---------------------------------------------------------------
© Copyright Юрий Александров
Email: yurialex@nsum.novgorod.ru
Date: 4 mar 1999
Сборник стихов предложен на номинирование в "Тенета-98"
---------------------------------------------------------------
* * *
Земля хранит мой белый белый череп...
И мое темя - мира новый полюс.
Пусть волны трав бегут в просторном поле,
пусть плещут в окоем или струятся через.
Я вытянул случайный этот жребий.
Забудется точивший волю глад.
Внимательный и равнодушный взгляд
коснется стебля, что пророс меж ребер...
* * *
С тех пор, как приказал течь годам Он,
я жил не здесь и время делил не с вами я.
Был я счастливым одиноким Адамом
и имел право всему давать названия.
Дав небу имя "небо", а дереву имя "дерево",
я поворачивался спиною к самым опасным тварям,
ведь я выдумал слова "верю вам"
и не хотел выдумывать "враг коварен".
Я терялся в высоких прибрежных травах,
которые для вод тяжелого озера
стали жесткой правильною оправой.
Лишь жаль было, что не посещает осень рай.
Имя появилось у каждого,
кто населял леса, названные мною садами.
Мир пел мне в уши всякой букашкою,
жужжавшей ласково: "О, ветхий Адаме..."
ПЕЙЗАЖ 8
о эти листья и плоды
из звона и из воска
в потеках радужной воды
стволов и стен известка
и где-то где-то далеко
благословляя явь
цепочка воплей петухов
стремится вкривь и вплавь
упругих капель крупнозернь
в томлении и ил
в пруду разбуженном грозой
царит как крокодил
вновь будто пьяный поцелуй
отчетлив и несух
коснется чмок воды пруда
лягушек сытых брюх
и жизнь ознобом и песком
огромный рот набив
под взвизги сада и зевак
разделась у крапив
ЕЙ
(РЭП ДЛЯ БЕЛЫХ)
Я понимаю и чувствую многое из...
Я понимаю и чувствую многое вне...
Старый, изящный, забытый людьми эгоист
делает явную явь все явней и явней.
Запад парадов и подлость подъездов и дней.
Я завещаю Ей все, что еще напишу.
Видные виды на воду видней и видней.
Я не спешу, я еще никуда не спешу.
Я понимаю и чувствую многое о...
Я понимаю и чувствую многое за...
Я Ей поверил и верю на множество йот.
Я завещаю Ей мозг свой и эти глаза.
Дивная дива диванов дивней и дивней.
Желтая жидкость жутчает как в желобе желчь.
Я ощущаю Ее и себя ощущаю я в Ней.
Я обещаю Ей многое, многое сжечь.
Я понимаю и чувствую многое над...
Я понимаю и чувствую многое, но...
Тени скользящих под солнцем хламидо-монад
жизнь не лишают придуманных мною длиннот.
Запах народов, вокзалов, кочевий, дорог и стогов...
Город домов, что на месте опять не стоит.
Я понимаю и чувствую, но не готов
выйти из мрака и стать не собой вместо них.
ЛАМПА
Раскрытые книги истории свои начинали...
У меня была лампа без абажура.
Я предвкушал героические финалы.
Суть легко вылущивалась из словесных кожурок.
Я жег свою лампу ночами.
Я никуда не отлучался из комнаты.
Книжные истории кончались, едва начавшись.
В их финалах я не находил искомое.
Среди друзей жизнь желавших оцвечивать
я на время забывал накаленную нить мук.
Мы дружно гасили наши лампы и свечи.
Наши девушки любили вино и тьму.
Я примерял лампе разные абажуры.
Под ними она становилась тусклее.
Суть уже не вылущивалась из словесных кожурок.
Нечем было осколки событий склеить.
Далее интерес к лампе утратил я
Давних знакомых куда-то делись тела.
Последний абажур был тяжек как каска карателя
или взгляд политического деятеля.
Теперь вечер. Бархатна по столам пыль.
Пейзажи валятся в темень, у окна отдежурив.
Зажечь нечего. У меня больше нет лампы.
Остались только улыбки и абажуры.
* * *
В безоблачную пепельную ночь
луна, скупясь, пусть выделяет свет свой
ковчегу, Арарату, Ною, но
еще вернуться должен голубь с ветвью.
Все будет, все еще произойдет...
И твердью новой станет не земля,
а чистый вечный звонкий сизый лед.
На дне остались села и поля.
Под жирной тусклой красною чертой
на плоскости безумного покоя
я - патриарх. Я брежу чернотой,
глазок луны окован коей.
Мне ведом мрак огромного зрачка,
глядевшего в глазок во дни затмений,
и грома отдаленного раскат...
Пройдут века - мне память не изменит.
Я комкаю и жгу листы чужих,
твоих, его, моих воспоминаний.
Я помню всех, чью призрачную жизнь
я оделял своими именами.
* * *
Я увижу, лишь утро высеребрит столичные крыши,
в толпе допетровских ярыжек и дьячков -
- белочек, что пушисты и рыжи,
и шустрых серьезных бурундучков.
Хотите лишить меня веры? Лишайте же...
я дарю вам все храмы в известках белых,
всю Москву Алексея Михайловича Тишайшего...
Вам, сотни бурундуков и белок!
Я увижу, чуя зверья козни,
среди икающих пьяноватых дьячков и ярыжек
бурундучков, что шустры и серьезны,
и белочек пушистых и рыжих.
ФАНТАЗИИ НОВГОРОДСКОГО ЛЕТА
Кругом бродят рабы предрассудков,
глазеют на блудливых ницшеанцев...
Исихасты становятся объектом шуток.
Быть понятыми у них нет шансов.
Прерафаэлиты гонимы назарейцами.
Жаркий август томится в клумбах.
Прохлада вновь остановлена за речкою.
Угрюмые адамиты ее не любят.
Я - испачканный синим небом -
братаюсь с первым встречным пустынником.
Грезится Фиваида, где с ним я не был,
и снег, на котором остынет он.
Гноящиеся глаза молодого Кафки
в близкой осени видят птичьи стаи,
тянущиеся на поиски новых африк.
Над их песками им стоит таять.
Я выковыриваю вкусные слова
из брошюрки о правилах хорошего тона.
Каждое слово - это новый волан
для ежевечернего бадминтона.
Я сплю меж страниц устаревшей книги.
Я мочусь над грустной приильменской равниною,
над кустиками морошки и черники,
ощущая нечто ни с чем не сравнимое.
Я окликаю допарижского Кортасара
с просьбой о займе в сотню песо.
Мы в двух шагах от сгоревшего вокзала.
Мы оба искушаемы полуденным бесом.
Из города больше не вылетают самолеты.
Окажусь ли я снова над облаками?
Боюсь, дом мой - книжные переплеты,
а не кирпич, бетон или камень.
Очертит для меня далекий двойник,
посверкивая циркулем масонским,
после величайшей последней войны
место Августа под августовским солнцем.
Расплетается завязанная в узлы жизнь...
Психиатрическая лечебница для гигантов.
Только здесь по утрам ты услышишь
лучшие из лекций Лейбница или Канта.
* * *
Дома тупы и недалеки.
Мир отражений без воды.
На жесточайшем солнцепеке
как тряпки брошены коты.
Зигзаг блестящей быстрой змейки
сверкнет в траве, мелькнет в пыли.
Мерцает поле, в дымке меркнет,
отмеривая край земли.
Вот горизонт - за ним свобода
лесов и кладбищ, рощ и дач.
Там хорошо о новом боге
у речки тихой рассуждать.
Откупорю китайский термос,
пью квас, жую зеленый лук
и ощущаю жала терний,
необходимость крестных мук.
Презренный мытарь у дороги -
- сижу и жду тебя, мессия.
Ты вместе с месяцем двурогим
светясь повиснешь над Россией.
Ты виснешь. Мыслию лечу я.
Глаза печали не таят.
Не знаю как, но чую, чую,
что там над полем - это я.
И в сердце - хлеб. И в венах - вина.
И звезды неба - просто соль.
Легко пройду я, сердце вынув,
по лугу - мертвый и босой.
* * *
в компании седых плэйбоев
моя весна на берегу
реки чье имя изреку
позднее бродит и любое
прозренье душу не спасет
май облаков стада пасет
в компании седых плэйбоев
песок прибрежный сер и грязен
весна уронит лепестки
цветов и зыбкие пески
их скроют май плэйбоев дразнит
двусмысленность сквозит во всем
и мы с весною их спасем
и тот песок что сер и грязен
я вспоминаю о тебе
когда смотрю в лицо весне
когда опять в нелепом сне
зубрю ненужный альфабет
и облака спасенье чуя
прислушиваются им кричу я
я вспоминаю о себе
река чье имя я забыл
тиха негладка тяжела
она в том ложе где жила
весна зимой копя свой пыл
а ныне мы на берегу
я образ этот берегу
ногой впечатывая в ил
ЕЩЁ ОДНА ВЕСНА
Сквозь тучи проклевывается лучик
уставшего от безделья светила.
Город надеется на лучшее,
которое будет, есть и было.
Уставший от безделья философ
ухмыляется в нечесаную бороду,
созерцая карликов и колоссов,
что слоняются по проснувшемуся городу.
Озабоченный формою чеканных максим
мыслитель в поисках теодицеи
готов утешать попрошайку-плаксу,
уподобляясь галилейскому лицедею.
Первые липкие и нежные листочки
в небо по стволам выбираются из слякоти.
Дума прорастает из крохотной точки
для нищих духом, позволив плакать им.
Оштукатуренные стены сыры и немы.
Пронзительных лучиков дождь все гуще.
Философ ищет продолжения темы
змея, древа и райских кущей.
Старик впервые за три дня позавтракал.
И крошки хлеба в усах лелея,
он знает как архангельская пуста рука,
хотя должна бы сжимать лилею.
Философ ступает в лужи, не замечая их,
но он различает в грядущем туманном
стечение неких событий случайных,
позвякивающих как монеты в кармане.
В его карманах нет мелочи.
Однако в мешочке под пропотевшей рубашкой
он скрывает от алчных неучей
две новых стодолларовых бумажки.
Он любит вас, но он вас не видит.
Он любит себя, но не собственное тело.
Завтра он опять на прогулку выйдет.
Просто так. Без всякого дела...
РАЗГОВОР В СУМЕРКАХ С ПАПОЙ РИМСКИМ
зазубрины сердца кипарисовые
церы острой как игла
стилос идите мимо
меня я лишь дерево возле
дороги наличие корней
у которого делает нелепой
всякую мысль о путешествии
не останавливайтесь
не грустите я не фермопильский
лев я лишь дерево
у единственной из дорог
не ведущей в рим если бы я
не был деревом я
отыскал бы все пути
в город вечности
и шел бы по ним
одновременно дабы в умозрительной
точке омега (где-то на
пьяцца навона) слились воедино
все мои ипостаси
ощущение единосущия реальности
плеромы дерево расставшееся
со своими корнями без
дрожи без крови и воплей (не
вопль же легкий вздох
серебряной кроны) дерево
слоняющееся по риму не
с целью попасть на бенефис
великого гладиатора дерево
спускающееся в
катакомбы чтобы встретить
первого папу мы вместе
покинем душные кубикулы мы
очутимся в гулких ватиканских
покоях и (вполголоса) в
пугливых и без чернил синих
сумерках станем беседовать о
тайнах и таинствах о
бедах и бедствиях о
действиях и действах
красное вино в сумерках
покажется черным и
привычное чудо опьянения
не заставит ждать себя
долго
мы не будем спорить о йоте и
ни слова о боге
* * *
Загородный ландшафт впадает в красивость.
Я с хрустом грызу, будто это орехи,
бриллиантовые блестки редких росинок
и вливаю новое вино в старые мехи.
Я расковыриваю ладони гвоздями
или держу свой светоч под спудом.
Если ругает меня грозный хозяин,
то я отделываюсь только легким испугом.
Зарою в землю талант, порученный мне.
Отыщу сучок в глазу у ближнего,
уставшего от разбрасывания и собирания камней,
а также от придирок фарисеев и книжников.
С утра можно прогуляться к храму,
потолкаться там у лотков менял и продавцов.
Для проповедников еще, пожалуй, рано.
Посижу в тени, потягивая винцо.
Вечером же, на балу у Пилата
некто, благочестием должный лучиться,
передаст мне обусловленную плату
за то, что нынче ночью непременно случиться.
* * *
Сеанс хождения по водам...
Здесь то ли пастырь, то ли плотник,
назвав отцом публично бога,
воды испытывает плотность.
О, чародейство - вкус отравы...
Все видят, пересилив страх,
и золото волос кудрявых
и золоченый жезл в перстах.
Изящен как эфеб аттический
и ловок как персидский маг,
в уме он скорость ветра вычислил
и совершил свой первый шаг.
Кремнистый берег россыпь скрыла
голов, растущих из одежд.
Смотрите! Он парит без крылий
над блеском солнца на воде.
Подошвами едва касаясь
поверхности слепящей моря,
скользит он мимо толп на скалах
и мимо их страстей и горя.
Он здесь не ради искупленья.
Он годен только изумлять -
- чужой покорный воле пленник,
чей дом ни небо, ни земля.
И тут же - легкий на решенья -
еще не чувствуя оков,
он поспешит на воскрешенье
в сопровожденьи рыбаков.
* * *
Мы выезжаем в свет на золотом "бугатти"
из синевы теней матиссова марокко.
Угрюмый негр шофер нас высадив укатит,
и ночь нам не сулит ни выгоды, ни прока.
Нас ослепляет джаз. Все слаще и смешней
под утро пить и пить их контрабандный виски.
Там дальше - темнота. Меж нами и меж ней
всего один рассвет как занавес повиснет.
Наш выход. Я готов покинуть яркий свет.
За рампою - ни зги. Нам не узреть финала.
Пусть мир во мраке пуст. Я знаю - нас там нет.
Мне ведомо ничто - не много и не мало.
Я буду, но нигде... Рассыпан мой набор.
Бумаги чистый лист хранит лишь рябь отточий...
Но мчит и мчит в ночи наш золотой мотор,
а негр себе под нос бормочет эти строчки.
Популярность: 8, Last-modified: Sat, 10 Apr 1999 11:23:18 GmT