---------------------------------------------------------------
OCR: Алексей Бахарев
---------------------------------------------------------------
Михаил Успенский. Дефицит второго сорта
На свете жили супруги Звездюк, Анна и Георгий.
Они работали обыкновенными школьными учителями -- он по физкультуре,
она по домоводству. Была у них квартира и садово-огородный участок.
Полгектара виктории, песцовая ферма на полтораста голов были хорошим
подспорьем в их семейном бюджете. Появилась возможность приобретать всякие
разные вещи. Но в том и беда, что Звездюки просто физически не могли
переплачивать за дефицит: от этого у них случались судороги или даже
припадки. Это такая специальная болезнь есть, она даже по-латыни как-то
называется. Перебрав мало-помалу все возможности, супруги в конце концов
обратились к очень старому, но проверенному способу -- решили заложить свои
души одной заинтересованной организации. Про души Звездюки твердо знали, что
их нет, а раз нет, то и не жалко.
Не замедлил, прихрамывая, явиться и представитель этой организации.
Звездюки потребовали, чтобы им доставалось впредь все без очереди и по
божеской, то есть государственной, цене. Представитель сказал, что все
заявки на дефицит уже давным-давно сделаны -- лимит. Ни молодости, ни
долголетия без дефицита Звездюкам не было нужно. Они настаивали на своем.
Наконец представитель вспомнил, что завалялось у него одно местечко на
дефицит. Правда, второго сорта. Супруги и тому обрадовались -- без колебаний
оформили соответствующие документы, прижгли ранки одеколоном и стали ждать.
С тех пор, что Анна, что Георгий как ни пойдут в магазины, так там
сразу что-нибудь выбросят. Такое им везение вышло, что они всегда во главе
очереди стояли. Только и представитель не зря про второй сорт говорил --
доставаться-то доставалось все, да только не шибко хорошее. Джинсы шиты
гнилыми нитками. Гарнитур "Клеопатра" весь порассохся, как в египетской
пустыне. Бриллианты с пузырьками. Японский телевизор все лица делает
желтыми. Швейцарские часы время показывают швейцарское. Меховые изделия
облезли. Расцветка на коврах повыцвела. Фарфоровый сервиз на триста персон
покрылся трещинками. В двухтомнике женщины-писателя Цветаевой каждая вторая
страница пустая. В сервелате попадаются картон, гвозди и прочий мусор.
Купили Звездюки и "Волгу" в экспортном исполнении. Но у нее тормоза
тоже оказались того -- вытекла вся тормознуха. Водитель БелАЗа, к примеру, и
не заметил, что звездюковская машина об него расплющилась.
Вот тут Звездюки и обнаружили, что душа-то еще как есть, когда начали с
них требовать представители заинтересованной организации. Но Звездюки сроду
ничего своего не отдавали. Очень долго судились, затаскали всех по судам,
пока на них не плюнули и не отпустили обратно жить.
...Звездюки теперь живут под другой фамилией в другом городе. Преподают
в университете -- он этику, а она эстетику. Если хотите с ними
познакомиться, занимайте любую очередь. Все равно впереди стоит или Звездюк,
или Звездючиха. А то и оба вместе, если есть норма в одни руки. В такие
минуты супруги очень жалеют, что у них нет десяти детей.
Михаил Успенский. Искушение
По аллее парка шел к себе на работу инженер Малинников. Он никого не
трогал, просто шел и шел. И увидел, что на одной скамеечке, укрывшейся в
кустиках, стоит сумка. И не какая-нибудь дерюжная, с портретом сомнительного
певца или певицы, а хорошая, кожаная, объемистая, со множеством
дополнительных кармашков. Кроме того, сумка была украшена наклейками
различных зарубежных отелей. Инженер Малинников почувствовал, что устал от
ходьбы на работу и присел отдохнуть на ту же скамеечку, что и прекрасная
сумка. Отдыхая, инженер между делом принялся размышлять, чья бы это могла
быть сумка и что бы в ней могло быть. Уж, наверное, не папка с отчетами и не
бутылка пива. Да и сама сумка дорого стоит.
Раньше, до встречи с сумкой, Малинников ничего чужого не брал. Поэтому
он схватил сумку не сразу, а довольно долго елозил рядом с ней по скамеечке.
"Не я, так кто-нибудь другой", - подумал он и побежал сквозь кусты к выходу
из парка. На ходу он начал разочаровываться в сумке из-за ее легкого веса.
"И положить-то, сволочи, ничего не могут!" - возмущался он бывшими хозяевами
сумки. Совсем злой пришел на работу. Долго ходил по коридору, курил и
сердился. А потом решил, что ему теперь уже все равно. Незаметно
повыкручивал в коридоре все лампочки и побросал в сумку.
Рабочий день длинный. За этот день в сумку полетело еще много чего: две
пачки писчей бумаги, куча шариковых ручек, калькулятор, дырокол. "Не я, так
кто-нибудь другой!" - успокаивал себя Малинников. И не знал жалости к
казенному имуществу, не был с ним щепетилен и удивлялся только
поместительности сумки. В такой сумке даже стол унести можно.
Но на этот раз уносить стол Малинников не стал, а решил унести маленько
спиртику из лаборатории. А чтобы миновать вахтера, придумал хитрость: налил
спирт в бутылку из-под нарзана и идет, будто купил в буфете минерального
напитка и пьет от жары. Так и прошел мимо вахтера. А как вышел со службы,
припустил домой через парк, остановился у скамеечки, хотел бутылку в сумку
положить. А сумка-то пустая! Мало того -- у Малинникова рука с бутылкой
куда-то глубже дна ушла! И тут Малинников почувствовал, что бутылку чья-то
лапа у него вырывает, и совсем испугался. Испугаться-то испугался, а
спиртик-то пожалел: засунул в сумку другую руку и уже двумя руками стал
выручать бутылку назад. Да лапа оказалась сильнее: она не только вырвала
бутылку, она и самого Малинникова сгребла за шиворот и утащила в сумку --
только ноги мелькнули. О том, куда попал Малинников, не только догадываться,
но и думать страшно.
А сумка осталась стоять на скамеечке в парке. Ждет, поди, когда пройдет
мимо заведующая отделом магазина "Бакалея" Герцеговина Борисовна Флор!
Михаил Успенский. Легенда Крыма
Вот какую историю часто любят рассказывать коренные жители Крыма
приезжим людям.
Есть в Крыму один завод средней величины. И этот завод выпускает
продукцию среднего качества. И вот, чтобы он выпускал продукцию не среднего
качества, а получше, с другого завода, что расположен на Крайнем Севере, в
Крым прислали молодого инженера Голякова, до зубов вооружив его
рекламациями.
В Крыму Голяков никогда не был и очень удивился, что здесь так тепло и
вино такое дешевое. Удивлялся он несколько дней подряд и не казал носа на
завод средней величины. А одна девушка затащила его на прогулочный катер.
Катер весело побежал прямо в Черное море. Вдруг поднялся ветер неслыханной
силы. То есть слыханной, но очень давно, со времен урагана, потопившего
англо-французскую эскадру в период Крымской кампании.
Пассажиры перепугались, крикнули капитана. Капитан вышел к людям и
закричал:
- А ну, честно признавайтесь -- командированные есть?
Так как Голяков был уже выпимши, он возьми да и признайся -- я, мол.
Тотчас наскочили на него два дюжих матроса и пинками прогнали за борт.
Черное море само успокоилось и успокоило пассажиров.
- Не любит море командированных, - пояснил капитан.
А к Голякову подплыла небольшая черноморская акула-катран и, сильно
поднатужившись, проглотила, насколько влез.
...Старые люди рассказывают, что в дни совещаний и планерок прямо под
окна кабинета директора завода средней величины, не боясь промышленных
отходов, подплывает рыба с человеческой головой и руками. Громким голосом
эта рыба выкрикивает обличающие слова рекламаций. Легенда гласит, что в тот
день, когда высказывания и претензии чудесной рыбы будут услышаны
руководством завода, запротоколированы и приняты к сведению, злые чары
падут, и на берег выйдет недурной собою молодой человек с командировочным
удостоверением.
В эту легенду верят все, кроме работников завода средней величины. Но и
они, проводя совещания и планерки, накрепко закрывают все окна и задвигают
шторы, даром что в этом самом Крыму жарища -- страшное дело.
Михаил Успенский. Любовный напиток
Ивана Игошина женщины крепко не любили. Началось это безобразие еще с
детско-юношеского возраста. Однажды Иван после школьного вечера с танцами
пошел провожать одну девочку, предварительно спросив у старших товарищей,
что да как. В ответ на его действия в подъезде девочка жестоко заметила:
"Целуйся, да не слюнявь!" Это была первая, но не последняя неудача Ивана.
Даже когда он вырос в мужчину, на него женщины не то что не обращали
внимания -- терпеть не могли одного его присутствия. Игошину было очень
больно и обидно. Обидой он ни с кем не делился, копил ее. А еще он копил
деньги.
В том же городе, что и Игошин, жил еще один человек. С одной стороны,
он был как бы стяжатель и шарлатан, а с другой -- представитель народной
медицины. Это с какой стороны посмотреть. Игошин прослышал, что этот человек
делает приворотное зелье, да такое сильное, что ужас. Зато оно и стоит
столько, что ужас. Игошин пришел к этому человеку и попросил. Человек
объяснил, как пользоваться зельем, какие антинаучные слова при этом
произносить, и дал Игошину пузырек. Игошин сказал, что ему нужен не
какой-нибудь там пузырек, а целое ведро. Достал из карманов все деньги, что
скопил за двадцать лет безупречной работы, и ушел с полнешеньким ведром
приворотного зелья.
Ведро он вынес за черту города, на берег реки. А зелье взял и вылил
прямо в реку, приговаривая при этом, чтобы все женщины стали по нему,
Игошину, сохнуть. Потом сполоснул ведерко и пошел домой -- ждать, что
получится.
Утром на работе Игошину сказали, что приехала комиссия из министерства,
а во главе комиссии стоит такая злая тетка, что не приведи Господи, и что
Игошину лучше уйти куда-нибудь, чтобы не злить эту тетку своим внешним
видом, а то и так неприятностей много. Но эта тетка все-таки столкнулась с
Игошиным в коридоре. И она сразу стала не тетка, а вполне еще нормальная и
привлекательная женщина. Она спросила у Игошина, кто он такой, и пригласила
его в ресторан. Кое-как завершила свою работу в комиссии и, рыдая, вернулась
в министерство, где про нее сразу пошла худая слава. А все мужики на работе
сказали, что Игошин дает.
Помаленьку жизнь в городе стала совсем никудышная. И без того высокий
процент разводов подскочил в несколько раз. Многие женщины еще и не знали
Игошина, но уже чувствовали, что жить с мужьями больше не могут. "Может, ты
полюбила другого?" - спрашивал, бывало, муж жену. "Ах, я сама еще не знаю!"
- отвечала жена и, в задумчивости собрав вещи мужа, выставляла их за дверь.
Правда, были и положительные факты: желая понравиться Игошину, женщины стали
лучше одеваться, активнее участвовать в работе и общественной жизни.
Улучшился и моральный климат, так как все они хранили Ивану верность.
Поначалу такая жизнь Игошину очень и очень понравилась. Работать он
бросил, кормили и одевали его представительницы сферы обслуживания. Мужья
принялись писать заявления, чтобы Игошина привлекли за тунеядство, но ни
одно заявление не ушло дальше первой попавшейся на его пути женщины.
Несколько раз самые смелые мужчины зверски избивали Игошина, но
женщины-врачи быстро поднимали его на ноги, а женщины-судьи отправляли
обидчиков далеко и надолго.
Мало-помалу силы Игошина начали истощаться, а такой образ жизни --
тяготить. Осознал он и всю глубину эгоистичности своего поступка по
отношению к мужчинам, которые ему раньше ничего плохого не делали, а
наоборот, жалели и обещали найти бабу. Однажды ночью он переоделся в женское
платье и вылез через окно, обманув бдительность стоящего у дверей
добровольного патруля. Прибежал огородами к давешнему знахарю и узнал, что
ведро отворотного зелья стоит в десятки раз дороже, чем приворотного, -
известно ведь, что связаться куда легче, чем развязаться. Игошин сел на
поезд и уехал на Тихий океан.
Сейчас он живет и работает на острове Шикотан и неплохо зарабатывает --
копит деньги на отворотное зелье. Несмотря на дефицит мужиков на этом самом
острове, женщины не донимают Ивана -- потому, наверное, что вода из той реки
еще не дошла до океана. А когда дойдет, Иван уже поднакопит денег и вернется
в родной город, где из-за него по-прежнему льются слезы, распадаются семьи,
а женщины вечерами выходят на берег реки и задумчиво смотрят вдаль.
И все станет, как было.
Михаил Успенский. Нечестная девушка
Часто ездя в автобусе по маршруту No 87, молодой рабочий одного из
крупнейших в мире предприятий Костя Быкадоров сильно влюбился в одну
девушку. Как звать девушку по имени, Костя не знал, а спросить стеснялся, да
она бы и не ответила, потому что была сфотографирована на карточку и
приклеена на маленький самодельный позорный листок под заголовком в стихах:
"Они не считают нужным оплачивать проезд. Они не имеют шесть копеек за
проезд". На листке позорились разные люди на карточках, и вот среди них-то и
находилась девушка редкой красоты и большого человеческого обаяния. Она даже
не походила ни на одну артистку театра и кино, потому что была в десятки раз
лучше их. Костя залюбовался на девушку и проехал свою остановку "Крупнейший
завод". Возвращаясь со смены в общежитие No 6, он пропустил целый ряд
автобусов, пока не дождался именно того, с позорным листком, и опять
любовался. Он сначала решил отколупать карточку, но было стыдно: вдруг люди
подумают, что это его девушка. Потом Костя решил: нет, наоборот, пусть как
раз и думают, что у него такая девушка, и стал ее отколупывать. Это дело
приметил в зеркальце шофер и начал громко срамить Костю по радио. Костя от
срама покраснел и вышел на ходу.
С тех пор он всегда ездил этим автобусом, даже если ему нужно было в
другую сторону. Потом листок сняли, повесили новых "позорников". Но Костя
девушку не забыл, часто и хорошо о ней думал. Как же это получилось, что она
не взяла билет? Она, наверное, студентка педагогического института или
театрального техникума. Она задумалась о своих будущих учениках или
репетировала про себя пьесу "Отелло" и позабыла заплатить шесть копеек. Или,
может, она иностранная девушка и не знает, что такое шесть копеек, а вредная
кондуктор не захотела разменять чужую денежку -- фунт стерлингов. Или,
может, барахляный парень-фарцовщик обманул ее и бросил одну, без шести
копеек на жизнь.
Потом они встретились. Костя быстро узнал свою любимую. Он любовался
живой девушкой вплоть до ее высадки на остановке "Баня" без взятия билета. С
тех пор он часто встречал ее в средствах общественного транспорта. Билетов
она по-прежнему не брала, и Костя начал примечать, что под газами у нее
круги, на шее встречаются синяки поцелуйного происхождения, от девушки в
целом зачастую пахнет вином и водкой, одевается она не по средствам. Нужно
было что-то делать. Костя взял фотографический аппарат и в солнечный
апрельский полдень совершил с девушки снимок на пленку. Потом он напечатал
снимок в количестве многих экземпляров. Фотопортреты он расклеил на листовки
с надписью: "У нее никогда нет шесть копеек за проезд!" Эти листовки Костя
расклеивает в автобусах, в трамваях, даже в кинотеатрах. На его снимке
нечестная девушка вышла еще краше, чем на прежнем позорном листке, и Костя
надеется, что влюбится в нее хороший парень и поможет ей выйти на светлую,
честную дорогу в жизни.
Михаил Успенский. Нерассказанный сон
В одном месте шло совещание. То есть еще не шло, а только собиралось
идти -- сидели, курили, разговаривали. Вот один сотрудник и говорит:
- Видел я нынче удивительный сон, что у меня ноги отдельно ходят, а сам
я на месте сижу...
Тогда главный бухгалтер тоже говорит:
- Это что за сон? Это разве сон?! Вот я нынче видел сон так сон! Будто
руки у меня выросли такие длинные, что я сам тут сижу, а правой рукой с
шурином здороваюсь. А живет мой шурин, надобно вам знать, аж в самом
Южно-Сахалинске.
Потом еще кто-то сон рассказал, потом еще. Один другого чуднее. Только
один молодой начальник отдела сидит себе в углу да помалкивает потихоньку.
Директор его спрашивает:
- А что же ты, начальник отдела, не поведаешь коллективу своего сна?
Начальника отдела была фамилия Дурасов. Дурасов и говорит:
- Нет уж. Мои сны -- это мое личное дело.
С той поры житье Дурасову стало худое: принялись его все гонять,
шпынять да попрекать. А потом и совсем уволили. Тогда Дурасов затеял
жаловаться, жаловался сильно и долго, аж комиссия приехала. Послушала
комиссия Дурасова и диву далась:
- Во дают! Во самодуры! Этого мы так не оставим! Наведем порядок! А ты,
Дурасов, уж нам-то расскажи свой сон.
Дурасов и говорит:
- Прости меня, высокая комиссия, но мои сны -- это мое личное дело.
- Ну и оставайся при своих снах! -- вскричала комиссия и поехала прочь.
Потом еще одна комиссия приезжала и еще. Никому Дурасов своего сна не
поведал. Приезжал даже один журналист специальный. Статью написал --
"Клеветник-сновидец". Читали, поди?
Дурасов опускался все ниже и ниже. И вот уже сидит под забором с
бичами, делится своим горем.
- Крепко тебя жизнь стукнула, - говорят бичи в утешение. -- Ну да ты не
печалься. С нами не пропадешь. Да заодно, кстати, расскажи нам, корешкам
своим, тот сон.
Дурасов и говорит:
- Простите, корешки, но мои сны -- это мое личное дело.
- Крепко тебя жизнь стукнула, - говорят бичи. -- А уж мы, бичи, стукнем
еще крепче!
Стали его бить, колотить, по матери навеличивать. Да там же, под
забором, и бросили.
Лежал Дурасов, пьяный да битый, и спал. А во сне он видел свой
нерассказанный сон. Сон был вот какой: сидит Дурасов в своем кабинете, в
глубоком кресле. Пьет чай и другие напитки. А у него в приемной сидят и
директор, и главный бухгалтер, и члены всех комиссий. И даже бичи, и те
сидят. А он не торопится их принимать -- томит неделю, месяц, год. Они-то к
нему рвутся, чтобы сны свои поведать.
А на что Дурасову ихние глупые сны?
Михаил Успенский. Про Шишмарева да Гапеева
В одном городе, в одном доме, на одной лестничной площадке жили два
человека. Одного человека звали Шишмарев, он работал лекальщиком на
крупнейшем заводе. "Рабочим академиком" прозвали его в народе с легкой
статьи заезжего корреспондента. Зарабатывал Шишмарев солидно, а жила семья
его не очень -- все-таки семеро детей, да престарелые родители в деревне, да
забулдыга брат с такой же семьищей.
Гапеев же был обыкновенный инженеришка, и даже не настоящий инженер, а
так -- то ли по этике, то ли по эстетике. Шишмарев подсчитал как-то на
досуге, что без такого специалиста, каков Гапеев, их завод может работать
еще восемьдесят два года. Но денежки Гапееву шли уже сейчас, хоть и
небольшие. Поэтому Гапеев старался добывать их на стороне, и довольно
удачно: он уже купил себе все, что можно, и начинал подумывать о покупке
того, чего нельзя. Жена Гапеева была его настоящим другом и
единомышленником, поэтому детей у них не было.
И вот однажды в дверь к Гапееву постучали, хотя рядом и был звонок с
музыкой из кинофильма "Кавказская пленница". Гапеев открыл дверь и увидел,
что стучится пьяненький старичок в телогрейке. Старичок принялся врать, что
у него маленько не хватает на билет до Караганды. Гапеев его слушал-слушал
да как покатит с лестницы! Старичок загремел. На грохот выскочил на лестницу
Шишмарев и семеро его сыновей. Они подобрали старичка, принесли к себе в
дом, забинтовали ему голову. Старичок покушал и сомлел на диване. Утром
Шишмарев обещался дать ему денег на билет. Но когда все проснулись, старичка
не было. А на столе стояла большая старинная бронзовая ваза, наполненная
золотыми монетами.
Шишмарев с сыновьями потащил вазу куда положено. А там спросили, где
Шишмарев ее взял. Он и расскажи про старичка пьяненького из Караганды. Над
Шишмаревым принялись звонко смеяться и отпустили, взяв на всякий случай
подписку о невыезде.
С того дня жизнь Шишмарева пошла наперекосяк. Время от времени его
вызывали и спрашивали про вазу. На дом к нему приходили ученые археологи и
уговаривали сказать, где он ее выкопал. "Одну сдал -- пяток припрятал!" -
говорили злые языки. Даже на родном крупнейшем заводе прошел слух, что
Шишмарев по причине многодетности связался с валютчиками.
От горя жена Шишмарева до того дошла, что как-то в лифте начала
плакаться жене Гапеева и все ей рассказала. Гапеиха сообщила мужу. Гапеев,
выбрав свободное от ковров место, принялся колотить головой о стену. Вдоволь
наколотившись, побежал в город. Три дня и три ночи без содержания он бегал
по вокзалам, подворотням, котельным и другим местам, где любят бывать
старички, которым не хватает на билет до Караганды. И нашел старичка на
стадионе -- он собирал оставшуюся от хоккея посуду. Гапеев схватил старичка
в охапку, привез домой и стал потчевать черной икрой, кавказскими фруктами,
португальским портвейном. Гапеиха нарядилась во все лучшее и с посильной
помощью рояля "Стейнвей" пела популярные песни прежних лет, ладя угодить
старичку, чтобы вспомнил молодость. Откуда Гапеихе знать, что молодость
старичка прошла столь давно, что от его любимых песен не осталось ни
текстов, ни мелодий!
Старичок слушал-слушал и сомлел, как у Шишмарева. Гапеев перенес его на
супружескую кровать, жена легла на раскладушке, а Гапеев сел в кресло и ждал
благодарности. Гапеев-то знал, куда следует нести золото. За мечтами он
как-то задремал, а когда открыл глаза, увидел, что старичка нет, а на столе
стоит бронзовая ваза. Гапеев засунул в нее голову. А в вазе было то, что
золотом в народе называют разве что в шутку.
...Шишмарева не дали в обиду заводские друзья и товарищи. Больше его
вопросами про золото не донимают. И даже выплатили полагающийся процент. Но
теперь Шишмарев не только на золото, а и на бумажные деньги смотреть не
может. Зарплату за него получает жена по доверенности.
...А Гапеевы погоревали, поплакали, опростали вазу в мусоропровод и
тщательно вымыли. Гапеиха еще накапала туда розового масла -- три рубля
капелька. И теперь эта ваза на почетном месте стоит. Когда приходят гости,
им первым делом покажут эту вазу. "Влетела в копеечку! -- хвалится Гапеев.
-- Зато и вещь!"
Но гости нет-нет да и поведут носами, принюхиваясь. А потом думают --
нет, показалось. В самом деле, откуда в квартире, где весь санузел
западно-германского производства и стоит четыре тысячи, взяться этакому
постороннему запаху?
Михаил Успенский. Размножение документов
В одном крупном-крупном тресте начальником был Иван Палыч. Как и любой
мыслящий руководитель, Иван Палыч терпеть не мог, когда вокруг было много
бумаг. К такому же порядку он приучил своих сотрудников, чтобы не разводили
лишней писанины.
Как-то утром Иван Палыч прибыл на работу и открыл сейф. Он точно знал,
что на верхней полочке у него лежат всего-то две бумаги: приказ об
увольнении пьяницы Шнеллер-Бугаевского и распоряжение о перемене мебели в
служебных помещениях. А тут увидел, что лежит какая-то третья. И все в этой
бумаге честь по чести: и бланк, и печать. Только содержание непонятное --
наградить сотрудника Цыгамку Н.Ф. вращающимся креслом по случаю
пятидесятилетия беспорочной службы в тресте. Мало того, что в штате сроду не
было сотрудника Н.Ф. Цыгамки -- самому-то тресту было всего десять лет. Иван
Палыч напустился было на секретаршу, а потом ему неловко стало, извинился.
Дурацкую же бумагу порвал и бросил в корзину.
Открыл папку, что лежала на столе, и диву дался -- бумаг в ней было
чуть ли не вдвое больше, чем вчера. Одни бумаги он составлял лично, другие
просматривал. А вот третьих он и в глаза не видел! И было в этих бумагах что
попало: и об отгрузке каких-то бульдозеров, и об аморальном поведении
главного механика, известного в тресте аскета, и о лишении квартальной
премии всех сотрудников треста, включая самого Ивана Палыча.
Назавтра стало еще хуже. Лишних бумаг прибавилось. Иван Палыч забросил
все дела и только сортировал документы, отделяя настоящие от ложных. Он
категорически запретил входить в свой кабинет и велел принести ему муфельную
печь -- сжигать фальшивки. А уходя поздно вечером домой, накрепко опечатал
кабинет и канцелярию.
Это не помогло. Сначала Иван Палыч грешным делом подумал, что над его
сейфом потрудился медвежатник, а потом понял, что сейф просто лопнул по швам
-- столько в нем оказалось документов. Опять допоздна раскладывал и жег
бумаги. Но отделять настоящие от ненастоящих стало труднее: по форме и
содержанию они начали приближаться к трестовским. И чуть было не положил к
настоящим приказ об увольнении известного бездельника Чурина, да вовремя
вспомнил, что Чурин -- молодой специалист и с ним придется валандаться,
сколько положено.
Тогда Иван Палыч решил обратиться к одному человеку -- трестовскому
истопнику. Дело в том, что этот истопник здорово разбирался в генетике. За
это его в свое время попросили из ученых, а когда опять попросили назад, он
в ученые не вернулся, так и остался истопником. Истопник выслушал рассказ
начальника и намекнул, что без бутылки не разобраться. У Ивана Палыча в
холодильнике было на всякий случай. Истопник посидел-подумал и сделал
научное заключение.
Он объяснил, что в обычных условиях бумаги размножаются, так сказать,
вегетативно: из одного документа проистекает другой, из другого -- третий и
так далее. При этом бумаги как бы паразитируют на человеке: он сам их
составляет, оформляет и кладет печать. А в тресте у Ивана Палыча с его
ненавистью к бумагам сложилась обстановка, неблагоприятная для обычного
способа размножения. Борясь за сохранение вида, документы перешли на более
высокую стадию развития и стали размножаться половым путем. Причем приказы и
распоряжения решительного, радикального характера несли в себе мужское
начало, а те, что были направлены на поддержание внутреннего порядка,
снабжения и т.п., - женское. Кроме того, бумаги, чтобы не угодить в печь,
начали приспосабливаться и мимикрировать под подлинные. Скоро их вообще
невозможно будет различить. Трест ждут хаос и анархия. Ивана Палыча --
соответствующие выводы.
А после второй бутылки истопник придумал, как спасти трест. Во-первых,
ни в коем случае нельзя класть два документа вместе. Во-вторых, следует
завести для каждого отдельную папку. В-третьих, если все же придется подшить
для дела несколько бумаг, следует переложить их плотным картоном.
Иван Палыч так и сделал. Теперь у него весь трест завален папками,
каждая бумага лежит отдельно, и от этого создается ложное впечатление. "Ну и
бумаг Иван Палыч развел! -- удивляются люди. -- Совершенно на него не
похоже!"
Но Иван Палыч и бывший истопник, а ныне главный делопроизводитель
треста, лучше знают, что на кого похоже, а что не похоже.
Михаил Успенский. Рука в министерстве
Инженер Колобихин ну никак не рос по работе. Всякие сопляки уже стали
начальниками отделов, а он все еще сидел на том же месте, которое занял
после института по распределению. Причину успеха соперников он знал твердо:
у них у всех рука в министерстве была. А у Колобихина такой руки не было.
Вот если бы у него тоже была рука в министерстве, тогда другое дело.
Колобихин часто и громко жалел о том, что у него такой руки нет.
Жалел он так громко, что его жалобы дошли кое до кого. И этот самый
кое-кто, всегда готовый потрафить низменным человеческим желаниям, явился
инженеру Колобихину и предложил ему организовать руку в министерстве.
Колобихин, конечно, согласился и, радостный пошел на работу. По дороге он от
радости ничего не замечал и попал под трамвай, который отрезал ему правую
руку по плечо. К счастью, мимо шла "скорая помощь", и Колобихин остался жив.
А вот отрезанная рука куда-то пропала. Думали, что ее утащили хулиганы. На
самом же деле рука уже была по дороге в министерство.
Колобихин оклемался и принялся обвинять кое-кого в членовредительстве.
Но кое-кто живо организовал ему замечательный японский биомеханический
протез. Этим протезом можно было делать все-все, даже фигушки показывать.
Колобихин снова приступил к работе, но уже начальником отдела -- пришел
такой приказ. Это рука у себя в министерстве взялась за дело. Она поселилась
в приемной за шкафом и делала оттуда набеги, неутомимо вписывая во все
приказы и распоряжения фамилию Колобихина. Все сначала удивлялись такой
фамилии, а потом привыкли -- жалко, что ли?
Колобихин рос, как хороший грибок. Давно остались позади бывшие
начальники, которые опомниться не успевали, как Колобихин занимал их место.
Видно, рука у него в министерстве, думали они, и были глубоко правы.
Рука между тем обнаглела и стала появляться в коридорах и кабинетах
среди белого рабочего дня. То тут, то там, чуть прихрамывая, бегала она на
двух пальчиках. Одному пылинку с пиджака уберет, другому зажженную спичку
поднесет, третьему в затруднительную минуту затылок почешет. Попервости
некоторые пугались, особенно женщины, но после обвыклись и многие даже стали
с рукой здороваться. По мере служебного роста Колобихина рука уже сама стала
выбирать, с кем здороваться, а кому просто так помахать. Когда Колобихин
приезжал в министерство за наградами и повышениями, они с рукой делали вид,
что знать не знают друг друга. Какой-то министерский остряк попробовал было
прозвать Колобихина Гецем фон Берлихингеном, но напрасно, потому что больше
ни один человек в министерстве не знал, кто такой Гец фон Берлихинген.
До министра доходили слухи про какую-то там руку, но он им значения не
придавал до тех пор, пока не зашел однажды в кабинет и хотел было сесть в
кресло, но что-то уперлось снизу и не пускает. Тут он и увидел руку. Она
решила, что настал час Колобихину в этом кресле посидеть.
Министр в жизни всякого повидал и не растерялся, а, поставив свою руку
на стол, предложил чужой руке честный бой. Колобихинская рука была крепка,
борьба затянулась надолго. А министр-то уже в годах. Туго бы ему пришлось,
но тут, на счастье, прозвенел звонок, символизирующий конец рабочего дня.
Рука Колобихина, рефлекторно привыкшая действовать только от звонка до
звонка, расслабилась, и министр без труда повалил ее, скрутил и велел
выбросить вон.
Посрамленная рука по шпалам поплелась к хозяину. Покуда она добиралась
до дому, Колобихину уже дали по шапке, лишили всех наград и званий, чуть не
отдали под суд. А тут еще рука вернулась на прежнее место, и все узнали, что
Колобихин обманщик, и была еще целая куча неприятностей -- и Колобихину, и
министру, и многим другим, чего, собственно, и добивался кое-кто, затеяв всю
эту историю.
Михаил Успенский. С новой стороны
На днях в городской картинной галерее состоялся хороший подарок
любителям прекрасного -- открытие персональной выставки члена Союза
самодеятельных художников Сулеймана Миканорова. Сулейман Миканоров работает
в необычном, можно даже сказать -- единственном в своем роде жанре. Он
широко пользуется работами известных мастеров кисти и краски: Рембрандта,
Репина, Сурикова и многих других. Но художник не копирует их картины, а как
бы поворачивает их к нам новой, неизвестной доселе стороной. Он словно
заходит за картину, подобно тому, как наша космическая станция показала нам
невидимую сторону Луны.
Вот несется прямо на нас, рассекая толпу, лошадь, запряженная в сани, -
это бессмертная "Боярыня Морозова".
Вот убивает своего сына Иван Грозный -- и мы ясно видим травму на
затылке царевича.
За спиной же "Неизвестной" Крамского мы видим типичных представителей
нарождающегося капитализма, открывая тем самым для себя много нового и
полезного.
Васнецовские "Три богатыря", вглядываясь вдаль, оказывается, не видят,
как за их спинами происходят княжеские междоусобицы и закрепощение
крестьянства.
Сам художник, скромный, как и все подлинные мастера, называет свои
работы "выворотками".
Наиболее значительным своим достижением Миканоров считает "выворотку"
знаменитой "Джоконды" Леонардо да Винчи. Глядя на ее гладко причесанный
затылок, мы все же чувствуем, благодаря слегка оттопыренным ушам, ее
бессмертную и таинственную улыбку.
Впрочем, Миканорову удалось раскрыть и причину этой улыбки, но мы не
будем ее раскрывать, чтобы не портить зрителю радость от встречи с
Прекрасным. Скоро "Джоконда" Миканорова, подобно своей луврской сестре,
отправится в бронированном сейфе в путешествие по картинным галереям
планеты.
Михаил Успенский. Соль II
Однажды в одном большом-большом городе, почти что в Москве, жила
нестарая еще женщина Шипишина. Она была городская, да не совсем, потому что
приехала когда-то в город из поселка Полезное и вышла замуж за опытного
инженера-конструктора. Шипишина и сама работала в одном месте. Она полюбила
в городе красиво одеваться и поесть любила как следует. Поэтому большую
часть жизни ей приходилось проводить в очередях. Там она испытывала острую
зависть к тем женщинам, которые с грудным ребенком. Их почти всегда
отпускали без очереди. И вот Шипишина пристала к своему мужу, опытному
инженеру-конструктору, чтобы он сделал ей ребенка для стояния в очередях без
очереди. Шипишиной муж пораскинул мозгами, не поспал ночь-другую и сделал
действующую модель грудного ребенка. Это была такая хорошая модель грудного
ребенка, что могла плакать и мочить пеленки. Для крику одна кнопочка, для
пеленок другая. А так совсем как настоящий -- и ротик, и все.
И вот Шипишина стала стоять без очереди. А если начинали ворчать, что
дети у всех есть, нажмет кнопочку, люди и пожалеют дитя. Дело до того дошло,
что даже в тот самый памятный день, когда в магазине "Дефицитные товары"
выбросили канадские сапоги-босоножки, Шипишина включила своего младенца на
полную мощность, и многие даже совсем из очереди убежали, потому что в
младенца была вмонтирована милицейская сирена, и они подумали, что ихнюю
очередь едут разгонять с милицией. А Шипишина спокойно так взяла шесть пар
-- и все дела.
Жить Шипишиной стало совсем хорошо. Работать в одном месте она вовсе
бросила и стала допускать в своих действиях элементы спекуляции. Костюм из
джинсового гипюра толкнула аж за девятьсот рублей! Так-то что не жить?!
И в этом же городе, где Шипишина, жил один старичок. Ему тоже было
положено все без очереди и другие льготы. Он их заслужил и заработал. Но
старичку почти ничего не нужно было, а в магазины он ходил исключительно из
любопытства -- посмотреть, что за народ нынче пошел. И вот он приметил
Шипишину и задумался: что же это за интересное дите, которое уже года четыре
все грудное и маленькое и кричит все время одно и то же? Старого человека не
обманешь. Однажды он незаметно подошел к Шипишиной да ребеночка-то и
потрогал. Ребеночек твердый, холодный. Старичок тихонько и говорит
Шипишиной, чтобы она ушла из очереди по-хорошему, не позорила советское
материнство. Шипишина как зашумит на старичка, а за ней другие. Обозвали его
старым пнем, старым хреном и другими пожилыми растениями.
И Шипишина подумала, что вот надо было бы заставить мужа сделать
действующую модель старичка-инвалида со льготами. Но до искусственного
старичка дело не дошло, так как на следующий день настоящий старичок настиг
Шипишину в одном магазине. Старичок был не один, а с боевой подругой --
острой шашкой, подаренной лично Семеном Михайловичем Буденным. Старичок
показал шашку очереди и сказал, что махал ею для того, чтобы присутствующие
жили счастливо. Но не настолько же счастливо, как Шипишина!
И старичок как рубанет шашкой твердого младенца! Не выдержал тот удара
конармейской шашки, раскололся, на пол из него посыпались транзисторы,
интегральные схемы, пружиночки, гаечки и другая дрянь, которую применял
Шипишиной муж. А потом пришлось старичку этой же шашкой отгонять от
Шипишиной склонных к самосуду гражданок.
Долго не казала Шипишина в магазины носа. Попереживала, а потом нашла
себе заделье. На работу она не пошла -- совсем от этого дела отвыкла.
Шипишина просто ходит и собирает бутылки. Но знаете, на сколько Шипишина
сдает бутылок в день? На четыреста сорок рублей шестьдесят копеек!
Потому что Шипишиной муж придумал такое вот специальное устройство...
Михаил Успенский. Соловьи поют, заливаются
Отменно странное происшествие, имевшее быть в уездном городе N, что
находится всего в... верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор не описано ни в
"Северной пчеле", ни в "Московском телеграфе" по причинам известным. Сколь
далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах постичь миропорядок, ничего
доброго оттого не происходит; единственно лишь неприятности.
За давностию лет происшествие, о котором мыслю поведать, в умах и
памяти невольных его участников стерлось совершенно. Оно и к лучшему: будет
меньше поводов для двусмысленных толкований, к чему приохотились нынче
столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту странную, но
поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к исправлению умов и
смягчению разумов.
В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович
Головачев возвращался из присутствия в собственный дом, причем шел пешком по
своему обыкновению. Августовский вечер, как водится это в тихих городках
наподобие нашего, дышал весь прелестию и покоем. Мещанские куры, крашенные
для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в
плодах, именуемых в простонародье конскими яблоками. Подошед к воротам дома
своего, статский советник заметил несообразное, а именно: пред воротами
стояла телега -- прямая безобразная мужицкая телега, которой никак не место
у ворот такого значительного по уездным меркам лица, каков был Платон
Герасимович. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе
манил Платона Герасимовича предерзкой своей рукою.
- Тебе, любезный, чего? -- спросил Платон Герасимович, желая более
накостылять мужику по шее, нежели с ним пререкаться.
- От дядюшки вашего, - отвечал мужик, смущенно царапаясь пальцем в
бороде. -- Их, стало быть, Бог прибрали, а это велено передать вам прямо в
ручки.
При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик.
- Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, - возразил Платон
Герасимович, изумленный до крайности. -- Ты, мужик, говоришь вздор, да ты
лжешь! Тебя надобно к квартальному!
- За труды, барин, полагается, - сказал мужик, потирая пальцами, как
делает обыкновенно низшее сословие, желая получить несколько денег.
- А вот мы тебя проверим! -- сказал Платон Герасимович и протянул к
мужику руки, мысля ухватить. Но вместо мужика в руках у него очутился обитый
рогожею ящик, а сам мужик, вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по
улице.
- Экий, - только и произнес Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. --
Верно, свинцовых жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья!
Ну, уж я удеру над тобой шутку горшую -- отобью у тебя актерку твою
француженку да напишу пасквиль!
Положив наперед так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и
велел ему нести ящик в дом.
Отодрали рогожу -- под ней точно был ящик, но не такой, в каких
обыкновенно перевозят винные бутылки либо картины, напротив, - и полноте,
ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал Платон Герасимович таких
ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом
превосходнейшей полировки, одна стенка -- дырчатым бристольским картоном, а
еще другая -- стеклом серо-зеленого цвета. На крышке, кроме того, имелись
пуговки с надписями.
- Не пожалел ведь каналья поручик денег! -- заметил сам себе Платон
Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся
осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка.
- Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное,
урода в спирту и смеется сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся,
подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей
француженки! Для чего же, однако, эти надписи?
Надписи и впрямь были пречудные. На дощечку была прикреплена черная
пластина с серебряными буквицами: "Горизонт". Слово "горизонт" совершенно
лишено было твердого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же,
выполненные твердой, но безграмотной рукой.
- Частота строк, - читал Платон Герасимович. -- Вкл. Что за вкл? И от
чего частота?
Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в прошлом
году, например, на святки, в возок квартирмейстера егерского полка
подбросили дохлого борова с намеком, потому что у борова углем были
намалеваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в
день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка. Да мало ли
что выдумает праздный ум! Проделка же с ямщиком, однако, превосходила все
виденное Платоном Герасимовичем.
- А отвезу-ка я этот ящик прямо к предводителю, - мыслил вслух статский
советник. -- И мы разберемся там, что это за ящик. Зачем это -- ящик?! И
отчего -- "горизонт"?!
Любопытство все же превозмогло необходимую осторожность. Платон
Герасимович крутил все рычажки и кнопочки; наконец, под пальцами у него
раздался щелк. Внезапный страх охватил Платона Герасимовича: ящик издавал
точно такой звук, какой издает потревоженный пчелиный рой. Головачев
ужаснулся коварности канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть
людей, но силы оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках
противу стекла. Стекло меж тем засветилось голубым светом, и за ним
оказались не пчелы, как ожидал того пораженный Платон Герасимович, но
человеческие фигурки наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный
день у раешника.
- Ах, так это раек! -- сказал Платон Герасимович и несколько обиделся
даже, что там не пчелы. -- Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару!
Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых
золотом костюмах и с гитарами на манер цыганов; в отличие же от райка, они
перебирали пальцами по струнам и раскрывали рты. "Дорогонько стоит, -
подумал Платон Герасимович. -- Нет, это не поручик Дудаков. Это рублей сто,
не менее того". Он принялся ждать, когда в игрушке кончится завод, и
покрутил еще рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы наполнили комнаты; с
трудом догадался статский советник, что то была песня. Напев, однако же, был
совсем не цыганский, Головачев еще покрутил -- певцы запели несколько тише.
Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон Герасимович едва успел
набросить на ящик рогожку.
- Я чаял, барин, вас тут режут, - простодушно сказал слуга. -- Изволите
отужинать?
- Вздор какой, - сказал Платон Герасимович. -- Кто меня в собственном
доме может резать? Ужин подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод.
Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом крестьянском лице
его выказалось недоумение.
- Он, чать, поет! -- сказал слуга, указуя на ящик.
- Вестимо, поет, - ответил Головачев. - Для чего же ему не петь, коли
он музыкальный ящик? Подай ужин и ступай.
К ужину тем не менее Платон Герасимович так в этот вечер и не
прикоснулся, занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась
певица в балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и
должна смешить людей. Арлекина Головачев видел на гастролях заезжей труппы;
певица нимало не напоминала его.
- А она ничего, - сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе
этакую фигуру.
С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном
Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого
числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего
пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на
угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему
обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие
говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом...
Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем
кабинете; невоздержанный его Матвейка болтал между своих сотоварищей, что из
кабинета барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада.
Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился
обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как поднаторевший мастеровой
со станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в
какой час он может увидеть за стеклом шансонеток, когда -- нескромный
водевиль, когда -- послушать ученого человека о таинствах природы. Более же
прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по
льду черной коробочки, должно быть, из гуммиластика. Сам конькобежец
изрядный, Головачев надивиться не мог той стремительности, с которой
играющие носились по льду. Иных игроков он знал уже по имени и громко
приветствовал, когда появлялись они за стеклом.
Читатель вправе удивляться, отчего Платон Герасимович не задумывался
над природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался, очень
задумывался. По зрелом же размышлении пришел к мысли, что от дум его все
равно ничего не изменится.
Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так,
например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружающим его
чиновникам с вопросом: "А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?"
Когда же стали спрашивать его: "Какого шведа? За что?" - он сказался больным
и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю,
принялся рассказывать он, что в англицкой столице Лондоне из пробирки
родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно
посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и пьяниц
-- отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же всего он
удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович
блистал в салонах, исполняя итальянские романсы; сейчас же, сев за
клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в
которых были такие слова:
Соловьи поют, заливаются.
Но не все приметы сбываются.
А твои слова не забудутся,
Сбудутся, сбудутся!
Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили
необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева:
редкий бал или попойка в городе обходились без их исполнения. Еще нескольким
подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и отвратил ее
внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка
за бесчинство.
Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было
пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал в
меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и
раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина -- в такие
дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах
случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с
тоскою в голосе сказал: "Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!" - чем
весьма обидел нескольких вполне достойных людей.
Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и
тайна ящика начала тяготить Головачева. Первому открылся он Матвейке и
горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с
утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил
песню про Арлекина.
Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину
Корефанову, окончившему в свое время курс Петербургского университета и
покинувшему столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров
провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского
советника следующей сентенцией:
- Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки
какого-нибудь даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской
энциклопедии. Черта ли в ней даяку?
На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал:
- Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным
даяком я не позволю!
- Это лишь аллегория, - успокоил его Корефанов. -- Но природа хитра, и
уж если она допускает такое, то, надо думать, не зря.
- Конечно не зря, - сказал Головачев. -- Как же это зря, когда я, не
выходя из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают
или, скажем, хок-кей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это
прогресс!
- Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, - посоветовал Корефанов. --
Далеко ли до беды.
- Какая ж тут беда? -- удивился Платон Герасимович. -- Да ежели таких
ящиков наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли
развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же созову
всех на ужин и объявлю!
Корефанов откашлялся и пошел прочь.
Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все
лучшие дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой
женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером -- соберутся ровно
все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем.
Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель
дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был
приглашен и я -- юный чиновник, вчерашний недоросль.
Посреди залы стоял комод, на комоде -- ящик, покрытый китайским шелком.
Рядом с ящиком сиял хозяин дома.
- Вот, господа, - сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая
шелковый покров с ящика. -- Парижская новинка -- механический раек! Сейчас
мы увидим веселый водевиль "Небесные ласточки", повторяемый по
многочисленным просьбам!
Тотчас же Крарандафиди поинтересовался: дозволено ли это все цезурою.
- Дозволено, коли кажут! -- поспешил заверить его Платон Герасимович.
-- А что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами на масленой
нынче видели и не такое!
Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым
сиянием. За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились!
- Это чтец-декламатор, - объяснил Платон Герасимович. -- Скоро и
водевиль начнется. Слушайте, господа!
Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой
доски. Сейчас, слава Богу, времена другие и можно хотя бы намекнуть на то,
что услышали мы в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра
Сергеевича Пушкина, обращенное... впрочем, порядочный человек понимает к
кому. Тогда эти звучные строки для многих были еще внове...
- А обещали неглиже, - обиделся престарелый князь Рюхин, когда
преступная декламация кончилась. На Платона же Герасимовича было страшно
смотреть: руки его дрожали, челюсть отвисла. Полицмейстер Карандафиди взял
стул и мощными ударами разрушил ящик.
Платона Герасимовича увезли с курьером в Петербург, и более никто его
уже не видел. Верный его личарда Матвейка разделил судьбу своего господина.
Песню про соловьев запретили. Остатки ящика облили святой водой и бросили в
полынью, как и советовал господин Корефанов. Под старость лет мы сошлись с
ним коротко. От него я и узнал все подробности этой истории. Должен
присовокупить, что Корефанов смотрел в ящик с гораздо большею пользою,
нежели бедный Платон Герасимович.
- Друг мой, - говаривал он мне подчас. -- Иногда мне кажется, что в
ящике этом можно было увидеть грядущее...
- Каково же оно, грядущее? -- спрашивал я. Вместо ответа он глубоко
вздыхал и затягивался трубочкой. И я начинал представлять себе, что в
грядущем все будут сидеть вечерами дома, смотреть водевили, не ходить в
собрания, не разговаривать вот этак запросто, не видеть природы вокруг
себя... Страхами этими я делился с Корефановым. Он только посмеивался.
- Ну, не так уж мрачно, - говорил он. -- Не одни же водевили.
Вспомните-ка тот вечер...
И он начинал звонким, совершенно не старческим голосом читать послание
Пушкина, и странно звучало оно в устах глубокого старца в черном шлафроке.
Суди сам, читатель, можно ли поверить во всю эту историю. Все свидетели
уже покинули земную юдоль. Остались только стихи. Я тоже часто твержу их про
себя.
Михаил Успенский. Желание славы
Один человек писал стихи. Фамилия у него на вид была хорошая,
героическая, а на слух не очень: Сабленосов. Сам Сабленосов думал, что он
поэт, а другие люди так не думали. Но Сабленосов все равно писал стихи и
скоро написал их целую книгу. Книга называлась очень красиво: "За лебединой
стаей журавлей". Но так как печатать Сабленосова никто не хотел, книга
получилась самодельная. Хотя на вид почти как настоящая -- в переплете и с
иллюстрациями из журналов "Работница" и "Крестьянка". И все равно так никого
и не смог Сабленосов уговорить, чтобы прочли его книгу. А ведь стихи он
писал исключительно ради славы, чтобы имя его у людей изо рта не вылазило.
Тогда Сабленосов сделал вот что. В аэропорту он подстерег одного
известного нашего поэта, который везде путешествует, и незаметно засунул
свою книгу в его дорожную сумку. Лететь поэту долго, может, и прочтет.
Лететь поэту было и вправду долго -- аж в Бразилию. В полете он
заискался чего-то в сумке и наткнулся на подкинутую книгу. С ужасом прочитав
несколько стихотворений, поэт почувствовал, что просто физически не может
находиться в одном помещении с этим кошмарным творением. Он прошел к пилотам
и попросил, чтобы ему дали возможность либо выпрыгнуть самому, либо
выбросить книгу из самолета. Мировая известность и большое личное обаяние
поэта сделали свое дело: книга Сабленосова с позором покинула борт "Боинга"
и, кружась, полетела вниз, где простирались бескрайние бразильские джунгли.
В это время малоизвестное науке племя тиритомба справляло небольшой
религиозный праздник на поляне. Упавшую к ногам руководителей племени прямо
с неба книгу тиритомба истолковали, конечно, с идеалистических позиций и тут
же начали ей поклоняться.
В настоящее время культ книги "За лебединой стаей журавлей" растет и
крепнет. Тиритомба намыли маленько золотишка и отправили в большой город
самого смышленого юношу. С помощью золота и выдающихся личных способностей
юноша сумел перевести книгу и выучил все пятьсот восемьдесят два
стихотворения наизусть. Теперь они составляют основу всей духовной жизни
индейцев тиритомба. Даже дети в этом племени знают, какое стихотворение
следует читать перед охотой на ягуара, как с помощью венка сонетов увеличить
мужскую силу, сколько раз нужно повторить поэму "Зазнобушка", когда
засушиваешь голову побежденного врага. Тиритомба -- народ воинственный.
Вдохновившись стихами, они встают на тропу войны и несут слово Сабленосова
все дальше в джунгли. Покоренные племена принимают новую веру. Скоро этот
феномен заметят этнографы и напишут о нем.
Но, к сожалению, сам Сабленосов так никогда и не узнает о своей
небывалой славе в джунглях Амазонки, потому что никогда не читает ничего,
кроме своих стихов.
Была Аня Кирдяшова. Она приехала в большой город из села Зеледеево. Там
у нее была бабка, но умерла, а перед смертью велела внучке копить золото --
верное дело. Сама-то не накопила, так хоть внучка.
В городе Аня поступила работать техническим работником в одно очень
известное учреждение. Технический работник -- это техничка. А жила в
общежитии кирзавода.
Стала Аня копить золото. То есть пока не само золото, а деньги на его
покупку. Не ела сладкого, в кино ходила только на дневные сеансы. Фильмы
"Золото Маккены", "Золотой поезд", "Золотой пояс", "Золотое путешествие
Синдбада" и многие другие про золото она смотрела по сто раз.
Только накопит Аня денег, а золото, будучи предметом роскоши, и
повысится в цене. Аня еще поднакопит, а оно еще дороже заделается. Только на
третий год догнала-таки Аня золотишко: скопила тысячу рублей деньгами.
На работе дали Ане добрый совет:
- В магазин зря не ходи, там нету ничего. А ходи лучше возле магазина.
Там иногда с рук продают. И не только с рук, но и с шеи и из ушей тоже.
Только обязательно возьми с собой азотной кислоты, покапай на золото. А то
обжулят.
В своем учреждении утащила Аня целую колбу кислоты и пошла делать
золотые покупки. Возле магазина "Дефицитные товары" толкались цыгане и
вообще люди. Толкался там и Моня Радзиковский. Моня был красивый-красивый и
очень хорошо одет в дубленку и джинсы. Аня же Кирдяшова была еще девушка: в
деревне испортить не успели, а в городе никто не позарился. Только один
начальник по работе начал было хватать за бока, но Аня ему живо дала по
рукам.
Такого человека, как Моня, Аня видела только в кино, и то один раз.
Поэтому она разинула рот, да так широко, что Моня заметил.
- Вам золотых вещей не надо? -- спросил.
Аня не сказала ничего, а закивало головой с разинутым ртом. Моня
протянул ей цепочку, пару колечек, сережки в виде любящего сердца. Все эти
вещи сильно блестели. Аня закрыла рот и отдала Моне тысячу рублей деньгами.
Зажала золотые вещи в кулачок и побежала к себе -- копить.
За углом она вспомнила про испытание кислотой. Вытащила из сумочки
колбу и побросала туда золото. Золото пошло пузырьками и пропало в кислоте,
как не было. Ане стало жалко себя, золото и деньги. Вернулась к магазину и
колбу с кислотой тычет Моне:
- Где мое золото, паразит?
А Моня все понял и отказался -- знать не знаю. Аня рассердилась и
стукнула его хрупкой колбой в лоб. Про кислоту-то забыла. Моне стало больно,
он громко закричал и ослеп. Всю красоту у него с рожи съела кислота.
Потом был суд. Судили, конечно, Аню Кирдяшову, так как Монино
мошенничество растворилось в колбе. Сама Аня винила во всем себя, много и
часто плакала, что погубила за тысячу рублей деньгами хорошего человека.
На суде выступил потерпевший от Ани Моня.
- Раньше мои мысли были заняты только наживой и чистоганом, - сказал
он. -- А теперь у меня появилось много времени на раздумья. Неправильно я
жил, не по совести. Поделом вору и мука. Глаза мне эта девушка раскрыла...
И заплакал. И судьи заплакали, и все-все люди.
...Когда Аня вышла на свободу с чистой совестью, они с Моней
поженились. Все мечты Ани сбылись. Золота у нее теперь навалом. Каждый вечер
она приводит Моню за руку к магазину "Дефицитные товары". Моня делает вид,
что побирается. На деле же он продолжает продавать всяким дуракам латунные
подделки. А деньги он наловчился различать по шороху. На эти деньги Аня
Радзиковская покупает натуральное золото, которое никакая кислота не берет,
разве что царская водка.
Популярность: 12, Last-modified: Fri, 04 Jan 2002 07:13:51 GmT