--------------------------------------------------
© Copyright Лев Гунин
Date: Бобруйск, Январь, 1990 г.
Home page: http://www.total.net/~leog/
Email: leog@total.net
--------------------------------------------------
Прототип героя этого рассказа - человек, на короткое время
становившийся хозяином Беларуси. Автор противостоял ему тогда, когда он ещё
являлся многолетним и бессменным директором завода им. Кирова, и преследовал
одного из наиболее замечательных людей республики - Лейзерова Льва
Тевельевича. Благодаря стечению обстоятельств автору стали известны такие
подробности из жизни "прототипа", в какие не был посвящён никто за пределами
крайне узкой группы людей. К. был чудовищем, но за ним пришли ещё более
страшные монстры. При всей монументальности своего морального падения он
оставался личностью с подлинными человеческими страстями; те же, кто в
1990-х принял из его рук эстафету коммунистической диктатуры, - это носители
таких анти-человеческих, запредельно - кошмарных качеств, что никто из них
просто не смог бы сыграть poль прототипа ни одного литературного
произведения...
"Мяу, - сказал Кот. А что же ещё говорят коты? Он сузил зрачки и пошел
вокруг широкого круглого стола, ласково потягиваясь и зевая. Этим столом был
Гольц. Он стоял на своей толстой ножке и обозревал всё, что было вокруг
него. Гольцом его стали звать ещё в институте, и это после того, как он
здорово поспорил с одним невеждой о том, есть ли такая аристократическая
игра "гольф". Теперь, когда он стоял столом, профессор интуитивно ощущал
сродство своего прозвища с деревом, из которого делают столы.
Тем временем Кот разделился надвое, и вторая его половина пошла
навстречу первой, а, когда они снова соединились, на месте этого соединения
вырос высокий мраморный гриб: как круглая столешница на ножке в кафе
самообслуживания. Гольц был теперь одновременно и столом, и этим мраморным
грибом. Он ещё раз обозрел себя самого в виде этих двух предметов, потом
место, где его две части стояли. Это была комната в старом деревянном доме,
с двумя двустворчатыми дверями: напротив окон - и в торце, напротив
светивших за пианино окон веранды. В межоконном проёме стояло большое чёрное
старинное зеркало, слева от него - старый большой радиоприёмник и телевизор,
напротив зеркала, у противоположной стены - кресло, на стенах висели
картины. Когда Гольц закончил обзор, очнулся и снова обратил внимание на
себя, он уже не стоял так прочно, как раньше, на плоской горизонтальной
поверхности, ибо имел в этом те недостатки, какие свойственны одушевленным
предметам: он снова стал человеком. Это заставило его испугаться и
задрожать, как бы от слабости, он показался вдруг себе таким беззащитным и
маленьким, таким беспомощным и слабым...
Потом вдруг внутри него самого произошло какое-то движение. Как будто с
каким-то хлопающе-хлюпающим звуком из него выдавилась вторая половина, но её
- эту половину - он ещё не видел: и не знал, в какой из двух половин
оказался он сам. Тогда он безотчётно посмотрел в зеркало. Там стоял не
Гольц. Тот, в зеркале, был плотный, небольшого роста, лысоватый, с
полувыпученными глазами, мужичок, под взглядом которого Гольц машинально
съежился. Профессор посмотрел на свои руки, на плечи и убедился, что тут -
он, а в зеркале - не он. Теперь ты - Валентин Францевич Кибрич, представился
тот, что в зеркале, и жестом руки пригласил в Зазеркалье. Профессор шагнул -
и слился с Кибричем, в то же время ощущая и свою идентичность.
С обратной стороны зеркала была та же комната, только в ней было всё
наоборот: за окном был не день, а ночь, вместо стола была дырка в полу,
вместо радиоприёмника и телевизора - пустые ящики, а на месте пианино стояла
голая баба... На глазах Гольца Кибрич превратился в маленького ребёнка,
пространство, как ковер, смоталось, сложилось - и стало несколькими
десятками полуразвалившихся деревенских хибар, которые все вместе занимали
пространство, не большее, чем прежняя комната.
"Дай рожу, - пролепетал Кибрич к кому-то потустороннему, невидимому.
"Тьфу, - плюнул ребёнок прямо в рожу тому, кто стоял "за кадром". Сочная
оплеуха раздалась в темноте, и Гольц пошатнулся от её силы. "Хадземце сюды,
- Кибрич был уже взрослее, он, розовощёкий ребенок, опять призывая кого-то
невидимого, подошёл к огромной, на весь горизонт, обнажённой даме, грудастой
и заплывшей жиром, груди которой свисали в вышине, как две большие
бело-красные горы. Снова призывая кого-то, ребенок окунул в её пышное лоно
свою большелобую бычью головку. Лоно сделало напряжённое "ы...", как пьяница
после хорошей попойки, - и обрыгало Кибрича. Тот, вырастающий прямо на
глазах, с идиотской, уже отроческой, ухмылкой на облеванных губах, поспешил
пройтись по деревне, похваляясь блевотиной и показывая всем свою голову,
украшенную кусками чего-то невыразимого и отвратительного.
Пронеслись какие-то нерезкие пёстрые полосы - и вот уже Кибрич на тощем
коне, неловко подпрыгивающий на хребте, мчится куда-то вниз - и,
одновременно, вверх. Под копытами животного трещат и уходят ящики со
станками, с пробирками, бюсты учёных и математиков, масляные глазки деканов
и профессоров, получающих взятки. Прозрачные трусики девочек из общежития,
кривые губы секретарш-проституток, похмелье в углу измазанного экскрементами
и загаженного неприличными надписями институтского туалета: единственные
статисты этой сцены.
Гольц зажмурился, когда в зале зажегся свет. Все аплодировали, вокруг
была публика, цветы, новые костюмы. "Почётный диплом нового полуневежды
вручается Кибричу Валентину Францевичу, - раздалось над ухом. И снова кто-то
щёлкнул выключателем, и всё растворилось в тумане.
В этой бесформенной не-темноте - не-свете, в этой залепливающей глаза
массе пространство сфокусировалось на тёмном пятне, на неком сгустке,
который постепенно приобрёл резкие очертания, превратился в
чернильно-бесформенную, шероховатую полужабу-полузмею с десятками маленьких
и страшно-зелёных человеческих лиц на её спине, открывающих свои зубастые
зловонные рты. Гольц внутренне съёжился и приготовился к бою, но Кибрич в
сладострастном порыве бросился к этой страшной гусенице, обнял её - и был
моментально съеден десятками маленьких зловонных ртов. Потом полугусеница
стала наливаться чем-то красным и сине-фиолетовым, разбухла, лопнула, и
лохмотья её внешнего покрова расползлись, открывая нового Кибрича,
измазанного слизью и ставшего похожим на жабу. Он тяжело дышал своим
окровавленным ртом и смотрел прямо перед собой красными лупоглазыми линзами.
Прямо перед ним, там, где он стоял, возник из пустоты массивный стол с
письменным прибором, с двумя телефонами и переговорным устройством, с
отделанными деревом стенами и с красной ковровой дорожкой, ведущей к столу,
возникло кресло и неизменный портрет лысого человека в рамке. Всё это стояло
на огромном трупе некогда убитого теми, кто потом возложил его тело на
постамент славы, гиганта, а вокруг суетился бессмысленно вращавший огромное
деревянное колесо с кабинетом Кибрича, впряжённый в общие оглобли и
скованный общей цепью, народ.
"Ваше списочное высочество, - громко доложил мягко вытолкнутый снизу и
влачащий за собой уже не толстую цепь, а тонкую цепочку, человечек, - звонил
пятый в списке, просил сходить за него в баньку, потеребить за него его
мохнатку". Кибрич страшно искривился, привстал - и человечка как выплюнуло.
Следующим был тип, похожий на вечного примерного школьника по фамилии
Косточкин. Глаза Кибрича не видели далеко, и он хватал всё то, что попадётся
под руку. Поэтому человеческий материал, из которого Кибрич смастерил себе
панцирь, состоял из выродков его собственной деревни, из соучеников и
сокурстников, из родни и соратников по оргиям. Косточкин был из того же
материала. "Третий по списку, - доложил Косточкин уже потише, - сказал, что
любит зимой прогуливаться в летнем саду. Кибрич приподнялся, так, что, как
под статуей, под ним заскрежетала вся пирамида, кашлянул - у двоих внизу
слетели головы с плеч, - промычал: "Оранжерею на сто миллионов, - и никаких
гвоздей!"
Потом Валентин Францевич руками повернул свою голову на 180?, и
показался приторно-сладкий, слащаво-приторный лик другого Кибрича. Он
кликнул влачащую за собой умеренную цепь девуху, сидевшую за печатной
машинкой у дверей кабинета. "Марш, - крикнул он. - На место!" Та улеглась на
кожаный диван, разведя колени. "Косточкин! - тот моментально появился. -
Проверить готовность!" Тот проверил. "Сиди тут и смотри, когда придет время
- а ты знаешь - подашь по рюмашке"
Вошли трое с молотками. "Стучать погромче, - сдавленным голосом сказал
Кибрич из-за ширмы, заглушая хлюпающие звуки, - все подумают, что в таком
стуке ничего не расслышишь и будут заниматься очернительством. А вы ловите
каждое слово". Рот хозяина кабинета каждый определенный момент непроизвольно
приоткрывался и извергал: "Не поднимать башки! Не поднимать башки!" Тот, на
кого эти окрики не действовали, моментально сваливался в воронку, откуда
назад пути не было, и все плевали в воронку, пока тот, кто упал, не тонул в
ней. Только две рыбы с иудейскими носами выплыли, тогда Кибрич позвал
Начальницу над молотками и сказал: "Бросить двух рыб на сковородку!"
Третья рыба оказалась подводной лодкой, и на сковородке не
поджаривалась. Тут из-под земли что-то забулькало, и из каши дерьма появился
кто-то зелёный, издававший невиданное зловоние, и опасный. Подпиши договор с
нашей Комиссией Гос-Бесполезности, - сказал он, - и Мы поджарим твою
подводную лодку". Однако, даже для Кибрича, привыкшего нюхать отбросы, запах
чудовища казался невыносимым. Он отказался, - чудовище удалилось, но
просветило Валентина Францевича обыкновенным человеческим голосом, что есть
другая сторона зеркала, и с её законами В.Ф., без его, чудовища, помощи не
справиться. Тут же произошло: из-за зеркала раздался мышиный писк. Он пищал
о том, что подручные Кибрича творят неизвестно что в заводском общежитии,
чуть ли не насилуют девушек и устраивают пьяные дебоши.
Это суммировалось с прошло-будущим инцедентом, когда Косточкин с
компанией попались на вывозе машин государственного дерьма. По мнению
последнего, он ничего предосудительного не сделал; на этой стороне зеркала
это равнозначно невинной студенческой шутке: когда они подвешивали банку с
мочой над мертвенно-пьяной проституткой, с таким расчётом, что, как только
она начинала шевелиться, ей на лицо выливалось содержимое банки.
С этим мышиным писком Кибрич сладить не мог: он не знал, чего не нужно
делать и что нужно, чтобы этого писка не стало... Конечно, он мог с писком
не считаться, но одно только то, что с той стороны зеркала раздавались
какие-то звуки, его приводило в невменяемое состояние.
И он сам полез к чудовищу. Он, в своих аккуратно выглаженных сверху,
измазанных разными нечистотами изнутри, брючках стал спускаться в
преисподню, зажав нос. Чудище вынырнуло, приставило Кибричу другой нос,
кольнуло его большой иглой под лопатку и сказало обыкновенным человеческим
голосом: "Дорогой Валентин Иванович, а ведь вы по уши в дерьме!.." - "Сам не
знаю, - буркнул Кибрич, но ему уже подвесили к ногам целую бочку того, что
было у него на ушах, и приказали подниматься. Обвинителей подручных
Валентина Францевича как ветром сдуло. Все, кто подписывался под какой-то
бумажкой и первый, и второй раз, были сброшены в бездну.
Тем временем что-то выцветше-зеленое поглощало постепенно Валентина
Францевича с его кабинетом. В конце этого поглощения появилась
пятнадцатилетняя школьница, как будто специально для того, чтобы писк с
обратной стороны зеркала снова обнаружился, да еще более досадливый! Ловким
маневром поставив на место вроде как бы незаметно появившейся ранее жены и
ребенка пятнадцатилетнюю девчонку, Кибрич прекратил писк и продолжил своё
восседание на прочном кресле, своё высиживание яиц. Каждую секунду к заводу
имени соратниками убитого соратника подкатывали грузовики с тоннами денег,
которые Кибрич, как и все ему подобные, аккуратно закапывали в землю. Сам
директор, как только захлопывалась дверь, принимал вид курицы и громко
кудахтал, вожделённо представляя птенцов.
Прошло некоторое время, и в дверь постучали. Кибрич нервно задёргался,
но оставался курицей. Дверь распахнулась - в дверном проеме стояло чудовище.
Кибрич снял свою голову с клювом и остался в кресле. Чудовище подняло
курицу, выняло из-под курицы яйцо, отрыгнуло огнем - и пепел Кибрича в яйце,
теперь большом и прозрачном, переместился в отдел Ценных Компромиссов, где
новый Кибрич вылупился из яйца и стал заниматься тяжелой бесполезностью в
промышленном варианте.
Теперь Кибрич словно представлял собой пустое место. Огромная часть
пространства зашкалилась на нём, но это был коллапс. Только место играло
роль, но не тот, кто его занимал. Подъезжали уже не машины, а целые поезда с
десятками тонн денег, которые Валентин Францевич аккуратно закапывал в
землю.
Вокруг целыми ворохами, как опавшие осенние листья, в кучах "прозябали"
сородичи, сокурсники по институту Валентина Францевича, его коллеги по
дерьмовой работе, по закапыванию денег и по сексуальному спорту, которым они
все вместе (так веселее!) занимались в снятой Кибричем и др. квартире то ли
на Оксдаргоглов, то ли на Огоксвонилак. Правда, Валентин Францевич весь
скрипел и трясся, как перетруженный трактор, потому что природа наделила его
чертами хозяина гарема и начальника оргий, а занятия этим прекрасным спортом
"на равных" среди ублажающей себя толпы шли ему "против шерсти". Но Кибрич -
этот паук по натуре, уволакивающий свою жертву в свой тёмный угол, этот
куркуль во всём - знал, что только общим ...э... "этим самым" пробиваются
ворота в светлое будущее, и не ломался не только перед первыми людьми в
списке, но даже перед теми, кто стоял в списке дальше его.
Гольц, до тех пор как будто мирно сидевший в Кибриче, уже пришёл в себя
после следующих один за другим шоковых встрясок и стал отчаянно биться,
надеясь вырваться. Но эти конвульсивные движения не оказывали на Кибрича
никакого воздействия, а профессор отделиться от последнего не мог. Валентин
Францевич оброс толстой и морщинистой, как у носорога, шкурой, но эта шкура
была спрятана под имитацией человеческой кожи, поэтому не видна была
снаружи.Однако, Гольц, который и без того не мог больше выносить сидения в
Кибриче, почувствовав эту кожу, стал погружаться во что-то черное и липкое,
осознавая, что теряет сознание.
Когда он пришел в себя, в новую конуру Кибрича с паркетным полом, с
шикарным столом-троном, вошел неприметный человечек, в очках и в надвинутой
набекрень маске. Он показывал Кибричу какую-то коробочку, которая издавала
жалобные вопли и повизгивания. Тот склонил к коробочке свою голову со
страшной гримассой и с восхищенной свирепостью, как будто во внутренности
того, что ему показывали, находились тысячи истязаемых людей. Какая-то
сделка происходила между хозяином кабинета и человечечком в очках и в маске,
но Гольц, содрогаясь от того, что снова увидит какую-нибудь гадость,
зажмурился и умело провалился в какую-то тёплую чёрную яму, как только двое
в кабинете собрались приподнять крышку.
Открыв глаза, Гольц увидел коробочку за стеклом, а над коробочкой
привидение окровавленной женщины в ночной рубашке.
То ли испарения, исходившие от привидения, то ли жаркий летний день за
окном явились причиной: только вокруг всё поплыло, воздух заколебался, и
Кибрич, став ещё более отвратительным, вместе со своим кабинетом
переместился на гору костей, где восседал теперь с видом хищной птицы.
Видно, новое яйцо, из которого вылупился сам его и высидевший новый Кибрич,
было волосатым, бугристым и издавало невыносимый для обыкновенного носа
запах.
Отныне Кибрич стал относиться к разряду ратеркесов, которые, как
свиньи, копались в грязи и, бывало, съедали вместе с отбросами и кого-нибудь
из своих, а, если повезет, то и из посторонних. Кибрич стал вторым боровом в
ратеркесном доме, и особенно он любил питаться профессорскими мозгами.
Наверное, поэтому со временем его потянуло также и на писателей и, вообще,
на разных нетрадиционных врачевателей, которых он съедал сотнями. Самые
дружеские отношения установились у Кибрича с главной свиньей, с тем, кто шёл
в списке под номером "один": обе свиньи понимали, что не могут пока съесть
друг друга, но чувствовали друг к другу особый апетит, поэтому и дружба их
была особенно крепкой. Позже, когда главную свинью всё-таки съели свои,
Валентин Францевич часто приезжал на её дачную могилу и там плакал в
оборванный платочек.
Кибричу открылась дорога прямо на свинячий Олимп, сразу на второе место
в списке после Его Списочного Высочества, но, как известно в списочном
Зазеркалье, Кибричам показан только кружной путь, и в мире, который
поставлен с ног на голову, нет прямых превращений.
Просидев ровно положенный срок на куче дерьма и отбросов, тот, с кем
чья-то злая воля объединила Гольца, высидел новое яйцо, из которого вылетел
обросший густым мехом и с крыльями. На голове его сидели большие роговые
очки, он был награждён мощным хищным клювом, предназначенным для раздирания
отнюдь не вегетарианской пищи, под одним из его крыльев был - также
вылупившийся из яйца - свеженький потертый пятнистый портфель.
Кибрич был назначен на место Председателя Гос-Хаоса, и справлялся со
своей задачей блестяще и не прилигая никаких усилий. И это понятно: ведь он
должен был дать отдых своим заплывшим жиром от употребления такой
питательной пищи, как профессорские мозги, извилинам. Пока он отдыхал,
неразлучный с ним Косточкин и другие трудились в поте лица, строча отчёты об
усилении хаоса и о том, как с ним - с этим хаосом - жить дальше. Над головой
Кибрича хаотично кружились снегопады из купюр, которые исчезали в чёрной
бездне под ногами Хозяина. Из карманов Кибрича, расположенных под его
мощными крыльями, вылетали другие купюры, которые с железным стуком опадали
в заморских пещерах и в железных ящиках под заморскими озёрами, с деревянным
стуком наполняли карманы приживалок, любовниц, холуев и чистильщиц, с
цоканьем откупориваемой бутылки наполняли желудки списочных величеств и со
звоном пустоты мерещились в карманах простых налогоплательщиков. Холмы и
горы костей, слёз и крови множились у подножия временного Олимпа Хозяина,
десятки и сотни его бывших недругов, антипатий, предметов мести падали,
сражённые, как бесплотные куклы, огненными стрелами Его никогда не
засыпающей мстительности.
Бывших Его коллег и соратников одного за другим хватали удары, его
давние любовшицы по ошибке вместо успокоительных капель выпивали баночки с
серной кислотой, каждый, кто отирался близ Него в ратеркесном свинарнике,
получал свою порцию отравленного дерьма.
И вот заискрилось всеми цветами радуги, засверкало кровью и
бриллиантами слёз, засветило прекрасное, как солнечный свет на крыльях
бабочки, и отвратительное, как бабочкины же мохнатые крылья или как крысиная
улыбка, великолепное, как сияющая высота могущества, и зловонное, как
гниющее заживо тело, новое мощное яйцо. Оно покатилось по списочному
Зазеркалью и остановилось у самого последнего предела, у невидимой грани,
отделяющей ту сторону зеркала от этой. Оно - это яйцо - появилось на свет
для того, чтобы занять две позиции: с одной и с другой стороны невидимой
грани; только из таких яиц выходят хозяева страны. Оно застыло между двух
миров и остановилось в абсолютнейшей тишине, как будто всё мироздание
затаило дыхание, как будто всё вокруг застыло в ожидании чего-то. Оно
остановилось между движением и покоем, удерживаемое в таком положении
невероятной, неведомой силой, потом вдруг с отвратительным
скрежетом-грохотом разломилось, распалось, и из него, потягиваясь и совершая
невероятные, неожиданные конвульсивные движения, появилось чудовище. Это
чудовище было точь-в-точь такое же, как то, что сидело в своей дерьмовой
бездне под первым кабинетом Кибрича и управляло обеими сторонами зеркала.
Оно зевнуло, снова потянулось - и тут же сожрало проходившего мимо
вислоухого барана.
"Я предлагаю на утверждение кандидатуру Косточкина, - проговорил Кибрич
на сей раз обыкновенным человеческим голосом, уже в роли Председателя Тевоса
Вортсиним (как известно, списочное яйцо содержит зародыш, в себе заключающий
и место, и того, кто его занимает, в готовом виде; не важно, что - формально
- для противоположной стороны зеркала - состоялось как бы голосование по
кандидатуре Кибрича на пост Председателя). Валентин Францевич,
представляющий теперь уже собой огромную статую-чудовище, с лапами,
уходящими в бездну дерьма, с головой, вылезающей из Зазеркалья, и уже
ощущающий иную бездну, уготованную ему, где заправляют маленькие
рогато-хвостатые существа, помешивающие смолу, где поджариваются Кибричи, во
всем своём чудовищном величии занимал теперь все пространство, на месте
первого, что увидели глаза Гольца - нескольких деревянных домиков, на месте
кабинетов и куч с дерьмом, на месте тысяч сожранных им людей и на месте
заглоченного им воздуха, он был теперь воплощелием самого зазеркалья, самого
списочного, числительного, номенклатурного, мира, он стал его плотью, а мир
Зазеркалья, мир кошмаров Гольца, воплотился в Кибрича.
И только тогда Гольц неожиданно отделился от Валентина Францевича, стал
маленькой, нелепой фигуркой, выпал сначала в ту комнату в деревянном доме,
потом на свою кровать. Но полностью отделиться от Кибрича не смог.
Впервые в жизни профессор вспомнил, что не в первый раз видел этот сон.
Что такие сны, как наваждение, посещали его неоднократно, но, просыпаясь, он
начисто забывал о них. Профессор всё ещё чувствовал в себе неисчезающее
чувство брезгливости, несмываемого отвращения, отвратительной тошноты, и
вдруг стал понимать, что уже никогда не избавится от этих ощущений. Он
почувствовал себя запачканным, изгаженным, как будто на нём лежала
неснимаемая вина за то, что он совершал во сне. И, действительно, если бы
его сознание не было готово, если бы не было развращено до определенной
степени, думал Гольц, он бы сумел вытряхнуть себя из Кибрича (а, может быть,
это было невозможно, может быть, это вселенское Зло, разбухнув и разросшись
до последней степени, научилось на грани гибели всего мира, целого
мироздания, манипулировать любым сознанием, любой личностью, любым
человеческим "я". А того, кто не "манипуляровался", дерзко-смелых, самых
чистых и несгибаемых, научилось убивать моментально). "Это мы, Гольцы,
внутри Кибричей двигаем их фантомы, это мы позволяем вкладывать наш разум в
движения марионеток, это мы ухитрялись не видеть и не замечать того, что всё
давно загажено за невидимой гранью, и последняя порция, последняя часть этой
дряни надавит - и вся эта гадость выплеснется в нас, в наш, кажущийся им
реальным, мир, прорвёт невидимую пленку и уничтожит всё, что мы видим, - так
думал профессор Гольц.- И тогда не будет ни Кибрича, ни меня, только
останется чудовище, Чудовище, его лапы и его запах, его отвратительная,
мерзкая пасть..."
В это время к окну Гольца неслышно подъехала машина, моментально
заглушив мотор. Двое существ в образе людей вытащили короткий шланг,
плюнувший в форточку Гольца какой-то ядовито-зелёной жидкостью, и профессор
моментально провалился в канализацию, не успев ойкнуть. Его тело,
обездвиженное и разлагающееся, плыло в канализации вместе с другим телами,
вместе с телами мандельштамов, вавиловых и якуниных, плыло в этой вековой
канализации, так же четко функционирующей в девяностых, как и в тридцатых,
плыло в неизвестностъ, в туманный, чернеющий зев выхода...
Популярность: 7, Last-modified: Mon, 20 Dec 1999 21:15:00 GmT