-----------------------------------------------------------------------
Пер. - С.Силищев. В кн.: "Оскар Уайльд. Избранное".
Свердловск, Изд-во Уральского ун-та, 1990.
OCR & spellcheck by HarryFan, 12 September 2001
-----------------------------------------------------------------------
Пообедав с Эрскином в его небольшом уютном домике на Бердкейдж-Уок, мы
сидели и беседовали в библиотеке, куда подали кофе и папиросы. Случилось
так, что речь зашла о литературных подделках. Теперь уже не скажу, что
натолкнуло нас на эту несколько необычную при таких обстоятельствах тему,
но помню точно, что мы долго говорили о Макферсоне, Айерленде и
Чаттертоне, причем в отношении последнего я настойчиво доказывал, что его
так называемые подделки суть не что иное, как попытка добиться
совершенства художественного воплощения, что мы не вправе спорить с
автором по поводу формы, избранной им для своего произведения, и что,
поскольку всякое Искусство является, до известной степени, действием -
стремлением достичь самовыражения в некой области воображаемого, свободной
от досадных помех и ограничений реальной жизни, то осуждать художника за
подделку - значит смешивать этическую проблему с проблемой эстетической.
Эрскин, который был много старше меня и до сих пор слушал с
насмешливо-почтительным видом умудренного жизнью сорокалетнего человека,
вдруг положил мне руку на плечо и спросил:
- Ну, а что бы ты сказал о молодом человеке, который имел странную
теорию об одном произведении искусства, верил в нее и прибег к подделке,
чтобы доказать свою правоту?
- О, это совсем другое дело, - ответил я.
Несколько мгновений Эрскин молчал, глядя на тоненькую серую струйку
дыма, поднимающуюся с кончика его папиросы.
- Да, пожалуй, - промолвил он после паузы, - совсем другое.
Что-то в тоне его голоса - быть может, легкий оттенок горечи, -
возбудило мое любопытство.
- А ты что, знал когда-нибудь такого человека? - спросил я.
- Да, - отозвался он, бросая папиросу в камин. - Я говорил о моем
близком друге, Сириле Грэхэме. Он был очень обаятелен, очень сумасброден и
очень бессердечен. Однако именно он оставил мне единственное наследство,
которое я получил за всю жизнь.
- И что же это было? - поинтересовался я.
Эрскин поднялся с кресла, подошел к стоявшему в простенке между двумя
окнами высокому инкрустированному шкафу, отпер его и тотчас вернулся,
держа в руке небольшой, писанный на доске портрет, заключенный в
старинную, немного потемневшую раму елизаветинского стиля.
На портрете был изображен в полный рост юноша в костюме шестнадцатого
века. Он стоял у стола, положив правую руку на раскрытую книгу. Лет
семнадцати на вид, он поражал необычайной, хотя и несколько женственной
красотой. Собственно, если бы не одежда и коротко подстриженные волосы,
лицо его, с мечтательными печальными глазами и тонко очерченным алым ртом,
можно было бы принять за лицо девушки. Манерой, в особенности тем, как
были написаны руки, картина напоминала позднего Франсуа Клуэ. Причудливый
узор золотого шитья на черном бархатном камзоле и ярко-синие переливы
фона, который так чудесно оттенял цвет костюма, сообщая ему какую-то
светящуюся прозрачность, были вполне в духе Клуэ; да и две маски -
Трагедии и Комедии, - несколько нарочито помещенные на переднем плане,
подле мраморного столика, отличала та строгость мазка и линий, столь
непохожая на легкое изящество итальянцев, которую великий фламандский
мастер так и не утратил полностью, даже живя при французском дворе, и
которая сама по себе всегда была характерным признаком северного
темперамента.
- Прелестная вещица, - заметил я. - Но кто же этот очаровательный
юноша, чью красоту так счастливо сохранило для нас Искусство?
- Перед тобой портрет господина У.Г., - с грустной улыбкой ответил
Эрскин.
Не знаю, возможно, то была всего лишь случайная игра света, но мне
показалось, что в глазах его блеснули слезы.
- Господина У.Г., - повторил я. - А кто он такой, этот У.Г.?
- Неужели не помнишь? Посмотри на книгу у него под рукой.
- Там как будто что-то написано, вот только не разберу что, -
откликнулся я.
- Вот лупа, попытайся разглядеть, - сказал Эрскин, лицо которого не
покидала все та же грустная улыбка.
Я взял лупу и, придвинув лампу поближе, принялся с трудом читать
рукописные строчки, выведенные замысловатой старинной вязью: "Тому
единственному, кому обязаны появлением нижеследующие сонеты..."
- Боже милостивый! - воскликнул я. - Да не шекспировский ли это У.Г.?
- Так говорил и Сирил Грэхэм, - пробормотал Эрскин.
- Но ведь юноша ничуть не похож на лорда Пемброка, - возразил я. - Я же
отлично знаю портреты из Пенхерста. Не далее как несколько недель назад
мне довелось побывать в тех местах.
- А ты и в самом деле полагаешь, что сонеты посвящены лорду Пемброку?
- Совершенно в этом уверен, - ответил я. - Пемброк, сам Шекспир и г-жа
Мэри Фиттон как раз и есть те три фигуры, что выступают в сонетах; на этот
счет не может быть никаких сомнений.
- Что ж, я с тобой согласен, - сказал Эрскин, - но так я считал не
всегда. Когда-то я верил - да, пожалуй, когда-то я верил в Сирила Грэхэма
и его теорию.
- В чем же она состояла? - спросил я, глядя на прекрасный портрет,
который уже начинал как-то странно меня завораживать.
- О, это длинная история, - ответил Эрскин, забирая у меня портрет, как
мне показалось тогда, довольно неучтиво, - очень длинная история. Но если
хочешь, я тебе ее расскажу.
- Меня всегда очень занимали всякие теории относительно этих сонетов, -
сказал я, - но теперь я вряд ли поверю в какую-либо новую идею. В деле
этом уже ни для кого нет загадки. Да и была ли она там когда-нибудь
вообще, сказать трудно.
- Раз уж я сам не верю в эту теорию, тебя мне и подавно не убедить, -
рассмеялся Эрскин. - Однако она все же не лишена интереса.
- Конечно, рассказывай, - согласился я. - Если история хоть вполовину
так хороша, как портрет, я буду более чем доволен.
- Ну что ж, начну, пожалуй, с того, - сказал Эрскин, зажигая новую
папиросу, - что поведаю тебе о самом Сириле Грэхэме. Познакомились мы в
Итоне, где жили в одном пансионе. Я был на год или два старше, однако нас
связывала теснейшая дружба, и мы не разлучались ни в играх, ни в трудах.
Разумеется, игр было гораздо больше, чем трудов, но не могу сказать, чтобы
я об этом сожалел. Не получить основательного образования в общепринятом
смысле слова - всегда преимущество, и то, что я приобрел на игровых
площадках в Итоне, пригодилось мне ничуть не меньше, чем все, чему меня
научили в Кембридже. Надо тебе сказать, что ни отца, ни матери у Сирила не
было. Они погибли, когда их яхта потерпела ужасное крушение у берегов
острова Уайт. Отец его был на дипломатической службе и женился на дочери -
кстати, единственной - старого лорда Кредитона, который по смерти
родителей Сирила стал его опекуном. Не думаю, чтобы лорд Кредитон очень
любил Сирила. Он так до конца и не простил дочери, что она вышла замуж за
человека без титула. Это был чудаковатый старый аристократ, который
ругался, как уличный торговец, а манерами походил на деревенского мужлана.
Помню, как однажды я повстречался с ним в Актовый день. Он что-то буркнул,
сунул мне в руку соверен и выразил пожелание, чтобы я не вырос "дрянным
радикалом" вроде моего отца. Сирил не питал к нему особой привязанности и
весьма охотно проводил большую часть каникул у нас в Шотландии. Да и
вообще, с дедом они никогда не ладили. Сирил считал его грубияном, а он
его - изнеженным мальчишкой. Наверное, в некоторых отношениях Сирил и
вправду был изнежен, что, впрочем, не мешало ему превосходно ездить верхом
и отменно фехтовать. Собственно, великолепно владеть рапирой он научился
еще в Итоне. Однако вид он имел женственно-томный, немало гордился своей
красотой и испытывал глубокую неприязнь к футболу. Две вещи доставляли ему
истинное наслаждение - поэзия и актерская игра. В Итоне он имел
обыкновение наряжаться в старинный костюм и читать из Шекспира, а когда мы
отправились продолжать учебу в Тринити-колледж, он в первом же семестре
вступил в Любительское театральное общество. Помнится, я всегда очень
завидовал его искусству. Я был до нелепого привязан к Сирилу - вероятно,
потому, что в чем-то мы были так несхожи. Я был нескладным хилым юношей с
огромными ступнями и ужасно веснушчатым лицом. В шотландских семьях
веснушки передаются из поколения в поколение, как в английских - подагра.
Сирил, однако, говорил, что из этих двух напастей предпочитает все же
подагру. Внешности он действительно придавал до смешного большое значение
и однажды даже прочел в нашем дискуссионном обществе эссе, в котором
доказывал, что лучше хорошо выглядеть, чем хорошо поступать. Сам он был,
право же, изумительно красив. Люди, не любившие Сирила, - пошлые глупцы,
университетские наставники и студенты, готовившиеся к духовному поприщу, -
говорили, что он миловиден, и только, но на самом деле в лице его было
нечто гораздо большее, нежели обыкновенная миловидность. Я никогда,
кажется, не знал более обворожительного создания, и сравниться с ним в
грациозности движений и изяществе манер не мог решительно никто. Он
очаровывал всех, кого стоило очаровывать, и очень многих, кто этого не
заслуживал. Часто он бывал своенравен и капризен, я же считал его
чудовищно неискренним. Последнее, полагаю, было в основном следствием его
безмерного желания нравиться. Бедный Сирил! Как-то я сказал ему, что он
находит удовольствие в успехах весьма невысокого сорта, но он лишь
расхохотался в ответ. Он был ужасающе испорчен. Думаю, впрочем, что все
обаятельные люди испорчены. В этом и кроется секрет их привлекательности.
Однако пора рассказать об игре Сирила. Тебе, конечно, известно, что
женщин в Любительское театральное общество не принимают. Во всяком случае,
так было в мое время. Не знаю, как обстоит дело сейчас. Ну и, разумеется,
женские роли всегда доставались Сирилу. Когда ставили "Как вам это
понравится", он играл Розалинду. В этой роли он был великолепен.
Собственно говоря, Сирил Грэхэм был единственной безупречной Розалиндой из
тех, что мне довелось видеть. Невозможно описать тебе всю прелесть, всю
утонченность, всю изысканность его игры. Она произвела невообразимую
сенсацию, и скверный маленький театрик, где тогда давала представления
труппа, каждый вечер был переполнен. Даже сейчас, читая пьесу, я не могу
не думать о Сириле. Она была точно специально для него написана. На
следующий год он окончил университет и уехал в Лондон готовиться к
поступлению на дипломатическую службу. Но душа у него не лежала к
занятиям. Целыми днями он читал сонеты Шекспира, а по вечерам отправлялся
в театр. Разумеется, больше всего на свете он хотел стать актером. Однако
я и лорд Кредитон сделали все, что в наших силах, чтобы ему помешать. Кто
знает, пойди Сирил на сцену, возможно, он был бы жив до сих пор. Давать
советы, знаешь ли, вообще глупо, разумные же советы - просто губительно.
Надеюсь, ты не совершишь подобной ошибки. А если все-таки совершишь, то
очень в этом раскаешься.
Впрочем, перейду к тому, что составляет суть этой истории. Однажды я
получил от Сирила письмо с просьбой в тот же вечер приехать к нему на
квартиру. Он занимал несколько прекрасных комнат на Пикадилли, выходивших
окнами на Грин-парк. Поскольку я и так бывал у него каждый день, меня,
признаться, удивило то, что он дал себе труд написать мне. Я, конечно,
приехал и застал моего друга в состоянии величайшего волнения. Он объявил,
что разгадал наконец тайну шекспировских сонетов, что все знатоки и
критики пошли по совершенно ложному пути и что он первый, опираясь лишь на
сведения, содержащиеся в самих сонетах, открыл, кто был в действительности
господин У.Г. Он был прямо-таки вне себя от восторга и долго не хотел
объяснять, в чем заключается его теория. В конце концов он принес целую
кипу заметок, взял с камина томик Шекспира, устроился в кресле и прочел
мне длинную лекцию по столь заинтересовавшему его предмету.
В самом начале он указал на то, что молодой человек, которому Шекспир
посвятил эти полные необычайной страсти стихи, должен быть кем-то, кто
сыграл поистине исключительную роль в развитии его драматического таланта,
и что подобного нельзя сказать ни о лорде Пемброке, ни о лорде
Саутгемптоне. Кто бы он ни был, он не мог принадлежать к знатному роду, о
чем достаточно ясно свидетельствует двадцать пятый сонет, где Шекспир,
сравнивая себя с "любимцами сиятельных вельмож", прямо говорил:
Пускай обласканный счастливою звездою
Гордится титулом и блеском славных дел,
А мне, лишенному даров таких судьбою,
Мне почесть высшая досталася в удел, -
и в конце сонета радуется тому, что человек, внушивший ему такое
обожание, из простого сословия, и дружбе их не грозят капризы фортуны:
Но я любим, любя, и жребий мой ценю,
Он не изменит мне, и я не изменю
[пер. - В.Мазуркевич].
Этот сонет, заявил Сирил, был бы совершенно непонятен, если
предположить, что адресован он лорду Пемброку или графу Саутгемптону, -
ведь и тот, и другой стояли на высшей ступени английского общества и могли
быть с полным основанием названы "сиятельными вельможами". В подтверждение
своей точки зрения он прочел мне сто двадцать четвертый и сто двадцать
пятый сонеты, где Шекспир говорит, что его любовь не "дитя удачи" и что ее
"не создал случай" [пер. - С.Маршак]. Я слушал с живым интересом, ибо не
думаю, чтобы кто-нибудь раньше обратил внимание на эти факты, однако
дальнейшее было еще любопытнее и, как мне показалось тогда, лишало всяких
оснований притязания Пемброка. Миерс передает, что сонеты были написаны до
1598 года, а из сонета сто четвертого явствует, что дружба Шекспира с
господином У.Г. началась тремя годами раньше. Но лорд Пемброк, родившийся
в 1580 году, не бывал в Лондоне до восемнадцати лет, то есть до 1598 года;
Шекспир же, видимо, познакомился с господином У.Г. в 1594 или, самое
позднее, в 1595 году и, следовательно, не мог встречаться с лордом
Пемброком до того, как были написаны сонеты.
Сирил отметил также, что отец Пемброка умер только в 1601 году, тогда
как строка:
Был у тебя отец, так стань и ты отцом... -
ясно говорит о том, что в 1598 году отца господина У.Г. уже не было в
живых. Помимо всего прочего, было бы нелепо думать, будто в те времена
какой-либо издатель, - а посвящение написано именно издателем, - дерзнул
бы обратиться к Уильяму Герберту, графу Пемброку, как к "господину У.Г.".
То, что лорда Бакхерста однажды назвали просто "господином Сэквиллом",
едва ли может служить уместным примером, ибо лорд Бакхерст был не пэром, а
лишь младшим сыном пэра и носил всего только "титул учтивости", да и то
место в "Английском Парнасе", где его так называют, упоминая лишь
вскользь, никак нельзя сравнить с торжественным официальным посвящением.
Так было покончено с лордом Пемброком, чьи воображаемые притязания Сирил
легко развеял в прах; я слушал в изумлении. Лорд Саутгемптон доставил ему
еще меньше затруднений. Уже в ранней юности Саутгемптон стал любовником
Элизабет Верной и потому не нуждался в столь настойчивых уговорах подумать
о продолжении рода; он не был красив или похож на мать, как господин У.Г.:
Для матери твоей ты зеркало такое же.
Она в тебе апрель свой дивный узнает, -
и, самое главное, получил при крещении имя Генри, в то время как
построенные на игре слов сонеты сто тридцать пятый и сто сорок третий
подсказывают, что друга Шекспира звали так же, как его самого, - Уилл.
С другими, весьма неудачными догадками, высказанными комментаторами, -
что инициалы искажены опечаткой, и читать следует "господину У.Ш.", то
есть "Уильяму Шекспиру", что господин У.Г. - это Уильям Гэсауэй, или что
после слова "желает" нужно поставить точку, превратив тем самым господина
У.Г. из человека, которому посвящены сонеты, в автора посвящения, - Сирил
расправился очень быстро, и нет нужды приводить здесь его аргументы, хотя,
помнится, он до колик рассмешил меня, прочтя вслух (к счастью, не в
оригинале) несколько выдержек из какого-то немецкого комментатора по имени
Барншторф, который настойчиво доказывал, что господин У.Г. не кто иной,
как господин "Уильям Самолично" [англ. W(illiam) H(imself)]. Ни на минуту
не допускал он и мысли о том, что сонеты простая пародия на произведения
Дрейтона и Джона Дэвиса Герфорда. Сирилу, как, впрочем, и мне, стихи эти
казались исполненными глубокого и трагического чувства, вобравшего в себя
всю горечь, исторгнутую шекспировским сердцем, и всю сладость, излитую его
устами. Еще менее он склонен был признать сонеты философской аллегорией, в
которой Шекспир обращается к своему идеальному "Я", или к идеальному
Мужскому Образу, Духу Красоты, Разуму, Божественному Логосу, Католической
Церкви. Он чувствовал, как и все мы, что стихи адресованы определенному
лицу, некоему юноше, чей образ почему-то рождал в душе Шекспира безумную
радость и столь же безумное отчаяние.
Как бы подготовив себе почву сказанным, Сирил попросил меня выбросить
из головы любые предвзятые мнения, какие могли сложиться у меня по поводу
сонетов, и выслушать с вниманием и беспристрастием его собственную теорию.
Вопрос, сказал он, состоит в следующем: кто был тот юноша, современник
Шекспира, который, не будучи благороден ни по рождению, ни даже по натуре,
был воспет им с таким пламенным обожанием, что остается лишь дивиться
этому странному преклонению, почти страшась приподнять завесу, скрывающую
тайну, что жила в сердце поэта? Кто был он, обладавший красотой столь
удивительной, что она наполнила собой все шекспировское искусство, стала
источником его вдохновения, воплощением самой сокровенной его мечты?
Смотреть на него только как на героя лирических стихов - значит совершенно
их не понимать. Ведь, говоря в сонетах об искусстве, Шекспир подразумевает
не сами сонеты, ибо для него они были лишь тайным и мимолетным увлечением,
- нет, речь в них идет о его драматическом искусстве, и тот, кому Шекспир
сказал:
Искусство все - в тебе; мой стих простой
Возвысил ты своею красотой, -
тот, кому он сулил бессмертие:
Ты будешь жить, земной покинув прах,
Там, где живет дыханье, - на устах
[пер. - С.Маршак], -
был, конечно же, не кем иным, как юношей-актером, для которого он
создал Виолу и Имоджену, Джульетту и Розалинду. Порцию, Дездемону и даже
Клеопатру. В этом и состояла теория Сирила Грэхэма, которую, как видишь,
он построил на основании одних только сонетов и которая опиралась не
столько на логические умозаключения и формальные доказательства, сколько
на своего рода духовную и художественную интуицию, ибо лишь с ее помощью,
утверждал он, возможно постичь подлинный смысл этих стихов. Я помню, он
прочел мне прекрасный сонет:
Неужто музе не хватает темы,
Когда ты можешь столько подарить
Чудесных дум, которые не все мы
Достойны на бумаге повторить.
И если я порой чего-то стою,
Благодари себя же самого.
Тот поражен душевной немотою,
Кто в честь твою не скажет ничего.
Для нас ты будешь музою десятой
И в десять раз прекрасней остальных,
Чтобы стихи, рожденные когда-то,
Мог пережить тобой внушенный стих
[пер. - С.Маршак], -
обратив мое внимание на то, как убедительно эти строки подтверждают его
теорию. И действительно, тщательно проанализировав сонеты, он показал или
воображал, что показал, как в свете нового объяснения их значения все, что
казалось ранее непонятным, или дурным, или преувеличенным, обретает
ясность, стройность и высокий художественный смысл, иллюстрируя
шекспировское представление об истинных отношениях между искусством актера
и искусством драматурга.
Совершенно очевидно, что в труппе Шекспира был великолепный юный актер
редкостной красоты, которому он доверял воплощать на подмостках
благородных героинь своих пьес - ведь Шекспир был не только вдохновенным
поэтом, но и театральным антрепренером. И Сирилу удалось узнать имя этого
актера. Его звали Уилл, или, как предпочитал называть его сам Сирил, Уилли
Гьюз. Имя он, разумеется, обнаружил в каламбурных сонетах сто тридцать
пять и сто сорок три; фамилия же, по его мнению, скрывалась в восьмой
строке двадцатого сонета, где господин У.Г. описывается так:
Красавец в цвете лет и весь он - цвет творенья...
В первом издании сонетов слово "Цвет" [английское слово "цвет" звучит
так же, как имя "Гьюз"] напечатано с заглавной буквы и курсивом, а это,
утверждал он, явно указывает на желание автора вложить в созвучие двоякое
значение. Такое предположение во многом подтверждается теми сонетами, где
встречаются любопытные каламбуры со словами "use" и "usury" ["пользование"
и "ростовщичество" - оба слова созвучны имени "Гьюз"]. Сирил, конечно,
сразу обратил меня в свою веру, и Уилли Гьюз стал для меня не менее
реальным лицом, чем сам Шекспир. Я нашел возразить лишь то, что имени
Уилли Гьюза нет в дошедшем до нас списке актеров шекспировской труппы.
Однако Сирил ответил, что отсутствие в списке этого имени, напротив,
только подкрепляет его теорию, так как из восемьдесят шестого сонета
понятно, что Уилли Гьюз покинул труппу Шекспира и стал играть в одном из
конкурирующих театров - возможно, в каких-то пьесах Чапмена. Именно это
Шекспир имеет в виду, когда в своем замечательном сонете о Чапмене
говорит, обращаясь к Уилли Гьюзу:
...его стихи украсил твой привет,
И мой слабеет стих, и слов уж больше нет
[пер. - Т.Щепкина-Куперник].
Строка "его стихи украсил твой привет" подразумевает, видимо, что своей
красотой молодой актер добавил прелести чапменовским стихам, наполнил их
жизнью и правдой. Та же мысль высказана и в семьдесят девятом сонете:
Когда один я находил истоки
Поэзии в тебе, блистал мой стих.
Но как теперь мои померкли строки
И голос музы немощной затих!
А в предыдущем сонете, где Шекспир говорит:
Поэты, переняв мою затею,
Свои стихи украсили тобой
[пер. - С.Маршак], -
разумеется, очевидно игра слов use - Hughes [англ. "use", здесь:
"затея" - созвучно имени "Гьюз" (Hughes)], и фраза "свои стихи украсили
тобой" означает: "своим актерским искусством ты помогаешь успеху их пьес".
Это был чудесный вечер, и мы засиделись чуть ли не до рассвета, читая и
перечитывая сонеты. Однако с течением времени я начал понимать, что
сделать теорию всеобщим достоянием в совершенно законченном виде можно,
лишь получив неоспоримые доказательства существования юного актера по
имени Уилли Гьюз. Если бы удалось их отыскать, не осталось бы никаких
оснований сомневаться в том, что он и господин У.Г. - одно и то же лицо; в
противном случае теория просто рухнет. Эти соображения я со всей возможной
убедительностью изложил Сирилу, который был немало раздосадован тем, что
назвал моим "филистерским складом ума", и вообще очень обиделся и
расстроился. Тем не менее я заставил его пообещать, что, в своих же
собственных интересах, он не предаст огласке сделанного открытия до тех
пор, пока не будут полностью рассеяны все сомнения. Многие и многие недели
мы рылись в метрических записях лондонских церквей, в аллейновских
рукописях в Даллидже, в Государственном архиве, в Архиве лорда-гофмейстера
- словом, везде, где была хоть какая-то надежда встретить упоминание об
Уилли Гьюзе. Поиски наши, как и следовало ожидать, не увенчались успехом,
и идея с каждым днем казалась все неправдоподобнее. Сирил пребывал в
ужасном состоянии: изо дня в день он вновь и вновь объяснял мне свою
теорию, умоляя в нее поверить. Но я отлично видел единственный изъян в его
рассуждениях и отказывался с ними согласиться, прежде чем существование
Уилли Гьюза, юноши-актера, жившего во времена королевы Елизаветы, не
станет безусловно и неопровержимо доказанным фактом.
Однажды Сирил уехал из города. Я решил, что он отправился навестить
своего деда, и лишь позже узнал от лорда Кредитона, что это было не так.
Недели через две от Сирила пришла телеграмма, посланная из Уорика - он
просил меня непременно приехать и пообедать с ним в тот же вечер в восемь
часов. Встретил он меня такими словами: "Единственный апостол, который не
заслуживал, чтобы ему представили доказательства существования божьего,
был святой Фома, но получил их он один". На мой вопрос, как это понимать,
он ответил, что ему удалось не только удостовериться в том, что в
шестнадцатом веке действительно жил юноша-актер по имени Уилли Гьюз, но и
окончательно доказать, что он и есть тот самый господин У.Г., которому
посвящены сонеты. Ничего больше он в тот момент сказать не захотел, однако
после обеда торжественно показал мне картину, которую ты только что видел,
сообщив, что обнаружил ее по чистейшей случайности: портрет был прибит
гвоздями к внутренней стенке старинной шкатулки, купленной им у какого-то
фермера в Уорикшире. Самое шкатулку - замечательный образец ремесленного
искусства конца шестнадцатого века - он, разумеется, тоже захватил с
собой." На передней стенке, в самом центре, были отчетливо вырезаны
инициалы "У.Г.". Именно эта монограмма и привлекла его внимание, хотя
более тщательно осмотреть шкатулку изнутри ему пришло в голову лишь спустя
несколько дней после ее приобретения. Как-то утром он заметил, что одна из
стенок гораздо толще остальных, и, присмотревшись, обнаружил прикрепленную
к ней доску в раме. Это и была та самая картина, которая лежит сейчас на
диване. Ее покрывал густой слой грязи и плесени, но Сирил сумел их
счистить и, к величайшей своей радости, увидел, что совершенно случайно
нашел как раз то, что искал. Перед ним был подлинный портрет господина
У.Г., рука которого покоилась на томике сонетов, открытом на странице с
посвящением, а на потускневшем золоте рамы можно было с трудом различить
имя молодого человека, выведенное черными унциальными буквами: "Молодой
Уилл Гьюз".
Что мне было сказать? Я и на миг не мог вообразить, что Сирил Грэхэм
задумал сыграть со мной шутку или пытается доказать свою теорию с помощью
подделки.
- Так это все же подделка? - спросил я.
- Разумеется, - сказал Эрскин. - Подделка превосходная, но тем не менее
подделка. Уже тогда, правда, мне показалось, что Сирил отнесся к находке
чересчур уж спокойно, однако я вспомнил, как он не раз говорил, что самому
ему не нужны подобного рода доказательства и что теория вполне убедительна
и без них. Смеясь, я отвечал, что без них вся его теория рухнет, как
карточный домик, - и теперь искренне поздравил своего друга с блестящим
открытием. Мы договорились заказать гравюру или репродукцию с портрета,
чтобы поместить ее на фронтисписе нового издания сонетов, которое решил
подготовить Сирил, и в течение трех месяцев занимались только тем, что
кропотливо, строчку за строчкой, изучали каждый сонет, пока не были
преодолены все неясности текста или смысла. И вот одним несчастливым днем
я забрел в какой-то магазин гравюр в Холборне, где внимание мое привлекли
несколько прекрасных рисунков серебряным карандашом. Они так мне
понравились, что я их купил, а владелец магазинчика, некий Ролингс, сказал
мне, что рисунки сделал молодой художник по имени Эдвард Мертон - человек
очень талантливый, но бедный, как церковная мышь. Через несколько дней я
поехал повидать Мертона, чей адрес взял у торговца гравюрами. Меня
встретил интересный молодой человек с бледным лицом и его жена, довольно
вульгарная на вид женщина, которая, как я узнал потом, была его
натурщицей. Я сказал, что восхищен его рисунками, чем, кажется, доставил
ему большое удовольствие, и спросил, не покажет ли он мне еще что-нибудь
из своих работ. Но когда мы стали одну за другой их рассматривать, - а у
него оказалось множество, право же, чудесных вещей, ибо этот Мертон и в
самом деле был великолепным и тонким мастером, - взгляд мой совершенно
неожиданно упал... на рисунок с портрета господина У.Г. Сомнений не было.
Я держал в руках почти точную копию - с той лишь разницей, что маски
Трагедии и Комедии лежали не перед мраморным столиком, как на картине, а у
ног юноши.
"Каким образом к вам попало это?" - воскликнул я.
Явно смешавшись, Мертон пробормотал: "Так, какой-то случайный набросок.
Не знаю даже, как он здесь оказался. Безделка, не более".
"Это же тот самый эскиз, который ты сделал для Сирила Грэхэма! -
вмешалась его жена. - И если джентльмен хочет его купить, пусть покупает".
"Для Сирила Грэхэма? - повторил я. - Так это вы написали портрет
господина У.Г?"
"Я не понимаю, что вы имеете в виду", - ответил он, заливаясь краской.
Случилось ужасное. Его жена обо всем проболталась. Уходя, я украдкой
дал ей пять фунтов. Сейчас вспоминать об этом невыносимо, но, конечно же,
я был взбешен. Я тотчас поспешил к Сирилу, прождал три часа у него на
квартире, и, когда он наконец вернулся, явившись мне, точно олицетворение
этой отвратительной лжи, я сообщил ему, что обнаружил подделку. Он сильно
побледнел и сказал:
"Я сделал это только ради тебя. Убедить тебя иным способом было
невозможно. Однако достоверности теории это не умаляет".
"Достоверность теории! - воскликнул я. - Чем меньше мы будем говорить
об этом, тем лучше! Ты даже сам никогда в нее не верил. Иначе бы не прибег
к подделке, чтобы ее доказать".
Мы наговорили друг другу резкостей и страшно поссорились. Пожалуй, я
был несправедлив. На следующее утро его нашли мертвым.
- Мертвым?! - вскричал я.
- Да. Он застрелился из револьвера. Брызги крови попали на раму
картины, как раз на то место, где написано имя. Когда я приехал - слуга
Сирила сейчас же послал за мной, - там уже была полиция. Сирил оставил для
меня письмо, написанное, судя по всему, в величайшем смятении и
расстройстве чувств.
- Что же он в нем говорил?
- О, что он абсолютно убежден в существовании Уилли Гьюза, что подделка
была лишь уступкой мне и ни в малейшей степени не лишает теорию правоты и
что, желая доказать мне, как глубока и непоколебима его вера в идею, он
приносит свою жизнь в жертву тайне сонетов. Это было безумное,
исступленное письмо. Помню, в конце он писал, что завещает теорию об Уилли
Гьюзе мне, что именно я должен рассказать о ней людям и разгадать тайну
Шекспировой души.
- Какая трагическая история, - проговорил я. - Но почему же ты не
исполнил его желания?
Эрскин пожал плечами.
- Да потому, что теория эта от начала и до конца совершенно ошибочна.
- Мой милый Эрскин, - сказал я, вставая с кресла, - на сей счет ты явно
заблуждаешься. Эта теория - единственный верный ключ к пониманию сонетов
Шекспира. Она продумана во всех деталях. Лично я верю в Уилли Гьюза.
- Не говори так, - глухо отозвался Эрскин. - Мне кажется, что в этой
идее есть что-то роковое, с точки же зрения логики сказать в ее пользу
нечего. Я тщательно во всем разобрался и уверяю тебя, теория совершенно
безосновательна. Правдоподобной она кажется только до известного предела.
Дальше - тупик. Ради всего святого, дружище, оставь всякую мысль об Уилли
Гьюзе. Иначе тебе не миновать беды.
- Эрскин, - ответил я, - твой долг - сообщить миру об этой теории. И
если этого не сделаешь ты, сделаю я. Скрывая ее, ты грешишь перед памятью
Сирила Грэхэма - самого юного и самого прекрасного из мучеников искусства.
Умоляю тебя! Ведь этого требует справедливость. Он не пожалел жизни ради
идеи - так пусть же смерть его не будет напрасна.
Эрскин посмотрел на меня в изумлении.
- Полно, тебя просто захватили чувства, вызванные всей этой историей.
Однако ты забываешь, что вера не становится истиной только потому, что
кто-то за нее умирает. Я любил Сирила Грэхэма, и его смерть была для меня
страшным ударом. Оправиться от него я не мог многие годы. Наверное, я не
оправился от него вовсе. Но Уилли Гьюз? Нет, Уилли Гьюз - идея пустая.
Такого человека никогда не было. Рассказать обо всем людям, говоришь ты?
Но ведь люди думают, что Сирил Грэхэм погиб от несчастного случая.
Единственное доказательство его самоубийства - адресованное мне письмо, но
о нем никто ничего не знает. Лорд Кредитон и по сей день уверен, что тогда
произошел несчастный случай.
- Сирил Грэхэм пожертвовал жизнью во имя великой идеи, - возразил я. -
И если ты не хочешь поведать о его мученичестве, расскажи хоть о его вере.
- Его вера, - ответил Эрскин, - основывалась на ложном представлении,
на представлении порочном, на представлении, которое не задумываясь отверг
бы любой исследователь творчества Шекспира. Да его теорию просто подняли
бы на смех! Не будь же глупцом и оставь этот путь, он никуда не ведет. Ты
исходишь из уверенности в существовании того самого человека, чье
существование как раз и надо сперва доказать. И потом, всем известно, что
сонеты посвящены лорду Пемброку. С этим вопросом покончено раз и навсегда.
- Нет, не покончено! - воскликнул я. - Я продолжу начатое Сирилом
Грэхэмом и докажу всем, что он был прав.
- Безумный мальчишка! - пробормотал Эрскин. - Отправляйся-ка лучше
домой - уже третий час. И выбрось из головы Уилли Гьюза. Я жалею, что
рассказал тебе обо всем этом, и еще больше - что убедил тебя в том, чему
не верю сам.
- О нет, ты дал мне ключ к величайшей загадке современной литературы, -
ответил я, - и я не успокоюсь до тех пор, пока не заставлю тебя признать -
пока не заставлю всех признать, что Сирил Грэхэм был самым тонким из
современных знатоков Шекспира.
Я шел домой через Сент-Джеймс-парк, а над Лондоном нанималась заря.
Белые лебеди покойно дремали на полированной глади озера; высокие башни
дворца на фоне бледно-зеленого неба отливали багрянцем. Я подумал о Сириле
Грэхэме, и глаза мои наполнились слезами.
Когда я проснулся, шел уже первый час пополудни, и сквозь занавеси на
окнах в комнату струились косые золотистые лучи солнца, в которых плясали
мириады пылинок. Сказав слуге, что меня ни для кого нет дома, и выпив
чашку шоколада с булочкой, я взял с полки томик сонетов Шекспира и стал
внимательно читать. Каждый сонет, казалось, подтверждал теорию Сирила
Грэхэма. Я точно положил руку на Шекспирово сердце, явственно ощутив
трепет и биение переполнявших его страстей. Мысли мои обратились к
прекрасному юноше-актеру, и в каждой строчке мне стало видеться его лицо.
Помню, особенно меня поразили два сонета - 53-й и 67-й. В первом из них,
восхищаясь сценической разнохарактерностью Уилли Гьюза, многообразием
исполняемых им ролей - от Розалинды до Джульетты и от Беатриче до Офелии,
- Шекспир восклицает:
Какою ты стихией порожден?
Все по одной отбрасывают тени,
А за тобою вьется миллион
Твоих теней, подобий, отражении
[пер. - С.Маршак].
Строки эти были бы непонятны, если бы не были обращены к актеру, ибо во
времена Шекспира слово "тень" имело и более узкое значение, связанное с
театром [то есть "образ", "отображение", "сценический персонаж"]. "И
лучшие среди них - всего лишь тени", - говорит об актерах Тезей из "Сна в
летнюю ночь", и подобные выражения часто встречаются в литературе тех
дней. Эти два сонета принадлежат, очевидно, к числу тех, где Шекспир
размышляет о природе актерского искусства, о том странном и редкостном
душевном темпераменте, без которого нет настоящего актера. "Как тебе
удается быть столь многоликим?" - спрашивает Шекспир Уилли Гьюза. И
заключает - красота его такова, что способна вдохнуть жизнь в любую форму
или оттенок фантазии, воплотить любую мечту, рожденную воображением
художника. Развивая эту идею в следующем сонете, он высказывает в первых
его строках замечательную мысль:
Прекрасное прекрасней во сто крат,
Увенчанное правдой драгоценной
[пер. - С.Маршак], -
и зовет нас убедиться в том, как правда актерской игры, правда зримого
сценического действия усиливает волшебное очарование поэзии, одушевляя ее
красоту и сообщая реальность ее идеальной форме. И тем не менее в 67-м
сонете Шекспир призывает Уилли Гьюза покинуть сцену с ее искусственностью,
с фальшивыми гримасами размалеванных лиц и нелепыми костюмами, ее
безнравственными влияниями и идеями, ее удаленностью от истинного мира
благородных дел и правдивого слова:
О, для чего он будет жить бесславно,
С бесчестием, с позором и с грехом
Вступать в союз и им служить щитом?
Зачем румяна спорить будут явно
С его румянцем нежным и зачем тайком
Фальшивых роз искать ему тщеславно,
Когда цветут живые розы в нем?
[пер. - А.Федоров].
Возможно, покажется странным, что такой великий драматург, как Шекспир,
чей художественный гений и гуманистическое мироощущение обрели выражение
именно в идеальной сфере сценического творчества, мог подобным образом
писать о театре. Однако вспомним, что в сонетах 110 и 111 он говорит, как
устал жить в царстве марионеток, как стыдится того, что превратился в
"площадного шута". Горечь эта особенно ощущается в 111-м сонете:
О как ты прав, судьбу мою браня,
Виновницу дурных моих деяний,
Богиню, осудившую меня
Зависеть от публичных подаяний.
Красильщик скрыть не в силах ремесла,
Так на меня проклятое занятье
Печатью несмываемой легло.
О, помоги мне смыть мое проклятье
[пер. - С.Маршак], -
и признаки этого чувства, признаки, столь знакомые тем, кто
действительно знает Шекспира, обнаруживают себя и во многих других его
сонетах.
Читая сонеты, я был чрезвычайно озадачен одним обстоятельством, и
минули дни, прежде чем мне удалось найти ему верное толкование, которое,
видимо, ускользнуло даже от Сирила Грэхэма. Я никак не мог понять, отчего
Шекспир так сильно желал, чтобы его друг женился. Сам он женился в ранней
молодости, что сделало его несчастным, и едва ли стал бы требовать, чтобы
Уилли Гьюз совершил ту же ошибку. Юному актеру, игравшему Розалинду,
нечего было ждать ни от брака, ни от познания страстей, властвующих в
реальной жизни. И потому в первых сонетах, где Шекспир со странной
настойчивостью упрашивает его обзавестись потомством, мне слышалась
какая-то нарушающая гармонию нота. Объяснение пришло неожиданно - я нашел
его в необычном посвящении к сонетам. Как известно, звучит оно так:
ТОМУ ЕДИНСТВЕННОМУ, КОМУ ОБЯЗАНЫ
ПОЯВЛЕНИЕМ НИЖЕСЛЕДУЮЩИЕ СОНЕТЫ
Г-Н <У> У.Г.
ВСЯКОГО СЧАСТЬЯ И ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ
ОБЕЩАННОЙ НАШИМ БЕССМЕРТНЫМ ПОЭТОМ
ЖЕЛАЕТ БЛАГОРАСПОЛОЖЕННЫЙ И
УПОВАЮЩИЙ НА УДАЧУ ИЗДАТЕЛЬ.
Т.Т
Некоторые исследователи предполагали, что выражение "...кому обязаны
появлением..." подразумевает просто тоге человека, который передал сонеты
их издателю, Томасу Торпу. Однако к настоящему времени большинство
отказалось от такого взгляда, и наиболее уважаемые авторитеты согласны,
что толковать эти слова следует как обращение к вдохновителю сонетов,
усматривая здесь метафору, построенную на аналогии с появлением на свет
живого существа. Вскоре я заметил, что эту метафору Шекспир использует в
сонетах постоянно, и это натолкнуло меня на правильный путь. В итоге я
сделал свое великое открытие. Любовный союз, к которому Шекспир побуждает
Уилли Гьюза, - это "союз с его Музой" - выражение, употребленное вполне
определенно в 82-м сонете, где, изливая горькую обиду, причиненную
вероломным бегством юного актера, для которого он написал лучшие роли в
своих пьесах, поэт начинает жалобу словами:
Увы, но с Музою моей не связан ты союзом вечным...
А дети, которых Шекспир просит его произвести на свет, суть не существа
из плоти и крови, но более долговечные создания, рожденные слиянием иных
начал, чей союз осеняет нетленная слава. Весь же цикл ранних сонетов
проникнут, но сути, одним стремлением - убедить Уилли Гьюза пойти на
подмостки, стать актером. Сколь напрасна и бесплодна будет твоя красота,
говорит Шекспир, если ты ею не воспользуешься:
Когда чело твое избороздят
Глубокими следами сорок зим, -
Кто будет помнить дарственный наряд.
Гнушаясь жалким рубищем твоим?
И на вопрос: "Где прячутся сейчас
Остатки красоты веселых лет?" -
Что скажешь ты? На дне угасших глаз?
Но злой насмешкой будет твой ответ
[пер. - С.Маршак].
Ты должен творить: мои стихи "твои и _рождены_ тобою"; внемли мне и "в
строках этих переживешь лета и веки", населив подобиями своего образа
воображаемый мир театра. Создания твои не угаснут, как угасают смертные
существа, - ты навеки пребудешь в них и в моих пьесах, лишь только
Подобие свое создай хоть для меня,
Чтоб красота твоя жила в тебе иль близ тебя
[пер. - Н.Гербель].
Я собрал все отрывки, которые как будто подтверждали мою догадку, и они
произвели на меня глубокое впечатление, показав, насколько справедлива
теория Сирила Грэхэма. Я увидел также, как легко отличить строки, в
которых Шекспир говорит о самих сонетах, от тех, где он ведет речь о своих
великих драматических произведениях. Никто из критиков до Сирила Грэхэма
не обратил внимания на это обстоятельство. А ведь оно чрезвычайно важно. К
сонетам Шекспир был более или менее равнодушен, не связывая с ними
помыслов о славе. Для него они были творениями "мимолетной музы", как он
называет их сам, предназначенными, по свидетельству Миерса, для весьма и
весьма узкого круга друзей. Напротив, в художественной ценности своих пьес
он отдавал себе ясный отчет и высказывал гордую веру в свой драматический
гений. Когда он говорил Уилли Гьюзу:
А у тебя не убывает день,
Не увядает солнечное лето.
И смертная тебя не скроет тень, -
Ты будешь вечно жить в строках поэта.
Среди живых ты будешь до тех пор,
Доколе дышит грудь и видит взор
[пер. - С.Маршак], -
слова "Ты будешь вечно жить в строках поэта", несомненно, относятся к
одной из его пьес, которую он тогда собирался послать своему другу, -
точно так же, как последнее двустишие свидетельствует о его убеждении в
том, что написанное им для театра будет жить всегда. В обращении к Музе
(сонеты 100 и 101) звучит то же чувство:
Где Муза? Что молчат ее уста
О том, кто вдохновлял ее полет?
Иль, песенкой дешевой занята.
Она ничтожным славу создает? -
вопрошает он и, укоряя владычицу Трагедии и Комедии за то, что она
"отвергла Правду в блеске Красоты", говорит:
Да, совершенству не нужна хвала,
Но ты ни слов, ни красок не жалей"
Чтоб в славе красота пережила
Свой золотом покрытый мавзолей
Нетронутым таким, как в наши дни,
Прекрасный образ миру сохрани!
Однако наиболее полно эта идея выражена, пожалуй, в 55-м сонете.
Воображать, будто "могучим стихом" названы строки самого сонета, - значит
совершенно неправильно понимать мысль Шекспира. Общий характер сонета
создал у меня впечатление, что речь в нем идет о какой-то определенной
пьесе и что пьеса эта - "Ромео и Джульетта":
Надгробьям пышным, гордым изваяньям
Не пережить могучий этот стих
Он охранит красы твоей сиянье
От язв и тлена, что разрушат их.
И пусть падут столпы и рухнут стены
В горниле битв от Марсова меча,
Пребудет образ твой живой, нетленный
В глазах людей и в пламенных речах
Смерть победив и немоту забвенья,
Пройдешь ты сквозь бессчетные года,
Стяжаешь славу в дальних поколеньях
И встретишь день последнего суда.
Итак, пока не грянет труб небесных зов,
В очах живи влюбленных, в звуке этих слов
[пер. - С.Маршак].
Весьма примечательно также, что здесь, как и в других сонетах, Шекспир
обещает Уилли Гьюзу бессмертие, открытое глазам людей, то есть бессмертие
в зримой форме, в произведении, предназначенном для сцены.
Две недели я без устали трудился над сонетами, почти не выходя из дому
и отказываясь от всех приглашений. Каждый день приносил новое открытие, и
вскоре Уилли Гьюз поселился в моей душе, точно призрак, и образ его
завладел всеми моими мыслями. Временами мне даже чудилось, что я вижу его
в полумраке моей комнаты, - так ярко нарисовал его Шекспир - с золотистыми
волосами, нежного и стройного, словно цветок, с глубокими мечтательными
глазами и лилейно-белыми руками. Даже имя его завораживало меня. Уилли
Гьюз! Уилли Гьюз! Какая дивная музыка! О да! Кто, как не он, мог быть
властелином и властительницей шекспировских страстей, повелителем его
любви, которому он был предан, как верный вассал, изящным баловнем
наслаждений, совершеннейшим на свете созданием, глашатаем весны в
блистающих одеждах молодости, прелестным юношей, чей голос звучал сладко,
точно струны лютни, а красота чудным покровом облекала душу Шекспира и
была главным источником силы его драматического таланта?
Какой же жестокой трагедией казалось теперь бегство и позорная измена
актера - скрашенная и облагороженная его колдовским очарованием, - но тем
не менее измена. И все же, если Шекспир простил его, не простить ли его и
нам? Мне, во всяком случае, не хотелось заглядывать в тайну его
грехопадения.
Другое дело - его уход из шекспировского театра; это событие я
исследовал со всей тщательностью. И в конце концов пришел к выводу, что
Сирил Грэхэм ошибался, предполагая в соперничающем драматурге из 80-го
сонета Чапмена. Речь, по всей видимости, шла о Марло. Ибо в тот период,
когда писались сонеты, выражение "Его ли стих - могучий шум ветрил" не
могло относиться к творчеству Чапмена, как бы ни было оно применимо к
стилю его поздних пьес, написанных уже в годы правления короля Якова I.
Нет, именно Марло был тем соперником на драматургическом поприще, которому
Шекспир расточает такие похвалы, а
...дружественный дух -
Его ночной советчик бестелесный
[пер. - С.Маршак], -
это Мефистофель из его "Доктора Фауста". Без сомнения, Марло пленила
красота и изящество юного актера, и он переманил его из театра
"Блэкфрайерс" к себе, чтобы дать ему роль Гейвстона в своем "Эдуарде II".
То, что Шекспир имел законное право не отпустить Уилли Гьюза, ясно из
87-го сонета, где он говорит:
Прощай! Ты для меня бесценное владенье,
Но стала для тебя ясней твоя цена -
И хартии твоей приносят письмена
От власти временной моей освобожденье,
По милости твоей владел лишь я тобой:
Чем мог я заслужить такое наслажденье?
Но права на тебя мне не дано судьбой:
Бессилен договор, напрасно принужденье.
Мои достоинства неверно оценя,
Отдавши мне себя в минутном заблужденье,
Свой драгоценный дар, по строгом обсужденье,
Теперь ты хочешь взять обратно у меня...
Во сне был я король. Стал нищим в пробужденье
[пер. - Т.Щепкина-Куперник].
Но удерживать силой того, кого не смог удержать любовью, он не захотел.
Уилли Гьюз поступил в труппу лорда Пемброка и стал играть - быть может, во
дворе таверны "Красный Бык" - роль изнеженного фаворита короля Эдуарда.
После смерти Марло он, по-видимому, вернулся к Шекспиру, который, что бы
ни думали на этот счет его товарищи по театру, не замедлил простить
своенравного и вероломного юношу.
И, опять-таки, как точно описал Шекспир характер актера! Уилли Гьюз был
одним из тех,
Кто двигает других, но, как гранит,
Неколебим и не подвержен страсти
Он мог сыграть любовь, но был не способен испытать ее в жизни, мог
изображать страсть, не зная ее.
Есть лица, что души лукавой
Несут печать в гримасах и морщинах
[пер. - С.Маршак].
Однако Уилли Гьюз был не таков.
"Но небо, - говорит Шекспир в сонете, полном безумного обожания, -
...иначе создать тебя сумело;
И только прелести полны твои черты,
Какие б ни были в душе твоей мечты, -
В глазах всегда любовь и нежность без предела
[пер. - С.Маршак].
В его "непостоянстве чувств" и "лукавой душе" легко узнать
неискренность и вероломство, присущие артистическим натурам, как в его
тщеславии - ту жажду немедленного признания, что свойственна всем актерам.
И все же Уилли Гьюзу, которому в этом смысле посчастливилось больше, чем
другим актерам, суждено было обрести бессмертие. Неотделимый от
шекспировских пьес, его образ продолжал жить в них.
Ты сохранишь и жизнь, и красоту,
А от меня ничто не сохранится.
На кладбище покой я обрету,
А твой приют - открытая гробница
Твой памятник - восторженный мой стих
Кто не рожден, еще его услышит
И мир повторит повесть дней твоих,
Когда умрут все те, кто ныне дышит
[пер. - С.Маршак].
Шекспир беспрестанно говорит и о власти, которой обладал Уилли Гьюз над
зрителями - "очевидцами", как называл их поэт. Но, пожалуй, самое лучшее
описание его изумительного владения актерским мастерством я нашел в
"Жалобе влюбленной":
Уловки хитрости соединились в нем
С притворством редкого, тончайшего искусства.
Он то бледнел, как воск, то вспыхивал огнем,
То, не окончив слов, он вдруг лишался чувства
И быстро до того менял свой вид притом,
Что было бы нельзя не верить тем страданьям,
Слезам, и бледности, и искренним рыданьям
Искусством говорить владел он вдохновенно
Лишь отомкнет уста - уж ждет его успех
Смутить ли, убедить, пленить умел он всех
Он находил слова чтоб превратить мгновенно
Улыбку - в горечь, слез рыданья - в звонкий смех
И смелой волею все чувства, думы, страсти,
Поймав в ловушку слов, в своей держал он власти
[Пер. - Т.Щепкина-Куперник].
Однажды мне показалось, что я в самом деле обнаружил упоминание об
Уилли Гьюзе в книге елизаветинских времен. В удивительно ярком описании
последних дней славного графа Эссекса его духовник, Томас Нелл,
рассказывает, что вечером, накануне смерти, "граф призвал к себе Уильяма
Гьюза, бывшего у него музыкантом, чтобы он сыграл на верджинеле и спел.
"Сыграй, - сказал он, - мою песню, Уилл Гьюз, а я спою ее сам себе". Так
он и сделал, пропев ее весьма весело, - не как лебедь, склонивший голову и
заунывным криком оплакивающий близкий свой конец, но подобно чудному
жаворонку, простерши руки и возведши очи к господу своему, - и с нею
вознесся к хрустальному своду небес и неутомимым гласом своим достиг до
самой вершины высочайших эмпиреев" Сомнений нет! Юноша, игравший на
клавесине умирающему отцу Сиднеевой Стеллы, был не кто иной, как Уилл
Гьюз, которому Шекспир посвятил свои сонеты и чей голос сам "был музыке
подобен". Однако лорд Эссекс скончался в 1576 году, когда самому Шекспиру
было всего двадцать лет. Нет, его музыкант не мог быть "господином У.Г."
из сонетов. Но, возможно, юный друг Шекспира был сыном того Гьюза? Так или
иначе, имя Гьюзов, как выяснилось, в ту пору встречалось, и это было уже
нечто. Более того, оно, судя по всему, было тесно связано с музыкой и
театром. Вспомним, что первой женщиной-актрисой в Англии была
очаровательная Маргарет Гьюз, внушившая столь безумную страсть принцу
Руперту. И разве не естественно предположить, что в годы, разделявшие
музыканта графа Эссекса и ее, жил юноша-актер, игравший в шекспировских
пьесах? Но доказательства, связующие звенья - где они? Увы, их я найти не
мог. Мне казалось, что я все время стою на пороге открытия, которое
окончательно подтвердит теорию, но что совершить его мне не суждено.
От предположений о жизни Уилли Гьюза я вскоре перешел к размышлениям о
его смерти, пытаясь представить, какой его постиг конец.
Быть может, он попал в число тех английских актеров, что в 1604 году
отправились за море, в Германию и играли перед великим герцогом
Генрихом-Юлием Брауншвейгским, который и сам был драматургом немалого
дарования, или при дворе загадочного курфюрста Бранденбургского, который
столь боготворил красоту, что, говорят, заплатил проезжему греческому
купцу за его прекрасного сына столько янтаря, сколько весил юноша, а потом
устраивал в честь своего раба пышные карнавалы в тот страшный голодный
год, когда истощенные люди падали замертво прямо на улицах и на протяжении
семи месяцев не пролилось ни капли дождя. Известно, во всяком случае, что
"Ромео и Джульетту" поставили в Дрездене в 1613 году вместе с "Гамлетом" и
"Королем Лиром", и, конечно, именно Уилли Гьюзу в 1615 году кем-то из
свиты английского посла была привезена посмертная маска Шекспира -
печальное свидетельство кончины великого поэта, так нежно его любившего. В
самом деле, было бы глубоко символично, если бы актер, чья красота
являлась столь важным элементом шекспировского реализма и романтики,
первым принес в Германию семена новой культуры и стал, таким образом,
предвестником "Aufklarung", или Просвещения восемнадцатого века -
прославленного движения, которое, хотя и было начато Лессингом и Гердером,
а полного и блистательного расцвета достигло благодаря Гете, в немалой
степени обязано своим развитием другому актеру, Фридриху Шредеру,
пробудившему умы людей и показавшему посредством воображаемых театральных
страстей и переживаний теснейшую, нерасторжимую связь жизни с литературой.
Если так произошло в действительности, - а противоречащих этому
свидетельств нет, - то совсем не исключено, что Уилли Гьюз находился среди
тех английских комедиантов ("mimae quidam ex Britannia" [лицедеев из
Британии (лат.)], как называет их старинная летопись), которые были убиты
в Нюрнберге во время народного бунта и тайно погребены в маленьком
винограднике за пределами города некими молодыми людьми, "каковые находили
удовольствие в их лицедействе и из коих иные желали обучиться у них
таинствам нового искусства". Разумеется, более подходящего места, чем
маленький виноградник за городской стеной, нельзя было бы и найти для
того, кому Шекспир сказал: "Искусство все - в тебе". Ибо не из Дионисовых
ли страданий возникла Трагедия? И не из уст ли сицилийских виноградарей
впервые зазвенел жизнерадостный смех комедии с ее беспечным весельем и
искрометным острословием? А пурпур и багрянец пенной влаги, брызжущей на
лица, руки, одежду, - не это ли впервые открыло людям глаза на колдовство
и очарование масок, внушив стремление к самосокрытию, и не тогда ли
ощущение смысла реального бытия проявилось в грубых начатках
драматического искусства? Впрочем, где бы ни покоились его останки - на
крошечном ли винограднике у готических ворот старинного немецкого города
или на каком-нибудь безвестном лондонском кладбище, затерявшемся в грохоте
и сумятице нашей огромной столицы, - последнее его пристанище не отмечено
великолепным надгробьем. Истинной его усыпальницей, как и пророчил поэт,
стали шекспировские стихи, а подлинным памятником ему - вечная жизнь
театра. Он разделил судьбу тех, чья красота дала новый толчок творческой
фантазии их эпохи. Лилейное тело вифинского раба истлело в зеленом иле
нильских глубин, а прах юного афинянина развеян ветром по желтым холмам
Керамика, не Антиной и поныне живет в скульптурах, а Хармид - в
философских творениях.
По прошествии трех недель я решил обратиться к Эрскину с самым
настойчивым призывом отдать дань памяти Сирила Грэхэма и сообщить миру о
его блестящем толковании сонетов - единственном толковании, всецело
объясняющем их загадку. У меня не сохранилось, к сожалению, копии этого
письма, не удалось вернуть и оригинал, но помню, что подробнейшим обрезом
проанализировал всю теорию и на многих страницах с пылом и страстью
повторил все аргументы и доказательства, подсказанные моими
исследованиями. Мне казалось тогда, что я не просто возвращаю Сирилу
Грэхэму принадлежащее ему во праву место в истории литературы, но спасаю
честь самого Шекспира от докучных отголосков банальной интриги. В письмо
это я вложил весь жар души, всю мою убежденность.
Однако не успел я его отослать, как мной овладело странное чувство.
Словно, написав это письмо, я отдал ему всю свою веру в Уилли Гьюза, героя
шекспировских сонетов, словно вместе с несколькими листками бумаги ушла
частица меня самого, без которой я был совершенно равнодушен к некогда
волновавшей меня идее. Но что же произошло? Ответить трудно. Быть может,
дав полное выражение страсти, я исчерпал и самою страсть? Ведь духовные
силы, как и силы физические, не беспредельны. Быть может, пытаясь убедить
другого, каким-то образом жертвуешь собственной способностью верить? Быть
может, наконец, я просто устал от всего этого, и, когда угас душевный
порыв, в свои права вступил бесстрастный рассудок? Как бы там ни было - а
найти объяснение случившемуся я не смог, - несомненно одно: Уилли Гьюз
вдруг превратился для меня просто в миф, в бесплодную мечту, в
мальчишескую фантазию юнца, который, подобно очень многим пылким натурам,
больше стремился доказать свою правоту другим, нежели себе самому.
Поскольку в своем письме я наговорил Эрскину много несправедливого и
обидного, я решил немедленно с ним повидаться и принести извинения за свое
поведение. На другое же утро я отправился на Бердкейдж-Уок, где нашел
Эрскина в библиотеке. Он сидел, глядя на стоявший перед ним поддельный
портрет Уилли Гьюза.
- Дражайший Эрскин, - воскликнул я, - я приехал, чтобы перед тобой
извиниться.
- Извиниться? - повторил он. - Помилуй, за что?
- За мое письмо, - ответил я.
- Тебе вовсе незачем жалеть о своем письме, - сказал он. - Напротив, ты
оказал мне величайшую услугу, какую только мог. Ты показал мне, что теория
Сирила Грэхэма абсолютно разумна.
- Уж не хочешь ли ты сказать, что веришь в Уилли Гьюза? - вскричал я.
- Почему бы и нет? - отозвался он. - Ты вполне меня убедил. Неужели,
по-твоему, я не в состоянии оценить силу доказательств?
- Но ведь нет же никаких доказательств, - простонал я, падая в кресло.
- Когда я писал тебе, мной владел какой-то глупейший энтузиазм. Я был
тронут рассказом о смерти Сирила Грэхэма, очарован его романтической
теорией, пленен прелестью и новизной всей этой идеи. Однако теперь я вижу,
что его теория возникла из заблуждения. Единственное доказательство
существования Уилли Гьюза - картина, на которую ты смотришь, и картина эта
- подделка. Ты не должен поддаваться эмоциям. Что бы ни нашептывали об
Уилли Гьюзе романтические чувства, разум совершенно этого не приемлет.
- Я отказываюсь тебя понимать, - сказал Эрскин, с удивлением глядя на
меня. - Не ты ли сам уверил меня своим письмом в том, что Уилли Гьюз -
неопровержимая реальность? Что же заставило тебя переменить мнение? Или
все, что ты говорил, только шутка?
- Это трудно объяснить, - ответил я, - но сейчас я вижу ясно, что
толкование Сирила Грэхэма лишено смысла. Сонеты действительно посвящены
лорду Пемброку. И ради всевышнего, не трать попусту времени на безумные
попытки отыскать в веках юного актера, которого никогда не было, и
возложить на голову призрачной марионетки венок великих шекспировских
сонетов.
- Ты, видно, просто не понимаешь теории, - возразил он.
- Ну, полно, милый Эрскин, - воскликнул я. - Не понимаю? Да мне уже
кажется, что я сам ее сочинил. Из моего письма ты наверняка понял, что я
не только тщательно ее изучил, но и предложил множество всякого рода
доказательств. Так вот, единственный изъян теории в том, что она исходит
из уверенности в существовании человека, реальность которого и есть
главный предмет спора. Если допустить, что в труппе Шекспира и вправду был
юноша-актер по имени Уилли Гьюз, то совсем не трудно сделать его героем
сонетов. Но поскольку мы знаем, что актер с таким именем в театре "Глобус"
никогда не играл, продолжать поиски бессмысленно.
- Но этого-то мы как раз и не знаем, - не уступал Эрскин. -
Действительно, такого актера нет в списке труппы, но, как заметил Сирил,
это скорее свидетельствует в пользу существования Уилли Гьюза, а не
наоборот, если помнить о его предательском бегстве к другому антрепренеру
и драматургу.
Мы проспорили несколько часов, но никакие мои аргументы не могли
заставить Эрскина отказаться от веры в толкование Сирила Грэхэма. Он
заявил, что намерен посвятить всю жизнь доказательству теории и полон
решимости воздать должное памяти Сирила Грэхэма. Я увещевал его, смеялся
над ним, умолял - но все было напрасно. Наконец мы расстались - не то
чтобы поссорившись, но с явным отчуждением. Он думал, что я поверхностен,
я - что он безрассуден. Когда я пришел к нему в следующий раз, слуга
сказал мне, что он уехал в Германию.
Прошло два года. И вот однажды, когда я приехал в свой клуб, привратник
вручил мне письмо с иностранным штемпелем. Оно было от Эрскина и
отправлено из гостиницы "Англетер" в Каннах. Прочитав его, я содрогнулся
от ужаса, хотя до конца и не поверил, что у Эрскина хватит безрассудства
привести в исполнение свое намерение, - ибо, испробовав все средства
доказать теорию об Уилли Гьюзе и потерпев неудачу, он, помня о том, что
Сирил Грэхэм отдал за нее жизнь, решил принести и свою жизнь в жертву той
же идее. Письмо заканчивалось словами: "Я по-прежнему верю в Уилли Гьюза,
и к тому времени, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет на
свете: я лишу себя жизни собственной рукой во имя Уилли Гьюза - во имя
него и во имя Сирила Грэхэма, которого довел до смерти своим бездумным
скептицизмом и слепым неверием. Однажды истина открылась и тебе, но ты
отверг ее. Ныне она возвращается к тебе, омытая кровью двух людей. Не
отворачивайся же от нее!"
То было страшное мгновение. Я испытывал мучительную боль и все же не
мог в это поверить. Умереть за веру - самое худшее, что можно сделать со
своей жизнью, но отдать ее за литературную теорию! Нет, это просто
немыслимо.
Я взглянул на дату. Письмо было отправлено неделю назад. По
несчастливой случайности я не заходил в клуб несколько дней, - получи я
письмо раньше, я, возможно, успел бы спасти Эрскина. Но, может быть, еще
не поздно? Я бросился домой, поспешно уложил вещи и в тот же вечер выехал
почтовым поездом с Чаринг-Кросс. Путешествие показалось мне нестерпимо
долгим. Я думал, что оно никогда не кончится. Прямо с вокзала я поспешил в
"Англетер". Там мне сказали, что Эрскина похоронили двумя днями раньше на
английском кладбище. В произошедшей трагедии было что-то чудовищно
нелепое. Не помня себя, я нес невесть что, и люди, в вестибюле гостиницы,
стали с любопытством поглядывать в мою сторону.
Неожиданно среди них появилась одетая в глубокий траур леди Эрскин.
Заметив меня, она подошла и, пробормотав что-то о своем несчастном сыне,
разрыдалась. Я проводил ее в номер. Там ее дожидался какой-то пожилой
джентльмен. Это был местный английский врач.
Мы много говорили об Эрскине, однако я ни словом не обмолвился о
мотивах его самоубийства. Было очевидно, что он ничего не сказал матери о
причине, толкнувшей его на столь роковой, столь безумный поступок. Наконец
леди Эрскин поднялась и сказала:
- Джордж оставил кое-что для вас. Вещь, которой он очень дорожил.
Сейчас я ее принесу.
Как только она вышла, я обернулся к доктору и сказал:
- Какой ужасный удар для леди Эрскин! Поистине удивительно, как стойко
она его переносит.
- О, она уже несколько месяцев знала, что это произойдет.
- Знала, что это произойдет?! - вскричал я. - Но почему же она его не
остановила? Почему не послала следить за ним? Ведь он, должно быть, просто
сошел с ума!
Доктор посмотрел на меня изумленным взглядом.
- Я вас не понимаю, - пробормотал он.
- Но если мать знает, что сын ее хочет покончить с собой...
- Покончить с собой? - воскликнул он. - Но бедняга Эрскин вовсе не
покончил с собой. Он умер от чахотки. Он и приехал сюда, чтобы умереть. Я
понял, что он обречен, как только его увидел. От одного легкого почти
ничего не осталось, другое было очень серьезно поражено. За три дня до
смерти он спросил меня, есть ли какая-нибудь надежда. Я не стал скрывать
правды и сказал, что ему осталось жить считанные дни. Он написал несколько
писем и совершенно смирился со своей участью, сохранив ясность ума до
последнего мгновения.
В этот момент вошла леди Эрскин с роковым портретом Уилли Гьюза в
руках.
- Умирая, Джордж просил передать вам это, - промолвила она.
Когда я брал портрет, на руку мне упала ее слеза.
Теперь картина висит у меня в библиотеке, вызывая восторги моих знающих
толк в искусстве друзей. Они пришли к выводу, что это не Клуэ, а Уври. У
меня никогда не являлось желания рассказать им подлинную историю портрета.
Но временами, глядя на него, я думаю, что в теории об Уилли Гьюзе и
сонетах Шекспира определенно что-то есть.
Популярность: 14, Last-modified: Wed, 12 Sep 2001 19:43:03 GmT