---------------------------------------------------------------
     Солдаты удачи
     OCR: Sergius s_sergius@pisem.net
---------------------------------------------------------------



     В романах серии "Солдаты удачи" все события взяты из жизни. Мы изменили
только имена героев. Почему? Это нетрудно понять: слишком тяжела и опасна их
работа.  Каждый  из  них  всегда  на  прицеле,  вероятность избежать  смерти
приближается к нулю...  Имеем  ли мы  право  лишать таких  людей надежды  на
завтрашний день?..


     Таманцев А.
     Т17  Точка возврата:  Роман.  -- М.:  ООО "Издательство  "Олимп"":  ООО
"Издательство ACT", 2002. -- 347[5] с. -- (Солдаты удачи).
     ISBN 5-17-014448-2 (ООО "Издательство ACT")
     ISBN 5-8195-0801-7 (ООО "Издательство "Олимп"")
     У "солдат  удачи", отважных парней  из  команды Сергея Пастухова, новое
задание. Им  поручено найти и обезвредить обосновавшийся в  Западной Украине
лагерь  подготовки  чеченских  террористов.  Но  обычная  на  первый  взгляд
операция  может  внести  разлад  в  российско-украинские  отношения  и  даже
привести к международному скандалу -- смерти виднейшего человека планеты...
     УДК 821.161.1-312.4
     ББК 84(2Рос=Рус)6-44
     © ООО "Издательство "Олимп"", 2002
     © ООО "Издательство ACT", 2002

     


     Содержание
     Троицын день
     Горец
     Конец генерала
     Взлом
     Налет
     Дед
     Скалы Довбуша
     Гроза
     Штурм
     Залп
     Крушение
     Плен
     Цитадель
     Амбразура
     Три капитана
     Странный аббат
     Эпилог




     Вы все хотели жить смолоду,
     Вы все хотели быть вечными --
     И вот войной перемолоты,
     Ну а в церквах стали свечками.
     А.Чикунов


     АНДРЕЙ ТАМАНЦЕВ
     СОЛДАТЫ УДАчИ-?: ТОчКА ВОЗВРАТА

     Троицын день
     Праздничная служба подходила к концу. Отец Андрей прочел  отпуст и ушел
в алтарь,  молоденький пономарь, сбиваясь, забубнил  из часослова, прихожане
зашевелились, кто-то потянулся к выходу, кто-то подошел ближе к амвону. Бабы
Мани, тети  Клавы -- горстка  старух --  бедная паства нашего спас-заулского
батюшки. Из людей помоложе  в церкви были только мы.  Пять человек,  которые
только что вошли и стали  в сторонке,  дожидаясь  конца литургии. Мы  ждали,
когда освободиться священник. Мы -- лейтенант Олег Мухин, старший  лейтенант
Семен Злотников,  старший  лейтенант  Дмитрий  Хохлов,  капитан  медицинской
службы Иван Перегудов и я, капитан Сергей Пастухов. Все -- офицеры спецназа.
Бывшие. Бывшие капитаны, лейтенанты, старлеи...
     Я зашел  по делу: обещал  нашему  настоятелю  поправить колоколенку,  а
ребята просто так  увязались со мной -- под предлогом  того,  что не  хотят,
мол,  меня никуда отпускать одного. На самом деле просто не хотели без  меня
начинать чистить картошку.
     Я оглянулся. В  храм кто-то вошел, но  кто -- в тусклом свете паникадил
было  не  разобрать.  Вошедший  бочком пробрался в  дальний  от  нас  угол и
пристроился у  свечного ящика. Я  чувствовал на себе его взгляд. Не был этот
взгляд недобрым,  но  я  уже  знал, что  стоит мне  оглянуться -- и праздник
кончится.
     Хорошо еще, что жена Ольга и дочь Настена вот  уже три дня как на югах.
Нездоровилось дочке всю зиму, вот я с первыми  летними днями и отправил их с
женой  в Сочи. Будь они здесь, Ольга сразу бы  почувствовала тревогу. Пришел
кто-то, кто может помешать ее счастью. Нашему счастью.
     Я подошел к  свечному  ящику. Неброско одетый  немолодой мужчина шагнул
мне на  встречу, вышел из тени.  Кивнул -- мол, поговорим на улице, -- а сам
опустил  деньги  в  щель ящика и  взял с  лотка  семь свечей. В нашей бедной
церкви нет  человека,  торгующего свечами, утварью и  церковной литературой.
Свечи лежат возле ящика  для пожертвований. Жертвуй денег, сколько можешь, и
бери свечей,  сколько  надо.  Пять  свечей я поставил перед образом  Георгия
Победоносца. За здравие свое и своих друзей. Праздник  кончился. Здравие нам
теперь  ох  как понадобится.  И  две  свечи --  за  упокой, перед  печальным
бронзовым  распятием.  Помяни, Господи, души  усопших  рабов  твоих  Тимофея
Варпаховского и Николая Ухова. Русских солдат.
     Когда отец Андрей вышел из алтаря и  начал праздничную  проповедь,  нас
уже не  было в  храме. Простите,  отец Андрей,  но звонницу я  вам  поправлю
как-нибудь попозже. В  другой  раз. Я покидал  украшенный березовыми ветвями
храм последним, под его  слова "...Дух  Святый,  от  Отца  исходит, на  Сыне
почивает...".
     Ребята ждали меня во дворе. Тот, кто пришел позже, тоже был с ними.
     -- Здравия желаю, товарищ генерал-майор, -- сказал я ему с  ехидцей, но
тихо, чтобы  не слышали бабули. А то с ними от  одного слова "генерал" может
еще обморок приключиться. -- С праздником вас!
     -- И вас с праздником, -- отозвался  генерал-майор Голубков,  начальник
оперативного  отдела Управления по планированию специальных мероприятий.  --
Только у меня, кроме звания, есть и имя. И ты его знаешь.
     -- Здравствуйте, Константин Дмитриевич. Вы к нам на рыбалочку? Или так,
мимо проходили?
     В этом моем вопросе тоже содержалось известное ехидство --  до сих  пор
не  было  случая, чтобы  Голубков  явился  сюда просто  так --  в гости,  на
рыбалку. Хоть и грозился  тысячу раз приехать  к нам на Чесну отдохнуть.  Но
если  уж  он  добрался  до  моих  мест, значит,  есть проблемы,  и  проблемы
серьезные.   Скорее   всего,   где-то  какая-то   из   российских  спецслужб
напортачила, наломала дров, не  уследила за  ситуацией. И  вот теперь  выход
один -- послать на место  происшествия сильную опергруппу,  которая с риском
для жизни  вытащит все дело. И  лучше всего, чтобы опергруппа никак не  была
связана с этими самыми спецслужбами. Словом,  России снова нужны наемники. И
значит, генерал Голубков приехал, чтобы нанять нас на очередное задание. Вот
только  день  он выбрал неудачный.  Очень  уж  не  хотелось мне  в  праздник
говорить о делах. Умиротворения мне хотелось, а не специального мероприятия,
планировать которые генерал Голубков мастер.
     Однако  генералу было не до шуток. Он не обратил никакого  внимания  на
мою иронию. Он был хмур и серьезен.
     -- Пойдемте куда-нибудь, ребята, поговорить надо, -- сказал он.
     * * *
     Ладно, дело есть дело, пришлось нам срочно перестраиваться  на  военный
лад. А жаль!  С  таким трудом  собрал  сегодня  всех  ребят вместе у  себя в
Затопине. Перегудов, он  же Док, был  углублен  в  научную работу,  кажется,
готовился к защите,  но не сознавался  в  этом, скрытничал, боялся сглазить.
Злотников, он же  Артист, получил роль  в каком-то неплохом театре,  забыл в
каком, не помню  я всех этих увеселительных заведений и бываю там редко. Так
что он  репетировал с утра до ночи. Хохлов с Мухиным, они же Боцман  и Муха,
еле  оторвались  от охраны и обороны жизни  и здоровья  некоего кандидата  в
шишки, который был  уверен, что на его бесценную жизнь покушаются  все мафии
мира. Это был очередной подряд их собственного охранного агентства.
     Но все же выпили и по первой, за праздник, и по второй -- помянули тех,
кого с нами  нет. А Голубков  все молчал, курил. Спросил,  можно ли  у  меня
курить, и  курил одну  за другой вонючие  дешевые сигареты.  Ну что ж, хочет
человек помолчать -- пусть себе молчит. А мы болтали о  своем. Я похвастался
новым шипорезным станком в своем столярном  цеху,  Муха травил  анекдоты  из
жизни кандидатов на  различные бугровые посты,  Артист  комично  пародировал
своих  коллег по театру. Только Док тоже больше помалкивал, курил "Кэмел" да
поглядывал  на  генерала. Наконец,  чтобы как-то расшевелить  Голубкова,  он
попросту отобрал у него смердящий махоркой "Пегас" и чуть не  насильно сунул
ему в зубы свой "Кэмел". Голубков сразу словно очнулся от глубокого сна.
     -- Теперь  к  делу,  ребята, -- сказал  он, решительно ломая сигарету в
пепельнице.
     -- Мы вас слушаем, Константин Дмитриевич.
     -- Ребята, как вы отнесетесь к удвоенным гонорарам?
     -- Плохо,  --  сказал  я. --  Двукратный гонорар означает десятикратный
риск. А риска нам обычно и так хватает...
     -- А я хорошо, -- дерзко возразил мне Муха. -- Машину новую куплю, а то
в старой пепельница забилась.
     Но шутке никто не рассмеялся.
     -- Что случилось, Константин Дмитриевич? -- спросил Док.
     -- Кое-кого на Западе не устраивает наш президент.
     -- Хорошее начало. Многообещающее, -- хмыкнул я.
     --  Нас что,  пошлют усилить его охрану? -- не совсем  уместно  сострил
Муха.
     Боцман с Артистом молчали. Еще успеют сказать свое веское слово.
     -- Перестаньте дурака валять, ребята! -- не то попросил, не то приказал
Голубков,  кажется, уже злясь.  И  вообще выглядел  он  неважно  --  похоже,
переутомился. Служба у него, что и говорить, не сахар.
     Я строго посмотрел на ребят. Они притихли.
     -- Мы вас слушаем, Константин Дмитриевич.
     * * *
     ...Поезд  прошел  стрелку, вагон качнуло, еще  раз  качнуло  на  другой
стрелке и пошло мотать. Заскрипела обшивка, залязгали сцепы. Теперь болтанка
не пройдет, пока не наберем или, наоборот, не сбавим скорость. Но  машинисту
не было дела до качки в отдельно взятом купейном вагоне. Он вел  локомотив с
той скоростью, которую считал нужной.
     Ночь.
     Боцман, Артист и Док сопят в  обе  дырки. Артист свесил руку  с верхней
полки, и она мотается в противофазе с вагоном. Муха едет через вагон от нас.
С  ним в купе сезонники откуда-то с Украины. Нагорбатили в  Москве по жалкой
штуке баксов и довольны, как слоны. Водка, сало. Так что Муха, скорее всего,
тоже не спит. Вживается в образ. Мову учит.
     Я не сплю, потому что думаю. Я обязан думать. Я сказал Голубкову, что я
согласен. Я -- значит, мы. Я -- командир. Я не оставил ребятам выбора.
     И  я не  знаю, куда  и в  конечном счете  на какое дело мы едем в  этом
тряском вагоне. Такого еще не было ни разу. Обычно управление ставило четкую
задачу:  пойдите  туда-то, принесите  то-то. Живое или мертвое. А закулисные
игры больших дядь  вам,  товарищи солдаты, знать необязательно. А  то  много
будете знать -- скоро состаритесь и умрете.
     А теперь  все несколько наоборот.  Вся  политическая обстановка  как на
ладони. Впрочем, если бы  я  пристально следил  за политикой, до  всего, что
рассказал нам  генерал Голубков,  мог бы и сам допереть. Док же допер. Такой
политпросвет они нам на пару устроили...
     * * *
     -- Мы вас слушаем, Константин Дмитриевич.
     -- Через три недели папа прилетает в Киев.
     Боцман не выдержал:
     -- В гости к дяде?
     -- Заткнись, -- оборвал его Артист. Сказал-таки свое веское слово.
     -- Вы знаете реакцию разных общественных течений на предстоящий визит?
     -- Нетрудно предугадать, даже не зная, -- рассудил Док. -- Православные
против, все остальные -- за.
     -- Ваше мнение, какова цель визита?
     -- Да та же, что и у тевтонов на Чудском озере -- экспансия на восток.
     -- Все, наверное, слышали, что  говорит по этому поводу патриарх  и как
на это реагируют, ну, скажем, в прессе?
     -- Патриарх -- не политик, он говорит то, что подсказывает ему вера.
     Получалось, что Голубков и Док дают нам политинформацию в виде вопросов
и ответов. Все молчали, ждали, куда же повернет тему Голубков.
     -- Вам известно, к какой конфессии принадлежит президент?
     -- В прессе мелькало,  что  он  иногда  ходит  ко  причастию.  Плюс его
отношения с Алексием II...
     --  А теперь представьте себе картинку: папа  в Киеве,  а где-нибудь  в
России в это же самое время -- волна погромов.
     -- Еврейских?  --  живо поинтересовался  Артист. Похоже,  наставало его
время для шуток.
     -- Может, и еврейских,  -- усмехнулся  Голубков. --  Но думаю,  главным
образом мусульманских...
     -- И  что, это все свалят на Православную церковь?  -- высказал догадку
Боцман.
     -- Нет, -- мрачно сказал Док. -- Это все свалят на Россию.
     -- Правильно, -- поощрил Дока Голубков. -- При Ельцине такие провокации
ударили бы только по Церкви.  Ну, есть в России такие  страшные экстремисты,
православными называются, пусть Россия сама и выкручивается. А теперь -- раз
это все чуть  ли не  в присутствии  папы  -- почему бы каким-нибудь отважным
миротворцам не защитить угнетаемых Радуева и его друзей?
     -- Косовский вариант, -- резюмировал умный Док.
     -- Вплоть до того.
     -- И кто за этим всем стоит?
     --   У  управления  пока  нет   такой  точной  информации.  Знаем,  что
иностранные спецслужбы...
     -- Наша задача? -- спросил я.
     --  Подожди, -- улыбнулся Голубков. -- Политинформация еще не  кончена.
Что вам известно об американской системе противоракетной обороны?
     -- То же, что и всем. США хотят защититься от стран-изгоев.
     -- Лапша. Туфта, -- возмутился Док. -- У стран-изгоев нет ничего, кроме
наших СКАДов.
     -- Вывод? Вывод сделал я:
     -- На карте мира  должна появиться еще одна  страна-изгой. Стало  быть,
именно косовский вариант...
     * * *
     Ночь.
     Поезд  набрал  скорость, и  нас  перестало  болтать. Часа через  четыре
Хутор-Михайловский, таможня. Ну, таможню мы проходим  спокойно -- нет на нас
ничего. Даже денег ровно столько,  сколько можно вывозить из демократической
России  и ввозить  в  самостоятельную Украину. Даже  меньше. Можно провозить
тысячу,  а у  нас  в среднем по шестьсот баксов  на  нос. Чтоб  ни  малейших
подозрений. И ксивы не липовые. Просто пятеро друзей  едут немного отдохнуть
и развеяться. Не  слишком  удачливый  актер,  не слишком известный врач, два
охранника не слишком престижной фирмы и  не слишком богатый предприниматель.
И у них не слишком много денег.
     Ничего не слишком. Был когда-то такой лозунг. Или ничто не слишком?
     За таможней  лежит Украина  -- тысячи  километров  степей, громадные по
европейским масштабам промышленные  области  --  Донбасс, Кривбасс, закрытые
шахты и  рудники, остывающие домны и мартены. Часов шестнадцать нам трястись
по ее  бескрайним  просторам.  А  там  нас  встретят. Самолетом лететь  было
нельзя.  Мы  люди  небогатые, у нас на самолет денег  нет. Да и  встреча  на
людном вокзале во всех отношениях безопаснее, чем в аккуратном аэропорту.
     Там   нас   встретят.   Кто?  Какой-то  доброжелатель,   подпольщик   с
невыясненной биографией,  непроверенный, с  неизвестными  связями. Я не знаю
даже, как он выглядит. Сколько ему лет. Кем работает. Этого не знает ни ФСБ,
ни управление.
     * * *
     --  Теперь вы знаете, за что  вам предстоит сражаться, -- не без пафоса
подытожил генерал-майор.
     -- Хорошо. Но с кем?
     Голубков грустно усмехнулся:
     -- У управления, увы, нет пока точной информации.
     -- Давайте всю, какая есть.
     И Голубков рассказал:
     -- Дело моему шефу, генерал-лейтенанту Нифонтову, передал лично... один
очень   большой    начальник.    Дело   изъяли    у    некоего   фээсбэшного
генерал-бестолковника. Он парил  его в ящике,  пока жареные петухи стаями не
налетели. С делом ознакомился один подчиненный генерал,  просек обстановку и
втолковал своему командиру,  что если он промедлит еще недельку,  то  вместо
одного красного лампаса у него на портках будет много черно-белых.
     Короче.  У него на Украине был осведомитель. Инициативник. Не  у самого
генерала, конечно,  но у  какого-то майора,  сидящего  под  этим дебилом.  В
определенном смысле это  был ценный кадр. На Украине у  нас развернутой сети
нет.  В Киеве,  конечно, кто-то есть, но это,  скорее всего, полуофициальный
резидент. Он  контактирует с кем-то в  раде, в  украинском  правительстве  и
поставляет,  надо  полагать, примерно ту же информацию, которую на следующий
день можно прочесть в газетах.
     А этот инициативник вышел на  Лубянку сам. Еще в девяносто пятом  году,
когда был в  Москве по каким-то своим делам. Он тогда сообщил, что на Кавказ
направляется довольно многочисленное  войско украинских  националистов.  Эта
информация была  бы пустой,  если  бы он не  приложил к ней  подробный  план
переброски того войска.  Кстати,  добирались они к  своим  друзьям-дудаевцам
через территорию России.  Так что проверить  информацию и, если она окажется
верной,  не  пропустить это  оригинальное подкрепление  не составляло труда.
Майор сигнал получил,  передал по  инстанции,  сигнал  пришел  к  генералу и
оказался в ящике. За  шесть лет этих сигналов скопилась приличная кипа. Мы с
Нифонтовым ее  часа  три  разбирали. Много шелухи, но попадалось  и  кое-что
ценное.
     И  вот  последние  полгода  этот  подпольщик просто  забрасывал  нашего
генерала  предупреждениями о готовящихся провокациях. Ну и набросал их целый
ящик. И  когда  этот  генерал  наконец  понял,  что  информация может  иметь
государственную  важность, а  он мариновал  ее  в папке,  он пошел  наверх с
повинной. Теперь это дело у нас. Сергей Сергеич, тебе не приходилось в Чечне
иметь дело с бойцами УНА-УНСО?
     -- Лично -- нет,  но слышать  приходилось. Говорили, что бойцы они были
сильные  --  бегали  хорошо.  Ходили слухи, что  при попытке отступления  их
постреляли сами чечены.
     -- Это не совсем верно. По моим данным, они не то  чтобы  отступили, а,
скорее, смешались. И оказались под двойным огнем -- нашим и чеченским.
     -- В любом случае лучше бы их остановили еще по дороге в Чечню...
     -- Так вот, дальше о нашем  ценном кадре. Генерал за все шесть лет даже
жопу не  сдвинул,  чтобы  проверить  своего  корреспондента.  А  на  сегодня
ситуация такова, что проверять-перепроверять поздно, давно пора действовать.
     -- Как его зовут, этого штирлица, и как он переправлял информацию?
     -- Он  подписывался  Борода.  Настоящего  имени не помнит  даже  майор.
Пакеты от Бороды время  от времени  появлялись в ящике для писем  граждан на
Лубянке.  Это  его наш майор  так проинструктировал. Видимо,  у  Бороды есть
знакомые в Москве.
     -- Кто?
     -- Это как-то, знаешь,  наши чекисты не уследили. Последние весточки от
Бороды носили уже панический характер. Вот последняя.
     Голубков  достал из  сумки  конверт  с коротким адресом. "В кабинет  No
114".
     -- Это для конспирации, -- пояснил он. -- Юстас -- Алексу.
     "Настоящим сообщаю, что в районе между селениями Яремча и Тухля..."
     * * *
     Ночь.
     Поезд тормозит у какой-то станции. Скрип-лязг. Тишина.
     Суки.
     Провошкались  в девяносто пятом, провошкались и  сейчас. И теперь я еду
сам и везу ребят на неподготовленную, неспланированную операцию. Если Борода
провокатор, нас попытаются там  использовать  для каких-то  своих целей. Для
каких? Если Борода не  провокатор, то  где гарантия,  что ему не подсовывали
дезу? Для чего? Если информация Бороды не деза, то...
     ...То Штаты смело  нарушают договор по  ПРО --  кто будет  считаться со
страной, в которой экстремисты гасят всех  подрят, и тебе  мусульман, и тебе
католиков. Во Всемирную торговую  организацию путь  России тоже будет закрыт
навсегда.  А  то   еще   хуже:  попробуют  действительно  ввести  в   страну
каких-нибудь миротворцев, которых потом хрен выкуришь...
     Думай, командир, думай, просчитывай варианты, пока есть время...
     * * *
     "...Настоящим  сообщаю, что в районе  между  селениями  Яремча и  Тухля
проходят подготовку порядка  нескольких тысяч боевиков, предназначенных  для
заброса в Чечню. В  состав формирования  входят  члены УНА-УНСО  (Украинская
национальная   ассамблея  и  Украинская  национальная  самооборона)  и  СНПУ
(Социал-националистическая партия Украины). Однако  костяк  армии составляют
международные террористы-наемники  из Афганистана  и  Саудовской  Аравии. По
непроверенным  данным,  подготовку  ведут  чеченские  полевые  командиры.  В
подслушанном мною разговоре  мелькали тюркские  имена Сагиб (Салиб?), Ахмед,
Кабил (Кабир?), Зураб.
     Предполагаю, что, вопреки  официальной  информации, в указанном  районе
находится  несколько  военно-спортивных   лагерей  УНА-УНСО.   В  официально
зарегистрированных   лагерях   в  настоящее   время  наблюдается  отсутствие
активности, постоянно находится в них только охрана.
     Предпринятый мною под видом туриста рейд от Тухли до Яремчи результатов
не  дал. Лагерь  или лагеря не  обнаружены. В  ущелье  между горами Грофа  и
Явирнык  обнаружена  воинская  часть.  Форма  военнослужащих  --  Украинских
вооруженных сил. По косвенным данным -- ракетный дивизион тактических ракет,
оснащенный комплексом 9К79.
     Кроме   горных   стрелков,  сформированных   из  проходящих  подготовку
мусульманских боевиков, готовится несколько диверсионных групп для заброса в
центральные регионы России. Цель заброса неизвестна.
     Заброс всех указанных сил планируется не позднее 15-20 июня 2001 года.
     Информация получена от активиста СНПУ  Зиновия Дуркальца при  обработке
алкоголем. Прозвучала фраза: "Вот приедет папа, тогда москали увидят!"
     Связываю   заброс  диверсантов  и  боевиков  на  территорию  России   с
предстоящим визитом папы римского на Украину.
     Считаю  необходимым  срочно  принять   меры,  вплоть  до   давления  на
президента Кучму.
     УНА-УНСО и  СНПУ  --  общественные организации, нарушающие  конституцию
Украины и провоцирующие  национальную вражду и политический  конфликт  между
Украиной и Россией.  Надеюсь,  что руководство  Украины будет заинтересовано
предотвратить политический кризис.
     Не   имея   средств  и   возможностей  для  получения  более  точной  и
исчерпывающей информации и считая вышеизложенное крайне важным, просил бы:
     Передать мое сообщение лично Президенту РФ Путину В.В.
     Принять   срочные   меру  по   недопущению   проникновения  боевиков  и
диверсантов на территорию РФ.
     Связать меня с резидентом российской разведки на Украине для проведения
совместных оперативных мероприятий.
     В  случае   невыполнения   моих  требований  снимаю  с  себя  всяческую
ответственность за возможные последствия.
     Борода".
     * * *
     Я дочитал письмо и вернул его Голубкову.
     -- Что скажешь, Сергей?
     -- Хоть как-то это можно проверить?
     -- Нет.
     -- Почему?
     -- Сейчас не время для организации на Украине агентурной сети. Малейший
прокол -- и такой скандал поднимется...
     -- Из-за папы?
     -- Из-за  него.  Кроме того, представляешь,  что творится сейчас  в  их
службах безопасности?
     -- Конечно, все на ушах.
     -- Еще бы! Есть еще вопросы?
     -- С этим Бородой есть обратная связь?
     -- Отправляют пакет с проводником и просят передать бородатому очкарику
от Игоря.
     -- Он что, каждый день ходит на вокзал?
     -- Нет, раз в две недели.
     -- Он не вызывает подозрений своими визитами на вокзал?
     -- Не знаю.
     -- Вы уверены, что это не провокация?
     --  У  управления  нет  достаточной информации  для  ответа  и на  этот
вопрос...
     -- Хорошенькое  дело!  Тогда в  чем,  наконец, будет  заключаться  наша
задача?
     -- Банды не должны попасть ни в Чечню, ни в центральные регионы.
     -- Довольно общее задание. Нельзя ли поконкретнее?
     -- Конкретнее скажете  вы сами. Могу только добавить к сказанному, что,
судя  по косвенным данным, где-то  на  Западной Украине  действительно  есть
тренировочные лагеря. И международная обстановка как раз такая, что нам ни с
какого бока нельзя допустить ни  массированных выступлений боевиков в Чечне,
ни каких бы то ни было импровизированных провокаций  как в  России, так и  в
самой Украине.
     -- В общем, пойди туда, не знаю куда. Времени у нас будет маловато...
     -- Не спорю. Но дней пятнадцать -- двадцать, скорее всего, есть.
     -- Нам ведь придется еще искать эти лагеря...
     -- Если наш львовский осведомитель  не провокатор, используйте его, его
друзей, всех, кто попадется под руку.
     -- Не  слишком ли много у наших в этот раз противников? Несколько тысяч
боевиков -- это не шутка!
     --  Согласен.  Но поэтому и гонорар двойной. Но при этом я, как старший
по   званию,   не   рекомендовал   бы   вам   вступать   с   противником   в
боестолкновение...
     Наконец и Голубков пошутил.
     -- Спасибо, учту, -- кивнул он. -- А что, все эти вопросы нельзя решить
на политическом уровне?
     -- К сожалению, нет. Официальная  Украина как бы не имеет к этому всему
никакого отношения. Путин  с  Кучмой улыбаются друг  другу, как продавщицы в
галантерейном  отделе,  а  украинская  армия  мечтает  о вступлении в  НАТО.
Вообще-то  мы тоже кое-что  готовим  на тот  случай, если  наш юго-восточный
сосед все-таки получит свои вожделенные лычки ефрейтора НАТО, но...
     -- Хоть какое-то прикрытие у нас там будет?
     -- Никакого. Вы  поедете  под видом туристов.  Денег с  собой  возьмете
ровно столько,  сколько положено. Даже  меньше, чтоб не  вызвать  и малейших
подозрений. Поедете  без оружия, без  аппаратуры. Все,  что у вас  будет  --
снаряжение для  горного  туризма.  Деньги,  оружие,  необходимую  информацию
добудете  на месте. Как угодно, главное, чтобы вы успели.  И последнее. Если
что -- вы простые охранники, врачи, артисты, плотники, кто угодно, только не
российские агенты. Так что по возможности избегайте провалов.
     -- Вы так говорите, как будто мы уже согласились.
     -- А разве вы отказываетесь?
     -- Не отказываемся. Когда лететь?
     -- Летают агенты КГБ и бизнесмены. Д вы -- туристы. Так что ваш удел --
купейный вагон.
     -- И когда он отправляется, этот вагон?
     -- Билеты взяты на сегодня.
     И  вот мы едем. Четверо в одном  вагоне.  Пятый, Муха, -- отдельно. Для
страховки...
     * * *
     Соседи по купе Мухе не понравились. Они и сели-то уже изрядно поддатые,
а уж в  вагоне...  Поезд  еще не  тронулся, а  у  них все  было  готово  для
продолжения банкета.  С пьяными церемониями они  предложили сесть  с ними  и
Мухе. Олег было отказался -- с собой  у  него ничего не было, а халявы он не
любил, о чем  честно объявил своим  попутчикам. Но  ребятки, сильно коверкая
русские слова,  довели до его сведения, что нынче  Троица, большой праздник,
плавно  переходящий  в еще один -- в  Духов  день,  поэтому он просто обязан
выпить.  Муха  не  был  особо  религиозен,  но Церковь уважал. Не  далее как
сегодня утром сам стоял в храме. Пришлось, чтоб не обижать, посидеть полчаса
за  столом  и  выпить  маленькую. После  чего  Муха  решительно  заявил, что
чудовищно устал,  приносит свои  извинения и ложится спать. И как мужички ни
уговаривали его,  Олег  был тверд. Он  молча вспрыгнул  на  верхнюю полку  и
отвернулся к  стене.  Выспаться было  бы очень желательно: не для  того Муха
садился в этот поезд, чтобы выпивать  да закусывать. Ехать еще сутки. А там,
на вокзале, и  далее, в городе, он должен будет прикрывать ребят со стороны.
Через вагон от него едут ребята -- Пастух, Боцман, Док, Артист.
     Спать  ему  не очень-то хотелось, но  выпивать хотелось еще меньше. Так
что  Муха лежал мордой  в стенку, думал свою  думу и слышал только колеса да
стук  стаканов  в  мозолистых  руках.  Но  только  он  начал  засыпать,  как
убаюкивающие шумы поезда отступили на задний план, а в купе зазвучала удалая
казацкая песня.
     -- Ой на... ой на гори там жнеци жнуть!
     Нервы  у  Мухи  были крепкие,  спать ему  приходилось  и при минометном
обстреле,  он знал,  что  если  поднапрячься,  отключить внимание,  то можно
спокойно  заснуть. Но  он знал также, по каким путям развивается мысль хама:
"Если я пою громкую  песню, а сосед не возмущается, значит,  он меня боится.
Спит он? Не  смешите! Пою-то я громко,  стараюсь,  какой уж  тут  сон. Стало
быть,  боится.  А  если  он  меня  боится --  имею  полное  природное  право
поиздеваться над ним так, как мне заблагорассудится".
     Поэтому  Муха  для  начала свесился  с  полки  и  мирно предложил  всем
присутствующим посмотреть  на часы и последовать его  примеру --  завалиться
спать.  Но  его слова  возымели  совсем  не  тот  эффект,  на  который  Муха
рассчитывал. Наиболее словоохотливый из  работяг, тот самый, который склонял
его к пьянству, видимо атаман этого казачьего войска, лишь покосился наверх,
на Муху, еще  решительней взмахнул рукой,  и три прочищенные  спиртом глотки
вывели:
     -- А по-пид горою, стэпом-долыно-о-ою козакы йдуть!!!
     Муха  перевернулся на спину, пригладил волосы, вдохнул побольше воздуху
и толчком выбросил из себя слова:
     -- Але, певцы! Кому сказано, позатыкали хлеборезки!
     Он ждал,  что  за  этим последует взрыв, но ошибся. В  купе  воцарилась
тишина.   Неужели   совесть   пробилась   сквозь  эшелонированную   оборону,
воздвигнутую   алкоголем?   Нет,   не  совесть.   Увы.   Только   недостаток
решительности.
     Затем  Муха  прослушал все стадии полулегального классического мужского
выпивона:  бульканье, чоканье, шепот (тост), легкие всплески, кряканье, стук
стаканов о столешницу, за которым последовал длительный шепот, --  очевидно,
заговор.  Наконец  атаман встал, мрачно  возвысился  над Мухой, схватил  его
обеими  руками, стащил с верхней полки  и швырнул на нижнюю. Ему это удалось
легко не столько  по причине  небольшого  роста и малого веса Олега  Мухина,
сколько оттого, что Муха не счел нужным оказать сопротивления. Это успеется.
     Атаман  нависал  над Мухой, терзая его  воротник,  говоря  ему  в  лицо
неприятные вещи.
     --  Ты  бач,  яка  курва! Я  на вас, москалив, тры мисяци  робыв, а оно
выпыты  зи  мною вже  нэ хочэтэ! Сьогодни  свято нашэ,  хрыстияньске!  А вы,
москали, Хрыста розпьялы! -- С этими словами он схватил со стола наполненный
до краев стакан.
     В  бедной  голове  строителя   коттеджей  для  новых  русских  как  при
вавилонском  столпотворении смешались все языки и народы. Но своей пламенной
речью  он  разогрел  себя  на  более  решительные   поступки.  Муха  заметил
напряжение  мышц  его  обнаженной  до  плеча  руки,  уловил подготовительные
движения  и  зажмурился  на четверть секунды до того, как  этот  толкователь
евангельской истории совершил  святотатство -- плеснул Мухе в лицо водкой из
стакана.
     Муха для  соблюдения этикета легонько взвыл, согнулся, потер глаза.  На
самом  деле он только смахнул  паленую "Гжелку" с бровей, чтоб действительно
не натекло. Коротким,  незаметным для остального  войска  ударом в солнечное
сплетение   он  вырубил  атамана.  То,   что   главарь  вдруг  грохнулся  на
противоположную полку  и уронил  стакан,  его захмелевшими компаньонами было
приписано  действию  спиртного.  Своим  поведением  атаман  выполнил  весьма
полезную  для Мухи  работу  -- освободил  проход,  который Олег не  преминул
занять. Воины вырубившегося командира сидели за  столиком  друг против друга
-- один оказался по правую руку, другой по левую. Так им и досталось. Одному
правой,  другому  --  левой. У  одного пострадало  левое  ухо, у другого  --
правое.  Две  головы  почти  синхронно  безвольно мотнулись, и  уши, которым
удалось  избежать  Мухиных  кулаков,  не избежали оконной рамы.  После такой
тяжелой работы  Муха  плюхнулся напротив  атамана  и невозмутимо налил  себе
водки на палец, отломил кусок домашней колбасы, поднял стакан и, дождавшись,
когда казаки начнут приходить в себя, провозгласил тост:
     -- Ваше здоровье, господа!
     Выпил, закусил и полез наверх спать. Но только он  улегся поудобней, за
спиной послышалось сопение,  и  Муха почувствовал руку, деликатно касающуюся
его плеча.
     -- Слушаю вас, -- произнес Муха официальным тоном.
     --  Звиняйте   нас,  пожалуйста,  --   промямлил  атаман.  --   Малость
перебрали... Сами понимаете, до дому едем, а тут ще праздник...
     -- Ладно,  ничего, --  великодушно отпустил ему  грех Муха. -- Ложитесь
спать.
     * * *
     Ночь.
     Ночь безумного дня.
     Поезд  снова  разогнался. 3-з-з-з-з-у-у-у-у! В  окно  ударил  секундный
свет. Проскочили  какой-то  переезд с  обязательным  грузовичком,  фыркающим
перед куцым  шлагбаумом. Не спеши,  паровоз,  не стучите,  колеса!  Командир
думать будет!
     Но что-то ничего  не придумывалось.  Все, что  можно было  изобрести --
изобрели еще  в  Москве. Посадили  Муху в  другой  вагон,  чтобы прикрыл  на
вокзале. Все.
     Вот  тебе  и  праздничек.  Весь  день промотались  -- экипировались как
туристы,  закрывали   личные  дела,  я  часа  три  проторчал  в  управлении,
знакомился   с  материалами,  которые  смогут   пригодиться.  В  одиннадцать
собрались на Киевском вокзале.  Муха прибыл  отдельно, но мы проходили  мимо
его вагона, видели, с кем  он  едет. Боцман, Артист и  Док,  недолго  думая,
завалились спать. Мухе, скорее всего, приходится поддерживать интеллигентную
беседу  с пьяными работягами.  Представляю  себе эти братания и заверения  в
нежнейшей дружбе.
     Я  понял, что на сегодня я  уже больше ничего путного не надумаю, будет
завтра  целый  день  в  поезде,  обсудим  ситуацию  коллективно.  Надо  было
выспаться.
     Помолитесь за нас, отец Андрей!
     Так для меня закончилось воскресенье, третье июня 2001 года.
     Праздник Святой Троицы.

     Горец
     Не успел Муха проснуться, как подвергся  усиленным  знакам  внимания со
стороны  своих  попутчиков.  Робко  заглядывая в глаза  и  потирая уши,  его
уговорили позавтракать. А  когда на  первой  же станции Муха, высунувшись из
окна,  приобрел  у  разносчицы  дюжину  пива  для  своей  новой  свиты,  ему
показалось, что он  вполне может  брать этих хлопцев  с собой  в разведку --
если только время от времени бить их по ушам и поить пивом.
     Словом,  к концу пути  отношения  в третьем купе шестого вагона вошли в
непринужденную фазу, не предусматривающую, впрочем, панибратства. Строители,
в  сущности, были неплохими  парнями, просто не те  у  них были воспитатели.
Трое сезонников-заробитчан с апостольскими именами Йван,  Петро и Павло, как
выяснилось, жили в деревне  Верхнее  Си-невидное, что  находится  не доезжая
двух станций электричкой до той самой Тухли, которая фигурировала в послании
Бороды.  Жизнь  в  глуши,  нищета,  заработки вдали от  дома  и единственная
предложенная хлопцам идеология поиска врага привели их, простых лесорубов, к
тому  моральному одичанию, которое так вовремя приостановил бывший лейтенант
Олег Мухин.
     Муха представился хлопцам охранником, вохровцем, любителем побродить по
горам. Но на Кавказе война, Альпы или Пиренеи не  по карману, вот он и решил
насладиться прелестями более  доступных,  но оттого не менее  таинственных и
романтических Карпат. Лесорубы горячо поддержали Олегов выбор.
     -- Да краще Карпат гор вообще нема! -- сотый раз крутил рекламный ролик
бывший атаман, которого  звали Петро. -- А какие реки! А  какие  озера! Нащо
тебе ще  путевку покупать! Поселишься  у меня. А в горы  пойдешь с чабанами,
сейчас как раз отары на полонины гонят!
     Это  был недурной шанс, но  тут хорошо было для начала посоветоваться с
Пастухом --  отпустит  он  Муху  со своими "коллегами" чабанами в загадочное
место, именуемое полониной, или будет против.
     * * *
     На вокзале во  Львове нас встретил Борода.  Вот  уж  действительно была
борода! Всем бородам борода. От глаз, вернее, от очков и до груди. Косматая,
рыжая. Сам рослый, выше любого  из нас, но  сутулый, грудь впалая. Рахитом в
детстве  болел, как заметил  Док.  Борода нас узнал,  несмотря на то что нас
было четверо вместо пятерых. Встречу  сыграл хорошо, будто мы с ним сто  лет
знакомы.  Впрочем,  кроме   нас,  из  вагона  вываливались   только   пьяные
заробитчане да какие-то вполне благополучные семейные люди. Только мы и были
похожи на заядлых горных туристов.
     Мы  поулыбались, похлопали  друг друга по спинам ровно столько, сколько
требовалось, чтобы изобразить давнее знакомство, и Борода повел нас в город.
Я приметил Муху на вокзальной площади,  когда  мы  ловили машину. Он  торчал
поблизости в окружении каких-то помятых типов, видимо своих соседей по купе,
с  которыми успел  побрататься. Я тут  же перехватил  у Бороды инициативу по
отлову алчного частника и, когда местный лихач открыл дверцу, громко спросил
у него:
     -- Куда едем, какой адрес? Борода ответил:
     -- На Сверчинского.
     -- А дом?
     Борода удивился, но сказал:
     -- Тридцать два...
     Я проорал водиле так, что Муха должен был слышать:
     -- Сверчинского, тридцать два!!!
     По  дороге  Борода тоже играл неплохо, все  время рассказывал  какие-то
дурацкие истории из своей жизни. И мы не терялись, ржали в нужных местах. Со
стороны   можно  было  подумать,  что  встреча  доставляет   обеим  сторонам
несказанную радость. С другой стороны -- перед кем здесь было устраивать все
эти трюки? Перед водилой? А не переигрывает ли наш новый знакомый?  Впрочем,
еще  в поезде  я решил  во всем  подыгрывать  Бороде.  Подыгрывать  и  ждать
событий, которые прояснят картинку. Вот только какими будут эти события?
     До  Сверчинского  доехали  минут  за двенадцать.  Тридцать  второй  дом
оказался уютной  двухэтажной  виллой,  спрятанной в запущенном  палисаднике.
Борода жил в полуподвале, у него там были две комнаты и странное  помещение,
совмещающее  кухню  и сортир. Одна  из  его комната  была жилой, другая была
оборудована  под художественную мастерскую. Художник.  Что ж, посмотрим,  на
какие художества он способен.
     Борода  выставил  на  стол  скромное  угощение  --  гречневую   кашу  с
подозрительной подливой и  бутерброды,  а сам удалился  в свой сортир варить
кофе. И угощение, и обстановка то  ли отчаянно вопияли о нищете, то ли гордо
молчали о  бедности. Мы подкрепились,  хозяин принес  горячий  кофе смоляной
консистенции, и только тогда пошел какой-то обмен информацией.
     -- Кто вы такие и почему вас четверо? -- спросил Борода в лоб.
     --  Руководство  решило,  что  достаточно четверых.  Зовут  нас  Семен,
Дмитрий,  Иван  и Сергей, --  я показал, кого  как называть.  -- К  людям, с
которыми  вы вели переписку,  мы не имеем почти никакого отношения. Считайте
нас своего рода инициативной группой.
     Борода страшно обрадовался.
     -- Да? У  нас  тут тоже своего рода инициативная группа! Я  пока доложу
вам  обстановку, а вечером со всеми перезнакомлю,  тогда вместе  и подумаем,
что нам делать.
     Группа? Этого не хватало. Между тем Борода докладывал:
     --  Меня зовут  Андрей Кулик.  Фамилия, как  видите, нейтральная, может
сойти  и за  русскую  и  за  украинскую. Этим и пользуюсь.  Кое-кто из  моих
однокурсников,  я  в  политехе на архитектурном учился, ушел  в национализм.
Некоторые из них неплохие в целом ребята, просто дураки. Не понимают, во что
их втягивают.  Так  вот, перед ними я делаю вид,  что  поддерживаю  их идеи.
Противно, конечно, но что мне остается?
     -- Вы сами не входите в местные организации?
     -- Можно на "ты", мы, видимо, ровесники.
     Ровесники? Ну ты хватил! Да перед тобой, дядя, давно полтинник маячит!
     -- А не членом местных националистических организаций ты состоишь?
     --  Ну  нет, это уж  слишком противно... У  меня отмазка -- я художник,
человек не от мира сего, нестроевой, пьющий. Чего с меня взять..
     -- Много пьешь?
     -- Пью? Нет, не много. Просто репутацию поддерживаю.
     -- Сколько человек в вашей группе?
     -- Пятеро. Прямо надо мной живет Лариса. Она сейчас на работе, служит в
отделе кадров местного радио. Тоже поставщик информации. У нее, скажем  так,
много знакомых среди людей со связями.
     -- То есть  она добывает  информацию через постель? --  поинтересовался
прямолинейный Док.
     -- Ну, не всегда...
     -- Понятно.
     -- На одном этаже с  Ларисой, это  от нас  по  диагонали, живет Николай
Иванович  Соколов. Он уже старик, ему  за семьдесят.  Но дед золотой! Мы его
так и называем --  Дед. Он в  войну был разведчиком в этих местах. Он у меня
инструктор.  Конспирация, анализ  информации и так  далее. Есть еще  Гриша и
Света. Просто хорошие ребята, на них можно положиться. Помогают по мелочи.
     -- А ты, значит, командир этого подполья?
     -- Именно так.
     -- Как ты передаешь письма в Москву?
     --  У  меня  там  брат.  Уехал  еще  в  девяносто  третьем.  Учился   в
консерватории,  сейчас лабает в кабаках. Мы передаем друг другу пакеты через
проводников. Довольно  чистый канал, проводники нас знают, мы похожи, ничего
подозрительного -- передачи между близкими родственниками.
     -- Что ты делал в Москве в девяносто пятом?
     -- Тоже поступал. В Художественную академию.
     -- Поступил?
     -- Поступил,  но учиться не смог. У меня российского гражданства нет. А
для иностранцев -- только за деньги.
     -- Почему же не получишь гражданство?
     -- Как? Еще в девяносто  третьем  ездил в Киев, в посольство. Там  меня
послали. Хотел в Москве  как-то  это  оформить.  Но там  у  вас предусмотрен
замкнутый  круг:  без  гражданства  не прописывают,  без  прописки  не  дают
гражданства. Так я и остался хохлом.
     -- Кто тебя курирует в Москве?
     --   Майор...   Фамилию   я   не  скажу,   не  имею   права.  Он   меня
проинструктировал,  чтоб я  не  предпринимал  никаких действий, только чтобы
информацию собирал, и все...  Только боюсь, что до сих пор к моей информации
никто серьезно не относился.
     -- Так оно и было.
     -- И зря.  У меня  полгорода знакомых, мне доверяют, считают за своего.
Так что все мои сообщения были точными.
     -- Зачем тебе все это нужно?
     -- Как?! Я же русский человек! Тут  готовится агрессия против России, а
я что, молчать должен?
     -- Россия тебя даже в граждане свои не приняла.
     -- Это не Россия. Это сволочи, живущие в России.
     -- Тебе  шесть лет никто не отвечал. У тебя столько энтузиазма, что его
хватило на все это время?
     -- Я уже  тысячу раз  хотел наплевать, да Дед не дал. Он говорит: ты --
солдат. У  тебя есть чувство долга и  инструкция. Больше тебе ничего иметь и
не положено. Делай свое дело, а за родиной не пропадет.
     -- А где ты родился?
     -- Здесь.
     -- Так, выходит, работаешь против своей страны?
     --  Это не моя страна.  И зла  Украине я не  желаю.  Я  работаю  против
фашистов.
     -- Но население местное их поддерживает!
     --  Не все. Народом манипулируют. Народу что  надо?  Хлеба и сала. Если
хлеба и сала мало, им объясняют, кто это все съел.
     -- У тебя есть план действий?
     -- Почти никакого...  Главное, у Ларисы есть  приятель из  штаба  СНПУ,
Павло Шкрабьюк. Вроде все, что могла, все, что ей было под силу, она из него
выудила -- больше ничего нового  не говорит, даже  по  пьяни. Вроде уж он-то
точно должен  бы знать, где эти  проклятые лагеря.  А все равно так  мы и не
поняли, как они, черти, эти базы спрятали! Ясно, что в Карпатах. Ясно, что в
Горганах. Это местность такая горная. Там камни сплошные, никто не живет. Мы
с  Гришей десять дней  топали,  ни одного человека  не встретили.  И никаких
следов баз или лагерей.
     -- Какие ты хотел следы?
     --  Коммуникации.  Как  Дед  учил.  Воинская  часть  обнаруживается  по
коммуникациям. Должна иметь  связи с внешним миром. Ну, хотя  бы ответвления
от  ЛЭП.  Искал  неместный  транспорт  на  горной  дороге. Там  ведь,  кроме
какого-нибудь  лесовоза  или  сельского грузовичка,  ничто не  ездит.  Хотел
увидеть если не военную технику, то хотя бы как им продовольствие подвозят.
     -- Что там за ракетный дивизион?
     -- Это вот здесь. -- Борода достал очень грубую карту и показал. -- Мне
это показалось подозрительным. "Точка" -- и в горах. В советское время такой
дивизион стоял в Виноградове, в Закарпатье. Может, это он и есть.
     -- Откуда ты знаком с "точкой"?
     -- Служил. В восемьдесят пятом -- в восемьдесят  седьмом. Замначальника
расчета. Старшина запаса.
     -- Ты видел ракеты?
     -- Нет, там не подберешься. Но я слышал ночные учения.
     -- Ты не спутал?
     -- Нет, ни в коем случае! Сначала подумал, что это, может, БМП -- у них
движки такие же, как и у "точки". Но когда АИПы врубили, сразу все понял.
     -- АИПы?
     -- Автономные источники питания. Сорокасильные тракторные движки. Стоят
на каждой пусковой, чтоб не гонять маршевый для боевой работы.
     -- Почему дивизион, а не полк?
     -- Места у них мало. Дивизион туда и то с натягом влазит.
     -- Ты не допускаешь, что  боевики могут как раз  проходить  обучение на
"точке"?
     -- Вряд ли. Как они ее протащат на Кавказ? Кроме того, это  ВС Украины.
Они в войне не участвуют.
     Вот  так.  Задавать   вопросы  начал   Борода,  но  разговор  незаметно
превратился в  допрос его самого. У меня не было оснований не верить ему. Он
даже  располагал к  себе. Но  расслабляться  было нельзя. Если бы  все  было
чисто, в дом уже давно бы ввалился  Муха. Для Бороды это был бы сюрприз, но,
надеюсь, он бы его  как-нибудь пережил. Но Мухи не  было. Значит, заподозрил
неладное.  Видимо,  решил  пока  не светиться,  контролировать  ситуацию  со
стороны. Будем и мы настороже.
     Я продолжил допрос. Пардон, приятную беседу:
     -- Тебе сколько лет?
     -- Тридцать  пять. Что, выгляжу старше?  Это из-за бороды. Как сбрею --
пятнадцать лет сброшу, не меньше.
     Я  кивнул. С этим все понятно. Поторопился я  Бороду в пятидесятилетние
записывать.
     -- Где мы разместимся?
     -- У  меня,  у Ларисы,  у  Деда.  Я  думаю, не буду вас маскировать под
местных -- так и будете считаться моими друзьями из Москвы. Хорошо?
     -- Где мы могли познакомиться?
     --  В  Москве.  Например,  на  Дне  города в  девяносто пятом.  В толпе
отдыхающих. Пиво вместе пили. Вы тогда были в Москве?
     -- Какая разница?
     -- Действительно, никакой.
     -- День города. Годится. Почему нам нельзя косить под местных?
     -- Больно рожи у вас москальские.
     -- У меня -- не москальская, у меня -- еврейская! -- вставил Артист.
     -- Это еще хуже.
     -- Что, здесь так не любят евреев?
     -- Не в  этом  дело. Хотя лет десять назад здесь в ходу  был интересный
лозунг: "Утопим москалей в жидовской крови!" Москали решили, что их много, а
жидов мало, можно будет и выплыть. Которые уехали -- кто, наверное,  плавать
не  умел,  -- которые  остались.  А  вот  жиды решили  не  дожидаться начала
эксперимента и уехали  все. Так  что теперь  тут у нас  человек с  семитской
внешностью  может быть  только приезжим.  Но  это ничего.  Дед говорит,  что
конспирация -- хитрая штука: чем ее меньше, тем ее больше.
     -- Правильно  твой  Дед  говорит,  --  снова  я  перехватил  инициативу
разговора. -- До вечера у  нас море времени, пойдем, покажешь  нам город. Мы
все-таки туристы.
     * * *
     На вокзале перед Мухой стояло сразу несколько задач. Первое  -- понять,
куда  этот  загадочный  Борода  потащит  остальную  команду.  Второе  --  не
оторваться  от  работяг,  потому  что  общеизвестно, как  быстро  забываются
вагонные  знакомства  и как  быстро пропадает желание  тащить  к себе  домой
случайных  попутчиков. Работяги нуждались в постоянном надзоре. Если не бить
их  по ушам,  то  пивом или чем покрепче  поить  нужно  обязательно, чтоб не
возникло желание  отвязаться  от попутчика,  нарушив тем  самым необдуманные
обязательства,  выданные  московскому  туристу.   Кроме  того,   нужно  было
контролировать ситуацию на перроне и вокзальной площади.
     Встречу Пастуха и компании с Бородой Муха видел, проходя мимо со своими
дровосеками. На площади он  удачно подгреб к  стоянке такси, так что слышал,
как  Пастух выкрикивает  адрес. Теперь  ему  оставалось  только раздвоиться,
отправить одну половину Мухи контролировать ситуацию  с Пастухом и ребятами,
а вторую послать в район Сихова  к Петрову куму, провести время  до вечерней
трускавецкой электрички.
     Чтоб  не раздваиваться,  Муха  поступил  хитро.  Он  взял  адрес  кума,
пообещал хлопцам, что  догонит  их  и  отнюдь  не с  пустыми руками,  а ему,
дескать,  надо  заглянуть кое-куда  в  городе.  Олег  бросил вещи  в  камеру
хранения, усадил мужичков  в машину, а следом и сам, поймав частника, двинул
по услышанному на площади адресу.
     В  пять   утра  подавляющее  число  жителей  провинциального  города  с
остановившейся  промышленностью  спит,  и  поэтому  Муха обследовал тридцать
второй дом  по улице Сверчинского в  совершенно спокойной  обстановке. Машин
поблизости не было, хотя во дворе дома он сразу увидел  обшарпанный гараж. В
таком гараже могла содержаться  либо  "Лада" с полумиллионным пробегом, либо
бээмвуха с полумиллиардным. Наружного наблюдения за домом не было, разве что
со  спутника.  Муха  ткнулся  в  подъезд,  но  дверь была заперта.  Впрочем,
запертой она была только для крайне тупых. Острый глаз Мухи тут же обнаружил
проверченную в  филенке  дырочку,  из  которой  высовывался  кончик лесочной
петли. Муха потянул леску, засов и открылся.
     В  полуподвале  было   три   двери.  Одна  явно  квартирная,   одна  --
учрежденческого типа,  одна  дощатая,  грубая,  видимо,  вела  в  собственно
подвал.  На  этажах было  по  две двери, но  на втором одна из них оказалась
забитой рейками -- похоже, объединили  две  квартиры. В какое  из  помещений
Борода притащил ребят  -- было непонятно. Муха снова пошел вокруг дома и тут
услышал  голоса, доносящиеся из полуподвала.  Плотно занавешенное  окно было
наполовину утоплено  в грунт, Муха спрыгнул в оконный приемок и прислушался.
Говорили  Пастух  и  кто-то  незнакомый. Говорили  мирно,  но  слов было  не
разобрать. Муха соорудил из ладоней раковину, прижал ее к стеклу.
     -- А членом местных националистических организаций ты не состоишь?
     -- Ну, нет, это уж слишком противно...  У меня  отмазка --  я художник,
человек не от мира сего, нестроевой, пьющий. Чего с меня взять...
     -- Много пьешь?
     -- Пью? Нет, не много. Просто репутацию поддерживаю.
     Ясно. Пастух "разматывает"  Бороду. Это, конечно,  не  допрос, а просто
такое  построение разговора, когда человек больше  рассказывает о себе,  чем
узнает о собеседнике.
     Муха прослушал весь разговор, намотал на  ус  информацию насчет живущих
здесь же Ларисы и  Деда. Услышал, как вся бригада  собралась в город.  Можно
было пойти сопроводить их, но Муха решил, что  это, может,  даже и лишнее --
во  время экскурсии  где-нибудь посреди  улицы спецназовца голыми  руками не
возьмешь. Гораздо важнее сейчас было обследовать дом.
     Первым делом Муха спустился в подвал. На  двери Бороды стоял  замок под
флажковый ключ. Скважина была такой старой и разбитой, что засов замка можно
было открыть чуть  ли не пальцем. Но Муха заранее нашел в палисаднике ржавый
гвоздь.
     В квартире, как Муха и ожидал, никого не осталось. Он оглядел все углы.
Помещение  было не просто жилое -- как следует обжитое. Но это могла  быть и
декорация, в которой сегодня живет  небритый художник, а завтра какая-нибудь
глухая бабка, от которой  не  добьешься никаких показаний. Впрочем, он очень
быстро понял, что это не  так. В пол мастерской была прочно  втоптана краска
многолетней давности, потолок был  расписан знаками Зодиака, дверные ручки и
все, за  что  хозяин брался  руками, было  выпачкано  всей  гаммой  масляных
красок.   А   запах   растворителя   был  здесь   настолько   прочным,   что
переоборудование  этого богемного притона в жилище человека, не связанного с
живописью, было бы делом не одной недели.
     Второй мыслью Мухи было: слишком достоверная декорация. Он  приступил к
тщательному  осмотру. Обнаружить сверхмалые  жучки  ему было  нечем, никакой
аппаратуры  они  с   собой  не  взяли.   Во   всяком   случае,   примитивных
прослушивающих  устройств  здесь не оказалось. Тщательный  обыск  не дал  ни
оружия, ни переговорных  устройств, ни даже мобильного телефона. Ничего. А в
одном из  ящиков  стола  Муха  нашел  документы,  которые  его  окончательно
успокоили.  Паспорт, военный билет, расчетная  книжка для оплаты квартиры  и
даже свидетельство  о  разводе.  Паспорт и военный  еще могли быть липой, но
ворох мятых, с потеками квитанций за оплату коммунальных услуг --  это  было
бы слишком даже для родного УПСМ.
     С лестницы послышался шум. Муха скользнул к окну, обращенному на улицу.
Хлопнула входная  дверь, и в палисаднике появилась молодая дама в мини-юбке.
Лица ее Муха не видел,  но  фигура и походка заставили Муху не отрываться от
окна, пока и то и другое не скрылось  из виду.  Очевидно, это  была та самая
Лариса, что жила над Бородой. Теперь, когда по логике ее квартира пустовала,
пора было переместить осмотр на этаж выше.
     Это было делом нетрудным. Лариса, видимо, не боялась  воров и  оставила
открытой огромную  форточку старинного окна.  В такую форточку  и Боцман  бы
пролез. А  если бы  и не смог, то  просунул бы руку и открыл створку. Сперва
Муха  заглянул  в окно и убедился, что в комнате никого нет. Влез бесшумно и
подошел  к двери. Прислушался.  Тихо.  Плавно, со  всеми  предосторожностями
открыл дверь в другую комнату. И здесь никого. Можно было приступать.
     У  Ларисы  он  тоже  не  обнаружил  ничего  подозрительного.  Ухоженная
квартира  молодой  женщины,  пользующейся  успехом  у  мужчин.  Зеркало  над
кроватью, модные презервативы в ящике трюмо и игривое белье в шкафу говорили
о том, что этим успехом хозяйка пользуется часто и умело.
     В соседнюю  квартиру  Муха проникнуть  незаметно не надеялся.  Если там
действительно живет старик, то он, скорее всего, целыми днями сидит дома. Он
постоял у выхода прислушиваясь. Вдруг в двери заворочался  ключ. Муха юркнул
в крохотную прихожую. Он услышал какое-то топтание,  потом раздались шаги --
Дед уходил.  В его  апартаменты Муха проник через общий  с Ларисой балкон. И
тоже не  нашел  ничего интересного. Чисто, аккуратно,  ничего лишнего, как в
казарме. Если Дед действительно старый  человек  и  живет  один -- он  точно
бывший офицер.
     Теперь Муху интересовал второй  этаж. Он даже приблизительно  не  знал,
кто там  живет.  Можно,  конечно,  просто  заглянуть  в  окно,  но  это было
рискованно.  Улица Сверчинского вся  состояла из небольших двухэтажных вилл,
видимо,  когда-то она либо проходила по окраине, либо вообще была загородной
аллеей. С  одной  стороны  это предполагает  минимум прохожих,  несмотря  на
наступившее  утро, с  другой  стороны, здесь  все друг  друга знают. Так что
окна,  выходившие на фасад,  отпадали сразу. Дворовые окна тоже не годились.
Муха подумал о  том,  что гараж во дворе,  принадлежит, скорее всего, именно
верхним жильцам -- Дед и Лариса ушли пешком. Если  верхних жильцов нет -- он
услышит их  по  шуму мотора и в любой момент быстро спустится  и  исчезнет у
Ларисы или у Деда. Если же они дома...  Но вся  эта его предусмотрительность
оказалась излишней.  Верхние  жильцы --  двое мужиков, один  старше,  другой
моложе, -- вышли  во двор  и выгнали из гаража  видавший виды "фольксваген".
Муха  терпеливо  наблюдал,  как  они  приводили  свой  рыдван  в  движущееся
состояние.  Наконец  они уехали,  наполнив  двор дымом  горелого  масла.  На
верхнем  этаже   могли  остаться  только  женщины  и  дети,  то  есть   люди
невнимательные и  неосторожные.  Так  оно  и  оказалось. Заглянув в окно  со
двора, Муха сквозь щель между занавесками увидел молодую бабу с ребенком лет
полутора. Она перекрикивалась с каким-то  старушечьим голосом,  доносившимся
то ли  с кухни,  то ли  из другой  комнаты. Больше  здесь  высматривать было
нечего.
     Оставались чердак и подвал. Чердак был  недоступен --  мощный  замок  и
железная,  несомненно, страшно гремучая дверь. Впрочем,  Муха уже  не ожидал
найти там что-либо опасное. Подвальные помещения тоже не принесли сюрпризов.
За неструганой дверью оказались каморки, разгороженные жильцами для хранения
картофеля,  зимних  заготовок  и  хлама.  За  дверью   учрежденческого  типа
действительно когда-то  располагалось учреждение: несколько столов, покрытых
роскошными коврами пыли,  хромые одинаковые стулья, стеллаж с полуистлевшими
шахматными задачниками, доски, фигуры. Шахматный клуб, скорее всего детский,
пионерский, советских времен.
     Теперь можно было отправляться и к Петрову куму. Оставалось только дать
своим  знак,  что  все,  дескать,  в  порядке.  Пришлось  еще  раз  посетить
художественное ателье. Муха  нашел клочок  бумаги, состряпал на  нем краткий
отчет о  своих наблюдениях и дальнейших планах. Сей документ был пристроен в
карман  Докова  рюкзака,  в  тот  самый,  где Док  держал сигареты. Муха был
спокоен: рапорт не залежится.
     Поиски   кума  пошли  немного  странно.  Во-первых,  оказалось,  что  в
небольшом  городе никто не знает,  где расположен проспект Червоной  Калины.
Одни говорили, что на  Сихове, другие  ориентировали Муху на Левандовку. Как
вскоре понял  Муха, это  были диаметрально противоположные концы. Муха  гнул
свое  -- ему, мол, так сказали,  что это на Сихове, но даже те, кто  вначале
называл  Сихов, начинали  сомневаться и склонялись  к левандовскому или даже
ряснянскому варианту. Рясне числилось уже в пригородах Львова.  Наконец Муха
принял  верное решение.  Он спросил,  как  проехать  на  Сихов. Ему  указали
маршрут, и через полчаса он был на месте. Проспект Червоной Калины был  чуть
ли не центральной улицей района, но улицей новой, поэтому ее и не знали.
     Во-вторых, Муха был  удивлен,  что  ему, вопреки  ожиданиям,  никто  не
желает  бить морду за его русский язык. Большая часть опрошенных  морщилась,
как   от  крепкого  уксуса,  и,  не  вступая  в  дебаты,  семенила  в  своем
направлении. Единицы охотно переходили па  сильно акцентированный  русский и
всеми силами старались Мухе помочь.
     Кум  жил в четырнадцатиэтажном  блочном  колумбарии на  седьмом  этаже.
Ячейка No  733.  Муха по  дороге предусмотрительно завернул в гастроном, так
что   шел  затаренный.  Приняли   его  как  еще  одного   кума.   Дровосеки,
приподнявшиеся в  Москве на штуку баксов каждый, и  так  выставили  угощение
куму, прозябавшему на своем Сихове. С приходом же Мухи пьянка пошла в полный
рост.
     А трускавецкая электричка шла в  пять  пополудни. И Муха был намерен ее
оседлать. Когда  к четырем  часам  Йван, Петро  и  Павло  уподобились  куму,
который  был способен  только или нечленораздельно  бормотать, или отчетливо
мычать, Муха,  успевший  освоить  начатки языка  Тараса  Шевченко, перешел к
решительным действиям.
     -- Хлопцы! Вас ждут жинки и  дети! Электричка через годину! Вставайте и
идем! -- воскликнул он.
     Повторив этот клич троекратно,  Муха поднял-таки поверженных  алкоголем
людей и повел  их к автобусной остановке. Хотя Муха пил несоизмеримо меньше,
даже под  стол лил, он  все же  поднабрался.  И это  несмотря на  физическую
форму. На остановке он понял, что тащит на своем горбу не троих, а четверых.
Кум, как оказалось, тоже внял пафосным Мухиным призывам и, по-видимому, тоже
собрался в  Верхнее Синевидное.  Отступать было поздно, автобуса не было,  и
Муха поймал машину.
     На вокзале  Муха нашел нужный перрон, сгрузил на него своих попутчиков,
а  сам  сгонял  в  камеру хранения за рюкзаком.  Погрузка  тел на подошедшую
вскоре электричку состоялась в два приема. Сначала кум и  Петро, потом Павло
и Йван.  Где находится  Синевидное,  Муха  представлял  смутно,  но каким-то
образом понял, что электричка не прямая. Он  расспросил  публику  и выяснил,
что пересадку надо делать в Стрые. И  это привело Олега в легкий ужас -- его
попутчики превратились в недвижимое имущество.
     Короче  говоря, до  Верхнего Синевидного  они  добрались  лишь  к ночи,
потому что  Муха не  успел-таки выгрузить  аборигенов, пришлось проехать  до
Гребенива.  От  Гребенива  полдороги  плелись  пешком,  но  потом  подловили
попутный  грузовичок. И еще  долго  петляли  по переулкам предгорного  села,
отыскивая нужную хату -- в точности как когда-то гоголевский Каленик.
     Первой  обнаружилась хата  молчаливого и незаметного  Йвана.  Бабы, две
старухи  и  молодка,  впрочем,  не  такая  уж  чтобы  молодая,  обрадовались
мужу-сыну-зятю и остальным гостям, усадили за стол и  Муху, и сопровождаемые
им полутрупы, и в мгновение  ока накрыли стол. Муха полностью протрезвел, но
изрядно устал. А тут на столе мертвенной  мутью  заблестели бутыли самогона.
Вид  родного  напитка,  а  не  паленой  "Гжелки"   пробудил  от  дремы  даже
доставленных им покойников.  Вот тогда-то и началось. На Муху, при его малой
массе,  аборигеновка подействовала сокрушительно. Он держался до последнего,
но к утру уже вовсю подтягивал и "козакы йдуть" и "Ничь така мисячна".
     Надо  отметить,  что  и  старушки,  и   молодка  отмечали  Муху  особым
почтением. Его героизм при  доставке сельчан  к  месту жительства  не прошел
незамеченным. Муха потом вспоминал, что  даже с кем-то  целовался, но не был
уверен, что не со старухой.
     Его уложили в горнице, а остальных мужиков, как не оправдавших высокого
доверия, выдворили на сеновал.  К Мухе  ночью приходила какая-то женщина, но
он ей отказал, поскольку рассмотреть ее был не в состоянии и боялся, что это
его пытаются изнасиловать те самые крючконосые старухи.
     Но здоровья Мухе было не занимать стать, и через  каких-то четыре  часа
он  проснулся абсолютно трезвым и принялся оценивать обстановку.  Обстановка
была  абсолютно  никакой --  кроме  звуков  мирного  трудового  дня,  других
сигналов в утреннем эфире  не проскальзывало. И Муха откинулся еще на четыре
часика.
     * * *
     Знакомство  с городом  проходило  по  трем спискам объектов.  В  первый
список входили исторические  и архитектурные достопримечательности. Каюсь, с
этим ценным материалом мы  знакомились весьма поверхностно. Второй список мы
штудировали  как  положено.  Штаб СНПУ,  штаб  УНА-УНСО,  областная милиция,
областная   "контора",   то   есть   Служба   безопасности   Украины,   штаб
Прикарпатского военного округа.  Город больше напоминал лабиринт, но  у  нас
была ариаднина  нить  -- Борода  прихватил  с собой примитивную,  но удобную
схему  Львова.  Он  хорошо  знал  город и  старался  сориентировать  и  нас.
Более-менее это получалось.
     В третий список входили многочисленные миниатюрные кофейни, покрывавшие
город густой,  источающей аромат сетью. Едва ли не в каждой  мы выпивали  по
чашечке  турецкого  кофе, и уж  точно в  каждой такой забегаловке кто-нибудь
обязательно поднимался  навстречу  нашему чичероне, радостно  здоровался,  и
начинался нудный обмен местными сплетнями. Борода уверял,  что таким образом
мы непременно заведем несколько  нужных знакомств, однако часов до шести эти
надежды не оправдывались никак.
     От областного УВД мы  спустились к  центру по улице Коперника, свернули
раз,  свернули два, и тут я разинул рот. Вывеска гласила, что мы имеем честь
идти по улице Джохара Дудаева. Борода, заметив наше недоумение, объяснил:
     --  Бывшая  Лермонтова.  Но  Лермонтов  --  плохой,  он  воевал  против
свободолюбивых чеченцев, притесняемых клятыми москалями.
     По улице Дудаева прошли молча. Вышли на проспект Шевченко к штабу СНПУ,
драпированному  громадными  желтыми  тряпицами,  украшенными  стилизованными
свастиками. Поглазели  на  то,  что  здесь называется проспектом. Бульварчик
метров сто  пятьдесят длиной. Поглазели на  этот  рейхстаг  и  спустились  в
подвал кондитерского магазина. Борода стал заказывать неизменный кофе, но мы
предпочли горячий шоколад.
     -- У меня на шоколад денег не хватит, -- смутился Борода.
     -- Сказал бы, что у тебя финансовые трудности! -- успокоил его Боцман.
     -- Неудобно, вы -- гости...
     -- Считай, что мы богатые гости.
     В "Шоколадке",  так  в  народе  называлось это  заведение,  нас  ожидал
приятный   сюрприз.   Из-за  дальнего   столика,  полускрытого   в   темноте
подвальчика, вышел лысоватый коротышка и поздоровался с нашим проводником:
     -- Прывит, Андрий!
     -- Витаю, Лэсык! -- Борода  обратился  к нам:  -- Лучший хакер Галичины
Александр Вильчурский!
     --  Давно из  Москвы?  --  спросил  Лэсык  с  чудовищным  акцентом,  но
по-русски.
     Прав был Борода, будем мы  тут  на виду,  как три тополя на Плющихе. То
есть пять тополей. Кстати, где  же Муха? С утра  его не видно. А  должен  бы
торчать где-то поблизости.
     --  Сьогодни рано прыйихалы.  Ты дэ зараз працюешь? -- продолжил Борода
косить под  местного.  Но  Лэсык  из интеллигентных  соображений перешел  на
русский язык, хоть для этого ему и пришлось прикладывать героические усилия.
     --  А  вот, напротив. Видели  "контору"?  Не боитесь гнева  украинского
народа?
     -- А что, надо бояться? -- спросил Артист.
     -- Конечно! Вы так акаете, шо на пьятом этаже слышно!
     И Лэсык расхохотался своей шутке.  Борода тоже перешел  на  русский, но
говорил не так, как с нами, мягчил "г" и немилосердно "шокал".
     -- А шо Лэсык, пан Непийвода ставит у себя компьютерную сеть?
     -- Хиба то сеть! Вот в Москви, там, наверно, сети!
     Видимо, Лэсык готовил почву для новой шутки.
     -- Слушай, Лэсык, -- продолжал Борода. --  Можешь сделать нам дружескую
услугу?
     -- Достать секретные данные для ФСБ? И Лэсык снова заржал.
     --  Нет, для ГРУ! -- поддержал  его  Борода. Пришлось  нам всем немного
поржать для приличия.
     -- Лэсык, у вас там в "конторе" должна быть подробная карта Карпат.
     -- Наверно, е.
     -- Можешь нам распечатать?
     -- Шо, пойдете в Карпаты?
     -- Мы для того и приехали, -- отозвался Артист.
     -- Не советую.
     -- Почему?
     -- Там ще не все бандеривци оружие сдали!!!
     Это  была  третья  шутка.   Последний  всплеск  остроумия.   Других  не
последовало, слава богу. Лэсык пообещал принести карту завтра сюда же, в это
же  время. Он  всегда пьет  здесь  "каву" после  работы.  Просит  у  панства
прощения за шутки. Он  не  напугал панов москвичей? Нет? Слава богу. Он и не
хотел пугать. Украинский  национализм  --  не  более  чем слух, распускаемый
московской прессой. Здесь народ мирный, в городе живут  и русские, и поляки,
и евреи, и никто их не трогает. До побачэння. Ларисе -- привет!
     Практически все знакомцы Бороды передавали привет Ларисе.
     Мы покинули "Шоколадку" и направили свои стопы на "Армянку" -- конечный
пункт нашей сегодняшней экскурсии. Док спросил:
     -- Ларису тоже знает весь город?
     -- Нет. Не весь, -- ответил Борода. -- Но постепенно узнает.
     И тут же переключился на другую тему:
     -- Вот в этом вся и подлость! Они -- мирный народ, москалей не трогают!
Нам  что,  живите! А поди ты  устройся  на  работу с  фамилией Иванов!  Нет,
конечно, никто тебе  не скажет, что, мол,  москалей не берем. Просто откажут
по  тысяче  причин! В Львовском университете не осталось ни  одного русского
профессора. О евреях я  уж  не говорю.  Так  евреи  хоть  уехали, а  русским
податься  некуда! Профессор Скобелев, историк, друг  Льва Гумилева, кормится
тем, что  потихоньку распродает свою библиотеку! А новые профессора  истории
учат, что  Трою основали запорожские казаки. Это не  шутка, я  сам  учебники
видел...  А  народу  время от времени подкидывают что-нибудь для поддержания
накала. Вот здесь, -- Борода показал на летнее  кафе, -- год  назад в пьяной
драке убили гениального  украинского  композитора  Игоря  Билозира. Его  так
любил  народ, что последние  несколько  лет он  бомжевал,  потерял всяческий
человеческий облик. Вот только гонор и национальное самосознание не потерял.
Какие-то ребята пили  пиво  и  говорили  по-русски.  Он полез  им  объяснять
примитивность  и убогость русского языка и  воспевать  величие  и  певучесть
украинской мовы.  Его  уронили  на асфальт, он  копыта и откинул. Что  здесь
было! Мигом вспомнили своего забытого гения. И тебе митинги, и тебе общества
в защиту, и общества борьбы. Разумеется, убили русские! И не просто русские,
а, конечно, московские спецслужбы уничтожили гордость украинской нации.
     --  Ну,  тебе-то,   Андрей,  наверно,  бояться  нечего?   --  деликатно
поинтересовался Док.
     -- Как  сказать.  Когда пошла первая  волна  национализма, году этак  в
девяностом, я имел  неосторожность высказывать некоторые  свои  мысли вслух.
Кое-кто  должен  помнить.  Я  потом,  конечно,  сделал   вид,  что  осознал,
пересмотрел, глубоко и искренне раскаялся и  к тому же случайно выяснил, что
мой  прапрадед был запорожским казаком. Написал громадного козака на коне на
фоне ржи и неба --  чтоб  получился жовтоблакитный прапор -- и  вывесил этот
кошмар  у Ларисы  -- там  у  меня  приемная. Но, кстати, это  все  равно  не
помогло. На "пятачок" -- это местный уличный вернисаж -- добро пожаловать. А
в спилку мытцив, то бишь Союз художников, я себе дорогу закрыл  навсегда.  В
Институт  прикладного искусства  -- тоже. На выставку -- ни одной работы  за
последние десять лет. А после училища куда меня только не приглашали...
     Под эти  излияния  Борода  дотащил нас до очередной  забегаловки. Здесь
тоже  пили кофе, причем прямо на  улице. То есть столиками это замечательное
заведение оборудовано  не было,  а просто сидели люди на бордюрах, стояли  у
стенки, беседовали. И у всех в руках были чашечки с кофе.
     -- Не слишком ли много мы  пьем кофе, господа? -- поинтересовался Док у
Бороды.
     -- А разве много? -- удивился Борода. Док пощупал у него пульс.
     -- Сто сорок,  как после километра. У вас  не бывает  болей  в  области
груди? Затрудненное дыхание, страх смерти?
     --  Стенокардия? --  понял  Борода. -- У  меня инфаркт был  в девяносто
шестом. Но это не от кофе, мне кофе не вредит.
     --  Что мы здесь делаем? -- перебил я этот сугубо медицинский разговор.
Честно говоря, мне надоели эти полубесцельные хождения.
     -- Ждем Гришу, он обязательно сюда  подойдет, --  ответил Борода и  для
убедительности глянул на часы.
     Но мне что-то не поверилось. Борода волновался.
     Пришлось все же заказать  знойный напиток,  про который  Борода соврал,
что  он  не вызывает болезней  сердца. А  чтоб сосуды сначала расширились, а
потом обратно сузились, взяли и по коньячку.
     Узкая улица, мощенная  брусчаткой,  называлась  Армянской, а гадюшник и
место   тусовки  --  соответственно  Армянкой.   Публика  была   патлата   и
экстравагантна,  нетрудно  было  догадаться, что  сюда  на  недорогие кофе и
коньяк  слетается  местная богема.  Борода  здесь явно был  своим человеком.
Прошло  минут  двадцать,  мы давно  уже  закончили  эксперименты  над своими
сосудами,  а  Гриши  все  не   было.  Зато  мы  увидели  нечто,  значительно
превзошедшее наши самые смелые ожидания.
     Из-за   утла  появился   почти  взвод  солдат   в  зеленой  униформе  и
козырькастых  кепи.  На них были  портупей,  погоны  и какие-то  регалии.  У
офицера  болталась сабля. Шли они не  строем,  но  организованно.  Несколько
зеленых нырнули  в  гадюшник,  остальные  стали  при входе и  пошли  рыскать
глазами  по  патлатым  завсегдатаям Армянки. Тут  мы  пронаблюдали  занятную
сцену. Деятели  культуры областного масштаба (в придачу непризнанные) попали
в  смешную западню. Как можно было догадаться, использованные  чашечки здесь
было принято  возвращать  внутрь  заведения.  На  этом  зиждилось разрешение
наслаждаться кофеем не в духоте, а на воздушке. Появление  портупей означало
проверку  соблюдения этого общественного  договора.  Творческие  люди  сразу
захотели  домой.  Но  чтобы  попасть  домой,  надо было  вернуть  посуду  ее
законному владельцу. А  с этим  были проблемы и, судя по наступившей нервной
тишине с легкими шепотками, серьезные. Мне стало  любопытно,  что предпочтет
это сонмище талантов:  тащить  кофейную  гущу  домой, растолкать портупеи  и
проникнуть  в  помещение,  бросить тару на  произвол  судьбы  или,  наконец,
пассивно ждать дальнейшего развития событий.
     Самым  безопасным казался третий вариант. Чашки ставили под  стеночку и
пятились задком. Но не тут-то было. Гвардейцы бросились веером  и переловили
всех, отрекшихся от гущи  или даже  от недопитого кофе.  Пойманные  лепетали
какие-то оправдания, голоса звучали вопросительно.
     -- В чем, собственно, дело?
     Гвардия указала на следы преступления -- чашки.
     -- Так мы сейчас уберем! Мигом! На цирлах!
     Но насколько  я мог разобрать местный диалект, им объяснили, что поздно
--  преступление  совершено,  засчитано,  предстоит  суд и  правеж.  Пленных
потащили в ближайшую арку. Там, видимо, заседали присяжные.
     Мы  с Бородой чашек, разумеется, не  бросали. Мы  их давно отнесли куда
надо. Мы Гришу ждали. Мы  беседовали. Вот только  у Бороды,  как  я заметил,
дрожали  колени. Он  уже не нервничал,  он  боялся.  Хотя виду  старался  не
подавать.
     -- Это кто такие? УНСО? -- спросил Артист.
     -- Сечевые стрельцы, -- ответил Борода. -- Которых в восемнадцатом году
школьники от...дили.
     Борода  говорил, стараясь подавить  дрожь  в  голосе,  по  не  шепотом,
открыто. Как раз в этот момент  этапируемых волокли мимо  нас, и  этих  слов
экзекуторы  не  могли  не  слышать. Слова возымели сильное, подобное взрыву,
действие. Стрельцы стали как  вкопанные. Изловленная  богема практически вся
была  выпущена  --  руки вояк разжались  непроизвольно. Я  увидел: это  было
бешенство  -- и  подумал,  что по  логике,  если  Борода  нанес  смертельное
оскорбление, все подразделение этих самых  сечевых  стрельцов должно было бы
молниеносно  броситься  на  нас,  чтобы  разорвать  на  куски. Но  этого  не
произошло -- да, портупеи развернулись в нашу сторону, да, глаза их сверкали
яростью,  я видел  даже  пену  в  уголках  губ.  Но  бросок  откладывался до
окончания переговоров. Переговоры должны были кончиться не в нашу пользу, но
если противник в них нуждался -- значит, был не столь уж опасен.
     -- Що вы, панэ, казалы? -- уточнил офицер.
     -- Я вспомнил героизм львувських дзети,  -- ответил Борода,  все так же
отчаянно борясь с дрожью в голосе.
     И вот тогда произошел бросок.
     Я  давно оценил ситуацию. Нам сейчас совершенно ни к чему  была вся эта
заваруха,  но  и  выхода  у  нас  не  было  --  только драться.  Врагов было
тринадцать  человек. Еще  пятеро  или  шестеро  болтались  где-то  в  недрах
кофейни.  Так что в  ближайшие секунды противник мог  получить подкрепление.
Нам ждать  подхода резерва  не  приходилось. За все  время  торчания в  этом
оказавшемся  небезопасным  месте  Муха  так  и  не  замаячил  ни  вдали,  ни
поблизости. Но  настоящих  бойцов  среди  зеленых  френчей  почти  не  было.
Некоторую  опасность в принципе  могли представлять офицер со своей шашкой и
четверо  действительно здоровых лбов.  Боцман, Док и Артист сориентировались
не хуже меня. Борода -- подавно, он сам затеял всю  эту игру. Мы  стояли уже
не кучкой, а шеренгой, за спиной была стена дома. Нас было четверо (Борода с
дрожью  в коленях не в счет), и двухметровых было четверо. Все  по-честному.
Двухметровые оказались в первом ряду еще на стадии сверкания глазами. Они не
то  чтобы  сами  протиснулись  вперед,  скорее  их протиснули  менее  рослые
однополчане.  Бороде  доставалась  сабля. Ну, пусть  сам  выкручивается, раз
заварил такую кашу.
     Противник   пошел   в   атаку  боевым   порядком,  именуемым  в  народе
незамысловатым словом  "толпа".  Наша четверка  одновременно  увернулась  от
пудовых  кулачищ  амбалов  и  почти  одновременно  провела  четыре  прямых в
челюсть. Хороший удар для случая с более высоким и тяжелым противником. Удар
идет снизу  и  не  поглощается массой  тела,  а  забрасывает  голову  назад.
Вестибулярный  аппарат глючит, и  человек валится на спину. Лбы повалились и
произвели давку  и  сумятицу.  Наша  дальнейшая  тактика описывалась простой
формулой: бей ближайшую морду.  И  бей так, чтобы не пришлось добавлять. При
хорошей реакции это не настолько сложное дело. Главное -- видеть перед собой
всю панораму и не подпустить кого-нибудь сбоку или сзади в тот момент, когда
ты занят очередной мордой. И ни на что не отвлекаться. Но я все же отвлекся.
На  хорошее  зрелище:  Борода  бился не  на  жизнь, а на  смерть  с офицером
сечевиков. Офицер  поступил мудро, оставил  свою  саблю в ножнах, иначе либо
сам бы напоролся на нее в свалке, либо покалечил бы своих. А теперь  он и не
мог воспользоваться  оружием --  не успевал. Борода бил ему  морду  не столь
успешно,  как мои  ребята,  но с  гораздо большим ожесточением. Но  и Бороде
доставалось. Прикрываться он абсолютно не  умел, рожа у него была в такой же
кровище, как и у сечевика.
     За это зрелище я чуть было не заплатил --  пока я зевал, на мне повисли
трое стрельцов и  чуть не свалили с ног. Черт бы побрал этого  Кулика, этого
Бороду!  Только этого  нам и  не  хватало  --  завалить  задание из-за такой
ерунды! А рядом уже замаячили те самые,  из кафе. Но туг  неожиданно подошло
подкрепление  и  к  нам.  Кто-то невысокий,  полноватый,  неуклюжий  неумело
свалился  на  тех троих, что висели  на  мне, и  на секунду их  отвлек.  Мне
хватило бы и  меньшего. Я стряхнул с себя  стрельцов, кому-то походя немного
добавил, поднырнул под наступавший резерв. Я прокатился клубком между  сапог
стрельцов  и,  когда   вскочил,  оказался  во  вражеском  тылу.   Пока   они
разворачивались, я свалил двоих,  остальные теперь  были в окружении, Док  и
Артист оттянули на себя большую часть из тех, кто еще  оставался на ногах, и
освободили Боцмана. На пару с ним мы разделались с резервом очень быстро. Но
бой  еще не кончился. Наше неожиданное и своевременное подкрепление отвлекло
на  себя  сразу  троих бойцов и оказалось смятым. Невысокого полноватого уже
били ногами. К тому же Борода где-то  дал маху,  и офицер ухитрился  достать
свой ятаган. Правда, он обнажил сталь не  столько  для убийства, сколько для
прикрытия  своей  морды  от  ударов Бороды. Бороде  пришлось  уйти  в глухую
защиту, потому  что им занялись  последние  трое солдат, прикрываемые  своим
командиром. Его непременно постигла  бы участь неуклюжего толстяка, если  бы
Док  не  обезоружил  фехтующего с  воздухом начальничка, а мы  с Боцманом не
припечатали остальных. Артист чуточку опоздал со своим веским словом.
     В запасе у  нас была минута, не больше -- амбалы уже начали шевелиться.
Док,  отдав  саблю  Артисту, поднимал  толстяка  и  оценивал нанесенные  ему
повреждения.
     -- Уходим, -- скомандовал я.
     -- Стоп! Стоп! Ни в коем  случае!  -- заорал  Борода. -- С ними надо не
так!
     Он отнял саблю у Артиста, опустил вдоль ноги и стал на край бордюра.
     -- Погодите, -- сказал он. -- Сейчас малость очухаются, тогда...
     Сечевые  стрельцы  медленно, словно нехотя,  поднимались  с  брусчатки.
Когда   на  ногах  было  уже  около  трети  личного  состава,  Борода  зычно
скомандовал:
     -- Взво-од!!! В колонну по четыре!!! Становись!!! И указал саблей линию
для первой шеренги.
     Я  не   поверил   своим  глазам.  Амбалы   понуро  построились  и  даже
подравнялись. Остальные  стали в затылок амбалам. Борода наблюдал молча, как
стрельцы, приходя  в себя, обнаруживали своих  построенных товарищей и  тоже
становились в строй. Командир их очухался, но подниматься не стал -- закосил
под бессознанку.
     -- Правое плечо вперед, шаго-ом... марш!!!
     Битый  взвод  скрылся  в  переулке.  Борода размахнулся саблей,  плашмя
шарахнул  ею  о бордюр рядом  с головой  лейтенанта и сам еле  увернулся  от
винтом взлетевшего  обломка. Эфес  он  швырнул  возле лейтенантовых  ног  со
словами:
     -- Оружие заслужить надо, вояка х...ев.
     После чего мы ушли.
     * * *
     Нигде и никогда я не видел такого  наполнения техники живой силой,  как
во  львовских   трамваях.  Втиснуться  в  здешний  транспорт  было  задачей,
достойной  спецназа. Но от окровавленных Бороды и пришедшего нам  на  помощь
толстячка народ  шарахался, освобождая  место.  Толстячок,  налетевший из-за
угла, оказался тем самым Гришей-надежным-человеком, которого  мы и ждали  на
Армянке.  Трамвай  прокряхтел пять  коротеньких  остановок, завонял  паленой
резиной  и перекрыл  движение  по всему маршруту номер два. Пришлось  топать
пешком.
     --  Вы  извините, ребята,  --  начал Борода, --  что  я  воспользовался
плодами вашей победы.
     -- Да нет, ничего, -- поощрил его Артист.
     -- Их мало бить, их надо строить. -- Борода был не просто возбужден, он
был  перевозбужден. -- Трусливые твари! Максимум маскарада, максимум гонора,
минимум мозгов и смелости.
     --  Задел  ты их  основательно,  -- вспомнил  Боцман.  --  Что  это  за
школьники, которые их от...дили в восемнадцатом году?
     -- Это когда Петлюра взял Киев, предки этих клоунов пошли брать  Львов.
Только  здесь  никаких  войск  не  было,  всех  взрослых мужиков  забрали  в
австрийскую армию,  а  она из города ушла. Здесь тогда только поляки жили, в
смысле в городе, польский был город. Так вот, собрались школьники и студенты
училищ не старше  восемнадцати  лет, так называемые  львувськи  дзети, взяли
оружие  из городских арсеналов, и отколбасили  всю  эту  свору.  Так  что  с
боевыми качествами сечевых стрельцов все ясно было вон еще когда...
     Борода все же гордился победой, в которую внес и свою малую лепту.
     -- А вот скажи,  -- не без ехидства  поинтересовался Артист, -- если бы
нас не было, ты бы тоже упомянул про этих львувських дзетей?
     -- Он уже упомянул, -- вступился Гриша за своего патрона. -- Было дело.
     -- Да-а? -- протянули мы вчетвером. -- И что?
     --  Провалялся  две  недели,  --  похвастался  Борода.  --  Ребра   мне
покрошили.
     -- А если бы мы, ну... не  служили когда-то в десантуре, -- настырничал
и подвирал для конспирации Артист.
     -- Если бы вы  отошли в сторонку  --  я бы не расстроился, --  обиделся
Борода.
     -- Ты  знал,  что сегодня  на  Армянку  придут стрельцы? --  допрашивал
Артист.
     Борода смутился:
     -- Предполагал...
     -- Если бы эта твоя богема не побросала чашки, что бы было?
     -- Они придрались бы к русской речи.
     -- А если перейти на украинский?
     -- Там русская тусовка, все это знают.
     -- Андрей, --  как всегда пренебрегая  прозвищем, обратился к нему Док.
-- Ты втянул нас в драку,  не зная наших боевых качеств. Это  могло  вызвать
ненужный  ажиотаж вокруг  наших  персон и  помешать  выполнению  нашей общей
задачи.
     Борода остановился и сел на парапет.
     -- Ребята, извините меня тысячу раз. -- Он уже искренне раскаивался. --
Но  просто нету сил  эту сволоту терпеть.  Вы  что, думаете, нас менты могли
понизать?  Да никогда! Если драка крупная, а крупной у них считается драка с
участием более  одного человека  --  менты не  ввязываются.  А  ваши  боевые
качества я знал...
     -- Откуда? -- удивился я.
     -- Рюкзаки, -- улыбнулся Андрей. -- Я  же их тоже поднимал. И я  видел,
как  вы легко и  непринужденно забрасываете  их на плечо. Плюс выправка плюс
походка. А потом, когда я этих зацепил, как вы резко позицию заняли...
     -- Ну прямо шпион! -- расхохотался Боцман. -- Агент 007!
     На том и примирились.
     * * *
     "Дома"  нас  ждал банкет.  Борода с  Гришей привели себя в относительно
приличный  вид,  и  мы   поднялись  на  первый  этаж.  Нас  встретили   юные
подпольщицы.  Еще в  подвале  я  поинтересовался у  Бороды,  насколько  дамы
осведомлены о  целях нашего прибытия. Оказалось,  что  он их  не посвящал во
многие тонкости своей разведывательной деятельности. Скажем, о его переписке
с ФСБ знала только мужская часть подполья. Так что для девушек мы были всего
лишь случайными знакомыми Бороды.
     Был накрыт стол -- побогаче, чем утром в подвале, но тоже скромный. Два
салата, жаркое,  водка.  Девушки  радушно приглашали к  столу.  Лариса  была
безусловно  эффектна.  Фигура  Афродиты,  втиснутая   в  мини-юбку  и  почти
несуществующую блузку,  вызывала  азартный интерес: не лопнет  ли  юбка и не
вывалится ли  бюст? Личико,  следует  признать,  было у  нее  грубовато,  но
приятный  овал и  чувственный  рот  компенсировали этот недостаток.  Вторая,
Света,  смотрелась  рядом с  этим буйством природы серым  мышонком  в  своих
свободных даже для ее худобы джинсах и бесформенной хламиде. Самым эффектным
мужчиной среди  нас,  несомненно, был жгучий брюнет Артист. Когда мы  вошли,
Света уставилась  на него, как на принца, который  прямо сейчас заберет ее в
свое королевство. Так и пялилась на него весь вечер.
     Лариса  смотрела  на  всех  сразу.  То  ли  никак  не  могла на  ком-то
остановиться,  то  ли заранее записывала  всех в потенциальные  жертвы своей
ненасытности.
     После двух тостов и соответствующей закуски я бросил ей на  растерзание
Артиста и Бороду, а сам вытащил на балкон Дока с Боцманом. Якобы на перекур,
хотя курящим среди нас  был только Док, да и Лариса в своей квартире курение
не  возбраняла. Бороде я подмигнул: блокируй, мол, остальных. Мне нужно было
совещание, пусть и не в полном составе.
     -- Ваше мнение? -- задал я вопрос.
     --  Борода не  врет, --  уверенно ответил  Боцман. -- Придурок,  но  не
подонок. Мы его слегка прокачали...
     -- Это он нас прокачал, -- возразил Док.
     -- На боевые качества?
     -- На вшивость.
     --  Ну, тут  он молодец, -- вставил  Боцман.  --  Собственной морды  не
пожалел.
     -- Кстати, -- вклинил Док, -- вы видели его морду перед дракой?
     -- А что?
     -- Морда у него была красная.
     -- Ну и что?
     -- Александр Македонский  сильно пугал своих  бойцов  и смотрел на цвет
лица. Если  воин бледнел, его  признавали негодным.  Если  краснел  -- все в
порядке.
     --  Значит, Борода не боялся, а ярился? -- поинтересовался Боцман. -- А
колени у него с чего тряслись? С адреналина?
     -- Выходит, так.
     -- Хорошо,  --  остановил я дифирамб себе. -- Хотел бы я знать,  что  с
Мухой.
     -- Но  ты знаешь  этого авантюриста,  -- рассудил Док.  -- Небось,  как
всегда, разрабатывает собственную версию. Как всегда.
     --  У  него  была  задача  прикрыть  нас  на  случай  западни,  оценить
обстановку со стороны и примкнуть, если все будет в порядке.
     -- Если бы не все было в порядке, он дал бы знать.
     -- Если бы все было в порядке, он бы тоже дал знать.
     -- Волнуешься за Муху? Он не ребенок.
     --  Ладно,  будем ждать.  Деваться все  равно  некуда.  На  этом  месте
совещание пришлось прервать, нас
     позвали в комнату: пришел Дед. Одет он был  в  цивильное, но вошел чуть
не строевым шагом. Вытянулся по стойке "смирно" и отрапортовал:
     -- Капитан Соколов по вашему приказанию прибыл! Здравия желаю, товарищи
офицеры!
     Словом,  сдал  с  головой. Но  что  поделать. Если рыбак  рыбака  видит
издалека, то боевой офицер боевого офицера -- подавно.
     -- Мы давно уже не офицеры, -- успокоил его Док.
     -- Русский офицер и в отставке офицер! -- парировал Дед.
     -- Мы не в отставке, -- пришлось мне огорчить капитана Соколова, --  мы
-- уволенные.
     --  Такую  гвардию и  уволили? --  изумился  старик. --  Это  поспешило
командование, -- и представился по-граждански: -- Николай Иванович.
     Пришлось пить еще за один тост -- за знакомство  с Николаем Ивановичем.
Но после этой  рюмки я  решительно поднял свою команду и, к  огорчению  дам,
объявил, что нам пора спать. Лариса попыталась спасти положение:
     -- У Андрея вам негде будет лечь, а у меня две кровати и диван.
     Она явно  подразумевала, что и ее кровать  не  односпальная.  Но я  был
тверд:
     --  Мы не  хотим вас стеснять. Тем более  что у нас с  собой спальники,
нам, пожалуй, надо бы восстановить походные навыки...
     Света ничего  не  сказала, только проводила Артиста обожающим взглядом.
Что он ей успел наговорить?
     * * *
     Спустились вниз. Док полез было в свой рюкзак, но вдруг отшвырнул его и
махнул рукой. На мой вопрошающий взгляд ответил:
     -- Хотел сигареты достать, но хватит. Я на сегодня свой лимит исчерпал.
     Вот и правильно. Док у нас самый старший, ему  скоро  сорок. И курит. А
ему, возможно, в горы идти. Пусть побережет свое здоровье.
     В кругу посвященных мы продолжили совещание.
     Я обратился к подпольщикам и заявил:
     --  Вы должны понимать, что  вся ответственность  за  успех предприятия
лежит  на мне.  Руководство всеми  вашими действиями  переходит  ко мне. Все
инициативы  проводятся  в  жизнь  только  после подробного  доклада и  моего
разрешения.
     -- Так точно, товарищ капитан! -- ответил Дед.
     -- Почему вы решили, что я капитан?
     -- Вам тридцать. Разжаловать вас могли только в первую чеченскую, тогда
это скоро делалось. В разведке звания быстро идут. Вот и капитан.
     -- Угадали. Остальным все понятно?
     -- Понятно, -- отозвались Гриша и Борода.
     -- У нас мало информации. Есть идеи? И снова заговорил Дед:
     -- Лариса путается с Шкрабьюком. Он должен знать, где находятся учебные
лагеря, но не колется. Надо, чтобы Лариска его сюда затащила, а мы его тут в
оборот. А?
     Я посмотрел на Бороду.
     -- Дед фуфла не валит, -- отшутился тот.
     -- Переговоры с Ларисой на тебе. Это приказ.
     -- Есть!
     --  Завтра  идем  в город. Но с кофе завязываем. Непродуктивно. Смотрим
штабы па предмет возможного проникновения. В шесть берем карту у Лэсыка. Как
ты думаешь, там может что-то быть из того, что нам нужно?
     -- Лэсык  не дурак. Был  бы дурак, я бы давно из него выкачал  все, что
можно. Что он нам подсунет -- это большой вопрос.
     -- Есть еще источники? И снова Дед:
     -- Лучший источник -- это генерал. Надо генерала ихнего брать.
     -- Одного уже берем.
     -- Надо еще.
     -- Николай  Иванович, --  поинтересовался Док. -- Вы представляете, как
это сделать?
     -- Первое  дело -- наблюдение. Будут  данные наблюдения, я вам генерала
доставлю, куда скажете.
     -- Ясно, -- сказал я. -- Отбой. Назавтра задача всем понятна?
     -- Так точно!
     * * *
     Выспаться всласть  Мухе не  удалось  --  бабы,  готовясь к  пробуждению
вернувшихся кормильцев, начали  собирать на стол. Собственно, Муха проснулся
не столько от  производимого ими  шума, сколько от  острых запахов  домашних
разносолов. Зная, что, согласно  деревенскому этикету, не положено  помогать
женщинам в женской работе,  Муха вышел во  двор и,  вылив  на себя несколько
ведер колодезной воды, привел себя в полную  боевую  готовность. После этого
он вернулся в хату, устроился поудобней  и принялся перебрасываться с дамами
ничего вроде бы не значащими, но коварными фразочками.  У Мухи была цель. Он
знал,  что женщины  во  многих  отношениях куда  наблюдательнее мужиков и уж
такую интересную  для них  штуку, как воинская  часть, будь она хоть  трижды
засекречена, вычислят в два счета.
     Старухи по-русски не  то что  не говорили, понимали -- и то  с  трудом.
Молодуха, не  бывавшая  в  Москве и не практиковавшаяся  в великом  могучем,
говорила  скверно, но все понимала. Впрочем, и  Муха вполне  ее понимал. Вся
троица  страшно смущалась  его присутствия,  бабы отворачивались, отвечали в
сторону. Молодуха краснела, старухи -- нет, но их морщинистая задубелая кожа
вряд ли была уже способна менять свой  запеченный бурый цвет. Таким образом,
Мухе было не разобрать, кто же атаковал его вечером и ночью.
     Но  здравый  смысл  и  трезвая  голова  подсказали,  что,  конечно,  на
клубничку  потянулась молодуха, а  смущение старух объясняется тем,  что они
были  свидетельницами  несостоявшегося греха. Была  молодуха  некрасива,  но
крепка по-деревенски, по-дикарски мила и даже аппетитна и носила поэтическое
имя Зоряна. Муха, грешным делом даже пожалел об упущенном приключении.
     Мало-помалу натянутость прошла, мужички-хозяева  продолжали бороться  с
похмельем самым надежным  способом -- с  помощью  крепкого  здорового сна, и
Олега  усадили  за  стол одного. От самогона он решительно отказался,  а вот
закусками занялся всерьез.
     Выуженные из Зоряны разведданные дали ему более четкие представления об
окрестностях. Следующей  станцией  после Верхнего  Синевидного был Сколе  --
городишко, райцентр, а  потом уже  шел Гребенив. Каким  образом вчера Муха с
мужиками пропустил столь крупный населенный пункт, причем и на электричке, и
на  обратном  пеше-грузовичковом  пути, было загадкой. А вот после Гребенива
действительно шла Тухля. Муха объявил, что слышал от сведущих людей, будто в
Тухле  как  раз   самые  красивые  горы.   Туда-то  он   и  навостряет  свои
туристические  лыжи,  но  боится,  нет ли там объектов оборонного  значения,
какие, как  он опять же  слышал, были там при  Советах.  Ему не хотелось  бы
нарваться на неприятности.
     Ему  отвечали,  что самые  красивые горы дальше, за Тухлей, и даже  еще
дальше, за Славским, в Закарпатье. В  Тухле, правда, тоже хорошо. А воинские
части за здешними местами не  числятся. Это  в Турковском  районе их  полно,
здесь отродясь не было. А вот военные есть. Недавно появились. Зоряна видела
их  в райцентре, в магазине. Черные, бородатые, чистые татаре.  Есть и наши.
Красивые хлопцы, форма новая, не как у Советов.
     Услышав это,  Муха  решил,  не дожидаясь  пробуждения  своих  вчерашних
собутыльников,  поспеть   на  утреннюю   электричку.  Уговоры  остаться   он
преодолел, а  вот отвертеться  от Зоряны, вызвавшейся  его  проводить,  было
невозможно. Впрочем,  это было  даже  кстати, поскольку Муха колебался, куда
именно  он  должен  сейчас  двигаться.  С  одной стороны,  давно  пора  было
возвращаться к своим. А с другой -- возвращаться без  малейших новых данных,
забравшись в такую  даль, было тоже не в его правилах.  Зоряна же определила
выбор: при ней он мог сесть только в электричку, идущую в горы.
     На  платформе  состоялась  трогательная сцена  прощания. Муха  бездумно
ляпнул в разговоре, что намерен бродить по горам недельки две. Зоряна тут же
случайно обмолвилась, что Йван с бригадой к этому времени снова отправится в
Москву.  А  еще через  минуту добавила как бы ничего не значащую фразу: "Вы,
Олег,  на  обратном  пути обязательно  к  нам  заходите, а то  с хлопцами не
попрощались,  так  вот  как раз  попрощаетесь..." Муха  обещал  заглянуть  и
обязательно попрощаться.
     Но последний, невероятно краткий, сбивчивый и страстный монолог молодки
Мухе   пришлось   выслушать,   когда   утренняя    мукачевская    электричка
притормаживала у платформы и он уже вскинул на плечо рюкзак.
     -- Ты вертайся, вертайся через неделю, -- горячо шептала она. -- Я його
отправлю в ту Москву, поживэш в  сэли, покушаешь всего с огороду, вот себе и
отдохнешь, а то шо за отдых  по  горам лазить. А наши мужики только пьють, а
как поедут в ту Москву на месяц-два, а мы тут одни, а как приедуть, то опять
только пьють, а ты непьющий, я поняла, вертайся через неделю...
     Муху  даже растрогала  эта  попытка сцапать последний  женский шанс при
уходящей электричке. Он забросил рюкзак в  тамбур, электричка  дала свисток,
зашевелилась потихоньку, и тогда он притянул  Зоряну к себе  и  поцеловал ее
неправильное, но свежее и  похорошевшее от стыдливого румянца личико. И зря.
Тут же Муха оказался сжат цепкими  отчаянными объятиями. Пришлось отработать
добрый засосный поцелуй,  а потом  догонять вагон, увозивший Мухин  рюкзак в
глубь Карпатских гор.
     Вышел Муха  на  следующей  станции.  В Сколе был оборудованный по  всем
правилам вокзальчик, так что  пришлось даже  где оставить рюкзак. Муха решил
побродить по этому райцентру, принюхаться,  отпустив  на исследование  всего
населенного пункта часа два-три. Потом он собирался с попуткой забраться еще
подальше  в горы,  осмотреться там  и с  вечерней  электричкой вернуться  во
Львов.
     Для обхода Сколе хватило бы  и часа.  Но  вместо того чтобы  делать еще
один  круг,   Муха  решил   убить   время,  обследовав  множество  крохотных
магазинчиков.  Он  истратил  в  них около сотни гривен, чем  вызвал уважение
продавщиц, переходящее в восхищение.  И это было плохо: его запомнили.  Пора
было  сматываться.  Муха зашел  на вокзал  за  рюкзаком  и  тут-то  и увидел
чеченца.  Одетый в гражданское,  он пил водку  в вокзальном буфете. Чеченцев
Муха отличать умел, мог даже отличить мирного чеченца от боевика -- имелся у
него такой опыт. Сейчас перед ним был типичный волк-боевик. Бородатый волчий
взгляд не был  притуплен  даже водкой, которой выпито было много -- на столе
стояла почти приконченная бутылка. Так и зыркал по сторонам. Муха прикинулся
туристом, мающимся в ожидании электрички, выбрал столик с хорошим обзором и,
для полного уподобления туристу, взял пива.
     Пиво было некстати -- голова Мухе сейчас  нужна была максимально ясная,
и  он  его  цедил  так медленно,  что под  конец  был  вынужден  пить теплую
выдохшуюся бурду.  Волк тем временем  прикончил  поллитру и взял  другую, но
пить  не стал. Ясно: ждет товарища. Так оно и вышло. Явился компаньон, такой
же  душман,  но, скорее,  шакал, а не волк,  подсел, сказал  что-то,  достал
деньги --  доллары, как заметил Муха,  -- отслюнил сколько-то и отдал Волку.
Тогда и пошла  в  ход вторая  поллитра.  Мухе пришлось взять еще пива. Благо
было  оно слабенькое, а Муха перед этим  плотно поел. Можно  было,  конечно,
взять  чего-то  пожрать,  но  после  Зоряниного  завтрака  в  него  вряд  ли
что-нибудь полезло, хоть и времени прошло больше трех часов.
     Чеченцы  же  молча  выпивали  граммов  пятьдесят  по  полтинничку через
правильные промежутки времени и молчали,  как воды в рот набрали. Вот всегда
они так: либо спорят исступленно, бурно жестикулируя и стараясь  перекричать
оппонента, либо, если спорить не  о чем, молчат часами,  глядя в одну точку.
Это глупый  европеец способен  тяжело  переживать  безделье  и  искать  себе
какого-нибудь занятия даже на свободные полчаса. Мудрый Восток без  малейших
усилий активно бездействует сутками, а если  того требуют обстоятельства, то
и месяцами.
     Понаблюдав  за ними,  Муха  предположил, что боевики не снабжены личным
транспортом и застряли оттого, что ждут ближайшую электричку, которая пойдет
после пяти вечера. То есть, если у них не  возникнет предмета для дискуссии,
они собираются вот так молча просидеть еще шесть с половиной часов. Все  это
время они, очевидно,  намерены строго соблюдать  завет  Аллаха,  запрещающий
распитие виноградного  вина. Был бы Аллах воистину всеведущ, он бы знал, что
в  северных странах, где виноград не растет,  гяуры испокон веку курят  вино
хлебное, а виноградное почитают за дамский напиток.
     Муха понимал, что  шесть часов даже крайне медленного  потребления пива
приведут его к  ненужным последствиям.  А  высидеть такое  время,  ничем  не
занимаясь, европеец может  только  в  том случае, если  он  профессиональный
разведчик.  Чеченцы,  имевшие возможность  изучить  западный  тип  человека,
естественно, об этом знали. Поэтому Муха допил остаток пива и снова вышел.
     В город он не пошел: еще одна  ходка по местным достопримечательностям,
и  будет его здесь каждая собака знать. Он отправился вдоль  путей.  Пересек
их, поднялся  на пригорок,  туда,  где  среди травки  начинались сосенки,  и
прилег доспать недоспанное, да и про запас придавить на всякий случай.
     * * *
     Вслед за боевиками Муха высадился в Гребениве. Несмотря на выпитое, оба
они неплохо держались на ногах. Автобусная остановка была сразу у  платформы
-- битый каменистыми горными  дорогами  автобус  уже дожидался  прибывших на
электричке.  Бородачи ввалились в  него  и  успели на сидячие места. Муха не
успел. Когда автобус  набрал тройной  комплект пассажиров и  в салоне  иссяк
весь запас кислорода, водила начал пытаться завести мотор. Муха потянул руку
открыть окно, но был одернут:
     -- Закрый, бов голову надуе!
     Из  этого Муха мог  сделать вывод, что  карпатские  горцы не испытывают
необходимости  в  кислороде,  но зато  подвержены  тяжелым  болезням  головы
простудного происхождения.
     Кондукторша  о  чем-то  спросила Муху на местном диалекте,  но он из-за
угара  никак не мог понять, чего от него  хотят.  Наконец кое-как догадался,
что должен  сообщить  ей, куда едет, чтобы определить  стоимость билета.  Он
начал  думать,  что  бы  такое  соврать  половчее, потому  что  наименований
населенных пунктов,  лежащих  по маршруту  автобуса,  он  не  знал,  наконец
догадался заплатить до  конечной. Голова соображала с задержкой,  и это было
плохо. Муха с трудом уловил струйку свежего воздуха, постоял, жадно впитывая
пусть и  урезанную, но  такую животворную пайку  кислорода.  Через несколько
минут  с  головы  слетела  муть  и  мозги  заработали.   Теперь  можно  было
сконцентрировать сознание. Но дельных мыслей так  и  не появилось. Черт  его
знает, куда несет этих  боевиков! Гадать нечего, наблюдать надо. И стараться
по возможности не засветиться, не то еще немного и всем будет ясно, что Олег
Мухин,  сравнительно  удачно прикидывающийся  туристом,  кое  за  кем  ведет
наружное наблюдение.
     Автобус  свернул с асфальта и  затрясся по  грунтовке. Через  несколько
остановок чеченцы вышли,  и Мухе не оставалось ничего иного, как выйти вслед
за  ними с таким видом, будто бы он прекрасно знает, куда приехал. Бородатые
прошли несколько дворов и свернули в калитку. Вот незадача! А что,  если это
местные?!  Ведь тоже  горцы, могут ведь  и они носить  бороды. И  в принципе
могут  молча пить  водку на  вокзале.  В  самом-то деле! Муха  вспомнил, что
какая-то часть местных жителей была вполне славянского типа, но другая, едва
ли  не  большая  часть  была  черна,  смугла  и  горбоноса.  Видимо, и  сюда
докатилось  татарское  нашествие.  Правда,  бородатыми  здесь   были  только
старики. Да нет, точно это чеченцы! Что ж Муха, уже чечена не распознает?
     Через минуту  у  него созрел  план.  Муха принялся активно  ломиться  в
соседнюю калитку.  Собаки  подняли  лай,  во  дворе  произошло  шевеление, и
приятный женский голос спросил:
     -- Хто там?
     Поздравляем вас, Олег Мухин! За этой калиткой вас ждет еще одна Зоряна.
Теперь вам так легко не отделаться.
     Увы! Муха попросился  на  ночлег, но  ему отказали, ссылаясь на  полную
загруженность туристским элементом.  Он обошел десятка два дворов, но  всюду
уже  расположились  другие  туристы.  Стучал  Муха  и  в  калитку,  скрывшую
чеченцев. Или условных чеченцев. Там -- понятно почему -- ему тоже ответили,
что, дескать,  все уже  занято. Муха  на иное и не рассчитывал. Впрочем,  он
даже  обрадовался,  за плетнем  мелькнула  черная борода и сверкнул  шакалий
взгляд.  Заметили.  Это  хорошо.  Раз на  продолжительное наблюдение  у него
времени  нет,  значит,  надо  попробовать  вызвать  противника  на  ответные
действия. Здесь  же Мухе дали совет.  Иди, сказали ему,  ночуй в колыбе.  Ее
специально для туристов и выстроили. Это  за селом. Пойдешь по дороге, будет
по левую сторону.
     Построенная   для   туристов   колыба  оказалась   весьма  экзотическим
архитектурным  сооружением -- шестигранным  срубом с  конической  крышей.  В
центре крыши  была большая дыра, а  под ней  кострище. Вдоль стен -- дощатый
настил. Здесь могло  спасаться от дождя и греться у костра человек двадцать,
а с  девушками  -- и  все сорок.  Муха решил вернуться  в город завтра. Если
получится, то с утра. Он дождался темноты, развел  огонь, поужинал  тем, что
припас  еще в  Сколе,  притушил костер  и выскользнул  незаметно за  пределы
своего убежища. Ждать гостей.
     Гости явились через час. Их количество превзошло самые пессимистические
Мухины  прогнозы.  Появившаяся из-за  гор  полная луна  осветила  каменистую
дорогу, по которой в  направлении колыбы выдвигался добрый взвод вооруженных
людей.  Мертвенно  поблескивали  стволы,  и в  наступившей тишине  до  Олега
доносилось побрякивание  экипировки. Метрах в  трехстах взвод  остановился и
разбился  на группы. Связываться с  такой бандой было бы не совсем корректно
-- боевики могли бы обидеться, встретив всего  лишь одного  противника. Он и
не собирался связываться. Но нужно было забрать рюкзак из колыбы.
     Муха занимал позицию  в ста  метрах  от сруба. Рядом  была  заброшенная
ферма, но Олег выбрал  открытое  место.  Если правильно лежать,  тебя  и  на
открытом не видно,  а в хлеву станут искать в первую очередь. Местность была
без  складок --  пологий выкошенный склон. Но  Муха знал, что противник пока
его не может видеть -- на  нем не было ничего  блестящего. Да и экипировка у
него подогнана так, чтобы не  издавать ни малейшего звука. Одним броском  он
преодолел расстояние  до колыбы и нырнул внутрь и тут же получил удар ребром
ладони в шею.
     Муха свалился на теплые угли потушенного костра и потерял сознание.

     Конец генерала
     Лэсык точно оказался не дурак. Он любезно распечатал подробнейшую карту
Украинских Карпат, но добросовестно постирал  все уна-унсовские обозначения,
в чем откровенно признался:
     -- Извиняйте,  но чего  вам знать  не  надо, я  все поубирал. Я  же  не
работаю на Кремль!
     Однообразные шутки были у этого парня. Впрочем, и  за карту спасибо. Мы
с  Бородой  отблагодарили местного хакера кофе  с коньяком и потопали  через
центр к Ларисе, забирать ее с работы.
     С  Ларисой пришлось тоже  идти на  "каву".  Учитывая финансовую  немощь
Бороды, подслащивать ее конфетами и подогревать коньяком пришлось мне. И тут
Борода  зашел в  лоб, чем страшно  меня удивил.  Мне  всегда казалось, что с
такими вопросами следует подъезжать деликатно.
     -- Ларис, как там у тебя дела с паном Шкрабьюком?
     Лариса зарделась, но, удивительно, пощечины не последовало.
     -- В порядке!
     Это  было сказано  с  великолепным кокетством,  слегка  маскируемым под
пьяное. Но после пятидесяти граммов коньяку так еще не кокетничают.
     -- А я думал, он тебя забыл.
     -- Меня?!
     О-о, да  девушка ведет счет победам,  и унсовский босс, по-видимому, ее
гордость.
     --  Меня так  просто  не забудешь! --  Лариса  умудрилась  одновременно
покоситься и на меня, и на Бороду.
     Бороде, видимо,  этим взглядом  было сказано: "Ведь ты же не забыл!"  А
мне,  скорее  всего: "Попробуешь  --  не  забудешь!" Мата  Хари, едрит ее  в
корень!
     -- Что-то давно его не видно, -- продолжал Борода.
     -- На пятнице будет.
     -- На этой?
     -- Да, послезавтра.
     -- Пятницы у нас особые дни, -- пояснил Борода.  --  Собирается  народ,
винишко, гитарка, трень-брень... -- И обратился к Ларисе:  -- Но он от  тебя
вечером уйдет?
     -- Не совсем вечером.
     -- А! Вот оно как! А кстати, кто еще будет на пятнице?
     -- Я особо никого не приглашала,  придут, кто помнит. А разве  москвичи
не поднимутся ко мне?
     И  снова  меня одарили зазывающим взором. Я  пообещал,  что поднимемся.
Лариса допила второй коньяк, и мы поехали домой.
     Лэсыкова карта  не  оправдала  надежд,  которых,  впрочем,  никто и  не
лелеял. Наружный осмотр штаба СНПУ, который  я провел  при помощи Бороды, не
слишком  обнадежил. Шесть  этажей,  слева учрежденческое  здание,  справа --
ресторан. С фасада не подберешься -- охрана. Ворота во двор тоже охраняются.
Борода пообещал, что завтра  же выяснит у приятеля, который провел детство в
центре  города и хорошо знает  все  лазейки, как можно  подобраться  к  этой
цитадели нацизма.  Оставалось  ждать возвращения  ребят.  Боцман  с Артистом
исследовали  подступы  к  унсошной  конторе,  а  Док выдвинулся  на наружное
наблюдение за эсэнпэушным  "генералом". "Генерала"  ему должен  был  указать
Гриша.
     "Дома", невзирая на Ларисино радушие, я все же предпочел провести вечер
у Бороды.  Этому  предшествовало  долгое  прощание  с барышней  на лестнице,
причем  прощался,  так  получилось, я;  Борода как-то  шустро  нырнул в свою
берлогу. Но я был настолько стоек, что даже в щечку ее не поцеловал.
     В ожидании донесений от соратников Борода завалился на  диван и задымил
местной  дешевой папиросой. Я сбежал  от газовой  атаки в его мастерскую. От
нечего делать полез  разглядывать  стопку  холстов,  приставленных к  стене.
"Лариса  обнаженная",   "Лариса  неодетая",   "Лариса   обнаженная   в  позе
неприличной", "Лариса совсем голая" и так далее. Хорошие работы, выполненные
с чувством и умением. Добрался и до папок с эскизами. То же самое,  если  не
хуже. Значит, и Борода... Тут он и вошел.
     -- Живопись интересует?
     -- Хорошо рисуешь.
     -- Мы с ней женаты были три года.
     Борода решил  пооткровенничать, и я  его не останавливал. Мне надо было
разобраться с  интимной  жизнью  этого  подполья, чтобы  знать, откуда можно
ждать подвоха.
     -- Она, когда была молоденькой, мужикам не очень-то нравилась.
     -- ?!
     -- У нее, пардон, прыщи  были. И, понятное дело, комплексы. А у меня --
глаз,  я сразу  рассмотрел все, что  надо.  Ну, она расцвела и... как бы это
сказать? Решила наверстать упущенное.
     -- И ты позволил?
     --  Ну,  сначала  я ничего не знал. Потом начал догадываться. Потом все
понял,  и мы  мирно разошлись.  Она нашла свое  призвание,  а я  остался при
своем. Все довольны.
     -- Остались просто друзьями?
     --  Почти.  Все-таки  я  первый настоящий ее мужчина.  Это  ведь она  в
определенной  степени  именно мне пытается доказать, что  она супербаба. Ее,
знаешь, задалбывает,  что я  ее так  просто отпустил.  Но, по-моему,  только
поэтому  я и  имею на  нее определенное  влияние.  Понимаешь, ей  в какой-то
момент  захотелось  шикарной по  здешним  меркам жизни.  Вот и пошли местные
боссы. Она  всеми своими победами  передо мной хвастает. А выудить у того же
Шкрабьюка служебную тайну -- это, сам понимаешь, лишнее свидетельство победы
ее женских чар.
     -- А сейчас ты не ревнуешь?
     -- Не-ет!  Это вообще не в  моем стиле.  Я  за  свободу.  Нет, конечно,
сперва попереживал вдоволь. Месяца  полтора. Потом привык к новому положению
вещей и стал его использовать для пользы дела. Тут ведь вот еще какая штука.
Коренные галичанки  --  особый  тип  женщин.  Для  них  секс  --  неприятная
обязанность.  В  постели -- полная  недвижимость. Вот самцы-галичане  и ищут
русских  или  полек для  полного отрыва. А Лариса  полурусская,  полуполька.
Характер ее ты сам видел, и темперамент у нее, гарантирую, адекватный.
     -- Ты ей не слишком доверяешь...
     -- Конечно! Баба.
     -- А Света?
     --  Света --  другой  женский тип.  Она... Словом,  вот  ей  я  как раз
доверяю.
     В таких  интересных  разговорах и прошел  вечер.  Приплелся  Док. Злой,
нервный. С порога шагнул к печке и бросил в топку пачку сигарет.
     -- Утром свои забыл, пришлось купить местные. Такая гадость!
     -- Это с непривычки, -- вступился Борода за львовскую продукцию.
     -- Все. Сегодня не курю и, если получится, завтра тоже, -- отрезал Док.
     Результат наблюдения за "генералом" оказался нулевым.
     -- Извините  за резкость, --  начал Док, --  но в гробу я видел!  Какое
может  быть наружное наблюдение силами одного  человека,  на  которого  весь
город пялится,  как на индейца с  перьями на голове! Показал мне Гриша этого
дядю. Зовут Тарас Зайшлый. Должность -- второй секретарь партии. Мешковатого
вида сорокалетний пень. Форма эта черная  поганая на нем сидит как треуголка
на дворнике. Вышел на проспект, прошел метров сорок, сел в рихтованный "БМВ"
и укатил. Конечно, настоящий разведчик должен  был бежать  рядом с машиной и
читать газету. Одна  беда --  я по-украински  читать  не умею. На  свободные
тачки я и смотреть  не стал. Семь вечера, полно народу, светло,  все на меня
глазеют, как будто только то  и делают,  что приметы запоминают. Так что  от
угона я воздержался.
     Потом Гриша сказал, что знает улицу, где пень живет,  но не знает дома.
Пошли  смотреть  дом. Непонятно,  зачем в  этом городе  машины вообще нужны.
Переулками мы  дошли за семь минут,  были на месте раньше машины.  Машина же
едет  по  улицам,  соблюдая  знаки,  знаки  здесь  расставлены   так,  чтобы
увеличивать любой путь втрое-вчетверо. "БМВ" Зайшлого я сразу узнал, он мимо
нас проехал.  И хорошо еще, что мы  так быстро дошли, потому что  он сразу в
гараж нырнул. Ну, дом мы теперь знаем. Только толку мало. Улица  тихая, мы с
Гришей  постояли пять  минут,  поболтали,  да  и  ушли,  чтобы  не  вызывать
подозрений. А позже я сам вернулся, еще покрутился и снова ушел  ни с чем...
Дом  двухэтажный,  типа  нашего,  но  палисадник  только  спереди, по  бокам
соседние  дома примыкают. Зайшлый квартирует  на втором  этаже,  у него пять
комнат, три на улицу, две и  кухня  --  во двор. Полно народу. Три  женщины,
молодой мужчина, ребенок. Все.
     Артист с Боцманом вернулись далеко за полночь  и  тоже  невеселые. Штаб
УНА-УНСО  располагался в красивом трехэтажном  доме в  начале улицы Генерала
Чупринки, бывшей Пушкина. Вокруг --  забор, чугуннал решетка.  Двое часовых,
один  --  на КПП, другой  ходит  по кругу. Когда стемнел  о, ходячий часовой
сделал последний круг и с чистой совестью удалился в будку к своему коллеге.
Ребятам  не стоило  большого  труда  проникнуть  в  здание. Они  обошли  все
кабинеты, но, к удивлению, нигде на столах или в ящиках не оказалось никаких
бумаг. Все было  попрятано в сейфы. Сейфы  импортные, мощные,  так просто не
раскурочишь.
     Ничего нам не оставалось, кроме как брать пана Шкрабьюка.
     --  Борода,  --  попросил я, --  расскажи подробнее о нашем  завтрашнем
госте.
     -- Ему  сорок --  сорок два, бывший первый секретарь одного из райкомов
комсомола...
     -- Даже так?
     -- Здрасте!  А вы как думали? А  вы  предполагали,  что  националисты в
советское время  прятались  высоко в  горах, а теперь  спустились  в  город?
Отнюдь! В горах живут пастухи и лесорубы, они и москаля-то толком не видели.
Как  они  могут  его   ненавидеть?  Они,  как  и   любые   сельские  жители,
недолюбливают городских вне зависимости от национальности. А  самые страшные
"нацюги"  -- бывшие партработники. То есть людям просто  нужна власть, а как
она окрашена, им наплевать. Завтра придет к власти царь-батюшка, так они и в
монархисты не постесняются вступить.
     -- Понятно. Что еще по этому оборотню?
     --  Да почти  ничего. Должность  у него хозяйственная,  типа зампотыла.
Ездит на "пежо". Физического  сопротивления оказать не сможет.  У него жена,
так что у Ларисы  он не  ночует, сматывается в двенадцать-час. Много не пьет
-- за рулем. А уж какая это мерзкая харя, завтра сами увидите.
     -- Что у тебя за дверь напротив?
     --  Бывший детский шахматный клуб. Там одна комнатенка маленькая, никто
арендовать не хочет. Я думал под себя загрести, но ЖЭК не дает, жлобится.
     -- Ключ есть?
     -- Имеется.
     -- Мы сможем устроить там что-то вроде следственного изолятора?
     --  Я сам  об  этом  думал.  Только  нужно,  чтобы  Шкрабьюк  не  узнал
помещения, а то потом настучит.
     -- Вот завтра с Гришей и займись драпировкой. Сам что-нибудь придумаешь
или инструкции дать?
     -- Сам разберусь...
     --  И последнее  на  сегодня.  Теперь я вижу, что  тебе можно доверять,
поэтому и говорю. Нас на самом деле было не  четверо, а пятеро. Пятый ехал в
другом вагоне. Последний раз я его видел, когда мы ловили тачку  на вокзале.
Можешь как-то это прокомментировать?
     -- Так это ты ему мой адрес орал?
     -- Угу.
     -- А  я-то думаю, к чему столько крика! Нет, понятия  не имею, куда  он
мог деться.
     * * *
     Павло  Шкрабьюк   был   человеком,  питающим  нескрываемое  уважение  к
собственной  персоне.  Мудрость  он  считал  главным   своим   достоинством.
Проявления мудрости он обнаружил у себя еще в  детстве, когда принес на урок
родной речи три четверостишия,  объединенных  заголовком "Ленин  и Украина".
Это было тридцать лет назад, и городок Пустомыты еще воспринимал большевиков
как временных оккупантов. Под поляками в школе заставляли учить об отражении
шведского нашествия в семнадцатом веке, под немцами  учили "Майн кампф", при
большевиках  школьники  покорно выслушивали хвалу  Октябрьской революции.  А
старики помнили,  как еще перед Первой  мировой, при австрияках, они в школе
зубрили  генеалогию  австрийского  императорского  дома.  Но  все  это  были
прибамбасы  властей, которые  без  устали друг  друга сменяли.  Пустомытчане
покорно выслушивали любые новые идеологические установки и по. мере талантов
проявляли свою верноподданность, кому полагалось,  занимаясь при этом каждый
своим ремеслом. Так проходила жизнь.
     Павло  не  был  лишен  поэтического  чутья,  как не  был  лишен и чутья
идеологического.  Та  краткая Лениниана  сделала его  командиром пионерского
отряда. А школу он закончил уже секретарем комитета  комсомола. Перед армией
Павло  год отработал в  автопарке и добился рекомендации  в партию. В  армии
стал коммунистом. Хоть большевиков и  недолюбливали, очень мало  кто осуждал
Павла. Понимали -- и при коммуняках надо как-то жить.
     На  исторический факультет  Львовского университета Павло  поступал  по
партийной путевке.  Пика  карьеры  достиг  при Горбачеве  -- оседлал  райком
комсомола, влез в номенклатуру. Но с восемьдесят девятого  года начал носить
под   лацканом  желто-голубой  значок  --  еще  не  утвержденный,  но  столь
вожделенный флаг незалежной Украины. На внешней же стороне лацкана у него до
самого путча красовался значок комсомольский. Шкрабьюк не то чтобы не боялся
двойной  игры,  конечно, боялся,  но  и  понимал  также,  что  если  высокое
начальство  дозволяет небольшой национализм,  хоть  и  не  поощряет его,  --
значит, этот национализм  является спущенным  сверху и рано или поздно будет
вознагражден. Надо только тонко чувствовать направление политического ветра.
Он, Шкрабьюк, его чувствовал.
     И когда  пошел дележ новых должностей, его не  забыли. Он участвовал  в
создании  нового учебника истории Украины, стал депутатом городского совета,
а год  назад, после ареста руководителя УНА-УНСО пана Шкеля, когда сменилось
все руководство этой конторы, его взяли на сытную должность зампотыла.
     Городские и областные власти провернули дело Шкеля  так  аккуратно, что
арестованный даже не стал популярной в народе личностью. Формально его взяли
за  разжигание  национальной  вражды  после  его  выступлений,  связанных  с
убийством  спившегося композитора Игоря  Билозира. Но  Шкрабьюк  понимал  --
боссы  меняют всю структуру УНА-УНСО, а вместе  с ней и вектор деятельности.
Куда теперь направится этот вектор, он смекнул слишком поздно.
     Вектор указал как раз туда, где  мудрый Шкрабьюк видел на горизонте все
более отчетливо маячившие опасности. УНА от громких слов переходила к  тихим
делам. В городском и  областном советах  начали  появляться люди  с  сильным
иностранным  акцентом,  УНА  стала  быстро  богатеть,  деньги  шли  широкими
полноводными  потоками.   Область  и  город   вели   сложную,  но  тщательно
продуманную игру.  Посадка Шкеля  была чем-то вроде  жертвы  ладьи.  Главный
националист  посажен  -- чего ж вам  еще? Забылись митинги, ушли  в  прошлое
злющие статьи в прирученных газетах. Но УНА вооружалась. И  Шкрабьюку это не
нравилось.  Войны  он  хотел  менее всего.  На  войне  полагается  драться и
умирать,  даже  если  это победоносная война. А  у него семья, мать-старуха,
жена,  двое  детей,  квартира  в  хорошем  районе,  коттедж  под  городом  и
сбережения.  С  таким  бременем  умирать как-то противно. Когда требовалось,
Шкрабьюк сам поднимался  на  трибуну и вещал о том, что москали это  не  что
иное,  как одичавшие  украинцы,  изгнанные когда-то на  северо-восток и  там
одичавшие  окончательно.  Вещал  горячо,  с  тем  же  вдохновением, с  каким
незадолго до того распространялся о мировом торжестве коммунистических идей.
При всем этом посидеть в теплой компании и попить водочки он предпочитал как
раз  с русскими.  Русские львовяне --  это в  основном  интеллигенция,  люди
начитанные,  образованные.  А ведь  надо же с кем-то и о поэзии  поговорить!
Шкрабьюк любил поэзию и понимал ее. Он даже издал  сборник стихов и  законно
считал  себя поэтом.  Свои  кричат  о том, что  Шевченко --  сверхгений всех
времен и народов, а сами-то его и не открывали. А у Ларисы по пятницам такая
теплая компания! Хоть и русские, а Шевченко чуть не всего наизусть шпарят! А
русская поэзия -- какая прелесть!
     Так Павло Шкрабьюк отдыхал душой.
     Но и этот отдых в  последние месяцы был отравлен. В связи с предстоящим
визитом папы в УНА проводилась кампания по борьбе за нравственность. А каким
образом нравственность  может соседствовать с Ларисой?! Конечно, никаким! Но
какой мог  быть праздник сердца дома с женой?! Тоже  никакого! Жену Шкрабьюк
взял сразу после армии. Взял для карьеры. Была  она миловидной селяночкой, с
неимоверным трудом  поступившей в университет. Трудность заключалась главным
образом в транспортировке свиных туш из колхоза, где будущий тесть Шкрабьюка
председательствовал,  в закрома профессуры. А  экзамены ей дались уже легко.
Но  Ульяна, как и многие деревенские красотки после замужества,  состарилась
после двадцати трех  лет совершенно молниеносно. За какой-то год бархатистые
бедра ундины  пошли  целлюлитом,  персиковые  ланиты наяды --  морщинами,  а
яблочная, сорта белый  налив русалочья грудь и вовсе погибла безвозвратно. А
Шкрабьюк все еще чувствовал себя двадцатилетним здоровым юношей!
     Но  последний год подточил и  его здоровье. Нервы! Куда  от них деться!
Отказаться от должности  было равнозначно карьерному самоубийству, но служба
была  страшноватой.  Говорят, если на стене  слишком долго висит ружье, рано
или поздно оно непременно выстрелит. А  тут ружья считали не  на штуки -- на
вагоны.  Да и  не ружья -- автоматы, крупнокалиберные пулеметы, гранатометы,
минометы.  Как  начнут метать... Опять  же  позиция  Киева даже  догадливому
Шкрабьюку четко не вырисовывалась. Так что не будет ли новых арестов?
     И  вот  уже говорили люди, знавшие  Шкрабьюка еще  по университету, что
видели его в кардиологическом  отделении пятой больницы, что будто бы там он
проходил обследование.  Но,  наверное, врали. Посмотрите  на пана Шкрабьюка:
здоровый мужик, не курит, пьет с умом, двадцатисемилетнюю Ларису делает так,
что No 32  по Сверчинского чуть с фундамента не слетает. Вот он шпарит к ней
"на пятницу" в вишневом "пежо", и хоть боится попасть под кампанию по борьбе
за нравственность, а все  же рискует. Значит, силен  еще полковник Шкрабьюк,
есть еще порох в его пороховницах!
     * * *
     Сильный полковник Шкрабьюк въехал  в Ларисин двор в  половине  девятого
вечера, несколько  позже,  чем  обычно. Задержала служба -- сегодня он был в
небольшой  командировке. Ездил  в  Карпаты с проверкой. Давно уже нужна была
проверка,  карпатские  лагеря УНА  как прорва поглощали припасы и выписывали
еще! Шкрабьюку  было приказано удовлетворять все потребности лагерей, но  их
ненасытность   стала   переходить  все   границы.  Проверка  показала,   что
инструкторы-чеченцы делают хороший бизнес на поставках УНА. Консервы, крупы,
обмундирование, словом, все  то,  что жители гор испокон  закупали в городе,
превращалось  в  гривны,  а  потом  неведомыми  путями  (в  городе  чеченцам
появляться  не  рекомендовалось)  гривны превращались  в  доллары.  Шкрабьюк
возвращался из поездки на служебном джипе и плевался: с бандитами связались!
Но под  этих  бандитов  давались деньги.  И  очень  много  денег. Давали  не
чеченцы, давали другие. Деньгам всегда предшествовали  люди  с акцентом -- с
западным, между прочим. Во  что-то втравливают Украину подтянутые иностранцы
и разжиревшие на  их деньгах свои.  Ох, чует Шкрабьюково сердце,  что добром
это не кончится. Но что он может сделать!
     О  результатах  проверки  было  сегодня   же  доложено   пану  генералу
Задорожному, новому руководителю УНА. Но тот  порекомендовал пану полковнику
Шкрабьюку закрыть глаза и закрыть ведомости...
     У Ларисы уже  было  полно народу.  Андрея Кулика, Гришу, Свету Шкрабьюк
знал. Но было  еще  четверо новеньких  молодых людей.  Не  то чтобы Шкрабьюк
ревновал Ларису, прекрасно он  понимал, с  кем  имеет дело, но такое сонмище
потенциальных конкурентов еще больше омрачило ему настроение. А тут еще этот
чертов Кулик...
     Неизвестные молодые  люди  оказались  москвичами и скромнягами.  Лариса
явно  играла  на  публику,  но  парни как-то мялись. Шкрабьюк  приписал  это
стеснению,  вызванному появлением его персоны. Он и старше, и основательнее,
и  у  Ларисы не  впервые. Впрочем, один из  москвичей  оказался едва  ли  не
ровесником Шкрабьюка и  плюс  к  этому  интереснейшим собеседником. Пока шел
разминочный разговор о поезде, о таможне, потом о ценах  в  Москве, Киеве  и
Львове, а  потом, как  водится,  о  женщинах в  этих же трех и многих других
городах и весях, Шкрабьюк даже немного  успокоился.  Лариса  прекратила свои
боевые действия и о чем-то трепалась с тихим толстым Гришей. Кулик развлекал
остальных московских гостей,  Света, брошенная всеми, тихо сидела  у печки и
курила  дорогую  дамскую сигарету,  пачка  которых,  кстати,  была  подарена
Шкрабьюком вовсе не ей, а Ларисе.
     Разговор  Шкрабьюка с  паном Иваном, так звали интересного собеседника,
незаметно миновал стадию "о бабах" и проскочил классическую фазу "об армии".
Оказалось,  что Иван был когда-то даже офицером, правда, медицинской службы.
Поработал  ординатором в паре  госпиталей, да и  подался  в отставку. Теперь
гражданский врач.  Таким образом,  беседа переключилась на здоровье, откуда,
как это всегда бывает,  словно сама собой перекочевала на политические темы.
Изо всех сил держался пан Шкрабьюк, но уж слишком болела эта проклятая тема,
и так уж устроен человек, что хочет не хочет, а будет говорить о наболевшем,
и речь у них, безусловно, зашла и о Чечне. Иван оказался довольно равнодушен
к  этой  теме,  он  не  интересовался  политикой,  но  выслушивал  Шкрабьюка
внимательно. И вот тут  проклятый Кулик все испортил.  Только Шкрабьюк начал
развивать мысль, что чеченцы сплошь воры и бандиты, так он отвлекся от своих
разговоров и встрял с крайне неуместной фразой:
     -- Эти бандиты, между прочим,  воюют против Российской империи, которая
триста лет душила Украину!
     Полковника  Шкрабьюка  покоробило.  Это  было  неэтично по отношению  к
москвичам. Такие речи хороши для  трибуны или статьи  в продажной газетенке,
но  в  быту  это  ах как некрасиво!  У  Ларисы  компания заведомо русская, и
говорят здесь по-русски, так что нельзя же... Но Кулик продолжал:
     -- Мы понимаем Россию, она  вынуждена  бороться за свою территориальную
целостность,  но  она  должна  понимать,  что  страны,  пострадавшие  от  ее
имперских аппетитов, будут всеми силами  поддерживать независимость Чечни, в
том числе и Украина, пусть не вся, но ее истинные патриоты, такие, как бойцы
Украинской национальной  самообороны.  Вот пан  Шкрабьюк, полковник УНСО, он
подтвердит. Скажите, панэ Павло!
     "Вот  нацюга  проклятый!"  --  подумал  пан Павло.  Он попал в неловкое
положение.  Не  хотелось  ему этой темы, но язык,  черт его  откуси,  вывел.
Пришлось выкручиваться.
     -- Украинская национальная самооборона -- военизированная  общественная
организация, предназначенная для помощи Вооруженным силам Украины. Это вроде
как казачество в России. Или даже скорее что-то вроде ДОСААФа.
     Но Кулик словно его не слышал.
     -- Наши хлопцы уже бились в Чечне с имперскими войсками!
     Пану Павлу приходилось туго.
     -- Это были добровольцы, они действовали по  собственной инициативе и к
УНА не имели никакого отношения.
     -- Панэ  Павло, вы  тогда  ще не  были  в УНА  и  не  знаете!  УНА-УНСО
проводила запись добровольцев. Я сам ходил записываться, но меня по здоровью
не взяли.
     Лариса, которая и без того все время  подкалывала Шкрабьюка  за то, что
он боец УНСО, посмотрела хитро и приготовилась слушать, как он выкрутится.
     -- Это  была  политическая ошибка. -- Шкрабьюк использовал  стандартный
ход  всех  партий  мира. -- Сейчас Украина  проводит  политику  сближения  с
Россией и УНА поддерживает эту политику.
     -- Панэ Павло, вы боитесь говорить правду перед гостями из Москвы, но я
считаю,   что   они   должны   ее   знать.   Руководство   УНА   состоит   в
Социал-националистической партии Украины,  этим уже многое сказано.  И какое
может быть сближение с Россией?! Украина уверенно ориентируется на Запад. Мы
-- европейская страна, а  Россия -- типичная  азиатская империя  с неуемными
аппетитами. Вы что, хотите, чтобы нами снова правил Николай или Сталин?
     Ну что  тут скажешь! Начитался дурак эсэнпэушной прессы и кроет, как на
митинге! И возразить нечего. Вдруг  еще настучит -- тогда пойдет Шкрабьюк по
полной программе.  И  пророссийские  настроения ему  припомнят,  и нарушение
нравственности  в  преддверии высокого визита.  Вот и  Лариса уже откровенно
смеется, а длинный брюнет москвич ей подхихикивает и даже что-то нашептывает
на ушко.
     Положение спасла серенькая Света.  Погасила свет, включила магнитофон и
объявила танцы. При этом она постаралась быть поближе к опасному брюнету, но
где  уж ей!  Черный, кажется,  Семен,  потащил  тискать  под  музыку Ларису.
Шкрабьюк из благодарности пригласил Свету.
     Когда у  женщины появляется  новый, более интересный для  нее любовник,
она  не бросает сразу  старого.  Она  дает  ему  последний  призрачный  шанс
восстановить  status  quo.  Она  откровенно флиртует с  претендентом,  а  по
отношению к кандидату на отставку проявляет демонстративную холодность.  Кто
это проходил, тот чувствует сразу, а проходили все...
     Весь вечер Лариса якшалась с заезжим черноглазым брюнетом (из жидов он,
что  ли?) и, когда пришло время гостям расходиться,  долго прощалась с ним в
прихожей. Шкрабьюк уже знал, что москвичи живут в подвале у Кулика, и сильно
подозревал, что, когда он уедет домой, его сменит этот самый Семен.
     Когда  наконец  все ушли  и  он остался с  Ларисой  наедине,  он  выпил
незапланированную рюмку, а делать этого не  стоило, потому  что и так он был
раздражен,  а  после  лишней  рюмки  сдерживать  эмоции  было  делом   почти
немыслимым.  За  этим  последовала  неприятная  сцена  с  Ларисой.  Шкрабьюк
ревновал  и  устраивал  натуральную  сцену  ревности.  Лариса  считала  себя
свободным  человеком   и   ревность  презирала.  Кое-как  успокоившись,  пан
полковник   перешел  к  тому,  зачем,  собственно,   и  таскался   на  улицу
Сверчинского. Но секс с  Ларисой, который он всегда  считал украшением своей
трудной жизни,  на  этот  раз прошел смазанно и сумбурно. Лариса его  уже не
хотела.
     К часу  ночи  Шкрабьюк совершенно протрезвел  и намылился  домой: пора.
Попытался еще повыяснять отношения  со своей пассией, но только окончательно
испортил  себе  настроение --  Лариса просто  ушла на  балкон и закурила, не
желая  его   слушать.  Катастрофа  чувств.   Где-то  слышал  Шкрабьюк  такую
поговорку.
     На лестницу он вышел злой и  взвинченный. И тут  на  него свалилась еще
одна  неприятность.  Едва  успел  он  спуститься   к  выходной   двери,  как
почувствовал, что  чьи-то цепкие руки сдавили ему  шею. Первой  мыслью было:
галлюцинация,  ведь  на лестнице никого  не было! Вторая мысль прийти  ему в
голову не смогла, потому что полковник Шкрабьюк потерял сознание.
     Очнулся он в тюремной камере. Там было много народу, но арестованный он
был один. Остальные -- палачи. Арестованный не видел их  лиц, они были как в
тумане, какие-то мутные и при этом темные. Да и что  тут  разглядишь,  когда
тебе  в глаза  бьет лампа такой мощности, какую, наверное,  вырабатывают все
электростанции  Украины, вместе взятые. Сам полковник  был привязан к стулу,
да еще  кто-то держал его голову так, чтобы он  не мог отвернуться от света.
Когда эти страшные люди увидели, что он пришел в себя, начался допрос.
     -- Отвечай, -- спросили его в лоб, без обиняков  и угроз, -- где лагеря
УНСО? Сколько  их, координаты, численность войск, как  к  ним проехать,  как
найти.
     Ведь чувствовал  пан Шкрабьюк, что за все эти  деньги, которые получает
УНА непонятно от кого,  которые оседают в карманах начальства,  включая  его
самого,  оседают  в  карманах  чеченских  инструкторов, в карманах продажных
редакторов и борзописцев,  --  за  все  эти  деньги рано или поздно придется
расплачиваться. И для него час расплаты настал.
     * * *
     Боцман ждал "генерала" площадкой выше. Лестница была старая, деревянная
и скрипучая. Но зато перила прочные. Когда Шкрабьюк вышел  от Ларисы, Боцман
пропустил  его ступеньки на  две  вперед, чтоб у  того  пропал обзор верхней
площадки, и съехал по перилам. Он настиг  свою цель там, где и планировал, у
самой двери, чтоб меньше  потом тащить до подвала. Аккуратно  прижать сонные
артерии и спустить обмякшее тело на семь  ступенек вниз было делом  двадцати
секунд. Мы привязали  свою  добычу к стулу,  дали свет и побрызгали ему рожу
водой. И когда он очнулся, начали допрос.
     -- Я все скажу, -- сказал Шкрабьюк. -- Сейчас, все скажу, только дышать
мне трудно, сейчас отдышусь и все скажу.
     Побледнел и замолчал.
     К  нему бросился Док.  Одной рукой он взял  пульс на шее, другой  -- на
запястье. Потом бросил руку, она упала  плетью, оттянул  веко и  внимательно
всмотрелся в глаз.
     -- Поздравляю с первым трупом, -- объявил Док и стянул с головы чулок.
     -- Инфаркт? -- поинтересовался Боцман.
     -- Да, и обширный. Надо что-то решать, пока не окоченел.
     Я вышел из шахматного клуба и постучал к Бороде.
     -- Борода, -- сказал я ему, когда он открыл, -- у тебя перчатки есть?
     Борода  явно испугался, нырнул  к себе и вынес  пару белых  трикотажных
рабочих перчаток.
     -- Что, не колется? -- шепотом спросил он.
     -- Он уже никогда не расколется.
     Борода перепугался еще больше, но я его успокоил:
     -- Он только очнулся, увидел нас и окочурился со страху.  Ничего такого
мы с ним не делали, только попугать собирались.
     Вместе мы вернулись к ребятам и трупу. Борода успокоился, но не совсем.
Я вообще заметил, что с выдержкой у него плоховато. Дилетант.
     --  Может,  автокатастрофу инсценировать, -- суетился  он.  --  Я место
знаю, здесь недалеко.
     -- Не имеет смысла, если у него и так честный инфаркт, -- возразил Док.
-- С аварией хлопот больше, ее надо еще так  инсценировать, чтобы  следствие
могло  объяснить причину. Ты, Андрей, иди к себе,  мы сами все сделаем. И не
бойся.
     Я кивнул Доку,  и он вышел на лестницу. За  ним двинулся Артист. Артист
выбрался  на  улицу,  осмотрелся,  вернулся,  открыл  дверь  и  заглянул  на
лестницу. Док просигналил ему сверху  --  у  него все  тихо. И  тогда Артист
кивнул мне  -- я стоял внизу у входа  в "пыточную".  По  этому  сигналу мы с
Боцманом  подхватили  бренные  останки   замученного  москалями  украинского
патриота  и вынесли их к  машине.  Боцман уже  был в перчатках и успел найти
ключ в  карманах  Шкрабьюка. Мы  усадили труп рядом с  водительским  местом,
Боцман  сел  за  руль  и  укатил.  Мы  вернулись  к  Бороде и были несколько
удивлены, застав у него Деда. Об операции знали только мы и Борода. Гриша со
Светой  получили  инструкцию после  вечеринки  отправляться по  домам.  Деду
вообще ничего не говорили. Однако он встретил нас словами:
     -- Ну что, товарищи, укатали "генерала"? Запираться не имело смысла.
     -- Слабонервные в  УНСО "генералы".  Инфаркт. Это Борода  перестарался,
устроил провокацию.
     -- Скорее не я, а  Семен,  -- возразил  Борода. --  Я ж видел, как этот
взревновал.
     --  Видимо, и  то и другое, -- подытожил Док. -- И вероятно, еще что-то
третье.  На  сердце он мне жаловался, но я не думал, что так  все  серьезно.
Надо было его послушать -- он напрашивался, да я увильнул от этой процедуры.
Андрей  (Док  всегда  и ко  всем  обращался  только  по  имени,  прозвищ  не
признавал), дайка мне папироску покрепче.
     --  А надо было бы со мной посоветоваться, -- встрял Дед.  --  Напрасно
молодежь не доверяет старшим товарищам. Да не смотрите  на меня так! Ясно же
было, что  Шкрабьюка будете брать сегодня. Андрюха окна в шахматке занавесил
одеялом -- вот и понятно, где вы его прятать собрались. Как вы его скрутили,
я в глазок видел. Потом вышел на улицу подстраховать, смотрю -- несете.
     Я посмотрел на Артиста.
     -- Не видел я никого, -- развел руками Артист.
     -- Ты пешеходов смотрел, -- объяснил Дед. -- А я стоял за кусточком. Ты
пождал минуту и пошел сигналить. А я эту минуту на тебя любовался!
     -- Хорошо, -- сказал  я. -- А что бы вы  посоветовали, если бы мы к вам
обратились?
     -- Языка выдержать надо.  Денька два в  темной. Жрать  не давать. Можно
пару  раз спуститься к нему и навалять. И не говорить ему ничего. Потом  еще
раз навалять -- и на допрос.
     --  Отлично. Но  здесь его держать два  дня негде.  Сюда  могли из ЖЭКа
наведаться. Да и хватятся его.
     -- Опять же  меня не  спросили.  Сарай под балконом  нашим  с  Лариской
видели? Знаете, какая там  дверь? Сам ставил! Окон там нет. Связать, кляп, и
вылежит там на полу земляном сколько надо.
     -- Хорошо. А потом мы его отпустим,  а  он догадается, где его держали.
Ну, например, по звукам,  голосам,  доносящимся со  двора. Или по размерам и
форме сарая?
     -- Так языков разве же отпускают? -- изумился Дед. --  Если это в нашем
тылу, то в плен они идут, а если в их -- то в расход.
     -- Николай Иванович, -- одернул его Док. -- Сейчас не война.
     -- Как так не война! Целая армия стоит в горах, того и гляди, на Россию
попрут, а ты говоришь -- не война.
     Однако пора было возвращаться Боцману,  а его все не было. Ввалился  он
только минут через сорок.
     -- Здравствуйте, дедушка! Что ж вы прятались, не заходили?
     --  Это  он  меня  фарами присветил, когда выезжал,  -- пояснил Дед. --
Хороший глаз у парня. Узнал.
     --  В этом  чертовом  городе ночью светофоры  не мигают! --  возмущался
Боцман. -- Мигают желтеньким в дежурном режиме. И вообще, мертвый  город. Ни
машин,  ни  пешеходов,  ни  ментов.  Я  хотел  его  у  светофора  поставить,
пересадить, и будто его там  и прихватило. Только ни одного перекрестка, где
бы ему нужно было притормозить, не оказалось. Остановил просто так, якобы он
себя плохо почувствовал и успел остановиться. Руку на сердце  еле пристроил,
коченеть, зараза, начал.
     На   этой  жизнерадостной   ноте  я   дал  отбой  личному  составу,  не
задействованному в следующей операции. У меня, Дока и Бороды еще была работа
на эту ночь.

     Взлом
     К центральному  комитету СНПУ  шли  пешком по  ночному городу. В ночной
палатке взяли по бутылке пива  и  даже сделали по глотку,  потому  что город
ночью пустел начисто  и надо  было как-то  оправдать эту прогулку.  В сумке,
болтавшейся  на  плече у  Дока,  еще три  бутылки пива  прикрывали  веревки,
карабины и  крюки. Милиции, правда, тоже видно не было, так что не перед кем
было и оправдываться. Фонари здесь работали только в центре, остальной город
был предоставлен луне -- благо она висела полная, отражалась  голубым светом
в  брусчатке и трамвайных рельсах.  От Сверчинского до центра быстрым  шагом
было  минут  тридцать,  но  мы  шли не торопясь,  изображая праздных  гуляк,
возвращающихся с посиделок.  Так  что  на  проспект Шевченко  вышли  ближе к
рассвету.
     Борода  провел нас  в  переулок, мы  свернули  под  арку,  прошли  один
дворик-колодец, другой  и ткнулись  в ветхую дверь, едва висевшую  на ржавых
петлях.  Без  чудовищного скрипа,  усиленного  эхом колодца,  открыть  ее не
представлялось возможным.  Но на  высоте  в  полтора человеческих  роста  на
лестницу, что  начиналась  за дверью, вело окно  с  выбитыми стеклами. Через
него мы и  проникли  на  это  железное  винтовое  сооружение,  ведущее,  как
казалось в темноте, по крайней мере, до ближайшей галактики. Поднявшись один
за другим  на шесть  высоких этажей, мы  очутились перед  еще одной  дверью,
массивной,  обитой жестью.  Борода  извлек  из-за пазухи  старинный ключ  со
стержнем толщиной в палец и с удивительной легкостью открыл замок. За дверью
была мастерская художника.
     -- Витькина, --  объяснил Борода. --  Друга детства,  вместе  чертей на
уроках  рисовали.  Я  ему  сказал,  что  с  бабой  сюда  приду,  у  него тут
поприличнее, чем  у меня. Ну и  романтика -- центр, мансарда, а не подвал на
окраине. Он эти дела понимает, дал ключ.
     На соседнюю  крышу, она была на  два этажа ниже, спускались по веревке.
Обойдя  по  крышам  периметр квартала, дважды  используя свое  альпинистское
снаряжение,  мы вышли на крышу  СНПУ. Я заглянул вниз и  убедился, что мы на
месте. Под нами  были проспект и крыльцо, у которого мыкался одетый с головы
до ног в черное секьюрити.
     Через слуховое окно попасть на чердак было нетрудно. Но чердак был пуст
и заперт с другой стороны.  Надо было  штурмовать одно из  окон. Лучше всего
было бы десантироваться сразу в  какой-нибудь  кабинет, но я подозревал, что
окно  важного  кабинета  может  стоять на сигнализации.  Вычислив  положение
лестничной клетки и укрепив веревку на дымоходной  трубе,  мы начали  спуск.
Первым шел я, замыкающим  Док.  Оставлять человека на крыше не имело смысла.
Разве что сторожить веревку, чтоб не сперли. Но спереть  ее  было решительно
некому,  а  силуэт  мужика,  торчащего  на  крыше  в  неурочное   время,  --
превосходный повод для подозрений.
     Осматривать все кабинеты  было немыслимо, слишком  их было  много, и мы
спустились на второй этаж, рассчитав,  что именно  там  обычно располагаются
апартаменты самых крутых боссов. И не ошиблись, потому что почти сразу нашли
кожаную дверь с табличкой генерального секретаря пана Непийводы. Разумеется,
дверь была заперта, но Док умел вскрывать не только ампулы.  С помощью  трех
кусков проволоки и листика фольги он одолел английский замок за неполных три
минуты.  Дверь,  ведущая  из  приемной   в  кабинет  сдалась  также  быстро.
Исследование орехового  бюро не  дало результата.  В нем  не  было ни  одной
исписанной бумажки. Враг был начеку, и это не радовало. Но  сейф, встроенный
в стену,  обшитую дубом, был  цифровой, а  Борода с вечера грозился попытать
счастья с таким шкафчиком, используя способ, поведанный ему Дедом.
     Впрочем, по его  виду похоже было,  что  Бороду больше устроил бы сейф,
против которого  у  Деда  методов не было. Он нехотя полез в карман и  вынул
надфиль. Торжественно поплевал на ноготь левого мизинца и принялся прорезать
в нем напильником паз.  Через полминуты  он начал  потеть и покряхтывать, но
довел  дело  до конца  -- пропилил ноготь до мяса. Потом  подумал  несколько
секунд и принялся за  следующий ноготь.  Таким образом он вскоре  изуродовал
себе все пальцы на  левой руке.  Когда пилил  большой, чуть не вскрикнул, но
сдержался.  И вот этой  резаной  рукой  он принялся  поворачивать  маховик с
шифром, вздрагивая на каждом щелчке. Дважды пройдя весь круг, он выматерился
шепотом, но так страшно, что, казалось, задрожали стены, и сообщил:
     --  Пять,  пять,  восемнадцать, семьдесят  девять. Сука,  матерь, через
гроб!!! Можно было не уродоваться, дата рождения Петлюры.
     И потерял сознание.
     Док немедленно занялся поверженным  Бородой, а я расшифрованным сейфом.
Карт, да и вообще каких-нибудь военных документов в  сейфе не оказалось.  Но
то,  что  я нашел, тоже представляло  значительный интерес. Я  перебрался  в
приемную,  где в  моем  распоряжении оказался  довольно  мощный  ксерокс.  Я
копировал не выбирая, и было ясно, что работы здесь минимум на полчаса.  Док
привел Бороду в чувство и укорил его:
     -- Андрей, надо предупреждать заранее о  таких изуверских методах. Я бы
прихватил аптечку.
     -- Я не думал, что окажусь таким слабаком, -- отшутился Борода.
     -- На  кончиках пальцев, -- спокойно объяснял  Док, -- множество крайне
чувствительных  нервных  окончаний.  Я  видел,  как  очень  здоровые  мужики
оказывались сомлевшими от обычного анализа крови. Наш козырь не геройство, а
расчет и выдержка. Запомнил?
     -- Запомнил...
     --  Ну,  тогда  пойдем,  попробуем  еще  одну   дверцу...  Док  потащил
синюшно-белого,  полумертвого Бороду  в соседний кабинет, на двери  которого
красовалась табличка Тараса Зайшлого, раскрывающая,  кстати, и его партийную
функцию: начальник  особого отдела. Док  снова взял на себя дверь,  а Борода
сейф. На  этот раз, к счастью, у него  обошлось без  обморока. Через  десять
минут они пришли ко мне. Теперь одной рукой я подкармливал ксерокс, а другой
листал  их новую добычу. Материалы были интересные, но скопировать их мы  не
успевали,  уже рассвело. Были  там личные дела всей верхушки партии, папка с
доносами  и, кстати,  карта Карпатского  региона, на  которой было  отмечено
несколько лагерей. Но находились они не в горах, а восточнее города. Видимо,
именно эти значки и стер Лэсык, когда распечатывал карту для нас.
     -- Нет,  это  не  те,  --  покачал головой  Борода. --  Эти лагеря всем
известны, в них сейчас тишь да гладь.
     Рискуя нарваться на ранних эсэнпэушных пташек,  я  откопировал еще  три
личных дела. На генерального, на  самого Зайшлого  и на Сэнькива, начальника
связи. Док подбирал скопированные документы  и складывал их  точно такими же
стопками, как они лежали до нашего вмешательства. Папки тут же  отправлялись
каждая в свой сейф,  так  что единственной уликой, которую мы оставляли, был
явный перерасход офисной  бумаги. Секретарь (или секретарша) будет  удивлен,
но вряд ли станет беспокоить шефа по таким пустякам.
     Вскрыть дверь отмычкой проще, чем закрыть,  так  что с  этим делом  Док
провозился  долго.  Слишком  долго.  Ожидая его, я  отправил Бороду  к нашей
веревке,  а сам  стал  на  лестнице.  Вдаль по коридору  мне был  виден Док,
ковыряющий замок, и было слышно все, что делалось в фойе.
     Я тихонько свистнул,  как  только  услышал,  что в  здание входят.  Док
бросил замок и полетел ко  мне. Вдвоем мы рванули вверх по лестнице, но  нас
то ли услышали, то ли заметили Судя  по грохоту, за нами  в погоню бросилось
человек, по  крайней мере, пять, и, судя по тому, что они не отставали, было
ясно, что это вполне здоровые ребята. А нам еще  нужно было транспортировать
на крышу покалеченного Бороду.
     Я  развернулся   на  предпоследней  площадке.  Если  преследователи  не
вооружены,  я  их удержу, сколько бы их ни было. Но кто  сказал, что они  не
вооружены? И все же я остался.
     Доку пришлось теперь нелегко -- он поднимал на себе и Бороду, и сумку с
ксерокопиями. Но как  бы то ни было,  он все же успел. Едва веревка за окном
ушла в сторону так, чтобы ее и видно не было, и я мог ею воспользоваться, на
площадку  шестого этажа  вылетели  фашисты.  Было  их  пятеро,  но  пистолет
оказался только у одного. Мне ничего не оставалось,  как поднять руки вверх.
По  их  представлениям,  я  был  загнан  в  тупик.  Если,  конечно,  они  не
разглядели, сколько нас было.
     Видимо,  не  разглядели,  потому  что остановились, и  тот, который был
вооружен, приказал  мне спускаться.  О  том, чтобы уйти через окно, не могло
быть и речи. Слишком хорошая из меня получалась мишень. Я  начал спускаться,
но, не доходя трех  ступенек  до площадки,  ласточкой  нырнул через перила и
покатился по лестнице.  Теперь погоня шла сверху вниз,  но тут  у  меня было
преимущество -- моя спецназовская  подготовка. Я  прыгал через пять ступенек
и,   не  долетая   до   следующего  поворота,  перемахивал   через   перила.
Черноформенные бежали очень быстро, но это им не помогало, я отрывался.
     В фойе меня ждала засада, но я предполагал ее существование, поэтому не
стал спускаться в самый низ, а  свернул в коридор, где Док, как я  надеялся,
еще не успел привести дверь приемной в исходное состояние.
     Док не оправдал моих надежд.  Недолго думая, швырнул в окно  монитор от
секретарского  компьютера  и,  выпрыгнув  в  разбитое   окно,  оказался   во
дворе-колодце,  которых  уже  за  сегодня  насмотрелся.  Ворота  арки  были,
конечно, заперты, но  в этот же двор выходили подсобки ресторана.  Я взлетел
на  крышу  ресторанной  пристройки, взобрался по  решетке  окна  на  уровень
третьего этажа и  попал  на карниз, который шел под окнами через всю тыльную
часть какого-то дома. Что это был за дом, я не знал,  а  выяснять это у меня
уже не  было  времени  -- по  мне  стреляли, летела  штукатурка. Ввалиться в
закрытое окно снаружи, имея для разгона карниз двадцати  сантиметров ширины,
--  дело  рискованное. И в первую очередь потому, что долгое. Пока  от  пули
меня спасало только  движение. Пришлось пробежаться  по карнизу до  третьего
окна, которое было приоткрыто. Уже на бегу я  изготовился и  легко распахнул
наружную  раму.  Внутренняя была закрыта,  но  я бросился на нее  плечом,  с
хрустом вылетели шпингалеты, посыпалось стекло, шторы за мной сомкнулись,  и
я упал на пол в полутемной комнате. Стрельба  тут же  прекратилась -- черные
не хотели жертв среди мирного  населения. А  население --  во всяком случае,
там, где  я оказался, --  не замедлило  заявить о  себе сдавленными воплями.
Комната оказалась спальней супружеской четы преклонных лет.
     Я извинился -- галантно,  но,  боюсь, несколько  скомканно -- и ломанул
через  анфиладу комнат на поиски выхода.  Парадная дверь оказалась подлой --
чтобы  открыть  ее даже изнутри, требовался ключ. При  этом она была слишком
прочной, чтоб высадить  ее  в  один-два приема. Умели  раньше  делать!  Одна
радость -- окно кухни выходило на улицу. Его я не стал высаживать, надеялся,
что мне достанет времени открыть его  по-человечески. Да и  вылетать с рамой
на шее с третьего этажа старого дома как-то не очень хотелось.
     Я аккуратно спрыгнул на тротуар и дернул в ту сторону, откуда не ожидал
преследования.  Но я  просчитался.  Меня брали  в клещи -- черные  появились
почти одновременно и сзади и спереди.  На всем прогоне от задних до передних
не  было  ни  одного  переулка,  куда  бы   я  мог  свернуть.  А  арками   и
дворами-колодцами  я уже был сыт по горло. Пришлось  идти  на  преступление,
именуемое  в  Уголовном  кодексе  "угон  транспортного  средства".  Какой-то
местный лихач припарковал  свою "шкоду" как раз так, чтобы  я успел выдавить
стекло, втиснуться в салон и завестись, пока наци преодолевают расстояние до
меня.  Они не стреляли, но их было много, и это значило, что сейчас появятся
их  машины с  подкреплением  и они попробуют взять  меня  живым.  Ну  что ж,
попробуйте.
     Устраивать ралли в незнакомом городе не такая уж простая штука. Здесь к
тому же улицы были как ущелья, а пешеходы как слепые -- для них что тротуар,
что  мостовая, все едино.  Я не успел  набрать  скорость,  как  в  зеркальце
показались  два  джипа.  Это за мной. Предстояла гонка по утренним улицам, и
результат этой гонки можно  было считать  предрешенным. У  них движки мощнее
моего раза в три, и они знают город. К тому  же  через несколько минут к ним
подключится ГАИ.
     Я не  обращал внимания на  знаки и пренебрегал переулками -- там ничего
не стоило  застрять.  По  относительно широким и свободным улицам я прокатил
мимо  старинной крепостной стены и вывернул... Вывернул так вывернул. Метров
триста улица шла сравнительно горизонтально, но потом за поворотом начинался
подъем, и чем далее, тем круче. Еще сотня метров, мне придется переключиться
со  второй  на  третью,  и тогда  джипы меня  сделают.  Все  левые  повороты
исключались -- там улицы шли вверх чуть ли не вертикально. Правые  тоже меня
не  устраивали,  поэтому из-за  трамваев  я  шел  по встречной  полосе.  Эти
колымаги делали остановки через каждые двести метров, и мостовая наполнялась
пассажирами. Однако  движок  у  ограбленного  мной лихача  оказался  неплохо
отрегулирован, так что я забрался довольно высоко, сохраняя сносный отрыв.
     И тут  мне открылся  правый поворот с длинным  спуском.  То, что надо и
вовремя --  на перекрестке уже занимала  позицию  гаишная тачка.  Пока менты
придумывали, как бы  им  попижонистей  развернуться, чтобы эдак по-ковбойски
выскочить  из своего железного  скакуна,  я  беспрепятственно  объехал их  и
полетел вниз. Брусчатка  --  незаменимая штука для  дорог с большим уклоном,
потому что  асфальт течет. Но резко тормозить  по такому покрытию --  значит
играть в орлянку с реанимацией: куда понесет машину, предугадать невозможно.
Но мне  нужно было отрываться, и я  летел, слабо надеясь, что  за  ближайшим
поворотом не окажется  препятствия. Препятствия не  оказалось, зато по левой
стороне  пошел забор,  над  которым  нависали  раскидистые  кроны  каштанов.
Похоже,  что  там  был  какой-то  парк.  А  поскольку  мне  давно  пора было
спешиваться, я решил, что  прогулка по парку, пусть даже  весьма скоростная,
мне не повредит.
     Я  бросил машину у  парковых ворот и положился на свою пространственную
ориентацию и  на удачу. Парк оказался  кладбищем, старинным, со  склепами  и
памятниками. Я пересек  его по диагонали и обнаружил, что попал в оцепление.
У черных была  связь, они вызвали подкрепление, гаишники кликнули  ментов, и
вся  эта  толпа подъехала с четырех  углов и рассыпалась цепью.  Теперь  все
зависело  от того, насколько хорошо у  них  отработана  техника  облавы.  Но
что-то  мне не верилось, что  мне  сейчас покажут согласованные действия  по
задержанию. Я  стал уходить в глубь кладбища, не теряя из виду цепь, но так,
чтобы меня-то  и  не видели. Слишком долго ждать своего шанса было нельзя --
цепь  потихоньку  стягивалась.  Но  на  кладбище   были  и  посетители.   Их
приходилось  осматривать,  отсеивать. Это  создавало  задержки,  а  так  как
согласованности  у  загонщиков  действительно не  было,  то сразу возникли и
разрывы в цепочке.  Я воспользовался первым же из них. Пока мент досматривал
парня  в  джинсовой куртке,  который,  видимо, просто  шел куда-то по  своим
делам, сокращая путь  кладбищем, я  двинулся  в его  обход. Мусорка  подвела
вредная привычка при первой возможности шарить  по карманам и нудно лупиться
в документы.  Он  этого задержанного  парня только что не положил мордой  на
могилу,  а так и руки заставил поднять, и ноги  расставить.  Так он и зевнул
меня, чем и загубил свою ментовскую карьеру.
     Я давно уже чувствовал, что моя рука так и просит пистолета, пусть даже
розыскного. Слишком много было вокруг врагов и слишком много у них оружия. Я
проскользнул  между  склепами  и,  когда  задержанный парень  опустил  руки,
сдвинул ноги и начал ими  поспешно перебирать куда  подальше, воспользовался
тем, что до ближайших коллег глупого мента было метров  по двадцать, да и то
за густыми деревьями их почти не было видно.
     Ментовский галстук словно специально у них  привешен, чтобы удобно было
делать кляп. Связанный своей же  портупеей  и без табельного оружия  старший
сержант львовской милиции остался дожидаться, когда его найдут.
     Дав  хороший  крюк,  я  вернулся  на нашу  базу.  За  то время,  что  я
отсутствовал,  Док  успешно  увел  Бороду,  и  теперь  наш  инвалид сидел  с
перевязанной  рукой, держа ее  выше головы. При любых попытках опустить руку
он морщился и в голос ругался матом.
     -- Кровь приливает и пульсирует в ранах, -- пояснил Док.
     За  столом  сидел  Дед и  внимательно  изучал наши ксерокопии. Когда  я
вошел, он поднялся и сказал:
     -- Здравия желаю!
     -- Здравствуйте, Николай Иванович.
     -- Что ж вы под утро на дело-то пошли?
     -- Утром охрана спит.
     -- Вот  и неверно вы поступили! Охрана, когда спит, она чует, что устав
нарушает, и спит -- ушки  на  макушке. А когда не  спит,  то думает, что  на
объекте все в порядке. Самое время проникать!
     -- Спасибо, учтем.
     --  Что  ж  вы говорили, что данных по "генералу" мало?  Я тут с Иваном
Георгиевичем  поговорил,  так  полный вагон данных!  Вот  сижу, дело изучаю.
Завтра-послезавтра можно брать!
     -- Берите, только тихо, -- пошутил я. -- И труп потом получше спрячьте.
     -- Есть!
     Я кивнул ребятам, и мы вышли в мастерскую. Я доложил обстановку. Боцман
чесал  репу,  Артист  насвистывал,  Док  хмурился. Вместе с дорогой операция
продолжалась  почти  неделю,  а   никаких  положительных  сдвигов   пока  не
наблюдалось. Были зато отрицательные. Труп Шкрабьюка, который еще неизвестно
как  аукнется,  и  сегодняшняя  засветка по  полной  программе.  Кроме того,
совершенно неясной оставалась судьба Олега Мухина. Я мог предположить только
худшее -- Муха где-то на что-то нарвался. Иначе давно бы дал о себе знать.
     Док, клятвенно  обещавший бросить курить, обнаружил вдруг на треножнике
сигареты  Бороды,  тут  же  прикурил  и  жадно  затянулся.  Заговорил  после
нескольких затяжек:
     -- Сережа, мне кажется, что  мы действуем  очень неэффективно,  работая
фактически  одной  большой  группой.  Там,  где может  справиться  один,  мы
работаем втроем. Например, зачем  сегодня  было брать с собой Андрея? Он мог
просто объяснить нам дорогу.
     -- Мне надо было его проверить. А потом, он же сейфы открыл...
     --  Я  ничего против  него  не имею, но есть  ли у  нас право  брать на
операцию человека, не имеющего специальной подготовки? Ты же сам  видел, чем
это все чуть не кончилось...
     -- Без Бороды и его людей нам все равно не обойтись.
     --  Надо в горы  идти, --  сказал Боцман. --  Здесь мы  еще  неизвестно
сколько провозимся. А на месте всегда все проще.
     -- Надо,  -- ответил Артист. --  Только там столько места,  что можно и
месяц провести в горных прогулках. А у нас времени в обрез.  Командир, а  ты
сам-то не читал еще бумаги, которые вы добыли?
     -- Нет, не успел.
     -- Хорошие бумаги. Если  я  все понял правильно -- это полковые списки,
служебные  инструкции,  кое-какие  планы операций. Много  шифровок.  Ты  как
собираешься их переправить?
     -- Сегодня решим.
     -- Там есть еще кое-что любопытное. Денежные  переводы, оформленные как
пожертвования.
     -- Я специально их копировал.
     --  Так  вот, у  СНПУ  богатые жертвователи. Суммы доходят до  полутора
миллионов долларов. Я разложил по месяцам -- получается, что партия получала
пожертвований по пять-шесть лимонов в месяц. Разумеется, все жертвователи --
иностранцы. И еще не факт, что у нас есть все документы.
     -- Хорошо.  Я сегодня  же займусь этими  бумагами.  -- В этот  момент я
услышал какое-то движение у Бороды. -- А ну проверьте, кто там приперся?
     Артист выглянул из мастерской и доложил:
     -- Света с Гришей. А Дед умотал.
     -- Зови всех сюда.
     Я  решил, что достаточно играть в кошки-мышки с Бородой и его друзьями.
Силы  противника велики, и нам нужен  каждый  человек. Главное --  правильно
использовать  возможности  того  личного состава,  который  у  нас  есть.  Я
расспросил Гришу и Свету, чем они в данный момент занимаются. Оказалось, оба
студенты, Гриша уже сдал  сессию,  Света сдает в июле.  Сейчас оба не у дел.
Оба рвутся в  бой.  Мне оставалось направить это рвение  в  нужное русло.  В
словах Боцмана  о  том, что часть  группы  стоит  отправить в горы, я все же
разглядел  рациональное зерно. Наш противник  соблюдал все меры секретности,
общепринятые в лучших спецслужбах мира. Разумеется, лучше выезжать на  место
операции,   располагая   максимумом   сведений.  Но   поскольку   данных   о
тренировочных лагерях не было даже в сейфах больших фашистских  начальников,
следовало сделать  вывод, что  особым отделом в  СНПУ заведует  профессионал
высокого класса.  Скорее  всего, не местный. Приглашенный иностранный  дядя.
Борода не нашел лагерей. Но кто сказал, что он умеет искать? Мне подумалось,
что такие  асы, как Док и  Артист, вполне смогут сориентироваться на  месте,
сделать  рекогносцировку и дождаться прибытия остальной части группы. А мы с
Боцманом  постараемся  добыть недостающую информацию в городе. Распределение
обязанностей и разделение труда всегда дает хороший результат.
     -- Я отправляю  группу в  Карпаты, -- сказал я. -- Пойдут Артист и Док.
Гриша -- проводник.
     -- Нет, -- возразил  Борода, -- Гриша не годится. Ты извиняй,  Гриш. Он
гор не знает. Лучше я пойду.
     -- Сиди уж, инвалид...
     -- У меня до завтра все пройдет.
     -- Больной,  --  строго сказал Док,  -- вам  для восстановления функций
левой руки понадобится минимум неделя.
     -- Ты мне здесь понадобишься, -- сказал я Бороде, и он успокоился.
     -- Света  может в горы пойти. Она опытная туристка, ходит хорошо, не то
что  Гришу, меня на подъемах обставляет.  Не  ноет,  рюкзак  килограммов  на
пятнадцать спокойно тащит. И диалект местный знает лучше Гриши.
     Света сидела и краснела. Румянец так ей шел,  что я даже  загляделся. А
ведь очень и очень хорошенькое личико. Вот только фигурка подкачала.
     -- Решено. Пойдет Света. Но отныне. Ни в какие. Боевые. Действия. Никто
из  вас. Ни Света.  Ни  Гриша. Ни ты, Борода.  Не  ввязываетесь! Все приказы
старшего группы выполняются неукоснительно. Ясно?
     Ребята согласно закивали.
     -- Не слышу!
     -- Так точно!
     -- Света, сколько тебе нужно времени, чтобы собраться в горы?
     -- Часа два. -- Она все краснела, а я любовался.
     -- Значит, выехать сможете сегодня вечером. Старший группы -- Док. Иван
Перегудов. Когда вечерняя электричка?
     -- В девятнадцать тридцать.
     -- Ждешь Дока и Артиста на вокзале. Можешь идти.
     Света  была  настолько смущена, что встала и, не попрощавшись, вышла. Я
посмотрел  ей вслед.  Интересно,  куда  я смотрел  раньше? И  фигурка  у нее
оказалась  вполне  на  уровне.  Надежная  девичья  грудь,  попка стульчиком,
круглая-, выпуклая, очень  соблазнительная. И  вся  стройная, ладная. Может,
это  одежда  ее  так  портила? Джинсы,  хламида  какая-то бесформенная. Нет,
пожалуй, этот стиль ей к лицу. Я-то ладно, а куда наш бабник Артист смотрел?
Ах да, Артист смотрел  на  Ларису. Вот  и ответ! Лариса ее портила! Забивала
своими выставленными на поражение противника прелестями.
     --  Переходим к следующему вопросу.  Есть документы, которые необходимо
доставить в Москву.  Это очень важное задание. Гриша, этим придется заняться
тебе.
     Гриша просиял:
     -- Я конечно. Я поеду. Я все доставлю.
     -- Борода, нам нужно оружие. В  Карпаты. Есть  идеи? Деньги тоже нужны.
Подумай и скажи. Оружие -- прямо сейчас.
     Озадачив всех, я полез копаться в свежих разведданных.
     * * *
     У Бороды родилась идея по поводу оружия,  и вот мы с ним поднимались по
мраморной,  но крайне запущенной лестнице  старинного дома. Долго звонили во
все звонки, хаотично разбросанные на наличниках колоссальной двери. Когда-то
она  могла  вести  в покои  местного  банкира или  не слишком  разорившегося
аристократа.
     Открыла нам  древняя  и  глухая старуха,  вокруг  которой вился выводок
детишек  в  возрасте  от года до пяти. Борода  попытался  втолковать  что-то
бабке, но скоро махнул рукой и повел переговоры с девочкой, которая казалась
постарше.
     -- Дядя Алеша, -- объяснял Борода. -- Такой большой и одноглазый.
     Но девочка поняла  его только тогда, когда он показал рукой, что значит
одноглазый.
     -- А, Бармалей! -- воскликнула девочка и без страха перед этим страшным
персонажем поскакала в глубь исполинского коридора.
     Через  минуту  из своего  логова выполз  сам  Бармалей --  одутловатый,
большой, с повязкой на глазу, в халате. Морда у него была вполне нормальная,
только  единственный   глаз  был   обращен  куда-то  внутрь.  Он  равнодушно
поздоровался и повел нас к себе.
     Бармалея звали Алексей Кантолинский,  и комната его была смесью склада,
музея и  лаборатории алхимика.  Самодельные полки  были уставлены оловянными
солдатиками, одетыми  в  униформы всех времен  и  народов. Стол был  завален
горелками, тиглями и еще черт знает чем.
     --  Леша, что у тебя есть сейчас из оружия? --  спросил Борода. --  Вот
человек может купить.
     Бармалей молча развернулся и ушел в чулан. Там он долго гремел, шуршал,
видимо вскрывал тайники. Вынес пару дуэльных пистолей без деревянных частей.
     -- Ты бы еще саблю предложил! -- укорил его Борода.
     Бармалей, не  говоря ни слова, вернулся к  своим тайникам и  через  две
минуты вынес шпагу, казацкую  шашку и какой-то до ям отчищенный  от ржавчины
палаш.
     --  Леша,  --  Борода  объяснял,  как  школьнику, --  покупатель  хочет
более-менее современное оружие в хорошем состоянии.
     Леша криво ухмыльнулся и совершил  еще  один поход к  тайникам. На этот
раз  на стол  легли два "шмайссера", старательно очищенных от ржавчины. Один
без магазина, другой с погнутым стволом.
     -- Леша, они не боеготовы...
     -- Купи два, сделай один, -- лаконично ответил Леша.
     -- А патроны?
     -- Если вам не для коллекции, надо говорить прямо, -- обиделся  Леша  и
достал прямо из ящика своего стола-лаборатории новенький маузер в деревянной
кобуре и коробку патронов.
     Тогда Борода спросил прямо:
     -- Он не в розыске?
     -- Был,  --  кратко  ответил Бармалей. --  При Пилсудском,  в двадцатые
годы.
     Больше ничего подходящего  у Леши  не нашлось.  Он  заломил стольник за
пистолет и полтинник за патроны, но Борода, торгуясь, как старый цыган, сбил
вдвое, и оружие с боекомплектом досталось нам за семьдесят баксов.
     От странного оружейника мы двинули на вокзал. Вооружили ребят купленным
маузером и добытым в  бою  "Макаровым",  взяли билет  для Гриши.  На  вокзал
притащилась и Лариса, увязалась за Артистом. Артист был сдержан, может быть,
чрезмерно, но, если бы он дал слабину, боюсь,  она  бы отдалась ему прямо на
перроне.
     Вечером сидели у  Бороды. Боцман  молчал, несмотря на  то  что Лариса в
отсутствие Артиста избрала его объектом своих домогательств.  Не повезло ей.
Из  свежих мужичков при ней остались  только  женатые. Гриша получил билет и
ушел  собираться,  он  утром  уезжал.  Дед  куда-то  запропастился.  Лариса,
потерпев фиаско с Боцманом, обиженно поднялась к себе. Боцман молчал, Борода
лелеял больную руку.
     Я планировал завтрашний день. Получалось, что дел будет много.
     * * *
     Муха  потерял сознание на какую-то  долю  секунды; упав на кострище, он
уже  был в сознании.  Лунный  свет  в  прореху  крыши бросал блики на густую
бороду Мухина противника. Чеченец, Волк. Космы  на лице и хищный  блеск глаз
выдавали его. Муха  шевельнул  рукой, и  из рукава скользнул  в ладонь  нож.
Неудобный,  плохой  стали  туристический  нож, который  можно  было  считать
метательным  лишь условно. Волк  заметил  движение поверженного и спрыгнул с
настила на золу, хотел добавить ногой,  но не успел. Муха не мог разглядеть,
как  одет  чеченец, и определить,  пробьет ли нож  обмундирование,  поэтому,
несмотря на  неловкую  позицию, метнул его  в  шею.  Волк рухнул  на настил,
захлебнувшись  кровью. На  Волке  нашелся  револьвер  и два  ножа,  хороших,
боевых.
     Теперь  нужно  было уходить.  Он осторожно  выглянул в так и оставшуюся
незапертой  дверь.   Враги   окружали   колыбу  полукольцом,  но   были  еще
сравнительно далеко. Увы, та стена  колыбы, в которой была прорублена дверь,
освещалась луной, так что  этот путь отхода был ему заказан. Муха вытащил из
рюкзака веревку, привязал узлом к его верхнему клапану. Другой конец веревки
он  забросил на  крышу.  Подпрыгнул,  ухватился  за  край  дымоходной дыры и
перекатился на теневую  грань кровли.  Вытянул рюкзак, спустил его на землю,
спрыгнул сам. Не торопясь, но очень быстро  приторочил рюкзак таким образом,
чтобы тот закрывал и голову, и всю спину, и часть задницы. Вещмешок,  бьющий
по ягодицам,  -- вещь  неудобная, но его можно и рукой придержать, а пуля --
она и в заднице пуля.
     И когда все  было готово  Муха, пригнувшись, полубегом рванул туда, где
склон становился круче, уходил вверх и где покос переходил в  лес. До первых
деревьев  было немногим  более  ста  метров;  стрелять  начали,  когда  Муха
преодолел половину этого расстояния. Муха  поддал, несмотря на увеличившийся
уклон,  запетлял  зайцем. Рюкзак  помог:  дважды толкнуло в  спину,  но пули
застряли в  барахле. Мухе  показалось, что он превратился в слона -- и бежит
медленно,  и  петляет  неуклюже,  и  мишень  он  громадная. Но  до  деревьев
оставались  считанные  метры,  а там уж  начинались складки местности, тени,
стволы, там им Муху не достать.
     Перепрыгивая от сосны к  сосне,  он добрался до кромки настоящего леса,
туда, где  деревья  стояли стеной. И пошел вверх, все выше и выше,  уходя от
погони.
     Есть такое правило в горах: если застала тебя ночь даже в самом  глухом
и негодном  для ночлега  месте -- все  равно останавливайся  и  ночуй здесь,
никуда не  ходи. Ночные  горы лживы и коварны, луч фонарика одинаково хорошо
поглощается и черным хвойным перегноем, и провалом метров в пять, и провалом
метров  в  сто.  Словом, фонарик бесполезен. При полной  луне  камни бросают
блики, но никогда нельзя понять,  что лежит между тобой и этим камнем: грунт
или пустота. Муха прекрасно  знал это правило, но вынужден был даже не идти,
а бежать, практически не видя перед собой дороги.
     Склон стал еще  круче, пошли камни,  поросшие мхом,  поваленные стволы.
Муха уже не бежал,  не шел, а лез через завалы, нога проваливалась  то между
камней,  то увязала в гнилом дереве,  казавшемся  поначалу  вполне  крепким.
Несколько  раз он срывался и падал, обдирая в кровь руки и лицо. Но это было
ерундой,  Муха  боялся  только,  что  рано  или  поздно  при  таком  способе
передвижения  он  подвернет ногу.  В  ногах  была  вся его  надежда.  Расчет
простой:  чем  дальше он уйдет, тем длиннее растянется цепь преследователей,
тем больше шансов у него будет сквозь нее прорваться. А прорываться придется
--  у преследователей  скорость  выше, им рюкзаки  не  мешают,  так  что они
обязательно  нагонят.   Реальных  способностей   врага  Муха  не  знал,   но
предполагал, что они могут оказаться довольно высоки. Преследователей много,
они лучше вооружены, знают  местность, располагают картой, в конце концов, у
них  серьезные  инструкторы. Тот  проклятый  чечен  весь  день жрал водку, а
пробрался в колыбу под самым Мухиным носом. Если у них все инструкторы такие
асы -- плохо дело. Одно радует -- что одним таким асом у них уже меньше.
     Он  пробирался  почти  в  полной  темноте, ни  в вверх, ни вниз не было
ничего видно даже на несколько метров. Вечером,  со  стороны  села,  гора не
казалась  особенно высокой, но Муха  знал, что это  обманчивое  впечатление.
Рюкзак  бросать не  хотелось -- было  ясно, что придется укрываться в  горах
какое-то, может статься,  и немалое время. Но, видимо, скоро все же придется
это  сделать, потому что погоня приближается.  Муха  слышал скрежет камней и
хруст веток под сапогами и видел длинные  конусы света -- у противника  были
мощные  фонари, которые здорово  облегчали  и  ускоряли его  передвижение  в
темноте. Муху тоже слышали, он хрустел своими горными ботинками  еще поболее
погони.
     Рюкзак дал еще один отрицательный эффект. В нем давно что-то булькало и
хлюпало, и  вот  наконец просочилось сквозь брезент,  закапало на штаны и на
камни и запахло рыбой. Одна из пуль угодила в банку сардин. Теперь не  нужно
было и собачьего носа, чтобы взять его след. Муха отторочил рюкзак и швырнул
его далеко  в сторону  -- это должно было  хоть  на  несколько секунд  сбить
преследователей с толку.
     Налегке маленький и  ловкий  Муха  быстро достиг гребня. Здесь  деревья
стояли реже  и можно было хотя бы приблизительно видеть, куда  ставить ногу.
Муха  побежал по гребню  вверх, совершая тем самым  переброску вдоль  фронта
противника. Но теперь его скорость была  выше,  и  он  надеялся добраться до
фланга цепи прежде, чем вся цепь вывалит на гребень. Это ему почти удалось,
     Он забрался  довольно  высоко, когда в  него ударил свет  фонаря  и над
головой  просвистела  пуля.  Били из  "Калашникова"  короткой  очередью.  Но
стрелять после подъема по  крутому склону -- дело неблагодарное:  ни ровного
дыхания, ни  твердой руки.  Сам  Муха был не  в лучшем положении, но  все же
залег и вынул ствол,  прихваченный им у убитого Волка. Это  оказался  наган,
потертый, но  в прекрасном состоянии. Муха покрутил барабан  и убедился, что
все семь патронов на месте.
     Он успел восстановить дыхание, когда  из-за  бурелома появилась  первая
голова. Муха подождал, пока не  появятся еще  по крайней  мере двое  врагов,
чтобы знать  их  позицию.  Первый и, очевидно,  самый шустрый горный стрелок
приблизился на пятнадцать метров, прячась за камнями и ища Муху лучом своего
фонаря-прожектора.  Муха  открыл огонь --  дал  один выстрел и  перебежал за
гребнем на другую позицию. С этой  позиции он  свалил второго и тем же путем
вернулся  на старое место.  Времени  придумывать  еще что-то у него не было.
Третий добрался  до  гребня, залег  несколько ниже Мухи -- ждал подкрепления
Смерть двух товарищей сделала его предусмотрительным.
     Не  с  руки Мухе было  дожидаться  дополнительных сил врага.  Он пополз
вверх, лавируя между  камнями, как уж. Но где-то он все  же  подставился под
лунный свет, и тут же  вокруг него полетели брызги камня: преследователь дал
очередь.  Муха  перележал  секунду  и  покатился  вниз  по  другому  склону.
Противник тем временем поднялся  на  гребень и снова дал очередь  -- на этот
раз  совершенно напрасную. Муха наблюдал,  откуда будут стрелять,  и  вскоре
увидел  сгорбленный  силуэт на гребне. Он  израсходовал третий  патрон, и не
впустую. Силуэт клюнул вперед, автомат грохнул о камни.
     Муха рискнул вернуться к убитому в надежде на то, что  остальная погоня
еще достаточно далеко. Он слышал, как с шумом поднимается цепь, но вычислить
расстояние  по  звуку  не мог -- его  искажало эхо.  Проклятый автоматчик не
скатился вниз, как хотелось бы Мухе, а повис на  самом гребне, застряв ногой
в  камнях.  Муха  снял с  него  автомат  и  ремень  вместе со  штык-ножом  и
подсумком.  На  дальнейший обыск времени  не было  --  чуть ниже на  гребень
начали  вываливать  враги.  Спускаться  снова  было  опасно,  между  редкими
деревьями дальнего от села склона Муху было бы видно. Муха  не знал, сколько
патронов в  магазине, пристегнутом к автомату, и извлек  рожки  из подсумка.
Оба  были  тяжелыми, полными.  Муха  вставил  новый  магазин  и  улегся  для
стрельбы.
     Справа от  него  послышался  шум. Суки,  заходят  с  фланга,  раскусили
маневр! Ждать больше было нечего, ничего хорошего не дождешься.  Муха сделал
несколько  прицельных  одиночных  выстрелов, переключил автомат  на очередь,
резанул  по предполагаемой  цепи и стал уходить  по склону.  Он спускался не
прямо, а наискосок, надеясь на то, что хребет, по которому он идет, является
отрогом  другого,  большего  хребта. Тогда  можно  было  попробовать уйти по
другому гребню.  Так  оно и оказалось. Но больший хребет  был лыс, на нем не
росло  ни одной сосны,  более того, он  был подчистую выкошен. Муха подумал,
что, наверное, эти Карпаты являются главным мировым экспортером сена. До сих
пор  ему еще  нигде не попадалась буйная  трава по пояс. Все было срезано до
стерни.
     О том, чтобы выбраться на гребень этого  отрога, не могло  быть и речи.
Спускаться вниз не хотелось, там, внизу, Муху легче было  взять в  кольцо. И
Муха пошел опять  к  своему  гребню, по  которому уже шли  враги.  Он двинул
наперерез,  рассчитывая добраться до точки пересечения хребтов  раньше их. И
ему это удалось, правда, почти одновременно с погоней. Цену за ранний приход
в точку встречи Муха заплатил немалую. Он был весь в мыле и крови  -- дорогу
выбирать не приходилось. Встретившись с погоней, Муха прикрылся  несколькими
длинными очередями, полностью израсходовав один  магазин. Теперь ему  ничего
не оставалось делать, кроме как,  перевалив через главный  хребет, броситься
что есть духу вниз.
     Там,  внизу,  он перешел  через  горный  ручей  и  начал  взбираться на
следующий  склон.  Теперь  он поднимался  спокойнее,  отрыв  от  погони  был
приличный. Да и склон здесь был полегче первого -- меньше камней и бурелома.
И идти  легче,  и шума почти нет. Добравшись  до очередного гребня,  Муха не
стал повторять предыдущий маневр, а снова спустился вниз.  На этом спуске он
наконец-то восстановил  дыхание. Он все еще слышал,  как где-то  вдалеке  за
спиной  перекликаются преследователи,  но уже знал, что цепь теперь разбита,
преследователи идут кучей, время от времени останавливаясь, чтобы обнаружить
Муху по звуку.
     Через несколько часов он оказался на  лесистом  склоне какой-то большой
горы. Погони не было слышно, но это не  значило, что он может расслабиться и
завалиться  на отдых. Покорять  безымянную вершину было ни к чему, и он стал
обходить ее по склону, шел,  пока не напоролся на глубокий каменистый овраг,
прорезанный одним из  многочисленных  в  этих  местах горных потоков. Здесь,
обходя  расщелину,  Муха  потревожил  логово диких  кабанов.  Стрелять  было
нежелательно  --  выдашь себя,  пришлось ретироваться  на  ближайшее дерево.
Дерево  оказалось молодой ольхой,  чудом  пробившейся среди  строевых сосен.
Ольха  оказалась плохим убежищем  --  самый крупный секач  тут  же  принялся
подрывать  корни, чтобы  добыть Муху, лишившего кабанье семейство сна.  Муха
понял, что ольха долго не протянет, и приготовился к ее падению, заняв такое
положение  на стволе,  чтобы тот,  падая, оказался  как можно  ближе к более
надежному прибежищу  -- сосне, с далеко выдающимся низко растущим  суком.  И
все же, когда ольха упала, до сосны  нужно  было пробежать чуть ли не десять
метров. Муха  рванул,  но не успел  --  клык секача глубоко  врезался  ему в
бедро.  Муха врезал щерю прикладом  промеж глаз  и с помощью ножа  Попытался
карабкаться на сосну.  Правая его нога внесла плетью, и кабан, очухавшись от
удара, атаковал ее вторично. Он  распорол ему  ботинок,  вонзил клык  Мухе в
лодыжку.  Но  Муха  уже ухватился  за  спасительный  сук.  Он  подтянулся  и
пробрался по ветке  подальше  от  ствола.  Тупое животное задрало  морду  И,
увидев его,  яростно вгрызлось в землю прямо под Мухой. Вот  теперь  он  мог
передохнуть. Кабан рыл  землю в полутора метрах от корней,  сосне  ничто  не
угрожало.
     В  лучах  восходящего  солнца,  скрючившись  на  неудобном  суку,  Муха
накладывал  себе  жгут и  делал  примитивную перевязку.  Футболка  оказалась
плохим  перевязочным материалом -- вся она пропиталась  потом, местами стала
темной  от  пыли.  А  раны  были глубокие,  открытые  и  сильно кровоточили,
несмотря  на  жгут.  Их  надо  было  промыть, футболку  выстирать,  тогда  и
перевязывать. Но неясным оставалось, долго ли зверь будет караулить Муху под
деревом.
     Кабан проторчал битый час, вырыл здоровенную яму, но потом все же повел
свое семейство  на  утренний водопой.  Теперь можно  было спускаться.  Легче
всего  было  привязать к ветке  автоматный ремень и спуститься по нему.  Но,
оставшись на дереве, ремень служил бы  хорошим указателем для врага. Муха не
сомневался, что преследователи продолжают поиски. Оставалось только прыгать.
Муха сбросил вниз все оружие, а сам съехался на землю по стволу, здорово при
этом  ободравшись.  И все  равно  не  удержался на  здоровой ноге, ступил на
больную. Боль пробрала до  печенок,  но Муха  перетерпел, умел  он терпеть и
худшую  боль.  Используя автомат  вместо  костыля, он  дохромал до  каменной
осыпи, ведущей вниз, туда, где шумела вода. Пятнадцать  метров спуска заняли
у него полчаса, но зато он не получил дополнительных травм.
     Ледяная  вода  обожгла  раны,  но  принесла  и  облегчение.  Муха  туго
перебинтовал  ногу   и  осторожно  снял  жгут.  Сильного   кровотечения   не
последовало. Теперь,  если  ногу  не  тревожить  и  если  в  раны не  попала
инфекция, глядишь, через недельку можно  будет и ходить. Правда, недельки  у
него в запасе  не было. Уже сегодня продолжится поиск, и, скорее всего, этот
ручей  обязательно  окажется  в числе  обследуемых объектов. Муха попробовал
взобраться по осыпи на более пологий склон, но нога начала кровоточить, и он
остановился,  не поднявшись  и на  пять метров.  Осмотрелся.  Рядом с ним из
камней  выбивались мощные  заросли папоротника. Других  укрытий  в  пределах
досягаемости не наблюдалось.
     Здесь,  в  папоротниках,   Муха  перележал  до  вечера.  За  это  время
поисковики прошли  мимо него  дважды  -- вверх по  ручью, а потом спустились
вниз. Но Муха лежал как труп, а подняться наверх, чтобы обнаружить следы его
борьбы с диким вепрем, преследователи не удосужились.
     В сумерках Муха вырезал себе  из какой-то ветки  костылик и  отправился
вверх  по течению.  Там,  где  поток  был еще  слабым,  ущелье  должно  было
оказаться  не  столь глубоким. К ночи  он выбился  из  сил,  но добрался  до
нормального склона. Обнаружив группу  елей  и  нарубив лапника, сделал  себе
постель и забылся тяжелым, нехорошим сном.
     К утру у него начались  кошмары. Мухе виделось, что его пытают, а потом
приводят  в чувство водой. Мало-помалу в пытку  превратилась сама  эта вода.
Муха  не мог больше выносить холода и влаги, он  пытался вытереться, но воду
лили снова и снова, пока его не начал колотить озноб. Он  проснулся и понял,
что уже рассвело, что идет дождь, что у него жар.
     Теперь надо было возвращаться к людям. В противном случае его неизбежно
ждет гангрена. Муха попробовал сориентироваться по солнцу,  но у него это не
вышло. Небо  заволокли тучи, голова отказывалась  соображать. Муха  подумал,
что если пробраться по горам  вдоль  долины реки  Опор,  на которой стояли и
Гребенив, и Сколе, можно  будет выйти к Верхнему Синевидному, найти Зоряну и
отлежаться у нее. А заодно и переслать полученную с боем информацию Пастуху.
     Весь день он  шел,  опираясь  на  костыль,  время от  времени впадая  в
полузабытье. Автомат  скоро  стал слишком тяжелым для него,  и его  пришлось
бросить.  К  вечеру  Муха  выполз  на  обширный  альпийский   луг,  который,
удивительное дело, не  был выкошен.  Тучи рассеялись,  проглянуло  заходящее
солнце, и  Муха понял, напрягая сознание, что шел не  к людям, а от людей, в
горы.  Он хотел устроить себе хоть подобие ночлега, но  на это у него уже не
хватило сил.  Он рухнул прямо в густую траву. Сознание провалилось в царство
бреда.  Муха  хотел забыться, но  забываться  было нельзя  -- к нему  бежали
волки.  Муха  помнил,  что  в  нагане  есть  еще  четыре  патрона,  и  решил
отстреливаться.  Он стал  искать наган, но не нашел,  вместо  нагана нашарил
нож. Нож -- тоже  оружие, им можно попробовать отбиться. Но оказалось, что и
ножа нет в руке, пуста  рука. Волки окружили Муху и залаяли.  "Чертовы псы",
-- подумал Муха,  и тут появился черт. Он был черен лицом и морщинист, курил
трубку с длинным чубуком, на голове у него были коротенькие рожки, совсем не
такие, как рисуют в книжках, что было особенно мерзко. Муха решил швырнуть в
черта  костылем,  но  вовремя  сообразил,  что это  бесполезно.  Черт слегка
расплывался в воздухе и был полупрозрачен. Костыль пролетел бы  сквозь него,
не  причинив  ни  малейшего  беспокойства.  От  черта, как известно, спасает
крест, но Муха креста не носил и, значит, был беззащитен. Черт прикрикнул на
собак, смешался с ними и повалился в ад, увлекая за собой  весь луг вместе с
Мухой.
     Когда Муху  отпустили из ада, рядом с ним  был старый знакомый черт. Он
ничуть не изменился, так  же курил  длинную  трубку, но уже не казался таким
мерзким. Заметив Мухино возвращение в этот мир, он поднес к его губам  чашку
с каким-то пойлом. Муха не стал упираться,  выпил, потому что понял: это  не
черт,  а  человек.  Его шапка странного покроя,  с поднятыми,  словно  рога,
углами,  висела на гвозде. Гвоздь  этот торчал в закопченной  стене, а стены
образовывали избу, пропахшую дымом, сыром и кожами.
     Весь день  и  всю  следующую ночь  и  изба, и хозяин  все  же выглядели
сомнительно: что-то  проскальзывало в них  нереальное, даже  фантастическое.
Муха сильно  подозревал их связь  с нечистой силой. Но к  утру  он полностью
избавился от бреда и  понял, что старик -- это не черт, а чабан, что огонь в
очаге горит не адский, а обыкновенный и что не плач грешников слышится из-за
стены, а блеянье овец. Завязался даже диалог со  стариком, но вялый  -- Муха
был слаб, старик  немногословен,  языка  друг друга они не  понимали. Старик
молча сделал ему перевязку, и Муха изумился, увидев, что раны его  прекрасно
сшиты жилами  животных и  даже  оставлен дренаж  в виде соломины, из которой
сочился экссудат.
     Теперь  надо  было как-то  связаться со своими.  Лучше всего,  конечно,
добраться до Пастуха самому. Он проанализировал ситуацию и теперь знал,  что
никаких  баз УНСО в Карпатах нет. Все или почти все воины расквартированы по
селам.  Муха подивился столь мудрому решению: и объекты  строить не нужно, и
условия близки  к реальным, тем,  что  существуют в Чечне. При этом  система
оповещения  и организация  поставлены  на высокий  уровень. Муху моментально
вычислили и так же  моментально собрали большие силы для его поимки. Все это
конечно же было необходимо срочно сообщить Пастуху.
     Вторым вариантом была  отправка  посыльного. Муха  начал  переговоры со
стариком,  но  ничего не  добился.  Он  пытался уговорить чабана, чтобы  тот
спустился  в село  и  отправил кого-нибудь  в город,  якобы  чтобы  сообщить
Мухиным родственникам,  что он  жив и скоро  будет здоров. Старик  отнесся к
этому предложению философски. Если человек  жив, то какая разница, раньше об
этом узнают или позже. До ближайшего села далеко, овец  оставить не на кого,
так что лежи, Олег Федорович, поправляйся. Мухе пришлось принять сложившуюся
ситуацию как непреодолимую  и бросить все силы тела и духа на выздоровление.
Старик поил  его козьим молоком и кормил  овечьим сыром. Раны мазал каким-то
составом на  дегте и трижды в день заставлял пить свое пойло. Он ни о чем ни
разу не спросил Муху. А вот Муха попытался  выяснить, в  чьи  все же руки он
попал,  хотя бы чтоб знать,  не  выдадут  ли  его. Старик курлыкал  на таком
страшном наречии, что для понимания приходилось больше  полагаться на жесты.
Выяснилось, что  Муху уже искали. Раз  справлялись, когда он еще не доплелся
до  луга,  другой  --  когда  лежал  в  бреду.  Приезжали  на  вездеходе  по
единственной ведущей сюда дороге. Чабан уже знал, что пришли  за раненым,  и
спрятал  его в хлеву. На вопрос "Кто вы  такой?" старик ответил: "Тут живу".
Это была самая понятная информация, полученная Мухой.
     Старик оказался неплохим знахарем, и на второй день Муха уже садился на
лежанке и шевелил ногой. Еще  через день старик принес роскошный самодельный
костыль и помог Мухе встать. Муха сумел  выйти из хаты и немного пройтись по
вытоптанному овцами загону. Старик смотрел одобрительно, кивал седой головой
и  попыхивал трубкой.  Муха показал,  что  хотел бы так  вот, потихоньку,  с
костыльком, смотаться  отсюда в город. Но  старик только покачал головой. Он
показал на дорогу и сделал рукой запрещающий знак. Муха  понял, что и в этом
селе  он нарвется на  унсовцев. Обвел рукой вокруг  и взялся за  горло, что,
мол,  куда ни  пойди, всюду  засада. Старик  показал  на  юго-восток и снова
покачал  головой. "Горганы",  -- сказал  он и  указал  на Мухины ранения. Из
этого было  ясно, что  обойти врага можно только  через Горганы, но с  такой
ногой туда нечего соваться. И все же, вылежав  еще день и ночь, Муха выразил
настойчивое желание идти.
     Чабан  понимающе  кивнул  и  выложил  перед Мухой на  стол  самодельный
холщовый заплечный мешок. В мешке было два бурдюка  -- один с пойлом, другой
со сквашенным молоком, круг сыра,  вяленое мясо в тряпице,  наган с четырьмя
патронами,  все ножи, какие были  у  Мухи,  мазь,  полосы  ткани, заменявшие
бинты,  и спички. Еще  Муха получил холщовые брюки па веревочке и  грубо, но
прочно  отремонтированные  ботинки.  Наконец  старик передвинул к нему через
стол мешочек, в котором обнаружилось двадцать гривен мелочью. Муха порылся в
карманах и показал старику свои деньги, которых было  намного больше. Старик
кивнул и свои  деньги  забрал. На Мухины  он смотрел так равнодушно, вернее,
совсем  не смотрел,  что Муха догадался не  устраивать со стариком расчет за
проживание, лечение и кормежку.  Он  выбрал лучший нож  из трех  имевшихся и
оставил его на столе. Чабан не возражал.
     Вышли  на  луг и  подошли к кромке леса. Старик объяснял  дорогу.  Муха
мучительно  старался  разгадать  смысл  слов и  напрягал всю  память,  чтобы
запомнить  даже непонятное, -- потом, возможно, прояснится.  Наконец, старик
вынул из-за пазухи закопченный образ, трижды Муху перекрестил, сказал: "Буду
си  молыв" и махнул рукой,  давая гостю начальное направление. Муха не знал,
что  полагалось  делать,  когда  тебя  благословляют   образом.  Он   просто
поклонился  так низко, как позволяла ему больная  нога, молча  повернулся  и
пошел.

     Налет
     Утром  Борода поднялся  к  Ларисе,  долго сидел  на  телефоне,  наконец
спустился,  взял  с собой  Боцмана,  и они  вдвоем  пошли  покупать  машину.
Вернулись  удивительно  быстро,  часа  через  два.  Боцман  сидел  за  рулем
трепаного "фольксвагена", как выяснилось,  семьдесят девятого  года выпуска.
Но Борода успокоил:
     -- На нем движок новый, ворованный.
     -- У нас гаишники не снимут движок-то?
     -- Как они снимут, если тачка у гаишников и куплена? Им здесь запретили
в  кустах  прятаться,  права  отбирать,  номера  свинчивать.  Ну вот  и  кто
уволился, а кто новый бизнес освоил. Права, документы на  тачки,  собственно
машины, правда, нелегально. Но  ездить можно свободно, осталось доверенность
оформить.
     Доверенность  на  Боцмана решили оформить завтра, в понедельник. Борода
все никак не  мог прийти в себя -- не верил, что пусть временно, но является
владельцем автомобиля.  Но вообще-то автомобиль  не  обещал долго протянуть.
Если не угробим в городе, угробим в Карпатах. Главное, самим не угробиться.
     Прихватив  кое-какое снаряжение, мы втиснулись в свой крутой "фольк"  и
двинули в направлении населенного пункта Холодновидка. "Бомбить",  по слонам
Бороды, очень нехорошего человека.
     Если  у  группы  особого назначения нет денег и  оружия,  она должна их
добыть  любой ценой.  Конечно,  тут  возможны и  крайние  меры, но  все  же,
находясь в другой  стране, весьма нежелательно причинять какие бы то ни было
неудобства мирному  населению. Да и  немирному  тоже.  К примеру,  налет  на
воинскую часть  -- дело, сулящее  море оружия любой  мощности, от табельного
пистолета до  стратегического бомбардировщика.  Одна  беда -- риска много. И
личного   и   политического.  А   вот   проверить   финансовые   возможности
какого-нибудь  нехорошего человека --  это, пожалуй, не  лучший, но выход. В
самом-то деле, ну не  могли  мы взять  с собой  ни  оружия,  ни достаточного
количества  денег. А  деньги на  операциях нужны всегда, и большие. Чтобы  в
случае  чего можно было не задумываясь полезть  в  карман  и выложить нужную
сумму.  А  об  оружии  и  говорить  нечего. Разве  мог я отправить  группу в
Карпаты, не снабдив людей хотя бы парой берданок?  И увы, времени на честное
зарабатывание денег  у нас  тоже  не было.  Так что оставался,  в  сущности,
криминал...  Что  ж,  как  ни противно, придется нам побыть  и разбойниками.
Благородными, вроде какого-нибудь Робин Гуда.
     Нехорошего человека  звали Зенон Рыбнюк,  и подлость  его заключалась в
разграблении промышленного гиганта областного масштаба. Еще в перестройку он
оформил завод  как акционерное общество,  скупил  почти все акции по дешевке
(цену  определял   сам),  потом  назначил  чудовищные   дивиденды   и  начал
катастрофически  богатеть.  Производственное  объединение  для  того,  чтобы
платить  дивиденды,  вынуждено  было  продавать  сначала принадлежавшие  ему
детские сады  и поликлиники,  потом  оборудование, наконец, производственные
здания. Борода всю дорогу кормил нас историей преступлений Рыбнюка -- очищал
свою и нашу совесть. Сам он был настроен крайне агрессивно.
     -- Надо передушить охрану и  разнести  это осиное гнездо  в клочья!  --
рычал Борода.
     Боцман,  сидевший  за  баранкой,  недобро косился на него.  Он  явно не
разделял таких настроений.
     --  Я т-те  дам, "охрану передушить"!  -- сдавленно  возмутился он.  --
Охрана-то здесь при чем? Простые мужики, скорее всего, бывшие офицеры. Семьи
у  них,  ты об этом  подумал? Они просто делают  честно свою работу. Честно,
понял? Так что с охраной работать будем аккуратно, как с отцами родными...
     В Боцмане  сказывался  профи-охранник, который не  даст  в обиду  своих
коллег даже и где-нибудь в Африке, не то что на Украине.
     * * *
     Рыбнюк, как  и положено большому вору, обитал в трехэтажном коттедже за
трехметровым забором. По кромке забора шла колючая проволока, не  исключено,
что она была под напряжением. Но не это было плохо. Коттедж стоял на  ровном
месте, вокруг него в радиусе ста метров все деревья были вырублены,  так что
неоткуда было пронаблюдать, что делается на территории.
     Мы подогнали  машину  к озерку в полукилометре от  роскошной  тюрьмы, в
которую  посадил  себя Рыбнюк.  Боцман  вооружился артиллерийским  биноклем,
привезенным из Москвы,  и  отправился искать  некое  подобие наблюдательного
пункта. Мы с Бородой  изобразили пляжников, причем пляжников тупых, которые,
отправляясь  на  природу, не  захватили с собой ни шахмат,  ни  картишек, ни
просто  пива.  Мы  просто  ляпнулись  на  песок  пузом  кверху  и  предались
отчаянному безделью.
     Боцман вернулся через час. Оставил бинокль, набросил куртку и, ни слова
не говоря, ушел куда-то опять. Вернулся еще через час и доложил:
     -- Охрана  небольшая.  Один лоб на КПП и один  таскается по территории.
Знаем такую схему. Думаю,  что в здании  есть третий. Эти оба как вареные --
один ходит от дерева  к дереву, другой  так клюет носом, что,  того и гляди,
стол лобешником пробьет. Значит, сменились вечером, дежурят сутки. По забору
стоят камеры,  замаскированные.  Хорошо, если мониторы на КПП, хуже, если  в
здании. Но  у  камер есть  мертвые  зоны.  Проволока  под напряжением, видел
изоляторы. Предлагаю  брать теремок сейчас,  пока  не  пришла  свежая смена.
Очень,  похоже,  что, кроме  охраны, никого  в  доме  нет.  При  хозяине эти
мальчики больше бы бодрились. Так что самое время...
     Оставив  Бороду у машины, мы  с Боцманом пошли к  забору.  Боцман,  сам
опытный секьюрити и  специалист по  охранным системам,  показал одну мертвую
зону  и как к ней подобраться  в обход камер. А еще через минуту он стоял на
моих плечах, немилосердно цепляя мои уши шнуровкой туфель. Наконец сказал:
     -- Давай!
     Я подал ему обрывок  ватного  одеяла и туристский  коврик-пенку. Боцман
накрыл  колючку одеялом, сверху положил пенку и перемахнул забор. Еще миг, и
пенка  с  одеялом  упали  мне  на голову.  Я  забрал  эти  неоспоримые улики
вторжения в частные владения и вернулся к машине.
     Боцман  преодолел  забор  в тот  момент, когда караульный был  с другой
стороны дома. Так что он спокойно  подошел  к домику садовника и притаился в
одном   броске   от   дорожки,   по  которой,  согласно  данным  наблюдения,
циркулировал охранник. Ждать пришлось минут десять -- вялый сторож не спешил
нарезать круги на вверенном  ему посту. Но так  и должно было происходить --
Боцман вычислил  скорость  обхода участка  и даже сделал  поправку  на конец
смены.  Наконец, еле перебирая ногами, охранник появился из-за дома  и пошел
прямо на Боцмана. На его поясе  болталась стратегических размеров кобура, из
которой торчала вороненая рукоять какой-то  огромной стрелялки. Боцман знал,
что инструкция  предписывает  охраннику осматривать домик садовника  со всех
сторон.  Но  знал  также,  что  во  второй  половине  смены  эта  инструкция
выполняется спустя рукава.
     Впрочем,   охранник   все   же  немного   отклонился   от   дорожки   и
формально-пустым взглядом заглянул за домик. Боцмана он, конечно, не увидел,
тот сидел, скрючившись, за задним крыльцом.
     Когда Боцман услышал,  что ботинки охранника  снова  принялись  топтать
дорожку,  мощенную  битым кирпичом,  он  вышел  из укрытия и оказался позади
него.  Теперь Боцман  просто  баловался. Стражу  Рыбнюка была  хана  в любом
случае,  его ничто  не  спасало.  Боцман  сделал  несколько  шагов в ногу  с
охранником, и,  оказавшись на расстоянии полутора метров, умышленно сбился с
шага. Страж от этой  неожиданности  мгновенно развернулся, да так резко, что
оказался  с  Боцманом  нос  к  носу.  Боцман,  сидя  за  крыльцом,  успел  с
выпендрежем перемазать рожу  землей, подвел глаза, наподобие коммандос,  как
их  показывают в кино. У  бедного  караульного  от удивления  чуть  глаза не
выскочили  из орбит. Он отшатнулся, и Боцман  помог ему  прилечь на дорожку.
Бормоча назидательные слова: "Нельзя экономить  на  зарплате охраны", Боцман
обезоружил противника,  связал и отволок за домик, туда, где раньше прятался
сам.
     Я в этот момент  подъехал на нашем "фольке"  к воротам и засигналил. За
рулем сидел  Борода, но вел  я с  пассажирского сиденья  -- Борода водить не
умел.   Капэпэшный  охранник,   услышав  мой  сигнал,  выглянул  с  недобрым
выражением. Ему, видите  ли, не понравился  вид нашего железного  коня. Пока
Борода нарочито долго  просовывался в окошко, я  выскочил из салона  якобы с
единственной целью -- глотнуть свежего воздуха. Борода спросил у охранника:
     -- Вы бачтэ, пан Зенон дома?
     -- А шо вам трэба?
     Борода  порылся в  бардачке,  достал бумаги, якобы  предназначенные для
передачи пану Зенону, и принялся бороться с дверцей -- машина-де старая, вот
механизм замка и не вполне исправен. Охранник терпеливо ждал, высунувшись из
калитки  на  полкорпуса. Я  направился в  обход капота,  якобы чтобы  помочь
своему  товарищу  выбраться из  машины,  но  вдруг  резко  свернул, выдернул
охранника  из  калитки  и  нежно,  чтоб  не  обидеть  Боцмана  бесцеремонным
обращением с представителем священной  для него  профессии охранника, уложил
на асфальт. Вслед  за ним  вылетело на  асфальт и помповое ружье, которое он
держал за спиной.
     Я  открыл  ворота  и  загнал  машину  во  двор. Ко  мне подошел Боцман,
похвастался добычей.
     -- Газовый, собака, -- сказал он, протягивая мне громадный пистолет.
     Я махнул рукой, и мы пошли  к дому. Видимо, Рыбнюк  не  слишком доверял
забору  и охране -- все окна первого этажа  были  закрыты фигурными коваными
решетками. Но кто ж не знает, что решетки на окнах первого этажа созданы для
того, чтобы по ним удобнее было добраться до окон второго?! Через дверь идти
не  стоило --  там мог сидеть  третий секьюрити. Его  лучше было бы обойти с
тыла.  Я надеялся, что  он не видел сцены  позора своего коллеги с КПП. Да и
мудрено было  --  ворота от дома  отделял  добрый сосновый лес. Боцман пошел
первым.  Он укрепил веревку, по которой поднялся  я, имея за плечами Бороду.
Поднимаясь, я  не один раз посочувствовал Доку, который  пер  на себе нашего
подпольщика  через  все крыши  в окрестностях штаба  СНПУ. Борода при  своем
росте имел  и жирок, и  брюшко,  так что,  не  будучи  спортсменом, вес имел
изрядный. Он  изо  всех сил  помогал мне здоровой рукой,  но  этим  усердием
скорее мешал.
     Мы  оказались  в спальне,  вероятно девичьей.  Трюмо,  мягкие  игрушки,
косметика с  непременным флакончиком средства  от прыщей,  фотографии  голых
голливудских  дядек. Слой пыли, лежавший на всем, несмотря на то что в доме,
вероятно, имелась  горничная,  говорил о  том,  что хозяева, скорее всего, в
отпуске.  Боцман разобрался  с замком, и  мы  вышли  на внутреннюю  галерею.
Боцман  метнулся  вниз, чтобы определить,  нет ли третьего охранника, а если
есть,  то  обезоружить и обездвижить. Мы же с  Бородой выдвинулись на поиски
кабинета хозяина.
     Все наши расчеты оправдались  на  сто  процентов. Боцман обнаружил  при
входе  в дом маленькую караулку, где за мониторами наружного наблюдения дрых
начальник смены. После краткого визита Боцмана  он продолжил  свой отдых, но
уже  в связанном виде и без  оружия. Кабинет Рыбнюка обнаружился  на третьем
этаже. Мы  быстро  выпотрошили роскошное  хозяйское  бюро, но денег в нем не
оказалось.   Боцман  простучал  обшитую  дубом   стену   и  обнаружил  сейф.
Закрывающая  его   панель  должна  была  подчиняться   какому-то  секретному
механизму, но мы открыли ларчик проще --  методом выбивания. Сейф за панелью
был цифровым. Надо понимать, эта система в здешних местах находилась на пике
моды.
     Борода разбинтовал  руку и  взялся  за маховик.  Сделал  три  оборота и
бросил.
     --  Одинаково больно на всех щелчках, --  сообщил он. -- Тут надо бы по
свежим запилам...
     Боцман,  больше  не  слушая его,  смотался в  дом  садовника  и  принес
кое-какой  инвентарь.  Недолго  раздумывая,  с  помощью  лома  и  топора  мы
разворотили  дубовую обшивку и вывернули сейф,  он был не закреплен в стене,
но оказался насыпным, страшно тяжелым, килограммов на сто пятьдесят. Удобных
ручек для  переноски, как  известно,  сейфам  не  положено.  Мы  с  Боцманом
отогнали пытавшегося помогать Бороду подальше и вдвоем снесли железяку вниз.
Я подогнал  машину. Сейф, уложенный на заднее сиденье (в багажник он не лез)
и задрапированный нашим  пляжным покрывалом, просадил  задний  мост "фолька"
чуть не до земли.  Кому-то из нас нужно было идти пешком.  Причем не Бороде,
он был владельцем машины, и не Боцману, потому  что он был лучшим среди  нас
водителем.  Оставшиеся  могли  бросать  жребий,  но делать этого  не  стали.
Короче, "фольк" укатил, а я направился к автобусной остановке.
     Кто не прошел испытания  пригородным львовским автобусом, тот недостоин
высокого   звания   спецназовца.   До  этого  я   считал,  что  максимальная
концентрация людей и углекислоты достигается во львовских трамваях. Так вот,
я ошибался. Я намеревался  добраться этим общественным транспортом до  улицы
Сверчинского, не торопясь, осматривая город и не навлекая подозрений. Ничего
этого мне не удалось. Кондукторша,  глядя на меня, заорала, не поднимаясь со
своего места:
     -- Пройизд оплачуем!
     Когда я,  протиснув  руку между  потными  рубахами, попросил ближайшего
пассажира:  "Передайте, пожалуйста", весь салон обернулся на меня, насколько
это было возможно в чудовищной давке. Пассажир  же, к  которому я обратился,
прореагировал особенно болезненно:
     -- Вам трэба спэршэ мову вывчыты, а потим вжэ йиздыты дэ люды йиздять.
     Пришлось  сурово на него посмотреть и напрячь  руку, прижатую в давке к
его боку. Он ощутил и давление руки, и давление взгляда и заткнулся.
     И все  же я вышел на ближайшей остановке. Несмотря на теплый день, окна
в автобусе были плотно задраены,  и я  почувствовал  кислородное  голодание,
хотя спирометрия  у меня была не хуже,  чем у водолаза. Я стал  на обочине и
выкинул руку. Не  успел еще ни один частник притормозить на мой  сигнал, как
мимо  меня  пронесся асфальтовый "пежо",  виденный мной во дворе Рыбнюка  и,
похоже, принадлежавший  охране. И точно, я  успел рассмотреть  сквозь стекло
коричневые униформы частных охранников. Кто-то их освободил -- то ли сменять
пришли   так  рано,   то  ли   горничная,  почувствовав  угрызения  совести,
притащилась  стирать  хозяйскую пыль. Шоссе было прямое, насколько я помнил,
без  поворотов.  Боцман  вынужден  был  вести  медленно,  чтоб  не  угробить
подвеску,  так  что  далеко  уйти он не мог. Какие-то минуты,  и "пежо"  его
догонит.
     Я вывесил на вытянутой руке  приманку в виде  зеленой бумажки, и первый
же "бомбила" клюнул, притормозил.
     -- В город, быстро!
     "Бомбила", человек, принадлежащий безграничному  миру капитализма, а не
узколобому мирку национализма, никак не прореагировал на мой русский язык, а
послушно дал по газам.  Через четверть часа, при подъезде к городу, я увидел
наш "фольк", прижатый к обочине, и Боцмана  с Бородой,  положенных на землю.
Все  трое  недавно  связанных  охранников  возвышались над  ними,  поигрывая
помповиками.  Будь  Боцман  один, он давно бы  ушел от них, но не мог же  он
бросить  слабака Бороду! Я думаю,  он мог бы и  обезоружить  всех троих, но,
очевидно,  не  стал  этого делать,  не  зная, как  Борода поведет  себя,  не
подставится ли он под пулю. Вот и лежал  носом в пыль обочины, ждал момента.
А охраннички, в  свою  очередь,  не торопились,  ждали подкрепления,  скорее
всего, ментовского.
     Я приказал водиле остановиться, дал ему зеленый чирик и подошел к месту
происшествия.
     --  Проходь,   --  сказал  мне  охранник  и  махнул  стволом,  указывая
направление обхода.
     Плохой солдат. Не обучен держать ствол как положено -- или дулом вверх,
или дулом на задержанного. А то машет тут...
     -- Мужики, -- сказал я, -- это моя машина. Ее,  мою  ласточку,  сегодня
утром с дачи угнали...
     -- Видийды вбик, чэкай на милицию.
     --  Точно,  моя.  --  Я  все  же подходил  к "своей  ласточке",  нервно
жестикулируя, как настоящий владелец, пострадавший от угона. -- Я вам сейчас
документы покажу.
     Охранник  был выше меня  ростом и  поэтому решил,  что  со  мной  можно
обращаться, как  со  школьником. Он опустил ствол, взял  меня за  шиворот  и
назидательно сказал:
     -- Будэш стояв там и чэкав на милицию.
     За  эти  слова  стоило оставить  его  без оружия.  Остальные секьюрити,
возмущенные моим неуважением к  их коллеге, решили сделать  мне  замечание о
моем плохом поведении,  и оба подставили спины Боцману, который только этого
момента и дожидался.
     Теперь  нужно  было  быстро-быстро   сматываться,  а  сейф  бросать  не
хотелось. Мы отъехали на полкилометра и принялись  ловить грузовик. Водитель
первого  же газона подрядился доставить груз в любую точку города за пятерку
баксов. Борода сел в кабину, я запрыгнул в кузов, Боцман погнал "фольк". Ему
нужно было скрыться до прибытия ментов. При въезде в город был пост ГАИ,  на
котором наверняка уже висели  приметы  нашей тачки, поэтому Боцман  двинул в
обход  города.  Машину  нужно было либо  пригнать  в безопасное  место, либо
уничтожить.
     Начальник   грузовичка,   конечно,   видел,   что   мы  везем   дорогой
хромированный  сейф.  Борода по ходу  сочинил для него легенду  -- что мы-де
слесари, что сейф заклинило у богатого буратино из коттеджного городка, а мы
взялись его ремонтировать,  да вот  тачка  села на грунт под такой тяжестью.
Водила помог  нам выгрузить  груз  и дотащить до лестницы.  В мастерскую его
пускать было  нельзя -- сразу бы понял, что  она  не слесарная.  Так  что  в
подвал сейф мы тащили вдвоем с  Бородой. Кое-как перетащили, но у  Бороды от
напряжения открылись раны, и он чуть не плакал от боли и досады. Но довольно
быстро  взял себя  в руки и  пошел одалживать "болгарку" и покупать алмазные
диски. Вернулся  он только  с  половиной  оборудования: "болгарку"  одолжил,
диски не купил -- все магазины были закрыты.
     Расстроенный Борода сел на пол перед сейфом и с мрачнейшим  видом снова
принялся  за маховики.  И  тут  наконец появился  Боцман,  пеший  и злой. Он
поведал грустную историю "фольксвагена".
     --  Погибла  тачка,  -- сказал  он. -- Там  дальше по  дороге городская
свалка. Там я ее и бросил. Номера свинтил, документы сжег,  движок попортил,
чтобы не  на  ходу была. Там полна свалка умельцев --  шастают, ищут, чем бы
поживиться, они ее быстро оформят на запчасти.
     -- Стволы?
     -- Припрятал в надежном месте. --  Боцман  помялся. --  В  относительно
надежном. Хорошо бы сегодня за  ними вернуться.  Помповики и газовый. Только
патронов мало.
     Я  посмотрел  на  Бороду.  Как  ни был  он  увлечен  сейфом, но  взгляд
почувствовал и отозвался:
     -- Попробуем достать.
     -- Только без уголовщины! Уголовщины с нас хватит.
     -- Купим.
     -- Если в сейфе что-то есть, -- усмехнулся Боцман.
     -- Есть, -- сказал Борода. -- Я денежку чую.
     По лестнице прошли люди и, видимо, много. Во дворе завелась машина.
     -- Борода, кто это может быть?
     -- Хрен его знает.
     -- Я во двор не заглядывал, тачки не видел, -- сообщил Боцман.
     Минут  пять  стояла  тишина,  только щелкали  маховички сейфа.  И вдруг
Борода пропел протяжно:
     -- А-а-а-а, сука!
     И тут в  дверь постучали. Все, что мы  могли сделать, --  это  прикрыть
сейф барахлом. Борода открыл. Лариса. Возбуждена, на лице сменяют друг друга
разнообразнейшие эмоции, губы закушены, глаза сверкают.
     -- Что вы такое сделали со Шкрабьюком? -- напрямую спросила она.
     -- Мы? -- изумился Борода. -- А что с ним такое?
     -- Он умер.
     -- Какой ужас!
     -- Только не говорите, что вы здесь ни при чем, я все знаю!
     Как же, голубушка, знаешь ты. Вся хваленая бабская  интуиция базируется
на этом "я все знаю".  Вот дураки и раскалываются. Но  Борода не повел  себя
как дурак.
     --  Да,  мы его убили, --  сказал он. -- Топором.  Специальным, горным.
Ледоруб называется.
     -- Не прикидывайтесь, он от инфаркта умер, когда от меня ехал.
     -- Это большая потеря для нации. Лариса, но это, наверное, ты виновата!
Ты  небось заставила пожилого человека проявлять юношескую  прыть!  С тебя и
спросят. Но ты не бойся, мы тебя не выдадим!
     --  Андрей, я знаю, что ты тут затеваешь что-то опасное. С  тобой рядом
находиться всегда было опасно. Я думала, что я от тебя как-то оградилась, но
ты втягиваешь меня в какую-то авантюру.
     -- Лариса, -- пришел я на помощь Бороде. -- Вот, положа руку на сердце,
скажу: не трогали мы Шкрабьюка. Мы  приехали сюда отдохнуть,  а не  авантюры
затевать.
     -- А почему вы все вместе не уехали в Карпаты?
     -- Ну, это уже становится похоже на допрос...
     --  Это у меня только что  был допрос! --  Лариса,  было успокоившаяся,
опять  взвинтилась:  --   Следователь,  оперуполномоченный,  двое   из  УНА.
Почему-то я должна отвечать?!
     -- Лариса, сядь и успокойся, -- посоветовал ей Борода. -- Ребята, у нас
деньги есть? Лариса, хочешь коньяку?
     -- И кофе!
     --  Так  зачем шуметь?  Сейчас  все  устроим! Борода побежал гонцом,  а
Лариса поднялась  к себе и принесла  большие коньячные  рюмки и кофемолку --
этих аксессуаров у Бороды в заводе не было.
     Коньяк Ларису успокоил, но кофе она потребовала  приготовить по-венски.
Борода  рассыпался бисером. Несмотря на то что он сгонял  и за коньяком и за
кофе, причем не в ближайший гастроном, а куда-то подальше, чтоб не нарваться
на подделку, он подвигнулся раздобыть  и  яйца для "видэньськой  кавы". Ни у
него, ни у Ларисы этого продукта не оказалось,  пришлось Бороде  ломиться  к
Деду.  Но Дед  словно испарился, и Борода,  кривя рожу, отправился на второй
этаж. Второй этаж, как я понял,  вел вялые военные действия против первого и
подвала с целью захвата территории. Когда-то верхняя семейка уверенно выжила
своих соседей по этажу, объединила две квартиры, а теперь надеялась прибрать
к рукам всю виллу. Тем не  менее Борода разжился пятком яиц, отделил желтки,
взбил  их с  сахаром и  подал кофе  по-венски.  Лариса  разомлела, окосела и
разоткровенничалась.
     Сначала рассказала сильно отредактированную историю  своего  падения (у
нее  получалось  --  восхождения  к  вершинам мастерства).  Потом наговорила
дружеских гадостей о Бороде. Говоря о своем бывшем муже, вдруг заметила, что
у него перебинтована рука. И то заметила только потому, что после упражнений
с сейфом Борода замотал пальцы сам и кое-как. Повязка постоянно  сползала, и
он то и дело поправлял ее то зубами, то здоровой рукой.
     --  Андрей,  где ты руку поранил? -- спросила  Лариса таким  тоном, что
всем  стало понятно: не  вырвись он  из-под  мудрой  опеки  заботливой жены,
ничего бы с ним не случилось.
     -- Обжег. Снимал с плиты решетку, а она еще не остыла.
     -- Ну конечно!
     Лариса  посмотрела  победно.  Все  видели?  Этот  ребенок  решил  вести
самостоятельную жизнь!
     Есть  натуры, которых алкоголь делает нудными. Выпив, они зацикливаются
на  какой-нибудь идее  фикс.  Лариса  к  их  разряду  не  относилась.  После
очередной рюмки коньяку ее переключало -- она вдруг вспоминала, что она Мата
Хари.
     -- Я знаю,  зачем вы приехали  и чем тут пытается заниматься Андрей, --
сказала она ни с того  ни  с сего. --  Только вы не с тем  связались. Ему из
этого  подвала ничего не видно. Он тут  строит из себя Джеймса  Бонда, а сам
хватается  за  горячие  плиты!  Он  никого  в  городе не знает,  кроме своих
алкашей-художников. Если  кто и может вам помочь,  так  это я.  Я знаю  всех
нужных людей  в  городе. Я  могла бы вам  многое рассказать,  но  вы меня не
просите. Меня просто нужно попросить...
     Лариса так посмотрела на Боцмана, что того аж передернуло.
     -- Ладно, не хотите просить, я и так скажу. Но не все. Я скажу вот что.
Ты знаешь, Андрей, что тебя давно раскусили?
     -- Кто это меня раскусил? Что раскусили? -- Борода пожал плечами.
     --  Этого  я  не скажу. Просто  хочу, чтобы ты знал. Ты  нарываешься на
большие неприятности. Я тебе это говорю потому, что когда-то тебя любила.
     Борода еще раз пожал плечами и пробормотал равнодушно:
     -- Мне бояться нечего, я ничего такого не делаю.
     И тут в дверь постучали. Вошел длинный тощий тип с лицом без выражения,
не поздоровался, нагло пропер в комнату Бороды, увидел Ларису и остановился.
     -- А! Витя! -- обрадовалась Лариса. -- Это Витя, -- представила она нам
своего  упыря.  -- Я ему записку в дверях оставила, что буду внизу.  Заходи,
Витя, садись! Ребята, налейте ему!
     Ради Вити пришлось открывать вторую бутылку, благо Борода был запаслив,
взял две. С Витей посидели минут десять, за которые он не произнес ни слова,
только  лупал своими  оловянными  глазами.  Стакан коньяку, однако,  выжрал.
Лариса  и  сама почувствовала,  что  ее  знакомый  как-то не  вписывается  в
интерьер, и поспешила его увести в свой храм любви.
     Борода  тут  же отставил  свой  коньяк,  который  весь вечер планомерно
посасывал, и сказал не без гордости:
     -- Ребята, если есть еще цифровые сейфы, давайте  их сюда, пока рука не
зажила. А то второй раз резать не буду!
     Он сходил  в мастерскую  и принес содержимое сейфа.  Денег оказалось не
слишком  много -- неполных шесть тысяч  баксов.  Были  два слитка  золота по
полкило и пригоршня ювелирки, очень старинной и, вероятно, страшно дорогой.
     -- Что это за Витя? -- спросил я.
     -- Впервые вижу. Лариса осваивает новый тип мужчин. Такого у нее еще не
было.
     -- Он пешком, что ли, пришел?
     -- Я слышал машину, -- вставил Боцман. -- Пойду посмотрю.
     -- Ты не забывай, тебе еще за оружием ехать. Нужны помощники?
     -- .Сам справлюсь.
     Боцман  вернулся  удивленный.  Неговорящий Витя  прибыл на сравнительно
новом "БМВ"-пикапе.
     -- Да?  -- обрадовался Борода.  -- Подождите,  может быть, сейчас решим
проблему транспорта для доставки оружия.
     Он поднялся  к Ларисе, проторчал  там не больше  трех минут и спустился
обратно.
     -- Можно ехать, Витя завис до утра.
     -- Как узнал?
     -- Элементарно. Во-первых, он пил. Но на такой тачке можно и пьяненьким
по  ночному  городу  погонять.  Во-вторых,  он  неженат, этим Лариска  сразу
похвасталась.  Но это тоже ненадежно. Мало ли, может, он плохо спит на новом
месте и, сделав свое  дело,  все же отправится домой. Так что главное -- это
в-третьих. Лариска  попросила поднять ей остальной коньяк, если, разумеется,
мы больше пить не хотим.
     -- Не хотим.
     Борода доставил  боеприпасы наверх,  а  мы с Боцманом доставили сейф  в
машину. Боцман  страшно  обрадовался,  обнаружив  в багажном  отсеке  пикапа
лебедку.
     -- Ци, командир!  Я один справлюсь! Выдерну этот сундук тросом -- и все
дела!
     На том и порешили.
     -- Борода, ты этого Витю раньше никогда не видел?
     -- Кажется, видел, но не вспомню где. Львов -- город тесный...
     -- А ну-ка дай мне наши копии по СНПУ.
     Так и есть!  Сэнькив Виктор  Богданович, начальник отдела связи партии.
Фотография  при  копировании сильно исказилась,  но  угрюмое выражение  лица
проступало и сквозь контрастные пятна.
     -- Вот куда Лариса забралась! --  засмеялся Борода. Я  просмотрел дело.
Странный человек был этот
     Сэнькив,   и  странный  из  него  получался  партайгеноссе.  Шестьдесят
четвертого  года, женат, имеет  дочь, образование  восемь  классов, умом  не
блещет, исполнителен, но требует неусыпного контроля -- может  все напутать.
Бестолочь. Зато молчалив (ну, это-то мы видели), ненавидит  всех неукраинцев
(кроме  Ларисы?),  абсолютно предан  и  бесстрашен.  Борода,  читая,  только
головой качал:
     -- Ну, Лариска, ну, извращенка!
     Я подошел к Вите несколько с другой стороны.
     -- Для  главного связиста он слишком бестолков. И у него слишком крутая
тачка.
     Я  полез  в бумаги и нашел  еще один листок, о котором вспомнил  только
сейчас, раньше не придавал ему значения.
     --  Посмотри, это  приказ  по  партии  о проведении кампании борьбы  за
нравственность,  приуроченной  к  визиту папы.  Шкрабьюк тоже  знал об  этом
приказе,  но он  нервничал, боялся  попасться. Возможно,  это и  был  третий
фактор, о котором говорил Док и который подвел Шкрабьюка под инфаркт.
     -- В самом деле! -- схватил на лету Борода. --  Сэнькив  не боится, это
видно. Ларисе  врет, что не женат. Шкрабьюк  знал Ларису  до кампании,  знал
меня, остальных Ларискиных друзей. А Витя светится перед незнакомыми людьми,
и хоть бы хрен ему.
     -- Завтра наведешь справки об этом Вите.
     --  Попробую,  но вряд ли. Не тот круг. Он не так давно приехал в город
из села.
     -- А где он мог подцепить нашу Мэрилин Монро?
     -- Ну, это-то  просто.  Она  зав по кадрам Львовского радиовещательного
предприятия. А он -- связист.
     -- На Казанову он что-то не похож.
     -- Ну, положим, от него инициативы и не требовалось.
     --  Трудно предположить, что он агент эсэнпэушной спецслужбы. Но откуда
такая тачка?
     -- Богатые родственники, волосатые руки...
     -- Но  для чего-то его держат на должности, хотя он почти  ни на что не
годен!
     -- А может, взять его в оборот?
     -- Я смотрю, ты пришел в себя после инцидента со Шкрабьюком.
     -- Все ведь обошлось...
     -- Надеюсь. Но Сэнькива похищать не стоит. Если он действительно тупой,
нужной информации  мы  у него не получим. Если  он суперагент  -- прикинется
шлангом, и результат будет тот же.
     -- Ну, тогда я не знаю, что делать.
     -- Ты писал в Москву о каком-то Дуркальце.
     -- Он рядовой, ничего сам не знает.
     -- Выходит, источников больше нет.
     -- Как -- нет? А Зайшлый?
     -- У нас нет возможности его захватить.
     -- Дед говорил, что можно.
     -- Деду все кажется, что он молодой.
     -- По-моему, ты его недооцениваешь.
     -- Давай лучше  подведем итоги.  Что у нас есть? О  чем говорят добытые
документы?  Мы  знаем,  что  переброска  войск  в  Чечню должна  начаться  в
понедельник, восемнадцатого. Специальный поезд отправляется из  Сколе в семь
тридцать утра.  Другой поезд,  из  Коломыи,  на  три часа раньше. Далее  оба
следуют в Одессу. Оттуда морским путем на Кавказ. На морском участке они для
нас недосягаемы.  И хотя нам  известен их  маршрут по суше, противник знает,
что эта информация попала в чужие руки. Значит,  дата, время, а возможно,  и
место  формирования  эшелонов  и  маршрут  будут  изменены.  Где  базируются
бандиты,  мы  пока не  имеем ни  малейшего понятия.  Наша  группа  обследует
подозрительные районы Карпат,  но,  в сущности, ребята  ищут иголку  в стоге
сена.  Источники  информации  на  сегодня  исчерпаны.  Времени  до  отправки
эшелонов -- ровно семь суток.
     -- Вагон времени.
     -- Меня радует твой оптимизм, но это время нужно использовать с толком.
     -- Я все же советую поговорить с Дедом. Он хорошо знает город и область
знает местный контингент. В конце концов, он опытный разведчик.
     -- Хорошо, завтра с утра тащи сюда своего Деда.
     -- Есть!
     Вернулся Боцман. С каким-то громадным свертком.
     -- Вот, -- сказал  Боцман. -- Позаимствовал у Ларисиного ухажера  чехол
от машины, чтоб не блестеть стволами. Надо вернуть. Машину  я оставил метров
за сто отсюда. Пойдем, командир, поможешь. Дотолкаем ее до дома, чтоб мотора
не было слышно.
     Боцман со своей  задачей справился безукоризненно. Во-первых, вытащил с
помощью лебедки сейф из машины, а потом еще и сбросил его в сточную речушку.
Во-вторых,  привез  оружие и даже дозаправил тачку, чтоб  расход бензина  не
вызвал у Вити подозрений. Из чехла мы извлекли пять помповых ружей и газовый
пистолет. Поскольку охрана Рыбнюка не успела по нам пострелять, боекомплекты
были полные.

     Дед
     Деда на месте утром не оказалось.  Я растолкал невыспавшегося  Бороду и
послал к  Николаю Ивановичу.  Того  как корова  языком слизнула, что меня не
удивило. Люди того поколения, тем более военные, -- они ранние пташки.
     Я сделал Бороде перевязку.  Не  так  умело,  как  ее сделал бы Док,  но
все-таки я тоже  чему-то был обучен. Сегодня нам предстояло сбыть ювелирку и
изобрести динамит.  Вообще шести тысяч, найденных в сейфе у Рыбнюка, могло и
хватить на  проведение нашего мероприятия.  А могло и  не  хватить. Конечно,
приятнее иметь  дело  с  деньгами, но идти еще  на одну "акцию" очень уж  не
хотелось.  Значит, у нас не было иного выхода,  кроме реализации  найденного
там же золота и изделий из него.
     Посовещавшись  с  Боцманом, я  решил,  что  нам  не помешают  несколько
килограммов доброй взрывчатки. Очень было бы заманчиво дождаться, пока новые
бандеровцы  погрузятся  в свои литерные эшелоны, а  потом пустить эти поезда
под  откос.  Я  сильно сомневался, что  этот номер пройдет, но другого плана
пока придумать не мог.  Борода уверял, что и с золотом, и со взрывчаткой нам
поможет один и тот же человек.
     ...Шестнадцатый  "Б"   корпус   Львовского  политехнического  института
выглядел снаружи как двухэтажный домик  с четырьмя окнами  по фасаду и семью
по боку. Однако, когда  мы вошли внутрь, я  убедился,  насколько  обманчивым
может быть  впечатление,  полученное  от  внешнего  вида. Мы  петляли метров
двести по коридорам да еще поднимались по нескольким лестницам столько, что,
по  самым  скромным  подсчетам,  должны  были  оказаться на шестом  этаже. В
результате мы добрались до помещения, в котором лаборантствовал некий Серега
Тяньшанский. Серега этот не выглядел человеком в своем уме.
     К странным  подходам  Бороды я начал было уже привыкать. Но тут он меня
ошарашил как никогда:
     -- Серега, -- сказал он. -- Нужно помочь русскому сопротивлению.
     Серега,  двухметровый, отечный,  без признаков  растительности,  но  со
следами глубоких ожогов на  лице, с кривыми  пальцами и ладонями со  следами
многочисленных хирургических  швов, оскалился  лошадиной улыбкой  и потер от
удовольствия руки:
     -- Что, надо нацистов прижать?
     -- Да,  Серега,  и без тебя не обойтись.  Вот  человек прибыл к нам  по
этому делу из Москвы, а я ему помогаю. Вот, решил с тобой познакомить.
     Мы  с  тезкой  церемонно  раскланялись  и   обменялись   рукопожатиями.
Тяньшанский сел, но не успокоился -- все так же потирал руки и скалился.
     -- Серега, нам нужна взрывчатка. Мощная и много.
     Серега сжал  кулаки, затряс  ими  и  захохотал  страшно. Так, наверное,
хохочут восставшие из гроба, поймав запоздалого прохожего.
     -- Что, взрывать будем? Взорвать их всех, гадов! Всех фашистов!!!
     -- Серега, успокойся. Взрывать будем, только ты не кричи.
     Замогильный хохот тут же прекратился. Серега сосредоточился.
     -- Нитроглицерин  у меня не получается. Вот. -- Он  тут же нашел клочок
бумаги и карандаш и поехал чертать формулы.
     -- Ну так получи что-нибудь другое, -- остановил его Борода.
     -- Аммонал могу сделать. Но кислоты мало. Азотной. Аммиак еще нужен, но
с ним проще.
     -- Мы найдем кислоту. Аммиак купим. Нашатырный спирт сойдет?
     -- Сойдет, но его нужно много.
     -- Будет. Еще, Серега, нам надо золото переплавить.
     -- Буржуя замесили?
     -- Да, и очень крупного.
     -- Сделаем, муфельная печь работает.
     Борода вывалил на  стол перстни,  запястья и цепи. Серега преобразился.
Постоянная страшноватая ухмылка слетела с  лица. Руки из чудовищных  кочерег
превратились в умелый инструмент. Даже голос у него изменился.
     -- Не жалко?
     -- Все это будет в розыске.
     -- Камушки красивые... Хочешь оставить?
     -- Хочу, но нежелательно. Лучше уничтожить.
     -- Рыжье пойдет  как лом. Даже не как лом, а как сырье. По девять сдам,
но не все сразу. Тут много, граммов двести пятьдесят.
     -- Золото есть  еще. Надо сдать все сразу.  Можно по  восемь, по  семь,
даже по шесть.
     -- Тогда  не плавить.  Тогда азотной  кислотой. Только ее  очень  много
надо. Растворить, порошок осадить, его и толкать.
     -- Сколько кислоты надо?
     -- Сколько золота?
     -- Еще килограмм.
     -- Двадцать литров концентрированной. Для начала.
     -- И на аммонал.
     -- Да, надо еще.
     -- Будем искать. Я рыжье у тебя оставлю. Ты его для начала переплавь, а
камушки сожги.
     -- Жалко...
     -- Надо, Серега.
     -- Сожгу.
     Прощание с Серегой выглядело странно. Отворяя нам дверь, он прошептал:
     -- Смерть фашистам!
     -- Смерть! -- откликнулся Борода и посмотрел на меня.
     -- Смерть! -- пришлось отозваться и мне.
     ...От Тяньшанского я вышел несколько обалдевший.
     -- Борода, это что, еще один подпольщик?
     -- Это подпольщик-одиночка.
     -- Ты доверяешь ему довольно серьезные вещи...
     --  Он не будет  работать ради  денег. Он экстремал. Ненавидит все, что
связано с национализмом. За идею расшибется в  лепешку. Он учился со мной  в
школе на год старше.
     -- Старше?
     -- У  него борода  не  растет. Он  в детстве переболел страшно, даже не
знаю чем. И сам он не знает, родители ему не говорят. У него беда с половыми
признаками,  он женщинами  не интересуется.  Но  интеллект мощнейший, память
феноменальная.  Он аспирантом был. Химик.  Знает больше любого академика. Но
защититься ему не  дали, придрались, хрен уже  помнит к  чему, и перевели  в
лаборанты. Ты не  бойся, он нас  не  выдаст.  Видел его руки? Это он взрывал
"фашистов". Слава богу, не нарвался по-крупному.  Готовил заряд  под  Шкеля,
бывшего шефа УНА-УНСО. Спешил,  и взрыватель сработал  у него в руках.  Руки
ему разорвало на куски,  еле  потом  сшили.  Но главное,  основной  заряд не
сдетонировал, а то бы...
     -- Слушай, а он в своем уме?
     --  Ну конечно же  нет.  С  головой  у него  проблемы  во  всем, что не
касается  химии.  Но  не  выдаст  и  под  пытками.  Будет  кричать:  "Смерть
фашистам!" -- и с этими словами на устах и умрет.
     -- Что он с золотом собирается делать?
     -- Он бодяжит вот уже лет шесть.
     -- Это как?
     -- Здесь все предприятия остановились как раз лет семь назад. Многие из
них  были  оборудованы  электронными приборами,  содержащими золото. Все это
потихоньку разворовывалось.  Нашлись  умельцы, которые  стали сами  добывать
золотишко из  разъемов,  микросхем  и  прочего хлама.  Серега как  раз тогда
оказался в лаборантах. Он разработал  свои методы, и хлам понесли  к нему. У
него потери  были меньше, чем у других,  в расчетах он абсолютно честен, так
что клиентов хватает. Собственно, с этого он и живет. Имеет процент.
     -- С нас он сколько возьмет?
     -- Нисколько. Но будет правильно, если мы ему отстегнем.
     -- Где мы возьмем столько кислоты?
     -- Купим.
     -- Где?
     -- Поехали.
     * * *
     Кислоту мы купили в НИИ полиграфии и недорого. Пойманным микроавтобусом
доставили  три двадцатилитровые фляги,  заколоченные в  реечные переплеты  и
укутанные стружкой, в политех. Нашатырь  купили  оптом у фармацевтов. Серега
просил зайти через два дня. Аммонал уже будет, а вот с деньгами сложнее. Его
покупатели не рассчитаны на такие объемы.
     Я отправился в нашу штаб-квартиру, а Борода пошел на поиски боеприпасов
для наших помп.
     * * *
     Борода пропадал где-то до  вечера и ввернулся ни с чем. А вскоре явился
и Боцман, у которого было задание установить наружное  наблюдение за Тарасом
Зайшлым, нашим  последним  шансом на информацию. Зная Боцмана  как человека,
который  при  любых  обстоятельствах  сохраняет   полное  спокойствие,  могу
утверждать, что он был сильно потрясен.
     -- Насколько  я  понял, -- докладывал Боцман, -- в СНПУ было совещание.
Вышли толпой  около половины  восьмого.  Зайшлый с холуями проследовал через
проспект  к пятачку,  где парковал  машину.  Сказал  что-то  холуям,  и  они
разошлись.  Сел  в  тачку. В это время к нему подошел дворник. Этакий дедок.
Идет,  машет чего-то руками  --  видимо, решил  доложить  владельцу  богатой
машины о попытках местной шпаны снять зеркальца  или  вынуть магнитолу. Надо
понимать,  хотел огрести  пару гривен в виде  чаевых  без  особых физических
затрат.  Потом Зайшлый почему-то посадил  дворника  в  машину, и они  уехали
вместе. Я  помчался на Саксаганского, к дому Зайшлого, но он туда не прибыл.
Несколько раз выходила жена, смотрела вдоль улицы, но он так и не приехал.
     -- Дед, -- сказал Борода. -- Это  Дед.  Он сделал  "генерала". Это была
его специальность в войну. Звиздец Зайшлому.
     -- Дед -- дворник? -- спросил Боцман.
     --  Ну конечно!  Если Дед косил под немецкого офицера, под полицая, под
черта лысого, почему бы ему не закосить под дворника!
     -- Значит, Зайшлый сейчас в сарае?
     -- А где ж ему быть?
     Мы бросились к  Деду, но  его и на этот раз дома не оказалось. Я влез к
нему в квартиру  через балкон,  открыл изнутри  и впустил Бороду.  Он быстро
нашел ключ на гвозде от сарая, и мы пошли убеждаться в наличии Зайшлого.
     Дверь сарая действительно оказалась тяжелой --  из досок в три слоя, да
еще  обитая жестью. Но  сарай  был пуст. Стояли вдоль стен грубо сколоченные
стеллажи, заваленные  хламом, необходимым старому человеку  для  нормального
существования, стояли банки с какими-то вареньями-соленьями.  Но не лежал на
полу партайгеноссе Зайшлый с кляпом во рту и с безумными от страха глазами.
     Осмотрев все, мы обнаружили  в  углу сарая небольшое  вздутие земляного
пола -- здесь совсем недавно что-то то  ли  откапывали, то  ли закапывали. А
потом трамбовали ногами, не слишком аккуратно.
     -- ТТ, -- догадался Борода. -- Дед как-то обмолвился, что у  него  есть
спрятанный с войны ТТ.
     Теперь было ясно, почему дворник сел в  машину вместе с высоким боссом.
Любого бомжа в тачку посадишь, если он на тебя ствол наставит.
     Местонахождение Зайшлого  и Деда было загадкой, которую желательно было
решить как можно скорее.
     * * *
     ...Самым  дерзким делом  Николая Соколова было  похищение  генерала фон
Габица  в 1944  году  в Тернополе.  Фон  Габиц командовал  бригадой СС и,  в
сущности, возглавлял борьбу с  партизанским движением в  регионе. Все оружие
лейтенанта  Соколова  составляли документы  унтер-офицера  Августина  Шмита,
снятые с  трупа владельца. По  документам  Шмит возвращался  из госпиталя на
фронт, но, согласно заключению врачебной комиссии, до полного восстановления
здоровья  должен был  проходить  службу  на  хозяйственных  работах.  Хирург
партизанского отряда ювелирно нарисовал скальпелем шов  на  груди фальшивого
немецкого сержанта. С этими бумагами и доказательствами  героических схваток
с русскими тот и явился к коменданту  Тернополя и был определен в офицерскую
столовую помощником начальника. Здесь его и заметил фон Габиц.
     Габиц имел дурную привычку заводить себе личных  шоферов из  числа юных
унтер-офицеров,  да еще и менять их, как перчатки. Такого рода привычки в то
время  в  нацистской  Германии  уже  не поощрялись,  но и не преследовались.
Группенфюрер   был   покорен  юным  Шмитом,  которому  по  документам   едва
исполнилось  восемнадцать. Коле  Соколову  было  на  самом  деле  уже  почти
двадцать, но выглядел он  моложе. Габиц мгновенно перевел  красавчика в свое
подчинение,  не  зная, что тот  при одной  мысли о  масленых глазках  Габица
ругается  про себя отборным русским  матом. Правда, при этом  он  не забывал
сохранять приятную  глазу группенфюрера плавность движений, а  также  тупить
взор и заливаться румянцем под взглядом этих самых омерзительных глазок.
     Габиц  совершил  только  одну  поездку  с новым  шофером.  Планировался
маршрут   с  начальным  пунктом   у   штаба   бригады,   которой  командовал
группенфюрер, и конечным в квартире генерала, так хорошо приспособленной для
приема  молоденьких  шоферов.  Но  симпатичный   Августин  Шмит   по  своему
усмотрению изменил пункт назначения. В непредусмотренный пункт  расстроенный
фон Габиц прибыл не только усыпленный дозой морфина, но еще  и с  совершенно
заплывшими глазами.
     -- Чтоб не смотрел, -- объяснил лейтенант Соколов своему командиру.
     Но  главная  дерзость   состояла   в   том,  что   утром  личный  шофер
группенфюрера фон Габица как ни в чем не бывало  прибыл на  службу, а именно
подогнал   машину  к  дому,  где  квартировал  генерал.  Гестапо  арестовало
унтер-офицера  Шмита,  подвергло  его  утомительному допросу,  но туповатого
нижнего  чина, заикавшегося после  контузии, скоро  отпустили  за  неимением
улик.   Это  стало  возможным   благодаря  разработанной  самим  лейтенантом
Соколовым легенде похищения.
     Действительно, очевидцы подтвердили, что видели, как фон Габиц вернулся
к  себе  на квартиру  в сопровождении  нового  шофера и  как  шофер  покинул
квартиру один. Другие видели, как унтер Шмит ночью прибыл на машине Габица к
себе.
     Морфин был вколот  одним хищным движением  в  квартире  Габица.  Спящий
группенфюрер  покинул город  ночью. Патруль на ночном  шоссе не стал  будить
высокое начальство, но тщательно проверил документы шофера  и сверил  номера
машины. Машина была таким же "даймлер-бенцем", что и у Габица, номера на ней
стояли те же. А шофер, вот странно, был совсем  другой -- вполне зрелый муж,
не  во вкусе Габица, и звали его Альбрехт Хорст. Рядовой Хорст действительно
служил  шофером в комендатуре и  действительно исчез в одну  ночь с Габицем.
Патрульные, выпускавшие машину Габица из города, разошлись во мнениях, когда
им  показали фотографию  Хорста. Один  утверждал, что в  роковую ночь  видел
именно  Хорста,  другой  сомневался. Вот  если  бы  они  проверили  багажник
злополучной машины, тогда бы не сомневались, что видели не самого Хорста,  а
кого-то искусно под него загримированного. Сам Хорст в это время, скрюченный
в три погибели, лежал в багажнике генеральского "даймлера".
     Таким  образом, Августин Шмит снова  поступил в офицерскую  столовую на
должность, приятную и для идущего на поправку немецкого унтер-офицера, и для
русского  офицера,  нагло  пользующегося  возможностью  быть  в  курсе  всех
застольных разговоров. Там Шмит прослужил  полторы  недели и исчез  накануне
предписанного  медкомиссией  обследования, которое  должно  было  определить
пригодность обследуемого к службе в условиях Восточного фронта.
     Как ни обидно, но изящная операция Николая Соколова не только не попала
на страницы истории, но вообще никак не  была отмечена начальством.  Видимо,
сказалась сомнительная,  плохо совместимая с  обликом героя-разведчика роль,
которую скрепя сердце играл лейтенант Соколов перед Габицем.
     Вскоре  Соколов  вместе  со  своим   отрядом  особого   назначения  был
переброшен  на Львовщину, где ему пришлось воевать не только с фашистами, но
и с  бандеровцами. В стычке с  ними он и был ранен перед самым освобождением
города. Верные люди доставили его в госпиталь очищенного от фашистов города,
и здесь с осколочным ранением головы он пролежал больше трех месяцев.
     Для  фронта  он  уже  не  годился,  но служить  еще мог.  Красная Армия
сражалась  уже  на  чужой  территории,  а  на  нашей  войска НКВД  бились  с
бандеровскими  бандами,   устроившими  в  Прикарпатье  большое  партизанское
движение  против "оккупантов". Львовщина встретила  русских солдат  пулями в
спину, цветы были в свое время потрачены на солдат Гитлера.
     Николай Соколов  гонял  бандитов до пятьдесят второго года, когда одной
крупномасштабной операцией  с ними  было полностью  покончено.  Здесь  он  и
дослужился до капитанов. Полагался ему  к отставке и майорский чин, но война
кончилась  и  наступили  другие  времена. Все  меньше  ценились  смелость  и
находчивость,  все  больше подхалимаж  и стукачество.  И даже  разработка  и
организация большой части операции по ликвидации банд не  принесла ему не то
что звания или награды, а даже благодарности в личное дело.
     Действуя  в  городе,  бандиты широко использовали сеть подземных ходов,
связывающую почти  все кварталы старой части  города.  Подземные ходы начали
рыть еще в Средневековье и довольно бессистемно. Впоследствии военачальники,
ведавшие обороной Львова, спланировали более-менее четкую систему  подземных
коммуникаций. В ее основе лежало несколько широких магистралей, начинавшихся
в  центре  и заканчивавшихся за  тогдашней  чертой  города. К ним  примыкали
"улочки" поуже, которые, ветвясь, связывали магистрали с отдельными домами и
кварталами.  Но точной  карты  подземных  ходов  не  было  ни  у нас,  ни  у
бандеровцев.
     По  плану  Соколова в один  день несколько  десятков  бригад рабочих  в
сопровождении охраны рассеялись по городу и установили мощные стальные двери
на большей части выходов из подземелья.  Двери открывались только снаружи, а
ключи  были  только  у самого Соколова. В тот же  день под землю  спустились
пятнадцать  отрядов  по  десять  человек  в каждом.  Отряды  были  прекрасно
вооружены и состояли  из опытных солдат-фронтовиков. Они  не  столько искали
бандитов,  сколько уточняли карту  и  обнаруживали неизвестные выходы. Найдя
выход,  отряд сообщал по рации свои координаты, к  месту  выезжала бригада и
устанавливалась  очередная дверь. Через неделю  все было  кончено. Подземный
Львов  был полностью  блокирован. Если кто  и  оставался под  землей, то  он
остался там до нынешних времен...
     Николай Иванович  не огорчился своей  бесславной отставке. Была у  него
поговорка: я  свое солдатское  дело сделал,  а  там хоть трава  не расти. Он
получил инвалидность, квартиру,  работу  сторожа на военном складе и женился
на роскошной польке, оставшейся во Львове официанткой в офицерской столовой.
Жена его умерла рано, еще в шестьдесят седьмом, не оставив детей, и он зажил
бобылем,  подрабатывая к пенсии то  уроками  немецкого, то починкой замков и
другой мелкой слесаркой.
     Развал  Союза  Николай  Иванович не  одобрил,  но принял  философски. А
непримиримым подпольщиком он стал  в девяносто пятом году, когда его в числе
других ветеранов, собравшихся на День  Победы возле оперного театра,  сильно
избили молодцы в черной форме, так напоминавшей гитлеровские мундиры.
     * * *
     В последние годы на центр средневекового города напала болезнь, которую
можно попытаться назвать домовой чумой. Памятники средневековой архитектуры,
оставшись без опеки городской казны, начали катастрофически разрушаться один
за другим. Дома в три окна по фасаду когда-то были натыканы так плотно,  что
все последующие века стояли  лишь за счет того,  что  подпирали  друг друга.
Стоило снести  один  обветшавший дом, как  тут  же начинал  заваливаться его
сосед. Появились  целые  кварталы-призраки, состоящие из остовов осыпающихся
"камьяниц". В  один  из  таких  кварталов и отправился Николай  Иванович  на
следующий  же   день  после  знакомства  с  командой  Пастуха.   В  трепаном
портфельчике  он  нес фонарь, ножовку, масленку,  обрезок  трубы  и  большой
висячий замок.
     Подвал полуразрушенного дома, куда вошел Дед,  был  завален мусором, но
не до конца.  До  мощной двери  можно было добраться, не  прибегая к  помощи
лопаты. При свете фонаря он, не торопясь, срезал старый замок, установленный
еще НКВД, а  может быть, замененный  уже  во  времена КГБ.  Обильно подливая
масло в запоры, он с помощью трубы провернул все четыре рукояти двери. Петли
тоже пришлось  отхаживать  маслом, но в  конце  концов  дверь  подалась. Дед
спустился по кирпичным ступенькам  и  попал в узкий коридор, ведущий в глубь
квартала.  По  коридору ему  удалось пройти  метров  десять,  до  ближайшего
поворота, -- дальше ход был завален.  Но больше ему и  не было нужно, и  так
помещение  для  содержания  пленника  было идеальным.  После  ухода Деда  на
смазанной  и  открывавшейся  теперь  без  всякого  скрипа  двери  красовался
новенький  замок.  Ключ,  как  и  полвека  назад,  лежал  в кармане  Николая
Соколова.
     Дед все  же немного обиделся на  Пастуха за то, что Шкрабьюка брали без
него. Но он понимал, что молодежь всегда  самонадеянна и  не слишком верит в
силу старой гвардии. Но, как бы то ни было теперь, Николай Иванович, получил
приказ. Он  понимал прекрасно, что  его новый  командир наполовину шутит, но
слова были сказаны, и после дедова "есть!" командир не сказал  "отставить!".
Зайшлый  принадлежал  к той  самой  партии, чьи молодчики  избивали  старых,
израненных войной людей. Значит, он был обречен.
     * * *
     Согласно  досье,  Зайшлый был  умен,  осторожен,  подозрителен.  Еще  в
семьдесят девятом году он закончил полиграфический институт по специальности
"полиграфические  машины".  Когда  Дед   читал  дело,  присвистнул:  сложная
специальность!  Но тут же усмехнулся. Инженером  Зайшлый не  стал, пошел  на
административную работу.  К развалу  СССР дорос до начальника отдела, в КПСС
не  вступил. Дед понимал  прекрасно, что  это значило. Небось  скучно сидеть
начальником отдела в заштатном НИИ! Небось в партию подавал раз двадцать, да
не  приняли его, происхождение было неподходящее: дед его  погиб, сражаясь в
рядах дивизии СС "Галичина". Вот  и затаил Тарас Богданович ненависть к тем,
кто  не  дал ему  продвинуться по  служебной  лестнице. А  когда  разрешили,
открыли  шлюзы,  он и выплеснул  эту  ненависть наружу, стал одним из  отцов
новой партии, той, где его ждали с распростертыми объятиями.
     Николаю Ивановичу предстояло сразиться с врагом злым, хитрым и молодым.
     * * *
     Понедельник,   как   известно,   день   тяжелый,   особенно   если  ему
предшествовали беспокойные выходные. В  субботу утром неизвестные -- то, что
их было несколько,  выяснилось в  ходе расследования  -- проникли  в  здание
комитета партии  и  скопировали  какие-то  документы.  Выходка  была  крайне
дерзкой -- вскрытыми оказались кабинеты  генсека и его первого зама, то бишь
самого  Зайшлого. Сейфы были целы,  но и ксерокс,  чуть не дымившийся  после
непрошеных визитеров, и  расход бумаги  недвусмысленно указы-пали  на утечку
информации. Единственный из взломщиков, застигнутый на месте преступления, и
от погони  ушел,  и из  оцепления  вырвался.  Совершенно ясно,  что работали
профессионалы. Но кто? Рука Москвы? Та самая, о которой кричат трибуны СНПУ?
Да это немыслимо! Тупая, неповоротливая, мешковатая Москва со своим суконным
рылом  даже не  пикнула,  когда против  нее в Чечне  дрались  и украинцы,  и
туркмены,  и таджики,  и  прибалты. Ни  одной  стране  не была  выслана даже
робенькая  нота  протеста.  Слопала  Москва  и  не  поперхнулась.  Утерлась,
улыбнулась  всем  странам,  на нее  плюнувшим, плюнувшим смачно,  с  соплей,
утерлась,  да и пошла себе лаптем щи хлебать. Москва беспомощна и не опасна.
Значит, это не Москва. Но кто, черт возьми?!
     Той же ночью умер странной смертью Павло Шкрабьюк, старый партиец, один
из высших  руководителей УНСО.  Следствие не нашло никаких улик, указывавших
на насильственную смерть. Но все равно подозрительно.
     На  прошлой неделе кто-то шатался по  Карпатам, вынюхивал. И  снова его
упустили,  хоть  на  поимку  неизвестного  были брошены большие силы.  Ушел,
оставив за собой чуть не десять трупов. Профессионал.
     Все эти  события связывались в цепочку с одним слабым звеном -- смертью
Шкрабьюка  и двумя непонятными. И первый вопрос  был: "Кто  это  сделал?", а
второй  --   "Что,   собственно,   похитили?".  На  копии  каких  документов
израсходовали ночные гости добрую пачку офисной бумаги?
     В  понедельник вечером генсек, пан  Непийвода, собрал большое партийное
совещание. Но  перед  тем были  два малых -- экстренных, собранных по свежим
следам событий и  проходивших  в узком  кругу. Непийвода на всех  совещаниях
вопросительно смотрел на  своего  зама, но тот  предпочитал  молчать.  Пока.
Соображения  у него  появились  после  событий субботнего утра.  Выводы  пан
Зайшлый сделал следующие. Против СНПУ и УНА-УНСО действуют львовяне. Русская
диаспора, которую последние десять лет  партия старалась превратить в  людей
второго  сорта.  Они были выдавлены  практически из  всех сфер политической,
культурной, идеологической и вообще общественной жизни. И вот теперь  кто-то
из  них попытался  поднять  голову. Да, скорее всего,  это  так -- львовяне.
Потому  что  первичная  утечка  информации могла произойти только на бытовом
уровне.  И  потому еще, что люди, посягнувшие на территорию СНПУ,  очевидно,
прекрасно  знали  город.  Кроме того,  Зайшлому было известно,  что  русской
разведки на Украине не существует.
     Но своих  соображений  он шефу не  высказывал.  Рано.  Надо сперва  все
проверить.  Да и существовал кое-кто  поважнее, кому полагалось  докладывать
раньше, чем  Непийводе.  Недаром главный идеолог  партии  получал зарплату в
двух местах. Одну в гривнах, в бухгалтерии партии, а другую -- в долларах, в
конверте.  То есть западные деньги поступали в  партию и централизовано. Они
делились  пропорционально  занимаемой   должности.  Но  двое  членов  партии
получали доппаек -- хитрый Зайшлый и исполнительный Сэнькив. Зайшлый  за то,
что озвучивал предлагаемые ему западным коллегой  идеологические разработки,
которые,  впрочем,  вполне  совпадали  с  его  собственными.  А  Сэнькив  --
непонятно за что. Скорее всего, за мелкое стукачество.
     И вот в понедельник, ближе к концу рабочего  дня,  пап Непийвода собрал
общее  совещание.  Цель любого партсобрания, любой партии с любой идеологией
всегда  одна. Направить  работу мозгов  рядовых членов в  нужную  сторону. В
данном  случае нужно было  успокоить  простых партийцев и  принудить  их  не
поддаваться на подлые москальские провокации.  Это было не так просто. То  и
дело слова  просили секретари партийных  ячеек и  требовали  крови.  Доколе,
возмущались  они,  мы будем  вообще терпеть на своей исторической территории
всяческих инородцев! Так мы никогда не будем застрахованы от  столь вопиющих
фактов, как попытки взлома наших учреждений, а то и собственных домов! Пора,
пора  от  слов переходить к делам.  Пора провести массовые  акции по очистке
города.  Если президент  Украины  заигрывает  с  Москвой,  мы не  должны ему
подчиняться. В бой! Завтра же! Нет, сегодня!
     И этих  людей  нужно было успокоить. Ну дурачье! Не понимают, что  если
русские вломились  в здание СНПУ, значит, их терпение  лопнуло. А  через две
недели на Украину приезжает папа римский. Провокаций и инцидентов нам только
не  хватало.  Да  даже  обычное  факельное шествие  сейчас  было  бы  крайне
нежелательно.  Вообще  факельные  шествия  были  замечательным  изобретением
западных коллег.  Они  проводились примерно  раз в  год и  приурочивались  к
каким-нибудь датам из  истории украинского националистического движения. Ну,
например,  объявлялось, что мартобря 86-го числа весь украинский народ будет
в  полном  составе  участвовать в поминовении  Степана  Бандеры. Мероприятие
регистрировалось  как мирная демонстрация, но  по городу пускался слух, что,
если у кого на окне в этот  траурный вечер не будет  гореть свеча, пусть тот
лучше на себя пеняет.
     На   закате   устраивался   митинг  возле   одного  из   памятных   для
социал-националистов мест.  А потом  в наступивших сумерках город  оплетался
сетью колонн, облаченных в  устрашающие черные формы. Они шли молча, освещая
опустевшие улицы факелами. Даже свои,  украинцы,  боялись, сидели  за  глухо
закрытыми дверьми и, проклиная Бандеру с присными, жгли свечи  лояльности на
каждом  окне.  А статистика  показывала, что  после  каждого такого  шествия
происходил всплеск эмиграции. Неукраинцы освобождали  жизненное пространство
для НАЦИИ.  Главное было -- не проводить шествия слишком часто, чтоб враг не
привыкал.  И  каждый  раз  подбирать  самую  неожиданную  дату,  чтоб   враг
нервничал.
     Сегодня  Зайшлому стоило больших усилий погасить порыв праведного гнева
своих товарищей  по партии. Смысл его получасовой речи сводился  к тому, что
русский  элемент  в  городе,  --  эта своего рода пятая  колонна  Кремля, --
практически сведен на нет. Субботнее происшествие не есть признак активности
и боеготовности вечного антагониста,  а, напротив, свидетельство  отчаяния и
бессилия. И сейчас не время  растрачивать силы  на устрашение врагов нации в
городе, а время собрать все силы и всю ненависть для гораздо более крупных и
важных дел.
     -- Многие из  вас... -- сказал Зайшлый и, помявшись, добавил: -- Лучшие
из  вас...  уже  готовы  для действий  на территории  противника совместно с
героями  других стран.  Это и есть наша  великая  цель -- перенос борьбы  на
чужую территорию. Украинский народ в наших городах  должен спать спокойно. А
враги  нации  все  равно  не  смогут спать спокойно,  зная,  что  на  страже
интересов нации стоит СНПУ.
     Выходя из здания СНПУ, Зайшлый собирался отправиться к своему куратору,
которого  он знал  как пана Олэга, потомка украинских эмигрантов, гражданина
Канады. Пан  Олэг  сносно говорил по-украински, но  на  самом  деле  Зайшлый
сомневался  в его  славянском  происхождении.  Впрочем,  это  было  неважно.
Куратор ненавидел москалей, да еще  и  ненависть самого Зайшлого теперь была
не просто злобой,  а  вполне солидным, хорошо оплачиваемым чувством. Зайшлый
думал  о том, что неплохо было бы  скорее отправить  самых активных бойцов в
Чечню,  в  Россию.  Это позволило  бы  несколько сбить накал  страстей среди
партийной молодежи. Пусть выпускают пар подальше отсюда.
     Машину  Зайшлый  всегда  ставил на пятачке  у кинотеатра  им. Шевченко.
Место  людное,  и  рядом всегда  торчит охранник  банка "Золотой лев". Не то
чтобы  охрана  банка  присматривает  за  припаркованными  машинами,  но  все
спокойнее --  на  глазах у мрачного стража вряд  ли  кто займется угоном или
свинчиванием зеркал.
     Как только  Зайшлый подошел к  своей бээмвухе, к нему заспешил человек.
На  человеке был брезентовый  фартук и рукавицы, и до появления  Зайшлого он
был  занят  уборкой  газона, посреди  которого красовался  огромный  портрет
Тараса Шевченко,  выложенный  из мхов разной  окраски. Дворник оставил  свое
копье, на которое насаживал обертки  от  мороженого  и безвьшгрышные  билеты
моментальной лотереи, которая продавалась у входа в кинотеатр. Он подходил к
Зайшлому, подобострастно кланяясь ему еще издалека. Зайшлый сел  в машину  и
завелся, но дверцу не  закрыл, ждал, что  же  собирается  ему  сообщить этот
пожилой  дворник. Старик,  приблизившись,  зашепелявил что-то сквозь стертые
старостью зубы на таком жутком деревенском диалекте, что сам Зайшлый еле мог
что-то  разобрать. Старик же,  очевидно,  собирался  сделать  крайне  важное
заявление  -- он отчаянно жестикулировал, стараясь  завладеть всем вниманием
ясновельможного  пана. Дворник  хотел подойти  к водительской дверце,  но не
смог, там была проезжая  часть, одна за другой шли машины. Зайшлый потянулся
через весь салон, опустил стекло в пассажирской дверце, но старик не мог так
низко нагнуться, чтоб говорить в окно. Пришлось открывать дверцу.
     --  Я  его  запомнил,  я  его  запомнил, --  бормотал  дворник  и  тряс
указательным  пальцем.  -- Он  сначала вокруг  машины ходил, а  потом в окна
заглядывал!
     Поток  информации  прервался, потому что старик  оступился  с бордюра и
упал бы у  колес,  если бы не успел ухватиться за открытую дверцу. Теперь он
оказался почти  сидящим  на пассажирском  сиденье,  но влезать  в  салон  не
решался, сидел на корточках, опираясь на сиденье рукой. От сотрясения у него
открылся кашель, и старик сунул руку  за пазуху, прижал ее к груди. Зайшлого
очень заинтересовал  человек, покушавшийся на  его машину. Ясно, что это был
не угонщик и  не  автомобильный вор.  Скорее всего, в машину хотели вставить
или прослушивающее устройство, или  что  похуже. Может быть, надеялись найти
какие-нибудь  документы, но вряд ли. Кабинет Зайшлого  ломали профессионалы.
Такие  прекрасно понимали, что  в машине ценных документов  никто не держит.
Дворник мог оказать неоценимую услугу, его следовало расспросить получше, но
проклятый  старик заходился в кашле, вися  в крайне неудобной  позе  у борта
машины. Радушным  жестом  Зайшлый  пригласил  его на  пассажирское  сиденье.
Старик влез, цепляясь  за ремень безопасности и ручки на  внутренней стороны
дверцы. Приступ кашля у него прошел, он вынул руку  из-под фартука, и в руке
этой  оказался большой черный  пистолет.  Старик  держал  руку на коленях, и
длинный, кажется, самопальный глушитель упирался Зайшлому в бок.
     -- Трогай,  бл...дь!  --  сказал дворник на  чистом  русском языке,  не
шепелявя больше и не трясясь.
     Пришлось трогать, ситуация была аховая. Пистолет настоящий, это Зайшлый
рассмотрел. Выстрела  никто не услышит. Дворник выйдет  из машины, и  у него
будет гарантированных пять минут, чтобы скрыться.
     Проехали мимо  здания СНПУ, откуда  еще выходили товарищи по партии, но
подать сигнал было невозможно, железо  твердо  упиралось в  бок.  Через  три
минуты  они  были  на  тихой  улице  старого  города  и  остановились  возле
разрушающегося дома.
     --  Выходим одновременно, --  сказал  Дед,  --  по счету  "три".  Любое
движение -- стреляю.
     Голос  фальшивого дворника  кипел  такой  ненавистью,  что Зайшлый  уже
чувствовал кусочек свинца, пробивающий кожу. Пришлось выйти по счету "три" и
оказаться снова  на прицеле. Старик держал  оружие  у бедра, держал  твердо,
маленькая круглая дырочка так и лезла пану идеологу в глаз.
     Вошли во двор и захрустели обувью по кучам штукатурки и битого кирпича.
И здесь дворник, идущий сзади, всадил две пули в ягодицы своего заложника.
     -- Теперь не убежишь, -- объяснил он свои действия.
     Теперь Зайшлый не шел, его волочил Дед, да еще с недовольством:
     -- Ты руками, собака, помогай, руки у тебя целы! А то яйца отстрелю!
     Единственный  раз  Зайшлый  попытался  оказать сопротивление,  когда  в
недрах подвала, куда  он  усердно помогал себя  доставить, открылась тяжелая
железная дверь, ведущая в подземелье. На Зайшлого дохнуло сыростью и гнилью,
и он  не сердцем,  а  холодеющим животом  почувствовал, что это ему сыреть и
гнить, что это его могила. Но жестокий  дворник пнул раненого, запер за  ним
дверь,  и  Зайшлый  понял,  что его тюремщик ушел. Кричать  было бесполезно.
Ползти  в  подземный  ход,  чтобы  найти  другой  выход, --  мерная  смерть.
Оставались с ужасом ожидать своей участи.
     В абсолютной темноте  достойный ученик доктора Геббельса рвал абсолютно
черную  рубашку  и перевязывал  свою пробитую  задницу.  Временами впадая  в
полузабытье от ран и от страха, он прождал возвращения тюремщика то ли  двое
суток, то ли два часа.
     Из этих двух часов Дед потратил один на то,  что откопал в мусоре пакет
с  цивильной  одеждой,  переоделся,  засыпал  следы крови  в  руинах дома  и
перегнал машину  Зайшлого в  другой  район.  Оставшийся час  он  просидел на
лавочке бульвара, играя в шахматы с другими пенсионерами. Бешенство, которым
он  так напугал  Зайшлого, было наигранным,  на самом  деле Николай Иванович
хладнокровно проводил  в  жизнь  быстро,  но  тщательно  разработанный план.
Пленный  должен был  бояться  своего  конвоира, постоянно  ждать пули.  Одно
расстраивало  Деда: пришлось грубо  калечить  языка,  чистая психологическая
обработка,  мастером  которой   он  себя  считал,  уже   не  получалась.  Но
семидесятипятилетний капитан Соколов попросту  боялся, что в тесных проходах
подвала он не справится с неспортивным, но крупным и молодым противником. От
неожиданностей стоило подстраховаться. А жопа у гада переживет.
     И вот снова они были вдвоем за глухим металлом двери.
     -- Узнаешь меня? -- спросил Дед?
     -- Нет.
     --  Я  тебе  напомню.  Девяносто пятый год,  День Победы, площадь перед
оперным театром... Я запомнил твою харю.
     -- Меня там не было, --  забормотал Зайшлый. -- Это другие, я потом еще
ругал  их, так  нельзя было делать, я  против, чтобы били  старых  людей,  я
вообще  не  такой уж  националист, мне  просто надо же  работать,  я  просто
работаю, я  бумажки перекладываю, а фашисты -- это  другие, они не  правы, я
сам их ругаю все время...
     --  Зайшлый, Тарас Орестович, -- спокойно  заговорил Дед. --  1960 года
рождения,  женат, имеет двоих  детей,  занимает должность  главного идеолога
СНПУ...
     Это была точная цитата из личного дела Зайшлого. Он понял, что сходит с
ума. Получалось, что профессионал, сумевший уйти от погони в городе и погони
в горах, дерзко похитивший самого Зайшлого в центре города у порога СНПУ, --
это  всего лишь старик ветеран, доведенный до отчаяния  иезуитскими методами
самого  Зайшлого и  его  куратора.  В  самом деле,  сами  ведь кричали,  что
московские  оккупанты все сплошь  наймиты НКВД.  Вот  и  правдой  оказалось!
Накаркали на свою голову!
     -- Я  вынес тебе,  псу,  смертный приговор. У  тебя есть  выбор,  какую
смерть принять -- от пули или сгнить заживо здесь.
     -- Вы знаете, -- произнес Зайшлый, стараясь, чтобы его голос звучал как
можно убедительнее. -- Я серьезно раскаиваюсь в  своих взглядах. Вы дали мне
понять,  насколько я  был  неправ.  Теперь я постараюсь переубедить  других,
объяснить им их ошибки. Я вам говорю правду. Я действительно представил себя
на вашем месте. Я  поддался общему течению, но меня все время что-то смущало
во всем  этом.  Я  старался смягчить  политику партии, но это у  меня  плохо
получалось. Теперь я смогу лучше действовать в  этом направлении.  Я всем  с
большой трибуны заявлю  о том, что  отказываюсь от своих прежних взглядов. Я
уйду из СНПУ. И за мной уйдут многие другие.
     -- Я ухожу, -- прервал его Дед.
     -- Нет, не уходите! Подумайте, ведь это грех! Вы в Бога верите? Ведь вы
же  русский  человек, русские -- наши  братья  православные. Если даже вы не
верите, вы ведь читали Библию? Вы же видите, я раскаиваюсь!
     --  У тебя будет время  покаяться,  -- сказал Дед и, держа пленника  на
прицеле, вышел. Снова лязгнула чудовищная дверь, и темнота надавила на глаза
раскаявшегося идеолога.
     Все  дальнейшие  мысли Зайшлого,  как  ни крутились,  все  возвращались
только к одной фразе: "Надо было просить пулю!"
     * * *
     Вечером,  в разгар обсуждения судьбы Зайшлого в свете того,  что решать
его судьбу взялся Дед, в дверь Бороды вежливо постучали.
     -- Войдите, -- пригласил хозяин.
     Вошел  Дед,  одетый  в  цивильное, но в кепочке.  Козырнул  (для того и
головной убор напялил):
     -- Товарищ капитан, разрешите обратиться!
     -- Слушаю вас.
     -- Товарищ капитан, ваше задание выполнено.
     Я четко представил себе труп идеолога СНПУ, зарытый  в  глухом закоулке
городского  парка.  Эксгумация,  экспертиза, следы  пыток, газетная  шумиха,
следствие.  Дед,  старый человек,  наверняка оставил улики. Дальше -- арест,
суд. Газетный заголовок: "Русский  ветеран НКВД замучил украинского патриота
по заданию Москвы".
     -- Садитесь, докладывайте.
     -- Есть.
     * * *
     Через сорок  минут  Дед впустил меня в подземелье  к заключенному номер
два.  Как и обещал Николай Иванович, тот был готов за одну только надежду на
жизнь  продать  не только партию, родину и нацию,  но  и мать,  отца,  жену,
детей. Было  видно, что он прополз  весь  незасыпанный  землей ход, пока  не
понял, что оказался в ловушке. Ногти его были изломаны, из-под них  сочилась
кровь. Лицо было  в  земле и слезах.  С момента  ареста до моего  прихода  в
камеру прошло каких-то пять часов. Обработка языка была мастерская...
     По  совету  Деда я  сперва провел допрос,  не давая, впрочем,  пленному
особых надежд на жизнь и выход на волю. Только потом я сделал ему перевязку,
выдал  скудный паек и объяснил, что его  жизнь только в его руках. Если  его
информация не то что ложна, просто в  чем-то  неточна, неполна или ошибочна,
пуля  станет  для  его  затылка  желанной  гостьей. Не давая ему возможности
обдумать эти слова и сознаться во лжи, если ложь была, мы вышли, оставив его
одного.
     -- Теперь он все сутки будет вспоминать, где мог ошибиться, -- объяснил
Дед. --  Завтра вечером  он  нам  доложит не  как  сегодня, все  валом,  а с
чувством,  с  толком, с  расстановкой.  Отрепетирует  доклад  до  мельчайших
подробностей.
     -- Он не удавится на галстуке?
     -- Не-ет! Этот жизнь любит. Будет цепляться до последнего.
     -- И не соврет?
     -- Ему будет приятно, если вы вернетесь с задания целые  и  невредимые.
Он за вас молиться будет.
     -- Дрянь человек.
     -- Товарищ Пастух! -- На улице Дед не стал доставать меня с моим бывшим
капитанством и прибег  к обращению  по  конспиративному имени. -- Порядочные
люди из местных в фашисты не идут. Они работают да детей  растят. Их-то мы и
освобождали  в сорок  четвертом. Их  здесь тоже полно, живут себе, никого не
трогают. Хотя, конечно, элемент ненадежный. Все-таки мы для них чужие.  Но и
своих начальников они не шибко-то жалуют. А фашиста -- его сразу видно. Он и
ряженый  ходит, и  факелы носит, и  на митингах  ораторствует.  Вот ты здесь
неделю,  а  уже  все это  дерьмо увидел. Это  потому,  что  оно  себя больно
показать любит. А на восток -- там совсем другая Украина. Там таких фашистов
сам народ бьет.
     Вернувшись, я объявил Боцману и Бороде:
     -- Послезавтра вечером едем в горы.
     -- Все выложил Зайшлый? -- уточнил дотошный Боцман.
     -- Все, но завтра вечером  -- контрольный допрос.  В  среду  забираем у
Тяньшанского боеприпасы и деньги, и -- вперед.
     -- А с "генералом" что будем делать?
     -- Пока не решил.

     Скалы Довбуша
     "И то  все  так сбылось, как было сказано: и доныне сюит на  Карпате на
коне дивный  рыцарь,  и  видит,  Как  в  бездонном  провале грызут  мертвецы
мертвеца, И чует, как лежащий  под  землею мертвец растет, гложет в страшных
муках свои кости и страшно трясет нею землю..."
     Света закрыла книжку и тут только увидела, что давно уже Артист  читает
вместе  с ней,  заглядывая через плечо. Она вздрогнула. Электричка  медленно
ползла по мосту, как это бывает с московским метро на перегоне "Коломенская"
-- "Автозаводская".
     -- Гоголя читаем?
     -- Гоголя.
     -- Для себя или в институте задали?
     --  Не  в  институте, а в  университете.  Но не  задали,  у нас русскую
литературу теперь не проходят. Просто я готовлюсь  на  будущий год  в Москву
поступать.
     -- Наш бородатый друг уже ездил в Москву за наукой. Вернулся ни с чем.
     -- Не знаю... Может  быть,  что-нибудь придумаю...  Говоря  с Артистом,
Света не решалась поднять на
     него глаз,  она краснела и вертела  в руках  томик  "Вечеров".  Артисту
из-под  ее выбеленного  каре  было видно  только  розовое  ушко.  Вдруг  ему
захотелось  разглядеть ее лицо. Он сам  удивился  тому,  что не  помнит его,
словно ни разу не видел.
     Он пересел напротив,  но  Света упрямо клонила голову и  прятала глаза.
Пришлось менять тактику.
     -- Ты хорошо знаешь места, которые мы будем обследовать?
     -- Была там несколько раз. Артист достал карту:
     --  Давай  пройдемся  по  предстоящему  маршруту... По  мере  разговора
смущение уходило, и Света
     наконец  стала  смотреть  на  Артиста  без  чудовищной  робости. Артист
убедился, что личико у Светы очень даже миленькое. Ему, разумеется, льстило,
что столь юная особа так  робеет перед ним, но он побаивался, не будет ли из
этого проблем в дальнейшем. В любом случае  для  начала  нужно было избавить
девушку от  излишней конфузливости, а  то потом  ни  команду  не  подашь, ни
ответа  на  самый простой  вопрос  не  добьешься.  И  это,  кажется,  начало
удаваться.
     Приехали  в Гребенив поздно вечером. Далеко в горы  не пошли, поднялись
на  ближайшую  прогалину,  разбили палатку, поужинали.  Док  сразу завалился
спать, чтоб не хотелось курить,  он  решил как можно дольше продержаться без
сигарет.  Бросал же  он на время это, по приказу Пастухова. Бросит и сейчас,
раз  возникла  такая  необходимость.  Артист,  сидя  со  Светой у  костерка,
любовался отсветами пламени на ее  щеках, наслаждался ее  мелодичным грудным
голосом.  Одно расстраивало Семена Злотникова: в наступившей  прохладе Света
закуталась в штормовку, и не было никакой возможности  разобраться в деталях
ее фигуры. "Уж  не собрался  ли ты завести  роман  на природе? -- спросил он
себя. И сам же себе ответил с усмешкой: -- Роман -- нет. Просто долг мужчины
-- оценить каждую женщину".
     Такая возможность представилась ему утром. Проснувшись, он не обнаружил
Светы ни в палатке, ни поблизости. Джинсы, штормовка и футболка, оставленные
в лагере, свидетельствовали о  том, что  их хозяйка пошла купаться в  горном
ручье. Стоило посторожить девушку от грозящих в лесу опасностей.
     Нарочито хрустя  опавшими  ветками,  он пошел  к ручью.  Света,  вся  в
блестящих  на  утреннем  солнце  капельках  воды,  мгновенно  завернулась  в
полотенце и потянулась к одежде.
     --  Не смотрю,  не  смотрю!  -- крикнул  Артист и отвернулся,  чтобы не
смутить ее окончательно. Или чтобы не влюбиться самому...
     День  выдался   нежаркий,  поэтому  они  шли   без   большого  привала,
останавливаясь  на несколько минут только после особо трудных подъемов.  Док
уже  радовался, что  последнюю неделю  практически не курил.  Артисту  такие
походы  были что семечки, он неоднократно  порывался отнять у Светы часть ее
груза,  но   девушка  упрямо  отказывалась.  Он  видел,  что  временами  она
задыхалась, но, в общем, шла далеко не на пределе своих сил.
     Первый  день  не  принес  никаких  сюрпризов.  Они  успели  обследовать
небольшой район вдоль левого берега реки Опор. Нарвались они на второй день.
     Еще ночью стало  понятно, что день будет жаркий. Стареющая, но все  еще
крупная луна висела  в абсолютно чистом  звездном небе. Поэтому решено  было
встать пораньше, чтобы до того, как солнце поднимется в зенит, успеть пройти
как можно больше.
     Но  теперь  они приближались к перевалу, горы здесь  были выше и склоны
круче.  Обозначенный на их карте отрог основного  хребта на  бумаге выглядел
гладко. Планировалось взобраться  на  этот отрог, по нему  достичь станового
хребта и уже  по хребту спуститься к перевалу. Поскольку  с хребта местность
далеко просматривается в обе стороны, они обследуют сразу большую площадь.
     Но  подъем  оказался  сложнее,  чем хотелось  бы. Крутизна  склона  все
возрастала, пока он не  стал таким  крутым  и каменистым,  что даже сосны не
могли  зацепиться   за  него   своими   хваткими  корнями.  Начались  скалы,
заканчивающиеся  где-то  наверху  навесами, преодолимыми  только для опытных
альпинистов. У них было с  собой  спецснаряжение, но штурм дикого  камня мог
занять времени  больше,  чем его обход.  Но обход  требует и больше времени,
поэтому,  когда скалы оказались  не  над,  а  под ними,  наступили  сумерки.
Пришлось отложить  прогулку  по  хребту до завтра  и  задуматься  о ночлеге.
Вокруг стоял мощный темный лес,  и только рядом  с обрывом можно было  найти
чистую площадку для палатки.
     -- Интересно,  есть ли  у этих скал название, -- поинтересовался Артист
скорее для поддержания разговора.
     -- Скалы Довбуша, -- ответила Света не задумываясь.
     -- Ты что, бывала здесь раньше?
     -- Нет, просто в Карпатах все скалы называются скалами Довбуша.
     -- А кто это такой?
     -- Легендарная личность, местный Робин Гуд.
     Мудрый Док  предоставил молодежи  заниматься друг другом и одновременно
установкой палатки, а  сам  отправился на  поиски топлива для костра. Отойдя
метров на тридцать и собравшись  было срубить средних размеров сухую ель, он
вдруг услышал голоса.  Кто-то  шел вверх по хребту, повторяя их маршрут. Док
немедленно отступил к  своим и  приказал  Артисту со Светой сворачиваться  и
отходить вверх.  Сам  он остался  на  месте,  прислушиваясь. До  него  вновь
донеслись голоса. Слов разобрать было  нельзя, они словно стирались, проходя
сквозь частый  ельник. Док  занял позицию над самым  обрывом. Там  был голый
камень, по нему можно было передвигаться сравнительно бесшумно.
     Солнце  окончательно свалилось  за  горы, и в считанные  минуты сумерки
сгустились в плотную тьму. Те, кто шел за ними следом, приблизились, вышли к
круче из леса, и Док наконец разобрал,  что говорят они по-чеченски. Он стал
медленно  и  бесшумно  отходить к  присмотренному еще до наступления темноты
укрытию -- крученной  ветрами сосне на  краю пропасти.  Корни ее свешивались
вниз,  если  за  них  уцепиться,  можно  оказаться  под  нависающим каменным
карнизом. Док проделал этот непростой трюк, но, видимо, поспешил, потому что
чеченцы остановились. Заговорили снова, и Док расслышал помимо чеченских еще
и  украинские  слова. Затем  произошло  нечто  неожиданное. Один  из  людей,
стоящих над обрывом, что-то громко выкрикнул. Ему отозвался голос снизу. Док
с  полной уверенностью мог  сказать: это был другой голос, не  эхо. Сразу же
внизу, у основания скалы, произошло большое  движение.  Там зазвучали  удары
железа о  камень,  засветились  тусклые, почти невидные  голубые  огни.  Док
понял. Это  было ночное  восхождение. Наверху  стояли  инструкторы,  а снизу
поднимались бойцы УНСО  и, наверное, саудовцы. Афганцев  и чеченов лазить по
горам учить не надо. Учения.
     Теперь нужно было  выбраться из укрытия,  догнать своих, оставить Свету
при  хозяйстве,  а самому вместе  с Артистом проследить за  противником. Док
пожалел, что ему не удалось пересидеть под корнями  сосны, пока противник не
пройдет над  ним. Тогда можно было бы  выйти  и, оказавшись за спиной врага,
следить за  его перемещениями  сколько  душе угодно. Но кто ж знал, что враг
остановится почти точно у  сосны!  И уж никак нельзя было  предположить, что
враг окажется не только здесь, но и внизу тоже. В темноте сорок метров скалы
средней сложности вражеские альпинисты преодолеют минут за двадцать. Правда,
они подсвечивают  путь  специальными  фонариками.  Док  знал  такие  фонари.
Голубой  свет больше всего рассеивается в  атмосфере. С сорока метров Док их
увидел. Но уже  стопятидесятиметровая  толща  воздуха  полностью  скрадывает
хитрый свет.
     Вернуться на обрыв нужно было бесшумно и незаметно. Но это-то оказалось
совсем непросто. Инструкторы,  отдав своим курсантам  команду к восхождению,
приблизились к укрытию Дока  метров на десять и уселись здесь на камень. Док
попробовал так,  попробовал  этак, сунулся с одной стороны ствола, сунулся с
другой  и понял,  что  обязательно зашумит по каменной крошке.  Он посмотрел
вниз. Альпинисты поднялись примерно на четверть высоты,  Док насчитал больше
тридцати  огоньков  и сбился.  Ему оставалось надеяться, что ни одна  трасса
восхождения не  пройдет через его  сосну. Но надежда была слабой, сосна была
единственным ориентиром, если смотреть снизу, ее крона перекрывала звезды на
ясном фоне неба. Скорее можно было предположить, что к сосне чуть не вся эта
толпа сползется. На принятие решения оставались считанные минуты...
     * * *
     Артист думал,  что  ему  придется  тащить все  три рюкзака  и  Свету  в
придачу.  Но нет, Света после приказа  моментально взвалила на плечи  рюкзак
Дока,  а  он  был тяжелее ее собственного.  Артист  впрягся в два оставшихся
рюкзака,  и  они  начали отходить выше.  Артист был  обучен  передвижению  в
темноте  по пересеченной местности. Он шел, пружиня, как кот, перенося центр
тяжести только в последний момент. Если ступающая нога  не находила надежной
опоры,  он  не  падал, а искал другую опору.  Света  то и  дело спотыкалась.
Артист боялся,  что рано или поздно она вскрикнет,  но  этого не  произошло.
Света сносила ушибы и ссадины молча.
     Вдвоем   они  отошли  достаточно  далеко  от  обрыва  и  перевалили  на
противоположный  склон отрога.  Этот  склон был труднопроходимым.  Здесь  на
склоне Артист решил затаиться. Если за ними следят, то сюда вряд ли сунутся.
Кроме того, он опасался, что Света  рано или поздно получит серьезную травму
и тогда ее точно придется тащить на себе.
     Он  сложил рюкзаки  на камни и приказал девушке лежать, молчать, головы
не   поднимать.  Асам  вернулся   немного  назад,   чтобы  проконтролировать
обстановку. Какое-то время все было тихо. Никто за ними не шел. Но вскоре он
стал  разбирать  шум,  доносящийся  от обрыва, оттуда,  где  остался Док. Он
находился достаточно  далеко  от этого места  и не мог  ничего видеть, но по
характеру звуков догадался, что там кто-то практикуется в ночном альпинизме.
В какой-то  момент шум почти исчез --  альпинисты  оказались под  нависающим
козырьком.  Потом  стук  вбиваемых  в камень  крюков  снова  стал совершенно
отчетливым,  это "альпинисты" добрались до среза скалы. И тут Артист услышал
выстрелы. Один, второй и через малый промежуток третий. Док нарвался.
     Теперь  возможны были  два варианта. Первый  --  если  противник  занят
поиском нашей  группы. В  этом  случае  через несколько минут появится  Док.
Тогда  нужно будет держать оборону  и всем вместе отходить куда подальше. Во
втором случае, -- если эта  ночная  встреча была случайной,  -- Док пойдет в
другую сторону, постарается увести погоню от своих.
     Судя по тому, что Док не появился, за себя можно было не переживать. Но
вот  ему  самому,  очевидно,  приходилось  туго.  Эхо  донесло   до  Артиста
автоматные  очереди. Стрельба из хаотичной стала упорядоченной: через каждых
несколько секунд -- короткая очередь. Причем стреляли почти с одной и той же
позиции.
     Артист решил,  что  Док завладел автоматом и,  заняв  удачную  позицию,
ведет вялую перестрелку. Он вернулся к Свете.
     * * *
     Док  вжался  в щель между камнями,  изготовился так, чтобы правая  рука
была  совершенно  свободна, и ждал.  Теперь враг,  поднимаясь  по скале, мог
обнаружить  его,  только столкнувшись с ним нос  к  носу. И  такой  нашелся.
Сперва Док увидел руку, шарящую по камню в поисках выступа, чтоб ухватиться.
Потом появилась вторая рука. Рука  искала  еще одну  опору в камне, но нашла
руку Дока.  Док схватил "альпиниста" за  запястье и с силой потянул на себя.
Тот, похоже, решил, что ему помогает соратник, раньше добравшийся до финиша.
Он доверчиво подался  вверх,  и, когда  Док почувствовал,  что враг  оторвал
ноги,  он  коварно  разжал  пальцы.  Доверчивый  "альпинист"  пролетел  вниз
несколько метров и повис на страховке. Воспользовавшись возникшей сумятицей,
Док подтянулся на  корнях, одним броском вылетел наверх. У него была  слабая
надежда, что падение "альпиниста"  заглушит шум, сопровождающий его отход на
обрыв.  Но инструкторы,  или  кто там  находился наверху,  Дока заметили.  И
неудивительно -- он выскочил из пропасти не более чем в  пяти метрах от них.
Можно было  притвориться курсантом, раньше других закончившим подъем, но это
мало  бы  что  ему  дало,  его  раскусили  бы  в секунду,  тем  более что  у
инструкторов в руках были фонари. Как  только фонарь осветил его, Док дал по
всем трем три выстрела из выданного Пастухом "Макарова" и бросился к лесу.
     * * *
     В мирное время  Света ни за что  не  решилась бы  даже  прикоснуться  к
Семену Злотникову, не то  что  прижаться к нему.  Но  автоматы  стреляли так
страшно, что  все получилось как  бы само собой --  она прижалась к  нему. А
он...  Он  вечно  бы так сидел в горах  под  широким звездным небом и гладил
хорошенькую головку, лежащую у  него на груди, думал Артист, ощущая какую-то
громадную ответственность за эту девушку. Но надо было  снова идти к обрыву,
выяснять, что  случилось с  Доком. Слишком долго кто-то  в той стороне бил в
темноте короткими очередями.
     Артист  подобрался совсем близко к роковой скале -- никак не  утихающий
бой  шел  именно  там.  Но когда  Артист  вышел  из леса на гладкий  камень,
стрельба  прекратилась.  Половинная луна  выглянула  из-за  гор  и  осветила
местность.  Артист  увидел,  как  от  края  обрыва  отделился  темный силуэт
человека. Человек встал в полный рост, кроме него, не было никого вокруг. Он
узнал Дока. А тот, уже не боясь шуметь, бросил автомат на камни, выругался и
пробормотал:
     -- Теперь бы покурить...
     -- Это я, Иван, -- сказал Артист и подошел к Доку.
     * * *
     Выстрелив по фонарям и  отбежав к лесу, Док обернулся и увидел, что все
три его пули достигли цели.  Один был  убит, двое ранены -- эти корчились на
земле, бросив оружие и фонари. Теперь у Дока было колоссальное преимущество.
Он стоял на твердой почве,  находился  выше противника и  был  укрыт уступом
скалы. Альпинисты даже если  и были вооружены, то висели на крюках  и  ничем
прикрыты не были. Грех не воспользоваться такой ситуацией. Ведь если дать им
подняться,  начнется  изматывающая  погоня  по  горам,  причем преимущество,
скорее всего, окажется не на стороне Дока и его группы. Док подобрал автомат
у раненого чеченца и сделал это  вовремя.  На обрыве появилась первая двойка
альпинистов, закончивших подъем. Док дал короткую очередь.
     Он свешивался с обрыва  то в  одном, то в  другом месте и бил короткими
очередями по голубым огонькам. Вскоре противник понял, что свет выдает  его,
и Доку пришлось бить по звуку. Несколько  раз ему ответили, но вяло. Из чего
Док сделал вывод, что  восхождение совершалось, конечно, с полной выкладкой,
с  вещмешками,  противогазами  и оружием, но патроны  были  не у  всех.  Док
стрелял,  примечал,  откуда ему  отвечают,  и бил в это же  место, но уже  с
другой позиции.  Потом  вышла  луна  и, хоть  и  не  была полной,  прекрасно
осветила  скалу,  не оставив альпинистам  ни малейших шансов. Док расстрелял
магазины обоих автоматов и обойму одного ТТ, изъятых у раненых инструкторов,
и собрался уж прибегнуть к "Макарову", с которого начал схватку, но, похоже,
драться больше было не с кем.
     Осматривая  поле боя,  они вдвоем с  Артистом обрадовались, найдя  было
раненого, --  его  стоило бы допросить.  Но,  увы,  тут  же  выяснилось, что
раненый уже в агонии...
     В неверном свете луны Док уводил группу подальше от проклятого места. С
горем пополам, оступаясь и рискуя свернуть  если не шеи, то  ноги, они вышли
на  сравнительно  ровное место  в густом  лесу и  устроили  привал.  Палатку
разбивать не  стали  -- до рассвета оставалось  не  больше двух часов,  а  с
восходом солнца они просто обязаны идти дальше.
     Ни зверь, ни  птица не нарушали покоя  гор. Только где-то далеко внизу,
еле отсюда слышно, пробивал  себе дорогу горный  поток.  Опасности и  страхи
были  уже позади,  но Артист, не иначе как  под влиянием все того же чувства
личной ответственности за сохранность маленькой спутницы, вдруг прижал Свету
к  себе  и поцеловал  ее  свежую,  возможно,  нецелованную  щеку.  Света  не
противилась порыву  этого  сильного  загадочного москвича.  Не верила  в его
серьезность, но и противиться не могла.
     Док наконец-то получил  возможность  покурить. Он скептически посмотрел
на амурную сцену, разыгранную его подчиненными, и достал сигареты из кармана
рюкзака.  Вслед  за пачкой вытащился какой-то  клочок бумаги.  Док подсветил
фонариком и воскликнул:
     -- Отыскался след Тарасов!
     Листок был тем самым докладом Мухи, написанным в первый день пребывания
во Львове. Крохотный  клочок бумаги  содержал подробную  информацию  о доме,
ставшем приютом  для группы, и объяснял, куда же Муха  запропастился.  Нужно
было срочно телефонировать Пастуху,  но как?  Отправка телефонограммы теперь
была делом непростым.
     Как только рассвело,  снова отправились в путь. Нужно было  подобраться
как можно ближе к селу Славское, в котором  был междугородний телефон, и при
этом себя не обнаружить. К полудню  добрались  до средних размеров  горушки,
одним склоном спускавшейся  к  перевалу, на котором приютилось  Славское,  а
другим примыкавшая к цепочке гор,  уходившей  в совершенно дикие и безлюдные
места. На этом  диком склоне и остановились.  Как это ни  было неприятно, но
получалось, что  идти в деревню на переговорный пункт, не подвергаясь  риску
нарваться  на неприятеля, может  только Света. Девушка, да  еще  и  свободно
изъясняющаяся на местном наречии, будет вне подозрений. Получив подробнейшие
инструкции  от  Дока и  нежное  напутствие в виде поцелуя от Артиста,  Света
ушла.
     Когда ее маленькая  фигурка, упрямо поднимающаяся по склону, исчезла за
деревьями, Артист  понял, что  эта  славная девчушка стала  ему дорога,  как
раньше  не была дорога  ни  одна женщина.  "Света  -- надежный человек",  --
представил ее Борода, и Артист  имел возможность убедиться в истинности этой
характеристики. Сейчас она пошла,  куда ей приказали, невзирая на ушибленные
и ссаженные в кровь  ночным бегством ноги. Она  шла  через Карпаты наравне с
двумя здоровыми мужиками, спецназовцами, закаленными именно в горных боях. И
ни  разу  не то  что не  пикнула  --  даже  не  поморщилась.  И когда  после
шестичасового отсутствия она не вернулась, Артист понял, что сходит с ума.
     Она  прибежала только в  сумерках, запыхавшаяся  и  раскрасневшаяся  от
бега. Хотела говорить сразу, но Док заставил ее сперва отдышаться.
     -- Нас ищут. Я видела там, с той стороны. -- Света показала на гору. --
Там отряды. От села идут в горы во все стороны. Сюда тоже идут.
     -- Как идут, каким путем? -- спросил Док.
     -- Вот отсюда, по склону заходят. И по тому склону тоже отряд идет.
     Док  мгновенно сориентировался и  дал команду двигаться. Его расчет был
прост: пока противник обходит гору,  подняться на  вершину. Одно неудобство:
перед  группой лежал длинный  подъем  без единого дерева и надо  было успеть
пройти его, пока не появился враг. Доку  с Артистом это было нетрудно, а вот
Света  устала.  И хотя Артист силой отнял  у нее  рюкзак,  она все равно  не
поспевала. До  кромки  леса было  совсем недалеко, когда  она  очередной раз
упала  и уже  не нашла сил встать. Артисту с Доком пришлось ухватить  ее под
руки и так нести. Но это был не выход -- они не успевали спрятаться в леске,
покрывающем вершину.
     Света более-менее отдышалась, вырвалась у своих носильщиков.
     -- Я останусь, меня не тронут, -- сказала она.
     -- Это исключено, -- сказал Артист.
     Света сорвала с его  плеча  свой рюкзак, бросила  на землю и уселась на
него.
     --  Я  никуда  не  пойду, а вы бегите. Меня не  тронут,  я знаю, что им
сказать.
     Другого  выхода у  них не было, пришлось  уступить девчонке.  Артист  с
Доком добежали до ближайших деревьев  и  залегли.  Не  сговариваясь, достали
оружие.  У Дока в "Макарове"  оставалось  четыре патрона,  автомат он  давно
оставил -- все  равно магазин был пуст. Артист пристегнул к маузеру кобуру и
упер ее в плечо. С таким приспособлением из маузера можно бить на сто -- сто
двадцать метров с прекрасным прицелом.
     Один из отрядов, отправившихся в горы на поиски неизвестных, перебивших
ночью чуть не  целый  взвод, приблизился  к одиноко сидящей  на  склоне горы
девушке. От него отделились трое бойцов, они подошли к Свете  и окружили ее.
Двое  моментально  оказались  на  прицеле.  Стоило кому-нибудь из них только
замахнуться, как  он тут  же был бы  убит. Но неизвестные  вояки  вели  себя
культурно.  Артист видел, что Света изо всех сил  старается говорить  с ними
ровно,  хоть  это ей и трудно дается. Тем не менее она сравнительно спокойно
ответила  на несколько вопросов,  вояки осторожно огляделись  по  сторонам и
присоединились к своим. Света взвалила  на спину рюкзак и  поднялась к своим
только тогда, когда весь отряд скрылся из виду.
     -- Что спрашивали? -- волнуясь, спросил Артист.
     -- Интересовались, кто я, что здесь делаю.
     -- А ты? -- не унимался Артист.
     -- Я сказала,  что  приехала сегодня  вечером,  что  со мной  еще двое,
парень и его девушка, что они  пошли в деревню покупать мясо на шашлык,  а я
пошла вперед.  Потом спросили, не видала  ли я кого-нибудь. Я  сказала,  что
никого. А если  бы соврала,  что видела  двух мужчин и  они  пошли туда-то и
туда-то, они, боюсь, могли бы что-то заподозрить.
     --  Молодец,  --  похвалил Свету Док. -- Все правильно  сделала. Теперь
говори, дозвонилась во Львов?
     -- Да.
     -- С кем говорила?
     -- С Андреем.  Он  передал все,  что  ему Сергей приказал.  Сергей  нам
назначил рандеву  на послезавтра. Надо  теперь на электричку как-то попасть,
но на станции тоже эти...
     -- Где встреча?
     --  В   Яремче.  Это  надо   электричкой  ехать   до  Мукачева,  а  там
пересаживаться на другую. Но он  дал еще один приказ, это мы  должны сделать
завтра.
     -- Что сделать?
     Света  заговорила,  морща лоб и после каждого  слова прикусывая  губку,
чтоб не забыть ни единого слова.
     -- Нужно выяснить  и нанести  на  карту координаты следующих  объектов.
База отдыха  "Полонина" в Славском, база отдыха  бывшего  завода  тракторных
запчастей в Тухле, пионерлагерь "Трембита" в Гребениве. И потом, по прибытии
в Яремчу нанести координаты базы завода "Мезон".
     -- Ты-то хоть знаешь, где эти базы-лагеря? -- поинтересовался Артист.
     -- Примерно...
     -- Я все понял, -- сказал Док.
     -- Что ты понял? -- поинтересовался Артист.
     -- Потом.
     ...Огонь  не  разводили, палатку не ставили. Поужинали всухомятку и  до
рассвета  поспали  пару  часов, завернувшись  в спальники. Встали с  первыми
лучами,  утирая  с  лиц обильную росу.  Предстояло выполнять приказ Пастуха.
Нужно было вернуться в Гребенив через Тухлю, учитывая, что  дороги наверняка
перекрыты. Идею подала Света.
     -- Вы, Семен, -- сказала она, -- и вы, Иван Георгиевич...
     -- Вы? -- изумился Артист.
     -- Не перебивай. -- Док взял его за плечо.
     -- Вы, -- продолжила Света,  -- не могли бы говорить не  так...  не так
по-московски?
     -- А как?
     --  Ну,  например, как  выходцы  с Украины  говорят  в  кино.  То  есть
по-русски, но с акцентом.
     Док и Артист послушно повторили за Светой несколько фраз, ломая язык, и
освоили  несколько слов,  которые следовало  периодически  вставлять в речь.
Артисту, как бывшему  актеру  это удалось легче, но и Док делал определенные
успехи.
     -- Теперь я пойду в село и попробую нанять машину, -- сказала Света.
     -- Что будешь говорить? -- уточнил Док.
     -- Скажу, что  ехали  в Карпаты  большой  группой, часть  ребят поехала
раньше --  должны были договориться о  жилье  на какой-нибудь базе отдыха. А
мы,  оставшиеся  здесь, по  какой-то причине не  знаем, на какой именно. Ну,
например,  они должны  были позвонить, но не  дозвонились.  Электрички здесь
ходят  редко, а  нам  нужно  во  что бы то ни стало найти своих. Если,  мол,
удастся нанять машину, мы на ней объедем все  нужные  базы. Вас  я  выдам за
днепропетровцев  или жителей  Запорожья.  В  общем,  будто  вы  с  Восточной
Украины.
     Док с Артистом только переглянулись.
     -- Твоя школа? -- шутливо спросил Артиста Док.
     -- Я-то тут при чем? Со мной на "вы", так же как и с тобой!
     -- Ладно, не вгоняй девушку в краску. Пора действовать. Для начала надо
бы понять, где эта чертова "Полонина".
     -- Там, -- показала Света.
     Получалось,  что база  находится  на противоположном  склоне -- как раз
там,  откуда  выдвигались  поисковые  отряды.  На разведку пошел  Артист. Он
вернулся  через  час,  попросил  карту,  отмерил  линейкой  и  транспортиром
расстояния и углы и поставил аккуратный крестик.
     -- Здесь, -- сказал  он. -- Сориентировался по станции. От платформы до
поворота дороги четыреста метров, если мой глазомер еще что-то значит. А  от
поворота до базы --  шестьсот метров. Поворот около тридцати  пяти  градусов
плюс-минус два градуса.
     Всей группой, переодевшись и приняв ярко  туристический вид, спустились
в  село.  И  снова  ситуация находилась  в руках самого  беззащитного  члена
экспедиции   --   Светланы.  Теперь  и  безопасность  отряда,  и  дальнейшее
выполнение  задания зависели от нее. Док  относился  к такой расстановке сил
философски:  это  был   всего  лишь  оптимальный  путь  к  решению   задачи.
Темпераментный  Артист  внутренне  бесился.  Это  он  должен  был   защищать
Светлану,  обеспечивать  ее  безопасность и  вообще быть во всем  рыцарем на
белом скакуне с шашкой наголо. Света, при всей ее  женственности,  оказалась
крепким орешком, она не желала ни в чем уступать двум тренированным, опытным
и хладнокровным спецназовцам.  Мог  ли  Семен  подумать,  когда  она,  боясь
стрельбы, прижималась к его  груди, а он гладил ее по голове, что эта милая,
робкая девушка будет возглавлять группу, вести их с Доком,  как мальчиков на
прогулку в детском саду, им осталось только за ручки взяться...
     В  селе Света  сориентировалась  моментально. В одном из  дворов  стоял
грузовичок --  то ли частный, то ли служебный, а шофер просто здесь жил. Она
смело  загремела  в  калитку  и,  когда  из  хаты  выполз  заспанный  мужик,
превосходно провела с  ним переговоры.  Шофер, польстившись на солидную  для
дальнего  горного  села  сумму в  двадцать  баксов,  побежал  избавляться от
остатков сна с помощью колодезной воды.
     Света заняла место  в кабине, а  Док с Артистом погрузились в  кузов  и
распластались,  чтобы  не  светиться.  Минут  за сорок дотряслись до  Тухли.
Свернули с шоссе и запетляли по грунтовке. Изготовители тракторных запчастей
в свое время избрали  для отдыха прекрасное место у подножия  горы, покрытой
лесом. Дорога,  пропетляв между  соснами, уперлась в  покосившиеся ворота, у
которых стоял человек в камуфляже.  Света спрыгнула  с подножки и подошла  к
нему.  Артист  наблюдал  за  происходящим сквозь  заднее  окно  кабины.  Док
контролировал  ситуацию  позади машины.  Оружие  было  наготове,  но оно  не
понадобилось. Света, перебросившись  несколькими  фразами с камуфлированным,
явно часовым, беспрепятственно вернулась в машину.
     На обратном пути Артист, заглядывая через это же заднее стекло на щиток
приборов, считал километры  до шоссе и прикидывал углы поворотов.  Когда они
вернулись на шоссе,  он уверенно  проставил на карте  второй крест. Таким же
образом карта пополнилась обозначением лагеря "Трембита".
     Теперь нужно было срочно покидать опасные места. Вернулись  в Славское,
по  дороге заехав  еще  на  несколько  баз, чтобы  не  вызвать подозрений  у
водителя. Когда они снова оказались в исходной точке,  водила попинал скаты,
потоптался, помялся и спросил:
     -- Шо, нэ знайшлы своих?
     Было  видно, что  за  еще  одну двадцатку он готов  возить  туристов до
вечера. Сговорились  доехать  до Мукачева.  То  есть сговорилась  опять-таки
Света с молчаливого согласия Дока.
     Артист  снова спрятался в кузове, Светлана села в кабину, а Док остался
в Славском. Док был старшим группы, так что Артист вынужден был подчиниться.
Водиле объяснили, что  "коллега" догонит  их  электричкой, забросили в кузов
Доков рюкзак и поехали к перевалу.
     Док рассудил так:  унсовцы  знают, что  у них  появился враг. Если враг
исчезнет --  они  догадаются о  его перебазировании и расширят  круг поиска.
Совершенно очевидно, что  Муха нарвался примерно  так же, как  и они. Вполне
возможно, что он,  если  не  случилось  худшего, скрывается в  горах  где-то
поблизости, потому что, если  верить  его записке,  он отправился  в горы по
этой же ветке. Пастух назначил им встречу в Яремче -- это дорога,  ведущая к
другому перевалу, в ста километрах отсюда. Если  сделать еще пару аккуратных
вылазок на  линии  Гребенив -- Тухля  -- Славское,  противник сконцентрирует
усилия в этом районе и не будет столь бдителен в районе Яремчи.
     Док, вооруженный двумя  пистолетами (Артист отдал ему маузер), поспешил
покинуть  село  и  скрыться в лесу, где найти старого спецназовца далеко  не
легкая задача.

     Гроза
     Муха  нашелся.  Я страшно  обрадовался, хотя и  уговаривал себя все это
время, что он  жив. Дело было  так.  Во вторник  под вечер  позвонила Света.
Поскольку  у  Бороды  телефона не было, связь мы  договорились  осуществлять
через Ларису. Она  спустилась в наш подвал и позвала к  телефону Бороду. Это
Док с Пастухом правильно придумали. Если мы туристы и собираемся встретиться
в Карпатах,  логичнее  будет, если  созваниваться будут Света  с Бородой как
люди,  знающие  горы.  И  Борода  тоже  поступил  умно.  Он  приказал  Свете
перезвонить  через  полчаса,  спустился  ко  мне  и  получил  инструкции.  Я
определил  точку  рандеву  в Яремче.  Конкретного  плана  у  меня  не  было,
соединить группы не  в районе Славского, а на дороге к другому  перевалу мне
подсказала интуиция.
     Сходили  с Дедом,  вторично  допросили  Зайшлого. Дед  светил  фонарем,
Зайшлый  диктовал,  а  я  записывал.  Потом   заставили  Зайшлого  подписать
"протокол".  Противно,  но  пришлось  повозиться  с  дырявой  задницей этого
неофашиста.  Взял пленного -- изволь  обращаться  с ним  согласно  всяческим
международным конвенциям, то есть кормить и оказывать медицинскую помощь.
     На обратном  пути  поругался  с  Дедом.  Он  настаивал  на  уничтожении
Зайшлого. И при  том,  что в  целом  он выполнял все  мои  приказы,  ключ от
подземелья он мне не отдал.
     --  У  меня эти  ключи  хотел отнять  маршал  Конев, но я не отдал!  --
хвастал Дед.
     Пришлось  смириться.  Но  я  поручил  Деду делать  перевязки и  кормить
пленника все то  время, что мы будем  в горах.  Дед  согласился,  но с такой
рожей, что я всерьез забоялся, как бы арестованный не был убит при попытке к
бегству или при еще каких-нибудь странных обстоятельствах.
     -- Однако быстро вы его обработали, -- похвалил я Деда.
     -- Каменный мешок -- это вам не шутка! Замкнутое пространство, темнота,
потеря чувства времени, жопа болит от ран, да еще неизвестно, не придется ли
здесь и сдохнуть. Тут и не такой расколется.
     -- Все же вы его берегите до моего приезда, он мне еще понадобится.
     -- Есть!
     Дома я еще раз  перечитал протокол допроса  и  тут же его сжег в печке:
нас он  компрометировал гораздо больше, чем Зайшлого, а Зайшлый  и так будет
думать, что у нас есть на него компромат.
     * * *
     "Общая   численность  войск,  предназначенных  для  заброса   в  Чечню,
составляет  1750  человек.  Фашистов  (так  и было  написано  "фашистов" под
диктовку Деда) из УНА-УНСО в  этом составе около  трехсот человек. Остальные
--  наемники  из стран  Ближнего Востока и Средней  Азии. Для их  подготовки
специальные   лагеря   не  строились,  были  использованы   базы  отдыха   и
пионерлагеря  разорившихся предприятий.  На  пяти  базах размещено по двести
пятьдесят человек на каждой. Это базы  отдыха  "Полонина" в Славском, завода
тракторных  запчастей  в  Тухле,  "Мезон"  и  "Говерла"   в  Яремче.  Бывший
пионерлагерь "Трембита" в  Гребениве. Около двухсот  человек расквартировано
по  дворам  деревни  Лыбохоры, столько  же в деревне Ямно. Около ста человек
осуществляют  связь  и  подвоз  продовольствия, оружия, боеприпасов. То есть
постоянно  курсируют  между  городом   и   базами.  Подготовку  ведут  сорок
инструкторов из числа боевиков Хаттаба. Все они имеют опыт боевых действий в
Чечне.  Отправка  перенесена  на  субботу,  16-е.  Может  быть,  в  связи  с
исчезновением главного идеолога СНПУ ее перенесут на пятницу,  но вряд ли на
более раннюю дату, поскольку эшелоны еще не готовы.
     Кроме  того,  в  самом городе готовятся  две группы по 10 человек.  Они
должны проникнуть  в  Подмосковье  под  видом  строительных бригад.  Цель --
политические  и религиозные провокации. Их готовят иностранцы, дающие деньги
партии  и УНА-УНСО. Эти группы будут заброшены со дня на день, но до приезда
понтифика на  Украину никаких действий предприниматься не  будет. Города или
села, в которых будут действовать эти группы, мне не известны.
     Из  Виноградова  в  горы  действительно переведен  дивизион тактических
ракет. На ракетном комплексе проходит подготовку порядка сорока  наемников и
бойцов УНСО из числа расквартированных в Ямне. Сам дивизион заброске в Чечню
не  подлежит.  Подготовку ведут иностранцы. Откуда  им знакомы приемы боевой
работы на  советских  тактических ракетах,  мне неизвестно.  Каким образом в
Чечне должна  появиться  своя "точка", мне также неизвестно. Дивизион штатом
не   укомплектован,  так  как   единственная   учебная   часть,   готовившая
специалистов  для "точек",  находится  в  Луге под Петербургом,  а  ракетное
училище, готовящее офицеров, в Пензе. Постоянно на территории воинской части
находятся только взвод охраны и технический взвод.
     Больше ничего интересующего  вас сообщить не могу, поскольку  не владею
более точной и  подробной информацией. Все сказанное мной верно, проверке не
подлежит.
     Заместитель первого секретаря СНПУ Т.Зайшлый.
     Подпись".
     * * *
     Перед сожжением документа его прочел Борода.
     -- Не мог я предположить ничего подобного! -- воскликнул он. -- Но ведь
хитро! Никаких затрат на  поенное строительство. Базы и  лагеря разорившихся
заводов  пошли  с  молотка,  и если  руководство  предприятия  сочувствовало
националистам или зависело от них, то базы были куплены за копейки.
     И  тут  к  нам в  гости  явилась  Лариса.  Разговор на оперативные темы
пришлось  прекратить.  Но как-то мало-помалу  перешли на темы  религиозные и
проболтали о папах и митрополитах до вечера.
     -- Я тебе объясню, -- доставал Борода Боцмана, по глупости  зацепившего
эту тему. -- Я тебе объясню, в чем разница между православными и униатами на
одном  простом  примере.  Двадцать второго  июня  сорок первого года, еще до
знаменитого  и  растасканного  на   цитаты  обращения   товарища  Сталина  к
советскому  народу,  появилось другое  обращение.  Тогдашний  глава  Русской
православной  церкви митрополит Сергий призвал всех верующих стать на защиту
Отечества. А спустя несколько месяцев  увидел свет другой  крайне любопытный
документ.  Это  было  письмо,  подписанное  митрополитом  Шептицким,  главой
униатов. Получателем письма  был небезызвестный  политический деятель Адольф
Шикльгрубер,  больше   известный   под  кличкой   Гитлер.  Письмо  содержало
благодарность  фюреру  за  освобождение  от  русского  ига  и  заверения   в
лояльности и поддержке "нового порядка".
     -- Выходит, ты говоришь, что все униаты -- фашисты?
     --  Я говорю? -- возмутился  Борода. -- Это  Шептицкий говорит! Николай
Иванович, скажите ему!
     --  Шептицкий  был  одним из организаторов  дивизии СС  "Галичина",  --
подтвердил Дед. -- Дивизия формировалась в основном верующими-униатами.
     --  А  у нас  была танковая колонна имени  Дмитрия  Донского и авиаполк
имени Александра Невского,  построенные  на деньги верующих-православных, --
торжествовал Борода.
     --  Андрей,  -- встряла  Лариса. --  Ты просто недоволен  визитом  папы
римского и валишь всех собак на бедных униатов.
     --  Они не такие уж  бедные,  -- возразил  Борода.  -- Им Запад хорошие
деньги дает только за то, что они ненавидят все русское и все православное.
     -- Но папа-то здесь при чем!
     --  Ну конечно! Папа ни  при чем! Его визит --  это наглядная агитация.
Бросайте веру  отцов и переходите в унию!  Вас папа и  блок  НАТО  за это по
головке погладят!
     -- НАТО здесь при чем?
     -- Лариса, меня удивляет твоя наивность во всем, что не касается секса!
НАТО стравливает славянские народы, это же очевидно! Разделяй и властвуй!
     --  Но ведь ты  не будешь отнимать у папы  права  встретиться  со своей
паствой?
     -- Хорошо,  пусть встречается. Но  визит  надо  было  согласовать  и  с
православными, которых на  Украине  вообще больше. Ты,  Лариса, связываешься
вечно с кем попало, вот и набираешься разной дури. -- Борода  завелся, и это
не  сулило  ничего  хорошего. -- Пока ты была замужем за мной,  ты воспевала
искусство, чуть не каждую  неделю ходила  в картинную галерею. Теперь у тебя
Сэнькив, он униат, вот ты и отстаиваешь унию!
     -- Откуда ты знаешь, что он униат?
     -- Да у него на роже написано! Да и с чего бы ты вдруг стала защитницей
Шептицкого и присных!
     Борода успел и выдать себя,  и выкрутиться. О вероисповедании  Сэнькива
он знал из  похищенного личного дела. Но,  кажется, проскочило. Меня  в этих
всех религиозных  заплетах волновало только  одно.  Визит  папы  может  быть
сопряжен с  большой антироссийской провокацией.  И  мы, а  не кто-либо  иной
должны эту провокацию предотвратить. Против нас пятерых в  горах стоят  чуть
ли не два полка. Такого соотношения  сил в моей практике до сих пор не было.
Знает ли  сам  папа  об  этом -- не  важно.  Пусть  даже  его используют.  В
сущности, Борода прав -- и папу, и весь Запад больше всего устроило, если бы
России не существовало вовсе. Она: у них как кость в горле.
     -- Убить бы вашего папу... -- прошептал я сквозь чубы.
     Снова  за  Ларисой  зашел  угрюмый  Витя  Сэнькив и увел ее наверх,  не
произнеся ни слова, даже не поздоровавшись. Вслед за ними ушел и Дед.
     Утром Борода с Боцманом двинули покупать новую машину. Представляю, как
удивился  знакомый гаишник,  когда нищий художник в течение нескольких  дней
отстегнул ему баксы за  две тачки! Но тут  я был спокоен. За  сотню  зеленых
любой  мент   делается  крайне   нелюбознательным,   а  если   надо,   то  и
немоглухослепым. В этом плане на милицию можно положиться.
     Серега Тяньшанский вручил нам увесистый пакет с аммоналом килограмма на
три, да еще и извинялся.
     -- Магния  у  меня не было, так что я в качестве восстановителя добавил
алюминий. Он не так бурно реагирует, но  рвет тоже сильно.  Улетят фашисты в
тревожную даль! Можете с веществом обращаться спокойно, от спички аммонал не
воспламеняется.
     -- Что с золотом, Серега? -- поинтересовался Борода.
     -- Плохо.  -- Серега  сделался грустен, как ребенок, не  справившийся с
элементарным  маминым  поручением.  -- Сдал  только  двести граммов.  Но  по
девять. Вот деньги. Остальное обработаю позже, у меня кислоты не хватило.
     -- Мы ж тебе привезли!
     --  Я  зато аммональчика побольше  наделал!  -- оживился  химик.  --  В
тревожную даль гадов! Громить их! Смерть фашистам!
     --  Ладно,  Сергей, --  сказал я. -- Мы  вернемся через...  Мы вернемся
довольно скоро. Если нам понадобятся  деньги, мы обратимся к вам. Надеюсь, к
этому  моменту вы  продадите  еще некоторое  количество  сырья.  Если мы  не
появимся, оно остается в вашем полном распоряжении. Только очень вас  прошу,
не пытайтесь  сами вести  войну против  кого бы то ни было. Я вижу, вы очень
образованный человек, вам стоило бы больше внимания уделять науке.
     -- Надо бить фашистов...
     --  Это за вас  осуществят другие. Вы и так сделали  почти невозможное.
Взрывчатка нам крайне необходима.  Постарайтесь в дальнейшем не привлекать к
себе  внимания резкими  высказываниями.  Вы  нам еще понадобитесь.  Мы будем
знать, что у нас в резерве есть надежный человек с большим научным опытом.
     --  Хорошо,   --  согласился  Серега.  --  Перейду  на   конспиративное
положение. Я тут еще для вас кое-что припас.
     Он дал мне еще один сверток.
     -- Что это?
     --  Термит.  Температура горения  две  тысячи пятьсот  градусов.  Сталь
прожигает.
     Пришлось взять и термит. Ладно уж, пригодится.
     -- Ловко ты его успокоил, -- сказал Борода уже в машине.
     --  Куда   было  деваться?  Я  не  хотел  бы,  чтобы   он  нарвался  на
неприятности. В конце  концов, он  мог бы,  сам того не желая,  подставить и
нас.
     -- Ну, это вряд ли. Я же говорил, он и под пытками не выдаст.
     -- Значит, я не хотел второго Джордано Бруно.
     Я  загнал машину  во  двор дома Бороды и хотел побыстрее  загрузиться и
трогать  --  сегодня вечером мы  должны были соединиться с  группой  Дока. Я
спустился к Боцману, мы взяли  пушки, завернутые  в туристические коврики, и
понесли к машине. Но вынуждены  были вернуться, увидев, что Бороду обступило
все население дома номер тридцать два по Сверчинского, кроме Деда. Жильцы со
второго  этажа,  пожилой  папаша   и  сынок   лет   тридцати,   как  опытные
автомобилисты,   обсуждали   достоинства  и   недостатки   различных   марок
иностранных  автомобилей.  Во  Львове  все машины были  иномарками в среднем
двенадцати-тринадцатилетней давности, привезенными из Щецина  -- городка  на
германо-польской  границе,  знаменитого  гигантской автомобильной  ярмаркой.
Бывали там и мы, но не для покупки машины, а на очередном спецзадании. Здесь
же торчали и дети, и Лариса, отпускавшая в адрес Бороды язвительные шуточки.
Так что  погрузку вооружений  пришлось отложить  до  того времени,  пока  не
рассосется  толпа. Из-за этой  непредвиденной задержки мы выехали только  во
второй половине дня. Все это время всем нам, кроме Боцмана, пришлось маяться
вынужденным  бездельем.  Боцман  же  корпел  над  веществами, полученными  у
великого  химика,  приводя  их в боевое состояние. Хорошо еще, что у  Бороды
было полно инструментов и всяческого хлама -- обрезков труб, изрядных кусков
кровельного  железа и вообще чего угодно,  натасканного им как белкой в свое
дупло  с окрестных свалок. Боцман делал  взрыватели,  накопители давления  и
даже улыбался  довольно. Наверное, получались у него эффективные  и надежные
взрывные устройства.
     Наконец можно  было  отправляться.  Боцман  сел  за  руль  старого,  но
надежного "фиата" и, руководствуясь атласом автомобильных дорог, повез нас в
Яремчу. Вечерело,  жара спала, но было неимоверно душно. Боцман гнал машину,
сбрасывая со ста до восьмидесяти только на поворотах. Узкие, разбитые дороги
Прикарпатья  не  позволяли идти на большей  скорости. Трасса петляла  в двух
плоскостях:  спуск,  правый  поворот,  левый поворот, подъем. И снова спуск,
подъем, поворот. Мы шли почти строго на юг. Перед  нами был чистый горизонт,
но в зеркальце или оглянувшись можно было видеть только  свинец. Нас догонял
холодный фронт.
     В Ивано-Франковске мы были  в девять вечера.  Минут двадцать пропетляли
по улочкам города, пока не вышли на  трассу  Франковск -- Рахов.  До  Яремчи
оставалось около ста километров. Теперь мы шли на запад,  и фронт надвигался
справа. Дорога была  плохая,  но безлюдная,  вернее, безмашинная,  и  Боцман
поддал газу. Прошли Надворную, перевалили через косогор и стали спускаться в
долину реки Прут. Здесь гроза и догнала нашу машину.
     Сначала я физически почувствовал, как  распластанным по земле языком по
нам  прошлась лавина  холодного  воздуха.  Она  как  будто  притянула К себе
облака, и  небо упало.  От первых классически крупных  капель,  предваряющих
любой  порядочный ливень, до обвала  воды, уже  не  разделенной не то что на
капли  -- на  струи, прошло не больше пяти  секунд. Закат солнца на  сегодня
отменялся, уже близкие  горы  с висящим над ними вечерним солнцем исчезли из
виду.  Фары  не  пробивали  толщу воды, и  Боцман  остановил  машину.  Шоссе
превратилось  в  речку  -- мелкую,  но злую.  Поток  воды отрывал колеса  от
асфальта, и  даже  стоящая машина  ползла  как  игрушечный  автомобильчик по
садовой  дорожке,  которую  поливает  из шланга  почтенный  отец  семейства.
Управление  отказало, и  теперь нас несло вперед по склону, туда, где дорога
поворачивала перед резким спуском к реке.
     Пришлось всем вылезать и тащить терпящий бедствие "фиат" на обочину, за
обочину  --  в кювет, в  котором человеку стоять было  невозможно -- сносило
течением.  Теперь "фиат" развернуло,  протащило метров  пять, несколько  раз
днище  с  хрустом грохнуло о придорожный гравий,  наконец,  машину поставило
поперек канавы, сильно накренило и заклинило. "Фиат" только подергивался под
ударами  воды,  но дальше  не  плыл.  Укрыться в  машине  не  представлялось
возможным.  Мы  боялись,  что нарушим  хрупкое равновесие и всех  нас  снова
понесет.  Тем более "фиат" наш почти стоял на  боку, и  неизвестно, что было
хуже:  продолжать  мокнуть  или  болтаться как горох в стручке в бьющейся  в
конвульсиях перевернутой машине...
     Вскоре  темень  стала  катастрофичной,  даже  молнии  казались  слишком
короткими, чтобы  пробить ее. В  одной из вспышек мы вдруг не увидели нашего
"фиата". Его  сорвало  и  понесло дальше. Он нашелся через двадцать  метров,
которые мы проползли на четвереньках, перекрикиваясь, чтобы не потеряться, и
держась уже выходившего из берегов потока, заполнившего кювет. Машину выбило
на берег; теперь она лежала на крыше; на лобовое стекло легла густая паутина
трещин. Хорошо еще,  что вынесло не на шоссе, а то вот так, ползя на  крыше,
"фиат" и увез  бы все  наше снаряжение в Прут. Теперь мы, наученные  горьким
опытом, влезли в  машину, чтоб увеличить  ее  вес на тот  случай,  если вода
будет прибывать.
     И  вода  прибывала. С  косогора,  разделявшего бассейны  двух  притоков
Днестра, уже начала сходить грязь, и я опасался селевой лавины.
     -- Вот  говорят,  хуже человека зверя нет, -- расфилософствовался  ни с
того ни  с  сего Боцман.  -- А все-таки  человек  не так  страшен.  Если мне
угрожает человек, я по крайней мере могу  его убить. А с  этим  вот  что  ты
будешь делать?
     Он  показал  в  окно.  Грязь  поднялась сантиметров на  пятнадцать, она
просачивалась в щели, и мы все  сидели бы по щиколотки  в  луже, если  бы  у
задниц были щиколотки.
     -- Борода, -- сказал я, -- у тебя раньше когда-нибудь были машины?
     -- Да откуда!
     -- Ну, значит,  и не будет никогда. Не везет тебе с машинами, не  живут
они  у тебя. У нас  ровно  минута, чтобы забрать все снаряжение. Сейчас сель
пойдет.
     Когда  мы  выбирались  из машины, дождь  слегка ослаб, по крайней мере,
можно было различать отдельные струи.  Молнии били не переставая,  почти без
интервала  за  ними следовал  гром.  Гроза была еще над нами. Грязевой поток
поднялся до  уровня колена,  поминутно грозя сбить  с ног.  Мы  поднялись на
бугор, который, по моим расчетам, должен бы остаться над селем.
     Так оно и вышло. Машину оторвало от грунта, несколько раз перевернуло и
унесло к реке. Вскоре она скрылась из виду. Гроза продвинулась к югу на пару
километров -- она уходила. Гром не вступал теперь сразу за вспышкой, а делал
интервал в пять-шесть  секунд. На нас все равно не было сухой нитки, но хоть
по лицу не так  текло --  дождь шел на убыль. И уже при почти прекратившемся
дожде  пошла наконец  настоящая  селевая  грязь,  которая,  впрочем,  быстро
иссякла и которую мы успешно пересидели на нашем бугре.
     Гроза украла вечер: день -- гроза -- ночь, -- так устроились эти сутки.
Прояснилось, шоссе покрыли машины  и автобусы, медленно ползущие  по  еще не
сошедшей жиже. Так вот почему мы перед грозой шли по пустому шоссе! В  дождь
не ездят на этом участке.
     Мы  упаковали  все изъятое  из  машины  снаряжение  в  рюкзаки и  вышли
голосовать. Нас подобрал рейсовый автобус,  пережидавший стихию в Надворной,
и уже через полчаса мы вышли из него в Яремче, где было  назначено рандеву с
Доком.
     * * *
     Группу Дока гроза застала в горах. То есть группу Дока без самого Дока.
Артист со Светой  добрались  до  Мукачева во  вторник  вечером и  успели  на
последнюю  раховскую  электричку. От  Рахова  добрались до  Ворохты  рабочим
автобусом.  Днем  до  Яремчи  доехали  попуткой.  Света  хорошо  знала,  где
находится база "Мезон" и ее соседка -- база отдыха "Говерла" остановившегося
электролампового завода. Когда  "Мезон" был большим и процветающим оборонным
заводом, Светин  отец  работал на нем главным конструктором.  На базе отдыха
завода  она бывала  в детстве. Они зашли к базе со стороны  еще  одних  скал
Довбуша.  Лежа  пузом  на  скале,  Артист прикидывал  расстояние  от  баз до
ориентиров, благо вся небольшая долина была как на ладони.
     Дожидаться вечера и  встречи с Пастухом они  расположились на западном,
самом  диком склоне горы  Маковка. Сама гора отделяла их от базы  "Мезон", а
крутой,   почти  вертикальный   каменистый  спуск  от  Яремчи.  Это   давало
определенную   степень   безопасности.   Безопасности   от    потенциального
противника, но никак не от атмосферных психозов.
     Когда  налетел ветер -- с ветра-то все и началось, -- Артист подходил к
крайней  степени страстного исступления.  Свету, кажется, вполне  устраивали
поцелуи, складывалось неприятное ощущение, что именно  в них она и видит пик
любовных утех.  Артист, разумеется,  рассчитывал на большее, но  едва ли  не
впервые  в жизни  не  решался действовать напролом.  Дальнейшая судьба Светы
устраивала его только в придуманном им самим  виде: после выполнения  задачи
он забирает ее в Москву, женится  на ней, она поступает в МГУ, или еще куда,
он бросает приключенческую  жизнь, идет  на ту  работу,  где платят пусть не
много, но стабильно, хотя бы  в  агентство  Мухи и Боцмана, вечерами сидит в
кресле  и смотрит  на Свету.  Она соответственно  смотрит  на него. И вот он
боялся оскорбить  свою будущую жену, музу,  подругу жизни  малейшим  слишком
настойчивым, нечистым движением.
     Ветер  налетел  мощно, сразу, палатка  запарусила,  грозя  сорваться  с
колышков.
     -- Шторм, -- сказал Артист. -- Надо сматываться в безопасное место.
     Света  послушно  выкатила  на  улицу  рюкзаки  и,  пока  Артист   гасил
вздувшуюся палатку, быстро выдернула из земли колышки. Они спустились ниже и
прошли вдоль  горы туда, где  сравнительно ровное место  было покрыто лесом.
Здесь все равно нельзя было разбить палатку, деревья росли слишком густо, да
и склон был слишком крут.
     Первая молния  ударила  в  сосну,  росшую  выше,  расколола ее,  но  не
подожгла, тряханула  землю,  прошла  громовой волной по  склону и умерла. Со
второй молнией  рухнул ливень.  Артист выбрал  место,  куда  потоки  воды  с
Маковки не должны были достигать,  впитываемые грунтом. Он разложил  палатку
на пружинящей хвойной  подстилке,  но  натягивать  ее  не стал, чтобы ветер,
свободно гулявший  в сосновой  чаще, не сорвал ее, как  не убранный  вовремя
парус.
     -- Похоже, рандеву откладывается, -- сказал Артист. -- Форс-мажор.
     Они  влезли  в  мешок,  образованный   свободно  лежащей  палаткой,  и,
заливаемые дождем, получили друг от  друга все, чего хотели, казалось, целую
вечность.
     * * *
     Док пересидел  в горах  вечер  и ночь. И только после этого  решил, что
самое  время устроить небольшое шоу с применением холодного,  а возможно,  и
огнестрельного оружия. Он переночевал почти на вершине горы, приютившей базу
"Полонина". Поисковые отряды то уходили с  базы, то возвращались на  нее, но
все  они шли в  обход  горы, предоставляя Доку  безнаказанно  следить  за их
перемещениями.
     Док прекрасно изучил и базу, и ее окрестности. Ночью он мог без труда и
риска  снять всю четверку часовых,  несших  службу на территории.  Но ночное
снятие часовых --  дело  обыкновенное, привычное.  Это  не  вызовет  должной
паники,  достичь  которой  намеревался  Док.  Часовой,  убитый днем,  -- это
наглость, дерзость, это демонстрация  силы,  в конце  концов.  Это серьезная
заявка серьезного  противника, а возможно,  и  повод для  небольшой  паники.
Именно к такой операции и готовился Док.
     База "Полонина" была ограждена от внешнего мира только  с трех  сторон.
Четвертой  стороной ей  служил  лесистый склон.  На этом  склоне,  далеко от
капитальных  построек  и  от палаток, разбитых  боевиками,  стоял интересный
объект. Это был заброшенный сортир.  Когда-то выгребная  яма  наполнилась, и
владельцы  базы выстроили  новый туалет,  а этим долгие годы никто больше не
пользовался. Лесная флора и  фауна уничтожили то, до чего  в свое  время  не
добрались  ассенизаторы,  и шестиместный  сортир  (три дамских  "очка",  три
джентльменских) стоял чистенький, вот только слегка покосился.  Естественно,
часовой,  занятый лишенной  забора стороной,  повторяя  маршрут, каждый  раз
подходил к древней постройке и проверял чистоту ямы от вражеского элемента.
     Док был  не только  хирург,  он был и  неплохой психолог. Он знал,  что
человек, занятый исследованием одного объекта, скажем, заброшенной выгребной
ямы, не  может одновременно  в  достаточной  степени  контролировать  другие
объекты, скажем, близрастущие сосны. Он неспешно вышел  из-за дерева и дошел
до сортира как раз за то время, которое бородатый часовой потратил на осмотр
ямы. Часовой подсел на  нож, когда вынимал голову  из  очка, сквозь  которое
проводил свои исследования.
     Но  этого было мало. Один труп паники еще не наделает.  Док  проследил,
что  часовые,  доходя до угла базы,  ожидали своего  товарища,  курсирующего
вдоль  смежной стороны.  Увидев друг друга  и убедившись,  что в Багдаде все
спокойно,  они расходились, чтобы, пройдя охраняемую  грань,  встретиться  с
коллегой на другом углу. Наступали сумерки, и Док  решил, что, если  повести
себя  правильно, можно подойти  ко  второму часовому  почти вплотную. Он был
одет едва ли не так же, как и убитый караульный, оставалось только забросить
на плечо автомат и прикрыть бритый подбородок.
     Док дошел до  угла, на котором должна была произойти встреча, несколько
раньше,  чем другой часовой. Он стал спиной к приближавшемуся  автоматчику и
сделал  вид,  что пристально разглядывает что-то между деревьев. Часовой шел
тихо,  подкрадывался, рассчитывая  подшутить  над  товарищем.  Но  когда он,
подойдя действительно  совершенно  бесшумно, похлопал Дока по плечу, ответом
ему было не нервное вздрагивание застигнугого врасплох соратника, а злой нож
в умелой руке.
     Двумя снятыми  бородачами можно было и ограничиться, но Доку  нужен был
эффект по максимуму. Он побежал к другому углу, где первый убитый им часовой
должен был  встречаться  с товарищем, курсирующим вдоль третьей стороны. Он,
конечно, опоздал,  часовой уже ждал, прислонясь к дереву и даже сняв автомат
с плеча. Он увидел бегущего к нему Дока, но принял его  за другого часового,
тело которого покоилось в кабинке заброшенного нужника.  Когда он  распознал
подмену, было уже поздно. Док вытряхнул нож из рукава и метнул.
     Трех  часовых  было более  чем  достаточно  для  достижения намеченного
эффекта, но Доку  нужно было время, чтобы уйти. Еще две  минуты, и  часовой,
караулящий  ворота,  поймет,  что  посты не  охраняются.  Тревогу  следовало
отложить,  и потому Док бросился вниз, к воротам. База имела форму трапеции,
меньшее основание  которой находилось  внизу, у  ворот. Бородач,  охранявший
ворота,  никуда не ходил, ему  и от ворот прекрасно  была видна  вся нижняя,
узкая часть базы.  Он прекрасно видел, что  к нему бежит часовой поста номер
три, но не решился бить тревогу, не  дождавшись его доклада.  Док налетел на
бегу и,  естественно, без всякого  доклада.  Он знал,  что  до смены часовые
должны были стоять еще больше часа. Время у него было.
     Гроза ударила, когда  он отошел от базы  на  добрый десяток километров.
Док заранее предвидел  ее  приближение и принял  меры.  Он  залег  в  густом
ельнике с  пористой, впитывающей  дождь почвой, накрылся  спальником и решил
поспать несколько  часов,  невзирая  на  воду, стекающую  с  лапника.  Гроза
пройдет, за ней последует беспокойная ночь.
     * * *
     Труднее всего  Мухе  пришлось под вечер.  Было душно,  и солнце  висело
прямо  перед носом, жгло, давило на глаза. Муха  шел  по хребту, это  всегда
легче: перепады высот небольшие, да и петлять не  приходится. Одно  плохо --
нет  воды.  Вода  выходит  на поверхность ниже и,  если хочется  пить, нужно
спускаться. Но это все было бы полбеды.
     Камни. Маленькие, с кулак, небольшие, с голову, побольше,  с тумбочку и
крупные,  с  гиппопотама.  И  все  они  лежат,  как  гравий,  высыпанный  из
колоссального  самосвала, ничем не  сцепленные  между  собой. Видно,  хотели
заасфальтировать площадку  для диплодоков, но средств не хватило. И остались
только горы диплодочьего гравия. Камешки под ногой любят поехать, качнуться,
в конце концов, перевернуться, как плохо прикрытый канализационный люк. И ни
деревьев, ни  кустов, чтобы хоть  за ветку  уцепиться. Только зеленые  пятна
лишайников. И сколько хватает глаз -- россыпи. Каменные россыпи.
     Муха  шел  четвертый  день,  если его  способ  передвижения можно  было
назвать ходьбой.  От проклятых камней рана на ступне открылась и загноилась.
Костыль то и дело скользил  по камню, застревал  в щелях. Мазь,  которую дал
старик,  помогала,  но она была на исходе.  О чистых,  не то что  стерильных
перевязочных материалах приходилось  только мечтать. И  очень хотелось пить.
По вечерам Муха спускался к воде, пил, как верблюд, поутру пил еще, наполнял
бурдюк,  но  через  несколько  часов  вода кончалась и наступала жажда. Муха
знал, что постоянная жажда -- признак плохой. Это  значило,  что в организме
идет тяжелая борьба, процесс. Очевидно, рана была сильно инфицирована. Уж не
начался ли  сепсис, думал Муха и  шел дальше. Ему не  хотелось спускаться  с
хребта до захода солнца. А потому нужно было идти, нужно было выйти из этого
проклятого места, пока светло. С жаждой он поступал просто -- терпел.
     Холодный  фронт застал Муху за восхождением  на  гору  Круглый Явирнык,
впрочем, названия этой  горы Муха  не знал. Явирнык несколько возвышался над
хребтом,  и, если бы не раны, Муха  и  не  заметил бы, что невзначай покорил
вершину, у которой даже есть имя. А если бы Муха успел добраться до вершины,
он увидел бы долину Прута, что, несомненно, ободрило бы его. Но он не успел.
     Стало  быстро  темнеть. Солнце  не  было  закрыто тучами, но  казалось,
что-то случилось на  галактической подстанции -- напряжение упало, и светило
работало в четверть  накала. Муха понял, что на сегодня  поход окончен. Надо
спускаться. Склон, который был по левую руку от него, для спуска не годился.
Он  был  почти вертикален. Один неверный  шаг привел  бы  к  обвалу  больших
каменных  масс.  Муха  пополз  вправо.  Этот  каменистый  склон  простирался
довольно  далеко вниз,  полого  спускаясь к такому же каменистому ущелью. Но
там обязательно должен  был протекать поток и там были деревья, под которыми
можно было найти убежище от наступающего дождя.
     Дождь  наконец  хлынул,  и камни  в  секунду  приобрели  дополнительное
вредное свойство: они  сделались  скользкими. Костыль  стал бесполезен, да и
здоровая нога не находила опоры. Муха сползал на боку,  цепляясь костылем за
камни, которые, по его мнению, лежали  более-менее прочно.  Часто это мнение
оказывалось ошибочным, камни выворачивались из своих  гнезд и катились вниз,
Муха  с  трудом от  них уворачивался. Молнии  били в  гребень хребта, камни,
попавшие  под  разряд,  разлетались на  части, издавая оглушительные хлопки.
Муха их почти не слышал -- с первым же  ударом грома у него напрочь заложило
уши.
     Несколько раз он срывался  и скользил вниз, ударяясь всеми частями тела
и, как назло, больной ногой.  В таком  виде он добрался до  первых деревьев.
Там   было  совсем   темно,  но  зато  корни  вековых   сосен,   скрепленные
неустойчивыми  камнями,  не так  выворачивались  из-под  ног.  Муха  рискнул
подняться на ноги и идти, хватаясь за стволы деревьев.
     Этого, конечно, делать было нельзя. Потому что ночью в горах невозможно
даже приблизительно  предположить,  чем обернется  твой  следующий шаг. Тебе
кажется, что темное  пятно перед тобой --  лиственный перегной, а  на  самом
деле там пропасть метров в пятьдесят. Мухе повезло, провал был всего метра в
три. Он упал, ударившись обеими ранами о камни, и потерял сознание.
     Но  не в  правилах  Олега  Мухина  было подолгу  валяться в забытьи. Он
довольно быстро  пришел  в себя, попробовал сесть, сделал резкое  движение и
почувствовал,  как  его   укусило  злое  чудовищное  насекомое.  Он  одернул
укушенную руку,  и  насекомое  атаковало  его вторично. Муха поводил рукой в
темноте  и понял, что напоролся на  колючую проволоку. Проволока была новой,
хорошо натянутой. За такой проволокой обычно ходят  часовые. И действительно
появился часовой. Он шел под  ливнем,  кутаясь  в плащ-палатку и подсвечивая
фонариком.
     Муха  не мог  перемещаться, ему  пришлось затаиться в  надежде, что  за
стеной дождя его не  будет видно. Часовой  был занят больше своим внутренним
миром,  чем  исполнением устава  караульной  службы.  Нести службу  в  такую
погодку  --  несчастливый жребий.  Философствующий солдат прошел  мимо Мухи,
даже  не повернув головы.  Теперь Муха мог  попытаться  отползти от колючего
забора.
     Когда  ему  это  удалось, он стащил с себя штаны и  подставил раны  под
чистую дождевую воду. Это была единственная доступная ему санобработка. Боль
утихла. Муха  выполоскал прямо под дождем бинты и туго перевязал ногу. После
этого он провалился в сон.

     Штурм
     Глухой ночью,  да  еще  после  дождя  искать  Дока  и его  группу  было
немыслимо. Тем более что рандеву было назначено на другом берегу Прута. Река
разбухла от дождя, и перейти ее вброд не представлялось возможным. Ближайший
пешеходный  мост  был далеко,  а  по  железнодорожному пешее  движение  было
запрещено, подходы к нему были  огорожены, за  ограждением торчали  часовые.
Связываться  не  хотелось. Мы  спустились с шоссе на каменистый берег  реки.
Насобирали мокрого хвороста, развели костер и  приступили к просушке личного
состава.
     Борода закурил и начал разговор. Он все куда-то клонил, но я вначале не
мог понять куда.
     -- Пастух, то, что вы не десантники, это я давно понял.
     -- Кто же мы, по-твоему?
     --  Не знаю.  Думаю,  что  вы, или что-то вроде "Альфы",  или  какая-то
спецгруппа разведки.
     -- Ну, допустим, спецгруппа.
     --  Я так  понимаю, вам по силам взять  штурмом какой-нибудь охраняемый
объект.
     -- Ты хочешь штурмовать мост, чтобы перебраться на тот берег?
     -- Тот  берег от нас не убежит.  Я знаю брод  немного выше  по течению.
Если веревкой  привязаться  друг к другу, можно даже и сейчас,  после дождя,
перейти.  Но  только  днем.  Я  вот  о  чем  спрашиваю:  какая  должна  быть
максимальная охрана  объекта,  я имею в виду число людей, чтобы вы  не могли
его штурмовать.
     -- Тебе очень хочется посмотреть на штурм?
     -- Предпочел бы смотреть его по телевизору. Но боюсь,  что мне и самому
придется принимать участие.
     -- Какой же такой объект не дает тебе покоя?
     -- Ну, допустим, воинская часть.
     -- Если  ты  имеешь в виду  наши веселые базы отдыха,  то их как раз мы
штурмовать не будем. Охрана-то там, скорее  всего, небольшая, но в полминуты
все бойцы могут стать под ружье. Их все-таки немножко больше, чем нас.
     --  Это я и сам понимаю. Нет, если  в части всего полсотни человек. Все
автоматы в оружейной комнате, на руках оружие только у караула.
     -- Смотря сколько постов.
     -- Думаю, что не больще трех-четырех.
     -- Откуда такие точные цифры?
     -- Три поста --  это девять сменных караульных, если стоять сутки через
двое. Плюс разводящий плюс начкар. Всего одиннадцать человек. Таким образом,
взвод охраны может обеспечивать охрану не более  чем трех постов. Если взвод
усиленный, то четырех.
     -- И где несет службу этот взвод?
     -- Да здесь недалеко, часов за пятнадцать дойти можно.
     -- Ты имеешь в виду тот самый ракетный дивизион?
     -- Да, я имею в виду ракетный дивизион.
     --  Если ты  рассчитываешь таким образом приобрести  оружие, то  должен
тебя огорчить.  Мы  этого  делать  не  будем.  После  налета  на действующую
воинскую часть  на  уши  поднимутся все силы округа. И  даже если  мы уйдем,
просочимся, то действовать в этих местах уже не сможем.
     --  Я  не  думаю, что  после  этого нам  нужно будет  еще  действовать.
Автоматы, конечно, оружие хорошее, но  современная военно-техническая  мысль
шагнула намного дальше.
     -- Уж не хочешь ли ты украсть ракеты?
     --  Зачем  украсть? Видите ли,  господин  капитан,  фугасная боеголовка
современной тактической ракеты покрывает осколками площадь  в  три  гектара.
Это круг  радиусом  сто метров.  Как  раз размеры  средней  базы  отдыха.  А
кассетная  боевая часть покрывает семь гектаров. Это кружок уже в полтораста
метров радиусом.
     -- А ядерная боевая часть какую площадь покрывает?
     --   Смотря   какая.  Десятикилотонная   не   очень   большую.  А   вот
двухсоткилотонная...
     --  Я чувствую, если  бы у тебя в  руках была красная кнопка, на  месте
Карпатских гор была бы Карпатская котловина.
     -- Мощь ядерного  оружия сильно преувеличена в представлении обывателя.
Но не в этом дело. Ядерных боеголовок в части все равно не хранят. Там  есть
либо фугасные,  либо кассетные, либо и те и другие. В  зависимости  от того,
какая задача стоит перед дивизионом в случае возможного военного конфликта.
     --  И  все  же  я  предпочитаю  рельсовую войну.  Подождем,  пока  УНСО
погрузится в эшелоны.
     -- Не думаю, что  это будет  так просто,  -- пустить эшелоны под откос.
Раз эта  мысль пришла в голову нам, значит, может  прийти в голову и им. Они
постараются обеспечить безопасность путей.
     -- А мы постараемся преодолеть их меры.
     -- Так-то  оно  так,  но если  вдруг  сорвется, ну, например,  взрывное
устройство обнаружат, -- другого шанса у нас не будет.
     -- Если мы промахнемся ракетой, у нас тоже не будет другого шанса.
     -- Не промахнемся.
     -- Откуда такая уверенность?
     --  Из  полутора лет, что я  служил на  "точке", мой  начальник расчета
отсутствовал почти год. То есть обязанности начальника расчета исполнял я. И
мой  расчет  -- при  том,  что был недоукомплектован,  -- считался  лучшим в
части. Часть была  по результатам проверки лучшей в Группе  войск.  А Группа
советских войск в Германии была передовым отрядом и тому подобное... "Точка"
была на вооружении только в Советской армии. Вывод: я был лучшим начальником
расчета тактических ракет в мире.
     -- Ты никогда не слыхал о том, что скромность красит человека?
     -- Нет, не слыхал. И самому в голову как-то не приходило.
     -- Сколько пусковых в дивизионе?
     -- Четыре.
     -- Как ты собираешься обслуживать сразу четыре ракеты?
     -- Это уж мое дело.
     -- Ну хорошо, как  ты собираешься прицеливаться? Ведь  нужно знать хотя
бы координаты цели.
     -- Не хотя бы, а именно координаты. По координатам ракеты и нацеливают.
     -- У нас на карте они пока не проставлены...
     -- У нас нет. А у Дока, надеюсь, уже проставлены.
     -- Не понял.
     -- Видите ли, господин капитан, я  тут позволил себе  отдать  приказ от
вашего имени...
     -- Ты поручил Доку нанести на карту координаты баз?
     -- Да, я поручил Доку нанести координаты. На всякий случай.
     -- То есть ты еще во Львове спланировал этот бред?
     -- Послушайте,  Сергей Сергеевич, это  не  бред. Подготовка пусковой  к
пуску занимает двадцать минут. Ну, правда, если ракета загружена. С выносных
пультов пускать  можно одновременно четыре ракеты. А после этого можно смело
сматываться. Малой группой мы  затеряемся в горах,  никто нас не найдет. Там
же Горганы, места дикие, камень сплошной.
     -- А как мы выйдем из гор?
     -- А вот это вам лучше знать, вы же разведчик и  все такое. Мое дело --
ракеты пустить. А вы потом выводите...
     -- Мое дело еще войсковую часть штурмом взять.
     --  Ну подумай, командир, какой там штурм! Часовых и  я  могу снять, да
они небось там в  горах,  где нет ни души, только и спят на  посту. Остается
оружейная  комната  -- ее может  блокировать  один человек, ну  и караульное
помещение,  где тоже все спят. Ну, может быть, еще у дежурного по части есть
пистолет. Все.
     -- Как это у тебя просто получается.
     -- Не у меня, а у вас. И не получается, а должно получиться.
     -- Борода, ты втягиваешь всех нас в чудовищную авантюру. Боцман, ты что
скажешь?
     -- Мне кажется, что это мысль. Только обмозговать нужно.
     -- Нет у нас времени обмозговывать.
     -- До  утра  можно  думать.  А утром  встретимся  с  Доком и Артистом и
обсудим все вместе.
     * * *
     Переправа  через  Прут,  небольшую здесь  горную  реку,  вспухшую после
грозы,  оказалась  не таким  уж простым  делом. Борода уверял,  что в месте,
которое он знает, река раздается вширь и  что там  вода даже теперь стоит не
выше колена. Но он просчитался -- вода стояла, как бы это сказать, по нижний
край кобуры, если она  висит на поясе. Поток был желто-коричневый от смытого
грунта, камней  на  дне  не было  видно. Первым  пошел Боцман, как  человек,
служивший некогда  в  морской пехоте. Теперь ему пришлось поработать пехотой
речной.  Его сносило  страшно, но  он  медленно,  шаг  за шагом  преодолевал
течение.  Пару  раз Боцман  падал, его  сносило на  пару  метров вниз, но он
находил опору, вставал и шел дальше. Наконец он выбрался на берег и закрепил
веревку за  массивное бревно-топляк. Бороду я запустил вторым, ему переправа
далась проще, поскольку теперь у нас натянутая от берега к берегу веревка. И
последним переправился  я. Боцман вытащил  меня, когда меня все же снесло  и
потащило по камням.
     Группа Дока явилась на место встречи без  Дока. Зато у остальных членов
группы были такие  счастливые  рожи, будто  они уже  провели всю операцию  и
получили высокие правительственные награды.  Видимо,  Артист, как и я в свое
время,  все же  оценил достоинства Светы и даже  предпринял  соответствующие
действия по проверке этих достоинств.
     Док  прикрывал нас на другом перевале. Это было правильное решение. Оно
обеспечивало  нам относительную  свободу маневра. Но доклад Артиста о ночной
схватке с альпинистами подтверждал идею Бороды. Неприятель знает, что против
него в  горах  действует диверсионная  группа. Это значит, что будут приняты
максимальные  меры предосторожности, особенно при  погрузке в эшелоны и  при
следовании  эшелонов  по   железной   дороге.   Я  лихорадочно  прорабатывал
перспективы ракетного удара.  Получалось, что нужно идти в  Горганы,  искать
этот проклятый дивизион.
     Но все же  я решил для начала посовещаться с Боцманом и Артистом. Жаль,
Дока и  Мухи  не было  -- их мнение  меня тоже интересовало. Боцман в  целом
поддерживал идею Бороды. Артист выглядел рассеянным, отвечал односложно. При
малейшем перерыве в беседе он переключался на Свету и активно ворковал ей на
ушко   что-то,   по   всей   видимости,   более   важное,  чем   уничтожение
бандформирований.  Странно,  но и Борода  как  будто утратил интерес ко всей
операции.  Он курил  сигарету за  сигаретой, жирно  сплевывал в костер,  все
время  вертел  в руках то палочку, то веточку, то сосновую шишку; пальцы его
не  знали  покоя,  он  соскабливал   ногтем  кору,  изламывал  деревяшку  на
мельчайшие  кусочки,  выкручивал  из  шишки  чешуйки.  Борода  нервничал,  и
нервничал  сильно.  Скандал в  благородном семействе.  На  дворе четверг,  в
пятницу эшелоны могут быть поданы, а боеспособных воинов у нас всего-то двое
-- Боцман да я. Муха пропадает невесть где, Док, ладно,  Док нас прикрывает,
отвлекает  противника, а  Артист с Бородой  вздумали  разыгрывать Шекспировы
страсти. Уж Борода-то раньше нас всех  приметил все прелести юной партизанки
и, не подавая ни  малейшего вида, строил свои мужские планы  относительно ее
будущего. И тут  нате -- какой-то заезжий гастролер портит ему всю живопись.
Результат:  один боец влюблен и обласкан, следовательно, уже не боец. Другой
влюблен и отвергнут, следовательно, тоже не боец. Теперь я вынужден  был для
начала  разбираться  с любовным треугольником внутри  группы,  а  потом  уже
думать  о выполнении задания. Я отозвал  Артиста в  сторонку  и устроил  ему
средней мощности нагоняй.
     -- Послушай, Семен, -- обратился я к нему по имени для пущей строгости.
-- Я понимаю, что твоя артистическая натура  не  может долго  обходиться без
ласкового женского взгляда.  Но  я  предпочел бы,  чтобы ты,  если  тебе так
трудно  отложить  амуры до выполнения задачи, вплотную занялся, ну,  скажем,
Ларисой.  Ее, по  крайней мере, никому в голову не  придет  ревновать,  если
человек,  конечно, не  полный идиот. А прелестей у нее, пожалуй, не  меньше,
чем  у Светы, кроме  разве что свежести  и невинности, в  которой,  впрочем,
глядя на ваши счастливые рожи, я начинаю сильно сомневаться.
     -- Послушай, Сергей, -- ответил  Артист  в тон мне. -- Поскольку ты мой
лучший  друг и командир, я  готов  закрыть глаза на то, что ты  имел, м-м...
неосторожность, я все еще надеюсь,  что  это только неосторожность, сравнить
Светлану  с  Ларисой и  неумно  пошутить  о  предметах,  которые в  общем-то
касаются только нас со Светой...
     Это был бунт! Форменный бунт,  едва ли не впервые за  все время, что мы
были вместе.
     -- Господи, да ты точно сдурел! Хорошо, говорю серьезно, Семен, я никак
не ожидал, что ты заведешь серьезный роман на операции...
     -- Это не роман, -- упрямо буркнул он.
     --  Ладно,  ладно,  называй это  как хочешь, я,  наконец, прошу  у тебя
прощения, если ты  этого  хочешь.  Но я обращаю твое внимание на  то, что ты
абсолютно  не  готов к  делу... Ты стал рассеян...  Хрен  тебя дери,  да  ты
выключился  из работы напрочь, абсолютно, ты  раскис,  как Ромео,  а  сейчас
будет  самое пекло. Мне такой  солдат в команде не нужен, понял?  Ты  сам не
работаешь, и Борода по  твоей милости сдох,  пропал,  погиб,  вырубился, как
машинка заводная, посмотри, вон сидит, психует, партизан, мать его в перец!
     -- Пастух,  прости, погорячился, был неправ.  Все,  включаюсь в работу,
больше не повторится. Только Борода-то при чем?
     -- Ревнует Борода, ты ему самый малинник повытоптал.
     -- И что я должен делать?
     -- Вот что. Ты  не мог бы хотя бы до конца  операции не так любезничать
с... со Светланой?
     -- Так если он уже и так все понял...
     -- Сеня, это приказ. Делай, что говорю. Или мы с тобой расстаемся прямо
сейчас...
     -- Хорошо... -- буркнул Артист и тут же поправился: -- Слушаюсь!
     Говорят, в экстремальной ситуации и палка стреляет, и кухарка  работает
министром.  Мне  пришлось  работать  психологом,  что  в  данной  конкретной
ситуации было не шибко приятно. Теперь я оттащил в сторону Бороду.
     -- Вот что я хотел тебе  сказать, Андрюха, -- на этот раз я обратился к
нему по имени для большей  доверительности. -- Я  прекрасно понимаю все, что
произошло. Нет,  ты  не перебивай,  ты  выслушай. Артист -- приезжий, свежий
человек.  Такие  всегда  производят  на  девушек  сильное  впечатление.  Она
увлеклась,  но  это ее ошибка. Артист, он, понимаешь, тоже увлекся, Светлана
ведь  действительно очень милая. У  него это мимолетный роман, у  него такое
бывает. Мы  уедем отсюда через неделю, и все кончится. Вся ваша жизнь войдет
в старую колею, все забудется. Вот увидишь, они расстанутся, как  миленькие.
Света сама к тебе прибежит просить прощения. Ну, ты же умный человек, у тебя
широкие взгляды, ты ее простишь, и все будет в порядке...
     --  Спасибо,  Сергей.  Я  все  понял.  Я  действительно  скис  в  самый
неподходящий момент. Извини,  я должен был держать себя в руках. Я  понимаю,
ты все это наговорил, чтобы меня успокоить. Я тебе  правда очень благодарен.
Конечно, все это  бред, ты сам  видишь, у них серьезно... Стой, стой, теперь
ты не перебивай. Вот я сейчас покурю, и мы пойдем. Я вас поведу. Все будет в
порядке. -- Он грустно улыбнулся. -- Увидишь, Борода умеет держать удар.
     Через четверть  часа  мы уже топали по тропинке, восходя к подошве горы
Явирнык. Тропинка  то  терялась  в  лесу, то выбиралась  на прогалину,  но с
каждой сотней метров становилась круче и круче. Борода, все утро уродовавший
себя никотином и приданными к нему смолами, шел красный, с глазами навыкате,
пот с него не тек, а даже брызгал. Но он  не сбавлял  темп, рискуя надорвать
свое  инфарктное сердце. Еще бы, следом  за ним шел Артист, разве можно было
допустить, чтоб его хоть намеком упрекнули в недостаточно ной выносливости!.
Труп  мне  не был  нужен, и  я стал  искусственно  умерять темп,  отставать.
Равняясь  по мне, отставал  и Артист,  который  шел  передо мной. Но  Борода
упорствовал, ломил,  как паровоз, оглядывался,  да  еще покрикивал, чтоб  не
отставали,  дескать, идти далеко, надо  поспеть до темноты. Я  махнул рукой,
пусть надрывается, его дело.
     Когда к полудню мы вывалили на хребет, идти стало легче, и единственным
человеком,  который  устал,  оказалась  Света. Она не подавала  виду,  но  я
несколько раз оглянулся  на нее и понял, что  девушке тяжело.  В хорошеньких
глазках уже стояли слезы. А Борода, все так же  зверски хрипя и разбрызгивая
пот, пер как ни в чем не бывало. Я дал команду сделать привал.
     Борода хоть  и свалился сразу после команды  как  подкошенный, а все же
закурил.
     -- Борода, -- сказал я ему,  -- ты бы поберег здоровье, тебе еще ракеты
в небо запускать.
     -- Я без  сигареты  не человек, -- ответил он,  еле  выговаривая  слова
сквозь задышку.
     -- Слушай, я же видел, как тебе дался этот подъем.
     -- А,  не переживай. Я  вхожу в ритм и держусь  в  нем, сколько надо. К
тому же я иду правильно.
     -- Как это -- правильно?
     -- Я подсмотрел, как гуцулы ходят по горам. Они не наклоняются вперед и
не ломят, как через  три  ступеньки, а держатся ровненько и идут  маленькими
шажками. Я попробовал, так намного легче.
     -- Ну-ну.
     Мы повалялись на траве, и когда я увидел, что  Света  в порядке, поднял
группу  и  снова  поставил  в   голову  Бороду  с  его  гуцульским  способом
передвижения. Наконец мы прошли седловину и поднялись на Явирнык.
     -- Вон там, -- показал Борода. -- Там  они стоят, родимые. Но по прямой
будет  хуже, склон  поганый. Мы сначала  еще  по хребту пройдем,  на Круглый
Явирнык поднимемся, спустимся еще в одну  седловину и только тогда свернем в
ущелье. Теперь того темпа у нас не будет, здесь Горганы начинаются.
     И  я  увидел  Горганы,  а через  полкилометра  пути  убедился, что  это
действительно поганое место. Хоть  Борода  и проинструктировал всех заранее,
как здесь нужно ходить, я все же грохнулся на первой  же сотне метров  из-за
своей самонадеянности. Ушибиться  я,  конечно, не ушибся, падать меня учили,
но впредь стал  осторожнее: прежде чем ступить, проверял  каждый  камень  на
устойчивость.
     В ущелье спускались  уже  в сумерках, на крутых участках помогая себе и
руками. Там, где  склон  резко обрывался вниз  и где редкие сосны вклинивали
между камней свои корни, Борода остановился и сказал:
     --  Пришли.  Теперь  ваша работа. Вон  там  внизу -- дивизион. Дальше с
рюкзаками спускаться нельзя: шумим.
     Мы покачали  для проверки  камешки  под собой,  выбрали поустойчивей  и
сели.  Хорошо  было бы  поесть-попить,  но  темнело,  и  я  с ходу  пошел на
разведку,  прихватив с собой Артиста.  А то как бы в мое отсутствие не дошло
дело до дуэли.
     Военная  часть  стояла идеально.  Ниоткуда ничего  не видно. Все места,
откуда был хоть какой-то обзор, были обнесены колючей проволокой, за которой
мыкались  часовые. К деревянной  будочке  КПП вела дорога, проложенная вдоль
русла горного потока. Дорога  обычная,  горная,  наезженные  камни, и больше
ничего.  Мы поднялись на  противоположный,  более  крутой склон, но и оттуда
ничего не  было  видно.  Все  заслонял уступ.  А сам  уступ,  как  идеальная
смотровая площадка, был уже за колючкой. Так  что все,  что мы выяснили, был
тот факт, что в этом месте,  бегущий по дну  ущелья поток образует небольшую
долину, метров пятьдесят  на сто пятьдесят, а то и меньше. Нужно было как-то
проникать на территорию.  Несколько  раз  я  видел сквозь стволы  часовых. И
вправду были они какие-то  вареные.  Срочники, заброшенные  призывом в дикие
камни, не  имеющие  увольнений или  хотя  бы  таких развлечений, как учения.
Походи годик в караулы через  каждые двое  суток -- научишься спать на ходу.
Пораскинув,  я решил  проникать в часть  по ручью --  там обязательно должна
быть где-то дыра в проволоке.
     Мы с Артистом  спустились к воде  выше  по течению, медленно и бесшумно
приблизились  к  проволочной  ограде.  И  вдруг  увидели:  на берегу  потока
полулежал человек, который черпал пригоршней воду и пил. Сумерки сгустились,
а  в  ущелье было  уже  почти темно.  Это  мог  быть солдат,  выбравшийся из
расположения,  чтобы провести время до вечерней поверки,  наслаждаясь мнимой
свободой,  мог быть горный  житель, следующий по своим горным  делам.  А мог
быть боевик УНСО, а то и чеченский инструктор...
     Я кивнул Артисту, и он начал обходить человека справа, заходя со спины.
Я шел чуть  позади Артиста,  контролируя  обстановку  по сторонам. Когда  до
пьющего  воду  осталось всего с дюжину шагов, он вдруг оторвался  от воды  и
устало произнес:
     -- Это я, Муха! Хорош прятаться, слоны несчастные.
     -- Врешь, Муха, -- сказал Артист. -- Ты не мог нас слышать, здесь ручей
шумит.
     --  Я сутки вас здесь жду у  ручья. Я его  уже  перестал слышать, слышу
только посторонние звуки.
     -- Ты знал, что мы сюда придем? -- спросил я.
     -- Надеялся. Про  эту  воинскую  часть вы знали. Здесь  есть  оружие  и
техника. И почти никакой охраны. Лакомый кусочек.
     --  Ладно, Муха, -- сказал я. --  О  твоем отсутствии поговорим  после.
Вставай, надо проникнуть на территорию, подготовиться к штурму.
     --  Во-первых, проникать не обязательно, я вам схему могу нарисовать. Я
еще днем нашел точку, откуда почти все видно. А во-вторых, встать я не могу,
рана сильно гноится.
     -- Ты ранен?
     -- Да, в ногу. Причем зверским образом в прямом смысле слова.
     Мы отнесли Муху в наш так называемый  лагерь, где на голых камнях,  без
палатки, без костра сидели  остальные члены нашей экспедиции. Муха при свете
фонарика набросал схему части  и рассказал  о составе караулов.  Получалось,
что дивизион охраняется всего двумя часовыми.
     --  Могут  быть внутренние  посты,  -- сомневался  я.  --  Например,  у
знамени.
     --  Не  думаю,  -- вставил  Борода.  --  Знамя  дивизиона вполне  может
храниться в дивизии, существует такая практика.
     -- Как  же  ты проводил разведку, --  сочувствовал  Мухе Боцман,  делая
перевязку, -- если тебя сюда уже на руках несли?
     -- У меня целый день был. Эти часовые  службы не знают, спят на ходу. Я
вдоль забора ползком  перебирался, а как часовой подходил, затаивался. Часть
-- времянка, ни  одной капитальной  постройки. Даже электричества у них нет.
Дизель  гоняют, он  генератор  крутит, вот  тебе  и  свет.  Кухня на  дровах
работает.  Вот  здесь,  -- Муха показывал по схеме, -- на возвышении, у  них
жилые помещения. Живут они в кунгах и палатках. Кстати, транспортных машин у
них маловато. Два кунга, две цистерны и один ГАЗ-66. Явный некомплект, водил
не  хватает. Вот здесь у них КПП, там дежурный по части сидит.  По-моему,  у
них всего два офицера,  топают в наряды через день. Палатка возле КПП -- это
у них  караулка. В этой же палатке и пирамида с оружием. Я видел, как караул
менялся. В караулке, насколько я понял, кроме отдыхающей и дежурной смен, по
два  человека  в  каждой, только  сержант-начкар  и  разводящий.  Один  пост
охраняет этот берег, где они  живут и где у них  бортовая техника. А  другой
ходит по тому берегу -- там у них площадка, стоят восемь машин, пусковые.
     -- Нет,  -- поправил Борода, --  скорее всего, четыре пусковые и четыре
транспортно-заряжающие.   Странно,   что  "крокодилов"  нет.  Это  тягачи  с
прицепами, -- пояснил  он. -- Транспорты  ракеты  возят. Обычно в  дивизионе
порядка дюжины "крокодилов".
     -- И куда они, по-твоему, могли деться?
     -- Хрен его знает.
     Времени у нас было в обрез. Эшелоны могли подать уже завтра. Штурмовать
дивизион нужно было прямо сейчас. Штурмовать  втроем.  Если Муха прав, а его
данным  я доверял полностью, это было  делом не таким  уж сложным. Раненые и
женщины останутся  в "лагере", а Борода подождет где-нибудь поблизости, пока
мы с Артистом и Боцманом не сделаем свою работу.
     * * *
     Майор  Турков   отдежурил  уже  семь   часов.  За  это   время   обычно
исчерпывались  его  физические  и  моральные  возможности по добросовестному
несению службы. Он  проверил  посты и  караулку,  даже дал  караулу  вводную
"пожар". Правда, очень скоро, минуты через две, дал и отбой этой вводной. Он
покрутил  ручку  телефона,  при этом шума и  воя  в  трубке не  убавилось, и
доложил в дивизию, что на "Коленвале" за время его дежурства происшествий не
случилось. И,  будучи уверенным, что  доклада  его  никто  не услышал,  хотя
дежурный  по дивизии,  разумеется, этого  доклада и не ждал, подозвал своего
помощника-сержанта.
     --  Боец,  -- сказал  ему Турков, -- вот что, боец!  Я сейчас дам  тебе
приказ,  о ходе выполнения которого  не должен будет  узнать  ни один  враг,
включая тебя самого.
     -- Слушаю, пан майор!
     -- Отвечай, замудонец, я что, по-твоему, похож на пана?
     -- Никак нет, господин майор!
     -- То-то. Давай, что ли, беги в кунг.
     -- Виноват, господин майор, в кунге не осталось.
     -- А ты поищи.
     -- Я-то поищу, Вячеслав Аркадьевич, но только там точно нет.
     -- Х...ево, сержант. Придется пусковую вскрывать.
     -- Я-то вскрою, да только вам же влетит, Вячеслав Аркадьевич.
     -- Ты что, солдат, жаждешь смерти своего командира?
     -- Никак нет, пан майор!
     --  Я  т-те щас устрою "пана"!  Давай  вскрывай бегом... Вторую. Вторую
вскрывай.
     -- Есть!
     Боец умчался  спасать  погибающего командира. Через некоторое время  он
вернулся  и выставил  на кривоногий  стол  цилиндрическую алюминиевую банку,
выкрашенную в защитный цвет. Турков отвинтил крышку и с наслаждением понюхал
содержимое банки.
     -- Заметят, Вячеслав Аркадьевич...
     -- Говна они заметят. Воды принеси.
     Пока  сержант  ходил  за водой, Турков достал  из ящика стола  флягу  и
маленькую  жестяную воронку, аккуратно перелил  спирт во  флягу, оставив  на
донышке  банки граммов пятьдесят.  Когда  появилась  и вода,  он  решительно
наполнил ею банку. Закрыл, поболтал. Открыл, показал сержанту.
     -- Нюхай.
     -- Спирт.
     -- Смотри -- мути нет. Если не пить, то и незаметно. Неси обратно.
     Сержант умчался возвращать банку на пусковую. Майор  извлек  из  своего
универсального стола тарелку, наполнил  ее спиртом и  поджег. На поверхности
заплясали зеленые язычки  -- это выгорал  ацетон. Но  едва  пламя  сделалось
синим,  он быстро,  неаккуратно накрыл  тарелку журналом дежурства. Потом он
развел спирт водой в стакане и погрузился в томительное ожидание, постукивая
по граненому стеклу ребром ножа. Наконец глуховатый звук сменился кристально
звонким. Турков довольно улыбнулся, поглаживая себя левой  рукой по  животу,
выпил полстакана, отставил его, сладко вздохнул и полез за сигаретой.
     Сержант  не возвращался, но  Туркова  это  уже  не  слишком  волновало.
Сержант славный  парень.  С ним интересно  бывает  поговорить. Ближе к  утру
можно  будет и ему  налить полстакана. Нет, четверть,  хватит с  него. Майор
проспит до  развода,  на разводе ему  будет плохо, хуже  некуда, но помощник
дежурного как раз  в это время ложится на четыре часа, да и все равно развод
проводить  некому,  кроме  него,  майора   Туркова.  Он  командир  дивизиона
тактических     ракет.     Командир    несуществующего     дивизиона.    Или
полунесуществующего? Дьявол его знает! Надо еще выпить!
     И майор выпил еще.
     В  его голове пробегали  каруселью обычные  злые  мысли  о  его, майора
Туркова,  жизни.  Эти мысли добирались  до него всегда, даже во сне.  Только
теперь они немного подобрели, не так мучили, не так издевались.
     Когда  после  училища лейтенант  Турков  получил  должность  начальника
расчета,  ему  виделась  впереди  заманчивая  военная  карьера.  Без  всяких
знакомств,  только  за  счет красного диплома,  реального знания  техники  и
хороших офицерских  качеств он попал  на службу в Группу советских  войск  в
Германии.  Там  можно   было   не  только  продвинуться  по  службе,   но  и
прибарахлиться, что для  молодого человека,  ищущего верную спутницу  жизни,
было  достаточно  значимо.  Верная  подруга нашлась  из  числа вольнонаемных
работников, обслуживающих Группу  войск. Глядя на аппетитную хохлушку  Галю,
женатые офицеры глотали горькую слюну, а холостые только и стреляли глазами,
надеясь  наградить Туркова  комплектом мощных боевых рогов. Но  Галина  была
специалистом другого  рода.  Она  осуществила  свою  мечту,  став офицерской
женой, и вся ее дальнейшая деятельность была направлена только на укрепление
отхваченного  счастья.  Еще  в Германии она  родила Туркову  сына и  дочь  и
приступила к выполнению программы по обеспечению детей материальными благами
на всю оставшуюся жизнь.
     Спустя два года дивизион перевооружали. Вместо старого комплекса "луна"
на вооружение ставили "точку". Турков, который учился в училище уже на новом
комплексе, знал его в совершенстве. Боевая работа на "точке" была проще, чем
на "луне", но требовала серьезных инженерных знаний. И Турков, только-только
получив третью  звездочку  на  погоны,  стал  командиром  батареи.  Хорошему
офицеру, прекрасно  переучившему  личный  состав  на  новую технику,  вскоре
присвоили   внеочередное   звание,   соответствующее  занимаемой  должности.
Капитаном он и покинул Германию вместе с войсками,  сдававшими наши западные
рубежи.  У него был выбор.  Он мог попроситься  чуть не  в любую  дивизию, в
любой  округ.   Галина  хотела   жить  на  родине,  и   он  выбрал  Украину,
Прикарпатский военный округ.
     В девяносто первом он был майором, комбатом, и метил в командиры части.
После  путча  он  дернулся было  перевестись в  Россию,  но  Галина натянула
поводья, он  фыркнул, ударил  копытом, но  остался.  У  них была  квартира в
Ужгороде,  у отца  Галины  --  дом  в  пригороде Тернополя. Из  всего  этого
получился  особняк  во  Львове.  Галина  хозяйничала   в   особняке,  быстро
перестроившись, включилась в  активную  коммерческую деятельность,  а Турков
прозябал  в  Виноградове,   в  разрушающейся   казарме.  Престижный  некогда
майорский  оклад стал ничтожным медяком рядом с прибылями Галины. Турков был
Турков,  а не Турченко или Турчук,  поэтому  его карьера  сделала  резкую  и
полную  остановку в армии, которая переживала  тяжелую украинизацию.  Галина
воспитывала  детей на украинском языке, отец, и до этого больше  проводивший
свое время в казарме, штабе или возле пусковых, чем дома, стал им совершенно
чужим. Жена  раздалась вширь,  окаменел  подбородок  -- примета удачливых  и
непреклонных  торговцев,  голос...  голос стал  чужим  --  требовательным, с
брезгливыми нотками, совсем не тот, которым Галина десять лет назад называла
час и место, назначая свидание.
     Турков и раньше-то не  брезговал ни немецкой водкой  "Кристалл"  (синяя
этикетка со снежинкой), ни русской "Пшеничной",  ни украинским "Спотыкачем",
ни  армейским  спиртом,  из  которого  нужно  было выжигать ацетон  и другие
примеси. А тут пустился во все тяжкие без особых угрызений совести:  он себя
похоронил.
     И вот год назад он стал командиром части. Он давно остался единственным
офицером,  знающим технику  комплекса  и боевую  работу на  ней.  Пехотинцы,
которые распределялись в дивизион, годились  только  на должность командиров
взвода охраны.  Впрочем, от Туркова давно уже  не  требовали никакой  боевой
работы,  никаких учебных и тем более боевых пусков.  Да на Украине и не было
полигона для последних. Пока жив  был  Союз, пускать боевые ракеты ездили  в
Капустин Яр. Теперь требовали от командира части  только,  чтобы  технику не
разворовывали и  чтобы солдаты не бегали. Технику, впрочем, из дивизиона все
время   куда-то  переводили,  откомандировывали,  Турков  остался  даже  без
командирского "уазика". Наконец,  дивизион  подпал под  расформирование. Так
что  Турков  стал  командиром расформированной части.  Специальная  комиссия
приняла у  него  и  угнала куда-то все  "крокодилы", стоявшие под  ракетами.
Остались только боевые машины и  пара транспортных. Солдатами  комплектовали
только взвод  охраны  и  взвод механиков-водителей,  чтобы хоть  кто-то  мог
выводить технику из боксов. Пусковые остались без расчетов.
     Но  часть,  формально  расформированная  и  несуществующая,  продолжала
существовать.  Приказа о сдаче всего  имущества  и передаче личного  состава
другому  командиру не было. Более  того, дивизион  забросили в горы, так что
Турков  лишился  даже  комнаты   в   казарме   и   поселился  в   кунге,   в
машине-мастерской. У него в подчинении остался  всего один офицер и полсотни
солдат. Время от времени пусковые заводились, загружались учебными ракетами,
лишенными  заряда  и маршевого топлива,  проводились дивизионные учения.  Но
Турков был отстранен от них. Парней из УНСО дрессировали  сухощавые дядьки в
камуфляже, говорившие  с сильным акцентом.  Где и когда иностранцы обучились
работе на "точке", для Туркова не было загадкой. Когда-то в ГСВГ было четыре
отдельных  ракетных дивизиона, по одному в каждой  танковой дивизии. Во всех
дивизионах  служили  бывшие  однокашники   Туркова.  Так  что  судьбу   трех
дивизионов он знал. Они были выведены из Германии и теперь  стояли в России.
Первый, родной  дивизион Туркова побывал даже в Чечне, но  о том, как он там
воевал,  если  вообще  воевал,  Туркову известно  не  было.  Участь  третьей
ракетной части была загадочна. Она не появилась нигде. Скорее всего, вся еще
недавно секретная техника была сторгована другом Горби другу Бушу.
     И вот Турков  -- майор  в сорок  лет. Вечный майор.  Он командир части.
Формально командир. На  самом деле он, кадровый  офицер, специалист высокого
класса, приставлен всего лишь сторожем к  остаткам дивизиона. Он сторожит, а
неулыбчивые недавние наиболее вероятные  противники уверенно объясняют таким
же хмурым недавним братьям по Союзу  устройство гироинтегратора. Ну, у таких
не грех и спирт из пусковой стырить.
     Турков  развел второй стакан  и, отвлекшись от своих мыслей, оглянулся.
Сержант, если даже он заглянул по дороге в караулку, что-то задерживался. Но
вместо  сержанта  или  подгнившей бревенчатой стены КПП  он  увидел  дульное
отверстие большого калибра, направленное ему  в  голову.  Турков отвернулся,
поднес стакан  уже приготовленного  спирта к губам и отпил свою обычную дозу
-- половину. Спокойно поставил стакан на стол и сказал, не оборачиваясь:
     -- Можешь стрелять.
     Но  никто не выстрелил. Чья-то ловкая рука,  протянувшись у Туркова под
мышкой, расстегнула кобуру и вынула "Макаров".
     -- Если хочешь выпить, пей сейчас, -- сказали Туркову. -- Я тебя сейчас
свяжу.
     Трусом Турков  не  был  никогда,  а тут еще и выпил. Он нагло вступил в
переговоры:
     -- А когда развяжешь? Если скоро, то я подожду, тогда и выпью.
     -- Не скоро.
     -- Все равно. Выпью потом, сейчас не  хочу. Туркова прочно, но гуманно,
без перетяжки, привязали к стулу.
     * * *
     Штурм дивизиона прошел мягко, без жертв с  обеих сторон. Боцман  обошел
часть  с той  стороны, где  стояли пусковые и  где был соответствующий пост.
Артист  пошел  снимать  другого  часового. Я вплотную подошел к  КПП. КПП --
дежурку и караульное помещение --  нужно  было  брать одновременно:  слишком
близко  друг  от  друга они стояли. Сначала я увидел Артиста.  Он  высунулся
из-за  соснового ствола, дал мне  знак, получил мой ответ и спрятался снова.
Боцмана пришлось подождать.  И все это время я наблюдал в  окно за одиночным
банкетом  дежурного  офицера.  Я  видел,  как  помощник офицера  удалился  к
пусковым  относить  банку из-под  спирта.  Там  он,  очевидно,  встретился с
Боцманом и был обезврежен. Действительно, Боцман,  появившись  в  моем  поле
зрения, поднял два пальца: двое связаны. Я показал ему на дерево, скрывавшее
Артиста. Боцман пробрался к нему, и уже вдвоем они подступили к караулке.
     Я в  это время проник  на территорию  части и  беспрепятственно вошел в
дежурку через  распахнутую дверь.  Дежурный  меня  не видел.  Он  был  занят
приготовлением  очередной  дозы спиртного.  Боцман с  Артистом  ворвались  в
палатку караула, где  бодрствовал только один разводящий, наверное из салаг.
Караул безболезненно лишился  оружия и безропотно дал Боцману  себя связать,
пока Артист угрожающе водил помповиком на уровне глаз пленных.
     Втроем мы  мирно вошли  в  одну из  палаток-кубриков и устроили подъем.
Бедных солдатиков  пришлось  запереть в  кунге. Там им будет тесно и  душно,
зато не возникнет  соблазна оказать  сопротивление и получить пулю. Таким же
образом мы заключили в импровизированную  тюрьму и население второй палатки.
Второй  офицер и  без  того уже спал в кунге. Оружия при нем  не  было,  его
оставалось только запереть.
     Я вернулся на  КПП и дал знак Бороде. Он вышел из-за деревьев и  первым
делом спросил у связанного майора:
     --  Когда следующий доклад в  дивизию? Связанный поднял мутные  глаза и
усмехнулся:
     -- Хотите доложить о происшествии?
     Борода пристально посмотрел на него и ответил как-то неуверенно:
     -- Нет, я хочу, чтобы вы сами доложили, что происшествий нет.
     Я  поднял  ствол  к лицу майора,  чтобы  он  говорил : правду и  только
правду, но, кажется, алкоголь  полностью примирил  его с  действительностью,
потому что он, не задумываясь, ответил:
     -- В шесть двадцать утра.
     Борода  словно  не  слышал ответа.  Он  уставился  в  осоловевшее  лицо
ракетного майора и даже рот приоткрыл от напряженной работы мозга.
     -- Товарищ стар... Товарищ майор! -- произнес  он  медленно  обалдевшим
голосом. -- Вячеслав Аркадьевич! Эт-то ж надо!
     -- К вашим услугам. -- Пьяный поднял на него глаза.
     -- Не думал, вот никак не думал, что вы присягнете Украине...
     -- А я не присягал. Я присягал служить советскому народу. Вот дайте мне
советский народ, и я ему буду служить. Двух присяг не бывает.
     -- Но вы же служите...
     --  Мне  печать в удостоверении  личности поставили,  вот  я  и  служу.
Слушай, сержант, мне не с руки, поднеси стакан ко рту...
     -- Виноват, товарищ майор, я старшина.
     -- Ах, да. Я тебя старшиной увольнял. Дай выпить, Кулик...
     Борода  вопросительно  посмотрел  на  меня. Я отставил помпу и развязал
майора. Он был не опасен.
     Майор выпил и обреченно сказал:
     -- Пиз...ец  дивизиону. Вы хотите  уничтожить ракеты,  если я правильно
понял?
     -- Нет.
     -- Кулик, -- продолжал майор несколько бессвязно. -- Ты  не бандит.  Ты
остался  в русской армии, вон у тебя какой командир. Я для вас предатель. Вы
имеете  полное моральное право  расстрелять меня как  врага народа. Здесь на
моих  пусковых  обучают  фашистов, чтобы они воевали в  Чечне. Я  должен был
сам... Я прошу у вас  прощения, что не  застрелился сам, как русский офицер.
Вы должны уничтожить пусковые и ракеты, а меня расстрелять.
     -- Нет.
     -- Хорошо. Я сам все на хер уничтожу.
     Майор поднялся.
     -- Нет.
     -- Так какого хрена!
     -- Нам нужно сделать пять пусков, товарищ майор. А лучше -- два залпа.
     -- Пошли.

     Залп
     Майор вышел из  будки КПП, спустился к ручью, умылся и  бодро, словно и
не  пил  вовсе,  потопал  к  технике.  У  колес боевых  машин  на  небольшом
бетонированном плацу лежали двое связанных солдат.
     -- Этого -- увести! -- майор указал  на часового.  Артист развязал  ему
ноги и увел к остальным пленным.
     -- Этого --  развязать! -- приказал  майор, указав на своего помощника.
-- Он мне нужен.
     Я освободил сержанта. Майор скомандовал:
     -- В машину!
     И  указал на пусковую  с номером 01. В машину  нас поместилось четверо:
кроме меня, майор со своим сержантом и еще Борода. Боцман остался снаружи --
охранять нас от  волков,  что ли,  а  Артисту я приказал не  возвращаться, а
караулить наших пленных и вообще контролировать обстановку. Мало ли что.
     Майор из пьяного офицера  превратился в боевого  командира.  Он говорил
коротко, но четко. Сначала обратился к Бороде.
     -- Цели?
     Борода дал ему карту. Майор тут же вооружился линейкой и транспортиром,
провел какие-то измерения и снова спросил:
     -- Кто будет загонять машины на позиции?
     -- Мы двое. -- Я показал на себя и на Боцмана, маячившего за окном.
     -- Заряжать будем на позициях. Я завожу пусковую, ты, Кулик, подгоняешь
к ней тэзээмку. Как для загрузки, а не как для перестыковки. Помнишь как?
     -- Так точно!
     -- Повтори.
     --  Подгоняю  транспортно-заряжающую  машину  для  загрузки  ракеты  на
пусковую.
     -- Выполняйте.
     -- Есть.
     Борода вылез и стал объяснять Боцману задачу.
     --  Козлов, --  сказал  майор своему  помощнику, --  как только  машина
останавливается на позиции, тут же протягиваешь к ней телефонный провод. Как
только поставим все машины, весь состав -- к первой позиции. Всем ясно?
     -- Так точно!
     -- Ты... -- майор ткнул в меня пальцем.
     -- Пастух, -- представился я.
     --  Ты, Пастух,  уже  не  выходи  из машины, садись  на место водителя,
заводи. Я тебе покажу, куда рулить.
     Майор   вылез  из  кабины,   открепил  пристегнутую  к   борту   машины
артиллерийскую   буссоль,  расставил  ее  и  принялся  определять  утлы  для
стартовых позиций. Через  минуту он вырос  перед моей,  уже рычащей  движком
машиной и стал жестами подавать команды.
     Команды,  подаваемые   водителю  при  точном  маневрировании,  примерно
одинаковы  во  всех частях армии, и  мы быстро  поставили пусковую  в нужном
месте. Я выскочил из кабины и побежал к пусковой 02. В глаза  ударили  фары.
Борода махал руками Боцману, а тот медленно полз на ТЗМ вдоль борта пусковой
01. Когда тупая морда ТЗМ поравнялась с черной вертикальной  чертой на борту
пусковой,  Борода скрестил  руки перед лицом: стой Глуши двигатель! Дальше я
не видел. Я вскочил во  вторую, завелся,  снова передо мной замаячил машущий
руками майор.
     За  каких-то  десять --  двенадцать минут позиции были  заняты.  Козлов
тянул  провода, остальные собрались  у  первой позиции.  Майор  дал  команду
Бороде:
     -- Заводи АИП на пусковой, открывай крышки, принимай ракету.
     Сам бросился к ТЗМ и, показав пальцем  на меня и  Боцмана, махнул  нам,
чтобы мы последовали  за ним. Мы  помогли майору  сдернуть тент, закрывавший
две  шестиметровые ракеты, лежавшие в машине,  как дорогие сигары в коробке.
Он откинул кожух,  скрывавший  боеголовку, спустился в кабину и завел АИП --
автоматический источник  питания на  ТЗМ. Треск  двух тракторных  двигателей
заполнил ущелье. Больше никто  не мог  никого  слышать. Но Борода,  кажется,
больше  не  нуждался  в  командах.  Крышки  пусковой  раздвинулись,  обнажив
направляющую  --  мощную  стальную   балку  с   полозьями.  Сам  Борода  уже
пристегивал к ракете траверсу, а майор поднимал стрелу крана, умещавшуюся на
тэзээмке  как  раз промеж двух ракет.  Борода не оставил без работы и нас  с
Боцманом. Он закрепил  на траверсе  две веревки-расчалки и  знаками объяснил
нам, что наша задача, удерживая ракету, не давать ей раскачиваться.  Сам  же
снова  нырнул  в  грузовой  отсек  машины и  стал тереть спиртом иллюминатор
прицеливающего  прибора.  Кран  опустил  крюк,  Борода  вдел  его в  коушину
траверсы,  трос  натянулся, и  ракета  зависла в  воздухе.  Тэзээмка угощала
сигарой пусковую. Борода снял на висящей  ракете крышку иллюминатора и снова
пустил в ход спирт.
     Борода принимал ракету, стоя  на откидной  площадке, на корме пусковой.
Он  подавал сигналы  майору,  дергавшему  ручки  управления краном.  Под его
руководством ракета легла бугелями  на направляющую. Трос ослаб. Майор подал
стрелу вперед. Борода показал "вира". Трос снова натянулся, ракета проползла
вперед по  полозьям и стала как вкопанная. Пока майор отводил стрелу, Борода
откинул прижатые к  сигаровидному корпусу  стабилизаторы и  газодинамические
рули  ракеты и нырнул  в  кабину  пусковой.  Крышки закрылись.  Из-под днища
машины выползли мощные  лапы  гидродомкратов. Они  уперлись  в бетон, и  вся
двадцатитонная дура  повисла на них, приподнявшись  сантиметров на двадцать.
На погрузку ушло не больше семи минут.
     Заряжать остальные машины Бороде и майору помогал сержант Козлов.  Мы с
Боцманом  только  расчалки придерживали. За полчаса с  небольшим все  четыре
пусковые были  заряжены. Майор построил перед собой Бороду и Козлова. Борода
стоял пере  ним так, будто с момента его  дембеля  не прошло пятнадцати лет.
Майор был  для него комбатом, которому должно  подчиняться по уставу.  Майор
закурил, с полминуты подумал и сказал:
     -- Козлов, я тебя учил гирокомпас крутить. Сейчас сможешь?
     -- Господин майор! Вячеслав Арка...
     -- Отставить разговоры! Выполнять команды! Я здесь  приказываю! Займешь
пусковую ноль  два,  раскрутишь гирокомпас,  запишешь точки  реверсии. После
этого ждешь команды. Понял?
     -- Так точно!
     --  Выполняй. Кулик, твоя -- ноль третья. Гирокомпас, потом я  тебе  по
телефону скажу координаты. Сам введешь?
     -- Так точно, введу. Товарищ майор, разрешите вопрос.
     -- Спрашивай.
     -- У нас кассетные боевые части. Нам для точного попадания нужно ввести
направление и силу ветра у цели. Как ее можно узнать?
     Лицо майора исказилось гневом.
     --  Ты  учить  меня  будешь,  замудонец?!  Ты  получишь  команду  и  ее
выполнишь!  Определение  чисел  полетного задания  -- обязанность  командира
батареи, а не начальника расчета, тем более не имеющего офицерского звания!
     -- Виноват, товарищ майор!
     -- По машинам!
     Почти одновременно из-под днищ трех пусковых упали по три железные ноги
артиллерийских гирокомпасов и впились остриями в бетон. Три АИПа ревели так,
что всю эту боевую работу, наверное, было слышно  даже там, куда должны были
прилететь ракеты.  Через несколько  минут  майор выскочил  из своей машины и
позвал нас с Боцманом. Он показал на люк на борту  машины. За люком оказался
выносной пульт пуска -- чемоданчик, связанный с пусковой кабелем. Кабель был
намотан на барабан. Мы с Боцманом  должны были снять пульты со всех пусковых
и притащить их в  одну точку -- к бетонной плите на краю  плаца. Не успел  я
разобраться с одним  пультом,  как майор  уже выпускал  ноги гирокомпаса  из
четвертой пусковой.
     Через  двадцать  минут  к  пуску  все было  готово.  Борода получил  по
телефону числа полетного задания и  ввел их в бортовую вычислительную машину
своей пусковой. Затем он перебрался  к Козлову и  там  тоже  выполнил работу
оператора-вычислителя. Теперь ноги  гирокомпасов были убраны. Крышки и  люки
пусковых закрыты. Все четыре АИ Па гремели так, что я  только удивлялся, как
на нас  еще не сошел каменный обвал. Расчеты боевых  машин и мы с Боцманом в
качестве  зрителей сконцентрировались в укрытии за бетонной  плитой. Козлов,
открутив один  гирокомпас, сбегал по приказу майора к транспортным машинам и
приволок противогазы на всех.
     -- Газы! -- скомандовал майор. И первым рванул маску из сумки.
     Мне, как всегда, достался противогаз на размер меньше. Рожу сдавило как
в тисках, стекла оказались чуть  не на лбу. Майор махнул  рукой, и все легли
за бетон. Он выудил  из кармана четыре ключа и  повернул  поочередно  четыре
предохранительных  замка  на  пультах.  Загорелись  четыре  зеленых  символа
"готов". Майор показал Бороде на два левых  пульта. Борода  занес пальцы над
кнопками.
     --  Пуск! -- заорал майор так, что,  несмотря  на  противогаз и  грохот
движков, его приказ был всем прекрасно слышен. Две кнопки вдавил Борода, две
сам майор. Пульты сменили символы, на них загорелось оранжевое "пуск".
     Тут вдруг  майор  забеспокоился.  Он выглянул  из-за  плиты, проследил,
какой кабель тянется от  второй пусковой, и  схватил в руки  соответствующий
пульт. Он весь напрягся,  глядя на  табло пульта, на котором было  всего три
возможные надписи: зеленая "готов", оранжевая  "пуск" и "отказ" неизвестного
цвета,  потому что при мне  она ни разу не зажигалась. По-моему, майора даже
трясло. Я догадался  о причине его  беспокойства.  Ведь дверь  в  дежурке по
случаю  хорошей  погоды  была  все время открыта, и я слышал, как Козлов был
отправлен похищать спирт  именно на пусковую ноль два. Так  что иллюминаторы
на ноль  второй протирали уже водой, не спиртом. Потом  Борода объяснил мне,
что через иллюминаторы  проходит  световой  сигнал, задающий ракете  угол на
цель.  Через запотевшее стекло сигнал не проходит,  поэтому стекла протирают
спиртом,  а   в   сырую  погоду  даже  наливают  его  в  пространство  между
иллюминатором ракеты и иллюминатором пусковой. Но чудесным образом отказа не
случилось.
     С  минуту  ничего  не  происходило. Мертво стояли на домкратах  тяжелые
машины,  оглушительно  ревели  автономные  источники  питания.  Но  вдруг  с
жужжанием раздвинулись длинные узкие  крышки, закрывающие грузовые отсеки. А
после  поползли  вверх  на  своих  направляющих  и ракеты.  Они  поднимались
медленно,  с  небольшими рывками и стали почти вертикально,  только  немного
наклонясь  вперед. Две были  направлены  в сторону Яремчи, две  -- в сторону
Славского.
     Майор  увидел,  что  я  наблюдаю за  пуском, высунувшись  из укрытия, и
треснул меня по кумполу. Так что самого пуска я не увидел. Грохнуло страшно,
и  окрестности  озарились  вспышкой.  На  нас поползло облако  черного дыма,
сквозь который еле видны были четыре огненных креста уходящих в зенит ракет.
     Дым рассеялся, и Боцман рванулся было стягивать противный презерватив с
морды.  Но майор  схватил  его за грудки  и  снова  прокричал и сквозь  свой
противогаз и сквозь рев двигателей:
     -- Отбоя газов не было, солдат! Всем -- к первой позиции!
     На первой позиции последовало разъяснение и команда:
     -- Цель вне сектора! Перезаезд!
     Боцман  отогнал ТЗМ, я  подвернул пусковую  на новую цель. Борода завел
Боцмана впритирку к пусковой.
     И  все закрутилось  по  второму кругу.  Борода,  не снимая противогаза,
опускал направляющие,  снимал пусковые с  домкратов, принимал  ракеты, снова
вывешивал  машины на  домкратах, крутил гирокомпасы.  Майор  подавал ракеты,
давал координаты целей, тоже крутил  гирокомпасы. Помогал  и  Козлов.  Мне с
Боцманом доставались только расчалки при погрузке ракет. Разрыв между первым
залпом и вторым составил что-то около часа. Базы в Яремче получили по второй
ракете.   Вторую  ракету   получила  и  Тухля.   Славское  обошлось   одной.
Перезаехавшая пусковая била по Гребениву.
     И тут вдруг  перед моими  глазами  так и встала  картина:  база отдыха,
палатки, в палатках спят боевики УНСО, по палаточному городку  крадется Док,
намереваясь  устроить  отвлекающую диверсию. Вдруг  в  небе  яркая вспышка и
через  несколько секунд  вся  территория базы покрывается  взрывами  кассет.
Воздух  наполняется  осколками, которые прежде,  чем  поразить цель, не дают
запроса "свой-чужой"...  Вероятность попадания Дока  под ракетную атаку была
невелика, но она была.  Эта мысль  гвоздем засела в мозгу, хоть я и старался
не концентрироваться на ней. Теперь уж поздно. Лучше об этом не думать.
     Снова  рассеялся  дым, только  теперь  Боцман  уже  не  рисковал  снять
противогаз. Майор с Бородой заглушили движки, и тишина ударила по ушам. Если
бы  чуть ниже нас не бился о  камни  поток, я бы, наверное, оглох  от такого
перепада  громкости.  Майор  махнул  рукой  в  сторону  КПП.  Мы  отошли  на
безопасное расстояние, чтобы  не настигли ядовитые газы ракетных двигателей,
и сняли проклятые маски.
     -- Свяжите Козлова, -- сказал майор. Связанный Козлов получил следующую
инструкцию:
     -- Ты пошел относить  банку на пусковую. На тебя напали сзади, связали.
Потом отвели в дежурку, чтобы ты мог отвечать на звонки, если таковые будут.
Тебе  угрожали  оружием,  чтобы  ты не  докладывал о нападении  на часть. Но
звонков  не  было. На  нападавших  были  маски, лиц ты не запомнил.  Обо мне
доложишь все, как было на самом деле. Понял?
     -- Так точно.
     -- Я ухожу.
     -- Господин майор...
     -- Вот именно,  господин  майор, а не  пан  майор.  Я  ухожу  с русской
армией. Обо мне не беспокойся.
     -- Вячеслав Аркадьевич... -- простонал Козлов сквозь слезы.
     Но мы уже уходили.
     Я прихватил семь автоматов --  на всех мужиков, включая Дока, когда тот
появится.  Но  Борода  взял и  восьмой,  для  Светы.  "Хороший  подарок  для
бросившей  тебя  возлюбленной", -- подумал  я. Мы набили подсумки и  карманы
рожками.  У  остальных автоматов вынули затворы  и разбросали  среди камней,
когда немного  отошли от использованного дивизиона.  Пятьдесят солдат вполне
могли быть подключены к  оцеплению, а нам и так могло прийтись несладко: две
банды по двести человек были расквартированы как раз по обе  стороны от нас.
Лыбохорская -- между Гребенивом и Тухлей, Ямновская -- возле Яремчи.
     Солнце еще не взошло, но посветлело,  можно было идти. Нужно было идти.
Хотя бы удалиться на безопасное расстояние от разгромленного дивизиона. Муха
был  плох, его несли Боцман и  Артист.  Они  еле ползли, боясь оступиться  и
уронить  раненого.  Борода тоже сдал. Последнее  время спали мы мало,  потом
подъем на Горганы, потом пуски ракет, и вот снова поход. Он шел  спотыкаясь,
то  и дело опираясь на правую руку. Левую он держал на отлете, видно, болела
она у  него. Света бодрилась,  но, кажется, и ей  было нелегко. Пополнение в
виде ракетного майора тоже сдавало. Пока шла боевая  работа,  он держался, а
теперь алкоголь  брал свое, майора качало,  он  брел, понуря голову, бормоча
себе под нос что-то несвязное.
     Направлялись мы  обратно, к Яремче. Нужно  было  подобраться  поближе к
дорогам -- и для того, чтобы выбраться самим, и для того, чтобы не дать уйти
эшелонам с бандитами. Но войско мое откровенно  нуждалось в отдыхе.  Еще час
без привала, и Борода с майором  убьются об эти чертовы  камни,  а Боцман  с
Артистом уронят Муху. Но нужно, нужно уходить!
     Мы  доплелись  до  гребня  хребта. Противоположный  склон был  мало что
сплошь из  неустойчивых камней, так еще и крутой. Хорошо было бы спуститься,
отойти на несколько километров в лес и тогда уж устроить привал. Но спуск не
обещал быть легким, и перед ним стоило дать людям отдых. На каменной россыпи
нельзя  было  разбить  палатку,  негде  было  найти  топлива  для костра, но
отдыхать  надо было  здесь и  сейчас. Я  остановил группу  и приказал есть и
спать.
     Но  спокойно  уснули только те, кто  меньше  всего  нуждался в  отдыхе.
Артист  с  Боцманом соорудили себе из  камней  более-менее  удобные  ложа  и
захрапели. Перед  этим они  устроили  такое же ложе и  для Мухи.  Муха  спал
беспокойно, у  него,  кажется, был жар.  Света ворочалась,  Борода вообще не
ложился,  курил. Бывает  такое состояние. Вроде бы устал -- больше некуда, а
спать не можешь от переизбытка впечатлений. Майор отрубился пьяным сном, его
все-таки разобрало. Я положил на отдых два часа.
     -- Борода, -- сказал я,  -- все равно не спишь, подежурь час и  разбуди
меня. Может, к тому времени успокоишься и тебя сморит.
     Через час, когда полумертвый от усталости Борода передал мне дежурство,
проснулся и майор. Так тоже  бывает: с одной стороны, водка валит с ног, а с
другой --  в  то же  самое  время не дает  нормально  спать.  Впрочем, майор
выглядел неплохо. Он попил воды, закурил и обратился ко мне:
     -- Крепко мы им врезали, да?
     -- Не знаю. Не видел этих ракет в действии.
     -- Я видел.  Если,  как сказал Кулик,  там  палаточные городки и легкие
деревянные постройки, там никого не осталось.
     -- А поправку на ветер вы откуда брали? А то Андрей сильно беспокоился.
     -- По рации  волну службы полетов поймал. Они  каждые пять минут сводку
передают.  Температуру, видимость  и  ветер  по  высотам...  Долго  мы здесь
отдыхать будем?
     -- Еще часок пусть поспят.
     --  Правильно,   надо   сматываться.  Пока  супостаты  очухаются,  пока
сообразят, что к  чему и как,  это  --  минут  тридцать. Потом  пока решение
примут, ну, это  быстро --  минут десять. Потом пока  в машины погрузятся  и
поедут  сюда,  это  -- часа четыре, не меньше, дорога хреновая.  Потом будут
соображать, в какую сторону мы ушли. Развернутся цепью и двинут.
     -- Они -- это банда, расквартированная в Ямне?
     -- Она, сука. Они ко мне и ездили учиться.
     -- И вы их учили работе на "точке"?
     -- Как же! Были у них свои учителя.
     -- Иностранцы?
     -- Точно.
     --  Я  так и  знал. А вам, я  так понял,  надоело служить в Вооруженных
силах Украины?
     Майор резанул себя ребром ладони по горлу:
     --  Вот  они  где у  меня,  эти  Вооруженные  силы вильной  самостийной
незалежной Украины. Дивизион  официально  расформирован год назад. А точнее,
продан УНСО вместе с крепостными. Снабжение нам  шло из дивизии.  Но это  по
личной  договоренности  львовской  городской  администрации  вкупе  с  паном
Задорожным, с одной стороны, и командованием округа -- с другой.
     -- Но доклады в дивизию вы делали?
     --  По  бумагам  мы  числились  в  командировке. Взвод  охраны и  взвод
водителей. А дивизиона как бы и не существовало вовсе.
     -- Что теперь собираетесь делать?
     -- Пока с вами. А там видно будет.
     -- Тогда  поспите  еще  полчаса, товарищ майор... Уже через  пять минут
после подъема все у нас
     было  готово к спуску.  Первым,  как  всегда,  пошел  Боцман.  Я держал
веревку, поскольку  закрепить ее здесь  было  не за  что:  ближе  к  вершине
крупных  камней не  стало совсем. Боцман  спустился метров  на  пять,  и тут
начался  обвал.  Видимо, он  зацепил  какой-то  камешек,  в  который  сводом
упирались другие. Внизу, там, где висел Боцман, грохотало, а подо мной камни
все шатались и проседали. Несколько камней сорвалось с  края,  и я бы вполне
мог  последовать за ними, если бы не Артист, который вытащил меня за ноги...
Наконец  осыпь прекратилась.  Я  не решался  подползти  к краю -- это  могло
вызвать  повторный  обвал.  Я  окликнул  Боцмана.  Он  отозвался.   Дескать,
жив-здоров,  но дальше  спускаться нельзя.  Камни  так  и ходят  ходуном под
ногами. Мы с Артистом,  соблюдая  максимальную осторожность, подняли Боцмана
наверх. Он  увернулся от падавших камней, отделавшись мелкими ушибами. Спуск
здесь был невозможен.
     Противоположный  склон ущелья, поднявшись от  ручья метров на тридцать,
переходил в такую же  отвесную непрочную стену, как та, по которой мы только
что пытались спустить Боцмана.  Мы были зажаты в  каменных тисках. Снизу,  с
того выхода из ущелья, который открывался в долину Прута, к нам  уже спешили
оставшиеся в живых  после  ракетного удара бойцы  УНСО. Если  бы мы пошли по
ущелью вверх, то удалились бы  в дикие горы, откуда потом неизвестно сколько
времени пришлось бы выбираться. Двигаться по хребту обратно  к горе  Явирнык
тоже  было опасно --  на  безлесном каменистом склоне группа будет  лишена и
маневра,  и укрытия.  Нас могут обнаружить  и  уничтожить очень быстро и без
хлопот. Нужен был тактический ход, и я его нашел!
     -- Будем прорываться к Яремче, -- сказал я. -- Но, к сожалению, не все.
С женщинами  и  ранеными  мы будем связаны по рукам  и  ногам. Муха, тебе со
Светой придется отходить в горы. Мы  их отвлечем, и у вас будет  возможность
скрыться.  Вам  придется сделать круг, выйти  к дороге и добраться до города
самостоятельно.  Надеюсь,   это  будет  не  слишком   сложно.  Остальным  --
готовность номер один. Спускаемся к  дивизиону,  седлаем  машины, и  на  них
пытаемся прорваться. Все готовы?
     Все были  готовы, и мы начали  поспешный  спуск.  В  ближайшее  время в
дивизион должны были  явиться унсовцы,  нам нужно  было их  опередить. Муха,
опершись на Свету, поплелся по склону дальше по ущелью, постепенно спускаясь
к ручью, там можно было скрыться среди деревьев.
     В дивизион мы успели раньше унсовцев, а вот  если бы шли с раненым,  то
непременно бы опоздали. Наши пленники  по-прежнему  томились в кунгах. Жаль,
что в  ближайшие  часы их некому  будет освободить. Мы завели  две пусковые,
стоявшие ближе к дороге, и выдвинулись навстречу спешащему  к нам и численно
нас превосходящему противнику. Встреча произошла  буквально  в полукилометре
от  воинской части.  Первую  пусковую  вел майор, место командира  занял  я,
Борода сел  в свое  любимое кресло  заместителя начальника расчета.  Я  ехал
стоя, высунувшись из люка, автомат  положил на крышу  кабины. Прямо  на  нас
из-за поворота горной дороги выкатил ГАЗ-66, доверху набитый боевиками.
     * * *
     Док  неплохо выспался под густыми лапами ели и практически не вымок. Он
встал  среди ночи, когда дождь выродился в легкую морось, когда  больше воды
летело  со  случайно задетой ветки,  нежели со  всего пасмурного,  но уже  с
проступившей  парой-тройкой звезд неба. Док, ориентируясь  по компасу, пошел
через  горы  к Тухле -- если удастся, можно будет навести шухер и  на вторую
базу. До рассвета Док  шел медленно -- ночью в  горах  торопиться  опасно. К
тому же на  самом деле его главной целью было не столько наведение шухера на
базе номер  два, сколько лавирование  между поисковыми  отрядами, которые, в
этом Док  не сомневался, уже вовсю рыщут по окрестным горам.  И вправду,  на
рассвете один  отряд такой  вышел  прямо на Дока. Но он увидел их  раньше  и
сумел  остаться  незамеченным.  Десять  рыл,  шаря  глазами  между  стволами
деревьев  и не слишком  желая рассыпаться  цепью, прошагали  по  заброшенной
тропе. Док же, обнаружив их приближение, поднялся несколько выше по склону и
зарылся по глаза в  прелые листья. Приметив направление, откуда они  пришли,
Док  продолжил  свой  путь.  Теперь  у  него  был  и  ориентир,  и  гарантия
безопасности. Дорога, по которой только  что прошли поисковики,  определенно
вела  к  Тухлянской базе  и, скорее  всего, была свободна -- вряд ли  отряды
ходили друг за другом.
     Действительно,  через пару часов  Док  увидел  из-за горы долину Опора.
Вскоре места пошли знакомые, здесь он уже проезжал с  группой на грузовичке,
нанося на карту координаты баз. В конце концов выбрав уютное место чуть не у
самой ограды базы, Док затаился до вечера. Он надеялся, что противник усилит
охрану самой базы, разошлет поисковые отряды по окрестностям, но ближайшую к
базе  местность  прочесывать  не додумается.  Это  было  ошибкой.  Уже через
двадцать  минут появилась цепь, обшаривающая округу. Вернее, не появилась, а
послышалась. Боевики шли перекликаясь. Док понял, что занял не самую удачную
позицию. Небольшой овражек, послуживший ему убежищем,  обязательно привлечет
внимание облавы.
     Док  стал  потихоньку  отступать, надеясь просочиться в разрыв цепи. Но
когда  из-за деревьев  появились люди в  камуфляже, он сразу понял, что цепь
слишком густая, сквозь нее не уйти. Тогда он продолжил отступление, неслышно
и невидимо  скользя  между  деревьями,  отходя от  базы  по  разматывающейся
спирали и стараясь во что бы то ни стало выйти из зоны облавы. Но это ему не
удалось  -- пришлось  резко сменить направление  отхода, когда  он  чуть  не
нарвался  на поисковый  отряд,  возвращающийся на базу.  Теперь  приходилось
перемещаться не  по спирали,  а по кругу.  Облава шла по пятам, и  на каждом
шагу Док  рисковал  встретиться с отрядом человек  в десять, покидающим базу
или возвращающимся на нее. Тогда он  принял рискованное решение.  Он  сменил
направление спирали  и, отрываясь от облавы,  вплотную  приблизился  к  базе
отдыха бывшего завода  тракторных запчастей. Вскоре  он наткнулся  на забор.
Сквозь сетку Док увидел спину удаляющегося часового. Часовой шел,  то и дело
озираясь,  автомат  нес не за  спиной, а на  изготовку.  Снять зыркающего по
сторонам часового  днем -- дело  непростое,  почти невозможное. Но Док и  не
собирался его снимать. Он нашел место, где сетка забора  не была прикреплена
у земли, и, выбрав момент, когда часовой не оглядывался, поднырнул под забор
и  втащил за  собой рюкзак.  Буйные  заросли  какой-то  травы,  напоминающей
коноплю,  он  приметил  раньше.   Секунда,   метелки  на   верхушках   травы
колыхнулись, еще секунда, и они снова замерли. Док исчез.
     Оказалось, что  буйные  травы окружают  выгребную яму, оттого-то  они и
такие  буйные.  Док  даже  выругался  про  себя: да  что  ж это  такое,  вся
диверсионная  работа пляшет  от сортира!  Но  позиция была хорошей. На столь
тщательно  охраняемой  территории,  да  еще  в  двух  шагах от  столь  часто
посещаемого места никто  Дока искать не собирался. Все же он держал оружие в
готовности и ни на секунду не расслаблялся.
     В таком напряжении Док  дождался вечера. Но вечер, по его расчетам, был
неподходящим  временем  для  вылазки. Бдительность  противника  должна  была
оставаться  все  еще  довольно высокой. Нападение  на  базу  в Славском тоже
произошло в вечерних сумерках,  так что под вечер враг будет стоять в полной
готовности. Док  решил выждать до утра. Он осмелился даже поспать пару часов
после наступления темноты.
     Проснувшись, Док вывалил в выгребную яму все лишнее из рюкзака. Тяжелый
рюкзак  мешал планируемому нападению на  пост. Он оставил только спальник --
мало ли где придется  ночевать. Подобравшись к краю  зарослей, Док  принялся
наблюдать. Теперь он не рассчитывал снять все посты. Достаточно было одного.
Снять и бежать в горы. Но к ночи, увы,  караулы усилили -- часовые ходили по
двое.  Увеличилось и число постов -- теперь  один пост  охватывал не  больше
пятидесяти метров забора.  Нападение на  часового становилось делом  слишком
рискованным. Док решил поискать подходящую  жертву для диверсии внутри базы.
Подумав, он сбросил в яму и рюкзак -- в создавшейся обстановке и облегченный
он был только обузой, сковывающей движения, -- и выглянул из своего укрытия.
Теперь у него  был новый план --  перехватить  одинокого  солдата,  которому
среди ночи приспичит справить нужду.
     Но когда такой солдат появился, Док вновь резко изменил свои намерения.
Этому способствовала яркая вспышка в небе почти над самой базой. В целом Док
давно ждал этой вспышки, но  никак не  рассчитывал, что  она произойдет  так
скоро. Он сориентировался мгновенно,  больше  мгновения  у него и времени  в
запасе не было. Боец  УНСО шел в сортир при  оружии -- видимо, это тоже была
предписанная его командованием мера предосторожности. Док  выстрелил первым,
но  его никто не услышал: звук  выстрела слился со звуком  разрыва кассетной
боевой части на стопятидесятиметровой высоте над базой и несколько в стороне
от нее. Разрыв центрального заряда швырнул в ночной воздух пятьдесят кассет,
которые быстро пошли вниз, притормаживаемые  и стабилизируемые только узкими
ленточками ткани, разматывающимися из задних отсеков  каждой кассеты. Каждая
кассета несла в себе несколько килограммов  тротилового эквивалента и  сотни
метров стальной ленты, обмотанной вокруг корпуса и при взрыве превращающейся
в десятки тысяч осколков.
     Лету  им  было  всего пять секунд,  но  для Дока это был вагон времени.
Сортир стоял на двух бетонных балках, между балками был большой просвет, лаз
в выгребную яму. Собственно,  туда Док  и сбрасывал мешавшее ему снаряжение.
Теперь  он нырнул туда и  сам, молясь  только  о том, чтобы  какая-нибудь из
кассет не последовала за ним. По  Доку не повезло. Видимо, Господь не принял
молитвы,  вознесенной из нечистого места.  Пробив  крышу  сортира и разметав
доски,  кассета  плюхнулась  в  вонючую  жижу,  взбив  отвратительную волну,
омывшую Доку  лицо. Смерть подстерегла Дока там, куда ангелы, скорее  всего,
за ним не смогли спуститься при всем желании...

     Крушение
     Я  упер магазин в  крышу  кабины и дал по "газону"  длинную  очередь. Я
срубил  водилу  и  бородатого  вояку,  сидевшего  с ним, видимо,  командира.
Машина, потеряв управление, пошла влево, наезжая на склон. Через секунду она
стала медленно переворачиваться.  Но скорость была  маленькая,  и из кузова,
как горошины,  посыпались боевики. Они откатывались от машины, срывая с плеч
автоматы. Я  бил по  ним короткими очередями. "Газон" наконец перевернулся и
упал  на  дорогу.  Но  майор не  тормозил. Морда  у пусковой  установки была
бронированной,  а  движок -- трехсотсильным  дизелем.  Мы  смяли опрокинутый
грузовичок, протащили  его десяток метров и сбросили с откоса. В это время у
меня  кончились патроны, но  тут вовремя  подоспел  Борода.  Он  и вовсе бил
одиночными, но прицельно и,  кажется, небезуспешно. Я мгновенно сменил рожок
и  стал его прикрывать. Мы проскакивали  группу боевиков,  рассыпавшихся  по
склону и мечтающих  скрыться от наших  пуль. Следом за нами  из-за  поворота
вырулил  Боцман. Артист,  тоже  высунувшись из люка,  поливал  очередями. Но
часть боевиков все же скрылась за деревьями, оставшись у нас в тылу.
     Перед нами появился второй  "газон". Он подвозил еще несколько десятков
бандитов. У  экипажа этой машины хватило реакции тормознуть  и выкатиться из
кабины, как только они  увидели  надвигающуюся на них махину пусковой. Кузов
второго  "66-го"  тоже  опустел  мгновенно.  Майор  рванул вправо,  чтоб  не
столкнуться с грузовиком в лоб --  на смятом грузовике мы могли и  застрять.
Но  при этом пусковую резко качнуло,  мы с Бородой едва удержали оружие. Это
дало противнику несколько секунд, которыми он и воспользовался. Когда второй
грузовик  полетел к ручью, кто-то из бандитов  успел развернуть гранатомет и
выстрелить в  борт нашей машины.  Граната попала куда-то в приборы, маршевый
двигатель  вроде не пострадал. Но через секунду из грузового  отсека повалил
дым. Осколком перебило  трубопровод, ведущий к АИПу, и загорелась солярка. У
нас было мало времени. Скоро огонь должен был добраться  до трехсотлитрового
топливного бака, тогда пусковая  вспыхнет как спичка. Но  майор не тормозил.
Он знал, что за нами под обстрелом  старается проскочить  позиции противника
еще один экипаж. Если мы остановимся, Боцману с Артистом придется выбираться
из машины  под сплошным огнем. Нужно было откатить еще  хотя бы на  полсотни
метров, и майор только поддал газу.
     Мы  успели  сделать  еще   один  поворот  --  бак  полыхнул,  и  машина
остановилась   сама.  Переборка,  отделявшая  кабину  от  ракетного  отсека,
мгновенно  раскалилась,  но выдержала.  В клубах  черного  солярного дыма мы
покинули  пусковую.  Рюкзаки  пришлось  оставить,  взяли  только  оружие  --
автоматы  и  почти  бесполезные  в  горах  помповики. Плохо  было  одно:  мы
перекрыли дорогу и пусковая  Боцмана,  догнав нас  через считанные  секунды,
тоже вынуждена была остановиться. Артист, как и  мы, выскочил налегке,  а  у
Боцмана за спиной все же  болтался рюкзак. Боцман нес  взрывчатку. Склон, по
которому  пролегала дорога, упирался в немыслимую стену из свободно лежащего
камня.  Оказаться прижатыми к такому  препятствию для нас означало смерть. Я
махнул рукой вдоль ручья. Это был шанс отхода.
     Мы рассеялись между стволами и наддали изо всех сил. До противника было
не  больше двухсот метров, из-за частых  деревьев с этой  дистанции стрельба
была  невозможна, так  что вполне реально было оторваться.  Но я побаивался,
что  от  устья ручья  может подойти вражеское  подкрепление.  Слева  от  нас
простирался хорошо известный  нам  каменный склон,  открытый  и трудный  для
быстрого передвижения.  Рано  или  поздно  нам нужно будет  выйти  на  него,
подняться  выше  и  по  гребню выйти  из  зоны  Горганов.  Там  можно  будет
перевалить через Круглый Явирнык, спуститься с другой  стороны и скрыться  в
лесу. Но нам лучше бы было выйти на склон как можно позже,  уже  оторвавшись
от преследования.
     Ущелье петляло, и, где это было возможно, мы срезали повороты. Мы почти
бежали, потому что настоящий бег по хаотически  наваленным камням в принципе
невозможен. Но  вот после очередного поворота ущелье раздалось, выпрямилось,
над  ручьем, который стал  шире,  появился  просвет. Вдалеке на  фоне серого
камня  и  серебристой воды  я отчетливо увидел  камуфляжи.  Ущелье оказалось
перекрытым снизу. И пришел  тот самый  неприятный последний момент, когда мы
были вынуждены покинуть лесистое ложе горного потока и выйти на голое место.
     Хорошо спланированный  отход экономит  время, бережет здоровье и  часто
сохраняет жизнь. На  планирование у меня было несколько секунд. За Артиста и
Боцмана я не переживал -- они были профессионалы, умели прикрыть, перебежать
под прикрытием товарища  и снова прикрыть. Но у  меня в команде был  пожилой
майор,  не  бывавший  под пулями, и такой  же необстрелянный Борода. Их-то и
надо было сейчас инструктировать.
     -- Делимся на две группы, -- я говорил отрывисто. -- Мы трое и Боцман с
Артистом. Прикрывающая  группа начинает отход только тогда,  когда отходящая
группа  залегла.  Вы двое поднимаетесь  вместе  со  мной. Ложитесь вместе со
мной.  Друг к  другу и ко  мне не подходите  ближе чем на десять  метров.  В
остальном слушаете мои команды. Ясно?
     -- Так точно! -- ответил Борода.
     --  Есть  слушаться  команд,  -- не  слишком  охотно  сказал  майор. Но
деваться ему было некуда.
     У нас  была еще  пара Запасных  минут. Мы рассеялись по склону и начали
подъем. Чем выше мы успеем подняться до  того, как противник или  увидит нас
на камнях,  или  разгадает  наш  маневр,  тем  лучше.  Мы  успели  подняться
достаточно высоко, чтобы не попасть под прямой огонь. Но вот из-за небольшой
каменной гряды  высунулись первые камуфлированные фигурки. Боцман с Артистом
тут же залегли и согласованным прицельным огнем вполне надежно прикрыли нас.
Впрочем, другого я от них и не ожидал.  Я отвел  свою тройку  выше метров на
сто  и  приказал всем залечь.  Пока все складывалось  удачно. Борода стрелял
зло,  прицельно.  Он  упрямо  не  переводил переключатель  огня  на стрельбу
очередями. Это требовало определенного хладнокровия. Или отчаяния. Пока я не
знал,  что именно движет Бородой. Майор бил короткими, но тоже прицельно, не
из-за камня. Так что и у нас прикрытие для ребят получалось неплохое.
     И  все же  Боцман  с Артистом  не поднялись высоко --  они  давали моей
тройке, как укомплектованной непрофессионалами,  льготные условия отхода. За
такое  вообще-то  награждать  положено,  но такого  права  я  не имел. Снова
перебежав тройкой, мы дали возможность переместиться двойке Боцмана.
     И в это время от  устья подоспел  бандитский кордон. Они вышли цепью из
леса и открыли по нам шквальный огонь. Боцман с Артистом вжались в камни, не
отойдя  от  нас  и тридцати метров.  До  каменной насыпи,  которая  могла бы
послужить  нам относительным укрытием, было рукой подать,  но мы и головы не
могли  поднять  --  пули  звенели по камням, как  молоточки  по  ксилофону в
полковом оркестре.
     Организованный  отход  малым  числом   при  перекрестном  огне  делался
невозможным. Я скомандовал:
     -- Отходим каждый сам по себе! Три шага -- упал,  откатился, выстрелил,
откатился, снова три шага!
     То, что  нужно  откатываться,  я  сообщал исключительно  для  Бороды  с
майором,  мои ребята это  знали  не хуже меня. Я стрельнул, пробежал,  упал,
откатился, снова  стрельнул. Тут  я заметил, что  вражеский огонь  как будто
немного утих.  На  всякий  случай я  глянул наверх, нет ли  там каких-нибудь
сюрпризов.  Но  оказалось,  что дело  в  майоре --  все-таки  не  послушался
ракетчик приказа. Он почти открылся и, не сходя с места, бил то в одну, то в
другую сторону длинными очередями. Еще несколько  секунд, и  у него кончатся
патроны  в рожке, а  пока  он  будет  перезаряжать автомат, его  обязательно
подстрелят.  И  даже один раз он все же  успеет  перезарядиться,  на  второй
перезарядке его  пристрелят точно.  Я отскочил  еще  немного вверх,  ближе к
спасительной гряде, откатился и залег, чтобы  прикрыть майора, пока он будет
менять магазин. Отходящий Боцман оглянулся на меня, но я махнул ему рукой, и
он стал карабкаться выше.
     Майор расстрелял магазин и потянулся к  подсумку. Я дал очередь вправо,
очередь влево и крикнул ему:
     -- Майор, ты ранен?
     --  Уходите,  тараканы  беременные!  --  заорал  майор.  --  Копаетесь,
бл...дь! Я кого здесь прикрываю?!
     Он вскинул автомат и  застрочил по противнику. Пока он расстреливал еще
тридцать патронов,  я подобрался почти к самой гряде и снова залег, чтобы он
мог  перезарядить.  Но  второй раз перезарядить  ему не дали. Пуля  попала в
голову,  сбила лихую  наутюженную  пилотку  с  кантом,  с которой  майор  не
расставался ни на секунду;  майор откинулся навзничь,  и я увидел его лицо с
черной пробоиной на месте носа. Он еще хрипел какие-то ругательства, но руки
уже крючила предсмертная судорога. Не дохрипев последнего слова, он затих.
     Я дал еще одну  очередь и рванул к гряде, ребята уже добрались до нее и
оттуда   прикрывали  мой   подъем.   За   грядой   нам  было   полегче.   Мы
рассредоточились  цепью  и  поползли  за  камешками,  приближаясь  к  склону
Круглого Явирныка.  Впереди было еще  одно открытое место,  но небольшое, на
одну  перебежку.  Вчетвером,  попеременно  друг  друга  прикрывая, его можно
преодолеть  с относительно  небольшим риском. Первыми должны были  идти мы с
Бородой,  а  потом  прикрыть  Артиста  с Боцманом  из-за  склона  горы.  Там
кончались голые камни,  кончались Горганы.  Там тоже шел сплошной камень, но
он уже был  сцеплен грунтом.  Там можно  было быстро спуститься к лесу, пока
противник не займет высоту.
     Но и хорошие планы  в военное  время не  всегда  сбываются.  Я  немного
обогнал   Бороду,  стремясь  как   можно   быстрее  занять   позицию.  Тогда
нетренированный Борода смог бы подниматься с меньшим риском, его  прикрывали
бы уже три ствола.  Но когда я добрался до безопасного места, Борода ткнулся
в камни, разбрызгав кровь. Автомат лязгнул  по  камням  и соскользнул  вниз.
Убит? В любом  случае в этом нужно было убедиться. Еще в войну у разведчиков
действовало жесткое,  но необходимое в военных условиях правило. К  примеру,
двое возвращаются с задания. Один ранен, идти не может. Враг идет по  пятам.
От разведданных, которые есть у группы, зависят жизни сотен,  тысяч, а может
быть,  и десятков тысяч наших солдат. Расчет жестокий, но простой: они стоят
дороже жизни одного разведчика. Вывод: раненый должен остаться... Так  было,
есть и  будет при выполнении  всех особо важных заданий. Но только не с моей
группой.  А  Борода,  хоть  и  на  время,  стал  членом  моей группы.  Как и
спивающийся майор, застрявший в армии чужой ему страны. Но в смерти майора я
был уверен, а Борода вполне мог быть только ранен.
     Времени у нас было в обрез -- противник медленно, но верно подбирался к
нашим позициям. Я крикнул:
     -- Артист, прикрывай! Боцман, тащи Бороду!
     Я прикрывал их с верхней позиции, Артист с нижней. Больше всех рисковал
Боцман.  Он  мог надеяться только на  нашу  внимательность.  Мы должны  были
охватывать взглядом всю вражескую  цепь  и  бить туда, где намечалось любое,
даже  еле заметное шевеление. Я сконцентрировал все внимание на левом фланге
противника,  от нас  правом. Артист, не  сговариваясь  со мной,  но чувствуя
особенности моей  и своей позиций,  занялся  другим флангом. Наконец  Боцман
дотащил  бесчувственного  Бороду до  моего укрытия.  Даже  автомат прихватил
попутно, не поленился.
     Борода был жив. Боцман подключился к прикрытию, и мы с  ним вдвоем дали
возможность  подняться  и Артисту.  Артист  сменил Боцмана, который  занялся
Бородой.  Вообще-то давно пора было ломить что есть духу  вниз по склону. Но
пробитый  пулей Борода ломить не мог, а оставить его я не считал  возможным.
Боцман полил его водой,  и  Борода пришел в чувство. Он был  ранен в  спину,
пуля пробила ему левый бок. Если бы пробила правый, то задела бы печень и мы
его уже не откачали  бы. А так он,  видимо, потерял сознание от шока. Боцман
достал перевязочный  пакет, быстро и  умело наложил тугую повязку, и  Борода
попробовал встать. Оказалось, он может даже идти. В конце концов, он закинул
руку Боцману на шею, и так вдвоем они стали спускаться.
     Когда расстояние до  противника было оценено мной как критическое, мы с
Артистом  отвалили  от прикрывавших нас камней  и покатились вниз. Мы быстро
догнали  Боцмана с  повисшим  на нем  Бородой. Я поднырнул под  другую  руку
раненого, и вдвоем  мы поволокли его к спасительному лесу. Борода кривился и
кряхтел, но изо всех сил старался помогать нам, перебирая ногами. Наконец он
сказал:
     -- Пустите, я сам пойду.
     И в самом деле, кровотечение у него ослабло, а вися  на  мне, он  делал
только  хуже  своему пробитому боку. Его шатало,  но Боцман держал Андрея за
правую руку, и он даже почти не  спотыкался. В таком порядке мы успели дойти
до первых деревьев,  когда  из-за оставленного нами склона выкатили бандиты.
Пришлось снова упасть и отстреливаться.
     Мы отстреливались  и отползали  ниже, в  лес. Из-за склона по  нам били
несколько  человек, но выйти из-за укрытия не решались. Впрочем, им это и не
было  нужно.  Вскоре  нас  должны  были обойти с флангов  и взять  в  клещи.
Единственное,  что могло нас спасти, -- это  немедленное  бегство в  лес.  Я
знал, что  любой из  моих ребят  с  такой же раной,  как у  Бороды, мог  еще
какое-то время бегать, пока не свалится. Но может ли это Борода?  Оказалось,
может. Он сам прекрасно  оценивал  обстановку --  отполз  к  толстой  сосне,
поднялся на ноги,  постоял, привалившись  к ней спиной,  несколько секунд, и
крикнул:
     -- Побежали!
     И  побежал сам. На ходу Боцман отобрал у него  автомат, а Артист помпу.
Бежать быстро  по каменистому грунту все равно  было невозможно, и Борода не
отставал. Он хрипел  и обливался потом, но держался. Мы переходили со склона
на  склон,  все  время  спускаясь  вниз.  Идеально   было  бы  выбраться  на
какую-нибудь  дорогу  и тормознуть автомобиль. Но  какие здесь к черту могли
быть дороги!
     Через  час  Борода  стал  откровенно   сдавать.  Теперь  он  бежал  как
салага-первогодок  после первого километра  марш-броска.  Но на салагу можно
прикрикнуть, и  он  ускорит  темп.  А Борода истекал кровью. Просочилось уже
сквозь куртку  и текло  на штаны. Боцман приотстал, сбросил с плеча рюкзак и
принялся мастерить на тропе мину-растяжку. Вскоре  он нас  догнал, мы с  ним
снова вдвоем подхватили  нашего раненого  и наддали. Не прошло и пяти минут,
как позади раздался взрыв,  а за ним треск падающего дерева. У нас был голый
аммонал, без  осколочных  оболочек, но,  поскольку Боцман  заложил  половину
нашего запаса, авангард погони  теперь если  не побит осколками, то  хотя бы
отброшен  мощной  взрывной  волной. Вовремя  Боцман  сообразил свою  военную
хитрость: противник был  в  пяти минутах бега от нас, Борода уже еле плелся,
еще немного, и пришлось бы принимать бой.
     А так нам все же удалось оторваться. Когда у Бороды начались обмороки и
мы вынуждены были остановиться, погони за нами уже не  было.  Боцман  сделал
Андрею повторную перевязку и покачал головой.
     --  Рана сквозная,  пуля вышла, -- сказал  он.  -- Я в  этом  не сильно
понимаю, но,  кажется,  ничего серьезного  не  задето.  А вот инфекция могла
попасть, и крови порядком потерял. Надо бы его госпитализировать...
     -- Для начала надо бы его в город доставить, -- добавил я.
     --  Может быть,  поблизости  найдется врач?  --  высказал предположение
Артист.
     --  Конечно, --  горько  усмехнулся Боцман.  --  И  лучше  всего, чтобы
милицейский. Чтоб сразу дело завел, не откладывая в долгий ящик.
     --  Артист, -- сказал  я. -- Ты доставишь раненого в город.  Боцман мне
нужен здесь.  Сейчас  мы  сделаем носилки  и подберемся поближе к селу.  Там
разойдемся.
     -- Жаль, Дока с нами нет, -- посетовал Боцман.
     "Да и жив ли  он", -- подумал я  про себя, но говорить о своих недобрых
предчувствиях не стал. Не хотел расстраивать ребят.
     Ночевали в лесу, к дороге  выйти  до темноты не  успели. С рассветом мы
продолжили спуск с гор. Борода то впадал в забытье, то приходил в сознание и
протестовал, что  его, легко раненного, несут, когда он может прекрасно идти
сам.  И тут же начинал рассказывать, что раньше он не знал, как  прописывать
кровь на картинах, а теперь  знает -- нужно мешать  краплак с киноварью. Или
еще что-нибудь в том же  роде. Бредил. Мы  одолели  несколько  километров  и
наконец  вышли в долину. Обмундирование Бороды пришлось  постирать, чтоб  не
привлекать  любопытства страшными  кровавыми  пятнами.  Да и  сами  мы  тоже
привели  себя  в относительный порядок. При этом оказалось, что  Боцман тоже
ранен. Пуля зацепила ему  бедро, но прошла  вскользь, содрала кожу,  правда,
зацепила немного и мышцу. Но рана уже не кровоточила.
     -- Когда это ты подцепил? -- спросил я Боцмана.
     --  Думаешь,  я помню?  Вроде  когда Бороду  тащил...  там  место  было
пристрелянное.  Уж  я извивался,  как  угорь, но,  видишь,  задело.  Я  и не
заметил. Я об эти дьяволовы камни больше побился, до сих пор все ноет.
     В  самом деле,  я тоже чувствовал себя так, будто  меня долго и усердно
били пьяные менты; горганские камешки поработали не хуже дубинок или кованых
сапог.  Пока скакал по горкам,  ушибов и ссадин не замечал,  а теперь больше
всего хотелось увалиться в мягкую  койку и чтоб ласковая  жена  прикладывала
примочки. Но  лучшее,  что мне могли предложить обстоятельства,  -- это было
купание  в  ледяном горном ручье.  Кстати, такое  купание здорово  освежает.
Рекомендую.
     --  Комбат! -- бормотал  в  бреду Борода.  -- Поднимайся!  Перестыковка
боевой части! Принять изделие! Дивизия "Эдельвейс"!
     Артист взвалил его  на  плечо и  потащил  к людям искать частника, чтоб
отвез  в  город. Мы с Боцманом  следовали за ними на  небольшом  расстоянии,
активно притворяясь туристами. У Боцмана в рюкзаке поверх аммонала и термита
лежали два помповика и  один автомат. Остальное оружие  мы бросили:  и нести
его  было не в чем, и  патронов все  равно почти не  было.  После  последней
стычки у нас оставалось всего два автоматных рожка. Помповики мы так в ход и
не пускали -- дистанция боя была неподходящая.
     Мы  проконтролировали,  как Артист  поголосовал на  трассе, как, кратко
переговорив  с водилой,  загрузил Бороду, сел  сам, и  они укатили. Ну, если
правда, что здесь  зарплата  в  сто долларов считается чуть  ли не  пределом
возможностей человека, то за полтинник их и  довезут, и  выгрузят,  и кофе в
постель подадут.
     В Яремче не было видно ни одного  боевика. Село раскинулось в неширокой
долине  и  было  сильно  вытянуто  вдоль  реки.  Мы  обошли  его  в  поисках
железнодорожной  станции.  Нашли.  Собственно  станции  здесь   не  было.  В
Московской области  это  называлось  бы платформой. Но  метрах в трехстах от
домика,  имитирующего вокзальчик, все же имелся запасной тупик. Пространство
вокруг него было оцеплено, шла погрузка. На рельсах стоял пресловутый эшелон
-- полторы дюжины вагонов и два тепловоза -- один в голове, другой в хвосте.
На  горных путях  с большими  уклонами  это  распространенная  практика: два
локомотива надежно держат состав, не дают ему оторваться или стать врастяжку
на уклоне.
     Но что-то не было похоже, чтобы эшелон набивался до отказа. Два десятка
голых до пояса вояк сновали между парой грузовичков  и единственным товарным
вагоном в  составе,  -- грузили то ли оружие, то ли  еще  какое снаряжение в
ящиках. Еще  несколько десятков, очевидно самых оборзевших, курили, свободно
расположившись у путей.  Если предположить, что часть народа уже загрузилась
в вагоны  и еще взвод торчит в оцеплении, можно было прикинуть, что отправки
ждет действительно не  больше  полутораста -- двухсот  человек. Теперь стало
понятно, почему в  какой-то  момент  нас  прекратили  преследовать:  их всех
отозвали  для погрузки  в  эшелон. Видимо, руководство боевиков  решило, что
достаточно с них потерь, надо отгружать оставшийся в живых материал.
     Мы не подбирались близко, но и так можно было  понять,  что боевой  дух
воинства  стоит на  нижней отметке. Не  было видно ни одной высоко  поднятой
головы;  те, кто слонялся  вдоль поезда  без  дела, смотрели в землю, пинали
носком  сапога гравий,  беспрерывно плевались. Десяток хорошо подготовленных
автоматчиков в бронежилетах,  внезапно  вырвавшись  из-за укрытия, мог бы  в
пять минут рассеять  этот сброд по  окрестным холмам,  а потом на протяжении
нескольких  суток отлавливать и добивать. Но нас было двое с одним автоматом
и  без  бронежилетов.  Нужно  было действовать  меньшим  числом, но  большим
умением.
     Самое тупое, что приходило в  голову, -- надо обогнать  поезд, заложить
взрывное  устройство  и,  когда голова  поезда  окажется над миной, замкнуть
контакт.  Но  кое-что  в таком  плане мне не нравилось.  Мы  не знали, когда
именно  состав  тронется,  он  мог отойти  уже через  полчаса.  Мы не  знали
местности, через которую он пойдет. У нас не было  и  времени, чтобы изучить
эту местность и выбрать место для диверсии.
     Ход моих рассуждений прервал Боцман.
     -- Можно их запереть в этом тупике, -- сказал он.
     -- Как?
     -- Повредить стрелку.
     -- Что это даст?
     -- Время. Мы их задержим.
     -- Есть план?
     -- Есть идея. На планы ты у нас мастер.
     --  Идея  неплохая.  Время  нам  действительно  нужно.  А план...  План
примерно такой... Сколько тебе нужно времени, чтобы повредить пути?
     -- Секунд пятнадцать, если будет прикрытие.
     -- Кое-какое будет. Вот только нужно дождаться, когда снимут оцепление.
     -- Думаешь, его вообще снимут?
     -- Конечно. Оцепление сядет по вагонам перед самой отправкой. От головы
состава до  стрелки  метров  пятьдесят. Трогать будут медленно. Может  быть,
пятнадцать секунд  и  набежит.  Есть другой  вопрос. При  подходе  к стрелке
скорость  эшелона будет  небольшой. Значит,  серьезного крушения  не выйдет.
Кроме  того, машинист увидит твою диверсионную  работу  и  даст по тормозам.
Кроме  того, он  наверняка даст  сигнал тревоги. Из вагонов вылетят бойцы, и
начнется сабантуй. На каждого из нас их будет теперь по сотне.
     -- Три секунды.
     -- Что?
     -- Я подумал. Можно разрушить стрелку за три  секунды. Если сделать это
перед самым носом тепловоза, они не успеют затормозить.
     -- А ты не успеешь увернуться. Нет, не годится, слишком много риска.
     --  Успею, она  не сразу  разрушится...  Остальное  мы обсудили  уже по
дороге. Нужно
     было занимать позицию, пока не поздно, пока поезд не ушел. Нам пришлось
дать порядочный крюк. Пути были проложены  по краю долины, впритык к склону.
Мы подобрались к противнику сверху, когда у него, кажется, все было готово к
отправке.  Оцепление не было еще снято,  но  боевики  уже погрузились. Вдоль
вагонов  курсировал  их старший. Он  заглядывал  и под колеса, и по сторонам
глазами   шарил,   и   часовым   чего-то  покрикивал.   Надо   понимать,   с
противоположной  стороны  курсировал  такой  же командир  и  так  же пытался
предотвратить возможные неприятности.
     Мы пристроились прямо над стрелкой.  Боцман  все вертел  в  руках  свое
устройство, прилаживал и так и эдак,  перемещал что-то  то на  полмиллиметра
выше или  правее, а потом  снова на полмиллиметра ниже или левее. Наконец он
отложил свою адскую машинку и доверительно сообщил:
     -- Не может быть, чтоб не сработало точнее швейцарских часов.
     -- Нам и надо точнее...
     По основному  пути прогремел товарняк.  Короткий,  вагонов на полета, и
все  равно  для надежности схваченный с  двух концов  локомотивами.  Старший
что-то крикнул, оцепление попрыгало  в вагоны, но нам было видно, что кукиши
автоматных стволов торчат теперь с площадок. Тепловоз полз черепашьим ходом,
Боцман матерился шепотом: для его плана было бы лучше, если бы эшелон набрал
хоть какую-то скорость. Но все же на  подходе  к стрелке  тепловоз свистнул,
пустил клуб вонючего черного дыма и наддал.
     Боцман начал  ползти заранее, а теперь  и вовсе привстал  и покатился к
рельсам  как  мяч.  Тридцать метров  он преодолел за три  секунды и вышел на
стрелку в момент,  когда  тепловоз уже хрустел по ней  колесами.  И всего не
три, а  две  секунды заняла у него закладка бомбы.  Боцман  поступил  мудро,
сообразил:  термит  спичкой  не   зажжешь,  зато  он  хорошо  загорается  от
бенгальского  огня. Вот он и  воткнул  в коробку с термитом две  бенгальские
свечи и закрыл их трубками из плотного картона, чтоб горение не было заметно
снаружи. Свечи он  поджег  заранее,  еще  когда  полз.  И  едва оказавшись у
рельсов, Боцман  примерился,  сунул руку в  просвет между колесами  и тут же
откатился от насыпи.
     Тепловоз беспрепятственно миновал стрелку,  но,  едва на нее выкатились
колеса первого  вагона, из-под них  ударила  ослепительная  вспышка,  словно
целая  бригада  сварщиков  одновременно ткнула электродами  в одно  и  то же
место.  Боец с первой  площадки  заметил отползающего  Боцмана и  высунулся,
торопясь занять позицию для стрельбы. Ну, это была моя работа. Против яркого
термитного пламени стрелять было трудно, но  этого шустряка я срезал.  Чем и
вызвал  огонь на себя. Сразу с  нескольких площадок автоматчики били по тому
месту,  откуда я давал  очередь. Но меня там уже не было. Я откатился,  хотя
стрелять  все  равно не мог  -- термит ослепил меня,  и  я не знал, на какое
время. Теперь минимум несколько минут мне предстояло жить на ощупь. Я не мог
даже отойти выше по  склону --  я  вообще  ничего сейчас не видел.  И Боцман
остался без прикрытия.
     Но через две секунды противнику стало не до  нас. Злой термит расплавил
рельсовую сталь, очередное  колесо вагона  вместо  жесткой  опоры нашло лужу
расплавленного  металла,  вагон  осел,  провалился между  шпалами.  Передний
тепловоз, продолжая тянуть  состав, вывернул первый  вагон из  колеи, и  тот
упал, в него уткнулись остальные. А сзади напирал второй локомотив. Он смял,
вздыбил еще несколько вагонов, некоторые  свалились с  путей, другие налезли
на упавших,  стали  колом. Хвостовой  тепловоз затормозил, но  еще несколько
секунд он полз по инерции,  продолжая  уничтожать  свой собственный  состав.
Боевики  выпрыгивали  на насыпь, но покосившиеся  вагоны теряли  равновесие,
рушились с путей, придавливали выскочивших.
     Я ничего  этого  не видел,  но  по звукам вполне  мог восстановить  эту
жуткую картину.
     Ко  мне приближался  какой-то  человек. Сейчас  я  мог  что-либо видеть
только боковым  зрением, прямо же  перед  глазами у  меня  все  переливалось
голубым, черным и красным.  Но как раз  боковым зрением я и  угадал, что это
Боцман.
     -- Что, ослеп, командир? -- озабоченно спросил он.
     -- Напрочь.
     -- Ничего, сейчас я тебя выведу.
     Боцман подхватил мой автомат и застрочил. Куда  он бил, я не  видел, но
можно было понять, что достается тем  бандюгам, которые остались  целы после
крушения.  Наконец он  отбросил  пустой "калаш",  пальнул  еще раз из помпы,
крепко схватил меня за руку  и потащил  вверх. Основное  направление он  мне
задавал,  даже сравнительно  успешно  обводил меня  вокруг  деревьев, но все
разно я бился обо что ни попадя. Оставалось надеяться, что насмерть я все же
не убьюсь. Но самое главное было в том, что никто нас больше не преследовал,
отчего мы немного расслабились.
     Минут через двадцать я попробовал обходиться без поводыря. В глазах все
плыло,  но  это  было  уже искаженное  изображение  действительности,  а  не
сплошное радужное пятно. Вечерело. Мы снова спускались с гор. Вышли к нижней
окраине  села, к водопаду. Здесь долина Прута сходилась  в каменное  ущелье;
небольшой, но бурный водопад выбил  в скалах круглый омут. На узком бетонном
мостике, пересекавшем реку прямо над кипящей струей, торчали  любители видов
природы. Зевак обходил бедно одетый мальчишка со шляпой в руке. Он насобирал
пригоршню  монет,  передал шляпу своему товарищу,  сбросил одежду  и в одних
плавках  вскочил на балюстраду. Зрители прохладно  косились на смельчака  --
видимо,  прыжки в  водопад не были здесь в диковинку. Боцман  остановился  у
входа на мост и неодобрительно покачал головой.
     -- Дурное место,  -- сказал он.  -- Вода холодная, струя  тащит тебя ко
дну. Если идти  со  струей до конца  --  не  хватит воздуха, надо вырываться
раньше. Но если схватит судорога, то вырваться на тихую воду очень трудно.
     Нескладный подросток на парапете вытянулся стрункой, имитируя плавные и
отточенные движения  профессиональных  прыгунов, взмахнул  руками и  полетел
вниз головой в самое горло водопада.
     --  Пока жертв не было,  -- с опозданием откликнулся на реплику Боцмана
пожилой нетрезвый турист.
     Но Боцман уже передавал мне рюкзак и примерялся к шнуровке на ботинках.
Когда юный каскадер не  вынырнул и через минуту, его  место на перилах занял
Боцман, успевший уже сбросить ботинки и куртку. На пуговицы  рубашки и штаны
времени у него не было. Немногочисленная публика, не поднимая глаз, покидала
мосток. Кто-то суетился, говорил, что надо  же что-то делать, но голос  этот
быстро затих, теряя  уверенность. Боцман не  стал  махать руками, он прыгнул
просто, быстро и без  приготовлений.  Его тоже не было  долго.  Наверное, не
меньше  двух  бесконечных  минут. Боцман  не  знал  водопада,  его  камней и
подводных струй.  Он  шел наугад, рискуя убиться  уже  при входе  в воду.  И
наверное, теперь  он, проходя все рифы впервые, делал это страшно  медленно,
будто и не тащил его мощный жгут взбесившейся воды...
     Он  вынырнул  с добычей  --  горе-трюкач  был влачим за волосы к берегу
мощной десницей  бывшего  офицера морской пехоты Дмитрия Хохлова.  На берегу
мальчишка быстро пришел в чувство. Пока Боцман отжимал мокрое обмундирование
и вытряхивал воду из ушей, я вылил воду из легких утопленника, с силой дунул
ему в рот, и он задышал, давясь кашлем.
     -- Ногу, ногу ему  помассируй,  --  руководил Боцман. --  Вишь  как  ее
скрючило.
     Спустившийся вслед за  мной  с моста  и  активно вертевшийся под ногами
ассистент все еще  синего  ныряльщика совал нам в руки свой жалкий сбор. Его
благодарности,  сливавшиеся для моего иностранного  уха в жалкий  клекочущий
лепет, раздражали своей настырностью и  непонятностью. Боцман отвесил малому
умелую отцовскую затрещину. Взял у  меня свою  куртку, вынул  из  нагрудного
кармана  стодолларовую   купюру   и   вручил  ее   прибитому   импресарио  с
назидательной речью:
     -- Перерывы между прыжками должны быть не меньше часа. Ты понял, дурак?
Передашь своему дружку. Всех денег  не  заработаешь,  меру  надо знать, -- и
обратился за поддержкой ко мне: -- Не просох еще, дурак, весь в коже гусиной
-- и снова прыгать! Как тебе это нравится?! Молокосос!
     -- А  ты-то зачем прямо в водопад прыгал? Не мог с  берега в  спокойную
воду нырнуть?
     -- Мне надо было пойти за ним вслед. Его могло ко дну прижать и вынести
через час уже мертвого. Сбоку я бы в струю не вошел. Кстати, так оно и вышло
-- ко дну его прижало. А силенок оторваться не хватило, ногу-то свело...
     Мы перекусили в придорожной закусочной и голосовать на трассу вышли уже
почти в темноте. Здесь мы с Боцманом разделились. Боцман, потратив битый час
времени, употребив все свое красноречие и то и дело приоткрывая карман, чтоб
соблазнить американскими  купюрами,  уболтал  владельца  облупленного  джипа
везти его по ночной дороге в Сколе. Я же без проблем договорился с водителем
попутной  машины  и подался вверх по горной дороге, поднимаясь  выше Яремчи.
Мне предстояло с  утра  снова тащиться в  горы  -- я хотел  разыскать  Муху.
Задание  мы  выполнили если и не  на сто процентов, то все же по максимально
возможному варианту.  Теперь  меня больше  волновали жизнь  и здоровье  моих
ребят. В самом деле, в Карпатах для заброски в Чечню готовилось чуть  не две
тысячи боевиков. По грубым расчетам, на базах, подвергшихся ракетному удару,
было размещено больше  половины  этого числа. Все они выведены из строя.  Из
двух оставшихся  банд по двести  человек выведена из  строя одна. Эшелон  из
Сколе, скорее всего,  все-таки  ушел. Но  на всякий  случай  я отправил туда
Боцмана.  Если  Док   жив,  он  наверняка  будет   контролировать   погрузку
сколевского эшелона и  дожидаться нас. Есть большая вероятность, что  Боцман
соединится с ним, и вдвоем они приложат все усилия, чтобы помешать отправке.
Оставались, правда,  еще две  диверсионные группы в самом Львове. Но в любом
случае мне нужно было  для начала собрать  вместе  всю  группу, а  потом  уж
действовать. Вот я и трясся в "Москвиче"-башмачке  по грунтовке,  ведущей  к
ракетному дивизиону. Не доезжая  примерно трех километров до воинской части,
я  отпустил  машину. Здесь уже  можно было нарваться на солдат.  Я предпочел
прогуляться пешком.
     Стемнело, луна еще не взошла, но я вполне  различал дорогу. Я  полагал,
что противник, вернее, то, что от него осталось, сейчас занят чем угодно, но
только не поиском моей группы. Я беспрепятственно дошел до дивизиона, обойдя
расплющенный "газон".  Обгоревшую  пусковую уже куда-то утащили.  Из-за  гор
показался узкий  серп  луны,  он почти  не освещал  гор.  В  таких  условиях
карабкаться на камни было неразумно. Я выбрал удобное место  и лег спать  до
рассвета.

     Плен
     Муха проклинал свою чрезмерную  инициативность.  Он по-дурацки нарвался
на  большие  силы  противника,  вроде  бы  успешно ушел  и  тут,  снова-таки
по-дурацки,  нарвался  на  кабаний клык. И  теперь вся команда, кроме  него,
дерется с врагом, пускает  ракеты,  отходит, прикрывает друг друга, а он как
будто тащится в тыл на санитарном поезде. Обидно.
     Муха слышал, как ребята, отходя, ввязались в бой.  Он  скрежетал зубами
от злости,  что ничем  не может  им  помочь. И  еще  ему  было обидно, что с
ребятами  не  было  Дока.  Он  бы  скоренько  поставил  Муху  на  ноги. Муха
прислушивался к  звукам боя, стараясь  вычислить, что же там происходит. Они
со Светой пока не двигались с места,  только отошли немного по хребту, чтобы
скрыться за камнями и не  торчать  на открытом месте. Отходить дальше в горы
не  хотелось -- долго потом возвращаться, но и спускаться  было  рано, можно
было нарваться на неприятеля.
     Эхо  не  давало  определить  направление,  откуда  стреляли,   но  Муха
догадывался,  что  Пастух с  ребятами нарвался  на  численно  превосходящего
противника  и теперь  они  отходят  в горы,  прикрывая  друг друга.  Наконец
стрельба стихла.
     -- Их убили? -- испуганно спросила Света.
     -- Нет, скорее всего, они оторвались, -- ответил Муха.
     -- Теперь мы можем идти?
     -- Нет. Надо еще пересидеть. Боевики все равно пойдут к дивизиону, а по
дороге  могут прочесать окрестный склон. Если будем  сидеть  тихо, то, может
быть, пронесет.
     Не пронесло. Небольшая группа боевиков, обследуя окрестности дивизиона,
вышла на склон и двинулась прямо на Муху. Муху со Светой они пока не видели,
те  расположились там,  где  хребет  сворачивал.  Если  бы  Муха мог  быстро
перемещаться,  они могли бы  уйти дальше  и  скрыться  за  еще  какой-нибудь
преградой.  Вряд  ли боевики  стали бы  прочесывать  все  Горганы.  Но  рана
гноилась и болела по-прежнему, а на одной ноге далеко не ускачешь.
     -- Я вас  понесу,  --  сказала Света. --  Вы  держите автомат, а я буду
держать вас.
     -- Во-первых, не "вас", а "тебя",  -- сказал  Муха. -- И,  во-вторых, я
тебе приказываю отходить. Я прикрою. Я с ними справлюсь.
     -- Я не пойду одна без ва... без тебя. Их больше, и к ним еще прибегут,
как услышат стрельбу.
     -- Я приказываю! -- рявкнул Муха, правда, шепотом, чтоб не услышали.
     -- Вы... ты мне не командир. Я стрелять умею. Будем вместе стрелять.
     Нечего было делать, пришлось забраться девушке на спину, взять оружие и
замереть,  стараясь причинять  ей  как  можно  меньше  неудобств. Двигались,
разумеется,  крайне медленно. Муха уже знал, что им не успеть, поэтому он на
ходу инструктировал Свету.
     --  Сейчас  они  появятся  из-за камней. Мы  тут же  ложимся на  землю.
Стрелять  нужно  короткими  очередями.  Старайся   целиться,  но  сильно  не
высовывайся. Даешь пару  очередей  и откатываешься. По  моей команде делаешь
перебежку. По моей команде  падаешь  и тут же  откатываешься  в сторону. А я
постараюсь  под  твоим  прикрытием  тоже  отползать.  Их  шестеро.  Если  не
примчатся остальные  -- отобьемся. Но если к ним придет подкрепление, нам не
выкрутиться. Тогда ты точно уходишь одна, тогда ты мне будешь только мешать.
Понятно?
     Далеко уйти не удалось. Муха спрыгнул со Светы, откатился и  дал первую
очередь. Боевики попадали на  камни. Один, кажется,  навсегда. Света, строго
соблюдая Мухину инструкцию, отползла от него и тоже изготовилась к стрельбе.
Муха сменил позицию и  махнул ей рукой.  Света побежала по склону,  а  Муха,
найдя  прицелом  место,  где,  по его наблюдению,  лежал один  из  боевиков,
спустил курок. Крикнув  Свете, чтобы  она  залегла,  он откатился, обстрелял
позиции  противника  и  теперь  тоже  начал отползать  назад.  Света все  же
обеспечивала  кое-какое  прикрытие  -- он  успешно прополз  полтора  десятка
метров  и занял  новую  позицию. Муха хотел, чтобы Света отбежала как  можно
дальше: тогда бы  он  вызвал весь  огонь  на себя  и  постарался отбиться  в
одиночку.  Но  Света вторую перебежку сделала совсем  короткой  -- не хотела
оставлять Муху одного. Ну что с дурой делать!
     Снова  Муха отполз. Боевики  что-то  не  очень  приближались. Наверное,
осторожничали, были уже  просвещены Пастухом со товарищи, что  такое русский
спецназ. Муха отполз еще раз, чтобы поравняться со Светой.
     --  Дура, --  сказал он. -- Перебежки надо делать немного длиннее. А то
какого хрена я тебя прикрываю! Сейчас по моей команде перебегаешь вон за тот
камень. Ясно?
     -- Ясно.
     Муха  сменил  позицию,  дал  очередь,  прижал  противника  к  земле   и
скомандовал Свете:
     -- Беги!
     Света  не  добежала до  камня каких-то  двух  шагов. Пуля  ударила ее в
коленный сгиб, разорвала суставную сумку, раздробила головку берцовой кости,
срикошетила  от внутренней стороны  мениска, расколов  его,  и вышла  наружу
сбоку. От боли девушка  упала  на  камни, бросила автомат и скорчилась.  Она
лежала на  открытом месте, и Муха ничем не  мог ей  помочь. Он дал еще  одну
очередь,  откатился и  стал  ждать,  что  будет  дальше.  Сильнее всего  его
угнетало,  что он больше рискует  девчонкой,  нежели  собой. Он  ждал, когда
бандит,  ранивший Свету,  пожелает  добить  подранка и  высунется.  От  Мухи
требовалось все внимание, чтобы не дать боевику выстрелить первым.
     И он не дал. Воспользовавшись Мухиным молчанием,  этот герой  высунулся
чуть не  на  полкорпуса  и  прицелился. Муха для большей  точности выстрелил
одиночным. Герой  все  же выстрелил,  но уже  куда-то совсем  в  белый свет,
видимо, рука в предсмертной судороге все же спустила курок.
     Безвременная гибель  любителя пострелять по раненым  девушкам послужила
уроком остальным бандитам. Резвости у них  поубавилось, они начали отходить.
К  удовольствию Мухи, они отползали ногами вперед и стреляли из-за камней не
высовываясь,  держа автоматы  на  вытянутых  над головами  руках.  Муха  бил
прицельно, но все  же не мог их достать,  так  они вжимались в землю. Теперь
Муха  боялся трех  вещей.  Во-первых,  что там  будет со  Светой.  Насколько
серьезна рана, удастся ли доставить ее в город  хотя бы живой. Во-вторых, он
не мог отделаться  от  опасения,  что герои отступают  потому, что им светит
подкрепление.  И в-третьих,  он  очень  боялся, что эти четверо уйдут, а он,
Муха, так и не перебьет их, как паршивых собак.
     Последние два опасения  были  напрасны.  Подкрепления не было видно.  И
живыми  боевики от  Мухи  не  ушли. Сначала  ему  удалось попасть  в руку, 
высовывавшую  автомат   из  укрытия.  Нервы  у  подстреленного   боевика  не
выдержали,  и он  побежал, подставив  спину под  Мухины  пули.  Паника,  как
известно,  передается по  цепной  реакции. Через секунду  сдали нервы  еще у
одного. Муха не упустил  и этот шанс. Теперь бандитов оставалось всего двое,
а  такого  числа  врагов Муха не боялся, даже  будучи  лишенным  возможности
ходить. Теперь он наступал, правда, ползком, но наступал... Противник впал в
ступорозное состояние  -- уцелевшие бандиты  и не  отходили, и не наступали.
Они все так же били из своих "калашей" в белый свет, как в  копеечку.  Когда
Муха дал по ним очередь с каких-то тридцати метров, предпоследний боевик все
же избрал бегство как  шанс к спасению. Но  на самом деле это  был  шанс для
Мухи,  чтобы оставить  себе только одного  противника. К  последнему бандиту
Муха приблизился и вовсе на двадцать метров. Он отложил автомат и сдернул  с
плеча помповик. Опираясь  на руку,  Муха встал в  полный рост и так, стоя на
одной ноге, вскинул  ружье и  выстрелил  в выступавший из-за камня  автомат.
Оружие вылетело из рук  бандита.  Тогда  Муха снова выстрелил из ружья -- на
этот  раз  в край камня.  Бандита  обдало  высеченными  пулей  осколками. Он
попробовал отползти, открылся, и Муха всадил ему тяжелую ружейную пулю между
лопаток.
     Теперь можно было заняться Светой. У нее  начался  болевой шок: она  не
реагировала  на Муху, не стонала, только бессмысленно смотрела расползшимися
на всю радужку зрачками. Кровь из  раны шла  толчками,  видно, был поврежден
крупный сосуд. Муха, недолго думая, соорудил жгут из ремня. Выводить девушку
из  шока  было нечем. Муха пощупал ей пульс. Его  почти не было, под пальцем
словно подрагивала тоненькая ниточка. Муха облил ей лицо  водой из фляги, но
это не помогло. "Если так пойдет дальше, -- подумал Муха, -- я ее не спасу".
Ему  приходилось  видеть,  как гибнут  от  шока  при отсутствии  медицинской
помощи. Он туже затянул жгут и принялся хлестать Свету по щекам. Это наконец
принесло положительный результат: Света поморгала и застонала.
     Передвижение двух раненых,  при этом раненных в ногу,  дело практически
невозможное. Но Муха и был  специалистом  по невозможным делам. Теперь он со
своей ноющей и гноящейся раной  был в  десять раз здоровее Светы, мучившейся
болью острой, выворачивающей тело, еще не  притупившейся. Муха разобрал один
автомат и разбросал его части  так далеко, как мог добросить. Помпу с  двумя
последними  зарядами  он все же пожалел, хоть она  теперь тоже плюсовалась к
лишнему грузу, который, как Муха уже знал, будет давать знать о  себе каждым
граммом. Он  знал  также: через горы ему  было  не  перебраться, а доставить
раненую к ближайшему врачу нужно было безотлагательно.
     Муха наметил  следующий маршрут. Сначала спуститься к ручью.  По  ручью
дойти  до дивизиона.  Затем обойти дивизион, стараясь не подниматься слишком
высоко. Далее следовать по  дороге, стараясь всячески избегать нежелательных
встреч.
     Он  распластался по  земле, помог Свете  вползти  к себе  на  спину  и,
скользя на животе по валунам, двинулся в путь.
     Через полчаса такого передвижения ему стало казаться, что целых ребер у
него не осталось. Но он, как мог, терпел. И все  же привал пришлось  делать,
когда до ручья оставалось намного больше половины  пути. Они допили  остаток
воды,  Муха помассировал  измятую грудь, Света вновь  заняла  свое место  на
Мухиной спине,  и сползание продолжилось.  До ручья  они добрались  только к
вечеру. Воды напились до  отвала, а вот  с едой было хуже.  Кое-что в  Мухин
мешок и Светин рюкзак подбросил заботливый Боцман. Но нужно  было экономить.
Если дело  пойдет такими  темпами,  они будут выбираться  еще  неделю. После
скромного  ужина Муха занялся  ранами.  Вся  надежда  была на  то,  что вода
горного потока не несет в себе синегнойной палочки. Другого дезинфицирующего
средства у него под рукой не было. Муха промыл рану на Светиной ноге. Плохая
была  рана,  тут без  сильного  хирурга рассчитывать хотя  бы  на  частичное
восстановление  ноги  не  приходилось. Муха  промыл ее и  перевязал  кривыми
полосами ткани,  нарванной из  Светиной же  футболки. Свое  белье  он  давно
пустил на бинты. Света кусала руку, стонала, но ни разу не вскрикнула. Когда
Муха  снял  жгут,  кровотечение  возобновилось.  Пришлось все  же  переждать
какое-то время, держать жгут  было дольше нельзя,  могло начаться омертвение
тканей. Зато собственные увечья Муху порадовали. Нагноение уменьшилось, края
раны,  некогда   зашитой  старым  чабаном  и  потом  разошедшейся,  уверенно
рубцевались. Бедро и вовсе почти не беспокоило.
     Ночевка на голой земле придала сил Мухе, но  плохо сказалась на  Свете.
Силы покидали девушку.  Она  даже  не могла толком  удерживаться на  Мухиной
спине. Передвижение вдоль  ручья было не намного легче, чем  по  горганскому
склону. Здесь тоже были  сплошные  камни, к тому же местами не округлые, как
наверху, а острые. Попадался и  бурелом, преодолевать который было хлопотно.
Муха  спускал Свету на землю,  потом, упираясь плечами  в  поваленный ствол,
поднимал ее и  клал на дерево.  Затем перелезал сам, снова взваливал девушку
на спину и  продолжал  передвижение на  четвереньках,  стараясь не рассадить
колени или  руки. Труднее  всего было обходить проклятый дивизион.  Пришлось
подниматься на склон, а там  передвижение на четвереньках было невозможно --
камни под коленом выворачивались из своих мест,  били по суставу, колено  не
находило опоры. Пришлось снова ползти.
     К концу дня Муха чувствовал усталость, но не болезнь. Видимо, организм,
среагировав на экстремальную ситуацию, подключил скрытые  резервы. А  вот со
Светой  дела  обстояли  худо.   Она  была  бледна,  щеки  ввалились,  сквозь
прозрачную   кожу  проступала  даже  синева.  Еще  день,  и  ее  не  спасти.
Единственное,  что  вселяло  в Муху  надежду,  был  известный  ему  характер
Пастуха.  Командир  ведь знал, что  в  горах остался  раненый Муха  и слабая
девушка. Конечно, он не мог знать, что теперь и Света тоже тяжело ранена, но
все  равно он должен был, едва расправившись  с  другими неотложными делами,
прийти на помощь сам или прислать кого-нибудь -- Артиста, Боцмана  все равно
кого...
     Пастух  появился утром. Оказалось, что он ночевал через ручей, метрах в
ста от них. Но и  он, и Муха вели  себя  настолько тихо,  как при устройстве
ночлега, так  и  при утреннем  подъеме, что,  если  бы с  рассветом Света не
потеряла сознание и не начала громко стонать, они могли бы и разминуться.
     * * *
     Боцмана  вез  немолодой  смуглый  дядька   из  местных.  Вообще-то   он
возвращался в Делятин  из-за перевала, куда ездил  по  каким-то коммерческим
делам, но, очевидно,  успех ему не сопутствовал, раз он так легко польстился
на  зеленый полтинник,  предложенный Боцманом. Дорогой дядька заскочил домой
сообщить жене о неожиданной командировке. Боцману показалось, что жена в это
не очень-то  поверила;  после  посещения  родного  очага дядька  стал  вдруг
страшно  разговорчив,  причем  главной  его  темой  были  невоспитанность  и
душевная черствость женского пола.  Боцман надеялся вздремнуть, но  пришлось
из вежливости поддерживать  пустой неинтересный  разговор. Дядька  скакал  с
темы  на  тему, доскакал до политики, поругал порядки,  бытовавшие в здешних
краях при  владычестве  Польши,  обхаял большевиков,  стараясь при  этом  не
задевать  москалей вообще,  и  наконец, обрушил  лавину праведного  гнева на
порядки  сегодняшние.  Причем  получалось, что при  поляках  было  плохо, но
хорошо, при коммуняках плохо, но жить можно, а сейчас плохо и  плохо,  и все
тут. Боцман слушал вполуха, равномерно поддакивал да вполглаза поглядывал за
дорогой.
     Ехали не по трассе на Франковск, а тряскими грунтовками, не удаляясь от
Карпат; по левой руке  все  время на  фоне неба,  перекрывая  звездную сыпь,
маячила их аспидная цепь.
     --  Я  понимаю, шо  хапают, --  жаловался  дядька, --  так  дайте  же и
простому хлопу жить по-людьськи. А той Кучма бу-бу-бу-бу-бу, -- голос дядьки
обволакивался ватой, и тогда Боцман включал автоматическое поддакивание:
     -- А! И у нас то же самое.
     -- Бу-бу-бу-бу...
     -- Да, конечно, конечно.
     Наконец ваты  стало  так  много,  что дядька не мог больше  сквозь  нее
пробиться. Боцман чрезвычайно обрадовался этому обстоятельству,  пристроился
поудобнее и проснулся только в Сколе.
     Светало.  С ближних  гор  спускался туман, но не  доползал  до  долины,
превращался в мелкую морось, прозрачную,  но  липнущую к  лицу и моментально
пропитывающую одежду. Боцман вылез из машины и поежился. Дядька подвез его к
станции. Здесь  хоть действительно была станция -- и  тебе здание вокзала  с
буфетом,  камерой хранения и  прочими  вокзальными  атрибутами, и целое поле
объездных путей и тупиков.  Эшелона он не увидел. "Ушел,  -- подумал Боцман,
зевая. -- Но где тогда Док?"
     На всякий случай он  побродил  вокруг да около  всех  тех  мест, где  в
принципе могло  происходить такое  событие,  как  формирование  эшелона.  Но
ничего  не обнаружил, промок до нитки и  вернулся к вокзалу ожидать открытия
буфета.
     Спустя  немного  времени  за  буфетной  стойкой  уже  суетилась румяная
молодуха;  развешивала  промокший  плащик, пристраивала на  пышную  прическу
чепец. Боцман подошел к  ней, когда  решил,  что она закончила личные дела и
готова приступать к  обслуживанию. По его желанию буфетчица сунула  в ростер
какое-то   подозрительное   варево   в  горшочке  и  включила  чайник,  чтоб
приготовить  кофе. Варево в итоге  оказалось  вполне съедобным,  а вот  кофе
Боцману впрок не пошел. После первых же глотков  у него побежала сетка перед
глазами, скудная обстановка  маленького вокзальчика  стала выпадать из  поля
зрения, словно  кто-то  раз  за  разом  проходился ластиком  по  карандашной
картинке.  Боцман  вдруг  почувствовал,   что  если  попробует   встать,  то
провалится в  пустоту,  пола  он  уже не видел.  В боковом  зрении,  которое
отказало последним,  промелькнула буфетчица  с  выпученными  глазами  -- она
зажимала руками рот, чтоб не закричать, а с другой стороны, справа, там, где
еще просматривалась дверь, появились  смутные силуэты в камуфляже. У Боцмана
хватило сил резко отмахнуть рукой в сторону первого, кто приблизился, но это
было его последнее  самостоятельное движение.  Боцман  грохнулся на холодный
бетонный пол без сознания.

     Цитадель
     С утра по  грунтовке, соединяющей  дивизион с остальным миром, началось
активное  движение  в  обе  стороны. Видимо,  всполошились  военные.  Но  мы
двигались вдоль ручья, и нас им не было видно. Я нес Свету, Муха скакал сам,
опираясь на палку. До трассы мы добрались  только во  второй  половине  дня.
Здесь пришлось применять тактический ход.
     Я со Светой спрятался в  кустах, а ловить машину вышел субтильный Муха,
не наводящий  страха  на  водил.  И  когда частничек тормознул, я  вылез  из
засады, загрузил Свету, сел сам, дал ему три сотни баксов и спокойно сказал:
     -- Во Львов.
     Если  бы  понадобилось,  я  бы  ему и  ствол  в  затылок  упер.  Но  не
понадобилось.
     В  Делятине я мотнулся в аптеку  и худо-бедно  обработал девушке  рану.
Кровотечение прекратилось, повязка уменьшила боль, и Света очнулась. Я налил
ей валерианы с бромом, и она проспала относительно спокойным сном всю дорогу
до Львова. Муха тоже кемарил. Снова я бодрствовал в  одиночку, анализировал,
что же мы имеем на текущий момент.
     Задание  Голубкова  можно  было  считать  в  целом  выполненным.  Банда
численностью почти две тысячи человек разгромлена. Хорошо  было бы  уточнить
точность  попадания наших ракет, но пока  это  не  представлялось возможным.
Впрочем,  эффективность  пуска можно  было  выяснить и в  городе,  косвенным
путем. Если даже банда в Лыбохорах никак не пострадала, она теперь все равно
вряд ли  будет отправлена  в  Чечню. Противник  планировал  мощное вторжение
силами  двух  полков.  Но   забросить  на   территорию   России  две   сотни
деморализованных вояк? Мне не думалось, что они на это пойдут. Это хорошо.
     А плохо вот что: группа разделена,  связи  нет. Трое  раненых. Ну, Муха
ладно, он  мужик здоровый, явно  поправляется. С  такой рваной раной его без
лишних  вопросов обслужат  в любой платной клинике.  Хуже  с Бородой. Первым
инструментом, за  который схватится врач, будет телефон. "Алло, милиция?" Со
Светланой  еще  хуже,  она и вовсе может инвалидом остаться.  Плюс ко  всему
неясно, что с Доком. Жалко было  мне и майора, но тут уж ничего не поделать.
Он в  любом случае был  обречен.  Теперь мне казалось даже,  что  я с самого
начала видел на его лице что-то вроде печати смерти. Кроме  того, оставались
две вражеские диверсионные группы, которые должны были отправиться  в Москву
если  не вчера, то сегодня. Но  тут ладно. Дам телеграмму  Голубкову,  пусть
встречает.  Ему   там   будет  проще,  на   своей-то   территории.   Словом,
удовлетворения от выполненной  операции я не  испытывал. Но  что именно меня
тревожило,  понять  не  мог.  Поэтому  и  не  отдыхал  всю  дорогу,   думал,
просчитывал варианты.
     Казалось  бы, практически все мои проблемы  вполне  решаемы.  Рано  или
поздно группа соберется вместе. Вероятность гибели Дока не  столь уж велика.
Если его не  накрыло  первым  залпом,  под  второй  он бы точно  не сунулся.
Раненых,  если  понадобится,  можно  пристроить  к  очень  дорогому и  очень
молчаливому  хирургу.  В  конце  концов,  ведь  и  во  Львове  кто-то  лечит
пострелянных  бандитов. Но что-то  все же не давало  мне покоя всю дорогу, и
только на подъездах к городу я понял что.
     Конечный  пункт  нашего  следования,  особняк  на  улице  Сверчинского,
точнее, Лариса.  А  если еще  точнее -- глаза.  Черные,  с оловянным отливом
глаза  последнего Ларискиного  любовничка Сэнькива.  Да  и сама-то львовская
мессалина  не  представлялась  мне  надежным  человеком.  А  ведь  вся  наша
оперативная работа по сбору  информации проходила,  можно сказать, у  нее на
виду. Что нас ждет теперь на улице Сверчинского? Как прибыли на место Артист
с подстреленным Бородой?
     Вот поэтому я не назвал шоферу адреса, а попросил его  остановить подле
первой же шеренги таксофонов. Я показал ему еще сотенную и спросил:
     -- Хочешь премиальные? Перепуганный водила только пожал плечами.
     -- Сделай для меня дополнительную услугу. Тот снова только кивнул.
     -- Покажи документы.
     Водила покорно  показал  мне  паспорт  и  права.  Я  показал  ему,  что
внимательно их изучаю,  потом вложил  в  паспорт доллары и  протянул ему  со
словами:
     -- Я забуду  твое имя и твой адрес, если ты забудешь, все  что  с тобой
было сегодня. Понял?
     Он понял  прекрасно, я это видел  по  его  роже. Мы с  Мухой  выгрузили
Свету,  усадили ее  на лавку, а я набрал номер Ларисы.  Ответили мне быстро,
причем на проводе оказался Артист собственной персоной.
     --  Алло! Ты, Пастух? -- только  и сказал он. -- Приходи кофе пить, где
обычно.
     И положил трубку.
     Где обычно?  Ну конечно, на Армянку.  Там,  где мы  начали бои местного
значения.
     Свету мы  отвезли к  ней домой. Слава богу, не было ее стариков, уехали
на дачу. А то интересно, как бы мы с Мухой смотрели им в глаза. Впрочем,  ее
судьбу  нужно  было  решать  безотлагательно.  Но  для   начала  мы  все  же
встретились с Артистом.
     -- Как Света? -- Это было первое, что он спросил.
     -- Ранена, -- ответил я.
     -- Серьезно? -- Артист побледнел.
     -- Да.
     -- Где она?
     -- У себя дома.
     -- Тогда доклад по дороге, хорошо?
     -- Куда едем?
     -- Я знаю куда.
     При виде Артиста  Света  ожила,  даже румянец  пошел  по щечкам. Бедную
девушку  снова  пришлось грузить  в такси  и  трясти по  гробовым  львовским
дорогам. Всю дорогу  Артист держал ее голову  на своей груди, гладил, что-то
шептал  на ухо. Мне он дорогой только и успел доложить, что у Бороды засада.
И опять  мы  выгрузили  нашу  раненую на перекошенную лавочку.  Правда,  эта
лавочка стояла во дворе больницы.
     Артист очертя голову бросился  в больницу  и довольно скоро  вернулся в
сопровождении двух санитаров с носилками.  Свету унесли.  Артист сопровождал
ее до  палаты,  что-то еще хлопотал,  наконец вернулся  к нам.  Тогда уж  мы
услышали его подробный доклад.
     * * *
     При приближении к городу Борода начал нервничать. Он ерзал  на сиденье,
тер лоб, прикрывал на секунду глаза, но тут же вскидывался, кусал губы.
     -- Болит? -- сочувственно поинтересовался Артист.
     -- Болит, конечно, -- честно признался Борода. -- Но не в этом дело.
     -- Что-то не так?
     -- Да все не так.
     Мотор и  подвеска  древней "БМВ" давали возможность говорить  не боясь,
что водитель услышит.
     -- Все не так. Предчувствие у меня.
     -- Ах да! Ты же художник, у тебя интуиция.
     -- Не подкалывай. Интуиция меня  редко подводит.  Тем более,  что такое
интуиция? То же самое логическое мышление, только  проходящее в подсознании.
Подсознание  строит  логическую   цепочку  и  выдает  в   сознание  конечный
результат.
     -- И какой же у тебя конечный результат?
     -- Нехороший. Опасность чую. Где мы могли проколоться?
     -- Если честно, то только на твоей Ларисе.
     -- Вот и я так думаю. Только не хочется так уж плохо о ней думать. Вряд
ли она могла бы...
     -- Ты знаешь, часто баба ради любовника такое может...
     -- Ты этого Витю имеешь в виду? Да ну. Это у нее заскок. Это она, чтобы
тебя  позлить.  Уж больно она тебя хотела. Витя  -- явная пешка.  Привидение
привидением.
     -- Это ты зря. Не так-то  он прост. Может быть, он немного и  "тормоз",
но глаз у него внимательный, поверь мне.
     -- Ах да! Ты же у нас разведка!
     -- Ты теперь меня подкалывать будешь? Я серьезно.
     -- Ладно,  верю. Давай вот что. Ко мне не поедем. Мне в любом  случае к
врачу надо.
     -- Ты знаешь подходящего врача?
     -- Есть один. Доктор Розенблат.
     -- Ты говорил, что во Львове нет евреев.
     --  Этот последний.  У него  отделение  травматологии  самое шикарное в
республике. Правда, он в какой-то момент начал лечить бандитов без доклада в
органы и хорошо на этом зарабатывать.
     -- Ты его осуждаешь?
     -- Да нет. Он же не все себе. Такую клинику отгрохал!  Он действительно
классный  хирург. С моим  отцом дружил, так что,  думаю, и мне  не откажет в
небольшой помощи.
     -- Хорошо, с тобой ясно. А я проверю твою хату.
     К двум  были во Львове. Доктора Розенблата пришлось  подождать четверть
часа -- он был  на  обеде. Его появление в отделении было слышно раньше, чем
видно: мощный, едва не оперный бас разносился далеко по коридорам, не находя
препятствия среди поворотов и перегородок.  Наконец носитель  этого  мощного
голоса  вывернул  из-за  поворота коридора,  сопровождаемый свитой  из белых
халатов, еле поспевающих  за его саженной походкой.  Это  был рослый, мощный
мужчина, с большими  губами  и носом и буйными, черными с  проседью кудрями,
выбивавшимися из-под белой  шапочки.  Борода,  опираясь на Артиста, поднялся
ему навстречу. Доктор притормозил.
     -- Я к вам, Леопольд Аронович, -- с кислой улыбкой промямлил Борода.
     -- Да. Что?  -- Бас заполнял весь  больничный корпус, действовал как-то
подавляюще.
     -- Леопольд Аронович, я... Вы, наверное, меня не помните, я Шуры Кулика
сын...
     -- Да. Что?
     -- Леопольд Аронович, тут надо бы конфиденциально... -- мямлил Борода.
     -- В шестую.
     -- Лео...
     -- В шестую.
     Доктор скрылся  в ординаторской, засосав  за собой весь медперсонал  из
коридора.  Но от  группы сопровождения отделилась все же сестричка и помогла
Артисту  отвести  раненого в шестую  палату.  Там  было две свободные и  две
занятые койки. Борода тяжело опустился на ближайшую свободную. Сестра вынула
из стенного шкафа белье и халат, положила на койку, извинилась, ушла.  Снова
ожидание и  снова недолгое. По  коридору  прогремел бас, приблизился,  и вот
доктор Розенблат уже возвышался  над  бледным,  изможденным  Бородой. Однако
сперва он обратился к Артисту:
     -- Откуда?
     -- Из Москвы.
     -- Так, -- удовлетворительно сказал доктор и указал на Кулика: -- С ним
что?
     Артист оглянулся на палату.  Двое  больных, укрытых одеялами  по  самый
нос, кажется, никак не реагировали  на их  разговор. Доктор  заметил  взгляд
Артиста и потребовал:
     -- Говори! Здесь можно.
     -- Пулевое. Бок. Сквозное.
     -- На стол!
     Сестра, которую  на  фоне  громадного  хирурга просто не было  заметно,
вынырнула словно  ниоткуда, и Бороду повлекли на  операцию. Артист терпеливо
ждал в коридоре.  Наконец Бороду повезли назад в палату.  Вслед  за каталкой
шел и сам  доктор Розенблат. Артист хотел было помочь  везти раненого друга,
но доктор остановил его.
     -- В порядке твой  друг,  -- сказал он.  -- Крови ему  нальем,  два дня
полежит, и можешь забирать.
     И добавил вдруг, резко снизив уровень громкости:
     -- В Москве как, много еще наших?
     -- Да хватает, -- растерянно ответил Артист.
     -- А  здесь никого. Все поуезжали. И  мои  уехали. Жена, дочь, сын. А у
меня отделение и три года  до пенсии. Я уеду -- придет сюда местный деятель,
который за свинину купил диплом, у которого руки из задницы растут, и притом
обе  левые.  И  что  с  отделением  будет?  Хоть три  года  еще  я отделение
подержу... А мои -- уехали, вот так...
     Доктор Розенблат развернулся и пошел  в  свой кабинет. При этом Артисту
показалось,  что  он потерял,  по крайней мере, четверть своего исполинского
роста.
     -- Спасибо, Леопольд Аронович, -- только и сказал Артист ему вслед.
     Но доктор только, не оборачиваясь, поднял ладонь -- мол, все нормально.
     На  улицу Сверчинского Артист пришел вечером,  когда стемнело. Конечно,
дом Бороды  был под  наблюдением. И даже не просто под наблюдением, там была
засада. Через дорогу, во дворике почти такой же виллы, в какой жил и Борода,
стояла машина. И фары были выключены, и в салоне свет не горел. Выдал засаду
огонек сигареты, который Артист заметил в окошке. Он  прошел как бы мимо, но
метнул взгляд  на  подозрительное авто и  увидел силуэты нескольких человек.
Сомнений  быть не могло. Засада. Значит,  Лариса решила  вести двойную игру.
Стоило с ней потолковать.
     Артист сделал крюк и, преодолев несколько  заборов,  подобрался к  дому
Бороды  с  тыла.  У Ларисы в  комнате горел свет.  Артист  бесшумно влез  на
балкон.
     Она была одна. Очевидно, только что откуда-то пришла, потому что стояла
у шкафа и переодевалась. Открытая дверка  шкафа  скрывала  ее от Артиста. Он
видел только  мелькающие  локти  рук,  то прячущих  что-то  в  гардеробе, то
извлекающих оттуда новые порции одежды. Наконец Лариса определилась, в каком
виде она  будет  коротать  вечер. Шкаф был закрыт,  и  она  пошла  прямо  на
Артиста:  как раз  у балконной двери трюмо стояло. Остаток дня  до отхода ко
сну  Лариса решила  провести  в халате тонкого шелка.  Его-то она и несла  в
руках,  остальная  одежда была снята, сложена, спрятана. Она  шла на Артиста
мощной  боевой единицей, готовой выдвинуться  на плацдармы  любви; ее формы,
так  привлекавшие  взгляд, когда  они  выглядывали из-под  одежд, оказавшись
неприкрытыми, оправдывали самые смелые ожидания.
     Лариса села на банкетку перед трюмо. Прежде чем облачиться в халат, она
не без самодовольства рассмотрела себя  в зеркале, повела грудью,  состроила
несколько кокетливых гримас и даже зафиксировала все свои формы в нескольких
кокетливых  позах.  Тут-то,  совершенно  врасплох,  она  и  была  застигнута
Артистом. Балконная дверь оказалась незапертой, он вошел  тихо, проскользнул
Ларисе за  спину,  зажал  ей рот и,  отвернув ее лицо от  трюмо, приставил к
горлу нож. Она  рефлекторно  попыталась  вырваться,  но  уже  через  секунду
поняла, что противник сильнее и шутить не собирается.
     -- Кто наблюдает  за домом?  -- спросил Артист измененным голосом. Надо
же было с  чего-то начать неприятный  разговор. И добавил:  -- Я  тебе ротик
слегка приоткрою, но ты не думай, что тебе можно кричать.
     -- Я не знаю, -- вся дрожа, ответила Лариса.
     -- Врать не советую.
     -- СНПУ.
     -- Что они знают?
     --  Я так не  могу говорить. С  ножом у горла. Артист держал Ларису  не
настолько жестко, чтоб
     она и  головой не могла кивнуть. В конце  концов, он вовсе не собирался
ее  резать.  Так, попугать хотел,  показать серьезность своих намерений. Она
запрокинула голову,  чтобы  ухитриться  увидеть  того,  кто  ее допрашивает.
Артисту открылась  чудная картина: сверху ему были видны бедра сидящей, выше
была агрессивно настроенная грудь, и над всем этим испуганное, но и в испуге
кокетливое, миловидное лицо с широко раскрытыми глазами.
     -- А! Это  ты...  -- Лариса даже улыбнулась, потому что  Артист  совсем
ослабил хватку.
     -- Я. Но не пытайся меня очаровать. Отвечай: что они знают?
     -- Если ты так хочешь, я тебе скажу.
     Лариса  с  ногами  уселась  на  банкетку.  Надевание халата  она решила
отложить, вероятно, до конца беседы.
     "Кто кого застал врасплох?" --  подумал Артист и опустился в  ближайшее
кресло.
     -- Я закурю? -- спросила Лариса. Артист кивнул.
     -- Вы играете в какие-то свои игры, меня держите  за дурочку --  Лариса
изящно затягивалась и картинно стряхивала пепел, несмотря на то что пальцы у
нее все-таки  слегка дрожали. -- В секреты  свои вы меня не посвящали. Когда
меня  спросили,  я  рассказала то, что знала.  Я за вас всех, в частности за
Кулика вашего, страдать не собираюсь.
     -- Кому рассказала?
     -- Это не важно.
     -- Важно.
     --  Вите. Витя спросил --  я  рассказала. Мне было бы приятнее, если бы
меня спрашивал кое-кто другой. Хорошо спрашивал. Так, как женщин спрашивают.
Мне скрывать нечего.
     Лариса снова не без удовольствия посмотрела на себя в зеркало.
     -- Вот я и спрашиваю, -- спокойно сказал Артист.
     --  Ты  не  спрашиваешь,  ты  допрашиваешь.  А  на  допросе  я  могу  и
запереться.
     Она встала, подошла к нему, наклонилась, упершись руками в подлокотники
кресла, и прошептала:
     -- Спрашивай...
     * * *
     К  утру Артист знал, что Сэнькив работает на какого-то большого дядю, у
которого  Борода  давно был  на подозрении, но  серьезно  следить за ним  не
считали необходимым. А когда Витя познакомился с Ларисой, тут уж грехом было
не воспользоваться возможностью подозрительного художника проконтролировать.
Сэнькив  хоть  и видел московских  гостей, но  сам,  конечно, ни  до чего не
догадался.  Он  доложил  о  гостях  наверх,  но там тоже дернулись не сразу:
легенда  о  туристах,  мечтающих  побродить  по  Карпатам,  как ни  странно,
сработала.  Да и  вели  себя  "туристы"  в присутствии  Сэнькива  достаточно
непринужденно.  На них даже уморенного Шкрабьюка не повесили.  Впрочем,  там
все же имел место чистый инфаркт без следов насилия.
     Но когда в Карпатах начали залетать  ракеты и сходить с рельсов поезда,
о "туристах", разумеется, тут же вспомнили. Сэнькив  мигом очутился у Ларисы
и провел с ней длительную беседу. Собственно, ничего уж такого Лариса ему не
рассказала, она действительно ничего-то и не знала. Но такое совпадение, как
блуждание по горам пятерки здоровых московских мужиков и разделанные всмятку
законспирированные боевые отряды,  навели  сэнькивского  босса на неизбежные
подозрения. И теперь, кроме двух машин на улице ("А где вторая? Я не видел!"
-- спросил Артист. "Дальше  по улице", -- отвечала  Лариса), дежурство несла
еще пятерка боевиков, безвылазно сидевших в подвале у Бороды.
     Методы допроса Артист применял  отнюдь не те, что предполагал  вначале.
Хотелось, конечно, чтобы  пташка  под его острым взглядом  и твердым голосом
залопотала  слова  оправдания,  рассказала  о  своем  падении  и  предложила
сотрудничество на любых условиях. Но что еще с  ней  было делать? Не жечь же
ее каленым железом! Так что  методы  применялись те, что были навязаны самой
допрашиваемой.  И  надо  сказать  откровенно, если бы все  допросы  на свете
выглядели  так,  как эта ночная беседа двух сильных, красивых людей,  Артист
всерьез подумал бы о карьере палача.
     Всем  хорош был допрос,  но  оставалась одна  загвоздка. Не  возникло у
Артиста никакого доверия к допрошенной. В целом ее словам можно было верить.
Действительно,  большего она никому  рассказать не могла.  Но вот увидит она
своего  Витю и так же легко  выложит  ему (если он овладел нужными методами)
все о посещении Артиста.
     Как бы то ни было, приходилось вживаться в предложенные обстоятельства.
Он приказал Ларисе никуда не выходить,  и остался  у нее сам. Ему нужно было
любой ценой  успеть предупредить ребят о засаде. Ларису это, кажется, вполне
устраивало.
     Ему повезло: больше ничего изобретать не пришлось. Пастух позвонил сам.
     * * *
     Сложившиеся  обстоятельства требовали немедленных  и умных  решений.  В
первую  очередь от меня.  Добрый  доктор Розенблат заштопал  дырку в  боку у
Бороды, который должен был выписаться завтра-послезавтра. Он  же, самолично,
промыл и перебинтовал Мухину ногу и процедил сквозь сигарету:
     -- Через три дня можно танцевать. Сейчас тоже можно, но на одной ноге.
     А вот о Свете ответил кратко:
     -- Будем лечить.
     И от дальнейших обсуждений отказался.
     Итак,  что  мы  имеем.  УНСО знает  о  нашем  присутствии. Им  известна
численность  группы.  Если  они   не  полные  дураки,  а  на  это  лучше  не
рассчитывать, они перекрыли все выезды из города. У них, скорее  всего, есть
описания наших рож. Конечно, за время  горных прогулок и пикников мы обросли
заметными бородами, но не такие же они кретины, чтобы не сделать поправок на
естественную  растительность!  Вероятнее всего, в самое ближайшее  время они
узнают, скажем,  через Ларису,  которая, не находясь  под действием Артиста,
способна попасть под действие своего Вити, что  мы в городе. Так что нас или
уже ищут, или начнут  искать  с часу на час. Собственно, мы вполне уже можем
найти лазейку  и смотаться. Имеем право.  Но нужно  ведь сначала перехватить
Боцмана и Дока, который все же, я надеялся, был жив, цел и невредим.
     Кроме того,  оставались остальные  участники операции,  которым  теперь
тоже не светило ничего  хорошего. Ну, с Бородой просто. Он псих, может взять
запросто и все бросить. Его можно попросту вывезти  с собой в Москву. Хуже с
Дедом и еще хуже со Светой. Кроме того, по логике вещей из Москвы должен был
уже вернуться Гриша.
     Я  чувствовал  себя  мамашей  большого   семейства,   разбредшегося  по
вечернему  лесу.  Надо  до  темноты убаюкать и собрать в кучу  всех деток  и
пьяного мужа вдобавок.
     Борода  дал  адрес  своего  друга, художника  из местных.  Там, по  его
мнению, нас ждал радушный прием, ужин и ночлег. Не очень-то мне это казалось
надежным, но другого  выхода  у нас все  равно  не  было.  Артисту  пришлось
возвращаться  к Ларисе,  ждать появления Боцмана и Дока. Грише я позвонил из
телефона-автомата и назначил встречу точно так, как мне ее назначал Артист.
     * * *
     Гриша явился "на кофе" возбужденный. Еще бы!  Он ведь ездил в Москву по
заданию  подпольного "обкома", выполнил задание, вернулся и теперь рапортует
командиру!
     Гриша  приволок за собой  совершенно замечательный хвост. Два  придурка
появились у кофейни  сразу после его прибытия -- один стал  спиной к  нам, а
другой, бездарно притворяясь, что  беседует с приятелем, глазел на нас через
его плечо.
     --  Гриша, -- сказал  я,  -- только не оглядывайся  сразу.  Вон  там  у
подъезда стоят двое парней. Ты не видел их сегодня еще где-нибудь?
     Гриша осторожно посмотрел.
     -- Честно говоря, не припомню, -- признался он.
     -- Это ты хвост приволок. Гриша только глаза вытаращил.
     -- Стой тихо. Сейчас мы допьем кофе и...
     А сам  подумал: что "и"? Отрываться  от хвоста в плохо знакомом городе,
да еще  с  довеском  в  виде смелого,  но бестолкового и неуклюжего Гриши  и
опирающегося на щегольскую трость, только что приобретенную в ортопедическом
салоне,  Мухи  было  делом  хлопотным и  нудным.  Я  быстро  прощелкал  пару
вариантов и после небольшой паузы завершил:
     -- ...и мы пойдем и познакомимся с этими ребятами.
     Гриша вытаращился на меня еще больше.
     Я  допил  кофе  большим  глотком и  спокойно подошел  к "наблюдателям".
Терять было нечего,  в  лицо и меня,  и Артиста они уже знали. Парни сделали
вид,  что  усердно обсуждают некую  важнейшую проблему. Я взял их  обоих  за
плечи и развернул лицом к себе.
     -- Ребята, -- сказал  я вкрадчиво, --  я  не хочу вас  видеть мертвыми.
Живыми  тоже. Вы знаете, с кем имеете  дело. На исчезновение в живом виде  у
вас шесть секунд. Пять уже прошло.
     Мальчики  переглянулись,  прекрасно  друг  друга  поняли,  кивнули  мне
утвердительно и засеменили в тревожную даль.
     -- Кажется,  у нас  появился  вес в  здешнем обществе,  --  сказал  мне
Артист, когда я вернулся.
     -- Похоже, но лучше будет здесь не задерживаться.
     Попетляв по  городу  с полчаса  и окончательно  убедившись, что  нас не
пасут,  мы  пристроились  на скамеечке в  уютном  парке,  наполнявшем  своим
зеленым содержимым извилистый овраг со сложным рельефом.
     В  Москве с Гришей работал непосредственно  Голубков. Хорошо, правильно
поработал. Не дал ни одной  бумажки.  Все, что нужно было передать, заставил
Гришу вызубрить, как школьник вызубривает стишок на иностранном языке. Гриша
и  говорил, как автомат с  заложенной  в него программой,  не  пропуская  ни
одного насмерть вызубренного слова. Выяснялись интересные вещи.
     Нашим  непосредственным,  но  невидимым  противником был некто  Джереми
Коэн, англичанин, по-видимому достаточно высокий чин в британской службе D-4
("ди-фо"),  специализирующейся  на заброске  агентов влияния веером по всему
миру. Джереми был  старый знакомый УПСМ. Данные о нем всплыли на поверхность
в последний год присутствия наших войск в Афганистане.
     Выяснилось, что именно он работал над  искусственным созданием движения
"Талибан".  Далее  он хорошо  поработал  в Польше, а  с середины  девяностых
очутился на Украине. Известен также под псевдонимами Олэг Моцар, Муслим-ага.
Близкие друзья и коллеги по школе "ди-фо" называют его просто Грэгом. Служба
"ди-фо" выполняет заказ правящей финансовой и промышленно-торговой элиты как
Британии, так и Америки -- ближайшего партнера и союзника. Средства при этом
выбору не подлежат. Так, на  Западе уже всерьез задумываются:  а не напрасно
ли в свое  время на страх СССР наплодили талибов? Не  аукнется ли? Не зря ли
потворствуют проделкам  саудовцев? Не  откликнется  ли?  Работа  "ди-фо"  на
Украине,  по замыслу Коэна-Моцара, должна была привести к полной зависимости
страны  от  воли  Евросоюза  вообще и  Великобритании  в  частности. А  если
говорить точнее, то от международной правящей элиты.
     Первый  шаг  на  этом  пути  --  полный  разрыв  Украины  с  Россией  и
Белоруссией, ориентация на Запад и только на Запад. Но в то же время Украина
не  должна войти в  мировое сообщество как  равноправный член.  Равноправных
членов и  без нее хватает. Идеальная ситуация -- внешнее управление  страной
при  марионеточном  правительстве.  Для   этого  и  готовились  в   Карпатах
террористы. Цель здесь была двойная: с одной  стороны, втянутая  в серьезный
конфликт на Кавказе Россия  соглашается продавать нефть по диктуемой ей цене
и вообще  позорится на весь белый свет как страна, не умеющая содержать себя
в порядке. А провокации против российских  католиков подводят  ее вплотную к
званию страны-изгоя. С  другой стороны, Украина проявляет  себя  как страна,
размещающая на своей территории тренировочные лагеря террористов, да, именно
так, господин Моцар и  не собирался содержать  в строгой секретности  детали
операции сразу после того,  как  банды  окажутся  в России. Итак,  с Россией
Украина ссорится,  а  после  уличения  в пособничестве  терроризму  входит в
западное сообщество  на  самых  позорных условиях  как  во  всех  отношениях
зависимый от высокой воли и бесправный член.
     Гриша также  сообщил,  что  Голубков не сомневается, что  проникновение
банд  на   территорию   Российской  Федерации  будет   нами   предотвращено,
рекомендует  не  расслабляться.  Коварный Коэн  обязательно  использует  для
каких-нибудь провокаций. Каких -- пока самому Голубкову неизвестно. Выяснить
и предотвратить -- наша  задача. Поэтому генерал просит меня и мою группу не
покидать город до отбытия папы в Рим.
     Шифровки, некогда извлеченные  из сейфов  СНПУ,  рассказали не только о
связях западноукраинских националистов  со  службой "ди-фо". Каким-то чудом,
при помощи моей интуиции, что ли, мы откопировали поименные списки тех самых
групп,  которые  предназначались  для  заброски в Центральную Россию. Теперь
нашим спецслужбам не составит труда оказать  этим  группам достойный прием в
Москве.  Но генерал Голубков  лично  просит  Пастуха отрядить  человека  для
сопровождения  этих  групп. Для  надежности.  Когда  и каким поездом  поедут
диверсанты, нам предстоит выяснить самим.
     Отъезд  в  Москву, таким образом,  откладывался,  а мои задачи выходили
далеко за рамки встречи  и обеспечения безопасности где-то пропадавших людей
из моей группы и львовского "подполья".
     * * *
     Нет,  в этом городе решительно все  было схвачено! Увидев на  моем лице
некоторую задумчивость, сообразительный Гриша робко вставил:
     -- Я, знаете ли, тут уже выяснил, на каком поезде они поедут...
     Мы все трое только вытаращились на него.
     -- Я  это...  У меня  сеструха в кассах  вокзальных работает.  А билеты
продаются по паспортам. Я  как приехал, сразу  к  ней.  Она  в компьютер  на
работе у себя залезла и сразу мне сказала.
     -- Когда?
     --  Завтра.  Утренним.  Семьдесят четвертым. В восемь пятьдесят.  Вагон
семь. Плацкартный. Места с первого по семнадцатое.
     -- А что раньше молчал?
     -- Я боялся, что что-то не так сделал...
     -- Все так сделал, -- одобрил я  и обратился к Мухе:  -- Поедешь ты.  У
тебя  опыт  общения  с сезонными  рабочими.  Потрешься  неподалеку  от  них,
проконтролируешь обстановку, а в Москве тебя Голубков встретит.
     -- Без проблем, командир.
     -- Гриша, еще билет твоя сестра сможет сделать?
     -- Она уже придержала два билета в соседнем вагоне...
     -- Хватит и одного. Тебе, Григорий, от имени партии, правительства и от
себя лично  выражаю искреннюю благодарность. Шучу. Спасибо, Гриша,  молодец!
Теперь  отправляйся домой и сиди тихо. Тебе никто  ничего не сделает, против
тебя  никаких  данных нет. В  случае чего сможешь объяснить, зачем в  Москву
катался?
     --  Смогу.  Я там гитару недорогую от хорошего  мастера купил.  Там это
дешевле. Я давно такую хотел. Если что, скажу, что для того и ездил.
     --  Да ты, Гриша, перспективный агент! Сам  на связь  не  выходи,  если
понадобишься, мы на тебя выйдем.
     Но  Гриша до  конца операции нам  не  понадобился. Больше  мы так  и не
увидели Гришу -- надежного человека. Да,  умел Борода подбирать людей в свой
подпольный обком!
     * * *
     Леопольд Аронович Розенблат взял со  стола  пачку  банкнот,  подошел  к
Артисту вплотную, оттянул лацкан Артистовой куртки, точным движением положил
деньги ему во внутренний карман и строго посмотрел Семену в глаза.
     -- Надо еще что-то объяснить? -- сказал он.
     -- Я все понял, -- отвечал Артист.
     Розенблат  запер кабинет  изнутри на ключ, извлек из  шкафчика  колбу с
остро пахнущей ароматной жидкостью, две мензурки и поставил на стол. Выпивка
не входила в планы Артиста, он, собственно, зашел проведать  Свету,  сказать
пару  слов  Бороде  и, конечно,  решить  вопрос с  гонораром  доктору. Но не
родился еще на свете человек, который сумел бы возразить доктору Розенблату.
     Собственного рецепта водка из чистейшего медицинского спирта была мягка
и  вкусна,  закуски доктор не признавал, и  беседа  скоро  стала  приятной и
непринужденной.  Доктор  сразу  же  отверг  обращение  по  имени-отчеству  и
приказал называть его "дядя Лео", потому что его давно так никто не называл.
     -- Женишься на ней? -- спрашивал дядя Лео.
     -- Женюсь! -- решительно отвечал Сеня.
     -- Правильно! Женись! Девушка -- золото! Ей общий наркоз было нельзя, а
местный в костную ткань не проникает. Что она пережила у  меня на столе, это
только Богу одному  известно. И молчала всю операцию и лежала смирно. Я кого
только не резал, и баб, и мужиков. Но таких пациентов у меня на столе еще не
было.
     Артист молчал и только зубы стискивал.
     -- Ходить она будет. Это я тебе обещаю. Но гнуться нога не сможет.
     -- Может, ее в Москву? -- робко спросил Артист.
     --  Сеня!  -- Снова  мягкий голос дяди  Лео  превратился в гремучий бас
практикующего хирурга. -- Ты можешь повезти ее хоть в Нью-Йорк! Но и там нет
человека, который отменил бы диагноз доктора Розенблата! Там немного лучше с
аппаратурой, но  вот  с этим там  не  лучше.  -- И  доктор выставил  Артисту
напоказ сильную и ловкую руку хирурга. -- Но ты наплюй на это, Сеня. Женись!
     -- Я наплевал на это, дядя Лео. Я женюсь на ней. В кабинет постучали.
     -- Какого еще надо! -- ответил непрошеному посетителю громовой бас.
     --  Леопольд  Аронович,  я  только  хотел  спросить...  --   послышался
перепуганный голос Бороды.
     Бороду впустили.  Первым делом доктор задрал на нем больничную рубашку,
оттянул  край повязки, повернул раненого к  свету и, удовлетворенно  кивнув,
приказал  ему  достать из шкафа третью мензурку.  Борода  поспешил выполнить
приказание.
     Борода  сориентировался почти молниеносно, понял, что  все  сказанное в
такой  компании ни  под каким  видом не  просочится наружу.  Поэтому,  выпив
первую, Борода решительно спросил:
     -- Леопольд Аронович, когда к вам поступил Тарас Зайшлый?
     Доктор, глядя на Бороду, спросил у Артиста:
     --  Вам  действительно  нужно  это знать?  Артист утвердительно покивал
головой.
     -- Позавчера.  Днем.  Два пулевых  ранения в две ягодицы. Я никогда  не
расспрашиваю пациентов, где они получили травму, но он рассказал.
     Артист спокойно ждал продолжения рассказа,  а Борода сдал, занервничал.
Доктор насмешливо посмотрел на напрягшегося Андрея и продолжал:
     -- Он рассказал, что около недели назад он, вместо того чтобы поехать с
работы домой, отправился к приятелю.  Вместе они выпили порядочно и покатили
к приятелевым деревенским родственникам. Там  они ночь  напролет  занимались
пьянством и развратом,  а  под утро,  в  результате случайного  срабатывания
двуствольного охотничьего  ружья,  пан Зайшлый и получил  ранение. Неделю он
провел  в  деревне,  отходя от  кутежа  и лечась  как  попало,  а вот теперь
обратился  ко  мне. Из его жопы  я извлек  две  пистолетные пули, но  просил
говорить всем, что он по пьяни сел на вилы.
     Борода потихоньку отходил, а  доктор и Артист теперь вдвоем смотрели на
него со снисходительной улыбкой.
     -- И еще он просил вообще никому не сообщать, где он находится. А когда
его  выкатили  во  двор  на  прогулку,  чтоб  воздухом  подышал и он  увидел
дворника,  то  с  ним  случился  нервный  припадок.  Попросил  выделить  ему
охраняемую  палату  и  не  пускать  в  нее  дворников, стариков,  шпионов  и
инопланетян. Раны у него  хорошие, атонические, без нагноения. Завтра я  его
выписываю. Но не домой. Больному Зайшлому рекомендовано наблюдение психиатра
в стационаре. И дядя  Лео, черкнув несколько  рецептов, выписал  Бороду  под
ответственность Артиста. Борода выкурил не меньше трех  сигарет в больничном
дворе, пока Артист сидел в палате у Светы, держал ее руку  в своей и  просто
смотрел ей в глаза. Света тоже молчала и улыбалась.
     --  На  минутку попрощаться зашел! -- сердито бурчал Борода и ерзал  на
лавке.
     Наконец  Артист  вышел.  У  него  было  вдохновленное  лицо,  и был  он
неразговорчив. Но Борода сразу отвлек его деловыми расспросами:
     -- Дед так и не нашелся?
     -- Нет.
     -- Это очень странно. Он отпустил Зайшлого, а сам исчез. Вопрос: куда?
     -- Я знаю куда.
     -- Ты его видел?
     -- Нет. Эта, как ее, Лариса раскололась.
     -- Так куда он делся?
     -- Потом скажу.
     Больше за всю дорогу  Борода  не смог  выудить из  Артиста ни слова.  А
Артист  всю дорогу не видел ничего,  кроме  бледного женского  лица на белой
подушке, с улыбкой, понятной только тому, кому она предназначалась.
     * * *
     Если вы когда-нибудь попадете во Львов  и вам придет в голову побродить
по городу, а  это обязательно  придет вам  в голову,  потому  что город этот
странным образом располагает к  тому, чтобы по нему побродить; так вот, если
вы  даже  очень  долго  будете бродить  по Львову, заворачивая в  самые  его
интимные уголки, где он и открывает свое лицо, обдает вас своим неповторимым
ароматом, удивляет неожиданными ракурсами, вы все равно  не набредете на дом
номер шестнадцать по улице Калича Гора.  Этот скромный двухэтажный домишко в
три окна  по  фасаду  и четыре по боку прилепился  к склону  так  называемой
Каличей горы, изрядного холма поблизости  от центра города, поросшей лесом и
пользующейся  дурной  славой возвышенности. Когда-то на горе  был  приют для
умалишенных,  отсюда  и  название  Калина,  то есть гора Калек... На  рубеже
девятнадцатого --  двадцатого  веков здесь построили  "фортэцю", крепость из
каленого кирпича. Она быстро утратила свое стратегическое значение, впрочем,
во  времена  ЗУНР,  западноукраинской  народной  республики,  ее  героически
отстаивали польские школьники, так что крепость в итоге получилась на славу:
тут тебе и рассыпанный снарядами бастион, и глубокие рытвины в  трехметровой
толщины стенах и  даже трещины от  фундамента  до  крыши на  багрово-красных
равелинах. В такие  сооружения  людская фантазия  непременно  селит нечисть,
призраков,  помещает  сокровища  легендарных  бандитов  и   тайные  казематы
мучеников.  В  годы немецкого  "освобождения",  так  его  здесь  называют, в
цитадели поместили  банальный  концентрационный лагерь,  где  свели  на  нет
практически все западноукраинское еврейство.
     После войны цитадель стала объектом КГБ. Что чекисты там делали, до сих
пор остается тайной. Но в годы застоя на тенистом склоне Каличей горы нельзя
было присесть и  выпить бутылку сока -- тут же,  как из-под земли, появлялся
сержант с красным околышем и рекомендовал пить сок в другом месте, например,
в парке культуры и отдыха, который, кстати, через дорогу.  В парке пить сок,
вернее,  запивать соком не давали уже серые  околыши.  После  провозглашения
независимости  Украины  цитадель  пошла  под  корпуса  телевизорного  завода
"Электрон",  но  старая  память   не  позволила  львовянам  сделать  из  нее
излюбленное место питья  соков.  Поэтому, наверное, и  безлюдно  на лесистых
склонах.
     А  к дому номер  шестнадцать, прилепившемуся на  склоне,  ведет  только
кирпичная  тропинка,  да  и то, проходя через  дворик номера четырнадцатого,
почти теряется, и чтобы снова  на  нее попасть, нужно зайти  за угол, да еще
переступить  через парапет. Таким  образом, можно смело утверждать, что  дом
номер шестнадцать по улице Калича гора  -- самое укромное и уютное место  во
всем  городе.  И неудивительно, что столь богатая организация, как Всемирная
сеть страховых обществ, выбрала этот домик как свою резиденцию.
     У  ВССО  есть головной  офис  в  центре,  в  двух шагах  от знаменитого
оперного, "Боушего театра", на проспекте Легионов-Ленина-Свободы. Но главная
резиденция скрыта от слишком  любопытных (или умных) глаз частоколом буковых
стволов.  Ежику понятно,  что продвижение ВССО  на восток носит не то  чтобы
совсем коммерческий характер. Ну что,  скажите, можно  страховать  в стране,
где форс-мажор  плавно перетекает в другой  форс-мажор и тут же без перерыва
за  ним следует третий!  Однако у ВССО, как уже сказано, офис  в центре -- в
два  этажа, с  евроремонтом. Евроремонт и здесь, на  горке, вот только фасад
подкачал.  Драная штукатурка,  облезли  рамы.  Денег, что  ли,  не  хватило?
Конечно нет! Просто  не хотелось пошлостью  суперсовременности  портить этот
потаенный уголок древнего города!
     Не надо думать, что центр  Украины -- это Киев или, скажем, Харьков.  И
уж  конечно  не Полтава,  Нежин и  Миргород с его  Диканькой.  Гоголь  давно
объявлен предателем Украины, перешедшим на  службу москалям. Харьков  просто
провинция  глухая,  и   ничего  больше.   Киев  заигрывает  с  русскоязычным
Донбассом,  который,   как  ты  ни  крути,  вместе  с  Крив-бассом,  Крымом,
Мелитополем и другими  восточными  областями  всегда  переголосует,  победит
Прикарпатье и  на  выборах, и  на  референдумах.  Не-ет!  Центр  сегодняшней
Украины -- это Львов! Здесь испокон стоит  второй в Союзе и единственный  на
Украине полиграфический институт. Это оттого, что именно  здесь Иван Федоров
и напечатал своего "Апостола". Но это мелочи. Сегодня здесь центральный офис
Свидетелей  Иеговы,  Католическая миссия по  странам СНГ, сюда, а не в  Киев
едет  папа, Киев -- формальность;  католики  и униаты --  здесь  они  все, в
городе.  Здесь -- родина Бандеры.  Здесь  --  могилы  сечевых  стрельцов,  в
несметном  количестве  ухайдаканных малолетками,  но все равно  национальная
святыня. Здесь (чуть  не забыли!) и резиденция  ВССО. И не только. Множество
офисов и резиденций влиятельных, но не слишком афишируемых структур. Чуть не
сказал коммерческих. Считающихся коммерческими, скажем так.
     Итак, дом шестнадцать, второй этаж,  кабинет не в стиле евро, а в стиле
модерн,  с  завитками,  венчающими  плавные  изгибы,  с  явно  чувствующимся
ароматом кокаина и  привкусом  абсента. В  этом  кабинете  за  столом  сидит
человек,  склонясь над бумагами. За последние пять лет обращение "пан" стало
ему  более привычным, чем "сэр", как его называли на родине, или даже "ага",
как его называли в последней стране, где он тянул нелегкую  лямку дорогой  и
очень квалифицированной службы. Так что будем называть его пан Моцар, да-да,
без нечитаемого во французском варианте "т" на конце, -- именно в таком виде
эта фамилия появилась на Украине  еще в шестнадцатом веке. Пана Моцара здесь
все считают канадским диаспорцем, слегка подзабывшим "ридну мову", и его это
вполне устраивает. И вот этот пан сидит и разгадывает головоломку. Но начнем
по порядку.
     Придурковатые националисты  и  сами-то  по себе  рвались  в бой  против
"северо-восточного  соседа",  как они называют сильно  ощипанную, но все  же
крупнейшую среди мировых держав Россию. В девяносто шестом они сунулись туда
и  напоролись так, что и по сей день  не рвались бы, не будь у  них денег и,
конечно,   соответствующей   агитации,   так  славно  налаженной   агентами,
числившимися в  чисто коммерческой организации ВССО. А сколько  денег и  сил
было  угрохано  на  вонючих чеченов, натаскивавших  бойцов  УНСО! Здесь было
труднее -- на патриотизм и национализм не  надавишь: деловым людям чеченской
национальности   на   такие   неприбыльные  понятия,  как   независимость  и
суверенитет, наплевать с Казбека, или какая еще у  них там высокая гора. Им,
в  сущности,  и  под  сеньоратом  России  неплохо живется.  А  вот  деньги и
легальная возможность наглеть без малейшего предела -- вот это уже серьезный
коммерческий аргумент. И сколько уже уплачено наемникам всех мастей, наций и
гражданств! И  все  эти  деньги,  и все эти  уговоры  и  вербовки  --  коту,
понимаешь, под хвост.
     Дикая,  опустившаяся  Россия  выставила против  пана  Моцара  полдюжины
кондовых мужичков,  и вот  вам результат: полторы тысячи натасканных  бойцов
уничтожено,  смешано  с  землей. Теперь  надуренные  агитацией  пана  Моцара
львовские, франковские,  волынские, черновицкие,  тернопольские, саудовские,
пуштунские идиоты  ни за  какой тебе хрен не пойдут комплектовать ряды столь
тщательно создаваемых рядов УНСО. Именно под патронажем пана  Моцара УНСО из
формально   национальной,    даже   националистической   организации   стала
международной, интернациональной.
     Знал пан Моцар,  какие теперь пойдут среди  местных нацюг разговорчики.
"Москали, зрозумило, падлюки, -- будут говорить даже самые "зацятые" нацюги,
-- но у них --  сыла!"  Неотправленные сотни Моцар предусмотрительно рассеял
по  городу. Это и были  в основном украинцы, занимавшиеся больше обслугой  и
связью,  а  не боевой  работой. Плохие из них были  вояки. А полторы  тысячи
отборного   международного  сброда,  отчаянных   головорезов,  было  утеряно
безвозвратно в течение  суток! Ну пусть  оставшиеся найдут да хоть одного из
своих палачей, и то польза будет. Но это на самом деле соломинка, за которую
хватается утопающий.
     Даже  если  Моцар  обнаружит,  задержит  и уничтожит  группу  москалей,
перепохабивших  все его планы,  ему  все равно  не  оправдаться перед  своим
хозяином.  Задача  была  какая?  Задача  была  простая.  Во-первых,  напрочь
рассорить Украину с Россией. Тогда  бы,  скажем, тот же газ Украина покупала
бы уже не у москаля, ждущего отдачи долга с обреченностью ведомого на казнь,
а  у  Евросоюза, реализующего  саудовское сырье  в  качестве  бессменного  и
преданного дистрибьютора, и  без  просрочек платежей.  А  это --  миллиарды,
господа! Но опять-таки не это главное.
     Путинская Россия словно забыла уроки дрессировки, которые  она  усвоила
при  Ельцине.  Так,  глядишь,  она вообще,  как, кстати,  не  раз уже  было,
повернется  жопой ко  всему "цивилизованному"  миру и  долгов (там,  кстати,
такие славные проценты набежали!) не отдаст  или  отдаст быстро,  так, чтобы
новые проценты не наросли,  да еще с Ираном,  Китаем,  Кореей сдружится, так
что  честному  биржевому  спекулянту  при  такой  международной   обстановке
придется пустить себе  пулю в  висок!  Кошмарная картина:  Россия,  Китай  и
Индия, страны,  где долларов вращается  больше,  чем во всем остальном мире,
сговорившись,  начинают  методично  сбрасывать  их. А  баксовый  "навес", не
обеспеченный  ни товаром,  ни золотом, ни  какими-то было  иными ценностями,
давно в десятки раз превысил максимальные возможности США и всех подвластных
им стран, вместе взятых.
     Путинская Россия должна  стать  Кореей Ким Чен Ира. Страной вне закона,
страной,  где  тот  же  Путин не  способен  контролировать  экстремизм.  Да,
конечно,  с гонениями на бедных несчастных чеченцев ВССО  слегка, как бы это
сказать, обосралась. Проклятая  ФСБ предоставила  для международного  обзора
видеосъемки Хаттаба и его присных с казнями российских солдат. И все. И всем
сразу  стало ясно,  кто в  этой  войне,  или,  как  ее  называют  в  России,
антитеррористической операции, фашист,  а кто  борец  с фашизмом. Пан Моцар,
будучи  человеком  хладнокровным,  не  смог  смотреть   и  трех  минут,  как
хаттабовцы надрезают горла мальчишкам и ждут,  когда,  те истекут  кровью. И
все равно нужно было скомпрометировать Россию любым способом и любой ценой.
     Так-так.   Но   все  же  агент  Сэнькив,   несмотря  на   присущую  ему
приторможенность,  обогатил своего  шефа  (а Моцар-то  и был  его  настоящим
шефом), весьма ценными  сведениями.  Есть четверо как  минимум и шестеро как
максимум московских агентов.  Ребята  конкретные, с ними  связываться лишний
раз  -- себе  дороже. Но  есть  у  этого  врага и  слабое  звено.  Львовское
подполье,  прозеванное и Моцаром, и СБУ, и тем более  бестолковой  УНА-УНСО.
Однако  теперь это подполье  вскрыто. Где-то со  своими московскими друзьями
болтается соплячка Светлана  Колесникова. И шут  бы с ней. Только что прибыл
из  Москвы неопытный Григорий Смирницкий. Вот,  кстати, через  него и  можно
выйти на неудобных  москвичей. С Андреем Куликом дело иметь сложно -- предан
русской идее, неглуп, даже хитер. Но ведь есть у них еще старик!  "Дядя Коля
Соколов", бывший энкавэдист,  бывший "оккупант", как  теперь  именуются  все
представители московской власти на территории самостийной  Украины, человек,
постепенно впадающий в маразм, но еще о-го-го!
     Вот, пожалуйста, подробнейший доклад агента Сэнькива о его пребывании в
доме  номер  тридцать два  по улице  Сверчинского  и его общении  с  русской
проституткой  Ларисой.  Лариса  не  Сэнькив,  тот  к  анализу  не  способен,
утверждает,  что  Дед  (подпольная  кличка  Соколова)  готов, будучи исконно
советским  человеком, воспринимать любые  изречения  начальства буквально. И
вот есть  данные,  что  Сергей,  явно главарь  упомянутой московской  шайки,
обронил  сакраментальную фразу: "Убить бы этого  папу". Да-с, мы  не дураки,
нам понятно,  что Сергей и его присные,  разумеется, никак не связаны с ФСБ,
внешней разведкой и другими спецслужбами России. Формально, разумеется. Если
даже  его повязать  и  притащить  в подвал  дома номер  шестнадцать по улице
Калича гора, расколоть такого  не представляется возможным, хотя бы  судя по
тому, как он расправился с силами УНСО-ВССО. Думается, что его бригада стоит
своего командира. Да, впрочем,  это  теперь  и бесполезно. Заброс боевиков в
Чечню  все  равно  сорван.  Из   оставшихся  в  живых   двух   сотен   треть
деморализована,  остальные  еще  держатся,   но  надолго  ли  их  хватит  --
неизвестно.
     Но даже если бригада Сергея будет  нейтрализована, остается Дед! И если
ему внушить,  что слова "убить  бы этого папу" были  не случайной  фразой, а
руководством к действию, то можно ведь такую  кашу заварить! Смотрите: какой
ни старый, конечно,  пень,  но  все-таки  бывший  офицер  НКВД,  стреляет  в
понтифика.  То есть, разумеется, даже если не стреляет, а  просто наставляет
свой ржавый  наган,  чтобы убить оплот и надежду  всей  современной Украины,
доказать связь Деда с ФСБ и Кремлем -- задачка для первоклассника. А уж если
при этом отловить хоть  одного  из  московских гостей,  то  это  вообще  уже
задачка для детсадовца!
     Итак, первое -- нештатный агент Лариса говорит с  Дедом.  Второе  -- по
линии  сети  пана  Моцара  отлавливается пусть  даже  один  москвич.  Дальше
строится шикарная  версия о покушении спецслужб Москвы на  святого западного
человека. Да за такое Моцару и расквашенные лагеря чеченских боевиков хозяин
простит! А с хозяином ссориться совсем неинтересно...
     Рассуждения пана Моцара прервал телефонный звонок.
     -- Моцар у телефона.
     -- Пан  Моцар, -- обратился к нему глухой голос.  -- Это с вами говорит
Яньо из Карпат. Мы словили одного москаля!
     -- Сами, что ль, словили?
     Трубка помолчала, потом ответила:
     -- Не, не сами. Абдул со своими хлопцами словил.
     --  То-то. Через  четыре-пять  часов у вас будет  Паркинсон.  Без  него
ничего не предпринимайте. Ждите. Сами не допрашивайте. И Абдул пусть тоже не
допрашивает. Он мне живой нужен.
     Моцар нажал кнопку селектора и азартно рявкнул:
     -- Паркинсона ко мне! Срочно!

     Амбразура
     Противник наступал плотной  цепью, скрываясь в складках местности. То и
дело то справа, то слева раздавалась автоматная очередь. Боцман пригибался к
земле, и противник  продвигался еще на несколько  шагов вперед.  Боцман тоже
стрелял, как только появлялась  малейшая возможность поднять  голову. Но его
стрельба  не была эффективной.  Вроде  и прицеливался  хорошо,  а  все же ни
одного  попадания  не  получалось.  Автомат  приходилось  держать  в  крайне
неудобном положении,  с ремнем,  перекинутым через  шею.  Ремень  тер, тянул
оружие, не давал как следует уложить приклад для стрельбы, но не было и доли
секунды, чтобы  сдернуть  с шеи  трущий ее ремень. До противника  оставались
считанные десятки метров, а отступать некуда, позади  стена. Вот уже Боцману
прекрасно  видны плечи  вражеских солдат,  шевелящиеся лопатки  подползающих
людей. И  все равно никак не удается попасть. В конце концов, пришлось пойти
на  риск  -- приподняться и сдернуть автомат с  шеи. Как его  не убили в эту
секунду, Боцман понять не мог. Взять автомат поудобнее получилось, но ремень
так и остался  на  шее. То ли зацепился за что-то, то ли черт  его знает что
еще,  а пули все равно идут совершенно непонятно куда, Боцман не видит  даже
их ударов о  камни.  Ну  конечно! Проклятый  автомат  заряжен  холостыми!  К
дьяволу его!  Ладно, есть у него еще два ножа, это для двух первых. А дальше
будь что будет.  Но и достать  нож  не  удалось,  оказалось,  что автоматный
ремень каким-то образом  напрочь пристегнул  Боцмана за  шею к  стене.  Мало
того,  ремень успел перехлестнуть и руки, так что  сделал невозможным вообще
какое-нибудь  движение.  Никакое, кроме  попытки,  рванувшись изо всех  сил,
разорвать проклятые узы.  Боцман сконцентрировал  все  силы  в  один  рывок,
рванул  со страшной силой, взревел от  боли и натуги, но полотно ремня вдруг
стало деревянным,  толстым, рубануло  по затылку и запястьям, но не подалось
ни на миллиметр.
     Только тогда  Боцман очнулся и открыл глаза. Кошмар нехотя отступил, но
не весь  -- режущая боль в шее и в запястьях осталась. Боцман припомнил, что
его чем-то опоили в станционном буфете,  отсюда, наверно, и все эти кошмары,
от какого-нибудь наркотика. Так-то у него, Дмитрия Хохлова, психика крепкая.
Он понял: руки и шею режет колодка. Значит -- плен. А вот не видно ничего --
это хуже. Это  может быть  и слепота,  если сейчас, конечно,  не ночь. Очень
хотелось бы, чтобы была именно ночь. Именно  ночью хорошо верить  в рассвет.
Хотя, похоже, и рассвет Боцману ничего хорошего не предвещал...
     Но  действительно,  не  прошло  и  часа,  как   мрак   стал  потихоньку
рассеиваться,  вокруг  начали проступать  какие-то щели.  Это  был сарай,  у
которого ничего не стоило проломать  стену и уйти. Но у Боцмана были связаны
ноги,  а  голова  и  руки  втиснуты  в  тяжелую  колодку.  Хотя  безвыходных
положений, как  давно  убедился  Боцман, не  бывает.  Большого труда  стоило
извернуться  так, чтобы узлы  на ногах оказались поблизости от  правой руки.
Боцман попытался ослабить  узлы. Но  только-только тугое  сплетение прочного
шнура начало поддаваться, как за ним пришли.
     Боцмана выволокли  на воздух, и стало понятно, что его тюрьма находится
на   каком-то   горном   хуторе.  Тащили  Боцмана   двое   чеченов,   они  и
переговаривались  по-своему. Поодаль  стояли пятеро в форме  УНСО, а  с ними
мужичок в цивильном, серенький, невзрачненький, но по всему именно  он и был
начальником. Ему вынесли из избы грубый табурет и поставили перед  брошенным
наземь  Боцманом.  Серенький  сел  и стал задавать  вопросы по-русски, но  с
каким-то, Боцман никак не мог понять, каким именно, акцентом.
     Поначалу Боцман попытался закосить под дурачка -- мол, турист, от своих
отстал, свои раньше в город уехали, электричку ждал. А помпа откуда? Да вот,
видите ли, волков боялся и, что греха таить, намеревался побраконьерствовать
во глубине Карпатских гор.
     Тогда  чечены принялись бить Боцмана по  голове  добротными  армейскими
сапогами. Били по ушам и  глазам, нос пока берегли.  Боцман стиснул зубы. Он
знал,  что  это  только  разминка,  дальше  пойдет  хуже.  Что  ж,  придется
перетерпеть и это.
     -- Мне известен  состав вашей диверсионной группы, Дмитрий  Алексеевич,
-- спокойно промолвил серенький, когда чечены сделали перерыв. --  Меня даже
не интересует, кто вас  послал.  Мне даже  наплевать  на вашу группу. Скорее
всего, все они уже либо покинули Украину, либо собираются покинуть. ("Как бы
не так, -- подумал Боцман, -- без  меня, живого  или мертвого, никуда они не
уедут".)  Меня не  интересует  даже, -- продолжал плюгавый, --  кто  вам дал
информацию о базах УНСО. Группа вашего друга Бороды раскрыта, и ее поимка --
дело считанных часов.  Можно было  бы без особых  проблем  отловить и  ваших
ребят -- Сергея, Семена и Ивана. Но,  я повторяю, нам на  них уже наплевать.
Так или иначе, свою  миссию они  выполнили,  пусть уходят, нас они больше не
интересуют.  ("Отловить без  проблем? -- подумал  Боцман.  -- Нет,  вы их не
ловите потому,  что боитесь.  И Бороду вы не возьмете, Пастух не даст. Это я
так глупо поймался!")
     --  Так вот, господин Хохлов, мы  просим вас только об  одной небольшой
услуге. Вот телефон, -- плюгавый показал Боцману мобильник. -- Вы звоните по
одному  набранному  мною номеру, просите позвать названного  мной человека и
говорите ему то, что я вас попрошу сказать. Если вы, как вы тут пытались нас
убедить, турист, то вам тем более не составит труда выполнить мою просьбу.
     -- Набирайте, -- сказал Боцман.
     -- Меня радует, что вы оказались  столь  разумным  человеком, -- сказал
плюгавый, набирая номер. -- Вы попросите к телефону Николая Ивановича.
     Боцман кивнул.
     Ему  к уху приставили  трубку.  Подошла Лариса. Боцман, стараясь, чтобы
голос звучал непринужденно, попросил Деда.
     --  Теперь,  -- сказал  плюгавый, --  вы скажете  всего  одну фразу. Вы
скажете: Николай Иванович, отставить выполнять то,  что вам приказал Сергей.
Ясно?
     Боцман снова кивнул. В трубке  зашумело,  и старчески скрипучий, но все
же бодрый голос старомодно произнес:
     -- У аппарата!
     Боцман вдохнул, чтобы успеть все, что надо, сказать, и выкрикнул:
     --  Николай  Иванович!  Выполняйте  приказ!  Немедленно  приступайте  к
выполнению приказа!
     И очень  удивился, что  за этим не  последовал удар. Напротив, плюгавый
спокойно  нажал  кнопку отбоя,  улыбнулся,  сел на табурет, сунул  мобилу  в
нагрудный  карман  и  даже  потянулся  как-то радостно,  что  было  особенно
противно видеть.
     -- Спасибо,  Дмитрий Александрович, -- сказал он. -- Собственно, именно
это  я и хотел, чтобы вы сказали.  Просто в суматохе перепутал. Надеюсь,  вы
знаете, какой приказ вы сейчас отдали?
     Боцман молчал, почти не глядя из-под начавших активно заплывать век.
     -- А теперь мы с вами поговорим серьезнее, так, чтобы ни я, ни вы, боже
упаси, больше не ошибались, -- сказал плюгавый, и к лежащему в своей колодке
Боцману снова подошли чеченцы.
     Краем заплывшего глаза Боцман  видел, как  чеченец  лениво  размахнулся
ногой,  но удар  почему-то  получился слабый,  хоть и сопровождаемый сильным
звуком. После этого чечен, утратив равновесие, упал на  травку. Раздался еще
один выстрел,  и  примеру  первого чечена последовал  второй.  Пока плюгавый
иностранец вскакивал  с табурета и рвал пистолет из подмышечной кобуры, пуля
настигла и его. Она  ударила его в  грудь,  туда,  куда он только что уложил
мобильник.  Его отбросило, он упал навзничь.  Унсовцы бросились  врассыпную,
припадая  к  земле,  откатываясь  и  таким  образом  пытаясь  увернуться  от
автоматной очереди, которая веером прошлась по их толпе.
     Из-за  сарая выскочил  Док и  бросился  к  Боцману.  Он обшарил  убитых
чеченцев,  на одном  из  них нашел  ключ  от  колодки,  и  Боцман был тут же
освобожден.
     -- Не ранен? -- коротко спросил Док.
     Боцман аккуратно пощупал разбитые скулы и брови.
     -- В целом нет, -- ответил он.
     Док бросил  ему автомат. Но  стрелять было в  общем-то  и  не  в  кого.
Воспользовавшись  той  минутой,  пока  Док освобождал  Боцмана,  унсовцы, не
попрощавшись,  исчезли  в  неизвестном  направлении, но,  очевидно, с весьма
высокой скоростью: их и след простыл.
     Боцман,  почесывая  в затылке,  доложил  Доку,  как  его  подло обманул
плюгавый. Кстати, он  был жив -- мобильный телефон действительно оказался не
только удобным средством связи, но и некоторой защитой от пуль.
     -- Ты сам-то знаешь, что Пастух приказывал Деду? -- поинтересовался Док
у Боцмана.
     -- Понятия не имею, -- был ответ.
     -- Ну так сейчас узнаем.
     Док наклонился к раненому, но первое,  что он сделал,  --  это оказание
первой  медицинской помощи. А то вдруг помрет и  ничего  сказать  не успеет.
Впрочем, рана была  неглубокой  --  пуля  раскрошила  аппарат  и застряла  в
ребрах.  Иностранец  уже приходил в сознание. Но окончательно  он  пришел  в
себя, будучи уже связанным, перевязанным и разоруженным.
     -- Ты кто такой? -- строго спросил его Док.
     --  За  нападение  на  меня  вам придется  серьезно ответить! -- сказал
неизвестный.
     -- Ну  уж  так и  серьезно,  --  усмехнулся  Док  и приподнял  автомат.
Невзначай  как бы приподнял. Ровно настолько,  чтобы плюгавый мог  заглянуть
как раз в дуло.
     -- Ладно, -- прокряхтел тот. -- Раз уж вы так настаиваете...
     Таскаться с  раненым мистером Паркинсоном, так он представился,  было и
хлопотно  и  неинтересно.  Да и  бессмысленно.  Его  оставили  на  попечении
перепуганных  владельцев хутора,  которых еле выудили из  погреба.  Они туда
попрятались, едва услышали стрельбу.  Увидев чеченцев бездыханными, они явно
обрадовались -- видимо, чеченцы тут были не слишком желанными квартирантами.
На мистера Паркинсона косились с опаской,  но все же  оттащили его в  избу и
пообещали подлечить.
     Боцман с Доком  резвым  аллюром спускались с гор. Они  спешили в город.
Док спросил:
     -- Ты помнишь, чтобы Пастух что-то говорил про папу?
     -- Смутно.
     -- Однако мистер утверждает,  что  были сказаны слова  "убить бы  этого
папу". Думаешь, Дед вот так и пойдет глушить папу?
     -- Не думаю, хотя черт его знает.
     -- Жаль, позвонить нельзя, мобильник погиб. Надеюсь, что все же  успеем
остановить старика.
     -- Ну, до папы, положим, он и не доберется.
     -- Так  это им  и  не  нужно, им, чтоб заварить кашу,  нужно всего лишь
застукать Деда при попытке покушения.
     -- А когда приезжает папа?
     -- Не помню точно. Где-то на этой неделе.
     -- Тогда давай скорее.
     Но трасса Стрый  -- Славское, в  отличие от трассы Франковск -- Яремча,
была  почти пустой.  По  ней гремели  старенькие  грузовички да  еще  иногда
проползали карьерные самосвалы с песком, а легковушек почти не было, а какие
были  -- не останавливались.  Пришлось пешком топать до Гребенива,  это  был
ближайший населенный пункт. Но и там не удалось найти машину. Электрички  же
здесь ходили только утром и вечером. Утренние  ушли, так что  пришлось ждать
до пяти часов.
     В тамбуре, кроме Дока  и Боцмана, тряслись  двое местных горцев, но они
стояли у противоположного окна, а электричка была старой и страшно гремучей,
так что можно было и поговорить.
     --  Я  все хотел тебя спросить, -- неуверенно начал Боцман. -- Я вообще
сильно  переживал, когда мы ракеты пустили. Честно  говоря,  побаивался,  не
попал бы ты под раздачу.  Ты же все время как раз возле наших целей терся. Я
только Пастуху не хотел говорить, чтоб он не расстраивался. Но, по-моему, он
сам этого опасался. Как тебя только не накрыло?
     Док поглубже затянулся сигаретой, улыбнулся хитро и произнес:
     -- Накрыло...
     * * *
     Пятикилограммовая кассета  мгновенно  ушла  на  дно выгреба.  Но она не
взорвалась.  Снаружи стоял  непрерывный  грохот,  заглушавший  звуки паники,
поднявшейся на базе. Продырявленная и просевшая деревянная будка над головой
Дока  сотрясалась от взрывов, в  Дока  летели  щепки,  выбиваемые осколками.
Выбраться наружу было сложно, да и  смертельно  опасно.  Док, даже  не успев
толком  сделать вдох,  сунул  руку  ко  дну; кассета  нашлась  быстро. Одним
движением Док выдернул снаряд  и  вытолкнул его в ближайшую щель. Сам присел
как  можно  ниже,  хоть и противно  было. Через  несколько  секунд в кассете
сработал временной взрыватель.  Док  чуть  не оглох,  будка слетела  куда-то
вбок, но его не задело ни осколками, ни взрывной волной.
     Прогремело  еще несколько  запоздалых взрывов,  видимо не  все  кассеты
упали на  контактные взрыватели  и  сработали  с  запозданием. Наконец стало
тихо.  Док,  брезгливо отряхиваясь, выбрался наружу. Базы  больше  не  было.
Постройки давали  о  себе  знать  только  грудами  горящих досок.  Наверняка
повсеместно  стонали  раненые, но  Док  не  слышал  стонов,  его сильно-таки
оглушило.  Он  сглотнул,  но заложенные  уши  не  отпустило.  Только  бы  не
контузия, подумал он. Впрочем, не похоже.
     Теперь  главным  было  привести  себя  в   приличный  вид  --   такому,
вымазанному в  дерьме, лучше  никуда  не ходить. Ночное купание  и  стирка в
горном  потоке  дело  нерадостное,  но  это  была  единственная  возможность
избавиться от последствий  сидения  в отхожей яме. Док стал  мокрый,  но  от
запаха   избавиться  полностью  все  равно  не  удалось.  В  голове  гудело,
соображалось  трудно. Док  поплелся  обратно на  базу. Не  без  труда  нашел
палатку с запасным обмундированием. Палатку, разумеется, снесло, камуфляжные
комбинезоны были разметаны по пожарищу и попорчены огнем и  металлом. И  все
же Док нашел, во что переодеться. Нашелся  ему и  большой вещмешок, куда без
труда  уместились  два вполне  боеготовых  автомата. Беспрестанно  озираясь,
потому что  слышать  он  ничего  не  мог, Док  выбрался из  царства смерти и
продвинулся в горы, чтобы там передохнуть и прийти в себя.
     К утру слух практически полностью восстановился. Значит, точно контузии
не было. Лавируя по  склонам, то поднимаясь, то спускаясь,  Док подобрался к
дороге, ведущей на разгромленную базу. Как он и ожидал, дорога не пустовала.
К базе шли взводы унсовцев, а уже оттуда возвращались грузовики с недобитыми
и  добитыми бандитами. Док предполагал,  что  не все боевики живут на  базе,
многие из них должны были квартировать в деревне, начальство уж точно. И тут
выяснилось,  что  у противника  осталось  нетронутым ракетным  ударом  целое
подразделение.  Это озадачивало,  но не  пугало. Док прекрасно  понимал, что
уничтожение баз с помощью ракет слишком размашистый удар.  Это было жаль, но
ввязываться в  драку с остатками этих банд Док нужным и возможным не считал,
хотя проконтролировать ситуацию считал необходимым. Тем более что  сейчас он
был единственным представителем пастуховской команды в этом регионе.
     Целый день боевики  работали  на руинах. Раненые  и трупы вывозились  в
Сколе -- Док проследил  маршрут  и вычислил его конечную точку. На вокзале в
Сколе, на запасной  ветке,  стоял поезд, куда  и грузили тела. Док  наблюдал
издалека,  отправке эшелона он тоже помешать не собирался.  Ясно  было,  что
пункт назначения  этого  поезда отнюдь не Чечня. И действительно, хотя часть
боеспособных бандитов и забралась в вагоны, другая часть вернулась в горы --
очевидно, туда, где она была расквартирована.
     Поезд  отправляли  ночью,  что  сопровождалось  страшной  суматохой  на
вокзале.  Суетились  и бегали железнодорожники,  унсовские командиры кричали
дурными голосами, чего-то требовали. Наверное,  отправка  пошла вне графика,
что вызвало определенные сложности. Наконец эшелон ушел, но Док заметил, что
небольшая  группа бандитов  осталась на вокзале. Что-то они замышляли: то от
них  отделялась одна фигура и  исчезала в направлении Сколе,  то,  наоборот,
кто-то  к  ним присоединялся.  В  результате  к рассвету все  рассосались по
территории  станции  --  заняли  пакгаузы,  будку стрелочника,  еще какие-то
подсобные постройки и затаились так, будто и не было их вовсе.
     И тогда появился Боцман. Он  рыскал по станции в поисках хотя бы следов
эшелона, прохаживаясь при этом под самым носом у  противника. Док подобрался
поближе,  но выходить на  Боцмана не стал, тогда бы  они вдвоем оказались  в
ловушке. Нужно было дождаться,  пока боевики  не попытаются  взять  Боцмана,
пока они не ввяжутся в драку, и тогда подойти с тыла.
     Боцман,  не найдя того,  что искал,  скрылся в здании вокзальчика.  Док
видел, как появившиеся словно  из-под земли боевики  инструктируют  насмерть
перепуганную  бабу. Баба  вошла  внутрь, боевики остались  снаружи. Когда  и
бандиты ворвались  внутрь,  Док был совсем рядом, но,  слава  богу, не успел
броситься  на них. Док лежал между  путей,  найдя углубление в гравии, когда
бесчувственного Боцмана  вынесли  и  положили в невесть  откуда  подъехавшую
машину.  Док не без удовольствия  отметил, что прямого  столкновения  с ними
боевики  теперь  избегают,  боятся,  предпочитают  действовать  хитростью  и
коварством.  Но  нужно  было  отследить,  куда  повезли   Боцмана.   Машина,
микроавтобус, удалилась в сторону гор, а  других машин на дороге не было. Но
через минуту раздалось отчаянное фырканье  плохо отрегулированного мотора, и
из-за поворота вырулил дряхлый автобус. Док проголосовал, его взяли на борт.
Автобус оказался  не рейсовым,  а  рабочим, он  развозил  людей по  объектам
деревообрабатывающего комбината, разбросанным по всей долине.
     Док вручил по-утреннему хмурому шоферу несколько гривен и пристроился у
его кабины, чтобы иметь передний  обзор. Микроавтобус то  появлялся вдали на
прямых  участках,  то  исчезал за  поворотом.  В  Гребениве была  остановка,
выходили рабочие лесопилки, и  микроавтобус чуть не потерялся вдали. Но  все
же Док заметил, как  он поворачивает налево.  На повороте пришлось  выйти  и
ему, а рабочие поехали дальше.
     Дорога  за  поворотом  была  пустой,  и  Док  начал  движение  в  темпе
марш-броска.  Километра  через  три  началось  село  Лыбохоры,  как  гласила
облупленная табличка. Село лежало по правую сторону от дороги, Док углубился
в лес по левой ее стороне.  В селе, видимо, и квартировала  банда. Док бежал
по  лесу,  посматривая  сквозь мелькающие стволы  на дорогу. Но  там не было
никого, кроме редких пешеходов из местных.  И только  когда  село кончилось,
когда дорога  из асфальтовой  стала  грунтовой,  а  потом и вовсе  выбитой в
камнях  ухабистой  колеей,  уходящей  в горы, Док увидел наконец  бандитский
микроавтобус с курящим подле водителем.
     Док осмотрелся.  Ничего подозрительного  вокруг. Боцмана, очевидно, уже
выгрузили и доставили к месту заключения.  Оставалось  только  выяснить, где
именно это  место. Единственным  человеком, который мог это подсказать,  был
шофер. Док начал маневр подхода к нему, но не успел. На дороге, спускающейся
сверху,  показались   четверо  боевиков.  Шофер,  едва  завидев  их,  бросил
сигарету, сел за  руль и  завел машину. Боевики впрыгнули в салон, и машина,
развернувшись, удалилась обратно, в сторону села.
     И  снова  Доку  пришлось  совершать  марш-бросок через  лесок,  чтоб не
упустить  бандитов. Но это ему не  удалось: выехав на асфальт,  микроавтобус
поддал газу,  проскочил село и скрылся в направлении долины Опора.  Это Дока
не радовало -- местонахождение Боцмана так  и осталось неизвестным. Теперь у
него  были  два варианта  для его выяснения.  Можно  было вычислить  дом,  в
котором есть  бандиты, затем похитить одного и допросить. Док  отбросил этот
вариант, но, разумеется,  не из-за  связанного с ним риска. Просто пойманный
бандит мог оказаться не в  курсе всех дел,  и тогда его допрос был бы пустой
тратой   времени.   Док  прибег  ко  второму  варианту.  Он   видел,  откуда
возвращались  боевики к машине. Скорее всего, именно они и доставили Боцмана
туда, где он сейчас находился. Нужно было идти в этом направлении и искать.
     День  прошел  в  прочесывании  горной  местности.  Вроде  бы  и  быстро
вернулись  боевики, вроде  бы  место  заточения Боцмана  было где-то  совсем
недалеко, но обнаружить его оказалось не так-то просто.  Сразу за Лыбохорами
горы  становились  стеной,  они  поросли густым лесом, их каменистые  склоны
громоздились  друг на  друга.  Видимость была -- считанные метры.  Ну, может
быть, десятки  метров.  Из-за густой листвы не было  видно  противоположного
склона, а переход на него  занимал чуть ли не час. И все же к ночи Док нашел
то, что искал.
     Седловина  между двумя горками  была плешива.  Вот  эту плешь и оседлал
запущенный и бедный горный  хуторок. На хуторе  были бандиты -- Док издалека
слышал голоса, разносимые эхом, были среди них и чеченские. Но ночь выдалась
безлунная, темень стояла  черная,  разборки  с бандой, оккупировавшей горное
поселение, пришлось отложить до утра.
     А  утром оказалось,  что хутор находится не совсем там, где  привиделся
ночью. Подвело  горное эхо. Поэтому Боцман успел  получить несколько ударов,
прежде чем палачи были успокоены пулями Дока.
     * * *
     Оказалось, что и  от Лариски может быть какой-то толк.  Вот к  телефону
позвала.  Плохо, правда, что рядом стояла, слышала.  Это ненадежно, она черт
знает  с  кем  путается. Ну да  ладно, он,  Николай Иванович Соколов, сумеет
принять меры...
     Дед  узнал  голос  Дмитрия  и  понял,  что  тот  говорит,   находясь  в
экстремальной ситуации. Почему-то не позвонил сам старшой, Сергей. Наверное,
не смог. Николай Иванович  полминутки посомневался, так  какой же приказ  он
теперь должен  выполнять. Он хорошо помнил, как Пастух процедил сквозь зубы:
"Убить бы вашего папу". Ни одна другая  фраза,  хотя бы  вскользь оброненная
новым  командиром капитана  Соколова не  могла быть истолкована как  приказ.
Только эта. Получалось,  что Николай Иванович  должен убить папу. Ясно было,
что при  посторонних капитан разведчиков не мог  оформить  это  дело  в виде
приказа,  говорил завуалировано.  Значит,  понадобилась-таки старая гвардия,
некому больше поручить такое важное дело.
     Для  чего  нужно убийство папы, старик не задумывался.  Для  него  было
ясно,  что группу  во  Львов забросила русская  разведка.  И  если  русскому
разведчику,  пусть  даже пожилому,  русская  разведка отдает приказ, значит,
надо его выполнять, а не раздумывать, для чего все это нужно.
     Николай Иванович  открыл  шкаф, выложил на  кровать чемодан  и принялся
укладывать  все  необходимое.  Это  не  заняло  много  времени,  он  заранее
продумал,  что ему понадобится. Он  давно ждал  подтверждения  приказа.  Дед
поддел  ножом и  отвалил изразец  у  основания печи.  Из  тайника  в чемодан
перекочевал  славный боевой ТТ вместе  с самодельным глушителем. Его накрыли
два костюма --  один приличный,  тройка, в  нем Дед  был похож на удачливого
пенсионера,  которого содержат богатые дети.  Второй  костюм  выдавал в  его
владельце  человека  бедного,  но  аккуратного  --  начесанные   потертости,
идеально  подогнанные  латки.  В щель между наружной  стенкой  и  внутренней
обивкой чемодана  были пристроены  родные  документы Николая Ивановича. Плюс
три смены  белья плюс нож грибника плюс рыболовные снасти.  Место  нашлось и
для тяжелой связки темных от  времени  больших  бородчатых  ключей.  Сам Дед
оделся  как  дачник или рыболов -- отечественные джинсы,  штормовка.  Имиджу
способствовал и  длинный чехол, в каком  обычно  носят складные  удилища.  В
нагрудный  карман  старомодной, с  длинными  лацканами воротника рубашки Дед
положил паспорт  и пенсионное  удостоверение  на  имя  Александра  Павловича
Гусева. Это  был умерший  год назад приятель  старика.  Нельзя сказать,  что
Гусев на  снимке был очень похож на Соколова, но если надеть тяжелые роговые
очки,  то получалось сносно.  А  очками Николай Иванович запасся, хоть и  не
имел в них надобности, -- даже к старости он обходился всего плюс половинкой
диоптрии.
     Старик вышел в прихожую и присел на табурет -- перед дорожкой. Раскурил
сигарету,  сделал  три  затяжки  и   потушил,   теперь  он  курил  мало.  За
зарешеченным стеклом во входной двери  снова появилась  Лариса. Дед  вышел к
ней на лестничную клетку.
     -- Вас к телефону звали, а вас не было, -- сказала Лариса.
     -- Я в сарай за удочками ходил, -- сказал Дед. -- А кто звонил?
     -- Пастух.
     -- Ничего не просил передать?
     -- Сказал что-то, но я не совсем поняла. Сказал,  что  будет прикрывать
мероприятие  первой  службы  во  дворе  апостольской  нунциатуры. А что  это
значит?
     -- А!  -- Дед махнул рукой. -- Это уже ничего не  значит. Я в санаторий
еду,  в легочный,  в Солутвин. -- Он  достал  из  кармана путевку и  показал
Ларисе. Показал хорошо, в открытом виде, чтобы видны были и дата, и название
санатория.  -- Будь,  Ларисочка,  и сама  здорова,  и  привет  всем  ребятам
передавай, как из Карпат вернутся.
     -- А что это за  приказ  вам велели  выполнять? --  все любопытствовала
красавица.
     -- А простой  приказ, -- ответил  Дед.  --  Сидеть  тихо, ни  во что не
вмешиваться. Не  доверяют старику.  Ладно,  Ларисочка, будь здорова,  у меня
поезд через сорок минут.
     Николай Иванович как бы  отечески поцеловал  Ларису в щечку, правда, от
казалось бы, невинного поцелуйчика та  аж зарделась,  умел  когда-то капитан
Соколов целовать  мягкие  щечки. Он бодро скатился  по ступенькам, громыхнул
дверью подъезда и решительно зашагал по улице.
     На вокзал, однако, Николай Иванович не пошел. Через  сорок минут он  не
садился  в  поезд,  а  стучал  в  перекошенную  дверь  убогой  однокомнатной
квартиры-клетушки,  кавалерки,  как их  тут  называли,  в  облезлом  доме  с
трещинами от фундамента до крыши в самом  грязном районе города. Ему  открыл
больной старик в грязном рваном исподнем.
     -- А, капитан! -- прохрипел больной. -- Заходи.
     -- Собирайся, Иван, -- с порога начал Дед. -- В санаторий поедешь.
     -- Ты что ж это, для меня путевку выхлопотал?
     -- Не  для  тебя,  а  для себя. Тебе  с твоими судимостями черта лысого
выхлопочешь. Ишь потянуло на подвиги после войны! Сейчас-то не тянет? Ладно,
ладно,  не дуйся, собирайся. Да живо  собирайся --  поезд через час! По моей
путевке поедешь.  Паспорт, пенсионку мои возьмешь. А я  за  квартиркой твоей
присмотрю. Ключи мне оставишь.
     Дед  усадил  Ивана с уголовным  прошлым  в поезд  и отправился в город.
Теперь  он был  одет  в  приличный костюм, на носу его  красовалась  дорогая
роговая оправа  со  слабыми стеклами. Он держал путь  к  церкви святого Юра,
иначе  -- собору Святого  Георгия, главному  некогда  православному,  а ныне
униатскому храму города.
     Церковь Юра возвышалась над местностью,  занимая одну из горок, которых
в городе хватало.  Сам  храм  стоял на  мощном кубе  монастырского  корпуса,
который после закрытия монастыря стал жилым домом  "шанхайского" типа. Через
вымощенный  брусчаткой  покатый  двор от  храма стояло  здание  апостольской
нунциатуры, как его назвали в новое, униатское время, раньше более известное
в народе как патриаршие  палаты или епархиальное управление. Здание было все
сплошь в лесах. Десятки  рабочих усердно трудились, авральным методом доводя
нунциатуру до  состояния, пригодного для  приема  папы. Здесь папа собирался
жить во время визита.
     В церковный двор  монастырское  здание  выходило  низеньким  безоконным
фасадом.  Лестница в стиле рококо  вела  на  его крышу, представлявшую собой
огромную  площадь  с  балюстрадой  по периметру. Посреди этой площади  стоял
собор. На  крутой  склон  горы святого  Юра  монастырь  выходил всеми  пятью
этажами с темными окнами-бойницами. При том, что весь архитектурный комплекс
рождал ощущение праздника и роскоши, это была крепость, и крепость мощная. В
стене, обращенной во двор, там,  где здание казалось всего лишь двухметровым
основанием храма, тоже были бойницы, просто они были оформлены как стоки для
дождевой  воды.  Во  время  войны,  когда  епархиальное  управление  занимал
митрополит Шептицкий, монастырь служил казармой для дивизии СС "Галичина". И
после войны НКВД долго выкуривало из каменных лабиринтов диверсионные группы
недобитых националистов.
     Дед  прекрасно  помнил  внутреннее  устройство и  монастыря и храма.  А
поначалу, в сорок  шестом, ему, опытному разведчику с прекрасной ориентацией
в пространстве, было не так  просто уяснить  внутреннее устройство  каменной
громады. Коридоры сворачивали под кривыми углами, ни одна лестница не вела с
первого этажа напрямую на  последний. Мысленное расслоение  здания на уровни
не  давало результата: кельи  шли ступенями, коридоры  давали  уклоны, имели
ступеньки. Много было  и тайных ходов в толстых крепостных стенах.  Фасадная
стена  из  дикого  камня  была  двойной. Вдоль  нее  шел  узкий коридор  для
стрелков.  За ним шли кельи. В свое время такие архитектурные хитрости имели
оборонное значение. Враг, даже ворвавшийся в монастырь, оказывался ввязанным
в  коридорный бой, путался в  лабиринтах, нарывался  на засады.  После войны
этим  и  пользовались   бандеровцы.   Хорошо  освоив  внутреннее  устройство
лабиринта,  они  легко  уходили  даже  от  густой  облавы.  Капитан  Соколов
несколько раз порывался чертить схему здания, но каждый раз бросал. Схема не
вычерчивалась,  можно  было только  либо построить трехмерную  модель,  либо
просто выучить  весь лабиринт. И капитан  Соколов его  выучил так,  что даже
теперь, спустя более чем полвека, видел весь монастырь как бы насквозь.
     Во  дворе  храма стоял  грузовичок, в  который грузили мебель  и убогие
пожитки.  Это из  монастыря вытряхивали  последние семьи, вселенные  сюда  в
голодные  послевоенные  годы. Дед  понимал,  что  это  значит.  Очищенное от
жильцов здание прочешут спецслужбы, потом закроют все входы и выходы и будут
считать, что на патриаршем подворье папа будет в безопасности. Но знал Дед и
то,  что  считать так  будет  ошибкой.  Впрочем,  пока  здесь  не  пахло  ни
спецслужбами, ни  охраной.  Поэтому Дед  беспрепятственно вошел в монастырь.
Плиты  коридора   дали   свистящее  эхо,  тусклая   сорокаваттка   позволяла
ориентироваться на выбор  -- на ощупь или по памяти. Дед сделал большой крюк
по  лабиринту  и встретил  всего  двух человек,  мамашу в  линялом халате  и
бледного мальчика лет четырех. Мамаша была видна в дверном проеме помещения,
оборудованного протекающей  газом  плитой, --  вероятно, готовила прощальный
обед. Ребенок возил по плитам  коридора машинку с отломанным передним правым
колесом. Ребенок не поднял на Деда глаз, а мамаша глянула мельком, но тут же
отвернулась  к  кастрюле. Здесь  с  войны  ничего  не изменилось.  И тогда в
мрачных и  сырых кельях селились изгои  общества  -- семьи репрессированных,
освободившиеся  из мест  заключения  или просто  одинокие,  всеми  брошенные
инвалиды.  Сегодня-завтра их здесь не будет, но пока готовится вонючий обед,
короленковский ребенок зарабатывает ревматизм  на  никогда не прогревающемся
каменном полу.
     Наконец Дед оказался перед чуланчиком, заваленным строительным мусором.
Спрятав в  мусоре содержимое  объемистого  портфеля,  упакованное в  большой
полиэтиленовый   пакет,  Дед  тронулся   в   обратный   путь.   Он  так   же
беспрепятственно покинул монастырь, как и вошел в него.
     На следующий день Николай Иванович снова появился у грязного чуланчика.
Семьи, ютящейся в  бывших  кельях, уже не  было,  видимо, всех  эвакуировали
местные власти. Так  что зря он надевал другой костюм, победнее, и прикрывал
свой характерный  высокий  лоб  потертым беретом  --  его  никто  не  видел.
Ближайшая лампочка, на  этот  раз  мерзко гудящая и  мерцающая неонка,  была
далеко. Дед открыл  портфель, извлек оттуда свой рыбацкий наряд, переоделся.
Подсвечивая карманным фонариком и отгребая лопаткой для червей штукатурку  и
битый кирпич, он  полез на гору  мусора. Мусор копился  долго, куча достигла
потолка и была здорово утрамбована. Старик провозился больше полутора часов,
пока пробил небольшое отверстие  под потолком. Хлам теперь посыпался от него
в полость, бывшую за кучей. Теперь работа пошла быстрее, и через полчаса Дед
уже   раскачивал  полусгнившую  дверь,  подпиравшую  мусор   изнутри.  Дверь
похрустела, треснула и провалилась. Всего труднее  было восстановить сыпучий
мусор до потолка так, чтобы снаружи и  представить  было невозможно, что  за
кучей  существует какое-то пространство.  За  дверью  был еще  один коридор,
прорубленный в  толще несущей  стены.  По нему Дед  и выбрался  в  бойничную
галерею,  идущую вдоль  фасада. Бойницы, маскированные под  водостоки,  тоже
были забиты мусором, а кое-где и заложены кирпичом на растворе. Дед отсчитал
нужное  отверстие  и  приступил  к  его расчистке.  Позиция была  идеальная.
Амбразура  выходила наружу  подле лестницы, ведущей в собор.  Прямо напротив
нее  через  площадь  был  вход  в  апостольскую нунциатуру.  Разумеется,  из
нунциатуры в храм папу повезут в кресле, а не  в папамобиле -- бронированной
машине здесь не развернуться. Дед заложил  бойницу  изнутри кирпичом, извлек
из  своего  бездонного портфеля  керосиновую  лампу  и  бутыль с  керосином,
заправил  лампу, зажег. Здесь  ему  предстояло жить семь дней. До следующего
понедельника, до прибытия папы во Львов.
     * * *
     Пан Моцар положил трубку и  задумался. Дежурный по  прослушке  доложил,
что Дед получил  приказ на  убийство  папы. Приказ отдал  захваченный в плен
москвич.  Паркинсонова работа! Паркинсон был ближайший  соратник Моцара. Это
было хорошо. Плохо было другое. Просто приказ. Без указания места и времени.
Это значило, что захваченный москвич  оказался крепким орешком и добиться от
него  полного  подчинения не  удалось. Паркинсон  применил  коварный трюк  с
провокацией, и москвич купился. Это хорошо. Но если старик будет действовать
по  собственному  плану, может статься,  что ему  удастся  не попасть в лапы
спецслужб, которыми город  к моменту прибытия понтифика  будет  наполнен  до
краев. Не то  чтобы Моцар  так высоко ценил  оперативные  способности  Деда,
просто он не любил рисковать. У  него была заготовка на этот случай, но  она
казалась  ему не  слишком надежной.  Одно дело -- когда по телефону  говорит
знакомым голосом твой начальник, и другое -- если  приказ  передают через не
слишком надежного человека.
     Тем не менее Моцар набрал номер Ларисы, пока она не успела никуда уйти.
     -- Пани Лариса, -- сказал  он, когда  она сняла  трубку. -- Это  с вами
говорит Грэг. Вы меня помните? Вы помните наш разговор?
     * * *
     Лариса прекрасно помнила. Она прекрасно помнила, как Витя, такой  тихий
и скромный мальчик, повел ее гулять на цитадель и предложил зайти на фирму к
знакомым в уютный особняк на  склоне. Прогнозируемый и  даже программируемый
Витя с деньгами и  машиной имел все преимущества перед вечно нищим и никогда
не предсказуемым Андреем, бывшим мужем. Она уловила это серенькое пятнышко в
пестром  калейдоскопе  своих  любовников. Лариса даже  помышляла о  создании
новой семьи на базе Витиного благополучия. При этом Андрей, с которым ей все
же было интересно,  да и все остальные отнюдь не  отменялись. Приторможенный
Витя должен был схавать и это.
     В  шикарном обществе их  принимал пожилой,  но импозантный  джентльмен,
представившийся  Грэгом. У него действительно был небольшой акцент, впрочем,
возможно,   искусственный.   Униформированный   стюард   принес   изысканное
мозельское вино и фрукты, завязалась непринужденная беседа, во время которой
Витя  как-то стушевался, он все больше молчал, даже отсел  в сторонку. А вот
Грэг зато  за словами  в карман не лазил. После  вина пошли коктейли, хозяин
офиса рассыпался мелким бесом, выполняя прихоти дамы, и  Лариса  в  какой-то
момент сквозь хмель обнаружила, что сидит вплотную к Грэгу, а его юркая рука
уже проникла к ней под юбку и, больше того, в трусы. С Ларисой так поступали
многие, но обычно  для проведения  подобных акций дожидались хотя  бы  ухода
предыдущего кавалера,  ну, скажем, по малой нужде. Но нет, Витя как ни в чем
не  бывало  ютился на  другом  краю  стола  и  никак не принимал  участия  в
происходящем.  Он  попросту  отдавал  Ларису  Грэгу то  ли вообще, то  ли во
временное пользование.  Лариса даже чуточку протрезвела.  Женская  интуиция,
миф о которой  сильно  раздут самими женщинами, подвела ее в отношении Вити.
Лариса  решила,  что таким  образом  Витя  то  ли  хочет  заработать  на  ее
прелестях, то ли устраивается работать  в  солидную фирму на богатое  место.
Вот так  Витя!  Лариса,  полуобернувшись  к  нему,  томно  приказала, сделав
выдворяющий жест рукой:
     -- Витя, ты, кажется, куда-то спешил?
     Грэг продублировал жест Ларисы, и Витя испарился и из офиса, и из жизни
Ларисы. Грэг теперь тоже не слишком нравился Ларисе,  но дело было начато, и
все равно  вечер  нужно  было  с кем-то провести. Ведь не с  Витей же!  Да и
вообще после еще одной рюмки Грэг оказался вполне приличным кавалером.
     Но перед тем как  завалить  Ларису прямо на стол, как с ней  делали все
мужчины в случае, если жесткое ухаживание происходило в офисе, Грэг отпустил
ее, приказал сесть напротив и завел разговор.
     -- Пани  Лариса,  --  спросил  он,  -- как вы думаете, что это за  люди
приехали к вашему бывшему мужу в гости?
     Лариса  даже  не  удивилась его осведомленности о ее  личной жизни. Она
только плечами пожала:
     -- А я почем знаю?
     -- А вам стоило бы знать.
     -- Зачем?  -- Лариса профессионально повела грудью, но это  не помогло.
Допрос продолжался.
     -- Хотя бы для того, чтобы знать, в какую опасную игру вас втягивают.
     Лариса только скроила презрительную гримаску.
     -- Вы  напрасно не относитесь  к этому  серьезно. Эти люди,  с которыми
связался ваш бывший  муж -- шпионы. Они  уже  успели совершить ряд тягчайших
преступлений и, возможно, совершат еще. Если вам угодно сотрудничать с ними,
то и на скамье подсудимых вы окажетесь рядом.
     -- Только не надо меня запугивать!
     -- Я не запугиваю,  я рассказываю. Сегодня ночью они совершили налет на
воинскую   часть   и   похитили   высокоточное  оружие.  Более   того,   они
воспользовались этим оружием, что привело к  многочисленным жертвам. Словом,
они -- враги  Украины и всего прогрессивного человечества. Это очень опасные
люди. И  ваше с ними знакомство может окончиться плохо  именно для вас, пани
Лариса.
     -- И чего вы от меня хотите?
     --  Расскажите  мне о них  подробнее. Это  первое. И второе.  Вы будете
вести себя как  ни в чем не бывало, но о всех их действиях будете немедленно
докладывать  мне.  Да,  и  еще  третье.  Возможно,  вам  придется  выполнить
несколько моих несложных поручений. Кстати, вся ваша работа будет оплачена.
     Лариса вернулась домой поздно вечером на  машине, выделенной  Грэгом. В
косметичке у нее хрустели пять  стодолларовых купюр, и Лариса никак не могла
понять, то ли это плата ей как агенту непонятной секретной службы, то ли это
расчетные за ее прекрасное тело.
     Да, Лариса прекрасно помнила Грэга. И не только помнила, но и боялась.
     * * *
     --  Пани Лариса, это  с вами говорит Грэг, вы меня помните?  Вы помните
наш разговор?
     -- Да.
     -- Сейчас вы пойдете к Николаю Ивановичу, вашему  соседу, и скажете ему
следующее...
     * * *
     Впервые подполковник Комиссаров  переприсягнул в  девяносто первом.  Он
был  одним из немногих офицеров  КГБ, которые  тогда  остались  на  Западной
Украине.  Это  и  позволило  ему  за  истекшие  десять  лет  дослужиться  до
генерал-майора. Теперь он возглавлял  львовский  отдел СБУ.  Второй  раз он,
собственно,  и  не  переприсягал. Он  просто  завел  полезное  знакомство  с
руководством  Всемирной сети  страховых  обществ. И  если спецслужба  просто
помогает   солидной   коммерческой  организации   решать   ее  проблемы   на
хозрасчетных  началах, разве это предательство? Так что пан  Комиссаров  вел
себя  в  присутствии  пана  Моцара не как  подчиненный,  а как  равноправный
партнер.  И пан  Моцар поддерживал в нем эту  иллюзию.  Встреча  проходила в
большом  здании  на улице Витовського, бывшей Дзержинского. Кабинет генерала
Комиссарова был просторен и вместе с тем уютен.
     -- У меня для вас, генерал, есть сообщение, -- говорил Моцар. -- Служба
безопасности ВССО совместно с такими же  службами СНПУ и  УНА-УНСО  выяснила
еще одну акцию, спланированную московской группой.
     Генерал Комиссаров  заерзал в кресле. Ему вполне хватало и  тех  акций,
которые были,  а  он  прозевал.  И все это  накануне  папского приезда.  Вот
спросят  Комиссарова в  Киеве: "А  что это у тебя диверсанты воинские  части
захватывают,  ракетами пуляются,  да  еще  и полки  УНСО  уничтожают?" И что
отвечать?  Что  все  равно в  полках  девяносто  процентов  личного  состава
собственно  боевики?  Это  выходцы  с  Кавказа  и  некоторых  стран Азии,  а
собственно унсовцы там  всего-навсего несли караулы  и занимались  обслугой?
Тогда  сразу  спросят:  "А  как  это  у  тебя под носом в Карпатах проходили
подготовку представители  так называемого  черного  интернационала,  боевики
международного  терроризма?"  Ведь  не   скажешь  же,  что  покрывательство,
обеспечение  секретности  и  всяческая  иная  помощь в  подготовке  боевиков
изрядно оплачивались.  Так изрядно, что нельзя  было никак отказаться. Когда
тебе к горлу приставляют пачку зелени -- это хуже любого ножа!
     -- Что еще за, мать ее, акция? -- раздраженно спросил Комиссаров.
     -- Сейчас скажу, -- улыбнулся Моцар. -- Акция  вполне серьезная,  но вы
не расстраивайтесь так! Все находится под моим личным контролем. Собственно,
предотвратить акцию и обезвредить московскую группу я могу и своими силами.
     -- Так обезвредьте!
     -- Боюсь, что это делать и поздно, и не имеет смысла.
     -- Моцар! Ты мне что, специально голову морочишь?
     -- Нет, просто я вас готовлю к одному сообщению.
     -- Выкладывай, не тяни резину!
     -- Не думаю, что вы готовы правильно его воспринять, но ладно, так уж и
быть, скажу...
     -- Ну!
     --  Один  из львовских  подпольщиков,  в  частности,  Николай  Иванович
Соколов,  между  прочим,  профессиональный  разведчик, готовит покушение  на
папу.
     Генерал  вскочил с кресла и, грязно ругаясь, заходил по  комнате. Среди
мата изредка мелькали  печатные слова, которые, если их запомнить и собрать,
нанизывались в следующую тираду:
     -- Жопа, дерьмо! Ты сволочь, Моцар! Ты,  гадюка, знал и молчал,  свинья
поганая!
     Моцар успокаивал его:
     -- Пан Комиссаров, во всем этом  есть  и положительные  стороны! Старик
будет осуществлять подготовку покушения в точном соответствии с предложенным
мной планом!
     Однако генерал разошелся так, что печатные слова уже напрочь исчезли из
его речи. Моцар с  блуждающей улыбочкой пережидал  буйство своего  партнера.
Наконец брань утихла, и Комиссаров сказал совершенно нормальным голосом:
     -- Какого хрена?!
     -- Очень просто, коллега! -- терпеливо  объяснил Моцар.  -- Неужели вам
не  хочется  отличиться  в  поимке  опасного  террориста?  А  ведь  если  не
нервничать, как это делаете вы, а оставаться хладнокровным, как это делаю я,
то оказывается, что это совсем  даже несложная задача. Посмотрите. Я сообщаю
вам все  детали  того плана, по  которому  будет  действовать подпольщик  по
кличке Дед. Несколько ваших  агентов -- думаю, двоих будет вполне достаточно
-- под руководством моего человека выследят этого бандита. Его арест и сдачу
под  суд  я  оставляю  вам. Но в  случае, если  вы согласитесь на  одно  мое
условие.
     -- Какое еще к дьяволу условие?!
     -- Попросите принести кофе,  пан Комиссаров, вам требуется успокоиться,
--  уже раздраженно сказал  Моцар. И  когда принесли кофе и коньяк, в другом
виде кофе генералу не подавали  никогда, и сам  генерал более-менее пришел в
себя,  он  продолжил:  -- Все, чего  я  хочу,  так  это чтобы  подвиг Службы
безопасности  Украины  не прошел  незамеченным.  Дело должно  получить самую
широкую международную огласку.  Не думаю, что  это  вызовет  у  вас  большие
возражения.
     -- Да, -- поколебавшись, ответил генерал. -- Пусть. Огласка такого дела
нам не повредит.  Где находится проклятый старик? Я  сейчас же отряжаю людей
для его поимки.
     -- Вот снова вы торопитесь, коллега. Или вы не знаете, как работает вся
на  свете продажная пресса? Сейчас поимка старика с  ржавым пистолетом будет
выглядеть не более как курьез. Это сенсация на час. Нет, нам нужна настоящая
газетная шумиха. Деда нужно выследить,  провести до самой  точки  и момента,
когда он поднимет руку на понтифика, и только тогда  его нужно будет за  эту
руку поймать.
     -- Риск...
     -- А вся ваша служба -- не риск?
     Генерал поморщился.  Он давно разлюбил риск.  Но сознаваться в этом  не
стал. А у Моцара нашлись и дополнительные аргументы.
     -- Ведь это и вам на  руку, ясновельможный пан! Отведенная  рука убийцы
папы  вызовет  и восторг  начальства,  и  благодарность  папы. Ваша  карьера
сделает новый рывок.
     Генерал залпом допил коньяк и изрек:
     -- Действуйте! Я даю людей. Распоряжайтесь, как сочтете нужным. Но если
вы его прозеваете, я вашу контору разгоню и буду гнать до самого Лондона.

     Три капитана
     В пять часов  вечера  два недовольных капитана СБУ ступили на брусчатку
патриаршего подворья  на  Юрской горе.  Они  были в гражданском, и ничто  не
выдавало в них военных. Последние годы отучили панов офицеров от оперативной
работы. Все больше приходилось заниматься "крышеванием" местных коммерческих
структур. Поначалу,  когда СБУ  объявила городской  преступности  войну  без
правил,  это  требовало и  отваги,  и  оперативности.  Война  была  выиграна
несколько лет назад, оставшиеся бандиты фактически  подчинялись эсбэушникам,
а сами эсбэушники погрязли в... В новой работе.
     Капитаны имели приопухшие злые лица.  Они  бессистемно  послонялись  по
двору, заглянули в храм, предъявив ксивы, потоптались в фойе  реставрируемых
патриарших  палат. Они  сунулись в обезлюдевший монастырь,  прошли несколько
коридоров  и, побоявшись заблудиться, махнули рукой  и вышли. Они  настолько
лениво исполняли  поручение генерала Комиссарова, что не  заметили даже, что
за их брожением по подворью наблюдает невзрачный человек с острыми глазами и
чемоданчиком в левой руке. Он подошел к ним, когда они, устав от оперативной
работы, присели покурить на задворках монастыря.
     -- Здоровэнькы булы, паны офицеры! -- поздоровался незнакомец. --  Я --
доверенное лицо пана Моцара. Называйте меня паном Степаном.
     При этом пан Степан  сильно акцентировал на иностранный манер. Впрочем,
капитанам  это  было  безразлично.  Они  только   угрюмо  кивнули   и  хмуро
представились. Того, что  был  постарше,  был более опухший и угрюмый, звали
Сапоговым, а  тот,  что  помоложе,  еще не  утративший  полностью  признаков
человека военного, представился как Сосенко. Между тем пан Степан продолжал:
     --  Каковы, по-вашему,  результаты  осмотра?  Сапогов  пробурчал  нечто
невнятное, но вряд ли
     приличное, а Сосенко откликнулся вслух:
     -- Фиг его знает! Тут охраны будет хренова туча, когда папа приедет. Не
представляю себе, как тут можно хотя бы попытаться напасть...
     --  Вы плохо смотрели, друзья  мои, -- сказал пан Степан, -- но от  вас
это  и  не  требуется.  Вы должны будете просто  повсюду  сопровождать меня,
выполнять мои поручения и совершать официальные действия, дозволенные вам по
вашему служебному положению.
     --  Мы и сами не мальчики!  --  возмутился  было  Сосенко,  но  Сапогов
оборвал его:
     -- Молчи уж. Делай, что приказано.
     Пан  Степан  повел  хмурых  капитанов к  крыльцу  храма  и  показал  на
водостоки.
     -- Как вы думаете, что это такое? -- спросил он.
     --  Мы не  знаем, -- честно признались капитаны. Тогда Степан  приказал
Сосенко  сбросить куртку, извлечь из  дыры  мусор,  а  потом  закатать рукав
рубашки и просунуть руку в отверстие. Удивленный Сосенко сообщил, что внутри
стены имеется большая полость. Пан Степан довольно улыбнулся.
     --  Хорошая  бойница, не  правда ли?  --  сказал  он.  -- А  ведь  папа
неизбежно будет проходить мимо нее.
     Капитаны, пораженные, молчали.
     -- Пошли! -- Пан Степан махнул рукой в направлении входа в монастырь.
     Подсвечивая мощным фонарем, он привел  капитанов к чулану,  заваленному
мусором.
     -- Если интуиция мне не изменяет, это здесь.
     Он извлек из  чемоданчика саперную лопатку, воткнул в мусор и кивнул на
нее капитанам. Ничего  не поделаешь, пришлось господам  офицерам  заниматься
черной работой.  Сменяя друг  друга, они  через  некоторое  время  проделали
узкий, но все-таки достаточных размеров лаз под потолком  чулана. Пан Степан
с фонарем и пистолетом полез  первым. Вскоре  все трое оказались в бойничной
галерее.  Здесь  стоял  свежий  запах керосина,  табака,  валялись  какие-то
объедки, но никого не было.
     -- Он был здесь! -- воскликнул Сосенко. -- Он вернется!
     Сапогов только пыхтел после лазания по древним лабиринтам, а пан Степан
снисходительно усмехнулся.
     -- Нет,  не вернется.  И вообще советую вам  забыть, что наш  противник
восьмидесятилетний старик.  Помните  о  другом.  Он --  профессионал  самого
высокого класса. Высшей квалификации. Если вам что-то говорят такие слова.
     И пан Степан окинул своих временных подчиненных презрительным взглядом.
     * * *
     Через тридцать минут пан Степан имел совещание с паном Моцаром.
     --  Старик  перехитрил  нас,  --  спокойно  докладывал  Степан.  --  Он
перепланировал покушение. Возможно,  почуял подвох. Возможно,  просто  ему в
голову  пришел  более  удачный план.  И  этого плана мы не знаем.  Деда надо
вычислять по-другому.  Со своей квартиры он съехал  якобы  в  санаторий.  На
самом деле  он, конечно, в городе. Надо выявить  все  адреса,  где  он может
скрываться.
     -- Не забывайте,  -- возразил Моцар, -- что Дед -- разведчик, а  сейчас
-- лето. Он может и в парке ночевать.
     -- Нет, не думаю. Он не молод, а к приезду папы ему нужно быть в форме.
Он должен где-то отдыхать. Кроме  того,  ему нужно будет прилично выглядеть,
поскольку к визиту запланировано выдворить из города все оборванцев.
     -- Согласен.
     Моцар выдвинул ящик и достал  дело  Деда, предоставленное Комиссаровым.
Из  другого ящика  появилась  досье,  составленное  службами самого  Моцара.
Степан внимательно читал адреса, кивая после каждого: запомнил, запомнил.
     Уже  через  пятнадцать  минут  он,  сопровождаемый  все  теми  же двумя
капитанами,  звонил в дверь  некоего Никитина, одного из ближайших приятелей
капитана Соколова.
     * * *
     В  рюкзаке  -- большая  канистра с  водой, хлеб, сухари, сало, шоколад.
Сигареты. Если  много спать и мало двигаться, то запасов должно хватить и до
понедельника,  а  если поэкономить,  то и до  четверга.  Не  сегодня  завтра
спецслужбы начнут прочесывать монастырь. Схемы  здания у них нет,  как нет и
ни  у кого. У  этого  здания не  может  быть схемы. Вряд  ли  они додумаются
разгрести  кучу  мусора  в  чулане.  А  если   даже  разгребут,  Дед  успеет
спрятаться,  есть  у  него  надежный  тайничок  в  бойничной  галерее.  Папа
прилетает во Львов в девятнадцать пятнадцать в понедельник. Из аэропорта его
везут в нунциатуру, где он  и будет обитать все время визита. Это шанс номер
один.  После  этого будут еще  многочисленные шансы, но  все же главный шанс
представится Николаю  Ивановичу  только в среду,  когда папа  будет  служить
прощальную обедню здесь, в соборе святого Юра.
     График визита  папы публиковался  во всех львовских газетах, вряд ли он
претерпит серьезные изменения. Да, это место действительно лучшее. Тем более
что капитан  Пастухов со своими ребятами будет прикрывать его именно  здесь.
Правда,  непонятно, зачем вообще нужно  прикрытие. Здесь и одному-то  делать
нечего.  Выстрел будет  произведен  с  глушителем из  узкой бойницы. Вначале
вообще никто не поймет, что произошло. Поднимется натурально паника. Но  для
того  чтобы определить,  откуда  стреляли,  придется  проводить  специальные
следственные мероприятия. А к этому моменту Дед успеет покинуть монастырь. А
если монастырь оцепят и будут прочесывать, можно отсидеться в тайнике.
     И еще кое-что Деду не было понятно. Пастух не мог знать  графика визита
папы, он уехал в Карпаты еще до публикаций в газетах. Кроме того, ни Пастух,
ни его  ребята не знают города. Каким образом  он так удачно определил место
для покушения?
     "Да нет, -- думал Николай  Иванович, -- тут как раз волноваться нечего.
Город знает  Борода. А газеты ведь поступают и в глухие горские деревни. Вот
ребята смогли  просчитать это  место. Но что  тогда  меня  все же беспокоит?
Разберемся. О месте я услышал от Ларисы. Перед этим был конкретный приказ от
Боцмана, но без уточнений. Связь оборвалась, Боцман даже не успел дать более
подробных инструкций. Затем позвонил Пастух. Почему, кстати, тогда, в первый
раз, звонил  Боцман? Почему,  почему... Мало ли  как там  у них  все  вышло.
Боцман  звонил, Пастух контролировал ситуацию. Потом поменялись. Пастух, как
передала Лариса,  "будет прикрывать мероприятие во время  первой  службы  во
дворе  апостольской нунциатуры".  А  вот это уже интересно. Почему он сказал
"апостольская   нунциатура"?   Так   патриаршие   палаты   называют   только
малотиражные  униатские  газеты,  а уж они-то  вряд  ли так скоро  достигают
отдаленных  сел...  Во всех же остальных газетах как только не  называют это
учреждение: и митрополичьими  палатами, и даже по старой памяти епархиальным
управлением -- именно оно было здесь при советской власти, пока православные
храмы не отбили  в пользу папистов, а Львовско-Волынскую епархию не выселили
прямо на  улицу.  Лариса,  когда  сообщала  Деду  содержание  приказа,  явно
повторяла  только  что  вызубренное  предложение.  Выходит,  Пастух   сказал
"апостольская нунциатура"? Да не может этого быть!
     Рассуждая   так,   Дед   нашел  первую   загвоздку.  Вторая   загвоздка
обнаружилась  быстрее.  Лариска  путается  с  местными,  причем  с  местными
фашистского толка.  Приказ Пастуха,  если  это действительно был его приказ,
может дойти и  до  совсем ненужных ушей. И тогда Пастух, что, вообще говоря,
сомнительно, будет прикрывать Деда.  Вот, между прочим, еще одна странность:
Пастух,  тоже не слишком доверяя Ларисе, передает такой важный  приказ через
нее. Все это трижды сомнительно, но даже если и сам старшой оплошал, доверяя
секрет  ненадежному человеку, то не таков капитан советской разведки Николай
Иванович Соколов! Уж он-то не оплошает!
     * * *
     Вскоре  отставной капитан энергичными движениями засыпал чулан мусором,
приводя закоулок в то состояние, в каком он пребывал до первого прихода сюда
Деда.  Никем не  замеченный, Николай Иванович  покинул  патриаршее подворье,
вышел из монастыря и пошел прочь с Юрской  горы. Шестой трамвай привез его в
грязный рабочий квартал, где  влачили жалкое существование  со своей семьями
рабочие  закрытых не без участия таких господ, как  Моцар и Рыбнюк, заводов.
Смертность среди жителей этого квартала била  показатели  по самым  отсталым
африканским странам. Посреди  этого  квартала,  на самой, наверное,  грязной
улице  города  Львова  жил  в  тесной клетушке  странный  приятель  капитана
Соколова Иван Черепков.
     * * *
     Ни малейших следов старика не оказалось ни по одному известному адресу.
Для  их  обследования потребовались  сутки.  Пан Степан впускал  в  квартиру
вперед себя капитанов, которые, размахивая ксивами, сообщали жильцам, что их
приход  связан с профилактическими  мероприятиями, проводимыми в  преддверии
высочайшего визита.  Затем  входил  и  пан  Степан,  якобы  инструктор,  нес
какую-то пургу  по поводу, как следует себя вести во время  визита. При этом
он  расхаживал  по  квартире,  суя  нос  во  все  комнаты.  После  этого  он
докладывался  своему   шефу,  а  за  квартирой  все   равно  устанавливалось
наблюдение. Только  силами Моцара, а не скомпрометировавшей себя СБУ. Но Дед
словно сквозь землю провалился.
     Вечером следующего дня агент  Степан вошел в  кабинет  своего шефа  без
доклада -- по делу покушения разрешено было входить без доклада.
     -- Грэг, --  фамильярно обратился к шефу  пан  Степан -- так называл он
Моцара  еще в школе "ди-фо", где учился тремя годами  младше своего шефа, --
этот Соколов еще хитрее, чем мы  думали. Но не хитрее меня. Я связался с его
районной  поликлиникой.  Мне  сказали,  что  недавно действительно  оформили
путевку пенсионеру Соколову. Тогда я позвонил в санаторий. И что ты думаешь?
Они говорят, что у них и правда отдыхает пенсионер Соколов. Займи чем-нибудь
моих двух капитанов, в санаторий я поеду сам.
     * * *
     В  Солутвине  пан  Степан  с  помощью,  зеленых купюр, которым вот  уже
столько  лет  поклоняется  все прогрессивное человечество, быстро сошелся  с
главврачом. Главврач не только поселил  приезжего  в своем  заведении, но  и
учел  пожелание  клиента  разделить  палату  только  с  Николаем  Ивановичем
Соколовым, старым знакомым пана Степана.
     Николай Иванович сидел на койке, мрачно глядя в окно, и не был похож на
себя. Когда медсестра, пожелав вновь поступившему приятного  отдыха, закрыла
за собой  дверь, вновь поступивший без обиняков выставил на тумбочку одну из
лучших российских водок и пакет с разнообразными приятными закусками.
     -- А я думал выпить с самим уважаемым Николаем Ивановичем Соколовым, --
сказал он. -- Но кажется, он не смог приехать сюда этим летом?
     -- Вы его знаете? -- оживился Лжесоколов при виде водки.
     Надо  сказать, что  русским языком пан  Степан владел  куда  лучше, чем
украинским.  Пятнадцать лет  назад в школе "ди-фо" и подумать не могли,  что
курсантам может понадобиться в будущем этот диалект.
     -- Еще  бы! --  весело отвечал пан Степан, наливая по рюмкам в ответ на
согласный  кивок Лжесоколова. -- Он меня  учил  немецкому частным образом. Я
еще совсем пацаном  был. Можно сказать, что Николай Иванович был моим первым
настоящим учителем. Такое не забывается!
     К ночи и к концу второй бутылки пан Степан знал назубок биографию Ивана
Черепкова,   бывшего  партизана,  сержанта  в  отряде  особого   назначения,
оставшегося  инвалидом по причине контузии и основавшего после войны  первую
настоящую организованную банду во Львове. Трижды судимый, ни одного срока он
не  отбыл  полностью.  Первые  два  заключения  он  прервал путем  дерзких и
мастерских  побегов.  Второй, пятнадцатилетний,  уже  стареющий  Черепков не
досидел  благодаря  неимоверным усилиям  бывшего  своего  сослуживца Николая
Соколова. Тот  поднял чуть  не весь  ветеранский  корпус, собрал  подписи  в
фантастическом количестве, и Черепкова выпустили на поруки совета ветеранов.
С тех пор  он  завязал,  поступил  в  театр Прикарпатского  военного  округа
осветителем,  где  и  проработал  до  пенсии.  Николая Соколова считал своим
благодетелем, боготворил, готов был за него в огонь и в воду.
     Таким образом, добрались  еще до  одного благородного  поступка старого
разведчика. Пан  Степан внимательно, растроганно кивая,  выслушал, как  друг
Коля пожертвовал  своей  личной путевкой  в  пользу непутевого  друга  Вани.
Пообещав держать  услышанное в строжайшей  тайне, пан  Степан,  уставший  от
возлияний, лег спать. Был он на самом деле трезв, как стеклышко, алкогольный
блокатор, выпиваемый по таблетке с каждой  рюмкой, избавил его  от  ненужных
потерь  времени  на  протрезвление. Он  ждал  только,  пока  не уснет старый
уголовник.  Но  урке  не  спалось.  Кряхтя, он  ворочался,  вставал, уходил,
возвращался снова. И так чуть не до утра. Угомонился  он, лишь когда рассвет
заявил о себе в полную  силу. Больной  старик проспал до обеда. Проснувшись,
он не обнаружил на соседней койке и следа своего молодого, богатого на водку
и закусь соседа...
     * * *
     Ровно  в восемь утра  капитан Сосенко стучал в дверь бывшего уголовника
Черепкова. Пан Моцар  придумал  прекрасный  повод  для  неожиданного  визита
эсбэушного майора  к  отставному  уголовнику.  Генерал Комиссаров уже  начал
обзвон  всех известных ему (все были  известны) уголовников города.  Высшему
эшелону остатков мафии  звонил  сам,  мелким сошкам звонили  соответствующие
чины. Преступному элементу вежливо предлагалось покинуть город сроком на две
недели.  Пока вежливо. До сих пор предложение  СБУ воспринималось нормально.
Бунтом не пахло.
     Конечно, Черепков не был действующим вором, но багаж  послевоенных лет,
породивший  не утихшие  до сих пор в городе легенды,  позволял  обратиться к
старику  с  подобным  деловым предложением. "Сколько  вы  не  досидели,  пан
Черепков?  Целых восемь лет?! Ах,  как  вам  повезло!  Всего  две  недели вы
проводите как можно дальше отсюда, и ваше дело снова отправляется пылиться в
архив. Спрашиваете, куда вам податься  на целых две недели?  Трудный вопрос.
Поищите  ответ сами.  Может быть,  две недели где-нибудь в лесу все же будут
для вас предпочтительнее, чем восемь лет на нарах? В вашем-то возрасте?"
     Сосенко, правда, не надеялся обнаружить за дверью самого  Черепкова. Он
рассчитывал, что  ему  откроет  сам  "объект",  Дед.  Сосенко  непринужденно
сделает  вид,  что  принимает  Деда  за  старого  урку.  Сейчас  важно  было
обнаружить  Деда  и приставить к  нему  надежное  наблюдение, осуществленное
молодыми, а потому резвыми сотрудниками областного СБУ.
     За  рассохшейся дверью  стояла гробовая  тишина.  Даже часы не  тикали.
Сосенко постучал еще.  Мертво. Он взялся за ручку и оттянул дверь от замка в
сторону петель. Рассохшаяся обвязка немного, но сжалась, язычок  выскользнул
из  паза,  дверь  открылась.  Квартира была пуста. Было  видно,  что  хозяин
покинул ее пару дней  назад.  Часы отработали свой завод и  встали. Там, где
должна была лежать пыль, она  лежала.  В  воздухе висел кислый запах дивана,
пропитанного потом пьющего человека. Тухлым несло из невынесенного мусорного
ведра. Старый разведчик снова оказался хитрее молодого контрразведчика.
     * * *
     Коньяк он больше  нюхал,  чем пил. Темная, тускло  искрящаяся жидкость,
как  ей и положено, колыхалась на дне объемистого коньячного бокала. Терпкие
пары  будоражили  мозг, редкие,  раз  в  полчаса,  глотки  не  давали  мысли
запутаться.   Зато   кофе   выпивался   залпом   сразу   после   того,   как
свежеприготовленный  напиток остывал настолько, чтоб  не  обжигать горло при
потреблении маленькой чашечки одним злым, нервным глотком. Впрочем, на столе
стояли только три чашечки, почти до половины заполненные успевшей слипнуться
в вязкую массу гущей. Кофе он пил раз в час, но только наивысшей крепости. В
пепельнице  с  неприятной  живописностью  скорчилась  пригоршня недокуренных
сигарет. Но ни  одна из них не была прикончена и до половины. Первые затяжки
холодного  еще дыма, втянутые  из свежеприкурепной сигареты, слегка оживляли
ум, но как только сигарета становилась короче, а дым теплее,  что-то немного
мутило мысль, и он  гасил окурок, немилосердно комкая  его, уничтожая, делая
непригодным для докуривания.
     За окном светлело, кончалась и без того короткая июньская ночь. Николай
Иванович  впервые  за  сегодня докурил сигарету  до конца,  поболтав во рту,
допил  коньяк,  встал  с кресла, прошелся  по  комнате. Глаза его  светились
хитрецой. Он снял  с кресла  подушку-думочку, бросил  ее на диван, поднял  с
пола  уроненный  еще  в  начале  ночи  плед, собрался  прилечь.  Помешал ему
телефонный звонок. Дед насторожился.  Кто бы  это  мог звонить  Черепкову  в
такое время? Он подошел к аппарату и остановился в нерешительности. Телефон,
отзвонив с минуту, затих. Николай  Иванович снова поместился в старое, битое
молью кресло, придвинул аппарат, вынул из пачки сигарету, но курить не стал.
Просто  мял ее  ловкими пальцами,  ждал,  когда телефон  зазвонит  снова,  и
действительно, через четверть  часа телефон вновь  ожил. Дед выбросил из рук
уже опустевшую сигаретную  бумажку,  смахнул с  брюк  высыпавшийся  табак  и
ответил:
     -- Да, слушаю.
     -- Коля, это я, Иван.
     -- Да, понял. Слушаю.
     -- Коля, уходи срочно. Ко мне в палату подселили сегодня типа. Он все о
тебе расспрашивал. Я  ему  все рассказал, как есть, все  равно он до всего и
так догадался. Так  я, чтобы подозрений не навлечь, сам понимаешь... В любом
случае тебя у меня искать  будут.  Он сейчас спит, только пьяный, трезвый --
не пойму. Пили мы с ним как следует, только, кажется, не берет его. Он вроде
какую-то дрянь жрал под  каждую рюмку. Я вышел, как будто мне худо стало,  а
сам на пост и к телефону. Второй раз звоню. Ты спал?
     -- Нет.
     --  Я так и думал,  что  с  первого раза не  возьмешь. Так вот, я  ему,
конечно,  не  сказал,  что ключ  тебе  оставил, но  это, сам  понимаешь, они
раскусят.  Так что  сматывайся.  Времени  у тебя  немного. Я сейчас в палату
вернусь,  лягу, мне  придется притвориться, что уснул, что сморило, дескать,
старика.  Он,  понятно, тут  же вскочит и  своим  звонить.  Если  у него там
толковые бойцы, то через тридцать минут жди гостей. Все понял, капитан?
     -- Все. Спасибо, Ваня.
     --  Тебе  ли  меня  благодарить?  --  недовольно буркнул Черепков и, не
дожидаясь ответной реплики, положил трубку.
     * * *
     Теперь Николай  Иванович жалел,  что  допил коньяк  и докурил сигарету.
Полтора-два  часа  сна почти полностью  восстановили бы силы его израненного
тела. Но сон отменялся. Приходилось срочно бежать. Куда? Пока над этим он не
задумывался.  Для начала  нужно было  сбить противника со следа,, заморочить
голову.  Три  минуты  старик думал  и  тридцать  работал. На исходе тридцать
четвертой минуты, истекшей после сигнального звонка Черепкова, по безлюдному
в этот ранний час рабочему кварталу старческой, но твердой походкой прочь от
самого  дряхлого  дома в районе удалялся разведчик Николай Иванович Соколов,
по-прежнему не считавший себя человеком в отставке.
     * * *
     Через два часа  после Сосенко в квартире  побывали  еще  трое. Сам  пан
Моцар, его друг и  однокашник  пан  Степан и  третий,  кривошеий  человек  с
взглядом мутных  глаз, устремленным то ли в потолок, то  ли  внутрь страшных
бездн своей  души.  Это был  лучший в  восточных странах эксперт-криминалист
британской службы "ди-фо". В руках у страшного  коротышки находился портфель
с аппаратурой.
     Было достоверно установлено, что объект  "Дед" покинул свое  убежище не
более  чем за  час до  прибытия  туда капитана Сосенко. Покинул,  совершенно
очевидно, навсегда. Потому что он напрочь уничтожил все видимые следы своего
пребывания.  Даже  догадался покрыть засаленной  скатертью  стол, с которого
стер пыль. Причем стало ясно, что старик заранее был готов к отходу из этого
логова.  Он не заводил часов и  не выносил мусора, предпочитая ночевать  под
вонь затухающих пищевых отходов. Выдали Деда оставленные им невидимые следы,
как то: микроскопические крошки сигаретного табака, тогда как Черепков курил
только папиросы; пары коньяка, тогда как Черепков пил только водку; наконец,
отпечатки пальцев Деда.
     Куда  подался Дед  на этот раз,  достоверно установлено не было. Да что
говорить, не было установлено вообще. Не существовало  ни одной,  даже самой
бредовой версии. Умная голова пана Моцара отказывалась родить хоть такую.
     * * *
     Она полюбила его с первого взгляда. Его, красавца офицера, она, простая
раздатчица  в  офицерской  столовой. Претендовать на него Зоя не  могла. Она
была  вся  какая-то  кривенькая,  горбатенькая. Реденькие  волосы  обрамляли
страшноватенькое  личико  с невыразительными глазами.  А  до войны  она была
прелестной  девочкой. Но  когда  она  с  матерью  эвакуировалась  из  Киева,
окруженного  фашистами,  на  их поезд налетели "мессеры". Бомба  разорвалась
совсем рядом  с  Зоей, как раз на том  месте, где мгновение назад стояла  ее
мать, что-то крича своей  дочери сквозь рев моторов и треск пулеметов. После
этого  Зою скрючило, волосы начали выпадать,  а  те, что остались, поседели.
Левый глаз стал сильно  косить, но не  к  носу,  что, может быть, придало бы
некоторую  пикантность взгляду,  а в сторону,  так,  чтобы  любой взгляд  на
девочку вызывал у смотрящего отвращение...
     В  столовой  появлялись  офицеры и  получше.  Выше  ростом,  осанистей,
красивей лицом, у  некоторых  и наград на щеголеватых френчах было побольше.
Но Зоя полюбила не за красоту, награды и форс. Она полюбила его  просто так.
Может быть,  потому,  что  он был единственным,  кто не отворачивался от нее
брезгливо, а казалось,  не замечая ее убогости,  охотно с  ней болтал,  даже
шутил. Но где же ей было тягаться с роскошной полькой Региной, официанткой в
той же столовой! Регина тоже была  не дура,  она сразу отличила относительно
скромного  капитана.  Ее  женский глаз не  замылить  было блеском орденов  и
знойными взглядами героев, так щедро ей отпускаемыми.
     Зоя объяснилась с Николаем за день  до его свадьбы с Региной. Она ни на
что не претендовала, просто не в силах была держать свое чувство в себе.
     -- Эх, Зоя,  Зоя, -- грустно произнес Николай. -- Раньше для таких, как
ты, хоть монастыри  были. А здесь, как ни крути, рано или  поздно ты  бы все
равно в кого-нибудь да влюбилась  бы. Забудь,  девочка,  обо мне, постарайся
научиться  быть  счастливой сама по себе.  А впрочем, может  быть,  и к тебе
кто-нибудь когда-нибудь придет...
     * * *
     Но Зоя  не забыла. Правда, она не была несчастна, но не была и одинока.
На  стене в ее квартире появился  неизвестно как добытый большой фотопортрет
Николая, который и был ее  единственным другом более чем полвека. И еще  Зоя
знала, что к ней действительно когда-нибудь придет, но не кто-нибудь, а  сам
Николай. Поэтому каждый день готовился обед, на стол  ставился графин  самой
очищенной  водки,  какую только производила  эпоха,  скатерть  была  бела  и
накрахмалена. На следующий день  большая  часть  тщательно готовленных  блюд
отправлялась на помойку, а на вновь  выкрахмаленную скатерть ставился свежий
борщ, с  пылу  с  жару пирожки,  самая очищенная,  какую только  производила
эпоха, водка.
     И вроде бы город был  небольшой, и  на центральных улицах так  тесно от
знакомых, а Николай  после свадьбы исчез, будто покинул вовсе здешние места.
Но Зоя  знала, что  он во Львове. Над ней смеялись, когда она спрашивала, но
она спрашивала и  узнавала, что  здесь он, рядом,  и  со спокойной душой шла
домой готовить стол к приходу Николая.
     Он не пришел к ней, даже когда умерла не успевшая состариться красавица
Регина. Но и  город он не покинул. Так что обеды готовились с тем же тщанием
и всей возможной роскошью. И портрет одобрительно смотрел на накрытый стол и
приказывал не отчаиваться. И отчаяние никогда не посещало ее.
     Правда, в последнее время к приходу Николая  готовились, а на следующий
день отдавались  соседке-нищенке блюда весьма скромные, хотя и съедающие всю
без остатка пенсию Зои  и ее ничтожные приработки по людям. Но скатерть была
белоснежна и накрахмалена до хруста,  и  в  графине  бросала на эту  белизну
разбитый на  спектр зайчик  самая очищенная, какую только производила эпоха,
водка...
     Он  появился   утром,   когда   Зоя  только   начала   свои  ежедневные
приготовления к его приходу.
     Постарел. Господи, как же он постарел! О себе Зоя уже и не думала, себя
она  считала старухой с войны.  Но это  был он, и он был  лучше, чем  тогда,
потому что он пришел.
     -- Это я, Зоя, -- сказал Николай Иванович. -- Здравствуй.
     --  Ой,  Боженьки, -- всплеснула руками старуха, --  а  у меня еще и не
готово-то ничегошеньки!
     Три  раза в  жизни на лице Николая Ивановича Соколова появлялись слезы.
Впервые это  было очень давно, когда его, тогда семилетнего мальчишку, пчела
ужалила  в  висок.  На всю  жизнь  запомнил  Коля презрительный  голос отца,
объяснявший, что  слезы --  удел девок  да баб,  а семилетний  мужчина может
любое горе пережить и без них. И все же Николай плакал молча, когда хоронили
Регину  -- любовь и жену. Выпроводил  гостей,  которые,  поминая  покойницу,
нарезались, как это обычно и бывает на поминках, до неприличия, сидел  один,
пил, молчал, а слезы текли.
     И в третий  раз Николай  Иванович почувствовал  позорное пощипывание  в
носу,  когда  увидел свой портрет, довлеющий над комнатой горбатой  старухи.
Фотография  не  пожелтела  --  раз в  пять  лет  Зоя  Сергеевна носила ее  к
реставратору, и тот делал обновленную копию.
     -- Ждала?
     -- Ждала.
     -- Ну, вот я и пришел, -- невесело усмехнулся капитан.
     Он сидел за столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью,  пил
кристальную, высшей очистки водку  и, поглядывая  против своей  воли на себя
молодого форматом  двадцать  четыре  на  тридцать,  боролся с пощипыванием в
носу. Она хлопотала, он говорил.
     -- Не мог я раньше прийти к тебе, Зоя. Она понимающе кивнула.
     -- Я все  улицы знал,  по которым ты ходишь, и  не ходил по ним. Нельзя
нам было видеться, понимаешь?
     Она понимающе кивнула.
     -- А теперь некуда мне стало  идти, я и пришел.  Надобно мне пересидеть
недельку в таком месте, где никто меня и искать не станет.
     Она снова кивнула. Она и не надеялась на целую неделю, она ждала его на
час.
     Он  улыбнулся,  стараясь  не смотреть на  предательскую  стену,  откуда
смотрел  на себя  самого  он сам --  молодой,  оправленный красивой  дорогой
рамкой.
     -- Я не уйду, Зоя, глупая ты девчонка.
     * * *
     Колокольню   Катедрального   (это   правильное   написание   --   Авт.)
католического костела начали строить в Средневековье, когда в моде был стиль
готический, а вот закончили только  в восемнадцатом веке, когда в ходу  было
изысканное барокко. Так и получилось, что над  готическим костелом врезается
в  небо  витиеватый барочный  шпиль.  Но уж  внутри  храма  полное  ощущение
глубокой  европейской  древности.  Потускневшие   от  времени   фрески  едва
различимы при тусклом, непраздничном освещении. Нет  сегодня праздника и нет
никого  в  храме. Часа через  два  ксендз  начнет  вечернюю службу, тогда  и
подтянутся  немногочисленные  львовские католики.  А что  здесь  будет через
неделю, когда вся католическая паства Украины соберется в городе для встречи
понтифика!  Да не только Украины. Ожидают паломников чуть не  со всего мира.
Шутка  ли,  папа впервые ступит  на  территорию  разгромленного  СССР! Ойтец
Чеслав, молодой  патер, с нетерпением ожидает радостного визита, а вот ойтец
Тадеуш,  шестидесятипятилетний  ксендз, скорее нервничает: визиты начальства
никогда  и никому еще ничего хорошего не сулили. И  не престарелый земляк по
фамилии  Войтыла его  пугает, а, скорее, кардиналы из свиты, которых, будьте
покойны, прибудет в избытке.
     Между  тем  играет  орган  --  кантор  натаскивает молодого  органиста.
Посетителей всего  двое, пожилая чета -- женщина  в черном, под вуалью, и ее
муж, седой  и  строгий,  -- сосредоточенно молится на  коленях у иконы Матки
Боски, Божьей Матери.
     Таким образом,  еще одного  посетителя никто  не заметил,  кроме  ойтца
Тадеуша. Это  был пожилой, бедно, но аккуратно одетый  мужчина. Он  вошел со
скромно опущенной  головой,  обмакнул  пальцы  в  чашу  со  святой  водой  и
перекрестился, а не стал сразу задирать голову, чтобы попытаться  разглядеть
древние  фрески на  высоких  темных  сводах. Сразу  было  видно, что  это не
праздный  турист, а благоверный  католик. Ступая бесшумно,  чтоб не нарушить
торжественности храмовой тишины, которую не разрывал даже  орган, выводивший
что-то  негромко-печальное,  старик  направился  к  иконе Божьей  Матери  --
очевидно было, что ему прекрасно известно, где в католических  храмах обычно
расположена  такая  икона.  Ойтец  Тадеуш,  ревниво  относящийся  к  каждому
незнакомому посетителю, так как в каждом подозревал невежественного туриста,
норовящего   шляться  по  святыне  в  шляпе  или  устраивать   экскурсионное
мероприятие чуть не  во время обедни, и нервно ожидающий наплыва кощунников,
желающих поглазеть на папу, сразу расположился к  незнакомцу. Он приблизился
и спросил по-польски:
     -- Что пану угодно?
     Старик сложил руки для благословения и, получив оное, ответил:
     --  Я  зашел  помолиться  в главный  храм  всех  католиков,  живущих на
восточных землях.
     Он говорил по-польски, но с небольшим акцентом, кажется, русским. Ойтец
Тадеуш было насторожился, но старик тут же рассеял его подозрения:
     -- Я приехал из Москвы, моя семья  живет там  уже больше ста лет. Редко
даже удается поговорить с кем-нибудь на родном  языке.  Захотелось мне перед
смертью все же увидеть самого папу,  вот и  приехал.  И... вы не исповедуете
меня, ойтец...
     -- Ойтец Тадеуш.
     -- Да,  ойтец Тадеуш, я хоть и исповедовался перед отъездом, но  боюсь,
успел нагрешить в дороге...
     Ойтец Тадеуш даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто -- хорошо было
бы,  если   б  все  паломники  были  такие  же  скромные,  интеллигентные  и
благочестивые,  как  этот  старик. Тогда  можно  было бы не переживать,  что
кто-нибудь будет творить непотребное в костеле.
     Они прошли в исповедальню, священник скрылся в кабинке, закрыл дверцы и
привычно склонился  к крупной решетке из красного дерева. Старик занял место
по  левую руку от  ксендза,  преклонил  колени на  специальную ступеньку,  и
исповедь началась.
     Ну какие могут быть грехи у  престарелого  человека, который не утратил
веру отцов!  Ну,  поругался  в поезде с соседкой  по  купе,  ну, начитался в
дороге  светских  газет со  скоромными  текстами, такими, что плевался потом
полдня, ну, неаккуратно, по его мнению, совершил в  дороге утреннюю молитву.
Все. Одна радость исповедовать таких старичков, не начинает болеть голова от
набора страстей  и пороков, присущих человеку нового поколения.  Разумеется,
ойтец Тадеуш  тут же  отпустил  все  грехи исповеднику и посоветовал  купить
недорогую  индульгенцию,  надо  только  дождаться,   пока  подойдет  служка,
торгующий в церковной лавке, тогда можно будет не исповедоваться на  папской
обедне, а сразу идти к  причастию, а  то,  безусловно,  в исповедальню будет
страшная  очередь. Старик  выразил  удовольствие в том, что  Святая  церковь
возродила древний  и полезный  обычай:  положил индульгенцию  дома за  образ
Матки  Боски и спишь спокойно -- на неделю,  а то на  месяц вперед все грехи
отпущены.
     Священник лично,  под  руку проводил избавившегося  от  своих небольших
грешков старика  обратно к большой старинной иконе, благословил на молитву и
удалился к себе, в дальнюю келью, оставив храм на попечение ойтца Чеслава --
он как раз появился из прихрамовой пристройки.
     * * *
     В  понедельник,  двадцать пятого июня, утром на ковре кабинета генерала
Комиссарова  стояли  два  капитана  -- Сапогов  и Сосенко. Генерал вертел  в
пальцах дорогую ручку. Ручка  гнулась в его сильной  руке, грозя сломаться в
любую  секунду. В углу кабинета, посасывая коктейль, невозмутимо заседал пан
Моцар. Он, казалось, вовсе  не смотрит на провинившихся  офицеров. На  самом
деле он очень  даже смотрел  и мотал  на ус. Через час ему предстояло делать
подобную чистку и в рядах своей службы.
     -- Я сделаю вам подарок, -- язвительно скрипел генерал. -- Я подарю вам
по  листу  чистой  бумаги,  потому  что  с   сегодняшнего  дня  вы  нищие  и
безработные. Так что купить бумаги, чтобы написать рапорт об отставке, у вас
денег может и не хватить.
     Генерал отделил от пачки несколько листков и швырнул их на ковер.
     --  Что вылупились,  козлы? -- заорал он вдруг. -- Бумагу взяли, рапорт
написали!
     Капитаны повиновались. Через  минуту генерал подписывал два  рапорта об
отставке.
     -- И не думайте,  что у  вас  будет  благополучная  жизнь  капитанов  в
отставке,  -- уже слегка  смягчившись, говорил  генерал.  -- Завтра оформите
обходные и покинете город. Навсегда. Здесь вас не будет. Или нигде не будет.
Ясно?
     -- Пан генерал, мы... -- начал было Сосенко, но Сапогов прервал его.
     -- Все правильно, пошли, -- прохрипел он угрюмо. -- На том спасибо, пан
генерал...
     * * *
     И все  же  пан  Моцар  повременил разгонять своих  агентов, за истекшую
неделю не  обнаруживших и  следа  объекта  "Дед". Правда,  был  он хмур,  не
называл бывших  однокашников  курсантскими  именами,  и они  тоже  соблюдали
дистанцию,  чувствуя  грешки.  Но  Моцар  давал  им  все  же  последний шанс
выслужиться. Тем более других агентов,  хорошо знающих город и находящихся в
курсе дела, у него все равно не было.
     --  Сопровождаете папу круглосуточно,  -- инструктировал он. -- Следите
за  каждым шагом. Вы недооценили  вашего контрагента. Я далек  от мысли, что
вам  удастся  выполнить  программу-максимум  --  схватить  его  при  попытке
покушения. Но  надеюсь,  что, заботясь о собственном  благополучии  и  своей
собственной  дальнейшей карье... жизни, вы все же  справитесь с поставленной
программой-минимум. Любой ценой покушение должно быть предотвращено. Если вы
увидите руку с пистолетом, направленным на понтифика, лучшее, что вы сможете
сделать для себя, -- закрыть папу  своим телом. Клянусь, пуля Деда покажется
вам  счастливым исходом  в  случае,  если вы не сбережете святейшего. Как вы
себя чувствуете, Паркинсон?
     -- Благодарю вас, господин председатель, уже совсем хорошо!
     --  Смотрите, не проиграйте этой партии нашим московским друзьям. А  то
придется  рассчитывать, что на этот раз они будут  стрелять  немного  метче.
Вам, пан  Степан, я  тоже  настоятельно рекомендую напрячь все остатки ваших
умственных  способностей  и постараться  превзойти  в  оперативности  одного
милого старика. До сих  пор он  опережал вас  ровно на один ход. Обещаю  вам
обоим, что, если папа вернется  в  Рим живым, вы  уйдете в отставку и будете
получать  небольшую,  положенную при  вашей  небольшой  выслуге  пенсию.  Вы
откроете  в  Ливерпуле  маленькие  пивные под  названием  "У  провалившегося
шпиона" и,  возможно, если Всевышнему будет угодно,  доживете до старости. В
противном случае кто-то  другой  откроет,  возможно, пивную под названием "У
шпиона, расплющенного автобусом при загадочных обстоятельствах". Две пивные.
     Моцар помолчал и вдруг добавил:
     -- Но  если вдруг вы  выполните и  программу-максимум, клянусь, вам  не
придется торговать элем. Свободны.

     Странный аббат
     В  понедельник, двадцать  пятого июня  я проснулся  с  одной неприятной
мыслью.  Папа уже в Киеве  и  сегодня будет во Львове.  И  где-то  именно во
Львове торчит сумасшедший  старик с обшарпанным  ТТ  и караулит этого самого
папу. Я растолкал свою команду, всех, кроме Мухи и Артиста. Мужики протирали
глаза и хмуро чертыхались.
     --  Подъем! -- негромко  рявкнул  я. -- Докладывайте,  черти, кому  что
снилось!
     Неделю  мы  прожили на  квартире  у художника  Игоря Резниченко,  друга
Бороды.  Сам  Борода  присоединился  к нам  во вторник,  как  только  доктор
Розенблат позволил ему покинуть больничную палату. Муха, хромой, но в общем,
живой  и здоровый,  выполнял особое поручение  --  сопровождал  диверсионную
группу, следующую в Москву. Насколько я  понял из доклада  Гриши, диверсанты
планировали взрывы в  костеле, синагоге и православной  церкви.  Если бы эти
события  произошли, а пресса устроила бы по этому  поводу  приличную  случаю
истерию,  можно было  ожидать  любых  последствий, вплоть  до  политического
кризиса.
     А Артист завис у двойного агента и шлюхи Ларисы. Судя по довольной роже
Артиста, шлюха была шикарная, но его торчание в столь подозрительном  месте,
разумеется,  объяснялось  не  этим. За  дамочкой нужен был  глаз да глаз,  а
Артист имел на нее  изрядное  влияние. Она умудрялась выполнять поручения  и
нашего  прямого  противника  --  господина Коэна,  с  которым, кажется, тоже
поддерживала  не только деловые  отношения,  но  и мои,  получая их  из  уст
Артиста. Впрочем, и  те и другие  она воспринимала  как личные просьбы своих
возлюбленных.  Так, сначала  она  передала Деду  провокационную  команду  на
убийство папы, а потом, в тот же день,  добросовестно  рассказала  Артисту о
том,  что  выполнила такое  деликатное поручение. Или делала вид, что так их
воспринимала. О женщины, коварство -- имя вам!
     Мы спали вповалку на ковре, покрывавшем весь  пол огромной  гостиной. С
кухни доносился  заманчивый  аромат  -- хозяйка  дома,  миниатюрная  Оксана,
орудовала  у  плиты. Я  посмотрел  на часы. Семь  тридцать. В  голове  снова
неприятно промелькнуло:  папа  служит  частную литургию в  Киеве. Расписание
визита  я  знал  наизусть.  Оксана  уже  успела покормить  детей и отправить
старшего в школу,  младшего -- в  детсад и теперь радушно приглашала к столу
весь  наш спецотряд. Я  возился с Бородой, он упорно не желал просыпаться --
засиделся далеко за полночь с Игорем Резниченко, отчаянно дискутируя на темы
религии и искусства. Я тоже спал мало и на протяжении почти всей ночи, думая
о  своем, имел  радость  выслушивать доносящиеся с  кухни то певческий тенор
нашего хозяина, выводящий что-то вроде: "У них, у католиков, получается, что
Святый Дух исходит и от  Отца, и от Сына. Что  же, выходит, у них два Святых
Духа,  что ли?!" И глухой тенор  Бороды: "Это не принципиально, это все идет
от того, что мы крестимся во имя Отца и Сына и Святаго Духа, а они -- во имя
Отца,  Святаго  Духа и Сына!" И снова тенор:  "Нет,  это  принципиально!"  Я
вспомнил, что  последними  словами отца Андрея, когда  я вслед за Голубковым
выходил из  нашей  маленькой  Спас-Заулской церковки, были именно  слова  об
исхождении Святого Духа от Отца: "Иже  от Отца  исходящего, иже со  Отчем  и
Сыном споклоняема и славима..."
     И вот  теперь  Борода нудил, что сейчас мы все  равно  ничего не сможем
решить. Все  равно до вечера время  есть, и  если уж  заниматься  серьезными
делами, то лучше  предварительно выспаться как следует. Но я сходил в ванну,
набрал  в  горсть  воды и облил заспанную  рожу  этого засони.  Он пробурчал
что-то насчет  фашизма и  методов доктора Геббельса,  но все же  поднялся  и
поплелся  умываться, безумно завидуя  своему  ночному  собеседнику, которого
добросердечная жена оставила в покое этим утром.
     День  требовал  решительных  действий, поэтому  сразу  после  завтрака,
которым  нас  потчевала хозяйка,  я  собрал  совещание.  Каждый  должен  был
высказать свои соображения. Вперед всех полез Борода.
     -- Дед -- псих, но не идиот,  --  сказал Андрей.  -- Если он собирается
стрелять в папу, то будет  делать это так, чтобы иметь возможность скрыться.
В газетах писали, что были ролевые  учения спецслужб, которые  ставили перед
собой очень интересную  цель: защиту папы  от православных фундаменталистов,
которые,  по мнению курии, могут забросать понтифика помидорами, что, на мой
взгляд, маловероятно, поскольку помидоры еще не поспели.
     -- Не отвлекайся, -- прервал я его лирическое отступление.
     --  Ну, так вот.  Спецслужбы  по  результатам  учений защитили папу  от
помидоров, но не смогли загородить его от снайпера.
     --  Не думаю,  что Дед подрядится в  снайперы,  --  задумчиво  протянул
Боцман.
     -- Почему нет?
     -- Ты  сам говоришь, что он не идиот.  Он соображает,  наверное,  что у
него уже рука не  та и глаз  не тот. Потом  ты же сам читал  газеты. Чердаки
опломбированы, канализация  тоже. Через каждых десять метров -- по  менту. Я
думаю,  что,  помимо  всего  прочего,  или  все,  или  почти  все  возможные
директрисы выстрела будут заблокированы.
     -- Но не будет же он стрелять в упор?
     -- Почему нет? -- Боцман передразнил Бороду. -- С глушителем, из толпы.
     -- Тогда  на ипподроме! --  радостно воскликнул Борода. -- На ипподроме
будут служиться аж две службы: и во вторник, и в  среду. Там,  конечно, тоже
будут проверять, но толпа же будет чудовищная!
     Боцман  выложил на стол газету, где была  фотография импровизированного
алтаря, установленного на львовском ипподроме.
     --  Вот, -- сказал он. --  Вот алтарь,  где-то здесь сидит папа.  А вот
ограждение.  Ближе  чем на  двадцать метров  к нему не  подобраться. Старому
человеку быстро  вскинуть  руку, мгновенно прицелиться и точно  стрельнуть с
такого расстояния практически невозможно. Дед ведь не идиот, так?
     -- Хорошо, -- сдался Борода. -- Я не знаю, что предпримет Дед.
     Свою версию выдвинул Боцман.
     -- Я тоже не знаю, что предпримет старик, -- честно признался он. -- Но
все же предлагаю рассмотреть версию взрыва. Почему бы ему не заложить бомбу?
Он ведь старый диверсант.
     Боцман тут же нарвался на горячие возражения Бороды.
     -- По всем  маршрутам папы опломбированы все канализационные люки,  где
он будет бомбу закладывать?
     --  Наш лихой  дедушка  на все способен, -- невесело усмехнулся Док. --
Впрочем, Боцман -- опытный подрывник, вот ему и мерещатся повсюду взрывы.
     -- И все  же я хотел  бы  пройти  весь маршрут папы и проверить его  на
возможность закладки  фугаса.  Вот в  тех  местах, где это  в принципе можно
сделать, и нужно ловить Деда.
     -- Док, твоя версия, -- продолжил я совещание.
     -- У Деда должен быть свой почерк. Преступника находят по почерку. Дед,
конечно, не  преступник, и  преступления он пока не совершил.  Но  нам нужно
вычислить его почерк заранее. Андрей, что ты знаешь о старике?
     -- Да ничего особенного. Ну,  был  он  разведчиком, под видом немецкого
офицера внедрялся  к фашистам, специализировался на  похищениях. Ну, бывало,
уничтожал физически особо важных военачальников противника...
     Я покачал головой:
     --  Не думаю, что нам это что-то дает. Уж что-что,  а похитить папу ему
точно не удастся. И если он даже вырядится в бундес-офицера, не думаю, чтобы
его в таком виде допустили к главе Ватикана.
     --  Нет-нет,  --  возразил Док. -- Тут  как раз есть  над  чем подумать
Что-то вертится в голове, но поймать  никак не могу. Я, Сережа, подумаю еще,
тогда скажу. Кстати, а твоя версия?
     -- Я вижу только один путь. Моцар подбросил Деду грубый план покушения.
Не  думаю,  что  Дед  воспользуется этим  планом, все-таки  он профессионал,
причем старый.  Ни за что он не будет отрабатывать вариант, известный, кроме
него,  хоть еще одному человеку, тем более бабе,  тем  более гулящей. Но все
же, по-моему, стоит сходить к этой церкви святого Юра, посмотреть, подумать.
Подумать,  что  могло  прийти в голову старику.  Попробовать  пройти по  его
следу. Короче. Боцман, Борода -- вперед, по  маршруту. Док, пойдем с тобой к
нунциатуре, посмотрим, подумаем. Встреча в половине седьмого в аэропорту.
     * * *
     Пока мы отсиживались на конспиративной квартире, стараясь не появляться
в городе, здесь произошли сильные изменения. Улицы наводнились бесчисленными
толпами туристов  и паломников, на каждом  углу стоял какой-нибудь или мент,
или омоновец, или. еще черт  знает какой службист. Пару раз  нам  попадались
даже  патрули   каких-то   импортных  полицаев,   державшихся  строго  и   с
достоинством,  но  без  борзого гонора, свойственного  ментам постсоветского
пространства.  Попадались  и   якобы  праздношатающиеся  в  штатском,  но  я
безошибочно  распознавал  в  них  агентов  службы  безопасности.  На  период
пребывания  понтифика в городе отменялась всяческая  преступная  жизнь,  она
было       попросту       невозможна        при       такой        плотности
ментовско-полицейско-агентурного элемента.  Я порадовался, что за время битв
в горах  успел  обрасти  хоть небольшой бороденкой, --  надо  понимать,  что
описания наших рож были вызубрены наизусть если не  всеми, то многими дядями
как в  униформах,  так  и в  штатском.  Это, в сущности,  была  единственная
маскировка, к которой прибегли все члены моей группы. Кроме Артиста, который
вынужден  был  поддерживать  имидж  героя-любовника,  а  значит,  бриться до
синевы, и Бороды, которого я с трудом заставил, наоборот, побриться.
     А  на  Юрской горе, на бывшем патриаршем подворье,  немыслимо было даже
появиться человеку, слегка  подозреваемому  в  преступных  замыслах.  Помимо
доброго взвода  крайне  гордых собой ментов, здесь торчала, по крайней мере,
дюжина  неприметных  для неопытного глаза "штатских". Правда, и  богомольцев
хватало -- одни заранее занимали места, чтобы увидеть папский кортеж, другие
шныряли в церковь и обратно.  Мы  заняли хорошую позицию  на  паперти -- и с
толпой сливались, и обзор имели хороший.
     Надо  ли говорить, что Деда в толпе  не  было. Зато мои наблюдения дали
интересный и несколько  неожиданный результат. Менты в форме  вели себя так,
как  им  и  положено,  нагло-деловито.  Они больше  занимались  организацией
людских потоков, чем предотвращением покушений или иных инцидентов. Впрочем,
большего  они  и не умели. Зато  штатские,  по-моему,  явно нервничали. Надо
сказать,  что вели они себя грамотно, распределились по  всей площади, чтобы
иметь не только полный обзор, но и возможность видеть лица практически  всех
прибывающих  богомольцев.  Я  пронаблюдал,  кстати,   весьма   любопытную  и
поучительную  сцену.   В   потоке   паломников  случился   дедок,  отдаленно
напоминавший Николая Ивановича,  это был,  по-видимому, простой  крестьянин,
напяливший на  себя  по торжественному случаю  мешковатый  костюм  из грубой
ткани, в  его  руки въелась земля, и они  были  черны. Плюс рожа  и  походка
абсолютно выдавали святого землепашца. Если бы наш Дед преобразился в такого
мужичка, я бы признал его непревзойденным актером всех времен и народов. Так
вот,  тут же  "штатский",  контролировавший входные ворота, буркнул что-то в
свой лацкан, а  с  крыльца  нунциатуры слетел  его  коллега,  пристроился  к
старичку,  пошарил  вокруг того  полиэтиленовым  пакетом,  в  котором,  надо
понимать,  был  металлоискатель,  отвалил, пнул ближайшего мента и указал на
подозрительного  старца.  Мент  тут   же   бросил  распоряжаться  в   толпе,
озаботился, шнырнул к  дедку  и со  всей возможной корректностью,  хотя и  с
официальным  видом проверил у него документы. Штатский при проверке крутился
рядом,  чтобы иметь возможность тоже  заглянуть в  показанную  ксиву.  После
этого мент, явно разочарованный,  что ему не дают заниматься таким  приятным
делом, как орать на прибывающих паломников, остался пасти  деда, а  штатский
понесся  в  нунциатуру,  очевидно, звонить, проверять полученные  паспортные
данные. Что и  говорить, дело было поставлено серьезно. Думаю,  нашего  Деда
здесь в принципе быть не могло...
     Проторчав на  этом пятачке десять минут,  поняв, что на  данных рубежах
стрельба  по   папе   не  предвидится,   и   решив,   что  хватит  проверять
невнимательность агентов, знающих наши описания, а скорее всего, и носящих у
сердца наши фотороботы, мы скромно удалились в уютный сквер  между корпусами
политехнического института и присели на скамейку. Док закурил и погрузился в
глубокие  и,  судя по  тому,  как  он  нещадно высасывал  из  сигареты  свой
противный  дым,  тяжелые  думы. Вторую  сигарету  он закурил  без  малейшего
перерыва  после  первой.   Чтобы  отвлечь  друга  от  активного   угробления
собственного здоровья, я начал разговор. Разговор этот я начал еще и потому,
что  знал  по  опыту:  рассуждение  вслух  лучше вытаскивает на  поверхность
сознания смутные  мысли. А у  Дока, очевидно, и вертелись  какие-то  неясные
соображения по поводу тактики и стратегии Деда.
     -- Что-то вырисовывается? -- спросил я его.
     -- Только в общих чертах. Весь вопрос в костюме.
     -- Костюме?
     -- Да, конечно! Ну подумай, Николай Иванович -- прирожденный актер. Для
того  чтобы  сыграть,  скажем,  немецкого  унтера, нужно  либо  и быть  этим
унтером,  либо,  подметив  основные манеры,  повадки,  лексикон  этих  самых
унтеров, скопировать их с максимальной точностью и ни  разу не промахнуться.
Для  этого  нужно  вжиться  в  образ, а это доступно только людям, владеющим
даром  перевоплощения.  Таким, как хотя бы наш Семен. Ты помнишь, как старик
сыграл дворника, когда брал Зайшлого? Его "дворник" не  вызвал подозрений ни
у  самого  "генерала",  ни  у  прохожих, ни  у охраны  обменника. Вот мне  и
кажется,  что  костюмированное  представление  персонажа  и  будет  почерком
Николая  Ивановича. Андрей хоть  и  сам человек  искусства, но проявил здесь
узость,  решив,  что  старик  может  сыграть  только немецкого  оккупанта. Я
проанализировал и считаю, что он  может сыграть кого  угодно или  почти кого
угодно.
     -- Почему "почти"?
     --  По-видимому,  ему нужно знать  антураж.  Ну,  дворников он  в жизни
насмотрелся,   знает,  как  ведет  себя  типичный   дворник,  и  скопировать
дворницкие повадки для него не составило труда. И вот теперь вопрос: в каком
облачении он попробует приблизиться к папе?
     -- А  зачем  ему  в этом случае вообще что-то изображать?  Будет  такая
разношерстная толпа, что в ней ничего не стоит затеряться в любом виде.
     --  Нет, не  годится. Сквозь толпу трудно пробиться на  рубеж выстрела.
Это раз. В толпе будут кишмя кишеть агенты в штатском. Это два. Между толпой
и папой будет все же известная дистанция. Это три. Серые господа в штатском,
как ты мог убедиться, снабжены  металлоискателями, а у Николая Ивановича нет
ничего, кроме большого черного пистолета, от которого  металлоискатель  воет
как сигнализация машины "ауди" в три часа ночи. Это, наконец, четыре.
     -- Значит, ты считаешь, что  Дед попытается втесаться непосредственно в
эскорт?
     -- Вот именно. Вся логика за это. Но в каком костюме, в каком виде?
     -- А нам-то какая разница? Мы-то его в любом виде узнаем.
     -- Не скажи. Боцман ведь не узнал  его в костюме  дворника, а у Боцмана
глаз  достаточно цепкий. Кроме  того,  чем  больше мы будем  знать о  планах
капитана, тем больше шансов будет его остановить.
     -- Хорошо. И что, у тебя есть хоть одна версия?
     --  Четкой нет,  есть  варианты. К сожалению, мы  слишком мало знаем  о
старике. Надо учитывать, во-первых, что он старик. Значит, добра молодца  он
ни в каком случае изображать не будет. Должно выполняться еще одно  условие.
Старик должен неплохо знать типаж, который собирается изобразить. Вот тут-то
мы и попадаем в тупик. Ну, положим, он может прикинуться пожилым чиновником.
Но тогда ему пришлось  бы внедриться в какую-нибудь делегацию, что, конечно,
исключено.  В  советское время  он  бы нацепил  ордена и его  бы,  возможно,
пропустили, куда ему нужно. Это, разумеется,  тоже отпадает. Конечно, он мог
бы...
     Но Док  не  успел договорить. Направляясь к нам,  по скверу шел длинный
сутулый  нескладный человек, размахивая, как  мельница,  громадными  руками,
креня  голову,  да  и весь корпус, и хитрюще ухмыляясь. Он старательно делал
вид, что идет не к  нам, а мимо, но при этом пристально в меня всматривался.
Наконец он распознал сквозь бороду мои незабвенные черты, ухмыльнулся совсем
уж хитро, прямо заговорщически, и решительно приблизился. Сбросил с плеча на
лавку какой-то тюк, присел рядом, наклонился и хрипло прошептал мне на ухо:
     -- Смерть фашистам!
     -- Смерть! -- дал я отзыв, а Док дико вытаращился.
     -- Если враг не сдается, его уничтожают!
     -- Согласен.
     -- Я знаю все!
     -- Что именно?
     -- Враг разгромлен в его логове!
     Да  уж,  наша  тихая  операция  в  Карпатах все  же  вызвала  в  городе
определенный резонанс. Док продолжал дико таращиться.
     --  Сергей  Тяньшанский,  -- представил  я  ему подсевшего.  --  Химик,
подрывник и революционер-бомбист.
     Но химик не заметил иронии. Он, озираясь по сторонам, разворачивал тюк.
При этом он подозрительно косился на Дока и вопрошающе смотрел на меня.
     -- Это  мой  коллега,  --  успокоил я Тяньшанского, --  у  меня от него
секретов нет.
     Тогда  Сергей, не  обнаружив  вокруг нас любопытных глаз, вынул из тюка
явное взрывное устройство, выглядевшее самопально, но вполне зловеще.
     -- Смерть фашистам и попам! -- глухо прохрипел он.
     -- А попы-то тут при чем? -- поинтересовался Док.
     --  Религия -- опиум для народа!  -- Химик явно предпочитал изъясняться
лозунгами.
     -- Сергей,  --  как  можно деликатнее спросил я  -- я  вообще  старался
обращаться с ним,  как с миной,  впрочем, он и был человеком-миной, -- скажи
конкретно, что ты затеял?
     Придурок чуть не влез носом мне в ухо и зашептал, дыша горячо:
     -- Плюю на папу! Он приехал для захвата! На воздух папу!
     -- Скажи, пожалуйста, ты это сам придумал или тебя надоумил кто?
     -- Сам! Папа -- на воздух, и всем будет ясно, что Бога нет!
     -- Ты атеист?
     -- Я материалист-дарвинист!
     -- Хорошо.  Но только вот что. Наше задание в городе не окончено. Мы на
нелегальном положении, за нами следят. К сожалению, если в ближайшие три дня
в городе произойдет нечто экстраординарное, нам будет грозить провал.
     Тяньшанский был явно озадачен, и я пошел ва-банк:
     -- Так что папу взорвешь в следующий раз.
     -- Да? -- Химик был расстроен.  Но тут же  добавил:  --  Я на проспекте
живу. Приходит ко мне фашист и  говорит,  что  во время,  пока ихний главный
поп,  то есть папа, будет во Львове,  мне нельзя  даже  подходить  к  своему
собственному  окну!  Представляете?  Если подойду,  меня снайпер  фашистский
снимет! Видали? Пусть попробует! Это я папу сниму!
     -- Увы, но это полностью сорвет всю нашу работу.
     --  Правда?  --   Серега,  видимо,  все  же  склонялся  к  тому,  чтобы
подчиниться воле подпольного обкома.
     -- Безусловно. Это приказ. Бомбу -- разобрать и уничтожить как  опасную
улику. Впрочем, нет. Давай-ка  ее  лучше  сюда, я, кажется, придумал, на что
она еще может сгодиться.
     -- Да, да, пожалуйста... Я тогда  пойду.  А вы возьмите вот это, раз вы
конспирируетесь...
     Серега сунул мне в руки свой тюк.
     -- Что здесь?
     -- Это поповская одежа.  Ну, ряса, как у ксендза. В таком виде я мог бы
пробраться   к   папе,   а   вы,  то  есть   кто-то  один   из   вас  сможет
законспирироваться. Сейчас уже в городе полно ксендзов, если надеть рясу, то
не будет никаких подозрений.
     Когда  Серега  говорил это, его лицо казалось умным и  грустным. Вполне
осмысленным.  Но   вдруг  оно   вновь   преобразилось,  исказилось  ухмылкой
привычного идиота.
     -- Я пойду, -- сказал он. -- Смерть фашистам!
     -- Смерть! -- поддержал я химика в его идиотизме.
     -- Смерть! -- поддержал и Док и, когда Серега походкой шпиона из худших
комедий удалился, спросил меня: -- Это что за взрослый ребенок?
     --  Хорош ребенок! Как бы то ни было, поздравляю нас всех,  Док! Только
что мы предотвратили одну из попыток покушения на папу. Интересно, сколько в
этом  городе сумасшедших,  вынашивающих террористические  планы?  Был  один.
Теперь  оказалось --  двое.  Может,  есть  еще?  Боюсь,  что, если  мы  даже
остановим Деда, все  едино,  папу нам не уберечь. Он обречен. Да, я тебе  не
ответил!  Это Серега Тяньшанский, одноклассник  Бороды, химик,  псих. Он нас
аммоналом снабдил. Спасибо ему.
     -- Спасибо ему за вот это, -- Док указал на тюк. -- Подсказал.
     -- Ты думаешь?
     -- Мелькала в голове такая мысль. Но только я ее отбрасывал  все время.
Николай Иванович  ведь не католик.  Откуда  ему знать  повадки  ксендзов? Но
теперь я подумал: все же он полвека живет здесь,  может,  и  видел несколько
раз католических попов,  особенно в последнее  время. А кстати, жена! Жена у
него была полька!  Возможно, и не верующая, но опять же почему не допустить,
что он бывал  с  ней в костеле во время  праздников! Подумай, что может быть
лучше рясы, если ты хочешь попробовать приблизиться к папе?
     -- Твоя правда. И ничего лучше рясы не придумаешь, чтобы контролировать
ситуацию. Артист нам  сыграет такого ксендза, что папа его тут же произведет
в  кардиналы.  Он  в  театральном  учился, французский  знает.  Французы  --
католики, так что сойдет. Пошли звонить.
     Артиста мы вынимали из его логова  с помощью нехитрого  конспиративного
трюка.  Не было никакой уверенности, что Ларисин  телефон не прослушивается.
Поэтому  я  звонил,  трубку  брала хозяйка, я звал  к телефону  кого попало,
получал   ответ,  что  здесь  такие  не  живут,  извинялся,  и  после  этого
отправлялся к месту встречи, которое назначал  Артисту заранее. Лариса, зная
меня по голосу, сообщала Артисту о звонке.
     Артист приплелся, нет, даже  притащился на рандеву не то что не в духе,
он был не в себе.
     --   Где   Борода?  --   спросил  он   с  яростью,  вместо  того  чтобы
поздороваться.
     -- Мы увидим его вечером в аэропорту.
     -- Ладно, -- злобно прорычал Артист и после этого замкнулся.
     Я стал втолковывать  ему, что от  него требуется, что  он должен будет,
вырядившись  ксендзом, держаться  постоянно  поблизости от папы и  глядеть в
оба, не появится ли на  горизонте  Дед с большим черным пистолетом. Но Семен
слушал невнимательно,  был погружен  в себя, отвечал  односложно и, кажется,
автоматически.
     -- Что с тобой? -- спросил я.
     -- Все в порядке, -- буркнул Артист.
     У  меня, честно  говоря, не было настроения приводить Семена в чувство.
Устал я работать психотерапевтом  в ходе данной операции. Я зло сообщил ему,
что до  вечера  он свободен,  пусть побродит где-нибудь в парке  на окраине,
чтоб не попадаться никому на глаза, и заодно проветрит мозги. Странно, но он
не стал пререкаться, ему попросту было не до нас. Он повернулся и пошел.
     Минут пять мы стояли  молча. Я даже  несколько  растерялся. Артист,  на
которого я как раз возлагал все  надежды,  выбыл из игры в последний момент.
До прилета папы оставались считанные часы. Молчание прервал Док.
     -- Не расстраивайся, командир, -- сказал он. -- Давай рясу, будет у нас
ксендз. А тебе, равно как и всем остальным,  несмотря  на бородатость, лучше
всего будет покинуть город. Я  думаю, тебя наши  взрослые  дети в любом виде
узнают, а тогда...
     -- Где ты возьмешь ксендза?
     -- Сам оденусь.
     -- Ты ж даже не знаешь, как креститься по-ихнему!
     --  Отчего же? На  Кубе  насмотрелся  на  католическую  братию. Так что
попробую вжиться в образ.
     -- А язык? На каком языке говорить-то будешь? Не по-русски же!
     -- А я буду молчаливым ксендзом. Но в случае чего,  и язык найдется. Не
переживай.  И если ты намерен геройствовать  и не оставлять друга одного  --
знаю я  тебя, никуда ты не уедешь, -- то прошу: держись от папского  кортежа
подальше. Извини, но ты мне  будешь только мешать. Это касается и остальных.
Все, я пошел переодеваться. В любом случае нам всем  лучше быть порознь. Так
что встретимся в Москве.
     * * *
     Если утром  мало  что выдавало  перенасыщенность города  людьми  -- ну,
ментов много, ну, шляются по  улицам группки туристов, --  то  к  вечеру вся
скрытая  масса  народа   выявилась,  выплеснулась   и   громадной  гусеницей
протянулась  по  всему  папскому  маршруту.  Пробиться в  аэропорт оказалось
несколько  труднее,  чем  хотелось бы.  Но Борода предусмотрительно назначил
точку  встречи не в самом  порту, а на опушке примыкавшего к нему лесопарка.
Там народу не было. Борода  с Боцманом пришли раньше, я их заметил издалека.
Борода курил, Боцман что-то ему мудро втолковывал. При моем появлении Боцман
переключился на меня, причем с явным  облегчением -- заполучил наконец более
просвещенного собеседника.
     -- Маршрут мы проверили, -- доложил Боцман, -- в особенности точки, где
папа будет выгружаться из папамобиля. Город хороший. Для снайпера. Я десяток
мест прикинул,  из которых выстрел  в  принципе возможен. Но  повторяю,  для
снайпера.   Пистолетный   выстрел  я  исключаю   практически.  Не   отвергаю
бомбометание. Но  в этом случае вероятность  поражения цели, то  есть  папы,
крайне невелика.  Это может  попробовать безумец,  но не  профессионал.  Мое
мнение:  контролировать  папу по всем маршрутам перемещений и невозможно,  и
бессмысленно.
     -- А мне кажется, -- даже как-то обиженно вставил  Борода, -- что можно
при желании стрельнуть  и из пистолета.  Мы должны  всю дорогу  следовать за
кортежем, тогда, может, и напоремся на Деда.
     -- Дилетантов попрошу помолчать! -- уже раздраженно прервал его Боцман.
-- Ты не видел, я видел. Стрельба из пистолета невозможна.
     Я  не  успел сообщить ребятам о  нашей с Доком разработке, как появился
Артист. Он подлетел к нам как вихрь и сразу ухватил Бороду за грудки.
     -- Ты?! Ты?!  -- невнятно бормотал он.  Намечалась, кажется,  дуэль  на
любовной почве,
     причем участь  Бороды, на мой взгляд, в этом случае была бы предрешена.
Боцман,   похоже,  тоже  пожалел  художника,  мы  с   ним  одновременно,  не
сговариваясь, нежно  прихватили Артиста за плечи.  Нетренированный Борода  с
едва зажившей дыркой в левом боку был слишком уж недостойным противником для
спецназовца,  пусть даже  крайне  чем-то  обиженного. Я  взял на  себя  роль
арбитра.
     -- В чем дело?
     Но Артист, хоть и отлип от Бороды, даже не обратил на меня ни малейшего
внимания. Он говорил, вернее, орал только Бороде:
     -- Это ты рассказал Светлане о Ларисе?!
     -- Господи, --  облегченно вздохнул перепугавшийся было Борода.  --  Да
нет же, конечно. Мне-то что? Я уж смирился...
     -- В чем дело, Семен?! -- повторил я более решительно и непосредственно
в ухо разъяренному Артисту.
     Тот, кажется, начал приходить в себя.
     -- Свете кто-то рассказал, что я все это время живу у Ларисы...
     -- Но это ведь так оно и есть, -- заметил Боцман.
     -- Мне эта шлюха ни на черта не нужна! Я же по вашему заданию, для дела
у нее ошиваюсь!
     Я  хотел  было   заметить,  что  он,  Артист,  всегда  умеет  совмещать
выполнение задания с насыщенной интимной жизнью, но решил не подливать масла
в огонь.
     -- Нет, это не  я, -- тем временем уверенно и отчетливо говорил Борода.
-- Я все же предпочитаю играть по  правилам. Ты лучше вот  что скажи: Лариса
ходила к ней в больницу?
     -- Не  знаю,  --  раздраженно проворчал  Артист.  -- Впрочем,  кажется,
ходила. Да, точно, ходила навестить.
     --  Вот и насвистела  ей там о  своих победах, -- усмехнулся Борода. --
Это  в  ее стиле.  Это  чтобы  Света  не  мнила, что  она привлекательней  и
обаятельней самой Ларисы. Сто процентов гарантии даю, что это ее работа.
     -- Сам-то небось только и рад! -- все еще ярился Артист.
     -- Семен! --  резко  оборвал его Боцман, а я лишь сильнее  стиснул  ему
плечо.
     -- Ладно,  простите, ребята.  -- Артист так  же легко, как и  вспыхнул,
пошел на примирение. -- Я погорячился. Я не прав.
     --  Да  мне-то  что...  --  Борода  пожал  плечами, хотя, мне  кажется,
неожиданный разрыв Светы с Артистом был ему на  руку и в действительности он
был ему рад.
     Однако  любовные многоугольники  внутри моей команды  интересовали меня
ровно постольку, поскольку могли помешать оперативной работе и временно (а я
надеялся, что временно) повредить умственным и физическим  способностям моих
бойцов. С  другой стороны,  вся  наша  работа теперь сводилась к тому, чтобы
поменьше светиться,  но  при этом не  терять  контроля над ситуацией.  А для
этого мне, Боцману и Бороде лучше всего было пересидеть  проклятый визит  на
квартире у  Резниченок, а Артисту, ничего не поделаешь, следовало продолжать
самый  тесный  контакт  с  Ларисой.  К  такому  приказу   он  отнесся  резко
отрицательно, заявил,  что, дескать, видеть ее теперь не  может и он за себя
не  отвечает.  Словом,  впервые  я  видел,  чтобы  такое  творилось  с нашим
Артистом. Пора, пора бы юноше жениться,  да и успокоиться. Но только разве ж
такого  женишь! В конце концов,  ему пришлось смириться со  своей участью  и
отправиться к Ларисе. А мне оставалось надеяться, что в какой-то степени она
его утешит.
     С  точки, выбранной Бородой, подлет  и посадка  папского самолета  были
прекрасно видны. Толпа гудела. Нам было слышно,  как папа появился из здания
аэропорта, --  это  сопровождалось уже не гулом, а воем толпы. Наконец, папу
загрузили  в  папамобиль  и  повезли  в город.  Я приказал Боцману и  Бороде
порознь  возвращаться  на нашу  конспиративную  квартиру,  только Боцман  по
дороге  должен  был выполнить  одно мое  нетрудное  поручение.  А сам  я  не
выдержал, решил хоть со стороны, но проследить за перемещением понтифика.
     Я  уже  неплохо  знал  город.  Я  вырулил  на  улицы,  не  обремененные
следованием  кортежа,  поймал  тачку  и  двинул  окольными  путями  к  парку
культуры,  где папа, непосредственно по прибытии,  должен был встретиться  с
западноукраинским духовенством.  По  моим  прикидкам это, собственно, и было
самое  опасное   место.  К  папе  с  приветствиями   должны  были  подходить
многочисленные делегации самого разного  рода, как то:  студенты, школьники,
попы,  руководители  города  и  области,  прочие. Если, допустим, Док  успел
затесаться  в делегацию  поповскую, то  почему  бы  и Деду  не  втереться  в
какую-нибудь делегацию старческую.
     Площади  в  парке  были подготовлены  наспех, не  то  что,  скажем,  на
ипподроме. На ипподроме  для  паломников  устроены  своего рода  загоны, там
должны дежурить и менты, и даже врачи,  об  армии  распорядителей  нечего  и
говорить. Да  к  тому  же  для  того,  чтобы попасть в загон,  нужно  пройти
металлоконтроль. В  парке  же  подойти чуть не вплотную  к  папе  мог  любой
достаточно наглый желающий. Я, например,  протиснулся довольно-таки  близко.
Из  ТТ,  положим, стрельнуть  было бы трудновато, но,  скажем, из "стечкина"
можно было бы и удачу попытать.
     Первым,  разумеется, приветствовало папу духовенство. Ксендзов хватало.
С речью выступил только один, говорил по-украински в  микрофон и, к счастью,
довольно кратко. Потом  уж все священники  подходили  к папе  индивидуально,
благословлялись  и  говорили ему  каждый  по  паре  слов  в обстановке,  так
сказать,  интимной.  Какой-то  кардинал строго  следил,  чтобы  верующие  не
слишком грузили престарелого понтифика. Впрочем, один какой-то ксендз в рясе
задержался дольше других. Папа сам спросил его о чем-то, и тот ответил. Папа
спросил еще, и тот ответил снова, несмотря на строгие брови кардинала. Когда
наконец  ксендз,  получив  сверх  отпускаемой  нормы  второе  благословение,
отошел, я с  изумлением узнал в нем Дока. О чем и на каком языке Док мог так
относительно долго беседовать с  папой римским, было для  меня  неразрешимой
загадкой. Я  изумился, но и успокоился: Док внедряется в ближайшее окружение
папы. Уж если он проделал это, то вполне можно надеяться, что он выполнит  и
оставшуюся часть своей миссии.
     Потом какие-то студенты распевали  религиозные гимны,  школьники что-то
дарили, чиновники преподавали народной массе уроки грубейшего подхалимажа. К
счастью, никакой стариковской делегации на папу не наслали.
     Потом понтифика  снова погрузили  в  его стеклянный колесный саркофаг и
плавно повезли в бывшие патриаршие палаты. Там я тоже оказался на пару минут
раньше кортежа. Вообще-то Деда мы здесь не  ждали, но  все  же я предпочитал
смотреть в оба.  Все  прошло спокойно.  Док, кажется, уже числился как лицо,
особо  приближенное  к понтифику,  даже бдительный  злой кардинал смотрел на
него почти дружески. Док  не развлекал больше святейшего отца занимательными
беседами,  но  терся в непосредственной близости. Впрочем,  он  не нагличал,
держался скромно, выглядел как подчиненный, отличенный начальством, но в  то
же  время знающий  свое  место. Папа  помахал рукой, покачал посохом,  и его
увезли  в палаты. Вроде бы на сегодня больше мероприятий не намечалось, и  я
отправился домой. Боцман уже был там, уже вернулся.
     -- Как? -- спросил я его.
     -- Порядок.
     Я  взял Бороду и  потащил его на улицу. Там, дойдя до ближайшего киоска
"Торгпресс" (вроде нашей  бывшей "Союзпечати") и приобретя телефонную карту,
мы отправились на поиски удобно расположенного таксофона.
     --  Сейчас  позвонишь в милицию, --  сказал  я Бороде, едва мы  увидели
одиноко стоящую телефонную  будку, -- и сообщишь, что в здании ЦУМа заложена
бомба.
     -- Какого именно, у нас их два?
     Это  был  хороший   вопрос.  Боцман  был   проинструктирован   заложить
невключенную бомбу в  ЦУМе. Он это  сделал. Но какой именно ЦУМ попался  ему
раньше, я не знал.
     --  В  обоих,  -- ответил я Бороде после  некоторого раздумья. -- Пусть
побегают. Будешь смотреть  на часы во время разговора. Тридцать  секунд -- и
вешаешь трубку. Есть платок?
     -- Зачем?
     -- Руку обернуть.
     -- Найдется.
     Борода набрал  02  и  прогнусавил  на  местном  диалекте нечто,  на мой
взгляд,  совершенно невразумительное. И тридцати секунд не понадобилось ему,
пятнадцатью  обошелся. Наконец, он бросил  трубку, и мы поспешили скрыться в
переулках подальше от засвеченного автомата.
     --  Что  ты  им  сказал?  -- спросил я,  когда мы отошли на  безопасное
расстояние.
     -- Все, как надо, что заминированы оба ЦУМа.
     -- Реакция была?
     -- Вроде да. Стали переспрашивать, ну, я повторил. Хотели спросить, кто
говорит, я трубу и положил. Только я не совсем понимаю, зачем все это нужно.
     --  Ничего особенного, мы просто делаем попытку сократить визит. Сейчас
поедем куда-нибудь подальше отсюда и задублируем звонок.
     В итоге мы позвонили в милицию трижды и все с разных концов города. Мне
показалось,  что  этого сверхдостаточно, чтобы всполошить местные  органы. И
действительно, хватило. Результаты нашего усердия  мы пожинали  на следующий
день, сидя у телевизора.
     Резниченки  торчали  в  другой  комнате,  мы смотрели  утренние новости
Киевского  телевидения,  Борода  переводил.  Диктор  сообщил,  что  накануне
вечером  некто  неизвестный  трижды  позвонил   в  милицию  и  сообщил,  что
заминировано   здание   ЦУМа  во   Львове.   Всю  ночь   милиция   доблестно
переворачивала  универмаг кверху дном,  но ничего не  нашла. Корреспондент в
прямом  эфире  пересказывал  подробности  этого  события  на  фоне  большого
магазина.  Были  видны озабоченные менты  и толпа  зевак.  Боцман  вытаращил
глаза.
     -- В чем дело? -- спросил я его.
     -- Да я ж не в тот ЦУМ закладывал!
     -- А! В трехэтажный, -- догадался Борода. -- Но я ведь им  говорил, что
оба заминированы!
     Вырисовывалась веселенькая  перспективка  снова  метаться по  городу  и
звонить. Но для начала  я  решил все же  наведаться в тот самый  трехэтажный
ЦУМ. Оказалось, что киевский журналюга проявил банальную недобросовестность,
дав в эфир картинку только одного ЦУМа, тогда как кверху дном был перевернут
и второй.  В него уже  пускали  покупателей, но  в  залах  торчало множество
усталых и злых ментов.
     Я  покосился на Боцмана.  Он кивнул, приглашая следовать за ним. Подвел
нас  к  отделу, торгующему ублюдками. А как  прикажете называть  современный
отдел игрушек? До революции игрушечные магазины торговали ангелочками, после
революции, когда  ангелы  от  России отлетели, перешли на кукол-мальчиков  и
кукол-девочек.   Ну,  еще  на  всяких  медвежат.  Теперь  детям   предлагают
развлекаться натуральными  чертяками  с рогами,  разве только на ногах у них
колеса вместо копыт. Борода,  толкнув  меня  локтем  и кивнув  на  типичного
представителя преисподней, шепнул:
     -- Представляешь такую  картинку: просыпаешься  с бодунища, и тут перед
глазами такое! Сразу подумаешь: все, хана, допился до белочки!
     Мы с  Бородой  ужасались,  а  Боцман  тем  временем  не  терялся.  Пока
продавщица по его просьбе лазила снимать с полки какое-то чудовище, он сунул
руку за витрину и незаметным движением вынул из-под пестрых коробок химикову
бомбу. Боцман сунул ее за  пазуху и вопросительно посмотрел на меня. Секунду
поколебавшись, я незаметным кивком дал команду отхода.
     Несмотря на то что город был переполнен людьми, как метро в час пик, мы
шли по практически безлюдному переулку  одной  из тех  тайных  троп, которые
здесь знал только Борода. Боцман посмеивался и качал головой:
     --  Все  спецслужбы  мира!  Не  догадались!  Поднять   две  коробки!  В
игрушечном отделе! Ну не мог же я положить эту адскую машинку прямо на пол в
центре торгового зала!
     Его просто душил смех.
     Мне  было не  до  смеха. Если  бы  местные  милиция  и  тайная  полиция
обнаружили  наш   сюрприз,   то,   может  быть,  папу  в  тревожном  порядке
эвакуировали бы  из  города в тихий  и безопасный Ватикан. Но они ничего  не
обнаружили. Перезакладывать нашу бомбочку было все же несколько  рискованно.
Да и пока  мы занимались бы такого рода провокациями, мог выползти из  своей
норы Дед  и приступить к осуществлению  своего безумного замысла. Время было
дорого. Бороду, которого в городе, кажется, знала каждая  собака, я отправил
домой,  строго-настрого приказав ему сидеть безвылазно до поступления особой
команды.  Мы же с Боцманом прогулялись до  окраины,  где  пристроили бомбу в
вонючую сточную канаву.
     * * *
     Едва  только  Док, найдя укромное  местечко в том  же  лесопарке  подле
аэропорта,  переоблачился  в рясу,  он  почувствовал себя  человеком первого
сорта.  Католическому духовенству,  по  крайней мере на  время  визита папы,
горожане  оказывали просто-таки подобострастные знаки внимания. На ближайшие
два дня ему предстояло напрочь забыть родной русский язык, по возможности не
изъясняться на этом запретном наречии даже во сне. На вооружении у Дока были
вообще-то   два  языка.  Во-первых,  проходя  подготовку   среди   кубинских
коммандос, он сносно овладел испанским. Правда,  это был не совсем испанский
-- это  был кубинский диалект  общего латиноамериканского, опять же диалекта
испанского.  Это  значило,  что  он  может выдавать  себя  исключительно  за
кубинского  патера. Но как раз  этого делать  было нельзя.  Немногочисленное
кубинское  духовенство сплошь выпускалось духовными академиями Испании, и уж
на чистом языке Сервантеса эти священнослужители изъяснялись без запинки.
     Но помимо регионального испанского, Док,  как медик, еще неплохо владел
мертвой  латынью.  Можно  было  в  принципе  придумать  себе  национальность
настолько экзотическую, что среди многочисленных паломников не нашлось бы ни
одного "соотечественника". Но риск, что таковой по закону подлости найдется,
все же был  слишком велик. Док решил, что он все  же будет латиносом, но  не
испанского, а,  скажем, немецкого происхождения.  В  случае  чего  пару фраз
по-немецки он смог бы родить. Но тогда Куба отпадала, откуда на Кубе взяться
немцу? Оставалась единственная латиноамериканская страна, о которой Док хоть
что-то знал -- Парагвай. Кубинские товарищи много  рассказывали ему, как они
в качестве наемников при поддержке местных индейцев племени гуарани отбивали
у аргентинцев серебряные рудники в  окрестностях Байа-Негро.  Вскоре легенда
была  готова.  Итак,  Док,  на  самом   деле  он   патер  Мартин,  немец  по
происхождению, в Парагвае  живший не  в испанских провинциях,  примыкающих к
Асунсьону, а в местах, населенных гуарани. Оставалось надеяться, что экзамен
на  этом языке все же сдавать не придется.  А  за свою латынь, международный
язык  медиков  и  католиков,  Док  был, в общем, спокоен. Легенда получалась
шаткая, но вполне сносная. На подготовку лучшей все равно не было времени.
     В   аэропорту  творилось   невероятное  столпотворение.  При  том,  что
замаскированного   Дока  старались  не  толкать,  у  него   не  всегда  была
возможность двигаться туда, куда ему надо. Тем не менее он все же пробился к
группе лиц,  одетых,  как  и  он  сам,  во  все черное.  Несколько ближайших
прелатов  учтиво  поклонились,  Док  отвесил  несколько  ответных  поклонов,
отметив, что в целом его появление не вызвало никаких эмоций. Ну,  приплелся
еще один  патер,  ну  и  что? Теперь  Доку оставалось только  обезьянничать:
смотреть, что делают его "коллеги", и делать все точно так же.
     Из боковых ворот выкатили папамобиль, караул вздрогнул по команде, и из
здания  аэровокзала  появилась  свита,  окружающая  маленького  человечка  в
огромной тиаре. Собственно, благодаря  этой тиаре и возвышающемуся вровень с
ней посоху с распятием и можно  было догадаться, где именно  находится Иоанн
Павел Второй.
     К  папе  в  ноги  бросились официальные  лица,  какие-то галичаночки  с
хлебом-солью,  детский хор  запел  псалом,  а группа священников, к  которой
примкнул  Док,  только  сложила  руки  и склонила  головы. Словом,  как  раз
прямые-то подчиненные папы и держались с наибольшим достоинством. Но встреча
в  аэропорту  получилась  скомканной.  Усталый  старик Войтыла снабдил  весь
собравшийся  народ пастырским  благословением,  погрузился в свой стеклянный
саркофаг на колесиках и покатил в город.
     Ура! Для ксендзов, прибывших  во Львов для встречи с понтификом, власти
предусмотрели  два   "Икаруса".  Священники   грузились   в  предоставленный
транспорт чинно, уступая друг другу место в зависимости от сана. Док понятия
не  имел, какому  сану соответствует его одежка, но оказалось,  что примерно
среднему, потому  что  несколько попов,  не  задумываясь,  вошли первыми,  а
остальные,  очевидно  ординарные  патеры,  учтиво посторонились, делая  Доку
приглашающие   жесты.   В   чужом   монастыре   логичным   было   следование
соответствующему  уставу,  и Док,  опять  же  слегка кивнув головой, вошел в
автобус.  Здесь  при  входе  стоял  монашек и беззастенчиво прозванивал всех
прибывших  металлоискателем. Духовенство не противилось. Но вот что странно:
Дока монашек прозванивать не стал, наоборот, потупил взгляд и что-то шепнул,
спрятав  металлоискатель  за  спину.   Док,  уже   видевший,   как   ксендзы
благословляют  прихожан  и мелкую монашескую братию, сотворил соотвествующий
жест  и  на  всякий  случай  снисходительно  улыбнулся  этому  таможеннику в
подряснике.
     Место  рядом  с ним  занял  крупный  священник,  смуглый, с крючковатым
носом, и заговорил (о ужас!)  по-испански. Почему  он решил, что  Док поймет
его испанский? "Неужели, -- усмехнулся Док,  -- я так старательно настраивал
себя изъясняться на ломаном испанском, что это стало видно даже со стороны?"
Испанский же поп, глядя  на  Дока, высказал одобрение  по поводу  того,  что
восстановили орден  иезуитов, что без ордена вся Католическая матерь-церковь
была как бы лишившейся любимейшего из сыновей, испанцы, как известно, в душе
все  поэты.  Мало  того что  добытое  у ненормального Тяньшанского облачение
оказалось принадлежащим  какому-то церковному сановнику,  так  оно еще  было
иезуитским! Вот почему  Дока не прозванивали!  Где полоумный химик  раздобыл
рясу, было загадкой века. Док  кивнул в ответ соседу,  давая  понять, что он
все прекрасно  понял, а отвечал на латыни:  потому, мол, орден  и  вернулся,
что, пока его не было, развелось  среди католиков слишком много швали и пора
ее  выметать поганой  метлой.  После  этого разговорчивый  сангвиник-испанец
сделался замкнутым и нелюдимым и погрузился в черную меланхолию.
     "Икарус"  медленно  полз в  самой  гуще  процессии. В  окне  Док  видел
чудовищную толпу,  вытянувшуюся вдоль  всего  маршрута  за предусмотрительно
расставленными заслонами  из  людей  в  штатском  и ментов.  Док, когда  еще
садился в автобус,  рассмотрел всех,  кто оказался среди  его  попутчиков, и
рассмотрел  внимательно.  Деда среди них не было. Оставался, правда,  второй
автобус -- он набирал пассажиров чуть поодаль, и  Доку не удалось разглядеть
всех, кто в него  садился. Ну не мог же он вертеть  головой  во все стороны,
нося столь высокий (не ясно, правда, какой именно) сан.
     Док вообще-то должен был радоваться, что он без малейших проблем втерся
в самую гущу событий и теперь все время будет вертеться  где-то возле  папы.
Но  не было у него спокойно на сердце. Что-то  слишком  много  в этом городе
сумасшедших, покушающихся на папу. И если слабовольного Тяньшанского Пастуху
удалось остановить всего  лишь  проявлением более  сильной  воли, то как еще
сложится с  Дедом, которому  самому воли  было не  занимать? То,  что старик
может  случайно оброненную фразу  принять  за приказ  командира и, наоборот,
приказ  пропустить  мимо  ушей, это Док уже знал.  Поэтому  и  было  у  него
опасение, что Дед, если даже  найти его и приказать ему убираться к чертовой
матери подальше  от папы,  все же будет  выполнять изначальную установку  на
убийство. Мало ли, вдруг у него в голове слетел какой-нибудь винтик и теперь
старик  решил  положить  жизнь, вернее, ее  остаток  на то,  чтобы  грохнуть
несчастного папу?
     Зато в парке культуры  Доку предоставилась возможность рассмотреть всех
католических  священников, примкнувших к папской кавалькаде. Деда среди  них
не было. С одной стороны, это было  хорошо, -- значит,  Дед, по крайней мере
пока,  не  имеет возможности приблизиться  к  папе.  Но в  то  же время  Док
предпочел  бы уже  обнаружить  Деда,  а то  возникало  подозрение,  что  вся
разрабатываемая  им версия является ошибкой и Дед появится  с  той  стороны,
откуда  его никто  не ждет. В  любом случае  теперь нужно  было следовать за
папой по пятам и при этом держать ухо востро.
     * * *
     Кардинал  Амвросий  Ружичковский, земляк и ближайший  наперсник  Иоанна
Павла, следовал за своим патроном  повсюду  вот  уже тридцать  с лишним лет.
Теперь он, второе лицо ордена иезуитов,  возглавлял службу охраны понтифика.
Он лично отбирал  братьев  ордена для  внедрения как в  свиту, так и вообще,
чтоб торчали в толпе, контролировали  ситуацию. Это все были молодые мужики,
крепкие,  со знанием единоборств  и  с  навыками оперативной  работы. Рясы и
епитрахили  скрывали  мощные торсы,  иногда  и  шрамы. Кардинал  еще  в Риме
распорядился,  чтобы  в  каждом  автобусе  со  священниками,  которые  будут
сопровождать папу, находилось по одному  монаху ордена. И вдруг на тебе -- в
парке   для  приветствий  папе  выходит  из   автобуса  непредусмотренный  и
незнакомый  аббат! Кто такой,  почему не  знаю?  Впрочем, аббат был типичным
иезуитом нового времени: стройный, крепко сложенный, с лицом, выдающим в нем
воина,  да  и  с  выправкой  такой,  что  любой  кадровый  полковник  мог бы
позавидовать.  Очевидно,  у этого аббата, как  и  у большинства  сегодняшних
иезуитов, за плечами  был если не Французский легион,  то офицерство в одной
из католических стран. Но все же этот  человек был незнаком кардиналу  и тем
уже  подозрителен. Когда  аббат подошел к Иоанну  Павлу  для  приветствия  и
благословения,  Амвросий Ружичковский  весь внутренне напрягся. Удивительно,
но и сам папа как-то выделил странного аббата из общей массы духовенства.
     -- Откуда приехал, сын мой? -- слабым голосом спросил он по латыни, как
обычно он  обращался ко всем своим подчиненным, страны происхождения которых
не знал. Это потом он, практически полный полиглот, переходил на любой язык,
имеющий хождение в мире.
     --  Из Парагвая,  отче, -- на латыни же ответил аббат. -- Я  проповедую
Слово Божье среди народа гуарани вот уже двадцать лет.
     --   На  каком  же  языке  вы,   сын  мой,  общаетесь  с   паствой?  --
поинтересовался папа.
     -- Увы, отче,  --  ответствовал  аббат,  -- на  язык  гуарани  пока что
священные  тексты  не переведены. Я учу свою паству латыни и все службы веду
на этом прекрасном языке...
     -- Это замечательно! -- восхитился  Иоанн  Павел. --  Когда традиционно
католический мир забывает латынь и переходит при отправлении богослужений на
свои национальные языки,  новый  для Бога народ сразу получает Божье Слово в
том виде, в  каком его  принесли в Рим  апостолы  Петр и Павел! Благословляю
тебя на служение Господу, сын мой!
     Аббат  прочувствованно поцеловал  руку  понтифика,  а кардинал Амвросий
успокоился: так вот откуда прибыл этот странный иезуит, аж из Парагвая! Надо
будет поговорить  с ним, похоже, это интересный  человек!  В самом деле, как
там обстоят дела в католической миссии в Парагвае?
     * * *
     До  вечера Док  таскался  как привязанный за папским  кортежем. Ездил и
куда-то  в пригород,  в  какой-то  новоиспеченный католический  монастырь на
папскую трапезу.  Наконец, процессия вернулась  в  город, папа  на  прощание
сделал пастве  ручкой  и  отправился  спать  в  бывшие  патриаршие,  а  ныне
митрополичьи палаты. Дед за все это время никак себя не проявил.
     Док побаивался, что для священников забронированы места в  гостинице, а
там,    конечно,   понадобится   предъявлять    документы    (которые    Док
предусмотрительно  сдал на  хранение  Пастуху). Но нет, обошлось.  Их  снова
загрузили  в  автобусы  и  повезли  в  тот  самый новоиспеченный  монастырь,
кажется, сестер-кларисок,  в  котором трапезовали. Там Доку в соответствии с
его аббатским  саном выделили  отдельную  келью  с позолоченным распятием на
стене  и  с Евангелием на резном аналое дорогого  дерева.  Пока Дока  вели к
келье по  коридорам,  он  заметил,  что сестры-клариски были главным образом
жуткие старухи,  тощие, костистые, с  бесцветными  глазами,  но попадались и
молодки, смотрящиеся в своих черно-белых прикидах даже соблазнительно. И Док
подумал, что это хорошо, что ксендзом переоделся он,  а не  Артист. А ну как
тут не удержался и сделал  ночную  вылазку в духе Казаковы? Хорошо еще, если
бы он  по  счастью  попал к молоденькой  монашке,  слишком  рано  покинувшей
суетный  мир. Может быть,  тогда  и  осталось  бы  втуне внезапное нарушение
целибата,   то  бишь   обета  безбрачия,   со   стороны   отдельно   взятого
темпераментного  патера. А что, если бы Артист по ошибке вломился к одной из
старух? Ее  вопли  были бы  слышны, наверное, и папе в нунциатуре, и Господу
Богу на небесах.
     Весь  следующий  день, двадцать  шестое  июня,  Док болтался  в папской
свите,  усиленно  делая  вид,  что после того, как папа отметил  его кратким
разговором, он имеет полное  право торчать вблизи святейшего. К девяти  утра
отправились на ипподром.  Там мероприятие было  долгим  и донельзя массовым.
Тысяч  тридцать  народу  собралось.   Док  так  и  зыркал  по  толпе  из-под
полуопущенных   век,   но   Деда   не   было.   Обедать   опять   ездили   к
сестрам-кларискам.  Дед  никак  себя  не проявил. Вернулись  в  митрополичьи
палаты, где у папы была сиеста. Ни при входе папы в палаты, ни при выходе не
было  никаких  происшествий, хоть отдаленно напоминавших попытку  покушения.
После  пяти  поехали  куда-то на окраину,  где  папа,  следуя  укоренившейся
привычке, благословлял какую-то стройку.  Кажется, чего-то  вроде семинарии.
Дед молчал.  От семинарии, которую только-только начали строить, отправились
к  слегка  недостроенному  храму Рождества  Богородицы  в  районе  Сихова, с
которым  сравнительно  недавно  совсем  с  другой  стороны имел  возможность
познакомиться  Муха.  И  уже с  Сихова вся вереница  снова  завернула лыжи в
пригородный монастырь  -- ужинать.  Похоже, Дед,  похерил  свои  кровожадные
планы, оставил папу  в  покое и перешел к какой-либо иной,  возможно,  более
мирной деятельности.
     Весь  день  окружающие священники, видя на Доке иезуитские атрибуты, не
слишком лезли в разговоры,  вернее сказать, вовсе  не лезли. Сам же Док лишь
ломал голову над тем,  что же именно в нем  выдавало принадлежность  к этому
ордену.   То   ли  синяя   шапочка,   тогда   как  у   остальных   она  была
сиренево-фиолетовой,   то  ли  покрой   рясы,  который,  кажется,  тоже  был
нестандартным.   В  любом  случае  нелюбопытство   окружения   Дока   вполне
устраивало.  Кроме того, к вечеру в свите папы остались  лишь единицы из тех
пресвитеров,  что  встречали  его  вчера   в   аэропорту.  Наверное,  решили
поисследовать   город  на  предмет   чего-нибудь   экзотического.  Например,
украинской  горилки  с перцем.  Так  что  и  приставать к  Доку  с ненужными
расспросами  было почти некому. Но расслабляться  было рано. Предстоял вечер
дня  сегодняшнего  и почти весь  день завтрашний. А  это масса времени и для
того,  чтобы где-то  проколоться, и для  того,  чтобы Дед  успел  попытаться
осуществить свои опасные и нежелательные планы.
     Прокол чуть не произошел после ужина. Кстати, подавали за ужином и вино
из  монастырских  подвалов, и вино неплохое.  Так  что  в бытовом плане Доку
жаловаться  было не  на  что:  его  и кормили,  и  поили,  и спать ему мягко
стелили.  Едва  окончилась  трапеза,  к Доку  подошел  тот  самый  кардинал,
который,  Док  запомнил,   вначале  смотрел  на  самозваного  аббата  весьма
подозрительно и, что хуже,  как опять же запомнил Док, весьма проницательно.
Но  все же на  этот  раз  кардинал не хмурил  бровей,  а, напротив, улыбался
ласково  и,  приближаясь,  делал Доку  знак  рукой,  чтобы  тот  не  вставал
навстречу. Док все же поднялся со скамьи.
     -- Именем Иисуса, -- по-латыни  приветствовал Дока кардинал  иезуитским
паролем.
     А Док не  знал, не  помнил отзыва  на  этот  пароль. Но  он  уже  успел
насмотреться, как  обычно ксендз  меньшего ранга  приветствует ксендза ранга
более  высокого.  Он  склонил голову и сложил  руки в надежде,  что  и такая
разновидность приветствия сойдет. Сошла.
     -- На  каком языке  мне  можно  будет  поговорить с  вами?  --  любезно
поинтересовался кардинал,  который, очевидно, не желая отставать  от  своего
патрона, тоже был полиглотом.
     -- На латыни, -- скромно ответствовал Док, -- или  на гуарани, -- здесь
он  решил,  что небольшая  доля юмора в общении двух коллег  даже  по  такой
ответственной  работе,  как  служение Богу,  не повредит. И  тут же добавил,
отрабатывая свою шаткую, но единственную легенду: -- Немецкий, язык детства,
я почти  забыл, а на испанском говорить приходится  хорошо,  если раз в год.
Так что и этим языком, увы, я не владею в совершенстве.
     * * *
     Кардинал  Ружичковский не ошибся, увидев в странном  иезуитском  аббате
интересного человека.
     Ну  неудивительно ли, что человек не может толком  общаться ни на одном
языке, включая, кстати, и латынь. У аббата был крайне странный выговор: если
католическое духовенство говорило на этом языке мягко, плавно, по аналогии с
ближайшими  к  латыни современными  языками -- испанским и  итальянским,  то
аббат  Мартин говорил  так, как  изъясняются  медики,  произнося  диагнозы и
выписывая рецепты -- рублено, резко. Впрочем, это могло объясняться тем, что
аббат был немцем по происхождению.
     Аббат признался-таки, что до поступления  в  орден он служил в армии. В
Парагвайской народной армии. Он даже воевал когда-то против аргентинцев. Там
вообще, как узнал любопытный кардинал, постоянно шли стычки на границе из-за
контроля  над  серебряными  рудниками.  А  вот теперь он  проповедует  среди
местных аборигенов, населяющих  болота  Ла-Платы и  холмы  Гран-Чако.  Народ
дикий  и  плохо воспринимающий  Истину.  Они поклоняются  божку  Вицлипуцли,
которого считают  могущественнее  христианского  Бога,  однако  все  же  они
заходят  в  единственный  на  всей  огромной  территории  к   юго-западу  от
Байа-Негро  храм  аббата Мартина, чтобы  воздать  жертвы  и  Иисусу  Христу,
которого, безусловно, ставят много  ниже Вицлипуцли, но  с которым  тоже  на
всякий случай не желают портить отношений. Кубинские коммандос, приглашенные
правительством Парагвая,  занесли в эти дикие и  редконаселенные места еще и
культ  вуду, так что отцу Мартину приходится прикладывать невероятные усилия
для  охраны  поголовья  своих  кур,  едва  ли  не  единственного   источника
пропитания. Каждое полнолуние дикие и кровожадные гуарани совершают налет на
прицерковное хозяйство, чтобы украсть и принести в жертву идолищу хохлаток и
пеструшек. Нет,  аббат не сердится на несчастных  кубинцев. Ведь  многие  из
них, несмотря на жизнь под властью коммунистического диктатора, не отошли от
истинной  католической веры. Да, там среди  вудуистов встречались  и  верные
сыны нашей  Церкви! Их пребывание в селище  Кузнетски Мост на берегу речушки
Негро-Линка, где несет свою миссию  патер Мартин, было подлинным праздником.
Вместе так хорошо было петь псалмы и хоралы!
     Но есть у аббата и победы  на духовном фронте. Около семидесяти гуарани
полностью  оставили  поклонение языческим божкам и приняли святое  крещение.
Это   начало   католизации   Западного   Парагвая,   которое   было   начато
предшественником аббата Мартина, ныне покойным аббатом  Йоганом, тоже, как и
сам  аббат  Мартин,  немцем, вернее,  австрийцем  по происхождению.  Так  уж
получилось, что службу там тащит немецкая династия аббатов. Вот.
     Кардинала  до слез растрогал рассказ этого сурового, но простодушного и
открытого священника, который несет свет Евангелия в столь диких местах: кто
не знает, как трудно выращивать колоски истинной веры на неплодородной почве
язычества.  До  глубокой  ночи  кардинал,  плача,  молил  Господа  о  помощи
несчастному аббату во всех его начинаниях.
     * * *
     Наутро  у  Дока  слегка шумело в  голове --  отвечая кардиналу  на  его
навязчивые вопросы, он прихлебывал винцо, услужливо подливаемое  в пустеющий
бокал средних лет монахиней с добрым усталым лицом. Пожалуй,  без  вина Доку
не удалось бы так стройно и ясно рассказать свою на ходу сочиняемую легенду.
А  подъем был ранний -- в половине восьмого папа должен был  служить частную
литургию в  митрополичьих  палатах,  и,  поскольку  Док  разыгрывал из  себя
человека  крайне набожного, монахи, по его же просьбе, разбудили в  половине
шестого: от монастыря до палат был добрый час езды.
     Теперь уж автобус, приписанный  к приезжим ксендзам, шел  в город почти
пустой.  Большинство патеров,  основательно  изучив город накануне,  сегодня
отлеживалось по кельям.
     И  снова завертелось. Десять ноль-ноль. Снова ипподром, но  на этот раз
папа служил  обедню по-византийски. Час.  Возвращение  в  палаты. Тринадцать
пятнадцать. Обед в палатах. Масса священников, но одетых по-иному -- униаты.
Док просто выедал их лица глазами,  все искал Деда, но Деда или не было, или
он  так страшно замаскировался, что  узнать его было невозможно. После обеда
папа  лег  прикорнуть,  а  Док получил часовую  передышку.  Пока  папа спит,
проникнуть к нему невозможно.
     Теперь  начинало казаться, что  либо Дед успокоился с покушением,  либо
его  планы оказались расстроены.  Оставались  всего две  возможности увидеть
понтифика  на  людях, подобраться к нему поближе и  пальнуть из пистолета. В
пять папа должен был прощаться с католиками  и  униатами Западной  Украины в
церкви  святого Юра,  а  в  шесть  пятнадцать  еще раз прощаться  с  ними  в
аэропорту.  Да,  Док ошибся.  Дед не  стал переодеваться католическим попом,
проникать  в свиту,  подбираться к папе на расстояние вытянутой  руки и бить
наверняка. Если он и попытается  стрелять, то либо из толпы в храме, либо на
площади  храма,  либо,   наконец,   в  аэропорту.   Док  знал,   что   толпа
контролируется с двух позиций. С одной стороны, сам  Док глазеет на народные
массы  как  бы глазами папы. С  другой  стороны,  в толпе рыщут  неугомонные
Пастух и Боцман,  -- их лица мелькали несколько  раз. Док  их заметил, и это
при том, что они всячески старались не светиться. Вот ведь  гады!  Просил же
их  покинуть город  в экстренном порядке,  не мелькать, так  нет же! Чувство
товарищества  им не дает  наслаждаться безопасностью, когда  друг рискует на
всю катушку. А их позиция наблюдения как раз самая поганая, хоть они и видят
всех  тех,  кто пробирается поближе к папе со спины. Но  что под таким углом
можно увидеть? Да ничего, особенно если Дед устроил маскарад. Мало ли в кого
он вырядится на этот раз.
     А Док, стоя все  время чуть ли не у  плеча  Иоанна Павла,  видел, можно
сказать, все лица паломников,  приблизившихся  на рискованное расстояние. Он
скользил взглядом по всем, по абсолютно всем лицам, периодически цепляясь за
нос, глаза или лоб какого-нибудь  старика, если они хоть чуть напоминали ему
о Николае Ивановиче.  Такое лицо Док рассматривал пристально и анализировал:
нет ли на нем  грима, нет ли парика; смотрел, какой овал, какой разрез глаз,
не может ли это быть Дед. Но снова и снова оказывалось, что нет, это простой
старик католик. Или  униат.  Не Дед. Не Николай Иванович. И  вроде бы то нос
попадется характерный, дедовский -- прямой, как стрелка, греческий. То те же
глаза  --  голубые, умные, чуть прищуренные. Но при  тщательном рассмотрении
оказывалось  не  то. То складки  на  лбу  иные,  а  их  загримировать  почти
невозможно, то ухо  лопухом,  тогда  как  у Деда уши  аккуратные, прижатые к
голове. То скулы жесткие торчат шире ушей, а такие скулы не приклеишь.
     В  то же время Док сознавал, что, если ребята не оставляют наблюдения и
не  подают ему  знаков --  отбой,  мол,  все,  дескать,  в  порядке, значит,
ситуация  не  разрешена, Дед  не  обнаружен,  не остановлен, не  обезврежен.
Выстрел,  роковой  для папы  римского  и, как ни странно, для России,  может
прозвучать в любой момент.
     У Дока был час на то, чтобы передохнуть и собраться с мыслями. Он вышел
из  нунциатуры  на  наводненную паломниками площадь, обошел толпу, зашел  за
собор,  отыскал укромный  безлюдный  уголок  и закурил. Но  город,  особенно
поблизости  от  тех мест,  где  обретался папа, в  принципе не мог содержать
укромных уголков. Док успел лишь сделать мерные затяжки, как рядом появились
двое. Двое в гражданском, но не без выправки. Док решил, что ксендзам хоть и
нельзя жениться, но курить все-таки можно, и продолжал курить с таким видом,
будто это самое обычное для иезуитского аббата занятие. Один из двоих сперва
покосился на Дока, затем все же подошел и обратился по-украински:
     -- Панэ, вы нэ скажэтэ, яка зараз годына?
     Док улыбнулся как можно добродушнее  и как можно глупее развел  руками.
Тот, кто спрашивал время, тоже  улыбнулся, но тут же отвернулся и, казалось,
забыл  о Доке. Он заговорил со своим  товарищем быстро, по-украински (теперь
считалось, что поп с сигаретой все равно ни черта не понимает):
     -- Ничего  не возьму  в  толк.  Проклятого  старика  нигде  нет.  Но он
появится, я  точно знаю, что появится. Я уже  и не рад, что  мы  связались с
этим идиотом, даже начинаю  бояться, что он, чего доброго, перехитрит  нас и
доберется до папы раньше, нежели мы поймаем его за руку.
     Второй отвечал:
     -- Да, вы правы, пан.  Мне вот  что кажется. Этот старый кагэбэшник мог
все  перепутать и  попытаться  совершить  свою  акцию  не  во время  первого
появления папы  у церкви святого Юра, а во время последнего. То есть сегодня
в пятом часу.  Мне тоже не нравится, что мы до сих пор не обнаружили никаких
следов этого русского. Я считаю, что от нашей идеи следует отказаться,  пока
не поздно. Нужно  срочно давать сигнал, куда надо, чтобы в  программу визита
внесли изменения.
     -- Да,  пусть папа прощается с  украинцами где-нибудь в  другом  месте.
Например, на Сихове.
     --  Нет, Сихов не  подходит.  Все-таки  этот  пункт был  в  изначальной
программе.  Нужно отправить  папу  в  такое  место, которое  вообще  не было
предусмотрено в программе. Русский не успеет подготовить покушения в  такого
рода месте.
     -- В таком случае чем плох катедральный костел?
     -- Да. Это  выход.  С одной стороны, папа там не должен был появляться,
значит, там и бомбу никто не  подложил.  С другой стороны,  это ведь главный
католический храм региона. Годится. Приступайте.
     Хотя некоторые  слова  и  не  были понятны  Доку,  смысл  подслушанного
разговора  был ему абсолютно  ясен. Вот  и встретился со  своими  невидимыми
врагами.  Не то  чтобы приятная встреча, но, уж конечно,  полезная. До этого
момента Док  как-то не  задумывался над тем, что  ведь  и  Николай  Иванович
страшно рискует, что все спецслужбы только и ждут его появления... Стоит ему
мелькнуть в поле зрения, как его тут же вяжут, отбирают старый добрый боевой
ТТ,  волокут в холодную,  судят, сажают. Надолго. На всю  жизнь...  Но пока,
кстати,  все  происходит  даже  забавно.  Старый  отставник  морочит  голову
громадному количеству  молодых  натасканных людей. Из  этого  можно  сделать
косвенный вывод, что если уж  Дед  спланировал покушение,  то разработал его
так, что все эти многочисленные спецслужбы однозначно остаются с носом. Если
старика не остановит Док -- его никто не остановит.
     Еще Док подумал, что хорошо было бы посовещаться с Пастухом. Тот всегда
умел найти  единственно  правильное решение. А то теперь  вот  какая  ерунда
получается:  маршрут папы сейчас, конечно,  изменят. Папу поволокут в  самый
центр, в готический собор. Спецслужбы как раз  расслабятся -- ведь для того,
чтобы им расслабиться, маршрут и меняется. Получается, что у Деда достаточно
много  шансов  не только стрельнуть в папу, но и скрыться после  выстрела. И
тут Дока осенило. А что, если Николай Иванович только и ждал момента,  когда
противник, опасаясь  его выхода, изменит маршрут. Правда, это  только  в том
случае, если Дед  знал,  что спецслужбам известно о готовящемся покушении. А
он  мог об  этом  лишь предполагать, так  как  приказ  шел через  ненадежную
Ларису.  Так  куда потащат  папу вместо  церкви  святого Юра?  Конечно же  в
катедральный! А там папашку  уже ждет дедушка! Вот ведь  здорово. Так что же
это получается? По-настоящему рискуют только они  -- Пастух,  Боцман  и  сам
Док?  Ну, Док вроде  бы  поменьше. А  вот  Пастух с  Боцманом только  тем  и
занимаются,  что  светятся.  Хорошо  еще,  что  Артиста  с  Бородой  куда-то
сплавили. Выходит,  лучше всего было бы всем нашим смыться  куда подальше, а
Дед, что ж, пусть  себе покушается,  его  проблемы, раз  он  так  славно все
распланировал. Остается  только дать знак ребятам,  что  все о'кей, что  они
могут линять куда подальше.
     Когда  папа восстал ото сна, аббат Мартин был  уже на боевом  посту. Он
присутствовал при погрузке Иоанна Павла в папамобиль, шел рядом. На этот раз
папу   грузили   крайне   оперативно,   несколько  монахов-иезуитов   плотно
блокировали  его своими  спинами  от толпы. Всех, даже ксендзов, оттеснили в
сторонку. Аббат  Мартин только  потому и оказался сам в  группе блокирующих,
что сам был  иезуитом. Суровые  монахи  молча  посторонились, впуская его  в
кольцо.  Но, даже  будучи  занят таким важным делом, как  прикрытие  папской
особы, аббат  все  же успел сделать еще одно важное, хоть и незаметное дело.
Если бы кто-то пристально  наблюдал за  ним со стороны, то  мог бы заметить,
что патер,  словно бы  узнав кого-то в  толпе  паломников,  улыбнулся  этому
узнанному  как-то  странно-многозначительно.  Он  даже  будто  бы  беззвучно
проговорил  какое-то  слово  с  тем  расчетом,  чтобы  тот,  кому это  слово
предназначалось, мог прочесть его смысл по губам. Немое слово сопровождалось
кратким, скупым, едва заметным, но  жестким жестом. Если бы наблюдатель знал
русский язык, он, возможно,  смог бы прочесть по губам аббата это слово. Это
слово  было  "отбой".  Догадливый  наблюдатель  мог бы  понять, что  и  жест
дублировал это же слово "отбой". Впрочем, все это мог заметить только крайне
наблюдательный человек.
     * * *
     Кардинал Ружичковский был встревожен. Спецслужбы изменили  программу, а
просто так они бы этого делать не стали. Кардинал принял и собственные меры.
Все братья иезуиты, какие только были в городе, были стянуты к катедральному
костелу. Были и  в  рясах, и в  подрясниками гражданские. На сами спецслужбы
кардинал не  слишком надеялся. Раз они пошли  на изменение маршрута, значит,
источник опасности не устранен  и они этим изменением всего-навсего упрощают
работу  себе. А если кто-то упростил себе работу, то  после этого  он обычно
расслабляется. А вот ему, кардиналу, расслабляться теперь  никак нельзя, его
внимание должно удвоиться, нет, утроиться и даже удесятериться.
     В  костеле было вроде бы и людно,  но значительную часть присутствующих
составляли католические священники и  монахи. Многие  из них были иезуитами.
Кардинал Амвросий Ружичковский был вытянут в струнку, как  серна,  почуявшая
опасность.  Не успокаивало его  даже обилие  в  храме  собственных  агентов.
Проклятые эсбэушники маршрут изменили, но об  источнике опасности не сказали
ни  слова.  Понятное  дело,  чего-то  где-то напортачили,  а  то  и  сами же
нахимичили  и теперь, по обыкновению всех спецслужб, играют  в молчанку.  Не
успокаивал  и  хорал,  мастерски  исполняемый на органе  молодым,  но  очень
перспективным органистом, гордостью Львовского кантора. Не  успокаивало даже
то, что  на  входе в собор стояли двое  самых расторопных братьев иезуитов и
тщательнейшим образом проверяли всех входящих на взрывчатку и металл. Но как
можно быть спокойным, когда не знаешь, откуда ждать удара, а  в то  же время
знаешь,  что  удар  готовится?  Было  только  одно  обстоятельство,  которое
странным образом действовало на кардинала успокаивающе. Сам кардинал  не мог
даже понять, почему этот фактор казался ему решающим в сегодняшней непростой
ситуации. Может  быть, только потому, что  любому человеку хочется  хоть  на
что-то  опереться,  когда  все  опоры  вылетают из-под ног. В трех  шагах от
кардинала и в пяти  от папы стоял  на  этот раз  почему-то суровый и как  бы
погруженный в себя странный  аббат Мартин. Аббат не мог быть в курсе текущих
событий  --  кардинал хотел было  поделиться  со своим  новым  другом своими
тревогами,  но  не  успел.  Едва папа  при помощи прислуживающих монахов был
пристроен в папамобиль и едва машина тронулась прочь с патриаршего подворья,
Мартин  неожиданно исчез. И когда папу только ввезли в катедру, аббата  тоже
не  было.  Появился он  позже,  сумрачный, озабоченный,  легко  проскользнул
сквозь  толпу, набившуюся в собор. Монахи, уже привыкшие  к  нему,  привычно
расцепили  кольцо, и  вот  он занял  свое место в  свите и стоит,  думает  о
чем-то.
     Стандартная  процедура кардинальской исповеди только что закончилась. В
исповедальнях сидели кардиналы из Ватикана, а местное и приезжее духовенство
у них исповедовалось. Кардинал Ружичковский тоже поучаствовал в этом  обряде
--  чисто  формально,  исповедал  только  одного  ксендза.  Правда, довольно
странного.  Везло что-то в  последнее время  кардиналу на  странных патеров.
Священник был пожилой, приехал, по его словам, из Австрии, из Линца. В то же
время он говорил на прекрасном  немецком баварского диалекта,  а никак не на
австрийском. Ружичковский, став в последнее время, точнее, в  последние часы
обостренно подозрительным, спросил  старца об этом. Но  тот, не задумываясь,
ответил,  что  его преосвященство конечно  же прав.  Что  он, отец Себастьян
Браун,  действительно  родился  и провел  юность в  Пассау,  как  раз  между
Мюнхеном и Линцем.  Но  его  семья  всегда  была католической  и  тяготилась
протестантским  окружением.  А  когда началась  война,  они  переселились  в
Австрию, где  Браун и  стал священником. Таким образом, все было  толково  и
убедительно, к старику патеру претензий быть не могло. И дальнейшая исповедь
пошла  как  по маслу. Ну  какие  могли  быть долги  перед  Богом  у  старика
священника? Конечно, по немощи он порой несколько сокращал чин литургии. Ну,
понятно, опять же  по старости, не  мог  уже  читать большие и зажигательные
проповеди. И  как  и все ксендзы, периодически  ссорился и  ругался со своим
служкой и кантором.
     Духовенство прощалось  с  папой.  Священнослужители  подходили  к  нему
вереницей и, целуя руку, получали высочайшее благословение. Каким-то образом
аббат Мартин в этой  своего рода очереди оказался как раз за  старым патером
из Линца. "Странное тяготеет к странному", -- подумал почему-то кардинал, но
тут же вспомнил, что Мартин тоже ведь немец. Кстати, знает ли он,  что перед
ним стоит его земляк? Оказалось,  что либо знал заранее,  либо  догадался по
каким-то неуловимым приметам, потому что он, возвышаясь над стариком за счет
роста, нагнулся вдруг  и что-то быстро  прошептал тому на ухо. Скорее всего,
по-немецки. Старик не вздрогнул, но от неожиданности замер на миг. Но тут же
оправился и шагнул вперед на  полшага, потому что вереница продвигалась. Оба
странных немца,  не живущих в Германии, благополучно благословились у папы и
отошли в сторонку.
     Однако  пора  было и  в аэропорт. Иоанн  Павел произнес  краткое  слово
прощания,  ответное  слово  сказали  представители  местного  духовенства  и
городские власти, и вот публика дает дорогу, а папу в кресле везут к выходу.
По сути, это был  самый опасный момент, так как  нигде больше толпа не могла
быть  так  близко  к  ничем  не  защищенному  папе.  Но  почему-то  Амвросию
Ружичковскому  казалось,  что  нет  больше  никакой угрозы и  опасности  нет
никакой -- все миновало. Он проверил себя: не боюсь? И почувствовал ответ из
глубины души:  нет, не  боюсь. Интуиция никогда  не  подводила кардинала. Он
оглянулся на своего брата иезуита, на аббата Мартина, на того, кто, кажется,
все же  каким-то образом прознал об угрозе, нависшей над папой, и он, именно
он, теперь кардинал в этом не сомневался, принял, как достойный член ордена,
свои меры и эту угрозу предотвратил. Но аббата, а равно его пожилого земляка
и след простыл.
     Но другие видели  их в это  время на  улице. Люди удивленно смотрели на
двух  ксендзов,  торопливо  шагавших  по  бульвару. Один  из  них, помоложе,
задавал  шустрый  темп, второй, старый, напрочь седой,  еле за ним поспевал.
Из-за того,  что по  бульвару они не шли, а неслись,  никому из прохожих  не
удавалось  уловить  ни  обрывков их  разговора,  ни даже языка,  на котором,
казалось, молодой распекал старого. А молодой шипел на старого по-русски:
     -- Что за дела, Николай Иванович?! Если я сказал вам отставить задание,
значит, надо отставить, а не лезть за пистолетом!
     -- Да я не за пистолетом вовсе лез,  -- оправдывался старый, -- я штаны
поправлял. Ты ж так резко мне скомандовал, что порты с меня чуть не слетели.
     -- Можно подумать, что вы меня раньше не заметили!
     -- Я тебя заметил еще в аэропорте, в первый день. И за тебя испугался.
     -- За меня бояться нечего.
     -- Как же! Ты цельных двое суток внедренным был. Как тебя не раскусили,
этого я понять не могу.  Не  похож ты на  аббата. Вырядился  еще в  старшого
попа, а как они ходят, как говорят, и не знаешь!
     -- Вы очень-то знаете!
     -- Верно. И я не знаю. Да только я внедрялся на час. За час кто бы меня
раскусил?
     -- Пистолет-то как пронесли?
     -- Я его заранее припрятал за исповедальней. Когда папа в церкви, разве
ж пронесешь?
     -- Где вы торчали все это время?
     -- А вот это уж мое дело, этого я и старшому вашему не скажу.
     * * *
     Потом  странных ксендзов  видели в  районе  Кульпаркова, возле железной
дороги, в месте безлюдном, хотя  и не  столь далеком от центра города. У них
при себе  была  большая  сумка,  из которой  они  доставали  носильные  вещи
гражданского  покроя. Возможно, собирались  переодеваться. Но  видел-то  их,
собственно,  только  один  человек.   Это  был  автослесарь  Калиниченко  из
ближайшего гаражного кооператива, он шел домой после выходного, проведенного
вместе со  своими коллегами. Но поскольку Калиниченко, воспользовавшись тем,
что  все  дни  пребывания папы во Львове  были объявлены выходными, вот  уже
третий  день беспробудно пил (до  этого  он  пил просто  много),  он  принял
служителей Бога за чертей. Прикинув расстояние до чертей и определив его как
значительное, а  также сделав поправку на двоение  в глазах  и вычислив, что
чертей всего только двое, он решил, что белая горячка пока еще не подступила
близко.
     -- Но как вы узнали,  что папу повезут в готический? -- Все не унимался
младший, все допрашивая старшего.
     -- А вот ты сам подумай.  Сперва старшой ваш, Сергей,  говорит мне, что
папу надобно, мол, убить. Но так говорит, чтоб другие и не поняли.  Ладно, я
жду,  но я  готов.  Потом  Дмитрий  звонит  и  говорит:  выполняйте.  А  что
"выполняйте", не говорит. Но я-то понимаю. А потом  Лариска вдруг ни  с того
ни сего дает мне инструкцию, и не только про то, что я должен  сделать, но и
как. Ага, думаю, уловила  суть, стерва, доложила своим хозяевам,  получила у
них инструкцию и мне  подсовывает. То, что она на два фронта работает, это я
давно  понял. Но, думаю, я вам задам пфейферу вашим же оружием. Они  мне что
сказали? Чтоб я папу гробил возле церкви святого Юра в первый же день. Ясно,
что там будет засада и в первый день, и в последний. Но к последнему дню они
уже будут бояться, что я их обойду, и повезут папу прощаться в другое место.
Куда? Понятно, в катедру. Больше некуда, это главная церква у католиков. Так
я туда пистолет пристроил,  еще когда папа  и вовсе не приехал и когда никто
не думал, что его в эту катедру приволокут, а значит, и обыскивать помещение
не будут.
     -- Ну вы просто Штирлиц!
     --  Нет, дорогой мой, я  не Штирлиц. Штирлица выдумали,  а я -- вот он,
весь перед тобой!
     --   Когда   пушку   подкладывали,   что,   тоже   по-немецки   ксендзу
исповедовались?
     -- Ну нет, конечно! По-польски. Только пришлось легенду соорудить, что,
мол, я  поляк  московский. С польским  у меня не очень.  А в  немецком я ас!
Только  чуть  накладка  не  вышла.  В  школе  разведки  меня  натаскивали на
баварский диалект, там у  нас немец-учитель из-под  Мюнхена был. Мне тогда и
легенду  подходящую  сочинили.  А  немцы-то  как раз все  сплошь  лютера! Да
ничего, выкрутился.
     * * *
     ...После  этого никто больше не  видел ни престарелого отца  Брауна, ни
странного  аббата Мартина,  и  никто не принимал  их больше  за чертей.  Они
исчезли, будто никогда и не существовали в природе.

     Эпилог
     Голубков  подсел  в  поезд  в Сухиничах, маленьком городке в  Калужской
области.  Он  получил  телеграмму от  Пастуха  с совершенно неподозрительным
содержанием: "Встречайте 19 июня поезд 74 вагон 8. Олег".
     Только потому здесь  поезд  делал  большую  остановку, что в этой точке
сходятся  пути на  Москву,  Киев,  Смоленск,  Тамбов и  Могилев.  До  Москвы
оставалось километров двести пятьдесят, часов пять-шесть в вагоне. Поезд уже
взял  круто  на север,  достиг широт, где  в это время года почти не  бывает
ночей. В пять  утра было  светло  как  днем.  Муха  уже  не спал.  По данным
Гришиной  сестры, у  бригады,  которую  сопровождал  Муха,  билеты  были  до
конечного пункта, до  Москвы. Но  где гарантия, что бригада не покинет поезд
раньше?
     На  всех  станциях Муха  выходил  из  вагона, дышал воздухом, покупал у
разносчиц  ранние  фрукты,  демонстративно  вгрызался в  кисловатые  яблоки.
Клиенты  группками  высыпались из соседнего  вагона, курили,  почти  никогда
ничего  не  покупали  и  все  больше молчали. Муха  подумал даже,  что своим
аскетическим поведением они могут  вызвать подозрения у кого угодно. Не были
они похожи на тех заробитчан, которых Муха лицезрел  по дороге во Львов. Но,
пройдясь по поезду  и обнаружив,  что  и  этот  состав  набит  строительными
бригадами, Муха понял, что  его подопечные не слишком выделяются. Это следуя
домой,  работяги отрываются по полной программе. На заработки ехали  угрюмо.
Большинство,  конечно, выпивало, но тихо и как-то мрачно.  Некоторые и вовсе
дрыхли всю дорогу.
     Мухе повезло: вагон с клиентами был как раз на пути к вагону-ресторану.
Так что Муха курсировал, лавируя между торчащими  с  полок несвежими ногами,
по нужному ему вагону столько, сколько ему было нужно.  Большинство клиентов
он  прочно запомнил в лицо, хоть это  было и необязательно.  Так,  на всякий
случай.
     Поезд оставлял Сухиничи. Муха проконтролировал, не остался ли хоть один
из его  подопечных на  перроне,  дождался,  пока состав  не набрал скорость,
проводники  подняли площадки  и закрыли двери,  и  вернулся в свой  купейный
вагон. Теперь можно было успокоиться до Калуги, до следующей остановки.
     Голубков,  появившись, словно из-под неустойчивого вагонного пола, взял
Муху под локоть, когда тот открывал дверь своего купе.
     -- Извините,  -- вежливо спросил генерал, одетый наподобие  бедного, но
аккуратного доцента из  богатого открытиями нищего  НИИ, -- у  вас,  молодой
человек, не найдется лишней сигареты?
     -- Да, -- тут же ответил Муха, -- пойдемте в тамбур, покурим.
     * * *
     Почему бы туристу, возвращающемуся из Карпат, и профессору,  едущему на
какую-то  конференцию, не  сойтись во  взглядах  и не позавтракать  вместе в
вагоне-ресторане? Натасканные на москаля фанатичные унсовцы молча  лежали по
своим  полкам. Спали, не спали, кто его знает, когда  мимо них  проследовали
двое  очень  интеллигентных  людей.  Один, похожий на профессора, и  другой,
похожий, может быть, на геолога, с изящной тростью. Интеллигентные люди то и
дело    уступали   друг    другу    дорогу.   "Проходите,    здесь    тесно,
проходите-проходите, я посторонюсь!" И  кто мог слышать, что  перед входом в
вонючую плацкарту геолог шепнул профессору:
     -- С первого по семнадцатое.
     И  уж точно  никто,  даже если  бы  и подслушал эту  странную  реплику,
никогда в жизни не догадался бы, что она значит.
     Вроде  бы профессор, или кто  он там еще, не  иголка, а вот  поди ж ты,
никто и не заметил, как он, оставив своего нового друга геолога в ресторане,
как-то неожиданно оказался в голове поезда. Его  беспрепятственно пропустили
к начальнику  поезда,  откуда он отправил  радиограмму.  Не прошло  и десяти
минут, как  он присоединился к  своему приятелю, который задумчиво покусывал
бутерброд и потягивал сок в вагоне-ресторане.
     Профессор  и  геолог   вышли  в  Калуге.  Вообще  эта  остановка   была
примечательна во всех  отношениях.  Как известно, поезд Трускавец  -- Москва
стоит  в  Калуге  ровно  десять минут.  Так  вот, лицо у проводницы восьмого
вагона приняло озабоченный вид задолго до этой остановки. Она открыла тамбур
и  откинула подножку  еще  задолго  до  полной остановки  поезда,  что было,
конечно, нарушением инструкции. Но сделала она это, конечно,  очень вовремя.
Потому что едва доступ  в вагон стал возможен, им немедленно воспользовалась
группа  молодых людей,  уже ждавших на перроне. Несмотря на то,  что их было
никак  не меньше дюжины, они без  малейших заминок в три секунды впрыгнули в
вагон. С  перрона  их будто  корова языком  слизала.  Разумеется,  за  столь
ничтожное время проводница  никак не могла  успеть проверить у молодых людей
проездные документы.  Но она и не пыталась этого сделать, что тоже, конечно,
было вопиющим  нарушением  всех  инструкций.  Напротив,  она,  только открыв
вагон, тут же  исчезла в своей каморке  и не высовывалась  оттуда  до  самой
отправки поезда.
     Молодые  люди  мигом проскочили тамбур  восьмого вагона, сцепку, тамбур
седьмого, и  оказались в  самом  седьмом вагоне. Проводник  седьмого вагона,
потертый  старый  хрен, торгующий водкой  пассажирам и в себя,  тоже, открыв
дверь и откинув подножку, намертво засел в своей конуре. Внезапные пассажиры
в мгновение  ока рассредоточились вдоль ячеек плацкарты,  где отдыхали перед
тяжелой работой в России украинские строители. Была какая-то возня,  но даже
не все пассажиры  рокового  седьмого  вагона сообразили,  что происходит.  А
происходило все, можно сказать, прямо у них на глазах.
     Испуганные люди потом  всю  дорогу до  Москвы шептались  крайне тихо  и
пытались разобраться, что же все-таки случилось. Но вспомнить не получалось,
настолько  быстро случилось это что-то.  И  можно было  не  ломать  голову и
принять, что ничего  не произошло  в  седьмом  вагоне  семьдесят  четвертого
поезда во время десятиминутной остановки  в Калуге, но не получалось. Потому
что происшествие, если таковое  имело место, оставило после  себя совершенно
отчетливый и неопровержимый факт: чуть  ли не треть вагона, а именно места с
первого по семнадцатое  опустели, но места не были заняты подсадками, и даже
ушлые проводники не  набрали пассажиров на эти бездействующие места. А время
у  проводников было! После того, как  седьмой вагон  опорожнел на треть,  до
отправки поезда оставалось не меньше шести минут!
     Профессор  с  геологом появились на  перроне, как раз когда из седьмого
вагона выходила странная процессия. Молодые люди,  так стремительно севшие в
поезд, так же быстро его покидали.  И покидали  они  поезд  не  одни. Каждый
любовно вел  за руку еще одного человека. Правда, руки эти были закручены за
спину,  но ведомые  не  проявляли при этом  ни  малейшего недовольства. Даже
такого краткого общения с ребятами из "Альфы", вызванной Голубковым, было им
достаточно, чтобы усвоить безопасные для своего здоровья правила поведения.
     Муха, опираясь  на трость,  стоял как раз в таком  месте, чтобы  видеть
лица  всех ведомых. Все семнадцать были  ему знакомы еще с момента посадки в
поезд  во  Львове.  На зрительную память Муха не жаловался. Он кратко  кивал
ребятам из "Альфы", и  те забрасывали  свой груз в  поданный прямо на перрон
грузовик, крытый брезентом.
     Неожиданно,  к  полному разочарованию  проводников, освободилось и одно
место в  смежном с седьмым  плацкартным  купейном вагоне. Муха  добрался  до
Москвы на мягком сидении генеральского лимузина.
     * * *
     ...В  девять часов  вечера папа, счастливо избегнув  пули  из пистолета
"ТТ" времен Великой Отечественной войны, благополучно приземлился в Риме. Об
этом  нам  услужливо сообщило  украинское телевидение,  отслеживавшее каждый
папский шаг последней недели.
     Я  встал  с  кресла.  Добрые  Резниченки  подыскали  нам  автолюбителя,
подрядившегося доставить нас сегодняшним  вечером до Тернополя. На  вокзалах
железнодорожных и автомобильных, а тем паче на объектах типа аэропортов, нам
было лучше не светиться. Да и задерживаться в городе больше не имело смысла.
Муха давно в Москве, вся остальная группа в сборе, миссия выполнена.
     -- Борода, -- сказал я, -- едем.  Тебе  здесь ловить  нечего. Ничего не
поделаешь,  ты  засветился.  Твое подполье со  своей задачей  справилось. На
Грише и Свете ничего нет. С  Дедом тоже  все недоказуемо. А тебе лучше будет
убраться отсюда подобру-поздорову.
     Я  видел,  как мгновенно помрачнел еще  за  секунду  до этого радостный
Борода. Он обреченно покачал головой.
     --  Нет. Я уже пробовал сбежать отсюда. В  России я России не  нужен. А
здесь, глядишь, еще на что-то сгожусь.
     -- Едем, я тебе говорю!
     -- Нет.
     Борода оттянул меня за рукав в сторонку и шепнул на ухо:
     -- Я Свету не могу оставить. Представляешь, каково ей сейчас? Да и мало
ли что, вдруг и на нее дело заведут. Я просто вынужден остаться.
     Артист не слышал, но все понял. Он резко вскочил и двинулся к выходу.
     -- Все. Едем. Здесь мы все сделали, что могли.
     Впервые я  видел его расстроенным настолько. Сегодня  он чуть  не  весь
день провел в больнице доктора Розенблата, сидя у  Светланиной койки,  но та
была  непреклонна.  Эта девушка не  умела  прощать предательства, пусть даже
невольного.  Если она так же умела и любить, то  Артист действительно многое
потерял.
     Резниченки,  следуя  примеру  доктора  Розенблата, от  денег  за постой
наотрез отказались.
     В  Тернополе мы успешно сели в проходящий поезд и уже в  пятницу, 29-го
июня были дома.
     * * *
     Письмо от Бороды я получил 11-го сентября с утренней почтой.  Ко  мне в
Затопино редко приходят письма. Почтальонша  была изумлена  таким событием и
явно колебалась между желанием сохранять официальное достоинство и заставить
меня  поплясать. Сошлись  на  компромиссе,  Настена,  дочка, рассказала тете
Глаше недавно выученный стишок.
     Борода приглашал меня на свадьбу. Света, пролежав  в больнице почти все
лето, наконец,  выписалась,  и  согласилась  стать  его  женой. Его  все  же
потягали в СБУ.  Но он,  проинструктированный Дедом, благополучно отмазался.
Эсбэушный генерал,  а  ему  пришлось отвечать  на вопросы  целого  генерала,
рекомендовал Бороде покинуть пределы Львовской области, а, по возможности, и
Украины  вообще.  Но  Борода  писал,  что  его  не  так-то  просто  сбить  с
насиженного места.
     В  августе  умер  Дед. Его  скромно похоронили  на  дальнем  загородном
кладбище.  Без  воинских  почестей и без помпы. Гриша  выехал  с  Украины  к
родственникам  в  Вологду. Лариса нашла  себе что-то вроде  мужа,  какого-то
компьютерщика.  Сексуальные  эксперименты  оставила  то ли  на время, то  ли
навсегда. Бедняга  Зайшлый, жестоко  обработанный  мстительным  Дедом, так и
лечится  в психиатрической  клинике,  правда, кажется,  идет  на поправку. В
националистических движениях на Западной  Украине наступил застой, очевидно,
перекрылись  источники  финансирования.  Письмо  завершалось   настоятельной
просьбой приехать первого ноября, чтобы быть свидетелем со стороны жениха.
     Я не отписал. Один бы я не  поехал, на такое торжество прилично было бы
отправляться со всей  командой,  но  всю  команду,  конечно, взять  на такое
торжество было нельзя. Да и вообще, ребятам, Свете, да и самому Бороде лучше
было  забыть все, что происходило  с ними в  июне этого безумного года. Я не
хотел бы напоминать им эти события своим присутствием.
     Но  сам я забыть не мог. Когда после обеда я более-менее освободился от
производственных дел,  я не медля повернул  руль  в сторону нашей  маленькой
сельской  церковки. Храма Спаса-Заулского. В конце буднего дня я не надеялся
застать на месте отца Андрея, не ксендза, на которых я насмотрелся  в начале
этого  лета, а простого русского попа. Но отец Андрей был на месте.  Сегодня
Православная Церковь  отмечала  день  Усекновения  главы Пророка, Предтечи и
Крестителя Господня Иоанна.
     А я и не знал.
     Но торжественная  служба кончилась,  и отец Андрей  был в церкви  один.
Увидев  меня,  он привычно  подошел к свечному  ящику  и  достал оттуда семь
свечей. Он знал. Пять за здравие, две за упокой. Пять свечей я обычно ставил
перед образом Георгия-Победоносца.  За здравие свое и  своих  друзей. И  две
свечи -- за  упокой, перед  печальным бронзовым распятием.  Помяни, Господи,
души усопших  рабов  твоих Тимофея  Варпаховского  и Николая Ухова.  Русских
солдат. Но теперь я сам взял еще  четыре свечи. Еще  три огонька затеплились
перед образом покровителя  всех русских воинов. И неважно, что одним из этих
воинов  была  совсем  юная  девушка,  другим  нервный  художник,  а  третьим
неуклюжий мальчишка, не обученный ни драке, ни военной выправке.
     И  третья  свеча затеплилась перед  печальным бронзовым  распятием.  За
упокой души Николая Соколова, русского солдата.
     И опять при выходе из  храма меня ждал генерал Голубков. Но на этот раз
я сам назначил ему встречу, едва  только получил сегодняшнее письмо. Генерал
спешил, и зайти  ко мне  отказался.  Что-то  странное происходило  в мире, и
Управление планирования специальных мероприятий работало круглыми сутками на
полных оборотах. Поэтому Константин Дмитриевич наотрез отказался погостить у
меня хотя бы до утра.
     Я вручил ему пачку с долларовыми купюрами.
     -- Сколько здесь? -- спросил генерал.
     -- Двадцать тысяч. Половина на накладные расходы, вторая -- в  качестве
гонорара исполнителю. Хотя, вообще, лучше бы я поехал сам.
     -- Нет, Сергей, ни  ты, ни кто-либо  из твоих ребят во Львов больше  не
поедет. Ты не переживай, я  пошлю надежного человека, он сделает все, что ты
попросишь. Объясни толком, что нужно.
     --  Нужно  похоронить  с  соблюдением  всех  воинских  почестей  одного
человека. Необходима эксгумация, транспортировка останков, место на кладбище
в Курске, на его родине, памятник...
     -- Кто это?
     -- Мы его называли Дед.
     -- Кто он?
     -- Русский солдат.


Популярность: 12, Last-modified: Sun, 16 Jun 2002 19:23:28 GmT