--------------------------------------------------
© Copyright Лев Гунин
Date: Июль - Август, 1979 года. Одесса
Home page: http://www.total.net/~leog/
Email: leog@total.net
--------------------------------------------------
В этом сквере тридцать градусов выше нуля по цельсию. Вдоль аллеи
прохаживается старуха с палочкой. Она стучит по асфальту концом своей
палочки, как будто хочет исторгнуть из-под земли каких-то духов. Но ничего
не поможет: мест нет.
На скамейках сидят вспотевшие, загорелые и незагорелые, размякшие,
горячие, усталые от жары люди. Одни из них лижут мороженое, бросая взгляды
на всё сразу, другие читают газеты, третьи просто переговариваются.
Вот вдоль аллеи прошёл высокий молодой человек с книгой. Он заметил
место возле старика, подошёл и плюхнулся на скамейку. Открывается книга.
Глаза сидящего напротив мужчины резко прищуриваются и устремляются на
заглавие книги. Молодой человек приступает к чтению.
Слева на край скамейки, предварительно пощупав рукой сидение, садится
толстая красная старуха.
Мимо скамейки прогуливаются парни с девушками, держащие друг друга за
руки или обнимающие друг друга за плечи, или - сцепивщие руки за спиной.
Молодой человек поднимает глаза от книги и лениво провожает взглядом
дородную девку с обнажёнными плечами и выпирающим из обтягивающих джинс
упругим задом. Цыганка, стоящая между аллеями на траве газона, заталкивает
руку в карман платья по самый локоть и, порывшись там, достает несколько
мелких монет, затем откуда-то сигарету - и закуривает.
Мужчина на краю скамейки сворачивается калачиком, кладёт голову на
спинку скамейки И застывает так с открытыми глазами.
По аллее прогуливаются парень с девушкой в джинсах "Wrаnglег" и оба с
цепочками на запястьях. В конце аллеи, у туалета, собралась толпа. Мужчины
сгрудились возле одной двери, в то время как женщины у другой двери
выстроились в цепочку. Они поправляют ежеминутно джинсы и брючки и
беспрерывно одёргивают кофточки.
Вот ещё одна из них заходит в дверь. А в окно, что рядом с дверью,
видно, как внизу ещё одна, что уже в туалете, открывает кабинку, заходит в
неё и, став ногами на две железки внизу, задирает платье.
Сзади, с Дерибасовской, нахлынула новая волна людей. Трудно себе
представить, что там вплотную друг к другу движутся тысячи, десятки тысяч
людей, море голов не пересыхает. Под палящим солнцем, на
тридцатидвухградусной, что бывает здесь не так часто, жаре движется в толчее
и сутолоке необозримая масса человеческих тел. А здесь, всего в нескольких
шагах оттуда, редкие, занятые людьми скамейки на ножках и редкое, мизерное,
гуляние вдоль аллей.
Но вот бурлящая на главной улице Одессы волна накатилась, разбилась о
границы сквера и втолкнула в качестве излишка брызгами этой волны новую
порцию - небольшую группку людей. Четверо из них сразу же расселись на
соседней скамейке, а двое, две молодые женщины или девушки, подсели к
молодому человеку с книгой и старухе, сидящей с самого края скамьи. Мужчина
на скамейке напротив снова распрямил свои ноги и, положив ладони рук рядом
рядом с собой, принялся смотреть вбок. Поднялась толстая красная струха,
словно по команде уступая место женщине лет тридцати, к которой затем
подсела знакомая с ней пожилая еврейка.
По перпендикулярной аллее, направйяясь к скамейке, еле двигалась
дрожащая, сморщенная старуха, прихрамывающая на одну ногу и что-то беззвучно
шепчущая бескровными, синими на пергаментном лице губами. Она была одета в
зелёный, видавший виды, потертый, но целый болоньевый плащ, на голове у неё
был пяаточек, а одну руку она с трудом, неумело и нелепо боком выгибала
наружу.
Парень с книгой подвинулся вбок, оставляя между собой и пожилой
еврейкой маленькое местечко.
"Смотрите, какая старуха идёт, - проговорила молодая женщина сидящая с
самого края. "Да, - откликнулась её собеседница, опуская обнаженную до плеча
руку с дряблой кожей зачем-то на сумку. "Она, наверное, хочет сесть, -
проговорила снова молодая женщина, видя, как старуха направляется со всей
очевидностью прямо к скамейке. - "Может быть, - неопределённо откликнулась
пожилая женщина. - "Или она подаяния просит? - словно сама себе задала
вопрос молодая, когда старуха была уже в двух шагах от скамейки. - "Наверно,
вот, видите, выставила руку вперёд, - ответила пожилая. - "Так она подаяния
просит или хочет сесть? - снова спросила молодая, то время как старуха уже
стояла рядом со скамейкой, шепча что-то беззвучно своим беззубым ртом,
своими синюшними губами. "Наверное, подаяния просит, - ответила жещина на
cвой собственный вопрос.
Как бы поощряя её догадку и в подтверждение её слов старуха интенсивно
зашевелилась, выражая на своих губах что-то вроде улыбки, сумела справиться
со своей правой рукой, слегка кивнув головой, выдвигая руку вперёд.
Женщина достала и бросила в её ладонь десять копеек и несколько медных
монет. Пожилая женщина также бросила в ладонь старухи копеек шесть; парень с
книгой вытащил из пиджака две монеты и бросил их в старушечью ладонь. Та
чуть слышно прошептала слова благодарности и словно расстаяла, двинувись
дальше.
"Вот так мне жалко, так я жалею таких, - сказала молодая женщина. -
"Да, - неопределённо отозвалась еврейка. - Одета вроде так неплохо -
добавила она через пару минут. - "Живёт, наверно, одна". - "Да... - снова
отозвалась та...
Мужчина на скамейке напротив поворачивается боком и снова устремляет
свой взгляд куда-то вдаль. Пересекая аллеи, проходят два парня, кучерявые,
оба прыщеватые и смешливые. Оба раcтягивают каждый свой рот в неприятном,
коротком смешке. Две молодые женщины, говорящие по-литовски, кончив
слизывать мороженое, переглянулись и, видимо, договорившись о чём-то,
встали, выбросили бумажки от мороженого в урну и ушли.
Пожилой мужчина садится на то место, где они только что сидели,
закуривает, затем достаёт газету и принимается за чтение. Он сидит так с
газетой некоторое время, потом достаёт откуда-то булку и, отрывая от неё
кусочки, бросает их на асфальт. Слетаются голуби. Парень с книгой отрывает
от страницы взгляд и смотрит на голубей. Более ловкие воробьи подлетают,
выхватывают кусочки хлеба и, отрывая от них крохи, съедают в стороне.
Подлетают ещё и две чайки и, с тревожащим душу криком, принимаются за еду. А
пожилой мужчина всё бросает и бросает...
На соседнюю слева скамейку садится группка из трех женщин с девочкой.
Одна из них достаёт, обнимая другую, бутылку и принимается пить из горлышка.
Парень зарывает книгу и смотрит куда-то вдаль.
На соседнем конце скамейки собралась группка пожилых и старых евреев.
Один из них вынимает газету и вслух начинает читать. Голос у него
равномерный, выразительный и приятный, и в первую минуту создаётся
впечатление, что в этом негромком гуле голосов кто-то включил радио. Он
говорит с некоторым акцентом; так произносят слова и старые латыши, хорошо
говорящие по-русски: "Государственный Департамент США обещал рассмотреть и
уладить этот сложный вопрос". Не глядя на него, можно представить себе
бодрого, жилистого и сухого старика, живого, с острыми чертами лица и,
почему-то, с длинными руками. "Ким цу гейн, - говорит в это время один
старик-еврей другому, стоя с ним возле скамейки, на украинском еврейском
жаргоне. - "Ан ойделе менч, - долетают новые слова. Два старика пожимают
друг другу руки (один из них с палочкой и с нашивками на груди), пожимают
друг другу руки и расстаются.
Подходит женщина-украинка с грудным ребенком на руках: " Подайте,
пожалуйста. Вот на ребёнка, ради ребенка. Люди добрые! Вам отблагодарится за
это. - Она шарахается от одного к другому, выглядит испуганно и, очевидно,
смущается. Никто не протягивает руки за мелочью. Пожилая женщина-еврейка
раскрывает свою сумочку, но украинка уже убегает.
Проходят два поп-музыканта, высокие, с кожаными сумками через плечо.
Они выглядят лишними, оторванными от жизни ("сегодня тут - завтра там"). Они
безучастны и лениво посматривают на сидящих здесь на скамейках со своего
высокого роста и с сознанием своей вечной "нездешности".
Женщина на скамейке слева зашевелилась и, толкнув ее, другая - в белых
брюках и чёрных очках - встала и, глядя на девочку, пошла вперёд. Затем, -
уже у э т о й скамейки - остановилась и, позвав девочку, закричала: "Ирочка,
идём, идём со мной, мы купим мороженое". - Девочка ей отвечала что-то типа
"да" или "нет". - "Идём, идём со мной, Ирочка". - Она оттопырила три пальца
и была совершенно пьяна. Ей так и не удается уговорить девочку, и она уходит
по направлению к мороженице.
"Смотри, смотри, сынок, какие молодые, маленькие голуби, - говорит
вдруг женщина с ребёнком, показывая ему на двух чаек.
Мужчина на скамейке чему-то безмятежно улыбается. Другой мужчина,
сидящий напротив уже долго, снова поворачивается боком и застывает, сцепив
пальцы рук, опущенных между ног.
"И как только они ходят в этих джинсах, - говорит та же молодая
женщина, поглядывая на молодого человека с книгой. - Я их терпеть не могу.
Нет, вы поймите меня правильно. Я не то, чтобы против того, чтобы носить
джинсы. Но я не понимаю, зачем в такую жару... Когда умеренно, другое дело.
А носить в такую жару, когда эти джинсы врезаются... во все складочки...
Нет, я, когда жарко, всегда ношу только платья".
Парень напротив, которому на вид лет двадцать пять, вдруг
пересаживается с места в тени на солнце. Он хочет хорошо осознать, как южное
солнце ему нипочём и что он, приехавший с севера, свежо и уверенно себя
чувствует, как будто он один здесь вымазан холодной краской. И ещё он думает
о разных вещах, вспоминая о том, как вчерам вечером он, с ноящим желанием
опорожнить где-нибудь свои переполненные кишки, распирающие от того, что в
общежитий, где он остановился, в общем туалете входящие обычно сразу же
начинали спорить, какие большие по сравнению с кем-то у сидящего на "очке"
известные органы, а могли даже подкрасться сборку, вдоль стены, чуть сзади,
незаметно, и ткнуть в зад сидящему непотушенной сигаретой, что доставляло
особую радость, - наткнулся в сквере у вокзала, где были полутёмные аллеи и
где на скамейках сидели и прогуливались вожделенные парочки, на ступеньки,
неожданно идущие сверху куда-то вниз.
Здесь было особенно темно, но он почувствовал, а затем понял, что это,
видимо, туалет. Спускаясь в кромешной тьме и ощупывая пальцами кафельные
стенки с обеих сторон ступеней, он двигался, преодолевая отвращение
сознанием скорой возможности совершения томящей его и такой необходимой для
его организма процедуры. Спустившись вниз, он остановился, не зная, куда
сейчас, застыл в колючей темноте, сдерживаемый на месте чувством опасности в
этом странном месте и отвращением здесь пройти на ощупь. Он терзался смутно
причиной того, отчего здесь не горит свет, и, постояв с пол-минуты, вдруг
различил, что он в туалете не один. Боком к нему стоял еле различимый в
темноте человек и справлял малую нужду. Подойдя к нему, о н тоже занялся
этим, чувствуя под ногами плеск, вызывающий отвращение, и неприятный резкий
запах вокруг. Видя, что тот человек не уходит, он спустился на две мокрые
ступеньки вниз с площадки, уже в совершенно кромешную тьму, затем для
чего-то пробурчав: "Даже посрать к нельзя, - вышел наверх.
Походив на вокзале и не найдя туалета, он, чувствовал, шагая, что
вот-вот "взлетит на воздух", решился снова вернуться назад, в т у а л е т.
Он решил дождаться, подсмотреть, когда в туалете никого не будет, и
опорожниться там прямо на пол.
Подойдя, он увидел, как туда спустился милиционер с фуражкой в руке.
Походив там ещё и не имея возможности хоть частично облегчить свою муку (в
аллеях в самый неподходящий момент как будто из-под земли вдруг врастал
кто-нибудь), он, снова подойдя к туалету, спустился вниз.
Здесь было, к его невыразимой досаде, уже много людей. Все они в ряд
выстроились возле стенки, а кто-то один стоял спиной в дальнем углу. Слыша
шаги за спиной и чувствуя, что нельзя просто так уйти отсюда, он тоже
пристроился в ряд, решив справить малую нужду. Но у стенки ни у кого "не
лилось". Все, кто стоял здесь, тяжело сопели, и было понятно, что такая
обстановка сдерживающе действует на условный рефлекс. За ним раздались шаги,
и он увидел, как со спины подошёл огромный мужчина, обнажённый по пояс, с
волосатой грудью, и занял рядом с ним - справа - оставшееся местечко. Он
тоже сделал то, что и все, и начал сопеть. Чувствуя, что не может побудить
себя, молодой человек с севера, всё же, решил ещё попытаться, одновременно
заметив, что обнажённый по пояс мужчина стал к нему как-то боком, так, что,
в случае чего, залил бы его. Поэтому парень повернулся и перешёл, став
спиной к протиположной стороне, к ступенькам. Обнажённый волосатый торс,
попыхтев, тоже повернулся и снова стал рядом. поворачиваясь в темноте.
Подгоняя мочу и уже приняв решение, не дождавшись позыва, застегнуть брюки и
уйти наверх, он вдруг ощутил, как стоящий рядом внезапно хватает его за
член...
При мысли об этом парень словно очнулся и как будто заново увидел себя
в этом сквере и увидел сидящих вокруг. Он непроизвольно дернулся, как будто
эти все люди теперь узнали, что произошло с ним, и им известны его мысли, и
он осторожно опустил глаза.
По аллее прошли две подружки, каждая эффектно и на свой манер выставлял
свои телеса.
"Ир вильт гойн цугейн цу им? - спросил еврей-старик другого еврея,
делая ударение на слове "гойн".
Одна из подружек, покрутив задом, свернула налево, а другая
направилась, в это же время, по аллее куда-то вдаль.
Взгляды парня с книгой и сидящего напротив него на скамейке старшего
мужчины скрестились, и в глазах мужчины словио изнутри отразилась какая-то
муть, в ответ на что глаза молодого человека сначала сузились, затем
расширились, затем вновь приняли прежний вид. Но в них проявилась какая-то
новая связь.
Если о н и скрестили свой спор на том, кто из них д о л ь ш е просидит
на скамейке, то я бы отдал полное предпочтение парню с книгой, но не
мужчине. Парень держался ровно, он явно выигрывал по очкам; забегая вперёд,
скажу, что, будь здесь судья, он чуть позже прервал бы эту встречу и
присудил бы победу более молодому сопернику из-за его полного преимущества
еще до окончания второго раунда.
Со скрипом поднимается пожилая еврейка и, сказав, что ей надо домой,
поднимает свою сумочку и уходит. Пересаживается мужчина с газетой и хлебом
для голубей, перейдя в тень на другую скамейку.
- Идём, идём туда, - два пухленьких мальчика, очевидно, два брата,
никак не могут договориться, в какую сторону им идти. - Там мороженое
продают, - полуобиженно - полунастоятельно говорит другой.
"Давай вынемем и переложим, - в это самое время говорит одна из двух
молодых женщин, присаживаясь на скамейку. - Открывай". Они перекладывают
купленные ими товары. - "Осторожно! - раздаётся в этот момент полувскрик. -
Ну, давай; теперь сюда положи." - Давай посидим и отдохнём". - Они сидят,
разговариваяо том, куда и дальше пойти. На земле перед ними стоят две
большие сумки, а на скамейке ещё одна. Шикарные девицы прогуливаются по
аллеям. Парень с книгой кладет ногу на ногу, откидывается назад и сидит,
устроив книгу на колено и уставившись в неё. Не спеша вдоль аллеи проходят
две парочки.
Парень напротив срывается с места, идёт в сторону туалета; затем
оборачивается и шагает назад.
Женщина на краю скамейки поднимается и уходит, поправляя платье и
словно обиженно и гордо несет голову. Парень с книгой зевает и смотрит по
сторонам; вот он поправил книгу, переложил её на другое колено - и снова
уставился в неё.
На небольшом круглом возвышении посреди сквера (с крышей, типа
беседки), одном из тех, на которых когда-то сидели, играя в парках и скверах
джазовые оркестры, сидят люди, и непонятно, что они там забыли.
По аллее прыгают на одной ножке и скачут две маленькие девчушки с
косичками и с бантиками. Их догоняет и обходит подвыпившая женщина в белых
брюках и чёрных очках. Постояв возле скамейки, она садится рядом с другой
женщиной в красной кофте, с которой она распивала раньше бутылку. Девочка
всё так же сидит на корточках перед скамейкой.
Появляется крупный, пухлый человек и, держа в одной руке носовой
платок, поминутно вытирает им свою лысую голову. Сев на край скамейки,
расставив-растопырив колени, он сидит так с минуту тяжело дыша, затем
поднимается и идёт дальше.
Слетаются голуби на новую порцию хлеба, брошенного всё тем же мужчиной,
сидящим уже на боковой скамейке. Женщина с мальчиком, вытирающая ему губы,
перепачканные мороженым, подимаются и уходят. Голубоглазый парень лет
двадцати двух на скамейке напротив вызывающе смотрит вперёд, и затем,
откинувшись назад, положив обе руки на спинку и вытянув ноги вперёд,
продолжает, сощурив глаза, агрессивно смотреть прямо перед собой. Он
вспоминает, как ночью, под бормотание транзистора и тихий шелест
поворачивающеюся вентилятора, он прижимал к себе худую фигуру длинноволосой
девицы, чувствуя на своей груди её обнажённые соски, и животом - её холодный
живот и шелковистость его кожи. Вот он прижимает за затылок к своему лицу её
голову, ощущая под ладнонью её длинные волосы, они сплетают ноги; её тело
толчками, как-то конвульсивно чуть-чуть продвигается вверх, вперёд, и она
начинает стонать. Он представляет её тонкие ноги, упругость её ягодиц,
нежную маленькую ложбинку сразу за ними, и жар, с которьм она осыпает
поцелуями всё его лицо, называя при этом много раз подряд его имя...
Мужчина рядом с ним на скамейке опускает большой зеленый арбуз прямо на
землю и тычет себе большим пальцем зачем-то за шиворот. Потом он достаёт
огромных размеров носовой платок и принимается вытираться им как банным
полотенцем.
"Вы не будете добры сказать мне, сколько часов? - спрашивает кто-то на
витиеватом одесском жаргоне.
Проходят два моряка. Они подтянуты стройны, и их голубая с голубым
одежда кажется почти нереальной здесь, в этом сквере с а сидящими на
скамейках людьми. Две напомаженные, разукрашенные девухи с коробкой сигарет
рассаживаются на противоположной скамейке и закуривают. Таких особенно много
на Примрском бульваре, с огромными бюстами и с мужской манерой тушить
зажжённые спички. Они обе кладут ногу на ногу и провожают взглядом каждого
проходящего, словно не глядя.
По аллее двигается и проходит дама с коричневым загаром и в белом
платье с вырезом на груди, высоко, прямо держа голову и никуда не глядя.
Цветистая оторочка её платья достаёт ей почти до икр, а вымазанная с утра
кремом кожа кажется маской.
Ветер с моря, лёгкие дуновенья которого долетают сквозь кусты и
набухший, от жары пластами своими слипшийся воздух , чуть колеблет материю
под крышей круглой площадки-возвышенности шевелит листья деревьев, но внизу
совсем неощутим. Цветы, растутущие за кустами, выглядят абсолютно
неподвижными, но, если присмотреться, видно, как их чашечки немного
подрагивают при едва ощутимых дуновениях воздуха.
Три голубя снова подлетают и заторможенно склёвывают поредевшие крошки.
Больше птиц нет - и только одинокий воробей прыгает на своих проволочных
ножках, как будто он не живое существо, а необыкновенно хитроумная заводная
игрушка.
Проходит, - не проходит, а как бы проплывает - худой и весь как одна
большая пружина молодой человек, цветастый и ступающий так, как будто на
него клеют афиши, с копной абсолютно непричёсывающихся рыжих волос. В
карманах у него что-то позвякивает, а на лице у него застыло выражениие
совершенной наивности и глуповатого счастья.
Три одесских музыканта, как с перебинтованными пальцами, так и с
кровоподтёками на костяшках пальцев и под глазами, комментирующими без слов
то, как жизнь музыканта тут сурова, появляются среди аллеи, в этом
наполненном туристами сквере, как будто среди множества этих приезжих людей
собираются отдышаться от своих напастей. Один из них, с еле заметной
растительностью на подбородке, что-то темпераментно доказывает обоим другим,
а те слушают его, не перебивая.
Парень с книгой снова перекладывает одну ногу на другую, и продолжает
сидеть, наклонившись вперёд и переворачивая очередную страницу.
Поток людей сзади, на улице, не уменьшается. Вот он снова выталкивает в
тихую заводь сквера очередную струйку: разгорячённых от жары, обеих в
головных уборах, женщину - и девушку лет девятнадцати, похоже, мать с
дочкой. Сначала они мечутся, оказываясь в как бы мёртвом пространстве, перед
глазами у сидящих на скамейках нескольких десятков людей, пока не исчезают в
боковой аллее, полагая, очевидно (и совершая тем самым ошибку), что в
глубине сквера, подальше от людной улицы, свободных мест больше.
Лысый человек с платком поднимается со скамейки, затем опять садится,
достаёт из своей широкой штанины свежий носовой платок и, промокнув им
голову, пускается в путь. На него смотрит, не отрываясь, парень с
агрессивным взглядом, и непонятно, видит ли его, или этот лысый толстяк
просто оказался точкой фокуса его взгляда.
Очередь у туалета уменьшилась вдвое, но теперь там стоит группа с
огромной величины и астрономической численности сумками и баулами, так, что
создаётся впочатление, как будто очередь не поредела, а возросла вдвое.
Люди с площадки - возвышенности постепенно расходятся, и это непонятно,
так как там теперь самая тень и, должно быть, именно там лучше всего
скрыться от солнца, от чего создаётся впечатление, что у них только что
окончилось совещание. Небо постепенно, еле-заметно, но всё-таки тускнеет,
становясь из ярко-голубого выцветше - голубым, как потрёпанная на ветру
моряцкая рубаха. Где-то очень громко начинает играть музыка, а потом резко
обрывается, и кажется, что от неподвижности воздуха некоторые звуки ее ещё
висят, время от времени снова повторяясь, и что сквер впитывает в себя эти
отставшие звуки, потом их выпуская и выпуская.
Мужчина с газетой и с крошками для голубей поднимается и, отряхнув
газету, сложив её, медленно удаляется, пропадая в колеблющемся,
расплавленном воздухе. Сзади, за спиной у сидящих, на Дерибасовской, видимо,
начали продавать морожено, и оттуда доносятся возгласы неподвижно стоящих
людей. По аллее медленно, чеканным шагом, проходит морской офицер и исчезает
за поворотом аллеи. Две цыганки снова появляются в просвете аллеи и, что-то
темпераментно обсудив, помогая себе руками, уходят направо. На скамейке
справа появляется молодая женщина с непроницаемым лицом с фирменньми очками
с темными стеклами, за которыми её взгляд угадывается, как будто лежит
обесцвеченным на поверхности стекол. Что-то в ее лице и в её позе
настораживает, однако, аккуратность и опрятность её одежды как по волшебству
снимают это ощущение, заставляя снова скользнуть взглядом по её лицу, снова
насторожиться - и снова расслабиться от ее собранности и аккуратности. Она
держит руки на сумочке, а рядом с ней, словно не замечая её присутствия
расселся здоровенный толстяк.
Кинотеатр сзади, на той же Дерибасовской, концертная площадка во дворе,
площадка-возвышенность тут, в сквере - всё это, нагревается, нагревается, и,
кажется нагрелось так, что скоро взлетит на воздух - и полетит, как
наполнившийся теплым водухом воздушный шар.
Невидимые часы в головах у всех отбивают, отстукивают время, вызывая к
жизни тот шелковистый, бархатный свет, который откуда-то появляется в такую
пору - словно прозрачными шторами задёрнули окна; мягкость воздуха может
утомлять, но она никогда не надоедает, умудряясь оставаться всегда новой и
делая всё вокруг теплее и доверительней. Небо над сквером - огромный
циферблат над головой - передвигает свои стрелки заставляя их плясать, и с
той же коллоссальной неповоротливостью-медлительностью охватывает все
пространство космическим масштабом.
У парня с книгой - то ли от жары, то ли от беспрерывного чтения -
возникает в голове мысль, вызванная, возможно, и той подавленностью, которую
он всегда испытывал от вида потрясающего огромностью небесного шатра: "Эта
скамейка - как жизнь. Одни люди приходят, другие уходят, третьи только
проскальзывают мимо... Возраст и пол - только это нас различает. Больше
ничего не существует. Ни богатства, ни физической формы недостаточно, чтобы
абстрагироваться от этих двух констант. Мы вынуждены находиться в одном
жизненном пространстве, но безмерно далеки друг от друга. Ничем мы не можем
друг другу помочь, и каждый из нас приходит и уходит отдельно. Деля друг с
другом эту жизнь, эту скамейку, мы парализованы ощущением временности, и
потому никогда ничему не научимся и ничего не достигнем. Сколько бы людей не
вставали с нее, скамейка никогда не изменится, не превратится во что-то
иное. И контроля за тем, кто будет сидеть на ней через час, не
существует..."
Эти мысли никого не волнуют, никто их не слышит. И открывается, как
дверца, предчувствие вечера, хотя жара ни на пол-градуса не спала. Это
тикают синхронно в головах у всех часы жизни...
Июль - август, 1979 года. Одесса
Популярность: 3, Last-modified: Mon, 20 Dec 1999 20:46:52 GmT