---------------------------------------------------------------
     (c) Roger Zelazny "Wilderness short stories"
     (c) Е.Голубева, перевод, 1997
     (c) Изд. "Полярис", 1997
     OCR: В.М.Черник
     Origin: http://www.kulichki.com/castle
---------------------------------------------------------------

     В   сборник   произведений   известного  американского  фантаста  вошли
исторический  роман  "Дикие  земли",  созданный  писателем в  соавторстве  с
Джеральдом Хаусманом, а также рассказы разных лет.
     Произведения,  включенные  в  данное  издание,  охраняются  законом  об
авторском  праве.  Перепечатка  отдельных  романов и всего  издания  в целом
запрещена  без  разрешения  издателя  и   переводчика.  Всякое  коммерческое
использование  данного  издания   возможно   исключительно   с   письменного
разрешения издателя.

     ISBN 5-88132-171-5 ISBN 5-88923-038-7 (В. Секачев)
     oWilderness
     Copyright  c 1994 by  The  Amber  Corporation and Gerald Hausman  c TOO
"ТП", русское издание, оформление, 1997 Дикие земли
     (c) Е.Голубева, перевод, 1997
     (c) Издательство "Полярис", перевод, 1997



     Посвящается с  благодарностью Джону  Г. Нейхардту,  Бертону  Харрису  и
Фреду Маасу



     В 1808 году человек по имени Джон Кольтер обнаженным пробежал свыше ста
пятидесяти миль, преследуемый несколькими сотнями воинов племени черноногих.
     Три развилки, осень 1808 года.
     Джон Кольтер, которого кроу прозвали Сихида, или Белобровый, понял, что
попал в переплет. Иначе с чего бы маленькие волоски на шее встали дыбом?
     Джон выгнул шею,  прислушался. Вниз по течению крапивник, секунду назад
заливавшийся в кустах, оборвал свою песню.
     Похоже, подумал Джон, я зашел слишком далеко.
     Кольтер был  охотником и  метил тропы  для  компании Льюиса  и  Кларка.
Поговаривали, что он дальше всех забрался в неисследованные нагорья Западных
Скал,  в  одиночку открыл  грязевые  источники Йеллоустона -- место, которое
старожилы до сих пор называют Кольтеровым Адом, -- а за год до того едва  не
расстался  с жизнью  в  непроходимой чаще.  Его вместе  с небольшим  отрядом
плоскоголовых  и  кроу  окружили и  забросали  стрелами  черноногие. Кольтер
получил свинцовую  пулю в  щиколотку  и еле  дополз до лагеря.  Он  выжил  и
благодарил судьбу, с трудом поверив в удачу.
     Позади  Кольтера, в реке,  где охотники  расставили  бобровые  ловушки,
плескался  его друг Джон  Потгс.  Где-то  далеко,  в  туманной глубине леса,
раздался  и  вдруг  оборвался  истерический  крик  сороки. Поттс  ничего  не
услышал, а если  и  услышал,  то  не обратил  внимания, продолжая возиться в
воде.
     Кольтер,  кожей  чуя  опасность,  вышел  из  зарослей  ивняка  и замер,
вслушиваясь.
     Из-за кромки скал над кронами деревьев донесся приглушенный грохот.
     -- Бизоны? -- донесся от реки голос Поттса.
     Кольтер и не подумал ответить.
     Он видел, как они стекают вниз по склону -- не менее тысячи черноногих,
похоже, целое племя. Через пару минут Кольтер и Поттс были окружены.
     --  Глянь-ка, сколько воинов пожаловало за  головой старого Сихиды!  --
мрачно процедил Поттс, заметив индейцев.
     Сотни стрел нацелились  на них, но Поттс упрямо  потянулся за ружьем. В
воздухе пропели перья, Поттс запнулся, упал на  колени, выдавил: "Джон, меня
убили." -- и рухнул в поток лицом вниз.
     Кольтер знал,  что последует  дальше. Он  разглядывал  лица, ястребиные
перья, колышущиеся в  солнечном свете, вставленные в черные потоки блестящих
волос стариков, зрелых мужчин и совсем еще юнцов, облаченных в оленью кожу и
купленную у торговцев фабричную одежду. Их было много. Не так много, как ему
показалось раньше, но  какая разница?  Достаточно,  чтобы  замучить  его  до
смерти -- а именно это, знал Джон, они собирались сделать.
     Человек,  шагнувший вперед,  был похож  на  шамана.  Волосы  стянуты на
затылке в тугой пучок, из него воинственно торчало воронье  перо. Обнаженная
грудь исчерчена шрамами в виде петель -- узор, оставленный острым ножом.
     Кольтер  не  шевельнулся,  когда нож  шамана заплясал на его рубашке  и
штанах  из  оленьей  кожи.  Несколько взмахов  лезвия, и  Джон  кожей ощутил
осеннюю  прохладу.  Шаман  освободил его  от  одежды,  оставив лишь  подобие
набедренной повязки, укоротив штаны. Похоже, он получил шанс выжить. Индейцы
что-то задумали, сохранив его достоинство.
     Шаман  на  языке  кроу спросил, может  ли  Кольтер бежать. Джон покачал
головой. Тогда шаман  провел ножом по грудной мышце Кольтера. Из  маленького
надреза  на  коже  закапала  кровь.  Вздох изумления  вырвался из  множества
глоток.
     -- У  меня кровь, -- крикнул  Кольтер на языке кроу, -- Такая же, как у
вас.
     -- Я вижу, --  ответил шаман, но глаза его были  пусты. -- Ты побежишь,
--  вынес он приговор.
     -- Когда? -- спросил Кольтер.
     -- Сейчас, -- сказал шаман. -- Беги!
     Люди  с  перьями  в  волосах   в  предвкушении  охоты  подались  назад,
освобождая дорогу. Кольтер побежал. Собственная  скорость  на старте удивила
его. Он рванул вперед,  словно желтый олень. По белой поляне вдоль реки, где
в воде лежал его мертвый друг.
     Оторвавшись  ярдов на восемьдесят,  Кольтер  услышал глухой стук -- это
одновременно упали на землю сотни одеял и кожаных наколенников. Когда разрыв
составил  две  сотни ярдов, земля задрожала от ног  воинов.  Он не осмелился
оглянуться, чтобы  не потерять скорость. И  бежал теперь так, что  сам  едва
поспевал за  своими ногами,  хотя  понимал, как все  это  глупо: чем  дольше
черноногие будут  ловить, тем  больше они будут  пытать его, когда  поймают.
Всего лишь дело чести, а вовсе не признак злобности нрава.
     К сожалению, подумал Джон,  нельзя и надеяться долго выдержать подобную
скорость.
     Хотя в глубине  души некая частица его  была  уверена  в победе --  тот
отчаянный человек, который на свой страх и  риск в  середине зимы в одиночку
преодолел пятьсот миль.  Пробираясь сквозь чащу и бурелом, переваливая через
заснеженные пики, он упорно тащил тюки с бусами, киноварью, иглами, ножами и
табаком, предназначенными  для торговли с индейскими  племенами. В стычках с
манданами, хидацами и абсарокасами охотники частенько выходили победителями.
Прошлой  зимой,  правда,  не  повезло  его  другу Эдварду Роузу: он  потерял
большую  часть  носа, которую ему откусили в  драке, а  на  лбу  его  теперь
красовался  безобразный шрам  от горящей  шишки  индейца. Именно Роуз научил
Кольтера бегать босиком, показал, как сбивать шаг, подобно раненому кролику,
а потом, когда  соперник готов уже обогнать, сокрушить его дух долгим мощным
рывком.
     Аскетизм Кольтера давно  стал легендой.  Писец,  работавший на Льюиса и
Кларка, называл его "вторым Дэниелем  Буном". Кольтер в ответ только фыркал.
Если он и напоминал кого-то, то своего ирландского  дедушку  Микайю, который
поселился в Стюартс Дрэфт, в  штате Вирджиния, и был  убежден, что,  если на
хвост птице  насыпать соли, ее всегда  потом  можно  будет  поймать.  Птицы,
говорил Микайя, похожи на меня, как, впрочем, медведи, волки и индейцы.
     Кольтер  почувствовал, что  в груди  начинает разгораться огонь. Первый
признак утомления. Ступни покрылись серебристым мехом колючек, что тут и там
валялись среди сухой травы. Топот  позади  несколько  стих, превратившись  в
ровный далекий гул,  на фоне которого выделялись шаги самых быстрых бегунов.
Джон  позволил  себе быстро  оглянуться и  увидел невдалеке три склоненные в
беге фигуры,  а за ними, в  пыльном, пронизанном солнцем облаке, угадывались
силуэты  остальных.  Ему  удалось,  похоже,  оторваться  от  основной  массы
племени.  Хотя,   возможно,  это  могло  быть   уловкой.  Иногда  черноногие
специально высылали вперед спринтеров. Словно волки на  охоте:  когда  самый
быстрый  из преследователей упадет, олень тоже лишится сил и не сможет  уйти
от стаи.
     Кольтер  знал:  чтобы  сохранить  себе жизнь, он должен  загнать самого
быстрого тренированного бегуна, должен заставить их поверить в то, что в нем
есть нечто,  чего  нет у  них.  Обычно на  соревнованиях он  бежал следом за
лидером,  укрываясь за  его  спиной  от встречного ветра. А когда  приходило
время,  обгонял  и,  оказавшись  впереди,  несколько  замедлял  свой  адский
спринтерский  рывок. Так  продолжалось  с  полмили или чуть  больше, пока  у
преследователя  не начинало сводить  мышцы. Он  побеждал  всегда.  Мериуэзер
Льюис  сказал  о  нем однажды: "У  Кольтера  никогда  не  появляется  второе
дыхание. Может, его у него и нет".
     Но  здесь, у  развилки Джефферсона, в  гонке за  собственной  жизнью, у
Джона  Кольтера не  было выбора. Второе  дыхание появилось, вернее  сказать,
дыхание  смерти.  Так,  держа разрыв в  сотню ярдов, он пробежал около мили,
пока  не понял,  что  те трое  позади не сделали попытки догнать. Они бежали
локоть  к локтю,  Джон  чувствовал их затылком: жилистая грация бесконечного
индейского бега.
     Кольтер опережал своих преследователей, но не настолько, чтобы вымотать
их или сломить их дух. Они неумолимо приближались, и ждали лишь  подходящего
момента, чтобы отчаянным  рывком догнать дичь. Их глаза буравили его плечи и
спину,  стараясь  отыскать  признаки   слабости,  караулили  любое  неверное
движение. Ум Кольтера бился в отчаянных поисках выхода.  Охотник чувствовал,
что  слабеет: во  рту появился  металлический привкус,  сердце  гудело,  как
колокол, кипящий жар поднимался в груди. Он знал, что бежит  слишком быстро.
Но замедлить бег  означало оставить  всякую надежду. Во что бы то  ни  стало
нужно было бежать быстрее воинов, сбить их с длинного индейского  шага, дать
понять, что сдаваться он не собирается.
     Когда-то от бегунов-манданов он научился  приему фиксировать  взгляд на
какой-нибудь  далекой  цели,  пока  все  остальное  не  исчезнет  из   виду.
Расплавленное золото  листьев  огромных тополей у  слияния рек стало  теперь
ориентиром Кольтера.  Вот на этих-то деревьях, склонившихся  над рекой, он и
сосредоточил все свои мысли, и  пламя октябрьских  листьев заполнило  теперь
его мозг без остатка. Сосредоточившись, он рванулся вперед с новой силой.
     Воины отметили твердую  поступь Кольтера. Еще  миг назад  высокий белый
человек впереди,  блестя  от  пота,  начал было припадать к  земле  и  самый
быстрый из индейцев уже мысленно планировал сократить разрыв: белый выглядел
уставшим,  плечи его начали  нырять.  И  вдруг он полетел вперед,  словно на
крыльях безумия, уносясь от преследователей.
     Дабы не  потерять его, лидер тоже ускорил шаг. Его товарищи, по-собачьи
державшиеся рядом, начали отставать.
     Ни один человек не сможет бежать так долго, сказал себе лидер.
     Кольтер, опередивший  их на двести ярдов,  услышал позади стук упавшего
наземь  оружия. Копья,  луки,  длинные  ружья  были брошены индейцами, чтобы
облегчить бег.
     Хорошо, обрадовался он, они начали беспокоиться.
     Боль   в   груди   превратилась  в   тошноту,  но   Кольтер  чувствовал
удовлетворение оттого,  что  заставил  индейцев бросить  оружие,  которым те
собирались убить его.
     К исходу второй мили Кольтер  почувствовал  боль в правой щиколотке. Он
вспомнил давнюю рану,  вызванную свинцовой пулей -- подарочек того  племени,
что сегодня собиралось поймать его.
     Раздробленная в  двух  местах  кость срослась  плохо  и теперь посылала
предупреждение  организму:  нужно замедлить  бег.  Но не это занимало сейчас
мысли Кольтера. Расплавленное золото листьев горело  в мозгу, и  тело его --
слабое и жалкое -- уже  не принадлежало  ему. Не принадлежали  ему  и  ноги,
утыканные  серебристыми колючками кактусов. Не принадлежали ему ни сломанная
щиколотка,  ни  нос, который  начал кровоточить,  ни  горло, забитое  пылью.
Только золотое сияние листьев. Только...
     Вдруг  он споткнулся и упал. Нога все-таки подвела. Перекатившись через
правое плечо, Кольтер неуверенно встал на ноги. Достигнутый  с  таким трудом
разрыв был  потерян. Он  увидел  приближающуюся фигуру  лидера,  сильного  и
быстрого.  Проклиная свинцовый шарик, раздробивший лодыжку, Кольтер  побежал
снова.  Но это уже был  не тот  бег. Появилась хромота,  шаг стал коротким и
рваным, каждое движение отдавалось болью в поврежденной ноге.
     Люди с волчьими  глазами позади  заметили  хромоту и  прибавили ходу --
один, длинноногий,  впереди,  двое,  чуть приотстав,  следом. Большой  олень
загнан, поняли они, и кровавая песня уже звучала в их ушах.
     Кольтер  все еще пытался  бежать,  только теперь мягче  сгибал  ногу  в
колене,  щадя  сломанную  кость,  более  ровно ставил  ступни,  наклонившись
вперед,  как  учили его манданы, плечами  разрезая  встречный ветер. Болевой
порог был пройден, и время для него словно застыло.
     Похоже, он не чуял горящей стрелы, пронзившей мозг. Не чувствовал вкуса
крови, лившей из  носа. Струящейся по лицу, заливающей грудь. Барабанный бой
в ушах был хуже, чем агония, охватившая сердце -- наковальня за грудиной.
     Кровь бежала, и бежал Кольтер, оставляя  за собой след алых  капель  на
ветру. Черноногие, увидев  это,  рванули вперед  с  новыми  силами.  Ско-ро,
ско-ро,  выбивали  их  ноги. Кольтер распробовал  соленый  вкус  собственной
крови, и  это придало ему мужества -- а может, и нет, ибо сейчас он уходил в
ту страну, где разум не  помнит хозяина. Золотые деревья исчезли,  исчезло и
солнце  -- его, словно  замерзшие  скелеты, обступили голые деревья зимы.  И
хотя  он по-прежнему бежал в вязком осеннем  солнце, Джону  казалось, что он
танцует танец смерти  среди скелетов деревьев.  И вот наконец  он взмыл  над
преследователями каркающим вороном с серебряно-черными крыльями.
     Джон  чувствовал, что летит.  Ног не  было,  они превратились в великую
Миссури, и ей было невдомек, что над ней летит человек.  Вдруг Джон оказался
рядом  с  Кларком  и Друйярдом, они  вытаскивали  из реки чудовищного  сома.
Способная проглотить ребенка  тварь была шести футов длиной,  ее усы висели,
как плети.  Кольтер  теперь  плыл  в  глубоком  чистом  потоке  собственного
сознания, бодрствующий,  но вроде  как  неживой. Он  чувствовал  и  реку,  и
миссурийского  сома,  слышал  звонкий  смех манданских  дьяволят.  Маленькие
красные чертенята  жили  в  огромных муравейниках за деревней.  Он видел их,
вспоминая зимние рассказы о  том, что они  вытворяют  с пленниками.  Хихикая
прямо в уши, они щипали его острыми  коготками и колотили по затылку боевыми
палицами.
     Джон прыснул со смеху. Теперь ясно, почему пришли  демоны. Это то самое
сумасшедшее место,  названное  его именем.  Кольтеров  Ад.  Багряное  гиблое
место.  Зияющие  внутренности  земли,  тошнотворная  паровая машина,  адская
отдушина --  лучше бы ему не  открывать его. Только племя  безумных индейцев
могло жить  там, индейцы-собаки, которые  ползали на корточках  среди дымных
теней, выкапывали  коренья и жарили их на  горячих камнях. Кольтер  пошел за
муравьиные кучи, невзирая  на просьбы  манданов и вопреки  желаниям кроу,  и
очутился  в багряном гиблом месте, встретив там индейцев-собак, пригласивших
его разделить  с ними трапезу из горьких клубней  и погрузиться в их кипящие
купальни.
     В  этот миг он  проснулся и  обнаружил,  что  лежит  на  спине,  бешено
извиваясь. Его преследователи, все трое, окружили его,  застыв  в изумлении.
Несколько секунд он выплывал из сна и  все  еще  видел багровый пар  и  алых
туманных призраков, пока  холодная ясность рассудка  не  обрушилась на него.
Скрюченными  пальцами он принялся  сдирать с себя  клочья смертоносного сна.
Оттолкнувшись локтями, Джон сел. Ладони нащупали травянистую почву  развилки
Джефферсона.  Взглянув  вверх,  он  увидел  стайку  черных  птиц с  красными
крыльями, щебечущих в залитой солнцем кроне тополей.
     "Боже  правый, -- подумал он,  -- я все же добежал". Когда расплывчатые
края смертного сна  исчезли окончательно, Кольтер  вернулся в реальный мир и
обнаружил воинов-волков, которые молча ждали, наблюдая.  Их ножи сверкали на
солнце,  воздух полнился их тяжелым дыханием. Кольтер пошарил в жухлой траве
в  поисках хотя бы  камня. Ничего. Джон  загреб  две пригоршни  сухой  серой
травы. Воины, решив, что он хочет бросить что-то, немного отступили. Кольтер
расхохотался  в  ответ,  плюнул  кровью  в  волка-лидера,  подкинул  в  небо
пригоршни заиндевевшей травы и станцевал танец, которому его научили демоны,
хмельной  пируэт, ломкий  и почти нечеловеческий, словно кривлянье лунатика.
Кровавые брызги  взметнулись в воздух, и  черноногие отпрыгнули  еще дальше,
рассекая воздух ножами.
     Закончив последний  неимоверный пируэт, Кольтер  внезапно встал  прямо.
Слабая  улыбка  изогнула  запекшиеся  кровью губы.  Он сдвинул ноги  вместе,
протянул вперед ладони и изобразил приветственный жест кроу.
     Черноногие переглянулись и  опять  шагнули назад, колеблясь. Это  не их
добыча, говорили  глаза индейцев.  Он  безумен и  нуждается  в  знахаре.  Он
истощил  себя  бегом, убил собственную голову. Безумный бегун  стал безумным
призраком, ходячим мертвецом.
     И они еще раз шагнули назад.
     Кольтер наступал на  них, повторяя приветственный жест. Земля задрожала
от  топота  приближающегося  племени. Небо  пожелтело  от  пыли,  взбиваемой
множеством ног. Бешеное месиво ног и пыли было уже ярдах в трехстах.
     Кольтер  снова взвился в небо, как горный козел, ударив  ногой об ногу.
Трое  черноногих отпрянули, торопясь освободить  дорогу  безумному. Выйдя из
исступленного  пируэта, Кольтер  оттолкнулся согнутыми  ногами и  рванулся к
песчаному  берегу.  Река была  всего в нескольких футах. Джон разрезал телом
золотое покрывало опавших листьев и исчез.
     Стрелой  он  пронзил  зеленоватый сумрак.  Ледяная  осенняя  вода огнем
обожгла кожу, но он не чувствовал холода, мощно загребая руками.
     В  тот  момент  когда  он  пробил  поверхность  реки,  трое  черноногих
подбежали к берегу. За те несколько  минут, пока они шарили в воде в поисках
Кольтера, один за другим подтянулись остальные, с трудом переводя дух. Вслед
за тяжелым дыханием и хриплыми криками самых торопливых на берегу медленного
потока собралось все племя.
     А в это время в сотне ярдов вниз по течению Кольтер набрал полную грудь
воздуха и снова нырнул. Он прекрасно чувствовал реку, зная, где дно плоское,
где поток скачет по порогам, а где закручивается вокруг топляков и  бобровых
плотин.  Подобно  тени, скользил он над песчаным дном. Мальки, быстрые,  как
стрелы,  прыскали прочь при его  приближении, большие сонные сомы  удивленно
уступали ему дорогу.
     Река была для него открытой книгой. Здесь поток раздваивался, обвиваясь
вокруг коряги. Там  закручивался лабиринтом  мраморных струй. Здесь дно было
коричневое, там  серое или рыжеватое от  песка. Через некоторое время берега
раздвинулись и поток  полился  свободно,  и  водоросли  развевались,  словно
женские волосы на ветру.
     Скоро, подумал Кольтер,  я достигну  места,  где лежат большие топляки.
Места, где  целые  тополя  без  коры  придавили друг друга  ко дну,  зажатые
излучиной, вспомнил он.
     А  помнил  он  хорошо. Здесь река,  играя,  словно выдра, с собственным
хвостом,  образовывала глубокий,  зелено-голубой затон. Коряги, которых, как
огня,  боялись  плотогоны,  цепляли  и  топили  бревна, а  потом  неожиданно
отпускали  их,  и  те разбивали  плоты,  словно  спичечные коробки.  Коряги.
Кольтер хорошо познакомился  с ними, когда сплавлялся по  реке с Мериуэзером
Льюисом. Настоящие речные дьяволы. Стоит наткнуться на одну, как она не хуже
пружины  капкана выскакивает из глубины и начинает  вращаться, пока не уйдет
вновь в глубину под действием собственного веса.
     Однажды Кольтер видел,  как  коряга  подбросила человека  в  воздух  на
пятнадцать футов, Бедняга упал между  двумя вращающимися бревнами и  потерял
ногу до колена. Коряги  так переплетались, что их равновесие зависело и друг
от  друга,  и  от  спокойствия  реки.  И  вот теперь он приближался к  месту
затопления  огромных  деревьев,  а черноногие,  заполонив  берег,  десятками
вбегали в реку, одни плыли, другие бежали, и все они волновали воду. Те, кто
не  бросил копий,  прочесывали  реку,  втыкая  их в  илистое  дно  в надежде
наткнуться на мягкую плоть.
     Во взведенном капкане топляка и охотники  и  дичь одинаково становились
добычей. Кольтер ушел  в  глубину. Пробираясь между скользкими бревнами,  он
нашел  то,  что  искал.  Большой  нарост.  Когда гигантские деревья еще были
живыми  и   держались  корнями  за  землю,   в   этих  наростах   гнездились
муравьи-древоточцы, проделывая тайные ходы  через сердцевину дерева от комля
до кроны. Если повезет, он может  найти подобие  дыхательной  трубки.  Решив
рискнуть, Джон  с  силой  выдохнул  из  легких остатки  воздуха  в отверстие
нароста и глубоко, доверчиво вдохнул...
     Воздух, животворный воздух ворвался  в легкие! Теперь на глубине десяти
футов  в темной зелени реки он мог дышать, обнимая  руками голое дерево, мог
вдыхать  кислород  и,  пока  черноногие  ищут   его,  хоть  несколько  минут
оставаться невидимым.

     В 1823  году изувеченный  медведем охотник  по  имени Хью Гласс прополз
свыше сотни миль по дикой местности от Большой Долины до реки Миссури.
     Великая река, осень 1823 года.
     Для Хью Гласса это был единственный шанс поразить медведя, но ему так и
не удалось узнать, попал он в зверя или промазал. Медведь навалился на него,
отбив  ружье прежде, чем Хью успел выставить приклад. Тяжелая лапа ударила в
лицо, сплющив нос и разорвав лоб. Зверь передними лапами обхватил  охотника,
обдав его зловонным дыханием -- тошнотворной смесью гниющей плоти и терпкого
мускуса, приправленной сладостью ягод  и  меда,  вызвавшей  в  памяти  запах
начавшего  разлагаться  покойника,  терпеливо   ожидающего  на  краю  могилы
замешкавшихся безутешных родственников.
     Душа обмерла в  груди, и окружающий мир стал  растворяться в водовороте
серо-белых хлопьев,  пока кровь  заливала  глаза, струясь по  изуродованному
лицу в заиндевевшую  бороду.  Крупный мужчина, сам  похожий  на  медведя, не
закричал, он даже не успел  почувствовать страха; мощное объятие выдавило из
него почти весь воздух, лишив голоса, а нападение  было столь внезапным, что
не было  времени  испугаться.  В том, что  случилось  с ним, не  было ничего
необычного.  Хью был охотником,  снабжал  мясом факторию численностью  в  80
человек и давно  познакомился со смертью. Просто  теперь пришел  его  черед.
Жаль, что он не успел  попрощаться с Джеми, но ведь всегда остаются какие-то
незаконченные дела. Треск  собственных ребер не казался уж  столь  ужасным в
тающем  серо-белом  водовороте,  а  хруст  бедра можно было принять  за звук
сломанной ветки в притихшем лесу. Удара о землю он уже не почувствовал.
     Джеми верхом на лошади поднимался по склону, цокот копыт эхом отдавался
в  холмах.  Весь  день  он  провел  в поисках  Гласса, и вот уже тени  стали
расплываться, а небо окрасилось багрянцем  в закатных  лучах солнца. Ветерок
принес запах Великой реки. Старик охотился в этих оврагах, его лагерь должен
быть где-то поблизости.
     -- Хью! -- позвал он.
     -- Хью! -- скатилось с холмов.
     Он  поехал дальше  на  северо-запад, время  от времени  выкрикивая  имя
друга.
     На вершине второго холма  конь, коротко заржав, встал как вкопанный. На
десятки миль к закату простиралась  плоская равнина.  Внизу  неспешно  текла
река, разделившись на два  рукава, изгибалась, сверкая, и терялась в  дымке.
Джеми  приподнялся  в  стременах,  вглядываясь  вдаль   и  поглаживая  рукой
расцвеченные золотом солнца волосы.
     Недвижное  очарование  заката  нарушила лишь  стая ворон,  с  карканьем
поднявшаяся  с  ясеня вдалеке. Первая  звездочка зажглась в  небесах. Слабый
ветерок вновь прилетел с реки. Джеми еще раз окликнул друга.
     Конь снова заржал и затанцевал под седоком. Джеми легонько похлопал его
по  боку и  пустил с  холма.  Копыта  скользили  по размокшей глине  склона.
Оказавшись на равнине, конь пошел быстрее.
     --  Лагерь... -- прошептал Джеми и снова крикнул. В  ответ  из  глубины
долины донесся ружейный выстрел, седок улыбнулся.
     -- Услышал,  --  обрадовался  он и, смеясь, натянул поводья. Конь резво
побежал, и Джеми замычал простенький мотивчик в такт копытам.
     Впереди  из  травы вдруг  встала фигура,  вытянув  руки. Машет?..  Конь
фыркнул  и попятился,  попытался  отвернуть.  Это  не  был человек.  Слишком
большой, слишком...
     Конь завертелся волчком,  но Джеми все  же  успел заметить на земле под
раскачивающимся  из  стороны  в   сторону   косматым  гигантом   истерзанное
человеческое тело.
     Рука сама  схватилась за  ружье, но конь уже пустился  прочь.  Ругаясь,
Джеми  изо всех сил  натянул поводья. Безрезультатно. За спиной  послышалось
шуршание травы -- огромный зверь пустился в погоню.
     Джеми вонзил  шпоры  в бока лошади  и  натянул повод.  На этот  раз она
послушно повернула направо. Медведь  пронесся мимо, а Джеми направил коня  к
реке, промчался по песку и поднял фонтан воды, врезавшись в воду.
     Поток  здесь был  неширокий.  Конь  скреб по дну ногами, раня копыта об
острые  камни,  но звериный  рык  сзади  придавал  ему  сил.  Вскоре  он уже
карабкался на другой берег.
     Оглянувшись, Джеми  увидел,  что медведь  остановился у кромки воды. Он
развернул  коня  и  расстегнул  кобуру, извлекая ружье.  Благодарение  Богу,
сухое.
     Он описал ружьем дугу  в  воздухе, на  миг  замер, прицеливаясь,  нажал
курок.
     Сквозь  облачко дыма увидел,  как медведь покачнулся вперед  и рухнул в
воду. Джеми смотрел на его агонию, припоминая охотничьи уроки Хью. Глаза его
наполнились  слезами  при  мысли  о  человеке,  который  вырастил  его,  как
собственного сына.
     Юноша торопливо переправился назад через реку. Минуту спустя подъехал к
лежащему человеку и спешился.
     --  Хью,  -- прошептал  он. --  Не умирай,  -- он  опустился на колени,
повернул голову друга лицом к себе и содрогнулся при виде расплющенного носа
и изуродованных бровей, сплошного месива крови и рваной плоти. -- Хью...
     Он  не мог  сказать, как долго смотрел  на это печальное зрелище. Вдруг
раздался слабый стон.
     Джеми склонился  над  другом, чтобы убедиться, не  померещилось ли ему.
Ничего. Тишина. И вот наконец он услышал нечто похожее на вздох, потом стон,
слабое движение.
     -- Хью? Это Джеми, -- звал он. -- Ты меня слышишь? В горле Хью раздался
слабый  звук, и вновь повисла  тишина. Джеми  огляделся.  Хью разбил  лагерь
возле ручья --  Джеми только  теперь  услышал  журчание. Рядом  лежала  куча
хвороста.
     -- Я разведу огонь, Хью. Согрею тебя. Ты только не умирай. Я быстро.
     Достав нож,  он наколол лучины.  Обложил поленья грудой щепок и  веток,
поджег и начал подбрасывать ветки  побольше. Солнце к тому времени  уже село
за горизонт, и на небе, словно огни далекого города, мерцали звезды.
     Джеми  присел  возле  израненного  товарища.  В  свете костра его  лицо
выглядело еще более пугающим.
     -- О Господи, -- прошептал Джеми. -- Нужно обмыть его. Он пошел к ручью
и намочил платок. Вернувшись, стал осторожно обтирать лицо Хью.
     -- Я  помню  тот  день, когда ты спас  мою  задницу в  битве  с  ри, --
бормотал он. -- Сколько мне было тогда -- четырнадцать? Они убили всех, лишь
я  попытался удрать,  да  как  раз на них и  нарвался. Но тут  подоспел  ты.
Застрелил нескольких и отбил меня. Выпорол  потом, чтобы не совался, куда не
следует. Боже мой, Хью! Не умирай!
     Гласс не подавал признаков жизни.
     --  Это  я,  Джеми!  -- закричал юноша, схватив холодную  руку  друга и
прижав ее к своей груди.
     Рука была безжизненной,  и  он  осторожно  положил  ее на землю.  Потом
вернулся к ручью и выполоскал платок, попытался накапать воды в рот Хью,  но
она только стекала в бороду.
     -- ...Джеми, -- повторил он, склонившись к груди товарища.
     Сердце билось. Еле слышно,  словно  шум  подземного  ручья, но  билось.
Джеми снова обмыл лицо Хью. Добавил веток в костер.
     Взошла луна. В отдалении завыл волк.  Хью  хрипло вздохнул  и застонал.
Джеми погладил его руку и начал тихо говорить о тех днях, которые они вместе
провели на  охоте,  о местах, где бывали, о  том, что  видели и что сделали.
Спустя некоторое время его глаза закрылись. Он умолк, провалившись в сон.
     ...Вот  они  плывут в  шлюпке с людьми майора Генри, торгуют лошадьми в
деревнях  ри.  А  вот  бушующее  пламя  Ливенвортской  кампании...  Весеннее
половодье и зимние морозы... Вот они  вместе с Хью свежуют дичь... Привал на
охоте,  запах  лошадей,   аромат  земли...  Бушующий   ураган,  топот  стада
бизонов... Где-то вдали лица родителей...
     Ржание  лошади.  Джеми вздрогнул и почувствовал,  как затекли  плечи  и
шея... Улегся  поудобнее, вновь  задремал и увидел  бескрайние  переменчивые
прерии.
     ...А  сны Хью были болезненными архипелагами  мрака и  огня,  хоть он и
скитался в них не в одиночку. Он чувствовал, что говорит с кем-то, хотя и не
был уверен, что  язык и  губы  слушаются  его.  Ему  казалось, что он пророс
корнями  глубоко  в  землю  и  держится  за   нее,   словно   упрямый  куст,
сопротивляясь  неистовому  ветру  и высасывая  питание для своих  израненных
членов.
     ...Снова послышалось  ржание  коня, и  задрожала  земля.  Джеми  открыл
глаза,  и мир  наполнился  утренним  светом.  Его  конь стоял  рядом.  Земля
вибрировала от топота лошадиных копыт. Джеми потряс  головой, протер глаза и
сел.  Память возвращалась по мере  того, как  он  рукой приглаживал  волосы.
Джеми  посмотрел на Хью: голова охотника свесилась набок,  грудь еле заметно
вздымалась.
     Топот копыт  стал  отчетливее.  Надеясь,  что  это не отряд  рикари, он
поднялся на ноги и посмотрел в направлении звука.
     Благодарение  Богу,  это были не ри, это  майор  Генри со своими людьми
въезжал в долину с востока. Увидев Джеми, солдаты заорали и замахали руками,
но, подъехав ближе, стихли, разглядывая распростертое тело Хью.
     -- Джеми, что случилось? -- крикнул майор Генри, слезая с коня.
     -- Медведь, -- коротко ответил Джеми. -- Хью очень плохо.
     -- Черт! -- выругался  майор, опустившись на колени и  положив руку  на
грудь Хью.  -- Да, выглядит  неважно.  Остальные тоже  спешились и обступили
раненого.
     --  Отвезем  его в  лагерь,  там ему будет  лучше, -- предложил один из
разведчиков.
     -- ...Нужны лекарства, -- сказал другой.
     -- Ведите вьючную лошадь, -- приказал майор.
     -- Не думаю, что он выдержит, -- покачал головой Джеми.
     -- Нужно  сделать все  возможное, --  услышал он в ответ. Когда  кобылу
подогнали и развьючили, Фрэнк и Уилл -- рыжеволосые братья из Сент-Луиса  --
склонились  над  Хью,  осторожно ухватили  его  за плечи и  лодыжки и начали
медленно поднимать с земли.
     Хью застонал и вдруг издал ужасный звериный вой.
     Фрэнк и Уилл положили его обратно.
     -- Ничего не получится, мы не довезем его живым, -- заявил Фрэнк.
     -- Я думаю, он так и так  обречен, -- кивнул Уилл. -- Нет смысла лишний
раз мучить его.
     -- Бедняга Хью долго не протянет, -- согласился  Фрэнк. --  Оставим его
здесь.
     Майор Генри мрачно кивнул головой и обнял Джеми за плечи.
     -- Похоже, ребята правы, -- мягко сказал он. Джеми кивнул.
     -- Мы  побудем  здесь немного, -- сказал ему майор. --  На тот  случай,
если это случится скоро.
     Хью  так и  лежал  недвижим,  лишь  время от времени  хрипло со  стоном
вздыхая.  Потеплело. Люди  согрели чай, уселись на  землю в  кружок  и пошли
разговоры, правда более  тихие, чем обычно, о  следах, по которым они шли до
Большого  Рога, о недавней кампании  против ри, о действиях индейцев на этой
территории. Несколько человек отправились к убитому медведю, чтобы разделать
его на мясо.
     Лицо Хью то  темнело, то светлело, отражая  борьбу,  которую он  вел со
смертью. Руки  сжимались, словно пытаясь что-то схватить;  изредка  слышался
глубокий вздох, и тогда глянцевая маска пота покрывала его черты. Джеми то и
дело обтирал его лицо смоченной в воде тряпкой.
     --  Боюсь, парень,  ему недолго осталось,  -- сказал  ему майор;  Джеми
кивнул, сел и стал смотреть на друга.
     Птицы пели, денек выдался теплым, солнце поднималось в зенит. А Хью все
так же хрипло дышал, и слюна сочилась  из уголков его рта. Пальцы прочертили
в земле глубокие борозды.
     В  полдень  майор  Генри  подошел  посмотреть  на  раненого.  Он  долго
вглядывался в его лицо, потом повернулся к Джеми.
     -- Это  может продлиться  дольше, чем мы  думали,  --  сказал он. -- Он
крепкий орешек, этот Гласс.
     -- Знаю, -- отозвался Джеми.
     -- Ребята вымотались, ведь мы на тропе войны с ри.
     -- Я понимаю, -- сказал Джеми.
     -- Им необходима передышка.  И лучше  сделать привал в западном лагере,
прежде чем трогаться дальше. Ты знаешь, по какой дороге мы поедем?
     -- Да.
     --  Значит, сделаем так:  ты оставайся с ним и отгоняй волков,  пока...
пока все не кончится. Мы же пойдем дальше, а ты потом нас догонишь.
     Джеми кивнул. Майор Генри похлопал его по плечу.
     -- Мне  очень  жаль, Джеми. Я знаю, как  много значил для тебя  Хью, --
сказал он. -- Я сейчас кликну добровольца, и мы начнем собираться.
     -- Спасибо, сэр.
     ...Медведь  опять надвигался на  Хью, а  он  никак не мог убежать. Ноги
словно корнями  вросли в землю.  Медведь шел  на задних лапах, морда  плыла,
будто темная вода. Хью увидел  лицо отца  и лица людей, которых ему пришлось
убить. Из медведя вылетели черные птицы и захлопали крыльями у лица. Запахло
сытой сладостью и зловонием разложения... Медведь вновь обхватил и смял его,
Хыо  закашлялся. С каждым болезненным спазмом все отчетливее становился вкус
крови.  Послышались  голоса  --  много голосов, -- тихо  беседующие в темной
дали.  Прилетел  и  исчез  стук  копыт.  Хью  увидел  мертвого освежеванного
медведя,  снятая шкура взвилась и  обернулась вокруг  него, и медвежья морда
стала его  лицом, кровоточащим, оскаленным. Шкура все туже  обхватывала его,
становясь его  плотью, руки  и  ноги  покрывались  мехом, рот  превращался в
грязную пасть. А  корни все еще  цеплялись за землю,  питая  его  ее  силой.
Словно темная легкая песня...
     Шапка пошла  по кругу, монеты одна за другой  со звоном падали в нее, и
вдруг  Жюль  ле Бон,  почувствовав  укол сострадания,  неожиданно  для  себя
вызвался остаться  с Джеми  возле раненого. Это был невысокий гибкий человек
со щербатой улыбкой. Он  пожелал товарищам доброго пути и  смотрел им вслед,
пока они не скрылись из виду. Тогда он подошел к Джеми, чем-то позвякивая на
ходу, сел рядом, вздохнул и уставился на Хью.
     -- Какой сильный человек, -- сказал он, помолчав. Джеми кивнул.
     -- Откуда он?
     Джеми пожал плечами.
     -- Значит, и сообщить некому о его смерти? Джеми покачал головой.
     -- Жаль, -- огорчился ле Бон. -- Прекрасный был охотник. Думаю, так вот
он и хотел умереть -- на охотничьей тропе... И быть похороненным в прерии.
     Джеми  отвернулся. Жюль умолк. Немного погодя  ле Бон встал и подошел к
костру, где висел котелок с еще теплой водой.
     -- Хочешь чаю? -- позвал он.
     -- Нет, спасибо.
     Он налил  себе  и вернулся. Выкурил трубку, выпил чаю. День  клонился к
вечеру. Хью что-то пробормотал и затих. Ле  Бон покачал головой  и уставился
вдаль.
     Тени все больше вытягивались к востоку. Ле Бон вдруг насторожился.
     -- Ты слышал? Стук копыт? -- спросил он.
     -- Нет, -- ответил Джеми.
     Ле Бон лег, прижал ухо к земле и долго лежал, не шевелясь.
     -- Ну что там? -- спросил Джеми.
     -- Нет. Послышалось. Ле Бон встал.
     -- Это все проклятые ри, -- сказал он. -- Мысли о них не дают покоя, --
рассмеявшись, он схватил себя за волосы и подергал из стороны в  сторону. --
Не хотел бы я попасть в их руки.
     Соорудив обед из припасов, оставленных  майором, они принялись  за еду.
Ле Бон  завел разговор о последней кампании против  ри. Джеми лишь рассеянно
кивал, не сводя глаз с Хью. Когда стало смеркаться, он укрыл его одеялом.
     -- Сколько  в нем  силы, -- опять  удивился ле  Бон.  -- Обидно,  когда
собственная сила работает против тебя. Когда нет уже даже надежды.
     Джеми заснул. Во сне все перепуталось -- и Хью, и медведь, и индейцы, и
майор  Генри  со  своими  людьми,   скачущий  где-то  далеко-далеко.  Совсем
разбитый,  он проснулся на рассвете и  сменил  на  посту  ле  Бона,  который
коротал ночь за  чаем с  крекерами.  Состояние  Хью,  похоже, не изменилось.
Могучий  организм продолжал  бороться --  время  от времени  Хью  шевелился,
стонал,  лицо его осунулось, посерело, пальцы то  и дело скребли землю.  Как
долго может умирать человек?
     Спустя несколько часов ле Бон покачал головой.
     -- Ему стало хуже, -- сказал он. -- Думаю, к вечеру отмучается.
     -- Похоже, ты прав, -- с тоской отозвался Джеми.
     --  Скорее  бы, -- сказал ле Бон. --  Я не  за  нас волнуюсь, хотя, Бог
свидетель, я видел, что эти ри  вытворяют с  пленными, -- ради  него самого.
Негоже человеку  так мучаться. Просто ужас, что  делает  смерть с человеком.
Тебе сколько лет, Джеми?
     -- Шестнадцать, -- ответил Джеми. -- Почти.
     -- Стало быть, вся жизнь впереди. Не ищи лишних приключений. Не дай Бог
такого затянувшегося конца, как у бедняги Хью.
     -- Да,  -- сказал юноша,  потягивая  остывший чай.  В свете полуденного
солнца  Хью  был похож  на восковую  фигуру с наполовину  растаявшим  лицом.
Временами Джеми казалось,  что все кончено.  Но всякий раз  возникало легкое
движение, тихий стон, булькающее дыхание. Ле Бон, попыхивая  трубкой, пускал
струйки дыма  и наблюдал. У  реки порхали птицы, то  пронзительно щебеча, то
заводя тихие  песни. Небо заволокло тучами, загрохотал гром,  но дождь так и
не собрался. Поднялся ветер, похолодало.
     -- Интересно, далеко ли ушли майор с ребятами? -- подумал вслух ле Бон.
     -- Трудно сказать.
     -- Им-то сейчас спокойно вдалеке от ри.
     -- Да, наверное.
     -- А мы даже не услышим  стука копыт за  этим громом, если они  на  нас
наткнутся.
     Джеми содрогнулся от холода.
     -- Пожалуй, так.
     Ле Бон встал, потянулся и отошел в кусты облегчиться. Хью не двигался.
     Они  соорудили  навес  из веток,  прикрепили  к  нему  кусок  парусины.
Забарабанил  дождь.  Джеми  снились боевые  барабаны и стук  копыт верхового
отряда...
     Утро было серое и сырое, а Хью все медлил.
     -- Мне снилось, что их отряд проскакал ночью мимо, --  заметил ле  Бон.
--  А может, так оно и было.
     -- Значит, нам повезло.
     -- До поры до времени. Боже правый! Скверно же он выглядит.
     -- По-моему, как вчера.
     -- Он еще дышит. Кто бы мог подумать, что Хью так долго продержится.
     -- Хью -- не простой человек, -- ответил Джеми.  -- Он всегда знал, что
делал. И всегда у него хватало сил. Ле Бон покачал головой.
     --  Я тебе верю, --  сказал он.  --  Просто невозможно продолжать жить,
будучи так  истерзанным. Я видел много  умирающих, но никто не держался так,
как Хью. Как по-твоему, долго ему еще?
     -- Вряд ли.
     -- Здорово получится, если мы оба погибнем из-за того, кто сам с минуты
на минуту отдаст Богу душу.
     Джеми отошел к ручью прополоскать платок, которым обтирал лицо Хью.
     Когда они  завернулись  в  одеяла в тот вечер, ле Бон  прошептал: "Чему
быть, того не миновать. Уж я-то знаю.  Мне  тебя  жаль, ведь ты остаешься на
свете  один-одинешенек.  Прочитай  перед  сном  какую-нибудь  молитву,  если
помнишь. И я прочитаю".
     И вновь над  ними засияло утреннее солнце. Джеми первым делом подумал о
Хью.  Вгляделся,  приподнявшись.  Никаких  изменений.  Все  та же бледность,
только  вместо  редких хриплых  вдохов, перемежаемых бесшумным  оцепенением,
появилось  неглубокое  трепещущее дыхание. Грудь вздымалась едва  заметно  и
часто.
     -- Я видел раньше таких раненых, -- опять услышал Джеми слова ле  Бона.
--  Скоро все кончится, парень. И слава Богу.
     Юноша беззвучно зарыдал. Он понимал, что нельзя желать такого.
     -- Я только хочу, чтобы он перестал мучиться, -- сказал он наконец.
     --  Скоро  перестанет,  Джеми.  Скоро перестанет,  --  в голосе ле Бона
слышалась  печаль.  --  Немногие могут  похвастать такой жаждой жизни. Скоро
кончатся его испытания. Скоро.
     Джеми кивнул, вытирая  мокрые  щеки  о плечи. После завтрака  ле Бон не
меньше часа разглядывал лежащего перед ним человека. Наконец он произнес:
     -- Я все думаю об этих ри.  Я боюсь, Джеми.  И ты тоже, я вижу. Не хочу
проявить неуважение, но  ведь Хью все равно скоро умрет, а хоронить человека
--  дело долгое, особенно когда нечем копать, кроме ножей. И все это время мы
будем  рисковать своими  шкурами,  хотя  могли бы  уже  пуститься  вслед  за
ребятами.
     -- Согласен.
     -- Так вот, исходя из соображений практичности -- и, как я уже  сказал,
без всякого неуважения -- думаю, нам надо выкопать могилу заранее. Все равно
мы сидим  здесь без дела, и когда мы ее выроем  --  до того как он умрет или
после  --  ему  будет безразлично. Душа-то его будет знать,  что  друзья все
сделали  правильно. Он не  обидится, если мы подготовимся заранее. Зато себя
мы немного обезопасим.
     -- Да, -- согласился Джеми.  -- Я думаю,  он понял бы. Вытащив  нож, ле
Бон  встал и подошел к  раненому. Кончиком ножа прочертил  на  земле длинные
линии, на всю длину лежащего прикинув на  глаз  ширину могилы. Затем воткнул
лезвие в почву и вырезал первый квадрат дерна.
     -- Из  земли  придем  и в  землю уйдем, --  сказал он, -- как  в Библии
говорится.  Сделаем  все  как  надо,  Джеми. Нужного  размера  и  достаточно
глубокую, чтобы укрыть его от дождя  и стервятников. Сделаем хорошо. Я знаю,
как он тебе дорог.
     Чуть позже Джеми встал и подошел  к другому концу  отмеренного участка.
Поколебавшись минуту, тоже начал копать.
     Они  копали  весь  день, выгребая  мягкую  землю руками, а  твердую  --
ковыряя  ножами.  Они вытаскивали камни и корни. Гора  земли выросла рядом с
ямой.  Когда  глубина  стала вполне  достаточной, они вытерли ножи о  траву"
вымылись в ручье и вернулись к Хью.
     Тот по-прежнему мелко и часто дышал. Они поели,  и последний луч солнца
окрасил  лицо Хью.  Они смотрели на  него,  пока  не зажглись  звезды, потом
пожелали друг другу спокойной ночи и завернулись в одеяла.
     В их снах Хью уже был частью земли.

     Старейшинам черноногих было известно коварство речных заторов, а потому
самых шустрых молодых воинов, которые первыми добежали до кладбища деревьев,
немедленно  отозвали назад. Юноши нехотя выбрались на  берег и с нетерпением
стали ожидать поощрения к  дальнейшим действиям. Но старики лишь бесстрастно
смотрели на воду. Человек, которого они преследовали, Белобровый, был там. В
этом не было  сомнений. Как не было сомнений  и в том, что то был не простой
человек  --  он  бежал,  как олень,  и исчез,  как  олень. Он прячется  тут,
говорила им река. Где-то здесь, дразнила она, может быть, там, где вы меньше
всего  ждете... прямо под  носом. Они  опустили луки, не сводя глаз с зелени
холодного, быстрого потока.
     Куда он исчез? Может он умеет дышать как рыба?  Или река  с ним заодно?
Тишина повисла над рекой. Воины шарили глазами по берегу в поисках разгадки.
Молодежь нарушила  молчание, перешептываясь, выпадая таким образом  из круга
ожидания. Запах добычи был слишком близко, чтобы  можно  было ждать  дольше.
Когда они залпом выпустили в омут стрелы, никто из старейшин не поднял руки,
чтобы  остановить  их.  Пуская  пузыри,  всплыли  оперенные   хвосты  стрел;
мальчишки  бросились  собирать  их.  Сразу  же  возникло  опасное  искушение
оседлать  коряги и, вглядываясь в зеленые воды, пускать стрелу за стрелой  в
мельтешащие тени.
     Старики по-прежнему не делали  ничего, чтобы остановить их. Собственная
упоительная  ловкость, с  которой юнцы лисьим шагом  пробирались вдоль голых
полузатопленных  стволов, перепрыгивая  с  одного  на  другой, заставляла их
визжать от восторга. Вдруг из-под воды раздался рев, словно проснулся спящий
левиафан. За ним последовал мерзкий, чмокающий  звук.  Одно торчащее из воды
бревно,  толщиной с лодку,  ушло в глубину, а другое,  наоборот,  всплыло на
поверхность.
     Джон Кольтер, все  еще обнимая торчащее  из ила бревно  на  дне  омута,
начал беспокоиться. Бревна вокруг него начали скрипеть и стонать, все пришло
в движение, словно дно реки хотело поменяться местом с поверхностью, пытаясь
встать  с  ног на  голову. Он  ничего  не видел,  а лишь ощущал дрожь своего
спасительного дерева и молил Бога, чтобы оно не всплыло в этом круговороте.
     На  поверхности  одно  их  всплывших  бревен  прижало  юношу-индейца  к
верхушке кольтерового дерева, отхватив ему  ногу у колена, словно  комариную
лапку. Паренек издал отчаянный вопль, и его кровь  окрасила воду над головой
Джона. Конечно, ничего этого  он не видел, но какая-то часть его чувствовала
все,  знала,   что  происходит.   Омут  превратился   в   сущий  ад,  бревна
зашевелились, из илистого дна  вырывались  пузыри величиной с пушечные ядра,
коряги скрипели, словно раненые киты.
     Охваченный  страхом,   Кольтер  попытался   отвлечь  себя  от  грозящей
опасности. Он не мог думать ни о чем другом,  кроме как, что в любую секунду
бревно, ставшее его спасителем, вытолкнет его из воды, и постарался обмануть
свой разум воспоминаниями. Однажды, два года назад, когда он охотился вместе
с Мериуэзером Льюисом, пришлось ему как-то съезжать верхом с крутого берега.
Лошадь, копыта которой  были обернуты оленьей кожей, чтобы облегчить езду по
каменистой  тропе,  поскользнулась на  мшистом камне и  опрокинулась  назад.
Кольтер  не успел  освободить ноги из стремени.  Мериуэзер Льюис  беспомощно
смотрел  с  другого берега,  как  его лучший  охотник и  наездник валится  в
стремнину, где  вместе с лошадью, связанный с ней  стременем,  исчез  в пене
водоворота.
     В  тот день Кольтер стал предметом  веселых  шуток.  Ибо  Он всплыл  на
поверхность ярдах в пятнадцати вниз по течению, верхом, сжимая в правой руке
приклад ружья. "Счастливчик ты, Джон Кольтер",  -- сказал тогда Поттс, качая
головой  и  удивляясь,   как  это   человеку  удалось  сохранить  ирландскую
удачливость, но избавиться от шотландской невезучести.
     -- Это не просто везение, -- рассудительно заметил Льюис, продувая свою
трубку, -- у этого человека милость Божья зашита в кожаной куртке.
     "Зашита ли  она еще?"  --  думал  Кольтер, втягивая  в  себя воздух  из
нароста. Он не  был особенно набожным, хотя и молился, как каждый нормальный
человек, когда положено. Правда, до  сих пор он не беспокоил  Господа своими
глупыми просьбами, чувствуя,  что как-нибудь и сам выкрутится. И вот теперь,
всасывая по каплям драгоценный воздух, окоченев от холода, оглохнув от стука
крови в голове, он решил, что дольше так продолжаться не может. Право слово,
лучше  последовать примеру Поттса и дать пронзить  себя стрелами, чем  стать
жертвой пытки.
     Черноногие на берегу, сделав шесты из ольховых  стволов, пытались  с их
помощью освободить смертельно раненного юношу, который безучастно смотрел на
своих спасителей. Используя шесты  как рычаги,  мужчины и юноши  двигали ими
вверх  и  вниз,  но  бревно,  прижавшее  раненого паренька  к  дереву  Джона
Кольтера, отказывалось подаваться.
     Наконец получилось.  Мужчины  на  берегу  налегли  на  шесты,  согретый
солнцем полдень содрогнулся от слаженного крика, и бревно подалось. В тот же
миг дерево Джона Кольтера совершило полный оборот вокруг своей оси и, словно
наполненное воздухом, тяжело вылетело из воды.
     Выловив  из  воды  раненого,  черноногие прыснули в  разные стороны  от
берега  под защитную сень деревьев. А  Джон  Кольтер летел  в  небо, подобно
ракете.  Старое  дерево  описало  в  воздухе  пируэт, словно раненый  кит, и
плюхнулось в воду.
     Пока   индейцы  были  заняты   спасением  собственных  жизней,  Кольтер
незамеченным рухнул в крону тополя,  нависавшего над берегом.  Ошеломленный,
он  огляделся и понял, что сидит в покинутом вороньем гнезде. Внизу  все еще
продолжалась  грохочущая битва  бревен,  которые ворочались  в пене, обдавая
белыми фонтанами заросли ивняка.
     Минуту спустя племя вернулось на берег, чтобы теперь, когда волнение на
реке  прекратилось  и коряги и  бревна  спокойно  покачивались в  ее  водах,
отыскать изуродованное  тело  Джона Кольтера.  Когда через  несколько  минут
этого  не случилось, они  решили обыскать берег. Старики,  покачав головами,
послали  быстроногих молодых  воинов на восток, запад, север и юг. Остальные
принялись  разбивать  лагерь вдоль берега. Им  ничего  не оставалось, только
ожидать всплытия  тела или возвращения  с добычей  поисковой команды. Каждый
фут земли был обследован. Белобровый был где-то здесь, он не мог исчезнуть.
     Но река  обманула их. Легенда оказалась права: у реки раздвоенный язык,
как у змеи, и говорит он на тысячу ладов.
     Когда воины  вернулись ни  с чем, не  обнаружив и следа  беглеца,  было
решено ночевать здесь,  а утром послать  лучших следопытов осмотреть болото.
Старики согласились  с  тем, что это единственное место, где может прятаться
Кольтер.  День,  который  начался  обещанием  славной  добычи,  заканчивался
глубокими раздумьями о человеке, которого они прозвали Белобровым. Был ли он
обычным двуногим, как они? Или же это некое могущественное существо,  только
с  виду похожее на человека? Старейшины долго размышляли над  этим, и каждый
держал при себе свои мысли, не доверяя их остальным.
     Бог Богов,  наблюдавший  за  Джоном  Кольтером, выудил его  из  реки  и
забросил  на  дерево, спрятав  его  в вороньем гнезде из  тополиных и ивовых
прутьев. Теперь, скрытый от глаз неопавшими  листьями тополя, он был невидим
для преследователей, но сам из своего укрытия мог видеть все, что происходит
внизу.
     Осознав, что  надежно спрятан, Кольтер решил осмотреть  ноги, утыканные
колючками.  За  годы   охоты   с   Льюисом  он   научился  вытаскивать   эту
болезнетворную щетину, иголка за  иголкой. Солнце, окрасившее западный склон
холма,  показало,  сколько  еще  осталось до того  часа,  как  осенние  тени
наполнят долину. Он с удвоенной энергией занялся спасением исколотых ног.
     Мозоли  прожитых лет хорошо защитили ступни. "Где ты достал такие ноги,
Джон?" -- спросил его однажды Поттс, когда они сидели у костра.
     --  Они  плясали,  --  ответил  Джон  Кольтер,  --  на муравьиных кучах
манданов, на снегах кроу, на выжженных холмах черноногих...
     Они посмеялись над кольтеровой любовью к поэзии, к замысловатым фразам.
     -- Видел я тех муравьев, -- усмехнулся Поттс, -- и снега кроу, когда ты
босиком удирал, как ошпаренный, от ватаги их воинов, но не родился еще белый
человек, который сможет убежать от черноногих. Они лучшие бегуны в Скалистых
горах.
     -- Это было  у подножия Галлатина, я  бежал, спасая свою шкуру. В одном
ботинке,  кровь хлестала  из ноги, раненной мушкетной пулей  черноногих -- и
это подлинный факт, -- возразил Кольтер.
     Он рассказал  Поттсу  легенду о том, как черноногие получили свое  имя,
пробежав  по горящим  холмам.  Сказку  давних времен о  людях,  прошедших по
выжженной  земле,  которая  пожирала  их  мокасины  и  жгла  подошвы ног,  и
оставивших черный след на траве.
     Теперь  его собственные  ноги напоминали задницу испуганного дикобраза.
Но выглядели они не хуже,  чем год назад, когда он тащился, ковыляя на одной
ноге, пятьсот  миль, без огня, имея  при себе лишь небольшой мешок с бусами,
киноварью, иголками и пачкой табаку -- все, что осталось от торговли с кроу.
Он  вспомнил  лагерь,  где кроу зимовали в 1806  году.  Они  кормили лошадей
тополиной корой, а когда ее не хватало и температура падала до минус сорока,
индейцы выкапывали низенькую  вечнозеленую травку,  пахнувшую, как полынь, и
ею кормили голодающих животных. Кольтер ел ее сам и нашел, что она суховата,
но вполне съедобна.
     Живя с кроу, Кольтер научился, как рассказал  Поттсу, бегать босиком по
снегу  --  занятие,  к  которому  он  даже  пристрастился.  Ему  понравилось
испытывать свою выносливость и умение терпеть боль. Сейчас, сидя в брошенном
вороньем  гнезде, Кольтер решил взвесить свои шансы. До сих  пор у  него  не
было причин жаловаться на своего ангела-хранителя -- одно чудо следовало  за
другим. Может, Льюис был не так уж неправ. И все же охотник в душе знал, что
счастье в любой момент может изменить.
     Черноногие  окружали его со всех  сторон,  разведя костры и укладываясь
спать на  одеялах.  Запах стелющегося  дыма и  вареного мяса  достиг ноздрей
Джона и напомнил  о  том, что он  не  ел  с  рассвета. В животе заурчало. Он
оторвал  немного  тополиной коры.  Ему нужна была не сама  кора,  а  сладкая
прослойка между корой и стволом. Соскребая ее ногтями, он понемногу кидал ее
в рот, стараясь жевать долго и медленно, чтобы заглушить спазмы в желудке.
     Черноногие ели полоски оленины, которые коптили, нацепив на палки. Ночь
надвигалась  холодная,  с первыми  зимними заморозками,  высоко в  горах уже
выпал снег. Большинство  воинов отправились обратно в  деревню.  Развлечение
закончилось,  охота  превратилась  в  засаду.  Остались  лишь  те,  кто  был
терпелив, другие же  побрели  к теплу жен, домашним очагам и бизоньему мясу.
Мальчик, изуродованный разбушевавшимися корягами, скончался от потери крови.
Скоро в деревне  начнутся  рыдания,  погребальный плач и членовредительство:
родственницы  погибшего  будут   резать  себе  руки,  чтобы   доказать  свое
безутешное горе.
     Самый быстрый бегун черноногих -- старший брат умершего мальчика -- был
среди тех, кто видел Кольтера, словно  змея извивающегося на траве. Тогда он
усомнился, стоит ли забирать человека, сошедшего, как он думал, с ума. В его
племени  жил  безотчетный  страх  перед безумием, и  к  сумасшедшим, которые
считались повязанными с Богами,  старались не подходить  близко.  Но теперь,
сидя со своим дядей  перед маленьким костром,  воин знал, что Кольтер не был
безумен, а если и был, то это безумие сороки,  способной  одурачить человека
до смерти.
     Белобровый не был сумасшедшим...
     -- За таким человеком, -- сказал дядя, которого  звали Длинная Рука, --
наблюдают Боги. У  белых людей свои Боги. Они не такие, как  наши, но  у них
тоже есть сила. И они приглядывают за Белобровым.
     Племянник Длинной Руки, которого звали Каменное Лицо, не удовлетворился
ответом. Его  никто  не мог обогнать  и победить  в драке, у него было много
лошадей,  украденных  у кроу, и  целых две  жены. Он  был  молод  и силен  и
возненавидел белого человека с того самого дня, когда увидел его.
     -- Великий Таинственный не  любит  белых,  -- проворчал Каменное  Лицо,
пережевывая полоску копченой оленины. -- И это главное.
     Длинная Рука вздохнул.  Взошла  вечерняя звезда, он посмотрел на  небо,
нацепил  кусок  мяса на палку и внимательно поглядел  на племянника. Заметил
мстительный огонь в его глазах и покачал головой.
     -- Сказывают, Таинственный  создал три породы людей, племянник.  Первые
бледные  да  белые.  Таинственному они  не  понравились.  Он  сделал других,
черных, но и эти Ему  не понравились. Тогда он создал  людей красных,  и они
понравились ему, потому что Он наконец сделал хорошо. --  Длинная Рука умолк
и закутался в одеяло. -- Другие люди рассказывают иные истории, -- продолжил
он, -- в которых говорится совсем другое.
     Каменное Лицо ждал продолжения.  Он ценил слова дяди. По правде говоря,
он восхищался этим  человеком, как никем  другим, и был рад, что находится в
его тени.
     -- Говорят, -- рассказывал Длинная  Рука, отрывая зубами кусок оленины,
--  был один  водоем.  Давным-давно  белый человек пришел  к этому  водоему и
вымылся  в нем. Он  мылся долго, и вода после него стала  нечистой. Потом он
ушел. И пришел туда  один  из  нашего  племени. Он вымылся  в  воде, которая
осталась после белого  человека, и, говорят, когда  вышел, кожа его не  была
такой чистой, как у белого человека. А вода в водоеме стала совсем грязной.
     Длинная Рука  засмеялся  и снова  посмотрел на вечернюю звезду.  Затем,
пережевывая мясо, улыбнулся:
     --  Не сердись, племянник. Это  всего  лишь  история,  придуманная  для
вечернего костра. Я не знаю, правда ли это. Я услышал  ее от одного племени,
далеко на юге.
     Каменное Лицо мрачно смотрел на пламя.
     -- А  я слышал, что у них нет богов. И нет  чести. Ты ведь знаешь,  что
эти люди  сделали с бобрами. Они убили их, чтобы другие люди могли носить их
как шапки -- и ради этой глупости  они истребили всех бобров на нашей земле.
--  Это  не значит,  что у них нет Богов. У них свой путь, у нас -- свой. Вот
оно как.
     -- Нет, дядя. Их путь  -- неправильный путь. Они делают то, что  хотят,
когда хотят, и все только для самих себя. Для себя одних. Ты помнишь,  когда
их вождю, человеку,  которого они звали Многие Бури, выстрелил в спину их же
человек. Это произошло из-за  того, что белые стреляют,  не подумав, убивают
оленей больше,  чем надо. И что они  дали нам взамен? Они называют  огненную
воду, которая выжигает  у человека  сердце и  разум, Молоком Великого  Отца.
Если этот  Отец  так велик, зачем он пьет молоко, которое  сжигает душу? Они
дали  нам  вещь,  которую  называют  Лицо  Джефферсона.  Кусок  бесполезного
металла. Я видел один такой на шее у скелета.
     -- Племянник, раскрой глаза. У нашего вождя висит такая медаль, он снял
ее с кроу, убитого в бою. Они говорят, что это  лицо Великого Отца, живущего
на востоке.
     -- Дурной  знак. Тот  скелет, который я  видел, тоже принадлежал  кроу.
Думаю, этот металл и убил его, или Молоко  Великого Отца, что, впрочем, одно
и то же.
     Вот уже  тьма сгустилась над двумя мужчинами, и  они теперь были больше
склонны  слушать,  нежели  говорить.  Из  зарослей донесся  крик совы.  Пять
нисходящих нот, окончившиеся кашлем, сделали тишину лагеря еще более полной.
     -- Давай отдыхать, -- мягко  сказал  Длинная  Рука. --  Утром нам опять
придется охотиться за Белобровым, -- он хихикнул. -- Не думаю, что мы найдем
его.  Я  чувствую, он  рядом с нами, даже  сейчас, может, он, как Брат Сова,
умеет видеть в темноте?..
     --  Сегодня, -- прошипел Каменное Лицо, -- я мог бы убить его, когда он
извивался в траве, словно змея. Вместо этого я оставил его в живых. Завтра я
выслежу его.  И когда я  найду его, обещаю,  я  съем  его печень  у  него на
глазах.
     Кольтер дрожал в своем убежище на верхушке дерева. С  наступлением ночи
зубы начали выстукивать дробь, руки и ноги тряслись крупной дрожью. Подтянув
колени к груди, он прижался  спиной  к  шершавой коре дерева. В сгустившейся
тьме под ним скользили силуэты мужчин, спускавшихся к  воде, чтобы наполнить
кувшины  и  кожаные  мешки для  воды. Борясь с ночным холодом,  Джон Кольтер
продумывал план  побега. Подождать до глубокой ночи, когда  индейцы заснут в
своих  одеялах, спуститься с  дерева,  подползти  к реке  и проплыть вниз по
течению до бобровой запруды. Если удача и на этот раз не отвернется от него,
отыскать бобровую нору, провести там остаток ночи, попытаться выйти к горам.
     К реке, которую  кроу звали Майяпеонза. С ее водораздела открывался вид
на слияние Вонючей Воды и  реки Большого Рога. На юге располагалась высохшая
впадина  древнего внутреннего моря, на востоке  ограниченная рекой  Большого
Рога,  на  западе  --  Скалистыми горами. В  ясный день  можно  было увидеть
Совиный Ручей и горы, протянувшиеся вдоль Большого Рога более  чем  на сотню
миль к югу. Как же она называется? Кольтер порылся в памяти.
     Аммаххапаишша.  Прошептав это  имя  и услышав, как  оно  заструилось  с
дерева вниз, Кольтер уснул.
     И  увидел  сон. Он снова охотился для компании  Льюиса и Кларка.  Стадо
чернохвостых оленей распростерлось  пред ним,  словно  бурое озеро. Неспешно
топча  дымчатые заросли полыни, они с Поттсом никак не могли решить,  какого
же  застрелить первым. Животных было  много,  они мирно паслись, не опасаясь
людей.  Кольтер  по опыту  знал, что для неуемного аппетита  людей  Льюиса и
Кларка нужен олень, лось или хотя бы пятисотфунтовый медведь. Они жрали так,
словно  в  последний раз.  Это всегда поражало его,  сам он привык  питаться
умеренно, как поссум в зимнем логове.
     Как люди  могут усвоить столько звериной плоти,  удивлялся Кольтер.  Он
был охотником и любил зов чащи и азарт охоты. Но стрелять животных и есть их
мясо любил не очень. Ему просто нравился процесс охоты.
     -- Знаешь, Джон, --  сказал  Поттс,  -- этих  тварей и  стрелять-то  не
обязательно. Можно просто глушить их прикладом по голове,
     --  По правде сказать, чем стрелять  в живых зверей, я бы предпочел сам
пастись вместе с ними, -- безмятежно ответил Кольтер.
     -- Ну, это вообще ни в какие ворота  не лезет, --  Поттс сплюнул. -- Ты
только посмотри, оленята резвятся на солнышке вместе с волчатами.
     -- Прямо как в Библии, -- согласился Кольтер.
     -- Ладно, сэр, пора за работу, -- Поттс поднял ружье, прицелился. -- Ты
же знаешь, ребята в лагере особенно любят мясо молоденьких оленят.
     Кольтер во  сне поднял руку, чтобы предотвратить  выстрел,  но было уже
поздно. Голубоватый дымок  разлился и повис в безветренном воздухе у них над
плечами. И  вдруг он увидел, что  это умирает Джон Поттс, а вовсе  не бедный
маленький  олененок.  "Кольтер", --  прокаркал  сдавленный  голос,  уносимый
течением.  Поттс  лежал  в  реке,  где  его  застрелили черноногие,  рот его
наполнялся кровью  и проточной водой. Джон увидел, как раскрытый  рот Поттса
увеличивается  и рожает  бизона,  чернохвостого оленя, пятнистого  олененка,
бобра,  водяную  крысу и наконец землеройку, которая уселась на нижней  губе
умирающего.
     -- Поговори со мной, Поттс, -- попросил Кольтер.
     Но Джон Поттс оставался в реке, с открытым ртом и мертвыми глазами,  на
нижней губе его прыгала землеройка.
     Затем  осенняя река растворилась и Джон Кольтер увидел себя ползущим по
зимнему полю, на  ногах у  него были снегоступы. Против правил он остался  с
кроу и  их друзьями плоскоголовыми,  но  оба племени вместе  насчитывали  не
больше пятисот  человек. Черноногие  стекали  с окружающих холмов, и их было
тысячи полторы. Кольтер был единственным белым в этой битве.
     Кроу  и плоскоголовых оттеснили к  соснам. Разбившись на кучки, спина к
спине, они вертелись, словно в ритуальном  танце, стреляя из луков и ружей в
черноногих, скакавших вокруг верхом. Кольтер, уже раненый, заряжал и заряжал
ружье, не обращая внимания на раздробленную щиколотку.
     Вдруг всадник на черно-белом пятнистом пони издал громовой клич.
     "Белобровый!", -- звал он.
     Кольтер поднял глаза и увидел,  как всадник на своей проворной  лошадке
объезжает убитых и раненых. Вокруг него стелилась гарь боя, но он не обращал
на нее внимания. У человека было черное лицо, острое, как обсидиановый нож.
     -- Как тебя,называют? -- спросил его Кольтер.
     -- Каменное Лицо, -- ответил человек, -- и когда мы встретимся вновь, я
убью тебя и съем твою печень у тебя на глазах.
     И  тут  поле взревело. Прямо по снегу потекла река черной крови, сметая
павших в бою. Кольтер закопошился, словно раненый краб, ухватился за дерево,
уносимое потоком крови. Пытаясь выбраться  из  черной лавины, он  беспомощно
шарил в  темноте,  пока  его  пальцы не сомкнулись  на человеческой  руке. В
могучем реве потока рука вытащила Кольтера на возвышенность.
     Он осмотрелся  и увидел,  что  был  спасен  черным скелетом. На его шее
болталась красно-бело-голубая ленточка с висюлькой из желтого золота.
     Медаль Джефферсона, врученная Льюисом за заслуги во имя Великого Белого
Отца.
     -- Отдай  ее, -- угрожающе сказал Джон  Кольтер и дернул за  ленту. Как
только он сделал  это, весь лес вокруг него зашатался, словно лента и скелет
были центром вселенной. Он дергал и  дергал, крича:  "Отдай ее, дикарь..." И
по мере  того  как  ленточка рвалась, деревья  падали, горы оседали  и  реки
черной крови вырывались из ран земли.
     -- Отдай ее...
     Тут он проснулся, цепляясь за ветку тополя, которая обрушилась на землю
вместе с гнездом. Последовали хлесткие  удары веток и  тяжелый шлепок, когда
он  рухнул  на  землю. Джон  стоял на четвереньках и  пытался вспомнить, где
находится.  Было еще темно, но небо уже начало бледнеть.  Впереди  у реки он
увидел расшитые мокасины и кожаные  штаны мужчины -- нет,  не мужчины, понял
Кольтер, мальчика.
     Стоя на берегу реки и держа в руках флягу из оленьего желудка,  мальчик
стал свидетелем падения Бога  с небес. Да, он был убежден в этом -- божество
упало  со звездного  неба,  как роса на  траву,  и теперь смотрело на  него.
Мальчик только никак не мог понять: две у него ноги или четыре?

     Когда Джеми проснулся, первым делом ему бросилась в глаза куча земли, и
предыдущий  день  встал в  памяти со  всей  отчетливостью. Он со  стыдом  во
взгляде посмотрел на Хью.
     Жизнь еще не угасла в нем. Все те же мелкие вздохи, цепляющиеся друг за
друга, словно звенья тонкой цепочки, связывающие  воедино  все эти печальные
дни.  Джеми не смог бы сказать точно,  что вызывают в нем эти вздохи -- боль
или радость. Такая мука пронзила душу, что он не удержался и всхлипнул.
     --  Хью...  -- позвал  он,  и ему  показалось  на  миг, что мерный ритм
дыхания  сбился. Но лишь на миг,  и, хотя Джеми продолжал говорить,  никакой
реакции не последовало.
     Он лег опять, и  разум  стал  уплывать в сон.  Снова он ехал  верхом  и
увидел косматую медведеподобную  фигуру с  поднятыми  лапами. Теперь это был
Хью. Что он делает? Манит? Предостерегает? И то и другое...
     Мир  куда-то покатился  и  рухнул,  словно  мимо  пронеслось  множество
коней...
     Тепло  нового дня разбудило Джеми, но он все лежал с закрытыми глазами,
медленно приходя в себя, осознавая, что ему предстоит увидеть вскоре и желая
отсрочить   неизбежное,  оставаясь  под   сенью  сна.   Наконец  он  решился
посмотреть. Сначала на гору вырытой земли, потом на Хью.
     Прошло несколько секунд, пока он уловил слабое дыхание.  Поймав себя на
мысли, что сам задержал дыхание, выдохнул.
     Наведался к ручью,  умылся,  попил, набрал  воды  для  чая. Вернувшись,
Джеми увидел, что ле Бон лежит, прижав ухо к земле. Услышав Джеми, он прижал
палец к губам.
     Джеми тихонько повесил котелок над огнем. Прошло несколько минут.
     Наконец ле Бон поднялся.
     --  Я  кое-что слышал,  --  сказал  он, отряхиваясь, и уточнил: -- Стук
копыт. Майор и  его люди, как ты знаешь, далеко. Я не утверждаю,  что это не
могут быть бизоны, но это могут быть и ри.
     Джеми кивнул.
     -- Похоже,  плохи  наши  дела,  --  вздохнул  ле  Бон.  Джеми  невольно
посмотрел на Хью, чье поверхностное дыхание вновь сделалось прерывистым.
     -- Бедный  Хью!  -- сказал ле  Бон.  -- Он на  самом краю.  Одному Богу
известно,  что за  внутренняя  сила дала  ему  возможность  продержаться так
долго.  Ну, теперь-то уж скоро. Посмотри на  него! Дышит  с трудом. Господи!
Если бы он только знал, что грозит нам! Я думаю, он сам предпочел бы умереть
прямо сейчас. Послушай землю, Джеми! Послушай!
     Джеми послушно лег, прижав ухо к земле. Он услышал  биение собственного
сердца,  эхо своего дыхания,  птичий гомон,  порывы  ветра в траве. Но среди
всего этого можно было уловить и  какой-то другой стук, похожий  на пульс --
слабый, еле  различимый. А может, и не было  ничего.  Он продолжал  слушать.
Возможно, тихая дробь...
     --  Не знаю,  -- сказал он. -- Все может  быть.  Может, там  и движется
что-то.
     -- Ага, -- обрадовался ле  Бон. -- Теперь понял, что  они приближаются?
Может, оно  и не так,  но при одной мысли, что вот-вот покажутся ри, мурашки
бегут по спине, правда?
     Джеми кивнул, взял свою кружку, отошел попробовать воду.
     -- Случись что, никто из нас  не уцелеет, -- сказал ле Бон  и оглянулся
на Хью. Потом снова лег и прислушался. --  Я слышу их, Джеми! Господи спаси,
я слышу их! -- причитал он.
     Джеми посмотрел на Хью. Перестал  дышать,  наконец? После долгой  паузы
грудь вновь слегка приподнялась.
     -- Думаю, нам нужно сложить вещи и оседлать коней, -- сказал ле Бон. --
Приготовиться, чтобы как можно быстрее двинуться в путь.
     Джеми облизнул губы и обшарил горизонт взглядом.
     -- Хорошо, давай.
     Ле  Бон двигался  быстро,  почти лихорадочно.  Паника заразительна, вот
Джеми  заметил, что и сам  бежит,  роняя  седло и  не  может с  первого раза
попасть ремнем подпруги в пряжку. Ле  Бон не сводил глаз с горизонта, косясь
из стороны в сторону.
     Когда сборы были закончены, ле Бон подошел к Джеми.
     -- Скоро, Джеми,  -- сказал он. -- Совсем скоро. Глаза Джеми  заволокло
слезами.  Ле Бон наклонился, поднял ружье Хью, лежавшее рядом с ним, повесил
его на плечо.
     -- Надо бы и эти вещи уложить, ему-то они не понадобятся.
     Он поднял большой охотничий нож  в кожаном чехле вместе с ремнем и тоже
повесил себе на плечо, встряхнул и сложил одеяло.
     -- ... и кремень, -- пробормотал он, шаря рукой. Нашел и сунул в сумку.
     Джеми всхлипнул и отвернулся. Он слышал, как ле Бон понес  снаряжение к
лошадям.
     -- Прости, Хью, -- прошептал он.
     Он и  сам не  знал, сколько времени смотрел сквозь  слезы  на  лежащего
охотника, пока ле Бон не положил руку ему на плечо.
     --  Я знаю, это тяжело, -- сказал  разведчик, -- но он бы понял. Прожив
всю жизнь на тропе, он познал, что значит быть практичным.
     Джеми кивнул, отвернувшись.
     --  Послушай, мне самому не  нравится предлагать  это,  -- продолжал ле
Бон,  -- но сейчас в опасности  наши жизни, и если мы  потеряем скальпы ради
того, чтобы отдать последний долг,  то Хью мы этим не поможем.  Чуть раньше,
чуть позже.  Не все ли равно. Он  бы  это понял, ты  же знаешь.  Сам бы  так
поступил, если б пришлось. Понимаешь, о чем я?
     -- Да, -- отозвался Джеми.
     -- Так что  думаю,  нам лучше тронуться в  путь  -- и  чем  раньше, тем
лучше. Эти ри могут выскочить внезапно.
     -- Мне нужно побыть немного вдвоем с Хью.
     -- Конечно. Я понимаю. Я подожду возле лошадей. Джеми подошел к Хью и с
тихими  словами опустился на колени. Ле Бон ждал  около лошадей, вглядываясь
вдаль. Немного погодя, Джеми встал, подошел к своему коню, вскочил в седло.
     -- Поехали, -- сказал ле Бон, -- на запад, -- и он тряхнул поводьями.
     Джеми оглянулся назад, но увидел лишь гору земли.
     Паря в пространстве, он видел внизу белую фигуру на голубом, она меняла
форму --  птица, гора, рыба,  -- медленно загоралась, рассыпалась, исчезала.
Появилась новая фигура, на этот  раз раскаленный добела заостренный щит, вот
он раскололся пополам, соединился снова. Появилась  горящая лодка, уплыла. А
он смотрел, как  голубое -- вода? -- становилось синим. По краям краски были
ярче. Вдруг  захотелось  двигаться. Но  когда  он попытался, упала тьма. Все
исчезло.
     Он лежал, склонив  голову  к плечу, и  вдруг почувствовал  свет. Увидел
огонь на голубом. Пришло и ушло слово "утро". Он моргнул и стал наблюдать.
     Небо  продолжало полыхать.  Легче  было  смотреть  в  одну  точку,  чем
поворачивать голову. Сначала  оно  было красное,  с  розовым,  затем розовое
сменилось оранжевым.  Потом  все краски  растаяли и шар солнца выполз  из-за
края земли, на  него было больно смотреть.  Он поднял глаза вверх, и  голова
его откатилась назад. Теперь глазам стало прохладнее, остался только голубой
цвет. Он глубоко вздохнул и выдохнул, почувствовав боль в груди.
     И тут вдруг  вспомнил медведя, который выдавил из него  дыхание  и  дал
свое,  зловонно-сладкое... Он вспомнил скорость, с которой зверь приблизился
и схватил его. И  еще морду зверя, как она растекалась, превращаясь в другие
образы, по мере того как его рассудок уплывал, а душа уносилась в вихре...
     Несмотря на  боль, дыхание становилось глубже.  А Джеми? Джеми ведь был
здесь, разве  нет?  Хью казалось, что  он помнит его голос,  словно во  сне,
растянутые во времени слова. Джеми...
     Голубая  твердь  над ним,  земля под ним... Он  словно подвешен. Небо и
земля. Это место принадлежало  ему, он чувствовал это в силу  необлеченной в
слова физической узнаваемости, гнездившейся где-то на краю сознания.  До тех
пор пока он не будет шевелиться, рвать  оковы, время  останется неподвижным,
это место защитит его, и нечто страшное, притаившееся в засаде, не обрушится
на него.
     И все же  шевелиться  было надо, ибо душа его вернулась из странствий и
побуждала его восстать из сна земли и войти в день.
     Хью развел  руки в стороны,  согнув  локти и  прижимая ладони  к земле.
Вздохнул  и  задержал   дыхание.  Затем   нагнул   голову   вперед  и  начал
отталкиваться, пытаясь подняться.  Медленно-медленно его плечи оторвались от
земли.  Кровь   оглушительно   застучала  в  висках,  прилила  к  лицу.   Он
отталкивался все сильнее.
     Его  охватила дрожь. Она началась  в руках, быстро  распространилась на
плечи, шею, голову. Левая рука подогнулась,  он упал. В голове,  еще до того
как он  коснулся земли, что-то бухнуло,  поплыли перед глазами красно-черные
волны. Сознание снова ускользнуло.
     Хью услышал тяжелое дыхание,  почувствовал влагу  на бровях.  Казалось,
прошло всего  несколько  секунд, прежде чем он снова открыл глаза. Но теперь
он не  чувствовал  себя подвешенным.  Время  двигалось рывками,  как  колесо
фургона,  застрявшего  в  колее. Нечто, притаившееся в засаде,  придвинулось
ближе.
     Хью уставился в голубизну, дыша глубоко, хотя это и причиняло боль. Все
лицо пульсировало, словно на нем лежала горячая маска. Под веками был песок;
он чувствовал его каждый раз, как моргал. Темные кисточки на веках обрамляли
зрение. Он поднял правую руку, посмотрел на нее, опустил.
     Стиснув зубы, подался вперед,  оттолкнулся локтями и отодвинул их назад
для упора.  Теперь,  помимо  груди, заболели бока и спина, точно раскаленный
обруч  обхватил  верхнюю часть  тела.  Превозмогая боль,  он сделал глубокий
вдох.
     Огляделся.  Его  лошадь  убежала с перепугу,  когда появился медведь, в
этом  Хью был уверен.  Но  где Джеми? Он  был где-то  рядом, это точно,  Хью
слышал его голос в призрачных беседах, пока кругом царил мрак.
     И  земля... Она была истоптана, словно  здесь прошло множество коней, и
видны  были и  следы  сапог.  Майор  Генри  и  его люди? Куда же  тогда  все
подевались? Почему оставили его одного?
     И что  это  за огромная куча  земли? Хью  уронил  руки на землю  и сел,
стараясь побороть  дурноту, которая,  он был уверен, вот-вот охватит его.  И
точно. Все  вокруг  поплыло. Хью  сделал  еще  один глубокий вдох и задержал
дыхание, ожидая, пока взгляд прояснится и пройдет головокружение.
     Нужно попытаться встать. Хью  подогнул ноги  и оттолкнулся. Левая  нога
слушалась,  но правое  бедро  взорвалось страшной болью. Руки ослабли, и  он
рухнул  навзничь,  беспомощно  уткнувшись  лицом  в землю.  Боль  отдавалась
биением красного пульса. Хью стиснул зубы, лицо его исказилось гримасой.
     Боль утихла нескоро.  Он стал осторожно ощупывать  ногу, она отзывалась
острейшей  болью  на самые нежные  прикосновения.  Похоже,  сломана. Нет, не
может быть.
     Но  куда же  все  провалились, бросив его  в таком состоянии?  Он снова
медленно приподнялся и лег  на правый бок. Перекинул левую ногу через правую
и  упер ее  в  землю,  прекрасно  понимая,  какая ждет  его  боль, когда  он
попытается повернуться дальше. Оборот вокруг правой ноги вернул агонию, зато
теперь  он,  задыхаясь,  лежал  на животе, подняв голову и  приподнявшись на
локтях.
     Хью  смотрел  на рассвет и на длинные тени, протянувшиеся от деревьев и
скал. Вскоре майор Генри поедет на запад со своими ребятами. Они обязательно
должны вернуться, заехать за ним. Должны ли? Что-то тут не так, но думать об
этом, лежа вот так, было очень больно.
     Тогда Хью пополз, волоча  за собой, как  бревно, бесполезную  ногу.  Он
развернулся в сторону  земляной кучи. Возможно, она подскажет ему, что здесь
произошло, пока он валялся без сознания.
     Вот  он приблизился к земляному холму и увидел яму. Подполз ближе.  Что
бы  могла значить эта огромная  яма здесь, в  пустыне? Он оценил ее глубину,
осмотрел аккуратно спрямленные углы...
     Могила. Точно. Это должна быть могила. Хотя и пустая. Ждет. Моги...
     Чья? Его затрясло. Пот выступил  на лбу. Как долго?  Как долго он здесь
пролежал?  Насколько подошел он к тому, чтобы попасть в эту яму? Были ли его
друзья готовы положить его туда?  И все  же... Почему они  так долго ждали и
бросили его в тот  самый  момент, когда  огонь  вновь затеплился? Он покачал
головой.
     Движение  дало  Хью  почувствовать,  что  горло  словно  набито  сухими
листьями.  Он тут  же  испытал  жажду, которая  заслонила  собой  все прочие
чувства.  Вновь  распластавшись  на земле, он повернулся и  пополз  к ручью,
волоча ногу.
     Несколько  раз он  останавливался, когда  силы  уходили  из рук,  плеч,
здоровой  ноги. Хью лежал, опустив голову  на вытянутые руки, тяжело дыша  и
прикидывая,  сколько сил  ему еще отпущено в этом испытании. Каждый раз, как
он  поднимался, чтобы продолжить путь  к воде,  к жажде  добавлялось тяжелое
дыхание и непреодолимая усталость.
     Когда Хью наконец добрался,  оказалось, что он  не  в состоянии поднять
голову. Он  рассчитывал  согнуть  ладонь в виде  чашки, наполнить ее водой и
пить, но вместо этого  пришлось опустить лицо в воду. Он набрал полный рот и
проглотил. Еще раз  набрал  в рот воды.  Поперхнулся. Закашлявшись, отпрянул
назад. Бока болели, лицо горело. Все раны ожили, будто их обдали кипятком. В
горле запершило, но это  быстро прошло. Теперь он уже  мог набирать  воду  в
ладонь и пить более осторожно. И никак не мог  остановиться. Медленно глотал
пригоршню  за  пригоршней,  пока  не  почувствовал,  что   наполнил  желудок
прохладой. Наконец Хью  заставил себя отползти  в сторону,  уронил голову на
руки и заснул.
     Проснувшись,  он  снова  напился и обмыл  лицо.  После этого  осторожно
приподнялся и стал  осматривать  следы, оставшиеся от лагеря. Вряд ли  здесь
останавливались  ри,  они  бы  добили  раненого.  Значит,  майор  со  своими
следопытами уже ушел  на запад.  Может быть, они  ждали, что он  поправится,
пока не отчаялись или не испугались чего-то? Однако готовая могила и сам он,
до сих пор живой, казалось, противоречили этому...
     Или  же...  Как долго?  Как  долго  он  был без  сознания?  День?  Два?
Несколько?  Может  быть,  в  этом  объяснение?  Ждали-ждали,  а  потом  были
вынуждены уехать? И все же...
     Хью пополз налево, к отпечаткам лошадиных  копыт. Рассмотрел их глазами
следопыта, потом подполз ближе и потрогал слежавшийся грунт пальцами.
     Следы старые. Сухие. Несколько  дней,  понял он, прошло с тех пор,  как
отряд проехал на запад. Может, они оставили кого-нибудь приглядывать за ним?
Вон небольшой навес  из  веток возле того места, где он лежал... Хью  пополз
туда, работая руками, отталкиваясь здоровой ногой. Да, здесь мог бы укрыться
от непогоды наблюдатель.
     Добравшись до  навеса, он  осмотрел  все, что находилось под ним. Трава
примята, земля продавлена с двух сторон. Здесь спали люди, возможно, не одну
ночь. Плоский кусок коры, круглые отпечатки на нем, похожие на дно кружки...
Хью представил, как Джеми сидит здесь, пьет чай, смотрит на него...
     Один навес... Достаточно большой для  Джеми и  еще  одного  человека...
Только  один  навес... Значит, остались, чтобы позаботиться о нем,  а  отряд
отправился дальше. Ну конечно.
     Но  почему их  нет  здесь  сейчас?  Хью  развернулся и пополз  прочь от
навеса, от Того места, где он лежал, от могилы с ее холмом. Еще раз осмотрел
утоптанное  место, где  были привязаны лошади. Нет... следы старые. Вон там,
возле молоденьких  деревьев, где  сочная  трава, он  сам  привязал  бы  свою
лошадь. Он пополз туда, то и дело останавливаясь передохнуть.
     Следы... Он оказался прав.  На этот раз  более свежие. А вот  и конский
навоз, ему всего несколько часов.
     Он вновь  уронил  голову  на руки,  стараясь  нарисовать  себе  картину
происходившего.
     Отряд уехал  несколько  дней  назад.  Джеми  и  его  товарищ --  совсем
недавно. Ждать, а потом вот так уехать... Почему?
     Он  приподнялся  и  осмотрел  горизонт.  Ничего.  Снова  пополз.  Когда
добрался до навеса, его всего трясло.  Опять мучила жажда. Нужно было что-то
делать, но для этого нужны были силы.
     Хью заполз  под навес  и вытянулся. Когда проснулся, нога, лицо и  бока
болезненно пульсировали. И снова он не сразу понял, где находится. Невдалеке
пела птица.
     Хью долго  лежал, вспоминая  утреннее  путешествие  --  визит к  ручью,
осмотр лагеря, найденные следы. Он внимательно прислушивался к миру. Никаких
звуков, свидетельствующих о том, чго кто-то вернулся или возвращается.
     Хью приподнялся,  подождал, пока пройдет дурнота, выполз из-под навеса.
Передохнул, пополз, опять остановился, осматривая горизонт. Ничего.
     Развернувшись, направился к  ручью. На этот раз пил сдержанно, медленно
глотая,  пока не  напился.  После чего  плеснул  воды на  лицо  и  промокнул
рукавом. Холод  вызвал шок,  застучало в висках, хотя  на этот раз тише. Хью
повернулся и вновь посмотрел на лагерь.
     Могло ли случиться так, что Джеми просто  бросил его? Может,  он просто
устал от ожидания, когда его друг выкарабкается или умрет? Думал и майоре  и
его людях,  которые все дальше  и дальше удалялись на запад -- при том,  что
путешествие, которое предстояло  ему, с  каждым часом  становилось все более
тяжелым  и опасным --  и,  наконец,  просто  бросил старого Хью  и  пустился
вдогонку? Ему не хотелось так думать, но все признаки указывали на это.
     Хыо понял, что, похоже, никто не собирается за ним возвращаться. Так ли
это было на самом деле? Он  решил,  что не может позволить себе рассчитывать
на иное, предполагать нужно было самое худшее.
     Хью уронил голову на руки, и мощное рыдание сотрясло все  тело. Как это
ни горько, но друзья предали его.
     -- Джеми... -- позвал он тихим всхлипывающим голосом.
     При этом имени воспоминания нахлынули на него. Как он спас осиротевшего
мальчика  в  день  битвы,  как  учил  его  охотиться,  как  ветер играл  его
соломенными волосами, когда они мчались по прериям, как он смеялся...
     Нет. Если Джеми и бросил его,  на то  должны были  быть веские причины.
Было что-то, чего он не смог разглядеть в  следах. Они стали слишком близки,
чтобы быть способными на подобную подлость.
     Сейчас, однако, было более важно решить, что делать, ибо Хью понял, что
рассчитывать приходится  только на  себя. Он мог  настрелять  дичи, развести
огонь, укрыться  под одеялом. Он  должен  прикинуть,  как наилучшим  образом
использовать оставшиеся силы, чтобы продержаться как можно дольше.
     Он попил  еще. Стиснув  зубы,  затащил  себя под  навес.  Пришло  время
пересчитать запасы.
     Он тщетно искал свое ружье  и под навесом, и  там,  где лежал, и вокруг
земляного  холма, и даже в яме. Его нигде  не было.  Потом  обнаружил, что и
ножа тоже нет. Обшарил карманы. Исчез и кремень. Не было нигде одеяла.
     Огонь, пища, укрытие... Ничего  нет.  Джеми забрал  все.  Устал ждать и
уехал...  забрав все.  Саму жизнь.  Все. Мальчишка оказался вором. Как глупо
было заботиться о том. кого совсем не знаешь.
     И  вновь перед ним возник  образ Джеми,  на этот раз на лице его играла
подленькая улыбка, такой он никогда раньше не замечал. Слеп... Как же он был
слеп,  не  разглядел  натуру  мальчишки,  его  эгоизм,  неблагодарность.  Но
теперь...  Теперь  он  знает  все, только  что  толку?  Чувство обреченности
повисло  в  воздухе, охватывая его  так  же неотвратимо  и  крепко,  как  то
медвежье объятие, что сокрушило его. Ему доводилось видеть раненых животных,
загнанных  животных, животных, ожидавших смерти. Теперь он знал, о  чем  они
думали в те  последние минуты. О том, что,  когда  приходит  твое время,  ты
остаешься один.
     Хью  выругался. Он  все-таки не  животное.  Он  --  Хью Гласс, охотник.
Умереть просто. Смерть всегда с  тобой  --  иногда далеко, а иной  раз,  как
сейчас, так близко, что ты чуешь ее запах.
     Хью снова выругался. Предан волчонком, который  вырыл ему могилу, лишил
последней возможности выжить и бросил. Он стукнул кулаком  по земле. Горький
рев вырвался из груди, Хью еще раз ударил кулаком. Он найдет выход.
     Успокоившись, охотник  затих.  Кровавые образы плясали  перед закрытыми
веками. Хью задремал, но пляска  продолжилась  во сне.  Когда  он проснулся,
ярость осталась с ним, поселившись в груди тлеющим углем.
     Хью  поморгал,  прочищая   сознание,  и   поглядел  на   небо.   Солнце
приближалось к зениту.
     Он  пополз  влево,  к  яме.  Медленно,  со  стоном  повернулся на  бок,
расстегнул брюки и помочился в могилу.


     В предрассветных сумерках Кольтер молча смотрел на мальчика.  Разглядел
нож в чехле из перьев, висевший на поясе,  рванулся вперед, схватил мальчика
за  ноги,  дернул, повалил на землю. Застигнутый врасплох,  парнишка  тяжело
ударился о землю и застонал.
     Но прежде чем Кольтер успел  извлечь  выгоду из своей  внезапной атаки,
мальчик перекатился через левое плечо, вскочил на ноги, молниеносно выхватил
нож и нанес резкий удар в область подбородка. Стальное  лезвие скользнуло по
кости челюсти. Теплый ручеек крови побежал по шее.
     Мальчик был изумлен. Бог явно не был хорошим бойцом. Кровь, стекающая с
подбородка... а, может, как говорят некоторые, Белобровый был человеком...
     Снедаемый любопытством, мальчик наступал.  Помахивая  ножом с шутовским
дружелюбием,  он  сделал  несколько обманных выпадов перед животом Кольтера.
Тот увернулся  от ножа  и сделал  вид,  что споткнулся, приняв облик сонного
медведя,  большого,  неуклюжего  и тяжелого  на  подъем.  Мальчик клюнул  на
розыгрыш и с наивной беспечностью подошел ближе. Кольтер левой рукой схватил
его  за  запястье и,  резко  качнув мальчишку,  правой нанес  мощный  удар в
переносицу. Мальчик  выгнулся,  голова  свесилась  на  грудь,  он  захрипел,
сложился пополам  и упал на бок, зажав в  левой руке пучок листьев. Выпавший
нож блеснул в траве.
     Кольтер  подобрал  его, зажал в зубах,  бесшумно прошел между корягами,
глубоко вдохнул и тихо скользнул в воду.
     Языки пламени поползли  по  коже, проникая глубоко в тело.  Невыносимый
холод сковал мышцы,  но  ему  было необходимо  как можно дальше  отплыть  от
лагеря черноногих. Мальчик скоро придет в  себя и  поднимет шум.  К  тому же
Кольтер заметил между  соснами первые лучи рассвета. Он выплыл на быстрину и
вздохнул с облегчением.
     Река  сама  понесла  его.  Дрейфуя на спине,  он увидел  двух лосей  на
предрассветном водопое. Подняв морды, они с любопытством посмотрели на него.
Течение  было сильным,  но Кольтер знал, что  через милю  оно  разобьется на
мелкие протоки между болотистыми островками, где селились бобры.  Его план в
том и состоял, чтобы проплыть эту милю и найти подходящее убежище в одной из
обширных бобровых берлог.
     Два года  назад  они  с Поттсом  ставили здесь  капканы,  и вот он  уже
начинал  замечать  обглоданные  ольховые  стволы,  явные  признаки  бобровой
деятельности. Джон усмехнулся, припомнив, как однажды они наблюдали за целой
семьей бобров, неделями обгладывавшей одно и то  же бревно. Это продолжалось
почти все  лето.  Наконец Поттс  подобрался и  посмотрел,  над  чем  же  они
трудились. Твердая, как гранит, окаменевшая древесина.
     Кольтер  подумал,   что  к  этой  минуте  спящий  лагерь  уже  наверное
пробудился от  криков мальчика,  и разведчики бросились в  погоню. Но он уже
был близок к тому месту, где начинались  бобровые дамбы и  броды, целые акры
набухшей  от  воды,  ощетинившейся гниющим  лесом местности,  размытое  тело
болота. Человек  не сможет ни войти  туда,  ни выйти,  не  оставив  следов в
грязи.
     Если  только он не  умеет плавать, как  бобер, и мыслить,  как человек.
Человек, которого обложили, преследуя...
     Он будет идти по упавшим  деревьям, где  это возможно...  путать следы,
как лиса... ползти на животе по мелководью. Он знал  кое-какие приемы. Но он
Знал и то, что черноногие их знают тоже.
     И будут искать его следы.
     Каменное  Лицо  внимательно  осмотрел  место,   где  мальчик  дрался  с
Кольтером.  Он чувствовал запах белого человека -- или думал, что чувствует.
Прижимая нос к траве, он вынюхивал запах крови Белобрового.
     Улыбнулся. И удовлетворенно кивнул. Указав  на юг, он велел разведчикам
идти  туда,  где вода теряется в  ивах. Потом посмотрел на  солнце и  вознес
утреннюю молитву:
     "О Солнце,  -- пел  он, --  сделай нас  храбрыми, сделай нас  сильными.
Подари нам этот день,  чтобы  мы прожили его в твою честь". Пыльцой камышей,
что росли на  болоте, он посыпал свой головной убор  и то  место,  где капли
крови Кольтера окрасили траву. Затем кликнул своих  людей, и они тронулись в
путь, согреваемые первыми лучами восходящего солнца.
     Джон Кольтер находился меньше чем в миле  от преследователей. Вода была
дьявольски холодной, мышцы начали деревенеть. Пора было выбираться на  сушу,
поросшую  болотной  травой,  там он  рассчитывал оставить глубокие  вмятины,
похожие на  отпечатки лап  медведя гризли. Это наверняка  привлечет внимание
индейцев -- четкие следы, которые легко заметить и проследить.
     Нужно   будет  постараться  увести  следы   в  сторону,   заставить  их
раствориться  в  прозрачном  воздухе.  Джон  вспомнил  лицо  мальчишки,  его
приоткрытый  рот, изумленный  взгляд при виде свалившегося  с неба человека.
Что бы он там ни подумал потом, нужно было развить зародившееся суеверие.
     Камыши были выше роста человека и острые, как мечи. Почва под ними была
топкая. Кое-где зыбучие пески подстерегали  жертву. В  густых камышах  легко
было   спрятаться,   и   Кольтер   остановился   передохнуть,   настороженно
вслушиваясь.  Утреннее  солнце,  пылая,  коснулось его  прикрытых век.  Джон
произнес свою молитву: "Господи, подари мне этот день".
     Наконец он двинулся дальше, шумно ломая камыш.  Топь старалась засосать
ноги, но он шел достаточно быстро, чтобы дать ей такую возможность.
     Спустя  некоторое  время камыш  закончился  и  он очутился  на  поляне,
поросшей  низкой  травой  и  осокой.  Здесь  и  начиналось  бобровое болото,
обширная  кочковатая  пустошь,  испещренная  причудливой паутиной водянистых
прогалин.
     Вдруг впереди он  увидел что-то большое, размыто отражавшееся  в мутной
воде. Подойдя поближе, Джон разглядел  лося, увязшего в  болоте. И давно уже
мертвого. Мощные плечи и круп были начисто обглоданы хищниками и трупоедами.
Кольтер услышал,  как  неподалеку в кустах ссорится  стайка  сорок,  ожидая,
когда человек уйдет.  Внезапно его  осенила идея. Возможно, это и не  спасет
его шкуру, но поможет -- если сделать все быстро -- выиграть время. Ножом он
попытался  отрубить  копыта мертвого  лося. Зажимая  нос от вони,  перерубал
сухожилия  и  кости. Гниение  зашло настолько далеко,  что копыта отделились
гораздо  легче, чем  он ожидал. Отрезав копыта, Кольтер бросил  их на траву,
после  чего лося, надавив всей  тяжестью  тела  на  рога мертвого животного.
Череп треснул, выпустив облако зловония.
     Джона едва не вырвало, он еле сдержался. Огромная рогатая голова и тело
лося стали  погружаться  в трясину.  Кольтер  давил  своим  весом на мертвое
животное, быстро, исчезавшее  в  древнем иле, до тех  пор  пока даже кончики
рогов не скрылись в болоте; после  чего быстро перепрыгнул на зыбучий песок,
и дальше -- на травянистую кочку.
     Заткнув  нож  за пояс,  на  котором держались остатки его штанов,  Джон
подобрал копыта и  соскользнул в мелкую воду. Они смогут найти место, где он
вошел, но вряд ли сумеют,  он надеялся,  определить, откуда вышел. Невдалеке
виднелся островок высушенных солнцем серо-голубых сосен. Джон двинулся туда.
     Вода не  достигала и  фута глубины, и он  скользил по ней на животе, не
оставляя  следов.  Выбравшись  на  островок,  Кольтер спрятался  в  сосновом
молодняке и здесь вырезал четыре ремешка из  остатков  штанов.  Затем крепко
привязал задние  копыта  лося  к  подошвам  ступней так, чтобы  ноги  его не
касались грязи,  когда он будет пробираться  по  болоту. Передние  копыта он
зажал в руках.
     Он видел, как плоскоголовые танцуют олений танец, держа копыта подобным
образом, и решил,  что это  может  сработать, особенно в  воде, при условии,
правда, что следопыты не заметят утонувшего лося. Нет, в этом он был уверен,
животное полностью погрузилось в зыбучие пески.
     Каменное Лицо  знал, куда  направился  Белобровый и знал наверняка, что
этот  человек  будет  делать,  потому  что  сделал бы  то же  самое,  спасая
собственную жизнь. Кажущаяся безопасность болота манила.
     -- Он спрячется в бобровой норе, -- сказал Каменное Лицо своим воинам.
     Человек с сорочьими перьями в пучке волос возразил:
     -- Там много нор. Нам понадобятся дни, чтобы обшарить их.
     Каменное  Лицо  улыбнулся.  Он  и  сам думал об этом.  Действительно, в
Долине Вод  было  не  меньше сотни  больших бобровых домов. Конечно, они  не
смогут обыскать их все. Белобровый был умен, но...
     --  ...Он  не  полезет в большие норы, потому  что там  мы сможем легко
найти его.
     Он  проницательно усмехнулся.  Воины поняли, что  Каменное Лицо отлично
знает пути Белобрового.
     --  Он   обязательно,   --  объявил   он,   --  спрячется  в  маленькой
труднодоступной норе. Их-то мы и подожжем -- сегодня вечером, когда он будет
думать, что мы просто разбиваем лагерь. Горящие норы дадут достаточно света.
Мы увидим его и схватим. Живого. И запомните, он -- мой.
     Воины вновь принялись искать следы Кольтера в болоте. Несложная работа,
усмехнулся  Каменное Лицо.  Даже  для  раненого  человека,  пробирающегося в
камышах, след был слишком заметным. Еще одна уловка Белобрового.
     -- Стойте! -- приказал  он, как  только черноногие добрались  до места,
где затонул лось. -- Это не тот путь, которым он шел... он хочет ввести  нас
в заблуждение.  Он пришел  сюда, затем вернулся обратно, прополз в  камышах,
как  змея. Не  будем терять  время здесь, пойдем  прямо  к  бобровым  норам.
Уверен, мы найдем его следы в черной прибрежной грязи.
     Кольтер мысленно прикинул неровный шаг раненого лося. Добавить к этому,
решил он, какую-нибудь особенность, нарушающую  равновесие. Например, задняя
нога волочится и лишь касается земли.
     В  голове  окончательно  сложился хромающий танец  смертельно раненного
животного. Вжившись в него, наложив его на свое измученное тело, Джон словно
слился  с  раненым лосем, который,  хромая, отмерял  последние метры  жизни.
Кольтер,  пошатываясь,  старался  держаться мелкой  воды,  где  следы  будут
немного размытыми, и  сильно вдавливал руки и ноги в грязь, не забывая и про
сломанную   заднюю,   которая,  касаясь   земли,  оставляла  едва   заметный
волочащийся след. Добравшись наконец до глубокой  части  озера, он подплыл к
входу  в бобровый домик  и  засунул копыта в  туннель, ведущий к  норе. Джон
надеялся, черноногие  решат, что  животное поплыло  к  другому берегу. И  не
найдут никаких признаков того, что здесь прошел человек на двух ногах.
     До сих пор  ему везло. Но  вот он услышал звенящие в соснах голоса. Они
были близко,  очень  близко. Кольтер  наметил цель:  самую  большую нору  на
озере, и  поплыл  под водой  к  тому месту, где, по  его расчетам, начинался
туннель, ведущий внутрь. У большой норы должен быть  длинный и хитрый лаз, а
сама она представляет собой настоящую крепость.
     Кольтер нашел на берегу  отверстие, укрытое  папоротником. Бобровый дом
находился  футах в  25  от берега  и, судя  по размерам,  представлял  собой
сорокафутовую пещеру с высоким потолком. Кольтер просунул  голову и плечи  в
туннель  шириной в двадцать  пять дюймов и  начал протискиваться. Наполовину
заполненный водой,  туннель причудливо петлял под илом. Извиваясь, как змея,
Кольтер с трудом продвигался вперед. Воздуха хватало, достаточно было просто
выгнуть шею и вздохнуть, наподобие черепахи. Изгибаясь то в одну сторону, то
в другую он медленно, но верно приближался к цели. Наконец свежий воздух дал
понять, что вход в нору совсем рядом.
     И  тут   плечи  Кольтера  застряли  в  узком  лазе.  Он  отполз  назад,
развернулся ногами  вперед,  сделал  глубокий  вдох  и  предпринял еще  одну
попытку. Теперь он пытался ввинтиться в нору, пятясь задом.
     И опять узкий лаз  не пустил  его  в  заветную прохладу  норы.  Кольтер
посетовал на свою широкую кость. Но  выбора не было. Он уже едва мог дышать,
туннель  теперь  был  почти полностью заполнен  водой,  и она все прибывала,
угрожая затопить его.
     Неужели это конец? Туннель,  ведущий  в ад... Кольтер рванулся еще раз,
напрягая  истощенные  мышцы,  и  сумел  протолкнуть ноги,  которые  свободно
повисли  в  норе.  Этот рывок  выдавил  остатки  воздуха  из его  груди. Все
прибывающая  вода  полностью заполнила туннель,  размыв  узкий  лаз.  Сделав
последнее отчаянное усилие, Кольтер ввалился в спасительную пустоту. Сладкий
животворящий воздух ворвался в легкие. Боже, какое блаженство.
     Джон  долго  лежал  неподвижно, ощущая, как  поднимается  и  опускается
грудь,  прислушиваясь  к  биению  сердца.  Других  звуков  не  было.  Спустя
некоторое  время  бешеные  толчки  крови  утихли.  Но  Кольтер  продолжал  в
изнеможении  упиваться воздухом, насыщенным  кислородом. Где-то снаружи, при
ярком  солнце,  раздался  угрюмый  крик выпи. Вдалеке  откликнулся  болотный
ястреб. Кольтер  даже  не пытался шевелиться. Силы покинули его, и он просто
лежал на полу норы, пытаясь собраться с мыслями. Но в голове было пусто.
     Ему  нужна была  пища  --  и  немедленно. Он  чувствовал  себя слабым и
больным.  Сердце  теперь  билось  ровнее, но то и дело  сбивалось  с  ритма,
пропускало  удар-два, а потом бежало куда-то,  словно расшалившийся ребенок.
Все тело покалывало.
     --  Не  останавливайся,  только  не сейчас,  пожалуйста,  -- молитвенно
шептал он.
     Снаружи неслись какие-то звуки. Правда, человеческих голосов до сих пор
слышно не  было, и Джон провалился в сон без сновидений, похожий  на смерть.
Пока  он спал, ничто, кроме привычных болотных звуков, не  нарушило его сон:
словно  куры,  кудахтали  древесные  жабы,  фыркали  и  трещали  леопардовые
лягушки. Изредка доносился звук рвущейся  о гвоздь ткани -- это лягушки-щуки
подавали голоса. И время от времени этот гомон перекрывал бас лягушки-вола.
     Кольтер проснулся, когда наступил вечер -- хотя он и не мог знать этого
наверняка   в  кромешной   тьме  пещеры;   Его   единственной  мыслью   была
благодарность  судьбе,  что  он еще жив. Однако каким-то чутьем он чуял, что
преследователи  где-то рядом.  Точно сказать, как  долго он спал, Кольтер не
мог, но суставы  затекли, и теперь болезненная  дрожь охватила  все тело.  В
горле пересохло и глотать было больно.
     Перевернувшись на живот, Джон просунул голову в туннель и напился воды.
Она была неплоха на вкус,  холодная и чуть-чуть отдавала мхом. Он пил долго,
стараясь с каждым глотком выгонять из себя лихорадку. Потом отполз в глубину
пещеры и сел. Было холодно и сыро.
     Кольтер припомнил кое-что о бобрах и об их повадках.  Любопытные твари,
во многом похожие  на людей. Дома  они строили так, что была отдельная нора,
где они укрывались от непогоды, и отдельное  помещение для хранения запасов,
некое подобие кухни или кладовой, обычно рядом с основной норой.  Спали  они
на особых  полатях, и никогда на сыром полу норы. Пошарив в темноте, Кольтер
нащупал  их,  где-то  на  высоте  дюймов пятнадцати над  полом. Полати  были
покрыты  свежими  полосками  ольховой  коры.  Да  будут   благословенны  эти
маленькие запасливые хозяева, подумал он,  заползая на полати  и зарываясь в
подстилку.  Спустя несколько  минут  Джон  почувствовал, что согрелся. Мозги
снова заработали.
     Как же индейцы называют бобра?
     Амик.
     Он попробовал слово на  язык. Амик, поблагодарил он, спасибо за то, что
согрел меня. Затем, спохватившись, воздал хвалу Богу за то, что сохранил ему
жизнь.
     Надолго ли? Неотвязный томительный страх охватил его, В мозгу возникали
и расплывались туманные  образы.  Большой мертвый лось  выпрыгнул  из  топи,
встряхнулся.  Огромный бобер, раза в два больше самой норы, выплыл из воды с
лилией  в  зубах.  Кольтер сжался до  размеров  муравья  и упал  в свистящий
водоворот. Кружась в нем, он опять потерял сознание.
     А  когда очнулся, в голове была только одна мысль. Еда. Нужно было хоть
что-нибудь  съесть.  Он  вспомнил бобровые  кладовые, которые им  с  Поттсом
случалось разрывать. Животные были вегетарианцами. Но  наряду  с несъедобной
осокой в их нехитрый рацион  входили и съедобные ягоды. Кольтер начал шарить
в темноте, передвигаясь на  четвереньках, в поисках отверстия, которое,  как
он предполагал, могло вести в кладовую.
     Нора  была  огромной.  Продвигаясь  на четвереньках  по  периметру,  он
размышлял  о жизни  бобров,  об их каналах,  запрудах, дамбах,  поражаясь их
умению строить  норы из земли  и бревен со стенами толщиной в четыре фута, с
валами,  укрепленными осиной,  ольхой  и ивой. Пищи они  запасали множество,
воды  у них всегда  было в достатке; в  общем,  жили они так, что и  человек
позавидовал  бы. А человек, помимо  койотов,  диких котов и росомах, был  их
злейшим врагом. Только теперь,  укрывшись за  стенами бобровой норы, Кольтер
вспомнил, у скольких трудолюбивых и добрых зверьков отнял он жизнь.  Однажды
утром  он в  одиночку отловил девяносто  шесть бобров.  А теперь  его  жизнь
стоила меньше, чем жизнь любого из них. Весьма неприятное чувство.
     Шаря по стенам руками, он наконец нащупал  отверстие. Возможно,  другой
выход. Он  пополз туда, его  широкие  плечи царапались о сужающиеся стены из
земли и древесины.  Ему  удалось  протиснуться  в соседнее помещение. Вход в
него был достаточно широким,  возможно,  для того,  чтобы легче  затаскивать
туда запасы еды -- ветки с листьями.
     Похоже на столовую,  подумал Джон.  Так оно и было:  обеденная нора. И,
судя по всему,  не пустая.  Клацанье зубов ясно  давало  понять, что  где-то
рядом прятался  бобер.  Кольтер  почти  чувствовал тепло его тела. Вообще-то
бобры животные миролюбивые  и редко дерутся между собой и со своими врагами.
Слишком они умны  для  этого. Но  злить  их  не стоит. Кольтер  пару раз был
свидетелем того, как, рассвирепев, они  бросаются  на врага. Их  мощные зубы
рвут плоть, как бумагу.
     Издав предупреждающее шипение, бобер попятился прочь  от Кольтера. Джон
закрыл руками лицо. Не  имея возможности видеть в темноте, он был  абсолютно
беспомощен. Бобер защелкал зубами.
     Только  теперь Кольтер  понял, что загораживает  животному единственный
выход  из помещения. Он  медленно прижался к боковой  стене норы. Послышался
скрежет  когтей  перепончатых  лап, и  бобер  выскользнул  в  большую  нору.
Кольтер, который еще быстрее отполз назад, уткнулся головой в кучу сваленных
веток.  Пошарил вокруг руками. Улыбнулся.  Золотая  жила.  Бобровая столовая
была к его услугам. Чего  в ней  только не было: масса еды  -- осока, ягоды,
кувшинки, крапива, грибы, коровий пастернак, камыш, репейник, корни ириса.
     Удовлетворенно вздохнув, он принялся выбирать из кучи ягоды. Ягоды были
свежие, и он жадно отправлял их  в  рот, сок стекал по подбородку, раздражая
ножевую  рану. Съев все ягоды, Джон перешел на пастернак и  грибы. В отличие
от сладких  сочных ягод,  они были сухие и горьковатые. Специфический, почти
мясной   вкус   напомнил   ему  о  том,  как   он  любил  собирать   большие
золотисто-оранжевые лисички. Мухоморов и поганок в лесу было тоже без счета,
но  бобры,  так же,  как  и Кольтер, умели  отличать  съедобные.  Запасенные
бобрами грибы были вполне  ничего, хотя  и суховаты. Он  продолжал  набивать
себе рот. Глотать  было  трудно, горло  болело. Но  спазмы в желудке  начали
проходить. Кольтер нашел настоящий деликатес  --  молодой побег королевского
папоротника. Съел его. Среди травы и корней нашлось немного водяного кресса,
совсем свежего. Пережевывая его, он почувствовал страшную жажду. На этот раз
он напился до ломоты в зубах,  ледяная вода успокоила разум и дух, облегчила
боль в горле.
     Поев, Кольтер  ощутил  усталость.  Насытившись впервые за  два  дня, он
решил не возвращаться  в основную  нору, попробовав устроиться здесь. Хотя в
кладовой не было полатей, он  отыскал небольшую возвышенность,  отгороженную
ольховыми  палками,  возможно,  место, где  спали  бобрята,  пока  их матери
занимались хозяйством. Кольтер укрылся мягкой корой и мгновенно уснул.
     --  Когда-то, -- говорил Длинная  Рука, сидя  возле костра и жмурясь на
пляшущее пламя, -- всю эту местность населял бобровый народ. И ему  пришлось
строить эти плотины для защиты от посягательств  Койота. Он делал свои дамбы
из гор. Они делали свои из  грязи и дерева. Но оказалось  так,  что они были
лучшими строителями  и  победили. Бобер  --  священное существо,  его нельзя
дурачить.  Поджигать  норы  --  плохое  дело,   и  когда-нибудь  мы  за  это
поплатимся. Это все, что я хотел сказать.
     Огонь, скачущий по хвойной древесине  в костре, громко затрещал, словно
в  подтверждение  его  слов.  Воины кивнули, сказав "Хай"  в знак  согласия.
Бешеное пламя заплясало  в глазах  Каменного Лица. Для него не было  другого
пути.  Они  потратили целый  день на  поиски  Белобрового, но  нашли  только
размытые следы  раненого  лося. Белобровый  опять сумел  выбраться из  леса,
оставив их с носом.
     --  Тот, кого мы  ищем,  --  сказал  Каменное  Лицо,  --  всего-навсего
человек. Я видел его кровь, и она такая же красная, как наша.
     --  Пусть мальчик, Брат Енота,  расскажет, что видел, -- предложил один
из мужчин.
     Глаза  воинов  обратились  на  подростка.   Мальчик  облизнул  губы   и
бессмысленно уставился на огонь.  У него не  было дара рассказчика, но, если
они хотят, он скажет им то,  что видел. Багровый кровоподтек  на  переносице
указывал место, куда ударил Белобровый.
     Он заговорил не как мальчик, но как муж:
     -- Как вы знаете, я  видел того, кого  называют Белобровым. Он  сошел с
небес  и опустился  на все  четыре ноги.  Он посмотрел  мне в лицо. Я не мог
смотреть на него долго, и потому не запомнил, как он выглядит.
     Брат Енота следил,  как молчаливый дымок поднимается в огромный дымоход
ночи и смешивается с дымом от костров звездных людей.
     -- Его  кровь, -- продолжил он, -- может, и похожа на нашу. Но говорят,
что  даже большие медведи на небесах роняют свою кровь на землю в это. время
года и делают листья красными.
     -- Белобровый --  человек,  и ничего  более...  -- нахмурился  Каменное
Лицо.
     Кое-кто  закивал в знак согласия. Один или  двое  даже рассмеялись,  но
потом оглянулись через плечо в темноту.
     --  Время  пришло,  --  объявил Каменное Лицо. Воины встали  на ноги  и
каждый взял по факелу.
     -- Ищите сначала маленькие норы, -- сказал им Каменное лицо. --  И если
увидите Белобрового, кричите совой, чтобы я знал.
     У костра  остались только мальчик, Брат Енота,  и старик, Длинная Рука.
Остальные унесли в темноту свои огни.
     Снаружи норы,  в которой  спал Джон Кольтер,  теперь  слышались другие,
ночные,  шумы.  Где-то  далеко раздавался  чистый  и  холодный  лай  лисицы.
Лягушачий концерт умолк. Как большое ворсистое одеяло, ночь легла на болото.
Кольтер проснулся, прислушался. Доносился плеск воды,  другие звуки, которые
он не мог определить. Он слушал, выгнув шею.
     Потер руки ладонями и почувствовал твердую засохшую грязь. Ощупал лицо,
грудь. Грязь обволакивала его, как темнота.
     Это хорошо,  меня нелегко будет разглядеть. Кольтер знал, что в потолке
кладовой есть  слабая  точка,  место,  где  бобры  оставляют  отверстие  для
вентиляции, идентичное дымоходам индейских вигвамов.
     Нащупав  нож, Кольтер  встал  на колени  и  воткнул  лезвие в изогнутую
куполообразную крышу кладовой. Он начал медленно прощупывать потолок, втыкая
нож все глубже и глубже.
     Вдруг  раздался  треск.  Шаги.  По крыше  кладовой шел человек. Кольтер
слышал над головой скрипучие шаги. Палки, укреплявшие крышу, начали ломаться
и падать. Внезапно перед  лицом Кольтера возникла чья-то нога. Он схватил ее
и одним рывком сдернул человека вниз. Тот тяжело упал на пол.
     Кольтер  бросился на  него с  ножом. Но воин  двигался  быстро,  и  нож
вонзился в ольховую загородку.
     Человек ухватил Кольтера за шею, и оба принялись кататься по полу, рыча
и обмениваясь ударами, стараясь провести смертельный захват. Кольтер потерял
нож; он был где-то под ними.
     Возникшее из  ниоткуда  колено  ударило  Кольтера  по голове.  В глазах
полыхнули  яркие искры.  Он тяжело упал.  Руки воина  все  туже сжимали шею.
Отплевываясь, Кольтер шарил в темноте пальцами по голове противника, нащупал
что-то мягкое, сильно потянул вниз.
     Пучок волос, который он сжал в руке, дал ему шанс поторговаться за свою
жизнь...
     Теперь, как  только человек начинал  сильнее сжимать его горло, Кольтер
тянул волосы назад, тянул и тянул до тех пор, пока не чувствовал, что захват
слабеет. А однажды он изловчился и смог откинуть назад голову воина.
     Темнота разразилась рычанием, голова задергалась, но вернулась обратно.
Он снова потянул хвост  волос, и вновь  голова вернулась  назад. Всякий  раз
Кольтер слышал щелканье позвонков, но человек, сомкнувший смертельный захват
на его шее, не разжимал рук.
     Они  катались  по  норе, то  и  дело натыкаясь  на отточенные бобровыми
зубами острые  колья.  Вдруг  Кольтер  почувствовал,  что раскаленный  обруч
соскользнул  с шеи.  Живая удавка лопнула. Не теряя времени,  он  собрал все
силы  и тянул волосы до  тех пор, пока  неприятный треск не возвестил  ему о
том, что дело сделано.
     Кольтер  свалился  за  спиной  у  мертвеца.  Из  плеча  индейца  торчал
потерянный нож, а на шее сбоку зияла круглая рана -- несчастный напоролся на
остро отточенный бобровый колышек.
     Времени  оставалось только на  то, чтобы улизнуть. Кольтер выкарабкался
на крышу  кладовой через отверстие,  проломленное  неосторожным воином. Ночь
озарялась пламенем горящих  бобровых  нор.  Люди, как  безумные, метались от
одной норы к другой, стараясь поджечь все до последней.
     Кольтер  разглядел,   что  единственным  путем  отступления  оставалась
длинная дамба, которая вела к  самой середине  озера. Она начиналась всего в
нескольких футах от него. Взобравшись на нее, он смог бы укрыться в болоте.
     Наудачу прыгнув  во тьму, он опустился прямо на дамбу, не поскользнулся
и припустил  вдоль  нее  к  берегу.  Вокруг  засвистели  стрелы. Он нырнул в
заросли лиственниц как раз в тот момент,  когда  горящая  стрела вонзилась в
ствол позади него.
     И  снова  Джон  Кольтер  бежал  в  погоне  за  собственной  жизнью.  Он
продирался  сквозь заросли, как насекомое рвется  из паутины --  коричневый,
обмазанный засохшей грязью человек ковылял  по болоту,  наполненному воплями
тех, кто жаждал его крови.
     Он  вырвался  из густого ивняка и влетел прямо  в круг света от костра.
Вокруг никого не было. Еловое  бревно, догорая,  пузырилось смолой.  Кольтер
подошел к костру, окунул пальцы в горячую смолу и обмазал ею волосы.
     Затем  нагнул  голову  макушкой  к  огню.  Прилипшие  к  Черепу  волосы
зашевелились от маленьких голубых искр, пляшущих на голове.
     Старик и мальчик, вернувшиеся к  костру, увидели  нечто  поразительное.
Коричневое тело, и круглая голова, светившаяся голубоватым звездным светом.


     Хью  Гласс  попил из ручья.  В  сероватых зарослях  голубики нашел себе
пищу,  обобрав все ягоды,  несмотря  на  горьковатый  привкус. И  снова пил,
проталкивая в  себя глоток  за  глотком, пока живот не  раздулся  и не начал
булькать  при каждом движении.  Развернулся головой  к  югу,  ибо  на  север
раскинулся  выжженный  до черноты  бассейн Малой  Миссури.  К югу же  убегал
небольшой ручей, вокруг которого рос мелкий кустарник. К тому же, двигаясь в
этом  направлении,   он   будет  удаляться  от  ри.  Хью  прополз  на  длину
собственного тела и немного передохнул.
     До форта  Кайова на Миссури было более ста миль. Пытаться проползти это
расстояние -- безумие. Тем не менее остановиться было равносильно смерти. Он
прополз  еще  на длину тела и снова передохнул.  И еще раз. Каждый раз,  как
силы  возвращались, он тащил себя  на несколько дюймов вперед. На  юг. Ручей
будет  петлять,  даже пересыхать местами, почва станет  каменистой. Но иного
выбора нет.  Ждать бессмысленно,  да и  некого. Протащить свое тело немного,
остановиться,  отдышаться. Еще  протащить.  Нужно найти  идеальный ритм  для
движения. Он найдет. Остановка. Вперед.
     Волоча поврежденную ногу, он полз вперед, то подтягиваясь на локтях, то
поднимаясь на всю длину вытянутых рук, пытаясь отталкиваться здоровой ногой.
Когда  он  поднимался, болели ребра,  когда  опускался ниже,  ломило  спину.
Сломанная нога  волочилась,  словно бревно.  От  этого  тоже  болела  спина.
Некоторое время спустя проснулась боль в сломанной ноге. Уже не мертвая,  но
все  еще бесполезная, нога при движении  давала о себе знать и  тупой ноющей
болью,  и  внезапными  огненными схватками.  Но тлел  в нем и  другой огонь.
Рожденный  болью, он  жег,  затмевая  протесты измученного  тела,  заставляя
вонзаться локтями в землю, толкал вперед и назад, заставлял останавливаться,
собирать силы и начинать все снова и снова. Он выжигал внутренности, полыхал
перед глазами, рождая картины, которых Хью не хотел видеть...
     ...Вот  он  ворвался в сердце боя,  размахивая ружьем,  словно дубиной,
выхватил мальчика,  из  рук нападавших. А  вот  шлепает его, поучая.  А  вот
медведь, как человек,  идет на задних лапах, чтобы задавить его в  объятиях.
На  том  самом  поле,  где  он учил  мальчишку  держать  ружье  -- правильно
отставить  локоть,  выдохнуть  и задержать  дыхание.  Солнце  ерошит  волосы
мальчика,  и яркий девиз реет на флаге. Вот зверь хватает его в  смертельный
зажим и дышит  мускусом, медом,  ягодами и  гниением, а Джеми едет  на  коне
впереди и смеется с пучком извивающихся  змей в руках, и земля раскрывается,
и стук копыт уходит во тьму и сырость...
     Хью  очнулся, рыча. Тут же  поднялся и  пополз дальше. Тени удлинились,
земля  стала  тверже,  узловатые  корни  высовывались  из  земли,  затрудняя
движение.  Он спускался  вниз,  в  ложе  ручья.  Трава цеплялась  за одежду.
Тростниковые заросли преградили путь.
     Он подполз  поближе  и  остановился,  чтобы  перевести  дух  и  выбрать
наилучший  путь  сквозь  заросли.  Он  хотел  добраться  к воде до  темноты,
напиться,  а утром начать все снова.  Это  казалось нелегким делом, хотя  он
чувствовал запах воды и мог слышать журчание, если лежал очень тихо.
     Наметив маршрут, он двинулся дальше, и тут же множество хрупких пальцев
вцепились в  его  одежду,  впились в  тело. Выбравшись  из одного  сплетения
тростника,  он попал  в  другое.  А волочащаяся  нога...  Пронизывающая боль
всякий раз давала знать, когда нога цеплялась за что-то.
     Хрипло  дыша  и  потея, Хью  продирался сквозь  заросли, часто отдыхал,
атакуемый насекомыми, кашлял от пыли и цветочной пыльцы.  К тому времени как
он  выбрался  из тростника, стемнело. Остановившись, чтобы протереть глаза и
восстановить дыхание, он почувствовал, что еще и похолодало.
     Хью  охватило  чувство,  близкое  к  отчаянию,  когда он понял, что, не
спустись  он в  низину, мог бы увидеть покинутый  лагерь. Если бы там кто-то
был,  с ним  можно  было  бы разговаривать, перекрикиваясь.  Потратить целый
день, чтобы проползти так мало...
     Еще немного. Совсем немного. Сил почти не осталось, но вода была рядом.
Казалось, это  заняло  целую  вечность --  ползти дюйм  за  дюймом  по  этой
неровной местности. И остановиться теперь, когда цель так близка. Нога стала
болеть  сильнее,  и  Хью  полностью  сосредоточился  на  дороге.  Размеренно
двигаясь, он взобрался на невысокий холмик и посмотрел вниз.
     Вода. Уже видна.  Последнее усилие, и вот  он добрался до ручья, уронил
голову   в  поток,  почувствовал   его  прохладу,   начал  пить.   Отпрянул,
закашлявшись, снова попил, отдышался и пил, пил, пил.
     Пока  он  преодолевал  этот  последний этап, стемнело окончательно. Хью
немного  отполз  от воды и уронил голову на руки. Проснулось чувство голода.
Но еще больше хотелось спать.
     Ему слышалось,  что птицы поют над его  могилой. Во сне он  лежал в той
самой  яме, там, в лагере,  и земляной холм виднелся рядом.  Друзья положили
его  туда.  Он  чувствовал  прохладный  ветерок  и  слышал  пение  птиц.  Он
пошевелился, вспоминая,  и ярость  ударила изнутри, придавая сил и заставляя
подняться. Хью застонал, стиснул зубы. Он поднимется. Поднимется и тронется,
в путь. Проклятый  Джеми сейчас где-то смеется над ним. Пусть смеется. Пока.
Он  найдет его. Он будет ползти.  Как червь. А потом снова научится ходить и
найдет того,  кто  бросил его здесь. Хью  открыл глаза. Пение птиц, ветерок,
солнце: утро.
     Он собрался с силами, повернулся на левый бок и напился. Потом осмотрел
местность при свете дня.  Вокруг было много ягод, а еще попадались растения,
чьи корни, как он знал, можно есть.
     Снова  в  путь,  за  завтраком.  Он  собрал  все  коренья, которые смог
отыскать,  набил  ими карманы.  Вряд  ли  ему удастся  найти  еще что-нибудь
съедобное между Мораном и Великой. Вернувшись к ручью, он напился до отвала,
передохнул несколько минут.
     Затем  отполз  от  воды и двинулся  дальше. Он  знал,  что овраг  будет
становиться все глубже, шире, превратится в большое ущелье и наконец выведет
его на широкую равнину.  Где-то там,  впереди, придется расстаться с ручьем,
а, возможно, и с жизнью. Он  пополз дальше, отдохнул, снова пополз. Неплохое
начало дня в его-то состоянии.
     Овраг извивался,  камни царапали тело.  Сильно досаждал ветер,  забивая
глаза и рот пылью.  Пара ворон обратила на него внимание, но, решив, что  он
движется слишком  быстро,  пронеслась  мимо. Хью  взбирался  на  возвышения,
переползал через острые каменные глыбы. Становилось все теплее, и первый пот
выступил на лице. Он сплюнул и продолжил путь, отмечая, как мелеет поток при
каждом повышении местности.  Наконец воды в ручье осталось так мало,  что он
решил напиться впрок.
     Глотая  воду, Хью  снова  думал о том, кто покинул его,  обрек  на  это
змеиное  ползанье,  мучительные попытки  выжить.  Желудок  его был  пуст, но
сердце  переполнилось  горькой  пищей  мести,  способной   поддержать  силы,
заставлявшей двигаться, чтобы вернуться и свести счеты.
     Хью выбрался из илистой низины и продолжил путь. Ярость отвлекала разум
от боли.  Передвигаясь  дюйм за  дюймом вверх  по  холму, он проговаривал те
слова,  которые произнесет, когда  настанет великий день  расплаты. Снова  и
снова он повторял  их, каждый  раз немного меняя и видя при  этом испуганное
лицо  того,  кому  были  они  адресованы,  придумывал  на  ходу  его  жалкие
возражения и готовил гневные ответы. Казалось, только это и поддерживало его
силы.
     Человека, который  еле  полз  вдоль  расширяющегося  оврага,  наполняла
странная  разновидность  счастья  -- мечта  о  мщении. Но вдруг  в одном  из
видений он слишком засмотрелся на лицо мальчика и решительно прогнал от себя
эти  мысли.  На юг... Ползти, грызть корешки, дремать, просыпаться в  липком
поту, и ползти, ползти...
     Овраг продолжал  расширяться,  голые края  его  поднимались  все  выше,
вокруг ни  воды,  ни  пищи. Хью взобрался вверх  по  склону,  перевалил его,
спустился  с  другой  стороны, нога  болела не  переставая. Ладони перестали
кровоточить, покрывшись мозолями. Израненное лицо нарывало, струпья лопались
и кровоточили. Ребра болели.
     Солнце  приближалось  к зениту. Он  заметил, что  усталость  растворяет
слабую боль.  А  солнце уже  клонилось к горизонту, подгоняя  его  вперед  и
усиливая  жажду. Сначала она давала знать о  себе лишь  периодически, но, по
мере того как солнце спускалось все  ниже, жажда захватывала все мысли, пока
наконец не стала главенствующей. Наткнувшись  на место с рыхлой  землей, Хью
принялся  искать источник, и не  нашел. Пытался копать руками, но ни  единой
капельки  не  выступило   на  стенах  импровизированного  колодца.  Наконец,
полуобезумев, прижался  губами  к  земле и  попытался  сосать  ее.  Сплюнув,
разразился проклятиями: это было так похоже на его жизнь в течение последних
дней --  грязь  и  песок  на  зубах. Снова  нахлынула ненависть. Наверх. Там
вполне  может  быть вода. Жажда  придала  скорость его  движениям. Вверх, по
грязи и  камням,  и вот еще  одна илистая  поляна,  похожая  на  ту, где  он
отдыхал. Но еще выше могло оказаться местечко получше, оно манило к себе.
     Все больше влажных участков попадалось на  пути, и это приводило  его в
неистовство.  Солнце  соскальзывало  к  закату,  склоны ущелья стали  быстро
погружаться в тень. Облака уже порозовели, когда впереди что-то заблестело.
     Да, это был пруд. Задыхаясь, Хью рванулся к нему. Спокойная поверхность
отражала ярко-синее небо.
     Подобравшись ближе, он сунул  голову в воду. Блаженство  длилось  всего
мгновение. Он тут же отпрянул, отплевываясь. Какая горечь! Вода пробила себе
путь через солончаки, и рот обожгло резкой горечью.
     Он отполз  в сторону  и  стащил  рубашку  через  голову.  Это оказалось
несложно, несмотря на ноющие бока. С брюками будет посложнее из-за сломанной
ноги. Хью  расстегнул  ремень  и пуговицы, осторожно  повернулся  на  спину,
стискивая  зубы от стреляющей боли. Сняв брюки с бедер,  он сел и спустил их
до  колен. И  впервые  со дня схватки с  медведем увидел  правое  бедро. Оно
неимоверно раздулось и побагровело.  Смотреть на него было почти невыносимо.
Хью  нерешительно потрогал ногу. Ничего. Почти  полностью  онемела. Он нажал
сильнее и закусил губу от ожившей вдруг боли. Пережидая, пока боль уляжется,
он  разглядывал ногу,  прикидывая, как долго будет она заживать и доживет ли
он  до этого. Трудно было  сказать,  где внутри  этой  распухшей плоти кости
лежали неправильно. Одно было ясно:  тащить ее  за собой, как тащит он, вряд
ли  будет способствовать заживлению.  Хью  покачал  головой,  спустил  брюки
дальше и медленно вытащил левую ногу.
     Сделал  небольшую паузу, затем,  насколько  смог,  стащил  вниз  правую
штанину.  Где-то от  середины икры  и  начались  проблемы, поскольку верхняя
часть ноги  была неподвижна. Легче всего, решил он, наконец  лечь  на спину,
поймать штанину левой ступней и так попытаться стащить ее. Но тут понял, что
потом  куда  труднее будет надеть их  обратно. И  все же, поразмыслив, решил
закончить дело. А потом Долго отдыхал...
     Хью  вновь  перевернулся  на живот и медленно  двинулся  Дальше. Ползти
обнаженному  по земле было непривычно. Не то чтобы неприятно, но непривычно,
песок и камни скреблись о его тело, голое, как брюшко змеи.
     Нетерпеливо подталкивая  себя, он  наконец  добрался  до воды  и  начал
погружение в пруд. Слегка  вздрагивал, чувствуя,  как вода поднимается вдоль
ног, туловища, охватывает руки. Это было похоже на соскальзывание в сон. Все
дальше  и дальше,  пока  не погрузился полностью, не считая  высоко поднятой
головы. Ощутить ослабление земного притяжения, похожее на полет, после дней,
когда  земля так страшно  тянула к  себе... Он легко  перевернулся на спину,
глядя в  небо.  Можно ли впитывать воду кожей или  это  всего лишь бабушкины
сказки? Неважно, решил он. Даже попробовать и то приятно.
     Небо над ним продолжало темнеть, тьма сгущалась в ущелье,  и вот пришла
ночь, рассыпав звезды. Подул ветерок, но все тело, кроме головы, было скрыто
от него. Пучки перистых облаков засветились от прячущихся за ними созвездий.
Ветер  начал  шептать  что-то  в  камнях,  и   через  некоторое  время   Хью
почувствовал  тепло, а, может, просто кожа  онемела.  Звезды поплыли, словно
ночь стекала куда-то, начали двоиться, расплываться, и глаза его закрылись.
     Ему мнилось, что беды кончились, Джеми сидит  рядом с  ним  у походного
костра и слушает его  историю о том,  как он полз, о камнях и песке, хлебных
корнях и  ягодах, о схватке с  медведем,  о ночи, проведенной  в отравленном
пруду... Дымок вился вокруг лица Джеми...
     Хью проснулся  на  рассвете,  лежа на берегу пруда, куда непонятно  как
выполз ночью. Половина солнечного диска; показалась над склоном ущелья слева
от него. Он медленно вынырнул из сна, не желая больше ползти ни одного дюйма
по этому  проклятому пути, который  он  сам для  себя придумал. Лучше  ждать
конца здесь, лежа в пруду, подремывая.
     Солнце поднялось выше, и Хью  снова залез в пруд. Искупавшись, принялся
за  долгую  процедуру  натягивания  одежды,  высохшей после  ночной  стирки.
Покончив с этим, он пригладил руками бороду, волосы, перевернулся на живот и
пополз  прочь  от пруда, направляясь наверх. Вокруг не слышалось  ни единого
звука, не считая тех, что производил он сам, и эха от них.
     Теперь  он   полз  без  вчерашней  маниакальной   спешки,  хотя   жажда
по-прежнему мучила.  Дорога теперь  вела все время вверх,  и Хью  неожиданно
решил отказаться от намерения двигаться из  последних сил, чего  бы этого ни
стоило.  Сегодня он решил поберечь себя.  Больше никаких бросков до  полного
изнеможения,  до  потери  пульса.  Сегодня  он  будет  двигаться размеренно,
периодически отдыхая, независимо от того, нуждается в передышке или нет.
     Так он полз и отдыхал, полз и отдыхал, экономя силы. В полдень пообедал
пригоршней  корешков  и вздремнул. Проснувшись, пополз дальше. Солнце  плыло
над ним. Когда жажда сделалась невыносимой,  он нашел гладкий камешек и стал
сосать его на ходу.
     Постепенно склоны  ущелья стали более  пологими. Появились  виноградные
лозы и кустарник. Наверху виднелись маленькие деревца и пятна травы.
     Вдалеке среди лоз  можно было  разглядеть темные  пятна, деревья  росли
гуще.  Сначала  он  принял эти пятна  за игру  света и тени  в  листве.  Но,
остановившись передохнуть, присмотрелся  повнимательнее, и радости  не  было
конца.
     Виноград!  Горло  конвульсивно   сжалось,  рот  увлажнился.  Пурпурный,
сладкий... Повернувшись, Хью устремился к прохладным лозам. В мозгу возникла
мысль  о видениях умирающих --  миражах, снах, желаниях. Он полз.  Ягоды  не
расплывались, напротив, становились  все  более  отчетливыми, как  бы он  ни
моргал. Он  тащил себя так же нетерпеливо,  как  к пруду, только теперь  еще
быстрее, на пределе  возможностей,  один лишь раз  обессиленно растянувшись.
Виноград. Да. Настоящее изобилие. Он не уйдет отсюда,  поклялся он сам себе,
пока не проглотит все до последней ягодки, пока их сок, освежая, не вольется
в вены его тела.
     И вот они перед ним, Хью протянул руку, заметив,  как она трясется.  Но
ягоды не  исчезли, когда осторожно взял одну кисть и оторвал ее от лозы.  Он
ел,  давил  их  во рту, упивался сладостью,  глотал.  Желудок в  первый  миг
запротестовал резкой болезненной схваткой, словно  испугался  спросонок.  Но
боль быстро прошла, и Хью глотал снова и снова, сорвав новую гроздь.
     Он быстро разделался  со второй, и  потом с третьей, с четвертой. Он не
останавливался в этом упоительном сборе урожая, пока наконец не обобрал все,
до  чего  мог дотянуться.  Тогда  он переполз  к другому кусту  и продолжил.
Покончив  и  с  ним,  передвинулся  еще и  тут  вдруг  что-то привлекло  его
внимание.
     С ветвей растущих невдалеке  деревьев свисали маленькие красные фрукты,
а некоторые уже  упали  на землю. Сливы, понял он, Боже, сливы. Он продолжил
уничтожать  виноград. А  потом...  Наевшись слив,  можно продолжить  путь  с
полным желудком. Конечно,  если  собрать те,  что упали,  или стрясти  их  с
дерева.
     Обрывая  виноград,  Хью почувствовал  сытость.  И  ужасную вялость.  Он
растянулся  на  земле, отдыхая от  перенапряжения.  Опустил голову  на руки,
закрыл глаза.
     Проснулся  он,  содрогаясь,  сжав  свои  лапы-руки  перед  собой. Конец
растаявшего сна стоял  перед глазами: он схватил  Джеми и сжимал  его горло.
Юное  лицо  исказилось,  порочное выражение  исчезло, глаза широко раскрыты,
неестественная  краснота  заливает  щеки,  лоб. Хью  по-медвежьи  сгорбился,
намереваясь  перекусить  шею. И  была в нем  дикая радость,  когда рычал он,
стиснув зубы: "Вор! Предатель!"  Губы Джеми шевелились,  но  слов  разобрать
было  нельзя.  Он вдруг  понял, разжимая  пальцы, что все  еще чувствует эту
радость, что будет очень здорово вот так стиснуть руки на горле и дать выход
всем  тем желаниям,  которые владели  им с самого момента пробуждения  возле
могилы, где юноша бросил его.
     Не  желая  ни  прогонять,  ни  смаковать  эти мысли,  он приподнялся  и
огляделся кругом, чувствуя себя гораздо сильнее, и  это было лучшим чувством
со времени того  печального пробуждения. Тени уже удлинились. Он  смотрел на
виноградные лозы с умилением и любовью за  ту неоценимую помощь, которую они
оказали. Переключив внимание на сливовые деревья, Хью пополз к ним.
     На  полпути   он  остановился,   разглядывая   землю.   Старый   сухой,
обсыпавшийся  по  краям  отпечаток  огромной  лапы.  Хью  подполз  ближе   и
рассмотрел  его  повнимательнее. Медведь.  След достаточно  старый, его  мог
оставить тот самый медведь,  кормившийся  тем же  виноградом перед схваткой.
Странное послание из тех дней, когда он был еще здоров и силен. Надо же было
найти его здесь!
     Хью покачал  головой.  Какие странные  мысли... Он прополз  мимо следа,
приблизившись  к   деревьям.  Сорвать   фрукты,   висящие  на  ветвях,  было
невозможно, но множество  валялось  на  земле.  Их  он и собирал,  тщательно
пережевывая  и выплевывая  косточки. Чуть дальше, слева, лежала обломившаяся
ветка, на нее он возлагал большие надежды.
     Съев все упавшие  плоды, Хью подполз к стволу и  несколько раз толкнул.
Дерево закачалось, листья затрепетали. Три сливы упали на землю. Он подобрал
их и  съел. Потом размахнулся веткой и сбил еще несколько. Съел  и их. Когда
уже ничего  нельзя  было сделать,  отполз  к  другому дереву,  повторил  все
сначала:  собрал упавшие,  потряс ствол  сбил. В  какой-то  момент он  вдруг
осознал, что сыт.  И все же решил не  уходить отсюда, пока не съест все, что
сможет добыть. У последнего дерева он просто собрал в кучку  упавшие  сливы,
добавил к ним те, что  удалось стрясти  или сбить.  Решил отдохнуть от своих
подвигов и задремал.
     Проснувшись,  уже без всяких  воспоминаний  о сновидениях, долго лежал,
вдыхая запах травы, фруктов, земли.
     Почувствовав   себя   достаточно   крепким,   чтобы  двигаться  дальше,
потянулся, почесал зудящие места, помассировал правое  бедро  над переломом,
где кожа начинала обретать чувствительность. Потом съел заготовленные  сливы
и бросил палку в крону дерева. Сбил еще парочку. Бросил палку еще раз, и она
повисла, зацепившись за ветки, высоко над головой. Хью несколько раз толкнул
ствол, но безуспешно. Похоже, щедрость этого места была исчерпана.
     Он  съел две  последние  сливы,  стараясь  насладиться их вкусом. Из-за
сытости удовольствие было несравнимо  с  тем,  что  вызвали первые съеденные
ягоды.
     Сама мысль  о том, чтобы  покинуть это благословенное  место,  вызывала
содрогание, и  Хью решил еще немного отдохнуть и опять задремал, а солнце за
время сна завершило свои дневные труды, и тени  превратились в  ночной мрак.
Проснувшись и увидев,  что наступила  ночь,  он повернулся и пополз вверх по
холмистому склону, туда, где ущелье переходило в равнину.
     Он полз в темноте, в  полной  мере  оценив  достоинства  путешествия по
ночной прохладе. Лучше, решил Хью, карабкаясь по склону, передвигаться ночью
и  отдыхать  днем. Не  потея  под жарким солнцем,  можно  свести до минимума
потерю влаги. А ориентироваться по  звездам было ничуть не  сложнее, чем  по
небесному  маршруту  раскаленного шара. Что  касается равнины, то она только
накаляется в течение дня...
     Так он и полз по склону, регулярно отдыхая и наблюдая по вновь и  вновь
открывающимся звездам  за  приближением края обрыва, как вдруг  заметил, что
начал торопиться. Когда же наконец Хью добрался  до края,  он уронил голову,
тяжело дыша, и  отметил эту  свою небольшую,  но  такую  важную  победу.  Он
подождал,  пока восстановится  дыхание, уменьшится дрожь  в руках и  стихнет
боль в ноге, и двинулся дальше,  теперь уже по равнине под  высоким небом --
два фута, четыре, шесть, десять.
     Поднял голову, прикидывая направление. Большая Медведица висела справа,
посередине  между зенитом и  горизонтом.  Он пополз  вперед,  миновав полосу
острых камней,  повернул налево,  оставив  север  за спиной. Хью  знал,  что
равнина  тянется  на  десятки  миль.  В  слабом  свете  звезд  она  казалась
бесконечной. А та темная масса, загораживавшая звезды, далеко-далеко впереди
--  гряда холмов, к ней и лежал его путь.
     Голая  земля  сменилась  травой, которая становилась  все  гуще и гуще,
издавая  под волочащейся  сломанной ногой  звуки, похожие  на вздохи. Где-то
далеко в ночи послышался вой койота.
     По  мере того  как  Хью удалялся  от устья ущелья,  он  чувствовал, что
словно освобождается,  вырывается  из земли,  в глубине  которой  так  долго
плутал;  избавляется от  ее  притяжения,  с  которым боролся,  взбираясь  по
бесконечным  склонам.  Корни  и тростник больше не пытались, опутав, поймать
его.  Травы  скользили под  ним, облегчая путь,  мягкие бугорки  не шли ни в
какое сравнение со скалами, через которые приходилось перелезать там, внизу.
Эта открытая  ночь была чище, в ней не чувствовалось  пронизывающей сырости,
не способной  утолить жажды.  По  равнине  движение пошло быстрее, время  от
времени он  просто хватался  руками за крепкую траву и  подтягивался. Теперь
Хью чувствовал, что  в состоянии приблизить тот  день, чем бы он  ни стал --
днем собственного конца или днем  отмщения. Неважно, он спешил теперь к ней,
к этой темной массе, лежащей  посреди  равнины, и ветер пел в ушах, и звезды
танцевали  свой неподвижный  танец,  а  чистый  воздух  вливался  в  легкие.
Движения стали более плавными, интервалы между привалами увеличились. В руки
возвращалось  что-то  похожее на прежнюю  силу; даже  боль в  грудной клетке
заметно ослабла, так что  теперь, когда  у него внезапно  вырывался короткий
радостный смешок, это уже не причиняло неприятностей.
     Через некоторое время  движения приобрели  гипнотическую размеренность.
Всевозможные  неожиданные  препятствия вызывали  испуг, словно пробуждая ото
сна; однажды  на  привале он задремал, и ему приснилось, что он  ползет. Все
слилось воедино. Осталось одно: движение любой ценой.
     Взошла луна  и  разлила  по равнине  свое сияние.  Травы  и  кустарники
засеребрились. Отчетливо  проступили  контуры  холмистой  гряды. Хью  слегка
скорректировал  курс. Теперь его сопровождали тени;  собственная тень ползла
немного впереди, словно темный дух, который тащил его за собой. Хью загадал,
что не умрет, пока не преодолеет пространство, занимаемое тенью.
     Так он и полз вслед  за тенью, то впадая в сон, то выныривая. Порой ему
грезилось, что он ползет через солнечные поляны, и над ним склоняются цветы.
Он даже чувствовал  их запах, доносимый легким весенним ветерком.  Словно он
дома,  опять стал ребенком и ползает  среди цветов, играя в оленью охоту или
войну.
     Тень уменьшалась, а луна  катилась  по небу, меняя  очертания гряды. Он
полз,  временами  отдыхая.  Травы  щекотали  лицо.  Крик  койота,  казалось,
доносился  из  другого  мира. Однажды перепуганный кролик  метнулся из травы
совсем рядом, вернув  его  разум в тело  из  каких-то неведомых далей. И вот
луна оказалась прямо над головой, тени спрятались; луна перекатилась вправо,
словно  фонарь  позади невидимого фургона. Теперь  весь  мозг Хью  заполнила
луна,  даже  когда он  спал. Она придвинулась  ближе к возвышенности,  снова
преобразив ее неподвижное бытие; теперь гряда превратилась  в пень огромного
дерева, а сам он -- в ствол и крону, которые жаждали  воссоединения. Он полз
и страстно хотел стать единым  целым, срастись  с поврежденной  конечностью,
которая бессильно моталась сзади. Порой же ему казалось, что нога преследует
его,  будто какое-то  злобное  нечто схватило  его и тянет назад.  Тогда Хью
что-то  бормотал, уговаривая отпустить и  не соваться в его дела, проклиная.
Луна продолжала путь на запад. Он почувствовал, что тень тянет его влево. Но
и возвышенность манила. Он смотрел на нее, взывал  к ней, чувствовал ее, как
могла чувствовать его жалкая,  волочащаяся нога, мечтающая срастись с телом.
Хью извинился перед ногой. И снова воззвал к возвышенности. Прямо перед  ним
из  травы   вспорхнула  пара   птиц,  и  Хью  рухнул  на  землю,  задыхаясь.
"Вернись..."  -- взмолился он  и  вернулся  к себе.  Понял, что хочет  пить.
Немного  пососал  траву,  и  снова пополз,  медленно,  останавливаясь  после
каждого броска  вперед, чтобы полизать травинки. Ему стало казаться,  что он
свернул  с  утоптанной,  гладкой  тропинки.  Постепенно  влажный вкус  травы
смягчил сухость в горле. Луна  коснулась горизонта, который стал отрезать от
нее по кусочку  всякий раз,  как  Хью поднимал  голову, пока  она не исчезла
совсем.
     И вот на востоке вспыхнул частокол лучей. Звезды начали исчезать целыми
полянами. Снова вернулась ненависть. Хью почувствовал, как она согревает его
внутренности, и продолжил  движение, несмотря на данное себе слово  отдыхать
днем. Джеми теперь будет этой грядой, и он доберется до него. Он  тащил себя
вперед, закусив губу, пока не почувствовал вкус собственной крови.

     Кольтер схватил лежавшее у костра мягкое шерстяное одеяло и, вращая его
над головой,  вломился  в  заросли папоротника,  оставив  индейцев  стоять с
разинутыми  ртами. Продравшись сквозь живую преграду, он рухнул на  землю  и
сунул голову в  болотную грязь. Ил и смола спасли кожу на черепе. Ухмыляясь,
он представил себя со стороны -- огненные кудри на лысой разбойничьей башке.
Мальчик  и старик  не скоро позабудут подобное зрелище.  Джон вновь погрузил
голову  в  болотную жижу,  которая расползалась  под  руками, словно  овечья
шерсть. Нежная кожа на лбу  показала ему, что он не совсем прав -- в безумии
побега он просто не почувствовал  ожога. Теперь, осторожно касаясь лба, Джон
нащупал вздувшийся рубец.
     "Добавим и это в счет, -- прорычал он. И двинулся через густые заросли,
повторяя: -- А все-таки я еще жив".
     Оставалось  только одно: выбраться из Развилки. Сделать это  можно было
только одним способом: взобраться по скалам.
     Джон  знал  эту  местность,  как  свои  пять  пальцев.  Все  отроги  на
юго-восток  были  ему знакомы.  За  болотами  начинались  безлесные равнины,
травянистые  холмы, они как-то дневали там с Поттсом, смакуя бобровый хвост,
сочный, жирный бобровый хвост. При этом воспоминании рот  наполнился слюной.
Дальше на  юго-восток поднимались  холмы с  пещерами,  которые кроу прозвали
Голубыми  Бусинами,  а  они с  Поттсом  переименовали в Каменоломни.  В этих
пещерах они вырезали себе по трубке из темно-синего камня, которого там было
полно.
     Наконец Джон взобрался  на  вершину  освещенного звездами холма. Легкие
жгло от пробежки вверх по склону.
     Позади  раздавались  крики  преследователей,  среди неподвижных  колонн
сосен мелькали их факелы.
     На  шее висело скатанное одеяло. Джон развернул  его,  надорвал в  двух
местах,  просунул в  отверстия  руки и  обернул  одеяло вокруг себя. Тело от
быстрого  бега покрылось потом, ветер неприятно покусывал. Сейчас, впервые с
тех пор  как  вождь черноногих погнал его  вдогонку  за собственной  жизнью,
Кольтеру до  боли  захотелось, чтобы эта бешеная скачка наконец закончилась:
хотелось просто лечь и не двигаться. Икры болели, словно с них содрали кожу,
невыносимо  ныли сухожилия. Ожоги, ушибы и ссадины  нарывали, а  те колючки,
которые он не  смог  выдернуть, превратились в  гноящиеся  напоминания о его
слабости.  На  теле не было живого места.  Поврежденная  нога, перегруженная
сверх меры, горела, и Джон бессознательно прихрамывал, стараясь щадить ее.
     Он  вновь задумался: каковы же  шансы  выжить? Если  повернуть  лицом к
индейцам, исход предугадать несложно. Вначале праздник в  его честь, песни и
славословия; а потом привяжут к дереву,  разрежут живот, размотают  кишки  и
обернут  их  вокруг его  тела  --  яркой кровавой  паутиной;  затем  отрежут
ягодицы, поджарят и подадут ему же горячими. Джону не раз доводилось слышать
леденящие  кровь  истории,  одни из  них  были  выдумками, другие --  чистой
правдой. Однажды  он  сам был свидетелем,  как человеку отрубали  конечности
одну  за  другой,  пока  он  не  превратился  в  истекающее  кровью  бревно,
привязанное к дереву.  И человек этот кричал, не умолкая ни на минуту,  пока
ему  не  отрезали голову.  И  голова,  еще  не сознавая  собственной смерти,
продолжала безмолвно кричать, уходя в кровавое небытие.
     Нет, если смерть -- единственный выход, она  настигнет  его не в плену.
Джон  прокладывал  себе  путь через  мелколесье,  раздвигая  локтями  гибкие
стволы.  Местность  начала полого  подниматься,  как  бы  предупреждая:  кто
осмелится пойти дальше, будет вынужден карабкаться вверх.
     Вскоре  лиственные  деревья стали  редеть, их  вытесняли  сосны,  корни
которых  вонзались  в железное подножие нагорья.  Зелень  оставалась позади,
впереди лежали серо-голубые скалы, залитые дрожащим светом звезд.
     Кольтер  направился  к скале  --  узкой каменной  башне,  которую  кроу
называли Сердцем Горы. Где-то к  югу от нее, за чащей и  равниной,  там, где
земля вздымалась бурыми волнами,  стоял  форт... Сейчас, на бегу,  он не мог
припомнить   его  названия...   форт   Мануэля   Лизы,   последний   форпост
"цивилизации", откуда он вышел два года назад. Был он тогда жизнерадостным и
жадным, собираясь разбогатеть, торгуя мехами.  Набить мошну, сдирая шкурки с
бобров и сбывая их торговцам в Сент-Луисе, которые в свою очередь  продавали
их   в   Англию,  чтобы  славные  английские  денди   могли  фланировать  по
Ходдинг-лейн, одетые по последней моде: бобровая шляпа и бобровый воротник.
     Подумав  об  этом,  Джон  сплюнул.  Жадность,  всепоглощающая  жадность
толкнула его на это. И теперь близился час расплаты.
     Дальше он мог идти,  только цепляясь за чахлые сосенки. Тропа, если это
можно  было  назвать  тропой,  превратилась  в  разбитый  скалистый   склон,
усыпанный  плитами,  которые  падали вниз,  как фарфоровые  осколки,  стоило
только  коснуться   их.  Выгибая  спину,   Джон  цеплялся  за  корни  сосен,
подтягивался,  упираясь  ногами.  Так,  ползком,  он  преодолел  оползень  и
оказался наконец перед гладкой каменной стеной, взмывавшей в небо.
     Не думать о падении, пробормотал  он. Только вверх. Внизу, среди сосен,
Джон увидел мелькающие факелы. Индейцы... неужели их ничто не остановит?
     Каменное Лицо приказал своим людям остановиться.
     -- Передохнем здесь, -- сказал он. -- Дальше не пойдем.
     -- Упустим время, -- возразил Брат  Енота, тяжело дыша,  --  Белобровый
поднимется к Бобровой Луне. Она подхватит его своими руками и будет смеяться
над нами...
     Несколько  человек,  уставших  от  погони  и  мечтающих  о  уюте  своих
вигвамов, засмеялись.
     Остальные, поеживаясь от холода, молчали.
     -- Да, там  живет Бобровая Луна, -- согласился  Каменное  Лицо,  --  и,
возможно, это она помогает  Сихиде.  Но вот кого  он не ожидал встретить так
скоро, это Снежного Старика. Он идет. Разве вы не слышите мягкую поступь его
мокасин среди деревьев?
     В это время Длинная  Рука доковылял до места, где индейцы стали лагерем
под пологом сосен у подножия длинного скалистого откоса.
     Он с шумом втягивал воздух, длинные белые волосы рассыпались по плечам.
В свете факелов он действительно напоминал Снежного Старика.
     --  Отдохни,  дядя,  -- нараспев проговорил  Каменное Лицо. -- Присядь.
Завтра мы решим, полезешь ты с нами или останешься здесь...
     --  Я дальше не пойду, -- со свистом выдохнул  старик. -- И  так далеко
забрался. Ты верно говоришь. Мне  пора  отдохнуть, а  Снежному Старику  пора
дать отдых вам --  там, где ваш  дом. Я  чувствую,  как  он  натягивает свой
большой тихий лук в воздухе. Скоро мы все услышим свист его стрел.
     Все  закивали,  соглашаясь. Сырой,  пробирающий до костей  холод сковал
приунывших мужчин,  кусая пальцы  на руках  и  ногах,  измученных бесплодной
охотой.  Они  воткнули  факелы  в  землю  по  кругу,  навалили  сверху сухой
древесины.  И  придвинулись  ближе к пламени  костра,  заменившего  им  жен.
Плешивая голова Сердца  Горы нависала над ними, и они чувствовали, как холод
дугой надвигается с севера.
     Мир  для  Джона  Кольтера  сузился  до  одной-единственной   скалы,  он
завоевывал  ее  дюйм  за  дюймом,  дрожащими пальцами  хватаясь  за  выступ,
подтягиваясь, отыскивая новый выступ. Он никогда не увлекался скалолазанием,
лишь  однажды ему  пришлось  побывать  в этих  горах  со  стороны  Солнечной
Котловины, и Джон  помнил, как взбирался, цепляясь за выступы, и каждый вдох
мог стать последним.
     Мерцание  звезд и молочный свет затуманенной луны, предвещавшей  ранний
снег, давали достаточно света. Снизу слышались  голоса и доносился сводивший
с ума аромат  жареного мяса. А Джон продолжал карабкаться,  радуясь  одеялу,
которое спасало его от пронзительного ночного холода.
     У него был  шанс, крошечный шанс, если только снег выпадет до рассвета.
Тогда он, если  даже  и  не  доберется  до  вершины  горы,  возможно, сумеет
отыскать  впадину,  где сможет  на время укрыться,  переждать приближающуюся
пургу.  А  снег  осложнит  условия  игры  как для преследуемого,  так  и для
преследователей. Следует поторопиться  и забраться как  можно выше, чтобы на
рассвете  увидеть, как утренний ледок собьет черноногих с  толку, а  дневной
снегопад лишит их решимости продолжать охоту.
     Задача  вполне по силам.  Скала.  Коварство  обманчивого камня. Как-то,
слишком торопливо ухватившись  за выступ, Джон отломил кусок скалы. В другой
раз,  когда он из последних  сил подтягивался  вверх, маленькая  белая  сова
испуганно  сорвалась  с насеста над  самой его головой  Взбираясь дальше, он
слышал  мягко  снижающееся  взволнованное  хлопанье крыльев. А  потом  вдруг
что-то обрушилось вниз длинными плавными прыжками, напомнив о том, что скала
живет своей жизнью, видит сны и шевелится в каменной дремоте.
     После нескольких  часов утомительного подъема  Джон приткнул  колени  в
какую-то трещину, обвил  руками крохотный каменный  выступ и замер, имитируя
отдых.  Его жалкое, разбитое тело  повисло, словно окорок на стальном крюке.
Немного погодя дыхание стало более ровным, но сердце все так же с бульканьем
бухало в ушах.
     И все  это время Кольтер твердил себе: "Я  еще жив". И  с  наслаждением
дышал, вися на скале. Спустя  некоторое время, двинувшись дальше, он заметил
на камне тонкую пленку воды. Дождь? Нет, больше похоже  на маленький ручеек,
струившийся с купола Сердца  Горы. Губы  Кольтера пересохли,  растрескались.
Когда он  глотал, кадык  торчком вставал в  горле,  перекрывая дыхание. Джон
истекал потом, промерзая  до костей.  И он был болен, он чувствовал  это. Но
назад пути не было, только вверх.
     Вверх. Это убийственное восхождение длилось всю морозную страшную ночь.
И пока  трясущееся в лихорадке тело продолжало  свой немыслимый подъем, небо
стало  ронять  предсказанные  черноногими белые  хлопья. Сначала  в  воздухе
нехотя закружились несколько крупных снежинок. Потом все больше и  больше. И
вот они уже заполонили собой ночь, перекрыв обзор,  заставив Джона вжаться в
скалу и прильнуть щекой к камню.
     Это было именно то, чего Кольтер желал, о чем молил. небеса. Черноногие
не  смогут  преследовать его  в пургу,  а  пурга была неизбежна. Приближался
рассвет,  а  он все  еще цеплялся ногтями за  еле различимые  щели  в жуткой
плоскости,  вертикально вонзавшейся в белизну  снежного  мира,  где в вышине
гора сливалась с ночью.  Вниз, вниз манила пропасть, притягивая бесчисленные
кружащиеся хлопья. Белое безмолвие поглотило его.
     Скала вернула безумие, соблазняя, побуждая его к быстрым, нерасчетливым
движениям. И вдруг подъем  окончился. Цепляться стало не за  что.  Казалось,
только его  безумное сердце  намертво приварило  тело к  скале.  Ногти  были
обломаны  и  руки отказывались сжимать камень. Холод проник в кости, в самую
душу.
     Похоже, он  достиг конца,  места, откуда  не  возвращаются. Не было  ни
малейшей  трещинки, за которую могли  бы уцепиться  его  упрямые руки.  Снег
ослепил его, а скала  искалечила. Машинально он повис, зацепившись за что-то
--  сам не зная за что...
     Возможно, он  повис  на себе... Возможно, он  в  конце  концов  врос  в
камень...  или  кожа  примерзла к  скале? Очень похоже. Теперь  он  даже  не
пытался двигаться. Вокруг было только однообразное кружение белых мотыльков,
и он в его сердце, ввинчиваясь в пространство...
     Джон пришел в себя. Боже, он чуть не  уснул. Чуть  не соскользнул вниз.
Как  какая-нибудь слизь,  слюна, стекающая по  каменному лицу. Справа черная
щель-губа. Он перетек к ней. Правая рука быстро скользнула внутрь, вцепилась
намертво. Потом  все  тело, словно  жидкость,  стало просачиваться  в  щель,
которая становилась шире по мере того, как он ввинчивался в нее.
     Кости  словно  растаяли --  и рука,  плечо, голова буквально влились  в
расширяющееся  отверстие.  Он  спасен. Щель  в  скале  оказалась  тем  самым
укрытием, которого он так ждал. Сердце Горы приняло его в свою  колыбель. Он
был слишком безумен,  чтобы задавать вопросы судьбе. Свернувшись в коконе из
украденного одеяла, Джон заснул.
     Наступил  рассвет, снег повалил  гуще. Прекратился он только к середине
утра. Стуча зубами,  Кольтер очнулся от  вязкого  сна  и  снова  встал перед
выбором.  Он провалился в щель, оказавшись на маленьком  уступе, за  которой
открывался темный, похожий на воронку проход. Зачерпнув рукой немного снега,
он с жадностью сосал его, смачивая распухшие губы и язык.
     Талая  вода была сладкой, но глотать Джон мог  с трудом.  Горло  словно
было полно  битым стеклом. Когда он пытался глотать,  заставляя мышцы делать
свою работу, на глаза наворачивались слезы.
     Стараясь не очень  свешиваться, он выглянул наружу. Внизу все выглядело
так  же,  как  здесь, наверху  --  хлопья  смерзшегося  снега  закручивались
маленькими смерчами вокруг каменных уступов.
     Джон улыбнулся с немым, болезненным удовлетворением. Они  не полезут за
ним в такую бурю. Спасибо тебе,  Скала,  поблагодарил он, пытаясь выгнать из
себя  лихорадку. Ничего  не получалось.  Что  ж, подъем откладывается.  Джон
вздохнул, разглядывая свои распухшие исцарапанные суставы,
     Даже в  окоченевше-горячечном  полубреду он  понимал,  что единственный
путь -- в воронку.  Вылезти  и карабкаться дальше вверх  равносильно смерти.
Отвесная скала покрылась льдом. Позади него же было хоть какое-то укрытие.
     Джон  осмотрел отверстие  и  увидел,  что  оно  косо  уходит вверх,  во
"внутренние покои" Сердца Горы. Так сказать, сердцевина Сердца...
     Может,  поэтому  скалу  так назвали?  Кольтер  на четвереньках вполз  в
сумрак туннеля,  который круто загибался вверх. Колени  скользили  по жухлым
листьям и сухим веткам. Похоже, где-то наверху был выход на вершину нагорья,
и мусор занес ветер. Через некоторое время, однако, угол наклона увеличился,
а потом туннель и вовсе ушел вертикально вверх, превратившись в трубу.
     Упершись  спиной о стену с  одной стороны каменного дупла, ногами --  с
другой, Джон принялся подниматься  вверх. Тусклый свет серого неба отражался
от  уступа, где он спал, и  словно подталкивал его,  висевшего  на  плечах и
пятках. Но чем выше  он поднимался, тем темнее становилось в трубе. Остались
лишь два слабых  столбика  света -- один снизу, другой сверху. Труба уходила
вертикально, словно  дуло длинного ружья, нацеленного в  солнце;  а  он  был
загнанной  в  него  пулей.  Только скорость  отнюдь не та. Жалкое  неуклюжее
маневрирование: одно плечо вверх, потом второе, правая нога, левая.
     Медленно поднимаясь  вверх, Джон почувствовал,  как возвращается старый
знакомый страх.  Кольтер  не любил высоты. Странно,  но казалось, что  внизу
труба  была шире. Одно дело подниматься по крутой скале, поверхность которой
всегда  перед глазами, и совсем  другое -- висеть как распорка, глядя вниз в
глотку худшего из кошмаров.  Столб  молочного света,  сквозь  который смутно
прорисовывались заснеженные  деревья  в  сотнях  футах  внизу.  Мышцы живота
дрожали от напряжения, пот стекал в пах, стягивая кожу вокруг яичек.  Ужасно
хотелось посмотреть вверх, но Джон не мог отвести глаз от ног.
     Передвигая  ноги  одну  за  другой,  медленно-медленно,   сначала  одну
онемевшую вверх, затем другую, черт бы их побрал, можно было изредка глянуть
вниз. А  потом  снова  вжать  спину  в камень,  поднять отмерзающую  ступню,
укрепить ее на  противоположной стене,  проделать  то же  с  другой. Тишина,
порхание белых хлопьев в трубе, зуд пота в паху. Давящая боль в яичках.
     Вода  началась   с  тонкой  струйки,  льющей   на  голову,   потом  она
превратилась  в  неуверенный  дождь и наконец у  самой  вершины  трубы  -- в
беспорядочный  каскад. Ревущий поток тающего снега. Спиной вперед Джон вылез
по  пояс из трубы  -- и белый, слепящий свет ударил в глаза. Вода  стекала с
вершины  нагорья  и плескалась повсюду  вокруг  него. Светило  солнце, пурга
прекратилась. Джон Кольтер добрался до вершины Сердца Горы.
     Напился  из  маленького бассейна,  в котором собралась талая  вода.  От
ледяного  питья  заломило   затылок   и   зубы.   Мышцы  живота   свело   от
перенапряжения.  Лицо  исказилось  нервным  тиком, болезненно дрожали  икры.
Солнце безжалостно било в глаза, и весь  тот кусочек мира, который был виден
с его смотровой площадки, превратился в белый сполох черного льда.
     "Посмотри на  своего несчастного  раба,  Сердце, --  выговорил  Кольтер
сквозь стиснутые губы. -- Тело избито, разум помрачен, то, что  осталось, не
годится даже в пищу стервятникам. И все же я здесь, на вершине мира!"
     Он  говорил с горой возбужденно,  как  мужчина говорит с  любовницей, в
чьих объятиях провел долгие часы.
     Попив  еще воды,  Джон окунул лицо  в бассейн,  открыл  глаза, моргнул.
Потом попытался  встать, но не смог,  снова рухнул на живот и  лежал  так  в
полном изнеможении.
     "Я  смогу, -- бормотал он. -- Спасибо, Сердце. Ты открыло мне путь -- я
останусь твоим слугой, но как червь уползу от твоей милости".
     И он пополз по скользкой скале, похожий не столько на человека, сколько
на  кляксу,  растекающуюся по поверхности камня. Горящие конечности ныли. Но
мозг  совсем размяк  от  усталости и не  слышал  мольбы  тела.  Наконец Джон
добрался до последнего уступа и вскарабкался на  него,  подтягиваясь чуть ли
не подбородком.
     На вершине Сердца Горы выл ветер. Времени мешкать не было. Он закутался
в  одеяло, изорванное в клочья. Сухой снег крупинками плясал  вокруг головы,
словно дразня. В  его глазах, пораженных  снежной  слепотой,  плясали  волны
золотой воды. Джон сощурился и сквозь дымку увидел что-то черное, горбатое.
     Слишком измученный, чтобы двигаться вперед, он скатал  снежок,  который
уже  не  обжигал ладонь, и попытался  бросить  его  в приближавшуюся  темную
фигуру.
     Клыки в черных челюстях. Дыхание воняет рыбой.  Существо обнюхало его с
ног  до головы, куснуло на пробу,  чтобы  проверить  его состояние.  Джон не
шевелился, ничего не чувствуя. Нервные окончания отключились.
     Кольтер  был почти в  обмороке.  Последнее, что он  увидел сквозь  щели
залепленных  снегом век, была  морда росомахи,  узкий сморщенный нос, оскал,
глаза голодного зверя, жадные и жалкие одновременно.
     В забытьи Джону виделось, что зверь взвалил его на спину -- мех щекотал
лицо -- и побежал,  как то  чудовище  из  легенд,  которое индейцы  называли
Виндиго, прямо по ветру, не оставляя следов, если не считать цепочки капелек
крови.  Он  видел себя со стороны,  но то  был уже не совсем  он. Всего лишь
мешок с костями, мертвечина, мясо для зимних запасов.
     Куда ты несешь это? -- спросил Джон росомаху. Туда, где он хранил меха,
ответила росомаха сквозь ветер. Ах... Он знал  это  место: тайник двухлетней
давности.  Да,  росомаха отнесет это туда,  сложит вместе с другой  пищей, и
будет медленно рвать зубами, растягивая на всю зиму.
     Пусть  будет так,  ведь это  мертво. Вдруг это превратилось в мальчика,
которым было  когда-то, мальчика из Стюартс Дрэфт. Он  умел писать свое имя,
на плече у  него сидела сойка...  и с ним были два  двоюродных брата, братья
Рэй. Они шли к Мериуэзеру  Льюису в Мэйсвилл, Кентукки... "Так  тебя прислал
мистер Дэниел Бун", -- изумленно воскликнул Льюис, которому  он  пришелся по
нраву  с  первого взгляда, и тут же  нанял  его на службу сроком на тридцать
пять месяцев  и двадцать  шесть дней  за 179  долларов  33  1/3 цента, выдал
двадцать ловушек, инструменты, двухгодичный запас боеприпасов, ножи, порох и
топорики...
     Где-то теперь  все  это  добро?.. Джон  увидел в  тайнике  четыре фунта
пороха,  шесть  фунтов  свинца,  топор,  сверло,  напильник, кузнечные мехи,
молотки, щипцы, муку, сушеные продукты, два бочонка свинины, шила, несколько
медвежьих и бобровых шкур,  рога барана-толсторога... Тайник был  достаточно
вместительным, чтобы хранить также  вещи, вроде котелков и  кастрюль. Вверху
он был узкий и расширялся книзу, пол его был усыпан гравием, поверх которого
уложена  кора, на  коре  -- слой  сена, и, наконец, слой меха... Человек мог
спрятаться в этом тайнике и жить до -- конца дней своих... Потом это видение
заслонили берега, на которые человек должен  был вскарабкаться, чтобы спасти
свою жизнь, но  илистые береговые откосы  оказались слишком скользкими, и он
скатился обратно  в пенистые воды  Миссури  цвета  кофе. Орудуя  хвостом как
рулем он  полз  на  животе  по  жидкой  грязи  пока не  добрался  до глыб из
песчаника  обработанных  дождем  и  ветром  так  что   они  превратились   в
причудливые  парапеты  статуи  колонны  пьедесталы и  пирамиды  с  нишами  и
альковами по ним можно было  подняться как по ступеням... в руках у него был
ремешок из лосиной кожи а под мышкой миннатарийский мяч который он достал из
пены на каменистом перекате... наконец он добрался до  вершины через  гальку
грязь и песок через ольховые ветки  и тополиные корни и через  тысячу и один
скелет бизонов увязших в илистой  грязи берега куда" их пригнали миннатари и
вот теперь  этот бедняга --  как-бишь-его-там -- вынужден продираться сквозь
лабиринт костей на самую вершину мира...
     Росомаха оказалась хорошей хозяйкой, она  носила длинное меховое платье
и подавала  черемуховый чай. Она не умела читать,  но держала  в  доме много
книг. В тайнике нашлись сальная лампа, окрасившая нору  в золотистый свет, и
кипы  попорченных  мышами книг, принадлежавших когда-то  Мериуэзеру  Льюису.
Росомаха  не умела читать сама, но  любила интеллигентную атмосферу, которую
создавали разбросанные тут и там раскрытые книги, и если, ступая по ним, она
порой  вырывала  когтями  пару страниц,  это не  могло быть  истолковано как
варварство.
     Ночью огонек сальной лампы дрожал от ветра, проникавшего  через дымовое
отверстие. В медном котелке тлела смесь древесного угля с  воском,  время от
времени она  возгоралась, и тогда некое существо, вроде кролика, принималось
готовить  на  огне еду. По земляной крыше  барабанил  град,  создавая эффект
цокота  копыт. Однажды он видел, как градина попала человеку в глаз и  убила
его на месте. Росомаха, не обращая внимания  на шум, угощала его бульоном из
горностая и черемуховым  чаем.  Еще там был  бизоний  рог  с пожелтевшей  от
времени запиской внутри. Нацарапанное на пергаменте послание Льюиса Кларку о
размере москитов в этой местности. Они писали друг  другу подобные записки и
оставляли их  где только можно, вложенными в рога животных, всякий раз,  как
им  приходилось  разлучаться. Здешние  москиты,  писал Льюис Кларку,  больше
кроликов  и  могут сожрать  человека целиком,  если не предпочтут выпить его
кровь.
     Мало-помалу Джон начал делиться с росомахой воспоминаниями об этих двух
джентльменах.  Изогнув  губы,  она посмеивается над  его рассказами,  иногда
прыская  самбуковым вином на  манишку. Особенно  ей нравилась история о том,
как однажды Льюис, прячась в ивняке, случайно получил пулю в задницу. Позвав
Крузата,  своего  товарища,  который  тоже прятался  в  кустах,  Льюис с его
помощью, хромая, бросился искать другое укрытие. При этом он держался  рукой
за  раненую  ягодицу  и в конце  концов, споткнувшись, совершенно неприлично
шлепнулся, расквасив нос,
     Росомаха, слушая, выла от радости, показывая полный набор черных зубов.
Затем,  нахохотавшись,  стала носиться  по  убежищу, вырывая  страницы  книг
своими неестественно длинными когтями, стараясь наложить компресс из  дикого
лука  на распухшие  гланды своего  гостя.  Она  обмывала  его губкой из мха,
смоченной в чае, и движения  ее  были бы нежными, словно у  любящей женщины,
если бы время от времени острый коготь не царапал кожу до крови.
     Когда  Джон пришел  в  себя,  буря улеглась. Он  сел и очень  удивился,
обнаружив  за спиной удобное  ложе  из  ивовых прутьев,  покрытое  бобровыми
шкурами. Да, он отлично помнил это укрытие,  которое они соорудили  вместе с
Поттсом.  На  Кольтере была рубашка из  оленьей  кожи и кожаные  штаны.  Его
собственная кожа знакомо пахла; кто-то натер его смесью толченой пропаренной
зимолюбки и медвежьего сала. Во рту был привкус рыбы.
     Вспомнив  про черемуховый  чай,  черный потогонный  отвар  для  лечения
лихорадки, он нашел рядом с ложем чашку из коры. Кто-то... но кто же?.. счел
нужным... но как?
     В  тайнике  было  сравнительно  тепло. Все  имущество,  за  исключением
металлических предметов, было почти полностью съедено  грызунами.  От  пары,
работы индейцев  кроу, подтяжек  из  змеиной  кожи остались  тонкие  шнурки,
свисающие с кованой  треноги. Через  дымовое  отверстие просачивался скудный
свет.  Всюду  из земляных стен торчали  безобразные корни; казалось,  своими
щупальцами они опутывали весь тайник.
     Джон шарил глазами  по  старому тайнику  в  поисках  предметов, которые
могли бы оказаться ему  полезными. К сожалению, их осталось немного. В самом
темном углу  виднелся  маленький  круглый  челнок,  который  они  с  Поттсом
соорудили из гибких ивовых прутьев и лосиных шкур. То, что не  успели съесть
грызуны,  было похоже  на  крылья: два  куска кожи,  которые человек мог  бы
приладить к рукам, если бы захотел вдруг стать летучей мышью.
     Джон  Кольтер,  задумчиво произнес  он.  Из  всей  собственности у него
осталось только имя.
     Но  он был жив.  Кто бы мог  в это поверить? Только не Поттс. Возможно,
Льюис. Да  еще Мануэль  Лиза. Его  праздные размышления были прерваны  более
насущным вопросом: кто,  Бога ради, принес его сюда?  Кто  притащил его сюда
сквозь  пургу,  спрятал здесь, заботился о нем?  Он  с отвращением  вспомнил
образ животного  -- твари,  похожей  на волка, -- которое  во  сне  было его
нянькой. Забавно.
     Джон огляделся.  Крыша  тайника  была  прямо над  головой. Если это  не
животное, то очень маленький человек. Может, мальчик. Да, именно так. Словно
вспышка света, пришло озарение:  мальчик, такой же, каким  он  был когда-то:
мальчик в шапке из головы росомахи, закутанный в шкуру росомахи.
     Мальчик... вот  оно  что.  Память возвращалась  к  нему быстро  тающими
обрывками, похожими на маленькие соленые бисквиты.
     Под маской росомахи скрывался мальчик... еще одно озарение -- тот самый
мальчик, на  которого он наткнулся тогда на берегу, мальчик, которого он так
безжалостно  ударил,  теперь  каким-то  образом  вернул  его  к  жизни!  Как
случилось, что  его жалкое, беспомощное тело было найдено на  вершине Сердца
Горы,  -- этого он уже не узнает  никогда, но мальчик спас  его жизнь, и это
было так же верно, как и то, что он жив.


     Хью проснулся  еще при ярком солнечном свете. Он  и сам не помнил,  как
растянулся и заснул. Ночное  путешествие  осталось в памяти  путаницей  снов
наяву, неловких  движений и неясных  эмоций. Теперь  солнце висело низко  на
западе,  окрашивая  края  облаков  красным  и  розовым.  Хью  протер  глаза,
осторожно потрогал струпья на лице, повернулся  и  поискал  глазами нагорье.
Половина  его теперь была  красноватой,  словно  с западных  склонов  стекал
кровавый водопад.
     Он сделал пробное движение вперед, но горло перехватила судорога. Сухо.
Больше  чем сухо. Словно короста. Он попытался набрать  слюны, чтобы смочить
горло, словно облепленное песком.  Ничего не  вышло. Он  вырвал пучок травы,
сунул в  рот  и жевал, жевал. Бесполезно.  Трава была  такой  же  сухой, как
горло. Он выплюнул ее, нацелился на холмы и пополз.
     Нога волочилась сзади, словно бревно. Солнце  сползло с небосклона. Хью
поймал  себя на  том, что слишком часто отдыхает, и увеличил  время движения
между привалами.
     В голове  застучали  молоточки.  Потом  крики койота  стали  болезненно
отдаваться  в висках,  за  бровями. Навалилась  страшная апатия,  конечности
налились  свинцом,  движения замедлились.  В  следующий  раз,  остановившись
передохнуть, Хью  заснул. Ему  казалось, что  он проспал совсем немного, но,
когда  открыл глаза, вокруг было абсолютно  темно, а болезненное  буханье  в
голове превратилось в тупую боль. Рот и горло были как обожженные.
     Он пополз дальше,  не вдаваясь  в размышления. Процесс движения  уже не
зависел от его воли. Позже Хью подумал, что это, наверное, вошло в привычку,
и  разум  уже не был нужен, а потому его можно  смело отпустить  в свободное
плавание  по морю  мыслей, в то время  как плоть,  :в которой  он жил, будет
сжиматься и расслабляться, двигаясь сама по себе, чем она занимается вот уже
многие века по всей Земле.
     ...Хью идет вдоль прохладного потока в тени фруктовых деревьев. Став на
колени, опускает в воду руки, подносит их к лицу. Чувствует прохладу воды на
щеках.  В траве лежат красные яблоки. Рука тянется к  яблоку, вот он  поднял
его, откусил...
     Трава... Хью полз  по  траве  к  нагорью, зрение  его помутилось, жажда
осталась неутоленной. Не  только горло, но и живот, все тело  молило о воде.
Он лизал травинки, но они еще не набрали росы. Возможно, он обрезал язык, но
не почувствовал боли, тот совсем онемел.
     Запах яблоневого сада долго  преследовал его вместе  с воспоминанием  о
воде, плещущейся у лица. Хью возвращался к этим мыслям снова и снова, пробуя
их на вкус.
     Немного  погодя он  залез в карман,  где оставалось  несколько  хлебных
корней. Жевать  их было  мукой,  глотать  --  еще  тяжелее,  они  болезненно
застревали в горле. Но ведь  какая-то влага в них должна была  сохраниться и
просочиться в организм.
     ...А  нагорье -- иногда  оно было далеко впереди,  иногда  придвигалось
совсем близко -- приняло  теперь голубой оттенок, словно по склонам  стекала
вода,  рассыпаясь  каскадами,  стараясь  оросить  всю  долину.  Скоро  ли ее
прохладные волны докатятся до него? Прекрасно сознавая, что  это обман,  Хью
лелеял  нахлынувшие  ощущения  хотя бы  за то, что  они  отвлекали,  принося
призрачное облегчение.
     Ненависть, так же, как  и  движение, перестала быть сознательным актом.
Она плыла вместе с ним, независимый продукт его  воли.  Она была содержанием
всего,  что делал,  видел,  о  чем думал,  мечтал,  она стала окружающей его
действительностью.  Возможно, она  и  была тем  движением,  той  силой,  что
толкала его конечности снова и снова по направлению к изменчивому и вместе с
тем удивительно постоянному каменному монолиту. Звезды скрылись за облаками,
но  каким-то образом  она знала,  куда направлять  его движение в  кромешной
тьме. Ненависть  прокладывала путь впереди  него --  черную  тропу в  черном
мире.
     Ненависть  преодолевала  жажду, гасила мысли о том, что он  может скоро
умереть, подталкивала его. И, похоже, собиралась это делать до тех пор, пока
не иссякнет жизненная сила.
     Так он полз  и полз,  а  ненависть  грела и  кормила его, обгладывала и
сжигала его во  время  движения. Он видел сны об охоте, он полз  по звериным
тропам, разглядывая неясные следы на каменистой почве и сжимая в руке ружье.
Тот, за кем  он охотился, оставил следы.  Нужно было только читать  их  и не
терять  из виду.  Рано  или поздно, сколько бы  времени это  ни  заняло,  он
догонит дичь. Пока есть силы, он будет идти по следу. Жизнь его жертвы в его
руках, и Хью возьмет ее.  Ведь он охотник. Его дыхание становится гнилостным
и сладким. Он неумолимо движется вперед. Теперь он медведь.
     ...Яблоки в саду осыпались. Поток  журчал совсем рядом. Хью пробрался к
нему.  Опустив голову, чтобы напиться, он увидел свое отражение  -- покрытые
коркой брови, копна волос, темные блестящие глаза. Медведь или  человек?  Не
все ли равно? Хью наклонился к воде, чтобы выпить свое отражение...
     ...А сам в это время полз и полз к темной  гряде, и ветер пел  над ним.
Жажда  вернулась  и  непрекращающиеся судороги  заставили  его скорчиться  и
схватиться за  живот. Когда спазмы улеглись, он немного помассировал больную
ногу, выдернул занозы из ладоней, пососал собственные щеки, надеясь выдавить
хоть немного слюны.
     Вдруг он заметил, что ветер прекратился. Тишина, разлившаяся в воздухе,
казалась  почти  неестественной.  Ветер сопровождал  его так  давно, что  он
перестал  его  замечать.  Теперь   Хью   задумался:  сколько   времени   ему
понадобится,  чтобы умереть,  если  просто лечь и ждать, пока это  случится?
День? Два? Несколько часов? Пока он размышлял об этом, разум вновь скользнул
в небытие. Он задремал, то и дело вздрагивая.
     Минуту спустя Хью открыл глаза, едва ли сознавая, что  спал, кашляя и с
трудом втягивая воздух. Ему казалось, будто  он на  дне моря,  такая тяжесть
вдруг  навалилась на  грудь,  на ноющие  бока.  Может, это  и есть  ответ на
вопрос, подумал он. Значит, вот оно? Последний вздох?
     Но дыхание  не прерывалось. Боли  он уже  не чувствовал, а дышать  было
трудно  от  того, что сам  воздух,  казалось, изменился.  Удивление уступило
место  вернувшейся жажде. Тлеющий огонь  охватил горло и проник  в  желудок,
вызывая тошноту. Противная слабость разлилась по телу. Может, и в самом деле
проще лежать и ждать?
     Нет, натура приказывала ему ползти, и он будет продолжать  свой путь до
тех пор, пока не иссякнут последние силы и не наступит конец.
     Хью  напрягся, оттолкнулся здоровой ногой  и снова потащил себя вперед.
Теперь это  стоило гораздо  больших усилий, но  он, стиснув  зубы, полз. Еще
несколько движений, и вот прежний ритм восстановился.
     Не успел  он проползти и десятка  шагов,  как послышался низкий  рокот.
Сначала Хью решил, что это кровь стучит в ушах. Но шум продолжался, усилился
до вполне различимого рева,  и шел  откуда-то  извне. В  глаза вдруг ударила
вспышка  света,  в  небе  что-то громыхнуло,  словно щелканье бича. Раздался
свистящий звук, вновь задул ветер. Хыо остановился.
     Минуту   спустя   на  него   обрушилась  могучая  стена  воды,  гонимая
сокрушительным  ветром,  и  буквально  вдавила его в землю. Еще одна вспышка
света, удар грома прямо над головой. Хью мгновенно вымок до нитки. Теперь он
боролся  с ветром  и  неподвижной ногой, пытаясь  перевернуться  на спину, и
одновременно жадно слизывая языком капли, стекающие по лицу.
     Когда ему  наконец  удалось это,  Хью  растянулся  и широко открыл рот.
Дождь  барабанил  немилосердно,  словно тысячи  маленьких  дубинок. Но  вода
попадала в рот, и Хью на дубинки не обращал внимания. С первым же глотком он
подавился, но продолжал пить, задрал намокшую рубашку и стал выжимать воду в
рот, делая большие глотки. Холодный душ обдал голый живот. Хью вновь опустил
рубашку и, когда она почти мгновенно намокла, выжал снова.
     Желудок  сжался, расслабился, скрутился в судороге,  опять расслабился.
Жжение и  сухость  во  рту  исчезли. Хью  продолжал глотать. Снова  и  снова
поднимал  рубашку,  выжимал,  пил.  Вода  сочилась  сквозь  волосы,  бороду,
смягчала кожу, казалось, впитываясь внутрь.
     Еще одна молния. Еще удар грома. Ливень усилился. Дрожа всем телом, Хью
жадно пил.  Это была  жизнь, она  била  его,  благословляя, а  он  продолжал
впитывать  ее  в  себя,  давно  напившись.  А  потом  пожелал,  чтобы  дождь
прекратился.
     Но  вода  продолжала колотить  его, как  бешеный налетал  ветер.  Земля
превратилась в грязь. Вода намочила каждый Дюйм его тела. Хью закрыл глаза и
стал ждать, но и сквозь  закрытые веки видел вспышки молний. Вода заливалась
в нос,  приходилось  поворачивать голову и  выдувать  ее. Устав бороться, он
закрыл лицо руками.
     Лежащему Хью мерещилось, будто земля так размякла, что он провалился  в
нее,  в подземный мир, где пребывал когда-то так долго... как долго? Похоже,
целая  вечность  прошла с тех  пор,  как он очнулся в пустынном лагере. Вода
унесла его  в другой мир, где он смотрел на все с точки зрения  животного --
зайца  или  дикой собаки. Так  было проще различать следы, но  и легче стать
чьей-то добычей.
     Вода  продолжала  падать с небес,  а Хью представлял  себе, что на него
обрушился горный водопад, унося его к океану.
     Вот  он вонзился  в  его воды,  позволяя волнам  охватить себя  со всех
сторон, оттолкнулся,  упал в  мокрую  зелень,  вытянулся  на спине,  поплыл,
дрейфуя, потом попытался встать, почувствовал, что ноги не достают до дна...
секундное  замешательство...  и волны, большие волны...  это  все  равно что
взбегать на холм... он помнил океан. Весь вымок. Смех -- это он смеется -- и
волны. Он помнил.
     На какое-то  время Хью затерялся  в волнах и  воспоминаниях. Проснулся,
закашлявшись. Рука откинулась, и вода снова стала затекать в нос.
     Кашляя, он сел. Дождь еще шел, и вода струилась по спине, по бокам. Еще
одна  вспышка  и раскат  грома долетели издалека, со  стороны нагорья, ветер
немного стих. Ливень теперь барабанил мягче, как бы шутя.
     Хью немного  попил, выжимая рубашку. Жажды больше не  было,  он  просто
хотел  вобрать  всю влагу,  какую  сможет  удержать,  и пил,  пока живот  не
раздулся. Потом опять лег навзничь и позволил дождю омыть себя.
     Эпицентр грозы продолжал удаляться. Шум  его  стал  глуше.  Хью  лежал,
тяжело дыша, словно от крайней усталости, живот его был, как бочонок.
     И вдруг все кончилось. Сначала он даже опешил  на секунду. Потом понял,
что  дождь  перестал, и  вскрикнул. Дождь  прекратился! Все тело покалывало,
будто дождь-призрак еще капал на него.
     Чуть  погодя  его  начало  трясти: мокрая  одежда  прилипла к  телу, ее
обдувал  легкий  ветерок. Хью  представил  себя,  чихающего и кашляющего,  с
мокрым носом. Пора было начать двигаться, только так можно согреться.
     Он  перевернулся на  живот,  неуклюже, словно  весь  состоял  из  воды.
Пополз,  пальцы утопали  в земле.  Тем  не  менее он толкал себя  вперед под
аккомпанемент хлюпающей грязи.
     И снова  мерный цикл отдыха и движения. Гроза отступала все дальше. Над
головой облака рассыпались клочьями, а между ними мерцали звездные реки. Еще
немного и тепло  усталости выдавило озноб из тела.  Позже -- он не мог точно
вспомнить, сколько прошло времени -- облака уплыли и Хыо увидел, что небо на
востоке уже побледнело.
     Нагорье  исчезло,  но тело  его, казалось, само знало, где  оно  должно
находиться, там, за колышущейся белой  стеной. Над  долиной вязкими  клубами
поднимался пар. Хью полз в этой дымке, следя, чтобы нарастающая лавина света
оставалась слева.
     Мир вновь  обретал краски, вокруг  заблестели лужи. Сегодня,  решил он,
сегодня я не стану отдыхать днем, буду двигаться,  пока  хватит сил. Влажная
земля смягчит солнечный  зной, и можно  будет пить  на  ходу, пока  лужи  не
высохнут.
     Небо над  ним  совсем очистилось. Туман понемногу  рассеялся. Ни одного
облачка не виднелось в синеве. Земля все еще хлюпала  под ним. Нагорье снова
открылось взору, как раз там, где он и  предполагал. Утро было прохладным, и
он  чувствовал, что правильно  поступил,  решив  двигаться вперед,  а  отдых
отложить до темноты.
     Хыо постарался вспомнить, сколько дней прошло с тех пор, как он покинул
лагерь, но воспоминания путались. Все, что осталось в голове, было  движение
ползком по невероятно сложной местности  -- вверх по  склону  ущелья, сквозь
заросли, кустарники, а еще те благословенные  места, вроде соленого бассейна
и виноградно-сливового  сада.  Все  остальное сливалось  в  памяти  в унылый
ландшафт из грязи, скал и травы. Время превратилось в  сплошное  утомление и
медленно проплывающие мимо пейзажи. Только воспоминание о винограде и сливах
доставляло  удовольствие, не столько  из-за  их  утоляющей  жажду  сладости,
сколько из-за сочной мякоти. Он вспоминал каждый кусочек, плотно наполняющий
желудок. Он жаждал теперь не воды, а  пищи,  которую можно жевать и глотать,
насыщаясь. Порывшись в карманах, Хыо нашел несколько тонких корешков, быстро
сунул   в  рот,  разжевал,   проглотил.   Ощущение   пищи   на   зубах  было
восхитительным,  но  через  секунду от них  ничего не осталось. Его  тут  же
охватил страшный голод. Корешки только напомнили телу о том, сколько времени
прошло  с тех  пор,  как  он  по-настоящему  ел.  По  ходу движения он начал
рассматривать   траву,    отыскивая   признаки   чего-либо   съедобного,   и
останавливался у  каждой лужицы, чтобы попить впрок. Жажды он не чувствовал,
обманывая желудок ложной наполненностью.
     Когда  утро  было в  самом разгаре, Хью  заметил,  что  передышки стали
дольше, а  двигаться было  все  труднее. Несколько раз он  закрывал глаза  и
засыпал, просыпаясь, когда голова стукалась о землю. Он стал избегать класть
голову  на руки во время  привалов;  а потом  запретил себе закрывать глаза,
чтобы не заснуть.
     Некоторое  время  он  еще медленно полз, с небольшой  передышкой  после
каждого  рывка вперед,  чтобы сэкономить  силы и обмануть усталость. А потом
заметил,  что  на  каждой  остановке  глаза закрываются сами собой.  Однажды
острая боль в  израненном лбу разбудила его, когда голова упала в грязь. Хью
попытался ползти быстрее,  мысленно  подгоняя себя, но на первом же  привале
его охватила настоящая летаргия. Он попил из ближайшей лужицы. Протер глаза.
И  решил  во   время  каждой  передышки   совершать   определенный   ритуал:
помассировать  ногу,  внимательно  посмотреть   по  сторонам,  вглядеться  в
холмистую гряду на  горизонте, размять плечи, поморгать,  глянуть на солнце,
снова  поморгать,  глубоко вздохнуть, найти  гладкий камушек, пососать  его,
помурлыкать песенку, выплюнуть камушек, провести рукой по волосам, потрогать
рану на лице, почувствовав боль, поискать что-нибудь съедобное.
     Голод... Похоже, это может сработать. Если не утолить  его, то  хотя бы
использовать.  Думать  о  еде каждый  раз,  как  усталость  начнет  туманить
голову...
     Продвигаясь вперед, Хью думал  о бифштексах с яйцами, хлебе, кофе, чае,
вине,  плитке  шоколада. Плотная, тяжелая масса,  способная заполнить пустой
желудок. А как славно поспать после хорошей еды...
     И он  начинал снова,  с бекона, рыбы,  лука, кукурузы, яблок, вишневого
пирога...
     Когда  он  остановился,   чтобы  попить,  желудок  скрутил  спазм.  Хью
зажмурился, сморгнул миражи. Пополз дальше. На время перестал  думать о еде.
Слишком много жидкости внутри.
     Спустя несколько минут сонливость вернулась, он заметил, что  то и дело
зевает.  Принялся бороться  со сном прежним  способом.  Вдруг справа  словно
что-то взорвалось, это промчался мимо перепуганный кролик.
     Зверек  остановился  недалеко   от  человека,  подергивая  носом.   Хью
облизнулся,  закинул  левую руку назад, нащупал сапог и  стал  его осторожно
стягивать, чтобы не  спугнуть животное резким движением.  Думая  о том,  как
убьет  кролика,  он представлял себе Джеми, которого  не достать. Пока.  Хью
переложил сапог в правую руку, отвел ее назад.
     Джеми...
     Выругавшись, бросил сапог. Промазал. Кролик скрылся из виду. Джеми.
     Подполз, подобрал ботинок, поискал глазами кролика, не нашел. Продолжая
ругаться,  засунул в сапог  ногу. Какую-то выгоду  все-таки извлечь удалось:
спать больше не хотелось.
     Хью  медленно  пополз  дальше.  Если  показался  один  кролик,  значит,
поблизости  должны быть  и другие. Будут еще попытки, нужно только  проявить
большее самообладание.
     Но больше в  тот день кроликов он не видел. Он пил из  каждой ямки,  из
каждого  отпечатка бизоньего  копыта, но ничего съедобного не нашел,  как ни
искал. Тем не  менее он полз  весь день  и большую часть  ночи. А может,  он
спал? Хью  и сам  не знал толком. Движение  во  сне  и  движение  наяву были
неотличимы. Он помнил только, что полз до самого рассвета.
     А теперь был уже вечер. Хью посмотрел на гряду. По  расчетам, он должен
добраться  до ее  левых  отрогов. Интересно, сколько  же  он прополз? Трудно
сказать,  он  ведь  даже  не  знал,  сколько  дней  прошло.  Но  что  это?..
Далеко-далеко,  за  вершинами  нагорья, вдоль  южного  горизонта можно  было
разглядеть зазубренный край хребта. Гребень  водораздела. Там  лежит долина,
где растут фруктовые  деревья, и несут свои  воды реки.  Там -- жизнь, нужно
только добраться до  нее. Во всяком  случае подползти так близко к цели, что
держать ее в поле  зрения  --  это  уже маленький триумф.  Гряда холмов  уже
близко, можно даже различить ее  рельеф.  Хью почувствовал небольшой  прилив
сил. Отчетливый  вид реальной цели, независимо от того, как  далеко она была
удалена, радикально изменил его самочувствие. Взамен  всех тягот и страданий
он  получил мгновение счастья, и  теперь предстояло выторговать у судьбы еще
немного удачи.
     Подъем сил помог  ему продержаться большую часть ночи. Хотя  все так же
слипались временами глаза  и на  протяжении  всего пути преследовали видения
пищи, кое-где встречались лужицы воды, и  тело двигалось  с ясным осознанием
цели. Возможно, завтра найдется еда...
     Всю ночь ярко светили звезды, двигаясь по своей вечной карусели. Где-то
далеко кричали койоты. Ветерок был прохладным, но не более  того. Хью принял
решение  ползти как можно дольше, чтобы восстановить цикл ночного движения и
дневного сна.  Двигаться. Двигаться. Сам процесс движения значил больше, чем
пройденное расстояние.
     Незаметно прошла большая часть ночи. Передышки становились все длиннее.
Перед рассветом Хью заснул, и ему приснилась долина за хребтом.
     Он проснулся от полуденного зноя. Подняв голову, присмотрелся  к хребту
на  горизонте. Холмы  теперь были  справа.  Он помассировал ногу,  задаваясь
вопросом, осталась  ли где-нибудь  на поверхности вода.  Потянулся,  зевнул.
Протер глаза, потрогал  изорванный лоб. Облизал губы. Почесал шею. Есть пока
не  хотелось, но  он  знал, что это не продлится  долго. Некоторое время Хью
испытывал  такой комфорт, что казалось, готов был встать  и пойти. Но  знал,
конечно,  что эта  иллюзия исчезнет, как  только он начнет двигаться. И  все
же... двигаться необходимо.
     Хью  вытянул  руки  вперед,   выпрямил  тело,  подтянулся,  оттолкнулся
здоровой ногой. Хорошо хоть земля просохла и тело  теперь не вязнет в грязи.
Опять подтянулся.
     Так он полз большую часть  дня. Вдруг  справа донесся тихий стрекочущий
звук. Хью  сразу  узнал  крик суслика, желудок его  сжался.  Он остановился,
определил направление  и тихо, медленно пополз на звук.  Осторожно раздвинув
траву, выглянул на поляну, где возле норы увидел зверька.
     Рука снова ухватилась за сапог, стаскивая его с ноги. На этот раз он не
бросил  его,  а тихо отложил  в  сторону  и стянул толстый шерстяной  носок.
Устроившись поудобнее, принялся распускать вязание.
     Носок изобиловал дырками. Тогда приходилось вытягивать нитку за ниткой,
связывая их  узелками  между собой.  Наконец, в  его  распоряжении  оказался
длинный шнур, который Хью смотал в моток.
     Потом он сделал петлю, надел сапог и пополз к норе. Услышав его, суслик
нырнул в свое убежище.
     Хью осторожно разложил петлю перед норкой, разгладил ее. Не выпуская из
рук  шнура, отполз назад, устроился как можно удобнее и  приготовился ждать.
Ждать долго. В голове тут же зашевелились мысли о мясе.
     Несколько  раз  он  менял  положение  тела,  предвкушая  обед. Время от
времени прикладывал ухо к земле и прислушивался  к подземным звукам. Ни разу
ничего  не  расслышал,  но  не  был  обескуражен; норка  должна  была  иметь
несколько  входов и  выходов, множество  галерей и ответвлений. Трудно  было
рассчитывать, что зверек  часто пользуется именно  этим  отверстием.  Тем не
менее, если однажды он это сделал, то рано или поздно появится опять.
     Шнур он держал все время натянутым. Сам же расположился так, чтобы тень
не  падала   на  входное  отверстие  норки.  Дышать  старался  потише.  Тень
передвинулась на восток. Время от времени Хью посматривал на вершину хребта.
Да, горы теперь были  заметно  ближе.  И снова думал  о еде,  напрягая мышцы
живота, чтобы заглушить урчание.
     Должно быть, прошел  час или два -- Хью не смог  бы  сказать  точно, --
когда  ему  показалось, что какая-то  тень шевельнулась в глубине норы. Рука
машинально  напряглась  и  он  заметил,  что затаил дыхание.  Еще  одно  еле
заметное движение. Хью терпеливо ждал,  позволив себе отдышаться. Минуты шли
одна за другой. Ничего,
     День клонился к закату.  Зверек,  видимо, передумал, нашел  себе другое
занятие.  Хью переменил позу, помассировал ногу,  прикинул длину своей тени.
Он умел ждать. Очень давно научился искусству ожидания.
     Хью опять подумал о еде и о  том,  как Джеми поиздевался бы  над ним --
сидящим вот так около норы какого-то грызуна в  надежде  раздобыть крошечный
кусочек сырого мяса. Ах,  Джеми... Где  ты сейчас? Закусываешь бифштексом из
бизона и жареной картошкой  с толстым ломтем хлеба вместе с  майором Генри и
его ребятами? А на десерт яблоко? Думаешь  ли ты о старом Хью и о том, что с
ним стало? Или я полностью вычеркнут из твоей памяти?
     Хью  снова  приложил  ухо к  земле  и опять ничего  не  услышал. Солнце
продолжало  свой поход на запад, и пить теперь хотелось почти так же сильно,
как есть. Он беззвучно выругался и продолжил бдение.
     Вот!  Еле  уловимое  движение  в  норке.  Хью  напрягся.  Опять! Зверек
подобрался к выходу, выглянул наружу. Хью подумал о Джеми, и стал упрашивать
зверька  вылезти  наружу,  представил  себя  этим  сусликом,  побуждая   его
двигаться вперед.
     Животное   сделало   несколько  шажков,  издав   воркующий   звук.  Хью
почувствовал, как слюна наполняет рот. Суслик вновь высунулся из отверстия.
     Ну еще немного... Вышел. Встал. Хью  дернул шнурок. Петля затянулась на
шее суслика. И тут шнурок лопнул.
     С рычанием Хью бросился вперед, протянул руки, пытаясь схватить зверька
прежде, чем тот скроется в норке. Но суслик исчез, негодующе стрекоча.  Было
слышно, как  грызун скребется  и  пищит  где-то  под землей.  На  глаза  Хью
навернулись слезы.Он долго и громко ругался, думая о своем желудке, о долгом
ожидании, о Джеми. Охотник, целый день карауливший грызуна и оставшийся ни с
чем... Это было бы почти смешно, если бы от этого не зависела его жизнь.
     Хью развернулся лицом к нагорью и снова пополз. В животе урчало, во рту
опять пересохло. Ругаясь, он упрямо полз вперед, во мглу.


     Кольтер  щурился  от лучей  света,  проникавших  в  тайник, взгляд  его
блуждал  по  беспорядочному  нагромождению  безнадежно  испорченного  добра,
принадлежавшего  когда-то  некоему  забытому горцу. Тайник представлял собой
полость, размытую  подземными водами и прикрытую сверху бревенчатой крышей с
земляной насыпью. Отовсюду сочилась вода, грозя вымочить все до нитки.
     Как он сюда попал? Руки неуверенно ощупали  лицо, щетину на подбородке.
Грудь  и ноги прикрывало  изорванное  одеяло  с  дырками для рук.  Перебирая
пальцами  влажную шерсть, он  решил, что должен  кого-то  поблагодарить, ибо
одеяло и тайник спасли его жизнь.
     Мысленный  голос спросил: "Кто ты?" У  него пока не было  ответа.  Я --
нечто. Он ощупал  голову и обнаружил, что волосы  у него  необычно длинные и
приятно чистые, словно недавно вымытые. На лбу был  шрам,  холодный как лед.
Похоже на  старый  ожог;  но он  не  мог припомнить, где  получил его. Кости
ломило. Подбородок и скулы покрыты щетиной. Она еще кололась, но в целом уже
была мягкой на ощупь. Ноги усеяны подживающими ссадинами и царапинами. А вот
ступни, похоже,  использовались  как  осадные орудия: пальцы  разбиты, ногти
поломаны.
     Джон долго лежал, размышляя о том, до какого же жалкого состояния дошел
--   а, может, он  всегда  пребывал в  нем?  Это  ему  было неведомо. Он знал
только,  что являлся  некой сутью, которая уравновешивала  суть другую,  ему
неизвестную.  Бог, или  судьба, держали его  на  ладони  мира. Его предки на
далеких островах назвали когда-то своего бога, который  был ничем иным,  как
судьбой,  странным именем Вирд. Почесывая  бороду, он думал, смотрит  ли  на
него сейчас старый Вирд.  Или же этот Вирд, безголовый и бестелесный, не что
иное,  как  серия  роковых  шагов,  которые  совершает  жалкий,  беспомощный
человек, барахтаясь и думая только о том, чтобы было где поставить ногу.
     Так или иначе, но сейчас ему не оставалось  ничего, кроме как выбраться
отсюда,  пока  эта  чертова куча земли не  обрушилась ему  на голову. Он  со
стоном  сел,  опираясь  на  локти.  Сквозь  дыру  в  потолке,  которая  была
одновременно  входом,  виднелось  солнце. Невдалеке  слышалось журчание воды
между камней...
     Бывал ли он  раньше в горах? И не был  ли он?.. Мысль прервалась.  Джон
пополз по  земляному  полу,  осматривая  истлевший скарб. Бочонки с порохом,
отсыревшим, слипшимся, неизвестно сколько пролежавшим в земляной могиле. То,
что осталось от  нескольких  проржавевших  топорищ  и сверел, не поддавалось
описанию  --  труха, да  и только;  рубанки, пилы -- все  покрыты ржавчиной;
бочонки с  мясом,  некогда съедобным, а  теперь изъеденным  мышами, вонючим;
медвежьи шкуры, облезлые, но с еще прочной мездрой. Может, где-то завалялась
пара мокасин? Он  с  сожалением взглянул  на  свои  голые распухшие ступни и
вернулся  к  кожаному  хламу --  то,  что не  успели  съесть  грызуны,  было
пронизано  белыми змееподобными корнями, которые, проникая в тайник,  давали
дорогу струйкам подземных вод.
     Вдруг пришло  озарение... ...Я  помню, как складывал сюда все эти вещи,
груды зимних запасов, спуская их в отверстие Поттсу, а он ворчал и ворочался
в темноте, словно кипящая патока в котелке.
     Вместе с именем Поттса пришло и целостное представление о себе самом --
кто он такой на этой земле, и что ему предстоит сделать.
     Смеясь, Джон вспомнил  все.  Проверив свои знания.  Последнее прозвище:
Сихида. Последний  род занятий:  траппер. Прежний род занятий: охотник. Цель
жизни: выживание, Цель выживания: жизнь.
     Удовлетворенный,  высунул  из  отверстия   голову.  Солнце  моментально
ослепило его. Закрыв глаза руками, он выглядывал сквозь щели между пальцами,
понемногу их раздвигая, пока боль не исчезла.
     Провалиться  мне  на этом  месте,  совсем  как старик...  Интересно:  а
сколько мне лет? Не помню точно. Сколько зим, как говорят кроу...
     Он считал, припоминая  исхоженные  тропы. Тридцать  четыре, может быть,
тридцать шесть.
     Попытался вытащить из  тайника медвежью шкуру с редкими пятнами меха на
серо-голубой мездре. Увы, она не пролезала в отверстие. Выругавшись, Кольтер
бросил ее обратно во тьму.
     Значит,  вот он я, одеяло  на спине, нож на  поясе...  Сидя  на бледном
осеннем  солнышке,  Джон дал  глазам привыкнуть  к  свету. Рядом  с тайником
ревела речка, переполненная талой водой, извиваясь вокруг хвойных деревьев и
исчезая за поворотом. Вдруг до него донесся ясный, громкий  треск древесины.
Он  поднял голову и увидел  сноп искр. Над беснующейся рекой  горела мертвая
сосна.
     Кольтер  мгновенно  оценил  увиденное.  Живя   у   кроу,  он   научился
разбираться в знаках. Кто-то поджег дерево. Это была благодарность создателю
за хорошую погоду и просьба о том, чтобы она продлилась подольше  -- горящая
сосна, возносящая огонь в небеса.
     Северо-восточный ветер коснулся щек.  Кольтер вздрогнул, отвел глаза от
дерева надежды и посмотрел на речку, пробивающуюся через валуны и исчезающую
за поворотом. Дальше она повернет  на юг, нырнет в расселину,  пронзит своим
телом заснеженные  поляны, дымящиеся прерии, равнины,  полные дичи. На юг  к
каньону, носящему его имя, тянулась широкая  солнечная дорога.  К Кольтерову
Аду.
     Значит,  так тому  и быть.  Прими этот знак,  иди вдоль  ручья. Дорогой
пылающего дерева.
     А те, кто хотят  меня заполучить, пусть следуют за мной в Кольтеров Ад.
За мной. Джон затрясся от смеха.
     Горящее  дерево  с  треском  лопнуло, рассыпавшись горячими  угольками,
оставлявшими в воздухе белесые  дымные хвосты.  Кольтер проследил глазами за
их падением и...  замер,  потрясенный. Там, у  реки,  в зарослях  красных ив
скрывалась удивительная вещь...
     То была принадлежавшая ему когда-то  грубая лодка из ивовых и  ольховых
прутьев,  покрытая  высушенной  на  солнце   лосиной  шкурой.  Память  вновь
заработала, и он  припомнил тот день,  когда  они с  Поттсом смастерили ее и
спрятали в пещере чуть повыше тайника.  Прорехи в лосиной шкуре они заделали
смесью пчелиного  воска, бизоньего сала и  толченого угля.  За два прошедших
года швы разошлись, но лодка все еще  выглядела достаточно прочной. Два года
--  много  это  или  мало?  Он заковылял  к лодке; ступни при солнечном свете
казались синеватыми и хрупкими, как у старухи.
     "Рано хоронить старину Джона",  -- пропел себе под нос Кольтер, сплюнув
на землю.
     В  лодке  он  нашел  сосновое  весло, которое  сам  же вырезал,  с  его
инициалами.  Буквы "Д.  К.", а  над ними крест, его знак. Маленькая шутка --
инициалы и крест. Рядом с веслом  --  пара мокасин  с двойными подметками из
бизоньей  кожи. В первый раз с того самого  момента, как черноногие окружили
его,  Кольтер весело  улыбнулся,  даже усталость  и тупая  боль отступили на
время.
     Одеяло и нож, пел он. Лодка и прошитые мокасины, завопил  он. И сплясал
сумасшедшую джигу, кружась на песке.
     Куда  может пойти человек?.. Человек может пойти туда,  куда  он  может
пойти, заливался он бессмысленным смехом.
     Ха! Путь лежит в Сент-Луис... И если я избавлюсь от этой своры дикарей,
о  Господи,  я  обещаю  Тебе  раз  и  навсегда оставить  свои  суетные дела,
построить  надежный дом среди высокой травы,  не  бродить где попало, отдать
всего себя Твоей власти...
     Джон  сощурившись посмотрел в небеса и  сквозь дрожащие ресницы  увидел
черного  ястреба, пересекавшего  солнце.  В  когтях он  сжимал мышь. Длинные
черные когти и надменный зубастый клюв с черными ноздрями...
     ...Ястреб?  Черный образ на  слепящем диске  растаял. Кровь жертвенного
хищника впиталась в перистые облака.
     Кольтер  потряс головой, избавляясь от видения. Камни,  камни. Охотники
иногда  вешают на  деревьях ястребов с распростертыми крыльями,  еще  живых,
молящих криком о милосердии.
     Милосердие? Джон задумался, был ли этот мир  миром  животных или  миром
людей? Что это за неживотное животное, это человеческое животное, которое не
может ладить ни с  человеком, ни со зверем?  Ему многое пришлось  повидать в
этом суетном мире  -- караваны переселенцев на лесных дорогах,  плутающие  в
тумане, и водопады на  орлиных островах,  где белые  медведи  оставляют свои
отметины на деревьях двухсотфутовой высоты.
     Люди в экспедиции молились неизвестным богам или богам, известным своей
кровожадностью. Сам Христос,  полузабытый в этих лесах, нес людям  проклятие
вместо удачи. И они проклинали Его в ответ  и с  тем  же  выдохом  молили  о
благословении, ибо все  здесь  было новым  в  этой ужасной  земле,  словно в
насмешку названной кем-то -- обетованной.
     Вот  почему Кольтер  везде,  где бы ни шел,  оставлял эту свою странную
подпись  -- Д. К. с  крестом -- на дереве, на  камне,  на стене пещеры  и на
тоненьких  стволах  молодых  деревьев, чтобы они, когда  вырастут  огромными
великанами, хранили на своем живом теле его тотемный знак.
     Охотник. Он был охотником.  Он убивал. Но только ради того, чтобы жить,
чтобы есть. Хотя даже это порой казалось ему преступлением. А ведь  он видел
тысячи мертвых бизонов, убитых только ради того, чтобы вырезать язык и горб.
Мериуэзер Льюис прострелил одной бизонихе легкие, когда та паслась со  своим
теленком. А потом  застрелил теленка и его братца. Он застрелил бы и теленка
этого теленка, если бы таковой существовал...
     И почему охотник всегда держит в памяти картинки смерти? Он слышал, как
кости мертвых животных поют на ветру словно арфы, и видел овес, прорастающий
сквозь пустые глазницы белеющих черепов. У людей Льюиса и Кларка в руках был
гром,  а  на  ремнях  --  молнии; гром  и  молния  были  их  союзниками,  их
повелителями -- так говорили индейцы.
     Только  на  следующий день, спустившись далеко  вниз  по реке,  Кольтер
полностью оценил свою удачу. Он вспомнил свой обморок на вершине Сердца Горы
и смутно все  остальное --  как кто-то  ухаживал за ним, спасая от  морозной
ночи.
     В памяти навязчиво  вертелась одна  картинка:  подобно  тому как шаманы
кроу лечат раненых, вылизывая их с  ног до головы, его нянчила мать-волчица.
Неужто это и правда было? Память не сохранила четких деталей, кроме ощущения
материнской   ласки,  тепла,   запахов   древесного  дыма,   сала,  рыбы   и
прикосновений мягкого меха.
     Река окончательно прояснила разум. Удача  и дырявая лодка позволили ему
худо-бедно продержаться на плаву до сумерек. И тут он наткнулся на утонувшую
антилопу.  Он видел  такое  не в  первый раз. Бывало, баржа  Мануэля Лизы  с
трудом пробивалась через  трупы  животных,  но даже поселенцы, с  их волчьим
аппетитом,  не трогали  эти  тонны мяса.  Животные тонули  сотнями, и  река,
замедляя течение среди зарослей пижмы, источала трупный запах. Правда, в тех
случаях,  когда  бешеный  поток  ловил  молодое  животное  --  бизона, лося,
антилопу  или  оленя  --  и мясо  было  еще  свежим и  кровоточило, любой  в
экспедиции готов был отведать порцию филе, запивая ее глотком рома.
     Радуясь  первому  за  много   дней  куску  мяса  --  окороку  антилопы,
зажаренному  на углях, --  Кольтер с сожалением  вспоминал вкус  рома  и его
тепло, разливающееся по жилам.
     На  поляне  у  реки,  где он  устроил лагерь,  рос шалфей.  Джон сорвал
несколько стебельков и бросил их  на угли, чтобы копченое мясо стало  слаще.
На  второй   день  горы,  словно  театральный  занавес,  расступились,  река
приобрела цвет кофе с  молоком. В тополином молодняке он отыскал крыжовник и
дикую смородину. Пока  он  пировал там,  вокруг разбрелось дружелюбное стадо
белохвостых оленей, непуганых  и  послушных.  Они  тоже тянулись за ягодами,
слегка толкая его боками.  Где-то в  зелени крон  сойка с  голубым гребешком
ругалась и срамила человека и его странных друзей.
     К полудню он  преодолел самый опасный  порог. Гранитные  скалы остались
позади, и  перед ним раскинулась река, полноводная,  грязная и зловонная,  с
берегами,  испещренными  красной  и  белой  глиной,  которой  многочисленные
племена пользовались для боевой раскраски.
     Эта местность была Кольтеру  домом  родным. Его  всегда манили горы. Но
когда он откликался на зов, они обращались с ним весьма сурово. Горы терзали
его  плоть,  а  равнина ее залечивала. Теперь чернохвостые  олени как собаки
бежали за его лодкой. Они вместе ели "белые яблоки", которые Друйярд называл
pomme  de  prairie, похожие  на  репу клубни растений  семейства бобовых  --
человек может  неделями  питаться только  ими,  если  нет под  рукой  ничего
другого. Олени в этой обширной, похожей на  парк, прерии были упитанные,  не
то  что  худые  горные,  которых  раньше  доводилось  видеть им  с  Поттсом.
Соскучившись по  соли, чернохвостые  лизали Джону лицо, пока  он отдыхал  на
солнышке.
     И все равно,  он ни на  минуту не  переставал чувствовать себя дичью --
охотник,  за которым охотятся. Сумев уйти от  черноногих на  Сердце Горы, он
теперь  стал более удобной добычей. Хотя через горы они не перейдут, Кольтер
был уверен  в этом, но  вполне могут обойти  их  с востока на своих отличных
сплетенных из ивовых прутьев снегоступах.  Сначала они вернутся в свои типи,
поедят  мяса,  нарассказывают  небылиц,  укрепят  сердце,  подсластят  охоту
крепким сном. А потом  -- и это так же  верно, как то,  что теперь у него на
ногах мокасины, -- отправятся за ним лучшие из бегунов, способные бежать  по
равнине днем и ночью, легендарные марафонцы.
     Истина заключалась  в  том,  что  настоящая охота  за  Джоном Кольтером
только начиналась. То, что ему дважды  удалось ускользнуть от индейцев, было
скорее их промашкой, нежели  его проворством.  Так что игра продолжается,  и
ставка в ней -- жизнь.
     Остановиться у  реки, грея измученное сердце последним теплом  осеннего
солнца и добротой милых оленьих морд, было опасно  --  и все же Джон не смог
отказать себе в этом.  Внутренний голос твердил, что черноногие уже  в пути,
что он теряет драгоценное время, что  скоро будет слишком поздно. И его ждет
адский огонь.
     Поев "яблок", Джон вернулся к реке,  осмотрел лодку, убедился, что течь
не  усилилась.  Вспомнил другую лодку, подарок Льюиса.  Она  была  настоящей
бездонной бочкой. У  нее  был  кованый  железный каркас,  который  мастерили
несколько недель,  и все равно  она текла в каждом шве.  В тот  самый  день,
когда она  затонула,  случилось дурное  предзнаменование  -- разом сломались
тринадцать топорищ. Новые, сделанные из дикой вишни, оказались гораздо хуже.
Помнится,  ребята  целый  день  оглядывались  через  плечо,  ожидая  чего-то
ужасного.
     Стряхнув  воспоминания,  Кольтер снова  пустился в плавание,  на глазок
определив  высоту солнца на юге.  По берегам раскинулись широкие  поляны, на
которых  пестрели  пышные желто-лиловые купы  колючих диких груш. С  берегов
вниз  клонились  подсолнухи,  Кольтер отметил обилие  диких огурцов, камыша,
конского щавеля.  Здесь,  в низине, земля еще наслаждалась летом,  и  буйная
растительность радовала  глаз,  заставляя  забыть  о том,  что  его  жизнь в
опасности.
     "По крайней  мере  от  голода  я не умру", --  подумал  Кольтер.  Сосны
уступили место тополям, тополя -- ольхе. Предгорье мягко переходило в сочные
влажные луга -- преддверие великих равнин, лежащих на  юге. Гребя веслом, он
видел в воде ондатр и выдр. Тут и там попадались печальные остовы доверчивых
оленей, антилоп и бизонов, которые были  сбиты  с ног  бушующим потоком и не
сумели  выбраться на  крутой берег.  А  однажды  он заметил  медведя гризли,
выглядывающего  из кроваво-красных  ободранных ребер утонувшего лося.  Белая
медвежья  морда была вымазана  кровью. Зверь поднял лапу,  охваченный скорее
любопытством,   нежели  страхом.   Кольтер  поднял  в  ответ  весло,  словно
приветствуя хорошего товарища, и скрылся за поворотом.
     Тремя годами раньше, когда Льюис имел неосторожность подстрелить одного
из этих невозмутимых животных, гризли бросился за ним в воду,  хлопая лапами
и  делая  вид,  что  играет.  Льюис выпустил в  него одну  за  другой девять
мушкетных пуль. Медведь  раскинул лапы и закружился в воде, словно небольшой
водоворот. Казалось, пули не причинили ему  вреда, будто он был неуязвим для
них. В дело вступили все охотники и  поливали танцующего медведя  свинцом до
тех пор, пока он наконец, почувствовав боль, не бросился  на Льюиса, который
тщетно  пытался спрятаться в воде. Над ее поверхностью  торчал нос Льюиса да
кисти руки  с  побелевшими  суставами, сжимающие  ружье.  Медведь  неумолимо
приближался, не  обращая внимания  на град  пуль. Казалось,  ничто не сможет
остановить его.
     В конце  концов огромный зверь, получив достаточно свинцовых шариков из
тридцати ружей, скрылся  под водой, издав  леденящий  душу крик, напомнивший
всем плач умирающего ребенка.
     Кольтер с  содроганием  вспоминал этот  эпизод  своей  жизни,  разбивая
лагерь на крошечном островке, поросшем  чахлыми березками. Середина островка
была выжжена молнией. А может, это сделали индейцы. Как бы то ни было, центр
острова представлял собой пепелище, причем совсем свежее.
     Только ствол старого кривого дуба уцелел  в пожарище. Кольтер подошел к
нему  и  обнаружил  круг  из почерневших камней, тщательно  выложенный у его
подножия.
     И отпрянул, поняв, что это священный дуб. С длинных ветвей, покачиваясь
на  ветру,  на шнурках  свисали  кожаные  щиты.  В  центре  каменного  круга
возвышался плоский порфировый валун, не тронутый огнем. Кольтеру,  который в
своих странствиях  не раз встречал нечто подобное, круг  напомнил манданское
колесо  судьбы.  Манданы  молились  священным  камням в  центре  круга.  Они
приносили им разнообразную пищу, окуривали дымом. Совершив подношение, люди,
желавшие  узнать  будущее,  ложились  возле них,  курили  священные травы  и
ожидали знака.
     Став на колени в  золу перед древним дубом, Кольтер поклонился лиловому
камню в центре, который имел не менее десяти футов  в поперечнике. Казалось,
он слегка дрожал в неверном вечернем свете.
     Нет,  нужно что-нибудь  поднести ему... Джон вернулся  к лодке и достал
небольшой кусок копченого мяса, который берег на ужин.
     Что ж, придется обойтись  без  ужина...  Застывший силуэт дерева  четко
вырисовывался в сгущающихся сумерках. Камень же -- будто в нем  жила частица
северного сияния -- начал  светиться  собственным  светом.  Кольтеру не было
нужды трогать камень, чтобы узнать, какой он на ощупь. Гладкий, словно грудь
женщины.  Он как-то  видел  мужчину и  женщину,  занимающихся любовью  возле
такого камня. Манданская скво  слыла бесплодной.  А  осенью  живот ее  начал
пухнуть и к весне она разродилась здоровым ребеночком.
     Джон  смотрел  на камень,  мерцающий  в сумерках. Ветер  с реки  кружил
мягкий пепел вокруг его головы.  Он  закрыл глаза  и  положил  у камня кусок
мяса, все, что мог  ему дать. Однажды у него на  глазах человек отрезал себе
указательный палец  правой  руки и положил  его туда,  куда  Кольтер  сейчас
положил мясо,  направив палец на восток, а когда утром проснулся,  палец был
повернут на юг. И человек пошел  этим путем, уверенный, что впереди его ждет
удача. Так оно и случилось потом, человек стал вождем.
     "Да, немало частиц  своей плоти разбросал я по горам и долам Развилки",
--  пробормотал Кольтер.
     Он  склонил  голову. Камень  мерцал. Казалось, откуда-то из  его глубин
доносится шепот манданской молитвы, смешиваясь с шумом  реки и растворяясь в
ночной пустоте.
     Посидев несколько минут, не думая ни о чем, Кольтер встал,  вернулся  к
лодке и уселся  на  прибрежный валун, размышляя,  что  же делать  дальше.  У
другого берега шумно расправлялась с утонувшим бизоном разбойничья компания:
сороки, волки, вороны.  При звуках этой дружной пирушки урчанием  напомнил о
себе желудок.  Маленькие клубни  дикой картошки  давно переварились -- живот
требовал  еще,  требовал мяса. Но того же требовал и священный камень. И  он
его получил, а желудок -- нет.
     Кольтер  сидел  на  валуне  и  следил за  взмахами  хищных  крыльев над
кровавой  тушей, пока с верховьев  вместе с опустившейся  тьмой не спустился
гризли  и не разогнал  падалыциков. Теперь сквозь лепет реки  с  того берега
доносилось лишь мощное чавканье.
     Джон прилег, завернувшись в одеяло. Оно помогало мало,  стужа пробирала
до  костей. Ночной  ветер  завывал  в кронах, заглушая возню гризли в вязком
мясе мертвого бизона. Кольтер скорчился, дрожа от холода. Потом встал, пошел
на пожарище и стал раскапывать руками мягкий песок. Чем глубже он копал, тем
теплее становился песок. Он проработал  так где-то с  час,  пока  вырыл себе
ложе вблизи от светящегося  камня  и кривого  дуба, на котором  кожаные щиты
похлопывали от ветра.
     Закопавшись в землю, Джон наконец согрелся. И заснул, укрывшись одеялом
до  подбородка, попав во  сне в  продымленный  вигвам манданов, где  кружком
сидели старики, а за ними теснились молодые мужчины с женами, закутанными  в
плащи из бизоньих шкур.
     Приглашенные  Кольтер,  Льюис и его  люди бок  о бок  стояли в вигваме,
наблюдая. Что  это был за обычай, они  не знали. Знали только,  что он имеет
отношение  к бизону, но каким образом, не могли сказать с уверенностью. Юный
жены были  голыми  под  своими плащами.  Жалобно  воя,.  юноши  подходили  к
старикам, униженно умоляли заняться любовью с их женами.
     Долгие дни охоты отняли  у них много сил. Но краем глаза Кольтер видел,
что  кое-кто  из  их  команды  все  же  поддался  искушению...  "Дьявольское
наваждение,  -- услышал он слова Льюиса. -- Сифилис --  лучшая  награда тем,
кто замарается  об  этих язычников, не знающих лучшей жизни..." И выбежал из
вигвама в своей развевающейся шинели, бормоча проклятия.
     Кольтер,  однако,  уйти  не   смог.  Нечто   большее,  нежели   простое
любопытство,  словно пригвоздило его к  месту.  Отведя  взгляд от похотливых
болванов  из  команды  Льюиса  и Кларка,  он стал  наблюдать за стариками  с
дряблой плотью и седыми волосами, которые с  вожделением проникали под плащи
и один  за  другим,  словно  одурманенные  опиумом, проваливались  в забытье
любви...
     Кольтер  был больше не в  силах бороться с  собой. Когда  одна  из  них
распахнула  плащ, он вошел в  его сумрак и куда-то упал.  Жилище наполнилось
стонами  стариков,  вздохами  юных  жен  и  жалобным  нытьем юнцов, которые,
согласно ритуалу, предлагали своих женщин любому, кто захочет проникнуть под
мягкую тяжесть мохнатых плащей.
     Джон катался с ней по полу. Молодая, крепкая, она боролась с ним. Слезы
благодарности катились по его щекам. Добравшись до ее тела, Джон ощутил, как
его руки... его когти... устремились вниз, а грудь прижалась к ее груди.  Он
рвал ее своим зубастым ртом.
     Кольтер проснулся,  дрожа от холода. Был серый  рассвет. Медведь на том
берегу  все  еще трудился, глубоко  погрузив морду в тушу бизона. Прямо  над
головой, на ветке черного дуба  сидел ястреб, негромко  покрикивая на ветру.
Кольтер,  неловко  изогнувшись  в  песчаной  яме,  подставив  лицо  ветру  и
завернувшись  в  одеяло, лежал на животе, руки  его  были  стиснуты, а  ноги
дергались в каком-то бессознательном танце.
     Песок запекся на  губах, Джон сильно вспотел. Встал,  накинув одеяло на
плечи. Возле лодки рос куст черемухи.
     Джон достал  нож,  отрезал  несколько  кусков  коры и  пожевал,  зная о
способности черемухи выгонять лихорадку.
     Потом,  с отвращением  прислушиваясь  к  чавканью медведя  -- было  еще
слишком  темно  и  туманно,  чтобы разглядеть его  полностью, -- вернулся на
пепелище. Ястреб улетел.
     В центре камня что-то лежало.
     Весь следующий день Кольтер размышлял о  том, что нашел на камне. Мысли
об этом  то приходили,  то уходили, но  не оставляли его. Подобно лихорадке,
которая  вдруг нападала на него, а потом отпускала, образ  камня то исчезал,
то возникал  вновь,  ввергая его в некий сон  наяву. Он  бросил лодку, когда
открылась  сильная  течь, выбрал  удобный  для  ходьбы берег,  свободный  от
медведей и  волков, и  побежал,  не  обращая  внимания  на  холодный пот  на
пылающем лбу.
     Равнина,  полого  поднимавшаяся  от  реки,  была  золотисто-коричневой.
Западный  ветер  предвещал дождь.  Джон бежал, пошатываясь,  останавливался,
чтобы отдышаться,  падал на  колени,  прислушиваясь к  грохоту  собственного
сердца.
     Нет  ничего хуже,  чем попасть под град  в  этих  местах. Он  буквально
прибивает человека к земле, расстреливая небесной картечью.  Град размером с
мушкетную пулю...
     Это вновь напомнило ему о Льюисе, раненном  в зад,  но  неспособном,  в
силу  хорошего  воспитания, отвесить надлежащий эпитет провинившемуся. "Черт
возьми,  ты подстрелил меня",  -- вот наихудшее ругательство, какое тот смог
из себя извергнуть.
     -- Я не стрелял в вас, сэр,  -- оправдывался Кольтер. Но тщетно: Льюиса
было трудно переубедить, его упрямство  можно было сравнить  разве что с его
благовоспитанностью. Вместе они составляли его основные достоинства.
     -- Ну же, имей мужество признать правду. Ты пальнул мне в зад; проделал
вторую дырку там, где должна быть только одна!
     --  Вы  были  одеты  в  коричневое  и  выглядели,  как  медведь,  когда
наклонились...
     -- Это все отговорки. А не попробовать ли тебе  стрелять в москитов? Их
здесь гораздо больше, чем дичи... ахх, моя  Дырявая задница, моя несчастная,
израненная филейная часть...
     Потом они  нарвали дикого  лука,  которого  было  великое множество,  и
принялись жевать его. Паслись, чмокая, словно парочка оленей.
     -- Советую тебе, Кольтер,  засунуть по луковице  в каждое ухо, -- вещал
Льюис докторским тоном. -- А также подвязать лук с  обеих сторон к распухшим
гландам, как раз  под твоей  чудовищной  челюстью,  которую  ты  так  любишь
выпячивать.
     Кольтер делал, как ему было велено,  и чувствовал  себя при этом ужасно
глупо, но Льюис слыл хорошим врачом и знал толк в подобных вещах.
     И в  самом  деле  дикий лук принес  облегчение.  Потом  они беседовали,
прогуливаясь  вдоль  длинных, приятно пахнущих  манданских полей,  засеянных
кукурузой, тыквой и табаком.
     --  Эти  краснокожие,  --  говорил  Льюис,  --  чудесный  народ,  когда
посвящают  себя земледелию. Единственно  достойное занятие для  простодушных
язычников.  Кстати, что произошло  с тем  человеком? Ну,  что  столкнулся  с
индейцами?
     -- Вы имеете в виду Роуза?
     -- Именно!  Как же он осмелился предпринять подобную вылазку,  если ты,
Кольтер, сопровождал его?
     -- Случилась драка между Роузом и  старым шарлатаном Мануэлем Лизой. Ну
и зверская  была потасовка, скажу я вам, хорошо,  что Поттс вмешался, встрял
между ними, когда они уж было сцепились насмерть.
     -- ...Поттс навлек на себя страсти Господни из-за  своей неугомонности,
--   перебил Льюис. -- У него  ведь просто дар влезать в любые стычки, не так
ли?
     -- Будьте покойны, старый Лиза  превратил  Поттса в  котлету, прыгнул в
свою пирогу и был бы таков.  Но Роуз оказался не прост, как шарахнул по нему
из фортовской пушки. Я сам видел, как Лиза грохнулся в воду, а его дружок по
имени Сунер,  так тот,  наоборот,  взлетел  в  воздух.  Заряд  пришелся  ему
точнехонько между  ног,  так что не  успел он шмякнуться обратно в  лодку  и
выругаться, как был уже мертвее мертвого.
     -- Если бы заряд пришелся между ног тебе, я думаю,  ты  теперь тоже был
бы мертв. Это напоминает мне,  Джон, о том  медведе,  которого я подстрелил.
Помнишь,  то  шестисотфунтовое  чудовище,   чей  жир  мы  потом  так  славно
перетопили?  В нем было девять футов от носа до пяток, шея в обхвате --  три
фута одиннадцать дюймов, и когти длиной в пять дюймов...
     -- Какое  отношение  имеет медвежий  жир к пушечному заряду,  попавшему
человеку по яйцам, хотелось бы мне знать? -- усмехнулся Кольтер.
     --  А вот  какое, --  ответил  Льюис с  самым серьезным видом,  -- если
сердце того медведя было размером с  бычье, то  какие  же у него, по-твоему,
были яички?
     -- Не больше чем у  вас, -- отшутился Кольтер. Льюис не обратил на него
внимания. "Те яички были  больше бильярдных шаров, и  каждое --  в отдельном
мешочке, не то что наше федеральное объединение".
     Кольтер  предпочел  сменить  тему.  "Ногу колет!"  --  пробормотал  он.
Колючие  семена трав  проникли  в мокасины и  царапали кожу.  Джон  присел и
кивком  предложил  Льюису  сделать  то  же самое.  Оба  стянули  мокасины  и
расположились на солнышке, почесывая ноги и разглядывая облака.
     -- Чего бы я сейчас не отдал  за хороший глоток ключевой воды, -- заныл
Кольтер.
     -- А я вот многое отдал бы  за то,  чтобы узнать, что означает вон  тот
дымок,  --  задумчиво  произнес  Льюис,  показывая  на  горизонт,  откуда  в
полуденное небо поднимался серый столб дыма.
     Кольтер улыбнулся.
     -- Что  бы  то ни  было,  -- заявил он,  массируя  ногу,  --  там  наше
спасение.
     Потом повернулся на север и произнес: "А там -- тропа войны".
     Льюис удивленно уставился  в жаркий  воздух, дрожащий над сухой травой.
Темные  тени  сгущались в  знойном  мареве, рисуя  размытые  фигуры  бегущих
мужчин.
     -- И ничто их не остановит? -- спросил Льюис.
     -- А что может остановить нас? -- мягко ответил вопросом Кольтер.
     Льюис развернулся на  сто  восемьдесят градусов.  Дымное  пятно  на юге
исчезло.
     -- Что бы это ни было, его больше нет, -- заключил  он. -- И  лучше нам
не мешкать.
     Они бежали молча. Двое мужчин, бок  о бок, локоть  к  локтю. Дыхание  в
унисон.  Мерным, как  стук метронома шагом,  их  локти, покачиваясь  в такт,
отбивали шаг. Пока сжатые кулаки описывали в воздухе полукруг, ноги успевали
оторваться  от  земли и вновь  опуститься, выбивая маленькие  клубы  пыли из
сухой травы. Дыхание  вырывалось в  унисон. Так они  и бежали  в  полуденном
зное,  полностью отдавшись монотонности  бега, ритму дыхания, биению крови в
жилах.
     Позади  -- черная  клякса смертного приговора. Впереди -- Кольтеров Ад.
Трудно было сказать,  что ближе. Вдруг тихий размеренный стук подошв, мягкие
взмахи локтей,  слитный ритм  --  все  это сломалось. Кольтер  оглянулся  на
товарища и увидел, что Мериуэзера Льюиса, его друга и начальника, больше нет
рядом. Он рассмеялся коротким сухим смешком.
     -- Ты никогда не был сильным бегуном, -- проговорил он в пустоту.
     И продолжил свой бег... И бежал до  тех пор, пока ноги не стали тяжелее
цепей. И бежал до тех пор, пока  солнце не скрылось за  облаком и ястреб  не
упал с неба. Почувствовав резкую боль в лопатках, Кольтер издал резкий крик!
Ястреб...
     ...рассек ветер  темными крыльями. Дышать стало легче.  Лететь, парить.
Догнать облако, схватить его когтями. Прокатиться  на нем,  нырнуть  в него.
Пари,  ястреб, кричи! Крик ястреба! Ночь над долиной.  Фигурки бегунов среди
ночных  теней.  Ночное небо выплевывает звезды. Но вот крылья  на его плечах
сложились.  Он сидел, крепко ухватившись когтями  за  ветку.  Вокруг неслись
звуки  земли и  неба,  булькающие,  журчащие.  Он не  боялся, он теперь  мог
летать.  Он дремал, спрятав голову под крыло.  И вновь, закрыв глаза, увидел
себя на священном  камне с распростертыми крыльями. Ночь пожирала себя. Вода
кипела, грязь булькала. Земля, старая Земля вздыхала. И он увидел Ее в своем
ястребином сне: какая Она маленькая и круглая с голубыми венами рек по всему
телу.  Издалека,  с невообразимой  высоты,  Она была прекрасна, закутанная в
платье облаков,  хрупкое голубое яйцо, вращающееся в пространстве, откуда он
смотрел на Нее стеклянными пузырьками глаз. Его могут понять только ястребы,
умирающие и пророки. Только они, те кто знают Ее, любят Ее, хотят Ее.


     Впадина  на склоне  хребта становилась  все  отчетливее, и  Хью  теперь
держал направление  точно  на нее. Небо  продолжало  чернеть, под  стать его
мыслям, а  силы теперь подпитывались только яростью, которая не покидала его
ни на минуту, сгибая и  разгибая усталые конечности. Он не отдыхал уже очень
давно.
     Устроив  наконец  передышку, Хью вновь  и  вновь прокручивал  в  памяти
поединок  с сусликом,  пока  не заснул, и  во  сне продолжая  свою неудачную
охоту. В ней  принимал  участие  и Джеми,  который сливался  с сусликом.  Он
держал  разорванный  шнурок,  на  котором  висела   жизнь  Хью;  волосы  его
развевались, глаза  бегали. Потом это видение уплыло куда-то, и ему снилось,
что он снова ползет к спасительной впадине на склоне хребта.
     Очнувшись,  Хью с удивлением  обнаружил, что действительно  ползет.  Да
останавливался  ли он? Может, просто продолжал ползти  и видел сны  на ходу?
Усталость казалась  вечной;  мысли  сливались  и  путались, порой  уплывая в
долгие  мечтания  наяву.  Иногда  казалось, что  он  полз  всю  свою  жизнь,
воспоминания  же   были  просто  отрывками  мечтаний.  Хью   остановился   и
помассировал ногу.
     Пополз  дальше, отталкиваясь здоровой ногой  и прислушиваясь  к шелесту
травы.  Иногда  он чувствовал  себя глубоко под водой,  движения становились
легкими,  как  у  пловца.  А то вдруг ему казалось,  что сопротивление почвы
исчезает, и он с маниакальной поспешностью устремлялся вперед, к хребту.
     Наконец Хью пришлось остановиться, на этот раз он заснул по-настоящему,
ему приснились медведь  и Джеми. Он проснулся от ненависти и в ярости пополз
дальше.  Упала ночь,  а  он  продолжал  движение  в темноте,  перемежая  его
короткой дремотой.
     Хью  очнулся  от холода.  Он не  мог  вспомнить, полз ли  он  или спал.
Дневной  свет  уже заливал мир, просачиваясь сквозь облака. Первым  делом он
посмотрел на юг.  Нагорье  было теперь гораздо ближе. Похоже, он  прополз за
ночь большое расстояние. Хью вздохнул и потер ногу над переломом.
     В  тот день он добрался до грязноватой  канавы, оставшейся после ливня.
На вид грязь была довольно сырой...
     Хью спустился по более сухому склону. Сунул руку в грязь. Жидкая, очень
жидкая.  Он  тут же  принялся  копать углубление.  Уже  через  минуту  стала
прибывать вода. Глядя, как наполняется ямка, Хью дал себе клятву ждать, пока
вода отстоится, станет прозрачной.
     Но  как только углубление  заполнилось настолько,  что стало  возможным
погрузить в него ладони, Хью немедленно проделал  это  и начал пить. Снова и
снова. Невозможно было ждать дольше.
     Прошло, наверное,  не меньше  двадцати минут, прежде  чем  Хью напился.
Теперь маленький колодец стал наполняться медленнее. Хью повернулся и выполз
из канавы. По крайней мере он утолил жажду. Голод, правда, остался. Но жажда
ушла. Он  несколько раз  сплюнул, чтобы избавиться  от  илистого привкуса, и
снова взял  курс  на впадину. Теперь Хью был уверен, что доберется до нее. А
тогда... тогда  дела  пойдут на лад. Он начал рисовать себе картины, которые
откроются за перевалом, -- пышные луга, кишащие дичью, сверкающие ручьи...
     Он пополз быстрее. Может, от постоянной  работы тело стало сильнее? Или
его гнало  вперед предвкушение  радости? В любом  случае он собирался выжать
этот прилив сил до предела.
     Так  он  и полз все утро: ненависть отступила,  боль  притупилась, даже
голод куда-то  исчез.  Он скользил по долине,  а  хребет  все  отчетливее  и
отчетливее нависал над ним. Перед носом прошуршала змейка. Несколько  темных
птиц покружили на юге, перелетели через хребет и скрылись.
     Ближе, гораздо ближе,  радовался  он, отдыхая под полуденным  солнцем и
растирая бедро.  Возможно. Вполне возможно,  он  достигнет перевала сегодня.
Когда-то  и  холмы были  так  далеко, а ведь  теперь  они остались позади, к
востоку. Он даже не повернул головы, чтобы посмотреть на них.
     И снова  в  путь под полуденным солнцем. Хребет  час за часом рос перед
ним, расселина становилась все шире и шире. Когда  земля начала подниматься,
Хью  принялся тащить себя  вверх,  стараясь  свести привалы до  минимума. Он
упорно  прокладывал   путь  к  перевалу.  Местность  становилась  все  более
каменистой.
     Рассказывая  самому себе  удивительные истории  о  долине,  лежащей  за
хребтом,  он  взбирался  по  склону,  вспоминал  трудный  подъем  в ущелье и
изобилие, которым  был вознагражден за  муки. Не обращая внимания  на боль в
бедре, он тащил себя через  валуны и осыпи, лишь иногда  замедляя движение в
особенно трудных местах.
     И  вот наконец перевал,  зажатый с двух сторон каменными  башнями.  Хью
медлил, оттягивая момент, когда откроется вид на долину внизу, страшась, что
мечты об этой земле обетованной окажутся не более чем  сказкой, рассказанной
себе самому, чтобы облегчить путь. И все же...
     Медленно,  очень медленно он  преодолел последние  ярды подъема.  Перед
взором открылась даль, где ряд за рядом, насколько хватал глаз, громоздились
желтые холмы. Хью вцепился в камень, вглядываясь. Сказки, рассказанные себе,
были так красивы. Он уткнулся лицом в ладони и разрыдался.
     "Я  знал...  я  знал...", -- твердил  он себе.  Когда ложь, придававшая
силы, рассеялась, как  дым, что-то  тяжелое,  как  камень, навалилось вдруг,
сломало  волю,  выдавило из  тела  последние  силы, оставив  только  чувства
одиночества, растерянности, и тщетности своих  усилий. Среди  скал  перевала
свистел ветер, и Хью  стиснул зубы, не желая больше смотреть  на открывшийся
пейзаж.
     Выплакавшись,  он долго лежал  неподвижно.  Теперь  ясно,  что все  его
усилия ничего не стоили. Никогда ему  не преодолеть того  пространства,  что
раскинулось  впереди. Зачем  ползти  дальше? Это место не лучше  и  не  хуже
любого другого. Пусть все случится здесь, решил Хью.
     Но  некоторое  время спустя  он  поднял  голову, повернулся и посмотрел
назад, чтобы  окинуть  взглядом пройденный путь,  оценить, как  далеко сумел
уползти. Гряда холмов, к которой он так долго и мучительно стремился, -- где
она теперь? Отыскав ее наконец глазами, Хью нахмурился и  поднял руку. Какой
же крошечной она стала, ее вполне можно закрыть ногтем мизинца.
     Значит... Невозможно поверить в то, что он преодолел такое  расстояние.
Хью не мог отвести глаз. Значит...
     Он  улыбнулся,  зная теперь, что сможет двигаться через Желтые  холмы и
дальше,  за ними.  Столько, сколько  нужно. Отвернулся от  гряды  на западе.
Огляделся. Все-таки далеко...
     Пополз. Через впадину. Через перевал. Вниз. К желтым холмам.
     Вниз  ползти  оказалось  легче.  Дело  пошло  быстрее,  порой он  почти
скользил,  движение  не  требовало таких  усилий, как прежде,  каждый толчок
оставлял за спиной метры и метры.
     Приподнятое  настроение  оставалось  с ним, пока дорога шла. под уклон,
весь вечер и  начало ночи.  Нога продолжала  болеть, ныли плечи и  поясница,
временами  ломило  грудь.  Тем  не  менее  сейчас  страдания  плоти  как  бы
отделились от разума, пребывающего  на гребне эйфории от осознания того, что
ему удалось совершить.
     До  темноты  ему  не  удалось  отыскать  приметных  ориентиров,  и  Хью
продолжил  движение по звездам. В  ту  ночь от гордости за собственный успех
они  казались  ему  особенно яркими,  и  он полз  еще  довольно  долго, пока
усталость  окончательно не свалила  его.  Устроившись на  привал,  он быстро
провалился в сон без сновидений.
     Когда  он  пробудился, висел  серый день, и  холод пробирал  до костей.
Вокруг стелился туман, колеблемый студеным ветром. Голод был тут как тут, но
холод выбил из головы мысли  о еде, и Хью отправился в путь, чтобы разогнать
кровь и немного согреться.
     Для выбора курса у него теперь не было ни ориентиров, ни звезд, ни даже
солнца. Он  определил  маршрут по положению тела, в котором застал  его сон.
Из-за холода движения стали резкими.
     Туман.  Шевелится. Это было непохоже ни на ночь, ни на  день, а  скорее
напоминало  те  мечты, сквозь которые  он так часто  полз в  последние  дни.
Конечности двигались механически, холод понемногу выходил из тела, и Хью все
меньше  стал  осознавать  себя,  впадая  в  монотонное дремотное движение  в
фантазиях, а скоро и вовсе слился с ними, стал частью их причудливого танца.
Они  вплывали в  водоворот его ощущений, он пробирался теперь  сквозь поляны
своего детства в далекой  Пенсильвании,  слыша  чей-то плач. Чей?  Его?  Или
чей-то еще?
     Конечно. Это был Джеми. Но почему парень плачет? Хью не  мог вспомнить.
Внезапно он заметил, что слезы текут  по его щекам. Каким-то образом они оба
плакали одними и теми же слезами. Он не  знал, почему так происходит. Да это
было и  неважно.  Он  полз, всхлипывая, сквозь  туман и,  когда  успокоился,
почувствовал  себя  совсем  разбитым.  Он  думал  о  том,  что  Джеми  лежит
где-нибудь  мертвый. Он боялся,  что  ри вышли на тропу войны и наткнутся на
него. Он думал о какой-нибудь трещине, которую можно заметить слишком поздно
и провалиться.
     Теперь Хью полз сквозь страхи, ощупывая землю перед собой и тяжело дыша
во время  привалов. Отдыхать  слишком долго он  позволить себе не мог, давал
знать  холод. Он полз уже все то время, которое можно было  назвать утром, а
завеса  тумана  не рассеивалась.  Он полз.  Вернулась жажда,  а голод  и  не
исчезал. Порывы ледяного ветра стали сильнее.
     Навалилась тоска  и  отпустила, ветер  завывал голосом Джеми. Вчерашнее
ощущение  победы стало  таким  далеким, словно  привиделось в  каком-то  сне
наяву, вроде детства  в  Пенсильвании или призрачного  медведя. Страх теперь
накатывал неожиданно,  и  был  беспредметным. В  такие  минуты Хью либо лежа
дрожал от ужаса, либо двигался в бешеном темпе.
     Туман  не редел. Однажды над самой головой ему послышались крики гусей.
Почва поднималась и опускалась. В низинах ветер стихал.  А когда приходилось
карабкаться  по склонам,  он возвращался  и терзал его.  Поэтому когда туман
потемнел, превращаясь в ночь, Хью для ночлега выбрал низину. Все же теплее.
     Заснул под стоны ветра. Ему снилась еда, которую он ел последний раз.
     Проснулся, окоченев от холода.  Рассвет  был молочно-белый.  Вокруг все
так же низко стелился  туман. Царила великая тишина. Хью не  двигался. Часть
сновидений осталась с ним. Запрокинув голову, он  увидел ветви, склонившиеся
под тяжестью  слив,  ожидающих, чтобы  их сорвали.  Он знал,  что это сон  и
пытался усилием воли перенести их в мир, где лежало  его коченеющее тело. Он
не спускал с них глаз до  тех  пор, пока проснувшийся голод  не заставил его
двигаться.
     С первым же движением  вернулись  телесные боли. Но  он позабыл  о них,
когда  понял,  что  сливы  отказываются  исчезать.  Серо-зеленые  пятна  над
головой, которые  он принимал  за склон холма,  оказались листьями сливового
дерева.  Хью  приподнялся и  обнаружил,  что многие  ветви  были  в пределах
досягаемости.
     Слезы навернулись  на  глаза, когда он ухватился за плод  и сорвал его.
Проспать всю ночь, не зная о том... Хью принялся есть.
     Дневной  свет  пронизал белизну,  туман начал  редеть. Когда  видимость
прояснилась  достаточно, он увидел, что заснул в самом начале долины. Воздух
становился все прозрачнее, прилетел теплый ласковый ветерок.
     Внизу, в  долине, виднелась  тонкая линия,  похожая  на ручеек.  Оценив
рельеф местности,  Хью решил, что ручей скорее всего течет к Моро, которая в
свою очередь впадает в Миссури. Оставалось только следовать по течению.
     Пока он  ел, свет и  тепло  продолжали окутывать  его  тело. Сорвав все
сливы, что смог, он развернулся и  направился  вниз  в долину.  Бедро сильно
болело от  напряжения  вчерашнего  дня и  переохлаждения;  суставы  онемели.
Первые  же  движения заставили  его застонать, но  впереди  лежала  надежда,
облегчая боль одним своим существованием.
     Взявшись за  дело  с новыми  силами, Хью заметил  далеко впереди чахлую
зелень.  Как  он  и  предполагал, там  оказался ручеек, бьющий  из ключа.  А
растительность сопровождала ручей его русла.
     Вода.  Надо  только  добраться  до  нее  и  ползти  потом  рядом. Жажда
отступит. А,  возможно,  и  голод,  если он сможет найти  кое-какие  фрукты,
коренья, ягоды.  Хью решил поторопиться. Растаяли  последние  клочья тумана,
когда он спустился в долину.
     Ползти пришлось  долго,  солнце поднималось  все выше, день  становился
теплее.  И вот наконец он добрался до полоски растительности, где  вода била
ключом в маленьком водоеме, переполняла его и убегала на юг. Припав губами к
источнику, Хью думал о пути, который прополз, о пути, который лежал впереди,
и  о  конце  его.  Он вдруг вновь  преисполнился уверенности в победе. После
того, что случилось, уже не страшны  были никакие  испытания. А потом, потом
он найдет Джеми, и разделается с ним...
     Хыо пил,  и вода  была  сладка. Он склонялся  над  источником,  сначала
глотая,  а потом лениво посасывая  воду, отдыхал, поглаживал  ногу,  дремал.
Наконец-то. Впервые  с начала  своей страшной одиссеи  он  чувствовал себя в
безопасности, стараясь продлить это чувство как можно дольше.
     Так он провел больше часа, прежде чем тронулся дальше. И полз теперь  с
удовольствием,  ибо  слышал журчание  ручейка. Хью  будет  сопровождать его,
следить,  как он  растет, набирает силы.  Он знал, что вода поделится с  ним
своей мощью.
     Так он и полз, напиваясь досыта на каждом привале, закусывая съедобными
корешками и ягодами, что частенько попадались на пути. Полз весь тот день, и
следующий, и еще  один,  все дальше продвигаясь на восток и следя, как слева
от  него постоянно растет и ширится поток. И  по мере того как Хью набирался
сил,  он вновь и  вновь возвращался к обстоятельствам, приведшим его сюда, и
гнев его  рос, неотступно следуя  за ним.  Теперь  уже было ясно, что скорее
всего  он  останется  жив и  сможет начать свою,  особую  охоту.  С  тем  же
упорством, с каким когда-то выслеживал  дичь, он выйдет  на  тропу  войны  и
отыщет Джеми...
     Вдруг  на  рассвете  четвертого дня  Хью наткнулся на  свежий  медвежий
помет.  Потом на  пути  попались  заросли  малинника,  возле  которого  явно
отпечатались недавние медвежьи следы. Верхние ветки кустов были ободраны, но
внизу  еще  висело  с  пригоршню  ягод.  "Медведь  оставил мне  завтрак,  --
улыбнулся Хью. -- А может,  это компенсация за мои страдания? Прямо  скажем,
не слишком щедрая. Мог бы оставить и побольше". Мысли  вновь вернулись к той
роковой схватке  с медведем. Отняв у Хью  почти все, что тот  имел,  дал  ли
зверь что-то взамен? Да, похоже;  тяжелая, неумолимая медвежья решительность
с тех пор стала неотъемлемой чертой его характера. Но ведь ей не насытишься.
Взял ли  медведь  больше, чем дал?  Та сила, что гнала его сейчас вперед, --
справедливая ли то была расплата?  В  ноздри ударил мерзкий приторный запах.
Смерть, неукротимая энергия,  сладость жизни. Он обрел ее, эту  энергию,  но
что еще вдохнули в него испытания? Что обрел он еще?
     Хью  внимательно вгляделся  в  медвежий  след,  потряс  головой.  Нужно
рассуждать, как индеец. Тотемы и их сила, дневная сила, ночная сила... Может
быть, он преисполнился ночным духом медведя? Пусть так. Хью с благодарностью
примет  теперь этот  дар, ибо он поддержит  его в  пути и  приведет в  конце
концов к Джеми.
     Он  глотнул воды из ручья, вытер рот  тыльной стороной  ладони. Опустил
руки в поток и мокрыми пальцами пригладил волосы, расчесал  бороду. Потрогал
сломанный нос.  Все еще мягкий, но уже не  такой, как в день пробуждения. На
ощупь словно пятачок. Лоб весь в струпьях, но болит уже меньше.
     Так он полз  и полз, равномерно, с  регулярными передышками. На  солнце
наползали облака, то затемняя его, то позволяя сиять снова. Все больше гусей
тянулось на  юг, их крики долетали до Хью и  звали вперед. Голод усиливался.
Теперь,  когда  жажда наконец  отступила, голод накатывал волнами, скручивал
живот,  отдавался  слабостью  в  груди,  ломотой  в  спине,  просачивался  в
конечности. Ягоды и корешки, которые он находил у ручья, каждый раз казались
благословением. Но они  не могли насытить  его полностью. Все  время до боли
хотелось   еще.  Он  рассматривал  сморщенные,  с  обвисшей  кожей,  руки  и
пересчитывал ребра. Желудок требовал пищи. Страшно  хотелось мяса. Он мечтал
о бифштексах и дикой птице. Засыпая, ощущал  запах  жаркого.  Перед  глазами
стояли  куски  крольчатины, оленины, птичьи ножки, бизоньи  отбивные. Каждый
раз,  когда Хью  выкапывал  хлебный  корень или  глотал пригоршню  ягод, это
оказывалось даже хуже, чем ничего. Голод только усиливался, заставляя думать
о еде,  по-настоящему  желанной, -- белках, форели,  беконе,  семге. Дни шли
своим чередом,  и  он чувствовал,  что теряет  силы.  Жалкая пища давала ему
небольшой заряд  энергии,  но каждый  раз, взглянув  на  руки,  он  понимал,
насколько сильно истощен. Его  могучие бицепсы  и тяжелые предплечья усохли,
сухожилия торчали, словно шнуры. Разглядывая свое отражение в воде, Хью едва
узнавал себя, из ручья смотрел некто изможденный, с  заострившимися  чертами
тощего  лица,  обрамленного густыми волосами, с глубоко  запавшими  глазами,
расплющенным носом и темной полосой  рваной раны над, бровями. Голод и злоба
теперь  слились в единое целое, да и  источник у  них  был  один -- Джеми  и
медведь. Хотя медведь,  упорный,  сильный,  сам дал  ему многое из того, что
имел, тогда как Джеми только забрал. Переход через равнину отнял у Хью почти
все  силы.  Остался  только  самый  примитивный  животный  инстинкт. Он весь
превратился в голод, и целью его было мясо.
     Джеми  -- теплая кровавая сытость... Хью продолжал ползти и чувствовал,
что ему становится жарко, хотя ветерок был холодный и двигался он в тени. Он
понял,  что его лихорадит, но это  уже  не имело  значения. Он будет  пить и
ползти,  потеть,  слышать  голоса  из прошлого,  говорить  забытые  слова  о
каких-то  местах, где бывал давным-давно. Вот он  плавает в  Карибском море,
играет на полянах Пенсильвании. Борется, охотится и пирует с сиу.
     Временами казалось, что вернулся туман, а когда он прояснялся, Хью полз
по городским улицам,  и прохожие не замечали его, над ним  нависали странные
ярко освещенные здания невероятной высоты, и причудливые экипажи без упряжек
проезжали прямо по его телу... Иногда было  лето, иногда зима,  дождь, снег,
все вокруг  меняло цвет в зависимости от времени  года. Он полз сквозь годы,
сквозь страны, и казалось...
     ...А  голод оставался  с  ним  даже тогда,  когда  в  небе  проносились
удивительные  машины и  странно  одетые  люди  шли мимо.  Двигаясь  вместе с
речкой, он слышал собственный голос, но не.  понимал своих слов, да это и не
имело значения. Вперед, вперед с течением воды.
     Поток  продолжал  расширяться,  подпитываемый   случайными   ручейками.
Зеленая полоса вдоль него становилась больше, деревья выше.  Порхали  птицы,
щебетали и пели, охотились за насекомыми.
     Лихорадка  ослабла, Хыо надолго погрузил лицо в воду. Собрал жиденького
салата, поел, пополз дальше. Чуть позже упал и заснул.
     Проснулся  опять от холода: одежда промокла от  пота. Попил еще и снова
пополз.  Долина   начала  сужаться,  углубляться,  становилась   все   более
каменистой.  Теперь он все  время полз  в холодной  тени,  земля,  казалось,
проваливалась,  утаскивая  его  с  собой.  Травянистая  пойма  сменилась  на
усыпанный острой галькой берег.
     В  неярком свете  облачного полдня Хью  достиг резкого  поворота ручья.
Берега вдруг расступились, и глазам предстал  плоский, обрамленный деревьями
и тростником берег Моро, в которую низвергалась с высоты его речушка.
     Хью подался вперед, чтобы рассмотреть получше. Речка глубоко вгрызалась
в желтую скалу, которая преграждала ей путь  к Моро. Хью решил взобраться на
нее, когда услышал низкий бормочущий звук, не похожий на журчание воды.
     Это  был  самый  тяжелый  подъем  за все путешествие.  Уклон  временами
становился  очень крутым, и сломанная нога то и дело болезненно цеплялась за
острые  камни.  Тогда он выбрал кольцевой маршрут, но трижды ему приходилось
спускаться и отыскивать более удобную дорогу.
     Только на  исходе дня он  добрался  до вершины.  Лежа там,  вновь  стал
прислушиваться к странному звуку, пытаясь определить его источник.
     Далеко  внизу,  на  равнине,  которую Моро делила  на две половины,  он
увидел большое облако пыли, за которым едва проглядывали вершины деревьев.
     Вглядываясь в  даль, Хью  заметил,  что звук усиливается.  впрочем, это
могло лишь  казаться  из-за  того  напряжения,  с которым он  прислушивался.
Постепенно  внизу облака стало различаться  некое движение.  Пылевая  завеса
начала   колебаться.   Вот   она  раздвинулась,  снова   сомкнулась,   опять
распалась...
     Наконец сквозь пыльную дымку  Хью разглядел  мигрирующее стадо бизонов.
Должно  быть,  они  направлялись  на  зимнее  пастбище  к Платту.  Он  жадно
вглядывался в них -- тонны живого мяса  -- до тех пор, пока солнце не село и
ночь не укутала небо. Но звук их бега преследовал его и во сне.
     Ему снился костер,  на котором скворчали  бифштексы и  языки. А  сам он
сидел, высасывая сладкий  мозг из  костей. Проснувшись, услышал  нарастающий
топот  копыт.  Над долиной  сиял  месяц,  отражался  в воде,  освещая темную
бегущую массу, которая все приближалась, приближалась.
     Хью  опять заснул,  теперь во  сне он  преследовал бизона  по глубокому
снегу, пока окончательно не  увяз в нем. Проснулся от ставшего оглушительным
грохота  бега.  Теперь вся масса стада катилась на запад прямо  под  ним, не
оставив  ему  и  крошки  мяса.  Солнце  взошло  над  долиной,  а  внизу  все
перекатывался сплошной живой поток из пузырьков тяжелой плоти.
     Было  просто  невыносимо видеть, как  стадо  бежит мимо,  оставляя  его
голодным. Если бы  была хоть малейшая  возможность прибить  бизона, пока все
они не умчались... Хью огляделся.
     Валун.  Он  понял,  что  не  сможет  его  поднять,  но камень  выглядел
достаточно круглым, чтобы можно  было попытаться подкатить его к краю скалы.
Тяжелый, конечно. И все же, если сдвинуть его с места...
     Хью подполз  к  валуну, положил на него  руки,  уперся  здоровой ногой,
толкнул.  Камень вздрогнул,  но остался на  месте. Надо  раскачать. Он вновь
уперся  ногой,  расслабил  плечи,  согнул  руки.  Толкнул,  отпустил,  снова
толкнул, расслабился, толкнул... С каждым разом валун качался чуть сильнее в
обе стороны. Толчок...
     Камень  высвободился из ямы, в которой лежал. Еще  толчок.  Перекатился
через кромку  своего ложа. Хью опять принялся равномерно раскачивать камень.
Подполз  ближе, держась за камень  руками, вновь надавил. Толчок.  Вперед. К
обрыву.
     И вдруг валун исчез за кромкой обрыва. Вниз.  Хью быстро пополз к краю,
чтобы проследить его падение. Камень в  полете  ударился о выступ, отскочил,
покатился к бегущему стаду,  чуть не врезался  в бок самки бизона  и  замер.
Стадо выровняло свой бег, обтекая валун.
     Хью  зарычал,  схватил  булыжник,  бросил вниз. Еще!  Еще... Они падали
среди стада, нечувствительные, как капли дождя. Утомившись, он остановился и
теперь просто зло смотрел вниз.
     Наконец он  отполз от края  скалы и  спустился к  ручью.  Напился, поел
корешков, вслед за ручьем направился к реке. Местность была неровная, ползти
приходилось медленно, раны заныли с новой силой, а лоб вновь начал пылать.
     Вернулась лихорадка.
     Утром вибрация  почвы стала стихать. Стадо удалялось. Ушло... К полудню
Хью убедился  в этом.  Топот  копыт стал совсем слабым.  Преодолев скопление
валунов, он положил голову на руки и замер. Нет смысла торопиться, подгонять
себя, особенно  когда  жар  чередуется с  ознобом. Он  закрыл глаза  и  стал
слушать затихающий топот.
     Когда  Хью проснулся,  тени  заметно  удлинились. Он  попил,  умылся  и
двинулся дальше к устью речушки. Вокруг что-то неуловимо изменилось.
     Лишь несколько минут  спустя он понял, что именно. Тишина. Земля больше
не дрожала от копыт бегущего стада.
     Хью  не спеша полз к реке. На пути попались еще два  каменистых  места,
затем склон стал более ровным. Спустившись на  равнину, он немного отдохнул,
прежде чем двигаться дальше. В воздухе еще висела пыль, берега  были  изрыты
тысячами копыт. Кора на деревьях снизу ободрана, молодые  деревца повалены и
растоптаны. Хыо пополз вперед, чтобы получше осмотреть долину.
     Насколько хватал глаз, земля повсюду была одинаково взрыта. Он мысленно
намечал себе путь, а потом полз в этом направлении. Пробираясь по вспаханной
земле под полуденным солнцем, Хью решил двигаться как можно больше при свете
дня. Мало-помалу он добрался до того места, где Моро поворачивала на восток.
Богатый, сочный запах полноводной реки действовал умиротворяюще.
     Когда  уже  стало  темнеть,   Хью  вдруг  услышал  странный  шум  из-за
следующего  поворота. В нем  ясно различалось тявканье и  визг. Осознав, что
это может означать, Хью почувствовал прилив сил. И поспешил вперед.
     За  поворотом  реки  он, как и  ожидал,  увидел тушу  бизона, черную от
облепивших  ее ворон.  Вокруг  толкались  похожие  на  собак звери,  слишком
крупные для койотов. Хью принялся поспешно озираться в поисках какого-нибудь
оружия.
     На берегу валялся выброшенный водой топляк. Там можно было  постараться
отыскать  увесистую дубину. Хью  направился туда.  В излучине реки к  берегу
прибивало  изрядное   количество  древесины.   Он  принялся  выбирать   себе
достаточно тяжелую палку длиной фута в два. Наконец отыскал одну, она удобно
легла в руку и не треснула от удара о землю.
     Подобравшись  к туше,  Хыо закричал. Подобрал камень  и запустил его  в
стервятников.  Снова закричал,  бросил  еще  один  камень.  Несколько  ворон
снялись с места и стали кружить  невдалеке; другие отлетели в сторону, чтобы
тут же вернуться. Три волка прервали пиршество, несколько секунд смотрели на
Хью, а потом опять вернулись к прерванной трапезе. Он нашел еще один камень.
Поднял его, бросил.
     Камень упал далеко, на этот раз никто из пирующих даже не пошевелился.
     Хью  почувствовал,  как в нем  шевельнулась  злоба...  как же так,  он,
охотник,  вынужден  драться  со  стервятниками  -- а  эти побирушки даже  не
обращают  на него внимания. Волна ярости захлестнула  его, ударив в голову и
наполнив конечности бешеной силой.
     Он  заревел  и  пополз  вперед,  тяжело  и  неуклюже,  словно  медведь.
Размахивая перед собой дубинкой, он подбирался  все ближе, и вот сорвались и
улетели  с  протестующими  криками  птицы.  Волки  молча  смотрели на  него,
медлили. Ему это было уже неважно.  Если  они набросятся на  него, он  будет
отбиваться, насколько хватит сил. Если его самого  убьют и  съедят -- значит
так тому и быть. Хью снова взревел.
     Волки  крадучись  отступили  от  туши.  Продолжая реветь он  бросил  им
вдогонку  несколько камней. Один из волков заскулил, и  вся стая  скрылась в
прибрежных зарослях.
     Хью бросился вперед  к окровавленной туше, запустил, руки в разорванный
бок. Мясо было скользким, оно тянулось и вырывалось из рук. За  что бы он ни
ухватился, добыча буквально выскользала из пальцев. В который раз он проклял
Джеми  за  кражу ножа. Потом с урчанием впился в мясо зубами -- кусал, рвал,
грыз.  Глотая,  тряс головой и  следил  за тенями.  Потом  снова сосал и пил
кровь,  кусал и  рвал,  и все его мечты о мясе кружились в  бешеном танце, в
ритме биения  крови  в  висках.  Ухватив  кусок коренными зубами,  он  мотал
головой, отрывая его. Глотал, не жуя, и хватал новый кусок.
     Пока он ел, сгустились сумерки.  Из зарослей,  осторожно приближаясь  к
туше, появились  тени. Хью услышал собственное  рычание и  отметил, что  оно
заставило  их  остановиться, правда  ненадолго.  Хью  быстро нагнул голову и
оторвал еще один кусок теплого мяса. Тени неумолимо приближались,  крадучись
переставляя лапы  с молчаливым упорством. Глаза волков горели в сгустившейся
тьме, и Хыо вдруг понял, что ночь принадлежит им,  что дубинка его бессильна
против их  питаемой тьмой  смелости. Тогда  он  тихо  отполз  и взобрался на
ближайший утес. Не успел он скрыться, как волки, ворча, набросились на еду.
     С  красной  бородой, с руками, пахнущими кровью, Хью сидел  на  камне и
наблюдал  с высоты, как они толкаются  и рычат над своей  добычей.  Время от
времени он сам отфыркивался и  рычал, вспоминая вкус туши бизона, от которой
отрывал куски. Он облизывался и  чмокал, а живот скручивался  в судорогах  и
урчал от непривычного содержимого. Лицо вдруг залил жар, конечности внезапно
ослабли.  Его  затрясло,  прошиб  холодный пот,  голову  заволокло  туманом.
Силуэты волков внизу казались  то очень далекими, то  совсем близкими, а  то
расплывались,  словно во  сне.  Хью  вытянулся  на  вершине каменной  скалы,
положил голову  на  руки. Дул холодный ветер, но ему  не было холодно. Волки
внизу  рычали  и лаяли. Хью  снилось,  что он там, вместе с ними, толкается,
прокладывая себе дорогу к мясу, и рвет его зубами.


     Кружа на крыльях ястреба, расплескивая ястребиным ветром темное  небо и
провожая  дикими криками голубой  раскаленный  росчерк полета через плывущую
завесу  туч,  темные  линии гор, зеленые заросли лесов,  рассеченные  нитями
струящейся голубизны,  взмывая  ввысь  на крыльях  ястреба, ловя  ястребиным
глазом вспышки света на ледяных полях, движение грохочущих стад под пыльными
облаками на кружевных равнинах, арки радуг, горящие снежные пики за изгибами
океанского берега... исчезающий  птичий крик выстраивается клином и пронзает
осень,  затем бросается  вниз  в отвесном  свинцовом падении,  вырываясь  из
равноденствия... вниз... вниз-ой-йе-о-о... сквозь влажный шепот, раскаленные
сполохи,   ястребиный  крик,   охотничий   клич,   через   Ее   вечнодышащее
исполосованное Тело, тараня  изломанные  кряжи,  проваливаясь  в  низины под
простреленным  звездами  небом, вниз,  все время  вниз  между  острых  скал,
холмов, ущелий... с криком  вонзаясь  в пещерообразные разломы, вниз,  туда,
где огненные глаза,  где стены испещрены вкраплениями  сверкающих минералов,
ниже, еще  ниже...  под тяжким  весом  Земли, столь тяжким,  что она стонет,
когда  вертится  вокруг  оси,  и  --  наконец,  приземлившись, угнездившись,
нахохлившись,  опускаясь  еще  ниже,  ниже,  под  тяжестью  мира  удлиняясь,
расширяясь, расплываясь  -- уже  на  четырех ногах, ниже, все ниже, ой-йе-о,
в...

     ...Начало начал, где темные потоки низвергаются сквозь тьму, где слепые
рыбы  родятся  в  пещерах  глубинных,  где  на  стенах  светящаяся   плесень
вычерчивает тела  и лица  прародителей  всех  живущих  племен,  где  хрупкий
папоротник пробивает себе  дорогу сквозь  угольные пласты, где бобер, олень,
медведь -- сам себе отец,  где  коты,  рыбий народ, птица, которую  он видел
мгновение назад, а может, целую жизнь, змея, летучая мышь, енот, волк, койот
и насекомые  в янтаре,  все видят  во сне  Ее тело,  все сплошь в сверкающих
самоцветах и нефтяных  озерах, где  жаркий гул расплавленных  скал,  текущих
вечно, все глубже, глубже... свет  подземного мира, и  в вышине... мужчины и
женщины,  волосатые  охотники,  вечные скитальцы  Земли,  и  большие  цветы,
странные, неизвестные  цветы... он идет по  ним, кровь на  лице,  во рту,  в
глотке...  вот он запрокидывает голову и ревет,  чтобы  весь  подземный  мир
знал, что он идет вперед, и нет силы, способной остановить его.

     Его разбудило жужжание роящихся пчел. Открыв глаза, Джон увидел длинный
серо-бурый  шланг, свитый  изящной восьмеркой и  уложенный мотком,  в  шесть
рядов.
     Прямо под деревом,  уставившись  на него, монотонно  шелестела  большая
гремучая змея:  "ш-з-з, ш-з-з". Ее  хвост  был высоко поднят над треугольной
головкой, темной и опасной.
     Блеск  сладкого  хвоста  в  утреннем свете. Кольтер покачал головой,  с
улыбкой посмотрел на змею, которая не могла достать его. С ветки, на которой
он  спал, открывался  прекрасный вид на  ту зловонную землю, что раскинулась
перед ним. Его земля.
     Кольтеров  Ад... Забавно, похоже, одна из  прислужниц  сатаны приползла
поприветствовать меня здесь этим дивным вонючим утром...
     Большая змея зашипела.  Клубы  желтого пара поднимались  в  небо. Земля
вздымалась,  пучилась,  вздыхала,  опадала.  Кольтер задумчиво  посмотрел на
север.
     Если индейцы осмелятся войти в долину,  это вряд  ли  будет  похоже  на
прогулку в парке среди фонтанов. Шипение змеи стало низким, угрожающим.
     Глядя на змею сверху вниз, Джон вспомнил запись в дневнике Мериэузера в
тот день, когда тот проснулся рядом с десятифутовой гремучей змеей.
     "Погремушки,  словно ряды  кукурузных  початков... рты  розовые,  клыки
белые, изогнутые. Бросок их молниеносен,  но твари эти  не  слишком  точны в
нападении,  очевидно, из-за  ограниченности зрения. Змея крайне опасна,  но,
когда она в полдень ползет сквозь сухой кустарник, она похожа на  сверкающую
струйку воды..."
     Да,  эта  точно подписалась  бы под  этими строчками своей смертоносной
головкой. Льюис, прямо скажем, ошибался, оценивая способности гремучих змей.
Кольтер  бросил  вниз  кусок  коры и увидел,  как извилистое тело свернулось
золотисто-коричневыми кольцами, показав кольчатое кремовое брюшко.
     Ясноглазая головка, обратился он к ней, живая длань сатаны.
     Змея зашипела громче, как бы с признательностью. Что будем делать? Что,
мне  теперь целый  день  здесь  сидеть? Змея метнулась в  сторону,  сверкнув
алмазным узором, извилисто заскользила прочь.
     Так-то лучше и для тебя, и для меня! Кольтер скорчил  рожу вслед  змее,
которая шелковой ленточкой мелькала в низких зарослях чапарраля.
     -- Сихида, -- позвал тихий голос.
     Джон подумал  было, что  это змея,  но  вдруг заметил  темную  фигуру у
подножия дерева. Тоненький  мальчик с  волчьей шкурой, наброшенной на плечи.
Тело раскрашено красной и черной глиной, вокруг глаз темные кольца.
     -- Как тебя называют? -- спросил  Кольтер  на языке кроу,  не слезая  с
дерева.
     -- Брат  Енота, -- ответил мальчик. Они  принялись  искоса разглядывать
друг друга. Глаза, по индейскому обычаю, двигались полукругом.
     -- Сихида, -- снова позвал мальчик, подняв голову.
     -- Чего тебе?
     В  позе мальчика  было  что-то  просительное, умоляющий  жест  рукой  и
плечом. Лицо, однако, оставалось непроницаемым.
     Мальчик ничего не ответил.
     --  Ты  пришел...  за  мной?  --  спросил  Кольтер,  ощупывая  взглядом
горизонт. На северо-западе никого, на востоке серо-голубая трава, окрашенная
алыми лучами восходящего солнца... тоже пусто...
     Мальчик   молчал.   Кольтер   спрыгнул  с   дерева.   Маленький  индеец
инстинктивно отскочил назад. Оба уставились друг на друга, в молчании. Потом
мальчик  дотронулся  до руки  Кольтера.  Тот  не  двинулся, выжидая.  Пальцы
мальчика пробежались вверх по  руке, потерли щеку,  задержались  на  бровях,
потрогав сначала  левую, потом правую.  Затем, словно маленькая  упорхнувшая
птичка, рука упала. Таинственная улыбка изогнула его губы, исчезнув  так  же
быстро, как и появилась.
     Мальчик отвернулся,  рассматривая  клубящийся пар  Кольтерова  Ада.  За
туманными испарениями просматривалась  водянистая почва с горячими озерками,
извергающими огонь, холодные  лужицы замерзшей воды,  блестевшей на  солнце.
Пузырящиеся  голубые  лагуны.  Ярко-зеленые кочки,  поросшие  мокрой  желтой
осокой. Покрытые коркой охряные лужицы, испускающие мерзкий запах, невидимые
сернистые дымки, струящиеся в небо. Ядовито-зеленые гейзеры, словно огромные
глаза гигантских жаб, квакающих в гнилостном тумане.
     Мальчик  осматривал  пейзаж  без  видимого  удивления.  Кольтеру  стало
интересно,  придает ли маленький  индеец  увиденному  то  значение,  которое
почудилось ему  в тот первый раз,  когда  он обнаружил  это место. Наверное,
нет.  Правда,  в поверьях  мандан есть  нечто  похожее  на  ад  с маленькими
красными дьяволами.
     В призрачных испарениях  Кольтеру виделся гнев Господень. Вылетающие из
земли облачка  были душами грешников, низвергнутых в ад, и  теперь горящих в
серном огне.  Горящая сера,  смоляное озеро, туда был сослан  сатана и с тех
пор властвовал над зловонными дымами,  исходящими от грешных  душ, их грязи,
гноя и крови.
     --  Никогда  не думал,  что  вновь  увижу это,  -- поморщился  Кольтер,
покачивая головой при виде места, куда он зарекся возвращаться и  названного
его именем.
     Взор мальчика был безмятежен.
     -- Что ж, тогда пойдем купаться, -- пробормотал Джон. -- Смоем скверну,
прочистим глаза, сполоснем задницу... Пойдем, сынок, я знаю местечко.
     Мальчик послушно пошел следом. Джон шел между ведьмиными дымами, огибал
кипящие  ключи, грязевые лужи, гейзеры, мальчик опасливо ступал след в след.
В  отдалении столбы пара поднимались высоко в  небо. Камни  под ногами  были
раскаленными,  как сковороды. Земля все время дрожала. Вибрация перемежалась
глубоким  подземным громом,  словно  спазмами неуправляемой ярости.  Кольтер
пробирался сквозь  скопления засохших  деревьев,  мертвенно-белых, как кости
скелетов, выжженных  брызгами  гейзеров.  Вода, по которой они ступали, была
покрыта тонкой изумрудной пленкой.
     По  уступам  они  взбирались  на сероватые холмы; под  ногами  булькали
пурпурные лужицы, по краям которых поблескивали валики из твердых отложений:
каскады  пахучей мочи падали с уступа на уступ, стекая в глубокие впадины --
чаши с кипящими экскрементами.
     Кольтер выбрал одну из таких  ванн -- золотистую, до краев  наполненную
прозрачной  бирюзовой  жидкостью. Разделся и улегся в теплую  воду.  Мальчик
присел  на  край  водоема,  окруженного  насыпью  из  снежно-белого  песка с
торчащими кое-где пучками  белой, выжженной травы.  Напротив чаши, по другую
сторону  песчаной насыпи виднелась какое-то образование,  напоминавшее комок
мокрого зеленого теста. Оно казалось живым, но на самом деле окаменело много
веков назад.
     Кольтер  плескался,  смывая песок с  высушенной  солнцем  кожи. Мальчик
смотрел на север, словно слышал оттуда чей-то зов.
     Чуть погодя  Кольтер решил  окунуться в прохладный ручей неподалеку. Он
вылез  и  пошел  к  речушке,  что  журчала  по  скользким  камням.   Кольтер
распластался в студеном потоке,  прикрыв глаза. Замерз, встал и снова  пошел
отмокать в бирюзовую чашу. Так и прошел день: мужчина лениво  дремал в воде,
а  мальчик вглядывался вдаль, ожидая  чего-то, что,  похоже, и не собиралось
появляться, но  оставалось на горизонте его разума. Он упорно вглядывался  в
бурые холмы за опаловыми террасами Кольтерова Ада.
     К концу  дня  Кольтер проголодался.  Нашел место для стоянки на плоской
вершине  холма, откуда  открывался  прекрасный  вид на окружающую местность.
Устроил лагерь и задремал  в ожидании.  В отдалении  слышались  крики  диких
гусей, расположившихся на озере по ту  сторону кипящего болота.  Услышав их,
мальчик моментально вскочил. Кольтер впервые увидел, как он извлекает из-под
волчьей шкуры лук и стрелы.
     Мальчик ушел в  заросли мертвых деревьев, а Кольтер принялся взвешивать
свои  шансы.  У  подножия  холма,  где  он  расположился,  находилось  жерло
маленького гейзера,  который через  определенные  интервалы испускал выхлопы
насыщенного  серой газа. Вокруг  этого небольшого отверстия -- Кольтер решил
вдруг,  что именно  так должен выглядеть раскрытый рот троглодита -- тонкая,
твердая  известковая  корка  скрывала  незаметную  глазу  кипящую  жидкость,
поджидавшую неосторожного путника. А чтобы добраться до Кольтера, нужно было
еще и преодолеть несколько уступов, покрытых скользкими водорослями.
     Лебедь  перелетит через эту корку, решил Кольтер. Маленького  сурка она
тоже,  пожалуй,  выдержит...  Но  человека,  не  знающего об  опасности,  не
пропустит. С этими мыслями он и уснул. А  когда проснулся, не запомнив снов,
Хорошо  отдохнувший,  мальчик  был тут как туг. Он ел жареного  гуся, втирая
гусиный жир в волосы.  Угостил Кольтера. Тот схватил гусиную ногу и принялся
жадно глотать, почти не жуя. Пировали в молчании.
     Костер  из  веток мертвых  деревьев  горел  неровным пламенем на  сухом
холме. Ночь была  звездная, воздух колючий, холодный. Но  там, где они нашли
себе убежище,  от раскаленных  камней густой  пар поднимался  в небо. Вид на
туманные  сады, открывавшийся  с  высоты, давал уверенность  в относительной
безопасности.
     Джон  вглядывался в лицо мальчика. Ведет себя,  как глухонемой, подумал
он.  Посасывая  сочные кости,  они прислушивались  к  выдохам газовых струй.
Кольтеру,   который   бросал  кости   в  рот  троглодита,  слышалась  оттуда
удовлетворенная отрыжка.
     Джон улегся  на спину, всматриваясь в высыпавшие звезды. Наконец-то  он
вновь, хоть и  на короткое время,  стал самим собой,  человеком беспечным  и
безрассудным. В этом  ужасном месте  он чувствовал  прилив кипучей  энергии,
радуясь   своему   богатырскому   здоровью,   которым    всегда   отличался.
Умиротворенный, он закрыл глаза, приснились ему великие равнины Запада в тот
день, когда он впервые увидел их:
     ...мили  высокой травы  и  колючек, нагорья,  покрытые  низкой  осокой,
горная  смородина  между  скалами... великие  равнины  были  необъятны,  как
человеческий разум, подумал он тогда, любуясь  оленем, бегущим не ведая троп
и  дорог...  здесь, где  можно  наткнуться лишь на  случайный  след мокасин,
уходящих к солнцу...
     ...а потом вся нетронутая эта благодать обрушилась на него: щедрое лоно
земли,  не  имеющие  конца  реки,  бездонные  пропасти,  мохнатые,  колючие,
поросшие соснами горы...
     Вновь он видел маленькие круглые камни, по которым так трудно ходить, и
больших козерогов, чье  мясо, как ни вари, все равно остается жестким, диких
индеек, напоминающих вкусом сапожную кожу; дни, измеряемые усталостью, когда
тащишь  неуклюжую лодку вверх по течению; москитов, высасывающих из человека
жизнь; солнце, иссушающее душу; ночи, наполненные дикими, свирепыми снами...
     ...ясное утро, холодная ночь, тяжелый долг,  подавляющий порывы духа --
завтрак из бизоньих кишок,  обжаренных на костре по манданскому обычаю. Леса
с  деревьями-стрелами,  леса красные, ивовые и  тополиные, и люди, кто --  с
опухолью, кто -- с лихорадкой...
     ...Льюис,  думая,  что целится  в  волка,  выстрелил  в кошку  тигровой
желто-коричневой   окраски,  что  притаилась  у  норы,  готовясь  к  прыжку;
выстрелил-то  он точно,  но,  когда я подбежал,  чтобы  посмотреть,  раненое
животное исчезло, а  ведь  кошка была  единственной в своем  роде, такую  мы
раньше  не  видели; мы потом  пробовали зарисовать ее  по памяти, но рисунок
имел мало общего с оригиналом...
     ...холодная ночь, тяжелая, долгая, тянем лодки по  реке,  оступаемся на
скользкой гальке, тащим наши замерзшие души вниз, вниз, вниз...
     -- ...в ад? -- спрашивает Поттс с волокуши.
     -- Нет, -- отвечаю.
     -- Как же так, -- говорит он, -- разве по мне не видно...
     -- Нет, --  говорю,  --  ад  нужно заслужить... туда  по  своей воле не
попадешь...
     -- Одно, -- говорит, -- знаю: этот берег не похож на рай...
     По обыкновению перебивая, в разговор влезает Льюис:
     "Попал я в эту тигровую  кошку или нет,  точно сказать  затрудняюсь, но
думаю, что  попал; мое ружье пристреляно,  к тому же я пользовался  сошками,
которые  считаю  весьма   полезным  устройством  при  стрельбе  на  открытой
местности. Последнее время у  меня вообще складывается впечатление, что  все
звери  в округе  словно  сговорились разделаться  со  мной.  А может,  некая
безумная судьба имеет намерение позабавиться на мой счет..."
     ...о, скалистые обрывы, и речные утесы, и сырые тени  вымокших, усталых
путников, которым не хочется ничего, кроме домашнего уюта, но ветер приносит
болезни, и дождь ранит кожу, и звери в округе находятся в сговоре, находятся
в сговоре, точно вам говорю...
     Джон  повернулся во сне, поудобнее  устраивая  голову на руках. Мальчик
встал  от  костра,  подложил  еще полено,  укрыл вспотевшего Кольтера  своей
волчьей шкурой,  прислушался  к ночным призракам,  к свисту и  визгу кипящей
воды.  А Кольтер  слышал  мужские  голоса  между столбами  пара.  Мелькающие
факелы. Они  приближаются, идут к  губам гейзера. Утром они  убьют его.  Ему
снилось...
     Проповедь  среди  дымных колонн,  освещенных  четырьмя  лунами.  Льюис,
покачиваясь на пятках, смотрел на людей, скрестив на груди руки. Позади него
взмыл вверх фонтан спермы,  забрызгав  деревья. Люди закрыли  лица платками.
Льюис, тоже  забрызганный  извержением,  не  шевельнулся,  только  продолжал
маниакально  покачиваться  на пятках, сжав губы и готовясь,  словно тигровая
кошка, к броску.
     --  ...Наполнил землю и  покорил ее, --  гласит Библия. -- И властвовал
над рыбами морскими, и птицами небесными, и над всеми  тварями живущими, что
движутся по земле...
     Кольтер вскочил на ноги, исполненный праведным гневом.
     -- Мы, --  возопил он, -- поклонились Зверю, печать его на наших  лбах.
Мы  испили  крови  его.  И  пришел  Судный  час.  Посмотрите на  это  место,
оглянитесь вокруг  -- адский гнев,  вино Зверя.  В Библии  сказано:  "И  дым
мучений их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни
ночью поклоняющиеся зверю и образу его, принимающие начертание имени его".
     Толпа  заревела и  взлетела в  воздух  множеством хлопающих крыльев  --
вороны, взбивающие крыльями серные испарения.
     А уж у Роуза печать Зверя  просто была отчетливо  выжжена на лбу. А все
потому, что  все  они, невзирая  на неодобрение  Льюиса, катались по полу  с
манданскими женщинами.
     Джон  молился над  убитой дичью и над дичью, которая должна  была  быть
убита; он убивал и убивал, и то же делали остальные. И не было  конца крови,
в которой они купались.
     И четыре  луны затмили  солнце. И  было великое землетрясение. И унесло
людей ветром,  и обросли они вороньими  крыльями, и покрылись власяницами, и
луны  окрасились  кровью.  А  из чаши  изошли  гром  и  молния,  и  возникло
сверкающее  хрустальное  море, и  вышли из него звери, вернувшиеся из страны
мертвых, рогатые звери серных озер, и глаза их горели.
     Джон проснулся, дрожа. Мальчик, полуобнаженный,  сидел,  скрестив ноги.
Костер  догорал,  рассыпаясь   искрами.  Юный  индеец  смотрел  на  него   с
доброжелательным равнодушием; на губах его играла слабая улыбка.
     -- Знал бы ты, что мне привиделось, ты бы так не улыбался, -- проворчал
Кольтер, яростно протирая глаза.
     -- Тебе было видение?..
     --  Да,  видение... Ведаешь  ли  ты,  мой  друг,  что когда-нибудь  все
исчезнет? Не  останется ничего? Что жизни твоя и моя не стоят той  искры, из
которой они родились...
     Мальчик слушал внимательно, временами губы  его изгибались  в радостной
улыбке, только лицо оставалось непроницаемым, неподвижным, лишь дымный огонь
мягко играл его юными чертами.
     -- Мне тоже было видение, -- наконец сказал он.
     Кольтер поднял глаза, покачал головой:
     -- Когда?
     -- Этой ночью.
     Кольтер   внимательно    разглядывал   круглую   мальчишескую   голову.
Почувствовал на плечах волчью шкуру.
     -- Это ведь твоя? Без нее я бы умер...
     Мальчик  холодно  смотрел  сквозь  него, в  темное  небо,  расчерченное
дымными  столбами. Слабая  кошачья  усмешка  исчезла.  Спокойное  лицо стало
старым, усталым, сморщенная черепашья шейка еле поддерживала голову, готовую
вот-вот  упасть и  скатиться  по ступенькам в булькающие  воды. Кольтер даже
подался вперед, чтобы удержать ее.
     Небо,  усыпанное  звездами.  Под ним -- земля,  измученная  отрыжкой. А
между  ними  два  окаменевших  человека  -- Кольтер и  мальчик. Джону  вдруг
показалось, что они сидят тут вечно, с первого дня творения.
     -- И  что сказало тебе видение? -- спросил он мальчика. Мальчик раскрыл
рот. Пар заструился вокруг него, заволакивая лицо.
     -- Пришли белые медведи, -- начал он шепотом. -- Они унесли меня далеко
в горы. И  оставили меня  и  отдали  боевым  орлам, а те  подняли  и понесли
дальше. И оказался я  на вершине гор,  там, где  они соединяются с небом.  И
голос попросил меня дать немного крови. И я это сделал.
     И там, куда упали капли моей крови, в горах открылись пещеры. И я вошел
в одну  и  шел  далеко, очень далеко. И пришел  я в  то  место, глубоко  под
землей, где живут  мертвые.  И подошел там ко мне вождь  бизонов с огромными
изогнутыми рогами и сказал так: "Мы все мертвы. Когда-то мы были живы, и  не
было нам числа. Но теперь мы мертвы".
     И сказал  я ему, что не верю, будто  почти весь его народ исчез  с лица
земли. И заверил он меня,  что так оно  и есть. И глаза  его горели во тьме,
как маленькие огоньки.
     -- Идем, -- сказал вождь бизонов, -- я покажу тебе... И он позвал  свой
народ из глубин земли, и земля задрожала и загрохотала от топота их копыт. И
я не мог  сосчитать,  так много их  было. Копыта, головы  и рога проносились
мимо, грохоча по земле.
     -- И вот все они выбежали из пещеры... Мальчик показал на дымящийся рот
троглодита.
     -- Вот,  -- прошептал он опасливо, -- вот то отверстие, из которого они
вышли...
     Кольтер посмотрел на круглую дыру, из  которой поднимался нежный серный
дымок.
     -- И все? -- спросил он.
     -- То были не настоящие звери, -- ответил мальчик. -- То были твари  из
мира  мертвых.  Они вернулись  в мир  живых,  но  двигались  по земле как-то
странно.  Они  паслись, как бизоны, но не  поднимали голов, когда я проходил
мимо. Многие легли, но не так, как ложатся бизоны. Их  было  много, и все  в
пятнах,  и все  такие  странные.  Они не издавали  звуков,  тех, что  издают
бизоны. Когда  они говорили, это был какой-то тихий, неясный шум. Рога на их
головах  были маленькие  и  короткие,  а  глаза  большие и  круглые.  Головы
маленькие, зато  хвосты длинные,  с кисточками  на  конце. Звери,  которых я
видел, пришли из других времен. Я думаю, это дурное предзнаменование.
     Мальчик умолк. Отвернулся. Кольтер  заметил в его глазах  слезы, но тот
даже не пытался вытереть их.
     Дым  змеился между голыми холодными деревьями. Дрожащая земля испускала
дыхание смерти. Ночь, полная ледяных звезд, была туманной, как  сон. Кольтер
протер глаза, фыркнул.
     -- Значит проклятые бизоны исчезли, -- пробормотал он. -- Интересно, не
с ними ли сейчас Поттс... Тебе не встречался там, на адских тропинках, такой
чудной парень, похожий на подушечку для булавок?
     Маленький  индеец  смотрел  в сторону  корявых деревьев  с  призрачными
змейками, струящимися между ветвями.
     -- Они придут  за нами утром. Они убьют нас, -- мягко  сказал он.  -- Я
должен приготовить свое лицо смерти.
     Кольтер заметил, что небо посерело. Утро спешило на смену ночи.
     -- Не  бойся  за свою  жизнь,  мою юный спаситель, -- сказал  он, когда
мальчик начал спускаться по скользким ступеням. --  И добавил: -- Не наступи
на корку, лишь дюйм отделяет тебя от огненной могилы...
     Мальчик  пошел  дальше, и вдруг рот троглодита изрыгнул фонтан  горячей
пены.  Кольтер перегнулся через  уступ, подцепил мальчишку  за талию и успел
отшвырнуть  его от  второго фонтана раскаленного  пара.  На этот  раз плевок
вылетел  высоко, но Джон, обняв  мальчика, уже упал и  откатился  в сторону,
свалившись  в  небольшую  пещеру,  оказавшуюся   поблизости.  Горящие  капли
забрызгали  вход, не  задев  людей.  Они  еще  долго  прислушивались к  реву
троглодита, который заливал теперь всю округу своей грязной блевотиной.
     -- Тут на каждом  шагу ловушка, разве  не видишь... Мистер Дьявол завел
будильник, вот так-то. Если бы ты только знал, куда мы попали...
     Индеец смотрел на него, явно не понимая, что происходит; похоже, он был
убежден, что они оба уже умерли.
     -- Ну ладно, иди  и готовь  свое  лицо смерти,  а я  тут  подожду твоих
родичей.
     Когда  небо  стало бледнеть, Кольтер  закричал  петухом. Вскоре  солнце
залило  свежей кровью  это  нечистое место.  Тут и там извергались  гейзеры,
двигалась земля, сравнивая холмы и заливая поляны ядовитой грязью. Безбожная
какофония звуков радовала ухо  лихорадочно  возбужденного  Кольтера, который
приплясывал на вершине своего облепленного водорослями трона.
     Он  вновь кричал петухом. Издалека, от  другого костра, пришел ответный
крик. Мальчик вздрогнул, словно проснувшись, поднял голову, прислушался.
     Они  пришли  с  рассветом.  Кольтер,  впавший в  возбужденное  безумие,
подготовился  к встрече.  Задрапировал  спину  и  плечи  прядями водорослей,
обмотал ими  голову.  В руках он  держал веревку, сплетенную  из водорослей.
Ловушки для болванов были расставлены. Он ждал.
     И они пришли.  Первым шел Каменное Лицо. Выглянув из-за голых деревьев,
он  увидел  вдалеке  пляшущего  человека,  крутящего  над  головой  веревку.
Стрелять из лука он  не  стал, отбросил  его, отвязал  колчан. Кивнув  своим
спутникам, их было человек пятнадцать, двинулся вперед.
     Кольтер заревел от радости и скрылся в пещере. Минут  через пятнадцать,
пробираясь  по поваленным  окаменевшим  деревьям,  Каменное Лицо добрался до
подножия холма, на котором ночевал Кольтер. Вокруг поднимался зловонный пар.
Каменное Лицо  острием ножа указал на дыру, в которой исчез Кольтер,  и один
из его людей, согнувшись, вошел туда.
     "Давай же, --  шептал Джон сквозь зубы, -- пройди сквозь кишки ада, и я
научу тебя дьявольской игре в шахматы..."
     Туннель уходил  вниз, стены  пылали  жаром. Кольтер услышал,  как  воин
потерял равновесие, поскользнувшись на слизистых камнях.
     "Слизь немного  смягчит твою шкуру", -- проворчал  он, готовя  веревку.
Воин  завернул за неровный угол, повернувшись спиной к свету. В пещере  было
темно,  индеец прошел совсем рядом с Джоном, который стоял неподвижно,  весь
зеленый, как колонна, облепленная водорослями.
     Вдруг колонна рванулась вперед,  накинула веревку на горло индейца. Они
сцепились.  Задрожали стены подземной пещеры.  Близилось время, когда должна
была  сработать  адская машина.  Они  катались  по полу,  зеленое  облачение
Кольтера расползлось  под  руками воина, веревка  лопнула во время  схватки.
Теперь они  бешено извивались, обхватив друг  друга. Стены пещеры все громче
возвещали о приближении грома.
     Снаружи,  на  ярком  солнце,  индейцы бросились  в  укрытие.  Троглодит
выбросил  предупредительную  струю  дыма,  затем  последовал  фонтан ртутных
капель,  и  наконец  заключительная конвульсия  извергла  основную струю  --
тысячи галлонов обжигающей серной воды.
     Трое  индейцев  в  панике  забежали на  беловатую  корку,  она  тут  же
проломилась  под  их весом, и  серное озеро поглотило  несчастных  вместе  с
предсмертными криками. Остальные бросились врассыпную и, скользя по коварным
водорослям на ступенях и падая,  побежали под защиту деревьев, где и припали
к земле, наблюдая оттуда за происходящим.
     А в это время в чреве пещеры, забыв обо  всем, кроме схватки, Кольтер и
его противник награждали друг друга мощными ударами. Один  раз Кольтер попал
индейцу в горло, правда,  не очень точно, и кулак  соскользнул  по  грудине,
противник  увернулся и  в свою очередь провел  хук, сбив Джона  с  ног. Руки
индейца тут же намертво обхватили Кольтера, и тот услышал треск  собственных
ребер. Он застонал и стал проваливаться в черноту.
     Трепыхаясь, завис между мирами.  Его  соперник  был крупнее  и сильнее;
позвоночник, прижатый к раскаленной стене, казалось, вот-вот расплавится. Из
последних сил Кольтер использовал свой последний шанс. Большими пальцами рук
он уперся  под челюсть  индейца, пытаясь добраться до аорты. Надавил, вогнал
их в мягкую плоть, как гвозди.
     Противник издал вопль. Тиски, сжимавшие ребра Кольтера, ослабли, индеец
ловил  ртом воздух.  Оба рухнули  на пол.  Джон схватил соперника  за уши и,
держа  его голову,  словно кочан  капусты, трижды ударил о выступ скалы. Без
сознания тот откатился в пенную лужицу на полу пещеры.
     Несмотря на отчаянное  жжение в ладонях, Кольтер стоял на четвереньках,
не в силах подняться. Дыхание вырывалось из него судорожным лаем. Легкие, на
время  лишенные  воздуха,  болели.  Пошатываясь,  он   наконец  поднялся  и,
спотыкаясь,  словно  вместо  ног у него были  водоросли, добрел до мглистого
выхода из пещеры.
     Черноногие  отошли  подальше  от  троглодита  и  наблюдали  из-за белых
костяных  деревьев, как  Кольтер,  шатаясь,  выбрался  из  пещеры  и  повис,
уцепившись  за  скалистый выступ.  Один из  индейцев поднял  лук,  тщательно
прицелился  и послал стрелу.  Кольтер  заметил ее слишком поздно, пригнулся,
принял ее в грудную мышцу и упал назад в пещеру.
     Каменное Лицо в гневе ударил стрелка кулаком.
     -- Ты не должен был этого делать, -- сказал он злобно.
     Когда он  вновь посмотрел в  сторону пещеры,  Белобрового уже  не  было
видно.
     Кольтер пошатнулся, изумленно глядя на торчащую из груди стрелу, сделал
три неуверенных шага  в  темноту,  упал.  Секунду спустя,  придя в сознание,
увидел,  что  человек,  которого  он ударил,  поднимается на  ноги,  неловко
пытаясь найти какую-нибудь опору. Двигался он очень медленно.
     Превозмогая боль,  Джон перевернулся на живот;  потом  очень  осторожно
подался вперед, подняв одно колено.
     Воин  теперь  стоял,  выпрямившись, протирая  глаза.  Весь в щелоке, он
блестел, как мраморная статуя.
     Кольтер прижал согнутое колено к животу  и перекатился так, что  теперь
оба колена  оказались под ним.  Человек  все еще стоял спиной к нему. Голова
Джона  повисла, словно стала вдруг весом  в  тысячу фунтов.  Пошатываясь, он
тихонько поднялся на ноги, и все же не удержал сдавленного стона.
     Пещера поплыла,  закружилась перед глазами.  Кольтер  взмахнул  руками,
цепляясь за воздух. Земное притяжение заставило его вновь рухнуть на колени.
Теперь индеец стоял лицом к нему, сжимая томагавк.
     Шаря  руками  по  полу  пещеры, Джон  вдруг  нащупал  нечто  скользкое.
Набухшие обрывки веревки из водорослей. Собрав их в комок и крепко  зажав  в
кулаке, он уперся пятками в каменистый пол и начал поворот.
     Воин, полагая, что  Кольтер абсолютно безоружен, быстро подошел и низко
--  слишком низко -- наклонился; Кольтер поднял  кулак, полный горячих мокрых
водорослей, и с силой ударил индейца в лицо.
     Удар   отбросил  того  назад.  Он  сделал  полшага  в  сторону,  широко
размахнулся томагавком, но Кольтер  отбил удар предплечьем и шагнул  вперед,
нанеся хук справа. Голова индейца запрокинулась,  и Джон  ударил  его ребром
ладони по кадыку.
     Щелкнув  челюстью, индеец тяжело рухнул на пол.  Голова его ударилась о
камень, глаза  закатились, веки сомкнулись. Кольтер  тяжело  дышал,  стоя на
коленях. Вдруг он заметил, что оперение стрелы щекочет нос. Встал, дернул за
отточенный кремневый  наконечник  и  протащил оперенную стрелу сквозь тонкую
ткань грудной мышцы. Лоскутик кожи вырвался вместе со  стрелой,  издав треск
лопнувшего полотна.
     Выдернув  стрелу, Джон швырнул ее на пол.  Пришло время  бежать. Словно
спохватившись, пещера загрохотала и  наполнилась  паром. Троглодит собирался
выплюнуть очередную порцию сернистой воды.
     Интересно, куда ведет  эта дорожка,  пробормотал Кольтер, устремляясь в
глубь  пещеры.  Она ушла вниз, нырнула в водоем с прохладной  водой, сделала
поворот и  наконец впереди забрезжил свет.  Теперь Кольтер бежал по  прямому
туннелю, который становился все светлее.
     Возможно ли это?..  Туннель вдруг наполнился солнечным светом.  Кольтер
выбрался  из  пещеры и стоял теперь  перед ее широко  раскрытой пастью;  под
ногами  был  скалистый  обрыв. Внизу  раскинулось  устье Зловонной реки.  Он
проследил  глазами, как она разливалась широкими озерцами, а затем, влившись
в быстрый белый поток, стала частью Большой Двойной Развилки,  которая текла
к подножию Шошонских гор.
     Шошоны были последним  препятствием,  отделявшим его от  форта  Мануэля
Лизы; стоит  перевалить  через  них, и останется преодолеть  только  большую
скалистую долину. Несколько секунд Джон смотрел на солнце и сосны долины, не
окутанной  дьявольскими  испарениями  горячих скал;  наконец-то он  вернулся
обратно в страну, еще не забытую Богом. Небо было голубым  и чистым,  только
перистые облака время от времени закрывали солнце. Кровь текла  по  груди из
недавней раны; но он не обратил на нее внимания.
     Джон Кольтер прыгнул.


     ...Сон. Он лежал весь переломанный  возле собственной  могилы, а друзья
седлали коней,  собираясь на запад.  Он слышал, как они говорили об этом, но
не мог ничего  сказать в ответ.  Стук копыт. Удаляясь, он отдавался в земле.
Слова стали еле слышны.
     Хью проснулся, прислушиваясь. Слова замерли вдалеке. Над головой висела
усталая луна, подернутая  дымкой.  Рассвет робко  просачивался  через полосы
тумана.  Не было ветра, чтобы разогнать  его. Стук копыт в голове не стихал.
Хью припомнил вкус крови, дыхание медведя. Пополз...
     Тут он окончательно проснулся и обнаружил себя на вершине своего утеса.
Понял, что стук копыт ему не  снится. повернулся и  стал вглядываться вдаль.
Пробираясь сквозь плотный туман,  три индейца ехали по следам  бизонов.  Хью
чуть было  не окликнул их, это могли быть  сиу,  с которыми  он  поддерживал
хорошие отношения. Но могли оказаться и ри,  а он проделал весь этот путь не
для того, чтобы преподнести себя на блюдечке врагам. Хью замер  и вскоре они
растворились в тумане на западе.
     Это вполне  могли быть  разведчики  целого  племени. кочующего вслед за
бизонами.   Лучше  немного  подождать  я   посмотреть,  как   будут   дальше
разворачиваться  события  И  подготовиться  к  встрече  с  большим  отрядом,
независимо от  того, враги  это или друзья. Тогда...  Если это окажутся сиу.
его  накормят,  станут  ухаживать за ним, лечить. Он  будет  рассказывать им
сказки у костра, расплачиваясь звонкой монетой удивительных историй. А потом
вновь отправится в путь, пробавляясь охотой.
     Так он  и лежал,  вслушиваясь и вглядываясь, а туман  вокруг  уже начал
золотиться. Солнце  медленно  вставало  на востоке, прошло  уже около  часа.
Вдруг  ниже  по  течению реки порскнула стая черных  птиц, каркая  и  хлопая
крыльями, и  упорхнула  к западу, рассевшись на ветвях  тополей. Послышались
лай собак и ржание лошадей. Чуть погодя  появилась группа конных воинов. Они
ехали недалеко от подножия утеса, направляясь на запад.
     Хью  всматривался, стараясь сдержать  биение  сердца. Впереди  на пегом
жеребце восседал старик с тяжелым  морщинистым лицом, с  сединой  в волосах;
Хью  узнал  его. Это  был Язык  Лося,  вождь  ри,  вслед за  ним из  тумана.
появлялись все новые и новые воины, огибая утес в лавинообразном движении на
запад.
     Потом пошли старики и женщины, дети, больные и здоровые. Это было нечто
большее, чем  просто  охота, ибо  за  Языком Лося  следовало не менее сорока
родов, и  они  везли  с  собой все  свое имущество,  а не  только  охотничьи
принадлежности.  Сиу, похоже, одержали  верх в  войне,  вытеснив соперника с
восточных  стойбищ.  Ри  отступали,  пони  тащили повозки,  на которые  были
навалены  меха,   котлы,   барабаны,  корзины   с   едой,   немногочисленные
металлические инструменты;  поверх  скарба сидели маленькие дети;  на других
повозках можно было различить распростертые тела дряхлых стариков и раненых.
Вот мимо  проследовала  группа кормящих  скво с детьми  на спинах.  Все  они
выглядели  измученными.  Хью почудилось,  будто они принесли с  собой  запах
горящих кукурузных полей. Они  идут  за стадом  бизонов,  чтобы  добыть себе
пропитание, а потом скорее всего направятся к землям  своих родичей пауни на
Платте.
     Хью фыркнул.  "Рид  --  сокращение  от  "арикара".  Они  несколько  раз
нападали  на  мирные  торговые  караваны,  что  и  привело  к  Ливенвортской
кампании,  в  ходе  которой  сиу  вступили  с союз  с  белыми,  ибо  познали
бессмысленную жестокость этого племени. Пауни, родичи ри, были более терпимы
и менее склонны нападать без веской причины. Хью сам считался членом племени
пауни и говорил на их языке так же свободно, как на диалекте  ри, но  все же
не был уверен, что ри признают его кровную связь со своими родичами.
     По правде сказать, пауни тоже были не слишком-то добродушны...
     Когда племя прошло, Хью позволил мыслям уплыть в далекое прошлое. Когда
же это началось? То, что привело его сюда? Не на той пенсильванской равнине,
где он родился и вырос, много раньше. Это была судьба. Судьба и человеческая
подлость  -- подлость белого человека, француза, такого же проклятого, как и
любой из тех, кого он встречал на земле, неважно, белого ли  или индейца. Ни
одна раса, ни одна нация, ни одно племя не имело монополии на проклятие; оно
было неотъемлемым свойством человека. Он вспомнил море.
     После войны 1812 года  он служил на торговых судах  в Карибском море. У
него  никогда не было  настоящего желания лазить  в горах или  скитаться  по
равнинам. Он посещал тропические  порты, выпивал  свою  порцию рома, выходил
невредимым  из  жестоких  штормов. Ему  нравилось  море, его  запах  и  дух,
нравились яркие  птицы, цветы и девушки в портах, нравился вкус экзотической
пищи  и  вин. Он  и сейчас  предпочел бы  плавать, если бы  не тот  случай в
заливе.
     Когда  щеголеватое судно со множеством парусов показалось на горизонте,
никто особенно  не  беспокоился  до тех  пор,  пока  оно  не  выбросило свой
настоящий флаг, дав предупредительный выстрел.
     Капитан попытался удрать, и это было ошибкой. Пиратское судно оказалось
быстроходнее. Тогда  он решил принять бой, вторая ошибка. Пираты  были лучше
вооружены, у них было больше людей, а судно маневреннее. Теперь-то ясно, что
он тогда ничего не мог сделать правильно, подытожил Хью.  Просто сдаться без
боя после первого предупредительного выстрела тоже было бы ошибкой. Хью смог
убедиться в этом  позже, и это лишь подтвердило слухи, годами ходившие среди
моряков. Капитан в любом случае не смог бы спасти  команду от Джина Лафитта,
который не имел привычки оставлять живых свидетелей своих деяний.
     Хью видел, как зарезали  капитана и всех офицеров. А потом принялись за
матросов.  Хью  решил не сдаваться в плен и вознамерился  продать свою жизнь
как  можно дороже.  Стоя спина к спине с другим  матросом, Томом Дикенсом, с
абордажной  саблей  в одной  руке  и крепежным шкворнем  в другой, он  рубил
каждого, кто пытался приблизиться, выпускал  им  кишки, дубасил  по  голове,
резал руки и  лица. Палуба под ними  стала  скользкой  от  крови, и  сам  он
обливался  кровью  из  множества ран.  Чуть погодя интенсивность  атак стала
ослабевать; пираты старались  держаться подальше, опасаясь подходить слишком
близко. Вдруг  Хью заметил долговязого субъекта,  который  стоял  и спокойно
наблюдал за бойней.
     Неожиданно  человек заговорил:  "Довольно! --  приказал  он.  --  Я сам
поговорю  с ними". Хью  различил французский акцент и понял,  что это и есть
капитан пиратов, о котором ходило столько жутких историй.
     -- Вы, двое, -- сказал капитан, -- жить хотите?
     -- Глупый вопрос, -- отозвался Хью. --  Разве бы мы стали драться, если
бы не хотели жить? Француз улыбнулся.
     --  Я могу приказать своим людям заколоть  вас или  вызвать  стрелков и
просто расстрелять вас, -- перечислил он. -- А могу взять вас в свою команду
и сохранить  вам.  жизни.  У  меня сейчас  ощущается нехватка людей, отчасти
благодаря вашим усилиям. Я бы не отказался от пары хороших бойцов.
     -- Предпочитаю жизнь, -- быстро сказал Том.
     -- Я тоже, -- кивнул Хью.
     -- В таком случае сложите оружие -- можете сохранить его -- и помогайте
таскать груз  на мой корабль.  Если хотите взять что-то  себе, ради Бога. Мы
все равно затопим эту посудину, как только выгребем добро.
     -- Есть, сэр, -- отсалютовал  Хью,  опустив саблю и засунув  дубинку за
пояс.
     В  то   время  штаб-квартира   Джина  Лафитта  находилась   на  острове
Гальвестон.  Там  они  и  получили  свое   новое  пристанище.  Том  держался
особняком, а Хью вскоре перезнакомился со всей пиратской командой.  Поначалу
новички вызывали неприязнь, но память об их  стойком сопротивлении на палубе
злополучного судна удерживала большинство от того, чтобы перейти  от слов  к
делу;  исключение  составляли   лишь   два  головореза.  Это   были   хорошо
вооруженные,  широкоплечие скандалисты с лицами, иссеченными шрамами. Как-то
раз  перепалка  все же  закончилась дракой.  Коренастый Хью  быстро  повалил
своего противника  и лежачего  избил до бесчувствия. Том боксировал со своим
оппонентом по всем правилам и в конце концов, хоть  и сам  вышел из поединка
со  сломанным носом,  все  же  сумел  положить того на лопатки.  После этого
команда  больше не  доставляла приятелям неприятностей, и они стали общаться
со  всеми  на  равных.  Правда, особой  любезности  к  себе  они  так  и  не
испытывали, если не  считать  случаев всеобщих пьянок  -- совместного пения,
виселичного юмора, похабных анекдотов  и грубых розыгрышей.  Хью вскоре стал
избегать  подобные мероприятия,  ибо  пиратам нравилось поджигать друг другу
бороды или снимать с уснувших штаны и мазать задницы смолой.
     Так Хью и Том стали  пиратами. Все чаще налеты  заканчивались кровавыми
стычками с экипажами торговых судов, поскольку слава о  жестокости  Лафитта,
уничтожавшего всех свидетелей до единого, бежала далеко впереди  их корабля.
Хью  входил  в  абордажную  команду  и  убивал, главным образом защищаясь, а
добычу  получал  самую  ничтожную,   ибо  никогда  не  участвовал  в  казнях
пленников. Но  одним весенним  днем  все  изменилось. Они  взяли на  абордаж
английское торговое судно.
     В живых оставили  трех крепких,  сильных матросов, Лафитт подошел к ним
--  высокий, грациозный, элегантно одетый -- и смотрел им в глаза до тех пор,
пока те не отвели взгляд. Тогда он завел свою обычную речь.
     -- Джентльмены,  -- сказал он, -- в  настоящее время я ощущаю некоторую
нехватку  людей.  Особенности   нашей   работы  требуют  определенной  убыли
человеческих   ресурсов.   Поэтому   у  меня   есть  для   вас  предложение.
Присоединяйтесь  к моей команде. Вам будет предоставлены уютные койки, любая
еда и питье на ваш выбор, а также доля трофеев. Время от времени  вы сможете
сходить  на  берег  в безопасном  порту и  предаваться  наслаждениям.  Жизнь
опасная, но интересная. Подумайте хорошенько, но недолго.
     Двое сразу же согласились. Третий, однако, спросил:
     "А если я отвечу "нет"?"
     Лафитт покачал головой.
     -- Принимая решение, -- ответил он, -- считайте  это  вопросом жизни  и
смерти, сэр.
     -- Всю свою жизнь я делал то, что положено, и старался быть честным, --
сказал моряк, --  хотя и у меня немало  грехов. Спустите меня  в  шлюпке или
высадите на какой-нибудь остров. Я не желаю быть пиратом.
     Лафитт поднял глаза и встретился взглядом с Хью.
     -- Убей его, -- приказал он.
     Хью  отвел   глаза.   Лафитт  продолжал   смотреть  в   упор  на  него.
"Немедленно",  --  добавил  он. На  этот  раз  Хью  выдержал  темный  взгляд
капитана.
     -- Нет, сэр, -- просто ответил он.
     -- Ты отказываешься выполнить мой приказ?
     -- Я не буду убивать безоружного человека, -- сказал он. Лафитт вытащил
из-за  пояса пистолет и  выстрелил  пленнику в  голову. Тот упал,  обливаясь
кровью.
     --  Выброси  его  за  борт, --  велел  Лафитт  другому пирату,  который
немедленно выполнил приказание.
     -- Хыо, я тобой недоволен, -- заявил Лафитт, отворачиваясь.
     Хью молча отошел и стал помогать перегружать захваченное добро.
     Позже, когда они вернулись на остров, Том шепнул ему:
     "Ходят разговоры о том, что ты не угодил капитану".
     -- Не  сомневаюсь в этом, -- ответил Хью. -- Я же  не стал убивать того
англичанина, когда он мне приказал.
     -- Я слыхал, такие вещи случались и до нас.
     -- И что?
     --  Старый Джин горой  стоит  за дисциплину. Говорят, те, кто ослушался
его приказа, долго не живут.
     -- И как он поступает с ними?
     -- Иногда устраивает что-то вроде публичного судилища для устрашения. А
иной раз просто  дает понять нескольким особо  доверенным лицам, что тот или
иной  человек ему  не угоден. И тогда стоит тому  потерять бдительность, как
наутро его находят с ножом в спине.
     -- И что,  говорят,  это случается с ослушниками  довольно быстро после
инцидента?
     -- Именно так.
     --  Спасибо   тебе,  Том.  Думаю,  не  стоит  сейчас  долго   со   мной
разговаривать.
     -- Что ты собираешься делать?
     -- Я уже давно подумываю о бегстве. Теперь самое время.
     -- Но ты же не сможешь украсть лодку, Хью. С них глаз не спускают.
     Хью покачал головой:
     -- Думаю дождаться темноты и пуститься вплавь до материка.
     -- Это очень далеко.
     -- Я хороший пловец.
     -- А как же акулы?
     -- Ну, акул может и не быть, а здесь наверняка пропадешь.
     -- И что ты будешь делать, если тебе повезет и ты доберешься до берега?
     -- Отправлюсь пешком в Новый Орлеан.
     -- Я с тобой, Хью. Мне здесь тоже не нравится. Рано или поздно он велит
мне сделать то же самое, и я попаду в аналогичную передрягу.
     -- Собери маленький узелок. Я дам тебе знать, когда тронемся в путь.
     Хью дождался, пока пираты  начали свою  ежевечернюю  пьянку,  и, кивнув
Тому, сказал: "Пора".
     Они  поодиночке  пробрались   на  северный  берег  острова,  освещенный
ущербным месяцем и звездами. Легкие волны танцевали в их слабом свете, когда
Хью и Том подошли к воде.
     --  Путь  неблизкий,  --  сказал  Том.  --  Как ты  думаешь,  скоро нас
хватятся?
     -- Утром,  если повезет.  Или  совсем  скоро, если  уже  сегодня  ночью
кто-нибудь придет по мою  душу. Но  и в этом  случае  они  ничего не  смогут
сделать до утра, а  утром нас либо утопят, либо мы сможем достаточно  далеко
уплыть.
     Том кивнул.
     -- Я готов.
     -- Тогда вперед.
     Они  разделись,  завернули  в  одежду свои пожитки, привязали узелки на
спину и вошли в воду. Она оказалась прохладнее, чем ночной воздух, но начали
они энергично и спустя короткое время согрелись. Теперь они размеренно плыли
к материку, и Хью вспоминал месяцы пиратства. Он давно хотел  бежать, но его
удерживал страх.  Теперь он жалел,  что не  сделал  этого  раньше. Воровать,
убивать,  ежедневно напиваться  и вместе с тем чувствовать себя пленником --
все это наводило его на мысли о подлости этого мира. Она была всюду, куда ни
кинь взгляд.  Ему  хотелось остаться одному, подальше от  ненадежных друзей,
хотелось стать свободным. Он задумался, была ли у убитого матроса семья. Сам
он не был уверен, хочет ли жениться. Пожалуй, это тоже своего рода плен.
     Скользя  в   воде,  он   потерял  ощущение   времени.  Осталась  только
монотонность волн, равномерные взмахи рук Тома, да ночная темнота, в которой
сливалось все окружающее. Оба берега давно стали мечтой, реальность  свелась
к мерному движению в воде.
     Ему отчетливо запомнилось,  как  они добрались до берега.  Теперь  воды
залива Гальвестона  казались сном, а реальностью была земля,  завоеванная  с
таким трудом. До сих пор в ушах  стоял его смех и смех Тома. Они растянулись
на берегу, тяжело дыша, кожу покалывало от переутомления, и не заметили, как
уснули.
     ...Теперь, лежа на утесе,  он  разглядывал сквозь  дымку  тумана и пыли
хвост уходящей процессии -- хромые и старые шли, опираясь на палки или плечи
родных,  скво тащили  ребятишек и мешки с  припасами. Они  заботятся  друг о
друге, отметил он,  и в  душе  шевельнулось что-то,  похожее на сочувствие к
ним, бегущим от  сиу,  хотя  на эту тропу их привела собственная жестокость.
Как-то, скитаясь  по Техасу, они  с  Томом  попали в лапы  ри,  но тогда  им
удалось сбежать. Индейцы замучили  их до полусмерти. Но никакие страдания не
сравнятся  с тем ужасом, который они  испытали, когда отряд  всадников вновь
заприметил их на равнине.
     Они  попытались  спрятаться в  кустах, но  воины знали,  что  они там и
быстро  выкурили  их  оттуда.  Хью  попытался произнести несколько  слов  на
диалекте ри, которые  запомнил во  время недолгого плена, и индейцы, похоже,
поняли  их,  так  же,  как и  миролюбивые  жесты. Однако недвусмысленно дали
понять, что Хью  и Том являются пленниками, отобрали у них  ножи  и отвели в
лагерь.
     Их связали и охраняли  всю ночь  и, хотя  и дали воды, но не покормили,
разрешив тем не менее закусить собственными припасами из фруктов и корешков,
которые они раздобыли  во время бегства. На  следующий  день  их  оставили в
покое,  хотя свободно  перемещаться не разрешили, а ночью  опять  приставили
охрану. Каждый вечер из соседней  палатки допоздна раздавались звуки жаркого
спора на незнакомом языке.
     На  следующий  день   им  принесли  поесть  и  стали  относиться  более
дружелюбно: дали чистую одежду и показали лагерь. К концу дня Хью  попытался
наладить контакт с охранниками в надежде на  некоторые послабления,  но  ему
только  намекнули, что им  будет  разрешено поучаствовать в  празднике  этим
вечером.
     На  закате  их отвели  туда, где  собралось все  племя. Повсюду  пылали
костры и разносился запах жареного мяса бизонов, оленей и птицы. Им пришлось
попробовать  каждое  блюдо, как на  том  настаивали хозяева,  ибо на главном
празднике племени каждый должен был наесться до отвала.
     Постепенно царившее  в  племени хорошее настроение  передалось друзьям,
они расслабились и начали отпускать шутки. Наконец, сытые и немного  сонные,
Том и Хью стали ожидать окончания праздника, когда можно будет устроиться на
ночлег.  Но вдруг несколько воинов крепко схватили их  и связали по рукам  и
ногам ремнями из сыромятной кожи.
     -- Эй!  --  завопил Хью  и добавил  слово,  которое,  как он  запомнил,
означало "друг".
     Никто ему не  ответил.  Вместо этого Тома привязали к высокому  столбу.
Скво обнажили его, срезав одежду, и сложили у ног хворост.
     -- Отпустите парня! -- закричал Хью. -- Друг! Друг! На него не обратили
никакого  внимания,  и  женщины принялись  работать над Томом ножами, срезая
полоски кожи.
     -- Остановитесь!  Остановитесь ради Бога!  --  кричал Хью,  и крики его
наполовину тонули в воплях Тома.
     Женщины  сосредоточенно занимались своим  делом,  не спеша отрывая кожу
клочок за  клочком, время  от  времени  втыкая  в  него  кончики ножей.  Хью
прекрасно понял,  что последует  дальше. Он закрыл  глаза,  чтобы  не видеть
этого кошмара,  стиснул  зубы и  попытался  не слышать  крики  Тома.  Это не
помогало. Не видеть было еще хуже, воображение рисовало картины Ада.
     Пытка продолжалась еще некоторое время, в конце концов Том стал умолять
убить  его. Но  они только  разожгли  костер  у  его  ног  и подбросили  еще
хвороста. Хью кричал, но на него  не обращали  внимания. Потом он  заплакал.
Перестал  и теперь молча смотрел,  как  поджаривают  друга.  Он  пытался  не
смотреть, но  взгляд  сам собой  возвращался к кошмарному зрелищу. Скоро все
кончится. И тогда наступит его очередь.
     Вдруг он вспомнил про маленькую коробочку с киноварью, которую захватил
с острова Гальвестона.  Поскольку она имела некоторую коммерческую ценность,
он рассчитывал продать ее. Жалко,  если она сгорит впустую; из нее получится
отличная боевая  раскраска, вещь, которую индейцы очень ценили.  Чем черт не
шутит, решил он. Может, она сослужит мне службу.
     Он нащупал  связанными руками мешочек, привязанный к  поясу. Морщась от
боли, развязал узелок. Когда мешочек упал, Хью крепко схватил его и встал.
     Бросив сверток вождю, он крикнул: "Вот тебе подарок! Не хочу, чтобы это
пропало даром!"
     Вождь внимательно осмотрел мешочек, потом  протянул руку и  поднял его.
Вынув из кожаного футляра  жестяную  коробочку, он долго  изучал ее, пока не
разобрался, как она открывается. Глаза его  вдруг округлились.  Он осторожно
потрогал вещество пальцем, понюхал его, провел на лбу жирную черту.
     Два воина были готовы наброситься на Хью, но вождь поднял руку и что-то
сказал. Воины остановились.
     Вождь подошел  к  Хью  и обратился к нему с  речью, но тот лишь покачал
головой и сказал: "Подарок. Я не понимаю, что ты говоришь".
     Вождь,  однако, продолжил свою речь, а  потом сделал кому-то знак через
плечо. К Хью приблизился воин с ножом.  Тот стиснул зубы, ибо лезвие чуть не
скользнуло по животу, но индеец всего лишь разрезал ремни.
     Воин помог ему встать, вождь подошел и подхватил Хью  с другой стороны.
Они вместе отвели его в палатку и уложили на шкуры. Вождь еще что-то сказал,
улыбнулся, и  ушел. Человек,  который  разрезал ремни,  остался  снаружи  на
страже.
     Хью думал,  что не сможет  уснуть в  ту  ночь, но все же уснул. События
прошедшего вечера  возвращались в снах,  и утром  он вспомнил, что несколько
раз просыпался  от звука собственного голоса, звавшего Тома. Немного  погодя
женщина принесла ему завтрак,  и он  сам  подивился своему аппетиту. Он съел
все, а когда она принесла еще, съел и это.
     Время шло, но ничего  не происходило. В полдень его покормили еще  раз.
Кроме  женщины,  приносившей еду, никто  к нему не приближался. Хью не делал
попытки выйти за пределы отведенного ему  места. Он просто сидел  и думал  о
Томе,  Лафитте, Карибском  море, кораблях, о солнечном дне в открытом море и
пенсильванском лете.
     Наконец  за  ним пришли  и  отвели  на  то место,  где  вчера состоялся
праздник.  Он опасливо огляделся, но на  этот раз торчащих столбов  нигде не
было видно. Хью собрался было сесть туда, где сидел вчера, но его остановили
и подтолкнули вперед, пригласив занять место подле вождя.
     Ужин отличался от вчерашнего тем, что на сей раз его предварила краткая
речь вождя и своеобразный ритуал: вождь  несколько раз положил руки на плечи
и  голову  Хью, слегка ударил его связкой  прутиков, повязал голову расшитой
бисером лентой и наконец накинул  на плечи небольшой кусок  дубленой  шкуры.
После  чего  праздник  продолжился  в  атмосфере  всеобщей радости;  индейцы
племени  подходили,  чтобы обнять Хью или возложить на него руки. Постепенно
до него дошло, что вождь совершил обряд посвящения, и теперь он стал  членом
племени, теперь он -- пауни.
     Затем  в течение  месяца  он изучал  их язык,  обычаи, обнаружил в себе
способности к  выслеживанию  зверей, научился без промаха стрелять  из лука,
взял  в жены  женщину-пауни и  сделался одним из  лучших охотников  племени.
Понял он также и  то, что охотничьи тропы привлекают его больше, чем морские
суда с  их тесными  каютами.  В  равнинах  была  та  же  свобода,  что  и  в
бескрайнем,  изменчивом  море,  но  они не  грозили поглотить  тебя  в своей
пучине. Он  и  сам точно не знал,  когда решил  остаться  в  пограничье. Это
решение вызревало постепенно. Однако к исходу первой зимы Хью не сомневался,
что с морем покончено.
     Размышляя об этом теперь, когда менее удачливые родичи пауни скрылись в
западном направлении за облаком золотистой  пыли, он  вновь пережил ужас той
ночи,  когда  женщины  пауни  пытали  Тома.  Да, у них  были  основания  для
ненависти к белым,  но пуля в голову  или  молниеносный удар ножом ничуть не
хуже  утоляет  жажду мести. У Хью не было каких-то особых претензий к пауни,
которые были  очень добры  к нему, когда он жил среди них. Скорее, думал он,
жестокость  была свойственна им, поскольку они  принадлежали к тому же виду,
что и все остальные племена и народности этой земли.
     Он  протер  запорошенные  пылью глаза  и облизал сухие губы. Пора  было
сползти с утеса, попить из реки, поискать пропитание.
     Хью медленно  спустился, добрался до  реки,  попил,  вымыл лицо, шею  и
руки. Местность впереди была слишком вытоптана, чтобы там сохранились  корни
или ягоды.  Он  подполз к туше, от которой поживился  вчерашним вечером. Она
была  чисто-начисто обглодана, даже кости выломаны  и разбросаны или унесены
прочь.
     И тут невдалеке от утеса,  на котором провел ночь, Хью заметил какое-то
движение. Он затаился и стал наблюдать. Это был кто-то из отставших ри.
     Хью   подполз  поближе,  пробираясь  через  заросли  кустарника,  чтобы
оказаться там раньше, чем ковыляющая по дороге фигура.
     Одинокая  старуха, закутанная  в  оленью  шкуру,  осторожно ковыляла по
дороге с маленьким  узелком в руках. Хью облизнулся  и внимательно посмотрел
на дорогу вперед и  назад. Сзади  никого не было видно, да и хвост процессии
давно скрылся. Наверняка в ее мешочке есть еда, а соплеменники едва ли скоро
хватятся  той,  кого  даже  не  удосужились  подождать.  Кремневый  скребок,
стальной нож...  Даже  в  его состоянии не составит труда  отнять  у нее эти
незамысловатые пожитки. За топотом арьергард не услышит криков.
     Хью смотрел, как она  идет. Старуха приближалась,  и он задумался  о ее
жизни.  Сколько детей  она родила? Сколько  из них осталось в живых? Простая
старуха... Он смотрел, как она прошла мимо, и не шевелился до тех  пор, пока
она не скрылась за деревьями.
     --  Дурак! -- промычал  он,  досадуя на самого  себя за то, что дал  ей
уйти, этой старой  матери ри. Это было совсем  не  то,  как тогда, когда  он
отказался  убить  беззащитного  моряка. Она была  врагом. Он потряс головой.
"Дурак!" -- тихо повторил он. Порой он бывал таким дураком...
     Рыча,  он повернулся и пополз  назад  к  реке. Хью  направился  вниз по
течению,  дорогой,  которой прошли  ри.  Ползти  было  нетрудно,  хотя  пыль
забивалась в нос, и ему то и дело приходилось останавливаться и ополаскивать
лицо.  Ягодные  кустарники вдоль  дороги были ободраны, так же, как и нижние
ветви фруктовых деревьев. Возле реки он выкопал несколько корешков и заморил
червячка.
     Вскоре туман растаял, и пыль  улеглась.  За час он продвинулся довольно
далеко.  Солнце начало припекать сквозь  желто-зеленые кроны деревьев, и Хью
чувствовал прилив сил.
     Поднявшись на небольшую возвышенность, он остановился и принюхался.
     Дым. Ветерок донес  до  него запах дыма. Начало  военных  действий или,
наоборот, их конец? А, может, просто кто-то невдалеке развел костер?
     Ветер переменился, и запах исчез. Может быть, это ему почудилось?
     Хью пополз дальше, то и дело принюхиваясь. Ничего. И все же...
     Через несколько минут дымок долетел вновь. Запах был по-прежнему слабый
и капризный,  ветерок опять унес его, Но  теперь  Хью был уверен, что ему не
чудится.  Это  запах  древесного  дыма.  Определить  направление  пока  было
невозможно, и он пополз дальше по дороге.
     Еще сотня ярдов, и запах дыма стал отчетливее. Дорога шла своим курсом.
Интересно, чью весточку доносит до него ветер? Друга? Или врага?
     Хью  свернул  с  дороги  и  пополз  среди  деревьев,  кустов,  валунов.
Двигаться стало  гораздо труднее,  но предосторожность  была  нелишней,  ибо
наивно было думать, что можно увидеть лагерь, не будучи замеченным самому.
     Запах  костра  становился все  сильнее. Почувствовав, что приближается,
Хью замедлил  ход.  Наконец  он  остановился и  долго  лежал  без  движения,
прислушиваясь. Но голосов слышно не было, хотя иной раз ему чудилось, что до
него доносится лай одной-двух собак.
     Немного  погодя он подполз к  краю  зарослей.  Раздвинул ветки  кустов,
выглянул. Совершенно очевидно, что здесь совсем недавно  был  лагерь.  Людей
видно не было, лишь несколько собак рыскали кругом, копаясь в мусоре.
     Осмотрев землю, по которой ночью прошло  огромное количество людей,  он
понял,  что  это должно  быть  была последняя стоянка ри. Они вышли отсюда и
прошествовали мимо его утеса.  Хью еще  некоторое время присматривался, пока
окончательно не убедился в том, что лагерь пуст.
     Тогда  он  выбрался из кустов и пополз в лагерь. Убегающее  племя могло
что-нибудь  оставить  или забыть.  Костры полностью  прогорели, но,  помня о
наступающих на  пятки сиу, ри,  видимо, снимались  довольно поспешно. Лагерь
явно заслуживал беглого осмотра. Хью прикрикнул на собак на наречии пауни, и
те отбежали подальше от него.
     Хью подполз  к одному костру, который еще дымился, помедлил и лег возле
него. Как  же давно  он не видел костра, этого признака цивилизации! Сколько
времени прошло с тех пор, как он имел возможность  разжечь его сам! Он думал
о великом множестве огней, возле которых  сиживал за  свою жизнь -- лагерных
кострах,  домашних  очагах, -- и понял вдруг,  что  действительно  преодолел
огромное  расстояние и  куда-то вернулся. Хью  усмехнулся,  поймав  себя  на
мысли, что  лежит перед костром,  как перед  святилищем. Его жизнь прошла на
природе, но все же было нечто, отличавшее его  от зверей. Ни один медведь не
мог чувствовать то, что  чувствовал  он  сейчас при  одном  лишь  намеке  на
возвращение  к  прежнему существованию. Хью погладил землю  перед костром  и
двинулся дальше.
     Глазом опытного следопыта он отмечал все признаки  лагеря -- вот место,
где  его обитатели  ели, здесь они спали, а вот  тропинки к воде и в отхожее
место. Даже  если  бы он не  видел, как племя проходило  мимо,  ему  было бы
нетрудно  определить  их  численность,  причем  тропинки  стариков  и  детей
отличались от  тропинок взрослых. Собаки посматривали  на  него издалека, но
опасались  приближаться  к  существу,  издающему  человеческий  запах, но  с
повадками зверя.
     Хью палкой разгребал пепел костров,  где  осталось немало мусора: куски
одежды, кожи, дерева, все обгоревшее, но не заслуживающее внимания.  Наконец
он добрался до пятого костра...
     Копаясь в мягкой серой  горке, обрамленной кругом из камней, он чуть не
пропустил мгновенный  проблеск.  Хью начал  активно орудовать палкой, очищая
поверхность неизвестного предмета.  Среди пепла  лежал  истонченный стальной
клинок с обломанным кончиком и обуглившейся рукояткой.
     Он отбросил палку и схватил его. Сталь, Боже, настоящая сталь...
     Хью вытер клинок о  штаны и поднес его  к глазам,  рассматривая лезвие.
Туповатое, но заточить будет нетрудно. Рукоятку можно обернуть куском ткани,
оторванным  от рубашки. Если найти  кусочек кремня, он сумеет разжечь огонь,
когда захочет. Хью улыбнулся.
     Можно  будет  вырезать костыль.  Бедро  теперь  болело не  так  сильно.
Возможно,  если будет на что опереться, он сможет  двигаться  в вертикальной
позиции.
     Хью осмотрел камни, окружавшие остывший костер, и выбрал один небольшой
и плоский, который мог сойти за оселок. Да. Теперь вперед и вправо...
     Хью закрепил камень и начал точить клинок. Он поймал себя на мысли, что
чуть не засвистел за работой, и сдержался.
     Через  некоторое время, заточив лезвие и затупив зазубренный обломанный
кончик,  он  принялся осматривать  деревья, отыскивая  подходящую  ветку для
костыля.
     Почти час он провел, ползая между деревьями, прежде чем наметил хороший
сук,  до которого  мог  дотянуться, сначала  ухватившись за ствол,  а  затем
держась за нижние ветви и сжимая клинок зубами. Сделав зарубку у основания и
наконец отломив ветку, он  не меньше часа провозился, сидя у подножия дерева
и  прислонившись спиной к стволу,  -- зачищал от сучков, подгонял  под  свой
рост, то и дело проверяя длину, вырезал удобную ручку.
     Наконец он положил  палку на колени и полюбовался на нее. Нож и костыль
за одно утро... Если второе  окажется  столь же полезным,  как и первое, это
будет поистине знаменательный день.
     Держась за ствол, он  подтянулся, встал  во весь рост, распрямив  левую
ногу, и укрепил костыль под мышкой. Все еще держась за ствол левой рукой, он
перенес вес тела  на  костыль. Палка  выдержала. Он  дал  правой ноге слегка
коснуться земли.
     Потом  сделал  шаг  левой ногой,  перенес на нее  центр тяжести, слегка
передвинул костыль,  оперся на него. Оторвал левую руку  от ствола. Еще один
шаг левой. Перенос центра тяжести. Перемещение костыля. Опора на него.
     Он двигался  вертикально -- хоть и с помощью костыля, -- не полз больше
--  да,  это был  знаменательный  день.  Хью улыбнулся. Прошелся  по  лагерю.
Собаки наблюдали за ним, но держались на расстоянии и опускали хвосты, когда
он обращал на  них внимание. Он подумывал о том, чтобы убить одну  и съесть,
но  звери  были начеку.  Да, похоже,  это  действительно человек,  наверное,
думали они, только какой-то странный.
     Теперь вот чем  надо заняться.  Отыскать  кусок кремня. Поиски в лагере
результатов  не  дали. Он решил  двигаться  дальше,  внимательно разглядывая
каменистую почву.
     Не  ползти  больше,  задирая  голову.   Хью  довольно  быстро   отыскал
оптимальный ритм своей  новой поступи.  Периодически  он присаживался, чтобы
дать отдохнуть левой  ноге и  правому плечу. Сейчас трудно  было определить,
возросла  ли  скорость его движения по сравнению с теми днями, когда он полз
изо всех сил.  Тем не менее Хью был уверен  в том, что, по мере того как  он
будет осваивать  костыль  и  набираться  сил,  преимущества  нового  способа
передвижения не замедлят сказаться.
     Так, раскачиваясь, он продолжал двигаться далеко за полдень, пока жажда
не заставила свернуть его с тропы к реке. Там-то он и  отыскал кремень. Чуть
не запев от радости, Хью добрался до берега. Когда его тень накрыла воду, он
разглядел быстро мелькающие тени. Рыба кормилась на мелководье.
     Напившись,  он  лезвием заточил  палку в  виде копья. Затаился в  такой
позе,  чтобы  тень не  падала  на  намеченную  полосу воды,  и через полчаса
безуспешных попыток добыл наконец двух сомов.
     Потом, с  помощью нескольких ниток из рукава рубашки и вороха коры, Хью
удалось разжечь огонь. Сначала он  подбрасывал тонкие  ветки, а когда костер
разгорелся, положил в  него толстые  палки и занялся чисткой рыбы на плоском
валуне. Обжаривая  ее на  ивовых прутиках, он  старался подсчитать,  сколько
времени прошло с тех  пор,  как он последний раз ел пищу, приготовленную  на
огне.  Однако вскоре отказался от этой  затеи, поняв, что давно потерял счет
дням своей ползучей одиссеи.
     Поев, Хью  разделся и искупался в  реке,  вспоминая тот  горький пруд в
самом  начале пути. Теперь  достаточно было наклонить голову, чтобы напиться
досыта. Плескаясь, он чувствовал, что вновь становится самим собой.
     Выстирал заскорузлую одежду и надел  ее мокрой. Сначала Хью намеревался
отдохнуть до конца  дня и высушить  одежду  на  кустах,  но ри были  слишком
близко, и  он не  чувствовал  себя в безопасности.  Едва  ли  кто-то  из них
вернется  назад,  чтобы  проверить,  нет ли  погони, но такая возможность не
исключалась,  учитывая  тот  факт,  что сиу  в  самом  деле  преследовали их
довольно  долгое  время.  Наткнуться  на  отставших  теперь  уже  тоже  было
маловероятно,  и  все же какая-нибудь случайность могла задержать нескольких
индейцев, которые теперь могли спешить вдогонку  за остальными.  Поэтому Хью
оставался настороже и двинулся дальше своим раскачивающимся шагом, готовый в
любой момент скрыться в придорожных кустах, завидев людей.
     Однако день  клонился к вечеру,  а единственными звуками, составлявшими
компанию стуку костыля, оставались  птичьи трели  да  редкие всплески  воды.
Несколько желтых листьев  сорвались  и спланировали  перед ним.  Подмышка  и
плечо затекли, зато состояние ноги  заметно улучшилось, она не болела теперь
даже при случайных касаниях земли. Кожа на голове, лоб и нос также заживали,
часть струпьев отвалилась во время купания. Головная боль прекратилась -- он
даже не смог вспомнить когда.
     На пути больше  не попадались фрукты и  ягоды. Ри ободрали все кусты  и
деревья. Хью  решил  раздобыть, если  повезет, на  ужин  еще рыбы. Шагая  по
дороге, он вдруг понял, что впервые за много дней опять наслаждается жизнью.
     По  дороге  он думал  о  времени, проведенном  вместе с  пауни,  причем
недавние  мечты и  галлюцинации придавали новую  окраску его  воспоминаниям.
Как-то  вождь  принял  решение отправиться  в  Сент-Луис,  где  должна  была
состояться встреча охотников и промысловиков. Совет племени признал разумным
послать  миссию мира, а заодно заверить  меховую  компанию в том, что  пауни
являются  надежным и дружественным народом, на  который  можно рассчитывать,
когда возникнет потребность в  проводниках, посыльных или  рабочей  силе. Не
повредит  племени и  предоставление режима  благоприятствования во всем, что
касается торговли, особенно металлическими изделиями, огнестрельным оружием,
одеждой, лошадьми. Ради всего этого стоило пуститься в путь.
     Как  странно было Хью въезжать в город, где жили  люди, похожие на него
--   или  не  слишком  похожие? Он  понял, что очень  изменился.  Лишь  через
несколько дней комнаты  с четырьмя  стенами и шумные улицы перестали смущать
его. Он снова вошел во вкус чтения утренних газет за  чашкой  кофе. Тогда-то
ему и попалось  на глаза  объявление в "Миссури  Рипабликен",  которое вновь
заставило его задуматься о том, что постоянно приходило  в голову  последние
дни. Меховая компания  Скалистых гор проводила дополнительный набор мужчин в
команду охотников на этот сезон  с базой в форте Генри.  Майору Эндрю Генри,
чьим  именем  был  назван форт, нужны  были как  охотники,  так и  трапперы,
особенно трапперы --  люди со знанием  индейских наречий и троп.  Позже  Хью
узнал, что возле устья реки  Йеллоустон форт понес большие потери в людях  и
лошадях от ассинибойнов и черноногих.
     Действительно, это  было похоже  на  предприятие, которое отвечало  его
желаниям, и которому  он  подходил  безоговорочно. Его уже  порядком утомила
жизнь в племени пауни. А  тут...  стоит пошевелить пальцем, и увидишь  новые
земли...  Он улыбнулся  и  допил  кофе,  решил  сходить  на собеседование  и
выяснить подробности.
     Когда  Хью  пришел по указанному  адресу, с  ним  поговорили  и  тут же
сделали предложение поступить на работу. Опыт его, похоже,  произвел сильное
впечатление, и Хью подписал контракт.
     За  оставшиеся  дни,  что он провел  в  Сент-Луисе,  Хью познакомился с
несколькими людьми,  подолгу  жившими  на природе  --  одни  по  контракту с
меховой  компанией, другие просто путешествуя с  востока на запад и обратно.
Одним из них был тот странный человек, Джон Кольтер, которому довелось дойти
с  Льюисом и Кларком до океана. В  глазах его был  какой-то  странный  свет,
который  сперва показался Хью  признаком лунатизма,  но  позже он понял, что
это...  нечто  иное   --  такой  взгляд  бывает   у  шамана,  слишком  долго
пребывавшего в видениях. В  его рассказах слышалось не бахвальство записного
болтуна,  но  глубокая убежденность, вселившая в  Хью смутное  беспокойство.
Тогда он ушел от этих рассказов о путешествиях и приключениях с уверенностью
в абсолютной  искренности  того  человека, и теперь, спустя много лет, снова
задумался над его историями...
     ...Позже, когда уже стало темнеть, он наконец поймал свою рыбу, зажарил
и  поужинал. Затем умылся,  помассировал  ногу, плечо, руку  и  устроился на
ночлег подальше от дороги. Заснул с чувством полного удовлетворения.
     Утром позавтракал ягодами и водой из реки.  Несколько  Дней размеренной
ходьбы,  и  он  привыкнет к  своей  раскачивающейся походке.  Он уже начинал
улавливать  ее  ритм  и  теперь был  убежден, что  в  вертикальном положении
Движется с большей скоростью и с меньшими усилиями.
     Каждый  шаг  уносил  его  дальше  от  ри и приближал к территории  сиу,
которых тут  называли дакотами. Они доверяли ему. Парни  майора Генри всегда
ладили  с сиу. Чем ближе он продвигался  к реке Шейенн и чем больше удалялся
от  Моро, тем  лучше  себя чувствовал.  Трудно сказать  точно,  сколько дней
потребуется, чтобы добраться до территории  Дружественного племени. Если  бы
он шел  несколькими неделями позже, когда  на  деревьях уже мало листвы,  на
западе  открывался бы  лучший  обзор.  Тогда можно было бы уловить мельканье
Черных  холмов и  точнее определить  собственное местоположение. По  крайней
мере  узнать,  куда  направляется. Хью преодолел уже изрядное  расстояние до
форта Киова,  и,  хотя  впереди оставался  еще немалый путь,  места казались
знакомыми. К  нему  возвращались силы, Оставшиеся позади бесконечные отрезки
змеиного ползанья приучили его к погружению в прерывистые мечтания...
     Он пытался думать о людской жестокости --  от Лафитта и женщин пауни до
Джеми -- но на душе было  слишком хорошо.  Поэтому он просто дал волю своему
разуму взмывать вверх и падать,  словно корабль на якоре, и дни  проходили в
обрывках  мыслей   о  Пенсильвании,   островах  Вест-Индии,  горах,  и   все
воспоминания касались только дней, подобных этому.
     Ночью  он спал крепко  и не запомнил  снов. Однако утром, спустившись к
реке,  чтобы  умыться  и  поискать ягод  и  корешков,  обнаружил  обломанные
медведем ягодные  кустарники, следы и медвежий помет.  Это надолго испортило
ему настроение. Днем он шел бодро  и одолел большое расстояние, но ночью ему
опять  снился  медведь,  который  ломал  его  и   дышал  ему  в   лицо;  это
сопровождалось чувством тревоги, словно зверь пытался вернуть Хью в то место
и в то время, поймать его снова  и на этот раз уже  не выпустить из лап. Хью
проснулся весь в  поту, его колотила дрожь. Он приглядывался  к теням, нюхал
воздух, но никто не собирался нарушить его одиночества. Чуть позже ему вновь
удалось уснуть.
     На  следующий  день  признаков  медвежьего  присутствия  не  было,   но
несколько раз принимался дождь, вынуждая искать укрытия под деревьями. Земля
раскисла,  и  двигаться  пришлось   медленнее,   к  тому  же  Хью   опасался
поскользнуться и упасть.  Поймать рыбу не удалось и  обедать пришлось одними
кореньями.
     Назавтра  земля начала вздыматься,  приобретая холмистый рельеф. Теперь
приходилось  пробираться  между  утесами,  река  нырнула  в  труднодоступное
ущелье.  То  и  дело  приходилось   перебираться  через  речушки   и  ручьи,
подпитывавшие реку, в них Хью ловил рыбу и купался. Память подсказывала, что
эта  холмистая  равнина  была началом  долины  реки Шейенн.  Еще  день-два и
начнется легкий пологий спуск в эти знакомые места.
     ...С  момента встречи с медведем боль в бедре значительно  уменьшилась.
Нога  даже  начинала обретать  некоторую силу.  Каждый раз, как он  нечаянно
опирался на  нее, она отдавалась  болью,  но уже не той  ужасной, дурманящей
болью перелома. За последние несколько  дней наступать на ногу стало гораздо
легче, так что Хью иной  раз загадывал, сможет ли она когда-нибудь выдержать
его вес на протяжении нескольких шагов. В такие минуты он начинал потихоньку
экспериментировать.  Слегка опереться...  Неплохо. Еще немного.  Терпимо.  А
сейчас немного больно. Еще разок.
     На следующее утро, спускаясь с холма, Хью услышал стук копыт. Мгновенно
метнулся к  правому  краю  дороги  в  поисках  укрытия. Поздно, должно быть,
слишком  поздно, подумал он,  поспешая. Высокая скала слишком долго скрывала
от  него  звук,  пока  всадники не  обогнули  ее.  Он почти бежал со склона,
зарываясь  костылем  в  землю,  раскачиваясь,  не обращая внимания на боль в
правой ноге.
     Двое верховых индейцев  выехали из-за поворота, и по восклицанию одного
из них, Хью понял, что  его  заметили. Секунду спустя из-за скалы показались
две  вьючные лошади,  а  по топоту копыт можно было  судить, что они были не
последними. Хью остановился и обернулся. Всадники сжимали ружья.
     Он встретил их, подняв левую руку раскрытой ладонью вперед, правую тоже
постарался поднять насколько возможно. Из-за скалы выехали еще два всадника,
ведя  в  поводу лошадей,  навьюченных  корзинами  и мешками.  Эти двое  тоже
схватились за оружие.
     Когда они приблизились,  Хью убедился, что это  сиу,  и даже догадался,
что в корзинах, должно быть, урожай с полей изгнанных ри.
     Подумав  еще  раз  мельком о  людской  жестокости,  он дал им подъехать
поближе и остановиться, нацелив на него ружья.
     Тогда он сказал: "Хью Гласе", и добавил на их наречии: "друг".


     Ястреб парил.


     ...И медведь, рыча, встал на задние лапы.

     Джон спустился с гор и углубился в море травы, отделявшее его от  форта
Мануэля  Лизы. Он шел, прихрамывая, под жарким солнцем, припекавшим затылок.
Перед ним  больше не было гор,  утесов или холмов,  бушующей воды.  Осталась
только колышущаяся под  ветром  трава  великой  прерии, сквозь которую  даже
слепой нашел  бы дорогу  к форту. Кольтер  же  знал прерию, как  собственную
ладонь, исходив ее вдоль  и поперек  вместе с Льюисом и Лизой,  а когда и  в
одиночку.  Она  встречала  его  и  завыванием  зимнего  ветра,  и  мягкостью
весеннего ветерка, но еще ни  разу он не шел по ней в таком состоянии, когда
все кости ломило,  а  в голове плыло  от  лихорадки.  Сейчас  он не смог  бы
сказать наверняка, была  ли трава водой, или вода была  травой;  он  не знал
точно, сам он движется, а трава стоит на месте, или трава  плывет мимо, а он
стоит.
     Он  развлекал  себя  мыслями  о  полете.  Дрожащее   небо  над  головой
раскалилось добела, и в нем носились птицы-пылинки, его братья. Но он больше
не мог летать с ними. Дыхание вырывалось вялыми выдохами, похожими на одышку
дрожжевого теста.  Хромое, подпрыгивающее,  скрюченное существо,  он потерял
способность парить. Зловещая судьба -- утонуть  в море травы  --  пугала его
больше, чем погоня черноногих.
     Кольтер  передвигался  со  скоростью раненого ястреба. Он видел  птицу,
которой  был когда-то:  залитый солнцем, с  большими красными крыльями,  она
опустилась на сухую ветку только  затем, чтобы Крузат тут же  подстрелил ее.
Как   подрубленный,  ястреб  рухнул   в  мокрую  утреннюю   траву.  Кольтеру
запомнились тлеющие глаза, хищный коготь, хромающий  прыжок огромной раненой
птицы, пытающейся подняться в воздух.
     Охотники смеялись. Ни  один и пальцем не шевельнул, чтобы прекратить ее
мучения,  и он,  к  стыду  своему, тоже. Они  швыряли ястребу куски  убитого
кролика и  наблюдали, как он вращал злобным глазом,  презирая мясо,  добытое
другими.  На  следующее  утро   Кольтер  увидел,  как  ястреб,  прихрамывая,
взбирается   на   пригорок:   острая,  словно  наконечник  стрелы,  головка,
волочащееся по земле крыло.  Он сумел  уберечься от койотов в сумерках и  от
хорьков  ночью, но в человеке, который подстрелил его, не  было жалости, как
не было  ее и в тех, кто смотрел на его мучения.  Сжалься  на нами, Господи,
думал  теперь  Кольтер, мы  не самые лучшие  твои  создания.  Ему  отчетливо
запомнились последние  минуты ястреба, как он ковылял до тех пор, пока скала
не преградила ему путь, и осталось лишь сверкать колючим глазом на судьбу. В
конце концов Кольтер успокоил птицу точным выстрелом в голову.
     Сейчас же он желал  одного:  чтобы  кто-нибудь или что-нибудь, тронутое
его жалким  состоянием,  проявило  подобную  доброту.  Время  от времени ему
приходилось  останавливаться и  вытаскивать  из тела клещей, поворачивая  их
против часовой стрелки, а потом давить ногтем. Иногда он кидался  на землю и
сгибался пополам  или же, засунув голову под мышку,  бешено кусал их, глотая
собственную кровь.
     И полз  дальше  в  лабиринте  трав.  Вверх-вниз  --  подтянись,  каждые
несколько ярдов падал бесформенной кучей и ловил ртом воздух.
     Клещи были  не единственными  насекомыми,  донимавшими  его.  Кузнечики
прыгали на своих ногах-пилах прямо  в глаза,  обжигая их болью. Острая трава
резала грудь и подбородок, хлестала по ногам; зеленые мухи и осы  барабанили
по голове.
     Он  представил,  как  они  в  первый  раз  выходили  с Льюисом  из этих
травянистых зарослей.  Он  увидел себя  на  пригорке,  озирающем море травы.
Наконец-то они выбрались  из  него  -- оба  даже  засмеялись  от облегчения.
Там-то, на этом  олимпийском  холме,  и начались  все их  беды  -- произошла
первая стычка с черноногими.
     -- Давай теперь я расскажу, как я это помню, -- сказал Мериуэзер Льюис.
     -- Откуда ты взялся, приятель? -- спросил Кольтер, качая головой.
     Льюис широко улыбнулся:
     -- Оттуда, куда все мы уйдем, разумеется.
     -- А где это?
     -- Там, куда ты направляешься. Трава била  Кольтера по ушам.  Он не был
уверен, что расслышал правильно.
     -- Там, куда я послал краснокрылого ястреба?
     -- Там,  куда  слетаются ястребы  и  другие стервятники...  Так могу  я
начать?
     -- Значит, в это самое место? Льюис раздраженно нахмурился:
     --  Дорогой  Джон,  может,  ты  все  же  позволишь мне  высказать мысли
касательно индейского конфликта? Кольтер устало кивнул.
     -- Итак...  мы  собрались на  возвышенности,  озирая  широкие  просторы
травы, подобные этим, когда вдруг, повинуясь  импульсу, я глянул в подзорную
трубу  и увидел на расстоянии около мили стадо лошадей голов  в  тридцать, а
над ними, на пригорке их владельцев, черноногих, в том же количестве.
     Я подумал  извлечь выгоду из ситуации, показал  наши добрые  намерения.
Велел Джею Филдсу поднять флаг, который захватил специально для таких целей,
а сам стал медленно приближаться к ним. И  как  ты полагаешь,  Джон Кольтер,
что они сделали?
     -- Да что мне предполагать -- ведь я же был там.
     -- Тем  не менее,  в  силу  своего замкнутого  характера, ты не  можешь
поведать об этом должным образом. Поэтому рассказывать  буду я. Поначалу они
не двигались, видимо, не могли  точно  определить нашу численность. Я решил,
что  количество  индейцев  должно было примерно  соответствовать  количеству
лошадей,  и,  поскольку, ничего иного не  оставалось,  махнул  отряду рукой,
предлагая поехать им навстречу.
     -- Вместо того, чтобы спокойно ждать их на месте.
     -- И  вот, когда расстояние  между нами  сократилось  на четверть мили,
один  из них вдруг вскочил на коня  и помчался  во весь опор в нашу сторону.
Тогда я спрыгнул с лошади и стал поджидать его. Однако он, не  доехав до нас
сотни шагов, остановился и начал пялиться на нашу команду.
     -- Это был разведчик, проводивший рекогносцировку.
     -- Все это время я жестами приглашал его приблизиться.
     --  А  он  почему-то  не   пожелал   откликнуться  на  столь   любезное
приглашение, не так ли?
     Льюис, не обращая на Кольтера внимания, продолжал свой отчет.
     --  Потом  он  вернулся к  своим  товарищам и небольшая группа индейцев
направилась в нашу сторону...
     -- ...их было восемь,  я  сосчитал тогда. Льюис скривил губы и стеганул
воздух стебельком травы.
     --  Полагаю,   какая-то  часть   индейцев  спряталась,  готовя  засаду,
поскольку  я  заметил,  что  уменьшилось  количество  людей,   оставшихся  с
лошадьми.
     -- Разве они обязаны были выкладывать на стол все карты?
     Льюис искоса посмотрел на Кольтера и недоверчиво потряс головой.
     -- Послушай, это твоя история или моя?
     --  Все зависит от того, намерены ли  вы говорить  правду, -- лаконично
заметил Джон.
     Льюис вновь предпочел проигнорировать его слова.
     -- Как командир,  я ожидал, что нас ждут определенные сложности. Вполне
естественная ситуация, когда дело касается индейцев.
     -- И они, -- вставил Кольтер, -- всыпали нам по первое число.
     --  Теперь, вспоминая все обстоятельства, я лишний  раз  убеждаюсь, что
мы,  определенно, вели  себя  корректно.  Когда  мы встретились,  спешились,
индейцы спросили, не хотим ли мы  разделить с  ними трубку.  Я ответил: "Наш
человек  с  трубкой  отъехал,  так что придется подождать". Таким образом  я
пытался выиграть время, чтобы попытаться определить их численность.
     --  Снова  вынужден  перебить  вас, командир.  Откуда  вам  было  знать
наверняка,  что  они  предлагали:  чтобы  мы  разделили  их трубку  или  они
разделили нашу?  Не исключено, что  наш  переводчик неправильно понял. Такое
случалось довольно  часто;  но в  любом случае задержка  была воспринята как
оскорбление.
     -- Это должна была быть моя  трубка, мой  табак, --  заявил Льюис. -- В
конце концов,  мы  первыми сделали жест доброй воли, ты же помнишь. Я вручил
одному  из  них медаль Джефферсона, другому  --  флаг,  третьему --  носовой
платок. И все они казались вполне удовлетворенными.
     -- На ваш взгляд.
     -- Ближе к вечеру я предложил разбить совместный лагерь, на что индейцы
охотно согласились.  При  этом они сами показали  наиболее  безопасное место
возле реки рядом с большими деревьями, перед которыми  расстелили полукругом
бизоньи шкуры; там мы и заночевали. Я рассказал им, что мы проделали большой
путь с востока по большой реке, которая течет вслед за солнцем; что  я бывал
на  великих водах,  в которые  садится  солнце,  и видел множество  народов,
каждый из  которых приглашал  нас прийти и торговать с ними на реках  по эту
сторону  гор. Потом я  рассказал им,  что  большинство из них воевали друг с
другом, и мне удалось установить  между ними мир. Я стоял на часах первым до
половины  двенадцатого; к тому времени все индейцы заснули. Затем я разбудил
Р. Филдса и проинструктировал его, чтобы он внимательно следил за индейцами,
и если хоть один из них пошевелится...
     -- ...во сне...
     -- ...если хоть один из них пошевелится  с недобрыми  намерениями, чего
вполне  можно  было  от  них ожидать, чтобы  он  немедленно  будил  меня.  И
отправился спать. На рассвете индеец, которому я  вручил медаль Джефферсона,
подкрался к Филдсу сзади и отнял у него ружье...
     -- ...это было нетрудно сделать.
     -- А другой в это время взял ружье его брата...
     -- ...еще проще.
     -- В ту же минуту еще двое подкрались и схватили ружья Дрюера и мое...
     -- ...и это было несложно.
     -- Джей Филдс повернулся и  увидел  индейцев, убегающих с  ружьями.  Он
разбудил брата и оба бросились вдогонку за ними. И вскоре догнали...
     -- ...индейцы не слишком торопились.
     -- Р.  Филдс,  отняв  свое ружье,  ударил  обидчика ножом в  грудь. Тот
пробежал  еще  несколько шагов и  упал  замертво.  После того как мы вернули
ружья, они пытались увести наших лошадей и...
     -- ...забрать своего мертвого товарища...
     --  Уверяю тебя,  мы убили еще нескольких,  когда они  пытались украсть
лошадей.
     -- ...забрать одного мертвого индейца...
     -- Мы оставили его  там,  где  он  упал,  с медалью на шее. Мы  забрали
четырех индейских пони в  качестве компенсации за нападение; я сам выстрелил
одному индейцу  в живот и, после того как тот уполз в скалы, сжег на  костре
четыре  щита, два лука с колчанами, а также много других вещей. Естественно,
я вернул флаг.
     -- Естественно.
     -- Следующий день мы решили посвятить отдыху, и ты, Кольтер, подстрелил
самку бизона. Мы поели немного  мяса, которое оказалось превосходным.  Перед
нами  простиралась  долина,  ровная,  как  поле  кегельбана,  лишь   кое-где
виднелись  кактусы. Ночью,  под  тяжелыми  грозовыми  тучами  мы отправились
дальше. Вокруг бродили несметные стада  бизонов. Залитые  лунным светом, они
казались порождениями сна. Думаю, мы  в свою  очередь должны  были  казаться
этим великолепным мохнатым  животным  жалкими  оборванными  призраками.  Моя
маленькая  индейская  лошадка  бежала очень резво,  гораздо  лучше, чем  моя
собственная, и грех было жаловаться на кражу.
     -- Грех... -- эхом откликнулся Кольтер.
     Вдруг лицо  и фигура  Мериуэзера Льюиса в залитой лунным светом кожаной
куртке растаяли,  и  Кольтер  понял,  что  снова остался  один.  День  вновь
превратился  в  ночь. Звездочки-ребятишки  опять, приплясывая,  высыпали  на
небе. Он смотрел на них,  кутаясь в траву, как в одеяло. Звездочки-ребятишки
напевали какие-то свои песенки.
     -- Вы дадите мне еще немного пожить? -- спросил их Кольтер.
     -- Грех... -- донеслись до него слова песенки, -- грех...
     -- Пляшите, пляшите, -- вздохнул Кольтер,  -- мне  наплевать, жив я или
мертв.
     Он не мог  припомнить, когда ел  последний  раз.  Несколько горьковатых
клубней, немного  коры черемухи,  старые засохшие сморчки, горсточка  семян,
змеиные яйца... пил он во время ливней, лежа на спине и открыв рот.
     Какая разница? Еда и питье  существуют для  тех, кто хочет жить. Он  же
был  изношенной  вещью,  преодолевшей  сотни миль,  существом,  которое лишь
ползает и не может ходить.
     Когда в холодной траве возле самого носа раздалось ворчание, он вежливо
спросил, кто идет. Это оказался барсук, совершавший свой вечерний моцион.
     Барсук  предпочел  не  ответить.  Он даже  не  зарычал,  почуяв в  этом
человеке нечто, не поддающееся его пониманию, и пошел дальше по своим делам,
отвернув нос, выслеживая добычу.
     Ночи    становились    все    холоднее.    Настолько   холоднее,    что
звездочки-детишки дрожали в небе.
     Где-то на  границе  леса и долины старик и  мальчик, сидя на освещенном
луной пригорке, закутанные в одеяло и неподвижные, думали  об одном и том же
человеке. О человеке,  которого они когда-то звали Сихидой.  Больше они  его
так не звали. Он потерял это имя и вошел в мир непостижимых вещей.
     -- Когда-то, -- говорил старик мальчику, -- был человек, чье тело нашли
в болоте. Человек давно был мертв, но по лицу его можно было определить, кем
он был, когда жил. Человек был  великим воином, на много ладоней выше самого
высокого  воина нашего племени. И кожа  его была странного цвета: не слишком
темная, не слишком светлая.
     -- Он долго лежал в болоте? -- спросил мальчик.
     --  Очень долго,  -- ответил старик, --  дольше,  чем может  припомнить
самый старый рассказчик нашего племени.
     -- И остался человеком?
     -- Он выглядел совсем как человек.
     -- Может, он был одним из Первых Людей?
     -- Мы  так и подумали, -- ответил старик. -- Но потом, некоторое  время
спустя, один из мудрейших сказал, что этого  не может быть. Потому что, если
бы  он был  человеком  из  Первого Мира,  то,  когда мы  смотрели  на  него,
произошло бы чудо.
     -- И что вы сделали, дедушка?
     -- Мы похоронили его, как положено.  А  потом забыли о нем. Насколько я
знаю, с тех пор о нем не вспоминали.
     -- Зачем тогда ты рассказал мне о нем?
     -- Потому что вскоре мы забудем и о  Сихиде. Забудем  о белом человеке,
который бежал быстрее лучших бегунов нашего племени. Мы забудем его.
     -- Я понял, дедушка.
     -- Льюис? -- позвал  Кольтер, выныривая из сна. Был предрассветный час,
когда ночь  и день  перепутываются,  когда свет  и  тьма сливаются и  воздух
наполнен  тайной,  и туман  колышется  над  травой, словно призраки  древних
кроликов.
     -- Льюис? -- опять позвал Кольтер, садясь в траве.
     Тень не произнесла ни слова, лишь положила к его ногам сладко дымящийся
пучок шалфея, перевязанную на индейский манер красным кожаным ремешком.
     Он узнал мальчика по мягкой  покатости плеч. От него веяло чем-то очень
знакомым, возвращая его к переходу через  великие горы, к чему-то связанному
с Шарбонно и его женщиной из Змей. Как ее звали?
     Сакагагвеа. В ней, как  и в этом мальчике, была какая-то  порывистость,
чистая и надежная,  словно ключ, бьющий  из скалы. Ни один белый человек, из
тех, кого он встречал,  не умел так  двигаться, за исключением,  быть может,
французов-плотогонов, людей,  которые стали почти индейцами. Случилось  так,
что он  увидел Сакагагвеа еще  раз в то  утро, когда она собиралась  родить.
Согласно поверьям Змей, ее племени, она  должна была  съесть  кусочек хвоста
гремучей змеи. Ее соплеменники, змеи, верили, что это обеспечит легкие роды.
     Джон  вернулся обратно  в свое травяное  царство. Подул  предрассветный
ветер, принеся  с  собой колючий дождик. Кольтер  начал дрожать. Над головой
плыла  темная туча. Он  закутался  в собранную  траву. Мальчик  сделал то же
самое.
     --  Что-то  я  забыл  твое имя,  парень, --  проворчал Кольтер. Мальчик
описал  в воздухе два кольца большим  и  указательным пальцами и прижал их к
глазам.
     Кольтер пожал плечами. Подросток завел руки назад.
     -- Мальчик-Хвост-Колечками, -- сказал  Джон. Паренек улыбнулся и что-то
сказал на своем языке.
     Теперь улыбнулся Кольтер: на языке кроу это означало Брат Енота.
     В  руках  у  мальчика был  обломок  камня,  который  он  с  восхищением
разглядывал.
     -- Это я вырезал, -- сообщил ему Кольтер. -- Это мой знак. Я никогда не
учился читать и писать, но могу делать отличные знаки. Мой тотем, -- Кольтер
хихикнул, постучав по камню ногтем.
     Мальчик хихикнул в  ответ; его длинные прямые волосы закрывали лицо. Он
отдал камень Кольтеру.
     -- Да нет, возьми себе,  -- отказался Кольтер. -- Он принадлежит вашему
племени. Отдай  его человеку, который  хочет съесть мою печень. Скажи, что я
выжег еще один на дереве возле чертовой ямы; и еще один  на большой поляне у
подножия Титских гор. Есть и еще, но...
     Лицо мальчика медленно разгоралось в свете восходящего солнца; туман от
травы поднимался все выше. Поверх  глаз юного индейца Кольтер  увидел другое
лицо; это был белый юноша примерно тех же лет. Рядом с ним стояла трактирная
служанка и царапала цифры на  грифельной доске. Кольтер не мог прочесть  их,
но вынул  перочинный  нож  и вырезал  на  доске  свой  знак.  Девушка мрачно
посмотрела  на  него,  требуя, чтобы он заплатил.  Юноша  напротив  протянул
монету. Усталость всей жизни подкатила к горлу Кольтера. Он  понял, что  его
сейчас вырвет.
     Лицо юноши  придвинулось вплотную.  Это  было  лицо  человека,  который
смотрит  на мир глазами молодого трактирного гуляки, только что  оставившего
ферму.  Но  было в нем что-то  своенравное,  эти маленькие  глазки, медвежий
взгляд, неуклюжая грация, хитрость.
     Жадно хватая ртом воздух, Кольтер оттолкнул от себя стол, металлический
привкус во рту становился невыносимым.
     Кто  был этот человек,  который притворялся,  что  знает его, Кольтера,
лучше его самого?
     Тошнота  прокатилась волной  и исчезла. Он  еще  раз посмотрел  парню в
глаза. Здоровенный,  счастливый,  только  вчера с фермы:  от  него  исходило
животное тепло, нечто такое, на что липнут мухи.
     -- Кто ты такой,  парень, черт  тебя подери?  Молодое лицо  растаяло  в
густом табачном дыму салуна. Кольтер вздохнул:
     -- Неужели не будет конца  этим встречам? Он застонал в полузабытьи,  и
его  вывернуло на траву. Все внутренности разом  рванулись вверх. Три вороны
кашляли в облаках над головой. Ветерок кружил в золотистой полуденной траве.
     -- Сколько же мне еще ждать смерти? -- крикнул Кольтер воронам.
     Потом  ему показалось, что он взмыл вверх и полетел через широкую реку,
которую   минатари  называли  Сварливой.  Он  плыл,   летел,  плыл,  пытался
приземлиться, пристать к берегу, его руки-крылья били по траве, дождю, глади
реки,  опять по траве... Он  вылетел из  самого себя,  чтобы  встретиться  с
тенями, встающими позади оперенных голов.

     Ближайший к нему всадник прищурился и медленно произнес по-английски:
     -- Что с тобой случилось?
     -- Боролся с медведем гризли, -- ответил Хью, -- некоторое время назад,
--  затем он повторил это, как смог, на сиу.
     -- Гризли? -- удивился человек. -- Это он сделал с тобой такое?
     -- Да, -- сказал Хью.
     -- Где?
     -- Там, у развилки Большой реки.
     -- Как ты попал сюда?
     -- В основном ползком.
     -- А что стало с медведем?
     -- Он мертв.
     -- Что ты там делал?
     -- Охотился для майора Генри.
     -- Мы сражались вместе с майором Генри против  ри. Только что закончили
войну с ними, -- он жестом показал на корзины. -- Их деревня горит. Мы везем
домой их кукурузу и тыквы.
     Хью кивнул.
     -- Я видел, как они прошли на запад, -- сказал он. -- Я тоже сражался с
майором против ри.
     -- Почему ты сейчас не с ним?
     -- Меня оставили умирать. Наверное, я был совсем плох. Может, еще умру,
--  он сухо рассмеялся.
     -- Гризли суровы и опасны.
     -- Не спорю.
     -- Ты, как мне кажется,  тоже. Пойдем с  нами. Мы накормим тебя, а наши
женщины вылечат твои раны.
     -- Я принимаю ваше гостеприимство, -- кивнул Хью.
     Всадник крикнул на сиу, опуская ружье. Остальные тут же убрали оружие и
спешились.  Они  начали разгружать  вьючных лошадей,  чтобы перераспределить
груз.
     Вскоре одну  из лошадей освободили для верховой езды и  предложили Хью.
Не  без  помощи  он взгромоздился  ей  на спину.  В такой  позе, когда  ноги
вытянуты, а вес  тела приходится на ягодицы и крестец, ожившая боль из бедра
начала  просачиваться  в  ногу  и  поясницу.  Некоторое   время  он  пытался
приноровиться к новым ощущениям. Затем  по  сигналу старшего они тронулись в
путь легким шагом.
     Однако без седла, после всего,  что  случилось...  Каждый  толчок копыт
отдавался болью, и большую часть пути Хью ехал стиснув зубы.
     Он  вцепился  в  лошадку  и  старался  рассмотреть   все   мало-мальски
необычное, попадавшееся на  пути  -- все, что помогало отвлечь его внимание.
Когда  они свернули на запад с того направления, которым он шел  раньше, это
стало легче, благодаря его неистребимой привычке примечать дорогу. Ему очень
хотелось узнать, далеко  ли  до стоянки сиу,  но он воздержался  от вопроса,
поскольку это могло быть расценено как признак слабости.
     Несколько раз  они останавливались передохнуть, и  Хью подозревал,  что
некоторые из этих остановок  были сделаны  не столько ради лошадей,  сколько
ради него. Старший из  индейцев, Танцующий Бизон,  по дороге расспрашивал во
всех подробностях  о  схватке с медведем. Хью отвечал обстоятельно, упоминая
даже о своих снах -- зная, какое значение сиу придают миру сновидений -- ибо
медведя боялись, уважали, почитали священным. По обилию заданных вопросов он
заключил,  что  его теперь тоже уважают, поскольку он смог выйти из поединка
живым. И чем больше он размышлял над этим, тем больше сам начинал удивляться
происшедшему. Странно, что он снова очутился здесь. Не только из-за медведя,
но принимая во внимание всю его жизнь...
     День был прохладный  и  ясный, отдельные  листья уже  начинали желтеть.
Солнце  перевалило за поддень.  Хью  начал было  удивляться, почему  они  не
остановились перекусить, но понял, что, должно быть, стоянка уже недалеко.
     Немного  погодя он почувствовал запах дыма. Затем послышался лай собак.
А  вскоре  донесся  отдаленный детский  крик.  Через  некоторое время  вдали
показалась деревня. Она стояла на расчищенном месте около реки. Хью насчитал
несколько десятков типи, между которыми бродили  люди и собаки. Их заметили.
Собаки принялись  хором лаять, ребятишки  уставились  в  сторону всадников и
несколько мужчин прокричали приветствия.
     Они  въехали в  деревню, где Танцующий Бизон спешился и отдал указания,
как разделить добычу, что  они привезли.  Затем помог спешиться Хью и  повел
его к одному из покрытых шкурами жилищ.
     Там он помог Хью сесть на бизонью шкуру и сам сел рядом. Вокруг сновали
несколько  женщин -- жены  Танцующего  Бизона,  решил  Хью,  за  исключением
пожилой, которая была занята изготовлением пары мокасин и была. по-видимому,
тещей. Хозяин попросил женщин принести поесть ему и гостю.
     Пока готовилось угощение, несколько воинов, которые были с ними в пути,
заходили под полог с приветствиями и тоже были приглашены разделить трапезу.
Пока они беседовали, Танцующий Бизон взял длинную трубку и начал набивать ее
табаком.  Немного погодя он зажег трубку, поднял ее вверх, опустил в сторону
запада, а потом направил на все остальные стороны света.
     Затянулся, медленно  выпустил тонкую струйку дыма и передал трубку Хью.
Хью сделал то же  самое  и  передал  трубку по кругу. Давно забытое ощущение
радости наполнило его душу при виде этой церемонии.
     ...Запахи  кухни  смешивались с  ароматом табака.  Угощение включало  в
себя, как мог видеть Хью, оленину, кукурузу, а с ними тыкву и другие овощи.
     Он  наслаждался  дымом,  компанией  и  возможностью  избавиться  от той
проклятой  лошади.  Бедро и  ягодицы болели,  но боль  становилась  тупой  и
теплой. Да  еще горячая  пища в завершение... Хью на мгновение погрузился  в
мечтательное состояние,  воскресившее все  его грезы  о  еде во  время пути,
когда перед ним  по  порядку  возникали всевозможные  блюда, и он ощущал  их
запах и вкус.
     Жены Танцующего  Бизона роздали мужчинам деревянные плошки, они подошли
к котлу и наложили себе горячего мяса и овощей. Вернувшись на бизонью шкуру,
принялись  есть  прямо  пальцами,  тщательно  облизав   их  после  еды.  Хью
исподтишка  несколько   раз   глубоко  вздохнул,  чтобы   подавить   громкую
признательную отрыжку.
     После обеда воины  удалились. Танцующий Бизон предложил Хью  раздеться,
чтобы жены могли постирать его одежду и приступить к лечению ран. Хью снял с
себя все и растянулся на шкуре, повинуясь приказам женщин.
     Обмыв его, они принялись  втирать какую-то  жгучую едкую мазь в  правую
ногу,  бедро, плечо. Массаж они начали мягко, затем -- с возрастающей силой.
Жжение становилось почти  невыносимым, массаж слишком энергичным. Но женщины
четко  соблюдали еле  уловимую  грань. Вскоре жжение сменилось  теплом,  Хью
расслабился... закрыл глаза и стал наслаждаться ощущениями. А потом заснул.
     Проснулся он  только утром. В тот день его  опять хорошо накормили, а в
перерывах между едой женщины массировали его тело и втирали мази. Вечером он
уже смог  сделать несколько осторожных шагов без костыля, держа его, однако,
наготове, чтобы успеть опереться, если вдруг начнет падать.
     На  следующий  день он прошел дальше. Боль  стихала.  Все струпья с ран
были смыты. Ему удалось сделать десять коротких шагов, прежде чем  он оперся
на костыль. Чуть позже он прошел двенадцать шагов, а в поддень -- в два раза
больше.  Хью чувствовал,  что  перелом сросся, хотя было еще трудно сказать,
выздоровел ли он окончательно. Продолжавшиеся боли могли быть из-за нагрузки
на  мышцы, отвыкшие  от такого рода  движений.  Вечером  он  прошел тридцать
шагов, и мог  бы пройти больше. Чувствовалось, что завтра  он окрепнет  еще,
хотя и решил не торопить события. Он снова поручил себя заботам женщин. Силы
возвращались.  Скоро можно  будет  отправиться дальше. Пока же Хью  смаковал
вновь  обретенные  радости. Ожидание в такой обстановке не было тягостным, и
он  быстро шел на  поправку.  Он  разминал  свои мощные  конечности  и играл
мышцами на спине и плечах. Лучше, гораздо лучше...
     На  следующий день он  стал ходить. Утром поднялся без костыля и больше
уже не притрагивался к  нему.  Правда, частенько отдыхал,  но зато  проходил
весь день и ночью спал как убитый.
     На  следующее  утро  жены Танцующего Бизона принесли ему новую рубашку,
штаны  и мокасины из оленьей кожи. Одежда  оказалась ему как раз  впору. Хью
почувствовал себя  лучше, чем когда-либо с  момента  схватки с  медведем. Он
отправился в лес и  быстро  отыскал там звериные  тропы, хотя и не занимался
этим целую вечность.
     Через   несколько  часов  он   вернулся  и   попросил  лук  и   стрелы.
Вооружившись, поковылял обратно в лес и нашел свою тропу, помеченную особыми
знаками. Он пошел по следу, и забытое радостное возбуждение охватило его.
     С минуты на минуту он сможет проникнуть в  разум своей жертвы, предвидя
все ее действия.
     Листья  подернулись  желтизной,  сквозь  них  просачивался  яркий  свет
осеннего солнца. Некоторые  уже валялись на земле. Все еще свежие и влажные,
они не шуршали, когда он наступал на  них. Прохладный ветерок доносил аромат
земли  и гниющего  дерева.  Над  головой  затараторила  белка,  в  отдалении
послышалась птичья  трель.  Время  от времени Хью останавливался, замирал  и
прислушивался  к разнообразным звукам --  шуршанию  тростника, хрусту ветки,
падению  какого-то  плода или шишки на  лесную  подстилку.  Он  слышал,  как
обитатели леса снуют вокруг него и над головой.
     Теперь он мог многое рассказать о том, кого искал: пасется, насторожен,
но не подозрителен. На первый взгляд просто бродит  туда-сюда, хотя на самом
деле  придерживается   северо-восточного  направления.  Хью  прошел  немного
дальше, чтобы удостовериться в правильности своих догадок.
     Проверив  свои выводы,  он  прикинул  скорость  и  направление движения
животного. Затем, повернув  налево,  пошел наперерез.  Дойдя  до  места, где
предположительно должна была появиться добыча, начал искать укрытие.
     Небольшие заросли кустарника прямо впереди казались вполне приемлемыми.
Он направился туда и встал на колени. Приготовил лук, достал стрелу.
     -- Олень, -- прошептал он, -- прости,  что я собираюсь  убить  тебя, но
людям  надо есть, а эти  люди  были  добры ко мне. Я  должен отплатить им за
доброту и хочу, чтобы этой  платой был ты. Я  надеюсь, ты не затаишь на меня
зла. Я  ничего  не имею  против  тебя  лично  и  хочу,  чтобы  ты  знал:  мы
постараемся использовать все, что ты нам дашь.
     После этого Хью замер и заставил свой разум утихнуть. Прошло не  меньше
получаса, прежде  чем появился он --  олень-трехлеток. Хью подождал, пока он
подойдет поближе. Натянул лук, спустил тетиву.
     Стрела попала точно в цель,  в переднюю часть тела, пронзив  легкие  и,
возможно,  сердце.  Животное  вздрогнуло,  споткнулось,  упало  на  передние
колени, изо рта показалась кровь. Оно пыталось подняться, не смогло, упало и
улеглось, тяжело дыша. По земле побежала струйка крови.
     Хью  встал и  подошел  к оленю. Освежевал тушу,  разделал и подвесил на
ветвях, используя кожаные ремешки. Затем, очистив пучком листьев руки и нож,
направился в -- лагерь.
     Там он сообщил Танцующему Бизону о своем подарке, и индейцы отправились
в  лес  с вьючной  лошадью.  Вечером  намечался  праздник, и Хью  должен был
формально отблагодарить их за заботу.
     Так  он  и сделал,  хотя  и  не  сказал  им  о своем  намерении  наутро
отправиться дальше к форту Киова. Спал он прекрасно.
     Проснувшись  до рассвета, он  потянулся  за  одеждой и  обнаружил,  что
Танцующий  Бизон  положил  рядом лук и запас стрел, подарок на прощание. Хью
оделся, бесшумно  вылез  из типи и зашагал к лесу вдоль  границы лагеря. Над
деревней висела тишина, птицы еще спали в своих  гнездах. Костыль он бросил,
ему доставляло удовольствие шагать, почти не хромая.
     Он  пошел  обратно   к   реке,  взяв  направление  чуть  к  юго-востоку
относительно того, которым они прибыли в деревню. Этот путь  казался легче и
короче. К тому же всегда интереснее идти по новой тропе.
     Рассвет застал его уже  далеко от деревни. Немного позже он  подстрелил
себе  белку на завтрак. К полудню добрался до  реки. Напился  и наелся ягод.
Уровень воды в Миссури был низким, она  неспешно несла свои воды, по берегам
валялось множество  бревен. По  воде яркими пятнами плыли ивовые и тополиные
листья. Темные птицы летели на юг.
     Вверх по  течению  он наткнулся  на  стадо  оленей  на водопое.  Пальцы
дрогнули, но Хью не стал  хвататься за  лук. Слишком много мяса  для одного.
Большая  часть пропадет. Остаток пути до Киовы ему придется довольствоваться
мелкой дичью  и  придорожными  растениями.  Он двинулся дальше,  поев ягод и
корешков. По реке проплыло  каноэ, Хью  спрятался  на всякий  случай. Скорее
всего это были сиу, и все же... Теперь, когда главные испытания были позади,
совсем не хотелось подвергать себя риску.
     Хью шел, а вокруг  падали листья. Каждый порыв ветра срывал все новые и
новые. Они приятно шуршали под мокасинами.
     Он решил прикинуть, сколько дней займет дорога до форта. Там он получит
новое  охотничье снаряжение.  Хью  предполагал, что  майор  Генри со  своими
людьми  должен был вернуться на базу в  Йеллоустоне. Стало быть,  нужно идти
дальше вверх по реке и искать их там, если он хочет найти Джеми.
     Хорошо.  Он  вновь начал  думать  об  этой  встрече.  Скоро.  скоро  он
рассчитается за свои мучения. Все новые  и  новые караваны  птиц тянулись на
юг.
     Во  время  отдыха Хью ощупал шрамы. Проследил за антилопой, бегущей  по
холмам. Солнце  скрылось  за  тучей,  с севера  задул  холодный  ветер.  Год
поворачивал к  зиме. Вскоре  нельзя  уже  будет  рассчитывать на  милосердие
погоды.
     Так и не распогодилось. Ночью  температура еще  упала. Утром  Хью вышел
чуть свет, чтобы согреться в ходьбе.
     Он далеко углубился  в  долину реки  Шейенн,  и надеялся,  что  сегодня
достигнет реки. Было холодно, небо посерело.
     В сумерках он заметил вдалеке блеск -- похоже,  до воды осталось совсем
немного. Несмотря  на холод, Хью  улегся на ночлег в приподнятом настроении.
Путь от реки до форта он помнил хорошо.
     Перебравшись  через Шейенн,  он вскоре доберется до места, где  Миссури
делает  большой  поворот  сначала  на  северо-запад,  затем  сворачивает  на
юго-восток и миль через тридцать выходит к  Киове. У излучины он повернет от
реки  и  пойдет  напрямик,  коротким путем до  форпоста Французской  меховой
компании.  Там  он  поведает  свою историю, выплеснет  накопившуюся  горечь,
отдохнет день-другой и распишется за новое снаряжение. Да. Скоро.
     На  следующий  день Хью подстрелил  гуся и тщательно обглодал его. Нога
почти не беспокоила. Как хорошо, что не приходится  больше  ползти,  подумал
он. Погода совсем испортилась, посыпал холодный мелкий дождь.
     Вечером  он зажарил  на  ужин  рыбу  и заснул возле  костра,  регулярно
просыпаясь и подкладывая веток, чтобы  поддержать  огонь. Было холодно. Надо
будет раздобыть одеяло или плащ из шкуры бизона.
     Следующий  день был туманным, мелкий моросящий дождь преследовал его до
тех пор, пока он не сдался и не укрылся в неглубокой пещере. Он просидел так
несколько  часов,  наблюдая,  как  рассеивается   туман,  как   разрастаются
небольшие лужицы, мелькают дождевые капли. Вокруг  не  было  ни щепки  сухой
древесины для костра.
     Спал  он  беспокойно,  бедро  ломило  от сырости. Сновидения  приходили
обрывками.  Вот  он  едет  вместе  с  Джеми,  охотится...  Медведи,  костры,
индейцы... Вот он ползет сквозь тучу... Стук копыт... Внизу под ним проходит
длинная  процессия --  Том,  Лафитт,  Танцующий Бизон, майор  Генри,  Джеми,
старуха  ри...  Рядом  раздается гром и сверкает  молния.  Равномерный шепот
дождя.  Хью   идет  сквозь  пещеру,  глубоко   под  землей,  все   стены  ее
разрисованы... Чернота, и  снова медведь. Зверь  ушел  от  него  в пещере, и
вновь пришло чувство одиночества, покинутости, как в  тот день, когда друзья
бросили  его на равнине. Хоть бы, что ли, медведь повернул обратно, Хью даже
попытался позвать зверя, но не нашел слов. Медведь, ворча, утопал по темному
коридору, и Хью вдруг понял, что рыдает.
     Он  проснулся  со слезами на глазах, ночь по-прежнему  была  ненастной.
Утерся и устроился поудобнее. Немного погодя снова заснул, снова видел сны и
снова плакал, хотя на этот раз сновидения были более хаотичными и ускользали
из памяти при попытке вспомнить.
     Утром тоскливая морось продолжала падать сквозь туман. Хью  рывком сел,
прислонившись спиной к  скале, и стал смотреть на  унылый пейзаж. Одежда его
высохла и мокнуть вновь  не хотелось. С другой стороны  ему было  холодно, а
движение поможет согреться. Правда, во время  остановок  холод  опять  будет
ждать под одеждой. Хью знал, что скоро проголодается, и не похоже было,  что
удастся  раздобыть что-нибудь съедобное в такую  погоду. Нужно идти  дальше,
добраться до форта, заняться наконец своим делом. Но разве один  день что-то
решит? Хью давно  заметил, что потерял счет времени, которое  минуло  с того
несчастного  дня.  Он  подтянул колени и обнял их руками. Как  долго он  так
просидел, уставившись в серый туман, Хью  и сам не знал. Возможно, несколько
часов.  Когда дождь наконец утих и можно  было трогаться в  путь, он не смог
припомнить, о чем думал все это время.
     Туман  был  густой, как вата,  он  заглушал звуки,  и Хью шел  в полной
тишине. Ветка дерева  или край утеса внезапно  вырастали в тихом белом мире,
как куски  запредельной реальности.  Он вспомнил, как преодолевал перевал. В
то время мир тоже как бы существовал по своим  собственным законам, мираж --
зажатый двумя мирами, лежавшими позади и впереди.
     Мимо пролетела птица, исчезла. Над головой послышался крик ястреба. Все
произошло слишком  быстро, чтобы он смог  понять, была  ли это одна и  та же
птица.
     И тут в тумане он увидел очертания человека, идущего по дороге впереди.
Пораженный, Хью  чуть не окликнул его. И  все же  прошел еще немного следом,
пытаясь определить, нет ли у человека попутчиков. Нет. Похоже, он  шел один.
Большой, коренастый, хромой. Силуэт сместился в сторону, скрылся за ветками,
появился снова.
     Хромота... Синхронные шаги, движения рук...  Хью улыбнулся. Остановился
и  поднял  руки. фигура впереди сделала то же самое. Он опустил левую  руку.
Фигура  вновь повторила  движение.  Тогда он продолжил путь, и  двойник тоже
пошел вперед, то появляясь, то исчезая в клочковатом тумане,
     Хью  вспомнил  индейские легенды о том,  что после долгого  путешествия
необходимо остановиться  и подождать, чтобы  твой дух догнал  тебя. Здесь же
была обратная ситуация -- словно в самом  конце пути  он спешил догнать свой
собственный дух. Вскоре туман начал редеть, вместе с ним растаяла и тень.
     К  середине  дня  туман  совсем  рассеялся и,  хотя небо было  затянуто
тучами,  дождь  прекратился. Деревья потеряли почти всю свою зелень,  дорога
покрылась  желтыми и  красными  листьями, сырыми,  липнущими  к  земле.  Хью
взобрался на очередной пригорок. Остановился на его вершине.  Недалеко внизу
блестела  тусклая  серая  лента реки Шейенн. Он оглядел ее, нашел  место для
переправы -- там, где река сужалась в изгибе.
     Хью  наметил  точку,  где  нужно  свернуть  с  дороги,  чтобы  выйти  к
переправе. Конец путешествия становится реальностью. Он  начал спускаться  с
холма.
     Пока  он шел  по открытой местности, температура все падала, и когда он
спустился  к реке,  воздух был почти таким же холодным, как вода. Хью  пошел
вдоль  берега,  измеряя  глубину, и  решил  провести  остаток дня, занимаясь
охотой и приготовлением ужина, разбив лагерь в  защищенном от ветра месте, а
переправиться завтра утром.
     Полчаса потребовалось  ему,  чтобы  обнаружить  кроличью тропу,  и  еще
двадцать минут, чтобы дождаться, пока появится кролик. Выстрел был бесшумным
и  точным.  Десять минут  спустя  он  добыл  еще одного. Вернулся к  реке  и
освежевал их.
     Сидя у  огня  он медленно зажарил тушки с  травами,  которые собрал  по
дороге.  Медленно  поел,  обретя  наконец свой обычный аппетит,  и прикончил
обоих  кроликов.  Потом закопал кости  и напился  из  реки.  Заслонил  огонь
плоским  камнем,  подкинул  хвороста  и  свернулся  калачиком.  Периодически
просыпался и подкидывал в огонь веток.
     Утром закопал пепел  и  спустился к реке. Проклиная  погоду,  разделся,
завязал в узелок свои пожитки, примотал их кожаным ремешком к сухому полену,
которое приметил  накануне.  Затем, стиснув  зубы, вошел  в воду и  побрел к
противоположному берегу. Лук торчал над водой, один рукав рубашки выбился из
узелка.
     Несколькими минутами позже он выбрался из воды ниже по  течению, дрожа,
как осенний лист, под серым небом и холодным ветром.
     Торопливо   одевшись,  быстро  зашагал  дальше,   надеясь  согреться  в
движении. Пока  он переправлялся,  в тучах  появились  голубые  трещины,  но
воздух оставался холодным.
     Почти час Хью шел,  подгоняя  себя,  оставляя позади небольшие  рощицы,
взбираясь на пригорки, спускаясь в  овражки.  В конце концов, поднявшись  на
вершину небольшого холма, он встал как вкопанный. Вдалеке  виднелась река, и
на берегу ее стоял форпост французской  меховой компании.  Хью приближался к
нему с тыла, его массивные ворота смотрели на реку. Бревенчатая стена была в
три  человеческих роста  и  тянулась в обе  стороны футов на  сто пятьдесят.
Блокгауз находился ближе к реке, на юге,  а ближайшей внутренней  постройкой
была  сторожевая  башня. На верху ее расхаживали двое вооруженных  людей, и,
когда Хью спустился с холма, один из них увидел его.
     -- Добрый день, -- прокричал он. -- Я -- Хью Гласе.
     -- Хыо? -- донесся ответ. -- Мы думали, ты с майором Генри.
     -- Был, -- отозвался Хью, подходя ближе, и увидел, что говорит с  Бобом
Терри,  пожилым  охотником,  который  теперь  все  реже  выходил  на  тропу,
предпочитая работу в форте.  -- Был  ранен, отстал, нуждаюсь в помощи. Скажи
кому-нибудь, чтобы впустили меня, ладно, Боб?
     -- Ясное дело, Хью, -- крикнул Боб. -- Это были ри?
     -- Да нет,  -- ответил Хью, подойдя к углу, чтобы обойти форт с севера.
--  Медведь. Потом расскажу.
     Он шел  к  стене, обращенной в сторону реки. Вот он добрался до больших
ворот и минуту спустя одна створка их распахнулась перед ним.
     Войдя  внутрь,  он  отметил возле  плаца домик  Молодого Киовы.  Жозефа
Бразо, буржуа, который  построил этот  форт, прозвали так, чтобы отличать от
его дяди -- тоже Жозефа  Бразо  -- основателя Французской  меховой компании,
который носил прозвище  Старого Киовы и имел  львиную долю  торговли с  сиу.
Меховая компания "Коламбия" построила форпост в двухстах милях к  северу, на
территории  мандатов,  но он был значительно  меньше и  снабжался несравнимо
хуже.
     Домик клерка и офис располагались правее. Хью  направился  туда. Склады
должны  были быть  набиты обмундированием и  оружием  под самую  крышу после
войны с ри и ухода генерала Эшли, и Хью первым делом решил оставить заказ на
снаряжение.
     Из-за конюшни раздавались удары молота,  там находилась кузница. Лью --
коренастый рыжий плотогон -- окликнул его.
     -- Хью! -- позвал здоровяк. -- Мы думали, ты с Генри в Йеллоустоне.
     --  Должен  бы,  -- отозвался  он, -- да мы разделились,  и  я  потерял
снаряжение.
     -- Лицо у тебя сильно помято. Все из-за этого? Хью кивнул:
     -- Был ранен.  Но теперь в порядке. Лью показал на бревенчатый частокол
напротив конюшни.
     -- Зайди ко мне, пока здесь,  --  пригласил он. -- Третий  домик слева.
Хочу послушать твою историю.
     -- Обязательно, Лью, -- кивнул Хью. -- Увидимся.  Он пересек палисадник
и постучал в дверь Бразо.
     -- Кто там? -- послышался знакомый голос.
     -- Хью Гласе, -- ответил он.  -- Мне нужно снаряжение. Раздались шаги и
секунду спустя дверь распахнулась.
     -- Хью! -- воскликнул невысокий  темноволосый человек. -- Действительно
ты. Почему ты не в Йеллоустоне?
     -- Долгая история, -- ответил Хью.
     -- Стаканчик  бренди? --  предложил Молодой Киова.  -- Я  хочу услышать
подробности.
     Хью кивнул  и уселся на предложенный  стул. Минуту спустя  взял стакан.
Начал рассказ.
     История растянулась на несколько стаканов, Бразо слушал, открыв рот.
     -- ...Стало быть, если вы дадите мне снаряжение, -- закончил Хью,  -- я
смогу отправиться на север  в Йеллоустоун, догнать Генри  и решить все  свои
дела.
     --  Конечно, конечно, -- сказал  Бразо.  -- Но  какие у тебя могут быть
дела на севере? Хью ухмыльнулся:
     --  Там кое-кто  меня дожидается. Могу  сказать только, что  это сугубо
личное, ты ведь знаешь, я всегда был справедливым человеком.
     -- Как скажешь, Хью. Зайди в соседнюю дверь и попроси Перси выдать тебе
кое-что  из  снаряжения Эшли. Остановиться  можешь  во втором домике  --  он
сейчас пустует. Ты ведь побудешь у нас немного?
     -- Одну ночь, -- сказал Хью, кивая. -- Может, две.
     -- ...И поужинаешь со мной вечером, вскоре после захода?
     -- С удовольствием,  --  поблагодарил  Хью, поднимаясь.  -- Спасибо  за
бренди.
     Он пожал  хозяину руку, вышел и заковылял  к  складу. К  вечеру получил
все, что, хотел, и обустроился в домике.
     У него теперь было новое ружье, патронташ, порох  и запас пуль, а также
рубашка,  плащ, меховое одеяло, шапка и новый нож. Разжился он и чаем, кофе,
солью, табаком, сковородкой, товарами для обмена.
     Помылся, постриг бороду и надел новую рубашку. Прежде чем отправиться к
Молодому Киове, приготовил вещи, чтобы быстро упаковать их.
     За ужином Бразо сказал:
     --  Надеюсь, ты  поужинаешь со мной и  завтра  вечером. У тебя  слишком
много рассказов для одного раза.
     --  Если честно, -- признался Хью, --  я  подумывал  о  том, чтобы  уже
завтра тронуться в путь.
     -- Это чертовски глупо, -- ответил Бразо, --  особенно если учесть, что
в четверг я посылаю  партию вверх по  реке для  торговли  с  манданами, пока
погода  окончательно не испортилась.  Ты  сможешь поплыть  на лодке. Хороший
охотник в пути дороже золота.
     -- Какой сегодня день? -- спросил Хью.
     -- Понедельник.
     Он застонал. Потом кивнул.
     -- Хорошо. Так все равно получится быстрее, -- согласился Хью.
     Бразо усмехнулся:
     -- Еще несколько ночей поспишь в настоящей кровати. Хью пожал плечами:
     -- Пожалуй, что так.
     -- Отдохни как следует.  Здесь  есть несколько человек, с которыми ты с
удовольствием перекинешься парой слов.
     -- Пожалуй, что так.
     -- Нас не так много, чтобы не помогать друг другу. Хью кивнул:
     -- Верно.
     --  Правосудие здесь не очень-то процветает, не то что на  востоке. Все
эти суды и прочее. Хью снова кивнул.
     -- Не  сказать, чтобы мы  от этого сильно страдали, -- сказал он. -- По
опыту знаю, что большинство людей сами вершат свое правосудие.
     --  Точно,  -- кивнул  Бразо.  --  Сам  так делал. И буду  делать.  Как
большинство из нас.
     -- Подай, пожалуйста, соль, -- сказал Хью. -- Спасибо.
     -- Никогда не стал бы мешать человеку, подумывай  он о том, чтобы убить
другого, -- заметил Бразо. -- Ну, скажет он "да", а потом что-то  случится с
тем парнем, так это все равно, что оказаться свидетелем.
     -- Ты прав, -- сказал Хью.
     -- ...А если он скажет "нет", это все равно ничего не значит.
     -- Ну так и не приставай.
     -- Но хороший христианин должен хотя бы попытаться отговорить его.
     Хью усмехнулся.
     -- А ты  таких знаешь? -- спросил он. И добавил потом: --  А если он не
скажет ни "да", ни  "нет", так хороший христианин  и знать не  будет, что  и
делать, верно?
     -- Пожалуй, -- согласился Бразо, сделав глоток из стакана.
     --  Если  бы  это  был я,  я бы ничего не сказал,  --  заметил  Хью. --
Передай, пожалуйста, хлеб.
     -- Вот, возьми. Хотелось бы еще послушать о твоем путешествии,
     -- Порой у меня такое  ощущение, что мне все это приснилось, --  сказал
Хью.
     Это ощущение не покидало его, когда он позже рассказывал  свою  историю
Лью за стаканчиком бренди. Он вернулся в  свою хижину после  полуночи, почти
пресытившись  обществом себе подобных,  но с  приятным  чувством, которое не
покинуло его  и  утром, несмотря на  легкое похмелье.  Лишь  некоторое время
спустя он понял, что давным-давно не был так счастлив. До отъезда нужно было
чем-то занять себя, и он решил навестить знакомых.
     Удивительно,  как быстро  пролетело время, подумал Хью,  загружая  свое
снаряжение в  большую плоскодонку. Когда он полз, все было как раз наоборот:
минуты казались часами.
     Было сырое  туманное  утро,  красная и золотая листва слегка колыхалась
под  легким ветерком. Полдюжины человек собирались подняться вверх по реке с
торговой  миссией,  большую  часть пути предполагая  пройти на веслах,  если
попутный ветер не позволит использовать  парус.  Экспедиция была  вызвана не
столько  внезапной  жаждой  торгового обмена в  это  неурочное  время  года,
сколько  желанием Бразо убедиться в  том, что ри  действительно  снялись  со
своих мест, и разведать отношение мандатов к их изгнанию. Хью ценил подобную
предусмотрительность и одобрил предприятие.  Он поглаживал свое новое ружье,
давая зарок кормить команду от пуза.
     К середине  дня задул холодный встречный  ветер.  Он разогнал  туман  с
реки, но небо оставалось серым. Флотилии ярких листьев торопились мимо них к
югу. С криками летели гуси. Хью разглядывал  песчаные холмы, утесы, тропы по
обоим  берегам, примечая  движение дичи. Потом  разговорился о ри со старшим
команды по имени Ланжевен, и они большую часть дня чесали языки.
     Задолго до заката  они пристали к  берегу,  и  пока остальные разбивали
лагерь,  Хью пошел  охотиться со  своим новым кремневым ружьем. В первые  же
пятнадцать минут ему удалось с одного выстрела уложить антилопу. Ее зажарили
еще до наступления темноты.
     В  ту ночь,  согревшись  в  бизоньей  шкуре,  он вновь  увидел  себя на
равнине. На этот  раз он полз, преследуя  медведя. Но зверь все время маячил
впереди  и растаял  на рассвете.  Царапая  ногтями  землю,  Хью  проснулся с
чувством разочарования. Издалека донеслось тявканье койота.
     Странным казалось после столь долгого перерыва вновь оказаться на воде.
Прислушиваться к плеску  весел, ощущать мерное покачивание. Та же сырость  в
воздухе...  Погода стояла холодная,  осень вступала в свои  права, и все  же
что-то  напоминало те  карибские  деньки... Только там на  побережье  всегда
царило жужжание насекомых и неумолчный крик попугаев... Внезапно он очутился
в тропическом трактире, где пираты праздновали удачный набег. Лафитт заказал
еще одного жареного  поросенка  и бочонок  грога. Когда он поднял руку,  Хью
заметил на рукаве его рубашки мазок запекшейся крови.
     Он засмеялся, чем привлек внимание Ланжевена.
     -- Над чем смеешься, mon ami? -- спросил тот.
     -- Над отсутствием  попугаев,  --  ответил  Хью.  В полдень закружились
редкие  снежинки.  Река  была  антрацитово-серой, даже листопад не  оставлял
следов  на  ее  глади  Через час воздух побелел. Только бурые листья и голые
ветки оттеняли  бледность дня.  Хью  вытянул руку  и  следил,  как  снежинки
скапливались на ладони, потом слизнул их. Это было похоже на действия шамана
или одного из колдунов  обеа с Карибских  островов,  правда,  они никогда не
видели снега. Он  словно пытался  покорить  зиму, как  когда-то  его покорил
медведь.  Хью растянулся, зевнул, ветер больше не казался таким холодным. Он
снова рассмеялся.
     -- Что теперь, mon ami? Попугаи?
     -- Вкус зимы, -- ответил Хью.
     Когда  во  второй  половине  дня он пошел сквозь  пургу на  охоту,  ему
припомнились пенсильванские зимы.  Подняв  ружье, чтобы прицелиться в оленя,
стоявшего  под  тополем, Хью  заколебался. На мгновение олень превратился  в
старуху ри с седой, низко опущенной  головой. Он  нажал на  курок,  и взгляд
прояснился.
     В  ту ночь  во  сне,  выслеживая  медведя,  он попал  в пещеру  и долго
преследовал  его глубоко под землей, где вся история жизни  была запечатлена
на стенах,  словно огромная  фреска.  Он  проходил мимо  гигантских  ящеров,
цветов и насекомых и видел,  как все  живое уменьшается и исчезает в океане.
Он продолжил преследование,  медведь заревел,  и  они  обнялись  без  всякой
враждебности...
     Лодка плыла  мимо песчаных  куч, бобровых запруд, высоких утесов. Время
от времени Хью замечал  небольшие стада  бизонов.  Оленей  было  в  избытке,
изредка встречались лоси.
     Они  миновали   устья  рек  Тетон  и  Шейенн.  Глядя  вправо,  Хыо  мог
восстановить свой маршрут в обратном порядке. Вот место,  где он поймал двух
рыб... А здесь он шел, опираясь на костыль. Это было задолго до того, как он
встретил индейцев. В  этих местах его еще мучили сильные  боли, хотя надежда
уже придавала сил...
     Это  было  удивительное  чувство -- путешествовать обратно во  времени.
Поскрипывали весла, дул холодный ветер, и Хью радовался, что не встретился с
медведем на несколько  недель позже. Небольшое  стадо  антилоп спустилось  к
реке на водопой... С запада донесся низкий рокот грома.
     Дни, как и погода, слились  в  однообразную серую ленту  сырого холода,
наполненного  воем  ветра  и  скрипом уключин. Появление реки Моро оказалось
сюрпризом.  Да,  он приближался  к  самому  началу. Место схватки с медведем
осталось слева в глубине равнины, место стоянки ри было далеко впереди.
     Позже  во время сильного снегопада миновали  устье  Большой реки. Через
несколько миль показалась покинутая деревня ри. Обуглившиеся жилища коченели
в снежной  белизне. Среди руин бродили несколько собак.  Людей нигде не было
видно.  Хью  не  мог оторвать глаз от этого печального зрелища,  пока оно не
скрылось за поворотом.
     -- Интересно, куда отправились выжившие? -- спросил Ланжевен.
     --  Переправились через реку, --  ответил Хью. -- И двинулись на запад.
Собираются поселиться  возле пауни. Кажется,  они родня им или  что-то вроде
того.
     И вновь он увидел старуху,  ковыляющую  мимо. Каждый  Шаг давался  ей с
трудом,  и Хью даже  немного  пожалел ее, несмотря на то  что сам  был не  в
состоянии подняться. Перед ним  словно  прошла  вся ее  жизнь и вся жизнь ее
народа, бредущего на запад, зная, что конец их  близок. Не стоило беспокоить
их в те последние часы, которые всякий человек хотел бы посвятить подведению
итогов.
     Следующие несколько дней снегопад чередовался с  дождем, и земля  между
оголившимися деревьями превратилась в слякоть. По утрам она  сверкала инеем.
Днем  земля  окутывалась дымкой под  низким ноябрьским небом.  Только черные
птицы остались на зимовку. Трава побурела. Здесь, в  долине Верхней Миссури,
лодку  неотступно  сопровождали  ветры.  Вскоре  они  достигли   устья  реки
Каннобол, миновали его.
     Снегопады начинались  и  заканчивались, а  когда  они прошли реку Харт,
снег повалил с новой силой.  Старый Шарбонно и его жена-шошонка  Сакагагвеа,
которые сопровождали Льюиса и Кларка  в 1805 году, попросили  высадить их за
день до того, как лодка должна была добраться до деревни манданов, объяснив,
что  хотят пройти остаток пути  пешком. Это  обеспокоило Хью, который привык
доверять интуиции  старожилов, и теперь, сам сделавшись старожилом, заметил,
что ему почему-то не по себе.
     На следующий день он тоже попросил высадить  его на несколько миль ниже
деревни,  решив поохотиться и  по возможности прийти в деревню с подарком  в
виде свежего мяса. Ланжевен согласился, и  Хью углубился в  рощу. Пробираясь
на север,  он вдруг  услышал  отдаленные  воинственные  крики,  за  которыми
последовали мушкетные  выстрелы. Шум  доносился со  стороны реки. Хоть они и
обсуждали не раз предубеждение манданов к торговцам после недавней кампании,
первым делом в голову пришла мысль о вылазке ри. Не манданов. И, конечно же,
не сиу. Он решил,  что группа воинов, протестуя против недавнего отступления
на  север,  отстала  от  племени ради  подобных  партизанских набегов. Крики
продолжались. Раздался еще один выстрел.
     Шепча  проклятия,  Хью повернул назад.  Совершенно  очевидно,  что  его
друзья в лодке  подверглись  нападению.  Если  атакующих немного,  его ружье
может пригодиться... Он поспешил.
     Приблизившись к берегу, он замедлил шаг и нырнул в заросли  кустарника.
Хью  вскоре  разглядел на берегу дюжину воинов ри. Они  все еще  возбужденно
смеялись и перекрикивались, перегружая товары из плоскодонки в свои лодки.
     Хью опустил ружье и отступил в чащу. Его товарищей нигде не было видно,
а  у  нескольких  ри болтались на  поясе  у  свежие скальпы. Было уже поздно
помогать кому-либо, кроме самого себя.
     Выбравшись  из зарослей,  он  направился на  север,  стараясь  идти под
прикрытием  кустов.  Его  живо интересовали  взаимоотношения манданов  и ри,
которых он только что видел. Вполне возможно, думал он, что ри спускались по
реке, когда заметили экспедицию. Впрочем, лучше не строить догадок.
     Через  пару миль  он  услышал женские голоса,  упал  ничком  и  пополз.
Женщины работали в саду возле деревни с земляными домиками. Говорили  они на
наречии  ри.  Возле жилищ бродили воины.  Хью  изучил  расположение деревни.
Затем отполз так же осторожно, как и приблизился.
     Пробираясь  в  зарослях,  обогнул  деревню.  Хью  никогда  не  бывал  у
манданов,  и сейчас ему пришла  в  голову  дикая мысль о том, что ри выгнали
манданов из их деревни  и поселились в ней сами. Если бы  это  было так, ему
только оставалось продолжать двигаться к Йеллоустону. Но следов борьбы нигде
не было видно, да и земляные жилища были точно такие, какие строили ри.
     Оставив   деревню  позади,   он  пошел  быстрее.  На   земле  отчетливо
различались хорошо  утоптанные  тропы  со  следами  мокасин  и неподкованных
копыт.
     Минут через  двадцать за деревьями  показалась еще одна деревня. Ее  он
рассматривал  вдвое  дольше,  подкравшись  поближе,  следя  за  обитателями,
прислушиваясь  к разговорам,  пока не убедился, что люди говорят не на языке
ри. В конце концов, удостоверившись в том,  что это действительно манданская
деревня,  он поднялся и  медленно вошел на территорию  с пустыми руками  и в
полный рост.
     Пожилой индеец вышел из жилища и  приблизился к нему. Хью приветствовал
его по-английски и на языке ри. Человек подумал минуту и решил, что говорить
на ри будет удобнее. Его имя было Сон Двух Антилоп, сообщил он Хью, и да, он
согласен, что ри -- сукины дети. (Тут Хью перешел на английский за неимением
адекватного  выражения  на  индейском  наречии.)  Его   племя  разрешило  им
поселиться поблизости, когда  основная  часть ри ушла  дальше,  а  те взамен
обещали  поддерживать мир  с  белыми.  Однако  с тех  пор друзья  Хью --  не
единственные, кого они убили.
     Сон  Двух  Антилоп отвел его  в свою  хижину и  предложил еду  и питье,
которые Хью с благодарностью принял. Хью подробно рассказал  о  нападении  и
спросил о Шарбонно.
     Сон  Двух Антилоп  рассказал,  что тот  прибыл  благополучно,  и сейчас
находится в  соседней хижине. Он отведет Хью  к  нему, когда  тот покончит с
угощением.
     Позже, когда Шарбонно выслушал историю расправы с товарищами, Сон  Двух
Антилоп рассказал о форте Тилсон, принадлежащем меховой компании "Коламбия".
Он  предложил  отвести  их туда под  охраной, если они хотят посовещаться  с
другими белыми людьми.
     -- Много в нем людей? -- спросил Хью.
     -- Четверо.
     -- И давно они там?
     -- Форт построили осенью, -- сказал Сон Двух Антилоп. -- Тогда  их было
больше.
     -- Что же случилось с остальными?
     -- Их убили ри. Форт и строился для защиты от них.
     -- Смогут ли они меня кое-чем снабдить? -- спросил Хью.
     -- Возможно.  У них теперь должно быть припасов больше, чем нужно, ведь
они потеряли нескольких товарищей.
     -- Думаю, нам лучше навестить их. Шарбонно кивнул:
     -- Мне стоит с ними познакомиться, я ведь собираюсь здесь зимовать.
     -- Почему ты хочешь остаться? --  спросил Хью. -- Я собираюсь двинуться
дальше,  как только разживусь припасами. Чем дальше я уйду от  ри, тем лучше
для меня.
     -- Мне, пожалуй, опаснее возвращаться, чем  остаться здесь,  --  сказал
Шарбонно. --  Тут я смогу затеряться среди индейцев. А если они прослышат  о
белом человеке в племени, они тут же решат, что это ты. Мы скажем им, что ты
ушел дальше. Я же пережду здесь до весны и вернусь в Киову.
     -- Хорошо, -- согласился Хью. -- Придется отложить свое дело до другого
раза. Сейчас мне надо убираться отсюда как o можно скорее.
     -- Какое дело? -- спросил Шарбонно.
     -- По моим подсчетам, они должны  мне четыре  скальпа,  за тех ребят, с
которыми я плыл. Я обязательно рассчитаюсь. Позднее.
     -- Старики -- те, что давали обещания, когда мы разрешили им поселиться
здесь, -- не  совсем забыли про честь, -- сказал Сон Двух Антилоп. -- Но  им
трудно держать  в узде молодых воинов. У нас порой творится то же самое, и я
слышал, что иногда подобное случается и у белых.
     Хью кивнул:
     -- ...Да, сукин сын --  он и есть сукин сын, не важно, какого он роду и
племени. Просто ему досталась большая доля человеческой подлости. Ну пойдем,
посмотрим, что за люди там, в форте.
     Четыре часа спустя, когда наступила безлунная ночь, Сон  Двух Антилоп и
молодой воин переправили Хью на западный берег Миссури. И манданы, и меховая
компания "Коламбия" снабдили его всем необходимым: новыми одеялами, одеждой,
чаем, солью, пеммиканом* (*  Пеммикан  --  твердая  паста из  высушенного на
солнце  и  измельченного  в  порошок  мяса оленя  или  бизона,  смешанного с
растопленным жиром  и соком кислых ягод. Изобретен  алгонкинскими  племенами
североамериканских  индейцев.). Уложив все это в  рюкзак,  он отправился  на
север, а манданы вернулись на восточный берег.
     Он зашагал по замусоренному пляжу, при первой возможности выбравшись на
высокий берег. Хорошо было  вновь  идти по дороге  в вертикальном положении,
несмотря на  холодный ветер и колючие снежинки,  кусавшие лицо.  А река была
старым другом.
     Идти  по  берегу  было  трудно,  приходилось  огибать  утесы и  валуны.
Температура продолжала падать, и Хью понял, что придется  идти всю ночь -- с
одной стороны, чтобы не замерзнуть, а с другой  стороны, чтобы уйти подальше
от  ри.  Он  прикинул,  что до базы  Генри,  там, где Йеллоустон  впадает  в
Миссури, оставалось миль триста.
     К утру, прикинул Хью,  он прошел миль десять  -- двенадцать. Небо  было
как  грифельная  доска,  продолжал  дуть  ночной холодный  ветер.  Хью  поел
пеммикана и поискал место  для лагеря.  Остановился на небольшом  углублении
между корнями дерева, завернулся в одеяло  и устроился  там, сжимая  в руках
ружье. Дневные и ночные мысли не долго донимали его.
     Хью проснулся  в полдень,  попил  из реки  и решил не  тратить порох на
белку.  Пока не попадется добыча покрупнее,  можно обойтись  пеммиканом.  Он
двинулся дальше на север.
     Едва ли  по соседству  могли оказаться ри, хотя  такая  возможность  не
исключалась, и он  принялся перебирать в уме другие  племена, с которыми мог
встретиться  по  дороге  к  форту  Генри.  Самыми опасными  были черноногие.
Пакостей можно ожидать  и от ассинибойнов,  и  от миннатари, Но с ними можно
было  иметь  дело,  тогда  как  черноногие  были  наделены избыточной  дозой
человеческой жестокости, которая делает людей опасными,
     Эти  день  и ночь казались  холоднее предыдущих.  Когда он доберется до
места, суровая  снежная  зима  будет  в самом разгаре. Приятно, что  раны  и
переломы не болят от холода.  Он боялся, что с приходом зимы начнутся боли в
бедре.  Теперь  же его  беспокоил  только  нос,  он отчаянно  мерз,  но  так
случалось  каждую  зиму. Он  рассматривал  звезды  сквозь  пар  собственного
дыхания и прикидывал, куда спрятаться при звуке копыт.
     Но  ничего  не  случилось.  Дни  катились своим  чередом  с  монотонной
однообразностью, а он продолжал равномерно пожирать расстояние шагами, делая
между ночевками по десять  -- двенадцать миль. Когда он впервые выстрелил  в
оленя,  первое  время довольно  долго  опасался,  не  привлек  ли  ненужного
внимания. Он быстро  разделал  тушу и унес сколько смог,  пройдя без оглядки
несколько  миль, пока не  решился разжечь костер и  поужинать. Огонь тоже не
привлек незваных гостей. После ужина Хью тщательно засыпал костер, уничтожил
собственные следы и  только после этого быстро пошел прочь, напевая песенку,
которая так и рвалась изнутри.
     Каждую  ночь  становилось немного холоднее,  каждый  день  сохранял все
меньше  тепла. Снегопады приходили и уходили. И с каждым  разом прибавлялось
снега  на земле.  Однако пока  его  было  не  так  много,  чтобы  затруднить
движение.
     Немногим  более  двух  недель  занял  у  него  путь  до  места,  откуда
открывался вид на слияние  Йеллоустона и Миссури. Вглядываясь вдаль, он  мог
уже различить частокол форта Генри на мысу между двумя реками.
     Хью  глубоко  вздохнул  и зашагал  дальше. Просто  не  верилось, что он
подошел  так близко.  Скоро...  Однако надо  придумать,  как  перебраться на
северный берег.
     Стоя на берегу Йеллоустона, он пытался рассчитать,  на каком расстоянии
от слияния рек столкнуть в воду бревенчатый плот, чтобы добраться до другого
берега, прежде  чем  плот будет снесен в Миссури. Осторожность  не помешает,
решил Хью и зашагал вверх по течению.
     К тому времени  когда он закончил плот, совсем стемнело, Хью перекусил,
не разводя огня,  и  заснул в овраге. Утро было  солнечное, но холодное, и к
концу  переправы он  изрядно вымок. Тем не  менее  рассчитал он  верно. Плот
ударился о берег ярдах в ста к западу от форта.
     Хью сбросил рюкзак и пошел к частоколу. Вдруг его что-то насторожило.
     Ворота были распахнуты. Внутри ни звука. Держа ружье наготове, он вошел
в форт. Никаких  признаков насилия,  но  майора  Генри  и остальных не было.
Похоже, это был запланированный уход, поскольку ничего ценного Хью не нашел.
Через  несколько минут он наткнулся на записку, Она была написана на доске и
прибита к двери  самого  большого дома: "Ушли вверх  по  Йеллоустону строить
новый форт за развилкой на Маленьком Большом Роге".
     Изрыгнув несколько проклятий, Хью покинул форт и  пошел дальше, отмахав
до заката десять миль. День за  днем он придерживался той же скорости. Тремя
неделями позже Хью отпраздновал  Сочельник в  овражке под  наскоро собранным
навесом,  пируя жарким из кролика  и прикидывая,  сколько еще миль до нового
форта Генри. Внезапно повалил густой снег, сугробы вокруг лагеря становились
все глубже с каждой минутой. Ветер выл, как раненый зверь.  По  крайней мере
Хью  теперь  за  пределами  земли  черноногих. Интересно, что  бы они  с ним
сделали, если бы наткнулись на него. Сейчас он приближается к стране кроу, а
с  ними договориться  гораздо проще, чем с  черноногими.  Охота в этих краях
должна быть  отличная, решил Хью. Он вытер чашку, растопил снег и попил чаю.
Отхлебнул глоток виски  из маленькой медицинской фляжки и подумал о том, как
празднуют Рождество майор  Генри  и ребята. Вкусные ли у них блюда? Поет  ли
Джеми рождественский гимн? Джеми...  Сколько еще ему пробираться  до  форта,
где они,  должно быть, в эту самую минуту поют  о  любви и  добре?  В  груди
заныло. Что,  если он прошел это  место? Могло ли случиться так, что  он  не
туда свернул и теперь удаляется от форта?
     С минуту он был почти уверен в этом, и его захлестнуло черное отчаяние,
но он  быстро нашел  успокоительные доводы. Ему ни  разу не попадались следы
охотничьей деятельности  и  не было  никаких  других  признаков  присутствия
белых. Нет, он еще не так далеко отошел, хотя можно  с уверенностью сказать,
что от форта Генри он ушел дальше, чем  расстояние от форта до Киовы. Но это
неважно. Во всяком случае не сейчас. Хью зевнул и закрыл глаза. Время не так
существенно за пределами больших городов.
     На  следующий день  он смастерил снегоступы и побрел  дальше.  На  этой
неделе  Хью пережил три свирепых метели и поймал полдюжины кроликов и одного
бобра, которого изловил скорее случайно, чем хитростью. На  следующей неделе
пришлось  провести  два дня  в пещере, глядя  на  сплошную стену мелькающего
снега. Хью отметил Новый год. Это  снова навело его на мысли о людях майора,
которые празднуют и поют. И Джеми среди них. "Вспоминают ли они обо мне?" --
думал Хью.
     Тремя днями позже он брел  по лесу,  перебравшись через  три  замерзших
притока Иеллоустона.  Ветер завывал, как неприкаянный дух, а снег кружил все
быстрее и гуще. Он почувствовал, что что-то  изменилось в атмосфере,  но это
было не похоже на ту ночь, когда он перед грозой полз по равнине. За пеленой
мелькающих снежинок каждая деталь казалась частью чего-то большего;  деревья
возникали  внезапно,  словно  оторвались   от  корней  и  скитались  в  этом
призрачном мире,  столь  похожем на мир его сновидений, когда он прокладывал
себе путь в долину.
     Перед   ним  стоял  медведь.  Сначала  Хью  в   рассеянном  свете,   не
отбрасывающем теней, показалось,  что это ствол дерева.  Он был  так близко,
что можно  было потрогать. Вот только его тихое шевеление не соответствовало
порывам  ветра,  а  происходило  само по  себе.  Зверь  высоко поднял морду,
близоруко щурясь  от  порхающих  хлопьев. Хью замер, желудок его  болезненно
напрягся.  Скорее всего это  был  не гризли, а  если  и  гризли,  то  совсем
молоденький.  Различить  окраску животного было трудно из-за облепившего мех
снега.  Наверное,  снег  точно  так же скрывал сейчас  бороду  Хью.  Медведь
покачивался, хватаясь лапами за воздух. Он был немного  выше Хью,  и дыхание
его  не отдавало  гнилью, как у  того  гризли. От медведя исходил лишь запах
мокрого меха.
     Ружье застыло  в  руках.  Он  нес  его заряженным, чтобы быть готовым в
любой  момент  пустить в ход. Хью знал, что может  поднять его и выстрелить.
Разумеется, если не уложить медведя на месте, он вновь окажется лицом к лицу
с раненым и  очень разъяренным зверем. Поэтому  он  просто  стоял и смотрел,
вспоминая предыдущий случай.
     -- Я знаю тебя, медведь, -- сказал он, -- и, возможно, мы что-то должны
друг другу, а  может, и нет. Я за  то,  чтобы  распрощаться и  каждому пойти
своей дорогой. А ты как?
     Прищурив глаза, медведь поводил  носом, затем упал  передними лапами на
землю,  повернул  налево  и ушел. Он  хрустел  ветками  все  дальше,  а  Хью
неподвижно стоял, не веря  в удачу. "Ну и ну", -- выдохнул он наконец. Потом
тоже  повернул  налево и стал пробираться  между деревьями.  В ту  ночь  ему
снился медведь, растворяющийся в белизне.
     Три дня спустя  он  стоял вечером на  небольшом  пригорке, рассматривая
частокол у слияния Маленького Большого
     Рога и Большого Рога. Смотрел, как над  строениями  поднимается  дымок,
вдыхал его аромат. Наконец, он нашел... Ладони неожиданно вспотели, несмотря
на холод.
     Он шел  вперед  автоматически, ни о  чем не думая.  Теперь им управляло
что-то более глубинное,  чем разум.  Низко над землей пронеслась белая сова.
Несильный северо-восточный ветер крутил снежные хлопья.
     Хью подошел к воротам  и постучал прикладом ружья. Минуту спустя чей-то
голос отозвался: "Кто там?"
     -- Хью Гласе, -- ответил он, -- и здесь чертовски холодно.
     -- Хью Гласе, -- повторил голос после долгой паузы.
     -- Это я, Мартин. Долгая была охота.
     -- Слышали, что ты умер, Хью. Убит медведем.
     --  Не сказать,  чтобы  медведь поленился, Мартин. А  кто тебе  об этом
рассказал?
     -- Джеми и ле Бон. Черт, я же сам тебя видел, ты лежал там при смерти.
     -- Да, представляю себе. Так ты собираешься впустить меня? Или думаешь,
что я призрак? Опять наступила тишина. Потом:
     -- Нет, если бы ты был призраком, тебе не нужно было бы просить открыть
ворота. Ты бы прошел сквозь них -- правда?
     -- Ну конечно.  Открывай  же,  шпингалет скрипучий. Через минуту ворота
распахнулись,  и Хью вошел. Мартин, невысокий худощавый охотник с  бородой с
проседью, колебался не дольше секунды, прежде чем стиснуть его руку.
     -- Никаких сомнений, -- прокомментировал он. -- Ты -- настоящий.
     Хью кивнул и, оглядевшись,  увидел  майора Генри и  еще двоих, идущих к
нему от блокгауза. Мартин захлопнул и запер ворота.
     --  Черт возьми,  Хью! Ты  жив! -- воскликнул подошедший майор, обнимая
его за плечи. -- Что случилось? Мы думали, ты давно червей кормишь.  Как  ты
сюда попал?
     -- Дополз до Киовы.
     -- Дополз?
     --  Да меня  вроде  как  переломало всего.  Правда,  к тому времени как
добрался туда, я уже ходил.  Потом поднялся  на лодке до манданской деревни.
Там еще ри осели  неподалеку, Оттуда дошел до вашего старого форта. А  потом
по реке -- сюда.
     -- Я думаю, у тебя есть что рассказать, но сначала поешь, слушать будем
потом, -- сказал майор Генри. -- Пойдем в дом, согреешься и выпьешь чарку.
     -- Хорошо, -- сказал Хью. -- Кстати, Джеми здесь?
     -- Нет,  он  ушел  некоторое время назад. У нас есть  сведения,  что он
заболел, его подобрали кроу. Это вверх по реке, в надежном месте.
     Хью скрипнул зубами.
     -- А что ле Бон? -- спросил он.
     --  Тоже ушел.  Сказал, что  подумывает вступить в  армию. Хью поставил
приклад на землю и оперся на ружье.
     -- А что случилось с Джеми? -- спросил он.
     --  Лихорадка,  слабость и  хрип  -- вот  все,  что нам  сказали  кроу.
Возможно, тиф.
     --  Возможно, --  согласился Хью. -- Наверное, я  останусь  поужинать с
вами.
     --  Пойдем. Я  устрою  тебя на  ночлег,  там ты  можешь  положить вещи.
Устроишься, отогреешься, примешь стакан огненной воды внутрь.
     -- Кружечка грога не помешает, -- сказал Хью. -- Да. Пойдем.
     Позже, за жарким из кролика, обильно приправленным овощами, майор Генри
заметил:
     --  Хорошо,  что ты  вернулся,  Хью. Теперь мы сможем питаться  гораздо
лучше. Поможешь добыть нам завтра оленя?
     --  Хотелось  бы,  --  ответил Хью.  --  Но я все-таки  должен  сначала
отыскать Джеми.  Как насчет того,  чтобы указать мне  дорогу  к той  деревне
кроу?
     Майор Генри откинулся на стуле и несколько минут смотрел в огонь.
     -- А что конкретно ты  собираешься сделать, когда отыщешь мальчишку? --
спросил он.
     -- При всем уважении к тебе это касается только его и меня.
     -- Ясно. Тогда я не уверен, что хочу сказать тебе, где это находится.
     Хью пожал плечами:
     --  Я был бы совсем никудышным следопытом, если бы не смог отыскать его
сам.
     -- Верно, -- согласился майор Генри, кивая. -- Тогда я предоставлю тебе
такую возможность.  В этом случае,  если что-нибудь случится с Джеми, мне не
будет казаться, что я приложил к этому руку.
     -- Справедливо, -- сказал Хью, сделав глоток виски. -- Я выйду утром.
     --  А,  может, поживешь  у  нас,  Хью?  Отдохнешь немного. Хью  покачал
головой.
     -- Не хочу, чтобы он умер без меня, -- произнес он. -- Не хочу упустить
его после того, как ждал так долго.
     --  Знаешь, он охотился для нас, --  сообщил  майор Генри.  -- И весьма
неплохо. Ты хорошо учил его, Хью.
     -- Рад, что он хоть чему-то от меня научился, -- сказал Хью.
     --  Когда  они с ле Боном дежурили у  твоего одра,  им показалось,  что
приближаются ри. В самом деле, они были  совершенно уверены в  этом. Вот что
заставило их смыться оттуда раньше времени, так сказать.
     -- Сказки.  Ни одного  там  не видел -- даже следов. За все время, пока
полз.
     --  Я  только  хочу напомнить старую истину о  том, что у каждого  своя
правда, Хью. Хью вздохнул.
     -- Наверное, ты  прав,  -- сказал  он.  --  Может, это и хорошо, что ты
прав. Полагаю, кроу где-то на юге.
     -- Пожалуй, что так.
     --  Я  должен вернуться  немного назад  к Роузбаду  и  спуститься вниз.
Думаю, найду их у воды.
     -- Похоже на то. Хью громко рыгнул.
     -- Что  ж,  спасибо  за  угощение. Пожалуй, мне пора, хочу завтра выйти
пораньше. Возможно, уже не увижу тебя, так что прощай.
     -- Ты зайдешь к нам -- потом?
     -- Трудно сказать, -- Хью поднялся. -- Спокойной ночи, майор.
     -- Спокойной ночи, Хью.
     Хью отправился в отведенную ему комнату и заснул без сновидений.
     Снова  в  путь. Он  прокладывал  себе  дорогу в  предутреннем свете  по
западному берегу  Роузбада. Болен. Теперь он думал  только  об  этом. Помимо
своей воли.  Просто не мог думать ни о чем другом. Болен.  Джеми лежит там и
одному  Богу известно,  насколько  опасно он болен.  Просто больной ребенок.
Заболел  в самое неподходящее время. Скорее всего  по  своей  же вине. Может
быть,  ноги  промочил и  не потрудился  просушить обувь.  Может, неправильно
питался  или  выпил  лишнего.  Проклятый безмозглый ребенок.  Заболел, будто
назло. Для поединка ему нужен был бодрый,  настороженный, здоровый,  гибкий,
огрызающийся Джеми. А вовсе не...
     Хью  выругался.  Это  входит у  Джеми в  привычку:  все  усложнять.  Он
размеренно шагал  на  юг,  то  и  дело  набредая  на  признаки  человеческой
деятельности. Хорошо, значит направление  выбрал правильно. Возможно  завтра
или после завтра...
     Болен. Узнать бы,  насколько серьезна болезнь. Он содрогнулся при мысли
о  жуткой иронии  судьбы:  прийти  и  обнаружить, что  парня уже  нет,  быть
одураченным самой смертью.
     Хью начал  ругаться на  ходу  -- по  слову  на  каждый  шаг,  --  чтобы
проверить, насколько хватит словарного запаса. Покрыв немалое расстояние, он
израсходовал все ругательства и начал снова. Снова... Он чуть не споткнулся,
когда до него через некоторое время дошло, что вместо  ругательств он шепчет
молитву.
     -- ...Только не  забирай  его  пока,  Господи,  прошу тебя. После всего
того, что мне пришлось пережить по его вине. Я хочу  поговорить с ним. Я как
никто заслужил право поговорить с ним. Это будет просто несправедливо... --
     Тут он снова выругался и умолк. И долго потом шагал молча, лишь дыхание
вырывалось морозным облаком,  оседая  кристаллами на бороде. Кролик выскочил
из укрытия и сиганул через тропинку. Хью не тронул его. Не было нужды. Не до
того.
     Еще не совсем рассвело, а мир полным ходом начинал новый день. Холодный
ветер дул в спину. В воздухе появилось предчувствие бури, и Хью заторопился,
чтобы уйти как можно дальше.
     Примерно через час пошел снег,  первые редкие снежинки сменились густым
снегопадом. Ветер,  к  счастью, продолжал толкать  в  спину, и белые  хлопья
неслись мимо него вперед.  Деревья облепило снегом, и мир стал  белым, точно
обглоданная кость.
     Болен? Вполне возможно, что  он идет на  юг, чтобы увидеть труп, отдать
последний долг,  попрощаться. Хью явственно увидел Джеми  на равнине, верхом
на  гнедом  жеребце.  Ветер треплет русые волосы, конь  скачет  все быстрее,
быстрее, пропадая во внезапных сумерках, где летают совы.
     -- Джеми! -- позвал он, но мальчик не услышал его и растаял  в сумраке.
Хью скрипнул зубами вновь оказался один в белом безмолвии.
     В то утро  начался  сильный  гололед,  и Хью  несколько  раз оступался,
выныривая  при этом из мечтательного забытья, где Джеми представал  в образе
его  корабельного приятеля;  он шел вместе с Хью  сквозь кровь,  выстрелы  и
разбой, плыл в  холодных  темных водах залива  Гальвестона,  скво  сдирали с
него,  привязанного  к столбу, кожу; Хью падал  и  поднимался со льда, снова
падал и в  конце  концов  пополз --  снегоступы  давно потерялись -- он полз
сквозь высокую траву, лежал на спине с открытым ртом посреди бушующей грозы,
карабкался через перевал, смотрел на бегущих мимо бизонов и на старуху ри --
ковыляющую  скво,  которую  малейший толчок мог сбить  с дороги,  ведущей во
тьму, и  слышал голос Лафитта: "Разделайся  с ним",  он поднимал  пистолет и
видел, что перед ним стоит Джеми и кричит, чтобы его убили...
     Хью  проснулся,  как от  толчка,  стуча  зубами. Он  лежал  в  каменной
ложбине, защищенной от ветра елями. Хью и сам не помнил, как забрался сюда и
заснул,  завернувшись в  одеяло. Вокруг  была кромешная тьма, сквозь которую
падали  белые  хлопья.  Он  стряхнул  снег с лица и бороды, перевернулся  на
другой бок и опять уснул.
     Проснулся, полностью засыпанный снегом. Он не  шевелился и  вспоминал о
могиле, возле  которой  пришел в  себя  -- когда  это было? Вновь  нахлынуло
ощущение, будто  он  заживо  погребен, --  то  самое ощущение,  которое  так
разъярило его в тот солнечный день. Пусть так и будет, решил он. Здесь тепло
и уютно. Нужно быть дураком, чтобы вылезти отсюда, из этой определенности, и
идти в холодную неизвестность. Вполне возможно,  что под  соседним холмиком,
окруженным  камнями, лежит Джеми.  И вот  они оба лежат, отныне и  навсегда,
там, где ненависть и любовь -- как все  это ничтожно по сравнению с холодом!
--  не уходят в глубь земли, частью которой они стали.
     А  то, что нужно  было сказать  и сделать,  никогда  не будет сказано и
выполнено. Прежде он отказывался от земли ради этого. И если соседний холмик
всего лишь предостережение, а не реальность -- а теперь он знал, что так оно
и есть, ибо  сонная одурь отступала, неуклюже, как медведь, -- ему ничего не
остается, кроме как  встать, хотя  так хочется спать. И  он встал,  отряхнул
одеяло,  скатал  его,  убрал  в  рюкзак.  Позавтракал,  закусил  несколькими
снежками, облегчился и пошел дальше.
     Снег продолжал  кружиться  вокруг. Он больше не клялся  и  не  молился,
просто  отпустил свой  разум  в  свободное  плавание  среди белых  деревьев,
вспоминая давно  забытые  могилы,  лица и  силуэты давно  умерших  мужчин  и
женщин. Он  думал о море,  которое  забрало себе многих, кого  он знал,  оно
напоминало и эту холмистую белизну, и прерию, по которой он полз.
     В  полдень снегопад  прекратился,  и, прежде  чем  разбить  лагерь,  он
наткнулся на свежие  следы, уходящие  на юг. Уже близко, подумал он. Деревня
совсем рядом.
     Ему  снилась какая-то путаница  из мыслей и снов  последних дней, и Хью
проснулся, убежденный в  том, что, если он еще не опоздал, его цель  близка.
Джеми может быть  при последнем  издыхании в этот  самый  момент.  Он быстро
вскочил на ноги, умылся, как смог, сложил вещи...
     Поел на ходу, устремляясь мыслями далеко вперед. Через некоторое  время
опять закружили снежинки. Так продолжалось все утро.
     Вскоре  после  полудня,  взобравшись  на  вершину  холма, он  увидел  в
отдалении  то, что  так давно ждал: тоненькую струйку  дыма.  Или ему только
показалось;  Ветер сдул  ее  так быстро, что полной уверенности  не  было. А
потом повалил снег и все скрылось из вида.
     Хью озадаченный спускался с холма. Далеко ли? И  что там -- деревня или
костер одинокого путника? И ведут ли эти следы в правильном направлении?
     Похоже  все-таки,  что он выбрал верный  путь. Хью  продолжал  идти  по
следу, хотя снегопад усилился. Выбора не было.
     Вот он спустился в низину, здесь следы начинали  петлять. Это сбило его
с  толку,  и он не  мог вспомнить,  в какой  стороне видел дымок. Оставалось
только идти по следу и надеяться, что индейцы придерживаются обычая селиться
у реки.
     Пробираясь  сквозь снежную пелену, он снова думал  о смерти, о том, как
сам был близок к ней в последние месяцы, о Джеми. Ветер начал задувать слева
--  похоже, с юго-востока. Он надвинул шапку поглубже и опустил голову.
     Ветер налетал  порывами, бросая в  лицо  колючие кристаллы. Хью прикрыл
лицо  рукой.  Немного  погодя следы начали подниматься  вверх по склону. Чем
выше  он взбирался, тем  сильнее становился  ветер. Однажды Хью упал, увяз в
снегу, еле поднялся. Склонившись в три погибели, пошел дальше.
     К  тому времени как он добрался до  вершины холма,  началась  настоящая
буря.  Лицо было иссечено колючим снегом. Ветер пел жуткую  песню. Казалось,
он  ищет Джеми, чтобы вырвать  у него  душу  из  тела. Ветер-убийца. Готовый
смести человека со смертного одра.
     Ветер хочет украсть у  него мальчишку, оттянуть время, задержать его  в
пути.  Хью ускорил шаг  и вскоре уже бежал, сгорбившись и  пошатываясь. Нога
задела за камень, и он опять упал. Встал и  бросился  вперед. Некогда. Ветер
пожирает время.
     "Быстрее,  --  решил  он, добравшись до ровного места. -- Здесь  я могу
идти быстрее".
     Он увеличил шаг и вновь побежал, словно за  ним  гнались. Ветер  пел  и
набрасывался на него, а сзади ощущалось присутствие чего-то темного, идущего
по его следам. Может, это медведь, который преследует его с того самого дня,
приходит и уходит,  во сне и в  реальности, а, может, какая-та иная  мрачная
сущность?
     Он  бежал и падал  -- сам не  помнил, сколько раз --  весь  в синяках и
ссадинах, поднимался и снова бежал. Ветер пел в верхушках деревьев, сдувая с
них снег. Или это пела душа Джеми? Как холодно, как холодно!
     Далеко ли еще? Может, там,  за ближайшим поворотом?  Или  в необозримой
дали вниз по реке?  Он  толкал себя вперед, морозный воздух обжигал  легкие,
темное существо, казалось, начинало  настигать, звук его  дыхания сливался с
дыханием Хью.
     Сердце  колотилось в груди.  Левый бок  сводило  судорогой.  Поднимаясь
после очередного падения, он с рычанием обернулся назад.
     -- Ты не получишь его, -- сказал он преследователю. --  Если  ветер еще
не забрал его, он мой.
     Ветер был белый и живой. Это было похоже  на то, как  если  бы он бежал
под  водой  или  сквозь  бесконечную  пустоту.  Даже  постоянный  вой  ветра
превратился  в  особый  род  тишины.  Хью  охватило  онемение,  он  перестал
чувствовать холод.
     И  все же это была жизнь, пустая  в самом сердце  своей наполненности и
наполненная в  центре пустоты,  она  неистовствовала и замирала над ним, она
принимала все, что он ей давал -- и он полз сквозь нее, чтобы остаться в ней
и дать или не дать то, что должен.
     -- Джеми! -- позвал он, не слыша собственных слов. -- Держись! Я иду!
     И он побежал, как не бегал еще никогда в жизни, но ему казалось, что он
стоит на месте. И тогда Хью представилось, что нет  нужды возвращаться в тот
мир, который он  знал; что  можно остаться в  этом  тихом белом  безмолвии и
познать истинный покой; что он  находится в  одном  из  тех духовных мест, о
которых иногда рассказывают индейцы.
     И тут Хью  услышал собственный голос: "Джеми... Я иду!" И вновь побежал
по снегу, и холод начал пробираться сквозь мокасины, и ветер опять хлестал и
резал,   а   впереди  уже   виднелась   небольшая   рощица,  а  сквозь   нее
просматривались  зимние типи и дымок  над ними. Двое  мужчин --  индейцы  --
смотрели в его сторону.
     Хью продолжал бежать, каким-то  образом  сохраняя  равновесие,  вытянув
руки,  словно пытаясь ухватиться за что-то, и  в конце  концов упал на самой
границе лагеря, прямо перед  ними. Он лежал,  тяжело дыша, весь  в испарине,
вздрагивая  от напряжения.  Потом  вдруг  почувствовал,  что  его  осторожно
поднимают.
     Они говорили  с ним, но он не мог выговорить ни слова.  Не оглядываясь,
он понял, что сзади больше никого нет. Моргнул, протер глаза.
     -- Джеми, -- спросил он. -- Джеми здесь? Мальчик?
     --  Джеми.  Да,  Джеми  здесь,  --  ответил  один из  мужчин,  все  еще
поддерживая его за руку. Он смотрел мимо Хью на тропу. -- Ты бежал, кровь на
лице и на руках. Тебя преследовали враги?
     -- Да. Нет, -- сказал,  оглядываясь. -- Теперь уже нет. Отведите меня к
Джеми.
     Другой  человек  поддерживал его с другой стороны. Они повели его между
типи.
     -- Он... еще... жив? -- спросил Хью.
     -- Может быть, -- сказал тот, что слева. -- Был жив, насколько я  знаю.
Он твой сын?
     -- Нет.
     -- Друг.
     -- Был.
     Ближе к центру поселения они остановились перед одним из типи.
     -- Здесь? -- спросил Хью.
     -- Да. Хотя, если он спит, лучше не будить его.
     -- Нет, я не буду. Я подожду.
     -- Входи.
     Они  ввели его в типи, в центре которого горел небольшой очаг,  дым  от
которого выходил через  отверстие  в  потолке. Хью постоял  несколько минут,
мигая и привыкая к темноте после слепящей белизны.
     И тут  он увидел  лицо. Тонкое и  бледное... Почти чужое. Но вот память
заставила знакомые черты проступить под маской, и он увидел...
     ...Джеми  возле  огня,  только  лицо,  изможденное  болезнью,  остается
страдальческим даже во сне. Хью бросил рюкзак и ружье у входа, обогнул очаг,
приблизился, склонился над лежащим юношей. Как тихо, как тихо он лежит.  Хью
протянул  руку, подержал  перед лицом Джеми, пока  не почувствовал  дыхание.
Тогда он сел возле лежанки.
     -- Я подожду здесь.
     -- Хочешь поесть?
     --  Нет, спасибо.  Не сейчас. Просто посижу  здесь. Индейцы тихо вышли.
Хью смотрел на лицо Джеми. Такое изменившееся и такое знакомое.
     -- Как  это  случилось,  Джеми? -- спросил он. -- Лихорадка  от  плохой
воды.  Всегда  надо  кипятить  ее. А может,.  замерз или не  просушился  как
следует? Черт возьми, Джеми, ты всегда был беспечен. Я пытался тебя учить. А
ты никогда не слушал. Нужно ценить собственную жизнь.
     Хью сердито  фыркнул,  наклонился и  положил руку  на грудь,  прикрытую
шкурами.  Он  кивал  в  такт  слабым вздохам,  потом приложил  ладонь ко лбу
мальчика.
     -- Холодный. Ты холодный и мокрый, Джеми. Как смерть, -- сказал он.  --
Это  ни к чему, парень. Думаю,  ты  не станешь этого  делать,  -- он плотнее
подоткнул   шкуры.   --   Тебе  надо  согреться.   Давай-ка,  возвращайся  и
присоединяйся к живым, чтобы мы могли поговорить.
     Джеми издал слабый звук.
     -- Что говоришь? Что ты говоришь, парень? -- спросил Хью.
     Джеми застонал, и веки его задрожали, но остались закрытыми.
     -- Ты меня слышишь, Джеми? -- спросил он. -- Это я, старый Хью.
     Брови Джеми вздрогнули, рот напрягся.
     -- Хью, -- повторил Хью. -- Я тебя нашел и вот сижу здесь.
     -- Хью? -- прошептал Джеми.
     -- Точно. Я здесь, с тобой.
     Джеми открыл глаза. Несколько раз моргнул и уставился па пего.
     -- Я умер, да? -- спросил он.
     -- Нет, -- сказал Хью. -- Ты не умер.
     -- Но ты ведь умер, значит, и я тоже.
     -- Я не умер, Джеми.  Я выжил  после того, как вы  с тем парнем бросили
меня.
     -- О черт, Хью! Я не знал! Я...
     Хью покачал головой и, наклонившись вперед, прижал палец к губам Джеми.
     -- Тише! Тебе вредно беспокоиться. Все в порядке. И я в порядке. Теперь
я о тебе позабочусь.
     -- Хью, это должно быть...
     -- Да все было не так плохо. Отдыхай.  Поспи-ка. С тобой тоже все будет
в порядке.
     Мальчик кивнул, закрыл глаза и вздохнул. Хью сделал то же самое.
     ДЕВЯТНАДЦАТЬ КОЛЬТЕР/ГЛАСС
     Сент-Луис, 1812 год.
     Шли годы, и Кольтер отдался  плавному  течению  жизни на ферме Среднего
Запада. Время, когда он шел, бежал, полз, осталось позади, как  и пройденный
путь. Он  нашел себе невесту на Миссури, Салли из страны, где каждая девушка
--  Салли,  осел на кусочке черной илистой земли, фермерствовал и считал себя
счастливым,  потому  что выжил.  С  крылечка его  домика  в  Салленс Спринг,
неподалеку от  слияния  Литтл  Беф и Биг Беф  на южном берегу Миссури, можно
было  наблюдать за проплывающими шлюпками. Он желал им счастливого пути и ни
о  чем не жалел. Годы  суровой  жизни в типи  среди кроу  отошли в  прошлое.
Кольтеру  хотелось наконец хотя бы чуточку  комфорта вместе  с женой на этой
прибрежной ферме; у  них рос  сын Хайрам.  Старый  Дэниел Бун, тоже  великий
путешественник, был их соседом выше по реке, они любили покурить и поболтать
вечерком,  оба  терпеть  не  могли  ложь  и  лжецов,  и  особенно  когда  их
собственные имена упоминались во всяких небылицах.
     Джон Кольтер сидел  в самом  дальнем  углу бара Датчмана. Он  присел на
краешек скамьи  в  шерстяном пальто,  застегнутом  на все  пуговицы,  словно
вот-вот  собирался  уходить,  и  с  виду  почти  не  отличался  от остальных
посетителей, если не считать того, что одежда на нем была сшита женой, тогда
как  громкоголосые мужчины,  собравшиеся в баре,  носили  кожаные  куртки  с
бахромой или плащи, богато расшитые бисером и  перьями, давно не стиранные и
пропитанные грязью  и  копотью походных  костров. Это  были  не  горожане, а
трапперы последнего поколения.
     За  истекшие  четыре  года  он был  в  Сент-Луисе второй  раз,  пытаясь
раздобыть немного  денег для фермы и семьи.  Он  не  любил тратиться,  а еще
меньше любил  бывать в питейных заведениях. С  одной стороны, он вообще мало
пил, а с другой -- у него было предубеждение  против таких мест  с  тех пор,
как  Мериуэзера  Льюиса убили в таверне на Натчез  Трейс.  И что хуже всего,
Льюис сошел  в могилу без  гроша в кармане, не расплатившись  с Кольтером по
счетам.  За  экспедицию, которая теперь  стала всемирно известной,  Кольтеру
недоплатили  377  долларов 60 центов, и он понимал,  что никогда  их  уже не
увидит.
     Была ранняя весна, кипучее время, когда речники и трапперы встречаются,
чтобы поговорить о  вещах, в которых знали толк, -- тайниках, кладах и тугих
кошельках.  Старые  добрые  времена  бобрового  промысла  канули в Лету,  но
истории о тех людях не забывались. Многие из них были еще совсем не старыми,
но лучшие их деньки остались в прошлом, и теперь они  уже не ждали от  жизни
ничего хорошего. Выглядели они, как правило,  старыми и  потрепанными.  Годы
опасной жизни укрепили  их  нервы, посеребрили  волосы,  изрезали  морщинами
лица.  У многих не хватало руки,  ноги, глаза. Некоторые лишились  скальпов,
при  этом кожа  на  лице обвисала,  и они пытались  подтянуть ее  войлочными
шапками. У этих  грубых людей было нечто общее, то, что они называли "нищета
гор". Теперь,  когда для них миновали времена жалящих стрел  и пуль, летнего
снега и зимнего дождя, они сидели в  тепле таверны, плечом к плечу, забавный
сброд разукрашенных  перьями,  мехом,  помятых,  переломанных,  морщинистых,
битых проходимцев, которых хлебом не корми, дай только потрепать языком...
     Кольтер не  был любителем  эля или  виски, но как-то незаметно для себя
опрокидывал кружку за кружкой, пока не напился. Он приехал  в город  с одной
целью: рассчитаться  по векселю  на  45 долларов  в пользу Уильяма Кларка. И
тут,  впервые  за  долгое  время,  увидел свое отражение в  зеркале, и, хотя
воздух  был  сизым  от  трубочного  дыма,  Кольтер  рассмотрел  себя  вполне
отчетливо. Он был  моложе многих, но  выглядел старым,  и это  заставило его
забраться в самый темный угол таверны. Избавившись хотя бы на короткое время
от необходимости корчевать пни,  выращивать кукурузу и ходить  за скотом, он
должен  был бы  почувствовать  облегчение. Но этого  не  произошло.  Он  пил
пенистое  пиво,  кружку  за кружкой,  чтобы  заглушить тяжелое  чувство. Вид
собственного преждевременно состарившегося лица выбил его из колеи.
     А  в самом  деле, сколько  ему лет?  Он не  знал  точно. Определенно не
больше сорока. Но эти  глаза  с кислыми желтыми  белками, тусклые, потухшие,
почти безжизненные.
     Что-то  застряло  у  него  внутри и  не отпускало. "Уж не  дикие ли это
земли?" -- подумал он.
     Кожа желтовато-бледная.  Постоянно чешется, словно в ней живут муравьи.
Может, это  крошечные манданские  дьяволы? Его предупреждали,  чтобы  он  не
совал руку в ту дыру, но он именно это  и сделал.  Вся его жизнь была такой,
постоянная борьба с опасностью.
     Среди всеобщего  гомона он услышал имя:  "Кольтер", -- произнес кто-то.
Он  вздрогнул  и  увидел  человека, размахивающего  руками. Тот  рассказывал
историю легендарного Джона Кольтера.
     -- ...Что вы, он же собрал коллекцию скальпов -- сто один!
     Кольтер почувствовал  приступ  старой  лихорадки.  Голова кружилась  от
крепкого эля;  его  вдруг зазнобило.  Стиснув  кулаки, он глубже откинулся в
тень.
     -- ...Его кожаные мокасины были полны крови, а он все бежал, при каждом
шаге булькая и хлюпая кровью!
     Кольтер поднял высокий воротник и совсем утонул в тени.
     -- ...Голый, как сойка, он убежал от  этих дикарей,  только его задницу
они и видели!
     Совсем утонув в своем  пальто, Кольтер стал похож на птицу, на ястреба,
только острый нос высовывался  из тени, и высокий воротник торчал сзади, как
капюшон ястреба.
     -- ...Те,  кто  его  знали, а  я -- один из  них, говорят, что он так и
оставил  убитых краснокожих сидеть, словно они попивают чаек, и это была его
метка, вроде как подпись.
     Кольтер совсем пропал из виду, только безголовое  пальто  сжимало рукой
кружку эля.
     --  ...Пятьсот миль он пробежал в тот день, а  когда добрался до форта,
ноги у него были, как копыта у бизона!
     Кольтер  закрыл глаза от шума, и вдруг увидел  медведя, встающего перед
ним на дыбы, тяжелая лапа падает  на лицо, разрывает кожу под бровями. Потом
его  обхватывают огромные передние лапы. Последнее, что  он запомнил. прежде
чем  кровь залила  глаза,  было зловонное дыхание  зверя,  тошнотворная вонь
гниющей  плоти, приправленная сладостью  ягод и меда,  вызывающая  в  памяти
образ разлагающегося мертвеца.
     Он открыл  глаза  и вновь услышал гомон и хохот, стук  глиняных кружек,
сталкивающихся в тяжелом воздухе.  Выглянув из воротника, он увидел старика,
встающего из-за стола.
     -- Дураки! -- крикнул старик. -- Все вы тут -- ночные горшки. Одно дело
сказки  рассказывать, а другое дело -- врать напропалую.  Среди вас  нет  ни
одного, кто имел  бы право  чесать  языком о  Джоне Кольтере, потому что вы,
хорьки, его никогда не видели.
     Он  пригладил  свои  седые  вихры  растопыренными  пальцами.  Вызывающе
посмотрел на трапперов.
     -- Говорю вам,  в этой комнате столько вранья и самодовольной глупости,
что честному человеку хочется сдохнуть и лечь  в  могилу. Старый  наконечник
стрелы у меня в плече так не саднит, как ваше вранье.
     Он обвел их уничижительным взглядом.
     -- Виски я не  пью,  о хлебе и соли  не забочусь, но ложь  --  этого  я
вынести не могу. Что я  здесь  делаю? Лучше вернуться назад, к индейцам. Они
если и хвастают, то совсем немного.
     Голос его  сорвался;  он  решил  больше  не  тратить  слов.  Нахлобучив
потертую бобровую шапку, старик повернулся на каблуках и вышел из таверны.
     Кольтер слабо улыбнулся. Он узнал этого человека, или думал, что узнал.
Старый  Ричардсон, некогда траппер, а  теперь  такой же  фермер,  как и  он.
Настоящий правдолюбец, хвастовства ни на  грош, только арикарский наконечник
в плече.
     Кольтер  тоже двинулся  было к двери вдогонку за  стариком,  но толстая
барменша загородила  ему дорогу, протягивая серо-голубую грифельную доску  с
нацарапанным на ней счетом.
     Подслеповато щурясь, не в состоянии разобрать непонятные иероглифы,  он
жестом попросил дать  ему доску и,  вынув перочинный нож,  нацарапал  на ней
свои инициалы Д. К. с корявым крестом под ними.
     В  этот  миг молодой человек,  сидевший напротив, встал из-за стола. Он
быстро  глянул на знак, узнал  его, вынул  из  кармана  маленький деревянный
кругляшок, покрытый янтарным лаком, и вручил его Кольтеру.
     --  Один человек из Стюарте Дрэфт, Вирджиния, дал  этот  медальон моему
отцу, --  весело  сказал  молодой человек. Потом  с  внезапной  серьезностью
добавил: -- На нем тот же знак, сэр. Вы ведь Джон Кольтер?
     -- Какое отношение имеет ваша болтовня  к цифрам на доске? -- наступала
барменша. -- Кому интересно, кто вы такие!
     Молодой  человек бросил ей тяжелую  круглую монету; подпрыгнув,  монета
зазвенела на  каменном  полу. Барменша, хотя  и была толстухой, а за монетой
нырнула,  словно щука. Потом  забрала  свою  доску и  пошла  прочь,  бормоча
проклятия в адрес трапперов.
     Кольтер криво улыбнулся.
     --  Если у  тебя  есть голова  на  плечах, --  сухо  сказал  он, --  ты
постараешься  сохранить  ее  на  своем месте. Мой тебе  совет:  оставайся  в
Сент-Луисе, твое место здесь.
     --  А  у  меня  такое  мнение,  -- ответил Хью  Гласе, --  надо  самому
посмотреть, что делается в мире. Голова головой, а посмотреть надо. Испытать
судьбу, сэр, как вы.
     Кольтер,  прищурившись,  рассматривал  юношу, пытаясь разглядеть  в нем
мужчину,  которым  тот  станет. Он понял,  что это не хвастливые  слова, они
чисты, как горный источник.
     Джон кивнул.
     -- С Богом, -- прошептал он. -- Я верю, что ты доползешь дальше, чем я,
--  и неловко встал из-за стола. Потом,  не  оглядываясь,  вышел из таверны и
медленно побрел в темноту.
     В следующем году Джон Кольтер умер от желтухи
     и был похоронен на холме возле фермы.
     И вот мы идем, прочь от всего,
     бежим и ползем.
     Идем, как положено, хотя сказке конец,
     во тьме и под солнцем,
     в тумане, мимо белеющих костей бизонов,
     проходим сквозь зимы и годы,
     мимо разрытых и зарытых могил,
     сожженных деревень и почерневших долин,
     где текут реки и течет время, мы ищем
     настоящий конец,  но  не  находим, только  могилы,  которые  приходят и
уходят.
     Джон Кольтер умер, оставив после себя:
     2 кровати, 4 стула, один  стеклянный стакан,  1 блюдо и  5  тарелок,  1
плуг, 1 мотыгу, одну голландскую печку, 2 кастрюли,
     3 миски, 1 кофейник, 1 маленькую прялку, 2 бутылки,
     4 жестяные кружки,  ножи,  вилки  и ложки,  1 капкан, 1  колоду карт, 1
утюг, 3 книги, 1 жеребца, 1 кольт, 1 корову и теленка.
     Его имущество,  по  описи от 10  декабря 1813 года, было  оценено в 233
доллара  76  3/4  цента  после  уплаты  всех долгов,  и  похоронен он  был в
безымянной могиле на Туннел Хилл под Сент-Луисом.
     Могила  была вскоре  заброшена  и  позже  стала частью  железной дороги
Миссури Пасифик.
     Никто не знает,  где нашел успокоение старый  Хью,  хотя Джеми  Бриджер
хотел назвать форт Вайоминг его именем.
     И вот мы идем, прочь от всего, вниз, в бесконечных
     пещерах,
     сквозь будущие города,
     и находим в конце каждой дороги
     череп.
     Чей он -- едва ли это важно,
     но там, в том месте встречи,
     где время пересекает мир,
     он заключает в себе
     акт ненасытной страсти,
     придавая значение
     яркому мгновению своей казни,
     под солнцем, небом, звездами,
     где сгорает настоящее и будущее,
     отворачивая дороги от великой тьмы,
     помечая землю долгим давлением пристального взгляда.
     Проходя, ты теперь видишь их запечатленными в древних чертогах Земли;
     проходя, ты видишь всех их запечатленными глубоко, на стенах пещеры.

Популярность: 12, Last-modified: Thu, 26 Jul 2001 14:23:49 GmT