---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Стеклянников
 Email: Alexandr.Stek@paloma.spbu.ru
 Home Page: http://meltingpot.fortunecity.com/peru/205/
 ICQ:   19673551
 Date:  1 Oct 1998
---------------------------------------------------------------
                                      Это рассказ о Сеятеле и Семени.



     Я  описывал  мир,  в  котором я живу. Благодаря этому я прослыл ханжей,
беглецом и т. д. Но меня это мало волнует  (я  не  сказал,  что  не  волнует
вообще).  Этому  меня  научила  Мать. Возможно, это просто фантазии, подобно
"ОNE" Ричарда Баха. С удовольствием признаю, что реальный мир гораздо  проще
и  цельнее,  чем  мы  его  видим  и ощущаем, и поэтому гораздо непостижимее.
Многие думают, что фантазировать легко; да, но труднее при  этом  держать  в
сознании  свою  основную  цель  -  реализация  не себя в этом мире, не своей
личности, могуществ и т. д., а реализация Божественного (в себе).  Сие  есть
цель,  к  которой  сознательно  и  бессознательно  движется  всякая  частица
Универсума. Но чтобы постоянно знать, какова твоя цель, и видеть  ее,  нужно
быть  весьма  широким  и многообъемлющим в существе своем, в чем подавляющее
большинство нас, людей, видит непреодолимую трудность.  Могу  лишь  пожелать
стремления к раскрытию своего предназначения...,
     Р.S. ..., и попросить прощения за бесстыднейший плагиат.



     Это  был  сон,  обычный сон. Мне снилась девочка, живущая на N-ом этаже
блочного дома  на  главном  проспекте  большого  города.  Она  жила  одна  в
просторной комнате, окнами выходящей на веранду-балкон, с которой открывался
вид  во двор с детской площадкой, сквером и голубятней. В ее жизни было все,
чего она хотела..., почти все. Она не была особенно привлекательна:  большой
выпуклый лоб, редкие волосы, полное приземистое тело, некрасивые щеки, губы,
нос; маленькие глаза, не очень выразительные, но очень чистые и бездонные до
такой  степени...  если,  конечно,  долго  и  внимательно смотреть в них. Но
обычно этого никто не замечал,  что,  в-общем-то,  было  даже  и  лучше:  не
позавидуешь  судьбе  некоторых  красавиц,  занимающихся  с  утра  до  вечера
отваживанием многочисленных женихов; так ведь можно и жизнь прошляпить...
     Девочку звали... ну, скажем Йу. Она очень любила цветы. Каждую весну на
балконе в длинном ящике с землей она сажала десять семян;  к  середине  лета
распускались  десять  больших  цветов,  аромат  которых  разносился по всему
двору, а вид которых радовал взоры соседей  и  детей,  играющих  на  детской
площадке.  К  осени  на каждом цветке созревало по семечку, Йу собирала их и
хранила  до  следующей  весны:  в  этом  была  радость   Ожидания,   которая
превращалась  в  радость  Жизни.  В  радость  дышать и жить, просто дышать и
жить... Еще в ее детские годы эти семена привез отец с севера, с гор  далеко
за  полярным  кругом, и было странно, что они так хорошо принялись в местном
климате. Объяснить сие можно было лишь тем, что люди называют "легкая рука".
Есть такие человеки: кажется, палку в землю воткнут, она и зацветет. Видимо,
Йу относилась к разряду таких людей... Отец ее погиб во льдах ряд лет назад;
и единственной памятью об отце были эти цветы.
     Круги мировых событий,  по  которым  так  удобно  скользить,  неуловимо
превращаются  в  спирали,  возносящие нас от привычной гармонии настоящего в
неизведанные высоты, что  влечет  за  собой  разлад,  ломку,  крушение,  как
кажется  с  первого  взгляда, нашего идеального порядка, чреватое в конечном
итоге чем-то восхитительно новым, о чем невозможно было даже помыслить...
     Встретить свою семнадцатую весну и при этом  знать,  что  у  тебя  есть
почти  все,  о чем мечтаешь, сидя в уютной комнате за любимой книжкой - тоже
радость. И в один из солнечных мартовских дней Йу в очередной раз  вышла  на
балкон с коробочкой в руках, в которой лежали десять семян, и с нежностью во
взгляде,  которую  так  хорошо  чувствуют  растения,  ибо  она  помогает  им
укореняться в каменистой почве, противостоять  ветрам,  укрепляет  корни,  и
возносит  крону.  Невозможно  быть садовником, не имея этой силы во взгляде,
дающей легкость руке и плавность движениям.
     Йу высеяла семена, присела на стул и долго  глядела  в  колодец  двора,
простор  неба и робкую зелень распускающихся листьев на очень старых дубах и
березах сквера. Тишь была в существе ее; штиль мыслей и эмоций.
     Лето  прошло  быстро  и  незаметно.  Листва  на  деревах   запылала   и
зазолотилась.  Небо стало ниже и серьезнее, а на высохших былинках в ящике с
землей вместо радующих глаз  цветов  красовались  десять  вселяющих  Надежду
Ожидания семян.
     В то утро Йу встала поздно и, приведя себя в порядок, вышла на балкон с
коробочкой  в  руках,  чтобы  собрать  семена... На краю деревянного ящика с
землей сидела большая красивая птица. Йу ни разу не видела такой  в  здешних
краях,  и  неудивительно.  Эти  птицы гнездятся на севере далеко за полярным
кругом, на высоких пиках гор. Птица была измучена и сидела  нахохлившись,  а
все десять семян были съедены. Йу долго смотрела на сухие былинки, на птицу,
а  потом села на стул и тихо заплакала. Ведь цветы были единственной памятью
о погибшем в море отце.
     Печаль овладела ее сердцем, и вдруг она услышала голос: "Прости меня, я
не думала, что тебе будет так горько. Но стечение злосчастных  обстоятельств
было  причиной  моего  поступка,  а  не желание сделать больно. Ты видишь, я
очень истощена; а мне еще предстоит долгий путь в южные страны. Эти растения
- единственная наша пища на моей родине - в Северных горах".
     - Конечно, слезами не поможешь, - отвечала Йу, - ты меня тоже прости. Я
тебя отлично понимаю и сама бы отдала тебе семена,  попроси  ты  их  у  меня
снова.  Но  эти цветы.., они были такие красивые. - и слезы снова потекли из
ее глаз.
     - "Не печалься. Нити судьбы, бывает,  связываются  самыми  невероятными
узлами.  И  я  тебе говорю - надейся. Вполне возможно, что к весне тебя ждет
сюрприз, и твой ящик с землей не будет пустовать."
     И птица, взмахнув крылами, улетела, оставив удивленную  Йу  на  балконе
блочного дома большого города.
     Зима  выдалась  суровая,  заполярные  бураны  не  раз за зиму совершали
набеги на город,  и  Йу  часто  вспоминала  о  птице  и  ее  словах,  полных
загадочного смысла.
     "Когда-нибудь  зима  пройдет",  -  думала  она,  собственно не очень-то
доверяя своим мыслям. Но  законы  природы,  это  законы  тоже,  хотя  бывает
(правда,  редко), что их можно аннулировать, если ощутить рычаг мировой мощи
и знать, куда его повернуть. Но для этого надо быть  самому  без  границ,  а
это... о, почти невозможно!.. Зима обессиливала с каждым днем.
     Йу  глядела  в  окно, был солнечный день и .., о радость, на карнизах с
теневой стороны появились сосульки, а сугробы у крыльца  почернели.  Она  до
вечера  наблюдала  неуловимое  наступление  весны  и легла спать с радостной
тревогой в сердце. Следующий день был первым весенним днем.
     Йу проснулась от тихого  постукивания  в  балконное  окно  и  не  сразу
поняла,  снится  ей  это,  или сие происходит наяву. Ведь вчера была зима, а
нынче, по крайней мере в ощущениях, Йу была полна сил и радости  жизни,  как
это  бывало обычно летом. Солнце вовсю жарило через окно, нагрев линолеум на
полу так, что по нему было весьма приятно ступать босыми ногами.
     Йу распахнула дверь балкона, вышла.  На  краю  ящика  с  землей  сидела
большая птица - ее осенняя знакомая.
     - "Здравствуй,  Йу.  Надеюсь,  ты не держишь зла на меня, и твоя печаль
растворилась в нежности твоего взгляда."
     - Что ты! Я рада тебя увидеть. Ты для меня сейчас первый вестник весны,
и твое появление вселяет Надежду.., как это раньше делали десять семян...  -
Йу замолчала и, зажмурясь, подставила лицо солнечным лучам.
     - "Йу,  я хочу подарить тебе вот это." - и птица положила на протянутую
ладонь Йу большое золотистое семечко.
     - "Этот удивительный цветок из южных стран  -  очень  редкое  растение,
даже  там.  Здесь  же  его  никогда не видели, и мало кто вообще знает о его
существовании. Птица, склевавшая семя этого цветка,  становится  разумной  и
способной  говорить  на языках всех живых существ Земли. Именно это когда-то
произошло со мной. У  растения  этого  есть  много  других  свойств;  их  ты
откроешь  сама;  пусть это будут сюрпризы. Оно очень прихотливо. Но, судя по
тому, как великолепно выращивала ты цветы моей северной родины, рука у  тебя
легкая  и  есть  надежда  на  удачу.  Прощай,  меня ждут сородичи. Хочу лишь
пожелать... постижения цели, смысла и сути Жизни."
     И птица улетела...
     В чем притягательность Нового? В том,  что  одним  своим  присутствием,
загадочностью  своею  оно  обещает  изменить  жизнь,  внести  в нее закваску
неизведанного? Каким бы ни было гармоничным старое течение  существования  и
как  бы резко ни вламывалось, врывалось, влетало Новое в нашу жизнь, мы, тем
не менее, рады ему, ибо оно несет Изменение.
     Йу долго думала над словами птицы. Семечко  лежало  у  нее  на  ладони,
круглое,  ощутимое  своей  твердостью  и  тяжестью,  как кусочек самородного
золота. И оно как будто обладало собственным сознанием своего бытия. Неужели
же оно будет расти здесь, в этом ящике, а тысячи людей так и не узнают о нем
и будут продолжать жить своей скучной жизнью! Решение было принято.
     Лишь только сошел снег, в центре городского парка,  на  большом  газоне
появилась  уютная  деревянная  беседка.  Ее  выстроили  по заказу Йу рабочие
парка, унеся в карманах почти все ее сбережения - плату за  работу.  Беседка
вышла  на  славу:  легкая  ажурная  крыша держалась на шести резных столбах,
соединенных скамьями для сидения, а земля под беседкой обогревалась  трубами
парового  отопления.  Сюда Йу и посадила семечко, с замиранием сердца ощущая
прилив совсем незнакомых доселе чувств. Домой она в  этот  вечер  не  пошла,
опасаясь  досадных случайностей, и легла спать тут же, в беседке, благо ночи
были уже совсем теплые. Звезды мерцали в просветах между  резными  столбами,
шумела листва деревьев; Йу была в блаженстве.

     Совершая   утреннюю  пробежку,  он  вдруг  заметил  золотистое  сияние,
исходящее со стороны центрального газона парка. Он был любопытен от  природы
и  достаточно  наслышан  о  различных  аномальных  явлениях  и  чудесах;  не
раздумывая, он понесся на свет,  как  мотылек  на  свечу.  Он  уже  видел  в
воображении   свое  имя  на  центральных  полосах  газет,  ряды  репортеров,
кинооператоров и ведущих популярных телепередач. Сильное упругое  тело  было
послушно приказам мысли; стройная осанка, богатырский разворот плеч, длинные
великолепные  ноги,  лицо  кинозвезды  с  греческим  носом  и  пронзительным
уверенным взглядом. Современный принц; миновав последний поворот, он вынесся
на площадку и замер перед газоном, восхищенный удивительным зрелищем:  прямо
в  беседке  из  земли  тянулся  нежный  стебель  с темно-зелеными, как будто
лакированными листьями, а  его  верхушку  венчал  неземной  красоты  цветок,
испускающий  золотое сияние; но не он привлек внимание молодого человека: на
одной из скамей беседки спала незнакомка редкой красоты.
     Утонченные черты лица, плавная линия густых бровей,  -  изящный  изгиб;
пропорциональное  тело,  что привело бы в восторг специалистов от скульптора
до модельера. Это была воплощенная богиня, и он, не долго думая,  направился
в  беседку,  не  заметив  некоего  переворота реальности, происшедшего в тот
момент, когда он переступил невидимую черту.
     Йу, конечно же, летала во сне. Ее грудь мерно вздымалась и  опускалась,
полные губы приоткрылись, полуобнажив перлы зубов; это была не дикая красота
степных  джейранов,  не пышное богатство жизни южной богини леса, не суровая
утонченность чистокровных северных гордых скандинавок - а все это вместе, но
в возвышенном полете душевного стремления, чистоты детской, но сознательной.
Он  осторожно  протянул  ладонь,  желая  коснуться  ее   плеча,   разбудить,
познакомиться,  пригласить  в  театр..,  и  тут же отдернул руку, не узнав в
скрюченных узловатых пальцах с длинными грязными  ногтями,  покрытых  темной
сморщенной  кожей,  как пергаментом, своих холеных ладоней. Паникую, кинулся
осматривать себя: спортивный костюм висел  мешком  на  приземистом  горбатом
теле,  как  минимум  на  пять размеров больше требуемого. Кривые ноги гнома,
длинные обезьяньи руки.  Он  выхватил  из  кармана  зеркальце,  уставился  в
незнакомое  отражение  носатого  нахмуренного  карлика  со  злобным взглядом
блестящих глаз подлеца. Странно знакомо было это лицо; из  зеркала  на  него
смотрел он сам, без масок и обманчивых внешних прикрас. С глухим вскриком он
выскочил  из  беседки  и  принялся ощупывать свое тело: все было как всегда,
костюм был впору, а  из  зеркальца  снова  глядело  красивое  лицо  молодого
человека  -  девичьей сухоты. Он обернулся: незнакомка пошевелилась во сне и
повернула голову;  локон  каштановых  волос  откинулся  в  сторону,  обнажив
розовое  ухо  и  висок с пульсирующей жилкой. Он снова тихо вошел в беседку.
Спортивные брюки медленно наползли  на  кроссовки,  а  руки  свесились  ниже
колен,  коснувшись  страшными скрюченными пальцами лодыжек. Не раздумывая он
кинулся из беседки и скрылся в утреннем сумраке, ни разу не  оглянувшись,  а
чудесный  цветок тихо покачивался на ветру, и было ощущение, будто удрученно
качает головой  сама  Аврора,  что,  низойдя  в  свете,  нашла  детей  своих
погруженными  во тьму и грязь, однако с гримасами удовлетворения и похоти на
масках лиц.


     Он возвращался домой короткой дорогой через парк, пошатываясь и глядя в
землю тоскливым  взором  несостоявшегося  разоблачителя.  Болело  все  тело,
кружилась  голова  от  тройной  дозы  и  громкой  музыки, всю ночь долбившей
потерявшие чувствительность перепонки. Но ноги знали дорогу, по которой  уже
не раз без ведома хозяина на автопилоте доносили домой отупевшее тело.
     "Когда-нибудь   все   это   кончится,  -  думал  он  в  скорби,  -  мир
саморазрушается, и не нам  искать  причину,  и  тем  более,  лекарство,  что
принесло   бы  облегчение.  Ведь  требуется  не  это  самое  облегчение,  но
изменение, и радикальное. А мы даже на полумеры не  способны,  даже  на  то,
чтобы  понять  в  конце  концов,  кто мы есть. Да на что мы вообще способны,
кроме как не на собственное уничтожение! Да и это проблематично  в  конечном
счете,  ведь..."  Он наткнулся на беседку, которой здесь раньше не было, это
он  знал  точно.  Изваяно  было,  черт  побери,  со  вкусом,  в  красоте  он
разбирался.  Обойдя  вокруг  беседки, он замер вдруг от волшебного зрелища и
стал соображать, от кого же идет сияние: то ли  от  необычайнейшего  цветка,
каких  он  никогда  не  встречал,  то ли от прекраснейшей феи-хранительницы,
почившей на скамье рядом со своим благоухающим сокровищем. Он  привык  брать
то,  что  дают, и шагнул в беседку, не особенно задумываясь о том, что же он
скажет ей, когда разбудит, и достоин ли он вообще брать то, что не  в  силах
был не только унести, но хотя бы объять и осмыслить...
     Его  не  стало.  На земле рядом с цветком копошилась безвольная серая в
красную крапинку медуза, по форме отдаленно напоминающая человека. С  трудом
приподняв  грузную  плоть,  она с пыхтением вывалилась из беседки, и вот он,
вконец протрезвев, испуганно ощупывает свое тело,  как  человек,  потерявший
бумажник.  Удостоверившись  в  сохранности себя, он бросил взгляд в беседку,
вздохнул и, чуть помедлив, снова шагнул внутрь... Ситуация повторилась.
     Он потер виски, сел на газон и закурил, задумчиво глядя в никуда. Потом
вдруг взял сигарету в пальцы, повертел и, скомкав, бросил на землю,  за  ней
полетела пачка с оставшимися десятью, зажигалка, пакет с загадочной травяной
смесью.  Он  говорил  с собой: "Скажи, когда ты стал тем, чем только что был
сейчас там, внутри. На этом пути самоуничтожения, лени и  безалаберности  ты
не  найдешь  себя; лишь потеряешь то, что имел. Вот, пожалуйста, тебе только
что показали,  кто  ты  есть  на  самом  деле..."  Он  долго  глядел  вдаль,
перекатывая  шары мыслей, но затем, рывком встав, закончил тягостный бильярд
и скрылся за поворотом, изредка оглядываясь и посмеиваясь над игрой случая и
своей незадачливостью. Ветер играл тишину, шурша прошлогодними листьями.

     Саах никогда не мечтал о  том,  что  не  являлось  его  сутью.  Поэтому
свободное  время  свое  проводил,  воплощая  мечты: иногда на бумаге, иногда
прямо в жизни. Часто не выходило, бывали срывы, и судьба  не  раз  пребольно
щелкала  по  лбу. Но он не считал это крушением надежд, а лишь недостаточной
подготовленностью определенных элементов существа, что и было, как он думал,
причиной неудачи очередного шага. Он не считал себя красавцем  и  знал,  что
другие  тоже  так  не  думают, созерцая худого низкорослого сутулого парня с
длинными  руками,  узкими  плечами  и  неподвижностью  в  бескрайних  озерах
"пробитых"  глаз,  в  глубине которых, если долго в них смотреть, появлялась
вдруг страшная напряженность, почти крик, бьющий через расширенные зрачки  в
неистовстве  зверя  и  неподвижности  камня.  При беглом общении это не было
заметным, но при  эксцессах  сия  амальгама  бешенства  и  неподвижности  во
взгляде   выводила  оппонентов  из  себя,  и  он  часто  бывал  сбит  с  ног
неожиданными ударами тех, кому был не по нутру его отрешенный взор. Он  умел
подниматься  и  идти дальше... Выйдя на центральный газон, он остановился, и
брови его поползли вверх,  а  сердце  преисполнилось  восхищения.  Возможно,
впервые  в  жизни  он созерцал три настолько совершенные вещи сразу, вместе:
беседка, цветок и фея. Или, может быть, они дополняли друг  друга,  создавая
законченность пейзажа, до такой степени..? Возникала мысль о триединстве. Он
неподвижно  стоял  и впитывал красоту вместе с золотистым сиянием неведомого
цветка, и был он так счастлив в тот момент, что, ей-богу, я сам  позавидовал
ему!..  Уже  всходило  солнце,  чьи  лучи,  смешавшись  со свечением чудного
венчика,  превращались  в  волны  душевного  тепла,  столь  ощутимого  почти
физически, что, будь вокруг снег, он бы мигом растаял... Ну что ж ты стоишь!
Иди!  В  самом  деле, я не властен писать то, что хочу, все зависит от тебя,
друг! Войди в беседку, преобразись, возьми ее за руку, влейтесь в мир парой,
какой не знали с начала времен; и люди снова поверят в то, что боги нисходят
на землю! Воссияйте, правьте, творите добро и свет, множьте сынов и  дочерей
солнца,  реабилитируйте святая святых семьи! О, золотой век, ты так близок в
этот момент, но... что это? Куда? Саах медленно повернулся и пошел прямо, не
разбирая дороги, дальше, как можно дальше от этого места, прочь  из  города,
из  материка,  из  этого  мира, из вселенной того, что встречается для того,
чтобы расставаться. О, дурачок, но ведь оно расстается, чтобы встречаться!
     - Я не достоин!
     - Чушь! Вернись, это говорю тебе я! Если не ты, Саах, то никто!
     - Значит, никто... Пока никто. Может быть, позже...
     - ?!! ?!!
     - Не отчаивайся, но я не могу.  Я  чувствую,  что  сейчас  должно  быть
сделано не это. А это будет... шагом назад.
     - Ты   бредишь,   Саах..!  О,  горе  мне!  Почему  я  должен  описывать
человеческую глупость! "... недостоин", где ты набрался таких слов, черт  бы
тебя побрал! Я не собираюсь писать об этом!.. Я бросаю перо! Не буду!
     Саах улыбнулся; не оглядываясь, он удалялся от беседки все дальше... На
сердце  было  тяжело,  как  перед свершением нелегкого, но правильного шага,
последствия которого еще неясны.
     - Последний раз повторяю, остановись! Иначе я закончу рассказ и не буду
дальше писать!
     - Придется писать. Это ведь от  тебя  не  зависит..,  так  же,  как  не
зависит от меня мой выбор, в любом случае я сделаю то, что должно сделать...
Даже через кровь, печаль и тоску.
     И  он  ускорил  шаги,  а  потом побежал навстречу ветру, чтобы никто не
видел, как он плачет... Встречный ветер быстро высушил слезы.



     Саах видел цель и ничего более. Так иногда бывает, и трепещешь осиновым
листом, и мечешься испуганной снежинкой в мировой вьюге катаклизмов,  и  так
ничтожен  и  мал:  чуть  теплее - растаешь, чуть ветер дунет -(разлетишься в
пыль, и мимолетное дыхание космического прохожего  превратит  тебя  в  каплю
испаряющейся  на  глазах  жидкости,  и единственная твоя сила - во вторичном
возрождении, многократном и... бесполезном? Все может быть, лицом к лицу  не
увидать...  Саах  знал  вторую  свою  силу,  второй  путь  - его несла Мать.
Когда-то, века назад, произошел некий скачок сознания,  переворот,  и  Саах,
будучи  снежинкой,  стал  вьюгой,  рождающей  снежинку;  будучи  снежинкой и
вьюгой, стал ветром, рождающим вьюгу; будучи  снежинкой,  вьюгой  и  ветром,
стал миром, вмещающим и вращающим ветер..; о, став снежинкой, вьюгой, ветром
и  миром - Матерью, рождающей и вращающей миры. Нет-нет, такое не происходит
сразу и навсегда; нет, лишь постепенно, молниеносно, вечно,  но  в  вечности
своей  почти  неподвижно.  И  поэтому  он  остался  Саахом, плюс к этому еще
кое-чем.
     Первое время он не мог сделать и шагу, ощущая, что каждое его  движение
сотрясает  миры  далекие, как звезды, но близкие, как собственный локоть. Он
лежал в постели тяжело  дыша,  натянутый,  как  центр  бесконечной  паутины,
разрываемый  этой  громадной цельностью собственной бескрайности. Один врач,
сокрушаясь, говорил, что у него астма,  другой  пичкал  его  успокоительными
средствами, соседка-знахарка лечила его от порчи и сглаза. Он, насколько это
было возможно, не обращал внимания на действия окружающих, ожидая перехода в
другое  состояние, понятия не имея, что за процесс происходил в нем, но, тем
не менее, сознавая каждое движение внутри своей необъятности и причины  этих
изменений.
     Возникал  гул,  далекий,  как  зов  предков  из-под седых напластований
времени, и тело его трясло в лихорадке. Он  проходил  через  смутные  образы
непонятных,  загадочных  событий, летел черными пустотами бессознательности,
пробивая  покровы  того,  что  позже,  уже  научившись  думать  и  называть,
определял  как  ложь.  Мелькали  звездочки  в  этой  пустоте.  Временами  он
проносился мимо центра непонятной плотности, интенсивности, чуждой всей этой
пустой черноте. И в нем на миг  пробуждалось  что-то,  отзывающееся  на  эту
интенсивность  нежностью  и навеки забытой радостью. Одна минута этого могла
напитать мощью на целую  вечность  любых  полетов,  ожиданий  и  мертвенных,
непонятных  погружений.  И  он почти угадывал свою истинную природу, природу
любви и радости, отдающей себя пустоте недвижной,  отрицающей  и  тоскливой,
где может быть тоже затерялся снежинкой какой-нибудь Тот; и эта радость даст
ему  сил  открыть  свою  бескрайнюю  силу,  действующую  не неистовостью, но
мгновенным  перемещением,  незаметным,  о!,   бесконечно   нежным   и,   о!,
могущественным  в  такой  степени,  что  само  понятие могущества становится
бессмысленным, о!
     И вот, вспышка, световой выброс; их протащило  корежистыми  извивами  и
швырнуло  на  горное  плато  под  красным  небом. Под красным небом они были
ничтожно малы. Под красным небом. Небо это дышало тем, что одинаково у  всех
неб,  какого  бы  цвета  и свойства они ни были. И это стало первым, что они
увидели - красное небо.
     Уже потом, тяжело дыша  и  перевернувшись  на  живот,  Стеах  разглядел
горячий  кварцевый  песок,  уходящую  вдаль  равнину,  миражи  на горизонте.
Вероятно, если бы сначала они увидели это, а не красное небо, у них было  бы
меньше энтузиазма.
     Взявшись  за  руки,  они  с Таро, увязая в песке, шли вперед; временами
Таро бросал искристый, улыбчивый взгляд,  полный  жизни  и  неистовости,  на
Стеаха и говорил:
     - Вот,  здорово!  Мы  построим  город  хрусталя  и  поселим  в  нем эти
гигантские миражи, - Таро показывал рукой на горизонт, - это будет  красиво,
Стеах!
     И Стеах верил каждому слову, ибо еще не умел ничего другого; а Таро все
говорил,  фантазировал, ибо тоже еще не умел ничего другого... Они построили
город хрусталя. Проходя изгибами анфилад, можно было ограничиваться  до  тех
пор,  пока  не  попадал в изнанку сути, и тогда уж берегись, ибо кровожадные
Ораты и Хаетсы набрасывались и грозили превратить тебя в пыль, втоптать ее в
небо и, довольные, унестись в поисках новых жертв...
     Стеах заканчивал "Книгу героев", Таро  достраивал  очередной  надмирный
комплекс,  сгущая  стремления  и  порывы  в  импульсы  созидания  и кладя их
готовыми кирпичами в проемы пространств. Кипела работа, все новые проявления
использовались Таро как субстрат форм, и он углублялся  все  ниже,  вскрывая
новые  пласты  того, что было до времен, но которые были созданы неизвестной
древней силой, о которой они как-то узнали, что она называлась Врагом  и  не
была в сути вещей, а следовательно не могла быть до времени...
     Таро пришел к Стеаху, весело сверкнул взглядом и молвил:
     - Пошли!  Яма  столь глубока, столь бездонна!.. Это интересно до боли в
глазах.
     Стеах  оторвался  от  "Книги  героев",  выпрямился,  положил  кисть  и,
выбросив  вверх  очередное  облако  стремлений  и  порывов, опустился на дно
зрачков Таро:
     - Я пишу это, - и указал на подымающееся и рассеивающееся облако, - мир
сей полнится и начиняется тем, что я перевожу отсюда, - и положил ладонь  на
центр груди, - книга ведь еще не готова, Таро.
     Тот  вынырнул  из  бесконечности  друга,  отвел  взгляд  от его сердца,
рассыпал золотой песок самобытности, того, что он есть, по ветру:
     - Я тот, кто я есть. - ("пока" - возникло в нем.) - И тот,  кто  научил
меня отличать себя от другого, ска...-
     - ...нас  никто  этому  не  учил.  -  перебил  Стеах.  - Это ведь часть
возможности, из множества которых мы состоим, но никто  не  заставляет  тебя
строить из себя темницу.
     - А   существует   это...   -   И  Таро  покрылся  панцирем,  душным  и
непрозрачным. - Видишь меня? А, я тоже тебя не вижу. Здорово?!
     - Зачем это? - Стеах впервые видел то, чем он не был.
     - Так легче копать вглубь, ничто не мешает... Ну,  так  ты  идешь?  Нет
ничего   интереснее,  как  стоять  на  краю  пропасти,  ведущей  в  яростную
неизвестность, о, там молнии и шквалы, сносящие мириады форм и  превращающие
их в пыль, но я, Орат, там всесилен.
     - Ты Таро!
     - Причем здесь верность ?
     - Ты Та-... Я не знаю... Вещь сужается... Возможно... Возможно все...
     - Пошли!
     Они  неслись  по  коридорам,  из  всех  щелей  дуло,  искрился  купол в
необозримой вышине, было свежо, прохладно, тепло и одинаково повсюду.
     - О, вот это да! - Стеах задержался у одного из изгибов.
     - Пошли, - потянул его Таро, - это слишком мягко и уступчиво, я  устал,
когда доделывал этот угол.
     - Но  здесь  прямо-таки  присутствует Она... Знаешь, вероятно, я сейчас
войду к Ней, погоди минуту.
     - Она ведь так далеко! - Таро  не  отпускал  руку  Стеаха,  он  впервые
осознал,  какие  они  разные, и не понимал стремлений друга, а тот изумленно
вскинул брови, затем рассмеялся:
     - Далеко?! Удачная шутка! Неужели твое сердце так далеко от тебя?  Я  в
восторге!
     Стеах  ушел  вглубь  и  вверх,  оставив  Таро  держать  его за руку; он
погружался в Ее снежную радость:
     - Мать, это ненадолго, сия Игра меня привлекает. Я вернусь скоро.
     Он оказался в бескрайних объятиях и  блаженно  закрыл  глаза,  пребывая
маленькой запятой на коленях той.
     - Дитя  мое,  у меня есть для тебя кое-что. Скромный подарок... Иди, но
возьми это. - и Стеах почувствовал, что стал больше.
     - Что это, Мать?
     - Это Безмолвие, в положенный срок оно откроет  тебе  свои  сюрпризы  и
возможности  и...,  если  вдруг  на  пути  твоем встанут преграды, оно будет
верным мечом, инструментом, помощником. И вот это...
     - А это что?
     - Любовь. Это сила, связующая то, к чему ты стремишься, с тем,  что  ты
есть  и  чем  ты  не являешься, но станешь в будущем. Если ты вдруг забудешь
дорогу ко Мне, свет ее приведет тебя в обитель моей солнечной страны.
     Стеах засмеялся:
     - Какую дорогу, ты ближе ко мне , чем я сам!  И  снежной  страны  я  не
знаю. И солнечной тоже.
     - Есть  много  вещей,  которых  ты не знаешь, гораздо больше, чем можно
представить. И вспомни, что сказал тебе Таро только что...
     Стеах задумался:
     - О, да, он сказал, что Мать далеко. Но ведь он  пошутил...  Во  всяком
случае, у меня есть для него сюрпризы, два дара Матери, я поделюсь с ним.
     - Дитя  мое, когда бы ты не встретил меня, ты тотчас узнаешь свою Мать.
Ты нежен и хрупок. Но  ты  пройдешь...  Я  буду  там,  внизу;  приду,  когда
наступит время. И мы кое-что сделаем вместе.
     - Время  чего?  -  Стеах  слушал,  почти  не  понимая,  но завораживала
загадочная прозорливая реальность сказанного.
     - Время готовности  Универсума  к  вхождению  в  вечность.  Это  будет,
конечно,  непостижимая  и  величайшая  реализация  для  вас, многочисленных,
вспомнивших и забывших, умерших и  родившихся,  уносящихся  в  светлые  дали
розовыми  чайками*  и  погруженных в смуту однодневной рутины. Каждый из вас
станет Мною. Это игра, вы будете великолепно обескуражены и растеряны, узнав
после миллионнолетнего бессознательного сна, кто вы есть  в  сути.  Но  игра
лишь начинается, беги, тебя ждет Таро. Он ведь, не зная того, играет по моим
правилам и движим мною же...

---------------------------------------------------------------
     * Когда Йу прочитала эту фразу,  она  засмеялась:  "А  почему  розовыми
чайками,  а  не  серыми пеликанами? - Йу, не валяй дурака! - Нет, ну правда,
почему? Серыми пеликанами... Ой, как смешно..."
---------------------------------------------------------------

     Стеах  почувствовал  в  своей холодной руке ладонь Таро, ответил на его
рукопожатие,  и  они  понеслись  в  центр  схождения   коридорных   извивов,
застывших,   как   гигантские   змеи,   мощной   и  гармоничной  композицией
созидательного  искусства,  уходящей  в  бесконечность  вечно  новой   живой
конструкцией.  Вдвоем  они  остановились  на краю бездны, устремив солнечные
взгляды в непроглядную черноту там, внизу, где яростные энергии обрушивались
друг на друга, порождая недолговечные формы, изменяющие космический масштаб;
и возникали новые закономерности, разрушающие эти же формы, на смену которым
возникали другие, ограниченные и  непонятные,  существующие  лишь  благодаря
непрерывной  смене  бесчисленных  поколений;  время  здесь стало, неизвестно
почему, врагом, разрушителем, Кала, неумолимым палачом сущего, хотя они ясно
видели его бескрайнюю лучащуюся суть; это было непостижимо; кипел вселенский
котел, это было дно... Таро оказался прав, это было  интересно;  захватывало
дух  в  предвкушении  новых приключений, открытий неизведанных возможностей,
миров и свойств.
     Они  переглянулись,  звонко  восторженно   засмеялись   и   шагнули   в
неизвестность,  успев  услышать,  как  бездна  ответила  на  их  чистый смех
дьявольским  хохотом,  выплеснувшимся  дегтярной  волной  из   непостижимого
колодца  и  гулким  эхом  прокатившимся по пустым анфиладам, и чувствуя, что
покрываются  толстыми,  тесными,  душными  панцирями;  в  головокружительном
полете или, скорее, падении они забыли себя, чтобы вспомнить спустя вечность
и став бесконечно более обширными. Но сие было еще далеко впереди...



     Все  в  Стеархе  ныло  болью  нескончаемой, нестерпимой, непонятной. Он
метался в полусне, полураспаде собственного существа, и был бескрайним серым
хоботом, в бесконечных изгибах своих давно потерявшим и начало, и  конец,  и
середину  себя.  Стеарх  медленно  разворачивал  кольца не имеющего пределов
тела, распутывал узлы,  невероятно  запутанные  и  стянутые  в  тугие  серые
нагромождения, уходящие в беспредельные просторы того, о чем он мог сказать:
"Это  я".  Стеарх как бы пытался воссоздать свою первоначальную божественную
простоту, очевидно, безрезультатно. И болело везде,  чем  он  был,  вращаясь
среди  звезд  -  прообразов  бушующих ядерных светил - , но болело как-то не
так; и эта боль возникала от невозможности вернуться к исходному  состоянию,
в котором Стеарх пребывал до рокового таинственного толчка, давшего вращение
всему,  чем  он был (был он всем); толчка, безвозвратно нарушившего гармонию
его стабильного бытия, но возникшего где-то вне пределов Стеарха, и это было
непостижимо, так как ничто  не  могло  быть  вне  его.  Он  перестал  знать,
пребывать, существовать и превратился из неподвижности в процесс, из бытия в
становление,  из  знания  в  разделение, из любви в поглощение, о!.. И... он
вспомнил золотой голос Той: свои солнечные  глаза,  песчаное  плато,  города
хрусталя,  предназначение  Вселенной  (о,  безнаказанно  ли?);..  и  тут  же
перестал быть, став точкой, началом. Это была  тоска,  горечь,  снова  боль;
начало,  нет  ничего...  И ценой величайшего напряжения точка создает в себе
непреодолимую,  чудовищную  жажду  расширения  и...   Взрыв,   возникновение
пространства,  времени,  материи  и  (о!,  облегчение-то какое!) незнакомого
нечто, от чего можно оттолкнуться в  развертывании  того,  чем  он  был.  Он
напрягся, породил изначальное вращение и потерял осознание себя.



     Неподвижное  вращение мира феноменов; пока еще, по прошествии миллиарда
земных лет, Стерх не осознавал его. Воистину, он был  сыном  своего  отца  и
своей  матери  и  достойным  братом,  как  старшего,  так и младшего. Первый
заканчивал  аспирантуру,  готовился  к  защите  кандидатской  и  был  весьма
социально  перспективен,  умен  и  практичен, намереваясь сделать себе имя в
фармацевтике, в чем младший брат никак не видел смысла жизни и деятельности.
Маленький буян, он был заводилой всех беспорядков в школе, равно как и дома,
где он бывал столь редко, что спокойствие жилища в-общем-то не нарушалось, и
все знали, что, если он и появится, то запрется в своей  комнате,  в  лучшем
случае  бренча там на стянутой с какого-то концерта электрогитаре; или, лежа
на диване, потягивая пиво, будет строить планы относительно создания  нового
музыкального коллектива на смену распавшемуся; и дома он не очень досаждал.
     Стерх  был  средним. Братья не утруждали себя общением друг с другом, а
родители попытками чему-нибудь научить сыновей, а тем более Стерха, которого
в семье считали серым неудачником, "так себе", "средней личностью". И  ярких
эпизодов  в его жизни было немного, хотя Стерх твердо верил в то, что рожден
он был не зря. О, эта вера часто представлялась ему чем-то бессмысленным, не
имеющим никакого основания пребывать в  нем;  ведь  все  его  предполагаемое
будущее  было  столь  далеко  от  радужных  перспектив  старшего  и дерзких,
заманчивых,  разрушительных  планов  младшего,  столь   непонятным,   серым,
туманным  и  безрадостным,  что  это  часто  приводило  его в отчаяние, и он
страстно  желал  иметь  хоть  каплю  той  жизненной   неистовости,   которая
переполняла  его  братьев, его умного, но донельзя невыдержанного отца и его
добрую, любящую, но слишком развязную и подверженную всем порокам  и  дурным
привычкам  мать,  что  не  мешало  ей,  однако,  быть  образцовым директором
автотранспортного предприятия. Он считал  себя  слабым  и  неспособным,  но,
видимо,  кто-то  (или  Что-то)  лучше  его  знал,  что  такое  сила и к чему
предназначался сей человеческий инструмент.
     Нет, свет  не  снизошел  на  Стерха,  не  посетило  его  ни  величайшее
озарение, ни интуитивное откровение, ни глубочайшее видение тайн мироздания.
Просто  однажды  он  понял,  что он - не он. Это взволновало его, но... тому
Стерху  это  было,  как  всегда,  до  лампочки.   И   медленно   происходило
распределение всего на круги своя, и каждая вещь, как бы то ни было, в любом
случае  входила  в  свою маленькую вечность, где радость и краски, каких еще
нет, а лишь грядут, и свет, и любовь, и то, чего нет и найти невозможно,  но
что приходит, когда все выскальзывает из ваших рук, и вы тет-а-тет сначала с
пустотой,  а  затем с тем, что правит Игрой и одно во всех и вся, а затем...
О, далее смыкаю уста, ибо эта вещь столь же проста, сколь непостижима.



     Взгляд изнутри, со дна черных зрачков, видение  "над",  со  стороны,  в
полном  отрешении;  рука  весело,  игриво,  не  поспевая за карандашом несет
святой (для меня) бред (для других), и тот, кого изображаю,  так  или  иначе
найдет  приют  во  мне,  в  мире  меня... Ну, как еще сказать?.. Велика роль
восставшего поперек закона, и во все времена такие  (редкие)  особы  (весьма
распространенными)  особями  либо  не  замечались,  либо уничтожались. Часть
игры? То, что вопрошает, в любом случае не вместит этого... Как Ты  считаешь
должным  быть,  так и будет. Изменить лишь отношение. Затем полная отдача. И
далее будет видно,  все  яснее,  как  становится  все  яснее  видна  дальняя
перспектива по мере восхождения на холм.

     Проникновение.

     Маленький Стерх стал странником. Это решение возникло спонтанно. Оно не
зрело  в  прошлом  и  ничего  не  обещало  в  будущем.  Лишь  некое  желание
неизведанного в груди и стремление идти-идти-идти в ногах являлись стимулами
этого решения. Удушающие заботы, невыносимые разговоры и  весь  багаж  масок
был  оставлен  ненужной  серой  грудой на полу его комнаты, лунный свет тихо
подбирался к этой груде, печально улыбаясь ее обреченности. Заботы суетились
по мере приближения лунного света все  больше,  все  напряженнее,  забираясь
вглубь  кучи,  боясь,  что  он  высветит  их  ненужность и иллюзорность; они
испуганно перешептывались, хватаясь и прячась друг за друга. Разговоры  вели
напыщенные  речи  о  своей  нужности,  научности  и, вообще, необходимости в
обыденной жизни, не подозревая, что через пару минут  будут  аннулированы  в
своей   поверхностной   важности   потусторонностью  белесого  блика.  Маски
испуганно корчились, чувствуя, что на этот раз им никого не удастся обмануть
фальшивыми гримасами и резиновыми улыбками. Вся куча этого хлама, оставшаяся
без хозяина, тихо трепетала, медленно засыпая, уходя в царство дяди Морфи, -
может  быть  единственное  место,  где  они  могли  бы  вдруг  обрести  свою
реальность.
     А  Стерх  бесшумно  пронесся сквозь пригород, низводя великолепие красы
оливками глаз прямо в гущу своего искрящегося  существа.  Великолепием  была
луна,  несущаяся  вровень  со Стерхом где-то там, за тучами; ее смутный лик,
прозрачной бледностью своею тревоживший сны детей, плохо укрытых одеялами от
этого проникающего голубого света, этот лик заглядывал в  глаза  Стерха,  не
находя там чего-то, тревожась; и он сам, переставая быть Стерхом, не находил
себя  в  глубине блестящих глаз, где лишь ветер, восторг, и... смутный страх
бились в  тревожно-лихорадочном...  оцепененьи  (да,  лишь  луна  может  так
примирять   противоположности).   Великолепием  было  живое  молчание  поля,
обнимающее  Стерха  серебряными  объятиями,  безмолвным  гулом  заставляющее
сознание переместиться из мира домов и машин в мир фантазии и сказок... или?
Реальности?.. "Ну нет, все это игра воображения!" - стерховы мозги доставали
его  своей  практичностью.  -  "Ну чтож, молодой человек. Одним экзотическим
бездельником больше. Ладно-ладно, бегите. Но не промочите ноги..."
     Как-то незаметно пронеслась граница пригорода и поля, где  урбанизация,
терпя   потери,   вынуждена   была   отступить   перед  натиском  архаичного
материнского полевого спокойствия. Ноги успокоились  и  дали  телу  отдых  и
возможность  обрести монолитное созерцание вечно новой ночи. Стерх осторожно
ступал по траве, чувствуя холодок от пропитавшей обувь и добравшейся до кожи
ног росы. Он вздрогнул: неясная тень  маячила  справа,  метрах  в  двадцати,
выделяясь  застывшим пятном или... замершим, готовым к прыжку "нечто". Стерх
с усилием расслабился и отогнал неприятную дрожь в теле, ушедшую через  ноги
в  землю.  Подошел  ближе.  Это был сруб колодца, стоявший посреди луга, как
знак человеческой власти, а проще, как признак пастбища. Он  предназначался,
чтобы  поить в знойный день коров и лошадей. Стерх прошел мимо. Он задумался
о природе ночных страхов, делающих из человека  пугливого  зайца,  боящегося
собственной  тени,  оживленной  лунным  светом,  и  шума собственных шагов в
загадочной тишине. Вот и сейчас он ощущал этот эффект: шорох его  шагов  как
бы  раздваивался и возникало ощущение, что за ним след в след кто-то шагает.
Стерх знал, что, если оглянется, то увидит лишь простор поля с кромкой  леса
вдали,  но  он не оглядывался, а шел, наслаждаясь восторгом подкатывавшего к
горлу детского страха, заставляющего детей  всех  времен  и  народов  искать
спасения  под  одеялом.  Эффект  двойных шагов за спиной все усиливался, что
было следствием приближения к периферии леса.  Стерх  пожалел,  что  он  был
один, и не с кем поделиться переполнявшими его чувствами.
     ...Негромкий кашель за спиной заставил его ноги стать ватными, а голову
пустой  и  звенящей  от  отсутствия каких бы то ни было мыслей, кроме одного
безмолвно вопящего  страха,  острого  желания  оказаться  как  можно  дальше
отсюда,  с  головой  под одеялом, с заткнутыми ушами, зажмуренными глазами и
захлебнувшейся во  вдохе  грудью.  Время  тягуче  загустело.  Он  с  усилием
обернулся,  пытаясь  сглотнуть  ком  в  горле,  и  увидел перед собой фигуру
человека в шляпе, в плаще и с посохом:
     - Вы успокойтесь. Вы очень чувствительны, я знаю. Как и каждый из  нас.
- голос  незнакомца  был  хрипл,  но  просторен, напоен ветрами и ромашковым
ароматом. - В конце концов, раз уж вы видите меня, значит ваше решение стать
странником необратимо". - человек в шляпе оглядел Стерха  -  Да,  порядочную
кучу  хлама,  должно  быть,  оставили  вы  дома,  раз так летите. Прямо, как
бумажный змей. У вас выросли крылья? - человек засмеялся  звучно  и  широко,
затем обернулся по сторонам:
     - Ладно, мое дело сделано, начало положено; до следующей встречи!"
     Он  развернулся  и  быстро  зашагал, непостижимо исчезая в пространстве
далей, растворяясь в просторе того, что было настоящим:  поля,  леса,  неба,
луны.
     Стерх   медленно   оттаивал.   Первым   начал   работать  ум,  наводнив
полупарализованный страхом, но уже начинающий подавать признаки  жизни  мозг
потоком мыслей и предположений, устроивших в голове дикую пляску, пока Стерх
ударом воли не заставил их вести себя потише. Спазмы в горле, груди и животе
прошли,  затем  спокойствие  спустилось  в  ноги,  заставив их подогнуться и
вытянуться на траве без сил,  вопия  о,  хотя  бы,  минутном  отдыхе.  Стерх
сознавал,   что   вырос   он   в   аристократической   семье  "злобствующих"
материалистов. Что некоторые вещи он, как и его родители, скорее приписал бы
галлюцинациям и бреду, чем видимой реальности; но это были смутные,  к  тому
же  уже  всем  известные  и скучные доводы, да и ко всему же... Стерх встал,
подошел к месту, где стоял незнакомец, вгляделся: трава была  примята,  ясно
виднелись  две  ямки  следов  от  "от чьих-то" ног, а в росистой серебристой
траве - темная дорожка, ведущая к (Стерх  вскинул  голову:  Полярная  звезда
чуть  спереди  и  слева)  северу.  По  телу  пробежали  волны  мурашек, ноги
наливались силой, как бы подстегивая, мол: "Встречи встречами,  а  мы  хотим
активности".  И  Стерх  пошел  снова.  Реальность вокруг теперь имела совсем
другую окраску. Можно сказать, что  сейчас  уровень  вибраций  его  сознания
изменился,  открыв  ему  дверь  в неведомое; но и, заодно, открыв неведомому
дверь в него. Он не имел деда, могущего просветить его магическое незнание.
     Стерх увидел впереди темную полоску. Он приближался, запахло  камышами.
Шелест  воды...  Река  тихо  охала,  вздыхала,  о  чем-то устало нашептывала
берегам, - мистически застывшим стражникам, не внемлющим  ни  мольбам  своей
пленницы,  ни  угрозам своей разрушительницы, размывающей их зыбкую песочную
плоть. Волосы Стерха встали дыбом, он не мог заставить себя подойти  к  реке
поближе. Страх, тьма, неведомые звуки в тишине: о!, все это, видно, пришло к
нам  еще  от  давних  предков,  чутко  прислушивавшихся  к полной опасностей
мрачной ночной неизвестности и в панике  убегавших  от  жестоких  саблезубых
тигров  и  всяческих зубастых дьяволов. О!, напряжение в груди нарастало, но
он заставил себя сделать несколько шагов, еще несколько... Вот он на берегу.
Река шептала, как и века назад, о чьих-то  горестях,  печалях;  она,  словно
старушка  в  чепце, полушепотом перечисляла имена ушедших во мрак небытия...
или бытия другого рода. Размеренно-спокойно и в то же  время  чуть  суетливо
катила  она  свои черные в этот час воды в бесконечность (имея в виду именно
это), и камыши, казалось, стремились туда же, вдаль; они не  хотели  торчать
на  месте,  но  им  не  хватало силы стремления. Они были гибки, податливы и
малость  индифферентны  в  своем  пребывании  в  теплом  речном   иле.   Они
оправдывались тем, что там, ниже по течению, их никто не ждал...
     Пугливой  тенью  Стерх  вошел в воду прямо в одежде и долго стоял, пока
ноги не задубели и дрожь не пошла  по  всему  телу,  обычная,  "нормальная",
человеческая  дрожь:  мелкие  сокращения  мышц  от переохлаждения организма,
защитная реакция тела. Он был в  большом  поле,  крохотный  Стерх,  зачем-то
забравшийся  так  далеко  от  дома, да еще и ночью, в эту глушь. Ночью нужно
спать. А днем читать книжки, есть и разговаривать.  А  не  мерзнуть  тут,  в
глупейшем  положении, стоя выше колен в воде... Зубы стучали, руки тряслись,
ну, достаточно...
     - Бог помощь, только, сдается мне, не сезон для купания, ведь осень.  -
Стерх  вздрогнул  так сильно, что по реке пошли волны, ему вмиг стало жарко,
лоб взмок от пота, а и без того огромные глаза расширились в пол-лица.  Дом,
день,  еда,  разговоры улетели чайками прочь. На берегу, там, где он вошел в
воду, сидели рядком несколько мужчин... нет, там было даже две женщины..,  и
все  как  один смотрели на него. Он внутренне выругался на себя, подстегнул,
убедил того, кто был Стерхом, не валять  дурака,  а  выбраться  на  берег  и
выяснить все в конце концов... Несколько рук одновременно протянулись к нему
для  поддержки,  он  замер, разжал кулаки, подумал, вздохнул полной грудью и
взялся за них обеими онемевшими от холода ладонями...
     О! Это была вечность в осязаемом касании. Свет в глазах странников сиял
ярче пламени костра, освещавшего  их  убогие  одеяния.  Они  сидели  кружком
вокруг  пылающих  поленьев,  а на шестах висели для просушки стерховы брюки,
кеды и носки. От них валил пар, как и из стоявшего на углях котелка. Один из
новых друзей Стерха  взял  котелок  за  ручку  и  стал  разливать  в  кружки
душистейший,  ароматнейший  отвар,  кто-то  достал  хлеб,  кто-то распаковал
коробку рафинада, протянулась рука с  куском  масла  в  пакете.  Ему  налили
кружку и сунули под нос бутерброд.
     - Как  там  мои? Небось волнуются. - Стерх жевал пищу, вкуснее которой,
казалось, он не пробовал за всю свою жизнь; или просто  он  был  голоден  до
такой  степени,  что  обычный хлеб казался амброзией? Крохотный Стерх внутри
все еще пытался убедить  его  в  необходимости  общепринятых  мерок,  рамок,
моралей...
     - "Да,  -  говорил он, - если мама увидит, что моя постель пуста, то-то
будет шуму... - На  него  недоуменно  пялились  и  отворачивались,  пряча  в
кулаках улыбки. - "И где же таки мой Стерх?" - скажет она. - "Я ведь..."
     - А  кто  такой Стерх? - спросил как бы между прочим кто-то из сидящих;
все замерли, и Стерх почувствовал на себе добрые, но настойчивые взгляды. Он
вдруг как будто вошел в зелень тепла, шелест травы  и  синеву  неба.  Пылало
солнце, но не яркий шар над головой, а ослепительнейшая вещь внутри, а также
и снаружи его, вещь пугающе интенсивная, и наполненная вселенским восторгом.
Са-а-аа-х-х-х!  В  честь  любви  Стерх  высвободил  свой закостеневший ум из
черепа, во славу Экстаза Стеах взмыл туда, где бессмысленны понятия  верх  и
низ,  в  тепло  светоносных  просторов, в порыве радости Стаах воздел к небу
руки, обнимая мир в счастливом единении, он, большой Саах,  наконец,  ощутил
монументальное  спокойствие,  нисшедшее  в  него,  подобно  текучему потоку,
водопаду масла, без единого всплеска заполнившему опустошенный  сосуд  тела.
Спокойствие,  еще с рождения царящее где-то за покровом, в глубине сознания,
а теперь пребывающее в полной силе гигантского штиля на  волнах  того  мира,
что звался Стер...? Саа...?
     Догорал  костер,  все сидели молча, в тишине глядя кто в звездное небо,
кто в красные угли, кто в глаза соседа...
     - Я видел, как ты прошел в Высшее, что  есть  Конечное  и  Бесконечное,
Цель Пути. И...-
     Старик в овечьей шапке слева от него выдержал паузу, глядя в огонь:
     - ...И,  невероятно,  ты  вдруг  исчез  выше, там, где не бывал даже я.
Ослепительное поглотило тебя, но я не в  силах  был  следовать  за  тобой  и
поэтому не слышал твое имя. Кто ты теперь?
     Паренек был абсолютно спокоен. Так спокоен, как не бывает спокоен дуб в
знойный  день,  как  не  бывает спокоен спящий младенец. Это молчание шло из
сути проявления, или из того, что за ним. Он молчал.
     Светало. Странники ждали. Саах молчал. Великолепный восход  выплеснулся
в поле, в лес, в мир, на город, на дальние холмы и озера. В очередной раз он
пробил  саван  бледной  тени,  хлынул  живительным  светом  на сущее... Саах
молчал.  Странники  вставали  один   за   другим,   разбредаясь   в   разных
направлениях,  исчезали  в  мире, чувствуя, что сегодня они были свидетелями
чего-то совсем удивительного, неповторимого, а чего, они не знали. Последним
ушел старик. Саах сидел один возле горсти золы на берегу реки. Молчал. Затем
встал и пошел; но не в направлении дома, а совсем в другую сторону.



     Время текло  вертикально,  да  еще  и  вспять.  Разбредаясь  закоулками
вселенных,  уносились  галактики,  прочь  от  Большого Центра; раздваивалось
Единство, растраивалась Двойственность,  Объединялась  Множественность;  она
сокращалась  и вздыхала; под вечным взглядом Неподвижности не было места для
ограниченности. Все пребывало в бесконечном аспекте, но лишь взгляд мог  это
ограничить  и назвать предметом, вещью или миром. Суть бесконечного от этого
не менялась. Росло лишь сознание и понимание, а это уже была работа Матери.



     Саах прошел сквозь времена и оказался на безлюдной  улочке,  будничного
дня,  большого  города. Может быть, это был его город. А, может быть, он был
его жителем. Профессор, судорожно шаря по карманам,  нашел,  наконец,  очки,
водрузил  их  на  переносицу и уставился на Сааха. Саах подошел к скамейке и
уселся рядом с ним:
     - Профессор, не уделите ли вы мне часть своего свободного времени?
     - Не более 15-ти минут, - он деловито глянул на часы, - у  меня  сейчас
лекция,   "Расширение   сенситивно-логического  спектра  путем  сознательной
дифференци..."
     - ...профессор, когда у вас кончится завод, кто сменит вам батарейки?
     Черные глаза глядели сквозь него, профессор поежился:
     - Абсурд... Но вы мне нравитесь. Вы студент? Я вас не видел на лекциях,
хотя, постойте...
     - Профессор, - Саах говорил тихо, а  слова  вливались  в  профессорское
существо  мощным  валом прорвавшей запруду реки, оставаясь внутри застывшими
кристаллами, - сегодня в 20.00 ч. на Центральной площади, возле памятника...
Не ищите дел,  не  прячьтесь  за  занятость,  придите  доверчивым  ребенком,
впитайте.., - Саах встал, - до встречи! - и исчез в переулке.
     Профессор  протер очки, покачал головой, глянул на часы, тьфу! Разговор
продолжался не более 30-ти секунд, а его голова была пустой, как колокол. Он
с  усилием  раскачал  маятник  ума...  О  чем  он  будет  сегодня  говорить?
"Сенситивно-связующая логика..?", нет, "связь интуитивной сенситивности..!",
нет,  "логика  сенситивного  постскриптума..?"  мысли замерли, подобно серым
змеям, причудливо изогнутые в самых невероятных положениях.  Он  раздраженно
хмыкнул, встал: "Успеть бы пpосмотреть конспект. Надо же! Неужели, склероз?"



     - Здравствуйте, профессор.
     - Где  меня  носило?  Сегодня  на  редкость  неудачный день! Подумаешь,
несколько раз оговорился, перепутал слова; зачем  же  сопровождать  все  это
взрывами хохота. Ох, студенческое сословие..."
     Удаляющаяся  саахова  спина  заставила  профессора  замолчать  и, через
минуту раздумий, сорваться с места и догнать  этого  удивительного  парня  в
лохмотьях (как еще назвать сие подобие одежды).
     - Зачем вы хотели встретиться со мной?
     - Профессор,  вы давно прогуливались просто так, в лес, в поле? Давайте
обойдемся без вопросов и ответов; войдем в то, что уже давно в нас. Оставьте
мысли здесь, на площади, и в путь... В конце концов, раз уж  вы  потрудились
прийти сюда, так выпейте чашу до дна..."
     У  профессора  было  ощущение,  что он мальчишка, маленький и глупый, а
глаголит с ним мудрость веков,  свет  мира.  Мудрость  веков  шагала  рядом,
тяжело шаркая разбитыми башмаками по асфальту.
     - Вы, похоже, издалека... Много вам пришлось отмахать? Небось, на поезд
и денег-то  нет.  - Профессорские глаза начинали понемногу открываться миру,
высвечивая вокруг факты событий. Саах молчал. Молчал и профессор, раздумывая
о путях жизненных. Они сели  на  электричку.  Сильно  трясло.  Вагон  гудел,
дребезжал,  визжал  на  все лады. Мелькали станции. Саах неподвижно, глядя в
окно, пропускал сквозь себя мир, как  рыба  пропускает  воду  сквозь  жабры.
Людей  в  вагоне  оставалось  все меньше. На конечной лишь они двое вышли из
поезда, прогрохотавшего мимо, показавшего хвост и унесшегося вдаль.  Тишина,
звеня,  наваливалась  на них, столь ощутимая после шума вагона, что у них от
этой тишины заложило уши. Профессор никогда не чувствовал что-либо подобное;
просто не замечал ни разу. Они вошли в лес, скрывший от них звездное небо, и
тихо шагали по застывшему во снах гигантскому организму.  Ни  дуновения,  ни
звука. Гул тишины. Тело расправлялось, как будто до этого оно было всю жизнь
свернутым в рулон, туго упакованным персидским ковром, и вот его развернули,
оно  вдохнуло,  не  легкие,  но  все тело, вдохнуло воздух вместе с золотыми
звездочками, вспыхивавшими в глазах или в пространстве. Профессор  развернул
плечи,  вздохнул  глубочайше и с наслаждением под нежные пристальные взгляды
берез и сосен; ноги сбросили груз вековых накоплений; ему стало жарко.  Саах
шел  рядом,  но  был  таким отсутствующим, что профессору казалось, будто он
один перед огромным лицом леса,  осторожно  и  с  любовью  держащего  его  в
ладонях,  и  согревающего своим мощным смолистым дыханием маленькое двуногое
насекомое в пиджаке и брюках.
     - Боже, я не хочу забыть все это!
     - Вы не забудете.
     Они вышли в поле, восхитительное живое поле, замершее у них под ногами.
Неслась в небе луна, обгоняя тучи и скорбно  глядя  на  смирную  землю.  Они
встали  посреди  поля,  подняли  взоры  к небу... От края до края протянулся
Млечный Путь. Свет невидимых далеких солнц  притягал  с  неимоверной  силой,
мощно  расширяя  внутренние пространства существа, углубляя его до состояния
бездны, страх и восторг завораживали; но над  всем  царило  величие  некоего
"чего-то",  сознания,  возобладающего  над  всем  этим  и проникающего все в
каком-то внутреннем, дополнительном (или основном) измерении. Они  легли  на
траву, раскинули руки и ноги, и ушли в поток...



     - Правильно,  душа,  чистая  реальность  в человеке, должна руководить,
выйти вперед и стать властелином, как...
     - Нет, душа должна уйти, отступить на задний план...
     Возникла долгая пауза.
     - Саах, ты говоришь чушь, белиберду... - он быстро перекрестился. - Как
это возможно,  то,  что  ты  говоришь?  Всегда  просветление  осуществлялось
выведением души на передний план.
     - Да, изначально тело управлялось душой, было руководимо ею... Это была
временная  мера,  stop-gap,  а  мы  решили,  что  это  цель  окончательная и
единственная. Душа должна уйти... - Эли вздрогнул, Саах продолжал.  -  И  не
только  душа,  но  и  все  жизненные  силы;  тело,  оставшись  в критическом
состоянии, само найдет высший закон, пробудится к другой жизни.
     - Но... как это возможно... в случае этой ограниченной материи? - и Эли
хлопнул себя по телу. Саах продолжал:
     - Субстанция не есть то, как  мы  ее  воспринимаем.  Это  нечто,..  эта
материя  есть нечто, о чем мы еще ничего не знаем, так как мы еще не жили за
эти 3 миллиарда лет. В-общем, тело;.. это тело  животного..;  оно  не  будет
больше   одушевляемо,   как  тело  животного.  Оно  будет  само  Господином,
Властелином... Налей мне кофе... - Саах замолчал надолго. Как будто  ушел  в
камень.  Вечная,  прозрачная  глыба покоя. Стал прохладным монолитом тишины;
как будто навсегда. Сердце Эли сжалось, он вдруг встал и подошел к окну:
     - Меня пугает твой размах, Саах.
     Саах засмеялся глухим, глубоким смехом. Эли почудилось, что  смех  этот
шел  из  непостижимой  глубины  какого-то  другого  пространства  за Саахом,
откуда-то изнутри (!) вещей, и в то же время извне.., не  из  другого  мира,
нет,.. но и не из этого, это уж точно.
     - Не тебя пугает, а маленького Эли, то, что ты называешь размахом. А ты
сам спокоен,  как  лев. Но я тебя разочарую. "Это" слишком близко к земле, к
простоте обычных вещей физического  мира,  чтобы  быть  страшным.  Настолько
близко,  что этого никто не ощущает. Но дыра пробита, идет инвазия светом, и
ты бессилен воспротивиться своей радости, даже если умрешь от  так  любимого
тобой  страха.  Тебя  осторожно и настойчиво за шиворот возвратят обратно; и
будут возвращать, пока тот, кого возвращают, не выучит урок и  не  исчезнет,
как  отдельный  предмет мира, родившись как нерождаемый хозяин материального
алмаза духа, плотного, пластичного,  вездесущего,  вневремен-...  О,  хватит
слов, я хочу еще кофе, Эли. Угости меня, будь добр. И прибавь громкость, эта
песня изумительна, тут он взял. Взял. Да...
     Они  слушали  музыку.  Светало.  Износа больше не было. Нечто пылало, и
когда оно было, то становилось Саахом Всего. Он шел по полю. Ветер  развевал
волосы,  схваченные  пеньковой тесьмой. Никакие волосы, никакой Он в никаком
мире.



     Саах поднялся по лестнице под самую крышу, толкнул  дверь,  ввалился  в
свою каморку.
     - Саах, - Лира вскочила, маленькая и бойкая, сверкая янтарными глазами:
     - Вот,  это  Эли,  она...  -  Лира  заговорила тихо, - ей нужна помощь.
Страждущая душа... - и громче, - Эли, это Саах...
     Темный глубокий взгляд серо-голубых глаз скользнул по Сааху, задержался
на его переносице, степенно-оценивающе окутал прозрачной тишиной  и  неспеша
углубился  в  его существо. Саах ждал. Он не мог встречать Эли раньше; он бы
это запомнил - такие люди величайшая редкость. Но что-то  знакомое  излучала
эта  незнакомка.  Сродство?  Скорее,  притяжение  силы...  О  чем было с ней
говорить?.. И такие глаза!.. Тут слова были пылью. Молча, втроем, они сидели
на ковре и пили чай  с  пышками:  маленькая  Лира,  большой  Саах  и  что-то
спокойно-огромное по имени Эли. "Ничего необычного". Так сказал бы любой. Но
это  была  не  Эли,  Саах  это  видел. Встречаются люди с темной, прозрачной
бездной  в  глазах,  но  тут  было  что-то  еще,  вне  его  компетенции;  он
растерялся.
     Наступил  вечер,  сулящий прогулки под звездным небом, в тишине поля, в
вибрирующей чистоте. Эли согласилась.
     - Ну, вы идите, а я домой. - Лира быстро оделась и убежала.
     Они шли молча, приминая вянущие осенние травы, не оставляя следов. "Что
ты можешь, Саах. Свет твой - враг твой, когда ты  в  нем  один."  -  сааховы
мысли  текли  привычной  колеей.  Он шел в ногу с медленно плывущей в тишине
Эли, которой не было.
     - ... ты попробуй обратиться  вверх,  свет  примет  тебя.  -  Саах  все
пытался что-то изменить.
     - Кто,  "ты"?  Кого "тебя"? Пустота; о, снова "это". Лжешь. Я тоже лгу;
надеваю маски, потому что без них я причиняю людям боль. Но маска, это ложь.
Может быть, так. Он снова выходит, но  что  он  может!..  Говорит.  А  потом
серое... Вид нескончаемой массы серости...
     - Кто "он"?
     - Ум...
     Саах  был  маленьким  наблюдателем  тайного  процесса, происходящего за
кулисами человеческой личности Эли; скорее, даже, крохотной части  процесса.
Он ничего не понимал, совсем ничего.
     - Кто  из  вас,  ты  или  Лира, решил сделать из меня Спасителя? - Саах
бросил это энергично, ударился о ничто, отлетел, задумался.
     - ... Спасителя... Кто... Сделать... Да. Конечно, это было глупо.
     - Что?
     - Делать из тебя спасителя. Разве их  делают?  Конвейер...  -  медленно
шевелилось ничто, до жути восторженно.
     - Нельзя.  Это  слабость!  Нельзя  быть такой слабой. - Саах откровенно
лгал, пытаясь изменить "не то" "не тем".
     - Нельзя... Слабость и сила... Опять лжешь. Глупо... Это состояние, я в
нем растворена. Опять,  как  будто  обволакивает.  И  вид  печальной  тишины
тревожит  сердце...  -  Она заплакала. Саах семенил рядом и молчал. Она была
больше его, гораздо больше.
     - Почему ты  решила,  что  тебе  нужна  помощь?  Ты  сама  кому  угодно
поможешь,  - Саах остановился, рассыпал слова по ветру, - многие стремятся к
такому состоянию, как у тебя...
     Она  фыркнула  искрометно,  мощно  развернулась,  широко  пошла,   Саах
поспешил следом.
     - Да,  я  сразу  поняла, когда увидела тебя, что ты не сильный человек,
что ты не сможешь помочь мне.
     Саах взвился на дыбы, она смотрела мимо искристым взглядом, вездесущая,
большая.
     - Ты так разбираешься в людях? Ха! Тоже мне! Ты хоть знаешь, что  такое
сила? А, Эли?
     Она  молча  смотрела  вдаль,  туда,  где  не  задают  вопросов, оставив
маленького Сааха  с  его  вопросительными  знаками,  границами,  эгоизмом  и
тишиной в одном из вселенских мирков, пусть даже очень большом и красивом.
     - Эли,  а  может  быть тебе нужен не сильный, а светлый человек? Силы в
тебе самой достаточно.
     - Да.., светлый... - она возвращалась, вынужденная что-то отвечать;  ее
невозможно было обидеть, задеть, опровергнуть. Ее не было.
     - В  тебе,  Эли...  ощущение:  темная  прозрачная бездна. Такое бывает,
когда ум безмолвствует, но существо не обращено к свету...
     Они плыли в этой темной протяженности, в которой,  как  в  вате,  вязли
мысли  и чувства. Хотя поле, оно было вот, здесь, живое, сознательное; даже,
как никогда ранее, сознательное  и  доброе...  Тянулся  процесс  бесконечной
темной пустоты.
     - Да,  я  человек-волк. Мне часто снится, как я душу собак. Это значит,
душить друзей. Я говорю, что я такая, но... Пиши прогнозы, парень.  Они  все
здесь, в этом городе, пишут письма гусиными перьями о невозможности творить.
О, снова "это". Обволакивает; пусто и темно...
     - Ты это смакуешь? Нель... -
     - Не строй фантом. Еще один теоретик, как вы мне надоели. Почему всякий
желает приписать мне манию величия? Чисто механически. - Она достала платок,
и шумно высморкалась. Усмехнулась.
     Они гуляли до четырех утра. Саах перестал что-либо понимать, он сегодня
увидел,  узрел  ясно  и отчетливо, что совсем не знает людей. Он изучил лишь
грань  какой-то  сложнейшей  фигуры  и  решил,  что  теперь  он   -   знаток
действительности...  Нечто  пребывало поверх всех фигур и действительностей;
даже Эли этого не знала, а он тем более. Они подошли к ее дому.
     - Вот,  еще  один  ищущий,   заблудший,   купившийся   на   собственное
невежество,  скольких  таких, как ты, я уже повстречал на своем пути! - Саах
попытался заставить ее взглянуть на себя хотя бы под таким углом зрения.
     - Вот, еще один теоретик, еще один правый среди  многих  правых...  Все
правы.  Чисто  механически, я сейчас не то говорю, да? - Она глядела слишком
лучисто, это не было тяжело или мучительно. Она улыбалась. Приятно,  знакомо
и  в  тоже  время  ново,  как будто смотрел очень близкий друг. Но никого не
было. Смотрело что-то. И свет там все-таки был. Где, "там"? В  чем?  Исчезло
чье-то  лицо  с  серо-голубыми глазами, растворились дома вокруг, ушло небо,
разбежались звезды. А Оно, Эли, осталось, отсутствующее и улыбающееся, потом
усмехнулось и отпустило его.  Он  задергался,  кинулся  туда,  сюда.  Глянул
вверх, успокоился и уплыл...

     Стоять  было  больно.  Саах  напрягся, стиснул зубы... Стоп. Есть зубы,
значит есть тело, значит, он отождествлен... Саах пронесся лабиринтами улиц,
прозрачными коробками зданий; глядя сверху, обозначил точку соприкосновения,
раскрыл глаза в ночном баре, сидя за  столиком.  Ткнул  пару  раз  вилкой  в
салат, пригубил лимонад... Чужой город, снова его, саахов, чужой город. Один
из  многих  городов.  Возникло в мыслях незнакомое, загадочное, теплое слово
"Эли". Странно, откуда? Это было то, что  уже  жило  в  нем.  Почему  "уже"?
Почему  такое  знакомое и близкое? Неважно. Это были просто ощущения, они не
нуждались в определениях. Он снова исчез, уйдя в себя...
     Что ж, он мог здесь остаться. "...Снова его, саахов, чужой город..."  -
так,  кажется,  это  было.  Пусть будут друзья. Да, у него здесь должны быть
друзья. Определенно... Саах перечислил их имена, вышел из  кафе,  огляделся,
запоминая местность и расположение домов, чтобы не заблудиться при вторичном
посещении,  улыбнулся  нелепой  вывеске  -  кафе  "Пенкраф"  -  и  скрылся в
переулке.

     Видимо ль где-либо,
     Чтобы болела душа?!
     Это планета Земля,
     Здесь начинают с нуля...



     Искрилось все: небо, солнце, облака. Крыши домов, их фасады,  фланги  и
тылы.  Блещущая  нежность  захлестывала  неподвижно сидящего Сааха; медленно
разворачивалась  перед  его  взором  драма  жизни,  единая  и  неделимая   в
совокупности   множества  судеб  всех  мыслимых  и  немыслимых  существ.  Он
созерцал, будучи монолитным и безмолвным взглядом, пробивающим время в своем
стремительном продвижении... Куда? В своем бескрайнем молчании,  как  тайном
разговоре  с  самим  собой,  пребывающим через века и века в будущем и через
века и века в прошлом... Какая глупая иллюзия! Время  и  Пространство  давно
перестали  быть  для  него  символом реальности, но лишь завесой, прозрачной
линзой, или, скорее,  призмой,  разлагающей  Единство  на  мириады  миров  и
времен...  Он  созерцал; был маленький Саах, приросший к стулу за столиком в
маленьком кафе, где любил бывать его друг Свет. Он сидел рядом с Саахом, пил
вино и монотонно пережевывал вслух  свои  мысли.  Понимал  ли  он  сам,  что
говорил?..   Протяни   руку,  и  ты  коснешься  самого  доброго,  нежного  и
бесконечного во всем мире. Никуда ехать и лететь не надо. Но мир,  он  слепо
соткал  себе  сети,  запутался  в  них,  потерял  нить своего бытия и злобно
философствовал на все лады  о  его,  мира,  судьбах.  Мудрено  ли  не  стать
несчастным.  Кусочек  этого  мира  сидел  перед  Саахом...  Свет, его давний
друг... Кусочком этого мира (парадокс) был и сам Саах. Можно ли, будучи всем
сразу, одновременно быть частью этого всего?.. "Мне по сердцу эта  картина."
- думал Саах.
     - Храбрость:  привычка  к  опасностям?  Ну  что же! Храбрость, конечно,
хорошо. - Свет пил маленькими глоточками, смакуя вкус вина и своих мыслей. -
Путешествия, видения, события, общения, погружения, всплывания. Отлично! Но,
как бы ты ни владел собой, в единственный момент своей жизни ты запаникуешь.
А именно, в момент смерти. Это правило, и из него нет  исключений".  -  Свет
налил  еще вина, залпом опрокинул стакан в себя, тряхнул головой и, медленно
подняв глаза на  Сааха  продолжал:  "Так  вот,  ни  одно  существо,  никакое
познание  не  спасет  тебя  от испуга в момент смерти, а меня вытащит тот, к
кому я обращал всю жизнь свои действия: Он. Я делаю то  же,  что  и  ты,  но
именно  тот,  к  кому  я  все  это обращаю, поможет мне во всем этом... А-а,
ладно!" - сопя, Свет уронил  голову  на  руки,  вздохнул,  замер  и,  спустя
минуту,  тяжко  промолвил: "Все это слишком воняет Системой." Саах молчаливо
согласился с ним. Тело его было напряженным кристаллом,  по  нему  пробегали
мурашки.  Все слова, теории, вся эта болтология казались мышиной возней. "Но
вот она, черт возьми!.. Жизнь, Реальность..." -  Саах  сжал  руку  в  кулак,
разжал, сложил ладони ковшиком:
     -"Вот   она,  Реальность,  бери,  пей".  -  Он  поднес  ладони  к  носу
оторопевшего Света, застыл. Что-то  билось  здесь,  совсем  рядом,  плотное,
обволакивающее  все на свете сияющим покрывалом. Оно было настолько прочным,
вечным, бескрайним, что... его  никто  не  замечал;  не  замечал  за  своими
системами  и  идеями. Этой единственной настоящей вещи не видел никто, кроме
разве что некоторых... Это было очень плотным. Вдвоем они смотрели в никуда,
на это Плотное, рассыпав взгляды в пространстве. И мир никуда не  делся,  он
просто  был  виден  с  изнанки,  изнутри,  а  не с фасада. Они смотрели: ...
миллионы,  миллиарды  существ  шли,  текли  сплошным  потоком  из  прошлого,
теряющегося   в  Безначалье,  в  будущее,  исчезающее  в  Бесконечье.  Бушуя
электронами   на   орбитах,   кристаллизовались   минералами,   вспучивались
органическим  бульоном,  разбиваясь  на плазматические комочки, эти миллионы
существ росли, вбирая окружающую субстанцию,  множились,  коагулировались  в
комплексы, отращивая конечности, выбирались из вод измученными задыхающимися
амфибиями,  вставали  во  весь  рост,  делая первые несмелые шаги, неслись в
бескрайних просторах небесных голубыми птицами, вновь падали, хватали камни,
палки, копья, изумленной обезьяной двигаясь вдоль своей эволюционной  стези,
извергали  из неуклюжих ротовых аппаратов первые несмелые звуки чудной речи,
шли, шли цельным потоком из  прошлого  в  будущее.  По  закону...  И  кто-то
постоянно  двигался поперек потока, в противоположную сторону, пробиваясь из
будущего к прошлому, натыкаясь на монолитное Встречное, как женщина, бегущая
по эскалатору метро в обратную сторону, против движения, просачиваясь сквозь
мешанину тел. И этот кто-то рвался, продирался,  как  будто  стремясь  найти
тайну начала, добраться до самой основы Становления. А поток сшибал, сносил,
толкал туда, вперед, только вперед. А этот кто-то упирался, работал плечами,
ногами,  руками  (когтями,  зубами,  крыльями,  плавниками...), меняя шкуру,
возрождаясь, туда,  назад,  только  назад.  А  добрый  взгляд  пребывал  над
временем, наблюдая все это в процессе, и все сразу одновременно, находясь во
всем  этом,  и  над всем этим и... . Саах и Свет неподвижно смотрели друг на
друга или друг сквозь друга, вытаращив глаза,  замерев  в  неудобных  позах.
Затем  Саах  расслабился,  медленно  убрал руки от лица Света, закрыл глаза.
Свет ошалело моргал; потом он вылил из бутылки остатки вина в стакан, выпил,
встал и вышел вон, оставив застывшего Сааха в полумраке зала.
     Свет шел домой, продвигаясь вдоль фасада мира, впервые сознавая, что за
этим фасадом в гудящей тишине есть лучащаяся суть чего-то, о чем  не  писано
ни  в  одной книге этого самого мира. "... и почему, почему так мало в людях
жадности к новому, неизвестному?!" - он вспомнил эту свою  фразу,  сказанную
Сааху  час назад, свои разглагольствования, глупые мелкие идейки, зажмурился
и застонал. Он понял, что это не вопрос  понимания,  не  вопрос  думания,  а
вопрос  видения,  которое  просто  и  капитально:  ты не познаешь, ты просто
увидел по-новому Ту-Же-Вещь, на которую смотрел  еще,  может  быть,  глазами
ящерицы. Он смотрел сейчас на ту же вечную Вещь глазами того, кто только что
перестал  быть  Светом... на одну минуту. А чуть позже Свет шел по городу, и
лишь мимолетная  память  о  происшедшем  трепещущей  запятой  билась  где-то
внутри,  в  глубине. "Да-а. И в этой немного душной атмосфере солнце и небо,
как альфа и омега бытия". - подумал он, исчезая в прохладном вечере.

     Саах не понимал, что произошло  в  кафе,  но  ему  не  хотелось  искать
объяснений.  Он шел по оцепеневшему городу, сыном которого он так и не стал.
Сияние ночи вызывало вспышки великолепных воспоминаний...  Сгорбленная  тень
скользнула  в  ближний подъезд, проговорив старушечьим голосом: "Шарахаетесь
тут, бездельники! Руки на вас нет!.."
     На проспекте одинокая легковушка подрулила к обочине,  притормозила,  и
водитель, высунувшись в окно, бойко предложил подвезти до дому, добавив, что
в  такие  смутные  времена  лучше  не  шляться  по  ночам  в-одиночку.  Саах
непонимающе глянул на водителя, поблагодарив, отказался, ускорил шаг и вышел
на Центральную Площадь. Было просторно, темно, пустынно и так  тихо,  что  у
Сааха было ощущение, будто он оглох. Но тишина эта звенела. Или гудела. Саах
вспомнил  недавно  записанную  мысль  из дневника: "Все, чего нет здесь, нет
нигде." Он вспомнил, что строительство города началось с  этой  площади.  Он
вспомнил   свет   в  глазах  своего  деда,  когда  тот  говорил  пятилетнему
Сааху-Стерху:
     - "Новое - хорошо забыто старое? Нет, брат. Новое и старое неразрывны в
принципе. "Ведь насколько мы грязны, настолько мы должны стать чище".
     - А как это сделать? - Саах сидел в песочнице, пересыпая песок из ведра
в ведро.
     - Я не могу советовать.
     - Почему, дед ?
     - Совет должен быть, как молния, краток и мощен.
     - Да, а твои советы, как  гвозди,  загнанные  в  мою  маленькую  бедную
голову.  -  задумчиво  говорил  маленький  Саах,  глядя в песок и не замечая
опешившего деда и того, что дед присел рядом с  равнодушным  внуком  и  тихо
говорил:
     - Ой,  братуша,  вижу,  несладко  тебе  придется.  Много зубов и ногтей
обломаешь. Все нахрапом норовить будешь взять.  А  ты  не  спеши.  На  самую
важную  в  своей жизни встречу никогда не опоздаешь, если не будешь спешить,
если все будешь делать спокойно."
     Дед вставал, уходил по делам, а Саах сидел в песочнице, перебирая  нити
будущего,  и  мысли  перекатывались  в  голове, как ртутные шарики. Начинала
болеть голова от обилия этих мыслей. Он бросал ведерки с песком и  уходил  в
дедов   огород,  среди  картофельных  кустов  которого  он  чувствовал  себя
великолепно. Дед говорил, что во вселенной никто не умеет так  радоваться  и
печалиться,   как   человек.  Даже  сейчас,  спустя  столько  лет,  стоя  на
Центральной, Саах не мог сказать, что прочувствовал это.  Радость  и  печаль
всегда  растворялись  во  внутренней  тишине,  безраздельно  властвовавшей в
существе Сааха, казалось, с самого рождения...
     Он постоял, глядя на ночники звезд и лампаду  месяца,  и  направился  к
ротонде.
     Все  стены  подъезда-ротонды  были  исписаны  стихами, мыслями, идеями,
пророчествами, призывами, исповедями, криками души и бог знает  чем  еще.  В
свете коридорной лампы Саах стал разбирать темные каракули:
     - "Где взять силы для жизни?
     - В  сердце. Если не знаешь, что это, молчи везде и всегда, и слушай. И
когда услышишь его - оно тебя поведет. Только молчи - оно будет говорить,  и
не двигайся - оно будет двигаться, и не желай - оно будет желать".
     "О, не тщись всуе!" - гласила другая надпись
     - Вы кто? - раздался голос из-под лестницы.
     - "Мы?..  Мы  -  атеисты"  -  картинно  высказался  Саах. Под лестницей
зашуршало, потом все затихло.
     - Эй! - Саах замер, ожидая ответа. - Эй, к вам можно?
     - Отгадаешь загадку, пустим. Вопрос на засыпку.  Для  атеиста.  Что  ты
будешь делать, когда умрешь?..
     Саах улыбнулся (что ж, вам хочется поиграть словами, пожалуйста. Только
не обижайтесь потом). Он наклонился в проем:
     - Учти, все, что я сейчас отвечу, ложь. Так вот, я буду лгать тому, кто
лжет для себя."
     Тишина, потом в нише завозились и скучно ответили:
     - Залазь!
     Было приятно провести ночь в обществе загадочных незнакомцев.



     Утро  застало  его  на ногах. Саах загасил восторженный огонь, рвущийся
наружу из всех дыр его тела, вошел в подъезд и остановился  перед  дверью  в
квартиру No 72 в нерешительности. Пригладил волосы, поправил куртку, глубоко
вздохнул,  прогнал оторопь, охватившую внешнее существо, ушел в себя (о, как
трудно было делать это в присутствии Нико) и нажал кнопку звонка...
     Нужно ли было заходить сюда тоже? Он не знал. Насчет Лин, Лувра,  Асты,
Света он не сомневался, но Нико...
     "Воспримет  ли  он..."  -  думал Саах, плывя сквозь прихожую на кухню и
плохо разбирая смысл фраз, методично бросаемых ему Нико. Слова  были  точны,
кратки,  ясны,  деловиты, но пусты, попросту не нужны. Они создавали иллюзию
серьезности.
     - "Вот уж, воистину, в этом деле он  мастер."  -  Саах  сидел  напротив
окна,  пытаясь  чистосердечно  отвечать  на  вопросы друга. Но слишком часто
беседы с ним напоминали допрос в мягкой форме.
     Нико вдруг вскочил и отошел в дальний угол кухни:
     - Извини, я пукнул и не хотел, чтобы тебе было неприятно.
     - Ничего... Мне приятно. - Саах смотрел сквозь Нико  на  стену  за  его
спиной,  оклеенную  розовыми обоями. Нико постоял с минуту, вернулся и снова
сел за стол:
     - Как твои дела, Саах?
     - У меня нет дел. Я бездельник.
     - Смешно... А как твоя мать?
     - Хорошо.
     - Как у нее здоровье?
     - Не жалуется.
     - Ты давно с ней виделся?
     - Давно. С полтора года, когда последний раз был на кладбище.
     - Каком кладбище?
     - Где ее могила... Она умерла 4 года назад.
     - Прости.
     - За что?
     - Я не знал.
     - Я тоже.
     - Что? - Нико сделал недоуменный взгляд.
     - Что она умрет. Но так вот всегда, не знаешь, а как снег на голову.
     - Саах.
     - Что?
     - Ничего.
     Саах пожал плечами.
     - Саах, как у нее может быть хорошее здоровье, если... ее нет  на  этом
свете?
     -Теперь-то у нее уж точно нет проблем со здоровьем.
     Закипел чайник.
     - Тебе в какую чашку наливать?
     - О, ты знаешь, мне все равно. Я его пить буду.
     - Ну а все-таки. В розовую или с цветочками?
     - В какую угодно.
     - Мне нравится вот эта. Моя любимая.
     - Ну давай в нее.
     - Саах, она маленькая.
     - Ну и..?
     - Я просто думал, может быть, ты любишь из больших пить, помногу.
     - Ну и..?
     - Так в какую?
     - ...!!!
     - Прости.
     Нико деловито разлил чай по чашкам, распаковал конфеты. Саах взял одну,
повертел в пальцах:
     - Да,  давно  я  не  ел  конфет...  Таких  особенно.  - и далее тишина,
живительная для Сааха, неловкая для Нико...
     - Саах, где ты берешь деньги?
     - Мне дает их Мать.
     - Но ты сказал, что твоя мать умерла 4 года назад.
     - А разве это может помешать ей давать мне  деньги?  -  Саах  уходил  в
поток.
     - Но ведь она в могиле.
     - Да, и там тоже. - Саах говорил уже "оттуда".
     - Что, хочешь сказать, что она не только там?
     - Да. - свет вытеснял последние сааховы мысли. Ширь.
     - А где же еще?
     - А где бы ты хотел?
     Нико выдержал паузу:
     - Для  начала,  чтобы иметь возможность содержать тебя, она должна быть
там, где есть деньги.
     - Она там есть.
     - Ты уверен?
     - Да.
     - Да?
     - Да... - Саах твердо положил ладонь на стол. Нико взял  чашку  и  стал
молча  глотать  чай. Все это было крайне глупо; Сааху хотелось взять Нико за
руку, увести в лес, рассказать ему о соснах неботаническим языком, о звездах
неастрономическими терминами, послушать его восклицания, боже,  ну  хотя  бы
проявление каких-то эмоций. Нет, Нико не был автоматом, конечно же; он любил
танцевать,  очень  живо  рассказывал,  чем  его  привлекают танцы, общение с
молодыми юношами, красивыми  девушками...  Да...  Хм!..  Пожалуй,  Сааху  не
хотелось  бы  видеть проявление его эмоций. Что-то захватило его, подняло со
стула, понесло в прихожую, он стал торопливо одеваться.
     - Уже уходишь? Возьми конфет на дорогу.
     - Нет, спасибо.
     - Возьми, угостишь кого-нибудь.
     - Нет, они растают в моих карманах.
     - Я положу их в пакет. - Нико побежал на кухню.
     - Я ушел! - крикнул Саах. быстро вышел, сбежал по ступенькам и вырвался
в уличный простор, задохнувшись выхлопными газами...
     Вынырнул,  взорвался,  разбросав  вокруг  куски   панциря,   вывернулся
наизнанку,    растекся   стремительными   проспектами,   тесными   улочками,
пригородами, лесами, реками и еще многим чем... Увидел  Сааха,  бредущего  к
окраине  города в направлении ему одному знакомого места проживания им одним
почитаемого  поэта,  мало  кем  из  всей  этой  толпы   полусформировавшихся
организмов  в  пальто  и  пиджаках  читаемого. Ибо каждый видел смысл лишь в
собственных деяниях. И каждый имел рядом соседа; не для сравнения, нет.  Для
чего,  догадайтесь  сами.  "Бог  бесконечно  одинок,  так  как кроме него во
вселенной нет ничего и никого. Ведь он - это все". Что ж, он друг сам себе в
мириадах форм и существ, через которых он в радости открывает себя себе  же.
Как может быть бесконечно одинок тот, кто есть все? Однако...



     Это  была  настоящая  окраина,  печальная  и  убогая,  убогая до боли в
сердце. Саах прошел через пустырь, приблизился к ветхому двухэтажному  дому,
держащемуся на честном слове. Было еще рано, Альма зарычала и шмыгнула через
дыру  в  двери  внутрь  бичарни. Саах отворил дверь, сквозь темную прихожую,
наполненную колыхающимися тенями, вошел на кухню, плюхнулся на  диван.  Было
тепло  и  уютно  от  горящей газовой плиты, пусто и немного одиноко. Стены и
потолок,  расписанные,  разрисованные,  закопченные  и  кое-где  ободранные,
ограничивали   настоящий   коллективный  домашний  очаг,  а  не  просто  куб
пространства; под обоями шуршали тараканы.
     Саах  молча,  замерев,  чутким  ухом  ловил  редкие  рубины   звуков...
Хрустнула  ветка... Пробежала мышка под плиту... Загудел поезд в неимоверной
дали... Тихо... Прошелестел по крыше упавший с  дерева  лист...  Неподвижный
воздух,  запах дома, безмолвие... Завозились щенята Альмы, пискнули по разу,
снова заснули. Альма обвела глубоким страдальческим взглядом  пустую  кухню,
пронзительно  посмотрела  на  Сааха,  решила,  видимо,  что  он  не  опасен,
вздохнула и, по-женски опустив глаза, стала вылизывать щенят; от  нее  веяло
жгучей  незащищенностью  и...  угрозой.  Пространство  остановилось  в точке
высокой  напряженности,  застыло,   трепеща.   Саах   боялся   пошевелиться.
Прояснялась  картина,  обои изменили цвет, газовая корона на плите вспыхнула
желтым пламенем, затрепыхалась и снова успокоилась. Стали видны руки,  ноги,
тела  спящих.  Комната оживала, наполнялась людьми и звуками, храп, сопение,
шуршание одежды на вздымающихся и  опадающих  грудных  клетках.  На  диване,
рядом с Саахом, сидел Юз, уперев ладонь в подбородок и глядя черными глазами
сквозь стол в пространство. Вздрогнул, повернулся, уставился на Сааха:
     - Ты  кто?  - взгляд тревоги, ненасытной жажды, долгий взгляд убегающих
вдаль  селений,  дорог,  троп,  насмешливый  взгляд  агрессивной   тоскливой
неудовлетворенности,  амбициозной  обманчивой  резкости,  грубой ранимости и
черт-те чего еще, о...
     - Я Саах... Буня здесь?
     - Вон, у окна спит. -  Юзик  кивнул  на  распростертое  на  полу  тело;
раскинутые  ноги и руки, запрокинутая голова, - Как будто не спит, а по небу
летит. Я бы так дрых...
     Саах долго смотрел в окно,  потом  повернулся  к  Юзу,  улыбнулся.  Тот
понял,  но  набычился,  напялил  агрессивность,  закурил;  сбрасывая пепел в
пустую пачку, изредка сверкал взглядом на Сааха. Что-то спрашивал,  Саах  не
слышал, не отвечал. Он думал, почему оказался здесь. Ведь он шел к Лувру, он
давно  его  не  видел.  Наверняка, тот написал что-нибудь новое за последнее
время. Большую поэму и кучу стихов...
     ... Юз смотрел на него.
     - Что? - Саах встрепенулся.
     - Говорю, чем ты вообще по жизни занимаешься, чисто так?
     - Ничем... - Саах пожал плечами, глядя в окно.
     - И тебя это устраивает?
     - Да...
     Юзик развалился на диване, закрыл глаза, черные волосы  рассыпались  по
грубой  обивке,  сверкнула в ухе серьга; худое тело расправлялось; спустился
сон, давая отдых скелету и мускулатуре, сигарета дотлевала в пачке. Хлопнула
дверь, в кухню вошел Макар:
     - О, Саах, здорово! - открытый взгляд добродушных глаз, вернувший Сааху
уверенность в непоколебимости земных принципов, искренняя радость. Макар был
слишком прост, чтобы нуждаться в масках и заставлять людей верить в то,  что
он  не  тот,  кто  есть  на самом деле. Ему хватало одной маски - быть самим
собой. Мощное рукопожатие. Широкоплечий Макар возвышался среди спящих людей,
как Геракл среди поверженных врагов:
     - Ты как, надолго?
     - О, ты знаешь, это от меня не зависит. Как сложатся обстоятельства.
     Саах действительно не знал этого.
     - Есть хочешь? Там, на плите, макароны.
     - Отлично.  -  Саах  наблюдал,  как  Макар  ставит  на   скамью   возле
умывальника ведро с водой, умывается, смотрит в окно, берет с веревки свитер
и уходит. Событие дотлевало обмусоленным Marlboro...

     Буня  прихлебывал  горячий  чай,  морща  деревенское  лицо и прищуривая
глаза. Он их всегда щурил, не понять, из-за чего: то ли всегда улыбался,  то
ли  пытался  понять  то, что понимать не дано, но дано видеть, то ли чай был
горяч - два загадочных зверька, прячущихся среди морщин и складок.
     - Скоро бичарню снесут. - Буня  докурил,  раздавил  окурок,  глянул  на
Сааха.
     - Плохо...
     - Расскажи, где был, что видел. - Пауза.
     -...  Ты  в  прошлый  раз  все  пытался  "узнать  у  меня фамилию", а я
"показывал молоток с длинной ручкой"... - Саах запнулся.
     - Да. Почему ты  так  не  хочешь  об  этом  говорить?  Что  за  элитная
секретность? Или это не для средних умов?
     - Нет,  секретность  ни  причем. Я просто не хочу профанировать то, что
словами не скажешь.
     - Что ж я, такой глупый, не пойму, что ли?  Ну  хотя  бы,  к  чему  это
относится, к какой... религии, что ли?
     - Нет, дело в том, - вмешался Влад, - что существует определенная грань
понимания,  терминология; понимаешь, даже, если бы Саах хотел, он не смог бы
его тебе описать, в смысле - понимание, в одном разговоре...
     - И даже не в этом дело. - сказал Саах, - К чему ты стремишься?  Какова
цель твоих вопросов? Если - создать в уме еще одну идею, то я тебе в этом не
помощник,  уволь.  Да  это  и не получится. Невозможно об этом создать идею,
полностью отражающую реальность.
     - А какова твоя цель? - Буня снова закурил, глядя на  кончик  сигареты;
он мотал на ус, не более.
     - Аннулирование  себя,  - Саах говорил тихо, - отдача Матери; "да будет
воля твоя." Тебя это не устраивает, не так ли? В том и дело,  что  слова  об
этом  не  отражают всей широты, радости, могущества такой позиции; "да будет
воля твоя". Эти слова профанировались тысячелетиями. Но тот, кто их  сказал,
знал  свое  дело,  а тот, кто их познал, молчит. Не секретность, нет. Просто
это неописуемо, вот и все... Для  чего  ты  хочешь  узнать?  Чтобы  говорить
знакомым:  "Вот, такой Саах, он то-то и то-то, и он такой да сякой"? Но ведь
я другой, совсем другой. Чтобы нам знать друг друга, нужно осознать  в  себе
внутреннее  существо,  свидетеля;  а  затем в других. А мы говорим на уровне
гордыни, где нет понимания, а лишь  умственная  рефлексия,  как  лампочка  у
павловской собаки или свет в окне Морри. Я говорю "телега", ты видишь четыре
деревянных  колеса,  кузов  и  оси;  я говорю "Бог", ты видишь то, чему тебя
научили на этот счет книги или, еще хуже, люди, не знающие о нем;  я  говорю
"да  будет  воля  твоя", ты видишь догматизм, связанность, фанатизм, то есть
всякую чушь. И не твоя вина, ты ведь не  знаешь,  что  такое  полная  сдача,
иначе  ты  бы  не спрашивал, а смотрел. Ты пока в своей жизни все делал сам,
своими силами, от своего эгоизма, никогда не полагаясь на высшее, вот и все.
Вероятно, - Саах говорил медленно, - у тебя когда-нибудь возникнет ситуация,
когда ты не сможешь ничего сделать, опустишь руки, обратишься ввысь и...  О,
хватит об этом, налей мне чаю.
     - ...  погоди,  почему  ты прекратил? Доскажи. - Буня склонился вперед,
внимательно глядя в лицо Сааху. Тот встал:
     - Пошли прогуляемся.
     - А чего, договорите здесь. - Без особой надежды молвил  Влад.  Но  они
уже  вышли.  Слышен  был гул их голосов, когда они проходили под окном. Тина
потягивала чай. Саах молча, стоя у окна, любовался через форточку гигантским
тополем; минут через двадцать они  с  Буней  вышли  из-за  угла  со  стороны
магазина  и  остановились посреди двора, оживленно разговаривая. Саах глядел
сквозь стекло то на одного,  то  на  другого,  долго,  недвижно,  отрешенно,
газовая плита еле слышно шипела, распространяя тепло.
     - Как,  голова-то прошла? - спросила у Тины мама, входя и вешая сумку с
продуктами на дверцу печи.
     - Нет, все еще кружится... Влад, сколько Сааху лет?
     - Кто знает, сколько из них мои, а сколько  моих  в  них  не  вошли.  -
задумчиво произнес Саах. - А, впрочем, 27 лет.
     - Что?
     - Похоже,  27,  - ответил, как издалека, голос Влада, склонившегося над
ящиком с инструментом.
     - Что?
     - Что "что"? - Влад поднял голову.
     - Нет. Что-то опять с головой.
     - Таблетку принимала? - Мама подошла с пачкой таблеток и стаканом воды.
     - Давай!  -  Тина  проглотила  зелье,  запила,  поднялась,  огляделась,
потянулась  и ушла наверх. Шуршали тараканы под обоями, слышны были на улице
громкие голоса Буни и Сааха. Он не стал ждать, вышел, прошел через двор мимо
них, так занятых разговором, что они даже не заметили его, вышел на дорогу и
пошлепал навстречу событиям.  Ткань  проявления  разворачивалась  по  закону
низвержения  законов.  Саах  это  понимал. Он дошел до автобусной остановки,
присел на скамейку, кинул взгляд на бичарню; голоса были слышны даже  здесь.
Ввиду того, что он весьма устал, он не стал ждать автобуса, вышел в пустырь,
лег под куст и попытался заснуть. "К чему было воевать с тем, победа над чем
не  сулила  победы  над собой, что есть самое главное, истинный исход всякой
борьбы. В любом случае делалось лишь  то,  что  должно  было  быть  сделано.
По-другому  быть  просто не могло... Ну а если это "по-другому" все же было,
значит, это должно было быть..." - Саах резко остановил кошмарную мясорубку.
- "Тьфу! О, ужас!.. Покой, покой! Мать. Мать.  Ма...-"  -  Сон  светозарный,
укрепляющий, сознательный. Саах перестал различать.



     - Извини,  я  не  люблю вареный лук. - говорила она, выкладывая колечки
лука на край тарелки. - Ты не обижаешься? А, Лувр?
     - Нет. Конечно, нет! Не нравится, не ешь... Хм.  А  скажи,  если  бы  я
порезал  лук  очень  мелко, а не этими гигантскими кольцами, ты бы все равно
его выбирала и выкладывала на край тарелки? -  Лувр  лучисто  глядел,  пряча
улыбку в лице, как теннисный мячик в кулаке.
     - Нет, а что? - она недоумевала.
     - Нет,  нет, ничего. - он вдруг захохотал, откинувшись на спинку стула,
открыто и свободно; так, что на кухне  зазвенели  тарелки.  Она  лихорадочно
примеряла маски. Не шла ни одна:
     - Почему ты смеешься?
     - Просто  так,  от  радости  свободного смеха, пока еще это можно. Хотя
появляется все больше и больше смертельно серьезных людей.  Знаешь..,  -  он
придвинулся  к  ней  вплотную.  Его  зеленые  глаза  вдруг  стали  глубоки и
серьезны, в них блеснуло страдание, - знаешь, скоро все это, - и он  широким
жестом  охватил мир, - все это... р-раз! р-раз! Рухнет! - он резко хлопнул в
ладоши и сжал кулаки так, что пальцы хрустнули.  Застыл  и  углубился  в  ее
глаза.  Она  испуганно  беспомощно  глядела  на него. Он заговорил медленно,
четко, выговаривая каждый звук:
     -" Я был в местах, где снежный ком,
     Срываясь с каменных утесов,
     В долину нес буран и хлад,
     И мерк светильник солнца. "Втуне
     Ты алчешь радости земли,
     Восставший призрак, тень живого;
     Когда не только человек,
     Но зверь
     В темнице тела оживает!" -
     Мне вторил гибельный простор,
     Сверкающих алмазов гор
     Застывшее в веках смятенье..."
     Она задрожала и закрыла глаза, впившись рукой в  край  стола.  Хлопнула
входная  дверь, и в комнату вошел тощий паренек с застывшими глазами, взгляд
которых, казалось, притягался к нечто над головами собеседников. Он прошел в
угол и сел, медленно повернул голову в сторону Лувра, тихо молвил:
     - Все гипнотизируешь? Ну-ну...
     Лувр  медленно  привстал,  в  упор  глянул  в  черные  сааховы  зрачки,
отвернулся  и  слегка  ткнул  ее в бок. Она встрепенулась, раскрыла глаза и,
вскочив, стала быстро собираться. Лувр снова сел:
     -Тебя, Саах, вроде и нет, а вроде ты и есть.  Непонятный  ты  тип.  Как
будто  ты не здесь, а в чистом поле лошадей пасешь. Но кто же тогда здесь, в
углу сидит, на моем стуле? А?.. А ты погоди, не уходи,  -  повернулся  он  к
ней.  -  Посмотришь,  вон,  на  живую легенду. Вишь, это Саа-а-а-х! Сидит, и
непонятно, что за существо он такое.
     Саах встал, подошел к окну и снова замер:
     - Да, ты прав. Скоро все это рухнет. - он повернулся к Лувру.  -  Через
месяц, в это же время, на Центральной площади. Приходи с вещами. - он глянул
на  нее. - Ты не думай, это не бред. Он прав. - и снова Лувру. - Ровно через
месяц. Запомни, на Центральной.
     Лувр поморщился:
     - Саах, это неестественно и не смешно. Садись, хочешь супу?.. С  луком.
- он хитро покосился на нее.
     Саах покачал головой, встал и быстро вышел. Через окно медленно уплывал
аромат полевых трав и вскоре снова запахло супом и духами. Она села:
     - О, Боже! Он как призрак... Хотя, нет, призраки холодные и страшные; а
он, как  букет  незабудок  в солнечный ясный день на берегу неведомой реки в
ничьей земле... О, что я говорю! Лувр, где мне теперь найти себя?
     Лувр изумленно вскинул брови, улыбнулся, опустил глаза:
     - Знаешь, Аста, я начал писать стихи после первой  встречи  с  ним.  Он
пришел,  дернул  за  какую-то  ниточку, глянул своим чудным взглядом, сказал
лишь: "Сидишь? Ну, сиди, сиди." И через минуту ушел. А я потом три  ночи  не
спал, - Лувр фыркнул и покосился на нее, - стихи писал... Вот так-то! "Сидел
на  стуле  дятел; досиделся, спятил!" - и Лувр засмеялся просто и чисто, как
молодой горный поток, несущийся с вершин. На кухне зазвенели тарелки.



     - Этот Саах... Он меня не понимает!
     - Не "не понимает", а "понимает по-своему". Это разные вещи. Ведь  если
бы все понимали события одинаково, земля была бы очень скучным местом".
     Анн  резко  усмехнулась... Ее хватало лишь на место под солнцем. Однако
позже, оставшись одна,  она  взяла  справочник  и  внимательно  изучила  все
подходы и подъезды к Центральной. Она была осторожна.



     - Саах,  чего  ты ищешь? К чему так стремительно приближаешься? На тебя
головокружительно смотреть... И в то же время такой восторг.
     - Ты знаешь, это будет совсем скоро...
     - Что? Ты о чем? О, Боже! Саах, ты меня совсем не слушаешь...
     - ...может быть, месяц, максимум, полтора.
     - Какой месяц? О!.. Ладно, скажи, ты веришь в  судьбу?..  "Божественное
не  икает."  Это  как-то  Свет  сморозил.  Я  смеялась до одури. Ты веришь в
судьбу?..
     - ...если хочешь, приходи к Центральной площади... Лин, через месяц,  в
это же вре...
     - Ладно,  ладно.  Но ведь развитие духа идет по спирали... и астральные
тела...
     - А?.. Да, возможно. Ну, пока. Значит, через месяц. До свидания, Лин. И
не будь такой занудой.
     - Грубиян!.. Но ты не обижайся, это я  любя...  Скажи  все-таки,  ты  с
какой планеты? Эй!.. Ушел; ну и хрен с тобой!"



     - "Я  тебе  расскажу  о  случае,  происшедшем  с тем, кого ты называешь
Ино-Уно: он вышел из своего задыхающегося, трепещущего тела  и  ощутил  себя
высоким,   стройным,  вознесшимся  ввысь,  к  облакам,  шпилем.  Неподвижно,
монументально, чуть заметно покачиваясь, плыл он каменной мачтой в  небесной
лазури,   как  обрызганной  хлопьями  простокваши,  комьями  пухлых  облаком
оживленной; обласканной солнцем. "Чтобы не  мне,  чтобы  для  других  или..,
возможно.., для всех!" - пело его голосом пространство...
     Я никогда не буду тем, кто возвещает о принятии законов. Никогда."
     - "Скажи, зачем ты все это говоришь?.. Зачем ты пришел?"
     - "А?..  Ах,  да!  Ладно...  Приходи  через месяц на Центральную. Будет
интересно."



     Саах проехал на электричке до Озера, сошел и  отправился  пешком  через
луг  и  холм  к  Большому  Замку.  Сегодня, на выходные, роскошные залы были
наполнены народом. Пышные ковры покрывали полы и стены, всюду стояли  низкие
столики,  уставленные  яствами,  и  всюду  сидели и лежали люди, наслаждаясь
покоем, ленью и роскошью. Замок был очень стар, и, вероятно,  даже  служащие
не  знали  всех  выходов,  пролетов,  лестниц  и  ходов этого циклопического
строения. Саах брел неясной тенью по залитой  солнцем  мансарде;  стрекотали
кузнечики,  шумело  море,  приглушенный  гул  разговоров  не  нарушал мирную
тишину. На пляже перед Замком  дети  плескались  в  воде,  строили  песочные
города  и  ловили  мелких  рыбешек. Саах прошел на лестничный пролет и замер
вдруг. Кроме него  никто  не  обратил  внимания  на  тихий  свист,  внезапно
вплетенный  в  кружево  летнего  дня;  он  понижался  в  тоне  и  нарастал в
громкости. Саах превратился в серую глыбу ожидания. Вот, сейчас...  Дети  на
берегу   ругались   из-за   разрушенного  песочного  замка,  где-то  вдалеке
надрывались  чайки,  в  чистом  небе  прогудел  самолет,  из  ближней   залы
доносилось  ленивое  чавканье  и  светские  разговоры.  Всего  этого  уже не
существовало. Он на мгновение увидел все таким, каким это  станет  через  30
секунд...  29  секунд,  28,  27... и содрогнулся. Это было слишком, слишком!
Нет!! Это БЕЗУМИЕ!!! В конце концов, существует предел боли! Как  в  хрупкое
спасение,  он погрузился в монолитную неподвижность. Он готовил себя к этому
зрелищу почти месяц, и все же это было невыносимым. Он  мог  только  застыть
всем  существом  и ни о чем не думать, лишь воспринимать и ждать. Был ли мир
готов к..? К чему? Есть ли название для того, что еще ни разу не  возникало?
Но мир никогда не готов, всегда нужно что-то ломать...
     Невероятный   грохот  потряс  замок,  окрестности,  полуостров,  город,
континент... Было ощущение, что мгновенно сменили декорацию. Потемнело небо,
обрушились  наименее  прочные  части  стен  и  перекрытий,   Сааха   подняло
невероятной  силой,  пронесло  через зал и швырнуло в кучу ковровых рулонов,
спасших его тело от расплющивания и разлучения с душой.  Последнее,  что  он
видел,  это  летящие  человеческие  тела,  разбивающиеся  об  углы кирпичной
кладки, стены, полустенки, полы и потолки. Затем в окна и двери  хлынул  вал
озерной  воды, проломивший несколько перекрытий, разделяющих зал на комнаты,
с оглушительным шумом пронесся  по  помещениям,  от  подвалов  до  чердаков,
дочиста  промывая  их,  не  оставляя  ни  соринки,  ни коврика в центральной
анфиладе залов. Сааха подняло, понесло, ударило... И дальше была тьма,  лишь
монотонный   голос   подсознательного   ума:   смена   реальности...   смена
реальности...



     Он открыл глаза. Великая пустота душевная  наблюдалась.  Все  выгорело,
было  выбито, вытоптано, выжжено, вымыто, вытравлено. Все человеческое. Одно
"Я"-горящее и плотное тело, один вакуум. Но  существо  с  вакуумом  жить  не
может.  Кто  он?  Ладно,  назовем  себя  для  начала Саахом, а там узнаем...
Неплохое имя. Он встал.  Где  он?  Кирпичные  мрачные  стены,  гулкие  залы,
высокие  потолки.  Тюрьма?  Нет,  слишком много дверей и окон. Музей? Где же
тогда экспонаты? Замок? Чей? Он встал, пошел, чутко прислушиваясь к гулкости
собственных шагов в серости тишины. Завернул  за  угол  и  отшатнулся:  тела
лежали  тут  и  там, очевидно давно, высохшие, сморщенные, кое-где виднелись
голые скелеты. Разбросаны были истлевшие остатки низких столиков,  выцветшие
рулоны,  напоминающие  скатанные  ковры;  все было старо, даже древне. Здесь
похозяйничали века, если не тысячелетия. Но  где  же  он?  Промозглый  сырой
сквозняк  выл  в  нишах,  серое  безмолвие  пустоты сжимало сердце стальными
когтями. Он прошел по переходам, спустился и вышел из замка в душный  сумрак
утра,  в  пустоту  никому  не  нужного  дня.  Небо было смурным и тревожным,
красное солнце мрачно зияло в пустоте небосвода, волны с  шумом  плескали  в
берег, но звуки эти не наполняли покоем; они были бессильны нарушить мертвое
безмолвие  мира.  Одинокий  свист  ветра,  гоняющего  клочки  сухой травы по
красному песку пляжа и болезненная пустая тишина... Он долго  глядел  вдаль,
до  слез напрягая глаза, потом сел на песок, задумался и тихо произнес: "Ну,
господин Саах, как бы вы хотели умереть?.."
     Он долго шел по пустынной равнине и вдруг набрел на две железных полосы
рельс, заржавевших, на прогнивших шпалах. Он некоторое время  размышлял,  но
потом решил, что раз уж кто-то начал с ним эту кошмарную игру, то нужно идти
до конца. Конца чего?..
     Через  десяток километров на башмаках появились первые дыры, а натертые
ступни давно кровоточили. И он махнул бы на все рукой и завалился  бы  спать
под  первый  попавшийся куст, если бы не увидел вдали какие-то циклопические
строения. Что ж, возможно, там он найдет то, что ищет... Саах долго  пытался
понять,  что  же он ищет, но в конце концов оставил эту затею и положился на
собственные ноги. И  они  привели  его  в  город.  Прошлепав  по  нескольким
пустынным  улицам,  обходя  опрокинутые  трамваи  и троллейбусы, он отчаялся
найти хоть одно живое существо, завернул в  какой-то  подъезд,  поднялся  на
второй этаж и забарабанил в обитую кожей дверь. Она услужливо отворилась. По
квартире летали клочья пыли, в углах висела паутина. Он слишком устал, чтобы
искать  еду, которой, наверняка, не было и в помине, лег на кровать и тут же
провалился в сон, не заметив некоего присутствия в  окружающей  атмосфере...
Он  почувствовал  его еще при входе в город, какие-то слабые то ли мысли, то
ли ощущения, тихая  враждебность,  которая  как  бы  напрягалась,  когда  он
продвигался сквозь нее, шагая по улицам. Но не обратил внимания на это; гнет
усталости  был гораздо ощутимее, чем какие-то неясные воздействия. Блаженное
ощущение разливающейся по телу истомы, изгоняющей  накопившееся  напряжение,
было  неописуемо. Раскинув руки и закрыв глаза, он глубоко вздохнул и замер.
Сон поглотил его...
     Он был  центром  гигантской  сети.  Со  всех  сторон,  изо  всех  углов
стягивались  сгустки  мертвой  пустоты, нависали над ним, сливаясь в зыбкую,
колыхающуюся  массу  неясной  формы.  Он  тревожно  нахмурился  во   сне   и
перевернулся на бок. Масса над ним все росла, превращаясь в отрицание света,
в  полюс  тьмы,  в "тварь", созданную для разрушения. Спустился вечер. Зашло
солнце. Большая масса, нависшая  над  ним,  оформилась  в  шар,  сознательно
опустилась и накрыла распростертое на кровати тело...
     Саах  метался  среди  безмолвного  гама, а темное напряжение нарастало,
проникая в него враждебными щупальцами, паника, ужас, липкий страх подкатили
к горлу и исторглись, рассыпавшись душераздирающим криком.  Его  криком.  Он
вскочил, эхо его собственного вопля разбегалось по кварталам, металось среди
серых  стен,  поднималось  к небу, достигло крайней точки и медленно затихло
вдали. Комната стремительно сужалась.., оставаясь  прежнего  размера.  Нечто
сдавило  его и попыталось проникнуть в грудь, голову, живот; он задохнулся и
захрипел, заколотил ногами по постели, неуклюже перевернулся, упал на пол и,
вскочив, сиганул в окно. Мир переворачивался, гасли звезды одна за другой, и
то, что было Саахом, наполнялось  чернотой,  как  вязкой  смолой.  Последняя
надежда  мелькнула  искрой  в  гаснущем сознании и неожиданно вспыхнула, как
оранжевый клинок спасения. Последний крик замер на устах: " Мать!!!..." "Это
слово сияющим жалом вспучило деготь, и все его существо наполнилось  как  бы
удушливым  дымом. Что-то постороннее бешено сопротивлялось, пытаясь остаться
в нем, зацепиться когтями, удержаться, но медленно  отступало,  не  в  силах
противостоять  огненному  острию.  Саах,  спотыкаясь,  изнемогая,  несся  по
городу. Он был уверен, что если остановится и упадет, все  будет  кончено  в
один  миг.  Он  тыкался,  как  слепой  котенок,  везде встречая эту "тварь",
готовую броситься на него  в  любой  момент  и  заполонить.  Это  было,  как
пустота,  отрицающая жизнь. Она присутствовала в воздухе, который он вдыхал,
и Саах хрипел, задыхаясь. Но слово, единственное родное слово, сияло в  нем,
разрывая  клочьями  ткань враждебной пустоты. Саах свернул на большую улицу.
Он уже не бежал, а брел, еле  волоча  ноги,  как  муха  в  меду,  готовый  к
собственной дезинтеграции.
     Вдали  появилась пара огней. Послышался гул мотора - первый посторонний
звук, воспринятый им за  прошедший  день.  Саах  не  сознавал,  что  кто-то,
сидящий  за рулем автомобиля, увидел его, дал газ, резко подрулил к обочине;
завизжали тормоза, распахнулась дверца и голос, сладостный, родной,  теплый,
человеческий голос достиг его ушей:
     "Быстро! В машину! Да скорей же ты, черт бы тебя побрал!"
     Он  уцепился  за  спинку  сиденья,  сильные руки втащили его за шиворот
довольно  грубо,  захлопнули  дверцу,   вытащили   из   бардачка   маленькую
металлическую  трубку,  дернули  за  цепочку у ее основания, и ярчайший свет
залил салон, рассыпаясь искрами из отверстия трубки, разгоняя  мрак  на  сто
метров вокруг.
     - А теперь поехали, - сказал незнакомец, вручил догорающую трубку Сааху
и, рванув  с  места,  уверенно  повел  машину,  ловко  обходя застывшие туши
автобусов...



     Они неслись по шоссе и тихо разговаривали.
     - Ты давно себя помнишь? - спрашивал Феб.
     - Сегодня утром я назвал себя Саахом.
     - Понятно. А где это произошло?
     - Берег большого водоема, пляж...
     - ... там рядом есть большой холм... - вставил Феб.
     - ... да. Огромный дворец или замок; пустые  комнаты,  трупы  людей.  Я
пошел  по  равнине,  нашел железнодорожную ветку, по ней добрался до города,
заснул в квартире, а дальше... Что это было?
     - "Тварь". Если ты долго  находишься  на  одном  месте,  ты  погибаешь.
Сколько ты спал? Полчаса? Час?
     - Часа четыре.
     Феб  изумленно  уставился на него и, встретив неподвижный взгляд, снова
вперил глаза в темноту за лобовым стеклом:
     - Ты уверен? "Она" довольно быстро сгущается вокруг живых форм, но...
     - Что "это" такое? - Саах медленно разворачивал  ткань  понимания,  его
безмолвное  существо  росло  в  сознательности  и  силе.  Ум  работал, жизнь
наливалась мощью в теле.
     - Просто мертвая пустота, если тебе  понравится  такое  объяснение.  Ты
чудом  выжил. Четыре часа. Я бы никогда не поверил, что такое возможно, если
бы не видел свет в твоих глазах. Ты встречал еще людей?
     - Нет, а что произошло?
     - Ты знаешь, - Феб повернулся к  нему,  пристально  вгляделся.  -  Ведь
знаешь. Разве нет?
     И  тут  Саах  вспомнил  это  подсознательное: смена реальности... смена
реальности... И... он теперь знал гораздо больше. Память раскручивалась, как
старая кинолента, погружая его в события, давно ушедшие в  пласты  прошлого,
которые были здесь, в этом мире, нереальны и бесполезны. Они остались где-то
там...
     - Мы  едем  в  наш поселок. "Она" там бессильна. Необходима критическая
масса  сознательных  индивидуумов.  Это  враждебная  сила,   вернее...   это
отсутствие  всего:  силы,  жизни,  разума... Пустота, но сознательная. Демон
хаоса. Вероятно, через десяток лет она исчезнет, зарастет. Скорее всего, она
возникла при Переходе, как дыра в ткани мира. А так как ничто не может  быть
лишенным  сознания,  потому  что сознание, это существование, "Она" осознала
себя, но в отрицательном аспекте, и, как всякое существо, стремится к росту.
Особенно, за счет других сознательных существ. Но это временно. Как бы то ни
было, здесь ей не место.
     - Феб, - молвил Саах.
     - Что?
     - Как насчет твоего предназначения?
     - Я не понимаю тебя. Ты о чем?
     - Живешь, живешь. Зачем? И к чему путь держишь? Родился.  Для  чего?  С
какой  задачей?  Было ли время, когда тебя не было? Согласись, ты не помнишь
такого. Твоя вечность началась в тот момент, когда возник ты. Не  ранее.  Но
твоя  вечность, не моя ли и тоже? И не того ли мужика в поле, и этой девушки
за витриной? А ведь у  вечности  нет  начала,  как  и  конца.  Так  было  ли
когда-нибудь начало тебя? Или ты просто забыл, что ты вечен? Вечен, как свет
в  глазах  и  свет  в сердце. Но каждый вечен по-своему. Это и есть единство
разнообразия. И не только это. Ты во всем и все в тебе. И  индивидуальность,
как  средство  проявления этого в мире. Независимо от своего желания, каждый
помогает этому процессу своей жизнью. И ты тоже. Как? Каким образом?
     Феб неподвижно глядел в пространство темноты. Глядел и молчал. Саах  не
требовал ответа. Он влил свой взгляд в его и думал:
     - " ... Вот... Я снова "сею". В этом радость. Есть ли что-нибудь, кроме
радости, в этих мирах?.."
     Через десять минут он мирно спал.



     Кто-то  сильно  тряс его за плечо. Сны отпрянули и кинулись врассыпную,
как испуганные зайцы, оставляя  золотые  следы  в  проясняющейся  субстанции
сознания.  Саах  открыл  глаза,  уставился  в  черноту  за стеклом, медленно
перевел взгляд на спидометр: 185 км/ч. Мимо проносились  темные  громады,  в
которых угадывались многоэтажные здания.
     - Здесь опасный участок, поэтому я тебя разбудил, - нарушил тишину Феб,
- нужно быть готовым ко всему. Если увидишь людей, не верь глазам своим, это
пустые  формы.  Обычно дезинтеграция начинает с вершин сознания, захватывает
ум, жизненность... Тело распадается последним.  И  пока  оно  функционирует,
"тварь" может использовать его для своих целей.
     - А ты уверен, что не наткнешься на живых людей среди этих зомби?
     - Здесь  нет живых людей, я знаю всю местность вокруг на ближайшие 1000
километров. Вдобавок ко всему у  меня  некое  чутье  на  живых.  Да  если  и
окажется  здесь  какой-нибудь  случайный  прохожий,  то  не  долго  он будет
гулять.., - Феб чуть сдвинул акселератор, 220 км/ч, - часов 5-6, и  от  него
останется лишь телесная оболочка..., если, конечно, он не встретится с нами,
и  мы  ему  не поможем. Как-то, год назад, я спас здесь одну девушку. Сидела
посреди площади и кричала. Я истратил три световых  заряда,  чтобы  откачать
ее.  Она  ничего  не  помнила.  Говорила,  что  "до" была чернота, потом она
проснулась и долго думала, кто она, где она, и  что  делать  дальше.  Вокруг
были  дома,  вверху  звезды, а внизу земля. А потом вдруг ее стало давить...
Было весьма интересно  наблюдать  возвращение  воспоминаний  о  допереходном
периоде.  Правда,  вспоминала  она  немного. Кое-что из детства да свое имя,
Лин...
     - Лин? У нее черные волнистые волосы и на носу горбинка?
     - О, да. Ты ее знаешь?
     - Знал... Странно, неужели она все-таки пошла на Центральную.
     - Ты о чем?
     - Так... А ты давно занимаешься этим своим... спасательством?
     - Ряд лет. Я кое-что умел прежде. То, что принято называть  "чудесами".
Так, всякие штучки. А потом произошло одно событие... - Феб глянул на Сааха.
- Если хочешь, могу рассказать. Это было давно.
     - Давай.
     - ... Я жил в небольшом поселке. Местность была живописная. Леса, луга.
Изредка  самолет  прогудит  в небе. Тишина неописуемая. Сидишь под березой и
кажется, что ты исчезаешь, растворяешься, и нечто звенит...
     Звон тишины... Короче, в поселке меня считали немного "не  в  себе".  И
иногда  что-то  происходило. Копаю, например, огород и знаю, что сейчас мать
разобьет тарелку... И слышу - дзынь! И матушкины причитания.  И  вот  как-то
раз  чувствую  -  тянет куда-то. Пошел за ворота, стою на дороге. Оглянулся,
вижу, мать тревожно  в  окно  глядит  на  меня,  а  потом  вышла,  подходит,
обнимает, плачет, говорит:
     - "Пора, пора, значит! Ну да, как все к лучшему повернется, коли удержу
тебя? Иди, значит, раз время настало".
     Я, конечно, поражен:
     - Что, - говорю, - за фокусы? Ты чего это, мам?
     - "Cам,  сам  все  узнаешь.  Ну  не буду уже смущать тебя..." - вытерла
глаза, ушла в дом. А я стою и понять не  могу,  что  это  у  меня  с  ногами
творится.  Они  как не мои вдруг стали. Постояли, постояли, да и потопали по
дороге. Вышел за поселок на холм,  вижу  -  идет.  Сапоги  стоптанные,  лицо
пыльное.  Я, как его увидел, так и вспыхнул весь факелом, в глазах звезды, а
из груди смех рвется, хороший такой смех,  очищающий,  легкий.  Он  подошел,
оценивающе смерил взглядом, покосился на ноги, заглянул в глаза:
     - Да,  брат.  Поработать  с  тобой  придется. Ну да, хорошо, хоть время
чувствуешь, и то хлеб. Давай, что ли, познакомимся, брат Феб.
     - Давай, брат Марк, - отвечаю ему. Он усмехнулся, одобрительно  кивнул,
говорит:
     - Ну,  раз  знаешь,  кто я, может скажешь, куда пойдем? - а сам косится
черным глазом. Я стою, как приклеенный, ничего в толк взять не  могу.  А  он
смеется:
     - Ладно, пошли; есть вещи, которых ты не знаешь...
     Ходили  мы с ним по свету, на всех континентах побывали. Чего только не
видали, кучу романов написать можно. Как-то он говорит:
     - Феб, знаешь, кем мы должны стать?
     Я сразу понял, о чем он. Отвечаю:
     - Ты меня всему научил, тебе лучше знать. Но в одном  я  точно  уверен:
если бы знали, чем мы должны стать, мы бы уже были этим.
     Он улыбнулся. В глазах зайчики. Взял теплой, мягкой ладонью за плечо:
     - Правильно,  и  поэтому мы должны пойти к ... одному моему знакомому и
спросить у него. Пошли! - Он быстро вскочил. - Пять минут на сборы. Марш!
     Мы купили билеты на поезд до границы, потом  самолетом  в  Африку  и...
В-общем,  это долго рассказывать. Джунгли там дикие, непроходимые. По дороге
он мне поведал, как за много лет до встречи  со  мной  он  путешествовал  по
неосвоенным   африканским   землям,   подчиняясь  лишь  внутреннему  чувству
направления, и как-то ночью набрел на хижину в чаще, чему  крайне  удивился,
так  как  в этих местах он уже много месяцев не встречал ни одного человека,
даже аборигенов. Он шагнул в домик и  видит,  перед  ним  сидит  на  циновке
человек, и как будто поджидает его. Марк думает, на каком языке ему общаться
с незнакомцем, а тот говорит:
     - Это неважно. Говори, мы поймем друг друга.
     - Как твое имя?
     - У меня нет имени.
     - Но... как тебя зовут?
     - Меня  никуда  не  зовут.  Я  сам  зову  тех, кому пришло время, и они
приходят.
     Марк замер, потом сел и приготовился внимать. Он уже почти  понял,  кто
перед  ним  и  о  чем  они  будут  говорить.  Это был он, Тот-Кто-Без-Имени,
объявленный официально несуществующим мифом, легендой, но  будораживший  умы
искателей  и путешественников. Незнакомец кивнул, молвил: "Ну что ж. Начнем,
- и поднял руку... Они побывали  во  всех  уголках  мира,  стезя  прошлых  и
будущих  событий  разворачивалась перед внутреннем взором Марка, его бросало
то в жар, то в холод.
     Потом они дошли до главного момента истории мира, до  Перехода.  И  тут
произошло   нечто  непредвиденное.  Суть  в  том,  что  Марк  в  этом  месте
воспоминаний будущего, если можно так выразиться, в месте смены  реальности,
терял  сознание, полностью впадая в небытие. Они начинали снова много раз, и
всегда одно и то же:  Марк  прозревал  конец  старого  мира,  первый  свист,
толчки, гром, рушащиеся здания, а потом - тьма. И после - ничего.
     - "Воистину,  неисповедимы пути вышние", - молвил Незнакомец-Без-Имени,
посмотрел на Марка и отвернулся. -  "Значит,  у  нас  ничего  не  получится;
мертвая тьма пожрет тех, кто перешагнет порог реальности и выживет, вспомнив
себя.  Она,  эта  тьма, поглотит всех и вся, и очередная неудавшаяся попытка
творения завершит свою историю в небытии. Ты, Марк, единственный, кто мог бы
спасти тех, оставшихся после, собрать их, помочь им выжить. Но,  видимо,  ты
должен будешь умереть перед самым Переходом в результате какой-то глупой или
роковой случайности. И свет твоей доброты не воссияет в веках. Жаль. Значит,
это  будет  десятое  по  счету  растворение  вселенной.  И снова вечность не
возобладает над миром". (Много позже Марк сказал мне,  что  старик  оказался
неправ).
     - Неужели  существует  только  один человек в мире, способный совершить
то, что должен буду сделать я? И вообще, тот ли я человек? -  Марк  вскочил,
подбежал к окну, уставился в небо, затем медленно вернулся, снова сел. Глаза
его горели огнем.
     - ...Если  бы  существовал  еще  один  такой человек, ты бы с ним давно
встретился, как встретился со мной. - Незнакомец закрыл глаза. -  Прощай,  я
ухожу;  мое  умение  и  знание,  моя  сила  в  тебе, я отдал все. Постарайся
использовать это на благо. Хотя.., это я  напрасно  говорю,  ведь  ясно  как
день,  что ты чист и сделаешь все, как должно быть сделано. Возможно, где-то
что-то исказилось, передернулась ткань  мира,  или  все  это  просто  улыбка
вышнего, смеющегося над человеческой мелочностью..."
     Незнакомец  встал,  пошатываясь,  прошел  к  двери,  сделав  знак рукой
вскочившему Марку сидеть на месте, и исчез в джунглях, в ночи... Навсегда.
     Марк долго раздумывал над всем этим, дни сменяли ночи; он не знал,  что
делать,  чем заняться. Вся жизнь казалась ему скучной и уже как бы прожитой,
ведь он знал почти все ключевые события своей жизни,  которые  произойдут  с
ним  в  будущем.  Почти. Это очень важно. Почти, потому что однажды он вдруг
почувствовал нечто в пустоте своего существа, которое вспыхнуло, как  слабая
искра,  как  спичка в темном храме, и сказало: "Да". Просто и по-земному вся
его жизнь вдруг перевернулась. И он пошел. Было очень  странно  видеть,  как
ноги,  уверенные в направлении, в котором они несли тело, казалось, обладали
собственным сознанием. В-общем,  он  вернулся  обратно,  и  ряд  переживаний
открыл  ему знание того, что он встретится со мной, многому меня научит и, в
частности, тому, как выжить после Перехода и помочь сделать это другим. Пока
он все это рассказывал, мы добрались до той  самой  хижины,  где  много  лет
назад  произошла  встреча  со  стариком,  и  я спросил Марка, кто же тот его
знакомый, у которого мы должны были узнать о своем будущем, о  том,  кем  мы
станем?  Он  долго  молчал,  потом  вздохнул,  засмеялся, взъерошил волосы и
рассказал:
     - Понимаешь, Феб, ты уникум. Ты не  существуешь  ни  в  прошлом,  ни  в
будущем,  тебя  не  должно быть, однако, ты здесь, передо мной, - он шутливо
пощупал меня  руками,  как  бы  убеждаясь,  что  я  не  привидение.  -  Тебя
невозможно  предсказать  или увидеть в откровении, в пророчестве. Ты подарок
Господа, - Марк был весел и полон энергии,  -  его  тайна.  И  для  чего  ты
пришел, каково твое предназначение, неясно. Ты как бы лишний в мире. Видимо,
ты  одно  из  доказательств  не  жесткой детерминированности Вселенной, а ее
свободной игры, игры бескрайнего сознания  с  реальностью.  Игры  радостной,
светлой  и  без  всяких  правил  и  систем, которые мы, люди, якобы открыли.
Вероятно, ты сам узнаешь, чем должен стать человек,  но  произойдет  это  не
скоро.  Хотя,  строго говоря, невозможно заранее предполагать действия того,
кто не существует. А в эту глушь мы забрались, по секрету  скажу,  лишь  для
того,  чтобы  запутать следы. Это нужно для тебя, ведь свой конец я уже знаю
наверняка. Но... в-общем, когда я помру, ты попытайся сделать то, что должен
был сделать я. Не знаю, что из этого выйдет. Могу лишь сказать, что, начиная
с этого момента, жизнь у нас с тобой будет, мягко говоря, неспокойная..."
     И, как в доказательство его слов, деревянная крыша хижины  рухнула  под
тяжестью...  свалившегося на нее с дерева орангутанга, не рассчитавшего, как
видно, прыжок с ветки на ветку, смертельно перепугавшегося и под  наш  общий
хохот унесшегося в гущу сплетения лиан...
     Когда  мы  вернулись  из  Африки,  наша  квартира  была  опечатана. Нас
разыскивали за неуплату налогов, подозрительный образ жизни  и  уйму  всяких
мелких выдуманных преступленьиц. Мир шел к своему концу семимильными шагами.
А, впрочем, что мы знаем!..."
     Феб  взглянул  на  Сааха  долгим  взглядом  и  снова  увидел  тот свет,
струившийся из двух колодцев черных глаз...
     - Конкретно, я сейчас знаю одно, - сказал Саах, глядя вперед, - что нас
пытаются остановить некие формы, если верить обстоятельствам, не  являющиеся
людьми. Ты видишь?
     Феб встрепенулся, пронзил тьму молнией взора, сжал баранку:
     - Это слишком... слишком разумно для них. Такое я встречаю впервые.
     Впереди  поперек  дороги  были  навалены  разбитые  автомобили, бревна,
какие-то ящики; вокруг этой баррикады вяло копошились фигуры в серых одеждах
полицейских. Они увидели свет фар, но не отпрянули во тьму, а замерли все до
одного и, казалось, ждали.
     - О, да! И объехать никак. - Феб дернул руль вправо, влево,  глянул  на
Сааха,  подобравшегося,  как  леопард  для  прыжка,  стиснул зубы и нажал на
тормоз...
     Они вынеслись из дверей и, бросив машину, кинулись к зданиям, черневшим
неподалеку.  Полицейские  равнодушно  проводили  их  взглядами  и,  внезапно
напрягшись, понеслись за ними.
     "Потрясающе  разумные действия, - думал про себя Феб, работая ногами. -
Видимо, эта "тварь" использует теперь избирательный  распад,  оставляя  тела
нетронутыми, уничтожая лишь ум и волю, и затем пользуясь ими; так ей даже не
нужно сгущаться... О, ч-черт!"
     - Саах,  сюда!  -  отрывисто  крикнул  он и завернул за огромный ангар,
черневший на фоне звезд. Сердце норовило выскочить из груди. "Да, хватит  ли
нам  сил  до  рассвета?"  -  Феб не знал. Все это напоминало псовую охоту на
зайцев. И тут где-то сзади взревел мотор, заставив волосы Феба встать дыбом:
"Этого не хватало! Теперь они на колесах, а  мы  на  своих  двоих.  Возможно
ли!.."
     Им  оставалось  теперь  только  прятаться  в  закоулках  между цехами и
ангарами. Но... сидеть на месте -  это  смерть.  Попасться  на  глаза  серым
убийцам, перебегая с места на место, тоже. Пеленой страха заволакивало мозг,
сила  покидала  тело.  Вокруг  рыскали  неживые  фигуры, выискивая две своих
жертвы. Круг сужался. Ловушка?.. И тот и другой  одновременно  почувствовали
всем телом, всем сознанием серую паутину, тихо опустившуюся на разгоряченные
лбы, на плечи и ниже...

     ...Саах  шел  по  золотому  лугу,  рядом  шагал  Феб.  Густой, терпкий,
медвяный воздух, напоенный расплавленным золотом, вливался в легкие.  Где-то
вдали  звучал  колокол  на  низкой ноте: бум-м... бум-м... Саах остановился,
присел, разглядывая  венчик  невиданного  цветка,  распростершего  в  тишине
чудные лепестки.
     - Смотри, - сказал он Фебу, - видишь? Это покой, и весь мир здесь. Вот,
он говорит с тобой, это как протяженность, как молчание, литое и живое.
     Феб   присел,   придвинулся.   Венчик   тихо  покачивался,  пребывая  в
неподвижности, в сознании себя.
     - Видишь? - Саах чуть наклонил другой цветок. - Здесь то же. Это взгляд
без глаз, улыбка без лица,  она  смеется  над  миллионами  лет,  которые  мы
выдумали.  Одни  называют  это Богом, другие Сознанием, Абсолютом, Нирваной,
Матерью... - говорил Саах, или цветок, или  шелест  дальнего  леса  на  краю
луга,  или  небо  в солнечных лучах. Что глаголило? И глаголило ли? Замерев,
все плыло вдаль, к своему завершению.
     - Саах, я здесь... и я дома, я вижу свою  мать,  стоящую  на  дороге  и
улыбающуюся... и я там где... где нет ничего, кроме всего... - Феб замолчал,
встал, задрал голову к небу.
     - Да,  ты  и  там  тоже.  И  везде. Ты понимаешь? - Саах молчал, лилась
бесшумная речь. Шуршал муравей среди трав, пылали колоссальные шары звезд  в
гигантской  дали,  и  великолепные просторы были схвачены одним общим вечным
взглядом. Взглядом всех в одном. Саах глядел на Феба:
     - Ты  везде,  не  требуется  передвижения  на  ногах  и  колесах.  Вот,
травинка, и в ней весь мир. Смотри, он даже светится.
     Феб  всмотрелся.  Они  были и там тоже, где-то между жилками, двуногие,
маленькие, прозрачные и щурящиеся от солнца,  Саах  чуть  меньше,  Феб  чуть
больше. Все неслось к своему пределу славы...

     ...  Саах  поднял  голову, огляделся. Светало. Рядом, ровно дыша, лежал
Феб, весь в грязи и копоти, тут же, прямо на земле. Возле  дымились  останки
обгоревшего грузовика, чуть поодаль распахнутой пастью зияли ворота ангара с
небольшим  самолетом  внутри.  Феб  пошевелился, открыл глаза, увидел Сааха,
вскочил и стал озираться:
     - Что? Где мы? Почему не в машине? О!.. - он вспомнил  кошмарную  ночь,
погоню... луг, цветы. - Саах, почему мы живы? И вообще!.. Ничего не понимаю!
Цветы...
     Саах  пожал плечами, неподвижно глядя в пространство, ежась от утренней
свежести. Сгорбившись, он пребывал взглядом неизмеримо далеко, за вечностью.
- Если желаешь вспомнить все, как было, прежде всего аннулируй себя, -  Саах
повернулся к нему, - хочешь, попробуем? Стань светом жажды чистоты. Мать нас
понесет.
     Феб сел рядом. Живое пространство стало ими, они увидели двух маленьких
существ  в ночи, прячущихся между ангарами от толпы серых убийц. Две фигурки
перебежали от цеха к стоящему рядом грузовику:
     - Саах, есть у тебя пояс, платок, что-нибудь длинное? - крикнул один из
них другому и, не дожидаясь ответа, сорвал с шеи шарф, просунул в  отверстие
бензобака  полосу  ткани,  мгновенно  пропитавшуюся  бензином. Он действовал
быстро и хладнокровно. Чиркнул спичкой, бросил огонек на конец шарфа, и  оба
они  бросились  на землю, не увидев, как вспыхнула ткань, как пламя охватило
бензобак, проникло внутрь...
     Грохот, объятый огнем грузовик, отпрянувшая  тьма,  отступающие  фигуры
полицейских.
     - А теперь быстро в ангар за магнием!
     Они побежали в ближний ангар, распахнули его и стали ломать попавшимися
под руку  отрезками  труб  самолетное  шасси,  а  куски  магниевого  сплава,
отлетающие в стороны, собирать и кидать в гигантский костер. Магний плавился
и горел, испуская ярчайший белый свет. Время от времени  кто-нибудь  из  них
брал с помощью лопаты кусок горящего металла и подбрасывал его высоко вверх.
Падая  на  землю, эти куски бесшумно взрывались, освещая местность на двести
метров вокруг, и становилось на мгновение светло, как днем. Бешеная битва со
смертью, схватка жизни с тьмой; они работали без остановки, две закопченные,
грязные, измученные фигуры. И, когда первые признаки рассвета  возвестили  о
наступлении  дня,  оба  они  без  сил повалились на землю и забылись тяжелым
бессознательным сном...
     ... Живое пространство растворилось в тишине, выделив две пары глаз  на
фоне  алеющего  горизонта: одни растерянные, другие - никакие, прикованные к
кровавой полосе на востоке. И вот  первый  луч  солнца  озарил  мир,  весело
штопая вселенскую дыру и заращивая пустоту своим телом.
     - Ты  видел? Странно. Это, как кошмарный сон. - Феб встал, направился к
машине, оставленной на шоссе. - И кого благодарить за все это, то ли солнце,
то ли бедный грузовик, пожертвовавший собой...
     - Мать...
     - Что?..
     Саах не ответил. Они принялись за работу. Через пять минут в  баррикаде
зиял проход, они сели в машину, тронулись с места и, легко набирая скорость,
покинули  пустынную  территорию военного завода - этого коллективного склепа
нескольких сотен  человек  -  военных  и  стражей  порядка.  Саах  устроился
поудобнее,  склонил  голову  и  к  чему-то  прислушивался. Феб весело крутил
баранку:
     - Знаешь, это ночное происшествие напомнило случай, происшедший однажды
со мной и Марком. Нас  разыскивали,  везде  пестрели  афиши.  Мне  приписали
какие-то  политические  дела,  с  Марком  было  еще  хуже, что-то там насчет
убийства. Но он относился к этому с большим юмором, и часто был  слышен  его
смех,  когда он читал невесть откуда взявшиеся газеты с описанием то наших с
ним похорон, то поимки, то воскрешения или побега. Мы скрывались, и  все  же
нас доставали то тут, то там. Для него, похоже, это была просто игра. Как-то
мы ночевали в порту.
     - Готовься  к беспокойной ночи, салага, - посмеивался Марк, - которую я
пережил еще двадцать лет назад в лесной хижине.
     Он был прав, нас там накрыли, и пришлось удирать  через  старые  баржи,
стоящие  на приколе. И там произошла интересная вещь. Мы оказались в тупике.
Где-то близко слышались хлопки выстрелов и крики. Впереди, за бортом  старой
баржи  -  вода,  по сторонам - стены, позади - погоня. Он невозмутимо и, как
мне показалось, совсем уж не к месту, начал что-то вроде  лекции,  произнося
слова медленно, четко, с веселой искринкой в глазах:
     - И так, путь один - вперед.
     - Но там вода! Нас пристрелят тут же...
     - О'кей, что будет, если ты нырнешь и задержишься под водой на полчаса?
     - Я утону...
     - Это  твоя  установка.  Испокон  веков  твоему телу внушалось это. Оно
привыкло. Человек  плавает  со  времени  становления  своего  человеком,  но
плавает  на  поверхности.  Пора  и  вглубь!  Но  всегда внушалось, что там -
смерть. Избавься от этой установки.
     Он пристально, немного насмешливо глядел мне в глаза, совершая какой-то
процесс. Да, бесспорное ощущение, что он что-то творил, глядя в меня.
     - Начнем сначала, - сказал он, голоса слышались все ближе,  но  он  был
спокоен, - что будет, если ты нырнешь и задержишься на полчаса?
     - Ну,  наверное,  я захочу... дышать, воздуха не будет, я захлебнусь...
(Боже, скорей, надо что-то делать).
     - Жизнь не нуждается ни в воздухе, ни в пище, ни еще бы то  ни  было  в
чем.  Жизнь  вездесуща  и  безусловна.  То,  что ты умрешь - твоя установка,
избавься  от  нее.  Повторим  еще  раз...  Что  будет,  если  ты  нырнешь  и
задержишься на полчаса под водой?..
     Он  смотрел не мигая, спокойно и прозрачно. Я вспомнил этот взгляд. Это
взгляд изнутри твоего  самого  дорогого  существа,  он  говорит  тебе,  этот
взгляд:   "Нет   ничего,  что  невозможно.  По  крайней  мере,  сейчас.  Все
относительно, а следовательно - возможно".
     Он смотрел и говорил: "Все возможно, а тем более то, о чем я говорю, не
будь ослом, милый, ну же!" Я глянул за борт, в бездну.
     Послышался топот, и из-за угла вынырнули несколько военных. Увидев нас,
они повели скотскими лицами в нашу сторону удивительно по-собачьи и ринулись
к нам. Я взглянул на него и наткнулся  на  его  спокойный,  прозрачно-мягкий
взгляд, как на спасение в кругу врагов.
     - "В  воду.  Прыгай  в воду", - сказал он. Я уже был готов, но тело еще
было ватным. Он спихнул меня за борт, мы нырнули. Вслед нам  стреляли,  пули
шлепались в воду, но мы были далеко, вне досягаемости, мы дышали, дышали под
водой.  Мы  стали  ими,  стали!" - Феб говорил взволнованно, он повернулся к
Сааху. - Понимаешь, мы стали, стали..!"
     Он увидел вдруг мирно спящего человека на соседнем  сиденье,  замолчал,
сконфузился   и   всю  оставшуюся  часть  пути  вел  машину  молча,  изредка
посмеиваясь над своей незадачливостью... Какое  сокровище  вез  он  в  своей
побитой  легковушке!  Человеческую  жизнь! Еще одну в числе многих. Он вдруг
вспомнил вечерний разговор с Саахом. Предназначение? Не его ли имел  в  виду
этот  парень?  "Зачем  живешь?",  "Для  чего  рожден?" Нет, определенно, Феб
чувствовал, что стоит на пороге нового этапа своего жизненного пути...
     А Саах погружался. Сон! Сон! Блаженное состояние! Его охватил  световой
поток  и понес ввысь, он забыл себя и впитывал покой, разрастаясь в бушующей
Радости. "Мать... Мать..." Он был маленькой черненькой  запятой  в  огромных
просторах белого тепла, охватывающего его, несущего в пространстве света все
дальше и быстрей...
     "Нежнейшим бархатом цветущей белой розы
     тебя окутает вселенская Любовь".



     Его  тряхнуло, он открыл глаза. Машина дернулась и остановилась посреди
поселка.
     - Счастливо. - сказал Феб и, прежде, чем захлопнуть дверцу, добавил.  -
Похоже,  тебя  здесь  ждут... - и Саах увидел его удаляющуюся широкую спину.
Восходящее солнце пригревало сквозь автомобильные стекла. Саах поймал  ликом
солнечный  лучик,  поморщился  и чихнул. Было легко и свободно дышать. А еще
было совершенно  новое  и  необычное  ощущение  пористости,  прозрачности  и
легкости.  И  еще, как будто настало время чему-то быть решенным, очередному
действию  быть  законченным.  Что-то  должно  было   произойти.   Совершенно
непонятное,  желто-золотое и радостно-веселое ощущение. "Хм! К чему бы это?"
- Саах выбрался из машины и с наслаждением вдохнул  всем  существом,  каждой
клеточкой   тела   это   золото   раннего   утра   и   еще  непонятно  чего,
присутствовавшего здесь во всей своей нежной и непобедимой силе. Это уходило
вдаль, в равнину, и вглубь Сааха, раскрывая в  нем  некую,  еще  неизвестную
ему,   протяженность   сознания,   новое   измерение,   новое  пространство.
Пространство света. Теплое, золотое безмолвие, пребывание в знании.  Камень,
травинка,  облако,  земля  несли  это  в себе, и Сааха распирало от экстаза,
разрывало по швам с неистовой силой... О!
     - Это оттого, что тело еще не готово, - раздался голос за спиной.  -  В
груди  напряжение,  и  в  животе тоже. Меня всегда удивляло, почему люди так
напряжены и сжаты.
     Он повернулся и увидел ее. Брюки, куртка, за плечами рюкзак.
     - Я - Йу. А ты Саах. Я знаю, Феб мне сказал.
     Лучи ее глаз расплавили его взгляд, который вспух и заструился  слезами
по щекам. Она тихо подошла, достала платок и стала утирать слезы с его лица.
А  они  все  бежали и бежали из черных глазниц, оставляя на пыльных, грязных
щеках розовые, чистые дорожки. Текли и текли.
     - Что там у тебя, источник новый  открылся,  что  ли?  Как  странно.  Я
видела  сон, как я лежу в стеклянном коконе. И подходишь ты, берешь камень и
разбиваешь  кокон.  Мы  беремся  за  руки  и  улетаем  розовыми  чайками   в
космическую  нежность,  обнимающую нас своим незримым взглядом... Милый, как
давно это было. Как долго я ждала этого часа. Странно. Что я говорю?
     Они сели на  траву  и  взялись  за  руки.  Он  вздрагивал,  моргал,  но
постепенно  успокаивался.  И  начался  прилив  Силы.  Ослепительный свет, по
сравнению с которым солнце казалось свечкой, ударил ему в глаза и  вывернул,
вытряхнул,  промыл  его  всего, заполнив светлой, сияющей мощью, монолитной,
как скала и мягкой и податливой, как воздух. Он знал Йу миллионы  лет.  Нет,
года здесь ни при чем. То бескрайнее мгновение вечности, которым он являлся,
немыслимо  было  без  него же, но называемого Йу. Он смотрел долго. Это было
узнаванием. Это была вселенская игра, и радость была основным правилом  этой
игры.



     Они  ушли  от людей. Куда?.. Они долго шагали просто вдаль, дни и ночи.
Они шли. Это было все, чем они занимались.  Неистовая,  изматывающая  гонка,
марафон длиною в поиск еще не созданного. Временами нужно было выныривать и,
отдышавшись  и  замерев  на  мгновение,  оценивать  свое  состояние с высоты
надчеловечьего полета. Затем вновь погружаться в  то,  в  чем  лишь  великая
Любовь  создать  сможет нечто, искореняющее пошлость в ее зародыше, но в чем
пока еще пребывала великая Скорбь.
     Когда, когда это произошло?.. Они обнаружили себя: кто-то - он и она  -
шли   лесами,   полями,   болотами,   продирались  очертя  голову  зарослями
ограниченного существования органической субстанции, и она  временами  рвала
цветы, создавая дивные букеты, а он порою застывал, уйдя в восход. А вот они
же  -  он  и  она - и в маленьком домике на опушке, старом, ветхом, но очень
уютном. Живут они здесь уже много лет,  но  поселились  только  вчера.  Года
убегали вереницей, и он недоуменно смотрел им вслед... Как давно это было!..
Он видел могилы Феба и Лин...
     - Саах,  ты  знаешь, там тебя какой-то человек спрашивает. - Йу вошла и
тревожно прошелестела к печке,  приложила  озябшие  вдруг  ладони  к  теплой
кирпичной кладке. - Говорит, его имя Свет.
     - О, Господи! - только и вымолвил Саах, встал, бросил изумленный взгляд
на Йу, быстро вышел.
     Свет  сидел  на  веранде, подперев щеку кулаком, все тот же и... Убогая
человеческая развалина с трясущимися руками и бородой,  и  горящими  вопреки
распаду глазами. Он встал, вынырнул из глубин своего взгляда, протянул руки,
и  они  заключили  друг  друга  в объятья небывалой силы и нежности, как два
кусочка одного  астероида,  внезапно  встретившиеся  на  путях  межзвездных,
вероятность  чего  исчезающе  мала,  как и ужасающе велика невозможность сей
встречи.
     Закат едва тлел.
     - Ты посмотри, посмотри на меня, сколько  лет  прошло!  -  рубил  Свет,
тряся  седой  бородой.  -  А  ты...  ты  все  тот  же! Что происходит?!. Где
реальность?.. Как-то, очень давно, я жил в одном  поселке.  Люди,  уцелевшие
после  Перехода,  кажется,  так  ты  это  назвал.  Тот,  кто все это создал,
состроил, собрал всех в одном месте, его звали... Фа-..,  Фу-..,  Феб.  Этот
поселок... О, Боже, как давно это было...
     - ...  Мы  пришли оттуда только вчера. - еле слышно прошептала Йу. Саах
чуть заметно кивнул, пронизав блеск ее глаз.
     - ... Поселка теперь нет, с месяц  назад  я  проходил  мимо  него,  там
остались одни кирпичные коттеджи, да и те рассыпаются. Пусто! Никого!.. Они,
то  есть  жители,  боролись с каким-то врагом. Не знаю, похоже они победили.
Феб мне только сказал, что этот враг в нас, это наше невежество, наша  тьма.
пустота,  смерть  нашей  жизни,  и  еще что-то абстрактное. Но, знаешь, люди
умирали от этого врага  очень  конкретно!  Саах,  я  ничего  не  понимаю!  Я
подвешен  в  своей некомпетентности, как муха в паутине. Что происходит? Где
я? Что? Как? А, может быть, я не Свет? Но кто? Скажи! Саах, скажи!!
     Свет скочил, потряс ладонью перед носом Сааха, заглянул в его зрачки..,
это он зря! Все равно, что окунулся в прорубь, утонул в отблесках  закатного
солнца,  растворился  в  сверкающей  снежной  белизне; быстро восстановилась
нарушенная тишина, и неподвижность  монолитно  опустилась  на  разгоряченный
лоб,  отпустив  все  зажимы,  развеяв  все  импульсы. Свет глубоко вздохнул,
расслабился, медленно сел; плети рук  мягко  опустились  на  стол,  ладонями
вниз.  Он  не  отрывал  взгляда  от Сааха. Застыв, они сидели так, пока небо
россыпью звезд не притянуло, разъединив, их взгляды к безднам дальних миров.
Свет был спокоен, словно, устав, остыв, заснул  действующий  вулкан...  Ночь
прокатилась  волной  прозрачной  черноты  и сгинула за горизонтом... Рассвет
медлил, боясь спугнуть уединенность двух бессмертных: один в кровати, другой
у изголовья. В дыры окон улыбались звезды.
     - Я скоро умру. - Свет глядел на Сааха слезящимися глазами. -  Не  надо
ставить  плиту  на  могилу,  она  будет  давить  мне  грудь. Не надо слез на
поминках, они будут держать меня у  земли,  тянуть  назад.  Не  надо  вообще
ничего.  Обидно,  что жизнь осталась нереализованной. Моей целью были поиски
счастья; я забыл, что в мире, каков он есть, счастье  невозможно,  что  цель
человеческой жизни: найти Божественное. Это сказала мне Мать...
     Саах  встрепенулся,  выпрямился, впился взглядом в блестевшие в темноте
глаза друга...  О,  Она  была  там;  Ее  Милость  была  безгранична!  Что  ж
поделаешь,  если  мы  умеем воспринять от этой Милости лишь соразмерно нашей
вере в нее... Мать была и там.
     - ... да, Мать. О, как жаль, свет меркнет в сознании Света,  и  немощно
все  существо его. Саах, любовь - это безграничная свобода; не верь тем, кто
желает  ее  опошлить.  Ах,  они  низводят   ее   до   уровня   секса,   либо
сентиментальных  завихов  прогнивших  эмоций.  Они  делаю из нее мешок Санта
Клауса, ввергая себя в пучину лжи. О!.. Мать, прости, что  я  узнал  о  тебе
слишком поздно... - Свет повернулся к стене и перестал дышать.
     Блеснул  луч светила; но не успело еще оно оторваться от кромки дальних
гор, а Саах и Йу уже были далеко от хижины, забывая обратный путь  навсегда,
заметая следы, веря лишь в будущее.
     "...не   единожды   я   пошлю  тебе  неисчислимые  горести,  трудности,
испытания. Не единожды ввергну тебя в океан несознания, тьмы,  жестокости  и
ограниченности. Но человек, обладающий величайшими достоинствами, не тот ли,
кто  в-прошлом  обладал  величайшими  недостатками. И не тотальность ли всех
проявлений будет наградой..." Вероятно, даже стремление не является тем, что
мы сами творим в себе, но даром Высшего.  А  кто  же  тогда  ты?  Канал,  по
которому  пламенным напитком благоговения изливается любовь к Высочайшему от
одного его полюса - в тебе, в твоих глубинах, к  другому  -  пребывающему  в
высшей  славе горнего величия? Ты - взгляд, в котором бесконечность отражает
сама себя...
     Они легли под куст и заснули, даря друг другу тепло собственных тел.
     - Где ты, Сейчас? О! Где ты, Теперь?! Свет разума  моего  угас,  задуло
ветром  страдания  чувства  и  вмиг  обесценились  вещи близкие, уже ставшие
родными... - голосило что-то. Саах как бы вдруг проснулся, взглянул издалека
в это то, что было его частью, что большинство людей называют всем собою, не
ведая о других, более обширных, частях себя; он  глядел,  и  это  замолкало,
растворялось, становилось сознательным, расширялось. Это был последний вопль
умирающего  Стерха,  смакующего  свои  страдания...  А  кто из нас в этом не
преуспел?.. Но вопль затихал.
     Возможно,  кто-то  перестал  существовать;  возможно,  даже,  его  друг
Свет...  Абсурд!  Сколько  он ни пытался, он не мог увидеть отличия жизни от
смерти. Что до Сааха, то он и сейчас преспокойно общается со  Светом,  когда
ему  вздумается;  и  Феб протягивает ему руку и улыбается лучезарно... Этого
нет? Нет. И это есть. А как же иначе? Это ведь только ум разделяет: либо то,
либо это. Для него есть лишь "или", и ум не знает по  самой  своей  природе,
что  такое  "и". Значит, все есть и ничего нет. Все абсолютно гармонично, но
должно быть изменено, так как не является гармонией в сути своей...
     - Саах, мы долго изучали твои действия,  наблюдали  за  тобой,  -  Саах
поднял  голову,  уставился  на незнакомца с пронзительным взором, взявшегося
неизвестно откуда, полунагого, с повязкой на голове, босого, волосы до плеч,
- конкретно, ты ищешь гармонии с миром, хочешь помочь людям, а...
     Саах ничего не искал, никому не помогал; не его вина,  что  внешне  все
его действия, всю его жизнь можно было интерпретировать в таком свете; но он
не перебивал человека, слушал, что тот скажет дальше.
     -... а мы можем помочь тебе. Я Луссар Аирам.
     Человек выждал некоторое время, подошел и сел рядом на кочку;
     - Издавна существует наша обитель, тех, кто не покладая рук трудится на
общее благо, помогая миру прийти к Гармонии, а людям к освобождению.
     - А  разве  мир  был  когда-то  негармоничен? - Йу резко встала, темные
вишни ее глаз принадлежали бескрайнему на фоне каштанового  хаоса  спутанных
волос.
     - Миром  правит  невежество,  которое  является  корнем зла, страданий,
похоти, всех несчастий. Иллюзорное видение  людей  скрывает  от  их  взгляда
великолепие  дальних  миров...  -  Аирам говорил Сааху, тот молчал, глядя за
горизонт. Йу вспыхнула, придвинулась ближе:
     - Но ведь то, что существует в одной точке вселенной, существует  и  во
всех  остальных  точках.  Не  может  одна часть творения быть совершенной, а
другая несовершенной. Мир един. Великая иллюзия как раз в том и состоит, что
мы видим этот мир дискретно, и, следовательно, какие-то части в нем  кажутся
нам  несовершенными.  Но если мы расширим видение, мы увидим, что то, что мы
считаем злом, имеет свое место в единстве мира, и ничего не  нужно  убирать;
лишь   просветить  все  свое  существо,  тотализировать  его  от  высочайших
умственных областей до физического тела, чтобы и  оно  видело  место  каждой
вещи... Да; не смотрите на меня с отеческим недоумением; да, возможно такое,
тело  может  быть  глобальным,  тотальным;  не  только  ум,  но и тело может
содержать внутри себя вселенную, быть  сознательным,  только  путь  к  этому
гораздо  труднее,  чем  вы  можете  себе представить... И дальние миры, это,
конечно, прекрасно, но дело должно быть сделано  здесь,  на  земле,  в  этом
болоте,  потому  что  именно  земля  является точкой эволюции, все остальное
творение построено совсем по другому принципу. Уж правда, существует  тысяча
способов,  чтобы  уйти,  и  лишь один, чтобы остаться. - Йу села, ее малость
трясло.
     - Ты вся горишь, Йу. - Аирам смотрел с улыбкой. - Я вижу  тебя  сейчас,
как факел малинового огня. Твою бы силу, да на добрые дела...
     - А что вы на меня смотрите? Вы гляньте на Сааха, как вы видите его?
     Аирам склонил голову, было видно, что он углублен в себя:
     - Я только ученик своего учителя, я весьма мало знаю о тайнах мира... А
Саах;  я  не  вижу  его в пространстве, я вообще могу наблюдать его только в
физически... Все это для меня очень странно, я долго  гадал,  что  за  тайну
представляет   собой   этот   человек...  Воистину,  тайну...  Наша  цель  -
освобождение всего мира, а не только личное. И пока  последнее  существо  не
перейдет  на новый виток спирали эволюции, мы будем здесь. Зная законы смены
рас и царств, мы держим щит духа;  вооруженные  этим  знанием  и  поддержкой
учителя, мы помогаем прийти к ученичеству тем, кто готов. Свет знания сияет,
поражая  тьму  хаоса.  И, знаешь, мы материалисты и менее всего верим в бога
толпы, которая не желает поднять взоры от  трясин  физического,  в  чем  все
равно  не  найти  ни  радости,  ни  света;  люди  низводят  господа до своих
ограниченных понятий и просят у него повседневного благополучия. Нет,  лучше
уж  быть  атеистами  и  стремиться в беспредельные дали космоса. Нет чудес и
мистики, есть лишь неоткрытые пока законы. И они будут открыты, когда придет
тому срок. Чудеса - для незнаек... - мудрец  глядел  вдаль,  Саах  переводил
взгляд с одного на другого: Йу была до смешного воинственна, Аирам замкнут в
своей системе мира, Саах сидел между ними молчаливый и равнодушный, и глядел
то  на  одного,  то  на  другого, то на самого себя, туда, за горизонт, и он
ловил этот взгляд Сааха, отражал его, играл им, как мячиком,  и  видел,  как
кто-то  играет,  как  мячиком, его взглядом, там, за горизонтом..; а большая
рыба в океане гналась за стаей макрелей..; стервятник узрел павшую  антилопу
посреди  саванны  (сонная  болезнь, Саах знал это), спикировал, приблизился,
ковыляя..; мчались поезда, их ждали там, куда они спешили, и билеты  обратно
уже  были  проданы,  поезд  опаздывал..,  а  девочка  пяти лет шагнула через
рельсы, нырнула под  шлагбаум.  Если  бы  поезд  не  опоздал,  ее  бы  сбило
локомотивом,  и  мама плакала бы на могиле; но он опоздал, так надо... Разве
это был не совершенный мир? Разве не было в нем  все  потрясающе  сложно  и,
бесспорно  же, едино и взаимосвязанно. Чтобы менять этот мир, считая, что он
должен быть лучше, нужно стать мудрее того, кто этот мир Создал; а  если  мы
станем  такими  же мудрыми, как и Создатель, то увидим, что ничего менять не
надо. Почему же тогда Аирам?.. Почему он гово...- ? Саах  видел  каждую  его
черточку.  Невероятно,  неужели  душевная  близость  это то, во что мы можем
погрузиться... как в прорубь, и такая же поразительная непредсказуемость?
     Йу покачала головой, посмотрела на мудреца:
     - О,  нет,  существует  действительное  чудо.  Я  не  говорю  о  всяких
оккультных  трюках.  Есть настоящее чудо. Это, когда Мать являет себя, когда
бесконечное воплощает себя  в  конечном,  здесь,  внизу.  Ее  милость  может
изменять  любые  законы. Если бы все было строго детерминировано, то ни один
человек  не  смог  бы  возвыситься  даже  чуть,  ведь  мы   набиты   грехом,
несовершенствами,  смертью,  страхом  и  еще не знаю чем... Но есть Милость,
которая при наличии хотя бы капли искренности, вопреки  всем  законам  может
поднять  низшее  до  высшего,  сделать  грязь  алмазом,  а  ограниченность -
универсальной, бескрайней... О, чудо есть, но кто его видит? У кого  открыты
глаза  на  это чудо, бесконечно более невероятное, чем любые фокусы, полеты,
материализации и влияния?.. И еще  есть  неоткрытая  тайна.  Здесь,  в  этой
несчастной,  косной,  инертной  материи,  которая  может оказаться совсем не
такой, и в которой, вопреки вашему мнению, могут быть не  только  радость  и
свет, но и сюрпризы бесконечно более удивительные...
     Аирам  думал.  Он  мог рассказать о том, какой властью он пользуется; о
своих путешествиях к другим планетам, о  тонком  видении  других  измерений,
иных миров, о сверхъестественных способностях своих, о влиянии на расстоянии
на  мысли  и  волю других людей; он знал несказанно много о тайных свойствах
человеческого существа, еще неоткрытых силах, законах, позволяющих  изменять
структуру  физической  субстанции.  Одной  своей  силой сосредоточенности он
вызывал снегопады, останавливал  бури  на  дальних  островах...  Он  молчал.
Сейчас  все  это было ему не нужно. Аирам смотрел лучисто, пристально, как и
положено мудрецу, на сидящего на соседней кочке худого парня.  Задал  вопрос
краткий и емкий:
     - Что такое Саах?
     - Видимо,  это  то,  что  светлое  во мне; как тишина, это суть полей и
лугов; шум - суть леса; бескрайность - океана.., - Саах говорил зачем-то, но
все уже было давно проиграно акт за актом еще "там", он чувствовал это,..  а
мудрец Аирам - нет.
     Странно.
     - Ты хочешь найти счастье в жизни?
     Саах безмолвствовал.
     - Но ты стремишься к доброте?
     Саах молчал. Слова тонули в бездне, опускались на дно, дельфины гнались
за ними, пока хватало дыхания и снова весело выныривали.
     - Саах, но ты ведь хочешь помочь людям, сделать их счастливыми?
     Молчание.
     - Ты  стремишься познать мир? - Аирам жестом остановил Йу, порывающуюся
что-то сказать. Саах медленно повернул голову к  мудрецу,  посмотрел  в  его
лучистые,  пронзительные,  властные  и  добрые  глаза.  Из них вынырнули два
дельфина, бултыхнулись, подняв тучу брызг,  и  устроили  игру  в  догоняшки,
расцвело  золотым  цветком  солнце, исчезло где-то за спиной вместе со своей
системой и галактикой; медленно  фонтанировало  проявление  мировой  силы  -
движителя бескрайнего дыхания; имело место все, что могло быть, и находилось
на  своем  месте.  Каждая  из  мириадов  форм  имела в себе все и готовилась
проявить это в своем динамическом аспекте. Пока только готовилась... Так вот
в чем смысл Игры!!! Аирам приложил ладонь ко лбу,  закрыл  глаза;  но  искра
сознания  уже  погасла,  оставив лишь слабый образ в уме. Аирам мучительно и
безрезультатно  пытался  возвратить  хотя  бы  воспоминание  видения.   Саах
отвернулся. Заговорила Йу:
     - Разница  в том, может быть, что вы ищете знания, а он - Любви, или...
нет, все ищут Любовь, но каждый ищет ее под какой-то маской; вы - под маской
знания и филантропии,  другой  -  под  личиной  бизнеса,  третий  -  власти,
четвертый - удовольствий... А Саах, он ищет именно ее, Любовь; он принял то,
что он сын своей Матери, отдался, и она несет его мирами темными и сияющими,
невежественными  и совершенными; но он не замыкается в точках зрения об этих
мирах, попытках систематизировать их, а просто принял... принял..,  да...  И
вы  со своими знаниями тоже есть где-то в нем, маленькие и добрые, уверенные
в своем особом положении и своей важности...
     Возникла большая, очень большая пауза...
     - Саах, ты не пользуешься методами, известными нам. В чем твой секрет?
     - Вы  же  видите  людей  насквозь,  каждую  их  мысль,  так  зачем   вы
спрашиваете;  возьмите  да  прочитайте  его  мысли;  так вам будет яснее, по
крайней мере, - говорила Йу.
     Помедлив, Аирам повернулся к ней:
     - Ничего не понятно. Там нет мыслей,  лишь  движение  бытия,  и  оно...
бескрайне. Похоже, мысли слишком примитивны для выражения этого.
     - Так  как  же  вы  хотите услышать об этом в словах, которые еще более
примитивны? Зачем вы вопрошаете? Таким образом истину не  познать.  О  каких
методах  вы  спрашивали? Методах Любви? А каким методом растет дерево? И где
оно изучает этот метод, когда оно еще в  семени?  Нет  метода,  нет.  Каждая
частица  мира  делает  то,  что должна делать, все идет, как надо, по закону
радости. Беда лишь в том, что мы забыли этот закон. А Саах... он принял все,
опустошился, отдал все Матери, а она отдала ему себя. Ведь она  -  это  все,
что  есть  во  вселенной. И он спонтанно делает то, что ему должно делать. И
каждый пройдет через это... И вы делаете то, что должны делать, сами не зная
об этом, или думая,  что  это  ваше  собственное  побуждение  и  последующее
действие.  Но  это  Она  в  вас,  в  ваших  действиях,  в  ваших мыслях. Она
многопланова и играет сама с собой: та, которая свыше и та, которая в вас...
     Сааху было смешно, но он побоялся потревожить собеседников и сдержался.
Они говорили долго, до полуночи. Сквозь сон Саах слышал гул их голосов,  они
вставали, ходили туда-сюда, снова садились, два раза подкреплялись фруктами,
материализованными  Аирамом  прямо  из  воздуха,  затем Йу заявила, что пора
спать, пожелала мудрецу всего хорошего, он одарил ее ослепительной  улыбкой,
попрощался и исчез во тьме, чиркнув звездой по тихому ночному небу.



     Призвав  решительность,  Саах обрел уверенность в непостижимости знания
завтрашнего дня, да что там, даже грядущего мгновения. В чем он был  уверен,
так это в том, что он есть, существует. Да и то, имеет реальность свою, лишь
обращенный  к  Бескрайнему.  А  сам,  будучи  личностью, пребывал в вечности
только погрузившись в неподвижную интенсивность солнечного молчания, где все
дискретности проблем разрешались еще до своего появления. Но  слова  "до"  и
"после"  там  имели надвременной смысл; и он снова мерно пульсировал, дышал,
подвешенный в... поразительно наполненной пустоте, зная все обо всем, но  не
в  мыслях,  чувствах  и  словах, а так, сознанием, и поэтому, конечно же, не
зная ничего ни о чем. И все это одновременно. Но как "одновременно"? Не было
времени. И оно было все сразу, без  постепенного  раскручивания  от  PAST  к
FUTURE, и поэтому не имело смысла. Тело плыло во вселенной, находясь тут же,
в   поезде  дальнего  следования  и...  оно  ощущало  морщины  убийственного
копошения мировых катастроф где-то в своих неосознанных  магмах,  бесконечно
простирающихся глубинах...
     Вероятнее  всего,  жизнь  его  скоро  изменится.  В  чем  он видел свое
будущее? В повороте от  высшего,  светозарного,  ликующего,  любвеобильного,
бесконечного  (конечно,  там  можно пребывать в полной славе некоторых своих
просветленных частей, но...)  к  ногам,  погруженным  в  ил  миллионнолетних
напластований  лжи,  гибельных  щупалец  смерти,  тяжелого  тупого бессилия,
бесконечной  изнуренности,  злобного  отрицания  любых  изменений,  в  некое
плотное  простирание  амбициозного  обмана, а ниже - просто усталого забытья
сознания? Но видел и делал не он. И надо было делать. И копать здесь, утеряв
почти все из того, чего не имел, но чем был. И приобретать это снова,  но  в
теле... Бог мой, не об этом ли говорила Йу.
     А-а-а-х-х-х!  Он ввинтился в эту трясину, закипевшую яростной агрессией
против сознательного в нее внедрения, опустился ниже, ниже; нечто  заволокло
все  вокруг  дымной  пеленой;  он  обессилел,  замер  где-то на уровне земли
золотистым глазом в мировом хаосе подсознания, медленно выплыл, проснулся  в
тряском  вагоне,  обвел  мутным  взглядом купе и понял: да, это очень, очень
нелегко. Более того, это было невозможно. Но если бы  он  знал,  что  это  в
принципе невозможно, он бы забросил это дело и наслаждался бы до конца своей
жизни  тем, что получил от Матери. Он бы сотню раз подумал, прежде чем лезть
в кишащее змеями болото. Но он уже не думал ни о чем. И со светом Матери ему
были не страшны никакие змеи. По-другому было невозможно.  Измучившийся  мир
ждал неизвестно чего; чего-то, что изменило бы, наконец, всю эту свистоплясь
к...  Руки  и  ноги затекли, он устал так, как не уставал за всю свою жизнь.
Что ж, он бросил вызов неизвестности; не ему менять предназначенное судьбой.
Пора! Он уснул. Йу хмурилась во сне; впервые она осталась одна, без Сааха, в
своих сновидениях, полных света и радости; и  она  искала  своего  любимого,
почти подозревая о его действительном местонахождении...
     Поезд нес их на северо-запад, возможно, не случайно именно туда; в купе
было душно...   Но  ему  было  душно  не  от  застоявшегося  воздуха,  а  от
отождествления с тем, что каждый из нас пополняет ежесекундно своими мелкими
раздраженьицами, гневом, похотью, страхами и бог знает чем;.. От  погружения
в  океан  грязи,  из  которого  мы  вышли еще амебами... И если бы не улыбка
Матери, не ее бескрайняя, раскрепощающая, утонченнейшая сила Любви, не  свет
напряженной мощи ее могущества, Сааха бы не стало.



     - Йу,  сейчас  я  должен идти один. Ты будешь ждать меня в гостинице...
как бы долго я ни отсутствовал.
     Поезд, пыхтя, двинулся, набрал  скорость,  стремительно  пронзил  даль,
оставив их вдвоем на платформе среди чемоданов. Йу кивнула, улыбнулась. Саах
видел  снега,  горы,  долину. Он не стал ждать. Такси унесло Йу с вещами, он
остался один, поднял голову, вздохнул. Ох, господи, до  чего  зыбка  граница
между  зажатой, скуксившейся напряженностью и широчайшей открытостью, когда,
кажется, дышит все существо, от подошв до небес. Саах шагнул в переулок.



     Они жили вдвоем в живописной долине, Она и Он.  Когда  колокольчики  Ее
смеха  будили  в  Нем  неосознанную жажду открытий, путешествий и оживляли в
груди нечто, похожее на щемящую боль, пустоту, стремящуюся быть заполненной,
Он поднимал глаза к небу, порывисто вздыхал, не в силах вместить рвущийся из
существа поток мощи и иногда смеялся, хватал Ее на руки  и  уносил  в  поля,
приминая   луговые   цветы;  знойный  воздух  дрожал,  искажая  фигуры  двух
влюбленных, летящих не  чуя  ног  куда-то  вдаль,  а  иногда  отворачивался,
смахивал  слезу  и  уходил  в  горы;  оседлав дикого горного яка, носился по
снежным склонам, вцепившись в шерстистую спину и устремив  невидящий  взгляд
за  горизонт, изломанный горным хребтом, либо осуществлял головокружительные
прыжки через  бездонные  расселины  и  безумные  восхождения  к  обледенелым
вершинам.  Он  видел много дальше того, что мог осознать, и сердце Его ныло,
не чуя радостей, не зная печалей, но  ведя  Его  сквозь  то,  что  могло  бы
составить  его  обиход,  сквозь  повседневную  рутину,  сквозь  вечно  новые
восходы, сквозь милый взгляд агатовых глаз и... О да, Он готов  был  увидеть
мир,  но  некому  было  чиркнуть  спичкой!..  Временами Она смотрела на него
долгим взглядом, вопрошавшим: "Кто ты? Ответь. Я забыла, чьи ноги несли меня
по дикому лесу". Взгляд звенел, звенела тишина; Он нарушал ее:
     - Человек не есть совокупность  клеток,  музыка  не  есть  совокупность
звуков,   картина   не   есть   совокупность   мазков  на  холсте.  Замри  и
прислушайся... Ты почувствуешь аромат Истины. И человек, музыка,  картина  и
все остальное откроют тебе свой секрет. И..." - Он опускал голову, чувствуя,
как  близко  он к заветной двери и как далеко все же от разгадки цели своего
существования. Она брала его ладони в  свои  и  думала:  "Что-то  произойдет
совсем  скоро...  А,  может  быть,  Я  просто перенервничала? Господи, какие
холодные у него ладони. О, Cолнце, прими..."
     - Да,  произойдет,  вероятно.  -  Он  кивал  головой  и  снова  надолго
замолкал,  устремив взгляд в окно, в серебро звезд, колющих холодными иглами
лучей горячие сердца.
     - Не подкупающею красотой,
     Не дивным взглядом страсти фея снится, -
     Забывши страх, замерзшая синица
     Доверчиво садится на ладонь.
     - Он протягивал руки, и синицы, вспорхнув с веток и  усевшись  на  край
ладони, склевывали семечки подсолнуха. Сверкали снега.
     Они  любовались  распадком; поросшая лесом ложбина и каменистые склоны,
испещренные тропами яков...
     Из-за  перевала  показалась  фигура  человека;  невыразимо   маленький,
далекий,  он  огляделся и стал осторожно спускаться вдоль склона по одной из
троп. Они замерли, окаменели, скрестив взгляды на еле заметной темной точке,
растущей на глазах. Века побежали вспять. Кроме них двоих существовал кто-то
третий, и в этом  была  невыразимая  сладость.  Ожидание  покинуло  их  умы,
сменившись   надеждой.  Думали  ли  они,  что  надежда  будет  предвестником
уверенности, основы истинного действия?
     Человек преодолел последний сугроб, вошел во двор, приблизился  к  ним,
глянул сияющим взором поочередно в две пары глаз и молвил:
     - Мир дому сему. Я Саах. Будем знакомы...



     - ...  и  вот, все так непонятно, и что-то бродит где-то внутри, болит,
но как-то не так, и не найти ответа. Но как, как?.. И что?.. А что "что",  я
не знаю.- и Он взглянул на Нее, Она была неподвижна.
     Саах сказал еле слышно:
     - Надо  победить  смерть,  чтобы не было больше смерти; это так ясно. -
Саах глядел в Его зрачки, углубляясь  в  море  кристальных  мыслей,  снежных
эмоций..,  становящихся  по  мере  погружения  все темнее и яростнее, мелких
телесных рефлексов, тупости,  инерции  голой  материи,  и  дальше,  во  тьму
корней. Молчание, Он судорожно вздохнул, невольно прижав руку к груди:
     - О,  да!  Это  есть  то,  чего  мы  ждали целую вечность. И... где это
искать? Я почти знаю, выше, выше, там, где царит Безраздельность и...
     - Здесь в грязи и хаосе. И  ниже,  ниже.  В  самой  глубине.  В  гадком
болоте...  Вы  живете  здесь,  прекрасное  место,  цветущая  долина,  горные
вершины, чистые  источники...  А  где-то  чадят  трубы  и  кого-то  убивают.
Очевидно,   что   бегство   -   не   решение.  Кто-то  погрузил  нас  в  эту
несознательность, в  чем  многие  видят  лишь  ошибку  Сущего,  либо  слепую
случайность  среди  многих  случайностей  природы.  Но  есть другое... Таких
чистых мест скоро совсем не останется, и куда тогда податься? Но  существует
ли  возможность  остаться  прозрачным  и  восприимчивым,  светлым и широким,
находясь во тьме и несознании,  в  ограниченности,  бессознательном  кишении
обрывков впечатлений, страхов, навязчивых мыслей... короче, во всем том, что
характеризует  погружение  в  низшие, наиболее материальные слои существа, в
саму клеточную субстанцию? Ясно, что сейчас импульсы и поведение большинства
людей формируются именно там. И именно оттуда исходят побудительные  причины
большинства  поступков. Я не знаю, вероятно, такая возможность существует, и
я хочу попробовать. Я поднимался туда, где до меня никто не бывал. Саах, как
человек, уже давно перестал существовать в безраздельном царствии  света.  О
да,  это неописуемо. Но здесь, - Саах коснулся ладонью тела, - осталось, как
прежде:  ложь,  старение,  распад,  смерть,   ограниченность   материальными
законами.   -   Он  сказал  все  это  очень  тихо,  но  Они  оба  растерянно
переглянулись. Саах положил ладонь на стол:
     - Я много слышал от людей: "Хочу летать! Хочу свободы! Душа  -  птица!"
Но  я понял одно: Дай человеку крылья, так выше 10-ти метров и не поднимется
- страх, вошедший в привычку.  Привычку  тела.  Дай  человеку  власть  -  он
останется  один  посреди  им  же разрушенного мира. Потому что поглощать, не
значит - Любить (так же как и огульно отрицать всю темную половину мира - не
значит быть чистым), хотя в сути своей это  одно  и  то  же;  обладать  всем
можно,  лишь  отдавшись  всему,  а  не  заграбастав все. Но отдавшись именно
ВСЕМУ. Это  противоречит  человеческому  понятию  свободы...  Очевидно,  что
марионетка смерти не сможет войти в вечность. Человек еще и не начинал жить.
Нити  надо обрезать постепенно, одну за другой, чтобы, когда последняя будет
оборвана, мы уже не были бы марионетками и не свалились бы бессильной кучкой
праха у подножия трона  смертельного  тирана.  -  Саах  подошел  к  окну.  -
Очевидно,  что  туда еще никто не спускался. Иначе нечто уже было бы сделано
там, понимаете. - Саах повернулся к ним. - Безраздельная преданность во  имя
неизвестно  чего.  Работа,  польза  которой  сомнительна,  а тяжесть которой
неописуема. Труд незаметный, утомительный, скучный.  И  когда  кажется,  что
что-то  сделано,  и  какой-то  дефект  побежден,  он тут же принимает другую
форму, и все начинаешь сначала.
     Саах знал, что не лезет в чужой монастырь со своим указом, нет. Он ясно
видел нужность того, что сейчас совершала Мать; он  был  наблюдателем,  лишь
крохотной пылинкой, осчастливленной всемогущим присутствием той, чья радость
движет вселенными.
     - Я  не  понимаю,  Саах,  -  глухо  проговорил  Он, и васильки его глаз
потемнели от бесконечной тоски, налились горечью печали, - я не понимаю и...
Вероятно, весь этот чудесный край - гигантская маска той, кого зовут Ложь.
     - ... существует столько разных краев и областей, - добавил Саах. - Но,
Вы знаете, надо быть сытым по горло всем этим, чтобы броситься в воду,  имея
лишь веру в Нее, понимаете...
     Пребывало  все,  от бездонного дна смертельного ужаса жизни и застоя до
бескрайнего  великолепия  миротворческого  созидательного  вечного   Начала.
Кто-то,  именно  Саах,  был, конечно же, не Саах; и теплая безбрежность, да,
конечно, всегда теплая (и, да, но всегда по-разному), и Он и Она... О, какая
чушь; "и", "и", "и" и много всяких "и". Довольно!  Это  было  как  вопль.  И
спокойно-спокойно  бежал ручей, променяв великолепие гор на изобилие долины.
Как никогда, все было всегда.
     - ... надо быть сытым по горло всем этим, чтобы броситься в воду,  имея
лишь  веру  в  Нее,  понимаешь,  Йу. - говорил Он Ей, глядя поверх изгороди,
провожая взглядом  идущего  прочь  некоего  молодого  человека  с  бездонным
взглядом неопределенных глаз.
     - Саах,  ты  знаешь.  А  я  верю. - Она откинула волосы назад. - К чему
тянуть. Уж слышен зов. Впрочем, все произойдет в безмолвии; и без мыслей...
     Синички слетелись и ждали угощения. Были двое, которых было много.  Они
очень  долго  сидели  на  завалинке  и  смотрели  на  заснеженные  склоны, в
бирюзовое небо, в глаза друг другу, что, в-общем-то, означало одно и то  же.
И  видели  себя  -  Он  и Она - идущими в веках по свихнувшимся меридианам к
полюсу на встречу с теми, кто когда-то были ими же, и не  видели  уж  теперь
существование  лишенным смысла. К величайшему слиянию. Все во всем всегда, в
каждой точке;  и  радость,  радость,  радость  теплая,  непередаваемая,  как
объятие за миллионы миль, но близкое, чистое и, главное, ВСЕобъемлющее.
     Дышала светлая под боком тишина.
     Мерцаю звездочкой,
     И много нас, все - Вселенная одна...
     Очередная,
     Спадает с глаз густая пелена.
     - Аста,  - молвил Феб, вставая с завалинки и следя взглядом за бредущим
по склону яком.
     - Что, Лувр, - отвечала Лин.
     - Я, тот, кто зовет себя Нико, уже не тот... Понимаешь, Йу? Так кто  я,
Свет или не Свет?
     - Я  знаю  одно,  что  я Эли, - говорила Нат, мягко беря Таро за руку и
тихо уносясь в неподвижность неистового бешеного вращения вещей и форм  к...
Мать  была  над всем. Пути столь близких незнакомцев пересекались под самыми
невероятными углами. Но... где они сходились, там и  расходились.  Это  была
Боль. Пока еще.



     Восхитительные  горы, белизна бескрайних просторов... Если бы только не
тяжкий хлад  сих  сугробов,  не  обжигающий  легкие  морозный  воздух.  Саах
возвращался.
     В  один  из  дней  своего  пребывания в гостинице (в последний день) Йу
услышала за дверью шаркающие шаги, которые она узнала бы из тысяч  других..,
походку   самого   дорогого   ей  существа.  Дверь  распахнулась,  бородатая
обмороженная  фигура  ввалилась  в  комнату,   в   объятия   Йу,   в   тепло
любвеобильного  потока...  Саах  улыбнулся,  плюхнулся  на кровать, блаженно
закрыл глаза и молвил:
     - Я "сеял", Они взошли.., - и уже спал, положив голову  Йу  на  колени.
Счастье  расцветало  в  ней  незабудками,  она тихо перебирала его спутанные
волосы, напевая детскую песенку, уверенная теперь, что утро  застанет  их  в
дороге.



     Дороги,  машины, города. Поезда, вокзалы, общежития. Телеги, пароходы и
даже самолеты... Вдвоем они стремились найти ту точку пересечения меридианов
и параллелей, где бы они могли осесть, "посеяться", взойти всходами,  начав,
наконец,  расти  вверх  в  стремлении  отыскать в небесах свои корни... Или,
взглянув вниз, отыскать в своих корнях небеса.
     Станция,  такси,  незнакомый  городок.  Улицы,  дом,  темный   подъезд.
Лестница, дверь и, наконец, маленькая, уютная комната. Они переглянулись, их
взгляды  слились  в волнистый голубой поток, искрящийся золотыми прожилками.
Сколько лет они вместе? Года ни при чем. Как давно это было:  Феб,  поселок,
кучка  индивидуальностей, случайно уцелевших тут и там. Ничто не случайно...
Мир снова жив,  наполнен  существами.  Жизнь  неслась  вперед;  с  быстротой
курьерского  поезда  мелькали станции назначения: Рождение, Юность, Старость
и...; Рождение, Юность, Старость и...  Был  ли  Саах  единственным,  который
понимал,  что  этот  порядок  можно, более того, необходимо было изменить?..
Пора было на время сложить крылья. Они поселились в этой комнате потому, что
им здесь нравилось. Небеса и корни сливались здесь, неуловимо переходя  друг
в друга; спичка чиркнула, свеча была зажжена, вечность повернулась к ним еще
одной,  неизвестной,  из  своих  бесчисленных граней, для кого-то являющихся
путеводителями к самому себе и собственной цели, а для кого-то просто  новой
возможностью самоуничтожения. О, человек, ты вечен... ты вечен... ты вечен



                "Никогда не уставайте
                писать о новом."

     Страшная,  старая,  сгорбленная,  ужасно сгорбленная женщина глядела на
него с кроткой улыбкой в темных непонятных  глазах.  Он  был  разочарован  и
озадачен.  Неужели  это  она?  А  чего, в конце концов, он ожидал? Молний из
пронзительных  глаз,  светящуюся  плоть  и  властную  осанку?..  Он   держал
фотографию  в  руке долго, потом положил ее в папку. Он впервые увидел Мать.
Увидел на фотографии, увидел совсем не так, как он этого ожидал. Но это было
началом тех открытий, какие он  позже  обнаружил  в  том,  что  звалось  его
существом.  Это  было  первое заклеймение Лжи, представшей ему под первым из
многочисленных покровов. Под покровом ложного величия, надутого  могущества,
грозного,  властного  бессилия, мечущего искусственные молнии из неискренних
глаз. А Мать;  Мать  была  простой  и  доброй.  Она  любила  своих  детей  и
воспитывала   их.   О  ее  монолитную  "настоящность"  разбивались  все  эти
электрические оккультные трюки и магические штучки. Она возникла  из  глубин
неведомых  времен  и  пространств  Матери, стремительно приблизилась к миру,
среди звезд отыскала взглядом Солнце, устремилась  к  нему,  взяла  на  руки
Землю  и стала лечить свое смертельно больное дитя. Это было уникально, как,
впрочем, и все в Мироздании.



     Стас всегда был рядом, и даже этот истерзанный глупостью мир, проникший
в самую глубь наших тел, казалось бы, такой реальный, не мог  заставить  его
погасить  огонь  своей  радости. Он приходил, являлся, как домовой, садился,
пил чай, изменял атмосферу в  комнате  просто  своим  присутствием,  смотрел
долгим  взглядом  в  мелкие  предметы  обихода,  сангвинично  смеялся, много
говорил и как будто все время чего-то  боялся.  Как  будто  постоянно  делал
усилие, чтобы удержаться на поверхности, на тонкой пленке внешней жизни.
     - Ну  да,  -  говорил  он, - что бы ты делал, если бы пережил ощущение,
будто тебе на голову упала бетонная плита?.. - Он что-то видел  и  даже  был
готов пожертвовать своей ограниченностью. Саах не отвечал на его вопросы.
     Налицо   был  мировой  хаос,  росли  цены,  укорачивались  юбки,  цвела
коммерция, не разглядевшая финальный приступ асфиксии под  взрывом  торговой
активности. Впрочем, Ложь всегда выдает агонию за развитие. А Истина никогда
не заботится о том, чтобы помешать нам принимать развитие за агонию. И когда
бы  увидели  обратную сторону, сущность Лжи, что бы мы узрели? Ту же Истину?
Которая многогранна?.. Она лепит нас, все объединяя, и ей  безразлично,  как
мы  сами  относимся  к  этому. То в нас, что изменяется, не зависит от наших
мнений об этом процессе. (Саах подошел к кассе и купил  два  билета  туда  и
обратно).  Даже  если  мы  смертельно  этого  боимся,  и  даже если не можем
обойтись без разделения на Истину и Ложь.
     - "Попробуй-ка убежать от себя", - говорил Стас.  Они  ехали  в  поезде
куда-то  туда...  Саах  глядел  в  окно, переводил взгляд на Стаса, скользил
взором по стенам, потолку, лицам людей и уходил в себя, оставив на лице след
неутоленной жажды чистоты, той самой, заставившей воплотить  мечты...  Пусть
пока  и на бумаге. Когда очередной рассказ приходил и стучался внутрь, желая
быть увековеченным на листах, Саах старался уйти от всего,  мягко  отступить
от  всех  этих  острых,  угловатых предметов и людей, резких событий, шумных
улиц; осторожно пробирался в глубину своих зрачков, обходя надоедливые мысли
и желания, находил тихое местечко и  писал,  писал  быстро,  до  мозолей  на
онемевших  пальцах,  едва  поспевая  за потоком вдохновения. Через несколько
часов вещь была готова, он ее переписывал и прятал в  папку.  По  ночам  эта
папка  мягко  светилась  в  темноте  на  полке,  и  шелест  листьев за окном
смешивался с шелестом неведомо кем переворачиваемых страниц... Эти  рассказы
читали не только люди - друзья Сааха.
     Шар белого цвета. Закат. Горизонт, равнина. Свет. Уход. Навсегда. Беда.
Холода.  Саах  играл словами, как мировыми силами; в такт дыханию Верховного
Слова нарастало и опадало напряжение в груди его. "Ты, Саах, живешь  в  такт
природе."  - вспомнил вдруг он фразу Анн, давнишнюю, когда она еще училась в
школе. В такт природе. Нда-а, если бы она понимала, в такт чему он живет.  В
такт  природе...  Это  было бы слишком примитивно; и это ведь совсем просто,
это может сделать любой, нужно лишь чуть напрячься, захотеть. Нет,  то,  что
ритмизировало Сааха, не постигалось мыслью, не достигалось желанием. Это был
страшный  миг  между  взмыванием  сознания  в  широту  ослепительных потоков
твердого неподвижного белого пламени и тут же следующим за этим  воспарением
ужасающим  падением  тела  в  бездну  боли,  острой, как стальные заусеницы,
черной,  такой  же  неподвижной,  но  невероятно  депрессивной,   тоскливой,
"никакой";   фундаментальной,   как   корень  мировой  усталости.  Но  очень
агрессивной, активно отрицающей; как другой полюс радости;  в  ней  не  было
даже  отчаяния,  лишь  земляной  поток  всеобщей  опустошенности. И этот миг
"между" и "между" был странным, непостижимым, чуждым  источником  совершенно
необъяснимого,  лишенного  смысла,  состояния.  Это  был даже не миг, ибо не
отмерялся  единицами  времени.  В  сем  состоянии  тело  пребывало   вечной,
неподвижной   вспышкой   всеобщего   сознания.   Но  вспышкой,  угасающей  в
мгновение... вечное мгновение. Это было  воистину  "то",  как  альтернатива,
или...  нет,  вмещение  "этого",  в  чем  мы... не живем, нет, но постоянно,
упоенно, глупо, тупо умираем.
     Он не знал, зачем ему быть  там,  но  чувствовал,  что  в  этом  скрыта
какая-то  тайна,  и покорно следовал теми извилистыми путями, коими вела его
тень его собственного существа, облагороженная им  самим  до  своей  мрачной
тотальности и обещающая в будущем открыть эту тайну. Вопреки принципу.
     Такое  случалось  с  ним  все  чаще,  и  к чему это вело..? К тому, что
периоды вознесения становились все короче, а мрачные погружения, которые для
тела были путешествиями по лезвию бритвы между двумя мирами, все  длительнее
и  результативнее?  Вот  только смысл сих результатов был для него абсолютно
непостижим.
     Это было время электричек. Он пересаживался с одной на  другую,  и  все
повторялось... заново.
     - Ты как, в начало электрички, в конец? Мы в начало.
     - Почему?
     - А чтоб в метро потом мозги не вышибли.
     - Мне, наоборот, нужна толкучка. Я ведь прыгаю.
     - Как "прыгаю".
     - Ну, через заборчик, бесплатно.
     - И что, ни разу тебя не ловили?
     - Ну  почему  ж. Ну, скажет, мол, лезь назад, ну, козлом обзовет... Так
что я во второй с конца.
     - А чего так, именно во второй?
     - А у меня примета такая, во втором контролеры добреют.
     - Ну, пока, мы в первый.  -  поезд  тормозил;  они  побежали  к  голове
состава,  Саах  пошел  к  предпоследнему  вагону.  Тот не отапливался; Саах,
покачиваясь в такт... движения электрички, закоченевшими пальцами строчил  в
блокноте, радуясь мельком, что взял карандаш, ибо ручка в холоде застыла бы,
и ему пришлось бы куковать, пялясь в окно. Опять же в такт. А так контролеры
застанут  его  за делом, отношение у них будет уже другое, и все пройдет без
эксцессов.
     Из блокнота росло дерево, ветвилось, листья его трепетали,  тянулись  к
окну,  к  свету.  Саах  загасил  невероятную,  безумно  яркую гамму, смягчил
переходы, обрезал лишние  ветви,  подправил  крону,  чтобы  она  стала  чуть
шаровидней. Оглядел еще раз сверху донизу создание природного тигля, подумал
и,  вздохнув,  недрогнувшей  рукой  с  корнем  вырвал  растение из субстрата
фундаментальной мировой силы; скомкал  листки,  вышел  в  тамбур,  тщательно
порвал  их на мелкие кусочки и выкинул в щель между полом и дверью. С легкой
душой заметил, что поезд уже на подходе к конечной, а для него эти три  часа
пролетели тремя минутами настоящей, полнокровной жизни. "...он сходил с ума,
спрашивал  время  у  уличных  собак..."  Никто  не  смог  бы собрать обрывки
воедино, да и не стал бы этого делать.
     Необходимость  эксперимента  назревала  незаметно,  и  Саах  знал,  что
когда-нибудь они с Йу вдруг окажутся перед обязательной потребностью в конце
концов  начать  его,  без промедления, без рассуждений. Но он все тянул, все
откладывал. Им нужен был кто-то третий.



     Саах  гулял  по  парку  бесстыжей  немощью,  скорбным  инвалидом.  Свет
сознания мигал, как готовая погаснуть свеча. Это маленькое, никому не нужное
существо  было  тяжко  больно,  вот  уже целую неделю... или с начала своего
рождения. Это как если бы весь мир повернулся  к  нему  задницей.  Все  было
глупо,  невыносимо,  каждое  слово  любого  человека, включая себя, вызывало
жгучую тоску по искренности. Но, похоже, эта искренность решила покинуть мир
и людские умы безвозвратно. Или?.. "...то, как мы видим мир,  есть  проекция
нашего   состояния  на  наше  сознание...  Улыбнись,  и  мир  вокруг  станет
светлее...". Беда в том,  что  мало  кто  помнил,  как  можно  по-настоящему
улыбаться.   Страстные  или  вежливые  гримасы  были  не  в  счет...  Шаркая
башмаками, Саах топтал парковые дорожки, не в силах взглянуть  в  небо.  Оно
слепило  его.  Он  был  маленьким  Саахом...  Он  прошел в чащу, подальше от
оживленных асфальтированных дорожек, сел под лиственницу и закрыл глаза...
     ...Серое вещество пространства. Оно было однородно и  неподвижно.  Было
сероватым  светом.  Медленно  пребывало,  плыло  ни  в чем. Времени не было,
поэтому сие произошло в одну вечную секунду. Это мигнуло в щель разрыва, как
равнодушный взгляд серого ангела. До этого  был  Саах,  севший  под  дерево.
После  этого  был  Саах,  открывший  глаза и положивший голову на подогнутые
колени. Но во время этого не было ни Сааха,  ни  мира,  но  лишь  безмолвное
пребывание  субстанции  без  начала  и  конца,  тихое  и  незаметное.  "Это"
исключало мир. Мир исключал "Это".
     Саах  вернулся  домой  и  уставился  в  надоевший  экран...  Показывали
"Новости"...



     Она  стремительно  ограничивалась.  Вот она стала Нат, красивой сильной
Нат. Видимая часть спектра сузилась до узкой полоски  между  инфракрасным  и
ультрафиолетовым.  Две  дыры  закупорились  глазными яблоками. Миры медленно
проникали один в другой,  неслась  в  черноте  клетка  Солнечной  Системы  с
несколькими  пылинками  вокруг светящегося шарика. На одной из них, покрытой
большей частью пленочкой воды, покоился маленький  континент,  состоящий  из
областей  гладких и шершавых. Шершавые назывались горами и мелкосопочниками,
гладкие - равнинами, впадинами. Она подкрутила увеличение.  Одна  из  равнин
при  ближайшем  рассмотрении  была  покрыта световыми точками и малюсенькими
кирпично-бетонными   коробочками,   расставленными   в   некой    магической
геометрической  последовательности.  По  улицам  бегали  стальные  букашки с
выхлопными трубами. Ее неудержимо тянуло к одной из кирпичных коробочек. Это
было, как сродство вибраций. Она максимально, до упора, повысила увеличение,
вошла в отождествление с собой, проплыла  к  одному  из  квадратных  окон  и
исчезла... Вселенная накручивала круги.
     И  о  чем  болтал диктор на экране, Сааха не заботило. Он не понимал ни
слова. Его клонило в пустоту, в бездну, в липкую усталость.  Красная  злоба,
раздражение  смешивались  с черной ленью, и эта смесь застывала причудливыми
сталактитами в его мыслях и действиях. Он медленно  погружался,  скатывался,
не обращая внимания на отчаявшуюся Йу, потеряв связь даже с внешним Саахом и
слыша  только диктора на экране, расплываясь амебой по... Вспышка; он увидел
кресло, стул, стену. Услышал шелест страниц книги в руках Йу, забравшейся  с
ногами  на  диван. Он видел и слышал это и раньше, но сейчас это стало вдруг
потрясающе новым, как будто в каждый предмет ворвалась жизнь. Она  вломилась
и в Сааха.
     - "Сейчас. Сейчас... Будет. Еще несколько секунд. Пять, четыре, три..."
- Саах замолчал, посмотрел на Йу.
     - "Что?"  -  спросила  она, оторвавшись от книги. Лучи ее глаз пронзили
черные сталактиты,  ворвались  в  него,  вспучили  черный  гудрон  тамаса  и
прокричали безмолвно:
     - "Наконец-то!!!  Сколько можно было тонуть?! В тебя было не пробиться!
Что с тобой творилось?! Ну, сейчас мы устроим в тебе тарарам! Погоди же!!!"
     - "...Что?" - спрашивала Йу. Саах чувствовал и видел, как в замедленной
съемке, разлетающийся в куски вязкий панцирь  и  свою  молодую,  ту  же,  но
прозрачную и пористую, кожу.
     - "Сейчас.  Вот, сейчас..." - он напрягся, наконец в дверь стукнули раз
и другой, и он пошел открывать. Он уже видел себя в лесу, их было трое,  они
шли долго, дело делалось, все было о'кей. Когда она вошла, он сразу узнал ее
- Нат  -  повел на кухню, усадил, предложил чаю, Йу достала банку сгущенки и
печенье, они оживленно говорили, пришел Стас, стало еще  более  шумно,  часы
пробили  двенадцать, час, два. Стас ушел, пожелав исполнения предназначений;
его эксперимент шел своим чередом, и сейчас  он  как  раз  учился  жить  без
крыльев...
     Саах  раздувался.  Он  приподнялся  и  вылетел  в  окно,  покинув молча
уставившуюся вдаль Йу, задумчиво помешивающую ложечкой чай Нат и  уронившего
голову  на руки Сааха. Он отправился в сны, как и прошлой ночью. Как и всеми
прошедшими ночами, снова забыв на земле свое тело. Пока это было так.  И  не
было  никакой возможности избавиться от вредной привычки каждую ночь умирать
в теле, хотя Саах видел нечто дальше этого...
     "...  тело  пластичное,  гибкое,   бесконечное   может,..   оно   может
участвовать   во   всех   путешествиях   сознания.  Переживания  могут  быть
тотальными.  Более  того,  только  с  участием  тела  они  станут  абсолютно
тотальными. Возникнет момент, когда человек в теле, не оставив позади трупа,
пройдет  сквозь состояние смерти и войдет вдруг в вечную жизнь. Это будет не
усилие, не достижение, а естественная природа тела, ставшего вечным..." Мать
смотрела с фотографии просто, нежно и пронзительно.
     Утром они встали,  распили  кофе,  молча  собрали  вещи,  отдали  ключи
соседям  и  вышли  на  улицу.  Они шли по фосфоресцирующему меридиану закрыв
глаза, взявшись за руки,.. Саах  нагнулся,  поймал  за  хвост  разлинованную
плоскость,  -  Время,  - повернул его поперек его изначального движения. Все
замерло,  -  всякая  причина  схватила  собственное  следствие  и  удивленно
разглядывала  саму  себя  такой,  какой  она должна была бы стать через эоны
тысячелетий. Лицом к лицу... Они втроем, продвигаясь в себе, видели все.  Но
видели  ли  это те трое, Саах, Йу и Нат, что неслись в легковушке по мокрому
от росы шоссе в направлении Большого Леса? Те трое, что высадились у  первых
корабельных  сосен  и  вошли  в  молчаливый лес, оставив водителя недоуменно
смотреть им вслед? Тихо исчезли они в чаще, гармонично и  бесследно.  Тишина
вибрировала,  уходя  за  горизонт  широким  гладким Путем. По этому Пути они
направились. Самое интересное было то, что они не знали, куда. Если  бы  они
это знали, они уже были бы там.



     Ему было все равно, с чего начинать, во что верить, как жить и умирать.
Но, странно,  он  никогда  не  мог представить себе свой конец, свою смерть.
Отдаваясь потоку мысли, воображения, он уносился  в  будущее  через  года  и
года,  ощущал  леса, дома, машины, руки, бьющие его и ладони, ласкающие его;
комнаты, кроватные сетки, бронированные двери с глазками, небо и океаны.  Но
дальше...  дальше  почему-то все терялось в облаке оранжевого света, который
поглощал его, растворяя маленьких Саахов  в  своей  непобедимой  субстанции,
оккупируя  все,  не  оставляя  места  ничему,  кроме себя, ни даже маленькой
посторонней пылинке в этом оранжевом засилье...  И  потом  Саах  просыпался.
Сколько  он  ни  пытался,  он  не мог попасть туда в бодрствующем состоянии,
сохранив себя. Будущее оставалось на запоре. И не мудрено...
     Они были свидетелями собственного исчезновения в  этом  огромном  лесу.
Как  кусочки  сахара  в ведре воды, они становились все меньше, пока в конце
концов ими не овладела тишина, плотный покой,  который  уже  давно  ощущался
снаружи,  и вот, наконец, он вошел в них через ставшую пористой и податливой
индивидуальность. Исчезли время и пространство,  как  функции  ограниченного
тюремного  существования.  Это  был  один из сюрпризов. Что ждало их дальше?
Глупо было задавать вопросы.  Инструмент,  задававший  вопросы,  вдруг  стал
спокойным  и  прозрачным,  думать  не  было  нужды.  Через  два  дня, в одно
пасмурное утро, в этот молчащий приемник хлынули ответы  на  все  вопросы  в
мире,  и  стало  понятным, зачем нужна была эта тишина, абсолютный нерушимый
покой, вобравший в себя этот неистовствующий поток ответов и каким-то  чудом
все  же остававшийся неподвижным и непоколебимым, несущим в себе предпосылки
вечности, как мимолетное обещание бесконечного бытия...
     - "...каждый   камень,   каждая   травинка    разделит    всеобъятность
бессмертного  существования  и  бесконечного  пребывания.  Это  будет  конец
великой иллюзии, миллионнолетней болезни,  это  будет  высочайшее  излечение
конечного от своей конечности..."
     - "...Мать, это будет теперь? В этот раз?"
     - "...Можно  сказать,  что  на  этот  раз  нечто  будет  сделано. И уже
сделано. Осталось отработать кое-какие привычки, типа: есть, спать, умирать,
кое-в-чем отстрадать... Но все уже сделано..."
     Думал ли он о маленьком Саахе, бредущем по лесу  с  двумя  женщинами  и
кучей непонятных, ненужных вещей в чемоданах, о голодном измученном Саахе со
сбитыми ногами и тьмой, горящей в бескрайнем взгляде. В его глазах отражался
лес,  и  само  его  тело  было  отражением  в  озере  Мироздания  формы  его
индивидуальности. Никто не помнил,  когда  по  этому  озеру  пошла  рябь,  в
результате  чьей  роковой  оплошности.  Может быть, это было нужно? Никто не
знал, зачем. Видимо, только "никто" и мог бы ответить на все эти вопросы. Но
этим "никто" нужно было сначала стать. А мог ли  это  сделать  кто-нибудь  в
одиночку,  оставив  все  остальное,  весь окружающий мир таким, как он есть?
Лишь бросив после себя труп... Лишь став пищей для смерти...
     - "Нет, нет. Это не решение". - Тайна была близка как никогда,  но  мир
не  хотел  изменяться,  мир  пока  еще  призывал  смерть. "...Бог на небесах
смеется,  Богу  в  человеческом  сердце  больно..."  О,  Господи,  когда-то,
миллиард  лет  назад,  это  говорил  Стас.  Но в чем причина нашей скорби?..
Вопросы, вопросы. Они так глупы, смешны и суетливы. В чем причина грозы?  Ты
помнишь, дорогой, ты говорил, что в атмосферном электричестве. А в чем тогда
ее  суть?  В  простом  факте  наличия  своего  в  этом мире?.. Покой плотной
прозрачной глыбой напрягался в существе, и все  поверхностные  завихрения  и
беспокойства  мысли  замораживались  на  месте,  схваченные  и обездвиженные
могучей дланью. Тишина. Тишина... Ее звон был непередаваем,  неописуем.  Это
плавное  движение  без  малейшего  сопротивления  вдоль мировых событий. Эта
алмазная прозрачность...
     Вдруг она была нарушена. Стремительно сократившись, их сознание нырнуло
в тела, разделившись на три маленьких  невежественных  комочка.  Они  стояли
друг  перед  другом  посередине  заросшей лесной дороги, не в силах прозреть
вышний  промысел.  Отождествление  было  слишком  стремительным,   и   вопли
измученных  тел  достигли  их  сознания,  ослепив  их болью, безысходностью,
немощностью и грузом привычек. Поток  мягкой  белизны  из  глаз  Нат  иссяк,
последние  капли  света  озарили  лик,  и  ноги  ее  подкосились, не в силах
выдержать тяжести вековых накоплений. Истощение. Усталость. Банальная,  всем
известная  формула.  Все  это  было фальшью, безумным обманом! Но, боже мой,
каким реальным обманом! Они не знали, где находятся, куда идти. Да и идти-то
они не смогли бы. Они даже поверили бы в это, если бы  не  переживания  всех
предыдущих  дней...  Вдали послышался скрип, стук колес, громыхание и грубая
ругань. Из-за поворота  показалась  телега  с  сидящим  на  дерюге  мужланом
полупьяного  вида.  Они  сидели  на  обочине, сгорбившись и глядя в пустоту.
Телега, поравнявшись с ними, дернулась  и  остановилась.  Мужичок  ошарашено
посмотрел  на  троицу,  сплюнул,  осторожно  слез, подошел ближе, встретился
взглядом с Саахом и замер, не зная, что сказать. Он был предельно  озадачен.
Это  жило,  как  движение  часовой  стрелки  или как восход солнца, такое же
незаметное, но неумолимое. Это вливалось в  грудь  через  глаза  и  вызывало
спазмы  в  горле.  Мужик  дернулся, выматерился и, злобно сверкнув взглядом,
прошел обратно к телеге, бормоча под нос.
     - Постой, - сказал Саах, - нам по пути.
     Это были первые слова, сказанные за столько дней, и он закашлялся.  Все
произошло   быстро.  Мужик  назвал  плату,  Саах  кивнул,  расплатился,  они
погрузились на телегу и заснули мертвейшим сном. Отражаясь в зеркале природы
и невозмутимо вращая миры, ста-...



     Они приехали на глухой полустанок, откуда автобус должен был довезти их
до города.  Телега,  покачнувшись,  остановилась,  мужлан  полупьяного  вида
свесился,  бросил  поводья, слез с телеги и, подойдя к Сааху, грубо буркнул:
"Десять". Саах медленно развернулся и  посмотрел  на  мужлана.  Тот  задышал
нерешительностью,  но,  оглянувшись  по  сторонам,  напрягся  и сказал более
внятно: "Десять". - ему хотелось набить морду  этому  хилому  юноше,  но  он
сдерживался.
     - Ты  взял с нас плату еще вначале пути. - и, не дожидаясь ответа, Саах
выгрузил вещи и помог сойти Йу, своей жене и Нат, ее подруге. Мужлан вырос у
него перед носом, в бешенстве вращая  глазами.  Саах  внимательно  удивленно
взглянул  на  него  снизу вверх, всмотрелся пристальнее, осторожно отодвинул
его за плечи со своего пути, взял вещи и с обоими женщинами прошел в  здание
гостиницы,  -  грязную  деревянную  избу,  -  предоставив  вознице  стоять и
сверлить взглядом их спины, пока они не скрылись  за  дверьми.  Спокойствием
силы  веяло от этих непонятных людей, от этого худого парня, не боявшегося в
такие времена путешествовать с двумя женщинами. Мужик был  в  бешенстве.  Он
вскочил в телегу, хлестнул вожжами коня и, заорав что-то похабное, унесся по
лесной дороге в чащу. Между избой и флигелем, на месте их разговора, остался
кусочек пространства непробиваемой цементированной тишины.
     - Здесь нет заведующего, нет управляющего.
     - Но хоть расписание движения автобусов есть?
     Женщина лениво скользнула по Сааху и его спутницам взглядом:
     - Вы что, с Луны свалились?..
     - С Солнца...
     - ...какое  расписание! Придет, так придет, а нет, так ждите до завтра.
Не одни вы такие. Хотя,.. такие, как вы, всегда везде одни. Эй, постойте,  -
крикнула она вслед удаляющейся тройке, - во флигеле располагайтесь, там чище
и   вообще...   поспокойнее.  -  Последнее  слово  она  произнесла  тихо,  с
ностальгической ноткой в голосе.
     Они расположились во  флигеле.  Место  было  смурное,  личности  вокруг
непонятные. Это не мешало дроздам на кустах ольхи распевать во все горло.
     Что  за  люди ютились на полустанке, было не разобрать под слоем черной
грязи, покрывавшей все лица, постройки  и,  казалось,  даже  воздух  вокруг.
Кто-то так же, как и Саах, мечтал попасть в город, кто-то просто нагло жил в
избах вокруг, не спросясь разрешения, кто-то...
     Саах  сидел  у  окна,  неподвижный,  как  статуя. Но даже в статуе есть
скрытое  движение.  Неподвижность  его   шла   из   глубины   веков,   седых
напластований,   того,  что  было  до  нас.  Эта  неподвижность,  застывшая,
вспученная, может быть, первая волна жизни на Земле,  грозная  и  архаичная,
чуждая в своей слепоте всему на свете, проходила через то, что люди называли
Саахом,  через  прозрачный,  неподвижный футляр без стен, яйцо без скорлупы,
уплывала, вибрируя, за горизонт и соединялась где-то выше с ликующим в своем
безмолвном неистовстве океаном Радости, в котором вселенная  была  пузырьком
пены,  рожденным  взором  Сущего.  Все  это  было схвачено мгновенной вечной
секундой в момент наивысшего  порыва  и  обездвижено,  запечатлено  в  своем
многообразном  движении.  Губы  его  шевелились  беззвучно. даже Йу со своим
тонким слухом не смогла бы разобрать ни слова; язык Сааха,  повинуясь  воле,
ткал  загадочную  вязь: "...о, Мать, Мать, я не прошу переживаний, озарений.
Делай этот инструмент готовым, рушь его, строй, тряси, заполняй.  Ты  знаешь
все!  Я  не  буду  просить  могущества,  потворствуя  Сааху,  но  помоги мне
избавиться от себя, забери меня от меня. Он -  твой,  как  и  я  весь.  Путь
долог, но, как надо, так пусть и будет. Отдаюсь тебе, раскрываюсь..." Свет в
его  глазах  ушел  на  дно  зрачков,  но неподвижность, облако тишины вокруг
существа его остались.
     Нат слегка коснулась его запястья, он повернул голову:
     - Который час?
     - Два... Здесь можно пообедать.
     Йу подняла голову  от  книги,  встретив  взгляд  Сааха,  улыбнулась  и,
захлопнув книгу, встала. Втроем они вышли.
     Закусочная  освещена  была  скромными  десятиваттками. Некая демоница в
белом колпаке раздавала тарелки с пищей. Вареные  бычьи  сердца,  истекающие
жиром,   наваленные   на  полуметровые  подносы,  сочные  пельмени  в  кулак
величиной, толстые ломти розовой ветчины, куски  свиной  печенки.  Все  было
аппетитно,  страстно  и  сочно.  Стоял  низкий  гул  голосов,  жара и дым от
папирос. Шла "заправка" перед беспокойной ночью. Когда они вошли,  еж  толпы
ощетинился  стрелами  алчных  взглядов,  пожиравших  плоть  двух  незнакомых
женщин, лишь разжигавшую страсти от кажущейся  неприступности  обеих  жертв.
Просто  шагая,  за  Йу  вошел Саах. Неподвижный взгляд его останавливался на
каждом  лице  лишь  на  секунду,  глаза  в  ответ  наливались  кровью   и...
опускались,  не  в  силах стерпеть. "Мощь власти чистоты заставит возрастить
цветы, не будь тех буйно в рост стремящихся игл мрака, на коих нежный взгляд
отточит силу воплотить мечты... Доколе грязью пачкать меч?! - сказал бы  Рем
на все это.
     Саах  взял себе большую тарелку пельменей, уселся за стойку, и, уплетая
их один за другим, впитывал события. Его черный бездонный  взгляд  время  от
времени  встречался  с пылающим пронзительным взглядом поварихи, и она томно
опускала глаза, краснея от приливающей страсти. Как ее тянуло к нему!.. Саах
равнодушно скользил взглядом поверх голов... Он задыхался. Кусок  не  лез  в
горло,  изголодавшееся тело отказывалось принимать пищу. Он посмотрел в упор
на Йу и Нат. От первой веяло чистотой, любовью  и  свежестью,  от  второй  -
силой,  поддержкой  и  простотой.  Всех  троих  окружало  нечто,  как  будто
отдалявшее их за миллионы миль отсюда на  берег  лазурного  моря...  Кто-то,
протискиваясь в толпе мимо них, случайно задел Сааха под руку, и стакан вина
из  его  пальцев  кувыркнулся на пол, рассыпавшись осколками в красной луже.
Звона почти не было слышно из-за шума голосов, выкриков и взрывов смеха. Они
расплатились и вышли. Стоянка автобусов пустовала, как и с утра. Неизвестно,
ходили ли они вообще из города на эту станцию.  Неизвестно,  существовал  ли
сам  город.  Людям  было  хорошо  здесь.  Они,  подобно дроздам, не думали о
завтрашнем дне, наслаждаясь текущим мгновением,  отдаваясь  похоти,  грабежу
приезжих,  еде  и сну. Время остановилось в небытии, нарушаемом лишь чьей-то
смертью в результате сумрачной пьяной  поножовщины...  Они  ушли  в  лес  и,
облюбовав  поляну,  сели  под березой. Мир станции вмиг ушел в нереальность,
как сон, который надо забыть. Солнце было почти в зените.
     - Помнишь, -  спросила  Нат  Сааха,  -  эту  вещь,  которая  начиналась
"...музыка окутывала Сайна, обволакивала теплым покрывалом и несла в далекие
миры..."? Где это было?
     - Вот здесь, - показал Саах на грудь, - в первом слое...
     Йу  блуждала  взглядом  вокруг,  выхватывая  из  пространства предметы,
погружаясь в них; четко  прослеживаемые  формы  вдруг  как  будто  проявляли
прозрачность и раскрывались, оставаясь теми же. Тут она подняла глаза к небу
и  застыла, уйдя ввысь. Саах вспомнил, как они шли по этому бескрайнему лесу
три недели, полагаясь только на интуитивное чувство направления, не думая ни
о погоде, ни о пище, ни о натруженных ногах. Это было частью их  опыта.  Это
было,  как  путь,  который  не существовал. Который возникал прямо у них под
ногами. Может быть, в будущем узнают о результатах и все  станет  проще.  Но
первопроходцам всегда труднее всего...
     Солнце  зашло.  Повинуясь  обстоятельствам, они вернулись к избам. Йу и
Нат уединились во флигеле, задернув занавески, а Саах пошел к гостинице. Там
играли в карты. Он подсел к игрокам и вошел в игру,  глядя  черным  взглядом
сквозь  стол,  соседей  по  игре,  стены  и потолок в (как казалось мужикам)
бездну мрака и ужаса. Спокойное выражение ни разу не покидало его лица, и...
это был напряженный поиск.
     - ...и вот бывают странные люди, - отчетливо слышал Саах  голос  одного
из  игроков,  -  вот,  например,  вроде тебя, парень. Вышел из лесу, с двумя
бабами, почти налегке...
     - ...ну, и что же здесь особенного? - спросил он мужика  мягким,  почти
женственным   голосом,   заставившим   того   запнуться.  Что-то  произошло.
Собеседник был поражен. Он не мог оторваться от  двух  черных  дыр,  на  дне
которых  копошились  черви,  а в самой глубине горел маленький огонек свечи.
Два глаза приближались все ближе, и вот они поглотили мужика  и  понесли  на
огонек. Это было бы восхитительным, чудесным, но путь был прегражден мерзкой
трясиной, кишащей червями и гадами, в которую он стремительно несся.
     - Не  надо!!!  -  крикнул  мужик  одними губами. Саах отвернулся и стал
сдавать карты.
     - Кто  ты?  -  едва  прошептал  этот  грубый  мужчина,  только   сейчас
почувствовавший,  казалось,  какую-то потерю. Потерю "нечто", ушедшего еще в
детстве и вот сейчас на миг вернувшегося к нему, чтобы... возможно больше не
возвратиться никогда.
     - Кто ты? - шептали губы.
     - "Я? Зеркало", - тихо ответил Саах. - "Для тебя, по крайней мере".
     Все это продолжалось долю секунды, никто ничего не слышал, а если бы  и
слышал, то не понял бы ни грамма...
     Ночь  вступала  в  права,  неся  море новых желаний, мыслей, импульсов.
Человек  всегда,  подобно  марионетке,  отдается  на  волю   этого   потока,
растворяясь  в  том,  что,  в-общем-то,  должен преобразовать, и сам править
этим, не позволяя  безволию  окутать  себя...  Но  мир,  он  ведь  не  хотел
меняться.
     "Мать, что не можем мы, можешь ты..." - Саах сидел на полу. Игроки ушли
предаваться  веселью,  но  по меньшей мере несколько из них сегодня будут не
так жадно искать объятий женщины, тоскуя по объятиям того, что есть мы  сами
внутри,  в  реальности,  что  есть  человек  на самом деле. Саах называл это
"сеять". Сегодня он опять "сеял" после месячного  перерыва.  "Да,  нынче  по
крайней  мере несколько мужиков пожалеют о содеянном". Саах не сознавал, как
близко он был к истине, думая таким образом.
     Что-то должно произойти, иначе откуда такой  прилив  сил.  Тело  всегда
чувствовало,  знало о том, что предстоит, раньше ума, и накануне решительных
действий переполнялось энергией, как бы предполагая ее растрату. Саах поднял
голову, встал, спустился вниз.
     Пьяные люди сидели, лежали, ходили в большом зале. Напряжение у него  в
теле  нарастало.  В  воздухе бродили неясные ощущения, неосознанные желания.
Людям нужен был толчок. Он был  дан  какой-то  парочкой,  уже  вступившей  в
интимную  связь.  Все  глаза  загорелись, все мышцы напряглись, а руки стали
жадно  искать  тел.  Облако  неподвижности  окутывало  Сааха,  белое  облако
прозрачной  и  твердой,  как  алмаз,  силы. Чудо было здесь, но мир не хотел
меняться, а сделать Это помимо его желания было равносильно  катаклизму.  Он
сел  в  углу  на  пол. Раздались крики, ввалились с десяток-полтора людей со
скотскими лицами, свечи в  дырах  глаз  погасли,  зашевелились  черви.  Были
слышны крики женщин, переходящих из рук в руки по кругу. Слышались страстные
стоны,  плач, смех. Вид оргии был нереален, как будто все состояло из пепла.
Саах резко встал, огляделся, в несколько прыжков пересек  комнату,  вырвался
через двери на улицу и... В окнах флигеля горел свет. Саах был теперь просто
человеком.  Через двери банда мужиков вытаскивала из флигеля Йу и Нат. Огонь
застлал глаза Сааха, перед взором закружились  вспышки  красного  света.  Он
оказался в толпе, сокрушил ударом челюсть одного, разбил головой нос другого
и  упал,  отброшенный  ударом  сапога в висок. Несколько ножей сверкнуло над
ним, и чей-то голос посоветовал ему убираться, пока жив... Это  должно  было
быть,  но как, Саах не знал. Он встал и увидел стальную стену, ощетинившуюся
ножами. Подошел к завалинке, взял лопату и врубился в эту стену, в  середине
которой  горели два прекрасных цветка - белый ландыш и красный мак. Он рубил
не уставая, живая стена понемногу рушилась, издавая стоны и хрипы; последние
несколько  теней  метнулись  к  рощице  осин,  оттуда   взревел   двигатель,
загорелись  фары  и  махина  автобуса  понеслась на Сааха. Он успел услышать
голос Йу и Нат, убегающих в лес и сообщающих, что будут ждать его... где, он
не услышал. Автобус врезался в его твердое, как сталь, худое тело и отбросил
его на стену флигеля. Жалобно звякнув, отлетела лопата,  земля  забрызгалась
красным.  Солнечная  сила  поднялась из-под земли, из-под самых темных магм,
собрала, связала его  распадающееся  существо,  готовое  умереть,  выпрямила
позвоночник, влилась в ноги, заставив их совершать работу, и он осознал, что
с  невероятной  быстротой  удаляется в чащу, оставив на стене и земле клочья
одежды, чуть ли не всю свою шевелюру и рев  автобуса,  рыскающего  вокруг  в
поисках исчезнувшей жертвы.



     "...Мать.  Мать..."  -  это  слово  прорастало сквозь него, как золотой
цветок, пуская солнечные корни в черноту под ногами и расцветая над  головой
сияющим  снопом.  Он был лишь выражением этого цветка... Прошло уже два дня.
Лес поглотил его, и Саах продвигался, плавно скользя в некой субстанции.
     Он не был, от БЫЛ; пусть даже на несколько часов. Он осознавал  крепкие
нити,  похожие  на  паутину,  связывающие  автобус и несколько теней в нем с
некоторыми местами в городе, в лесу,  на  покинутой  станции.  В  реальности
этого  опыта  он  убедился, когда, прослеживая путь одной из нитей, вышел на
небольшую полянку, посередине которой стоял каменный домик. Нить тянулась  к
дому и исчезала внутри. Саах подошел не касаясь земли, толкнул дверь, прошел
через  прихожую и оказался в комнате. Несколько мертвецки пьяных мужей спало
вповалку  в  различных  местах.  Он  взял  все  необходимое:  еду,   одежду,
документы,  аптечку  и  вышел.  Внутри  напряглось.  Он услышал гул мотора и
почувствовал, что это за ним. Он это чуял всеми фибрами. Постояв на пороге и
глядя в чащу, он  сосредоточился  и  тут  же  резко  повернулся.  В  дверях,
пошатываясь,  стоял  человек  с осоловелыми глазами: "Ык! Копка! Ты, штоль?"
Саах облегченно вздохнул и, повернувшись, зашагал к лесу. Автобус подъехал к
дому как раз в тот момент, когда Саах скрылся за деревьями.  Пьяный  человек
бессвязно  рассказывал  о  лешем  и показывал, куда тот пошел, тыкая пальцем
совсем  в  другую  сторону.  Саах  все  это  слышал,  и  чувствовал  струйки
враждебности, приходящие к нему с той стороны. Они, эти струйки, нуждались в
указании направления не больше, чем опилки железа по отношению к магниту. Он
ощущал  их  на  своем  бедном  теле  как маленькие скручивания, затвердения,
мешающие нормальному функционированию. Это были щупальца смерти.
     Саах вышел на вырубку и сел на пень. Лучи  связывали  солнце  с  землей
золотыми волокнами. Поднявшись по одному из них, он увидел израненного Сааха
сидящим  на  пне в бандитской одежде, жующего бандитский хлеб, увязнувшего в
бандитской паутине,  опутывавшей,  в  сущности,  весь  город  и  прилегающие
станции,  и  даже  некоторые  места в лесу. Но лес был могуч. Он насмешливо,
добродушно терпел эту паутину, так как был любвеобилен. И лес в любой момент
мог стряхнуть эту сеть с себя, как слон стряхивает комара. Но  суть  леса  -
смирение  и отдавание. И, видимо, так было задумано для окончательного акта.
Саах понял, что,  живя  в  лесу  и  волоча  за  собой  враждебные  сети,  он
становится  носителем  этой  заразы.  Необходимо  было найти решение. Какое?
Растворяясь в солнечном тепле, он видел Сааха, сидящего  на  пне;  бандитов,
горящих  местью и рыскающих повсюду в городе и в лесу; море за горизонтом, в
котором смуглая девушка на белой яхте смотрела  на  пробегающую  под  бортом
лазурь  воды;  видел  город,  в  котором  запуганные  жители с закупоренными
сердцами добывают и едят свой скудный обед; где-то за океаном видел ураганы,
рушащие в несколько минут несносные язвы  слишком  обнаглевших  мегаполисов;
наблюдал  червя в земляной подстилке, глотающего перегной... Видимо, решение
созрело, раз он встал и направился в чащу. Да, он пошел в город.



     Саах не тревожился о Йу и Нат. Он знал, что эти цветы дадут свои плоды,
и никто их не сорвет. Он бы это сразу почувствовал. Они  двигались  к  своей
цели,  своему  финалу,  и пока он не видел, где их пути могут пересечься. Он
прозревал в грядущем лишь языки пламени и черноту пещеры,  в  конце  которой
горел свет.
     Через  неделю  он вошел в город. Первое, что бросилось ему в глаза, это
огромная афиша,  изображающая  до  боли  знакомое  лицо  с  подписью  внизу,
объявляющей  о  награде  за поимку особо опасного преступника Сааха, убийцы,
насильника и садиста. Город был в сетях, как рыба в сачке; и даже борода  не
защищала  от пристальных взглядов прохожих на его лицо, как будто сошедшее с
афиши. Саах шел, зная куда. Ноги привели его на овощную базу. Он поднялся по
ступенькам конторы на второй этаж и вошел в отдел кадров. Толстячок в  очках
поднял голову и глянул вопросительно.
     - Я хотел бы устроиться на работу, грузчиком или комплектовщиком.
     У  Сааха  были  документы одного из бандитов, позаимствованные в лесном
домике. Толстячок долго смотрел ему  в  лицо,  потом  спохватился,  встал  и
сказал, услужливо предложив стул:
     - Садитесь.   Я   сейчас...   У  нас  как  раз...  Недостаток...  Нужны
комплектовщики и... и грузчики. Пишите заявление, а я...  пойду  распоряжусь
насчет спецодежды. Погодите.
     И  он выскочил, хлопнув дверью. У Сааха сдавило горло. Он тихо встал и,
задохнувшись, сглотнул. В чем дело?  Тело  рвалось  вон.  В  чем  дело?  Его
прожгла  мысль:  служащий не спросил документа - а это первое требование при
устройстве на работу. Почему? Саах  вышел  из  кабинета  и  тихо  прошел  по
коридору  дальше.  Из  приоткрытой  секретарской  слышался  голос толстячка,
говорящего по телефону:
     - ... да-да, только борода отросла. Приметы схожи, как две капли  воды.
Да-да.  Смогу  задержать  минут  на пятнадцать. У нас есть охрана, если что,
попробуем удержать силой. Адрес? Вот...
     Саах не стал дослушивать, вышел, спустился на улицу и пошел  к  воротам
базы.  Тело  было  спокойно  даже тогда, когда дорогу ему преградил вахтер и
несколько крепких парней ринулись к  нему,  чтобы  схватить.  Мир  не  желал
меняться  и  в  этот  самый  момент топил свою надежду. Он побежал в боковую
улочку и услышал краем уха, как у ворот затормозила машина. Теперь его знали
не только в лицо - каждую мелочь его внешнего вида. Это было нужно? Или?
     Бесконечность  молчала,  втягивая  его  в  водоворот  мировых  событий.
Впереди  над  домами  показался  столб  дыма,  и  Саах  помчался туда. Через
несколько кварталов он выбежал на площадь, а из другого переулка  прямо  ему
навстречу  выскочил грузовик. За рулем сидел тот детина, который видел его в
лесном домике, их взгляды  встретились  во  второй  раз,  высекая  искры  из
затвердевшего  воздуха.  На  площади волновалась толпа народу, горел магазин
одежды, окрашивая небо черным дымом. "Обычный" пожар. Саах вскочил в толпу и
протиснулся ближе к центру событий.  Из  ближнего  дома  выбежал  мужчина  в
рубашке, кинулся к магазину и отскочил, отброшенный жаром пылающих стропил.
     - Брезент, есть ли у кого-нибудь брезент! - орал мужчина; увидел Сааха,
подбежал  и  стал  стаскивать  с  него  длинную брезентовую куртку, взятую в
лесном домике, всю в заклепках и каких-то металлических побрякушках. Натянув
на себя, выпустил капюшон, плеснул из ведра на  голову  воды  и  бросился  к
магазину.  Наперерез  ему  вырулил  грузовик.  Детина  за  рулем затормозил,
распахнул дверцу и, прикрываясь рукой от жара, проследил, как мужчина в  его
куртке,  звенящей заклепками, исчез в пламени. Осталось невыясненным, что он
хотел спасти,  -  ребенка,  жену,  сейф,  -  потому  что  стропила  рухнули,
похоронив  под  собой  совсем другую загадку, о которой Саах, удаляющийся от
площади по узким закоулкам, узнал на следующий день: преступник Саах  сгорел
в  магазине  на  площади  Свободы  в  попытках  скрыться от карающей десницы
закона. В пепле был найден визитный  медальон  Сааха,  который  он  носил  в
кармане  куртки,  а  об  одиноком  мужчине  в  рубашке  никто и не вспомнил,
обсуждать решения "свыше" было не принято.
     Саах поселился в коммуналке на окраине города. Длинный коридор соединял
десять комнат. В восьми из них жили старушки, в девятой -  он  сам.  Десятая
комната  была  отделена  от  коридора  бронированной дверью, а от улицы, как
потом разглядел Саах, - железными ставнями. Свет  мерк  в  глазах  при  виде
насилия,  царящего  в  городе.  В  комнате  сидел  Шевчук,  приговоренный  к
медленной смерти в каменном кубе коммуналки.  Засадили  его  туда  три  года
назад,  и  вот  уже  год, как Саах жил в соседней с ним комнате. Шевчук орал
песни о национальном герое Саахе, погибшем  в  огне  славы  от  рук  поганых
правительственных  чинов. О спасителе мира Саахе, его неудавшейся миссии и о
грядущей гибели Земли. Он поносил  тех,  кто  засадил  его  в  эту  комнату,
объединяя  их под общим ярлыком: погань. Он пел о любви, о радости и о смехе
чистого сердца, о солнце, весне,  осени  и  о  звездах.  Бабульки  приносили
Шевчуку еду под окно, он спускал веревку, сделанную из своего нижнего белья,
через  щель  между  стеной и неплотно прилегающей ставней и поднимал кусочки
хлеба, сыра, ломтики яблок. Бабушки плакали, украдкой крестились и  уходили,
быстро семеня стоптанными шлепанцами... все это впитывалось, копило мощь.
     Саах  сидел  в  комнате, глядел в окно на заходящее солнце и чувствовал
себя семенем, уснувшим на зиму в родной земле. Он ждал.  Его  черный  взгляд
был  тих  и  спокоен, пространство тишины в комнате можно было щупать рукой.
Что-то готовилось. Что? Наверное, если бы  это  было  уже  известно,  то  не
представляло бы интереса. Если человек - это семя, то что будет представлять
собой  тот  росток,  который  выйдет  из этого семени, пробив оболочку? Семя
умирает, давая жизнь дереву? Или  семя  становится  деревом,  перестав  быть
семенем?  Или  само дерево, - это семя, ставшее, наконец, самим собой?.. Две
реки любви пробивались из глаз Сааха и текли вниз  по  стене,  по  мостовой,
уходя  в  улочки, растекаясь по городу. И дети, вдруг ступив в один из таких
ручейков, начинали смеяться и играть в жмурки, пока  родители  не  пробовали
звать их домой и заставлять зубрить интересные книжки, становящиеся от этого
совсем неинтересными. Это было как солнце, но оно росло из земли под ногами,
под грязными, потными ногами.
     И  вот  в один из дней голова Сааха взорвалась, разлетевшись маленькими
осколками, смешавшимися со звездами. Шар оранжевого цвета стал расти  внутри
всего,  чем был Саах, а был он всем. Неподвижные волны несли нечто куда-то с
пугающей интенсивностью. Саах прошел в прихожую, открыл ящик  с  инвентарем,
взял  тяжелый  стальной  лом,  подошел  к бронированной двери, из-за которой
растекалась по городу очередная песня, и под  испуганное  шушуканье  соседей
несколькими  ударами выбил ее. В комнате было темно и затхло. Проделав ту же
процедуру с окнами, Саах собрал  в  пучок  солнечную  напряженность  и  тихо
наполнил ею комнату. Вселенная вибрировала здесь, рядом, он мог потрогать ее
руками, от колец Сатурна до светлой безысходности. Шевчук снял пыльные очки,
покачался на пружинистой сетке кровати, почесал бороду и уставился на Сааха,
близоруко  щурясь.  Он немного офанарел, и Саах видел, как понимание росло в
Шевчуке, разрастаясь, подобно масляному пятну на скатерти.
     - Зачем ты это сделал? Мне ведь еще долго сидеть, - Шевчук  усмехнулся,
- до смерти. Я ведь пожизненно. Или ты и есть смерть?
     - Смерть  кончилась  уже.  -  Саах  сел  на тумбочку. Он был застывшим,
нежным и пронзительным. - Теперь начинается жизнь.
     Он неподвижно сидел, глядя вдаль, завивая барашки  радости  на  полотне
мировых катаклизмов, из которых, казалось, только и состоял весь мир. Шевчук
вдруг  перестал качаться на кровати, остолбенел, вскочил, подбежал к Сааху и
заглянул в его глаза. Две пары глаз были идентичны, в обоих горела  бушующая
Радость, и в абсолютном покое Вечности плыла новая Земля.
     - Саах, ты?!
     Саах  не  шелохнулся,  он  был пустотой, вобравшей в себя мир и готовой
выплеснуть его в Новое. Это было, как нарастающее гудение. Шевчук  плескался
в  океане, глядя в глаза человека, сидящего на тумбочке в маленькой комнате.
Он был  дельфином,  звездой  и  маленьким  бельчонком,  научившимся  летать.
Нарастало ускорение. Саах, неподвижно застывший в углу, глядя перед собой, в
то же время уносился, растворяясь в ...
     - Что ты делаешь? - Шевчук схватил его за плечи, обнял, прижал к груди,
как родственника, которого не видел три с половиной миллиарда лет:
     - Что ты делаешь?!
     - Навожу связь с тем, что когда-то было пеплом Сааха.



     Где-то  вдали  Стеах отыскивал себя снова. Путеводителем и одновременно
целью была Радость. Все вокруг стало улыбкой,  столь  же  многоликой,  сколь
разнообразны  были  ее,  этой  радости, отрицания и преграды на долгом пути,
каждая пядь которого в  итоге  превращалась  в  крохотную  вечность.  Что-то
наконец  свершилось,  эти  жаждущие  чего-то  нового  эоны тысячелетий вдруг
обрели итог, цель своего пути,  нескончаемого  бега  по  спиралям  эволюций;
легкий испуг:
     - Мать, это что, конец мира, Вселенной?!
     Улыбка:
     - Малыш, ты находишься лишь в начале Времен... Ты понял, что Игра еще и
не начиналась?  Вы  и  не  жили  до  сих пор, ибо не возникало еще жизни, но
только эволюционные пертурбации смерти. За миллиарды лет ты  впервые  ощутил
дыхание  жизни...  А  это начинаются роды, - (Стеах чуял толчки и содрогания
где-то в окружающем пространстве вокруг себя, хотя было ясное ощущение,  что
они  затрагивают  всю  Солнечную  Систему,  по  крайней  мере. Шум и далекий
грохот... Но все было тихо и неподвижно, почти монументально.) -  начинается
настоящая   игра..,  которая  со  временем  окажется  в  свою  очередь  лишь
подготовкой к Настоящей Игре, которая в свою очередь...
     - О, но я хочу сначала сыграть в эту! - и Стеах вошел в мир.



     Боль, боль, боль. Сквозь него текла мощь, столь чудовищная,  что  одной
капли   этого   водопада  было  достаточно,  чтобы  разнести  Мироздание  по
косточкам.
     Он подумал (скорее, осознал) одну вещь,  казалось  бы,  незаметную,  но
решающую; вещь столь важную для будущего и столь простую одновременно, что у
него   от  восторга  захватило  дух.  Она  заключалась  в  вопросе:  что  он
подразумевал, говоря "я"? Уже давно под "я" он  понимал  человечество,  мир,
универсум,  Мать.  Уже  давно  он универсализировался настолько, что для его
сознания не существовало расстояний и времен,  и  он  мог  находиться  везде
одновременно..,  оставив тело в трансе в каком-нибудь уголке огромного мира:
чердаке, квартире, подворотне... Уже давно его еженощный так называемый  сон
являлся  скорее  сознательной  работой  в  каком-нибудь из уголков огромного
мира, куда  он  отправлялся,  побуждаемый  неким  внутренним  стремлением..,
оставив    маленькое   тело   в   расслабленном   оцепенении,   в   глубокой
бессознательности временной смерти. Это  было  неразрешимой  проблемой  всех
времен и народов. И вот впервые в процессе тотализации участвовала эта плоть
со  всеми  ее ограничениями, эта грубая субстанция в кожаном мешке. Сие было
самым  восхитительным  сюрпризом  и...  самым  трудным  препятствием,  самой
ужасной пыткой, началом раздирающей боли, началом изживания Врага, с которым
он встретился теперь лицом к лицу в его логове впервые за всю историю своего
миллионнолетнего  развития; это было началом конца страдания, началом пре...
-





     Писать далее не имеет смысла, ибо если он достигнет цели своей  работы,
все  записи о ее ходе будут излишними, каждый будет знать ВСЕ и быть ВСЕМ; а
если не достигнет, то очередное растворение Вселенной сотрет самую память  о
проводимом   когда-то   эксперименте,   попытке  создать  из  преходящего  и
ограниченного вечное и бесконечное, сотрет не только все следы,  оставленные
Великими  в  веках  и  мирах,  но и само Время и Пространство. До очередного
Творения. И тогда уже эти записки никому не  будут  интересны  не  только  с
практической,  но и с исторической точки зрения; более того, читать их будет
просто некому.

Популярность: 6, Last-modified: Fri, 08 Oct 1999 06:14:13 GmT