---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Житинский
 WWW: http://www.zhitinsky.spb.ru
---------------------------------------------------------------




     В тот день белая луна стояла в  небе, с утра наконец-то ударил морозец,
и деревья оделись хрупким инеем. Слава Богу, кажется, наступила зима.
     Впрочем,  начнем  с  того,  что  молодой человек  вышел из  квартиры на
лестницу, где было темно.  Касаясь  пальцами  стены, он спустился  вниз,  на
площадку четвертого этажа. Споткнулся  о цинковый  бак и выругался.  Ему  не
понравился этот бак и запах гнили; вообще  лестница ему тоже не понравилась,
поскольку была старая, деревянные накладки на перилах делись Бог знает куда,
а главное, молодой человек никак  не мог  приспособиться  к длине  пролетов.
Когда ему казалось, что  ступенька последняя, он делал шаг на плоскость,  но
нога проваливалась, а сердце замирало.
     Он спустился еще ниже. Где-то внизу засветилась электрическая лампочка,
но когда он, перегнувшись  через перила, попытался увидеть  площадку первого
этажа,  оказалось,  что  до  нее еще далеко,  а  лампочка  высвечивает  лишь
несколько  ближайших пролетов. На  стене мелом был нарисован корабль с тремя
мачтами, но без парусов; потянуло откуда-то сквозняком -- влажным, с мелкими
каплями  дождя -- как они  сюда прилетели?.. Молодой человек опустил руку  в
карман пальто и нашел там сигареты,  причем пачка оказалась нераспечатанной.
Спичек,  однако, ни в одном из карманов не было, и он сунул сигарету в  рот,
надеясь прикурить у какого-нибудь встречного.
     Молодой  человек  впервые  вышел из  незнакомой  квартиры и  опять-таки
впервые спускался по этой темной лестнице.
     Как он попал сюда -- а он попал  сюда не далее как вчера вечером, -- мы
еще узнаем, а теперь,  пока молодой человек спускается, у нас есть  время  с
ним познакомиться.
     Звали его Владимир Пирошников.  На вид ему  было лет двадцать шесть  --
двадцать  семь, не больше. Говорили, что он работает осветителем  в каком-то
не то театре, не то дворце культуры,  но говорили это  давно, а за тот срок,
что  прошел с тех пор, он, вполне возможно, успел  переменить несколько мест
службы. Об этом можно судить по тому, что до того как поступить осветителем,
он был  последовательно студентом, солдатом,  вахтером, снова  студентом  и,
наконец, продавцом книг с лотка в подземном переходе у Гостиного двора.
     Он  был  начитан, имел аналитический ум,  который позволял  ему  трезво
оценивать свое  положение  в обществе  и  не  питать на  этот  счет  никаких
иллюзий.  Он  твердо  знал, что  та  незначительная  и,  по правде  сказать,
случайная  деятельность,  которой  он  занимался,  --  явление  временное  и
преходящее, что  в  будущем образуется  другая,  более устойчивая  и плавная
жизнь, но как именно она образуется -- ясного отчета он себе не отдавал.
     Впрочем,  довольно  скоро  он  осознал,  что  вообще  все   временно  и
преходяще,  и  это  позволило  ему  спокойней  смотреть  на  свой   порядком
изломанный жизненный  путь. Иногда  он даже приходил  к  мысли, что не будет
никакой особенной  беды,  если  он  не  достигнет  сколько-нибудь  заметного
положения в  обществе  и  вообще  не  достигнет  того,  что  при  тщательном
рассмотрении можно было бы выдать за цель его существования.
     В  последнее  время  наш герой все  чаще  страдал,  испытывая  вялость,
раздражительность  и  прочие признаки  дурного  расположения  духа,  которые
посещали его обычно  по утрам  после какой-нибудь очень уж бестолковой ночи,
когда он  за  считанные часы  знакомился с  десятком людей,  большинство  из
которых не  мог наутро и вспомнить, попадал  в  чужие  дома, вел  длинные и,
казалось,  вполне  интеллигентные  разговоры,  а  напоследок,  как  правило,
неумело, а потому и неудачливо приставал к женщинам.
     Вот и вчера... Господи, но что же было вчера?..
     Пирошников спустился  еще ниже  и в редком свете, падавшем  из высокого
окна,  расположенного  метрах  в двух над площадкой,  увидел  кошку. Рядом с
кошкой  находилась перевернутая полиэтиленовая крышечка от банки. В крышечку
было налито  молоко, и  кошка собиралась приступить  к  завтраку. Пирошников
вспомнил, что он и сам  давно не ел, и у него даже мелькнула мысль -- выпить
это молоко, поскольку крышечка выглядела очень аккуратной и чистой. Но он не
сделал никакого движения к молоку и прошел дальше.
     Лестница  была  пустынна.  Доносились, правда, из-за  прикрытых  дверей
запахи  дешевой кухни: картофеля, жаренного на постном  масле, яичницы; один
раз даже аромат кофе уловил нос Пирошникова, но на самой лестнице,  исключая
баки для мусора и встреченную кошку, ничего больше не было.
     Словом,  ничто  не  указывало  на  последующие  странные  события.  Все
выглядело  исключительно  мирно  в  этот  утренний  час   --  какой  именно,
Пирошников точно сказать не мог, поскольку часов у него не было.
     Он достаточно привык уже  к темной лестнице  и перестал ее замечать,  и
она также  перестала действовать не него угнетающе. Мысли его приняли другое
направление.  Он  стал  восстанавливать  в  памяти  события  вчерашнего дня,
стараясь добраться возможно  далее -- к моменту, начиная с  которого, как ни
вспоминай, ничего больше не вспомнишь.
     Что-то торопило Пирошникова поскорее добраться до этого  момента, чтобы
объяснить себе  некоторые  частности сегодняшнего  утра:  где, например,  он
находится,  далеко  ли  от дома  и  от  работы; почему,  несмотря на  полную
неизвестность относительно  своего  местопребывания,  мысли  его  все  время
тянутся к чему-то приятному и согревающему душу.  Он даже предпочел бы сразу
вспомнить это  приятное, но чувствовал, что так ничего, пожалуй, не  выйдет,
-- надо по порядку.
     Итак,  сначала  было  общежитие  его приятелей-студентов  --  небольшая
комната с  четырьмя  кроватями,  столом и шкафом, который стоял прямо  перед
дверью,  так  что в комнату приходилось протискиваться боком;  очевидно, это
была мера предосторожности от  нежданных посещений, а впрочем, стоять  шкафу
более  было  негде, потому как  у стен  располагались  кровати.  Пирошникову
доводилось  бывать здесь не  раз,  приходилось изредка и ночевать  на  голом
матрасе, положенном на пол, накрываясь  при этом сверху другим таким  же, из
которого,  бывало, сыпалась труха, так что  утром  плечи и грудь оказывались
припорошенными ею.
     Вчерашний  вечер  начался   как  обычно  и  посвящен  был  празднованию
стипендии, полученной тремя из четырех приятелей. Собственно,  сам  вечер не
выделялся из других подобных  вечеров, поэтому Пирошников перескочил сразу к
его  окончанию  --  окончанию  именно  на  этом  месте, в  общежитии, -- ибо
компания часов в десять вечера, когда все  решительно магазины в  городе уже
закрылись, перешла  в ближайшую шашлычную. Там  дело приняло  уже  серьезный
оборот,  и  вот с  тог момента память  Пирошникова начала как  бы заикаться,
четко  и по  нескольку раз восстанавливая одни  эпизоды и,  напротив, совсем
пропуская другие.
     Тут мы вынуждены прервать повествование о вчерашнем вечере, чтобы снова
вернуться на эту подозрительно длинную и темную  лестницу  и отметить первую
на ней странность. Пройдя  несколько  лестничных  маршей,  Пирошников  опять
увидел кошку,  точь-в-точь похожую на  первую, мало того -- перед этой новой
кошкой стояла точь-в-точь та же крышечка, правда на этот раз без молока, что
было ясно видно в таком  же рассеянном  и сером свете, падавшем из подобного
же окна. Забавное совпадение!
     Если бы мысли  Пирошникова не подошли  сейчас к  тому главному во  всей
вчерашней истории, которое окрасило сегодняшнее утро  в столь приятный цвет,
он, скорее всего, обратил бы внимание на этот факт и на  то, что  кошка была
не  просто похожа на ту, встреченную ранее, -- нет!  -- она была  похожа как
две капли воды, страшно сказать -- это была та же самая кошка!
     Но молодой человек отметил кошку как бы про себя, потому что мыслями он
был далеко  -- на деревянном мосту, ведущем к  Петропавловке,  куда он попал
уже в полночь, и он был там не один.
     Появлению  Пирошникова  на мосту  предшествовало маленькое приключение,
которое  необходимо изложить, ибо в нем как нельзя лучше отразилось нынешнее
разболтанное  и, прямо скажем, безответственное состояние души нашего героя.
Детали приключения сохранились в памяти Пирошникова весьма выпукло -- именно
потому, что пережиты были острые ощущения.
     Компания,  о которой  уже упоминалось, нашедшая себе  приют  в  дешевой
шашлычной  неподалеку  от общежития, под занавес  решилась на "соскок",  как
именуется на городском молодежном жаргоне внезапный уход из ресторана, кафе,
шашлычной  или  иного  заведения,  обслуживаемого  официантами,  без  оплаты
выпитого  и съеденного  за вечер. Дело это не  очень  простое, в особенности
зимою,  когда за  любителями бесплатных  угощений  присматривают  не  только
официанты,  но и гардеробщики,  -- ведь надо не  спеша выйти  из зала, сдать
номерок, а  затем чинно и  благородно одеться, испытывая не совсем  приятное
ощущение, будто тебе вот-вот выстрелят в спину. Однако, по всей видимости, в
этом ощущении и состоит  своеобразная прелесть подобных побегов для хмельных
компаний.
     И добро бы имелась крайняя нужда! Не было бы денег, чтобы расплатиться,
или  бы  выказывался  этим  не   совсем   законный  протест  против  дурного
обслуживания  --  так  нет  же!  У  приятелей  Пирошникова  деньги  были,  а
прикрепленная к столику официантка отличалась  разве что стойким равнодушием
к посетителям,  что  вовсе не  редкость.  Она надолго  и  часто исчезала  за
потертыми  плюшевыми  портьерами,  прикрывающими  вход  в  кухню,  а   когда
появлялась, неся у огромной груди поднос с шашлыками и графинчиками, то даже
не удостаивала компанию взглядом.
     Может быть, именно это обстоятельство, а скорее, желание покуражиться и
выкинуть нечто из ряда вон выходящее  навело молодых людей на подозрительную
идею.  Цветущий  вид  официантки  делал неуместной  жалость к ней;  компания
быстро  и  весело договорилась, что  тридцать  -- сорок рублей,  на  которые
официантка будет "наказана", а для нее -- сущая мелочь.
     Подогреваемые  этой мыслью,  четыре  человека  из пяти, в  том числе  и
Пирошников,  снялись со своих мест, дождавшись момента, когда  официантка  в
очередной раз  уплыла за плюшевые портьеры.  В гардеробе они предъявили пять
номерков,  стараясь  шутками и  перемещениями запутать старика гардеробщика.
Таким образом куртка оставшегося за столиком заложника тоже была прихвачена,
и Пирошников,  спрятав  ее под полою  своего  пальто, первым выскользнул  из
шашлычной.
     Сердце гулко стучало,  вспотела ладонь,  прижимавшая куртку приятеля  к
животу... -- мысль у Пирошникова была одна: уйти как можно быстрее и дальше.
     Беглецы расположились в заснеженном сквере  напротив,  из которого была
видна  дверь  шашлычной. Все притихли,  сидя на спинках холодных  скамеек  и
покуривая.  Через три  минуты  дверь распахнулась, и  из  шашлычной  выбежал
заложник в расстегнутом  пиджаке. Галстук выбился на сторону и развевался на
ветру при беге. Через несколько секунд он был уже с  приятелями и,  дрожа от
возбуждения, натягивал куртку.
     Тут  же  из  шашлычной выскочила  официантка  в  белом  переднике  и  с
кокошником,  засвистела  в  милицейский  свисток.  Следом  вылетел   молодой
официант при бабочке, повертелся у дверей,  вглядываясь в  ночную  улицу, но
никого не обнаружил... Приятели же Пирошникова,  да и он сам, уже не  видели
этого официанта, потому что при первых трелях свистка  бросились врассыпную.
Пирошников, пробежав квартал, остановился и увидел, что он один.
     И сразу  же  пережитое  волнение, заставившее Пирошникова на  несколько
минут   собраться   внутренне   и   протрезветь,   внезапно   обратилось   в
расслабленность. Молодому человеку  до крайности мерзко сделалось на душе --
не то чтобы от раскаяния, но от полной бессмысленности поступка, за  которой
увиделась вдруг  и бессмысленность  всего  вечера, разговоров, желаний... --
больше того: бессмысленность  последних лет его жизни, осознаваемая  им пока
еще неясно, но неотвратимо.
     Пирошников побрел по незнакомой улице, уже почти не помня себя, опустив
голову... побрел почему-то по направлению  к шпилю Петропавловского  собора,
мерцавшему вдалеке между домов. Опьянение снова одолевало его.
     Последняя яркая картина, увиденная  им  как бы со стороны, была такова:
он стоит на мосту  в  распахнутом  пальто,  шарф длинным  концом  свисает из
кармана;  кажется,  он без  шапки (однако  куда делась шапка?)  и  смотрит в
темную воду, где отражается  луна. А рядом с ним  в двух шагах, перегнувшись
через те же  перила,  смотрит на отраженную луну женщина  в белой шапочке...
Снова обидный провал! Пирошников помнил эту шапочку, пожалуй, лучше всего --
такая  она  была  мягкая и  пушистая;  хотелось  даже  потрогать  ее руками,
погладить...  -- но лица женщины он не помнил напрочь. Только длинные волосы
из-под шапочки, спадавшие на неопределенного цвета шубку.
     Однако сейчас важно было вспомнить, что она говорила  и что говорил он,
и как вообще завязалась эта беседа -- а он точно помнил, что беседа была, --
хотя вид Пирошникова да и время были не самыми подходящими для нее.
     Ах этот вид!..  Всякий раз, знакомясь с женщинами, Пирошников  стыдился
потертости  и,  если   хотите,  затрапезности   своего  костюма,  к  которым
добавлялись неряшливость и, что хуже всего, -- следы давнего блеска.
     Например, его ботинки, хотя и были выпуска  какой-то иностранной фирмы,
имели  весьма  поношенный  и  грязный  вид,  чему,  конечно,  способствовала
слякотная погода, а  самое  неприятное было  то,  что  Пирошников  явственно
ощущал  дырку в носке на  месте  большого пальца,  -- дырку,  которую  никто
видеть  не мог, но  которая постоянно портила  ему настроение  и,  казалось,
заявляла о себе на весь свет. Пальто Пирошникова тоже, будучи модного покроя
и  не  без  шика,  потерлось на  плечах и  у  карманов, а  пуговичные  петли
разболтались  и  разлезлись  до  ужаса, так  что любое неосторожное движение
легко могло распахнуть полы, и тогда взору являлась подкладка,  прорванная в
нескольких местах,  в особенности снизу,  где одна дыра выходила  прямиком в
карман, делая последний решительно непригодным к употреблению.
     Все  эти мелочи не  так  уж бросались в глаза,  но Пирошникову казались
непростительными и, несомненно, не допускающими не только бесед с женщинами,
да еще в ночной час, но и самой мысли о подобных беседах.
     Тем не менее беседа все-таки возникла, хотя предмета ее молодой человек
в памяти не обнаруживал. Зато  наконец обнаружилась в памяти шапка и история
ее исчезновения. Она проливала какой-то свет на беседу. Может быть, именно с
шапки  все  и началось.  Во всяком  случае, Пирошников вдруг  вспомнил,  что
поначалу он был в  шапке, но потом, желая  привлечь к себе внимание (об этом
он подумал не без смущения), он снял ее с головы и опустил за  перила. Шапка
поплыла по воде и скрылась в темноте, а  Владимир сказал, обращаясь вроде бы
к  самому себе, что  так, мол,  гадают  в  ночь на Ивана Купалу (он когда-то
видел в кино, как девушки пускают венки по течению, но теперь все перепутал,
что совершенно простительно).
     На  что он рассчитывал? Теперь-то, спускаясь  по лестнице, он  понимал,
что последующее поведение женщины,  в сущности, совершенно  необъяснимо. Она
не  испугалась, не побежала прочь, а,  повернувшись  к Пирошникову,  сказала
что-то такое,  чего он опять-таки не мог  припомнить. Кажется,  она  сказала
так:
     -- Вы  смешной,  но  только  не надо  смешить нарочно,  а то получается
глупо, ведь правда?
     Вот  эту  вопросительную интонацию в конце  только и помнил  достоверно
Пирошников,  вся же остальная фраза, по всей вероятности,  была придумана им
сейчас самостоятельно.
     Так  или иначе, начало нити нашлось, и  Пирошников  осторожно, чтобы не
оборвать,  принялся вытягивать ее из памяти. Своими словами женщина, как ему
хотелось  верить,  приглашала его  продолжить разговор,  причем  в ее словах
Пирошникову  почудилась  доброжелательность.  Он  было подумал,  что  она...
словом,  он нехорошо  подумал, но быстро  отогнал  эти мысли,  тем более что
дальнейший ход беседы их никаким образом не подтверждал.
     Он вдруг проникся к ней доверием, какое испытываешь подчас к совершенно
постороннему человеку, если поверишь, что тому есть до тебя дело. Пирошников
ответил ей  длинно и не совсем связно, но  его слова шли от сердца, встречая
сочувствие (он это заметил), хотя вызвать его он не хотел.
     -- Постойте здесь  и выслушайте меня! -- говорил Пирошников. -- Я вовсе
не хочу ничего дурного,  поэтому останьтесь и не обращайте  внимания, что  я
пьян. Понимаете, я часто думаю, что вот  пройдут еще пять лет, десять лет --
я  не знаю  сколько -- и все! Ничего  больше не  нужно будет -- ни любви, ни
славы, ни  цели никакой,  потому что человек, я думаю, умирает рано, задолго
до  своей  смерти...  Я  сегодня  почувствовал  что-то  странное  -- с  вами
случалось? -- вдруг почудилось, что все уже было, и не один  раз. И лица  те
же, и  разговоры, и мысли...  Очень страшно сделалось, и  я ушел. Я вам  это
говорю не для того, чтобы заинтересовать. Я... а что это я все про себя? Про
меня вы и сами все поймете, если уже не поняли...
     Произнесши такую речь, Пирошников повернулся и зашагал вниз с моста. Он
удивился и обрадовался, когда услышал, что женщина  идет  за ним.  Тут снова
дурные  мысли полезли в  голову, и  уже  представилась  этакая небывалая  по
легкости победа; представилась не без сожаления -- опять ошибся, опять не ту
встретил... одним словом, все зря, пусть хоть так кончится!
     Но женщина, догнав  его,  сказала  несколько  слов,  которых  оказалось
достаточно, чтобы Пирошникову стало стыдно своих мыслей. Она сказала так:
     -- Если  нужно ладить с соседями, которых  и  видишь-то не каждый день,
то, наверное, прежде нужно ладить с  собой. Ведь вы  с собою всю жизнь  -- и
всю жизнь  мучаетесь!  Так  нельзя!  Не  относитесь к  себе  плохо, тогда  и
другие...
     Короче говоря, что-то в  этом роде она сказала Пирошникову, и дело было
совсем  не в  словах,  а  в  голосе, в  тех  необыкновенно  успокаивающих  и
доверчивых интонациях, каких давно уже не слышал наш герой.
     Все! все! все!..  Больше ничего  он не  вспомнил,  сколько  ни пытался.
Смутно,  скорее  осязанием,  помнил ее  руку --  тонкие пальцы  с ноготками,
хрупкое запястье, -- но где и когда он коснулся этой руки? Дальше было утро,
раскладушка, серая комната  --  не  поймешь какая,  в  комнате  никого  нет,
коридор на  ощупь, замок такой,  что черт не разберет, и лестница... Однако,
что это за лестница?
     И только Пирошников подумал это, как перед его глазами возник корабль с
тремя мачтами, но без парусов, нарисованный мелом на стене.
     Он  мог бы  дать четное слово,  что видел  где-то  совсем недавно точно
такой же корабль, и первым  делом подумал, что опять  начинаются  неприятные
повторения в  памяти, но на  этот  раз впечатление от  нарисованного корабля
было настолько свежо, а  сам корабль с острым носом и наклоненными почему-то
вперед  мачтами  был  настолько  оригинален, что потребовалось  лишь  легкое
усилие, чтобы вспомнить  его,  и  тогда  Пирошников похолодел.  И сразу  же,
обгоняя друг друга и торопясь, застучали в уме вопросы и, не находя ответов,
тут  же  наскоро  перерастали  в   подозрения:  где  он?  почему  так  долго
спускается? кто это все подстроил?  не  болел ли он? почему нет парусов? что
делать?  Тут  вспомнилась  и кошка --  та, вторая,  и  крышечка  без молока:
почудилось, что  тишина на лестнице  как-то по-особенному  зловеща,  а в ней
глухо  отдаются и  шаркают  его шаги. Молодой человек пустился бежать  вниз,
выбрасывая ноги мягко, чтобы не оступиться в темноте, но, пробежав еще этажа
три,  вдруг  остановился, наткнувшись  снова --  конечно же, конечно! --  на
кошку.
     Нечего и говорить, что кошка ничем  не отличалась от первых двух, и так
же сидела, и крышечка... -- черт те что!
     Итак, кошек было теперь  ровным счетом три, но Пирошников  (надо отдать
ему должное)  в  одно мгновение  понял, словно  уже был подготовлен  к  этой
мысли,  что   кошка-то  на   самом  деле   одна,  и,  чтобы   проверить  это
предположение, он схватил мирно  дремавшую кошку в  охапку и бросился бежать
вверх. Он захотел удостовериться в  том, что кошка не  обладает способностью
раздваиваться, а  лишь существует в различные моменты времени на одной и той
же  лестнице.  Короче говоря,  молодой человек  догадался, что  кошка  самая
обыкновенная,  а винить во всем  следует именно  лестницу. И точно! Пробежав
некоторое  расстояние вверх, Пирошников снова увидел крышечку из-под молока,
вроде  бы оставленную им  только что  ниже, но кошки рядом не было. Поставив
кошку рядом с крышечкой, Пирошников, уже не  очень торопясь,  как ни странно
почти  довольный  разгадкой, спустился  вниз,  чтобы опять на  старом  месте
повстречаться с кошкой.
     "Все  в порядке!"  -- подумал  он, хотя  до  порядка было  еще довольно
далеко и предстояло решить главный вопрос: как выбраться из этого замкнутого
круга?
     Пирошников  присел на  ступеньку, чтобы все обдумать, и  только  теперь
начал понимать, насколько серьезны его дела. То есть он не допустил и мысли,
что на самом деле существует какая-то такая  особенная лестница без начала и
конца, -- он подумал  гораздо проще, а именно: продолжаются вчерашние штучки
-- видимо, что-то случилось с головой; вообще нужно кончать с этим делом, не
пить и не гулять  неизвестно где  по  ночам. Но  такие  трезвые суждения  не
продвинули его в разрешении вопроса. Захотелось курить.  Он помял сигарету в
руках и  оглянулся по сторонам, словно надеялся найти кого-то. Почти в ту же
минуту Пирошников  услышал  внизу шаги. Заглянув в пролет, он увидел сначала
руку на  перилах,  которая  совершала размеренные  скачки вверх,  а  потом и
человека в  серой шапке  и кожаном пальто, поднимавшегося к нему. Пирошников
встал,  успев  подумать,  как  нелепо  и  подозрительно  выглядит он в  этот
утренний  час  на  лестнице  -- именно  потому, что никуда  не идет.  Однако
человек не обратил на него ни малейшего внимания  и продолжал свой уверенный
подъем. Когда он прошел мимо и находился уже выше Пирошникова, тот остановил
его вопросом:
     -- У вас не найдется спичек?
     --  У   меня   есть  зажигалка.   Вас  устроит?   --   сказал  человек,
остановившись.
     -- Который час?  --  спросил Пирошников, подойдя  к нему и наклоняясь с
сигаретой к зажигалке.
     --  Семь часов двадцать  восемь  минут, --  проговорил  мужчина голосом
диктора радио, причем на часы не взглянул. Говорить более было не о чем -- в
самом деле, не спрашивать же его, где  выход? Выход, ясное дело, должен быть
внизу. Мужчина удалился, твердо ступая по  лестнице, потом  где-то наверху и
внизу одновременно хлопнула дверь, и Пирошников понял, что шанс потерян.
     Утренняя его  нега  прошла, он  и думать забыл  о вчерашней незнакомке,
которая вовлекла его в эту карусель, но, с другой стороны,  не было и страха
или возбуждения -- все сменилось равнодушием и ленью. Побродив немного вверх
и вниз, он от нечего делать поиграл странными свойствами лестницы. Например,
он стер у нарисованного корабля одну из мачт, а после  отправился посмотреть
вниз, что получилось. Результат был, как говорят, налицо: мачты не оказалось
и внизу.  Тогда он пальцем, испачканным  в  мелу, дорисовал  мачту  и  пошел
наверх, где, естественно, нарисованное им было уже тут как тут.
     Он  решил  идти  только вниз (так  было  легче)  и шел  около получаса,
пройдя, должно  быть, этажей сорок  или того  больше и встретив по пути  еще
несколько   кошек   и   нарисованных  кораблей.   Правильной   периодичности
Пирошникову установить не удалось;  бывало  так, что новая кошка  появлялась
буквально через  этаж, а после  надолго пропадала. Но все эти шутки мало уже
интересовали  нашего героя. Наконец он остановился.  С  усмешкой взглянув на
окурок  своей  сигареты, брошенный им  где-то выше, а  теперь догоравший  на
ступеньке внизу,  Пирошников  свернул  с  площадки  в  темный  коридор,  где
находились двери квартир. Приблизившись к одной из них, он провел ладонью по
тому месту, где обычно находятся звонки, и в самом деле обнаружил  под рукою
не одну, а целых три кнопки различной  формы. Он позвонил в  крайнюю. Звонок
глухо раздался в квартире, но никто не вышел.  Когда же Пирошников попытался
ощупать  дверь  пальцами, чтобы определить, есть ли  не  ней  ручка и  какие
замки,  дверь,  поддавшись  ему,  легко  и без  звука  отворилась,  и  перед
Пирошниковым  предстал  довольно  длинный  коридор  с  высоким  потолком,  в
середине которого на голом проводе слабо желтела электрическая лампочка.
     Пирошников вошел, приготовляясь внутренне к новым штукам, которые могли
появиться каждую минуту.



     Чего только не  происходит  в нашем  городе!  Кажется,  давно  уже  все
утряслось,  оделось  нарядным  камнем, сменило цвет на более жизнерадостный;
проспекты стали еще прямее и шире, и при дневном свете город производит юное
и  прекрасное впечатление, будто никогда не раздавался здесь, на набережной,
топот тяжелых копыт  Медного всадника, а  там,  в  глубине дворов, словно не
прятал бледный юноша тех страшных, омытых кровью  драгоценностей. Все ярко и
сильно в невской панораме, спокойно и величаво.
     Но выйдите из дому  декабрьским вечером, когда нет  еще настоящей зимы,
когда несется и  слепит глаза  мутный  снег; пойдите вдоль Фонтанки,  черная
вода которой  выделяет  пар и кажется потому  горячей;  пройдите  под окнами
серого здания, что  смотрит  на  Михайловский  замок с  подозрительностью  и
угрюмством;  взгляните,  наконец,  на  сам  этот замок --  и  как знать,  не
мелькнет ли тогда  на том берегу наклоненная против ветра фигурка человека в
длинном плаще и  не задрожит ли каменный мост, вспоминая  могучий топот? Все
неверно в той же панораме, да и нет ее самой -- она скрыта за снегом.
     ...Пирошников,  покинув  проклятую  лестницу,   передвигался  по  чужой
квартире. Коридор был как коридор, довольно  чистый:  стоял комод,  накрытый
кружевной салфеткой,  на вешалке висела одежда. В конце коридора был поворот
направо, видимо  в кухню,  а слева, на  некотором расстоянии  друг от друга,
находились три крашеные двери, лишенные особых примет, все три с английскими
замками.
     Пирошников подошел  к  средней и,  не  успев даже  как следует обдумать
дальнейшее,  толкнул ее. Дверь  распахнулась, что  отнюдь  не удивило нашего
героя, приученного уже предшествовавшими событиями ко всему странному.
     Теперь перед  ним открылась  комната,  довольно  просторная и с высоким
потолком, но длинная, как  вагон, в  конце  которой находилось узкое окно  с
полотняной занавеской.  В комнате  бросились  в глаза шкаф  красного дерева,
кое-где обитый и поцарапанный,  такого же  дерева бюро с ящичками, стол, а у
другой стены  диван со смятой постелью. На  диване,  поджав  под себя  ноги,
сидела  молодая женщина  во  фланелевом  халатике и причесывалась,  глядя  в
стоящее перед нею на стуле зеркальное стекло без рамы.
     Женщина  эта не повернула головы к гостю, вообще никак не показала, что
замечает  его, может быть потому, что была увлечена своими волосами, кстати,
имевшими красноватый оттенок и не очень длинными.
     -- Простите, -- начал Пирошников, но женщина, опять-таки не поворачивая
головы,  не  дала ему  задать вопрос,  а сказала совершенно спокойно,  будто
ждала его уже давно:
     -- Раздевайтесь и садитесь. Сейчас будем пить чай.
     -- Но я вовсе не за этим пришел, я хочу только...
     --  Это вам кажется, что не за этим. Именно за этим. Садитесь, говорю я
вам! И не будем с самого начала осложнять отношений.
     Она говорила так, словно знала наперед, что случится, и уже разработала
некий план;  впрочем,  в  голосе  ее  тоже  чудилась  доброжелательность,  и
Пирошникову на миг показалось, что он ее где-то видел,  что, возможно, это и
есть вчерашняя  незнакомка. Поэтому он, решив окончательно  отдаться случаю,
снял свое пальто и повесил его у двери на гвоздь.
     -- Под  шкафом тапки, --  сказала женщина,  внося  последние  штрихи  в
прическу.
     Пирошников послушно развязал  шнурки и надел эти самые тапки, которые в
самом деле находились под шкафом и были ему по ноге, правда, разношенные.
     Наконец женщина повернула голову к Пирошникову, и он разглядел  ее лицо
-- несколько  скуластое, с  маленьким носом  и неулыбчивыми  серыми глазами.
Чувствовалось, что  в ней есть,  как говорят, характер и  самостоятельность,
что  такая не будет  говорить зря и что  ее  трудно, должно  быть, заставить
плакать.  Она  смотрела  на  Пирошникова  несколько  секунд, но без  особого
любопытства, а с какой-то усталостью, что  ли, с каким-то  таким выражением:
ну вот ты и пришел, что же будем делать?
     -- Давай познакомимся хоть, -- сказала она и протянула руку. -- Надя...
хотя,  --  тут  она усмехнулась  почему-то  невесело, -- меня  все  называют
Наденька, и ты тоже будешь так звать.
     -- Владимир, -- сказал Пирошников, подойдя к ней и взяв ее руку в свою.
Рука  была  маленькая, но сильная, и пальцы без  острых  ноготков,  по  чему
Пирошников  определил,  что новая его знакомая, во всяком  случае, не  та, с
которой он беседовал накануне.
     -- Ну вот и прекрасно, Владимир, -- улыбнувшись в первый раз и довольно
хитро, ответствовала Наденька.
     Она освободила руку, встала  и, не говоря больше ничего, убрала постель
в шкаф,  после чего удалилась,  предоставив  Пирошникову некоторое время для
знакомства с комнатой.
     Первым делом наш  герой, что совершенно естественно, подошел  к окну и,
посмотрев  в него, убедился,  хотя было еще темно, что  комната  расположена
примерно на  четвертом  или пятом  этаже над  какой-то  улицей, вроде  бы  и
знакомой, но не совсем. Отвернувшись от окна, он принялся разглядывать стену
над диваном,  где  висели в беспорядке  фотографии  незнакомых  лиц, большей
частью детских, а сбоку находилось несколько книжных секций  с поставленными
вперемежку книгами по медицине, стихами,  собранием сочинений Достоевского в
старом  издании  и  наборами  художественных  открыток.  Из   этого  осмотра
Пирошников заключил, что  Наденька, должно быть, медик, но этим его открытия
и закончились.
     Тут как раз вернулась  Наденька  с  чайником и  принялась накрывать  на
стол,  доставая из  ящиков  бюро  ложки,  чашки,  сахарницу, сыр  в бумажной
обертке и хлеб.
     --  Послушайте, -- сказал Пирошников, садясь за  столом чуть развязнее,
чем  требовалось  обстоятельствами.  --  Мне   кажется,  будто   мы  с  вами
виделись...
     Наденька посмотрела на него внимательно и усмехнулась.
     -- А мне здесь, пожалуй,  нравится. Я правильно сделал, что пришел,  --
продолжал Владимир.
     --  А  куда бы  ты делся? Тебе же деться больше  некуда, --  опять-таки
очень спокойно заявила Наденька (при этом она изготовляла бутерброд).
     -- Вот  как? --  начал Пирошников ломать комедию. -- В  таком случае  я
остаюсь здесь. Я устраиваю в  этом доме резиденцию на неопределенный срок...
("Шути,  шути",  --  пробормотала  Наденька.)  Новая веха  в жизни Владимира
Пирошникова, экс-интеллигента, экс-осветителя, а ныне работающего на дому...
     Пирошникова несло явно не в ту сторону. Он и  сам понимал, что принятый
им  тон совсем не  тот, то есть и близко не стоит к  нужному тону,  но после
всех приключений на лестнице найти нужных слов попросту не мог, а молчать не
догадывался. Поэтому, внутренне  стыдясь, он плел эту ахинею и надеялся лишь
на то, что все вдруг кончится и развеется как дым.
     --  В  результате  кошмарной  истории  с  чертовщиной и  кошками...  --
продолжал он.
     -- Кошку зовут Маугли, -- сказала  Наденька. -- Это моя кошка. Мужу она
не понравилась, и он ее выгнал на лестницу.
     -- Мужу? -- Пирошников присвистнул.
     -- Да, мужу. Что ты на меня смотришь? Есть такое слово: "муж".
     И в точности на слове  "муж"  раздался где-то за дверями  звонок, потом
другой, и Пирошникову  стало  несколько  не  по себе  --  настолько,  что  и
передать нельзя.
     Да, влип он в  историю, сам виноват! Переждал бы, перетерпел явление  в
лестницей -- глядишь,  все  бы кончилось  хорошо.  А  теперь объясняйся, кто
такой и откуда, а главное, зачем он здесь в восемь часов утра пьет чай.
     Наденька между тем, не  показав никакого смущения  или  раздумья, снова
удалилась  и вернулась через  минуту,  слава  Богу,  без никакого  мужа, а с
телеграммой в руках.
     -- Собирается веселенькая  компания, -- сказала она себе под нос, кладя
телеграмму на бюро.
     После этого она  продолжала  пить  чай,  а  Пирошников как  воды в  рот
набрал,  мечтая поскорее улизнуть. Наденьку молчание  Пирошникова  никак  не
задевало.  Она  явно готовилась уйти  из  дома, для чего,  отойдя к шкафу  и
спрятавшись за распахнутой дверкой, Наденька скинула халатик, надела вынутое
из шкафа  синее  простенькое  платье,  поверх него докторский  белый  халат,
сунула в сумочку белую же шапочку и принялась натягивать  пальто, обращая на
Пирошникова внимания не больше, чем на обои.
     Застегнув последнюю пуговицу, Наденька сказала:
     -- Если будут звонить два раза, открывай, это к нам. Я к обеду приду.
     -- Ну, извините! -- Пирошников сорвался с места. -- Как-нибудь в другой
раз, если вы позволите, мы  встретимся  и побеседуем. А  сейчас, извините, я
тоже пойду... Черт побери! -- вдруг в тоске вскричал он. --  Да кончится эта
ерунда или нет?
     Наденька с сожалением посмотрела на него.
     --  Ты  отдохни. Сегодня  тебе  отсюда не выбраться.  Я-то уж  знаю, --
многозначительно проговорила она. -- Будем стараться что-то сделать.
     Она подхватила сумочку и  вышла из комнаты, а Пирошников, сорвав пальто
с гвоздя,  как был в тапках,  бросился за нею. Но напрасно! Наденьки и  след
простыл,  в  коридоре  ее  не  было, не  было и  на лестнице, куда  Владимир
выскочил, и,  повертевшись  на лестничной  площадке,  такой знакомой  уже  и
навевающей  неприятные воспоминания, он  вернулся  в комнату, сел на  диван,
обхватил голову руками и задумался.
     Незаметно  для самого себя Пирошников  сначала  расположился на  диване
поудобнее,  потом поджал ноги,  тапки слетели на пол,  голова склонилась  на
мягкий  плюшевый и достаточно потертый  валик,  пахнущий почему-то карамелью
или вареньем; Пирошников глубоко вздохнул,  спрятал руки в рукава пиджака да
так и заснул на диване младенческим дивным сном.
     Мы не будем  ему  мешать,  а  лучше  последуем  за  Наденькой, ибо  для
дальнейшего понимания событий  нам требуется в настоящий момент услышать два
телефонных разговора.
     Оба они  состоялись  сразу после того, как Наденька вышла  на улицу  из
подъезда,  порылась в  сумочке  и  забежала в  ближайший телефон-автомат.  В
первом разговоре ею было сказано довольно  кратко и сухо, чтобы некто пришел
как можно скорее и сделал то, что обещал сделать. Именно так  она и сказала,
и  если  разговор  кажется  не  слишком  вразумительным,  оставим его на  ее
совести.
     Второй  разговор был более  понятен.  Удалось установить, что  Наденька
звонила брату и просила его встретить на  вокзале дядю, который  приезжает в
десять утра. Наденька просила также доставить этого дядю к ней домой.
     После  этого  Наденька покинула телефонную будку и затерялась в  толпе.
Наблюдать за  нею не было никакой возможности,  потому что толком еще  и  не
рассвело.



     Пока Наденька, положив в сумку белую шапочку, путешествует из  квартиры
в квартиру, совершая  утренний  обход больных детей; пока летит в курьерском
поезде  вышеназванный  дядя,  давший  утреннюю  телеграмму;  пока,  наконец,
происходят все другие события жизни, имеющие и не имеющие отношения к нашему
герою,  мы  осторожно  возвратимся в комнату  Наденьки,  чтобы  застать  его
по-прежнему безмятежно спящим.
     ***  За время  нашего отсутствия  поза Пирошникова на диване  несколько
переменилась. Он  перевернулся на спину,  одну руку положил на грудь, другая
свесилась с дивана, причем  ее кисть легко плавала  в  воздухе, будто только
что  взяла тихий  фортепьянный  аккорд. Судя по  всему,  Пирошникову  снился
приятный сон...
     Ах,  какая  это прелесть -- утренний  сон!  Какая нега охватывает тело,
когда  после умывания и  легкого завтрака вдруг появится возможность прилечь
на диван  и впасть в забытье  удивительно  тонкого  и  нежного  сна, который
незаметно граничит с явью, так что слышишь все звуки и голоса вокруг.
     И главное еще не это! Утренний сон  очищает от  дурных мыслей,  он дает
надежду;  кажется, сейчас  проснешься другим, неизмеримо  лучше и чище того,
чем был; кажется, станет  возможным  начать  все сначала,  полюбить  со всей
страстью, да еще Бог знает что пригрезится! И все это дает легкий сон, часто
кратковременный, не более получаса между девятью и десятью часами утра.
     Именно   таким  сном  забылся  наш  герой,   оставив   нам  возможность
поразмыслить над  случившимся с ним  несчастьем.  Впрочем,  как знать, очень
может быть, что слово "несчастье" тут не совсем уместно, -- ведь утверждают:
"все,  что  ни  делается,  --  все к лучшему"; однако следует  признать, что
положение, в которое попал молодой человек, выглядит тревожным.
     В самом деле, один в незнакомом доме, без копейки денег  (об это еще не
упоминалось,   но   это   так),   окруженный   странными   и   головоломными
обстоятельствами, -- тут  есть от сего прийти  в отчаянье и  задуматься.  По
крайней  мере,  следует поразмыслить над тем, почему  это случилось именно с
Пирошниковым.  И если у молодого  человека  не было еще  времени или желания
порассуждать на предложенную тему, то мы, пользуясь тем, что он спит, вполне
можем позволить себе поискать причины его нынешнего состояния.
     Подобные происшествия не случаются просто так  и  с кем  попало -- опыт
наш тому порукой, следовательно, должно  быть нечто, выделяющее  Пирошникова
из общего круга и способствующее знаменательному факту, каким, без сомнения,
является  выходка лестницы. Попробуем порыться в биографии героя, чтобы там,
может быть, доискаться до его исключительности.
     Начнем с детства. Именно там лежат  истоки характера, там закладывается
фундамент,  на котором строится  жизненное  здание -- и  если оно в какой-то
момент дало трещину (не так ли  обстоит дело у Пирошникова?), следует искать
причину не в верхнем кирпиче, но в основании.
     Впрочем,  здание  с  трещиной  и даже  со  многими трещинами -- явление
поправимое;  бывает  хуже, когда  человек  строит  свою жизнь  без  сучка  и
задоринки,  этаж  за  этажом  по  отвесу, не допуская никаких искривлений  и
архитектурных  излишеств.  Такой  дом  выглядит  солидно  и  неприступно  по
сравнению  с  вашим,  слепленным кое-как  из  подручного  материала. Но  вот
наступает час, когда строитель  выводит здание под крышу, громоздит трубу да
еще вывеску  какую-нибудь приколачивает... Но тут выясняется, что дом-то под
жилье не приспособлен, пуст он  внутри -- одни стены наружные,  на которые и
пошла вся энергия  и выдумка строителя. Но  и в этом случае все начинается с
фундамента; значит,  был  заложен фундамент для фасада, а на  прочее махнули
рукой -- снаружи, мол, не видать!
     А бывает и так: затуркают человека в детстве, затолкают -- того нельзя,
об этом и думать не  смей,  не  по  Сеньке  шапка; заложит  он,  доверчивый,
маленький свой фундаментик и начнет ковыряться потихоньку. А потом, глядишь,
стало  ему мало места, силу набрал, ему бы  размахнуться этажей на двадцать,
но боится. Всего боится, а себя в первую голову. Ладно уж, доживу в хибарке!
     Если же  вернуться  к  Пирошникову, то  у него,  надо  сказать,  здание
заложено было с размахом,  но продвигалось как-то  рывками и очень медленно.
Будто  он все  время чего-то  ждал:  то  образования,  то  повзросления,  то
компании, то случая, а то просто когда ему пожелается.
     Отец Пирошникова  был моряком, прошел  молодым  человеком войну,  после
женился  на  дочери ученого-ботаника,  умершего в блокаду.  Мать Пирошникова
тоже перенесла  блокаду,  будучи совсем  молоденькой девушкой;  это наложило
отпечаток на ее характер и здоровье -- она была  худа, тиха и грустна;  отец
Владимира часто  называл ее "дистрофиком" -- когда  с нежностью, а когда и с
раздражением: нрав у него был крутой.
     Владимир родился  лишь на  восьмом  году замужества. Рождение  его  еще
более подорвало силы матери; она стала потихоньку чахнуть, увядать без жалоб
и упреков  -- будто медленно  и  обреченно  исчезала из  жизни...  во всяком
случае,  потом, после ее смерти, так стало казаться Пирошникову. Тогда он об
этом не думал.
     Родители  любили  сына  каждый  по-своему:  мать  нежно,  но  несколько
скрытно, не позволяя себе бурных проявлений  любви (она вообще  не допускала
открытых   проявлений  чувств);  отец  же,  напротив,  часто  переходил   от
восхвалений к раздражению и даже ярости, когда  что-то было не по нему. Отец
был  сильной, но  грубой, в сущности, натурой,  от которой страдала  мать, и
Владимир всегда внутренне принимал ее сторону, когда они ссорились или когда
отец,  придя из  плаванья, вдруг ни с того ни с  сего обрушивал на нее  свои
подозрения, которых наш маленький тогда герой не понимал.
     Отец  часто  говорил  с сыном  о  его будущем, причем  рисовал  картины
феерические. Его мало смущало то обстоятельство, что мальчик не мог  оценить
этих фантазий  в  полном  их  блеске; он видел сына то  знаменитым  ученым с
мировым  именем,  то не  менее  значительным  писателем, а  то даже  актером
(последнее, правда, реже), но во всех этих  прожектах  главной была  внешняя
сторона  --   успех,   слава,   власть,  деньги,   красивая   и  наполненная
впечатлениями  жизнь,  которая, казалось,  придет  сама  собою... нет,  даже
свалится к ногам, стоит только Владимиру  окончить то, что  положено: школу,
институт, аспирантуру  и тому подобное. Справедливости ради  нужно  сказать,
что о  роли труда тоже говорилось, но тут  же добавлялось: "А тебе, с твоими
способностями..." -- так что получалось все-таки, что главное --  это и есть
способности, ставящие человека над другими и служащие орудием успеха.
     И  действительно,  Владимир  рано обнаружил  способности,  ясный  ум  и
легкую, непринужденную  манеру овладевать  знаниями, а  также располагать  к
себе  сверстников и  людей постарше. Сам  Пирошников  запомнил такой, с виду
совсем незначительный эпизод. Еще в первом классе он как-то услышал разговор
двух учителей о себе. Его поразило,  что о нем говорят взрослые, причем в их
разговоре он уловил странные  нотки. Позже он  понял, что учителя говорили о
нем   с  оттенком  зависти  (да,  зависти  к  семилетнему  мальчику,  смешно
сказать!). "Он далеко пойдет, этот мальчик", -- сказала молодая учительница,
а ее собеседник, старый седой учитель, заметил  со вздохом: "Да... Хотя  я в
этом не убежден.  Разве если сумеет..." --  а что  именно он  должен суметь,
Пирошников не расслышал.
     Мать относилась к способностям сына спокойно, может быть, поэтому он не
стал с детства маленьким карьеристом и негодяем, однако сознание собственной
исключительности все же таилось в душе Пирошникова. Мальчик с самого нежного
возраста  чувствовал  нравственное  превосходство   матери  над  отцом,  что
осозналось, конечно, значительно позже.
     Упомянем еще об одном случае, происшедшем в последний год жизни матери.
Учительница Пирошникова  обратилась однажды  с просьбой к  отцу Владимира об
оказании какого-то  там содействия ее мужу,  тоже моряку, но  рангом пониже.
Отец отказал. Пирошников помнил разговор матери с отцом, когда она  в слезах
просила  мужа  согласиться и  говорила,  кажется, что-то  о  справедливости;
помнил  и день,  когда  он  отнес в школу записку  отца, где  сообщалось  об
отказе.  Тогда, прочитав  записку,  учительница  не  сдержалась и  зарыдала.
Владимир, смутившись, не  знал, как ему себя вести, а  учительница, промокая
платком слезы,  вдруг  почти  с  ненавистью выпалила ему:  "Когда-нибудь  ты
поймешь,  что вокруг живые люди! Нельзя  так  --  по головам, по головам!.."
Впрочем, о существе дела  Пирошников не знал.  Возможно, оно не  заслуживало
столь бурных излияний.
     Смерть  матери,  наступившая, когда  Пирошникову было  всего двенадцать
лет, произвела глубокий сдвиг в его характере. Он  сделался нервен, порывист
в  движениях и  легко изменчив в  настроении. Душевная  тонкость  и доброта,
оставшиеся ему в наследство от матери, будто спрятались, затаились глубоко в
его душе,  боясь теперь показаться на  свет. Мальчик осиротел почти в полном
смысле этого слова, поскольку отец, хотя по-прежнему не чаял души  в  сыне и
возлагал на него радужные надежды, все же слишком часто бывал в плаваньях, а
для воспитания Пирошникова была  выписана из  Таганрога  тетка, сестра отца,
которая  и  жила  с ними  до  окончания  Владимиром средней школы.  Существо
забитое, одинокое и не без странностей, она не оставила следа в жизни нашего
героя;  он в  те годы все более замыкался  в себе, все реже открывался отцу,
который с горечью и разочарованием замечал перемены в характере и перемены в
учении,  последовавшие вскоре.  Предсказанной в  детстве медали  за отличное
окончание школы он не получил, чем весьма расстроил отца, но все же поступил
в  институт на  отделение  радиофизики.  Друзей Пирошников  не  завел,  хотя
приятели имелись и признавали за ним первенство по всем вопросам.
     Тут надо заметить, что обстоятельства его жизни к моменту поступления в
институт  изменились: тетка уехала обратно  в  Таганрог,  а отец женился  во
второй раз  и попросил перевода в  другое  пароходство, поскольку  не хотел,
чтобы  взрослый сын и молодая  жена жили рядом. К  тому времени  отец и  сын
совсем разошлись,  их разговоры все чаще переходили в ссоры,  причем логика,
надо  признать,  была  на  стороне отца,  а  последовавшее  вскоре  изгнание
Пирошникова  из института окончательно  разрушило надежды отца  на блестящую
будущность сына. Это произошло уже  после отъезда его  с женой в Одессу, где
он получил высокую должность. Фактически это был разрыв.
     Пристанищем Пирошникова стала комната на Васильевском острове в  бывшей
квартире  его деда-ботаника, с  остатками  старой  библиотеки  и несколькими
застекленными  коробками  засохших  и  превратившихся  в  труху   гербариев.
Пирошников отслужил в армии,  причем отслужил  необременительно, при  штабе,
где занимался  изготовлением стендов  и  плакатов  наглядной агитации; затем
снова поступил в институт и снова ушел,  на этот раз по своей воле; перебрал
несколько занятий, наблюдая жизнь, много читал и  даже  пробовал  писать, но
забросил. Он все время как  бы готовился войти  в жизнь, не зная толком -- с
какого бока к ней  подступиться, в какие двери толкнуться,  хотя чувствовал,
что входить, пожалуй, пора.
     Еще  один  факт.  Однажды Пирошников обмолвился  в разговоре,  что  ему
чрезвычайно  нравится  фраза, которой приказал  слуге будить  его Сен-Симон:
"Вставайте,  граф, вас  ждут  великие дела!" Пирошников  радостно  смеялся и
повторял: "Ну, откуда, откуда мог этот Сен-Симон знать, что его ждут великие
дела? Однако же знал!.. Он верил в свое предназначение!"
     Да и наш  герой в глубине души тоже верил в свое предназначение, причем
в предназначение высокое, но все его метания проистекали из того,  что он ни
на вот столько не знал -- где, когда и в чем это предназначение  воплотится.
Может  быть,  вера  его  брала  начало  из  отцовских  феерий,  может  быть,
собственные  детские мечты питали ее,  но вера была и с годами не пропадала,
несмотря на то что время шло, а великих дел совершалось до обидного мало.
     Как знать, возможно,  злую шутку с  Пирошниковым сыграла  именно вера в
свое   предназначение,   а  точнее   --   полное  незнание  существа   этого
предназначения?.. Нельзя сказать, что он не пробовал. Он пробовал, но ничего
пока  не  совершил. А последнее время ему стало казаться, что ничего  нового
быть уже не может, все повторяется -- и мысли, и разговоры, и желания, а это
нашего героя изрядно напугало.
     Можно обратить  еще внимание на  одиночество Пирошникова. В самом деле,
жить без родных, без друзей, без любимой...  Романы, правда,  бывали,  но...
Мысль о логическом завершении любовных отношений, то есть о женитьбе, всегда
пугала  Пирошникова,  потому что  он  привык отвечать только за  себя, а  по
правде сказать -- не  привык  даже к этому. Ответственность за другую жизнь,
другую  судьбу,  равно  как  и  ответственность  за   какое-либо  дело  лишь
предполагалась  в  некоем  будущем,  которое  почему-то  никак не наступало.
Поэтому его слова на мосту, сказанные, правда, в минуту опьянения, -- о том,
что  ему сделалось страшно и больно за себя и  прочее... --  эти слова  были
знаменательны для его нынешнего душевного состояния.
     Словом,  если  приглядеться,  то  происшествие с лестницей,  как  мы  и
говорили,  не  было простой  случайностью;  оно  несомненно обозначало собою
некий  поворот  в  жизни  молодого  человека,  и  если  бы  Пирошников  имел
возможность  вот  так,  не спеша,  разобраться в  своей  судьбе,  он, вполне
возможно,  пришел  бы  к  определенным  выводам. Но  беда была в том, что он
воспринял ночное приключение и утреннюю беготню по  лестнице как злую шутку,
или  помутнение рассудка, или даже как  сон, что будет видно из дальнейшего.
Тут  уж молодой  человек решительно  не прав!  Сном можно  было  назвать его
прошлую  жизнь --  вялое  и бесцельное  существование  с  бережно охраняемым
предназначением внутри, --  лестница же была жестока,  но реальна. Во всяком
случае, гораздо реальней его прекраснодушного предназначения.
     ...Вот, пока мы ближе знакомились  с героем, его утренний сон упорхнул,
Пирошников  открыл  глаза,  приподнялся на диване и  с  недоумением  оглядел
комнату.



     Резкий переход от сна к яви таит в  себе многие странности. Одна из них
заключается  в том, что  внезапно проснувшийся человек склонен рассматривать
реальность как сон,  так  что  трудно бывает сообразить --  где  ты и  что с
тобою.
     Только-только  разобравшись, что он уже вроде бы и не спит,  Пирошников
почувствовал явственное облегчение, ибо сразу припомнил злополучную лестницу
и  Наденьку,  а  припомнив,  решил, что  все  это  ему  приснилось:  сначала
лестница, а потом и Наденька. Мысль эта мигом пронеслась  в  уме и прояснила
все вопросы. Оставались, однако, некоторые  сомнения  относительно  комнаты,
где  он  находился,  потому как она  до странности  напоминала  приснившееся
жилище  Наденьки,  а  также  касательно  незнакомца, который как  раз в этот
момент, повесив свое пальто поверх пальто Пирошникова,  тщательно  складывал
длинный и чрезвычайно пушистый шарф. Сложив его, он аккуратно засунул шарф в
рукав  пальто  и лишь  после  этого  снял  шапку. Повесив и  ее,  незнакомец
расстегнул застежки своих теплых ботинок и заглянул под шкаф, разыскивая, по
всей видимости, тапки.
     --  Прошу  простить за вторжение,  -- заговорил он,  не  найдя тапок  и
повернувшись  к молодому  человеку.  Голос у него был выразительный, и звуки
его красиво заполняли объем  комнаты. -- Ради  Бога, отдыхайте, у меня здесь
есть свои дела. Если позволите... -- Тут он подошел к  дивану и вынул из-под
него тапки,  причем  Пирошников инстинктивно прикрыл  дырку в носке на месте
большого пальца другой ногою, на которой, по счастью, носок был цел.
     Переобувшись, мужчина подошел  к шкафу, раскрыл  его и стал внимательно
исследовать содержимое,  мурлыча под нос какую-то  арию, кажется из "Пиковой
дамы".  Снова недобрые подозрения  зашевелились в душе Пирошникова,  который
все более отходил ото сна. Родилось вдруг  сильнейшее желание уйти, выбежать
на улицу, чтобы увидеть хоть каких-то привычных людей, хоть милиционера, что
ли, хоть дворника;  чтобы сбросить раз и навсегда это  ощущение,  похожее на
ощущение  мухи, попавшей в паутину. Пирошников встал и решительно направился
к  двери. Одной  рукой  от стащил с гвоздя  пальто незнакомца, другой сорвал
свое, снова нацепил  на гвоздь  чужое и стал поспешно  одеваться.  Уже надев
пальто, он сообразил, что есть еще и ботинки, и, найдя их, начал напяливать,
причем  испытывал  страшное  неудобство.   Затем  он  выбежал  в  коридор  и
устремился к  выходу. Повозившись  с  замком, он  распахнул дверь и пустился
бежать вниз по лестнице через две ступеньки, не обращая решительно  никакого
внимания на  окружающее и лишь считая этажи. Черта с два!.. Лестница никаким
образом не желала  заканчиваться. Больше того, она  стала еще злонамеренней,
ибо Пирошников вскоре заметил, что на  ней  остался лишь  один повторяющийся
этаж  с раскрытой дверью Наденькиной  квартиры. Ничего не оставалось делать,
как  смириться  и  вернуться  обратно  в  комнату,  где  мужчина   занимался
связываньем в узел каких-то тряпок, исполь0уя для этого скатерть со стола.
     -- Вы что-то забыли -- осведомился он.
     Пирошников, тяжело еще дышавший от беготни по чертовой лестнице, ничего
не ответил и, швырнув  пальто на диван, сам  плюхнулся туда же.  При этом он
выругался  про  себя  последними  словами. Незнакомец  оставил  свой узел  и
внимательно взглянул на Пирошникова.
     --  Послушайте, --  проговорил он медленно, как бы раздумывая. -- Да, я
муж Надежды Юрьевны.  Я обещал ей забрать кое-какие вещи. Но вы,  ради Бога,
не волнуйтесь. Я отсюда уже ушел. Вот так обстоит дело.
     -- Что? Какая  Надежда Юрьевна? Да объясните мне все это! -- в отчаянье
закричал Пирошников.
     --  Это  Наденька,  ну,  Наденька же,  вспомнили?  --  участливо, почти
ласково отвечал незнакомец.
     -- Вспомнил, -- мрачно сказал Владимир. -- А дверь где?
     -- Какая дверь?
     -- На улицу дверь! Из подъезда дверь! Наружу дверь!  -- отчетливо,  как
глухому, прокричал ему Пирошников.
     -- Она внизу и есть, -- все более недоумевая, отвечал бестолковый муж.
     Но,  ответив так,  он вдруг с приступом еще  более сильного любопытства
посмотрел  на молодого человека --  и смотрел так  с минуту.  Закончив  свои
наблюдения и придя, по всей  вероятности к какому-то  выводу, он придвинул к
себе  стул,  сел  на  него  и только  потом спросил,  как  спрашивает  врач,
уверенный уже в своем диагнозе:
     -- Что, лестница?
     Пирошников кивнул. Наденькин муж присвистнул тихонько, а Владимир,  как
ни был взволнован и расстроен, отметил про себя, что, слава Богу, не все еще
потеряно. Он-то уж почти готов был поверить в собственное помешательство, но
вот нашелся еще один человек, знающий про лестницу и собирающийся даже нечто
о ней рассказать.
     И  действительно,  Наденькин   муж,  еще  раз  испытующе  взглянув   на
Пирошникова, начал говорить:
     -- Значит, и вы тоже?.. Так-так-так... Это забавно. Простите, я сам это
пережил когда-то  и понимаю, что для  вас это  отнюдь не  забавно. -- Тут он
усмехнулся, подняв глаза к потолку. -- Тогда давайте познакомимся.
     Они  познакомились, причем выяснилось, что Наденькин муж носит  фамилию
Старицкий,  а зовут  его  Георгий Романович.  Не  забыл он  и упомянуть, что
является кандидатом филологических наук.
     Георгию Романовичу было на вид под сорок. Он выглядел, что  называется,
солидно,  чему способствовали безукоризненный костюм с крахмальной сорочкой,
впрочем отнюдь не  выделяющийся  цветом или  покроем,  и манера  в разговоре
закатывать глаза, как бы читая некий текст, написанный на внутренней стороне
лба.
     Он  начал  рассказывать.   Рассказ  содержал  в  себе  краткую  историю
появления  Георгия  Романовича  в   этом   доме  и  в   данной  комнате  при
обстоятельствах, весьма сходных с нынешними приключениями Пирошникова.
     Отличие заключалось в  том, что Георгий Романович  попал на злополучную
лестницу по своей воле и вполне сознательно, ибо в этом доме и именно в этом
подъезде проживал, да  и  теперь  проживает  профессор  Н.,  которому  в  то
памятное утро нес свою только что оконченную диссертацию специалист по прозе
прошлого века Георгий Романович Старицкий.
     Бывают же казусы  на  свете! Представьте себя  молодым  и преуспевающим
ученым, только что  изучившим до  ниточки  творчество  великого писателя  и,
более того,  написавшим  об этом  творчестве  труд  страницах  на  двухстах;
представьте  ваше  удовлетворение  по  сему  поводу;  представьте,  наконец,
момент, когда вы с душевным трепетом несете эти двести страниц на высший суд
профессора,  как вдруг  вас  хватает и крутит какая-то  идиотская  лестница,
начисто сметающая все  ваши представления  о реальной  действительности.  Вы
тычетесь,  как  котенок, в различные двери,  однако нужной  не находите;  вы
подозреваете, что ошиблись этажом и спешите подняться  выше,  потом еще выше
-- господи! насколько же высоко  можно подняться?..  Лестница уже держит вас
мертвой хваткой, так  что со страха слабеют руки,  дотоле  крепко  державшие
портфель  с  драгоценной диссертацией, а  частые  стуки сердца  подступают к
самому горлу.
     -- Я первым делом подумал о перенапряжении последних дней, -- продолжал
Георгий Романович, --  постарался взять  себя  в  руки и  позвонил в  первую
попавшуюся квартиру. Я  рассчитывал  найти  телефон  и  вызвать  медицинскую
помощь.  Мне  открыла  женщина, которая, выслушав  мою  просьбу позвонить  и
жалобу на  недомогание, сказала,  что  телефона в квартире  нет. А  я в этот
момент  действительно  почувствовал  себя  очень и  очень  плохо.  Кружилась
голова, во рту пересохло, ноги дрожали...
     Наденькин муж  вздохнул,  заново  переживая  тот ужасный миг,  и сделал
паузу, во время которой пробарабанил пальцами по столу.
     --  Но  тут  подошла  Наденька.  Она  как  раз  возвратилась с  ночного
дежурства. Женщина в двух словах объяснила ей  ситуацию, и Наденька, сказав,
что она  медсестра и может оказать помощь, ввела меня в  квартиру, а потом в
свою комнату. И здесь,  стыдно признаться, силы меня  покинули, и  я упал  в
обморок.  Да,  в самый  что ни на есть пошлый девичий обморок! Очнулся  я от
запаха нашатыря. Тело было как ватное. Наденька хлопотала, я заявил, что мне
нужно идти,  тогда она  вызвалась  проводить  меня до такси...  И что  бы вы
думали?
     Георгий  Романович победительно взглянул  на  Пирошникова,  который был
весь внимание, и продолжил рассказ.  По его словам, присутствие  Наденьки на
лестнице  ничуть  положения  не  изменило. Когда  они  шли  рядом,  лестница
продолжала  свои фокусы,  а лишь только Наденька отрывалась от Старицкого  и
достигала выхода, Георгий Романович терял ее  из вида  и  никак не мог к ней
приблизиться, хотя голос слышал отчетливо. Пришлось вернуться в комнату...
     По  мере  того  как  рассказчик  приближался  к   развязке,  Пирошников
испытывал все  большее нетерпение. Две вещи волновали его: во-первых,  каким
образом  Георгию Романовичу  удалось-таки  вывернуться  из  этого  дурацкого
положения и  обрести прежнюю свободу,  а  во-вторых, как много времени он на
это затратил?
     -- Я остался жить у Надежды  Юрьевны, -- несколько даже  скорбным тоном
продолжал кандидат наук. -- Через некоторое время она стала фактической моею
женой, хотя мы не прекращали попыток выйти из этого дома.
     -- А почему вас не разыскивали? -- спросил Пирошников подозрительно. --
Почему милиция, например, вас не выселила?
     --  Отсюда  нельзя выселить,  -- веско проговорил  Старицкий. -- Отсюда
можно уйти.
     -- Но как же? Как? -- вскричал молодой человек.
     Старицкий коротко и благодушно рассмеялся.  Его житейская опытность и в
особенности   опыт,  связанный   с   лестницей,   давали   ему   несомненное
преимущество.
     -- Видите ли, молодой  человек... Есть много  различных способов  выйти
отсюда. Можно, например, спуститься сейчас по лестнице -- и вы  на улице. Вы
пробовали, этот способ вам не подходит, не так ли?
     Пирошников уже почти с ненавистью смотрел на бывшего Наденькиного мужа.
     -- Можно прыгнуть из окна, но, сами понимаете,  это не выход. Вот между
этими, так сказать, крайними случаями лежат все другие возможности.
     Георгий Романович скрестил руки на груди,  откинувшись на спинку стула.
По всей вероятности, он наслаждался и растерянностью  молодого  человека,  и
своей информированностью,  если можно  так выразиться, и,  наконец, тем, что
сам он уже покинул пределы этого дома. А Пирошников, встав с дивана, подошел
к окну, как бы заново оценивая высоту над тротуаром.
     --  Ну а как же все-таки вы сами решили вопрос? -- спросил он как можно
более спокойно и даже небрежным тоном.
     -- Мой  способ  вам  вряд  ли  подойдет. Кроме того, я не могу вам  его
рассказать по причинам чисто этического порядка, вы уж простите!
     -- Хорошо, -- сказал Пирошников.
     Он как-то сразу потерял интерес к собеседнику,  испытывая настоятельное
желание погрузиться в себя и все обдумать, а Георгий Романович  взвалил узел
на спину и удалился, сказав на прощанье, что встреча их не последняя, как он
полагает.
     Впрочем, через несколько минут он вернулся, застав Пирошникова в той же
позе  у  окна. Как  выяснилось,  Георгий Романович  забыл захватить собрание
сочинений Достоевского, которое принадлежало ему и было в свое время, наряду
с его одеждой, доставлено Наденькой из его дома. Хозяйственный Наденькин муж
принялся увязывать стопку  коричневых томиков, а Пирошников, вперив взгляд в
стенку, молчал и дожидался.
     Может  быть, Старицкому захотелось  напоследок сделать  что-то приятное
молодому  человеку,  потому что  приготовив связку, он  обратился  к нему со
словами:
     -- Если хотите, я  покажу вам квартиру.  Как знать, сколько времени вам
придется здесь оставаться!
     Пирошников пожал плечами, но не отказался. Они вышли в  тот же коридор,
где сразу на пути  им встретилась старушка, которая бесшумно, как на  лыжах,
передвигалась в шлепанцах по крашеному, изрядно потертому полу.
     --   Доброго   здоровьица,   Георгий  Романович!   --   пропела,   чуть
поклонившись, старушка, но названный Георгий Романович, не обращая на нее ни
малейшего внимания, повлек Пирошникова в кухню.
     В кухне, которая оказалась еще просторнее, чем комната Наденьки, шипела
на газовой  плите  черная  сковородка,  на  коей  жарились  какие-то  мелкие
рыбешки. Вдоль стен располагались три стола  с кухонной утварью, указывающей
на различный достаток владельцев; возле самого нового, покрытого  рисунчатым
пластиком, возвышался  холодильник.  В  дальнем  темном  углу стоял какой-то
сундук,  покрытый  тряпками.  Георгий  Романович  указал  на  стол  среднего
достатка и сказал:
     -- Это стол Надежды Юрьевны. Вот это (тут он повел рукой к пластиковому
столу с холодильником)  принадлежит Ларисе  Павловне. Именно она открыла мне
тогда дверь, я вам рассказывал. Интересная женщина!
     На  этом  месте  Георгий Романович  тонко и вспоминающе, если можно так
сказать,  улыбнулся.  Какая-то  недосказанность мелькнула  в  его  словах, и
Пирошников это заметил.  Затем, небрежно  махнув  в сторону беднейшего стола
рядом  с сундуком, кандидат  наук заметил,  что  это хозяйство мымры, как он
выразился, встреченной ими в коридоре.
     -- А где она живет? -- поинтересовался Пирошников.
     --  Да нигде она  не живет! Она вообще  не живет, путается  только  под
ногами! -- с озлоблением отвечал Старицкий.
     В  этот  момент,  легкая  на  помине, появилась  и мымра,  скользнув  к
сковородке, чтобы снять с  нее золотистого цвета рыбешек  и  положить новых,
вывалянных в муке. Пирошникову  показалось,  что старушка, занимаясь всецело
своим делом, тем  не менее подглядывает за  ними,  и вообще  ушки у нее, как
говорится, на макушке.
     -- Лариса Павловна дома? -- приблизившись к  ней, прокричал  почти ей в
ухо Старицкий.
     -- Да  это  уж вам лучше  знать! --  обидевшись,  произнесла мымра,  но
спохватилась и добавила: -- На службе она, на службе, батюшка!
     -- Жаль, -- протянул Старицкий. -- Ну да ладно. Пойдемте! -- И он повел
Пирошникова  обратно  в коридор,  шепча  ему:  --  Притворяется  глухой,  но
заметьте, слух у нее дай Бог каждому, да и зрение тоже. Так что учтите!
     Указав по пути на  места общего пользования и кладовую, дверь в которую
он  открыл и, заглянув, зачем-то потянул  носом  воздух,  Георгий  Романович
остановил нашего  героя у  комода и объяснил,  что Лариса Павловна со  своим
мужем, кстати торговым моряком, проживает по левую от Наденьки сторону, а по
правую сейчас  никто не живет. Комод же принадлежит старушке, но неизвестно,
что он  содержит; поскольку Георгий Романович  не припомнит случая, чтобы та
когда-либо его открывала.
     На этом осмотр  квартиры закончился, и Старицкий, захватив свои пожитки
и книги, отбыл на сей раз окончательно.
     Пирошникову  сделалось  скучно,  он   побродил  по   комнате,  прочитал
телеграмму  на  бюро, которая сообщала:  "Выезжаю  17, поезд  27,  вагон  9,
встречайте, дядя  Миша", исследовал от  нечего делать  содержимое нескольких
ящичков бюро, а потом снова улегся на диван. Ему никак  не удавалось собрать
свои мысли. За  этим занятием, а именно -- за собиранием собственных мыслей,
его и  нашла упомянутая выше  мымра,  которая, приоткрыв дверь,  просунула в
образовавшуюся щель  аккуратненькую свою головку с редкими седыми волосками,
мигом осмотрела всю комнату и обратилась весьма ласково к Пирошникову:
     -- Рыбки не хотите ль? Не знаю, как вас величать...
     При  этих словах  под  ногами старухи  появилась кошка Маугли, которая,
изогнув  свое  тело,  проникла  в  комнату   и  заняла  место   под  шкафом.
Раздосадованный Пирошников привстал с дивана.



     "Что же это? Они  так и  будут ходить? То один,  то другой... И чего им
нужно?"  --  мрачно  подумал  про  себя  Владимир, увидав  незваную старуху.
Впрочем, он тут же сообразил, что при умелом  подходе можно будет, вероятно,
и  от  старухи  получить   кое-какие  интересующие   его  сведения.  Поэтому
Пирошников слегка потянулся  и даже зевнул, изображая пробуждение, а  затем,
доброжелательно улыбнувшись, на что старушка ответила еще более  приветливой
улыбкой, объявил о своей готовности откушать предложенной рыбки.
     Старухина голова  исчезла,  и через минуту  в  комнату  вплыла тарелка,
наполненная  источающими   аромат   жареными   рыбешками,   которые  бережно
транспортировались   старухой.   Выказав   крайнюю   степень  благодарности,
Пирошников схватил за  хвост верхнюю рыбку  и  в мгновение ока  обглодал ее,
оставив хрупкий хребетик. Старуха же, присев на краешек стула и положив руки
на колени, умильно глядела на молодого человека.  Эта  идиллия  продолжалась
несколько  минут, после  чего,  как и предполагал  Пирошников, ему  пришлось
расплачиваться информацией о себе, своих отношениях с Наденькой и прочем.
     Надо  сказать, что  Пирошников  не говорил  всей  правды, то  есть,  по
существу, лгал, когда разговор коснулся его лично и Наденьки. Ему еще неясна
была степень  осведомленности бывшей мымры, а теперь Анны Кондратьевны,  или
бабушки Нюры, как она предложила себя называть. Рассказывать  ей о  причудах
лестницы он не  считал пока возможным, чтобы не  перепугать бедную бабку,  и
поэтому тонко перевел разговор на  Георгия Романовича, надеясь разведать как
можно больше о квартире и ее жильцах.
     -- Умный человек и хитрый, не в обиду будь сказано, а Наденька, уж и не
знаю, что  да почему, одним словом, жили, --  чуть покачиваясь, завела  свою
шарманку бабка Нюра. -- Жили и жили, а  мне  что за дело? Наденьке хозяин, а
нам в квартиру сторож безвыездный, все спокойней, мужчина ведь...
     -- Почему это безвыездный? -- не утерпел Пирошников.
     -- А не выезжал никуда, -- простодушно вздохнула старушка, в первый раз
и осторожно дотрагиваясь до принесенной рыбки.
     Судя по всему, Анна Кондратьевна была совсем не в курсе истинных причин
привязанности Наденькиного  мужа  к своему  местожительству. И ладно,  решил
Пирошников, не стоит забивать голову старухе всякой ерундой, не поймет.
     -- Долго он жил-то? -- как бы невзначай спросил Владимир.
     -- Да он и посейчас живет, чай, не помер, -- отвечала старуха.
     -- Я не про то. Безвыездно он долго жил? Ну, не выходил никуда?
     --  А  кто  его знает? Я за ним не  присматривала -- зачем  они мне? --
насторожившись,  заявила старуха.  --  Уж  год  будет,  как  съехал.  Сперва
захаживал чуть не каждый день. То к одной, то к другой...
     -- К кому это -- другой?
     --  А  я что,  знаю?  Ничего  не видела и не  знаю! --  отрезала  вдруг
старуха.
     Она  подхватила с тарелки пару  рыбешек  и поднесла  их кошке, которая,
лежа  на  боку, сладко  потянулась, обнажая  когти,  а  затем, не  торопясь,
принялась есть старухино угощенье. Вернувшись к столу, бабка Нюра всплеснула
руками и охнула:
     -- Батюшки! Хлеб-то я и забыла! Как же без хлеба-то есть?
     "И она исчезла в двери, оставив  Пирошникова с тарелкой, на которой, по
правде сказать,  осталось рыб  раз,  два  --  и  обчелся.  Так  что  никакой
особенной необходимости  в хлебе уже и не было. Подумав об этом,  Пирошников
поплелся  вслед  за старухой  в  кухню. Он  застал ее в углу  над  раскрытым
сундуком  и что-то  в  нем  ищущей.  Анна  Кондратьевна  так  была  увлечена
поисками,  что  не заметила появления Пирошникова, а когда  он  приблизился,
оторвалась от сундука, поспешно его захлопнув, и запричитала:
     -- Кончился  хлеб, вот какая жалость! Вчера вечером совсем запамятовала
купить. Что же делать? Ох, кабы  не ноги -- булочная вот она, за углом!.. Уж
вы не сходите ли за хлебцем? -- спросила она Пирошникова, быстро при этом не
него взглянув, но сразу же отвела глаза. -- Я и денег дам...

     к для хлеба  и проводила до дверей. Если бы  Владимир оглянулся назад в
тот момент,  когда  переступал порог, он  увидел бы, что  старуха  тщательно
осеняет  его  спину крестным  знамением, а лицо ее далеко не так простовато,
каким казалось до сих пор.
     Дверь  за  Пирошниковым  захлопнулась,   и  он,  подождав,  пока  глаза
привыкнут к темноте, осмотрелся. Что-то изменилось  на лестнице, и это сразу
насторожило Владимира.
     Пирошников,  внутренне  подобравшись,  начал  новый спуск. Пройдя всего
лишь три пролета,  он  уткнулся  в  дверь,  которая, однако, совсем не  была
похожа на наружную, а скорее напоминала дверь в подвал, поскольку находилась
в  тупике; никаких квартирных дверей рядом  не  было, а  присутствовали лишь
батарея  отопления,  какая-то  лужа на полу и  довольно-таки мерзкий  запах.
Молодой человек, преодолевая отвращение к  этому запаху, приблизился к двери
и ощупал ее. Она была  сколочена из грубых, по всей вероятности,  необычайно
толстых  досок и  оказалась запертой.  Пирошников почувствовал  нечто  вроде
страха, но, испытывая последний шанс, все-таки постучал. За дверью раздались
тяжелые шаги, и грубый голос спросил:
     -- Ты, что ли, лошак?
     Пирошников сжался  и затих. За дверью послышались невнятные бормотанья,
кажется  даже  ругань  какая-то,  но  когда  молодой  человек  услыхал  лязг
отодвигаемого засова  -- отодвигаемого  с кряхтеньем  и посапываньем, сердце
его  остановилось, чтобы через  секунду  забиться с  удвоенной частотой.  Он
сделал осторожный, но  быстрый шаг назад, потом  еще  один, затем повернулся
спиной  к двери и побежал  наверх, подгоняемый смертельным страхом. На одном
дыхании Пирошников пронесся  этажа  до  четвертого,  считая, разумеется,  от
зловещего подвала. Лишь здесь он остановился и огляделся.
     Вокруг было уже гораздо чище и светлее, чем внизу. Пирошников посмотрел
себе под ноги  и  обнаружил, что ступени лестницы  белые, как в  Эрмитаже, и
тоже, вероятно,  из мрамора. Сверху до него донеслась  музыкальная фраза, но
довольно неотчетливо, так  что он не  смог определить --  что это и на каком
инструменте  играется.  Во   всяком  случае,   Владимиру  после   пережитого
потрясения сделалось легко на душе и  до  крайности любопытно -- что  же это
может  быть  наверху? Он зашагал  на  звуки  музыки, которые становились все
разборчивее. Пройдя  вверх  не  так  уж  много  времени,  Пирошников  увидел
площадку последнего этажа, весьма нарядную,  с дорогими дубовыми дверями, от
которой  наверх тянулся еще  один  короткий  лестничный марш,  упиравшийся в
чердачную дверь. На  двери бросился в глаза огромный висячий замок,  а  сама
она  была  обита  железом  и  выкрашена  в голубой цвет.  Главным же во всей
картине  был  человек в  спортивном  поношенном  костюме,  расположившийся с
баяном под этой дверью  и  наигрывающий на  нем хоралы  композитора  Иоганна
Баха. Он с неудовольствием  посмотрел  на Пирошникова, но ничего не  сказал.
Перед ним стояли ноты в виде раскрытой тетрадки, прислоненной к стене.
     -- Извините, я вам не помешал? -- вежливо осведомился Пирошников.
     --  Нет,  ничего,   --  сказал  мужчина,  продолжая  растягивать   свой
инструмент.  Он  был  небрит,  лицо  его было не слишком  одухотворенным, во
всяком  случае,  не  настолько,  чтобы   играть  хоралы.  Пирошников  ощутил
мучительную  робость человека, не знающего, куда себя  деть. Как часто с ним
бывало, он расправился с нею дерзким  и неожиданным  вопросом,  обращенным к
небритому музыканту:
     -- У вас не найдется булки? Анна Кондратьевна меня  послала спросить. У
нее гости, а хлеба нет.
     -- А... бабка Нюра, -- протянул исполнитель  и три раза стукнул кулаком
в стену. На стук из двери, расположенной по этой же стене, как  раз напротив
Пирошникова, вышла женщина  лет двадцати пяти,  которая, удивленно улыбаясь,
уставилась на нашего молодого человека. Тот слегка покраснел и смешался.
     -- Бабка Нюра хлеба просит,  -- возвестил сверху баянист. --  Нет там у
тебя чего?
     Женщина, еще  более удивленно распахнув глаза,  тут же скрылась.  Через
минуту она  возникла  снова  с  булкой в  руках. Это  была румяная городская
стоимостью  семь  копеек.   Пирошников  поблагодарил  и  принялся  шарить  в
карманах, отыскивая кошелек.  Обнаружив  его, он щелкнул замочком и увидал в
кошельке нечто похожее на маленькую фотографию  в железной рамке. Пирошников
вынул  ее  и  обследовал пальцами  внутренность кошелька.  Кошелек был пуст.
Тогда  молодой  человек  взглянул  на  вынутую фотографию и  определил,  что
никакая это не фотография, а иконка, изображающая Николая Чудотворца. Иконка
была  выполнена,  по  всей  видимости, на картоне, сверху покрыта прозрачным
целлулоидом и стиснута в жестяной окладец.
     Это уж  было слишком! Пирошников почувствовал  необычайное раздражение.
Пробормотав  что-то  вроде:  "Извините,  мелочи  нет",  на  что  добрые люди
отвечали:  "Да ладно,  после  отдаст", Владимир, прижимая булочку и иконку к
груди, кинулся вниз очертя  голову и бежал, пока не почуял, что достиг двери
Наденькиной  квартиры.  Он  позвонил, кляня  в душе проклятую мымру, чертову
лестницу и весь этот омерзительный дом.
     -- Вот! И вот! -- прокричал он в  лицо открывшей ему дверь старухе, суя
булочку и  кошелек с иконкой ей в руки, а сам  бросился в Наденькину комнату
успокаиваться.  Бабка  Нюра  прошаркала  позади него  в  кухню,  крестясь от
испуга, и там притихла. А Пирошников, отдышавшись и придя в  себя, насколько
это было возможным, решил тут  же, не откладывая дела в долгий ящик, принять
самые решительные меры. Он вышел из комнаты и направился  в  кухню.  Старуха
сидела на своем сундуке, читая какой-то журнал.  Она подняла на  Пирошникова
глаза, на этот раз усиленные очками, и посмотрела на него  с  явной горечью,
но без злобы.
     -- Анна Кондратьевна, -- как можно спокойней начал Пирошников. -- У вас
веревка бельевая есть?
     --  Господь с  тобой!  Да  неужто  ж так  надо? И  думать  не смей!  --
закричала  старуха,  поднимаясь  с  сундука  и грозно наступая  на  молодого
человека. -- Ты что это задумал?
     -- Сядьте! -- довольно резко оборвал ее Владимир. -- я спрашиваю: у вас
веревка есть? Мне нужно веревка. Поверьте, никаких таких дурных  мыслей я не
имею.
     Старуха покорно  потащилась  к кладовой и  вынула оттуда моток бельевой
веревки,  который и вручила Пирошникову.  Молодой  человек,  сказав старухе,
чтобы она сидела здесь и не возникала, как он выразился,  вернулся в комнату
и  первым   делом  обмерил  веревку,  пользуясь  распространенным  способом,
согласно которому за метр считается расстояние от кончиков пальцев вытянутой
руки до  противоположного  леча.  В веревке  оказалось  около сорока метров.
Пирошников сложил ее вдвое и тщательнейшим образом привязал  конец к батарее
отопления  под окном. После этого, действуя  быстро  и обдуманно,  схватил с
книжной  полки синий карандаш  и первую попавшуюся  открытку  с репродукцией
Рафаэля,  на обороте которой размашисто написал несколько  слов. Открытку он
оставил на  столе.  Затем  он  надел и  на  все  пуговицы застегнул  пальто.
Ухватившись за  веревку  в  части  ее,  близкой к  узлу, он с  силою потянул
веревку на  себя, пробуя крепость привязи и батареи  отопления.  На ладонях,
естественно,  после   такого  опыта  остались  красные   следы;  Пирошников,
недовольный  этим  обстоятельством, подошел  к  шкафу и,  порывшись  в  нем,
обнаружил кожаные Наденькины  перчатки, которые и  натянул -- правда не  без
труда, -- на руки.
     Он вздохнул глубоко и осмотрелся, как бы припоминая что-то. Потом убрал
с  подоконника на стол  пару  кастрюль, стопку тетрадей и  книг  и несколько
закрытых банок  с какими-то соленьями или маринадами.  Пирошников  отодвинул
оконные  щеколды  и раскрыл  обе рамы, причем полосы бумаги,  которыми  были
заклеены щели, оторвались с жутким треском. Но молодой человек уже ни на что
не обращал внимания. Он поглядел из  окна вниз и отшатнулся, но тут же, взяв
себя в руки, собрал с пола размотанную веревку, прикрепленную одним концом к
трубе, и  сбросил ее вниз.  Веревка, виясь, исчезла в холодном провале окна.
Посмотрев  на улицу еще раз, Пирошников убедился,  что конец веревки, хотя и
не  достиг  тротуара,  болтается  от него  метрах  в полутора. На  улице  из
прохожих, по счастью, никого не было; не было и милиционера. Выругавшись про
себя для храбрости,  Пирошников вспрыгнул  на  подоконник, затем сел, свесив
ноги наружу, крепко ухватился  за веревку и осторожно  спустил  свое тело по
карнизу в пропасть.



     Споем  же  гимн безрассудству! Ему,  безрассудству действия, сметающему
все доводы  "pro" и "contra" ради одной цели, достижимой, как  кажется, лишь
слепым и дерзким напором, перед  которым рушатся  (иногда)  стены и который,
разумеется,  гораздо  привлекательнее,   чем   трезвый  и  глубокий  анализ,
приводящий  к  бесполезной  трате   времени  в   тот  момент,  когда   нужно
действовать, действовать, действовать!
     Пирошников  преодолел страх и, свершив несколько прерывистых перехватов
руками вниз,  вдруг  почувствовал,  что  его  мускулы одеревенели.  Возникла
срочная потребность в  передышке, и он, находившийся как раз  на уровне окна
следующего, нижнего этажа, судорожно уцепился  за оконную раму и  подтянулся
поближе к  карнизу,  чтобы поставить не  него ногу. Приобретя таким  образом
точку опоры, Пирошников перевел дух. Карниз был покрыт коркою льда, и стоять
на нем надо было с большой осторожностью, но  это все же не то что висеть на
руках!   Пирошников  скосил  глаза  вниз  и  увидел,  что  земля  почти   не
приблизилась. Он почувствовал, что оторваться от спасительного карниза будет
достаточно трудно, и ощутил внутри некую невесомость. Собравшись с духом, он
легонько оттолкнулся ногой от карниза и снова повис на руках.
     На этот раз он сменил способ  спуска и не перехватывал рук, а  скользил
по  веревке,  через  каждые  полметра  прекращая движение, чтобы не  набрать
опасной  скорости.   Будучи  уже   на  уровне  третьего  этажа,  Пирошников,
почувствовал,  как  веревку дернуло, и поднял  голову  вверх, где, к  ужасу,
увидел две  головы, высунувшиеся из открытого окна  Наденькиной комнаты. Эти
головы в  шапках, опрокинутые над ним, что-то кричали, но неразборчиво.  Тут
же  он ощутил,  что  веревку  неудержимо  тянут  наверх, и  стал  спускаться
быстрее, но встречные  движения гасили  друг друга, и Пирошников по-прежнему
оставался  на той  же  высоте.  Это  продолжалось какие-то  секунды, пока не
кончилась  веревка. Теперь Пирошников висел  на  самом  ее  кончике,  и  был
момент, когда он приказал  себе  разжать руки, но  смалодушничал. Момент был
упущен! Пирошников пропутешествовал  снова  мимо  карниза, на котором только
что отдыхал, но  пропутешествовал  уже  в другом  направлении, причем до его
слуха все явственней доносились яростное сопение  и бормотание  незнакомцев,
тянувших веревку  наверх. Через мгновенье  сильные руки подхватили под мышки
нашего героя и он был  волоком втащен  в западню, из которой  так неудачливо
пытался выскользнуть.
     Проделав это,  незнакомцы, оба в пальто  и  в шапках,  мигом  и  весьма
деловито  вязали его тою же самой  веревкой  и  усадили на диван, после чего
приступили к допросу.
     -- Ишь ты! -- проговорил тот, что постарше, в шапке с опущенными ушами.
-- Средь бела дня ухитряются... Ну, говори сразу, чего упер?
     Пирошников молчал, подавленный не  столько нелепым подозрением, сколько
возвращением  на  круги  своя.  Тогда  второй,   оказавшийся  при  ближайшем
рассмотрении  совсем  еще  юным   человеком,  почти  подростком,  спросил  в
нерешительности у первого:
     -- Может милицию вызвать, дядь Миш, а?
     --  Погоди.  Сами с  усами,  -- отозвался  дядя  Миша.  ("Родственничек
приехал,  -- слабо  шевельнулось в уме Владимира. --  Вовремя  поспел,  чтоб
его...")  -- Ты  вот  что,  парень, давай  выкладывай.  А ты,  Ленька,  пиши
протокол, чтоб все честь честью. Мы ведь умеем.
     --  Чего  выкладывать?  --  как-то  тихо и покорно спросил  Пирошников,
махнувши уж на все рукой.
     -- А все, -- сказал непреклонный дядя. --  Кто  таков? Какую имел цель?
Зачем пришел? Чего хотел?
     -- Желал бы я сам это знать, -- с расстановкой и весьма мрачно произнес
Владимир,  но тут  же встряхнулся, какие-то  бешеные чертики мелькнули в его
глазах, он рывком вскочил  с дивана (при этом оба его стражника метнулись  к
нему) и закричал: --  Да развяжите  вы меня! Довольно этой комедии! Никуда я
не денусь, ей-богу!
     --  Успеется,  --  ответил главный  инквизитор, толкая  его  обратно на
диван, куда молодой  человек повалился боком, так что  не сразу смог принять
нормальное  положение, несколько  секунд  извиваясь  на плюшевой  подстилке,
отчего та скомкалась и сбилась в кучу.
     --  А  так!  -- вскричал  Пирошников, наконец выпрямляясь.  --  Пишите,
пишите! Я все расскажу, только на себя потом пеняйте!
     -- Не грозись, -- строго заметил дядюшка.
     --  Пиши! (Подросток и вправду,  быстренько  достав с  полок карандаш и
бумагу, приготовился к протоколированию признаний Пирошникова.) Пиши! Будучи
в нетрезвом  состоянии, я, Владимир Пирошников, неизвестно каким путем попал
в данный дом, где теперь и нахожусь  в  состоянии ареста. ("Тьфу ты! Слишком
много  состояний!"  --  подумал он  в  скобках,  но  было уже не до  стиля.)
Написал?  Пытаясь  утром  покинуть  пределы дома и воспользовавшись для сего
парадной лестницей, я обнаружил, что вышеназванная лестница...
     --  Ты тут не юли! -- взорвался дядя, до того уничтожавший следы деяний
Пирошникова,  а  именно  закрывавший  окно  и  устанавливавший  кастрюли  на
подоконник. -- Ты нам мозги не вкручивай! Пьяным от тебя и не пахнет.
     -- Так то же вчера было!
     -- А ты давай про сегодня. Вчера мало ли что было!
     -- Послушайте, снимите же  веревку, давит, -- взмолился Пирошников.  --
Вы Наденькин  дядя,  вот  видите,  я вас  знаю. Вы приехали сегодня поездом,
утром.  Наденька  получила вашу телеграмму. Поезд...  поезд  27,  кажется, в
вагон уж и не помню. Все верно?
     -- Это еще ничего не говорит, -- заявил дядя, несколько озадаченный.
     Он  подошел  к  молодому человеку  и освободил  его от пут.  Пирошников
сделал несколько движений, разгоняя кровь по жилам.
     -- Писать будете? -- спросил он уже более уверенным тоном.
     --  Ленька,  погоди писать,  -- приказал родственничек,  присаживаясь к
столу   и  наконец-то   стаскивая  шапку.  --  А   ты,   друг,  рассказывай,
рассказывай... Только попростому, без всяких.
     И   Пирошников,  насколько   мог  по-простому  и  без  всяких,  изложил
слушателям по порядку всю историю сегодняшнего утра -- и лестницу с кошками,
и  утренний  разговор  с  Наденькой, и объяснение  с Георгием Романовичем, и
приключение с иконкой, и напоследок историю побега.
     Дядя  Миша слушал  его  все  более хмурясь, но молчаливо,  а  подросток
Ленька --  тот раскрыл  рот и смотрел на  молодого человека с  восхищением и
ужасом, как на пойманное привидение.
     -- Да... -- неопределенно протянул дядя, когда  Пирошников закончил. --
Одним словом, заварушка...
     Он встал  и прошелся  по комнате, поглядывая на Владимира исподлобья, а
потом, что-то решив, обратился к Леньке:
     --  Ты  вот что, племяш.  Иди-ка  домой.  Матери  привет и  скажи,  что
устроился хорошо. О Владимире  (тут он кивнул в сторону Пирошникова) пока не
звони. Так оно будет лучше.
     Однако  племяш, встав от стола и тиская шапку  в руках,  уйти почему-то
колебался. Он подозвал к себе дядю и, смущаясь, что-то тихо тому проговорил.
Дядя даже крякнул от неожиданности.
     -- Эк  тебя разобрало! Это ж все... -- Он кинул взгляд на Пирошникова и
продолжал,  понизив голос, не  настолько, однако, чтобы наш  герой не уловил
отдельных   слов.  --  ...Психоз...   больной...  чего  боишься,   дурень...
лестница... полный порядок.
     Но Ленька, смущаясь еще более и краснея,  потупился  и не уходил. Тогда
дядя,  нахлобучив  на него шапку,  сказал,  что ладно  уж, проводит  его  до
выхода, поскольку на лестнице и вправду темновато, как бы чего не случилось.
Уже  в дверях он обернулся к Пирошникову и  с  отеческой  какой-то ноткой  в
голосе,  с  вввниманием  каким-то  особенным  предупредил того,  что  сейчас
вернется, а пока настоятельно рекомендовал отдыхать.
     Пирошников  снова скинул ботинки,  повесил  пальто, надел тапки Георгия
Романовича и забился в плюшевый угол дивана. Оставалось ждать Наденьку. С ее
возвращением  связывалась  хоть  какая-то надежда  -- хрупкая, смутная... во
всяком случае, возможность перемены.



     Наденька появилась на пороге  комнаты, легкая и деловитая, обремененная
кроме  своей  сумочки еще и сеткой, в которой были разные свертки,  блестела
крышечка  бутылки молока и торчал  батон;  появилась  она как-то бесшумно, и
глазам ее  предстала  исключительно  мирная картина: дядюшка с  Пирошниковым
играли в шашки.
     --  Надюшка пришла! --  закричал  дядюшка, смахивая  шашки  с доски. --
Продулся,  продулся,  как бестия...  Ну,  племяшка!  -- И  он  устремился  к
Наденьке, чтобы расцеловать ее, стиснув в своих родственных объятиях, на что
Наденька успела лишь крикнуть "Ой!" и рассмеяться.
     Пирошников, пробормотав: "Добрый день", выжидающе посмотрел на хозяйку,
а она, как  ни  в чем не бывало, освободившись  от дядюшки и  сняв пальто  и
белый халатик, подошла к Владимиру и спросила:
     -- Ну и как оно?
     И в этом вопросе заключена была бездна подтекста. Впрочем, несмотря  на
насмешливый тон  и оживленное Наденькино настроение, молодой человек заметил
в ее глазах что-то большее, чем простое любопытство;  он заметил и внимание,
и участие, и даже (на самом донышке вопроса) робость какую-то.
     Пирошников молча пожал плечами. Против его воли  получилось это излишне
надменно и  сухо,  так что Наденька сразу поскучнела, но виду перед дядюшкой
не  показала.  Напротив, не переставая расспрашивать  последнего о  каких-то
тете  Гале  да  Ваське  с Лешкой,  которые,  по всей  видимости,  составляли
семейство дяди  Миши,  Наденька принялась хлопотать по  хозяйству. Разговор,
однако,  был  затруднен  молчанием  Владимира, сидевшего  на  диване с видом
поневоле отчужденным, и некоторой настороженностью дяди, возникшей  сразу же
после первого вопроса, обращенного Наденькой к Пирошникову. Дядюшка  отвечал
рассеянно, а  взгляд его  все  время  перескакивал с племянницы на  молодого
человека и обратно. Да и Наденька  сама, видимо, чувствовала себя не в своей
тарелке.
     Пирошников первым  не выдержал такого положения и, встав,  обратился  к
Надежде Юрьевне (именно так он ее назвал, на что Наденька удивленно вскинула
брови)  с просьбой  выйти  с ним в коридор,  чтобы там наедине побеседовать.
Дядюшка подозрительно и с неприязнью  поглядел на Пирошникова и, прежде  чем
Наденька ответила, заявил, что он не гордый и может сам покинуть комнату.
     --  Дядя  Миша,  вы  не  обижайтесь.  Я вам потом объясню,  --  сказала
Наденька, но дядя Миша отрезал:
     -- Да уж  чего объяснять? Уж мне все  известно... -- И вышел в коридор,
разминая в пальцах папиросу.
     --  Обиделся... -- в растерянности произнесла  Наденька,  остановившись
посреди комнаты и опустив руки. -- Что тут у вас произошло?
     Молодой человек подошел к  ней и,  неожиданно для  самого себя взяв  ее
руки в свои ладони, начал говорить умоляюще, заглядывая собеседнице в глаза,
отчего Наденька  как-то  подобралась и застыла  неподвижно, как  выслеженный
зверек.
     --  Я  вас прошу...  --  говорил  Пирошников,  слегка  даже  поглаживая
Наденькину руку, впрочем совершенно  неосознанно, а скорее повинуясь кроткой
своей интонации. -- Я вас прошу, вы одна можете мне объяснить... Вы ведь  не
считаете меня идиотом, я вижу...  Где я нахожусь? Как мне  отсюда выбраться?
Вы должны это знать.  Понимаете, тут  приходил  ваш  муж...  (При этом слове
Наденька встрепенулась, а по лицу ее скользнула гримаска.)  Он  говорил, что
он тоже... Значит, вы знаете? Расскажите,  не  мучайте меня.  За этот день я
столько пережил, вы не представляете даже.
     -- А  ты что,  ничего-ничего не  помнишь? -- спросила  Наденька,  мягко
высвобождая руку, которую Пирошников отпустил со смущением.
     -- Что я должен помнить?
     -- Ну вот, как ты сюда попал, например?
     -- Да  помню же конечно! -- воскликнул Владимир, начиная нервничать. --
Это утром еще было, я запутался с этой лестницей...
     --  Да нет же, -- улыбнулась Наденька, -- ты  попал  сюда еще вчера. Не
помнишь?
     Пирошников  потер пальцем лоб, чтобы снова  сконцентрировать свои мысли
на вчерашнем вечере, который по-прежнему черным пятном лежал в  его  памяти,
но ничего нового припомнить не смог, а потому на лице его изобразились тоска
и безнадежность. Тогда  Наденька рассказала ему окончание вчерашней истории,
явившееся  для  Владимира  совершенным  откровением, ибо никакого намека  на
изложение события в его голове не запечатлелось. Недостающее звено выглядело
следующим  образом.  По  словам  Наденьки,  он  вчера,  и  довольно  поздно,
собственно даже сегодня ночью,  был приведен в ее  комнату  некоей  подругой
Наденьки...
     --  В  белой  шапочке?  --  вырвалось у Пирошникова,  на  что  Наденька
кивнула.
     Подруга эта  умоляла Наденьку оставить Пирошникова переночевать, потому
что иначе  с ним  могло  случиться, как она говорила, нечто ужасное.  И дело
было  даже  не в  том,  что молодой человек был  пьян,  а в выражении  такой
глубочайшей  безысходности и равнодушия,  которые были написаны на его лице,
такой потерянности, каких еще не случалось видеть ни Наденькиной подруге, ни
самой Наденьке. Подруга бегло упомянула о встрече на мосту и о тамошних, так
сказать,  словах Пирошникова, на что он, стоявший молча, вроде бы реагировал
вялыми, но протестующими  жестами. Сама  подруга  ("Как ее  зовут?" -- вдруг
спросил  Владимир.  "Наташа",  -- сказала Наденька), итак, сама  Наташа жила
неподалеку, но к себе  домой приводить ночью пьяного молодого человека, да и
не пьяного тоже, не имела никакой  возможности, поскольку жила с родителями,
которым подобный альтруизм вряд ли пришелся бы по душе.
     Короче говоря,  усилиями  двух молодых женщин с Пирошникова было  снято
пальто,  а сам он был уложен на раскладушку,  но не  в комнате Наденьки, а в
соседней, где сейчас никто не живет.  Проснувшись утром, Наденька его уже не
нашла  и предположила,  что  он благополучно  ушел,  но его возвращение,  да
вдобавок  с таким  ошеломленным  видом, навело ее на  мысль о  достопамятной
лестнице, с которой ей, увы, приходилось уже сталкиваться.
     -- А она  еще придет? Наташа... --  спросил  Пирошников,  изо всех  сил
пытаясь  припомнить  лицо своей  вчерашней знакомой,  проявившей о нем такую
заботу, но опять-таки не вспоминая ничего, кроме шапочки и длинных волос.
     --  Да,  -- ответила Наденька,  тонко  улыбаясь.  --  Я ей звонила. Она
придет сегодня же.
     -- Может быть, с ней мне и удастся...
     --  Это  было  бы  прекрасно,  --  сказала  Наденька  и  отвернулась  к
подоконнику,  где  стояли  кастрюльки.  Она  поочередно приподняла крышечки,
заглянув в каждую кастрюльку, потом, будто вспомнив что-то, спросила: -- Так
что же у вас произошло с дядей Мишей?
     -- Понимаете, он посчитал меня сумасшедшим -- видимо, так. Я на него не
в обиде, каждый на его  месте... Я  пытался вылезти через окно. Ну, а  потом
еще я ему рассказал кое-что.
     -- Через окно? -- рассмеялась Наденька. -- Господи, какой ты неразумный
человек! Неужели ты думаешь, что таким способом тебе удастся освободиться?
     -- А как  мне удастся?  -- в  свою  очередь спросил  Пирошников,  делая
особое ударение на вопросе. -- Как  ушел Георгий  Романович? Скажите, я хочу
знать. Он мне сам не ответил.
     Наденька нахмурилась и нехотя  сказала, что способ  Георгия Романовича,
по всей  вероятности, не слишком хорош  для Владимира, то есть, по существу,
повторила слова самого Георгия Романовича.
     -- Что  же  это?  Тайна?  --  воскликнул молодой человек,  подступая  к
Наденьке и желая, должно быть,  вырвать эту тайну, но она скользнула к двери
и высунулась в коридор, чтобы вызвать  бедного  дядюшку, который истомился в
обиде  и  неизвестности.  Раздосадованный  Пирошников   встретил   вошедшего
родственника  не слишком приязненным взглядом, но затем смягчился, вспомнив,
что в скором времени должна прийти  неизвестная Наташа, с которой он, помимо
своей воли, уже связывал какие-то надежды.
     Наденька  же, усадив дядю и  не дав ему опомниться,  заявила, что хочет
сразу  же  рассеять все недоразумения,  потому  как жить  им  всем  придется
вместе. Она четко и внушительно проговорила в лицо оторопевшему дядюшке, что
все рассказанное  Владимиром есть  чистая  правда, что  она  просит  дядюшку
отнестись  к  этому  спокойно  и  не  принимать  Владимира  за  тронувшегося
человека; что, наконец, она имеет сказать им обоим одну важную вещь.
     Дядюшка, как понял по его лицу Пирошников, ни  на секунду не усомнился,
что вся  речь  Наденьки  была направлена  на успокоение  не  его, а молодого
человека,  то  есть продолжается игра, долженствующая убедить  Пирошникова в
том, что  к нему относятся  как  к нормальному человеку. И он  охотно принял
правила игры и рассыпался перед Владимиром в восклицаниях -- он-де никогда и
не думал! да как могли предположить! да он всему верит! и прочее, и прочее.
     Пирошников  криво  усмехнулся,  но  дядюшкины  излияния  принял.  Тогда
Наденька сообщила им ту самую вещь, о которой было упомянуто. Она состояла в
том,  что  Наденька возымела намерение привести в  свою  комнату  еще одного
человека. Человек этот был мальчик лет пяти, Наденькин пациент, которого она
любила  больше других  своих пациентов и который до недавнего времени жил  с
матерью, не имевшей мужа.  Однако совсем недавно эта женщина вышла  замуж, и
мальчик не то чтобы стал  совсем уж лишним,  но вроде  того. Наденька поняла
это  сегодня,  посетив  больного  Толика  (так  звали мальчика)  и  выслушав
сетования матери на тесноту, занятость и тому подобное. Еще более убедили ее
в этом глаза мальчика, в которых она прочитала обиду и  горе, поэтому, почти
не  раздумывая, Наденька предложила  взять его  к  себе, на что  мать Толика
недоверчиво, но  согласилась, заметив,  что  оно и  кстати, поскольку она  с
мужем   собралась  куда-то   уезжать,  а  Толик   был  к  тому  единственным
препятствием.
     Все это Наденька изложила  ровным  и  спокойным голосом,  но Пирошников
заметил, что в глубине души  она волновалась, в особенности в том месте, где
говорила о больном ребенке. Дядюшка  вздохнул и сказал, что будет ей трудно,
ох как трудно. Наденька улыбнулась каким-то своим мыслям и сообщила, что она
сейчас же и приведет мальчика, а потом уж они все вместе поужинают.
     Она  мигом  оделась  и  упорхнула,  пообещав  быть   через  полчаса,  а
Пирошников  с  дядюшкой  некоторое  время  молчали,  обдумывая каждый  свое.
Пирошников стоял  напротив стены,  где  развешаны были детские фотографии, и
обозревал их, стараясь  угадать,  есть ли тут лицо  несчастного мальчика.  В
конце концов  он остановил свой  выбор  на  фотографии  ребенка с темными  и
широко расставленными  глазами, напряженно смотревшими прямо перед  собою, и
подумал, что такого мальчика тяжело будет Наденьке приблизить к себе и,  как
говорят, приручить. Его наблюдения прервал дядюшка,  сидевший  на диване под
фотографиями и обозревавший в свою очередь Пирошникова.
     -- Вот  что, Владимир,  хочу я тебе сказать... -- начал он с наигранным
добродушием. -- А не сбегать  ли нам  пока в магазин за винцом,  а? У меня в
чемодане белая имеется, боюсь только,  Надюшка пить не будет. А, к  примеру,
портвейн очень даже хорошо...
     Ох уж этот мудрый дядюшка! Сказал он это с ленцой, вроде бы и забыв про
пунктик  Владимира, про лестницу  эту треклятую, рассчитав, должно быть, что
именно так, исподтишка, он избавит его от навязчивой идеи, мимоходом как бы,
по забывчивости. Дядюшка  даже потянулся слегка, давая  понять, что не очень
настаивает,  можно и не ходить; и  глаза  чуть прикрыл, однако  наблюдал  за
молодым человеком  очень внимательно, готовый ко всяким неожиданностям, если
вдруг слова его заденут Владимира и напомнят ему нехорошее.
     -- А почему бы и нет? -- с готовностью отозвался Пирошников, предвкушая
ослепительное  мщение. После  того,  что произошло сегодня, он  окончательно
уверился в свойствах лестницы и знал наверное, что  никакой дядюшка с нею не
справится,  а  потому,  желая  проучить  последнего,  принял  предложение  и
продемонстрировал полное при этом простодушие. Дядюшка бросил на Пирошникова
обеспокоенный  взгляд,  но  не  заметил никакой игры  и,  обрадованный этим,
засуетился,  доставая деньги  и натягивая пальто  и шапку.  Пирошников  тоже
оделся,  и  они  вышли  в  коридор,  причем  дядюшка положил руку  на  плечо
Владимиру и без остановки что-то говорил, стараясь, должно быть, отвлечь его
внимание. Незадачливый психиатр  рассказывал  о том,  как  он доехал,  с кем
встретился  по  дороге  и  тому  подобное, нисколько  не ожидая последующего
страшного поведения лестницы.
     -- Какой это у нас этаж?  -- спросил Пирошников как бы невзначай, когда
они вышли на лестничную площадку.
     -- Да вроде бы пятый... -- ответствовал дядюшка, насторожившись.
     -- Ну-ну...
     Дядюшка засопел и только крепче стиснул руку молодого человека. Так они
прошли  в молчании до площадки,  которая, по всем расчетам, должна была быть
площадкой  первого  этажа,  и спустились еще  ниже.  Дядюшка  убыстрил  шаг,
подталкивая  Пирошникова;  дважды  им  встретились какие-то  люди,  не спеша
поднимавшиеся  вверх,  и они пропустили  их, прижимаясь  к стене,  поскольку
лестница  была  узка.  Наконец  дядюшка с Владимиром  вновь  достигли  двери
Наденькиной квартиры, и  тут  Пирошников, желая  продемонстрировать  эффект,
сказал:
     -- А вот и наша дверь, прошу убедиться!
     Эффект  был,  надобно  признать, очень  сильный.  Дядюшка,  побагровев,
притиснул Владимира к этой самой двери и с ненавистью прокричал ему в лицо:
     -- Ах, вот ты как! Фокусы на мне производишь?!
     -- Какие фокусы? -- пожал плечами Пирошников.
     -- А  вот  такие! -- И  дядюшка,  не  дав молодому человеку опомниться,
вновь повлек его вниз, неуклюже  перепрыгивая через ступеньки, и чертыхаясь,
словно надеясь таким образом избежать наваждения, но через  положенное время
оба  они, тяжело дыша,  стояли у  той же  двери, которая в этот момент  сама
собою  стала  медленно отворяться,  так  что дядюшка даже отпрянул  от  нее,
ожидая Бог знает чего. Лоб  его покрылся потом, из-под шапки выбились редкие
волоски, прилипшие ко лбу, -- лик его, как писали в классической литературе,
был  ужасен.  Однако  все  объяснилось просто.  Дверь  была отворяема бабкой
Нюрой, которая давно уже маялась в любопытстве касательно возни на лестнице.
Она  выглянула  в  щель,  предварительно надев дверную  цепочку,  и  увидела
знакомого ей молодого человека в неловкой позе рядом с неизвестным мужчиной.
Пронзительным голосом и нараспев бабка Нюра произнесла несколько фраз, смысл
которых сводился к выяснению происходящего перед дверью.
     -- Да не  волнуйтесь  вы,  Анна Кондратьевна!  -- досадливо  отмахнулся
Пирошников. -- Это Наденькин дядя. Мы с ним идем в магазин.
     Старушка  охнула и  провалилась.  За  дверью  раздался  звук  снимаемой
цепочки, после  чего все смолкло. По всей вероятности, бабка затаилась по ту
сторону, вся обратившись в слух.
     --  Ну? --  мрачно проговорил  дядя  Миша,  уставившись  на  Владимира,
впрочем без прежней агрессивности.
     -- Вот вам и  ну! --  дерзко воскликнул наш герой, наслаждаясь победой.
-- Теперь-то вы видите?
     -- Постой. Что же это?.. Нет, давай сначала, -- сказал упрямый дядюшка.
-- Пошли!
     -- Идите сами. У вас должно получиться.
     Дядя Миша недоверчиво отпустил руку Пирошникова и, оглядываясь,  побрел
вниз -- побрел с  опаскою и не очень  охотно. Он скрылся  из глаз Владимира,
некоторое  время  слышались  его  осторожные шаги,  а  потом снизу  раздался
радостный крик:
     -- Есть, мать-перемать! Есть она!
     Пирошников  печально улыбнулся темноте,  улыбнулся  иронически,  ощутив
всем своим существом ту  невидимую пропасть, которая разделяла сейчас его  и
дядюшку. Он стукнул кулаком по  перилам,  отчего те загудели,  распространяя
колебания вверх и вниз по лестнице.
     -- Володя, давай ко  мне, жду! -- просительно прокричал дядюшка, на что
Пирошников, облокотившись на перила и свесив голову в узкий пролет, отвечал,
что идет,  не  двигаясь,  однако,  с  места. Так они обменивались сигналами,
причем возгласы дядюшки  становились все настойчивей и нетерпеливей. Наконец
Пирошников  услыхал,  что дядя Миша,  выругавшись,  двинулся  наверх.  Желая
сыграть с ним еще  одну шутку, молодой человек тоже пошел вверх и,  в полном
соответствии  с жуткими  законами  лестницы,  через некоторое  время  нагнал
дядюшку.  Он  неслышно  подкрался  сзади к  уставшему  уже  и потому ищущему
неторопливо Наденькиному родственнику  и кашлянул. Дядюшка обернулся, зрачки
его на мгновенье расширились, но тут произошло неожиданное. Повинуясь скорее
всего стражу, родственничек ударил Пирошникова кулаком в живот, причем попал
в солнечное сплетение, отчего Владимир согнулся, как перочинный нож. Дядюшка
же, не раздумывая  ни  секунды, взвалил его на спину и,  отдуваясь, помчался
вниз.  Бежать ему пришлось недолго, ибо он был остановлен явлением женщины в
белой  шапочке и шубке  неопределенного  цвета.  Женщина стояла перед дверью
Наденькиной квартиры и названивала в звонок.
     Дядюшка стряхнул Пирошникова  со спины и прислонился  к перилам, обводя
помутившимся  взором окружающий  полумрак. Пирошников несколько раз взмахнул
руками,  чтобы наконец свободно вздохнуть после  дядюшкиного  удара, а потом
только обратил внимание на женщину.
     -- Здравствуйте, -- сказал он тихо и неуверенно добавил: -- Наташа...
     Дядя  Миша снял шапку и  вытер ею пот со лба, а Наташа,  обернувшись на
приветствие, сощурилась в темноту и так же неуверенно поздоровалась.
     Бабка Нюра отворила дверь и исчезла. Все молча проследовали в квартиру,
прошли по коридору  в комнату, расселись  и потом уже принялись  друг  друга
разглядывать.
     --  Вы  не  скажете,  где  Наденька?  --  вежливо  осведомилась Наташа,
поднимая на Пирошникова глаза.
     -- Скоро придет, -- отрубил дядюшка,  прежде чем Владимир успел открыть
рот.
     Наташа несколько  испуганно перевела взгляд на родственника и спросила,
может ли она подождать.
     -- Ждите, -- разрешил дядя и добавил, неизвестно  к  кому обращаясь: --
Будьте покойны, мы все это утрясем! Не на таковских напали!
     Наташа  испугалась  еще  больше. Она  беспокойно  оглянулась  теперь на
Пирошникова, а  тот,  желая разъяснить  слова  дядюшки, начал  говорить.  Он
осторожно попытался намекнуть на обстоятельства сегодняшнего утра, причем не
забыл  поблагодарить  Наташу  за вчерашнее, но она,  никак не зная  существа
разногласий между дядюшкой и Владимиром, прервала последнего словами:
     -- Я  все  знаю,  мне  Наденька  говорила  по  телефону.  Вы  попали  в
безвыходное  положение,  да?  Скажите,  это  очень  интересно,  я  никогда с
подобным не встречалась, скажите, вы пробовали спуститься по лестнице снова?
     Услышав  злополучное  слово,  дядюшка,  сидевший  на  диване, крякнул и
уставился на Наташу с видом почти затравленным. Он, по всей видимости, никак
не мог примириться с существованием этой лестницы  как  реального объекта, и
то,  что  все  довольно  спокойно  о ней  говорят,  приводило  дядю  Мишу  в
сильнейшее замешательство.
     Пирошников  снисходительно и даже чуточку благодушно  рассказал о своих
попытках. Тут показал он и юмор, упомянув об иконке, а напоследок, улыбаясь:
     --  Да  вот  и перед вашим приходом  мы  с дядей  Мишей хотели пойти  в
магазин,  но, как видите, вернулись  на исходные позиции.  Не  так ли,  дядя
Миша?
     Дядя Миша  безмолвствовал, а  Наташа, вопреки желанию  Пирошникова,  не
улыбнувшись его иронии, спросила:
     -- Скажите еще вот что: вы сами очень хотели выйти? Очень-очень?
     Пирошников  внимательно  посмотрел  на нее и не нашелся,  что ответить,
подумав про себя, что  и вправду какого-то  сверхобычного желания преодолеть
лестницу у него, пожалуй, не было.
     Его раздумья  были  прерваны  появлением Наденьки с ребенком. Открылась
дверь, и в комнату  вошел направляемый Наденькой мальчик  в пальто и  шапке,
замотанный по  самые  глаза в серый пуховый платок. Глаза мальчика блестели,
как это обычно бывает у больных детей. Двигался он осторожно, опустив руки в
вязаных  варежках, а  войдя,  ни  на кого не  посмотрел  и не  поздоровался.
Наденька  тут  же принялась его раздевать, и к  ней  присоединилась  Наташа,
обмениваясь  с подругой короткими  фразами.  Пирошников  отошел  к  окну  и,
наблюдая за сценой, представил  себя на месте мальчика вчера  вечером, когда
эти же две женщины укладывали  его спать. Был очищен  диван, причем дядюшка,
его  занимавший,  вышел  в  коридор  курить,  а на  диван  постелили  чистую
простыню, положили  подушку и одеяло. Мальчик все так же безучастно улегся в
постель и прикрыл глаза.
     -- Толик... -- позвала Наденька. -- Хочешь чего-нибудь?
     Толик не  ответил, а Наденька пообещала  ему чаю и скрылась из комнаты.
Наташа подсела к Толику на диван и коснулась лба мальчика губами.
     Владимир подошел ближе и, не зная, о чем  бы спросить, поинтересовался,
чем же болен мальчик.
     -- Температура, -- сказала Наташа. -- Но это все  пройдет, ведь правда?
--  обратилась она уже к  самому  мальчику. --  Скоро мы поправимся и  будем
играть в хоккей.
     -- Тети не играют в хоккей, -- прошептал мальчик очень тихо.
     --  А  вот и неправда!  --  заявила Наташа. --  Некоторые  тети играют.
Например, я...
     Она улыбнулась,  радуясь  тому, что  Толик  хоть что-то  сказал,  а  он
повернул лицо к стене, разглядывая фотографии. Вскоре  он  нашел среди них и
свою (ту самую,  которую  отметил уже Пирошников) и спросил, зачем она здесь
висит, на  что Наташа  отвечала, по-прежнему улыбаясь, что тетя  Надя  любит
своих пациентов.  Говоря  это, она метнула  лукавый  взгляд на  Пирошникова,
отчего тот смутился и отошел.
     Вернулись Наденька с чайником, из носика которого валил пар, и дядюшка,
принесший из коридора чемоданчик Толика; был  организован ужин, состоящий из
колбасы, сыра, рыбных консервов и чая с булочками, причем дядюшка достал  из
своего  чемодана бутылку  водки,  и все выпили  за  встречу  и  за  здоровье
больного мальчика.  Сам  же больной  мальчик, выпив  чай  и  приняв  из  рук
Наденьки какую-то  таблетку, отвернулся к стене,  и тогда Наденька  погасила
верхний свет  и зажгла старую лампу  в железном круглом абажурчике, стоявшую
на бюро, а потом предложила гостям переместиться на кухню.



     Бывает иногда так: вдруг в момент самый заурядный скользнет взгляд твой
сверху, как бы с  неба, останавливая мгновенье, в котором  различишь и  себя
среди  других  людей,  такого  же беспомощного  и  маленького,  как  они,  и
удивишься на  секунду  собственной своей  нелепости,  а  также  странности и
неповторимости ситуации. В такой миг внезапно чувствуешь неостановимый поток
жизни, который  вот сейчас  переборет твое усилие воли, и понесет дальше,  и
погонит,  и  не даст оглянуться или  различить что-нибудь дальше пяти шагов.
Тогда спросишь себя: где я? что со  мною? -- и засмеешься горько: да  неужто
здесь я? Но это продолжается так недолго, что никакие ответы не приходят, --
да и к чему они?
     Пирошникову  вообще было свойственно такое отъединение от  себя.  Вот и
сейчас в коридоре, следуя в кухню за дядюшкой и  наблюдая его затылок, -- за
дядюшкой, который нес в одной руке начатую бутылку,  а  в другой -- и весьма
бережно -- скумбрию  натуральную в собственном соку, -- наш  молодой человек
посмотрел, изумился своему  в ней участию. Люди, о которых вчера еще не имел
он  ни малейшего  представления, теперь,  за один  день, стали единственными
людьми,  с  которыми мог он  говорить; произошло мгновенное  замещение всего
мира одной комнатой,  одной квартирой и одной лестницей; и вот, вместо  того
чтобы  волком  выть  и  бросаться на стены, он несет преспокойненько  сыр на
блюдечке, а  сзади следует  незнакомая, но  уже почти родная Наташа, напевая
дешевую эстрадную песенку. Удивительно!
     В кухне на своем сундуке сидела старушка Анна  Кондратьевна,  сидела  и
что-то вязала.  Наденька спросила ее, не помешают ли они, на что бабка  Нюра
ответила: "Господь с  тобой! кушайте на  здоровье!"  -- и снова углубилась в
вязанье.  Компания расположилась  за Наденькиным кухонным  столиком, и  ужин
продолжился,  а по  мере опустошения бутылки завязался и разговор,  который,
совершенно естественно,  пришел к проблеме  Пирошникова, причем  инициатором
стал дядя Миша.
     Что-то не давало ему успокоиться и принять вещи такими, какие они есть.
Еще  не уяснив себе окончательно, является ли наша лестница  плодом больного
воображения Пирошникова  или  существует  как  материальный объект,  дядюшка
решил  и  в  том  и  в  другом  случае   организовать  комитет  по  спасению
Пирошникова, отведя себе места председателя. Поэтому без  обиняков, на какие
дядя  Миша решительно не  был способен, выпив третью стопку, он приступил  к
делу.
     -- Так что же будем делать, Надюшка?  -- спросил он племянницу громко и
твердо, желая, очевидно, гласности.
     -- В каком смысле,  дядя  Миша? -- ответила Наденька,  выигрывая время,
ибо  прекрасно  поняла  смысл   дядюшкиного  вопроса.  Пирошников  и  Наташа
выжидающе посмотрели  на дядю, каждый со  своим  выражением: Пирошников, как
обычно, иронически, а Наташа с серьезностью.
     -- А вот в его смысле, -- сказал председатель, кивнув на Владимира.
     -- Мне кажется, дядя Миша прав, -- вступила в разговор Наташа. -- Нужно
что-то делать. Ах, если бы вы видели себя вчера, простите, что я упоминаю об
этом, -- обратилась она  к Пирошникову. -- Но все здесь свои люди,  поймите,
что вы им небезразличны,  тем более при таких обстоятельствах... Может быть,
для начала вызвать врача?
     -- Во! -- утвердил дядя Миша, а Наденька  грустно улыбнулась и сказала,
что можно, конечно, вызвать и врача, но стоит ли?
     -- Я  тебе, Надюша, удивляюсь, -- сказал дядя.  --  Он  тебе кто? Брат,
сват? Чего  ему  здесь  делать? Если мер  не принять, он  здесь  черт  знает
насколько застрянет. А тебе хоть бы хны.
     -- Ну он же не виноват, -- вступилась за Пирошникова Наташа.
     -- А кто виноват? Я виноват, да? Или кто? -- наседал дядюшка.
     --  Подождите, -- сказала Наденька. -- Можно, конечно, вызвать и врача,
и милицию даже. Но зачем?
     --  Вот тебе и раз? -- воскликнул дядя Миша, а Наташа умиротворяюще  на
него посмотрела и заметила, что не надо горячиться.
     -- Может, вы что-нибудь скажете, Володя? -- спросила она.
     Пирошников,  до  сей  поры  сидевший  молча  и ожидавший  решения своей
судьбы, встрепенулся, но сообразил, что  никаких  мер придумать  не может, а
потому решил повернуть вопрос другим боком.
     --  По-моему,  нужно  сначала  разобраться,  почему  так случилось,  --
рассудительно проговорил он. -- И уж конечно, это я должен сделать сам. Пока
я не знаю...
     Наденька едва заметно кивнула  головой, больше даже своим  мыслям,  чем
словам Пирошникова, но дядюшка снова не согласился.
     -- Этак без конца можно антимонии разводить. Вот  что, племяшка, ты как
хочешь, а я этого дела так оставить не могу. Нужно его выпроваживать.
     -- Дядя Миша, зачем же так?
     -- Да ты пойми, что нужно бороться! Человек  бороться рожден, -- заявил
дядюшка, формулируя свое кредо.
     --  Смотря как,  -- сказал  Владимир. -- Биться  лбом в стену -- это не
лучший способ борьбы.
     --  Умен! Умен!  -- закричал  дядюшка. -- А  я  вот, дурак,  всю  жизнь
головой в стену, головой в стену! И ничего, получается!
     Пирошников улыбнулся, что еще больше задело дядю Мишу.
     -- Я  ж  тебе добра хочу, умная  ты  голова,  -- продолжал  он.  -- Ну,
заплутал, бывает, так надо же выбираться...
     --  По-моему,  надо  почаще  выходить  с  разными   людьми.  Должно  же
когда-нибудь  повезти,  -- рассудительно  сказала Наташа,  взглянув  в глаза
Пирошникову. На мгновенье между ними как  бы искорка проскочила -- так часто
бывает, когда,  сам  того  не  желая,  заглянешь  глубоко в глаза и  тут  же
смутишься,  будто переступил запретную  черту.  У  Пирошникова  даже дыхание
перехватило. Он поспешно отвернулся, а Наденька неожиданно рассердилась:
     -- Господи, болтаем ерунду! Оставьте человека в покое. Кому еще чаю?
     -- А налей-ка мне, Наденька, -- присоединилась  к компании старуха. Она
подошла  к столу с  большой синей чашкой и протянула  ее Наденьке.  -- Вы уж
простите, ради Бога, чайку захотелось.
     --  Пожалуйста,  пожалуйста,  --  радушно  пригласил  дядюшка.  --   Вы
присаживайтесь с нами.
     -- Нет, я уж у себя...
     И бабка  Нюра, получив чаю, снова укрылась  в своем углу.  Ее появление
сбило разговор, и весьма кстати, так как он  явно  зашел в тупик. Всем  было
ясно, что необходимо принимать  меры,  но относительно  конкретных  способов
имелись  расхождения.  Пирошников  смутно  чувствовал,  что   активная,  так
сказать, борьба  с  лестницей в  данном  случае бесполезна. Однако последний
взгляд Наташи что-то обещал, и Владимир подумал, что и вправду кто-то сможет
его вывести. Вполне возможно, что и сама Наташа...
     Дядя Миша предложил спеть. Молодой человек, слегка  обескураженный этим
предложением, промолчал, зато Наденька обрадовалась  и, не дожидаясь ничьего
согласия,  затянула  "Рябинушку". Дядя Миша подхватил, отозвалась неожиданно
из своего угла и старушка, хор вышел нестройный, но звучный; лишь Пирошников
с Наташей сидели молча, впрочем, Наташа улыбалась, поощряя пение.
     Спев  "Рябинушку",  приступили  к  "Стеньке"  и  спели  до  конца  и  с
выражением,  а  когда  начали  "Ямщика",   наш  герой  подпел  едва  слышно,
умиротворенный  пением и согретый чаем. Наташа все улыбалась одною  и той же
улыбкой, но в хор не  вступала.  Пирошникову вдруг почудилось сквозь тягучее
пение, что он целую вечность знает  этих  людей, что он  какой-то дальний их
родственник, потерявшийся в детстве, но теперь обнаружившийся неожиданно для
всех и принятый вновь в семью. Он распевался все слышнее и даже взмахнул раз
или два руками,  как  бы дирижируя,  на что  дядюшка одобрительно кивнул,  а
Наденька рассмеялась, довольная.
     Когда  песня кончилась,  Наташа встала и объявила о  своем решении уйти
домой, так как  было уже поздновато. Она без дальнейших околичностей исчезла
из кухни, а дядюшка, благодушествуя, подтолкнул локтем Владимира и сказал:
     -- Поди проводи девчонку, лестница-то темна...
     -- Проводи, -- кивнула Наденька, загадочно улыбаясь.
     Пирошников,  ободренный  напутствием  и  нисколько  не  боящийся  новой
встречи  с  лестницей,  даже  как будто забыв о ней,  вышел  в коридор,  где
разглядел одетую уже Наташу.
     -- Подождите, я провожу вас, -- сказал он шепотом, чтобы,  не  дай Бог,
не разбудить спящего мальчика, и, не дожидаясь ответа, вошел туда на носках,
осторожно взял пальто и снова вышел.
     Теперь они стояли в темном коридоре,  каждый чего-то ожидая. Пирошников
поспешно натянул пальто, не застегивая его, а потом взял Наташу за локоть  и
слегка потянул к себе. Она поддалась легко и уткнулась носом ему в воротник.
Владимир трепетно провел рукою по мягкой  шапочке, шепча какие-то  слова. Он
почувствовал расслабленность, будто  отпустило что-то душу, а Наташа подняла
лицо, ожидая поцелуя. Молодой человек коснулся губами ее глаз и ощутил кожей
волоски  ресниц, которые  часто вздрагивали, а  на своей шее почувствовал он
горячее  дыхание. Давно не испытывал Владимир подобной минуты, за которую не
жалко,  кажется,  отдать все не свете  и  которая  конечно  же дороже  самых
сладких и острых любовных сцен, но прелесть ее неповторима и состоит как раз
в  этой неповторимости и скоротечности. Уже через секунду он нашел ее губы и
прижал к ним  свои, а Наташа закинула голову и обхватила  Пирошникова, чтобы
не упасть. Поцелуй был длительный; а с  ним  вернулась  на место  и душа,  и
мысли какие-то затеснились в уме, и беспокойство, и желание, и лихорадка.
     --  Пойдем,  --  прошептала  Наташа,  мягко  отстраняя   Пирошникова  и
поблескивая в темноте глазами. -- Уйдем отсюда, правда?
     --  Да-да...  --  проговорил он,  спеша отогнать  все  мысли,  лишь  бы
вернулась та минута, но она не вернулась, ибо Наташа  потянула  его к двери,
за которой снова была лестница, готовящая и на этот раз, как он понял вдруг,
что-то  необычное.  Мало, мало  было одной минуты душевного покоя, чтобы вот
так выйти и уйти  с молодой женщиной на край света или  хотя бы домой. Дверь
скрипнула и распахнулась, приглашая к новому путешествию по кругам лестницы.



     Пирошников, ведомый за  руку женщиной в белой шапочке, вновь переступил
порог и вышел на лестничную площадку. Сердце  у него еще часто колотилось от
испытанного только что блаженства, он не сводил глаз с Наташи, которую видел
теперь сбоку на фоне серой, свинцового цвета  стены; он ощущал в левой своей
руке пальчики Наташи с острыми ноготками, смутно что-то напоминавшими, и это
его состояние помешало ему  сразу же заметить новые странности, произошедшие
с лестницей.
     Они прошли  несколько  шагов вниз,  ступая  осторожно,  будто ступеньки
могли  провалиться, и не  разговаривая, но тут Пирошников почувствовал,  что
они  не  одни на  лестнице;  почудилось ему какое-то  постороннее  движение,
впрочем  совершенно   бесшумное.   Он   оглянулся,  но   ничего  не  заметил
подозрительного. Постороннее  движение  было  где-то  сбоку,  и  наш  герой,
задержавшись на шаг, но  не отпуская Наташиной руки, пристальнее вгляделся в
стену. В ее глубине отражались две фигуры, спускающиеся по ступенькам. Стена
была гладкой, как зеркало, но  гораздо более темной,  так что Пирошников  не
сразу смог  сообразить,  что  фигуры  эти --  его  собственная  и  Наташина,
отраженные в стене. Отвернув голову, он перескочил  через ступеньку, догоняя
Наташу, которая  шла,  не глядя по сторонам, и в  ту  же секунду  понял, что
лестница подготовила что-то совсем уж невозможное. Где-то внутри шевельнулся
страх, который молодой человек попытался преодолеть разговором.
     -- Вы  знаете,  Наташа, я чего-то боюсь, --  прошептал  он, склоняясь к
белой шапочке, и Наташа, испуганно на него посмотрев, остановилась.
     -- Ну что вы! -- сказала она также шепотом. -- Это вам кажется.
     -- Нет-нет! --  воскликнул Пирошников, прижимая Наташу  к себе и  пряча
лицо  в  пушистом  меху  шапочки. На мгновенье  страх  пропал, но  только на
мгновенье! Подняв лицо, Пирошников увидел свое отражение, обнимающее фигурку
женщины в шубке и шевелящее губами.
     -- Пойдем, пойдем быстрее! -- сказала Наташа.
     Она взяла его под руку. Свернув на новый  лестничный пролет, Пирошников
вывернул  шею за  голову  Наташи и  убедился, что  отражение не исчезло. Все
стены, окружавшие  лестницу, выглядели изготовленными из блестящего  темного
металла, так что  молодому  человеку  даже  захотелось  ощупать  их  руками.
Наташа, желая отвлечь внимание Пирошникова, принялась строить планы, как вот
они сейчас сядут в  трамвай и поедут к нему домой или куда еще; говорила она
и про погоду, но все это так далеко было сейчас от Пирошникова, что слова ее
воспринималась им бесчувственно. Он послушно передвигал тряпичные свои ноги.
Потихоньку им овладевала апатия.
     Он  не заметил,  как Наташа высвободила  руку,  чтобы поискать что-то у
себя в  кармане, и продолжал идти; как раз в этот момент кончился лестничный
марш,  и Пирошников повернул, а повернувши, разглядел, что Наташи рядом нет.
Сделав  по инерции еще два шага вниз, он остановился и огляделся.  Наташи не
было  и сзади  на  лестнице,  но  найдя в  себе  силы  посмотреть  на стену,
Пирошников, к  ужасу своему, обнаружил, что там, за зеркальной  поверхностью
стены, в темной глубине  отражения, Наташа по-прежнему была рядом с ним. Она
стояла и смотрела на него, подняв голову, так  что отсюда  была видна только
ее спина. Пирошников оцепенел, не в силах  оторвать взгляд от зеркала, а та,
отраженная  от  пустоты  Наташа,  последовав  за  направлением его  взгляда,
оборотилась  и  посмотрела  не него из  зеркала.  Пирошников провел рукой по
лицу, и его  отражение сделало то же  в мельчайших подробностях. Изображение
же Наташи спустилось вниз на три ступеньки и  оттуда поманило его пальчиками
-- то есть не его, конечно, а того Пирошникова, который был за зеркалом.
     ...Подойдем  к  зеркалу,  читатель,  и  вглядимся  в  него, чтобы  хоть
отдаленно  представить  себе  ситуацию,  возникшую на проклятой лестнице. Вы
никогда  не задумывались, кто же из тех двоих, смотрящих друг другу в глаза,
есть настоящий  вы? Конечно же, тот, что снаружи, -- что за  чепуха! Но  вот
представьте, что там, в зеркале, рядом с  вашим изображением появилась не то
что  женщина, а хоть мушка какая-нибудь, которой здесь, по эту сторону, ваши
глаза  не зарегистрировали... Не  правда  ли, это  изменит кое-что  в  ваших
представлениях?
     Тут Пирошников и вправду подумал, что  он  свихнулся. С огромным трудом
ему  удалось взять  себя  в  руки.  Он подумал,  что  его знакомая  (или  ее
отражение) может обнаружить странности в его поведении, а посему, не  совсем
привыкнув  еще  к отражениям, он постарался поставить  себя на место  своего
двойника  и повернул голову так, чтобы  двойник смотрел  на Наташу. Затем он
продолжил шествие,  кося  глазом на стену, и  увидел,  что  отражения  пошли
рядом. Пирошников затаил дыхание, решаясь на опасный  опыт -- ему вздумалось
проверить,  что же произойдет,  если  он протянет руку  таки  образом, чтобы
двойник его коснулся Наташи.
     Он осторожно поднял левую руку (двойник поднял правую) и начал медленно
заносить ее  за спиною  Наташи, наблюдая  за  своими  движениями  в зеркале.
Наташа вдруг увернулась и  побежала  вниз. Владимир сделал шаг  к  стене и с
размаху ударил ее кулаком.  Двойник сделал  то же. Из  кулаки столкнулись на
плоскости зеркала и  отскочили друг от друга. Наташа что-то сказала, смеясь,
но  слов не было  слышно. Пирошников  увидел только, как блеснули ее зубы, и
тогда он сказал в пустоту:
     -- Я, пожалуй, пойду обратно...
     По лицу  отраженной Наташи  он понял,  что  она  его услышала. Губы  ее
зашевелились,  что-то шепча,  но Пирошников,  не  в силах  уже вынести  этот
разговор,  повернулся  и  зашагал  вверх.  Дойдя  до  площадки, он  все-таки
оглянулся и увидел в зеркале,  что Наташа плачет и утирает  слезы платочком.
Пирошников  приблизился  к стене и  некоторое  время смотрел  в глаза своему
отражению. Потом он медленно опустился на ступеньку и сел лицом к Наташе. Он
чувствовал  холод  стены,  и ему чудилось,  что это  ледяное плечо  двойника
подпирает его.
     --  Наташа...  -- тихо  сказал  он. --  Идите домой.  Только не уходите
совсем, я вас прошу. Мне нужно прийти в себя.
     Наташа поднялась к нему и опустилась на  колени двумя  ступенями  ниже.
Чтобы видеть ее лицо, Владимиру  пришлось смотреть  в зеркало, отчего Наташе
казалось, что он глядит  мимо,  и она, должно  быть, была  этим обижена.  По
движениям ее губ Пирошников понял, что она о чем-то его спрашивает, но он не
в  состоянии был ответить, а главное,  не  смел заставить себя смотреть так,
чтобы двойник мог видеть Наташу. Тогда он сам бы потерял ее из виду.
     -- Сегодня ничего  не получится,  --  хмуро сказал он. -- Потом  я  вам
объясню. Идите домой.
     Наташа встала во весь рост и протянула к нему руку, но молодой человек,
вскочив,  отпрянул, испугавшись вдруг этого ирреального прикосновения,  хотя
сам несколько минут назад готов был произвести подобный опыт.
     -- Потом, потом! -- воскликнул он и устремился вверх. Внизу, в зеркале,
он увидел, как изображение  Наташи повернулось, запахнуло шубку и  медленно,
как  бы раздумывая, двинулось  вниз. Пирошников шел с понурым видом и больше
на  стену  не  смотрел.  На каком-то  повороте он  понял,  что его отражение
исчезло, и действительно, обернувшись  к стене, увидел, что она приняла свой
прежний облик, оказавшись снова сероватой, с потрескавшейся краской, грязной
стеной, в которой нельзя  было разглядеть никакого отражения, даже придвинув
к  ней вплотную лицо. Но теперь ему было все  равно. Пережив за какие-нибудь
полчаса в своих мечтах такой феерический взлет и такое ужасающее падение, он
думал теперь  лишь о  том, как быстрее добраться  до раскладушки и  заснуть.
Когда  Наденька открыла ему дверь  и поинтересовалась  результатами, он лишь
устало махнул рукой  и попросил  разрешения  переночевать еще раз, поскольку
другого выхода у него не было.
     Наденька привела  из кухни дядюшку, который попытался было растормошить
Владимира, но  натолкнулся  на  стойкое равнодушие. Заявив,  что утро вечера
мудренее,  дядюшка принял  активное  участие в подготовке ко сну. Оказалось,
что  ночевать  им  придется  в  той  же  нежилой  комнате  на  раскладушках.
Пирошников, вяло поблагодарив Наденьку вошел  с дядюшкой в ту самую комнату,
где он так беспамятно провел прошлую ночь.



     Он вошел в комнату и остановился у порога, не решаясь сделать следующий
шаг, потому что в комнате было темно. Дядюшка, вошедший туда чуть раньше и с
раскладушкой в  руках, уже  разворачивал ее, чертыхаясь в темноте, но тут за
спиной Пирошникова в комнату проскользнула Наденька и принялась шарить рукою
по  стене; потом  раздался щелчок, и комната озарилась светом, исходившим от
настолько лампы, принесенной Наденькой  и поставленной прямо на пол. Круглый
железный  абажурчик  давал свету  падать  лишь вниз,  образуя на полу  яркое
пятно,  от  которого  получала  освещение  и вся  комната.  Владимиру  вдруг
вспомнилась  сцена дворца  культуры,  куда  он, сидящий вверху  на маленьком
балкончике,  направлял разноцветные  лучи своей аппаратуры. И хотя  не далее
как несколько дней назад занимался он этим делом, ему показалось, что та его
жизнь отодвинулась далеко-далеко, а главное -- безвозвратно.
     А что же комната?  Кроме двух раскладных кроватей --  одной, стоявшей у
стены,  со взбитой  на ней постелью,  и другой,  принесенной  и  развернутой
дядюшкой, в комнате находилась лишь гипсовая скульптура,  изображавшая часть
обнаженной женской фигуры от  колен до шеи  и  без рук. Обрубок этот стоял в
углу,  валялись на  подоконнике куски гипса  неправильной формы, а  на стене
висел  большой карандашный  рисунок  того же  самого обрубка,  выполненный в
манере не  вполне реалистической, но узнать было можно. По всей видимости, в
комнате была когда-то мастерская скульптора, но, судя по изрядному слою пыли
на полу, которая  была  хорошо заметна  в свете лампы,  человеческая нога не
ступала здесь уже давненько.
     Владимир, все  еще пребывавший в задумчивости, достиг своей раскладушки
и меланхолично  начал раздеваться. Сняв с себя верхнюю одежду, он огляделся,
соображая, куда бы ее деть, а потом, подойдя к гипсовому торсу, бесцеремонно
навалил  свой  гардероб на плечи фигуры.  Тут  же рядом  положил он и носки,
которые,  как  уже  упоминалось,  были не первой свежести, да  еще с дыркой,
отчего наш молодой человек  с отвращением  на них взглянул, а затем зашлепал
босыми  ногами  к постели, ощущая  ступнями мелкий сор, который он стряхнул,
прежде чем  забраться  под одеяло. Наденька, осветившая комнату,  больше  не
появлялась,  дядя  Миша  раздобыл  где-то  постельные принадлежности  и,  не
торопясь, располагал их на койке. Мир и тишина воцарились в доме.
     Уже раздевшись, дядюшка заметил, что  Владимир опередил  его  по  части
размещения одежды.  Он недовольно  крякнул и, опасливо  выглянув  в коридор,
куда-то  отправился, а через минуту вернулся со стулом.  Пирошников, лежа на
боку,  безучастно  наблюдал, как дядюшка, в огромных синих  трусах и красной
почему-то  майке  похожий на  ветерана футбола,  подошел к стоявшей на  полу
лампе  и  большим  пальцем  ноги,  чтобы  не  наклоняться,  нажал на  кнопку
выключателя.  Жест  этот  развеселил  нашего  героя,  он  даже  почувствовал
кратковременный прилив нежности к  дядюшке, а последний поскрипел  в темноте
пружинами и затих.
     Впрочем,  тишина  воцарилась  ненадолго.  Дядюшка снова  заворочался, а
потом позвал шепотом:
     -- Володя! Спишь, что ли?
     -- Нет, -- нехотя отозвался Владимир.
     -- Тут, видишь, какая петрушка. Комната-то знаешь чья?.. Это Надюшкиной
соседки  комната, только еще  неоформленная.  Она за нее  воюет в жилотделе,
чтобы старуху сюда поселить.
     -- Анну Кондратьевну? -- спросил Пирошников.
     -- Ну! Она ж ее мать, это... Не помню, как ее Надюшка называла. Вот что
я думаю -- как бы она нас не турнула отсюда...
     -- А бабка-то разрешила? -- опять спросил Пирошников, удивляясь в душе,
как мало взволновало его дядюшкино сообщение.
     -- Старуха-то? Да! Ей, говорит, на кухне привычней... Я чую, соседка --
дама такая... Ты женат, нет? -- спросил дядюшка без всякого повода.
     -- Нет, -- отрезал Владимир. -- Давайте спать.
     -- Спать так спать, -- согласился дядюшка. -- Ты, главное, не волнуйся.
Все будет в порядке, вот увидишь.
     Пирошников повернулся  к стене  и уже  минуты через  три  услышал,  что
дядюшкино  посапывание  начинает переходить в храп.  Сначала храп то  и дело
срывался,   но  потом,  после  затяжного  и  мощного   периода,  установился
окончательно, все более и более нервируя Пирошникова. Он залез с головою под
одеяло,  но эффекта не  добился.  Раздосадованный,  он  сел на кровати  и  с
ненавистью посмотрел в дядюшкину сторону. "Вот черт!  -- подумал Пирошников.
-- Нигде нет покоя!"  Он осторожно добрался до гипсовой фигуры, сунул  голые
ступни в ботинки и  ощупью нашел в кармане пиджака сигареты  и спички. Кляня
дядюшку, молодой человек  вышел в коридор, где была тьма кромешная; выставив
вперед руки, добрался до старухиного комода и уселся  на нем, предварительно
сдвинув кружевную  салфетку.  Здесь  дядюшкин  храп  был  почти  не  слышен.
Пирошников закурил.  На миг пламя  спички осветило коридор, качнуло длинными
тенями  и  погасло.  Теперь  лишь красный  огонек  сигареты  освещал  пальцы
Пирошникова, когда тот затягивался.
     О  чем думал молодой  человек,  сидя  в  коммунальном коридоре,  трудно
сказать. Скорее всего,  никакого четкого направления мыслей  у него не было.
Так,  неясное  броженье  и вспышки  воспоминаний.  Да и  это  вскорости было
прервано каким-то  подозрительным  посторонним  шумом  --  раздались  глухие
голоса,  и  Пирошников  услышал,  как  в  замочной  скважине  входной  двери
поворачивается ключ. Владимир мигом  потушил сигарету о комод и собрался уже
бежать к своему ложу, как вдруг лязгнула  дверная цепочка и женский голос за
дверью раздраженно произнес: "Опять!  Ну ладно  же!"  Пирошников понял,  что
дверь  замкнута на цепочку и женщина не может войти в квартиру, хотя и имеет
колюч. Он спрыгнул с комода и намеревался уже, несмотря на свой ночной  вид,
снять цепочку, но тут рядом с ним что-то прошелестело, так что он отпрянул и
прижался  к стене, что-то звякнуло,  скрипнуло,  и Пирошников сообразил, что
дверь открыла бабка Нюра.
     --  Сколько раз я тебе говорила! -- прошипел тот же голос. -- Совсем из
ума выжила! Что же ты -- не знала, что меня еще нет?
     -- Запамятовала,  ох, запамятовала, -- виновато  бормотала  старушка, а
какой-то мужской, удивительно знакомый Пирошникову голос прошептал:
     -- Лара, пожалуйста, тише. Я не хочу...
     --  Накурено,  как  в  кабаке. Что тут  происходит?  --  опять  сказала
женщина.
     --  Гости, гости... -- ответила  бабка, отодвигаясь,  чтобы  пропустить
пришедших,  и едва не касаясь Пирошникова, который, не дыша, распластался на
стене и с ужасом ожидал своего обнаружения.
     -- Что за гости? -- раздраженно спросила женщина.
     --  Я  же  тебе говорил, -- мягко  ответил  мужчина.  -- Завтра  ты его
увидишь.
     -- Ты уверен, что он еще здесь?
     -- Что за вопрос! Конечно... Ну, пойдем. Она может проснуться.
     Пирошников, несмотря на полную темноту, почувствовал, что при последних
словах  мужчины,  в котором наш  герой уже узнал бывшего  Наденькиного  мужа
Георгия Романовича, имевшего с ним сегодня утром беседу.
     Пирошников перевел дух и на цыпочках отправился к себе, где по-прежнему
Богатырски спал  дядюшка.  Решив не церемониться  более, Владимир подошел  к
нему и  потряс дядюшку  за плечо. Дядюшка  встрепенулся, пробормотал:  "А?..
Что?.." -- но храпеть перестал. Воспользовавшись передышкой, молодой человек
юркнул  в постель и успел-таки заснуть  до  возобновления концерта,  правда,
весьма непрочным и беспокойным сном.



     Ах,  какое  было  утро!..  Пирошников  проснулся  умиротворенным  и  со
спокойной  душой, которую  не  смогли  растревожить воспоминания о вчерашнем
дне, хотя они  и  промелькнули сразу же по пробуждении.  Сквозь  грязноватые
стекла окна на  стену падал солнечный свет, по чему Владимир  догадался, что
час уже не ранний. Он потянулся в  постели,  как  когда-то, как в детстве, и
улыбнулся  дядюшке,  который,  заправив свою  койку, занимался  неторопливой
утренней гимнастикой.
     Сама собою  у  Пирошникова появилась мысль,  посещавшая  его  и  ранее,
кстати, довольно-таки часто. Это была мысль о новой жизни.
     Начать  новую  жизнь!.. Кто  не мечтал об  этом,  в  особенности  после
жизненных  неудач,  когда  все  идет как-то вкривь  и  вкось,  а главное  --
сплошным  потоком, где смешиваются и  радости,  и  горести,  и разговоры,  и
мелкие  повседневные  дела,  и  скорбь  вселенская  по  поводу  каких-нибудь
обыкновенных бытовых неурядиц! А в результате что?  В результате лишь суета,
милый  читатель,  от которой можно  избавиться, как кажется, только начав  с
понедельника Новую Жизнь, в которой все, ну решительно все будет не так.
     Справедливости ради следует сказать, что была  суббота.  Но это роли не
играет. В конце концов новую жизнь можно  начать и с субботы, лишь бы были к
тому  необходимые предпосылки.  А  они  у  Пирошникова  имелись  в  наличии.
Запутанные обстоятельства,  недовольство  собою и  оторванность от привычной
среды,  произошедшая,  правда, не по его  воле. Вполне  достаточно для новой
жизни.
     Новая  жизнь  начинается  с того,  что  надобно  умываться  и побриться
гладко. И еще нужно делать  движения решительные и точные, чтобы себе самому
казаться  деловым.  Поэтому  Владимир,  откинув  одеяло  элегантным  жестом,
вскочил с  постели и принялся одеваться. Конечно,  начинать новую жизнь надо
было бы в чистой одежде,  но  что делать? Майка, рубашка,  носки -- все  это
было так себе,  не слишком новым и  далеко не чистым. Но  Пирошников  не дал
воли подобным мыслям, чтобы  не сбить  настроение.  Он сделал даже несколько
резких  взмахов  руками, изображая  гимнастику, так что дядюшка покосился на
него, приседая в это время.
     Распахнулась  дверь,  и  весьма  кстати  появилась  Наденька в  том  же
халатике,  что и вчера утром. Она приветливо, совсем как родному, улыбнулась
Пирошникову, тем самым незаметно подкрепляя идею новой жизни. Поздоровавшись
с ним и с дядюшкой, Наденька предложила провести их в ванную комнату.
     --  У вас есть бритва?  --  вежливо спросил  Пирошников дядюшку. -- Мне
необходимо побриться.
     Дядя Миша столь же корректно выразился в том  смысле, что бритва есть и
он предоставит возможность ею воспользоваться. Никаких вопросов о вчерашнем,
никаких  намеков на  лестницу  --  ничего!  Новая  жизнь  начиналась истинно
по-джентльменски.  Пирошников  даже  подумал  несколько  наивно, что  вот  и
дядюшка начинает  новую жизнь, и  Наденька тоже...  Впрочем, может быть, так
оно и было.
     Наденька,  проводив   их  и  дав  указания,  скрылась.  Ванная  комната
оказалась просторной, так что дядюшка с  Пирошниковым не мешали друг  другу.
Пока  один мылся, другой скоблил  подбородок  и  наоборот. Пирошников, чтобы
отрезать   себе  пути  отступления  к  старой  жизни,   вымыл  голову   и  с
удовольствием  причесался на пробор.  Когда он выходил  из ванной в коридор,
гладкий  и  сияющий, как  яблочко, из своей комнаты выплыла  соседка  Лариса
Павловна, с  голосом которой наш  герой имел  уже честь познакомиться ночью.
Она была,  как и  Наденька, в  халате, правда другого  качества -- стеганом,
синтетическом и  розового цвета.  Росту Лариса Павловна  была  небольшого, а
комплекцией  напоминала гипсовую скульптуру из мастерской. Черты лица Ларисы
Павловны были  очень милы, но они,  как и вся ее фигура, вызывали сразу же в
голове какие-то такие мысли, которые и передать стыдно. Чувственные какие-то
мысли, будь они неладны! На вид Ларисе Павловне было лет тридцать пять, была
она,  как  говорится, в форме, то есть  успела  уже  причесаться и  наложить
нужную косметику.
     --  С  добрым  утром, -- обворожительно  ответила  соседка на смущенный
несколько кивок Пирошникова. Увидев и дядюшку в красной майке, вывалившегося
из ванной,  она удивленно  и  насмешливо проговорила:  -- Вот как! А я  и не
знала, что у нас теперь филиал гостиницы!
     И она удалилась в  кухню, пройдя мимо насторожившегося дядюшки, который
поглядел ей вслед оценивающе и с неприязнью. Потом наши  друзья  вернулись в
мастерскую,  где Пирошников привел  в порядок раскладушку, после чего делать
стало  нечего.  Между  тем  новая  жизнь  требовала непрерывной  и  полезной
деятельности,  ибо  каждая минута тоски и уныния  возвращала  жизнь  старую.
Пирошников  подошел к окну и  полюбовался видом городского пейзажа. По улице
неторопливо шли  люди,  тоже, по всей  вероятности,  начавшие  новую  жизнь;
многие одеты нарядно  по случаю выходного дня, декабрьское  солнце согревало
улицу  скудным своим  теплом,  от  которого  чуть  плавилась корка  льда  на
карнизе.  Дядюшка  в  это  время,  уже вполне  одетый,  сидя на стуле, читал
газету, которую неизвестно где достал.
     Снова вошла Наденька  и объявила, что пора завтракать.  Все происходило
по-домашнему и  очень мило. Владимир с дядюшкой пошли  в Наденькину комнату,
причем  дядюшка  похлопывал  своего   молодого  друга  по  плечу  и   что-то
рассказывал из свежих газетных новостей.
     Завтрак  прошел  непринужденно, словно и  не  было  вчерашней  беготни,
неразберихи, головокружительных трюков  лестницы и темных отражений. Никто и
словом не упомянул  о них. Толик был еще  не выпускаем Наденькой  с дивана и
завтракал, сидя на  нем. Впрочем, вид  мальчика не внушал тревоги. Наденька,
поминутно обращавшаяся к нему, ответов почти не получала. По всей видимости,
мальчик по-прежнему стеснялся общества.
     Итак, вокруг лестничного феномена установился некий заговор молчания, и
Владимир,  начавший, напоминаем, новую  жизнь, был благодарен дядюшке  и его
племяннице за их тактичность. И вправду, если не замечать какого-то явления,
можно в конце концов внушить себе мысль, что его и  в природе не существует.
Именно  такой  целью  задались,  должно  быть,  в  это  субботнее  утро  все
присутствующие.
     Наскоро позавтракав, дядюшка объявил, что  идет в Эрмитаж, и получил от
Наденьки и Владимира подробные указания, как  туда добраться. Он обещал быть
к  вечеру  и,  прощаясь, пожал  молодому человеку руку  весьма дружественно,
однако как бы и  насовсем, из чего Пирошников заключил, что дядюшка надеется
на его благополучное отбытие. Дядя Миша ушел, оставив Наденьку и Пирошникова
вместе с мальчиком, еще пьющим чай.
     --  Обновляешься?  --  спросила  Наденька,  как  только  дядюшка вышел;
спросила,  держа в одной  руке чашку, а  в  другой  кусток  хлеба с маслом и
поглядывая на  Пирошникова  иронически.  Владимир, надо  сказать,  обиделся,
поскольку решил отнестись к  своему обновлению серьезно, постановив, что оно
бесповоротно и  окончательно.  Поэтому  он  лишь  пожал  плечами,  показывая
неуместность подобного тона.
     --  Пуговицу  пришить? --  спросила  опять Наденька, указывая на пиджак
Пирошникова. -- Как же без пуговицы обновляться?
     Молодой человек сдержанно и с достоинством  отверг эту явную насмешку и
поднялся со словами благодарности и прощания. Он был уверен, что теперь-то в
состоянии  выбраться отсюда без посторонней помощи.  Новая жизнь  была  тому
порукой. Решив  не  откладывать  дела в долгий  ящик,  он  оделся  и  сказал
Наденьке,  что как-нибудь  при случае, когда  будет  свободен  от  дел  (вот
именно!), навестит ее и расскажет о дальнейшей своей новой судьбе.
     Наденька  церемонно поклонилась, однако в глазах ее  почему-то  прыгали
подозрительные огоньки, и  вообще она едва сдерживала улыбку. Пирошников же,
степенно проговорив  :  "До  свидания, большое  спасибо",  заглянул еще  и в
кухню, где повторил те же слова  пребывавшей там Анне  Кондратьевне, на  что
она отреагировала изумленным взглядом,  а затем,  твердо пройдя по коридору,
вышел на лестницу.
     В тот момент, когда он покидал (ужель в последний раз?)  квартиру, туда
ворвалась  с пронзительным  мяуканьем кошка Маугли, томившаяся за  дверью  в
ожидании.  Ее  появление произвело  некий  всплеск  в душе  Пирошникова.  Он
проводил ее тревожным взглядом,  как свидетельницу вчерашних ужасов, и начал
спуск, напевая  себе под нос  "Нам  нет преград ни  в море,  ни на суше...".
Однако следует признать, что внутри он начал испытывать беспокойство.
     Лестница  встретила  его  чистотой  и порядком,  соответствующим  новой
жизни. Ступеньки влажно блестели, вымытые  чьими-то заботливыми  руками,  на
разных этажах раздавались бодрые голоса, кто-то перекликался, звал кого-то и
тому подобное. Пирошников, засунув руки в карманы, прошел этажа два вниз, но
был остановлен процессией из трех человек, которые  на широких ремнях тащили
вверх черное, старинной работы пианино с бронзовыми подсвечниками. Процессия
занимала всю ширину  пролета от перил до стены, и Пирошников начал  пятиться
назад,   пока  не  достиг  площадки,   где,  по  его  расчетам,  можно  было
разминуться. Однако когда пианино под надсадное дыхание грузчиков проплывало
мимо него, что-то треснуло, процессия качнулась, раздался крик "Поберегись!"
-- и инструмент навалился на Пирошникова, который изо всей силы уперся ему в
бок.
     -- Держи! -- крикнул передний мужик, красный от напряжения, с ремнем на
плече. Пирошников держал, ибо ему ничего другого и не оставалось.
     -- Подай вперед! -- кричали задние, лиц которых Пирошников не видел. Он
послушался команды, пианино  качнулось  и поплыло  наверх, причем Пирошников
невольно стал  участником процессии, так  как без  него инструмент неминуемо
повалился бы  набок. В молчании они прошли два  пролета, и здесь последовала
команда:  "Опускай!" Пианино опустили, позвонили в дверь, которая открылась,
и Владимир уже по инерции совместно с грузчиками внес его в квартиру.
     -- Спасибо, подсобил, -- сказал старшина грузчиков и, получив расчет от
хозяина  пианино,  выдал  Пирошникову  рубль,  который  тот  принял  не  без
смущения. Вчетвером они пошли  к  выходу,  отдуваясь  на  ходу и обмениваясь
впечатлениями от работы. После таких слов Наденька облачилась в белый халат,
поцеловала Толика  в  лоб и наказала ему слушаться дядю.  Потом она поманила
Пирошникова  в  коридор  и  там,  наедине,  прошептала ему,  чтобы он,  если
представится возможность, поговорил с Ларисой Павловной касательно комнаты и
попросил разрешения в ней ночевать.
     -- Так будет лучше, -- сказал Наденька.
     -- А Лариса Павловна про лестницу знает? -- спросил Пирошников.
     -- Наденька, --  сказал молодой человек, в первый раз, кажется, называя
ее этим именем, причем испытывая неожиданное облегчение. -- У меня дома есть
немного денег. Может, ты съездишь, возьмешь?
     --  Съезжу,  -- просто сказала Наденька. -- Только  не  сегодня. Потом,
потом!.. -- Она грустно улыбнулась. -- Что будет потом? Никто не знает...
     И она ушла, а Пирошников, так печально начавший новую жизнь, вернулся в
комнату к  Толику. Впрочем,  несмотря на утреннее поражение, на душе у  него
после разговора с Наденькой сделалось светло,  а недавние мысли относительно
новой жизни показались вдруг не более чем глупым ребячеством.




     Толик  с  покрытыми  одеяльцем  ногами  сидел  на  диване. На  одеяльце
рассыпаны были открытки  и фотографии, снятые, по всей видимости, со  стены.
Толик  не взглянул  на Пирошникова,  углубленный  в  свою  игру, а Владимир,
обойдя  стол,  уселся  чуть  сзади  и  принялся  наблюдать.  Мальчик  слегка
насупился, но продолжал свое дело.
     Держа в руке  бумажного  голубя, изображавшего  самолет,  мальчик с еще
слышным завыванием производил им  несколько плавных  движений  в  воздухе, а
затем тыкал его в какую-либо  из  открыток, разложенных перед ним. Тут же он
тихонько  изображал  взрыв,  после чего  быстро  рвал открытку  на  части  и
разбрасывал кусочки,  а самолет поднимался  вверх, отыскивая  новую  добычу.
Пирошникову  игра показалась  жестокой, но вмешаться  он  решился лишь после
того, как Толик уничтожил открытку  с репродукцией картины Ван Гога, которая
изображала рыбацкие лодки на берегу моря.
     -- Тебе разве  картинок не жалко? Тетя Надя будет  ругаться, --  сказал
Пирошников недовольно.
     --  Это  война, -- сурово  сказал Толик, закончив  измельчение рыбачьих
лодок.
     И он с  более уже резким  звуком ткнул свой бомбардировщик в фотографию
весьма  миловидной  девочки  с  бантиком  и,  произнеся  "Кх-х!",  смял  эту
фотографию, а затем и разорвал.
     Владимир  вскочил с места и отобрал  у Толика  картинки, на что ребенок
нагнул бычком голову, метнув в Пирошникова яростный взгляд.
     -- Когда я  вырасту, я буду солдатом,  -- неожиданно  и твердо произнес
он. -- И всех убью!
     -- Посмотрим еще! -- разозлившись, ответил Пирошников, которому мальчик
не слишком понравился, что,  впрочем, совершенно понятно. Владимир мало имел
общения с детьми, хотя полагал в душе, что относится к ним с любовью, причем
последняя подразумевала в  детях необыкновенно смешные и милые  существа, от
которых сплошной восторг и удовольствие.
     --  Убью!  Убью! -- повторил мальчик, совсем уж набычившись и без  тени
шутки.
     --   Ладно,  --   примирительно   сказал   Пирошников  и  вдруг  ощутил
проснувшееся  в душе  благородство и  нечто вроде отцовского чувства. -- Вот
посмотри... -- И он извлек из пачки открыток другую репродукцию Ван Гога,  а
именно  известный автопортрет  с  отрезанным ухом. -- Этот...  Этот дядя был
художником. Он рисовал картины, а ты их рвешь. Посмотри, каким  он  был. Ему
очень плохо жилось, он был совсем один и отрезал себе ухо.
     Толик недоверчиво посмотрел на репродукцию и пощупал свое ухо.
     -- А где оно? -- спросил он.
     -- Он его отрезал, -- скорбно произнес Пирошников. -- Его нет.
     -- И выбросил?
     -- Откуда я знаю? Дело совсем не в этом.
     -- Он плакал? -- спросил Толик.
     -- Не думаю, -- ответил молодой человек. -- Но ему было больно. Главным
образом, морально. Ты понимаешь, что такое морально?
     -- Понимаю, -- неожиданно кивнул Толик.
     -- Вот... У него был брат, с которым они дружили. У тебя есть брат?
     Толик  отрицательно   покачал  головой,   и   Пирошников  заметил,  что
сосредоточенное и неприязненное выражение  исчезло с лица  мальчика, который
судя по всему, заинтересовался разговором.
     -- У меня  тоже нет брата, -- сказал  Пирошников. -- С братом  было  бы
лучше, правда?
     -- Нет, -- ответил Толик. -- Он бы дрался.
     Так они  и  разговаривали,  молодые  люди,  о голландском  живописце, а
заодно о некоторых других вещах,  в  частности о родственниках, которыми оба
собеседника довольны не были. Пирошников заметил, что  Толик назвал Наденьку
просто  по  имени, когда  речь зашла  о  ней.  О  матери  Толика Владимир не
спрашивал, потому что опасался навеять на мальчика дурное настроение.
     -- Давай ты будешь моим братом, а я твоим, -- предложил Пирошников.
     Произнеся эти слова, он почувствовал душевную легкость, какой давно уже
не  испытывал,  ибо не  помнил,  когда он предлагал  кому-нибудь дружбу.  Но
мальчик неожиданно замкнулся и лишь замотал головой.
     --  Я жду  папу  и  маму,  --  наконец объяснил он.  -- Они  приедут  с
Северного полюса, а потом народят мне братьев. Много-много...
     -- Постой, -- не  понял Пирошников. -- Мама же у  тебя здесь. Тебя тетя
Надя откуда вчера привела?
     -- От бабушки.
     -- А мама твоя где?
     --  На Северном  полюсе,  -- печально  проговорил  мальчик и даже рукой
махнул куда-то в сторону.
     Пирошников ничего не понял из объяснений Толика. Выходило, что Наденька
вчера вечером придумала  всю эту историю с женщиной, ее новым мужем и прочим
-- но для чего? Владимир как-то сразу поверил именно мальчику, потому что не
видел  причины, зачем Толику врать.  Но  Наденьке, Наденьке-то  зачем?..  Он
осторожно принялся  расспрашивать  Толика  о его  жизни,  и  тут  выяснились
некоторые подробности. Во-первых, мальчик считал себя племянником Наденьки и
внуком  какой-то бабушки Лены,  у которой  он  до  вчерашнего  дня проживал.
Во-вторых, родителей своих  Толик  не  помнил, знал  лишь,  что  они обитают
постоянно на Северном полюсе, о каком имел представление очень смутное.
     -- Полярники они, что ли? -- спросил совсем сбитый с толку Пирошников.
     -- Они там живут в ледяном дворце, -- спокойно  отвечал  мальчик.  -- У
них был самолет, но он сломался. Они его починят и прилетят.
     Тут  Пирошников  удостоверился,  что  все  это  не  более  чем пересказ
бабушкиной  версии об отсутствующих родителях. Но Толик  продолжал говорить,
увлекшись,  и  рассказал  много.  Вкратце  его  рассказ  выглядел  следующим
образом.
     Отец  Толика в  пушистой шапке  и  такой  же  шубе  охотился  на  белых
медведей.  Он был очень сильный и мог побороть много  белых медведей  сразу.
Местные жители, которые там,  на Северном полюсе,  обитали, прозвали  его за
это Снежным человеком, а маму называли Снежинка. Она сидела в ледяном дворце
и смотрела в  бинокль по сторонам и тоже  была  очень  сильная  и  красивая.
Вдобавок  они  присылали  Толику  письма  с  разноцветными  марками,  а  еще
присылали  подарки на  день рождения и  к  Новому  году.  Но,  к  сожалению,
приятели Толика во все это верили  мало, и если бы не письма с марками, то и
вообще бы не верили. О последнем Пирошников догадался по слегка обиженному и
настойчивому тону мальчика, излагавшего такую вот легенду.
     Поверите, у Владимира сердце сжалось, когда он слушал  волшебную сказку
Толика. Он  конечно же сразу догадался, что нет у  Толика никаких родителей,
что они умерли или  с  ними еще что произошло. Как  же больно будет мальчику
узнать правду! Как трудно будет  расстаться  со  сказкой! Чем он ее заменит?
Такие  примерно  мысли  взволновали  Пирошникова  да  еще  томил   вопрос  о
Наденькиной  версии.   Молодой   человек  даже  забыл  о  собственных  своих
злоключениях и смотрел на мальчика с печалью, а тот приводил все новые факты
из  жизни родителей  и новые доказательства,  но слишком уж ожесточенно,  по
чему Пирошников определил,  что и сам  Толик в душе почти  уж разуверился  и
устал ждать, но хватается за сказку, как утопающий за соломинку.
     Молодой человек машинально перебирал в руках открытки, причем среди них
попалась  ему  и  репродукция  Рафаэля,  на   обратной  стороне   которой  с
решительностью  было  начертано:  "Прощайте   и   простите  за   причиненное
беспокойство".  Это  были его собственные  слова,  написанные  вчера,  перед
головоломным  спуском  из окна.  Пирошников  усмехнулся, припомнив вчерашние
приключения, и не без  удовлетворения ощутил, что  он будто бы узнал  что-то
новое за прошедшие сутки, хотя что именно, сказать бы сразу затруднился.
     Он не стал  далее  расспрашивать мальчика, а предложил тому поиграть  в
какую-нибудь  игру,  и последующие полчаса они провели  весьма увлекательно.
Затеяли так  называемую игру в "Чапаева", которая состоит в сбивании с доски
своими шашками шашек противника, -- игру, которой Пирошников увлекался еще в
детстве и которая  оказалась знакомой и  Толику. Партнеры вошли в азарт и  с
возгласами щелкали по шашкам. Пирошников, конечно,  слегка  поддавался,  ибо
мальчик не овладел еще  искусством  точного  удара, но тем  не  менее  и  он
получал от игры удовольствие.
     Спохватившись, Владимир прочитал Наденькину записку, из которой уяснил,
что  пропущено  время,  когда  Толику  надо было дать лекарство.  Пирошников
захлопотал,  сбегал  на  кухню  за  водой,  а   потом   проявил  выдержку  и
красноречие, уговаривая мальчика проглотить таблетку. Покончив с этим делом,
он с воодушевлением принялся разогревать обед, действуя точно по инструкции,
для чего перенес с подоконника на газовую плиту кастрюли, в одной из которых
оказался  бульон, а в другой каша, и,  стоя у плиты,  начал сосредоточенно и
даже несколько  важно  помешивать  ложкой  вышеназванную  кашу, дабы она  не
пригорела.  Он  нацепил  Наденькин  фартук  и  выглядел  как   образцовый  и
заботливый родитель. Появившаяся на месте  действия  Лариса Павловна тонко и
понимающе  улыбнулась, из  чего следовало,  что  она вроде  бы одобряет  его
действия. Наш молодой  человек  твердо решил  играть роль до конца, сохраняя
полное  достоинство.  Тут  же вспомнил он  о  совете  Наденьки  и, пользуясь
случаем, заговорил с соседкой.
     -- Лариса Павловна, -- произнес он, стараясь придать голосу обаяние, но
без подобострастия, --  я  хотел извиниться за вторжение на вашу территорию,
так сказать. Дело в том...
     -- Ах, пустяки! -- вскинув брови, прервала его Лариса Павловна,  смотря
на  Пирошникова каким-то заинтересованным взглядом.  --  Эта комната не моя,
так что можете пока пользоваться...
     -- Спасибо,  -- наклонил голову Пирошников и летучими шагами  официанта
поспешил в комнату, неся подогретые блюда.
     Он обнаружил  Толика  стоящим  босиком  на полу  у своего  чемоданчика,
который был раскрыт.
     -- Меня здесь нету, -- объяснил Толик. -- Я был еще сломанный.
     -- Как это -- сломанный?
     -- Меня еще не было живого, я был сломан. А они меня починили и уехали.
     -- Да... -- протянул Пирошников, не зная, что и сказать.
     Толик  отобрал артистов  и  засунул их под подушку. Некоторое время они
сидел,  как  бы  что-то  вспоминая,  сосредоточенный,  а  потом  вздохнул  и
повторил, что папа и мама должны скоро непременно приехать.
     Пирошников  тоже  вздохнул  и  попытался  отвлечь  Толика   обедом.  Он
расстелил на одеяле полотенце, положил  сверху медицинский справочник, а уже
на  него,  как  на стол, поставил  тарелку  бульона.  Пришлось еще  пару раз
сбегать  на  кухню  за  ложкой, а  потом  за солью.  Там  по-прежнему что-то
готовила  на  своем столике Лариса  Павловна  да  прибавилась еще неизвестно
откуда бабка Нюра, которая ей помогала.
     Обе  они провожали  Пирошникова взглядами:  Лариса  Павловна  несколько
снисходительным,  а  старушка  --  сочувствующим,  однако  молодой  человек,
поглощенный новыми обязанностями, не слишком их замечал.
     Возвратившись второй раз из кухни  с солонкой в руках, Пирошников вдруг
остро почувствовал  запах домашнего  бульона -- Толик в  этот миг, тщательно
дуя на ложку, начал его  есть; в этом  запахе было что-то давно и, казалось,
навсегда забытое  из детства нашего героя.  И  он  внезапно вспомнил,  будто
увидев себя со стороны, ему шесть лет, он мечтает о школе и учится читать. У
него  ангина. Он  сидит  в кроватке, горло у  него обмотано  маминым пуховым
платком,  он  читает  по  складам  книжку "Знаменитый  утенок  Тим", и тут в
комнату входит мама с  тарелкой, от которой  поднимается легкий парок; запах
бульона щекочет  ему нос, он сглатывает слюну -- с трудом,  с  болью опухших
гланд, -- а мама уже наклоняется над ним, и несет, как в замедленной съемке,
полную ложку к его рту, и что-то  шепчет, шепчет... Пирошников вдруг  увидел
лицо матери  до мельчайшей черточки --  а ведь ему стало казаться, что он не
помнит его  совсем, -- и, посмотрев внимательно на  Толика, он  подумал, что
мальчик и вправду ему как брат -- брат по сиротству.
     Но  едва он  посолил  и  размешал бульон, как  за  его  спиною неслышно
возникла бабка Нюра с умильным обращением:
     -- Дайте уж  мне, батюшка, с ребеночком  заняться. Мне сподручней...  А
вас Лариса Павловна изволит просить на кухню. Уж не откажите...
     Пирошников,  естественно, насторожился,  но  у него  имелись  кое-какие
планы относительно Ларисы Павловны, а именно -- хотел  он через нее выведать
судьбу Георгия Романовича.



     Пирошников  вошел в кухню,  ощутив, как  внутри него звонко  натянулись
какие-то  пружинки, точно у канатоходца, делающего первый  шаг  над бездной.
Лариса Павловна,  облаченная уже  в  брюки  и  джемпер, обтягивавший  ее без
единой  морщинки,   высматривала  что-то   в  своем  холодильнике.   Заметив
Пирошникова,  она  выпрямилась  и  непроизвольным, но  элегантным  движением
положила  руку на белую  дверцу, чем сразу же  напомнила  молодому  человеку
рекламную фотографию из журнала.
     --  Мы ведь еще официально не  знакомы, --  сказала она,  снимая руку с
дверцы и протягивая ее Пирошникову. -- Лариса...
     -- Владимир, -- представился он с легким и изящным поклоном.
     Он мягко пожал соседке руку, причем  в голове его скакнула мысль о том,
что, может быть, эту руку следовало бы и поцеловать, чтобы все было честь по
чести.
     --  Я догадываюсь  об  этой кошмарной  истории, можете не рассказывать.
Несчастный  Георгий  Романович  в  свое   время  ужасно  страдал...  Георгий
Романович -- муж  Нади, вы этого  вероятно, не знаете? -- произнесла соседка
участливым голосом.
     -- Нет, почему же? Я говорил с ним.
     --  Вот как!  --  удивилась  Лариса Павловна. --  Не правда  ли,  очень
интеллигентный человек?  Почему-то  таким  людям  часто  не везет. Вот и вам
тоже... Но ничего, все устроится.
     Пирошников вздохнул и слегка развел руками, соглашаясь с мнением Ларисы
Павловны по всем пунктам.
     -- Да... Скажите, а  что за  гости появились  у Нади? Я никого не знаю,
так неожиданно, вдруг...
     Пирошников в  двух словах объяснил  появление дядюшки и Толика, причем,
что  касается последнего,  изложил  Наденькину версию. Здесь он заметил, что
глаза  Ларисы  Павловны  на   мгновенье  сузились,  точно  у   рыси,  и  она
удовлетворенно кивнула.
     --  У  меня  есть  к  вам  разговор, -- сказала Лариса Павловна. --  Вы
простите, но мне известно больше, чем вам. Я хочу вам помочь.
     "Все хотят!" -- злорадно подумал Пирошников.
     --  Может  быть, желаете выпить? --  спросила соседка  и,  не дожидаясь
ответа,  выудила  двумя  пальцами  из  холодильника наполовину  опустошенную
бутылку шотландского, как удалось разглядеть Пирошникову, виски. В мгновение
ока появились и рюмки, и закуска в небольшом количестве, но изысканная.
     Пирошников  уселся на  беленькую  табуреточку, взяв  в  руки  рюмку, и,
приподняв в  знак благодарности  и приветствия, осушил  ее.  Лариса Павловна
выпила  по-женски, почти не  разжимая губ.  Держа  вилку, как и положено,  в
левой руке, Владимир ткнул ею в бок сардины, отчего та развалилась на части,
тогда он подцепил одну из частей и  благополучно донес до рта, слава Богу не
уронив. Лариса  Павловна  закусила незаметно  и тут же налила еще. "Эге!" --
подумал Пирошников, умещая в этом междометии целую гамму мыслей.
     -- Здесь не совсем  удобно говорить, -- начала соседка.  -- Может быть,
перейдем в мою комнату?
     Пирошников пожал плечами, показывая, что он нисколько не возражает. Его
собеседница извлекла из столика поднос, в центре  которого во весь рост была
изображена  обнаженная  красавица,  державшая в свою  очередь тоже  поднос с
бутылкой и рюмками, -- вещица явно зарубежного производства. Закуска и виски
были  установлены на этой красавице, закрыв  почти всю ее, и Лариса Павловна
двинулась с подносом из кухни, сделав знак Пирошникову следовать за нею.
     Сердце молодого человека забилось где-то  в ушах от волнения, поскольку
у  него в  уме мгновенно  промелькнули  самые различные варианты  дальнейшей
беседы,  и  он,  послушный, как  цыпленок,  поплелся  за Ларисой  Павловной.
Владимир ожидал чего угодно, но только не того, что случилось далее.
     А  случилось вот что. Лариса Павловна отворила дверь  в  свою комнату и
вошла,  и молодой  человек вошел тоже, то  есть, вернее, ступил ногою внутрь
комнаты  --  и  тут же,  не  успев  ничего сообразить, поскользнулся, упал и
куда-то поехал, цепляясь руками и ногами  за мебель. Он  попытался судорожно
ухватиться  за  косяк  двери,  но  она,  в  этот  момент  как  раз  медленно
закрывающаяся,  заставила  его разжать  пальцы,  ибо угрожала отдавить их, и
Владимир снова начал сползать  вниз, внутрь  комнаты, по гладкому, покрытому
лаком  паркету. Именно вниз, потому как  пол  в комнате Ларисы Павловны  был
устроен не совсем правильным образом.  Прямо от двери он имел сильный наклон
и  напоминал скорее  детскую ледяную горку  для  катания,  нежели нормальный
горизонтальный  пол.  Пот  по этой горке и  покатился  Пирошников,  пока  не
ухватился за ножку  шкафа, что  позволило ему остановить движение. Сгорая от
неловкости, он  скоренько  уперся  руками в  пол  и  встал, но встал слишком
поспешно, а  посему опять потерял равновесие,  ноги ушли из-под него,  и наш
герой с шумом опустился  на  паркет и  поехал дальше. Он чуть  не сбил с ног
хозяйку комнаты, когда подъехал  ей под коленки, отчего она встрепенулась  и
вскрикнула несколько раздраженно:  "Ну что же с вами? Вставайте!" Пирошников
поймал рукою край тахты и, соблюдая максимальную осторожность, поднялся.
     Взору его предстала картина фантастическая. В то время как он, сохраняя
предписанную законом тяготения  вертикаль,  часто дыша,  стоял  возле тахты,
накрытой  клетчатым  пледом,  Лариса  Павловна,  убедившись,  что  гость  ее
поднялся  на  ноги,  шествовала  с  подносом  дальше  в   глубь  комнаты,  к
журнальному столику. Самое  удивительное  было  то,  что  соседка, казалось,
перестала подчиняться  силе  тяжести и двигалась  перпендикулярно к полу, на
котором  была  расставлена  мебель,   тоже,  кстати,  сохранявшая  вертикаль
относительно паркета. Если бы  не Пирошников, находившийся ко всем предметам
под  довольно-таки  значительным углом и едва держась, комната была  бы  как
комната,   обыкновенная.   Чуть   отдышавшись,   Пирошников   заметил,   что
единственными  его союзниками в части  избрания  вертикали  являются люстра,
висевшая под углом  к потолку, да  уровень шотландского  виски,  налитого  в
рюмки, которые  Лариса Павловна в  настоящий  момент как ни в чем  не бывало
выставляла на журнальный столик. Рюмки встали не шелохнувшись, но жидкость в
них заняла  абсолютно нелепое и противоестественное положение, сместившись в
одну сторону.
     --  Идите  же  сюда,  --  пригласила  Лариса   Павловна  гостя,  и  он,
оторвавшись от тахты и мелко перебирая ногами, двинулся к ней.
     Теперь-то, с растопыренными руками и напряженным лицом, он явно походил
на канатоходца, так что Лариса Павловна рассмеялась и подбодрила его:
     -- Смелее, не стесняйтесь!
     Она  пододвинула  ему  кресло. Владимир  упал  в него  с  облегчением и
поспешно   закурил,  причем,   по  всем  расчетам,  кресло  должно  было  бы
опрокинуться, но не опрокинулось, и общение продолжалось.
     -- Как вам здесь нравится? -- спросила хозяйка.
     Пирошников  затравленно  оглянулся  по сторонам и наконец-то  разглядел
обстановку целиком. Стояли различной формы подсвечники  с оплывшими толстыми
свечами (на взгляд Владимира, разумеется, стояли косо), на стенах много было
всяческой иностранной дребедени, вроде головы  индейского вождя, выполненной
маслом на какой-то шкуре, моржового клыка с  вырезанным на нем  по-английски
изречением  и  тому  подобного.  Пирошников  перевел  взгляд на  окно  и,  к
удивлению своему,  заметил,  что окно  выходит на улицу  почему-то на уровне
полуподвала.  Да, именно так!  Он  увидел шагающие  ноги  прохожих,  а  пока
осмысливал эту новую загадку, Лариса Павловна вздохнула:
     -- Ах, это единственное неудобство! Мало света, и вообще, знаете... Вот
почему я  и  хочу  перебраться  в  другую  комнату, а здесь  оставить  мать.
Впрочем, нет худа без добра! Это окно уже сослужило хорошую службу.
     И хозяйка  таинственно  улыбнулась, беря в  руки  рюмочку.  Пирошников,
кажется, понял намек, но все же уточнил:
     -- Вы хотите сказать, что Георгий Романович...
     --  Давайте выпьем,  -- предложила  Лариса Павловна,  приближая  к нему
рюмку. -- Я пью за ваше будущее!
     Они чокнулись и выпили. Постепенно Пирошников освоился с обстановкой, и
ему  даже показалось,  что все  в комнате соответствует законам природы.  Он
сидел, откинувшись в кресле, перед ним  стояла пустая рюмка,  хо0яйка сидела
напротив,  а  сила тяжести,  упрямо  тянувшая  куда-то  в  сторону,  немного
поутихла. Пирошников, как космонавт, привыкал к новым ощущениям.
     --  Я  хочу  вас  предостеречь,  --  сказала  Лариса  Павловна,  щелкая
зажигалкой  и выпуская из ноздрей дым. -- Будьте тверды. У меня  нет желания
вдаваться  в  подробности, но повторяю:  будьте  тверды и  имейте  голову на
плечах. Иначе вы погибнете.
     -- Вы имеете в виду Наденьку?
     --  Наденьку?  -- Лариса Павловна рассмеялась. Она еще раз затянулась и
проговорила спокойно и почти равнодушно, подчеркнув, однако, свои слова:  --
Наденька  шлюха.  В  шестнадцать лет  родила  неизвестно  от  кого,  ребенка
родителям подкинула. Теперь, видите ли, у нее совесть заговорила...
     После этого Лариса Павловна поднялась с кресла, и Владимир сделал к ней
невольное движение, чтобы подхватить, ибо не смог удержаться от впечатления,
что  хозяйка  упадет,  настолько  сильным  был  крен.  Но  Лариса  Павловна,
удивленно, посмотрев на Пирошникова, отошла немного вверх, к телевизору, под
которым  на  полочке  находился  магнитофон.  Удивительно,  что  вверх   она
двигалась  с  тою  же легкостью,  что и вниз.  Соседка  нажала на  кнопку, и
комната погрузилась в плавную музыку из кинофильма "Мужчина и женщина".
     --  Я  немного  опьянела,   --  сказала  Лариса  Павловна.  --  Давайте
потанцуем.
     Пирошников не на  шутку  растерялся.  Дело даже  не  в том, что у  него
возникло томительное предчувствие соблазна, -- это он мог еще  перенести, по
крайней мере переносил раньше. Но вот уж решительно не представлял он танцев
на подобном полу!  Тем не  менее он  встал и попытался приблизиться к Ларисе
Павловне. Она ждала его, улыбаясь. Пирошников сделал мучительный  шаг далеко
друг  от друга.  Партнеры образовали несколько  скособоченную  букву  "Л", и
Пирошников, изогнувшись, дотянулся до талии  Ларисы Павловны  с целью начать
танец.  Хозяйка  откинула  голову  и  улыбнулась  еще призывнее,  но,  когда
Пирошников сделал первый робкий поворот,  Лариса Павловна  оказалась, как  и
должно было  произойти, внизу,  и тела  их  скрестились, образуя теперь  уже
скособоченную  букву  "Х".  На  втором   же  повороте  вся  эта  конструкция
разлетелась  вдребезги,  потому что  партнер упал на тахту, увлекая за собою
партнершу.
     Господи,  смех  и  грех!  Стыд-то  какой!  Лариса  Павловна  совершенно
неправильно истолковала это падение. Кажется, она даже оскорбилась, не столь
самим  фактом,  сколько поспешностью  его  наступления, и,  пока  Пирошников
боролся со своим вестибулярным  аппаратом и хватался руками за что придется,
чтобы не скатиться с тахты, она, оттолкнувшись от партнера, вскочила на ноги
и воскликнула, покрываясь пятнами:
     -- Зачем же так неинтеллигентно! Я вам удивляюсь!
     -- Да ну его к черту! -- вырвалось наконец у Владимира. -- Пропади  оно
все  пропадом! -- И  еще посильнее  мог  бы он выразиться,  но  тут дверь  в
комнату  отворилась,  и наверху, на  горке,  появилась  Наташа  в  беленькой
кофточке и с зеленой светящейся  брошкой, что  почему-то  бросилось  в глаза
Пирошникову, хотя момент был не самый подходящий для посторонних наблюдений.
Она  окинула  всю  сцену  быстрым взглядом  и, не говоря ни  слова  и  резко
поворотившись на каблуках, захлопнула дверь, а Владимир, чертыхаясь, сполз с
тахты и на четвереньках  принялся карабкаться вверх к этой двери, скользя  и
обламывая ногти.
     -- Перестаньте,  Владимир!  Неужели  на  вас  так  действует  спиртное?
Возьмите себя в руки!  --  презрительно воскликнула Лариса Павловна, нависая
над ним, как Пизанская башня.
     -- Отстаньте от меня! -- белея  от стыда и  злобы, закричал  Пирошников
прямо в пол, не поднимая лица, и, добравшись до  двери, толкнул ее и  выполз
наружу.  Там  он поднялся и отряхнулся. Внизу  отходила  к окну  наклоненная
фигура Ларисы Павловны, играла популярная музыка, голубел табачный дым.
     Пирошников затворил дверь и побрел по коридору, разыскивая Наташу.



     От утренней деловой успокоенности  не осталось и следа. Владимир  снова
пребывал в раздерганности чувств  и мыслей,  порожденной недолгим общением с
Ларисой  Павловной  и  странным  ее   жилищем.  К  этому   примешалось   еще
необъяснимое чувство вины перед Наташей, которая  конечно же подумает теперь
Бог знает что. Поэтому  первым делом надлежало найти и по  мере  возможности
успокоить девушку.
     Он заглянул в Наденькину комнату и  увидел, что  Толик безмятежно спит,
но Наташи  в комнате не обнаружил. Неужели она  ушла? Пирошников бросился  в
кухню, но  и там  не было его вчерашней знакомой, а находилась, как  всегда,
бабка Нюра, которая  взглянула на  него  с иконописной суровостью. Оставался
последний   и  весьма  призрачный  шанс  обнаружить  Наташу  в   мастерской.
Пирошников направился туда, и -- слава  Богу! -- Наташа была там. Она сидела
посреди комнаты  на  стуле  спиною  к  двери и, даже не  видя еще  ее  лица,
Пирошников представил  себе его выражение. Выражение это  конечно же  должно
было быть каменным.
     Пирошников  обошел Наташу и встал так, чтобы ее  взгляд падал  на него,
поскольку  излишне объяснять, что Наташа не только не повернула головы, но и
глазами не повела  в  сторону  Владимира. Она  надменно и безучастно глядела
сквозь молодого человека, так  что  он ощутил себя  бесплотным и прозрачным,
как тюлевая занавеска. Это рассердило его, ибо он вдруг подумал, что никакой
его вины  перед  Наташею  нет, так что  ее  поведение, в  сущности, ничем не
оправдано. Тем не менее он  осторожно приблизился к ней и  взял ее за локоть
со   словами:  "Здравствуйте,  Наташа..."  --  а  девушка,  не  отстраняясь,
ответила: "Здравствуйте", но достаточно холодно.
     Тогда  Пирошников, не испытывая,  собственно, ничего, кроме  жалости, и
словно  желая  что-то припомнить, наклонился к  ней и  провел губами  по  ее
мягким и блестящим волосам,  но Наташа вдруг закрыла лицо ладонями, плечи ее
вздрогнули, и  Пирошников увидел, как сквозь  сжатые  пальцы  Наташиных  рук
пробились две тонкие струйки слез. Он попытался  отнять ее ладони от лица, и
ему  удалось  это  на мгновение,  за  которое он  успел заметить моментально
покрасневший  и припухший  носик и  обесцветившиеся глаза, но  его  знакомая
вырвала руки, нашла платочек  и прижала его  к лицу.  Объяснение  начиналось
тоскливо и старомодно.
     Всему  виной было, наверное, если не считать эпизода у Ларисы Павловны,
вчерашнее поведение лестницы,  заставившей Пирошникова  взглянуть  на себя и
Наташу  со стороны -- та самая зеркальная стена, раз и навсегда отъединившая
его от предполагаемой любви.
     Наташа, однако, знать ничего не знала о  каких-то зеркальных  стенах, и
это  стало ясно  еще  вчера. Утерев  слезы,  она  вдруг  обвила  руками  шею
Пирошникова, который  все  еще стоял, склонившись над ней, и притянула его к
себе с облегчающим чувством прощения. Пирошникова простили! Вчерашний эпизод
был вычеркнут,  сегодняшнее  знакомство  с  Ларисой  Павловной  забыто,  все
начиналось сызнова. Ах, если бы хоть что-нибудь можно было начать сызнова!
     Для удобства  Пирошников опустился  на  одно  колено рядом со  стулом и
оказался прижатым к  беленькой кофточке, непосредственно  к зеленой  брошке,
куда он погрузился  глазом, отчего в  голове у него все окрасилось  в  яркие
изумрудные  тона.  Наташа  шевелила  ему  волосы  на  затылке  и  глубоко  и
отдохновенно дышала. Молодой человек закрыл глаз --  изумрудный свет померк,
он  открыл глаз -- и брошка  вновь зажглась, как  огонек такси. Ему  приятно
было  такое  обращение  Наташи,  чему  мешало,  правда,  сознание  постыдной
неадекватности, если  можно  так выразиться, его  состояния состоянию  своей
приятельницы.
     Между тем она ожидала ответа,  и Пирошников  это чувствовал. Он  поднял
лицо  и поспешно поцеловал Наташу, куда пришлось, а точнее, в нос, но тут же
поднялся,  взял ее за  руку  и подвел  к  окну,  не  отдавая  себе  отчета в
необходимости своих действий.
     --  Тебе  нужно  сегодня  же  выйти.   Слышишь?  Так  не  может  больше
продолжаться, -- проговорила Наташа.
     Пирошников согласно кивнул, хотя чувствовал, что не все так  просто,  и
черт  его дернул за язык рассказать об увиденном  в комнате Ларисы  Павловны
окне,  из  которого  при желании можно  было бы  выбраться  на  волю. Наташа
недоверчиво посмотрела на него и спросила:
     -- А ты не ошибся? Как это может быть?
     -- Откуда я знаю? -- развел руками Пирошников. -- Здесь все может быть!
     --  Это нужно  обязательно  использовать! Это  единственный  выход!  --
горячо и без особых раздумий заявила Наташа, не учитывая некоторых связанных
с подобным выходом трудностей.
     -- Боюсь,  что она  обиделась. Я не совсем вежливо с нею простился,  --
сказал Пирошников, криво усмехаясь.
     -- Какое это имеет  значение? Она должна понять... В конце концов,  она
ведь тоже  женщина, --  серьезно объяснила Наташа  и уже намеревалась что-то
делать, куда-то идти, но Владимир, засомневавшись вдруг в правильности своих
наблюдений, вскочил на подоконник и открыл форточку.
     -- Да... -- заключил Пирошников нехотя, спрыгнув с подоконника. -- Окно
действительно  внизу.  Черт  знает  что!  Пятый  этаж и полуподвал  в  одной
квартире!
     --  Сейчас это не имеет  значения, -- решительно произнесла  Наташа. --
Пойдем!
     -- Куда?
     -- К соседке. Ты ей все объяснишь...
     -- Да не надо ей объяснять. Она все прекрасно знает.
     -- Тем более.  Чего ты медлишь?  Я бы на твоем месте просто бросилась к
этому окну!
     -- Угу, --  буркнул Пирошников,  представив  Наташу на  наклонном  полу
выполняющей этот головоломный трюк. Однако,  покоряясь ее  настойчивости, он
дал вывести себя  в коридор,  и  через  минуту они  стояли у двери,  которую
Пирошников открыть сразу же все-таки убоялся. Он отошел  к комоду и закурил,
выигрывая время. Наташа смотрела не него  требовательно, не понимая подобной
нерешительности, и наконец не выдержала:
     -- Ну чего  же ты? Иди!.. --  Она взяла его за руку и мягко  прильнула,
вдохновляя, но Владимиру стало вдруг  до крайности тоскливо. Он не знал, как
ему отделаться от Наташиного участия.
     -- Я спущусь и встречу тебя на улице. Хочешь? И мы пойдем по городу! Ты
только представь! -- восторженно шептала Наташа.
     "Да, --  подумал  молодой человек  капризно, --  куда  это  мы  пойдем,
интересно знать?  И  главное -- зачем? Ну, положим, мы  отправимся гулять, а
потом придем ко мне... И что  дальше? То же  самое? У меня там, должно быть,
беспорядок отменный..."
     Он вдруг, к удивлению своему,  понял,  что не слишком-то хочет  попасть
домой, даже и с Наташей. Нет, именно с Наташей меньше всего, поскольку такое
посещение  накладывало новые  обязательства. Еще он сообразил, что почему-то
вообще не рвется  выбраться  из этой квартиры  сейчас,  словно не  все,  что
положено  было сделать,  им  сделано...  Толик?  Странно, но он  вспомнил  о
Толике,  который,   по  всей  вероятности,  еще  сладко  спал,  и  Владимиру
показалось неудобным -- что вовсе  уж смешно! -- уходить, не  попрощавшись с
Наденькой.
     Наташа  истолковала  его молчание  благоприятным для себя  образом. Она
встала на  цыпочки и  поцеловала Пирошникова,  а  потом подтолкнула к  двери
Ларисы Павловны, за которой все еще играла  музыка. Убедившись, что  молодой
человек подготовлен для решительного шага, она сбегала за шубкой и с нею под
мышкой направилась быстрым шагом  к выходу из квартиры, откуда, оглянувшись,
махнула Пирошникову рукой, мелко пошевелив  при этом пальчиками.  Засим  она
скрылась из виду.
     Пирошников, как вы понимаете, снова попал в идиотское  положение. Опять
ему предстояло обмануть надежды. Но для  очистки совести  он  все же решился
сделать попытку, заранее уверенный в неуспехе.  Он понуро поплелся в комнату
Наденьки, где оделся,  но  никаких  прощальных слов  писать не стал,  а лишь
взглянул на спящего Толика и поправил тому одеяльце. Набрав в грудь воздуха,
Пирошников постучал к Ларисе Павловне.
     -- Открыто! -- донеслось из-за двери, и он с  замиранием сердца потянул
ручку на себя.
     Принципиально, так  сказать,  комната  Ларисы  Павловны  не  претерпела
изменений. Пол по-прежнему имел сумасшедший  наклон. Отличие  от предыдущего
посещения  заключалось  в том, что  пол на  этот раз  был  наклонен в другую
сторону и  резко задирался  от самой двери  вверх к окну.  Неизвестно, каким
образом Лариса Павловна  регулировала  трансформации своего  жилища, но факт
остается фактом: Пирошников в пальто стоял у подножия соседкиной  комнаты, а
сама хозяйка находилась в глубине, точнее на высоте, занимая место в кресле,
которое по-прежнему непонятно каким чудом удерживалось на паркете.
     Интересно отметить, что  окно,  как и в первый  раз, выходило наружу на
уровне тротуара, а не на крышу, к  примеру, как можно было бы  предположить.
Там, за окном, Пирошников сразу же заметил видимую лишь  своей нижней частью
фигурку Наташи, уже ожидавшей условленной встречи.
     -- Я вас слушаю, -- царственно проговорила с высоты соседка.
     -- Я  хотел...  Простите... Может быть, мне тоже будет  позволено?.. --
смешался Пирошников, просительно подняв голову вверх.
     -- Выражайтесь яснее, -- сказала Лариса Павловна.
     -- Я хочу  выйти через ваше окно, -- без обиняков  сказал Владимир,  на
что  хозяйка,   откинувшись  на  спинку  кресла,   ответила   мелодичным   и
торжествующим смехом.
     -- Положим, это еще нужно заслужить, -- продолжая смеяться, проговорила
она и оглянулась  на  окно,  где  заметила придвинувшееся  к  самому  стеклу
тревожное Наташино лицо. Наташа, щурясь, высматривала происходящее в комнате
и, должно быть, изрядно волновалась.
     -- Боюсь, что у вас не получится, -- разом прерывая смех, довольно сухо
произнесла соседка. -- Впрочем, пожалуйста...
     И она  встала с кресла,  направляясь к окну.  Пирошникову  страшно было
смотреть  на  ее  спину,  опрокинутую высоко  над  ним, но Лариса  Павловна,
казалось, не испытывала никаких неудобств  со стороны  законов природы. Она,
словно надутый гелием дирижабль, поднялась к окну и раздернула занавески, на
что мгновенно отреагировала Наташа, отпрянув и скрывшись из глаз. Хозяйка же
распахнула  форточку  квадратной  формы  и  внушительного размера  и  жестом
пригласила Пирошникова выполнить задуманное.
     Отойдя к противоположной стене коридора, Владимир разбежался и впрыгнул
в  комнату, как десантник. Он сделал несколько быстрых шагов и  достиг почти
середины комнаты,  но тут инерция разбега была потеряна, и Пирошников застыл
на  паркете  в  неловкой позе,  чувствуя, что  малейшее  движение  лишит его
равновесия и опрокинет. Проклятые ботинки на  коже! Они были хуже коньков на
льду  и так же норовили со свистом выскользнуть из-под  него. Пирошников, не
отрывая  ступней от пола, попытался  изогнуться,  чтобы  рукою достать  угол
шкафа, но  пальцы его  схватили воздух, ион принужден был,  чтобы не упасть,
опереться ими о паркет.
     Лариса   Павловна   смотрела  на  эту   сцену,   сохраняя   олимпийское
спокойствие. Она передвинулась  к журнальному  столику  и закурила, скрестив
руки  на груди. Пирошников,  покрасневший от напряжения, кинул на  нее почти
умоляющий взгляд,  но хозяйка  осталась к  нему безучастна. Секунда --  и он
поехал  вниз,  ко входу,  убыстряя  движение. Там, в коридоре,  он с яростью
разбежался  вновь  и на этот раз  добежал-таки  до  шкафа, где  ему  удалось
сделать  передышку.  Подумав, он опустился на  четвереньки и медленно пополз
вверх,  не  обращая   уже  внимания  на   исключительную  комичность  своего
положения.  Пальто  стесняло  его движения.  Пирошников вспотел,  но  упрямо
продолжал карабкаться к желанной цели под холодным  и внимательным  взглядом
Ларисы Павловны. Он сопел, больше от  злости, но  приближался к окну,  где в
этот момент снова возникло искаженное  от сочувствия лицо Наташи. Наконец он
достиг батареи  отопления и выпрямился, держась за трубу, которая  оказалась
горячей.  Окно  нависало  над  ним.  Пирошников  ухватился  за  тонкую  раму
форточки, которая торчала внутрь комнаты, и отпустил руку от трубы.
     -- Осторожно! -- вскрикнула Лариса Павловна, но было поздно. Форточка с
треском оторвалась, оставшись у Пирошникова в руке, а сам он нелепо дернулся
и, опрокинувшись, поехал на спине вниз, снося на своем пути кресла и стулья,
об один из  которых, конечно, разбил  стекло  форточки, осыпав паркет грудой
осколков, которые,  как льдинки  на  реке, поплыли к двери, набирая вместе с
ним скорость.
     С грохотом, ругательствами и под крик Ларисы Павловны Владимир выехал в
коридор, сопровождаемый звенящими  осколками и прыгающим стулом. Он ударился
с размаху о противоположную стену и  уткнулся лицом в рукав  своего  пальто,
закусив его в остервенении.
     Так оно все  и  было, никакого преувеличения здесь нет! Не  успел,  так
сказать,  рассеяться  дым  сражения, как  Пирошников, поднял  голову,  узрел
стоящих над ним Ларису Павловну и дядюшку, уставившегося на него с последней
степенью  беспокойства;  а  за спиною  дядюшки заметил  внушительную  фигуру
женщины в  ватнике  и  с белым фартуком  дворника;  где-то на  заднем  плане
маячила   старушка  Анна  Кондратьевна,  молитвенно  шевелящая   губами.   В
дополнение  ко  всему в  распахнутую  из коридора  на лестницу  дверь  через
секунду  влетела запыхавшаяся  и растрепанная  Наташа  и  тоже устремилась к
поверженному Пирошникову.
     -- Вот он,  красавец, -- сказал дядюшка  в полной  тишине,  а Наташа --
верная, бедная, ни в чем не виновная Наташа -- опустилась перед Пирошниковым
на колени, расстегивая ему ворот пальто.
     Пирошников  глубоко  вздохнул  и  поднялся --  осунувшийся,  бледный  и
несчастный.



     Теперь  представьте,  как  это   выглядело  со  стороны.  Пирошников  в
расстегнутом   пальто,  потерпевший   очередное,   можно   даже  сказать  --
запланированное, крушение надежд, стоял  в центре полукруга, образовавшегося
в  коридоре  квартиры  и  состоящего из  Наташи, Ларисы  Павловны,  дядюшки,
дворничихи в  белом фартуке и божьей старушки на  заднем плане. Первой  свои
намерения  заявила  дворничиха, ибо  именно для этого  была  приведена  сюда
дядюшкой,  испытавшим  уже  красоты  Эрмитажа  и  успевшим  даже  пропустить
стаканчик для поднятия духа.
     -- А вот ты, голубчик, предъяви  паспорт, -- ласковым басом  произнесла
дворничиха, глядя на  Пирошникова, если можно так выразиться,  без душевного
волнения.
     --  Нету,  -- буркнул он, еще не предполагая  всех страшных последствий
неимения паспорта.
     --  Участковому  заявлю,  что  без  прописки  живешь,  --  сделала  ход
дворничиха.
     -- Заявляйте.
     -- Хулиганишь! --  гнула свое дворничиха с жуткой  уверенностью в своих
силах.
     Пирошникову  надоел  этот  разговор, как  ни  к чему  не ведущий,  и он
направился в  мастерскую.  Дворничиха  вперевалку последовала за  ним; пошел
туда и дядюшка, ступая с  подчеркнутой определенностью. Последней со страхом
на лице двинулась Наташа, а Лариса  Павловна, молча пожав плечами и подобрав
с пола стул, затворилась у себя. Бабка Нюра растаяла, как всегда, бесследно.
     Вошедши в мастерскую, Пирошников вялым движением скинул с себя пальто и
уселся на  раскладушку,  вперив  взгляд в  пол. Давно он не чувствовал  себя
таким усталым и  разбитым, а тут еще  непрошенные помощники,  которые, войдя
вслед за ним, с  интересом  наблюдали  за  его дальнейшими действиями. Когда
выяснилось, что  Пирошников  предпринимать  ничего  не  намерен,  а  намерен
предаться  размышлениям,  дядюшка, до сей поры  не участвовавший в  игре, не
утерпел и подступил к молодому человеку.
     -- Ну  и чего сел? А если она и впрямь  участкового  позовет? -- сказал
дядюшка,  кивая на  дворничиху, которая тут  же с  готовностью показала, что
подобная акция в ее силах. -- Вставай, вставай! Пошли...
     -- Куда вы его? -- встрепенулась Наташа, увидев, как дядюшка нежно взял
Пирошникова за плечи и попытался оторвать его от раскладушки.
     -- Ничего,  ничего...  -- проговорил дядя Миша,  успокаивая  ее  жестом
руки. -- По лестнице мы не пойдем. Мы пойдем иначе...
     Молодой человек вяло поднялся и, подталкиваемый дядюшкой, направился  к
двери.  Однако  на  пути  его  возникла  Наташа с  расширенными  по-прежнему
глазами. Она,  по всей вероятности,  самым  серьезным образом  переживала за
Пирошникова. Наташа встала в дверях, и лицо ее от напряжения побелело.
     -- Куда  ты идешь?  -- крикнула она  задыхаясь. -- Возьми себя в  руки,
слышишь! Ты тряпка, идиот, что ты со мной делаешь? Ну, проснись!
     И  она, подступив к Пирошникову, быстро и ловко  ударила его по щеке  и
тут же отступила в ужасе, прижимая ладонь  к виску. Да, вот так,  ни за что,
ни про что  она  ударила почти незнакомого молодого человека и, естественно,
сама  этого  испугалась.  Однако Владимир, посмотрев  как бы  сквозь Наташу,
плавным движением отстранил ее и в сопровождении дядюшки вышел из комнаты.
     Видимо, у дяди Миши имелся какой-то план, ибо он весьма целенаправленно
потащил Пирошникова в кухню, где их встретила бабка Нюра. Дядюшка подошел  к
серой и  грязной  тряпке, что  висела  над бабкиным  сундуком, и  решительно
отдернул ее в сторону. Веревка, на которой держалась занавеска, не выдержала
и  оборвалась, и  перед глазами  предстала неопрятного вида  дверь, когда-то
бывшая белой, но теперь потрескавшаяся и со следами копоти. Дядя  Миша с той
же  решимостью отодвинул от двери старухин  сундук,  причем на полу под  ним
открылся запыленный  и замусоренный прямоугольник,  показывающий, что сундук
не  был отодвигаем  со  своего места  уже  давненько,  после  чего  дядюшка,
оборотившись к старухе, спросил:
     -- Где ключ?
     --  Заколочена  она,  батюшка,  --  пролепетала  бабка  и  засуетилась,
доставая веник и принимаясь подметать обнаружившийся сор.
     -- Топор! -- приказал дядюшка, как хирург на операции.
     Зрители  в  лице  Наташи  и  дворничихи, затаив  дыхание,  наблюдали за
событиями.  А  события  разворачивались  стремительно,  как  в  немом  кино.
Старушка,  порывшись в  кладовой,  действительно нашла топор  и передала его
дяде  Мише,  после   чего  отстранилась  от  дальнейшего  участия  в  сцене.
Пирошникова  мало-помалу заинтересовали  действия дядюшки,  апатия прошла, и
теперь   молодой  человек   с  живостью   наблюдал   происходящее,  стараясь
предугадать,  что же  выйдет  из  этой  очередной попытки его  освобождения.
Правда, сам он  ничего не делал,  позволяя себе лишь иронически улыбаться по
привычке.
     А дядюшка уже с кряхтеньем отгибал толстые гвозди у основания двери и в
косяке. Справившись  с последним,  он  поддел  дверь топором и нажал.  Дверь
шурша приоткрылась, дядюшка рванул ее уже рукою и распахнул настежь.
     -- Так, --  произнес он  удовлетворенно. -- Теперь поглядим, что  ты на
это скажешь!
     Но не успела  она  ступить за порог, как оттуда, из пыльного и затхлого
полумрака,  показалась  неожиданная  и  странная фигура  человека  в  сильно
помятой,  с  обвисшими краями зеленой  шляпе, в пиджаке,  надетом на грязную
майку,  небритого и тусклого, который с неопределенным  мычанием  устремился
навстречу дворничихе.
     --  Куды?  Куды? --  замахала  она толстыми ватными руками,  и человек,
покорно повернувшись, исчез так же быстро, как и появился.
     Это видение не остановило экспедицию.  Дворничиха вышла первой,  за нею
последовал дядюшка,  приглашая за собою  Владимира  убедительными знаками  и
как-то значительно подмигивая и  улыбаясь. Пирошников пошел следом, а за ним
двинулась бочком и Наташа, все еще пребывавшая  в раздерганных  чувствах, но
притихшая.
     Когда  Пирошников  вышел из  квартиры,  дворничиха уже  начала спуск по
лестнице черного хода,  которая  была  крайне узка,  с  железными перилами и
небольшими, по четыре ступеньки, пролетами,  каждый из которых был  повернут
относительно соседнего на некоторый угол, так что лестница сильно напоминала
винтовую. Посередине, обвитая лестничными ступеньками, располагалась круглая
железная   труба   значительного  сечения,   которая  скрывала   перспективу
передвижения. С  другой  стороны  винтовая лестница ограничивалась стеною, в
которой  кое-где  были  утоплены  двери,  часто  обитые  дряхлой клеенкой  с
торчащими из-под нее кусками коричневой ваты,  почему-то казавшимися жирными
на ощупь. Двери, судя по всему, никогда не открывались.
     Черная лестница освещена была слабыми фонарями в металлических  сетках,
расположенных над дверными проемами, -- впрочем, лампочки сохранились лишь в
немногих, так что спускавшимся то и дело приходилось пересекать волны  мрака
и света.  На узких ступеньках лестницы  поблескивали  металлические пробочки
винных  бутылок,  напоминавшие  пятикопеечные  монетки,  но  с  характерными
изломанными хвостиками -- по мере спуска их становилось все  больше, -- а на
стенах и железной трубе то и  дело  встречались налепленные  винные и пивные
этикетки.  Пирошников  увидел  приткнувшийся под  дверью  стакан  -- мутный,
захватанный грязными пальцами, с засохшей на дне темно-красной жидкостью.
     Перед каждым очередным поворотом Владимир ненадолго терял из  виду дядю
Мишу и  дворничиху, и всякий раз, возникая  из-за  трубы, фигуры их казались
ему  мельче,  что  он  приписал  некоторой  странной  винтовой  перспективе.
Лестница   становилась  все  уже,   и   потолок  ее,  образованный  верхними
пройденными ступеньками, опускался все ниже и ниже. Наконец наступил момент,
когда  Пирошников стукнулся о  потолок лбом и принужден был идти дальше, все
более  наклоняясь.  Наташа  двигалась еще  свободно, поскольку  была  меньше
ростом, но вскоре и она начала испытывать затруднения. Черный ход становился
в действительности черным,  похожим на какой-то лаз. Совершив новый поворот,
Пирошников обратил  внимание на то, что дядя Миша, как это  ни странно, идет
прямо,  не задевая  головою  о  верхние ступеньки.  Пирошников посмотрел  на
Наташу  и увидел, что она, будучи ростом поменьше дядюшки,  тем не менее уже
идет сильно  согнувшись. "Что  за черт!" -- подумал Владимир,  и  для  этого
имелись основания, ибо фигуры дядюшки и шедшей впереди дворничихи, как стало
очевидно,  уменьшались  пропорционально  сужению  лестницы.  Она  все  более
напоминала теперь морскую раковину с винтом, сходящим на нет.
     Двигаться дальше становилось  все  затруднительнее. Не опускаться же, в
самом деле, на четвереньки! Двери, расположенные вдоль стены, уменьшались до
размера  дверок  кухонного  шкафчика,  что  было   бы   чрезвычайно  забавно
наблюдать, если бы не  тревога Пирошникова и  Наташи, вызванная этими новыми
трансформациями.
     Наконец  дядюшка оборотился и с минуту  смотрел на Пирошникова,  что-то
соображая. Он тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение, а потом поднялся
к  Владимиру,  и тут  оказалось,  что дядюшкина макушка  приходится по  пояс
нашему  герою.  Дядюшка  стоял перед  согнутым в три погибели  Пирошниковым,
маленький, как пятилетний  ребенок,  и  ему, как ребенку, вероятно, хотелось
плакать.  Произошло   что-то  совсем  уж   невероятное!  Гигант  Пирошников,
склоненный  над   дядюшкой,  вдруг  рассмеялся  так  громко,  что  смех  его
раскатился  далеко  по черной  лестнице и застрял в  последних  и  мелких ее
завитках.  Рассмеялась и Наташа, поскольку дядюшкино появление напоминало ей
представление  лилипутов в  цирке,  а дядя Миша,  взмахнув коротенькой своей
ручкой, схватился за голову  и побежал вниз,  уменьшаясь, пока не скрылся за
трубой, тоже, кстати, сужающейся и напоминавшей скорее воронку.
     Пирошников  и  Наташа,  пятясь  и  держась  руками  за потолок,  начали
молчаливое  отступление,  ибо  стало  ясно, что через  черный ход  никак  не
протиснуться. Лестница  раскручивалась в  обратном  порядке,  увеличиваясь в
размерах;  снизу доносились шаги дядюшки, который догонял  их так  же резко,
как минуту назад бежал от них. Уж не повредился ли он в рассудке?
     Короче  говоря,  Пирошников  с  Наташею снова очутились в  кухне  перед
взором старухи,  а через мгновение  впрыгнул  туда  и дядюшка,  слава  Богу,
оказавшийся  вновь мужчиной среднего роста и нормальных пропорций, разве что
взволнованным сверх меры.
     Дядюшка вошел и  с силою захлопнул дверь на лестницу, как бы показывая,
что данная возможность исчерпана  полностью. Старушка Анна  Кондратьевна тут
же придвинула к двери сундучок и взгромоздилась на него, поправляя сорванную
занавеску.  Еще  через минуту кухня приняла свой прежний вид.  Куда девалась
дворничиха -- неизвестно. Неужели она достигла выхода? Но тогда ей  пришлось
стать размерами со шкалик, никак не больше.  Не помешает ли это ей выполнять
служебные обязанности -- вот в чем вопрос? Ну, да Бог с нею!..
     А между тем едва  все возвратились домой, как их ушей достиг непонятный
шум, берущий начало  где-то в  недрах  квартиры.  Несомненно,  это  был  шум
голосов,  причем  голосов  раздраженных,   а  смиренный  и  даже   несколько
подавленный вид бабки Нюры с достоверностью показал, что в квартире неладно.
     Дядюшка  вопросительно  взглянул на  старуху,  но  та  лишь  вздохнула,
укрывшись на своем  сундуке.  А  клубок  голосов покатился  по направлению к
кухне, и  через  секунду  туда  ворвалась Лариса Павловна с пятнами на лице,
свидетельствовавшими о крайней степени возбуждения.



     Интересно все-таки знать, к чему более склонно человеческое существо --
к  общественному или, как сказать, индивидуальному обитанию? Вроде бы  давно
доказано  и  показано,  хотя  бы и на  примере  потерпевших  кораблекрушение
моряков,  попавших на необитаемые острова  (Робинзон Крузо не  в счет),  что
человек  не  может  один, одиночество неизбежно превращает  его в зверя.  Но
позвольте! Разве  лучше действует обитание в  коммунальной квартире? И таких
примеров несравненно больше. Наблюдать, как живущий рядом  индивид изо дня в
день делает  все не  так (не так, как нам  бы  хотелось),  например, заводит
кошку,  не  гасит,  извините,  света  в  туалете,  приводит  не  тех гостей,
улыбается исключительно нагло и  несимпатично -- нет, это выше сил, это хуже
необитаемого острова, это мука!
     Неудивительны посему  и  те  смерчи,  которые проносятся от времени  до
времени  в  коммунальных  коридорах, с  хлопаньем  дверьми,  качающимися  от
сотрясения воздуха лампочками, с  выражениями такими, что не дай Бог слышать
их  вам, читатель,  -- и грустно, грустно все это,  и слезы капают  из глаз,
когда  видишь подобные  недоразумения. Сколько  трагедий разыгралось  вокруг
выеденного  яйца,  которое,  оказывается, было  разбито  не  с  того  конца.
Впрочем, об этом уже писал один английский писатель.
     В  данном случае  в  роли,  так  сказать,  яйца  преткновения  выступал
Пирошников. Это стало ясно уже по первым репликам Ларисы Павловны. Она вдруг
ворвалась в кухню, как пантера,  -- во всяком случае,  мышцы  на ней играли,
перекатываясь  округлыми  волнами   под  тугим  джемпером.  Окатив  молодого
человека взглядом высокой  температуры,  причем досталось и  бедной  Наташе,
Лариса Павловна воскликнула:
     -- Вы учтите, что я  этого не допущу!  У нас квартира, а  не  публичный
дом!
     И,  подошедши к своему  холодильнику, она  рванула  ручку  так,  что  с
кухонной полочки свалилась крышка  от  кастрюли и  с  жалобным  дребезжаньем
подкатилась к ногам Пирошникова.  Молодой человек с достоинством поднял ее и
протянул соседке, а та, выхватив крышечку, захлопнула холодильник, так и  не
достав из него ни единого предмета, после чего прибор вздрогнул и загудел.
     Тут,  в  кухне показалась и  Наденька в своем всегдашнем халатике.  Она
вошла как-то боком, причем глаза ее,  сузившиеся и  злые, устремлены были на
Ларису  Павловну.  Дядюшка при этом весь подобрался, готовясь вступить в бой
на стороне племянницы.
     Скучно,  скучно!..  Дальше  произошла  обычная перестрелка,  в  которую
оказались втянутыми все находившиеся на кухне.
     -- Вы не имеете права, -- произнесла Наденька страшным шепотом.
     -- Да что  ты  с  ней  разговариваешь, с куклой! -- выпалил дядя  Миша,
отчего  Лариса Павловна зашипела, как мокрая тряпка  под утюгом, и двинулась
грудью на дядюшку.
     --  Ах вот  как? Скобарь!  Алкоголик!..  --  И  прочее, и  прочее,  что
совершенно неинтересно.
     -- Ишь, фифа! -- сказал опешивший дядюшка.
     Из  дальнейших переговоров выяснилось, что соседка обвиняет Наденьку  в
незаконном  сожительстве   и   сводничестве,   причем  из  реплик   Наденьки
явствовало, что Ларису Павловну тоже монашкой не назовешь. Впрочем, Наденька
говорила это в порядке активной обороны,  выведенная из себя необоснованными
-- видит Бог! -- обвинениями соседки.
     --  А  вот и  еще шлюшка! -- внезапно сделала  выпад  в  сторону Наташа
Лариса Павловна.
     Наташа, разрыдавшись, выбежала из кухни, а за нею последовала Наденька;
бабка  Нюра всплеснула руками -- вообще произошло замешательство. Дядюшка --
так тот  вовсе оцепенел  после таких слов,  какие  вряд  ли  доводилось  ему
слышать от женщин в его добропорядочной провинции.
     Интересно,   что   Пирошников  сохранял   полное  равновесие  души,   с
нескрываемой  иронией наблюдая за действиями сторон.  Даже  чудовищные слова
Ларисы  Павловны вызывали  в нем  не гнев, а усмешку, поскольку были  лишены
основания.  Лариса Павловна  как  заведенная  продолжала свою  филиппику,  к
которой  Пирошников пару раз позволил себе  сделать остроумный  комментарий,
чем лишь подлил масла в огонь.
     Однако мало-помалу ему становилось все  тяжелее на душе -- и  совсем не
потому, что уши  его устали от склоки. Приходя в подобное расположение духа,
Пирошников всегда  про себя  знал, что оно проистекает от причин внутренних,
от   мгновенно  возникающего,  точно  всплывающего  со   дна  души  ощущения
собственного ничтожества.
     Ему присущи  были такие приступы  отвращения к собственной  личности --
отвращения, правда, особого рода, ибо даже в самые жестокие минуты ненависти
к  себе Пирошников  одновременно чувствовал, что именно это  испытываемое им
ощущение приподымает его душу и является искуплением. Он бывал в равной мере
ничтожен  и значителен  в  своих  глазах от причастности, с одной стороны, к
жалкому миру  суеты,  глупости  и  пороков, а с другой стороны -- к высокому
своему предназначению, о  котором  уже говорилось,  но которое пока  никаким
образом не давало о себе знать.
     В  особенности же изнывала душа, когда  замечала  признаки  того самого
омертвения  чувств,  то есть неспособности к  живому восприятию:  к боли,  к
счастью, к горю, к состраданию, к радости -- точно сердце вдруг обнаруживало
на  себе  сухую  и  твердую корку, накрепко приставшую  к горячей и  ранимой
плоти.  Вот  это  было  самым  ужасным  для  Пирошникова,  и  он,  выражаясь
фигурально, ломал  ногти и раздирал  пальцы  в кровь,  стараясь  сорвать эту
корку, причем, естественно, испытывал боль. Еще надо упомянуть, что переходы
от одного состояния к  другому совершались у  него быстро  и  незаметно  для
окружающих.
     Вот и  теперь,  посреди сражения, тень  надвинулась  на  лицо  молодого
человека.  На  мгновенье он,  по своему обыкновению, мысленно отодвинулся от
происходящего, залетел куда-то высоко  и далеко, чтобы оттуда увидеть  себя,
иронизирующего и равнодушного  старика,  умершего несколько столетий  назад,
окаменевшего  сердцем да еще любующегося  собой  в те моменты, когда реплики
его попадали в цель.
     Владимир с отчаяньем сорвал присохшую  корку, и рана закровоточила.  Он
увидел плоское от  кухонного чахлого  света лицо Наденьки, которая вернулась
уже на место действия с выражением внешнего спокойствия; он увидел ее глаза,
в которых сейчас не было злости, а  только  боль; он увидел и топчущегося на
месте  дядюшку, откровенно страдавшего,  и  Ларису  Павловну, которой, будем
справедливы, тоже  несладко было от склоки, и  старушку  Анну  Кондратьевну,
вечную приживалку, охающую  на  своем сундуке.  Все  эти люди, в отличие  от
Пирошникова,  жили -- худо ли,  бедно, мучаясь, страдая, но жили, а он  лишь
обозначал  свое  присутствие, притворяясь  живым.  Конечно,  приятно, должно
быть,  сознавать  себя существом, стоящим выше страстей, тем  более довольно
прозаических, существом разумным и даже не лишенным юмора, но, право, в этом
ли счастье? Пускай  всезнайки с мертвым сердцем  посмеются над Пирошниковым,
но все же он сорвал корку и сразу стал беззащитен.
     Вернувшаяся  Наденька  посмотрела  на  Владимира  как-то  отчужденно  и
равнодушно, ибо его поведение  до сего  момента и вправду  показывало полную
незаинтересованность молодого человека в происходящих событиях, словно они и
не  его вовсе касались, словно  Наденька не из-за него терпела нападки, -- и
это ее в глубине души обидело. Однако Пирошников, посмотревший вдруг на вещи
по-иному, подошел к ней и заговорил, не обращая внимания на Ларису Павловну.
     -- Наденька,  прости  меня,  слышишь! Я не стою ни твоих, ни  Наташиных
слез,  не  истязайте свои души,  забудьте обо  мне,  не тревожьте  себя моим
спасением. Вы пропадете ни за что...
     Сами  понимаете, что  давать такие  козыри  в  руки Ларисе Павловне  не
следовало.  Соседка сразу приободрилась, обнаруживши  вдруг незащищенность и
слабость Пирошникова, доселе от нее скрытые.
     --  Вы   подумайте,   какое  благородство!  --  воскликнула  соседка  и
оглянулась по сторонам, как бы ища слушателей. -- А разве это не вы, молодой
человек, совсем  недавно ползли на четвереньках пьяным в моей комнате? Разве
не вы умоляли меня помочь вам? Но я вас быстро раскусила! Ваш образ действий
лучше подойдет для нее... -- И Лариса Павловна протянула руку с отставленным
мизинцем,  на  кончике  которого  горел  рубиновый  ноготь,   в  направлении
Наденьки. -- Ей не привыкать!
     -- Не обращай внимания, Наденька! -- шепнул Пирошников.
     -- Пускай  говорит, --  ответила  Наденька, которую,  казалось,  вполне
успокоили последние  слова Пирошникова, так что  теперь она смотрела на него
мягко, а тирады соседки облетали ее стороною, не задевая.
     -- И скажу! Не прикидывайся мадонной с младенцем, милая,  эта роль тебе
не  подходит! Кстати,  расскажи своему рыцарю, как ты прижила ребеночка. Ему
будет интересно.
     Наденька  лишь  на секунду  отвела  глаза от Пирошникова, но  даже  это
последнее замечание Ларисы  Павловны  не вывело  ее  из  равновесия. Видимо,
Наденька уже решилась  в душе на что-то, и теперь никакие Ларисы Павловны не
могла  ей  повредить.  Слава Богу, она  безошибочно и  вовремя почувствовала
перелом, произошедший  в Пирошникове,  -- может  быть, раньше,  чем  он  его
заметил.
     Что  же касается  других участников  кухонной битвы, то бабка Нюра лишь
забилась   поглубже  в  свой  угол,   а  дядя  Миша,  напротив,   совершенно
ошеломленный  заявлением  соседки  о  каком-то  ребеночке,  сжал  кулаки  и,
растопырив руки, как боксер, зарычал:
     -- Ты что, с ума спятила? Что ты такое несешь?
     --  Говорю,  значит,  знаю!  --  парировала  Лариса  Павловна,  отмеряя
положенную дядюшке порцию убийственного взгляда, под которым дядя Миша сник,
и,  почуяв,  что  соседка  действительно не с потолка взяла свое  чудовищное
утверждение, горестно махнул рукою и пошел к выходу.
     Пирошников  же,  подошедший к  Наденьке,  положил  руки ей на  плечи  и
проговорил:
     -- Наденька, ну пойдем  же отсюда, здесь нельзя больше...  --  и что-то
еще такое, что должно было показаться Ларисе Павловне и  наивным, и смешным,
и жалким.
     Почему  как-то   всегда  получается,  что  человек,  вдруг  и  внезапно
открывающий  на наших  глазах душу, в  особенности если при этом он бормочет
Бог знает что -- а именно так чаще всего и бывает, -- такой человек вызывает
у  окружающих  в  лучшем  случае  чувство  неловкости, когда  хочется  глаза
спрятать  от смущения  за него, такого  неумелого и беззащитного; а у  людей
черствых,  знающих, по их собственному выражению, толк  в жизни, такие сцены
вызывают усмешку и ощущение своего превосходства?
     Итак,  скандал  уже  прошел  высшую  точку,  стороны   определили  свое
отношение друг к другу, козыри были выложены. Лариса Павловна победила ввиду
явного преимущества.  Последним всплеском бури стало явление Наташи, которая
вернулась  в  кухню с сухими, но  несколько  покрасневшими  от недавних слез
глазами и с видом донельзя решительным. Как видно, она совсем недавно кусала
губы,  чтобы остановить рыдания, потому  что на бледном ее  лице  лишь они и
были  заметны. Наташа вступила в  кухню и,  как  говорят, с  места в карьер,
голосом, вот-вот готовым сорваться, неровным каким-то и нервным,  произнесла
губительные  слова,   которые   столь  часто  произносятся  в  самых  разных
ситуациях, но, видит Бог, не в такой.
     -- Володя, я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю!
     Она вновь  закусила губу, которая  уже было  запрыгала, как  мячик,  и,
круто повернувшись  на каблуках, исчезла, оставив  присутствовавших  в кухне
осмысливать ее  слова. Затем все услышали,  как  хлопнула за Наташей входная
дверь.
     У Пирошникова признание вызвало лишь соболезнующую гримасу, которой, по
счастью, Наташа уже не видела,  а Наденька, испуганно взглянув на Владимира,
отстранилась  и  отступила  на  шаг.  Удивительно,  что  соседка  никак   не
прокомментировала  Наташиных слов, а лишь пожала плечами и выплыла из кухни,
как дредноут. Покачиваясь на волнах, как маленькие шлюпки, потянулись следом
Пирошников с Наденькой. Наступил штиль.



     Напомним,  что  дело  шло  к  субботнему  вечеру,  собственно,  он  уже
наступил,  поскольку  в  декабре  вечер  начинается  утром, сразу  же  после
завтрака.
     Пирошников  с Наденькой в молчании  удалились  из  кухни  в коридор. Их
остановил звонок в  квартиру,  и  Наденька открыла  дверь. На  пороге  стоял
Георгий Романович  с шарфом, выпирающим  из-под отворотов пальто  до  самого
подбородка,  и  с  каким-то  продолговатым предметом  в руке,  завернутым  в
хрустящую  белую бумагу,  под которой опытный взгляд  Пирошникова  определил
бутылку шампанского.
     Георгий   Романович   сделал  вежливый  полупоклон   и,  не   дожидаясь
приглашения, вступил на территорию квартиры.
     -- Наденька, я думаю, надо отметить начало нового этапа нашей жизни, --
сказал он, намекая, должно быть, на отбытие своих вещичек.
     --  Не  обязательно,  --  холодно  ответила  Наденька, все  еще  стоя у
раскрытой двери, словно ожидая немедленного ухода Георгия Романовича. Однако
он,  не  смутившись  подобным  приемом,  лишь  печально  покачал  головой  и
посмотрел на Наденьку мудрым, всепонимающим взглядом.
     -- Как знаешь! -- сказал  бывший муж и повторил совсем уж мягко: -- Как
знаешь...
     Он  поставил  завернутую бутылку  на старухин  комод и,  заложив руки в
перчатках за спину,  прошелся туда-сюда  по коридору.  Наденька все стояла у
двери и молчала. Молчал и  Пирошников, тяготясь неопределенностью, как вдруг
на пороге выросла компания из трех человек  и с шумом ввалилась  в квартиру,
отчего в прихожей сразу сделалось тесно.
     -- Привет! -- крикнул один из  вошедших, весьма дружески  устремляясь к
Георгию Романовичу.
     -- Кирилл! Рад, очень рад,  -- проговорил  Георгий Романович,  радуясь,
по-видимому, не столько Кириллу, сколько перемене разговора, которую он внес
с собою.
     Наденька  отошла  от  двери  к  Пирошникову  и   шепнула,  заметив  его
недоумение:
     -- Это Кирилл, бывший хозяин мастерской. Он скульптор...
     А  пришедший  скульптор   уже  обнимал  Старицкого,  нависая  над  ним,
поскольку был  гораздо  выше  ростом,  а  тот  снисходительно посмеивался  и
похлопывал его по спине рукою в перчатке.
     --  Наденька!  Пламенный!..  --  обратился Кирилл  к Наденьке,  оставив
Старицкого. -- А это мои друзья, Неля и Юрка, знакомьтесь, -- показал  он на
своих спутников, девушку лет девятнадцати и молодого мужчину.
     Кирилл шагнул к  Пирошникову  и, хлопнув предварительно  того сбоку  по
плечу, протянул ему руку ладонью кверху:
     -- Кирилл. Кирюха тоже можно...
     --  Владимир,  --  сказал  Пирошников, вкладывая  свою  руку  в  ладонь
великана, на чем процедура знакомства была закончена.
     --  Пошли!  --  без  дальнейших  слов  скомандовал  Кирилл,  решительно
устремляясь к двери мастерской. -- Все за мной!
     И все  действительно  потянулись за ним,  ибо этот шумный человек  умел
покорять. Голова  у него была большая,  постриженная  по  машинку. Полуседой
бобрик придавал ему спортивный вид. Кирилл был  похож на футбольного тренера
лет сорока,  а в руках, дополняя впечатление,  болталась большая  спортивная
сумка.
     Кирилл  открыл  дверь  в  мастерскую,  и  все ввалились  туда,  включая
возникшего  откуда-то дядю Мишу;  последним, хотя и не слишком охотно, вошел
Георгий Романович, спрятавший на всякий случай свое шампанское во внутренний
карман пальто.
     Кирилл с размаху поставил на середину  комнаты сумку, в которой  что-то
звякнуло.  Расстегнув молнию на сумке, он достал  оттуда  газету, которую  с
подчеркнутой  тщательностью расстелил на полу. Вслед за этим  из сумки стали
появляться одна за другой и занимать свое место на газете бутылки вина.
     -- Располагайтесь!  --  гудел хозяин.  -- Я вчера одну вещичку  продал.
Купальщица, керамика... Эй, дед! -- обратился он к дядюшке. -- Тащи стаканы!
     Дядюшка неожиданно вытянулся по-военному и выразил  полную готовность к
подчинению.  Возникла  предпраздничная  суматоха,  довольно  бестолковая, но
деятельная.  Всем  вдруг  нашлось занятие,  чему  способствовали  краткие  и
энергичные приказания Кирилла. Были  принесены стаканы, вилки, тарелки, а из
сумки хозяина комнаты и портфеля его приятеля появилась закуска; раскладушки
Пирошникова  и  дядюшки  были  придвинуты к расстеленной  газете; поплыли из
кухни стулья и табуретки, покачиваясь и перевертываясь в воздухе; Пирошников
с Наденькой  тоже были  втянуты в  общий круговорот, лишь  Георгий Романович
слегка нервничал, ибо были нарушены какие-то его планы.
     --  Обжили   комнатушку,  и  правильно!  --  говорил   хозяин,   весьма
профессионально  разрезая  соленые  огурчики  и  располагая  их  на  тарелке
звездочкой. -- Пока там Ларка воюет, а вы... Ай да Надюха!
     Он наполнил стаканы и поднял руку, призывая к вниманию.
     -- Не у тех, кто  во прах государства поверг, -- начал тост Кирилл,  --
лишь у пьяных душа устремляется вверх.  Надо пить в понедельник, во вторник,
в субботу, в воскресение, в пятницу, в среду, в четверг!
     -- Правильно! -- сказал его приятель, а подружка хихикнула.
     Пирошников отхлебнул из стакана и сел рядом  с дядюшкой на раскладушку,
отчего  он,  дядя  Миша, и  находившийся с другой стороны  Георгий Романович
сползли к  середине и  оказались тесно  прижатыми  друг  к  другу.  Странная
компания, не правда ли?
     Сколько таких странных компаний доводилось наблюдать нам с вами  и, что
еще хуже,  участвовать в них! Естественная тяга человека  к общению,  но как
легко  создать его  иллюзию,  сгрудившись  над  бутылками, поднимая  бокал и
улыбаясь  каждому, в  свою  очередь  тоже улыбающемуся,  лицу.  Как  утешает
всеобщее приятие, рожденное над колеблющейся поверхностью вина, отражающей и
вашу  довольную физиономию, и физиономию вашего врага, который сейчас  любит
вас липкой  любовью, и  прочие лица,  объединенные  в кривом зеркале винного
круга, дрожащего  внутри  стакана.  Пейте, родимые! Уважайте друг  друга, мы
вернемся к Пирошникову, которому, по правде сказать, что-то мешало предаться
веселью.
     Он обвел взглядом присутствующих и заметил, что Наденьки среди них нет.
Стул ее  был пуст, полный стакан стоял  на газете перед ее  местом; как  она
ухитрилась  исчезнуть -- неизвестно.  Только  что,  когда  хозяин  разливал,
Наденька был тут и даже смеялась и говорила что-то, а вот теперь ее не было,
и никто, кроме Пирошникова, этого не замечал.
     Налили  снова,  и  Пирошников, взяв свой стакан, как  бы  между  прочим
подошел  сначала  к окну, потом прошелся по  комнате и закурил.  Его примеру
последовали  другие,  кроме Старицкого; комната сразу  же  утонула в дыму, а
Владимир,  оставив  стакан  на  подоконнике,  прикрываясь  дымовой  завесой,
выскользнул  в  коридор.  Там  на  боевом  посту  находилась  старушка  Анна
Кондратьевна,  которая  тщательно  поправляла  кружевную  накидку  на  своем
комоде.
     --  И  пошто  пришли? --  начала она  неодобрительно,  подлаживаясь под
хмурый и сосредоточенный взгляд Пирошникова.
     -- Праздник у них, бабушка Нюра, -- пожал плечами Владимир.
     --  У  их  всегда праздники, -- сказала бабка, махнув  рукой, но слегка
потеплев.
     Пирошников  без  стука вошел в  Наденькину  комнату  и  увидел Толика и
Наденьку,  сидящих вместе на  диване. Судя по виду  Толика, мальчик старался
сохранять независимость, зато Наденька  была вся  устремлена к нему, так что
даже не перевела взгляда на Пирошникова.
     И опять он, словно со стороны, увидел себя и свою  мать незадолго до ее
смерти.  Она тогда  уже не понималась с  постели и все  просила его посидеть
рядышком, а  он  рвался  гулять.  "Подожди,  Володя!  Потом  погуляешь,  еще
нагуляешься", -- тихо говорила она, поглаживая его по голове и точно так же,
как Наденька сейчас, устремляясь к нему и рукою, и взглядом, и голосом,  так
что  ему становилось  на  мгновенье страшно  и  горькое  предчувствие  тенью
пролетало в душе.
     Пирошников  почувствовал  себя  лишним рядом с Наденькой  и Толиком, но
лишь  на  миг.  Наденька повернула голову  и взглянула  вопросительно, будто
ожидая каких-то слов, а Толик неожиданно улыбнулся Пирошникову.
     -- Будем еще играть? -- спросил он.
     --  Тебе  нужно  спать,  маленький!  --  сказала  Наденька.  --  Завтра
поиграете.
     Мальчик состроил недовольную гримасу и оглянулся на Наденьку с вызовом.
     -- Вот мама приедет, я ей все расскажу. Хочу к бабушке!
     Наденька на эти слова  отвернулась, и молодому человеку показалось, что
она  едва  сдерживается,  чтобы не  заплакать. Пирошников подошел к Толику и
взъерошил ему волосы.
     -- Завтра, -- сказал он, кивая. -- Честное слово.
     -- Честное-пречестное?
     -- Самое-самое пречестное.
     Толик сейчас же решился  спать, чтобы  утро наступило быстрее. Наденька
постелила  ему  на диване,  он улегся и крепко зажмурил глаза, надеясь таким
образом скорее заснуть. Наденька  и Владимир сели у стола, на котором стояла
лишь тарелка с остатками манной каши  --  ужином  Толика, и  несколько минут
смотрели  на засыпающего  мальчика. Поначалу  веки его  мелко подрагивали, и
дыхания не было  слышно, но  вот  он  перевернулся  на другой бок  и задышал
глубоко и ровно, как дышат во  сне. Наденька  уронила голову себе на руки да
так и осталась в этой окаменевшей позе.
     -- Хочешь спать? -- спросил Пирошников шепотом. (Наденька  отрицательно
качнула головой.) -- Почему ты оттуда ушла?
     Наденька,   не  поднимая  головы,  повернула  к  нему   лицо  и  устало
усмехнулась. Несколько  секунд  она смотрела в какую-то точку, расположенную
над шкафом, а потом сказала:
     -- Толика нужно было кормить... Ты можешь возвращаться обратно.
     --  Я  не хочу, -- еще тише  сказал Владимир  и  погладил  Наденьку  по
голове.
     -- Не надо, -- сказала она. -- Мне и без того тошно.
     -- Будет легче.
     -- Может быть, -- вздохнула она, снова пряча лицо.
     А  Владимир склонился к ней  и  дотронулся губами  до  затылка, прикрыв
глаза, и снова, как  вчера с Наташей, проваливаясь в  мягкую пропасть. Но на
этот  раз он  не  скоро оттуда  выбрался.  Сколько  времени  они  сидели  не
шелохнувшись,  объединенные только  дыханием,  нельзя точно  сказать.  Может
быть,  пять минут,  а  может быть, час. Во  всяком  случае, когда Пирошников
открыл глаза, он как бы заново увидел эту комнату с желтым  светом в углу, с
такими  уютными,  старыми, пожившими  вещами, на  которых  лежала  тонкая  и
светлая пыль, и  лицо мальчика  в  тени  с голубыми ото сна веками,  и  руки
Наденьки, невесомо  лежащие  на  столешнице красного дерева,  и  свои  руки,
лежащие рядом и словно отъединенные от него. Боясь стряхнуть ощущение покоя,
он прислушался к звукам,  доносившимся из-за  стены. А  они  становились все
интенсивнее. Некоторые из  них не поддавались расшифровке, тогда  как другие
--  звон  сдвигаемых  стаканов, женский смех,  хлопанье дверьми  и  шарканье
ногами в танце  --  были  очень  хорошо знакомы Пирошникову.  Кстати, танцы,
по-видимому, и начались, поскольку музыка доносилась все громче.
     --  Поди  скажи им, чтобы не шумели.  Разбудят  ребенка,  --  попросила
Наденька, и Пирошников вышел в коридор.
     Там  горела  лампочка,  музыка  прямо  так  и  ударила  в  уши,  причем
доносилась  сразу отовсюду. Игралось старое  танго "Брызги шампанского".  Но
все  как-то  отодвинулось  в сторону, как только Владимир  узрел человека  в
зеленой шляпе с обвисшими полями, который уже попадался ему на  глаза  перед
спуском по черной лестнице. Он уже успел оставить где-то пиджак и теперь был
в майке и брюках. Однако дело было совсем не в этом! Человек в шляпе  стоял,
извините,  вниз  головою  на  потолке!  Да,  на  высоком  потолке  коридора,
неподалеку от  лампочки, которая торчала  перед ним,  подобно  экзотическому
цветку, приводя,  по всей видимости, его  в  немалое  недоумение.  Он стоял,
успевая при этом покачиваться в ритме танго, с видом печальным и задумчивым.
Пирошников  по  инерции сделал несколько  шагов  вперед,  и человек  в майке
заметил его, а  заметив, обрадовался.  Однако  что-то  тут  же омрачило  его
мысли. Он шагнул по направлению к Владимиру и погрозил ему пальцем, задравши
голову.  Молодой  человек,  тоже задравши  голову  смотрел на  эквилибриста,
медленно наливаясь злобой. Человек, заметив это, испугался и отступил назад,
но  задел  плечом  лампочку,  которая  как  ни  в   чем   не  бывало  начала
раскачиваться.  Вдобавок  она  обожгла  человеку  голое  плечо,  отчего   он
подпрыгнул, если можно так выразиться по отношению к  предмету, находящемуся
на  потолке.  Затем он  выругался,  осторожно  поймал лампочку  за  патрон и
успокоил ее.
     -- Слезай! -- крикнул Пирошников с яростью. -- Слышишь?
     -- Чур! Чур! --  каркнул посетитель, отмахиваясь  от  Владимира, как от
черта.
     --  Ах   ты  скотина!  --  заявил  Владимир  и,   подпрыгнув,  уцепился
потолочнику  за  подмышки, повисая  на  них.  Человек  задергался,  стараясь
сбросить  Пирошникова, и схватил  его за руки, но от потолка не оторвался ни
на сантиметр. Владимир подтянулся на руках, и глаза его оказались на  уровне
перевернутых глаз пьяницы, абсолютно бессмысленных, какими и полагается быть
перевернутым глазам.
     -- Чего пристал? -- прохрипел человек.
     Он  вдруг  повалился  на бок и  упал (на потолок, разумеется), а пальцы
Пирошникова, скользнув по его коже, упустили зацепку, от чего наш герой тоже
грохнулся, но на  пол. Не  помня  себя,  он  подбежал к  двери  на лестнице,
распахнул ее и стал выгонять посетителя в шляпе, как муху, размахивая руками
и крича:  "Кыш!  Кыш!" Гость  неохотно поднялся, последовал к двери, перелез
через притолоку и скрылся в темноте.  Пирошников захлопнул дверь и вытер пот
со лба.
     Возбужденный и решительный,  он рванул дверь мастерской, где его глазам
открылась следующая картина. В  центре комнаты, рядом с газетой-самобранкой,
на которой стояли пустые уже бутылки, располагался граммофон, поблескивающий
крутящейся  и  шипящей  пластинкой. Рядом с ним  танцевали дядюшка  с бабкой
Нюрой,  -- танцевали,  взявшись за  руки, как танцуют кадриль, причем  бабка
Нюра поминутно хихикала  в кулачок. Приятели  Кирилла сидели,  обнявшись, на
одной  раскладушке,  а  сам  Кирилл  лежал на другой, закинув ногу за ногу и
закрыв глаза. Георгия Романовича в комнате не было.
     Пирошников шагнул к граммофону и наступил ногой на пластинку, отчего та
крякнула и сломалась.
     -- Хватит! -- сказал он в ответ на недоуменный дядюшкин взгляд.
     Дядя   Миша  горестно  вздохнул  и  поплелся  к  выходу,  а   старушка,
пробормотав  свое  обычное  "господи!",  засуетилась,  приводя  граммофон  в
порядок и закрывая его.
     -- Брось,  старик!  -- раздельно  произнес Кирилл,  приподнимая голову,
которую, впрочем, тут же уронил обратно на подушку.  В мастерской воцарилась
тишина.
     Пирошников  вышел и  направился к кухню.  Там приводил себя  в  порядок
дядюшка, который, вывернув шею, сунул лицо под кран, одновременно умываясь и
поглощая ртом воду. Пирошников повернул обратно и зачем-то приоткрыл дверь в
комнату Ларисы Павловны. На этот раз пол имел  форму  вогнутой  поверхности,
попросту  говоря, ямы, в нижней точке  которой, у  столика с горящей свечей,
сидели в креслах Георгий Романович и соседка. Лариса Павловна  обернулась и,
вынув изо рта сигарету, сказала презрительно:
     -- Закройте дверь, молодой человек! Вы с ума сошли!
     Пирошников криво усмехнулся и последовал далее, где был встречен бабкой
Нюрой,  которая  все  еще  находилась  в прекрасном  расположении духа.  Она
поманила  Владимира  к себе  и, не говоря ни слова,  выдвинула верхний  ящик
комода.  Внутренние его  стенки оказались оклеенными серебряной  бумагой, но
интерес был не  в  этом.  Ящик показался Пирошникову слишком уж глубоким, и,
подойдя ближе, он заглянул в него, надеясь увидеть дно. Дна он не обнаружил,
но  зато в  конце  этой  длинной, покрытой серебром  прямоугольной трубы ему
открылся  миниатюрный  мирок,  напоминавший  репродукцию   какой-то  картины
Брейгеля-старшего, однако  с  движущимися фигурками. Фигурки  эти  в  полном
молчании предавались веселью: они наливали друг другу вино, чокались, кивали
головами,  улыбались,  падали  под  столы,  снова  улыбались,  пошатывались,
засыпали, улыбались опять и опять наливали  себе вино. Это напоминало вечное
движение.
     --  Старинная вещь. От прабабки досталась,  --  значительно  произнесла
старушка  и задвинула ящик.  --  А  ты,  батюшка, иди-ка  спать.  Притомился
небось.
     Пирошников,  и вправду утомленный, вернулся в  Наденькину  комнату, где
при свете ночника нашел одеяло, расстеленное  на полу рядом со шкафом,  а на
одеяле подушку. Наденька уже спала на  самом краешке дивана, лежа в халатике
поверх одеяла Толика.  Владимир скинул ботинки и повалился на приготовленную
постель.



     Несколько  минут Пирошников неподвижно лежал  на спине, вонзив взгляд в
потолок и заново переживая только что происшедшие события. Господи,  как это
все надоело! Как хочется простой и  счастливой  жизни! Ведь кто-то,  по всей
вероятности,  живет  полно,  занимает свое -- и только свое -- место, у него
есть  дом, близкие  люди,  работа;  этот  кто-то выполняет  свое  прекрасное
предназначение -- да! да! --  а не  валяется где-то в чужих домах, на  чужом
полу. Пирошников сел и обхватил руками колени. Тоска, тоска!
     Он повернул голову к Наденьке и тихо позвал:
     -- Наденька, ты спишь?
     -- Нет, -- ответила она, не открывая глаз.
     -- Плохо мне... -- сказал Владимир.
     -- Думаешь, тебе одному? -- сказала Наденька и  открыла глаза. -- А это
не  так. Вот посмотри: рядом спит мой  сын, а ему даже не снится, что я  его
мама. Тебе это понятно?
     Молодой   человек   в  растерянности   взглянул  на  нее,  ибо  слишком
неожиданным было  признание. То есть,  конечно,  после слов Ларисы  Павловны
можно  было бы  что-то предположить, но,  во-первых,  слова эти  могли  быть
лживыми, а во-вторых, -- при чем здесь Толик? Да и по возрасту вряд ли могла
Наденька быть его матерью.
     А она между  тем поднялась с  дивана  и,  отошедши  к  окну,  закурила,
выпуская  дым в  приоткрытую  форточку.  Пирошников молча  ждал продолжения,
которое,  как он  чувствовал,  должно  было последовать.  Наденька  выкинула
сигарету, не докурив, и подошла к молодому человеку.
     -- Я тебе расскажу, раз уж  заикнулась... Можно? Теперь все равно. Надо
кому-то рассказать, понимаешь?
     Она уселась на одеяле рядом  с  Владимиром, поджав  колени  к  груди, и
начала свой рассказ ровным и, казалось, совершенно спокойным и  бесстрастным
голосом.
     А история ее, особенно в первой части, была непритязательна, печальна и
обыкновенна.  Лет семь  назад,  когда  Наденьке  было  пятнадцать  лет,  она
полюбила. В ту пору она только начала девятый класс, а полюбила, как водится
в пятнадцать лет, впервые в жизни.
     Она влюбилась в молодого человека, который был старше ее лет на шесть и
работал рентгенотехником  в  районной  поликлинике.  Там,  собственно, они и
познакомились, когда Наденька со своим классом проходила сеанс флюорографии.
Надобно  сказать,  что Наденька  воспитывалась  в семье чрезвычайно  строго,
поскольку ее родители были учителями  в  той самой  школе, где  она училась.
Отец  был директором школы и  преподавал  историю в старших  классах, а мать
Наденьки учила детей литературе и русскому языку.  Таким образом, Наденька с
детства  была  воспитана  на  примерах  романтической  любви  из  литературы
девятнадцатого  века,  что само по себе, конечно, прекрасно. Однако вопросы,
сопутствующие, если можно так  выразиться, романтической  любви,  в семье не
обсуждались,  они  находились  под запретом,  а  вне дома  Наденька  никаких
сведений не  почерпнула. Так уж  случилось...  То есть она  знала,  конечно,
каким путем продолжается человеческий  род,  но только так, в общих  чертах.
Родная сестра Наденьки Вера, будучи на  девять лет старше ее, тоже не внесла
в этот  вопрос ясности,  поскольку  находилась на позициях матери. Тем более
Вера как раз  в то злополучное время вышла замуж и уехала  на Крайний Север.
Так Наденька осталась совсем одна, а делиться сердечными тайнами с подругами
она не имела привычки.
     Наденька  полюбила, и золотая пора  осени пронеслась  для  нее  как  на
крыльях,  поскольку   рентгенотехник  соответствовал  ее   представлениям  о
романтическом  возлюбленном.  Было в нем нечто от  Андрея Болконского, с той
лишь разницей, что Болконский был князь, а рентгенотехник Николай  родился в
семье  участкового  уполномоченного.  Другое  отличие Коли от  князя  Андрея
заключалось в  том, что первый  был неопытен, не в меру горяч  и, как бы это
выразиться, трусоват, что ли...
     В  результате  уже  к  Новому  году  Наденька  почувствовала  некоторые
перемены  в   поведении  своего  организма,   а  через   какое-то  время  ее
возлюбленный,  узнав  о  случившемся,  исчез,  как говорится, в  неизвестном
направлении.
     Наденька набралась  смелости и рассказала  обо всем  матери. Можно себе
представить, что тут  было!  Тем  более что  срок  беременности не  оставлял
никакой другой возможности, кроме естественного разрешения. Даже если бы это
было не так, Наденька и ее мать вряд ли решились бы на крайнюю меру. Так или
иначе,  возникла  мысль  о  поисках исчезнувшего  возлюбленного,  чтобы, так
сказать,  подшить  его к делу. Однако надо отдать  Наденьке  должное  -- она
проявила непреклонную твердость и отказалась сообщить какие-либо сведения об
отце ребенка.  К этому времени,  выплакав положенные слезы, она изгнала Колю
из своего сердца и осталась одна  со своим будущим ребенком, который пока не
подавал о себе вестей.
     Слава Богу, что так случилось!  Известны ведь и другие, более печальные
исходы подобных случаев, связанные  с  трагедиями,  ядами, вскрытием  вен  и
прочим,  и  прочим.  Наденька оказалась сильнее, но  все  это,  естественно,
наложило отпечаток на ее характер.
     О случившемся  сообщили  отцу, и он, к счастью,  воспринял это как удар
судьбы,  но не более. То есть  все  обвинения  он адресовал судьбе,  хотя  и
Наденьке  тоже досталось -- посему  отец не стал выгонять  ее из  дому,  но,
приняв удар, стал искать компромиссный выход. И выход нашелся.
     Не  могло  быть и  речи  о  том, чтобы  Наденька  оставалась  в  школе,
руководимой  отцом,  и к своему выпускному  вечеру имела наряду с аттестатом
зрелости еще и  десятимесячного младенца. Общественное мнение не осталось бы
к  этому равнодушным. Поэтому к весне Наденька забрала  документы из школы и
отправилась  к  сестре  Вере  на  Крайний  Север. Вера  тоже  участвовала  в
разработке плана. На  Севере Наденька благополучно  родила мальчика,  будучи
совершенно незнакомой  местным жителям, у коих  появление ребенка не вызвало
нездорового  интереса.  Пробыв там  до  следующей весны и  ухитрившись сдать
экзамены за десятый класс в вечерней школе, Наденька вернулась к родителям.
     Итак, репутация  Наденьки не была потревожена, аттестат зрелости был на
руках, маленький Толик тоже имелся в наличии, и родители Наденьки, свыкшиеся
за  прошедшее  время с обстоятельствами, решили  облегчить дочери дальнейшую
жизнь.  К  моменту  приезда  Наденьки  в  Ленинград  трехкомнатная  квартира
родителей была  уже  разменена на  двухкомнатную и  комнату. Толика родители
взяли к себе,  благо новые соседи еще  не  успели разобраться  в деталях его
появления на  свет, а  Наденька начала  самостоятельную жизнь в коммунальной
квартире с соседом-скульптором и семьей  Ларисы Павловны.  Она  поступила  в
медицинское училище,  окончила его  и  стала медсестрой. Все  прекрасно,  не
правда ли?
     Но  был  один  грех.  Забирая   мальчика   к  себе,  родители  Наденьки
постановили, что освободят ее навсегда, чтобы  мальчик не был  препятствием,
например, к браку, если возникнет такая необходимость. Наденька согласилась,
тем более  что  имела  возможность чуть  не ежедневно  видеться с сыном, а с
другой стороны,  спокойно  учиться  и вести нормальную  студенческую  жизнь.
Потребовалось  сделать над собою лишь легкое усилие  и придумать для  малыша
какую-то  достаточно  правдоподобную  версию.  Таким   образом,  с  грудного
возраста мальчика и возникла  легенда о родителях,  проживающих на  Северном
полюсе; а Наденька, навещавшая сына, превратилась для него и других  в  тетю
Надю. Надо сказать, что легенда создалась  случайно, но постепенно обрастала
деталями, а в конце концов стала совсем уж близка к реальности, о чем ниже.
     Поначалу, когда  малыш мало что понимал  и не умел разговаривать, такая
ситуация  не  казалась Наденьке  странной, тем более что  родители приводили
бесчисленные доводы в пользу разумности подобного выхода. Не будем забывать,
что Наденьке-то было  семнадцать лет! Но вот мальчик и  заговорил, и вопросы
начал задавать,  касающиеся его  родителей, и тут первое  сомнение закралось
Наденьке  в душу.  Оно постепенно крепло  и в последнее  время  переросло  в
сильнейшее беспокойство, когда  Наденька узнала, что старшая сестра и ее муж
выразили  желание  усыновить  Толика со всеми вытекающими отсюда  правами  и
обязанностями.  Формальная  сторона  дела должна  была  решиться  вскоре  по
приезде  Веры  в  Ленинград. Причина?..  Вера  не  могла иметь  собственного
ребенка.
     Родители Наденьки весьма обрадовались  такому  решению и,  естественно,
стали   постепенно  готовить  мальчика  к  новому  повороту  в  его  судьбе,
соответствующим образом видоизменяя легенду. Толик  стал  получать настоящие
посылки  с  Крайнего Севера,  появившиеся  взмен  фиктивных, изготовлявшихся
ранее  Наденькой;  родители  попросили   ее   приходить  к   Толику  пореже,
справедливо  полагая, что раз  мальчика возьмет  к себе старшая  дочь,  то и
приучать его  нужно к ней. Наденьке  они советовали как  можно скорее  выйти
замуж и родить другого ребенка, будто новый ребенок, как новый наряд,  может
помочь забыть о старом. Короче  говоря, Наденька начала понимать, что теряет
сына.
     Когда  появился  Георгий  Романович,   родители   восприняли  это   как
необыкновенную  удачу,  хотя  Наденька  с  самого начала  не  питала  особых
иллюзий. Она стала терпеливо с ним  жить, но мысли о Толике тревожили ее все
больше.  Наконец наступил день, когда Наденька не выдержала и рассказала все
мужу. Георгий Романович, естественно, нахмурился, ибо узнавать от женщины, с
которой живешь  уже год, такие новости, сами  понимаете, не  совсем приятно.
Тактично  обходя вопрос об истории появления ребенка,  Георгий Романович тем
не менее выразил твердое убеждение, что последнему в их семье места нет. Или
я, или  он  --  так  по сути звучало заявление мужа.  Наденька, к  удивлению
Старицкого, рассудила  в пользу сына,  и  Георгий  Романович  принужден  был
покинуть квартиру через окно соседки.  Видимо,  по пути он и успел выболтать
тайну  Ларисе Павловне,  с  которой  Наденька  и  до  той  поры находилась в
натянутых отношениях.
     Вот так обстояло дело с Толиком. Почему же Наденька решила окончательно
забрать  его  к себе  лишь вчера  и  так  внезапно?  Несомненно, решение это
назревало давно. Наденька измучилась душевно, истерзала себя и возненавидела
за допущенную  некогда ошибку. Отчаянье  толкнуло Наденьку на последний шаг,
когда она, явившись  к  родителям, объявила, что  у нее  новый  муж, который
хочет жить с ее ребенком. Только этот довод подействовал.
     Все вышеизложенное, исключая свой маневр по захвату  Толика, Наденька и
рассказала Владимиру.
     Закончив рассказ,  она не стала спрашивать у  Владимира  совета, как не
стала и  жаловаться на трудности, а умиротворив  душу  исповедью,  сказала с
улыбкой, как бы приглашая Пирошникова посмеяться над собственным неразумием:
     -- Слишком все сложно, правда? И глупо... Давай-ка спи.
     Однако, произнеся такие слова, Наденька внимательно следила за  молодым
человеком,  ибо   в   глубине  души   опасалась  сейчас  легкого  тона   или
пренебрежения. Пирошников не стал ничего говорить,  а лишь обнял Наденьку за
плечи и с минуту  не отпускал. Поначалу он  искал слова, но все они казались
ему неподходящими, а затем, почувствовав,  что никаких слов и не  нужно, что
между ним  и  Наденькой установилось  доверие,  которое  может обойтись  без
объяснений,  Владимир  успокоился,  и  теперь   его  спокойствие  и  участие
передавались Наденьке непосредственным, хотя и таинственным путем  из души в
душу.
     Наденька  встала и отошла к дивану, пожелав Пирошникову спокойной ночи,
а  он вытянулся  на  одеяле,  пребывая после услышанной истории  в  ясном  и
гармоничном  состоянии духа,  как будто что-то уже решилось для него и стало
понятным, хотя мысли еще не дошли до этой ясности понимания.



     Пирошников проснулся под утро  и  открыл глаза. Он прислушался  к стуку
будильника -- и понял вдруг отчетливо, что когда-нибудь умрет. Он представил
себя  лежащим  в  земле  на  глубине  двух  метров   под  ее   поверхностью;
почувствовал всю  тяжесть  этой земли на груди,  на руках, на лице  -- и ему
сделалось  страшно.  Он  подумал,  что без  него  мир  не  изменится, и  это
навсегда. Навсегда!..  Такой  неотвратимостью повеяло от этого  слова, что у
Пирошникова дрогнул подбородок и комок подкатил к горлу...
     Он закрыл  глаза  и  дотронулся  рукою, показавшейся ему чужой, до лба.
Прикосновение  разбилось на осколки, заструилось по телу  и проникло внутрь,
где  его  собственный  голос  начал  говорить, сначала  тихо,  а  потом  все
уверенней и громче.
     "...Если смерть неизбежна, какое  значение имеет твоя  судьба? Зачем ты
мучаешься  в  поисках  выхода?  Зачем  ты  мучаешь  других,  вовлекая  их  в
бессмысленную и жалкую игру собственной жизни? Чем ты можешь отплатить им?
     Ты всегда верил, что жизнь -- по  крайней мере, твоя -- имеет смысл, но
никогда  не  задавал себе труда найти  его. Ты полагал,  что смысл будет дан
тебе  так  же  естественно,  как  была  дана  сама  жизнь.  Более  того,  ты
рассматривал остальной  мир лишь с точки  зрения  твоего  смысла  жизни.  По
существу, все, что  тебя окружало, начиная  от  камней  и  деревьев и кончая
близкими людьми, было декорацией,  фоном, на котором  разыгрывалась трагедия
твоей  жизни. Ты  искал занятие души,  способное  сравниться по  значению  с
фактом телесной смерти,  --  и  не находил его. Все казалось тебе  мелким  и
недостойным,  потому  что  ты  неправильно  задал условия задачи.  Ты  решил
противостоять в одиночку.
     Мир для тебя состоял из суммы одиночества, причем только одно из них --
твое  собственное  --  заслуживало  внимания и  скорби.  Никто не был  твоим
должником, но и ты никому не был должен. Ты считал это справедливым, забывая
или не замечая того, что всю жизнь, начиная с рождения, ты потихоньку брал в
долг.
     Тебе не нравилось это слово. Оно  предполагало  в  себе,  как ты думал,
систему нечистых обменов по принципу "ты -- мне, я -- тебе", которые никогда
не бывают эквивалентными  и  ведут  к  зависимости  одного от другого. Ты не
хотел никому  быть должным,  считая,  что только  так можно  сохранить  свою
свободу. Но  ты забыл о другом, высшем значении слова "долг", предполагающем
душевную необходимость отдачи не тому, у кого брал, а тому,  кто нуждается и
бедствует.
     Взгляни внутрь себя  -- там мерзко, там  натоптано  грязными башмаками,
почти нет чистого места... Что это там? Ах любовь!
     Любовь!..  Ты сам разменял ее на двухкопеечные монетки, чтоб  обзвонить
всех  знакомых  женщин и каждой сказать одно и то же. И каждая  взяла у тебя
частичку,  и  поблагодарила  вежливо,  и  чмокнула губами в трубку, а  потом
короткие гудки сказали тебе "отбой".
     А вот честь лежит в уголке, прикрытая носовым  платочком. Сорви его,  и
она начнет  качаться, кланяясь и крича, как  заводная кукушка: "Честь  имею!
Честь имею! Честь имею!"
     Скромница-совесть,  изогнувшись, как скрипичный ключ, висит на гвоздике
и корчит из себя  шпагу на пенсии. Когда-то она была  отточена, пряма и даже
способна  на  легкие  уколы,  но  ты  использовал ее  как  украшение  своего
внутреннего "я", похожего на неприбранную комнату, и вот теперь она ничем не
отличается от  штампованной пластмассовой собачки с  высунутым языком, каких
вешают на дверях домашнего туалета.
     А где же  твоя храбрость?.. Нет ее. Зато ходит напудренная  трусость  в
шляпке, чертовски  привлекательная на  вид.  Она весьма  кокетлива --  так и
хочется простить  грехи и выдать годовой желтый  билет, чтобы не  нужно было
каждый раз оправдываться обстоятельствами.
     Смотри,  смотри!  Да не  закрывай  же  ты  глаз, прошу  тебя! Вон  там,
видишь?.. Твоя пошлость размазана по стене слоем прогорклого  желтого масла,
которое капает, когда ты перегреешься спиртным, и растекается по полу вязкой
и липкой лужей.
     Твоя скромность в картонной маске ягненка смущенно ковыряет  в носу, но
дырочка в маске узкая, и коготь волка не пролезет в нее.
     Доброта?.. Ау, где доброта? Она только что пообедала и лениво наблюдает
хоккей  по  телевизору. Она добрая, твоя доброта. Она  никогда  и  никому не
сделала  ничего плохого. Она  застрахована от несчастных  случаев на круглую
сумму и теперь  ждет конца страховки, надеясь не без основания, что шею себе
не поломает.
     Что же  остается? Остается блистательное  Предназначение, но его трудно
рассматривать  сколько-нибудь серьезно,  потому  как это блажь  чистой воды,
наподобие гомеопатических  шариков, в которых ничего  нет, кроме сахара,  но
которые тем не менее излечивают, если верить, что это так.
     Ну так в чем же дело? Поверим, что это  так. В чем же оно состоит, твое
предназначение?
     Начнем издалека. Твоя жизнь была  когда-то мельчайшей клеткой, начавшей
свой  путь с удивительной целенаправленностью. Ей было необходимо  сделаться
живым человеком. Может быть,  отсюда нужно вести твое предназначение? Но вот
ты появился на свет  и стал расти, и в это время у тебя имелась также вполне
определенная цель. Ты был предназначен  стать  разумным человеком. И  ты  им
стал.
     Далее твое предназначение состояло в том, что ты должен был обзавестись
так  называемой  душой.  Это очень и  очень зыбкое  понятие -- душа. Это  не
просто способность чувствовать. Способность "мыслить и страдать" -- вот  что
это такое. Страдание рождает мысль, но и мысль рождает страдание. И наконец,
предназначение души -- сделать тебя человеком творящим, то есть  побеждающим
смерть.
     Что же ты должен творить?
     Душу, только душу.
     Ты должен  творить ее  ежечасно  в себе и других любыми доступными тебе
способами. Ты должен творить ее ежечасно, потому что душа -- нежное растение
и требует постоянного  ухода. И  если тебе удастся сохранить ее до  конца  и
присовокупить к ней еще хоть одну человеческую душу, сотворив и воспитав ее,
то твое предназначение исполнится.
     Ты должен  понять, что ничем не отличаешься от  других людей и ничем их
не лучше. Ощущаемое тобой предназначение ни на  вершок не приподнимает тебя,
но лишь указывает  путь. Путь  этот  оказывается в постоянной  опасности  со
стороны  жизненных  обстоятельств, которые  искривляют  его,  закручивают  в
немыслимые петли и возвращают к началу.
     Необходимо следить за ним и по мере возможности исправлять.
     Человек действительно рожден бороться, но будет весьма прискорбно, если
он  станет бороться  за деньги,  за  благополучие,  за  славу, за власть. Он
должен  бороться  за свою  душу  и воспитывать дух. И более всего он  должен
бороться с собой".
     Таким образом говорил этот голос, и его слова укрепляли  Пирошникова  и
способствовали  поднятию  духа. Конечно, надо признать, что  состояние  души
Пирошникова не отвечало пока требованиям, которые он предъявлял к  ней. Душа
была,  если можно так  выразиться,  захламлена  и неухожена,  но  Пирошников
почувствовал, что ее чистку нельзя производить в одиночестве. И все события,
предшествовавшие  нынешней  ночи, указывали  на  необходимость  найти  точку
приложения сил души.
     Он  вдруг   подумал,  что  встряска,  устроенная  лестницей,  была  ему
необходима, а понявши это, несколько  успокоился, и мысли его  переключились
на Наденьку. Он понял, что  Наденька, может статься,  будет нуждаться  в его
помощи. Подобная  мысль была ему  приятна, хотя и несколько  смутила, потому
что он не знал наверное -- способен ли он помочь?
     Пирошников повернулся на бок и встретился взглядом с Толиком,  который,
высунувшись из-за спины спящей Наденьки,  блестел  в  темноте глазами и явно
готовился заговорить.
     -- Это уже ночь? -- спросил он шепотом.
     -- Нет, это уже утро, -- ответил Пирошников.



     И  на  самом  деле,  было  уже  воскресное  утро.  Незаметное,  правда,
темно-серое и мутное, но утро, без всякого сомнения.
     Толик,  соблюдая максимальную  осторожность, перешагнул через Наденьку,
влез в тапочки и в пижамке  подошел к Пирошникову, который, приподнявшись на
локте, с интересом на него поглядывал.
     -- Пошли, -- пригласил Толик, дотрагиваясь до Владимира.
     Пирошников  послушно  поднялся,  взял  Толика  за руку и вышел с  ним в
коридор.
     Толик  потянул  Пирошникова   в  кухню,  где  в  полумраке  раздавалось
посапывание старушки Анны Кондратьевны, спавшей  на своем сундуке, да  глухо
урчал  соседкин  холодильник. Толик  медленно  обошел помещение, знакомясь с
обстановкой и внимательно все  разглядывая.  Молодой человек двигался за ним
на  цыпочках.  Старушка  шумно  вздохнула  во  сне  и  проговорила  свое  "о
господи!",  видимо  участвуя в каком-то  сновидении. Осмотрев  кухню,  Толик
направился в коридор, где  горел свет,  и  раскрыл дверь  в  комнату  Ларисы
Павловны. Комната за  ночь утихомирилась и привела свой пол в горизонтальное
положение. Соседка спала  на тахте, укрытая  желтым одеялом и возвышаясь под
ним, как песчаная дюна. Георгий  Романович  отсутствовал, лишь на журнальном
столике лежала его черная перчатка, сжимавшая пустую бутылку шампанского.
     -- Ничего интересного, -- разочарованно сказал  Толик, закрывая  дверь.
-- А где же мы будем играть?
     Они  пошли по коридору, и тут  мальчик заметил  дверь в  кладовку, куда
немедленно сунул нос. Из  кладовки  пахнуло  непривычным смолистым  запахом.
Толик юркнул  внутрь, и  Пирошников последовал за  ним в полную  темноту.  В
кладовке  пахло  морем,  смолой,  глухо  слышался   плеск  волн  и  шуршанье
прибрежной гальки. Владимир  пошарил  рукой  по стене рядом с дверью и нашел
выключатель. Раздался  щелчок,  и над головами  Толика и Пирошникова зажегся
фонарь, обернутый в редкую проволочную сетку и светившийся голубым светом.
     Пирошников   прикрыл  дверь  в  коридор   и   окунулся  в   новый  мир,
существовавший, оказывается, совсем под боком, но до сих пор неведомый.
     Глухая  каморка  мела вид капитанской  каюты, в которой видимо-невидимо
было всяческих предметов, заставивших мальчика и молодого человека сразу обо
всем  забыть. Прежде всего бросился в глаза иллюминатор  с  толстым  двойным
стеклом,  за которым, как это ни  удивительно, покачивалось море, удаленное,
точно  в  подзорной  трубе,  если  смотреть  в нее  с  широкого  конца.  Под
иллюминатором находился  штурвал, плотно сидящий на медной оси  с  блестящей
шишечкой на конце и расходящимися от нее тонкими деревянными лучами. Тяжелый
прямоугольный  в  сечении обод штурвала, перехваченный  железом, был  утыкан
рукоятками,  отполированными   ладонями  рулевых,  а   сверху  по  нему  шла
вырезанная полукругом надпись по-латыни:  "beati possidentes", что означает:
"счастливы обладающие".
     Справа от штурвала находился компас  с покрытым потрескавшейся и частью
соскочившей эмалью кругом указателя, на котором нанесены были многочисленные
деления. И подзорная труба конечно же тоже лежала на специальной полочке под
компасом, сохраняя  след капитанской руки на кожаной черной обшивке. Тут  же
висело на крючке никелированное сооруженьице, по  всей видимости  секстан, с
двумя крохотными зеркальцами, укрепленными на нем странным образом.
     По левую от штурвала сторону торчала изогнутая и расширяющаяся на конце
труба,  смотревшая  на  наших  героев  весьма  требовательно,  точно  ожидая
приказа,  который вот сейчас  должен провалиться в  нее, -- и тогда  корабль
тяжело и послушно выполнит команду.
     И  наконец,  боковые стены каюты занимали  полки, на  которых  стояли в
беспорядке книги, разумеется старинные; сложены были  карты, причем  одна из
них свисала  с полки, открывая  незнакомые контуры материков, лишь отдаленно
напоминающие их истинные очертания.
     Нечего и говорить, что Толик сразу шагнул к штурвалу и, расставив ноги,
впился  в  него мертвой хваткой. Пирошников встал позади  и  взял  подзорную
трубу.
     -- Куда поплывем? -- спросил он суровым голосом.
     -- На Северный полюс, -- немедленно ответил Толик тоже серьезно.
     Он  легонько повернул штурвал влево, и картина в  иллюминаторе медленно
поползла вправо.
     -- Кто будет капитан? -- спросил Толик.
     -- Ты, -- великодушно предложил Владимир.
     Мальчик подумал и отказался:
     -- Ты будешь капитан, а я буду матрос. Ты больше.
     -- Хорошо, -- сказал Пирошников и крикнул в трубу: -- Всем по местам! С
якоря сниматься!
     Пол  под  ногами  вздрогнул  и покачнулся. Сквозь стены  каюты проникли
внутрь свистки  боцманских  дудок  и  топот  ног  бегущих  матросов. Море  в
иллюминаторе сначала медленно,  а потом все быстрей  и  быстрей  устремилось
навстречу,  накатываясь   бесконечной  чередой  волн.  Вздрогнул  и   пополз
эмалированный  кружок  компаса,   вращаясь   внутри  другого  кружка,  а  из
переговорной трубы внезапно раздался хриплый бас:
     -- Якорь поднят, сэр!
     -- Отдать швартовы! -- радостно крикнул Пирошников, и Толик в  восторге
подхватил: -- Отдать швартовы!
     О воображение! О  божественное и дерзкое мальчишечье воображение!  Чего
бы мы стоили без тебя? Ты даришь нам временами  и как бы походя  царственные
подарки:   далекую   жизнь,  необитаемый  остров,  несбывшуюся   любовь.  Ты
разыгрываешь  спектакли  в гениальной  постановке случая,  ты таинственно  и
прихотливо,  ты посещаешь смелых и  делаешь  их обладающими.  Не аргументами
доказываешь  ты  свою  правоту,  а  картинами,  и  твой обман  в  тысячу раз
правдивей реальности, потому что осенен свободой.
     А  на экране  между тем показались айсберги, оплывающие  под солнцем  и
изрезанные струями воды по бокам. Толик, повинуясь приказам капитана, крутил
штурвал, а лицо его побелело от напряжения и сделалось неподвижным.
     Он вывернул штурвал вправо до  отказа. Стена айсберга сдвинулась вбок и
пропала  из  поля  зрения, а  на ее  месте возникла  новая  картина.  Теперь
путешественникам  открылась  другая  стена,  состоящая  из  белых  кафельных
плиток, на которых был укреплен крючок с висевшим на нем  оранжевым махровым
полотенцем. Изображение в иллюминаторе  поплыло дальше и обнаружило  соседку
Ларису  Павловну, которая склонилась над умывальником и плескала себе в лицо
пригоршнями воду.
     Очевидно, иллюминатор каким-то образом выходил в ванную  комнату, где и
застал не вовремя Ларису Павловну.
     --  Лево руля! -- испуганно крикнул Пирошников,  и соседка  исчезла, но
зато снова голубой грудью надвинулся айсберг.
     --  Правее! --  приказал  Владимир.  Толик  исполнил приказ, и  корабль
каким-то  чудом проскочил  между  айсбергом и соседкой  по  узенькой полоске
воды.
     Толик  повернул  голову к  Пирошникову, и  молодой человек  увидел  его
глаза.  Темные и сидящие  глубоко, эти глаза уже  не излучали неприязни,  но
светились вдохновением и ожиданием немедленного счастья.
     -- Они нас встретят, -- твердо сказал Толик.
     -- Кто встретит? -- спросил Владимир, все еще находясь под впечатлением
белой, как айсберг, соседкиной фигуры.
     -- Мама и папа.
     Ах вот зачем они плыли к Северному полюсу! До Пирошникова только теперь
это  дошло. Они плыли на  рандеву с  несуществующими родителями  мальчика --
поди ж ты! -- и Владимир, обругав  себя за несообразительность, подумал, что
игра может завести слишком далеко, если обманет ожидания Толика.
     -- Слушай меня внимательно,  матрос, -- сказал Пирошников.  -- И крепче
держи штурвал... На Северном полюсе нету твоих папы  и  мамы.  Они находятся
здесь.
     Толик не шелохнулся, продолжая смотреть в иллюминатор.
     --  Они живут теперь здесь,  --  продолжал  Владимир, уже  предчувствуя
последующие свои слова.  -- Этот корабль они привезли тебе. Это наш корабль.
На нем мы все вместе будем путешествовать.
     И вот оно вырвалось -- это слово "мы", разом объединившее его, Толика и
Наденьку, объединившее непреднамеренно, но тем не  менее вполне определенно.
Толик понял его смысл одновременно с Пирошниковым и, обернувшись,  посмотрел
на Владимира так, что  трудно описать. Крушение  легенды, за которую мальчик
держался из  последних сил, уже было подготовлено в его  душе -- и теперь он
смотрел на Пирошникова, как  будто понимая его шаг и то, как тот  ему дался;
он смотрел с  готовностью поверить и  со  страхом  обмануться, с радостью  и
страданием одновременно, причем все это было  выражено на его лице в крайней
степени,   так  что  Пирошников  на  секунду  отвернулся,  чтобы  проглотить
подступивший к горлу камень.
     -- Смотри прямо, матрос, -- сказал он, кладя руку на плечо Толика.
     Мальчик отвернулся, и  с минуту они  молчали. Пирошников кусал губы, но
ничего не поделаешь -- слезы стояли в его глазах, а грудь разрывало от боли.
Он  тряхнул головой,  сбрасывая  слезинки  с ресниц, и  попытался проглотить
слюну, но во рту пересохло.
     -- Правее, малыш,  -- сказал он, но голос  его  дрогнул, и  Пирошников,
обхватив  Толика рукой, притянул его  к себе и  закрыл глаза, чувствуя,  как
боль покидает его.
     Толик,  очевидно, переживал  нечто  подобное, но молчал и  сдерживался.
Владимир отпустил его, и мальчик опять взялся за штурвал.  Рука Пирошникова,
лежавшая  на плече Толика, ощущала сквозь  пижамку косточки этого  острого и
маленького, целиком помещавшегося в ладони плеча, которое слегка дрожало.
     К счастью,  в  иллюминаторе вновь возникла ванная  комната, где на этот
раз находился дядюшка  в красной своей майке. Он занимался чисткой зубов. Ни
единого звука сквозь иллюминатор не проникало, и было очень забавно смотреть
на дядюшку, производящего ритмичные и бесшумные движения щеткой. Эта картина
сняла  напряжение в каюте. Толик и Пирошников не  сговариваясь улыбнулись, и
капитан скомандовал:
     -- Так держать!
     Внезапно дверь  в ванную комнату  распахнулась,  и на  пороге появилась
Наденька, судя по  ее  лицу,  чем-то весьма  взволнованная.  Она  пошевелила
губами,  на  что дядюшка оборотился и прекратил движения щетки. Наденька еще
что-то сказала, дядюшка пожал плечами и тоже проговорил несколько слов. Лицо
Наденьки стало испуганным, она встревожилась не на  шутку и скрылась, а дядя
Миша, поспешно закончив утренний туалет, выбежал вслед за племянницей.
     По всей видимости, хватились путешественников.
     В коридоре за дверью кладовой послышались голоса:
     -- Они ушли вместе, я видела...
     -- Да не волнуйся, Надюша! Что он, совсем, что ли, полоумный?
     -- Толик может простудиться, он же в одной пижамке.
     --  Господи,  как же это?  Володюшка  ушел,  вот беда,  вот беда!  И  с
мальчиком, вот несчастье какое!
     -- Нет, мне этот содом надоел! Я вам решительно заявляю!
     -- Да погодите вы! Мальчик пропал.
     -- Это какой еще мальчик? Надюха, твой, что ли?.. Сейчас мы его словим!
     -- Кирилл, я вам поражаюсь. Вы же интеллигентный...
     -- Не лезьте не в свое дело, слышите, вы!
     -- Ах вот как?
     За дверью затопали, задвигались,  потом шум стих, и  голоса  удалились.
Пирошников виновато взглянул на Толика и, посмотрев по сторонам, обнаружил в
углу меховую  куртку  с капюшоном. Он снял ее с гвоздя и надел  на мальчика,
тщательно застегнув  молнию. Куртка оказалась Толику  до  пят, рукава смешно
болтались,  а  лицо  утопало  в  капюшоне.  Пирошников подмигнул  мальчику и
приоткрыл  дверь.  В коридоре  никого  не было. Владимир вывел  мальчика  из
кладовой, и тут же, откуда ни возьмись, перед ними предстала бабка Нюра.
     -- Ох, наделали делов, -- прошептала она, глядя на Пирошникова и Толика
почему-то с одобрением. -- Небось  понравилось  там-то?.. А все вас  побегли
искать. Ну, да я никому не скажу, уж не бойтесь.
     -- Где Наденька? -- спросил Владимир.
     --  Первая сорвалась. Плачет,  -- доложила бабка,  крепче сжимая мягкий
меховой рукав, внутри которого еле прощупывалась тоненькая Толикова рука,  и
увлекая мальчика за собой.
     Они прошли  по  коридору  к  двери  на  лестницу.  Дверь была открыта и
легонько  поскрипывала  от  ветерка,  продувающего  квартиру  от  лестничной
площадки до кухни.
     -- Володюшка,  как  же  не одевшись? -- вскрикнула бабка, но Пирошников
лишь  махнул  рукой.  Они  с  Толиком переступили  порог,  и уже  оттуда,  с
лестничной  площадки, Пирошников  оглянулся, чтобы увидеть длинный коридор с
крашеным  полом,  свисающую с потолка на голом  проводе лампочку  и старушку
Анну Кондратьевну с выражением надежды и печали на лице.



     Пирошников   рывком  захлопнул  дверь   квартиры,  отчего  по  лестнице
прокатилось короткое, как выстрел, эхо. На лестничной площадке было холодно.
Вероятно, внизу был распахнут  подъезд, и декабрьский воздух распространялся
по  лестнице.  Тем  не менее  Владимир,  будучи  даже без  пиджака, в  одной
рубашке,  начал  спускаться  вместе  с   Толиком  к  выходу  на  улицу,  ибо
требовалось  немедленно разыскать  Наденьку  и  успокоить  ее.  О  том,  что
придется снова кружить  по этажам, он в  этот момент не  думал, однако новая
встреча  в   лестницей  заставила  его,  уже  наученного  печальным  опытом,
насторожиться.
     На первый взгляд  лестница  не подготовила ничего  сверхъестественного.
Они спустились на один этаж,  и тут Пирошников услыхал голоса, поднимающиеся
снизу. В говорящих он узнал соседку Ларису Павловну и дядю Мишу, которые шли
вверх и вели, как ни странно, вполне мирную беседу. Пирошников остановился и
прислушался, высунув голову за перила. Толик, любопытствуя, тоже поднялся на
носки и заглянул  вниз. Дядюшки и соседки  видно не было. Судя по всему, они
поднимались медленно, устав от безуспешной погони за нашими героями.
     -- ...может  совсем сбиться с пути, --  говорил дядюшка.  -- Теперь они
все такие.  Вот  у  меня, к  примеру, Васька. Слова  не  скажи! А  в  голове
ветер...
     --  Абсолютно  правильно  пишут,  что общественность должна влиять,  --
заметила Лариса Павловна тоном классной дамы.
     -- Помочь нужно парню, -- вздохнул дядюшка.
     -- Потребовать и  призвать к  порядку, -- решительно  возразила  Лариса
Павловна.
     -- И требовать, не без того...
     Пирошников  осторожно оторвал Толика от перил и  подтолкнул его наверх,
шепча:
     -- Ну их совсем! Обождем, пока пройдут.
     Толик  кивнул, показывая,  что  встреча  тоже не  доставит  ему  особой
радости. Стараясь не шуметь, они стали подниматься, преследуемые голосами.
     -- Грамотный он шибко, -- с болью сказал дядюшка. -- Усложняет...
     На что соседка с живостью возразила:
     -- Ах, это все напускное! Поверьте мне.
     -- О себе, видать, много думает, -- продолжал вслух размышлять дядюшка,
причем Пирошников в этот момент почувствовал легкий укол совести и подивился
дядюшкиной наблюдательности.
     -- Я вас предостерегаю в отношении Нади. Она ведь очень молода. Я желаю
ей только добра, -- внушительно проговорила соседка.
     Дядюшка загадочно вздохнул:
     -- Молодо-зелено...
     -- Но нравственность не должна страдать, не правда ли?
     -- Вроде и так, -- с тоской сказал дядя Миша и замолчал.
     Пирошникова передернуло. Лариса Павловна рассуждала  о  нравственности!
Он ускорил шаг, и Толик, ведомый за рукав,  вынужден был почти побежать. Они
поднялись  еще  выше,  однако  дверь  их  квартиры не появилась.  Пирошников
чертыхнулся, понимая, что  опять начинается  вся  эта  свистопляска, которая
сейчас была совсем уж ни к чему.
     -- Ничего, малыш, -- сказал  он. -- Мы их  всех, конечно, скрутим, хоть
всех скрутить ужасно трудно.
     Скандируя   этот  стих  так,  чтобы   ударения  приходились  на  каждую
ступеньку,  Пирошников с  мальчиком  поднялись еще  этажа  на четыре. Голоса
дядюшки  и Ларисы Павловны  пропали совсем, и  на лестнице наступила тишина.
Пирошников продолжал подъем размеренным шагом, экономя силы и дыхание. Толик
с серьезным видом вышагивал рядом и не задавал никаких вопросов.
     -- Понимаешь, малыш, -- объяснял Владимир  мальчику,  --  ты ничему  не
удивляйся и не вешай носа.  Когда устанешь, скажи мне. Мы должны найти маму,
правда?
     Толик кивнул, но посмотрел на  Пирошникова с беспокойством. Мальчик уже
заметил несуразности в поведении лестницы и теперь искал у молодого человека
уверенности.
     -- Теперь я ее знаю, --  продолжал Пирошников, обращаясь одновременно к
себе и Толику. -- И теперь мы вместе кое-что  знаем, верно?..  А  поэтому мы
сильнее!
     И Владимир, улыбнувшись, залез рукой под капюшон Толикиной зюйдвестки и
потрепал  его  волосы.  Толик  оказался  взмокшим  под меховым капюшоном,  и
Пирошникову прибавилась  новая забота -- как бы мальчик не  простудился. Они
сделали передышку. Владимир откинул  капюшон с головы Толика и вытер ему пот
со лба.
     Сейчас он думал уже не о встрече с Наденькой, а больше  о  том, что  бы
побыстрее доставить Толика  в  теплое и  безопасное место,  где  он  мог  бы
передохнуть.
     -- Надо идти, -- сказал Владимир. -- А ну-ка!..
     И  он  подхватил  Толика  под  мышки  и  посадил  себе  на плечи. Толик
вскрикнул от неожиданности и уже на плечах  радостно рассмеялся, а Владимир,
как альпинист, плотно ставя ноги на каждую ступеньку, продолжил восхождение.
     На лестнице, дотоле пустынной,  стали попадаться  люди, спешившие вниз.
Они  обходили Пирошникова  осторожно, боясь  задеть и поглядывали на  него с
оттенком уважения, точно на заботливого и сильного отца. А  он шагал и шагал
вверх, придерживая Толика за коленки. Лестница неторопливо уходила назад, не
собираясь сдаваться. Более того,  она становилась все круче, а ступени выше.
К тому же некоторые  из них были выщерблены, так что Владимир пару раз терял
равновесие, когда ступня попадала в выемку. В глазах становилось все темнее,
но что-то заставляло его продолжать путь.
     -- Тебе тяжело, -- сказал Толик. -- Я пойду сам.
     Пирошников  опустил  его вниз и почувствовал, как заныли  мышцы спины и
шеи. Вдобавок  и  в  груди закололо, когда  он  нагнулся,  поправляя  Толику
куртку. Владимир расправил плечи и несколько раз глубоко вздохнул, а  потом,
утерев пот  со лба, упрямо  пошел  дальше.  В  нем  уже  закипала нешуточная
ярость.  Впервые в жизни  он действовал  с таким  упорством -- и надо же! --
здесь оно растрачивалось на бессмысленное восхождение.
     "Нельзя идти вниз. Вниз нельзя", -- твердил он про себя.
     Пирошникову показалось,  что  круги  лестницы становятся  все  шире,  а
возможно, она  уже  начинает раскручиваться и выпрямляться.  Это придало ему
сил,  он  стиснул зубы, и так,  сквозь зубы,  что-то  запел с остервенением,
какой-то марш. Толик  поспешил за  ним,  высоко поднимая коленки,  он  дышал
тяжко и жалобно выглядывал  из-под капюшона. Пирошников  взял его в охапку и
прижал к  груди, продолжая  движение.  Толик  обхватил его за  шею  меховыми
рукавами,  концы  которых  повисли  за  спиною Пирошникова, и лицо  мальчика
оказалось  совсем  рядом  с  лицом Владимира.  Он заставил себя  улыбнуться,
чувствуя, что силы уже на исходе, и прошептал:
     -- Ничего, малыш! Ничего...
     И тут  он  увидел наконец,  что  стоит на площадке  перед  последним  и
коротким лестничным маршем, заканчивающимся голубой дверью, у которой он уже
был  однажды,  но  на  этот  раз  открытой.  Владимир  собрал  все  силы  и,
пошатываясь, медленно одолел пролет.
     Не  спеша, сдерживая шумное дыхание,  поставил Толика за  высокий порог
двери, а потом  шагнул к  мальчику. За  голубой дверью был чердак. В темноту
уходили  бревенчатые  треугольники  стропил,  почерневшие  от времени;  пол,
усыпанный  толстым  слоем  золы, проминался  под  ногами,  а  по  нему  была
проложена  тропка  из  узких  качающихся  досок. Пирошников  пошел  по  ним,
подталкивая  впереди  себя Толика  и не веря еще,  что удастся  выбраться на
волю.  Собственно, можно было  рассчитывать попасть лишь на крышу,  но и это
его  устраивало. Пускай  хоть  на  крышу! Пускай  хоть таким способом  будет
преодолена лестница!
     Где-то в глубине показалось светлое  пятно, и Пирошников сообразил, что
оно  должно происходить  от чердачного  окна.  И  действительно,  тропка без
всяких приключений привела их к четырем деревянным ступенькам, поднимающимся
к  распахнутым створкам  этого окошка,  расположенного,  как обычно, в торце
треугольного выступа над крышей.
     -- Погоди, Толик, -- сказал  Пирошников, обходя мальчика.  -- Тебе туда
нельзя. Я сейчас...
     И  он без  излишней спешки, на взгляд  довольно спокойно,  поднялся  по
ступенькам  и, держась руками за  перекладину над  окошком, просунул в  него
сначала  ноги, а  потом и вылез на крышу  полностью. Толик  взошел на вторую
ступеньку и высунул нос на воздух, следя за Пирошниковым.
     Владимир осторожно выпрямился на чрезвычайно покатой поверхности крыши,
покрытой слежавшимся  в  лед  зернистым  и  грязным снегом, и  первым  делом
взглянул  в небо. День был  великолепный.  Солнце стояло  высоко,  облизывая
снежные крыши домов горячими своими лучами, отчего те блестели, как леденцы,
и обрастали сосульками у карнизов. Везде были крыши,  крыши, крыши  -- самые
разнообразные, плоские  и островерхие,  с  трубами  и без,  расположенные на
разных уровнях и будто составляющие вместе танцующую рыбью чешую, где каждая
чешуйка перевернута под углом к соседней и переливается на солнце.
     Владимиру показалось, что по этим крышам можно уйти  хоть на край света
-- так тесно  они примыкали друг к другу,  скрывая узкие пропасти улиц. Лишь
одна пропасть лежала открытой в трех метрах  от Пирошникова. Это была улица,
которую он уже хорошо изучил, рассматривая из окна Наденькиной комнаты. Там,
внизу, на проезжей  части, виднелась коротенькая  фигура дворничихи, которая
стояла, задравши  голову, и следила за происходящим на крыше.  Тротуар возле
дома  был  обнесен  веревкой  и  с навитыми на ней  красными тряпочками, что
указывало на опасность. Взглянув вправо, Пирошников увидел воткнутый в  снег
железный лом, а  подальше двух  рабочих, обвязанных веревками вокруг  пояса.
Рабочие,  стоя  над пропастью, сбивали  ледяные  наросты  сосулек с карниза.
Сосульки отрывались и проваливались за кромку крыши, а потом снизу доносился
звонкий взрыв.
     Пирошников оглянулся на Толика и засмеялся, счастливый.
     -- Мы вышли, малыш! -- крикнул он.
     Оторвавшись от чердачного окна, он шагнул к железному лому и вырвал его
из снега.  Город лежал перед  ним, показывая свои красоты:  выпирал  в дымке
позлащенный купол Исаакия,  тянулись к небу острые  шпили, вдалеке был виден
клочок набережной с седыми от инея фасадами домов.  Пирошников размахнулся и
с  силою  всадил лом  в  ледяную  корку. Броня треснула,  и Владимир, поддев
льдину ломом, вывернул ее вбок и толкнул.
     -- Володя, Володя! -- донеслось сзади.
     Пирошников  оглянулся.  Кричала  Наденька, высунувшаяся  из  чердачного
окошка и прижимавшая к своему заплаканному и смеющемуся лицу головку Толика.
Молодой  человек засмеялся от радости, хотел что-то  крикнуть, но  вдруг его
нога скользнула  по льду, Пирошников дернулся, теряя  равновесие, и  упал на
твердый лед. Лом  вырвался из руки и  рыбкой юркнул вниз, а через  мгновенье
зазвенел   страшным  звоном   на  асфальте.  Пирошников   расставил  руки  и
почувствовал, что неудержимо сползает книзу. Он глядел на Наденьку  и не мог
вымолвить ни слова, а она, окаменев, спрятала лицо  Толика у  себя на груди,
крепко сжимая пальцами его голову.
     Ногти Пирошникова  царапали  лед,  а  ноги  пытались  найти  опору,  но
безуспешно.  Движение ускорялось! Сердце бешено и  грубо стучало  изнутри по
ребрам, прижатым ко льду. Владимир уже готов  был закрыть глаза и расслабить
тело,  но  тут Наденька  наконец, отпустив голову Толика,  крикнула каким-то
птичьим призывным криком:
     -- Держись!
     Пирошников уткнулся  лицом  в  лед,  стараясь хоть зубами уцепиться  за
что-нибудь. Рот его  наполнился острыми  осколками  льда,  которые мгновенно
таяли и смешивались с соленой кровью, сочащейся из губ. Лед царапал ладони и
грудь, вонзаясь в тело  сквозь  рубашку. Пирошников вздрогнул  всем телом  и
напрягся, ощутив себя в  этот миг монолитным куском  камня, и  тут носок его
ботинка,  уже  провалившийся было за кромку, но  усилием  воли  возвращенный
назад, уперся во что-то твердое.  Это  был  проржавевший  край  водосточного
желоба, закованный в лед и  выступающий  над  ним на какие-нибудь  несколько
сантиметров.
     Пирошников  почувствовал,  как  начала  крошиться  ветхая ржавчина  под
тяжестью его  тела, замершего на краю  крыши в  странной,  нелепой  позе; он
услышал незнакомые голоса сбоку и снизу, которые кричали  ему: "Держись!" --
и, приподняв голову, заметил боковым зрением  спешивших ему на помощь людей,
а прямо перед  собою -- в проеме чердачного окна, увидел Наденьку с Толиком,
которые, затаив дыхание, смотрели на  него, словно взглядом этим, всей силой
своей любви, удерживали на краю пропасти.

Популярность: 13, Last-modified: Tue, 10 Nov 2020 15:15:51 GmT