---------------------------------------------------------------
Набор в файл по изданию:
Льюис Клайв Стейплз
Любовь. Страдание. Надежда: Притчи. Трактаты: Пер.
с англ. -- М.: Республика, 1992. -- 432 с.
ISBN 5--250--01733--9
---------------------------------------------------------------
При наборе использовано программное обеспечение FineReader 3.0
Клайв Стейплз Льюис родился 29 ноября 1898 г. в Ирландии. Первые десять
лет его жизни были довольно счастливыми. Он очень любил брата, очень любил
мать и много получил от нее -- она учила его языкам
(даже латыни) и, что важнее, сумела заложить основы его нравственных
правил. Когда ему еще не было десяти, она умерла. Отец, человек мрачноватый
и неласковый, отдал его в закрытую школу подальше от дома. Школу, во всяком
случае первую из своих школ, Льюис ненавидел. Лет шестнадцати он стал
учиться у профессора Керкпатрика. Для дальнейшего важно и то, что Керкпатрик
был атеистом, и то, что ученик
сохранил на всю жизнь благодарное, если не благоговейное, отношение к
нему. Многие полагают, что именно он научил Льюиса искусству диалектики. Так
это или не так, несомненно, что Льюис попытался перенять
(на наш взгляд, успешно) его удивительную честность ума.
В 1917 г. Льюис поступил в Оксфорд, но скоро ушел на фронт, во Францию
(ведь шла война), был ранен и, лежа в госпитале, открыл и полюбил
Честертона, но ни в малой степени не перенял тогда его взглядов. Вернувшись
в университет, он уже не покидал его до 1954 г., преподавая филологические
дисциплины. Английскую литературу он читал тридцать лет, и так хорошо, что
многие студенты слушали его по нескольку раз. Конечно, он печатал статьи,
потом -- книги. Первая крупная работа, прославившая его в ученых кругах,
называлась "Аллегория любви" (1936); это не нравственный трактат, а
исследование средневековых представлений.
В 1954 г. он переехал в Кэмбридж, ему дали там кафедру, в 1955 г. стал
членом Британской академии наук. В 1963 г. он ушел в отставку по болезни и
22 ноября того же года -- умер, в один день с Джоном Кеннеди
и Олдосом Хаксли.
Казалось бы, перед нами жизнеописание почтенного ученого. Так оно и
есть. Но были и другие события, в данном случае -- более важные.
Льюис потерял веру в детстве, может быть, тогда, когда молил и не
умолил Бога исцелить больную мать. Вера была смутная, некрепкая, никак не
выстраданная; вероятно, он мог бы сказать, как Соловьев-отец,
что верующим он был, христианином не был. Во всяком случае, она легко
исчезла и не повлияла на его нравственные правила. Позже в трактате
"Страдание" он писал: "Когда я поступил в университет, я был
настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для
мальчишки. Высшим моим достижением была смутная неприязнь к жестокости и к
денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и жертвенности я знал не
больше, чем обезьяна о симфонии". Помогли ему тогда люди неверующие: "...я
встретил людей молодых, из которых ни один. не был верующим, в достаточной
степени равных мне по уму -- иначе мы просто не могли бы общаться,-- но
знавших законы этики и следовавших им". Когда Льюис обратился, он ни в малой
мере не обрел ужасного, но весьма распространенного презрения к
необратившимся. Скажем сразу, это очень для него важно: он твердо верил в
"естественный закон" и в человеческую совесть. Другое дело, что он не считал
их достаточными, когда "придется лететь" (так сказано в одном из его эссе-
"Человек или кролик"), Не считал он-возможным и утолить без веры "тоску по
прекрасному", исключительно важную для него в отрочестве, в юности и в
молодости. Как Августин, один из самых чтимых им богословов, он знал и по
вторял, что "неспокойно сердце наше, пока не упокоится в Тебе".
До тридцати лет он был скорее атеистом, чем даже агностиком. История
его обращения очень интересна; читатель сможет узнать о ней из книги
"Настигнут радостью". Занимательно и очень характерно для
его жизни, что слово "Joy"-- "радость", игравшее очень большую роль в
его миросозерцании, оказалось через много лет именем женщины, на которой он
женился.
Когда он что-то узнавал, он делился этим. Знал он очень много, слыл
даже в Оксфорде одним из самых образованных людей и делился со студентами
своими познаниями и в лекциях, и в живых беседах, из
которых складывались его книги. До обращения он говорил о мифологии
(античной, скандинавской, кельтской), литературе (главным образом
средневековой и.XVI в.). Он долго был не только лектором, но и tutor'ом -
преподавателем, помогающим студенту, кем-то вроде опекуна или консультанта.
Шок обращения побудил его делиться мыслями обо всем том, что перевернуло его
внутреннюю жизнь.
Он стал писать об этом трактаты; к ним примыкают и эссе, и лекции, и
проповеди, большая часть которых собрана в книги после его смерти. Писал он
и полутрактаты, полуповести, которые называют еще и притчами -- "Письма
Баламута", "Расторжение брака", "Кружной путь". Кроме того, широко известны
сказки, так называемые "Хроники Нарнии", космическая трилогия ("За пределы
безмолвной планеты", "Переландра", "Мерзейшая мощь"), которую относят к
научной фантастике, тогда как это "благая утопия", или, скорее, некий сплав
"fantasy" с нравственным трактатом. Наконец, у него есть прекрасный
печальный роман
"Пока не обрели лиц", который он писал для тяжелобольной жены,
несколько рассказов, стихи, неоконченная повесть.
Многое из этого переведено и, надеюсь, скоро будет доступно нашему
читателю.
Когда здесь, у нас, вдруг открыли Льюиса, он показался очень
своевременным. Тогда мы не знали, что именно в это время "там"-- в Англии, в
Америке -- воскресает, а не угасает интерес к нему. В начале
шестидесятых, после его смерти, довольно уверенно предсказывали, что
интерес этот скоро угаснет совсем. Вообще в шестидесятых, а где - в
пятидесятых, как-то быстро и бездумно приняли то, что откат влево,
неизбежный после авторитарности, тоталитарности, всезнайства, окончателен и
больше колебаний маятника не будет. Но они были, и слава Богу, что многим
пришел на помощь именно Льюис, а не один из категоричнейших проповедников
"веры-и-порядка любой ценой".
Нам казалось, что трактаты и эссе Льюиса в высшей степени современны,
но степень эта, видимо, не была "высшей". Наверное, она и сейчас не высшая;
однако теперь намного легче представить себе, что
под каждым из них стоит нынешняя дата. Тогда мода на религиозность
была, но не все об этом знали. Попытки выдать свои пристрастия за волю Божью
тоже были, но как мало, как скрыто! А вот вседозволенность была и есть, и
никакие моды с ней не справляются.
Льюис, просто и твердо веривший в Провидение, был бы рад, что его
смогут читать многие и темы его своевременны для многих. Он был бы рад, если
это так; я не знаю, так ли это. Сравнительно долгий, почти
двадцатилетний, опыт "самиздатовской" жизни Льюиса у нас подсказывает,
что этот писатель разделил судьбу всего, что только есть в христианстве, он
очень нужен (и не только христианам), его все время читают, но почти не
слышат и не могут толком понять.
Если мы вынесем за скобки все беды "самиздатовского" слова -- от
искажений до вольной или невольной эзотеричности,-- останется печальный
факт: чаще всего в Льюисе ценят ум. Видимо, темнота наша
и униженность дошли до того, что первым возникало ощущение причастности
к какой-то очень высокой интеллектуальной жизни. Оксфордские коллеги Льюиса
(нс друзья, просто коллеги) этому бы удивились. Как
всякого христианина, его считали старомодным и простодушным. Надо
сказать, его это почти не волновало.
Конечно, умным он был, а вот высокоумным -- не был. Обычно подчеркивают
его логичность, и сам он подчеркивал ценность логичного размышления. Однако
на свете уже немало книг, критикующих Льюиса именно со стороны логики.
Ответить на них трудно, сторонники его просто ими возмущаются. Я долго не
могла понять, почему не возмущаюсь, хотя очень люблю Льюиса. Наконец,
кажется, поняла.
В "Размышлении о псалмах" (1958) Льюис писал, что Послания апостола
Павла никак не удается превратить ни в научный трактат, ни даже в прямое
назидание, и, порассуждав об этом, прибавляет, что это
хорошо: простое свидетельство христианской жизни само по себе важнее и
трактатов, и назиданий.
Заключение это можно отнести и к самому Льюису. Все, что он писал,--
это отчеты, заметки о христианской жизни. Его называют апологетом, а теперь
даже -- лучшим апологетом нашего века, по снова и снова думаешь, возможно ли
вообще оправдать и защитить христианство перед лицом мира. Когда пробуют это
делать, слушатели отмахиваются от любых доводов -- из Аквината, из
Августина, из Писания, откуда
угодно. Несметное множество людей вроде бы не нуждается в доводах, но
не хочет и проповеди, а спрашивает только действий поэффективней, то есть
чистой, потребительской магии и чистого, плоского законничества. Но что
описывать -- сочетание магизма с легализмом много раз описано и обличено,
даже в глубинах Ветхого завета.
Словом, если человек не сломился (названий этому много -- сокрушение,
обращение, покаяние, метанойя), никакая логика и никакой ум не приведут его
к христианству. В этом смысле совершенно верно, что для обращения Льюис не
нужен. Он даже вреден, если без поворота воли, без "перемены ума" человек
будет набивать себе голову более или менее мудреными фразами. Но тогда
вредно все. Любые свидетельства
вредны, если набивать ими голову, а не сердце. Именно это происходит
нередко у нас. Вообще ничего не может быть опасней, чем дурное неофитское
сознание: душа осталась, как была, а голова полна "последних
истин" (пишу "дурное", потому что неофитами в свое время были и
Августин, и Честертон, и сам Льюис). Собственно, вместо "неофит" лучше бы
сказать "фарисей"; ведь опасней всего самодовольство, которое здесь
возникает. Если же его нет, если человек сломился, сокрушился -- жизнь его
совершенно меняется. Ему приходится заново решать и делать тысячи вещей -- и
тут ему поможет многое. Он будет втягивать, как губка, самые скучные
трактаты, что угодно, только бы "об этом". Льюис очень помогает именно в
такое время.
Он очень важен для христиан как свидетель. Страшно подумать об этом, но
ничего не поделаешь: каждый называющийся христианином -- на виду. Каков бы
он ни был, по нему судят о христианах, как по капле воды судят о море. Льюис
-- свидетель хороший. И людям неверующим видно, что он -- хороший человек;
это очень много, это -- защита христианской чести. А уж тем, кто уверовал,
"переменил ум", полезна едва ли не каждая его фраза -- не как "руководство",
а как образец.
Приведу только три примера, три его качества. Прежде всего, Льюис
милостив. Как-то и его и других оксфордских христиан обвиняли в
"гуманности", и он написал стихи, которые кончаются словами: "А милостивые
все равно помилованы будут" (перевожу дословно, прозой). Снова и снова
убеждаясь в этом его качестве, которое во имя суровости отрицает столько
верующих людей, мы увидим, однако, что он и непреклонно строг; это --
второе. Прочитаем внимательно "Расторжение брака"--там не "злодеи", там
"такие, как все". Взор Льюиса видит, что это -- ад; сами они -- что только
так жить и можно, как же иначе? Льюиса упрекали, что в век Гитлера и Сталина
он описывает "всякие мелочи". Он знал, что это не мелочи, что именно этим
путем -- через властность, зависть, злобность, капризность, хвастовство --
идет зло в человеке. Он знал. как близко грех. Когда-то отец Браун у
Честертона сказал: "Кто хуже убийцы?-- эгоист". Вот -- суть, ворота, начало
главного греха. Наверное, третьей чертой Льюиса и будет то, что он постоянно
об этом пишет.
Кажется, Бердяев сказал, что многие живут так, словно Бога нет. К
Льюису это не отнесешь. Самое главное в нем -- не ум, и не образованность, и
не талант полемиста, а то, что он снова и снова показывает нам не
эгоцентрический, а богоцентрический мир.
Теперь -- немного о каждой книге и об их судьбе. "Страдание" первый его
христианский трактат, написан он в самом начале второй мировой войны. Церкви
тогда неожиданно стали полны, и Льюиса все чаще приглашали то к летчикам, то
на радио --- нс как англиста-филолога, конечно, а как проповедника; он был
одним из многих, их ведь немало в Англии. Вскоре ему пришло в голову описать
обычнейшие искушения от имени беса. Он быстро написал "Письма Баламута"
(сперва они назывались "Как бес бесу"), читал их друзьям, в 1941 г.
опубликовал в газете, но только в 1943 г.. когда их переиздали в Америке,
Льюис стал "знаменитостью". К славе он так и не привык, "Письма"-- не любил
и огорчался, что больше всего понравилась такая опасная книга. На три года
позже он прочитал друзьям "Расторжение брака" (первоначальное название "Кто
собрался домой" - слова из песни, которую поет герой честертоновского романа
"Перелетный кабак"). Тогда же. в 1943 г.. он читал лекции в Дареме, и они
переросли в трактат "Человек отменяется", а беседы по ра
дио (1942--1943) стали книгой "Прости христианство".
Плодотворнейший период, начавшийся книгой о страдании, кончился книгой
о чуде. Это тоже был трактат -- рассуждения, доказательства, доводы. В
феврале 1948 г. на заседании университетского клуба, который называли
"Сократовским", возник спор с профессиональным философом Элизабет Энском.
Льюис, что ни говори, был побежден. Предполагают, что именно после этого он
отказался от трактатов в старом смысле слова. Во всяком случае, позже он
написал сказки, автобиографию и статьи, а то, что создал в самом конце 50-х
годов,-- книга о псалмах и книга о любви -- написано иначе, обращено скорее
к сердцу,
чем к разуму.
"Любовь" появилась сперва в виде радиобесед для Америки (1958). Теперь
Льюис был женат, и брак его так удивителен, что о нем написали пьесу,
которая идет в Англии. Американская журналистка Джой Дэвидмен стала
христианкой, читая его книги (больше всего потрясли ее "Письма Баламута" и
"Расторжение брака"). В начале 50-х годов она стала ему писать, потом
приехала в Англию и полюбила его. События развивались медленно, Льюис
привязывался к ней, но совсем не хотел жениться и даже, видимо, не
влюблялся, но тут она заболела -- и он обвенчался с ней в больнице. Джой
выздоровела. Они были очень счастливы целых три года, поехали вместе в
Грецию, а когда вернулись, она заболела опять и летом I960 г. умерла. Еще
через три года умер Льюис.
Беседы о любви были созданы, когда начинался их брак, изданы -- когда
он кончался, тем же летом, что умерла Джой. Мне кажется, лучше все это
знать, когда их читаешь.
Наконец, скажу о том, что стало с книгами Льюиса. Как мы видели,
написал он немало, но ни "Письма Баламута", ни сказки, ни романы не
позволяли, пока он был жив, числить его среди крупнейших английских
писателей, тем более классиков. Сейчас мы остановимся только на одной
причине, может быть, все-таки главной.
Торнтон Уайлдер в "Дне восьмом" пишет о своем герое: "В конце концов и
поклонники, и противники объявили его старомодным и на том успокоились".
Казалось бы, можно ли назвать старомодными таких легких, даже слишком легких
писателей, как Честертон и Льюис? Можно, отчасти из-за их простоты. Наш век
не очень ее любит. У Льюиса, как и у Честертона, есть качества, совсем
непопулярные в наше время:
оба -- намеренно просты, оба -- раздражающе серьезны. Как и Честертон,
Льюис очень несерьезно относился к себе, очень серьезно -- к тому, что
отстаивал. Льюис сказал, что из мыслителей XX в. на него больше всего
повлиял Честертон, а из книг Честертона -- "Вечный человек". Действительно,
они принадлежат к одной традиции, и даже не по "жанру" (который, кстати, не
должен удивлять страну, где жили и писали христианские мыслители от Хомякова
до Федотова), а по здравомыслию и редкому сочетанию глубокой убежденности с
глубоким смирением. Похожи они не во всем: Льюис рассудительнее Честертона
(не "разумнее", а именно "рассудительнее"), строже, тише, намного печальней,
в нем меньше блеска, больше спокойствия. Но, вместе взятые, они гораздо
меньше похожи на своих современников. Какими бы эксцентричными ни казались
их мысли, оба они, особенно Льюис, постоянно напоминали, что ничего не
выдумывают, даже не открывают, только повторяют забытое. Льюис называл себя
динозавром и образчиком былого; один из нынешних исследователей
назвал его не автором, а переводчиком.
Как мы уже говорили, за годы, прошедшие с его смерти, весомость его
заметно увеличилась. Может быть, она будет расти; может быть, он, как сказал
Толстой о Лескове, "писатель будущего", и примерно
по той же причине. Льюис нужен и весом тогда, когда игры в новую
нравственность, вненравственность, безнравственность уж очень опасны, и
людям больше не кажутся скучными слова "великий моралист".
Недавно так назвали Льюиса в одном из англоязычных справочников, причем
между делом, словно это само собой разумеется. Когда-то в трактате о
страдании Льюис писал: "...порою мы попадаем в карман, в тупик мира -- в
училище, в полк, в контору, где нравы очень дурны. Одни вещи здесь считают
обычными ("все так делают"), другие -- глупым .донкихотством. Но, вынырнув
оттуда, мы, к нашему ужасу, узнаем, что во внешнем мире "обычными вещами"
гнушаются, а донкихотство входит в простую порядочность. То, что
представлялось болезненной щепетильностью, оказывается признаком душевного
здоровья". И дальше, приравнивая к такому карману то ли этот мир, то ли этот
век: "Как ни печально, все мы видим, что лишь нежизненные добродетели в
силах спасти наш род... Они, словно бы проникшие в карман извне, оказались
очень важными, такими важными, что, проживи мы лет десять по их законам,
земля исполнится мира, здоровья и радости; больше же ей не поможет ничто.
Пусть принято считать все это прекраснодушным и невыполнимым -- когда мы дейс
твительно в опасности, сама наша жизнь зависит от того, насколько мы
этому следуем. И мы начинаем завидовать нудным, наивным людям, которые на
деле, а не на словах научили себя и тех, кто с ними, мужеству, выдержке и
жертве".
Льюис -- один из таких людей. Может быть, пора побыть с ним и поучиться
у него.
Н. ТРАУБЕРГ
Популярность: 2, Last-modified: Mon, 12 Oct 1998 16:07:24 GmT