---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Саверский
     Email: alexen@online.ru
     Date: 12 dec 1998
     Повесть предложена на номинирование в "Тенета-98"
---------------------------------------------------------------







     Низкое   небо над ночным    Египтом  убаюкивало     бездонностью
все  живое, мягко      покачивая любопытные звезды в не успевшем еще
остыть воздухе.
     Меж суровых  пирамид, громоздящихся в темноте, будто
подобравшиеся  невесть  откуда  великаны -    настолько они были
неестественны в этой голой  пустыне, настороженно шли два человека.
Изредка они переговаривались друг с другом, но так, чтобы не
нарушить окружающее безмолвие.
     - Я все же не понимаю, Саша, как и какого черта  ты здесь
оказалось? - раздался недовольный голос мужчины.
     Извиняющийся, почти не приглушенный женский  голос ответил из
темноты:
     - Но, Джонатан, мне так  хотелось  увидеть  все,  что  ты
рассказывал...
     - Тише! Тише! - прервало ее нетерпеливое шипение.
     - Ой! Извини, - женщина понизила голос,  хотя  Пирсу  все еще
казалось, что ее слышит вся Вселенная,  - не  могла  же  я усидеть в
этой проклятой гостинице в душном и  страшном Каире, зная что
вокруг так и снуют исламские террористы.
     - Ладно, ладно! - отмахнулся Пирс от этого водопада слов,
прозвучавших в тишине как колокольный перезвон.
     Не согласиться со своей спутницей он не мог. За
     последний месяц в Каире произошло двадцать девять  терактов, и
все они были направлены против туристов-европейцев. А Джонатан
Пирс - доктор востоковедения - со своей свитой из трех ассистентов
представлял для исламистов-фанатиков объект особого внимания, и
какая уж там чаша весов перевесит, окажется он нужнее им живым или
мертвым, предсказать было  совершенно невозможно.
     Приходилось быть осторожным. Кроме того, как не  разыгрывал он
досаду на свою спутницу, в глубине души ему было  приятно, что она
рядом, и поругивал ее Пирс только потому,  что экспедиция, которую
он затеял была не менее опасна, чем пребывание  в Каире.
     С Александрой Пирс познакомился  пять  лет назад, когда она была
еще студенткой, а он читал в  ее  группе лекции по философии
Востока. Она сразу привлекла  его внимание своими жадно горящими
глазами, когда он говорил о тончайших различиях между течениями
мысли в семи школах Индии. Кроме того, девушка была настолько
красива, что Пирс,  несмотря на свою искушенность в вопросах
красоты, был поражен... Аккуратный прямой  нос, начинавшийся
почти от бровей, строгими линиями стекал с открытого, ясного лба.
Миндалевидные с загнутыми кончиками  глаза излучали королевскую
мудрость, даря почтение думающим  и награждая холодом глупцов.
Небольшой рот, четко  очерченный подбородок, брови вразлет и,
наконец, пшеничные волны волос придавали этому лицу выражение
чего-то неземного, светящегося.
     Несколько лекций подряд взгляд Пирса то и дело возвращался к
этому лицу. Он понимал, как глупо выглядят его взгляды на одну и ту
же девушку, но ничего поделать с со бой не  мог.  Он хотел, он должен
был насмотреться. В конце концов  это  не  то чтобы удалось, но ему
стало  достаточно  ощущать  присутствие Александры в аудитории. Он
будто встроил ее в свое сознание, в какую-то часть себя, и вскоре
понял, что  образ  этой  девушки находится с ним постоянно.
     Этот образ не преследовал его, не заставлял страдать - это было бы
и невозможно, ибо Пирс сразу же прогнал бы его, - он просто молчал,
и в этой  молчаливой красоте было что-то бесконечно мудрое, что
вдохновляло ученого  на новые поиски прекрасного, каковым он
считал  множество  загадок Востока и мира вообще.
     Через три года Саша стала его ассистенткой. Они  не  были
любовниками, но знали, что этого не произошло  только  потому, что
случится подобное совсем необычным  образом,  совсем не так как у
всех людей. Они не были и женаты, считая  брак друг с другом
неизбежностью своих жизней, а потому  формальностью.
     Год  назад Пирс понял, что Саша относится к нему так же, как  он  к
ней, встроив в свои тонкие тела часть его ауры. И  они  были  рядом
просто и естественно, понимая друг друга, уважая, нежно любя и ..., да
только Господь Бог знает, что еще светлого  Он намешал в судьбы этих
двоих, столкнув их между собой.
     После того, как Пирс выплеснул свои эмоции, в адрес Александры,
они оба замолчали. Обиды не осталось ни у кого, поскольку каждый
понимал и уважал психологические мотивы другого. Джонатан
кричал, потому что боялся за нее, она пошла, потому что боялась за
Джонатана.
     Та осторожность, с которой две тени  преодолевали  теперь
расстояние до намеченной цели, была  вызвана  тем,  что
правительство Египта запретило туристам посещать пирамиды после
захода Солнца, и смотрители этого музея вневременья могли
доставить непослушным массу неприятностей вплоть до  выдворения
из страны.
     Но Пирсу не нужны были пирамиды. Сегодня ночью  его
интересовал только Сфинкс.
     Уже на  заре своего философского образования Джонатан понял,
что большая часть человечества настолько горда собой, что считает
древних интеллектуально сродни обезьянам. Эта гордость делала
современную цивилизацию чуть ли не глупее самих  обезьян, потому
что до сих пор сама она не создала ничего подобного пирамидам,
Стоунхенджу и прочим так называемым тайнам,  которые только
потому и оставались таковыми, что современность еще не  доросла  до
знаний,  которыми  располагали древние.  Именно  поэтому в мире то
и дело возникали маленькие научные революции,  когда какой-нибудь
"ученый-сумасброд"  или просто "любитель-фанатик", как ласково их
крестит мир до поры,   начинал "тупо"  копать  там,  где указаны  были
в древних манускриптах города или описаны непонятные устройства.
А потом весь мир вздрагивал: ах, почему же мы  раньше не
прислушались к Гомеру,  ясно указавшему местонахождение павшей
некогда Трои;  ах,  как же мы могли  предположить,  что  ковчег
Моисея,  описанный  в Библии,  - мощнейшее электрическое
устройство. Да и то сказать: откуда было жителям девятнадцатого века
знать о свойствах ковчега, если и электричества еще не было,  а у
древних, как выяснилось,  было.
     Сколького же еще в древности мы просто не понимаем, потому что
не знаем сами, думал Пирс. А о скольком просто не думаем.
     Вот и сегодня он шел для того, чтобы  проверить  легенду,
утверждающую, будто в час весеннего равноденствия Сфинкс может
допустить внутрь себя избранных. Год назад его друг попробовал  было
сунуться  в молчаливую пасть каменного изваяния, после чего  полчаса
лежал без сознания  и рассказывал потом, что неведомая мощь
угрожающе швырнула его на землю, как только он попытался
заглянуть в глотку Вечного Зверя.
     И теперь Пирс сам решился на эту попытку.
     "Люди разные, - думал он. -  Кого-то  пустят,  а  кого-то нет. Надо
все проверять на своей шкуре".
     Он оставил свою машину в пяти милях отсюда  и шел пешком, когда
ночь внезапно поглотила Солнце. Очевидно,  Саша проделала то же
самое, преследуя его по  следам,  резко  выделявшимся  на песке.
Было без четверти двенадцать,  когда двое людей оказались у
подножия Сфинкса.  Вокруг стояла невыносимая для современника,
привыкшего к шуму больших городов, тишина.
     Сфинкс высился зловещей громадой,  а его каменное  молчание
могло  заставить трепетать кого угодно.  Мужчина,  поежившись от
этой величественной неприступности, с интересом взглянул на Сашу.
Сделал он это бессознательно,  поскольку знал,  что она тоже должна
быть немного подавлена,  а значит, прижалась  бы  к  его  плечу,  но
нет.... Ее глаза полыхали восхищенным огнем, и этот возвышенный
трепет вновь заставил Пирса заглядеться на  ее  лицо,  которое при
свете звезд стало неожиданно сродни ...  Сфинксу.  От этой похожести
Джонатану стало еще более зябко, и пришлось напрячь свою волю,
чтобы сбросить с себя нахлынувшее наваждение.
     Температура к этому времени упала,  и  воздух стал кристально
чистым, позволяя  двум  путешественникам легко ощущать свое
внутреннее состояние. Они одновременно опустились на колени и
воззвали к Высшим Силам, прося Их о помощи  в познании тайны
Сфинкса.
     Наступила полночь. Молитва все продолжалась,  когда  из глубин
Хранителя Тайны стал разливаться изумрудный свет. Медиумы не
видели его, поскольку молитва их была направлена внутрь себя, к
Тонким Силам, и глаза были закрыты. Свет  усилился,  и что-то еще
неясное, неопределенное извлекло  из  глубин  вовне сознания двух
людей. Они открыли глаза и в тот же миг в их головах раздалось
отчетливое: "Входите!".
     Пирс, привыкший наблюдать за своими новыми состояниями,
отметил, что находится как бы в двух  местах одновременно. Одна его
часть осталась у ног  Сфинкса,  а  другая  уже спускается по каменным
уступам под ноги  безразличного,  а теперь еще и извергающего
зеленый огонь,  чудовища.  Он  слышал, что Александра не отстает от
него.
     Они очутились у ворот, невесть откуда взявшихся под лапами
"Вечной тайны", и погрузились в какой-то  изумрудный  туман, где
некая сила приподняла их и заставила плыть за собой. Пирсу не
хотелось анализировать происходящее, ему было хорошо  и интересно,
и вообще было здорово уже то, что что-то происходит.
     Между тем, туман нес их по узкому проходу в глубину поначалу
только Сфинкса, а потом и Земли. По мере продвижения свет
уплотнялся, превращаясь в голубой и синий. Этот цветовой переход
вовсе растворил сознание Пирса, поскольку было  неясно какая его
часть, где находится, ибо и та, что в  песках,  и  та, что в пещерах,
ощущала только синюю бездну.
     Тем мощнее для него был удар ослепительного,  белого сияния,
вспыхнувшего вдруг после очередного  поворота извилистого
лабиринта.
     Когда Пирс пообвыкся, то обнаружил, что находится в абсолютном
сознании, и ощущение размазанности исчезло,  хотя сохранялось
чувство, будто он что-то забыл у порога бесконечной пещеры.
Оглянувшись в поисках Александры, он увидел ее  по-прежнему
восхищенную и в то же время строгую, улыбнулся и  взял ее за руку.
Она ответила легким, нежным пожатием.
     Грот, в котором они оказались, ничего особенного    собой не
представлял - пещера как пещера. Таких Пирс  повидал на своем веку
немало. Вот только свет, словно разливался  в воздухе, не имея
определенного источника.
     От другого конца грота отделилась невысокая фигура, которая то ли
подошла, то ли подплыла к ним, и Пирс  только теперь осознал, что
сила, влекущая их по проходам  лабиринта,  исчезла, и они с Сашей
твердо стоят на ногах. Однако приближавшийся человек шел столь
мягко и легко, будто не касался ногами земли  и не имел веса.
     "Ничего особенного!" - подумал про себя Джонатан, разглядывая
внешность моложавого незнакомца. Тот был  типичным египтянином,
смуглым и узколицым.
     Слов так и не было сказано, они снова прозвучали  в головах гостей:
"Добро  пожаловать  в  Храм  Знаний,  допущенные! Следуйте за
мной."
     Пирс понял, что отвечать нет необходимости, ибо его мысль о
приветствии и была этим ответом. Пожав плечами, он глянул на Сашу
и поймал на себе ее нежный и мудрый взгляд.
     "Хм! Странно. Такое ощущение, что она знает обо всем этом больше
меня и поддерживает она меня, а не  я  ее".  Эта  мысль слегка
раздосадовала его, но вновь уловив  нежность  в  глазах девушки, он
успокоил себя словами: "А может и так.  Я-то знаю, что она не глупее
меня. Чего же ершусь?"
     Они двинулись за проводником. Снова  потянулся  лабиринт,
только теперь он был фиолетовый. Его узкий  проход по-прежнему
увлекал куда-то вниз, и Пирс понял, что они двигаются  по
подземному серпантину, поскольку повороты все время были правые.
     Наконец небольшая группа достигла очередного  грота,  где вновь
был яркий свет, и проводник путешественников сменился со словами,
прозвучавшими в  их  головах:  "Дальше  могут  пройти только
Посвященные и люди  в  Тонких  оболочках,  приглашенные особо."
     Пирс не стал вдаваться в смысл этих слов, поскольку их-то с Сашей
дальше повели, а это было  главным.  Проводники сменялись еще
шесть раз, и ощущение Пирса, будто он что-то оставляет в каждом их
этих гротов, обретало  некую  неотвязчивую уверенность. Но ломка
головы не приносила никакой пользы.  Что он мог там оставлять, если
у него ничего с собой не  было, сохранялось той самой тайной того
самого Сфинкса.
     В конце концов бесконечный лабиринт кончился.  Они оказались в
очередной пещере, где их встретила, как им  вначале показалось,
ровесница Пирса, то есть женщина лет  тридцати пяти. Она сильно
напоминала Ниффертити с той  только  разницей,  что была жива и
королевские украшения, сопутствующие  высокому сану,
отсутствовали, уступая место простому хитону.
     - Привет вам, допущенные в Храм Знаний! - в  восьмой  раз
услышали  пришельцы.  Правда,  на  этот  раз  волна
доброжелательности почти затопила их. - Ваша молитва  была
услышана  и ваши стремления оценены по заслугам. Вы ведь не
станете возражать против того, что стремления важнее достижений,  а,
Джонатан?
     Пирс, завороженный тем, что голос женщины звучал в воздухе сам
по себе, то есть она даже не открывала рта,  резко пришел в себя, когда
прозвучало его имя:
     - А!? Нет, нет. Конечно стремления важней.
     - Вот и ладно, - улыбнулась женщина,  после  чего  решила
представиться, - я - Геосати, Верховная  жрица  Богини  Изиды. Вам
нет нужды называть себя. Вы хорошо мне знакомы ... оба, - она
нарочно сделала ударение на последнем слове,  взглянув при этом на
Джонатана.
     Пирс понял, что его и Александру, как  минимум, приравняли, но
главное - он ощутил, что фактически  лишен  возможности говорить и
вообще выдавать какую-либо информацию  наружу. Нет, он конечно
мог молвить что-нибудь эдакое, но  это что-нибудь - даже
наиквинтэссенция его мыслей - прозвучало  бы  здесь,  как звук
падающего пустого ведра - тупой, неритмичный  и неожиданно-резкий
стук. Потом за это пришлось бы краснеть, а Пирс этого не любил.
     Все, что его окружало было невероятным, почти невозможным, и
оно позволяло только внимать и молчать.  Молчала и Саша, но как-то
по другому, не ощущая своей ограниченности, а такая же, как когда-то
на  лекциях - красивая, восхищенная и ... мудрая.
     Геосати откликнулась на мысли Пирса:
     - Я рада, что вы сами понимаете  разницу  в  эволюционных
ступнях. Это облегчает и мою задачу, и вашу  миссию. Собственно, вы
оказались здесь, потому что пришла пора  нашего сотрудничества с
вами обоими, ибо вы теперь неразрывны, и кроме того вся Земля
сейчас зависит от нашего  взаимопонимания.  Следуйте за мной.
     Путешественники все так же молча повиновались.  Пройдя по более
широким коридорам,  чем прежде, они оказались в огромной пещере,
размеры и обстановка которой потрясли их. Не обратив никакого
внимания на изваяния Озириса и Анубиса,  они даже не глянули на
саркофаг,  венчавший центр огромного грота.
     Заворожено смотрели они в дальний конец зала. Там, в глубине
возвышалась огромная статуя Изиды,  лицо которой было открыто.
Сам этот  факт был шоком для Пирса.  В голове пульсировала древняя
надпись,  сделанная на одной из статуй Алой Ведьмы:  "Никто из
смертных  не приподнимал Моего покрывала",  но здесь-то вообще
покрывала не было,  а это  могло  означать...  бессмертие.  Он больше
ничего не видел вокруг себя, он не видел даже того, что тело Богини
будто бы живо и сияет разными оттенками, соответствующих чакрам,
которые на дальнем радиусе сливались в единую ауру фиолетового
цвета.
     Пирс смотрел в Ее лицо.  Никакая земная красота не  могла
сравниться с ним,  да и дело было не в красоте (что красота! - форма),
дело было в том, что лицо будто звенело, издавая чистейший,
мелодичный,  всепроникающий звук. Пирс ощутил, что какая-то часть
его существа сопротивляется,  защищается от этого звука, но магнит
был столь велик, что он пересилил эти, не лучшие черты земного
человека,  и тут же все в нем запело эту ноту необычайной красоты.
     Он почувствовал потребность взлететь и оказаться рядом с этим
лицом.  Не понимая  как,  он догадался,  что ему это удалось, и теперь
вся пещера плыла под ним, а он купался в свете и звуке, излучаемыми
головой статуи.
     Рядом оказалась Саша. Он увидел, что и она  наполнена
ликованием. От нее тоже исходил нежный,  обволакивающий  свет  и
звук, и он, полностью отключившись от  восприятия  окружающего
мира, приблизился к ней в полете и погрузил в ее  зрачки  свой взгляд.
Прикоснувшись к рукам женщины, Пирс испытал легкий
электрический разряд, проникший в него тонкой ниточкой  сладкого
наслаждения. Он повторил свое движение и разряд повторился.
     Вновь и вновь прикасаясь к ее рукам, плечам, шее он ощутил  как
нота, ранее прозвучавшая в нем, набирает силу и мощь.  Ее внутренний
ритм увеличился, и тогда Джонатан привлек Сашу к  себе. Что-то
кипело и бурлило, звенело и переливалось цветами, где-то набатом
нарастал пульс, и двое - в пещере? на Земле?  в Космосе? - в такт ему
осыпали друг друга поцелуями.
     Что ж, миг долгожданный единства! Только ты  ценен  в  любви,
только ты, о котором знают лишь двое, ты, к которому  идут годами не
спеша, не внимая легкомысленным инстинктам насыщения -
сиюминутным, жалким, мгновенным, от которых неловко и не нужно
..., ничего не нужно потом. Но ты - благословенный миг  не знаешь
слова "потом", ибо становишься  навсегда  одним, единственным,
неповторимым и  вечно длящимся  в  слияние  двух  сердец. Именно
тебя пестуют и строят годами,  во  имя  тебя  терпят  и ждут,
отбрасывают и принимают, лепят себя  из  глины  другого. Только
терпение, любовь и мудрость ведут к тебе по острию равновесия: не
навредить, не оскорбить, не нарушить, но  помочь и дать руку свою во
имя тебя, миг долгожданный единства.
     И он застыл - этот миг - меж двоих и в них.  Они достигли высшей
точки,  высшей  ноты,  высшего  ритма,  переходящего  в не-ритм, и
остались там, замерев, ибо открылось им, что...
          ... всякая гармония - есть начало смерти, ибо Абсолютному
Сознанию Вселенной нет нужды отвлекать внимание Свое на то, что
совершенно в реальности, ибо все  совершенное соответствует Тому, С
Чем Гармонирует, то есть Абсолюту.
     В  этом соответствии берет начало смерть, ибо  некуда  и  незачем
развиваться и жить, когда реализован план гармонии ..., резонанс....
     Отсюда же проистекало объяснение  жизни,  которая есть лишь
болезнь вселенская. И сама Вселенная лишь  болезнь Абсолюта, ибо
любая эволюционирующая реальность ничто  иное,  как стремление к
восстановлению равновесия меж Материей  и Духом половинками
Абсолютного Существования.
     И всяческий дисбаланс, любая потеря равновесия привлекают
сознание к  месту опасности, стремясь локализовать и
гармонизировать нарушенное равновесие. Так - нарушением баланса -
создавались миры и существовали до тех пор, пока не начинали петь ту
ноту,  тот  цвет, который соответствовал причине их рождения, до-
рождению....
     ... открылось им, что ...
     ... человечество - единый разум планеты, -  подобно Абсолюту, в
своей судорожной эволюции всячески стремится локализовать,
сбалансировать конфликты,  - те же нежданные болезни, - привлекая
к  ним  свое,  общее сознание....
     ... человек разумный ограничивает свою боль,  не  пускает ее к
другим органам и ... к сознанию  своему,  но, вынужденный жить,
думает об излечении, о восстановлении баланса сил  в организме -
привлекает свое сознание, им и лечится, пытается соответствовать до-
болезни, до-конфликту внутри себя...
     ... и чем выше болезненный орган,  тоньше  тело  болезни, ближе к
духовным слоям, тем выше  развитие  всякого  существа, ибо не зря
сказано Христом человечеству: "Отдайте  Мне болезни ваши!", ибо Он
- Христос - высок есть в духе для всех на Земле, и там Он болеет Сам,
призывая болезни и проблемы человеческие перенести в Царство
Божие, к Нему.  Его же болезни  мирами Вселенскими стали.








     Светловолосый, голубоглазый Охо развалился в мягком кресле
своей комнаты,  глядя  на  небольшую  пирамиду,  занимающую центр
лабораторного стола. Сейчас стол мало  напоминал лабораторный:
Охо убрал с него все лишнее и накрыл его  зеленым сукном,  и теперь
его творение покоилось в умиротворенном одиночестве, свободное от
всяких  банок,  склянок,  осциллографов, пробирок и прочей
сопутствующей утвари.
     Молодой мужчина наслаждался уже  одним  только видом своего
изобретения. Нет, не изобретения, и даже  не творения, нет, - он
создал чуть ли не самого Бога,  ибо  то,  что стояло перед ним на столе,
способно было исполнить любое желание своего родителя.
     В течение пятнадцати лет, фактически отрешившись от
окружающего мира, Охо просидел  в  своем  домике,  приютившимся  в
предгорье Альп, денно, а чаще нощно, работая  над  воплощением
своей идеи в реальность. Все это время ему казалось, что мозаика
воплощения, кубики которой он складывал,  чудовищно сложна и
непостижима, пока, наконец, несколько  месяцев  назад  будто бы само
собой не пришло простейшее решение, и теперь  Охо посмеивался над
этой  простотой,  постукивая  пальцами  по  ручке кресла.
     "Столько времени думать над очевидной  вещью. Право - смешно!
Но ведь никто не додумался кроме меня. Не  зря говорят: все
гениальное просто... А может, я - гений?" - Охо немного покраснел от
этого полу утверждения, ибо  что-то  в  нем шевельнулось навстречу
последнему слову.
     "Ладно, ладно - сбежал он от этого шевеления - шутка это, шутка!..
Однако, - переключились мысли ученого на то, что неизбежно
притягивало и тянуло его к себе,  - чтобы  эдакое  мне пожелать?".
     Охо находился в состоянии эйфории  после  заключительного акта
творчества, сознавая, как ученый, что прибор должен работать
нормально, но с другой стороны, как человек, он боялся испытывать
его. Удивительно, но боялся он не того, что прибор вдруг снова
откажет ему в исполнении желания - к  этому он привык за многие
годы, - а как раз того, что тот возьмет  да и выполнит это самое
желание. То был  какой-то  древний, неосознанный страх, как будто
нечто в глубине  сознания предупреждало: сделай шаг и окажешься во
власти неизведанной мощи.
     Охо смутно догадывался о причинах такого ощущения. За
пятнадцать лет, особенно вначале работы, он много  раз  спорил  с
собой и со своим единственно оставшимся другом  о последствиях
подобного изобретения, но исследовательское искушение  не
позволило ему внять увещаниям внутреннего голоса и  словам Пирса.
     По мере же углубления изысканий он все больше  думал  о  самой
конструкции, нежели о ее значимости для всего мира и для себя.      И
решающий миг настал. Нужно было только  остановиться на каком-то
одном желании, которых вдруг оказалось такое множество -
нереализованных,  упрятанных  за  все  эти  годы  куда-то вглубь, что
теперь они бурно всплывали, крича:
     - Меня! ...
     - Меня!
     - Нет, меня!
     Охо улыбнулся этому хору,  различая  среди  разноголосицы такие
побуждения, как возврат давно ушедшей жены,  или  приезд Пирса,
перед которым можно похвалиться открытием,  или наведение
порядка в доме, в котором давно не убирали,  а  также множество
более мелких, даже  неосознанных  искусителей,  и стандартно выбрал
самое простое - сэндвич с  ветчиной  и  зеленью.
     Одобрив кивком головы это решение, он надавил кнопку  прибора,
включив его. Пирамидка - объем жидкого металла,  покрылась  легкой
рябью, и у Охо возникло ощущение, что в комнате появился некто
энергетически мощный и только ждет астрального импульса, чтобы
материализовать его.
     Не обращая на это внимания,  Охо  создал  образ  сэндвича вместе с
его вкусовыми качествами, и даже ощутил его запах. Образ вызвал
желание: даже выделилась слюна. В то  же  мгновенье он почувствовал
во рту нечто странное и безвкусное, а  в  руке увидел полупрозрачный
надкушенный бутерброд.
     Ученого окатила волна разочарования от очередной неудачи, но тут
же он действительно почувствовал вкус сэндвича  во рту, а в руке
теперь находился ничем не отличающийся от  своих естественных
собратьев, сандвич.
     "Фу! - выдохнул мужчина свое  облегченное  разочарование, и, еще
раз проверив вкусовые качества того,  что  оказалось  у него во рту,
стал немного нервно жевать.
     - Ну и ну! -  Он погрозил пальцем прибору, и с изумлением увидел,
что над пирамидкой появились три, быстро заполнявшиеся материей,
полупризрачные формы. Охо рефлекторно выключил прибор, но  за
это  время формы приобрели вполне материальный, но какой-то
жидкий, несуразный, неправильный вид. Поверхность пирамиды
колыхнулась еще раз, выплюнув в пространство лаборатории еще один
призрак,  и замерла в зеркальном покое.
     "Что за чертовщина?" - разглядывая незваных  гостей, лихорадочно
думал Охо.
     Между тем, объекты двинулись в сторону творца и  ему  это не
очень понравилось тем более, что несмотря на медлительность
движений, скорость их начала возрастать. Охо вскочил  и  хотел
броситься к двери, но в этот момент один из  незваных  гостей
буквально прыгнул на него и непонятным образом  растворился  в теле
ученого, вызвав у него ощущение крушения всех надежд. В следующую
секунду другой предмет проделал то же самое, но на этот раз Охо
ощутил значительное облегчение. В то же  мгновенье, его озарила
блестящая мысль, и он, включив снова прибор, буквально выкрикнул в
него жгучее желание избавиться от  оставшихся двух объектов, после
чего опять нажал на кнопку выключателя.
     Уже задрожавший перед прыжком в человека комок коричневатого
цвета, замер на месте, а над пирамидой  появилось  нечто,
напоминавшее чернильную кляксу, с щупальцами и противным
запахом гнили. Последний из четырех  материализовавшихся
призраков тоже был кляксой, но гораздо меньшей и не такой  мерзкой,
как эта слизистая,  студенистая тварь. Медленно подобравшись к
замершим в воздухе двум объектам, словно  парализуя  их действия,
клякса вдруг хлестко обхватила один из них  и  растворила его в себе,
после чего таким же образом была уничтожена клякса поменьше.
     Охо, пораженно  наблюдавший  за  этой  борьбой,  даже  не
борьбой, а самым настоящим пожиранием, неосознанно ждал момента
окончания этой борьбы, вызванной им  самим,  и  как  только клякса,
закончив свое черное дело, двинулась в его сторону, он снова
воспользовался прибором,  жестко,  без  эмоций  приказав уничтожить
и этот объект.
     В комнате появилось что-то вроде коричневого ножа, от которого
пахло человеческой смертью. Как робот, подобравшись
механическими движениями к кляксе, нож начал рубить  и  кромсать
ее на куски. Клякса извивалась, как  могла,  но  нож  спокойно
проходил сквозь ее мягкое тело, оставляя лишь извивающиеся
щупальца, которые быстро исчезали прямо в воздухе. Закончив свою
"работу", нож, естественно,  направился к Охо. Тот,  обессилев  от
безысходной борьбы, оказался под гипнозом  ритмичных,
безапелляционных движений ножа, и когда тот влетел в него,  ученый
вздрогнул и ощутил в себе прилив   хладнокровия  и  авторитарного
управления миром.



     Джонатан открыл глаза. Над ним с улыбкой склонилась
Александра. Улыбнувшись в ответ, он с  изумлением  обнаружил,  что
находится в номере гостиницы, который они сняли по  приезде  в
Каир. Ничего не понимая, он встревожено посмотрел на девушку.
     В ее улыбке появилось лукавство:
     - Ничего не помнишь?
     - Как же не помню, - все  помню, -  лоб  Пирса  изобразил
напряжение мысли, - помню, как мы попали в пасть Сфинкса, долго
брели по разноцветным лабиринтам,.. о!  помню  будто  бы  я
раздвоился, помню жрицу Изиды,.. кажется Геосати, да?
     - Угу.
     - Ну вот. А потом..., потом, - Пирс немного покраснел, - мы с тобой
... хм! летали.
     - Ну-ну?
     - Что, "ну"? Потом было ощущение  невероятного блаженства и
какого-то всезнания что ли.
     - А дальше-то, что?
     - Дальше?.. Хм, дальше... А дальше я  лежу  в  постели  с клопами в
третьесортной гостинице Каира и рядом ты.
     - Замечательно! Как в кино: шел - упал, встал - гипс.
     - Так ведь... Уж не хочешь ли ты сказать, что  ничего  не было? -
встревожился Пирс.
     - Почему же, очень даже было. Только прошло уже две недели, как
мы сюда вернулись, точнее - нас вернули.
     - Что, прямо сюда? - Пирс снова с изумлением оглядел комнату.
     - Вот именно.
     - Неплохо. Но почему же я этого не помню, а ты - помнишь?
     Саша снова заулыбалась:
     - Ну-у, пути  Господни  неисповедимы.  Ты  же  говорил  о
раздвоенности сознания.
     - Говорил.
     - А когда вспыхивал свет, тебе казалось,  что  ты  что-то теряешь в
каждом гроте?
     - Было и такое.
     - И ты по-прежнему ничего не понял?
     Пирс тупо смотрел на Сашу, пока в его глазах не загорелся огонек:
     - То есть ты хочешь сказать, - начал он медленно, - что у подножия
Сфинкса я оставил  свое  физическое  тело,  а  внутри Сфинкса были
наши тонкие ..., -  Саша  паузой  подтвердила  эту мысль, давая Пирсу
во всем разобраться самому, и он,  все  еще медленно продолжал, - а
наш полет ... и все прочее -  это дело наших душ?
     - Я бы сказала, что под конец даже высшего  аспекта - монад,
причем в их высшей, духовной составляющей.
     - То есть в каждом гроте я оставил по телу?
     - Примерно.
     - Но это же невиданный доселе грабеж. То-то я  терял, сам не зная
чего, а оказывается всего-то ... себя, -  Джонатан начинал заводиться.
     - Ну-ну, не кипятись, - успокаивающе произнесла девушка.
     - О'кей, но все же: как  мы оказались здесь?
     - Вот уж не проблема для  египетских  жрецов,  которые  в свое
время перетаскивали многотонные плиты  одним  словом  при
строительстве пирамид.
     - Пожалуй, ты права, но почему ты помнишь, а  я -  нет? - не
унимался Пирс.
     - Дело в том, что мое сознание было  как бы размазано  по всем
телам, а твое после каждой вспышки яркого  света прерывалось.
Поэтому, когда тебя вернули сюда, собрав заново, ты и не мог этого
помнить.
     - Уж не хочешь ли ты сказать, что я был мертв?
     - К сожалению.
     - Что за бред? - Пирс снова возмутился.
     - Конечно бред, - спокойно отреагировала Саша, -  тем более, что
двое господ из полицейского управления уже две недели пытаются
понять: какого черта смотрители пирамид  находят двух европейцев,
занимающихся любовью у подножия  Сфинкса,  при чем один из них
не дышит и сердце его не бьется. А потом  один  из них исчезает из
морга, а второй, точнее, вторая - из тюрьмы.
     Пирс молчал. Ему действительно было  трудно  запихнуть  в свои
мозги то, что рассказала Саша. Потом, глядя на ее саркастическую
улыбку, он снова,  растягивая  паузы  между  словами, произнес:
     - То есть ты хочешь сказать, что все, что произошло с нами там, то
есть у лица Изиды, было  в  точности  повторено  на глазах каких-то
людей?
     - Ну, каких-то это слабо сказано, поскольку было  уже девять часов
утра, и ...
     Вот тут Пирс не выдержал и вскочил с кровати:
     - Что? Тысячи оголтелых туристов наблюдали за тем, как мы с
тобой...? Мой Бог..! Я не верю.
     - И правильно. Только, когда снова придут полицейские, ты должен
сказать, что с двадцать первого по двадцать шестое марта ты был здесь
вместе со мной. Твои  ассистенты  это подтвердят.
     - Нет, я не верю, я не понимаю.  Этого  просто  не  может быть.
     - Конечно, нет! - Саша подошла к возмущенно расхаживающему
Пирсу и положила ему руки на плечи,  остановив  его, потом мягко
заглянула ему в глаза и с обычной улыбкой сказала, - а знаешь, у нас
будет ребенок.
     Пирсу стало дурно до слабости в  коленях,  потом  смешно, потом
весело, наконец - радостно и, подхватив Сашу на руки, он закружил ее
по комнате.



     Охо находился в состоянии  шока, вызванного маршевым ритмом
ножа,  около  получаса.  Это  было  почти бессознательное состояние,
во время которого  ученый просто не мог думать или анализировать.
Перед ним  проносились  картины подчиненных ему людей,
государств и целого мира. Он видел кровь, но она не трогала его; он
видел смерть, но она его не  пугала; он наблюдал, как миллионы
людей и механизмов по его  приказу проходят по всей планете,
бескомпромиссно исполняя  его  приказы, подчиняя его воле все, на
что падал его взгляд.
     Испуг от этих видений пришел позже, когда осознание самого себя
вернулось. Охо понял, что  им  немалое  время  владело состояние,
присущее лидерам фашистских  движений.  Именно  это испугало его.
Еще бы: его отец и мать были сожжены в концлагере во время Второй
Мировой. И вдруг он, ученый, бывший в молодости идеалистом-
романтиком, и  всегда  отрицавший  господство одних людей над
другими вне зависимости от мотивов,  ощущает в себе не просто
мимолетное желание власти,  он  видит  себя реальным властителем,
где всякое его желание исполняется беспрекословно. Тут было о чем
подумать.
     Невеселое, но напряженное размышление вернуло его мысли к
пирамиде. Он стал анализировать причину возникновения и действия
непонятных объектов. Разочарование...,  облегчение..., легкая угроза
пирамиде, первый испуг от движения объектов  в  его сторону...,
сильный страх, смешанный с острым желанием избавиться от прыжков
всякой твари внутрь его тела, и, наконец, жесткий приказ об
уничтожении - все это последовательно  было воплощено прибором в
реальность. Проблема  заключалась  только  в том, что Охо совсем
даже не  просил  прибор  материализовывать эти эмоции. Странно
было и то, что сандвич  не  был  уничтожен прибором, и не делал
попыток раствориться в теле  ученого, минуя пищевод.
     Тут-то и пришли на память слова Пирса о том,  что большая часть
человеческих эмоций бесконтрольна, а  потому  совершенно
неизвестно, по какому принципу  прибор  будет  их
материализовывать. И здесь можно ждать всяких неожиданностей.
     "Чертов Пирс со  своими  предсказаниями! -  отыгрался  на друге
незадачливый ученый. - Накаркал невесть чего - расхлебывай теперь."
     Охо начал понимать, что, если в случае  с  сэндвичем,  он указал
прибору конкретный процесс и образ желаемого, то в других случаях
он не собирался  ничего материализовывать, просто испытав эмоции.
Это заставило прибор вернуть астральные импульсы в плотном виде к
месту их возникновения, то  есть  в  те  центры сознания ученого,
которые эти эмоции породили. Получалось, что прибор работает
абсолютно нормально. Это он, Охо не  совсем  в порядке. Подобное
допущение заставило мужчину с удивлением  и уважением посмотреть
на свое творение, скромно  возлежавшее  на  прежнем месте, и
делавшее вид, что ничего особенного не произошло.
     - Ух,  хитрюга!  - вслух, как к живой, обратился изобретатель к
пирамиде.  - Кто же тебя научил придавать форму эмоциям и
желаниям? - Охо задумался на секунду,  а потом все также вслух
продолжал:  - Впрочем, схема материализации позволяет,  очевидно,
воспринимать форму непосредственно в том виде,  в котором она
существует на астральных уровнях материи.  И в этой же форме
прибор  воссоздает  их  в плотном мире, как бы разворачивая
проекцию. Недаром же все эти ...,  черт! я даже не знаю, как их назвать
... - эти твари ни на что не похожи и какие-то размытые.  И каков же
изо всего произошедшего вывод?
     Ответ дался ученому нелегко, поскольку  возникал парадокс между
необходимостью контролировать эмоции с одной  стороны  и
обитанием этих эмоций в подсознательных областях  сознания, до
которых Охо никогда даже не пытался добраться.
     - Хм! Вот Пирс, тот мастер на такие дела. Но  ведь прибор мой, а не
Пирса. Значит и я  должен  научиться  контролировать себя. - Никаких
других вариантов разрешения этого парадокса не возникало, хотя в
ответ на последние слова  кто-то  внутри Охо сомнительно хмыкнул:
"Как бы наоборот не вышло!",  но  ученый отмахнулся от этой
поправки.
     - Да и вообще все это не столь важно. Это  лишь детали! А
приборчик-то работает! Работает! А?! Вот что  важно!  А остальное
приложится. - После этих слов творец  творца погрузился в мечты.



     Джонатан Пирс умиротворенно  наслаждался  красотами  гор,
плывущих мимо окна его автомобиля. Одной  рукой  он  перебирал
неразлучные четки, что не мешало ему другой рукой  огибать все
изгибы горной дороги. До виллы Охо оставалось  около  мили,  и Пирс
остановил  машину  на  своем  излюбленном  месте.  Отсюда
открывался чудесный вид на альпийские хребты и вершины  гор, а
внизу раскинулась уютная долина, где и нашли прибежище  не более
двух сотен коттеджей и вилл, одна из  которых принадлежала его
другу.
     Вдыхая легкий воздух гор, перемешанный  с  запахом  диких цветов,
Джонатан осмысливал причины своего  внезапного решения приехать
к другу. Дело было в том, что именно сегодня собрался симпозиум,
которого Пирс ждал три года,  подготавливая  мощный доклад,
исследующий аспекты буддизма.
     "Тогда, почему же я здесь, а не на  симпозиуме? - спрашивал он
себя, вспоминая как в аэропорту Каира  помимо своей воли, он вдруг
заказал билет в Италию, вместо того, чтобы лететь в Нассау. - Не хочу
об этом думать,  но похоже,  Охо все-таки собрал эту свою штуковину,
исполняющую  желания.  Чем же другим объяснить мое присутствие
здесь...?  Если  это  так - продолжал он размышлять, - возникает
второй  вопрос:  а  не слишком ли много Охо на себя взял? Хорошо
еще, если объект подобных экспериментов только я, но ... сегодня  я,
завтра  эта долина, а послезавтра ... Да, черт возьми, неприятная
история.
     Ладно, что толку рассуждать? Приеду и все увижу, хотя  нужно
быть готовым ко всему".
     Пирс встал на край утеса, от  души  потянулся  до  хруста костей и
снова уселся за руль.
     Он остолбенел, когда дверь, в которую он позвонил, открыла Дина,
жена Охо, покинувшая фанатичного ученого около десяти лет назад.
Хотя Пирс и не видел ее все это время, но знал, что она снова вышла
замуж, у нее двое детей, и она вполне счастлива в этой своей новой
жизни. Тем сильнее было  удивление опять видеть ее в доме Охо.
     - Привет, Ди, - ошеломленно произнес гость.
     - Здравствуй, Джонатан, - радостно кинулась  женщина  ему на
шею. - Я очень тебя ждала. Охо сказал, что ты вот-вот приедешь.
     - Неужели? - с улыбкой спросил Пирс,  делая окончательный вывод
о причинах своего приезда, - он что же - провидец?
     - О, нет. Он - творец.
     - Вот как?! - Пирс не стал спорить с этим, и решил перейти на
другую тему: - мы так и будем стоять в дверях?
     - О, Господи! Извини. Проходи, пожалуйста. - Дина пропустила
гостя в дом.
     - Твоя львиная грива по-прежнему  неотразима -  преподнес Пирс
комплимент жене друга.
     - Куда ж ей деться? -  смущенно  отреагировала женщина, тряхнув
копной пшеничных волос, из под которых  приятным контрастом
проступали тонкие черты лица. - Разве что облысеть?
     - Это было бы еще более экстравагантно. - Оба рассмеялись.
     - Слышу в  доме  знакомый  мужской  голос, -  появился  с
распростертыми объятиями в дверях гостиной Охо. - Привет, привет,
дружище! - мужчины обнялись, - очень рад тебе. Мы ведь не
виделись...
     - Девять месяцев.
     - Точно.
     - Но я вижу серьезные перемены  в  твоей  жизни, - сказал Пирс,
указав глазами на Дину.
     - А, Дина, - глаза Охо заблестели лихорадочным блеском. - Да, она
решила вернуться, и я очень этому рад. -  Однако  Пирс заметил,  что
скрытый холодок сопровождает  эти  слова.  Такой холодок возникает
у человека по отношению к  пройденному этапу своей жизни или к
законченной работе,  когда  мозг  уже  занят другими проблемами. Эту
оценку целиком подтвердила смена темы, которую сразу же
предложил Охо. Очевидно, именно эта тема была той самой
проблемой, которая интересовала теперь  друга. -  Но пойдем, пойдем,
- потянул гостя за рукав  хозяин, -  я  должен показать тебе мое
творение. Ты будешь удивлен.
     Пирс уже и так все понял,  но надеялся, что встреча с неизвестным
произойдет не сегодня, однако события контролировать он  все еще не
мог.  Его наблюдательность не выпустила из поля зрения, что по мере
приближения к лаборатории, походка и осанка идущего впереди
человека изменяются. Из свободного,  внешне коммуникабельного, тот
превращался в настороженного вора, крадущегося к банковскому
сейфу.
     Когда Охо открыл дверь и обернулся на пороге лаборатории, Пирс
едва не вздрогнул: перед ним  было  искаженное  страстями лицо, в
глазах которого пылала алчность и маниакальный огонь.
     - Тс-с, - приложил палец к губам хозяин дома и  мягко вошел
внутрь.
     Пирс сразу ощутил в комнате присутствие  чего-то холодного, но
неизмеримо мощного по психической силе, как будто здесь находился
астральный робот, тупо исполняющий любые желания безо всякого
разбора. Он увидел на столе небольшую пирамидку, и, как только они
вошли, над ней начало извиваться  что-то полупрозрачное, быстро
превратившись в какую-то бесконечную, вибрирующую,
всхлипывающую от вожделения змею.  Змея  потянулась  к Охо, но в
тот же миг к ней метнулось коричневое лезвие, разрубившее ленту на
мелкие части, которые словно испарились в воздухе.
     - Бог мой! Что  это  такое? -  Одновременно  испуганно и с
отвращением спросил Пирс.
     - Это и есть мое изобретение, о котором  я  тебе  столько говорил, -
Охо, как будто нарочно не понял вопроса  Пирса, который касался
вовсе не пирамидки, а того,  что  произошло  над ней.
     Эмоция гостя мгновенно породила чернильную  кляксу, которая не
замедлила впрыгнуть в него, вызвав прилив  ужаса. Однако,
автоматический контроль над собой, также  мгновенно  отсек от себя
нежелательную эмоцию, и только жилка дернулась  у правого глаза
Пирса. Охо, внимательно наблюдавший  за  состоянием друга, не мог
скрыть своей досады на то, как тот держит себя в руках. Эта досада
породила грязно-оранжевую сферу, но  все  то же лезвие коричневого
цвета  без  промедления  уничтожило  ее.
     Пирс понял, что Охо уничтожает свои эмоции приказами
беспощадной воли, не доброй, а скорее яростной.
     Эти события заняли не более двадцати секунд, что позволило
хозяину лаборатории, как ни в чем не бывало продолжить разговор:
     - Я сделал это, Джонатан! Я сделал  это! -  Над  прибором
появилось достаточно яркое розовое солнце, и Охо не  стал  его
уничтожать, позволив ему войти в себя. Дождавшись  этого слияния,
Пирс заметил, как по спине друга прошлась легкая волна, которая,
достигнув глаз, превратилась  в  пленку наслаждения.
     - Как же ты назвал его?
     Охо вышел из наркотического состояния и самодовольно сказал:
     - Я назвал его "Демиург первый"!
     - "Демиург"? То есть мастер, творец.
     - Вот именно. Ты же все видишь сам.
     - Да, вижу. - Если бы Пирс хоть на мгновение опустил свое
внимание до астрального тела, то ощутил бы гнев, но его не было,
поскольку усилием воли ему удавалось  удерживать осознание своего
"Я" в области абстрактного мышления.  Джонатан рассматривал
происходящее, как телевизионный фильм, в котором нет героя,
вызывающего  сочувствие. Сейчас  он   был   прагматичным
компьютером, воспринимающим  информацию не  в  алгоритмической
последовательности, а единым куском, не фрагментарно, а немного
размазано в отношении частей целостной картины. Но  он должен был
задать один единственный вопрос:
     - И что, твой "Демиург" действительно исполняет любые желания?
     - Конечно! В том-то все и дело!
     - Поздравляю! - не очень искренне произнес Пирс.
     - Спасибо!
     Охо между тем, понимая, что все идет не так  как  ему хотелось бы,
досадливо сказал:
     - Пожалуй, на сегодня хватит, - он повернулся  к двери, - идем?
     - Да, - Пирс с облегчением вздохнул и расслабился, переступая
порог лаборатории, заметив с удивлением, что Охо не выключил
прибор.
     Они дошли до гостиной, и  Пирс  был  вынужден  изумляться снова:
на стенах появились оригиналы Рубенса,  золотые украшения и
огромная хрустальная люстра.
     - О-о,  и  здесь  перемены, -  заставил  себя  улыбнуться гость.
     - А как же? - откликнулся хозяин дома, - надо же и пожить в свое
удовольствие после долгих трудов. - Охо  разлил  бренди по рюмкам.
     - Конечно, конечно, - Пирс все еще не  мог  справиться  с потоком
новой информации.
     - Мы с Охо очень счастливы, - прижалась к плечу  мужа Дина,
нежно глядя ему в глаза. Однако, ответный взгляд, перехваченный
Пирсом, больше напоминал взгляд создателя на  свое творение,
нежели на равноправного супружеского партнера. Изо всего
увиденного Пирс уже сложил полноценную, но не  очень
утешительную картину поведения своего друга. И этот  взгляд
окончательно утвердил его в мысли о том, что ни его приезд, ни
появление и поведение  Дины  не  являются  случайными  и
самостоятельными решениями.
     - Итак, Джонатан, что ты теперь думаешь о том, что видел, -
перешел Охо к интересующей его теме
     - То, что ты сделал гениально, - здесь Пирс был искренен. Еще
недавно он был совершенно уверен,  что  такое  изобретение
невозможно, поскольку природа желаний  все  еще  не  поддается
контролю и анализу человечества. Очевидно, лишь прозрение, как
молния поразила его друга, и тому удалось сделать невозможное, но и
он не был способен контролировать  и  анализировать  свои желания:
он просто стремился их выполнять,  не  задумываясь  о причинах и
следствиях. Все это было в его подсознании, а внешне он обычным
голосом спросил: -  как  давно ты закончил работу?
     - Пол года назад.
     - И все это время молчал?
     - Я экспериментировал и привыкал.
     - Хм! Это правильно. Но что же ты думаешь делать теперь?
     - Еще не решил. Честно говоря, я не до конца понимаю
возможности прибора, хотя сам его создавал, -  взгляд  Охо  снова
подернулся наркотической пеленой.
     - Ты не намерен продемонстрировать его ученым? - Это была
легкая провокация со стороны гостя, и она вполне  удалась: Охо
закашлялся после глотка бренди. Придя в себя, он даже улыбнулся:
     - Ну и вопросы ты задаешь, - он помолчал,  и Пирс увидел в его
глазах жесткий холодок. - Нет, я пока  не намерен отдавать его миру.
Мне нужно еще время, чтобы все обдумать.
     Эти слова Пирс перевел так: зачем отдавать миру то, с помощью
чего я - Охо - способен подчинить себе этот мир?  С другой стороны
ученый боялся,  что мир сумеет завладеть прибором, а  это  делало
ситуацию неуправляемой и неинтересной для Охо. Поэтому вопрос и
потревожил психику хозяина,  и тот решил  закончить беседу:
     - Однако, ты устал с дороги, а я тебя пичкаю своими достижениями.
Твоя комната прежняя. Отдохнешь, а завтра я тебе покажу вещи более
практические, нежели ты видел сегодня.
     - Пожалуй, ты прав: пора бы и отдохнуть. - Пирс попрощался с
хозяевами и поднялся на второй этаж в спальню.




     Охо часами сидел в своем излюбленном кресле перед пирамидой.
Она стала для него идолом, Богом, центром  Вселенной.  Он
поклонялся ей и просил ее выполнять его желания. Их исполнение
вызывало в нем чувство сопричастности к процессу  творения мира,
что возносило его в самомнении на высоту, недостижимую для
прочего человечества.
     Он испытал прибор сначала на простейшей  материи: картины и
вещи. Затем перешел в мир человеческий  и изваял Дину, отрезав в ее
памяти десятилетие жизни без него и вычеркнув  из  ее характера те
черты, которые мешали их общению. Он призвал ее к себе как куклу -
глупую, преданную и нежную.  Теперешняя  Дина даже не помнила,
что у нее где-то есть семья, она  никогда  не спорила с Охо и всегда
улыбалась ему, даже если он  ее  бил  в припадке бесконтрольных
страстей.
     Ощущение всемогущества продолжало  расти  после  подобных
побед, и он не видел нужды сдерживать свои желания  и чувства.
Напротив, он искал их в себе, а затем  обожествлял,  лелеял  и
пестовал, доводя до уровня  самостоятельных  божеств,  которым тоже
поклонялся, как отдельным сущностям. У него даже  не возникало
мысли, что все эти "божественные сущности"  всего  лишь часть его
самого, и он мог бы управлять ими, но для этого нужно было думать и
анализировать их природу, а Охо не желал размышлять на тему  о
природе  этих  божеств,  считая  это богохульством.
     Единственное, что он позволял себе делать,  так  это просить
прибор уничтожать некоторые эмоции, чувства и желания уже после
материализации. Но делал он это,  не  нарушая субординации. Он
апеллировал к пирамиде как к Высшему Богу, прося ее об
уничтожении малых божеств - своих страстей. Получалось, что он в
этом процессе всего лишь униженный проситель,  а  это постепенно
ставило его в полную  зависимость  от  собственного астрального тела,
которое в конечном счете  являлось  всего  лишь генератором, то есть
причиной деятельности, как  пирамиды, так и ее порождений.
     Именно из-за этих перемен в своей психике  Охо  бессознательно
ощутил в Пирсе угрозу своему творению, поскольку гость, судя по его
поведению,  был способен  контролировать  "Высшего Бога", не говоря
о божествах....
      ... Несмотря на то, что Джонатан  действительно  устал  с дороги,
спать он пока не собирался. Переодевшись  в спортивный костюм, и
подождав, когда  в  доме  все  успокоится,  он  тихо открыл дверь своей
спальни, и спустился к лаборатории. Охо был там: из под двери
пробивалась полоска света, и было слышно какое-то бормотание. Так
и не разобрав слов,  Пирс  вышел  через черный ход на улицу, где
теплая летняя ночь встретила  его запахом цветов, и подошел к
освещенному  окну  лаборатории.  Оно было открыто.
      ... - Я ожидал, конечно, что Пирсу  не  понравиться  все, что он
увидит, но теперь уже это не имеет никакого значения. - Брысь! -
неожиданно выкрикнул Охо...
     ... Пирс заглянул в окно. Он успел увидеть, как исчезла в воздухе
серая клякса, искромсанная  коричневым  ножом, вонзившимся затем в
тело ученого...
     ... - Тогда чего же я боюсь? - Охо немного помолчал, размышляя: -
может того, что Пирс говорит меньше, чем  знает. Это я заметил. Более
того, он откровенно  осторожничает,  понимая, что я могу быть
опасен. Хм! А что  же  я?  А  я  действительно очень даже опасен. Ха-
ха-ха! -  Настроение  Охо  резко изменилось: - Пирс! Пирс! Да, кто  он
такой  этот  Пирс?  Стоит мне только пожелать, и этот самый Пи-ирс,
- хозяин лаборатории издевательски удлинил гласную в фамилии
своего  друга, - побежит ко мне на задних лапках, как это сделала до
этого Дина.  Да  и то правда: разве не по моему желанию он приехал
сюда. Так-то: знай наших...
     ... Джонатан снова заглянул в окно, ощущая,  что  психика Охо
входит в штопор. Он увидел, как от прибора  к  человеку  в комнате
тянется целая вереница разноцветных лент  и предметов.
     Они сплетались, извивались, вибрировали,  шипели,  кромсали  и
поглощали друг друга. Зрелище было не из приятных....
     ... Охо, словно не замечая происходящего с ним, продолжал свою
мысль, все больше распаляясь:
     - А если нужно будет, так я вообще убью его. Стоит только
пожелать. Да, черт с ним, с Пирсом. Еще время Моего  Бога тратить на
него. У Него есть дела и поважней....
     ... Пирс снова заглянул  в  комнату:  разноцветные  ленты
сменились длинным, похожим на коричневую  пилу,  полотном.  От
него исходила ощутимая угроза всему окружающему:  она  резала,
пилила и кромсала все, что было создано до этим чувствами Охо.
     Джонатан побледнел и схлопотал черно-серую кляксу,  которой по
счастью не заметил увлеченный своими мыслями ученый....
     ... - Начинать нужно с малого. Дина и Пирс были первыми и вполне
удачными опытами. Теперь я готов к тому, чтобы получить во
владение всю долину, в которой стоит мой дом,  а  также людей,
проживающих здесь, - Охо немного помолчал, а  затем четко
сформулировал свое желание: - итак: я хочу, чтобы вся  эта долина  и
окружающие пастбища стали моей собственностью вместе с людьми
на ней...
     ... Пирс ощутил, как вокруг  начало  что-то  происходить: кто-то
закричал невдалеке, в окнах  вилл  и  домов  стал зажигаться свет, где-
то заурчал двигатель автомобиля. Гость не хотел признаться себе в
том, что все это  происходит  в действительности рядом с ним и с ним,
и делает это его  бывший  друг.
     Пирс едва успел уничтожить роту  клякс,  направлявшихся  к нему....
     ... Охо краем глаза заметил что-то  постороннее,  но  что это было,
точно не разглядел. Он выключил свет и вышел  из лаборатории...
     ... Пирс, подумав о том, насколько Охо  доверяет прибору, что даже
после такого приказа способен пойти  спать, перепрыгнул через окно.
Он ощутил, как нечто страшное, что-то похожее на волкодава,
надвигается  на него, но успел создать  мысленный  образ  пустоты,  в
котором растворяется это нечто, и угроза исчезла.
     Очевидно, хозяин дома оставил ловушку для воров, поэтому даже не
закрывал окно на улицу. Справившись с  этой  неожиданностью,
Джонатан  включил свет, лучи которого не могли быть замечены
хозяевами,  так как окно их спальни находилось с другой  стороны
дома,  и  сел  в кресло, где незадолго до этого сидел Охо.
     "Что  произойдет,  если  я  прикажу  пирамиде самоуничтожиться,
прихватив с собой в ад саму память Охо  о  "Демиурге"? Он уже сломал
Дину и натворил каких-то дел в долине. Я  уж  не говорю о себе,
поскольку способен хоть как-то защищаться. Если я отдам такой
приказ, вернется ли все на  свои  прежние  места или останется как
есть?".
     Неожиданно Пирс увидел, как над пирамидой появились облака
чисто-розового и розового с примесью коричневого цветов. Он сразу
сообразил, поскольку предметы охали и  вздыхали, обвивая друг друга,
что Охо и Дина занялись любовью. Ясно было  и  то, что коричневый
оттенок - оттенок насилия - принадлежит хозяину дома. Негодовать по
этому поводу было бессмысленно,  но Джонатан сделал вывод, что
прибор действует и на расстоянии.  А это в свою очередь заставляло
гостя дома быть  осторожным вдвойне, чтобы не давать хозяину повода
делать выводы о  своих желаниях и мыслях по тем астральным клише,
появление  которых  тот  мог наблюдать в лаборатории.
     Между тем, охающие  облака,  проникли сквозь стену, и исчезли из
лаборатории, потянув за  собой аналогичные по цвету и вздохам ленты,
направляясь,  очевидно,  к своим создателям. Пирс вернулся к
размышлениям:
     - Если же я оставлю все как есть, то Охо в  конце  концов захочет
власти над всей планетой, если и не подальше,  а  эти жертвы не идут
ни в какое сравнение с теми,  что останутся теперь, если я отдам
приказ о самоуничтожении пирамиды.  Ну  что ж: из двух зол
выбирают меньшее...".
     ... Лежа в постели,  Пирс трясся в нервной лихорадке, пока,
наконец,  ему  не  пришла в голову мысль об отмене своего приказа-
желания,  и тогда сразу  все  прекратилось.  Он  лежал обессиленный,
в  холодном поту,  вспоминая события последнего часа.
     В первые несколько секунд после приказа вообще  ничего не
произошло, и это молчание уже само по себе было  жутким. Пирсу
показалось, что он свидетель затишья перед бурей, во время которого в
комнате скопилась психическая сила,  сопоставимая  по мощи с
ядерным взрывом. Более того,  он  мог  поклясться,  что прибор начал
думать, а потом в него, в Пирса полетело все, что только можно себе
вообразить: змеи, кляксы, ленты, пилы, ножи, горшки, облака - все это
было кашей всевозможных цветов  и оттенков. Он приказал прибору
уничтожить это месиво, но  тот выполнил приказ не полностью:
большая  часть  астральных  клише вливались в Пирса потоком. Он
упал на пол и забился  в истерическом припадке, пока силы не
оставили  его,  измотав  нервную систему, и когда через некоторое
время все эти  штуковины  уже не могли основательно на него влиять -
настолько он отключился от происходящего, тогда вернулось
самосознание:  он, абстрагировав свое внимание от земного тела,
усилием воли  Высшего "Я" заставил его подняться, как мешок с
костями, и  довел   до кровати, куда, бросив там в лихорадочном
состоянии.
     Уже теперь, отменив приказ, он понял,  что  Охо застраховался от
подобных вмешательств в свою жизнь и  жизнь пирамиды, отдав
приказ об уничтожении всякого, кто посягнет на него лично или на
прибор. Однако, Охо не понял  того,  что  информация подобного рода
является алгоритмической,  последовательной,  а это уже область
рассудочной, а не астральной деятельности. Поэтому приказ Пирса об
уничтожении  заставил  "Демиурга-1" думать. Эта способность и вовсе
испугала  гостя,  ибо  неизвестно, как и что мог надумать этот самый
"творец". После  этой мысли, получив напоследок потрясшую его
кляксу, сквозь  стену проникшую в комнату, гость понял, что уже не
может ни о  чем  больше думать и впал в тяжелое забытье.



     Утром Пирса  разбудил  ужасный крик Охо.  Поскольку гость так и
уснул в спортивном костюме,  то мгновенно бросился в лабораторию.
То, что он увидел, заставило его задрожать от ужаса,  но,  сжавшись в
ожидании полка клякс, он с удивлением понял, что их нет. Тогда он
еще раз оглядел, что предстало перед ним.  Всю лабораторию
заполняло жуткое месиво -  разноцветное, орущее,  пахнущее,
воняющее  и постоянно меняющее свою форму.
     Прижатый к стене, истерически выкрикивая приказ об
уничтожении этой  быстро  разрастающейся  твари,  стоял с
искаженным лицом Охо, но монстр словно и не думал исчезать.
     Пирс подошел и выключил прибор. Монстр вздрогнул  и  стал
распадаться на части, которые  вылетели  в  окно,  а небольшая их доля
досталась хозяину и его гостю.
     - Что?... Что?... Что ты сделал? - задыхаясь от ярости, кинулся Охо к
Пирсу.
     Тот остановил его одним движением руки и  холодным взглядом:
     - Остынь!
     Охо задрожал, потом весь обмяк, и, сев прямо на  пол, зарыдал:
     - Ты убил меня. Его нельзя было выключать.  Там  все  мои желания
и мечты, вся моя жизнь.
     - Успокойся, Охо. Прибор цел, а это  чудовище  было небезопасно.
     - Это ты его сделал!  Ты! -  Лицо  Охо  снова  исказилось яростью, -
пока тебя не было, все шло как надо.
     В лабораторию вошла Дина:
     - Дорогой, что случилось?
     - Убирайся отсюда! - заорал Охо на  жену, -  только  тебя здесь не
хватало! Подстилка! Дрянь! Шлюха!
     - Хорошо, хорошо: я уйду, - женщина вышла.
     Пирс, молча наблюдавший эту сцену,  не  спеша  подошел  к Охо, и,
взяв его за локоть, сказал:
     - Вставай, вставай. - И, когда тот  встал,  Джонатан продолжил: -
знаешь, твои отношения с Ди не мое дело,  но вот ..., - и он от души
врезал старому приятелю в челюсть.  Тот отлетел к окну и несколько
минут лежал с ошеломленным видом,  не понимая, как это с ним -
творцом творца -  могут  так  обращаться.
     Затем он поднялся и сел, посмотрев на Пирса долгим,
многообещающим взглядом.
     - Вот что,  дружок, - заговорил он,  наконец, -  ты  мне уже успел
поднадоесть за эти несколько часов. А не  свалить ли тебе отсюда?
     - Нет проблем, старик, - в тон ему  откликнулся  Пирс. - Только я
кое-что с собой прихвачу, чтобы тебе не повадно  было  превращать
людей в зомби.
     - Что? Что ты сделаешь? - Охо привстал.
     - А вот что, - вытаскивая из розетки штепсель и засовывая пирамиду
под мышку, ответил Пирс, и быстро пошел  двери.
     - Я... Да мне... Да... Я убью тебя! - Пока глаза Охо рыскали по
сторонам в поисках чего-нибудь тяжелого,  Пирс  юркнул за дверь, и
захлопнул ее, предварительно прихватив с собой ключи, оброненные
Охо на пороге.
     В сопровождении боя тамтамов, которыми хозяин  дома награждал
дверь лаборатории, Пирс побросал вещи и пирамиду  в чемодан и, не
попрощавшись с Диной, готовящей на  кухне завтрак, бросился к
выходу их дома. Уже в гостиной  по  прекратившемуся стуку он понял,
что Охо покинул лабораторию через окно,  и неминуемо встретиться с
ним на пороге  дома.  Поэтому,  открывая парадную дверь, он уже
занес ногу для пинка, и стоявший  там с молотком в руке Охо, отлетел
от удара в грудь, не  успев  даже замахнуться.
     Доехав до излюбленного обрыва, Пирс по привычке остановил
машину. Ему было ясно, что Охо не может сделать  тех  выводов,
которые даны ему, поскольку незадачливый  ученый  не  обладает для
этого необходимой информацией. Это успокаивало,  явно указывая на
тактическое преимущество. Он начал  перебирать четки. Ясно, что
после  того,  как  он выключил пирамиду, ничего особенного  не
произошло,  то  есть все, что было сделано прибором до сих  пор,  не
вернулось  на свои места. Второй вывод был не менее важен: прибор
увеличивал ауру своего действия, как бы включая в свое  поле
материализации всех существ, на которых ему указали. Об этом
говорило появление монстра в лаборатории Охо после того,  как  тот
отдал приказ о подчинении всей долины себе. Однако,  Пирс  был
убежден, что это не все.  Монстр  был  безусловно  порожденьем  не
только астрального мира, но и разума. И вот этого-то  Пирс боялся
больше всего, ибо было совершенно неясно как,  почему,  а главное -
зачем, прибор начал думать,  накапливая,  сортируя  и оформляя
эмоции, страсти и чувства в единый клубок.
     Ведь  его этому никто не учил, а привести это  могло  к  созданию
целой астрально-материальной,  живой  планеты,  копирующей  все
астральные импульсы с настоящей Земли. Появление такого  тела
рядом с ней или на ее поверхности  грозило  совершенно
непредвиденными событиями, а  ситуация, выпущенная  из  под
контроля, контролирует того, кто ее выпустил. Это и означало,  что
человечество вполне могло оказаться под колпаком этой самой
"небывальщины", как мысленно окрестил ее Пирс.
     После столь плачевного вывода, Пирс энергично  встал, потянулся и
снова уселся за руль автомобиля.  Не  приняв окончательного решения,
он избрал простое ожидание, пока Охо  сам чего-либо не предпримет.
А в том, что это  произойдет,  Пирс  был уверен абсолютно.



     Свет померк, затихли и звуки.  Ночь  накатывалась  волной
человеческого небытия. Уплывали вдаль мысли и  чувства,  слабо
пахнущее духами тело упало в никуда вместе с памятью. Нет  меня, нет
его, нет мира - не было ничего.  Лишь  тьма,  объявшая наконец свет,
окружила мое "Я", а оно - маленькое и беспомощное пред этой
Довселенской Никчемностью все же билось  и пульсировало
бессознательно, отчаянно, упрямо.
     Тьма и "Я" - кто осветит, кто потушит.  Сгущающаяся  ночь
отбирала последние ощущения-отражения, словно  поставила  себе
целью не дать, не позволить, пресечь любую точку опоры,  в которой
могло бы увидеть, осознать себя "Я". Одна  пустота -  до разрыва, до
смерти, До Забвения - начало паники,  ужаса, Страха.
     Страха...?
     Тьма свернулась в кольцо, в спираль, в  жгут,  скрученный из клубов
туч разноцветных,  мрачных,  бездумных.  Вращающийся мир Тьмы
звал, обволакивал, затягивал в эпицентр-центр, гипнотизируя
медлительностью-мерностью своего вращения.
     "Неужели в Ничего? Неужели в Никуда?" - замерло  в оцепенении
"Я", забыв о последней  своей  принадлежности -  пульсе.
     Теперь "Я" было лишь Страх.
     Страх...?
     Из центра спирали Абсолютного Ничего  поверх  клубящихся, но
неколебимых туч Тьмы, появился цветок.  Он приближался-
распускался, занимая собой все пространство Пустоты. Пестики-дыры
и лепестки-туманы - сизые,  коричневые,  серые  длились-текли,
образуя Легионы  Тьмы,  Легионы  Ничего,  и  было  лишь  "Я" - Страх-
иллюзия и Тьма-ужас-иллюзия - Сон!
     Сон...?
     Клубы-тучи-туманы втянулись туда, откуда взялись -  в Ничего, и
предстало небо - бездонное, лазурное,  неподвижное. Ни облачка для
ищущего взора, будто чудесный летний  день, но ... солнца не было.
Лишь однородная, ясная Беспредельность  до горизонта и за ним.
     За ним, за горизонтом небо сливалось с морем.  Океан Вечности
состязался с небом в Беспредельности и их жгучие объятия покидали
неподвижную реальность. Даже штиля  не  было  в  этом единстве, но
вот корабль...
     Посреди океана и неба, прямо на  границе  меж  ними высилась,
парила, вздымалась  величественная  бригантина. Полыхают на палубе
блики золота, раздуваются паруса, увлекая  корабль в путешествие по
Океану Покоя, и начертано на борту Имя Его.
     Имя?..
     Корабль "Вечность" разрезал воды Океана Жизни, и округлые
паруса указывали на стремительный его бег. Но корабль оставался
недвижим, ибо на всем горизонте и за ним  не  было  даже  точки,
чтобы  узнать,  сравнить,  понять маршрут, скорость, курс. А за, под
кормой застывший  как слеза янтаря океан - бездонный и все такой же
неподвижный как небо - хранил свои тайны. И было совершенно
неясно куда и  зачем глядят глаза красавца-рулевого.
     Рулевого...?
     Высокий брюнет в капитанской треуголке,  красном камзоле,
ботфортах и при шпаге  твердо  сжимает  позолоченные  рукоятки
штурвала, не глядя на компас. Что видит он в  безбрежной  дали
покоя? По каким ориентирам прокладывает маршрут необычного
судна?
     Или не кораблем вовсе  правит  брюнет?
     Не  кораблем...?
     Быть может, он управляет тем, что вокруг корабля.
     Вокруг...?
     Неожиданно я оказываюсь на палубе в виде  красивейшей  из
женщин, одетой в бальное платье, сливающееся оттенком  с небесами,
солнце-волосы убраны на верх, а голову  венчает  диадема из черных
алмазов, наибольший из которых спадает на лоб.
     Брюнет в красном камзоле изящным  движением закрепляет
румпель и направляется ко мне. Он чрезвычайно любезен, что-то
рассказывая мне о Вселенной, о Вечности и своей власти. Он говорит,
что корабль, где мы находимся,  ни  что  иное  как центр мира и вокруг
него в Океане Жизни разбросаны мириады миров-планет и звезд. Он
рассказывает так, что я ощущаю  на себе гипнотическое воздействие
его власти и  силы,  и  напрягаю  до предела свое сознание, чтобы не
оказаться подчиненной, раздавленной, обольщенной брюнетом в
красном.
     - Не изволит ли мадмуазель дать свое согласие на то, чтобы стать
моей женой? - обволакивает баритон, - наш союз послужит Вселенной.
     - Вы слишком торопливы, сударь, - отзываюсь  я  в лихорадочном
поиске ответов: зачем я ему? кто я? что я значу во Вселенной, если Его
Величество Сатана предлагает мне  брак?  Кто, кто, кто? Зачем?
     - Не желает ли  мадмуазель взглянуть на  маленькую  часть моих
владений, хозяйкой которых может стать и она, если конечно
согласится на первое предложение? - ни лести, ни улыбки, ни жестов
повесы - все сдержанно и с достоинством, будто  во всем
происходящем нет никаких чувств, но какая-то  высшая необходимость
... для него. Вот только я этой необходимости не знаю, что и означает
игру в темную.
     - С удовольствием, - надеясь на  получение дополнительной
информации, произношу я, и мы взлетаем.
     С  высоты оказывается, что корабль действительно венчает центр
океана жизни, и от него расходятся концентрические волны до
горизонта, за горизонт. Я выхватываю глазами какие-то острова на
поверхности.
     - Это - мои миры, - отзывается на мои мысли  спутник, - я их князь.
     Через некоторое время он произносит:
     - Спустимся. - Мы устремляемся вниз.
     Я с удивлением вижу разбросанную  на  десятки  километров
золотую решетку, в провалах которой  зияют  водовороты  Океана
Жизни. По лентам решетки в сопровождении  классической  музыки
движутся танцующие пары. Все сверкает и блестит в  этом  мире.
Надушенные, одетые в невообразимо-роскошные платья, в  еще более
дорогих украшениях дамы застывшими улыбками одаривают своих
кавалеров, изредка бросая цепкие взгляды на наряды, прически и
внешность других дам. Мужчины - чопорные и  развязные
одновременно - что-то нашептывают в ушки, украшенные
бриллиантами. Все это похоже на театр, где главными  действующими
лицами являются куклы, если бы ...
     Изредка одна из пар, как бы случайно, проваливается в проемы
между золотыми лентами решетки,  но и в этот момент  -  миг смерти -
выражение их лиц не меняется, будто они думают, что и это игра, но
водоворот Океана Жизни уносит их, разлагая, растворяя без остатка и
следов для того,  чтобы позже использовать этот отработанный
материал при создании других,  более  совершенных форм.
     - Печально! - произношу я.
     - Закономерно! - отзывается брюнет.
     - А как же сострадание и любовь? - не сдаюсь я.
     - Им невозможно объяснить это, да и не  нужно ... пока, - его взгляд
холоден и расчетлив, - здесь живут играя  в представления о том, кто
каким должен быть, но не знают  даже  себя. Это мир иллюзий. -
Брюнет рассуждает так, будто сидит за шахматным столиком, -
искренность здесь смешна и опасна.
     - Но ...
     - Я покажу вам мир искренности. Летим.
     Мы снова парим над океаном, пока я не оказываюсь в странном
лесу, по которому туда-сюда ходят самые обычные люди. Внезапно я
обнаруживаю, что брюнет оставил меня.
     В мире, куда он меня забросил, светло, и люди  спешат  по своим
делам, мало обращая внимания друг на друга. На меня никто не
смотрит. Я понимаю, что здесь никому ни до кого  нет дела,
искренность тяжела и сопряжена с ответственностью,  и мало кому
удается брать на себя чужой груз, а также делиться своим, ибо
информация о себе - залог зависимости от кого-то. Мне становится
зябко от царящего здесь многолюдного одиночества.
     Начинает смеркаться.  С ужасом я обнаруживаю,  что головы
окружающих людей превращаются в волчьи, лисьи и кабаньи морды.
Теперь они действительно  искренни:  грызутся,  рычат,  кусают друг
друга.  Но меня по-прежнему никто не видит, и я благодарю брюнета
за эту милость.
     Сумерки сменяются ночью. Оборотни растворяются в воздухе,
оставляя меня наедине с неподвижным лесом. Время  здесь кто-то
выкрал: час или вечность не  имеют  значения.  Я  сижу  на небольшой
поляне на каком-то пне и жду. Но ничего не происходит.
     По спине бегут мурашки от жуткой тишины,  темноты  и
неизвестности. Ни ветерка, ни шевеления, ни звука.  Смерть!
Одиночество! Никого и ничего, не для кого и не к кому!  Первая
вечность проходит.
     Никаких перемен. Хоть бы звезды были видны. Я начинаю
молиться, но молитвы валятся в пустоту,  в  никуда.  Вторая вечность
прошла.
     Сколько должно быть терпения, чтобы сидеть вот так, зная, что
идти некуда, да и не для того оставил меня  здесь  брюнет, чтобы я
могла куда-нибудь идти. Но я пытаюсь. Тщетно!  Ноги не слушаются,
меня сковало  невидимыми  цепями.  Третья  вечность прошла.
     Потекли мысли о брюнете. Показал миры масок и оборотней - все
фальшь и обман. Нет в его царствах Любви-Мудрости,  а Вселенная, в
которой чего-либо не достает,  несовершенна. Четвертая вечность
прошла.
     Я умею любить. Нет, не умею - просто люблю.  Уметь любить -
значит напрягать свои силы, любовь же  течет  как  река  без сомнений
и усилий. Она и есть сила. Пятая вечность прошла.
     Может, для того предложил он брак, чтобы одарила я его миры
Любовью-Мудростью? Но достанет ли у меня сил на это? Что за
вопрос: сколько есть сил, отдам этим холодным  планетам. Шестая
вечность...
     "Забери меня отсюда! Быстрей!". Седьмая...
     На корабле все как прежде. Я смотрю вдаль.  Закрепив румпель,
брюнет в красном камзоле подходит ко мне:
     - Могу ли я услышать ответ на свое  предложение? - учтиво
осведомляется он.
     - Да. Я не вижу смысла в нашем браке, но  если  вашим мирам, а
значит и вам самому не достает Любви-Мудрости, я готова вдохнуть
Ее в них.
     - Как же вы это сделаете, если я Князь этих миров,  а  вы для них -
никто? - он слегка разочарован и удивлен.
     Я смотрю ему прямо в глаза:
     - Если я стану вашей женой, вы  получите  возможность управлять
моей Любовью в своих целях, чтобы не отстать от развития Вселенной,
окружающей ваши миры. И я, как вы  понимаете, не могу позволить
вам этого сделать, - мой  голос  спокоен, -  но, если вам нужны
подлинно-высокие чувства. не  пропущенные через призму вашего Эго,
то вам придется уступить мне регентство или вступить со мной в
договор по управлению вашими мирами.
     Брюнет молчит, не выказывая своих чувств,  затем произносит:
     - Я согласен на второе, - его лицо по-прежнему незыблемо, - и
позвольте мне, мадмуазель, в честь нашего  союза познакомить вас...
     На палубу с шумом и смехом выбегают четверо  ребятишек. Я с
изумлением вижу на их головах маленькие рожки.
     - ... с нашими детьми, - впервые на лице  брюнета появляется
подобие улыбки.
      "Какая глупая шутка!" - думаю я, поднимая на руки веснушчатого
мальчишку.
     Шутка...?



     "Что-то давно не слышно Охо, - думал Пирс,  спускаясь пешком с
двенадцатого этажа дома, в котором он обитал. -  За пять месяцев он
наверняка собрал новый прибор, но не мог же  он забыть о моем
существовании... Ладно о моем, есть же еще  и "Демиург-1". О нем-то
он должен помнить. Признаться,  ждать - самое поганое дело...
Проклятье:  когда  же,  наконец,  сделают лифт?", - выругался он с
досадой.
     В ту же секунду в лифтовой шахте что-то заурчало, заскрежетало,
будто сопротивляясь постороннему вмешательству, и стало ясно, что
лифт рванулся вверх.
     Джонатан, давно ожидавший какой-либо странности,  с которой
могла бы начаться  необъявленная  война  с  Охо,  все-таки вздрогнул
от неожиданности и приготовился к встрече с неведомым.  Он ощутил,
как биение сердца  связывает его с движением лифта:  что-то
вытягивало,  высасывало из него чувства и мысли,  предлагая взамен
реальности пропасть неизмеримой пустоты. Лифт еще не доехал до
площадки,  где его ожидал Джонатан,  а он уже знал, что, а точнее, кто
его там ждет. Вечность, вечность...
     Дверь лифта начала открываться в вечность,  обнажая, сминая,
унося прочь мысли и чувства. Пустота...
     В центре лифта стоял он, Пирс полупризрачный, как  дым  и
настойчиво зовущий к себе: в омут, в пропасть, в  небытие, небытие...
     Призрак ждал, а Пирс  стоял  окаменевший,  парализованный
высшей волей своего "Я". Интеллект и желания рвались  в  лифт,
раздирая своего хозяина на части, и только  приказ  свыше, какая-то
неколебимая точка говорила происходящему "нет!".  Он не видел, не
мог видеть как над ним, устремив огненный  взгляд на его призрак,
возвышается сотканный из марева  Египетского  воздуха образ Изиды.
Пирсу казалось, что он теряет  контроль  над собой, размазываясь во
времени и пространстве. Он ничего не ощущал вокруг, кроме слегка
колеблющейся,  притягивающей  к  себе пустой формы, и еще того, что
Вверху, Вверху...
     "Кто ты?".
     "Кто я, кто я...", -  отзывалось  набатом  в  раздвоившемся сознании.
     "Кто мы?..."
     "Кто мы, кто мы?..."
     "Кто он?..."
     "Кто он, кто ..."
     Если бы Пирс сделал шаг,  там,  позади  остался  бы  лишь призрак с
его подлинным "Я", а интеллект,  привычки, чувства - все перешло бы
к этому заменителю... черт!  заместителю.  Эта словесная ошибка в
оценке  происходящего,  протекающая  где-то вдалеке, как река,
уносящая свои  воды  за  горизонт,  вернули Джонатану четкость
восприятия. Он сделал усилие над  собой,  и зафиксировал  сознание в
высшей точке напряжения.
     "Я!" - мощно и четко раздалось в голове, по  спине  Пирса прошла
приятная волна мурашек.
     "Я - центр!  Мой путь вращается вокруг меня.  Я - центр мысли  и
сознания! Я - центр влияния и силы...", - Пирс произносил этот
древний мантрам, ощущая как точка,  где было зафиксировано его
сознание наливается силой и энергией. Он улыбнулся этому свету,
который нес с собой блаженство и успокоение.
     Призрак затрепетал, начал размазываться, двоиться, принимать
какие-то убогие формы, но ему пришлось  сделать  шаг вперед, ибо
теперь уже ничто не могло поколебать волю  Пирса.  И, сделав шаг, он
сделал и второй. Отчаянно сопротивляясь, извиваясь, протестуя и
кривляясь, он шел и шел до тех пор, пока не слился  с человеком вне
лифта.
     "Демиург-2" не ведал и не мог знать, что такое душа человеческая, а
тем более высшая воля его "Я", и уж тем более не  по  силам ему была
борьба с Той, Что Пришла На Помощь его противнику. Он был всего
лишь машиной. Он проиграл.
     Пирс вошел в лифт и нажал кнопку первого этажа: лифт даже не
шелохнулся. Выругавшись напоследок, мужчина вышел  из него и
продолжил путь, прерванный столь бесцеремонно.



     Охо без каких-либо усилий стал хозяином долины. Его новый
прибор работал безотказно.  Во  избежание  неприятностей,  ученый
"приручил" прибор только к себе, отдав ряд соответствующих
приказов, и "Демиург-2" материализовывал теперь только мысли
своего творца. Охо знал, что Пирс не полезет в  драку  первым,  а
потому не спешил с объявлением войны. Лишь покончив все дела с
долиной, отработав до тонкостей все команды, адресованные прибору,
ученый решился наконец на месть. Он понимал,  что Пирс - не Дина,
которой достаточно было свистнуть, чтобы она прибежала, а кроме
того существовала вероятность, что его бывший друг давно уже
уничтожил доставшийся ему прибор. Это было бы вполне в характере
Пирса.
     Да и другого выхода у Охо не оставалось. Рано  или поздно войну
пришлось бы начать:  не  мог  же  он  позволить одновременное
существование двух приборов. Поэтому приказ о подчинение Пирса
был все же отдан.  Ученый  понаблюдал  за  действием прибора, но
ничего особенного не заметил, что  убедило  его  в том, что операция
по уничтожению Высшей Сущности  Пирса прошла успешно, оставив
от Джонатана только интеллект,  а остальное - тело, чувства - вообще
не заслуживало внимания.
     Охо очень гордился этой своей находкой - душевной смертью.
Человек оставался: его тело, чувства, мысли были прежними, но он
был бездуховен, а потому им можно было управлять с  помощью
исключительно материальных стимулов и угроз. Духовные факторы
просто переставали  интересовать  такого  человека.  И  эта
разновидность убийства доставляла Охо истинное удовольствие.
     Пирс приехал на следующий же день,  как  ему  и  приказал ученый.
Он был весел и приветлив, словно забыв о своем прошлом визите. Они
с Диной болтали о давно минувших событиях, о кино, об искусстве, а
Охо внимательно наблюдал,  но  ничего подозрительного не заметил.
Если это и была игра, то первоклассная.
     Ближе к двенадцати часам,  хозяин  дома  решил  проверить своего
друга, неожиданно сказав:
     - Джонатан, послушай. Когда ты был  у  меня  в  последний раз, то,
очевидно случайно, прихватил с собой  такую пирамидку из металла.
     Реакция Пирса была мгновенной:
     - Ха! Дружище! А я-то голову себе сломал:  откуда, думаю, у меня
эта железяка. Так она тебе нужна?
     - Очень! Очень, Джонатан.
     - Нет проблем. Как приеду, вышлю тебе ее. Ума не приложу:  как
она попала ко мне в чемодан.
     - Видимо, случайность, - улыбнулся Охо.
     - Конечно, случайность, - подыграл Пирс. -  Я  чужого никогда не
возьму.
     - Так, ты пришлешь?
     - Конечно, конечно.
     - Вот и ладно.
     Ночью Пирс проснулся от какого-то шороха в  комнате:  Охо искал
пирамиду. Не мог же он знать, что  "Демиург-1" находится в гараже
его виллы и к тому же включен в сеть.
     Обыск успокоил Охо окончательно. Теперь перед  ним открывалась
прямая дорога к мировому господству. Он не задавал себе вопроса:
зачем это надо? Он мог господствовать,  и  этого  было довольно. Все
прочие вопросы он считал  сентиментальностью и абсурдом
сомнений.
     Пирса же мало интересовал  тот  порядок,  который  собирался
диктовать миру Охо. Основой  взаимоотношений между людьми он
считал партнерство, но не диктат. Он понимал, что его недавняя
победа - результат духовного развития, но на Земле  нашлось бы
немного людей, сознание которых подчинялось душе, а  не земным
чувствам и мыслям. Поэтому, мировой порядок Охо в  любой форме не
мог быть лучше существующего,  ибо иерархия власти была ба создана
еще более искусственно, чем прежде, лишая людей всякого выбора,
понимания происходящего, а значит и ощущения свободы.
     Пирс решил ошеломить  успокоившегося  Охо  превосходством
своего сознания. Он отдал приказ "Демиургу-1" о восстановлении
психики Дины и взаимоотношений в долине.



     Утром его снова разбудили громкие крики в гостиной дома.
     - Проклятье! - кричала Дина. - Ты - безмозглый идиот! Да, кто дал
тебе право делать из людей марионеток?  Я, счастливейшая из
женщин, мать двоих детей бросаю все это  только потому, что какой-
то маньяк захотел удовлетворить свое  самолюбие.  Да тебя нужно
изолировать от общества! Ты -  опасен! -  Пирс  уже стоял на лестнице
и видел, как взъерошенная Дина,  уперев руки в боки, стоит над
поникшим Охо, глядя ему прямо в глаза. - Тебе надо лечиться! -
выдохнула она, но тут, заметив Пирса, снова  вспыхнула: -  А-а,
Джонатан!  Дружок  молчаливый, разглагольствующий обо  всем,  что
угодно,  кроме  правды.  Дерьмо! Дерь-мо!
     Пирс, не желавший пока выдавать своей  роли  в произошедшем,
сделал недоуменное лицо:
     - Наверное, я чего-то не знаю. Что произошло?
     - Ах, он не знает. А кто же тогда еще может знать  о том, что этот
тип, - женщина жестко указала на Охо, - изобрел прибор,
подчиняющий себе все и вся, и выполняющий любые желания своего
хозяина? Или ты тоже зомби, какой и я была до вчерашнего вечера?
     - Я? Зомби? Не знаю, - лицо Пирса  выразило  недоумение, - не
замечал, хотя вряд ли  можно  заметить,  когда  становишься зомби.
     - Опять философствуешь. Ладно! Я убираюсь отсюда  сию  же
секунду. Идите вы к черту со своими философиями и изобретениями! -
Дина  схватила уже собранный чемодан и выскочила из комнаты,
хлопнув напоследок дверью. Через минуту в гараже взревел мотор, и
визг шин  возвестил,  что  Дина  покинула  Охо окончательно.
      Когда шум автомобиля затих, Охо,  выругавшись,  что  Пирс
истолковал, как реакцию на невыполнение пирамидой  приказа  по
возвращению Дины, схватил трубку телефона и набрал номер местной
полиции:
     - Логарт, говорит Охо.... Что? Ах, да, да, доброе  утро. Я хочу, чтобы
вы задержали мою жену на пару суток....  Что? Какое еще основание? Я
так хочу.... Я, да мне.... Ладно, я сейчас позвоню вашему руководству и
сообщу, что вы не  защищаете интересов собственника, на территории
которого служите....  Что...?  Как не моя территория? Это даже
смешно.  Может,  вы  не  знакомы  с  дарственной от семнадцатого мая
прошлого года?...  Нет?... Тогда вы полный идиот и уже уволены. - Охо
нажал на  рычаги  телефона, секунду сидел, задумавшись, затем снова
набрал какой-то номер:
     - Алло! Хенинкс, доброе утро.... Да. Это я, Охо... Ни черта не
понимаю. Что значит: чем могу  служить?  Да,  ты  просто служишь
мне, и все.... Нет?... Кому?... Макфинли?... Черт! Да он же подарил всю
эту долину мне.... Как ничего не известно  об этом? Ты что: смеешься
надо мной?... Ладно! Я все понял. Вы  еще попляшете у меня! - Охо
бросил трубку. - Это черт  знает  что такое!
     - Что случилось, Охо? - Пирс был сама невинность.
     - Я ничего не понимаю. Мой прибор не действует.  Но самое
удивительное, что все прежние действия отменены, а этого просто не
может быть.  Если,...  если -  он  вдруг  остановил  свой взгляд на
Пирсе. - Так вот где собака  зарыта.  Это  ведь  все твои штучки, да?
     - Какие штучки, Охо? О чем ты говоришь?
     - Да, да. Опять твой приезд. Но как? Как? -  Охо перестал обращать
внимание на Пирса, быстрыми шагами  измеряя гостиную.
     - Допустим, ты задействовал свой прибор, но  мой-то  работал  и
невозможно было, не подчинив его, блокировать заложенную в нем
информацию. Возникла бы война между приборами, но ее  нет.
Почему? Почему? - Он снова кинулся к  гостю: -  что  ты  сделал?
Объясни мне!
        Пирс, однако, не собирался сдаваться:
        - Я не понимаю тебя. Ты, очевидно, действительно съехал с
катушек. Я даже не знаю, о каком приборе ты говоришь.
     - Не морочь мне голову, Пирс. Иначе, ... иначе я убью тебя.
     Охо сделал несколько быстрых шагов к секретеру,  стоявшему в углу
комнаты и достал пистолет.
     - Ты что, совсем рехнулся? - начал  привставать Джонатан, не
ожидавший такого развития событий.
     - Сидеть! - завопил Охо. - Сидеть, сукин ты кот!
     Пирсу очень захотелось, чтобы пистолет в руке хозяина дома
превратился в ... кусок хлеба,  например.  Охо  ошеломленно смотрел
на то, что появилось в его руке, а потом начал безумно хохотать,
отбросив хлеб куда-то в угол.
     - Ты убил меня! Ты убил меня! Все, все, что у меня было - ты отнял
все!
     - Может быть и так. - Пирсу,  продемонстрировавшему  свои карты,
больше не стоило запираться, - но только все, о  чем ты говоришь,
было не твоим. Ты присвоил себе и Дину, и  долину, и пытался тоже
сделать со мной.
     Раскачиваясь в истерике, Охо причитал:
     - Убил, убил! - Но вдруг его взгляд стал  более осмысленным, - но
как, как тебе это удалось?
     - Это было сложно, но ты не забыл, конечно,  что приказал своему
прибору лишить меня души.
     - Ну?!
     - Я выиграл эту битву, что дало мне возможность контролировать,
как "Демиург-1", так и твой прибор, поскольку моя воля оказалась
сильнее твоих эмоций и интеллекта, выражаемых прибором. Однако, я
предпочел разрушить все  разом.  Поэтому  и  не вмешивался в твои
дела до сегодняшнего дня.
     - Гнусный мерзавец! Лжец! Лицемер! Я... Я... - Охо кинулся в
сторону лаборатории. С грохотом открыв дверь,  он пришибленно
уставился на стол, по которому растекалась лужица жидкого металла.
Бывший ученый с лицом идиота медленно осел  на пол и забился в
конвульсиях.
     На улице раздался рев полицейской сирены. В  гостиную вошел
полицейский и два человека в штатском. Один из  них, обращаясь к
Пирсу, так и не покинувшему своего кресла, сказал:
     - Добрый день! Я - адвокат  мистера  Макфинли -  Хенинкс. Мистер
Крейн сделал сегодня несколько странных звонков, оскорбив офицера
полиции и утверждая, что он - собственник этой долины. Вы,
очевидно, мистер Пирс - друг  мистера Крейна.  Не  объясните нам,
что здесь происходит?
     В этот момент из  лаборатории  донесся  хрип  и  какой-то стук.
Трое гостей удивленно посмотрели в ту сторону,  а  затем перевели
взгляды на Пирса, молчаливо  требуя  объяснений.  Тот встал и жестом
пригласил мужчин следовать за собой.
     Войдя в лабораторию, они увидели, что Охо  с ненормальным
взглядом и сдавленным хрипом крушит все, что попадалось на его
пути. Увидев вошедших, он дико захохотал и кинул в полицейского
большую колбу. Тот увернулся, а стена, о  которую разбилась колба,
слегка задымилась под воздействием  кислоты.  Еще  одна колба
отправилась за первой, вызвав уже нешуточный огонь. Двое штатских
кинулись вон из дома, а Пирс с  полицейским, приложив всю свою
силу, и на какое-то время просто отключив  Охо ударом в солнечное
сплетение, скрутили его, и  буквально  вынесли  из охваченной огнем
лаборатории.
     В доме что-то взрывалось, и через несколько минут  его охватил
пожар. Адвокат подошел к Пирсу, смотревшему на  пламя,  и задал
прежний вопрос:
     - Все-таки, что здесь произошло?
     Пирс, глядя на Охо, отбивающегося от санитаров, запихивающих его
в смирительную рубашку, ответил:
     - Здесь творец попал в зависимость от  своего творения, - и,
немного помолчав, добавил грустно, - печальный конец!
     - Пожалуй! - Не зная даже с чем, согласился Хенинкс.
     А где-то в гараже пылающего дома начала  растекаться  еще одна
лужица жидкого металла, когда в мозгу Пирса мелькнула нечаянная
мысль: "А все-таки жаль прибор!", после  чего  он развернулся и
зашагал к своей машине. Взявшись за ручку двери, он обернулся и с
изумлением увидел, как пламя, бушующее над домом оформилось в до
боли знакомые черты Алой Ведьмы - Изиды. Тряхнув головой, чтобы
сбросить наваждение, он еще раз глянул в ту же сторону: фигура не
исчезала,  и  Пирс  с  нелегким  сердцем уселся за руль. Похоже, он
что-то сделал не так.







     Малыш Фабио сосредоточенно  пинал  перед  собой  жестяную
банку из под пива, размышляя над  трагичностью  своей  судьбы. Еще
бы: в десять лет не иметь друзей, и не потому что  сам  ты плох, а
потому что сверстников у Фабио во всей округе почти не было.
     Летом всегда здорово, когда на каникулы из городов приезжают в
долину, забравшуюся далеко в Альпы, мальчишки и девчонки. Тогда
они все вместе, вопреки запретам взрослых,  бегают к водопаду
купаться, разбрасывая с визгом во все стороны сверкающие на солнце,
ледяные брызги. Или лазят в  чужие  сады собирать все, что там еще не
успело созреть. А то...  Да  чего  уж вспоминать: теперь осень, все
разъехались по  своим  школам  в города, остались вон только Лео -
сынок Макфинли -  "колобок в крапинку", как прозвал его Фабио за
излишнюю полноту и веснушки, да зануда Ллойд, которого
невозможно оторвать от  его книжек.
     "Неплохо, конечно, когда тебя учат прямо дома  и нанимают для
этого учителей. Не то, что у меня, - огорченно пнул в очередной раз
банку малыш, - мама не может себе  этого позволить. Она не может
даже послать меня в городскую школу:  нет  денег. Конечно, Лео вон
или Ллойду хорошо, - Фабио метнул завистливый взгляд в сторону
недалеко  стоящих  друг  от  друга  роскошных вилл, - полный дом
игрушек, о которых я даже  и  помечтать  не могу. Одни компьютеры
только чего стоят, но  у  Ллойда  отец - адвокат и защищает интересы
Макфинли,  который  владеет  здесь всем, - очередной шлепок ногой
подбросил банку  очень  далеко, что доставило малышу небольшое
удовольствие, - а что моя мама? - домохозяйка, которая всего лишь
убирает в их домах.  Эх! Был бы жив отец!"
     Мысли малыша перенеслись в недавнее прошлое, на  три года назад,
когда в двери дома постучал друг тогда еще  живого отца - Джулио
Корриди. Он долго мялся в дверях,  и  мама  почему-то заплакала,
когда он еще ничего не сказал.  Потом  все  куда-то ушли, и их не было
почти неделю. К Фабио приходила Франческа - жена Джулио - и
ухаживала за ним. Потом мама вернулась  одна и долго плакала. Из ее
причитаний Фабио понял, что отец вместе в Джулио пас отару овец и
сорвался в пропасть, но его труп так и не нашли. С тех пор Фабио
больше его не видел.
     "Да! Если бы он был жив!" - малыш с любовью вспомнил свои
игрушки, которые мастерил ему отец. Даже  Лео  завидовал  ему,
несмотря на свою спесь. Еще бы: отец был  настоящим мастером -
часовщиком, электриком, механиком, да и вообще мог сделать,
наверное, настоящую ракету, если бы было из чего и для  чего.  Но
отца не было, и они с матерью кое-как  кормились  от  большого стола
богатеньких, властвующих в долине.
     Фабио в очередной раз пнул банку, и та,  срикошетив  о небольшой
камень, угодила в ограду дома, который  совсем недавно сгорел. До
этого дня к  дому  никого  не  подпускали.  Полиция что-то выискивала
здесь, но сегодня впервые путь был свободен.
     В глазах малыша вскипел пламенем вулкан любопытства: первым
полазить по пожарищу, да еще где, - в доме  первого шизика долины, -
это ли не подарок судьбы для  любого мальчишки.  Фабио усмехнулся
про себя:
     "Надо ж, прямо в точку попали с прозвищем.  "Шизик" попал в
психушку! Кто бы мог подумать."
     Через щель в заборе глаза малыша обшарили обгоревшие остатки
дома: никакого движения или признаков живого существа обнаружено
не было. Он подошел к воротам с калиткой, но они оказались
опечатанными полицией. Крякнув от огорчения,  он делово оглядел
пустынную улицу и, неторопливо дойдя до ближайшего дерева,
раскинувшего свои ветви над  забором,  неуклюже подпрыгнул,
ухватился за ветку и, помогая себе  ногами, взгромоздился на развилке
ствола. По одной из веток Фабио  добрался  до верхушки забора, пыхтя,
дотянулся  до  него  ногами,  и,  наконец, спрыгнул в сад, ушибив
слегка колени и протерев в  этих местах штаны.
     Подождав реакции  на свое  проникновение в  запретную зону,
малыш, все еще озираясь, осторожно направился к дому.
Остановившись на его пороге, он огляделся в последний раз, и смело
шагнул в полумрак, пропахший дымом.
     Через час он извозился, как трубочист, перебрав кучи всяческой
рухляди, не обнаружив к своему огорчению, ни одного целого
предмета, который бы  его  заинтересовал.  В  лаборатории стояли
обгоревшие приборы, битое, оплавленное  стекло скрипело под
ногами, в центре под обрушившейся  балкой поблескивала лужица
какого-то металла. В других  помещениях  дома он вообще ничего не
нашел, кроме сгоревшей мебели  и  бытового оборудования.        Уже
отчаявшись в своих поисках, малыш напоследок заглянул в гараж,
который очень мало пострадал от  огня.  Только  взрыв полупустой
канистры с  бензином  опалил  помещение  и  обрушил дальний угол
стены.
     Фабио подошел к стенду с инструментами и воровато потянул
штангенциркуль,  плашку  и  несколько  метчиков  для  нарезания
резьбы. Не то, что ему все это было нужно, но уходить из этого никому
уже не нужного дома пустым тоже было обидно.  Не  найдя больше на
стенде ничего интересного, малыш еще раз внимательно осмотрел
помещение. Его острый взгляд зацепил  обгоревший провод,
тянущийся от розетки над слесарным столом в металлическую
тумбочку. Фабио хмыкнул с интересом и последовал за проводом в
металлический ящик. Тяжелый визг металла неприятно резанул  по
нервам, заставив малыша замереть на несколько секунд. Но тишина
оставалась в пределах допустимого: где-то по-прежнему шумел
водопад, но ничего необычного не было слышно.  И  тогда  Фабио
опустил глаза.
     Сердце его екнуло и замерло от восхищения: в ящике лежала
пирамидка из блестящего с матовым отливом металла.
     "Вот это - да! Высший класс! - мысленно  воскликнул искатель, -
что же это за штуковина?" -  восторг  переполнял малыша. Он
приподнял  пирамидку,  оказавшуюся  легче,  чем  он предполагал и
стал разглядывать  ее  со  всех  сторон.  В результате этого осмотра
провод развалился в  нескольких местах, но это не смутило Фабио.
Отец, пока  был  жив,  многому научил сына, и уж подсоединить новый
провод не  составляло для него особых проблем, тем более, что в
мастерской отца было полно всякой всячины для домашних
неисправностей.
     Не найдя в пирамиде ответов на свои вопросы,  Фабио вытащил из
карманов то, что утянул до сих пор, и, бросив все это на стол,
направился вместе с пирамидой к пролому  в стене.
     Дойдя до угла, ему пришлось замереть на месте, а  потом быстро
прыгнуть обратно, прежде чем нос  автомобиля,  мотор  которого
урчал за воротами, показался в проеме распахнутых ворот.
Пригнувшись к земле, малыш выглянул наружу. Это  были
полицейские. Лейтенант Ронни Логарт  отдавал  распоряжения  двум
сержантам, и до Фабио долетели лишь обрывки фраз:
     - ... чего-то недостает..,  кажется ..,  неизвестно  что.
     Еще раз обыщите весь дом... обстоятельства  дела ...  странно.
     Обо всем необычном докладывайте немедленно.
     Покраснев до кончиков ушей, Фабио думал  о  том,  что  не закрыл
ящик в гараже, и, если здесь  те  же  полицейские,  что обыскивали дом
в  первый  раз,  то  они  могут заметить  эту деталь.
     "А! Все равно не узнают, кто здесь  был  и  что  взял!  - очень
хладнокровно для своих лет подумал воришка, -  надо уносить ноги."
     Полицейские тем временем вошли в дом, позволив  Фабио
совершить спринтерский рывок через двор и ворота,  оставшись
незамеченным. Через квартал, свернув на  перпендикулярную  улицу
поселка, малыш пошел спокойней. По этой улице он вышел к лугам и
по задворкам садов добрался до своего дома,  который  ютился на
окраине, почти скрывшись в тени утеса, по  которому где-то там,
наверху петляла серпантином дорога, связывающая  долину с внешним
миром.
     Он решил ничего не говорить матери, пока  не  присоединит провод
и не проверит действие прибора, тем более, что перед ним встала
действительно серьезная проблема: что  сказать  матери, когда она
узнает о приборе. Ведь он его украл, а у них в семье такие проступки
наказывались строго.
     Малыш знал, что мать сейчас убирает в  доме  Хенинксов,  и потому
спокойно прошел в мастерскую отца. Здесь, отыскав кусок провода с
уже прикрученным штепселем и  зачистив  не обгоревшие концы
шнура, выступавшего из пирамиды, он быстро скрутил  их и
заизолировал специальной лентой.
     "Ну, с Богом! - произнес он шепотом и вставил  штепсель в розетку.
Поверхность пирамиды покрылась рябью и тотчас над ней появилась
полупризрачная сфера, буквально на глазах превратившаяся в подобие
солнечного шара, а рядом с  ней  возникла противная серая клякса, и
оба эти предмета  двинулись  к  малышу.
     Тот замер, как будто увидел змею, надеясь, что его  не тронут, и
действительно - объекты замерли на месте.  Обрадованный,  но все
еще осторожный Фабио, от всей души пожелал, чтобы они совсем
исчезли: "Чур меня, чур!" - и шар с кляксой послушно начали блекнуть,
пока не растворились без следа.
     Рука Фабио. до сих пор лежащая на штепселе,  резко выдернула его
из розетки.
     "Фу! Ну и дрянь! - ругнулся он мысленно, - чертовщина какая-то! У
"шизика" шизовые  приборы," -  малыш  с  облегчением рассмеялся над
своим каламбуром, однако понять, с  чем  же  он столкнулся, его мозг
был не в состоянии.
     Он не мог квалифицировать появление  странных  предметов, но то,
что они подчинились его желанию и исчезли  наводило  на некоторые
пока еще не оформленные мысли. Он ломал  себе голову с полчаса, но
к исходу своих размышлений ему  показалось,  что все им увиденное -
бред и разыгравшееся воображение.
     "Привидится же такое, - отбросив от себя  сомнения, подумал он, и,
как ни в чем не бывало, снова включил  прибор. Сейчас малыш был
совершенно спокоен, и, как  бы  подтверждая  его выводы, ничего
особенного не произошло.
     "Ну! Что я говорил?!" - воскликнула одна  часть  мозга Фабио, но
другая, ищущая приключений и проигравшая, испытала досаду.
Столкновение этих чувств снова породило  две несуразности, и малыш
вновь замер всеми мыслями  и  чувствами,  и  опять взмолился об
избавлении от незваных гостей, и поскольку он был совершенно
искренен в своем желании, а его мозг не был еще обременен
сомнениями и невериями,  ему  это опять удалось. Только прибор он
на этот раз  не  стал  выключать,  и когда объекты исчезли, он гневно
выплеснул в нее:
     - Да, кто же ты такая, черт возьми?!
     Ответ был слишком неожиданным для малыша. В  течение двух
часов в него летели кляксы, ножи, шары, ленты,  его подрастающий
организм поначалу справлялся со всем  эти  потоком  эмоций желаний
и страстей, но в конце  концов  он  потерял  сознание, мягко
повалившись на пол мастерской.
     Когда он очнулся, начинало смеркаться. Не  соображая, что
произошло, малыш встал и увидел пирамиду, но прежде, чем у него
появились хоть какие-то эмоции, он выдернул шнур  из розетки.
     Зная, что вот-вот придет мать, он кинулся к бочке во дворе смыть с
себя сажу, в которой он измазался в доме Охо, предварительно упрятав
пирамиду в кучу хлама, валявшегося  в  углу мастерской. Умывшись, он
уселся на ступеньку  крыльца  и  тупо смотрел на заходящее солнце,
отбрасывающее свои  лучи  на громоздящиеся невдалеке снежные
вершины.
     Вид величественной картины  внес  успокоение  в  его
повзрослевшую в течение полутора  часов  душу.  Повзрослевшую?
Насколько? На века?
     Груз познанного ошеломил малыша. Он был до смерти напуган тем,
о чем  поведала своеобразным  языком  пирамида.  "Демиург один",
так кажется,"- подумал он.
     Теперь малыш знал то, о чем никто из его знакомых  не мог даже
помыслить. От первых мыслей "шизика" Охо, пройдя вместе с ним
весь исследовательский, многолетний путь к оформлению научных и
паранормальных  идей, поучаствовав вместе с ним в реализации
большинства его желаний, столкнувшись  с  мало постижимой волей и
принципами некоего Джонатана Пирса, Фабио  знал теперь и о том, от
чего сгорел дом ученого.
     Во всем этом шквале информации, никак не желавшей
укладываться в маленькую голову Фабио, было еще что-то, что не
давало ему покоя, что-то главное. И уже вместе со стуком каблучков
матери, направлявшейся к калитке дома по  освещенной  фонарями
улице, заставив свой мозг работать активней  в  эти  считанные
секунды, малыш понял, что в его руках оказалась  волшебная палочка,
о которой мама ему читала столько сказок.
     Осознав эту ликующую мысль, он радостно кинулся навстречу
матери.
     - Что это с тобой, Фа? -  ласково  обняла  сына  женщина, прижимая
его к себе.
     - Я тебя люблю, ма, - с любовью глядя в ее глаза, ответил малыш, - и
мне так хочется, чтобы у нас с тобой все было хорошо.
     Мягко потрепав его по щеке, Лючия - так ее  звали - улыбнулась
немного устало и сказала:
     - Обязательно будет, сынок, обязательно. Идем, я тебя покормлю.
     Пока мать гремела посудой, Фабио размышлял над своей тайной.
Он скорее чувствовал, чем понимал, что  "Демиург" небезопасен.
Образ сумасшедшего Охо  стоял  перед  его  глазами  как оживший
комикс. А вдруг и с мамой случится  тоже  самое,  если она узнает о
приборе.
     "Слава Богу, что со мной все обошлось, а ведь  могло быть и хуже!" -
малыш поежился от воспоминаний.
     - Ты что: мерзнешь? - Лючия подошла к сыну  и  потрогала губами
лоб, - температуры вроде нет.
     - Конечно, нет, - подхватил малыш, - это так, нервы.
     - Что? - изумленно замерла мать с  кастрюлей  в  руках, - какие
нервы в твоем-то возрасте? Опять,  небось,  триллеров насмотрелся у
Лео! - Фабио  предпочел  молчать,  позволяя  матери развивать свою
версию его повзросления.
     Но вопросы так и распирали малыша,  и  он  не  удержался, спросив
набитым ртом:
     - Ма, вот если бы к тебе в руки попала волшебная палочка, что бы
ты делала?
     Лючия с улыбкой посмотрела на сына, радуясь  его  детской
наивности, и ответила:
     - Откуда же ей взяться, этой палочке?
     - Не-е, - прожевывая спагетти промычал малыш, - я серьезно: вот
если бы?
     - Ну, если  бы, -  женщина,  которой  только  исполнилось тридцать,
всерьез задумалась, а потом  рассмеялась, -  скажешь тоже - волшебная
палочка.
     - А все-таки, - не унимался сын.
     - Ну, попыталась бы вернуть твоего отца.
     - А ты думаешь, это  возможно? -  поинтересовался  малыш,
перестав жевать.
     - Так ты же говоришь о волшебной палочке, а она вроде как все
может.
     - Угу! Конечно, а чего бы ты еще хотела?
     - Ой! Да что за глупые вопросы ты  задаешь?  Только  душу травишь,
- Лючия немного рассердилась, поскольку  вопрос  сына всколыхнул
самое больное за последние годы: нет мужа,  нет того, нет этого. Она
встала и молча начала убирать со стола.
     - Ладно, извини меня, ма, - понял ее состояние Фабио.
     - Ничего, ничего, иди спать, -  голос  матери  был  снова мягким и
ласковым, - мне еще гладить для Макфинли.
     - Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи.
     Фабио добрался до своей кровати и, свернувшись калачиком, начал
думать.



     Кто я?
     Я зависла над горным пейзажем,  обрамляющем небольшую долину:
в прошлом, будущем или теперь?
     Невысокие скалы разбросаны, как выпавшие  зубы невиданных
великанов, по лесистым склонам, скрывающихся за  облаками вершин.
В лесу буковые деревья, а в долине кипарисы - вот  и разберись, где же
это место - в Гималаях, Кордильерах  или  вовсе не на Земле.
     Я спускаюсь ниже и попадаю в какой-то храм. Я  знаю,  что это
храм, хотя здесь никто не молится, а группа  людей  что-то обсуждает.
Внезапно я оказываюсь рядом с женщиной  лет тридцати, черты лица
которой словно изваяны в  гипсе  и  сливаюсь  с ней.
     Кто я?
     В правой руке у меня жезл, в левой чаша, на  плечах белый плащ с
капюшоном, который покрывает мои черные  волосы. Головы всех
присутствующих тоже покрыты, так положено.
     Я не знаю этих людей, но женщина, которая теперь  я, знает. Я могу
лишь наблюдать за происходящим, не вмешиваясь.
     Женщина в гневе и заражает своей эмоцией меня. Люди, сидящие
вокруг, один за другим высказывают  то, что нам не нравится.
     - Они должны быть наказаны, - произносит капюшон,  из под
которого твердо смотрят синие глаза и торчит окладистая, рыжеватая
борода, -  сколько  можно  терпеть  их  распущенность  и кровь? В свое
время Моисей наказал евреев за меньшие прегрешения.
     - И что же? - твердо, со сталью в  голосе отвечаем  мы, - разве страх
научит людей миру и любви? Может,  именно  поступок Моисея
наложил на народы богобоязнь, вместо  того,  чтобы привить им
любовь к Богу!
     - Любовь? - синий взгляд  становится  ироничным, -  можно
поговорить и об этом. Например, о любви Христа.
     - И чем же вас не  устраивают  высокие  чувства  Мирового
Учителя? - мы становимся колючими.
     - Лично меня устраивают, - без тени смущения парирует борода, -
но есть мир, который воевал при  Моисее, проповедовавшем
богобоязнь, и продолжает воевать после  Христа, заповедавшего
любовь. Это - факт, мало зависящий от меня.
     - Вот и жаль! - вскидываемся мы. - Каждый  сидящий  здесь имеет
определенную миссию  по отношению к народам  Земли.  Это
означает, что народы страдают, если кто-либо из нас  не выполняет
этих самых миссий. Так кого же я должна  наказывать: вас,
расписывающихся в своей беспомощности или  народы,  страдающие
от вашей безответственности?
     Откуда-то слева доносится мелодичное:
     - Не стоит гневаться, сестра. Ведь и ты  имеешь  свою миссию,
которую сейчас отказываешься выполнять. В чем же ты обвиняешь
нас?
     Мы смотрим в темные глаза изумительно красивой женщины: у нее
аккуратный прямой нос, тонкие ноздри, высокий  лоб, прячущийся по
капюшон и идеальный, чувственный рот. Мы даже ощущаем запах
фиалок, так она свежа, но сейчас не время  для симпатий, и мы
произносим:
     - Я могу исполнить  свою миссию, но вы  все  знаете,  что это -
крайняя мера, за которой только пропасть  и  разрушение. Не
останется ничего, все придется начинать  заново.  Вы  этого хотите?
     В храме повисает тишина, и мы молчим некоторое время, давая
остальным подумать, а затем заканчиваем:
     - Прошу всех, кто согласен со мной, поднять руки.
     Только три руки, включая мою, из двадцати четырех, подняты. Мы
проиграли, ибо здесь не бывает  воздержавшихся.  Ярость клокочет,
грозя переполнить чашу внутреннего терпения,  но  мы сдерживаемся,
и быстро выходим на улицу.
     Нас догоняет невысокий мужчина в коричневой рясе. Он ниже нас
по рангу, но мы всегда прислушиваемся к нему, ибо он старше и качал
нас еще в люльке.
     - Чего же ты ждала, дочь? Все было известно с  самого начала. Ни у
кого из них, - его рука в широком  рукаве указывает в сторону храма, -
не хватает мудрости, чтобы  придать народам трансформирующий
импульс, и поэтому  они  предпочитают уничтожить их, чтобы начать
заново делать тоже, что уже умеют и выучили наизусть, но нам нужно
нечто новое.
     - Вот именно, - подхватываю я, - я чувствую  тоже  самое, но не
могу убедить их в этой правильности.
     - Но не можешь же ты делать работу за них.
     Мы умолкаем пораженные: такая мысль не  приходила  нам  в
голову. Определенный порядок в Иерархии Сознаний четко
разграничивал полномочия и функции ее членов,  но  встать  над  всем
этим означало....
     Видя мое замешательство, мужчина продолжает:
     - Используй крайнюю меру, дочь. Обратись к Отцу, пусть он
разрешит твои сомнения.
     Наши глаза вспыхивают надеждой, и мы  быстро возвращаемся в
храм, где все еще сидит большая часть совета.
     - Я решила воспользоваться своим  правом  апеллировать  к
Духовному Отцу. Пусть Он решит наш спор, - и, не дожидаясь ответа, я
выхожу снова, начиная подниматься к одной из скал, маячащих
впереди. Тропа, по которой  я  иду,  протоптана  только мной. Никто
не вправе ходить сюда, но я имею право  ходить  по любым тропам в
округе.
     Кто же я?
     Через час мы на месте и падаем в  молитве  на  колени.  Я ощущаю
колоссальные  потоки  психической  и  нервной  энергии,
сконцентрированные в теле женщины в  белом  плаще.  Я  впервые
ощущаю разницу между нами. Я не  выдерживаю  напора  неведомых
мне сил. Вокруг все начинает гудеть,  как  в  аэродинамической трубе.
     На скале, у нас над головой появляется  сияние, которое все
усиливается по мере того,  как  увеличивается  гул  внутри нас. Долина
начинает кружиться перед глазами, сознание затуманивается, и в тот
миг, когда я слышу голос,  идущий  откуда-то сверху, еще не разобрав
ни слова, теряю сознание....



     Малыш Фабио зевнул и сладко потянулся на  кровати. Солнце все
еще карабкалось по противоположным склонам гор, и в спальне было
довольно сумрачно, но к этому в долине привыкли.
     Вскочив с кровати, малыш побежал к реке,  холодным потоком
несущейся с ближайшего  ледника.  Взрослые  сделали  здесь
небольшой бассейн, отгороженный проволочным забором,  чтобы дети
могли без риска для жизни, купаться. С разбега прыгнув в ледяную
воду, Фабио как всегда сначала ощутил,  что  дышать  стало нечем, но
через мгновенье организм  бурно погнал по жилам горячую кровь, и,
выбравшись на берег,  малыш  ощутил прилив жизненных сил.
     Вернувшись в дом, он обнаружил на плите завтрак, заботливо
приготовленный матерью, которая уже ушла делать покупки для семей
Хенинксов и Макфинли.
     Уже несколько дней Фабио носил в себе  тайну  "Демиурга", он
никому не говорил о нем и не включал его, он думал. Сначала малыш
хотел облегчить жизнь себе и матери, но  потом  подумал, что это -
эгоизм и слишком мелкая задача для  волшебной палочки, хотя матери
он все же рассчитывал помочь. Он  мог  бы, наверное, вернуть отца, но
пирамида своим шквалом информации научила его осторожности, и
возвращение  человека представлялось ему не самой простой из
проблем. Кроме того, как объяснить окружающим, что человек,
которого все  давно  похоронили, неожиданно появляется среди
живых. Такие вопросы ставили  малыша  в тупик, и он все еще не мог
решить,  с  чего  начать.
     Впрочем, именно на сегодня он назначил дату, когда отступать
было  уже некуда, иначе в дальнейшем, ни о каком уважении к себе не
могло быть и речи. Это тем более было важно, что у мамы сегодня
были именины, а значит, нужно было что-то дарить.
     Именно  поэтому,  быстро  поглощая  свой  завтрак,  Фабио
беспрестанно ерзал на табуретке, да так и оставил  пол тарелки
недоеденного супа, трусцой засеменив к сараю.
     Вытащив "Демиурга" на свет божий, он включил его в сеть и сказал:
     - Пирамидка, пирамидка, сделай так,  чтобы  мама  сегодня нашла
большой клад, - после чего малыш подождал  несколько секунд,
замерев как обычно, и выдернул провод из розетки.
     Прошло полчаса, час - мама не появлялась. Фабио не думал, что
ждать так тяжело.  Он предполагал, что стоит ему пожелать, как все
сразу же исполнится, но теперь, сидя на крыльце своего дома, он
понял, используя запас знаний Охо, что словом "сегодня" он
предоставил прибору возможность решать поставленную задачу в
течение всего дня.  Уточнять эту  самую  задачу  малышу совсем  не
хотелось,  поскольку это могло повлиять на качество ее разрешения.
Оставалось ждать.
     Лючия появилась только в три часа, когда  измученный ожиданием
Фабио, уже готов был  снова  воспользоваться  прибором.
     Услышав стук щеколды на калитке, малыш едва удержался от того,
чтобы кинуться к матери с вопросом: нашла? Однако,  увидев  ее лицо
и пустые руки, он чуть не заревел от отчаяния, хотя голос Пирса
твердил внутри: еще не вечер, малыш.
     Совладав с собой, Фабио нашел силы поздравить мать с днем
рождения и казаться естественным, но вряд ли  ему  это удалось бы,
если бы Лючия почти сразу же  не  отправилась  в  сад вкапывать
какой-то столб, оставив сына ходить из угла  в  угол двора. И именно
тогда, когда он  уже  всерьез  засомневался  в "Демиурге", из сада
донесся едва различимый,  изумленный голос матери.
     Сердце малыша екнуло, и он кинулся в сад. В  руках матери он
увидел достаточно большую шкатулку, украшенную очень красивыми
камнями. У Фабио захватило дух при виде самоцветов, ликующих на
солнце всевозможными цветами.  Его  восторгу  не  было границ, и
восхищение, прозвучавшее в вопросе, было вполне искренним:
     - Что это, ма?
     - Господи, сын, да я и сама не знаю! - Фабио  заметил, как дрожат
от волнения ее руки, похоже - это настоящий клад!
     - А что внутри? - малыш нетерпеливо потянулся к шкатулке.
     - Сейчас, сейчас, - Лючия огляделась вокруг в поисках какой-
нибудь подходящей железки, чтобы открыть встроенный замок, но
ничего, кроме лопаты не увидела, - идем в  дом, - закончила она поиск.
     Они быстро, слегка запыхавшись, вбежали в кухню, и  в течение
десяти напряженнейших секунд Лючия  нервными  движениями
ножом заставила замок щелкнуть. Наступившая вслед за откидыванием
крышки пауза была достаточно красноречивой,  чтобы
свидетельствовать хотя бы приблизительно о содержимом шкатулки.
     Женщина бессильно  опустилась на стул,  а Фабио шумно выдохнул
то, что не находило выхода уже несколько дней. Глядя на гору
бриллиантов, рубинов и старинных золотых монет, малыш даже
позабыл,  что это его рук дело.  Он не заметил и того, насколько сама
шкатулка и ее содержимое соответствуют его мысленным
представлениям о "большом кладе".
     - Бог мой! - наконец выдавила из себя мать, - что со всем этим
делать? Это же целое состояние!
     - Значит, ты теперь сможешь не работать? Да, ма?
     - Не работать? - голова Лючии все еще плохо соображала, - ну,
конечно, конечно! А ты сможешь учиться. Иди ко мне, мое золото, -
она протянула руки к сыну, и когда тот  подошел, обняла, и через
несколько секунд Фабио ощутил,  как  задрожали  ее плечи и что-то
капнуло ему на макушку. Он прижался к  ней  еще сильнее и сказал:
     - Не плачь, ма. Ты же сама говорила, что все  будет хорошо,
помнишь?
     - Да, да, конечно, - всхлипывая,  ответила мать, - теперь все будет
хорошо.
     Они молчали некоторое время,  пока  бремя  прежних  забот
сменялось внутри их радужными мечтами.  Малыш  Фабио  ликовал!
     Теперь он был волшебником и мог помочь кому  угодно.  Выросший
среди постоянных лишений,  исключая  разве  что  полноту
родительской любви, в своем сердце он не носил зла, потому  что на
себе испытал его власть. И он не желал этого  зла  никому,  он хотел
жить в мире добра и любви. И  ведь  как  приятно  делать добро: как
хорошо теперь будет его маме. Славный  малыш Фабио, неискушенный
знанием мира, в котором жил.
     - Я сейчас же пойду к  господину  Макфинли, -  решительно встала
Лючия, - и попрошу его продать все это.
     - Ма! - испуганно глянул на нее малыш, - зачем?
     - Какая польза от драгоценностей, если нам с  тобой нужны деньги!
     - Деньги? - теперь заторможено  соображал  Фабио, -  ах, конечно,
но может поехать прямо в город и  самим  продать шкатулку?
     - Ну, что ты, Фа, - Лючия погладила сына по голове, - меня сочтут
воровкой, отберут клад и посадят в тюрьму.
     - Но ведь ты нашла его у себя в саду! -  Фабио  очень  не хотел,
чтобы кто-нибудь в долине узнал про клад сейчас.
     - Кто мне поверит?
     Фабио не было, что ответить. Он не знал, что делать. Если бы он
предполагал такие сложности с реализацией клада, он попросил бы у
"Демиурга" денег, а не драгоценностей, но не выбрасывать же всю эту
красоту в реку.  Да  и  матери  пришлось  бы объяснять тогда все
остальное. А значит, нужно было идти к Макфинли.
     Пока он обо всем этом размышлял, мать уже  переоделась  и
уложила шкатулку в сумку. Она была  очень  взволнована,  когда
давала сыну последние наставления, которых он  не  слышал  уже
давно:
     - Не балуй тут и жди меня! Я скоро приду.
     И малыш снова принялся ждать...
     Вилла Макфинли с бассейном и белыми  мраморными колоннами
занимала немалую часть долины вместе  с  приусадебным хозяйством
и парком. Это был трехэтажный особняк, смешавший  в  своей
архитектуре основательность средних веков и  просторность
современных построек: мрамор и много стекла.
     Лючия перебросилась парой фраз с охранником у  ворот,  не
сообщая ему о цели своего визита, и тот пропустил ее  так  как знал,
что она здесь работает. Длинная аллея, ведущая к особняку,
окончательно вымотала нервы женщине.
     Эрхард Макфинли - богатый землевладелец - был собственником не
только этой долины, но и прилегающих пастбищ с тысячами голов
скота на них и разбросанными в округе деревушками пастухов и ферм.
Он был четвертым наследником этого хозяйства и получил вместе с
воспитанием соответствующие черты  характера  и мировоззрение, о
которых Лючия знала понаслышке  от личной прислуги хозяина, что
лишь увеличивало ее волнение.
     Войдя в дом через черный ход, она обратилась к аскетичному
старику, выполнявшего работу дворецкого:
     - Оливер, не могли бы вы доложить господину Макфинли, что у
меня к нему срочное дело.
     Проницательный дворецкий доброжелательно осведомился:
     - Ты чем-то взволнована, Лючия? Что-нибудь случилось?
     - Честно говоря, да, Оливер, но что именно я не  могу вам сказать.
Это слишком серьезно для меня.
     - Как знаешь, - не выдал своего  разочарования  вышколенный
старик, - но ты слишком взволнована, чтобы говорить сейчас с
хозяином.
     - Это правда! Я очень волнуюсь, - женщина поежилась, - но дело, по
которому я пришла не терпит отлагательств.
     - Хм! - лицо дворецкого все же выразило  недоумение, - ты меня
заинтриговала, но это не мое дело. Я доложу о тебе.
     Старик вышел и вернулся меньше, чем через минуту  со словами:
     - Хозяин просил подождать. Он сейчас занят  делами  с
управляющим пастбищами.
     - Надолго? - нервно вскинулась Лючия.
     - Не могу знать, - сухо ответил тот, но потом смягчился, - налить
тебе чего-нибудь выпить, чтобы снять напряжение?
     - Пожалуй, - Лючия хотела попросить ликер,  но  подумала, что ей
понадобится ясная голова, и  потому  закончила, -  нет, спасибо.
     - Как угодно. Жди здесь. Я приглашу  тебя,  когда  хозяин
освободится.
     По прошествии двух часов нервное напряжение Лючии внезапно
прошло,  она была настолько вымотана, что ей было абсолютно
безразлично  все,  что  будет дальше,  и именно тогда появился Оливер.
     - Ты можешь пройти, - он указал ей на  дверь,  ведущую  в кабинет
Макфинли.
     Лючия направилась к двери, когда дворецкий  остановил  ее
словами:
     - Сумку ты можешь оставить здесь.
     Женщина смутилась, но потом быстро нашлась:
     - Но в ней именно то, ради чего я пришла.
     Старик пытливо посмотрел на нее, а  потом усмехнулся своим
мыслям и, освободив дорогу, сказал:
     - Надеюсь, это не бомба.
     Лючия оторопела от этих слов, но потом, уже  взявшись  за ручку
двери, в тон  ему парировала:
     - Нет, это - ядерная боеголовка.
     Эрхард Макфинли сидел за огромным столом в  чуть  меньшем по
размерам кресле, и сам он был чуть меньше этого кресла. Его
апоплексическое лицо было все еще красным после общения  с
управляющим, который в итоге был уволен. Это был уже  девятый за
последние пять лет. Эрхард не  выносил  даже  тени  воровства, когда
такая тень ложилась на подчиненных. С другой стороны его совсем не
угнетало то, что тысячи людей работают на его карман за нищенскую
плату.
     И теперь  этот  высокий  и  грузный  мужчина  безразлично
рассматривал стоявшую перед ним женщину, понимая, что она
достаточно красива, но никаких эмоций это обстоятельство  у  него не
вызывало, ибо люди были для него машинами по извлечению денег.
Они интересовали его только,  как  части  этого  сложного процесса, а
что означала в этом процессе особь, стоявшая перед ним. Наверняка
она  явилась  сюда  с  какой-нибудь  ничтожной просьбой. Это и
бесило Макфинли: эти людишки даже просят всегда настолько мало,
что ему лень руку  поднять  для  выполнения их потребностей.
     - Ну, что там у вас? Сын заболел?
     - Н-нет, - переминалась с ноги на ногу Лючия, -  я... как вам сказать.
     - Что? - начал раздражаться Макфинли, - крыша дома потекла?
     - Да нет, нет, я ... а впрочем, - она  сделала  несколько торопливых
шагов к столу, доставая одновременно что-то из сумки, чем перепугала
хозяина дома, заставив его оцепенеть сначала от страха, а потом от
изумления, когда он  увидел  то,  что оказалось перед ним,
поставленное со стуком на стол, -  вот! Я нашла клад!
     В  комнате,  где  неярко  горели  светильники,  поскольку Солнце
уже давно зашло, повисла тишина.  Даже  неяркого  света хватало,
чтобы камни, лежащие в шкатулке,  показали  всю  свою красоту.
Наконец, Макфинли задал единственный вопрос:
     - Где вы это взяли?
     - У себя в саду, когда вкапывала столб, - Лючия заторопилась,
полагая, что искренность поможет ей, - вы знаете, господин
Макфинли, у меня сегодня именины, и я так...
     - Хорошо! Очень хорошо, - уже не слыша  ее,  хозяин  дома набирал
какой-то номер на телефоне, и когда  на  другом  конце провода сняли
трубку, он произнес в сторону селекторного аппарата, - Самуэль, у
меня возникло срочное дело: немедленно - ко мне! Да, и еще: захвати с
собой Логарта.
     При имени Логарта Лючия недоверчиво взглянула  на Макфинли:
при чем здесь полиция? Адвокат еще понятно: он может понадобиться
как консультант, но полиция...
     - Ну вот, - обращаясь к посетительнице,  произнес Эрхард, - сейчас
приедут представители закона, и мы  все  сделаем,  как положено, - его
взгляд не отрывался от шкатулки,  а  в  глазах появился алчный огонек,
однако Лючия была не в  том состоянии, чтобы оценивать психологию
собеседника. Ее  занимала предстоящая беседа с тремя мужчинами
наедине, да еще какими мужчинами.
     Они в долине - все, она - никто. Поэтому внутренне, хотя и
пыталась себя успокоить, Лючия уже отчаялась  что-либо  получить от
заветной шкатулки.
     Приглашенные появились через пятнадцать минут. Увидев Лючию,
Хенинкс изумленно приподнял бровь:  какое,  мол,  серьезное дело
может зависеть от служанки, - но потом увидел  шкатулку и замер с
приоткрытым ртом на полуслове.  Ронни  Логарт  напротив был
совершенно невозмутим, хотя первое, что он увидел в комнате, была
именно шкатулка. Его вообще больше интересовала связь предметов с
людьми, чем людей  с  предметами.  Предметы  более объективно
говорили о своем хозяине, если хозяин не  стоял  на пути этого
предмета со своей субъективностью.
     - Господа, - без лишних церемоний начал  Эрхард Макфинли, -
сегодня ко мне пришла эта женщина и сказала, что нашла у себя в саду
эту шкатулку с драгоценностями.
     - Вы подтверждаете эту информацию, госпожа Синти? - напористо,
не дав хозяину дома сказать больше  ни  слова,  спросил адвокат.
     - Да, - не очень уверенно ответила Лючия.
     - Прекрасно! Мистер Логарт, - обратился  Хенинкс  к
полицейскому, - я прошу вас составить протокол по этому поводу.
     - Да, но мы должны произвести опись содержимого шкатулки, -
отреагировал лейтенант, -  иначе  протокол  будет недействительным.
     - Совсем не обязательно, - не уменьшая  давления, настаивал
Хенинкс, глядя прямо в глаза Логарту, -  я  потом  объясню вам,
почему.
     - Хорошо, - Ронни взял со стола Макфинли бумагу и  ручку с
молчаливого одобрения хозяина  и стал писать,  только  однажды
спросив у Лючии год ее рождения, после чего протянул ей протокол.
Та, пробежав его глазами, молча подписала.
     - Прекрасно! - повторился Хенинкс с  таким  видом,  будто гора
упала с его плеч. - А теперь, лейтенант, я прошу вас опечатать эту
шкатулку, поскольку заявляю, что найдена она в саду госпожи Синти, а
сад этот, как и вся земля окрест, принадлежит моему клиенту,
господину Макфинли, и по законам  нашей  страны все, что находится
на или в  этой  земле  принадлежит  ее владельцу целиком и
полностью.
     Лючия сжалась в маленький комок, сидя  в  деловом  кресле справа
от стола хозяина дома. "Какая же  я  глупая! -  каялась она, - вот так,
своими руками отдать свое счастье этим чудовищам, понадеявшись на
их доброту  и  порядочность,  когда  речь идет о целом состоянии!".
     Между тем Хенинкс со ссылками на различные законы и акты,
названия и номера которых помнил наизусть, состряпал заявление и
передал его Логарту. Тот, приняв его, посмотрел  с некоторым
сожалением на Лючию и сказал:
     - Госпожа Синти, вы не хотите сделать никакого заявления?
     - Хочу! - твердо сказала женщина, изо всех  сил сдерживаясь от
того, чтобы на коленях не начать умолять этих  людей  о возврате
шкатулки, или не впасть в другую крайность  и выплеснуть им в лицо
все, что она о них думает на самом деле.
     - Пожалуйста! Вот бумага, - протянул ей лист и ручку лейтенант.
     Лючия написала заявление в суд о том, что у нее конфискована
шкатулка с драгоценностями, оценка  и  опись  которых  не
произведена и что при конфискации присутствовали такие-то господа,
а конфискацию она считает не законной.
     Лейтенант принял и это заявление,  поставив  подпись,  как
свидетель. Завтра эти бумаги уже будут в суде,  пока  шкатулка будет
находиться у него. Так что пару камней он...
     - Лейтенант, - снова заговорил Хенинкс, оторвав  того  от приятных
мыслей, - я прошу вас все же опечатать шкатулку.
     - Конечно, конечно, - отозвался тот, доставая  из кармана проволоку
со свинцовой пломбой, но Макфинли, молча наблюдавший  за
происходящим,  остановил его:
     - Нет, нет, не так. Возьмите клей, бумагу,  приклейте полоску
бумаги на крышку и дно, а мы все распишемся на  этой полоске
чернилами.
     Это заявление повергло надежды Логарта в прах, ибо отклеить над
паром бумагу так,  чтобы не потекли чернила, не представлялось
возможным.  С тяжелым сердцем, проделав все необходимое,  он
предложил всем присутствующим расписаться, после чего забрал с
собой шкатулку,  а Эрхард Макфинли добродушно распрощался со
всеми, включая Лючию, которая была почти без памяти.
     Она не помнила, как дошла до своего дома, и  когда Фабио, тысячу
раз, измеривший за время ее отсутствия двор,  кинулся ей навстречу,
она зарыдала, но теперь уже из-за потерянных надежд и ... работы,
конечно. Судиться с самим Макфинли: да это просто смешно тем
более, если живешь на его земле и в доме, за который еще не
расплатилась. Только  теперь  она  осознала,  что произошло, и
произнесла сквозь рыдания:
     - Будь проклят этот клад!
     - Почему, ма? - Фабио был удивлен, огорчен, подавлен: его желание
помочь причинило матери боль и страдание.
     - Из-за него я потеряла не только работу, но  я  уверена, что
господин Макфинли завтра же попросит нас съехать  из этого дома
или расплатиться со всеми долгами, а у нас нет денег даже на то,
чтобы добраться до города.
     Фабио, никак не ожидавший от своего  поступка  такого результата,
все же нашел в себе силы, чтобы успокоить мать:
     - Не волнуйся, ма. Все будет хорошо, - в его  голосе послышались
твердые интонации взрослого мужчины, и Лючия  с удивлением и
немного недоверчиво посмотрела на сына, ответив:
     - Поживем-увидим, - на что Фабио еще  более  твердо ответил:
     - Вот именно!



     Суд по делу Лючии Синти состоялся через  несколько  дней.
Окружной судья - близкий друг Эрхарда Макфинли,  постоянно
получавший от него подарки и частенько  наведавшийся  в  его
поместье поохотиться, написал решение задолго до  начала процесса,
и когда пришло время его зачитать, то он напыщенно, но,  не
вдумываясь в уже знакомый текст, его огласил.
     В зале суда, где присутствовало немало посетителей, явившихся
взглянуть на старинную шкатулку, а  также присутствовала пресса,
приглашенная господином Макфинли,  рассчитывающего  на
бесплатную рекламу его бизнеса, повисла тишина,  которую затем
разорвал  иронический смех и  такие  же  аплодисменты.  Эрхард
Макфинли чуть не взорвался от апоплексического удара, и только
тогда Джованни Лакризи задумался над тем, что прочитал. Он еще раз
вгляделся в текст, составленный им самим.  Не  было сомнений: это
был он, кроме одного слова, и вместо  "отклонить  иск госпожи
Синти" там значилось "удовлетворить  иск  госпожи Синти".
     Стараясь не смотреть в зал, под улюлюканье и  смешки публики,
Джованни быстро покинул зал, однако в коридоре ему пришлось
выдержать теперь уже улыбку Макфинли, которая сулила мало
хорошего:
     - Это очень смелое решение, господин  Лакризи, - проговорил тот, -
но оно вам дорого обойдется.
     - Но, Эрхард, поверь, я сам ничего не понимаю..., клянусь, -
взмолился пока еще судья,  - это мистика какая-то, я готовил совсем
другое решение.  Ведь и Хенинкс его  видел.  Подтверди, Самуэль.
     - Эк, тебя угораздило, Джованни, - иронично отозвался тот, - и
зачем ты поменял решение? Не понимаю. Это тем более глупо, что
противоречит законам страны.
     - Вот именно, - ухватился за ниточку судья, -  это только
подтверждает мистификацию.
     - Ну ладно, идем, - позвал  Макфинли  своего  адвоката, - здесь
больше делать нечего.
     - Но.., - вслед ему кинулся Джованни и в отчаянье  махнул рукой.
     Еще через неделю апелляционный суд по делу  госпожи Синти был
поднят общественностью на смех, поскольку  утвердил решение
окружного суда.
     В своем особняке Эрхард Макфинли ходил разъяренный из угла в
угол, выговаривая Хенинксу:
     - Я начинаю думать, что ты плохой адвокат, Самуэль! Почему мы
проигрываем столь очевидное дело?
     - Думаю, - хладнокровно ответил адвокат, -  что  Джованни был
недалек от истины, говоря о мистификации. Ты  же  сам  все видел.
Суд был полностью на нашей стороне. Даже  адвокат  этой крестьянки,
- имея в виду Лючию, немного брезгливо  сказал он, - только и делал,
что отпускал комплименты в наш адрес.
     Макфинли помолчал,  вспоминая  судебное  разбирательство, и
потом согласился:
     - Да, что-то нечисто. Судья, читая решения, чуть не подавился, как
будто читал его против своей воли.
     - Вот именно! Значит, ты тоже заметил, - с облегчением заметил
адвокат, - а вспомни Джованни. Ведь и он выглядел по-дурацки, будто
сам не знал, что читает.
     - Ладно! Делаем еще одну попытку в Верховном Суде Италии.
Других вариантов нет.
     - Естественно! Но я прошу тебя, Эрхард, -  голос Хенинкса стал
просящим, - возьми на этот процесс другого  адвоката. Для чистоты
эксперимента, так сказать.
     Макфинли на секунду задумался, а потом ответил:
     - Пожалуй. Не стоит тебе и дальше рисковать своей репутацией... в
моих глазах. Так и порешим. Теперь  меня интересует, что происходит
с этой... служанкой, - перевел он  разговор  на другую тему.
     - Тоже  не  все  ясно.  Она  откуда-то  взяла  деньги  на арендную
плату за землю - ее долги за прошлый год, хотя мы повысили плату
специально для нее в пять раз.
     - Так повысьте в десять за аренду в текущем году, и пусть платит
вперед.
     - Хм! В том-то и дело. Повысили, попросили заплатить вперед...
     - Ну? - нетерпеливо воскликнул Макфинли.
     - Плата составляла двенадцать тысяч долларов, - многозначительно
заявил Хенинкс, - но она заплатила и их.
     - Как? - хозяин особняка  покраснел  от  апоплексического
напряжения, - служанка платит такие деньги, не моргнув глазом?
     - Вот именно!
     Несколько секунд Макфинли собирался с мыслями, потом
медленно произнес:
     - А может, она отдала нам не все камни?
     - Исключено! После этих выплат мы провели обыск в  доме и в саду,
но, ... - он развел руками, - ничего не  нашли,  кроме двухсот долларов.
За ней ведется постоянная слежка, и  мы проверили всех ювелиров в
регионе.
     - Ну?
     - Ничего.
     - Проклятье! - взорвался Макфинли, - ничего не понимаю.
     - Я тоже.
     Эрхард, как разъяренный бык, тупо посмотрел на Хенинкса и
заявил:
     - Вот и плохо, что не понимаешь. Это  твоя  работа, Самуэль, а не
моя. Я тебе за это плачу и плачу не мало, а  от этих камней, если ты не
забыл, я обещал тебе десять процентов.
     - Я помню, - Хенинкс был похож на провинившегося школьника.
     - И что же?! - не унимался Макфинли, - где  камни?  С момента
появления этой шкатулки все происходящее напоминает
фантастический роман. Служанка платит бешеные деньги, суды, черт
бы их побрал, откровенно попирают закон. Что это,  а? - хозяин
особняка остановился напротив адвоката, широко  расставив ноги и
тяжело дыша, - или кто-то затеял со мной дурацкую игру?
     Хенинкс сжался под испепеляющим  взглядом  собеседника  и
быстро сказал:
     - Только, не я...
     - Не ты, не ты, - Эрхард снова раздраженно  зашагал. -  а, кто же
тогда? Может, эта дура, которая убирала в наших домах, у которой
даже не хватает мозгов  нанять  нормального  адвоката? Тогда, кто? И
что это за игра? Я хочу знать ее  правила, Самуэль! - вколотил
последний гвоздь в адвоката Макфинли, - иди, я устал от твоего
незнания.
     - До свидания, Эрхард, - поднялся тот.
     - До завтра, господин Хенинкс! - дал ему  понять  хозяин, что ждет
его завтра с положительными результатами.
     Из особняка клиента Самуэль отправился  к  домику  Синти, хотя
знал, что хозяйки сейчас там нет. Однако, ему нужен был ее сын, с
которым Хенинкс хотел пообщаться наедине.
     Открыв калитку, он позвал:
     - Фабио! - и громче, - Фабио!
     На пороге сарая появился малыш, глядя на не званного гостя
задумчивыми глазами. По роду своей работы  Хенинкс сталкивался с
разными людьми, что развило в нем способности психолога. Поэтому
взгляд мальчика сразу заинтересовал его.
     - Ты один? - задал он формальный вопрос.
     - Да, - мотнул головой малыш.
     - Я могу поговорить с тобой? - мягким  голосом  продолжал
адвокат, но наткнулся на неожиданность:
     - О чем?
     - Хм! - едва нашелся мужчина, - ну, о том, как ты живешь,
например.
     - Я живу хорошо, - без эмоций отреагировал Фабио.
     - Неужели? - не унимался  собеседник,  пытаясь  разогреть холод
малыша, - а я  знаю  от  Ллойда,  что  ты  очень  хочешь компьютер.
     Ответ мальчишки еще более озадачил гостя: тот  пожал плечами и
слегка презрительно сказал:
     - Подумаешь - компьютер!
     - Ты не хочешь компьютер? - изумился Хенинкс.
     - Это не самое главное в жизни.
     Адвокату-психологу пришлось помолчать,  чтобы  переварить всю
глубину этого заявления, прозвучавшего из уст деревенского пацана.
     - Что же главное? - поинтересовался он.
     - Добро и справедливость во всем мире, - малыш сказал это столь
серьезно, что гостю показалось, будто он говорит с Самим Господом.
     - И кто же тебя научил  так  думать? -  пытаясь  хоть  за что-то
зацепиться, снова вопросил Хенинкс.
     - Научил? - малыш впервые задумался, но потом так же спокойно
ответил, - разве можно научить доброте или чувству справедливости?
Они либо есть, либо их нет.
     Окончательно провалившись в пропасть божественной философии,
адвокат сделал очередную попытку удержаться на поверхности:
     - Значит, это не мама научила тебя  всему,  что  ты говоришь?
     - Она, конечно, тоже ... своей любовью.
     - А кто же еще?
     - Я же ответил: это внутри.
     - Может быть ты и прав, - задумчиво произнес  Самуэль,  и перевел
разговор поближе к интересующей его теме, - я вижу, ты парень
серьезный, а потому давай и  говорить  серьезно. Согласен?
     - Так я вроде и не шучу, - заставил Фабио  покрыться  лоб Хенинкса
испариной.
     - Видишь ли, твоя мама нашла клад, - пытаясь  совладать с хаосом в
голове, сказал гость, - и ...
     - Я все знаю, - прервал его спокойно малыш.
     - Тем лучше, - не растерялся, привыкший  уже  к неожиданностям,
Хенинкс, - так вот, вокруг этого клада происходят очень странные
вещи.
     - И это мне тоже известно.
     - Тогда, может быть, ты поможешь мне  понять происходящее.  Ведь
нарушаются законы страны. Ты понимаешь меня?
     - Это несправедливые законы, - твердо отчеканил малыш .
     - Почему же? - в очередной раз изумился адвокат, слышащий из уст
неграмотного пацана, суждения о законодательстве.
     - Это - устаревшие законы, - добил его  оппонент, - поскольку они
защищает интересы тех, кто наживается  на  честности людей.
     - Как это понять?
     - Очень просто. Если бы моя мама отвезла клад в  город  и продала
ювелирам, то господин Макфинли даже не узнал бы  о его
существовании. С другой стороны, если бы мама не  нашла  клад, то
этот же господин также не увидел  бы  его.  Но в результате своей
честности моя мама получает астрономические счета от вашего
хозяина, очевидно, в благодарность за свою честность.
     - Ну, положим, продать драгоценности  в  городе  было  бы совсем
не просто.
     - Мы говорим о правовой стороне вопроса, - заметил жестко Фабио.
     Хенинксу  все  больше  казалось,  что  перед  ним не  простой
мальчик, а какой-то  сверхчеловек,  который  простыми  словами
только сейчас опроверг справедливость законов страны, но
адвокатская жилка взяла свое:
     - Но мы ведь не можем позволить, чтобы закон попирался, -
возразил он, - иначе воцарится хаос.
     - А я и не говорю о действующих законах, а о справедливых законах,
и потому спрашиваю вас: какое отношение к кладу имеет господин
Макфинли?
     Припертый к стене адвокат вынужден был согласиться:
     - Пожалуй, никакого, но скажи мне, откуда  у  твоей  мамы деньги,
которые она недавно выплатила за аренду?
     Впервые за время разговора  Хенинкс  увидел  всю  глубину
спокойных глаз Фабио и чуть поежился, стряхивая с себя их
гипнотическое воздействие.
     - Вы что - налоговый инспектор? - вопросом на  вопрос ответил
малыш.
     - Да нет, конечно. Мне просто интересно...
     - Я их напечатал, - без тени иронии произнес  тот, - могу напечатать
и вам, если хотите.
     Хенинкс не знал, как реагировать на эти  слова.  С  одной стороны
он понимал, что Фабио врет или шутит, но с другой стороны его
серьезный тон, который невозможно сыграть, и недавние платежи
Лючии,  заставили его сомневаться в первом предположении, и он
ответил полу шуткой:
     - Хочу!
     - Сколько?
     Шутка зашла настолько далеко, что Хенинкс, не раздумывая,
ответил:
     - Миллион долларов.
     Ничуть не смутившись, малыш спокойно сказал:
     - Хорошо. Придя домой, в компьютере своего сына,  вы найдете
миллион долларов.
     - Смешно! - чтобы хоть что-то сказать, отреагировал адвокат, и уже
в полном психическом изнеможении, произнес, - однако, мне пора.
     - До свидания! - все также безразлично  сказал  малыш  и,
повернувшись, зашагал к сараю.
     Постояв несколько секунд в нерешительности,  Хенинкс медленно
вышел за калитку. Подозвав к себе двух,  наблюдавших  за домом
частных детективов, он сказал им:
     - С этого момента самым тщательным образом следите за сыном
Лючии. Установите в доме и сарае  подслушивающие устройства. Это
все!
     Домой он пришел с головной болью от общения с  Макфинли и с
супермальчиком. Переодевшись, он зашел к  сыну,  как  всегда
посмотреть,  чем  тот  занимается.  Ллойд  вовсю  осваивал  на
компьютере  новую  игрушку.  Увидев  компьютер,  Хенинкс  даже
вздрогнул, подумав: "Чушь, конечно, но ведь его мать откуда-то взяла
деньги, что само по себе мистика." Поэтому он  все решил проверить
искренность Фабио, обратившись к сыну:
     - Ллойд, я на секунду сниму крышку с твоего компьютера.
     - Па, тут ..., ах, черт! - сын откинулся на  спинку кресла, - ну вот, я
из-за тебя убился, - имея ввиду принца в игре, недовольно отчитал он
отца.
     - Ничего, ничего, еще разок сыграешь.
     - Да уж, конечно.
     Самуэль достал из стола отвертку и быстро открутил четыре винта,
и, уже основательно вспотев от волнения, откинул крышку
компьютера. Ему пришлось замереть, а потом Ллойд, с  интересом за
ним наблюдавший все это время, услышал сиплый хрип:
     - Сын, позови Ромео. Мне плохо.
     Увидев искаженное лицо отца, испуганный мальчишка кинулся к
дверям с криком:
     - Ромео! Ромео! Мама!
     Через несколько секунд в комнате появился слуга,  а потом и жена
Хенинкса.
     - Что случилось, Лл..., - хотела спросить она, но тут увидела мужа,
просипевшего:
     - Воды и валидол!
     Через несколько секунд он упал, наконец, в  кресло,  ощущая под
языком освежающий сердце холодок таблетки. Остальные молча
ждали, пока он вялым жестом не указал на скрытый от  их взоров за
монитором корпус компьютера. Жена подошла к тому месту, куда он
указал. Лицо ее сначала окаменело,  потом  зарумянилось, но потом
снова замерзло, и  она  чеканным  голосом,  сдерживая напряжения,
спросила:
     - Что это, Самуэль?
     - Это - миллион долларов, я полагаю, -  с  видом  идиота, почти
весело, сказал пришедший в себя Хенинкс.
     - Откуда? - последовал все такой же сухой вопрос.
     - Мне их только что напечатали.
     - О, Господи! - она оглянулась на слугу, - что ты несешь?
     - То, что слышишь.
     - Ромео, - обратилась женщина к слуге, извлекая из корпуса
компьютера сотенную купюру, - проверь эту банкноту на нашем
аппарате.
     - Да, госпожа, - ответил учтивый слуга и вышел  из комнаты, но
через три минуты вернулся со  словами, -  купюра совершенно
нормальная.
     - Спасибо, - поблагодарила Франческа слугу, -  можешь идти.
     - Слушаюсь, госпожа, - слуга снова вышел.
     Ллойд, все это время молча наблюдавший  за  происходящим,
сильно жалел о том, что не ему первому пришла в  голову  мысль
залезть в компьютер.
     - Может, ты объяснишь все-таки, что все это значит? - продолжила
допрос мужа Франческа.
     - Видишь ли, дорогая, - с глупой улыбкой ответил тот, - в нашей
долине объявился мальчик, который творит чудеса.
     - То есть?
     - Полчаса назад, он почти пошутил  по  поводу  того,  что придя
домой, я найду миллион долларов, если захочу.
     - Ну?
     - Я захотел. Результат ты видишь сама.
     - И что же это за мальчик такой?
     - Сын Лючии.
     - Фабио?! - Ллойд сорвался со своего места, -  этот тупица..., да он
не знает, сколько будет дважды два.
     Хенинкс медленно перевел взгляд на сына, и также неторопливо, но
внушительно сказал:
     - Может этого он и не знает, но что  такое справедливость он знает
лучше всех нас вместе взятых, а кроме того  уже доказал, что может
бескорыстно творить добро, правда... хм! с примесью чудес, - он
немного помолчал, а  потом  добавил, -  надо уносить отсюда ноги.
Боюсь, что Макфинли и всем, кто его окружает, скоро станет совсем
плохо, если они обидят этого ... сына пастуха.
     - Ты действительно хочешь  уехать? -  с  тайной  надеждой спросила
жена.
     - И меня ничто и никто не остановит, и, я надеюсь, у тебя достанет
ума молчать об этих деньгах до отъезда.
     - Ты же знаешь, Самуэль, - раздалось в ответ, -  что  все эти годы я
только и жду случая, чтобы  оказаться  подальше  от этого котлована, -
имея в виду долину, сказала она, - но, как ты объяснишь отъезд
Макфинли?
     - А я и не буду ничего объяснять, только  напишу записку, и все.
     - Пожалуй, ты прав. И - в Америку, да?
     - Угу, - Хенинкс потянулся до хруста  в  костях,  заметив
напоследок, - ну и Фабио, сын пастуха. Вот чудеса-то!





     На следующее утро Хенинкса разбудил телефонный звонок.
     - Алло! - осипшим после сна голосом сказал он в трубку.
     - Самуэль, немедленно ко мне! - тон Макфинли  не оставлял
сомнений в его настроении.
     Теряясь в догадках о причине столь  "любезного" приглашения,
адвокат оделся и, не позавтракав, через  двадцать  минут, уже звонил в
парадную дверь особняка  своего  клиента.  Оливер немедленно
открыл дверь и проводил его в кабинет хозяина.
     - Садись! - сухо сказал тот, глядя в какие-то  бумаги перед собой.
Адвокат сел. Поведение Макфинли было  столь необычным, что он не
знал. что и думать, но когда Хенинкс  заерзал в своем сиденье,
напоминая о себе, хозяин особняка соизволил-таки обратить на него
свое внимание:
     - Что нового? - задал он ничего не значащий вопрос.
     - Да ничего особенного.
     - Ладно, не будем играть в прятки. Ты теперь  человек богатый и
можешь в любой момент смыться отсюда, - он сделал паузу, чтобы
дать понять Хенинксу, что знает о нем все,  а  потом продолжил, - но я
прошу тебя не бросать меня в трудную минуту. Как друга прошу.
     По тому, как сбивчиво он говорил, Самуэль  догадался, что
Макфинли просит, может быть, первый раз в жизни.
     - Откуда ты все знаешь? - спросил он.
     - У тебя в доме уже неделю стоят подслушивающие устройства. Я
страховался из-за этой неразберихи  со шкатулкой.
     - Понимаю, - немного помолчав, сказал адвокат, -  чего же ты
хочешь?
     - Чего я хочу? - взвился Макфинли, - неужели  тебе  нужно это
объяснять? Я хочу знать, в чем сила этого мальчишки! Я хочу знать,
насколько он опасен!
     - Видишь ли, Эрхард, - спокойно  заговорил  Хенинкс, -  я вчера
действительно говорил с ним, пытался выяснить что-нибудь о его
матери, но...
     - Да, да, - поторопил его мысли хозяин дома.
     - Я понял, что это совсем не простой мальчик. Может  он и не
Христос, но от него так и веет мудростью и  какой-то неземной силой.
Он знает и умеет что-то, чего не понимаем, и не умеем мы.
     - Вот-вот, что же это такое? -  голос  Макфинли  выдавал
нетерпение.
     - Я могу сказать только одно, Эрхард: это - неведомая мне сила, а я
боюсь неизвестности.
     - Ты что же: действительно испугался мальчишки? - удивился
хозяин особняка.
     - Черт! Ну, как тебе объяснить, Эрхард, - завелся немного адвокат, -
разве ты, ты не испугался? Иначе, разве стал  бы ты просить кого-либо
о чем-нибудь?
     Макфинли надолго замолчал после этого  вопроса, заданного в лоб.
     - Что ж, - согласился он, наконец, - пожалуй, ты  прав. Я впервые в
жизни столкнулся с неизвестностью, и мне, так же как и тебе, не
нравится это состояние.
     - Хочешь совет, Эрхард? - неожиданно спросил Хенинкс.
     - Да! - загорелся тот.
     - Оставь драгоценности Лючии и забудь об этом деле.
     - Что? - Макфинли был возмущен, - да вся  Италия  смотрит сейчас
на меня и смеется, а ты хочешь, чтобы я оставил это дело, по уши,
измарав свою репутацию?!
     - Ну, как знаешь. Я умываю руки.
     - Ах, вот как! Разве такой помощи я жду от тебя?!  И  это называется
друг, - Эрхард в отчаянье махнул рукой.
     Хенинкс молчал, переваривая реакцию собеседника. Подумать
было о чем: с одной стороны мальчишка со  своими  чудесами,  а с
другой - просящий Эрхард Макфинли. И то, и  другое  было  не
обычным, и все же гордыня возобладала над страхом.  Поэтому он
решил остаться, спросив:
     - А ты не видишь никакой  связи  между  происшествием  на вилле
Охо и нынешними событиями?
     - Да нет, - задумчиво ответил хозяин дома, - хотя постой,   постой:
определенная связь есть. Фабио перестал бегать  к  Лео примерно
через неделю после того, как сгорела вилла.
     - Вот-вот, он и к Ллойду перестал бегать в это же время.
     - Да, но почему через неделю? - Макфинли был озадачен.
     Неожиданно в дверь кабинета постучали.
     - Да! - гулко отозвался голос хозяина дома.
     Появился Оливер.
     - Господин Макфинли, господин Логарт просит его принять.
     - Проси.
     В комнату, как тень, скользнул Рони и остановился  у  стола
Эрхарда.
     - Слушаю тебя, лейтенант, - произнес тот.
     - Господин Макфинли, - Логарт говорил так  тихо,  что Хенинкс из
своего кресла еле слышал его, - прослушав  ряд разговоров между
госпожой Синти и ее сыном, мы можем с уверенностью сказать, что
деньги, уплаченные за аренду и дом,  добыты неизвестным нам
способом: это - ни  зарплата,  ни  наследство,  ни грабеж, ни сделка.
     - То есть, они появились ниоткуда, - уточнил Макфинли.
     - Примерно.
     Неожиданно, растягивая слова, будто думал над  каждым  из них, из
глубины кабинета заговорил Хенинкс:
     - Послушайте, господин Логарт, а когда была  снята охрана с виллы
Охо?
     - Через пять дней после пожара, - не  задумываясь, ответил
полицейский, - хотя на шестой день мы ездили туда еще раз.
     - Не нашли ничего необычного?
     - Нет, ничего. Разве что Лука - это наш сержант - обратил внимание
на то, что железная тумбочка, которую он не удосужился открыть в
первый раз, теперь была открыта.
     - Что еще? - оживился адвокат, - какие-нибудь следы.
     - Следы? Ах, ну да, были отпечатки детских ног, но  мы не придали
этому...
     - Вот! - чуть ли не заорал Хенинкс, - вот. Ну,  слава Богу! Мы
спасены.
     - Ты о чем, Самуэль? - слегка раздраженный радостью адвоката,
оборвал его Макфинли.
     - Да ведь все совпадает! - возбужденно  заговорил  тот, - смотрите:
через пять дней после пожара на вилле  снимают охрану. Все это
время Фабио ведет себя, как обычно, но  именно со следующего дня ни
Ллойд, ни Лео его больше не  видели, хотя никаких известных нам
причин для этого нет. Кроме  того, полиция обнаружила открытую
тумбочку и следы детских ног, а они не могли там появиться в другое
время, нежели  именно  на  шестой день. И, наконец, в долине нет
больше мальчишек, кроме наших с Эрхардом сыновей и Фабио. Но
никто из  наших не лазил на пожарище, о чем мы знаем достоверно, а
это означает, что Фабио...
     - ...украл шкатулку на вилле Охо, - закончил за него Макфинли.
     - Если бы, - откинулся в кресле  адвокат  с  видом ученого-
первооткрывателя, - если бы... Он нашел там нечто, что дало ему
возможность создать эту шкатулку, а также изменить неведомым
образом решения судей, и,  наконец,  получить  из  воздуха деньги для
уплаты за аренду и  дом,  а  также  послать  мне  в компьютер миллион
долларов.
     - Я об этом ничего не знал, - буркнул под нос Логарт.
     -  Допустим, -  поддержал  Хенинкса  Макфинли, -  что  же дальше?
     - А дальше вот что..., - развивал логическую цепь адвокат, - события
вокруг самого Охо заставляют  предположить, что он незадолго до
пожара создал некий  прибор,  позволяющий творить чудеса. Я до сих
пор разбираюсь с бардаком в делах за  прошлый год, когда владельцем
долины, неведомо как, стал  Охо. А потом вдруг, в одночасье, по
неведомым нам причинам,  все стало на свои места, будто кто-то
взмахнул  волшебной  палочкой.  И произошло это как раз перед
пожаром.
     - Верно! - кивнул Логарт.
     - Так, каков же вывод? - торжествующе спросил  у слушателей
Хенинкс.
     - Мальчишка украл прибор! - отпечатал Логарт.
     - Вот именно! - закончил свое выступление адвокат.
     - Да, и у нас появляются  все  основания  для  повторного обыска, -
мрачно сказал Рони.
     - Постойте, Логарт, - окликнул Макфинли направлявшегося к двери
полицейского, - к чему спешить? Я не  хочу,  чтобы  этот прибор, если
он существует, попал в руки властей. Нам всем это совершенно ни к
чему, не так  ли? -  он  дождался  молчаливого согласия собеседников,
а потом продолжил, - я думаю,  мы имеем возможность без шума взять
то, что нам нужно.
     - Я тоже так думаю, - подхватил Хенинкс, - тем более, что я уверен:
прибор находится в сарае в какой-нибудь куче хлама.
     После этих слов в течение двух минут все трое мужчин были
прикованы к своим местам, и только испуганно озирались по
сторонам, а в комнате звучал, переливался, искрился  смех  малыша
Фабио.
     В комнату без стука вошел Оливер, оглядел удивленно помещение,
сказал:
     - Это какая-то мистика, господа, - и снова вышел.
     Остальные молчали, пока Хенинкс снова  не  заговорил,  но теперь
его возбуждения как не бывало.
     - Это то, о чем я тебе говорил, Эрхард. Он все  слышал, и все про
нас знает, а кроме того располагает силой, которая нам неведома.
Оставь его.
     - Ну уж, нет! - взвился Макфинли, - слушай,  ты,  сопляк, если ты
меня слышишь: лучше будет, если ты отдашь  мне прибор, пока я не
спалил все ваше хозяйство, а тебя с  мамочкой  будут долго искать в
горах, но вряд ли найдут. Ты понял меня?!
     И снова переливистый смех. Лицо Макфинли налилось кровью, он
ртом начал хватать воздух,  судорожно разорвав ворот рубашки.  Упав в
свое кресло,  он понемногу пришел в себя, и  сказал лейтенанту:
     - Господин Логарт, выполняйте свой долг.
     - Да, господин Макфинли, - полицейский вышел.
     Через двадцать минут в кабинет без стука вбежал  Оливер и кинулся
к шторам, распахнув их со словами:
     - Господин Макфинли, смотрите!
     Эрхард и Самуэль увидели, что в месте, где  находился дом Синти,
набирает силу смерч, который, немного постояв, двинулся затем в
сторону особняка хозяина долины. Все трое, как зачарованные,
смотрели за вихревым столбом, пока тот не достиг поляны прямо
перед домом. Они уже вознамерились бежать, когда  смерч исчез,
оставив на  поляне  шестерых  полицейских, которые, охая и
отплевываясь, начали подниматься с земли.
     Через пару минут в истрепанном мундире, без фуражки  и  с
грязным лицом Ронни Логарт сбивчиво рассказывал о том, что
произошло.
     - Мы только подошли к дому, как вдруг нас  закрутило, ух! -
поежился он, - завертело, а потом мы оказались  здесь. Черт! -  в
сердцах изумился он невероятности этого события.
     - Проклятый мальчишка! - обругал Фабио Макфинли, - что же
делать?
     - Хм! - улыбнулся адвокат, - меня все время интересовало: что же он
предпримет. Я тебя поздравляю, Фабио, - обратился он в пустоту
кабинета, - юриспруденция бессильна против природных явлений, и
доказать ничего невозможно, несмотря на то,  что  в этой долине
никто и никогда не видел смерчей.
     В комнате повисла тишина,  ожидающая  реакции  невидимого
собеседника, и она последовала:
     - Вам не  надоело  играть  в  дурацкие  игры,  господа? - детский
голос был совершенно  серьезен, -  господин  Макфинли, отныне на
каждое ваше действие против моей семьи вам будет отмерено
семикратно. Если вам не жаль всего, что вы  имеете, можете
продолжать начатую вами войну.
     Эрхард побагровел до кончиков волос, и на  его  шее вздулись жили,
но он все же отыскал в себе искру  ума,  чем немало удивил Хенинкса,
примирительно сказав:
     - Фабио, Фабио, не надо горячиться. Все мы знаем,  что  в твоих
руках мощное оружие, а с ним надо быть очень осторожным. Ты же
еще ребенок.
     - Я хотел бы им быть, - донесся огорченный ответ, - но вы
отнимаете мое детство и заставляете быть взрослым.
     - Хорошо! Чего же ты хочешь?
     - Оставьте нас с матерью в покое!
     - Я согласен, - неожиданно для всех заявил  Макфинли,  но тут же
испортил впечатление, - но вот мои условия:  ты получаешь клад и
убираешься со своей матерью из долины, а прибор оставляешь мне.
     - Может, вам этого никто не говорил, господин Макфинли, но вы -
непроходимый  тупица! -  Хозяин  дома  опять  начал задыхаться, а
голос без эмоций продолжал, - разве я  могу доверить вам то, что даст
вам полную власть не только надо  мной  с мамой, но и над всеми
людьми? - От такого откровенного заявление о силе прибора у всех
присутствующих перехватило  дыхание,   а голос не умолкал, - к тому
же клад и так наш, и вы убедитесь в этом через пятнадцать минут,
когда получите решение Верховного Суда Италии об отклонении
вашей апелляции.  Кроме  того,  зная тот нищенский образ жизни,
который ведут ваши работники, я намерен изменить условия их труда,
потому что вы - злой, несправедливый человек.
     Неожиданно Хенинкс рассмеялся:
     - Послушай мальчик, ты берешься  за  непосильную  задачу. Что ты
знаешь о мировом порядке и справедливости? Что ты видел в мире, и
как ты собираешься установить справедливость?
     - Земля должна принадлежать тем, кто на ней  работает,  и скот,
который    выращивается, тоже. Это - справедливо!
     - Допустим, но всякие процессы  должны  быть  управляемы. Кроме
крестьян,  есть  города,  которые  обеспечивают  тех  же крестьян
одеждой, техникой и прочей утварью. И все  это  очень сложная
управленческая проблема, а ты хочешь, воспользовавшись своим
прибором, в миг изменить этот порядок.
     Тишина была ответом адвокату, а потом прозвучало краткое:
     - Я подумаю, - и голос умолк.
     - Ну и ну, Хенинкс, - слабо улыбнулся Макфинли, - вам надо было
стать политиком. Вы бы далеко пошли.
     - Боюсь, что все гораздо серьезней, чем  я предполагал, - ответил
тот серьезно, - мальчишка решил устроить мировую революцию.
     - Похоже, и что делать? - спросил хозяин дома.
     В этот момент в дверь постучали.
     - Да! - рявкнул Эрхард.
     Показалась голова Оливера и произнесла:
     - Господин Макфинли, госпожа Александра Пирс  просит принять
ее.
     - Кто? Я не знаю...
     -  Пирс? -  переспросил  Хенинкс  Оливера, -  ты   сказал "Пирс"?
      - Да, господин Хенинкс.
      - Великолепно! Замечательно! Сами боги посылают  нам удачу, -
адвокат снова пришел в  возбуждение,  вызвав  недоумение
собеседников, - Логарт, разве вы не помните, кто был  на вилле Охо во
время пожара?
     Офицер напрягся и вспомнил:
     - Как же, Джонатан Пирс, кажется.
     - Вот именно. Очень загадочная фигура.  Доктор философии.
Очевидно, здесь его жена.
     Эрхард перевел взгляд на дворецкого:
     - Проси.
     Через несколько секунд в комнату с высоко  поднятой головой и
очаровательной улыбкой вошла Александра.  Мужчины, включая
Макфинли, замерли при виде ее, огорошенные неземной красотой.
     - Здравствуйте, господа! - раздался мелодичный голос.
     Хенинкс первым вышел из оцепенения и произнес:
     - Мы рады видеть вас, госпожа Пирс. Прошу вас, садитесь.
     - Благодарю! - Александра села в  кресло,  где  еще несколько
недель назад  у Лючии Синти  была  отобрана  надежда  на
благополучие.
     - Чем могу служить? - сипло спросил Эрхард и прокашлялся.
     - Вы,  очевидно,  господин  Макфинли? -  спросила посетительница.
     - Да, ах, простите, - он кивнул в сторону  остальных мужчин, - это
господин Хенинкс, адвокат, а это -  лейтенант полиции, Ронни Логарт.
     - Очень приятно, господа, - улыбнулась  всем  по  очереди женщина,
после чего приступила к цели своего визита, -  дело в том, что мой
муж, Джонатан Пирс, как вы  знаете, присутствовал при пожаре на
вилле местного ученого.
     - Вы имеете в виду Охо? - вставил Хенинкс.
     - Вот именно, - Александра  немного  помолчала,  а  потом
продолжила, - честно говоря, мы с мужем были в  полной уверенности,
что после того как Охо сошел  с  ума,  а  приборы  были уничтожены,
угроза мировой цивилизации исчезла. Но  ряд статей о событиях в
вашей долине заставили нас  сомневаться  в  этом, пока мой муж не
вспомнил о том,  что  последним  его  чувством здесь была жалость к
этому прибору, что и  позволило,  как  мы теперь понимаем,
сохраниться  этому  изобретению.  Кроме  того, смерч, которым  я
имела возможность полюбоваться с высоты горной дороги, показал
мне и место пребывания прибора, и человека, против которого
направлено его  действие. -  Женщина  оглядела лица присутствующих
и поняла, что оценки ее верны,  после чего она закончила свой
маленький  спич  вопросом, -  насколько  вы сознаете ту опасность,
перед лицом которой оказались?
     - Позвольте кое-что уточнить,  госпожа  Пирс, -  вмешался адвокат.
     - Пожалуйста.
     - Что это за прибор, о котором вы говорите?
     - Это - "Демиург один",  волшебная  палочка,  исполняющая любые
желания.
     - Совершенно любые? - уточнил Хенинкс.
     - Более того. Причина сумасшествия  Охо  заключается в том, что
прибор материализовывал и бессознательные импульсы.
     - Ага! Благодарю вас. Продолжайте, пожалуйста.
     - Проблема в том, что прибор этот - аномалия, появившаяся потому,
что в момент ее открытия Земля преодолевала место пересечения
силовых линий Галактического и  Вселенского  Солнц, степень
напряжения которых  в  пространственно-вакуумных  желобах
непостижима даже для Солнечного Логоса. Проще  говоря,  прибор
может уничтожить даже Солнце или создать еще парочку.  Все зависит
от уровня фантазии его обладателя.
     - Так в чем же опасность? - задал традиционно  тупой вопрос
Макфинли.
     - В разрывности эволюции, - несмотря на глупость собеседника,
стала отвечать ему гостья, - в мире все должно быть сбалансировано.
Если в одном месте, некто  прорвавшийся сознанием далеко вперед,
решает искусственно изменить  порядок  в  менее развитых мирах, то
эти миры  будут  подвержены  революциям  со всей  их  кровью,
ошибками  и  возвратами  назад.  И   вместо трансформации мы
получаем скачок в неведомое для  тех,  кто  в происходящем ничего не
понимает. Разве  крестьяне,  работающие на ваших пастбищах, -
обратилась она к Эрхарду, - готовы к тому, чтобы владеть землей?
Знают  ли  они  экономику,  финансы, бухгалтерию, наконец, чтобы по
хозяйски  грамотно  вести  свое дело?
     - Нет, конечно, - откликнулся хозяин дома, - их образование
оставляет желать лучшего.
     - Это тоже плохо,  - сказала гостья, - и не снимает с вас
ответственности за такое отношение к людям,  но "Демиург" сделает
еще хуже, если вдруг бросит их в хаос свободы и собственности,
потому что эти понятия неразрывны с ответственностью.
     - Что же нам делать? - спросил, мало, что понявший из этого
монолога, Макфинли.
     Неожиданно женщина посмотрела в пустое пространство кабинета
и сказала:
     - Фабио, ты согласен со мной? - собеседники изумленно
вытаращились на нее, не понимая, как она узнала о невидимом
присутствии  здесь еще одного человека, но Александра  не собиралась
им объяснять, что такое интуиция.
     Возникла небольшая пауза, а потом мальчишеский голос тихо
выдохнул:
     - Да.
     - Я предлагаю тебе следующее: клад уже  твой. Это я знаю из
новостей. Значит, твоя семья теперь богата. Но  я знаю, что ты хочешь
вернуть отца, это так? -  она  снова  подождала, пока услышала тихое
"да", и продолжала, - мы   выполним это твое желание вместе с
"Демиургом", но потом ты должен позволить мне уничтожить прибор.
     - Разве это возможно? - раздалось в комнате.
     - Ты же видел в лаборатории Охо лужицу жидкого металла.
     - Ну?
     - Это был "Демиург два". Его уничтожил мой муж.
     - Но ведь силу, о которой вы говорили  невозможно  просто так
уничтожить.
     - Никто и не говорит о простоте, но я могу это сделать.
     - Кто же вы такая? Откуда вы все знаете?  О Галактическом и
Вселенском солнцах, о том, что я хочу вернуть отца,  о переменах в
долине, которые я задумал? Кто вы?
     Александра немного помолчала, а потом улыбнулась:
     - Я все еще не знаю ответа на этот вопрос, малыш.
     Снова пауза, которую прервал детский голос:
     - Никто еще меня так не называл.
     - Но ведь ты сам зовешь себя так?
     - Да.
     - Так, мы договорились?
     - Я согласен.
     - Постойте, постойте, - воскликнул Макфинли, -  вы-то какое
отношение имеете к прибору,  что  собираетесь  его уничтожить?!
     За Александру ответил Хенинкс:
     - Эрхард, не будь смешным. Ты к этому прибору и вовсе никакого
отношения не имеешь.
     - Как это? Он был сделан на моей земле.
     - Вы - действительно глупец, господин  Макфинли, - жестко
отчеканила Александра, - и земля, о которой вы  говорите, ваша лишь
номинально, да и то на очень короткий срок оставшейся вам жизни.
     - Я согласен с госпожой Пирс, -  поддержал  женщину адвокат, пока
Эрхард ловил ртом воздух, - такая игрушка как "Демиург" не по
карману человечеству.
     - Конечно, пока у тебя не было миллиона  долларов,  такая
искренность тебе тоже была не по карману, - и  неожиданно
обратился к лейтенанту, - задержите эту даму за нарушение границ
частной собственности и за оскорбление личности.
     Рони Логарт опешил, но двинулся вперед, однако Александра
спокойно сказала:
     - Дело сделано, господа. "Демиург" уничтожен, а малыш Фабио
сидит на коленях у своего отца.
     - Что? Как? Когда? - оторопел Макфинли.
     - Только что.
     Логарт что-то забубнил в рацию, и через минуту сказал:
     - Все верно. Отец Фабио вернулся, а  в  сарае  обнаружена лужица
жидкого металла.
     - Проклятье! - выругался Макфинли, - я этого так  не оставлю.
     - Неужели  так  хотелось  поуправлять  миром? -  иронично
спросила гостья.
     - Что? Да я... - Макфинли зашелся от ярости.
     - Я вам только напомню о судьбе Охо. Он  тоже  хотел править
миром, а уж он-то был не глупее вас,  если  создал "Демиург".
Поверьте мне.
     Макфинли обмяк. Хенинкс  подошел к нему и положил руку на
плечо, сказав:
     - Ну, что ты, Эрхард. Ведь мы  хорошо  отделались.  Могло быть и
хуже. Забудь обо всем, и все будет как прежде.
     - Да! Но могло быть и лучше, - промелькнула в голове Макфинли
глубокая философская мысль.
     - Но, уж насколько плохо могло быть, вы  даже представить не
можете, - сказала  Александра  вставая, -  позвольте откланяться.
     - До свиданья, - буркнул хозяин дома,  вслед  за  которым
попрощался с гостьей и лейтенант.
     Самуэль Хенинкс учтиво предложил:
     - Разрешите проводить вас?
     - Будьте любезны, - улыбнулась женщина.
     Они вышли из дома и побрели по  аллее  парка.  Александра
вдохнула чистый альпийский воздух и сказала:
     - Хорошо у вас тут, спокойно.
     - Да, - подтвердил адвокат, - скажите,  госпожа  Пирс,  а почему вы
без мужа?
     - Почему же без мужа? - откликнулась она. - Он в гостях у семьи
Синти.
     - Как? - изумился Хенинкс, - когда же он туда попал?
     - Сразу, как я договорилась с Фабио.
     - А как он  об  этом узнал?
     Александра постучала по лбу, улыбнувшись, и сказала:
     - Что-то, вроде телепатии.
     - А-а, - произнес спутник, не очень-то поверив ей.
     Они дошли до дома Синти, и женщина предложила:
     - Зайдете в гости?
     - Удобно ли? - смутился Самуэль.
     - Почему бы и нет. Если бы не господин Макфинли,  вы были бы
совсем неплохим человеком, но, думаю, что с  вашим отъездом все
уладится. Вы же  умный.
     - Спасибо, - немного покраснел адвокат.
     Они постучали в дверь. Из нее вылетел  счастливый  Фабио, и, в
мгновение, разглядев Александру, кинулся ей  на  шею.  Она немного
покружила его.
     - Ну вот, видишь, как хорошо быть просто  малышом, -  тот уткнулся
в золото ее волос.
     На пороге появился Марчелло Синти. Он  улыбался,  но  при виде
Хенинкса лицо его изменилось, однако голос Джонатана Пирса,
донесшийся из глубины дома, успокоил его:
     - Не стоит вспоминать прошлое. Господин Хенинкс - блестящий
адвокат и еще послужит миру во благо, не так ли, Самуэль?
     - Я постараюсь, - ответил тот скромно, - и  еще,  я прошу мне
простить мою преданность господину Макфинли.
     - За что ж извиняться, - ответила Лючия, -  каким  же  вы были бы
профессионалом, если бы не выполняли требований клиента? Но
забудем об этом, у нас сегодня  праздник.  Проходите  в дом.
     Когда все расселись за столом, Александра,  подняв  бокал
шампанского, сказала:
     - Возблагодарим  Господа за  то,  что  Он  позволяет  нам
исправлять Его ошибки.
     "Но, кто же я, что могу их исправлять?" - подумала женщина, делая
глоток.
     Ужасный грохот раздался снаружи над долиной  сразу  после этого.
Испуганные люди выбегали из своих домов и  в  изумлении смотрели,
как над одной из вершин, в вечернем воздухе тает образ необычной
женской фигуры.
     - Господи! Это еще что? - воскликнул ошеломленно Хенинкс.
     - Насколько я понимаю, -  ответила  загадочно  Александра Пирс, -
это - Египетская богиня ...
     - ... Изида? - изумленно выдохнул адвокат, глядя на исчезающие
контуры.
     - Вот именно! - раздалось в ответ.
     Никаких комментариев у Самуэля больше не нашлось.


                                  ИЛИ
          ПОСЛЕДНИЙ СОН АЛЕКСАНДРЫ.

     Колокол....
     Вода заливает уши и рот. Я барахтаюсь изо всех сил,    как лягушка,
попавшая в кувшин с молоком. Водоворот тащит  меня на дно, но я не
хочу туда: там нет света, нет  жизни,  нет сознания.
     Сознание размыто и сейчас, и есть  только  одно, неотвязчивое,
вопящее желание - воздух! Вокруг меня проносятся какие-то
предметы, люди, эпохи, а я тянусь мимо них к одному лишь глотку
чистого воздуха. Я вижу, но не помню кажущегося  многообразия этих
предметов, слышу, но не понимаю сотни  разно говорящих об одном и
том же людей, сравниваю и поражаюсь схожести сменяющихся эпох, и
я задыхаюсь в этом монотонном многоличии.
     Сколько осталось сил для борьбы с бесконечным потоком
иллюзий? Откуда прибывают эти силы, когда я, уже  готовая  пойти на
дно этого вязкого в своей  бессознательности  хаоса,  вдруг ощущаю
отклик моим молитвам, идущий откуда-то сверху.  Тогда в голове
вспыхивает свет, проблески  сознания  возвращаются,  и, пронзенная
волевой мощью неведомых энергий, я  устремляюсь  на поверхность
как торпеда.
     Не соображая еще, что произошло, дышу.      Дышу полной грудью и
вопль  радости переполняет меня: свободна!
     И тут я уже отчетливо слышу два  удара  колокола:  бо-ом, бо-ом.
Будто, кто приветствует меня - еще одного  путника, сумевшего
преодолеть жизненный омут. Но - нет! Колокол призывает меня к
осознанию реальности, вырывая меня из  мира  иллюзорной свободы.
Еще бы: я по-прежнему мало что вижу вокруг, все застилает густой
туман, а я стою по горло в болоте,  утопая ногами в вязком иле.
     Воздух свободы, которого я так страстно  желала, оказывается
липнущим к горлу ядовитым газом болот. Но в голове немного
проясняется и паническое желание  жить  и  дышать,  ставшее
достигнутой мечтой, падает в свой омут, а  я  пытаюсь  идти  в сторону
берега, с отвращением выдергивая ноги  из  скользкого, топкого дна. Я
иду, но конца болоту не видно. Меня  знобит,  а порой кидает в пот и
жар, когда кто-то под  водой  поглаживает меня по ногам и, слегка так,
исподволь тянет под воду.  В  один из таких моментов я оступаюсь в
яму, и  тот,  кто  ненавязчиво увлекал меня до сих пор, теперь дергает
вниз изо всех  сил.  Я снова хватаю воду ртом и вижу перед собой лицо
юноши, который когда-то (я уж и не помню, в какой  из  жизней!)
ухаживал  за мной. Его глаза холодны и пусты, но на лице  гуляет
блудливая улыбка, как и у многих здесь. "Он не холоден и  не  горяч,
но тепл", в нем нет искры ни от Бога, ни от Сатаны. Но  я-то знаю
теперь, что наличие любой из искр - залог подлинной  жизни,  а не ее
тени, и я отталкиваюсь изо  всех  сил  ногами  от  моего "ласкового"
ухажера и пробкой вылетаю  на  поверхность,  чтобы сделать глоток
такого  мерзкого  и  одновременно  необходимого воздуха.
     Что-то изменилось вокруг, когда я прихожу в  себя.  Туман начал
рассеиваться, и я вновь бреду измученная и опустошенная, понимая,
что назад уже никогда не  смогу  вернуться.  Напрягаю все силы, чтобы
искать то неведомое, для которого теперь живу, и забыть то прошлое,
которое вижу, будто жизнь в  мрачной норе без света и воздуха.
Неопределенность поисков тяготит  меня  и откалывает кусочки воли,
порождая сомнения и вопросы:  кто  я? куда?
     Туман нехотя растаял, но солнца по-прежнему не видно. Тяжелые
тучи покрывают горизонт, но радость и надежда переполняют меня,
когда я наконец-то вижу берег. Я иду-плыву, натыкаясь постоянно на
кого-то, но у них там, под водой нет даже и половины тех сил, которые
есть теперь у меня, и они не  могут противиться моему движению
вперед.
     Неожиданно я вижу чью-то голову на поверхности. Приближаюсь.
Передо мной раскосые глаза на желтоватом лице и слипшиеся черные
волосы. До меня доносится голос:
     - Пожар, что ли?
     Сбитая с толку нелепым вопросом, я  долго  соображаю,  но потом
до меня доходит его ирония, и я  хриплю  потрескавшимися губами:
     - Хочу побыстрей добраться до берега.
     - Зачем? - уже без прежней усмешки скрипит в ответ.
     - Чтобы быть свободной, - изливаю я сокровенное.
     - Свободной от чего? - снова  раздается  вопрос,  который ставит
меня в тупик, и я несу околесицу:
     - От общества, от прежней жизни...
     - Так ведь это - эгоизм, - щурятся и без того  узкие глаза.
     - Почему? - удивляюсь я.
     - Потому что ты бежишь от всего ради  себя  самой,  забыв про
остальных.
     Я с трудом сдерживаюсь,  чтобы не обернуться назад,  на
остальных. Оглядываться нельзя,  это -  проявление слабости и
сомнений,  это - зыбкий путь между прошлым и  будущим,  на
котором никто не застрахован от падений в омут отработанных
иллюзий. И я догадываюсь,  почему встреченный мной человек до сих
пор  не на берегу, но все же говорю:
     - Почему я должна помнить про них, если они только  и делают, что
тянут меня на дно?
     - Хм! - голова восхищена моей глупостью, - так  значит ты еще и
слаба, если не можешь удержаться на поверхности!
     - Возможно, - задумчиво отвечаю я, - и именно поэтому хочу
побыстрей выбраться отсюда. Прощай! - кидаю я  напоследок и
собираюсь плыть дальше, когда в моей голове  неожиданно возникает
вопрос, - а давно ты здесь стоишь?
     Глаз почти не видно:
     - Эоны!
     - Почему?
     - Учусь держаться на поверхности, -  после  этих  слов  я чуть
топором не иду ко дну, но потом стремглав  молочу  руками по воде и
через несколько минут отказываюсь  у  кромки берега, вдалеке от
застрявшего в развитии китайца. Но, Бог  мой, Ведущий меня к Себе,
здесь нет ничего, кроме  зарослей терновника, и насколько хватает
глаз колючий, переплетенный  кустарник тянется вдоль всего берега.
     Я уже стою лишь по щиколотки в иле, и как только моя нога
касается сухой земли, слышу три удара колокола. Может, я  и  не
научилась еще плавать, как следует, но стоять  тысячелетиями по
горло в болоте, как это делает оставленный позади китаец, я не
намерена. С другой стороны, глядя  на  заросли,  протянувшиеся
передо мной, я понимаю, что нужно быть не совсем в  своем уме,
чтобы сунуться вперед, но  внутренний  голос  настаивает,  что другой
дороги нет. Однако в тот миг, когда я делаю  первый шаг в сотканную
из ежовых иголок стену, меня останавливает громкий возглас:
     - Стой!
     Я вглядываюсь немного наискосок вперед и  вижу  невдалеке
человека, которого сразу не  заметила.  Он,  точнее  она, поскольку это
- женщина, стоит среди зарослей, которые мне только предстоит
штурмовать.
     - Не ходи сюда! - говорит она, - это очень больно.
     - Разве есть другой путь? - спрашиваю я.
     - Не знаю, но здесь ты  не  пройдешь, -  голос  немолодой женщины
звучит совершенно уверенно, но в  ее  глазах  я  читаю страх и
временный конец ее собственному развитию, ибо  она оглянулась,
потеряв веру в правильность пути.
     - Почему вы в этом так уверены? - любопытствую я.
     - Ты еще спрашиваешь, или у тебя нет глаз? - женщина почти
возмущена моей тупостью, - я уже не помню, когда  вошла сюда - так
давно это было! а теперь не  могу  даже  пошевелится. Мне очень
больно.
     Я смотрю на ее исцарапанное тело, превратившееся в "соляной
столб", потом в глаза, застывшие на ощущении болевого шока и
забывшие  обо всем остальном, и  говорю  единственно возможное:
     - Если хотите, можете идти за мной.
     - Куда? - она почти кричит испуганно на  меня, -  туда? - рука еле
шевелится в сторону ершащейся чащи, - ни за что! Да и какой смысл?
Что там, впереди? Ни ты, ни я этого не знаем. Так во имя чего мучить
себя?
     Внутри меня, однако, зреет мнение, что  помучаться придется
всерьез, и я говорю:
     - Нельзя же стоять здесь вечно.
     - Не знаю, - упавшим голосом говорит она, -  но  я  лучше подожду,
и ты можешь присоединиться ко мне.
     Удивительно! И там, позади и здесь, на берегу каждый старается
навязать другому свою волю, свое решение,  свой  страх. Каждый
стремится вовлечь  в  круг  своего  влияния  как  можно больше людей,
оправдывая свою философию словами: "Если я пойду ко дну, то не
один, и, значит, я уже  прав  в своих поступках, если кто-то пошел
вслед за мной!"
     Я тоже эгоистична, предлагая женщине следовать  за собой, но я не
настаиваю на этом и мне безразлично ее решение. Я могу лишь
пожалеть ее за слабость, но вот мой отказ вызывает  в ней почти
ярость. Как же: кто-то хочет пройти дальше, чем она.      И мне нечего
сказать разгневанной на мое упрямство женщине, когда я начинаю
продираться сквозь заросли.
     Колючки впиваются в мое тело, волосы и лицо, стараясь добраться
до  глаз, но я сначала не замечаю боли, яростно настроившись на
победу, однако через несколько метров огромный, острый шип
впивается  в мое предплечье, и я вскрикиваю. Теперь я стою вровень
со своей недавней собеседницей, и она торжествует при виде моей
боли:
     - Ну вот; что я говорила? Дальше ты  все  равно  не пройдешь.
     Интересно, что было бы со мной, если бы  эта  женщина  не стояла
здесь, но сейчас я отталкиваюсь от ее эгоизма,  как  от необходимой
сейчас точки опоры, и, стиснув  зубы,  устремляюсь дальше. Вскоре
полученный импульс исчезает,  и  я  обнаруживаю себя в море
терновника исколотую и исцарапанную иглами, кровавые ручейки
стекают с меня здесь и там. Только теперь  я понимаю, что уже давно
плачу от боли, а губы,  кроме  уколов,  еще и покусаны моими
собственными зубами.
     Кроме того, я  понимаю  вдруг,  что  совершенно  не  знаю, сколько
еще и куда идти. До сих пор мне казалось,  что  я  все время держусь
перпендикуляра к болоту, но теперь я ни  за  что не могла бы за это
поручиться. Никаких ориентиров  вокруг меня нет: ни солнца, ни гор,
ничего, - только безбрежное  море непроходимых зарослей.
     До меня доходит тщетность моего похода и  ошибка, которую я
совершила, устремившись вперед с гневом,  застилавшим глаза.
     Теперь необходимо начать все сначала и уже самой, без опоры на
чужой эгоизм и мнение. В какой-то миг я даже начинаю сожалеть, что
не осталась с женщиной: настолько безвыходным  кажется мне мое
нынешнее положение. Но я знаю, что на пути,  который  мной избран,
позади дороги нет, там вообще ничего нет:  ни  болота, ни китайца, ни
женщины на берегу. Я не знаю,  откуда  мне  это известно, - ведь
оглядываться нельзя, но я уверена в этом.
     И когда я это понимаю, мне становится  безразлично,  куда идти.
Это действительно все равно: важно движение само  по себе, и не
важно куда, ибо удерживать в сознание  некую иллюзорную,
воображаемую, но всегда нереальную цель - напрасная трата сил,
которых и так не достает, а кроме того неизбежно приведет ко лжи,
ибо истинной цели не знает никто, а если бы знал, то и ходить ни к
чему. И я отдаюсь Тому, Кто  Способен  Вести  Меня Вперед И Сейчас,
Когда Я Сама Уже Ничего Не Могу Понять.
     Я делаю шаг и ... оказываюсь посреди  безбрежной  пустыни
желтого песка.
     Колокол бьет четыре раза.
     Будто огни рампы вспыхивает палящее солнце, и я знаю, что на
всем оставшемся пути не встречу больше ни  одного человека, ибо
достигла промежутка, где каждый выбирает дорогу  сам,  без помощи и
наставлений сзади, сбоку или свыше, и  никакой другой точки опоры,
кроме той, что внутри,  здесь  не  отыщется.  Мой взор погружается в
глубину собственных мыслей и чувств, в поисках необходимых
резервов.
     Вовне - пустыня, внутри - Вселенная, и в Ней отныне источник всех
моих достижений. Я начинаю двигаться, но с таким же успехом можно
было бы сидеть и представлять себе, что  идешь.  Реальность  и  образы
здесь равновелики, и я теку по границе этих  иллюзий,  которые вовне
и во мне.
     Все прошедшее стирается в песок под ногами. Он тоже течет
струйками, как и прошлое, когда моя нога оставляет на  нем
недолговечный след. Здесь нет и быть не может караванных дорог и
путеводных нитей, лишь глубоко во  мне  мигает,  вспыхивает  и
захлебывается далекий маяк. Иду к нему.
     Границы продолжают таять как миражи. Исчезает  время, исчезает
ощущение пространства и так до тех пор, пока  я становлюсь самой
этой пустыней, безвременно лежащей под лучами вечно
существующего солнца. Не остается ничего, кроме  все
разгорающегося маяка, к которому я волочу свои позабытые ноги.
     И в тот миг, когда маяк превратился в негаснущее светило,
загородив собой весь и без того раскаленный небосвод  вместе с
затерявшимся во внутреннем сиянье кружочком солнца, и я, находясь в
состоянии сверкающего, искрящегося гипноза  перед  этим некогда
(когда?) бывшим маяком,  намереваюсь  кинуться  в  его плазменное
жерло, ибо мне нужно хоть куда-то кинуться, до меня доносятся удары
колокола, отсчитывая пять склянок.
     В затуманенном сознании  вырисовываются  очертания  горы,
вершина которой мне не видна, и я, неведомо  как, сохранившейся
частью сознания, соображаю, что, по-видимому, просто не могу
остановиться, и буду идти, и идти  до  тех  пор,  пока  есть  хоть
сколько-то сил, величину которых измеряет  кто-то  другой,  но точно
не я. Поначалу мне даже кажется, что  я  по- прежнему  в пустыне, а
гора - ее мираж, но  вскоре  понимаю,  что действительно ползу вверх
по склону, и даже прошла  лесной  массив  и альпийские луга, а теперь
ползком преодолеваю  скалистую полосу, приближаясь к леднику.
     Во мне не остается ничего из прошлого, но  оно  со  мной, оно -
часть меня, однако, я не помню и не вспоминаю его, в этом нет нужды.
Более того: это опасно. Стоит только вспомнить свои страхи и
сомнения, свою слабость и бессознательность  эмоций, как я полечу
кувырком к тому сучку, за который зацепилась моя память, и вряд ли
сумею вернуться сюда. Здесь, сейчас я сжатый кулак,
сконцентрированный комок  воли  и  чистого потока сил. Никакой
раздвоенности сознания,  никаких  сомнений или соперничающих
мыслей и чувств, только  обостренное состояние высших органов
чувств и потоки чистейшей любви без примеси эгоизма овевают меня
вместе со стремительным горным ветром. Я начинаю улыбаться своей
легкости.
     Чистота! -  вот  имя-девиз этого места.
     Свои привязанности и страхи я утопила в болоте,  мои боли вырвал
с корнями терновник, мой эгоизм расплавился  в пустыне, и теперь я
налегке поднимаюсь ... уже неважно куда. Я чиста, и само это
состояние - награда за мою боль.
     Я ускоряю шаги, силы прибывают, прыгаю с камня на камень,
опережая горных коз. Они удивленно отстают,  а  я  окунаюсь  в
снежное море, утопая в нем по пояс, но мне известно,  что вершина
близка, и когда неожиданно оказываюсь на  ней - уставшая, но
счастливая, - то даже досадую на окончание пути.
     Теперь я могу  оглянуться,  жадно  впитывая взором картину мира,
пройденного мной. Я получила  это  право. Теперь я могу даже
вернуться в любую его точку по своему выбору с той лишь
колоссальной разницей, что также могу и покинуть эту точку в любой
момент и в любом направлении, и у меня уже не будет нужды плыть,
идти,  ползти,  сомневаться  и  испытывать боль. Теперь я могу летать.
     И тут я слышу колокольный звон. Шесть - не очень  хорошее число,
и я задумываюсь над этим обстоятельством,  понимая  что что-то не
так, что-то не совершенно во мне. И тогда прямо надо мной, в
безбрежном океане небес появляются три трона,  два  из которых
заняты,  а тот, что справа, пуст.
     Я очарована этим видением, отрывая свой взгляд  от нижних миров.
В хрустально-чистом воздухе солнечного дня  ветер вдруг начал
выпевать органную фугу, которая силой и  глубиной своего звучания
приподнимает меня над вершиной.
     Дороги к тронам нет. Или ее не видно, я не знаю. Но я уверена, что
должна пройти к тому, что свободен.. С другой стороны, любой
интерес к свободному трону обрушит меня вниз, и, слава Богу, что я не
могу  даже  оторвать взгляда  от  Центральной  Фигуры,  Которая  Не
Позволяет  Мне Сбиться С Пути.
     Она Увенчана Короной С Огромным Синим  Камнем  Над Ликом,
Излучающим Бесконечную Любовь и Мудрость. В Правой Руке
Восседающего На Троне, Вибрирующий Жезл, и  Наполненная
Жизнью Чаша В Левой. От Центрального  Трона  струится  голубой
свет.
     Краем глаза я отмечаю абсолютно черный контур пустоты на Левом
Троне, в Котором тонет голубизна, эманирующая из Центра.  Я не
вправе прямо смотреть туда так же, как и Тьма не  вправе видеть меня,
мы только знаем о присутствии друг друга и не  более того. Мы
познаем друг друга через Того, Кто в Центре.
     Я не  ощущаю  торжественности  своего  шага,  ступающего над
пропастью, где должна была обнаружиться и нашлась дорога. Я
поглощена Божественной Улыбкой и, приблизившись,  намереваюсь
пасть  на колени пред Ним, но слышу несказанное:
     - Иди ко Мне, возлюбленная дочь Моя!
     Так я узнаю последнюю тайну о себе, и, уже садясь по правую руку
от Того, Кто Есть Ваятель Мира, Мастер его и  Творец, я читаю
сияющее над Его Троном Имя -
      "Демиург"!



Популярность: 7, Last-modified: Sat, 10 Apr 1999 11:36:19 GmT