---------------------------------------------------------------
 © Copyright Андрей Корбут, 1993
 From: akorbut@mail.ru
---------------------------------------------------------------




     Порой  я одержим  идеей,  что  все началось в  далеком 19...  на  борту
"Виктора Гюго"...
     Меня подняли c постели  внезапно,  во втором часу, а через минуту-две в
медицинском  блоке  я  осматривал  принесенную  туда  женщину. Ей  было  лет
сорок-сорок пять. Некрасивая, крупная, притом очень  полная,  она  лежала на
кушетке  без  каких-либо  признаков жизни, голова  же  вся была  в  крови  и
представляла  собой малоприятное  зрелище. Выстрел в висок не убил ее сразу,
надо полагать, только потому, что в последний момент у нее дрогнула рука, но
слишком  поздно  заговорил  в  ней инстинкт  самосохранения,  и  теперь душа
медленно, но неотвратимо расставалась с грешным телом...
     Я сказал грешным? Да, именно так я тогда и подумал. Она была беременна;
судя по  всему,  на седьмом  месяце,  хотя  из-за  ее комплекции  это  и  не
бросалось в глаза. У несчастной начиналась агония, и все, что еще можно было
предпринять, так это попытаться спасти ребенка, сделав кесарево.
     Помогала мне... Жанна. Да, сестру звали Жанна; пышка, хохотушка... В те
первые  мгновения  я так  до конца  и не  осознал  произошедшего. Я  передал
младенца сестре, она подняла его над телом  умершей матери... как вдруг с ее
уст сорвалось:  "О,  господи!" Я  вскинул голову. Прежде всего меня поразило
выражение   лица   Жанны,   ставшего   смертельно   бледным,--   испуганное,
растерянное,  и с  таким  отвращением,  какого я  никогда не видел  у
людей, или, наверное, лишь однажды --  в те секунды  у нее, у Жанны,.. затем
сам ребенок.
     Казалось,  это  был  типичный  случай синдрома  Аперта,  который обычно
включает в себя  порок развития черепа и полное слияние дистальных сегментов
пальцев   с  тенденцией  к  слиянию  соответствующих  костей,   но  когда  я
пригляделся, мне  стало не по себе... Глаза! ("Боже милостивый", -- повторил
я за Жанной). Глаза  ЕГО были открыты; глубоко посаженные, странным  образом
слезящиеся,   кроваво-красные,   с    неестественно   то   сужающимися,   то
расширяющимися   зрачками,   и,  что   самое   поразительное,  --  изучающе,
внимательно  смотревшие  на нас, -- они ввергли меня почти в суеверный ужас.
Вместо рта  у новорожденного  была лишь смутно напоминавшая  очертания  губ,
неглубокая складка кожи,  нос же,  едва похожий на человеческий, скорее имел
форму  хоботка, причем  все время  снующего,  то ли принюхивающегося, то  ли
ищущего пищу...
     Утром  мы  встали  на  якорь  в  ближайшем порту,  и,  не  скрою,  я  с
облегчением  вздохнул,  когда  избавился от НЕГО,  передав вызванной  скорой
помощи. Весь  оставшийся  путь  домой я  пытался  стереть  из  памяти  облик
младенца, обязанного мне благополучным рождением, и все это время, вспоминая
ЕГО в руках  у Жанны, примирялся с навязчивой мыслью, прочно засевшей в моей
голове: а что если эта женщина знала о том, кого носит под сердцем?
     Впрочем, я опережаю  события. Полагаю,  мне  прежде всего  надлежало бы
немного рассказать о себе и о том, что предшествовало происшествию.


     Моя  мама была русской (не потому ли мои  кумиры -- Достоевский  и граф
Толстой?). Папа  --  французом, тем  потомственным  дворянином, чья кичливая
гордость начертана уже на челе его. Но единственным родителем,  если  в моем
случае правомочно сие определение, был он -- мама оставила нас и этот свет в
день, когда в него явился Ваш покорный слуга, Морис де Санс.
     Всю  свою жизнь отец, страстно любивший маму,  прожил с убеждением, что
истинным виновником ее смерти был я, и не простил мне этого никогда. Детство
я провел  в  пансионе, какое-то время жил в родовом  поместье  близ Марселя,
затем, поступив  в университет,  уехал учиться.  Больше  отца я  не видел...
Правды ради, должен признать: в том, что касалось  материальной  стороны,  я
никогда  не испытывал недостатка. Но разве  только в  этом состоит отцовский
долг?  Он  не  был  со мной  чрезмерно  суров  или  строг, несправедлив  или
придирчив,  он был  со  мной  просто  никаким, как  чужой,  совершенно чужой
человек... Увы, и сейчас меня гложет обида.
     После  окончания  Сорбонны  я проходил стажировку  на  красавце-лайнере
"Виктор  Гюго",  принадлежавшем некоей  туристической  компании,  и  там  же
остался  судовым  врачом.  Как  я  благодарен судьбе,  что мне представилась
возможность  насладиться  сполна романтикой  морских  путешествий!  Гонконг,
Сингапур,   Бомбей,  Рио,   остров   Пасхи,   вулканы   Индонезии,  айсберги
Антарктиды... О, будь я многословнее и поэтичнее, одни лишь эти воспоминания
заняли,  наверное,  добрый десяток страниц...  Однако семь  лет нескончаемых
странствий, очевидно, утомили меня,  недаром я  решил  жениться,  причем  на
первой понравившейся женщине моего круга, ответившей мне взаимностью. К тому
же все взлелеянные моими друзьями доводы против брака оказались опрокинутыми
тремя  несомненными ее  достоинствами:  она была  настоящей  красавицей,  не
слишком заумной,  и, наконец,  -- богатой.  В общем,  потеряв свободу,  я не
очень огорчился. И все же всего год... да, да, всего год продержался я вдали
от океанских просторов  в  уютном  доме жены в  предместье Парижа,  как меня
снова сорвало с места.
     Это плавание,  первое после разлуки с морем, стало и последним. Хотя мы
с Элизабет никогда не говорили о любви, наш брак не был и  из тех, о которых
говорят -- по расчету  (несмотря ни на что, смею так утверждать!). Наверное,
нас сблизило  одиночество. Но лишь  сблизило, не более  того, поэтому  в  те
памятные дни я очень  удивился письму  жены, написанному в  теплой, нежной и
еще  Бог  знает  какой  манере,  однако  абсолютно  ей не свойственной.  Она
поздравляла  меня  с тридцати двухлетием и  с  нетерпением (как  можно  было
заключить из письма) ждала моего возвращения.
     Тогда в голову мне пришла нечаянная мысль: "Право, я ни разу не подавал
ей повода думать, что  ревнив..." -- мысль, предполагавшая,  что виной всему
измена, а письмо -- либо плод одержавшего верх  раскаяния, либо единственная
его цель ( ввести меня в заблуждение. Сознаюсь, других версий не возникло по
причине весьма прозаичной: веселая  вечеринка в мою честь смела все сомнения
и домыслы относительно послания Лиз, и я о нем просто забыл.
     Между  тем  по окончании круиза  нас  зафрахтовала на  несколько рейсов
некая  австрийская  фирма,  оттянув  встречу  с  родными   берегами  еще  на
достаточно  долгий срок.  Только спустя десять  месяцев  с того  дня, как мы
отчалили от берегов Франции, судно легло на обратный курс, на Марсель.
     Драма же, о которой я  успел  рассказать выше,  произошла на  подходе к
Гибралтару...


     Человеческая  память  ( заковыристая  штука.  Иные  эпизоды, что там --
целые месяцы, иногда годы ( она стирает бесследно, а иные...
     По прибытию в Марсель, уже через шесть  часов я  находился в Сен-Клу, у
дома, с  которым успел сродниться. Двери были не заперты. Я  вошел, и тотчас
остановился, несколько озадаченный тишиной, повисшей в воздухе. Конечно, Лиз
и ее мама, мадам Бонэ, вовсе не обязаны были находиться дома, но я знал, что
старый слуга Гарольд, покинув дом даже на минуту, не оставил бы здесь все на
произвол  судьбы,  а  значит,  где-то  рядом  должен  был  быть  и  Граф  --
"малютка"-сенбернар, но и его лая я не слышал.
     Я миновал гостиную,  поднялся на второй этаж. В библиотеке  бой больших
старинных  часов (странно, но раньше я  не замечал  их),  словно подкараулив
нежданно-негаданно  появившегося  гостя,  оглушил  меня  двумя  раскатистыми
ударами,  точно   могильный  колокол.  В  спальне   жены  притаился  сумрак,
подаренный  тенью  старой  вишни за окном.  Здесь  в тихом полуденном вечере
спала  старомодная   мебель  из  красного  дерева:   тяжеловесные   шкафы  с
гардеробом,  трельяж с  зеркалами в  полтора человеческих  роста, громоздкая
кровать с  поистине  королевским балдахином,  которая, казалось,  перенесена
сюда  из сказки о  спящей  красавицы. Заглянул в  спальню мадам Бонэ: дочь и
мать --  они  были  так  похожи.  Затем  повернул  назад;  направился  через
библиотеку в свой кабинет  и нашел, что даже бумаги лежат на столе все в том
же беспокойном, но  строго обозначенном мною порядке, как и почти год назад;
прошел в свою спальню, утонувшую в лиловом свете штор... И нигде никого...
     Я  не стал осматривать  всегда пустующие,  потому  закрытые комнаты для
гостей, спустился вниз и через кухню вышел в сад. Тут я и нашел Гарольда.
     Он сидел  в беседке, выглядел подавленным, голова его поникла, а у  ног
старика так же тихо лежал Граф.  Увидев меня, сенбернар негромко тявкнул, но
затем с безразличием отвернулся.
     -- Здравствуйте, Гарольд. И где же наши женщины? -- окликнул я слугу.
     -- О мсье, Вы вернулись... --  Вы бы  видели его  полные слез глаза! --
Скверные  у нас  дела,  мсье, очень скверные.., -- и  он  забормотал  что-то
бессвязное.
     -- Послушайте-ка, Гарольд, довольно  причитать. Что происходит? -- Увы,
я скорее рассердился  на него, чем  взволновался, но это подействовало (  он
обрел дар речи.
     Я узнал,  что месяц  назад  жена  подарила мне  двойню. Дочь и сына, но
мертвого сына; со слов Гарольда, последнее обстоятельство настолько потрясло
Лиз, что ее вынуждены были поместить в  психиатрическую лечебницу. Я узнал о
том, что минувшей ночью в  больнице скоропостижно скончалась мадам Бонэ, и о
том,  что  письмо, подоспевшее ко  дню моего  рождения,  Лиз  написала после
визита  к врачу. "В тот день она излучала счастье, ( вспоминал Гарольд. ( Но
потом,  так и не  дождавшись  ответа, в гневе или  отчаянии вообще запретила
сообщать вам о чем-либо".
     Что  я почувствовал? Горечь утраты близких  и примешивающееся, какое-то
неловкое  перед  самим собой,  жестокое равнодушие; боль  отца,  потерявшего
сына;  и неуместное в те мгновения возмущение обманутого мужа,  от  которого
скрыли отнюдь не мелочь, а рождение собственных детей.
     Гарольд  смолк.   Я  устало  опустился  на  ступеньки  беседки,  словно
растворившись  отрешенным  взглядом в цвете  сирени.  Мы  еще  долго хранили
молчание;  я  -- пытаясь  прийти в себя,  собраться  с  мыслями, он -- вновь
переживая горе семьи, частичкой которой стал за годы службы в доме.
     Наконец я спросил о дочери.
     -- Она у Симпсонов, мсье. Они взяли ее на время.
     -- Как ее назвали?
     -- Патриция, мсье.
     -- Гарольд,  позаботьтесь обо всем необходимом касательно похорон мадам
Бонэ,--  поднимаясь, сказал  я; в ту минуту более всего мне хотелось увидеть
свою дочь.


     Симпсоны жили в  ста метрах от нас. Я и не  заметил, как оказался у  их
особняка.  Общение  с  ними  никогда  не доставляло  мне радости.  Это  были
безобидные пожилые люди, очень добрые, но вот эта-то доброта мне в них и  не
нравилась. Они ее проявляли, наверное, ко всему роду человеческому. Но можно
ли ставить знак равенства между насильником и жертвой, лжецом и праведником?
Я не понимал этого.
     Впрочем, о главном.  Итак, весьма скоро я с  интересом  и  любопытством
разглядывал  спящую в  кроватке мою  крошечную  дочь, нисколько  не  обращая
внимания на  поток соболезнований по поводу кончины мадам Бонэ, изливавшийся
из уст супругов Симпсон,.
     Мы договорились, что  через дня три-четыре я заберу Пат домой, а сестра
Кэтти, смотревшая у них за малышкой, переедет ко мне.
     В тот же вечер я заехал в частную клинику Рикардо. Она находилась всего
в нескольких километрах к западу от Сен-Клу.
     В  просторном  холле  больницы  ко  мне  вышел  высокий,  атлетического
телосложения  и  приятной наружности  шатен с  короткой бородкой,  ничуть не
старившей его,  мой ровесник или немногим старше, с  ясным, открытым и очень
внимательным взором.
     -- Доктор Скотт, лечащий врач вашей жены, -- представился он. Его голос
--  мягкий,  ровный  баритон,  тон  --  учтивый  и  корректный  --  невольно
располагали к нему собеседника. Я лишь назвал свое имя, потом говорил только
он, каким-то чутьем предугадывая все мои вопросы.
     -- Мсье Де Санс, ваша жена поступила к нам в  крайне тяжелом состоянии.
У  нас  она  пятую  неделю, пока  улучшений  нет,  и,  к  моему  величайшему
сожалению, в  ближайшее время  они  вряд ли предвидятся. Сейчас очень  важно
понять первопричину ее болезни: возможно, смерть мальчика была лишь толчком,
так сказать, последней каплей. Наследственность у вашей жены хорошая, что же
касается ее  наклонностей,  привязанностей, словом, всего, что позволит  нам
узнать ее ближе,  --  здесь мы рассчитываем на  вас. Наверное, вы  хотели бы
увидеть ее. Какое-то  время я  не рекомендовал  бы Вам встречаться с ней, не
стоит рисковать... Пойдемте.
     И он повел меня за собой.
     Отдельный кабинет, куда  мы вскоре пришли  и где меня оставили  одного,
был разделен на два отдельных помещения прозрачной перегородкой; я подошел к
окну -- парк внизу неторопливо успокаивался, исчезла зелень деревьев и трав,
и   жалобный  свет   немощного  прожектора,   откуда-то  с  крыши,   заменял
схоронившуюся луну... В комнате не было  ничего,  кроме глубокого кресла, но
не успел я в него опуститься, как увидел Лиз...
     Элизабет и Скотт находились по ту сторону перегородки. Моя жена покорно
следовала за своим доктором; голова ее  была склонена на грудь, и, казалось,
она силилась и  не могла ее поднять, а в кричащем взгляде ее синих, когда-то
чарующих,  а теперь наполненных ужасом глаз не было ничего человеческого; ее
лицо было гораздо бледнее того, каким я его помнил, а губы дрожали. Когда же
она села в  кресло (как  раз  напротив меня), золотистые  волнистые  волосы,
словно нарочно, скрыли от меня эту  нарисованную  безумием  маску.  Кажется,
доктор  пытался  вызвать  Лиз  на  разговор;  если  так, то  его  усилия  не
увенчались  успехом:  она  не  раскрыла  уст  и  не сделала  ни одного  хоть
сколь-нибудь  осмысленного  жеста.  Наконец  Скотт,  обратив в  мою  сторону
взгляд, зная, что я за ним наблюдаю, дал мне понять: довольно...
     Покинув  клинику,  я заехал в  ближайший ночной бар. Хотелось одного --
напиться.
     Я  остановился  у  стойки,  заказал бренди,  сразу  бутылку;  опустошив
большую ее часть, наконец осмотрелся. Все вокруг  плыло  в едком сизом дыму,
приглушенно  играла музыка; симпатичная официантка сновала  между столиками,
убирая посуду,  подавая  спиртное,  но посетителей было немного  --  человек
десять-двенадцать, и  каждый, за исключением,  пожалуй, воркующей парочки  и
двух  друзей,  игравших в  карты,  занимался  самим собой, коротая  время  в
одиночестве.  Я только подумал: "Странно, ни одной компании..." -- как в бар
ввалились  четверо  здоровенных парней  с  размалеванными девицами. Создавая
невообразимый шум, громко смеясь и грязно ругаясь, они оккупировали  дальний
угол и, взяв море  выпивки, принялись  веселиться, впрочем, не  приставая  к
окружающим.
     Пробило полночь. Я почти допил свою бутылку и собрался было уходить, --
мне показалось, что стало  очень  душно, --  когда порог бара переступил еще
один посетитель. И тотчас, словно по мановению волшебной палочки, шумевшие в
углу  притихли,  один  из  двух  картежников  вполголоса  грязно  выругался,
послышался занудный скрежет отодвигаемого стула,  а  кто-то,  поперхнувшись,
пытался откашляться.  Все взоры сошлись на  нем одном, на  том, кто вошел  в
бар.
     Он  был среднего  роста,  хорошо  одет -- в черном, отлично  сшитом  по
фигуре  костюме,...  и  двухголовый.  Надо ли  объяснять,  какой шок вызвало
появление его -- мутанта во плоти...
     Головы  расходились с одной шеи, где-то вверху, так, что даже  касались
щеками  и потому, мешая друг другу,  чуть клонились в сторону. Это было одно
лицо,  но  в двух  экземплярах,  необыкновенно выразительное,  с правильными
мужественными чертами,  спокойное  и отмеченное  печатью  достоинства; более
того, достоинство  скользило и в каждом  его жесте, в  движении рук, головы,
той или иной, в голосе:
     -- Виски, пожалуйста, -- встав у стойки, в трех шагах от меня, попросил
он  бармена.  Среди  воцарившегося  в  баре  гробового  молчания  его  слова
зазвучали необыкновенно громко.
     Бармен  засуетился,  принес  заказ.  И  застыл  напротив,  едва  ли  не
заглядывая в рот  клиенту. Пила правая, ближняя ко мне голова. Однако мутант
сделал лишь  пару  глотков  --  пущенная кем-то из  удалой компании  бутылка
разбилась  о правую  голову. Он непроизвольно разжал пальцы, роняя бокал,...
раздался звон  бьющегося об  пол  стекла,.. подался  вперед, ближе к стойке,
затем резко повернулся всем корпусом.
     Несмотря на то, что правая голова, залитая кровью и водкой, безжизненно
упала на плечо,  глаза левой  бешено сверкнули, ища  обидчиков. Но  четверка
парней, опрокидывая  столы и  стулья, уже бросилась к мутанту. В  них кипела
первобытная  ненависть.  Они сбили  его  с  ног почти  сразу, легко  подавив
яростное, но неумелое  сопротивление, а  окружив,  стали  методично наносить
удары  в  живот, в грудь, по  головам... И все же не их лица привлекли тогда
мое внимание...  лица людей, не принимавших участия в избиении, --  вот чьи,
-- ни  одно  из них  не  только  не  выражало  сочувствия к  несчастному, а,
напротив,  жаждало  смерти  поверженному. Это  напоминало сцену  в  античном
цирке, бой гладиаторов. Никогда раньше  не думал,  что молчание (я говорю  о
зрителях) может быть столь красноречивым. Ловлю себя на мысли -- а был ли  я
лучше? Ведь я тоже не пошевелил и пальцем, чтобы помочь бедняге, и отнюдь не
из страха перед разбушевавшимися гориллами. Наверное, я  всего лишь встал на
сторону  своего  биологического  вида,  рефлексивно,  заведомо  не  в  силах
отождествить  себя  с тем существом.  И  все-таки мне  стало крайне мерзко и
гадко на душе, может быть, даже стыдно за всех нас вместе, а потому я весьма
поспешно оставил бар.
     Пошатываясь  от  выпитого бренди,  насвистывая что-то  незамысловатое и
грустное, я шел по пустынным улицами спящего города. Было немного прохладно,
небо  заметно  заволокло  тучами, изредка  в  просветы  между  ними  глядели
звезды...  Не помню, где и сколько я бродил  той ночью, и как  столкнулся со
Скоттом.
     -- А, это вы, доктор, -- с трудом ворочая языком, сказал я.
     -- Мсье Де Санс, возьмите себя в руки...
     Он смотрел на меня с откровенной жалостью. "Наплевать", -- подумал я, а
вслух заговорил обрывками фраз, не скрывая своего раздражения:
     --  Какого черта...  в руки... Сначала эта женщина с дыркой  во  лбу...
затем  младенец без рта... исчадие ада... жена,  сын, теща... двухголовый,..
бармен, наверное,  свихнется...  но  двухголовый!  Не слишком  ли приправлен
соус? --  не  знаю  почему,  но  мне страсть как захотелось  набить  доктору
физиономию. Доктор же словно не замечал моего резкого тона.
     -- Может быть, поймать  такси? Если не ошибаюсь,  вам в Сен-Клу? Послав
его ко  всем чертям,  я  проигнорировал и это его  любезное предложение,  и,
кстати,  очень  опрометчиво,  так  как  в  тот  момент  мне  вдруг  донельзя
захотелось  спать  и,  кажется,   я  уже  собрался  прилечь  прямо  там,  на
тротуаре...
     Нет, определенно не могу восстановить в памяти остаток той ночи.
     Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что нахожусь в чужой квартире
на  чужом  диване,  хотя  и  то,  и  другое  внушало  доверие: квартира была
небольшой, всего из одной комнаты, но устроенной с отменным вкусом,  а диван
-- роскошно мягким. Возможно, поэтому я провалялся еще добрых полчаса и едва
успел встать, как пришел Скотт.
     --  Вы  уже  проснулись,..  -- доктор  был  свеж и  бодр,  для меня это
выглядело почти укором.
     -- Благодарю Вас, за  все,.. -- смешался  я, и, сославшись на  какие-то
дела,  заторопился  домой.  Скотт  не  удерживал  меня,   но,  прощаясь,  мы
обменялись по-настоящему дружеским рукопожатием.


     Дни  летели  незаметно.  Я души  не чаял в  маленькой дочурке, она  же,
вверенная  мною попечительству Кэтти и Гарольда,  росла крепкой и  здоровой,
тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал  Элизабет.  Изредка
Скотт  разрешал мне  побыть  с  ней  наедине, но даже тогда,  когда  нас  не
разделяла  перегородка,  я чувствовал,  что  ее  нет  рядом.  Она  неизменно
оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.
     После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно
сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом  Филидором Велье,
и  вскоре  редкий  вечер  мы  не  проводили  втроем за карточным столом  или
сражаясь друг с другом в шахматы.
     Я упомянул  о Филидоре  и вспомнил  университетские годы, нашу  дружбу.
Какими  мы были... Время --  все  тот же не  удовлетворенный  собой  мастер,
который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"...  Нет, не младенец, его
лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше --
слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная  юность, и молодость с
ее  целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь  мир у  ног ее, а
после  и зрелость,  -- но почему  она  так равнодушна, апатична, а еще, хуже
того, --  суетлива...  "Нет,  не  то!"  Вот когда Время рисует  лик  старца,
задумчиво  оценивает  его достоинства,  но вдруг  понимает, что  в  нем есть
мудрость,  но нет жизни, и  мастер меняет холст, чтобы начать все сначала...
Наши  портреты? О, их так  много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в
какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и  Филидор были молоды, обладали
завидным здоровьем и нравились  женщинам.  И все же  мы  были непохожими. Я,
наверное, был  романтиком, в  какой-то степени искателем  приключений; он --
реалистом,  не поддающимся ни  на какого рода авантюры, отчасти прагматиком,
но  человеком всегда твердым и  прямым,  в  отличие от меня, не гнушавшегося
компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...
     Но я отвлекся.
     Минул  год.  Филидор уезжал  на  Гавайи и  в нашем  узком  кругу  давал
прощальный   ужин.  Мы  расположились  на  балконе  с  прекрасным  видом  на
погрузившийся в сумерки Дворец Шайо  и Эйфелеву  башню,  последней  глядящую
вслед  заходящему солнцу.  Скотт держал в  руках свежую газету, я, помнится,
подтрунивал  над Филидором,  обрушив  лавину критики на его  новую пассию --
оперную певицу  Сару  Эрмон,  он  же  пытался  призвать  нас  к  вниманию  и
провозгласить  тост.  Произнести  его  Филидор  так  и  не  успел.  С  улицы
послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"
     Естественно, наши взоры обратились вниз.
     Двое  полицейских, один  из которых держал  в руке нацеленный на  живую
мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к
стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за
два пятьдесят, очень худой,  бритый наголо,  плохо одетый, что-то  еще о нем
сказать было трудно -- он находился в тени здания и почти спиной к нам.
     Потом  они  принялись  его  избивать.  Сначала  полицейский,  державший
великана  на мушке,  ударом рукоятки пистолета  по затылку  поставил его  на
колени,  а  после  и  второй   страж  порядка,  видимо,  уверовав  в  полную
безнаказанность,  картинно  замахиваясь  огромной  ручищей,   несколько  раз
прошелся  резиновой дубинкой парню  по  пояснице. Но и  этого ему показалось
мало,  поскольку затем  он,  схватив  молодого человека  за  отворот  ветхой
рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда  в ход пошли ноги
в тяжелых ботинках.
     Филидор  первым  не   выдержал  испытания   столь   жестоким  зрелищем:
поднявшись  из  кресла,  он  быстро  удалился в  дом. В  никуда,  в  сторону
отвернулся и я, но только на минуту, как скоро Скотт толкнул меня в плечо...
     Каким-то  образом  вырвавшись из рук своих истязателей, юноша  бросился
наутек.  Он  бежал прямо на нас, но сейчас, вспоминая его лицо, я вижу перед
собой только глаза -- два обычных и третий, на лбу...
     Потом гулко прогремели выстрелы...
     Мутант  споткнулся,  но  первые  секунды на  ногах  все  же  удержался,
пробежав еще  метров  пять. Он и  падал  как-то  странно:  сначала, выбросив
вперед правую  ногу, сделал  один  гигантский  шаг, затем,  волоча  за собой
левую,  почти сел на  шпагат; и  казалось,  что  выпрямиться  уже  не
сможет, однако смог, чтобы, простояв так до тех пор, пока преследователи его
не настигнут, рухнуть, словно вывороченный из земли столб.
     Я и Скотт покинули балкон,  прошли в комнату. Вечеринка была испорчена.
Нас  уже не тянуло к  шуткам, веселой непринужденной беседе.  В  наступившей
гнетущей тишине Скотт вдруг спросил:
     -- Морис, однажды ты упомянул о ребенке без рта... расскажешь?
     Я согласился и вкратце поведал друзьям о той трагической ночи...
     Когда  я   закончил,  Скотт,   выдержав   паузу,  сделал  тогда  просто
фантастическое резюме?
     -- Они поглотят нас... и мы даже не заметим, как растворимся в них.
     Он вовсе не собирался удивить или потрясти нас, нет, он говорил то, что
думал, и,  может  быть, именно поэтому, по  крайней мере на  меня его  слова
произвели неизгладимое впечатление. А Скотт не спеша развивал свою мысль:
     -- Согласно статистике, кстати, тщательно скрываемой, уже сейчас каждый
пятый рождающийся в стране ребенок -- мутант. Примерно так же обстоят дела и
во  всем  мире,  разумеется,  где-то  хуже,  где-то лучше...  То, с  чем  ты
столкнулся  --  не  самый распространенный вид мутации. Это  так  называемый
симбиоз  синдрома  Аперта  и  синдрома  Йохава...   Парадокс  трагедии  рода
человеческого в том, что мутанты вопреки всем законам природы становятся все
более жизнеспособными. У мутантов рождаются мутанты. Причем далеко не всегда
это родительская копия. Эксперименты матушки Эволюции продолжаются... Но что
это  я говорю  о законах  природы,.. --  законы-то,  вероятно,  уже  не  те.
Несмотря  на все старания системы здравоохранения, нормальные дети  мрут как
мухи.  Из тех, кому сейчас  три  --  пять  лет,  половина  --  с  серьезными
изменениями наследственности. И лично я не считаю эти данные завышенными...
     Скотт  оставил нас на пару минут, вышел в столовую за бутылкой виски, а
вернувшись, продолжил:
     -- Имя Павел  Томашевский Вам  не знакомо?  Ему,  пожалуй,  больше, чем
кому-либо из смертных, известно об этой  проблеме. Он даже готовил к изданию
книгу, плод десятилетних исследований,.. -- Скотт говорил все медленнее, все
тише, -- ...я знал когда-то его: честолюбивый, уверенный в себе, дотошный до
мелочей и всегда соривший деньгами...
     -- Ты не испытываешь к нему особой приязни,.. -- заметил я.
     Скотт промолчал. Тогда я спросил, в Париже ли он.
     -- Хочешь познакомиться с ним? -- ответил Скотт, посмотрев мне в глаза.
--  Знаешь,  встреча с  Томашевским не  сулит ничего  доброго.  Недавно  его
убедили  не  выступать  с  серией  статей о  мутантах,  у него  были крупные
неприятности... Одним  словом, это не  та  тема, о которой говорят  вслух...
Потому-то и книга его не увидит свет...  Впрочем, вот его  адрес, -- и Скотт
протянул мне свою записную книжку.
     * * *
     Уже на следующий день я решил удовлетворить свое любопытство.
     Я оставил свой "ситроен" в ста метрах от дома Томашевского. Было  около
одиннадцати  часов  дня. И без того редких  прохожих  в  этом тихом квартале
распугал  по-осеннему  моросящий  дождь,  но  утопающая  в  зелени  каштанов
набережная  отметала  всякую  мысль о  том, что лето  уже покинуло  Париж. И
все-таки непогода именно по-осеннему словно нашептывала: "Какое, собственно,
тебе до всего дело?.."
     Однако в тот момент я поравнялся с четырехэтажным, одновременно богатым
и изящным, особняком в стиле  барокко, из которого выходил солидный господин
в  черном элегантном  костюме.  Он  был  шатен,  роста --  выше  среднего, с
сердито-сосредоточенным и в чем-то печальным лицом, спрятавшимся за очками с
толстенными стеклами; что-то было в нем от  Пьеро, но Пьеро, ставшего совсем
взрослым,  с крупным  носом,  округлым  подбородком, по-бульдожьи  отвисшими
щеками.  Прячась   под  зонтиком,  поеживаясь  от  непривычной  для  августа
прохлады, он осмотрелся по сторонам, перешел улицу в двух-трех шагах от меня
и  направился  вдоль  набережной, приближаясь  к тому месту,  где стоял  мой
автомобиль.
     Это  и  был профессор Томашевский, я не  мог  ошибиться,-- просматривая
намедни старые журналы, я нашел его фото.
     Павел Томашевский не спешил. Я без труда нагнал его и представился.
     -- Простите... Я Вас не знаю, -- вежливо-холодно отвечал он.
     -- Но Вы знаете доктора Скотта? -- несмело спросил я.
     --  Вильяма,..  -- брови его взлетели кверху,  он усмехнулся наполовину
грустно,  наполовину,  уж так  мне показалось,  презрительно,  --  ...Вильям
Скотт. Вы друзья, коллеги?.. Так чем обязан?
     Я  солгал,  сказав, что  хочу  подготовить статью  для одного  научного
журнала...Однако Томашевский,  услышав, что  речь  идет о  мутантах, напрочь
отказался  иметь  со мной дело. Сколько красноречия и  сил потратил я, чтобы
убедить профессора в моих честных намерениях, и все впустую.
     Так ни с чем я и вернулся домой.
     Вопреки обещанию вечером не заехал Скотт.
     Дождь  усилился.  Уютно  расположившись  в  кресле, я  сел у  открытого
окна... Наполненный пьянящей свежестью воздух, шелест листьев, вздрагивающих
под  ударами  капель, и  их барабанная дробь  о крышу дома  и дорожки  сада,
раскаты грома за вдруг расщепившими небо молниями, и безумного нрава ливень,
то низвергавшийся сплошной лавиной, то резвящийся, как игривый котенок...
     Я любил такую погоду, особенно ночью.
     --  Мсье, --  прервал  мой отдых вошедший  в  кабинет Гарольд, -- Прошу
прошения, принесли письмо...
     Я взял  конверт, бросил мимолетный взгляд -- обратного адреса  не было,
-- быстрым движением вскрыл его и пробежал глазами четыре короткие строчки.
     "Месье де Санс!
     Я  располагаю  сведениями, которые  несомненно  заинтересуют  Вас.  Это
касается Вас и Вашей семьи. Жду Вас завтра в 12.00 у бара "Глобус".
     Доктор Рейн".
     Я не  знал никакого  доктора Рейна, кто он и что ему  от меня надо, но,
раздумывая над тем, что бы это значило, с  чем связано, почувствовал  взгляд
Гарольда.
     -- Что-нибудь еще? -- увидев, что он еще здесь, удивился я.
     -- Мсье,  сегодня  утром Вы говорили, что едете  в Пюто... возможно Вас
это заинтересует -- там какое-то убийство...
     Я  кивнул,  отложил  письмо. У меня и в мыслях не было,  что  то, о чем
сообщил  мне  Гарольд,  хоть  как-то касается моей  поездки, но тем не менее
включил телевизор и застал уже конец репортажа:
     "Итак, сейчас трудно  сказать,  чей  это труп --  хозяина ли дома,  или
неизвестного пока полиции лица," -- закончил его молоденький репортер.
     На экране выплыла заставка  вечерних  новостей,  затем появился диктор,
заговоривший о политике, терактах,  наводнениях, футболе  и прочем. Но  я не
слышал  его, у меня  перехватило  дыхание...  Репортер  стоял  на  фоне дома
Томашевского.


     Скотта я пытался найти на  протяжении всего последующего дня, почему-то
уверовав в то, что он  многое сможет  мне  объяснить, что  о Томашевском, об
убийстве он знает  гораздо больше всей пишущей  братии. Но в клинике  его не
видели,  дома  отзывался  автоответчик, не брали  трубку и в машине. В конце
концов, отчаявшись найти Вильяма  (Филидор  же уехал  еще днем раньше),  я с
бесполезной и глупой  злостью  на своих  друзей,  вернее,  на их отсутствие,
томясь  от  бездеятельности, заперся у себя в  кабинете.  Вы  спрашиваете  о
докторе  Рейне? Я не встречался с ним. Письмо  вылетело у меня из  головы. Я
был рассеян, интуитивно ощущая приближение беды. До  сих пор не могу понять,
что  подтолкнуло меня тогда,  около 21.00, сорваться  с места и  помчаться в
Пюто.
     В этот  раз  я оставил машину за  квартал от дома Томашевского, у моста
через Сену, и, спустя  десять минут,  притаившись в  тени  дерева, находился
рядом со знакомым особняком.  Двое  полицейских у дверей, изнывая от  скуки,
рассказывали  друг  другу  что-то  смешное,  то и дело  нарушая  тишину ночи
раскатами грубого приглушенного смеха. Они не заметили меня. Некоторое время
я наблюдал  за ними, изучал дом, раздумывая над  тем, как проникнуть внутрь,
пока не обнаружил то, что искал: крайнее, ближнее ко мне окно  второго этажа
было  приоткрыто;  не составило бы труда  и  забраться наверх, так близко  к
стене здания одно из деревьев протянуло свои ветви. Однако раньше надо  было
перелезть через освещенную фонарями высокую чугунную ограду, почти на виду у
полицейских.
     Я  все же  рискнул... и,  спрыгнув с ограды,  прижался к газону, словно
страус, зарывшийся головой в песок, не смея поднять взгляд.  Обошлось -- они
слишком увлеклись разговором. Прячась за кустами роз, я подобрался к дереву,
что должно было мне помочь, вскарабкался по нему на карниз, еще немного -- и
осторожно  открыл  окно пошире.  Вновь донесшийся снизу  смех заставил  меня
вздрогнуть.  Я отпрянул от окна, наверное,  слившись со  стеной  здания.  Но
размеренный гул голосов успокоил меня.
     "Ну же!" -- подтолкнул я себя...
     Отправляясь туда,  вряд ли я подчинялся какому-либо  конкретному плану,
скорее, все  произошло  спонтанно.  Фонаря  не оказалось  под  рукой,  и мне
пришлось  довольствоваться слабым светом с улицы.  По-видимому, я оказался в
кабинете Томашевского, то есть там,  где, как писала утренняя пресса,  нашли
обезображенный  до  неузнаваемости  труп.  На  какие-то  секунды  мною  даже
овладели сомнения: "Что это?  Ловушка, случайность или чья-то  беспечность?"
Разглядел   тяжеловесный   письменный  стол,   на  нем  --  лампу.   Опустил
светонепроницаемые шторы и включил свет.
     Это  был кабинет  и лаборатория  одновременно.  Помещение  занимало  по
меньшей  мере тридцать квадратных метров:  помимо стола здесь находились два
открытых   стальных  шкафа,  стеллажи,  заставленные   пробирками,  колбами,
холодильники, барокамеры  и многое другое, о  предназначении чего оставалось
только  догадываться.  Я  взял  из  шкафа  стопку  журналов  документации  и
внимательнейшим  образом,  страница  за   страницей,   обратился  к   мыслям
Томашевского.  Наверное,  с  моей стороны  наивно было полагать, что полиция
окажется менее  дотошной, нежели Морис Де Санс. Но словно кто-то подсказывал
мне -- нашли они далеко не все. Очень скоро я получил тому подтверждение.
     Когда я уже отчаялся  что-либо найти, в коридоре послышались торопливые
шаги. Я бросился к лампе, потушил свет и едва успел спрятаться за шторами.
     Открылась  дверь.  Метнулся  по занавескам  красный  тонкий луч. Кто-то
уверенно  пересек  комнату,  остановился  у окна. Я услышал тихий  щелчок, а
затем те же шаги, но теперь удаляющиеся ...
     "Кто это? Хорошо ли он  знает дом? Наверное. Но кто это? И как он попал
сюда?" -- задавался я вопросами.
     Самое время  было  обернуться, посмотреть  вниз.  Один из  полицейских,
опустившись на порог,  прислонился  к дверям, другой  -- завалился набок тут
же,  на  ступеньках;  они, казалось, уснули... Из особняка вышел  мужчина  с
кейсом в  руках, в широком плаще, простоволосый; в крайней спешке направился
к мосту, откуда пришел и я.
     Все тот же  путь: окно, карниз, дерево...я даже успел  бегло  осмотреть
полицейских.  Слава  Богу,  они  были  живы.  Думаю,  причиной  их  сна  был
нервно-паралитический газ. Затем я бросился вдогонку за неизвестным.
     Впервые мне приходилось за кем-то следить, но почему-то я не сомневался
в том, что делаю это  вполне сносно. Впрочем, он оглянулся  лишь  однажды (и
опять я не сумел разглядеть его  лица), когда садился  в свой  "роллс-ройс",
припаркованный, как  выяснилось, всего в ста метрах от моей машины  -- в тот
момент меня выручил покинутый всеми автофургон,  я успел за  ним спрятаться.
"Роллс-ройс" рванулся  с места, будто застоявшийся в  стойле  жеребец, столь
стремительно промчавшись мимо, что я едва не потерял его из виду, прежде чем
сам  сел за  руль.  Только  интенсивное  движение  в  районе  площади Дефанс
вынудило  неизвестного сбавить скорость, какое-то время  ползти  в  медленно
растекающемся потоке машин, растеряв таким образом все свое преимущество.
     Я вел его, наверное, с полчаса, не меньше. В стороне остались Кубервуа,
Нантер.  Затем он свернул на  юго-запад. Но за Рюэй, у поворота на Роканкур,
когда Париж пригородами своими, все более и более растворяясь в  полях,  уже
дышал легко и свободно,  -- неизвестный, воспользовавшись пустынной трассой,
оторвался от меня без особых усилий.
     В те  минуты  я подумал, что  пора  расслабиться  и спокойно добираться
домой, в  Сен-Клу,  скорее  по  инерции продолжая  двигаться все  в  том  же
направлении,  рассчитывая  возвращаться  через лес  Марли.  Однако я проехал
дальше, наверное,  азарт не оставлял меня, углубился в лес Сен-Жермен  и уже
твердо решил повернуть назад, как увидел на встречной  полосе  брошенный  на
произвол судьбы  "мерседес". Проводил его долгим взглядом... И бешено дал по
тормозам... Машину швырнуло на передние колеса, но она пронеслась еще метров
двадцать,  прежде чем встала,  чуть развернувшись боком. Я же  едва не вышиб
головой лобовое  стекло. Не  обращая внимания на кровь,  от  которой  тотчас
слиплись волосы, я выскочил из автомобиля и побежал назад. У обочины, совсем
недалеко от  "мерседеса",  стоял изрешеченный  пулями  "роллс-ройс": боковые
стекла, осыпавшиеся  мелкой  дробью  частью на  бетон,  частью  в  салон,  и
вздыбленный капот -- жалкое зрелище...
     Салон был пуст... Лес! Только лес мог спасти его! Я недолго раздумывал.
     Безоблачное небо и огромная  луна  -- согласитесь, неплохое подспорье в
поисках наугад: на открытых участках  видно, словно днем, а шаг в сторону, в
тень, --  и тонешь  в ночи; впрочем,  небезопасное  занятие. Прислушиваясь к
каждому  шороху, я  решительно продвигался  в  глубь леса, пока не  вышел на
опушку.  Передо  мною  возникло  нечто среднее между  заросшим прудом  и еще
несостоявшимся болотом. Однако не успел я решить, куда повернуть теперь, как
справа послышался нечаянный всплеск.
     Почти  бесшумно  я  подкрался  ближе.  Болотом двигались  двое  мужчин.
Опасаясь выдать себя,  идти  следом  я не  решился;  осмотревшись, пробрался
через кусты, какое-то нагромождение  деревьев, все более удаляясь от берега,
наконец стремглав бросился вокруг  пруда и почти оббежал его,  когда услышал
хлопки  выстрелов... Мог  ли я догадываться,  что сценарием в  разыгравшейся
драме мне уготована главная роль...
     Итак, представьте себе мизансцену: покосившийся сарай, у стен его лицом
вниз лежит мой неизвестный, а трое человек чуть поодаль "делят добычу". Один
из  них  роется  в  кейсе,  помогая  ему,  второй  светит  фонарем,   третий
настороженно посматривает вокруг.
     Все дальнейшее происходило, словно в замедленной съемке...
     Из-за сарая вышла Элизабет!  В руках она сжимала пистолет, на вытянутых
руках; она и подняла его, трижды спустив курок...
     Упали двое. Третий, с кейсом, прыгнул на землю, перекатился, выхватывая
оружие... Опережая выстрел, ломая ветки кустарника, я метнулся из укрытия  к
своей  жене --  и тем отвлек  его  на себя: пуля просвистела  совсем  рядом,
коснувшись волос, оцарапав ухо. До  Элизабет было метров десять. Она стояла,
не  опуская пистолета,  будто  окаменев... Я  несся, не  чуя под собой  ног,
словно по раскаленным углям,  и все равно мне показалось, что  бежал я целую
вечность: не слыша выстрелов, в полной мере не осознавая действительности, я
видел  только  свою жену, холодея от ужаса, когда  смерть вырастала  за ней,
ожидая повеления свыше...Не иначе рок помешал  убить нас обоих. Лишь повалив
Элизабет на землю, я почувствовал обжигающую боль в левом боку.
     На какие-то секунды все провалилось в никуда, а затем пришло оцепенение
-- когда  Вы не  в силах  превозмочь  себя, заставить себя  даже не поднять,
просто повернуть  голову, взглянуть в лицо врага... Я  так  ясно представил,
как он медленно встает, перебегает к сараю, крадется  вдоль стены... и уже в
двух шагах...
     Пистолет!  Он  попался  мне  на  глаза,  стоило  лишь протянуть руку...
Ниспосланный то ли ангелом-хранителем, то ли дьяволом...
     Я опрокинулся на спину и всадил ему пулю в живот.  Он  и  на самом деле
был в двух шагах.
     Мир снова поплыл перед глазами, зашатался и провалился в бездну.


     Сознание возвращалось ко мне медленно... было  очень холодно, левый бок
онемел, хотя боль ушла, и я слышал чью-то речь...
     --  А,  что  сержант,  те  парни, которых  увезли  в больницу,  они  из
спецслужб?
     -- Наверное, иначе зачем бы примчался этот полковник.
     -- Однако ж, круто он с шефом обошелся...
     -- То-то и оно...
     -- Чего ж этого сразу не забрали?
     -- Нет ничего проще, вот увидишь: к полудню и заберут...
     Я   через  силу  разомкнул,   словно   свинцовые,  веки:   наручники,..
автомобиль, полицейский рядом, полицейский впереди за рулем...
     -- А, дьявол!  -- выругался в этот момент водитель.  Огромный грузовик,
обогнав нашу машину,  неожиданно сбросил скорость: не позволяя  обойти себя,
он ушел влево и вернулся вправо, снова влево...
     Сержант  приказал  остановиться. Грузовик,  будто  нашаливший  ребенок,
выпустив клубы  черного дыма,  протяжно просигналил, рванулся  -- и  тут  же
скрылся за лесным поворотом.
     -- Напился, сволочь... Ты не приметил номер?
     -- Грязью был замызган.
     -- Ладно, Жан Клод, поторопись,.. -- разговаривали полицейские.
     Затем водитель почему-то вдруг осипшим голосом произнес:
     -- Он возвращается...
     -- Влево!!! -- рявкнул сержант... Но было поздно...
     Грузовик, уже развернувшись, урча мотором, вылетел из-за  деревьев  нам
навстречу. Он врезался в нас на полном ходу, протащил метров  сто по  шоссе,
корежа  и  сминая в гармошку,  превратив  автомобиль в  груду изуродованного
металла. И то, что я уцелел, -- чистое везение. Навалившийся на меня сержант
спас  мою жизнь, отдав за  нее свою. О водителе не приходится и говорить  --
его стерло в порошок.
     Мотор  машины-убийцы  заглох.  Кто-то выпрыгнул  из  кабины  на  бетон,
подошел к делу рук своих. Увы, я видел лишь затылок сержанта и часть салона.
     -- Ты перестарался, Руз, -- произнес где-то снаружи спокойный и тяжелый
голос, -- как мы теперь возьмем документы?
     --  Главное, чтобы они не достались им,..  -- отозвался голос потоньше,
юношеский, извиняющийся.
     -- А если  их там  вообще нет... Парис будет недоволен.  И времени, как
назло, нет. Неси канистру...
     Послышались торопливые шаги, потом вновь тяжелый голос:
     -- Обливай...
     Поверьте, мне стало все равно, пристрелят меня или переедут грузовиком,
-- все  лучше, чем сгореть  заживо...  Но  крик застрял у меня  в  горле...Я
услышал,  как  чиркнула спичка,  увидел,  как  вспыхнуло пламя,  взвилось  к
небу...
     Когда понимаешь, что конец  твой близок,  дышишь даже  не  страхом,  --
отчаянием  и  надеждой. Тем  отчаянием,  что способно задушить  надежду, той
надеждой, что обретает плоть через отчаяние... Ох, уж эта надежда, если б не
она, можно было  бы спокойно,  без  лишней  суеты ждать смерти.  Ну разве не
самая большая несправедливость, когда Его Величество Случай дает вам шанс, а
у последней черты, в последний миг, под гомерический смех  (вашим внутренним
голосом) его отнимает?
     И, если я остался жив, не злая ли это шутка случая, -- подумалось в тот
миг.
     С трудом освободившись из-под грузного тела сержанта, я нашел у него на
поясе ключ и открыл браслеты... Вообразите, что  Вас  поставили  к стенке  и
сказали -- помилуют, если успеете прочесть от  начала до конца "Отче наш..."
между  двумя ударами  сердца...Почти мгновенно  накаляющийся металл и воздух
сотворили вокруг  меня огнедышащую печь. Дверь не поддавалась. Окна сузились
до размера  бойниц. Я заметался  и уже не владел  собой.  Грузовик и в самом
деле сотворил  с нашим джипом нечто невероятное:  местами он выглядел, будто
израненный зверь, оттого и пол подо мной был вспорот, словно ножом. Я замер,
вдруг обнаружив эту зияющую дыру. Но было  ли у меня время на размышление...
Ломая ногти и пальцы, я  принялся  расширять  этот  единственный  мой путь к
спасению; и в те секунды, наверное, именно отчаяние придало мне силы -- я на
удивление быстро добился своего, но,  увидев бетон, понял --  слишком тесно,
не развернуться, не бежать, не спастись...Потом понял -- Ложь! И превратился
в змею, не иначе: извиваясь, просунулся сначала ногами, затем, содрав кожу с
мясом на  бедрах,  туловищем,  и,  наконец, --  плечами  и головой.  Заметил
придорожный столб, который едва не разрубил автомобиль, схватился за него и,
вытащив  себя, -- одежда на мне, изорванная  в клочья,  горела,-- скатился в
кювет,  в лужу и  грязь.  Обессиленный, я упал головой в дочерна замутненную
воду, глотнул ее, заскрипел на зубах песок;  но, приподнявшись, придавленный
прогремевшим взрывом, упал вновь.
     Лежал  я недолго. Мозг лихорадочно работал: "Быстрее, быстрее...  Уходи
отсюда!"  Я  пополз. Полез  на  коленях.  На  ногах  -- от дерева к  дереву.
Пошатываясь,  побежал. Сторонясь дорог и машин, домов и людей.  На  рассвете
вышел к Сене. Очень кстати  нашел телефон и в который раз за  сутки позвонил
Скотту. Он оказался дома.
     -- Мне необходима твоя помощь, Вильям, -- без предисловий сказал я.
     --  Морис?   Что  случилось?   Пять  утра,..  --   голос  его   казался
обеспокоенным и слабым.
     -- Где Элизабет?
     -- В клинике... разумеется...
     -- Ты уверен?
     -- Я ничего не понимаю...
     -- Прошу  тебя,  приезжай  немедленно, я  у  железнодорожного  моста  у
Ле-Пек, на левом берегу. Я сам к тебе выйду...
     Повесив трубку, я вдруг ощутил  слабость и головокружение; опустился на
пол телефонной  будки;  только теперь  осмотрел  кем-то заботливо  и надежно
наложенную на рану повязку, от души поблагодарил его про себя; в полузабытьи
просидел, наверное, с полчаса, затем поднялся и побрел к мосту...
     Может  быть, в унисон  моему  настроению, мост  в те  утренние часы был
одинок  и  тосклив. Я глядел  в убегающую  подо мной  воду реки, а  на  душе
"скребли кошки". Я  не фаталист,  но посудите сами  -- не  окажись  Элизабет
замешанной  в  эту историю, просто уверен: провидение не толкнуло бы меня на
авантюру с посещением дома Томашевского, и цепь событий  не выстроилась бы в
том нелепом порядке.
     Занятый  своими  мыслями,  я  скоро   дождался  Скотта.   Держался   он
настороженно и  неуверенно.  Мы поехали в клинику Рикардо. Дорогой я поведал
Вильяму  обо всех моих  злоключениях, и  он  слушал  очень  внимательно,  ни
однажды не перебив меня, ничего не спрашивая...
     --  Ты здорово  влип,  Морис,  --  после того, как я  замолчал,  тягуче
растягивая каждое слово, произнес Скотт.
     -- Где, по-твоему, сейчас Элизабет?
     -- Может быть,  в полиции... Не  знаю.  Прежде  всего  нужно  заявить в
полицию о ее побеге из клиники.
     -- А если мне сдаться?
     -- Ты  бредишь,  Морис?!  Если те,  с кем ты  связался, в кого стрелял,
действительно из спецслужб... Да они сделают из тебя козла отпущения... Нет,
только не это... За Элизабет душа болит, где она?
     -- Знать бы...
     --  Тебе потребуются  новые  документы. Я займусь этим,  достану  через
друзей. До той поры пересидишь  в клинике, кстати,  подлечишься  с больными,
некоторые из них тоже мнят себя Мегрэ, Шерлок Холмсами...
     Я пробыл в клинике Рикардо  две недели.  Сюда же на третий день полиция
вернула  Элизабет.  Судя  по  всему,  в ту ночь, к  моменту  приезда стражей
порядка,  ее уже  не было на  месте преступления. Мою жену  нашли на станции
Ашер спящей в мусорном  контейнере.  Раздувать шумиху по поводу случившегося
кому-то  очень не  хотелось,  лишь телевидение в  коротком  репортаже в двух
словах  обмолвилось  о погибших  в результате автокатастрофы  полицейских. К
исходу сего срока здоровье мое поправилось, благо пуля прошла навылет; Скотт
между тем держал слово: он вскоре передал мне документы на имя Артура Малса,
американца по происхождению.


     Мой дальнейший путь лежал в Сидней.  Я добрался до него без проблем, и,
наверное,  это принесло с собой ту успокоенность  и наивное  благодушие,  за
которое  я чуть было не поплатился. Огромный  полис встретил меня  привычным
городским  шумом,  тридцатиградусной  жарой  и свежим ветром с океана.  Я  с
истинным  наслаждением прошелся по набережной, полной  грудью вдыхая морской
воздух, вглядываясь  в  сверкающую  на солнце рыбьей чешуей океанскую гладь;
пляж, усеянный человеческими телами, отнюдь не всегда достойными восхищения,
-- единственное,  что  стоило  бы стереть в  этой  картине. Однако последнее
обстоятельство, признаюсь,  ничуть  не помешало  мне  на протяжении месяца с
раннего утра, оставив гостиницу, отправляться туда же, зарываться  в  песок,
лениво потягивая холодное пиво, пытать самого себя палящими лучами солнца, а
потом, уступая зною,  врезаться с разбега в обрушивающуюся на берег волну...
Словом, я  превратился  в  настоящего праздного  туриста, что,  замечу, меня
нисколько не тяготило. Скорее наоборот, я принимал это с радостью, отрешаясь
тем от навязчивых воспоминаний о недавнем прошлом.
     К  исходу четвертой недели пребывания в Сиднее мне уже стало  казаться,
что все  напрочь забыли о неком  канувшем  в лета Морисе де Санс, но  приезд
Филидора вновь все вернул на круги своя.
     Я возвратился с утренней пробежки, когда со слов  консьержки узнал, что
некий господин, назвавшийся моим другом, ожидает меня в баре. Встревоженный,
я описал ей сначала Скотта, затем Филидора  и, немного успокоившись, немедля
зашел в бар гостиницы.
     Велье  сидел  у стойки;  увидев меня,  бросил  смятые деньги за виски и
стремительно двинулся навстречу. Я даже не успел как следует разглядеть его.
Филидор хлопнул меня по плечу и, шепнув быстро:  "У нас минуты!"  -- потянул
за собой.
     Мы почти ворвались в мой номер.
     -- Твой  самолет  через  сорок  минут, --  огорошил меня  старый  друг.
Филидор  встал у окна  за занавеской и, наблюдая за входом в  гостиницу, все
поторапливал:
     -- Скорее, скорее, Морис...
     -- Черт возьми! -- неизвестно на кого разозлившись, вдруг возмутился я,
захлопывая несобранный чемодан, -- кто на этот раз? Полиция? Снова...
     Но мое  возмущение  оборвал стук  в  дверь. Мы замерли. Я  заметил, как
побледнел  Филидор.  Стук,  все  более  настойчивый,   повторился.  Я   было
направился в прихожую, однако Филидор остановил меня за руку, вышел вперед.
     -- Кто там? -- Спросил он.
     --  Сэр,  Вам  срочная почта, -- услышали  мы  услужливый  мальчишеский
голос.
     -- Оставьте под дверью...
     -- Слушаюсь, сэр.
     Это было письмо на имя Артура Малса.
     Филидор поднял конверт без  почтового  штемпеля, без обратного  адреса,
повертел в руках, даже принюхался, пожал недоуменно плечами. Письмо и мне не
внушало  доверия, но растворяющиеся  во  времени  минуты до  самолета словно
подстегивали...  Я,  не  мешкая,  вскрыл его  и  обнаружил  несколько  строк
следующего содержания:
     "Господину Артуру Малсу.
     Будьте сегодня в 9.00 утра в баре гостиницы.
     К Вам подойдет человек и назовет ВАШЕ ИМЯ.
     P.  S.  Пожалуйста,  не  злоупотребляйте  нашим  расположением  к  Вам.
Отложите Ваш  рейс  на  любое другое удобное  Вам  время.  И  последнее:  не
тревожьтесь  --  Вас  ждет  всего  лишь интересное и выгодное  в  финансовом
отношении предложение."
     -- Морис, я  полный идиот! Я  привел  их прямо к тебе,.. -- пробормотал
Филидор.
     -- Думаю, это  случилось бы рано или поздно... Есть какие-нибудь мысли?
-- спросил я.
     --  Тебе лучше поменять гостиницу и  отсидеться... А к ним пойду  я, --
мой старый друг был готов пожертвовать собой.
     --  Нет,  дружище...  Давай  наконец  поставим все точки  над  "i", мне
надоело бегать неизвестно от кого и непонятно почему. Если это спецслужбы  и
они ищут то, что кто-то, заметь, не я, а кто-то забрал из дома Томашевского,
тогда нам не  о  чем говорить,  это нелепая  ошибка... Я  не  имею  к  этому
никакого отношения.  Если  же меня собрались убрать или  похитить, все равно
кто, то к чему им выдавать себя с головой.
     -- Значит, идешь?
     -- Да, -- я был настроен очень решительно.
     Хотя до назначенной встречи оставался  еще час, мы спустились в бар.  С
утра  здесь  почти  никого  не  было,  и  лишь  один  пожилой,  но  могучего
телосложения господин с одутловатым лицом за столиком у входа  читал газету.
Мы расположились у стойки, заказали виски. Бармен с огромной, как две тыквы,
головой мутанта  и  сколь  огромными, столь  и  прекрасными голубыми глазами
молча кивнул,  подал бутылку,  наполнил бокалы и, не смея мешать нам, отошел
как можно дальше.
     -- Теперь рассказывай, -- обратился я к Филидору.
     Он, по своему обыкновению, пожал плечами.
     -- Морис, Морис... До сих пор не могу понять, как тебя угораздило...
     О,   Филидор  мог  бы  сойти  за  проповедника,  так  он  любил  читать
нравоучения. Я  попросил  его избавить меня от  них... Он только усмехнулся,
сделал глоток виски... и начал...
     --  Скотт связался  со мной сразу  после того,  как  Вы расстались.  На
следующий день я вернулся в Париж  и узнал  уже все  в  подробностях.  Затем
Скотт неожиданно исчез,  а когда появился через несколько дней снова, ничего
не объяснив, стал меня всячески избегать.  Примерно тогда же я заметил,  что
за мной следят. Вначале не придал этому значения. Потом -- два обыска у тебя
в  Сен-Клу, и в  тот же день у меня. Все вверх дном перевернули... Позавчера
меня попытались похитить. Случай выручил. А  вчера вечером --  звонок. Он не
назвал себя. Сказал, что тебе угрожает опасность, что найду  тебя в Сиднее в
этой гостинице... Скотту было известно твое местонахождение?
     -- Трудно сказать... Вряд ли. Скотт брал мне билет до Канберры.
     -- И все таки... еще не поздно избежать встречи.
     -- Нет, а возможно, уже и поздно...
     Я принялся  расспрашивать его о Патриции,  о  Элизабет, о  Париже... За
разговором мы, казалось, забыли о том, зачем пришли сюда.
     -- Без пяти,.. -- посмотрел я на часы.
     Посетителей  в  баре  немного  прибавилось.  Недалеко  от  господина  с
одутловатым  лицом  за столиком  скучала блондинка лет двадцати,  а в темном
углу напротив нее устроился молодой  человек, почти мальчик, не сводивший  с
красавицы взгляда.
     Ровно в девять вошел сухопарый, долговязый старик  в дорогом костюме, с
тростью, с  массивным  дорогим  перстнем на правой руке,  которая эту трость
несла. Однако  к  нам он, как  мы того  ждали,  не подошел, а сразу подсел к
блондинке.  Очевидно,  они  были  знакомы.  Молодой  человек  в темном  углу
разочарованно отвернулся и, окликнув официантку, попросил бренди.
     В  9.05 на  пороге показался моложавого  вида господин  лет пятидесяти,
по-видимому, только что с теннисного корта: судя  по взмыленной спине, играл
он достаточно долго. Но, выпив у стойки апельсинового сока, он тут же ушел.
     --  Они  не  пунктуальны,  --  проводив  теннисиста  взглядом,  заметил
Филидор.
     В это время господин с одутловатым лицом отложил свою газету...
     -- Прошу прощения,.. -- приблизившись, обратился ко мне он.
     Я покосился на него, не потрудившись повернуться к нему лицом.
     -- Если  не ошибаюсь, Морис де Санс... -- не думаю,  чтобы  кто-нибудь,
кроме меня и Филидора, слышали его речь.
     -- Мое имя Артур Малс, -- так же тихо и спокойно ответил я, по-прежнему
не изменяя своей позе.
     -- Да,  да, конечно... Нам лучше  бы поговорить, если не возражаете, на
свежем воздухе. Здесь, знаете ли, душно...
     Мы вышли  из гостиницы,  направились вдоль набережной. Филидор следовал
за нами в десяти шагах.
     --  Мсье  де  Санс,  или  мистер  Малс,   если  Вам  угодно,  позвольте
представиться: Роберто, просто Роберто, сотрудник ИНТЕРПОЛа...
     -- Вы арестуете меня?
     -- Нет, это не входит в мои инструкции.
     -- Что же Вам от меня надо?
     --  Правду...  Итак,  когда  Вы  впервые  познакомились  с  профессором
Томашевским?
     На его первые вопросы ответы мои были скупы, но чем больше мы говорили,
тем большее расположение к нему чувствовал Ваш покорный слуга. В сущности, я
ничего от него не скрыл и рассказ свой закончил словами:
     -- Вот, кажется, и все,.. Так о каком предложении шла в письме речь?
     -- Неужели  Вы еще  не  догадались, что письмо  принадлежало не мне? --
сказал Роберто и поджал губы.
     --  Дьявол  ! --  вырвалось  у меня, я не ожидал такого  ответа.  -- Но
почему тогда эта встреча не состоялась?
     -- Уверен, они и сейчас наблюдают за нами.
     Я  механически  оглянулся  по  сторонам, назад,  и  вновь  обратился  к
Роберто.
     -- Может быть, теперь Вы удовлетворите мое любопытство?
     -- Если смогу...
     -- Вы не собираетесь меня арестовывать -- почему?
     --  Может  быть,   потому,  что  мы  разобрались  в  Вашем  деле  лучше
остальных... к тому же тот, в кого стреляли Вы, -- жив...
     Уже только за одну эту весть я был благодарен Роберто.
     -- И он действительно агент одной из спецслужб.
     -- Стало быть, это они столь живо интересуются моей скромной персоной?
     -- И они, причем совершенно независимо  от нас, у них свои версии, своя
игра.
     И  мы,  не забудьте,.. но есть еще третья  сторона.  Я говорю о Парисе.
Вероятнее всего, что от его людей Вы получили сегодня письмо. Дорогой Артур,
волею обстоятельств Вы втянуты в скверную  историю и ни на  йоту  не отдаете
себе  отчета  в  том, насколько  это  затрагивает интересы  многих и  многих
людей... Большего я Вам сказать не могу, не имею права...
     То,  что  я  услышал  из  уст  полицейского,  заставило  меня  по-иному
взглянуть на происшедшие события;.. Роберто же продолжал:
     -- Но, думаю, мы сможем Вам  помочь...  Мы  хотим позаботиться  о Вашей
безопасности.
     "С какой стати?" -- подумал я.
     -- ...Со мной документы на  имя Роберто Ленурье и контракт на два года,
подписанный с компанией "NN".
     -- И чем она занимается, эта компания? -- недоверчиво спросил я.
     --  Ей  принадлежит   некая   глубоководная  лаборатория.   У  нас  нет
возможности  спрятать Вас под землей, так сделаем это под водой. Ну,  а  что
касается  непосредственно  Вашей будущей работы,  то она соответствует Вашей
специальности,  и,  поверьте,  это  выгодный  контракт,  хотя  дело,  как Вы
понимаете, не в этом... Ну же, держите...
     -- Кажется, я не давал согласия сотрудничать с ИНТЕРПОЛом.
     ...Отвратительно осознавать, что ты не  более  чем  марионетка  в чужих
руках...
     -- Ровно через сорок восемь  минут, -- Роберто посмотрел на часы, --  у
Вас самолет в Гонконг, там  Вас встретят и сопроводят уже на другом самолете
в Токио.
     -- Ваше  начальство  так  печется о  моем благе,..  -- полный сарказма,
произнес я.
     Казалось, только теперь Роберто понял, что с его предложением отнюдь не
согласны, он даже пришел в некоторое замешательство.
     -- Вы правы...  Это не банальная  благотворительность,  --  он говорил,
взвешивая каждое  слово, -- но нам от Вас требуются лишь две вещи: чтобы Вас
никто  не  нашел  и  чтобы Вы  остались целы и  невредимы...  Вас  что-то не
устраивает?
     -- Я просто хочу понять...
     --  Зачем?..--  он  уже полностью контролировал ситуацию,  -- Думаю, Вы
догадываетесь: чтобы направить всех по ложному следу... В конце концов у Вас
нет выбора.
     Выбора у меня действительно не было.
     -- А Вашего друга отошлите знаком. Надеюсь, его они оставят в покое.


     Так я попал на "Большой Джо".
     "Большим Джо" назывался стационарный подводный исследовательский центр.
Находился он на глубине многих сотен метров. Мне говорили  --  снаружи центр
напоминает полусферу, прилепившуюся к морскому дну... Не видел, не довелось.
     Из  безвестного рыбачьего  поселка на  восточном побережье Хоккайдо  мы
вышли  на быстроходном катере в море. Очень скоро нашли судно, принадлежащее
"NN", которое держало курс в район Центра.
     Еще не  взойдя на  корабль, я  узнал,  что моими спутниками  на станцию
будут трое господ. Во время плавания у меня было время познакомиться с ними.
     Начну с  Ежи Стовецки. Про себя он сказал, что недавно окончил Кембридж
по  специальности  инженер  по  радиоэлектронике.  Он был неширок в  плечах,
худощав  и ростом  выше  среднего,  длиннолицый;  его лицо ваяла  молодость,
высокий  лоб прикрывала тяжелая  светлая  прядь волос, черные глаза смотрели
насмешливо,  не задерживаясь на  собеседнике,  и эта насмешливость  странным
образом сочеталась в нем с вызывающим и холодным высокомерием аристократа.
     Вторым был Жорж Дудинкоф, мой коллега, однако нейрохирург: беловолосый,
с лицом, словно сморщенная мочалка, с  колючим взглядом. Если бы  не  фигура
атлета, он вполне мог бы сойти за  столетнего старца. Подстать его внешности
был и характер -- когда он говорил, мир словно обретал лишь темные и мертвые
краски. И с первых минут искренне испытывая к Жоржу расположение, я старался
ни в чем не спорить с ним.
     Третьим  и  последним был Эди  Кадо  -- молчаливый, замкнутый господин,
державшийся  все  время  особняком.  Плотный,  приземистый, с  пробивающейся
лысиной,  большелобый,  с крупный  мясистым  носом  и  по-жабьи  выпученными
глазами.
     О месте и целях нашей будущей работы мы  почти  не  говорили, наверное,
потому,  что  сведениями  располагали  весьма  скудными. Знали  только,  что
"Большой Джо"  -- частная собственность компании  и  что  круг  исследований
здесь не ограничен какой-либо конкретной областью науки.
     Надо  сказать,  что путь наш  был недолог,  а по  его  завершению  всех
четверых ожидало путешествие на батискафе.
     После того, как батискаф  оказался  внутри подводного саркофага,  вновь
прибывших поместили в так называемую дезинфекционную камеру, продержав в ней
полных  два  часа.  У  выхода  из нее  нас  встречал  внушительных  размеров
чернокожий мужчина лет сорока, с красивым лицом, в облегающем могучую фигуру
серебристом комбинезоне.
     --  Здравствуйте, господа, -- оценивающе оглядел он  каждого, --  Добро
пожаловать на "Большой Джо".
     -- Это что еще за обезьяна, -- шепнул мне Ежи.
     -- Майкл Шелтон -- ваш шеф, -- чернокожий слегка склонил голову.
     Я выразительно посмотрел на Ежи -- он ничуть не смутился, только лукаво
улыбнулся.
     --  Пойдемте,  господа,  --  Шелтон  повел  нас  за  собой, уже на ходу
продолжая вводить в курс дела.
     --  Я покажу Вам  ваши каюты. Сегодня вы отдыхаете, к работе приступите
завтра. Тогда  и получите дальнейшие инструкции. Обедать можете у себя или в
столовой...  впрочем, чувствуйте  себя как дома, думаю,  во  всем остальном,
касающемся мелочей,  разберетесь  сами...  А  вот  и  Ваша  каюта,  господин
Ленурье... Недолго думая, поблагодарив шефа, я удалился в свои апартаменты.
     Громко сказано -- "апартаменты":  пенал крупного сечения  два на четыре
метра,  где,  однако,  нашлось  место  для  койки,  стола,  кресла,  бара  и
компьютера.
     Вдруг безумно захотелось спать, и в том не было ничего удивительного --
все эти перелеты меня  порядком измотали.  Мне не составило бы труда уснуть,
но,  как только я сомкнул  веки, раздался бесцеремонный стук в  дверь. Не на
шутку рассердившись, я все же потянулся к пульту у изголовья -- люк бесшумно
ушел в  стену,  впуская  двухметрового  великана,  немногим  моложе  меня, с
открытым  и  чистым лицом,  и в том  же комбинезоне:  право, этот  пенал был
рассчитан явно не на него.
     -- Привет  старик!  --  пробасил  мой незваный  гость, ставя  на столик
бутылку виски  и присаживаясь  на койку,  --  Боб, инженер первого уровня...
Выпьем? -- подмигнул он.
     -- Роберто Ленурье...  Боб, дружище,  извини,  чертовски устал, --  как
можно мягче попытался сказать я.
     -- Роберто! Да здесь пить нечего! -- улыбался во весь оскал зубов Боб.
     Он почти заставил меня наполнить  бокал, но едва я прикоснулся к  нему,
как Боб живо обернулся на шаги в коридоре и воскликнул:
     -- Эй ты, урод!!!
     Через открытый люк я увидел  мутанта. У  него  был выпирающий массивный
лоб, глубоко  посаженные и умные глаза, но вновь две головы,  что сидели  на
толстых сильных шеях одного широченного короткого прямоугольного туловища, у
которого были две руки и четыре ноги, кривых и тонких.
     -- Урод!!! -- Боб закипел от  ярости, -- я  же сказал, не попадайся мне
больше.
     --  Господин  Брайтон!  --  оборвал  его   карлик-мутант   и  продолжил
надтреснутым  неприятным  голосом   одной  из  своих  голов,  подчеркнуто  с
презрением выделяя  каждое слово,  --  Господин  Брайтон, это  переходит все
границы.
     И ту же секунду он неожиданно обратился ко мне:
     -- Собственно, я к Вам, господин Ленурье.
     Боб не дал ему договорить.
     -- Что?! -- вскричал верзила.
     Боб Брайтон, бурей ворвавшийся в коридор, схватил карлика повыше пояса,
поднял  над  собой,  а  затем,  бросив его о  стену,  нанес  всего  один, но
убийственный удар куда-то под дых. То,  как все четыре глаза вдруг синхронно
округлились, едва  не выскочив из орбит, со стороны, может быть, и выглядело
забавным, но у меня  это вызвало лишь чувство жалости. Каждый рот его широко
раскрылся, пытаясь поймать воздух, но тут же ртом и носом хлынула кровь.
     Победитель мог торжествовать, впрочем, так оно и было.
     -- Позвольте, -- отстранил я Брайтона, склоняясь над мутантом.
     Заметив,  что  я  не  разделяю  его  хорошего  настроения,  к  тому  же
недовольный моим поведением, Боб разозлился и на меня.
     -- Отойди -- прогремел он.
     -- Но дело дрянь, -- не поднимая на него глаз, сказал я.
     -- Задавлю! -- это было словно раскаты грома.
     Мне бы испугаться, но внезапно я услышал ироничный голос Ежи:
     -- "Сколько лишних слов",
     Я  повернул голову: он стоял  в пяти шагах  за Бобом, а  чуть поодаль и
Жорж Дудинкоф.
     -- Честное слово, на Вашем месте я отправился бы спать, --  сказал Ежи,
сопроводив свой совет лучезарной улыбкой.
     На мгновение Боб Брайтон то ли удивился, то ли растерялся.
     -- Это ты мне, сопляк!
     Ежи скорчил гримасу: "Да вы грубиян, сэр!".
     -- Сопляк, -- заревел Боб и двинулся на смельчака.
     -- Еще шаг  -- и я стреляю!  --  подал  теперь голос Жорж, и в руке его
оказался крошечный пистолетик.
     Нет, ничто не могло отрезвить Боба...
     Ежи  отлетел  в  сторону,  едва устояв на ногах,  но  о  нем забыли  --
настоящим  раздражителем   стал  Жорж.   В  том,  что  он  выстрелит,  я  не
сомневался...
     Впрочем, сказав, что ничто не могло отрезвить Боба, я ошибся. Появление
босса преобразило Брайтона мгновенно. Он застыл истуканом, изобразив на лице
раскаяние.
     --  У  Вас проблемы, Боб?  -- не скрывая иронии, спросил Майкл  Шелтон.
Однако, увидев распластавшегося на полу карлика, он  нахмурился. -- Брайтон,
ближайшим рельсом Вы будете отправлены на  землю, а  до  того я запрещаю Вам
покидать каюту... Господин Дудинкоф, пистолет! Вам должно быть известно, что
на станции запрещается даже хранить оружие.
     -- Думаю,  если бы это правило  соблюдалось  столь неукоснительно, этот
господин не лежал бы сейчас в луже крови,  -- язвительно заметил  Ежи. Жорж,
напротив, молча протянул Шелтону свою "игрушку".
     -- Господа, помогите перенести этого несчастного в медицинский блок...
     Очень  скоро  карлик  оказался  на операционном столе.  Положение  было
серьезным. Шелтон  попросил Ежи позвать  господина из шестнадцатой каюты. --
"Он хирург, к тому же без  него  нам не справиться",  -- так  он пояснил эту
просьбу; тем не менее операцию мы начали втроем.
     -- Сэр! -- Минуты через  три-четыре нарушил  напряженную тишину  чей-то
голос, я готов был поклясться, что это был голос  карлика. Я  опешил, поднял
глаза и едва не выронил  зажим. Приготовившийся ассистировать вместе со мной
Шелтону и стоявший у стола доктор, я готов был поклясться, -- был Ламоль; от
лежащего  под  наркозом  двойника  он  отличался  лишь  ростом  и,  пожалуй,
возрастом.
     -- Ленурье! -- строго окликнул меня шеф.
     Я  пришел в себя... Спустя полчаса все благополучно  завершилось.  Вряд
ли, конечно, карлик смог бы приступить к работе в ближайший месяц, но угроза
для его жизни миновала.
     -- Знакомьтесь, Ламоль-младший, -- представил мне двойника Шелтон.
     Повторюсь,  этот Ламоль не был карликом.  Он был одного со мной  роста,
чуть выше среднего, и, разумеется, в два раза шире своей меньшей копии.
     --   Кстати,   пока  его   отец  не  выздоровеет  окончательно  --  ваш
руководитель группы, -- тут Шелтон как-то очень заметно осекся и внимательно
посмотрел на меня, затем обратился уже к мутанту  -- в вашу  группу войдет и
Ежи Стовецки, и постарайтесь завершить эксперимент с обезьянами...
     * * *
     Ужинали я и Ежи в  столовой, причем одни. И только вошедший сюда  Майкл
Шелтон развеял наше недоумение.
     -- На "Большом Джо" все просто помешались на бильярде, сегодня поединок
"титанов": Ламоль-младший против Циклопа.
     На Ежи это известие произвело совершенно неожиданный эффект, вполголоса
он  заговорил  скороговоркой, а  глаза его  загорелись,  словно  у  ребенка,
оказавшегося в салоне игрушек.
     -- Роберто, откроюсь тебе, мало того, что я азартный  человек, я  еще и
раб этой игры... Я не играл уже почти неделю! выпалил он на одном дыхании.
     Увы, мне,  как  человеку,  равнодушному  к бильярду,  пришлось  покорно
согласиться:
     -- Что ж, надеюсь, нас это развлечет.
     Когда  мы  присоединилась  к собравшимся в  кают-компании,  сражение на
зеленом сукне  было в самом разгаре. Циклопом  оказался  совсем юный на  вид
невысокий  блондин приятной  наружности,  с обычными двумя  глазами, серыми,
прищуренными: играл он одной  левой, правая же рука, судя по всему, являлась
чем-то  вроде балласта. Поразительно, как он еще  ухитрялся наносить точные,
порой виртуозные удары кием.
     -- Но почему Циклоп? -- тихо спросил я Ежи.
     -- Вот и Вы, господа! -- подошел к  нам Жорж Дудинкоф, -- жаль, что  вы
пропустили  начало,  прилично  играют.  Говорят  им  нет равных на  станции.
Особенно хорош урод.
     -- Циклоп -- имя или прозвище, -- поинтересовался я.
     --  Не знаю, его все так называют. И раз его это устраивает, то не  все
ли равно...
     Не прошло и десяти минут, как мы убедились в обратном.
     --  Циклоп,  дружище,  вы  проиграли,--  словно  извиняясь,  проговорил
Ламоль-младший, но  соперник  во внезапном,  казалось,  для  него  бешенстве
бросил кий на стол.
     --  Артур  Крайс, мое имя  Артур  Крайс --  вне себя  зашипел он, -- ты
хорошо усвоил?
     -- Извини,  Артур, ради Бога  извини, --  похоже, удивился Ламоль, -- к
тому же  у меня есть  предложение: давай уравняем  шансы, я тоже буду играть
одной левой. По рукам?
     -- Тварь двухголовая, ты смеешь ставить мне условия?! Мне, человеку, --
было видно, что слова примирения  причинили Крайсу боль,  которая принесла с
собой злобу...
     Ламоль  побледнел, но ни  голосом,  ни взглядом,  ни жестом не выдал ни
обиды,  ни  тем более  страха, он  скорее  растерялся,  словно  малое  дитя,
оставшееся без родителей.
     -- Еще раз извините, господа,  --  чуть слышно молвил мутант и поспешно
стал пробираться через толпу зрителей.
     Но  ряды   сомкнулись.  Ламоля   вытолкнули  в  средину  круга.   Глаза
двухголового искали хоть чьей-то поддержки, в них была только растерянность.
Круг  угрожающе  сузился. И мрачные, и откровенно жестокие, и  издевательски
насмешливые, и презрительно холодные лица "homo sapiens", а не мутанта стали
мне омерзительны. Эти люди, верно, готовились вершить суд Линча.
     -- Бесчестная игра,  господа, -- вырвалось у меня; и тут  же я заметил,
как брезгливо скривились губы Жоржа Дудинкофа.
     -- Ленурье, Вы шутите, -- высокомерно обронил он.
     --  Разве Вы не  с нами, Жорж? -- выступил  из-за  моей  спины Ежи; его
голос, как обычно, не лишенный иронии, был, однако, достаточно тверд.
     Но я  уже решился --  и мнение Жоржа,  и  даже поддержка  Ежи ничуть не
трогали  меня. Воспользовавшись минутным  замешательством среди  сотрудников
центра,  вызванного моими словами,  я стремительно  протиснулся  к Ламолю и,
увлекая за собой, не медля, вытащил его из живого кольца. Я надеялся, что мы
успеем покинуть кают-компанию прежде, чем наши противники опомнятся.
     --  Господин Ламоль...  господин Ламоль,  примите мои извинения, я  был
неправ.
     Это Крайс преградил нам путь.
     Что-то на секунду удержало Ламоля, и рука  Крайса повисла в воздухе, но
неловкая пауза затянулась,  и  он,  очевидно,  счел  себя  просто  обязанным
обменяться с Циклопом рукопожатием.
     Ладони их едва  коснулись, но  двухголовый вдруг вздрогнул, по телу его
пробежала  дрожь,  оба  лица  исказились, но  левое,  мертвенно-бледное,  на
какие-то  мгновения  стало прежним, глянуло  на  меня с мольбой  и болью, и,
наконец, судорога  свела все мышцы, так  что  обе головы забились в жестоком
ознобе...
     Я выругался и прямой правой нанес удар в подбородок  Артуру  Крайсу. И,
наверное,  больше  от неожиданности, нежели  от тяжести моего  кулака Циклоп
отшатнулся  от  Ламоля,  оступился  и  упал  на  пол.  Как  только  руки  их
расцепились, с двухголового  будто  спало заклятие -- он овладел собой почти
сразу, хотя и оставался совершенно бледным.
     Подоспел Ежи. Мы  взяли Ламоля  с двух  сторон, помогли ему идти. Жорж,
предупреждая столкновение, все же последовал за нами, прикрывая наш отход. В
этот момент, когда, казалось, все  неприятности позади,  в дверях возник Эди
Кадо,.. он взглядом впился в Ежи, но обратился ко всем.
     --  Минуту  внимания,  господа! В  силу  сложившихся  обстоятельств г-н
Шелтон  не может в данный момент представить меня лично... Мое имя Эди Кадо,
я направлен сюда службой  безопасности нашей  компании.  Есть все  основания
предполагать,  что один из вас  проник на станцию по  подложным  документам,
более  того,  этот  человек,  вероятно,  является   членом  террористической
организации "Наследники" и разыскивается ИНТЕРПОЛом...
     Словно выжидая, когда его слова дойдут  до сознания всех, он прервался,
а затем  произнес: "Господа!.."  -- и что-то еще... как вдруг всеподавляющий
грохот взрыва заглушил  его речь... но что я  заметил, так  это вытянувшееся
лицо Крайса.


     Все было  забыто. Все  бежали  к головному  отсеку  и думали об  одном.
Только  об  одном...  Ушли  прочь  все распри,  все мысли,  все  мечты,  все
огорчения, вся обиды  и суета... Только об  одном -- о пожаре,  и о том, что
его надо потушить...
     Завывание  сирены почти  перекрывал режущий слух  свист  --  автоматика
сигнализировала  о  превышении  допустимого  уровня  радиации:  без   защиты
спецснаряжения она  уничтожила бы нас уже в первые минуты. Я бежал  и  видел
спины впереди  себя,  кто-то  бежал  справа, а  слева --  Ежи  Стовецки,  и,
наверное, где-то рядом были Жорж, Эди Кадо, Ламоль-младший...
     В  головном отсеке, как и  повсюду, осталось лишь  аварийное освещение.
Майкл Шелтон  сидел в кресле у пульта, а по  обе стороны  от него находились
два его помощника. Босс  держался  так, словно  это были только учения, и не
казался даже  взволнованным. Он отдавал приказы, направлял своих подчиненных
в  ту  или иную горячую (в прямом  и переносном смысле)  точку и трогательно
просил каждого беречь себя.
     Я и Ежи должны были взять Брайтона и вместе с ним, проникнув в комплекс
"А", обследовать, устранить повреждения и, если это будет возможно, привести
в действие локальную систему пожаротушения "Эй-Би".
     Снова бегом, теперь к соседней с моей каюте 23.
     Мы  нашли люк открытым. Боба не было... Мы не знали, на что и решиться.
Возвращаться к Шелтону? Но что, если от нас зависела жизнь станции... идти к
комплексу  "А"?  Попытаться  обойтись без Брайтона? Но  станция была слишком
сложной  конструкцией,..   к   тому   же   этот   хаос...   Положение   спас
Ламоль-младший.  Он  направлялся  к  отцу  в  медицинский  блок,  чтобы, как
приказал  Шелтон,  поместить  его  в  анабиозную камеру,  едва  ли  не самое
безопасное место на станции, но встретил нас.
     -- Брайтон исчез! -- воскликнул я.
     Ламоль знал о поставленной перед нами задаче и не дал договорить, он на
миг остановился, потом крикнул: "Не отставайте!" -- и повел за собой.
     Коридоры, лестницы, коридоры...  Мы спускались все ниже и ниже.  Свист,
наполнявший станцию, становился все пронзительнее. Сама  по  себе  радиация,
невидимая, не  пугала нас так, как чисто психологически довлел над нами этот
свист. Одновременно росла температура. И вдруг раздавался треск...  рушились
перегородки, они вздувались,  изгибались, лопались, словно и не были созданы
из  жаропрочных  материалов...  Наконец мы  достигли комплекса "А". Какой-то
человек промелькнул среди зарослей конструкций и исчез в дыму...
     -- Сюда! -- позвал нас ушедший вперед Ламоль, -- это здесь.
     Всего несколько шагов отделяли меня и  Ежи от двухголового, но  с новым
взрывом рухнувшая ферма сотворила между  нами реку огня, преодолеть  которую
было немыслимо. Не сговариваясь, мы двинулись в обход, по  другой  лестнице,
вскарабкались  на  нее  и  обнаружили,  что  упавшей  фермой она  разрублена
посередине  -- не  иначе судьбой уготовано  нам испытание на прочность:  два
метра в полете над пропастью, где бушует пламя...
     Малодушие овладело мной.  Я  сделал шаг назад. А Ежи  прыгнул,  но, уже
одолев пропасть, оглянувшись на  меня,  вдруг поскользнулся, сорвался вниз и
повис на одной руке.
     -- Ежи, -- заскрипел я зубами... и, отступая, но для разбега, пошел ему
на помощь...
     Это был спор -- кто же из нас двоих удачливее и проворнее: то ли огонь,
с каждой секундой все выше взметавшийся жадными  языками  пламени, то  ли я,
пытавшийся  поймать  свободную руку  Ежи...  Наш  спор  прервали...  Я  едва
сохранял  равновесие,  находясь на  узкой конструкции,  не имея  возможности
подстраховаться,  всецело занятый  спасением  товарища, когда  кто-то  сзади
столкнул меня в бездну... Ее дыхание --  раскаленный воздух,  и убийственная
мысль в голове: "Все кончено"...
     В тот миг все  и в самом деле должно было кончиться. Но следующий взрыв
на лету подхватил  меня и  Ежи и отбросил прочь... несущий смерть, он вырвал
нас у смерти... А вслед  за этим  лестница,  на которой я  только что стоял,
обрушилась  в  распахнувшую  свои объятия  преисподнюю,  обрушилась вместе с
человеком, может быть, намеренно покусившимся на наши жизни.
     Можно сказать, что мы отделались лишь испугом  (если  только было время
испугаться),   и  теперь  оказались  рядом  с   Ламолем.  Он  один  старался
разобраться  в  хитросплетениях  проводов  и  электронных  плат,  укрытых от
пламени  в ящике, напомнившем  мне несгораемый  сейф.  Повреждения,  главным
образом благодаря Ежи, мы устранили достаточно быстро. Пора было уходить.
     -- Там Артур Крайс! -- остановил нас Ламоль.
     --  Черт  возьми,  если это Крайс хотел покончить с нами, тем хуже  для
него, -- не сдержался я.
     -- Так это или нет, а он молит о помощи, -- возразил двухголовый.
     Ламоль больше не слушал меня. Он оставил нас и шагнул в ад.
     Никто,  ни один человек,  даже в наших  сверхсовременных скафандрах, не
сумел бы вернуться оттуда живым. Потому,  что это был АД!  Как зачарованные,
наблюдали  мы  неистовство  и мощь обезумевшей  стихии, и  мне думалось, что
своим безумием она заразила и Ламоля.
     -- Пойдем! -- выдавил из себя я.
     -- Нет, подожди. Он  выйдет, --  полный  странной для меня уверенности,
произнес Ежи, не отрывая взгляда от огня.
     Он не ошибся. Ламоль вышел. На руках у него был Крайс.
     По  щекам левой головы мутанта, без шлема,  волос, ресниц,  обожженной,
лишенной бровей, катились две крупные слезы. Левой, потому  что... правой не
было. Но  сейчас,  вспоминая все это, я поражаюсь  другим: как мог  он тогда
вынести радиацию  и губительный  жар,  смертельный  для всего  живого,  если
герметичность скафандра была нарушена?! НЕ МОГ И ВСЕ ТУТ! -- упрямо  твердит
мой разум. Ламоль же, который должен погибнуть, -- не  погиб, он стоял перед
нами, словно насмехаясь над нашими, нет, над моими представлениями о пределе
человеческих возможностей.
     Крайс,   тот,   кто  раньше  назывался   приятным  молодым   человеком,
превратился в некое неземное создание с обуглившимся черепом. И все же Артур
Крайс еще дышал, что явилось для меня очередной загадкой.
     Мы двинулись в  обратный путь. Впереди Ламоль, позади я и Ежи с раненым
на  руках... Тот  последний взрыв, тот  самый страшный взрыв,..  подписавший
смертный приговор "Большому Джо", произошел в момент, когда мы уже выбрались
наверх, покинули технические модули,  когда я уже видел  коридор,  ведущий к
моей каюте...
     Ужасающий  грохот...  какие-то  мгновения...  и  огонь,  словно  горная
лавина, пронесся по станции. Гул все нарастал и, казалось, скоро должен  был
обрести способность убивать сам по себе... для меня же все стихло...
     Не знаю, как долго я лежал без сознания. Пробуждение было безрадостным.
Меня  окружал  полумрак,  погас  даже  тусклый  красноватый  свет,  и лишь в
отблесках  торжествующего пламени мог видеть я картину всеобщего разрушения.
Пожар наслаждался властью, как истинный гурман, растягивая удовольствие...
     "Неужели один?!" -- словно кто-то откликнулся внутри меня.
     Может быть, то мой страх говорил.
     Я    бродил     по    тому,    что    раньше     обозначали     словами
"научно-исследовательский   центр",   "станция",  --   и  находил   трупы...
инженеров, врачей,.. Эди Кадо, не выполнившего свой долг до конца,  Шелтона,
в кресле у пульта...
     Страх,  крадучись,  брал  за горло...  Страх  всепоглощающий... Это  не
зависело от меня.
     "Сколько их..., молодых, честолюбивых, сильных и мужественных, навсегда
теперь похоронено на дне океана,.. но быть похороненным заживо..."
     Страх не смерти. Страх одиночества... Я едва не сорвался на крик.
     Незаметно для себя я приблизился к медицинскому блоку, вошел и замер.
     -- Хм,..  компания  все  та  же, --  зло  произнес Брайтон.  С каким-то
продолговатым предметом в руке, очевидно, служившим ему  оружием, он стоял у
операционного  стола, на  который всем телом навалился Ламоль-младший; рядом
на  полу  лежал  его  отец,  вне  сомнений  --  уже  мертвый,  с  застывшим,
остекленевшим взглядом, берущим за душу.
     -- И вы абсолютно правы, Боб, -- сказал Ежи,  возникая  из  темноты, за
спиной Брайтона.
     Боб вздрогнул  и  резким  движением всего туловища  повернулся  на звук
голоса. Стовецки, почему-то в скафандре со снятым шлемом, широко улыбнулся и
будто  хотел  сказать что-то еще, но далее случилось непостижимое -- из  его
рта ударила  молния,  по крайней мере, со стороны  это выглядело именно так,
она разбила стекло  шлема  Брайтона. В следующий миг  Боб почернел и  рухнул
лицом вниз.
     -- Ежи, -- выдохнул я от удивления.
     -- Все  под контролем, Роберто, --  молвил  Ежи, по своему  обыкновению
насмешливо посмотрел на меня и подошел к столу, где лежал Ламоль-младший.
     -- Что это было? -- не понимая, что происходит, спросил я, делая к нему
шаг.
     -- Стой там! -- остановил меня Ежи, повысив голос.
     -- Черт, что с тобой? -- сказал я,  но за этими своими словами вспомнил
об Эди Кадо.
     --  Слушай меня  внимательно. Через несколько минут  станция  погибнет.
Поврежден корпус. Пока воздух удерживается тонкой оболочкой, рассчитанной на
определенное время,  обычно  достаточное для того,  чтобы  залатать  дыру...
однако уже некому...
     -- Допустим, но откуда такая  осведомленность? -- довольно резким тоном
сказал я.
     -- От черной обезьяны...
     -- От Шелтона? Он мертв...
     -- Так вот, единственный шанс -- эти две анабиозные камеры. Правда, они
-- только эксперимент,  но, будем надеяться, успешный. Рано или  поздно сюда
придут  спасатели.  Возникает  одна проблема:  тому, кто в нее ляжет, самому
себя не упаковать, необходим кто-то снаружи... но я и здесь нашел выход...
     -- Чего ты хочешь? -- перебил я его.
     -- Ты вспомни Шелтона... я убил его... Морис де Санс.
     Почему  он сказал, что убил...  возможно это была  угроза. Ежи  скривил
губы в безобразной улыбке (впрочем, тогда вряд ли я мог быть объективен), он
смотрел на меня не мигая и, кажется, не дышал.
     -- Чего ты хочешь? -- ничуть не изменившимся голосом повторил я.
     -- Эди Кадо, кажется, уже  представил меня... нет? Ах да, он не сказал,
что я мутант. Это не оружие, это мой язык. Он способен нести электричество и
быть  ядовитым,  и  отсюда,  с восьми  метров,  я без труда достану  тебя...
Надеюсь, до этого не дойдет. Я не хочу тебе зла, не хочу угрожать, даже хочу
помочь... ведь я твой должник, Морис.
     -- Время уходит, -- почти безразлично сказал я.
     -- Где кейс Томашевского? -- его лицо впервые стало серьезным.
     -- У меня его нет,.. -- почти не задумываясь, ответил я.
     -- Это очень важно  для нас... Пойми, Роберто, как  бы  то ни  было, мы
уничтожим работы Томашевского, и никто, и ничто не остановит нас... Это наше
право.
     Ежи пытался договориться со мной по-доброму, по-видимому, действительно
считая себя  обязанным мне жизнью,  не желая прибегать к  силе.  Говорил  он
горячо и долго, или, может быть, мне показалось, что долго...
     Но о чем... что  время  человека-разумного ушло безвозвратно,  ушло так
же, как канули  в прошлое  питекантроп, австралопитек или кроманьонец,.. что
мутанты  -- это закономерное продолжение  человека  как  вида,  новая ветвь,
более прогрессивная  в  его развитии,.. что они горды тем, какими создала их
природа -- более  умными,  сильными,  жизнестойкими,  нежели  мы,..  что  мы
никогда не  простим  их  явного  превосходства,  и  каждый  шаг  за  чистоту
человеческого  вида на самом  деле будет войной  против них,  а они  еще  не
набрали своей  силы,.. что  остается им лишь одно -- ждать, ждать  и  ждать,
подтачивая изнутри наше могущество,.. что труды Томашевского не должны найти
своего  практического применения, ибо никто из смертных не  имеет морального
права  вершить  суд  подобно Богу... Возможно ли было поверить в услышанное?
Нет и Нет! Тогда мне все это показалось скорее мыслями шизофреника.
     Он замолчал,  а я пожал  плечами  и,  наверно,  оттого, что  доводы Ежи
показались мне лишь бредом, повторяясь, я механически произнес все то же:
     -- У меня его нет,.. -- и, очевидно, не убедил его в своей искренности.
     -- Я спрашиваю, где? -- меня словно обдало холодом.
     -- Выслушай меня, Ежи, -- было начал я.
     -- Нет времени, -- оборвал он.
     В ту же секунду мой шлем словно разорвало, а правой щеки коснулось жало
мутанта.  Щека мгновенно онемела. Я  почувствовал,  что не  могу  пошевелить
языком.  А  затем пол,  потолок, и  стол,  и  Ежи  закружились в  непонятной
круговерти... И пришедший сон...
     Вот и все... все в том, родном, но таком далеком мире...


     Сон не подвластен времени. Будет ли длиться ночь короткий миг или целую
вечность, лицо у нее одно. Высший же  смысл  ее -- в том,  настанет  ли  час
пробуждения.
     --  Где  я?  --  прошептали  мои губы.  Я  слышал  щебет  птиц,  видел,
чувствовал на своей коже солнечный свет.
     -- Дома, Морис, -- ответил мне незнакомец, чей голос я слышал раньше.
     Я  всмотрелся  в очень полного облысевшего стареющего господина... Если
бы не его округлые щеки и второй подбородок, и кожа не лоснилась бы от жира,
если бы не отвисшие мешки под глазами, и в глазах затаенная грусть...
     --  Время  здорово потрепало  меня? ...Оно неумолимо,  --  произнес он,
пожимая плечами.
     -- Филидор?!-- потрясенный, воскликнул я.
     -- Да, Морис...
     "В самом деле, ведь это моя спальня, -- память словно только вставала с
колен. -- Я в Сен-Клу... И здесь почти ничего не переменилось, разве лишь  в
мелочах...   Но  Филидор...,--   я   снова  задержался  взглядом  на   вдруг
состарившемся друге, и отрешился  от страшной  мысли... Нет, этого не  может
быть, неужели прошло столько лет?".
     Я  сел  на  постели,  в  меня вцепились головокружение  и  тошнота,  не
позволяя встать на ноги. Вырвался. Сам. Мягко отстранил Филидора, пришедшего
на  помощь. И, едва  совладав  с  охватившим  меня волнением,  заставил себя
подойти к зеркалу.
     -- Филидор...,  что же все-таки произошло? -- мое отражение, ничуть  не
изменившее своему хозяину с  тех пор, как он себя  помнил,  успокоило только
отчасти. -- Прошли годы?
     -- Тридцать лет, Морис...,--  сказал  Филидор  как о  чем-то само собой
разумеющемся.
     Я повторил за ним вслух.
     -- Тридцать лет..., -- и смирился как-то сразу,  а затем заговорил, но,
наверное, только с Морисом де Санс, ни с кем больше.
     --  Станция... на ней все погибли... а Ежи? Так значит, он мутант...  и
этот его язык, жалящий и несущий смерть... а дальше? Что было дальше?
     Точно  в   книге,  где  сокрыта   моя   судьба,  ненароком,  не  читая,
перелистнули половину страниц, а потом, поразмыслив, написали продолжение.
     --  Я понимаю, во все это трудно поверить... Для  всех, кто близко знал
тебя,  ты исчез,  пропал бесследно.  Когда  тридцать лет  назад и пресса,  и
телевидение сообщили о катастрофе на станции, мог ли я предполагать,  что на
ней был  ты...  Тогда еще что-то говорили о  теракте,  чьей-то халатности...
сообщалось также о проведении спасательных работ...
     -- Они затянулись, -- глухо заметил я.
     --  Кажется,  было две экспедиции,  обе неудачные... Но  внутрь станции
люди  все-таки  проникли.  Только после  этого руководство компании  сделало
заявление, в котором выразило соболезнования семьям погибших... В  сущности,
"спасательные" работы тем и ограничились. Автоматика сама заглушила реактор,
океан потушил пожар, но никого, кроме тебя и Артура Крайса...
     -- Крайса?! -- поразился я, меньше всего ожидая услышать это имя.
     -- Так... Никого, кроме  вас двоих,  в живых уже не было. Но  тогда, во
время  первого  посещения,  никто  не  вспомнил  об   анабиозных  камерах...
Катастрофа практически разорила компанию, во что только обошлась компенсация
семьям  погибших...,  да  и  на  восстановление  станции  требовались  суммы
немалые,  и  о ней забыли. Прошло тридцать  лет,  прежде чем другая компания
предложила "NN" купить  эту братскую могилу. Месяц  назад  на  станцию снова
пришли  люди,  на  этот раз  она  обследовалась более  тщательно, и, как  ты
понимаешь, нашли вас обоих. Потом месяц возвращали к жизни.
     Я подошел к окну. Сад, неухоженный, превратился в непроходимые заросли.
     "Осиротел сад... Значит, и Гарольда уже нет..." --  бесстрастно  сказал
кто-то внутри меня, констатация факта.
     -- Моя дочь, как она? -- спросил я и перестал на мгновение дышать.
     -- Все хорошо... почти все... До  десяти лет она воспитывалась у твоего
отца, незадолго до смерти он, предчувствуя  скорый конец, доверил мне  взять
над Патрицией опекунство... Но все это в прошлом. Патриция --  уже  взрослая
женщина.  Она  красавица,  умница,  у  нее   твердый  характер...  закончила
Сорбонну, стала фармацевтом... Была замужем.  Шесть лет назад у нее  родился
мертвый  ребенок, после того  развелась... Сейчас она, вероятно, у Скотта, с
его дочерью, они подруги.
     -- У Скотта дочь?.. Он живет там же?
     --  У него огромный дом,  недалеко от клиники  Рикардо, кстати, клиника
теперь целиком принадлежит ему, осталось лишь название.
     -- ...Элизабет?
     -- Она умерла вскоре после того, как ты исчез.
     --  Ну а ты,  Филидор, как сложилась твоя судьба? -- спросил я у своего
друга и  вдруг понял,  какие страшные  слова вынужден произносить --  все  в
прошедшем времени.
     Но Филидор не  ответил, а я,  не настаивая (мне бы переварить то, что я
услышал) вернулся  на кровать,  склонил голову к подушке; еще миг -- и  тело
стало невесомым, а разум чем-то осязаемым. Я уснул сном младенца...
     Когда я вновь  ощутил себя  в реальном  мире  (хотя стал ли он для меня
таковым в те первые часы?), Филидора в спальне не было.
     На этот раз я поднялся легко и свободно. Взглянул на часы,  было 17.30.
Нашел одежду, как я понял, приготовленную  для меня. К моему удовлетворению,
мужская мода не слишком изменила классическому стилю, и лишь несколько новых
штрихов в элегантном костюме напомнили  мне,  что время  шагнуло на тридцать
лет вперед.
     В гостиной  немолодая,  но хорошо сохранившаяся женщина, отвечая на мой
вопрос, смущенно улыбнулась:
     -- Машина, мсье? В гараже... это машина вашей дочери.
     -- Спасибо, -- рассеянно поблагодарил я, но женщина не ушла, посмотрела
виновато...
     -- Мсье... -- произнесла она, однако не досказала.
     Я устало поглядел на нее -- лет пятидесяти, может быть, старше, средней
комплекции,   круглолицая    и,   несмотря   на   возраст,   не   утратившая
привлекательности, ...и с родинкой на переносице.
     "Да это же Кэтти!"
     -- Вы узнали меня, мсье?...Я Кэтти.
     -- Да, Кэтти, -- с тяжелым сердцем признался я.

     Когда попадаешь в будущее (сколь нелепа эта фраза), помимо трудностей в
общении с  людьми,  которых  не понимаешь или,  более того,  перед  которыми
поневоле боишься показаться невежественным, неминуемо  возникают еще и чисто
бытовые проблемы, и порой они, невинные  сами по  себе, способны едва ли  не
гораздо быстрее всех досужих рассуждений "выбить из колеи" такого бедолагу.
     Так  же  и я, оказавшись  у сверкающего  автомобиля, какой  раньше  мог
красоваться лишь  в  элитарных  автосалонах,  где  выставлялись  модели  дня
завтрашнего, встал перед неразрешимой загадкой --  как завести этого монстра
с  маркой   "Рено"  и  как  управлять  им.  Пожалуй,  в  другой  ситуации  я
сориентировался бы скорее,  но  тогда потратил не менее  получаса,  а  когда
разобрался, что к  чему,  уже  основательно раздраженный  понесся  к  центру
Парижа, словно опаздывал на свидание со смертью.
     Париж  --- все те же  улицы, те же здания, те  же  парки, но...  то был
другой Париж. Нет-нет, табуны  мчащихся  автомобилей, даже пробки на дорогах
-- это  не ушло, но вечно  спешащих,  делающих  покупки, праздно  шатающихся
парижан, туристов, богатых и нищих, детей и их  родителей, стариков и внуков
--  их не было. Марсово поле, Елисейские поля, улица Риволи... -- все словно
вымерло.  И теперь никто не продавал на улицах  жареные каштаны, не  пеклись
блины,  не  давали  представления  фокусники,  пропали  уличные музыканты  и
куда-то исчезли  многочисленные "бистро"... Исчезла уличная толпа -- и улицы
стали походить на пересохшие реки. Редкие прохожие больше напоминали солдат,
штурмующих чужой  город, так быстро перебегали они от дома к дому, используя
любое укрытие.
     Где-то неподалеку от Лионского вокзала, не  сбавляя скорости, я свернул
на неширокую улицу. Машину  развернуло,  занесло на  повороте  -- и,  словно
из-под земли, впереди возник человек... Глухой удар послышался, прежде чем я
нажал на тормоза...
     "Кажется, я убил его..." -- и эта мысль, совершенно спокойная, оставила
меня в кресле автомобиля дожидаться полиции.
     Но, задумавшись за рулем, я перестал думать о несчастном пешеходе...
     "Что дальше?..  Как  часто  в детстве, узнав  о смерти, об  отсроченном
приговоре,  и не в  силах с ним примириться, мы задавали друг другу вопросы:
что, если  жить вечно -- согласишься? что, если стать бессмертным? что, если
ни друзей, ни близких?.. Но, взрослея, понимали -- чудес не бывает..."
     Я  не успел возразить себе,  что мое положение несколько иное и  нечего
хандрить, как в окно заглянул полицейский.
     "С лицом дебила" -- ожесточенно подумал я.
     -- Месье, выйдите из машины, -- вежливо попросил он.
     Я  покорился, наконец-то  подошел к лежащему в крови человеку  и только
тогда сказал себе: "Да ты, Морис, порядочная сволочь..." Однако полицейский,
видимо, был  обо  мне другого  мнения,  -- присев  на корточки, он нащупал у
пешехода  пульс,  недовольно  крякнул:  "Жив".  И вполне  дружелюбным  тоном
посоветовал мне убираться отсюда, да побыстрее.
     Уже  отъехав,  я вдруг прозрел: "Боже,  тот пешеход,  он  же  о четырех
ногах".


     Очень  скоро  я остановил  машину.  Почувствовал, что просто необходимо
снять напряжение, пройтись и успокоиться.
     Это был район города,  незнакомый мне, тихий, с  многочисленными узкими
улочками,  почти   без  зелени,  закованный  в  камень  и  практически   без
автомобилей. Я шел не спеша. Я узнавал время...
     Мимолетный взгляд  невзрачной девушки, торопливо  исчезающей  за дверью
своей квартиры, испуганный... Притормозил микроавтобус,  похожий  на длинную
сигару, выскочил из него шишконосый господин в очках, забежал в ресторанчик,
заплатил за две  пиццы  --  и опрометью  обратно: спрятался, уехал. Магазины
слева,  справа, магазинчики...  все закрыто.  Нет,  вот  один  -- спортивные
товары -- открыт, и внутри трое  посетителей... На углу улицы нищенка палкой
ковыряется  в урне с мусором... Я  уже на бульваре. Впереди  шумная компания
молодых людей.  Из подъезда ближайшего ко мне дома вышла женщина  лет сорока
пяти...
     Она неожиданно позвала меня:
     -- Мсье, прошу прощения, подойдите, пожалуйста.
     Сначала  в  нерешительности  остановившись,  я, поколебавшись,  внял ее
просьбе.
     Овальное  лицо,  глубоко  посаженные  серые   глаза,  тонкий,  чуть   с
горбинкой,  нос, бесформенные губы, почти полное отсутствие косметики... Она
не  была  роковой  женщиной,  но  ее отличная грудь,  фигура,  хорошие  ноги
привлекли бы внимание не одного мужчины.
     -- Я наблюдала за вами, очевидно, вы не здешний? -- пропел ее  красивый
голос, сладкий, тихий.
     -- Вы почти угадали, -- не посмел возразить я.
     -- Остерегайтесь приближаться к тем весельчакам.
     -- Хм... Я был бы признателен, мадам, если бы вы уделили мне  несколько
минут и объяснили, что случилось с  Парижем... --  и, заметив, как удивленно
взлетели  ее брови, добавил, -- ...долгая история,  но тридцать лет я прожил
отшельником, оторванным от мира.
     -- Будет  лучше, если мсье  зайдет ко  мне: на улице, ближе  к  вечеру,
оставаться небезопасно, -- сказала она и протянула руку, -- Лаура.
     -- Морис, -- назвался я давно забытым именем.
     Квартира  Лауры  занимала  весь  третий этаж дома. Мы прошли  в одну из
комнат, предназначенную, очевидно, для гостей, где пол, стены и потолок были
выдержаны в черных и белых тонах, а среди зала стояли шесть огромных  мягких
кресел. Хозяйка, усадив меня в  кресло, извинившись, вышла в кухню и  вскоре
вернулась с двумя чашечками кофе.
     -- Мне часто  приходится коротать время в  одиночестве,  и мое  любимое
занятие вязать, сидя у окна. Потому-то я вас и приметила, -- и она подошла к
окну, где на подоконнике лежало вязание.
     -- Так что же с Парижем? -- напомнил я свой вопрос.
     -- С Парижем? -- горько усмехнулась  Лаура, --  скорее,  со всем миром.
Хотела бы я спрятаться от всего этого на тридцать лет... Кстати, сколько вам
лет?
     Она не обернулась,  продолжая  задумчиво смотреть в  окно, и я  не смог
понять, то ли это простое любопытство, то ли что-то еще.
     Признаюсь,  я  не  отважился сказать, что  мне шестьдесят  два, слишком
невероятным выглядело бы это утверждение.
     -- Сорок пять, -- солгал я.
     -- И раньше вы были в Париже?
     -- Я жил здесь, но после...
     Я замолчал. Я оборвал речь на полуслове.
     -- Оставьте... Не надо, зачем. Вы не желаете говорить на тему прошлого,
значит, не надо.
     -- Когда я родила, мне было шестнадцать,  -- немного  погодя начала она
свой рассказ, --  ...прошло столько  времени,  а  кажется,  это  было вчера.
Правда, странная вещь наша память? Знаете, как видится мне прошлое -- словно
ночное  море, море в безлунную  ночь,  его  и ощущаешь, и  не  видишь...,  а
события,  хорошие или плохие, словно маяки, не будь  их -- потеряться в этом
море и сойти с  ума...  Одну из  моих  подруг  звали Сара, ей повезло больше
всех, она умерла при родах. Патриция...
     Я  непроизвольно  подался  вперед,  поставил  чашечку  на  столик,  она
загремела, Лаура вопросительно посмотрела на меня через плечо:
     -- Патриция... так зовут мою дочь, -- пояснил я, теряясь. Наверное, это
плохо сочеталось с легендой об отшельнике.
     -- Вы женаты? -- спросила Лаура.
     -- Моя жена умерла.
     Женщина снова устремила взор за окно, продолжила:
     --   Патриция   родила   двухголового,   их  много  теперь   рождается,
двухголовых, а у этого к тому же был  огромный живот и короткие  кривые ноги
--  словно жаба... Аманда четырежды делала аборт на  последнем сроке. Симона
пять лет назад разрешилась двойней; сейчас она прожигает жизнь, бросив мужа,
меняя  любовников каждый день,  о детях все забыли, и кто-то уже спрашивает,
были ли они  вообще? Но  я одна  знаю, как ей больно, я видела ее детей... Я
могу вспоминать и вспоминать  своих  подруг, даже  не  подруг,  а тех,  кого
просто хорошо знала... Вы ведь хотите понять,  что  случилось  с  Парижем...
Кто-то из них сошел с ума, кто-то ушел в монастырь, кто-то отрекся от детей,
кто-то  проклял их, кто-то забыл  о  них или заставил  себя забыть, а кто-то
несет свой крест...
     Мой Роберто  родился слепым,  без  ушей, с какими-то  отростками вместо
рук..., а в остальном здоровый, славный мальчик...
     Последние слова она произнесла очень жестко, почти зло.
     --  Потому, что так  было угодно Богу. А если родится ребенок, на  тебя
похожий, значит, проживет он недолго, а если и выживет, то каково будет ему,
повзрослев, в чужом мире... Все случилось  будто в один день. Их не было. --
Они появились. Пришли и заявили о себе в полный голос... Вы спрашиваете, что
с Парижем?  Здесь  два мира. Мы и  Они. И  никто  не говорит вслух, что идет
война... Когда нет танков и самолетов,  но когда  убивают  за взгляд, за то,
что  кто-то не понравился кому-то. Нас  убивают за то, что мы не  уроды... И
даже не убьют, а унизят, превратят в червя, в животное, только за то, что ты
нормальный  человек. Мы ведь  нормальные  люди,  Морис.  То, что  называется
человеком -- ведь это мы, Морис?
     Лаура замолчала, и я почему-то сразу догадался, что она плачет. Тогда я
подошел к ней, обнял сзади за плечи  и зашептал: "Не плачьте, пожалуйста, не
плачьте".  Но Лаура, как бывает в таких случаях, повернулась ко мне  лицом и
зарыдала, теперь  уже по-настоящему, прижимаясь щекой к моей груди. И сквозь
слезы она делилась наболевшим.
     -- Я боюсь  его, Морис... Когда он дома, я  забиваюсь в угол, так боюсь
его. Но когда его  нет, я  не  нахожу себе места, я  молю  Бога, чтобы с ним
ничего не случилось. А он так часто пропадает, на неделю, а то и на месяц. Я
устала от постоянного страха...  Что  я говорю,  я люблю своего  сына, очень
люблю, но  я и почти ненавижу его, но почему я должна лишить его материнской
ласки? И понимаю, что он презирает меня... за что? Как он смеет? Морис, я не
хочу, чтобы  меня  считали изгоем... Почему я не имею права жить счастливо и
спокойно,  радоваться,   смеяться?   Ну   почему   наше   поколение   должно
расплачиваться за все прегрешения и ошибки, накопленные столетиями?
     Она успокаивалась, голос ее затихал, расплывался.
     --  Весь город живет одним страхом...  Мы стали  слабы и ничтожны. И  с
каждым годом нас становится все меньше. Разве рождаются сейчас дети, нет, не
ОНИ, и ДЕТИ...
     Губы  ее  дрогнули,  изобразив  подобие  улыбки,  измученной  и  полной
отвращения: -- Наверное скоро  эталоном красоты станет трехголовый  Аполлон,
Венера  с  глазом  во  лбу,  а  прекрасный  Орфей  запоет  хриплым,  мерзким
голосом.., стоя на четырех ногах...
     И она засмеялась диким сатанинским смехом, смехом отчаяния и боли.
     Я  ударил ее  наотмашь ладонью  по щекам раз, второй,  третий...  Лаура
пришла в себя, опустилась в кресло  и попросила  виски из  бара.  Выпив, она
кивнула в сторону окна:
     -- В той веселой компании мой Роберто.
     -- Пожалуй,  мне пора, -- сказал я, полагая, что мое присутствие здесь,
когда она в таком состоянии, едва ли уместно.
     -- Прощайте, -- безразлично ответила она.
     Вот тогда я и вспомнил слова Скотта.
     "Неужели он был прав, когда говорил,  что они поглотят нас. Неужели так
далеко зашел конфликт человека с природой, что она стала мстить..."
     Я думал об этом, уже оказавшись на улице.
     Смех, крики, визг привлекли мое внимание. Они не ушли...
     На скамейке  и  вокруг  нее расположились с десяток парней  и  три  или
четыре девушки, кто-то пел,  кто-то  играл на гитаре. Я вспомнил слова Лауры
об Орфее, и меня потянуло к ним.
     Орфей   действительно   пел   отвратительным   голосом,   хотя   что-то
притягательное в том было. Трудно сказать, что именно. Но, наверное, чувство
протеста, что так  петь нельзя, породило во мне  желание зажать уши, да так,
чтобы "певец" непременно это заметил...
     Пение вдруг прекратилось. Я медленно отнял от ушей ладони. А все тот же
голос, но в разговоре еще более отталкивающий, громко произнес:
     -- Тебе не нравится, как я пою?
     --  Нет, приятель, -- отчетливо произнес я,  но  вряд ли  они  услышали
меня, нас разделяло шагов пятнадцать.
     -- Эй, недотепа! Это я тебе говорю! Ты что, оглох?! -- повторил Орфей.
     -- Ничего, сейчас мы научим его вежливости, -- вмешался кто-то другой.
     После  этого  четверо  молодых  людей  из компании  направились  в  мою
сторону. Они не торопились. Шли, уверенные в себе, предвкушая победу.
     Слепой  юноша,  с  продолговатым  лицом, с  безобразным  беззубым ртом,
русоволосый,   в  куртке  спортивного  покроя  с  пустыми  рукавами,  однако
широкоплечий  и высокого роста. Справа от него --  с бесформенной головой на
толстой  шее,  с  черными,  как  смоль,  длинными  волосами  --  трехглазый,
сверлящий меня каждым своим глубоко посаженным черным оком; он держал в руке
гитару... (Вот  уж поистине злая шутка  природы: отнять все у одного  и дать
более, чем надо, другому). И слева от них -- двое двухголовых. очень похожих
на Ламоля-младшего, близнецов -- четыре одинаковых лица, четыре руки, восемь
ног... Я  был шокирован.  Что же  касается одежды всех этих и многоглазых, и
многоголовых, то она не отличалась  изысканностью -- майки зеленые,  черные,
потертые джинсы, на ногах -- спортивная обувь.
     Они остановились в метре от меня.
     -- Господа, чем обязан?! -- учтиво, но холодно встретил я их и подумал:
"Сосунки!".
     --  Чем обязан?!.. -- оскалился трехглазый, очевидно,  это он собирался
учить меня вежливости.
     -- Смотрю, вы не прочь порезвиться... -- совершенно спокойно заметил я.
     -- Роберто, да он издевается над нами! -- вспылил трехлазый.
     -- Франсуа, перестань.  К чему это ты... -- голос слепого Орфея-Роберто
напомнил мне скрежет металла о стекло.
     То,  что это Роберто, что он и есть сын Лауры, я понял, как только  его
увидел. Выглядел он старше своих друзей, тогда как они -- лет на двадцать.
     -- ...Черт с ним.  Пусть  идет. Ну  же, пошел,  пошел отсюда, -- погнал
меня, словно собаку, Роберто.
     -- Что с тобой, Роберто? Ты предлагаешь отпустить его?!  Крис, Арнольд,
Серж, Жак... -- назвал Франсуа поименно каждую голову, -- что молчите?!
     Но я видел -- преступить через авторитет Роберто не посмеет никто.
     Наверное, бес вселился в меня, к тому же унизительное "пошел, пошел" --
больно  задело мое  самолюбие, и, пусть  с опозданием, но  я ответил всем им
достаточно дерзко.
     --  Вы  плохо  воспитаны,  господа!  Хотя  оно  и  понятно:  вы молоды,
несдержанны, задиристы... Но стоит ли приставать к первому  встречному?  Кто
знает, чем это может обернуться.
     Я был вознагражден уже тем, как вытянулись от удивления лица близнецов,
как разговорчивый Франсуа  на время потерял дар  речи, а глаза его  едва  не
выкатились  из  орбит.  И только  один Роберто остался  бесстрастным.  Он  и
прервал возникшую паузу.
     -- Достойный ответ.
     -- Вы подумали, мои слова  пустая угроза? Но я верил в то, что говорил.
Мне казалось, я разорву их, пусть только тронут... -- "Щенки!"...
     Однако  после слов  Роберто  в  долю  секунды моя  голова стала  чужой,
тяжелой, меня забил озноб, затем пришла непосильная боль,  сдавившая, словно
железными тисками, виски; где-то, глубоко  в подсознании я понимал, что надо
бороться, сопротивляться,  но  сил  таких  не находил...  Я  обхватил руками
голову, веки мои дрожали, глаза будто стали слепнуть, потом подкосились ноги
-- и я встал на  колени. Удара ногой почти не ощутил и, лишь падая на спину,
увидел бешеные глаза Франсуа. Удары посыпались  один за одним. Мелькали лица
двухголовых --  какое-то смеялось,  какое-то дышало ненавистью, но одно, мне
показалось, выражало сочувствие...
     Неожиданно  они оставили меня  в покое. Чьи-то  женские руки приподняли
мою голову. Это была Лаура.
     "Сама не знаю, как  я набралась мужества сбежать вниз и оттащить от вас
этих мерзавцев... конечно, если бы  не  Роберто.  Они  послушались  его", --
рассказывала потом она.  А  я подумал: "Вот так-то, Морис, твой  первый день
едва не стал последним".


     От Лауры я ушел только утром,  когда она еще спала.  Мы  провели чудную
ночь... Лаура была и милой, и ласковой, и страстной... Однако,  проснувшись,
я понял,  что  она  не  стала  мне  от  этого ближе. И все же  я покинул ее,
пребывая в отличном расположении духа.
     В  машине  я позвонил домой.  Патриция не возвращалась,  и,  по  мнению
Кэтти, искать ее следовало у Скотта.
     В  этот  еще ранний  час я  добрался до  клиники  Рикардо  без проблем.
Оттуда, расспросив дежурного полицейского, свернул на дорогу, ведущую к дому
Скотта.
     Окруженный высоким забором с колючей проволокой, дом оказался и в самом
деле  огромным:  трехэтажным,  напоминающим крепость,  с  балконами  в  виде
башенок, и утопающим в зелени парка.
     -- Назовите свое имя, -- попросил охранник, скрывающийся за решетчатыми
воротами.
     -- Морис де Санс.
     -- Ожидайте, -- обнадежил он.
     Ждать  пришлось долго. Ворота отворились не менее чем через полчаса,  и
все тот же охранник предложил подождать господина Скотта в  беседке. Все это
немного озадачило -- у своего давнего приятеля я вправе был  рассчитывать на
более радушный  прием. И снова  прошло минут двадцать,  прежде чем  я увидел
вышедшего  ко  мне из  дома высокого  моложавого господина. Впрочем, я почти
сразу узнал в нем Вильяма. Он по-прежнему был  спортивен, строг, а седины не
было и вовсе.
     Скотт  подошел, сдержанно пожал руку... Нет,  годы  не пощадили  и его,
только теперь понял я. Его истинное  лицо, постаревшее, пряталось  за маской
грима. Остались лишь глаза, зеленовато-карие, и их испытующий, пронзительный
взгляд.
     -- Рад тебя видеть, -- отчеканил Скотт.
     -- Глядя на тебя, этого не скажешь, -- заметил я.
     -- Будь  снисходителен к банальной человеческой зависти. Мне шестьдесят
четыре, а тебе по-прежнему  тридцать  два,  и  ты  стоишь  предо  мною живым
напоминанием о навсегда ушедшей молодости.
     Объяснение, такое простое и убедительное, смутило и обезоружило меня, и
я, право, не знал, как вести себя дальше. Скотт пришел мне на выручку.
     -- Ты хотел увидеть дочь? Патриция здесь... Еще рано, она спит.
     -- Я могу подождать ее?
     -- Разумеется. Зайдешь  в  дом? Нет?  Как хочешь... Извини, мне  пора в
клинику.
     Скотт быстро ушел. Через несколько минут из гаража выехала машина...
     Не буду скрывать, теперь я только обрадовался, что остался один.
     Это  было  необыкновенное утро, вернее  будет  сказать,  таким оно  мне
запомнилось  -- первое утро новой  жизни... Предвосхищая погожий день, ветер
разогнал  облака,  попрятав  их  по  самым  затаенным  уголкам  ослепительно
голубого неба,  где  царствовало  солнце,  ранящее  глаз,  но  нежное  своим
дыханием...  "Боже, как  прекрасен  этот  мир, и  он  снова  со мной"..., --
подумал я и в который раз за это утро приготовился к ожиданию.
     Около восьми утра  в парк вышла молодая женщина в костюме для тенниса и
почти бегом направилась в мою сторону.
     --  Здравствуйте, --  приблизившись,  поздоровалась  она. -- Вы  и есть
мой... Морис де Санс.
     Да, так оно  и было -- она  запнулась,  едва не назвав меня  отцом,  но
потом  произнесла  мое  имя.   Она  принялась  с  любопытством  разглядывать
нежданно-негаданно  объявившегося  папочку, что-то ее не  устроило, я думаю,
неприличный возраст,  но так или  иначе,  а в  голосе ее  уже  чувствовалась
разительная перемена:
     -- Я Патриция...
     -- Уже догадался,  -- чувствуя, что  волнуюсь, быстро сказал я,  в свою
очередь, с не меньшим интересом всматриваясь в повзрослевшую дочь.
     В ней было  больше от отца,  нежели от матери. Немного скуластое  лицо,
правильный прямой нос, красиво очерченный рот и кошачьи глаза -- и разрез, и
миг,  когда  они смотрели, прищурившись,  оценивая собеседника. Однако  бюст
нимфы, ноги, которым позавидовали бы все парижские манекенщицы, и золотистые
пышные  волосы,  вьющиеся  локонами  вокруг  шеи  --  это  уж точно  было от
Элизабет.
     -- Я очень похожа на вас, мсье Санс, -- словно прочитала мои мысли Пат,
-- и нос, и рот, и глаза, все твое...
     -- В женском варианте я получился неплохо, -- как-то вяло пошутил я.
     Разговор не складывался. В сущности, если не  считать тех вырванных  из
контекста  жизни тридцати лет,  предо мною стояла почти ровесница. Очевидно,
понимала это и Пат.
     -- Вильям очень ждал тебя, кажется, вы были дружны, -- наконец  сказала
она.
     Я, уже повидавшись со Скоттом, усомнился, что Патриция искренна,
и  одновременно насторожился: что-то в ее словах, интонациях не  понравилось
мне.
     -- Прости, ты и Вильям?.. -- не договорил я.
     -- Какая чушь эти предрассудки, ...Вильям интересный и сильный мужчина,
--  подтвердила мои  худшие опасения  Пат, обворожительно улыбнувшись...  --
Кстати, вот и его дочь.
     Выбежавшая из дома девушка, в таком же, как и Пат, белоснежном костюме,
заметив нас, помахала рукой в знак приветствия...
     -- Пойдемте, -- потянула меня Пат, -- я вас познакомлю, она моя  лучшая
подруга.
     Дочь Скотта была младше Патриции, немного выше  ее  ростом, с  огромной
копной  падающих на глаза жестких темно-каштановых волос и  крупными чертами
лица, со спортивной, но отнюдь не хрупкой фигурой, и тонкой девичьей шеей.
     -- Элен, -- когда мы встали друг против друга, протянула она мне руку и
одарила улыбкой.
     Есть  женщины,  которых  лишь отчасти можно  назвать  красивыми, но чьи
колдовские  чары  таятся в чем-то  порой неуловимом.  У Элен были  волшебные
глаза, сводящие с ума, бездонные,  синие, словно сапфиры в обрамлении короны
фантастически длинных  ресниц,  подаренных  ей от рождения самой  Венерой. И
еще, наверное,-- пухлые губы, словно жаждущие поцелуя.
     -- Элен, -- повторил я за ее голосом, будто пораженный молнией.
     Она о чем-то спросила -- я кивнул.
     Она что-то сказала -- я ответил "Да".
     Но затем Патриция  напомнила Элен, что  они собирались играть в теннис.
Элен, виновато улыбнувшись мне, сказала:
     -- Надеюсь, мы еще увидимся, -- и убежала к корту неподалеку.
     --  Вы  подождите  меня,  я  скоро.  Вместе  уедем  домой, --  обронила
Патриция, не поднимая глаз, и ушла вслед за подругой.
     Мне снова пришлось ждать.  Но прошло двадцать минут, полчаса, час. Элен
и Пат, ни в чем не уступая друг другу,  увлеченно играли... И я почувствовал
себя лишним...
     Вернувшись домой  без Пат,  я проспал весь  день. Вечером едва заставил
себя разомкнуть отяжелевшие веки, вставать не хотелось. Украдкой подбиралась
черная  депрессия. Пытаясь  избежать ее  плена, я отправился в душ,  и, хотя
пробыл там,  наверное,  с час,  помогло  мне  это  мало.  Потом спустился  в
столовую.
     Кэтти подала ужин. Я спросил о Гарольде.
     -- Он  умер...  двадцать  лет  как,  --  ответила  Кэтти  равнодушно  и
спокойно,  что в общем было нормально -- прошло столько времени, и все же ее
тон неприятно резанул слух.
     -- Филидор не обещал заехать? -- я говорил, будто автомат.
     -- Нет, мсье... Мсье, после ужина я вам больше не нужна, сегодня я буду
ночевать у дочери, она живет в соседнем квартале...
     Кэтти волею судьбы  стала экономкой  этого дома, здесь же она  и  жила,
впрочем, в одном лице она была и кухарка, и прислуга...
     -- Нет, не нужны... А Симпсоны? -- перебирал я в памяти всех, кого знал
раньше.
     -- Мадам Симпсон в полном здравии, а ее муж... -- запнулась она.
     -- Умер?
     --  Однажды  он не  вернулся с утренней  пробежки, его нашли в  сточной
канаве  мертвого,  говорят, его  сильно  ударили  кулаком  в грудь, и оттого
остановилось сердце...
     К еде я почти не  притронулся, отпустив Кэтти, просидел так, бесцельно,
до  полуночи, затем вышел в  сад. Нашел беседку...  ту самую...и  захотелось
завыть по-волчьи на луну, протяжно, громко, излить всю тоску, всю грусть.
     "Неужели  один?!...  --  это  было  чувство  человека,   потерянного  в
безвременье,  теперь  вокруг  меня были  люди, для которых не  было  меня...
Никого  рядом... Никого, ни малышки Пат...,  Пат, теперь женщина,  станет ли
она мне по-настоящему  дочерью, ни Филидора -- единственного друга -- потому
что между нами пропастью обрушилось время, ...ни  Скотта..., а разве знал  я
его? И нет Элизабет... Бедная Лиз, как вымолить у тебя прощение... А ты где,
мой отец, суровый старик,  успокоилась ли твоя душа..., почему я  вспомнил о
тебе? Не потому ли, что мне так плохо?.. О, как я мучался...
     Наверное,  быть  волком  проще. О, если  бы  я был  волком!.. Но  я был
человеком, ведь  только человек может  истязать самого  себя, словно ему это
необходимо, как глоток чистого воздуха, когда спирает грудь.
     У меня не было ни цели, ради  которой бы стоило жить, ни близких людей,
которым я был бы  необходим, ни друзей...  И даже  мир  перевернулся за  эти
тридцать   лет.   Я  вернулся  в  дом.  Включил   телевизор.   Транслировали
пресс-конференцию  премьер-министра.  Премьер  -- мужчина лет  пятидесяти  с
холеным  лицом   --  производил  двоякое  впечатление.  Он  то   отвечал   с
достоинством, порой слишком  резко  и  коротко,  то буквально расшаркивался,
жалко и униженно. Я не мог понять почему, до тех пор, пока камера  несколько
раз не  показала тех  журналистов,  которые  задавали  ему вопросы. Тогда  я
выругался и выключил телевизор. Как просто все объяснилось: свое достоинство
он показывал  лишь  нам  -- ЛЮДЯМ; с  мутантами,  а их  в пресс-центре  было
поменьше, он говорил иначе...
     Взяв  машину,  я  помчался   по  пустынным  улицам  города.  Мне   было
безразлично куда. Я несся снедаемый  отчаянием, несся,  не видя перед  собой
дороги.
     Когда  я  наконец  нажал  на тормоза  и  медленно  вылез  из машины, то
неожиданно для себя  узнал  бар,  куда  тридцать лет назад так  же  случайно
забрел  и  наблюдал  действие... Вы должны помнить  ту  ночь,  как все тогда
обернулись, лишь ОН  вошел; как разом все смолкли, проводили долгим взглядом
до стойки... Разве мог я предположить тогда, что окажусь в его шкуре.
     Они  нанизали  меня  на  взгляды.  Двухголовые, циклопы,  трехглазые  и
прочие,  прочие,  прочие....Я был  здесь один  из  людей,  и потому, храня в
памяти события  дней минувших, ждал, когда все повторится, но  уже со мной в
главной  роли. Мина  замедленного действия --  вот весьма точное определение
моего состояния в тот момент.
     Я затылком почувствовал, как сзади кто-то подошел ко мне...
     И мина взорвалась...
     С разворота  я нанес удар такой  силы, что господин, принявший  его  на
себя, отлетел на несколько метров, как в лучших ковбойских фильмах... Но это
был всего-навсего бармен, и такой же, как я -- просто человек.
     Никто в баре не шевельнулся. Ни  словом, ни делом не выказав что-либо в
мой адрес. Но даже эта ошибка не охладила мой пыл.
     Я  ринулся  к  ближайшему столику, опрокинув его, а заодно  и стул,  на
котором сидел циклоп,  затем другим  стулом швырнул в двухголового, и только
хорошая реакция спасла его от увечья; перевернул еще стол, еще пару стульев.
Мутанты постепенно вставали со своих мест, однако никто, никто не набросился
на меня. Я дышал часто, словно только  что взбежал на сотый этаж небоскреба,
медленно  обводя  всех  бешеным  взглядом;  освободился  от  душившего  меня
галстука и  наконец заметил  кого-то очень  похожего на Франсуа. Два шага --
и... и я не смог ударить его...  моя правая  рука стала ватной, наверное,  в
сантиметре от его лица, ватной  -- и сразу же свинцовой,  и непослушно упала
вниз. А затем бессильно повисла и левая... Будто ушат холодной воды...
     Я  растерянно   и   беспомощно   посмотрел  вокруг.  Меня  окружала  не
враждебность -- холодная надменность.
     --   Уроды...   монстры,   --  защищая   свое   самолюбие,   как  можно
хладнокровнее,  произнес  я.  Меня не тронули, они  и  не  собирались  этого
делать, эти прилично, со вкусом одетые  господа,  глядевшие в  мою  сторону,
словно я был червь -- кажется, так сказала Лаура. Они дали мне уйти, даже не
попытавшись проучить или задержать зарвавшегося "плебея".
     Я приехал к Лауре. Позвонил в  дверь. Лаура вышла в тоненьком халатике,
с растрепанными волосами.
     -- Прости, ты уже спала...
     -- Я всегда рада тебя видеть, -- отвечала она и, уверен, была искренна.


     Лаура  полулежала на боку, опершись  на локоть, чуть откинутая простыня
открывала  ее  по-женски слабые  плечи  и  грудь,  все-таки очень  красивую,
полную,  правильной  формы, и лишь немного отвисшую...  Ее пальцы  коснулись
моей щеки, губ, шеи...
     --  Ты  хорошо сохранился, милый,  --прошептала она с грустью.  Увы,  я
догадывался  о ее причине. Лауре  было сорок шесть, и выглядела она на сорок
шесть, и  знала  это.  Может быть,  проникшись  к ней  жалостью, может быть,
почувствовав ее более чем теплое ко мне отношение, а может быть, потому, что
надоело лгать, я поведал ей обо всем.
     Она  слушала  с  широко раскрытыми  от  удивления  глазами,  если  речь
заходила о мутантах -- хмурилась, и  во время рассказа по-детски  боялась за
меня... Когда  я закончил  свою историю, она прильнула ко  мне всем  телом и
покрыла поцелуями лицо и грудь.
     --  Морис,  ...не бросай  меня, Морис... Не оставляй  меня, прошу тебя,
Морис.  Мне очень  хорошо с  тобой, милый, родной,  Морис... Не бросай меня,
прошу.
     Ее тихий голос звучал,  словно молитва. Но что я мог  поделать с собой?
Вряд  ли я сумел бы пересилить себя, ответить ей взаимностью. Не судите меня
строго.  Я не  давал ей пустых обещаний и клятв. Она была лишь  отдушиной  в
этой второй моей  жизни.  Нет,  ничего я  не  испытывал к женщине, наверное,
любившей меня. Ведь если женщина в сорок шесть  еще говорит о любви, значит,
это действительно серьезно, а она тогда, заглянув в мои глаза, спросила:
     -- Ты любил Элизабет?
     -- Не знаю, -- отвечал я, -- она была красивой... Ты спрашиваешь, любил
ли я ее... -- я задумчиво потер лоб...
     Но Лаура  вдруг вздрогнула и, кажется, обратилась в слух. Я ощутил, как
забилось ее сердце.
     -- Лаура! -- встревожился я.
     --  Нет,  нет...  ничего,  все  в  порядке,  --  она  постаралась  меня
успокоить. Но голос ее дрожал:
     -- А Патриция,.. ты веришь в то, что она станет тебе дочерью?
     Я не знал, что ответить, и пауза затянулась. Я думал о  Пат; о том, как
велико наше внешнее  сходство,  что она единственный родной мне человек, что
помню ее еще ребенком... что  чувствую себя ее  отцом.  И мучался сознанием,
что слишком все поздно, бессмысленно, бесполезно.
     -- Роберто,-- на выдохе сказала Лаура, -- он возвращается.
     Я смолк. А затем сквозь зубы -- в памяти еще  были свежи обстоятельства
нашей с ним встречи -- спросил:
     -- Надеюсь, нет необходимости, чтобы я ушел?
     --  Нет, нет, останься,--  поспешно сказала Лаура,  прижимаясь  ко  мне
крепче прежнего.
     Лаура не ошиблась. Но прошло еще десять  минут, прежде чем мы услышали,
что пришел Роберто. И, хотя он тотчас удалился к себе, сон отлетел прочь. До
утра мы  не  сомкнули  глаз.  Что  до  меня,  --  мешал  не  страх,  неясное
беспокойство, скверное предчувствие, а, как подсказывал  мой жизненный опыт,
оно не всегда обманывало.
     Я  ушел на рассвете. Через бульвар, напротив, стоял газетный  киоск, за
газетами  я  сразу  и отправился;  на  полпути затылком  почувствовал чей-то
взгляд, стремительно оглянулся -- следом шел Роберто. Да, он был слеп, но он
явно  вел  меня,  его  способность  обходиться  без  зрения  поражала. Купив
утреннюю прессу, я отошел
     к витрине  магазина,  за  киоск, наблюдая за  сыном  Лауры.  Роберто на
минуту остановился, будто принюхиваясь. "Словно собака  по  следу",-- пришло
на ум сравнение. И вдруг он уверенно двинулся на меня.
     "Только этого еще недоставало", -- разозлился на него я, быстро пересек
бульвар и уже сел в машину, когда Роберто нагнал меня.
     -- Не уезжайте, я не причиню вам вреда.
     Я захлопнул дверцу, но ничего не сделал, чтобы уехать.
     "Что ж, послушаем, какого черта ему надо."
     Его  гордо  вскинутая  голова  была  повернута  куда-то в сторону, что,
конечно же, ему нисколько не мешало.
     -- Мсье, прошу вас,  мне  неприятно ваше  присутствие в моем доме... --
произнес все тот же, без малейших интонаций, голос.
     -- Разве это только ваш дом? -- он раздражал меня, его невидящие глаза,
безгубый рот, и этот голос, -- Я не намерен...
     Он перебил меня:
     -- Вы причините ей только боль... Я предупредил вас, мсье.
     Отвечать ему мне не пришлось, я неожиданно услышал Патрицию.
     -- Кто этот красавчик?.. Познакомьте...
     -- Садись в машину, -- пригласил я ее.
     --  Спасибо...  Кстати,  красавчик,  меня зовут Патриция, а  это  мой в
некотором роде  родственник, и не советую портить с ним отношения, что, если
мне не понравится?-- она  говорила, все  больше  распаляясь.  -- Чего же  мы
ждем, поехали.
     Непонятно почему, но я медлил.
     -- Подождите, мое имя Роберто. Вы прелестны, Патриция.
     -- Не собираетесь ли вы  сделать мне предложение? -- со злым  сарказмом
сказала Пат.
     -- Возможно. Вопрос времени, -- его уверенность в себе была немыслимой.
     Пат на секунду  опешила, после чего нарочито громко расхохоталась. Смех
ее прервался так же внезапно, как и начался.
     --  Пошел  прочь,  урод!  --  она  смотрела  на  него взглядом,  полным
ненависти,  однако  Роберто,  казалось,  не  обратил  на  ее  слова никакого
внимания.
     -- Мсье, не забудьте о моей просьбе. Прощайте!
     Вместо ответа я нажал на газ: "Довольно с меня!".
     -- Как ты здесь оказалась, и в столь ранний час? -- спросил я у дочери.
     --  Поссорилась с Вильямом, взяла такси, исколесила на нем полгорода...
На тебя наткнулась совершенно случайно... А тебе привет от моей подруги...
     --  Спасибо,  --  я был приятно  удивлен, и  все  мои мысли на какие-то
мгновения  заслонил  образ  Элен.  Но  Пат спросила  о  матери,  и  я  долго
рассказывал о той, кого  она  никогда не знала  и, несмотря  на это,  любила
любовью почти болезненной. Помню, как жадно ловила она  каждое слово  о ней,
будто хотела увидеть ее потом во  сне, словно наяву. Как только я понял, что
мне  больше  нечего  рассказывать  об  Элизабет,  принялся  в  свою  очередь
расспрашивать ее. Патриция была немногословна.
     Работала она в управлении  фармацевтической компании;  о  ребенке  я не
упоминал,  боясь причинить ей боль, о бывшем муже она умолчала, и  лишь одна
тема  волновала и  интересовала ее  в значительной мере  -- мутанты, которые
вызывали у нее только  отвращение, это было больше, чем неприязнь... Вот все
немногое, что мне позволили узнать в тот день.
     Дома Пат сразу исчезла в своей комнате. За завтраком я решил, что поеду
к  Филидору,  и уже поднимался из-за стола,  когда  Кэтти  принесла письмо и
пояснила:
     -- Его только что доставил посыльный.
     Конверт  был без  обратного адреса.  Послание,  которое я нашел в  нем,
показалось мне знакомым:
     "Месье Санс!
     Я располагаю  сведениями,  которые, несомненно,  заинтересуют  Вас. Это
касается Вас и Вашей семьи.  Жду Вас завтра в  12.00 у бара "Глобус". Доктор
Рейн."
     Не читал ли я его раньше?-- возник невольный вопрос.  Вспомнить, так ли
оно  на самом деле, я тогда не смог,  однако  тут  же решил,  что не премину
воспользоваться этим приглашением.
     Филидор  жил   теперь  ближе  к  Булонскому  лесу,  в  доме  интересной
архитектуры, в чем-то напоминавшем римский Колизей.
     Меня встретила пышущая  здоровье женщина  с давно увядшей  красой, и  с
большими, да с ...коровьими глазами.
     -- Мое имя...
     -- Вы Морис! -- опередили меня.
     -- А вы...
     -- Мадам Велье, -- представилась хозяйка протягивая для поцелуя холеную
руку.
     --  Но  что же  вы,  проходите, проходите, Филидор  где-то в парке, он,
знаете ли, бегает по утрам.
     Из уст мадам Велье полился нескончаемый поток слов.
     -- Филидор много  рассказывал  о вас,  ему всегда не хватало вас рядом.
Да, жизнь  уходит... У нас остается  все меньше друзей, все меньше радостей.
Старость упрямо берет свое, и порой кажется, что  юности, молодости-то  и не
было.  Мы познакомились  с Филидором в чрезвычайно романтической ситуации...
Как, вы не в курсе? -- сказала она так, словно только невежда мог  не знать,
как и при каких обстоятельствах повстречались они с мужем.
     -- Скажу по секрету, я, право, лишена притворного жеманства, муж моложе
меня  на семь лет, но он был  сражен моим голосом. Да, да, вы угадали, перед
вами в  прошлом  певица... Я  пела в Ла Скала, в нью-йоркской опере,  и... в
"Гранд-Опера" в Париже... Ах, какое это было время...
     Невоздержанность  на  язык  у  мадам Велье, наверное, была  ее основным
недостатком:  за те  пятнадцать минут, что я ждал Филидора, она  выдала  мне
потрясающее количество информации на самые разнообразные темы, словно я с ее
помощью  готовился  выступать  с  публичными  лекциями  в   университете  по
социологии, истории, праву, античной эстетике, и я  с  облегчением вздохнул,
когда появился ее муж.
     -- Спасибо, что навестил, -- сердечно приветствовал он меня.
     -- Тоже друг, два дня как в воду канул, -- смеялся я.
     Филидор пожал плечами и попросил Сару, так звали жену, принести сигары.
     -- И куришь, и  бегаешь... -- я смеялся, быть может, только потому, что
почувствовал,  как  рад  его видеть.  И все же на раскрасневшемся после бега
лице Филидора зависла некая странная улыбка.
     Мадам Велье любезно предложила  мне  позавтракать  вместе с  ними. Я не
стал  отказываться, но тут  Филидор  озадачил меня  своим полным  недоумения
возгласом, обращенным к жене:
     -- Его нет?!
     На что Сара растерянно захлопала глазами.
     Пока  накрывали  на  стол, я  рассматривал  весьма  любопытные картины,
развешанные  по стенам,  и  в  первую  очередь спросил о них, когда Филидор,
приняв душ, вернулся в гостиную.
     --  Да,  это оригиналы, -- так  коротко удовлетворил  он  мой интерес и
перевел разговор в иное русло.
     -- Чем  занимался эти  дни? Видел Патрицию, Скотта?..  Извини...  Сара,
подай  пожалуйста "бордо", из моих запасов...  Морис,  это Шато-д-Икем, тебе
понравится.
     Я любил это вино, ароматное, тонкое...
     В эту минуту  дверь в зал  из  комнаты  под  лестницей на  второй этаж,
отворилась...  До того  момента мне  казалось,  что  даже  абсурду  фантазий
прогневавшейся  природы  есть  свой  предел...  Он  вошел,  восьмирукий  или
восьминогий,  с искривленным туловищем, без плечей, некий симбиоз кентавра и
паука,  размером  со  здоровенного  теленка, и  неожиданно  с  необыкновенно
миловидным,  будто   высеченным  из  мрамора  искусным  мастером,  несколько
женственным лицом. Взор серых волчьих глаз был остер и дерзок, а его красиво
поставленная на могучей шее голова несла печать Гордости. Но, Бог мой, разве
можно было назвать его человеком.
     Изменившиеся   лица   супругов  Велье  подсказали   мне  причину  столь
непонятного до этой секунды поведения Филидора.
     -- Здравствуйте,  -- сказал мне  он и переместился  в кресло; шесть его
конечностей остались внизу, а передними двумя, так же только  что ступавшими
по  полу,  сняв  толстые  кожаные  перчатки,  он  взял  столовые  приборы  и
преспокойно принялся завтракать.
     Гнетущую тишину, воцарившуюся в гостиной, нарушил все он же:
     -- Я,  кажется, не представился... Карл  Велье, кто  вы, я знаю... Я не
ошеломил вас своей внешностью? Кстати, играете ли вы в шахматы?
     -- Да, и неплохо, -- ответил я на вторую часть вопроса.
     -- Тогда  после завтрака и сыграем, если,  конечно, вы не против, отец,
право, не годится мне в соперники.
     Он говорил  непринужденно,  с  легкой  насмешкой,  видимо,  пребывая  в
хорошем настроении. На  его  родителей  же  больно  было  глядеть:  Филидор,
отсутствующе вертел  пальцами вилку,  Сара, смешавшись, сидела  с  натянутой
улыбкой, пока, наконец, не нашла повода выйти из комнаты.
     На  мне одном лежала  ответственность  за  то, чтобы  как-то  разрядить
обстановку,  что, впрочем,  не  составило  большого  труда. Карл оказался на
редкость приятным  собеседником.  Как я уже сам догадался, картины были его,
причем, как выяснилось,  они не  раз выставлялись в лучших  салонах  Парижа.
Карл  не признавал  авангардистов или  подобных  им маляров, но  преклонялся
перед Дали и отдавал должное классической школе... Вообще  о живописи он мог
говорить часами.
     Не сразу,  но в разговор втянулся и Филидор. Сара принесла пунш. И  все
более или менее сгладилось.
     После  завтрака Карл практически  без борьбы  выиграл у меня три партии
подряд, но  вовсе не из-за того, что я  не годился ему в соперники, а скорее
потому,  что он был уж слишком экстравагантной фигурой и  сосредоточиться на
шахматах  я  так  и  не  сумел.  Справедливости  ради  замечу  --  играл  он
превосходно.
     Я не собирался уходить скоро. Мне было  комфортно и уютно в доме Велье,
но позвонил  мой страховой агент и попросил о встрече в офисе фирмы. Время у
меня  еще оставалось, однако  я стал прощаться. Замечу, что Филидор держался
уже  не  столь  скованно, как  вначале; конечно, его  угнетало то, каким был
Карл, но он любил своего сына, как только способен любить отец, гордился им,
его умом, его ярким  талантом. Мадам Велье, растроганная до слез,  повторила
не раз,  что  в ее  доме я всегда желанный  гость.  Ну  а Карл, зная,  что я
приехал на такси, предложил взять его машину.
     -- Благодарю вас, Карл... Время терпит, я пожалуй, пройдусь. Я давно не
был в Булонском лесу, очень давно, тридцать лет, -- отвечал я.
     -- Если вы не возражаете, я немного провожу вас, -- предложил тогда он.
     -- Отлично, -- согласился  я,  и мне  действительно  было  приятно  его
общество.
     Невеселая  вышла  прогулка.  Карл нежданно-негаданно затронул  предмет,
разговора о котором с ним я предпочел бы избежать...
     -- Вы думаете, я не страдал?
     -- Думаю, тебе трудно жить, -- задумчиво произнес я.
     -- Теперь нет...  Мы  взрослеем и многое  предстает  перед нами в  ином
свете... Мне было трудно, пока не пришло осознание того, кто я.
     -- Так кто же такой Карл Велье? -- вполголоса спросил я.
     -- Номо --... чье время грядет, чье поколение только завоевывает землю,
чье  превосходство над человеком, кто для вас совершенство,  неоспоримо... В
это нелегко поверить, еще труднее понять, что мы не просто  монстры, а люди,
во многом стоящие на порядок выше.
     Он говорил  беззлобно, твердо, как  будто пытаясь обратить  меня в свою
веру, словно это было возможно, но я вспомнил Ежи:
     -- Странно, вы все как один одержимы одной и той же идеей... Я ведь все
это уже слышал, только от убийцы...
     Я сказал и  пожалел...  Карл  посмотрел  на меня почти разочарованно, с
горечью и наверное, с укоризной.
     -- Прости, -- молвил я.
     Метров тридцать мы прошли храня молчание. Потом Карл заговорил вновь:
     -- Когда я  пришел в первый  раз в  школу, нас было всего трое, и самый
уродливый --  я. Мои  однокашники  обращались со мной, как с животным. С той
разницей, что животное могут, хотя бы изредка, приласкать. Больше всего моих
врагов раздражало, что я был лучше их во всем, я впитывал в себя знания, как
губка...
     Как только  они не изощрялись  в  способах  унизить  меня.  Однажды они
соорудили для паука ловушку; паук -- не правда ли, удачное прозвище?.. Когда
я  вошел  в спортзал,  та ловушка сработала,  рыбачья сеть  подняла меня под
потолок,  а они стояли внизу,  забрасывали  меня гнилыми помидорами, тухлыми
яйцами  и надрывались  от смеха... Самое  смешное для  них началось, когда я
освободился... Каким образом? Карл повел туловищем, что могло  означать лишь
одно -- он перенял привычку отца  пожимать плечами, но как нелепо и уродливо
выглядело это у него, у ...монстра.
     -- ...наверное, настал конец моему терпению. Последствия были ужасными:
одному я проломил  череп, другому повредил  позвоночник, а  четверо обошлись
сломанными  руками,  ногами,  ребрами...  Отец  потратил  массу денег, чтобы
спасти меня  от тюрьмы для малолетних преступников, но после того случая все
изменилось, меня оставили  в покое. Однако еще сильнее  стали допекать  моих
друзей. Тогда мы сплотились. Сначала нас было трое,  через год  -- пятеро, и
уже мало  кто осмеливался  связываться с нами  открыто... Но началась охота,
где охотниками были не мы. Винсента сбили машиной, Поля подвесили за обе его
головы, Карла Велье возжелали сжечь заживо... Вы  считаете, у  меня красивое
лицо? Но это не мое лицо. То, что вы видите, -- результат кропотливой работы
врачей, плоды многократных  пластических операций... Но  я о  другом...  Это
изматывает, когда борешься с тенью, мы  даже не  имели представления  о том,
против кого обратить свой  гнев. Одно нас спасало  -- слишком уж  живучая мы
порода. Потом поступил в  колледж. В  колледже  нас  была  почти четверть, и
снова лучшие из лучших -- мы...
     Здесь он прервался, шел задумавшись, а после произнес почти по слогам:
     "Надо же так случиться... влюбился..."
     -- Надо же так случиться... влюбился... Мы учились вместе, но на разных
факультетах. Ее звали  Луиза. Когда она пригласила меня к себе на загородную
виллу,  я  ни о чем  не думал,  я был  безнадежно,  безумно в нее влюблен, и
поехал, забыв об осторожности... Мы расположились в огромном  зале, прямо на
ковре. Она  погасила свет. Я  слышал шорох ее платья, чувствовал ее  горячее
дыхание совсем близко...  Мы разделись.  Она сказала, что на  минуту оставит
меня, и ушла. Мною  овладело смутное  беспокойство... Вдруг вспыхнул свет. Я
предстал  нагим  перед  толпой  зрителей,   заполнявших   верхний  ярус,  их
становилось все больше и  больше, послышался смех...  Этот смех снится мне и
поныне...  Перед глазами все поплыло. Я  не  видел их.  Я  искал только  ее.
Нашел, узнав ее голос:
     "Обещанный сюрприз, господа! А'ля паук!"
     Карл замолчал.  Нельзя было  не  испытывать сострадания,  глядя на  его
искаженное болью лицо.
     -- Почему ты рассказал мне это?
     -- Мне кажется, мы будем друзьями...


     Вторую   половину   того  же   дня  я  всецело   посвятил   делам.   Из
представительства страховой компании отправился в банк, затем в автосалон, к
тому  же,  мне  надо было получить водительское  удостоверение. Около  шести
вечера я освободился...
     Если  когда-нибудь,  мальчишкой,  вы  влюблялись  в  юную  мадемуазель,
бродили  под ее домом, ночью с надеждой всматриваясь в светлые  пятна  окон,
тогда  вы  не  можете  не  помнить, как рвалось из  груди  мятежное сердце и
замирало,  когда занавески вдруг  открывали чье-то лицо...она?  Но  это если
тебе 16, а в 32 (или 62) уже трудно поверить, что вы на это способны...
     Я  оставил  свой новый  "порше"  перед  последним  поворотом  дороги  к
крепости Скотта и углубился  в лес. Скоро показались  высокий забор и вилла.
Но только потому, что мне было далеко не шестнадцать,  я подумал с известной
долей прагматизма: "Какой смысл здесь стоять?" И тотчас ушел.
     Когда я  вернулся к машине, уже стемнело. Вынырнувший  из черного  леса
автомобиль  измерил меня  с головы  до пят  светом  фар, свернул на обочину,
остановился. За рулем серебристого купе с открытым верхом была Элен.
     -- Вы были у отца? -- выйдя из машины, спросила она.
     Ей очень шло белое платье, открывавшее  плечи и наполовину грудь, узкое
до колен, ниже -- широкое и длинное, со скользящим по траве шлейфом.
     -- Нет, -- чувствуя, как волнуюсь, ответил я.
     Она вдруг стала серьезной:
     -- Но почему вы здесь?
     -- Хотел увидеть вас, Элен... -- так же серьезно произнес я.
     -- Тогда этот вечер мой... Мне нужно только поставить машину.
     Я подождал ее, но  к ним не  заезжал. Вряд ли мне бы обрадовался Скотт,
впрочем, как и я ему...
     Мы поехали в сторону Версаля, так пожелала Элен.
     Мы говорили бесконечно. О погоде, об искусстве, о вкусах и моде, но как
хотелось бы мне  говорить об ином... О ней, о ее глазах, улыбке, голосе... И
что-то настораживало меня в ее взгляде, чуть  кокетливом, стремительном,  но
порой тревожном...
     За Версалем, мы снова свернули в лес, и вскоре, рядом с одиноко стоящим
двухэтажным  особняком  времен  французских  королей у  затаившегося в  ночи
пруда, остановились.
     --  Этот  маленький  дворец  --  подарок отца... Я не  была здесь целую
вечность, -- сказала Элен и пригласила в дом.
     За парадным, в  зале,  наверное, в далеком  прошлом  принимавшем балы с
россыпью галантных  кавалеров и блистательных дам,  --  с мраморными плитами
пола  и  потускневшими  мозаичными панно  на  стенах,  с огромной люстрой  и
множеством канделябров, с двумя лестницами, расходящимися вверху на бельэтаж
с колоннами, куда выходили двери комнат второго этажа, --  царило запустение
и веяло унынием.
     --  Кажется,  здесь действительно  никого не было  целую  вечность,  --
подивился  я  паутине,  ставшей  неотъемлемой  частью этого дома,  и  словно
вознамерившейся его похоронить пыли, и соблазнительному эху.
     --  Да.  Мебель  я  выбросила.  Парк  вокруг превратился  в  чащу...  Я
поклялась  не возвращаться сюда... Но с той  поры прошло  семь лет... Только
Патриция иногда приезжает сюда.
     -- Что же это за тайна заброшенного дома?
     -- Не хочу об этом говорить, в другой раз...
     Элен поднялась на второй этаж. Прошлась по комнатам, и из одной вынесла
медвежью  шкуру.  Бросила  посредине  зала  на  холодный каменный пол, затем
зажгла три свечи и погасила свет.
     -- Кажется,  отношения Пат и  моего отца дали трещину. Никогда не было,
чтобы они ссорились.
     -- Они давно вместе?
     --  Пятый год... Тогда у  Пат  родился ребенок...  Знаете  что,  поедем
как-нибудь  за город, а еще лучше --в горы. Жутко надоел Париж с его смогом,
пылью... проблемами. Хочу спрятаться от людей в огромной пещере, готовить на
костре, пить родниковую воду, хочу жить высоко-высоко, чтобы ни один человек
не  подобрался и близко к моей обители... и  никогда больше  не спускаться в
долину.
     --  Я слышал об отшельниках-мужчинах, но  вот об  отшельниках-женщинах,
что-то не приходилось.
     -- А я возьму с собой вас, согласны? -- почти всерьез сказала Элен.
     -- Согласен...
     Мы сидели на роскошной мохнатой шкуре...
     Ее рука была совсем рядом, но я не осмелился прикоснуться к ней...
     -- Элен, а почему умер ребенок Пат? -- вдруг спросил я.
     Последовала долгая пауза, прежде чем Элен на что-то решилась.
     -- Он был здоров...
     -- Что? -- недопонял я.
     --  Он  был здоров... У  нее родился мутант, и она  настояла, чтобы его
усыпили.  После  родов к мужу она  больше не вернулась  и стала жить  с моим
отцом. О ребенке  вся  правда  известна немногим,  даже муж Пат думает,  что
мальчик родился мертвым.
     --  Кто же был ее мужем? -- механически спросил я, ошеломленный судьбой
моего внука.
     --  Они вместе учились в колледже. Филипп Луадье. Я  его недолюбливала,
ставил из  себя этакого сверхчеловека, а  в голове пусто... Я почему вам все
это рассказала... Патриция ведь для меня как старшая сестра... И я знаю, она
не собиралась делать из всего этого тайны, так  уж вышло. Мне порой кажется,
что она гордится своим поступком.
     Элен взглянула на меня печальными глазами.
     -- А  вы бы могли, вот  так, убить  своего ребенка из-за того,  что  он
родился мутантом?
     Ее вопрос застал меня врасплох.
     -- Право,  Элен, затрудняюсь, что-либо сказать... Я понял, ты осуждаешь
ее?
     -- Я не могу осуждать ее потому,  что не  знаю, как поступила бы  сама,
окажись  я на ее месте... А что родилось у Пат... Она не рассказывала, можно
только догадываться. Постарайтесь понять. Когда человеческий ребенок выходит
из утробы матери, он и так достаточно некрасив, а если представить мутанта в
его первые минуты жизни...
     Кто-кто, а я мог это представить.
     --Это  трудно  вынести психологически... Вы, наверное, видели уже Карла
Велье, каков же был он, едва появившись на свет?
     Наступило  молчание.  Слишком  тяжелый получился у нас разговор,  чтобы
сразу о нем забыть.
     -- Тебе улыбалось счастье, Морис? -- спустя  несколько минут произнесла
Элен, голос ее был тверд, но чуть приглушен.
     Она отвернулась во мрак и почти неслышно прошептала:
     -- Поцелуй меня, Морис...


     Утро четвертого дня моей второй жизни началось неожиданно.
     Я и Элен  еще спали, когда в дверь позвонили. Открывать не хотелось, но
кто-то  очень  настойчивый и  наглый настаивал. Им оказался журналист Жюстен
Тревиз...  На мой вопрос, что ему надо,  он дважды щелкнул  фотоаппаратом  и
затараторил,  что  покупает у  меня  право  на  эксклюзивное  интервью...  Я
выставил его за  дверь  и подумал  с  сожалением:  " Они  таки  добрались до
меня..."  Компания, которой я был обязан возвращением  в этот  мир, обещала,
что попытается  сохранить  в тайне мое имя,  но разве проведешь  пронырливых
репортеров. Однако больше всего это взволновало Элен.
     -- Откуда они узнали, что ты здесь?
     Я не ответил, потому что она попала в точку.
     Откуда?!
     И именно  по  просьбе  Элен я  вышел к  засевшему  в засаде  Жюстену  с
предложением  дать ему короткое интервью с одним условием: об Элен и об этом
доме журналист не обмолвится ни словом, что вполне его устроило.
     После этого Элен взяла такси. Взгляд  ее стал, наверное, еще тревожнее.
Она ушла от объяснений и на прощанье сказала, что позвонит сама.
     С этим неясным настроением я приехал домой.
     -- Меня никто не спрашивал, Кэтти?
     --  Вчера   весь  день  один   очень   настойчивый  господин,  кажется,
журналист... К нему вышла Патриция, и, кажется, все уладила.
     -- Патриция дома?
     -- Пока да, но она сейчас уезжает...
     -- Меня вызвали на совещание совета директоров, -- сказала спускаясь по
лестнице Пат. -- Как провел ночь?
     И она нехорошо усмехнулась... Я сделал вид, что не заметил этого.
     -- Что за совещание?
     -- Наверняка они решили вышвырнуть меня из Совета директоров. Они долго
под меня копали.
     Патриция присела  в кресло  напротив меня и  попросила  Кэтти  принести
чашечку кофе...
     -- У тебя проблемы? -- спросил я дочь.
     --  Проблемы  не  у  меня.  У   тех,  кто  копошится  вокруг.  У  моего
управляющего  проблемы,  у  его  двух  сыновей-уродов,  мечтающих  от   меня
избавиться, у тех, кто думает, что все разрешится само  собой. Только так не
бывает.  Не замочив  ног,  в  воду не  войдешь.  Поэтому-то  и  поменялся за
последние два  года почти весь  управленческий аппарат  компании, потому что
беззубые  все. Впрочем,  если  меня  выведут  из Совета  директоров,  только
спасибо скажу, осточертело сидеть каждое утро за одним столом с уродами.
     -- Пат, они лучше нас? -- с известной долей сомнения спросил я.
     -- Если  ты о  работе...  Часто  лучше  нас,  так или иначе, но,  с  их
приходом дела компании пошли в  гору,  -- прежде  всего себе не стала  лгать
Патриция.
     -- И если кто-то придет на твое место...
     Пат оборвала меня.
     --  Мне  не  нравится  этот  разговор.  Ты  еще  не  понял,  что  здесь
происходит.  Мы сами  рубим сук,  на  котором сидим. В правительстве  нет ни
одного урода,  в парламенте их единицы,  в армии и  органах  правопорядка их
нет, как ни странно, их не так много и среди  толстосумов,  но они взяли нас
за горло и заставляют рубить этот сук, потому  что это дети своих родителей,
слишком сердобольных родителей.
     Она  допила  кофе,  поставила  чашку  на  столик,   очаровательно   мне
улыбнулась, что никак не вязалось с ее  жестким  тоном, в  нем порой звенели
металлические нотки, и добавила:
     -- Я позвонила Элен и пригласила ее на ужин. Ты не против?
     -- Она милая девушка, и твоя подруга... -- скрыл я от нее свои чувства.
     Вслед за  Патрицей, через час (время приближалось к двенадцати) уехал и
я, впрочем, бар "Глобус" был неподалеку.
     На летней веранде бара я сел  за один  из  столиков  и под чашечку кофе
приготовился   ждать   таинственного  доктора  Рейна.  Меня  мало   занимало
происходящее вокруг. Я решительно отдыхал, от всех и от всего.
     Д-р Рейн был пунктуален. В  полдень, минута  в минуту,  ко  мне подошел
серый господин лет  сорока  пяти,  в  невзрачном  помятом  костюме, в черной
сорочке со скверным галстуком.  Он  был небрит, его  осунувшееся  долгоносое
матово-бледное лицо выглядело измученным,  осеннего  неба  глаза  оплыли  от
долгого  нездорового   сна.  Среднего  роста,  неширокий  в  плечах,  он  не
производил впечатления своим телосложением.
     -- Простите, мсье де Санс? -- любезно сказал он.
     -- Д-р Рейн? -- ответил я тем же.
     Он слегка склонил голову в знак приветствия:
     -- Вы разрешите... -- присаживаясь за мой столик, спросил Рейн. Пока  я
изучал его, он наслаждался очарованием  погожего дня: воздал ему хвалу вслух
и, точно воодушевленный моим молчанием,  стал развивать тему погоды и своего
здоровья.
     "Не за этим же он пришел?"  --  начинал  досадовать я;  однако  мне  не
понадобилось  ссылаться на  недостаток  времени,  чтобы  подстегнуть доктора
Рейна.
     -- Мсье  де Санс, сначала хочу принести свои извинения, в какой-то мере
письмо было блефом...  -- сделав в  своем, казалось, нескончаемом,  монологе
крутой  вираж,  неожиданно  с  жалкой миной  признался  мой  собеседник.  На
какой-то миг он преобразился, ожил, обратив на меня пытливый взгляд:
     -- Вам разве не знакомо имя д-р Рейн?
     -- Признаюсь, знакомо, но  вспомнить,  где и когда... --  тут я  развел
руками.
     --  Д-р  Рейн,  мой  отец,  тридцать   лет  назад  написал  вам  письмо
аналогичного  содержания...  Собственно, я  только переписал  с  него новое,
полученное вами вчера.
     -- Может  быть. Да-да, кажется,  что-то  подобное  имело место,  -- мне
нелегко было восстановить  в памяти, среди тайфуна событий, развернувшихся в
те далекие дни, столь незначительные мелочи.
     -- Мне  было шестнадцать... Покидая  дом, отец  предупредил,  что скоро
вернется,  и исчез... Не  сделаю  большого  открытия, предположив,  что  его
убили.  Но  я  хочу  разобраться...  Единственная  зацепка:  найденные  мной
черновик письма и блокнот с весьма странными шифрованными записями.
     -- Вы обращались в полицию? -- говорил я тоном человека, к которому все
это не имело никакого отношения.
     -- Конечно, но открыть им те, главные, улики я не мог
     -- Почему?
     -- Подозреваю, что мой  отец был замешан в неприглядных делах, и мне не
хотелось  бы пятнать  его имя,  к тому же все замыкалось на вас,  а вы тогда
пропали не менее загадочно.
     -- Хорошо, допустим, -- согласился я, -- но, повторяю, я не знал вашего
отца, как не имею и не малейшего представления,  какие сведения он собирался
мне сообщить.
     -- Терпение, мсье  де Санс.  Коснусь  письма. Адрес на черновике  сразу
вывел  на  вас.  Отец исчез  в  день,  когда  вы должны  были встретиться. В
записной книжке отец шифровал далеко не все, хотя это  и  шифром по большому
счету не  назовешь. На странице на  букву "С"  пункт  первый -- дата,  пункт
второй  --  литеры  "WS", пункт  третий -- "РТ"  и три  вопросительных знака
рядом.  Как  ни бился я, исследуя ближайшее окружение моего отца,  выяснить,
кто или что стоит за "WS" и "РТ", мне так и не удалось...
     --  Из  всего  сказанного  пока неясно,  почему  нужно  было  опасаться
полиции, -- скучающе осведомился я. Вся история мне порядком надоела.
     --  На  последней  странице блокнота находится  пронумерованный список:
номер  один  --  дата,  две  буквы,  вероятно,   опять  чьи-то  инициалы,  и
пятизначное  число,  номер  два -- другая  дата, иные  инициалы, пятизначное
число... и так далее. Пятизначные  числа, без сомнения, суммы денег, которые
отец получал от  различных  людей. Все обрывается семнадцатым номером: дата,
"MS"  и  шестизначное число, жирно обведенное  чернилами. Отец, по-видимому,
намеревался урвать с  вас неплохой куш, если, конечно, "MS" -- это  вы... Но
что-то ему помешало, или нет?
     Я,  слушал его, и рисовал на салфетке карандашом "WS" и "РТ", как вдруг
меня осенило.
     -- Доктор Рейн, какая дата стояла, как вы говорите,  за пунктом первым?
-- спросил я и услышал дату рождения моей дочери.
     -- Это вам что-нибудь говорит? -- с надеждой взглянул на меня Рейн.
     Я знал, что "РТ" -- это  Павел Томашевский,  что "WS" --  Вильям Скотт,
остальное для меня пока не имело своего объяснения, и, чтобы найти его, надо
было либо брать  Рейна в союзники, либо действовать самостоятельно. Я выбрал
первое.
     -- Прошу вас! -- с мольбой в голосе повторил Рейн.
     -- Судя по всему,  вы не  ошиблись, обратившись ко мне, поскольку тогда
весьма просто  расшифровываются  инициалы "WS"  и "РТ" Я  полагаю, нам  надо
объединить наши усилия.
     Через  полчаса  мы   расстались.  Рейн  взялся  разыскать  "живого  или
мертвого" профессора Томашевского, я должен был "прощупать"  Скотта, но так,
чтобы не вызвать у него подозрений. По нашему общему мнению, один из них мог
быть  убийцей. Впрочем,  уверен:  Рейн  рассматривал  и  меня  как  третьего
кандидата на эту роль, однако шел на риск...
     Время  до  вечера я  провел  у Филидора.  Нам было о  чем поговорить. Я
спешил вновь обрести в нем друга.  И все же замечу: я устоял перед соблазном
рассказать ему об Элен и о встрече с Рейном.
     --  К ужину дома меня ждала лишь Патриция. Почуяв неладное,  я спросил,
где Элен.
     -- Она не приедет, -- протянула Пат.
     Я не мог не заметить тени грусти на ее лице.
     -- Что-нибудь случилось?
     -- С ней  или со мной? -- может быть, мне показалось, но  в ее голосе я
ловил нотки ревности.
     -- Перестань, Пат...
     -- Она  позвонила  и попросила передать тебе, что с  ее стороны это был
только каприз... Забудь о ней, она того не стоит...


     Прошел  месяц. В жизнь Парижа он не привнес ничего нового. В  мою жизнь
-- ощущение, что  я растворился во  всеобщей  тревоге и неуверенности  в дне
грядущем.  Теперь  я,  как  и все,  старался обходиться без  пеших прогулок;
будто,  находясь  в  машине, люди избавляли себя от  опасностей; наверное, с
таким же упорством улитка  прячется в собственном домике, полагаясь, бедная,
на  его  прочность...  На моих глазах  избивали людей,  унижали, убивали,  с
жестокостью и  бессмысленностью,  достойными  только человека. Я помню,  как
застрелили  девочку пяти  лет,  виновную в  том,  что ее отец  случайно  ли,
нарочно ли, сбил подростка-мутанта, перебегавшего на  красный свет. И помню,
как четверо мальчишек отделали до полусмерти своего двухголового сверстника,
потом  помочились на него и, довольные своей  "шуткой", неспешно  удалились.
Или то, как  влюбленную  пару мутанты вышвыривали  из ресторана, сопровождая
свои  действия свистом, улюлюканием, хохотом... Справедливости ради,  таковы
крайние  проявления этой  всеобщей нелюбви между нами и ними,  и  все-таки я
могу продолжать до бесконечности.
     Тем же были наполнены теленовости и пресса: все возмущались,  призывали
к согласию и терпимости, ругали власти и полицию, молодежь...  Мне же запало
в память короткое  интервью  сержанта  полиции, уже  в возрасте, отца  троих
мутантов:
     -- ...кому как не мне, знать, как нелегко  им пришлось, я не оправдываю
их, но ведь чаще всего с их стороны это лишь ответная реакция... Большинство
из них добрее нас..."
     А страх тем временем  въедался в кожу  парижан, оставаясь на их  лицах,
словно следы проказы, и, наверное, потому они боялись друг друга...
     Пат. Она ушла из фирмы. Думаю, ее вынудили.
     Элен,  со  слов Скотта, улетела во Флориду.  С Вильямом  я разговаривал
только по телефону. Я не  забыл о  нашей с Рейном  договоренности,  но Скотт
откровенно  избегал  меня. Я же был  осторожен.  Напротив, мне казалось, обо
всем забыл Рейн -- он не напомнил о себе ни разу. С Лаурой  я не встречался,
но только не из-за Роберто...
     В  силу  понятных  обстоятельств я  покончил  с медициной и  беззаветно
предался шахматам, проводя  за игрой  все часы свободные ото сна и обедов, с
компьютером, с Филидором,  с Карлом... и, пожалуй, с Карлом я сблизился даже
больше, чем с его отцом...
     Вот так и прошел месяц. Пока однажды после  полудня мне не позвонили из
полиции и не сказали, что у них находится Патриция де Санс.


     В полицейском участке со мной говорил молодой сержант. Глядя на него --
широкоплечего,   светловолосого,   голубоглазого    и   круглолицего   юношу
двухметрового роста, я невольно подумал:  все-таки матушка  природа нет-нет,
да и напомнит о своем представлении идеала человека как биологического вида:
--  Ваша дочь, мсье? -- он недоверчиво посмотрел  на  меня,  но  этим все  и
ограничилось.
     -- Что поделать, мсье, время сейчас такое, люди относятся друг к другу,
словно волки. И все же мы  обязаны пресекать любые нарушения закона... Но не
волнуйтесь  напрасно, мсье.  Господин, на  которого  набросилась вала  дочь,
кажется, не собирается подавать на нее в суд, хотя ему досталось...
     -- Вы еще не объяснили мне, что случилось...
     --  Ваша  дочь проезжала на красный свет  и потерпевший  врезался  в ее
машину, но как только мадемуазель выбралась  из нее,  она, вместо извинений,
принялась за господина Крюгера, хорошенько намяв ему бока.
     -- Я могу принести извинения господину Крюгеру?
     -- Сержант громко хмыкнул и указал рукой в окно.
     -- Он как раз садится в "шевроле" вишневого цвета.
     Я  быстрым шагом  вышел  из  помещения  на  улицу  и увидел у "шевроле"
мутанта.  Его голый,  гладкий череп, имевший форму  яйца,  был  лишен  ушных
раковин, выпученные глаза, без обычных век и ресниц, словно у ящерицы, время
от  времени  скрывались  за тонкой  полупрозрачной пленкой, Представьте, как
смотрелся он  рядом со  стройной  блондинкой, сидевшей  справа  от  рулевого
управления.
     -- Прошу вас, минуту! -- окликнул я его, прежде чем он завел машину.
     -- Вы меня? -- произнес он чудным бархатным баритоном.
     -- Да, да, мсье Крюгер.
     Я подошел к нему:
     --  Я отец мадемуазель,  которая, к несчастью,  так скверно  обошлась с
вами...
     Только теперь, вблизи, я смог оценить, как  постаралась моя  дочь:  все
лицо мутанта было в ссадинах,  синяках, и кровоподтеках, страшно распух нос,
правый рукав пиджака был оборван, весь костюм вывалян в пыли...
     -- Мне не о чем с вами говорить, -- коротко и небрежно бросип он.
     Его "шевроле" тронулся, стремительно набирая скорость.
     После  всего  того, что произошло  с этим господином,  любой бы  на его
месте  имел  право на  резкость и  несдержанность,  но  ему,  как  и  многим
мутантам,  была  присуща эта надменность, низводящая человека (человека,  не
мутанта!) до  уровня  низшего существа,  что,  признаюсь,  взбесило  меня  в
очередной раз  и добавило уверенности -- не  окажись Крюгер тем, кем он был,
Пат вряд ли бы совершила подобное.
     Я  вернулся в  участок,  внес за Патрицию  залог, и  мы вместе  поехали
домой. Дорогой она лишь однажды подала голос, не скрывая своего раздражения:
     -- Кретины! Они еще защищают этих уродов...
     -- Поверь, Пат, полиция далеко не всегда проявляла к ним лояльность, --
обронил я, храня воспоминания давно минувших дней.
     Это  происшествие имело свое продолжение, более того, послужило  некоей
точкой отсчета.
     Вечером следующего дня позвонил Скотт.
     -- Пат дома? -- без предисловий спросил он.
     -- Ее нет, еще с утра.
     -- Морис, ты не против отправиться за город? Обещаю, будет интересно.
     -- Хорошо, -- сразу согласился я.
     -- У клиники, ровно через час...
     Когда я был в назначенном месте, вечерело. Из ворот клиники вышел Скотт
и сел ко мне в машину.
     -- Куда? -- посмотрел я на него.
     -- Ты знаешь замок Харлей? -- не глядя мне в глаза, спросил он.
     -- Нет...
     -- Тогда, с твоего разрешения, я сяду за руль...
     Путь наш  лежал на юго-запад.  Минут сорок  мы  мчались  по автостраде,
затем свернули в буковый лес. Дорога привела нас к старому, довольно шаткому
деревянному  мосту через речку.  Дальше пришлось  идти пешком. Замок, вернее
то, что от него  осталось, -- полуразрушенная  башня и почти  сровнявшаяся с
землей стена -- был совсем рядом.
     -- Как душно... -- впервые за все наше путешествие что-то сказал Скотт.
     Я кивнул -- увы, до этого все мои попытки  завязать с ним разговор ни к
чему не привели.
     Ночь обещала принести с собой если не ливень, то хороший дождь. Сильные
порывы ветра  сменялись минутным  затишьем.  Луна то  и дело  хоронилась  за
тучами... Звезды томились в плену  и порой лишь  на  миг обретали свободу...
Тонкий луч фонарика едва ли помогал нам, и,  когда  Вильям  выключил его, мы
ровным счетом ничего не потеряли.
     -- Нам надо быть осторожнее, -- пояснил он.
     -- От кого мы прячемся? -- Скотт не ответил мне.
     Мы поднялись на  стену. Здесь  я окончательно  убедился,  что Скотт  не
впервые  проделал этот путь: из потаенного места он  вынул веревку с крюком,
привычным движением забросил  крюк на башню и полез  наверх.  Мне ничего  не
оставалось, как последовать за ним.
     На  башне не было даже площадки,  лишь круто  уходящая по  спирали вниз
узкая каменная  лестница. Мы миновали  два яруса, когда на  третьем лестница
неожиданно   оборвалась.   Спуститься   ниже   не   представлялось   никакой
возможности, однако этого и не следовало бы делать... Внизу, на первом этаже
башни  среди яркого света были  люди... Были  юноши и девушки, предававшиеся
плотскому греху, слившиеся, казалось, в один сплошной клубок обнаженных тел.
Наверное,   все,   что  только   может  возникнуть  в  больном  человеческом
воображении,  все  мыслимые и немыслимые,  самые  изощренные формы и способы
совокупления мужчины и женщины, все было здесь, и воистину некую сатанинскую
печать на  весь этот  шабаш накладывало гулкое эхо, сотканное  из  стонов  и
завываний женщин, и учащенного дыхания, но будто дышал один человек.
     Каменный  пол  был  устлан несколькими персидскими  коврами;  здесь  же
находился  покрытый пурпуром  импровизированный помост из деревянных ящиков,
бревен, и досок.  На помосте  стояла  гильотина, со  скамьей  для жертвы, со
всеми необходимыми в таких случаях приспособлениями.
     Вакханалия продолжалась бесконечно долго. Однако  настал  момент, когда
ее рабы, удовлетворившие свою похоть, в  изнеможении  замерли на  персидских
коврах. Тогда я увидел Патрицию.
     Она поднялась из  груды разбросанных вокруг  нее  тел, легко вбежала на
помост. Ее  голос  вернул к  жизни уснувшее было эхо, теперь  более сильное,
более смелое:
     Братья и Сестры...
     Когда долг наш исполнен...
     Да очистим мы род наш от скверны...
     Это больше походило на монолог из пьесы.
     Слова  Патриции  послужили командой:  четверо атлетов  встали  рядом  с
многовесной каменной плитой,  находившейся  неподалеку; вместе сдвинули ее в
сторону;  а  затем  двое  из них  исчезли  в открывшейся черной  дыре. Через
несколько  минут они  выволокли  из  подземелья сначала щуплого  мутанта,  а
следом и ослепительную  блондинку. По молодой  женщине  я  и узнал господина
Крюгера и его подругу.
     Вид у мутанта  был  ужасный  и жалкий.  В неглиже,  с тонкими короткими
ногами, округлым  брюшком, с выступающими  ребрами и впалой грудной клеткой,
он дрожал столь явно, что я заметил это даже  с того расстояния, которое нас
разделяло,  он  неистово  вращал  глазами, и трудно было понять, чего  в них
больше -- безумного страха или беспомощной ярости, на губах выступила  пена,
он пытался что-то выкрикнуть, но  из его горла вырывалось  только  хрипение.
Что до девушки --  она,  ступая  босыми ногами, куталась  в  зеленое  грубое
покрывало и смотрела вокруг испуганно и более всего непонимающе.
     Их вытащили на  помост. Девушку продолжали держать за  руки,  а мутанта
бросили на ложе. Руководила всем Патриция.
     Двое парней  стянули мутанту руки,  ноги и туловище ремнями,  закрепили
неподвижно яйцеподобную голову...
     Патриция,   выждав   еще   минуту,   пока  будут   окончены   последние
приготовления,  обвела  взглядом  окруживших  полукольцом  помост  юношей  и
девушек, и произнесла всего одну фразу, громко, и словно заклинание:
     "Во имя Адама и Евы"
     Она разжала замок и нож гильотины упал вниз... Голова мутанта скатилась
в корзину. Ослепительная блондинка потеряла сознание.
     Я содрогнулся.  Преступление,  чем  бы  оно  ни  оправдывалось,  всегда
останется преступлением, и грех этот, словно клеймо, лежал на моей дочери...
     -- Морис, -- вывел меня из оцепенения Скотт, -- пора... Мы должны дойти
до машины раньше, чем они покинут башню.
     -- Что сделают с девушкой? -- не своим голосом спросил я.
     --  Ее не убьют. Они  убивают только мутантов. Ее вернут в подземелье и
будут держать до тех пор, пока она не станет безопасной.


     Мы не преодолели и половины расстояния от замка до машины, когда небеса
разверзлись,  обрушив на нас лавину воды. За  считанные минуты пригорок,  на
котором,  собственно, и  стоял  наш  автомобиль,  превратился  в  более  чем
серьезное препятствие. Скотт, едва  начав подниматься по склону, заскользил,
словно был на коньках, и впервые; он опрокинулся на спину, в лужу, а  вскоре
та же участь постигла меня. Упрямые,  мы не прекращали своих, как оказалось,
бесплодных попыток. И  в  конечном итоге  и он, и  я  выглядели  один  лучше
другого -- мокрые, перепачканные...
     -- Придется обходить слева, у тех деревьев, -- сдался наконец Скотт.
     Я проворчал, что  это порядочный крюк, но ничего другого не оставалось.
Метров  двести туда  и обратно,  преодолевая каверзы пути, что  несла в себе
будто  ожившая земля,  порой  увязая по  голень в грязи, мы  потеряли  минут
пятнадцать. Шестеро мотоциклистов, на скорости проскочившие  мост, оказались
внизу, когда мы только подошли к автомобилю.
     -- Господа, какая нечистая сила занесла вас сюда и в столь поздний час?
--  перекрывая  шум дождя, его неподражаемо  монотонный,  чуть  приглушенный
голос, но в раскатах грома выказывающий свою мощь, прокричал один из них.
     -- Они из замка... -- быстро шепнул Скотт.
     Уже за рулем, я подумал вслух:
     -- Напрасно  мы  оставили  их вопрос  без  ответа,  кто знает, зачем мы
здесь...
     -- Теперь  поздно. Вероятно, они не отвяжутся от нас, пока не  выяснят,
кто мы --заметил Скотт.
     В ту же минуту, по тому, как мотоциклы стремительно унеслись влево, где
склон незадолго до этого одолели мы, я убедился в правоте его слов.
     Лесная дорога, и до того не баловавшая комфортом,  теперь представилась
нам сущим адом,  к тому же  мы  вынуждены  были поторопиться, чтобы уйти  от
погони;  машина  ныряла  в  лужи, ее заносило  на поворотах,  она  с  трудом
выбиралась из рытвин и ям. Я ждал шоссе как некое избавление, на время забыв
о "мстителях  Адама".  Однако, когда в очередной раз автомобиль вдруг грузно
осел задними колесами в дорожную хлябь, уже не вырвавшись, только взревев от
натуги мотором,  а  в этот  момент позади,  среди деревьев, промелькнул свет
фар, я очень живо о них вспомнил.
     Скотт вылез из машины и, вернувшись, сказал: -- Безнадежно.
     В  руках у Вильяма  оказались  два  пистолета,  один он  протянул  мне.
Помедлив, я взял его.
     Бросив автомобиль, мы двинулись напрямую через лес. Я шел и думал,  что
эта  ночь,  этот  ливень никогда не кончатся. Казалось, деревья, обступавшие
нас, дрожат  то ли от холода, то ли от  страха перед громом и молнией своими
листьями, и  вдруг срывался, словно с цепи, озлобленный ветер, но бессильный
в  стремлении  лицезреть согбенные перед  ним могучие  стволы, стегал, будто
плеткой, колючим дождем по нашим лицам, и так  же вдруг  уносился прочь... Я
здорово продрог, полагаю, и Скотт тоже,  а сколько нам еще предстояло пройти
-- один  Бог ведал. Поэтому, в своей беспечности, мы бесконечно обрадовались
словно из-под земли выросшей лесной сторожке.
     Она была пуста,  ее скромный  скарб составляли  стол и  две  скамьи,  у
допотопной печки лежала вязанка дров. Но главным ее достоинством я назвал бы
то,  что здесь  было сухо.  Мы,  наконец,  могли обсохнуть, отогреться; что,
собственно  и сделали:  разожгли огонь,  потом сняли с  себя и развесили  на
веревках, которых здесь  было вдосталь, одежду.  Дождь между тем  не стихал,
временами даже усиливался, и приходилось мириться  с необходимостью провести
в этом утлом пристанище ночь.
     -- Видно, на роду мне писано  ходить вокруг  да около затерянных в лесу
сараев... -- заговорил я, не отрывая от огня глаз, -- Ты помнишь тот сарай?
     Но Скотт молчал, и я продолжил:
     --  Кстати, кто  он,  неизвестный  из  дома  Томашевского? Тебе  нечего
сказать? Почему-то мне кажется, что он знаком тебе... Или я ошибаюсь?
     -- Это мог быть и сам Томашевский, но...
     Его слова потонули в раскатах грома.
     -- Значит, он жив?
     -- Откуда мне знать...
     --  Скажи,  что вас связывало? -- я подбросил  в печку полено,  разгреб
кочергой золу, пламя объяло еще не тронутое дерево...
     --  Хорошо, --  не  дождавшись  ответа, произнес  я,  --  но ты  можешь
сказать, что было в том кейсе? И каким образом Элизабет...
     -- Оставим..., --  повысив  голос,  перебил меня Скотт,  и добавил  уже
совершенно спокойно, -- Жизнь позади, что ворошить прошлое, это для тебя все
будто вчера.
     -- Но по чьей-то милости я же влип в эту историю.
     -- Ты по своей глупости  влип. Кто  просил тебя  влезать  среди  ночи в
чужой  дом, да еще  находящийся под присмотром  полиции?  Тебе  хочется меня
подозревать -- изволь, -- равнодушно говорил он.
     Мне  нечего было  ему возразить, ведь  отчасти  он  был прав, я  только
чувствовал, что за всем этим стоит что-то очень нечистоплотное. Однако Скотт
уже повел речь о Патриции.
     --  Она  с  самого начала  играла  в этой  организации  заметную  роль.
Организация называется "Адам и  Ева", создана  пять лет назад,  сейчас имеет
широко разветвленную сеть во Франции и за ее пределами, численность, однако,
небольшая -- около двух тысяч человек.  На их руках кровь не одного мутанта,
и не  одного младенца. У женщин,  входящих в организацию,  роды  принимают в
присутствии  ее членов,  --  если  ребенок  появляется на свет  без  видимых
отклонений от  нормы, тогда  ему повезло, если нет... Я очень  беспокоюсь за
Пат. Я давно в курсе событий,  но лишь  на днях  один из  моих осведомителей
сообщил, что полиция уже месяц, как следит за Патрицией. Полагаю, пока у них
ничего   серьезного  против  нее  нет,   но  неверный  шаг  --  и  тогда  ей
несдобровать...
     Вернувшаяся после забвения гильотина ждала ее.  Теперь никто не ратовал
за  ее отмену. Слова  не шли из меня. Как должен  был я относиться к  дочери
после всего услышанного?
     Скотт  выбрал одну из  скамеек, накинул на  себя  еще  сырую  одежду  и
отвернулся  к  стене.  Он  уже  засопел,  когда  окна  отыграли  светом  фар
мотоциклов. Я метнулся к Скотту:
     -- Вильям, проснись!
     -- Что, что такое? -- спросонья не понял Скотт.
     -- Они здесь.
     Нам  не пришлось долго ждать. Снаружи кто-то с силой толкнул дверь, она
с шумом распахнулась. и шестеро парней ввалились в сторожку.
     --  Поостыньте,  юноши,  -- остановил  на пороге наших  преследователей
Скотт, подняв на них  пистолет; понимая, что  сейчас  это едва  ли  не самый
весомый довод в нашу защиту; то же сделал и я.
     -- Поостыньте, --  повторил  Вильям, рассматривая всех  их, казалось, с
интересом, что продолжалось, наверное, с минуту. Сейчас  вы дадите нам уйти.
Морис, одевайся.
     Я не стал медлить.
     Никто из парней ничего не  пытался изменить в сложившейся ситуации,  но
сторожка  была слишком мала, чтобы  безопасно для  себя разминуться  с ними.
Понял это и Вильям.  Он высадил ногой  раму, и осторожно, дабы не зацепиться
одеждой, первым вылез  в окно. За ним последовал я. Дальше  было  проще.  Мы
привели в негодность мотоциклы, кроме двух, которыми и воспользовались...
     Всего  несколько минут  понадобилось  нам, чтобы достичь трассы.  Здесь
Скотт предложил не возвращаться в Париж, а  напротив, проехать в направлении
от него до ближайшего  городка  Ретуни (к сведению,  он находится  восточнее
Фонтенбло) и там  заночевать. Он хотел перестраховаться, все же не  исключая
вероятности  погони,  и,  хотя  мысленно  я согласился  с Вильямом,  желания
продолжать с ним путь не было.
     -- Мне следовало бы вернуться домой раньше Патриции, -- возразил я.
     --  Как  знаешь, -- с натянутой улыбкой  сказал  Скотт,  поворачивая  к
Ретуни.
     В Париже было сухо. Укрыв в придорожных кустах мотоцикл, я стал ожидать
такси, но, как оказалось, ночью, на  окраине, это занятие  может растянуться
до  бесконечности. Наконец, потеряв терпение,  раздосадованный,  я побрел по
жадным  до  тишины  ночи улицам,  надеясь, что  ближе  к центру  мне повезет
больше.
     Мимо на высокой скорости пронесся мотоциклист и, уже удалившись от меня
метров на  сто,  вдруг круто развернувшись,  остановился. Я был уверен,  что
привлек его внимание.
     Ни испугаться, ни о  чем-либо подумать я не успел -- почти одновременно
с этим  из  темного проулка  в лицо ударил  свет  фар.  Напротив меня стояла
полицейская машина. Из нее  вышел хлыщеватый сержант, подошел ближе  и очень
вежливо попросил мои документы.
     --  Пожалуйста,  --  невозмутимо  сказал   я,  протягивая  водительское
удостоверение... Пистолет Скотта прямо-таки жег мне грудь.
     -- Морис  де  Санс,  --  почему-то вслух  прочитал  сержант,  --  прошу
прощения. Все в порядке.
     Когда полицейская машина отъехала, я  взглянул туда, где  минуту  назад
стоял мотоцикл -- его не было.


     Домой я добрался только под утро.
     Я  уже расплатился с шофером такси, когда увидел  бегущего со  всех ног
мальчика лет двенадцати, а затем и нескольких его  сверстников, но мутантов,
явно вознамерившихся догнать беглеца. Мальчика я знал -- это был внук Кэтти.
Он проскочил мимо  меня, налетел на  дверь моего дома, и затарабанил в  нее,
что есть сил. В ту же минуту трое преследователей набросились на него сзади.
А ведь я  стоял совсем  рядом,  в  пяти метрах, не более. Наверное, даже  не
желание  помочь  внуку  моей  экономки  заставило   меня  вмешаться   в  эту
мальчишескую  драку,  другое  --  желание доказать  им, что их уверование во
вседозволенность  ошибочно. Я подошел к ним, взял за ухо одного, за  отворот
куртки  второго и отшвырнул  обоих,  как  котят, на травяной  газон,  третий
пружинисто  отпрыгнул  сам.   Мне   пришлось   уделить   внимание   и  моему
подзащитному, его успели порядком потрепать.
     -- Ну, ну  вставай  парень,  крепче будешь,  -- помогая ему  подняться,
сказал я.
     Тут и Кэтти открыла дверь.
     --  Бобби...  Мальчик  мой, что они с  тобой  сделали,  --  запричитала
бабушка.
     -- Тебе  никуда от нас не  деться,  запомни  это, слизняк!  --  крикнул
кто-то  из  недругов  Бобби.  Почти  с удивлением,  что  они  еще  здесь,  я
повернулся к ним; их и в самом деле стоило рассмотреть получше.
     Я увидел и широкоплечего шестирукого, подобного индийскому  божеству; и
мутанта со  сросшимися у щек головами (или раздвоенной  головой?)  так,  что
рот,  как  и  подбородок,  был  один;  и  мутанта  с головой,  как огромная,
просто-таки гигантских  размеров тыква, и какой-то змеиной кожей  и лица,  и
тела;  к  ним,  останавливаясь  после  бега, подошли  еще двое  -- циклоп  с
безобразно выпирающей нижней челюстью  и карлик, кажется,  ничем не отличный
от человека. Последний и говорил:
     -- А тебе (не  стану приводить  здесь грязное  ругательство) конец,  мы
подарим тебе "испанский галстук", -- он обращался ко мне.
     "Какой начитанный юноша", -- горько усмехнулся я.
     Смотреть на  них  было и тягостно, и мучительно больно, потому  что все
они были детьми...
     "Нет, -- думал я, -- никогда не найти нам с ними общий язык. А что если
Пат  и  ее друзья правы?-- и останавливал себя--  Но это же бред! То, что  я
говорю  сам  себе  --  бред!   Неужели  я  готов  оправдать  все  чудовищные
преступления, что она совершила.  Разве сын Филидора, Карл, заслуживает кары
только за то, что он не похож на нас? Только за то, что его внешность, порою
образ мыслей,  коробят наше "я".  Вот  уж верно -- мы сделали  их жестокими,
непримиримыми; всему, всему они научились у нас".
     Я не ответил на их  угрозы,  но когда закрывал за собой  дверь, в спину
мне полетел камень.
     Кэтти была очень испугана.
     -- Они не дают ему прохода, -- пожаловалась она.
     -- Кэтти, а с чего все началось? -- поинтересовался я.
     "Но  это  ведь  обычная  история..."  --  казалось,  говорило ее  лицо,
жалобное и неизвестно почему извиняющееся.
     -- Мсье, если б вы знали, как меня измучила такая жизнь, я в постоянном
страхе за Бобби. В  его школе  этих уродцев совсем немного, но  они  будто в
каком королевстве, захватили власть, и теперь даже учителя опасаются за себя
и своих близких; тех,  кто не  подчиняется им, или  не слишком покорных ждет
расправа. Да везде одно и  то  же, во всех школах. У мадам Деланс, например,
на прошлой неделе сына раздели наголо, посадили  у школы на цепь и заставили
лаять на  всех  входящих. Откажись он, грозились  на его  глаза изнасиловать
девушку, с которой он встречался, только полиция и помогла.
     -- И что, все против них бессильны? -- мрачно спросил я.
     -- Иногда удается привлечь одного-другого к ответу, но  уж очень редко.
На моей памяти  это  случалось трижды. Например, совсем недавно,  да это уже
при  вас  было  --  двухголового  за  изнасилование и  убийство  молоденькой
учительницы отправили на гильотину.
     Я  вспомнил об  этой трагедии. Как и то, что  в деле фигурировали двое;
второй подросток по всей вероятности и был заводилой, но он не был мутантом.
Он  отделался  длительным  тюремным  заключением.  Когда  в жизнь вторгается
принцип "око за  око", то жизнь бежит по замкнутому кругу  и конец  только в
одном,  в смерти, так разве не нелепость -- нести в себе самом обреченность,
возможно ли пасть ниже?
     -- Вам письмо, -- сказала Кэтти.
     Это оказался пакет из Министерства Безопасности. Меня просили о встрече
на 16.00  в  кабинете...  Я  только подумал, что есть  время отдохнуть,  как
телефонный звонок опять нарушил мои планы.
     -- Здравствуйте, это Рейн, -- сказал в трубку слабый голос.
     -- Я узнал вас...
     -- Морис,  я нашел Томашевского, я  как  раз нахожусь неподалеку от его
дома, это в Иври, здесь еще кабачок с забавным названием.
     -- Это удача, -- честно говоря, я не верил, что Рейн найдет профессора.
     -- Что, если мы навестим его сегодня вечером? -- спросил Рейн.
     -- По рукам.
     -- Тогда  в десять  на...  --  Рейн  запнулся и  замолчал...  в  трубке
послышались короткие гудки.
     Он не перезвонил, и через минуту я уже мчался в Иври-Сюр-Сен.
     Надо признать, мне повезло, мои поиски увенчались успехом скоро.
     Кабачок  с забавным  названием  "Верблюд  Макс"  оказался  тем самым, о
котором  говорил  Рейн.  Бармен,  на  мгновение  задумавшись,  сказал,  что,
пожалуй, видел человека, похожего на того, кого я ему описал.
     -- Он звонил из бара, в той кабинке, но сразу  после  этого ушел, с ним
были два господина, один из них даже заплатил за вашего приятеля.
     -- Мутанты?
     -- Думаю,  нет.  Мсье, я не присматривался  к  ним, но мутанты  ко  мне
наведываются  редко,  --  почти  с  гордостью  сказал он,  затем  дружелюбно
посмотрел на  меня и добавил,  -- ничего  особенного  в  них не было. Вашего
роста, прилично одеты, вот только лица я не разглядел.
     Поблагодарив разговорчивого  бармена, я  покинул  кабачок и  вернулся к
машине.  Теперь  я  знал,  что  Рейна  похитили  или  арестовали,  но  тогда
незаконно. Что, впрочем, одно и то же, но загадкой оставалось -- кто?
     По  тротуару  шла  молодая  парочка,  мое  внимание  привлекла  она  --
миловидная шатенка, в мини, с красивыми ногами,  на него  даже не  взглянул:
парень как парень, только бритый наголо, но  он проводил меня третьим глазом
на  затылке.  Промчался  на  велосипеде  то  ли  мальчик,  то  ли девочка...
Заплетаясь в  собственных ногах,  ковылял пожилой господин,  сгорбившийся, и
показавшийся мне знакомым...Это был Томашевский!
     Профессор заглянул в небольшой магазинчик, пробыл там с минуту-другую и
вышел уже со свертком  в руках. Его дом оказался в  двух шагах. На пороге он
обернулся, огляделся  по  сторонам, на  секунду задержавшись мутными пьяными
глазами на моем авто...
     Я ехал  по  Парижу и  в  который раз  удивлялся, как  изменились  улицы
города,  их содержание;  будто  развлекаясь,  я даже  попробовал вести  счет
увиденным по пути людям. Итог: сорок четыре на двадцать в пользу мутантов. И
если  мне  говорили,  что  мутанты  составляют  не  более  чем  пятую  часть
населения, то не означало ли это, что четыре  пятых парижан, а, наверное,  и
французов,  или  населения  всего  мира, уподобились  то  ли кротам,  то  ли
маленьким сереньким мышкам, да, да -- маленьким сереньким  мышкам, разве  не
прячутся те по норам и щелям, едва заметив человека, сделавшего неосторожное
движение. И как они жалки в своем паническом страхе...
     Министерство  Безопасности,   наверное,   относилось  к  тем   немногим
структурам государства, куда  еще не  проникли мутанты.  В этом я  убедился,
когда  попал в офис на N-авеню. Впрочем,  позднее я понял, что и здесь могут
быть исключения.
     Кабинет,  где  мне назначили  встречу, я  нашел без труда и,  выждав  у
дверей оставшиеся до 16.00 несколько минут, после доклада секретаря вошел.
     -- Здравствуйте, мое имя Морис де Санс.
     -- Входите, входите. Райхард Куен,  -- представился хозяин кабинета. Он
встал  из-за стола мне навстречу и протянул руку. Пожимая ее, я думал, какая
она влажная  и слабая. Признаться, схожее впечатление производил и тот, кому
она принадлежала.  Лицо Куена  блестело от жира и пота,  сам  же  он  был --
скажем так -- в меру упитанным;  редкие русые волосы  были аккуратно уложены
на прямой пробор. Среднего  роста,  в своем строгом черном костюме он вполне
походил   на   чиновника   госдепартамента,   однако    человека   абсолютно
гражданского,  этакого  респектабельного,  самодовольного  и  гордого  своей
значимостью, но только не  на сотрудника службы  безопасности; его маленькие
зеленоватые  глаза смотрели  радушно и даже  весело, губы  чуть  кривились в
усмешке.
     Он  предложил  мне  присесть,  затем попросив  секретаря  принести  две
чашечки кофе,  так же, как и  я,  устроился в кресле рядом,  по  левую руку.
Очевидно, по его мнению, все это должно было располагать к дружеской беседе.
     -- Давайте  поговорим о  "Большом  Джо",  -- начал Куен,  и  глаза  его
потемнели, -- но чтобы вызвать вас на откровенность, скажу сразу: нам с вами
необходимо установить нормальные союзнические отношения, то есть, по крайней
мере  с  нашей  стороны,  вам  ничего  не  грозит.  Итак,  вы  оказались   в
исследовательском центре  по известным нам причинам. Надеюсь,  вы не  забыли
Роберто... Так вот, я веду с вами переговоры от лица ИНТЕРПОЛа.
     Наш разговор  пошел  об  исследовательском  центре.  Я  не  буду  здесь
пересказывать события,  изложенные  выше,  мне нечего  было  скрывать.  Куен
прерывал  меня  довольно  часто, заостряя  внимание,  как  мне казалось,  на
мелочах.
     --  Ежи...  Ежи  Стовецки...  Значит, вы, мсье  де  Санс, так  сказать,
единственный свидетель, -- задумчиво произнес Куен,  как  только  я закончил
свой рассказ.
     -- Возможно, что-то знает и Артур Крайс, -- предположил я, -- лично для
меня загадка, почему уцелел он, а не кто-то другой...
     -- Ежи?
     Я лишь развел руками.
     -- Артур Крайс все еще в больнице, -- заметил мой собеседник.
     Почему-то я спросил, в какой.
     -- Клиника Фолена, -- ответил Куен.
     -- Если мы союзники, как вы утверждаете, -- мне хотелось понять, так ли
это  на самом деле, -- сегодня вы можете сказать, за чьей спиной стояли люди
из спецслужб, которые тридцать лет назад охотились за мной?
     Куен ответил не сразу, сначала впился в меня взглядом, потом заговорил,
потупив глаза, созерцая узор ковровой дорожки.
     -- К сожалению,  для нас и теперь деятельность "ХZ" остается вне нашего
поля зрения. "ХZ" -- подразделение, о котором вы говорите, но не вы и  никто
другой, даже Томашевский, не представляете для них никакой ценности. Научные
труды этого профессора -- вот их главная цель.
     Он опять вскинул на меня заплывшие жиром глаза.
     -- И это все? -- неудовлетворенный ответом, спросил я,...
     -- Все замыкается на Министерстве обороны...
     Полагаю, Куен все же ушел от прямого разговора на эту тему.  Поднявшись
из кресла, он дал понять, что мне пора.
     -- Мсье  де  Санс, мы,  очевидно,  еще будем нуждаться в ваших услугах,
поэтому не прощаюсь, до свидания и желаю удачи.
     На этом и окончилась моя первая встреча с Куеном.


     Ларчик  открывался  просто: коль скоро Рейна  похитили, когда  он нашел
Томашевского,  не  означало  ли  это,  что все,  так или иначе  связанное  с
профессором, осталось тайной и по  сей день. Но была ли в том снова замешана
"ХZ"? И  что так тщательно оберегалось некими темными силами? -- Я спрашивал
себя и не находил ответа, за этим я и ехал к Томашевскому.
     Двигаясь  в потоке машин я, однако, думал о Куене, о том, насколько  он
верит мне и насколько  можно доверять ему.  Неожиданно я  обнаружил,  что за
мной неотступно следует "мерседес".
     "Ах, Куен,  Куен..."  -- мысленно  сказал  я, почему-то  сразу  обвинив
своего нового знакомого.
     Было  уже  около  шести вечера. Редкие прохожие  постепенно исчезали  с
улиц. В Париже точно наступал необъявленный комендантский час...
     Я  хотел обойтись без погони. Единственным местом, где у меня  был шанс
затеряться   в  толпе,  оставался  метрополитен.   У   ближайшей  станции  я
притормозил, убедился, что "мерседес", обогнав меня, через метров шестьдесят
остановился тоже,  и только тогда лениво  выбрался  из  машины и прогулочным
шагом направился к подземке.
     Минувшие  тридцать лет почти не изменили облик парижского метро, и даже
вагоны  пролетавших  поездов напоминали очертаниями  своих предшественников.
Люди в ожидании электрички  по обыкновению читали прессу, детективы, спорили
о  футболе, или о  политике... Впрочем,  о политике спорили тогда. Теперь  о
мутантах. И вдруг я понял, почему многие так вызывающе резко и смело, иные в
полный голос, поносили здесь мутантов -- потому, что их не  было  вокруг, ни
одного...
     Подул  ветер.  Черное  жерло  туннеля  глянуло   белым  светом.   Народ
заволновался,  засуетился,  прижимаясь  к  краю  платформы.  Поезд  появился
внезапно, теряя скорость, устремился вдоль перрона, как вдруг я почувствовал
что  меня  сносит  вниз  на  рельсы.  Я успел  оглянуться,  увидеть толстого
господина,  толкнувшего  меня,  который, сам  беспомощно  озираясь,  пытался
удержаться  на  платформе,  когда  на  него  напирали  сзади.  Я  увернулся,
наверное, чудом,  а он, сделав один  непонятный отчаянный шаг вперед, рухнул
на  монорельс...  Железный  монстр  растерзал его  в доли секунды.  Я поймал
чей-то острый взгляд и тут же потерял его.
     Поезд  остановился.  Открылись двери. Меня "внесли"  в вагон... И будто
ничего не  случилось... Смерть человека стала равносильна  смерти назойливой
мухи. А поезд уже тронулся, набирая свои "км в час".
     Заметая следы,  я еще несколько раз пересаживался с  поезда  на  поезд,
пока  не убедился, что те, кто навязался мне в  спутники -- отстали. Но одна
мысль непрестанно  терзала  меня  --  что,  если  на месте того несчастного,
которого я даже не успел разглядеть, что, если на его месте, должен был быть
я.
     Ближе к  десяти часам ночи я стоял на хранившей мое одиночество улице и
звонил  в  дверь  дома,  где   жил  Томашевский.  Спустя  десять  минут  моя
настойчивость   была   вознаграждена  --  профессор   все-таки  соблаговолил
переговорить со столь поздним, к тому же непрошеным, гостем.
     -- Кто вы? Что вам надо? -- спросил через дверь старческий голос.
     -- Мое  имя Морис де  Санс. Однажды  мы  уже встречались, тридцать  лет
назад, -- ответил я.
     Последовала  более чем  пятиминутная пауза,  затем щелкнул замок,  и  я
увидел  вконец   опустившегося  человека:  старого,  обрюзгшего,   неопрятно
одетого, небритого,  облысевшего, с  лицом,  словно изрытым оспой, разбухшим
носом и огромными синими мешками под глазами.
     Томашевский посмотрел на меня подозрительным взглядом:
     -- Я вас не помню.
     -- Не удивительно... Тот наш разговор занял  очень немного  времени, но
состоялся  он  за  несколько  часов  до  того,  как в вашем  доме  произошло
убийство, -- напрямую сказал я.
     -- Входите, -- глухо ответил на это профессор.
     Деревянная  лестница,  ведущая  на  второй  этаж, невозможно  скрипела,
распахнутая настежь дверь в комнату была сорвана с верхних петель, а обитель
Томашевского,  лишенная  какого-либо   уюта,  где  вся  мебель  состояла  из
разваливающегося дивана, круглого деревянного, заскорузлого от грязи стола и
шкафа,  но  с  бесчисленным  множеством  стоявших  повсюду  бутылок,  больше
походила на  ночлежку  закостенелого  пропойцы  и нищего,  чем  на  квартиру
профессора с мировым именем, впрочем, одно не мешает другому.
     Павел Томашевский с грохотом опустился на диван и недовольно проворчал:
     -- Однако вы слишком молоды. Молокосос... Так это все ложь...
     Увы,  он не  стал любезнее, раньше это  было терпимо, теперь же  просто
невыносимо. Но я вздохнул и смирился.
     -- Хочу напомнить вам тот день, когда...
     -- Помню, -- буркнул Томашевский.
     -- И  все  же...  Я пришел тогда  к вам  с  просьбой  рассказать мне  о
мутантах...
     -- Хотите выпить? -- вдруг  предложил  профессор, доставая из-за дивана
уже раскупоренную бутылку и два сомнительной чистоты бокала.
     -- Ну, что ж, если это поможет делу, -- согласился я.
     -- Настоящее Бургундское, Романея-Конти, -- точно кровью,  наполняя мой
бокал, приговаривал Томашевский.  Несмотря на убогую обстановку его комнаты,
он мог  позволить себе роскошь пить  самое дорогое вино мира... Странный это
был человек. Но кто из гениев не странен...
     -- Профессор, тридцать лет назад вы бесследно исчезли...
     -- Зачем вы пришли? Если только  за этим, то это касается меня одного и
никого больше, -- устало бормотал Томашевский.
     Я подумал, что, возможно, он прав, и хотел уже расспросить  о Скотте, о
том,  что  связывало  их,  как  вдруг  Павел  Томашевский  заговорил...  Что
заставило его  открыться мне? Думаю, одиночество.  Долгие  годы он никому не
мог  излить  душу  и теперь,  верно,  спешил воспользоваться представившимся
случаем.
     -- Вы что-нибудь смыслите в генной инженерии? Не отвечайте... Вы ничего
не  смыслите в генной инженерии...  А  я  в ней Бог, или  был  им. Я  сорвал
занавес, скрывающий тайну природы человеческой, заглянул  в бездну -- и едва
не сошел с ума. Мне было пятнадцать лет, когда я выбрал для себя дело жизни,
и  ничто  более меня  не интересовало.  Но  сколько бы я  не  шел  наверх, к
вершине, она не становилась оттого ближе, скорее --  наоборот. Нельзя объять
необъятное.  Но даже  того, чего  я достиг... Моих знаний  хватило бы, чтобы
перевернуть весь мир... Я мог бы создать ИНТЕЛЛЕКТ с большой буквы... И Расу
Безумных...   Мужчин  прекраснее  Аполлона,  женщин,  которые  красотой   бы
превзошли Венеру... Я  мог  бы избавить человечество  от всех известных  ему
недугов и продлить жизнь каждого из нас на долгие годы, может быть, на века.
Я мог бы лепить человека, делая его таким, каким хочу  видеть его сам... Это
стало моей  навязчивой  мечтой  -- лепить  человека,  подобно Богу... И Богу
подобного... Но однажды  я понял, что это  невозможно. И даже не потому, что
те, другие,  живущие на  Земле, никогда не смирятся с мыслью, что их обрекли
на  роль  людей второго сорта,  а  потому,  что  нельзя вторгаться  простому
смертному в  святая святых... Я  сказал  себе:  -- Кто я?  Имею ли  я право?
Эволюция -- это  все  тот  же  мчащийся без остановок поезд,  путь  которому
проложен СВЫШЕ, стоит перевести его на другие рельсы  -- и впереди уже  либо
тупик,  либо  катастрофа... Мы --  "HOMO  SAPIENCE"  --  ничтожные  в  своем
тщеславии, говорим о власти над миром, но если это и так, то к власти сейчас
идут  другие; они должны утвердиться, и  они утверждают  себя так, как  того
требует  время...  Все тот же  естественный  отбор, только  утрированный  до
неузнаваемости...  НОМО... HOMO SAPIENCE... HOMO MUTANTUS... Только  себя ни
называют Человек Высшего Разума.
     Профессор  захрипел, что, возможно, означало смех, пока не закашлялся и
не  смолк. После  этого он опустошил  бутылку и добавил  вполголоса,  теперь
совершенно безразлично.
     --  Я  помню тот  день, когда мы  с  вами встретились...  В  тот день я
собственными руками уничтожил свой многолетний труд.
     -- Разве не осталось черновиков? -- вырвалось у меня.
     -- Нет..., -- последовал весьма резкий ответ.
     Минуту спустя я нарушил молчание вопросом о Скотте.
     -- Вы хорошо его знали?
     --   Скотт?  Обыкновенный  мелкий   жулик...  Дерьмо...  Наплевать,  --
пробормотал Томашевский.
     Затем он выставил на стол еще несколько бутылок, того же  Бургундского,
и, будто забыв о моем присутствии, принялся опорожнять их одну за одной.
     От выпитого вина, от страшной усталости, бесконечных волнений и тревог,
я уснул незаметно для себя, здесь же, прямо на стуле.
     Проснулся я под  утро. Светало. Томашевский  спал одетым, свесив правую
руку и ногу с дивана и разбросав вокруг  бутылки. Я вспомнил  о том, что еще
вчера так мучило меня, когда мною овладевал сон.
     "Черновики!... В кейсе из дома профессора были черновики".
     Дома, едва я переступил порог, ко мне бросилась Кэтти:
     -- Мсье! Патриция! Она в больнице Ретуни в тяжелом состоянии.


     -- У нее серьезная травма черепа. Состояние критическое  -- сообщил мне
доктор  в  больнице  Ретуни,  после  того, как  я  объяснил,  кем  прихожусь
Патриции.
     -- Могу я ее увидеть?
     -- Пока нет. Она без  сознания и находится в  барокамере,  в  ближайшие
сутки ее вряд ли переведут в палату.
     Несмотря  ни  на  что,  я   остался  в  больнице.  Впервые  в  жизни  я
почувствовал, как ноет сердце.
     К полудню приехал Скотт. Он казался потерянным...
     -- Знаешь..., ведь я очень люблю  твою дочь, -- почти неслышно произнес
он. Скотт, всегда державший, словно в узде, свои эмоции, неожиданно предстал
передо мной в совершенно ином свете.
     Мне стало его жаль, я снова подумал о  нем как о старом друге, и только
теперь со  всей  остротой  ощутил,  какая пропасть  разделяет нас  -- меня и
Скотта -- ВРЕМЯ...
     --  С  ней  будет  все  хорошо,  --  сказал я, стараясь не выдать  свои
чувства.
     Затем,  вечером,  приехала Элен. Видимо,  ей во Флориду позвонил Скотт.
Увидев меня,  она  в нерешительности  остановилась. Однако все же подошла  к
нам, тихо поздоровалась и, больше  не взглянув на  меня, коротко, вполголоса
расспросила Вильяма о Патриции.
     Мы пробыли там втроем всю ночь.
     Утром следующего дня к нам вышел доктор, принес хорошие новости:
     -- Патриция все еще в реанимации, но кризис миновал. У нее посетитель ,
-- добавил он как-то странно.
     Мы переглянулись. Я подумал, что это могло  означать  только одно. -- У
Пат был Роберто. Даже непонятно, почему я сразу вспомнил именно о нем.
     И я не ошибся. Роберто сидел у изголовья еще спящей Патриции.  Он никак
не отреагировал на наш визит, на лице, обращенном к окну, не дрогнул ни один
мускул.
     -- Кто он? -- очень жестко спросил меня Скотт.
     -- Некто Роберто, -- ответил я, присаживаясь напротив сына Лауры.
     --  Патриции  изменил   вкус?  --  не   сводя  с   Роберто   глаз,  зло
ухмыльнувшись, заметил Скотт.
     Наверное, не  стоило  бы  ему  вести  себя  так у  постели больной,  но
ревность,  очевидно, била через край, и  он,  кажется,  едва сдерживал себя,
чтобы не пустить в ход кулаки.
     -- Я ухожу, господа, -- поднялся Роберто и, обращаясь только к Вильяму,
добавил с холодной усмешкой, -- приятно было с вами познакомиться, мсье.
     Потом  он  простился  с  Элен, чуть задержался, повернув голову  в  мою
сторону.
     Разумеется, никто из нас и не попытался остановить его.
     Но в дверях Роберто обернулся:
     -- Мсье де Санс, вам стоит позаботиться о вашей безопасности, поверьте,
это добрый совет... Что же касается вас, мсье, то для Патриции вы уже никто,
-- сказал он, озадачив меня и вконец испортив настроение Скотту.
     Вскоре  после  этого  пробудилась  ото сна Пат.  Затуманенный взгляд ее
постепенно прояснился, и в глазах промелькнула тревога.
     -- Найдите Анри, -- прошептала Патриция.
     -- Пат, береги силы, --  только и нашелся, что ответить я, естественно,
не зная никакого Анри, и тем более, где его искать.
     -- Отец,  ты должен найти Анри, прошу тебя, -- голос ее набрал силу, --
он живет на улице N, дом 6, квартира 12.
     -- Хорошо, -- кивнул я.
     --  Сколько  времени  я   была  без  сознания?  --  спросила  Пат,  уже
обратившись больше ко всем, нежели к кому-то конкретно.
     -- Прошли всего сутки. Доктор говорит, у  тебя очень сильный  организм,
-- ответила ей Элен.
     -- Сутки! -- глаза Патриции на миг распахнулись, словно ее  объял ужас,
-- Отец, найди его, прошу тебя, и привези сюда...
     Моя дочь дважды назвала меня отцом; назвала  меня так в минуту, когда я
был ей действительно необходим. Для меня это значило немало.
     С  Патрицией осталась  только  Элен.  Скотт изъявил желание  поехать со
мной. Он был уверен, что Анри и Пат связаны "Адамом  и  Евой", а в истории с
этой организацией Вильям хотел знать все до конца.
     В Париж мы отправились на машине  Скотта. Мы  снова молчали, и  снова я
попытался его разговорить.
     -- Я был вчера в Министерство Безопасности.
     -- Они интересовались станцией?
     -- И станцией,  и содержанием кейса, -- и я  многозначительно посмотрел
на Скотта.
     -- Я тебе уже говорил, не желаю ворошить прошлое, -- отрезал он.
     В этот момент мы поравнялись с проселочной дорогой, ведущей к замку.
     -- Свернем, -- пришло мне в голову, -- и к сторожке...
     Однако, сначала мы проехали туда, где должна была стоять моя  машина, и
не  нашли  ее. Какое-то  время  пришлось  потратить  на то, чтобы  разыскать
сторожку. А в  итоге перед нашим глазам открылось пепелище, и лишь обгорелый
остов свидетельствовал о  том,  что еще недавно на  этом месте было какое-то
строение.
     Скотт заглушил мотор.
     -- Что скажешь? -- задумчиво произнес Вильям.
     Я  не  ответил, вышел из  машины и,  стараясь не оставлять следов,  как
сумел,  обследовал  все  вокруг;  когда вернулся  к  Скотту, в  моих  глазах
наверное, читался немой вопрос, потому что он, отрицательно покачав головой,
сказал:
     -- Ты ошибаешься, я не возвращался сюда...
     "Хотелось бы верить", -- подумал я, вслух же поделился мыслями:
     -- Вполне возможно, что это произошло  сразу после  нашего бегства. Там
по крайне мере три обгоревших трупа. Мотоциклов нигде нет...
     -- Мне кажется, Пат тоже побывала здесь. Нам надо спешить, -- уже тогда
почувствовал беду Скотт.
     До  Парижа  мы добрались  без  приключений. Но въехав  в  город,  Скотт
заметил за нами "хвост".
     -- "Пежо" бежевого цвета... Обратил внимание?
     -- Верно... Попробуй-ка уйти на повороте влево, -- предложил я.
     Скотт последовал моему  совету и на время "пежо" пропал из виду. Однако
через две минуты  машина бежевого цвета выскочила нам наперерез  и оказалась
впереди -- обошла нас по другой улице.
     --  Сворачивай на  встречную полосу, --  воскликнул  я,  но  мои  слова
повисли  в воздухе,-- "Пежо" словно испарился; он  нырнул за высокий фургон,
затем фургон ушел вправо, а "пежо" уже не было...
     Улица N, дом 6, квартира 12.
     Дверь открыла молодая интересная женщина лет тридцати шести.
     -- Анри? --  улыбнулась  она, -- да ведь он подъехал вслед за вами... Я
видела из окна. Наверное, сейчас поднимается в лифте. Проходите пожалуйста.
     Женщина оказалась его матерью. Она  не  была слишком любопытной, а лишь
спросила, знаем ли мы друзей ее сына, на что Скотт  ответил,  что к Анри нас
привело очень важное дело.
     Однако прошло пять минут, десять...
     -- Вы не могли бы, мэм, снова взглянуть в окно... Машина вашего сына на
месте?
     Мать Анри вернулась очень быстро, лицо ее выражало тревогу.
     -- Господа, его машина стоит сразу за вашей...
     -- Тогда извините нас, и спасибо за кофе, -- спешно откланялись мы.
     Вниз я спустился по лестнице. Скотт -- лифтом, в  фойе он уже ждал меня
и из подъезда мы вышли вместе.
     За  автомобилем  Скотта   стоял  "пежо",  тот  самый.  Водитель   сидел
неподвижно, уронив  голову на грудь. Я заглянул  в  салон, осторожно  открыл
дверцу...
     -- Он мертв, -- осмотрев сидящего за рулем человека, сказал я.
     -- Я знаю его -- это Анри Росток, восходящая футбольная звезда.


     Я  возвращался  к  Патриции  с камнем  на  сердце. Анри  был  мертв.  Я
опоздал... А это пепелище, обгорелые трупы...  Голова пухла, мысли -- словно
жалящий рой пчел...
     Уже в полдень я  вновь был в Ретуни.  Полицейская машина у центрального
входа  насторожила меня. То  не были пустые опасения:  у  палаты  Пат  стоял
полицейский. Он преградил мне путь.
     -- Мсье! Прошу прошения, сюда нельзя!
     -- Но здесь моя дочь, Патриция де Санс...
     -- Минуту, спрошу у лейтенанта, -- сказал полицейский и исчез в палате.
И сразу же вышел с курносым коротышкой, молоденьким офицером полиции.
     -- Очень хорошо, что приехали. Мы как раз нуждались в вас..., -- сказал
лейтенант, -- Когда вы до больницы виделись с дочерью?
     Он взял меня под руку и повел по коридору. Коротышка был жутко назойлив
и вопросы  задавал  до тупости  прямолинейные,  чуть  ли  не  вынуждая  меня
признаться  во всех смертных грехах... Да ладно с ним, с  лейтенантом...  Но
почему  он  здесь? И  почему у палаты выставлен пост?  -- я мог лишь строить
догадки. Пат охраняют, или сторожат, как преступницу? По-видимому, ничего не
знал  и лейтенант, хотя  и пыжился, придавая вес  своей персоне. И  все-таки
почему? -- снова и  снова спрашивал  я себя. Полиция нашла сторожку и трупы?
Вышла на "Адама и Еву"? Или следы тех несчастных, с которыми эта организация
так безжалостно расправилась, привели в конце концов к Патриции? Или все это
как-то связано со смертью Анри?
     В палату  Патриции меня, конечно  же, впустили. Она была  не одна  -- с
Элен. Взглядом попросив ее  оставить нас наедине, Пат выслушала меня, внешне
оставаясь совершенно спокойной.
     -- Пат, что здесь делает полиция? -- после всего сказанного спросил я.
     -- Анри больше нет, не все ли теперь равно..., -- ушла от ответа Пат.
     -- Я не вправе рассчитывать на откровенность? Я тебя правильно понял?
     -- Ты хочешь  знать, что  произошло?  -- внимательно посмотрела на меня
Пат, -- но я ведь не спрашиваю, зачем ты следил за мной.
     "Конечно же, машина! Моя машина...".
     Но Пат перевела взор на спинку кровати и начала свой короткий рассказ.
     -- В ту ночь я и Анри уезжали из замка  последними. Друзья  должны были
дождаться нас у леса.  Мы не нашли  их.  Вначале  встревожившись,  но  затем
решив,  что ребят напугал дождь  и  они в  сторожке, мы помчались  туда. Как
только мы въехали в  лес,  мотоцикл  завяз  в  грязи. Я не думала,  что  это
надолго, крикнула Анри, чтобы не останавливался. Времени я  потеряла  много.
Когда  наткнулась  на  твою машину,  все поняла. Я  очень спешила  и на беду
налетела  на  дерево...  Может  быть, будь  я  с ними,  всего  этого  бы  не
случилось, и Анри остался бы жив...
     Я подумал, что совершенно не знаю ее. И то, как она говорила об Анри...
любила ли она его? А способна ли была моя дочь вообще кого-либо любить? Ведь
я готов был поклясться,  что ее сердце  ранено  осколком того  зеркала,  что
разбил  злой  волшебник  из  сказки Андерсена... Я ошибся?  --  мучился я  ,
всматриваясь в безучастное лицо Патриции.
     Но, словно обретая "самое себя", Пат вдруг непринужденно засмеялась:
     --  Представь,   мотоцикл  вдребезги,   а   мне  все  нипочем.  Встала,
отряхнулась.
     В следующее мгновение  она  вновь переменилась  и теперь  меня покинули
сомнения в том, что ей  больно, то была боль души... Маска веселья слетела с
лица -- и остались печаль и воля, неженская воля.
     -- Я почувствовала слабость и головокружение, только когда увидела свет
сторожки. Ноги  не  держали меня. А  нескончаемый дождь все лил, лил, лил...
Проклятый  дождь. Прислонившись к дереву, я опустилась  на землю и  в ту  же
минуту услышала где-то совсем рядом человеческую речь:
     -- Уйдет же.
     --  Успокойся... Этого  длинного  я  знаю  --  он  играет  в футбольной
команде.
     С трудом я разглядела в  ночных сумерках,  сквозь  пелену  дождя,  всех
наших вместе с Анри. Анри сел на мотоцикл и тут же  умчался по направлению к
шоссе. Видимо, Анри пытался догнать тебя... Оставшиеся спрятались от дождя в
сторожке.
     -- Давай! -- скомандовал тот, кто знал Анри.
     "Что  они  замышляют?"  -- все еще не понимала я,  как  увидела  в пяти
шагах, за кустарником, силуэт человека с какой-то трубой на плече. Наверное,
это  был гранатомет.  Я  закричала.  Я не надеялась, что мои  друзья услышат
меня, лишь хотела помешать этим двоим.
     Я закричала,  но слишком поздно, взрыв оглушил меня... Все было кончено
в долю секунды.
     Пат попросила у меня сигарету.
     -- Потом эти  двое исчезли в лесу. Я кое-как добралась до шоссе. Дальше
ты знаешь...
     Мне было над чем поразмыслить. Все верно: попади мы тогда в руки друзей
Патриции  -- еще неизвестно,  чем бы это  для нас закончилось. Я даже не был
уверен в том, что Пат пришла бы мне и Скотту на помощь. Но с  нами ничего не
случилось, и шестерых  парней кто-то  уничтожил столь же решительно, как это
сделали они сами с тем же мутантом. Да,  я не забыл, что передо мною убийца.
Но это была моя единственная дочь, и кто-то искал случая, чтобы свести с ней
счеты.
     Последнее обстоятельство взяло верх над всем остальным.
     --  Если они следили за вами, то им, безусловно, известно и о тебе,  --
произнес я.
     --  Отец, --  сказала  Пат,  взглянув на меня, и  мне показалось, может
быть, только показалось,  что глаза  ее  увлажнились.  --  Отец,  все  будет
хорошо. Мне всегда так хотелось иметь мать, отца. Мне всю мою жизнь было так
одиноко. Я  очень счастлива, что у меня есть ты. Но ты обязан понять: я  уже
взрослый человек, очень самостоятельный,  и  к тому же  -- крепкий орешек...
Поэтому все проблемы я решу сама.
     Наверное, это было нечто  вроде объяснения  в любви дочери к отцу... По
крайней мере, я хотел бы так думать.
     Вошел врач. Я собрался уходить, но Пат вдруг спросила:
     -- Ты ведь не был там?
     "В замке?" -- понял я.
     -- Не был.
     В коридоре я лицом к лицу столкнулся с Элен.
     "  Морис,  я  лишь хотела тебе сказать -- прости.  Когда-нибудь ты  все
поймешь," -- глаза ее  искали  мой  взгляд, но  в те  минуты,  когда от меня
зависела жизнь Патриции, я не  был готов к разговору  с моей Элен, а потому,
кажется, пробормотал:" Не сейчас." -- и ушел.
     Я ехал в Париж с мыслью. "Кажется, я знаю, что делать..."


     Кто был мне  нужен,  так  это  Велье,  к нему я и  отправился в  первую
очередь. Филидор встретил меня приветливой улыбкой.
     -- По делу или визит вежливости? -- спросил он смеясь.
     -- У меня неприятности... -- сказал я тоном, к шуткам не располагающим.
-- Филидор, Пат в больнице, к тому же несколько ее друзей...
     Я запнулся.  Но  вовсе не оттого, что не доверял своему  другу,  а лишь
ради его собственной безопасности.
     -- Чем я могу помочь? -- меняясь в лице, сказал Филидор.
     -- Я хотел просить твоего Карла... Ты не будешь против.
     -- Надо значит надо,  -- пожал плечами Филидор. -- Я позову его.  Он  у
себя, рисует.
     На  какое-то время я  остался один и  только  в эту  минуты подумал  --
"Правильно ли  я  поступаю, что впутываю в эту историю  сына Филидора?  Ведь
Патриция  никогда не пощадила бы Карла, окажись  он  в ее руках;  я же  хочу
обратиться к нему за помощью, чтобы уберечь ее от смерти..."  Однако все мои
сомнения  развеял сам Карл. Он появился один, без отца,  который,  очевидно,
понял, что мне  удобнее будет говорить без свидетелей. Он вошел в комнату и,
опережая мою просьбу, очень просто сказал, что я  могу располагать им на все
сто процентов.
     -- Договорились, Карл. -- с благодарностью посмотрел я на него, -- Речь
идет о моей дочери, возможно ее попытаются убить... По крайней  мере, семеро
ее друзей уже мертвы.
     -- Вы  хотите, чтобы я ее охранял, -- промолвил Карл, при  этом потупив
взор.
     -- Какое-то время и когда рядом с ней не будет меня.
     -- Вы друг моего отца..., --сказал он, но что-то почти неуловимое в его
голосе  неожиданно  насторожило  меня.  "И  только  поэтому  я  согласен",--
почему-то именно так продолжил я для себя его незаконченную  мысль.  Карл же
спросил:
     -- Где и когда мне необходимо быть?
     --  Больница в Ретуни, и чем скорее, тем лучше, -- уже менее решительно
произнес я. В  самом деле, определенно, что-то смутило меня в  том, как Карл
говорил со мной. Он  никогда таким  не был. Конечно же,  я не  думал, что он
испугался, я  слишком хорошо его знал. Как знал со слов Карла и Пат, что они
едва знакомы.
     -- И еще, Карл, постарайся, чтобы она не видела тебя...
     -- Разумеется. Позвать отца? -- собираясь уйти, спросил Велье-младший.
     -- Да... -- рассеянно отвечал я, подойдя к окну.
     На другой стороне улицы стояли большой грузовик и  черный "мерседес". Я
сразу  вспомнил  о том "мерседесе", что провожал меня от здания министерства
безопасности. Казалось бы, ничего странного -- сколько таких машин в Париже.
Но мой опыт словно нашептывал мне:"Внимание! Опасность!"
     -- Все в порядке? -- услышал я вернувшегося Филидора.
     -- Да,  Карл  согласился помочь мне... Послушай, мне необходим  хороший
частный  детектив,  умеющий  держать  язык за зубами.  У тебя  есть такой на
примете?  --  обратился я  к старому другу, по-прежнему  не отрывая от  окна
взгляда.
     --  Детектив? Бульвар  де Резе, 6, Роже Шали, -- почти не  задумываясь,
ответил Филидор, -- я несколько раз пользовался  его  услугами. Он жаден, но
знает свое дело. За очень большие деньги он найдет иголку в стоге сена.
     Из  гаража  на  своем  "Рено"  тем временем выехал  Карл, и не успел он
скрыться из виду, как стоявший на улице  грузовик, взревев мотором, тронулся
с места, обошел "мерс", и двинулся следом.
     -- Филидор, прошу  тебя, позвони ему и договорись о моей с ним встрече,
на сегодня, на вторую половину дня.
     Последние слова я произнес уже на бегу.
     Как ни спешил я, но Карл и грузовик будто растворились в воздухе. Тогда
я решил  перехватить их (или хотя бы  Велье-младшего) на шоссе в направлении
Ретуни. Я  трижды проскочил  на  красный свет,  сбил  стоявший  у обочины, у
столба,  велосипед,  срезая угол,  вылетел  на  какую-то клумбу, будто какой
каскадер, успел разминуться со стремительно приближающимся ко  мне омнибусом
и даже едва не врезался в полицейскую машину. Как бы там ни было, но я успел
на шоссе раньше Карла.
     Заметив меня, он остановился и вышел из машины.
     -- Что-то случилось? -- без тени удивления спросил Карл.
     --Тот грузовик, он долго шел за тобой ? -- я встал рядом.
     -- Не обратил внимания...
     -- Может, померещилось, -- неуверенно сказал я, но тотчас увидел его...
Грузовик  показался  из-за ближайшего  дома,  несмотря на высокую  скорость,
занял правый ряд и стал прижиматься к обочине... Нас разделяло не больше ста
метров...
     -- Этот?
     -- Да...
     В какую-то секунду мне показалось,  что грузовик  летит прямо на нас...
Поэтому я  увлек  Карла за  собой, мы скатились в кювет,  а  огромная машина
промчалась мимо.
     -- Чем это вы так напуганы? -- отряхиваясь от грязи, спросил Карл.
     Я  не  знал,  что ответить.  Теперь,  когда  грузовик был далеко,  меня
покинула уверенность даже  в  том, что именно он стоял  у  дома Велье.  Карл
улыбнулся. Улыбнулся и я. И мы расхохотались, хотя, может быть, и некстати.
     У Роже  Шали  меня встретила секретарь  --  Мария Стюарт, как  она себя
назвала. Колоритная личность.  Если  бы  Мария Стюарт  -- королева,  увидела
женщину, носящую  ее имя, то, думаю, до плахи дело бы  не дошло... Ее голова
удлиненной формы  представляла собой,  как  бы  поточнее  сказать, наслоение
одной  головы на другую. Подбородок  с маленькой родинкой, изящно очерченные
губы, средних размеров рот и нос, раскосые лисьи глаза неопределенно-темного
цвета, аккуратные  ушки, но после лба, выше, шел все тот же нос, те же глаза
и  ушки,  слегка  скрытые  волнистыми  пепельными  волосами, ниспадающими на
плечи.  То  обилие  косметики,  которым  она пользовалась,--  румяна,  крем,
накладные ресницы,  яркая губная помада,  тени -- при ее  внешних данных мне
показалось  просто  неприличным.  К  тому же это воздушное  просвечивающееся
платье, сквозь которое так ясно читалась ее фигура "мисс Вселенной"... У нее
была отличная фигура. И голос -- томный и приятный.
     -- Пожалуйста, всего две минуты -- и месье примет вас.
     Мне  недолго пришлось наслаждаться уютом небольшой гостиной и комфортом
мягкой кожаной  мебели.  Мария Стюарт, сидевшая напротив  за  столом с двумя
тумбами  из светлого дерева, услышав по селектору тонкий голос шефа,  тотчас
пригласила меня пройти в кабинет.
     И вот  дверь за мной закрылась.  В просторной  комнате  царил полумрак,
окна  были  зашторены, вдоль  стен стояли темные шкафы, и только  в  углу на
столе,  еще  более  громоздком,  чем  у секретаря,  горела настольная лампа,
освещая  довольно  тривиальное  лицо,  смотревшее  на  меня поверх  очков  с
толстенными стеклами.
     -- Прошу  вас, прошу, -- скрипучим  голосом, словно  подстегивая  меня,
произнес Роже Шали. Но я не торопился, мои ноги ступали по мягкому ковру,  и
я с  любопытством рассматривал  тщедушного, низенького,  высохшего человека,
старше пятидесяти, тонувшего в огромном кресле и похожего на мелкого клерка,
растратившего всю свою жизнь на переписывание бумажек.
     --  Итак, -- нетерпеливо  произнес Роже Шали, поглаживая хилой рукой по
своим  реденьким белесым волосам, -- ваше имя Морис  де Санс...  Что привело
вас ко мне?
     -- Все началось со звонка моего давнего  приятеля  Вильяма  Скотта,  он
предложил мне проехаться за город...
     Я поведал ему далеко не все, умолчав едва ли не о самом главном, о том,
что происходило в замке, но именно это и интересовало Шали.
     -- Итак, в замке вы не были... Или были?
     -- Мы просто не рискнули... У моста мы стояли, наверное, с полчаса, или
больше, пока не пошел дождь...
     -- И потом увидели мотоциклистов и поспешно ретировались...
     -- Да, именно так.
     По-видимому, я не убедил его в своей откровенности.
     --  Мсье  де  Санс.  Вы сами  пришли  ко  мне  и  поэтому  правила игры
устанавливаю я: или  вы говорите со мной, как на исповеди у священника,  или
мы с вами расстаемся, -- твердо заявил детектив.
     Думаю, вы  понимаете,  как  трудно  было  мне  решиться  на  рассказ  о
гильотине! Пауза затянулась...
     -- Речь идет  об  "Адаме и Еве"? -- ошеломил меня своей догадливостью и
осведомленностью Роже Шали.
     -- Да.
     Теперь  держать паузу  настал черед детектива.  Он снял очки, достал из
нагрудного  кармана пиджака сверкающий белизной, с золотой ниткой, платок  и
принялся  тщательно  протирать  стекла,  затем поднял на  меня подслеповатые
глаза и подвел итог:
     -- Это  обойдется вам  в 500 тысяч франков... И я найду для вас  убийцу
Анри и тех, кто охотится за вашу дочь...
     Сумма была огромная, но торговаться не имело смысла...
     -- Когда мне прислать счет?
     -- Наличными! Половину в  течение трех  дней, половину после завершения
дела.


     Последующие  две  недели  прошли относительно  спокойно. Хотя  у палаты
Патриции по-прежнему дежурил полицейский, я, ни на кого не надеясь, все  дни
был рядом с  дочерью.  Ночами  меня  сменял Карл, он  пристроился в соседней
палате. Я же уезжал домой.
     Дважды или трижды я ночевал у Филидора.  И,  надо  сказать,  что, время
проведенное со  старым  другом, укрепило мой  пошатнувшийся было после  всех
потрясений дух. Казалось,  среди ночи, на  которую стала  похожа  моя жизнь,
забрезжил рассвет, и я радовался избавлению от долгого сна.
     Во  второй день  пребывания  Пат в больнице вновь приезжал  Скотт,  но,
столкнувшись с весьма прохладным  с  ее стороны отношением  к нему, уехал он
очень быстро и больше не давал о себе  знать. Что-то произошло и между двумя
подругами  -- Элен и  Пат.  Они долго о чем-то спорили,  а  после Элен вся в
слезах выбежала из палаты. Она приезжала в больницу до меня, ранним утром, и
обо всем  этом  мне рассказал Карл. В тот же день я послал моей возлюбленной
огромный  букет  белых  роз. Я чувствовал, что ей плохо... Она вернула розы,
сопроводив их более чем  отчаянной для меня запиской со словами:  "Прости  и
забудь!". И я  не стал домогаться  встречи  с ней: то  ли  во мне заговорила
уязвленная гордость, то ли жизнь брала свое и я уже не был шестнадцатилетним
Ромео, безумствующим  от любви,  то ли  груз проблем  на душе был и без того
слишком  тяжел.  А еще через день... Да-да, на четвертый день в Сен-Клу сред
ночи  нагрянул Роже Шали -- его интересовал Артур Крайс. Почему -- не  знаю.
Что-либо  вытянуть  из детектива мне  не удалось. Он говорил, что  пока рано
открывать карты.
     Итак,  спустя  две недели,  в уик-энд, неожиданно  объявился Рейн. Было
шесть часов утра. Я принял  его в домашнем халате  и тапочках на босу  ногу,
провел к себе в кабинет, и только тогда, окончательно проснувшись,  заметил,
насколько он осунулся, похудел -- на изможденном  лице его лишь горели глаза
и выделялся заострившийся нос.
     "Да, он болен, и тяжело!" -- подумал я.
     -- Я плохо выгляжу? -- спросил Рейн, верно читая мои мысли.
     -- Неважно, -- уклончиво отвечал я.
     --  Все  чертовски банально: мне необходимо соблюдать режим и диету,  а
эти господа не изверги, но и не из благотворительной организации...
     -- Рассказывайте, все по порядку.
     --  О чем... Рассказывать нечего. Помню удар по  голове,  а после яркий
свет в лицо. Когда я очнулся дома, оказалось, что прошла неделя, еще  неделю
я зализывал раны...
     -- Вас пытали?
     -- Нет, нет... это я  так, образно, о  ранах... Все дело в язве. Но  не
будем терять время. Я нашел Томашевского,  -- Рейн выжидательно заглянул мне
в лицо, затем, будто куда-то опаздывая, сказал скороговоркой:
     -- Он живет на NN, живет один, при этом пьет безбожно.
     -- О профессоре вы сообщили  еще тогда,  -- заметил  я, -- труднее было
найти бар, из которого вы звонили.
     -- Убейте меня, ничего не помню.
     --  Но это  не  все: совершенно  случайно я наткнулся на Томашевского и
вечером  того   же   дня  нанес   ему   визит,  правда,  не  оговаривая  его
предварительно.  Увы, ничего  нового,  касающегося  нашего  с вами дела.  Он
назвал Скотта жуликом, как-то  еще, весьма нелестно. О Рейне же, вашем отце,
я не спрашивал, не получилось, наверное, я просто неважный сыщик. И все же о
самом Томашевском я узнал немало интересного. Не исключено, что все эти годы
он находился под колпаком у спецслужб, и стоило вам приблизиться к нему, как
вас тут же взяли в оборот. Хорошо еще, что все обошлось.
     -- Почему тогда эта участь миновала вас?
     -- Одно из двух:  либо  мне повезло, либо  они не  хотят  связываться с
Куеном.
     -- С Куеном? -- спросил Рейн.
     --  Старая история,  которой  интересуется  Интерпол,  но так или иначе
касающаяся Томашевского
     -- Неужели снова тупик, -- обхватив руками голову, опустив глаза в пол,
пробормотал  Рейн.  Мне даже  показалось, что он  задремал,  так надолго  он
замолчал и  таким  ровным стало  его дыхание.  Не скоро я  вновь услышал его
голос, он говорил с надрывом.
     -- Морис,  Томашевский  несомненно  знает  моего отца, как знает его  и
Скотт, мы же топчемся на месте. Все время топчемся на месте...
     -- Знаете, о чем я сейчас подумал: раз в этом деле замешан Томашевский,
то здесь должно быть только одно связующее звено -- мутанты.
     -- Но это ничего нам не дает.
     --  Как  сказать...  А если предположить,  --  рассуждал  я, --  что  и
неизвестный, и спецслужбы, и мутанты, и Рейн, все они искали одно и то же --
кейс, в котором были черновики профессора.
     -- Значит, вы полагаете, дело в кейсе?
     -- Возможно.  Судя  по тому,  как  развивались  события  тридцатилетней
давности, жизнь вашего отца стоила тогда немного.
     -- А если кейс у Томашевского?
     -- Маловероятно... Но, несомненно, он может знать, где этот кейс.
     -- Кстати, утром Томашевский часа три гуляет  по набережной,  и  у  нас
будет время обыскать его квартиру.
     -- Это ничего не даст, уверен, ее до нас обыскивали, и не однажды... Но
поедемте.
     Через час мы были в Иври.
     -- Сбавьте скорость, вот он, --  воскликнул  Рейн, увидев на набережной
сидящего  на скамейке Томашевского. В строгом сером костюме, белой  сорочке,
гладко выбритый... Я не узнал бы его -- то был другой человек.
     -- Теперь поехали, он будет здесь еще как минимум до девяти.
     -- Рейн, он не показался вам странным?
     -- Кто знает, может быть, у него сегодня день рождения.
     Машину для страховки мы оставили за квартал до квартиры профессора. Шли
быстро, но ближе к  дому  шаг  замедлили. Оказавшись у дверей, оглянулись по
сторонам -- улица была безлюдна.
     Дверной замок не доставил Рейну хлопот.
     -- Вы случайно не взломщик-профессионал? -- подивился я.
     -- Очень старый замок -- имея сноровку, любой откроет его в два счета.
     Рейн  остался внизу осматривать прихожую,  (если ее  вообще можно  было
назвать прихожей) я поднялся наверх. Увиденное  вернуло  все ту же тревожную
мысль:
     "Что случилось сегодня с Томашевским?"
     Комната  преобразилась.  В  сущности,  изменить здесь что-либо коренным
образом было невозможно,  и  тем не менее  вдоль стены примерно  выстроились
ряды  пустых бутылок,  на диван был накинут потертый выцветший плед, свежими
газетами был застелен стол.
     " А на столе лежал незапечатанный конверт.
     Это было письмо, написанное Томашевским.
     -- Рейн, сюда! -- позвал я.
     Почти страницу профессор рассуждал о бренности  всего живого  и о  его,
Павла  Томашевского,  предназначении   на   этой  земле.   Больший   интерес
представляла концовка письма:
     "..Наверное, я оказался  слаб  духом, неподготовленным  к той  схватке,
которая именуется жизнью. А слабому в этом мире нет  места. Значит, так тому
и быть.  Через  мою  судьбу  прошли  только двое  людей,  которые  были  мне
по-настоящему близки  --  моя  сестра  и  ее жених Вильям Скотт.  Но  смерть
отобрала у меня Анну, а затем я сам  порвал с Вильямом.  Сейчас, когда жизнь
на исходе, я думаю: может быть, нелепой была моя принципиальность? Право, не
знаю...  Но я прощаю ему все, даже то,  что, наверное, прощать не должен.  С
надеждой,  что,  быть  может,  он  распорядится  моим  наследием  на  пользу
человечества, я оставляю ему все... "Анна и Вильям"
     Павел Томашевский.
     16 августа 20... года".
     -- Это его завещание, Рейн.
     -- "Анна и Вильям"... Что он хотел этим сказать?
     -- А что если это код... Только к чему?
     Внизу послышался шум открываемой двери.


     В  квартиру  вошли  несколько  человек. Поторапливал  визитеров  чей-то
грубый,  принадлежавший  явно  не  профессору  голос.  Заскрипела  лестница.
Времени  на  раздумье  у нас не было. Выход  же мы  нашли едва  ли не  самый
банальный--  спрятались в шкафу.  Затаив дыхание,  напрягая  слух,  мы ждали
развязки.
     Первым кого я увидел, через щель  неплотно закрытой дверцы, был мужчина
в белой рубашке  с короткими рукавами, в шортах, причем все время повернутый
ко мне спиной; вторым -- профессор.
     --  Господин   Томашевский,--  начал  чей-то   вкрадчивый   голос,   --
обстоятельства   вынуждают  нас  вернуться  к  нашему  разговору...  К  чему
упорствовать? Мы всем обеспечим  вас. Вы  же ученый! Ученый -- и сидите  без
дела!
     -- Я хочу Бургундского, -- глядя в пол, недовольно молвил Томашевский.
     -- Сэм, налейте профессору, -- приказал вкрадчивый голос.
     -- Да, да, юноша, это за шкафом, -- подсказал Томашевский.
     Кто-то, очевидно, Сэм,  надавил рукой на дверцу  шкафа, прикрыл ее, сам
того не желая. Но как только руку отняли, эта проклятая дверца, верно, играя
с нами злую шутку, отошла назад. Теперь щель стала шире, и стоило профессору
или  кому-нибудь из тех, кто  пришел  с ним,  бросить  сюда заинтересованный
взгляд, сразу  обнаружили бы меня,  а затем и  Рейна: в  шкафу почти не было
одежды, и  при всем желании мы не могли бы  воспользоваться ею  как  ширмой.
Даже  удивительно, как в  те минуты мой мозг  не утратил способности думать:
"Уж  не парни  ли  это  из  "XZ"? Сколько  же их  там?  Они  предлагают  ему
возобновить работу; вряд ли у них что-то получится. Томашевский  поставил на
этом крест. А что если  кейс у  Скотта?  Если и нет, то по  меньшей мере  он
знает, где кейс,  иначе  завещание не имеет смысла. Почему они до сих пор не
вышли на него? Ведь он был женихом сестры Томашевского. Обязаны были на него
выйти...".
     И снова  я  услышал чьи-то  тяжелые  шаги  на  лестнице, и затем грубый
гортанный говор, что услышал первым.
     -- Как дела?
     -- Профессор наслаждается Бургундским, -- ответил вкрадчивый голос.
     -- Профессор, вы  злоупотребляете  нашим терпением. Кстати, не ответите
ли  на некоторые  вопросы.  Первое:  кто такой доктор  Рейн? Второе: кто его
убил?
     -- Вам же известно, что я не убийца.
     --  Профессор, факты -- упрямая вещь. Вы вошли в дом следом за доктором
Рейном, а минуту спустя выбежали, будучи крайне возбуждены, сели в машину  и
умчались  в  неизвестном  направлении.   Все  эти  годы  вы  весьма  успешно
скрывались от полиции, жили под чужими документами. Пожалуй, вас пора отдать
в руки правосудия... Или нет?
     -- Оставьте меня... Мне уже все равно.
     Я хорошо видел, как менялось лицо Томашевского: безразличное, оно вдруг
стало зеркалом  страданий, но  скоро просветлело, приняло печать застенчивой
решимости и злой иронии.
     -- Время уходит, -- произнес гортанный говор.
     Но  Томашевский  словно ждал этих  слов.  Рука  его  лежала на  боковом
кармане пиджака.  Какое-то  неуловимое движение --  и  в ладони у профессора
оказался  крохотный  пистолетик,  который  он  направил  на себя...  Выстрел
напомнил  писк  комара...  Потом он  медленно  сполз со стула, губ коснулась
вымученная улыбка.
     -- Проклятье! Куда ты  смотрел, Сэм! Шер, да сделайте же что-нибудь! --
кричал и перепуганно, и с яростью, гортанный говор.
     Первым  к  профессору  бросился Сэм:  склонившись  над ним, он  пытался
нащупать  пульс;  затем,   наверное,   Шер,  чернокожий   крепыш  с  широким
приплюснутым  носом,  он присел  рядом на одно  колено. Но через  минуту Шер
своим  вкрадчивым голосом вынес  безжалостный вердикт: "Он мертв!",  "Точно,
конец," -- согласился с ним Сэм.
     А  затем все закружилось в  дьявольской круговерти, и я не скоро понял,
что же происходит.
     Все  началось с  короткого возгласа "О-ох!" и  грохота  падающего тела.
Следующим был Сэм  -- не успев  поднять  глаза на дверь, он рухнул сверху на
Томашевского. Только Шер метнулся к дивану, на ходу выхватывая  пистолет, но
тут же дико изогнулся, упал, прополз с метр, ударился  в судорогах головой о
пол и замер.
     На какие-то секунды все стихло. Потом кто-то прошелся по комнате, вслед
за чем моему взору  открылся бородач  с огромной рыжей шевелюрой и безносый.
Его могучее  тело облегал  блестящий комбинезон, но вместо рук, словно змеи,
извивались щупальца, по одному  слева  и справа,  достигающие ему  до пояса.
Теперь настал  и  его  черед склониться над телом  профессора.  По-видимому,
убедившись, что тот  мертв, бородач  подошел к окну как  вдруг  обратился  к
кому-то еще:
     -- Черт возьми! Быстрее...
     Как  только  они  сбежали  по лестнице, и хлопнула  внизу  дверь,  Рейн
прошептал на выдохе:
     -- Кажется, ушли...
     --  Кажется, самое  время уходить  и нам,  --  заметил  я, но  все таки
решился осмотреть Томашевского и тех, кто с ним был. Рейн встал у окна.
     -- Морис, вот они,-- окликнул он меня.
     Опустив на пол голову Шера, я возник за спиной Рейна.
     -- Двое... Да, это они...
     Они шли  по противоположной стороне  улицы,  ближе к реке; один  из них
был, несомненно, бородач,-- я  без труда узнал его по рыжей шевелюре, второй
был  в  долгополом  легком прозрачном  плаще с  оттенком  серого,  стройный,
русоволосый,  или  поседевший.  Они  поравнялись   со  стоявшим  на  обочине
желто-зеленым  фургоном, и  тогда бородач, развернувшись,  сильным движением
открыл дверь.  Раздались выстрелы.  Бородач отшатнулся, сделал  шаг  назад и
упал вперед лицом вниз. Человек в плаще исчез в фургоне.
     Где-то  далеко  взвыла  полицейская  сирена,  и  мы  поспешно  покинули
квартиру Томашевского.
     Едва мы  вышли на улицу, как прогремел взрыв. Фургон разнесло на части,
и, охваченные  пламенем, они  разлетелись по  набережной  на  десятки метров
вокруг... А я снова увидел черный "мерседес", сворачивающий за угол.
     Полиция прибыла скоро, сразу за ней -- пожарные, и только потом  врачи.
Зевак собралось немного, но все же была надежда, что, смешавшись  с ними, мы
не  привлечем к  себе  внимания.  Полиция, кроме  того,  что взяла в  кольцо
дымящиеся останки фургона, тотчас  направилась к  квартире  Томашевского. Не
прошло и  получаса,  как санитары скорой помощи  уже выносили оттуда одно за
одним  тела убитых.  Такая  осведомленность немало  меня озадачила,  я хотел
что-то сказать по этому поводу Рейну, как услышал голос Куена:
     --  Не правда  ли,  занятное зрелище?  Четыре  трупа в квартире  и  еще
неизвестно сколько в фургоне.
     Я стремительно обернулся.  Райкард  склонил голову в знак приветствия и
спросил невозмутимо:
     -- Вы, конечно, случайно здесь?
     -- Вы правы, -- коротко ответил я.
     -- И ничего не видели? Если вас не затруднит -- жду вас сегодня к шести
часам вечера.
     Он было уже отошел от  нас, как повернул на  180 градусов и приблизился
вновь.
     --  Кстати, один небезынтересный момент: вчера  ночью из  клиники исчез
Артур Крайс.
     В машине между мной и Рейном  состоялся нешуточный разговор, касающийся
наших  дальнейших действий. Раздражение  и упрямство моего  напарника я  мог
объяснить только  одним -- Рейн был насмерть напуган. Однако, сколько бы раз
не  предлагал он  все  бросить, этот вариант меня не устраивал. Наконец Рейн
смирился.
     -- Ну хорошо, если вы не хотите понять, что игры окончены...
     -- Что-то я вас не пойму,  Рейн -- поиски убийц вашего отца были игрой?
-- спросил я почти зло и с откровенной издевкой.
     -- Нет, конечно  же, нет, но мы знаем  столько,  что нам  жить-то может
быть... На наших глазах убили по меньшей мере четверых...
     -- Достаточно! Я должен переговорить с Вильямом, он был моим другом.
     -- Делайте, что хотите, -- пробормотал Рейн.
     --  Вы  слишком  взволнованы  и,  кажется, утратили возможность  здраво
мыслить.  У меня  в  руках  письмо, фактически  подтверждающее, что  кейс  у
Скотта, и самое главное -- шифр. Я еду к Скотту немедленно.


     Я едва успел  застать Скотта дома -- он собирался в клинику. Мне еще не
доводилось бывать у него, и я поразился,  с каким изощренным  вкусом (именно
изощренным)  был выписан интерьер гостиной. Сначала  я оказался в  вызывающе
голом овальном  зале, где иссиня-черная материя на  стенах, справа  и слева,
открывала некое женское лицо, может быть, мулатки, загорелое,  с характерным
широким  носом,  чувственными губами,  но в  обрамлении  пепельных волнистых
волос и такими же серыми глазами... То женское лицо и было гостиной,  волосы
-- ниспадающие  фалдами  портьеры  при входе; губы  -- мягкий  кожаный диван
цвета  пурпура,  нос  --  необычной формы замысловатый  камин, глаза,--  две
картины с  сумрачными осенними пейзажами,  а  кожа  --  красноватые  стены и
паркет красного дерева, в отличие от черного паркета в овальном зале.
     "Я где-то уже видел это..." --  подумалось мне, и тут же  вспомнил -- у
Карла, когда он  показывал мне рисунки -- это был  интерьер комнаты в  Музее
Сальвадора Дали.
     -- Чем обязан? -- приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт.
     -- Вильям, нам необходимо поговорить.
     --  Все о том  же? --  Скотт  опустился  на диван красной кожи,  знаком
предложил последовать его примеру.
     -- Да.
     Вероятно, мой решительный тон заставил его  отступить от своего правила
-- "не касаться прошлого".
     -- Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные.
     -- Я постараюсь,  --  спокойно ответил я, --  к тому же у  меня  к тебе
всего три вопроса: Что  связывало тебя с Рейном?  Почему  вы поссорились? И,
наконец, где кейс с черновиками?
     Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор  долгим  взглядом,
затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой:
     -- За-бав-но... Ты  не ошибся с профессией? Может быть, тебе  в твои 36
еще не поздно переквалифицироваться?
     --  Если ты считаешь  все это вздором,  попробуй доказать обратное?  --
настаивал я.
     -- Ты решил меня исповедовать?  Сегодня  какой-то религиозный праздник?
Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта...
     -- Томашевский застрелился ... два часа назад.
     Скотт  медленно поднял  голову,  выпрямился, но остался сидеть, на  его
скулах заиграли желваки.
     -- Откуда тебе это известно?
     -- Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в
котором он фактически объявляет тебя своим наследником...
     -- И все?
     Я не  мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную
боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный
луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть.
     -- Где письмо? Оно с тобой?
     --  Я   уничтожил  его,--  солгал  я.  --  Вскоре  после   самоубийства
Томашевского, в  его квартире стало тремя  трупами больше.  Слишком  большой
риск хранить такое письмо.
     Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел.
     -- Боже мой... Боже мой... -- шептал он.
     -- Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли?
     -- Боже мой...
     -- Ты сокрушаешься  о  смерти  друга?... Или  утратив последнюю хрупкую
надежду заполучить шифр?
     Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой
и вполне хладнокровно произнес:
     -- Предлагаешь торг?
     -- Нет, откровенный разговор.
     -- Желаешь откровенного разговора?  Хорошо,  но  помни: не я  -- ты его
захотел, однако правду -- в обмен на код.
     -- Слово...
     -- Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких
комментариев, пока я  не закончу.  Я сам расскажу  обо  всем,  что  посчитаю
возможным...
     Я кивнул в знак согласия.
     -- Что  связывало меня и Рейна? --  Нормальные деловые  отношения.  Как
врач,   я  располагал  информацией  о  женщинах,  чья   первая  беременность
разрешилась  не совсем  удачно,  я говорю о тех, у кого  появились  на  свет
дети-мутанты. Обычно это наносило  сильнейшую психологическую травму.  Рейна
же  интересовали  только  очень  богатые  семьи.  Это все,  что ему  от меня
требовалось.  Для чего? -- я знал о его "изобретении" лишь  в  общих чертах:
Рейн  умел  ждать.  Это  естественно,  что  семьи,  где  первенец родился  с
патологией, старались вскоре обрести второго  ребенка, однако по ставшей уже
печальной статистике,  если в  подобных случаях  второй ребенок не рождается
мутантом,  то  это скорее исключение,  чем  правило... На  это и рассчитывал
Рейн,  когда  втайне  от  жен  вел  переговоры  с их  мужьями, и,  если  все
повторялось,   он   осуществлял   подмену--   ребенка-мутанта   на   ребенка
нормального. Рейн получал от мужей деньги, я  от него свою долю, а ничего не
подозревавшие матери были на вершине блаженства.
     "Но только не те, у кого обманом отняли детей", -- подумал я.
     Скотт говорил это и смотрел на  меня,  словно гипнотизируя. И я смотрел
на  него,  время  от  времени  отводя  взгляд,  делая  вид, что рассматриваю
камин...Признаюсь, мне нелегко было противостоять ему.
     -- С Рейном  Павла познакомил я, -- продолжал Скотт, -- Томашевскому он
был необходим для работы. Но однажды,  каким-то образом Томашевский снял  на
пленку гораздо больше, чем следовало бы.  Что там! Он  вообще  не должен был
находиться  в тот день, в тот час  над операционной. Рейн узнал обо всем уже
позже... Рассердился... Или нет, с его стороны  это была  какая-то трусливая
ярость. Тогда-то мы и поссорились с Павлом. Он потребовал объяснений, назвал
меня  негодяем,  подлецом...  С  тех  пор  между  нами пролегла  трещина  --
пропасть. Павел не пошел в полицию -- знал, мне тогда не сдобровать. А может
быть, он подумал  о тех матерях -- каким ударом  оказался бы  для  них  этот
процесс. Рейн  затаился, наши с ним отношения  прервались.  Но прошел год, и
Рейн пришел  ко  мне все с тем же. Я отказался. Тогда же, во время этого его
визита,  совершенно  случайно,  в  клинике  он  увидел  Элизабет.  Он  сразу
ухватился за эту идею --  вытянуть  деньги из тебя, вытянуть много... Дело в
том...
     Скотт поднялся с дивана,  подошел к стене, открыл  невидимый со стороны
бар в стене, налил себе, то ли нарочно, то ли так уж пересохло в горле... Он
не спешил.
     -- Дело в том, что  Элизабет была его пациенткой,  и Томашевский снимал
на видеопленку ее роды... И самое главное, Рейн утверждал, что у нее родился
нормальный здоровый ребенок, которого он, Рейн, заменил после на мертвого...
Но, во-первых,  я не верил  Рейну, не представляя себе, как он собирается на
законных  основаниях вернуть  тебе  ребенка, а  во-вторых,  опасался, что на
поверхность  всплывет  много  лишнего,  мне  наплевать было на  Рейна  и его
сообщников, но я хотел  остаться в тени...  Я даже  пытался  помешать ему...
Рейну необходимы были доказательства для тебя, с этой целью он, очевидно,  и
проник в  дом Томашевского.  Что там произошло, не  знаю. Не  думаю, что его
убил Павел. Да и разобрался я во всем тогда  не сразу. Они бесследно исчезли
оба -- и одновременно. Уже потом, через свои контакты  в полиции, я выяснил,
что труп принадлежал не Томашевскому. Скорее всего,  здесь замешаны мутанты,
также охотившиеся за Павлом и его архивом...
     Скотт говорил монотонно, смотрел  уже устало, однако с легкой  усмешкой
на устах.
     -- Тем  неизвестным  в  доме Томашевского был  я.  Мое честолюбие, этот
вечно пожирающий меня монстр,  наконец мог утолить свой голод. Я был уверен,
что  Павел, будь он даже  жив,  в чем,  кстати, я  сильно  сомневался, в дом
никогда не вернется. Я слишком хорошо его знал...  Не мог  я  отказаться  от
такого шанса. Я думал, что  мир будет у  моих  ног... Простак Павел оказался
куда хитрее, чем я полагал. Кейс никак нельзя было вскрыть иначе, как набрав
правильный  шифр, в противном случае  сработало бы взрывное  устройство, так
мне объяснил один  знаток этого дела... Но в тот момент, когда кейс оказался
в моих  руках, я  еще ничего не  знал. Мне хотелось петь, плясать, вопить во
все горло от счастья. Наверное поэтому я был так неосторожен: проглядел тебя
и едва не расстался с жизнью, когда в лесу Сен-Жермен меня обстреляли в упор
из  встречного  "мерседеса". Я  уже бросился из машины и вдруг услышал голос
Элизабет, оглянулся -- она, на заднем сиденье... В ту ночь Элизабет ночевала
у  меня.  Ты  хотел откровенного  разговора? --  пожалуйста. Элизабет  часто
ночевала у меня и в  ту ночь тоже.  Я любил ее. А разве ты  любил? Что-то не
помню.  Кем  она  тебе  была?  Всего  лишь  красавица-жена, ублажавшая  твое
самолюбие,  а  затем  сумасшедшая, психически больная, которой  ты не дал бы
ничего,  кроме  жалости. Я  любил ее,  и Элизабет любила меня. И наша любовь
длилась не год, а пять  лет, пока болезнь не  поборола ее окончательно. Элиз
умерла только в прошлом месяце... А Элен -- наша дочь...
     Что ты еще  хочешь услышать?  Ах  да,  где  черновики... Архив...  Он в
надежном месте, очень надежном.  Трижды у меня переворачивали всю квартиру и
в  клинике, в моем кабинете, и уже  здесь,  мне угрожали по  телефону. Я все
время чувствовал  их дыхание, совсем близко. Но скоро от меня  отстали; ни у
кого не было твердой уверенности, что кейс у  меня, тем более, что почти год
до случившегося я  не  поддерживал с Томашевским  никаких  отношений.  Итак,
шифр...
     -- "Анна и Вильям", -- сказал кто-то, но то был я.
     -- "Анна и Вильям"... Бог мой -- должен был догадаться...  Поверишь ли,
никакой  радости... Но почему? Я ждал этого дня  тридцать  лет... Но,  может
быть, слишком долго... Мне пора...
     Он  давно  пережил все  это и  теперь,  вынужденный  по  чужой  прихоти
копаться  в своей памяти, словно  со  старого  заброшенного чердака  вытащил
ненужный хлам, бросил мне под ноги  и  сказал: "Это твое". Жестко?  Но даже,
когда  он  говорил о любви, его голос ни на секунду не дрогнул... Не ожил...
Нет, не жестко.
     Скотт поднялся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.
     -- Я  хочу видеть  ту пленку, роды  Элизабет..., -- наверное, сфинкс не
говорил с таким каменным лицом...
     --  Будь  по-твоему,  если  только  она  действительно  в  кейсе,  как,
вероятно, полагал Рейн. Жду тебя около девяти вечера, здесь же.
     Я выехал на своей машине за ворота, проехал метров сто, свернул в лес и
заглушил мотор.
     О чем я думал? Что терзало душу? -- Я не в силах вспомнить, но было  до
сумасшествия грустно. Горько. Так горько...
     Меня отвлек телефон. Говорил Карл.
     -- Морис, немедленно приезжай в Ретуни. Пат исчезла...


     Полиция  была  повсюду.  Внизу,  у  центрального  входа,  отбиваясь  от
нескольких  досаждавших  им  журналистов   и   немногих  штурмующих  клинику
родственников  больных;  в  полном   боевом  снаряжении,   с  автоматами,  в
бронежилетах, в  фойе --  слоняясь без дела; на лестницах  --  подозрительно
присматриваясь ко всем, кто  проходит мимо;  на этаже, где находилась палата
Патриции; у  ординаторской на посту; и прохаживаясь  по коридору  из конца в
конец. Едва ли я бы пробился сам через все эти заслоны, но мне помог все тот
же молоденький офицер полиции, с  которым я встречался здесь  же, две недели
назад.
     Пока мы шли  с ним наверх, он коротко  сообщил  мне, по какой причине в
больницу вторгся чуть ли не батальон полиции:
     -- Здесь устроили настоящую бойню...
     Старший офицер, к  которому он подвел меня, невысокий плотный блондин с
широким лицом, мясистым носом, но с крохотными бесцветными глазками, еще  не
старый,  но, вероятно,  уже  подумывающий о  пенсии,  разговаривал  с  двумя
господами в штатском, чья весьма респектабельная внешность явно указывала на
их  принадлежность к "власть имущим". Оба они были  примерно одного возраста
-- лет  шестидесяти  --  и  крупного  телосложения,  но если один производил
впечатление  атлета на пенсии, то другой скорее напоминал  пивную бочку, оба
носили очки, и оба, наверное, тратили не более трех-четырех  движений, чтобы
расчесать и  аккуратно уложить в  пробор  свои реденькие и едва прикрывавшие
лысины  волосы.  Вели они себя  по-разному:  "атлет  на пенсии" был сдержан,
сосредоточен, и если говорил,  то  словно  любуясь собой; "пивная бочка"  --
наоборот, был слишком экспансивен:
     -- ...и вы считаете, этого достаточно? -- услышал я сильный итальянский
акцент.
     -- Однако мы делаем все возможное, -- довольно сухо отвечал ему старший
офицер.
     -- Значит, сделайте невозможное!
     -- Поймите, комиссар, фитиль уже  горит, и остается  только  надеяться,
что вы  потушите его раньше, чем все мы взлетим на  воздух, -- сказал "атлет
на пенсии".
     -- Прошу прощения, мсье, -- осторожно подал голос мой сопровождающий.
     -- Мсье комиссар, это г-н де Санс, отец Патриции де Санс.
     Все трое, прервав беседу, впились  в меня взглядом... Право, мне  стало
не по себе.
     -- Господа, прошу вас... Что происходит? -- взволнованно спросил я.
     -- Да, разумеется, -- кивнул мне комиссар, снова обернулся к господам в
штатском  и  сказал  тоном  человека,  которому   постоянно  мешают,  --  Вы
позволите, мсье?
     --  Комиссар, к  полуночи жду от вас доклада. Не  разочаровывайте меня.
Кориме,  -- сказала все с тем же  итальянским акцентом  "пивная  бочка",  --
Желаю удачи!
     Кориме  пригласил  меня  в  ординаторскую,  выгнал  оттуда  врачей,  и,
усевшись на стол, предложил мне стул напротив.
     -- Мсье  де Санс, вы, наверное, слышали -- времени у  меня нет. Но дело
не в том, что с меня снимут голову, если я не найду, пусть даже  под землей,
сообщников вашей дочери, а в том, что взрыв, говоря языком моего начальства,
может  произойти.  Я  хочу сказать, что последствия медлительности  в данный
момент непредсказуемы.  Поэтому перейдем непосредственно к делу. Больше года
мы шли  по  следу  террористической  организации  "Адам и  Ева". На ее счету
десятки, если не сотни человеческих  жизней, и мне  наплевать, что это жизни
так называемых мутантов -- перед Богом и  законом все равны.  Несколько дней
назад  нам стало известно  о намечаемой  этой  организацией широкомасштабной
акции террора. И, несмотря на то, что у нас не было прямых улик против вашей
дочери, мы взяли ее под  стражу,  под  личную  мою ответственность. По нашим
сведениям, именно она стоит во главе "Адама и Евы".
     -- Но, мне кажется, вы не о чем не можете  говорить  с уверенностью, --
подметил я.
     -- Тут уж ничего не поделаешь -- это  так. Наши осведомители ни разу не
представили нам документальных подтверждений, выступить же в роли свидетелей
по  делу  никто  не  рискует.  Однако, смею вас  уверить: то,  что  касается
Патриции, --  правда,  и у меня  нет в том сомнений. Скажу вам  и  о другом.
Патриции  де  Санс была необходима  охрана. Некоторые  из  ее  друзей, также
находившиеся под присмотром, исчезли, и есть все основания думать,  что  они
убиты. Мы полагаем, что они стали жертвами  террористической организации уже
иного толка -- "Наследники". Мсье де Санс, я говорю с вами так откровенно не
только из-за полного  отсутствия времени, я знаю вашу историю и понимаю, что
многого знать о своей дочери вы не могли, и, надеюсь, не успели сделаться ее
сообщником.  Так или  иначе, однако  мы не предполагали,  что  события будут
развиваться столь стремительно... И трагично...
     --  Сегодня, около  8 часов,  -- сказал  Кориме,  а  я сразу  попытался
вспомнить, где же я находился в этом время... Ну конечно же, стоял в шкафу в
квартире Томашевского -- ...точнее в 8.15, в  клинику ворвались  вооруженные
автоматами  люди, шестеро  в  одежде  ку-клукс-клана, и принялись  методично
расстреливать  всех мутантов,  которые  попадались  им  на  глаза. Затем они
добрались  до этого этажа, прошлись  по всем палатам, и здесь  никого, кроме
мутантов, не тронули... В перестрелке с полицейскими один  из нападавших был
убит, затем они ушли по пожарной лестнице, прихватив и вашу дочь.
     --  Но  что,  если ее похитили, -- высказал я,  как  мне  казалось, это
отнюдь не лишенное смысла предположение.
     -- Я еще не все сказал... Это побоище длилось минуты четыре, и все-таки
мы едва  не прищемили  им хвост, -- они даже не  успели забрать тело  своего
товарища. Отстреливаясь, они  бросили его у лестницы, уже во дворе. Скрылись
они на мотоциклах. Так вот, этот убитый нам известен как член "Адама и Евы".
     Комиссар  замолчал.  Он  оглянулся  на  стол, на  котором сидел,  нашел
взглядом оставленную кем-то банку пива, взял ее, встряхнул и, обнаружив, что
она  пуста  лишь  наполовину, без  лишних  церемоний  и  без  малейшей  доли
брезгливости опрокинул в себя все ее содержимое, а после,  так и  держа ее в
руке, продолжил:
     -- Я могу не говорить вам о смерти двух полицейских, они исполняли свой
долг,  но  кроме  них  погибли еще  двадцать четыре человека: четверо детей,
двенадцать  женщин  и  восемь  мужчин, это  не  только  больные, это  врачи,
медсестры,  просто  посетители.  Но, если мы не найдем убийц,  кто знает, не
случится   ли  что-нибудь  страшнее...  И  не  все  ли  равно,  кто  устроит
светопреставление?  "Адам  и  Ева", обезумевшая от вида  крови,  или  тысячи
мутантов,  обуреваемые   жаждой  мести,   а   уж  "Наследники"  не  преминут
воспользоваться создавшейся ситуацией, подольют  масла в  огонь... Времени у
нас   ровно   столько,  сколько,   быть   может,  понадобится  какому-нибудь
пронырливому журналисту, чтобы пронюхать подробности трагедии.
     -- Что вы  от меня хотите?  -- по-настоящему подавленный свалившейся на
меня ответственностью, спросил я.
     -- Где нам искать Патрицию де  Санс? --  произнес  Кориме, на мгновение
голос его изменился, в нем слышалась мольба.
     -- Я этого не знаю, -- ...не смог я сказать о замке, не смог.
     -- Жаль...  -- помолчав  с  минуту,  процедил  сквозь  зубы комиссар  и
добавил, -- если  это так  на  самом деле, то жаль... Если  не хотите  этого
сказать, то значит вы ничего не поняли и  весь наш разговор впустую, и тогда
обидно вдвойне, за вас и за весь род человеческий.
     Комиссар встал  со стола, подошел  к двери, -- я следом за ним,  --  он
распахнул ее передо мною и сказал подчеркнуто вежливо и сухо.
     -- Мсье  де Санс,  надеюсь, излишне говорить вам  о  конфиденциальности
нашей беседы. Прощайте! И если наши пути разойдутся, буду только рад.
     Я  вышел,  а комиссар  Кориме,  захлопнув  за  мной  дверь,  остался  в
кабинете. Я все еще находился под прессом услышанного, и вдруг голос Карла:
     -- Здравствуйте, Морис, вам обо всем известно?
     -- Да, -- выдавил из себя я, и, взглянув на Карла, увидел, что на грудь
его наложена повязка.
     -- Куда тебя?
     -- Ничего серьезного...
     Карл, раненный в грудь двумя пулями, тем не менее держался так,  словно
получил две царапины. Он  как-то виновато стал объяснять мне, что был  ранен
одной из  первых автоматных очередей и потому  с самого начала изменить  уже
что-либо не мог.
     --  Перестань оправдываться, Крал,  твоей  вины в том нет,  ты  ведь не
должен был охранять ее от друзей, -- сказал я.
     --  Но я  видел, в последний  момент  видел, как  ее силой вытащили  из
палаты,  не думаю, что  Пат хотела  идти с  ними, -- с  сомнением  в  голосе
возразил он.
     -- Карл, отправляйся вниз,  найдешь мою машину, подожди в ней, а я хочу
еще кое-что для себя выяснить...
     Я  искал  молоденького лейтенанта,  да, да,  -- все  того  же, и, когда
нашел, попросил его показать мне убитого террориста.
     --  Я  знаю  в  лицо некоторых  друзей дочери, --  пояснил  я ему  свою
просьбу.
     -- Мне придется доложить комиссару, -- отвечал мне  лейтенант; скоро он
пришел и принес разрешение:
     -- Пойдемте.
     А через пятнадцать минут я уже садился за руль. Карл с заднего сидения,
внимательно изучив мое лицо, заметил:
     -- Морис, вы выглядите так, словно увидели призрак.
     -- Призрак?! Вот уж верно, -- пробормотал я, работая как автомат. Вывел
машину на автостраду,  набрав скорость, перестроился в крайний левый ряд,  и
уже тогда сказал, то ли Карлу, то ли разговаривая с самим собой:
     -- Только что  я видел  едва остывшее  тело  человека,  труп которого я
осматривал еще две недели назад...
     Да, вы не ошиблись... Убитым террористом был Анри Росток...


     Я отвез Карла домой. Филидора на месте не оказалось, я напрасно прождал
его,  наверное, с час, а после отправился в Сен-Клу. Почему не  в  замок? --
возможно,  спросите  вы, но  мог  ли  я  быть уверен,  что за мной не следит
полиция, это во-первых, и  во-вторых  -- я не поехал по той простой причине,
что не надеялся найти там Патрицию.
     Уже около родных стен, в машине замурлыкал телефон.
     -- Морис, я был у Куена, -- услышал я в трубке голос Рейна.
     -- Какого черта! -- меня почти взбесил его поступок, -- в этом не  было
необходимости! Мы же договорились, Рейн!
     --  Я подумал, что будет лучше, если... К тому  же  Куен дал слово, его
интересует только  архив Томашевского, даже если Скотт причастен  к убийству
моего  отца,  он  обещал  ни  во  что не вмешиваться  и  ничего  не сообщать
полиции...
     -- И ты полагаешь, Скотт отдаст архив?!
     -- Морис, здесь со мной рядом Андрэ Пани, это человек Куена, он хочет с
тобой поговорить.
     -- Месье де Санс, -- произнес  в трубку сильный мужской  голос, -- если
вы  и в самом деле радеете  за друга, тогда о чем мы  спорим. Этот архив. Вы
знаете  его  цену и знаете, чем это может обернуться для господина Скотта...
Вы должны помочь и нам, и ему.
     "Увы, он прав", -- подумал я.
     -- Хорошо, я еду, где вы?
     -- В ста метрах от его виллы.

     Андрэ  Пани  был циклопом. Над переносицей в основании высокого лба под
косматой  зависшей  козырьком бровью,  почему-то  рыжей,  в  отличие  от его
попорченных сединами волос, как смоль, черных и с таким  же матовым блеском,
под бровью,  взлетевшей  высокой  дугой, одиноко  пронзительно  смотрел  его
единственный черный глаз.  Однако  в выражении его прямоугольного и плоского
лица с широким вдавленным в череп носом, не было звериной тупости известного
мифологического  героя,  поверите ли  -- оно казалось  даже добрым  и только
морщины делали его таким. Голова могла бы представляться большой, но при его
данных в два с лишним метра роста и почти столько же в плечах -- отнюдь нет,
под  ослепительно  белой сорочкой с короткими рукавами  без труда угадывался
могучий торс. Что за силища! -- невольно вызывал он всем своим  видом  вздох
восхищения. Одно слово -- циклоп.
     Был с нами и некто Гоне, тоже в штатском, но невысокий, коренастый, лет
пятидесяти от роду и СВОЙ...
     У ворот виллы мы  задержались ненадолго. Нас встретили двое охранников,
одного из них звали Филип Конс, другого -- Клод...
     -- Полиция! Отдел по борьбе с  наркотиками, -- предъявил Гоне ордер  на
обыск.
     Я понял, что это лишь прикрытие.
     -- Нам нужен доктор Скотт, он дома? -- говорил Гоне.
     -- Да, мсье.
     -- Доложите ему о нашем визите.
     В течение  пяти  минут охранник  тщетно пытался  связаться со  Скоттом,
затем обратился к нам.
     -- Мсье, вероятно, хозяин отдыхает... Но Клод (это был второй охранник)
проводит вас.
     Очень скоро  мы  входили  в  дом.  Один  лишь Андрэ  Пани  весьма  живо
отозвался  на  примечательный  интерьер  гостиной:  вращая  головой  во  все
стороны, он несколько раз повторил: "Однако, однако", -- но затем спросил:
     -- Клод, вы уверены, что хозяин не покидал виллы?
     -- Нет, мсье, он никуда не уезжал с утра.
     Такой ответ и удивил, и насторожил меня -- не уезжал? Он же собирался в
клинику! Или кейс Томашевского где-то здесь?
     --  Д-р Скотт не может быть в парке? -- спросил  Пани,  прохаживаясь по
гостиной, словно заглянув в некий музей.
     -- Обычно у хозяина нет подобной привычки, он домосед, хотя кто знает.
     -- Клод, где спальня д-ра Скотта? --  вдруг сказал я, почему-то подумал
о спальне -- и, к сожалению, оказался прав...
     Охранник,   по-видимому  интуитивно  почувствовав   в   Пани  старшего,
вопросительно на него посмотрел; как, впрочем, и я на него.
     "  Пожалуйста, Клод, покажите нам дом,-- верно уловив обеспокоенность в
моем взгляде, принял  решение Пани, -- А Вы,  Гоне, проверьте  парк, а после
давайте сюда всю прислугу, если не ошибаюсь, она расположена в том небольшом
домике, за оранжереей..."
     Мы бегло осмотрели первые два этажа,  однако ничто не привлекло  нашего
внимания, и только на третьем...
     " Здесь  рабочий кабинет, библиотека,  спальня,.."-- едва  мы вышли  из
лифта в коридор, объяснил Клод.
     В доме  Скотта полы всюду были из красного дерева, и потому мы не сразу
заметили потемневшие капли крови рядом с кабинетом.
     Пани присел на одно колено:
     "Совсем свежая..."
     Я заглянул за приоткрытые двери --  никого. Следы крови вели в спальню.
Пани скрылся за ее дверью и тотчас позвал нас.
     Когда  мы вбежали, Пани  стоял посреди комнаты, а на кровати лицом вниз
лежал Скотт, на его сорочке рдели алые пятна...
     "Мсье  де Санс,  вы ведь, кажется, врач...  не смогли  бы вы  осмотреть
тело?" -- произнес Пани.
     Чтобы  исполнить  его просьбу, мне  не понадобилось много времени,  вот
только далось это  нелегко...  Смерть Скотта наступила  примерно за  два-три
часа до нашего прихода, а пули попали в область сердца и живота, -- обо всем
этом я и сказал Пани.
     " Благодарю вас, мсье, -- кивнул мне Циклоп, -- пойдемте, господа, надо
дождаться приезда полиции, ему мы все равно уже ничем не поможем."
     В гостиной он  звонил по телефону, сообщал об убийстве, когда вместе со
служанкой вернулся Гоне. Служанка,  полная  обаятельная женщина средних лет,
услышав, что ее хозяин мертв, изменившись в лице, тихонько вскрикнула
     -- Это все, Гоне? -- положив трубку, спросил Пани.
     -- Да, мсье.
     -- Повара Жака хозяин  на сегодня отпустил, а  Луиза уехала в деревню и
будет только послезавтра, -- выпалила на одном дыхании служанка и  притихла,
словно испугавшись собственной смелости.
     -- Ваше имя? -- посмотрел на нее Пани.
     -- Мария... Мария Кантера,  --  уже  иным, дрожащим от волнения голосом
произнесла женщина.
     -- Когда Вы в последний раз видели д-ра Скотта?
     -- Он проводил этого мсье, -- она покосилась на меня, -- затем попросил
позвать  Жака... Мсье приезжал сразу  после  завтрака... значит,  было около
десяти утра.
     -- И больше вы его не видели?
     --  Нет, мсье. Когда Жак вернулся от хозяина,  то сказал, что уходит на
весь  день, что  до хозяина, то он у нас строгий  и не  позволяет беспокоить
попусту...
     -- Вам не известно, у д-ра Скотта в доме было оружие?
     -- ...Да, пистолет, обычно он лежал в ящике стола, в кабинете...
     -- Мэм, вы ничего необычного не заметили? Может быть, за завтраком? Или
в последние дни?
     -- Наш хозяин всегда словно лед, он вида-то никогда не подаст, хоть все
плохо, хоть  все хорошо.  Вот с дочкой они  последнее время  не  ладили, это
точно.
     -- У них были ссоры?
     -- Нет, но я видела: отношения у них испорчены.
     -- Вы можете объяснить .в чем это проявлялось?
     -- Да нет же, испорчены были и все тут...
     Андрэ Пани еще долго терзал горничную, затем  Клода, затем Филиппа Конс
-- второго охранника, и его ответы Циклопу я не могу не передать...
     -- Скажите, Конс, кто-нибудь сегодня приезжал на виллу?
     -- Этот месье, утром (естественно, речь шла обо мне).
     -- Кто-нибудь еще?
     -- Нет... Впрочем, после него приехала мадемуазель Элен, ее все утро не
было дома.
     -- Вы все время находились в дежурке?
     -- Я, да...
     -- А Клод?
     -- Да его-то  и не было с  час...  но  он наверняка  был  у Марии,  он,
бывает, заходит к ней.
     -- В котором часу?
     -- С трех до четырех...
     -- Элен Скотт уехала в это время?
     -- Да.
     -- Вам ничего не показалось странным?
     -- Пожалуй,  мсье... мадемуазель едва не снесла  ворота, притормозив от
них в каких-то сантиметрах...
     -- Она ничего не сказала?
     -- Мсье, у хозяев нет привычки докладывать нам.
     -- Конс, скажите, а можно ли проникнуть в парк, на виллу, минуя вас?
     --  Хм... если я скажу "да" -- меня надо  уволить... Не думаю,  мсье...
здесь столько аппаратуры за каждым деревом,  а вдоль  забора  --  собаки  на
привязи, любого разорвут...
     В этот момент их беседа прервалась -- приехала полиция...
     Меня и Рейна  Пани  довел до ворот, сам он  пока  не собирался покидать
виллу. Я шел и думал об Элен. Где она? Что с ней? Думал о ней и Пани.
     -- Мсье де Санс, кстати, как складывались отношения  отца  и дочери,  у
них не имелось причин для вражды?
     -- Послушайте, вы!!! -- возмутился я собственной догадке, --  к чему вы
клоните?
     -- Во всяком случае, этого нельзя исключить... -- мягко сказал Пани.
     -- Бред, -- отказывался верить я.
     -- Будем надеяться, что скоро все проясниться...
     Я подвез Рейна до города. Расстались мы очень  сухо. Только в те минуты
я понял, насколько он мне неприятен, и, вероятно, Рейн это почувствовал.
     Слишком  многое  вместил  в  себя  тот  день...   Смерть  Томашевского,
загнанного  в угол  собственным гением... Смерть охотников, ставших дичью, и
тех, кто вытянул несчастливый жребий, оказавшись  утром в больнице Ретуни...
Смерть Скотта, до конца мной никогда не понятая, и  что если справедливая...
но, увидев  его  мертвым, я  не  мог избавиться от щемящей  сердце  тоски...
Когда-то я называл его своим другом и теперь его не стало, совсем...
     Вокруг сеяли смерть. Но это была лишь  прелюдия к кошмару, который ждал
всех нас впереди...
     Уик-энду,  пронесшемуся  черной тучей,  не  суждено  было  уйти  мерной
поступью.  Ровно  в полночь  новости одной  из государственных  телекомпаний
вышли с сенсационным  материалом:  некто, пожелавший  остаться  неизвестным,
передал журналистам  документы  частного  расследования по  террористической
организации  "Адам  и  Ева". В течение десяти  минут  телеведущая  смаковала
будоражащие воображение подробности гибели  десятков  мутантов. О Ретуни еще
не знали...


     Спустя два дня хоронили Скотта.  Было  около полудня, по-летнему ясно и
солнечно, по-осеннему ветрено  и нежарко. Всего несколько человек  провожали
Вильяма в последний путь: двое его коллег -- врачи клиники Рикардо, знакомая
вам  Мария  Кантера, я, Филидор, Андрэ  Пани и священник.  Все  были одеты в
траур, хранили  скорбное  молчание,  никто  не плакал... Священник  произнес
надгробную речь...
     Когда гроб опускали в могилу, к богатому фамильному склепу приблизилась
пышная  похоронная  процессия;..  им  всем еще  предстояло пройти  горестный
ритуал  от  начала до  конца, нам же оставалось  только положить  цветы. Мир
праху всех умерших...
     Скотт вскоре остался  один.  Я и Андрэ  Пани чуть  отстали от  ушедшего
вперед Филидора; мы шли неширокой, открытой  для света аллеей, справа, слева
от нас оставались кресты, склепы,  надгробные  плиты, маленькие часовенки...
царство покоя...
     -- Есть что-нибудь новое? -- спросил я у Пани.
     --  Немногое... В него стреляли трижды, возможно, из  его же пистолета,
он до сих  пор  не найден, потом перетащили из кабинета в  спальню.  Он был,
вероятно, еще жив, но одно из ранений оказалось смертельным, он не мог долго
протянуть... Отпечатки пальцев -- только Элен и служанки.
     -- Значит, Элен? Ерунда!
     -- А если  она  каким-то образом узнала о  старых прегрешениях  отца? В
конечном итоге немалая часть его состояния нажита преступными деяниями...
     -- Андрэ, она любила своего отца...
     -- Поссорилась, вспылила,  выстрелила, когда  опомнилась  --  перенесла
отца в спальню, но было поздно,  испугалась  и  сбежала.... так или иначе, а
это одна из версий, разрабатываемых полиций...
     -- Это невозможно... Я хочу сказать, что она не могла стрелять в него.
     -- Надеюсь, полиция ошибается.
     Мы слышали  стенания  женщин,  ветер  донес дым кадила...  Почувствовав
чей-то взгляд, я обернулся...  Прячась  среди окруживших гроб людей, на меня
смотрела  Элен.   Я   мгновенно  отвернул   голову...  Мне  необходимо  было
встретиться с ней...
     -- Я, пожалуй, пройдусь среди могил... хочется побыть одному, -- сказал
я как можно более естественным тоном, затем окликнул Велье:
     -- Филидор! Не жди меня, встретимся вечером... Прощайте и Вы, Андрэ.
     Все  же  Андрэ Пани, как мне  тогда показалось, что-то  заподозрил.  Он
метнул   быстрый  взгляд  в  сторону  склепа,  где  кто-то  из   друзей  или
родственников  почившего  протяжно  и громко говорил  проникновенные  слова,
затем  внимательно посмотрел  мне в глаза,  однако простился  очень  просто,
молвив:
     -- Я все понимаю...
     Я дождался, пока  Филидор и Пани  скроются из  виду, подошел  к  группе
людей в черном, осторожно пробрался к Элен и встал у нее за спиной.
     -- Элен, -- зашептал я ей на ухо, -- нам надо поговорить.
     Мы отошли  недалеко, но на достаточное  расстояние,  без  опасений быть
кем-то услышанным. Глаза Элен застилали слезы, она  едва сдерживалась, чтобы
не разрыдаться.
     -- Это ужасно, Морис, ужасно.
     --  Девочка моя... дело гораздо серьезнее, чем ты, может быть, думаешь:
полиция подозревает в убийстве тебя.
     -- Как ты сказал?
     -- Полиция...
     -- Нет, нет,  я не о том... ты сказал: "Девочка  моя"... Ты ведь любишь
меня, несмотря на ни что, правда?
     Бог мой! Я готов  был поклясться всеми святыми, что это правда. Я готов
был подхватить ее на руки и  целовать, целовать, целовать... Только сознание
того, что  кладбище не совсем подходящее для этого место, сдерживало меня, и
я произнес коротко:
     -- Я люблю тебя.
     --  Милый, -- прильнула ко мне Элен, и меня захлестнули ранее неведомые
чувства.
     Мы стояли так несколько минут, обнявшись, не говоря ни слова.
     -- Элен,  нам лучше  уйти, тебя повсюду разыскивают, и, может  статься,
здесь будут искать в первую очередь. Где ты сейчас живешь? -- наконец сказал
я.
     -- В гостинице.

     Это была дешевая  гостиница:  двухэтажная, грязная,  отвратительная,  в
номере с  обшарпанными  стенами  и  посеревшим  от  сырости потолком не было
ничего,  кроме  кровати,  стула   и  умывальника   с  разбитой  раковиной  и
протекающим краном.
     Хозяйка,  немолодая женщина  с  распухшим  лицом,  неимоверно  толстая,
вручая нам ключ от комнаты Элен, понимающе улыбнулась и, вероятно, для того,
чтобы подчеркнуть свою проницательность, добавила:
     " Полиция заглядывает сюда ну крайне редко."
     "Пожалуй, оно и верно,  для Элен эта ночлежка  гораздо надежнее  любого
фешенебельного отеля", -- подумал я.
     Мы снова  были вместе. В почти пустой, неуютной, жалкой  комнатушке, но
вместе. И снова,  оказавшись наедине с Элен, я  потерял  ощущение реальности
всего происходящего...  Я помню, как целовал  подушечки  ее пальцев, как она
взяла мою руку, будто котенок, потерлась щекой о  мою ладонь,..  ее  горячее
дыхание,..  и  нежную кожу, дрожь  пробегала  по ней, словно мелкая зыбь  по
уснувшему  от ласк  луны  морю,..  как  я коснулся  губами  ее  лба,  осыпал
поцелуями  лицо,  шею,  как,  опьяненный  запахом  ее  тела,  сжал  в  своих
объятиях... Элен, я, мы,  бесконечно, в полусне, в полузабытье говорили друг
другу: "любимый, единственный, родная... я люблю тебя, Элен,.. я люблю тебя,
Морис"... А потом она сказала, что у нас будет ребенок...
     Та ночь была нашей, вся без остатка.


     Утром,  условившись с Элен, что  она не будет покидать номер, я уехал к
Филидору.  В который  раз  я обращался  к  нему  за  помощью.  Мы  обо  всем
договорились -- он  обещал спрятать Элен  у  надежных  людей. Нам  надо было
выиграть время. Когда через два часа я вернулся, комната была пуста.
     -- Где она? -- сбежав вниз к консьержке, вскричал я.
     -- Но  мсье, мадемуазель ушла,  ничего не сказав, -- фальшиво улыбаясь,
ответила хозяйка, сама невинность.
     Слепая ярость порой наш наилучший союзник.  Вот и тогда -- я схватил ее
за грудки  и сдавил с такой силой, что  бедняжка вдруг стала пунцовой и едва
смогла вымолвить:
     -- Ее увели...
     -- Кто? -- прошипел я, немного ослабив хватку.
     -- Она не назвала себя, этакая яркая блондинка, стройная, лет 25, -- на
одном дыхании выговорила женщина.
     -- Что она сказала?
     -- Чтобы я держала язык за зубами -- и хорошо заплатила.
     Отпустив   вздрагивающую,  словно   под   током,  перепуганную  хозяйку
гостиницы, я пошел к машине.
     "Пат,  это  Пат!.." На следующий день после убийства Скотта  со мной по
телефону связался Роже Шали, сказал он следующее: "Здравствуйте! Узнали?!...
Она  в  полном  порядке, цела  и невредима. Подробности при  встрече..."  Он
говорил  о Патриции... Но почему она это сделала? Где теперь Элен?  В замке?
Она с  Пат более в безопасности, чем со мной. Я должен  просто ждать. Но  не
будет ли это ошибкой?
     Да, именно так я утешал себя тем, что причин для беспокойства нет,  что
Элен скоро даст о себе знать. Напрасно...
     Во второй  половине дня я позвонил  в офис  Роже Пали,  но Мария Стюарт
ничего  не знала. Ближе  к  вечеру,  не в  силах  более томиться  ожиданием,
отправился в Париж, не имея никакой цели.
     Я находился в пути, когда позвонил Карл.
     -- Вы вместе?  -- он  думал,  я с Элен,  -- Отец  предупредил  меня,  я
собирался к Вам.
     -- Нет, я один.
     -- Возникли проблемы?
     -- Кажется, да...
     -- Приезжайте. Может быть вместе что-нибудь решим.
     -- Может быть... -- неопределенно ответил я и положил трубку.
     Впереди  загорелся  красный свет, я притормозил и,  словно  забыл,  где
нахожусь, сидел как кукла, на которой испытывают ремни безопасности.
     "Что же случилось с Элен?" -- терзала одна мысль.
     Я вернулся на дорогу, когда моя машина внезапно, сама по себе, подалась
вперед,  тут же вышел,  захлопнул за собой дверцу и увидел, что  стоявший за
мной полосатый, будто зебра, BMW врезался мне в задний бампер.
     "Спишь!  Зеленый  же!"--  взвизгнул   набежавший  на  меня  импозантный
лысеющий господин, очевидно, его владелец, но только после этого он вздохнул
сокрушенно, и круглое лицо неожиданно расплылось в широкой улыбке. -- Ладно,
парень, не будем ссориться, хоть ты и виноват отчасти, но я готов все забыть
и даже компенсировать твои потери... Свои так свои...
     Оставим в стороне его заблуждения относительно моей вины, он был прав в
главном -- еще  за секунду до  его последних слов  я с удовлетворением  тоже
подумал: "Свой".
     Будто  из-под  земли  вырос   полицейский  --  четырехрукий  великан  с
безобразным безносым лицом.
     --  Прошу прощения,  господа,  что здесь  происходит?  Предъявите  ваши
документы, -- прогундосил он.
     --  А  пошел  ты,  --  скороговоркой  отвечал  лысеющий  господин,  уже
намереваясь сесть в свою машину.
     --  Это  ты  мне,  слизняк?!  -- взревел  полицейский,  хотя  лицо  его
оставалось спокойным. Никогда раньше я  не слышал, не  видел, чтобы мутанты,
находящиеся  при  исполнении  служебных  обязанностей,  вели  себя  подобным
образом,  напротив,  что  отличало  их, так это  какое-то  особенное чувство
долга.
     Владелец BMW, взглянув в  глаза надвигающегося гиганта,  так и застыл у
открытой  дверцы,  словно  кролик  перед  удавом.  Одним,  почти  неуловимым
движением руки мутант поставил его на колени, затем, не обращая  внимания на
то, что  жертва, не отправившись  от  удара, все еще судорожно хватает  ртом
воздух, поднял за галстук и бросил на капот.
     -- Ноги на ширину плеч, -- орал он.
     На тротуаре останавливались  прохожие -- становилось все интереснее. Но
кто они  были!  Лишь  одно,  два,  промелькнувшие  лица  ЛЮДЕЙ,  испуганные,
извиняющиеся   или  беспомощные,  остальные   --   мутанты,  наблюдавших  за
расправой, кто с любопытством,  кто  одобрительно,  но, ради БОГА, только не
сочувственно.
     Меня задело за  живое. Да, это было раньше. Я хорошо помнил тот балкон,
того  длинного,  как  жердь,  трехглазого, но как подавлены  мы были  тогда,
соприкоснувшись с  произволом, с грязью,..  и что за наваждение?!  В который
раз!..  Неужели в них  не  осталось ничего  человеческого, неужели,  потеряв
человеческий облик, они утратили милосердие? Так ли  мы виноваты перед ними?
Если жизнь обернулась трагедией, то разве не нашей общей?
     ...Глас вопиющего в пустыне! Сантименты!  Предо мной были  враг и свой,
которого унижали и били...
     Мой возглас: "Стоять" последовал за вторым беспощадным ударом  гиганта.
И пока тот,  кого я называл в те минуты почти братом, бессильно  сползал  по
капоту  вниз,  мутант  медленно  повернулся  и  с  недоумением  и  насмешкой
посмотрел  на  меня.  Но  затем  он  увидел перед  собой дуло  пистолета  (с
некоторых  пор  я уже не расставался с оружием), и  в глазах его отпечатался
страх.
     " Отойдите на пять шагов," -- приказал я ему.
     Полицейский  покорился;  между  тем  уже  собравшаяся  толпа  угрожающе
сделала  шаг  вперед.  Я  быстро  подошел  к  сидящему  на  земле  человеку,
наклонился к нему, спросил:
     -- Сможете вести машину?
     -- Да... -- смахивая слезу со щеки, согласно кивнул он.
     Я помог ему  сесть за руль. Мы обменялись долгими взглядами; он коротко
сказал "спасибо", и его  BMW рванулся с  места, тараня расступившуюся толпу.
И, только оставшись  один,  я  увидел, что, спасая незнакомца, сам  оказался
отрезанным   от  машины  тремя  малоприятными  господами.  Оружие,   видимо,
нисколько не пугало их. Скверным было  и другое -- я упустил из  поля зрения
полицейского.
     Через мгновение мне показалось, будто портовый кран поднял мое тело над
землей, а затем, разжав стальные лапы, бросил вниз... Полицейский наклонился
надо  мной снова,  взял за руки и за ноги... Я бился, барахтался, извивался,
но был для него словно ребенок...
     --  Потрудитесь поставить мсье на  ноги, --  внезапно прозвучал грозный
окрик.
     Когда ему беспрекословно подчинились, я мог узнать моего избавителя.
     -- Я полагаю, у  Вас буду крупные неприятности, --  пряча какие-то свои
документы,  уже обычным  для себя голосом  говорил  Андрэ Пани; четырехрукий
полицейский стоял  перед ним навытяжку,  не смея возразить.  -- Господа, мне
думается, инцидент исчерпан,  -- громко произнес  Пани и обвел взором толпу,
будто выискивая провинившегося.
     Он  был убедителен.  Очень скоро около  моей  машины мы остались только
вдвоем.
     -- Чертовски Вам обязан, -- поблагодарил я его.
     -- Не стоит...
     --  Что же это,  простое  совпадение,  что Вы оказались  здесь?  -- мне
неловко  было  спрашивать об  этом  Пани,  я действительно  чувствовал  себя
обязанным ему, и все же...
     -- Вы правильно поняли. Мне поручена Ваша безопасность, -- без обиняков
отвечал он.
     -- И как долго за мной следят? -- напряженно спросил я, помня об Элен.
     --  Вы хотите  знать, известно ли нам, где и с кем вы провели прошедшую
ночь? Да...
     Я молчал.
     -- ...Но, кажется, вернувшись в гостиницу, вы не нашли ее.
     --  Все  верно,  -- глухо  произнес  я,  умалчивая  о дочери,  а  потом
постарался  быть  подчеркнуто официальным: -- Мсье Пани, еще раз,  позвольте
выразить  вам   мою  крайнюю  признательность.  Надеюсь,  я  волен  в  своих
поступках?
     Андрэ Пани пристально глянул на меня черным оком.
     -- Кажется, пока мое присутствие только пошло вам на пользу...
     Этим наш разговор  и окончился.  Но всю дорогу, пока  я  ехал к  Велье,
меня,  словно  магнитом,  тянуло  взглянуть  на  зеркало  заднего  вида,  на
белоснежный "порше" Пани.
     Вечером мы с Карлом шли дорожками Булонского леса. Было очень  спокойно
и  пустынно. Ветер, умудренный  погонщик, лениво гнал тучи, словно невзначай
задевал верхушки деревьев, срывал один, другой пожелтевший лист  и забывал о
нем...Это была осень, первые ее дни.
     -- Значит, этот Андрэ Пани и сейчас следит за нами? -- спросил Карл.
     -- Вероятно. Но  признаюсь, он подоспел вовремя...  я  стал было читать
последнюю молитву, -- усмехнулся я.-- Но теперь об Элен... Она была вчера на
похоронах  отца.  Ночь  мы  провели  вместе,  в гостинице,  а утром,  в  мое
отсутствие, появилась Патриция и увела ее с собой.
     -- Патриция объявилась?
     -- Да.
     -- Кажется, они подруги.
     -- Право, уже не уверен...
     -- Элен... она значит для тебя очень многое? -- спросил он мягко.
     Я  вдруг  ощутил  непреодолимую  потребность  выговориться.  Карл  умел
слушать.  Я рассказывал ему об Элен,  о нас с  ней, как будто я  и Элен были
вместе  целую вечность... Наверное, потому, что любил я впервые.  Но когда я
умолк, Карл тихим голосом осторожно произнес:
     -- Мне кажется, ты знаешь о ней не все... думаю, она мутант...


     ...Ну  почему я уступил настойчивым просьбам Карла и в ту ночь он пошел
со мной...
     Мы уходили из  дома Велье с наступлением глубоких сумерок, соблюдая все
меры предосторожности, чтобы остаться незамеченными, прежде всего, для людей
Куена. На ближайшей автостоянке нас ждал заранее взятый напрокат автомобиль.
В течение следующего получаса, покружив по  городу, убедившись, что никто не
преследует нас,  мы направились  на  юго-запад, и вскоре проторенная  дорога
привела к замку...
     Я  не надеялся найти в замке Патрицию, не надеялся найти там и Элен, но
не мог же я просто сидеть  и ждать...  И где, как  не в замке, я должен  был
искать их в первую очередь?
     Я был там дважды, оба  раза ночью, но почему-то мне казалось,  что днем
этого полуразрушенного каменного идола  не существует  вовсе... Мы оказались
рядом с  его стенами ближе к двенадцати. Ветер  порой  завывал в бойницах, и
тогда из-за речки доносился словно шепот леса. Я  подумал, что  это  слишком
поэтично, слишком возвышенно  и  как-то не вяжется  с местом,  где пролилась
кровь. Я будто накликал беду.
     На верхней площадке башни Карл услышал приглушенный крик.
     -- Ты мог ошибиться? -- не зная, умеют ли мутанты ошибаться, спросил я.
     -- Вряд ли... -- мрачнея, ответил Карл и стал спускаться по ступенькам.
     Из осторожности, дабы  не  привлечь чье-либо внимание, перед пропастью,
где оканчивалась лестница, мы погасили фонари. Провалились в кромешный мрак.
По   веревке   спустились   вниз,  ощутили   под   ногами   каменный  пол...
Перестраховываясь, прислушались. Тишина угнетала.... Зажгли фонари.
     Свет,  рассеяв  мрак,  терялся,  не добираясь до стен,  почти неуловимо
обозначив колонны,  словно подпирающие темноту... Тихие наши шаги отдавались
эхом... Мы подошли  к бурым, поеденным ржавчиной воротам, запертым  снаружи.
Провели  свет вдоль стен --  он  ощупал их -- голые холодные стены, вечность
как остывший  камин,  замурованные  двери  в  соседние  комнаты,  обрушенную
лестницу наверх... Помост, гильотина, ковер -- исчезли, но  осталась  плита,
открывавшая вход в подземелье.
     Когда мы встали, над ним замок вздрогнул от звука человеческого голоса.
Он  был пронзительным  и  хриплым, и  нельзя было  сказать, женщина  то  или
мужчина... разбуженная, оробевшая тишина. Мы более не раздумывали.
     Коридор подземелья шел без ответвлений, прямой, узкий, так, что мы едва
могли  идти рядом, с  настолько низким  потолком, что  было не  разогнуться,
встать в полный  рост,  и  стены  дышали сыростью. Через  тридцать  шагов по
правую  руку была ниша,  где находился  каменный мешок не менее трех  метров
глубиной, прикрытый сверху решеткой...  Но о чем это я... сначала на решетке
мы увидели наполовину обглоданный крысами труп мужчины... Затем через каждые
пятнадцать  шагов,  то  по  правую,  то  по левую руку, в нишах  с каменными
мешками, либо на решетках, либо рядом мы находили трупы людей...  Я насчитал
их девять. В  самой дальней части подземелья мы  нашли единственного  живого
человека. Женщина сидела на голом полу на дне каменного мешка и смотрела  на
нас  пустыми  и  дикими  глазами; у  ног ее,  растревоженные  светом фонаря,
противно попискивая, беспокойно сновали крысы...  Велье сорвал  замок, убрал
решетку. А женщина... женщина, увидев протянутые к ней руки, забилась в угол
и стала плакать.
     Карл все  сделал  сам  -- силы и ловкости  ему было не занимать. Однако
наверху нам пришлось связать эту  женщину...  Я трижды  назвал это  создание
женщиной. Но было ли  это так... Она более всего походила на старуху смерть,
что неумело воспользовалась  услугами  косметолога... И вот что  еще: поверх
изорванной холщовой, до колен рубашки, источавшей омерзительный  запах, было
зеленое  грубое  покрывало.  Я подумал:  может  быть,  она  и есть белокурая
подруга казенного на моих глазах мутанта, это была страшная догадка...
     Подавленные,  возвращались мы к машине. Черные мысли не покидали  меня.
"Адам  и Ева"  ступила на  тропу  войны... Они  убили всех  своих пленников,
впрочем,  кроме одной несчастной, но не лучше ли ей  было умереть... Неужели
сбываются пророчества Кориме,  думал я.... и  с ужасом  гнал от себя  плохие
предчувствия -- ...Элен, что же с ней..."
     -- Морис, я знаю, где искать Патрицию.
     "Где же?" -- откликнулся в мыслях я.
     Не доезжая до Версаля, мы свернули  в лес  и тогда  я понял, куда лежит
наш  путь...  Мир  во  мне рушился,  бесновался,  но  и  самому  себе  я  не
признавался в очевидном, пока  машина не  остановилась на берегу  дремавшего
при слабой луне пруда, близ "дворца" моей Элен.
     -- Здесь? -- молвил я неслышно, мне ответил лишь стон женщины, лежавшей
на заднем сиденье. -- Откуда ты знаешь этот дом? -- спросил я чужим голосом.
     -- Девушка, о которой я тебе рассказывал, -- твоя дочь. И привозила она
меня в этот  дом, -- было заметно, с каким трудом  дались ему  эти слова. --
Нам следует разделиться. Я  заберусь на  балкон,  проникну в дом. Тебе лучше
остаться в машине...
     -- Нет, постой. Я  отец Патриции. И если  ее искать  буду я,  в том нет
ничего странного. Сделаем все так,  как ты сказал, но мне незачем оставаться
в  машине. Я постучусь в  дверь;  если не  смогу войти,  то по  меньшей мере
отвлеку их внимание.
     Карл  согласился со мной. Я выждал условленные десять минут и, подъехав
к дому,  остановился  под  самыми окнами.  Как только  я  постучался,  дверь
открыли.
     Молодой  человек,  почему-то  в  кованых  сапогах, в облегающем трико и
широкой  белой  сорочке  с  колоколообразными  рукавами,  тонколицый,  но  с
уверенным взглядом смерил меня с головы до пят и сказал, чуть заикаясь:
     -- К-к-кто вам нужен?
     -- Патриция де Санс.
     -- Ее здесь нет.., -- он смотрел на меня не отрываясь.
     -- Она моя дочь, и я хочу ее видеть, -- все жестче говорил я.
     --  Она будет,  может быть...  п...позже,  --  после этого он попытался
закрыть дверь.
     Я помешал ему, сделав шаг навстречу.
     -- Я могу войти и подождать ее?
     -- Я вас не... не знаю.
     -- Клод, кто там? -- услышал я чей-то еще голос.
     -- Он уже уходит, -- произнес Клод, вновь потянув к себе дверь.
     -- Довольно,  я  хочу видеть хозяйку этого дома, Элен Скотт, -- покачав
головой, сказал я.
     -- Впусти его, Клод.
     Я вошел и заметил в  гостиной некую  перемену: один угол был  занавешен
пурпурно-черной  материей, среди зала  стояли несколько кресел,  на пол была
брошена знакомая мне медвежья шкура... Тот, кто распорядился  впустить меня,
стоял перед лестницей  на  второй  этаж, был  по пояс  голый и  в шароварах.
Настоящий  атлет, он упивался осознанием того, как он силен  и красив,  но в
кофейно-молочных  глазах  его  сквозила  неимоверная тупость. Стиснув  зубы,
задвигав челюстями,  он обозначил могучие желваки (ему, очевидно, нравилось,
как выглядело в этот момент со стороны его лицо),  глянул же точно так,  как
смотрели на меня ранее мутанты -- невидяще...
     --  Зашли -- значит, присаживайтесь,  Клод сказал  Вам:  Патриция скоро
будет, -- с легкой ухмылкой сказал он и пошел наверх.
     -- Простите, -- обратился  я  к  нему,  понимая, что он  может внезапно
войти  в комнату,  в  которую пробрался  Карл, --  где я  мог  Вас встречать
раньше?
     Он, обернувшись вполоборота, сказал:
     -- Клод, займи гостя.
     Но когда Клод,  предложив мне  присесть, вытащил  из-за  кресла бутылку
красного вина, его товарищ остановился рядом с одной из комнат второго этажа
и тогда оглядел меня.
     -- Я не уверен, что мы встречались...
     После  этого он скрылся за  дверью. Но ничего не произошло. И вскоре он
вышел оттуда, чтобы присоединиться к нам. Однако замечу, дружеской беседы не
получилось -- И Клод, и его товарищ, и я упорно молчали.
     Минул  час.  Я  решил,  что мне  пора  уходить,  времени у  Карла  было
достаточно. Попросив передать Пат, чтобы она связалась со мной по телефону в
машине, но ни в коем случае ни с домом, я откланялся. Меня не задерживали.
     Я подъезжал  к месту,  где мы  расстались  с  Карлом,  метров за десять
увидел  его  упрямо   стоящую   на  моем  пути   фантасмагорическую  фигуру,
остановился  и, когда выглянул  из машины, услышал его слова:  "Ее там нет".
Однако почему-то он  смотрел не на  меня, а в  черную  провалившуюся  в ночь
дорогу. Дорогу,  вдруг вспыхнувшую светом...  Я закричал: "Беги!", но  он не
шелохнулся, будто  ослеп.  Потом что-то разорвалось. Потом мне в лицо ударил
свет фар пронесшейся над телом Карла машины. Она  врезалась на полном ходу в
мою, и все оборвалось...


     Я  часто спрашиваю себя:  почему не  ребенок, родившийся  на корабле  у
матери-самоубийцы, и не тот двухголовый, впервые увиденный мною в баре, и не
моя Элен,  и даже не Патриция с  ее одержимостью вершить свой  суд, а она --
вернувшаяся  спустя  лета,  ее  высочество  Гильотина  стала  для  меня  тем
символом, за  которым  стоит век  мутантов, за которым обрывается в  никуда,
словно  в прорву, век человека  разумного,  "homo sapiense",  почему? зачем?
Может  быть, потому, что тогда открыв  глаза, я увидел гильотину? А  увидев,
ужаснулся... Нет, не я  был  предназначен ей в жертву,  но Карл.  Над  телом
Велье, растерзанного взрывом, униженного палачами, возвышалась жрицей смерти
Патриция, и никто, взглянув  на нее, не посмел бы сказать, не погрешив перед
истиной, что она творит неправое дело, что совесть ее нечиста...
     То,  что  Карл  все  еще оставался  жив-- уже было чудом:  ему оторвало
нижнюю часть  туловища  и вместе  с ним  его  три  конечности, четвертая  же
повисла  на  коже;  из  чрева, черной  от  крови  и  грязи  дыры  вывалились
внутренности... его тонкий лик, изуродованный огнем и металлом, тем не менее
хранил маску каменного спокойствия,  словно не было той  адской боли, словно
костлявая старуха с остро отточенной косой, обдавая своим смрадным дыханием,
не заглядывала  в его глаза; оставшиеся руки  привязали, схватили в колодки,
словно он был неким титаном -- бессмертным и всепобеждающим... Но  жизнь его
была в моих руках... в прямом смысле, -- мои связанные руки держали веревку,
тянувшуюся к  замку ножа  гильотины...  Я  полусидел  -  полулежал на  полу,
облокотившись о стену; голова моя  была перебинтована,  дышать было тяжело и
больно... При тусклом свете свечей -- яркая люстра была потушена --  видение
это приобрело истинно зловещую суть, все  теперь подчинялось  ей --  стены с
целым театром теней и весь дом, огромный и пустой.
     "...Так вот что скрывал занавес", -- сказал я себе.
     Пат отошла  от распятого  на  скамье Карла, встала против  меня в  двух
шагах:
     --  Пат, остановись! Он  сын Филидора!  Он мой  друг! Останови это!  --
хрипел я.
     -- Тебя не  интересует судьба Элен?  -- на  ее лице  ничего нельзя было
прочесть.
     -- Что с ней?! -- заскрежетал я зубами.
     --  Ты никогда не пытался  приподнять  ее челку... Понимаю, она  всегда
была осторожна... так нет? А зря, ты  увидел  бы преинтереснейшую  вещицу...
Элен у нас дома.. но она не родит от тебя ребенка.
     -- Кто ей запретит? -- я еще не осознал смысла ее слов.
     -- Она мутант, я не позволю ей родить от тебя ребенка.
     -- Я люблю ее.
     -- Нет, -- Пат покачала головой, -- нет... этого не будет...
     --  Что ты  с  ней сделала?!  --  к чему  было  спрашивать,  я ведь все
понял...
     На  втором этаже  появились  Клод  и четверо прекрасных  юношей.  Я  не
преувеличиваю -- юноши  с отточенной  красотой,  статные, гордые,  с  лицами
монахов -- аскетов...
     "Это так,.. --  пронеслось в голове, -- убивая, они несут свой крест, и
как фанатично преданы, должно быть, своей вере, и как слепы...
     -- Патриция! -- громко обратился шедший впереди к моей дочери,  --  Нам
пора...
     -- Ступайте, я догоню вас.
     Они прошли мимо, не удостоив ни Карла, ни меня взглядом,  как будто все
это их не касалось. И вышли из дома.
     --  Ты свободен,.. -- вновь говорила со  мной  Пат, и  после этих  слов
сняла предохранитель с замка гильотины.
     Я почувствовал как натянулась веревка, и в ту же секунду понял, что это
правда --  стоило мне отпустить ее лишь на  немного,  защелка  окажется ниже
ножа, и нож обрушится вниз... тогда я легко смог бы освободиться.
     -- Быть может, мы увидимся, -- почти прошептала Патриция, посмотрев  на
прощание мне в глаза.
     Я и Карл остались вдвоем. Он еще дышал, и казалось, что засыпает...
     "Несчастный,.. -- подумал я о Карле, -- ...Боже, за что ты отнял у моей
дочери милосердие.  Разве  не  могла  ты, Пат, обойтись без  этого жестокого
спектакля. Его минуты сочтены. Он умер бы так или иначе...
     Он перевел на меня взгляд, губы его  что-то прошептали. Я же ощутил  на
губах солоноватый вкус слез...
     Я  не  знал,  который час, день  это или ночь. Руки мои слабели, сквозь
пелену  перед глазами  я  видел,  как  гильотина, словно  зверь, готовится к
прыжку.  Я видел  умирающего  Карла,  и  Филидора,  и его жену...  Всего  на
мгновение  все куда-то провалилось, будто ветер задул свечи. Но мерзкий звук
и   хрип,  слившиеся  воедино,  вернули  сознание...  Веревка  ослабла,  нож
находился внизу, и у моих ног -- голова друга...
     Я оставался в доме до тех  пор, пока  кто-то  не поднял шторы, свет дня
ворвался, опрокинув  свет свечей,  пока  кто-то не вывел меня на свет божий.
Тогда я прислонился к дверям и увидел рядом Роже Шали.
     -- Ну же, прейдите в себя, очнитесь! -- тряс он меня за плечи.
     Я поморщился от боли, хватаясь за грудь, и пробормотал:
     -- Похоже, у меня сломано ребро.
     -- Поедемте...


     Роже  Шали  вставил  видеокассету  в гнездо  видеоблока, расположенного
справа  от  рулевой  колонки.  Экран  вспыхнул светом.  Изображение, сначала
прыгающее и нечеткое, постепенно стало идеальным...
     Неширокое шоссе  с вытянувшимся на всем его  протяжении по  обе стороны
караулом высоченных тополей: набегающие и пролетавшие где-то левее встречные
машины,  а впереди -- цистерна; но вот  камера ушла  влево и тут же назад --
вправо --  не обогнать... снова цистерна,  затем слева появляется помешавший
обгону автобус,  так похожий  на  длинный  аквариум,  за  рулем  здоровенный
детина, широкое лицо, добрая улыбка, он лукаво  подмигивает и  смотрит прямо
на камеру.
     -- По видимому, его очаровала моя Симона, -- пояснил Роже Шали.
     Автоцистерна  проползла  назад,  справа,  и  исчезла.  Теперь  впереди,
оторвавшись от камеры метров на сто,  было только такси, и еще дальше -- два
мотоцикла, на одном из них сидели двое...
     -- После больницы все шестеро террористов разъехались в разные стороны,
эти же остались вдвоем, вернее, втроем. Вместе с вашей дочерью.  Сразу после
Ретуни они сняли с себя  маски... А  это такси, обратили внимание? Я заметил
его еще у больницы... -- комментировал Роже Шали.
     ...Указатель  у  дороги.  Небольшой  городок  Кели.  Ухоженные  домики,
аккуратно  подстриженные газоны. Случайные  прохожие,  и, странно, ни одного
мутанта. Тихо, мирно, спокойно... О, это не Париж! Гостиница. Двухэтажная, с
яркой вывеской, уже старенькое, но весьма  симпатичное здание, будто кусочек
декораций из фильмов по романам Дюма-отца. Мотоциклы остановились у входа...
     --  Не  похоже, чтобы она сопротивлялась, не  правда  ли? Возможно,  ее
отключили  на время. Через 15 минут  она  выйдет  вполне самостоятельно,  --
сказал детектив  в тот момент, когда двое парней-мотоциклистов волокли Пат в
гостинцу, поддерживая ее под руки.
     ...Камера  приближалась  все  медленнее.  За  мотоциклами  остановилось
такси. Из  него  вышел  высокий стройный  господин  в наброшенной  на  плечи
джинсовой  куртке,  не оборачиваясь  к  камере  лицом, он скрылся  за черной
дверью.
     -- Значит, 15 минут... Сейчас будьте внимательнее.
     Элен вышла из  гостиницы,  села на  мотоцикл, как двери  черного дерева
вновь открылись и показалась джинсовая куртка.
     -- Роже! -- вырвалось у меня.
     -- Знаете его?
     -- Это Роберто...
     ...Патриция  стремительно  оглянулась на  Роберто,  даже  на  мгновение
задержалась на нем глазами. Он же стоял, словно ощупывая своим слепым взором
небо,  как человек, уверенный в себе больше, чем кто бы то ни было на свете.
А  затем  мотоцикл  унес ее. Камера дождалась, пока  Роберто сядет в такси и
выключилась.
     -- Пока все,.. -- сказал Роже Шали.
     -- И что из того следует? -- пробормотал я.
     --  Сегодня  вечером  я  дам  вам исчерпывающую  информацию о тех,  кто
охотится за вашей дочерью.
     -- Кто были эти мотоциклисты? -- обреченно спросил я.
     -- Хороший вопрос... У гостиницы осталась Симона, она мой агент. Что до
этого,  как  вы  сказали,  Роберто, я нашел способ  проследить  его путь; он
вернулся  в  Париж,  на  улицу  N.  Ну,  а  я  продолжал  присматривать   за
мадемуазель. Очень скоро, а точнее в 11-10 она была на вилле доктора Скотта.
     -- Примерно в то же время я и Скотт находились в гостиной, -- припомнил
я, -- значит ли это, что Скотт скрыл от меня ее присутствие?
     --  Она  перелезла через забор, собаки ее  знают, они ее  не тронули...
Допускаю,  что  доктор  Скотт  не знал  о  гостье.  Однако,  как  долго  она
оставалась там, мне неизвестно. Ясно одно:  она ушла до приезда полиции. Или
все тем же путем через забор,  но почему  тогда не к  спрятанному мотоциклу,
где ее ждал я, или к одной из машин, что покидали виллу. Наиболее  вероятно,
что ваша дочь была в машине Элен Скотт. Я снова нашел мадемуазель, когда она
следила за вами и Элен.  На следующий день, через четверть  часа после того,
как вы ушли из гостиницы, Элен Скотт силой привезли в этот загородный дом, а
прошлой ночью она оказалась у вас,  в Сен-Клу. Что касается Вашей дочери, то
сейчас она скрывается у одного из своих друзей...
     -- Вы слышите меня? -- спросил Роже Шали со странным для него участием.
     Я утвердительно покачал головой, но после того  слушать его перестал, а
между тем детектив говорил еще долго.
     Роже высадил меня в Сен-Клу, у дома, простившись словами:
     "Итак, до вечера!"
     Вновь  ответив   ему  кивком  головы,  я  пошел  к  дверям.  На  пороге
остановился.
     "Что же я скажу Филидору... Карла  больше  нет, Филидор... Карла больше
нет, Прости... Карла больше нет...
     Я не звонил, но дверь открылась. Меня встречала Элен.
     -- Элен, -- прошептал я, -- как ты, девочка?
     У нее потекли слезы. Мы бросились друг к другу в объятия.
     -- Его больше нет... нашего ребенка,  -- сквозь рыдания произнесла она.
Я стал  целовать  ее губы,  лицо, и, коснувшись  пальцами  ее челки,  словно
обжегся, но снова поднес руку... Элен же взглянула на  меня умоляюще, и я не
осмелился. А потом сказал ей, что погиб Карл, что я должен ехать к Филидору.
И сказав, не сделал того, что собирался, будучи не в силах тотчас же вынести
еще одно испытание...


     Мертвецким сном я проспал до полуночи. Глаза открылись вдруг, как вдруг
отлетел и сон, и  я  не сразу осознал, что  от боли  в груди  --  ребро было
сломано, и в  том не  оставалось  сомнений,  я  же  ограничился  лишь  тугой
повязкой. Рядом спала Элен, родной мой человечек, крепко и спокойно.
     "Все нормально, все будет нормально,.. -- успокаивая себя, сказал я, --
...мы еще будем счастливы".
     Словно призрак, отправился я блуждать по дому... Закричал во сне Бобби,
застонал, умолк;  встревоженная  Кэтти вышла  из  своей  спальни,  прошла на
кухню,  приняла таблетку, наверное, снотворное, но  тут ее внук  всхлипнул и
заплакал,  она бросилась назад, к себе, и  было  слышно, как  она убаюкивает
его, словно младенца. Я прислушался к улице. Ни звука. Все притаилось: люди,
машины, коты и собаки, птицы,  деревья,  и ветер, и шорохи,.. и  даже лунный
свет. Тучи сгущались... Я поднялся к Элен, сел на кровать,.. и незаметно для
себя вновь уснул.
     Мне  снился хороший  сон...  Водопад -- переливающаяся  радугой  лавина
воды, сверкающие бриллианты брызг, искрящийся бисером воздух... водопад  ли?
-- зеркало, сокрывшее  от  непрошеного взора  пещеру,  где  на полу огромная
лохматая  шкура медведя, на  ней  я  и  Пат, у  стены стоят Филидор  и Карл,
почему-то Роберто с Лаурой, и слышен  из глубины пещеры  голос  Элизабет  "Я
здесь..." Я взглядом ищу Элен и не нахожу ее, но все ближе голос Элизабет "Я
здесь". Я иду во  мрак,  ловлю чьи-то горячие губы, а потом поцелуй,  словно
наяву... Я открыл глаза и увидел совсем близко лицо Элен.
     -- Я люблю тебя, -- шепчет она, и  мне  становится очень хорошо от этих
слов, но я вспоминаю о Карле, о Пат, о том ужасе, что обрушился на этот мир,
и на душе снова пакостно и неуютно.
     -- Сколько времени? -- пробуждаясь, спросил я.
     -- Четыре часа дня.
     -- Однако я спал, -- кисло улыбаясь сказал. -- Что нового? Филидор...
     -- Он не звонил...
     -- Вчера ко мне обещался заехать некто Роже Шали.
     -- Нет,.. его  не  было. Звонил  г-н Куен, но он позвонит еще...  Кэтти
утром была в супермаркете, пришла очень испуганная...
     -- Что?
     -- ...Они все неестественно  вежливы  и  обходительны.  Люди  исчезли с
улиц, раньше такое случалось только ближе к вечеру...
     Вы заметили как  она  сказала?  -- "Они"...  -- Я понял, что  стояло за
этим, Элен никогда не отождествляла себя с ними, и уж не знаю, плохо это или
хорошо...
     Скоро  Кэтти  позвала  к  столу.  Обед  больше  походил  на заупокойную
трапезу. Ели молча. С сосредоточенными лицами. Может быть, излишне тщательно
и  долго  пережевывали   каждый  кусочек   пищи.   Кэтти   изредка   бросала
обеспокоенный  взгляд на окна. Бобби, притихший,  словно мышка,  не  отрывал
глаз от  тарелки; внук Кэтти уже второй день как опасался  выходить из дома.
Прошлым вечером, когда я спал, пришла посылка на его имя  -- в ней оказалась
дохлая, с мешком на голове, кошка...  Рассеянна  быпа Элен...Да  и мои мысли
были где-то далеко.
     По телевизору  лихо раскручивался сюжет какого-то боевика. Он никого не
интересовал, но без телевизора гробовая тишина стала  бы просто невыносимой.
И  вдруг  боевик  прервался  спецвыпуском  новостей... Уверен,  те  немногие
посвященные, в числе  которых  был  и я, уже поняли, о чем пойдет речь.  Мир
затаил дыхание...
     Спустя  несколько  минут   трагедия  в   Ретуни,  тщательно  скрываемая
властями, перестала быть тайной. Отсчет времени начался.
     Я  встал  из-за стола, отодвинул  ужин. За мной  поднялась Элен.  В это
время позвонил Куен.
     -- Здравствуйте, мсье де Санс.
     -- Здравствуйте, мсье.
     -- Вы смотрели?!
     -- Да. Что за этим последует?
     --  Как бы там ни  было, но  Ваша персона  не утратила  для  меня своей
значимости. Я пришлю Вам Андрэ... Вы не против?
     -- Как Вам угодно...
     -- Он приедет ближе к одиннадцати...
     Потянулось время... Поползло...
     Мир долгие месяцы или годы,  балансировавший  на грани между  Разумом и
Безумием,  -- грани острой, словно  лезвие бритвы; мир, созданный  НАМИ, и в
который  вторглись ОНИ,  с  неутолимой жаждой  его  изменить, вдруг  потерял
равновесие,  и разве понять, когда  все  свершилось, был ли это  чей-то злой
умысел  или желание повернуть все  к лучшему, или какая-то нелепость, и стал
рушится  в  пучину человеческих  страданий,  где  царит  хаос, где властвуют
инстинкты скорее грязные, нежели верные.
     А Разум  лишь  вопрошает:  "Что  будет?" Растоптанный  толпой  ребенок,
выпавший  из  рук  споткнувшейся  на мостовой  матери?  Кровь  на ритуальном
кинжале? И человека, заметьте, кровь!  Выстрелы в  спину, когда убийца тихой
сапой мстит из-за угла, подло, низко,  зато наверняка?.. или  противостояние
лоб в лоб,  когда  смешивается  кровь  врагов и  друзей,  когда одержавший в
схватке верх станет праздновать, может быть, Пиррову победу?..
     Страшные это мгновения, когда рушится мир. Жуткие это мгновения,  когда
теряется  точка  опоры. И  ведь надо-то  так  мало --  обуздать  гордыню;  Я
вспоминаю  тот вечер...  На западе занималось зарево,  будто  кто-то там, на
Небе, истекал кровью... Может быть, то был перст Божий...


     Быстро   смеркалось.  На  город  опускалась  ночь   и  пугающая   своей
непредсказуемостью тишина... Но сколько же может продолжаться такая тишина?
     Элен лежала с открытыми глазами, лицом к таяющему свету, поджав колени,
обхватив их руками, лежала поверх постели, не раздеваясь, и здесь же, рядом,
сидел я.  Но  очень скоро  вокруг  -- и в  комнате, и вне  дома -- поселился
властолюбивый мрак. Он заслонил от меня  дорогое лицо, скрыл  стены и мебель
черными шторами, а на  кровать набросил такое  же черное  покрывало, оставив
лишь окно как сумрачный ковер, расписанный незамысловатым узором.
     Я протянул руку туда, где должно было висеть бра...
     --  Не  зажигай  свет!  Мне страшно,.. -- уловив мое движение, поспешно
прошептала Элен.
     Что  истинно  страшно, так это когда люди боятся  света, когда они ищут
защиты у тьмы... Это значит, тьма правит миром...
     -- Элен, любимая,..  все будет хорошо. И постарайся уснуть. Уйдет ночь,
а  с  ней  и напрасные  тревоги,  -- сказал я, склоняясь  над  ней,  пытаясь
разглядеть блеск ее глаз.
     -- В эту ночь нельзя спать... Я чувствую... Я же мутант.
     -- Карл тоже был мутантом, но я любил его как брата, как сына...
     --  Знаешь, мне  пригрезилось,  так  ясно,  словно наяву...  водопад  и
пещера,  мы вдвоем  и...  нет,  не  хочу об этом...  Водопад, пещера, вокруг
джунгли, море красок, сочных,  живых,  голоса птиц... и рев  водопада... Как
думаешь, есть  еще  на  свете  девственные  леса  или  они остались  лишь  в
воображении людей?
     -- Я люблю тебя...
     --  Правда? Любишь?.. Тогда обещай мне:  если  мы переживем эти дни, мы
найдем ту пещеру под водопадом и обязательно там, где нет людей...
     Где-то  совсем близко у  дома хрустнула ветка, почти неслышно, но среди
застывшей тишины очень отчетливо, и тут же что-то тяжелое упало на балкон.
     -- Тихо,.. -- прошептал я на ухо Элен.
     Там на сумрачном ковре вдруг возник силуэт человека... И разрывая линии
ковра, кто-то открыл дверь балкона и шагнул в комнату.
     Элен сжала мою руку в своей и почти беззвучно произнесла:
     -- Пат!
     Коснувшись лишь имени, Элен, словно коснулась и самой Патриции.
     -- Элен?! -- достаточно громко произнесла ночная гостья.
     -- Зачем ты здесь? -- жестко спросил я.
     -- Ты?. Отец, кажется, это и мой дом.
     -- Что ж, осторожнее... у тебя руки в крови...
     -- Ты не задавался вопросом -- имеешь ли ты право судить меня?
     -- Думаю, да. Уж так распорядилась судьба, оторвав нас друг от друга на
целую вечность, но от  этого я не перестал быть  твоим отцом,  а  ты -- моей
единственной дочерью... к несчастью.
     --  Все, что я хочу  --  сохранить мой мир  и отвратить его конец.  Это
преступно?  Ты прав, мои руки  в  крови, это кровь  Самуэля Ли, Сиднея, тех,
чьих имен я не знала, и кровь детей, даже младенцев... Как и ребенка Элен...
Но кто-то должен был взять на себя эту ношу... Бог с ними -- будь они просто
уродами. Все гораздо сложнее... Нас, которых так много, во  много раз больше
чем их,  развратила  убийственная самоуспокоенность,  что  этот  мир  создан
человеком  и для человека.  Мы  потеряли  зубы  и  когти, мы  оборвали нити,
связывающие нас, как будто время остановилось и будто мы вечно обречены быть
самыми, самыми, самыми. Но  это мираж --  наше царствование. Они сильнее нас
-- вот  это реально... Ты прав: у меня нет к ним  жалости, как нет жалости в
драке не  на жизнь,  а на  смерть.  Каждый из  них --  будь  то  ребенок или
взрослый -- должен умереть, иначе... иначе участь наша будет жалкой...
     Я слушал ее отчаянную исповедь; слушал, не видя ее лица, ее глаз, голос
ровный, сильный,  чуть приглушенный, с  нотками надежды найти понимание,  но
уверенный в своей непогрешимости перед истиной... Слушал молча...
     -- Я расскажу тебе  о девушке, одной  моей близкой  подруге... Она была
чиста,  юна, а сердце  ее  жаждало любви.  По  ночам она влюблялась  в  свое
отражение в  зеркале, восхищаясь тем совершенством, каким одарил ее господь,
телом,  которое принадлежало ей,  его плавными  изгибами,  прозрачной кожей,
тонкой  шеей, грудью древнегреческой богини, ногами нимфы... О, если  бы  ты
знал, как ждала  она своего первого мужчину... И вот появился он -- сильный,
умный,  смелый,  но  такой  нерешительный с  ней  наедине.  Но, может  быть,
виноваты чужой город, чужая школа,  и то,  что друзья  его остались где-то в
далекой Испании, или то,  что им  обоим было только по пятнадцать?..  Прошло
две недели. Две недели  счастья. Она любила и видела, что любима, так почему
же он ни разу даже не  взял ее за руку?.. Тогда  она бросилась в омут... она
привела его  к себе домой ночью, тайком  от посторонних глаз... Она любила и
видела, что любима -- можно ли ее судить за это. Она обнажила перед ним свое
тело, которое теперь принадлежало уже не ей, а  ему,  и сама же, от волнения
путаясь в  его  одежде, обнажила и  тело  возлюбленного. И, почувствовав его
упругую  мужскую  плоть, она  опустилась  на колени,  обняла его бедра...  и
отпрянула,   словно   ужаленная...   Тысячи   тончайших  волосатых  щупалец,
извивающихся и кишащих,  словно клубок червей, вдруг слились  вместе --  его
ноги исчезли. Всего на мгновение  потеряв над собою  контроль,  он стал  тем
человеком-змеей, чудовищем,  каким создала  его природа  и  которого  уже не
прятали ни  одежда,  ни сумрак  спальни... Скажи, сколько  сил надо было той
девушке, чтобы побороть охватившее ее отвращение. На следующий день... Одним
словом, она стала  избегать его. А спустя три дня он застрелился. Было ли ей
жалко его?  Наверное.  Но затем случилось нечто, что  жалость  превратила  в
ненависть.  В ее классе было еще трое мутантов, над которыми все издевались,
кого  считали  животными,  какими-то  недочеловеками, их звали  Самуэль  Ли,
Сидней и Кора...  Вскоре  после смерти...  юноши Кора обманом завлекла ее  в
спортзал. Там ждали друзья  Коры... Они насиловали ее  всю ночь. Они стали у
нее первыми  -- двухголовый Самуэль Ли и Сидней с  лицом на затылке  и лицом
впереди...
     -- Что сталось с ней?
     -- Она покончила с собой.
     Нет, история  эта  не  напоминала  историю  Ромео и Джульеты, что-то не
вязалось  здесь  с  извечной  темой беззаветной  и  воистину  смелой  любви,
описанной великим драматургом, но мог ли Шекспир  измыслить подобный поворот
сюжета, мог ли он думать о  том, что ждет его Ромео, обо что  разобьются два
любящих сердца...
     Я почувствовал, что будто каменная глыба навалилась на меня  всей своей
непосильной  тяжестью, и,  казалось,  остановится сердце, как сами  по  себе
сжимались в  кулаки пальцы:  но от  безысходности я лишь стиснул зубы, шумно
вздохнул и мотнул головой, словно отрешаясь от наваждения; подумал -- каково
же сейчас Элен; снова видел перед собой Патрицию, тщетно пытался всмотреться
в черный призрак, все еще стоящий у  окна,  и не  поверить  что она осталась
прежней --  холодной и рассудительной, чуждой волнений.  Может  быть, именно
поэтому я нашел руку Элен, взял в свою, но потом оставил, поднялся с постели
и встал рядом с дочерью, обратив бесполезный взгляд во мрак улицы...
     -- Элен, -- вновь заговорила Патриция, -- Я ни в чем не раскаиваюсь. Ты
знала -- я сдержу слово.
     --  Ты чудовище...  --  произнес  я  тихо, -- в чем  был  виноват  этот
неродившийся ребенок?
     -- В том, что он родился бы мутантом.
     Почему-то в эту секунду я вспомнил о  Скотте, страстно любившем ее, мою
дочь.
     -- Кто убил Вильяма? -- наверное, я думал вслух.
     И если этот  вопрос все же относился к Пат,  то  она не ответила, может
быть, не нашлась,  что ответить.  Она отошла от окна  в глубь  комнаты,  мне
показалось, опустилась в кресло и, лишь спустя  минуту,  я снова  услышал ее
голос, впервые за все время дрожавший.
     -- Вчера я видела свою мать... твою жену, отец.
     Я словно не расслышал ее слов...
     -- Элизабет?
     --  Она в клинике Рикардо... Вильям лгал, он все  лгал, но лучше бы его
ложь была правдой.


     "ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ"
     С  той  памятной  ночи,  столь  красочно  описанной Просперо  Мериме  в
"Хронике времен Карла Великого" минули века. Изменилось, казалось бы, все, и
лишь СМЕРТЬ не знала бега лет. Люди все так же, один на один, вступали с ней
в отчаянную  схватку,  все так  же кто-то склонял перед ней колени, а кто-то
приносил в жертву вместо себя врага или друга.
     Все, что будет рассказано мною в это главе, один для всех жуткий сон. Я
упомяну обо всем, что хоть как-то отложилось в моей памяти...
     Не успел я в  полной мере осмыслить сказанное Патрицией, как рвануло!!!
Как будто некая страшная сила решила играть  в детские кубики,  выбрала дом,
что стоял по соседству  с тем, где жили Симпсоны, а  потом взыграл каприз...
Кирпичи,  рамы,  решетки, листы крыши, мебель, тряпье, вещи и тела людей  --
все взлетело, зависая в  одетом в траур небе, совершив акробатические финты,
опало на газоны, мостовую, тротуары, на соседние дома... И сразу  замелькали
зловещие  тени.  Рассыпаясь, словно  муравьи,  устремились  люди  туда,  где
непроглядная темень, но, возвращаясь на свет пожарища,  иные из них, рыская,
напоминали уже волков.
     Я выбежал на балкон. Что-то темное размером с теннисный  мяч пронеслось
совсем  близко, едва не задев  голову. Инстинктивно я  пригнулся; оказалось,
камень,  но за ним вдогонку летели уже другие; звон бьющегося стекла донесся
снизу  --  били  окна  первого  этажа.  Под  градом  камней  мне  ничего  не
оставалось, как поспешно ретироваться в комнату.
     Затишье наступило минуты  через две,  и я  наивно  подумал,  что,  быть
может, этим все и закончится.
     -- Надо сходить вниз, узнать, что там...
     -- Я с тобой! -- воскликнула Элен.
     -- Иди один,  будет лучше,  если она останется,  наверху безопаснее, --
неожиданно вмешалась Пат: -- так или иначе, а сейчас мы все на одном тонущем
корабле...
     Вот  только  могла ли на  то  согласиться  Элен?!  И  потому,  как  она
метнулась  ко  мне,  словно прячась  за  моей  спиной от Патриции,  что-либо
говорить было излишне.
     Мы едва спустились в  гостиную, как в  окна, разбиваясь об их  решетки,
полетели бутылки с бензином, затем снаружи позаботились о факелах,  и  тогда
подоконники, портьеры вспыхнули бесцветным и алым пламенем.
     Какие иной раз нелепые мысли посещают нас в критические моменты жизни.
     "Мне бы подвизаться пожарником, кажется,  всю  свою  жизнь  я только  и
делаю, что спасаюсь от огня", -- подумал в ту минуту Ваш покорный слуга.
     -- Кэтти! -- закричал я, вместе с Элен принимая бой.
     -- Кэтти! -- звал  я,  срывая на пол карнизы, помогая  себе, чем только
можно, чтобы погасить пламя.
     Кэтти  наконец  появилась;  с  рукой  на  сердце,  она,  кажется,  едва
удерживалась  от того,  чтобы не  упасть  в обморок;  увы, мне  некогда было
интересоваться ее здоровьем;
     -- В доме есть огнетушители?!
     -- Они... Я сейчас, мсье! -- выпалил  выскочивший из-за  спины  бабушки
Бобби  и кинулся куда-то к кухне. Тем временем в  окна полетели еще  две или
три  бутылки,  на  лестнице  показалась  Пат  и сообщила,  что  огонь в двух
спальнях.  Слава  Богу,  Бобби, проявивший в ту ночь  настоящее мужество, не
заставил себя ждать...
     --  Пат! Второй этаж  твой!  --  крикнул я, указывая  на  один из  двух
тяжелых баллонов, что принес юноша, и овладевая другим.
     Патриция же упрямо  покачала  головой и  будто нашла более рациональное
средство,  уверенно пересекла  гостиную,  бросив  на ходу непонятную  фразу:
"Сосунки!",   распахнула  дверь,  но  сделала  лишь  шаг,   как,  оглушенная
бейсбольной  битой, медленно сползла вниз  по  стене  и  осталась  сидеть на
пороге. Тот, кто  ее  бил,  пятясь и  ухмыляясь,  отступал  --  ребенок  лет
двенадцати, ОБЫЧНЫЙ циклоп. Я подбежал к дочери  и, удостоверившись, что это
лишь нокаут, встал рядом с ней.
     Нашими  врагами  были  однокашники Бобби, только их  стало  на  десяток
больше. Проклятые, несчастные в своем уродстве, отвратительные в поглотившей
их   ненависти,  12-13-летние   мальчишки,   вооруженные   главным   образом
бейсбольными  битами,  встречали каждую свою удачу, будь то точное попадание
камнем или бутылкой, оглушительными криками восторга, прыжками,  сопровождая
все  это  неприличными  телодвижениями,  выглядевшими   тем  более  гадко  и
омерзительно, когда это были дети. Я видел их глаза и понимал, что, улыбнись
им удача,  они убьют  без раздумий и сожаления. Но  мог ли я ответить им тем
же?! И, мне кажется, они  чувствовали мое бессилие перед ними, и потому  вид
пистолета, выглядывающего из-за пояса, ничуть не  внушал им страх.  Однако я
все еще не расстался с огнетушителем, а уж применить его, как говорится, сам
черт велел. Я было подумал  об этом, как почувствовал удар сзади по икрам. Я
охнул, упал на одно колено и тут же, оборачиваясь, вовремя поставил руку под
биту, метившую  мне в голову, а затем той же рукой  схватил оказавшегося  за
моей спиной циклопа повыше ступни, потянул на себя -- он испуганно, цепляясь
за  воздух, взмахнул  своими  недоруками  и  повалился на  спину уже  в дом.
Пущенные не чтобы  промахнуться, чтобы поражать, три  биты, одна  за другой,
опрокинули меня, прежде чем я успел переключить свое внимание на что-то еще.
Мои враги  не мешкали:  сразу  окружили, поволокли меня за  ноги подальше от
дверей  к дороге.  Изловчившись,  я нажал  на кран  оказавшегося как никогда
эффективного оружия, направляя струю пены во все стороны. Пены хватило ровно
настолько,  чтобы  раскидать  мальчишек,  одолевших было  взрослого мужчину.
Освободившись, я увидел, что  трое самых крепких и рослых любителей бейсбола
вбегают  в  мой  дом. Вы  знаете, кто разделался  с ними? --  Бобби! Тем  же
способом, что и я, искупав  их  с головы до  пят. Но всего одно неосторожное
движение  едва не стоило внуку Кетти жизни,  -- наступая,  он  споткнулся на
ступеньках и  оказался на земле. Сверху, ему  на  поясницу, прыгнул монстр о
двух головах, другой крикнул: "Лови!"-- и бросил небольшую канистру. Уродец,
стоящий на спине Бобби, уже готовился облить его бензином, и  лишь я помешал
ему,  в  прыжке  оттолкнув  к  стене...  Уж так  получилось,  что  канистра,
перевернувшись, плеснула ему на одежду, и лежавший,  словно выжидая, в траве
факел коснулся адской смеси, рождая факел живой...
     Я ужаснулся, как, наверное, ужаснулся и Бобби, -- я уже  поднял его, он
схватился  за  мою руку, в глазах его  отразилось пламя, губки задрожали, --
как, наверное, ужаснулись и все наши "друзья"- мутанты, вставшие неподвижно,
покоряясь гипнозу зрелища вдруг объявленной  казни, а двухголовый катался по
земле и дико вопил.
     -- Беги, парень, -- произнес я, подтолкнув Бобби к дому,  наклоняясь за
его баллоном.
     Я  пытался подавить огонь пеной, но то ли оттого, что несчастный словно
нарочно в каком-то остервенении только мешал всем этим попыткам, беснуясь от
боли,  то ли оттого,  что  делал  я  это неумело,  все,  казалось,  впустую.
Выбежала Элен с огромным одеялом, набросила на него, на помощь ей пришел  я,
а он бился, проявляя невозможную для  столь юного  возраста  силу; и  только
вдвоем мы  задушили пламя, прежде  чем оно  превратило ребенка в  обугленную
мертвую куклу.
     Война, по крайней мере с ними,  маленькими убийцами, была окончена.  Но
они  не  позволили  перенести  их  друга  в  дом,  чтобы  мы  могли  оказать
пострадавшему первую помощь.
     -- Я врач, -- попытался было образумить их я.
     --  Мы отнесем Клода его родителям, --  сказал один за всех  и глядя на
меня исподлобья.
     -- Но он может умереть...
     -- Тогда вы ответите за это...
     О чем мне больше всего хотелось спросить у них -- кто родители Клода?
     Я не решился.
     Я  все  же вынес им носилки. Они восприняли это  как  должное и, дружно
подхватив их уже с Клодом, понесли словно знамя.
     Только  теперь я оглянулся  вокруг.  Порой так  случается  --  человек,
спасаясь от ночного кошмара, проснувшись,  вдруг осознает, что явь еще более
страшна, нежели сон.
     И  только теперь,  оглянувшись  вокруг, я увидел, что стою среди улицы,
где Насилие и Жестокость,  на  руках в  паланкине, принесшие ЗЛО, вселяясь в
души и монстров, и людей вершили черный суд, и ЗЛО,  шаман без сердца, бил в
свой громкий бубен -- то размеренно, сотрясая воздух  грохотом  взрывов бомб
или машин, то часто-часто, срываясь на стрекот автоматных очередей, то почти
замолкая, какими-то одиночными робкими выстрелами,  и  все  завывая  воплями
женщин, полными  боли  и  ужаса, то плачем  детей,  то  исступленными ариями
сумасшедших, тех, кто сошел с ума, и тех,  кто раболепствовал  перед Злом...
но даже ЗЛО было лишь слугой -- СМЕРТИ! И она, поднявшись  над улицей черным
клубящимся,  утопающим  в ночи дымом, размашисто косила  жизни... Взмах -- и
две, взмах -- и пять... взмах --  и десять...  Капли крови летели с той косы
на  холодный камень,--  он  раскалялся, питали  траву--  она чернела,  капли
стекали по листьям, словно был  дождь, но,  коснувшись  огня,  возносились в
небо...И  мне показалось, что  однажды,  в далеком прошлом,  я уже видел все
это. Когда "Виктор Гюго", подойдя  к острову  Бапи  в  Индонезии, оказался в
самом  пекле,  когда  все  пассажиры и экипаж  стали свидетелями  извержения
вулкана Акунг,  бедствия,  обрушившегося на местную деревеньку.  Вокруг  был
мрак, огонь, и тот же животный ужас...
     Но  смех...  идиотский и дьявольский,  будто пощечина,  встряхнул меня,
избавляя  от навязчивого воспоминания.  В  тридцати метрах,  у  ограды моего
сада, мутант без шеи со  страшной головой без лба, вырастающей из туловища и
выдающейся вперед, могучими  лапами повалил спиной  на землю молодую женщину
и,  разорвав на  ней  платье, насиловал ее,  извергая  смех, как  худшее  из
наказаний.
     Я выстрелил. На удивление точно. Монстр так и  остался  на  женщине, не
посмевшей даже сбросить его с себя.
     -- Морис! -- Элен повисла на моей руке, -- Пойдем же.
     -- Элен, ступай, ступай в дом...
     Но, почему-то, говоря эти слова, я почти оттолкнул ее, пусть к дому, но
оттолкнул...
     И  снова  выстрелил.  В урода  с  раздвоенной головой,  наседавшего  на
какого-то парня,  тонкого, стройного, в очках, по виду маменькиного сыночка,
переростка, зачахшего  за разучиванием гамм. Но пули, словно  заколдованные,
ушли  в  никуда, хотя расстояние было меньшим... Я уже видел как, пересекает
улицу женщина с прижатым  к  груди  младенцем; она в одной  нижней  сорочке,
простоволосая,  а  за  ней тени чудовищ, еще  более чудовищных  и огромных в
отблесках  танцующего в дикой пляске  пламени.  И  падающую из  окна второго
этажа  тринадцатилетнюю  девушку, мою  соседку,  и в  том  же окне ее  отца,
осевшего  вниз и медленно положившего голову на подоконник, будто уснувшего.
И  вставшую   на  дыбы  машину   скорой  помощи  и  рухнувшую  набок...  Она
переворачивается, потом еще дважды, и накрывает толпу монстров, измывающихся
над кем-то,  кого  они сами определили в  "чужаки", и та скорая помощь вдруг
превращается в куски живой и неживой материи...
     Где-то завыла полицейская сирена. И так же внезапно стихла.
     Зарычал  пулемет... То в  конце  улицы  сражался  трехэтажный  особняк,
который брали штурмом по всем правилам...
     С неба упал луч  прожектора. Подул ветер. Загудело...  То совсем  низко
прошел вертолет...
     ...А двухголовый, с головами, более всего подходящими бегемоту, вышибал
ногой окно дома мадам Симпсон.
     В ту секунду я подумал о ней как о самом родном человеке.
     Вы, наверное, помните, что наши дома разделяли  сто метров, и я  словно
бросился  вплавь  по  реке  смерти,  обманув  Харона,  непременно  собираясь
вернуться, будто бы можно было пренебречь волей богов, нарушив установленный
ими порядок вещей.
     Кто-то  падал рядом...  Кто-то  цеплялся за  мою одежду... Кто-то  звал
меня...  или  то шептал мой воспаленный  мозг. А я сам себе больше напоминал
робота,  нежели  существо  с  сердцем,  способным чувствовать,  воспринимать
желания и боль.  В этом роботе  в те мгновения работали зрение, охватывающее
все 360  градусов,  рука,  неустанно сжимающая оружие,  наслаждающееся своим
талантом убивать, и ноги, то ли необыкновенно послушные, то ли необыкновенно
упрямые.
     Я  наконец  добежал  до  дома  м-м  Симпсон,  нырнул  в  зияющую  дыру,
оскалившуюся осколками стекла, где минуту назад скрылся враг,  и  оказался в
ухнувшей  с головой  во  мрак гостиной. Мрак этот  создавали толстые красные
портьеры, волнами опускающиеся к полу, и если бы не стон улицы,  врывающийся
через  разбитое  окно, то  могло показаться, что  эта гостиная отгорожена от
мира неким магическим кругом.  И не было здесь ни одной живой души; ни самой
м-м Симпсон, ни ее старой прислуги, ни проникшего сюда монстра.
     Какие бы катаклизмы не случались, в нашей жизни всегда найдется кто-то,
кто среди горя и  безнадеги возрадуется... Так  пируют  на  остывающем  поле
брани  грифы-стервятники  и  невинные   аквариумные  рыбки  вдруг  возжелают
человечины, коль взбунтуется море, выйдет из берегов  и  поглотит сушу,  так
крысы берут в полон города,  когда мор изводит людей, так в обезумевшем мире
человек физически сильный объявляет себя единственным судьей...
     Расположение  комнат в доме мне  было известно.  Через  щель у двери  в
спальню я увидел мадам Симпсон, лежавшую в  постели под одеялом, но лежавшую
как-то  очень тихо, и здесь  же  --  вставшего  на подушку рядом,  ногами  в
туфлях, отнюдь не монстра, а обыкновенного человека, который срывал со стены
живописное панно -- убегающую в степь дорогу на фоне всегда сумрачного неба.
Под панно был сейф.
     -- Эй, приятель! -- неслышно открыв дверь и наставляя на него пистолет,
окликнул я незнакомца.
     Он  стремительно  повернулся  ко  мне  лицом,  взмахнув  руками,  будто
защищаясь от удара, и замер, как тот ворон,  у которого украли сыр. Он и был
похож на ворона, только  очень неказистого? Сгорбленный и худой, с маленькой
головой и маленьким личиком, с близко посаженными глазами по  бокам его, вот
уж точно, скорее клюва, чем носа.
     -- А где же мутант? -- как-то недоверчиво спросил я.
     -- А... мутант? Во-он, у кровати, мутант, -- вдруг широко  улыбнувшись,
сказала  он, мотнув головой  влево. И только тогда, на полу, близ кровати  я
действительно  увидел  искусно  сделанный маскарадный  костюм,  двухголового
монстра, который ввел меня в  заблуждение. Мой взгляд задержался на секунду,
но  человеку-ворону этого оказалось  достаточно, чтобы  выстрелить в меня из
неведомо как  появившегося  у него пистолета... Уже  почувствовав обжигающую
боль слева пониже ключицы, выстрелил я. Мы упали оба, одновременно, но затем
голову  поднял  только  один.  Зажимая  рукой  струившуюся  из  раны  кровь,
мгновенно пропитавшую сорочку, я встал  и подошел к кровати.  Мадам  Симпсон
была  задавлена  подушкой.  И мне показалось  это нелепым -- подушкой,..  не
убита пулей, не сожжена заживо, не разорвана на части... подушкой...
     Мне нечего было здесь больше делать. Я  возвращался к Элен, Пат, Кэтти,
Бобби.  Я  возвращался  в  свой  дом,  единственный  мой  приют.  Мне  вновь
предстояло преодолеть реку, разделившую царство мертвых и  царство живых. Но
ноги стали упрямо непослушными, а плечо  нестерпимо жгло, и теплая, липкая и
тяжелая кровь выносила из  бренного тела последние  силы. Демоны зла --  вот
кто, наверное, толкал меня вперед...
     Я  проломил кому-то  череп  и  карлику-циклопу  всадил  пулю в живот...
степенный  господин-мутант, может быть, никому не причинивший вреда, судя по
всему, охваченный ужасом и отчаянием от  всего увиденного, застыл у моих ног
убитый... Морисом де Сансом... И  еще один монстр,  сраженный пулей того  же
Мориса  де  Санса, отправился к  праотцам.  А  Морис де Санс вновь  и  вновь
стрелял в уродов вокруг себя, спасая, спасаясь,  убивая, калеча,  не щадя...
пуля   за  тринадцатилетнюю  соседку,  растерзанную  неким   диплодоком,  за
незнакомого  малыша,   надетого   на  шпиль  острой  ограды,  за  тех,   кто
отстреливался в особняке с колоннами в конце  улицы -- я с вами всеми, Морис
де Санс с Вами!..
     Кто-то  выбил  из  руки  пистолет.  На моем  пути  встал  точно снежный
человек.  Я размашисто ударил его в квадратную челюсть, он  лишь пошатнулся,
легко  поймал  мою правую  руку, а потом  переломил ее в  запястье...  Какой
отвратительный  хруст!..  странно, но  я не  чувствовал боли и бил его в пах
ногами... Он  отпускает  меня, мою  кисть, охает, садится  на  корточки, а я
львом, тигром или ангелом смерти, бросаясь на него, опрокидываю его на спину
и,  подхватив  пистолет  с земли рукой здоровой, навожу черное  дуло прямо в
рот...
     Мутант  выплевывает  мне  в  лицо какие-то  грязные  обрывки слов...  и
захлебывается пулей. Но чьи-то ноги разбегаются по мне и справа, и слева,  в
разъяренных  кованых сапогах, и  я  чувствую, как  глаза  и  лицо  заплывают
кровью, моей кровью, как немеет тело, но если не сломить, то не сломить, и я
хватаюсь за эти кованые сапоги, один выворачиваю за носок, тяну к себе, выше
их, сквозь одежду  вонзаю зубы в тело,  но сапоги другие бьют меня по спине,
по почкам, по голове и в живот.
     Когда  кто-то  попадет  по  сломанному  ребру,  я  теряю  этот  мир; но
почему-то  сапоги, вдруг  опрокинувшись, становятся мертвыми...  Взгляд, уже
безучастный, блуждает по людям, мутантам, и пока я лежу среди трупов врагов,
душа моя словно в раздумье: остаться ли со мной или уйти. Однако  мне нет до
того никакого дела. Только ночь предо  мною...В ней  у  порога  своего  дома
некто господин  Рибли расстреливает в упор двухголового сына; в ней семья де
Ризе, где  отец и дочь -- мутанты,  а  мать и сын  -- нет, гибнет  в объятом
ярким пламенем доме, они пытаются спастись через окна и двери,  но их одного
за  одним пригибает  к земле выстрелами, а  затем, на скорую  руку перевязав
черными от  копоти простынями, всюду  разбросанными по  газону,  отправляют,
словно дрова в камин, назад...
     И этот неумолкающий голос боли, наполняющий улицу...
     -- Слава Богу, Вы живы! -- воспел рядом мой ангел-хранитель.
     -- Пани, Вы! -- узнал я...
     Через какое-то время я пришел  в себя  уже  на диване  в  гостиной,  и,
наверное, бинтов на мне было больше, чем одежды.
     -- Что за шум?
     -- Скоро  все закончится,  в  город  вошла армия,  -- ответила  мне  не
отходившая от меня Элен.
     -- Это танки, мсье! --сказал, стоящий у окна, Андрэ Пани.
     Всхлипнула Кэтти...
     -- Где Пат? -- вспомнил я о дочери.
     -- Она ушла вслед за Вами...
     "Неужели я,  зная  Пат,  полагал, что  она  усидит  дома,  когда вокруг
убивают  ее братьев и сестер... Где же ты? Не нашла ли ты свой конец в  этом
аду?"
     Я  попросил Элен помочь мне и, опираясь на ее плечо, добрался до  окна,
встал за спиной Пани.
     Танки, не задерживаясь, прокатились по улице, скрылись за  поворотом, а
потом  все   стихло...  Если  бы  только  не  пылающий   факел,   как  будто
вознамерившийся спалить  сокрывшие  луну  тучи, если бы только не огонь, все
более  и  более вклинивающийся  между домами, захватывая деревья и ограды, и
скамейки, крохотные  садовые домики и оранжереи, то подбирающийся лениво, то
набрасывающийся коршуном, ненасытный, коварный и объявивший себя здесь ДНЕМ,
если  бы не пожар,  то  могло бы показаться,  что ночь  снова вошла в старое
размеренное русло. Где-то на севере взмыла осветительная  ракета,  вспыхнула
десятками белых солнц,  затем другая, западнее,  рассыпаясь десятками желтых
звезд, и третья, совсем близко, над нашими головами  -- словно брызги  крови
титана... Военные брали мир в свои руки.
     Джип  Роже  Шали я  узнал сразу. Он показался из-за  дома с  колоннами,
полуразрушенного, но не сдавшегося, пронесся  по  улице, аккуратно  объезжая
тела  людей,  но сметая с пути  иные всевозможные препятствия, и остановился
вне моего поля  зрения, очевидно,  напротив  гаража. Я  услышал,  как  смолк
мотор.
     Теперь уже без чьей-либо помощи я медленно прошел к дверям.
     Андрэ Пани, услышав колокольчик звонка, вопросительно посмотрел на меня
своим единственным оком.
     -- Все в порядке, -- отвечал я ему, -- этого гостя я ждал.
     Замок  щелкнул,  лихо  провернулся, крякнул, и наконец  разжал стальные
клещи. Я распахнул дверь.
     Роже Шали  стоял на пороге всего секунду... затем стал падать, бревном.
У детектива было какое-то очень печальное и глубокомысленное лицо...
     Он упал на  меня,  и,  конечно  же, в моем-то положении, я оказался под
ним, на полу;.. заметил, как Андрэ с пистолетом  на вытянутых руках стреляет
в  улицу и как чьи-то  чужие  пули рвут его  тело,  окрашивая рубашку в цвет
жизни  и  смерти.  Высвободив  левую руку, я выстрелил в ворвавшегося в  дом
яйцеголового  с глубоко запавшими в череп глазницами,  где горели совершенно
круглые красные,  как  у  разъяренного быка,  глаза; с седловидным уродливым
носом,   вывороченными   ноздрями   и  тонкими   нитками   губ.   Я   словно
сфотографировал его  для себя, потому что он, смертельно раненный, все шел и
шел  на  меня, хотя каждый раз,  когда  я  нажимал на курок,  невидимая сила
отбрасывала его назад. Когда  я  выпустил последнюю пулю, яйцеголовый  будто
ждал ее -- обняв свой живот, он остановился и рухнул на  низенький шахматный
столик, на поле белых и черных клеток привнося цвет алый.
     Но с улицы в гостиную вбежали еще трое. Пани убил одного, а затем нашел
свой конец -- оторванный огненным смерчем от земли, будто Антей, он испустил
дух.
     Мутанты хозяевами прошлись по залу. Я положил рядом с собой бесполезный
пистолет, обойм больше не было, отвалил труп Роже Шали, но подняться не смог
-- циклоп с хоботом вместо носа, забросив  за спину короткоствольный автомат
на ремне, поставил  мне на грудь  ногу. К Элен (она, словно неживая, все еще
стояла  у  окна),  приблизился, казалось бы,  обыкновенный мужчина, пожилой,
коренастый  и  даже  приятный, и  принялся бесцеремонно рассматривать  ее,..
потом тихо и вежливо произнес:
     -- Прошу прощения, мадемуазель...
     Но его слова перекрыл звонкий голос вошедшего -- человека или мутанта в
маске, в сером длинном плаще, шляпе.
     -- Да тут  и его подружка, вот,  вот Жорж,  встань с ней, покарауль, да
поглядывай, что там снаружи.
     Я готов был поклясться, что слышал этот голос не впервые.
     Маска оглянулась и прокричала кому-то на улице.
     -- Тащите эту суку сюда...
     Затем человек  в маске присел в кресло, его  колючие глаза  внимательно
посмотрели на меня:
     -- Вопрос один, где архив Томашевского?
     -- Один бог знает это, -- хмуро ответил я.
     -- Послушайте-ка,  месье,  я полагал, что у  нас на  руках только  один
козырь, оказалось два... не лучше ли нам договориться?
     В этот момент двое мутантов внесли бесчувственную Патрицию.
     Я попытался  подняться, тогда нога циклопа придавила меня к полу, может
быть, не сильно, но ребро! И я едва не потерял сознание от боли.
     -- Спокойно,  спокойно, дружище, -- продолжала  говорить со мной  маска
тоном старого приятеля, -- игру я буду вести честную... твою дочь мы убьем в
любом случае, лгать не хочу, но только от тебя зависит, умрет  ли она  сразу
или  смерть  будет  долгой и мучительной.  Ведь  может так статься, что  она
проклянет  день, когда  родилась. Но если сердце  у тебя  камень, после  нее
возьмемся и за твою подружку... Разумеется, такие решения не даются сразу --
в вашем распоряжении минута!
     "Где же я слышал этот  голос?.. -- говорил я сам с собой.-- Конечно, на
квартире  Томашевского! Или  где-то еще? Архив?...  Архив, где  он? В камере
хранения,  где-нибудь закопанный в лесу, в швейцарском банке  или  на  вилле
Скотта?  Да  откуда я  знаю...Ах,  Элен, почему  я  не отправил  тебя  сразу
куда-нибудь  подальше от  Парижа... Признаюсь, Патриция,  я бы  не отказался
самолично  положить  всех этих  пятерых под  нож гильотины..."  -- Мысли мои
путались. Что мог я ответить маске, если действительно не знал, где архив.
     -- Минута прошла, -- прозвучал приговор, -- Приведите в себя эту...
     Когда глаза дочери раскрылись, взгляд ее стал жестким.
     Пат не стоило занимать мужества.
     -- Она ваша, господа! -- небрежно бросила маска.
     "Бог  мой!"  --  взмолился я,  страшнее  для  Патриции  пытки  наверное
придумать было  нельзя:  с нее сорвали одежду и  нагую стали  привязывать  к
перилам лестницы, сначала сверху  за руки, а затем и за ноги, широко разводя
их в стороны.
     --  Морис, Морис, она ведь  только удовольствие  получит. Что-то дальше
будет... Вот уж посмеемся... Итак, где архив?
     -- Я не знаю, поверьте, это правда... Неужели...
     -- Солдаты, -- быстро сказал Жорж, -- сюда идут.
     -- Ты не ошибся, к нам? -- тревожась спросила маска.
     --С ними разговаривала женщина,  наверное, она видела, как мы входили в
дом.
     -- Уходим! Всех троих с собой... Где выход в сад?! -- обратилась ко мне
маска.  На мое молчание она  ответила тем, что направила пистолет  в сторону
Элен.
     -- Три секунды!
     -- Через кухню.
     Циклоп поднял меня с пола, заломил руку; Элен, положив трехпалую клешню
ей на плечо, заставил  идти Жорж,  а Патрицию повел  он, командовавший всем,
схвативший ее за волосы и приставивший снизу к подбородку дуло пистолета.
     Но дверь на кухню была забаррикадирована изнутри.
     -- Кто  там еще? --  не теряя  самообладания, грозно посмотрела на меня
маска.
     -- Вероятно, экономка с внуком... -- (я и забыл о них!)
     -- Комнаты наверху выходят в сад?
     -- Да, две из них.
     -- Все, быстрее, быстрее.
     Входную дверь  вдруг разнесло в  щепки.  Гостиная  потонула  в  дыму. Я
вырвал руку...  Раздалась стрельба. Кто-то  падал. А по лестнице  поднимался
человек в маске, с Пат, не отпуская ее.
     Я поймал Жоржа, вернее, его автомат и, воткнув ствол ему в живот, нажал
его же пальцем на курок, выворачивая мутанту внутренности; завладев оружием,
оттолкнул Элен за  диван  и,  бросился на  второй этаж.  Перед  тем,  как  я
оказался в спальне, где  скрылась Пат, оттуда донеслись  выстрелы. Я  ожидал
увидеть  там все  что  угодно, только  не то,  что  увидел,  и  в  изумлении
остановился посредине комнаты. В ней находились Пат... и Роберто...
     Он сидел в углу, в метре от распахнутой балконной двери и немыслимо! Он
целовал ладонь  Патриции,  и она  тому  не  противилась. Нагая,  удивительно
красивая, она смотрела на него, и ненависти в ее взгляде не было.
     Руки мои по прежнему сжимали автомат, направленный на них обоих.
     Роберто?!
     В  спальню ворвался солдат,  бравый десантник, зараженный войной, и его
желание убивать сработало быстрее,  чем его способность  здраво  рассуждать,
чем я  о чем-либо подумал, но быстрее  пули оказалась  Пат.  Всколыхнувшись,
словно  наседка, берегущая  свое дитя, она накрыла Роберто своим  прекрасным
телом. Только тогда я выбил из рук солдата автомат.
     О, Пат!
     Она жила еще минуту, не больше, умирая на руках у Роберто.
     -- Ты  все-таки  урод! -- все же  с непреодолимым отвращением,  слабея,
сказала она ему.
     Затем она взглянула на меня и произнесла совсем тихо:
     -- Он твой сын... CА 666... в ее палате...
     Я всегда верил  в рок,  но разве не рок, то, как она погибла -- защитив
мутанта от рук человека...


     Я и Элен ехали к Филидору.  Сен-Клу не  был чем-то  особенным. Всеобщее
разорение и страх на лицах  людей, иногда встречавшихся  нам на пути,  следы
пожаров и горе парижан, потерявших родных и близких, разграбленные магазины,
перевернутые  и  сожженные  автомобили,  и затаенное торжество победителей в
глазах мутантов -- всюду  было  одно и  тоже.  Все  говорило о том, что этой
ночью  Париж пережил  кошмар тем более  страшный, что  его  ждали,  рано или
поздно.  Но  тучи,  столь  некстати  оккупировавшие  прошедшей  ночью  небо,
рассеялись, и яркое солнце светлым  днем, казалось, старается искупить чужую
вину...
     Мы  ехали к Филидору и говорили о Пат. Несмотря ни на  что, Элен  очень
переживала смерть подруги и сестры.
     -- Да, я знала о том, что она моя сестра,  как и о том, что  Роберто --
мой  брат...  В  день смерти  отца я вернулась  домой и нашла Пат... никогда
раньше  не  видела  ее такой отрешенной. Пат  сказала, что  застрелила моего
отца. Даже увидев  его  мертвого, я не хотела верить  в случившееся. Он ведь
безумно  любил ее и  порой, мне  казалось,  небезответно.  "Все это  нелепая
ошибка", -- говорила я себе. Но Патриция передала дневник отца и пододвинула
пистолет,  добавив  коротко:  "Решать тебе!"...  Если  бы  я  смогла  в  нее
выстрелить, вернуло бы это  отца?.. Затем я вывезла Патрицию в своей машине.
Расставались мы долго.  "Ты  знаешь, мы всегда были  как  сестры и я  всегда
любила тебя  и  буду  любить,  но, прошу тебя, не встречайся больше  с  моим
отцом, забудь его..." -- это ее слова... помнишь, после  нашей  первой  ночи
тот  мой злосчастный  звонок. Пат каким-то образом узнала обо всем, приехала
ко мне и очень жестко потребовала, чтобы между нами все было кончено. Она бы
рассказала обо мне правду, что я мутант. Я  боялась этого... Когда я поняла,
что должна  родить  твоего  ребенка,  Патриция тогда лежала  в  больнице, то
открылась  ей...  Она  пришла  в  ярость  и предупредила, что еще одна  наша
встреча -- и...
     Элен,  она сидела за  рулем, нажала на тормоза, остановила машину. Элен
плакала  неслышно, по щекам,  словно  соблюдая  строгую  очередность,  текли
слезы...
     -- Значит, она знала твою тайну,.. -- задумчиво сказал я.
     --  Да,  вся  история  о  несуществующей подруге -- ее история,  это ее
изнасиловали тогда в спортзале. На следующее утро  она  пришла  не домой, ко
мне... ничего не скрыла, и  я сама  сказала ей,  что  я тоже... они...  Тебе
покажется странным, но это не отразилось на наших  с ней отношениях. Пат  не
солгала тебе в другом  -- той Пат, какую я  знала раньше, уже не было, после
той ночи в школе, та Пат умерла...
     -- А дневник?
     -- Пат сказала, что отвезет его нашей матери. Тебе самому надо прочесть
этот дневник.
     Мы снова тронулись в путь, минуя бесконечные шлагбаумы  военных постов,
объезжая  вереницы  танков, марширующих  колонн  десантников,  добрались  до
Булонского леса, а вскоре и к дому Велье.
     Дверь с улицы, просверленная  пулями, была полуоткрыта. Я вошел внутрь,
полный тревоги.
     На  диване лежала мадам  Велье,  лицо ее было мертвенно-бледное,  глаза
закрыты, а  губы  дрожали,  словно они быстро, быстро шептали молитву. Около
нее на  коленях,  держа  ее  руку  в  своей,  стоял  Филидор;  к  его  ногам
прислонилась  скорострельная винтовка. Гильзы, изуродованные десятками  пуль
стены,  мебель,  превратившаяся  в  одну ночь в груду хлама, и  перевязанная
кисть  моего  друга,  где  поверх  бинта  проступало  багровое  пятно...  --
свидетельства жестокого боя остались, когда все ушло в прошлое.
     -- Карл... он мертв? -- не взглянув на меня, с надеждой услышать "Нет",
спросил он.
     -- Да,.. -- выдавил из себя я.
     Филидор непонимающе пожал плечами и, склонившись  над  женой, поцеловал
ее в лоб.
     -- Она ранена... осколок в теменной части.
     -- Ее надо в больницу, -- несмело предложил я.
     -- Боюсь, она не выдержит дороги, -- промолвил Филидор.
     Я осмотрел рану. Все было очень плохо.
     -- У тебя нет другого выхода... Здесь она не протянет и часа.
     -- Может быть, скорую?
     "Какая сейчас к черту скорая", -- подумал я, а вслух сказал?
     -- Приедет ли она быстро... столько жертв...
     Когда мы ехали, Филидор, сидевший на заднем сидении,  все время смотрел
на  Сару,  ее  голова  лежала  на  подушке,  слегка  покачиваясь,  смотрел и
вздрагивал, когда из уст ее исходил стон.
     Никогда не задумывался над тем, что, наверное,  все-таки самое страшное
место  в дни  войны  --это госпитали,  переполненные  страждущими. Бог  мой,
сколько тяжелораненых, истекающих  кровью, искалеченных и тихо  умирающих, и
живущих одной лишь надеждой людей увидел я в больнице, куда мы привезли жену
Филидора. Даже найти врачей  здесь оказалось не так-то  просто. Все  куда-то
бежали,   каталки  везли  больных,   суетились   сестры...   Трехглазый,   с
непропорционально могучей шеей,  пожилой доктор, которого я привел, осмотрев
мадам Велье, покачал головой и произнес очень устало?
     -- Право, не знаю, господа. Но попробуем... Сестра, в операционную!


     В  холле  клиники  Рикардо   я  ждал  доктора  Тароко.  Теперь  клиника
фактически принадлежала ему.  Из головы никак не шли мрачные мысли. Кажется,
этой ночью я постарел на  все те недостающие тридцать лет. По  крайней мере,
чувствовал я  себя  на шестьдесят... Снова и снова  я переживал события,  от
которых меня  отделяли всего несколько  часов.  Но и после, когда, казалось,
все плохое позади, судьба не стала благосклоннее ко мне и моим друзьям.
     Сначала  безжалостный  приговор  Саре,  потерявшей рассудок  и навсегда
прикованной к  постели "...Мы сделали все, что  могли.  Жить она будет, хотя
вряд ли это можно назвать жизнью..." Затем настойчивая просьба Филидора... и
я рассказал ему о смерти Карла; я так и не посмел взглянуть в лицо Филидору,
он же, словно пытаясь поддержать меня, сказал? "Нет, Морис, не вини себя; то
расплата, ниспосланная на всех нас свыше..." Потом внезапная  ссора с  Элен,
желавшей одного  -- бежать  от всего, хоть  на край света и немедленно, -- я
мог  ее  понять и, наверное, мог  бы  выбраться  из этого водоворота  жизни,
увлекшего   меня  за   собой  и  грозившего   мне  смертью,  но   не  хотел,
вознамерившись до конца испить горькую чашу. Наконец, я побывал на N.., куда
поехал с тайной надеждой поговорить по душам с Роберто и увидеть Лауру живой
и  невредимой. Меня  встретил  мой сын... "Она умерла  этой ночью"  -- глухо
произнес он. Умел ил он плакать? Не уверен; думаю, он не узнал меня, хотя...
Я же не вымолвил ни слова, смешавшись, быстро ушел...
     "А может быть, в самом деле бросить  все и уехать  вместе с Элен..." --
размышлял я.
     Пришел доктор Тароко. Я уже видел его однажды со Скоттом. Он был моложе
своего  босса лет на  двадцать,  среднего роста, с черной  бородой, невольно
внушающей уважение,.. не хочу называть его лицо  заурядным лишь  потому, что
напротив стоял не мутант, а человек.
     Он  перевел глаза с записной книжки, которую читал на ходу,  на меня и,
не задумавшись, произнес?
     -- Да, я помню Вас. Вы друг доктора Скотта.
     -- Был, -- поправил я его, вовсе не имея в виду смерть Вильяма.
     -- Конечно же...  нелегко, когда  друзья  уходят из жизни...  Итак, чем
обязан?
     -- Я хочу увидеть Элизабет де Санс, мою жену...
     Тароко повел бровями, как бы говоря "Ну, что ж..." и предложил пройти с
ним.  Признаться,  я  не  ожидал, что  все  разрешится  столь  скоро  и  без
каких-либо усилий с моей стороны, очевидно, со смертью Скотта тайна утратила
смысл.
     Вскоре мы оказались у блока 10А, расположенного где-то под самой крышей
клиники.
     -- Это  здесь, -- сказал Тароко, -- В этом блоке всего две палаты, одна
пустует, в другой ваша жена... Блок закрывается снаружи.  Я буду  ждать  Вас
десять минут. Если будете больше --  вызовите  по  телефону  "021" сестру. Я
предупрежу... Прошу Вас.
     Тяжелые, словно в  швейцарском банке,  двери  впустили  и закрылись  за
мной. Я оказался в узком коридоре длиной не более шести метров, стену справа
скрывали светлые шторы, слева, от  потолка до пола, было толстое стекло,  за
которым  располагалась комната с  двумя  широкими  окнами.  Интерьер  ее  не
отличался  изысканным вкусом: привинченная  к  полу  кровать, привинченные к
полу  стол и  стул  и  почему-то ничем  не защищенный  аквариум. На кровати,
словно покойница,  лежала  старуха, аккуратно расчесанные седые волосы  были
разбросаны  по подушке. Взгляд ее,  неподвижный, нашел на потолке  только ей
принадлежавшую  звезду, никому,  никогда не  доступную,  ставшей  только  ее
Вселенной.
     Я  не  видел  Элизабет,   предо  мною  была  высохшая,   исхудавшая  до
соприкосновения со смертью, маленькая старушонка.
     Я вошел в комнату, встал над ней, произнес вслух ее имя.
     Но ее не было рядом. Она была далеко, у той звезды.
     Я  поднял  к  небу,  или  к  ее звезде, глаза и прошептал молитву,  ту,
которую знал, или скорее придумал сам.
     "Господи милосердный! Ну, за что же ты караешь детей своих...
     Господи... Мы так слабы, Господи! Так за что же?..
     Будь милосерден... Молю тебя, Господи!"
     Может быть, если бы не эта молитва,  я не увидел  бы врезанный  в стену
над  кроватью  небольшой  сейф. Мне словно подсказывали  свыше -- не Бог,  а
дьявол вершил здесь суд.
     Я тотчас вспомнил "СА666",.. и не ошибся. Но нашел я там не только, как
того ожидал, дневник  Скотта, но и кейс; и понял, что это кейс Томашевского.
Впрочем, в тем минуты ни то, ни  другое не слишком взволновало  меня... Той,
которую раньше звали Элизабет, больше не было. Осталось лишь имя.
     -- Вы можете навещать  ее в любое время. Хотя  это и бесполезно, -- уже
после говорил  мне доктор Тароко,  -- Она почти не  принимает  пищи, должным
образом не оправляет естественных надобностей, но иногда встает и часами, не
отрываясь, смотрит на рыбок...
     Это было мое последнее посещение клиники Рикардо.
     Я  вышел за ворота больницы, сел в терпеливо поджидавшее  меня такси. В
раздумье  посмотрел на кейс и, словно совершенно никчемную вещь, швырнул его
на сиденье.
     "К  черту!  Неужели  он  стоит всей пролитой  из-за  него  крови,  моей
перевернутой жизни"... -- закипела во мне злоба.
     Я попросил у таксиста телефон и  набрал номер Куена. Разговор получился
коротким.
     -- Райкард Куен, слушает.
     -- Это Морис Да Санс, кейс у меня.
     -- Где Вы?
     -- У клиники Рикардо.
     -- Оставайтесь там же. Я скоро буду.
     В моих руках оказался дневник Скотта. Для меня он значил гораздо больше
кейса.
     Скот был немногословен; порой перерывы межу записями составляли недели,
а то и месяцы, к тому же врач-психиатр  в нем очень часто  заслонял простого
смертного.
     На 33 странице под датой впервые упоминалось об Элизабет.
     "...Ближе  к вечеру  в клинику поступила больная, Элизабет де Санс. Как
она прекрасна!"
     А через десять страниц...
     "...Познакомился с Морисом де Санс. Как жаль, что у Лиз есть муж..."
     Судя по следующим записям,  лечение Элизабет протекало успешнее,  чем я
думал. Вот некоторые из них:
     дата:  "...-6" дает  поразительные результаты. Вчера к Лиз  на двадцать
часов вернулась ясность  мысли... Спрашивала о Морисе, матери, но ни разу не
вспомнила о дочке. Почему?"
     дата:  "...снизил  дозу "...-6"  вдвое,  результаты  обнадеживающие.  В
состояние депрессии Лиз впадает только с наступлением сумерок..."
     И, наконец,  приведу несколько фрагментов из дневника, которые, как мне
кажется, проливают на истину свет:
     дата: "...Сегодня с Лиз случилась  истерика. Во всем  виноват визит  ко
мне Рейна. Столкнувшись с  Рейном в дверях кабинета, она сразу узнала его...
Пришлось вызывать  санитаров и  насильно отвести  ее  в палату. Однако после
беседы с  Рейном очень  многое для меня прояснилось. Вечером  был  у нее  --
снова глубочайшая депрессия. Кажется, я  отброшен как минимум на  три месяца
назад.
     дата: "...нашел сына Лиз, когда следил за Рейном. Могу себе представить
состояние женщины (ее возраста!),  не имевшей ранее детей,  увидевшей вместо
желанного ребенка монстра. Мальчик родился  первым, и она  ничего не знала о
дочери...  Звонил  Рейн,  кажется,  он хочет вытянуть  из Мориса кругленькую
сумму".
     (Ниже я обнаружил адрес Лауры... У меня исчезли последние сомнения).
     дата: (спустя год)
     "...Она  не хочет  больше меня видеть.  На душе скверно. Весь день  шел
дождь, весь день я бродил по набережной Сены. Никто не знает, как боюсь я ее
потерять..."
     дата: (спустя год)
     "...Отменил препарат "...-6". Я не хочу ее терять... Она Моя!.."
     Мне никогда не узнать всю правду до конца. Я могу лишь строить догадки,
впрочем, не лишенные оснований.
     За то время, когда  я и Скотт  были рядом, он ни словом не обмолвился о
том, что  к Элизабет  возвращалось  сознание. Очевидно, тогда же он запрещал
мне с  ней  видеться  по десять --  пятнадцать  дней,  объясняя это как  раз
наоборот -- ухудшением состояния. Он умолчал и о сыне,  хотя  знал о нем уже
тогда.  Но почему в последнем нашем разговоре Вильям не сказал того, что мой
сын мутант? Почему умолчал... Пощадил?.. С какой стати?
     Скотт  ничего не пишет о той злополучной  ночи, с которой  все началось
тридцать лет назад.  Правда ли, что он встречался с Элизабет?  Правда ли то,
что она  любила его?  --  Это не столь важно. Важно другое. После того, как,
надо  полагать,  Элизабет отвергла  Вильяма,  он  вскоре  отменяет  препарат
"...-6", который, вероятно, мог сыграть  решающую  роль в  ее выздоровлении,
более того, вообще, если судить по записям в  дневнике, напрочь отказывается
от  мысли вылечить ее.  И через три  года рождается  Элен. Но, может быть, я
ошибаюсь,  и  Скотт   просто  отчаялся  спасти  Элизабет?  Ведь  даже  после
длительных периодов  прояснения рассудка  она  снова и  снова  теряла  нить,
связующую ее с этим миром.
     И все же, думаю, была  права Патриция  -- Скотт  сознательно порвал эту
нить, своими руками...
     Странная бывает любовь...
     Перелистнув последнюю  страницу  дневника,  я еще долго  всматривался в
белое здание клиники, в ее квадратные окна, словно пытаясь найти в них Элиз,
но только  не ту,  которую видел  сегодня. Лишь приезд  Куена заставил  меня
отвести будто окоченевший взгляд.
     Он подошел, поздоровался, сел ко мне в такси.
     -- Я должен Вам сказать... Пани убит...
     -- Уже знаю... Этот? -- Куен взял кейс.
     -- Да...
     -- Все-таки в клинике?
     --  Да... --  у меня не было  желания  вступать с ним в диалог. Похоже,
Куен почувствовал мое настроение, и потому, пожимая на прощание руку, как-то
по особенному понимающе покачал головой и сказал лишь короткое: "Удачи!
     Его шевроле  уже  развернулся,  когда я  заметил на повороте за кустами
шлем,  отыгравший  солнечный  зайчик  мне  в глаза. Но  шевроле  сорвался  с
места... всего шестьдесят  метров до  поворота...  Я  выскочил  из  машины и
услышал автоматную очередь.
     Мотоциклист  был скор  на  руку.  За  те  десять секунд, что я  бежал к
шевроле,  он успел забрать драгоценный  кейс  и исчезнуть, словно его  и  не
было.
     Куену, завалившемуся набок на кресло справа, пули  не дали времени даже
на последнее "прости"...


     Я не стал  дожидаться ни полиции,  ни военных. Почти не сомневаясь, что
только  Роже  Шали,  даже  мертвый,  сможет  мне  помочь  в поисках убийц, я
позвонил в его офис. Мне ответил приятный голос Марии Стюарт.
     -- Мсье де Санс?
     -- Я  могу  надеяться, что Вы  дождетесь  меня  в  офисе?  Я постараюсь
приехать как можно скорее, -- попросил я.
     -- Разумеется, сэр...
     Париж,  однако, словно прорвало.  Машины  нескончаемыми  потоками, дыша
друг  другу в затылок, покидали город.  Но за рулем и в салоне всегда сидели
мы  с  Вами,  зрителями  же  этого  панического  бегства,  не  смею  писать,
постыдного,  были  они -- мутанты; кто стоя на  пороге дома, провожая долгим
взглядом реку, иногда застывающую  в своем течении,  иногда шумно живую, кто
из-за   оконных  жалюзи,  тайком,  кто,  чаще   молодежь,  открыто   выражая
враждебность  криками, улюлюканьем, бранью,  свистом.  Миллионный город  был
словно... Оказывается,  я  не  знаю  с  кем или  с чем сравнить  все то, что
происходило  в Париже в  те  дни  после  НОЧИ.  Нет,  муравьи возвращаются в
разоренный муравейник,  и пчелы строят свой  дом заново. Крысы? Но когда они
бегут с корабля, он тонет. Париж -- он оставался и жил  дальше, не с нами, с
ними, -- жизнью новой, чужой, но жил. То, что происходило, не имело аналогов
в этом мире. И какой толк был  в стоящих вокруг танках, вооруженных до зубов
солдатах,  кружащих  над  городом  вертолетах,  когда  сражение   было   уже
проиграно...?
     Путь, который  должен был  занять не  более часа,  из-за многочисленных
автомобильных  пробок, царившей на  дорогах неразберихе, перекрытых военными
улиц, отнял  у  меня  время  до  вечера. Незадолго до  объявленного с  20.00
комендантского часа я оказался на Бульваре де Ризе.
     Звонить в  дверь не  пришлось, очевидно, Мария  Стюарт заметила меня из
окна.
     -- Здравствуйте, мсье де Санс, я  уже начала беспокоиться, не случилось
ли что, -- встречала она.
     В  этот раз  платье на ней, еще более откровенное,  чем то, в котором я
видел ее раньше,-- длинное, черное, блестящее, облегающее фигуру, с разрезом
сбоку до пояса, обнажающим бедро,-- меня почти раздражало.
     "Она тоже  празднует победу", --  подумал я,  вслух  же процедил сквозь
зубы:
     -- Роже убит этой ночью...
     --  Мне  сообщили,  кто-то  из   полиции.  --   Ответила  они   цинично
хладнокровно, лишь добавив, впрочем, безразлично: -- Жаль босса...
     -- Мадемуазель, я хотел бы...
     -- Вы хотели забрать Ваше дело? -- не дала она досказать мне.
     -- Да.
     Шали  предупреждал меня, что все может сложиться подобным образом и что
тогда я смогу воспользоваться собранными им материалами.
     -- Пожалуйста, пройдите в кабинет... Номер вашего сейфа "В20".
     В кабинете я был один, Мария Стюарт осталась в приемной. Я быстро нашел
свою  ячейку,  набрал известный  только мне и  Шали шифр, и  извлек из сейфа
толстую папку.
     -- Мсье Клайнофорд? Хорошо, я  перезвоню,.. --  донесся до  меня  голос
Стюарт.
     В папке оказались несколько фотографий и копия доклада, подготовленного
комиссией  по расследованию  гибели станции "Большой Джо" Излишне передавать
здесь содержание более чем полуторы сотни страниц этого документа с пометкой
"для служебного пользования", изобилующего заключениями экспертов, схемами и
диаграммами. Я упомяну лишь о трех фактах, без  которых мой рассказ не будет
и полным  и  логичным.  Первое:  вывод  комиссии был однозначен:  авария  на
станции произошла в результате теракта. Второе: тела четырех человек не были
обнаружены на станции, три трупа не были опознаны. Третье:  за три минуты до
того момента,  как  была  нарушен  герметичность станции, от  нее отделилась
капсула, однако человек,  решивший бы использовать ее  как  путь к спасению,
был бы, по утверждению комиссии, обречен.
     Что касается фотографий, к  которым я обратился, уже просмотрев доклад,
то на первой же из них увидел Марию Стюарт... входящую в клуб "Парис"...
     "Почему Роже Шали  следил за своим секретарем?"  --  Встал передо  мной
неожиданный вопрос.
     Насторожившись, я медленно  поднял глаза  на дверь  кабинета.  Она была
чуть  приоткрыта.  Теперь  звонок к  Клайнфорду  уже  не казался  мне  столь
безобидным. Я напомнил себе охотника, попавшего в собственный капкан.
     В  приемной,  стараясь  выглядеть как можно  естественнее,  я  поспешно
попрощался с Марией Стюарт.
     -- Благодарю Вас, мадемуазель.
     -- Вы уже  уходите? Сейчас начнется комендантский час,.. --  попыталась
удержать меня Стюарт.
     --  Ничего,  проскачу как-нибудь,.. --  сказал я,  находясь  вплотную к
двери и поворачивая ее блестящий шар, -- секунда, и я бы скрылся в коридоре.
     -- Постойте! -- произнес все тот же  томный голос, но теперь достаточно
дерзко.
     Я посмотрел на  Стюарт через плечо -- она стояла в двух шагах, направив
дуло пистолета мне в затылок.
     -- Что это значит?
     Поверьте, я оставался совершенно спокоен.
     -- Забота о ближнем,-- без тени усмешки сказала Стюарт, --  Отойдите от
двери, сядьте в кресло...
     Я  был послушен, как же иначе... Напротив  меня, не  опуская оружия, за
свой  стол  села  Стюарт. Наблюдая  за  мной парой глаз верхних,  парой глаз
нижних, она принялась просматривать журнал мод, свободной рукой  неторопливо
листая страницы.
     Прошло  минут пять --  и  в дверь  позвонили. Стюарт, не вставая  из-за
стола,  пультом  дистанционного управления открыла ее,  вероятно,  будучи  в
полной уверенности, что это тот, кого она ждет.
     Вошедшим был не кто иной как Артур Крайс. И визит  его, неожиданный для
нас обоих,  для Стюарт стал роковым. Она,  не  понимая, кто же этот человек,
смотрела  на  него  со  все  нарастающим  удивлением,  видя,  как  рука  его
скользнула  куда-то  под   плащ,  как,  вернувшись,  сжимает  нечто  темное,
умещающееся на ладони, и страшное. Затем будто выстрелила плохо закупоренная
бутылка  вина... Мария Стюарт  едва  вздрогнула,  тело  ее  обмякло,  голова
склонилась на бок, а на ее роскошной груди четко обозначилось алое пятнышко:
не родинка, но поцелуй смерти.
     --  Мсье де  Санс,  если  не  ошибаюсь? -- пряча свой почти  игрушечный
пистолет, сказал Крайс.
     --  Да, -- все еще размышляя, радоваться мне или нет, сдержанно ответил
я.
     -- Вот уж не думал не гадал, что свидимся снова... Надеюсь, вы более не
ратуете за равноправие уродов? --  Крайс говорил  насмешливо, но лицо его не
выглядело добрым, скорее наоборот.
     -- В зависимости от обстоятельств...
     -- Ну да черт  с  Вами... Мне нужен  Роже Шали. Насколько  я понял, его
здесь нет...
     -- Он убит этой ночью.
     -- Хм...
     -- Послушайте, Артур, -- я наконец оценил ситуацию, -- нам надо уходить
отсюда и как можно скорее... поговорим по дороге...
     --  Тогда  идемте ко мне,  во время  комендантского часа  на машине  не
очень-то поездишь, а до моего пристанища всего полчаса пешком.
     Мы шли проходными дворами и узкими улочками, пугаясь вдруг вспыхнувшего
в окне света и  чьих-то,  гулко  отдававшихся  в ночной тишине, шагов,  быть
может,  военных  патрулей, шли,  словно единственной  нашей целью  был поиск
самых  затаенных  уголков  Парижа.  Все   верно,   идти   было  немного,  но
разболевшиеся раны сделали для  меня  этот путь в сто крат длиннее. К Артуру
Крайсу в его весьма скромную обитель я пришел уже совсем обессиленный.
     Эти  квартиры  в  громадных, неуклюжих  многоэтажках все на одно лицо и
потому, думаю, нет смысла описывать Вам и ту, в которой я оказался. Впрочем,
Крайс, надо признать, оригинально  решил проблему дизайна своей единственной
комнаты, укутав ее в белый пушистый синтетический ковер: сползающий со стены
на пол,  покрывший  весь зал  и снова взбирающийся на стену противоположную,
вытеснив собою какую-либо мебель, он заменял ему и кресла, и кровать.
     На этот ковер я и опустился или, может быть, меня  уронили ноги...; так
или иначе,  а  я провалился  в небытие, некий  сон,  сотканный из чудовищных
кошмаров: меня пытали, и с шумом падал нож гильотины, обрубывавший мне кисть
руки, но каждый раз, когда я  подносил руку к глазам, оказывалось, что кисть
на месте, однако снова гремели цепи, зловеще поднимался нож и падал,  но уже
бесшумно,.. порой слышался голос Артуру Крайса
     "Это Роже Шали предупредил меня...
     Это Роже Шали предупредил меня...
     ...я бежал из больницы...
     И вдруг слышал голос другой, и видел маску.
     "Спокойно, спокойно, дружище...".
     Я вспомнил этот голос.  Но попытки мои проснуться и сказать себе, что я
вспомнил, были  обречены  -- слишком тяжелый пришел сон,  слишком крепко  он
держал меня в своих объятиях.
     Но  все всегда разрешается  к худшему  или  лучшему...  Когда мои глаза
открылись,  я  почувствовал себя превосходно;  взглянул на  часы  -- был уже
полдень...
     "Так чей же это был голос?"--откликнулась память.
     Но, не найдя ответа, спросил себя: "Где Артур Крайс?"
     Я присел. Рядом раскрытой лежала взятая мною из офиса Роже Шали папка и
разбросанные фотографии. Теперь у меня было время их посмотреть.
     Циклоп с глазом вместо  рта;.. "двухголовый негр-красавец,.. фото Марии
Стюарт, которое я уже видел; и снова  клуб "Парис" с входящим в него юношей,
наверное, с лицом Париса; домик у моря и стоящие на веранде  старик,  совсем
дряхлый, и опять этот юноша, ("Что общего имеет он и мутанты?"  -- Задавался
я вопросом.) и еще четыре фото на фоне домика у моря, где на одном к старику
и юноше присоединилась пожилая женщина...
     Отложив фотографии, я наткнулся на записку Артура.
     "Морис! Дождитесь меня!"
     В  холодильнике,  на  кухне,  ничего,  кроме  пива,  не  оказалось.  Не
довольствуясь  малым, я  бродил по пустой квартире,  помышляя только о хлебе
насущном,  мне   хотелось  есть...  Вы  представить   себе  не  можете,  как
хотелось... Прошло  еще часа три,  прежде  чем  трель  электронного  соловья
возвестила  о визите миловидной девушки с  двумя коробками пиццы  и коробкой
побольше. Наверное, именно пицца заставила меня, оторвавшись  от глазка, без
промедления впустить неизвестную гостью.
     --  Как  я  выгляжу?  Вы могли  бы меня полюбить?..  -- сказала девушка
голосом Артура Крайса.
     --  Вряд ли...  Вы не  в  моем вкусе, Артур, -- немало удивившись этому
превращению, ответил я.
     -- Тогда держите пиццу, -- проходя мимо меня,  нехорошо смеясь,  сказал
он.
     За пиццу я схватился, как за спасательный круг, без лишних церемоний. А
Крайс, небрежно  бросив на мех  оставшиеся у него коробки, подошел к зеркалу
и, оглядывая свой новый облик, спросил, хорошо ли я себя чувствую.
     -- Превосходно,.. -- коротко  сказал я, всем своим видом показывая, что
пицца для меня сейчас все.
     -- Не надеялся, что найду Вас здесь.
     -- Вы же оставили записку.
     -- Однако еще вчера вечером...
     --  Выходит, я провалялся двое суток... Кстати, спасибо,  что  поменяли
повязку...
     -- ...Вчерашний вечер я провел в "Парисе", -- сказал Крайс.
     -- ...И?..
     --  Попасть  в него оказалось непросто.  Он только для мутантов. Но для
женщин и "голубых" вход  свободен,  поэтому не тревожьтесь: мое переодевание
-- вынужденная мера,  здесь (Крайс кивнул головой в сторону большой коробки)
и  для  вас найдется  маскарадный  костюм...  Далее,..  я  видел  там  этого
красавчика, которого  так часто фотографировал Роже Шали  (я  понял,  что он
говорит о "Парисе"), как выяснилось, это хозяин клуба. Рядом с ним постоянно
четверо его телохранителей... А хозяина зовут мсье Клайнфорд...
     Мы замолчали на какое-то время.  Крайс наконец отошел  от зеркала и сел
рядом со мной на ковер.
     -- О  Клайнофорде... Он  очень  азартен, прекрасно играет в бильярд, и,
что самое приятное -- проигрывая, начинает много курить.
     -- Что из этого?
     --  В детстве мы забавлялись: какого-нибудь урода угощали сигаретой,  а
около  фильтра  был  порох...  Смешно?  Но  вместо пороха  можно придумать и
что-нибудь посмешнее.
     -- Ну, а если Клайнофорд здесь не при чем? -- возразил я, не веря в то,
что говорю.
     -- Я иду туда сегодня вечером...
     После этих слов Крайс взял листок бумаги и набросал план.
     -- Смотрите, вот это вход, затем лестница вниз, справа  перед  дверью в
клуб глубокая  ниша, там расположен электрический щит, под ним оставим мину,
ключ ее будет находиться в замочке сумочки...
     Он попросил меня  подать одну  из  коробок  и  достал из  нее крохотную
дамскую сумочку...  И только тогда  я понял -- это всерьез... А Артур  вновь
обратился к плану, применяя карандаш в качестве указки...
     -- Как вы  понимаете, от этой  стены необходимо находиться  подальше...
вот здесь рядом бар, тут столики, здесь и здесь... а это бильярдные столы...
Но я еще не спросил -- Вы намерены идти со мной? -- ОН не смотрел на меня.
     -- "К чему?" -- спросил кто-то, кто сидел глубоко во мне...
     -- ...Артур,  все хотел  Вас спросить, с Вами ведь что-то  случилось...
откуда это странное прозвище,.. -- невпопад спросил я.
     -- Циклоп? -- злобно усмехнулся Крайс...
     -- ...
     --  Я  вижу лишь правым глазом, банальная автомобильная катастрофа... Я
иду туда сегодня вечером... Вы со мной?
     Еще позавчера, после смерти Куена, я готов был на все; но теперь, когда
время притупило ненависть, я, сам того не желая... сказал: "Да".

     41.
     Спустя два дня Париж опустел. Все, кто хотел покинуть его, уже  сделали
это.  Военные, заполонившие улицы,  парки, грозно стоявшие на охране зданий,
перекрестков,  дотошно   проверяющие  документы  у  каждого  встречного,  на
площадях  разворачивающие колонны  танков  и  бронетранспортеров,--  вся эта
огромная  масса  машин  и людей  в  камуфляже  теперь хранила покой мертвого
города.
     Около  шести вечера  того  же дня мы, вырядившись  должным образом, без
проблем  прошли в клуб. Не  хочу и  не  буду описывать себя в  платье  и  на
каблуках -- это отнюдь не доставит мне удовольствия.
     Только мы устроились за столиком  в  баре,  заняв  удобную позицию  для
наблюдения  за   бильярдными  столами,   как  к  нам  тут  же  подсели  двое
омерзительного  вида мутантов. Однако приходилось  мириться и  с этим. Время
тянулось долго, секунды, обернулись минутами, минуты стали часами. Одно меня
радовало  --  "наши  кавалеры"  оказались  весьма нестойкими перед  виски  и
поэтому скоро не  устающий наполнять их рюмки  Крайс ласково уложил обоих на
стол, обнимая за плечи. Мы же почти не пили.
     Наконец я увидел Клайнфорда.
     С появлением хозяина клуба хлопнула пробка шампанского, пенящееся  вино
пролилось  на дубовый паркет, наполнило бокалы. Господин Клайнфорд,  кроткой
улыбкой  поприветствовав  завсегдатаев, сразу прошел  к бильярдному  столу и
весело сказал голубоглазому циклопу напротив, через зеленое сукно:
     -- Фрэнк! Ящик шампанского! По рукам?!
     Я узнал этот голос... маски, убийцы из дома Томашевского,.. и.
     -- Клайнфорд ли его настоящее имя? -- прошептал я на ухо Крайсу.
     -- Вы знаете его?
     -- Не уверен, он очень молод и изменил внешность... Возможно, он -- Ежи
Стовецки. Если Вы вспомните тот инцидент на станции...
     -- Я понял, о ком Вы говорите...
     --  ...Что  ж,  придется  спросить  у  него, так ли  это...  Морис, как
договорились:  когда все случится,  захлопните свою сумочку и уносите  ноги.
Встретимся на улице.
     Артур  Крайс  встал  из-за  столика  и  быстро   направился  к  Фрэнку.
Голубоглазый циклоп все еще  раздумывал над предложенным пари,  когда  из-за
его спины возник мой сообщник.
     -- Ящик шампанского мелковато... Моя ставка -- жизнь!
     Все замерли, улыбка слетела с лица Клайнфорда. Округлился глаз Фрэнка.
     -- Кто эта мадемуазель? -- произнес Клайнфорд, обращаясь ко всем.
     -- Ах, Ежи, Ежи... -- ядовито засмеялся Крайс.
     В этот момент я стоял уже гораздо ближе к ним и не мог не заметить как,
пусть всего на мгновение, вспыхнули глаза Клайнфорда.
     -- Ах, Крайс, Крайс... -- парировал Клайнфорд.
     --  Итак,  кажется,  я не  ошибся,  -- продолжал  Артур Крайс,  -- если
выиграю  я, Вы  оставляете меня в покое, если нет...  тогда я  Ваш. Уж очень
надоело прятаться по углам.
     --  Вот  познакомьтесь,  Рэм,  --   сказал  Клайнфорд  телохранителю  с
перекошенным уродливым лицом, справа от себя, --  это и  есть  Артур  Крайс,
которого Вы упустили...
     --  Боитесь проиграть? -- настаивал на своем Артур, наверное, чувствуя,
что почва уходит у него из-под ног.
     Но Клайнфорд, впрочем, Стовецки, не отвечал. Он щелкнул пальцами -- ему
поднесли полный бокал--и, наслаждаясь вкусом шампанского, Ежи взглядом искал
меня... Это должно было быть... Мы встретились, глаза в глаза.
     -- Вы полагаете, вашей жизни достаточно, Крайс, -- произнес он.
     -- Мой добрый друг! Не прячьтесь за спинами, -- уже обратился только ко
мне Ежи Стовецки.
     -- Вы как будто родились заново,..  --  я вышел вперед, срывая с головы
дурацкий парик.
     -- Что поделать, того требовали  обстоятельства... Но  это я, смею  Вас
уверить?.. Так Вы  играете, Крайс? Жизнь  Ваша и Вашего  приятеля --  против
свободы для вас обоих?
     -- Принимаю пари...
     Я никогда не любил бильярд. Я никогда в нем не разбирался, но никогда в
жизни  не следил  за  игрой с  таким  азартом.  Кажется,  я  даже  забыл  об
объявленных ставках, как будто  меня  ничуть  не  волновала моя  собственная
судьба. Я ждал только одного -- чтобы Ежи начал проигрывать...
     Крайс  закурил  первым,  хотя,  насколько  я   понимал,  в  партии  все
складывалось как нельзя лучше именно для него.
     -- Дайте и мне! -- тотчас откликнулся Ежи.
     "Дайте и мне!" -- эхом мысленно повторил я.
     Крайс протянул Стовецки пачку сигарет, затем снова взялся за кий.
     Стовецки курил нервно, лицо было сосредоточено, взгляд метался от кия к
разбегающимся шарам, вдруг исчезающим  в лузе,  и каждый точный  удар Крайса
заставлял Ежи  глубоко затянуться.  Замечу,  Артур Крайс  не стал испытывать
судьбу и потушил свою сигарету.
     Скоро я поймал себя  на том, что перестал смотреть  на поле, что смотрю
на сигарету  Стовецки, и взгляд  мой, откровенный  до безумия,  он не мог не
прочесть.  В глазах Ежи отразилось  недоумение, он оторвал фильтр от губ,  и
глянул на  него так, будто увидел змею; потом непонимающе посмотрел на меня,
поднес сигарету ко рту, наверное, не осознавая своей тревоги...
     Ужалила  ли змея? --  не знаю. Я предоставил это  провидению, защелкнув
свою сумочку...  Тогда  стена  обрушилась  в  устрашающем  грохоте,  а  клуб
провалился во тьму...
     Уже на улице меня нагнал Артур, он был зол.
     -- Проклятье! Струсили! Почему так рано?
     Я отвечал, не взглянув на него, не замедляя шаг:
     -- Мне надоело видеть смерть...
     Я  заканчиваю,  дамы  и  господа...  Моя история может  показаться  Вам
неполной  и  недосказанной,  на  многие  Ваши  вопросы  при огромнейшем моем
желании все  же  не в  силах дать  ответы... Увы,  слишком  тесно в  ней  от
загадок... Каким образом спаслись со станции Артур Крайс и Ежи Стовецки? Или
происшедшее  с Анри  Ростоком... --  разве  не абсурд? И не был ли Крайс сам
мутантом от рождения  --  одолевали  меня сомнения...  Но совсем не для того
заговорил я о тайнах.
     Через день, когда я и Элен покидали Париж, на мое имя пришла бандероль.
Это оказалась  видеокассета,  мне думается,  отснятая  Симоной. Опуская  все
лишнее,  скажу  лишь:  мотоциклисты,  привезшие  Пат  в  гостиницу,  были...
полагаю, вы догадались...  --  циклопами. Но какое  значение это имело после
всего случившегося... после второй Варфоломеевской ночи...


     Теперь нас стало четверо.
     Наша обитель -- уютная пещера, узким хвостом  своим потерявшаяся где-то
во чреве  скалы; пол устлан, словно роскошной периной, но это сено  и сверху
огромные медвежьи шкуры. Здесь очень жарко.  Ведь мы на экваторе, и прохлада
только  нежна.  Вокруг  джунгли.  Непролазные  дикие  джунгли,  с  бесновато
кричащими обезьянами. И всего в  ста метрах вечность грохочущий  водопад. Мы
оторвались  от мира и не жалеем. Мы были  здесь счастливы  и  может быть еще
будем...  У нас  свое  хозяйство:  несколько  коз,  исправно дающих  молоко,
небольшой огородик, всегда под рукой  лес, где бродит и летает мясо, к  тому
же. однажды попробовав удить рыбу, я вошел во вкус... Ну, да ладно об этом.
     Порой бывает трудно справляться с накатывающейся депрессией. Это только
так  кажется,  что  жизнь,  пусть  даже  с любимым  человеком,  на сказочном
необитаемом острове  прекрасна и удивительна. Но проходят  дни, месяцы, годы
-- и мечта,  наверное, едва ли  не  каждого жителя  мегаполиса оборачивается
ловушкой, и можно, если очень захотеть, просто сойти с ума. В такие минуты я
воздаю хвалу Господу, что  у меня  есть солнечные батареи, вставляю в гнездо
музыкального  центра  компакт-диск   и   под   заученные   мелодии  предаюсь
воспоминаниям. Вспоминаю годы  дружбы  и прощание с Филидором, оставшегося с
безнадежно больной женой, порой Роберто, его незрячие, но  полные слез глаза
после смерти Лауры,  Патрицию,  впрочем всех...  и гильотину, и САМУЮ ДОЛГУЮ
НОЧЬ.
     Нет! Мы оторвались от  всего мира и  не жалеем. Мы были здесь счастливы
и, может быть, будем.
     Теперь нас стало  четверо.  Схватки у  Элен начались вчера утром. Около
четырех часов дня она родила мальчика, орущего  крепыша. А через шесть часов
-- второго ребенка,  точную копию младенца, появившегося  на свет  на  борту
"Виктора Гюго". Но жить они будут оба, и вместе. Я и Элен сделаем все, чтобы
они стали братьями, и не только по крови.

Популярность: 12, Last-modified: Thu, 09 Dec 1999 17:24:37 GmT