---------------------------------------------------------------
© Copyright Елена Старыгина
Email: star1@star.kirov.ru
Date: 5 Mar 2000
---------------------------------------------------------------
Вот ругает все Советскую власть, плохо, мол, жили при ней. Не-ет,
товарищи-господа, неправда. Хорошо жили.
В памяти сейчас прокручиваю картинки - тоска берет. Ведь никаких тебе
забот. Утром проснешься, спокойно марафет наведешь, кофейку растворимого
выпьешь, и на работу не спеша.
А день как рабочий проходил? Сейчас-то как? Утро с головной боли
начинается: это успеть, пятое-десятое сделать - дня не хватает. Зато в
старые времена никаких тебе забот: сидишь, позевываешь, через пол часа
чаевничать убегаешь, когда книжонку какую прочтешь, когда с подругой
потрекаешь - красота. День только, почему-то, тянулся, как червяк из сухой
земли. Ни конца, ни края не видно.
Правда, дефицит, говорят, омрачал существование, но, опять же, это кому
как. Ежели кто на заводе у станков простаивал, для тех да, дефицит был
неразрешимой проблемой. Они, разнесчастные, пока детали свои вытачивали, им
ни за колбасой в очереди постоять некогда, ни шампанским затариться, ну а
вечером уж не только колбасы не купишь, трусов приличных и тех не достать.
Зато, кто половчее пристроился, те о проблемах таких мелочных и понятия не
имел. Какой дефицит? Если, к примеру, ты в магазине каком работаешь, так
тебе и жареным, и пареным, и вареным принесут, и помадку импортную, и
колготки дешевые, и туфли-кофточки разные... Проблема одна была - как полную
сумку добра с работы вынести, чтобы не увидел кто, что с заднего крыльца
чего-то дефицитное тащат. Не дай бог, увидят - греха не оберешься. Жалобы
строчить начнут, проверки разные на тебя натравливать. Вот это проблема, тут
уж не поспоришь.
А весело было как... Соцсоревнования всякие устраивали, кто наибольших
успехов достигнет, тому лаковую, красную грамоту с профилем Ильича на
обложке вручат и напишут: "За успехи в строительстве коммунизма". Или, к
примеру, подруга у меня была, в свое время книжками разными торговала. Так
она вещи какие удивительные рассказывала. У нас, говорит, мода имелась
декады разные да месячники по продаже книг устраивать. А книги тогда
дефицитом считались, они ведь, хорошие-то книги, все из-под прилавка, по
блату продавались - поди попробуй, проведи декаду по продаже классиков,
например. Этого же Толстого где взять? Он, родимый, под прилавком пылился,
Маринке Ушаковой за кусок мяса отложен. А Мопассан в сейфе, впотьмах, для
Люськи Барановой, она в парфюмерии отделом заведовала, духи "Красная Москва"
взамен на "Пышку" таскала. Так что эти декады и месячники только в тетрадках
и существовали. Понапишут продавцы: мол, продан, Гюго, Лермонтов, Драйзер,
Пикуль на сумму столько-то рэ, а на деле эти несчастные драйзеры спокойно
перекочевывали к "блатным" знакомым и красовались потом ненужно золотыми
обложками на импортных полках. Дело это, если честно, рисковое было -
Толстого в пыли содержать. Не дай бог, проверка какая, это ж греха не
оберешься. Не открутишься, если спросят, за что бедного классика в темную
пылищу утолкали. Но, как говорится, кто не рискует, тому шампанского век не
пивать. Зато риск оправдывал себя сполна: спрятал, достал, отдал, получил -
всем хорошо.
А вот еще подруга случай интересный поведала об этом самом
соцсоревновании. Ведь раньше как было? Каждому члену коллектива присваивали
звание "Ударник коммунистического труда", если ты в соревновании победил,
или просто так, для счету. Дело-то простое - заявление написал - так и так,
прошу, дескать, принять в ударники. И все, ты ударник уже, делов-то. Только
подруга моя, человек принципиальных качеств. "Вот, - говорит, - буду лучшей
из лучших, тогда и приписывайте меня к ударникам". "Ан нет, - отвечают, -
положено и все тут, пиши заявление". Долго ее уговаривали, пока не сломался
человек. Написала. На доску объявление повесили, что такая-то борется за
звание ударника коммунистического труда. Месяц проходит, второй. Спрашивает
подруга: "Ну что, ударница я теперь?" Какой там! Заявление потеряли. "Снова,
- говорят, - пиши". Да только на сей раз несчастная девушка выстояла. Не
стала писать. Уже и социализм с коммунизмом давно скончались, а она все
борется. Так и не дождалась, милая, высокого гордого звания. Обидно, зато
весело. До сих пор потешается.
Но самым веселым из прежней жизни были, пожалуй, праздничные
демонстрации. Майские особенно. Ноябрьские-то нет, холодно. Кому охота в
холодную слякоть тяжеленные физиономии с Брежневым и Черненко на себе
тащить! Но охота неохота - присутствие обязательно было, и не помогали
никакие уговоры насчет сопливого носа, больной ноги, грудного ребенка и
прочих семейных пустяков. Только предсмертное состояние могло освободить от
"счастья" прошлепать по городу и прокричать бравое "Ура!".
А вот "майские" празднички - это дело! Ой, вспомнишь, сердце заходится!
Настроение приподнятое, по радио с шести утра установку соответствующую
дают: "Кипучая, могучая, никем непобедимая, страна моя, Земля моя ты самая
любимая!" Да после таких слов рубаху на груди рвать хотелось, грудью на
амбразуру... Или еще: "Неба утреннего стяг, в жизни важен каждый шаг!"
Каково?! А вы говорите...
Да-а, хорошая штука, демонстрация: гармонь наяривает, горькая по кругу
для поддержки патриотических настроений, и вприсядку по улицам к
единственной цели - центральной площади, где можно лозунги поорать,
краснощеким здоровым дядькам на трибуне ручкой махнуть, насладиться
благозвучностью: "Да здравствует Советская власть!" и "Слава рабочему
классу!"... А на выходе уже упереться вдруг в белое по красному: "Наша цель
- коммунизм!". Здрасьте! Приехали! А мы всегда думали, что цель - вприсядку
лихо, плечо чтоб дружеское рядом, "Ура!" громкое, площадь центральная...
Какое там! Топать, оказывается еще, да топать по указателю к незримой цели.
Любили у нас итог омрачить, красное в черное переделать. Но это так,
глупости. А вообще-то весело было, не спорьте со мной, весело. Ну а то, что
итог смазанным оказывался, так это дядьки краснощекие, видимо, недодумали
чего-то. Да не беда, жизнь вселенной, она ведь безгранична, подождем, может
какая новая цель высветится...
Как-то уж так повелось на Руси - любит погулять деревня-матушка. Горе
ли, радость ли - все едино. Говорят, раньше не так было, пил, говорят,
мужик, но меру свою знал. Может оно и верно, да только сколько помнит себя
Таисья, деревня пила страшно и беспросветно. Особо родители ее. Как-то,
вспоминается, малой еще была, мамка, царствие ей небесное, напившись допьяна
так исполысала худенькую некористную Таиску, что та зарок дала - вырастет, в
рот не возьмет это чертово зелье. А годы пролетели, как стая грачей над
пустующей пашней, зарок забылся, покатились веселые деньки с вечно пьяными
дружками, потом вдруг ненужное ей замужество, потом народились нелюбые,
случайные девки, связывающие непутевую Таисью по рукам и ногам...
Первой была Нюрка. Родилась она в похмельное тяжелое утро, крикливая и
лупоглазая. Так и росла вечно орущая и таращащая злые глазенки на существо,
которое воспроизвело ее на свет, на веселую, редко трезвую Таисью.
Иногда, в не частые просветления, Таисья вдруг начинала жалеть Нюрку,
гладила ее по непокорным вихрам и приговаривала:
- Былинушка ты моя, сиротинушка. Плохая у тебя мамка. Но ты терпи,
мамка она и есть мамка. Мне тоже, помню, в детстве-то несладко было.
Алевтинка как и Нюрка, была полной неожиданностью для Таисьи. Родилась
она, ровно котенок, никому не нужный, про которого забыли тут же, как только
услышали первый слабенький писк. Трехлетней Нюрке Таисья оставляла грязную
бутылку, наполненную разбавленным молоком, с грязной же на конце соской и
маленькая, сама еще плохо понимающая девчонка, совала крохотной сестричке в
рот несъедобное пойло, переминаясь с ножки на ножку в ожидании, когда та
насытится. Сама же Таисья днями пропадала то у дружков, то в пьяном
неведении валялась посередь деревенской улицы.
Детство свое Нюрка ненавидела. Мать истязала ее побоями и упреками,
нещадно колошматила малюсенную, молчаливую какую-то Алевтинку, и мечтала
Нюрка только об одном - вырасти, найти сказочного принца, который унес бы ее
в тридевятые царства, в сказочную звездную страну.
Как все произошло, Нюрка не помнила: какие-то смутные тени по стенам,
какие-то крики и боль, боль, которая ухала, как филин в дремучем лесу...
Очнулась она не скоро - крашеные синие тумбочки, ласковые тети в белых
халатах, Алевтинка, сидящая рядом с растрепой-куклой в руках, румяные
веселые ребятишки - вот, что увидела Нюрка, впервые открыв глаза после
тяжелого забытья.
Когда мы познакомились, Алевтинке было восемь, Нюрке одиннадцать.
Впервые сестры приехали на каникулы к своей бабушке. Мимолетного взгляда
было достаточно, чтобы сказать - не домашние девочки: латаные-перелатаные
колготы, выцветшие ситцевые платьишки и какой-то диковато-затравленный
взгляд.
- Теть, здравствуй, - поздоровались сестры.
- Мама в гости к бабушке отправила? - поинтересовалась я.
- Не-е, у нас мамки нет. То есть она есть, но мы не с ней живем - в
интернате. Мамка пьет сильно, и нас у нее забрали. А она, - старшая
словоохотливая Нюрка показала на сестренку, - она мамку совсем не помнит.
Маленькая была, когда в детский дом определили.
- И папы у вас нет?
- Папка есть, но он лет семь как в тюрьме сидит. Его недавно хотели
выпустить, но он кого-то ножиком порезал, и ему опять срок добавили, -
вздыхала Нюрка.
С девчонками я виделась каждый день. Они приходили в наш уютный
добротный деревенский дом, называемый дачей, садились на мягкий диван и
подолгу болтали со мной. Младшая, бритоголовая Алевтинка, так привязалась ко
мне, что буквально ходила по пятам и называла мамой.
Алевтинка перешла во второй класс, но едва умела читать по слогам, а
считала в пределах десяти.
- Как учебный год закончила, Алевтинка?
- Хорошо, только по математике "три". Я нормально учусь, другие у нас
трояки да двойки получают.
- Учиться-то нравится?
Алевтинка пожимала худенькими плечиками. Об учебе она говорить не
любила, ей больше нравилось рассказывать о жизни в интернате: вся ее жизнь,
ее радости, ее печали, какие-то открытия и познания проходили в этих
казенных стенах.
- У нас мальчишка есть, так его чуть крысы не съели, - рассказывала,
округлив глаза, страшным полушепотом Алевтинка. - Родители его дома
оставили, а сами ушли куда-то. Он сидел голодный, может день, может два,
может больше. Плакал. Потом сознание потерял, очнулся от боли в руке - рядом
сидели две крысы, одна впилась зубами в его руку... Другого мальчика отец в
окно выбросил со второго этажа, он долго в больнице лежал, теперь у него
голова болит часто.
Алевтинка наслаждалась своими рассказами, а я ежилась от ее страшных
историй.
- Однажды мы с Нюркой и еще одной девочкой решили поджечь интернат и
сбежать, - продолжала девчушка.
- Зачем? - удивлялась я.
- Так просто. От скуки.
- Подожгли?...
- И сбежали. Правда, нас поймали быстро. Ругали сильно. Вообще-то
учителя и воспитатели у нас хорошие. И директор тоже хороший. Смешной
только. Взрослый дяденька, а на велосипеде кататься не умеет, падает все
время. Мы смеемся над ним, когда он упадет, а он говорит, что это у него от
яблочного сока, как, говорит, попьет его, так и голова кружиться начинает.
Странный... Зачем пьет, если голове плохо?
Вскоре Алевтинку и Нюрку перевели в интернат, который находился
неподалеку от бабушкиного дома. Теперь девчонки все выходные проводили в
деревне. Их не пугали пустые кухонные полки, вечно пьяный бездельник дед,
больная немощная бабуля - им нужна была свобода. Свобода, которой они
наслаждались каждую минуту.
Через год на летние каникулы приехала одна Нюрка. Еще через год и еще
Нюрка продолжала приезжать одна. Алевтинку не отпускали за плохое поведение
- она курила, воровала, дралась, пропускала занятия.
А Нюрка взрослела. Из худенькой нескладной девочки-подростка
превратилась в налитую соком и пышущую здоровьем девицу. Целыми днями она
гоняла на велике по улице, не обращая внимания на больную ворчливую бабушку,
которая просила помочь по хозяйству. Со мной она уже не болтала как раньше,
а только здоровалась, едва кивнув головой. Однажды, правда, Нюрка
разоткровенничалась: ей хотелось скорее стать взрослой, уйти из интерната,
выйти замуж и нарожать детей. Детей она будет любить, говорила Нюрка, и не
поступит с ними так, как поступила со своими дочками ее мать.
Еще Нюрка с нетерпением ждала отца. Она верила, что он хороший и за
решеткой оказался случайно. "Вот выйдет папка, - мечтала девушка, - заживем
все вместе богато и весело".
Осенью из тюрьмы вернулся Илюха и забрал старшую дочь из интерната
домой. И хотя дома было голодно и грязно, Нюрка была самой счастливой
девчонкой на свете.
Поначалу Нюркин отец твердо решил встать на путь исправления. Но воля
встретила его не так, как он этого хотел. Кому нужны зеки, когда и
нормальным-то колхозникам работы не хватает. "Горькая" стала его утешением и
забвением. Перебиваясь кое-как временными заработками, еле-еле выкраивая
гроши на кусок хлеба, он все же находил где и на что купить бутылку-другую.
От дедовских и отцовских пьянок Нюрка устала. Только кто же не пьет-то
теперь? Непьющих она почти не встречала. "Пусть пьет, главное, что отец
дома", - рассуждала Нюрка и не сводила с отца обожающего взгляда. Они стали
неразлучны - отец и дочь.
Нюркины взгляды волновали Илюху. Шутка ли - десять лет не видеть ни
одной женской души, десять лет не держать в руках хорошенькой женской ручки.
Нюрку как дочь он воспринимать не мог. Какая дочь? Когда Илюху посадили,
этой черноглазой было всего четыре года. Теперь его встретила пышногрудая
раскрасавица-девица.
С тех пор как Нюрка стала жить дома, что-то сильно изменилось в ней.
Что-то постоянно волновало и тревожило ее. Девчонка понимала, что с сердцем
творится что-то неладное, а что - объяснить не могла. Совета же спросить
было не у кого. Она знала только одно - Илюха был для нее не просто отцом,
он был для нее богом. Она готова была молиться на него, исполнять каждое его
желание. Выросшая в коммуне среди себе подобных, Нюрка не представляла жизни
в нормальной семье. Слово "отец" не понималось ею так, как понимает его
любой ребенок на свете.
Пересуды быстро облетели не только деревню, но и всю округу - Нюрка
спит со своим отцом. От девчонки отвернулись все. Ей плевали в глаза,
называли последними словами, шептались и тыкали спину пальцем... Нюрке было
невыносимо больно слышать, что говорили о ней. Ее неокрепшее, не наученное
доброте и теплоте сердце потихоньку стало покрываться ядовитым панцирем.
Если поначалу Нюрку обуревало нечто возвышенное, хотелось свернуть горы и
обнять весь мир, то теперь те створки, что были открыты в ее душе,
захлопнулись напрочь. Нюрка чувствовала, что совершила что-то постыдное, но
отступать было слишком поздно.
А кто научил-то ее не делать постыдного? Кто посоветовал, кто сказал,
что то - хорошее, а то - плохое? Если и был в Нюркиной душе какой-то
стерженек, стерженек этот сломался окончательно.
Однажды Нюрка почувствовала во рту неприятную горечь. Ее мутило,
кружилась голова. Где-то там, внутри, шевельнулось что-то гадкое и
нежеланное. Серый дождливый день показался еще серее. " Плевать, -
пронеслось у нее в голове, - это моя жизнь и я не позволю, чтобы каждый
совал в нее свой нос. Знать такая моя доля".
Вечером Нюрка бросилась на шею вернувшемуся с "шабашки" отцу, заливаясь
слезами и осыпая поцелуями небритые колючие щеки. Илюха, вываливая из
карманов слипшуюся грязную карамель, поломанное печенье, доставая
захватанную бутылку водки, приговаривал:
- Все тебе дочь, все тебе.
Эту бутылку они распили вдвоем. Потом, кажется, была еще одна...
Очнувшись утром, Нюрке страшно хотелось пить, плакать, рвать на себе
волосы - ей было тошно.
- В мать пошла, такая же... Ой, горюшко мое, не пережить мне, -
причитала бабушка, размазывая сырой тряпкой въевшуюся в половицы грязь.
"Пусть, - зло подумала Нюрка, - это моя жизнь!"
Листья уже облетели. На единственной деревенской улочке стояла
непролазная грязь.
Я вышла из маленького рыжего автобуса, нос к носу столкнувшись с
Нюркой. Она сильно изменилась: лицо ее осунулось, под глазами появились
коричневые круги. Из-под пестрого шерстяного платка торчали спутанные
грязные волосы. От пышущей здоровьем девицы не осталось и следа.
- Здравствуй, Нюра, - робко поздоровалась я. - Как ты?
Она смерила меня долгим бесцветным взглядом и, то ли скорбно, то ли
презрительно сжав губы, пошлепала по грязи, низко опустив голову.
"Ну и что... Ну и что...", - ехидно шамкала под ее ногами липкая жижа.
Со съежившейся от холода березы сорвался последний желтый лист и,
медленно кружась, опустился в грязную лужу, как-то сразу осев на дно.
"Ну и что...", - все еще шамкала жижа.
Пестрый платок маячил уже на конце деревни. Нюрка все же оглянулась и,
помахав мне на прощанье рукой, скрылась из вида.
"Кто тебя выдумал, звездная страна?...", - лилось из приемника
подвешенного на электрический столб, у которого Нюрка любила слушать, как
сытые голоса красиво и задорно выводили о звездной стране, о звездном лете,
о том, что звездочка ясная где-то далеко-далеко.
Популярность: 7, Last-modified: Mon, 06 Mar 2000 20:28:22 GmT