Он бродил по холмам, вызнавая, что видели эти холмы в каждую из
геологических эр. Он слушал звезды и записывал, что говорили звезды. Он
обнаружил существо, замурованное в толще скал. Он взбирался на дерево, на
которое до того взбирались только дикие кошки, когда возвращались домой в
пещеру, высеченную временем и непогодой в суровой крутизне утеса. Он жил в
одиночестве на заброшенной ферме, взгромоздившейся на высокий и узкий
гребень над слиянием двух рек. А его ближайший сосед - хватило же совести
- отправился за тридцать миль в окружной городишко и донес шерифу, что он,
читающий тайны холмов и внимающий звездам, ворует кур.
Примерно через неделю шериф заехал на ферму и, перейдя двор, заметил
человека, который сидел на веранде в кресле-качалке лицом к заречным
холмам.
Шериф остановился у подножия лесенки, ведущей на веранду, и
представился:
- Шериф Харли Шеперд. Завернул к вам по дороге. Лет пять, наверное,
не заглядывал в этот медвежий угол. Вы ведь здесь новосел, так?
Человек поднялся на ноги и жестом показал на кресло рядом со своим.
- Я здесь уже три года, - ответил он. - Зовут меня Уоллес Дэниельс.
Поднимайтесь сюда, посидим, потолкуем.
Шериф вскарабкался по лесенке, они обменялись рукопожатием и
опустились в кресла.
- Вы, я смотрю, совсем не обрабатываете землю, - сказал шериф.
Заросшие сорняками поля подступали вплотную к опоясывающей двор
ограде. Дэниельс покачал головой:
- На жизнь хватает, а большего мне не надо. Держу кур, чтоб несли
яйца. Парочку коров, чтоб давали молоко и масло. Свиней на мясо - правда,
забивать их сам не могу, приходится звать на помощь. Ну, и еще огород -
вот, пожалуй, и все.
- И того довольно, - поддержал шериф. - Ферма-то уже ни на что другое
не годна. Старый Эймос Уильямс разорил тут все вконец. Хозяин он был
прямо-таки никудышный...
- Зато земля отдыхает, - отвечал Дэниельс. - Дайте ей десять лет, а
еще лучше двадцать, и она будет родить опять. А сейчас она годится разве
что для кроликов и сурков да мышей-полевок. Ну, и птиц тут, ясное дело, не
счесть. Перепелок такая прорва, какой я в жизни не видел.
- Белкам тут всегда было раздолье, - подхватил шериф. - И енотам
тоже. Думаю, что еноты у вас и сейчас есть. Вы не охотник, мистер
Дэниельс?
- У меня и ружья-то нет, - отвечал Дэниельс.
Шериф глубоко откинулся в кресле, слегка покачиваясь.
- Красивые здесь места, - объявил он. - Особенно перед листопадом.
Листья словно кто специально раскрасил. Но изрезано тут у вас просто черт
знает как. То и дело вверх-вниз... Зато красиво.
- Здесь все сохранилось, как было встарь, - сказал Дэниельс. - Море
отступило отсюда в последний раз четыреста миллионов лет назад. С тех пор,
с конца силурийского периода, здесь суша. Если не забираться на север, к
самому Канадскому щиту, то немного сыщется в нашей стране уголков, не
изменявшихся с таких давних времен.
- Вы геолог, мистер Дэниельс?
- Куда мне! Интересуюсь, и только. По правде сказать, я дилетант.
Нужно же как-нибудь убить время, вот я и брожу по холмам, лазаю вверх да
вниз. А на холмах, хочешь не хочешь, столкнешься с геологией лицом к лицу.
Мало-помалу заинтересовался. Нашел однажды окаменевших брахиоподов, решил
про них разузнать. Выписал себе книжек, начал читать. Одно потянуло за
собой другое, ну и...
- Брахиоподы - это как динозавры, что ли? В жизни не слыхал, чтобы
здесь водились динозавры.
- Нет, это не динозавры, - отвечал Дэниельс. - Те, которых я нашел,
жили много раньше динозавров. Они совсем маленькие, вроде моллюсков или
устриц. Только раковины закручены по-другому. Мои брахиоподы очень
древние, вымершие миллионы лет назад. Но есть и такие виды, которые
уцелели до наших дней. Правда, таких немного.
- Должно быть, интересное дело.
- На мой взгляд, да, - отвечал Дэниельс.
- Вы знавали старого Эймоса Уильямса?
- Нет, он умер раньше, чем я сюда перебрался. Я купил землю через
банк, который распоряжался его имуществом.
- Старый дурак, - заявил шериф. - Перессорился со всеми соседями.
Особенно с Беном Адамсом. Они с Беном вели тут форменную междоусобную
войну. Бен утверждал, что Эймос не желает чинить ограду. А Эймос обвинял
Бена, что тот нарочно валит ее, чтобы запустить свой скот - вроде по
чистой случайности - на сенокосные угодья Эймоса. Между прочим, как вы с
Беном ладите?
- Да ничего, - отвечал Дэниельс. - Пожаловаться не на что. Я его
почти и не знаю.
- Бен тоже в общем-то не фермер, - сказал шериф. - Охотится, рыбачит,
ищет женьшень, зимой не брезгует браконьерством. А то вдруг заведется и
затеет поиски минералов...
- Здесь под холмами в самом деле кое-что припрятано, - отвечал
Дэниельс. - Свинец и цинк. Но добывать их невыгодно: истратишь больше, чем
заработаешь. При нынешних-то ценах...
- И все-то Бену неймется, - продолжал шериф. - Хлебом его не корми,
только бы завести склоку. Только бы с кем-нибудь схлестнуться, что-нибудь
пронюхать, к кому-нибудь пристать. Не дай бог враждовать с таким. На днях
пожаловал ко мне с кляузой, что не досчитался нескольких кур. А у вас куры
часом не пропадали?
Дэниельс усмехнулся.
- Тут неподалеку живет лиса, и она иной раз взимает с моего курятника
определенную дань. Но я на нее не сержусь.
- Странная вещь, - заявил шериф. - Кажется, нет на свете ничего, что
взъярило бы фермера больше, чем пропажа цыпленка. Не спорю, цыпленок тоже
денег стоит, но не столько же, чтобы впадать в ярость...
- Если Бен не досчитывается кур, - отвечал Дэниельс, - то похоже, что
виновница - моя лиса.
- Ваша? Вы говорите о ней так, будто она ваша собственная...
- Нет, конечно. Лиса ничья. Но она живет здесь на холмах, как и я, Я
считаю, что мы с ней соседи. Изредка я встречаю ее и наблюдаю за ней.
Может, это и значит, что отчасти она теперь моя. Хотя не удивлюсь, если
она наблюдает за мной куда чаще, чем я за ней. Она ведь проворней меня.
Шериф грузно поднялся с кресла.
- До чего же не хочется уходить, - сказал он. - Поверьте, я с большим
удовольствием посидел с вами, потолковал, поглядел на ваши холмы. Вы,
наверное, часто на них глядите.
- Очень часто, - отвечал Дэниельс.
Он сидел на веранде и смотрел вслед машине шерифа. Вот она одолела
подъем на дальнюю гряду и скрылась из виду.
"Что все это значило?" - спросил он себя. Шериф не просто "завернул
по дороге". Шериф был здесь по делу. Вся его якобы праздная, дружелюбная
болтовня преследовала какую-то цель, и шериф, болтая, ухитрился задать
Дэниельсу кучу вопросов.
Быть может, неожиданный визит как-то связан с Беном Адамсом? В чем
же, спрашивается, провинился этот Бен - разве в том, что он лентяй до
мозга костей? Нагловатый, подловатый, но лентяй. Может, шериф прослышал,
что Адамс помаленьку варит самогон, и решил навестить соседей в надежде,
что кто-нибудь проговорится? Напрасный труд - никто, конечно, не
проболтается: чихать соседям на самогон, от самогона никому никакого
вреда. Сколько там Бен наварит - разве можно принимать это всерьез? Бен
слишком ленив, и не стоит принимать его всерьез, что бы он ни затеял.
Снизу, от подножия холмов, донеслось позвякиванье колокольчиков. Две
коровы Дэниельса решили сами вернуться домой. Выходит, сейчас уже гораздо
позже, чем он предполагал. Не то чтобы точное время имело для Дэниельса
какое-либо значение. Вот уже несколько месяцев он не следил за временем -
с тех пор как разбил часы, сорвавшись с утеса. И даже не удосужился отдать
их в починку. Он не испытывал нужды в часах. На кухне, правда, стоял
старый колченогий будильник, но это был сумасбродный механизм, не
заслуживающий доверия. Дэниельс, как правило, и не вспоминал про
будильник.
"Посижу еще чуточку, - подумал он, - и придется взять себя в руки и
заняться хозяйством - подоить коров, накормить свиней и кур, собрать
яйца..." С той поры, как на огороде поспели овощи, у него почти не
осталось забот. На днях, конечно, надо будет снести тыквы в подвал, а
потом выбрать три-четыре самых больших и выдолбить для соседских
ребятишек, чтобы понаделали себе страшилищ на праздники. Интересно, - что
лучше: самому вырезать на тыквах рожи или предоставить ребятне сделать это
по своему разумению?..
Но колокольчики звякали еще далеко; в его распоряжении было пока что
немало времени. Дэниельс откинулся в кресле и замер, вглядываясь в
холмистую даль. И холмы сдвинулись с мест и стали меняться у него на
глазах.
Когда это произошло впервые, он испугался до одури. Теперь-то он уже
немного привык.
Он смотрел - а холмы меняли свои очертания. На холмах появлялась иная
растительность, диковинная жизнь.
На этот раз он увидел динозавров. Целое стадо динозавров, впрочем не
слишком крупных. По всей вероятности, середина триасового периода. Но
главное - на этот раз он лишь смотрел на них издали, и не больше. Смотрел
с безопасного расстояния, на что походило давнее прошлое, а не ворвался в
самую гущу событий прошлого, как нередко случалось.
И хорошо, что не ворвался, - ведь его ждали домашние дела.
Разглядывая прошлое, Дэниельс вновь и вновь терялся в догадках: на
что же еще он способен теперь? Он ощущал беспокойство - но беспокоили его
не динозавры, и не более ранние земноводные, и не прочие твари, жившие на
этих холмах во время оно. По-настоящему его тревожило лишь существо,
погребенное в глубине под пластами известняка.
Надо, непременно надо рассказать об этом существе людям. Подобное
знание не может, не должно угаснуть. Тогда в грядущие годы - допустим, лет
через сто, если земная наука достигнет таких высот, чтобы справиться с
задачей, - можно будет попытаться понять, а то и освободить обитателя
каменных толщ.
Надо, разумеется, надо оставить записи, подробные записи. Кому, как
не ему, Дэниельсу, позаботиться об этом? Именно так он и делал - день за
днем, неделя за неделей отчитывался о том, что видел, слышал и узнавал.
Три толстые конторские книги уже были от корки до корки заполнены
аккуратным почерком, и начата четвертая. В книгах все изложено со всей
полнотой, тщательностью и объективностью, на какие он только способен.
Однако, кто поверит тому, что там написано? Еще важнее - кто вообще
заглянет в эти записи? Более чем вероятно, что им суждено пылиться
где-нибудь на дальней полке до скончания веков и ничья рука даже не
коснется их. А если кто-нибудь когда-нибудь и снимет книги с полки и не
поленится, стряхнув скопившуюся пыль, перелистать страницы, то разве
мыслимо, чтобы он или она поверили тому, что прочтут?
Ясно как день - надо сначала убедить кого-то в своей правоте. Самые
искренние слова, если они принадлежат умершему, к тому же умершему в
безвестности, нетрудно объявить игрой больного воображения. Другое дело,
если кто-то из ученых с солидной репутацией выслушает Дэниельса и
засвидетельствует, что записи заслуживают доверия: тогда и только тогда
все записанное - и том, что происходило в древности на холмах, и о том,
что скрыто в их недрах, - обретет силу фактов и привлечет серьезное
внимание будущих поколений.
К кому обратиться - к биологу? К невропатологу? К психиатру? К
палеонтологу?
Пожалуй, не играет роли, какую отрасль знания будет представлять этот
ученый. Только бы он выслушал, а не высмеял. Это главное - чтобы выслушал,
а не высмеял.
Сидя у себя на веранде и разглядывая динозавров, щиплющих траву на
холмах, человек, умеющий слушать звезды, вспомнил, как однажды рискнул
прийти к палеонтологу.
- Бен, - сказал шериф, - что-то тебя не туда занесло. Не станет этот
Дэниельс красть у тебя кур. У него своих хватает.
- Вопрос только в том, - откликнулся Адамс, - откуда он их берет.
- Ерунда, - сказал шериф. - Он джентльмен. Это сразу видно, едва
заговоришь с ним. Образованный джентльмен.
- Если он джентльмен, - спросил Адамс, - тогда чего ему надо в нашей
глуши? Здесь джентльменам не место. Как переехал сюда два не то три года -
назад, с тех самых пор пальцем о палец не ударил. Только и знает, что
шляться вверх да вниз по холмам...
- Он геолог, - сказал шериф. - Или по крайней мере интересуется
геологией. Такое у него увлечение. Говорит, что ищет окаменелости.
Адамс насторожился, как пес, приметивший кролика.
- Ах, вот оно что, - произнес он. - Держу пари, никакие он
окаменелости не ищет.
- Брось, - сказал шериф.
- Он минералы ищет, - продолжал Адамс. - Полезные ископаемые
разведывает, вот что он делает. В этих холмах минералов невпроворот. Надо
только знать, где искать.
- Ты же сам потратил на поиски уйму времени, - заметил шериф.
- Я не геолог. Геолог даст мне сто очков вперед. Он знает породы и
всякое такое.
- Не похоже, чтобы Дэниельс занимался разведкой. Интересуется
геологией, вот и все. Откопал каких-то окаменелых моллюсков.
- А может, он ищет клады, - предположил Адамс. - Может, у него карта
есть или какой-нибудь план?
- Да черт тебя возьми, - вскипел шериф, - ты же сам знаешь, что
кладов здесь нет и в помине!
- Должны быть, - настаивал Адамс. - Здесь когда-то проходили французы
и испанцы. А уж они понимали толк в кладах, что французы, что испанцы.
Отыскивали золотоносные жилы. Закапывали сокровища в пещерах. Неспроста в
той пещере за рекой нашелся скелет в испанских латах, а рядом скелет
медведя и ржавый меч, воткнутый точнехонько туда, где у медведя была
печенка...
- Болтовня, - сказал шериф брезгливо. - Какой-то дурень раззвонил, а
ты поверил. Из университета приезжали, хотели этот скелет найти. И
выяснилось, что все это чушь собачья.
- А Дэниельс все равно лазит по пещерам, - возразил Адамс. - Своими
глазами видел. Сколько часов он провел в пещере, которую мы зовем Кошачьей
Берлогой! Чтобы попасть туда, надо забираться на дерево.
- Ты что, следил за ним?
- Конечно, следил. Он что-то задумал, и я хочу знать что.
- Смотри, как бы он тебя не застукал за этим занятием, - сказал
шериф.
Адамс предпочел пропустить замечание мимо ушей.
- Все равно, - заявил он, - если тут у нас и нет кладов, то
полным-полно свинца и цинка. Тот, кто отыщет залежь, заработает миллион.
- Сперва отыщи капитал, чтоб открыть дело, - заметил шериф.
Адамс ковырнул землю каблуком.
- Так, стало быть, он, по-вашему, ни в чем не замешан?
- Он мне говорил, что у него у самого пропадали куры. Их, верно,
утащила лиса. Очень даже похоже, что с твоими приключилось то же самое.
- Если лиса таскает у него кур, - спросил Адамс, - почему же он ее не
застрелит?
- А это его не волнует. Он вроде бы считает, что лиса имеет право на
добычу. Да у него и ружья-то нет.
- Ну, если у него нет ружья и душа не лежит к охоте, почему бы не
разрешить поохотиться другим? А он, как увидел у меня с ребятами ружьишко,
так даже не пустил нас к себе на участок. И вывесок понавешал: "Охота
воспрещена". Разве это по-соседски? Как тут прикажете с ним ладить? Мы
испокон веку охотились на этой земле. Уж на что старый Эймос был не из
уживчивых, и тот не возражал, чтобы мы там постреляли немного. Мы всегда
охотились, где хотели, и никто не возражал. Мне вообще сдается, что на
охоту не должно быть ограничений. Человек вправе охотиться там, где
пожелает...
Шериф присел на скамеечку, врытую в истоптанный грунт перед ветхим
домишком, и огляделся. По двору, апатично поклевывая, бродили куры; тощий
пес, вздремнувший в тени, подергивал шеей, отгоняя редких осенних мух;
старая веревка, натянутая меж двумя деревьями, провисла под тяжестью
мокрой одежды и полотенец, а к стенке дома была небрежно прислонена
большая лохань. "Господи, - подумал шериф, - ну неужели человеку лень
купить себе пристойную бельевую веревку вместо этой мочалки!.."
- Бен, - сказал он, - ты просто затеваешь свару. Тебе не нравится,
что Дэниельс живет на ферме, не возделывая полей, ты обижен, что он не
дает тебе охотиться на своей земле. Но он имеет право жить, где ему
заблагорассудится, и имеет право не разрешать охоту. На твоем месте я бы
оставил его в покое. Никто не заставляет тебя любить его, можешь, если не
хочешь, вовсе с ним не знаться - но не возводи на него напраслину. За это
тебя недолго и к суду привлечь.
...Войдя в кабинет палеонтолога, Дэниельс не сразу даже разглядел
человека, сидящего в глубине комнаты у захламленного стола. И вся комната
была захламлена. Повсюду длинные стенды, а на стендах куски пород с
вросшими в них окаменелостями. Там и сям кипы бумаг. Большая, плохо
освещенная комната производила неприятное, гнетущее впечатление.
- Доктор! - позвал Дэниельс. - Вы - доктор Торн?
Человек встал, воткнув трубку в полную до краев пепельницу. Высокий и
плотный, седеющие волосы взъерошены, лицо обветренное, в морщинах. Он
двинулся навстречу гостю, волоча ноги, как медведь.
- Вы, должно быть, Дэниельс, - сказал он. - Да, должно быть, так. У
меня на календаре помечено, что вы придете в три. Хорошо, что не
передумали.
Рука Дэниельса утонула в его лапище. Он указал на кресло подле себя,
сел сам и, высвободив трубку из пластов пепла, принялся набивать ее
табаком из большой коробки, занимающей центр стола.
- Вы писали, что хотите видеть меня по важному делу, - продолжал он.
- Впрочем, все так пишут. Но в вашем письме было, должно быть, что-то
особенное - настоятельность, искренность, не знаю что. Понимаете, у меня
нет времени принимать каждого, кто мне пишет. И все до одного, понимаете,
что-нибудь нашли. Что же такое нашли вы, мистер Дэниельс?
Дэниельс ответил: - Право, доктор, не знаю, как и начать. Пожалуй,
лучше сперва сказать, что у меня случилось что-то странное с головой...
Торн раскуривал трубку. Не вынимая ее изо рта, он проворчал:
- В таком случае я, наверное, не тот, к кому вам следовало бы
обратиться. Есть много других...
- Да нет, вы меня неправильно поняли, - перебил Дэниельс. - Я не
собираюсь просить о помощи. Я совершенно здоров и телом и душой. Правда,
лет пять назад я попал в автомобильную катастрофу. Жена и дочь погибли, а
меня тяжело ранило...
- Мои соболезнования, мистер Дэниельс.
- Спасибо - но это уже в прошлом. Мне выпали трудные дни, но я
кое-как выкарабкался. К вам меня привело другое. Я уже упоминал, что был
тяжело ранен...
- Мозг затронут?
- Незначительно. По крайней мере врачи утверждали, что совсем
незначительно. Небольшое сотрясение, только и всего. Хуже было с
раздавленной грудью и пробитым легким...
- А сейчас вы вполне здоровы?
- Будто и не болел никогда. Но разум мой со дня катастрофы стал иным.
Словно у меня появились новые органы чувств. Я теперь вижу и воспринимаю
вещи, казалось бы, совершенно немыслимые...
- Галлюцинации?
- Да нет. Уверен, это не галлюцинации. Я вижу прошлое.
- Как это понимать - видите прошлое?
- Позвольте, я попробую объяснить, - сказал Дэниельс, - с чего все
началось. Три года назад я купил заброшенную ферму в юго-западной части
Висконсина. Выбрал место, где можно укрыться, спрятаться от людей. С тех
пор как не стало жены и дочери, я испытывал отвращение ко всем на свете.
Первую острую боль потери я пережил, но мне нужна была нора, чтобы
зализать свои раны. Не думайте, что я себя оправдываю, - просто стараюсь
объективно разобраться, почему я поступил так, а не иначе, почему купил
ферму.
- Да, я понимаю вас, - откликнулся Торн. - Хотя и не убежден, что
прятаться - наилучший выход из положения.
- Может, и нет, но тогда мне казалось, что это выход. И случилось то,
на что я надеялся. Я влюбился в окрестные края. Эта часть Висконсина -
древняя суша. Море не подступало сюда четыреста миллионов лет. И ледники в
плейстоцене почему-то сюда тоже не добрались. Что-то изменялось, конечно,
но только в результате выветривания. Район не знал ни смещения пластов, ни
резких эрозионных процессов - никаких катаклизмов...
- Мистер Дэниельс, - произнес Торн раздраженно, - я что-то не совсем
понимаю, в какой мере это касается...
- Прошу прощения. Я как раз и пытаюсь подвести разговор к тому, с чем
пришел к вам. Начиналось все не сразу, а постепенно, и я, признаться,
думал, что сошел с ума, что мне мерещится, что мозг поврежден сильнее, чем
предполагали, и я в конце концов рехнулся. Понимаете, я много ходил пешком
по холмам. Местность там дикая, изрезанная и красивая, будто нарочно для
этого созданная. Устанешь от ходьбы - тогда ночью удается заснуть. Но по
временам холмы менялись. Сперва чуть-чуть. Потом больше и больше - и
наконец на их месте начали появляться пейзажи, каких я никогда не видел,
каких никто никогда не видел.
Торы нахмурился.
- Вы хотите уверить меня, что пейзажи становились такими, как были в
прошлом?
Дэниельс кивнул.
- Необычная растительность, странной формы деревья. В более ранние
эпохи, разумеется, никакой травы. Подлесок - папоротники и стелющиеся
хвощи. Странные животные, странные твари в небе. Саблезубые тигры и
мастодонты, птерозавры, пещерные носороги...
- Все одновременно? - не стерпев, перебил Торн. - Все вперемешку?
- Ничего подобного. Все, что я вижу, каждый раз относится к строго
определенному периоду. Никаких несоответствий. Сперва я этого не знал, но
когда мне удалось убедить себя, что мои видения - не бред, я выписал
нужные книги и проштудировал их.
Конечно, мне никогда не стать специалистом - ни геологом, ни
палеонтологом, - но я нахватался достаточно, чтобы отличать один период от
другого и до какой-то степени разбираться в том, что вижу.
Торн вынул трубку изо рта и водрузил на пепельницу. Провел тяжелой
рукой по взъерошенным волосам.
- Это невероятно, - сказал он. - Такого просто не может быть. Вы
говорите, эти явления начинались у вас постепенно?
- Вначале я видел все как в тумане, - прошлое, смутным контуром
наложенное на настоящее, - потом настоящее потихоньку бледнело, а прошлое
проступало отчетливее и резче. Теперь не так. Иногда настоящее, прежде чем
уступить место прошлому, словно бы мигнет раз-другой, но по большей части
перемена внезапна, как молния. Настоящее вдруг исчезает, и я попадаю в
прошлое. Прошлое окружает меня со всех сторон. От настоящего не остается и
следа.
- Но ведь на самом-то деле вы не можете перенестись в прошлое? Я
подразумеваю - физически...
- В отдельных случаях я ощущаю себя вне прошлого. Я нахожусь в
настоящем, а меняются лишь дальние холмы или речная долина. Но обычно
меняется все вокруг, хотя самое смешное в том, что вы совершенно правы -
на самом деле я в прошлое отнюдь не переселяюсь. Я вижу его, и оно
представляется мне достаточно реальным, чтобы двигаться, не покидая его
пределов. Я могу подойти к дереву, протянуть руку и ощупать пальцами
ствол. Но воздействовать на прошлое я не могу. Как если бы меня там вовсе
не было. Звери меня не замечают. Я проходил буквально в двух шагах от
динозавров. Они меня не видят, не слышат и не обоняют. Если бы не это, я
бы уже сто раз погиб. А так я словно на сеансе в стереокино. Сперва я
очень беспокоился о возможных несовпадениях рельефа. Ночами просыпался в
холодном поту: мне снилось, что я перенесся в прошлое и тут же ушел в
землю по самые плечи - за последующие века эту землю сдуло и смыло. Но в
действительности ничего подобного не происходит.
Я живу в настоящем, а спустя секунду оказываюсь в прошлом. Словно
между ними есть дверь и я просто переступаю порог.
Я уже говорил вам, что физически я в прошлое не попадаю - но ведь и в
настоящем тоже не остаюсь! Я пытался раздобыть доказательства. Брал с
собой фотоаппарат и делал снимки. А когда проявлял пленку, то вынимал ее
из бачка пустой, Никакого прошлого - однако, что еще важнее, и настоящего
тоже! Если бы я бредил наяву, фотоаппарат запечатлевал бы сегодняшний
день. Но, очевидно, вокруг меня просто не было ничего, что могло бы
запечатлеться на пленке. Ну а если, думалось мне, аппарат неисправен или
пленка неподходящая? Тогда я перепробовал несколько камер и разные типы
пленок - с тем же результатом. Снимков не получалось.
Я пытался принести что-нибудь из прошлого. Рвал цветы, благо цветов
там пропасть. Рвать их удавалось без труда, но назад в настоящее я
возвращался с пустыми руками. Делал я и попытки другого рода. Думал,
нельзя перенести только живую материю, например цветы, а неорганические
вещества можно. Пробовал собирать камни, но донести их домой тоже не
сумел...
- А брать с собой блокнот и делать зарисовки вы не пытались?
- Подумал было, но пытаться не стал. Я не силен в рисовании - и,
кроме того, рассудил я, что толку? Блокнот все равно останется чистым.
- Но вы же не пробовали!
- Нет, - признался Дэниельс, - не пробовал. Время от времени я делаю
зарисовки задним числом, когда возвращаюсь в настоящее, Не каждый раз, но
время от времени. По памяти. Но я уже говорил вам - в рисовании я не
силен.
- Не знаю, что и ответить, - проронил Торн. - Право, не знаю. Звучит
ваш рассказ совершенно неправдоподобно. Но если тут все-таки что-то
есть... Послушайте, и вы нисколько не боялись? Сейчас вы говорите об этом
самым спокойным, обыденным тоном. Но сначала-то вы должны были испугаться!
- Сначала, - подтвердил Дэниельс, - я окаменел от ужаса. Я не просто
ощутил страх за свою жизнь, не просто испугался, что попал куда-то, откуда
нет возврата, - я ужаснулся, что сошел с ума. А потом еще и чувство
непередаваемого одиночества...
- Одиночества?..
- Может, это не точное слово. Может, правильнее сказать -
неуместности. Я находился там, где находиться не имел никакого права. Там,
где человек еще не появлялся и не появится в течение миллионов лет. Мир
вокруг был таким непередаваемо чужим, что хотелось съежиться и забиться
куда-нибудь в укромный угол. На самом-то деле, отнюдь не мир был чужим -
это я был чужим в том мире. Меня и в дальнейшем нет-нет да и охватывало
такое чувство. И хотя оно теперь для меня не внове и я вроде бы научился
давать ему отпор, иной раз такая тоска накатит... В те далекие времена
самый воздух был иным, самый свет, - впрочем, это, наверное, игра
воображения...
- Почему же, не обязательно, - отозвался Торн.
- Но главный страх теперь прошел, совсем прошел. Страх, что я сошел с
ума. Теперь я уверен, что рассудок мне не изменил.
- Как уверены? Как может человек быть в этом уверен?
- Звери. Существа, которых я там видел.
- Ну да, вы же потом узнавали их на иллюстрациях в книгах, которые
прочли.
- Нет, нет, соль не в этом. Не только в этом. Разумеется, картинки
мне помогли. Но в действительности все как раз наоборот. Соль не в
сходстве, а в отличиях. Понимаете, ни одно из этих существ не повторяет
свое изображение в книгах. А иные так и вовсе не походят на изображения -
на те рисунки, что сделаны палеонтологами. Если бы звери оказались
точь-в-точь такими, как на рисунках, я мог бы по-прежнему считать, что это
галлюцинации, повторяющие то, что я прочел либо увидел в книгах. Мол,
воображение питается накопленным знанием. Но если обнаруживаются отличия,
то логика требует допустить, что мои видения реальны. Как иначе мог бы я
узнать, что у тиранозавра подгрудок окрашен во все цвета радуги? Как мог
бы я догадаться, что у некоторых разновидностей саблезубых были кисточки
на ушах? Какое воображение способно подсказать, что у гигантов, живших в
эоцене, шкуры были пятнистые, как у жирафов?
- Мистер Дэниельс, - обратился к нему Торн. - Мне трудно
безоговорочно поверить в то, что вы рассказали. Все, чему меня когда-либо
учили, восстает против этого. И я не могу отделаться от мысли, что не
стоит тратить время на такую нелепицу. Но несомненно, что сами вы верите в
свой рассказ. Вы производите впечатление честного человека. Скажите, вы
беседовали на эту тему с кем-нибудь еще? С другими палеонтологами? Или с
геологами? Или, может быть, с психиатром?
- Нет, - ответил Дэниельс. - Вы первый специалист, первый человек,
которому я об этом рассказал. Да и то далеко не все. Честно признаться,
это было только вступление.
- Мой бог, как прикажете вас понимать? Только вступление?..
- Да, вступление. Понимаете, я еще слушаю звезды.
Торн вскочил на ноги и принялся сгребать в кучу бумажки, разбросанные
по столу. Он схватил из пепельницы потухшую трубку и стиснул ее зубами.
Когда он заговорил снова, голос его звучал сухо и безучастно:
- Спасибо за визит. Беседа с вами была весьма поучительной.
"И надо же было, - клял себя Дэниельс, - так оплошать. Надо же было
заикнуться про звезды!.." До этих слов все шло хорошо. Торн, конечно же,
не поверил, но был заинтригован и согласен слушать дальше и, не исключено,
мог бы даже провести небольшое расследование, хотя, без сомнения, втайне
от всех и крайне осторожно.
"Вся беда, - размышлял Дэниельс, - в навязчивой идее насчет существа,
замурованного в толще скал. Прошлое - пустяки: куда важнее рассказать про
существо в скалах... Но чтобы рассказать, чтобы объяснить, как ты дознался
про это существо, волей-неволей приходится помянуть и про звезды".
"Надо было живей шевелить мозгами, - попрекал себя Дэниельс. - И
попридержать язык. Ну, не глупо ли: в кои-то веки нашелся человек,
который, пусть не без колебаний, готов был тебя выслушать, а не просто
поднять на смех. И вот ты из чувства благодарности к нему сболтнул
лишнее..."
Из-под плохо пригнанных рам в комнату проникали юркие сквознячки и,
взобравшись на кухонный стол, играли пламенем керосиновой лампы. Вечером,
едва Дэниельс успел подоить коров, поднялся ветер, и теперь весь дом
содрогался под штормовыми ударами. В дальнем углу комнаты в печи пылали
дрова, от огня по полу бежали светлые дрожащие блики, а в дымоходе, когда
ветер задувал в трубу, клокотало и хлюпало.
Дэниельсу вспомнилось, как Торн недвусмысленно намекнул на психиатра;
может, и правда, следовало бы сначала обратиться к специалисту такого
рода. Может, прежде чем пытаться заинтересовать других тем, что он видит и
слышит, следовало бы выяснить, как и почему он видит и слышит неведомое
другим. Только человек, глубоко знающий строение мозга и работу сознания,
в состоянии ответить на эти вопросы - если ответ вообще можно найти.
Неужели травма при катастрофе так изменила, так переиначила
мыслительные процессы, что мозг - приобрел какие-то новые, невиданные
свойства? Возможно ли, чтобы сотрясение и нервное расстройство вызвали к
жизни некие дремлющие силы, которым в грядущие тысячелетия суждено
развиваться естественным, революционным путем? Выходит, повреждение мозга
как бы замкнуло эволюцию накоротко и дало ему - одному ему - способности и
чувства, чуть не на миллион лет обогнавшие свою эпоху?
Это казалось, ну, если не безупречны, то единственно приемлемым
объяснением. Однако у специалиста наверняка найдется какая-нибудь другая
теория.
Оттолкнув табуретку, он встал от стола и подошел к печке. Дверцу
совсем перекосило, она не открывалась, пока Дэниельс не поддел ее
кочергой. Дрова в печи прогорели до угольков. Наклонившись, он достал из
ларя у стенки полено, кинул в топку, потом добавил второе полено,
поменьше, и закрыл печку.
"Хочешь не хочешь, - сказал он себе, - на днях придется заняться этой
дверцей и навесить ее как следует".
Он вышел за дверь и постоял на веранде, глядя в сторону заречных
холмов. Ветер налетал с севера, со свистом огибал постройки и обрушивался
в глубокие овраги, сбегающие к реке, но небо, оставалось ясным - сурово
ясным, будто его вытерли дочиста ветром и сбрызнули капельками звезд, и
светлые эти капельки дрожали в бушующей атмосфере.
Окинув звезды взглядом, он не удержался и спросил себя: "О чем-то они
говорят сегодня?", - но вслушиваться не стал. Чтобы слушать звезды, надо
было сделать усилие и сосредоточиться, Помнится, впервые он прислушался к
звездам в такую же ясную ночь, выйдя на веранду и вдруг задумавшись: о чем
они говорят, беседуют ли между собой? Глупая, праздная мыслишка, дикое,
химерическое намерение - но, раз уж взбрело такое в голову, он и в самом
деле начал вслушиваться, сознавая, что это глупость, и в то же время
упиваясь ею, повторяя себе: какой же я счастливый, что могу в своей
праздности дойти до того, чтобы слушать звезды, словно ребенок, верящий в
Санта-Клауса или в доброго пасхального кролика. И он вслушивался,
вслушивался - и услышал. Как ни удивительно, однако не подлежало сомнению:
где-то там, далеко-далеко, какие-то иные существа переговаривались друг с
другом. Он словно подключился к исполинскому телефонному кабелю, несущему
одновременно миллионы, а то и миллиарды дальних переговоров. Конечно, эти
переговоры велись не словами, но каким-то кодом (возможно, мыслями), Не
менее понятным, чем слова. А если и не вполне понятным - по правде говоря,
часто вовсе не понятным, - то, видимо, потому, что у него не хватало пока
подготовки, не хватало знаний, чтобы понять. Он сравнивал себя с дикарем,
который прислушивается к дискуссии физиков-ядерщиков, обсуждающих проблемы
своей науки.
И вот вскоре после той ночи, забравшись в неглубокую пещеру - в ту
самую, что прозвали Кошачьей Берлогой, - он впервые ощутил присутствие
существа, замурованного в толще скал. "Наверное, - подумал он, - если бы я
не слушал звезды, если бы не обострил восприятие, слушая звезды, я бы и не
заподозрил о том, что оно погребено под слоями известняка".
Он стоял на веранде, глядя на звезды и слыша только ветер, а потом за
рекой по дороге, что вилась по дальним холмам, промелькнул слабый отблеск
фар - там в ночи шла машина. Ветер на мгновение стих, будто набирая силу
для того, чтобы задуть еще свирепее, и в ту крошечную долю секунды,
которая выдалась перед новым порывом, Дэниельсу почудился еще один звук -
звук топора, вгрызающегося в дерево. Он прислушался - звук донесся снова,
но с какой стороны, не понять: все перекрыл ветер.
"Должно быть, я все-таки ошибся, - решил Дэниельс. - Кто же выйдет
рубить дрова в такую ночь?.." Впрочем, не исключено, что это охотники за
енотами. Охотники подчас не останавливаются перед тем, чтобы свалить
дерево, если не могут отыскать хорошо замаскированную нору. Не слишком
честный прием, достойный разве что Бена Адамса с его придурковатыми
сыновьями-переростками. Но такая бурная ночь просто не годится для охоты
на енотов. Ветер смешает все запахи, и собаки не возьмут след. Для охоты
на енотов хороши только тихие ночи. И кто, если он в своем уме, станет
валить деревья в такую бурю - того и гляди, ветер повернет падающий ствол
и обрушит на самих дровосеков.
Он еще прислушался, пытаясь вновь уловить непонятный звук, но ветер,
передохнув, засвистал сильнее, чем прежде, и различить что бы то ни было,
кроме свиста, стало никак нельзя.
Утро пришло тихое, серое, ветер сник до легкого шепотка. Проснувшись
среди ночи, Дэниельс слышал, как ветер барабанит по окнам, колотит по
крыше, горестно завывает в крутобоких оврагах над рекой. А когда проснулся
снова, все успокоилось, и в окнах серел тусклый рассвет. Он оделся и вышел
из дому - вокруг тишь, облака затянули небо, не оставив и намека на
солнце, воздух свеж, словно только что выстиран, и тяжел от влажной
седины, укутавшей землю. И блеск одевшей холмы осенней листвы казался
ослепительнее, чем в самый яркий солнечный день.
Отделавшись от хозяйственных забот и позавтракав, Дэниельс отправился
бродить по холмам. Когда спускался под уклон к ближнему из оврагов, то
поймал себя на мысли: "Пусть сегодняшний день обойдется без сдвигов во
времени..." Как ни парадоксально, сдвиги подстерегали его не каждый день,
и не удавалось найти никаких причин, которые бы их предопределяли. Время
от времени он пробовал доискаться этих причин хотя бы приблизительно:
записывал со всеми подробностями, какие ощущения испытывал с утра и что
предпринимал и даже какой маршрут выбирал, выйдя на прогулку, - но
закономерности так и не обнаружил. Закономерность пряталась, конечно же,
где-то в глубине мозга - что-то задевало какую-то струну и включало новые
способности. Но явление это оставалось неожиданным и непроизвольным.
Дэниельс был не в силах управлять им, по крайней мере управлять
сознательно. Изредка он пробовал сдвинуть время по своей воле, намеренно
оживить прошлое - и каждый раз терпел неудачу. Одно из двух: или он не
знал, как обращаться с собственным даром, или этот дар был действительно
неподконтрольным.
Сегодня ему искренне хотелось, чтобы удивительные способности не
просыпались. Хотелось побродить по холмам, пока они не утратили одного из
самых заманчивых своих обличий, пока исполнены легкой грусти: все резкие
линии смягчены висящей в воздухе сединой, деревья застыли и будто старые
верные друзья молча поджидают его прихода, а палая листва и мох под ногами
глушат звуки, и шаги становятся не слышны.
Он спустился в лощину и присел на поваленный ствол у щедрого
родничка, от которого брал начало ручей, с журчанием бегущий вниз по
каменистому руслу. В мае заводь у родничка бывала усыпана мелкими
болотными цветами, а склоны холмов расцвечены нежными красками трав.
Сейчас здесь не видно было ни трав, ни цветов. Леса цепенели, готовясь к
зиме. Летние и осенние растения умерли или умирали, и листья слой за слоем
ложились на грунт, заботливо укрывая корни деревьев от льда и снега.
"В таких местах словно смешаны приметы всех времен года сразу..." -
подумал он. Миллион лет, а может, и больше здесь все выглядело так же, как
сейчас. Но не всегда: в давным-давно минувшие тысячелетия эти холмы, да и
весь мир грелись в лучах вечной весны. А чуть более десяти тысяч лет назад
на севере, совсем неподалеку, вздыбилась стена льда высотой в добрую милю.
С гребня, на котором расположена ферма, тогда, наверное, можно было
увидеть на горизонте синеватую линию - верхнюю кромку ледника. Однако в
пору ледников, какой бы она ни была студеной, уже существовала не только
зима, но и другие времена года.
Поднявшись на ноги, Дэниельс вновь двинулся по узкой тропе, что
петляла по склону. Это была коровья тропа, пробитая еще в ту пору, когда в
здешних лесах паслись не две его коровенки, а целые стада; шагая по тропе,
Дэниельс вновь - в который раз - поразился тонкости чутья, присущей
коровам. Протаптывая свои тропы, они безошибочно выбирают самый пологий
уклон.
На мгновение он задержался под раскидистым белым дубом, вставшим на
повороте тропы, и полюбовался гигантским растением - ариземой, которой не
уставал любоваться все эти годы. Растение уже готовилось к зиме: зеленая с
пурпуром шапка листвы полностью облетела, обнажив алую гроздь ягод, - в
предстоящие голодные месяцы они пойдут на корм птицам.
Тропа вилась дальше, глубже врезаясь в холмы, и тишина звенела все
напряженнее, а седина сгущалась, пока Дэниельсу не показалось, что мир
вокруг стал его безраздельной собственностью.
И вот она, на той стороне ручья, Кошачья Берлога. Ее желтая пасть
зияет сквозь искривленные, уродливые кедровые ветви. Весной под кедром
играют лисята. Издалека, с заводей в речной долине, сюда доносится
глуховатое кряканье уток. А наверху, на самой крутизне, виднеется берлога,
высеченная в отвесной скале временем и непогодой.
Только сегодня что-то здесь было не так. Дэниельс застыл на тропе,
глядя на противоположный склон и ощущая какую-то неточность, но сперва не
понимая, в чем она. Перед ним открывалась большая часть скалы - и все-таки
чего-то не хватало. Внезапно он сообразил, что не хватает дерева, того
самого, по которому годами взбирались дикие кошки, возвращаясь домой с
ночной охоты, а потом и люди, если им, как ему, приспичило осмотреть
берлогу. Кошек там, разумеется, теперь не было и в помине. Еще в дни
первых переселенцев их вывели в этих краях почти начисто - ведь кошки
порой оказывались столь неблагоразумны, что давили ягнят. Но следы
кошачьего житья до сих пор различались без труда. В глубине пещеры, в
дальних ее уголках, дно было усыпано хрупкими косточками и раздробленными
черепами зверушек, которых хозяева берлоги таскали когда-то на обед своему
потомству.
Дерево, старое и увечное, простояло здесь, вероятно, не одно
столетие, и рубить его не было никакого смысла: корявая древесина не имела
ни малейшей ценности. Да и вытащить срубленный кедр из лощины - дело
совершенно немыслимое. И все же прошлой ночью, выйдя на веранду, Дэниельс
в минуту затишья различил вдали стук топора, а сегодня дерево исчезло.
Не веря своим глазам, он стал карабкаться по склону - быстро, как
мог. Первозданный склон местами вздымался под углом почти в сорок пять
градусов - приходилось падать на четвереньки, подтягиваться вверх на
руках, повинуясь безотчетному страху; за которым скрывалось нечто большее,
чем недоумение: куда же девалось дерево? Ведь именно здесь и только здесь,
в Кошачьей Берлоге, можно было услышать существо, погребенное в толще
скал.
Дэниельс навсегда запомнил день, когда впервые расслышал таинственное
существо - он тогда не поверил собственным ощущениям. Он решил, что ловит
шорохи, рожденные воображением, навеянные прогулками среди динозавров,
попытками вникнуть в переговоры звезд. В конце концов, ему и раньше
случалось взбираться на дерево и залезать в пещеру-берлогу. Он бывал там
не раз - и даже находил какое-то извращенное удовольствие в том, что
открыл для себя столь необычное убежище. Он любил сидеть у края уступа
перед входом в пещеру и глядеть поверх крон, одевших вершину холма за
оврагом, - над листвою различался отблеск заводей на заречных лугах. Но
самой реки он отсюда увидеть не мог: чтобы увидеть реку, надо было бы
подняться по склону еще выше.
Он любил берлогу и уступ перед ней, потому что находил здесь
уединение, как бы отрезал себя от мира: забравшись в берлогу, он
по-прежнему видел какую-то, пусть ограниченную, часть мира, а его не видел
никто. "Я как те дикие кошки, - повторял он себе, - им тоже нравилось
чувствовать себя отрезанными от мира..." Впрочем, кошки искали тут
непросто уединения, а безопасности - для себя и, главное, для своих котят.
К берлоге никто не мог подступиться, путь сюда был только один - по ветвям
старого дерева.
Впервые Дэниельс услышал существо, когда заполз однажды в самую
глубину пещеры и, конечно, опять наткнулся на россыпь костей, остатки тех
вековой давности пиршеств, когда котята грызли добычу, припадая к земле и
урча. Припав ко дну пещеры, совсем как котята, он вдруг ощутил чье-то
присутствие - ощущение шло снизу, просачивалось из дальних каменных толщ.
Вначале это было не более чем ощущение, не более чем догадка - там внизу
есть нечто живое. Естественно, он и сам поначалу отнесся к своей догадке
скептически, а поверил в нее гораздо позже. Понадобилось немало времени,
чтобы вера переросла в твердое убеждение.
Он, конечно же, не мог передать услышанное словами, потому что на
деле не слышал ни слова. Но чей-то разум, чье-то сознание исподволь
проникали в мозг через пальцы, ощупывающие каменное дно пещеры, через
прижатые к камню колени. Он впитывал эти токи, слушал их без помощи слуха
и, чем дольше впитывал, тем сильнее убеждался, что где-то там, глубоко в
пластах известняка, находится погребенное заживо разумное существо. И
наконец настал день, когда он сумел уловить обрывки каких-то мыслей -
несомненные отзвуки работы интеллекта, запертого в толще скал.
Он не понял того, что услышал. И это непонимание было само по себе
знаменательно. Если бы он все понял, то со спокойной совестью посчитал бы
свое открытие игрой воображения, а непонимание свидетельствовало, что у
него просто нет опыта, опираясь на который можно было бы воспринять
необычные представления. Он уловил некую схему сложных жизненных
отношений, казалось бы не имевшую никакого смысла, - ее нельзя было
постичь, она распадалась на крохотные и бессвязные кусочки информации,
настолько чуждой (хотя и простой), что его человеческий мозг наотрез
отказывался в ней разбираться. И еще он волей-неволей получил понятие о
расстояниях столь протяженных, что разум буксовал, едва соприкоснувшись с
теми пустынями пространства, в каких подобные расстояния только и могли
существовать. Даже вслушиваясь в переговоры звезд, он никогда не испытывал
таких обескураживающих столкновений с иными представлениями о
пространстве-времени.
В потоке информации встречались и крупинки иных сведений, обрывки
иных фактов - смутно чувствовалось, что они могли бы пригодиться в системе
человеческих знаний. Но ни единая крупинка не прорисовывалась достаточно
четко для того, чтобы поставить ее в системе знаний на предопределенное ей
место. А большая часть того, что доносилось к нему, лежала попросту за
пределами его понимания, да, наверное, и за пределами человеческих
возможностей вообще. Ты не менее мозг улавливал и удерживал эту информацию
во всей ее невоспринимаемости, и она вспухала и ныла на фоне привычных,
повседневных мыслей.
Дэниельс отдавал себе отчет, что они (или оно) отнюдь не пытаются
вести с ним беседу, напротив - они (или оно) и понятия не имеют о
существовании рода человеческого, не говоря уже о нем лично. Однако что
именно происходит там, в толще скал: то ли оно (или они - употреблять
множественное число почему-то казалось проще) размышляет, то ли в своем
неизбывном одиночестве разговаривает с собой, то ли пробует связаться с
какой-то иной, отличной от себя сущностью - в этом Дэниельс при всем
желании разобраться не мог.
Обдумывая свое открытие, часами сидя на уступе перед входом в
берлогу, он пытался привести факты в соответствие с логикой, дать
присутствию существа в толще скал наилучшее объяснение. И, отнюдь не
будучи в том уверенным - точнее, не располагая никакими данными в
подкрепление своей мысли, пришел к выводу, что в отдаленную геологическую
пору, когда здесь плескалось мелководное море, из космических далей на
Землю упал корабль, упал и увяз в донной грязи, которую последующие
миллионы лет уплотнили в известняк. Корабль угодил в ловушку и застрял в
ней на веки вечные. Дэниельс и сам понимал, что в цепи его рассуждений
есть слабые звенья - ну, к примеру, давления, при которых только и
возможно формирование горных пород, должны быть настолько велики, что
сомнут и расплющат любой корабль, разве что он сделан из материалов,
далеко превосходящих лучшие достижения человеческой техники.
"Случайность, - спрашивал он себя, - или намеренный акт? Попало
существо в ловушку или спряталось?.." Как ответить однозначно, если любые
умозрительные рассуждения просто смешны: все они по необходимости
построены на догадках, а те в свою очередь лишены оснований.
Карабкаясь по склону, он подобрался наконец вплотную к скале и
убедился, что дерево действительно срубили. Кедр свалился вниз и, прежде
чем затормозить, скользил футов тридцать под откос, пока ветви не уперлись
в грунт и не запутались меж других деревьев. Пень еще не утратил свежести,
белизна среза кричала на фоне серого дня. С той стороны пня, что смотрела
под гору, виднелась глубокая засечка, а довершили дело пилой. Подле пня
лежали кучки желтоватых опилок, Пила, как он заметил по срезу, была
двуручная.
От площадки, где теперь стоял Дэниельс, склон круто падал вниз, зато
чуть выше, как раз под самым пнем, крутизну прерывала странная насыпь.
Скорее всего, когда-то давно с отвесной скалы обрушилась каменная лавина и
задержалась здесь, а потом эти камни замаскировал лесной сор и постепенно
на них наросла почва. На насыпи поселилась семейка берез, и их белые,
словно припудренные стволы по сравнению с другими, сумрачными деревьями
казались невесомыми, как привидения.
"Срубить дерево, - повторил он про себя, - ну что может быть
бессмысленнее?.." Дерево не представляло собой ни малейшей ценности,
служило одной-единственной цели - чтобы забираться по его ветвям в
берлогу. Выходит, кто-то проведал, что кедр служит Дэниельсу мостом в
берлогу, и разрушил этот мост по злому умыслу? А может, кто-нибудь спрятал
что-либо в пещере и срубил дерево, перерезав тем самым единственный путь к
тайнику? Но кто, спрашивается, мог набраться такой злобы, чтобы срубить
дерево среди ночи, в бурю, работая при свете фонаря на крутизне и невольно
рискуя сломать себе шею? Кто? Бен Адамс? Конечно, Бен разозлился оттого,
что Дэниельс не позволил охотиться на своей земле, но разве это причина
для сведения счетов, к тому же столь трудоемким способом?
Другое предположение: дерево срубили после того, как в пещере что-то
спрятали, - представлялось, пожалуй, более правдоподобным. Хотя само
уничтожение дерева лишь привлекало к тайнику внимание.
Дэниельс стоял на склоне озадаченный, недоуменно качая головой. Потом
его вдруг осенило, как дознаться до истины. День едва начался, а делать
было все равно больше нечего.
Он двинулся по тропе обратно. В сарае, надо думать, отыщется
какая-нибудь веревка.
В пещере было пусто. Она оставалась точно такой, как раньше. Лишь
десяток-другой осенних листьев занесло ветром в глухие ее уголки, да
несколько каменных крошек осыпалось с козырька над входом - крохотные
улики, свидетельствующие, что бесконечный процесс выветривания,
образовавший некогда эту пещеру, способен со временем и разрушить ее без
следа.
Вернувшись на узкий уступ перед входом в пещеру, Дэниельс бросил
взгляд на другую сторону оврага - и удивился: как изменился весь пейзаж от
того, что срубили одно-единственное дерево! Сместилось все - самые холмы и
то стали другими. Но, всмотревшись пристальнее в их контуры, он в конце
концов удостоверился, что не изменилось ничего, кроме раскрывающейся перед
ним перспективы. Теперь отсюда, с уступа, были видны контуры и силуэты,
которые прежде скрывались за кедровыми ветвями.
Веревка спускалась с каменного козырька, нависшего над головой и
переходящего в свод пещеры. Она слегка покачивалась на ветру, и, подметив
это, Дэниельс сказал себе: "А ведь с утра никакого ветра не было..." Зато
сейчас ветер задул снова, сильный, западный. Деревья внизу так и кланялись
под его ударами.
Повернувшись лицом на запад, Дэниельс ощутил щекой холодок. Дыхание
ветра встревожило его, будто подняв со дна души смутные страхи, уцелевшие
с тех времен, когда люди не знали одежды и бродили ордами, беспокойно
вслушиваясь, вот как он сейчас, в подступающую непогоду. Ветер мог
означать только одно: погода меняется, пора вылезать по веревке наверх и
отправляться домой, на ферму.
Но уходить, как ни странно, не хотелось. Такое, по совести говоря,
случалось и раньше. Кошачья Берлога давала ему своего рода убежище, здесь
он оказывался отгороженный от мира - та малая часть мира, что оставалась с
ним, словно бы меняла свой характер, была существеннее, милее и проще, чем
тот жестокий мир, от которого он бежал.
Выводок диких уток поднялся с одной из речных заводей, стремительно
пронесся над лесом, взмыл вверх, преодолевая исполинский изгиб утеса, и,
преодолев, плавно повернул обратно к реке. Дэниельс следил за утками, пока
те не скрылись за деревьями, окаймляющими реку-невидимку.
И все-таки пришла пора уходить. Чего еще ждать? С самого начала это
была никудышная затея: кто же в здравом уме хоть на минуту позволит себе
уверовать, что в пещере что-то спрятано!..
Дэниельс обернулся к веревке - ее как не бывало. Секунду-другую он
тупо пялился в ту точку, откуда только что свисала веревка, чуть
подрагивающая на ветру. Потом принялся искать глазами, не осталось ли от
нее какого-либо следа, хотя искать было в общем-то негде. Конечно, веревка
могла немного соскользнуть, сдвинуться вдоль нависшей над головой каменной
плиты - но не настолько же, чтобы совсем исчезнуть из виду!
Веревка была новая, прочная, и он своими руками привязал ее к дереву
на вершине утеса - крепко затянул узел да еще и подергал, желая убедиться,
что она не развяжется.
И тем не менее веревку как ветром сдуло. Тут не обошлось без чьего-то
вмешательства. Кто-то проходил мимо, заметил веревку, тихо вытянул ее, а
теперь притаился наверху и ждет: когда же хозяин веревки поймет, что попал
впросак, и поднимет испуганный крик? Любому из тех, кто живет по
соседству, именно такая грубая шутка должна представляться вершиной юмора.
Самое остроумное, бесспорно, оставить выходку без внимания и молча
выждать, пока она не обернется против самого шутника.
Придя к такому выводу, Дэниельс опустился на корточки и принялся
выжидать. "Десять минут, - сказал он себе, - самое большее четверть часа,
и терпение шутника истощится. Веревка благополучно вернется на место, я
выкарабкаюсь наверх и отправлюсь домой. А может даже - смотря кем окажется
шутник - приглашу его к себе, налью ему стаканчик, и мы посидим на кухне и
вместе посмеемся над приключением..."
Тут Дэниельс неожиданно для себя обнаружил, что горбится, защищаясь
от ветра, который, похоже, стал еще пронзительнее, чем в первые минуты.
Ветер менялся с западного на северный, и это было не к добру.
Присев на краю уступа, он обратил внимание, что на рукава куртки
налипли капельки влаги - не от дождя, дождя в сущности не было, а от
оседающего тумана. Если температура упадет еще на градус-другой, погода
станет пренеприятной...
Он выжидал, скорчившись, вылавливая из тишины хоть какой-нибудь звук
- шуршание листьев под ногами, треск надломленной ветки, - который выдал
бы присутствие человека на вершине утеса. Но в мире не осталось звуков.
День был совершенно беззвучный. Даже ветви деревьев на склоне ниже уступа,
качающиеся на ветру, качались без обычных поскрипываний и стонов.
Четверть часа, по-видимому, давно миновала, а с вершины утеса
по-прежнему не доносилось ни малейшего шума. Ветер, пожалуй, еще усилился,
и когда Дэниельс выворачивал голову в тщетных попытках заглянуть за
каменный козырек, то щекой чувствовал, как шевелятся на ветру мягкие пряди
тумана.
Дольше сдерживать себя в надежде переупрямить шутника он уже не мог.
Он ощутил острый приступ страха и понял наконец, что время не терпит.
- Эй, кто там наверху!.. - крикнул он и подождал ответа.
Ответа не было.
Он крикнул снова, на этот раз еще громче.
В обычный день скала по ту сторону оврага отозвалась бы на крик эхом.
Сегодня эха не было, и самый крик казался приглушенным, словно Дэниельса
окружила серая, поглощающая звук стена.
Он крикнул еще раз - туман взял его голос и поглотил. Снизу донеслось
какое-то шуршание, и он понял, что это шуршат обледеневшие ветки. Туман,
оседая меж порывами ветра, превращался в наледь.
Дэниельс прошелся вдоль уступа перед входом в пещеру - от силы
двадцать футов в длину, и никакого пути к спасению. Уступ выдавался над
пропастью и обрывался отвесно. Над головой нависала гладкая каменная
глыба. Поймали его ловко, ничего не скажешь.
Он снова укрылся в пещере и присел на корточки. Здесь он был по
крайней мере защищен от ветра и, несмотря на вновь подкравшийся страх,
чувствовал себя относительно уютно, Пещера еще не остыла. Но температура,
видимо, падала, и притом довольно быстро, иначе туман не оседал бы
наледью. А на плечах у Дэниельса была лишь легкая куртка, и он не мог
развести костер. Он не курил и не носил при себе спичек.
Только теперь он впервые по-настоящему осознал серьезность положения.
Пройдут многие дни, прежде чем кто-нибудь задастся вопросом, куда же он
запропастился. Навещали его редко - собственно, никому до него не было
дела. Да если даже и обнаружат, что он пропал, и будет объявлен розыск,
велики ли шансы, что его найдут? Кто додумается заглянуть в эту пещеру? И
долго ли способен человек прожить в такую погоду без огня и без пищи?
А если он не выберется отсюда, и скоро, что станется со скотиной?
Коровы вернутся с пастбища, подгоняемые непогодой, и некому будет впустить
их в хлев. Если они постоят недоенными день-другой, разбухшее вымя начнет
причинять им страдания. Свиньям и курам никто не задаст корма. "Человек, -
мелькнула мысль, - просто не вправе рисковать своей жизнью так
безрассудно, когда от него зависит жизнь стольких беззащитных существ".
Дэниельс заполз поглубже в пещеру и распластался ничком, втиснув
плечи в самую дальнюю нишу и прижавшись ухом к каменному ее дну.
Таинственное существо было по-прежнему там - разумеется, куда же ему
деться, если его поймали еще надежнее, чем Дэниельса. Оно томилось под
слоем камня толщиной, вероятно, в триста-четыреста футов, который природа
наращивала не спеша, на протяжении многих миллионов лет...
Существо опять предавалось воспоминаниям. Оно мысленно перенеслось в
какие-то иные места - что-то в потоке его памяти казалось зыбким и
смазанным, что-то виделось кристально четко. Исполинская томная каменная
равнина, цельная каменная плита, уходящая к далекому горизонту; над
горизонтом встает багровый шар солнца, а на фоне восходящего солнца
угадывается некое сооружение - неровность горизонта допускает лишь такое
объяснение. Не то замок, не то город, не то гигантский обрыв с жилыми
пещерами - трудно истолковать, что именно, трудно даже признать, что
увиденное вообще поддается истолкованию.
Быть может, это родина загадочного существа? Быть может, черное
каменное пространство - космический порт его родной планеты? Или не
родина, а какие-то края, которые существо посетило перед прибытием на
Землю? Быть может, пейзаж показался столь фантастическим, что врезался в
память?
Затем к воспоминаниям стали примешиваться иные явления, иные
чувственные символы, относящиеся, по-видимому, к каким-то формам жизни,
индивидуальностям, запахам, вкусам. Конечно, Дэниельс понимал, что,
приписывая существу, замурованному в толще скал, человеческую систему
восприятия, легко и ошибиться; но другой системы, кроме человеческой, он
просто не ведал.
И тут, прислушавшись к воспоминаниям о черной каменной равнине,
представив себе восходящее солнце и на фоне солнца на горизонте очертания
гигантского сооружения, Дэниельс сделал то, чего никогда не делал раньше.
Он попытался заговорить с существом - узником скал, попытался дать знать,
что, есть человек, который слушал и услышал, и что существо не так
одиноко, не так отчуждено от всех, как, по всей вероятности, полагало.
Естественно, он не стал говорить вслух - это было бы бессмысленно.
Звук никогда не пробьется сквозь толщу камня. Дэниельс заговорил про себя,
в уме.
- Эй, кто там внизу, - сказал он. - Говорит твой друг. Я слушаю тебя
уже очень, очень давно и надеюсь, что ты меня тоже слышишь. Если слышишь,
давай побеседуем. Разреши, я попробую дать тебе представление о себе и о
мире, в котором живу, а ты расскажешь мне о себе и о мире, в котором жил
прежде, и о том, как ты попал сюда, в толщу скал, и могу ли я хоть
что-нибудь для тебя сделать, хоть чем-то тебе помочь...
Больше он не рискнул ничего сказать. Проговорив это, он лежал еще
какое-то время, не отнимая уха от твердого дна пещеры, пытаясь угадать:
расслышало ли его зов существо? Но, очевидно, оно не расслышало или,
расслышав, не признало зов достойным внимания. Оно продолжало вспоминать
планету, где над горизонтом встает тусклое багровое солнце.
"Это было глупо, - упрекнул он себя. - Обращаться к неведомому
существу было самонадеянно и глупо..." До сих пор он ни разу не
отваживался на это, а просто слушал. Точно так же, как не пробовал
обращаться к тем, кто беседовал друг с другом среди звезд, - тех он тоже
только слушал.
Какие же новые способности открыл он в себе, если счел себя вправе
обратиться к этому существу? Быть может, подобный поступок продиктован
лишь страхом смерти?
А что если существу в толще скал незнакомо само понятие смерти, если
оно способно жить вечно?
Дэниельс выполз из дальней ниши и перебрался обратно в ту часть
пещеры, где мог хотя бы присесть.
Поднималась метель. Пошел дождь пополам со снегом, и температура
продолжала падать. Уступ перед входом в пещеру покрылся скользкой ледяной
коркой. Если бы теперь кому-то вздумалось прогуляться перед пещерой,
смельчак неизбежно сорвался бы с утеса и разбился насмерть.
А ветер все крепчал. Ветви деревьев качались сильней и сильней, и по
склону холма несся вихрь палой листвы, перемешанной с дождем и снегом, С
того места, где сидел Дэниельс, он видел лишь верхние ветви березок, что
поселились на странной насыпи чуть ниже корявого кедра, служившего прежде
мостом в пещеру. И ему почудилось вдруг, что эти ветви качаются еще
яростнее, чем должны бы на ветру. Березки так и кланялись из стороны в
сторону и, казалось, прямо на глазах вырастали еще выше, заламывая ветви в
немой мольбе.
Дэниельс подполз на четвереньках к выходу и высунул голову наружу -
посмотреть, что творится на склоне. И увидел, что качаются не только
верхние ветви, - вся рощица дрожала и шаталась, будто невидимая рука
пыталась вытолкнуть деревья из земли.
Не успел он подумать об этом, как заметил, что и самая почва заходила
ходуном. Казалось, кто-то снял замедленной съемкой кипящую, вспухающую
пузырями лаву, а теперь прокручивал пленку с обычной скоростью. Вздымалась
почва - поднимались и березки. Вниз по склону катились стронутые с места
камушки и сор. А вот и тяжелый камень сорвался со склона и с треском
рухнул в овраг, ломая по дороге кусты и оставляя в подлеске безобразные
шрамы. Дэниельс следил за камнем как зачарованный.
"Неужели, - спрашивал он себя, - я стал свидетелем какого-то
геологического процесса, только необъяснимо ускоренного?" Он попытался
понять, что бы это мог быть за процесс, но не припомнил ничего
подходящего. Насыпь вспучивалась, разваливаясь в стороны. Поток,
катившийся вниз, с каждой секундой густел, перечеркивая бурыми мазками
белизну свежевыпавшего снега. Наконец березы опрокинулись и соскользнули
вниз, и из ямы, возникшей там, где они только что стояли, явился призрак.
Призрак не имел четких очертаний - контуры его были смутными, словно
с неба соскребли звездную пыль и сплавили в неустойчивый сгусток, не
способный принять определенную форму, а беспрерывно продолжающий меняться
и преображаться, хотя и не утрачивающий окончательного сходства с неким
первоначальным обликом, Такой вид могло бы иметь скопление разрозненных,
не связанных в молекулы атомов - если бы атомы можно было видеть. Призрак
мягко мерцал в бесцветье серого дня и, хотя казался бестелесным, обладал,
по-видимому, изрядной силой - он продолжал высвобождаться из
полуразрушенной насыпи, пока не высвободился совсем. А высвободившись,
поплыл вверх, к пещере.
Как ни странно, Дэниельс ощущал не страх, а одно лишь безграничное
любопытство. Он старался разобраться, на что похож подплывающий призрак,
но так и не пришел ни к какому ясному выводу. Когда призрак достиг уступа,
Дэниельс отодвинулся вглубь и вновь опустился на корточки. Призрак
приблизился еще на фут-другой и у входа в пещеру не то уселся, не то повис
над обрывом.
- Ты говорил, - обратился искрящийся призрак к Дэниельсу. Это не было
ни вопросом, ни утверждением, да и речью это назвать было нельзя. Звучало
это в точности так же, как те переговоры, которые Дэниельс слышал, когда
слушал звезды. - Ты говорил с ним, как друг, - продолжал призрак (понятие,
выбранное призраком, означало не "друг", а нечто иное, но тоже теплое и
доброжелательное). - Ты предложил ему помощь. Разве ты можешь помочь?
По крайней мере теперь был задан вопрос, и достаточно четкий.
- Не знаю, - ответил Дэниельс. - Сейчас, наверное, не могу. Но лет
через сто - ты меня слышишь? Слышишь и понимаешь, что я говорю?
- Ты говоришь, что помощь возможна, - отозвалось призрачное существо,
- только спустя время. Уточни, какое время спустя?
- Через сто лет, - ответил Дэниельс. - Когда планета обернется вокруг
центрального светила сто раз.
- Что значит сто раз? - переспросило существо.
Дэниельс вытянул перед собой пальцы обеих рук.
- Можешь ты увидеть мои пальцы? Придатки на концах моих рук?
- Что значит увидеть? - переспросило существо.
- Ощутить их так или иначе. Сосчитать их.
- Да, я могу их сосчитать.
- Их всего десять, - пояснил Дэниельс. - Десять раз по десять
составляет сто.
- Это не слишком долгий срок, - отозвалось существо. - Что за помощь
станет возможна тогда?
- Знаешь ли ты о генетике? О том, как зарождается все живое и как
зародившееся создание узнает, кем ему стать? Как оно растет и почему
знает, как ему расти и кем быть? Известно тебе что-либо о нуклеиновых
кислотах, предписывающих каждой клетке, как ей развиваться и какие функции
выполнять?
- Я не знаю твоих терминов, - отозвалось существо, - но я понимаю
тебя. Следовательно, тебе известно все это? Следовательно, ты не просто
тупая дикая тварь, как другие, что стоят на одном месте, или зарываются в
грунт, или лазают по тем неподвижным, или бегают по земле?..
Разумеется, звучало это вовсе не так. И кроме слов - или смысловых
единиц, оставляющих ощущение слов, - были еще и зрительные образы
деревьев, мышей в норках, белок, кроликов, неуклюжего крота и быстроногой
лисы.
- Если неизвестно мне, - ответил Дэниельс, - то известно другим из
моего племени. Я сам знаю немногое. Но есть люди, посвятившие изучению
законов наследственности всю свою жизнь.
Призрак висел над краем уступа и довольно долго молчал. Позади него
гнулись на ветру деревья, кружились снежные вихри. Дэниельс, дрожа от
холода, заполз в пещеру поглубже и спросил себя, не пригрезилась ли ему
эта искристая тень.
Но не успел он подумать об этом, как существо заговорило снова, хотя
обращалось на сей раз, кажется, вовсе не к человеку. Скорее даже оно ни к
кому не обращалось, а просто вспоминало, подобно тому другому существу,
замурованному в толще скал. Может статься, эти воспоминания и не
предназначались для человека, но у Дэниельса не было способа отгородиться
от них. Поток образов, излучаемый существом, достигал его мозга и заполнял
мозг, вытесняя его собственные мысли, будто эти образы принадлежали самому
Дэниельсу, а не призраку, замершему напротив.
Вначале Дэниельс увидел пространство - безбрежное, бескрайнее,
жестокое, холодное, такое отстраненное от всего, такое безразличное ко
всему, что разум цепенел, и не столько от страха или одиночества, сколько
от осознания, что по сравнению с вечностью космоса ты пигмей, пылинка,
мизерность которой не поддается исчислению. Пылинка канет в безмерной
дали, лишенная всяких ориентиров, - но нет, все-таки не лишенная, потому
что пространство сохранило след, отметину, отпечаток, суть которых не
объяснишь и не выразишь, они не укладываются в рамки человеческих
представлений; след, отметина, отпечаток указывают, правда почти
безнадежно смутно, путь, по которому в незапамятные времена проследовал
кто-то еще. И безрассудная решимость, глубочайшая преданность, какая-то
неодолимая потребность влекут пылинку по этому слабому, расплывчатому
следу, куда бы он ни вел - пусть за пределы пространства, за пределы
времени или того и другого вместе. Влекут без отдыха, без колебаний и без
сомнений, пока след не приведет к цели или пока не будет вытерт дочиста
ветрами - если существуют ветры, не гаснущие в пустоте.
"...Не в ней ли, - спросил себя Дэниельс, - не в этой ли решимости
кроется, при всей ее чужеродности, что-то знакомое, что-то поддающееся
переводу на земной язык и потому способное стать как бы мостиком между
этим вспоминающим инопланетянином и моим человеческим "я"?.."
Пустота, молчание и холодное равнодушие космоса длились века, века и
века - казалось, пути вообще не будет конца. Но так или иначе Дэниельсу
дано было понять, что конец все же настал - и настал именно здесь, среди
иссеченных временем холмов над древней рекой. И тогда на смену почти
бесконечным векам мрака и холода пришли почти бесконечные века ожидания:
путь был завершен, след привел в недостижимые дали и оставалось только
ждать, набравшись безграничного, неистощимого терпения.
- Ты говорил о помощи, - обратилось к Дэниельсу искристое существо. -
Но почему? Ты же знаешь того, другого. Почему ты хочешь ему помочь?
- Он живой, - ответил Дэниельс. - Он живой, и я живой. Разве этого
недостаточно?
- Не знаю, - отозвалось существо.
- По-моему, достаточно, - решил Дэниельс.
- Как ты можешь помочь?
- Я уже упоминал о генетике. Как бы это объяснить...
- Я перенял терминологию из твоих мыслей. Ты имеешь в виду
генетический код.
- Согласится ли тот, другой, замурованный в толще скал, тот, кого ты
охраняешь...
- Не охраняю, - отозвалось существо. - Я просто жду его.
- Долго же тебе придется ждать!
- Я наделен умением ждать. Я жду уже долго. Могу ждать и дольше.
- Когда-нибудь, - заявил Дэниельс, - выветривание разрушит камень. Но
тебе не понадобится столько ждать. Знает ли тот, другой, свой генетический
код?
- Знает, - отозвалось существо. - Он знает много больше, чем я.
- Знает ли он свой код полностью? - настойчиво повторил Дэниельс. -
Вплоть до самой ничтожной связи, до последней составляющей, точный порядок
неисчислимых миллиардов...
- Знает, - подтвердило существо. - Первейшая забота разумной жизни -
познать себя.
- А может ли он, согласится ли он передать нам эти сведения, сообщить
нам свой генетический код?
- Твое предложение - дерзость, - оскорбилось искристое существо
(слово, которое оно употребило, было жестче, чем "дерзость"). - Таких
сведений никто не передаст другому. Это нескромно и неприлично (опять-таки
слова были несколько иными, чем "нескромно" и "неприлично"). Это значит в
сущности отдать в чужие руки собственное "я". Полная и бессмысленная
капитуляция.
- Не капитуляция, - возразил Дэниельс, - а способ выйти из заточения.
В свое время, через сто лет, о которых я говорил, люди моего племени
сумеют по генетическому коду воссоздать любое живое существо. Сумеют
скопировать того, другого, с предельной точностью.
- Но он же останется по-прежнему замурованным!
- Только один из двоих. Первому из двух близнецов действительно
придется ждать, пока ветер не сточит скалы. Зато второй, копия первого,
начнет жить заново.
"А что, - мелькнула мысль, - если существо в толще скал вовсе не
хочет, чтобы его спасали? Что если оно сознательно погребло себя под
каменными пластами? Что если оно просто искало укрытия, искало убежища?
Может статься, появись у него желание - и оно освободилось бы из своей
темницы с такой же легкостью, с какой этот силуэт, это скопище искр
выбралось из-под насыпи?.."
- Нет, это исключено, - отозвалось скопище искр, висящее на самом
краю уступа. - Я проявил беспечность. Я уснул, ожидая, и спал слишком
долго.
"Действительно, куда уж дольше", - подумал Дэниельс. Так долго, что
над спящим крупинка за крупинкой наслоилась земля и образовалась насыпь,
что в эту землю вросли камни, сколотые морозом с утеса, а рядом с камнями
поселилась семейка берез и они благополучно вымахали до тридцатифутовой
высоты... Тут подразумевалось такое различие в восприятии времени, какого
человеку просто не осмыслить.
"Однако погоди, - остановил себя Дэниельс, - кое-что ты все-таки
понял..." Он уловил безграничную преданность и бесконечное терпение, с
каким искристое существо следовало за тем другим сквозь звездные бездны. И
не сомневался, что уловил точно: разум иного создания - преданного
звездного пса, сидящего на уступе перед пещерой, - словно приблизился к
нему, Дэниельсу, и коснулся собственного его разума, и на мгновение оба
разума, при всех их отличиях, слились воедино в порыве понимания и
признательности, - ведь это, наверное, впервые за многие миллионы лет пес
из дальнего космоса встретил кого-то, кто способен постичь веление долга и
смысл призвания.
- Можно попытаться откопать того, другого, - предложил Дэниельс. - Я,
конечно, уже думал об этом, но испугался, не причинить бы ему вреда. Да и
нелегко будет убедить людей...
- Нет, - отозвалось существо, - его не откопаешь. Тут есть много
такого, чего тебе не понять. Но первое твое предложение не лишено
известных достоинств. Ты говоришь, что не располагаешь достаточными
знаниями генетики, чтобы предпринять необходимые шаги теперь же. А ты
пробовал советоваться со своими соплеменниками?
- С одним пробовал, - ответил Дэниельс, - только он не стал слушать.
Он решил, что я свихнулся. Но в конце концов он и не был тем человеком, с
которым следовало бы говорить. Наверное, потом я сумею поговорить с
другими людьми, но не сейчас. Как бы я ни желал помочь, сейчас я ничего не
добьюсь. Они будут смеяться надо мной, а я не вынесу насмешек. Лет через
сто, а быть может, и раньше я сумею...
- Ты же не проживешь сто лет, - отозвался звездный пес. - Ты
принадлежишь к недолговечному виду. Что, наверное, и объясняет ваш
стремительный взлет. Вся жизнь здесь недолговечна, и это дает эволюции
шансы сформировать разум. Когда я попал на вашу планету, здесь жили одни
безмозглые твари.
- Ты прав, - ответил Дэниельс. - Я не проживу сто лет. Даже если
вести отсчет с самого рождения, я не способен прожить сто лет, а большая
часть моей жизни уже позади. Не исключено, что позади уже вся жизнь. Ибо
если я не выберусь из этой пещеры, то умру буквально через два-три дня.
- Протяни руку, - предложил сгусток искр. - Протяни руку и коснись
меня, собеседник.
Медленно-медленно Дэниельс вытянул руку перед собой. Рука прошла
сквозь мерцание и блики, и он не ощутил ничего - как если бы провел рукой
просто по воздуху.
- Вот видишь, - заметило существо, - я не в состоянии тебе помочь.
Нет таких путей, чтобы заставить наши энергии взаимодействовать. Очень
сожалею, друг. (Слово, которое выбрал призрак, не вполне соответствовало
понятию "друг", но это было хорошее слово, и, как догадался Дэниельс, оно,
возможно, значило гораздо больше, чем "друг".)
- Я тоже сожалею, - ответил Дэниельс. - Мне бы хотелось пожить еще.
Воцарилось молчание, мягкое раздумчивое молчание, какое случается
только в снежный день, и вместе с ними в это молчание вслушивались
деревья, скалы и притаившаяся живая мелюзга.
"Значит, - спросил себя Дэниельс, - эта встреча с посланцем иных
миров тоже бессмысленна? Если только я каким-то чудом не слезу с уступа,
то не сумею сделать ничего, ровным счетом ничего... А, с другой стороны,
почему я должен заботиться о спасении существа, замурованного в толще
скал? Выживу ли я сам - вот что единственно важно сейчас, а вовсе не то,
отнимет ли моя смерть у замурованного последнюю надежду на спасение..."
- Но может, наша встреча, - обратился Дэниельс к сгустку искр, -
все-таки не напрасна? Теперь, когда ты понял...
- Понял я или нет, - откликнулся тот, - это не имеет значения. Чтобы
добиться цели, я должен был бы передать полученные сведения тем, кто
далеко на звездах, но даже если бы я мог связаться с ними, они не
удостоили бы меня вниманием. Я слишком ничтожен, я не вправе беседовать с
высшими. Моя единственная надежда - твои соплеменники, и то, если не
ошибаюсь, при том непременном условии, что ты уцелеешь. Ибо я уловил твою
мимолетную мысль, что ты - единственный, кто способен понять меня. Среди
твоих соплеменников нет второго, кто хотя бы допустил мысль о моем
существовании.
Дэниельс кивнул. Это была подлинная правда. Никто из живущих на Земле
людей не обладал теми же способностями, что и он. Никто больше не повредил
себе голову так удачно, чтобы приобрести их. Для существа в толще скал он
был единственной надеждой, да и то слабенькой, - ведь прежде чем надежда
станет реальной, надо найти кого-нибудь, кто выслушает и поверит. И не
просто поверит, а пронесет эту веру сквозь годы в те дальние времена,
когда генная инженерия станет гораздо могущественнее, чем сегодня.
- Если тебе удастся выбраться из критического положения живым, -
заявил пес из иных миров, - тогда я, наверное, смогу изыскать энергию и
технические средства для осуществления твоего замысла. Но ты должен отдать
себе отчет, что я не в состоянии предложить тебе никаких путей к личному
спасению.
- А вдруг кто-то пройдет мимо, - ответил Дэниельс. - Если я стану
кричать, меня могут услышать....
И он снова стал кричать, но не получил ответа. Вьюга глушила крики,
да он и сам прекрасно понимал, что в такую погоду люди, как правило, сидят
дома. Дома, у огня, в безопасности.
В конце концов он устал и привалился к камню, чтобы отдохнуть.
Искристое существо по-прежнему висело над уступом, но снова изменило форму
и стало, пожалуй, напоминать накренившуюся, запорошенную снегом
рождественскую елку.
Дэниельс уговаривал себя не засыпать. Закрывать глаза лишь на
мгновение и сразу же раскрывать их снова, не разрешать векам смыкаться
надолго, иначе одолеет сон. Хорошо бы подвигаться, похлопать себя по
плечам, чтобы согреться, - только руки налились свинцом и не желали
действовать.
Он почувствовал, что сползает на дно пещеры, и попытался встать. Но
воля притупилась, а на каменном дне было очень уютно. Так уютно, что,
право же, стоило разрешить себе отдохнуть минутку, прежде чем подниматься,
напрягая все силы. Самое странное, что дно пещеры вдруг покрылось грязью и
водой, а над головой взошло солнце и снова стало тепло...
Он вскочил в испуге и увидел, что стоит по щиколотку в воде,
разлившейся до самого горизонта, и под ногами у него не камень, а липкий
черный ил.
Не было ни пещеры, ни холма, в котором могла бы появиться пещера.
Было лишь необъятное зеркало воды, а если обернуться, то совсем близко, в
каких-нибудь тридцати футах, лежал грязный берег крошечного островка -
грязного каменистого островка с отвратительными зелеными потеками на
камнях.
Дэниельс знал по опыту, что попал в иное время, но местонахождения
своего не менял. Каждый раз, когда время для него сдвигалось, он продолжал
находиться в той же точке земной поверхности, где был до сдвига. И теперь,
стоя на мелководье, он вновь - в который раз - подивился странной
механике, которая поддерживает его тело в пространстве с такой точностью,
что, передвинувшись в иную эпоху, он не рискует быть погребенным под
двадцатифутовым слоем песка и камня или, напротив, повиснуть без опоры на
двадцатифутовой высоте.
Однако сегодня и тупице было бы ясно, что на размышления не осталось
ни минуты. По невероятному стечению обстоятельств он уже не заточен в
пещере, и здравый смысл требует уйти с того места, где он очутился, как
можно скорее. Если замешкаешься, то чего доброго внезапно опять очутишься
в своем настоящем и придется снова корчиться и коченеть в пещере.
Он неуклюже повернулся - ноги вязли в донном иле - и кинулся к
берегу. Далось это нелегко, но он добрался до островка, поднялся по
грязному скользкому берегу к хаотично разбросанным камням и там наконец
позволил себе присесть и перевести дух.
Дышать было трудно. Дэниельс отчаянно хватал ртом воздух, ощущая в
нем необычный, ни на что не похожий привкус. Он сидел на камнях, ловил
воздух ртом и разглядывал водную ширь, поблескивающую под высоким теплым
солнцем. Далеко-далеко на воде появилась длинная горбатая складка и на
глазах у Дэниельса поползла к берегу. Достигнув островка, она вскинулась
по илистой отмели почти до самых его ног. А вдали на сияющем зеркале воды
стала набухать новая складка.
Дэниельс отдал себе отчет, что водная гладь еще необъятнее, чем
думалось поначалу. Впервые за все свои скитания по прошлому он натолкнулся
на столь внушительный водоем. До сих пор он всегда оказывался на суше и к
тому же всегда знал местность хотя бы в общих чертах - на заднем плане меж
холмов неизменно текла река.
Сегодня все было неузнаваемым. Он попал в совершенно неведомые края -
вне сомнения, его отбросило во времени гораздо дальше, чем случалось до
сих пор, и он, по-видимому, очутился у берегов большого
внутриконтинентального моря в дни, когда атмосфера была бедна кислородом -
беднее, чем во все последующие эпохи. "Вероятно, - решил он, - я сейчас
вплотную приблизился к рубежу, за которым жизнь для меня стала бы попросту
невозможна..."
Сейчас кислорода еще хватало, хотя и с грехом пополам - из-за этого
он и дышал гораздо чаще обычного. Отступи он в прошлое еще на миллион лет
- кислорода перестало бы хватать. А отступи еще немного дальше - и
свободного кислорода не оказалось бы совсем.
Всмотревшись в береговую кромку, Дэниельс приметил, что она населена
множеством крохотных созданий, снующих туда-сюда, копошащихся в пенном
прибрежном соре или сверлящих булавочные норки в грязи. Он опустил руку и
слегка поскреб камень, на котором сидел. На камне проступало зеленоватое
пятно - оно тут же отделилось и прилипло к ладони толстой пленкой,
склизкой и противной на ощупь.
Значит, перед ним была первая жизнь, осмелившаяся выбраться на сушу,
- существа, что и существами-то еще не назовешь, боязливо жмущиеся к
берегу, не готовые, да и не способные оторваться от подола ласковой
матери-воды, которая бессменно пестовала жизнь с самого ее начала. Даже
растения и те еще льнули к морю, взбираясь на скалы, по-видимому, лишь
там, где до них хоть изредка долетали брызги прибоя.
Через несколько минут Дэниельс почувствовал, что одышка спадает.
Брести, разгребая ногами ил, при такой нехватке кислорода превращалось в
тяжкую муку. Но если просто сидеть на камнях без движения, удавалось
кое-как дышать тем воздухом, что есть.
Теперь, когда кровь перестала стучать в висках, Дэниельс услышал
тишину. Он различал один-единственный звук - мягкое пошлепывание воды по
илистому берегу, и этот однообразный звук скорее подчеркивал тишину, чем
нарушал ее.
Никогда во всей своей жизни он не встречал такого совершенного
однозвучия. Во все другие времена над миром даже в самые тихие дни витала
уйма разных звуков. А здесь, кроме моря, просто не было ничего, что могло
бы издавать звук, - ни деревьев, ни зверей, ни насекомых, ни птиц, лишь
вода, разлившаяся до самого горизонта, и яркое солнце в небе.
Впервые за много месяцев он вновь познал чувство отделенности от
окружающего, чувство собственной неуместности здесь, куда его не
приглашали и где он, по существу, не имел права быть; он явился сюда
самозванно, и потому окружающий мир оставался чуждым ему, как, впрочем, и
всякому, кто размером или разумом отличается от мелюзги, снующей по
берегу. Он сидел под чуждым солнцем посреди чуждой воды, наблюдая за
крохотными козявками, которым в грядущие эпохи суждено развиться до уровня
существ, подобных ему, Дэниельсу, - наблюдая за ними и пытаясь ощутить
свое, пусть отдаленное, с ними родство. Но попытки не принесли успеха:
ощутить родство Дэниельс так и не смог.
И вдруг в этот однозвучный мир ворвалось какое-то биение, слабое, но
отчетливое. Биение усилилось отразилось от воды; сотрясло маленький
островок - оно шло с неба.
Дэниельс вскочил, запрокинул голову - и точно, с неба спускался
корабль. Даже не корабль в привычном понимании - не было никаких четких
контуров, а лишь искажение пространства, словно множество плоскостей света
(если существует такая штука, как плоскости света) пересекались между
собой без всякой определенной системы. Биение усилилось до воя,
раздирающего атмосферу, а плоскости света беспрерывно то ли меняли форму,
то ли менялись местами, так что корабль каждый миг представлялся иным, чем
прежде.
Сначала корабль спускался быстро, потом стал тормозить - и все же
продолжал падать, тяжело и целеустремленно, прямо на островок. Дэниельс
помимо воли съежился, подавленный этой массой небесного света и грома.
Море, илистый берег и камни - все вокруг, даже при ярком солнце,
засверкало от игры вспышек. Он зажмурился, защищая глаза, и тем не менее
понял, что если корабль и коснется поверхности, то - можно не опасаться -
сядет не на островок, а футах в ста, а то и ста пятидесяти от берега.
До поверхности моря оставалось совсем немного, когда исполинский
корабль вдруг резко застопорил, повис и из-под плоскостей показался
какой-то блестящий предмет. Предмет упал, взметнув брызги, но не ушел под
воду, а лег на илистую отмель, открыв взгляду почти всю верхнюю свою
половину. Это был шар - ослепительно сверкающая сфера, о которую
плескалась волна, и Дэниельсу почудилось, что плеск слышен даже сквозь
оглушительные раскаты грома.
И тогда над пустынным миром, над грохотом корабля, над неотвязным
плеском воды вознесся голос, печально бесстрастный, - нет, разумеется, это
не мог быть голос, любой голос оказался бы сейчас слишком немощным, чтобы
передать слова. Но слова прозвучали, и не было даже тени сомнения в том,
что они значили:
- Итак, во исполнение воли великих и приговора суда, мы высылаем тебя
на эту бесплодную планету и оставляем здесь в искренней надежде, что
теперь у тебя достанет времени и желания поразмыслить о содеянных
преступлениях и в особенности о... (тут последовали понятия, которые
человеку не дано было постичь, - они как бы сливались в долгий невнятный
гул, но самый этот гул или что-то в этом гуле замораживало кровь в жилах и
одновременно наполняло душу отвращением и ненавистью, каких Дэниельс в
себе раньше не ведал). Воистину достойно сожаления, что ты не подвержен
смерти, ибо убить тебя, при всем нашем отвращении к убийству, было бы
милосердней и точнее соответствовало бы нашей цели, каковая состоит в том,
чтобы ты никогда более не мог вступить в контакт с жизнью любого вида и
рода. Остается лишь надеяться, что здесь, за пределами самых дальних
межзвездных путей, на этой не отмеченной на картах планете, наша цель
будет достигнута. Однако мы налагаем на тебя еще и кару углубленного
самоанализа, и если в какие-то непостижимо далекие времена ты по чьему-то
неведению или по злому умыслу будешь освобожден, то все равно станешь
вести себя иначе, дабы ни при каких условиях не подвергнуться вновь
подобной участи. А теперь, в соответствии с законом, тебе разрешается
произнести последнее слово - какое ты пожелаешь.
Голос умолк, и спустя секунду на смену ему пришел другой. Фраза,
которую произнес этот новый голос, была сложнее, чем Дэниельс мог
охватить, но смысл ее легко укладывался в три земных слова:
- Пропади вы пропадом!..
Грохот разросся, и корабль тронулся ввысь, в небо. Дэниельс следил за
полетом, пока гром не замер вдали, а корабль не превратился в тусклую
точку в синеве. Тогда он выпрямился во весь рост, но не сумел одолеть
дрожь и слабость. Нащупал за спиной камень и снова сел.
И опять единственным в мире звуком остался шелест воды, набегающей на
берег. Никакого плеска волны о блестящую сферу, лежащую в сотне футов от
берега, слышно не было - это просто померещилось. Солнце нещадно пылало в
небе, играло огнем на поверхности шара, и Дэниельс обнаружил, что ему
опять не хватает воздуха.
Вне всякого сомнения, перед ним на мелководье, вернее, на илистой
отмели, взбегающей к островку, находился тот, кого он привык называть
"существом, замурованным в толще скал". Но каким же образом удалось ему,
Дэниельсу, перенестись через сотни миллионов лет в тот ничтожный отрезок
времени, который таил в себе ответы на все вопросы о том, что за разум
погребен под пластами известняка? Это не могло быть случайным совпадением
- вероятность подобного совпадения настолько мала, что вообще не поддается
расчету. Что, если он помимо воли выведал у мерцающего призрака перед
входом в пещеру гораздо больше, чем подозревал? Ведь их мысли, припомнил
Дэниельс, встретились и слились, пусть на мгновение, но не произошло ли в
это мгновение непроизвольной передачи знания? Знание укрылось в каком-то
уголке мозга, а теперь пробудилось. Или он нечаянно привел в действие
систему психического предупреждения, призванную отпугивать тех, кто
вздумал бы освободить опального изгнанника?
А мерцающий призрак, выходит, ни при чем? Это еще как сказать... Что,
если опальный узник - обитатель шара воплощает сокровенное, неведомое
судьям доброе начало? Иначе, как добром, не объяснить того, что призрак
сумел пронести чувство долга и преданности сквозь неспешное течение
геологических эр. Но тогда неизбежен еще один вопрос: что есть добро и что
есть зло? Кому дано судить? Впрочем, существование мерцающего призрака
само по себе, пожалуй, ничего не доказывает. Ни одному человеку еще не
удавалось пасть так низко, чтобы не нашлось пса, готового охранять хозяина
и проводить хоть до могилы.
Куда удивительнее другое: что же такое стряслось с его собственной
головой? Как и почему он сумел безошибочно выбрать в прошлом момент
редчайшего происшествия? И какие новые способности, сногсшибательные,
неповторимые, ему еще предстоит открыть в себе? Далеко ли они уведут его в
движении к абсолютному знанию? И какова собственно цель этого движения?
Дэниельс сидел на камнях и тяжело дышал. Над ним пылало солнце, перед
ним стелилось море, тихое и безмятежное, если не считать длинных складок,
огибающих шар и бегущих к берегу. В грязи под ногами сновали крохотные
козявки. Он вытер ладонь о брюки, пытаясь счистить клейкую зеленую пленку.
"Можно бы, - мелькнула мысль, - подойти поближе и рассмотреть шар как
следует, пока его не засосало в ил..." Но нет, в такой атмосфере сто футов
- слишком дальний путь, а главное - нельзя рисковать, нельзя подходить
близко к будущей пещере, ведь рано или поздно предстоит перепрыгнуть
обратно в свое время.
Хмелящая мысль - куда меня занесло! - мало-помалу потускнела, чувство
полной своей неуместности в древней эпохе развеялось, и тогда выяснилось,
что грязный плоский островок - царство изнурительной скуки. Глядеть было
совершенно не на что, одно только небо, море да илистый берег. "Вот уж
местечко, - подумал он, - где больше никогда ничего на случалось и ничего
не случится: корабль улетел, знаменательное событие подошло к концу..."
Естественно, здесь и сейчас происходит многое, что даст себя знать в
грядущем, но происходит тайно, исподволь, по большей части на дне этого
мелководного моря. Снующие по берегу козявки и ослизлый налет на скалах -
отважные в своем неразумии предвестники далеких дней - внушали, пожалуй,
известное почтение, но приковать к себе внимания не могли.
От нечего делать Дэниельс принялся водить носком ботинка по грязному
берегу. Попытался вычертить какой-то узор, но на ботинок налипло столько
грязи, что ни один узор не получался.
И вдруг он увидел, что уже не рисует по грязи, а шевелит носком
опавшие листья, задеревеневшие, присыпанные снегом.
Солнца не стало. Все вокруг тонуло во тьме, только за стволами ниже
по склону брезжил какой-то слабый свет. В лицо била бешеная снежная
круговерть, и Дэниельс содрогнулся. Поспешно запахнул куртку, стал
застегивать пуговицы. Подумалось, что так немудрено и закоченеть: слишком
уж резким был переход от парной духоты илистого прибрежья к пронизывающим
порывам вьюги.
Желтоватый свет за деревьями ниже по склону проступал все отчетливее,
потом донеслись невнятные голоса. Что там происходит? Он уже понял, где
находится, - примерно в ста футах над верхним краем утеса; но там, на
утесе, не должно быть сейчас ни души, не должно быть и света.
Он сделал шаг под уклон - и остановился в нерешительности. Разве есть
у него время спускаться к обрыву? Ему надо немедля бежать домой. Скотина,
облепленная снегом, скучилась у ворот, просится от бурана в хлев, ждет не
дождется тепла и крыши над головой. Свиньи не кормлены, куры тоже не
кормлены. Человек не вправе забывать про тех, кто живет на его попечении.
Однако там внизу - люди. Правда, у них есть фонари, но они почти на
самой кромке утеса. Если эти олухи не поостерегутся, они запросто могут
поскользнуться и сорваться вниз со стофутовой высоты. Почти наверняка
охотники за енотами, - хотя какая же охота в такую ночь! Еноты давно
попрятались по норам. Нет, кто бы ни были эти люди, надо спуститься и
предупредить их.
Он прошел примерно полпути, когда кто-то подхватил фонарь, до того,
по-видимому, стоявший на земле, и поднял над головой. Дэниельс разглядел
лицо этого человека - и бросился бегом.
- Шериф, что вы здесь делаете?
Но еще не договорив, почувствовал, что знает ответ, знает едва ли не
с той секунды, когда завидел огонь у обрыва.
- Кто там? - круто повернувшись, спросил шериф и наклонил фонарь,
посылая луч в нужную сторону. - Дэниельс!.. - У шерифа перехватило
дыхание. - Боже правый, где вы были, дружище?..
- Да вот, решил прогуляться нежного, - промямлил Дэниельс.
Объяснение, он и сам понимал, совершенно неудовлетворительное, но не
прикажете ли сообщить шерифу, что он, Уоллес Дэниельс, сию минуту вернулся
из путешествия во времени?
- Черт бы вас побрал! - возмущенно отозвался шериф. - А мы-то ищем!
Бек Адамс поднял переполох: заехал к вам на ферму и не застал вас дома.
Для него не секрет, что вы вечно бродите по лесу, вот он и перепугался,
что с вами что-то стряслось. И позвонил мне, а сам с сыновьями тоже
кинулся на поиски. Мы боялись, что вы откуда-нибудь сверзились и
что-нибудь себе поломали. В такую штормовую ночь без помощи долго не
продержишься.
- А где Бен? - спросил Дэниельс.
Шериф махнул рукой, указывая еще ниже по склону, и Дэниельс заметил
двоих парней, вероятно сыновей Адамса: те закрепили веревку вокруг ствола
и теперь вытравливали ее за край утеса.
- Он там, на веревке, - ответил шериф. - Осматривает пещеру. Решил
почему-то, что вы могли залезть в пещеру.
- Ну что ж, у него было достаточно оснований... - начал Дэниельс, но
досказать не успел: ночь взорвалась воплем ужаса. Вопль был
безостановочный, резкий, назойливый, и шериф, сунув фонарь Дэниельсу,
поспешил вниз.
"Трус, - подумал Дэниельс. - Подлая тварь - обрек другого на смерть,
заточив в пещере, а потом наложил в штаны и побежал звонить шерифу, чтобы
тот засвидетельствовал его благонамеренность. Самый что ни на есть
отъявленный негодяй и трус..."
Вопль заглох, упав до стона. Шериф вцепился в веревку, ему помогал
один из сыновей. Над обрывом показалась голова и плечи Адамса, шериф
протянул руку и выволок его в безопасное место. Бен Адамс рухнул наземь,
ни на секунду не прекращая стонать. Шериф рывком поднял его на ноги.
- Что с тобой, Бен?
- Там кто-то есть, - проскулил Адамс. - В пещере кто-то есть...
- Кто, черт побери? Кто там может быть? Кошка? Пантера?
- Я не разглядел. Просто понял, что там кто-то есть. Оно запряталось
в глубине пещеры.
- Да откуда ему там взяться? Дерево кто-то спилил. Теперь туда никому
не забраться.
- Ничего я не знаю, - всхлипывал Адамс. - Должно быть, оно сидело там
еще до того, как спилили дерево. И попало в ловушку.
Один из сыновей поддержал Бена и дал шерифу возможность отойти.
Другой вытягивал веревку и сматывал ее в аккуратную бухту.
- Еще вопрос, - сказал шериф. - Как тебе вообще пришло в голову, что
Дэниельс залез в пещеру? Дерево спилили, а спуститься по веревке, как ты,
он не мог - ведь там не было никакой веревки. Если бы он спускался по
веревке, она бы там так и висела. Будь я проклят, если что-нибудь понимаю.
Ты валандаешься зачем-то в пещере, а Дэниельс выходит себе преспокойно из
леса. Хотел бы я, чтобы кто-то из вас объяснил мне...
Тут Адамс, который плелся, спотыкаясь, в гору, наконец-то увидел
Дэниельса и замер как вкопанный.
- Вы здесь? Откуда? - растерянно спросил он. - Мы тут с ног
сбились... Ищем вас повсюду, а вы...
- Слушай, Бен, шел бы ты домой, - перебил шериф, уже не скрывая
досады. - Пахнет все это более чем подозрительно. Не успокоюсь, пока не
разберусь, в чем дело.
Дэниельс протянул руку к тому из сыновей, который сматывал веревку.
- По-моему, это моя.
В изумлении Адамс-младший отдал веревку, не возразив ни слова.
- Мы, пожалуй, срежем напрямую через лес, - заявил Бен. - Так нам
гораздо ближе.
- Спокойной ночи, - бросил шериф. Вдвоем с Дэниельсом они продолжали
не спеша подниматься в гору. - Послушайте, Дэниельс, - догадался вдруг
шериф, - нигде вы не прогуливались. Если бы вы и впрямь бродили до лесу в
такую вьюгу, на вас налипло бы куда больше снега. А у вас вид, словно вы
только что из дому.
- Ну, может, это и не вполне точно утверждать, что я прогуливался...
- Тогда, черт возьми, объясните мне, где вы все-таки были. Я не
отказываюсь исполнять свой долг в меру своего разумения, но мне вовсе не
улыбается, если меня при этом выставляют дурачком...
- Не могу я ничего объяснить, шериф. Очень сожалею, но, право, не
могу.
- Ну ладно. А что с веревкой?
- Это моя веревка, - ответил Дэниельс. - Я потерял ее сегодня днем.
- И наверное, тоже не можете ничего толком объяснить?
- Да, пожалуй, тоже не могу.
- Знаете, - произнес шериф, - за последние годы у меня была пропасть
неприятностей с Беном Адамсом. Не хотелось бы мне думать, что теперь у
меня начнутся неприятности еще и с вами.
Они поднялись на холм и подошли к дому. Машина шерифа стояла у ворот
на дороге.
- Не зайдете ли? - предложил Дэниельс. - У меня найдется что выпить.
Шериф покачал головой.
- Как-нибудь в другой раз, - сказал он. - Не исключено, что скоро.
Думаете, там и вправду был кто-то в пещере? Или у Бена просто воображение
разыгралось? Он у нас из пугливеньких...
- Может, там никого и не было, - ответил Дэниельс, - но если Бен
решил, что кто-то есть, то не будем с ним спорить. Воображаемое может
оказаться таким же реальным, как если бы оно встретилось вам наяву. У
каждого из нас, шериф, в жизни есть спутники, видеть которых не дано
никому, кроме нас самих.
Шериф кинул на него быстрый взгляд.
- Дэниельс, какая муха вас укусила? Какие такие спутники? Что вас
гложет? Чего ради вы похоронили себя заживо в этой дремучей глуши? Что тут
делается?..
Ответа он ждать не стал. Сел в машину, завел мотор и укатил.
Дэниельс стоял у дороги, наблюдая, как тают в круговороте метели
гневные хвостовые огни. Все, что оставалось, - смущенно пожать плечами:
шериф задал кучу вопросов и ни на один не потребовал ответа. Наверное,
бывают вопросы, ответа на которые и знать не хочется.
Потом Дэниельс повернулся и побрел по заснеженной тропинке к дому.
Сейчас бы чашечку кофе и что-нибудь перекусить - но сначала надо заняться
хозяйством. Надо доить коров и кормить свиней. Куры потерпят до утра - все
равно сегодня задавать им корм слишком поздно. А коровы, наверное, мерзнут
у запертого хлева, мерзнут уже давно - и заставлять их мерзнуть дольше
просто нечестно.
Он отворил дверь и шагнул в кухню.
Его ждали. Нечто сидело на столе, а быть может, висело над столом так
низко, что казалось сидящим. Огня в очаге не было, в комнате стояла тьма -
лишь существо искрилось.
- Ты видел? - осведомилось существо.
- Да, - ответил Дэниельс. - Я видел и слышал. И не знаю, что
предпринять. Что есть добро и что есть зло? Кому дано судить, что есть
добро и что есть зло?
- Не тебе, - отозвалось существо. - И не мне. Я могу только ждать.
Ждать и не терять надежды.
"А, быть может, там, среди звезд, - подумал Дэниельс, - есть и такие,
кому дано судить? Быть может, если слушать звезды - и не просто слушать, а
пытаться вмешаться в разговор, пытаться ставить вопросы, то получишь
ответ? Должна же существовать во Вселенной какая-то единая этика.
Например, что-то вроде галактических заповедей. Пусть не десять, пусть
лишь две или три - довольно и их..."
- Извини, я сейчас тороплюсь и не могу беседовать, - сказал он вслух.
- У меня есть живность, я должен о ней позаботиться. Но ты не уходи.
Попозже у нас найдется время потолковать.
Он пошарил по скамье у стены, отыскал фонарь, ощупью достал с полки
спички. Зажег фонарь - слабое пламя разлило в центре темной комнаты лужицу
света.
- С тобой живут другие, о ком ты должен заботиться? - осведомилось
существо. - Другие, не вполне такие же, как ты? Доверяющие тебе и не
обладающие твоим разумом?
- Наверное, можно сказать и так, - ответил Дэниельс. - Хотя,
признаться, никогда до сих пор не слышал, чтобы к этому подходили с такой
точки зрения.
- А можно мне пойти с тобой? - спросило существо. - Мне только что
пришло на ум, что во многих отношениях мы с тобой очень схожи.
- Очень схо... - Дэниельс не договорил, фраза повисла в воздухе.
"А если это не пес? - спросил он себя. - Не преданный сторожевой пес,
а пастух? И тот, под толщей скал, не хозяин, а отбившаяся от стада овца?
Неужели мыслимо и такое?.."
Он даже протянул руку в сторону существа инстинктивным жестом
взаимопонимания, но вовремя вспомнил, что притронуться не к чему. Тогда он
просто поднял фонарь и направился к двери.
- Пошли, - бросил он через плечо.
И они двинулись вдвоем сквозь метель к хлеву, туда, где терпеливо
ждали коровы.
Популярность: 14, Last-modified: Fri, 11 Jul 1997 18:54:52 GmT