----------------------------------------------------------------------------
Перевод Т. Озерской
Роберт Луис Стивенсон. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 4.
М., Правда, 1967
Собрание сочинений выходит под общей редакцией М. Уpнова.
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
СВАДЬБА НА ОСТРОВАХ
Ночь была на исходе, однако еще не рассвело, когда я впервые увидел
этот остров. На западе полная луна уже закатывалась, но светила ярко. А на
востоке, где занималась заря, утренняя звезда сверкала, как алмаз. Легкий
ветерок, повеяв с суши нам в лицо, принес с собой острый аромат ванили и
лимона. Я ощущал и другие запахи, но этот был особенно силен, а ветер
прохладен, и я чихнул. Должен сказать, что уже не первый год я жил на одном
из плоских океанских островов, жил в полном одиночестве, среди туземцев. Но
то, что теперь открылось моему взору, было для меня ново, даже языка
здешнего населения я не знал, а вид этих лесов и гор и такой непривычный их
аромат взбудоражили мою кровь.
Капитан потушил нактоузный фонарь.
- Вон, глядите, мистер Уилтшир, - сказал он, - видите, за этим рифом
вьется дымок. Там и будет ваша резиденция. Это Фалез_а_ - самое восточное из
поселений; дальше никто не селится, уж не знаю, почему. Возьмите-ка бинокль,
и вы различите хижины.
Я взял у него бинокль, берег придвинулся ближе, и я увидел чащу леса,
белую полосу прибоя, коричневатые кровли и темные стены хижин, прячущихся
среди деревьев.
- А вон там, восточнее, видите, что-то белеет? - продолжал капитан. -
Это ваш дом; стоит он высоко, сложен из кораллового туфа, с трех сторон
окружен широкой верандой. Лучшей постройки не сыщется во всех Южных морях.
Когда старый Эдемс увидел этот дом, он схватил мою руку и давай трясти. "Я
тут у вас совсем разнежусь!" - сказал он. "Что ж, - ответил я. - Может, и
пора уже". Бедняга Джонни! Я видел его с тех пор лишь раз, и тут он уже пел
по-другому - то ли не мог поладить с туземцами, то ли с белыми, то ли еще
что. А в другой раз, когда мы снова приплыли, он был уже мертв и лежал в
земле. Я поставил столбик на его могиле: "Джон Эдемс, скончался в 1868 году.
Туда же отойдешь и ты". Я пожалел о нем. Он был неплохой человек, этот
Джонни.
- Отчего он умер? - спросил я.
- Какая-то хвороба, - сказал капитан. - И как-то вдруг она его
скрутила. Он, видать, встал ночью, выпил "Болеутоляющее" и "Бальзам
Кеннеди". Но не помогло, какой уж тут "Кеннеди"! Тогда он открыл ящик с
джином. Опять не то, - крепости не хватает. Тут он, должно, выбежал на
веранду и перемахнул через перила. На другой день, когда его подобрали, он
уже полностью спятил: все нес какую-то чепуху, будто кто-то подмочил его
копру. Бедняга Джонни!
- Это что же, климат здесь такой, что ли? - спросил я.
- Да, одни считают, что климат, другие, что тоска его заела, а может, и
еще что, - отвечал капитан. - Только я никогда не слыхал, чтобы на климат
тут жаловались. Последний из наших здешних ребят, Вигорс, как был, так и
остался здоровехонек. А удрал он отсюда из-за местных: говорили, что он
боялся Черного Джека, и Кейза, и Свистуна Джимми, который в ту пору был еще
жив, а потом утонул спьяну. А что до старого капитана Рэндолла, так он здесь
уже года с сорокового или сорок пятого. И как-то я не замечал, чтобы старик
Билли прихварывал или вообще хоть чуть изменился за это время. Проживет,
верно, Мафусаилов век. Нет, место здесь здоровое.
- Нам навстречу идет какая-то посудина, - сказал я. - Она сейчас как
раз в проливе. Похоже, вельбот. На корме двое белых.
- Да это же то самое судно, с которого свалился спьяну Свистун Джимми!
- воскликнул капитан. - Дайтека сюда бинокль. Ну да, а вон и Кейз
собственной персоной и с ним Черный Джек. Это все висельники, о них идет
самая дурная слава, но вы же знаете, как на островах любят посудачить. На
мой взгляд, все беспокойство было от Свистуна Джимми, ну, а он уже
отправился к праотцам. Думаете, куда это они? За джином, и ставлю пять
против двух - раздобудут шесть ящиков.
Когда эти двое поднялись к нам на борт, они оба, сразу, понравились
мне: вернее, с виду понравились оба, а один - и своими речами. Четыре года
прожив на экваторе, я стосковался по разговору с белыми людьми: все это
время я был как в заточении: на меня даже накладывали табу, и я должен был
отправиться к вождю, чтобы он снял его с меня, после чего я напивался джина
и куролесил, а потом сам же каялся и сидел все вечера дома один на один со
своей лампой или бродил по берегу и клял себя на чем свет стоит за то, что
оказался таким дураком и очутился здесь. На острове, где я жил, других белых
не было, а на соседних островах, куда мне случалось плавать, это был народ
все больше самый отпетый. Вот почему я так обрадовался, когда эти двое
поднялись на борт. Один из них, положим, был негр, но в своих щегольских
полосатых куртках и соломенных шляпах они оба выглядели хоть куда, а Кейз
мог бы сойти и за столичного жителя. У него было желтоватое худощавое лицо,
нос с горбинкой, очень светлые глаза и подстриженная бородка. Никто не знал
толком, откуда он родом, а по языку его считали англичанином; было видно,
что он из хорошей семьи и получил недурное образование. Вообще он был на все
руки: славно играл на гармонии и не хуже любого циркача мог показывать
фокусы с веревкой, пробкой или колодой карт. При желании он умел поддержать
и салонный разговор, умел и сквернословить, что твой американский боцман, а
то наврет такого, что невмоготу слушать даже канакам. Он всегда поступал
так, как ему было выгодней, но это получалось у него как-то естественно,
словно по-другому и быть не могло. Он был храбр, как лев, и хитер, как
крыса, и если теперь он не горит в аду, значит никакого ада не существует
вовсе. Я знаю за ним только одно-единственное достоинство: он любил свою
жену и был к ней добр. Она была туземка с острова Самоа и по самоанскому
обычаю красила волосы в рыжий цвет. Когда он умер, о чем речь пойдет ниже,
открылась одна довольно странная вещь: оказалось, что он, как истинный
христианин, оставил завещание, по которому все свое имущество отписал вдове:
в сущности, как говорили, ей досталось все, что принадлежало ему и Черному
Джеку, и почти вся доля Билли Рэндолла, потому как отчетность-то вел Кейз. И
его вдова отбыла на шхуне "Мануа" и живет припеваючи у себя на родине по сей
день.
Но в то утро, когда я впервые встретился с ним, мне обо всем этом было
известно не больше, чем любой мухе. Кейз приветствовал меня очень любезно и
даже дружелюбно, от души поздравил с прибытием на остров и предложил свои
услуги, что было для меня, совсем не знавшего местных обычаев, крайне
приятно. Большую часть дня мы провели в каюте - пили за наше знакомство, и,
признаться, я еще не встречал человека, который говорил бы так дельно и
толково, а хитрее и оборотистее торговца едва ли можно было найти на
островах. Словом, мне уже начинало казаться, что более подходящего места для
торговли, чем Фалеза, не сыскать, и чем больше я пил, тем легче становилось
у меня на душе. Последний представитель нашей фирмы исчез отсюда как-то
внезапно: потратив на сборы не более получаса, он сел на первый попавшийся
корабль, шедший с востока. Когда сюда завернуло наше судно, капитан нашел
лавку закрытой; туземный пастор передал ему ключи от нее вместе с письмом
беглеца, в котором тот признавался, что удирает, так как боится за свою
жизнь. С тех пор наша фирма не имела здесь своего представителя и, понятное
дело, ничего отсюда не вывозила. Сейчас дул попутный ветер, капитан
рассчитывал с зарей попасть уже на другой остров, и выгрузка моих товаров
шла полным ходом. А мне о них беспокоиться нечего, заверил меня Кейз, никто
их не тронет: здесь все люди честные, ну разве что стащат курицу, или старый
нож, или пачку табаку. Словом, я могу сидеть себе спокойно и ждать, пока
судно не отплывет, после чего мы пойдем прямо к нему домой, познакомимся со
старым капитаном Рэндоллом, патриархом, так сказать, этого острова,
пообедаем с ним чем бог послал, а потом я могу отправиться домой и
хорошенько выспаться. Короче, был уже полдень, и шхуна снова легла на курс,
когда я ступил на берег Фалеза.
Еще на борту я хватил стаканчик-другой, морской переход наш был
довольно долог, и теперь земля качалась у меня под ногами, словно палуба
корабля. Весь мир казался мне ярким, словно свежевыкрашенным, а ноги
двигались как бы в такт музыке; цветущий остров верно был сказочной страной
Зеленых Скрипачей, если такое место существует на свете, а если нет, то,
право, жаль. Приятно было чувствовать травку под ногой, глядеть ввысь на
зеленые горы и на туземцев с их повязками из зеленых листьев вокруг бедер, и
на женщин в цветных платьях-красных или синих. Так мы шли, то под палящим
солнцем, то в прохладной тени, причем и так и этак было приятно, а ребятишки
со всего селения бежали за нами - бритоголовые, бронзовые от загара, и
верещали, словно стая птенцов.
- Между прочим, - сказал Кейз, - нужно раздобыть вам жену.
- Правильно, а я-то чуть было не позабыл, - сказал я. Нас окружала
толпа девушек, и я, приосанившись,
огляделся вокруг, словно какой-нибудь паша. Все они принарядились, как
только до них долетела весть о прибытии нашего судна, а женщины Фалезы
славятся своей красотой. Правда, зад у них малость тяжеловат, но это,
пожалуй, единственный изъян в их телосложении. Словом, вот чем были заняты
мои мысли, когда Кейз тронул меня за плечо.
- Вот эта недурна, - сказал он.
К окружавшей нас толпе приближалась девушка. Она, как видно,
возвращалась с рыбной ловли, и рубашка на ней промокла насквозь. Девушка
была молоденькая, очень стройная, стройнее других островитянок; лицо у нее
было продолговатое, лоб высокий, а взгляд странный, застенчивый, словно бы
незрячий; было в ней что-то одновременно и детское и кошачье.
- Кто она такая? - спросил я. - Пожалуй, она мне подойдет.
- Ее зовут Юма, - сказал Кейз и, подозвав девушку, заговорил с ней на
местном наречии. Не знаю, что он ей сообщил, но во время его речи она
метнула на меня быстрый пугливый взгляд, словно ребенок, который хочет
уклониться от удара, и тотчас опустила глаза и внезапно улыбнулась. Рот у
нее был крупный, губы и подбородок - прямо как у статуи какой-нибудь богини.
Улыбка сверкнула и погасла. Потом девушка стояла и, склонив голову, слушала
Кейза, пока тот не умолк, затем ответила что-то своим мелодичным голоском,
глядя ему прямо в лицо, выслушала его ответ, и послушно направилась ко мне.
Я был удостоен поклона, но глаз она больше не подняла, не улыбнулась и не
проронила ни слова.
- Ну, как будто все в порядке, - сказал Кейз. - Вы ее получите. А с ее
старухой я договорюсь за пачку табаку, - добавил он, осклабившись, - и вы
будете иметь то, что выбрали себе из этого стада.
Верно, его улыбка задела меня за живое, потому что я ответил довольно
резко:
- Она совсем не похожа на девушку такого сорта.
- Может, и не похожа, - сказал Кейз. - Может, она и не из таких.
Держится особняком, с остальными не якшается, ну и всякое такое прочее. Нет,
вы меня не поняли: Юма хорошая. - Кейз, казалось мне, говорил очень горячо,
и это удивило меня, но вместе с тем было и приятно. - Признаться, -
продолжал он, - я не очень-то был уверен, что она согласится, но,
оказывается, вы ей сразу приглянулись. Теперь от вас требуется только одно:
держаться в стороне и не мешать мне обрабатывать ее маменьку всеми
имеющимися в моем распоряжении средствами, после чего я приведу девушку к
капитану Рэндоллу и вас соединят с ней брачными узами.
Выражение "брачные узы" было мне не совсем по нутру, и я ему это
высказал.
- Ну, от этих брачных уз вы не пострадаете, - сказал он. - Капелланом у
вас будет Черный Джек.
Тем временем мы уже подходили к дому, где жили белые, их было трое, ибо
здесь негры причислялись к белым, так же как и китайцы, - вещь хотя и
странная, но вполне обычная на островах. Дом оказался довольно просторным,
окруженным шаткой верандой. Переднюю часть дома занимала лавка; я увидел
весы и весьма жалкий ассортимент товаров: два-три ящика с мясными
консервами, бочонок с сухарями, несколько кусков хлопчатобумажной ткани. Все
это не шло ни в какое сравнение с товарами, которые привез я. Только
контрабандное оружие и спиртные напитки были представлены довольно богато.
"Если это все, чем располагают мои конкуренты, - подумалось мне, - на этом
острове я не пропаду". В самом деле, ведь только оружием и алкоголем они и
могли помериться со мной.
В задней комнате мы нашли старого капитана Рэндолла; он сидел по
туземному обычаю - на корточках на полу; жирный, обнаженный по пояс, сивый,
как барсук, бледный, с ввалившимися от пьянства глазами. По его седой
волосатой груди ползали мухи, а одна устроилась даже в уголке глаза, но он
не обращал на это ни малейшего внимания; москиты же вились вокруг него,
словно рой пчел. Всякому нормальному человеку было ясно: это жалкое создание
следовало бы тут же прикончить, предать земле, и, глядя на него, я сразу
отрезвел; у меня стало муторно на душе, когда я подумал о том, что ему
семьдесят лет и что когда-то он был капитаном корабля и, элегантный,
подтянутый, сходил где-то на берег и сидел, развалясь в кресле, на верандах
клубов или надменно разглагольствовал в барах и консульствах. Когда я вошел,
он сделал попытку подняться, но она не увенчалась успехом; тогда он
ограничился тем, что протянул мне руку и пробормотал какое-то приветствие.
- Папаша уже порядком нагрузился сегодня с утра,- заметил Кейз. - У нас
тут сейчас разыгралась эпидемия, и капитан Рэндолл принимает джин как
профилактическое средство. Верно я говорю, папаша?
- Это еще что за гадость, я и не слыхал про такую! - возмущенно
вскричал капитан. - Я пью джин, как лекарство, для сохранения здоровья. Это
мера предосторожности, мистер, как вас там...
- Все в порядке, папаша, - сказал Кейз. - Но тебе надо подтянуться. У
нас сейчас тут будет свадьба: мистер Уилтшир намерен сочетаться браком.
Старик осведомился, с кем именно.
- С Юмой, - сказал Кейз.
- С Юмой? - воскликнул капитан. - Для чего ему понадобилась Юма? Он же
приехал сюда для поправки здоровья? На черта ему Юма?
- Захлопнись, папаша, - сказал Кейз. - Не тебе ведь на ней жениться. И,
насколько мне известно, ты ей не крестный отец и не крестная мать. Как я
понимаю, мистер Уилтшир сам знает, что ему надо.
И, попросив извинить его - ему, дескать, надо пойти похлопотать насчет
свадьбы, - он оставил меня вдвоем с этим несчастным старым подонком, который
был его партнером, а честнее говоря, его жертвой. И лавка и товары
принадлежали Рэндоллу. Кейз и негр были при нем просто паразитами; они так
же, как эти мухи; прилепились к нему и пили из него кровь, но он этого не
понимал. В сущности, я не могу сказать ничего дурного о Билли Рэндолле -
просто он вызывал омерзение, и время, проведенное в его обществе,
вспоминается мне, как страшный сон.
В комнате было нестерпимо жарко, душно и черно от мух; дом был
маленький, грязный, с низким потолком, стоял на скверном месте, на краю
поселка, у самой опушки леса, который преграждал доступ ветру. Его обитатели
спали прямо на полу; тут же на полу валялась кухонная утварь и посуда. Ни
стола, ни стула в комнате не было. Рэндолл, напиваясь, становился буйным и
разносил все в щепы. И вот я тоже сидел на полу и принимал угощение, которое
подавала жена Кейза, и так провел весь день в обществе этого человеческого
обломка, а тот старался занимать меня разными заплесневелыми грязными
шуточками и такими же заплесневелыми длиннющими анекдотами и вовсе не
замечал, как мне от всего этого тошно, а сам то и дело радостно заливался
сиплым смехом, слушая самого себя. И все время, не переставая, сосал джин.
Порой он засыпал, потом просыпался, принимался хныкать и поеживаться и снова
спрашивал меня, почему я хочу жениться на Юме. "Держись, дружище, - твердил
я себе весь день, - как бы тебе не превратиться на старости в такую же вот
развалину".
Было, вероятно, уже часа четыре пополудни, когда задняя дверь неслышно
приотворилась, и в комнату вползла - ей-богу, казалось, что она ползет на
брюхе, - старая туземка весьма странного вида, с головы до пят закутанная в
какую-то черную тряпку. В волосах ее серели седые пряди, а на лице я заметил
татуировку, что необычно для здешних островитянок. У нее были огромные,
блестящие, совсем безумные глаза. Взгляд их был прикован ко мне в немом и
неистовом обожании, малость, как показалось мне, наигранном. Я не услышал от
нее ничего членораздельного, она только причмокивала языком, бормотала
что-то и напевала себе под нос, словно дитя при виде рождественского
пудинга. Старуха проползла через всю комнату, не отклоняясь, прямо ко мне и,
достигнув своей цели, тотчас схватила мою руку, издавая при этом какие-то
мурлыкающие звуки, словно огромная кошка. Затем она исполнила нечто, вроде
песни.
- Что за чертовщина? - вскричал я, так как, признаться, существо это
меня напугало.
- Это Фа-авао, - сказал Рэндолл, и я заметил, что он, пятясь, забился в
самый дальний угол.
- Вы что, боитесь ее? - спросил я.
- Я? Боюсь? - зарычал капитан. - Друг мой, я ее презираю. Я не разрешаю
ей переступать мой порог! Но сегодня ведь дело особое... из-за вашей
свадьбы. Это же мать Юмы.
- Ну, а хотя бы и так. Так что ей нужно? - спросил я, чувствуя, что
рассержен и испуган сильнее, чем мне хотелось бы показать. Капитан объяснил,
что она произносит стихи в мою честь, поскольку я собираюсь взять Юму в
жены.
- Прекрасно, благодарю вас, голубушка, - сказал я, рассмеявшись через
силу, - рад вам служить. Но, может, моя рука вам уже без надобности, так
буду весьма признателен, если вы ее отпустите.
Она повела себя так, словно слова мои дошли до ее сознания: песня
переросла в крик и оборвалась. Женщина уползла из комнаты тем же манером,
как и проникла в нее. И, должно быть, тут же нырнула в кусты, потому что,
когда я подошел за ней к двери, ее уже и след простыл.
- Довольно странные повадки, - сказал я.
- Это вообще странный народ, - ответствовал капитан и, к моему
изумлению, осенил крестным знамением свою волосатую грудь.
- Эге! - сказал я. - Так вы католик?
Но он с негодованием отверг это подозрение.
- Закоренелый баптист, - сказал он. - Но знаете, приятель, паписты тоже
соображают кое-что, и в частности вот это. Так послушайтесь моего совета:
всякий раз, когда встретитесь с Юмой, или Фа-авао, или Вигорсом, или еще с
кем-нибудь из их шайки, не гнушайтесь учения патеров и сделайте то, что
сделал я. Доходит? - спросил он и, перекрестившись снова, подмигнул мне
тусклым глазом. - А католиков здесь нет, сэр! Никаких католиков! - внезапно
вскричал он и после этого еще довольно долго старательно растолковывал мне
свои религиозные убеждения.
Должно быть, красота Юмы сразу взяла меня в полон, иначе я, конечно,
давно сбежал бы из этого дома на чистый воздух, на свежий океанский простор
или хотя бы на берег какого-нибудь ручейка... Впрочем, я ведь к тому же был
связан и с Кейзом, ну и, понятно, навеки покрыл бы себя позором и уже
никогда не смог бы ходить по этому острову с высоко поднятой головой, улизни
я от девушки в первую брачную ночь.
Солнце уже село, и по всему небу полыхал закат, а в доме засветили
лампу, когда возвратился Кейз с Юмой и с негром. Юма принарядилась и
натерлась благовониями; на ней была юбочка из очень тонкой тапы,
переливавшейся на сгибах, что твой шелк. Ее груди цвета темного меда были
слегка прикрыты добрым десятком ожерелий из семян и цветочными гирляндами.
За ушами и в волосах алели гибискусы. Она, как и подобало невесте, держалась
спокойно и с достоинством, и мне стало совестно стоять рядом с ней в этом
мерзком доме перед скалившим зубы негром. Мне стало совестно, повторяю я,
ибо этот фигляр нацепил на себя огромный бумажный воротник и держал в руках
какой-то растрепанный старый роман, притворяясь, будто читает Библию, а
слова, которые он при этом произносил, даже не годятся для печати. Когда он
соединил наши руки, я испытал мучительный укор совести, а когда он протянул
Юме брачное свидетельство, я уже готов был бросить эту подлую комедию и
признаться ей во всем.
Вот что значилось в этом документе. Его написал Кейз - вырвал лист из
конторской книги и сам за всех расписался:
"Сим подтверждается, что Юма, дочь Фа-авао из Фалезы, сочеталась
беззаконным браком с мистером Джоном Уилтширом, сроком на одну неделю, и
вышеназванному мистеру Джону Уилтширу не возбраняется послать ее к чертовой
матери, как только он того пожелает.
Джон Черномазый, капеллан старой баржи.
Выписка из судового журнала. С подлинным верно
Вильям Т. Рэндолл, капитан".
Ничего себе бумажка? А девушка прячет ее у себя на груди, словно слиток
золота. Трудновато не почувствовать себя при этом мелким подлецом. Но таковы
были нравы этих мест, и не наша (так твердил я себе) в том вина, а
миссионеров. Если бы миссионеры оставили туземцев в покое, мне бы совсем не
пришлось прибегать к этому обману. Я бы просто выбрал себе в жены всех
девушек, какие пришлись мне по вкусу, а как надоест, прогонял бы их, и
совесть моя была бы чиста.
И чем гаже я себя чувствовал, тем скорее хотелось мне со всем этим
покончить и уйти, и я даже не обратил внимания на то, как изменилось
обхождение со мною Кейза и его приспешников. Поначалу Кейз в меня прямо-таки
вцепился, а теперь, словно цель его была достигнута, так же явно стремился
от меня отделаться. Юма, сказал он, покажет мне мой дом. И с этим вся их
троица поспешила распрощаться с нами у дверей.
Уже спускалась ночь. В поселке пахло цветами, древесной листвой, морем
и печеными плодами хлебного дерева. За рифом гулко шумел прибой, а издали -
из леса, из хижин - доносились веселые, звучные голоса туземцев - и взрослых
и ребятишек. Приятно было вдыхать свежий воздух, приятно было сознавать, что
я отделался от капитана, а вместо него возле меня это юное создание. Клянусь
богом, мне даже померещилось вдруг, словно я у себя на родине, в Англии, а
рядом со мной одна из наших девушек, и я невольно взял Юму за руку. Ее
пальцы оказались в моей ладони, я слышал ее порывистое, участившееся,
дыхание, и внезапно она прижала мою руку к своей щеке.
- Ты хороший! - воскликнула она и побежала от меня вперед, потом
остановилась, оглянулась, на лице ее сверкнула улыбка, и она снова побежала
вперед. И так она вела меня вдоль опушки леса узенькой тропкой к дому,
который стал теперь моим.
Правду сказать, дело-то обстояло вот как: Кейз посватался к Юме от
моего имени прямо по всем правилам. Он сказал ей, что я от нее без ума, а на
остальное мне, дескать, наплевать и, гори все огнем, я должен получить ее,
после чего бедная девочка, зная то, о чем мне было тогда совсем невдомек,
поверила ему, поверила каждому его слову, и у нее, понятное дело, совсем
закружилась голова, - ну, тут и гордость и чувство благодарности. А я-то
ведь ни о чем этом и не подозревал. Я был решительно против всяких там
романтических бредней: достаточно насмотрелся я на белых, вконец измученных
родственниками своих жен-туземок, на их дурацкое положение и потому сказал
себе, что должен тотчас же положить всем этим глупостям конец и поставить
мою подружку на место. Но она была такая хрупкая, такая красивая, когда,
отбежав вперед, оборачивалась и поджидала меня, так была похожа на ребенка
или преданную собачонку, что я мог только молча следовать за ней,
прислушиваясь к легким шагам ее босых ног и смутно различая ее белеющую в
полумраке фигурку. А потом мысли мои приняли иное направление. В лесу, когда
мы остались одни, она играла со мной, словно котенок, но, как только
вступили мы в дом, вся ее повадка изменилась: она стала держаться скромно в
вместе с тем величественно, словно какая-нибудь герцогиня. И в своем
праздничном наряде, хотя и туземном, но очень красивом, вся благоухающая, в
юбочке из тончайшей тапы, в уборе из алых цветов и крашеных семян,
сверкавших, точно драгоценные камни, только покрупнее, она и вправду вдруг
показалась мне герцогиней, блистающей туалетом на каком-нибудь там концерте,
где поют разные знаменитости, и представилось мне, что я, скромный торговец,
совсем ей не пара.
В дом она вбежала первой, и не успел я переступить порог, как вспыхнула
спичка и окна засветились. Дом был хорош, построен из кораллового туфа, с
очень просторной верандой и большой гостиной с высоким потолком. Только мои
чемоданы и ящики, грудой сваленные в углу, порядком портили впечатление, но
возле стола, среди всего этого разорения, стояла, поджидая меня, Юма. Ее
кожа ярко золотилась в свете лампы, а огромная ее тень уходила под железную
крышу. Я остановился в дверях, и она поглядела на меня - в глазах ее были и
призыв и испуг; затем она коснулась рукой своей груди.
- Я твоя жена, - сказала она.
И тут случилось со мной такое, чего еще не случалось никогда. Меня
потянуло к ней с такой силой, что я пошатнулся, словно суденышко,
подхваченное внезапно налетевшим шквалом.
Я не мог произнести ни слова, даже если бы захотел. А найди я в себе
силы заговорить, я бы все равно промолчал. Я стыдился того, что меня так
влечет к туземной женщине, стыдился этой комедии брака и этой бумажонки,
которую она спрятала на груди, как святыню, и, отвернувшись, я сделал вид,
будто роюсь в своих ящиках. Мне сразу подвернулся под руку ящик с бутылками
джина - единственный, который я привез с собой. И вдруг - то ли ради этой
девушки, то ли вспомнив старого Рэндолла, - но я принял совершенно
неожиданное решение. Оторвал крышку ящика, одну за другой откупорил своим
карманным штопором все бутылки и велел Юме пойти на веранду и вылить весь
джин на землю.
Вылив все до капли, она возвратилась в комнату и с недоумением
поглядела на меня,
- Это плохое, - сказал я, обретя наконец способность ворочать языком. -
Когда человек пьет, он нехороший человек.
Она, казалось, была согласна со мной, но задумалась.
- А зачем ты его привезти? - спросила она. - Не хотеть пить не везти.
Так думаю я.
- Да, ты права, - сказал я. - Но было время, когда я хотел пить. А
теперь не хочу. Видишь ли, я не знал, что у меня здесь будет маленькая
женушка. А теперь, если я начну пить джин, моя маленькая женушка будет меня
бояться.
Я говорил с ней ласково, и этого уже было за глаза довольно. Я же дал
себе слово никогда не принимать своих отношений с туземками всерьез. И я
замолчал, боясь прибавить еще хоть слово.
Я присел на пустой ящик, а она стояла и очень серьезно смотрела на
меня.
- Я знай, ты хороший человек, - сказала она и вдруг упала передо мной
на колени. - Я теперь твой, совсем, совсем твой! - пылко воскликнула она.
ОТВЕРЖЕННЫЕ
Утром я вышел на веранду, когда занималась заря. Мой дом стоял на краю
поселка; с восточной стороны чаща леса и холмы закрывали от меня горизонт. С
западной стороны дома струился быстрый прохладный ручей, а за ним лежал
утопавший в зелени поселок: кокосовые пальмы, хлебные деревья и хижины.
Кое-где в домах открывались ставни. Я видел темные фигуры: кто-то уже
проснулся и сидел под своим пологом от москитов, и то здесь, то там среди
зелени листвы двигались молчаливые тени, похожие в своих разноцветных ночных
одеждах на бедуинов с картинок в Библии. Кругом было тихо, торжественно и
прохладно, как в могиле, и на заливе огненным пятном лежал отблеск зари.
Однако мое внимание привлекло и смутило то, что происходило ближе к
моему дому. Десятка полтора мальчишек и парней собрались у дома, образовав
как бы полукруг, разделенный надвое ручьем: одни находились по эту сторону
ручья, другие - по ту, а один мальчишка устроился на большом валуне прямо
посреди потока. И все сидели молча, завернувшись в свои покрывала, и не
сводили глаз с моего дома, словно охотничьи собаки, сделавшие стойку. Все
это сразу показалось мне странным, когда я вышел из дому. Когда же,
искупавшись, я воротился, они по-прежнему были на своих местах, к ним даже
прибавилось еще двое-трое, и это показалось мне еще того непонятней. Чего
они глазеют, что такое они тут увидели, подумал я и вошел в дом.
Но мысль об этих, прикованных к моему дому, взглядах не давала мне
покоя, и в конце концов я снова вышел на веранду. Солнце поднялось довольно
высоко, но еще не выглянуло из-за верхушек деревьев. Прошло, вероятно, около
четверти часа. Толпа зевак заметно возросла, они заполнили уже почти весь
противоположный берег ручья: среди них было по меньшей мере человек тридцать
взрослых, а ребятишек и подавно не счесть. Одни стояли, другие сидели на
корточках, и все глазели на мой дом. Как-то раз в одном из островных
поселений я видел такую же вот толпу, обступившую дом, но тогда в этом доме
торговец избивал жену, а она визжала, как резаная. Здесь же ничего такого не
происходило: топился очаг, из трубы, как положено, вился дымок, все было
по-божески, тихо-мирно, как у людей. Конечно, в их селении появился новый,
чужой им человек, но они имели возможность видеть этого чужака еще вчера и
не проявили никакого беспокойства. Какая же муха укусила их сегодня? Я
облокотился на перила веранды и, в свою очередь, уставился на них. Нет, черт
побери, этим их не проймешь! Ребятишки - те еще время от времени болтали
между собой, но так тихо, что до меня долетал лишь неясный гул. Остальные же
застыли, словно статуи, и этак молча, печально таращили на меня глаза, будто
я стою на эшафоте, а они собрались поглядеть, как меня будут вешать.
Я почувствовал, что начинаю робеть, и напугался еще больше, как бы кто
этого не заметил, ведь это было бы уже последнее дело. Я встал, притворно
потянулся, спустился с веранды и зашагал прямо к ручью. Туземцы начали
перешептываться - точь-в-точь как в театре перед поднятием занавеса, - и те,
что стояли ближе, малость попятились назад. Я заметил, как одна из девушек
положила руку на плечо своего соседа, а другую воздела вверх и произнесла
что-то испуганным глуховатым голосом. Трое ребятишек с выбритыми головами и
пучком волос на макушке, завернутые в покрывала, сидели возле самой
тропинки, по которой я должен был пройти. Сидят черноморденькие этак чинно,
ни дать ни взять фарфоровые фигурки на каминной полке, а я иду себе не
спеша, по-деловому, делаю свой пять узлов по тропинке и примечаю, что они
глаза на меня выпучили и рты разинули. Вдруг один из них - тот, что сидел
подале, - как вскочит и со всех ног припустился к маменьке. А двое хотели
было за ним, да запутались в своих Хламидах, шлепнулись, заревели, вскочили,
уже нагишом, и, визжа, точно поросята, бросились кто куда. Туземцы, которые
не упустят случая посмеяться, даже на похоронах, фыркнули, будто собаки
тявкнули, и снова стало тихо.
Говорят, люди боятся одиночества. Но то, что я чувствовал, было совсем
другое. В темноте или в чаще леса страшно почему: не знаешь, то ли ты и
вправду один, то ли, может, за твоей спиной целая неприятельская армия. Еще
страшнее находиться посреди толпы и не знать, что у нее на уме. Когда смех
затих, я остановился. Мальчишки еще не скрылись из глаз, они еще удирали со
всех ног, а я уже сделал полный поворот и лег на обратный курс. Со стороны,
верно, нельзя было глядеть без смеха, когда я, делая свои пять узлов вдоль
тропинки, вдруг, как дурак, развернулся - и обратно. Только на этот раз
никто не засмеялся, и мне уже совсем стало не по себе. Лишь одна старуха
издала нечто вроде молитвенного стона, словно какая-нибудь сектантка в
часовне во время проповеди.
- Отродясь еще не видал таких дураков, как ваши канаки, - сказал я Юме,
посматривая в окно на тех, кто продолжал глазеть на мой дом.
- Не знай ничего, - отвечала Юма этак свысока, на что она была большая
мастерица,
И больше мы об этом не говорили, потому как Юма показала мне, что
ничего в этом нет особенного, нечего и внимание обращать, я мне даже стыдно
стало.
И так весь день от зари и до зари эти дурни - то их становилось
побольше, то поменьше - сидели у моего дома и по ту и по эту сторону ручья и
ждали невесть чего, может, огненного дождя, который упадет с неба и
испепелит меня вместе со всем моим добром. Но к вечеру, как истые
островитяне, они утомились от этого занятия, ушли и устроили пляски в одной
из больших овальных хижин, где часов до десяти вечера распевали песни и
хлопали в ладоши, а на следующий день словно бы и забыли о моем
существовании. И тут, казалось, разрази меня гром небесный, разверзнись
земля у меня под ногами, некому было бы полюбоваться этим зрелищем, некому
было бы и урок извлечь. Однако потом я заметил, что канаки все же не
упускали меня из поля своего зрения и продолжали украдкой следить за мной,
видимо, ожидая чего-то необычайного.
Эти первые дни я был сильно занят, разгружая товары и приводя в порядок
то, что оставил мне Вигорс. Принявшись за дело, я порядком расстроился, и
мне уже было не до островитян. Бен в прошлый рейс заходил сюда и сам все
проверил, а я знал, что на него можно положиться. Однако было ясно, что с
тех пор кто-то здесь похозяйничал. Я понял, что потерял по меньшей мере
полугодовое жалованье, не говоря уже о барышах, и готов был надавать себе
пинков в зад перед лицом всего поселка за то, что свалял такого дурака и
пьянствовал с этим Кейзом, вместо того чтобы сразу же приняться за дело и
проверить все товары.
Но, снявши голову, по волосам не плачут. Что пропало, то пропало.
Приходилось довольствоваться тем, что осталось, привести все это в порядок
так же, как и мои запасы - их-то я делал по собственному выбору, - и
потравить крыс и тараканов, чтобы в лавке у меня все было как положено.
Выставил я свои товары лучше нельзя, и на третье утро, когда я закурил
трубку и, стоя в дверях магазина, полюбовался на свою работу, а потом
поглядел вдаль на горы и на колеблемые ветром верхушки пальм (у, сколько там
было тонн копры!), и окинул взглядом весь утопавший в зелени поселок, и
заприметил кое-кого из местных щеголей, и прикинул в уме, сколько ярдов
пестрого ситца понадобится им для их юбочек и прочих одеяний, мне
подумалось, что я, как-никак, набрел на подходящее местечко, где сумею
сколотить деньжат и, вернувшись домой, открыть пивную. И вот - послушайте
только! - я сидел у себя на веранде, в одном из красивейших уголков земного
шара, под славным жарким солнышком, и прохладный ветерок веял с моря, бодря
и освежая не хуже купания, сидел и, словно слепец, ничего этого не замечал,
а все мечтал об Англии, которая, уж если на то пошло, довольно-таки
холодная, хмурая, сырая дыра, где даже света солнечного так мало, что без
лампы и читать-то нельзя, да о своей будущей пивной у перекрестка на широкой
проезжей дороге и видел перед собой вывеску на зеленом шесте.
Так было утром, но время шло, а ни одна душа не заглянула в мою лавку.
Зная обычаи туземцев других островов, я нашел это по меньшей мере странным.
В свое время кое-кто посмеивался над нашей фирмой с ее красивыми факториями
и над лавкой в селении Фалеза в особенности: вся копра со всего острова не
окупит ваших затрат и за пятьдесят лет - такие шли разговоры, но я считал,
что они далеко хватили. Однако вот уже перевалило за полдень, а покупателей
все нет как нет, и мне, признаться, стало не по себе, и часа в три я
отправился побродить. На лугу мне повстречался белый человек в сутане;
впрочем, я и по лицу сразу распознал в нем католического священника. С виду
это был довольно симпатичный, добродушный старикан, уже порядком седой и
такой грязный, что, кажется, заверни его в бумагу, он бы так на ней весь и
отпечатался.
- Добрый день, сэр, - сказал я ему.
Он словоохотливо ответил мне что-то на туземном наречии.
- Вы не говорите по-английски? - спросил я.
- Только по-французски, - сказал он.
- Жаль, - сказал я, - но, увы, это не по моей части.
Он попробовал все же объясниться со мной по-французски, но затем
вернулся к туземному языку, решив, что так, пожалуй, будет больше проку. Я
заметил, что он не просто так хочет со мной побалакать, а вроде бы пытается
мне кое-что рассказать. Я с интересом прислушался к нему и уловил имена
Эдемса, Кейза и Рэндолла; особенно часто повторялось имя Рэндолла и какое-то
слово, похожее на "отраву" или что-то в этом духе; кроме того, старик
настойчиво повторял еще одно туземное слово. Возвращаясь домой, я все
твердил его про себя.
- Что это значит, "фусси-окки"? - спросил я Юму, стараясь как можно
точнее выговорить это туземное слово.
- Сделать мертвым, - сказала она.
- Что за чертовщина! - сказал я. - Ты когда-нибудь слыхала о том, чтобы
Кейз отравил Джони Эдемса?
- Так это каждый, каждый знать, - - сказала Юма с оттенком презрения в
голосе. - Он дать ему белый порошок - скверный белый порошок. Кейз и сейчас
иметь такой порошок. Кейз угощать тебя джин, ты не пить.
Разговоры в таком духе я слышал почти на всех островах, и всегда-то в
них присутствовал белый порошок, отчего я совсем перестал им верить. Все же
я отправился к Рэндоллу - поглядеть, нельзя ли разведать чего-нибудь там, и
увидел Кейза; стоя на пороге, он чистил ружье.
- Хорошая тут охота? - спросил я.
- Первый сорт, - сказал он. - В зарослях полно птиц. Вот если бы еще
копры было не меньше, - добавил он, как показалось мне, не без задней мысли,
- но ничего не поделаешь.
Я видел, что в лавке у них Черный Джек обслуживает какого-то
покупателя.
- Но торговля у вас тем не менее идет, как я погляжу, - заметил я.
- Первый покупатель за последние три недели, - сказал Кейз.
- Толкуйте, быть того не может! - сказал я. - За три недели? Ну и ну!
- Если вы мне не верите, - воскликнул он как-то уж очень горячо, -
подите на склад, где мы держим копру, сами убедитесь! Он наполовину пуст,
будь я трижды проклят.
- Это ничего не доказывает, - сказал я. - Я же не знаю, может, вчера он
был и вовсе пуст.
- Что верно, то верно, - сказал он с усмешкой.
- Между прочим, - сказал я, - что за человек этот патер? Вроде
добродушный такой.
Тут Кейз громко расхохотался.
- Вот оно что! - сказал он. - Теперь я понимаю, что вас зацепило.
Галюше поймал вас на свою удочку.
Священника все в поселке звали отец Галоша, но Кейз всегда называл его
на французский манер - он и этим старался показать, что, дескать, Кейз не
чета другим.
- Да, я видел его, - сказал я, - и понял, что он не слишком высокого
мнения о вашем капитане Рэндолле.
- Нет, не слишком, - сказал Кейз. - А все из-за этой передряги с
беднягой Эдемсом. В тот день, когда он лежал на смертном одре, около него
был молодой Бэнком. Вы знаете Бэнкома?
Я сказал, что нет, не знаю.
- Он лекаришка! - усмехнулся Кейз. - Ну так вот, Банком вбил себе в
голову, что так как здесь нет других священников, если не считать канаков,
то мы должны пригласить отца Галюше, чтобы старик Эдемс мог исповедаться и
причаститься. Мне, конечно, как вы понимаете, было наплевать, но я сказал,
что, по-моему, надо прежде спросить самого Эдемса. Он все время нес какую-то
чепуху насчет того, что ему подмочили копру. "Послушай, - сказал я, - ты
серьезно болен, позвать к тебе Галошу?" Тут он приподнялся на локте.
"Давайте его сюда! - говорит. - Давайте сюда, не подыхать же мне, как
собаке!" Говорил он довольно разумно, хотя и кричал, точно был вне себя.
Короче, нам ничего другого не оставалось, как пойти и попросить Галюше
прийти. Ну, ясное дело, он всегда готов, не успели мы слова молвить, как он
уже натянул на себя свою грязную сутану. Но мы-то все это сделали, не
посоветовавшись с папашей Рэндоллом. А папаша у нас самый что ни на есть
строгий баптист и никаких патеров не признает начисто. Так он возьми и запри
дверь. Тогда Банком сказал ему, что он фанатик и изувер, и я думал, что его
хватит удар. "Фанатик! - как заорет он. - Я фанатик? Почему я должен
выслушивать такое от этого наглеца?" И бросился на Бэнкома, а мне пришлось
их разнимать, а тут еще этот Эдемс опять как полоумный понес какую-то
околесицу про копру. Ну, прямо как в театре, и я думал, что просто помру со
смеху, как вдруг Эдемс ни с того ни с сего садится на постели, прижимает
руки к груди, и его начинает корчить. Да, он тяжело умирал, очень тяжело,
наш Джон Эдемс, - сказал Кейз, и лицо у него вдруг стало хмурое.
- А патер что? - спросил я.
- Патер? - повторил Кейз. - Ну, патер дубасил что было мочи в дверь,
хотел ее выломать, сзывал туземцев на подмогу и вопил, что там, дескать, за
этой дверью, душа, которую он должен спасти. В общем, молол всякий вздор.
Ужас как бесновался, совсем не в себе был наш отец Галоша. А еще бы! Джонни
отдал концы и ускользнул у него прямо из-под рук - он так ничего и не успел
над ним проделать. Вскоре после этой истории папаша Рэндолл услыхал, что
патер читает молитвы на могиле Джонни. Наш папаша был сильно под хмельком,
схватил дубинку и махнул прямо на погост: видит, Галюше стоит на коленях, а
вокруг туземцы глазеют на него, разинув рты. Казалось бы, папаше ни до чего,
кроме как до выпивки, дела нет, однако он там с патером так схлестнулся, что
они два часа честили друг друга на все корки, и лишь только Галюше делал
попытку опуститься на колени, папаша бросался на него с дубинкой. Сколько
живу на этом острове, никогда не видел ничего забавнее. Кончилось дело тем,
что капитана Рэндолла хватил не то удар, не то припадок, и патер вышел-таки
из этой схватки победителем. Однако он был зол как черт и пожаловался
местным вождям на то, что тут, дескать, совершено оскорбление действием, как
он выразился. Толку ему от этого было мало, потому как здесь все вожди -
протестанты, да и он уже успел им порядком надоесть из-за барабана для
школы, и они были рады случаю посчитаться с ним. С тех пор он клянется и
божится, что старик Рэндолл отравил Эдемса или так или иначе его прикончил,
и при встречах они щерятся друг на друга, как два бабуина.
Все это Кейз выбалтывал мне этак просто и легко, будто самую развеселую
историю, но когда теперь, после стольких лет, я вспоминаю об этом, его
болтовня представляется мне довольно мерзкой. Впрочем, Кейз никогда и не
старался казаться добряком. Он держался дружелюбно и вроде как с открытой
душой, но показывал себя настоящим мужчиной и не только по внешности, но и
по характеру. Словом, правду сказать, его рассказ поставил меня в тупик.
Вернувшись домой, я спросил Юму, может, она "попи", то есть
по-туземному католичка?
- Э ле аи! - сказала Юма. Она всякий раз, когда хотела сказать "нет,
нет", говорила это на своем языке, и оно и вправду звучало сильнее. - "Попи"
плохие, - добавила она.
Тогда я стал расспрашивать ее об Эдемсе и патере, и она по-своему
пересказала мне почти все то же слово в слово. Короче, я не узнал почти
ничего нового и, в общем, склонен был считать, что эта распря у них
получилась по части религии, а насчет яда - пустая болтовня.
На следующий день было воскресенье, и, понятно, никакой торговли. Юма
спросила меня поутру, не пойду ли я "помолиться", я сказал, что и не
подумаю, и она больше ничего не прибавила и тоже осталась дома. Я нашел, что
это очень странное поведение для женщины, да еще для туземки, особенно для
туземки, у которой появились новые наряды и, значит, есть чем похвалиться.
Ну что ж, меня это вполне устраивало, и я не больно-то над этим задумывался.
А вот что было уж совсем чудно - так это то, что я сам едва не попал в
церковь, а как, этого я ни в жизнь не забуду. Я вышел немного пройтись и
услышал пение гимна. Ну, вы, верно, знаете, как это бывает: если услышишь,
что где-то поют, тебя туда так и потянет, и вскоре я очутился возле церкви.
Это было длинное низкое сооружение из кораллового туфа, закругленное на
концах наподобие вельбота, с дырами вместо окон и дырами побольше вместо
дверей, крытое на туземный манер. Я заглянул в окно и до того поразился -
ведь на тех островах, где мне довелось побывать, все происходило совсем
иначе, - что застыл у этого окна и все смотрел и смотрел. Паства сидела на
полу на циновках - женщины отдельно от мужчин; все были разодеты в пух и
прах: женщины в платьях и шляпках, мужчины в белых рубашках и пиджаках.
Пение гимна закончилось; пастор, здоровенный канак, стоял на кафедре и
надрывался вовсю: читал проповедь и при этом так потрясал кулаками, так
напрягал свои голосовые связки, так лез из кожи вон, втолковывая что-то
своей пастве, что я понял: этот малый - в своем деле мастак. И вот,
представьте, он вдруг бросает взгляд в мою сторону, видит меня и, хотите
верьте, хотите нет, чуть не летит кувырком с кафедры; глаза у него
прямо-таки лезут на лоб, а рука словно сама собой подымается, и он тычет в
меня пальцем, и на этом проповедь приходит к концу.
Не очень-то приятно сознаваться в таких вещах, но я удрал, и, случись
со мной такое еще раз, удрал бы снова. Когда я увидел, как этот канак
лопотал, лопотал что-то и вдруг, заметив меня, едва не свалился с кафедры, у
меня поджилки затряслись. Я пошел прямо домой, больше никуда не выходил и
обо всем молчал. Вы скажете, что надо бы мне было поделиться с Юмой, но
такие вещи против моих правил. И вы, верно, скажете еще, что я мог бы пойти
посоветоваться с Кейзом, но, по правде, мне было просто стыдно. Думалось,
каждый рассмеется мне в лицо. Поэтому я помалкивал и только все думал и
думал. И чем больше я думал, тем меньше мне все это нравилось.
В понедельник к вечеру я уже знал твердо: на меня наложено табу. Кто
это поверит, чтобы в поселке открылась новая лавка и за два дня ни один
туземец и ни одна туземка не зашли в нее хотя бы поглазеть на товары!
- Юма, - сказал я, - похоже, на меня наложили табу.
- Я думай так, - сказала она.
Я хотел было расспросить ее еще кое о чем, но негоже вбивать туземцам в
голову, что кто-то может ждать от них совета, и я пошел к Кейзу. Уже
смерклось, и он, как обычно, сидел один на своем крылечке и курил.
- Кейз, - сказал я, - странные творятся дела. На меня наложили табу.
- Вздор! - сказал Кейз. - Этого на наших островах не водится.
- Ну, как знать, - сказал я. - Это случалось на тех островах, где мне
довелось побывать. Уж мне-то эти штуки знакомы, и говорю вам точно: на меня
наложили табу.
- Да ну? - сказал он. - А что вы такого сделали?
- Вот это-то я и хотел бы знать, - сказал я.
- Да нет, не может того быть, - сказал Кейз. - Не верю. Но так или
иначе, чтобы облегчить вашу душу, я пойду и узнаю все точно. А вы
валяйте-ка, поговорите пока что с папашей.
- Нет, спасибо, - сказал я. - Лучше уж я останусь здесь, на веранде.
Больно у вас там душно.
- Что ж, я могу позвать папашу сюда, - сказал он.
- Нет, приятель, - сказал я, - не стоит. Правду сказать, меня к мистеру
Рэндоллу как-то не тянет.
Кейз рассмеялся, вынес из лавки фонарь и направился в поселок. Он
возвратился примерно через четверть часа, и вид у него был совсем хмурый.
- Подумать только, - сказал он, с грохотом ставя фонарь на ступеньки
веранды. - Вот уж никогда бы не поверил. Просто непостижимо, до каких
пределов может дойти наглость этих канаков! Они, как видно, утратили всякое
уважение к белым. Нам бы сюда хороший военный корабль - предпочтительно
немецкий. Те-то знают, как приводить в чувство туземцев.
- Так, значит, на меня все-таки наложили табу? - воскликнул я.
- Да, похоже, что так, - сказал он. - Возмутительно, в жизни своей
такого не слыхал. Но я буду стоять за вас грудью, Уилтшир, как полагается
мужчине. Приходите сюда завтра часиков в девять, и мы обсудим все это дело с
ихними вождями. Они меня побаиваются, во всяком случае, побаивались раньше.
Теперь они, правда, так стали задирать нос, что просто не знаешь, что и
думать. Понимаете, Уилтшир: я не считаю, что это ваша личная ссора с
туземцами. - Тут он заговорил очень торжественно. - Я рассматриваю это как
нашу общую ссору с туземцами, я считаю, что это подрывает престиж Белого
Человека, и буду грудью стоять за вас, что бы ни случилось. Вот вам в этом
моя рука.
- А что всему этому причиной, докопались вы или нет? - спросил я.
- Пока еще нет, - сказал Кейз. - Но завтра мы их припрем к стене.
Его решительный тон пришелся мне по душе, а еще больше понравился мне
его суровый и энергичный вид, когда на следующий день мы встретились, чтобы
отправиться к вождям. Те ожидали нас в одной из больших круглых хижин, в
которой именно, мы поняли сразу, так как вокруг нее толпилась по меньшей
мере сотня мужчин, женщин и ребятишек. Кое-кто из мужчин задержался здесь по
дороге на работу, и бедра их опоясывали гирлянды зеленых листьев, что издали
напомнило мне празднование первого мая у меня на родине. Когда нас увидели,
толпа расступилась и сразу же загудела сердито и глухо.
Нас поджидали пятеро вождей: четверо из них были молодые, статные
мужчины, пятый - сморщенный старикашка. Они сидели на циновках, одетые в
белые юбки и курточки. Сидели на циновках и обмахивались веерами, как
благородные дамы. У двоих - у тех, что помоложе, - я заметил католические
ладанки, что заставило меня малость призадуматься. Место для нас уже было
приготовлено: ближе к выходу, прямо напротив сих величественных вельмож, на
пол были брошены циновки. Середина помещения оставалась пуста, а толпа за
нашей спиной колыхалась и ворчала. Туземцы отпихивали друг друга, вытягивая
шею, старались заглянуть внутрь, и на чистом, галечном полу перед нами
плясали их тени. Возбуждение толпы невольно передалось мне, но вожди
держались спокойно и вежливо, и это убеждало меня, что опасаться нечего, -
особенно после того, как один из них заговорил и эдак негромко, не спеша,
произнес пространную речь, причем то показывал на Кейза, то на меня, а время
от времени постукивал костяшками пальцев по циновке. Одно было ясно: ни один
из вождей не был настроен враждебно.
- Что он сказал? - спросил я Кейза, когда этот оратор умолк.
- Да просто, что они очень рады познакомиться с вами. Поняли из моих
слов, что у вас имеются кое-какие претензии, и вы можете их выкладывать, а
они постараются все уладить.
- Только и всего? Много же он потратил своего драгоценного времени на
то, чтобы это выговорить, - заметил я.
- Ну, там были еще "бонжуры" и всякие комплименты, - сказал Кейз. - Вы
же знаете этих канаков.
- Так пусть они не ждут слишком больших "бонжуров" от меня, - сказал я.
- Растолкуйте им, кто я такой. Я белый, британский подданный и такой же
важный человек у себя на родине, как они здесь. Я прибыл сюда с добрыми
намерениями, принес им цивилизацию, и вот, не успел я открыть торговлю, как
они взяли и объявили мне табу. И теперь никто не смеет подойти к моему дому!
Объясните им, что я не собираюсь нарушать их порядков, и если им просто
хочется получить от меня подарок, пожалуйста, я готов, только пусть все
будет по совести. Скажите им, что я не осуждаю человека, когда он старается
извлечь какую-то выгоду для себя, так как это в натуре людей, но если они
думают, что могут навязать мне свои туземные обычаи, то пусть не надеются. И
скажите им коротко и ясно, что я, как белый человек и британский подданный,
требую, чтобы они объяснили, что все это значит.
Так я сказал. Я знал, как нужно вести себя с канаками: стоит поговорить
с ними честно и в открытую, и они, надо отдать им справедливость, всегда
пойдут на уступки. Необходимо втолковать им только одно: они не настоящие,
полноправные правители, и у них нет настоящих порядков и законов, а если бы
даже они и были, то смешно навязывать их белому человеку. Это же дико, чтобы
мы проделали весь этот путь сюда и не могли иметь здесь то, чего хотим! При
одной мысли об этом меня такая злость разбирала, что я позволил себе
прибегнуть к довольно крепким выражениям.
Затем Кейз перевел мою речь или, скажем, сделал вид, что перевел ее, и
первый вождь стал держать ответ, а за ним - второй, а за вторым - третий, и
все они говорили одинаково - спокойно и учтиво, но вместе с тем и не без
достоинства. Один раз Кейзу был задан вопрос, Кейз ответил на него, и тотчас
все - как вожди, так и народ - громко расхохотались и поглядели на меня.
Затем сморщенный старикашка и высокий молодой вождь, который говорил первым,
подвергли Кейза прямо-таки перекрестному допросу. Он, как я понял, временами
делал попытку отругиваться, но они вгрызались в него, словно овчарки. Пот
ручьями струился по его лицу, и зрелище это было не из приятных, а при
некоторых его ответах толпа начинала гудеть и роптать, и слышать это было
еще того хуже. Обидно, что я не понимал туземного языка, ведь они (теперь-то
я в этом уверен) расспрашивали Кейза про мою женитьбу, и ему, чтобы
выгородить себя, приходилось нелегко. Впрочем, бог с ним, с Кейзом; с такой
головой, как у него, он вполне мог бы заправлять парламентом.
- Ну, все, что ли, наконец? - спросил я, когда наступило молчание.
- Пошли отсюда, - сказал Кейз, утирая лоб. - Я расскажу вам все по
дороге.
- Значит, они не намерены снять табу? - вскричал я.
- Тут происходит что-то странное, - сказал он. - Говорю вам, расскажу
все дорогой. Давайте уйдем отсюда подобру-поздорову.
- Но я не желаю уступать им! - вскричал я. - Не на такого напали! Не
думайте, что я удеру, поджав хвост, от этой шайки канаков.
- Для вас это было бы лучше, - сказал Кейз.
Он как-то многозначительно поглядел на меня, пятеро вождей поглядели на
меня учтиво, но вроде настороженно, а в толпе все вытягивали шеи и напирали
друг на друга, чтобы увидеть меня. Тут мне припомнилось, как канаки
сторожили мой дом и как пастор чуть не свалился с кафедры при одном моем
появлении, и от всего этого мне так стало не по себе, что я встал и
последовал за Кейзом. Толпа снова расступилась, чтобы нас пропустить, но на
этот раз отпрянула дальше, а ребятишки с воплем бросились от нас со всех
ног, и мы с Кейзом прошли мимо этих туземцев, как сквозь строй, а они стояли
и молча глазели на нас.
- Ну, теперь выкладывайте, - сказал я, - что все это значит?
- Правду сказать, я и сам в толк не возьму. Они почему-то восстановлены
против вас, - сказал Кейз.
- Наложить на человека табу только потому, что он пришелся им не по
нраву! - воскликнул я. - Сроду такого не слыхал!
- Нет, тут дело, понимаете ли, обстоит хуже, - сказал Кейз. - На вас не
накладывали табу - я ведь говорил вам, что этого не может быть. Просто
канаки не хотят общаться с вами, Уилтшир, вот и все.
- Не хотят общаться со мной? Как это понять? Почему они не хотят
общаться со мной? - закричал я.
Кейз колебался.
- По-видимому, они чем-то напуганы, - сказал он, понизив голос.
Я остановился как вкопанный.
- Напуганы? Напуганы? - повторил я. - Никак вы тоже спятили, Кейз? С
чего бы это они могли вдруг напугаться?
- Мне самому хотелось бы это знать, - отвечал Кейз, покачивая головой.
- Должно быть, опять какое-нибудь их дурацкое суеверие. Вот с чем я здесь
никак не могу освоиться, - сказал он. - Это напоминает мне историю с
Вигорсом.
- Как это прикажете понимать? Потрудитесь, пожалуйста, объясниться, -
сказал я.
- Ну, вы же знаете, Вигорс сбежал отсюда, бросив все, как есть, -
сказал Кейз. - Тоже из-за какого-то их идиотского суеверия. В чем там было
дело, я так и не дознался. Но, в общем, под конец с ним стало твориться
что-то неладное.
- А мне рассказывали совсем не так, - сказал я, - и не вижу причины
молчать об этом. Мне рассказывали, что он сбежал отсюда из-за вас.
- Что ж, возможно, ему было неловко признаться, как все было на самом
деле, - сказал Кейз. - Верно, понимал, до чего это глупо. И я действительно
помог ему убраться отсюда. "Как бы ты поступил на моем месте, старина?" -
спрашивает он меня. "Смотал бы удочки, - говорю я, - и ни минуты не стал бы
раздумывать". У меня как камень с души свалился, когда я увидел, что он
собирается в дорогу. Не в моем обычае поворачиваться спиной к товарищу, если
он попал в беду, но в поселке такое пошло твориться, что еще неизвестно
было, чем все это кончится. Я свалял дурака, что так возился с этим
Вигорсом. Сегодня мне это припомнили. Не слышали вы разве, как Маэа - ну,
этот молодой вождь, высоченный такой, - все выкрикивал: "Вика"? Это они его
поминали. Должно быть, все еще никак не могут успокоиться.
- Ну, ладно, - сказал я, - но чем же они недовольны теперь? Чего,
собственно, они боятся, не понимаю. Что это за суеверие?
- Да откуда же я могу знать! - сказал Кейз. - Это и мне самому
неведомо.
- Вы могли бы у них спросить, по-моему, - сказал я.
- Я спросил, - сказал он. - Но вы тоже могли бы заметить, вы же не
слепой, что они не отвечали, а сами задавали вопросы. Я сделал все, на что
мог рискнуть ради своего брата-европейца, но если меня начинают крепко
прижимать, тут уж прежде приходится думать о, собственной шкуре. Моя беда в
том, что я слишком добросердечен. И позвольте мне вам заметить, что вы
избрали довольно странный способ выражать свою благодарность человеку,
который из-за вас ввязался в такую скверную историю.
- А я вот что думаю, - сказал я. - Вы сваляли дурака, связавшись с
Вигорсом. Одно утешение, что вы не спешили слишком-то связаться со мной. Я
что-то не заметил, чтобы вы хоть раз переступили порог моего дома.
Выкладывайте напрямик: вам кое-что было уже известно заранее?
- Да, я действительно у вас не был, - сказал он. - Это моя оплошность,
и я очень об этом сожалею, Уилтшир. Но что касается моих посещений в
дальнейшем, тут я буду с вами совершенно откровенен.
- Вы хотите сказать, что никаких посещений не будет? - спросил я.
- Мне очень неприятно, старина, но получается примерно так, - сказал
Кейз.
- Короче говоря, боитесь? - сказал я.
- Короче говоря, боюсь, - сказал он.
- А на мне по-прежнему ни за что ни про что будет табу? - сказал я.
- Да говорят же вам, что нет на вас никакого табу, - сказал он. -
Канаки не хотят иметь с вами дело - вот и все. А кто может их заставить? Мы,
торговцы, вообще ведем себя довольно нагло, должен признаться. Мы заставляем
этих несчастных канаков переделывать на наш лад их законы, нарушать их табу
и все прочее, лишь бы это было нам удобно. Но ведь не считаете же вы, что
можно издать закон, который принуждал бы людей покупать у вас товары, хотят
они этого или не хотят. У вас же не хватит нахальства утверждать, что так
должно быть. А если бы и хватило, так было бы крайне странно обращаться с
этим ко мне. Мне приходится напомнить вам, Уилтшир, что я и сам приехал сюда
торговать.
- А я на вашем месте не стал бы так много говорить о нахальстве, -
сказал я. - Насколько я понимаю, дело обстоит так: никто здесь не хочет
вести дела со мной, и все готовы вести дела с вами. Значит, вы заберете у
них всю копру, а я могу проваливать к дьяволу, убираться на все четыре
стороны. К тому же я не знаю ихнего языка. Вы здесь единственный человек,
который говорит по-английски, и могли бы мне помочь, однако у вас хватает
нахальства довольно ясно намекать мне, что жизнь моя в опасности, а почему,
это вам, дескать, неизвестно, вот и весь разговор.
- Да, так оно и есть, - сказал он. - Я не знаю, в чем тут дело, хотя
очень хотел бы знать.
- Ну, а раз не знаете, то поворачиваетесь ко мне спиной и плевать вам
на меня! Так, что ли? - сказал я.
- Если вам приятно изображать это в таком неприглядном свете, воля
ваша, - сказал он. - Я бы судил по-другому. Я честно говорю вам, что намерен
держаться от вас в стороне, так как иначе и мне несдобровать.
- Что же, - сказал я. - Вы белый человек что надо!
- Вы рассержены, это понятно, - сказал он. - Я бы тоже рассердился на
вашем месте. Вас можно извинить.
- Ладно, - сказал я, - ступайте, извиняйте кого-нибудь другого. Вам
туда, а мне сюда.
На этом мы расстались, и я, злой как черт, возвратился домой и увидел,
что Юма, словно ребенок, примеряет на себя различные товары из лавки.
- Эй, - сказал я, - брось дурить! Чего ты тут натворила, мало у меня и
без того хлопот! Разве я не велел тебе приготовить обед?
Тут я, помнится, добавил еще два-три довольно крепких словечка, которых
она, по моему мнению, заслуживала. Юма тотчас вскочила и вытянулась в
струнку, словно вестовой перед офицером; она, надо сказать, была неплохо
вымуштрована и умела оказывать уважение европейцам.
- А теперь слушай, - сказал я. - Ты здешняя и должна понимать, что тут
такое творится. Почему я стал для них табу? А если я не табу, почему все
меня боятся?
Она стояла и смотрела на меня своими большущими, как блюдца, глазами.
- А ты не знай? - спросила она, наконец, тихо-тихо.
- Нет, - сказал я. - Откуда же мне знать, как по-твоему? В наших краях
такого не вытворяют.
- Эзе ничего тебе не сказать? - спросила она снова.
(Эзе - так местные жители именовали Кейза. Это значит чужой, чужак или
отличный от других, и так же называется еще местный сорт яблока; но,
пожалуй, скорее всего канаки просто переиначили так его имя на свой лад.)
- Почти ничего, - сказал я.
- Буль проклят Эзе! - выкрикнула она.
Вам, небось, покажется смешной такая брань в устах канакской девушки.
Но только это было не смешно. Да это и не брань была; в Юме ведь не злоба
говорила, нет, это было кое-что посерьезнее. Она не просто бранилась, а
проклинала. Она выкрикнула проклятие, стоя прямо, высоко подняв голову.
Честно признаться, ни раньше, ни потом не видел я у женщины такого выражения
лица, такой осанки, и это меня просто ошеломило. А она сделала что-то вроде
реверанса, но этак горделиво, с достоинством, и развела руками.
- Мой стыд, - сказала она. - Я думала, ты знает. Эзе сказала, ты все
знает; сказал - тебе все одно, ты меня так сильно любить, сказал. Табу на
мне, - добавила она и приложила руку к груди - точь-в-точь, как в нашу
первую брачную ночь. - А теперь я уходи, и мой табу уходи со мной. А тебе
все принести много копры. Тебе копра нужен больше, я знай. Тофа, алия! -
сказала она на своем языке. - Прощай, вождь!
- Постой! - вскричал я. - Куда ты! Она искоса поглядела на меня и
улыбнулась.
- Разве ты не понимает, ты получит копру, - сказала она мне так, словно
ублажала ребенка конфеткой.
- Юма, - сказал я, - образумься. Я ничего не знал, это верно, и Кейз,
видно, здорово провел нас обоих. Но теперь я знаю, и мне все равно, потому,
что я очень тебя люблю. Не надо никуда уходить, не надо покидать меня, я
буду горевать.
- Нет, ты меня не любит! - воскликнула она. - Ты сказал мне нехороший
слова! - И тут она забилась в самый угол и, рыдая, упала на пол.
Я не больно-то учен, но кое-что повидал на своем веку и понял, что
самое скверное теперь уже позади. Однако она все лежала на полу, лицом к
стене, ко мне спиной, и рыдала, как дитя, так что даже ноги у нее
вздрагивали. Дивное дело, как женские слезы действуют на мужчину, когда он
влюблен! А уж если говорить без обиняков, пусть она дикарка и всякое такое,
но я был влюблен а нее или вроде того. Я хотел взять ее за руку - не тут-то
было.
- Юма, ну чего ты, - сказал я, - это же глупо. Я хочу, чтобы ты
осталась со мной, мне очень нужна моя маленькая женушка, я говорю тебе
истинную правду,
- Ты не говорит мне правду, - рыдала она.
- Ну хорошо, - сказал я, - Подожду, пока у тебя это пройдет. - Я
опустился на пол рядом с ней и принялся гладить ее по голове. Сначала она
отстранялась от моей руки, затем вроде как перестала обращать на меня
внимание. Рыдания начали мало-помалу затихать. Наконец она обернулась ко
мне.
- Ты мне правду говорит? Ты хочет меня оставаться? - спросила она.
- Юма, - сказал я, - ты мне дороже всей копры, какую только можно
собрать на всех этих островах.
Это было довольно сильно сказано, и вот что удивительно - я ведь и
вправду так чувствовал.
Тут она обхватила руками мою шею, прильнула ко мне н прижалась щекой к
щеке, что у этих островитян заменяет поцелуй. Лицо мое стало мокрым от ее
слез, и сердце во мне перевернулось. Никогда еще никто не был мне так мил,
как эта маленькая темнокожая девчонка. Многое здесь соединилось, чтобы так
подействовать на меня, что я потерял голову. Юма была хороша, так хороша,
что дух захватывало; и она была моим единственным другом на этом странном
чужом острове, и я был пристыжен тем, что так грубо разговаривал с ней; она
была женщина, и моя жена, и вместе с тем почти дитя, и я ее обидел, и мне
было очень ее жаль, и на губах у меня было солоно от ее слез. И я забыл про
Кейза, и про туземцев, и про то, что от меня все скрыли, - вернее, я гнал от
себя эти мысли. Я забыл, что мне не видать никакой копры, и я останусь без
средств к существованию; я забыл о своих хозяевах и о том, какую скверную
услугу оказываю им, жертвуя делом ради своей прихоти; я забыл даже, что Юма,
в сущности, никакая мне не жена, а просто обманутая, обольщенная девушка и
притом обманутая довольно гнусным способом. Но не будем забегать вперед.
Расскажу все по порядку.
Уже совсем смеркалось, когда мы, наконец, вспомнили про обед. Огонь
давно потух, и очаг стоял холодный, как могила. Мы снова развели огонь и
приготовили каждый по блюду, оба мы старались помочь друг другу, и оба друг
другу мешали; в общем, устроили из этого игру, словно ребятишки.
На Юму я прямо не мог наглядеться и за обедом усадил мою маладтку к
себе на колени, крепко обняв ее рукой, а уж с едой управлялся одной рукой,
как мог. Да это бы полбеды, а вот хуже поварихи, чем Юма, господь бог,
думается мне, еще не сотворил на земле. Стоило ей приняться за стряпню, и от
ее блюд стошнило бы любую порядочную лошадь; однако в тот вечер я съел все,
что она настряпала, и не припомню, чтобы когда-нибудь еще ел с таким
аппетитом.
Я не разыгрывал комедии перед ней и не обманывал себя. Мне было ясно,
что я по уши влюблен в нее; захоти она меня одурачить, и легко могла бы это
сделать. Видно, она поняла, что я ей друг, потому что тут у нее развязался
язык. И, пока я, как дурак, ел ее стряпню, Юма, сидя у меня на коленях и
поедая то, что приготовил я, многое, многое поведала мне о себе, и о своей
матери, и о Кейзе. Пересказывать все это было бы слишком скучно и составило
бы целую книгу на туземном языке, но в двух словах я должен упомянуть об
этом и еще об одном обстоятельстве, касающемся лично меня, которое, как вы
вскоре убедитесь, сыграло немаловажную роль в моей судьбе.
Юма родилась на одном из экваториальных островов. В здешние места она
попала два-три года назад - ее мать взял себе в жены какой-то белый; он
привез их сюда и вскоре умер. А в Фалезе они жили всего первый год. До этого
им пришлось немало поколесить по островам, следуя повсюду за белым, который
был из тех, кого называют "перекати-поле"; такие люди ищут легкого
заработка, и потому им не сидится на месте. Они вечно толкуют о неведомых
странах, - где золотой дождь падает с неба, а ведь известно, что если начать
гоняться за легким заработком, то так оно и пойдет до конца жизни. Поесть,
попить да поиграть в кегли - на это им обычно всегда хватает, никто еще не
слыхал, чтобы хоть один из таких субъектов погиб голодной смертью, и мало
кто видел их в трезвом состоянии; в общем-то не жизнь, а карусель. Но так
или, иначе этот проходимец таскал свою жену и ее дочь с собой повсюду,
однако все больше по тем островам, которые не лежат на главных торговых
путях, - словом, норовил попасть туда, где не было полиции и где, как ему,
верно, казалось, мог подвернуться легкий заработок. У меня нашлось бы что
сказать об этом типе, но вместе с тем он уберег Юму от Апии и Папиэте и
других шикарных городов, и я был этому рад. Наконец он обосновался в
Фале-Алии, открыл какую-то торговлишку - одному богу известно как! - очень
быстро, по своему обычаю, спустил все до нитки и умер, не оставив семье ни
гроша - один только клочок земли в Фалезе, который он получил от кого-то в
уплату за старый долг. Это-то и заставило мать и дочь перебраться сюда. А
Кейз, видимо, всячески им в этом содействовал и даже помогал строить дом. Он
был очень добр к ним в те дни и давал Юме кое-что из своей лавки, короче,
всякому ясно, что он имел на нее виды с самого начала. Но только они
устроились в новом доме, как вдруг появился молодой туземец и пожелал взять
Юму в жены. Туземец этот был даже какой-то маленький вождь и к тому же
обладатель прекрасных циновок; он умел петь старинные песни своего племени и
был "очень прекрасный", сказала Юма. Словом, куда ни кинь, а это была
блестящая партия для нищей девчонки, заброшенной на чужбину.
Выслушав это сообщение, я чуть не задохнулся от ревности.
- Так ты, что ж, готова была выйти за него замуж? - вскричал я.
- Моя, да, - сказала она. - Я очень хотел!
- Так, так, - сказал я. - Ну, а если бы потом явился я?
- Теперь я больше люблю тебя, - сказала она. - А выходи я замуж за
Айони, я ему - верная жена. Я не простой канака. Я - хороший девушка!
Ну что ж, раз так, значит, так, ничего не поделаешь, хотя можете
поверить, что ее рассказ доставил мне мало удовольствия. А то, что Юма
сообщила дальше, - так и подавно. Потому как этот предполагаемый брак и был,
похоже, причиной всех бед. До этого на Юму и на ее мать хотя и смотрели
малость свысока, как на чужаков, без роду, без племени, однако никто их не
обижал, и даже, когда появился Айони, поначалу как будто ничего особенного
не произошло. А затем, ни с того ни с сего, примерно за полгода до моего
приезда сюда, Айони вдруг исчез неведомо куда, и с этого дня с Юмой и с ее
матерью никто не захотел знаться. Ни единая душа ни разу не заглянула к ним
в дом, и при встречах никто с ними не разговаривал. Когда они приходили в
часовню, остальные женщины оттаскивали свои циновки подальше от них, и они
всегда оставались в стороне. Это было самое настоящее отлучение, вроде того,
как бывало в средние века. А отчего это и зачем - поди догадайся. Это было
какое-то "тала пепело", сказала Юма, ложь какая-то, какая-то клевета.
Девушки, которые прежде завидовали ей и ревновали к ней Айони, теперь
насмехались над ней, потому что он ее бросил, и при встречах где-нибудь в
лесу, когда кругом не было ни души, дразнили ее, кричали, что никто теперь
на ней не женится.
- "Нет такого мужчины - брать тебя в жены", кричали они, - рассказывала
Юма. - "Очень боятся".
Только один человек и бывал в их доме после того, как все от них
отвернулись. Один только Кейз, да и он делал это украдкой и заглядывал к ним
все больше, когда стемнеет. Мало-помалу он открыл свои карты и стал делать
попытки сблизиться с Юмой. Я еще насчет этого Айони не успокоился, и когда
зашла речь о Кейзе в той же роли, не стерпел и сказал с издевкой и довольно
грубо.
- Ах, вот как! - сказал я. - И ты, конечно, решила, что Кейз тоже
"очень прекрасный" и ты тоже "очень хотел"?
- Ты глупо говорит, - ответила Юма. - Белый человек приходит сюда,
берет меня в жены, все равно как белую женщину, а я беру его мужем, - все
равно белый или канака. Если он не по-хорошему берет и уедет, а жена
оставляет, значит, он вор, пустое сердце, не умеет любить! Вот пришел ты,
взял меня в жены. Твой сердце - большой, тебе не стыдно, что жена -
островитянка. За это я тебя люблю так сильный. Я горда.
Не припомню, чтобы мне еще когда-нибудь было так тошно на душе. Я
положил вилку и снял с колен свою "островитянку". Мне вдруг стало невмоготу.
И кусок не шел в горло. Я встал и принялся расхаживать из угла в угол, а Юма
следила за мной глазами. Она, понятное дело, встревожилась, ну а я, мало
сказать, что был встревожен. Мне так хотелось очистить свою совесть,
открыться ей во всем, но не хватило духу.
И тут внезапно со стороны моря до нас долетело пение; оно сразу
зазвучало отчетливо и близко, как только, судно обогнуло мыс. Юма подбежала
к окну и крикнула, что это "миси" объезжает побережье. "Подумать только, я,
кажется, радуюсь приезду миссионера" - промелькнуло у меня в голове; но хоть
и странно, а это было так.
- Юма, - сказал я. - Сиди здесь и носа из дома не высовывай, пока я не
вернусь.
МИССИОНЕР
Когда я вышел на веранду, судно миссионера уже входило в устье реки.
Это был длинный вельбот, выкрашенный в белую краску; на юте был натянут
тент, а за штурвалом стоял пастор-туземец. Дюжина пар весел с плеском
погружалась в воду в лад песне, а миссионер весь в белом - поглядели бы вы
на него - сидел под тентом и читал книгу. И смотреть на них и слушать пение
было приятно. Нет более отрадного зрелища на островах, чем миссионерское
судно с хорошей командой и хорошей песней. Я с минуту не без зависти глядел
на них, а затем спустился к реке. ...
С противоположной стороны, туда же направлялся еще один человек, но он
бежал по берегу и поэтому опередил меня. Это был Кейз. Он явно хотел
помешать мне поговорить с миссионером, чтобы я не смог использовать того как
переводчика. Но мои мысли в эту минуту были о другом - о том, как зло
подшутил он надо мной, устраивая мою женитьбу, и о том, что сам он когда-то
покушался на Юму, и от этого при виде его вся кровь бросилась, мне в лицо.
- Пошел отсюда вон! Подлый обманщик, негодяй! - крикнул я.
- Что такое? - сказал он.
Я повторил все снова и прибавил еще два-три крепких ругательства.
- И если я еще раз поймаю тебя ближе чем за шесть саженей от моего
дома, берегись, я всажу пулю в твою поганую рожу.
- Вы можете так распоряжаться у себя дома, где у меня нет ни малейших
намерений появляться, как я вам уже сообщал, - сказал он. - А здесь
общественная территория.
- На этой территории у меня есть свои личные дела, - сказал я. - И я не
желаю, чтобы разные ищейки, вроде тебя, шныряли тут и принюхивались. Так что
предупреждаю: убирайся отсюда вон.
- И не подумаю, - сказал Кейз.
- Тогда я тебя заставлю, - сказал я.
- Ну, это мы еще посмотрим, - сказал он.
Он был довольно быстр и увертлив, но сильно уступал мне в росте и в
весе и вообще рядом со мной казался довольно тщедушным; к тому же я был так
разъярен, что мог бы, верно, гору своротить. Я хорошо врезал ему правой и
тут же левой, да так, что у него башка затрещала, и сшиб его с ног.
- Ну, хватит с тебя? - крикнул я.
Он совсем побелел, тупо уставился на меня и молчал, а кровь
расплывалась у него по лицу, как вино по скатерти.
- Ну что, хватит с тебя? - повторил я. - Отвечай и брось дурака валять,
не то я живо подыму тебя на ноги хорошим пинком в зад.
Тогда он сел и схватился руками за голову. Верно, у него кружилась
голова. Кровь закапала ему на полосатую куртку.
- Да, на этот раз хватит, - сказал он, встал и, пошатываясь, побрел
обратно.
Вельбот миссионера уже приближался. Я улыбнулся про себя, увидев, как
миссионер отложил книгу в сторону.
"По крайней мере будет знать, что имеет дело с мужчиной", - подумалось
мне.
Не первый год жил я на этих островах, а разговаривать с миссионером да
к тому же еще обращаться к нему с просьбой мне предстояло впервые.
Недолюбливаю я эту публику. Да и не один коммерсант их не жалует: они
смотрят на нас свысока и не скрывают этого. К тому же они почти все
наполовину оканачились и больше якшаются с туземцами, чем со своими
братьями-европейцами. На мне была чистая полосатая куртка, так как я,
отправляясь на встречу с вождями, понятное дело, должен был прилично
одеться, но при виде миссионера, который вышел из лодки, разряженный, как
для дипломатического приема, - в белом полотняном костюме, тропическом
шлеме, желтых ботинках и белой рубашке с галстуком, - мне захотелось
запустить в него камнем. Когда он подошел ближе, приглядываясь ко мне с
немалым любопытством (из-за моей драки с Кейзом, надо полагать), я заметил,
что у него такой вид, словно он при смерти. У него и в самом деле,
оказалось, была лихорадка, и он только-только оправился после приступа,
который скрутил его во время плавания.
- Насколько понимаю, вы мистер Тарлтон? - сказал я, так как уже слышал
его имя.
- А вы, по-видимому, новый представитель компании? - сказал он.
- Перво-наперво, признаюсь вам напрямик, что не люблю иметь дело с
миссионерами, - сказал я. - Считаю, что от вас и вам подобных один вред. Вы
забиваете туземцам головы всякими баснями, и они начинают мнить о себе
невесть что.
- Можете думать все, что вам заблагорассудится, - сказал он и поглядел
на меня не слишком-то ласково, - но я вовсе не обязан выслушивать ваши
мнения.
- Да вот получается так, что вам все-таки придется их выслушать, -
сказал я. - Я не миссионер и миссионеров недолюбливаю; я не канак и не
скажу, чтобы так уж очень об них пекся. Я самый обыкновенный торговец, самый
что ни на есть простой человек, простой европеец и британский подданный,
черт побери, человек низкого происхождения, и вы на меня, может быть,
плевать хотели. Надеюсь, я высказался ясно?
- Да, приятель, - сказал он. - Это более чем ясно, но не делает вам
чести. Протрезвившись, вы сами пожалеете о своих словах.
Он хотел пройти мимо, но я удержал его за руку. Канаки начинали
ворчать. Я понял, что им не понравился мой тон, ведь я разговаривал с этим
человеком без всякого стеснения, как стал бы, к примеру, говорить с вами.
- Теперь вы не сможете сказать, что я не говорил с вами напрямик, -
сказал я. - Значит, слушайте дальше. Я хочу просить вас сделать мне
одолжение, даже два одолжения, по правде говоря, и если вы пойдете мне
навстречу, я, может, после этого больше поверю в ваше так называемое
христианское добро.
Он помолчал. Затем улыбнулся.
- Странный вы человек, - сказал он.
- Такой уж, каким создал меня господь бог, - сказал я. - Не джентльмен
и джентльмена из себя не корчу.
- Ну, это еще будет видно, - сказал он. - Так чем же я могу быть вам
полезен, мистер?..
- Уилтшир, - сказал я, - хотя обычно меня кличут Уэлшер. Но
по-настоящему моя фамилия произносится Уилтшир - в тех случаях, когда на
островах находится человек, который в состоянии это выговорить. А чего я
хочу? Ну, начну с первой просьбы. По вашим понятиям, я то, что называется
грешник, а по моим - подлец, и вот я хочу, чтобы вы помогли мне искупить
подлость, которую я совершил по отношению к одной особе.
Он обернулся к своим гребцам и сказал им что-то на туземном языке.
- Теперь я к вашим услугам, - обратился он после этого ко мне, - но
лишь на то время, пока мои матросы будут обедать. Еще до наступления ночи мы
должны быть далеко отсюда. Мне пришлось задержаться в Папа-Малула, откуда я
отбыл только сегодня утром, а на завтрашний вечер у меня уже назначена
встреча в Фале-Алии.
Я молча повел его к себе в дом и, признаться, был доволен собой, потому
что люблю, когда человек умеет заставить себя уважать.
- Я огорчен, что мне пришлось быть свидетелем вашей драки, - сказал
миссионер.
- А это как раз относится к тому, о чем я собираюсь с вами потолковать,
- сказал я. - Но это уже одолжение номер два. Вот когда вы все узнаете,
может, уже и не так будете огорчаться.
Мы прошли прямо в дом через лавку, и я очень удивился, заметив, что Юма
прибрала посуду после обеда. Это совсем не входило в ее привычки, и я понял,
что так она хотела выразить свою признательность, и полюбил ее за это еще
сильнее. Она и мистер Тарлтон приветствовали друг друга, назвав по имени, и
он был с ней очень любезен. Впрочем, я не придал этому особого значения: у
миссионеров всегда найдется доброе словцо для канаков - это нами,
европейцами, они любят помыкать. К тому же мне сейчас было, правду сказать,
не до Тарлтона. Больно хотелось поскорее сделать, что задумал.
- Юма, - сказал я, - дай-ка сюда наше брачное свидетельство.
Она опешила.
- Давай, давай, - сказал я. - Мне-то ты можешь его доверить. Где оно у
тебя?
Оно, как всегда, было при ней. По-моему, она считала его чем-то вроде
пропуска в рай и потому держала под рукой, на случай смерти; верно, думала,
что без него провалится прямо в преисподнюю. Когда Юма в первый раз спрятала
его куда-то у меня на глазах, я не сумел уследить, куда именно; точно так же
и сейчас я не понял, откуда она его извлекла. Казалось, оно само прыгнуло ей
в руку, вроде как у этой Блаватской, про которую писали в газетах. Впрочем,
эти фокусы умеют проделывать все островитянки. Их, должно, обучают им
смолоду.
- Так вот, - сказал я, взяв у нее свидетельство. - Меня обвенчал с этой
девушкой Черный Джек, негр. Брачное свидетельство было написано Кейзом и,
смею вас заверить, это очень шикарный образчик литературы. А вскоре я
установил, что у здешнего народа какой-то зуб против моей жены, и, пока мы
вместе, никто не желает иметь дело со мной. Теперь я спрошу вас: как должен
поступить любой человек на моем месте, если он мужчина? Перво-наперво, он
вот что должен сделать, по-моему, - сказал я и, разорвав в мелкие клочки
наше брачное свидетельство, швырнул их на пол.
- Ау'э! (Увы!) - воскликнула Юма, всплеснув руками, но я схватил ее за
руку.
- А второе, что ему надлежит сделать, - сказал я, - если он - как я это
понимаю, да и вы, мистер Тарлтон, верно, тоже - имеет право называться
мужчиной, ему надлежит привести эту девушку к вам или к какому другому
миссионеру и сказать: "Мой брак с ней был заключен не как должно, но она,
черт побери, очень мне дорога, и теперь я хочу, чтобы все было сделано по
закону". Так что, валяйте, мистер Тарлтон. И, мне думается, будет лучше,
если вы совершите эту церемонию на туземном языке: тогда она доставит больше
удовольствия моей хозяюшке. - Так сказал я, сразу назвав Юму так, как
подобает мужчине называть свою жену.
В свидетели мы взяли двух гребцов с вельбота, и миссионер окрутил нас
тут же у меня на дому, причем прочел изрядное количество разных молитв -
хотя, может быть, и не так много, как читают другие, - а потом пожал нам
обоим руки.
- Мистер Уилтшир, - сказал он, окончив писать брачное свидетельство и
выпроводив гребцов, - я должен поблагодарить вас за огромную радость,
которую вы мне доставили. Не часто доводилось мне совершать брачный обряд с
таким приятным душевным волнением.
Это было здорово, сказано, что уж тут говорить. А он продолжал
разливаться еще и еще, и я готов был слушать, все, что у него имелось, про
запас, потому что мне это было, как мед. Но Юма во время всей нашей брачной
церемонии была чем-то обеспокоена и прервала пастора.
- На твоей рука ушиб. Почему? - спросила она меня.
- Пожалуй, лучше всего ответит тебе на этот вопрос башка твоего Кейза,
старуха, - сказал я.
Она прямо-таки подпрыгнула и завизжала от радости.
- Похоже, эту даму вам не очень-то удалось обратить в христианскую
веру, - сказал я мистеру Тарлтону.
- Нет, она была у нас не на плохом счету, когда жила в Фале-Алии, -
отвечал он. - И если Юма имеет на кого-то зуб, вероятно, у нее есть на то
серьезные причины,
- Вот теперь мы и добрались до одолжения номер два, - сказал я. -
Сейчас мы вам кое-что расскажем и поглядим, не сможете ли вы пролить на это
свет.
- Это будет длинная история? - спросил он.
- Да! - вскричал я. - Это довольно-таки длинная история.
- Что ж, все то время, которым я располагаю, будет отдано вам, - сказал
он, глянув на часы. - Но я скажу вам честно, что с пяти часов утра у меня
еще не было ни крошки во рту, и, если вы меня не накормите, раньше восьми
часов вечера мне негде будет утолить голод.
- Так, ей-богу же, мы сейчас соорудим вам обед! - воскликнул я.
Тут я, конечно, дал маху. Надо же мне было побожиться, когда все шло,
как по маслу! Однако миссионер сделал вид, что смотрит в окно, и
поблагодарил нас,
А затем мы сварганили ему на скорую руку ужин. Для приличия я должен
был позволить моей хозяюшке помочь мне в этом деле и поэтому поручил ей
заварить чай. Признаться, я такого чая отродясь не пивал. Но и это еще не
все, потому как она вдруг притащила солонку - верно, хотела похвалиться
своим знанием европейских обычаев - и превратила мою стряпню в рассол.
Словом, получилось черт те что, а не ужин, но мистер Тарлтон был
вознагражден в ином роде, так как все время, пока мы стряпали, и потом,
когда он делал вид, что ест эту нашу стряпню, я просвещал его насчет Кейза и
того, что творится в Фалезе, а он задавал вопросы, из которых явствовало,
как внимательно он меня слушает.
- Так, так, - сказал он наконец. - Боюсь, что вы имеете дело с весьма
опасным противником. Кейз очень умен, и, как видно, в самом деле дурной
человек. Не скрою, я присматриваюсь к нему вот уже почти год и вынес крайне
неблагоприятное впечатление от наших встреч. Примерно в то самое время,
когда последний представитель вашей фирмы столь внезапно сбежал с этого
острова, я получил письмо от Наму - туземного пастора, - в котором он просил
меня при первой же возможности приехать сюда, ибо вся его паства "начала
подаваться в католичество". Я питал большое доверие к Наму, но, боюсь, что
это говорит лишь о том, как легко мы обманываемся в людях. Всякий, кто
слышал его проповеди, не может не признать, что это незаурядно одаренный
человек. Все наши островитяне проявляют недюжинные способности по части
элоквенции и, затвердив написанную для них проповедь, умеют преподнести ее
довольно внушительно, с большим пылом и фантазией. Но Наму сам сочиняет свои
проповеди, и не приходится отрицать, что это проповеди боговдохновенные.
Помимо того, он проявляет серьезный интерес и к различным мирским занятиям,
не чуждается грубого труда, весьма недурно плотничает и пользуется таким
уважением у соседних пасторов, что мы полушутя, полувсерьез называем его
"епископом восточного края". Короче говоря, я гордился этим человеком, и
поэтому его письмо смутило меня, и при первой же возможности я направился
сюда. Утром накануне моего прибытия Вигорс отплыл на борту "Лайона", и Наму
как будто бы совершенно успокоился, явно стыдился своего письма и никак не
хотел пускаться в объяснения по поводу него. Но так оставить это дело я,
разумеется, не мог, и Наму в конце концов признался: он, оказывается,
встревожился, заметив, что его прихожане начали осенять себя крестным
знамением. Однако потом он узнал, какая тут подоплека, и теперь его душа
спокойна. Дело, видите ли, в том, что Вигорс имел якобы "дурной глаз" - это,
дескать, частенько бывает у людей из некоей европейской страны, называемой
Италией, и там люди постоянно гибнут от этой напасти, но стоит только
осенить себя крестным знамением, и дьявольские чары теряют свою силу.
"И я так понимаю, "мисси", - сказал Наму, - что эта страна - в Европе,
она католическая и дьявол дурного глаза, верно, тоже католик и привычен к
католическим обрядам. Тогда я стал рассуждать вот как: если пользоваться
этим крестным знамением на католический манер, - это будет грех, но если
только для защиты от дьявола, тогда это вещь сама по себе безвредная, все
равно как безвредна бутылка - нет в ней ничего хорошего, ничего дурного. Так
и крест сам по себе ни хорош, ни плох. Но если в бутылке джин, это плохо. И
если в крестном знамении идолопоклонство, тогда это плохо, тогда и оно само
тоже идолопоклонство". Так он говорил и, как всякий туземный пастор, уже
подобрал подходящий текст об изгнании бесов.
"И кто же тебе все это наплел насчет дурного глаза?" - спросил я.
Он признался, что Кейз. Прямо скажу, я был весьма этим недоволен, ибо я
считаю, что отнюдь не дело торговца давать советы моим пасторам и оказывать
на них влияние. Кроме того, в эту минуту я вспомнил о слухах, которым не
придавал раньше значения: давно поговаривали, что старика Эдемса кто-то
отравил.
"А что этот Кейз - добрый христианин?" - спросил я. Наму сказал, что
нет, ибо хотя он и не пьет, но распутничает и не признает никакой религии.
"В таком случае, - сказал я, - мне кажется, чем меньше ты будешь с ним
общаться, тем лучше".
Но переупрямить такого человека, как Наму, не так-то легко. У него уже
готово было возражение. "Мисси", - сказал он, - вы говорили мне, что есть
много умных людей, которые, хотя они и не пасторы и даже не очень набожные,
все же знают много полезных вещей и могут им обучить. Ну хотя бы, к примеру,
о животных, или о растениях, или о печатных книжках, или о том, как обжигают
камни и делают из них ножи. Такие люди обучают этому всему в ваших школах, и
вы учитесь у них, только стараетесь не обучаться ничему нечестивому. Так
вот, "мисси", Кейз - это для меня как школа".
Я не знал, что сказать. Мистер Вигорс явно был вынужден покинуть остров
благодаря проискам Кейза, и было похоже, что это произошло по сговору с моим
пастором и при его содействии. Тут я припомнил, что именно Наму, и никто
другой, разубедил меня относительно Эдемса и сказал, что этот слух
злонамеренно распустил католический священник. Тогда я решил, что мне
следует расследовать все это более тщательно и обратиться к более надежным
источникам. Здесь среди вождей есть один старый мошенник по имени Файазо, с
которым, и - полагаю, вы должны были сегодня встретиться во время - ваших
переговоров с ними. Всю жизнь он мутил здесь воду, вечно подстрекал против
нас народ, словом, всегда был паршивой овцой в нашем стаде. Но при всем том
он человек очень неглупый, проницательный и во всем, что не касается
политики и его личного непотребного поведения, довольно прямой и правдивый.
Я пошел к нему домой, рассказал все, что слышал, и попросил его быть со мной
откровенным. Едва ли приходилось мне когда-либо еще вести столь неприятную
беседу. Быть может, вы поймете меня, мистер Уилтшир, если я скажу вам, что
отношусь с величайшей серьезностью к тому, что вы назвали "нашими баснями",
и так же всей душой стремлюсь принести добро этим островам, как вы
стремитесь защитить и порадовать вашу красавицу жену. При этом я хочу
напомнить вам, что я считал Наму сокровищем и гордился им, как наиболее
совершенным плодом наших миссионерских трудов. И вот теперь я узнал, что он
попал в некоторого рода зависимость от Кейза. Началось все это довольно
невинно. Сначала было просто почтение и страх, внушаемый с помощью различных
уловок и плутовства. Но я был потрясен, узнав, что к этому прибавилось
теперь нечто другое: что Наму брал товары из лавки Кейза и, по-видимому, был
у него по уши в долгу. Что бы ни изрек этот торговец, Наму благоговейно ему
внимал. И не только он один - очень многие местные жители оказались в таком
же плену у Кейза, но Наму был для него особенно важен, ибо именно при
содействии Наму Кейзу и удавалось творить так много зла. А завоевав
расположение кое-кого из вождей и полностью подчинив себе пастора, Кейз
стал, можно сказать, подлинным хозяином в поселке. Вы уже знаете кое-что
относительно Вигорса и Эдемса, но, возможно, еще ничего не слыхали о старике
Андерхиле, предшественнике Эдемса. Это, помнится мне, был тихий, кроткий
старик, и вдруг мы получили известие, что он скоропостижно скончался.
Европейцы вообще нередко умирают скоропостижно в Фалезе. Но теперь, когда я
узнал истинную правду о его кончине, кровь застыла у меня в жилах. Старика
разбил паралич, и он лежал совершенно недвижимый и мог только моргать одним
глазом, в котором еще сохранилось зрение, И кто-то пустил слух, будто в
этого беспомощного старика вселился дьявол, а мерзавец Кейз притворился, что
разделяет эти туземные предрассудки, сыграл на суеверном страхе канаков и
сделал вид, что боится один входить в дом к парализованному. И, представьте,
кончилось все это тем, что на краю поселка вырыли могилу и несчастного
старика похоронили в ней заживо. А Наму, мой пастор, мой воспитанник,
которым я так гордился, возносил богу молитвы во время этой чудовищной
церемонии.
Я оказался в чрезвычайно трудном положении. Возможно, мой долг требовал
от меня, чтобы я официально осудил Наму и сместил его с должности пастора.
Пожалуй, сейчас я склонен думать, что должен был поступить именно так, но в
тот момент это было для меня не столь ясно. Наму пользовался большим
влиянием, оно могло получить перевес и над моим. Туземцы весьма склонны к
различным суевериям. А что, если я своими действиями лишь посею смуту и еще
больше разожгу их опасные фантазии и суеверия? К тому же Наму - если
оставить в стороне это новое вредоносное влияние Кейза - был хорошим
пастором и способным, благочестивым человеком. Где бы я достал ему достойную
замену? Где бы нашел другого пастора, равного ему? В эти первые минуты
горького разочарования в Наму труд всей моей жизни показался мне бесцельным
и пустым. Я разуверился в успехе, своей деятельности. И мне показалось, что
лучше уж попытаться исправить старое испытанное оружие, чем бросаться на
поиски нового, которое скорее всего окажется еще хуже. И притом любого
скандала, если это только возможно, следует всемерно избегать. Был я тогда
прав или нет, не знаю, но я избрал осторожный образ действий. Всю ночь
напролет я порицал и увещевал своего заблудшего пастора, бичевал его
невежество и маловерие, укорял его за низкие поступки, за то, что он
старался покрыть преступление и тем безжалостно содействовал убийству,
словно малое дитя, поддавшись на хитрые и глупые уловки. И еще не занялась
заря, когда он пал передо мной на колени, обливаясь слезами самого
искреннего, казалось бы, раскаяния. В воскресенье утром я взошел на кафедру
и, положив в основу главу девятнадцатую из третьей книги Царств, прочел
проповедь о голосе, возвестившем, что не в землетрясении господь, и не в
огне господь, а в веянии тихого ветра, и попытался, насколько возможно,
сопоставить это с недавними событиями в Фалезе. Моя проповедь потрясла их, а
произведенное ею впечатление еще усилилось, когда, в свою очередь, встал
Наму и покаялся в своем маловерии и в грехах. Словом, до этой минуты все шло
хорошо. Однако обстоятельства сложились для меня весьма неблагоприятно.
Близилось время нашего "мая" на островах, иначе говоря, пора сбора
пожертвований на нужды миссии. По долгу службы я должен был напомнить об
этом своей пастве, что дало моему противнику в руки оружие, которым он не
замедлил воспользоваться.
Как только народ стал расходиться из часовни, Кейз, конечно, тотчас
узнал во всех подробностях о том, что там произошло, и в тот же день к
вечеру нарочно попался мне на дороге в самом центре поселка. Он направился
ко мне с таким решительным и вместе с тем враждебным видом, что я не мог
уклониться от встречи с ним, не повредив своей репутации.
"А вот и он - святой человек! - сказал Кейз на туземном языке. - Он
громил меня в своей проповеди, но на уме-то у него было совсем иное. Он учил
вас возлюбить господа, но это было у него только на языке, а на сердце у
него было совсем иное. Хотите знать, что было у него на сердце и на уме? -
закричал он. - Сейчас я вам покажу!" - И, взмахнув рукой у самого моего уха,
он сделал вид, будто извлек у меня из головы доллар и повертел им в воздухе.
Кругом зашумели, как при виде чуда. А я стоял, онемев. Кейз проделал
самый заурядный фокус, который я наблюдал у себя на родине десятки раз, но
разве убедишь в этом туземцев? Я очень пожалел в эту минуту, что вместо
древнееврейского языка не обучился показывать фокусы, чтобы теперь сразить
этого субъекта его же оружием. Но делать было нечего, не мог же я так стоять
и молчать, как истукан, однако слова, которые мне, наконец, удалось
произнести, прозвучали довольно-таки жалко.
"Будьте любезны держать ваши руки подальше от меня", - сказал я.
"Не имею ни малейшего желания к вам прикасаться, - сказал он, - или
отнимать у вас вашу монету. Держите ее". - И он швырнул доллар к моим ногам.
Мне потом говорили, что монета пролежала там трое суток.
- Ловко он это проделал, ничего не скажешь, - заметил я.
- О, да, Кейз не дурак, - сказал мистер Тарлтон. - И вы сами можете
теперь судить, насколько он опасен. Он был участником чудовищного погребения
парализованного старика; его обвиняют в том, что он отравил Эдемса; он выжил
отсюда Вигорса, не погнушавшись клеветой, которая могла привести к убийству,
и нет ни малейшего сомнения в том, что теперь он твердо решил отделаться от
вас. Каким образом думает он этого достигнуть, мы еще не знаем, но, можете
не сомневаться, придумает что-нибудь новенькое. Он крайне изобретателен и
способен на все.
- Это будет стоить ему немалых хлопот, - сказал я. - И в конце концов
ради чего?
- А сколько тонн копры можно здесь собрать? - спросил миссионер.
- Да, думается мне, тонн шестьдесят, - сказал я.
- А какой доход получает местный представитель фирмы? - снова спросил
он.
- Примерно три фунта стерлингов с тонны, - сказал я.
- Тогда рассчитайте сами, ради чего он старается, - сказал мистер
Тарлтон. - Но самое важное для нас - это разоблачить его. Совершенно ясно,
что он распустил про Юму какой-то гадкий слух, чтобы изолировать ее от
остальных туземцев и, подло воспользовавшись этим, добиться своего. Когда же
ему это не удалось, он, увидев, что на сцене появился соперник, решил
использовать Юму для других целей. Теперь нам прежде всего необходимо
выяснить кое-что относительно Наму. Юма, скажи, когда здесь начали
отворачиваться от тебя и от твоей матери, как вел себя Наму?
- Тоже сторонятся нас, как все, - сказала Юма.
- Боюсь, что собака вернется к своей блевотине, - сказал мистер
Тарлтон. - Ну, хорошо, что же я могу для вас сделать? Я поговорю с Наму,
предостерегу его, скажу, что за ним теперь следят. Не думаю, чтобы он
позволил себе какую-нибудь пакость, после того, как я его припугну. И тем не
менее эта мера может оказаться недостаточной, и тогда вам придется искать
поддержки где-либо еще. Есть два человека, к помощи которых вы можете
прибегнуть. Прежде всего патер, отец Галюше, он будет защищать нас в
интересах католической церкви. Католиков здесь жалкая кучка, но в их числе
есть два вождя. И затем еще старик Файазо. Эх, случись это несколькими
годами раньше, вам бы никого больше и не потребовалось. Но теперь он уже
утратил прежнее влияние; всех их тут прибрал к рукам Маэа, а Маэа, боюсь,
как бы не оказался одним из приспешников Кейза. Ну, наконец, если уж вам
станет совсем худо, пришлите кого-нибудь или приезжайте сами в Фале-Алии, и
хотя мне раньше, чем через месяц, не потребуется быть в этой части острова,
я попытаюсь все же как-нибудь вам помочь.
Мистер Тарлтон распростился с нами, а через полчаса его гребцы уже
распевали свою песню, и весла миссионерского вельбота поблескивали на
солнце.
УХИЩРЕНИЯ ДЬЯВОЛА
Прошло около месяца без особых перемен, В тот день, когда мы с Юмой
сочетались браком, вечером к нам забрел Галюше; он держался с нами очень
любезно, и после этого у него вошло в обычай заглядывать к нам, как
стемнеет, - посидеть, покурить трубку. С Юмой он объяснялся на ее языке и
принялся мало-помалу обучать и меня - и туземному и французскому языку
разом. Он был в общем-то добродушный старый хрыч, только больно уж
опустившийся и грязный, а что до его иностранных языков, то, постигая его
науку, я чувствовал себя вроде как при сотворении вавилонской башни.
Его посещения малость развлекали нас, и благодаря им мне уже было не
так одиноко, хотя не скажу, чтобы была нам от них какая ни на есть корысть,
так как священник приходил, садился, судачил с нами, но никого из своей
паствы не мог заманить ко мне в лавку, и если бы я не нашел для себя нового
занятия, в нашем доме не набралось бы и одного фунта копры. А придумал я вот
что: у Фаазао, матери Юмы, имелось десятка два плодоносных деревьев. Нанять
себе в помощь работников мы, находясь вроде как под заклятием, понятно,
никак не могли, и потому обе женщины и я принялись добывать копру
собственноручно. Но зато это была копра так копра - у вас при виде ее слюнки
бы потекли.
Не собери мы эти четыреста фунтов собственными силами, я бы и
представления не имел, до какой степени обманывают нас туземцы; наша копра
весила так мало, что у меня прямо руки чесались самому ее подмочить.
Когда мы этак вот работали, многие канаки приходили поглядеть на нас и
подолгу стояли в отдалении, а однажды появился и негр. Он стоял вместе с
канаками в стороне и так насмешничал, кривлялся и шумел, что я в конце
концов не выдержал.
- Эй, ты, черномазый! - сказал я.
- Я не к вам адресовался, сэр, - сказал он. - Я разговаривал с этими
джентльменами.
- Это мне известно, - сказал я, - но зато я адресуюсь к тебе, мистер
Черный Джек. И вот что хотелось бы мне знать: довелось ли тебе видеть
физиономию Кейза примерно этак с неделю назад?
- Нет, сэр, - сказал он.
- Отлично, - сказал я. - В таком случае ровно через две минуты я покажу
тебе точную ее копию, только черного цвета.
Я направился к нему медленно, не торопясь, опустив руки, но приди
кому-нибудь охота заглянуть мне в глаза, он бы, пожалуй, кое-что в них
прочел.
- Вы грубый скандалист, сэр, - сказал негр.
- Ты не ошибся! - сказал я.
Тут ему, должно быть, показалось, что я подошел чересчур уж близко, и
он сразу навострил лыжи, да так шустро, что любо-дорого смотреть. И больше
вся эта теплая компания не попадалась мне на глаза до той поры, о которой
речь пойдет далее.
А в те дни я еще, помимо всего прочего, пристрастился бродить с ружьем
по лесу в поисках любой дичи, какая попадется. И, верно, как говорил мне
Кейз, ее водилось в этих лесах немало. Я уже упоминал однажды о том, что и
наш поселок и мое жилище были расположены с западной стороны мыса. Туда по
берегу вела тропа, а, обогнув мыс, можно было попасть в соседнюю бухту.
Здесь всегда дул крепкий ветер, полоса рифов обрывалась у острия мыса, и
прибой с ревом обрушивался на берег. Невысокая скалистая гряда словно бы
разрезала прибрежную долину надвое и доходила до самой воды; во время
прилива волны разбивались о нее, преграждая путь. Бухту замыкали поросшие
лесом горы; подъем на них был крут, заросли почти непролазны. Низ этого
горного массива подступал к самому морю - отвесные черные утесы с прожилками
киновари; выше зубчатой стеной стояли могучие деревья. Листва была где
ярко-зеленой, где красной, а прибрежная песчаная полоса казалась черной, как
гуталин. Над бухтой вечно кружили стаи снежно-белых птиц, а огромные летучие
мыши, поскрипывая зубами, носились туда и сюда даже среди бела дня.
Долгое время мои охотничьи прогулки не заводили меня дальше этих мест.
Тропа здесь обрывалась. Кокосовые пальмы в ложбине, казалось, были
последними, за ними шла чащоба. Эта восточная оконечность, или "глаз"
острова, как называли ее туземцы, представляла собой безлюдные заросли. От
поселка Фалеза до Папа-Малулу не было ни жилья, ни человека, ни единого
посаженного плодового дерева. Береговые скалы стояли отвесной стеной, риф
почти всегда оставался скрытым под водой, прибой разбивался об утесы, и
пристать к берегу было здесь почти невозможно.
Должен сказать, что, когда я начал бродить по лесу, кое-кто из местных
жителей стал по собственному почину приближаться ко мне там, где нас никто
не мог увидеть, хотя в мою лавку они по-прежнему опасались заглядывать. Я
уже мало-помалу осваивал их язык, а они почти все знали два-три слова
по-английски, и у нас порой завязывалось даже нечто вроде мимолетных бесед.
Толку от этих встреч, конечно, было мало, но все же у меня как-то полегчало
на сердце; это ведь не легко - чувствовать себя вроде как прокаженным.
И вот, когда первый месяц был уже на исходе, я сидел как-то в этой
бухте у края зарослей вместе с одним канаком и поглядывал на восток. Я
предложил ему табачку, и мы потолковали как умели. Этот канак лучше других
понимал английскую речь.
Я спросил его, есть ли здесь где-нибудь дорога к востоку.
- Раньше была дорога, - сказал он. - Теперь дорога ушла.
- И никто здесь не ходит? - спросил я.
- Плохо ходить, - сказал он. - Много, много дьяволы.
- Вот как! - сказал я. - В этих кустах дьяволы водятся?
- Дьяволы мужчины, дьяволы женщины, много, много дьяволы, - сообщил мой
собеседник. - Всегда там. Кто туда идти, назад не прийти.
Я подумал, что поскольку этот малый так хорошо осведомлен по части
дьяволов и так охотно о них говорит, а это для канака редкость, то мне,
пожалуй, стоит малость порасспросить его насчет меня самого и Юмы.
- А я тоже дьявол, ты как считаешь? - спросил я.
- Твой не дьявол, - постарался он меня успокоить. - Твой просто глупый
человек.
- А Юма - она дьявол? - продолжал я расспрашивать его.
- Нет, нет, она не дьявол. Дьявол сидит кусты, - сказал молодой канак.
Я смотрел прямо перед собой на чащу по ту сторону бухты и вдруг увидел,
как кусты на опушке раздвинулись, и Кейз с ружьем в руке ступил на черный,
ослепительно сверкавший песок. На Кейзе была легкая белая куртка, ствол
ружья поблескивал на солнце, вид у него был, прямо сказать, внушительный, и
крабы так и кинулись от него врассыпную по своим расщелинам.
- Послушай, приятель, - сказал я канаку. - Ты что-то врешь. Вон,
видишь, Эзе ходил туда и пришел обратно.
- Эзе не как другой. Эзе - Тияполо, - сказал мой собеседник. И, шепнув
мне "прощай", скользнул в заросли.
Я следил за тем, как Кейз обошел бухту, держась подальше от
накатывавшего на берег прибоя, и, не заметив меня, направился в сторону
поселка. Он шел, глубоко задумавшись, и птицы, верно чувствуя это, прыгали
по песку у самых его ног или с криками проносились у него над головой. Когда
он проходил неподалеку от меня, я заметил, что губы у него шевелятся, словно
он разговаривает сам с собой, и - что доставило мне особенное удовольствие -
увидел и мою отметину, все еще красовавшуюся у негр на лбу. Откроюсь вам до
конца: меня очень подмывало всадить хороший заряд свинца в его гнусную рожу,
только я тогда сдержался.
Все время, пока я наблюдал за ним, и потом, пока шел по его следам
домой, я твердил про себя туземное словечко, которое хорошо запомнил:
"тияполо". Чтобы не забыть, я еще придумал разложить его на составные части:
"ты-я-поло".
- Юма, - спросил я, придя домой, - что значит "тияполо"?
- Дьявол, - сказала она.
- А я думал, что дьявол по-вашему будет "айту", - " сказал я.
- Айту - тоже дьявол, только другой, - сказала она. - Айту живет в лес,
ест канаки. А Тияполо - главный дьявол, дьяволов вождь, живет в дом, как
ваш, христианский.
- Вон что, - сказал я. - Но мне это ничего не объясняет. Как это Кейз
может быть тияполо?
- Он не тияполо, - сказала она. - Он вроде тияполо. Совсем похож. Вроде
сын его. Эзе хочет, тияполо делает.
- Ловко устроился ваш Эзе, - сказал я. - И что же, к примеру, этот
тияполо для него делает?
Тут она понесла всякий вздор - так и посыпались разные диковинные
истории (вроде фокуса с монетой, которую Кейз, видите ли, вынул из головы
мистера Тарлтона); многие из этих хитростей были для меня яснее ясного, но в
других я не мог разобраться. А то, что более всего поражало канаков, совсем
не казалось мне удивительным: какое, подумаешь, чудо, что Кейз может ходить
в чащу, где якобы живут айту! Кое-кто из самых отчаянных смельчаков все же
отважился сопровождать его и слышал, как он разговаривал с мертвецами и
отдавал им приказания, а потом все эти смельчаки под его надежной охраной
вернулись домой целыми и невредимыми. Говорили, что у него там, в чаще, есть
часовня, в которой он поклоняется тияполо, и сам тняполо является ему.
Другие же клялись, что в этом нет никакого колдовства, а что он совершает
свои чудеса силой молитвы, и часовня - вовсе не часовня, а тюрьма, в которой
он держит в заключении самого опасного айту. Наму тоже ходил однажды вместе
с Кейзом в заросли и возвратился, славя господа за эти чудеса. В общем, я
начал мало-помалу понимать, какое положение занял в поселке этот человек и
какими средствами он этого достиг. Я видел, что это - твердый орешек, однако
не пал духом.
- Ну ладно, я сам погляжу на эту часовенку мистера Кейза, - сказал я. -
Тогда увидим, так ли уж будут его прославлять.
При этих словах Юма впала в ужасное волнение: если я уйду в заросли, то
никогда не возвращусь обратно; никто не смеет там появляться без дозволения
тияполо.
- Ну, а я положусь на господа бога, - сказал я. - Не такой уж я плохой
малый, Юма, не хуже других, и бог, думается мне, не даст меня в обиду.
Она помолчала, ответила не сразу.
- Я вот так думай, - начала она очень торжественно и вдруг спросила: -
Ваша Виктория - он большой вождь?
- Ну еще бы! - сказал я,
- Очень тебя любить? - продолжала Юма. Ухмыльнувшись, я заверил ее, что
наша старушка королева относится ко мне с большой симпатией.
- Вот видишь, - сказала она. - Виктория - он большой вождь, очень тебя
любить. И не может тебе помогай здесь, Фалеза. Никак не может помогай -
далеко. Маэа - он меньше вождь, живет здесь. Любит тебя - делай тебе хорошо.
Так и бог и тияполо. Бог - он большой вождь, много работа. Тияполо - он
меньше вождь; любит делать разное, много старайся.
- Мне придется отдать тебя на выучку мистеру Тарлтону, Юма, - сказал я.
- Твоя теология дала течь.
Так мы проспорили с ней весь вечер, и она столько порассказала мне
всяких историй об этой лесной чащобе и таящихся в ней опасностях, что всеми
этими страхами едва не довела себя до полного расстройства. Я, понятно, не
запомнил из них и половины, потому как не придавал большого значения ее
россказням. Но две истории запали мне в голову.
Милях в шести от поселка есть небольшая, хорошо укрытая бухта; ее
называют Фанга-Анаана, что значит "залив многих пещер". Я и сам видел эту
бухту с моря, довольно близко - ближе мои матросы уже не отваживались к ней
подойти. Это небольшая полоска желтого песка; вокруг нависли черные скалы с
зияющими черными пастями пещер. На скалах высокие, оплетенные лианами
деревья, а в середине каскадом низвергается большой ручей. Так вот, сказала
Юма, однажды там проплывала лодка с шестью молодыми канаками из Фалезы, и
все шесть, по словам Юмы, были "очень прекрасные" - на свою погибель. Дул
крепкий ветер, море было бурное, гребцы очень устали и заморились, их томила
жажда, так как у них кончился запас пресной воды, и когда они проплывали
мимо Фанга-Анаана и увидели светлый водопад и тенистый берег, один из них
предложил высадиться и напиться, и так как это были отчаянные головы, то все
согласились с ним, кроме самого молодого. Его звали Лоту. Это был хороший
юноша, очень разумный. Он стал уговаривать остальных, объяснять им, что
высаживаться на этот берег - безумие, ибо бухта населена духами, и
дьяволами, и покойниками, и ни одной живой души нет здесь ближе, чем за
шесть миль в одну сторону и за двенадцать - в другую. Но остальные только
посмеялись его словам, ну, и раз их было пятеро, а он один, то они, понятно,
подогнали лодку, причалили и высадились на берег. Это было необыкновенно
приятное местечко, рассказывал Лоту, и вода чистая-чистая. Высадившись, они
обошли всю бухту, но окружавшие ее скалы были неприступны, и от этого у них
совсем полегчало на душе, и они уселись на берегу, чтобы подкрепиться пищей,
которую захватили с собой. Однако не успели они присесть на песок, как из
черной зияющей пасти одной из пещер появились шесть таких красивых девушек,
каких они еще отродясь не видали: груди их были прекрасны, волосы украшены
цветами, на шее ожерелья из алых семян. И девушки начали шутить с юношами, а
юноши тоже отвечали им шутками. Все, кроме Лоту. Один Лоту понимал, что
обыкновенная женщина не может находиться в таком месте, и убежал от них
прочь; бросившись на дно лодки, он закрыл лицо руками и стал читать молитвы.
И все время, пока там, на берегу, веселились, Лоту только и делал, что
молился, и потому ничего больше не слышал и не видел, пока его приятели не
возвратились к лодке и не растолкали его, после чего лодка снова вышла в
открытое море, бухта опустела и шесть девушек сгинули, словно их и не
бывало. Но Лоту был ужасно напуган, особенно потому, что ни один из пятерых
его друзей совсем ничего не помнил, и все они были как пьяные: пели,
смеялись и по-всякому дурачились в лодке. Ветер начал крепчать, поднялись
невиданной высоты волны. В такую погоду ни один человек не стал бы править в
открытое море, а поспешил бы скорее домой, но пятеро юношей были словно
безумные и, поставив все паруса, гнали лодку прямо в открытое море. Лоту
принялся вычерпывать из лодки воду. Никто и не подумал ему помочь, все
по-прежнему только пели, забавлялись и, хохоча во всю глотку, несли какой-то
несусветный вздор, совсем непонятный нормальному человеку. И так целый день
Лоту, борясь за жизнь, вычерпывал воду из лодки, промок до нитки от пота и
холодных морских брызг, но никто не обращал на него никакого внимания. И все
они против всякого ожидания благополучно добрались в такую страшную бурю до
ПапаМалулу, где пальмы так и скрипели, качаясь на ветру, и кокосовые орехи
летали над поселком, словно пушечные ядра. Но в ту же ночь все пятеро юношей
тяжко заболели, и уже до самой смерти никто из них не произнес больше ни
единого разумного слова.
- Так ты, значит, веришь всем этим небылицам? - спросил я Юму.
Она отвечала, что эта история всем хорошо известна и с красивыми
молодыми людьми подобные вещи происходили здесь не раз. Этот случай только
тем отличен от других, что тут погибли сразу пятеро в один день, и погибли
от любви дьявола в женском обличье, от дьяволиц. Их гибель наделала немало
шуму на острове, и только безумный может в ней сомневаться.
- Ну, так или иначе, - сказал я, - за меня ты можешь не бояться. Эти
ваши чертовки не в моем вкусе. Ты единственная женщина, которая мне нужна, и
единственная чертовка, если уж на то пошло.
На это она отвечала, что дьяволы бывают разные и одного она видела
собственными глазами. Она однажды пошла одна в соседнюю бухту и, верно,
слишком приблизилась к нехорошему месту. Она вышла на каменистое плато, где
росло много молодых яблонь в четыре-пять футов высотой; кругом поднимались
крутые лесистые склоны холма, и она стала у подножия, в тени. Начинался
сезон дождей, и небо было хмурое, ветер налетал порывами, то срывал листву,
и она кружилась в воздухе, то замирал, и кругом становилось тихо, как в
доме. Во время одного такого затишья большая стая птиц и множество летучих
мышей вдруг выпорхнули из лесу, словно их что-то вспугнуло. И тут она
услышала шорох где-то поблизости и увидела, что на опушку леса выходит, как
ей сначала подумалось, худой старый сивый кабан. Он шел и, казалось,
размышлял, точно человек, и тут, глядя, как он приближается, она вдруг
поняла, что это не кабан, а какое-то существо вроде человека и наделенное
человеческим разумом. Тогда она бросилась бежать, а кабан погнался за нею,
погнался с таким диким ревом, что все так и сотрясалось вокруг.
- Жаль, что там не было меня с ружьем, - сказал я. - Тогда этот боров
заревел бы еще не так, самому себе на удивление.
Но Юма сказала, что никакое ружье тут не поможет, потому что такие
существа - это души умерших.
За таким приятным разговором скоротали мы с божьей помощью вечерок.
Однако все эти россказни не изменили, понятно, моего решения, и на следующий
день, взяв ружье и добрый нож, я отправился на разведку. Я подошел как можно
ближе к тому месту, откуда вышел тогда из зарослей Кейз; если у него
действительно что-то устроено в чаще, так там, думалось мне, должна быть
тропа. Дикие места, где почти не ступала нога туземца, начинались за неким
подобием каменной стены, вернее, просто за грудой валунов. Говорили, что эта
каменная кладка тянется через весь остров, но, откуда это известно, нельзя
понять, так как вряд ли кто-нибудь за Последние сто лет прошел этим путем.
Туземцы все больше держатся ближе к морю, и их маленькие селения разбросаны
по побережью, а эта часть острова поднимается черт знает как высоко,
камениста, и склоны утесов и скал очень круты. По эту сторону каменной гряды
заросли расчищены; тут растут и кокосовые пальмы, и дикие яблони, и гуавы, и
огромное количество мимоз. А по ту сторону начинаются дикие заросли - густые
и высоченные деревья, что твои корабельные мачты. Лианы свешиваются с них,
словно снасти, а в разветвлениях растут чудовищные орхидеи, похожие на
губки. Местами, где нет подлеска, почва покрыта валунами. Я видел много
зеленых голубей и мог бы славно на них поохотиться, только у меня были
другие намерения. Бесчисленные бабочки кружились над землей, точно опавшие
листья. Временами я слышал пение птиц, временами - завывание ветра над
головой, и заунывно доносился до меня шум морского прибоя.
Тому, кто еще не побывал в тропических лесах совсем один, трудно
понять, какое странное чувство испытываешь, попав сюда. В самый ясный день
здесь сумрачно. Вокруг чаща, и кажется, что ей нет и не будет конца. В какую
сторону ни погляди, везде перед тобой смыкаются деревья, ветви кустарников
переплетаются, как пальцы рук, а прислушайся - и всякий раз тебе почудится,
что ты услышал что-то новое: то словно чьи-то голоса, то детский смех, то
удары топора где-то далеко-далеко впереди, а то вдруг что-то, крадучись,
пробежит совсем рядом, да так внезапно, что подскочишь на месте и рука
невольно потянется к оружию. Сколько ни тверди себе, что ты совсем один, и
вокруг только деревья да птицы, все равно сам себе не веришь: куда бы ты ни
поглядел, чудится тебе, что отовсюду кто-то за тобой наблюдает. Может,
скажете, что это россказни Юмы вывели меня из равновесия? Нет, я не придаю
значения этой болтовне. Просто в тропических лесах на человека всегда
нападает такое, вот и все.
Когда я поднялся выше - лес-то здесь стоит на крутом склоне, и ты
лезешь вверх, словно по лестнице, - снова начал завывать ветер, и листва
закачалась и зашелестела, пропуская лучи солнца. Это было мне уже больше по
душе: деревья шелестели ровно, никакие неожиданные звуки не нагоняли здесь
на тебя страх. Пройдя дальше, я попал в густые заросли так называемой дикой
кокосовой пальмы с очень красивыми красными плодами, и вдруг сквозь шум
ветра до меня донеслись звуки пения, да такие странные, ни на что не
похожие. Я мог, понятно, уговаривать себя, что это шум ветра в ветвях
деревьев, но ведь я же понимал, что это не так. Я мог твердить себе, что это
пение какой-то птицы, однако я еще отродясь не слыхал, чтобы какая-нибудь
птица пела так. Звуки эти крепли, разрастались, замирали и возникали снова,
и то мне казалось, что это похоже на плач, только мелодичнее, а то вдруг
чудилось, будто я слышу звуки арфы. Но в одном я был уже твердо уверен:
звуки эти были слишком уж красивы для такого места, и потому было в них
что-то зловещее. Можете сколько угодно смеяться надо мной, но в эту минуту
мне, признаться, припомнились шесть прекрасных дев, появившиеся в своих алых
ожерельях из пещеры на Фанга-Анаана, и я подумал: уж не их ли это пение
слышится мне? Мы смеемся над туземцами и их суевериями, а вот, заметьте, как
часто представители торговых фирм, попав на острова, заражаются этими
суевериями, а ведь среди них есть и образованные европейцы, которые были
бухгалтерами или клерками у себя на родине. Я уверен, что есть места, где
суеверия просто растут из почвы, как плевелы, и когда я стоял там и
прислушивался к этим мелодичным стенаниям, меня трясло, как в лихорадке.
Можете назвать меня трусом за этот испуг, а я так считаю, что проявил
большую отвагу, продолжая идти вперед. Но теперь я двигался осторожно, держа
палец на спусковом крючке и поглядывая по сторонам, как охотник. Я был готов
к тому, что за каким-нибудь кустом увижу молодую красавицу, и даже исполнен
решимости (в случае, если действительно увижу) угостить ее хорошим зарядом
утиной дроби. И в самом деле, не прошел я двух-трех шагов, как увидел нечто
странное: налетел сильный порыв ветра, листва на вершинах деревьев
заколыхалась, и на секунду моим глазам открылся какой-то предмет, висящий на
дереве. Ветер тут же стих, листва сомкнулась, и предмет скрылся из виду.
Скажу вам истинную правду: я уже ждал, что увижу айту, и если бы этот
предмет был похож на кабана или женщину, это не потрясло бы меня до такой
степени, как то, что я увидел, А увидел-то я нечто квадратное, и при мысли о
том, что живое, да еще поющее существо может иметь квадратную форму, мне
стало нехорошо. Я постоял еще немного, чтобы убедиться, что звуки пения
несутся именно оттуда. Наконец мало-помалу я пришел в себя.
"Ну что же, - сказал я себе, - если это и в самом деле так, если я
попал куда-то, где живут квадратные существа и даже поют, значит, верно, мне
здесь и пропадать. А уж если пропадать, то, как говорится, с музыкой",
Все же я подумал, что, чем черт не шутит, может, в таких случаях не
мешает и помолиться, и, плюхнувшись на колени, громко вознес к небу свои
мольбы. И все это время, пока я молился, странные звуки продолжали
доноситься с верхушки дерева; они то затихали, то опять становились громче,
и хоть вы меня зарежьте, а была в них какая-то музыка, только, понимаете, не
человеческая, непонятная какая-то, ну, словом, не такая, чтобы ее можно было
насвистать.
Покончив честь по чести с молитвами, я положил на землю ружье, взял в
зубы нож, подошел прямо к дереву и полез наверх. Скажу вам начистоту: сердце
у меня захолонуло от страха, но, поднявшись немного повыше, я снова на
секунду увидел эту штуку и почувствовал некоторое облегчение, потому как она
больше всего походила на ящик. Когда же наконец я до нее добрался, то тут
уже едва не свалился с дерева: такой меня разобрал смех.
Это и вправду был ящик, ящик, и только, да еще самый обыкновенный -
из-под парафиновых свечей, и с фабричной этикеткой. И на ящик этот были
натянуты струны от банджо, которые звенели при каждом дуновении ветра.
Кажется, такую штуку называют эолова арфа, а что это значит - бог весть.
"Ну, мистер Кейз, - сказал я себе, - один разок вы сумели нагнать на
меня страху, но посмотрим, удастся ли вам это снова". И я слез с дерева и
зашагал дальше в поисках штаб-квартиры моего противника, которая, как я
рассудил, должна была находиться где-нибудь поблизости.
Чаща тут была непролазная, и я ничего не видел дальше своего носа. Мне
приходилось с силой продираться сквозь заросли и не раз пускать в ход нож,
обрубая плети лиан, а порой даже и валить одним ударом какое-нибудь деревцо.
Я называю их деревьями за величину, а в сущности, это были скорее какие-то
огромные травы, сочные и мясистые, как морковь. "Когда-то это место было
расчищено, сорняки-то разрослись не так давно", - подумал я, продираясь
сквозь них, и внезапно наткнулся на высокую груду камней, и сразу же понял,
что это уже дело рук человеческих. Бог его знает, когда это было сложено и
когда покинуто, - ведь в эту часть острова никто не заглядывал еще задолго
до появления здесь европейцев. А через несколько шагов я набрел и на ту
тропинку, которую все время искал. Она была узкая, но хорошо убитая, и я
понял, что у Кейза, должно быть, немало последователей. И в самом деле,
здесь вошло в моду показывать свою отвагу, углубляясь в заросли вслед за
Кейзом, и юноша не считался взрослым, пока не сделает себе татуировку на
бедрах, во-первых, и не поглядит на дьяволов Эзе, во-вторых. Все это очень
характерно для канаков, но если вдуматься хорошенько - так и для европейцев
тоже.
Пройдя немного по этой тропке, я внезапно встал как вкопанный и начал
тереть себе глаза. Передо мной возвышалась стена, тропинка уходила в пролом
в этой стене. Стена была очень древняя, полуразрушенная, но когда-то искусно
сложенная из огромных камней: никто из нынешних обитателей острова не мог бы
даже помыслить о подобном сооружении. И на верху этой стены стояли в ряд
престранные фигуры - не то идолы, не то пугала, не то еще что-то. Их
вырезанные из дерева и раскрашенные лица были необычайно безобразны, вместо
глаз и зубов были вставлены раковины. Волосы и очень яркие одежды их
развевались на ветру, а некоторые из них даже приводились в движение, как
марионетки. Дальше к западу есть острова, где и по сию пору умеют делать
такие фигурки, но на этом острове, если даже их когда-нибудь и изготовляли,
это ремесло давно умерло и стерлось в памяти здешнего населения.
Примечательно было то, что все эти пугала производили впечатление совсем
новеньких, прямо как из лавки.
Мне вспомнилось вдруг, как Кейз в первую нашу встречу признался, что
ловко умеет подделывать местные диковинки; да и многие торговцы на островах
зарабатывали этим нехитрым ремеслом неплохие денежки. И тут мне стало ясно
все: я понял, что эта выставка служила двойной цели - Кейз сушил здесь свои
диковинки и одновременно напускал страху на тех, кто приходил сюда вместе с
ним.
И заметьте, что все это время эоловы арфы не переставали звучать вокруг
меня в вершинах деревьев, что, конечно, усиливало впечатление, а какая-то
зеленовато-желтая птичка начала буквально у меня на глазах (вероятно, она
строила себе гнездо) выщипывать волосы из головы одного пугала.
Сделав еще несколько шагов, я открыл главную диковину этой кунсткамеры.
Прежде всего я увидел продолговатую насыпь, изгибавшуюся под углом. Я
разгреб землю руками; под землей оказался натянутый на деревянную раму
брезент. Все это очень смахивало на крышу погреба. Устроен он был на самой
вершине холма, а вход находился с другой стороны, между двумя скалами, и был
похож на вход в пещеру. Я прошел туда, обогнул скалу, заглянул внутрь и
увидел перед собой сверкающий лик. Он был огромен и страшен, как
карнавальная маска, и то темнел, то светлел, а по временам словно дымился.
"Ого! - подумал я. - Люминесцентные краски!"
Изобретательность этого человека, признаться, даже восхитила меня. С
помощью ручного инструмента и нескольких самых простых приспособлений он
соорудил грозного дьявола и его капище. И бедный канак тащится сюда сквозь
мрак под зловещее завывание арф, несущееся со всех сторон, видит этот
светящийся лик в глубине темной норы и уходит отсюда в твердой уверенности,
будто такой навидался здесь чертовщины, что уже до конца жизни хватит. Ведь
понять ход мыслей такого канака не представляет никакого труда. Стоит
оглянуться на самих себя, вспомнить, какими мы были лет так от десяти до
пятнадцати, и перед нами встанет обыкновенный средний канак. Некоторые из
них набожны, совершенно так же, как бывают набожны подростки, и большинство
- тоже совсем как подростки - в общем-то довольно честный народ, а если и
стянут что-нибудь, то скорее забавы ради; их ничего не стоит напугать
насмерть, пожалуй, им это даже доставляет удовольствие. Я вспомнил одного
мальчишку, с которым мы вместе учились в школе, - так он проделывал
совершенно такие же штуки, как Кейз. Только он ничего не умел, этот
мальчишка, и ничего не мог устроить, у него не было ни люминесцентных
красок, ни эоловых арф - он просто очень решительно и смело объявил себя
колдуном и пугал нас так, что мы дурели от страха, и нам это нравилось. И я
вспомнил еще, как учитель высек однажды этого мальчишку и как мы все были
поражены, увидев, что нашему колдуну достается по заднице совсем как и нам.
И тут я подумал, что неплохо бы так же вот всыпать и мистеру Кейзу. А в
следующую минуту, представьте, план уже созрел у меня в голове.
Я направился обратно по тропинке. Теперь, когда я ее отыскал, путь
отсюда оказался совсем легким и простым, но едва я вышел из чащи и ступил на
черный песок, как передо мной вырос сам мистер Кейз собственной персоной. Я
взял ружье наизготовку, и мы зашагали навстречу друг другу, не обменявшись
ни единым словом, и каждый краем глаза следил за другим. Вот мы поравнялись,
сделали еще по шагу, и тотчас оба, словно солдаты на плацу, повернулись и
замерли на месте, лицом друг к другу. У нас, как вы понимаете, была в голове
одна и та же мысль: каждый боялся, что другой выстрелит ему в спину.
- Вы не подстрелили никакой дичи, - сказал Кейз.
- Я не собирался охотиться сегодня, - сказал я.
- Да по мне провалитесь вы хоть к черту на рога, - ' сказал он.
- И вы туда же, - сказал я.
И мы продолжали стоять, не двигаясь. Оба мы трусили, и оба не хотели
этого показать. Потом Кейз рассмеялся.
- Однако не можем же мы торчать здесь так целый день, - сказал он.
- Я вас не задерживаю, - сказал я. Он снова рассмеялся.
- Послушайте, Уилтшир, вы что, меня за дурака считаете? - спросил он.
- Нет, скорее за негодяя, если это вам так интересно знать, - сказал я.
- Неужели вы думаете, что я могу что-нибудь выгадать, пристрелив вас
здесь, на этом открытом берегу? - спросил он. - Я этого не думаю. Канаки
каждый день приходят сюда ловить рыбу. Быть может, не один десяток их
собирает сейчас вон там копру. На холме позади вас их тоже может оказаться с
полдюжины - они там охотятся на голубей. Вполне вероятно, что кто-то из них
наблюдает за нами в эту самую минуту; меня, во всяком случае, это нисколько
не удивило бы. Даю вам слово, что не собираюсь стрелять в вас. Да и к чему
мне это? Вы же мне нисколько не мешаете. Вы не получили ни единого фунта
копры, если не считать той, которую собрали собственными руками, как
какой-нибудь раб, как негр. Вы прозябаете - вот как я называю это, - и мне
наплевать, где будете вы прозябать и как долго. Дайте слово, что не
выстрелите мне в спину, и я уйду.
- Ну что ж, - сказал я. - Вы вполне откровенны и любезны, не так ли, и
я не останусь в долгу. Я не намерен убивать вас сегодня. К чему мне это?
Каша только заваривается, для вас еще все впереди, мистер Кейз. Я вас уже
проучил однажды: мой кулак оставил хорошую отметину на вашем лбу, она, черт
побери, видна даже сейчас, и у меня есть для вас и еще кое-что про запас. Я
ведь не паралитик, как Андерхил. Я и не Эдемс, и не Вигорс, и намерен
доказать вам, что могу с вами и потягаться.
- Вы рассуждаете крайне глупо, - сказал он. - Таким способом вы никак
не заставите меня сдвинуться с места.
- И прекрасно, - сказал я, - стойте там, где стоите. Я никуда не спешу,
вы это знаете. Я могу провести целый день на этом пляже, мне-то что. Мне
ведь не нужно беспокоиться насчет копры. Или насчет светящихся красок.
Я тут же пожалел об этих словах, но они как-то сами собой сорвались у
меня с языка. Я сразу увидел, что это его огорошило: он молча стоял и
смотрел на меня, хмуро сдвинув брови, затем, по-видимому, решил, что это
обстоятельство надо получше расследовать.
- Ловлю вас на слове, - сказал он, повернулся ко мне спиной и скрылся в
своей дьявольской чаще.
Я дал ему уйти, разумеется, ибо всегда держу слово. Однако я следил за
ним, пока он не скрылся из глаз, после чего опрометью бросился под прикрытие
деревьев и весь обратный путь старался прятаться в кустах, потому как не
верил ему ни на грош. Одно было для меня ясно: я, как последний осел,
сболтнул лишнее, и он теперь будет настороже, а следовательно, чтобы
привести в исполнение свой план, мне надо действовать немедля.
Казалось бы, уж в это утро волнений и так было хоть отбавляй, ан нет -
меня ожидало еще одно потрясение. Как только, обойдя мыс, я увидел издали
мой дом, мне тут же бросилось в глаза, что там вроде бы есть кто-то чужой. Я
подошел ближе, и догадка моя подтвердилась. У моего крыльца, словно часовые,
сидели на корточках два вооруженных туземца. Оставалось только предположить,
что вся эта история с Юмой дошла до точки и туземцы захватили мой дом,
держат взаперти Юму и поджидают меня, чтобы подвергнуть той же участи.
Однако, подойдя совсем близко - а мешкать было уже некогда, - я заметил
еще одного туземца: он, словно гость, расположился на веранде, а Юма
принимала его, как хозяйка. Я сделал еще несколько шагов и узнал в этом
госте молодого вождя Маэа; вижу: он сидит курит и улыбается. И что, как вы
думаете, он курил? Не ваши европейские сигареты, которые годятся разве что
для кошки, и даже не сногсшибательную штуковину местного производства,
которой еще можно обойтись кое-как, если вы разбили вашу трубку. Нет, он
курил сигару, и притом одну из моих мексиканских сигар, я мог в этом
побожиться! У меня аж дух захватило, и безумная надежда шевельнулась в
сердце: а что, если вся эта история с табу кончилась, и Маэа пришел к нам
доброй вестью?
Когда я приблизился к веранде, Юма указала ему на меня, и он, ну прямо
как заправский джентльмен, поднялся и приветствовал меня на крыльце моего
дома.
- Виливили, - сказал он, и более похоже воспроизвести мою фамилию не
сумел бы ни один канак. - Я рад.
Можете не сомневаться, островитянин умеет быть обходительным, когда он
этого захочет. С первого же слова Маэа я понял, как обстоит дело. Юма могла
бы и не кричать мне: "Он больше не бояться! Ходил, приносил копра!" И,
поверьте, я с таким чувством пожал руку этому канаку, как если бы он был
одним из знатнейших людей Европы.
А случилось вот что: они с Кейзом нацелились на одну и ту же девушку,
или, может быть, так показалось Маэа, но он тут же, не откладывая дела в
долгий ящик, решил покарать торговца. И вот он прифасонился, взял с собой
для пущей важности двух своих подручных, вымытых и вооруженных
соответственно обстоятельствам, и, улучив момент, когда Кейза не было в
поселке, явился в мой дом, чтобы заявить о своем желании вести отныне свои
дела только со мной. Маэа был богат и влиятелен. Думается мне, что годовой
доход его был никак не меньше пятидесяти тысяч орехов. Я накинул ему
четверть цента сверх ходовой цены и даже - так обрадовало меня его появление
- готов был оказать ему кредит в размере всего, что было у меня в лавке и на
складе. Покупал он, надо сказать, не скупясь: и рис, и консервы, и печенье -
и все в таком количестве, словно собирался пировать неделю подряд, - а
материю брал целыми кусками. При этом в общении он оказался очень славным
малым и довольно забавным. Мы с ним перебрасывались шуточками, главным
образом с помощью Юмы, потому что английский язык он знал, прямо сказать, из
рук вон плохо, а я тоже не слишком-то поднаторел в их языке. Одно было мне
уже ясно: Маэа никогда всерьез не верил, что от Юмы может быть какой-то
вред, ничего на самом-то деле не боялся, а только хитрил и прикидывался,
будто боится, потому что считал Кейза влиятельным лицом в поселке и
рассчитывал на его поддержку.
Все это заставило меня подумать о том, что мы с ним оба находимся в
трудном положении. Своим поступком Маэа как бы бросил вызов всему поселку, и
это могло ему недешево обойтись, он мог потерять влияние; а мне после моего
разговора с Кейзом на берегу это могло стоить даже жизни. Кейз ведь почти
прямо пригрозил всадить в меня пулю, если я получу от кого-нибудь хоть самую
малость копры. Воротясь домой, Кейз узнает, что главный его клиент
переметнулся ко мне, и, значит, делал я отсюда вывод: мне надо опередить
Кейза и первым всадить куда следует пулю.
- Вот что, Юма, - сказал я. - Скажи Маэа: я огорчен, если ему пришлось
долго меня ждать; объясни, что я ходил поглядеть на кейзовского тияполо и на
эту его лавочку, что он устроил в зарослях.
- Маэа хотел знать: ты не бояться? - перевела мне его слова Юма.
Я громко рассмеялся.
- Ну уж нет! - воскликнул я. - Скажи ему, что это самые обыкновенные
детские забавы! Скажи ему, что у нас, в Англии, мы даем нашим ребятишкам
играть в такие куклы.
- Он хотел знать: слышать ты, как поет дьявол? - спросила Юма.
- Вот что, - сказал я. - Я не могу устроить этого сейчас, потому что у
меня нет струн для банджо, но как только сюда заглянет хоть какой-нибудь
корабль, я сооружу точно такую же штуку прямо у себя здесь, на веранде, и он
сам увидит, что дьяволы тут совершенно ни при чем. Скажи ему, что, как
только я раздобуду струны, я сварганю такую штуку для его малышей.
Называется это "эолова арфа", а по-английски это значит "напугай дурака".
Переведи ему.
На этот раз моя речь доставила Маэа такое удовольствие, что он даже
сделал попытку сам заговорить по-английски.
- Ты говорить правду? - спросил он.
- А то как же! - сказал я. - Все святая правда. Тащи сюда Библию, Юма,
если эта книжища у тебя имеется, и я ее поцелую. Или вот что, так даже будет
лучше, - сказал я, решившись взять быка за рога. - Спроси Маэа, не струхнет
ли он, если я предложу ему самому отправиться в заросли днем.
По-видимому, он решил, что не струхнет. Среди бела дня, да если еще в
компании - на это он, должно быть, мог отважиться.
- Так, значит, по рукам, - сказал я. - Объясни ему, что этот малый Кейз
- обыкновенный жулик, а все, что он там устроил, - сущая чепуха, так что
пусть Маэа придет туда завтра утром и поглядит сам, что к тому времени от
всего этого останется. Только ты скажи ему еще вот что, Юма, и смотри, чтобы
он это хорошо понял: если он начнет трепать языком, Кейз непременно все
разнюхает, и тогда мне конец! Скажи, я держу сторону Маэа, и если он
проболтается хоть единым словом, моя кровь падет на его голову, и будет он
проклят отныне и вовеки.
Она все перевела ему, и он горячо пожал мне руку и заявил:
- Говорить - нет. Завтра идти. Ты - мой друг?
- Нет, сэр, - сказал я, - без этих глупостей. Скажи ему, Юма: я приехал
сюда торговать, а не заводить друзей. Но что касается Кейза, то его я
отправлю в царство небесное!
И Маэа ушел, очень довольный, насколько я понял.
НОЧЬ В ЛЕСУ
Ну что ж, теперь уж отступать было некуда. Тияполо надо было уничтожить
сегодня же, и у меня было хлопот полон рот, причем трудиться мне приходилось
не только руками, но и языком. В доме у меня было прямо как на собрании в
каком-нибудь рабочем клубе: Юма вбила себе в голову, что я ни в коем случае
не должен идти в заросли ночью, а если пойду, значит, никогда не вернусь
обратно. Я уже приводил вам один образчик ее доказательств, в котором
фигурировали королева Виктория и дьявол, и, думаю, вы легко можете
вообразить себе, до какого изнеможения я дошел задолго до того, как начало
смеркаться.
Наконец меня осенило. Какой был смысл растолковывать ей и лезть из кожи
вон? С большим толком можно пустить в ход что-нибудь из ее собственного
арсенала, решил я.
- Ну ладно, вот что я тебе скажу, - заявил я. - Давай сюда твою Библию,
я возьму ее с собой. Тогда у меня все будет в порядке.
Она принялась клятвенно утверждать, что от Библии не будет никакого
проку.
- Это только показывает твое невежество, - сказал я. - Тащи сюда
Библию.
Она принесла ее, и я взглянул на титульный лист, где, как мне казалось,
могло найтись что-нибудь на английском языке. Я не ошибся.
- Гляди! - сказал я. - Гляди сюда: "Лондон, Блэкфрайерс, издано по
заказу Британского и международного Библейского общества". Дальше стоит
дата, которую я не могу прочесть, так как тут эти самые кресты и палочки.
Ну, видишь, дурочка! Ни один дьявол на свете не посмеет приблизиться к
Библейскому обществу и Блэкфрайерс - сказал я. - Как, по-твоему, справляемся
мы с нашими собственными "айту" у себя на родине? Только с помощью
Библейского общества!
- А я думай, у вас их нет, - сказала она. - Один белый человек, он
сказать мне - у вас их нет.
- А ты и поверила, да? - сказал я. - Почему же это на ваших островах
они повсюду, куда ни плюнь, а у нас в Европе будто уж ни одного?
- Хлебное дерево у вас тоже нет, - сказала она.
Я схватился за голову.
- Ну вот что, старуха, - сказал я, - отвяжись ты от меня, ради бога!
Надоела ты мне. Я возьму с собой эту Библию и с ней буду как у Христа за
пазухой, и больше я ничего не желаю слушать.
Ночь выдалась на редкость темная. Тучи начали сгущаться еще на закате и
вскоре заволокли все небо. Нигде ни единой звездочки; луна была уже на
ущербе, да и та всходила лишь перед рассветом. В домах горел свет и пылал
огонь в очагах, рыбаки бродили по берегу с факелами, и поселок выглядел
весело, словно в нем устроили иллюминацию. Но кругом все - и море, и лес, и
горы - тонуло во мраке. Было, верно, часов около восьми, когда я вышел из
дому, нагруженный, как верблюд. Перво-наперво, я тащил Библию. Она была
величиной с человеческую голову, а я, как дурак, сам навязал ее себе. Затем
при мне было еще ружье, нож, фонарь и коробок спичек - словом, все самое
необходимое. Но мало того, я ведь навьючил на себя еще целое оборудование;
тяжеленную банку с порохом, две динамитные шашки и несколько медленно
тлеющих фитилей, которые я освободил от оловянных футляров и сплел вместе
как сумел, потому как эти фитили - дешевый рыночный хлам, и нужно быть
идиотом, чтобы положиться только на один фитиль. Так что, как видите, у меня
было при себе достаточно материала, чтобы устроить отличный взрыв! Я не
остановился перед затратами, мне важно было одно: чтобы эта штука хорошо
сработала.
Пока я шел по открытому месту, огонек, мерцавший в окнах моего дома,
служил мне путеводной звездой, и все было в порядке. Но как только я ступил
на тропу в зарослях, такой непроницаемый мрак окружил меня со всех сторон,
что я едва мог продвигаться вперед: я натыкался на деревья и проклинал все
на свете, как человек, который ищет спички в темной спальне. Я знал, что
зажигать фонарь рискованно, так как этот движущийся огонек в чаще будет
виден с самого мыса, а поскольку никто никогда не осмеливается заходить в
лес после того, как стемнеет, мой огонек тут же будет замечен всеми и слух о
нем непременно долетит до Кейза. Но что мне оставалось делать? Либо
отказаться от своей затеи и нарушить договор с Маэа, либо пойти на риск -
зажечь фонарь и постараться получше совершить то, что я задумал.
По тропе я продвигался хоть и с трудом, но быстро, а как вышел на
черный песок залива, тут мне и вовсе пришлось припуститься бегом. Ведь
прилив уже начался, и, чтобы проскочить между высокой волной я отвесным
берегом, не замочив пороха, надо было спешить. Все же волны захлестывали
меня до самых колен, и я чуть не упал, поскользнувшись на камне. Пока что
свежий воздух, соленый запах моря и эта спешка - все как-то подстегивало
меня, но вот я очутился в зарослях и начал карабкаться по тропке и тут уже
смог наконец перевести дух. После того как я ознакомился с божками и
струнными инструментами мистера Кейза, лес казался мне не таким уж грозным,
и все же это была довольно-таки мрачная прогулка, и я без труда мог себе
представить, как дрожали от страха канаки, попав сюда. Свет фонаря,
пронизывая чащу, проникал между стволами, раскидистыми ветвями и змеевидными
лианами, превращая весь лес, вернее, все, что попадало в поле моего зрения,
в причудливую головоломку взвихренных теней. Они стремительно бежали мне
навстречу, огромные, как великаны, а затем, крутясь, взмывали вверх и
исчезали; они черными прутьями вились у меня над головой и птицами уносились
в ночь. Гнилушки светились на земле - ни дать, ни взять спичечные коробки,
по которым чиркнули серной спичкой. Крупные холодные капли падали на меня с
ветвей, подобно каплям пота. Ветра не было и в помине, прохладный береговой
бриз даже не шевелил листвы, и эоловы арфы молчали.
Я почувствовал, что одержал первую победу, когда, продравшись сквозь
кокосовые заросли, увидел перед собой стену и на ней идолов. Признаться, их
раскрашенные лица с белыми раковинами во впадинах глаз, космы волос и
свисавшее с их плеч тряпье - все выглядело куда как жутко в тусклом свете
фонаря. Одного за другим я стащил их вниз и свалил в кучу на крыше погреба,
чтобы уничтожить заодно вместе со всем прочим хламом. Затем я выбрал
местечко за одним из больших камней у входа, заложил пороху и две динамитные
шашки, а в проходе протянул фитиль. После этого я уже напоследок, поглядел
на светящийся лик. Он светился, что надо.
- Ну, держись, - сказал я ему. - Теперь ты у меня попался.
Сначала я хотел поджечь фитиль и отправиться восвояси. Непроглядный
мрак леса, мерцающие гнилушки и пляска теней, отбрасываемых фонарем,
нагоняли на меня тоску, но, поскольку я знал, где висит одна из арф, было
как-то досадно, что она не взлетит на воздух вместе со всем прочим. Однако я
уже изрядно устал, и больше всего на свете мне хотелось очутиться дома за
крепко запертой дверью. Я вылез из погреба и остановился в нерешительности.
Где-то далеко внизу шумел прибой, а вокруг меня не шелохнулся ни единый
листик. Можно было подумать, что я - единственное живое существо по эту
сторону Мыса Горн. И вот, пока я так стоял, раздумывая, чаща точно вдруг
пробудилась и наполнилась множеством каких-то едва уловимых звуков. Они были
чуть слышны, и в них не было ничего угрожающего - легкий шелест, сухое
потрескивание, - но у меня сразу перехватило дыхание и горло стало сухим,
как прошлогодняя галета. И, представьте, я боялся вовсе не Кейза, что было
бы вполне естественно и понятно. О Кейзе я даже и не подумал. Испугался я,
испугался прямо чуть не до колик, только потому, что вспомнил вдруг разные
эти басни о дьяволицах и дьяволах в кабаньем обличье. Еще немного - и я
припустился бы бежать, однако все же совладал с собой, шагнул вперед и (как
дурак) высоко поднял фонарь и огляделся вокруг.
Со стороны поселка, куда уходила тропа, ничего не было видно, но когда
я повернулся в другую сторону, то даже сам диву даюсь, как это я устоял на
ногах. Оттуда, прямо из зарослей, из этой проклятой чащи, да, оттуда - и
прямо на меня - вышла самая что ни на есть настоящая дьяволица, именно
такая, какой я ее себе и представлял. Я увидел, как свет фонаря заиграл на
ее обнаженных руках, как сверкнули ее глаза, и заорал благим матом, точно
мне уже конец пришел.
- Ш! Зачем так кричал! - довольно-таки громким шепотом произнесла
дьяволица. - Зачем кричал такой большой голос? Потуши фонарь! Эзе идет.
- Боже милостивый, да это ты, Юма? - сказал я.
- Иоэ, да, - сказала она. - Я быстро шел, Эзе скоро здесь.
- Ты пришла одна? - спросил я. - Ты не боялась?
- Ах, я боялась очень, очень! - прошептала она и прижалась ко мне. -
Думал, я умирай.
- Да, - сказал я, криво улыбнувшись. - Не мне поднимать вас на смех,
миссис Уилтшир, потому как, верно, во всех Южных морях не сыщется сейчас
человека, который бы натерпелся такого страху, как я.
Юма в двух словах объяснила мне, что привело ее сюда. Не успел я уйти
из дома, как к нам пришла Фаавао. По дороге старухе попался Черный Джек,
который сломя голову бежал от моего дома прямо к дому Кейза. Юма тут же, без
дальних слов, соскочила с крыльца и - следом за мной, чтобы меня
предостеречь. Спервоначала-то она бежала за мной по пятам, и пока я шел
вдоль берега, свет моего фонаря все время указывал ей дорогу, и потом ей
видно было, как он мерцал среди деревьев, и она нашла дорогу на холм: Но как
только я скрылся за перевалом, да потом еще спустился в погреб, она начала
плутать неведомо где и потеряла уйму драгоценного времени. Окликнуть меня
она боялась... ведь Кейз мог идти за ней следом. Она падала, продираясь
сквозь заросли, и была вся в синяках и царапинах. Словом, она забрала
слишком к югу и вышла ко мне с другой стороны, напугав меня так, что я чуть
не отдал богу душу.
Казалось бы, после встречи с дьяволицей человека уже ничем не проймешь,
однако слова Юмы меня насторожили. Черному Джеку нечего было околачиваться
возле моего дома, значит, он следил за мной. Сболтнул я, как дурак, насчет
светящейся краски, а может, и Маэа не удержал язык за зубами, и вот теперь
мы все попали в ловушку. Однако было ясно: нам с Юмой придется торчать в
лесу всю ночь; возвращаться домой до рассвета было слишком опасно, да и при
свете дня нам, осторожности ради, следовало обойти гору и вернуться в
поселок с другой стороны, чтобы не нарваться на засаду. Ясно было также, что
надо поспешить со взрывом, пока Кейз не успел нам помешать.
Я углубился в проход, Юма шла, крепко за меня уцепившись; я открыл
фонарь и зажег фитиль. Первый отрезок фитиля сгорел в одну минуту, как
бумажный жгут, а я стоял обалдело, смотрел, как он горит, и думал, что этак
мы тоже взлетим на воздух вместе с тияполо, что никак не входило в мои
планы. Но второй кусок фитиля уже тлел нормально, хотя и быстрее, чем я
предполагал, и тут я опомнился, потушил фонарь, выронив его при этом,
выволок Юму из прохода, и мы с ней начали продираться сквозь чащу, пока не
отдалились на безопасное, как мне казалось, расстояние, и там улеглись
рядышком за большим деревом.
- Ну, старуха, - сказал я, - этой ночи я не забуду. Только беда мне с
тобой, уж больно отчаянная ты голова.
Юма теснее прижалась ко мне. Она выбежала из дома, как была, в одной
юбчонке, и промокла насквозь, пока пробиралась вдоль берега; к тому же в
лесу от росы было сыро, и бедняжка вся дрожала и от холода и от страха среди
этой тьмы, где полно чертей.
- Очень, очень бояться, - только и могла пролепетать она.
Другой склон холма, на вершине которого соорудил свое капище Кейз,
почти отвесно спускался в следующую долину. Мы лежали на краю обрыва, и я
мог даже различить, как светятся внизу гнилушки, и слышал далекий шум
прибоя. Такая позиция была мне не очень-то по нутру, так как отступать тут
уж было некуда, но переползти на другое место я боялся. Затем я понял, что
совершил ошибку и похуже,, оставшись без фонаря, так как, ступи Кейз в
полосу света, и я легко мог бы взять его на мушку. И пусть мне это не пришло
на ум, все равно глупо было бросать хороший фонарь, чтобы его разнесло на
куски вместе с пугалами. В конце концов вещь это была моя, стоила денег и
могла мне еще пригодиться. Если бы я был уверен в своем фитиле, у меня
хватило бы времени побежать обратно и спасти фонарь. Но как можно положиться
на фитиль? Торговля есть торговля, вы же понимаете. Эти фитили еще годились
для канаков, которые ходят глушить рыбу; канаки так и так всегда должны быть
настороже, и в конце концов самое большее, чем они рискуют, так только тем,
что кому-нибудь из них оторвет руку. Но для такого взрыва, какой задумал я,
этот фитиль был самым ненадежным хламом.
В общем, мне оставалось только одно: лежать, притаившись, с ружьем
наготове и ждать, когда произойдет взрыв. Положение, конечно, было не из
веселых. Ночь темная, хоть глаз выколи, только эти поганые гнилушки
светятся, но, кроме самих себя, ничего не освещают. А уж тишина! Я так
навострил уши, что, казалось, мог бы услышать, как тлеет мой фитиль, но
кругом было тихо, точно в могиле. Правда, время от времени что-то вроде как
потрескивало - но близко ли, далеко ли, нога ли Кейза неосторожно ступила на
сучок в нескольких шагах от меня, или дерево дало трещину за много миль
отсюда, - я знал об этом не больше, чем младенец в утробе матери.
А потом вдруг извергся Везувий. Долго не наступала эта минута, но когда
взрыв произошел, то получился он (хоть не мне бы это говорить) что надо.
Сначала раздался дикий грохот, как из пушки, а затем столб огня осветил все
вокруг, да так ярко, что можно было бы читать книгу. И тут-то вот и начались
наши беды. На нас с Юмой обрушился добрый воз земли. И надо сказать, нам еще
повезло, могло бы случиться и хуже, так как один из камней у входа в пещеру
взрывом подняло на воздух, и он упал в двух саженях от нас и, подскочив,
перелетел через край откоса вниз, в долину. Верно, я не совсем правильно
рассчитал расстояние, а может, переложил динамита или пороха, кто его знает.
И тут я заметил, что совершил еще один промах. Шум взрыва потряс,
казалось, весь остров и начал затихать, ослепительное пламя погасло, однако
- чего я никак не ожидал - прежнего мрака уже как не бывало: горящие головни
разлетелись от взрыва по всему лесу. Они были вокруг меня повсюду. Что-то
упало вниз, в долину, а что-то пылало, застряв в верхушке дерева. Опасаться
пожара не приходилось: в здешних лесах слишком много влаги, - но беда-то в
том, что все теперь было освещено - не слишком ярко, но достаточно, чтобы
взять кого надо на мушку. Словом, при таком освещении преимущество вполне
могло оказаться на стороне Кейза. Можете не сомневаться, что я уже
оглядывался по сторонам - не мелькнет ли где-нибудь его бледное лицо, однако
Кейза вроде нигде не было видно. А Юма лежала, как мертвая, совсем
оглушенная и ослепленная взрывом.
Приключилась и еще одна скверная штука. В четырех шагах от меня упал,
весь объятый огнем, один из этих чертовых идолов; волосы и одежда на нем так
и пылали. Я еще раз повнимательнее огляделся вокруг. Кейза по-прежнему нигде
не было видно, и я решил, что мне надо убрать отсюда эту горящую деревяшку,
пока не заявился Кейз и не пристрелил меня, как собаку.
Сначала я хотел подползти к идолу, а потом решил, что тут главное
быстрота, и уже приподнялся было, готовясь ринуться вперед, но в ту же
секунду откуда-то со стороны моря сверкнул огонек, грянул выстрел, и пуля
просвистела у меня над ухом. Я обернулся, навел ружье, но у этой скотины был
винчестер, и прежде чем я успел хотя бы разглядеть, куда надо палить, он
вторым выстрелом опрокинул меня наземь, как кеглю. Сначала меня даже вроде
подбросило в воздух, а потом я упал и с минуту лежал оглушенный, а когда
пришел в себя, увидел, что ружья моего нет - оно перелетело у меня через
голову, когда я падал. Ну, тут уж я сразу очухался! И еще не разобравшись
толком, куда меня ранило и ранило ли вообще, уже перевернулся лицом вниз и
пополз за ружьем. Если вам никогда не доводилось передвигаться с раздроблен-
ной голенью, вы не знаете, что такое настоящая боль, и я, не сдержавшись,
взвыл, как бык на бойне. Это был один из самых грубых промахов в моей жизни.
До этой минуты Юма, как женщина разумная, лежала, скорчившись под деревом,
понимая, что иначе она будет только путаться у меня под ногами, но, услыхав,
как я взвыл, бросилась ко мне. Снова грянул выстрел из винчестера, и Юма
упала.
Я приподнялся было, позабыв о ноге, чтобы остановить ее, но, увидев,
что она упала, снова рухнул на землю и лежал, не дыша, стараясь нащупать
нож. Один раз я поспешил, выдал себя, и Кейз меня опередил, но больше этого
не повторится. Он стрелял в мою подружку, и я разделаюсь с ним за это. И я
замер, стиснув зубы и прикидывая шансы. Нога у меня была перебита, ружье
валялось неизвестно где. А у Кейза в его винчестере оставалось еще десять
патронов. На первый взгляд дело мое было пропащее. Но я не отчаялся, нет, ни
на секунду не позволил я себе отчаяться. Я знал, что минуты Кейза сочтены.
Долгое время ни один из нас не подавал признаков жизни. Затем я
услышал, как Кейз медленно и осторожно начал подвигаться ко мне. Идол уже
сгорел дотла, кое-какие головешки еще тлели там и сям, но в лесу снова
воцарился мрак, только теперь словно бы пронизанный каким-то мерцанием, как
в затухающем очаге. И вот в этом полумраке я вдруг различил голову Кейза;
она торчала над высокими папоротниками, и его взгляд был устремлен на меня.
И почти в ту же секунду этот скот вскинул к плечу свой винчестер и
прицелился в меня. Я лежал, не шевелясь, и глядел прямо в дуло: у меня не
было другого выхода, это был мой единственный, мой последний шанс на
спасение, но мне казалось, что сердце сейчас выпрыгнет у меня из груди. И
тут он выстрелил. У него был не дробовик, и пуля ударилась в каком-нибудь
дюйме от меня и только засыпала мне глаза землей.
Вот попробуйте-ка, смогли бы вы лежать, не шевелясь, и выжидать, пока
кто-то, удобно устроившись, целится в вас с двух шагов, стреляет и
промазывает на какой-то волосок? Но я смог, на свое счастье. Кейз еще
постоял, постоял, держа винчестер наизготовку, а затем негромко рассмеялся и
вышел из-за папоротников.
"Смейся! - подумал я. - Будь у тебя мозгов побольше, чем у вши, ты бы
сейчас молился".
Я лежал неподвижно, весь напрягшись, словно якорный канат или часовая
пружина, а когда он подошел совсем близко, схватил его за лодыжку, дернул
что было сил, опрокинул навзничь, и тут же - он и охнуть не успел -
навалился на него всем телом, невзирая на свою перебитую ногу. Его винчестер
полетел куда-то следом за моим дробовиком, но мне теперь все было нипочем,
теперь я наконец схватился с ним врукопашную. Никогда не считал я себя
слабаком, но пока не сцепился с Кейзом, даже и не знал, какая во мне сила.
Внезапное падение оглушило его сперва, и он, прямо как испуганная женщина,
всплеснул руками, а я воспользовался этим и ухватил его обе руки одной своей
левой. Тут уж он спохватился и, что твой хорек, впился зубами мне в плечо.
Да мне было наплевать. Нога болела так, что другая боль все равно уже в меня
не вмещалась. Я вытащил свой нож и занес над ним.
- Вот когда ты мне попался, - сказал я. - Твоя песенка спета, крышка
тебе теперь. Чувствуешь, как остер мой нож? Вот тебе и за Андерхила и за
Эдемса! И за Юму, и пусть твоя подлая душонка отправится прямо в ад!
И с этими словами я со всей мочи вонзил в него холодную сталь ножа. Его
тело подпрыгнуло подо мной, словно пружинный матрац; он взвыл - протяжно,
жутко - и затих.
"Надеюсь, ты теперь мертв?" - подумал я. Голова у меня кружилась, но я
не хотел рисковать. Мой собственный опыт служил мне примером, и я попытался
вытащить нож, чтобы всадить его еще раз. Но помню только, как кровь,
горячая, словно чай, брызнула мне на руки, и, потеряв сознание, я ткнулся
головой в его ощеренный рот.
Когда я очнулся, кругом был непроглядный мрак. Все тлевшие головни
догорели, и лишь гнилушки по-прежнему светились здесь и там, а я силился и
не мог припомнить, где нахожусь, и откуда эта боль, что раздирает меня на
части, и почему так намокла моя одежда. А потом сознание полностью вернулось
ко мне, и тут я снова всадил в Кейза мой нож по самую рукоятку. Вернее
всего, он и без того был уже мертв, и ему это не повредило, а меня
успокоило.
- Теперь уж я побьюсь об заклад, что ты покойник, - сказал я и начал
звать Юму.
Ответа не было, и я приподнялся, чтобы подползти к ней, потревожил свою
простреленную ногу и снова потерял сознание.
Когда я уже во второй раз пришел в себя, небо совсем очистилось и
только кое-где по нему плыли облачка, белые, как хлопок. Взошла луна -
поздняя луна тропиков. У нас на родине, лес при свете луны кажется совсем
черным, а здесь даже этот ущербный огрызок луны так залил лес своим сиянием,
что он стоял зеленый, точно при свете дня. Ночные птицы, вернее сказать,
предрассветные птицы, оглашали его длинными переливчатыми трелями, совсем
как соловьи. И я увидел мертвеца, поперек которого я все еще лежал; лиц" его
было обращено к небу, глаза открыты, и он не казался бледнее, чем был при
жизни. А немного поодаль я увидел Юму - она лежала на боку. Я собрался с
силами и пополз к ней, а когда я до нее добрался, она уже очнулась и
тихонечко всхлипывала, производя шуму не больше, чем какая-нибудь букашка.
Верно, она старалась не кричать и не плакать громко, страшась своих "айту".
Ранена она была не сильно, но напугана до смерти. Она ведь очнулась-то уже
давно, стала звать меня, не услышала ни звука в ответ, решила, что оба мы -
и я и Кейз - мертвы, и так и продолжала лежать, боясь пошевельнуть хоть
пальцем. Пуля оцарапала ей плечо, и она потеряла довольно много крови, но я
тут же оторвал подол от своей рубашки и сделал ей перевязку, а поверх этого
еще замотал своим кушаком. Потом я сел под дерево, прислонился к нему
спиной, положил голову Юмы на свое здоровое колено и принялся ждать
рассвета. От Юмы сейчас толку было мало. Она только дрожала и плакала,
крепко в меня вцепившись. Я отродясь еще не видал, чтобы человек мог быть
так напуган; впрочем, надо отдать ей справедливость: страху за эту ночь
натерпелась она немало. Меня самого лихорадило, и нога сильно болела, но
если не шевелиться, так еще можно было терпеть, а стоило поглядеть на Кейза,
и меня так и подмывало петь и насвистывать. Всем известно, что человек не
может жить без пищи и питья. А я вот был сыт одним сознанием того, что
негодяй этот лежит там мертвый, как сушеная рыба.
Ночные птицы вскоре мало-помалу умолкли, в лесу все светлело, небо на
востоке становилось оранжевым. И вот уже весь лес зазвенел от свиста и
щебета, что твой музыкальный ящик; занялся день.
Я не ждал, чтобы Маэа мог скоро появиться здесь. Я даже допускал мысль,
что он может передумать и не прийти вовсе. Тем сильнее обрадовался я,
услыхав примерно через час после того, как рассвело, треск ломающихся сучьев
и смех и пение канаков, старавшихся подбодрить себя. При первых звуках этого
пения Юма порывисто приподнялась и села, и почти тут же мы увидели, как они
гуськом идут по тропке: впереди всех шел Маэа, а за ним - какой-то белый в
тропическом шлеме. Это был мистер Тарлтон; он накануне вечером прибыл в
поселок, оставил свою лодку на берегу и проделал остальной путь пешком при
свете фонаря.
Они похоронили Кейза на нашем поле брани - в той самой яме, где он
держал светящийся лик. Я подождал, пока все будет кончено, и мистер Тарлтон
прочтет свои молитвы, что, на мой взгляд, было напрасной тратой времени.
Впрочем, надо сказать, что будущее нашего дорогого усопшего представлялось
мистеру Тарлтону в довольно-таки мрачном свете: как видно, у него были свои
представления о преисподней. Я потом потолковал с ним об этом, сказал ему,
что он не понимает своих обязанностей; по-настоящему ему бы следовало без
обиняков разъяснить канакам, что Кейз был проклят богом и счастье для них,
что они от него отделались. Однако переубедить его мне так и не удалось.
Потом канаки соорудили носилки из жердей и потащили меня в поселок. Мистер
Тарлтон наложил на мою ногу повязку и так здорово срастил мне раздробленную
кость на свой миссионерский лад, что я хромаю и по сей день. После этого он
снял свидетельские показания с меня, и с Юмы, и с Маэа, отличным слогом
изложил все это на бумаге, дал нам подписать и, взяв с собой вождей,
отправился к папаше Рэндоллу, чтобы забрать бумаги Кейза.
Нашли они там только что-то вроде дневника, который Кейз вел долгие
годы - все больше насчет цен на копру, украденных кур и всякого такого, - да
еще приходо-расходные книги и завещание, о котором я уже упоминал в самом
начале. Из всего этого явствовало, что имущество Кейза целиком и полностью
принадлежит его жене - самоанке, ну, а я перекупил его за сходную цену,
потому как она хотела теперь поскорее вернуться к себе домой. Что же до
Рэндолла и негра, то им пришлось отсюда убраться. Они открыли какую-то
лавчонку где-то на Папа-Малулу, но дела у них шли из рук вон плохо, так как,
по правде говоря, ни тот, ни другой не был к этому занятию приспособлен.
Пробавлялись они главным образом рыбой, отчего Рэндолл и отдал богу душу.
Как рассказывают, там проходил однажды большой косяк рыбы, и папаша
отправился глушить рыбу динамитом. Но либо фитиль горел слишком быстро, либо
папаша был слишком навеселе, а может, и то и другое, только динамитная шашка
взорвалась (как это частенько бывает) прежде, чем он ее бросил, и рука
папаши улетела вместе с ней. Вообще-то большой беды в этом не было: здешние
острова - отсюда и дальше к северу - полны одноруких, точно все они
переселились сюда из "Тысячи и одной ночи", но, верно, Рэндолл был уж больно
стар, а может, слишком уж проспиртовался, но только, короче говоря, он от
этого умер. А негр, кажется, стянул что-то у белых, и они прогнали его с
того острова; тогда он отправился на запад, к своим цветным сородичам,
поглядеть, может, ему там приглянется, но его цветные сородичи съели нашего
негра во время одного из своих национальных торжеств, и, я полагаю, я очень
надеюсь, что он пришелся им по вкусу.
Итак, я остался один во всем своем белом величии в поселке на Фалезском
берегу, и, когда торговое судно заглянуло в нашу бухту, водрузил на его
палубу груз высотой с дом. Надо сказать, что мистер Тарлтон, хоть и обошелся
с нами по-хорошему, однако заставил меня поплатиться за все, и притом
довольно низким способом.
- Ну, мистер Уилтшир, - сказал он, - я для вас все тут привел в
порядок, примирил всех с вами. После того, как не стало Кейза, сделать это
было нетрудно, но так или иначе, я это сделал и при этом еще поручился за
вас, что вы будете вести торговлю с туземцами честно. Так что попрошу вас
сдержать данное мною слово.
Что ж, понятное дело, я его сдержал. Поначалу мне было немного не по
себе из-за моих весов, но я рассудил так: у всех торговцев до единого весы
врут, и всем туземцам до единого это известно, и они, со своей стороны,
подмачивают копру, так что, в общем, выходит то ж на то ж. И тем не менее
мне все ж таки было как-то не по себе, и, хотя дела на Фалезе шли не худо, я
был вроде даже рад, когда фирма перевела меня в другую факторию, где никто
никаких обещаний за меня не давал и я мог смотреть на свои весы, не
испытывая угрызений совести.
Что же теперь сказать вам о моей супруге? Вы знаете ее не хуже меня. У
нее есть только один недостаток. Стоит на минуту отвернуться, как она
подарит кому-нибудь все, вплоть до крыши своего собственного дома. Но,
по-видимому, это у канаков в крови. Теперь уже это рослая, весьма могучая
дама, которая легко перекинет через плечо любого лондонского полисмена. Но
это тоже потому, что она настоящая канака. А в общем-то Юма - жена первый
сорт, это уж точно.
Мистер Тарлтон, отработав свое, возвратился на родину. Он был лучше
всех других миссионеров, с какими мне когда-либо доводилось сталкиваться, а
теперь ему как будто дали приход где-то в Сомерсете. Я рад за него: там нет
канаков, на которых он малость свихнулся.
Спросите, а как мое питейное заведение? Да никак, не похоже, чтобы это
когда-нибудь сбылось. Я, видать, крепко засел здесь. Не хотелось бы бросать
своих ребятишек, понимаете ли, а им, что ни говори, здесь будет лучше, чем в
любой европейской стране, хотя Бен и отвез моего старшего в Окленд в школу,
где учатся такие, что и не моему чета. А вот кто меня беспокоят, так это мои
девчонки. Они ведь только полукровки, я это понимаю не хуже вашего, я и сам
куда как невысокого мнения о полукровках; но ведь это мои девчонки, и они
самое дорогое, что у меня есть. Никак не могу примириться с мыслью, что
мужья у них будут канаки, а где, хотелось бы мне знать, найду я для них
белых?
Популярность: 7, Last-modified: Mon, 22 Dec 2003 16:04:37 GmT