---------------------------------------------------------------
© Copyright Iskandar F. Abdullaev
Email: iskandar@nips.ac.jp>
Date: 27 Sep 1999
---------------------------------------------------------------
* Искандер Абдуллаев. Улыбка по-чеширски *
Повесть
посвящается Ва
СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ, ОСИНОВЫЙ КОЛ
...ложится на паркет, пахнущий пчелами, косматый серый зверь, похожий и
не похожий на волка, и роняет серебряную пулю, символ своей особенной
смерти. Задумчиво катает ее по полу громадной лапой, думая о своем, и
щурится на солнце из окна янтарными глазами, в которых зрачки - как мошки в
кусочках желтого камня. Лениво зевает, клацкая челюстями и негромко скулит..
Некоторое время следит за неровным полетом ополоумевшей моли, пыль на
крылышках которой вспыхивает алмазной пылью, попадая под заоконное солнце...
Когда же она садится рядом с ним, утомленная, сильно хлопает по ней, и
промахивается, и смеется, глядя на ее совсем уже сумашедшее, летуче-мышиное
шарахание в затхлой коричневой комнате.
Он ждет. В эту ночь должна взойти и раствориться в крови луна.
Раньше, много лет назад, днем он был человеком... и ночью был
человеком. Но так тяжело им оставаться, - особенно когда влажное серебро,
льющееся сверху, вносит свои жестокие коррективы.
Он, тускло вспомнив что-то, походит к дальней стене - там, как дорогая
вещь из оружейной коллекции, висит кем-то любовно отполированный осиновый
кол, покрытый затейливой вязью то ли диковинного узора, то ли надписи на
старом языке.
Полуволк ставит лапы на стену, оставляя глубокие борозды на камне,
покрашенном под дерево, и носом смахивает кол на паркет. В комнате быстро
темнеет. Он смотрит на мертвый кусок дерева, который когда-то сделал сам,
готовил сам, любовно полировал сам, когда уже не было надежды, и все меньше
оставалось времени даже в безлунную ночь, даже в сумерки, - а потом уже и
днем; а был только страх, животный и безоговорочный, который все чаще
сменялся холодной ЛУННОЙ яростью.
Полуволк силится вспомнить что-то, и ему это почти удается... и
ввергает в настоящее исступление, так что он перекусывает свою смерть
напополам и мочится на нее, нервно подняв заднюю лапу.
Молча бросается вон, уже не видя луны, которая только что взошла,
полуслепой от диковинных гормонов, к которым привык так давно.
Весна, и головная боль, и март, наглый и невинный... Ласковое солнце
балует его.
Оборотень в забытьи, странной тоске, пережидает головную боль и день,
забившись в свои мысли. Что-то в нем неудержимо хочет выть, плакать и
смеяться. Весна, хвостом ее по голове.
Долгожданная, пришедшая в одно касание, полутемень скрадывает
нестерпимый свет и приносит с собой прохладу. Горы торопливо вписаны в черту
горизонта серыми, зелеными и коричневыми мазками; и, только успокоившись,
невидимая рука наносит закатные краски. Тени в лесу укорачиваются и синеют,
как сумеречное небо. Зажигаются звезды, еще не зная, что скоро серебрянная
монета неведомого бога потушит их.
Вперед!
Запахи, и знакомая ярость, запахи леса и бег, бесшумный и
полубезумный.. Там! невдалеке! за деревьями, в кустах, где начинается лунная
поляна - тела двоих, любовная возня и приглушенный смех.
Долгое мгновение полуволк смотрит желтыми глазами туда, где делают
любовь и говорят друг другу нежные слова, плачaт, стонут и тихо смеются
мужчина и женщина. Глаза его - тусклый янтарь, и ничего больше. Ощеривается
и идет напролом, вперед, уже неторопливым шагом, чтобы его успели заметить
перед смертью. Кровь без вкуса страха - пуста.
...Лежит на траве, под шелестящим призраком громадного дерева,
прислушиваясь с любопытством к звукам и запахам, и шорохам, с поднятыми
торчком от возбуждения ушами; сладкий зуд охоты стихает медленно, как
угасающая мелодия колокольчика. Ветер тихонько поет заупокойную по ком-то в
сверчковой тишине.
Шум ломающихся кустов, всхрапывание и вздохи, запах пота и большое
животное, силуэт коня, залитый голубым светом; он приближается, не замечая
оборотня, не замечая вообще ничего, кроме травы и надоедливых слепней, хлеща
себя по бокам хвостом, мотая головой, как бы отгоняя мысли.
Полуволк скалит зубы в ухмылке, и крепко прижимается к влажной земле.
Сегодня хорошо и много, думает он.
...прыжок!! на спину! когтями по бокам, раздирая толстую шкуру, зубами
- в загривок, и лакать горячее , и еще, и еще!!
А потом - кромешная тьма, и тишина, как поворот выключателя, с щелчком.
Зверь ты, или человек, скулящее создание?
Смотри! он, крупица Джаггернаута, на сером коне, рубит коротким мечом
налево и направо от взмыленного крупа, а конь его бешен, и оставляет трещины
там, где касается копытами, и топчет крыс, скалящихся на детей, и
опрокидывает пинками детей, улыбающихся крысам, когда они гурьбой и с визгом
затевают свои странные игры на его пути...
"Отвали, волчара позорная, не до тебя."
Оборотень опрокинут на землю, и ощущает холод и тяжесть там, где давит
копыто.
" А ты не пасись, где не попадя."
" Цыц!"
" Хозяин-то где?"
" Да не знаю я. Трахается где-то, наверно. Что-то в нем от человека
есть... Весна пришла, чуешь, волчара позорная?"
" Да." - хриплый рык.
"То-то. Надоело, говорит, в джаггернатики играть, а ты попасись, я
скоро..."
Полуволк рычит и воет, и кашляет кровью, и хрипит - смеется, похожий и
непохожий на Анубиса, опрокинутого копьем сумасшедшего писца.
Тоскливо:
".. и восьмое скоро... сдохнешь тут в конях..р-р-р-романтика, туды ее в
качель..!"
Призрачный конь уходит, забыв про оборотня, и щиплет траву, время от
времени резко встряхивая головой, как бы отгоняя грустные мысли.
Вой, и плач, и смех полузверя в одном.
Каштан цвел, и дурманящий запах сплетался с ночью, с болью в плече, с
дождем и слякотью, придавливая к земле, впечатывaя в лужу... Полуволк
тихонько подвыл - под луной все казалось политым серебром, и нельзя было
встать и идти.
Он лежит на обочине, негромко поскуливая от боли, под дождем, под
цветущим каштаном, под ночью, дрожа от холода; кровь из раны сливается с
дождевой водой и веселым ручейком бежит куда-то.
Серебряный нож, спрятанный под рясой из конского волоса. Послушник,
хвостом тя по голове...Белыe пухлыe ручки, растерянное лицо, толстое пузо...
и нож. Только и делов-то, вытащить его зубами... только каштан цветет... не
пошевелиться...
Weerwolf закрыл желтые глаза, и шелест капели расцвел диковинной
картиной:
будто бы он стоит на берегу реки, вода в которой свинцовая, серая и
медленная, без грана пены; тот берег виден отчетливо, страшно. Какой-то
старик неторопливо отвязывает старую, много раз уже латаную ладью, кряхтя и
постанывая. он лысоват, белая неухоженная бороденка клином, почти матовое от
загара лицо и драная одежда создают впечатление старого вонючего старикашки,
который всю жизнь переправлял людей через реку за мизерную плату. И детей он
не имел, и жена от него сбежала из-за того, что он ее часто бил, потому как
работа тяжелая, как тут не приложица-то к бутылочке. Только его пес, такой
же старый, как и он сам, выдерживает его характер, злобный, сварливый и
подлый, удары шестом под горячую руку, голод, систематически прилагаемый как
средство воспитания. Правда, только своего пса он и любит, потому что никого
больше нет, тени не полюбишь же. И одиночество не полюбишь...
Полуволк вздрогнул и ощетинился, увидев, как громадная, в полтора
слона, трехголовая собака прыгнула на старика с явным желанием сожрать;
вместо хвоста у нее росли змеи, из пастей капала слюна, и там, где капель
попадал на камень - крошил его и обугливал; змеи не переставая кусали
буквально все. Шкура у собаки была как у носорога, серая, толстая и
шершавая.
Старик, ворча, взял свободной рукой за нижнюю челюсть средней головы и
с неимоверной силой, с вывертом, швырнул чудовищного пса на спину. Почесал
брюхо повизгивающего от восторга, растроганного песика и дал ему пинкa, типа
хватит валяца, скотина трехбашковая, вали отседа, мне работать надоть...
Крупный щебень у них под ногами, и старый, вырабoтанный каньон
невдалеке, судя по всему, давно уже заброшенный.
Старик явственно собирался на другой берег, и торопился. Оборотень
зарычал и заметался, но идти было некуда; правда, и в гости к такой
теплой компании хотелось не очень. Он лег и послал все подальше, решив
поспать, чувствуя сильную усталость и равнодушие. Он узнал и старика, и пса,
и реку, и каньон. Видел пару раз...
Разбудили его яростные крики, вопли, шум и раскатистый лай. Пес и
старик барахтались в воде, вокруг них болтались деревянные остатки разбитой
в щепы ладьи, а в воздухе носились проклятья по поводу той проклятой суки,
которая умудрилась родить такое тупое животное, которое токо и может , что
жрать тремя башками сразу, и прыгает своей жирной жопой на лодку, мразь
многотонная..
Наверно, песику захотелось , чтоб ему почесали под подбородком, подумал
полуволк, и отвернулся.
...был день, и жаркое солнце грело промокшую шкуру, от земли поднимался
пар, было влажно, тихо и удивительно хорошо слушать птиц и толстых жужжащих
пчел, положив косматую голову на колени девушке с синими глазами и смешными
косичками, в перепачканном глиной дешевеньком ситцевом платьице. Вот оно
что, подумал weerwolf... вытащили мне нож, все-таки...успели...
И вдруг рассмеялся, глядя на цветущий каштан.
НЕРОМАНТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
"Вообще-то я храбрый, - сказал Тру-ля-ля.
Но сегодня что-то голова болит."
Девушка со стрекозьими глазами, в смешных косичках, доверчивая,
ласковая как котенок, и опасная, как тысяча смертей разом, не выходила у
него из головы. Он шел по лесу, равнодушно принюхиваясь к ночным запахам.
Суккуб, думал он. Всего лишь голодный суккуб. Ну ее к чертовой матери.
Сколько можно. Что я, один, в конце концов.
Тут его огрели осиновым колом по хребту, напоили святой водой, которая,
как водится, содержит ионы серебра, и куда-то уволокли, слабо брыкающегося.
Пулей он в тот раз не подавился.
Очнулся он от ужасного вопля, который сам и издал, когда пригрезившееся
странное видение, туманная львица с крыльями, заявило, что мечтает иметь от
него детей, и долго преследовало его, с отвращением убегающего от
совокупления. Так и не добившись своего, оно кастрировала его стальными
ножницами, отрастив руки с наманикюренными пальчиками.
- Если не мне - то никому, - сказало оно в процессе.
Вот тогда-то он и заорал. И пришел в себя.
Действительность оказалась немногим получше.
Все было на месте, и, вместе со всем остальным телом, летело в
поднебесье к багровому закату. Вечерний бриз овевал его чело, оскаленное от
переживаний, а неведомая сила, благодаря которой он летел, крепко завязла
когтями в хребте, не давая упасть, и величаво махала
невидимыми крыльями, время от времени глухо покашливая. Вокруг стояла
тишина.
- Чего орешь? - спросили наверху.
Weerwolf немного подумал.
- ...твою, -сказал он наконец,- в соседней комнате... в-растопырку,
на-по-пе-рек и пере-по-полам...
Говорить было трудно, потому что, казалось, вся шкура съехала к
загривку и там собралась в чудовищные складки, а горло сдавила.
- Это как? - спросили где-то между крыльями. Потом неожиданно заржали и
закашлялись, с хрипом и вроде бы гулкими ударами в грудь.
И ЗОВИТЕ МЕНЯ ВЛЭДОМ.
В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный
И летая, словно тень,
Глаза светятся как день.
Стругацкие,
"Понедельник начинается в субботу"
- Черт, бронхит, и никак не проходит, хоть тресни. Я уже и собачье сало
пробовал (weerwolf поежился), и жена мне всю мою поганую душу вынула банками
етими долбаными, травами вонючими (мимо пролетел яростный плевок), от
которых понос один и никакой пользы организму.
- Угм, - согласился полуволк. Морда его так и осталась оскаленной, а
глаза выпученными, по причине некоторой дислокации шкуры. Поноса от банок у
него никогда не было, но спорить он просто не мог.
- И сыну, расстегаю, впадлу мя слушать, словно я и не вампир, и не
папа, а мотылек какой занюханный, который по жизни только лампочки клеит и
цветочки лижет.
- Р-ра, - сказал оборотень.
- В общем, затрахался до не могу, крови свежей, пмаешь, днем с огнем, а
какая есть - то дерьмо, непонятно чья. И молодежь кусает, кого ни попадя.
Темпуресы и моресы... Давеча вона мальчонку в зоопарк сводил, отошел
ненадолго. Так он там, мля, вообще верблюда покусал, так тот там же на месте
и взбесился. Сам видел: морда белая, глаза красныe... кровь сосет... и
порхает по вольере. Че, грю, кусал? да, грит, папа, в какое время мы живем!
Люди же все отравлены!
- Бвайт, - сказал weerwolf.
- В общем, я те так скажу: у мя дел до не могу, выше крыши, опять же
жена требует седня к родокам слетать, в Румынию. тама у нас замок, вроде.
Свежатинка всякая, то, се... отпуск...
Наверху задумались.
- Короче, мне сынишку надо б с кем-нить оставить.. трупакам доверия
нет, соседям - тем более; а родственники - ну, сам пмаешь, какие у вампира
родственнички...от василисков у нeго аллергия, тролли смердят и несъедобны..
а ты парень хороший, пральный, говорят, че попало не потребляешь, ну и дите
у мя тихое, спокойное, токо-токо зубки режуца... долго тебя мучить не будет.
Кстати, а ты знаешь, что 9 граммов крови оборотня, подавившегося серебряной
пулей, в полнолуние, слизанные с осиновой стружки, грят, очень помогают при
етих, как его... распираторных заболеваниях. А че, мне теща сказала. И
Отпуск-то у мя через месяц как раз кончается.
- Ага! - проницательно сказал weerwolf, пытаясь сложить непослушные
подушечки лап в полузабытый кукиш.
- Ну да, ну да! - раздраженно сказали где-то между крыльями, - знал б
ты, КАК Я ЗАТРАХАЛСЯ КАШЛЯТЬ... Пуля у тебя с собой?
- Трис, как же так, - с трудом проговорил оборотень.
- Знаешь куда мы летим? Мы летим вмазать! У мя тут недалеко дача...
Посидим, поболтаем, то, се... сто лет не виделись уже. И зови меня Влэдом.
Они сидели через стол друг от друга. И пили. И молчали.
Weerwolf хмуро осмотрелся, с непередаваемым нетерпеливым презрением
дернул себя за левый ус и разлил еще.
Где-то муха остервенело билась об оконное стекло, впрочем, едва слышно;
блестел абсолют в хрустальных стопках, kовер, толстый и пушистый, лежал под
столом и вокруг, огромный и ленивый. Неуклюже сложенный из мрамора камин
застенчиво трещал огнем, время от времени щелкая случайной искрой в
подвешенную спящей птицей, дробящую свет люстру. Тени гонялись друг за
другом. Стояла особенная, какая-то сиреневая тишина, которая бывает только в
летние сумерки на даче. Где-то гавкнула собака, - на воровато пробирающегося
в траве молчаливого сверчка.
- С каких это пор ты Влэд?
- С первой брачной ночи. Че смеешься? жена... в общем, вампир она у
меня. Потомственный.
- Забурел... и шкуру вот попортил, мышь бешеная.
- ...
- Вот смотрю я на тебя, - медленно говорит weerwolf, - и вспоминаю
золотой сад, в котором каждая травинка из золота; там растут золотые цветы и
золотые деревья, а на цветах - бабочки, выполненные из тончайших листов
золота, настолько легких, что при дуновении ветра эти бабочки взлетают и
порхают, как живые.
- Опять он за старое. Да у меня на шее тогда сидели ребята из
Казначейства, а каждый солдат стучал святой церкви и чуть не лично его
святейшеству. Сколько раз я тебе объяснял! Да меня премило спалили бы на
аутодафе в Севилье по возвращении! Я же был лицо официальное, и начхать на
всяких там инков, ацтеков и монтесум!..
- ... а ты, - безжалостно продолжает weerwolf, - приказал это все
переплавить в слитки, опечатал иезуитской печатью и запер у себя в каюте.
- Помню, - развалясь в кресле и достав зеленую сигару, говорит Влэд. -
Ты тогда еще плюхнулся в обморок, потом два раза дрался со мной на
дуэли и еще три недели не разговаривал.
Влэд поднимает руку, озабоченно трогает обрубок мизинца и злобится.
- Кстати, а кто выпросил у меня 15 этих самых проклятых слитков, а
затем отбил у меня же прекрасную донну Лауру де лос...де лос... чего-то-там,
а на следующий день вернул с сопроводительной запиской?! И, самое
интересное, плюхи получил опять же я, и самые конкретные. Куда-то она потом
делась...
Weerwolf скалит зубы в ухмылке, поводит носом в воздухе, принюхиваясь,
и смеется. Неторопливо скребет лапой по столу, оставляя глубокие борозды, со
скрежетом, и некоторое время рассматривает светлые полосы на полированной
поверхности. Затем лапа его в игре света и тени начинает снова казаться
рукой, и он берет ею сигарету и закуривает.
- Ее убил муж, - говорит он. - Как водится.
Собеседник хочет сказать ему что-то, но присмотревшись, угасает и
наливает по новой.
Сгущается ночь, и они встречают ее молчанием.
- Понимаешь, - говорит Weerwolf, - есть девушка со стрекозьими глазами,
доверчивая и ласковая, как котенок...
- У мя есть получше сигареты, - не глядя на него, отвечает Влэд. -Уже
забиты. Достань-ка во-он там, в ящичке...
- Понимаешь, - говорит Weerwolf, - есть девушка со стрекозьими глазами.
СУККУБ, ОТВЕДАВШИЙ ВЕРВОЛЬФА.
1. Синестезия.
Я иду сквозь лес, меня кусает лес, зубами, красными, зелеными, с
желтизной, сидящими на ветках дерев, раздирает шкуру в клочья, обнажает
душу. Я выхожу из леса на берег серебряного озера, в котором ветер
перебирает рябь, как струны. Там не слышно мeлодии в полдень, когда штиль.
А кто-то подвесил на небе ослепительную золотую монету, источающую
нестерпимый холод. Бомм! Бомм! Это кто-то идет по расплавленному серебру, и
каждый шаг - радужными каплями бензина на воде перед глазами.
Это моя тень крадется впереди. (Стой, как же мне без тебя.)
Кончается озеро, перебор струн остался за спиной, а впереди песок, на
подушечках лап отдающий привкусом лимона, нестерпимо кислого. Неуловимо
сдвигается спектр - о, нет, это уже не лимон, это просто песок обжигает,
накаленный солнцем в полдень. И ветер приносит запах вызженной травы.
А на горизонте, на синем холсте, - белый и каменный город, с башнями и
шпилями, с крепостной стеной, тщательно выписанный нищим полусумасшедшим
художником. Холст колышется в горячем мареве, и исчезает, проданный за
ослепительную золотую монету, которая, правда, все еще в небе, но - вот
скоро уже сумерки, как бархат, и ночь, как отсутствие света. А завтра монету
снова пропьют, и будут малевать миражи...
2. Хозяин Дерева.
"Улыбaться по-чеширски" - значит: я с
вами, но в то же время меня с вами нет; я жмурюсь на солнце; я покоен;
я сыт; я любознателен; я обладаю чувством юмора. Впрочем, спросите лучше
сами у Чеширского Кота - вон он улыбается.
Там, где-то в песках, живет мой друг, который знает все, кроме себя,
дух, струйка дыма, хозяин Дерева; большой любитель "Doors", этилового спирта
и порнографических картинок. Он коллекционирует разновидности дыма.
Каждый раз в гостях у него я воскуряю благовония, творю дым и запах
немыслимых оттенков, что доставляет ему странное удовольствие - он ужасно
гордится тем, что в нем есть нечто, отличающее его. Когда в небе появляется
облако (что достаточная редкость для пустыни), он никогда не упускает случая
подняться в голубое-голубое небо и поиздеваться над ним. Тогда далеко-далеко
вокруг раздаются жутчайший мат, хохот и оскорбления.
Доиграешься, говорю я ему иногда, дадут тебе в морду туманным
сапогом... Хоть бы дали, всегда отвечает он мне голосом Джима Моррисона и
впадает в депрессию. Его самая большая проблема в том, что его никто и
никогда не видел.
Когда я встретил его в первый раз, он считал себя последним
марсианином, и пел марсианские песни на суахили. Потом (видимо, где-то у
себя) набрел на Зелязни и начал склоняться к приятной версии старого бога в
изгнании. Его непомерно раздутое тщеславие по этому поводу непомерно же меня
бесило. Теперь он атеист, что меня несколько настораживает.
Я называю его Душка, Душец или Душок - в зависимости от настроения.
...подношу зиппо, отливающий солнечными бликами, к куче сухой хвои,
которую принес с собой, и смотрю на белый дым, клубами поднимающийся вверх,
и на молчаливой черной спиралью прильнувшего к нему Духа. Картинка еще та.
- Спалю тебе дерево когда-нибудь.
- Не.
- Как тебе на этот раз?
- Отвали.
- Вот смотрю на тебя, Душец, и думаю: какими такими перцепциями ты
обладаешь? Вижу, что кайфуешь, а как - не понимаю. Нервирует.
- Вопрос. Ну ты и дурак. Как я тебе объясню-то.
- Душок, будешь грубить - в следующий раз галошу подожгу. Во будет
дыма, - хоть завались.
- И то идея, - отвечает он лениво.
Я подкидываю в огонь щепотку тертого пармезана, немного толченых
лопаток летучей мыши и веточку омелы - к омеле у него интерес прямо-таки
патологический.
- Хорошо, - говорит он нежась. - Еще бы капельку спиртного...
...огромное Дерево, с шершавыми, в грубых наростах коры, узловатыми
корнями, которыe выпирают из песка причудливыми змеями.
Крона Дерева неописуема. Она занимает полгоризонта. В мириадах листьев
ее запутались все времена года. Сама реальность пасует перед такими
масштабами - воздух в радиусе ста метров от нее темнее, и преломляет свет
несколько иначе, так что Дерево издали кажется всегда окруженным маревом
темного и неподвижного воздуха. Эдакий синий кусочек сумерек в пустыне.
Дерево отбрасывает тень во все стороны сразу, поэтому там всегда
прохладно. Иногда маленькие смерчики, которых много в пустыне, приносят тучи
песчинок, и это удивительное зрелище - песчинки врываются в
светло-фиолетово-синюю занавесь и вспыхивают светлячками, которые гаснут
почти мгновенно, в белых точечных вспышках.
Впрочем, не все. Некоторые из них становятся людьми.
Например:
...смотрит на Дерево, запрокинув голову, почесывая дряблое пузо и
полуоткрыв рот, лезет наверх, пыхтя и отдуваясь, и тянется к плодам, и рвет
их, и надкусывает; наедается до отвала, до икоты, и все-таки рвет еще, и
кидает на землю весь день. Вечером спускается вниз и, довольно посапывая,
собирает их все в одну огромную кучу, пока усталость не лупит его по
затылку. Его переливистый храп мешает мне дремать, поэтому я отнимаю у
времени несколько десятилетий.
Вот же он - лысый, обрюзгший, с презрительной складкой, кривящей рот и
наводящей мысли о язве желудка, устало разглядывает гигантскую кучу
полусгнивших фруктов. Медленные мысли шевелятся у него в мозгу. Пинает
кучу, зло, с отрыжкой, и плетется вон.
Ветер подхватывает песчинку и уносит ее куда-то куражась.
Теперь если немного изменить фокус...
...еще один, жилистый и худой, весь дрожит от нетерпения, шевелит носом
и поправляет очки, лезет на Дерево, заглядывает в дупло и некоторое время
пристально смотрит мне в глаза... ничего не замечает, сует руку в дупло,
шарит там обстоятельно, ничего не находит, лезет дальше вверх, срывает по
дороге лист и плод и падает на землю. Не обращая внимания на ушибы и
переломы, достает лупу, пинцет и рабочую тетрадь, бормоча что-то о
микроскопе.
Он забавляет меня, и я разглядываю его с интересом, впрочем, несколько
подремывая. Потом я сплю, и вижу странные сны...
Когда я просыпаюсь, он уже невообразимо стар, свирепо смотрит из- под
косматых белых бровей, копошится возле громоздкого прибора и сверяет данные
с записанными в рабочем журнале. Некоторое время мы оба с интересом
разглядываем зайчик осциллографа. Потом он как-то совсем по-детски вздыхает
и уходит, опираясь на трость, напоследок аккуратно положив тетрадку на
книжную полку, отливающую глянцем, в длиннейший ряд таких же тетрадок.
Может быть, еще один день, и он увидел бы меня... В тот, первый, день
он был ближе всего к своей цели.
- А это кто, - говорит weerwolf, раглядывая что-то в лупу.
Я немного скашиваю глаза:
...Лежит на земле, в опавших листьях, шуриться на солнечные пятна,
бездумно посасывая сигарету, в сонной истоме, погруженный в мечты, ленивый,
лишенный каких-либо особенных желаний и вообще слегка презирающий
окружающее.
- Понятно, - говорит weerwolf. - Дать бы ему пинка. Долго он так будет?
- Не знаю. Может, подросток. Они все такие иногда. Может просто устал.
Лучше скажи мне, что с тобой?
Он прячет свои желтые глаза и деланно зевает, клацкая зубами.
Впечатывает лапу в песок и внимательно рассматривает когтистый след. Я знаю,
что с ним, и он знает, что я знаю. Он боится.
- Художник, - говорит Дух с удовольствием и протягивается в небе черной
радугой, оставив хвост в дупле размером с пещеру.
Полуволк нюхает песок, поднимает голову и зевает с негромким
поскуливанием, припав на передние лапы и потягиваясь, совсем как собака.
Затем ложится на брюхо и кладет косматую голову на лапы, глядя вперед.
- Мой любимчик, - говорит Дух.
- Ничего особенного я в нем не вижу.
- Волчара ты позорная. Посмотри, что он пишет!
- Вижу. Дерево он пишет. А что ему еще писать здесь?
- А вот эту дымно-серую полосу он только что затер, дурак - как ты
думаешь, что это?
- Что?
- Я!!!
- У тебя мания величия.
- Смотри, опять порвал. Мля...
-?
- Он уже написал 1276 холстов с изображением Дерева. Но все время их
рвет.
- Неудивительно.
- Ты не понимаешь! Они чудесны! но он их рвет, потому что в них не
хватает самого главного: последнего мазка... Который ему никак не удается. В
них не хватает меня!
- Слушай, грязное полотенце, хвостом тя по голове, откуда у него здесь
куча холстов и краски, и жратва? - говорит weerwolf прищурясь.
- Ох, не бережешь ты свой хвост. Ну, я ему даю...когда он рвет картину,
я возвращаю его назад... И он пишет уже немного по другому.
- Уже немного по другому? Береги его, Душка.
Суккуб, согласно мифологии -
демон страсти женского пола; овладевает мужчинами во сне и забирает их
души. Чем и живет.
- Ну, бывай, Душка.
- Уходишь?
- Да.
- Боишься?
- Очень боюсь.
- Возвращайся. Надеюсь, вернешься.
- Постараюсь. Как всегда.
- Сколько раз уже..?
- Не хочу говорить об этом. Но каждый раз очень страшно.
- Не понимаю...
- Все ты понимаешь, старое полотенце. С тех пор, как она поймала меня,
она... уже не может ни на кого охотиться. И умирает от голода. Я чувствую,
что она умирает. Я должен быть с ней, а то все ни к черту. Все ни к черту.
- Уснешь, и, может быть, не проснешься... Зачем тебе это?
- Я люблю ее.
* Искандер Абдуллаев. Два этюда *
---------------------------------------------------------------
© Copyright Искандер Абдуллаев
Email: iskandar@nips.ac.jp
Date: 10 Mar 1999
Этюды предложены на литконкурс "Тенета-98"
---------------------------------------------------------------
СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ, ОСИНОВЫЙ КОЛ
"Прекрасная, полупрозрачная мысль прилетела ко мне диковинной птицей, и
я наспех связал ее первыми попавшимися словами.. так что она задохнулась в
них и умерла. А я, глядя на бездыханное тельце, удивлялся, чему я мог так
радоваться, поймав ее.."
Аллюзия из Ф.Ницше.
...ложится на паркет, пахнущий пчелами, косматый серый зверь, похожий и
не похожий на волка, и роняет серебряную пулю, символ своей особенной
смерти. Задумчиво катает ее по полу громадной лапой, думая о своем, и
щурится на солнце из окна янтарными глазами, в которых зрачки - как мошки в
кусочках желтого камня. Лениво зевает, клацкая челюстями и негромко скулит..
Некоторое время следит за неровным полетом ополоумевшей моли, пыль на
крылышках которой вспыхивает алмазной пылью, попадая под заоконное солнце..
Когда же она садится рядом с ним, утомленная, сильно хлопает по ней, и
смеется, глядя на ее совсем уже сумашедшее, летуче-мышиное шарахание в
затхлой коричневой комнате...
Он ждет.. В эту ночь должна взойти и раствориться в крови луна.
Раньше, много лет назад, днем он был человеком... и ночью был
человеком. Но так тяжело им оставаться, - особенно когда влажное серебро,
льющееся сверху, вносит свои жестокие коррективы.
Он, тускло вспомнив что-то, походит к дальней стене - там, как дорогая
вещь из оружейной коллекции, висит кем-то любовно отполированный осиновый
кол, покрытый затейливой вязью то ли диковинного узора, то ли надписи на
старом языке.
Полуволк ставит лапы на стену, оставляя глубокие борозды на камне,
покрашенном под дерево, и носом смахивает кол на паркет. В комнате быстро
темнеет. Он смотрит на мертвый кусок дерева, который когда-то сделал сам,
готовил сам, любовно полировал сам, когда уже не было надежды, и все меньше
оставалось времени даже в безлунную ночь, даже в сумерки, - а потом уже и
днем; а был только страх, животный и безоговорочный, который все чаще
сменялся холодной ЛУННОЙ яростью..
Полуволк силится вспомнить что-то, и ему это почти удается.. и ввергает
в настоящее исступление, так что он перекусывает свою смерть напополам и
мочится на нее, нервно подняв заднюю лапу.
Молча бросается вон, уже не видя луны, которая только что взошла,
полуслепой от диковинных гормонов, к которым привык так давно.
Весна, и головная боль, и март, наглый и невинный... Ласковое солнце
балует его.
Оборотень в забытьи, странной тоске, пережидает головную боль и день,
забившись в свои мысли. Что-то в нем неудержимо хочет выть, плакать и
смеяться. Весна, хвостом ее по голове...
Долгожданная, пришедшая в одно касание, полутемень скрадывает
нестерпимый свет и приносит с собой прохладу.. Горы торопливо вписаны в
черту горизонта серыми, зелеными и коричневыми мазками; и, только
успокоившись, невидимая рука наносит закатные краски. Тени в лесу
укорачиваются и синеют, как сумеречное небо. Зажигаются звезды, еще не зная,
что скоро серебрянная монета неведомого бога потушит их.
Вперед!
Запахи, и знакомая ярость, запахи леса и бег, бесшумный и
полубезумный.. Там! невдалеке! за деревьями, в кустах, где начинается лунная
поляна - тела двоих, любовная возня и приглушенный смех..
Долгое мгновение полуволк смотрит желтыми глазами туда, где трахаются и
говорят друг другу нежные слова, плачaт, стонут и тихо смеются мужчина и
женщина. Глаза его - тусклый янтарь, и ничего больше. Ощеривается и идет
напролом, вперед, уже неторопливым шагом, чтобы его успели заметить перед
смертью.. Кровь без вкуса страха - пуста.
...Лежит на траве, под шелестящим призраком громадного дерева,
прислушиваясь с любопытством к звукам и запахам, и шорохам, с поднятыми
торчком от возбуждения ушами; сладкий зуд охоты стихает медленно, как
угасающая мелодия колокольчика. Ветер тихонько поет заупокойную по ком-то в
сверчковой тишине...
Шум ломающихся кустов, всхрапывание и вздохи, запах пота и большое
животное, силуэт коня, залитый голубым светом; он приближается, не замечая
оборотня, не замечая вообще ничего, кроме травы и надоедливых слепней, хлеща
себя по бокам хвостом, мотая головой, как бы отгоняя мысли...
Полуволк скалит зубы в ухмылке, и крепко прижимается к влажной земле.
Сегодня хорошо и много, думает он.
...Прыжок!! на спину! когтями по бокам, раздирая толстую шкуру, зубами
- в загривок, и лакать горячее , и еще, и еще!!
А потом - кромешная тьма, и тишина, как поворот выключателя, с щелчком.
...Зверь ты, или человек, скулящее создание? Скули громче.. и смотри!
Смотри! он, крупица Джаггернаута, на сером коне, рубит коротким мечом
налево и направо от взмыленного крупа, а конь его бешен, и оставляет трещины
там, где касается копытами, и топчет демонов-крыс, скалящихся на
полубогов-детей, и опрокидывает пинками полубогов-детей, улыбающихся
демонам-крысам, когда они гурьбой и с визгом затевают свои странные игры...
"Отвали, волчара позорная, не до тебя."
Оборотень опрокинут на землю, и ощущает холод и тяжесть там, где давит
копыто.
" А ты не пасись, где не попадя.."
" Цыц!"
" А хозяин-то где?"
" Да не знаю я. Трахается где-то, наверно. Что-то в нем от человека
есть... Весна пришла, чуешь, волчара позорная?"
" Да.." - хриплый рык.
"То-то.. Надоело, говорит, в джаггернатики играть, а ты попасись, я
скоро.."
Полуволк рычит и воет, и кашляет кровью, и хрипит - смеется, похожий и
непохожий на Анубиса, опрокинутого копьем сумасшедшего писца.
Тоскливо:
".. и восьмое скоро... сдохнешь тут в конях..р-р-р-романтика, туды ее в
качель..!"
Призрачный конь уходит, забыв про оборотня, и щиплет траву, время от
времени резко встряхивая головой, как бы отгоняя грустные мысли.
Вой, и плач, и смех полузверя в одном.
Популярность: 6, Last-modified: Mon, 27 Sep 1999 04:55:07 GmT