Кто-то рассыпал спички и расстелил холсты. Душная электричка стукается о мосты. Мимо цветет картофель, пряча глаза небес. Пахнет горелым торфом. Плавится летний лес.
На озере прохладно. У ног плавучий хлам. Вдали авианосцем протянут Божий храм. Достаточно представить, как в этот ясный день с него взлетают души, роняя в воду тень.
Сегодня между мной и пустотой особенно красивые узоры.
Тьма сочится из деревьев. По траве летит луна.
Дай мне время
(песня)
Они не могут без света. К ним не подобрано слов. Они и так прекрасны, а мы - револьверы заведомых целей, полигоны собственных снов на пол-пути до новой тюрьмы. Дай мне время, а нет, так дай мне любви: я хочу быть похожим на них. Во всем, что меня здесь держит, я вижу след твоего лица, но как сегодня дует весь день! Небо изъедено дрянью и не заслоняет конца. Прижмись ко мне - нам будет теплей. Дай мне время, а нет, так дай мне вина: я хочу оживить имена. Грибы, покрытые снегом, вызывают обильную грусть: под ними так чернеет земля! Звери, птицы и рыбы стоят в золотом углу, один лишь я вступаю в ноябрь. Дай мне время. А нет, так дай мне покой: мне не о чем спорить с тобой.
Флейту жаб к губам прижав, ночь играет о любви, выдвигают из укрытий ноги скользкие грибы. Разбредаются деревья, непонятные во мраке, умирающие раки режут воду на куски. Теплоте сплетенных тел я - единственная кожа, я - единственное ухо, нос единственный и глаз. Сохрани навеки нас!
За рекой, которой нет, за лесами, которых нет, за горами, которых нет, за морями, которых нет, по траве, которой нет, ходят птицы, которых нет, ходят звери, которых нет, ходят люди, которых нет, пьют вино, которого нет, пишут книги, которых нет, тратят деньги, которых нет, чтут законы, которых нет. Там есть все, чего здесь нет. Там есть все, кого здесь нет. Там есть жизнь, которой нет. Там нет смерти, которой нет.
У многих ценителей нашего дара хрустальные души, стеклянная тара лежит под диваном. Так пой же, гитара, мы можем вполне не успеть. Нам больше и больше, нас меньше и меньше, верных детей славного времени, где наши фантазии рвали об землю свои перламутровые животы. У нас в головах ясность зимнего неба, в наших руках много хлеба, но мы не упустим случая, где бы все это сменять на любовь.
Я принимаю все незрелые кольца, из бензиновых выпущенные сигарет, с поспешностью, простительной школьнику: Я знаю, без этого города нет. И деловитые выхлопы дизельных трубок, и небрежность авиационных сигар, и, тем более, капитанскую грубость заводов, чадящих с утра. И даже в дымах убийственной сложности сочетанья C, N, P, S, O и H приемлю - я тоже, плюнув на прошлое, курю и знаю, что это не блажь. Город, я часть твоя. Как у всех взрослых, привычки мои рождают любовь; я люблю быть с тобой, курящим осенью листья берез, тополей и дубов, в забытую скрученные самокрутку, от дыма которой становится грустно.
Пью пиво один и медленно плачу: пиво старается стать слезой, той частью его, что считает иначе, писаю в ведро. Мне есть о чем плакать, меня не утешишь: я плачу от любви. Любимая, живи дольше, мне хорошо от того, что есть ты. Все. Никакой героики. Тряпка. Сейчас собой вымою пол. Господи, мне бы хватило таланта, за что мне пол?
Языческой ракетой елка сквозь этажи струится вверх и детский запах мандарина забытый вызывает смех. Он разбегается по лугу, переодетому землей, которая летит по кругу, а мы считаем их. Зачем? И я, убитый в сотый раз из узаконенной хлопушки, протягиваю губы пуншу и отделяюсь от земли. Но кровь пульсирует в бокалах, а в жилах пенится вино, и я зову с собою разных, кому еще не все равно. Туда, где нами полны жизни, где нас еще так вечно ждут, и замедляет наше время густой еловый парашют.
Который раз кузнечик вечен, он снова дышит животом. Опять трахеями просверлен его хитиновый хитон. Опять мозаику рисует ему полуголовый глаз. Сейчас сегменты он спрессует в свой стреко-травянистый глас. Он кончил на средине стебля. Его не видно: он нагой, он канул в злаковые дебри и долго слушает ногой. Когда сквозь трубку яйцеклада пройдет последнее яйцо, то станет светлым и прекрасным его зеленое лицо.
Матовое небо вытоптало звуки, высосало краски, скомкало объем. Выпуклый автобус импортным комфортом обнимает спину, восхищает зад. Душные деревья поднимают руки, принимая выстрелы дизельной трубы. Озеро, спасаясь внизголовым бегством, семенит проворно ножками осок. Мы летим попарно, длинными ногами упираясь в небо, опрокинув лбы. Наш шофер, прикрывшись стыдной занавеской, трет сухой ладонью напряженный руль. Не болит желудок, не потеют ноги, не стреляет ухо, не бунтует плоть, ибо суть поездки временно сокрыта в месте, где протектор давит на асфальт.
Индийский рубиновый вяжущий чай, последний густой апельсиновый свет: совет ускользающего врача, которому тысячи лет. Ранним утром там сводит мосты перемирием разных сторон. Наконец мы с тобой на ты, а не на я и не на он. А дальше под крики трамваев, под топот домов, раздроблено спазмами времени в тысячу вер, взлетит это свойство над перезвоном голов вверх.
Утром после завтрака я увидел веру в солнечном дыхании мочащихся собак. И, хоть день был вялый, грузный и серый, я сумел подмять его под себя. Вечер в фиолетовом велюровом костюме подобрал для окон самый теплый цвет, мудро улыбнулся и вежливо умер, успев оставить пиво и пять сигарет. За окном шарахалась черная стужа: как бывает холодно в лучшем из миров! И мы чесали похоть жадно и дружно, пока не обозначились контуры домов. Розовое, бодрое, трезвое утро наступало, делая длинные шаги. Я курю, и бодрому трезвому утру как-то нет желания подавать руки.
Дежурная варежка - это не прихоть: все знают, чем подтирается дед. Я думаю - это единственный выход, раз все дверные ручки в его дерьме. - А так ли умно за день пропивать стипендию, - думаю я, вперясь в абажур, и готовлю низкокалорийную суспензию из патиссонов и колбасных кожур. Неожиданно засыпаем сытыми, чего никак не скажешь о клопах. Как-то забываешь про мелкие обиды, когда тебя кусают в пах. В два приходит Вася пахучий и доверчивый, невнятно рассуждает о ядерной войне. Тунцев встает. Тунцев нервничает. Нащупывает Васю, нащупывает дверь. В пять приходит Мотя с небывалой новостью: только что Вася рухнул на пол. Мотя предлагает нам его нести, ибо для нее он слишком тяжел. Так, так, тааак.. осторожно! - поднимаем Василия: старая контузия, 14-й год. Эх и запах от противника насилия, словно он Сиваш форсировал вброд. Утром успеваю прочесть кишечнополостных. В комнате солнце, и нет сигарет. Заглядывает Вася. Плюет на свои 80. И говорит: Саша, увези меня в Ташкент.
Кончился май, лето пришло, а на меня что-то нашло: нехорошо стало кругом, но ничего - переживем. Осень пришла, лето ушло, а на душе нехорошо: дрянь на душе, ноет душа, вроде, и жизнь нехороша. Вот уж зима; стало свежо, а на душе нехорошо, нехорошо, прямо хоть пей. Вечно все как не у людей. Дело к весне, холод прошел, а на душе нехорошо, нехорошо, прямо хоть вой! Где же конец, Боже ты мой? Лето пришло, зреет овес, а на душе тошно от слез, нехорошо стало кругом, но ничего - переживем.
Ничто ниоткуда, ничто в никуда; из пыльного горлышка в пыльную глотку. По шее тому, кто продолжит: вода. - Холодная горькая крепкая водка. Ну что нас спасает, когда без руля, без весел разбита об быт наша лодка? По шее тому, кто подскажет: земля. - Холодная, горькая, крепкая водка. А что заствляет кипеть нашу кровь, лицо вдохновляет, меняет походку? По шее тому, кто подскажет: любовь. - Холодная, горькая, крепкая водка. Когда же опустятся стены вокруг, когда одиночество вцепится в глотку, по шее тому, кто подумает: друг. - Холодная, горькая, крепкая водка. И жизни и смерти смешны и страшны. На улице праздик. Такая погодка! Мы - граждане самой свободной страны: Холодная горькая крепкая водка.
Ход был на редкость хороший. Я насчитал из окна дюжину сплющенных кошек, семь с половиной собак, малого под мотоциклом, в левом кювете коня. Все-таки как многолика жизнь на планете Земля!
Дождь
(песня)
Если дождь на дворе, мы, как правило, дома. Даже в самой забытой, пустой конуре получается дом, если дождь на дворе. Мы, как правило, дома, а дождь за окном. Он бездомный, к тому же, унылый и мокрый. И зеленые капли с зеленой тоской зависают на листьях, стекают по стеклам. Что ж, стучаться в наш дом - это право бездомных. Мы же вправе, имея и стены, и кров и надежное счастье надежных оков, забывать безнадежную нашу бездомность. Если дождь на дворе, мы, как правило, дома. Даже в самой забытой, пустой конуре получается дом, если дождь на дворе.
Ночь. Поезд уносит тебя и меня прочь от вчерашнего дня, от вчерашних слез. Откуда - не знаю. Куда - не знаю. Знаю: ты рядом. И засыпаю под стук колес у тебя на коленях. Скользят по лицу огоньки полустанков, вокзалов огни. Полон вагон, а мы одни. Откуда - не помню. Куда - не помню. Помню: ты рядом. И мне спокойно. Лес, плес, лес, плес. Как им не лень? Вот уже день. Нас поезд уносит все дальше от слез, от нашей разлуки, от нашей тоски. Мелькают деревья, деревни, пески. Ты спишь у меня на коленях спокойно. Откуда - не помню, куда - не помню, к счастью, должно быть.. Не помню. Спи.
Фургон
(песня)
Завтра утром наш старенький пестрый фургон, увлекаемый скачущей лошадью, развернется к встающему солнцу лицом, дав три круга по заспанной площади. Тот, кто лошадью правит, воскликнет: "Пошла!" и, прокашлявшись, свистом зальется. Лошадь громко зевнет и пойдет неспеша, грянут струны и песня взовьется. И купаясь в лучах, и сшибая росу, мы поедем по полю бескрайнему. И от счастья такого лошадь пустит слезу к восхищению нашему крайнему. Будет лошадь подковками время считать, а рассветы сменяться закатами. Наш фургон будет где-то в пространстве витать, на колеса дорогу наматывать. Путешествие наше будет всем хорошо. Будет каждый при деле, при месте. Будет каждый влюблен и любим, и еще Будут дети и новые песни. Ну, так договорились? И завтра фургон, увлекаемый скачущей лошадью, развернется к встающему солнцу лицом, дав три круга по заспанной площади.
Дяденьки
(песня)
- Дяденька поэт, правда или нет, что вы пишите стихи от любви и от тоски? - Видишь ли, поэт только тот, кто не чужд гражданских забот, кто народ к свершеньям зовет и идейных недругов бьет! - Дяденька музыкант, правда ли, ваш талант заставляет теть и дядь плакать и рыдать? - Слушай, музыкант только тот, кто не чужд гражданских забот, кто народ к свершеньям зовет и идейных недругов бьет! - Дяденька художник, правда, что вы можете вдохновением своим сделать холст живым? - Видишь ли, художник лишь тот, кто не чужд гражданских забот, кто народ к свершеньям зовет и идейных недругов бьет! - Дяденька ученый, правда все законы о земле и о воде в вашей голове? - Видишь ли, ученый лишь тот, кто не чужд гражданских забот, кто народ к свершеньям зовет и идейных недругов бьет!
Шел дождь. Я был пленен тоской. И, ко всему в довершенье, мои трусы испортились от долгого ношенья. Я зашел в магазин и застыл у витрин, где висели трусы габаритов моих небывалой красы, а на них: Поляны земляничные, дремучие леса и море безграничное, а в море паруса, индейцы оперенные, корриды и погони, и огурцы зеленые на ядовитом фоне, аэропланы грузные в небесной синеве, дешевые и вкусные продукты на столе, девицы белокудрые, могучие атлеты, и афоризмы мудрые, и вещие советы, и города столичные, и в храмах образа, явленья необычные и вовсе чудеса! Я выбрал себе лучшие, у меня вкус к трусам. Теперь, как станет скучно мне, сниму штаны, а там: Поляны земляничные, дремучие леса и море безграничное, а в море паруса, индейцы оперенные, корриды и погони, и огурцы зеленые на ядовитом фоне, аэропланы грузные в небесной синеве, дешевые и вкусные продукты на столе, девицы белокудрые, могучие атлеты, и афоризмы мудрые, и вещие советы, и города столичные, и в храмах образа, явленья необычные и вовсе чедеса! Я поражаюсь мудрости людской который раз. Как хорошо, что вечно сопровождают нас поляны земляничные..
Я ехал в троллейбусе долго и плавно, я ехал куда-то и думал о главном. И кто-то упорно сопел мне на ухо, а кто-то ругался, и пахло сивухой, и голосом злобным стращал репродуктор, что где-то в углу затаился кондуктор. А в тусклом окне безысходной тоскою мерещилась очередь за колбасою. И день обозначился под небесами, а я был подавлен и сжат телесами. Но все соответствовало обстановке, и я тихо жаждал своей остановки. И я удивился, и мне стало странно, когда я почувствовал звуки органа. И сразу свободней дышать оказалось - дыханье у нервных людей задержалось. И яркий свет солнца весь город заполнил, и пьяный мужик марсельезу исполнил, веселые блики порхали по лицам, и стали глаза пассажиров светиться, и очередь стала редеть и кончаться, и тут я уже перестал удивляться. Я слушал орган и задумался дюже: ну кто я вообще? Для чего же я нужен? Ведь, кроме троллейбуса, где-то снаружи есть небо, есть ветер и солнышко в лужах. И я даже вспомнил, что мир бесконечен, и мне с тихим свистом летели навстречу планеты, кометы горели как свечи, мир переливался, как праздничный вечер. Огромные звезды, треща, зажигались, галактики непостижимо рождались. Я даже в свою бесконечность поверил, но тут контролер мою совесть проверил. И я отдал рубль, получив в награжденье какой-то талон, ну, а с ним подтвержденье, что я - пассажир, потерявший везенье, и в следующий раз попаду в отделенье.
В далекой тихой гавани ночуют корабли. Окончилось их плаванье у найденной земли. Шторм и туман и тяжесть ран забудут здесь суда. Из разных стран, из грязных стран, пришедшие сюда. Здесь смысла нет, и суть стара, одна надежда здесь, что есть такая вот страна, и эта гавань есть. Матросы там по кабакам пьют теплое вино. Про дом и про пустой карман забыть им суждено. А кто-то дом отыщет вновь в чужих глазах и вдруг получит счастье и любовь из незнакомых рук. Здесь нет границ добра и зла, одна надежда здесь, что есть такие вот глаза, и эти руки есть. Но гаснут окна кабаков. Не видно кораблей. Лишь шорох волн, как шепот слов то глуше, то слышней.
Мне стало холодно и грустно, и я взглянул вокруг себя. Здесь было празднично и пусто. Назад закрыта дверь была. Я подошел и постучался. Дверь приоткрыл чудной старик. Колпак шута на нем качался, В тельняшке был, носил парик. Взглянул он жалостно и странно, спросил, откуда и куда. Сказал я, вышел, мол, недавно. Хочу обратно к вам, туда. А он в ответ: Ведь Вам кричали, что дверь закроется навек. Ушли Вы вовсе без печали. Прощайте, милый человек. И сторож, дверью ударяя, обдал меня родным теплом. Наверно, "Двери закрываем!" я спутал с репликой метро. А я за дверью видел звезды, волшебников и чудеса. И понял я, глотая слезы, что вышел не на полчаса.
Популярность: 6, Last-modified: Mon, 28 Sep 1998 12:57:35 GmT