Бесспорных оценок и утверждений не существует, слепая приверженность
раз и навсегда заданной схеме свидетельствует о малом интеллектуальном
потенциале, литое "подвергай все сомнению" как было, так и остается
индикатором революционности мысли.
Чаще всего бесспорность оценок проецируется на предмет истории; если
технические науки по природе своей не переносят схем и высочайше
утвержденных ограничений да, в общем-то, и неподвластны им, поскольку таят в
себе некий феномен "опережаемости" среднего уровня знаний, то история (и,
увы, экономика) вносит коррективы в самое себя раз в столетие, а то и реже.
В этом смысле крошечный отрезок развития человечества, период с
девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год, проецируемый на одну шестую
часть земной суши, то есть на Россию, является беспрецедентным исключением,
ибо часть исследователей относится к этой поре как к вполне благополучным
годам нашего государства, отмеченным началом демократического процесса столь
непривычного для традиций абсолютистского строя, в то время как другая часть
ученых видит в этих именно годах окончательное созревание того накального
чувства гнева, которое и привело к свержению династии Романовых и торжеству
социалистической революции.
Эти исследователи (в противовес тем, которые в своих поисках
руководствуются более эмоциями, чем объективным анализом фактов) утверждают,
что после разгрома первой русской революции, несмотря на провозглашение ряда
свобод, - под скипетром самодержавного государя и надзором тайной полиции -
сановная реакция России начала массированное наступление на самое понятие
прогресса всячески старалась оторвать страну от Европы, переживавшей
экономический бум, страшилась "диффузии республиканских идей" и не хотела (а
может быть, не могла) видеть реальные процессы, происходившие в стране.
Именно эти годы не могут не привлекать к себе пристального внимания
историков ибо глубинные сдвиги социальной структуры русского общества со
всей очевидностью подтверждали положение о затаенной сущности кануна
революции "Низы не хотят жить по-старому, верхи не умеют жить по-новому".
Надежды на программу, выдвинутую политическим лидером (таким в ту пору
считали Столыпина) были лишены основания, поскольку даже самый одаренный
политик обречен на провал если он лишен поддержки масс, во-первых, и,
во-вторых, пытается провести нововведения самолично без помощи штаба
убежденных единомышленников.
Действительно, несмотря на все потрясения первой русской революции,
государственный аппарат империи - не только охранка, армия и дипломатия, но
и министерства промышленности торговли связи, транспорта, финансов - остался
прежним по форме и духу смена двух-трех министров не внесла кардинальных
коррективов в экономический организм страны, что совершенно необходимо
мировому прогрессу, который вне и без России просто-напросто невозможен.
Законодательство, без которого прогресс немыслим (закон - это абстракция
истина в последней инстанции, руководство к действию, а не расплывчатое
постановление), также не претерпело никаких изменении. Буржуазные партии не
могли да и не очень- то умели скорректировать право в угоду намечавшимся
процессам капиталистического, то есть в сравнении с общинным прогрессивного
развития; монархия ничего не хотела отдавать капиталистическому конкуренту
сам держу каждое поползновение на мое суть антигосударственно, а потому
подлежит немедленному заключению в крепость.
Именно поэтому надежды слабой русской буржуазии на эволюционный путь
развития на то что с Царским Селом можно сговориться добром, были иллюзией.
Именно поэтому - как реакция на державную непозволительность - Россию
разъедали сановные интриги, подсиживания, бессильные попытки сколачивания
блоков противостоящих не тупости власти, а друг другу, схватки честолюбии и
трусливых малосильных амбиций.
Именно поэтому Россия той поры становилась конденсатом революции,
которая лишь и могла вывести страну из состояния общинной отсталости на
дорогу прогресса.
Тщательное исследование документов той эпохи подтверждает что из
стодвадцатимиллионного населения империи всего лишь несколько тысяч человек,
объединенных Лениным в большевистскую партию, были теми искрами в ночи,
которые пунктирно освещали путь в будущее.
...Одним из таких человеко-искр был Феликс Дзержинский.
ОХРАНКА ЧТИТ ТЕХ, КТО ОДЕТ ДОРОГО
"Вице-директору
Департамента полиции
Е. Высокоблагородию Зуеву Н.П.
Милостивый государь Нил Петрович!
Памятуя о Вашем любезном разрешении обращаться прямо к Вам минуя
инстанции Департамента, рискую переслать Вам запись обмена мнениями между
двумя иностранцами в Гельсингфорсе - сразу же после окончания конференции
РСДРП посвященной тактике социал-демократии в Третьей Гос. Думе.
Агентура осуществлявшая запись разговора на листки вынесла впечатление
что один из собеседников был немцем в то время как второй - несмотря на
знание языка - не есть немец по урождению а скорее всего поляк.
Эта точка зрения подтверждается также и тем, что один из собеседников
по имени Фриц обращался ко второму как к Йозефу - вполне немецкое имя, но,
однако ж дважды произнес его имя как Юзеф, что и дало нам возможность
выдвинуть гипотезу о польском происхождении второго собеседника.
Некоторые реплики записать не удалось ибо собеседники порою переходили
на шепот Однако и то что мои люди услышали ("Йозефа взяли в наблюдение по
поводу возможного участия в конференции РСДРП, якобы проходившей в
Гельсингфорсе под руководством государственных преступников Ульянова,
Плеханова, Троцкого и Дана) дает возможность судить как о мере
осведомленности врагов о наших делах, так и о том, сколь сильна их
организованность вообще.
Ниже присовокупляю запись беседы.
"Фриц. - Почему не захотел, чтобы я тебя навестил в Петербурге?
Йозеф. - Я там на нелегальном положении... Стоит ли тебя подводить под
удар?
Фриц. - Я - вольный журналист и фотограф... Что мне могут сделать
ваши... (следует безнравственное определение русских властей).
Йозеф. - Могут сделать, что захотят. Ситуация становится угрожающей.
Так что террор властей будет продолжаться. Ваша пресса печатает про Россию
слухи спекуляции домыслы. Я бы поэтому хотел чтобы именно ты запомнил то,
что я тебе расскажу. Задавай любые вопросы. Уточняй если непонятно. Но
запиши что я расскажу и пусть твои коллеги оперируют именно этими данными -
они отражают объективные процессы свидетелем которых я был.
Фриц. - Даже когда сидел в тюрьмах?
Йозеф. - Русские тюрьмы - это университеты. Там встречаешь самых умных.
Есть чему поучиться Да и вести с воли приходят регулярно, - многие охранники
жизнью недовольны их семьи влачат жалкое существование, они - это чисто
российский парадокс - тоже хотят перемен. Только боятся произнести слово
революция.
Фриц. - Я готов записывать.
Йозеф. - Итак пятый год... Западная пресса пишет что русская революция
явилась следствием неудач в войне с японцами. Это неверно ибо преуменьшает
ее прогрессивную сущность. Война приблизила революцию поскольку обнажила все
социальные и экономические язвы империи. Но забастовки шли задолго до
военного краха. А сколько лет погромы сотрясали империю? В каторге и ссылке
люди томились практически всю историю России. Когда мы победим надо будет
очень внимательно поработать в архивах, порою мне сдается что война была в
какой-то мере спровоцирована сферами чтобы задавить наше движение обернуть
патриотизм против революционеров, а победив, провести жесточайшие
карательные меры, чтобы навсегда потопить в крови самое возможность
выступать против самодержавной тирании. ...Отметить себе стадии нашей
революции... Первая. Экономический и военный крах, рост дороговизны,
деспотизм местного начальства понудил матерей и кормильцев поднять хоругви и
крестным ходом, во главе с попом Гапоном, выйти к Зимнему - молить царя о
милости. Возобладала традиционная вера в то, что вождь не знает правды, ее
от него скрывают бюрократы, надо открыть царю-батюшке глаза на происходящее,
и он все в одночасье изменит. Изменил, приказал стрелять в подданных. Так
случилось "красное воскресенье", которое мы называем "кровавым".
Фриц. - Это девятое января девятьсот пятого, да?
Йозеф. - Именно. После этого начался второй период революции...
Впрочем, точнее бы назвать все то, что было до пятого года, до кровавого
воскресенья, первым этапом, красное воскресенье - вторым, а уж волна
забастовок, террор войск и полиции, демонстрации, повальные аресты- вплоть
до октября девятьсот пятого - третьим. Когда же, несмотря на террор властей,
запылали помещичьи усадьбы, восстал "Потемкин", выросли баррикады на улицах
городов, начался четвертый этап - вооруженное восстание и, как следствие,
манифест семнадцатого октября, суливший подданным не только Государственную
думу с совещательным голосом, но свободу слова и многопартийность. Павел
Милюков зарегистрировал провозглашение своей партии "Народной Свободы",
иначе именуемой "конституционно- демократической", "кадетской", либералы,
земские деятели - то есть врачи, учителя статистики, часть дворянства,
юристы, профессура - стали ее костяком. Я бы определил ее центристской;
идеал кадетов - конституционная монархия, типа британской. Левоцентристской
партией можно назвать трудовиков; я бы определил их как левых кадетов... Ну
и социал-демократы. Эсеров власть в Думу не пустила - бомбисты. Александр
Гучков, за которым стояли ведущие промышленники России и крупные аграрии,
провозгласил партию "семнадцатого октября", "октябристы", правоцентристы.
Шовинистический, великорусский правый блок провозгласили Марков - второй и
Пуришкевич. Самую правую часть этих правых возглавил доктор Дубровин,
зарегистрировав свой "Союз Русского народа"; программа его уникальна:
"назад, к самодержавию, во всем случившемся виноваты все, кто угодно.
Англия, масоны, поляки, евреи, армяне, декаденты, Максим Горький,
французские импрессионисты, но только не русские люди, их, доверчивых, нагло
обманули иноверцы, иноплеменной элемент, вековой заговор Европы против
России"... Горько и смешно, право...
Фриц. - Скорее страшно.
Йозеф. - Верно. Меня тоже страшит темная тупость. Ладно, если бы такое
несли безграмотные охотнорядцы, они газет в руки не берут, но ведь Дубровин
- человек с университетским образованием? Он же прекрасно знает, что без
помощи финансового капитала Европы царь бы не справился с революцией! Когда
дубровинцы завывают, что наша революция еврейская, я диву даюсь!
Антисемит-царь со своими жидоедствующими бюрократами платил полиции и армии
золотом Ротшильдов! Прекрасное единение могуществ вне зависимости от
вероисповедания. А то, что еврейских товарищей в революционной среде
множество, то это не причина, а следствие не было б черты оседлости,
погромов и лишения права учить еврейских детей в школах наравне с другими,
процент участия евреев в революции не был бы столь высоким, поверь. Иногда
мне кажется, что великорусские шовинисты - психически больные люди,
маньяки... "Заговор Европы"! Они не хотели даже видеть того, что
социалистический министр Клемансо не мешал французским банкирам поддерживать
царя, а депутат английского парламента Уинстон Черчилль, который не сегодня,
то завтра сделается одним из ведущих министров Лондона, выступал - во время
предвыборной борьбы - против еврейских погромов в России, но при этом не
мешал английским промышленникам оказывать незримую помощь Николаю Кровавому
вместо того, чтобы понудить кабинет Его Величества пересмотреть свои
отношения с венценосным русским братцем...
Фриц. - Напиши об этом для нашей газеты, Юзеф! Такой аспект нов, он
заинтересует немецкого читателя.
Йозеф. - Меня сейчас волнует польский, литовский, русский, украинский,
белорусский и еврейский читатель, Фриц... А потом я непременно напишу для
Вас. Все, что публикуется у вас, далеко от нашей борьбы, понимаешь? Это
роскошь - публиковаться у вас в такое время... Публиковаться надо здесь,
чтобы это доходило - в любом виде - до наших людей.
Фриц. - Объясни мне суть споров о Думе между своими - большевиками и
меньшевиками...
Йозеф. - Большевики предлагали игнорировать выборы в Думу, продолжать
борьбу за свержение монархии, ибо она не намерена сдавать свои позиции.
Меньшевики, наоборот, требовали участия в работе Думы, полагая, что она
станет трибуной для легальной агитации против тирании. Правоту большевиков
доказала история: через несколько месяцев после выборов, когда царь уволил
премьер - министра Витте, который показался ему либералом, Дума была
беззаконно распущена, депутаты выброшены вон, часть арестована. Пришел
Столыпин. Этого не устроила и вторая Дума - прошло слишком много левых
кадетов и социал-демократов, центристско правое большинство Гучкова и
Пуришкевича оказалось зыбким. Тогда Столыпин разогнал и вторую
Государственную думу, бросив в Петропавловскую крепость депутатов от
социал-демократии, обвинив их в военном заговоре, что есть ложь,
провокаторский повод властям расправиться с неугодными... Я тороплюсь в
Петербург, чтобы послушать процесс над депутатами первой Думы...
Фриц. - Второй.
Йозеф. - Нет, именно первой. Социал-демократов второй Думы уже
отправили в каторгу А вот депутатов первой Думы, подписавших в Выборге
беззубое воззвание против произвола, до сих пор не судили. Почему?
Фриц. - Это я тебя должен спросить "почему", Юзеф.
Йозеф. - Видимо, власти готовят какой-то сюрприз. Это игра, Фриц Игра в
кошки- мышки. Я думаю, после скандала с фарсом суда против
социал-демократических депутатов второй Думы сейчас Столыпин будет делать
хорошую мину при плохой игре, вполне либеральный процесс в открытом
заседании...
Фриц. - А как ты вообще относишься к Столыпину?
Йозеф. - Недюжинный человек Именно этого царь и бюрократия ему и не
простят.
Фриц. - Но ведь на всех фотопортретах он вместе с государем...
Йозеф. - Веришь спектаклям? Странно, я считал, что ты больший
прагматик. Прежде чем мы вернемся к исследованию царской камарильи, закончу
с Думой. При выборах в третью Думу большевики сняли лозунг бойкота. И не
потому, что партия переменила свое отношение к этому органу, мы поняли, что
вооруженное столкновение с самодержавием проиграно, революция - временно -
пошла на убыль, империя покрыта виселицами, работают военно-полевые суды,
царствует страх это в России быстро реанимируется, значит, сейчас надо
переходить к легальным методам борьбы, то есть использовать Думу. Есть
вопросы?
Фриц. - Костяк четок. Спасибо. А теперь про тех, кто противостоит
прогрессу...
Йозеф. - Сколько времени до отхода поезда?
Фриц. - Полтора часа.
Йозеф. - Тебе придется поменять билет на завтра, если я стану
рассказывать обо всех противниках прогресса в России, у нас накопилась
достаточно серьезная картотека не только по северной столице и Москве, но и
по крупнейшим центрам империи. Ладно, остановимся на узловых фигурах...
Фриц. - Кстати, ты запомнил просьбу Розы о господине Родэ?
Йозеф. - Да, конечно. Только, пожалуйста, впредь никогда не называй
имен товарищей в публичных местах...
Фриц. - Неужели ты думаешь, что эти пьяные финны слушают нас?
Йозеф. - Я допускаю такую возможность.
Фриц. - Тогда зачем говоришь со мной?
Йозеф - Во-первых, сейчас не девятьсот четвертый год, а седьмой, сил у
нас побольше. А во-вторых я говорю о проблемах общего плана, это не может
причинить вреда никому из товарищей, кроме, пожалуй, меня.
Фриц - Понял, учту едем дальше.
Йозеф. - Итак, наши противники. Как ты понимаешь ведущей силой в борьбе
с революцией является охранка, департамент полиции, министерство внутренних
дел. Армию царь боится, он не очень-то верит своим войскам особенно после
краха на Востоке и восстания на "Потемкине". Самой заметной фигурой
политического сыска империи был директор департамента полиции Лопухин. Но
его как человека близкого министру Плеве убитого эсерами сняли. - в России
каждый новый министр набирает своих людей прежних гонит. На его место сели
Трусевич и его заместитель Зуев. Эти особого веса не представляют в силу
того что свои позиции очень укрепил полковник Герасимов, шеф петербургской
охранки работающий непосредственно на Столыпина. Эту фамилию запомни
непременно. Безусловно тебе следует знать, кто такой Петр Рачковский. Хотя
он сейчас активной роли не играет, но именно он был создателем русской
заграничной агентуры, работал в Париже, воевал против народовольцев, потом
попал в немилость у Плеве бывшего тогда министром внутренних дел и был
уволен в отставку. Однако как только Плеве убили эсеры военный диктатор
Петербурга генерал Трепов вернул Рачковского, сделав директором политической
части департамента полиции. Говорят Герасимов поначалу попал под его
начальство. Это мы еще не проверяли. Но ясно то что сейчас верховодит именно
Герасимов а Рачковский ушел на второй план если вообще не готовится к
отставке, хотя говорят его пытался защищать директор полиции Трусевич
активный противник Герасимова.
Фриц. - Ничего не понимаю! Революция еще до конца не окончена, страна
разорена, а те которые держат власть - Герасимовы, Трусевичи, Рачковские -
грызутся между собою! Как это объяснить?
Йозеф. - Где и когда ты встречал единение среди тех, кто лишен
общественной идеи?! Каждый из поименованных мною думает о себе Фриц о своей
карьере своем имени своем будущем Своем! Вот потому мы убеждены в победе! Мы
же думаем о благе народа личная выгода от революции - это бред, термидор а
не революция!
Фриц. - Ты не мог бы помочь мне.
Йозеф. - В чем?
Фриц. - Я бы очень хотел побеседовать с Карповым (1) и Астрономом (2).
В Лондоне писали что они являются членами ЦК социал-демократов. И с Дедом
(3), который транспортирует литературу в Россию из Берлина.
Йозеф. - Вряд ли Фриц. Еще вопросы?
Фриц. - Почему среди социал-демократов по-прежнему так сильны
расхождения? Они говорят, бьются, как и сановники в Петербурге.
Йозеф. - Эти расхождения носят как понимаешь, совершенно иной оттенок
чем драка в Петербурге. Ленин отстаивает одну точку зрения, Федор Дан -
другую, но тут вопрос талантливости, провидения, даже сказал бы я... Дан
ведь, выступая за блок с кадетами не о себе думал, он был искренне убежден,
что так будет лучше революции, то есть народу. Это турнир талантов Фриц, в
котором победит наиболее талантливый.
Фриц. - Кто же?
Йозеф. - Ленин.
Фриц. - Это псевдоним?
Йозеф. - Видимо.
Фриц. - А подлинная фамилия тебе неизвестна?
Йозеф. - Даже если бы я ее и знал я не вправе открыть ее закон
конспирации... Ленин лишен неподвижности, чем грешит Дан, в нем нет
догматизма, он следует не идолу буквы, он держит руку на пульсе жизни. Беда
многих товарищей меньшевиков в том, что они страшатся отступить, признать
свою неправоту выработать новый курс публично отказавшись от прежнего. Вот
этого страшного, кандального в Ленине нет в этом залог того, что он...
Фриц. - Почему ты не закончил?
Йозеф. - А разве так не ясно?
Фриц. - Хорошо давай перейдем к камарилье, к царю и его семье.
Йозеф. - Там такой же раскордаж, как среди полицейских чиновников.
Между царем и великим князем Николаем Николаевичем существуют расхождения.
Дмитрии Константинович внук императора Николая Первого и Дмитрии Павлович
внук императора Александра Второго, двоюродный дядя Николая Второго, тянут
свою линию, посещают салоны где царя и царицу нескрываемо бранят как людей
темных неспособных к европейскому решению русской трагедии. Елизавета
Федоровна вдова великого князя Сергея, убитого Яцеком Каляевым не
встречается со своей сестрой царицей Александрой Федоровной. Да, да. сестры
родные сестры принцессы Гессенские и Рейнские, не разговаривают глядят
врагами Великий князь Кирилл Владимирович исключен из службы и лишен звания
флигель-адъютанта за то, что вступил в брак со своей двоюродной сестрой, а
ведь пожалуй, единственный из Романовых кто видел войну, воочию был на
броненосце "Петропавловск" во время боя с японцами, чудом спасся когда
случилась трагедия. Царь и Александра Федоровна живут замкнуто под охраной
генералов Дедюлина и Спиридовича, закрытое общество, тайна за семью печатями
- в театрах не бывают, вернисажах тоже; специальный поезд мчит их в Крым, в
Ливадию, мчит без остановок, только чтоб мимо страны, мимо, мимо, мимо...
Фриц. - Странно, отчего же все-таки Россия до сих пор не развалилась?
Йозеф. - Россия не развалится, Фриц. Развалится империя. А Россия и
романовская империя - понятия взаимоисключающие.
Фриц. - Слишком красивая фраза, чтобы убеждать в своей истинности.
Правда звучит проще.
Йозеф. - Ты, кстати, сформулировал свою позицию красивее, чем я. Но тем
не менее я тебя в неправде не упрекаю. Действительно, правда должна звучать
просто. Тот, кто мечтает о возвращении прошлого, - дурак, уповающий лишь на
современное - заземленный мышонок, надеющийся на одно лишь будущее -
прожектер... Прав лишь тот, кто объединяет в себе все эти три ипостаси.
Фриц. - Тоже красиво, но возразить не могу, согласен. Как я могу тебя
найти, Юзеф? Если мне понадобится встреча? Через Розу?
Йозеф. - Мы уже уговорились - без имен. Ладно? Я сам найду тебя, Фриц.
Я скоро буду в твоих краях.
Фриц. - Теперь последнее... Отчего ваш парламент назван Думой? На
Западе этого никто не понимает.
Йозеф. - Дума - это не парламент. У нас по-прежнему нет конституции.
Дума - это место, где говорят, Фриц, отводят душу, но не решают. Дума - от
слова "думать", а не "решать", то есть "властвовать". Царь создал именно
такой орган, где можно облегчить гнев, поговорить, но не делать..."
Буду рад, милостивый государь, Нил Петрович, ежели Вы поручите
соответствующим сотрудникам навести справки о "Фрице" и "Йозефе", а также о
тех. кого они упоминали в своем собеседовании.
Остаюсь Вашего Высокоблагородия
покорнейшим слугою ротмистр Кузнецов,
помощник начальники Гельсингфорсского
представительства Департамента полиции".
Зуев усмехнулся, подумав, - что обо всех тех, кого упоминали "Фриц" и
"Йозеф", справки навести невозможно. Как их наведешь в салоне вдовствующей
императрицы Марии Федоровны или замке Кирилла Владимировича?!
Зуев перечитал письмо еще раз: опасный документ; от себя запускать в
работу нельзя, священные особы государя и государыни затронуты в таком
контексте, который не может не вызвать гнев в сферах; довериться некому:
директор департамента Трусевич, хоть и работал в прошлом веке по судебному
ведомству, не моргнет глазом, отдаст на заклание, а уж о поддержке и думать
нечего. Каждый первый боится своего второго, а посему норовит этих вторых
менять почаще; меня столкнуть нетрудно - был выдвинут Плеве, сотрудничал с
Лопухиным, уволенным в позорную отставку, конечно, я тут как бельмо на
глазу, таким не верят; если б не трусость, страх движения, давно б
вышвырнули, а так, затаившись, ждут неверного шага; дудки; говорить, что
все, молчать, когда другие молчат, и дел не делать - не подкопаются, у нас
жрут только тех, кто высовывается, самость свою выказывает...
Тем не менее Зуев понимал, что полученная информация таит в себе
возможность интереснейшей комбинации, найди он этих самых "Фрица" и "Юзефа".
Поэтому, выписав имена и фамилии, его заинтересовавшие, на отдельные
карточки, Зуев попросил своего помощника запустить "материал" в работу.
Ответы, полученные через три недели, заставили его еще раз задуматься
над документом из Гельсингфорса; дело того стоило.
"На Ваш запрос No 542-2-11-0? сообщаю
1. "Роза" - речь идет о Розе Люксембурговой, одном из лидеров польской
социал- демократии.
2. "Родэ" Видимо, эта фамилия упоминается в связи с Розой
Люксембурговой, поскольку именно она посетила дом Александра Родэ на
Крестовском Острове, набережная Средней Невки, 6, где проходила встреча
руководящих деятелей соц.- демократии большевистского направления,
посвященная тактике партии в июле девятьсот шестого года. Она прибыла туда,
сопровождаемая Феликсом Доманским, он же Астроном, Переплетчик, Юзеф,
Дзержинский. Здесь же состоялось ее совещание с Лениным после того, как были
исчерпаны вопросы тактики большевиков.
3. Ленин, он же Фрей, Карпов, Винтер, является Владимиром Ильичом
Ульяновым, лидером большевизма.
4. Доманский, он же Астроном, Юзеф, Ржечковский, Дзержинский, является
одним из руководителей польской социал-демократии, по предложению Ленина
якобы избран в Лондоне членом ЦК РСДРП.
5. "Дед", "Литвинов Максим Максимович" - Меир Баллах из Киева, после
побега из централа, где ему грозила смертная казнь, находится в эмиграции,
чаще всего появляется в Берлине, дружен с Розалией Люксембурговой и Карелом
Либкнехтовым, отвечает за транспортировку литературы и оружия в пределы
Империи.
6. "Фриц" - в картотеке не значится.
7. "Йозеф" - в картотеке не значится.
8. "Юзеф" - один из псевдонимов Астронома, Дзержинского, Переплетчика.
Делопроизводитель Опрышкин".
Зуев внимательно прочитал дельный ответ Опрышкина, подумал, что
человека этого надо будет пригласить для беседы, и отдал распоряжение о
немедленном установлении места пребывания Юзефа Доманского - Дзержинского
где бы он ни проживал в настоящее время.
Однако через семь дней пришел ответ, что такого рода указания были
отданы директором департамента Трусевичем, начальником варшавской охраны
Заварзиным, а также всесильным главою петербургской секретной полиции
полковником Герасимовым еще осенью, но до сих пор член ЦК обнаружен не был,
будто сквозь землю провалился.
- Видимо, скрывается в Финляндии или Польше. - пояснил
делопроизводитель Опрышкин (действительно, думающий человек, но чрезмерно
пугливый). - Там нам трудно, Нил Петрович особенно у финнов, - местные
органы управления покрывают революционеров. Тем не менее я стану следить за
этим самым "Юзефом" особенно пристально, с вашего разрешения.
Зуев повертел в руках фотографическое изображение Дзержинского
истощенное лицо провальность щек; явно чахоточный, да и скулы торчат,
высоченный лоб несколько раскосые глаза, бушлат сидит колом, бедные люди, их
же определишь сразу по какой-то кургузости во имя чего лишают себя
мало-мальски приличного существования, которого нам и так отпущено с гулькин
нос?! Что изменится?! Галерка периодически захватывает кресла партера но
ведь на сцене продолжает идти все та же пошлая драма, имя которой жизнь...
...Перед выездом из Гельсингфорса Дзержинский зашел в филиал
английского "Селфриджес", только здесь продавали самые изысканные костюмы и
пальто; выбрал черную касторовую пелерину, подбитую серо-красным клетчатым
шерстяным материалом; купил темно-серый английский костюм (наставлял молодых
членов партии- "организовывать вам побег из тюрьмы значительно дороже, чем
оплатить расходы на приобретение элегантного костюма, - русская полиция чтит
тех, кто дорого одет"), теплые башмаки с гетрами и свитер ручной работы;
после этого отправился в парикмахерский салон Ханса Парвинайнена и лег в его
удобное кресло на полчаса. Поднялся, глянул в зеркало и не узнал себя усы и
бородка были сделаны а ля-Ришелье, волосы подстрижены коротко, по последней
моде, ни дать ни взять богатый английский коммерсант; ну, ловите меня,
жандармы, смотрите в оба, не пропустите - медали лишитесь!
Через полчаса был на вокзале, пройдя сквозь посты полиции, как нож
сквозь масло.
ТАК ПОЧЕМУ ЖЕ ПОЛКОВНИК ГЕРАСИМОВ ВСТРЕЧАЛ АЗЕФА САМОЛИЧНО?
Дзержинский спешил в Петербург потому, что там начинался суд над
депутатами разогнанной Столыпиным первой Государственной думы.
В поезде, прижавшись головою к холодному стеклу, по которому ползли
крупные капли дождя, Дзержинский читал корреспонденцию в черносотенном
"Русском Знамени" о выступлении председателя "Союза Русского народа" доктора
Дубровина перед "союзниками" в Вологде:
"Наш народ не принимал и не примет Думу, поскольку она есть не что
иное, как порождение сил, чуждых русской национальной идее, которая была,
есть и будет идеей самодержавной, персонифицированной в образе вождя,
неограниченного монарха, принимающего решения, не подвластные ничьему
обсуждений. Заговор иноземных сил против русского духа - вот что такое Дума!
"Хотим дать русскому народу демократию и парламент!" - возглашают бойкие
еврейчики и надменные ляхи. А они спросили наш народ, хочет ли он этой самой
"демократии и парламента"?!."
Дзержинский сунул газету в карман, недоуменно пожал плечами неужели
этот самый доктор не видит, что Россия отстала от Запада по всем
направлениям? Неужели национализм может сделать человека полубезумным?
Кадеты в своих газетах прекраснодушничали, упоенно писали о новой поре,
когда исполнительная и законодательная власть найдет в себе мужество
завершить под скипетром государя то, что началось в стране после того как
завершилась революция. А что началось? Отчаяние, неверие в способность
сановников и молодящихся приват-доцентов сделать хоть что-нибудь салонное
сотрясение воздуха, пустая болтовня, страх перед кардинальным решением.
Правоцентристская партия "17 октября", гучковские октябристы бранили
кадетов за левизну социал-демократов за бунтарство, "Союз Русского народа"
за негибкость.
Ощущать надвижение общественных катаклизмов дано отнюдь не каждому
политику требовать знания социальных подробностей, которыми всегда отмечен
кризис умирающей власти, - значит мечтать о невозможном таланты, как
правило, рождаются передовой идеей эпохи посредственности отмечены серостью
искусства и науки, именно революция выдвигает тех, кто умеет в капле воды
видеть звезды.
...Спускаясь по мокрым ступеням вокзала, Дзержинский сразу же заметил
толстого громадноростого Евно Азефа, тот подняв воротник дорогого пальто,
быстро шел к закрытому экипажу, лицо человека, который ждал его в нем, было
видно Дзержинскому одно лишь мгновение - незнакомое, холеное, несколько
мертвенное.
Товарищи эсеры, подумал Дзержинский, верны себе шикарные городские
революционеры, при этом защитники крестьянской общины Дубровин ставит на нее
по своей сумасшедшей дурости, а эти следуют партийной стратегии разрушение
общности нищих лишает их питательной среды, того самого недовольства,
которое ведет к красному петуху и резне в помещичьих усадьбах, еще бы "в
борьбе обретешь ты право свое". В борьбе с кем и во имя чего?!
Дзержинский не знал и не мог тогда знать, что встречал Азефа не товарищ
по партии, а Александр Васильевич Герасимов начальник петербургской охранки,
сыгравшей кстати говоря, не последнюю роль в дальнейшей судьбе Феликса
Эдмундовича.
...Свиты Его величества генерал-майор Дмитрии Федорович Трепов
принадлежал к старинному дворянскому роду братья его Александр егермейстер,
сенатор член Государственного совета Владимир, тайный советник и шталмейстер
член Государственного совета и сенатор Федор генерал-адъютант член
Государственного совета и сенатор воспитывались, как и он сам в доме отца
Федора Федоровича того самого санкт петербургского градоначальника в
которого двадцать четвертого января 1878 года стреляла Вера Ивановна Засулич
- месть за порку в тюрьмах и доведение арестантов до самоубийства.
Младший сын Дмитрий Трепов пережил покушение на отца особенно тяжко
поэтому кончив Пажеский корпус и прослужив в лейб-гвардии конном полку, он
отказался от карьеры, которая, конечно же, была бы стремительной, поменял
форму гвардейца на жандармские погоны и сделался московским
обер-полицмейстером в возрасте сорока одного года; поставил на Зубатова
устроил с его помощью торжественное шествие рабочих во главе с великим
князем Сергеем Александровичем к памятнику Александру Второму, нареченному
"освободителем"; возложили венки, провели панихиду; никаких революционных
выступлений не было: Трепов ликовал: план Зубатова оказался той панацеей,
которая даст империи успокоение, позволит навсегда искоренить крамолу
революции бредни социалистов одержимых западной идеей.
Однако же перемещения, на которые столь скор двор (кто первый нашептал
на ухо государыне или Самому, тот и победил) больно ранили Трепова, когда
он, не справившись с беспорядками в первопрестольной был отлучен от
должности с приказом отправиться в действующую армию, на Дальний Восток. А
как он мог справиться с чернью, когда войска терпели поражения в Манчжурии,
цены в Москве росли ежемесячно власть отмалчивалась, являя народу державную
величавость, которая на самом-то деле была проявлением обломовщины, - люди,
лишенные общественной идеи не могли предложить ничего нового; удержание,
только удержание существующего никаких реформ, ни в коем случае не отступать
от привычного: "Не нами положено не нам и менять..."
Спасло чудо в день, когда было объявлено про его отлучение от
должности, девятнадцатилетний студент Полторацкий стрелял в Трепова за то,
что по его приказу были избиты демонстранты генерал отделался испугом, нажал
на связи, появились сообщения в прессе, страдальцы, шуты и убогие нравились
государю, тут еще подвалило "красное воскресенье" - вместо дальневосточной
окраины Трепов был переведен в Петербург, генерал-губернатором, приказ
"патронов не жалеть" сделал его знаменем черносотенцев назначили - спустя
три месяца - товарищем министра внутренних дел и "заведывающим полицией" с
оставлением в должности генерал- губернатора, в конце октября девятьсот
пятого года, когда тучи сгустились над Царским Селом, получил назначение
дворцовым комендантом - самый близкий к государю сановник, вхож в кабинет в
любое время дня...
Именно он Дмитрий Федорович Трепов, позвонив директору департамента
полиции Лопухину, спросил, кого тот может рекомендовать на пост начальника
петербургской охраны.
- Полковника Герасимова, - ответил Лопухин. - Он Харьков крепко держит.
Вызвав Герасимова в Петербург, Лопухин посоветовал:
- Не вздумайте отказываться, Александр Васильевич. После "красного
воскресенья" Трепов получил неограниченные полномочия от государя, человек
он норова крутого, поломаете себе карьеру.
Герасимов тем не менее весь день - накануне визита к петербургскому
диктатору - готовил фразу, которая бы мотивировала резонность отказа: "Чтобы
бороться с революцией, город надо знать, как свой карман"
В кабинете Трепова, однако, сник и, кляня себя за врожденное рабство по
отношению к вышестоящему начальнику, покорно согласился, заметив лишь, что
боится не оправдать, подвести, не сдюжить.
- Рачковский поможет, - хмуро произнес Трепов. - Завтра с утра и
приступайте с богом.
Герасимов прикрыл на мгновение веки и, стараясь не терять достоинства,
произнес:
- Но я должен сдать Харьков преемнику и семью сюда перевести...
- Через две недели вам надлежит быть здесь, - сказал Трепов, - время не
ждет.
В тот день когда - ровно через две недели - Герасимов вошел в кабинет
Трепова, тот стоял у телефонного аппарата бледный с капельками пота на
висках, повторяя:
- Господи, вот ужас-то, вот ужас, ужас, ужас, ужас...
Так Герасимов узнал про то, что в Москве взорван бомбой эсеровских
террористов великий князь Сергей Александрович.
Часом позже Трепов бурей ворвался в кабинет директора департамента
полиции Лопухина и, не прикрыв дверь, выкрикнул гневно.
- Убийца!
Через пять минут об этом узнал аппарат тайной полиции России; Лопухин
был обречен.
Да, здесь в столице, схарчат в одночасье, подумал тогда Герасимов, кто
смел, тот и съел, в смутное время о себе думать надо, только так и дано
выжить, иначе погибель, нищета и бесславие.
Старый змей Рачковский, состоя экспертом при Трепове долго всматривался
в холеное лицо Герасимова (провинциал следит за внешностью, усы фиксатуарит,
удлиняет каблук чтоб казаться выше, глаза, однако, торговые с хитринкой) а
потом грустно вздохнул:
- Дмитрию Федоровичу известно, что в городе появилась террористическая
группа. Готовят акт против великого князя Владимира, генерал-губернатора бог
знает, против кого еще Денег не жалейте, но подлецов найдите. Если
преуспеете - победитель, прохлопаете - конец вашему будущему, время крутое,
кости хрустят, сначала-то своих ломают, это легче, искать не надо, под
рукою, есть на ком зло выместить. Ну, а я чем могу, понятно, помогу.
- Чем же? - поинтересовался Герасимов, не отводя взгляда от
пергаментного лица Рачковского; мало в нем русского; женат на француженке,
большую часть жизни провел в Европе, заведуя заграничной агентурой; знался с
папой Львом XIII, открыто ненавидел немцев, стоял за русско-французское
единение; не иначе республиканец. Немец, как и русский, консерватор и
монархист, кайзера чтит, а для француза нет авторитета, несет, что душе
угодно; на этом-то и погорел, голубь, когда прислал из Парижа письмо
вдовствующей императрице Марии Федоровне, что ясновидец мсье Филипп на самом
деле скрытый масон, подведенный к Николаю и государыне змеями. Письмо не
влестило, не угадал настроения самого; министр Плеве, - несмотря на былые
заслуги Рачковского, "Народную волю" он ведь разгромил, никто другой -
вышвырнул его в отставку; лишь после того, как сам Плеве был разорван
террористами в клочья и началась заваруха, Трепов возвратил Рачковского на
права директора политической части департамента полиции с неограниченными
полномочиями.
Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но
самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: "Ты так
на своих харьковских "подметок" (4) смотри, на меня не смей, затопчу". Слово
"взорву" даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его
подачи боевики порвали в клочья.
- Помогу идеями, - улыбнулся, наконец, Рачковский. - Они дорогого
стоят... А что есть на свете дороже мужской дружбы, Александр Васильевич?
Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая
руку Рачковскому: либо его действительно держать в друзьях, либо закапывать
так, чтобы не поднялся.
Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова
(тот увиливал от однозначных ответов), вызвал помощников и сказал, что берет
на себя внешнее наблюдение: прослеживание маршрутов Витте и Трепова - в
целях, понятно, их же безопасности, наблюдение за членами Государственной
думы и работу по летучим отрядам эсеровских террористов.
После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова,
ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права
проживания в столицах. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях
между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в
Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый
на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному
брезгую, да и рафинированным петербургским тоже, - сплошные ужимки; именно
этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной
столицы.
Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад, когда в
благословенные годы тишины и мира в империи сыск возглавлял Зубатов; он был
вызван в северную столицу с отчетом.
Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу,
Медников тогда говорил:
- Плохо работаете, Александр Васильевич, с руки вон плохо, срам, срам!
Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в
Екатеринославской губернии кажный год четыре штуки накрывает...
Герасимов захолодел от гнева:
- Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий
Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента,
чем занимается Кременецкий, дабы получать внеочередные награды, - увольте,
не стану.
После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к
начальнику департамента полиции Лопухину:
- Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты
тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные
типографии, а потом, арестовав последних, получают за это награды и звания?
Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на
скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны
подполковника.
И вот спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном
кабинетике. Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений":
"Может, чего и не так было, но из-за того это, что пень и неученый, а вот
верно служить - чего не отнять умею - начальству своему, кем бы оно ни было,
предан душою".
- Молодец, -прервал его Герасимов. - Знаю. Только вы ж меня и отучили
на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и
министра Дурново кому передаете ежедневные отчеты по секретной агентуре?
- Ну как же Рачковскому! Вашему нонешнему советнику и передаю Александр
Васильевич.
- Так вот, отныне вы ему лишь то передавайте что я укажу. А все
абсолютно все мне. И - никому больше. Ясно?
- Ну как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как
надобно уже не сомневайтесь.
- Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный конкретный
момент. Именно террор.
- Значит, социал-демократов не освещать?
- Господь с вами - усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем
собеседника - милейший. И социал-демократов освещать и наблюдение за Думой
вести и перлюстрировать письма наших аристократов и собирать полнейшую
информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное -
террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого
опасного человека в терроре?
- Савинков кто же еще? - ответил Медников, глядя на Герасимова
влюбленным взглядом.
- Подходов у вас к нему нет?
- У меня? - переспросил тот.
- Не у министра же.
- Ах, если бы, - ответил после некоторой паузы Медников. - Не
подкрадешься к такому бесу, осторожен и смел.
В тот же день три филера привезенные Герасимовым из Харькова доложили
что Медников отправился поздней ночью к Рачковскому соблюдая при этом все
меры предосторожности: трижды проверился; сваливал в проходные дворы видно
сильно нервничал.
Заагентуренная Герасимовым кухарка Рачковского всего разговора
закадычных друзей не слыхала, но ей запомнилась фраза Рачковского "Знай, за
Филипповского ты мне головой ответишь. Он мой. Он мне нужен. А потому -
тебе. Если он попадет к Герасимову - не пощажу, я двойной игры не прощаю".
Именно в это время Евно Филиппович Азеф с осторожной подачи Рачковского
(через третьи руки, никаких улик или прямых контактов) начал подготовку акта
против министра внутренних дел Дурново, который перестал устраивать Трепова
поскольку личная разведка столичного диктатора принесла ему на блюдечке
подарок: имя человека который был готов взять на себя министерство
внутренних дел, чтобы навести в стране жестокий но вполне справедливый
порядок, - Петр Аркадьевич Столыпин в отличие от Дурново он имел программу
действии во время бунтов не растерялся был готов на волевые решения и не
страшился ответственности.
Естественно наблюдение Герасимова засекло трех "извозчиков" тершихся
вокруг дома Дурново: почерк эсеров те и Плеве таким же образом обложили,
бомбисты ясное дело; осуществлял связь между ними Азеф.
Старик филер начавший службу еще в прошлом веке обозначил в своих
безграмотных рапортах некоего человека замеченного им вместе с извозчиками,
- нашим Филипповским как на грех в это время Медников лежал с простудою и
рапортички попали напрямую Герасимову тот вызвал старого филера на
"дружескую беседу", угостил рюмкой хереса и поинтересовался отчего человека,
подозреваемого в терроре, он называет "нашим".
- Да господин - сияя глазами отрапортовал филер - мне ж его еще три
года назад в Москве Евстратий Павлович Медников показал! В булочной
Филиппова это было оттого мы его и обозвали Филипповским. Самый, сказал
тогда Евстратий Павлович, ценный сотрудник охраны страх и гроза террористов
умница и прохиндей...
Такая кличка никем ни разу в охране не произносилась Герасимов
отправился в департамент полиции к Рачковскому тот - хоть и формально -
числился начальником секретной части несмотря на то, что проводил все дни в
приемной Трепова.
Выслушав вопрос Герасимова Рачковский равнодушно пожал плечами, отошел
к сейфу где хранились имена "коронной" агентуры, принес на стол американские
картотеки предложил шефу охраны самому посмотреть все формуляры недоумевая
откуда мог появиться этот самый "Филипповский".
Герасимов выразил благодарственное удовлетворение ответом "старшего
друга", вернувшись к себе повелел схватить Филипповского при первой же
возможности, когда ему возразили что это может провалить операцию по
слежению за группой террористов отрезал:
- Не надо учить ученого. А коли решитесь жаловаться, сверну в бараний
рог, ибо выполняю личное указание министра.
Личного указания не было: никто даже Трепов обо всем этом не знал.
Филипповского подстерегли сунули в закрытый экипаж и доставили в кабинет
Герасимова.
Сдерживая ярость Азеф протянул Герасимову паспорт:
- Меня знают в свете! Я инженер Черкес! Если я не буду освобожден
завтра же Петербург прочтет в печати о полицейском произволе который был
возможен лишь до манифеста дарованного нам государем! Кто то хочет бросить
тень на монарха и тех кто стоит с ним рядом во имя святого дела обновления
России!
Ярился он долго минут двадцать Герасимов сидел за столом отодвинувшись
в тень так, чтобы свет бронзовой настольной лампы под большим зеленым
абажуром не освещал лица, дав арестованному пошуметь тихо, чуть не шепотом
спросил:
- Скажите, а работа в качестве секретного агента тайной полиции никак
не бросает тень на священную особу монарха, ратующего за обновление России?
Азеф на какое то мгновение опешил потом поднялся во весь свои громадный
рост.
- Да вы о чем?! Мне?! Такое?!
- Именно. Но в развитие нынешнего демократического эксперимента я даю
вам право ответить мне "да" или "нет".
- Нет! Нет! И еще раз нет!
- Ваш ответ меня удовлетворяет несмотря на то что он лжив. Я никуда не
тороплюсь комната вам здесь приготовлена, отправляйтесь туда, посидите,
подумайте и когда решите говорить со мною начистоту, дайте знать.
Через два дня Азеф попросился к Герасимову.
- Да я был агентом департамента полиции. Готов рассказать обо всем
вполне откровенно но лишь при одном условии: я хочу чтобы при нашей беседе
присутствовал мои непосредственный начальник.
- А кто это, позвольте полюбопытствовать?
- Петр Иванович Рачковский.
Герасимов медленно картинным жестом снял трубку телефонного аппарата
сказал барышне номер приложил рожок к своим чувственным несколько даже
женственного рисунка губам и сказал чуть посмеиваясь:
- Петр Иванович слава богу тут задержали этого самого Филипповского о
котором я вас спрашивал. Вы еще мне ответствовали намедни что он вам
совершеннеишим образом неизвестен Представьте он принес устное заявление что
служил под вашим началом освещая террор социал-революционеров.
- Да быть того не может, Александр Васильевич - с подкупающей
искренностью ответствовал Рачковский. - Какой же это Филипповский?! Прямо
ума не приложу вот ведь беда! Какой хоть он из себя? Вы то его уже видели
самолично?
- Так он напротив меня сидит, как не видеть, - сказал Герасимов
дружески улыбнувшись Азефу. - Только он отказывается со мною беседовать коли
вы не придете - как-никак непосредственный, многолетний руководитель.
- Он здоровый такой да? - спросил Рачковский. - Губищи, как у негра и
глаз маслиной?
- Ну губы у него вовсе не негритянские, - ответил Герасимов и сразу же
заметил в глазах Азефа такую глубокую яростную и униженную ненависть, какую
редко видал в жизни Когда Рачковский приехал к Герасимову и засеменил было к
Азефу тот поднялся во весь свои огромный рост руки ему не подал, закричал:
- Сучье вымя! Я твою маму видал в белых тапочках! Ну, долбанный мышонок
ну, сын...
Такой матерщины Герасимов в своей жизни не слышал ни разу, приехав в
Петербург он со свойственной ему тщательностью знакомился с городом, побывал
конечно же и в трущобах на Калашниковской набережной, но даже там, среди
босяков и продажных девок, ему не доводилось слышать извержения вдохновенной
брани, свидетелем которой он стал.
- Неблагодарный мелкий чинодрал! - продолжал буйствовать Азеф. - Вы
делали на мне карьеру! Моя информация докладывалась в сферы! За вашей
подписью! А потом вы бросили меня - революция и все такое прочее! Без денег!
Без инструкций! Ни на одно мое письмо не ответили! И чтобы не сдохнуть с
голоду, я - именно по вашей милости - связался с бомбистами! Да, да, это я
ставлю акт против Дурново! Я писал вам, предупреждал добром, что необходима
помощь и поддержка, объяснял ситуацию, говорил что все может кончиться! А
вы?!
Рачковский стремительно глянул на Герасимова сохранявшего отстраненную
невозмутимость с ужасом подумал о том, в какой мере этот харьковский
провинциал вник в затаенный смысл происходящего и чуть что не взмолился.
- Евгении Филиппович да не волнуйтесь же так бога ради! Право все
образуется! Винюсь! Винюсь перед вами но ведь мы подданные обстоятельств
постарайтесь понять меня верно!
Неужели и впрямь именно милейший Петр Иванович думал между тем
Герасимов затеял комбинацию по устранению министра Дурново?! Азефа знает
много лет характер его изучил вполне мог достаточно четко представить себе,
куда повернет подопечного оставь его на произвол судьбы темперамент южный
гонору тьма, ума палата ясное дело пойдет в то предприятие, которое сулит
выгоду. А успех акта против Дурново означает огромный приток пожертвовании в
кассу бомбистов партии эсеров. А кто их кассой распоряжается? Он Евгении
Филиппович. На акт идут несчитанные деньги, герою - карты в руки,
конспирация предполагает полнейшую неподотчетность, кровавое дело строится
на вере, иначе нельзя.
- Хотели меня под пулю в затылок подвести?! - бушевал между тем Азеф. -
Чтоб все шито-крыто?! Не выйдет! Не пальцем сделан!
А ведь удача мне сама в руки плывет думал Герасимов Трепов валит
премьера Витте будут искать нового главная пружина российской иерархии не
премьер а министр внутренних дел тот кто держит вот уж воистину несчастная
держава - "тащить и не пущать" разрешили б дело - не было бы никаких
революции! А то как собаки на сене сами не могут а тем кто умеет перекрывают
дорогу. Только поэтому все эти Милюковы с Гучковыми и появляются им бы
свободу поступка, так ведь нет нельзя хоть ты тресни! А господа бомбисты тут
как тут спасители отечества жидовня треклятая! Дудки Петр Иванович
Рачковский, не ты мумия парижская а я стану строить комбинации! Я и никто
другой!
- Господа - вступил наконец в разговор Герасимов отчего-то горестно
вздохнувши не отводя при этом взгляда от лица Азефа пошедшего красными
нервическими пятнами - зачем вы все о прошлом?! Я сострадаю Евгению
Филипповичу и обязан сказать об этом совершенно открыто как на духу. Вопрос
с актом против его высокопревосходительства министра внутренних дел империи
закрыт я полагаю. Видимо теперь Евгении Филиппович найдет возможным сменить
гнев на милость и предложит выход из создавшегося положения. Как будем жить
дальше вот в чем вопрос. Что станем делать в самое ближайшее будущее?
Азеф неожиданно рассмеялся.
- Вы спросите Рачковского как он хотел члена нашего ЦК Рутенберга
купить? Спросите каков в работе его агент поп расстрига Гапон? Выдал он
Петру Ивановичу нашу Боевую Организацию?
Герасимов посмотрел на Рачковского вопрошающе, тот залился мелким
смехом по птичьи как то жалостливо завертел головой словно собирался клевать
корм, мазанул лицо Герасимова стремительным взглядом и снова забегал по
кабинету.
- Да вы сядьте, - продолжал между тем Азеф испытывая злорадное
удовлетворение, - у вас и в спине испуг чувствуется Петр Иванович. Я по
спине человека снимаю еще точнее чем по лицу. Знаете, где сейчас ваш агент
Гапон находится? Нет? Он, голубь уже месяц как висит на крючке в заброшенной
дачке на финской границе. А под крюк Рутенберга, который его казнил по
приговору нашего ЦК, его ведь вы подвели. Между прочим коли б вы с ним
вместе пошли на ту дачку, как хотели - и вас бы вздернули. А пятьдесят тысяч
золотом что вы на операцию по вербовке Рутенберга получили у Дурново с
Лопухиным тю-тю! С концами - Азеф потер лицо своей большой ладонью и,
наконец, обернулся к Герасимову. - Что же касается моего будущего
сотрудничества с вами то сначала извольте уплатить мне пять тысяч рублей -
жалованье за то время что господин Рачковский игры водил с Гапоном. И еще
семь тысяч на оплату подготовки акта против Дурново извозчики, гостиницы
трактиры, экипажи, кони. И впредь прошу выплачивать мне тысячу рублей
золотом ежемесячно. Без всяких предварительных условии. Акт на Дурново
прервете легко сообщите в газетах контролируемых вами, что напали на след
бомбистов. И поставьте слежку за моими "извозчиками". Пусть их пасут денно и
нощно группа сама распадется. Я буду звать продолжать террор убеждать, что
Дурново несмотря на это, мы поднимем с экипажем и конями в воздух. Мне не
поверят предложат повременить поискать новые возможности. Ни одного из моих
"извозчиков" не брать, иначе засветите меня а я вам еще пригожусь.
Дурново выслушал доклад "Герасимова, жестко усмехнулся, когда начальник
столичной охранки запустил про то, что Азеф, согласившись вернуться на
работу, подвергает свою жизнь смертельному риску - революционеры
провокаторов казнят безжалостно, - и поинтересовался:
- А когда "извозчики" с динамитом ждут, моя жизнь риску не
подвергается?! Я во Дворец выехать не могу - по вашему же указанию,
полковник! Я, министр, вынужден вам подчиняться! Каково мне в глаза государю
глядеть?!
Герасимов понимающе вздохнул, подумав при этом:
"Чего ж мне-то врешь, голубь?! К какому государю я тебя не пускал?! Ты
ж тайком по ночам к Зинаиде Сергеевне ездишь, в номера! И к Полине
Семеновне, в ее дом; - благо вдова ничего не остерегается, во время утех
кричит так, что прохожие вздрагивают, думая, не насилуют ли кого...
Конспиратор дерьмовый..."
- Хочет этот самый Азеф работать, - продолжил Дурново, - пусть себе
пашет, я не против: время беспокойное, каждый сотрудник позарез нужен. Что
же касается риска, то мы его оплачиваем.
И легко подписал документ, калькулирующий расходы за труд Азефа,
добавив при этом:
- Пусть его по-прежнему Рачковский курирует, но все встречи проводит в
вашем присутствии. Все до единой.
Герасимов, однако, решил по-своему, ибо достаточно уже обжился в
столице, получил информацию, которая есть ключ к незримому могуществу, вошел
во вкус дворцовых интриг и начал грести на себя, хватит каштаны из огня
таскать. Раз в месяц он встречался с Азефом в присутствии Рачковского, а
дважды - с глазу на глаз; во время этих-то бесед и рождалась стратегия
террора, на который - в своей борьбе за власть и продвижение вверх по
карьерной лестнице - решил поставить Герасимов, понимая, что рискует он не
чем-нибудь, а головой.
...После разгона первой Думы, которая показалась двору слишком
революционной, после того, как Трепов и Рачковский скушали Витте и вместо
Сергея Юльевича премьером был назначен вечно дремавший Горемыкин, а Дурново,
получив почетную отставку, сразу же свалил в Швейцарию, вместо него в
столице появился новый министр, Столыпин - провинциал с цепкими челюстями.
Когда дедушка Горемыкин ушел на покой, уступив место Петру Аркадьевичу,
когда выбрали вторую Думу, но она, по мнению Столыпина, оказалась еще более
левой, чем первая, именно Герасимов - в обстановке полнейшей секретности -
обговорил с Азефом план провокации, которая позволила и эту неугодную
правительству Думу разогнать.
Именно поэтому Герасимов самолично встречал Азефа на вокзале, не
предполагая даже, что зеленые глаза Дзержинского фотографически точно
зафиксируют его лицо в закрытом экипаже, куда садился руководитель
эсеровской боевки Азеф, знакомый Феликсу Эдмундовичу еще по Швейцарии, -
свел их там три года тому назад Яцек Каляев.
СПЕКТАКЛЬ СУДА НА ОКРУЖНОМ
Получив - через верных друзей - пропуск на процесс по делу бывших
членов первой Государственной думы, Дзержинский зашел в писчебумажную лавку
Лилина, что на Невском; спросил у приказчика два маленьких блокнота и дюжину
карандашей.
Молодой сонный парень в поддевке, бритый под горшок, но в очках
завернул требуемое в бумажный срыв, назвал цену и лающе, с подвывом зевнул.
- Вы карандаши, пожалуйста, заточите, - попросил Дзержинский, - они мне
потребуются в самом близком будущем.
- Придете домой и обточите, - ответил приказчик.
- Тогда, быть может, у вас есть бритва? Я это сделаю сам, с вашего
разрешения. На улице достаточно сильный мороз...
Приказчик осклабился:
- Что, русский мороз не для шкуры ляха? Дзержинский обсмотрел его
круглое лицо; бородка клинышком, тщательно подстриженные усы, сальные
волосы, глаза маленькие, серые, круглые, в них нескрываемое презрение к
ляху, который и говорит-то с акцентом.
- Где хозяин? - спросил Дзержинский холодно. - Извольте пригласить его
для объяснения...
Приказчик как-то враз сник; Дзержинскому показалось даже, что волосы
его стали еще более маслянистыми, словно бы салились изнутри, от страха.
- А зачем? - осведомился парень совсем другим уже голосом.
Дзержинский стукнул ладонью по прилавку, повысил голос:
- Я что, обратился к вам с невыполнимой просьбою?!
- Что там случилось? - послышался дребезжащий, усталый голос на втором
этаже; по крутой лесенке спустился высокий старик в шотландском пледе,
накинутом поверх длинного, старой моды, сюртука; воротник рубашки был до
того высоким, - что, казалось, держал шею, насильственно ее вытягивая.
- Добрый день, милостивый государь. - Дзержинский чуть поклонился
старику. - Я хочу поставить вас в известность; как журналист, я обязан
сделать все, чтобы вашу лавку обходили стороною мало-мальски пристойные
люди. Я не злоупотребляю пером, согласитесь, это оружие страшнее пушки, но
сейчас я был бы бесчестным человеком, не сделав этого...
- Заранее простите меня, - сказал старик, - хотя я не знаю, чем вызван
ваш гнев... Понятно, во всех случаях визитер прав, а хозяин нет, но
объясните, что произошло?
- Пусть это сделает ваш служащий, - ответил Дзержинский и медленно
пошел к двери.
Приказчик молча бухнулся на колени, а потом, тонко взвизгнув, начал
хватать хозяина за руку, чтобы поцеловать ее.
- Да, господи, Иван Яковлевич, бес попутал! Оне просили карандаши
заточить! А я ответил, чтоб сами это дома сделали...
- Милостивый государь, - остановил Дзержинского старик, - позвольте мне
покорнейше отточить вам карандаши... Право, не оттого, что я боюсь бойкота
моей лавки; я попросту обязан это сделать. - Он брезгливо выдернул свою
сухую руку из толстых пальцев приказчика. - Однако полагаю, вас огорчил не
только безнравственный отказ этого человека... Я допускаю, что он, - старик
кивнул на приказчика, по-прежнему стоявшего на коленях, - вполне мог сказать
нечто, задевшее ваши национальные чувства, не правда ли?
- Верно, - согласился Дзержинский. - Тогда отчего же, зная это, вы
держите такого служащего?
- Присоветуйте другого, на тот же оклад содержания - буду премного
благодарен...
- Иван Яковлевич, отец родимый, - взмолился приказчик, - простите за
ради Христа темного сироту! Все ж про поляков так говорят, ну, я и повторил,
винюся, не лишайте места!
- А кто это "все"? - поинтересовался Дзержинский. - В "Союзе Русских
людей" состоите? Сходки посещаете?
- Так ведь они за успокоение говорят! Чтоб смута поскорей кончилась!
- Боже мой, боже мой, - вздохнул старик, начав затачивать карандаши, -
какой это ужас, милостивый государь темнота и доверчивая тупость..
Неграмотные, но добрые по своей сути люди повторяют все, что им вдалбливают
одержимые фанатики... Судить надо не его, а тех образованных, казалось бы,
господ, которые учат их мерзости: "Во всех наших горестях виноват кто
угодно, только не мы, русские." А ведь мы кругом виноваты! Мы! "Страна
рабов, страна господ". Ах, было б поболее господ, а то ведь рабы, кругом
рабы... Вот, извольте, я заточил карандаши. - Старик подвинул Дзержинскому
семь "фарберов" и начал медленно подниматься по скрипучей лесенке.
Остановился, стараясь унять одышку, улыбнулся какой-то отрешенной улыбкой. -
Между прочим, в этом доме у моего деда Ивана Ивановича Лилина обычно покупал
перья ваш великий соотечественник поэт Адам Мицкевич.
В час дня в здании Окружного суда, что на Литейном, при огромном
скоплении зевак на улице (в помещение не пустили жандармы) начался процесс
над членами распущенной первой Думы.
В час двадцать приехал Герасимов, устроился в самом уголке тесного
зала, скрыв глаза темным пенсне, борода припудрена, чтобы казалась седой:
Дзержинский сидел рядом, записывал происходящее.
Герасимов мельком глянул на Дзержинского, понял, что не русский,
видимо, щелкопер с Запада, их здесь сегодня множество; пусть себе пишут,
дело сделано, во всем и всегда главное - прихлопнуть, доведя до конца
задуманное потом пусть визжат не страшно конечно лет через двадцать клубок
начнет раскручиваться, но мне-то будет седьмой десяток, важно сладко прожить
те годы когда ты силен, каждый день в радость, по утрам тело звенит и ласки
просит. Медленно ищуще Герасимов перевел взгляд на следующий ряд
(неосознанно искал в лицах ассоциативное сходство верил, что все люди есть
единое существо раздробленное на осколки), подивился тому, как господин
возле окна похож на бывшего министра Дурново только в лице нет той
уверенности в себе которая всегда присутствовала в Петре Николаевиче.
Улыбнулся вспомнив как во время прошлого царствования Дурново служивший
тогда в департаменте по контрразведывательной части (добывал шифры и копию
переписок послов, аккредитованных при Дворе) имел флирт с очаровательной
баронессой фон Киршнер Пелагеей Антоновной та однако, вскорости предпочла
ему бразильского посланника. Дурново заподозрил что делит с кем-то любимую,
но фактов не имел каково же было его изумление, когда среди документов
принесенных в департамент его агентурой для перефотографирования обнаружил в
бумагах коричневатого бразильского дипломата письма возлюбленной "Моя
нежность я просыпаюсь с воспоминанием о ночи которую провела в жарких
объятиях..."
Дурново отправился к баронессе та была в пеньюаре уже нежно поцеловала
бывшего гардемарина оставившего море для того чтобы посвятить жизнь идее
охраны монархии, шепнула прикоснувшись сухими губами к мочке уха, что
мечтает о нем дни и ночи. Дурново поинтересовался "Обо мне ль одном?" - и
бросил изменнице в лицо письма к бразильцу. Наутро заморский дипломат
посетил министерство иностранных дел и заявил официальный протест по поводу
того, что его корреспонденция подвергается перлюстрации, вечером об этом
скандале узнал государь и повелел "гнать дурака Дурново взашей" бедолагу
уволили, пожаловав однако званием сенатора - с дураками и умеренными
казнокрадами Россия расстается по-доброму, с перемещением - нельзя же право
дворянина, из своих, травмировать отставкою с любым грех может случиться.
Через полгода после смерти Александра Третьего Дурново вернулся в
министерство с повышением его выправка и морские анекдоты нравились "серому
кардиналу" Победоносцеву, тем более что помощники "первосвященника",
ведавшие составлением тайных генеалогических таблиц, высчитали, что в жилах
бывшего гардемарина текла настоящая русская кровь, без вкраплении прусской
или, что хуже, французской такие как он, - верная опора трона никаких
фантазии и самочинностей истовое выполнение предписанного свыше иначе нельзя
мы не какие-то североамериканские штаты где каждый по своему закону живет мы
сильны не писаным законом, а традицией седой старины, суета нам не к лицу, а
тем паче подстраивание под "новые времена".
В третьем ряду Герасимов заприметил девушку невыразимо похожую на
несчастную Танечку Леонтьеву. Красавица, умница дочь якутского вице
губернатора вступила в отряд эсеровских бомбистов а ведь была вхожа во Двор
ей предстояло сделаться фрейлиною Александры Федоровны императрицы всея
Белыя и Желтыя... Вот ужас то господи! Уж после ее гибели Герасимов узнал
что бомбисты одобрили план Леонтьевой во время бала где девице отвели роль
уличной продавщицы цветов Танечка должна была подойти к государю с букетиком
незабудок, а как подошла, так и засадила б в монарха пулю - ответ на
убийства во время "кровавого воскресенья"...
В Петропавловской крепости несчастная свернула с ума, польку-бабочку
сама с собою в камере танцевала. Отец вымолил ей освобождение отправил в
Швейцарию в Интерлакен в лучшую санаторию. А Танечка как в себя пришла так
сразу к Борису Викторовичу к дьяволу Савинкову "Хочу вернуться в террор".
Тот порыв одобрил но просил еще маленько полечиться. Так ведь нет
пристрелила в своем санатории семидесятилетнего парижского коммерсанта Шарля
Мюллера решив, что он не кто иной как Дурново. Тот (это бомбистам было
известно) действительно ездил за границу по паспорту Мюллера, как на грех
француз был похож на отставного русского министра да и говорил по-немецки с
акцентом - все французы по иностранному так говорят Швейцарский суд
приговорил Татьяну к десятилетнему тюремному заключению конец жизни
Швейцария не Россия, добром не договоришься в агенты не перевербуешь и
откупиться нельзя - за законом парламент смотрит как что не так - сразу
скандал...
...Герасимов сунул в рот длинный мундштук, слава богу, что черная сотня
вовремя убрала депутатов первой Думы Иоллоса и Герценштеина эти соловьи
такое бы здесь насвиристели ого-го-го!
Про то что "Союз Русских людей" провел этот акт с подачи департамента
полиции, думать не хотел, зачем? Виновные будут наказаны пусть мавры делают
свое дело, на то они и мавры нет слаще ощущения чем то, которое острее всего
понимает артист цирка работающий с куклами дерг пальчиком - и нет куколки
дерг другим - куколка возносится вверх, дерг третьим - и нет петербургского
градоначальника фон дер- Лауница! А не надо было покушаться на чужое,
захотел, видите ли, кисонька, получить под свой контроль центральную охрану,
со всей агентурой и филерами! Дудки-с! Своего не отдадим! Кто ж тайное
могущество добром отдает?!
Азеф тогда назвал Герасимову дату предстоящего покушения на фон дер
Лауница, но молил, чтобы информация была проведена сквозь архивы охраны за
чужой подписью "Ваши стали болтунами, раскроют в два счета!" Был издерган,
говорил, что чует на спине глаза врагов, лицо действительно сделалось
желтым, отекшим, старческим.
Герасимов пустил наиболее доверенную агентуру по следам, которые
обозначил Азеф, данные подтвердились боевики Льва Зильберберга и вправду
готовили акт на третье января девятьсот седьмого года, во время
торжественного открытия нового медицинского института во главе с принцем
Петром Ольденбургским.
Петр Аркадьевич Столыпин был, понятно, как и фон дер Лауниц, приглашен
на открытие.
Позвонив фон дер Лауницу, чтобы предупредить о ситуации, Герасимов был
прямо- таки шокирован грубой бестактностью градоначальника. "Вы мне поскорей
агентуру свою передавайте, я уж наведу порядок!"
Герасимов отправился к премьеру, когда состоялась их первая встреча,
Столыпин, выслушав подробный двухчасовой доклад шефа охраны, позволил
приезжать домой в любое время суток: - "Мне искренне приятен разговор с
вами, полковник. Я давно не встречал человека такой компетентности и такта;
вопрос террора - вопрос вопросов, некое политическое средостение всей
ситуации в империи. Эсеры провозгласили, что на время работы Государственной
думы они террор прекращают. Вы верите в это?"
Герасимов тогда поднял глаза на Столыпина, долго молчал, а потом тихо
ответил: "Вам террор поболее, чем им, нужен, Петр Аркадьевич. Чего стоит
хирург без скальпеля?"
Тот ничего не сказал, только глаза отвел, резко поднялся со стула,
простился сухо, сдержанным кивком.
Герасимов вернулся к себе в охрану и только здесь, оставшись один,
ощутил жуткий, холодящий душу ужас: - "Кого решил себе в союзники брать?! На
что замахнулся, вошь?! Пусть себе газеты пишут про свободу и гласность, а ты
- таись!"
Тем не менее назавтра от Столыпина позвонили в десять вечера,
осведомившись, нет ли каких новостей: "Петр Аркадьевич готов вас принять".
Во время аудиенции Столыпин был весел, слушал, не перебивая, затем
пригласил на чашку чая, представил жене Ольге Борисовне; Герасимов ликовал,
пронесло; взял наживу Петр Аркадьевич, иначе б дражайшей не отрекомендовал
как "Верного стража империи"; пойдет дело, только б наладить пару
подконтрольных террористических актов, получить законное право на ответный
террор правительства, вот тебе и пост товарища министра внутренних дел,
внеочередной крест и генеральские погоны!
Когда Герасимов, узнав о предстоящем покушении, приехал в Зимний,
Столыпин спокойно выслушал полковника и вопросительно посмотрел на Ольгу
Борисовну, теперь они довольно часто беседовали втроем - высшее проявление
доверия к сослуживцу.
- Александр Васильевич совершенно прав, ты не должен ехать на
церемонию, - сказала Ольга Борисовна, скрывая испуг.
- Я полагаю, - возразил Столыпин, - что Александр Васильевич сможет
поставить такую охрану, что бомбисты ничего не сделают.
Герасимов отрицательно покачал головой.
- Я на себя такую ответственность не возьму. Повторно заклинаю не
ездить туда.
На следующий день фон дер Лауниц, открыто заявлявший свою неприязнь к
Герасимову, поинтересовался:
- Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте?
- Непременно, Владимир Федорович, - ответил Герасимов, - я отрядил
практически всех моих филеров.
- Петр Аркадьевич пожалует?
- Конечно, - спокойно сказал Герасимов, зная совершенно точно, что
премьер решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила утром, что смогла
отговорить мужа).
- А мне советуете не быть? - усмехнулся фон дер Лауниц. - Что, трусом
норовите представить в сферах? Не выйдет, полковник! Как-никак, а я свиты
его величества генерал-майор, мне ли страшиться бомбистов?!
- Я не смею ни на чем настаивать. Мой долг состоит в том, чтобы загодя
предупредить об опасности...
- Вы, кстати, закончили составление списков всей вашей агентуры? Акт
передачи проведем в моем кабинете на следующей неделе. Политическую охрану
беру себе.
- Хорошо. - ответил Герасимов, - на следующей неделе я передам вам все,
Владимир Федорович!
Этим же вечером Герасимов нанес ряд визитов, в том числе повстречался и
с адъютантом принца Ольденбургского ротмистром Линком: "Хотя здание
блокировано, но каждый, кого увидите с револьвером в руке, - ваш! Стреляйте
без колебаний, это бомбист. Но его высочеству ничего не говорите, не надо
его нервировать попусту"
Третьего января фон дер Лауниц был застрелен на лестнице медицинского
института, ротмистр Линк всадил две пули в затылок бомбиста - концы в воду!
Вот так-то на чужое покушаться, господин свитский генерал! С нами
шутить опасно, мы окусываться умеем, Владимир Федорович!
Понятно, о передаче самой секретной агентуры охранки новому
градоначальнику никто не заикался более; Столыпин повелел на террор ответить
террором. Акция была оправданной, эсеры не сдержали своего слова, отмщение
будет безжалостным, око за око, зуб за зуб!
...Дзержинский быстро записывал происходящее в зале, за время работы в
газете научился скорописи, чуть ли не стенографии, ни одну фразу, которая
казалась ему существенной, не пропускал.
Герасимов обвел взглядом зал - ряд за рядом, лицо за лицом, не
торопясь, отчет о реакции собравшихся (в случае, если она будет такой, как
предполагалась) доложит Столыпину сегодня же.
По тому, как хорохористо поднимались со своих скамеек подсудимые,
понял, что его задумка удалась, гордые дракой, веселые, окруженные толпой
репортеров, бывшие члены Думы шли к выходу, как триумфаторы; вполне
демократичный спектакль, Столыпин будет доволен, о нынешнем положении в
стране речи не было, а именно этого и опасался Петр Аркадьевич что ж,
победа!
Задержавшись взглядом на Дзержинском (очень значительное лицо, черты
кажутся знакомыми, явно нерусский, значит, поэтому и не сидел в закутке, а
устроился здесь, среди слушателей, добрую половину которых составляла
агентура охранки, "положительно, я видел его, только не могу взять в толк,
фотографическое ли изображение или же встречались в свете"), Герасимов
медленно поднялся со скамьи. Чуть прихрамывая (конспирация, на хромого не
подумают, что шеф охраны), двинулся следом за подсудимыми, которым загодя
дали понять, что никому из них не грозит арест: джентльменский уговор можно
и не скреплять актом подписания, народ у нас извилистый, все между строк
читает, там же ищет надежду, ненависть, любовь и страх...
Кучеру сказал везти на конспиративную квартиру обедать, и сам отдохни,
дружок, будь у меня через два часа, не раньше.
ПРОВОКАЦИЯ (I)
На второй день процесса, когда объявили очередной перерыв, Дзержинский
вышел на Литейный и остановил мальчишку, который размахивал над головой
пачкой газет, выкрикивая:
- Думские интеллигентики поднимают руку на святое! Русь не пощадит
отступников! Читайте "Волгу" и "Россию"! Самая честная информация, истинно
национальный голос.
- Ну-ка, давай мне все истинно национальные голоса, - улыбнулся
Дзержинский.
- А - вот оне! - Мальчишка с трудом разжал синие, скрючившиеся на
морозном ветру пальцы. - Берите, дяденька, у меня сил нету рукой шевелить...
Дзержинский достал из кармана своей легкой франтоватой пелерины
перчатки, надел мальчишке на руки:
- И не кричи так, не надрывайся, голос сорвешь, ангину получишь...
Перешел проспект, толкнул тяжелую дверь чайной и устроился с газетами
возле окна (после первой ссылки норовил устраиваться так, чтобы обзор был
надежней, тогда же понял, как важно пробиться поближе к свету в тюремной
теплушке, особенно когда открывается кровохарканье, не мог забыть, как
студент. Ежи Словацкий, боевик Пилсудского, как-то сказал "Милый Юзеф,
учитесь мудрости у собак: они ложатся именно там и так именно, как более
всего угодно их организму, животные осознают себя с рожденья, мы - только
перед смертью").
Пробежав "истинно национальные голоса", Дзержинский задержался на тех
абзацах, которые можно использовать в развернутых корреспонденциях.
...Решив посетить биржу (почувствовал в себе игрока, хотя крупно
ставить пока еще не решался), Герасимов загодя знал, что на вечернее
заседание суда вполне можно и задержаться идет задуманный им и
прорепетированный заранее спектакль, пусть говорильня продолжается - подарок
прессе после безжалостного военного суда над социал-демократами второй Думы,
распущенной полгода назад, дали голубоньке поработать только семь месяцев,
пока Столыпин готовил новый выборный закон от тысячи дворян - один выборщик;
от ста двадцати пяти тысяч рабочих - тоже один, тут уж левый элемент не
пролезет, дудки-с, пришла пора сформировать Думу, угодную правительству, а
не наоборот. Ан не вышло! Герасимов точно, в самых мелких подробностях
помнил свою операцию по разгону второй Думы, которая оказалась еще более
левой, чем первая, за счет ленинцев, плехановцев и трудовиков; Столыпин даже
горестно усмехнулся: "А может, воистину Александр Васильевич, от добра добра
не ищут"? Мы же во второй Думе получили настоящих якобинцев в лице
социал-демократов, в первой Думе подобного не было".
Столыпин - всего за несколько месяцев пребывания у власти - научился
византийскому искусству политической интриги он теперь выражал мысль и
желание не столько словом, сколько взглядом, аллегорическим замечанием,
намеком. Конечно, это сказывалось на темпо-ритме работы, ибо приходилось не
час и не день, а порою неделю раздумывать над тем, как прошла беседа с
премьером, вспоминать все ее повороты и извивы, строить несколько схем на
будущее и тщательно их анализировать, прежде чем принять более или менее
определенное решение.
После трех дней, прошедших с того памятного разговора, когда Столыпин
заметил, что вторая Дума оказалась еще хуже первой, Герасимов отправился к
премьеру и за чаем, перед тем как откланяться, пробросил.
- Петр Аркадьевич, полагаю, если бы правительство потребовало от Думы
выдать закону социал-демократическую фракцию, лишив этих депутатов
неприкосновенности, нужный баланс правого и левого крыла обрел бы желаемую
стабильность.
Столыпин отставил подстаканник (никогда не держал блюдца), покачал
головой:
- Да разве они пойдут на это? Думе престижнее принять из моих рук
рескрипт о новом роспуске, чтобы затем попрекать диктаторством, нежели
выдать правосудию социал-демократических террористов.
Это был уж не намек, но план желаемой комбинации никого не должно
волновать, что социал-демократы были традиционными противниками террора;
совершенно неважно, что доводы депутатов - будь то ленинцы или плехановцы -
опровержениям не поддавались, отныне ход затаенных мыслей премьера сделался
Герасимову совершенно понятным.
Утром пригласил в кабинет подполковника Кулакова.
- Вы как-то говорили о вашем сотруднике "Казанская", кажется? Она
по-прежнему освещает социал-демократов?
- Конечно.
- Фамилия ее...
- Шорникова, Екатерина Шорникова.
- Она с вами в Казани начала работать?
- Да.
- Смышлена?
- Весьма.
- Сейчас, - если мне не изменяет память, - она состоит секретарем
военной организации социал-демократов?
- Да. И пропагандистом.
- Прекрасно. Сколько вы ей платите?
- Пятьдесят рублей ежемесячно.
- Не будете возражать, если я встречусь с ней?
- Хотите забрать себе? - усмехнувшись, спросил Кулаков. - Обидно,
конечно, я ее три года пестовал...
- Помилуйте, подполковник, - удивился Герасимов, - неужели вы
допускаете мысль, что я могу позволить себе некорпоративный поступок?!
Шорникова была, есть и впредь будет вашим и только вашим сотрудником. Речь
идет лишь о том, чтобы я ее сам помял, - сколь может оказаться полезной в
том предприятии, которое нам предстоит осуществить.
- Извольте назначить время, Александр Васильевич... Я вызову ее на
конспиративную квартиру.
...Оглядев Шорникову оценивающим взглядом - ничего привлекательного,
лицо обычное, хоть фигурка вертлявенькая, - Герасимов пожал влажную ладонь
женщины (двадцать четыре года всего а выглядит на тридцать с гаком, что
страх делает с человеком), поинтересовался:
- Что будете пить, Екатерина Николаевна? Чай, шоколад, кофей?
- Кофе пожалуйста.
- Покрепче?
Шорникова пожала плечами.
Герасимов приготовил кофе на спиртовке, подал тоненькую чашечку
женщине, поставил перед нею вазу с пирожными, себе налил рюмку коньяку,
поинтересовавшись:
- Алкоголь не употребляете?
- Когда невмочь, - ответила женщина, выпив кофе залпом.
- Не изволите ли коньячку?
- Нет благодарю. У меня сегодня встреча в организации, там нельзя
появляться, если от тебя пахнет.
- Да, да это совершенно верно Екатерина Николаевна вы решили работать с
нами после того, как вас арестовали в Казани?
- Именно так.
- К какой партии тогда принадлежали?
Шорникова несколько раздраженно спросила:
- Разве вы не почитали мой формуляр прежде чем назначить встречу?
Не иначе как полковник Кулаков просвещал барышню подробностями нашего
ремесла в постели, подумал Герасимов, откуда б иначе в ее лексиконе наше
словечко? Хотя ныне революционер Бурцев и похлестче печатает в "Былом", а
дамочка, судя по всему не чужда книге.
- Конечно читал, Екатерина Николаевна, как же иначе. Позвольте
полюбопытствовать, откуда к вам пришло это типично жандармское словечко?
Шорникова как-то странно словно марионетка, пожала острыми плечами,
отчего ее голова словно бы провалилась в туловище и, задумчиво глядя в
переносье полковника недвижными глазами, заметила:
- Плохо что вы руководители имперской охраны, встречаете настоящих
революционеров только в тюрьме во время допросов. Там вы кажетесь себе
победителями послабее вроде меня ломаются в казематах, но ведь таких
меньшинство. Вам бы самим парик надеть очки какие, тужурку поплоше да
походить бы на рефераты эсдеков или эсеров. Это ведь не сельские сходки куда
урядники сгоняют послушных мужиков, это турниры интеллектов. Там не то, что
"формуляр" услышишь там такие ваши понятия, как "освещение" "филерское
наблюдение" "секретная агентура" разбирают досконально не по книгам,
как-никак собираются люди большого эксперимента. Вас как звать-то? -
неожиданно спросила Шорникова. - Или секрет? Тогда хоть назовитесь
псевдонимом, а то мне с вами говорить трудно.
- Меня зовут Василием Андреевичем. Я коллега по работе вашего
руководителя...
- Кулакова, что ль?
- Он вам представился такой фамилией?
Шорникова сухо усмехнулась.
- Нет Он назвался Велембовским. Но в тех кругах, где я вращалась в
Казани до ареста, о Кулакове было известно все... В работе со мною он
соблюдал инструкцию, не сердитесь на него, он себя не расшифровывал...
- Екатерина Николаевна скажите откровенно, - начал Герасимов испытывая
некоторое неудобство от моментальной реакции молодой барышни - он понудил
вас к сотрудничеству? Или вы сами решили связать свою жизнь с делом охраны
спокойствия подданных империи?
- Не знаю, - ответила Шорникова. - Сейчас каждый мои ответ будет в
какой-то степени корыстным. Да, да, это так я сама себя потеряла, господин
Герасимов... То есть Василий Андреевич, простите, пожалуйста...
- Изволили видеть мои фотографический портрет?
- Нет. Но словесный портрет знаю. Как-никак я член военного комитета
социал- демократов. Охранников особенно таких, как вы наиболее именитых
надобно знать в лицо.
- Не сочтите за труд рассказать, кто составил мой словесный портрет?
- Да разве мои коллеги по борьбе с самодержавием допустят такое, чтобы
остались следы? - Шорникова вдруг странно словно вспомнив что-то комическое
рассмеялась. - Наши конспираторы учены получше ваших...
- А все-таки кто вам ближе по духу? Я ни в коей мере не сомневаюсь в
вашей искренности вопрос носит чисто риторический характер поверьте. Один
мой сотрудник - мы близки с ним дружим много лет - признался что в среде
прежних единомышленников ему дышится вольготнее чище. Я поинтересовался
отчего так. И он ответил: "В ваших коллегах порою слишком заметна алчность и
корысть, инстинкт гончих... И никакой идеи лишь бы догнать и схватить за
горло". Я возразил "Но ведь венец нашей работы - это вербовка бывшего
противника заключение договора о сотрудничестве дружество до гробовой
доски". А он мне: "Самое понятие "вербовка" таит в себе оттенок
презрительности. У вас завербованных "подметками" зовут".
- Что касается меня, - Шорникова снова подняла острые плечи, - то я
испугалась тюрьмы, Василий Андреевич... Тюрьма - очень страшное место,
особенно для женщины... Я обыкновенный корыстный предатель... Корысть,
обостренное ощущение неудобства, страх... Я надежнее вашего друга. Я гадина,
Василий Андреевич, мне пути назад нет, а ваш друг был двойником, вы его
бойтесь.
Ну и девка, подумал Герасимов, ну и чувствования, Кузякин-то и вправду
был двойником, но меня это устраивало, я его как через лупу наблюдал,
психологию двойного предателя тайной полиции надобно знать, без этого никак
нельзя.
- Зря вы эдак-то о себе, - заметил Герасимов, вздохнув, и сразу же
понял, что женщина ощутила неискренность его вздоха, не взбрыкнула б,
стерва; агент тогда хорошо работает, когда в империи мир и благодать, а если
все враскачку идет, вильнет хвостом - ищи ветра в поле! И так секретных
сотрудников остались десятки, а раньше-то сотнями исчислялись, товар на
выбор. - Я к вам с серьезным предложением, Екатерина Николаевна. Но если
позволите, поначалу задам вопрос: списками военной организации вы владеете в
полной мере?
- Конечно.
- Недоверия к себе со стороны товарищей не ощущали?
- Нет.
- Сердитесь на меня?
- Теперь - нет... А когда вознамерились прочитать проповедь о том,
сколь благородна моя работа и как вы цените мой мужественный труд, я
захолодела. Не надо эмоций, господин Герасимов. Я слишком эмоциональна,
поэтому предпочитаю отношения вполне деловые, вы оплачиваете мой труд, я
гарантирую качество. И - все. Уговорились?
- Конечно, Екатерина Николаевна. Раз и навсегда. Поэтому я совершенно
откровенно открываю мой замысел, хотя делать этого - вы же все про нас
знаете - не имею права... Мне хотелось бы организационно связать военную
организацию партии с думской фракцией социал-демократов... Возможно такое?
- Думаю - да.
- Как это можно сделать?
- Очень просто. Я запущу эту идею матросикам и солдатам, что нужно
связаться с социал-демократами и передать им наказ о солдатских требованиях
к правительству. Вам ведь не моя организация нужна, а социал-демократы в
Думе, так, видимо?
- Ну, это как пойдет, - с некоторым страхом ответил Герасимов, так
точно в десятку била барышня.
Шорникова поморщилась.
- Будет вам, полковник... Начинаете серьезное дело и не верите тому,
кто вам его поставит... Мы ведь, перевербованные, люди обидчивые, вроде
женщин в критическом возрасте. Если уж начинаем дело - так доверие, причем
полное, до конца... Я ведь знаю всех членов ЦК, часто встречаюсь с Карповым,
Чхеидзе, Мартовым, Доманским, Троцким.
- Карпов - это...
- Да, да, именно так - Ленин.
- Где он, кстати, сейчас?
- Постоянно меняет квартиры, вы ж за ним охотитесь, газеты с его
статьями конфискуете...
- Словом, место его нынешнего жительства вам неизвестно?
- Нет.
- А сможете узнать?
- По-моему, связав военную организацию с думской фракцией
социал-демократов, вам будет легче нейтрализовать Ленина.
- Разумно, - согласился Герасимов.
- Все явки военной организации, все связи хранятся у меня дома,
господин полковник...
- Видимо, для надежности охраны этого бесценного архива стоит завести
какую- нибудь кухарку, няньку что ли? Пусть постоянно кто-то будет у вас
дома.
- Хотите подвести ко мне своего агента? - понимающе уточнила Шорникова.
- Вы ж меня этим провалите хороша себе революционерка, кухарку завела.
- Мы имеем возможность контролировать вашу искренность по-иному,
Екатерина Николаевна. Более того, мы это делаем постоянно. И я не обижусь,
ежели вы - своими возможностями - станете проверять мою честность по
отношению к вам... Ничего не попишешь, правила игры.
- Я не играю, - отрезала Шорникова. - Я служу. А коли употребили слово
"играю", то добавьте - "со смертью". Каждый час. Любую минуту.
- Екатерина Николаевна, я счастлив знакомству с вами, право...
Беседовать с вами сложно, но лучше с умным потерять, чем с дурнем найти...
Вы правы, я сказал несуразность, ни о какой кухарке не может быть и речи...
Просто я неумело и топорно намекнул на возможность прибавки дополнительных
денег к вашему окладу содержания... Вы пятьдесят рублей в месяц изволите
получать?
Шорникова снова засмеялась, будто вспомнила что-то забавное:
- Надобно иначе сказать, Василий Андреевич. Надобно сказать "Мы платим
вам пятьдесят рублей в месяц..." Не я изволю получать, как вы заметили, а вы
мне отстегиваете... Мне не надо дополнительной платы я удовлетворена тем что
имею.
- Во всяком случае в любой момент я оплачу все ваши расходы. И мне
кстати говоря, будет очень приятно сделать это. Превыше всего ценю в людях
ум и особую изюминку... Кстати, Доманский - это кто?
- Это псевдоним. Настоящая фамилия этого члена ЦК Дзержинский.
- Не тот ли что дружен с Лениным и Люксембург?
- Именно.
- Где он сейчас?
- Здесь. Координирует работу поляков и литовцев с русскими.
- Адрес его явок вам известен?
- Он умеет конспирировать, как Ленин.
- Поищем сами... Когда вы сможете внести предложения по поводу думской
фракции социал-демократов и их связей с военной организацией партии?
- Связей нет, Александр Васильевич. - Шорникова вздохнула. - Или
продолжать Василием Андреевичем вас величать? Нет связей. Зачем вы так? Мы
же уговорились говорить правду. Связь военных с думской фракцией надо
создать.
Вскоре Герасимов получил информацию что двадцать девятого апреля
девятьсот седьмого года в общежитии политехнического института в присутствии
члена Государственной думы социал демократа Геруса состоялось собрание
солдат, на котором по предложению "пропагандиста" Шорниковой было решено
послать в Государственную думу - от имени военной организации - наказ
социал- демократической фракции в котором будут изложены пожелания армии.
Сразу же по прочтении этого сообщения Герасимов отправился к Столыпину.
- Я бы хотел прочитать текст этого наказа, - сказал премьер. - Скажите
на милость к армии подбираются а? Ну и ну! Такого я себе представить не мог!
Это же прямой вызов трону не находите?!
Эк играет, подумал тогда Герасимов, будто бы и не он подтолкнул меня к
этой комбинации?! Или у них у лидеров отшибает память? Петр Аркадьевич
прекраснейшим образом помнит наш разговор и результатов моей работы ждал
затаенно, наконец дождался все он помнит но играет свою партию играет тонко
впрочем жить ему не просто, кругом акулы так и норовят схарчить у нас ведь
только тем и занимаются что друг друга подсиживают Страх, что за империя у
нас! Проклятие над нею довлеет, истинный крест.
Назавтра встретившись с "Казанской", Герасимов получил текст наказа в
котором были и его фразы, - работали вместе вдохновенно написанное под
диктовку тайной полиции можно вполне трактовать как призыв к неповиновению
властям.
Столыпин, прочитав наказ, отодвинул его от себя.
- Такого рода бумаги не имеют права объявиться в Думе, Александр
Васильевич. Меня не волнует возможность конфликта с кем бы то ни было. Пусть
думские соловьи заливаются кляня меня супостатом, но идея самодержавия мне
дороже всего, им я призван к службе, ему я готов и жизнь отдать... Как
полагаете поступить?
- Мне бы хотелось послушать вашего совета, Петр Аркадьевич, - ответил
Герасимов прекрасно понимая, что в аккуратных словах Столыпина содержалась
ясная программа: необходим арест социал-демократов и военных конфликт с
Думой и как следствие, ее разгон. Новый выборный закон был уже в столе
премьера оставалось только получить повод, чтобы его распубликовать. Арест
думской фракции без приказа, думал Герасимов я проводить не стану проведешь,
а назавтра выгонят взашей скажут самовольничал, поступил без санкции сверху,
у нас стрелочниками расплачиваться умеют, вверх идут по ступеням сложенным
из имен тех с кем начинали восхождение.
- Мой совет таков: поступать строго по закону, полковник, - сухо
ответил Столыпин. - Самоуправства мы никому не позволим, но если получите
неопровержимые данные что делегация намерена явиться к социал
демократическим депутатам, - заарестуйте... При этом, однако, помните что
улики должны быть налицо, как-никак неприкосновенность и так далее. Иначе я
отрекусь от вас. Не обессудьте за прямоту, но уж лучше все с самого начала
обговорить добром, чем таить неприязнь друг к другу.
- Текст наказа подготовленного моим агентом, - Герасимов кивнул на две
странички лежавшие перед Столыпиным. - можно считать уликовым материалом?
- Если этот наказ будет обнаружен у социал-демократов Думы - вполне.
- Хорошо, - Герасимов поднялся, - я предприму необходимые шаги немедля.
В охране Герасимов подписал ордер на обыск в помещении социал
демократической фракции, которая арендовала здание на Невском в доме
девяносто два на втором этаже, наряды филеров дежурили круглосуточно в тот
момент, когда солдаты появятся со своим наказом, нагрянет обыск, дело
сделано конец второй Думе.
Пятого мая девятьсот седьмого года делегация солдат пришла к депутатам,
на Невский.
Филеры немедленно сообщили об этом в охранку; Герасимов как на грех
отправился ужинать в "Кюба" с маклером Гвоздинским - играть начал на бирже
по-крупному, поскольку теперь безраздельно владел информацией о положении во
всех банках, обществах кредита, крупнейших предприятиях, ибо агентура
освещала их ежедневно - основанием для постановки негласного наблюдения за
денежными тузами явилось дело миллионера Морозова (давал деньги большевикам)
и безумие капиталиста Шмита (возглавил стачку рабочих на своей же фабрике на
Красной Пресне).
Сообщение филеров о начале коронного дела получил полковник Владимир
Иезекилевич Еленский, ближайший друг подполковника Кулакова, у которого
Герасимов отобрал Шорникову.
Дудки тебе, а не коронная операция, подумал Еленский о своем
начальнике, опустив трубку телефона; перебьешься; ишь, к премьеру
каждодневно ездит, пора б и честь знать; за провал операции отправят
голубчика куда-нибудь в тьмутаракань, клопов кормить, а то и вовсе погоны
отымут, в отставку.
Еленский достал из кармана большие золотые часы "Павла Буре", положил
их перед собою и дал минутной стрелке отстучать пятнадцать минут. Думские
социал- демократы - люди многоопытные, конспираторы, голову в петлю совать
не намерены, солдат с наказом быстренько спровадят.
Через пятнадцать минут личная агентура Еленского сообщила, что солдаты
уже покинули думскую фракцию, тогда только он и объявил тревогу по охранке.
Когда на Невский ворвались жандармы, в кабинетах фракции
социал-демократов никого, кроме депутатов Думы, не было уже: руководивший
налетом ротмистр Прибылов растерялся, ибо Герасимов загодя сообщил ему, что
у депутатов будут солдаты; через час прибыли чиновники судебного ведомства,
начался обыск; наказа, понятно, не обнаружили.
Обо всем случившемся Герасимову доложили около полуночи, когда в самом
благодушном настроении после заключенной сделки вернулся домой; выслушав
сообщение, похолодел - крах, провал, конец карьере.
Ринулся в охранку, отправил наряд в казармы, приказав арестовать всех
солдат (каждый член делегации, посетивший фракцию, был известен ему от
Шорниковой) введенный в операцию матрос морского экипажа Архипов (впрямую
агентом не был, но отдельные услуги оказывал и раньше) сразу же рассказал
прокурорским то, что ему было предписано заранее.
Копию наказа, спрятанную в сейфе, без которого все дело лопнуло бы, как
мыльный пузырь, Герасимов передал прокурору; агент Архипов заученно
подтвердил подлинность текста, несмотря на колебания кадетов, часть из
которых склонялась к тому, чтобы выдать правосудию социал-демократических
кандидатов, общее голосование Думы порешило отказать правительству: "Дело
дурно пахнет, чувствуется провокация охраны, нужны более весомые
доказательства". Что и требовалось доказать!
Третьего июня девятьсот седьмого года вторая Дума была распущена;
социал- демократов засудили на каторгу, новый выборный закон гарантировал
Столыпину послушное большинство; Запад и левые издания в России
прореагировали на процесс однозначно: "Террор самодержавия продолжается!
Свободы, "дарованные" монархом, - миф и обман, несчастная Россия".
Именно поэтому процесс над депутатами первой Думы Столыпин решил
провести мягко, ибо судили не левых, а в основном кадетов, - с этими можно
хоть как-то сговориться, несмотря на то, что болтуны, линии нет, каждый сам
себе Цезарь; покричат и перестанут, у народа короткая память: пусть
потешатся речами профессоров и приват-доцентов, важно, чтобы поскорее забыли
о том, что и как говорили в военном суде социал-демократы второй Думы.
Именно поэтому Герасимов и не торопился на вечернее заседание суда, а
обдумывал новую комбинацию, ту, которая должна будет вознести его. На
меньшее, чем товарищ министра внутренних дел, он теперь не согласен...
Обедал Герасимов у себя на конспиративной квартире, в маленьком
кабинетике для отдыха. Подали стакан бульона из куриных потрохов, - эскулапы
рекомендовали лечить почки и печень старым народным способом: вареной
печенью и почками цыплят, ибо птицы и животные созданы по образу и подобию
человеческому. Само собою разумеется, их органы содержат те же вещества, что
и человеческие, - вот вам и дополнительное питание для пораженных регионов
организма, Герасимов страдал почечными коликами и увеличением печени,
потроха помогали, стал чувствовать себя легче после визита к доктору
Абрамсону вот бы жидовне и заниматься медициной, а ведь нет, все в политику
лезут, змеи проклятые.
На второе Герасимову была приготовлена вареная телятина, овощи на пару
и немного белой рыбы, готовил обед старик Кузнецов, в прошлом агент охраны,
большой кулинар, мастер на выдумки, пописывал стихи, кстати.
Заключив обед чашкой кофе (несмотря на запрет врача не мог отказать
себе в этой маленькой радости), поднялся, отчего-то явственно вспомнил лицо
мужчины с блокнотиками сидевшего рядом в зале судебного заседания, и чуть не
ахнул господи, да уж не Доманский ли это?!
Срочно запросил формуляр, принесли вскорости, хоть внешность и
изменена, но ведь соседом-то его был Дзержинский, кто ж еще?!
Вызвав наряд филеров, лично объяснил им, что брать будут одного из
наиболее опасных преступников империи: поляк, гордыня, что русский снесет,
то лях не простит, так что оружие держите наготове может отстреливаться,
нужен живым, но если поймете, что уходит, бейте наповал.
На вечернее заседание Феликс Эдмундович не пришел, ибо, сидя в чайной
на Литейном, заметил восемь филеров, топтавших здание суда; ничего, приговор
можно получить у корреспондента "Тайма" Мити Сивкина, тем более что ждать
открытой схватки в зале не приходится.
Дзержинский начал просматривать левые газеты, делать подчеркивания
(поначалу было как-то стыдно марать написанное другим, - отчетливо
представлял, что и его рукопись могут эдак же царапать). Особенно его
интересовала позиция социалистов- революционеров в деле процесса над первой
Думой, многие его друзья принадлежали к этой партии, - люди фанатично
преданы идее, пусть ошибаются, - ставка на крестьянскую общину во время
взлета машинной техники наивна, обрекает Россию на стремительное отставание
от Запада, - но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они
союзники, а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно.
Дзержинский сидел возле окна, устроился за тем столиком, где стекло не
было сплошь закрыто: навык конспиратора. Впрочем, и в детстве, в усадьбе
папеньки, всегда норовил расположиться так, чтобы можно было любоваться
закатами - они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся
сине-красным пожарищем по кронам близкого соснового леса...
Читал Дзержинский стремительно всегда любовался тем, как работал Ленин,
- прямо- таки устремлялся в рукопись, писал летяще, правки делал
стенографически споро, говорил быстро, атакующе - ничего общего с
профессорской вальяжностью Плеханова, патриарх русского марксизма весьма и
весьма думал о том какое впечатление оставит его появление на трибуне.
Ленина не интересовала форма, он не страшился выглядеть задирой, дело,
прежде всего дело, бог с ней с формой, мы же не сановники, прилежные
привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а
не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются
старцы из Государственного совета.
Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от
эсеровской "Земли и Воли" в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из
экипажа, а под руку его поддерживал филер.
Дзержинский моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж
этого же человека, неумело водружавшего на нос черное пенсне, и
почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того
мальчишки, что продавал на морозе газеты.
Через несколько дней Дзержинский встретился с членом подпольного бюро
эсеров товарищем Петром (5).
Разговор был осторожным, обвинение в провокации, да еще такого
человека, как руководитель Боевой Организации и член ЦК Евно Азеф, дело
нешуточное.
Поэтому, постоянно ощущая сторожкую напряженность собеседника,
Дзержинский задал лишь один вопрос.
- Мне бы хотелось знать давал ли ваш ЦК санкцию на встречу с одним из
руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии?
- Товарищ Астроном, я могу не запрашивать ЦК мы не вступаем ни в какие
контакты с охранкой. У вас есть сведения, что кто-то из наших поддерживает
связи с палачами?
- Я всегда страшусь обвинить человека попусту, - ответил Дзержинский. -
Тем более если речь идет о революционере... Поэтому я ничего не отвечу вам.
Но советую этот мой вопрос передать товарищам Чернову или Зензинову. Он не
случаен.
- Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого?
- Нет, - задумчиво ответил Дзержинский. - Полагаю это преждевременным.
- Хорошо. Я передам ваш вопрос в ЦК. Но вы, видимо, знаете, что в
последнее время появилось много толков о провокации в нашей боевой
организации. Называли даже имя товарища Ивана. Смешно. Это то же, что
упрекать Николая Романова в борьбе против монархии... Явные фокусы полиции,
попытка скомпрометировать лучших Иван - создатель боевой организации, гроза
сатрапов...
- Вы имеете в виду Азефа? - спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что
задал этот вопрос, так напрягся собеседник. - Мне всегда казалось, что
истинным создателем боевой организации был Гершуни... Яцек Каляев много
рассказывал о нем...
- Знали Каляева?
- Он был моим другом, товарищ Петр.
- А мне он был как брат... Я смогу ответить вам через неделю товарищ
Астроном.
- Тогда это лучше сделать в Варшаве Ваши знают, как со мной связаться,
до свидания.
Этой же ночью Дзержинский выехал в Лодзь.
КОНЦЕПЦИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЗАГОВОРА
Из Лодзи Дзержинский отправился в Берлин, Роза Люксембург проводила
совещание членов ЦК, - ситуация того требовала разгром революции предполагал
новые формы борьбы.
Поздно ночью, когда на квартире остались только Тышка, Ледер и
Дзержинский, она заметила:
- Не знаю, права ли я не вынося на суд товарищей мнения и
чувствования... У меня такое ощущение, что в Петербурге началась мышиная
драка за власть.
- Полагаешь, мы должны учитывать и это в нашей борьбе? - осведомился
Дзержинский.
- С одной стороны, грех не учитывать разногласия между врагами -
искусству политической борьбы надо учиться, мы в этом слабы, но - с другой -
вправе ли мы позволять себе опускаться до такого низменного уровня, не
поддающегося логическое просчету нормальных людей каким характеризуется
ворочающийся заговор в Петербурге? Не измельчим ли мы себя? - задумчиво
сказала Люксембург.
- Какой заговор?! - Ледер пожал плечами. - Менжинский рассказывал
кое-какие эпизоды о том, как там сражаются партии царедворцев, чтобы
приблизиться поближе к трону... Обычная возня, свойственная абсолютизму...
Заговор предполагает наличие персоналий. Нужен Кромвель. Или Наполеон. В
России таких нет.
- Зато Азефы есть, - жестко сказал Дзержинский. - Точнее говоря, Азеф.
- Не уподобляйся Бурцеву, - заметил Ледер. - Он чуть ли не публично
обвинял Евно в провокации.
- Вполне возможно, что он поступает правильно, - ответил Дзержинский и
рассказал собравшимся о том, как видел члена ЦК эсеров, садившегося в экипаж
Герасимова.
- Не верю, - отрезал Тышка - Ты мог обознаться, Юзеф. Не верю, и все
тут. Да, барин от революции, да, внешность отталкивает, сноб и нувориш, но
ведь он рисковал головой, когда организовывал покушение на Плеве и великого
князя Сергея! Он организовал, именно он, Азеф!
- Все же я бы просил передать мое сообщение Бурцеву, - упрямо возразил
Дзержинский. - Я ему доверяю. И еще я прошу, - он обернулся к Люксембург, -
поручить нашим товарищам в Париже разыскать на улице Мальзерб, шесть, Андрея
Егоровича Турчанинова. Это бывший охранник, который очень и очень помог нам
в деле с полковником Поповым, вы помните... Весьма информирован; полагаю
целесообразным включить его в это дело. Как и все мы, я отношу себя к
идейным противникам товарищей эсеров, однако невозможно мириться с тем,
когда честнейшие подвижники революции, вроде Сазонова и Яцека Каляева,
гибнут по вине провокатора...
- Хорошо, - согласилась Люксембург. - Думаю, против Турчанинова
возражений не будет.
Возражений не было, согласились единогласно; только Здислав Ледер
убежденно повторил:
- Но вот что касается заговоров в Петербурге, - ты не права, Роза. Не
следует выдавать желаемое за действительное. Не такие же они идиоты, эти
сановники, чтобы рубить сук, на котором сидят! В единстве их сила, они друг
за дружку кого угодно уничтожат; милые бранятся - только тешатся...
Тем не менее Люксембург была права.
Именно после разгрома первой революции в Петербурге начал зреть
заговор. Точнее говоря, заговоры, в подоплеке которых стояли сугубо личные
интересы сановников, обойденных кусками пирога при дележке портфелей и сфер
влияния.
В мозгу Герасимова концепция государственного заговора родилась не
сразу, работая бок о бок со Столыпиным, он постоянно думал, как сделать
карьеру; понял, что премьер прямо-таки алчет террора, - в первую очередь для
того, чтобы оправдать в глазах общественного мнения свой безжалостный курс;
виселиц понаставили не только на Лисьем Носу, но и по всей империи -
"успокоение должно быть кроваво-устрашающим".
Герасимов никогда не мог забыть, как премьер вспоминал о беседе с
лидером кадетов Милюковым; встретились в первые недели столыпинского
правления, когда Трепов всячески поддерживал идею коалиционного
министерства.
Нервно посмеиваясь, Столыпин рассказывал Герасимову (встречались, как
правило, после двенадцати, когда в охранку стекалась вся информация за день)
о том, что Милюков, - ах, либерал, чудо что за конституционалист! - сразу же
отчеканил "Получив право руководить империей, отчитываясь за свои действия
перед Думой, мы недвусмысленно скажем революционным партиям о пределе
свободы. В случае нужды, - если они будут гнуть свое, - поставим на всех
площадях гильотины, - и не картонные, а вполне пригодные для трагического,
но, увы, необходимого действа".
Разошлись в одном лишь Милюков требовал "Министры должны назначаться и
утверждаться Думой".
Столыпин стоял на том, что должности министров внутренних и иностранных
дел, военного и морского есть прерогатива верховной власти и на откуп Думе
никогда отданы не будут.
Из-за этого Трепов, незримо поддерживавший Милюкова, проиграл все, что
мог. Государь, удовлетворенный тем, что кончились беспорядки и героем этой
победы стал Столыпин, не взял дворцового коменданта Трепова на фрегат во
время традиционного путешествия по шхерам, сановные "византийцы" сразу же
оценили этот жест государя, со всех сторон понеслось: "Ату, Трепова, ату
его, шельмеца!" Трепов этого не перенес, умер от разрыва сердца.
Вместо бывшего своего любимца государь решил пригласить в плавание
московского генерал-губернатора, адмирала Федора Васильевича Дубасова, - с
ним его связывали давние узы дружества. Женатый на дочери адмирала Сипягина,
блестящий гардемарин Дубасов совершил кругосветное путешествие на яхте
"Держава" еще в восемьсот шестьдесят четвертом году; во время
русско-турецкой войны взорвал турецкий броненосец "Сейфи", - а сам-то был на
маленьком катерочке "Цесаревич": в восемьсот девяносто первом году
командовал фрегатом "Владимир Мономах", на котором наследник, его высочество
Николай Романов совершал плавание на Дальний Восток; в девятьсот пятом году
получил звание генерал-адъютанта; постановлением совета государственной
обороны был назначен в ноябре пятого года генерал- губернатором Москвы,
расстрелял Пресню, за что жалован званием члена государственного совета;
эсер Борис Вноровский (дважды встречался с Дзержинским на квартире Каляева,
фанат террора, все доводы Юзефа о том, что исход схватки решит не бомба, а
противостояние идей, отвергал без спора) бросил бомбу в карету Дубасова,
когда тот возвращался из Кремля к себе домой на Тверскую, адмирал отделался
царапинами.
Вноровского убили на месте - это было условие, выдвинутое Герасимову
шефом Боевой Организации Азефом, осуществлявшим акт с санкции и ведома
охранки, - любимца государя следовало нейтрализовать, явный кандидат на
место Трепова, этого допустить нельзя слишком сладкая должность, носит
стратегический характер, - каждодневное влияние на государя.
Через три месяца Дубасов был уволен от должности генерал-губернатора и
переведен в северную столицу, ждал назначения, эсеры-максималисты Воробьев и
Березин бросили в него бомбу когда адмирал гулял по Таврическому саду, снова
пронесло Березина и Воробьева повесили по приговору военно-полевого суда.
Именно тогда выступая в Думе депутат Родичев произнес летучую фразу:
- Хватит мучить Россию столыпинскими галстуками!
В Думе воцарилось гробовое молчание потом все октябристы и большинство
кадетов во главе с Милюковым и Гучковым поднялись и повернувшись к
правительственной трибуне устроили овацию Петру Аркадьевичу, тот был бледен
до синевы выстоял пятиминутный шквал аплодисментов (это кстати, было началом
его конца - не понял что такое вызовет недовольство государя ревнив к
успеху). Милюков попросил Родичева извиниться перед Столыпиным, поначалу
коллега не соглашался Милюков нажал "это мнение фракции" (мнения такого не
было еще не успели организовать) в конце концов Родичев сдался. Столыпин
презрительно оглядев его сказал: "Я вас прощаю" протянутую депутатом руку не
пожал демонстративно отвернувшись. Дубасова тем не менее государь не взял на
фрегат поработал Столыпин. "За адмиралом охотятся бомбисты ваша личность
священна для народа, если рядом будет Дубасов возможны эксцессы которые
повлекут к трагическим последствиям".
Когда Герасимов получил данные перлюстрации писем высших сановников
империи после овации, устроенной Столыпину в Государственной Думе когда он
явственно увидел всю меру завистливой ревности, а то и ненависти к
преуспевающему премьеру среди дряхлевших бессильных но вхожих к государю
сановников, увенчанных звездами и крестами полковник долго и многотрудно
думал как ему следует поступать дальше.
Он остановился на том что необходим его, Герасимова визит к государю он
должен быть представлен монарху - единственный в империи руководитель
охраны, расстраивающий все козни бомбистов. Сделать это обязан Столыпин,
понудить его к этому может обстоятельство чрезвычайное каждый хочет выходить
на государя самолично подпускать других - рискованно, сразу начнут интригу,
сжуют за милу душу, жевать у нас друг дружку умеют чему-чему, а этой науке
учены отменно.
И Герасимов задумал постадийный план: сначала он готовит поднадзорное
покушение на Столыпина, а затем когда акт сорвется и тот отблагодарит его
визитом к царю начинает спектакль цареубиения. Обезвреживает и этих злодеев!
Становится героем державы должность первого товарища министра и генеральские
погоны обеспечены. Затем - если визиты к царю будут продолжаться -
санкционирует Азефу убийство Столыпина. Никто кроме него Герасимова, в
кресло министра не сядет, нет достойных кандидатов: Трепов помер фон дер
Лауниц гниет в могиле, а Дубасов так запуган что из дома не показывается.
С этим-то Александр Васильевич и поехал к Столыпину.
Тот однако каждый свой день продумывал загодя намечая удары отступления
возможные коалиции чередования взлетов и спадов в чем-чем, а в остром уме
Петру Аркадьевичу не отказать - самородок слов нет. Гучков глава "оппозиции
его величества", прав называя его "русским витязем"...
Поэтому разговор Герасимова и Столыпина состоявшийся в тот
достопамятный день представляет значительный интерес для каждого кто
вознамерится понять ситуацию той поры царившую в империи.
Поначалу Герасимов в своей неторопливой, вальяжной манере рассказал
последние новости, ознакомил премьера с содержанием перехваченного письма
одного из лидеров левых кадетов доктора Шингарева, бесстрашно зачитав строки
весьма горестные, если не сказать оскорбительные для Петра Аркадьевича.
Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением даже чуть откинулся
словно норовил удержаться в седле норовистого коня, волнение его выдавали
пальцы нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик, глаза он
закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть они у него слишком выразительные
нельзя премьеру иметь такие глаза или уж очки б носил и то скрывают
состояние а так - все понятно каждому, кто может в них близко заглянуть.
- Так вот, - заключил Герасимов, - к величайшему моему сожалению я
обязан констатировать Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно
двенадцать. И пишут это люди не простые, а те вокруг которых формируется
общественное мнение. И оно доходит до Царского Села.
- Не сгущаете краски?
- Отнюдь.
- Откуда пришли информации о Царском Селе?
- Из Царского Села же.
- Ну и что намерены предложить? Впрочем, - Столыпин, усмехнувшись,
вздохнул - быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это
быстры...
- Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам
бронею против ударов в спину...
- Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство
вас в генералы и перемещение в министерство, куратором всего полицейского
дела империи. Но вы же знаете, Александр Васильевич, как трудно работать:
каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают сплетни. Я очень
благодарен за то, что вы прочитали мне это, - Столыпин брезгливо кивнул на
копию письма Шингарева. - Не каждый бы на вашем месте решился... Наша
религия - умолчание неприятного, стратегия - предательство того, кто
покачнулся. Спасибо вам.
Герасимов, наконец, выдохнул (все это время сдерживал дыхание будто
нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского
пляжа). Снова угадал! Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с
нашими спектаклями!"
- Я еще не помог вам. Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь.
- Каким образом? - горестно спросил Столыпин. - Мы же тонем, Александр
Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей. Все эти хитрые
еврейские штучки... Коварная задумка погубить Россию...
Герасимов чуть поморщился.
- При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу. что они пока еще
есть у нас, - понятно на кого сваливать собственные провалы... И помогать я
вам намерен именно с помощью еврея...
- Этого еще не хватало!
- Именно так, Петр Аркадьевич, именно так... Азеф, - а он, как вы
догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, - поможет мне организовать
на вас покушение... Оно будет подконтрольным с самого начала... А когда я
это покушение провалю, вы доложите обо мне государю и объясните, что я и
есть именно тот человек, который единственно и может, - под вашим, понятно,
началом, - навсегда гарантировать безопасность и его самого, и его
августейшей семьи...
Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле
Герасимова и тихо. с пронзительной жалостью, произнес:
- Какой это ужас - власть, Александр Васильевич... Она приучает
человека к неверию даже в тех, кому, кажется, нельзя не верить... Я проведу
вас в товарищи министра, оттуда всего один прыжок до министерского кресла, -
свято место пусто не бывает, вот вы и...
Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль: на
размышление были доли секунды, принял решение единственно правильное:
поднялся, сухо кивнул
- Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом
кабинете. Ваше Высокопревосходительство.
По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка.
- Сядьте. Александр Васильевич, - по-прежнему тая скорбную улыбку,
сказал Столыпин. - Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам даст
организация покушения такого рода?
- Многое, - играя затаенную обиду не сразу, а словно бы через силу
ответил Герасимов. - Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким
образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией эсеров.
Это - первое. Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них
сляжет с психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как
невозможный. Это - второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого
акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют - аристократы
революции, господа. Это конец бомбистам. Раз и навсегда.
Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко
выдохнул в ухо:
- Жаль, что им придет конец. Я что? Прогнали с должности после того,
как в империи настала тишина, - и нет меня. А если бы начать подобное же
дело против кого иного? Кто вечен на Руси?
- На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь.
- И я о том, - ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: -
Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась.
Когда Герасимов поднялся, Столыпин взял его под руку и тесно приблизил
к себе:
- Только встретив опасность лицом к лицу, государь даст мне право
свободно работать в Финляндии и ужесточить до необходимой кондиции
репрессалии против поляков. Эти две позиции я без вашей помощи не решу.
Понятно?
После того, как в ЦК эсеров - с подачи Азефа - начались дискуссии по
поводу возобновления организованного террора, когда горячие головы взяли
верх над теоретиками, когда была единодушно проголосована резолюция о
поручении члену ЦК Азефу ("честь и совесть партии") взять на себя подготовку
покушения на Столыпина, он выдвинул два условия: во-первых, члены Боевой
Организации отчитываются перед ним в каждом шаге и, во-вторых, все финансы
переходят в его полное распоряжение: такое гигантское дело требует
безотчетного доверия. Проголосовали: восемь - за, три - против; прошло.
Встретившись с Герасимовым (приехал на конспиративную квартиру прямо с
заседания ЦК, ощущая нервическую радость из-за этого, некое приближение к
ницшеанскому идеалу, - всепозволенности). Азеф сразу же взял быка за рога:
- Александр Васильевич, чтобы я смог провести операцию так, как она
задумывалась, отдайте кого-нибудь из генералов, иначе мне будет трудно
поддерживать авторитет.
Герасимов словно бы пропустил его слова мимо ушей, только рассеянно
кивнул и, подвинув бутылку "шартреза", самого любимого ликера Азефа
предложил:
- Угощайтесь, Евгений Филиппович.
- Вы не ответили, Александр Васильевич. Да или нет?
- Угощайтесь же. - настойчиво повторил Герасимов, - на здоровье...
Азеф насторожился:
- Что, в доме есть еще кто?
Герасимов покачал головою, вздохнул чему-то, досадливо повторил, не
отрывая взгляда от лица Азефа:
- Угощайтесь же...
Азеф, наконец, понял: поднялся, не спросил разрешения, прошел по
квартире, вернулся, налил себе "шартреза" не в бокал, а в чайный стакан,
жадно высосал его, загрыз яблоком и только после этого закурил дамскую
тоненькую папироску с длиннющим мундштуком желтоватого, китайского картона.
Рассказав затем Герасимову в лицах о прошедшем только что заседании ЦК,
Азеф много смеялся, шутил, пил стакан за стаканом, потом вдруг тяжело
обвалился на хрупкую спинку ампирного диванчика и, протрезвев, тихо сказал:
- А ведь за мною смерть каждый миг ходит... Я ее вижу, когда резко
оборачиваюсь... И всегда в разных обличьях: то Сазонов, то Яцек Каляев, то
Зиночка Коноплянникова... Брошу я все, полковник, брошу и уеду за границу,
силы на исходе...
Тем не менее Азеф задание выполнил; начал готовить акт против
Столыпина; Герасимов поставил молодых филеров наблюдать за всеми участниками
Боевой Организации: дал приказ прилепляться к объекту и не отступать ни на
шаг; боевиков это повергало в смятение; началось, как и полагал Герасимов,
брожение; деньги тратил, не считая: примерно третью часть переводил в
Италию, на свой счет; Савинков, чудом бежавший из камеры смертников
севастопольской тюрьмы, первым открыто сказал, что акт целесообразнее
отменить; следует продумать новые методы борьбы с самодержавием, выработать
стратегию, отвечающую нынешнему моменту.
Через месяц Герасимов передал Столыпину - для доклада государю - запись
решения ЦК о временам роспуске Боевой Организации и приостановлении
исполнения смертного приговора премьеру.
Столыпин доложил государю о "поразительной по своему мужеству" работе
Герасимова: тот пожелал увидеть "героя".
Переступив порог монаршего кабинета, Герасимов - впервые в жизни -
ощутил сладостный ужас; его потрясла молодость царя, всего тридцать шесть
лет: на всю жизнь запомнил малиновую куртку офицера стрелкового полка,
шелковый кушак такого же цвета, короткие темно-зеленые шаровары и очень
высокие сапоги.
Подивился такту самодержца: согласно дворцовому церемониалу полковник
не имеет права сидеть в присутствии августейшей особы даже если бы государь
соизволил его пригласить в кресло, не пригласил, но и сам не сел, всю
полуторачасовую беседу провели стоя возле окна.
- Как вы оцениваете нынешнюю ситуацию полковник? Велика ль опасность?
Почему нельзя было предотвратить покушение на фон дер Лауница и не
забвенного Мина так же как вы сейчас предотвратили покушение на Петра
Аркадьича?
- Одной из главных помех ваше величество, - ответил Герасимов, -
является свободная конституция предоставленная год назад Финляндии. Именно
там засели ныне террористы, там у них склады оружия, явки, конспиративные
квартиры. А ведь это всего в двух часах езды от столицы. Финская полиция
относится к нам враждебно. Работать невероятно трудно.
- Какая досада, - откликнулся государь. - Я завтра же переговорю с
Петром Аркадьевичем, что можно сделать дабы положить конец такому
невыносимому положению...
- Да и Польша, ваше величество... Необходимо еще больше ужесточить меры
охраны порядка в Привислинском крае...
- Но ведь это легче сделать чем в Финляндии, - ответил государь. - Если
же будут какие затруднения делу легко помочь, подготовьте записку Столыпину,
он ее рассмотрит благожелательно.
Герасимов ликовал, генеральские погоны - вот они, рядышком, протяни
руку - твои.
...Назавтра Столыпин сказал что государь соизволил отметить в кругу
министров: "Герасимов тот именно человек, который находится на настоящем
месте".
- Поздравляю Александр Васильевич, - улыбнулся Столыпин, - готовьте
генеральский мундир.
Однако же именно после аудиенции у царя все кто был вхож в Царское Село
начали жевать полковника: "Болтун, красуется, сулит мир и благоволение, а
террор по прежнему процветает в империи", представление Столыпина о
присвоении ему генеральского звания оказалось под сукном началась обычная
дворцовая интрига, пересуды, советы со старцами, застопорило.
Столыпин утешал, "пробьем", был счастлив когда Герасимов арестовал
максималистов отколовшихся от Азефа те во главе с Зильбербергом
действительно таились в Финляндии, агентура - после того, как Герасимов
получил свободу поступка - легко их вытоптала, схватила, повесили в
крепости, он же Петр Аркадьевич отправил шифрограмму и в Варшаву: "По
высочайшему повелению требую безжалостно уничтожить все оставшиеся очаги
революции, применять крайнюю степень устрашения"
По всей Польше началась новая волна повальных арестов, обысков и облав.
В одну из таких и попал Дзержинский, борьбу против Азефа продолжал из
камеры Варшавской цитадели.
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (I)
Всего две недели я вне живого мира, а кажется, будто прошли целые
столетия...
Сегодня я получил эту тетрадь чернила и перо. Хочу вести дневник
говорить с самим собою углубиться в жизнь чтобы извлечь из этого все
возможное для самого себя, а может быть хоть немного и для тех друзей
которые думают обо мне и болеют за меня душой.
Завтра Первое мая. В охранке какой то офицер сладко улыбаясь спросил
меня: "Знаете, что перед этим праздником мы забираем очень много ваших?"
Сегодня зашел ко мне полковник Иваненко жандарм с целью узнать
убежденный ли я эсдек, и в случае чего предложить пойти на службу к ним...
"Может быть вы разочаровались?" Я спросил его не слышал ли он
когда-нибудь голоса совести и не чувствовал хоть когда-нибудь что защищает
дурное дело...
...Где выход из ада теперешней жизни в которой господствует волчий
закон эксплуатации гнета насилия? Выход - в идее жизни базирующейся на
гармонии жизни полной охватывающей все общество все человечество выход - в
идее социализма идее солидарности трудящихся. Эта идея уже близится к
осуществлению, народ с открытым сердцем готов ее принять. Время для этого
уже настало. Нужно объединить ряды проповедников этой идеи и высоко нести
знамя, чтобы народ его увидел и пошел за ним. И это в настоящее время
насущнейшая из задач социал демократии, задач той горсточки, которая
уцелеет.
Социализм должен перестать быть только научным предвидением будущего.
Он должен сделаться факелом зажигающим в сердцах людей непреодолимую веру и
энергию...
Небольшая, но идейно сильная горсть людей объединит вокруг себя массы,
даст именно то, чего им недостает. что оживит их, вселит в них новую
надежду, рассеет страшную атмосферу недоверия и жажду кровавой мести,
которая обращается против самого же народа.
Правительство убийц не повернет жизнь в старое русло. Не пропадет даром
пролитая кровь ни в чем не повинных людей, голод и страдания народных масс,
плач детей и отчаяние матерей...
...Опять был у меня полковник Иваненко. Увидав его, я задрожал, словно
почувствовал противное, скользкое прикосновение змеи к своему телу. Он
пришел с тем, чтобы любезно сообщить дело передано в военный суд,
обвинительный акт уже послан мне, расспрашивал, есть ли у меня книги, как
здесь кормят, уверял, что, будь его воля, он бы устроил в тюрьме театр. А
когда я вновь спросил его, не заговорила ли в нем совесть, он с сочувствием
и соболезнованием в голосе ответил, что я не в себе.
...Ежедневно заковывают в кандалы по нескольку человек. Когда меня
привели в камеру, в которой я уже когда-то, семь лет тому назад, сидел,
первый звук, какой я услышал, был звон кандалов. Он сопровождает каждое
движение закованного. Холодное, бездушное железо на живом человеческом теле.
Железо, вечно алчущее тепла и никогда не насыщающееся, всегда напоминающее
неволю. Теперь в моем коридоре из тринадцати человек заковано семь.
Заковывают из жажды мести, из жажды крови. Эту жажду стремятся утолить те,
что находятся вверху.
Я видел, как из кузницы вели уже закованного молодого парня. По его
лицу было видно, что в нем все застыло, он пытался улыбнуться, но улыбка
только кривила его лицо. Согнувшись, он держал в руках цепь, чтобы она не
волочилась по земле, и с огромным усилием шел чуть ли не бегом, за
торопившимся жандармом, которому предстояло, по-видимому, заковать еще
несколько человек. Жандарм заметил, как мучается заключенный, на минуту
остановился и, улыбаясь, сказал: "Эх, я забыл дать вам ремень" (для
поддерживания кандалов) - и повел его дальше.
Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного
одиночества в четырех стенах. Результаты этого уже начали сказываться. Я не
мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никто не присутствовал, я
позабыл такие простые слова, как например "записная книжка", голос у меня
дрожал, я отвык от людей.
Адвокат заметил "Вы изнервничались" Я возвратился в свою камеру злой на
самого себя: я не сказал всего и вообще говорил, как во сне, помимо воли, и,
возможно, даже без смысла.
Теперь я с утра до ночи читаю беллетристику. Она всего меня поглощает,
читаю целые дни и после этого чтения хожу, как очумелый, словно я не
бодрствовал, а спал и видел во сне разные эпохи, людей, природу, королей и
нищих, вершины могущества и падения. И случается, что я с трудом отрываюсь
от чтения, чтобы пообедать или поужинать, тороплюсь проглотить пищу и
продолжаю гнаться за событиями, за судьбой людей, гнаться с такой же
лихорадочностью, с какой еще недавно гнался в водовороте моего маленького
мирка мелких дел, вдохновленных великой идеей и большим энтузиазмом. И
только по временам этот сон прерывается - возвращается кошмарная
действительность.
В ночной тиши, когда человек лежит, но еще не спит, воображение
подсказывает ему какие-то движения, звуки, подыскивает для них место
снаружи, за забором: куда ведут заключенных чтобы заковать их в цепи. В
такие моменты я поднимаюсь и чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу,
как тайком с соблюдением строжайшей осторожности пилят обтесывают доски.
"Готовят виселицу", - мелькает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я
ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Я все больше и
больше укрепляюсь в убеждении, что кто-нибудь сегодня будет повешен. Он
знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему
рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать
себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как хватает его
палач смотрят на его предсмертные судороги и может быть циническими словами
провожают его, когда зарывают его труп, как зарывают падаль.
Неужели те же жандармы, которые стерегут нас, тот вахмистр, всегда
любезный с глазами с поволокой, предупредительный начальник, который входя
ко мне, снимает фуражку - неужели же они, те люди, которых я вижу, могут
присутствовать при этом и принимать в этом участие? Привыкли. А как же
чувствуют себя те, кто идет на виселицу? В душе поднимается страшный бунт.
Неужели нет уже спасения? Сразу перейти к небытию перестать существовать
видеть собственными глазами все приготовления и чувствовать прикосновение
палача. Страшный бунт сталкивается с холодной, неизбежной необходимостью и
не может с ней примириться не может понять ее. Но в конце концов обреченный
идет спокойно на смерть, чтоб все покончить и перестать терзаться.
...Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства. Покушение на
Скалона - четыре предателя, убийство ротмистра в Радоме - предатель, который
сам скрылся Соколов - предатель. Влоцлавек - предатель".
ДРУГ СУПРОТИВ ДРУГА (I)
Директора департамента полиции
Его Превосходительству Трусевичу М.И.
Милостивый государь Максимилиан Иванович!
Интересующий департамент и петербургское охранное отделение Феликс
(Юзеф) Дзержинский ("Доманский", "Астроном" "Переплетчик" "Рацишевский",
"Красивый", "Пан" "Дроздецкий", "Быстрый") находится в настоящее время в
Десятом павильоне Варшавской цитадели в одиночной камере, на строгом режиме,
закован в ручные кандалы.
Поскольку означенный Дзержинский славится в кругах социал-демократии
как один из наиболее опытных конспираторов (руководил делом постановки
наблюдения за лицами подозревавшимися революционерами в сношениях с охраною)
мы предприняли меры к тому чтобы единственным каналом его возможной связи с
"волей" оказался наш сотрудник. Для этой цели в Десятый павильон был
направлен агент охранного отделения "Астров". Его арест объяснялся тем что
он будучи членом ППС и человеком, близким к государственному преступнику
Юзефу Пилсудскому, выступал с противуправительственными статьями в
повременной печати однако с бомбистами ППС не связан, что дает надежду на
оправдание если следователь прокуратуры решит передать его дело в судебную
палату.
"Астров" получил возможность сойтись с Дзержинским во время ежедневных
пятнадцатиминутных прогулок в тюремном дворике расписание прогулок было
подкорректировано комендантом цитадели таким образом чтобы встреча "Астрова"
и Дзержинского не вызвала никаких подозрении последнего.
Лишь на седьмой день знакомства когда "Астров" сообщил что его везут в
суд, Дзержинский поинтересовался, не может ли он передать на волю весточку
"Астров" ответил что возможен обыск: "боюсь оказаться невольным соучастником
провала ваших товарищей если жандармы найдут послание". На что Дзержинский
сказал "Это письмо не товарищам, а моей сестре хочется написать правду о
том, как мы здесь живем, вы же знаете, что даже письма родным цензируются и
все, что не устраивает палачей вычеркивается черной тушью". - "Хорошо, я
подумаю", - ответил "Астров", ибо был проинструктирован полковником
Иваненко, что с Дзержинским необходима игра слишком быстрое согласие может
лишь насторожить его, как и чересчур резкий отказ.
К вопросу о переброске письма на волю Дзержинский более не возвращался.
Накануне "поездки на суд" означенный "Астров" сказал "товарищу по борьбе",
что он готов рискнуть, но письмо должно быть написано так, чтобы в случае
его "Астрова", обыска, никто не понял от кого весточка и кому направлена,
ибо такого рода поступок наказуется - по тюремному расписанию о порядках -
заключением в карцер.
Дзержинский пообещал быть предельно осторожным пошутив при этом, что в
карцерах он провел много месяцев, "привык словно к таинству исповеди, в
казематах думается особенно хорошо, сытость - враг мысли, великая литература
скорби, бунта, бури и натиска рождалась именно тогда, когда творцы были
лишены комфорта, необходимого для защиты эволюционного развития".
На вопрос "Астрова", как ему узнать того, кому нужно передать письмо,
Дзержинский ответил, что передавать не надо - следует всего лишь обронить
папироску, в которую закатана весточка, у входа в суд, когда создастся
обычная в таких ситуациях толчея, сестра будет предупреждена, поднимет.
Из этого я сделал вывод, что Дзержинский уже обладает каналом связи, по
которому он поддерживает контакт с "волей".
Получив "папироску", "Астров" передал ее нам, была сделана копия с
письма Дзержинского "сестре", затем "папироску" вернули нашему сотруднику.
За "Астровым", когда его "везли" в Судебную палату, было поставлено
тщательное наблюдение, он сделал все, как и предписывал Дзержинский, однако
филерам - что весьма странно и мистериозно, - не удалось установить личность
человека, поднявшего "папироску".
Следствие по этому поводу ведется.
Прилагаю копию текста письма Дзержинского "сестре".
"Дорогая, когда я последний раз тебя видел, ты обещала узнать все, что
можно, о толстяке (6). Судьба нашего толстого любимца так тревожит меня!
Ведь его невинные шалости могут принести беду десяткам окружающих его
юношей. Не пугай его, не вздумай говорить с ним, взывая к здравому смыслу
шалуны (7), ступив раз на стезю забубенной жизни, вспять вернуться не могут.
Если бы ты написала мне что-то о нем, я бы, возможно, - посоветовавшись с
моими соседями по несчастью людьми высоко интеллигентными и многознающими, -
мог дать тебе какой-то совет даже из этого ужасного, сырого, уничтожающего
человека каземата. Думаю, что ты уже получила ответ от Влодека (8), он
подобен лекарю, знает исток и пересеченность всех недугов. Можешь сослаться
на меня хотя думаю, моя фамилия ему не очень-то понравится, ибо он всегда
враждовал с моими друзьями. Пошли ему фотографию дяди Герасима (9) нашего
кучера. Я бы тоже хотел получить фотографию дяди Герасима, чтобы затем
отправить ее Анджею (10).
И, пожалуйста, не страшись за меня. Несмотря на ужасные условия в
Десятом павильоне, я чувствую себя неплохо, ибо знаю, что обвинять меня не в
чем. Судить за идею! Возможно ли такое в двадцатом веке?! Хотя в нашей
империи возможно все. Но это ненадолго. Все трещит и рушится, дни террора
сочтены так или иначе. Мысль бессмертна, - в отличие от плоти.
Целую тебя, моя бесценная сестрица, целуй братьев и деток.
Береги себя, мои верный и нежный друг.
Ты всегда в моем сердце.
Твой Юзеф".
Не правда ли, милостивый государь, на первый взгляд это письмо не
представляет следственного интереса? Однако, вчитываясь в него, я подумал,
отчего Дзержинский подписывает письмо сестре, примерной католичке из вполне
консервативной семьи, относящейся к преступной деятельности брата с
осуждением своим революционным псевдонимом.
Оперативная работа, проведенная со знакомыми Альдоны Эдмундовой
Дзержинской-Булгак, подтвердила, что ей совершенно неизвестны псевдонимы
брата под которыми тот скрывался в подполье.
Мы продолжаем расследование, но я считаю целесообразным уже сейчас, не
дожидаясь более полных результатов, проинформировать Вас о произошедшем,
полагая, что "толстяк" и "Герасим" вполне могут принадлежать к числу особо
опасных преступников, как и некая "сестра Юзефа".
Вашего превосходительства покорный
слуга полковник Заварзин".
Отправив это письмо, Павел Павлович Заварзин, начальник Варшавской
охранки, не мог предположить, какую реакцию оно вызовет в Петербурге,
оказавшись на столе директора департамента полиции Максимилиана Ивановича
Трусевича.
Как всякий ветреный человек легкого характера, Трусевич думал легко и
быстро, был доверчив и тянулся к тому хорошему, что порою придумывал для
себя в собеседнике: "Чем больше в мире будет выявлено добра, тем легче
объяснить заблудшим, на что они замахиваются и чего могут лишиться".
Именно эта его черта, а также хлестаковская склонность щегольнуть
осведомленностью обо всем, что творится в "смрадном революционном подполье,
у нынешних "Бесов", в свое время поставила его карьеру на грань краха, и
виновником этого возможного краха был именно полковник Герасимов.
Дело обстояло следующим образом из-за Азефа, предложившего ЦК
социалистов- революционеров приостановить акты на время работы Думы,
идеалисты партии пошли на раскол, объявив о создании группы "максималистов"
во главе с крестьянином Саратовской губернии Медведем-Соколовым, истинным
самородком, человеком с хваткой, лишенным страха и фанатично преданным идее
террора.
Первым актом, который провели "максималисты" Медведя, была
экспроприация Московского общества взаимного кредита; взяли восемьсот тысяч,
начали ставить склады оружия, типографии, печатали прокламации, гудели
вовсю.
Герасимов нервничал, дело пахло порохом; Столыпин не считал нужным
скрывать озабоченность бесконтрольной группой бомбистов; только Трусевич был
спокоен и как-то даже затаенно счастлив; премьер недоумевал; директор
департамента полиции успокаивал его: "Дайте мне еще недельку, Петр
Аркадьевич, и я порадую вас приятнейшим известием..."
И действительно, ровно через неделю Трусевич позвонил Герасимову и
попросил его приехать в департамент по возможности срочно. Несмотря на то,
что Герасимов, хоть и не впрямую, но тем не менее Трусевичу, подчинялся,
приехал сразу же.
- Александр Васильевич, - начал Трусевич торжественно, - я просил бы
вас немедленно отзвонить в охрану и запросить ваших помощников, нет ли в
картотеках каких-либо материалов по эсеру Соломону Рыссу?
- Если бы вызывая к себе, вы позволили мне сделать это самому, а не
помощникам, я бы прибыл часом позже, но со всеми документами, - сухо ответил
Герасимов.
(Так бы и отдал ты мне эти документы, сукин сын, подумал Трусевич,
дудки, звони отсюда, спрашивай при мне, контроль - всему делу голова.)
- Да ведь ко мне только-только поступила информация из Киева, - ответил
Трусевич, - обрадовался, из головы выскочило... Ничего, попьем чайку,
поговорим о том о сем, а ваши пока поглядят. Звоните. - И Трусевич
требовательно подвинул ему телефонную трубку.
Герасимов все понял: когда кругом интриги и подсидки, рождается
обостренное чувствование происходящего.
Взяв трубку, назвал барышне с телефонной станции номер своего адъютанта
на Мойке:
- Франц Георгиевич, я сейчас на Фонтанке (фамилию Трусевича не назвал,
конспирировал постоянно; потом, впрочем, пожалел об этом). Меня интересуют
материалы, какие у нас есть по "Роману", двум "Семенам" и "Ульяне". Поняли?
Максималист. Отзвоните аппарату семнадцать двадцать два, я здесь.
- Возможно ли передавать данные по телефону? - несколько озадаченно
спросил адъютант. - Все-таки дело касается...
Герасимов поднял глаза на Трусевича:
- Мой адъютант интересуется, можно ли такого рода сведения передавать
по телефону?
- Конечно, нельзя. Пусть подвезет.
- А то, что я фамилию интересующего вас лица назвал? - усмехнулся
Герасимов - Это как? Ничего?
- Все барышни на телефонной станции постоянно проверяются нами,
Александр Васильевич. Да и вами, убежден, тоже. Нельзя же всего бояться! В
конце концов мы хозяева империи, а не бомбисты.
- Франц Георгиевич, - не скрывая улыбки, сказал Герасимов адъютанту, -
по телефону передавать нельзя. Если, паче чаяния, найдут, пусть доставят
сюда незамедлительно.
(Слова "паче чаяния" были паролем, адъютант тем и ценен, что понимает
взгляд, интонацию и построение фразы шефа, через полчаса отзвонил в кабинет
Трусевича. попросив передать Александру Васильевичу. что в "архивах охраны
интересующих его превосходительство документов не обнаружили".)
Документы, однако, были. Азеф сообщил что некий Рысс является ближайшим
помощником Медведя-Соколова и возглавляет группу прикрытия террора в
организации эсеров-максималистов, весьма опасен, участвовал в нескольких
актах, сейчас сидит в Киевской тюрьме, ждет смертной казни за ограбление
артельщика чьи деньги должны были перейти в фонд партии.
Походив по кабинету Трусевич сказал:
- Нет, так нет... А жаль. Я полагал, что у вас должно быть что то
интересное в сусеках. Коли так, какой смысл посвящать вас в подробности!
Однако хочу предупредить чтобы ни одного ареста среди максималистов ваши
люди не проводили. Отныне я их беру на себя.
Трусевич сказал так поскольку неделю назад Рысс обратился к начальнику
Киевской охранки Еремину и предложил свои услуги в освещении максималистов,
поставив непременным условием организацию его побега из тюрьмы. При этом он
присовокупил что ни с кем кроме Еремина и, если понадобится, Трусевича в
контакт входить не будет.
Трусевич приказал организовать побег во время спектакля убили тюремщика
заигрались да и суматоха была обычная для неповоротливой карательной системы
когда департамент полиции таился от охранки, та - от тюремной администрации,
- тотальное недоверие друг к другу, ржавчина, разъедавшая громоздкую,
нераскачливую машину царской администрации.
(Чтобы еще надежнее прикрыть нового провокатора, Трусевич приказал
отдать под суд трех тюремных стражников за халатность, бедолаг закатали в
каторжные работы, освободили только через два года когда один уже плохо
соображал и все время плакал, а другой заработал в рудниках чахотку.)
Еремин, получивший благодаря показаниям Рысса повышение (тот, однако,
отдал общие сведения, ни одной явки не назвал, клялся что оторван от
максималистов обещал все выяснить в столице), был назначен "заместителем
заведывающего секретным отделом департамента полиции", то есть стал хозяином
всей наиболее доверенной агентуры - привез провокатора в Петербург.
Трусевич беседовал с Рыссом на конспиративной квартире два дня проникся
к нему полным доверием положил оклад содержания сто рублей в месяц, поручил
приискать квартиру после этого сообщил Столыпину, что просит никому не
разрешать трогать максималистов: "Спугнут всю партию, а я ее в ближайшее
время прихлопну всех заберу скопом".
Поселившись на свободе Рысс сразу же снесся с максималисткой Климовой
сказав ей: "Делайте все, что хотите, я Трусевича вожу за нос, но имейте в
виду времени мало он может обо всем догадаться".
Трусевич ликовал ежедневно делал доклады Столыпину, но через неделю
после появления Рысса в Петербурге трое максималистов, переодетых в
офицерские формы, приехали в резиденцию премьера на Елагин остров.
- Срочные депеши Петру Аркадьевичу, - сказал старший, кивнув на
портфели, которые были у его спутников.
Один из филеров заподозрил неладное, попытался вырвать портфель, тогда
три боевика прокричав лозунги эсеров, бросили портфели себе под ноги,
раздался взрыв, дача окуталась клубами дыма, погибло двадцать семь человек,
ранено около восьмидесяти, Столыпин отделался царапиной.
Первым на Елагин остров приехал Герасимов следом. - Трусевич сразу же
заявил, что этот акт дело рук боевиков ППС, "проклятые поляки, Пилсудский".
- Это не Пилсудский, - скрипуче возразил Герасимов они стояли в саду,
возле искореженной ограды, - премьер, директор департамента полиции и
начальник охранки. - Его людей в столице нет. Это Максимилиан Иванович,
максималисты.
- Нет. - воскликнул Трусевич, моляще глянув на Столыпина (Герасимов
сразу понял, что премьер в курсе работы нового агента директора
департамента, даже здесь интрига, хорош же Столыпин, побоялся сказать мне
правду, и этот добром не кончит, нельзя делать несколько ставок). - Нет и
еще раз нет! Смотрите по польским каналам Александр Васильевич! Максималисты
у меня под контролем.
Столыпин промолчал, а мог бы сказать то, что обязан был сказать
Герасимову.
Вернувшись в охранку, Герасимов вызвал полковника Глазова:
- Милейший, вы с полковником Комиссаровым печатали погромные
прокламации в этом здании? Да или нет? Молодец, что молчите. От гнева
премьера Витте, который бы сломал вам жизнь вас спасли мои друзья и я. Да
именно так, я, Глеб Витальевич. Так вот извольте напечатать сто прокламаций
- где хотите, но только чтобы об этом знали два человека, - вы и тот кто это
для вас сделает, - с текстом следующего содержания. "Мы боевики-максималисты
принимаем на себя ответственность за покушение на главного российского
вешателя Столыпина". Прокламации должны быть разбросаны на Невском Литейном
у Путилова, а десять отправлены в редакции ведущих газет.
Назавтра Столыпин вызвал Герасимова, кивнул на прокламацию лежавшую
перед ним и спросил:
- Читали максималистов? Так вот я хочу чтобы вы, лично вы встретились с
этим самым Рыссом. С глазу на глаз. И сообщили мне свое мнение.
- Я могу сказать об этом Трусевичу?
Подумав секунду Столыпин ответил:
- Да пожалуй это надо сделать. Он близок к министру Щегловитову, а этот
юридический змей вхож к государю с черного хода.
Трусевич, однако наотрез отказался отдать Рысса, после бурного
объяснения с Герасимовым отправился к Столыпину, и тот, к вящему удивлению
полковника поддержал директора департамента.
- Не гневайтесь Александр Васильевич. Поразмыслив трезво, я решил
оставить Рысса за Трусевичем. Коли Максимилиан Иванович это затеял пусть и
доведет до конца. Не надо вам проводить аресты, пусть это сделает тот, кто с
самого начала держал руку на пульсе операции.
Герасимов ответил что указания премьера для него есть истина в
последней инстанции но вернувшись в охрану, отдал устный приказ начать
слежку за всеми максималистами, - независимо от Трусевича.
Путем сложной многоступенчатой комбинации он подвел к Медведю Соколову
своего агента Глеба Иванова, дал ему санкцию на все вплоть до участия в
актах и экспроприациях, тот работал отменно стал личным адъютантом Медведя,
через него Герасимов организовал информацию о том, что Рысс намерен убить
Трусевича во время встречи на конспиративной квартире, материал был столь
убедителен что Трусевич испугался перестал выходить из департамента без двух
филеров и, наконец, устало предложил Герасимову самому поработать с
максималистами.
После экспроприации банка в Фонарном переулке Медведь-Соколов был
схвачен вместе с ним арестовали большинство его товарищей, спустя несколько
дней повесили.
А когда Рысс был арестован в Донецке куда бежал из Петербурга (взяли
его на экспроприации) он прямо сказал что нанялся в провокаторы самолично и
действительно был им но лишь во имя конечного торжества революции. "Я вас
ненавижу, пощады от меня не ждите, если даруете жизнь, я во всяком случае
вас не пощажу, когда вырвусь на волю".
Его повесили, а Трусевич с той поры - неписаным предписанием Столыпина
- был отстранен от работы с особо секретной агентурой, первый шаг к
отставке, с трудом удержался, задействовав все свои связи, в первую очередь
главного мракобеса - министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова.
И вот сейчас вчитываясь в документ о Дзержинском, присланный
начальником Варшавской охраны, Максимилиан Иванович споткнулся на "Герасиме"
что-то зацепило сначала даже не понял что. А потом когда в шестой уже раз
пробегал слово "толстяк" опуская его без внимания вдруг резко поднялся из-за
стола стукнул себя ладонью по лбу и прошептал:
- Господи да это ж Герасимов с Азефом.
Через два дня когда были подняты все агентурные дела по Дзержинскому,
директор департамента полиции убедился что "сестрою" Юзефа скорее всего была
государственная преступница Розалия Люксембург.
Ну держись Герасимов подумал он со сладостным, ликующим злорадством,
держись голубь! Отольются тебе мои слезы, ох отольются!
И вместо того, чтобы объявить тревогу, - коронный агент империи в
опасности близок к провалу, засвечен человеком славившимся среди
революционеров разоблачением провокаторов, - Трусевич и пальцем не
пошевелил, резолюции на записке Заварзина не поставил, рассеянно сказав
адъютанту чтобы документ отправили в архив.
После этого попросил одного из своих верных помощников снестись с
сотрудником Варшавской охраны полковником Иваненко и, сепаратно от
Заварзина, завязать с ним доверительные отношения с целью получения
доверительной информации о Дзержинском.
ПЕРЕПАД НАСТРОЕНИЙ
Вскоре после аудиенции у государя Герасимов вызвал шифрованным письмом
Азефа из Италии: тот отдыхал в Сорренто впервые изменив полюбившейся ему
Ривьере.
"Милый Евгении Филиппович, был бы весьма признателен, найди Вы
возможность незамедлительно выехать в Россию, дело касается меня лично.
Отслужу сторицей. Искренне Ваш".
Азеф письмо сжег, отзвонил своей подруге, жившей наискосок от того
отеля, где снимал апартаменты для семьи и отправился в ресторан Дона
Джузеппе (лучшая рыба и великолепное вино "Лямбруска" - красно-пузырчатое,
нектар, способствует) весь вечер был грустен, совершенно не пьянел, попросил
"шартрезу", в ресторане не оказалось будь неладна треклятая европейская
заорганизованность в России, с ее бардаком - лучше обязательно что-нибудь
неучтенное лишнее забытое заваляется где-нибудь на полках - только поискать
Дон Джузеппе отправил экипаж в "Бристоль", привезли бутылку зеленого ликера
прошлого века только в три часа ночи распустило, ощутил желание, подругу
свою (немочку из Берлина) любил исступленно, уснул обессиленный, пустой:
наутро, не заходя в отель к семье, выехал в Рим, а оттуда в Россию.
- Герасимов долго тряс его руку, даже огладил плечи, неожиданно
почувствовав себя Тарасом Бульбой во время встречи с любимым сыном,
пригласил к столу, уставленному яствами из ночного ресторана "Альказар", где
обычно гулял Савинков, подвинул любимцу "шартрез", тот покачал головою,
кивнул на водку, выпил рюмку, отодвинул ее, мала: налил в фужер, выцедил с
жадностью, закусил икрою и только после этого, утерев пот, появившийся на
висках, спросил:
- Что случилось?
- Случилось то, что я хочу просить вас, Евгений Филиппович, взять на
себя организацию цареубийства.
- А бога пощадим? - зло усмехнулся Азеф. - Или его тоже - бомбою?
- Можно и бога, - в тон ему ответил Герасимов, - но - как и царя - под
моим контролем.
- Как вы себе все это представляете? - спросил Азеф. - Цель? Какова
конечная цель предприятия?
- Покончить раз и навсегда с террором. И после этого отпустить вас с
богом на покой.
Азеф поморщился:
- Ах, Александр Васильевич, Александр Васильевич, да что же это такое
со всеми нами творится?! Отчего не верим друг другу?! Долго ли продержимся,
ежели будем таиться, будто мыши, даже тех, кто нам всего ближе?! Не империя
мы, а какое-то стомильонное сообщество дипломатов низшего класса! Те точно
так же трусливы, но их хоть понять можно - карьеру делают. Говорите прямо:
вам надобна игра, чтобы укрепить свои позиции и лишний раз попугать трон?
Герасимов зашелся деланным смехом, в который уже раз испугавшись
пронзительного ума Азефа вроде Шорниковой, все сечет, только та чувствует а
этот, нехристь, считает.
Азеф налил себе еще один фужер водки выпил одним длинным глотком, ну и
ну закурил, впился кроличьими глазами в лицо Герасимова. Тот смеяться
перестал, ответил тихо:
- Это нам обоим надо, Евгении Филиппович. Покудова я на коне, и вы в
порядке. Последний раз вы ведь из России вывезли пятьдесят тысяч золотом,
денежки Боевой Организации. И на здоровье! Я радуюсь, когда человек вашего
уровня живет так, как считает нужным. Новое предприятие позволит вам взять с
собою в Италию еще больше.
Азеф вздохнул:
- Ноги б унести. Следили за мной! Откуда сведения о золоте? Имеете
перекрестную агентуру?
- Я - нет. А Трусевич - да.
- Имя агента?
- Не знаю. Клянусь памятью родителей. Право, сказал бы. Он, этот
департаментский, мне тоже стоит поперек дороги.
Герасимов лгал агентом была Зинаида Жуженко, адъютант боевика
Сладкопевцева и его любовница, работала в Москве с Климовичем, начальником
охранки первопрестольной недавно отдала ему свою подругу Фрумкину; та
готовила покушение. Зиночка сама пришила террористке потаенный карман, чтобы
револьвер не был заметен, целовала перед актом, а сообщение о месте и дате
уже лежало на жандармском столе.
- Предложения? - спросил Азеф, достав из кармана тяжелый серебряный
портсигар. - Что вы предлагаете?
- Воссоздать боевую организацию. Понятно, под вашим началом. Нацелить
ее на цареубийство
- Так все же будем Николашу убирать? - тихо, как-то даже ликующе
спросил Азеф. - Или снова игра?
- Спаси господь, - вздохнул Герасимов. - Священная особа надежда наша,
как можно.
- Вы меня интонациями не путайте, Александр Васильевич. А то ведь
разорву монарха в клочья. Вы мне однозначно скажите, игра или всурьез?
Герасимов, ужаснувшись тому, что в голове его загрохотало слово
"всерьез" взмахнул даже руками.
- Евгении Филиппович, окститесь!
- Ни один мой человек не будет арестован?
- Ни один. Ни в коем случае.
- Вы понимаете, что арест хоть одного из той группы которую я создам,
будет стоить мне жизни?
- Понимаю прекраснейшим образом.
Азеф поднялся, походил по зале потом склонившись над Герасимовым,
спросил:
- А я новым Наумовым паче случая не окажусь?
Герасимов захолодел Азеф тронул то, чего он постоянно и затаенно
боялся.
Дело было в начале девятьсот седьмого когда из Царского позвонил
генерал Дедюлин самый близкий государыне человек и нервничая, попросил
"милого Александра Васильевича" срочно приехать, Герасимов выехал
незамедлительно.
- Два месяца тому назад, - начал Дедюлин пригласив полковника погулять
по парку - казак царского конвоя Ратимов доложил своему командиру князю
Трубецкому, что с ним познакомился сын начальника дворцовой
почтово-телеграфной станции Владимир Наумов. Встречались несколько раз,
говорили о том о сем, а потом молодой Наумов возьми да и дай казаку
прочитать возмутительные прокламации. Ратимов бросился к Трубецкому. Князь
поставил в известность начальника охраны государя Спиридовича. Вы ведь с ним
в давнем дружестве правда? Ну а тот предложил казаку связей с Наумовым не
прерывать а, наоборот еще больше сдружиться.
- Зачем? - спросил Герасимов. - Такие игры в Царском Селе рискованны
по-моему, надобно немедленно брать этого самого Наумова.
- Ну я в подробности не входил, - сразу же отработал в сторону Дедюлин.
- Видимо Спиридович хотел выявить подлинные намерения молодого Наумова, мало
ли что тот читает, сейчас все на гниль падки. Словом Ратимов с санкции
генерала Спиридовича попросил Наумова свести его с боевой группой эсеров в
Петербурге. И тот вроде бы согласился. Вот почему я и пригласил вас мы-то
ведь только здесь в Царском сильны, а столица а тем паче империя - словно бы
другое государство.
Через час Герасимов встретился с Ратимовым. Беседовали долго.
Вместо того чтобы арестовать Наумова полковник решил поставить
грандиозную провокацию с согласия Дедюлина и Спиридовича понудил Ратимова
поклясться перед иконами, что тот сказал правду, казак забожился после этого
поручил ему ехать в Петербург и просить Наумова поскорее организовать
встречу с бомбистами.
Поскольку Азеф знал всех членов боевой группы максималиста
Зильберберга, отошедшего от его организации из-за споров по поводу методов
террора, Герасимов имел все явки поставил за ними постоянное наблюдение,
конвойный казак Ратимов шел таким образом, на встречу к подконтрольному
эсеру сопровождаемый тем не менее тремя филерами: два от Герасимова и один
от Спиридовича.
Принимал Ратимова эсер Синявский, - за ним постоянно смотрели люди
Герасимова, знали каждый его шаг, сидели, что называется, на закорках - куда
тот, туда и слежка.
Во время первой беседы Ратимов убеждал Синявского, что покушение
возможно рисовал планы прогулок государя в парке давал советы, как туда
проникнуть, - словом провоцировал и всячески торопил с проведением акта.
Синявский долго раздумывал, соглашаться ли на вторую встречу какое-то
сомнение жило в нем горячность, однако, возобладала назначил свидание решив
проверить конвойца, спросил в лоб.
- А вы на себя осуществление акта возьмете? Мы снабдим вас оружием
деньгами и документами обеспечим бегство отправим за границу. Как?
Ратимов был заранее проинструктирован Герасимовым, что именно такое
предложение скорее всего и последует, советовал не отвергать но и не
соглашаться: "Тяни время, играй колеблющегося, не бойся показать страх, все
люди - люди, каждый петли боится. Посули им слать телеграммы о предстоящих
выездах государя, о времени визитов великого князя Николая Николаевича и
Столыпина, если клюнет запиши адрес, с кем связываться а еще лучше, пусть
Синявский сам его тебе напишет".
Синявский адреса писать не стал, но назвал улицу дом и имя кому такие
телеграммы должны быть отправлены.
Назавтра Герасимов поручил своим людям отправить телеграмму дождался
когда эсер-боевик из группы максималистов расписался в получении и тут же
провел налет на квартиру телеграмма оказалась главной уликой для предания
арестованных суду военного трибунала.
Первым Герасимов вызвал на допрос Наумова-младшего.
- Вы понимаете, что вас ждет петля?! - закричал он, стукнув кулаком по
столу. - Вы понимаете, что я с самого начала знал все от Ратимова?!
Объясняться с вами у меня нет времени! Либо даете чистосердечные показания и
я спасаю вас от смерти, либо пеняйте на себя! Вам погибель, отцу высылка,
мать умрет с голода! Решайте сразу, ждать не намерен.
Наумов потек, дал показания, прошли новые аресты, восемнадцать человек
предстали перед военно-полевым судом.
ЦК социалистов-революционеров принял резолюцию, что партия не имела
никакого отношения к этому делу, смахивает на провокацию охранки, лучшие
адвокаты России Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный приняли на себя защиту
обвиняемых, Наумов на суде отказался от прежних показаний, видя, как
мужественно и гордо держатся другие обвиняемые, это позволило Герасимову
снестись с помощником военного прокурора Ильиным.
- В отношении Наумова у вас теперь развязаны руки. Он повел себя как
двойной предатель. Я не хлопочу за него более, принимайте такое решение,
какое сочтете нужным, я в нем теперь не заинтересован.
В суд был вызван историк Мякотин: от Азефа охранке было известно, что
он является членом эсеровского ЦК, арестовать его, однако, было невозможно,
это бы провалило Азефа.
Мякотин выступил с блистательной речью.
- Да, социалисты-революционеры никогда не отказывались и не
отказываются от того, что именно их боевка казнила великого князя Сергея,
министра Плеве, министра Боголепова, генерала Мина, губернатора Гершельмана.
Партия признавала то, что было ею сделано, бесстрашно и открыто. И если
сейчас ЦК социалистов- революционеров категорически отвергает свою
причастность к попытке провести акт, то этому нельзя не верить!
Судьи дрогнули - имя Мякотина было известно многим и пользовалось
серьезным авторитетом, широко, с размахом поставленная провокация оказалась
на грани краха.
Помощник военного прокурора Ильин предложил вызвать в заседание суда
Герасимова, как главного эксперта по революционным партиям.
Герасимов, узнав о предложении Ильина, растерялся. Его появление перед
глазами родственников арестованных, адвокатуры приглашенных
расконспирировало бы его совершенно, понудив отойти от дел, не отойди сам,
бомбисты наверняка разделаются в течение недели, - он не государь или там
Столыпин, которых стережет сотня филеров, разнесут на куски, хоронить будет
нечего.
- Хотите, чтобы меня кто-нибудь заменил в этом кабинете? - мягко
улыбнувшись, вздохнул Герасимов. - Чем я вас прогневал?
- Да господи, Александр Васильевич, как можно?! - Ильин искренне
удивился. - О чем вы?
- О том, что, появись я в публичном месте, головы мне не сносить. Нет,
нет, я ничего не боюсь, человек я одинокий, существую, а не живу, но ведь
чувство долга-то во мне вертикально, им и определяю все свои поступки.
- Хорошо, хорошо, все понимаю, - по-прежнему волнуясь, ответил Ильин. -
Но мы ведь можем провести выездное заседание прямо здесь, в здании охраны,
на Мойке! Родственников не пустим, только одни адвокаты! Иначе дело
повиснет! Провал!
Герасимов перекрасил волосы и надел черные очки, показания давал, сидя
на стуле и положивши "больную" ногу на спинку стула, стоявшего перед ним, -
адвокаты могли видеть лишь его затылок, подсудимых он не боялся, знал, что
большинство повесят, а остальных укатают на каторжные работы - оттуда не
выходят.
Правозащитник Маклаков демонстративно вышел из зала заседания, когда
Герасимов потребовал, чтобы ЦК эсеров предъявил военному суду протоколы, в
которых есть записи о том, что акт против царя и Столыпина отменен раз и
навсегда, либеральная пресса улюлюкала "Правосудие в охранке"; тем не менее
Синявский, Наумов и Никитенко были повешены на Лисьем Носу седьмого сентября
девятьсот седьмого года, остальных закатали в каторгу, перед казнью Наумов
плакал и молил о пощаде: "Мне лично Александр Васильевич обещал помилование,
господа! Пригласите его сюда! Я хочу посмотреть ему в глаза", Синявский
брезгливо поморщился: "Как вам не совестно, Наумов! Не унижайте себя перед
палачами! Вы же доставляете им лишнюю радость!".
Через неделю после той достопамятной ночи, когда Азеф вновь начал
раскручивать дело террора, боевики убедились, что на этот раз все кончится
успехом - так серьезен и продуман был план цареубийства.
Азеф в сопровождении адъютанта Карповича (в свое время он по поручению
эсеров убил министра Боголепова, поскольку был тогда еще зеленым юношей,
вместо казни получил двадцать лет каторжных работ в рудниках, организовал
побег, примкнул к боевикам) изучал маршруты следования царского поезда,
вышагивал проспекты, по которым двигался кортеж Николая, когда тот посещал
северную столицу, высматривал проходные дворы, заставлял боевиков
репетировать каждое движение, шаг, жест дело двигалось к концу, как
случилось непредвиденное молодой филер с цепкой зрительной памятью увидел на
Невском разыскиваемого департаментом Карповича, вместе с городовым схватил
его и приволок в охранку.
Как раз в это время Герасимов говорил по телефону с Царским Селом:
- Нет, государю завтра ехать в город нельзя. - Голос его был звенящим,
приказным (по просьбе Столыпина царь согласился во всем следовать советам
Александра Васильевича). - Его величество может прибыть в столицу лишь
завтра, после полудня (В это время Азеф уберет с улиц своих изуверов, все
договорено заранее.)
Герасимов испытывал острое ощущение собственного могущества, когда по
одному его слову изменялись государственные планы, переносились встречи с
министрами, высшими сановниками империи, главами посольств; один его звонок,
и все насмарку; ох и радость же быть всесильным, ох и счастье!
Градоначальник звонил в ужасе:
- Мне сообщили, что сегодня государь неожиданно появился на Невском,
это правда?!
- Да, истинная правда, ваше превосходительство.
- Нельзя так, Александр Васильевич! Я же не могу нести ответственность
за безопасность Его величества!
- Не беспокойтесь, - ликовал Герасимов, - всю ответственность - с
санкции двора - я взял на себя.
Когда ему сообщили об аресте Карповича, полковник пришел в ужас, - вся
его игра шла насмарку.
И действительно, вечером этого же дня на конспиративную квартиру, где
Герасимов порою принимал барышень (с тех пор как жена перебежала к коллеге,
полковнику Комиссарову, о женитьбе не мог думать без содрогания, вызывал
девиц из лучших борделей, начитанны и приятны в беседах), ворвался Азеф.
- Вы что, - прямо-таки зарычал он, - погубить меня хотите! Вы
понимаете, что наделали?! Шутки Рачковского намерены шутить?! Все! Довольно!
Расхлебывайте кашу сами! Вашего паршивого царя подорвут как пить дать! Не
умеете работать - на себя и пеняйте! Если арестован Карпович, а я на
свободе, значит, я его вам отдал! Хватит! Остолопы! Не умеете ценить тех,
кто вас же спасает от бомб! Научитесь! Разгильдяйская империя!
Герасимова подмывало ударить Азефа в висок медным подсвечником: ну,
гадина, ну, мерзавец, на что замахиваешься, нехристь?! Ан нельзя! Что он без
него может? Ничего он без этого паразита не может, не он у меня в руках, а
я! Господи, милостивый господи, спаси и сохрани!
- В течение недели я устрою Карповичу побег, - сухо сказал Герасимов,
дождавшись того мгновения, когда Азеф замолчит хоть на миг. - Даю слово.
Рано утром Герасимов был в охранке из зубров никого не пригласил
отправил экипаж за полковником Глазовым, тихоня, такие и нужны в серьезном
деле, дай кость - руку оближут.
Не посвящая Глазова в существо дела, спросил:
- Как бы вы на моем месте поступили с государственным преступником,
находящимся в розыскных листах департамента полиции, который случайно
попался!
Чуть прикрыв рот ладошкой, Глазов кашлянул и осторожно поинтересовался.
- Видимо, вы ведете речь о человеке, который может представлять
интерес? Объект вербовки?
- Нет. Этот человек не пойдет на вербовку.
- Но в нем заинтересован департамент полиции?
- Бесспорно.
- А взяли мы?
- Именно так.
Глазов покачал головой.
- Задача не из легких. Отдавать, конечно жалко. Словно бы каштаны для
господина Трусевича из огня таскаем.
- Ну это вы перестаньте, - отрезал Герасимов внутренне порадовавшись
ответу Глазова. - Не пристало нам делить врагов на "своих" и "чужих".
Дружество, полковник, только дружество всех подразделений политической
охраны даст победу... Я задумал комбинацию... И согласно плану целесообразно
устроить побег человеку арестованному нами...
- Он взят по своему документу? - поинтересовался Глазов, вопрос ставил
осторожно словно кот - лапкой без коготков.
Ах, умен, шельмец подумал Герасимов эк все соображает, с ним нужен глаз
да глаз!
- Да, - солгал Герасимов, - по своему. А что?
- Если бы по чужому, - ответил Глазов догадавшись уже что речь шла о
Карповиче - то можно обвинить в проживании по подложному паспорту и
отправить в тот город где арестант рожден. Для опознания личности. Ну, а по
дороге чин который будет везти его в пересыльную тюрьму для этапа, может
зайти в лавку табаку купить...
- Ах, если бы он был с чужим паспортом! - снова вздохнул Герасимов. -
Ладно Глеб Витальевич (по имени-отчеству назвал впервые, новая интонация
отношений: цени, Глазов, жди повышения) спасибо. Мне приятно с вами
работать. До скорого.
В тот же день самый доверенный офицер шефа охранки получив инструкции
от Герасимова вывел Карповича из камеры посадил в пролетку пожаловавшись,
что пришлось взять частника: "Все свои в разъезде" объяснил что везет его в
пересылку для отправки на родину для опознания личности, по дороге
мучительно зевал и плевался, играл тяжелую похмелку:
- Мне пивка надобно выпить, голова раскалывается. Вон и трактир
хороший, пошли, Карпович...
В трактире офицер заказал себе два пива, арестанту - жареного картофеля
с луком и салом, первую кружку выпил залпом, сыграл дурноту поднялся побежал
в туалет там приник к щелочке. Карпович спокойно доедал картофель, изредка
оглядываясь людей в трактире было тьма, постоянно хлопала входная дверь да
уходи же ты черт взмолился офицер. Карпович, словно бы услышав его мольбу,
медленно поднялся и начал расхаживать по трактиру потом шмыгнул на улицу,
только б не вернулся дьявол, подумал офицер.
Бедненький, думал между тем Карпович, погонят теперь охранника со
службы, нарушил присягу, упустил меня, бедолага...
Вскорости оказался в безопасности, на квартире Азефа, тот,
предупрежденный Герасимовым сыграл изумление, пустил слезу прижал к груди
прошептав: "Герой, ну, ты герои Карпович! Прямо из охранки сбежать - такого
еще не было! Ну, слава богу, теперь за дело! Месть тиранам!"
Через два дня Азеф сообщил Герасимову - умел благодарить за услугу -
что в Петербурге появились люди из Северного Боевого Летучего Отряда,
работают сепаратно, ЦК не подчиняются, поступают на свой страх и риск
опираясь на низовые комитеты партии, особенно где много студенческой
молодежи.
- Это не наш с вами спектакль эти пугать не намерены, они будут и
впрямь взрывать и стрелять, о них мог бы и не сообщать - не мои, но за
Карповича я к вам сердцем проникся Александр Васильевич. Ищите их бейте
тревогу эти люди опасны.
- А фамилии-то у этих людей какие? - спросил Герасимов.
- Псевдонимы у них Александр Васильевич псевдонимы.
- Например?
- Руководителя зовут "Карл". Пока он на свободе спокойным себя не
чувствуйте, этот человек готов на все, умен и оборотист.
- Сделайте милость, Евгении Филиппович повстречайтесь с ним пожалуйста,
а?
Азеф поехал в Финляндию, фотографии достать не смог, во внешнем
портрете путался "нос прямой, глаза голубые", пойди возьми такого полстолицы
придется хватать, тем не менее сообщил, что Карл готовит взрыв
Государственного совета, а в нем заседают все те сановники из кого государь
тасует колоду министров - не Милюкова же с Гучковым пускать к власти!
- Карл посещает заседания Государственного совета, - заключил Азеф как
всегда, отдавая главное, в самом конце беседы, - под видом иностранного
корреспондента.
Зацепка.
Карла удалось взять, участник событий девятьсот пятого года, фамилия
Трауберг. Повесили.
Через несколько дней Азеф сообщил, что та же группа готовит акт против
великого князя Николая Николаевича и министра юстиции Ивана Григорьевича
Щегловитова.
Герасимов немедленно установил дополнительные филерские посты возле
дворца великого князя и дома Щегловитова.
Азеф принес новое известие акт приурочен к новогоднему приему во дворце
государя, Герасимов отправился к великому князю и министру, просил их
отказаться от поездки в Царское.
- Да кто где хозяин?! - возмутился Николай Николаевич. - Я в моей
империи или мерзавцы-бомбисты? Лучше я погибну чем откажусь быть на приеме у
государя!
Герасимов бросился к Столыпину, тот незамедлительно поехал к царю,
государь повелел Николаю Николаевичу оставаться во дворце, тот нехотя
подчинился Герасимов поставил условие, чтобы великий князь и Щегловитов
впредь никуда не выезжали, пока бомбисты не будут схвачены.
Герасимов торопил Азефа, встречался с ним каждый день, наконец тот
принес долгожданную новость на заседании ЦК кто-то раздраженно заметил:
"Сколько раз можно откладывать акт?! Пусть Распутина поторопится, у всех
нервы на пределе!"
По счастью для охранки член ЦК назвал женщину ее подлинной фамилией, а
не кличкой, агенты нашли Распутину в дешевеньком пансионате, подселили туда
двух сотрудников, которые просверлили дырочки в тонкой фанерной стене,
круглосуточно наблюдая за революционеркой, ничего интересного не замечали,
зато филеры наружного наблюдения обратили внимание на любопытную деталь:
каждое утро Распутина приходила в собор Казанской божьей матери, покупала
копеечную мягкую свечку, ставила ее перед образом и начинала истово
молиться, касаясь выпуклым, морщинистым лбом (провела девять лет в каторге,
постарела раньше времени) холодных каменных плит.
Получивши эти сведения, Герасимов удивился, сам поехал в собор, долго
смотрел за Распутиной, диву давался - верующая бомбистка, потом заметил, как
к ней подошли девушка и молодой мужчина, поставили свечки и тоже начали бить
лбы, подолгу замирая в поклоне; господи, ахнул полковник, да они ж
переговариваются друг с дружкой и передают что-то!
Герасимов ждать далее не мог, приказал забрать всех, кто молился вместе
с Распутиной, троих взяли во время их дежурства возле щегловитовского дома,
"влюбленная", щебетавшая с юношей, сумела отскочить, когда ее хватали,
выхватила браунинг и начала стрелять; обезоружили, третий бомбист крикнул
филерам:
- Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу,
взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди!
Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был
опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди: девушка, которая
открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее "возлюбленный"
- террорист Синегуб, бомбист должен был в случае неудачи коллег броситься
под карету, в которой мог ехать министр юстиции, звали его Всеволод
Либединцев, выдающийся русский астроном, он работал в Италии, прочили
блистательное будущее, записки, найденные после его заарестования, поражали
смелостью мысли, - он был на грани рождения новой концепции галактик.
Через неделю девять арестованных террористов были преданы
военно-полевому суду: семерых приговорили к повешению, Лидочка Стуре,
поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была
повешена за убийство генерала Мина, прочитала строки Пушкина "Товарищ, верь,
взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут
наши имена!"
Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый
до синевы.
- Мы их никогда не одолеем - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся
губы. - Это люди идеи, герои. А мы трусы Видим, куда нас тащит тупая
бюрократия, и молчим...
Герасимов достал из серванта бутылку "Смирновской", налил два фужера и,
поднявшись, тихо произнес:
- За упокой их души, Владимир Гаврилович.
С Азефом, - после того, как тот отдал Герасимову столь богатый улов, -
полковник встречался реже; двор был потрясен происшедшим, интриги против
Столыпина прекратились, - так бывало, если царь по-настоящему пугался.
- Александр Васильевич, - сказал Азеф во время очередного ужина на
конспиративной квартире, - поручите, пожалуйста, вашим людям поглядеть за
таможенниками еду отдыхать, видимо, в моей работе сейчас особой нужды нет,
премьер на коне, да и вы в фаворе.
- Все будет сделано Евгений Филиппович езжайте спокойно, но во
избежание дурства - знаете, где живем, от случайности никто не гарантирован
- часть золота переведите во французские бумаги, они вполне надежны.
Потребуется всегда реализуете в живые франки.
- Хорошо, - ответил Азеф. - Спасибо за совет. В случае чего я рядом с
вами. Как думаете, на сколько времени Столыпин гарантирован от очередных
перепадов настроений в Царском?
- На полгода, - ответил Герасимов, поражаясь тому, что совершенно
открыто он мог теперь говорить лишь с одним человеком в России,
христопродавцем и негодяем, который гарантировал и ему самому, да и премьеру
спокойствие и свободу рук, парадокс, бывало ли такое в истории
человечества?!
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (II)
С ежедневной пятнадцатиминутной прогулки Дзержинский вернулся в камеру,
разгоряченный спором с Мареком Квициньским, боевиком Пилсудского, человеком
необыкновенной храбрости, чистым в своих заблуждениях, резким до грубости,
но по сути своей ребенком еще только-только исполнилось девятнадцать, ждал
суда, понимая, что приговор будет однозначным.
- Во всем виноваты москали, "Переплетчик", - повторял Марек, - только
от них наши муки! Они жестоки, трусливы и жалки! Мы первыми начали девятьсот
пятый год, мы поляки, гордая нация славов, нет такой другой в мире!
- Русские начали пятый год, - возразил Дзержинский. - Мы поддержали. Не
обманывай себя, Марек, не надо.
Квициньский был неумолим, о величии поляков говорил с маниакальным
упоением, как же страшен слепой национализм, думал Дзержинский; в который
уже раз вспомнил Ленина, его "Национальную гордость великороссов", никогда
не мог забыть, как однажды в Стокгольме, в перерыве между заседаниями
съезда, Ленин чуть как-то сконфуженно даже заметил:
- Знаете, Юзеф, я внимательно просматриваю западные газеты и не
перестаю поражаться их дремучей некомпетентности. Когда мой народ упрекают в
том, что он был пассивен в борьбе против самовластья, я спрашивал а кого,
кроме Разина и Пугачева, знают оппоненты? Оказывается, никого. Ни
декабристов, ни народовольцев... Я уж не говорю о Радищеве А ведь его
повесть "Путешествие из Петербурга в Москву" - первый манифест русской
революции. Обязательно почитайте. Правда, написано это сладостным мне старым
русским языком, но вы, думаю, легко переведете на современный. Почитайте,
право, это великолепное пособие для борьбы и с нашими черносотенными
шовинистами, и с вашими нафиксатуаренными националистами.
...Во время очередной встречи с адвокатом Дзержинский шепотом попросил
переслать ему Радищева, через несколько дней тайно доставили в Цитадель.
Дзержинский проглотил "Путешествие" за ночь, после обеда достал перо и
чернила, сел за перевод тех положений Радищева, которые показались ему
особенно важными.
В конечном счете, подумал он, Пушкин писал "из Шенье", а Мицкевич "из
Байрона", я имею право на то, чтобы сделать эту главу понятной Мареку
Квициньскому: он постоянно видел лицо юноши перед собою. Неужели не пощадят?
Мальчик ведь еще, должен жить...
...Дзержинский оторвался от книги. Какое же надо было иметь мужество и
гражданское достоинство, чтобы эдак-то писать во времена Екатерины, когда
всякая мысль подвергалась цензуре и каралась смертью?!
Ночью работать не решился, дежурил поганец стражник, постоянно
подсматривает в глазок, завтра же донесет про книгу, отберут.
Писать начал, едва рассвело, стражник сменился, работалось до хруста,
испытывал счастье, прикасаясь к поразительному слову мастера.
Во время прогулки Дзержинский незаметно сунул переведенные на польский
странички в левую руку Квициньского, пальцы юноши были ледяными - тюремный
кузнец зажал кандалы на запястьях сверх меры.
- Почитай, - шепнул Дзержинский.
- Что это?
- Почитай, - повторил Дзержинский. - Это в продолжение нашего
разговора. Вторую часть закончу завтра.
- Так меня сегодня, может, на эшафот увезут.
- Нет.
- Почему ты так уверенно говоришь. Переплетчик? - Юноша потянулся к
Дзержинскому. Ничто так не дорого человеку, как слово надежды в устах
старшего.
- Потому что всегда надо верить в добро, которое есть выявление
здравого смысла.
Квициньский презрительно усмехнулся.
- Ты успокаиваешь меня, словно ксендз.
- С точки зрения ксендза я говорю ересь.
Стражник, наблюдавший за ними, рявкнул:
- А ну прекратить разговоры!
Вернувшись в камеру, Дзержинский сразу же сел к столу, тянуло работать,
работа - это спасение, тягостное ожидание очередного допроса, гадание о
будущем ломает человека, делает его истериком, лишает сна и погружает в
безнадежный мир иллюзий, которые суть главный враг поступка, то есть поиска
пути к свободе.
Надо бы, подумал Дзержинский, уже загодя готовить школьные программы,
которые мы предложим детям после революции. Без Радищева невозможно понять
величие революционной мысли России, с него начинать надо изучение русского
освободительного движения.
Дзержинский походил по камере, остановился возле окна, заколочено:
сырость, духота, смрад, начал вспоминать, когда Лютер восстал против
папства. Кажется, в пятьсот семнадцатом. Или в девятнадцатом. Тридцать лет
прошло с той поры, как курфюрст Бертольд провозгласил зверство, то есть
запрет на мысль, выраженную словом... Как ужасно, что истории нас учат столь
поверхностно! Суть этой науки о будущем - именно так, история дает возможные
модели будущего, - ушлые цензоры из министерства просвещения сводят к
зубрежке дат. Живая мысль, правда, купируется порою начинает казаться, что
главной задачей педагогов является желание вызвать в учениках ненависть к
предмету, который невозможно одолеть без слепой зубрежки. А литература? Как
у нас учат Мицкевича? Да не учат его, потому что Петербург боится его
памяти! И с Пушкиным не лучше! Выучи: "Я помню чудное мгновенье" - и хватит
"Записки о Пугачевском бунте" - ни-ни, детям этого не надо, зачем ранить
впечатлительные души?
Тем не менее современная русская инквизиция не сможет держаться так
долго, как подлинная, западноевропейская. Поезда, телефоны, телеграф,
пароходы, воздухоплавание - все это сблизило народы, сделало их
взаимосообщающимися. Марксизм, как наука, оформился и заявил себя
по-настоящему в шестидесятых годах, а уже в восьмидесятых Плеханов с
Аксельродом принесли его в Россию, через двадцать пять лет после этого
началась революция - против имперской инквизиции, за права народа.
Взаимосвязанность мира - факт объективный, и как бы ни хотели польские
националисты или русские шовинисты законсервировать "самость", прогресс им
этого не позволит.
Вернувшись к столу, Дзержинский продолжил перевод, ощущая такую
радость, словно вырвался из тюремного, затхлого ужаса в тишину весеннего
леса, полного затаенным гудом первых ручьев, разрушающих глыбы снега,
которые кажутся вечными, покрывшими землю навсегда, такое страшное чувство
он впервые ощутил девятнадцати лет от роду, когда был сослан на север
Вятской губернии, от кровохарканья его там лечил Иван Пунько, жил раньше со
ссыльным поселенцем Николаем Бердяевым, тот знал множество народных
рецептов, посоветовал попробовать медвежье сало, помогло. Именно там, на
севере Дзержинский и ощутил страх, когда ушел в апрельский лес, увидел глыбы
мертвого снега и не сразу понял тайный смысл тяжелого, устойчивого,
постоянного гуда - началось таяние, невидное еще, но уже необратимое.
Квициньский ловко передал ему прочитанные странички, спрятал в бушлате
новые, быстро же человек привыкает к кандалам, нет ничего страшнее, когда
такая привычка входит в плоть и кровь, тихо спросил:
- Кто это пишет?
- Москаль, - ответил Дзержинский, улыбнувшись.
- Достоевский?
- Радищев.
- Я и не слыхал про такого.
- Как тебе?
- Интересно - задумчиво ответил Квициньский. - Но этот Радищев
наверняка не чистый русский.
- Это как? - споткнувшись даже, Дзержинский резко повернулся к спутнику
и сразу же услышал окрик стражника: "Не переговариваться!"
Пять минут ходили молча потом, понизив голос до едва слышного шепота,
Дзержинский повторил:
- Что значит "чистый" или "не чистый"!? Объясни.
- В нем была или наша кровь, или немецкая. Ни один русский так горько
не осудит своего правителя, пусть даже деспота.
- Ты это серьезно?
- Конечно. Разве ты сможешь написать плохо о поляке, даже если тот и не
прав? Все-таки свой...
- Тебя кто выдал охранке?
- Провокатор, кто ж еще.
- "Чистый" поляк? Или "не чистый"?
Теперь дрогнул Квициньский, заторопился вослед Дзержинскому, чтобы
стражник не заметил разговора: словно бы самому себе заметил.
- Его били... Вынудили... Москали били, Юзеф...
- Радищева вынуждали отказаться от написанного тоже москали. Он не
отрекся.
- Все равно, - упрямо возразил Квициньский. - Национальный вопрос - это
та ось на которой созидается революция и борьба за свободу. Завтра на
прогулку не выйду - везут на приговор. Если потом отволокут на эшафот
странички передам нашим, они тебя найдут...
...В камере Дзержинский вспомнил последние слова Марека никакого
волнения только глаза блестят, словно у парня очень высокое давление крови,
маменька рассказывала, что у папы бывали такие приступы румянец на скулах и
блеск в глазах так то ж отец, а этому девятнадцать господи, пусть стоит на
своем, только б не осудили к смерти...
"...Поразительно, - думал Дзержинский, - какой изумительный дар
предвидения. Радищев ошибся всего на двадцать лет. Формальный акт об отмене
рабства случился именно тогда, когда он ждал его, понимая, что раньше ничто
не может произойти в несчастной стране, задавленной самовластьем... Сколько
же надо было положить жизней, да каких еще, чтобы власть хоть как-то
задумалась - не о подданных даже, а о своей собственной судьбе. Гибель
Пушкина, Лермонтова, Белинского, казнь декабристов. Петрашевский,
Достоевский, Добролюбов, травля Чернышевского. отчаяние Герцена, а уж потом
"Народная воля" - терпение народа истощилось, взялись за взрывчатку, поняв,
что двор ничего не отдаст добром.
Какая стране может положить на весы истории столько гениев, отдавших
жизнь делу борьбы за свободу своего народа?! А вышли все из рук Радищева,
прав Ленин..."
...На прогулку Квициньский не вышел.
Дзержинский обстучал соседние камеры - о приговоре никто еще не знал
ночью свой стражник передал листочки которые Марек взял на прогулке,
прикоснувшись к руке Дзержинского своей посиневшей от тесного наручника
льдышкой, на обороте последней страницы было написано "Юзеф. жаль, что не
смогу дочитать до конца. Иду на виселицу. Вместе со мною идет русский,
Андрей Прохоров, эсер. Мы умрем, взявшись за руки. Прощай. Марек".
ПРОВОКАЦИЯ (II)
Тщательно фиксируя все, что происходило в салонах империи
(информированность по праву считается первоосновой силы), Герасимов на этот
раз побоялся отправить Столыпину отчет о перлюстрации писем наиболее богатых
землевладельцев и правых политиков, так они были резки.
Тем не менее, полагал он, не показать этого Столыпину нельзя в конечном
счете лишь один премьер решал, ознакомить ли с этим государя или нет,
Герасимов всегда помнил сколь точно Петр Аркадьевич дозирует "негативную
информацию", отправляемую в Царское Село, ситуация непростая.
Герасимов долго думал, как ему следует поступить, остановился на том,
чтобы имитировать приступ острого ревматизма, слег дома позвонил полковнику
Еленскому:
- Сделайте милость, возьмите, пожалуйста, у меня на столе папку для
срочного доклада Петру Аркадьевичу и напишите сопроводительное письмо,
упредив, что документ носит совершенно секретный характер вручить в
собственные руки.
- Непременно сделаю, Александр Васильевич, - ответил Еленский своим
вкрадчиво- сладким голосом (с агентами говорил аффектированно, всячески
выказывая свою к ним любовь и уважение, вжился в образ, поэтому и с
сослуживцами говорил так же) - Отправить надобно с фельдъегерем? Или вручить
его высокопревосходительству самолично?
- Полагаю, самолично, - после короткой паузы ответил Герасимов.
Еленский перезвонил через час, извинился, что тревожит и сообщил:
- Документ отправлен, хоть премьера не было на месте, чего ж попусту
тратить время на ожидание оставил секретарю для передачи в собственные руки.
Герасимов сразу же понял: прочитал сукин сын перлюстрацию, непременно
прочитал потому и сделал "шаг в сторону", сухо поинтересовался:
- Сопроводиловочку подписали?
- Я попросил сделать это вашего адъютанта, присовокупив, что вы не
смогли доставить папку лично в связи с болезнью.
- Ну, спасибо, - ответил Герасимов. - Большое вам спасибо. Только
впредь просил бы мои документы, направляемые главе правительства, не читать
без моей на то санкции.
- Да я и не заглядывал в них - с еще большей аффектированностью ответил
Еленский. - Как можно-с?!
- А чего ж тогда сами не отвезли?!
Герасимов в сердцах швырнул трубку на рычаг, ну и народец! Каждый
только и норовит подсидеть сослуживца, никто делом не хочет заниматься! Нет,
погибнет империя, всенепременно погибнет, японцы с немчурой поставят
гарнизоны грядет новое иго! Не об том надобно торжественные речи
произносить, как Донской иго сбросил, а про то, отчего под ним оказались.
Междоусобица, подсиживание друг дружки злоба астрах за шкуру, господи,
сохрани господь святую Русь!
Достав из сейфа копию доклада о перлюстрации. Герасимов прочитал его
заново и ужаснулся тому что все это лежит на столе Петра Аркадьевича.
...Назавтра Столыпин позвонил самолично сразу после завтрака, в девять,
Герасимов отчего-то явственно представил себе легонький, ажурный
подстаканник, из которого Петр Аркадьевич обычно пил крепкий калмыцкий чай:
в голосе премьера не было гнева, одна усталость. Справившись о здоровье,
поинтересовался, не нужен ли хороший лекарь; осведомился, когда "милого
Александра Васильевича" можно ждать на ужин, множество нерешенных вопросов,
здоровье, понятно, прежде всего "Вы очень, очень нужны империи, Александр
Васильевич. И мне Спасибо за вашу прямоту и преданность".
Прочел, понял Герасимов, не взвился, ждет помощи снова я угадал момент;
бог меня хранит хотя он всегда хранит того, кто умен и смел прав Петр
Аркадьевич законы надо писать для тех, кто силен и трезв, а не в угоду
пьяным и слабым пусть победит достойный...
Петр Аркадьевич принял его дружески, заботливо усадил в кресло и,
положив сухую, маленькую ладошку (чисто, как у барышни, подумал Герасимов,
вот что значит порода) на папку, в которой лежал отчет о перлюстрациях,
спросил:
- Ну, и что же будем делать, Александр Васильевич? Отправлять государю
в таком виде? Или, может, и вы гибели моей хотите?
- Да, господи, Петр Аркадьевич, как можно! Хотел бы - запустил это, -
он кивнул на папку, - самолично...
- А ваш адъютант этого самолично не мог сделать? - глухо спросил
Столыпин, тяжело скрывая ярость, внезапно в нем вспыхнувшую. - Гарантии
есть?!
Герасимов ответил:
- Гарантий нет. А придумать дело, которое понудит сферы оставить это, -
он кивнул на папку, - без внимания, я вам обещаю. Но для этого и вы должны
помочь мне я должен знать, каких внешнеполитических поворотов можно ожидать
в ближайшем будущем. Эсеры на это очень быстро реагируют...
- Ждите сближения с Англией, - ответил Столыпин. - И с Парижем.
Вернувшись в охранку, Герасимов сразу же отправил условную телеграмму
Азефу, начал считать дни, без Евно как без рук, на него вся надежда.
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (III)
Вчера мне был вручен обвинительный акт. Член Судебной палаты любезно
пояснил, что у меня три дня времени на указание нужных свидетелей, дело
будет слушаться не ранее августа.
В обвинительном акте нет ни малейшего доказательства моей вины, и меня
должны были бы освободить если бы можно было ждать приговора, зависящего не
от произвола и настроения судей, а от юридических доказательств. Я, впрочем,
совершенно не рассчитываю на освобождение. Возможно, состряпают новое дело в
военном суде а если почему-либо не сделают это теперь, то в случае
оправдания Судебной палатой, предъявят новое обвинение на основании тех
бумаг, которые были найдены у меня в последний раз...
Уже два дня рядом со мной сидит восемнадцатилетняя работница,
арестованная четыре месяца назад. Поет. Ей разрешают петь. Молодая, она
напоминает ребенка. Мучается страшно. Стучит мне, чтобы я прислал ей
веревку, - повеситься. При этом добавляет веревка должна быть непременно от
сахара, чтобы сладко было умирать. Она так нервно стучит и с таким
нетерпением, что почти ничего нельзя понять, и тем не менее она все время
зовет меня своим стуком, видно, места себе найти не может. Недавно она мне
вновь простучала: "Дайте совет что делать, чтобы мне не было так тоскливо".
У нас постоянные столкновения с жандармами. Живая, как ребенок, она не
в состоянии ни переносить, ни примириться с господствующим здесь режимов.
Эта девушка - полуребенок полусумасшедшая - устроит когда-нибудь
большой скандал.
Первого мая, во время прогулки, она кричала: "Да здравствует
революция!" и пела "Красное знамя". Все были взволнованы, колебались петь
ли, поддержать ли ее, никто не желал показаться трусом, но для того чтобы
петь каждый должен был насиловать себя такая бесцельная неизвестно для чего
затеянная демонстрация не могла вызвать сочувствия. Тюрьма молчала.
По временам эта девушка вызывает гнев. Ее смех пение, столкновение с
жандармами вносят в нашу жизнь нечто постороннее чуждое, а вместе с тем
дорогое, желанное но - не здесь. Чего хочет эта девушка почему нарушает
покой? Невольно сердишься Но начинаешь рассуждать: "Ее ли вина что ее,
ребенка заперли здесь когда ей следовало еще оставаться под опекой матери,
когда ей впору играть как играют дети?!" А может быть у нее нет матери и она
вынуждена бороться за кусок хлеба! Этот ужасный строй заставил ее принять
деятельное участие в революции, а теперь мстит ей за это. А сколько таких -
с детства обреченных на жалкое, нечеловеческое существование? Сколько людей
чувства которых извращены которые обречены на то, чтобы никогда даже во сне
не увидеть подлинного счастья и радости жизни! А ведь в природе человека
есть способность чувствовать и воспринимать счастье! Горсть людей лишила
этой способности миллионы исковеркав и развратив самое себя остались только
"безумие и ужас", "ужас и безумие" или роскошь и удовольствия находимые в
возбуждении себя алкоголем властью религиозным мистицизмом. Не стоило бы
жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма звездой будущего.
Ибо "я" не может жить если оно не включает в себя остальной мир и людей.
Сегодня заковали двоих. Их вели из кузницы мимо наших окон. Моя соседка
Ганка приветствовала каждого из них возгласом "Да здравствует революция!"
Ободренные они ответили тем же. Должно быть их приговорили сегодня -
возможно к виселице.
Ганка ужасно страдает, не поет, присмирела. Она узнала что вчера ее
брат приговорен к смерти. Вечером она мне простучала: "Сегодня может быть
его повесят разрешат ли мне попрощаться с ним? Я остаюсь одна-одинехонька. А
может быть они выполнят свою угрозу и меня тоже повесят. А он такой молодой.
Ему всего двадцать один год". Что мне было сказать ей? Я простучал, что она
несчастное дитя, что мне жаль ее что мы должны перенести все. А она
ответила, что не знает стоит ли теперь жить. Когда эта ужасная смерть
похищает кого-нибудь из близких нельзя освободиться от этой мысли убежать
забыть эта мысль постоянно возвращается, стоишь у пропасти ужаса становишься
беспомощным бессильным, безумным.
Вечером, когда я при свете лампы сидел над книгой, услышал снаружи
тяжелые шаги солдата. Он подошел к моему окну и прильнул лицом к стеклу, не
побоялся.
- Ничего брат не видно, - сказал я дружелюбно.
- Да! - послышалось в ответ. Он вздохнул и секунду спустя спросил: -
Скучно вам? Заперли (последовало известное русское ругательство) и держат!
Кто-то показался во дворе. Солдат ушел. Эти несколько грубых, но
сочувственных слов вызвали во мне целую волну чувств и мыслей. В этом
проклятом здании от тех чей сам вид раздражает и вызывает ненависть услышать
слова напоминающие великую идею ее жизненность и нашу связь узников с теми
кого в настоящее время заставляют нас убивать! Какую колоссальную работу
проделал революция! Она разлилась повсюду разбудила умы, сердца, вдохнула в
них надежду и указала цель Этого никакая сила не в состоянии вырвать! И если
мы в настоящее время видя как ширится зло с каким цинизмом из-за жалкой
наживы люди убивают людей, приходим иной раз в отчаяние то это ужаснейшее
заблуждение. Мы в этих случаях не видим дальше своего носа не сознаем самого
процесса воскресения людей из мертвых. Японская война выявила ужасную
дезорганизацию и развал русской армии, а революция только обнажила зло
разъедающее общество. И это зло должно было обнаружиться для того чтобы
погибнуть. И это будет!
Сегодня у меня впервые было свидание. Пришла жена брата с маленькой
Видзей. Девочка играла проволочной сеткой показывала мячик и звала "Иди
дядя". Я очень рад что их увидел. Я их очень люблю. Они мне принесли цветы,
которые теперь красуются на моем столе. Жена брата радовалась что у меня
хороший вид, и я уверял ее, что мне здесь хорошо и весело. Я сказал ей что
вероятно меня ожидает каторга".
Именно во время этого свидания сестра и произнесла ту условную фразу
которую ей передал Вацлав Боровский. Дзержинский не смог сдержать улыбку,
ему стало ясно что дело против Азефа началось.
"ВЫЗОВИТЕ МЕНЯ НА СУД!"
1
Бывший чин охранки Андрей Егорович Турчанинов, помогавший Дзержинскому
и его друзьям, бежал из Варшавы, заметив за собой слежку. Скрыться помогли
товарищи - через Закопаны ушел в Вену, оттуда отправился в Париж и,
устроившись ночным портье в отеле "Фридланд", снял мансарду на Монмартре
(без умывальника, туалета и зеркала). Первый месяц отсыпался, поначалу
мучили кошмары, постоянно видел желтоватое, нездоровое лицо полковника
Глазова, его мертвые глаза и, вскакивая с узенькой деревянной койки, махал
руками над головою, стараясь оттолкнуть от себя недруга.
Лишь по прошествии нескольких месяцев успокоился, сны сделались
красочными, пасторальными, повторявшими прожитый день видел прогулки по
набережной Сены мимо лотков букинистов, отдохновение за столиком открытого
кафешки на Монпарнасе, когда можно взять "Эвиан" и просидеть со стаканом
безвкусной минеральной воды хоть полдня, наблюдая прохожих, ни им до тебя
нет дела, ни тебе до них, вот жизнь, а?!
Спустя полгода Турчанинов отправился в библиотеку Сорбонны, подивился
тому, как легко здесь можно записаться в читальню - никаких паспортов или
бланков от столоначальника внес аванс, и сиди себе в зале весь день! Уплатил
еще побольше - бери книги на дом. Получив русские и польские журналы и
газеты, Турчанинов прочитал их самым внимательным образом, лишний раз
подивился тупости петербургских властей которые видели главную угрозу Двору
со стороны эсеровских бомбистов, а надеждой трона считали правых
националистов, захлебывавшихся от истерического кликушества по поводу
величия традиций и незыблемости особой духовности "третьего Рима", вольные
или невольные провокаторы, думал Турчанинов, каково такое слушать инородцам?
Во дворцах Петербурга не видели главного, социал-демократия с ее
проповедью социальной справедливости свободы и братства народов несла в себе
организованную постоянно растущую угрозу самовластию.
Беда сановников видимо заключалась в том что с эсерами, с их террором
бороться было легче чем с энциклопедизмом эсдеков, с ясной программой и
твердой линией, которая в отличие от эсеровское легко корректировалась ЦК -
в зависимости от постоянных изменений общественной жизни России Власть
предержащие в Петербурге, даже если бы и решились, просто-напросто не были
готовы к диалогу с социал- демократией, что могли противоположить эрудиции
выдающихся теоретиков старые деды и молодые волкодавы, лишенные понимания
истории и страшащиеся фундаментальных основ политической экономии как черт
ладана?!
То что дни империи сочтены, Турчанинову стало ясным еще в девятьсот
пятом, когда он столкнулся с Дзержинским лицом к лицу. Джордано Бруно можно
было сжечь, но ведь идея не боится пламени раз сформулированная, она
становится вечной категорией, ее торжество - вопрос времени, идиотизм
инквизиции, как бы ужасен ни был, понятие преходящее, тогда как опережающая
шаблонность представлении, бытующих в данный исторический период, -
категория постоянная, раз мысль состоялась, - значит, состоялась она рано
или поздно обречена на победу над тем, что изжило себя.
Просмотрев последние выпуски газет, столбовой дворянин Турчанинов еще
раз горестно подумал о несчастной России, которую ждут горькие времена,
стоять в стороне - преступно по отношению к моему доброму, доверчивому,
терпеливому талантливому народу, единственная возможность принести ему
пользу, хоть как-то реализовав себя, - возобновить контакт с поляком
Дзержинским. Иного пути нет. Поляк - надежда России? Хм-хм!
Письмо, отправленное по одному из тех адресов, что Юзеф назвал ему,
когда прощались в Варшаве, видимо, не дошло, хотя было совершенно безобидным
по содержанию.
Второе также осталось безответным.
Лишь третье письмо попало адресату, Юзеф ответил, что он тронут
весточкой от милого "Анджея", осведомлялся, как тот устроился, не нужна ли
помощь с "учебниками", советовал посещать лекции парижской профессуры,
связанные с "абстрактными науками", и сообщал, что "Мацей" ныне довольно
часто занимается "математикой" в "технологичке", прилежен точным наукам, "вы
его помните, он провожал вас на железную дорогу".
Это "Рыдз", понял Турчанинов. Высокий парень с очень румяным лицом,
именно он отвез меня на вокзал, чтобы передать тем, которые затем
переправили через границу в Татрах.
Нашел его легко, в библиотеке "технологички", потянулся было с
объятием, но Рыдз тактично уклонился; руку тем не менее пожал крепко,
дружески.
- Юзеф сказал, чтобы я наладил с вами связь, вот я и пришел, - сказал
Турчанинов.
- Замечательно, Анджей, - ответил поляк, собирая в потрепанную
матерчатую сумку свои книги. - Пошли выпьем кофе. Угощаю я, мама перевела
денег.
- А я получил недельный заработок. Берегите деньги мамы, отдадите
товарищам. Или вернете старушке.
Рыдз усмехнулся:
- У старушки, которой всего сорок пять лет, мильон, Анджей. Она у меня
банкирша. Так что с ней все в порядке. Кстати, Юзеф просил вас взять еще
один псевдоним, на всякий случай. Он предложил "Ядзя". Не возражаете?
- Конечно, нет "Ядзя" так "Ядзя".
- Юзеф будет использовать этот псевдоним лишь в самых крайних случаях,
когда дело особенно секретное и отлагательств не терпит.
Они вышли на бульвар, присели за столик уличного кафе; Рыдз
поинтересовался:
- Не голодны? А то можно спросить ветчины.
- Ветчины? - Турчанинов улыбнулся. - От ветчины не откажусь, это стало
для меня деликатесом.
- Скажите, Анджей, вам не приходилось встречаться с Меньшиковым или
Бакаем?
- Разве они здесь поселились?
- Да.
- Я слыхал, что Бакай свободно ездит в Россию...
- У нас нет такой информации. Нам доподлинно известно, что они сейчас
сотрудничают с Владимиром Львовичем Бурцевым... Кстати, когда вы служили в
охранке, не приходилось знакомиться с его наблюдательным формуляром?
- Что-то видел... Он ведь сам до девятьсот пятого года работал в
терроре?
- Вроде бы так... Во всяком случае, он это утверждает...
- Да, да, он был в терроре... Потом, после манифеста семнадцатого
октября, отошел от партии, в ЦК эсеров по этому поводу достаточно много
говорили...
- В негативном плане?
- Как сказать.. Пытались понять побудительные мотивы... Он ведь
скандалист, этот Бурцев... Знаете, уж если есть истовые правдолюбцы, так
только в России, вроде боярыни Морозовой, - хоть на смерть, но обязательно с
двумя перстами над головой...
- А кого в охранке знали из эсеровских лидеров?
- Всех. Думаю, всех наиболее заметных...
- По памяти можете перечислить?
- Попробую Чернов, Гоц, Авксентьев, Зензинов, Савинков, Дора Бриллиант.
- А еще?
- Стеблов, Аргунов, Мякотин.
- А еще?
- Больше не помню.
- Попробуйте вспомнить
- Нет, положительно в ум другие имена никак не идут...
- А Евгений Филиппович Азеф? - спросил Рыдз, отхлебывая кофе из тяжелой
чашки - Эта фамилия проходила в документах?
- Азеф? Которого Бакай и Бурцев обвиняли в провокации?
- Не знаю. Видимо.
- Нет, Азеф в материалах не проходил. Я достаточно много работал по
эсерам, переработал много бумаг о ЦК, но эта фамилия в документах охраны не
проходила.
Рыдз мягко улыбнулся.
- Анджей, пожалуйста, не употребляйте в разговоре со мной слово
"охрана". В этом застенке изнасиловали мою сестру... И она сошла с ума. А
когда ее вылечили, повесилась... Будучи беременной... Для меня нет понятия
"охрана". Только "охранка". И никак иначе. Ладно!?
- Конечно, конечно, - ответил Турчанинов, ощутив тягостное неудобство.
- Не сердитесь, если я был резок, хорошо?
- Да разве это можно назвать резкостью? - Турчанинов пожал плечами. -
Вы сказали вполне по-европейски. Я исповедую именно такую манеру разговора:
с самого начала определить все своими именами, тогда легко иметь дело с
собеседником, ничего недосказанного.
- Спасибо, Анджей... Теперь мне бы хотелось передать вам еще одну
просьбу Юзефа... Не сочли бы вы возможным посетить Бурцева?
- Это нужно для вашей партии? Или для Юзефа лично?
Рыдз закурил.
- Неразделимые понятия.
- Конечно, готов... Хотя в отличие от Меньшикова и Бакая я оказывал
такую помощь Юзефу... вашей партии, которая по законам империи подлежит
суду... Скорее всего военному. Я ведь преступил присягу, так что охран...
охранка, включив меня в розыскные листы, вполне может потребовать моей
выдачи и у французской полиции, если узнает о моих контактах с Бурцевым.
- Я встречусь с Бурцевым и объясню ему вашу ситуацию. Думаю, он
отнесется к вашему особому положению с пониманием.
- Да, такой визит был бы весьма уместен.
- Хотя, - Рыдз снова улыбнулся своей мягкой, женственной улыбкой, - я
тоже в розыскных листах, ушел из-под виселицы...
- Тогда не надо! Ни в коем случае, - воспротивился Турчанинов. - Я все
устрою сам, спишусь с ним, договорюсь о встрече на нейтральной почве, вам
рисковать нельзя.
- Спасибо, Анджей, это так трогательно. Тем не менее сейчас я отвечаю
за вашу безопасность, а не наоборот... Давайте увидимся здесь же, завтра, в
девять. Вас это время устроит?
- В десять. Я сдаю свой пост в девять... Я теперь служу ночным портье,
смена кончается не ранее девяти пятнадцати... Пока все передашь сменщикам,
то да се...
- Денег на жизнь хватает?
- Вполне, благодарю.
- А на ветчину? - Рыдз снова улыбнулся. - Юзеф уполномочил меня
передать вам некоторую сумму... Лицо Турчанинова замерло.
- Видите ли, я какой-никакой, но русский дворянин... Я не умею
принимать вспомоществование от кого бы то ни было. Так что просил бы вас
более к сему предмету не возвращаться. Завтра в десять здесь же, честь имею.
- Минуту, - остановил его Рыдз. - Вы напрасно сердитесь, Анджей. В
нашем обществе взаимная выручка не считается обидной. Мы живем несколько
иными, скажем так, нравственными категориями. Они основаны на абсолютном
доверии друг к другу... Вам, возможно, понадобятся деньги для работы... Для
нашей работы. Вот в чем дело. И это не есть какая-то подачка... Или тем
более оплата услуги... Рациональная оценка сложившейся ситуации, всего лишь.
Ваше бывшее звание в охранке ротмистр?
- Точно так.
- Никаких документов, удостоверяющих вашу личность, не сохранилось?
- Все сохранилось, как же иначе... Иначе на острове Сен Луи (11) не
дадут продления вида на жительство.
- Но вы здесь обосновались не под своим именем?
- Конечно. У меня вполне надежный паспорт, - Турчанинов усмехнулся, -
выкраден из охран охранки.
- До завтра, ладно?
Турчанинов не удержался, шутливо передразнил:
Рыдза.
- "Вадно" Поляка сразу можно определить по вполне французским буквам -
"в" и "л".
Рыдз рассмеялся.
- До встречи, Анджей.
2
Квартира Владимира Львовича Бурцева, которую он снимал на Ваграме,
являла собою Румянцевскую библиотеку в миниатюре стены трех комнат, широкого
коридора, даже кухни были заставлены самодельными стеллажами, набитыми
книгами, журналами, большими папками с газетными вырезками, бюллетенями
заседаний Государственной думы, выпусками правительственных вестников; запах
кофе был постоянным; Бурцев варил его по-студенчески, на спиртовке; пил из
крохотной чашки, всего на два глотка, длинные зубы от постоянного курения и
крепчайшего кофе были желты, подшучивал над собою "Вроде старого коня - не
заметил, как жизнь просквозила".
Рыдза признал сразу же. но, однако, настоящим именем называть не стал,
осведомился, как следует обращаться; выслушав ответ- "Мацей", удовлетворенно
кивнул и, пригласив устраиваться в кабинете где свободного пространства
почти не было, оттого что кипы новых не проработанных еще газет валялись на
полу, между скрипучими разностильными стульями, отправился готовить кофе.
Вернувшись со своей крохотной чашечкой и стаканом для Рыдза
осведомился:
- Чем могу служить?
- Владимир Львович мы получили данные, которые бы хотелось
перепроверить. Один наш товарищ видел как глава боевки
социалистов-революционеров садился в экипаж некоего полицейского чина
носящего цивильную форму.
- Это вы про Азефа?
- Да.
- Ну и что?
Рыдз опешил.
- То есть как?
- А так, - хохотнул Бурцев. - Для меня совершенно ясно что Азеф -
провокатор. И я про это как вам, по-видимому известно, неоднократно заявлял.
Но ведь ЦК постоянно берет его под защиту.
- Чем вы это можете объяснить?
Бурцев разбросал руки словно драчливый петух крылья.
- А вы?
- Партия переживает кризис, - ответил Рыдз убежденно. - Мы об этом
писали неоднократно.
- Я, как бывший эсер слушаю это с болью, но увы Ленин тут прав, -
вздохнул Бурцев, - именно кризис.
- Мне тоже это больно слышать Владимир Львович. Я имею множество друзей
эсеров, честнейшие люди огромного личного мужества и чести.
- Да уж этого не занимать.
- Однако. Владимир Львович, товарищ, получившии информацию об Азефе
крайне щепетилен в вопросе обвинения кого бы тот ни было, да тем более в
провокации. Этот товарищ просит вас встретиться с человеком который бежал из
охранки после того, как оказал нам реальную помощь. Вполне серьезную. Он в
розыскных листах ему грозит военно-полевой суд. Если французы выдадут его
Петербургу надо ждать еще одного обвинительного приговора. Мы можем
надеяться, что использование вами этого человека не нанесет ему ущерба?
- Хотите чтобы я встретился с анонимом?
- Да.
- Как правило я работаю с теми, кто принимает на себя ответственность
товарищ Рыдз.
- Этот человек возможно еще пригодится нам для борьбы. Мы стараемся
оберечь его от провала.
- Проверяли его? Надежен?
Рыдз ответил вопросом.
- А вы Меньшикова с Бакаем проверяли? Надежны?
- Да.
- Двойной игры с их стороны быть не может?
- Нет. Ведь именно они помогли мне разоблачить провокатора Зинаиду
Жуженко.
- Адъютанта "Казбека"?
- Да.
- "Казбек" - это Сладкопевцев?
- Он же в борьбе. Я не вправе открывать псевдонимы тех, кто продолжает
бой с самодержавием.
- Простите.
Бурцев начал ловко лавировать между кипами газет по-петушиному забросив
руки за голову чудом сидевшую на тоненькой шее остановился перед Рыдзом
нагнулся к нему спросил:
- Ну хорошо допустим я встретился с вашим человеком анонимно. Он дал
мне новую информацию, которая понудит ЦК социалистов-революционеров хоть
как-то откликнуться на новые улики. Но ведь тогда Чернов с Савинковым
неминуемо потребуют встречи с моим с вашим свидетелем. Как быть?
- Давайте начнем а? За это время я снесусь с моими товарищами.
- Что ж попробуем.
- У меня кстати есть внешний портрет того полицейского чина который
встречался с Азефом. Это была не случайная встреча он его в извозчике ждал в
экипаже.
- Послушаем, - откликнулся Бурцев. - Давайте-ка портрет.
- Глаза стальные с прищуром веки припухлые усы чуть правленные вниз,
нос прямой лоб высокий выражение лица сосредоточенное особых примет нет
крепкого телосложения, довольно широкоплеч рост высокий по здешним меркам
под метр восемьдесят пять, с аршинами я путаюсь.
- Хм. После девятьсот пятого года новые начальники департамента и
охраны не очень-то позволяют печатать свои фотографические портреты. На
Виссарионова не похож на Комиссарова тоже.
- Кто из чинов полиции был на процессе депутатов первой Думы?
- Информация не поступала но кто-то был вокруг здания кишели филеры,
ждали кого-то.
- Не Герасимова?
- У меня есть только одна его фотография Давняя когда он в начале
девяностых годов служил адъютантом при Самарском жандармском управлении. Усы
у него были стрельчатые, бородка клинышком, волос кучерявый, шатен, весьма
привлекателен...
Поднявшись, Рыдз сказал?
- Человек, который к вам придет, живет под чужим именем. Его зовут
Федор Мокеевич. Это псевдоним. Когда соблаговолите его принять?
- Давайте завтра, часов в девять, я птица ранняя.
- Ему далеко добираться, живет в пригороде. Если разрешите, он будет в
одиннадцать тридцать.
О "пригороде" сказал неспроста; Владимир Львович - человек
увлекающийся, Монмартр в Париже один, а пригородов много, страховка не
помешает.
3
- Владимир Львович? - осведомился Турчанинов, разглядывая Бурцева.
- Именно так. С кем имею честь"?
- Я Федор Мокеевич.
- Кто?
- Вчера вам говорили обо мне. Вы назначили встречу на одиннадцать
тридцать.
Бурцев посторонился, пропуская гостя в квартиру.
- Да, да, верно. Прошу.
Вчера вечером Турчанинов спустился квартирою ниже, там жили две
проститутки, Мадлен и Мари (перекрытия потолка слабенькие, все слышно,
гостей у девушек не было), попросил утюг с угольями Мадлен вызвалась
погладить ему пиджак и брюки "Я же работала прачкой, все сделаю вмиг".
Турчанинов поблагодарил, ответив, что стеснен в средствах, лучше уж сам. "С
соседей не берем, - расхохоталась Мари, - даже за любовь не берем с соседей"
Поэтому к Бурцеву пришел выутюженный, в свежей сорочке и галстуке, военная
косточка, привычка - вторая натура.
- Нуте-с, Федор Мокеевич, с чем пожаловали?
Турчанинов усмехнулся.
- С головою, Владимир Львович. В коей есть информация, которая может
помочь вашей борьбе с провокацией.
- Ага. Ну, что ж Вы с Бакаем и Меньшиковым знакомы?
- Шапочно. Они были в Петербурге, а я служил в Привисленском крае.
- Вы в розыскных списках девятьсот седьмого года?
- Да.
- Так что ж вы и ваши польские друзья от меня конспирируете, милостивый
государь?! Вы Андрей Егорович Турчанинов, адъютант при бывшем начальнике
варшавской охраны полковнике Глазове, а затем какое-то время при Попове, до
того, как он был казнен. Из привисленских только один вы и значитесь в
списках.
Турчанинов вздохнул.
- Ну, и слава богу... Сразу легче стало с вами говорить.
- К ликвидации Попова имеете отношение?
- Да.
- Чем вам это грозит?
- Если докажут, - расстрелом.
- Тогда вернемся к Федору Мокеевичу, дело нешуточное... Скажите,
пожалуйста, как вы относитесь к тем материалам, которые мне передали Бакай и
Меньшиков?
- Положительно. Вы базировались на их показаниях, когда разоблачили
Жуженко?
- На их тоже.
- А показания об Азефе они вам давали?
- Да.
- У нас в варшавской охран...ке... об Азефе вообще ничего не было
известною
- Это и понятно... Агент такого уровня действует под руководством
непосредственно главного шефа. В России никогда тайн не было, на язык
горазды.
- Потому что никогда не было свободной печати.
Бурцев удивился:
- Не вижу связи...
- Прямая связь, - возразил Турчанинов. - Поскольку все везде закрыто,
люди стремятся утвердить себя причастностью к секретам - проявление обычного
человеческого самолюбия, форма самовыявления.
- Занятно, - откликнулся Бурцев, оглядев Турчанинова еще раз, глаза его
потеплели, прежней настороженности в них не было. - Вы оригинально мыслите.
Скажите-ка, а вы с Герасимовым встречались?
- Дважды.
- Где?
- В северной столице. Был командирован за дополнительными материалами
по государственной преступнице Розалии Люксембург, когда она была схвачена в
Варшаве.
- Опишите-ка мне его, пожалуйста.
- Извольте. Высокого роста, шатен с легкой проседью, усы подбривает,
чтобы повторяли форму рта, губы чувственные, полные, нос прямой, особых
примет на лице нет. Во время выездов на конспиративные встречи и самоличного
наблюдения за интересующими его персонами имитировал хромоту...
- Сходится, - Бурцев даже в ладони хлопнул (пальцы длинные, как у
пианиста). - Он хромал и на процессе против социал-демократических
депутатов, когда вторую Думу разогнали!
- Меня уполномочили попросить вас, Владимир Львович, если почтете
возможным, передать раннюю фотографическую карточку Герасимова, поры его
службы в Самаре.
- Передать не передам, а вот сходить в мастерскую портретов мсье
Жаклюзо - можем. Если хорошо оплатите, он сделает копию в два дня, работает
виртуозно.
4
"Дорогой Юзеф!
После того, как Ядзя начала работу с Влодеком, выявилось множество
интереснейших подробностей.
Начну с того, что Нэлли, оказывается, передавала дедушке Герасиму про
все шалости толстяка, особенно когда они собирались на чай.
Впрочем, Влодек говорит, что Нэлли ябедничала не столько дедушке
Герасиму, сколько дяде Климу, а тот уже передавал старику.
Таким образом, плуты выдавали зоркому родительскому оку, каким по праву
являются дедушка Герасим и дядя Клим, все, что происходило, когда детвора
встречалась, чтобы придумать новые проказы.
Толстяк про Нэллечку ничего не говорил, жалел бедненькую, вот ведь
какая доброта и благородство! Только он не знал, утверждает Влодек, что она
сама шептала обо всех проделках Климу.
Фотографию дедушки Герасима я тебе отправил с Халинкой, передаст в
собственные руки, постарел ли он, как ты находишь?
Как поступать дальше с нашими шалунами? Ты у меня славный и мудрый
педагог, подскажи.
Твой Големба".
"Ядзя" - Турчанинов.
"Влодек" - Бурцев.
"Нэлли" - 3. Жуженко, член партии соц. -революционеров, провокатор
охранки
"Дедушка Герасим" - А. В. Герасимов
"Шалости" - выступления на заседаниях ЦК эсеров, работа по выработке
резолюций.
"Толстяк" - Азеф.
"Собрались на чай" - съезд эсеров.
"Ябедничала" - писала донесения.
"Дядя Клим" - генерал Климович, начальник московской охранки.
"Детвора" - члены ЦК и делегаты эсеровских съездов.
"Жуженко знала от Климовича, что Азеф является агентом охранки, в то
время как Герасимов не открыл ему принадлежность Жуженко к охранке"
"Големба" - Рыдз, Розиньский.
5
"Дорогой Мацей!
Спасибо за письмо. Очень рад, что твоя учеба идет так хорошо.
Наша беда в том, что мы мало и недальновидно думаем о будущем, когда
нам понадобятся высокоталантливые исследователи. Не называй меня фантазером.
Я в это верю. А все то, во что по-настоящему веришь, - сбывается, если в
подоплеке веры лежит не смрадное суеверие, но знание, базируемое на науке.
Теперь по поводу наших шалунов.
Поскольку Халинка еще не приехала (видимо, остановилась в Берлине у
сестры), я лишен возможности полюбоваться на любимого дедушку.
Жаль, конечно, потому что я не смогу ответить на твой вопрос, насколько
он постарел и осталось ли в его чертах сходство с портретами молодости.
В твоем письме для меня немало интересного. Но я ставлю один главный
вопрос: если проказница Нэлли знала о том, что толстяк наушничает милому
дедушке, то отчего Влодек, рассказав про другие ее шалости, об этой до сих
пор таит, даже после того, как девушка удалилась из монастырской школы?
До тех пор, пока она открыто не подтвердит Влодеку недостойное
ябедничество толстяка, мы не можем журить его: самое досадное - зазря
обидеть человека. Хотя чем больше я думаю о том, что мне довелось видеть
своими глазами в Пальмире, тем тверже убеждаюсь, что мое предположение, увы,
правильно. Признаюсь, мне это очень горько. Можно любить человека или не
любить, симпатизировать ему или выражать антипатию, но обвинять в проступке
такого рода, о каком идет речь, дело чрезвычайно серьезное.
Ты знаешь, что меня связывает давняя дружба с Наташей, а она всегда
истово защищала и защищает толстяка, считая, что его все не любят за
вздорный нрав, но мальчишка он на самом деле чистый и высоко честный.
Надо быть крайне осторожным в обвинениях; лучше простить виноватого,
чем наказать невиновного...
Хорошо было бы свести воедино мнения всех ребятишек, знавших толстяка,
а уж потом пригласить его на дружескую беседу за круглый стол с чаем.
Хотя есть и другой путь. Если Влодек так уж уверен в своей правоте, - я
ведь знаю его, человек он честный, но очень неорганизованный, поддающийся
настроениям других, резко меняющий свои мнения, - пусть предложит Витэку и
Боре, чтобы те поначалу пригласили его самого на кофе. Коли он убежден в
своей правоте, пусть идет на это. Такого рода застолье не может не вызвать
отклика, глядишь, еще кто чего расскажет.
Сердечно приветствую тебя,
Юзеф".
"Сестра в Берлине" - Роза Люксембург.
"Любимый дедушка" - Герасимов.
"Нэлли" - провокатор 3. Жуженко.
"Монастырская школа" - охранка.
"Недостойное ябедничество" - провокация Азефа.
"Пальмира" - Петербург.
"Наташа" - Марк Натансон, член ЦК эсеров.
"Ребятишки" - в данном случае Меньшиков, Бакай, Турчанинов.
"Дружеская беседа за круглым столом с чаем" - партийный суд ЦК соц. -
революционеров.
"Влодек" - Бурцев.
"Витэк и Боря" - члены ЦК соц. - рев. В. М. Чернов и Б. В. Савинков.
"Кофе" - третейский суд.
6
"Дорогой Юзеф!
Имел беседу с Влодеком. Твое предложение ему понравилось. Он написал.
Витэку, что готов пожаловать на кофе.
Ядзя и ребятишки встречались у Влодека, свели все свои соображения
воедино, Влодек очень этому рад.
Получил ли портрет нашего дедули?
Твой Мацей".
7
"Дорогой Мацей!
Портрет, который мне передали, свидетельствует о том, как мало
изменился наш дедушка Герасим. Передай Влодеку, что я могу это
свидетельствовать за чашкой чая, если смогу вернуться.
Юзеф".
8
Рано утром в дверь бурцевской квартиры резко постучали: сразу понял,
что пришел русский, - звонок, не признает, рукой слышней.
- Кто там? - спросил Владимир Львович.
- Это я, - услышал он знакомый голос; открыл дверь; на пороге стояла
Рита Саблина, член Боевой Организации эсеров.
- Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть!
Не ответив, Рита прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь
первый раз.
- Хотите кофе?
- Я не стану пить у вас кофе, - ответила маленькая девушка с огромными,
немигающими глазами; принимала участие в двух актах; Савинков спас ей жизнь,
- Азеф настаивал, чтобы она была метальщицей снаряда в карету министра,
загодя отдавая ее на заклание; Савинков сказал тогда, что он сам будет
метать снаряд.
- Ну, уж смените гнев на милость, Рита, - мягко попросил Бурцев,
понимая, что улыбается, вполне вероятно, последний раз в жизни: девушка
напряжена, натянута, словно струна, руку из кармана юбки не вынимает,
видимо, сжимает холодными пальчиками револьвер, чтобы покончить с ним.
"наймитом охранки, гнусным клеветником на партию". - Если же вы полагаете
возможным убить меня до того, как выслушаете, - что ж, стреляйте. Я ведь в
террор пришел, когда вы третий класс гимназии посещали, смерти в глаза
смотрел поболее, чем вы, не боюсь ее.
- Сначала вы меня выслушаете, господин Бурцев. А потом уж я разрешу
сказать вам несколько слов.
- Вы сядьте хотя бы, - снова попросил Бурцев. - Что ж мы стоя
разговариваем?!
- Мне отвратительно в вашем доме все, даже стулья, на которых сидят
жандармы.
- Бывшие, товарищ Саблина, бывшие. И если бы они тут не сидели, то ваша
подруга Зиночка Жуженко продолжала бы писать осведомительные письма генералу
Климовичу, ее любовнику и шефу московской охранки, про то, что происходит у
вас в ЦК. Или вы ставите под сомнение ее провокаторство тоже? Раз эсер, то,
значит, безгрешен! Ни ошибок, ни предательства совершить не может!
- Речь идет не о Жуженко, - досадливо поморщившись, ответила Рита, - но
о товарище Азефе. Я была с ним на актах. Он спас мне жизнь, хотя я его об
этом не просила рискуя сорвать дело, он снял меня с метания снаряда, заменив
своим адъютантом. По счастливой случайности ни один из нас тогда не погиб.
Как же провокатор может ставить акт, приводить в исполнение приговор
трудового народа против палача, да еще при этом не потеряв ни одного из
товарищей?
- Двойник может и больше, - ответил Бурцев.
- Да? Он может спокойно убить великого князя Сергея! И получить за это
благодарность охранки!
- Послушайте, Рита, - раздражаясь, сказал Бурцев, - я же предлагаю
вашему ЦК вызовите меня на суд! Позавчера я послал письмо Чернову, но ответа
до сих пор не получил. А ведь можно позвонить по телефонному аппарату в
конце концов. Да и живет Виктор Михайлович от меня в десяти минутах ходу.
- Я шла девять, - отчеканила Рита. - ЦК вызывает вас на суд, хотя я
голосовала против. Тем не менее если и после того, как мы опозорим вас
фактами, только фактами - и уличим в клевете, вы станете продолжать свои
нападки на товарища Азефа, я, лично я убью вас, господин Бурцев. Вы меня
знаете, меня не остановит ничто.
- Слава богу, - облегченно вздохнул Бурцев. - Вы принесли мне самое
радостное известие, которое я получал в последнее время Спасибо, Рита, я
счастлив, что будет суд.
- Я не "Рита" для вас, но "госпожа Саблина", - отчеканила девушка,
осмотрела жалкую фигурку тщедушного Бурцева с нескрываемым презрением и,
резко повернувшись, пошла к двери.
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (IV)
"Вчера и сегодня разбиралось дело о нападении на почту вблизи Соколова.
Мужчины - пятнадцать человек - и одна женщина приговорены к смерти, две
женщины - к пятнадцати годам каторги. Ученик из Седлеца, сидевший рядом со
мной, тоже приговорен вместе с ними.
...Опять восемь человек было приговорено к смерти.
Сегодня Ганку вызывали в канцелярию, откуда она вскоре вернулась
возбужденная, хохочущая. Начальник предложил ей на выбор или предать - тогда
ее приговорят только к пожизненной каторге, или быть повешенной. Он говорил
ей, что она молода и красива.
В ответ она расхохоталась ему в лицо и выбрала виселицу.
Теперь она считает дни, сколько ей еще осталось жить, старается спать
как можно меньше, целыми ночами бродит по камере. Иной раз вырвутся у нее из
груди слова смертельного утомления и отчаяния: "Почему они пьют без конца
нашу кровь! Я утешала себя, что все это вскоре рухнет, а они все еще
убивают... И молодежь уже не спешит к нам" Но такие слова не часто
вырываются из ее груди. Теперь она уже снова поет, устраивает жандармам
скандалы, хохочет: "Даже когда меня донимают ужасные муки, я делаю все,
чтобы они этого не заметили. Пусть не радуются"
Часто в ее словах чувствуется, что она мечется между жаждой жизни и
неизбежностью смерти от их рук, и у нее является мысль о самоубийстве, но
луч надежды продолжает в ней тлеть. А когда она стучит мне, что она не
склонит головы, что она не дрогнет, вступая на эшафот, я чувствую, что она
говорит правду. По временам ею овладевает желание иметь при себе близкого
человека, видеть его, чувствовать его прикосновение, свободно говорить с
ним; тогда она клянет разделяющую нас стену. Вот так мы рядом живем, словно
родные и друзья из непонятной сказки. И я не раз проклинал себя, что не меня
ждет смерть.
...Вчера казнены приговоренные за нападение в окрестностях Соколова.
Заключенный, сидевший вместе с одним из них, не обращая внимания на
жандарма, крикнул во время прогулки Ганке. "Уже казнен!" Сегодня на прогулке
мы видели только одного из приговоренных к смерти - ученика из Седлеца,
сидевшего раньше рядом со мной. Он сообщил, что его вернули с места казни...
Завтра будет суд над пятьюдесятью одним человеком по делу об убийстве
ротмистра в Радоме.
...Полчаса тому назад (теперь уже, должно быть, около 11 часов вечера)
привели из суда в наш коридор двоих радомчан Оба приговорены к смертной
казни. Если бы нашелся кто-нибудь, кто описал весь ужас жизни этого мертвого
дома, борьбы, падений и подъема духа тех, кто замурован здесь, чтобы
подвергнуться казни, кто воспроизвел бы то, что творится в душе находящихся
в заключении героев, а равно подлых и обыкновенных людишек, что творится в
душе приговоренных, которых ведут к месту казни, - тогда жизнь этого дома и
его обитателей стала бы величайшим оружием и ярко светящим факелом в
дальнейшей борьбе И поэтому необходимо собирать и сообщать людям не простую
хронику приговоренных и жертв, а давать картину их жизни, душевного
состояния, благородных порывов и подлой низости, великих страданий и
радости, несмотря на мучения, воссоздать правду, всю правду, заразительную,
когда она прекрасна и могущественна, вызывающую презрение и отвращение к
жертве, когда она сломлена и опустилась до подлости. Это под силу только
тому, кто сам много страдал и много любил, только он может раскрыть этот
трепет и борьбу души, а не те, кто пишет у нас некрологи.
...Всем радомчанам смертная казнь заменена каторгой. Меня уверяли, что
заменят и Ганке. Несколько дней тому назад к ней в камеру перевели другую
женщину. С этих пор хохот и пение в течение целого дня без перерыва
разносятся по всему коридору.
...Рядом со мной уже два дня сидит товарищ из Кельц. В четверг
слушалось его дело - приговорен к смерти, замененной пятнадцатью годами
каторги, через две недели будет слушаться другое его дело - об убийстве двух
стражников. До него несколько дней сидел товарищ из Люблина. Ему сообщили,
что его узнал провокатор Эдмунд Тарантович и что он обвиняет его в убийстве
почтальона и пяти солдат. Виселица верная. Говорят, что этот провокатор
выдал целую организацию ППС и настолько занят разоблачениями и показаниями,
что следователям приходится ждать очереди, чтобы его допросить. У радомчан
было за это время еще два дела, два раза их приговаривали к смерти и оба
раза заменяли каторгой.
...Вчера заковали четырнадцать человек, один из них по дороге в
кузницу, горько улыбаясь, сказал: "Последние свободные шаги"
Ганка сидит теперь вместе с Овчарек, которую обвиняла в предательстве.
Должно быть, лгала.
...Сегодня во всех камерах закрыли окна и накрепко забили их гвоздями.
Теперь камера опять закрылась, как могила, и не видно ни неба, ни деревьев,
ни ласточек.
...К нам проникло известие о том, что охранка подослала сюда шесть
шпиков, что в среде заключенных есть провокаторы. Началась слежка. Бывало,
что обнаруживали действительных провокаторов, но бывало также, что
подозрение падало на людей, возможно, ни в чем не повинных. Создается
атмосфера недоверия, портящая совместную жизнь, каждый по мере возможности
замыкается в себе.
Шпионов действительно много. Здесь так часто сменяют товарищей по
камере (редко кто сидит один, большинство сидят по трое и больше), что цель
этого становится очевидной дать возможность неразоблаченным шпикам узнать
как можно больше. Несколько дней тому назад я увидел в окне бесспорно
уличенного в провокации на прогулке с вновь прибывшим из провинции. Я
крикнул в окно "Товарищ! Гуляющий с тобой - известный мерзавец, провокатор"
На следующий день они уже гуляли каждый отдельно.
Сегодня убедился, что, к сожалению, мои подозрения были обоснованны.
Оказывается, Ганка была в Творках (дом для умалишенных) и оттуда была
освобождена прушковскими социал-демократами. Когда ее после этого
арестовали, она выдала тех, которые ее освобождали сама ездила с жандармами
и указывала квартиры освободивших ее товарищей. Здесь она сидит под
вымышленной фамилией, тщательно скрывая свою подлинную фамилию (Островская).
Почему она предавала? Кто ее знает? может быть, избивали, а возможно, она
действительно сумасшедшая. Теперь она уже несколько дней сидит в коридоре
надо мной. Сегодня я обо всем этом уведомил других. Я обязан был это
сделать. Возможно, вначале она попытается защищаться, утверждать, что все
это ложь. Она, вероятна, будет бороться хотя бы за щепотку доверия. Но
заслуженный удел ее - позор, самый тяжелый крест, какой может выпасть на
долю человека..."
ДРУГ СУПРОТИВ ДРУГА (II)
Переписку между Лондоном и Петербургом о предстоящем визите английского
короля Эдуарда Седьмого в Россию Герасимов теперь читал в тот же час, как
только она выходила из канцелярии министра иностранных дел Извольского. Он
ясно понимал, как важен этот визит, - Столыпин не обманул, действительно
намечалось сближение с Британией. Из беседы с Петром Аркадьевичем - однажды
засиделись до трех утра - сделал вывод, что поворот этот не случаен;
инициатором его были люди, опасавшиеся германофильства государыни, ее
растущего влияния на августейшего супруга, в критической ситуации дело может
кончиться ее регентством, что значило бы окончательное растворение России в
германском духе.
Оценив происшедший поворот, присмотревшись, не поломает ли государь
новый курс Столыпина, полковник сделал надлежащие выводы и переориентировал
своего маклера тот теперь играл на бирже с ощутимым успехом, потому что
ставил лишь на компании и банки, связанные с английскими интересами.
Читая телеграммы, Герасимов потешался над просьбой Эдуарда VII
организовать его визит в Петербург так, "чтобы я мог побольше увидеть",
знал, что по этому вопросу непременно вызовет Столыпин; вот он, реальный
шанс, - окончательно доказать всем и вся, что его, Герасимова, слово в деле
политической полиции империи непререкаемо.
Петр Аркадьевич действительно его вызвал, ознакомил с шифротелеграммой
английского МИДа, копию которой Герасимов прочитал еще вчера; полковник,
однако, сделал вид, что изучает документ с видимым интересом; аккуратно
спрятав очки в тонкой золотой оправе в серебряный футлярчик, ответил:
- Этого делать никак невозможно, Петр Аркадьевич.
- Опасаетесь бомбистов? Но они же у вас в кулаке, Азеф бдит.
- Вместе с Азефом бдят директор полиции Трусевич, начальник царской
охраны Спиридович и министр юстиции Щегловитов, - усмехнулся Герасимов. Если
бы только Азеф и я, тогда б хоть на Путиловском заводе можно было принимать
монархов.
Посмеялся и Столыпин, потом, никак не форсируя давешний разговор по
поводу задумки, которая побудит государя не обращать внимания на критику
сановников по поводу его, премьера, активности против общины, спросил:
- Готовы отстаивать вашу точку зрения перед государем?
- Готов, Петр Аркадьевич. Если вы считаете это целесообразным, готов.
...Визит к монарху был организован так, чтобы об этом не знал никто,
кроме премьера и генерала Дедючина; из-за интриг, немедленно начавшихся в
столице после первой аудиенции, данной Николаем полковнику, генеральские
погоны до сих пор зависли, зачем подставлять Герасимова лишний раз, и так у
него предостаточно врагов ненавидят тех, кто умеет работать, бездельников
осыпают крестами, не страшны, люди без собственного мнения, скоморохи,
веселят самодержца, говорят с ним по-простому, так, чтобы все было понятно,
не надо вникать, шуты со звездами, осыпанными бриллиантами, - явление,
вполне обычное при абсолютизме.
В Царское Герасимов приехал под вечер, государь принял его в кабинете,
был несколько раздражен чем-то, той задушевной беседы, которой так сладостно
гордился Герасимов, не получилось.
- Его величество король британский, наш кузен Эдуард, привык у себя в
Лондоне повсюду свободно ходить, - досадливо морща мягкое, без выражения
лицо, говорил Николай. - Потому и здесь, в империи, он захочет вести себя
так же. Он решит посетить театры, балет, отправится гулять по улицам,
наверняка выскажет пожелание посмотреть биржу, заводы, верфи. Значит, я буду
обязан по протоколу всюду его сопровождать. Я готов, конечно. Однако хочу
спросить ваше мнение я могу?
- Нет, ваше величество, - ответил Герасимов, как-то по-новому
рассматривая лицо Николая, безжизненное, словно маска, какая-то вещь в себе,
ни единый мускул не дрогнет, и глаза потухшие.
- Ну, вот видите. Если он решится гулять по столице один, это вызовет
толки. Снова начнутся разговоры о нестабильности, станут печатать
антирусские гнусости... Поэтому будет лучше, если он не приедет в Петербург.
Встречу проведем в другом месте. Обдумайте, как это лучше сделать.
- Мне следует снестись с министерством иностранных дел?
- Решите этот вопрос с Петром Аркадьевичем, - еще более раздраженно
ответил государь. - Мне невдомек, как решаются дела такого рода.
- Разрешите, ваше величество, изложить мой план, который будет
гарантировать абсолютную безопасность августейшей семьи?
В глазах государя мелькнула какая-то живинка, видимо, испугавшись, что
его собеседник заметил это, он сразу же отвернулся к окну.
- Да, пожалуйста, но лишь вкратце.
А ведь я на голову выше его, подумал Герасимов, масенький у нас
самодержец, хлипкий. Засандалить в него пару пуль, - завтра б стал самым
знаменитым человеком мира, во все б исторические учебники вошел. А что?
Сговориться б заранее со Столыпиным, убрать Дедюлина со Спиридовичем, на
коня, - и был таков! Что там всякие Робеспьеры да Кромвели?! Ге-ра-си-мов!
Ух, прогремело б! Или зарезать. Вообще никакого шума. Под мышки взять, за
стол оттащить, посадить на стул, мол, работает венценосец, хрена б догнали.
Назавтра - республика, меня чествуют спасителем нации, герой освободительной
борьбы... Эх, с Азефом бы такое дело провести, Столыпин не пойдет,
силен-силен, а в самом нутре - слабак, постоянно оглядывается, хитрит с
самим собою, боится открыто ощериться.
- Самым надежным местом встречи я полагаю Ревель, ваше величество.
- Почему? Там же инородцы. Русские люди на своего государя руку никогда
не поднимут, только инородцы.
- Это, конечно, так, ваше величество, вы совершенно верно изволили
заметить, - кивнул Герасимов, подумав, что Каляев, Савинков, Сазонов,
Никитенко с Наумовым, не говоря уж про Халтурина и Софью Перовскую, были
чистокровными русскими, - но Ревель можно блокировать со всех сторон, да и
гавань там прекрасная, британскую эскадру разместим в полнейшей
безопасности, как и фрегат вашего императорского величества. Встреча пройдет
на воде, минимум спусков на сушу. Две великие морские державы встречаются на
воде, вполне подлежит толкованию в прессе. В этом случае, даже если бы
бомбистам и удалось проникнуть в Ревель, - хотя практически я такую
возможность исключаю, - то уж на корабли доступ им совершеннейшим образом
закрыт.
- Изложите ваши соображения Петру Аркадьевичу, - заключил Николай,
заметив кого- то в окне, и чуть склонил голову, дав понять, что аудиенция
окончена.
Выслушав Герасимова, не перебив ни разу, Азеф вздохнул.
- Да знаем мы о предстоящем визите, Александр Васильевич, знаем самым
прекрасным образом.
- Откуда же?! - Герасимов искренне изумился. - Об этом здесь известно
всего десятерым да и в Лондоне стольким же!
- Повторяю, этот вопрос обсуждался на заседании ЦК неделю назад. И было
принято решение готовить акт.
- Ничего не получится, - неотрывно глядя на уродливое лицо друга,
сказал Герасимов. - Встреча будет не здесь, а в Ревеле.
- Ну и что? - Азеф пожал плечами. - Мы рукастые. Найдем людей на флоте.
Думаете, флот простил царю "Потемкина"? Казнь лейтенанта Шмидта? А Никитенко
чего стоит? Вся пресса на ушах стояла, - "жертва полицейской провокации". А
ведь именно он, Никитенко, моего друга Савинкова из-под петли спасал, на
шлюпчонке через Черное море вывез... Словом, я против акта не возражал. Не
мог снова кто-то против меня плетет, с подачи старой змеи Бурцева...
- Задушим, - усмехнулся Герасимов- Долго ли умеючи?
- Это - быстро, - согласился Азеф.
- План акта намечен?
- Разрабатываем.
- Когда намерены закончить?
- Как скажу вам подробности, - отчего-то рассердился Азеф, - так и
узнаете...
Вернувшись в номер, Азеф забрался в ванну, долго отмокал в голубой воде
(бросил кусок французского ароматного мыла, чтоб пенилось и кожа
благоухала), обсуждая ситуацию с самим собой.
Как всякий предатель, он постоянно жил в страхе за жизнь после того,
как организовал убийство Плеве (с подачи сукина сына Рачковского, именно он
намекал, что это угодно Сферам), ждал ареста и петли; когда отдал Герасимову
своего ближайшего друга и любимца Боречку Савинкова, боялся, что придушат,
как и Гапона, его же питомцы, бомбисты.
Он мучительно, постоянно, каждую минуту думал о выходе, не отдавая
себе, ясное дело, отчета, что выхода уже не было и быть не могло рано или
поздно предательство непременно всплывает наружу, причем особенно вероятно
это когда страна взбудоражена, правительственной линии нет царствует сонная
бюрократия, лишенная той реальной идеи которая бы могла объединить народ
поставив перед ним осуществимые задачи, подкрепленные ясным
законодательством, понятным не ста правозаступникам, а самым широчайшим
слоям населения "это можно и то - можно, а вот сие - нельзя"
Азеф понимал что раз и навсегда отвести подозрение в провокаторстве
могло лишь одно цареубийство. При этом он отдавал себе отчет и в том что
осуществление акта скорее всего повлечет за собою арест и казнь, которую
первым же санкционирует любезный друг Александр Васильевич.
Поэтому лежа в голубой мыльной пене, Азеф неторопливо комбинировал
выстраивал схемы безжалостно рушил их - и все во имя того чтобы продлить ту
блаженную жизнь, которой жил предав - двадцать еще лет назад - идею которой
поначалу решил было служить.
Знай Азеф про ту шальную мысль что мелькнула в голове Герасимова в
кабинете царя, доверься он ему всецело решись в свою очередь на поступок
Герасимов, намекнув на вероятие удачи Петру Аркадьевичу, кто знает как бы
сложилась дальнейшая судьба России, Европы, трех этих людей, но поскольку
все они были разъединены недоверием и страхом, то чуда не произошло все
развивалось так как и должно было развиваться в прогнившем колоссе
именовавшемся Империей.
Тем не менее назавтра после заседания подпольного бюро ЦК Азеф лениво
заметил своему адъютанту Карповичу изменившему до неузнаваемости внешность
после "легендарного побега" из охранки:
- Суша сушей но вы поищите нет ли кого из наших в экипажах кораблей что
будут принимать Николая. У меня на это времени нет а вам и карты в руки
причем желательно чтоб морячок был не наш а какой-нибудь анархист или на
худой конец из летучего отряда, провинциал не связанный с центром.
Через два дня Азеф пришел к Герасимову снова был в ярости, когда начал
матерно браниться пахнуло тяжелым перегаром.
- Что же вы Александр Васильевич говорили мне будто Николай отправится
в Ревель на своем фрегате "Штандарт"?! Он же на чугунке туда едет!
- Кто из нас начальник политического сыска империи, Евгении
Филиппович!? - Герасимов тоже набычился. - Я или вы!?
- Не надо со мною играть! - по-прежнему в ярости рявкнул Азеф. - Или вы
мне верите или нет! Тогда - до свидания! Ищите себе других друзей! Пусть они
с вами варят кашу! Первый раз ваши генеральские погоны на гнедых прокатили,
а второй на вороных до отставки пронесут!
О том, что генеральское звание утонуло в письменных столах интриганов
знали только Столыпин и Герасимов откуда же все это приходит к образине?!
Что творится в державе?! Тем не менее, услышавши про погоны (надавил на
больную мозоль, шельмец умеет бить в поддых). Герасимов снял трубку
телефонного аппарата.
- Я готов позвонить при вас Петру Аркадьевичу. Можете взять отводную
трубку она в столовой, в горке я ее прячу за серебряной вазой вам, как
другу, открываю тайну. Слушайте разговор.
Столыпина однако не было вызвали в Царское, внеочередной доклад
императору эх добиться бы права доклада и мне чтоб не как милость
даровалась, а по звонку дворцовому коменданту раз в неделю самые последние
новости! Не сумел ему продать себя толком, сам виноват оробел! Надо было б
почитать царю, что его сановники про Думу пишут про министров у него лицо
кроткое как у женщины, ему сплетни сладостны а что как не главная сплетница
империи наша охрана?! Вот тебе и подступ! Верти им потом как хочешь жми на
кнопочки пугай! Не через Петра Аркадьевича, а - напрямую! Он же слабенький,
его надо постепенно приучать, он податливый, я из кабинета, а
змеи-завистники нашептали, ша-ша, шу-шу, вот он и стал отворачиваться да в
окна смотреть, словно я табурет какой, а не человек...
- Когда ждете Петра Аркадьевича? - поинтересовался Герасимов, голос его
в секретариате знали, поэтому не боялись отвечать правду.
- Видимо, поздно Он изволил отправиться вместе с господином министром
иностранных дел.
- Давно?
- С час тому назад, Александр Васильевич.
- Что-нибудь срочное?
- Да, вам курьер повез личный пакет, неужели еще не доставил?
- Я звоню с перепутья. Благодарю. Сейчас же проверю. До свидания.
Дав отбой, назвал барышне телефон адъютанта; тот сообщил, что личный
пакет премьера "за сургучом" получен.
- Вскройте, - сказал Герасимов. - И прочитайте.
- Хорошо, Александр Васильевич. Соблаговолите подождать чуток, возьму
ножницы.
Зажав трубку ладонью, Герасимов озорно крикнул Азефу.
- Хорошо слышно?
Тот наконец сменил гнев на милость, усмехнулся.
- Вот бы в ЦК эту отводную трубку поставить, цены бы мне не было, конец
Бурцеву.
- Алло, Александр Васильевич. - Адъютант вернулся к аппарату. - Я не
знаю, возможно ли такое читать по телефону.
- Что-нибудь связанное с "номером семь" (так в охранке говорили о
Николае). О нем?
- Именно.
Герасимов поджался, поразившись догадке, мелькнувшей в голове.
- Связано с маршрутом?
- О дополнительных мерах предосторожности.
- Хорошо, благодарю вас.
Герасимов положил трубку на рычаг, похожий на рога оленя, усмехнулся
вошедшему Азефу.
- Ну? Так кто же шеф политической полиции? Я, милый Евгений Филиппович,
я.
- Глядите, - ответил Азеф миролюбиво - Моя информация абсолютна. Я
говорю только в том случае, когда уверен. Я за это золотом плачу. Проверьте
еще и еще раз. Если вам ничего не скажут, значит, у вас появились
могущественные враги.
- Кто вам поведал об этом вздоре? Это сказал ваш враг, Евгений
Филиппович, - Герасимов ответил ударом. - Назовите мне его.
- Нет, - Азеф покачал головой. - Не назову. Это мой коронный
осведомитель. Он надежен. И не враг мне. Но и не друг. Он - болтун. А я ему
в винт проигрываю... О нем в ЦК только Виктор знает. И Натансон. Назови я
его, - мне гибель, ваши филеры сей момент засветятся, провокаторы начнут к
нему с идиотскими вопросами приставать, - вот и конец мне, он все сразу
поймет значит, решит, один из нас троих - провокатор. Лидер партии
провокатором быть не может Натансон - теоретик, он прокламации пишет и
газету ведет, от террора далек. Кто остается? Я остаюсь.
- Но ведь коронный осведомитель отдал вам фальшивку! Как должен был
царь идти в Ревель на "Штандарте", так и идет! Какая "чугунка"?! Это же
безумие по нынешним временам! Вам, бомбистам, подарок! Какой идиот это
санкционирует? Я? Увольте! Столыпин? Да ни в коем разе!
В полночь позвонил премьер-министру; тот пригласил на чай, о том, что
маршрут следования государя изменен, и слыхом не слыхивал.
- Это сказки какие-то, Александр Васильевич, чушь От кого к вам пришла
информация?
- Из окружения эсеров.
- Источник надежен?
И Герасимов уверенно солгал:
- Проверяем, Петр Аркадьевич, проверяем.
- Такого агента надо сажать. Или гнать взашей, - нахмурился Столыпин. -
Заведомо вводит вас в заблуждение.
Ночью Герасимов не мог уснуть, ворочался на тахте, вспоминал жену,
сбежавшую к сукину сыну Комиссарову, чего им, бабам, не хватает? Меня ей не
хватало, ответил он себе; я параллельно ей жил, как игрок она рядом, - ну и
хорошо! Куда ей от меня деться?! А сам весь в интригах, ноздри раздувал за
генеральским золотом спешил, дуралей, бабу в упор не видел, вот и ушла...
Возвращался то и дело к Азефу: почему "чугунка"? Неужели начал двойную
игру?!
Утром, приняв холодный душ, тщательно побрил бороду и отправился в
Царское, к Дедюлину.
Тот отчего-то заюлил, начал угощать чаем с черничным вареньем, говорил
все больше о пустяках, анекдотами сыпал, слезливо умилялся тем, как смышлен
наследник, а когда Герасимов в упор спросил, не будет ли перемен в маршруте
государя, ответил:
- Только вам и никому другому, Александр Васильевич... Велено держать в
секрете, но ведь все равно вам, именно вам придется ставить охрану в пути
следования... Так вот, ее величество третьего дня гадала с Аннушкой
Вырубовой, та ей на ночь выбросила карты, что-то много пик легло на раннюю
дорогу, и поэтому поступило августейшее указание поменять фрегат на
императорский поезд... Это должно быть сделано в самый последний момент...
Вы уж порадейте, мой друг, не сочтите за труд, и поймите меня верно: я не
имел права сказать вам об этом в телефон, как замечательно, что вы сами ко
мне приехали... И еще, государыня сказала, что она намерена принять
приглашение Бенкендорфа. Так что она вместе с английским родственником
посетит имение графа близ Ревеля... Об этом тоже велено таить, сказать лишь
в последний момент... Убежден, вы и там обеспечите надежную охрану...
- В скольких верстах от Ревеля находится имение графа?
- Всего двадцать пять, Александр Васильевич.
- Где дорога проходит?
- Сначала через город, потом по лесу, дивный тракт, желтый песок,
корабельные сосны...
- Вот из-за корабельных сосен-то и жахнут бомбу, - скрипуче ответил
Герасимов. - Я на себя такую ответственность не возьму.
- Но, Александр Васильевич, ее величество дружна с семьей Бенкендорфов!
Старинный русский дворянский род. И жена его чудно гадает по кофейной гуще!
Совершенная, именно так, совершенная угадываемость ближайшего будущего! Вы
же знаете, как государыня верит в это...
- Этот дворянский род Пушкина укокошил, - по-прежнему скрипуче заметил
Герасимов. - Для господ бомбистов прекрасный повод поставить акт именно на
пути следования августейшей семьи к наследникам первого русского жандарма...
А что касается гадания, то пусть графиня Бенкендорф сама пожалует на царский
фрегат и там ворожит на гуще, охрану гарантирую...
- Вы чем-то раздражены, Александр Васильевич? - мягко, но с
металлическими нотками в голосе, осведомился Дедюлин. - Возможно, я могу
помочь вам?
- Нет, благодарю вас, в помощи не нуждаюсь... Что касается
раздражительности, то ведь сплю мало, - дела... Врачи настаивают на том,
чтобы лечь в клинику или поехать на воды... Как полагаете, стоит
прислушаться к эскулапам?
И Дедюлин дрогнул:
- Конечно, конечно, Александр Васильевич, ваше здоровье надобно беречь,
только, бога ради, после высочайшего визита в Ревель! Не бросайте нас со
Спиридовичем, на вас надежда...
- Да разве во мне дело? - чуть нажал Герасимов. - Трусевич - директор
департамента полиции, тайный советник, полный генерал, - огромная власть в
руках, сотрудники разбросаны по всей империи, куда мне с ним в квалификации
равняться?
Дедюлин на это ответил, положив ладонь на левую руку Герасимова,
которой тот прижимал к столу бумаги, чтоб не смело сквозняком.
- Я обещаю, что предприму необходимые меры - в случае, если визит в
Ревель пройдет благополучно - для безотлагательного жалования вас
генерал-майором, Александр Васильевич.
- Благодарю, - ответил Герасимов. - Тем не менее на поездку в замок к
Бенкендорфам я накладываю табу. Иначе не смогу гарантировать, что высочайший
визит пройдет благополучно. Лучше продолжать службу полковником с чистой
совестью, хоть и без наград, чем генералом, повинным в трагедии империи.
Дедюлин снял ладонь с его руки, пожал плечами, но сказать ничего не
сказал; расстались холодно; вернувшись в Петербург, Герасимов сразу же
вызвал Азефа.
- Господин начальник охранного отделения, милостивый государь, Евгений
Филиппович, - грустно пошутил он, приглашая провокатора к столу,
сервированному с особым изыском, - а ведь вы у нас мудрец, не чета
доверчивому Герасимову... Ваша взяла... Все верно - поезд. Где намерены
проводить акт?
- На пути следования. Нападение боевиков на поезд.
- Каким образом избежим?
- Это я уже продумал. Только оплатите пару моих счетов по картам, - я
отдал две тысячи, чтобы за дружескою беседой получить от моего сановника
все, что требовалось.
- Считайте, что получили.
- А я уже посчитал, - серьезно ответил Азеф. - Мне, увы, все приходится
считать Словом, я сообщу моим людям шифрованной телеграммой о выезде Николая
ночью, за полчаса перед тем, как поезд отправится из Петербурга. Ясно? "Я же
сообщил! Не моя вина, что вы не успели провести акт в дороге!"
В Ревель никто другой, кроме ваших людей, не собирается?
- Ну, Александр Васильевич, это не ко мне вопрос. Приходите к нам на
заседание ЦК да и спросите, - я не всесилен. На всякий случай скажите вашим
пинкертонам, чтоб присматривали за максималистами, те нам не подчиняются,
ответа за них не несу.
- У ваших на флоте есть контакты?
- Мои - под контролем. Стрелять и взрывать без приказа не станут. А все
другие - ваша забота. Ищите.
В тот же день Герасимов попросился на прием к Столыпину, премьер
любезно пригласил на чай, расспрашивал о новостях, был, как всегда, чарующе
добр, но тем не менее на прямые вопросы не отвечал, предпочитал давать
обтекаемые ответы взгляд потухший, сеть мелких морщин под глазами, сдал,
бедняга.
- Думаю, охрана августейшей семьи будет на этот раз особенно сложной -
задумчиво сказал Герасимов. - Я бросил на эту работу практически всех моих
людей, столица останется без охраны.
- Почему "особенно сложной"? - спросил Столыпин, помешивая длинной
ложечкой крепкий чай в своем серебряном, ажурном подстаканнике.
- Потому что террористы имеют все данные о маршрутах и плане
августейших встреч.
- Как они к ним попали? Измена?
Герасимов вздохнул.
- Демократия, а не измена Петр Аркадьевич. Эсеров снабжают материалами
британские журналисты, там ведь все открыто, не то что у нас.
- Я попрошу Извольского снестись с нашим послом в Лондоне по этому
вопросу.
И тут Герасимов запустил.
- Ах, Петр Аркадьевич, я ведь не об этом. Меня страшит иное поскольку
все силы охраны будут передислоцированы в Ревель, северная столица остается
совершенно незащищенной. Найдись десять человек, которые бы рискнули взять
власть - особенно если имеют связи с армией и полицией - она как спелое
яблоко, сама бы упала им в руки. Да здравствует республика! Или
конституционная монархия, коли с кем из великих князей уговорятся.
Столыпин закаменел лицом хотел было резко подняться, но сдержал себя
(не желает выдавать волнения, понял Герасимов знает что я к нему достаточно
присмотрелся каждый его жест расписал по формулярчикам) спросил холодно:
- У вас есть какие-то сведения о такого рода возможности Александр
Васильевич?
Герасимов медленно поднял глаза на премьера долго молчал потом ответил
- чуть не по слогам:
- Я фантазирую, Петр Аркадьевич. Но это вполне реальная фантазия. Во
имя России люди ведь и на больший риск шли.
Ну же думал он моляще придвинься ко мне положи руку на колено открой
душу! Ведь я вижу как ты страдаешь! Я понимаю ужас твоего положения, как
никто другой, дай только приказ я все сделаю. Ладно бог с тобой не
приказывай намекни хотя бы мне и того хватит.
Столыпин все же не выдержал поднялся начал мерить кабинет мелкими
семенящими шажками чуть косолапя, словно застенчивая женщина на людях.
- Это правда - глядя в его спину проскрежетал Герасимов - что его
высочество великий князь Николай Николаевич жаловался вам на государя. Попал
в плен Александры Федоровны Россия живет без самодержца?
Столыпин резко остановился словно бы кто натянул невидимые глазу
поводья обернулся так стремительно что не удержал равновесия покачнулся
даже.
- От кого к вам это пришло?!
- От камердинера, Петр Аркадьевич. Не великий же князь мне
наблюдательные листы пишет - о себе самом.
- Александр Васильевич - тихо с какой-то невыразимой страдальческой
болью сказал Столыпин, - если я чем и горжусь в жизни, так тем лишь что меня
в газетах называют "русским витязем". А вы слыхали, что значит по мадьярски
слово "витязь"? Нет! "Осторожно"! Да, да, увы это так! "Осторожно"! Пошли к
ужину Ольга Борисовна сулила блины с творогом.
...А Карпович все ж таки нашел в Ревеле связи с максималистами, не зря
говорил друзьям: "С таким учителем, как Иван (12), можно свернуть горы,
главное - отвага и убежденность в конечном торжестве нашего дела".
Имя Карповича было легендарным для всех кто считал террор единственным
средством борьбы с самодержавием, над социал-демократами смеялись "Книжные
черви, балласт революции, такие никогда не смогут поднять народ на
решительный бои с деспотизмом слово бессильно, только бомба может
всколыхнуть массы".
От максималистов он получил явку к боевой группе, готовившей акт
независимо от эсеровского ЦК в глубокой тайне.
Руководитель группы представился "Антоном", смотрел на Карповича
влюбленными глазами, сразу же угостил чаем заваренным в матросской
металлической кружке, предложил расположиться в его мансарде.
- Хозяин дома наш друг хорошо законспирирован, так что здесь вам будет
надежно город полон филеров, право оставайтесь у меня.
Однако когда Карпович спросил что и где планируют провести максималисты
Антон замкнулся:
- Вы должны понять меня Я видел вас с товарищем Иваном, поэтому принял
вас как брата. Приди кто другой, кого я не знаю пришлось бы убрать. Акт
будет осуществлять другой товарищ не я, к сожалению. Я не вправе рисковать
его жизнью до той минуты, пока он не приведет приговор над тираном в
исполнение...
- Словом, не доверяете товарищ Антон?
- Вы брат мне, товарищ Карпович! Как же я могу вам не доверять? Но если
бы я спросил, где ваши друзья которые ждут на улицах того часа когда поедет
Николай кровавый чтобы взорвать его, вы бы мне ответили?
- Нет, - согласился Карпович. - Я бы не ответил ни в коем случае. Но
мне кажется что наш опыт несколько больше вашего товарищ Антон. Я не
претендую на то чтобы влезать в ваше дело. Я думаю, что совместное
обсуждение вашего плана, его детальное исследование может помочь вам Все же,
согласитесь мы обладаем большей информацией чем вы.
- Ваши товарищи намерены проводить акт в Ревеле? - спросил Антон в
упор.
Карпович оглядел его юное лицо пшеничные усы добрые чуть близорукие
голубые глаза и сопротивляясь себе самому тем не менее ответил:
- Да.
- Где это должно произойти?
- Я не могу ответить на ваш вопрос.
Антон удовлетворенно кивнул.
- Верно. Я не в обиде. Теперь вам будет ясно отчего и я вынужден
молчать.
- Такое недоверие друг к другу может принести нам много бед, - заметил
Карпович. - Мы можем пересечься. Тогда провал ждет и вас и нас.
- Вы же знаете, как много сейчас говорят о провокации в вашем ЦК,
товарищ Карпович...
- Вы заметили я не спросил ваше настоящее имя... Так что и вы
переходите-ка на "Вадима" ладно?
- Да, да, конечно, - сразу же согласился Антон, - я должен был в первую
же минуту поинтересоваться как мне следует вас называть, простите.
- Что же касается провокации о которой распускает слухи охранка дабы
нанести удар престижу партии социалистов-революционеров то в первую очередь
удар направлен против Ивана, вам это прекрасно известно. Нас сие не удивляет
удар против товарища Ивана пытаются нанести уже не первый год. Это понятно,
товарищ Антон, враг всегда норовит бить по вершинам. Не верьте бормотанию
Бурцева им играет охранка. Точнее: я хочу думать, что им играют. Если же мы
убедимся в осознанной провокации Бурцева я убью его. Вот так.
- Коли вы скажете где намерены произвести акт, - задумчиво сказал
Антон, - тогда и я отвечу на ваш вопрос.
- Хорошо - после долгой паузы откликнулся Карпович. - Акт будет
поставлен на улицах во время проезда царского кортежа к порту.
- Они же придут сюда на "Штандарте", - удивился Антон. - Они и в городе
то вряд ли появятся.
- Они приедут сюда на чугунке, - сказал Карпович. - Вот в чем дело
товарищ Антон.
- Информация надежна?
- Вполне.
- В таком случае я скажу что мы ставим акт на царском фрегате. Наш
человек застрелит царя на борту.
- Я могу с ним увидеться?
- А я смогу увидеться с тем, кто будет казнить императора на ревельских
улицах?
- Можете, - ответил Карпович. - Я один из них. Антон взглянул на
собеседника своими ясными, детскими, сияющими глазами, вздохнул:
- Чем будет работать товарищ? Бомба или револьвер?
- Револьвер.
- Это рискованно. Оружие могут выбить из рук, особенно если акт
приурочен к обходу строя. Надежнее обмотать себя динамитом, полная гарантия
успеха.
- На военном корабле динамит не спрячешь, товарищ Вадим. И шнуры тоже,
нереально.
- Револьвер опробован?
- Да.
- Я оставлю вам свой адрес, товарищ Антон. Если человек, взявший на
себя счастье покончить с тираном, появится в городе, - найдите меня, хорошо?
- Я сделаю это.
Азеф выслушал Карповича, гуляя по ночному Ревелю; когда тот кончил,
сыграл рассеянность; он не должен помнить всего, что ему рассказал адъютант;
в случае удачи максималистов он будет в стороне.
- Прости, я задумался о своем, все пропустил мимо ушей... Пусть
молодежь делает что хочет, я ставлю на боевую организацию, пойдем встречать
наших: я отправил телеграмму, они должны приехать вечерним поездом.
Никто, конечно же, не приехал, поскольку боевики получили сообщение
Азефа за десять минут перед отправлением поезда в Ревель и за час перед тем,
как из Петербурга вышел царский состав. Поэтому путешествие на "чугунке"
прошло спокойно; в Ревель Герасимов привез с собой двести филеров; сто
человек обеспечила местная охранка; армия выстроила шпалеры солдат по
дорогам следования августейшей семьи; вся ревельская полиция была на улицах,
сдерживая спинами жаркую толпу зевак; мальчики и девочки, одетые в белые
платья, махали трехцветными флажками; хористы рвали горла, исполняя
"властный державный"; когда государь ступил на борт катера, Герасимов
облегченно вздохнул конец - делу венец, на море царя никто не достанет.
С этим он отправился в отель и обвалился в сон, тяжелый и какой-то
душный; проснулся в ужасе: увидел государя голым - к болезни; бросился в
ванную комнату, пустил воду, смыл дурь с кончиков пальцев; в эту примету
верил свято: если после пригрезившегося кошмара смыть кончики пальцев водой,
сон не сделается явью, - сколько раз так бывало и всегда кончалось добром.
Вернувшись в широкую двуспальную кровать, тяжело затянулся папиросой,
подумав: "Был бы Столыпин покрепче, не стал бы я пальцы водою смывать, да
здравствует республика и ее создатель Александр Герасимов!"
А между тем директор департамента полиции Максимилиан Иванович
Трусевич, поселившийся в "штабной" гостинице вместе с "тихоней" - товарищем
министра внутренних дел Александром Александровичем Макаровым (старый друг
Петра Аркадьевича, - еще с тех пор, как Столыпин был саратовским
губернатором, а он, Макаров, председателем судебной палаты, поэтому и тащил
за собой повсюду) и с генералом Курловым (змей, грязный человек, навязан в
товарищи министра внутренних дел по высочайшему повелению), получив в руки
депешу, залитую сургучом, "строго секретно, вручить лично", отправился к
себе в номер, сломал сургучи, достал сводку наружного наблюдения,
поставленного им за Герасимовым (без занесения в делопроизводство, работали
свои самые доверенные люди), и углубился в чтение.
На пяти страницах, написанных убористым почерком от руки (машинке такое
не доверишь, у Герасимова всюду свои люди, не исключено, что и в
стенографическом бюро департамента кого заагентурил), Трусевич подчеркнул
лишь несколько строк: "Сероглазый" (так филеры обозначили Герасимова) в
13.32 зашел в кафе и занял столик в глубине зала. В 13.40 к нему присел
"Урод" (так был обозначен Азеф). В течение двадцати пяти минут они, заказав
две чашки кофе со сливками, беседовали о чем-то; ввиду указания "не пугать",
попыток прослушать собеседование не предпринималось.
В 14.05 "Урод" вышел из кафе и, взяв пролетку, отправился в центр
города.
В 141! "Сероглазый" вышел из кафе и, сев в ожидавший его экипаж,
поехал, в военную гавань, где встретился с "Толстым" (такую кличку филеры
департамента дали дворцовому коменданту Дедюлину) и "Рыжим" (так был
обозначен начальник личной охраны государя генерал Спиридович).
В 14.42 все трое на боте отправились на военный корабль.
В 14.57 "Урод" встретился в ресторане "Золотая корона" с "Черным" (так
был обозначен Карпович)
В 15.08 "Черный", расставшись с "Уродом", который не стал обедать,
отправился в район Нымме, дом семь, собственность шкипера Густава Юрна, где
находился сорок пять минут.
В 15.53 "Черный" вышел из дома и, тщательно проверяясь, отправился в
центр, в ресторан "Золотая корона", где "Урод", не входивший ни с кем в
контакт, заканчивал обед кофеем. "Черный" присел за столик "Урода" и
беседовал с ним в течение пятнадцати минут. После этого они расстались,
"Урод" отправился на вокзал и, взяв билет на петербургский поезд, зашел к
начальнику железнодорожной станции "Ревель". Через окно было видно, что он
спросил разрешения позвонить по телефонному аппарату. Такое разрешение ему
было дадено.
Опросом барышни с телефонной станции вокзала удалось выяснить, что из
кабинета начальника действительно звонили в город, назвав номер отеля
"Люкс". Точного содержания разговора телефонистка не помнит, но смысл
сводился к тому, что "кризис заболевания прошел, ничего опасного для
организма более нет, только нельзя допускать максимальной температуры,
следует сразу же применять хирургические меры". Это послание просили
передать некому "Александру Васильевичу".
Между тем в 15.45 из дома шкипера Юрна вышел неизвестный, примерно
двадцати трех лет, высокий блондин с пшеничными усами, нос прямой, глаза
голубые, круглой формы, сам очень высокий, примерно двух метров росту,
одетый в форму мичмана военного флота, и отправился к военной гавани, где
сел на парапет, ожидая кого- то в течение часа, не входя ни с кем в контакт.
После этого вернулся домой и более никуда не выходил и никого из неизвестных
не принимал; присвоена кличка Усатый".
Трусевич позвонил доверенному сотруднику особого отдела, ведавшему
агентурой, и попросил немедленно прийти, захватив привезенные дубликаты
фотографий боевиков- максималистов, заговор против себя понял сразу же,
прочитав строчку по поводу "максимальной" температуры. Урод своих боевиков,
понятно, от дела отвел, служит Герасимову не за страх, а за совесть, но ведь
если охрана ведет социалистов- революционеров, то проклятые максималисты на
нем висят, на Трусевиче, будь они неладны! Сам Азеф от контактов с ними
воздерживался, но чует сердце, этот Усатый в Ревеле неспроста, и то, что
Азеф сам с ним не встретился, а послал к нему своего "Черного", весьма
симптоматично.
Разложив на столе пятнадцать фотографических портретов, Трусевич
пригласил Василия Саввича Опарышкина, который возглавлял филерскую "летучую
группу" (на пенсии уже, приглашен на штучную работу, с правом набрать себе
семь филеров с поденной оплатой), подчиненную одному ему, директору
департамента, Максимилиан Иванович попросил глянуть, нет ли среди
предложенных к опознанию Черного или Усатого.
Опарышкин лишь только глянул на стол, где были разложены фотографии,
так сразу и ткнул пальцем в ту, что лежала с самого края, возле
перламутрового, переливчатого телефонного аппарата:
- Это Усатый, ваше превосходительство.
Трусевич перевернул фотографию; каллиграфическими буквами было
выведено: "Иван Савельевич Грачев, 1886 года рождения, дворянин, быв.
студент физико- математического факультета СПб Университета, стажировался у
профессора Баха, член ЦК соц-рев.; после казни Зильберберга, Никитенко,
Сулятицкого и Стуре руководит боевым отрядом максималистов; состоит в
розыскных листах ДП"
Трусевич сердечно, но при этом в обычной своей суховатой манере
поблагодарил Опарышкина и, протянув старику четвертной билет, заметил:
- Пригласи своих сотрудников в трактир и хорошенько угости, но более
двух четвертей не пить, завтра будет хлопотная работа. Если информация о
сегодняшнем дне уйдет на сторону, - сгною всех вас в каземате. За Усатым
сейчас кто смотрит?
- Нушкин и Гандыба.
- Хохол?
- Да.
- Зачем хохла взял в дело? Что, русских мало?
- Он наш хохол, ваше превосходительство, проверенный, да и его дед по
матери великоросс...
- Смотри, под твою ответственность... А Черного кто водит?
- Пашков и Каныгин.
- Когда увидишь, что сотрудники и офицеры департамента окружили дом
Усатого, своих сними. Чтоб все тихо было и культурно. Ясно?
- Ясно, ваше превосходительство.
- Черного продолжайте пасти сами, его никому не отдавать.
- Юркий больно, двое могут не уследить, профессионал высокого класса.
- За то и деньги плачу, чтоб профессионала пасли. Придурки меня не
интересуют.
Антона взяли ночью вместе со шкипером Юрном; оставили в доме засаду, на
допросах, которые продолжались всю ночь, ни тот, ни другой не произнесли ни
слова, а ведь завтра приходит фрегат "Виктория и Альберт" с королем Англии
на борту, спаси господи, сохрани и помилуй.
Трусевич даже подумал, не пригласить ли ему Герасимова для откровенного
разговора, этот никому не желает подчиняться, только со Столыпиным имеет
дело, информацией владеет уникальной, еще бы, член ЦК Азеф, лидер всех
боевиков, стоит с ним на связи, ему, понятно, можно спать спокойно,
супостату.
Так, мол, и так, сказать ему, давайте объединимся на время визита,
забудем споры, речь идет о жизнях августейших особ, пусть все личное отойдет
на второй план, сочтемся славою в конце-то концов; нет, после тяжелого
раздумья возразил себе Трусевич, такого рода беседа не для полковника,
только посмеется, поняв мой страх.
Лишь под утро нашел выход из положения; разбудил столыпинского дружка,
товарища министра Макарова, и сказал:
- Департаменту удалось захватить боевика-максималиста, Александр
Александрович... Это очень тревожно. На допросе субъект молчит... Но
поскольку гроза бомбистов Александр Васильевич Герасимов привез с собою
коронную агентуру, просил бы вас подписать приказ - вот он, извольте
ознакомиться, - что именно на него, учитывая его богатейший опыт, с сего
часа возлагается наблюдение за всеми преступными элементами в Ревеле, а не
только за эсерами. Думаю, если он возьмет в свои руки наблюдение и за
максималистами и за анархистами, - мы можем быть спокойны за исход
августейшей встречи.
Прочитав приказ, присланный с нарочным в пять часов утра, Герасимов
снова вернулся в постель и, выкурив папиросу, длинно сплюнул на пушистый
ковер хорезмской работы.
Как ужи выскользнули, подумал он о Трусевиче и Макарове; а ведь я один;
Азеф-то уехал - никаких претензий, он свое дело сделал, эсеровские боевики
остались в столице, Карпович не в счет, он получил инструкцию самому ничего
не предпринимать, ждать команды. А максималисты здесь, готовят акт на воде.
Господи, господи, вот ужас-то!
Герасимов выкурил еще одну папиросу, потом поднялся, сбросил халат,
принял холодный душ и отправился в триста седьмой номер, где разместился его
штаб, работавший круглосуточно.
Дежурил полковник Глазов, по счастью.
- Глеб Витальевич, - голос Герасимова был сух и требователен, -
немедленно свяжитесь с командованием флота и передайте указание перед
торжественным построением экипажей обыскивать каждого, включая офицеров, на
предмет обнаружения оружия.
Глазов склонил голову, поинтересовался:
- Это чье указание?
Ох, умница, ликующе, с каким-то разряжающим напряг облегчением, подумал
Герасимов.
- Не почтите за труд позвонить Максимилиану Ивановичу Трусевичу и
предупредите его, что проект приказа уже отправлен ему с нарочным.
...Трусевич, выслушав Глазова, спросил:
- А где Герасимов?
- Александр Васильевич выехал в город.
- Вот тогда вы его дождитесь и скажите, что я такой приказ не подпишу.
Ему поручено дело, ему и подписывать все приказы.
- Ваше превосходительство, - ответил Глазов, - господин Герасимов
объяснил мне, отчего он обременяет вас этой просьбой его указание -
полковника по чину - не может быть отправлено адмиралу. Тот не станет брать
во внимание предписание полковника...
Герасимов, напряженно слушая разговор, не сдержал затаенной улыбки;
сердце в груди ухало, кончики пальцев покалывало иголочками, ныло сердце.
- Что ж, передайте Александру Васильевичу, когда он вернется, чтобы
снесся со мною. Пусть он мне этот приказ направит с развернутым объяснением,
а то как-то неловко получается - ему оказана честь, доверен самый боевой
участок работы, а я за него, видите ли, подписываю приказы, несолидно...
Герасимов поглядел на часы: семь минут шестого. В десять должен прибыть
английский король. В восемь все чины полиции и охраны будут в гавани:
цейтнот.
- Вы прекрасно с ним говорили, Глеб Витальевич, - сказал Герасимов. -
Если все кончится благополучно и коли охране выделят несколько "Владимиров"
или "Анн", вы будете первым в числе награжденных.
- Сердечно благодарю, Александр Васильевич... Мне очень приятно
работать под вашим руководством.
- Спасибо. Итак, за работу... Я продиктую приказ...
...Через семь минут два конверта с приказами: один - товарищу министра
внутренних дел Макарову, а второй - Трусевичу - были отправлены адресатам с
нарочным.
После этого Герасимов позвонил товарищу министра Макарову и, сдержанно
извинившись за ранний звонок, сказал:
- Александр Александрович, сейчас вы получите приказ, который я не имею
права подписывать, - только генеральский чин. Ознакомившись, вы поймете,
отчего в этом возникла необходимость. В случае, если Максимилиан Иванович
откажется поставить свое факсимиле, я сейчас же пишу рапорт об отставке: без
такого рода приказа я не могу гарантировать благополучный исход известной
вам встречи. Приказ должен уйти в штаб флота незамедлительно.
- А что, собственно, случилось? - спросил Макаров, с трудом сдерживая
зевоту.
- Случилось то, - ответил Герасимов, - что бомбисты, которыми занимался
Максимилиан Иванович, могут учинить ужас не на суше, а именно на кораблях.
Если обыски всех членов экипажей - перед построением, никак не раньше - не
будут проведены, я умываю руки. И шифрограмму такого рода передам Петру
Аркадьевичу немедленно.
- Хорошо, я снесусь с Петром Аркадьевичем, обсудим все толком.
- У нас нет времени на обсуждение, поймите! Через полтора часа нам всем
нужно быть в гавани! Позвольте мне потревожить вас повторным звонком, и если
приказ не будет отправлен во флот, я немедленно пишу рапорт об отставке.
- Но вы понимаете, что такой приказ может вызвать трения с флотом?
Здесь собраны гвардейские экипажи, командиры знакомы с известным вам лицом,
все они отвечают за матросов и офицеров, возможен скандал, Александр
Васильевич.
Слава богу, подумал Герасимов, этот хоть называет вещи своими
именами... Пусть думает. Я свое сказал.
Через пятнадцать минут отзвонил Трусевич.
- Как славно, что вы уже вернулись, милый Александр Васильевич, -
сказал он своим вибрирующим, актерским голосом; говорил сейчас так, будто бы
самому себе сопротивлялся, слова выдавливал, обсматривая каждое со стороны,
как бомбу какую. - Мы тут с Александром Александровичем посовещались по
поводу вашего документа... Разумно, в высшей степени разумно... и порешили
так: вы приказ подписываете, а Александр Александрович, как товарищ
министра, присовокупит личное письмо адмиралу. По-моему, это прекрасный
выход из того положения, которое рождено нашим неповоротливым протоколом...
- Неповоротливый протокол утвержден его величеством, - отрезал
Герасимов. - Я его нарушать не намерен.
Когда корабль "Альберт и Виктория" входил в гавань, все с ужасом
заметили, как на передней мачте лихорадочно быстро засигналили флажками.
Трусевич, наблюдавший за церемонией прибытия из штабного помещения в
гавани, ощутил пустоту в поддыхе и стремглав бросился к телефонному
аппарату, чтобы срочно продиктовать свой приказ о необходимости обыска всего
флотского экипажа; неважно, что опоздал, важно, что останется документ;
Герасимов в штаб не пришел, однако наблюдал в бинокль за всем, что там
происходило; поведение Трусевича раскусил сразу же; посмотрел на часы,
позвонил телефонной барышне, с которой познакомился загодя, и попросил
отметить время, когда во флот был отправлен - открытым текстом, всем на
позор - приказ за подписью директора департамента полиции.
Только после этого перевел окуляры на англичанина.
Глазов, сопровождавший его, мягко улыбнулся:
- Все в порядке, Александр Васильевич, это не тревога, отнюдь; британцы
сигналят срочно прислать на борт портного, чтобы подогнать английскому
королю русский мундир полковника киевского драгунского полка; в Лондоне,
видать, не примерил; тесен, боится выглядеть смешным...
Покушение на фрегате не состоялось из-за того, что высшие офицеры лично
обыскивали перед построением матросов и мичманов даже; Трусевич вернулся в
Петербург и, получив внеочередную награду (канитель со сбором подписей
прошла до странного быстро) позвонил бывшему директору департамента полиции
Алексею Александровичу Лопухину и договорился о встрече: "если согласитесь
пообедать со мною буду сердечно рад".
Поскольку оба служили в девятисотом году прокурорами Петербургского
суда и знакомы были с тех еще лет Лопухин на встречу согласился, хотя не без
колебании, ибо Трепов обвинив его в пособничестве убийству великого князя
Сергея в Москве, понудил подать в отставку, грозя - если добром не
согласится - позорным увольнением И это несмотря на то, что Алексей
Александрович слыл дворянином одного из самых древних русских родов (Евдокия
Лопухина была царицей всея Руси, несчастной женою Петра), потом только,
начав в девятьсот шестом работать одним из председателей крупного
Соединенного банка, понял что Трепов торопился его убрать из департамента,
опасаясь прихода Столыпина, с которым Лопухина связывали отношения тесного
дружества еще с детских лет вперед смотрел несостоявшийся диктатор себе
берег место премьера хотел свою команду собрать, да переторопился сердце
надорвал туда ему и дорога, не интригуй!
В отличие от всех своих предшественников Лопухин был уволен без
сохранения оклада содержания и перевода в сенаторы - форма гражданской
казни, после такого не поднимаются, повалили навзничь.
...Во время обеда много говорили о прошлом, вспоминали то блаженное
время, когда трудились по судебному ведомству понимающе с грустью сетовали
на бюрократию, которая мешает проводить в жизнь нововведения, дивились
переменчивости настроений в Царском Селе а затем уже, расположив Лопухина,
умаслив его, Трусевич спросил о том, во имя чего рискнул встретиться со
своим опальным предшественником:
- Алексей Александрович давно хотел поинтересоваться вы к работе Азефа
как относитесь? Считаете его сотрудником или же провокатором?
- Чистейшей воды провокатор, - ответил Лопухин. - И наглец, доложу я
вам первостатейный наглец!
- Кто его привлек?
- Рачковский. Кто же еще гниль будет собирать? Ах, не хочу даже об этой
мрази вспоминать. Бррр, затхлым несет, "Бесами".
- Но вы согласны с тем. что такие как Азеф не столько борются с
революцией сколько ее провоцируют?
- Совершенно согласен Максимилиан Иванович!
- Вы по-прежнему считаете его работу опасной для империи?
- В высшей степени, - убежденно ответил Лопухин. - Если положить на две
чаши что он - в мою бытность - делал для охраны порядка и какую прибыль
извлекли для себя эсеры, то стрелки весов покажут выигрыш для бомбистов, а
не для власти.
Больше Трусевичу ничего и не нужно было. Поняв то, что требовалось
понять он задумался над следующим этапом плана, как свести Лопухина с
разоблачителем шпионов, редактором журнала "Былое" Владимиром Львовичем
Бурцевым, тот от герасимовского террора уехал в Париж, что ж надобно помочь
Лопухину отправиться за границу: дело техники поможем.
Пусть бывший директор полиции и парижский борец с провокацией
побеседуют с глазу на глаз. Лопухин молчать не станет, отмывайтесь полковник
Герасимов, пишите объяснения о том что помогали двойнику посмотрим, с чем вы
останетесь; всю агентуру себе заберу, все будет как раньше, ишь, кого
захотел обыграть!
Очередное представление Герасимова на генерала, подписанное во всех
семи инстанциях, Трусевичем было задержано "по техническим причинам, надобно
подправить мелочи" всех кто обеспечивал визит английского короля, отметили
наградами, кроме Герасимова. Ведь не дело важно, а времечко; пропустил - не
догонишь; будьте здоровы, Александр Васильевич!
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (V)
Во время прогулки бывший ротмистр Зворыкин - анархист, примкнул к
рабочим, был арестован за это, ожидал военно-полевого суда (скорее всего
дадут расстрел) - заметил:
- Товарищ Дзержинский, чем дольше я тебя слушаю, тем больше убеждаюсь в
своей правоте если уж и воевать против самодержавной тирании, то лишь вместе
с анархистами... На худой конец с эсерами-максималистами, - бомбой. Твоя
вера в идею Маркса, в победу разума. Нет, ты идеалист, товарищ Дзержинский,
а не бунтарь. Тебе в Ватикане служить, проповеди читать, вносить в паству
успокоенную веру в доброе будущее... Одна разница ты это сулишь человецем на
земле, попы - в небе.
Дзержинский усмехнулся:
- Меня обвиняли во многих грехах, но вот в принадлежности к епископату
- ни разу. Объяснись, товарищ Зворыкин. Я принимаю все, кроме
немотивированных обвинений.
- А разве принадлежность к Ватикану - преступление? - Тот пожал
плечами. - Я ж тебя не к охотнорядцам причислил... К священнослужителям я
отношусь совсем неплохо.
- Даже к тем, которые передают тайну исповеди жандармским чинам?
- Нет, это, понятно, подло... Но скажи мне, что подлее: принять сан и
верно служить той силе, которая тебе дарована саном, или же вроде
французского премьера Клемансо начать с революционной борьбы, а кончить
расстрелом революционеров?
Дзержинский даже споткнулся; потом рассмеялся:
- Слушай, а ты не колдун?
Охранник, стоявший на вышке, крикнул:
- Пре-е-екратить разговорчики!
Ротмистр Зворыкин недоуменно посмотрел на Дзержинского, обычно столь
сдержанного (волнение во время споров можно было угадать лишь по
лихорадочному румянцу на скулах), тихо поинтересовался:
- Что с тобой?
Дзержинский покачал головой:
- Я тут набрасывал кое-какие мысли о Клемансо, если выйду отсюда живым
- пригодится для проповедей. Твои слова - чистая калька с того, что я сейчас
пишу... Много лет интересуешься Клемансо?
Зворыкин пожал плечами.
- Когда мне было этим заниматься? В армии? Там преферансовой пулькой
интересуются. И тем еще, кто чью супругу склонил к измене. Все проще. Я им
заинтересовался здесь, в остроге, когда прочитал, как он стал секундантом у
своего заместителя Сарро. Поди ж ты, министр внутренних дел, а не побоялся
скандала, когда задели честь единомышленника...
"Как поразительна пересекаемость людских мыслей, - подумал Дзержинский,
- сколько миллионов людей прочитали это сообщение, каждый пришел к своему
выводу, а вот два узника Варшавской цитадели, не знавшие ранее друг друга,
вывели единое мнение, являясь при этом идейными противниками, находящимися,
впрочем - в данный исторический отрезок, - по одну сторону баррикады".
Вернувшись в камеру. Дзержинский пролистал свой реферат, нашел нужную
страницу (писал крошечными буквами, экономил место, выносить листочки из
тюрьмы - дело подсудное), пробежал фразу, соотнес ее со словами Зворыкина и
еще раз подивился тому, сколь случайна наша планета и люди, ее населяющие...
Впервые Дзержинский начал по-настоящему присматриваться к Клемансо,
когда тот санкционировал подписание займа царской России; на следующий день
после столь открытого предательства французским радикалом русской революции
Ленин отметил, что самодержавие получило два миллиарда франков "на
расстрелы, военно-полевые суды и карательные экспедиции".
Вплотную Дзержинский начал изучать политический путь Клемансо, когда в
Петербурге пронеслись слухи о том. что в правительство "доверия" может войти
не только Гучков, но и Милюков, старавшийся изображать из себя умеренного
оппозиционера Столыпину (не Царскому Селу!). Высказывались также пожелания,
чтобы выдающиеся мыслители типа Плеханова не отвергали предложений о
вхождении в кабинет, если такое - паче чаяния, понятно, - удастся вырвать у
сфер.
Именно тогда Дзержинский еще раз подивился скальпельной точности
ленинской мысли, который постоянно упреждал об опасности блока с кадетами,
"элегантная" контрреволюция пострашнее явной, охотнорядческой.
Действительно, думал он, как мог республиканец Клемансо, мэр
революционного Монмартра в дни Парижской коммуны, став спустя двадцать пять
лет министром, отдавать приказы на расстрелы рабочих?! Как он мог
поддерживать Николая кровавого, дав ему заем?! Что двигало им?
Дзержинский походил по камере, вернулся к столику вмонтированному в
стену каземата и дописал "Следует рассмотреть в высшей мере интересные
тезисы; русская революция понудила буржуазию запада резко изменить свою
внутреннюю и внешнюю политику, сделано это было стремительно безо всякой
обломовщины капитал вышвырнул из правительств всех тех кто представлял
абсолютистскую тенденцию девятнадцатого века произошла смена декорации; в
Париже к власти пришел "ниспровергатель и республиканец" Клемансо в Лондоне
в кабинет рвутся "либералы" Ллойд-Джордж и Черчилль сменившие старцев не
умевших осмыслить смысл изменении происходящих в мире ускорение которым
придала наша революция в Риме вместо дряхлых мумий появился мобильный
Джолитти тоже "республиканец и либерал". Процесс противостояния русской
революции приобретает характер международный общеевропейский Горько то что
запад воспользовался результатами нашей борьбы ускорил прогресс а Россия
по-прежнему прозябает в спящем бездействии..."
- Хорошо работаете? - услыхал Дзержинский голос за спиной не двигаясь,
поднял глаза, сквозь доски которыми было забрано окно каземата, светились
звезды ночь голос узнал сразу - полковник Вонсяцкий.
- Да благодарю - ответил не поднимаясь:
- Я бы хотел посмотреть что вы пишете, Дзержинский.
- Письмо.
- Вот я и намерен его прочитать. Дайте-ка мне.
- Возьмите. Если это не противоречит правилам.
- В тюрьме нет правил, Дзержинский. В тюрьме существует распорядок.
Распорядок, два-порядок, три-порядок...
Вонсяцкий обошел Дзержинского легко взял со стола листочки прочитал
вздохнул.
- Письмо Любимой? Детям? То-ва-ри-щам?
- Потомству.
- У вас его не будет.
- Ну уж! Это у вас нет потомства полковник. У меня будет всенепременно.
- Да? Господи как мне жаль вас политиков... Какой-то массовый психоз
ей-ей...
Он достал из кармана спички чиркнул поджег листочки реферата дождался
пока лижущее пламя охватило их со всех сторон наслаждаясь болью дал облизать
огню пальцы медленно разжал их пепел словно черный снег пал на каменный пол.
- Я скажу чтоб вам подослали бумаги Дзержинский. Пишите. А я буду
приходить и жечь. У меня с детства нездоровая тяга к огню.
Дзержинский вдруг засмеялся Вонсяцкий смотрел на него с несколько
испуганным недоумением.
- Что с вами?
Дзержинский продолжая смеяться, стянул с себя бушлат штаны сбросил
деревянные колодки и как шаловливый ребенок прыгнул на тонкий матрац.
- Вы что? - повторил Вонсяцкий - Что с вами?
Продолжая смеяться Дзержинский отвернулся к стене и сунул ладони
сложенные щепотью, как на молитве под щеку; скула сделалась красной, в
бронхах клокотал кашель если засмеешься он удерживается, как ни странно не
надо чтобы этот полковник видел как я кашляю а пуще того сплевываю
ярко-красную кровь это вправе видеть друзья, но не враги: нельзя радовать
врагов, их надо пугать.
Назавтра получил весточку с воли товарищи рассказывали о том как идет
работа по шалуну (13); импульс приданный делу Феликсом Эдмундовичем каждый
день приносил новые результаты...
"ПУСТЬ УЙДЕТ, ТОЛЬКО Б МОЛЧАЛ!"
После ревельского дела Азеф снова уехал в Европу: "Все, Александр
Васильевич! Больше нет сил, выдохся могу сорваться Бурцев снова начал есть
поедом надобно сыграть перед ЦК обиду - "ухожу из террора, хватит вы меня не
в состоянии защитить ставьте акты сами".
Герасимов устроил прощальный ужин сказал что оклад содержания в тысячу
рублей золотом будет поступать на счет Евгения Филипповича как и прежде
тщательно разобрал меру угрозы со стороны Бурцева: "сплетни у него реального
ничего нет пустите через самых близких слушок, что мол Владимир Львович сам
состоит на службе в охране шельмуя подвижников хочет опозорить целую эпоху
русского революционного движения социалистов революционеров и его авангард -
террористов"; интересовался чем намерен заняться Азеф в Европе.
К концу ужина Азеф несколько успокоился, смог опьянеть, пустился в
воспоминания, заметив в глазах Герасимова жадный, тянущийся интерес, сразу
же закрылся, встав, откланялся, трижды облобызались, жаль, действительно,
коронный агент, второго такого не будет.
То, что и после Ревеля вновь обошли званием. Герасимова ударило больно
слег с сердечным приступом, левая рука словно онемела, закрывшись на
конспиративной квартире, тяжко думал про то, чему "он не дал осуществиться
на одном из кораблей во время встречи императоров, пора иллюзий кончилась,
полковник; Глазова поздравил с "Владимиром", сначала, впрочем, тоже не
хотели давать.
Видеть никого не хотел, впервые ощутил высокую прелесть одиночества,
утром приходил "Прохор Васильевич" (14), начавший служить филером еще
тридцать лет назад; подавал завтрак в постелю, отправлялся на базар,
приносил продукты, напевая что-то протяжное, горестное: готовил обед,
сухонький, маленький, с лучистыми глазами, а ведь табуретку из-под ног Софьи
Перовской выбивал!
Врачи советовали Герасимову не ужинать - стакан какао или молока с
медом, так что после обеда был один, никто не мешал оставаться наедине с
собою самим; именно во время болезни до конца убедился ничего путного в
империи не будет, развалится по кускам, царь боится новых людей, тасует
привычную ему колоду, - важно, чтоб были из хороших семей древнего роду, а
есть голова или нет - не имеет значения; не уставал дивиться тому, что Двор
все более интересуется деятельностью тех, кто мог бы стать спасителем
монархии, - Милюковым, Родичевым, Шингаревым, словом ведущими кадетами,
поступали запросы на компрометирующие материалы про Гучкова, а ведь друг
Столыпина, председатель Государственной думы Не могли, видно, простить, что
открыто говорил о необходимости передачи исполнительной власти
промышленникам, вроде Путилова, понимающим, как ставить дело, в двадцатом
веке именно дело является неким цементом империи, связует всех воедино.
Читая данные наблюдения за Милюковым и запись его бесед, сделанные
агентурой, внедренной к кадетам (к ним-то нетрудно внедриться, никакой
конспирации, да и что конспирировать, когда душою и телом за государя, хотят
только соблюдения декорума, основ парламентаризма, идеал - Англия,
конституционная монархия, покровительство банкирам, промышленникам,
ворочайте, милые, поднимайте державу, мы вам в помощь, а не в помеху),
поражался полнейшему совпадению своих мыслей с тем, что говорил Павел
Николаевич. "Если государь устранит мертвящий панцирь бездеятельной
бюрократии, если позволит монаршим декретом сформировать правительство,
состоящее из молодых, мобильных предпринимателей, имеющих широкое
европейское образование и опыт работы с западными фирмами - великий Петр не
зря своих оболтусов отправлял в аглицкие земли, - тогда не кнут будет
объединять Россию, но интерес! Правые в Думе не ведают, что творят
провоцируют сепаратистские тенденции своими воплями о превосходстве русского
гения над всеми другими народами империи, относя сюда не только поляков,
евреев, финнов, закавказцев и Туркестан, но даже и Украину, действие
неминуемо родит противодействие, неужели их нельзя осадить?!"
Поднявшись на службу Герасимов не вышел, уехал в Кисловодск, там прожил
полтора месяца на даче у приятеля, биржевого маклера Тасищенки, Андрея
Кузьмича, твердо сказал себе что справедливости ждать не приходится надежда
только на собственную умелость, играл теперь на бирже постоянно, деньги
хранил в сейфе, в банк не передавал, - в империи все подконтрольно захотят
опорочить - в два мига устроят Покупал ценные бумаги, золото, камушки что бы
ни случилось - положил в бархатный мешочек и пропади ты пропадом золотое
шитье на генеральских погонах".
Вернулся в Петербург посвежевшим уверенным, в правоте избранного курса
надо сделать все чтобы, как можно дольше держаться в кресле шефа охраны, ибо
информация есть залог успеха на бирже отправился в ювелирный магазин на
Невском и, чуть изменив внешность как обычно в таких случаях, прихрамывая
купил роскошный перстень с бриллиантом бурского производства: пять каратов,
десять тысяч рублей золотом, вложение, на конспиративную квартиру вернулся
радостный, сам себе заварил чай, удивился неожиданному звонку в дверь, страх
пришел через Мгновение, когда было отправился отворять замок на цыпочках
вернулся в кабинет достал из стола револьвер, только потом осведомился чуть
изменив голос кто пришел поразился услыхав Азефа.
Войдя в темную переднюю Азеф тяжело обвалился на стул - лицо ужасное
синяки под глазами, нездоровая желтизна на висках испарина словно был в
жару.
Герасимов рассыпал слова приветствия действительно обрадовался
замолчал, увидав что Азеф плачет поначалу-то подумал что это капли дождя у
него на щеках.
- Господи Евгений Филиппович, что случилось?
- Я провален, - прошептал Азеф. - Меня выдал Лопухин.
- Да господь с вами, не может этого быть! Он же интеллигентный человек!
Высший чиновник был в империи, действительный статский нет, нет не верю!
Ну-ка раздевайтесь, пошли к столу что ж вы здесь-то".
Азеф тяжело поднялся, неловко стащил с себя легкое желтое пальто
ангорской шерсти бросил его на подзеркальник и шаркая ногами словно старик
пошел в залу.
Еле дойдя до кресла Азеф снова рухнул, кресло заскрипело и Герасимов
испугался как бы оно не развалилось под слоновой тяжестью друга.
- Во время третейского суда над Бурцевым - всхлипнул Азеф, - все его
нападки отбили поначалу. А потом он сказал, что у него была встреча с
Лопухиным. И тот дал показания что я. Что я... Вы понимаете?! Меня теперь
убьют! Зарежут или пристрелят! Понимаете или нет?! - спросил он жалобно,
словно маленький ребенок - А у меня жена Любочка! Дети. Вы понимаете что
сделал ваш Лопухин?! Я же на него работа-а-ал - чуть не завыл Азеф стараясь
сдержать рыдание. - Он про меня все знает.
- Ничего он про вас не знает! И перестаньте плакать! Взрослый мужчина
как не совестно! Не верю я вам. Не верю и все тут! Он не мог понимаете? Он
же давал государю присягу на верность.
Азеф ответил всхлипывая:
- А Меньшиков не давал?! Бакай не давал?! Оба давали! А потом назвали
мое имя Бурцеву. Ну ладно их Чернов с Савинковым отвели - пешки! А тут
Лопухин! Он же мог знать, что я вам Савинкова под петлю отдал. А этот лишен
жалости он мне горло будет бритвой перерезать и в глаза заглядывать чтоб
насладиться моим ужасом.
- Погодите вы, - раздражаясь сказал Герасимов. - Лопухина из-за вас
погнали с должности! Из-за того что вы великого князя Сергея на воздух
подняли. Стойте на своем "Месть!" Лопухин вам мстит за то что вы оказались
невольным виновником его позорной отставки! И за Плеве он вам мстит! Вы же
ставили акты? Вы или нет?
Азеф на какое-то мгновение перестал плакать втянул голову в плечи
лихорадочно раздумывая, что ответить Герасимову признание такого рода могло
грозить петлей. Хотя какая разница где повесят - в собственной парижской
квартире или на Лисьем Носу?!
Герасимов сразу же понял, отчего тот на мгновение замолк, - ясное дело,
с Лопухиным играл двойную роль; только мне служил верой и правдой, ни разу
не подвел; в конце концов генерала Мина я ему отдал, без слов, конечно, но
разве нужны слова единомышленникам, когда глаза есть?
- Самое ужасное, - проговорил наконец Азеф, по-прежнему всхлипывая, -
что они меня настигли, когда я покончил с этой страшной двойной жизнью,
думал, вздохну спокойно, научусь засыпать без стакана ликера...
- Знаете что, Евгений Филиппович, одевайтесь-ка, милый друг, и
поезжайте домой к Лопухину. Адрес я вам дам. Я не верю Бурцеву. У меня такое
в голове не укладывается. Ну, жалься на правительство, брани Столыпина -
теперь это своим не очень-то возбраняется. но чтоб отдавать революционерам
коронного агента? Нет и нет, не верю!
- Я боюсь, - прошептал Азеф. - Я боюсь к нему идти, Александр
Васильевич... Я всего теперь боюсь, я раздавлен и сломан! Я погиб.
- Встаньте. Встаньте, Евгений Филиппович. Мне стыдно за вас. -
Герасимов отошел к сейфу, достал несколько паспортов - немецкий,
голландский, норвежский. - Берите все три. Абсолютно надежны. Дам еще три
русских. В деньгах вы не нуждаетесь. В крайнем случае исчезнете... Это
бедному трудно исчезнуть, а с деньгами - плевое дело.
...Дверь Лопухин открыл самолично, по случаю субботы горничную
отпустили к тетке, что жила на островах; увидав Азефа, не сразу его узнал,
потом, вглядевшись в отечное, желтое, залитое слезами лицо провокатора,
сделал шаг назад и демонстративно прикрыл рукой ту дверь, что вела в
квартиру.
- Что вам? - спросил брезгливо.
- Алексей Александрович, мне совершенно необходимо с вами объясниться,
- всхлипнул Азеф. - Найдите для меня хотя бы полчаса.
- Нет. Я занят, - отрезал Лопухин. - Если что-либо срочное, извольте
отправить письмо, я отвечу, если сочту возможным.
- Я не могу уйти, не объяснившись. Речь идет о моей жизни Вы
действительно встречались с Бурцевым?
Пьянея от неведомой ему ранее радости - ощущать себя самим собою,
Лопухин ответил:
- Да. Я с ним встречался
- И вы открыли ему все?
- Да. Это был мой долг. Понятный долг честного человека.
Азеф на какое-то мгновение стал прежним Азефом; тяжело засопел, плакать
перестал, расправил плечи.
- А каким вы были человеком, когда торопили меня, чтоб я вам Чернова
отдал с Савинковым? Чтоб петлю на их шеи поскорей накинуть? Честным
человеком?
- Вон отсюда, - сказал Лопухин, кивнув на входную дверь, которую Азеф
не догадался захлопнуть. - Вон!
- Да как вы...
- Вон, - повторил Лопухин и начал закрывать.
дверь, подталкивая ею плечо Азефа; тот обмяк, оттого что до ужаса четко
увидел проститутку Розу, которую он, облегчившись, так же брезгливо
выставлял из квартиры - в студенческие еще годы.
К Герасимову возвращался под дождем, пешком, не проверяясь, забыв про
постоянно грозившую ему опасность. Войдя в квартиру полковника, снова рухнул
в кресло, которое затрещало еще круче и обреченнее; закрыл глаза, потер
веки; в черно- зеленых кругах, как в каком-то ужасе, возникло лицо Каляева;
я убил его, услыхал он свой голос; и Фрумкину я убил, и Попову, и
Зильберберга, а он меня называл "дядя Ванечка"; ох, только б не думать об
этом, не я их - так они б меня убили. Жизнь - это борьба. Нечего слюни
распускать Ты ни в чем не виноват - уняли бы безумного Бурцева, и ты бы убил
царя, как пить дать, Герасимов этого же хочет, дураку видно...
- Ну как? - спросил Герасимов - Объяснились?
Азеф потер лицо мясистой, громадной ладонью и грубо ответил:
- "Объяснились"? Да он меня взашей прогнал. Зря я вас послушался.
Теперь мне спасения нет. Он им скажет, что я был у него, а ведь я сюда из
Берлина нелегально уехал, ЦК убежден, что я сейчас работаю в Берлине,
проверить - раз плюнуть...
Герасимов положил руку на оплывшее, по-бабьи жирное плечо Азефа и
сказал.
- Я поеду к нему сам. Обещаю договоримся миром.
- Нет Не договоритесь. - Азеф покачал головой. - Напрасно все это. Ни к
чему Только дерьма нахлебаетесь.
- Мы с ним друзья, Евгений Филиппович. Сослуживцы как-никак.
- Вы "сослуживцы". - Азеф сухо усмехнулся. - А я "подметка". Что со
мной говорить? Отслужил свое - и в мусор, вон из дома...
- Я не узнаю вас. Евгений Филиппович. С таким настроением вам нельзя
возвращаться в Париж. Вам предстоит состязание, и вы обязаны его выиграть. И
вы его - с вашим-то опытом, с волей вашей - выиграете. Я в вас верю Обещаю
вам локализовать Лопухина. Слово чести.
...Назавтра, в ранние петербургские сумерки, когда шквальный ветер,
налетавший с залива, рвал полы пальто и нес по улицам мокрый снег с дождем,
Герасимов вылез из экипажа на Васильевском острове, рядом с особняком
графини Паниной, где жил Лопухин, и поднялся по широкой лестнице, устланной
красным ковром, на третий этаж.
Лопухин и на этот раз дверь открыл сам, горничная еще не воротилась,
кухарка готовила ужин, громыхая кастрюлями, звонка не слышала; Герасимова
поначалу не узнал - тот сильно похудел на водах, пальто висело на нем, лицо
осунулось, поздоровело; признав, искренне обрадовался:
- Ах, как это мило, что вы заглянули, Александр Васильевич, вот уж не
ждал! Не с посланием ли от Петра Аркадьевича?
До сих пор Лопухин затаенно верил, что Столыпин вот-вот пригласит его
вернуться; как правило, все уволенные с больших должностей уповают на чудо,
совершенно лишаются логики, живут грезами - вот что значит отойти от дела,
упустив из рук власть!
- Думаю, он заканчивает его обдумывание, - улыбнулся Герасимов. - Живем
в непростое время, огляд нужен, разминка.
- Раздевайтесь, Александр Васильевич, милости прошу к столу. Чайку? Или
спросить кофе?
- Молока, если разрешите. Держу диету. Молоко очень помогает похуданию,
должен заметить...
- Ах, суета сует и всяческая суета, - вздохнул Лопухин, вешая пальто
Герасимова на оленьи рога. - Все под богом ходим, сколько кому суждено,
столько и проскрипит, тощий не станет толстым, склонный к полноте не
похудеет...
Крикнув в темный, длинный коридор, который вел на кухню, чтоб сделали
английского чаю и подали стакан молока, Лопухин провел Герасимова в кабинет,
сплошь завешанный фотографиями, маленькими миниатюрками, акварелью,
карандашными рисунками, и усадил его в старинное кожаное кресло, стоявшее
возле камина.
- Ну, так с чем пожаловали? Я, признаться, поначалу решил, что вы от
премьера... Раньше-то он был для меня "Петя"... Как же власть воздвигает
границы между людьми! Мне передавали, что он несколько раз осведомлялся обо
мне, потому и решил, что вы, столь близкий к нему человек, пожаловали с
приятными известиями...
- Я по частному делу, Алексей Александрович, - ответил Герасимов, кляня
себя потом за то, что не оставил Лопухину хоть гран надежды, весь разговор
мог бы принять иной оборот, спас бы Азефа.
- Ну что ж, - ответил Лопухин с нескрываемым разочарованием, - к вашим
услугам.
Кухарка принесла чай и молоко, поставила стаканы на низкий столик,
выложенный уральскими самоцветами, и, пожелав гостю приятно откушать свежего
молочка, выплыла из кабинета.
- Я по поводу Азефа, - сказал наконец Герасимов, ощущая какое-то
тягостное неудобство.
Лопухин не донес чашку до рта, досадливо вернул ее на блюдце:
- Вот уж напрасно вы об этом мерзавце печетесь!
- Но этот, как вы изволили выразиться, мерзавец довольно долго работал
с вами, - достаточно резко возразил Герасимов.
- Он со мною не работал Он предавал своих друзей департаменту и за это
брал деньги. Он расплачивался за свое богатство головами людей, которые ему
верили... Я никогда не забуду, как он выдал мне своего ближайшего друга
Хаима Левита: "Тот готовит акт, очень опасен, ему не место на земле". Левита
взяли и привезли в департамент. Я специально пошел на допрос: худенький
такой, шейка тоненькая, глаза горят, бросил химический факультет
университета во имя революции, а был, судя по оставшимся публикациям,
талантлив, профессура в нем души не чаяла... Как сейчас его помню, знаете
ли. Я спросил: "Кто вас мог предать Левит?" А он ответил с презрением:
"Среди революционеров предателей нет!" - "Ну, а как же вы тут очутились? Кто
из ваших знал, где находится динамитная мастерская? Мы же вас с поличным
взяли, Левит. А это значит, что вы подпадаете под юрисдикцию военного суда И
приговор будет однозначным - казнь. Вы это понимаете?" - "Прекрасным образом
понимаю". - "Кто приходил к вам в мастерскую семь дней назад? Жирный,
высокий, со слюнявым ртом?" Тут бы ему и дрогнуть, я ж ему спасательный круг
бросил! Назови руководителя - ему петля, тебе каторга, а там, глядишь, за
молодостью лет и помилуют. Так ведь нет, перекосился, будто от удара, и
ответил: "На все дальнейшие вопросы провокационного характера отвечать
отказываюсь..." И ни слова больше не проронил... Повесили несчастного юношу,
а вы, изволите ли видеть, пришли хлопотать за пособника палачей...
- Нас с вами называли палачами, - заметил Герасимов. - Кровавыми
царскими палачами. Ну, да бог с ним, перенесем и такое... А вот жизнь-то вам
Азеф спас, Алексей Александрович. Ведь на вас был акт запланирован. Но он не
дал его совершить.
- Полагаете, из благородных соображений? - осведомился Лопухин. -
Рыцарь? Да он сам этот акт против меня ставил, чтобы выклянчить себе больший
оклад содержания!
- За риск положено платить.
- Он работал без риска! Повторяю, он расплачивался головами своих
друзей.
- Его друзья были нашими врагами, Алексей Александрович... И продолжают
ими быть поныне...
- Моими? - усмешливо переспросил Лопухин. - Нет, теперь они не являются
моими врагами Ваши? Да, бесспорно Когда вас вышвырнут с государственной
службы, а это может произойти в любую минуту, они перестанут считать вас
своим врагом Вы думаете, что Азеф не имел никакого отношения к убийству
великого князя Сергея? Он поставил этот акт, он! У меня брал деньги, чтобы
спасти несчастного, отдал полиции почти всех боевиков, но трех, самых
отважных, приберег: "мол, я о них ничего не знал, ваши филеры прошляпили, не
тем маршрутом великого князя повезли!" Ложь все это! Ничего мои филеры не
прошляпили! Он двойник! Мерзкий провокатор! Он всегда и всех предавал!
- Алексей Александрович, я что-то не возьму в толк вы действительно
намерены публично подтвердить работу Азефа на тайную полицию?
- Публично я ничего делать не намерен. Но если мне покажут какие-то
документы, а они, судя по всему, у Бурцева есть, я роль приписного шута,
который тупо повторяет то, что печатают наши официозы, играть не стану.
- Погодите, Алексей Александрович, погодите. Вы намерены открыть
революционерам имя вашего сотрудника?
И тут Лопухин ударил:
- Вашего, Александр Васильевич, вашего...
Герасимов поднял глаза, в которых было горестное понимание той обиды,
которая постоянно точила сердце Лопухина, если бы я мог открыть ему все про
себя, он бы пощадил Азефа, но разве скажешь?
- Алексей Александрович, вы понимаете, что ваши показания - даже
доверительные, а отнюдь не публичные - означают вынесение Азефу смертного
приговора? А ведь у него жена, двое маленьких детей. Каково им будет, об
этом вы подумали?
- А он вспоминал про семью, когда покупал себе на департаментские
деньги роскошных кокоток?! Он вспоминал про семьи тех, кого отправлял на
виселицу? Он целовал Фриду Абрамович в лоб обнимал, как сестру, а накануне
сказал нам, где ее брать с поличным, чтоб сразу под петлю. А у Фриды этой
мать парализованная. умерла от голода через три месяца после того, как
казнили дочь. А Каляев? "Мой сын, мой сын". Нет Александр Васильевич, и не
просите!
- Скажите, вы с Бурцевым виделись?
- Я слышу в вашем вопросе интонации допроса, - сухо заметил Лопухин. -
Или я ошибаюсь?
- Помилуйте, Алексей Александрович! Как вы могли такое подумать?!
Просто я не могу не констатировать, что ваши показания революционерам, в
какой бы форме они ни были даны, могут быть квалифицированы как разглашение
тайны. Я не могу поверить, что вы юрист по образованию, представитель одной
из самых уважаемых русских дворянских династий, могли пойти на заведомое
преступление.
- Преступление? А как же закон о свободе слова, дарованный государем в
манифесте? Еще в девятьсот шестом году бывшие полицейские чины Меньшиков и
Бакай назвали Бурцеву имя Азефа как провокатора. Чем я хуже их?!
- Они пешки, Алексей Александрович. Их показания можно дезавуировать,
оспаривать и шельмовать. Человек вашего положения шельмованию не поддается.
Ваши показания - смертный приговор Азефу.
- "Вашего положения"? - переспросил Лопухин и нервно подкрутил острые
кончики аккуратно подстриженных усов "а-ля Ришелье". - А каково мое
положение? Я ныне частное лицо. Без пенсии и звания. Я банковский служащий,
никак не связанный с департаментом.
- Вы давали присягу государю, Алексей Александрович.
- Именно И я ей верен. Но я ненавижу тех кто своим поведением бросает
на него кровавую тень! Чем скорее мы избавимся от провокации тем чище станет
в империи воздух.
- Итак вы не намерены отказаться от своего решения? - сухо осведомился
Герасимов.
- Ни в коем случае, - так же сухо ответил Лопухин.
- Но вы отдаете себе отчет к каким последствиям для вас это может
привести?
- Русский народ меня поймет. Я пекусь о его будущем а не о своей
карьере.
- Я бы хотел чтобы вы еще и еще раз взвесили все то бремя
ответственности которое решились на себя взять. Не переоцените своих сил.
Народ русский оценит ваш поступок так как мы ему присоветуем. Не
обольщайтесь. Нас таких как вы и я сотня тысяч от силы. Нам бы и жить ощущая
локоть друг друга. Пока то еще наш народ научится читать писать и думать!
Столетия пройдут Алексей Александрович века!
- Не знаю как вы, а я горжусь моим народом, милостивый государь! -
отчеканил Лопухин резко поднявшись и дав этим понять что визит полагает
оконченным.
Попрощались кивком руки друг другу не подали.
Выслушав Герасимова премьер только пожал плечами.
- Полно, Александр Васильевич, будет! Я всегда считал вас трезвенно
мыслящим человеком. Несмотря на то что мои пути с Лопухиным разошлись я
высоко его уважаю. Он никогда не пойдет на то, чтобы играть на руку
бомбистам.
- Петр Аркадьевич именно потому что я как вы изволили заметить, человек
трезвенно мыслящий уверяю вас Лопухин поступит именно так как обещал. Он
обижен властью. Обида - категория особого рода она подвигает людей на самые
неожиданные действия, подчас совершенно необъяснимые. А в министерстве
иностранных дел мне сообщили, что он днями выезжает в Лондон по делам своего
банка. А в Лондоне сейчас революционный клоповник. И эсеровский филиал там
функционирует на Чаринг- кроссе в доме три на втором этаже дверь налево. Он
Лопухин-то с чего начал разговор? С того не вы ли меня к нему послали? Он
спит и видит вернуться на службу. Если бы вы нашли возможным отправить ему
письмецо накануне отъезда - мол по возвращении жду вас для разговора, вот
тогда он бы еще подумал как поступить.
- Ну знаете ли - рассердился Столыпин, - я не намерен играть
провокаторские игры, Александр Васильевич. Если я пишу такого рода письмо,
это значит я должен с ним встретиться и предложить ему пост, а вам прекрасно
известно отношение к несчастному Лопухину в сферах...
- Петр Аркадьевич если вы не прислушаетесь к моему совету империю ждет
скандал какого еще не было. Нас всех обольют грязью.
Раздражаясь еще более Столыпин ответил достаточно резко.
- Российский премьер выше инсинуации бульварной прессы.
- Азеф может пойти на то чтобы открыть все Петр Аркадьевич. Чтобы
спасти жизнь он будет готов выскоблиться. Он знает о нас очень много. У него
такие информаторы сидят в Петербурге что и сказать страшно. Об отмене
поездки государя в Ревель по морю он узнал раньше нас с вами. И сказал ему
об этом действительный тайный советник высший сановник империи и сказал
оттого что все ощущают трагическую неустойчивость происходящего!
Столыпин нервно поежился.
- Левые меня клянут вешателем союз русского народа обвиняет в
либерализме и попустительстве евреям, что ж пора в отставку грех великой
державе терпеть дрянного премьера...
- Вы прекрасно понимаете Петр Аркадьевич, что мыслящая Россия вами
гордится. Речь не о вас идет, а об... - Резко себя оборвав Герасимов поднял
глаза к потолку. - Поверьте прежде всего я думаю о вас, когда бью тревогу...
Разоблачение Азефа на руку вашим врагам... Без него я не сумею впредь
организовать то, что поможет вам хоть как то влиять на Царское Село.
- Ну хорошо, хорошо... - задумчиво произнес Столыпин. - А что если мы
намекнем Алексею Александровичу иначе? Если во время доклада государю я
категорически укажу ему на необходимость санкционировать наконец ваше
производство в генералы? Неужели Лопухин не поймет что это обращено и к
нему?
Герасимов почувствовал как ухнуло сердце. Головою он понял что это
наоборот вызовет ярость Лопухина, но острое чувство радости за себя понудило
его пожать плечами.
- Если вы полагаете, что Алексей Александрович поймет намек такого
рода, то мне спорить с этим трудно.
- Вот и договорились.
Азеф пришел на конспиративную квартиру шефа охранки которую тот
содержал на Итальянской улице, поздно, как и давеча, был трезв и подавлен,
но не плакал уже.
- Значит надеяться не на кого, - выслушав Герасимова, заметил он. -
Все. Точка. Конец.
- А что ежели согласиться на партийный суд? - задумчиво, словно себя
самого, спросил Герасимов. - Ваш авторитет не позволит ЦК принять
кардинальное решение. Кладите на стол свои карты. "Будь я "подметкой", как
бы смог поставить убийство Плеве? Великого князя Сергея Александровича?
Генерала Мина? Градоначальника фон дер Лауница? Царская охранка повесит
меня, попади я ей в руки! Когда это было, чтоб полиция платила деньги за
такие-то казни врагов народа". Докажите, что я не ставил эти акты! Кто
сможет опровергнуть очевидное? Лопухина выгнали со службы, не оставив ему
даже оклада содержания! Всех его предшественников жаловали сенаторами, его -
нет. В своем страстном желании вернуться в прежнее кресло он вступил в
сговор с охранкой и начал кампанию против меня, которая на самом-то деле
направлена против партии!" И - пообещайте им представить документы об этой
провокации охранки.
- А я их представлю? - спросил Азеф тихо - Обещаете?
...Лишь когда Азеф уехал, Герасимов понял, что он не сказал главного; я
должен был сказать ему, чтобы он предложил цекистам встречу со мной, здесь,
в Петербурге; ладно, Чернов бы испугался; Савинков и вовсе в розыскных
листах департамента полиции, ходит под петлею; но Бурцев-то может приехать!
Вот я бы ему и влил по поводу Лопухина: "Да, состоит со мною на связи, да,
изъявил согласие помочь нам в том, чтобы развалить партию бомбистов, которая
лишена каких бы то ни было моральных устоев, действует по-разбойничьи,
взрывая людей, исполняющих свой служебный долг. Да, Алексей Александрович
поступил как патриот империи; на террор эсеров я отвечаю так, как считаю
возможным. Попробуйте отвергнуть хоть одно из моих обвинений: первое, члены
эсеровского ЦК живут в замкнутом мире, ввели своих жен в члены руководства,
связаны круговой порукой Второе: деньги партии тратят бесконтрольно, снимают
себе прекрасные квартиры в Париже и Лондоне, Женеве и Берлине, а рядовые
эсеры идут на гибель по их приказам, отданным во имя честолюбивой жажды
власти. Третье: прекрасно понимая, что крестьянская община есть рудимент,
тормозит развитие нашего общества, мешает рождению миллионов хозяйственных,
крепких крестьян, эсеровские вожаки ведут пропаганду и террор именно против
того, чтобы дать мужику облегчение и уверенность в завтрашнем дне.
Четвертое: сейчас, когда в России покончено с революцией, ЦК необходимо
найти козла отпущения, взвалить вину за провал стратегии бомбистов на
"полицейского провокатора", каким называют Азефа. Если этот государственный
преступник, коего вы называете "провокатором", появится в пределах империи,
я арестую его в тот же миг, и петли ему не миновать!"
Однако Азеф не писал, его нового парижского адреса Герасимов не знал;
связь прервана.
В Лондон Алексей Александрович Лопухин выехал не один, а в
сопровождении трех филеров генерала Герасимова.
За полчаса перед отправлением поезда Лопухин, прочитавший в
"правительственном вестнике" указ о присвоении Герасимову генеральского
звания, написал личное письмо Столыпину. "Когда мне говорят, что провокатор
Азеф поставил акт против губернатора Богдановича оттого, что Плеве спал с
его женою, я могу ответить на этот вздор только одним - смехом. Богданович
писал своим друзьям совершенно открыто, что его жена "дружит с Василием
Константиновичем нежно и доверительно". Богдановичу было выгодно, чтобы
елико возможно большее число людей в чиновном Петербурге знали об этой
связи, ибо на такого рода ситуации Богданович зарабатывал огромнейшие
политические дивиденды! Ему двери во все министерства были открыты! Его
губерния цвела, денег он не считал, мужик у него не бунтовал оттого, что он
подкармливал его за счет казенных сумм, отпускавшихся по ходатайству мадам
Богданович, "нежной подруги Василия Константиновича Плеве". Ежели желаете,
могу при этом назвать имя любовницы самого Богдановича, чудо что за женщина,
цветочек и молода, к чему ему было печься о тридцатипятилетней супружнице?
Да и сам Плеве одновременно с мадам Богданович имел другую связь, с графиней
Кочубей, - все ближе, жила в Петербурге, мужа нет, "люби, не хочу!". А уж
то, что самого Плеве убили боевики, ни в какие ворота не лезет, чушь
собачья, антирусская клевета, желание представить наш народ племенем низких
интриганов, алчущих крови..."
Больше у них на Азефа ничего нет, думал между тем Герасимов, листая
письмо, по его же, Азефа, просьбе он потратил немало усилий, чтобы выкрасть
в департаменте полиции его личный формуляр, с этой просьбой Азеф обратился
после того, как Меньшиков переметнулся к Бурцеву; формуляр Герасимов сжег,
оставив впрочем, собственноручное письмо Азефа директору департамента
Лопухину с сообщением, что в Россию выехал бомбист Егор Сазонов с целью
убить Плеве: "Поставьте за ним наблюдение, весьма опасен".
В письме Лопухина премьеру - весьма сухом, никакого намека на былое
дружество - бывший шеф полиции жаловался на то, что жандармский чин
Герасимов ворвался к нему в квартиру и, стращая карой, требовал воздержаться
от общения с известным историком Бурцевым. Лопухин не то чтобы просил, но
скорее требовал от премьера, чтобы такого рода произвол, допущенный
руководителем политической охраны, никогда впредь не повторялся.
И когда поезд с Лопухиным и сопровождавшими его филерами отошел от
Петербургского вокзала, Герасимов до конца уверился в том, что Алексей
Александрович вознамерился открыть все, служба наблюдения сообщила, что за
два часа перед отправлением паровоза он посетил нотариуса Хваленова и сделал
несколько копий со своего заявления для прессы, заверенных печатью, разослав
их по ряду адресов с указанием: "не вскрывать конверт до моей гибели или
прямого моего на то указания".
По приезде в Лондон Лопухин разместился в одном из самых дорогих отелей
"Канот", отдохнул с дороги полчаса и сразу отправился на прогулку по городу,
красота которого не была такой привычной, как Парижа или Рима, но тем не
менее по-своему совершенно незабываемой.
Филеры, следовавшие за Лопухиным неотступно, не зафиксировали
каких-либо контактов "Француза" (такая кличка была присвоена бывшему
директору департамента полиции за его манеру весьма франтовато одеваться), в
Британском музее сделал заказ, выписав десяток американских журналов и книг,
связанных с валютно- финансовой системой Северо-Американских Соединенных
Штатов, вышел на Пиккадилли, внимательно посмотрел афишу театров, взял билет
в ложу на спектакль по пьесе Бернарда Шоу, вернулся в отель и больше из него
не выходил.
Назавтра с утра пошел в Британский музей, до двух часов работал, в три
часа отправился в банк Ллойда, заехав предварительно в отель, чтобы
переодеться в темный сюртук, как того требовал протокол.
Лишь на четвертый день филеры зафиксировали приход в отель "Канот"
Савинкова, главный бомбист, Чернов и Зензинов прибыли в Лондон, прочитав
коротенькое сообщение в "Гардиан" о прибытии вице-директора Петербургского
банка для "консультаций о координации совместных операций на Дальнем Востоке
и в Персии" - в свете недавнего англо-русского соглашения в Ревеле.
Савинков вошел в отель утром, швейцар провел его в холл, камин, кресла
вокруг столиков, картины французских художников (аляповатая мазня, сплошной
туман, ясное дело, импрессионисты, рисовать не умеют, выдрючиваются),
осведомился, что будет пить гость, выслушав заказ - херес и миндаль в соли,
- сдержанно поклонился, выплыл, Савинков подошел к портье в маршальской
фуражке, попросил соединить его с аппаратом "мистера Лопухина",
представился, сказал, что ждет внизу, будет весьма обязан Алексею
Александровичу, если тот уделит пять минут, чтобы договориться о встрече на
вечер.
Филер, знавший - с грехом пополам - язык, вошел в отель следом за
Савинковым, устроился за соседним столиком.
Лопухин спустился в холл, сразу же узнал Савинкова, впился в его лицо
своими пронзительно-черными глазами, заметно побледнел, Савинков, наоборот,
улыбнулся бывшему директору департамента полиции, протянул ему свою девичью
ладонь с безжизненно длинными пальцами, рукопожатие его тем не менее было
цепким и сухим.
- Алексей Александрович, - сказал он, - за вами поставлена слежка. Этот
господин, - Савинков кивнул на филера, - один из трех, кто вас постоянно
сопровождает. Впрочем возможно, это ваша охрана?
Лопухин резко оборотился, филер, замерев, сидел, уткнувшись в газету.
- В ресторан он за нами не пойдет, - усмешливо продолжил Савинков. - Их
же в черном теле держат, сплошная подотчетность у страдальцев, так что
давайте обговорим наш план за трапезой.
Как только бывший директор департамента полиции и бомбист,
приговоренный к повешению, покинули отель, филер пробкой выскочил из холла.
...Когда назавтра завершились официальные переговоры Лопухина, возле
банка его поджидал в кебе Зензинов, в прошлом террорист, ныне член ЦК,
отвечавший за финансы и нелегальную транспортировку в Россию партийной
литературы.
Он привез Лопухина не на Чаринг-кросс, справедливо полагая, что
Петербургу известен адрес явочной квартиры партии, а в район Хайгета, в
ресторанчик, который содержал симпатизант партии, выходец из Киева,
женившийся на англичанке. На двери висела табличка, уведомлявшая, что
ресторан откроется в восемь часов вечера, никого посторонних, таким образом,
не было, только секретари ЦК Чернов, Зензинов и Савинков, всех троих Лопухин
знал с девятьсот четвертого года, по фотографиям, ничуть не изменились,
только разве Чернов несколько осунулся; хотя неудивительно: партию обвиняют
в том, что одним из ее руководителей был полицейский провокатор, - это
косвенное обвинение и самого ЦК хороша революционная партия, которая
допустила в свои ряды агента, ну и атмосфера у революционеров, если они
многие годы жили бок о бок с предателем, напрочь отвергая все те обвинения,
которые выдвигались против Азефа в течение последних четырех лет.
- Господин Лопухин, - сказал Чернов, подвигая гостю стакан с чаем, -
во-первых, мы благодарны вам за то, что вы решились на эту встречу.
Во-вторых, мы должны сразу же заявить, что являемся членами революционного
суда, который создан по решению ЦК для разбирательства обвинения Азефа в
провокации после того, как вы якобы встретились в поезде с Владимиром
Бурцевым. И, в-третьих, отдаете ли вы себе отчет в том, что ваши показания
могут быть преданы гласности и, таким образом, вы можете подвергнуться
гонениям в России!
- С Бурцевым я действительно встречался, - ответил Лопухин, словно бы
превозмогая самого себя. - Вы правы, в поезде он подсел в купе около
Кельна... Что касается моей судьбы после возвращения на родину, то пусть вас
это не обременяет, время обниматься и время уклоняться от объятий моя
забота, моя, не ваша. Словом, я готов ответить на вопросы. Приобщите,
кстати, к делу мое письмо Столыпину, я его отправил перед выездом.
- Благодарю, - ответил Чернов, сглотнув сухой комок в горле, было
видно, как он волновался, начиная разговор; какой-то момент Савинкову даже
казалось, что Виктор Михайлович был бы несказанно рад, откажись Лопухин
давать развернутые показания, тогда дело Азефа можно прикрыть за
недостаточностью доказательств. - Вы можете повторить под присягой, что член
ЦК и руководитель Боевой Организации Азеф был вашим агентом?
- Он не был агентом. Если бы он был агентом, я бы не стал открывать вам
его имя. Агент есть лицо, освещающее преступную, антиправительственную
деятельность запрещенных организаций. Ни одна политическая система не в
состоянии обойтись без такого рода институции. Я называю Азефа провокатором,
двойником, изменником вас он предавал тайной полиции, а сановников убивал,
чтобы держаться на плаву в вашей среде.
- Вы знали, что Азеф готовил акт против Плеве? Великого князя?
- Да, но он заверял, что это игра.
- Он вам сообщал об этом?
- Да.
- Вы можете представить суду хоть один документ, написанный им
собственноручно?
- Когда я прочитал первое разоблачение Бурцева, мне захотелось
пересмотреть личный формуляр Азефа в департаменте. Как вы понимаете, у меня
остались кое- какие связи. Мне удалось прийти туда ночью; открыл шкаф, где
хранились дела "коронной агентуры", Азеф относился к этой категории
провокаторов. Однако, к вящему удивлению, его дело исчезло, никаких следов.
Во всяком случае, я твердо помню, что получил от него письмо из Германии: "В
Россию едет Егор Сазонов для постановки акта, установите за ним самое
пристальное наблюдение".
- За Егором действительно смотрели с первой минуты, как он оказался в
России, - заметил Савинков, обернувшись к Чернову.
- Почему Сазонов не был арестован? - спросил Зензинов. - Если вы
получили сообщение, что едет опасный бомбист, отчего департамент, поставив
за ним слежку, не арестовал его? Вы знали, что он едет в Россию не в крокет
играть, а, жертвуя жизнью, взрывать бомбу, приводя в исполнение приговор над
одним из высших сановников царского правительства. Как же вы оставляли
бомбиста на свободе?
- Мы имели заверения от Азефа, что акт не будет приведен в исполнение.
Можно было арестовать одного человека, но мы бы упустили сеть. Вы ведь
никогда не действовали в одиночку.
- Вы знали от Азефа про всех участников акта?
- Это вы Азефа спросите. Он отдавал департаменту обычно три-четыре
имени, остальных предлагал искать самой полиции.
- Скажите, - спросил Савинков, - а Слетова он вам тоже отдал?
- Кого? - Лопухин наморщил высокий лоб, тронув холеным безымянным
пальцем чуть вдавленный висок. - Слетова? Боюсь ввести вас в заблуждение.
Кого-то я приказал задержать на границе, потому что Азеф сообщил, что едет
курьер с грузом динамита.
- Это Слетов, - тихо заметил Чернов. - Брат моей жены. Азеф называл его
"Лелюшок". Вам известно, что его забили почти до смерти во время допросов?
- Если бы мне доложили это, я бы предал ответственных лиц суду.
- Как вы объясните то, что Азеф, являясь, по вашим словам,
провокатором, продолжал получать оклад содержания в департаменте даже после
того, как поставил акт против члена царствующей династии Сергея и министра
внутренних дел Плеве? - спросил Зензинов.
- Он дал сведения, и эти сведения были правильны. Он выдал нам имена
бомбистов, их маршруты. Если бы великий князь Сергей и его охрана, не
подчинявшаяся департаменту, выполняли все наши указания, трагедии бы не
случилось.
- Случилась бы, - ответил Савинков. - Азеф лично расставил участников
акта по точкам, все варианты были предусмотрены.
- Что ж, этими словами вы лишний раз подтверждаете, что он был
провокатором, агентом-двойником, - спокойно возразил Лопухин. - Я знал имена
большинства боевиков, Азеф писал из-за границы, кто из вас отправляется в
Россию, приметы, манеру говорить, одеваться, вести себя в обществе. Только
несовершенство нашей секретной службы, полнейший бордель, царящий в империи,
хаос, неразбериха, трусость и боязнь принимать самостоятельные решения
привели к трагедиям. Если бы такой информацией обладала здешняя полиция, все
бомбисты были бы схвачены загодя.
- Сколько вы платили Азефу? - спросил Чернов.
- Постоянно оклада мы ему не платили Он получал деньги в зависимости от
эффективности работы; порою требовал две тысячи, иногда заведующий
заграничной агентурой Ратаев отправлял ему пятьсот, семьсот, семьсот
пятьдесят рублей... В среднем он получал что-то около тысячи в месяц.
- А кто выдал Савинкова в Севастополе? - спросил Зензинов.
- Он же, Азеф... Я тогда уже был уволен из департамента, перевели
эстляндским губернатором, но до меня дошло, что Савинкова отдал
Филипповский. Чернов и Зензинов переглянулись; Савинков, хрустнув пальцами,
опустил тяжелый подбородок на впалую грудь, поджал губы, закурил, сказал,
что хочет выпить.
Зензинов ушел на кухню и вернулся с бутылкой виски и кувшином холодной
воды. Савинков налил полстакана виски, медленно выцедил, к воде не
притронулся и, не поднимая головы, глянул на Лопухина:
- Бога ради извините... Азеф для меня ближе брата... Был ближе брата.
По возвращении в Петербург Лопухина арестовали, предъявили ордер
судебной палаты - обвинение в разглашении служебной тайны, основание
сообщение парижской прессы о том, что ЦК эсеров назначило суд над Азефом,
обвиняя его в провокации; главным свидетелем обвинения назван именно он,
Лопухин.
Азеф теперь не выходил из дома; любимую свою, толстую немочку, отправил
из Парижа в Берлин, с тоской смотрел из окна на бульвар, на голые стволы
платанов, на женщин, что несли в сумках длинные батоны, на бистро напротив
его подъезда, куда то и дело заходили веселые люди, о чем-то
переговариваясь, раскованные, быстрые в движениях, ловкие...
Когда девочка, в которую он был влюблен, назвала его "бегемотом" и
рассмеялась ему в лицо в ответ на робкое предложение гимназиста сходить в
синема, он впервые сказал себе: "Я стану таким человеком, которому не будет
мешать внешность. А таким человеком является тот, кто обладает властью и
деньгами". Неужели судьба определяется уже в детстве, подумал Азеф с
горечью, неужели человек с младенчества несет в себе мистическую
предопределенность всей жизни?!
Колокольчатый звонок в прихожей раздался вечером, когда стемнело уже,
он ждал этого звонка, готовил себя к нему, но сейчас, дождавшись, ощутил,
как ослабли ноги, поднялся с трудом, хрипло сказал жене:
- Открой. Это они.
Люба побледнела до голубизны; пошла к двери, откинув голову так, словно
у нее раскалывался затылок.
На пороге стояли Чернов и Савинков, чуть позади них горбился "Гриша",
боевик, фамилию его Азеф не помнил, принимал в Организацию не он а
Савинков...
- Иван, - входя в квартиру первым, сказал Савинков, - мы к тебе по
делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору?
Азеф смог улыбнуться.
- Что-то от вас стужей веет, товарищи. Садитесь, сейчас Любочка
приготовит чаю. Или, может, голодны?
- Мы не станем пить чай, - ответил Чернов, покашливая нервно. - Мы
знаем, что ты недавно вернулся из Петербурга, где просил Лопухина не
говорить нам про твою работу в полиции.
- Что?! Ты что говоришь, Виктор?! - Азеф обернулся к Савинкову. - Боря,
как можно?! Вы в своем уме?! - Он хотел задать этот вопрос своим обычным,
снисходительно-начальственным тоном, но не получилось, в голосе
чувствовалась какая-то жалостливая растерянность Именно эта интонация
позволила Савинкову до конца убедиться в том, что Азеф изменник.
- Иван, мы знаем все, - выдохнул Савинков, глаза-льдышки замерли,
рассматривал Азефа с презрительным интересом, раньше никогда не смел так
смотреть на живое божество, подвижник террора, живая легенда, знамя боевой
организации!
- Да что вы можете знать?! - Азеф набычился. - Пошли на поводу у тайной
полиции?! Заглотнули приманку Бурцева?! Устройте мне очную ставку с
Лопухиным! Я требую!
- Ты ничего не можешь требовать, - сказал Савинков. - Ты обязан
написать, на чем тебя заагентурили, как ты работал на охранку, с кем
контактировал, где, кого отдал, как тебе удавалось вести двойную игру.
Времени мы тебе даем достаточно много - до завтрашнего утра.
- Да нет же, товарищи! - Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся,
привалившись спиной к большому зеркалу. - Вы не смеете - во имя всего, что
мною было сделано для партии, - говорить так!
Савинков повернулся и деревянно зашагал в прихожую, следом за ним
двинулись Чернов и "Гриша".
Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном,
сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла
капли Иноземцева, учился б толком как этот самый доктор Иноземцев,
отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же
палаты, как он, - на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный
терем, не жизнь, а сказка.
- Спасибо, родная, - шепнул Азеф, - мне уже легче, ты так добра.
Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл шторы,
глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил "Гриша" и
еще один - коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна.
- Спустись черной лестницей. Люба, - не оборачиваясь, сказал Азеф, -
посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто, выйди в переулок, погляди и там,
если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.
Люба бросилась к двери, Азеф досадливо ее остановил:
- Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно
выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в
переулок и купи в лавке мсье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь
переулок еще раз, поняла?
Люба вернулась через три минуты:
- Во дворе дежурят двое. Евно.
Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница, с
трудом подошел к столу, осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул,
лег щекой на стол и прошептал:
- Все. Конец.
В час ночи в дверь позвонили, Азеф, лихорадочно просматривавший
корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева,
Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки,
крадучись ринулся в прихожую.
- Кто?
- Я, - ответил Савинков так же тихо.
- Что тебе? - Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце
стесняя дыхание. - Ты дал мне срок до утра.
- Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.
Азеф вернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб отошла от шторы -
наблюдала за "Гришей", не отлучится ли куда, холодно ж не может всю ночь
стоять, замерзнет, - и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.
Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре -
постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что
родился коротышкой.
Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые
палачи одевались так же и обязательно во все черное.
- Разденешься? - спросил Азеф. - Раздевайся. - Он чуть поднял
револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. - Пойдем.
Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял,
прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым
шелком, и сказал:
- Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь - я умею держать слово. У
тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.
- Что ты имеешь в виду, Боря?
Савинков не смог скрыть брезгливости.
- Мне очень неприятно, когда ты меня так называешь. Изволь обращаться
ко мне конспиративным именем.
- Хорошо, хорошо, не сердись. Что ты имеешь в виду, Павел Иванович?
- Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам.
- Если бы мне сказали, что ты провокатор, я бы сумел тебя защитить,
Бо... Павел Иванович.
- Я защищал тебя сколько мог. И Чернов. И Зензинов. Мы все защищали
тебя, Иван Николаевич... Ты был для меня богом... И никогда не держал при
себе оружия - Савинков усмехнулся, взглянув на револьвер, что лежал на
столе, возле руки Азефа. - Поэтому я и принес тебе... - Он достал из кармана
пальто американский "смит-и-вессон". - Очень хороший калибр, одно мгновенье
- и настает спасительное успокоение.
- Боря... Павел... Иванович... Неужели можно так легко все
перечеркнуть? Дайте мне срок три месяца, и я убью царя. Верьте же мне!
Савинков отрицательно покачал головой.
- Это очень показательно, Иван Николаевич, что в России ты всегда ходил
без оружия в отличие от всех нас, а здесь вооружен... Впрочем, провокатор
Татаров тоже не имел оружия. И он, и ты были убеждены в том, что вас не
арестуют на улице. А мы знали, что четыре патрона в барабане нужны для
жандармов, а пятый - себе. Деталь, Иван, деталь! Если ты не можешь
переступить себя, если ты не в силах отдать нам правду об охранке, есть иной
выход... Могу продиктовать прощальное письмо... Хочешь?
- Ну, ну. - Азеф криво, с болью усмехнулся. - Диктуй, послушаю.
- "Бремя обвинений, обрушившихся на меня, есть провокация охранки,
направленная против партии. За меня, Азефа, говорит вся моя жизнь,
посвященная святой идее очистительного террора. Годы, отданные борьбе против
царских сатрапов, мстят усталостью. Подозрение братьев по революции не
позволяет мне жить далее. Да здравствует революция! В борьбе обретешь ты
право свое!" Подпись. Дата. Лишь в этом случае я смогу помогать твоей семье,
Иван. Это единственно достойный выход, который позволит мне превратить тебя
в икону, в великомученика террора. Если ты не сделаешь этого, убью тебя я.
Лично. За Севастополь, где я был приговорен к повешению по твоей милости,
будем квиты. Вот так. Я пришел к тебе без санкции ЦК, имей это в виду. Я
сделал тебе последнюю услугу. Я, видишь ли, сентиментален и, как истинно
русский человек, верю в прошлое более, чем в будущее. Уйти из дома ты не
сможешь, квартал - оцеплен, появишься на улице - пристрелят, не вступая в
объяснения. Это мой приказ, Иван. И его выполнят неукоснительно.
Савинков резко поднялся и пошел к двери, замешкался на мгновение,
сказал, не оборачиваясь:
- Мне бы не хотелось, говоря честно, чтобы ты писал о том как отдавал
наших братьев охранке. Понимаешь? Я, зная про тебя всю правду, тем не менее
желаю, чтобы ты ушел чистым. Войди в антологию победившей революции героем,
а не паршивой "подметкой". Такое стоит жизни, Иван". И это я говорю тоже
наперекор мнению ЦК.
Савинков ошибался, ЦК социалистов-революционеров хотел того же.
Но Чернов - прагматик, человек логического склада ума - отдавал себе
отчет в том, что, во-первых, такие, как Азеф, не кончают с собою, слишком
жизнелюбив, и, во-вторых, казнь его поставит социалистов-революционеров в
трудное положение перед парижской полицией, если раньше французы смотрели на
происходящее сквозь пальцы, а порою даже оказывали некоторые услуги,
предупреждая о грозящей опасности, то после предстоящего скандала все может
измениться, Клемансо бомбистов не жалует, буржуа начнут кампанию, могут
выдворить...
Поэтому, получив сообщение от "Гриши", что у Азефа только что был
Савинков, свет в квартире после его ухода выключили (значит, "Иван" ничего
не пишет?), Чернов, подумавши, переспросил:
- Вы убеждены что света нет? Даже свеча не горит в кабинете?
- Совершенно убежден, Виктор Михаилович.
- Тогда отпустите людей, пусть погреются, оставьте одного возле
парадной; если заметит, что зажегся свет хоть в одном из окон, надо идти в
парадное и решать на месте, - значит, Иван уходит.
В пять утра, после того, как Люба сказала, что во дворе чисто, Азеф
вышел из дома черным ходом сжимая в кармане револьвер чувствуя как холодный
пот течет по ложбинке между лопатками прокрался в переулок замирая от ужаса
побежал, не бегал лет двадцать задыхался начал плакать, не зная, к кому
обращать мольбу, чтобы не выстрелили в спину, пришел в себя только на
вокзале, берлинского поезда ждать не стал, сел в первый попавшийся, - только
бы вырваться отсюда! Лишь в купе первого класса, когда состав, истерически
дернувшись, тронулся, выглянул в коридор пусто позвонил проводнику, заказал
бутылку коньяку и, наконец, судорожно выдохнул сложив губы трубочкой жив!
...Турчанинов пришел к Бурцеву под вечер когда стало известно о бегстве
Азефа:
- Как же так Владимир Львович почему?! Это же позор партии!
Бурцев грустно усмехнулся.
- Это единственно возможный выход для партии Андрей Егорович. Он не
бежал, для этого большое мужество потребно, а он тварь и мразь раздавленная
страхом. Его понудили бежать. Ему помогли. Его спровоцировали на побег,
понимаете? Провокатора спровоцировали. Вот так-то.
- А если попытаться его найти?
- Ищи иголку в стоге сена.
- И тем не менее? Как вы думаете что будет, если я найду его?
- Вы его не найдете, Андреи Егорович. На это придется жизнь положить...
Да и средств у вас нет... И спина открыта для выстрела. Так и не откроете
мне, кто передал вам информацию о контакте Азефа с Герасимовым?
Турчанинов отрицательно покачал головой.
- Моей жизнью я волен распоряжаться как хочу а вот судьбою человека,
заключенного в одиночку не имею права.
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (VI)
"...Три дня (7, 8 и 9-го) слушалось дело мое и сотоварищей, три дня у
меня было большое развлечение. Суд происходил в Судебной палате. Меня возили
туда в ручных кандалах на извозчике. Я был возбужден и обрадован тем, что
вижу уличное движение, лица свободных людей, вывески и объявления магазинов
трамваи. Обрадовала меня встреча с товарищами и то, что я увидел несколько
знакомых Зал судебных заседании - большие окна всевозможные аксессуары и,
наконец, самый суд, состоявший из семи человек, прокурор, эксперты, поп и
ксендз, свидетели, защитники, близкие, родные. Приведение к присяге
свидетелей, экспертов и переводчиков показания свидетелей обвинительная речь
прокурора требовавшего высшего наказания по второй части 126-и статьи
заявившего при этом, что мы подвергаемся каре не для исправления а для
устрашения. Потом была речь Ротштадта, который сам себя защищал и
выступления защитников. После более чем часового обсуждения был объявлен
приговор. Я получил ссылку на поселение, Ротштадт и Аусем - по четыре года
каторги, а Ляндау - год заключения в крепости Нас все-таки признали
виновными по второй части 126-и статьи хотя было доказано, что у
социал-демократии Польши и Литвы не было складов оружия и взрывчатых веществ
и достаточных доказательств моей и Аусема принадлежности к партии тоже не
было (Ротштадта еще в мае Палата в Люблине приговорила к шести годам
каторги, он сознался в принадлежности к партии но отрицал, что у партии есть
склады оружия). Только одного меня приговорили к ссылке на поселение, по
всей вероятности потому, что им известно, что по другому числящемуся за мной
делу они смогут закатать меня на каторгу. Говорят, жандармы возбуждают
против меня уже третье дело.
Во время суда я совершенно не думал о том, что это именно нас судят и
закатают на долгие годы. Я не думал об этом хотя у меня не было никаких
иллюзии относительно приговора. Я глядел на судей на прокурора на всех
присутствовавших, на стены, украшения, глядел с большим интересом с
удовлетворением от того, что вижу свежие краски, цвета, других людей другие
лица. Я словно присутствовал на каком-то торжестве - не печальном не ужасном
- на торжестве которое меня вовсе не касалось. Мои глаза насыщались свежими
впечатлениями, и я радовался и хотелось каждому сказать какое-нибудь доброе
слово.
Был только один момент, когда я почувствовал, будто кого-то собираются
хоронить. Это было, когда нас ввели в зал суда для выслушивания приговора, и
нас вдруг окружили пятнадцать - двадцать жандармов, и вынутые из ножен сабли
блеснули перед нами в воздухе. Но это настроение рассеялось, как только
председатель начал читать приговор: "По указу его императорского
величества..."
...Сегодня я опять один в камере... Не сомневаюсь что меня ждет
каторга. Выдержу ли? Когда я начинаю думать о том, сколько долгих дней мне
придется жить в тюрьме день за днем час за часом, по всей вероятности, здесь
же, в Десятом павильоне, мною овладевает ужас и из груди вырывается крик "Не
могу!" И все же я смогу, необходимо смочь, как могут другие, которые вынесли
гораздо худшие муки и страдания. Мыслью я не в состоянии понять, как это
можно выдержать, но я сознаю, что это возможно, и рождается гордое желание
выдержать. Горячая жажда жизни прячется куда-то вглубь, остается лишь
спокойствие кладбища. Если не хватит сил, придет смерть, освободит от
чувства бессилия и разрешит все. И я спокоен..."
"АХ, УВОЛЬТЕ МЕНЯ ОТ ЭТОЙ ГРЯЗИ!"
На очередной доклад царю Столыпин пригласил генерала Герасимова, речь
шла о поездке Николая на празднование двухсотлетия битвы под Полтавой, ясно,
станет вопрос об организации надежной охраны.
- Государь может ехать куда угодно, - сказал Герасимов. - Я ему теперь
не очень- то нужен... С ревельским эпизодом эпоха бомбистов окончена. Эсеры
переживают сильнейший кризис, агентура сообщает, что после бегства Евгения
Филипповича...
- Кого? - недоуменно переспросил Столыпин. - О ком вы?
- Об Азефе, Петр Аркадьевич Неужели успели забыть? О том человеке, без
помощи которого мы вы бы не смогли успокоить Россию.
Едва заметная улыбка тронула чувственные, сильные губы премьера:
~ "Мы", Александр Васильевич, "мы". Я чужую славу не забираю, своей
готов поделиться. Ну продолжайте по поводу эсеров, государь интересуется
судьбою сбежавших от кары бунтовщиков.
- Эсеры разваливаются, Петр Аркадьевич Чернов короновал Савинкова
главою боевки...
- Это боевая организация? - уточнил Столыпин. - БО?
- Именно так, - кивнул Герасимов. - "БО"... Так вот, после трагедии с
Азефом, именно Борис Савинков был делегирован главою террора, получил
деньги, да и укатил в Биарриц. а потом, через всю Францию, в Монте-Карло...
Играл... В рулетку... Мои филеры его всюду сопровождали... Сначала
выигрывал, что-то около семи тысяч взял... Ну, казалось бы, слава богу,
успокойся... Так нет же, начал рисковать...
Столыпин задумчиво посмотрел на Герасимова:
- А может, так и надо? Ведь кто не рискует, тот не выигрывает...
Герасимов резко обернулся к премьеру лицо Столыпина замерло а ведь он
жаждет, чтобы террор продолжался; но я не могу этого сделать, потому что
из-за его нерешительности с Лопухиным провалился Азеф; если теперь
что-нибудь случится, мне не за кого спрятаться, эх, намекнул бы только Петр
Аркадьевич в Ревеле - в два момента все было бы исполнено - государственный
переворот, конституционная монархия, Милюков - главный союзник, а у него все
европейское общественное мнение в кармане; Англия с Францией покрепче
Вильгельма, обойдемся без немчуры...
- Я перебил вас, Александр Васильевич, простите, продолжайте,
пожалуйста, крайне интересно...
- Так вот, Савинков не успокоился, деньги, отпущенные ему ЦК на террор,
просадил в Монте-Карло... Между прочим, выдержки этому господину не
занимать, ни единым мускулом не дрогнул, даже посмеялся над собою, снял
гвоздичку со своего лацкана и протянул соседке по игре...
- Ну, а как анархисты?
- Это каша, Петр Аркадьевич Они ходят подо мною... Там чуть не каждый
десятый заагентурен... Нет, это нельзя назвать силой - размазня, хоть кричат
громче других... И специалистов у них нет, и дисциплину отвергают, а террор
без железной дисциплины не поставишь... Там легко; стоит только агентуре
шепнуть, чтоб начали бучу против руководителя акта, они вой поднимут,
извозят в грязи, ногами затопчут, все грехи - те, что были и каких не было,
- вставят в строку... Другое дело социал-демократы...
- Государь считает их говорунами...
- Эсеры, как ни странно, отзываются о них так же...
Столыпин усмехнулся.
- Любопытное совпадение взглядов... На современном этапе вы считаете
именно их единственно действенной силой?
- Там сейчас тоже раскол... Ликвидаторы, отзовисты, богоискатели...
Если победит концепция Ульянова, тогда грядут трудные времена... Если же
возобладает точка зрения Плеханова, можно ждать постепенного сближения
социал-демократии с трудовиками и левыми кадетами, это не страшно, все в
рамках закона, так сказать, оппозиция его величества.
Столыпин горестно заметил:
- Беда в том, Александр Васильевич, что государь и такой, вполне ему
послушной, оппозиции не хочет. Он желает, чтобы в империи царствовало
абсолютное единомыслие по всем вопросам.
Когда Столыпин вошел в кабинет царя, мягко притворив за собою дверь,
генерал Дедюлин, взяв Герасимова под руку, повел в парк, ясно, для важного
разговора; самые сложные беседы Дедюлин отчего-то вел на прогулке, будто
опасаясь, что во дворце кто-то мог его подслушать; боже ты мой, даже
дворцовый комендант чего-то боится; ему-то чего?! Кого?! Ведь самый близкий
к царю человек, нет никого ближе!
- Александр Васильевич, вопрос, который мне хочется с вами обсудить, -
начал Дедюлин, - носит деликатный характер. Я прошу вас клятвенно мне
пообещать, что все это останется между нами в глубочайшей, совершенной и
никому, подчеркиваю, никому не разглашаемой тайне.
- Обещаю и клянусь. Готов подняться к вам и забожиться на икону.
- Мне достаточно вашего слова... Начну с вопроса среди эсеров-бомбистов
имя Григория Распутина вам не попадалось?
- Видимо, вы дезинформированы. Мы казнили не Распутина, а Распутину...
Старую террористку... Ее повесили в прошлом году...
- Господи, свят, свят! А она не из Сибири?
- Совершенно верно... Именно оттуда она совершила свой первый побег...
Да я ж вам про нее рассказывал! Помните, мы ее во Храме Казанской божьей
матери обнаружили?! Во время молитвы?! Там и слежку за нею поставили...
- По батюшке она не "Ефимовна" случаем? Откуда родом?
- Из Петербурга. Потомственная дворянка, помещица...
- Так вы ж сказали, что она из Сибири?
- Она бежала оттуда, в каторге была.
- Вы бы не могли выяснить, не являлась ли указанная вами Распутина в
каким-либо, хоть и самом дальнем, родстве с неким "старцем" Распутиным,
Григорием Ефимовичем? Хотя по паспорту он крестьянин, а никак не дворянин, и
не стар, нет еще сорока, но меня одолело сомнение: а вдруг этот самый Гришка
бомбист какой?! Особо законспирированный?!
- Почему вы заинтересовались им? - удивился Герасимов. - Где он
появился? Когда? По какому поводу?
Дедюлин чуть не крякнул, огляделся по сторонам, приблизился к
Герасимову еще теснее и тихо, одними губами произнес:
- Несколько дней назад Анька пригласила ее величество к себе домой, а
там сидел этот проходимец...
- Какая "Анька"? - спросил Герасимов. - Простите, мне такая кличка
неизвестна...
- Ну, конечно, что ж это я, понятно, неизвестна, - мелко рассмеялся
Дедюлин, - только это не кличка, это Анна Танеева, фрейлина государыни...
Мужик этот, Распутин, сказывают, лечит болезни и предсказывает будущее:
морда воровская, волосы мазаны салом, расчесан на прямой пробор, чисто
конюх, право, ходит в смазных сапогах и поддевке... Я на него глянул и
ужаснулся - чистый вор, беглый каторжник, душегуб... Попытались мы со
Спиридовичем навести об нем справки - глухо. Вы нам самый близкий человек в
столице, заслуги ваши в борьбе с бомбистами отмечены его величеством,
помогите, Александр Васильевич! На вас вся надежда...
- Почту за честь... Сколько помню, у меня по эсерам Распутин Григорий
Ефимович не проходил... Вполне может быть, что он связан с местными
организациями. Я сделаю запрос в Сибирь сегодня же...
- Ну спасибо, Александр Васильевич, спасибо, мой друг, никогда не
забуду вам этой услуги...
- А как он показался ее величеству, этот самый "старец"?
Дедюлин снова крякнул и, озираясь, шепнул:
- В том-то и ужас, что понравился...
Из агентурных донесений, поступавших Герасимову с первых дней прихода в
охранку, он знал, что государь еще с ранней юности был подвержен
настроениям; тайком посещал сеансы спиритуалистов, не исповедуясь об этом
духовнику.
Когда он женихался к принцессе Гессенской, зарубежная агентура охранки
сообщала, что немка слушала курс наук в Оксфорде, знакома с новейшими
теориями в физике и химии, увлекалась философией, вполне просвещенная особа,
доверенные информаторы из окружения царя сообщали, что это успокоило
вдовствующую императрицу, которая решила, что сын - под влиянием широко,
по-европейски образованной женщины - отойдет от тех ясновидцев, медиумов,
предсказателей, которые с начала века наводнили августейшие салоны. Все,
однако, случилось наоборот: не государыня переменила настроения Николая, а
именно он привадил ее к своим безумным мистикам, не принимая без их совета
ни одного сколько-нибудь серьезного решения в государственных делах.
Царь и царица - особенно с началом русско-японской войны - проводили
почти все время у "Черногорок", дочерей великого князя Черногорского
Анастасии и Милицы; юродивых находили в российской глубинке, внимали им
затаенно, мерцая пугливыми, доверчивыми глазами, все предложения ученых и
промышленников во главе с Путиловым выносили на суд гадателей и ясновидцев;
так заблокировали работу инженера Матросова; тормозная система его, таким
именно образом, оказалась запущенной в серию американцами; изобретение
Попова, предложившего беспроволочный телеграф, то есть передачу голоса на
расстояние, обозвали в салоне Милицы "бредом, антихристовой затеей", да
только ли этих двух загубили?!
Подняв данные агентуры, работавшей в сферах, Герасимов без труда
выяснит, что Распутин подошел к царскому дому именно через "Черногорок", они
его свели с Анной Танеевой, пронесся слушок, что фрейлина с ним покрикивала
в вечерние часы, однако проверить досконально не удалось, сейчас эта версия
в работе, агенты слушают, какие звуки доносятся из ее дома, когда там
останавливается Распутин.
...Столыпин вышел от государя бледный чуть не до синевы, простился с
Дедюлиным сдержанным кивком; тот, к немалому изумлению Герасимова, ответил
еще более сухо.
В экипаже Столыпин сумрачно молчал, только желваки ходили
яблочками-дичками под сухой кожей на скулах; потом положил холодные пальцы
на колено генерала (даже сквозь галифе Герасимов ощутил их ледяной холод) и
с тихой яростью заметил:
- Понятие человеческой благодарности, столь угодное обществу,
совершенно у нас отсутствует...
- Что случилось, Петр Аркадьевич?
- Еще случится, - жестко усмехнулся Столыпин. - Пока еще ничего
особенно страшного не произошло. Но произойдет... Я ведь с чего доклад
начал? С того, что его величеству не нужна дополнительная охрана во время
поездки в Полтаву, Герасимов убежден, что опасности для августейшей семьи в
настоящее время нет, ситуация подконтрольна, страна успокоена, революцию
можно считать законченной... А государь мне на это знаете что ответил? Он
пожал плечами, снисходительно улыбнулся и отчеканил "Какая еще революция?!
Были мужицкие смуты. Темную толпу подталкивали к беспорядкам чужеродные
элементы, такое и раньше случалось... Разве это революция? Так, шум... Да и
шум этот можно было бы погасить, коли б у власти в правительстве стояли
люди, готовые принимать решительные меры незамедлительно и бесстрашно..."
Столыпин нервно поежился, как-то жалостливо сунулся в самый угол
экипажа, снова вздохнул:
- Сколь же быстро государь забыл о том, каково мне было спасти его, что
надо было предпринять, дабы вывести страну из кризиса... Ничего он не
помнит... Страшно это, Александр Васильевич... Нет ничего ужаснее
легкомысленного беспамятства... Словом, царь разрешил вам долгосрочный
отпуск... Я сказал ему, как вы устали, передал, что опасности для него более
нет, может ездить, куда душе угодно, полагал, что он обсудит со мною вопрос
о вашем внеочередном награждении за особые заслуги... А он соизволил
заметить, что, если Герасимов нуждается в долгосрочном отпуске, пусть сдает
дела по охранному отделению и отправляется на лечение.
- Это что ж, отставка? - поинтересовался Герасимов. - Отслужил - и на
свалку?
- Передайте дела временно исполняющему обязанности... Понятно?
Временно... И отправляйтесь отдыхать. Когда вернетесь, я возьму вас своим
товарищем по министерству внутренних дел и главноначальствующим политической
полицией империи...
- Не позволят, Петр Аркадьевич.
Столыпин пожал плечами, ответил с незнакомым Герасимову равнодушием:
- Что ж, коли так, я тоже уйду в отставку. В этом государстве без
прикрытой надежным человеком спины работать, как оказалось, нельзя. Думаете,
я не устал? Не менее вашего, Александр Васильевич, отнюдь не менее...
- Кому прикажете сдать дела?
- Я не хочу, чтобы вы сдавали дела... Я хочу, чтобы вы толком отдохнули
и осмотрелись... Подберите на свое место бесцветную личность... кого-нибудь
из провинции, - он вдруг усмехнулся, - вроде меня... Пока-то пообвыкнет,
пока-то поймет суть происходящего, а там и вы вернетесь. Посидите месяц, да
и переберетесь ко мне, в министерство...
Герасимов тоже улыбнулся, это уже заговор, ранее премьер так никогда не
открывался.
- Есть такой человек, Петр Аркадьевич... Полковник Карпов... Солдафон с
амбициями... Он, исполняя мои обязанности, наворотит... Контраст - вещь
полезная, пусть... Только просил бы вас сначала позволить мне закончить
дело, о котором я только что имел беседу с Дедюлиным...
- Что за дело?
- Достаточно любопытное. Божился Дедюлину, что буду молчать. Появился
некий "старец" Григорий Ефимович Распутин... Вышел на государыню... Это
перспективно... Для вас... И, если позволите присовокупить, меня...
- Говорили б сразу - "для нас", - откликнулся Столыпин, закрыв глаза
(чистый татарчонок, подумал Герасимов, чем не Борис Годунов?) - Кто такой
этот Распутин? Не родственник ли той бомбистки, что вам отдал Азеф?
- Это и меня интересует, Петр Аркадьевич. Доложу, как только придут
сведения...
Сведения пришли через две недели, ознакомившись с ними, Герасимов
почувствовал, как волосы его становятся дыбом.
Распутин Григорий Ефимович, конечно же, никакого отношения к эсерке
Распутиной не имел, дороги их не пересекались даже случайно, хотя он и
числился в розыскных списках департамента полиции, но не по политическим
делам разврат и вовлечение в хлыстовский блуд женщин и незамужних девок,
воровство, пьяные дебоши и конокрадство. Из-под суда Распутин бежал,
скрылся, отлеживался где-то более полутора лет, потом неожиданно появился в
салоне Милицы; августейшая подруга ее императорского величества привезла
"старца" к фрейлине Анне Танеевой-Вырубовой, а та устроила встречу "святого
человека" с государыней, встречались теперь каждую неделю, потом с
Распутиным увиделся царь, пророчествам внимал с широко открытыми,
остановившимися глазами, затем Распутин показал, как можно поднимать
наследника, если тот занедужит положил мальчику на темечко ладонь, затрясся,
губу закусил, замер; сынок сразу же почувствовал облегчение, поднялся с
кровати и пустился бегать по зале; государыня вытирала быстрые слезы,
струившиеся из ее широко посаженных, очень холодных, но сейчас фанатично
сияющих глаз...
Когда Герасимов доложил об этом Столыпину, тот сразу же отправился в
Царское, резко заметив, что жизнь августейшего дома обязана быть прозрачной;
гибель морального авторитета самодержца означает гибель России.
Герасимов пытался остановить его: "Погодите, Петр Аркадьевич, не надо
торопиться, дайте я к нему пригляжусь, он может нам быть полезен, коли царь
достался придурошный", Столыпин оборвал его.
Во время этого, поворотного доклада государю Столыпин, ощущая понятную
неловкость, спросил.
- Ваше величество, вам известен Григорий Распутин?
- А в чем дело? - Царь надменно поднял голову, хотя в глазах его
Столыпин заметил если и не страх, то, во всяком случае, растерянность.
- Мне бы хотелось выслушать ваш ответ. Тогда я объясню, отчего решился
поставить такой вопрос, ваше величество.
- Кажется, ее величество как-то говорила мне об этом человеке.
Самородок, странник, знающий все святые места державы, прекрасно толкует
библию, своего рода святой.
- Но вы лично вы его видели?
- Вы считаете возможным задавать мне такой вопрос?
- Именно так, ваше величество.
- В таком случае извольте объяснить, какими мотивами вы
руководствуетесь...
- Я непременно отвечу вам, но сначала я обязан - во имя вашего же блага
- получить ответ ваше величество.
- Извольте... Я его никогда не видел.
- Ваше величество речь идет о чести вашей семьи, а может быть и о самом
ее существовании.
- Повторяю я с ним не встречался. - Глаза государя обычно неподвижные
какие-то стоячие быстро метнулись к спасительному окну.
- Но Герасимов доложил иное... Распутин был у вас. Дважды.
Царь резко словно от удара, откинулся на спинку кресла, потом поднялся
и походив по громадному кабинету остановился возле камина.
- Ну, разве что Герасимов вам обо мне докладывает. Он следит за мной,
да? По чьему повелению? Я за собою слежку пока еще не приказывал наряжать...
- Он следит за Распутиным ваше величество. С моей санкции Распутина уже
полтора года ищет полиция, его тюрьма ждет.
- То есть как это? - Царь с нескрываемым ужасом посмотрел на премьера
молящими глазами. - Он бомбист?!
- Беглый вор ваше величество И безнравственный хлыстовец опоганил всех
женщин и девушек в своей округе...
- Ах увольте пожалуйста, от этой грязи. - Царь даже руки перед собою
выбросил. - Я не желаю чтобы меня погружали в мерзость!
- Но вы обещаете мне прекратить с ним встречи ваше величество? Повторяю
речь идет не только о чести августейшей семьи, но и о ее физическом
существовании... Те полтора года что Распутин скрывался от суда, он вполне
мог быть заагентурен бомбистами и сейчас только ждет часа, дабы привести в
исполнение свой злодейский план...
- Хорошо, хорошо, я не буду с ним более встречаться. Хотя, право же,
неужели, я не имею права на личную жизнь?
- Вы монарх, - чеканяще произнес Столыпин. - Ваша личная жизнь - это
благосостояние подданных.
Столыпин поднялся, потому что стало ясно что дальнейшего разговора не
получится, царь затаил злобу, мягкотелые таят ее долго и забыть никогда не
забывают.
Через три дня агентура сообщила, что поздно вечером августейшая семья
снова пришла к Анне Танеевой-Вырубовой, когда туда привезли Распутина.
Герасимов сразу же позвонил Столыпину:
- Петр Аркадьевич я написал проект приказа об административной высылке
Распутина в Сибирь на родину. Вы, как министр внутренних дел, имеете право
провести это без суда, я это решу сегодняшней же ночью.
- А что случилось?
- Распутин снова у Вырубовой там же государь с государыней.
- Господи, да не может того быть!
- Может, Петр Аркадьевич, может... Либо вы должны подписать этот
приказ, либо разрешите мне лично повстречаться с ним и, говоря нашим языком
заагентурить.
- Не смейте об этом и думать! - Столыпин даже ладошкой прихлопнул по
столу, не отрывая глаз от телефонной трубки - Слышите?! Ни в коем случае! Он
же об этом скажет государыне! Разве можно?
Через час, подвинув к себе бумагу с текстом приказа о высылке "старца"
он прочитал ее дважды, хотел было внести какую-то правку но не стал подписал
размашисто, с яростью...
Герасимов вызвал агентов и приказал им арестовать Распутина: немедленно
были выставлены посты на вокзале, "старец", однако как в воду канул.
Министр юстиции которому Столыпин сообщил о своем приказе счел нужным
оповестить об этом Вырубову та сама отвезла Распутина во дворец великого
князя Петра Николаевича, сдав на руки ее высочеству Милице Николаевне,
"Черногорке".
Когда об этом узнал Герасимов, ярости его не было предела, он установил
круглосуточное наблюдение за дворцом, приказав филерам:
- Когда этот бес выйдет, хватайте его, невзирая на то, что может
получиться скандал.
Наблюдение за дворцом великого князя Герасимов держал месяц, Распутин
не выходил
Через полтора месяца из Сибири сообщили что "Гришка" уже как две недели
вернулся домой.
Столыпин улыбнулся.
- Ну и слава богу что обошлось без скандала. Оттуда он не решится
выбраться, знает что его здесь ждет...
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! {VII)
"...Пятый раз я встречаю в тюрьме новый год (1898, 1901, 1902, 1907);
первый раз - одиннадцать лет тому назад. В тюрьме я созрел в муках
одиночества в муках тоски по миру и по жизни И несмотря на это в душе
никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела. Здесь в тюрьме часто
бывает тяжело по временам даже страшно И тем не менее если бы мне предстояло
начать жизнь сызнова я начал бы так как начал. И не по долгу не по
обязанности. Это для меня - органическая необходимость. Тюрьма лишила меня
очень многого не только обычных условий жизни, без которых человек
становится самым несчастным из несчастных, но и самой способности
пользоваться этими условиями, лишила способности к плодотворному умственному
труду... Столько лет тюрьмы, в большинстве случаев в одиночном заключении,
не могли пройти бесследно... Но когда я взвешиваю, что тюрьма у меня отняла
и что она мне дала, я не проклинаю своей судьбы, так как знаю, что все это
было нужно для того, чтобы разрушить другую, огромную тюрьму, которая
находится за стенами этого ужасного павильона. Это не праздное умствование,
не холодный расчет, а результат непреодолимого стремления к свободе, к
полной жизни... Там теперь товарищи и друзья пьют за наше здоровье, а я
здесь один в камере думаю о них: пусть живут, пусть куют оружие и будут
достойны того дела, за которое ведется борьба...
...С того времени, когда я в последний раз писал этот дневник, здесь
было казнено пять человек. Вечером между четырьмя и шестью часами их
перевели в камеру номер двадцать девять, под нами, и ночью между двенадцатью
и часом повезли на казнь...
...Зимний, солнечный, тихий день. На прогулке чудесно, камера залита
солнечным светом. А в душе узника творится ужасное: тихое, застывшее
отчаяние. Осталось лишь воспоминание о радостях жизни, и оно-то постоянно
терзает человека, как упрек совести. Недавно я разговорился с солдатом.
Печальный, удрученный, он караулил нас. Я спросил его, что с ним. Он
ответил, что дома нет хлеба, казаки в его деревне засекли розгами несколько
мужчин и женщин, что там творятся ужасы. Стоны всей России проникают и сюда,
за тюремные решетки, заглушая стоны тюрьмы. И эти оплеванные, избиваемые
караулят нас, пряча глубоко в душе ужасную ненависть, и ведут на казнь тех,
кто их же защищает. Каждый боится за себя и покорно тащит ярмо. И я
чувствую, что теперь народ остался одиноким, что он, как земля, сожженная
солнцем, теперь именно жаждет слов любви, которые объединили бы его и дали
ему силы для действия. Найдутся ли те, которые пойдут к народу с этими
словами? Где же отряды нашей молодежи, где те, которые до недавнего времени
были в наших рядах? Все разбежались, каждый в погоне за обманчивым счастьем
своего "я", коверкая свою душу и втискивая ее в тесные и подчас
отвратительные рамки. Слышат ли они голос народа?
...Весна. В камере светло, много солнца. Тепло. На прогулке ласкает
мягкий воздух. На каштановых деревьях и на кустах сирени набухли почки и уже
пробились зеленые, улыбающиеся солнцу листья. Травка во дворе потянулась к
солнцу и радостно поглощает воздух и солнечные лучи, возвращающие ее к
жизни. Тихо. Весна не для нас. Мы в тюрьме. В камере двери постоянно
закрыты; за ними и за окном вооруженные солдаты никогда не оставляют своих
постов, и по-прежнему каждые два часа слышно, как они сменяются, как стучат
винтовки, слышны их слова при смене: "Под сдачу состоит пост номер первый",
по-прежнему двери открывают жандармы, и по-прежнему они выводят нас на
прогулку. Как и раньше, слышно бряцанье кандалов.
...Я сижу теперь с Дан. Михельманом, приговоренным к ссылке на
поселение за принадлежность к социал-демократии. Он был арестован в декабре
1907 года в Сосновце. Он рассказал мне о следующем случае, очевидцем
которого являлся: в конце декабря приходят утром в тюрьму в Бендзине
стражник с солдатом, вызывают в канцелярию одного из заключенных, некоего
Страшака - прядильщика с фабрики Шена, внимательно осматривают его с ног до
головы и, не говоря ни слова, уходят. После полудня является следователь,
выстраивает в ряд шесть заключенных высокого роста, в том числе Страшака,
приводят солдата, и следователь приказывает ему признать среди них
предполагаемого участника покушения на шпика. Солдат указывает на Страшака.
Этот Страшак, рабочий, ни в чем не был замешан, ни с какой партией не имел
ничего общего. Солдат был тот самый, который приходил со стражником утром и
предварительно подготовился к ответу. Страшака повесили...
...Прошел день 1 мая. Празднования в этом году не было. А у нас ночью с
первого на второе кого-то повесили. Была чудесная лунная ночь, я долго не
мог уснуть. Мы не знали, что недавно был суд и что предстоит казнь. Вдруг в
час ночи началось движение на лестнице, ведущей в канцелярию, какое
обыкновенно бывает в ночь казни. Пришли жандармы, кто-то из начальства,
ксендз; потом за окном прошел отряд солдат, четко отбивая шаг. Все как
обыкновенно... Повесили рабочего- портного по имени Арнольд...
Так прошло у нас 1 мая. Это был день свиданий, и мы узнали, что в
городе Первое мая не праздновали. Массам еще хуже: та же, что и прежде,
серая, беспросветная жизнь, та же нужда, тот же труд, та же зависимость.
Некоторые рекомендуют теперь приняться исключительно за легальную
деятельность, то есть на самом деле отречься от борьбы. Другие не могут
перенести теперешнего положения и малодушно лишают себя жизни... Но я
отталкиваю мысль о самоубийстве, хочу найти в себе силы пережить весь этот
ад благословлять то что я разделяю страдания с другими; я хочу вернуться и
бороться..."
"ТАК ЧТО ЖЕ СЛУЧИЛОСЬ?!"
Приняв душ Герасимов отправился в охранку: адъютант ждал шаркая ногами
от нетерпения; заговорщически улыбнувшись протянул папку на которой было
вытиснено золотом "Весьма экстренно".
- Интересно? - спросил Герасимов не торопясь водружать на переносье
пенсне. - Или сплетня какая?
- Думаю, в высшей мере интересно, Александр Васильевич.
- Коли так, скажите, чтоб мне аглицкого чайку заварили в маленькую
чашечку, посмакуем.
Адъютант оказался прав: срочная телеграмма из Саратова заслуживала
самого пристального внимания. Прочитав ее Герасимов подумал "Неужели второй
Азеф? Вот счастье коли б так!"
Начальник саратовской охраны полковник Семигановский докладывал
шифрованной телеграммой, что известным террорист, член Боевой Организации
эсеров Александр Петров обратился к начальнику тюрьмы, где он содержится
ныне, с предложением начать работу против ЦК и особенно Савинкова; вопрос об
оплате не поднимает просит лишь об одном: устроить побег ему и его
ближайшему другу Евгению Бартольду, сыну фабриканта, одному из самых богатых
людей Поволжья тоже эсеру.
Герасимов попросил адъютанта связаться с департаментом полиции на место
Трусевича пришел его заместитель Зуев, Максимилиан Иванович изволил
распрощаться со столь дорогим ему креслом шефа секретной службы империи - не
все коту масленица, будет знать как своим палки в колеса ставить с Зуевым
можно иметь дело хоть и трусоват.
Из департамента вскорости сообщили что Александр Иванов Петров, он же
"Хромой" он же "Южный", он же "Филатов" действительно является известным
боевиком в эсеровском терроре к революции примкнул в девятьсот пятом году
был поставлен Азефом и Савинковым на динамитную лабораторию; во время
взрыва, происшедшего по вине Любы Марковской - не уследила за смесью -
искорежил стопу, в беспамятстве попал в полицию, продержали сутки, перевезли
в тюремный госпиталь там отпилили ногу, гангрена за месяц потерял двенадцать
кило: кожа да кости, тем не менее грозил военный суд, виселица; время лихое:
даже шестнадцатилетним набрасывали веревку на худенькие, детские еще кадыки,
а безногого б вздернули без всякого сострадания.
Спас Бартольд, организовал побег вынес друга из лазарета погрузил на
лодку поднялся по Волге до маленького городишки сдал своему родственнику,
известному по тем временам хирургу тот не только залечил гангренозную
культю, но и сделал вполне пристойный протез после этого Петрова вывезли за
границу в Париж там встретили как героя еще бы и ногу потерял и бежал из-под
виселицы, и границу пересек на протезе, хотя был объявлен во все розыскные
листы империи как особо опасный преступник.
...Герасимов долго тер лоб, собравшийся толстыми нависающими друг на
друга морщинами потом тяжело опершись об атласные подлокотники поднялся с
кресла и подошел к своему особому сейфу, где хранились донесения Азефа и еще
трех других, самых доверенных агентов, которых вербовал лично он, и никто
другой о них не знал (кавказский эсдек эсер из Эстляндии и киевский
меньшевик).
Пролистав папки с донесениями Азефа нашел кличку "Хромой"; это и есть
безногий Петров, кто ж еще?!
Азеф сообщал, что Александр Петров в сопровождении группы боевиков
выезжает в Россию, чтобы повторить кровавый маршрут Стеньки Разина: намерены
пойти террором по Волге, поднять мужиков против дворянства, понудить
помещиков бежать из города, а затем подвигнуть крестьян на самозахват
пустующих земель. Давая оценку этому плану, утвержденному ЦК в его
отсутствие (видимо, уже не доверяли, понял Герасимов следили за каждым
шагом), Азеф высказывал опасение, что дело может оказаться достаточно
громким: "провинция сейчас более бесконтрольна чем центры Волга - регион
взрывоопасный, судя по всему, грядет голод. Советовал бы отнестись к моему
сообщению серьезно. "Хромой" может быть легко опознан ходит на протезе, ногу
оторвало в нашей динамитной мастерской, фамилии его я не помню хотя
встречался дважды, в пятом еще году. Он худощав волосы вьющиеся, длинные
ниспадающие чуть не до плеч, глаза пронзительно-черные, лоб небольшой,
гладкий, без морщин словно у девушки, на левом веке черная родинка вроде
мушки, что ставят кокотки полусвета".
Герасимов попросил сотрудников поднять корреспонденцию отправленную им
по империи из охранки месяц назад; саратовское отделение не назвал
остерегаясь, что вовремя не предупредил волжан о тревожном сигнале Азефа:
берег агента, да и потом Саратов не Петербург, зачем таскать каштаны из огня
чужому дяде? Был бы товарищем министра, отвечал бы за всю секретную полицию
империи - другое дело, а так "служба службой, а табачок врозь".
По счастью сведения Азефа - в измененном, конечно, виде со ссылкой на
некоего секретного сотрудника "Потапову" - были отправлены в Саратов; спустя
неделю на основании его, Герасимова, информации Петров со спутниками был
взят на явке с динамитом и револьверами.
Лишь после этого Герасимов встретился с новым директором департамента
полиции Нилом Петровичем Зуевым.
Выслушав генерала, тот поднял над головой руки, будто защищался от
удара.
- Это ваш человек! - Зуев всегда норовил самое сложное от себя
отодвинуть, передав другим; никакого честолюбия, только б спокойно дожить до
пенсии. - С вашей подачи этого самого Петрова взяли, уровень высок, птица из
Парижа, саратовцы с таким не справятся вызывайте-ка его к себе, Александр
Васильевич, и посмотрите сами, на что он годен!
Вернувшись в охрану Герасимов сразу же отправил шифротелеграмму в
Саратов с просьбой откомандировать Петрова в северную столицу первым же
поездом в отдельном купе загримированным в сопровождении трех филеров.
После этого обошел свое здание, нашел большую комнату, окна которой
выходили во двор попросил вынести рухлядь, подобрал мебель: удобную кровать,
письменный стол, два кресла, этажерку для необходимой литературы - и
распорядился, чтобы белье постелили магазинное, никак не тюремное.
Когда Петрова доставили Герасимов зашел к нему в комнату, осведомился,
нравится ли здесь гостю, выслушал сдержанную благодарность (хотя в голосе
чувствовалась некоторая растерянность ищущее желание понять ситуацию) и
сразу перешел к делу:
- Господин Петров я открою свое имя после того, как вы подробно
напишете мне о вашей работе в терроре. Интересовать меня будет все ваши
товарищи по борьбе с самодержавием, руководители, подчиненные, явки,
транспорт. Вы, конечно, понимаете что устраивать побег из каторжной тюрьмы -
дело противозаконное, я буду рисковать головой, если, поверив вам, пойду на
риск. Чтобы я смог вам поверить, надобно исследовать ваши показания,
соотнеся их искренность с документами архивов. Если результат будет в вашу
пользу, я выполню все о чем попросите. В случае же, если мы поймем что вы
вводите нас в заблуждение, что-то от нас таите, что-то недоговариваете вы,
конечно, знаете печальный опыт с бомбистом Рыссом, я возвращу вас в Саратов.
Оттуда будете этапированы в рудники. Сможете выжить - на здоровье я человек
незлобивый. Но когда поймете, что наступил ваш последний миг вспомните эту
комнату и наш с вами разговор последний и единственный шанс, второго не
будет.
- Я напишу все что умею, - ответил Петров, по-прежнему сдержанно хотя
глаза его лихорадочно мерцали и лицо было синюшно-бледным. - Не взыщите за
стиль это будет исповедь.
Через два дня когда Герасимову передали тетрадь, исписанную Петровым
данные из архивов подтвердили его информацию. Тем не менее приняв решение
начать серьезную работу, Герасимов поднялся на чердак сел к оконцу в
креслице заранее туда поставленное и приладившись к биноклю начал наблюдать
за тем, как себя ведет Петров наедине с самим собой.
Смотрел он за ним час, не меньше, тщательно подмечая, как тот листает
книгу (иногда слишком нервно, видимо что-то раздражает в тексте) как
морщится, резко поднимаясь с постели (наверное болит культя) и как пьет
остывший чай. Вот именно это последнее ему более всего и понравилось: в
Петрове не было жадности, кадык не ерзал по шее и глотки он делал
аккуратные.
Вечером Герасимов постучался в дверь комнаты (сказал филерам на замок
не запирать), услышал "войдите", на пороге учтиво поинтересовался:
- Не помешал? Можно? Или намерены отдыхать?
- Нет, нет, милости прошу.
- Спасибо, господин Петров. Давайте знакомиться: меня зовут Александр
Васильевич, фамилия Герасимов, звание - генерал, должность...
- Глава санкт-петербургской охраны, - закончил Петров. - Мы про вас
тоже кое-что знаем.
- В таком случае не сочтите за труд написать, кто в ваших кругах обо
мне говорил и что именно ладно?
- Знал бы где упасть, подложил бы соломки. Вот уж не мог представить,
что жизнь сведет именно с вами.
- Расстроены этим? Или удовлетворены?
- Про вас говорят разное.
- Что именно?
- Говорят, хам вы. Людей обижаете.
- Людей? Нет, людей я не обижаю. А вот врагов обижаю. Такова судьба:
или они меня, или я их...
- Это понятно, - кивнул Петров.
- Господин Петров, мы прочитали ваши записки. Они нас устраивают. Я
человек прямой, поэтому все сразу назову своими именами вы нам не врали.
Слава богу. Но вы не объяснили, что побудило вас обратиться в саратовскую
охранку с предложением стать нашим секретным сотрудником. Я хотел бы
услышать ответ на этот вопрос.
- Отвечу. Вам имя Борис Викторович Савинков говорит что-либо?
- И очень многое, - ответил Герасимов.
- Знакомы лично? Видали? Пользуетесь слухами? - продолжал спрашивать
Петров. - Что знаете конкретно?
- Многое. Знаю, где он жил в столице, в каких ресторанах гулял, у кого
одевался, с кем спал.
- Вот видите. - Впервые за весь разговор Петров судорожно сглотнул
шершавый комок, так пересохло во рту. - А я знал только одно: этот человек
живет революцией. Он виделся мне, словно пророк, в развевающейся белой
одежде, истощенный голодом и жаждой. Я был им болен, Александр Васильевич!
Так в детстве болеют Айвенго или Робин Гудом! А когда меня в Париж привезли,
когда начали таскать по революционным салонам, чтобы я демонстрировал свой
протез, когда встретился с Борисом Викторовичем, пообщался с ним, так даже
сон потерял с отчаяния.. Это он здесь подвижник террора, а там ходит по
кабакам с гвоздикой в петличке фрака и табун влюбленных дурочек за собою
водит, попользует и бросит, хоть на панель иди... Разве может человек идеи в
Петербурге быть одним, а в Париже прямо себе противоположным? Мы здесь
ютимся в сырых подвалах и счастливы, ибо верим, что служим революции, а
Чернов на Ваграме целый этаж занимает, семь комнат, барский апартамент! Вот
поэтому, вернувшись в Россию ставить террор на Волге, попав к вам в руки, я
в одиночке отчетливо вспомнил Париж и моих товарищей по борьбе. Вспомнил,
как они меня по десять минут разглядывали, прежде чем заказывать ужин, как
вино пробовали, что им лакей поначалу наливал в рюмку для дегустирования, и
сказал себе: "Эх, Санька, Санька, дурак же ты на самом деле! Ты этим барам
от революции ногу отдал, а теперь голову хочешь положить за их роскошную
жизнь?!" Вот, собственно, и все... Попросил ручку и написал письмо в
охрану...
Герасимов накрыл своей ладонью пальцы Петрова.
- Александр Иванович, не казните себя. Лучше поздно, чем никогда. Я рад
знакомству с вами. Спасибо сердечное за предложение сотрудничать с нами.
Давайте думать, какую сферу работы вы намерены взять.
Петров ответил не задумываясь.
- Я бы хотел бороться против боевой организации эсеров.
- Это очень опасно, Александр Иванович, вы же знаете, чем может
кончиться дело... Если революционные баре поймут вашу истинную роль -
патриота державы, ставшего на борьбу против новых жертв, сплошь и рядом ни в
чем не повинных, - дело может кончиться казнью.
- То, к чему я пришел, окончательно. Согласитесь вы с моим предложением
или нет, но я все равно сведу с ними счеты.
- Хорошо, Александр Иванович, ваше предложение принято. Теперь давайте
думать о главном как вас вытащить из тюрьмы? Вы же до сих пор сидите в
карцере саратовской каторжной для ваших друзей и знакомцев. Как будем решать
вопрос с побегом?
- Думаю, всю нашу группу надо пускать под суд. Получим ссылку на вечное
поселение, а уж оттуда обратно, к вам... Полагаю, коли сошлют в селение, где
нет политиков, это можно будет провести в лучшем виде, с вашей помощью.
- Ни в коем случае, - отрезал Герасимов. - С вами по делу идут
Гальперин, Минор, Иванченко, букет террористов... Они тоже могут податься в
побег, и тогда возможны новые жертвы. Нет, это не годится, пусть маленькие
Савинковы получат свое сполна... А вот если вы попробуете симулировать
сумасшествие...
- Как так? - не сразу понял Петров.
- Я дам вам книжки по психиатрии... Почитаете пару-тройку дней,
вернетесь в саратовский карцер и сыграете придурка... Просите свидания с
вашей женою - королевой Марией Стюарт... Жалуйтесь, что вам мешают закончить
редактирование Библии...
- Только Бартольда освободите, - задумчиво сказал Петров, - мне без
него трудно... Он ведь как нянька мне... Хоть и барин, но человек чистейшей
души, последнюю гривну отдаст товарищу, хоть сам голодать будет.
- С Бартольдом, думаю, вопрос решим. В конце концов он не террорист,
его действительно можно отправить на административную высылку...
- Спасибо. Поймите, это не прихоть, это для нашего дела нужно, одному
бежать - всегда подозрительно...
- Бартольд согласился помогать вам в вашем новом качестве?
Петров даже взмахнул руками.
- Господь с вами! Что вы! Он наивный человек, взрослый ребенок!
- Хорошо, Александр Иванович, считайте, что этот вопрос улажен.
- А как быть со мной? - Петров вдруг усмехнулся, обнажив прекрасные,
словно белая кукуруза, зубы. - Ну, потребовал я, чтобы Марию Стюарт впустили
в камеру, ну, отказали мне, а что дальше?
- Дальше придется стоять на своем. Бить, видимо, станут. Мы ведь в
Саратов о нашем уговоре ничего не сообщим, пусть думают, что не сошлись, а
то вмиг Бурцев объявится. Так что держитесь. Орите во все горло, пугайте
тюрьму, слух пойдет, как вас мытарят, товарищи начнут кампанию за
освобождение, переведут в госпиталь, а там, думаю, сами оглядитесь. Тем
более что через пару месяцев Бартольда можно будет под залог выпустить. Вам
играть придется, Александр Иванович, играть по серьезному. Ну, подробности
мы оговорим, когда вы почитаете книжечки.
Через неделю из Саратова телеграфировали, что "интересовавшее
департамент лицо, по возвращении к месту заарестования, впало в мистическую
депрессию. Возможна симуляция нервного заболевания, чтобы избегнуть суда. В
отправке в психиатрическую лечебницу отказано. Принимаем меры, чтобы
выяснить объективное состояние интересующего лица собственными силами. Нет
ли каких дополнительных указаний?"
Герасимов ответил, что "означенное лицо" его не интересует, скорее
всего он действительно ненормален психически, "внимания к нему впредь
проявлять не намерен в силу его неуравновешенности, а также малой
компетентности".
Долгие недели над Петровым издевались в карцере, однако линию он держал
твердо, хотя и поседел от избиений и голодовок. Лишь когда начались обмороки
(однажды с потерей пульса), тюремное начальство распорядилось, чтобы
полутруп был отправлен в психиатрическую лечебницу.
Через семь дней после этого в лечебницу с передачей для "убогого"
Петрова пришла девушка, назвавшая себя Раздольской Евгенией Макаровной, была
на связи с Бартольдом, "бежавшим" из ссылки, в куске сыра была записка: "Ищу
контактов с врачами, держись, вытащу!"
Прочитав эту записочку, Петров - впервые за последние месяцы - уснул и,
не просыпаясь, спал девятнадцать часов кряду.
Когда об этом сообщили в Петербург, в психиатрической лечебнице работал
провизор, заагентуренный охранкой, освещал настроения врачей, Герасимов
облегченно вздохнул план близок к осуществлению, доктор Погорелов давно
симпатизировал революционерам и вел как раз то отделение, где лежал Петров,
подсказать - через третьи уста - Бартольду, что именно к этому лекарю и
следует подойти, труда не составляло.
...Весь день Герасимов изучал сообщения из Парижа, готовил развернутый
план для внедрения Петрова в высшие ряды партии эсеров, придумывал формы
связей, которые ни в коем случае не будут раскрыты Бурцевым, настроение было
приподнятое, чувствовал грядет новая удача, коронное дело, залог будущего,
поработать бы с Петровым лет десять, а там и пенсия, стриги себе купоны со
счетов в банках!
Звонок Столыпина был словно гром среди ясного неба, до этого никогда
сам не звонил в охрану в случае крайней нужды с премьером связывал
секретарь, да и такое было раза два, не больше.
- Александр Васильевич, - глухо кашлянув, сказал Столыпин, - я бы
просил вас приехать ко мне незамедлительно.
- Что-нибудь случилось? - осведомился Герасимов, ощутив тянущую ломоту
в загривке.
- Да, - ответил премьер. - Случилось.
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (VIII)
"...Совершенно не могу уснуть, час назад убрали от нас лампу, совсем
уже светло, птицы громко поют, время от времени каркает ворона. Мой товарищ
по камере спит неспокойно. Мы узнали, что утверждены два смертных приговора,
сегодня ночью приговоренных не увели, значит, уведут завтра. У каждого из
них, вероятно, есть родители, друзья, невеста. Последние минуты... Они
здоровы, полны сил и бессильны. Придут и возьмут их, свяжут и повезут на
место казни. Вокруг лица врагов или трусов, прикосновение палача, последний
взгляд на мир, саван, и конец. Лишь бы скорее, лишь бы меньше думать, меньше
чувствовать, блеснет мысль: да здравствует революция, прощайте навеки,
навсегда.
А для оставшихся завтра начнется такой же день, как и раньше. Столько
уже людей прошло этот путь! И кажется, что люди уже не чувствуют, привыкли,
это не производит на них никакого впечатления. Люди? Но ведь и я к ним
принадлежу. Я не судья им, сужу о них по себе. Я спокоен, не поднимаю бунта,
душа моя не терзается, как еще недавно. На поверхности ее тишина. Получаю
известие - что-то дрогнуло еще одна капля - и наступает спокойствие. А за
пределами сознания копится яд. Когда наступит время, он загорится местью и
не позволит теперешним победителям-палачам испытать радость победы. А за
этим мнимым равнодушием людей, быть может, скрывается страшная борьба за
жизнь и геройство. Жить - разве это не значит питать несокрушимую веру в
победу? Теперь уже и те, которые мечтали об убийстве как возмездии за
преступление, чувствуют, что эти мечты не могут быть ответом на
преступления, совершаемые постоянно, уже ничто не уничтожит в душе тяжелых
следов этих преступлений. Эти мечты говорят только о непогасшей вере в
победу народа, о страшном возмездии, которое готовят себе теперешние палачи.
А в душах современников все усиливаются боль и ужас, с которыми связано
внешнее равнодушие пока не вспыхнет бешеный пожар за тех, у кого не было сил
быть равнодушным и кто лишил себя жизни, за покушение шакалов на высший
инстинкт человека - инстинкт жизни, за тот ужас, который люди должны были
пережить.
...Ночь. Повесили Пекарского и Рогова из Радома, воинский отряд уже
пошел обратно...
То, что я писал вчера о героизме жизни, возможно, и неправда. Мы живем
потому, что хотим жить, несмотря ни на что. Бессилие убивает и опошляет
души. Человек держится за жизнь, потому что он связан с нею тысячью нитей,
печалей, надежд и привязанностей.
...Оказывается, Рогов, казненный две недели назад вместе с Пекарским,
предан смерти без всякой вины с его стороны. Он приехал в Радом спустя
несколько дней после убийства жандарма Михайлова, за участие в котором был
осужден. Пекарский ("Рыдз") заявил, что по этому делу уже осуждено много
совершенно невиновных (Шенк и другие), что, возможно, засудят и Рогова, но
что в этом убийстве виноват только он один. А Рогова приговорили.
Председательствовал на суде известный мерзавец Козелкин. Скалон утвердил
приговор.
...Вчера вечером повешен Вульчинский. Вместе с другими он сидел
напротив нас. Молодой, красивый парень. Мы его видели в дверную щель. Он
вышел спокойный..."
Ночью Дзержинский проснулся от осторожного стука, - сосед называл свое
имя, сообщал, что неожиданно этапирован в Варшаву из Саратова по делу
военной организации социал-демократов, интересовался, не сидит ли кто из
офицеров.
Дзержинский ответил, что Аветисянц умер, а судьба Калинина и Петрова до
конца неизвестна.
"Какого Петрова!?" - простучал сосед, назвавшийся "Соломкой".
"Александра Петрова", - ответил Дзержинский.
"Он хромой?" "Разве может офицер быть хромым?" "В Саратове сидел хромой
Александр Петров, эсер, боевик... Когда я о нем говорю, меня упрекают в
подозрительности". "Что так?" "Этого Петрова два месяца истязали в карцере,
вся тюрьма слышала вопли. Но это случилось через десять дней после того, как
его посадили в карцер. До этого из карцера не доносилось криков. Я спросил
одного из стражников. Меня эти десять дней тишины заинтересовали. Кто сидел
в карцере те десять дней? Он ответил, что никого. А потом этого Петрова
отправили в дом умалишенных и оттуда он совершил побег". "Стражнику можно
верить?" "Абсолютно. Его брат с нами". "Как фамилия?" "А ваша?" "Не
сердитесь, это форма проверки" "Ха-ха, это я смеюсь" "Я тоже". "Если что
узнаете про офицеров, дайте знать". "Непременно".
Назавтра информация о десяти днях Александра Петрова, что сидел в
Саратове, ушла из Десятого павильона в Берлин, Розе Люксембург. Оттуда
попала в Париж. Бурцеву.
Ах, тюрьма, тюрьма! Главная хранительница тайн и памяти, чего здесь не
услышишь только, какие имена не мелькнут в разговоре или перестуке; на воле
бы забылось, а тут не-ет! Здесь человек превращается в некий накопитель
гнева, мщения и надежды, подобен электрическому раскату, прикоснись -
высветит! Если же ты враг, убьет.
"МЫ В ЗАСАДЕ, ПЕТР АРКАДЬЕВИЧ!"
В экипаже, направляясь в резиденцию премьера, Герасимов снова и снова
анализировал все те возможные чрезвычайные происшествия, которые могли
случиться за время, пока в упоении сидел за планом предстоящей комбинации по
созданию нового Азефа. Выходя из своего кабинета, Герасимов еще раз спросил
адъютанта: "Вы совершенно убеждены, ничего экстраординарного не
приключилось?" "Сразу же после звонка премьера я обзвонил всех, в сферах
спокойно, никаких передвижек, в министерство иностранных дел не поступало
никаких тревожных шифрограмм из-за рубежа, на бирже тревожных симптомов не
замечено..."
Значит, сказал себе Герасимов, что-то произошло с самим премьером. И,
если это так, надо подготовиться к той позиции, которую предстоит занять
Столыпин чувствен, фальшь поймет сразу. Допустим, государь вознамерился
уволить его в отставку, особенно я этому не удивлюсь; но Петр Аркадьевич
спросит моего совета, он ведь помнит, как мы переглядывались, когда Азеф
ехал в Ревель ставить акт против царской семьи, такое никогда не забывают.
Азефа нет, Петров еще не начал работу, чем я могу ему помочь?! А ведь
помогать надо! После него в России никого не найти, вывелись мыслящие
политики. Наверное, надо просить, чтобы он вымолил себе - пусть унижается,
это только он и царь будут знать, унижение убивает прилюдностью - хотя бы
пять-шесть месяцев на исправление ошибок, я к тому времени выпестую Петрова,
создам нового вождя эсеровского террора! А с другой стороны, подумал вдруг
Герасимов, может, лучше, если придет кто подурней? Это только в пословицах
верно, что с умным лучше потерять, терять с кем угодно плохо, что не твое -
то чужое. А если вовремя расстелиться перед новым? Показать ему документики?
Заинтересовать тайнами, которые никому, кроме особого отдела секретной
полиции империи, полковников Еремина с Виссарионовым, не известны?
Нет, возразил себе Герасимов, забудь думать про нового премьера,
поскольку на смену Столыпину придет придурок, умных в колоде императора нет,
не держит (боится, что ль?), он непременно поволочет за собою верных, а те
меня немедленно вышвырнут, дураки недоверчивы и хитры, только умный живет
реальными представлениями, а сколько таких? Раз, два и обчелся!
Столыпин был угрюм, таким его Герасимов видел редко, мешки под глазами
набрякли, будто у старика, лицо бледное, словно обсыпанное мукой, и глаза
страдальческие.
Герасимов, не уследив за собою, потянулся к премьеру:
- Господи, что случилось, Петр Аркадьевич?!
Тот судорожно, как ребенок после слез, вздохнул:
- Ах, боже ты мой, боже ты мой, зачем все это?! Кому нужно?! Мне?!
Вы-то хоть понимаете, что я за это кресло не держусь?! Пусть скажут прямо,
чтоб уходил, - в тот же миг уйду! Уеду к себе в Сувалки, хоть отосплюсь
по-человечески!
- А Россия? - глухо спросил Герасимов, понимая, что такого рода вопрос
угоден премьеру. Тот, однако, досадливо махнул рукой:
- Думаете, эта страна знает чувство благодарности? Меня забудут, как
только петух соберется прокричать. Словом, я не хотел вас расстраивать,
сражался, сколько мог, оберегая вас от интриг, но теперь, накануне решающего
разговора с государем, таиться нет смысла...
Про биржу вызнали, ужаснулся Герасимов; другого за мной нет! Десяток
фиктивных счетов, что я подмахнул Азефу, - сущая ерунда, там и пяти тысяч не
накапает, мелочь; кто-то вызнал про игру на бирже, не иначе!
- Я не чувствую за собою вины, так что расстроить меня нельзя, Петр
Аркадьевич. Обидеть - да, но не расстроить...
- Будет вам, - премьер поморщился, - не играйте словами...
"Расстроить", "обидеть"... Вы что, профессор филологии? Так в университет
идите! Итак, слушайте... Обещаний я на ветер не бросаю, поэтому после нашего
с вами возвращения из Царского начал готовить почву для вашего перемещения
ко мне в министерство, товарищем и шефом тайной полиции империи... Поговорил
с министром двора бароном Фридериксом - как-никак папенькин друг, меня на
коленках держал, ведь именно он назвал мое имя государю в девятьсот шестом,
поэтому назначение так легко прошло... Он - за, про вас говорил в
превосходных степенях, только отчего-то на французском. У него теперь часто
происходит выпадение памяти начинает по-немецки, потом переходит на
французский, а заканчивает, - особенно если отвлекли на минуту, - про
совершенно другое и непременно на английском, он ведь с государыней только
по-английски, чтобы кто не упрекнул в пруссачестве...
Герасимов кусал губы, чтобы не рассмеяться: очень уж явственно он
представил себе министра двора империи, - худой дед с висячими усами,
который путает языки и не держит в памяти того, что говорил минутою раньше,
кто ж нами правит, а?!
Столыпин взглянул на Герасимова; лицо его вдруг сделалось
страдальческим, - гримаса, предшествующая смеху; расхохотались оба.
- Слава богу, что облегчились, - продолжая сотрясаться в кресле,
проговорил Столыпин, - не так гнусно передавать вам то, что случилось
дальше...
- А случилось то, что меня не пропустили, - усмехнулся Герасимов. - Я ж
вам загодя об этом говорил... Так что огорчительного для меня в этом нет
ничего. Я был готов, Петр Аркадьевич...
- Дослушайте, - прервал его Столыпин. - Я вижу, что волнуетесь, хоть
держитесь хорошо, но дальше волноваться придется больше, так что
дослушайте... И подумайте, кто играет против меня и вас... Да, да, именно
так. Я отныне не разделяю нас, - любой удар против Герасимова на самом деле
есть выстрел в мою спину... После беседы с Фридериксом я пригласил к себе
Ивана Григорьевича Щегловитова, государь к нему благоволит, вроде как
воспреемник Победоносцева... Я напомнил Щегловитову, как вы его от бомбы
спасли, сообщил, что Фридерикс всецело за вас... Так знаете, что он сделал,
пообещав мне на словах всяческую поддержку? Тотчас бросился в Царское и все
передал Дедюлину - для доклада государю...
- А чего ж вы его держите? - не удержался Герасимов, прорвало. - Почему
терпите вокруг себя врагов?! Отчего не уволите их?! Ультиматум или они, или
я! За кресло ж не цепляетесь, сами сказали!
- Вы где живете? - устало вздохнул Столыпин. - В Париже? Вотум доверия
намерены искать в Думе?! Да что она может?! Вот и приходится таиться, ползти
змеей - во имя несчастной России... Победит тот, у кого больше выдержки.
Герасимов покачал головой:
- Нет, Петр Аркадьевич. Не обольщайтесь. Победит тот, кто смелей В
России если только чего и боятся - так это грозного окрика. А вы предлагаете
людям, не умеющим жить при демократии, условия, - пригодные именно для
Франции...
- Зря торопитесь с выводами, - возразил Столыпин. - Я был вчера у
великого князя Николая Николаевича... Сказал, что победоносцевский выученик
Щегловитов играет против меня, намеренно мешая укрепить штаб охраны
самодержавия теми людьми, которые безусловно преданы трону... Это я о вас
говорил, о вас... Великий князь поначалу отказывался входить в эту
"интригу". Я устыдил его: "Интрига - другого корня, ваше высочество. Это не
интрига, а заговор против августейшей семьи". И тогда он признался, что
государь намерен просить меня взять себе в товарищи Курлова, сделав его же
шефом корпуса жандармов...
- Что?! - Герасимов даже вжался в кресло. - Курлова?! Павла
Григорьевича?! Но ведь это жулик и палач! Он к тому же в деле не сведущ! Вы
же сами задвинули его в тюремное управление! Он про вас ужас какие вещи
рассказывает!
- Вот поэтому его и намерены приставить ко мне в качестве соглядатая...
- Но вы хоть понимаете, что это конец вашему курсу?!
- Не хуже, чем вы, понимаю, Александр Васильевич... Утром мне
телефонировал Фридерикс и просил прибыть во дворец... Сказал по-английски,
что государь нашел мне чудного помощника. Пал Григорьевича Курлова. Я просил
передать его величеству, что эту кандидатуру отвожу совершенно
категорически. За десять минут перед тем как я связался с вами, позвонил
Дедюлинил повторил высочайшее указание прибыть в Царское. Я хочу чтобы вы
поехали со мною. Я скажу государю все, что думаю о происходящем, дабы
положить конец всей этой отвратительной двусмыслице...
Встретив Столыпина с Герасимовым в Царском, Дедюлин попросил обождать:
"Государь заканчивает срочную работу" (в городки играет, что ль, подумал
Герасимов. Или Жюля Верна в очередной раз перечитывает?)
- А вас Александр Васильевич, - дворцовый комендант оборотился к
Герасимову, - моя супруга приглашает на чай.
Разводит понял генерал что-то случилось. Неужели возвращаться буду
просто со Столыпиным а не с премьером?!
...Жена Дедюлина, угостив чаем, поддалась журчанию Герасимова,
размякла, начала говорить о здешних новостях и бухнула:
- А вчера знаете ли у нас в церкви, после молебна, ее величество так
расчувствовалась, что даже руку поцеловала старцу.
Сердце ухнуло боже мои да неужели Распутин?! Но ведь о его исчезновении
из Сибири никто не сообщал! Заговор! Зреет заговор! Кто же вывез этого
мерзавца в столицу?! Кто повелел охране в Иркутске и Тоболии молчать?! А
вдруг - это кто другой не Распутин?
- Ее величество обладает истинно народным сердцем, - согласно кивнул
Герасимов продолжая игру. - А служил-то кто? Не Григорий же Ефимович?
- Нет, нет, конечно, не он! У него же нет сана! Но он так добр к
августейшей семье, они без него жить не могут. Наследник постоянно
интересуется где "Ефимыч", такой душенька, такое солнышко у нас...
- Все таки действительно старец обладает чарами, - Герасимов подыграл
еще раз и по реакции женщины понял что попал в точку.
- Ах, милый Александр Васильевич вы даже не представляете себе его
магическую силу! Казалось бы я простая женщина да? Стоило мне пожаловаться
государыне на постоянные зубные боли, как она тут же: "Миленькая, надо
попросить старца, он вам не откажет". И действительно зовут меня к Аннушке
Вырубовой на чашку чая. Григории Ефимович, как обычно, там, возложил мне на
голову руку, уперся глазами мне в зрачки, приблизил свое крестьянское, до
слез, простое лицо вплотную ко мне и затрясся, будто с ним случился припадок
лихорадки. Так было несколько минут, я ощутила расслабленность, мне было
сладостно и жутко смотреть в его огневые глаза от них шла тяжелая, пьяная
сила.
Герасимов не отводил глаз от лица женщины, оно сейчас было каким-то
помертвевшим только потом понял - такое бывает после того, как настал самый
сладостный момент любви.
Боже ты мой, подумал Герасимов, а не берет ли он их всех тут своей
мужичьей силой?! Если уж государыня ему руку целует при всей псарне, если
Вырубова возле него будто собачонка приваженная куском окорока, коли и эта
лицом растекается, тогда уж ничего не поделаешь, тогда Распутин всех
захомутал - с бабами никто не справится если они почувствовали сладость, это
поверх них это - навсегда. Вот откуда здесь ко мне такая неприязнь, понял он
наконец, вот откуда ноги растут: Распутин знает, как я на него вел охоту,
когда он дох во дворе великого князя! Господи как же об этом Петра
Аркадьевича-то упредить?! Он ведь ни об чем не догадывается! Ну и дела ну и
держава! Не зря Курлов об Распутине только в превосходных тонах выражается!
Не он ли его сюда транспортировал?!
Когда Дедюлин распахнул перед Столыпиным двери царского кабинета тот
удивленно оглянулся никого не было пусто. Дедюлин мистически исчез.
- Петр Аркадьевич, - услыхал Столыпин жесткий голос государыни, женщина
шла ему навстречу появившись из соседней комнаты. - Как я рата что вы
пребываете в допром здравии... У меня к вам личная просьба. Я не могу быть
спокойна са священную жизнь государя-императора, пока вашим помощником по
секретной полиции не станет генерал Курлов... Мне гофорили, что вы
относитесь к нему скептически, но, думаю, после моей к вам просьбы вы
перемените свое мнение о нем... Пудьте снисходительны ко мне, как к
матери...
Столыпин, заранее приготовивший себя к тому, чтобы отказать царю,
разговора с Александрой Федоровной не ждал совершенно. Если в беседе с
Николаем он был намерен спросить, чем его величество перестал устраивать
Герасимов, победивший бомбистов, отчего надо менять высококомпетентного
специалиста на дилетанта, расстрельщика первомайской демонстрации в Минске,
то с матерью, которая обращалась к нему с просьбой, Столыпин спорить не мог.
- Ваша просьба для меня свята, - ответил Столыпин, проклиная себя за
врожденную уважительность к женщинам. - Мне далеко не просто ответить вам
согласием, ваше величество, но, увы, разум не может не подчиниться чувству.
И в это как раз время в кабинет вошел царь.
- Ах, родной, - сказала государыня, - Петр Аркадьевич только что
утвердил назначение генерала Курлова сфоим помощником...
- Благодарю, - кивнул государь Столыпину без улыбки. - Тронут, что вы
правильно поняли ее величество.
- Я, однако, хочу оставить за собою право распорядиться судьбою
генерала Герасимова, - сказал Столыпин, чувствуя, что снова начинает
мучнисто бледнеть; понял, какой спектакль поставила августейшая семья:
сам-то стоял за дверью, подслушивал! Сказать кому - не поверят!
- Конечно, конечно, - сказала государыня. - Мы помним об нем...
- В таком случае я сейчас же подготовлю рескрипт о назначении
Герасимова начальником департамента полиции. Его надо отблагодарить за ту
службу в столице, которую он столь блистательно продемонстрировал в
годину... беспорядков, - Столыпин хотел сказать "революции", но вовремя
понял, что делать этого никак нельзя; царь рассердится, "не было революции";
сейчас надо тащить свое, любым путем, но только б сохранить генерала во
главе секретной службы, ради этого можно пойти на унижение...
Царь поднял ищущие глаза на государыню, - без нее ответить не решался,
видно, этот именно вопрос здесь обсуждали не один день, готовились загодя,
со всей тщательностью.
- Ах, ну зачем же его так обижать, - сказала государыня. - Он
заслуживает большего, чем возглавлять департамент. Пусть уж все это курирует
Курлов... Надо же, наконец, развязать вам руки в главных вопросах управления
правительством под скипетром его величества... Мы знаем, как вы привязаны к
Герасимову, вот и назначьте его генералом для особых поручений при
премьер-министре России, очень престижно, иного, выхода мы не видим...
Извините, Петр Аркадьевич, я должна вас оставить, - дети... Надо проферить
уроки, такие балофни, строгость и еще раз строгость, в этом будущее русской
педагогической науки...
С этим Александра Федоровна и вышла.
- Ваше величество, - медленно сказал Столыпин, проводив взглядом
царицу: в последнее время ее походка сделалась нервическою, будто у
молоденькой институтки, сильно похудела, но лицо из-за этого сделалось еще
более красивым, каким-то дерзостным даже. - Ваше величество, - повторил он,
- я не мог отказать государыне в ее просьбе. Но, я думаю, вы согласитесь со
мною: проблемами секретной полиции в компетенцию которой входит охрана
августейших особ, не может заниматься дилетант. Пройдут годы пока генерал
Курлов поймет всю тонкость этого дела... Соблаговолите подписать рескрипт о
назначении Герасимова начальником полиции... Все равно он будет под
Курловым, полностью подотчетен...
- По-моему, ее величество высказалась обо всем достаточно определенно,
Петр Аркадиевич. Извините, что я задержался и не смог вам сказать всего
этого сам.
Столыпин почувствовал предобморочную усталость - оперся о стул и тихо
произнес:
- Ваше величество, позвольте мне поставить перед вами еще один вопрос?
Царь рассеянно глянул на бронзовые настольные часы:
- Если этот вопрос не требует предварительной проработки, я готов
ответить.
- Моя деятельность в качестве премьер-министра и управляющего
министерством внутренних дел устраивает ваше величество? Я очень устал,
прошедшие три года дались мне достаточно трудно, быть может, вам угодно
освободить меня от отправления моих обязанностей?
Обсуждая с женою предстоящий разговор с премьером (настоял на этом
Распутин: "Санька (15) не друг мне, он мне станет мешать глядеть за
масеньким (16), он мне поперек путя стоит, а Паша (17) без хитрости, он
предан вам до гроба, такой про себя не думает, он только об вас думает и об
державе"), царь задал Александре Федоровне именно такой вопрос, какой только
что поставил Столыпин.
- Нет, - ответила тогда государыня, - его сейчас нельзя увольнять. Тебя
не все одопрят. Все эти мерзкие Гучковы и Милюковы во всем следуют за ним.
Пусть Курлов войдет в курс дела, пусть они станут друк против друка, - это
их дело. Будь арбитром. Мы над ними. Дай сосреть нарыву.
- Думаю, вы еще не все сделали для империи, Петр Аркадиевич, - ответил
царь. - Если же чувствуете, что очень устали, я не буду возражать против
вашего отпуска. Он вполне заслужен. А потом - с новыми силами - за дело.
Благодарю вас, я не хочу более задерживать вас.
Когда Столыпин в лицах рассказал Герасимову о том, что произошло, тот
лишь вздохнул:
- Мы в засаде, Петр Аркадьевич. В форменной засаде. И флажки по лесу
развесил Распутин. Столыпин не сразу понял, о ком идет речь.
- Какой Распутин? О ком вы?
- О конокраде Гришке Распутине...
- При чем здесь он? - Столыпин недовольно поморщился. - Все обстоит
совершенно иначе.
- Ничего иначе не обстоит, - сердито возразил Герасимов. - Ему
государыня при людях руку целует. Здесь, в Царском. В церкви.
- Что?! - Столыпин повернулся к Герасимову, как на шарнирах. - Что?!
- То самое, Петр Аркадьевич Пока вые августейшей семьей бились, я у
госпожи Дедюлиной чаи распивал. Информация из первого источника. Словом, мы
опоздали. Распутин совершил дворцовый переворот.
В охране Герасимов сразу же открыл свои особый сейф, где хранились
папки с делами самых его доверенных агентов, сунул их в портфель, потом
выгреб другие бумажки, - дома будет разбираться никаких следов остаться не
должно - и в тот же день встретился с двумя агентами, не внесенными ни в
какие списки, сказав каждому:
- На ваше усмотрение: либо продолжаете работать с новым шефом, это
генерал Курлов шваль, и проходимец, или же уходите из охраны раз и навсегда,
до тех пор, пока я не приглашу. Вот ваши формуляры, при вас их сожгу в
камине, чтоб никаких следов.
Оба попросили формуляры сжечь при них, отказавшись от работы с новым
шефом.
Вечером Герасимов вызвал кавказца из Баку и эстонского боевика, просил
встретиться не на конспиративной квартире, а в номерах "Европейской", словно
чувствуя, что, как только будет подписан рескрипт о назначении Курлова и о
его, Герасимова, "повышении", новый товарищ министра внутренних дел и шеф
жандармов незамедлительно пожалуют к нему - за архивами формулярами и
ключами.
Так и случилось назавтра в три часа, сразу после обеда, в кабинет без
звонка предваряющего визит, вошел Курлов и, широко распахнув объятия,
пророкотал:
- Поздравляю, Александр Василич, поздравляю, господин генерал для
особых поручений при главе правительства империи! Позволите по-старому,
по-дружески, "Ксан Василич", или теперь надо только по протоколу "ваше
превосходительство"?!
Герасимов от объятий уклонился, достал из кармана ключи и сказал:
- Вот этот маленький - от сейфа. Там надлежит хранить совершенно
секретные документы. Второй - от конспиративной квартиры, вам ее укажут
Павел Григорьевич.
- Пустяки какие, - ответил Курлов, стараясь скрыть растерянность, никак
не ожидал, что Герасимов ударит первым. - Можно б и обождать, я в это кресло
не стремился, не будь на то воля государя.
- Какие-нибудь вопросы ко мне есть? - спросил Герасимов, поднимаясь. -
Всегда к вашим услугам, Павел Григорьевич. А сейчас имею честь кланяться
мигрень...
Вечером в его пустую, гулкую квартиру, где не бывал с той поры, как
сбежала жена, позвонил адъютант:
- Александр Васильевич, простите, что тревожу. Я понимаю, в своей
нынешней высокой должности вы более не станете заниматься агентурной работою
но дело в том что в Петербурге объявился Александр Петров.... Прямиком из
Саратова... Бежал... Вас ищет повсюду... Что делать?
"УБЕЙТЕ ГЕРАСИМОВА!"
Петров сейчас был совершенно иным человеком - глаза казались двумя
угольками, левая рука дрожала, лицо обтянуто пергаментной кожей, на лбу и
переносье заметны два хрупких белых шрамика, - в карцере били по-настоящему
о том, что проводится операция, в Саратове не знал никто, полслова кому
шепни, завтра бы вся тюрьма шельмовала "хромого" провокатором, конец
задумке.
- Милостивый боже, - вырвалось у Герасимова, - эк же они вас...
- Я их не виню, - ответил Петров, странно посмеиваясь, рот его чуть
кривило влево, нижняя губа судорожно подрагивала, - на их месте я бы
поступал так же.
- Нет, - Герасимов покачал головой, - не верю. Вы же учитель, в вас
есть святое...
Петров снова посмеялся:
- Вот уж не думал, что вы станете бранить жандармов.
- Я не жандармов браню, Александр Иванович... Я возмущен теми, кто так
по- зверски обращался с больным человеком. Жандарм таким быть не может, не
имеет права, это садизм.
- А вы сами-то хоть раз в тюрьме бывали?
- От сумы да от тюрьмы, - Герасимов пожал плечами. - Пока бог миловал.
- Найдите время побывать. Нет ничего ужаснее русской тюрьмы, она родит
ненависть - ежечасно и каждоминутно. Наши тюрьмы пострашнее Бастилии,
Александр Васильевич...
- Жалеете о том, что приняли мое предложение?
- Ничуть. Даже еще больше убедился в правильности своего
первоначального решения если социалисты-революционеры сметут российские
бастилии, то какие-то еще взамен предложат? Думаете, Савинков простит кому
бы то ни было, что под петлею стоял?! Да он реки крови пустит! Реки!
Герасимов посмотрел на Петрова с искренней симпатией вздохнул и
хрустнув пальцами, сказал:
- Александр Иванович. Мне как-то даже совестно вам признаться... Я
теперь не служу в охране... Видимо, я не смогу более помогать вам...
- То есть? Как это прикажете понимать? - словно бы наткнувшись на
невидимую преграду, вздрогнул Петров. - Извольте объясниться, милостивый
государь! Я ни с кем другим отношений поддерживать не намерен!
Герасимов понял партию свою он ведет верно, Петров тянется к нему,
русский человек, - надо бить на жалость и благородство.
- Александр Иванович, милый мой, сильный и добрый человек, не только
вы, но я тоже жертва обстоятельств... Думаете, у меня мало врагов? Думаете,
меня не ели поедом за то, что "либерал и слишком добр к революционерам"?! А
я просто справедливый человек. Кто таких любит? Теперь шефом жандармов
России стал генерал Курлов...
- Это который в Минске по народу стрелял?
- Не требуйте ответа, Александр Иванович... Не ставьте меня в трудное
положение...
- Погодите, погодите, - не унимался между тем Петров, - но ведь этого
самого Курлова, я слыхал, хотели под суд отдать, после спрятали где-то в
полиции, на третьеразрядной должности, а потом сделали начальником тюремного
управления, моим палачом! Это тот?! Нет, вы мне ответьте, вы ответьте мне,
Александр Васильевич! Лучше, если мы все с вами добром обговорим, чем ежели
я сам стану принимать решения, у меня теперь часто сплин случается, куда
поведет - не знаю, не надо меня бросать одного.
- Да, Александр Иванович, это тот самый Курлов. Мне стыдно говорить об
этом, но врать не смею...
- А вас куда? И вовсе отправили на пенсию?
- Хуже. - Герасимов грустно усмехнулся. - Меня повысили, Александр
Иванович...
- И кто же вы теперь?
- Генерал для особых поручений при Столыпине.
- Ничего не понимаю! - Петров нервически рассмеялся. - Так это же
хорошо! При Столыпине, как его непосредственный помощник, вы куда как больше
можете сделать!
- Это вам кажется, Александр Иванович, - возразил Герасимов, кожей
почувствовав, что пора начинать работу. - Это кажется любому нормальному
человеку, далекому тайн нашей бюрократии. Отныне я лишен права встречаться с
моими друзьями... Вроде вас... С патриотами нашей национальной,
государственной идеи... С вами теперь должен встречаться тот, кого назначит
Курлов. Сам он такого рода встречами брезгует, видите ли...
- То есть как это?!
- А очень просто! Всякий, кто когда-то был с бомбистами, а потом, поняв
гибельность крови для родины, решил стать на путь эволюционной борьбы за
обновление, - для него палач и христопродавец. Вот так-то. Лучше уезжайте за
границу, Александр Иванович... У меня остались подотчетных две тысячи,
возьмите их, приведите себя в порядок, вы издергались совсем, и
устраивайте-ка свою жизнь подальше от наших держиморд...
- Сдаться?! - Петров снова наткнулся на что-то невидимое. - После всего
того, что пришлось пережить? Да вы что?! Как можете говорить такое?!
- А что же, врать вам прикажете?! - Герасимов вел свою партию точно,
ощущая, как каждое слово, любая интонация ложатся в душу Петрова. - Я вас
пригласил к сотрудничеству, я обрек вас на муки, я не смею рисковать вами -
и так слишком горька ваша чаша!
- Нет, нет, нет! - Петров затряс головой, губы снова поползли влево,
уродуя красивое, одухотворенное лицо. - Это все ерунда собачья! Бред и
вздор! Я сам пришел к вам. Я знал, на что иду! Я пришел, чтобы бороться с
жестокостью и развратом. Но я не различаю Курлова и Савинкова, они мазаны
одним миром!
Вот оно, подумал Герасимов, ощутив огромную усталость, руки и ноги
сделались мягкими, словно при сердечном приступе, вот она, победа, венец
задумки, то, что и требовалось доказать.
...Уговорились, что Петров с Бартольдом отправятся в Париж через два
дня; переход границы Герасимов страхует своими прежними связями, - в этом
смысле страшиться нечего, "но опасайтесь Бурцева, прежде всего этого
человека опасайтесь, Александр Иванович. Он берет под рентген-лучи каждого,
кто бежит из каторжных централов. Говорят, он даже Савинкова допрашивал о
его спасении из севастопольской тюрьмы, что случилось за пять часов перед
повешением, - слишком уж неправдоподобно. Продумайте линию защиты. У вас
есть алиби - Бартольд. Он устроил вам побег, это хорошо, но недостаточно
Бурцев умеет копать, как никто в Европе. Я сделаю так, что на связь к вам
приедет мой офицер, назовется Дибичем. Он из тех, кого бомбисты не знают,
Дибич будет субсидировать вас необходимыми средствами и поддерживать связь
со мною. В случае, если он не понравится вам - я допускаю и такое, -
запомните адрес, по которому можно писать мне: Итальянская, три, присяжному
поверенному Рохлякову. Адрес этот знаете только вы. И я. И больше никто, ни
одна живая душа, берегите его как зеницу ока - последняя надежда, крайний
случай. И все это время - месяца три я буду на лечении - обратите на то,
чтобы подойти к руководству партии. Теперь последнее, самое, пожалуй,
неприятное если жизнь сведет с Савинковым, - хотя, говорят, он совершенно
отошел от террора, - протяните ему руку первым. Да, да, Александр Иванович,
молю вас об этом. Вы не представляете себе, как Савинков падок на
театральность. Он с объятиями к вам бросится. Не отвергайте, не уклоняйтесь,
- время обниматься. Сделайте так, чтобы он сделался вашим импресарио. Он
опозорил себя карточной игрой, связями с падшими женщинами, но он
единственный в партии подвижник террора, живая история борьбы с
самодержавием..."
На этом расстались, обговорив пароль и место встреч для "Дибича",
которого Герасимов отправит в Париж следом за Петровым.
Сергей Евлампиевич Виссарионов, исполняющий обязанности вице-директора
департамента полиции, сошелся с Герасимовым в конце девятьсот седьмого года,
когда стал чиновником для особых поручений при Петре Аркадьевиче, до этого
он- выпускник Московского университета - служил по судебному ведомству и
прокуратуре в свои сорок два года имел полную грудь звезд и крестов, ибо
никогда не высовывался, но при этом в любое время дня и ночи был готов дать
необходимую справку, памятью обладал недюжинной страсть к изучению права
подвигла его на удержание в голове практически всех параграфов многотомных
законов империи, поэтому-то фамилия его всегда, хоть порою и в последний
момент оказывалась вписанной в наградные листы.
Выслушав аккуратную, точно дозированную информацию Герасимова, запомнив
и оценив слова генерала, что "ситуация известна Петру Аркадьевичу",
Виссарионов, подвигавши без надобности перья и бумаги на маленьком,
несколько даже будуарном столе, ответил в обычной своей доброжелательной
манере:
- Александр Васильевич называйте имя офицера, завтра же вышлем в Париж!
Ваша просьба носит для меня совершенно особый характер.
- Нет, Сергей Евлампиевич, господь с вами, я не смею никого называть!
Кроме как псевдонима "Дибич", я ничего называть не смею! Кому, как не вам,
знать своих сотрудников?! И потом, вы говорите - просьба... Не просьба это,
а наше общее дело. Петров может превратиться в такого сотрудника, который
станет нам передавать из Парижа уникальные сведения, вы же знаете, как падки
эсеры на романтические фокусы а он, Петров этот, романтический герой чистой
воды... Правда, я не очень уверен в его психической полноценности, вероятно,
он несколько свернул с ума в карцерах, но ведь мы имеем возможность
перепроверять его, а то и вовсе отказаться от услуг, если поймем, что он нам
гонит липу или, того хуже, работает под диктовку господ бомбистов.
- Как вы относитесь к подполковнику Долгову? - спросил Виссарионов
после краткого, но видимого раздумья.
- Долгов? Не помню.
- Да ну?! Вячеслав Михайлович, из томского жандармского управления...
Он уж три месяца как к нам переведен, вы с ним встречались...
- Высокий брюнет?
- Именно! А говорите, "не помню"...
Долгов оказался высоким, черноволосым человеком с непропорционально
длинными руками, быстрыми, бегающими карими глазами и резким, командным
голосом (когда-то служил в пехоте, гонял роту, видимо, с тех пор наработал
эту привычку, - пока-то до мужичья докричишься).
- Слушаю, Сергей Евлампиевич, - сказал он, замерев на пороге, на
Герасимова даже не глянул. - Приглашали?
Испытывая понятное неудобство, Виссарионов поглядел на Герасимова,
спросив:
- Помните его, Александр Васильевич?
- Ну как же, - ответил Герасимов, ощутив холодную ярость. - Прекрасно
помню милейшего Вячеслава Михайловича!
И, поднявшись, пошел навстречу Долгову с протянутой рукой.
Испытывая чувство мстительной радости, он увидел, как растерялся
Долгов, метнувшись взглядом к Виссарионову, спиною ощутил, как тот
разрешающе кивнул, и только после этого робко шагнул навстречу генералу для
особых поручений, словно бы отталкиваясь от него своей длиннющей тонкой
кистью.
- Так вот, милейший Вячеслав Михайлович, речь пойдет об известном вам
сотруднике Александре Петрове, отправленном в Париж для освещения
деятельности эсеровского ЦК... Хочу вкратце описать вам этого человека, дать
к нему пароль и явки для встреч, чтобы развертывать работу... Вы, кстати, в
Париже бывали?
...Петров приходил на условленное место уже семь раз кряду, но никто к
нему не подсаживался, не спрашивал, "откуда у господина русские газеты из
Москвы", и не интересовался, "где можно снять недорогую, но достаточно
удобную квартиру неподалеку от Сорбонны", - вполне надежный пароль, никаких
подозрений, за границей эмигрант к эмигранту мотыльком летит, два дня
помилуются, а потом айда козни друг дружке строить и доносы в комиссарию
писать...
Деньги, что Герасимов дал при расставании, не кончились еще, но,
во-первых, хозяин квартиры попросил уплатить за три месяца вперед, а это
немалая сумма, во-вторых, Бартольд уехал в Лондон, - по просьбе члена ЦК
Аргунова, какое-то срочное дело, так что за питание и проезд тоже
приходилось платить самому, и, в-третьих, когда был у Чернова, тот пустил
сборный лист, - пожертвования для каторжан и ссыльных поселенцев в Восточной
Сибири; Петров сразу же отдал две сотни, Чернов с Зензиновым переглянулись,
- откуда у "хромого" такие капиталы; прямого вопроса не задали, но Бурцеву
об этом сообщили в тот же день.
Постоянно испытывая ощущение потерянности в чужом городе, Петров
волновался не потому, что денег оставалось всего на месяц, от силы полтора,
умел жить на копейку, - батон и вода; в революцию не за благами пошел, а по
чистым идейным соображениям. Волновался он оттого, что чувствовал поступает
не так, говорит не то и поэтому смотрится абсолютно иным человеком,
совершенно не тем, кем был на самом деле.
Впервые он ощутил потерянность, когда долго рассказывал члену ЦК
Зензинову о том, как его мучили в карцерах, прежде чем перевели в лечебницу,
как истязали охранники, как сошелся с врачом: "Я сразу почувствовал в нем
нашего друга; у него было открытое лицо и ясные глаза, улыбка ребенка,
доверчивая и добрая".
- У Татарова была такая же, - заметил Зензинов.
- Татаров отдавал наших товарищей охранке, а этот устроил мне побег.
- Именно он?
- Конечно! А кто же еще?
- А мы думали, Бартольд. Он нам прислал три письма, спрашивая советов,
как надежнее подстраховать ваше избавление, - сказал Зензинов.
Именно тогда Петров впервые почувствовал, что он ведет себя неверно;
пусть Чернов живет в царских хоромах, пусть они своим женам платят из
партийной кассы и ужинают в ресторанах, все равно, по раз и навсегда
заведенным законам партийного этикета, со времен еще Гершуни, сначала было
принято говорить о товарище и лишь потом о себе.
Вернувшись домой расстроенным, с ощущением какого-то истерического
надрыва, Петров написал письмо Герасимову: "До сих пор того человека, о
котором вы говорили, здесь нет. Поэтому положение мое остается прежним.
Приглашают, расспрашивают, восторгаются, присматриваются, намекают, но о
серьезной работе пока речи не заходило. Следуя вашему совету, я не
навязываюсь, а они не предлагают. Как быть? Я теряюсь в догадках. Один раз
показалось, что Зензинов посмотрел на меня с некоторым подозрением, но во
время следующей встречи разговор получился хороший, даже душевный. Он
интересовался, как я вижу будущее. Я ответил, что намерен отдать жизнь
террору, особенно сейчас, когда в империи ощутима общая апатия, страх,
усталость. Так было в конце прошлого века, когда страну растолкали такие
герои, как Халтурин, Перовская, Александр Ульянов, Засулич, Фигнер, так было
и в начале революции, когда Карпович пошел на свой подвиг, жертвенно отдала
себя нашему делу Сара Лурье, сложил голову Иван Каляев. На это Зензинов
ответил, что идея хорошая, но единичный террор изжил себя. Надо бить крупно,
массово. Только это побудит русский народ выйти из очередной спячки. Я
сказал что идея с актами в Поволжье оказалась химерической, потому что народ
там забит и темен. Очаги свободомыслия остались только в северной столице и
Москве, хотя в первопрестольной слишком сильна охотнорядческая прослойка. Мы
уговорились, что я внесу свой проект, а он отправит его на обсуждение "по
кругу". До сих пор обсуждают Я пришел к выводу, что без помощи вашего
приятеля дальнейшую работу мне вести крайне трудно. Теряем время, что
преступно. Пожалуйста, ускорьте отправку "Дибича". До скорого. Саня".
...Петров допил кофе, положил на мраморный столик десять сантимов,
решив уходить, - минуло уж более получаса после условленного часа встречи,
ждать далее бессмысленно; ощутил на плече чью-то руку, ликующе обернулся, и
сразу же сник, уткнувшись в зеленые, немигающие глаза Савинкова.
- Александр Иванович, я поначалу должен принести вам свои извинения...
Если вы примете их, я бы с радостью сел подле вас.
Петров хотел подняться, но Савинков легко нажал своей тонкой ладошкой
на его костистое плечо с чуть выпирающей ключицей, словно бы пригвождая к
легкому стулу, взгляда своего не отрывал, словно прилип глазами.
- Садитесь, Борис Викторович, - откашлявшись, сказал Петров. - Кто
старое помянет, тому глаз вон.
- Вы действительно не сердитесь на меня более?
- Нет.
- Это правда?
- Правда.
Савинков устало опустился на стул рядом с Петровым, поднял хлысткую
руку над головой, официант подлетел немедленно (а я ждал минуты три, отметил
Петров, эк они бар чувствуют), принял заказ на кофе и "пастисс",
поинтересовался, не останутся ли господа обедать, он бы тогда заранее выбрал
вырезку, только что привезли из Чрева Парижа, теленка забили ранним утром,
мясо еще теплое.
Савинков вопрошающе посмотрел на Петрова.
- Я ж не понимаю по-французски, - сказал тот извиняющимся голосом. -
"Мсье", "мадам", "мерси"...
- Нам предлагают здесь пообедать, - объяснил Савинков. - Сейчас
одиннадцать, час посидим за кофе, а там можно и полакомиться, сулят
приготовить хорошее мясо. Согласимся?
- Я буду вас угощать, - сказал Петров, не уследив за лицом, -
искорежило гримасой неприязни, губы потянуло влево. - Только в этом случае я
соглашусь.
- Думаете, буду возражать? - спросил Савинков без усмешки, столь для
него обычной. - Я сейчас без денег, так что благодарен вам весьма, - кивнул
официанту, мол, спасибо, обедаем у вас, достал портсигар, бросил тоненькую
папироску в угол рубленого рта и заметил: - Лишь в одном городе можно быть
счастливым, даже если голоден, - в Париже... В Париже все можно, - Савинков,
наконец, улыбнулся. - Именно поэтому он и стоит обедни. Это город постоянно
пьяного счастья Великий Бодлер, герой революции, бунтарь и ранимый юноша, а
потому отец всемирного символизма, именно здесь после разгрома народного
восстания заставил себя написать великие строки: "Нужно день и ночь быть
опьяненным, это - важнее всего, первый вопрос нашей жизни. Чтобы не
испытывать безжалостного гнета времени, которое давит вам плечи и клонит к
земле, нужно быть постоянно опьяненным... Но чем же? Вином, поэзией или
красотой добра? Все равно, чем хотите, но только опьяняйтесь, иначе вы
сделаетесь рабами и жертвами времени..."
- Кто-то говорил, что вы заканчиваете роман, Павел Иванович?
- А кто это вам мог говорить? - лениво поинтересовался Савинков.
Петров с ужасом вспомнил: Герасимов! Свят, свят, неужели вот так, на
доверчивой мелочи, проваливаются?"
- Я. Я давеча был в обществе. Кто-то из наших рассказывал, что вы дни и
ночи работаете.
- Так это я динамит упаковываю, - Савинков снова позволил себе
улыбнуться, не разжимая рубленого рта с бледными, чуть не белыми губами, не
лицо, а маска смерти. - Пока чемодан сложишь пока замаскируешь все толком,
вот тебе и ночь... Ну, - он поднял свои "пастисс", добавив каплю воды, -
начнем опьяняться?
- Я не пью.
- Вообще?
- Никогда не пил, Павел Иванович. Я ведь из поповичей, отец нас держал
в строгости.
- Не смею неволить. Я и ваш стаканец в таком случае выпью, обожаю это
вонючее зелье.
Савинков выцедил свои "пастисс" медленно, сквозь крепкие с желтизною,
зубы, ноздри трепетнули; поставил тяжелый стакан на серый мрамор стола и
сразу же закурил новую папироску.
Услышав удивленный возглас за спиной - "боже милостивый, Пал Иванович!"
- неспешно оглянулся, и, быстро поднявшись, протянул руку неряшливо одетому
господину:
- Рад видеть, Владимир Львович. Знакомьтесь с нашим товарищем.
Петров снова хотел подняться, и вновь Савинков положил ему руку на
ключицу, упершись в нее большим пальцем, - нажмет посильней и хрустнет,
каждый жест со значением, не то, что слово...
- Петров.
- Очень приятно. А я Бурцев.
Вот оно, сразу же понял Петров; началось; неспроста они тут оба, сейчас
почнут терзать.
- Владимир Львович положил жизнь на то, чтобы разоблачать провокаторов.
Как в нашей среде так и у социал-демократов.
- Я всегда восторгался деятельностью товарища Бурцева, - ответил
Петров.
- Вы не назвали своего имени и отчества, - заметил Бурцев. - Если вы
тот Петров, что бежал из Саратова, то должны быть Александром Ивановичем.
Здесь проживаете под псевдонимом?
- Для вас я Александр Иванович, - ответил Петров и ощутил острое
желание выпить этого самого "пастисса", что так сладостно тянул сквозь зубы
барин.
- У меня к вам вопрос, Александр Иванович, - сказал Бурцев и сунул в
рот вонючую сигаретку. - Вас кто вербовал? Семигановский? Или отправляли в
столицу?
- Что?! - Петров резко поднялся, чуть не упав оттого что деревяшка
скользнула по полу. - Что?!
- Сядьте Саша. - сказал Савинков лениво. - Мы в кафе провокаторов не
убиваем. Полиция за это выдаст нас охранке. Обидно. Мы вообще раскаявшихся
провокаторов не казним. Мы даем шанс искупить вину - вольную или невольную.
Сядьте. Если Бурцев задал вам неправомочный вопрос, оскорбивший ваше
достоинство, вы имеете право вызвать его на третейский суд. Так уже было,
когда партия защищала от его обвинении Азефа. А вот отказ от беседы с
Владимиром Львовичем может быть квалифицирован однозначно: все решат что вы
не в силах опровергнуть его обвинения.
Петров сел приблизившись к Бурцеву, тихо сказал:
- Я отвечу на все ваши вопросы, господин Бурцев. И на ваши, - обернулся
к Савинкову. - Я готов отвечать, господа революционные баре живущие в
фиолетовом Париже!
- Я удовлетворен. - Савинков кивнул глянув на Бурцева. - Саша принял
ваш вызов Владимир Львович. Начинайте.
- Меня единственно вот что интересует Александр Иванович, - мягко с
какой-то тоскливой проникновенностью начал Бурцев. - Вы какого числа в
карцер попали?
- А я там постоянно сидел! Вы лучше спросите когда меня переводили в
камеры. На этот вопрос ответить сподручней.
- Мне известны все даты Александр Иванович, - заметил Бурцев, - я
опросил всех, кого смог из числа товарищей сидевших в Саратове в одно с вами
время. Я не люблю казуистики, предпочитаю называть вещи своими именами
особенно когда беседую с теми, кого ранее считал единомышленниками.
- А как вы беседовали с Лопухиным? Он что тоже ранее был
единомышленником? - Петров чувствуя как ухает сердце, решил пойти в атаку. -
Каким образом он открыл вам все об Азефе? По идейным соображениям?
- Нет, Александр Иванович. По идейным соображениям он бы мне ничего не
стал открывать. Мне придется сказать вам правду. С волками жить - по-волчьи
выть... Моим помощникам пришлось похитить дочь Лопухина... Да, да, как ни
прискорбно и безнравственно, но мы выкрали ее в Лондоне. У гувернантки. В
театре. А Лопухин был в Париже. И его предупредили, что ребенок будет
возвращен только в том случае если он купит билет до Берлина сядет в купе и
побеседует с человеком который подойдет к нему в Кельне. Этим человеком был
я. Мы доехали до Берлина. Там в отеле "Кемпински", Лопухина ждала телеграмма
от дочери... Вернее от ее гувернантки... Ребенок был дома. Из трех
присутствующих за этим столом об этом знал один я. Если эти сведения
проникнут в Россию, вы собственноручно подпишете свой приговор... Итак,
вернемся к вашей одиссее... Когда вы начали играть сумасшествие?
- Вы же спрашивали моих сокамерников? Должны знать. Я числа не помню...
Мне тогда не до хронологии было...
- Понимаю, понимаю, - легко согласился Бурцев, - я вас понимаю...
- Не понимаете, - возразил Савинков. - Не понимаете, Владимир Львович.
Вас сажали по обвинению в хранении литературы, и это грозило ссылкой. Под
виселицей вы не стояли. А мы, - он кивнул на Петрова, - испытали, что это
такое, на собственной шкуре. Поэтому Саша так нервен. Я понимаю его, и я на
его стороне... Однако, - он чуть обернулся к Петрову, - Владимир Львович и
меня подверг допросу по поводу побега из севастопольской тюрьмы, из камеры
смертников... Я не обижался на него... Я представил себе, что кому-то был
угоден мой побег, и честные люди рисковали жизнью, спасая меня, но делалось
все это в интересах охранки...
Почувствовав расслабляющее успокоение в словах Савинкова, увидев в его
глазах мягкое сострадание, Петров ответил:
- По-моему, я начал играть манию величия в середине месяца, что-то
числа десятого.
Бурцев удовлетворенно кивнул:
- Верно. Сходится. Но почему истязать вас начали только с двадцать
первого?
- Тюремщиков спросите. - Петров зло усмехнулся. - Они вам ответят.
- Спросил. Точнее, спросили, поскольку мне в Россию въезд заказан. Так
вот господа тюремщики утверждают, что в карцерах саратовской тюрьмы с
десятого по двадцатое никого не было.
- И вы верите им, но не верите мне? - спросил Петров, бледнея еще
больше. - Вы верите сатрапам, палачам и не верите революционеру?
- В возражении Саши есть резон, товарищ Бурцев, - заметил Савинков. -
Когда охота за провокаторами становится самоцелью, это начинает отдавать
рекламой.
- Хорошо, я поставлю вопрос иначе, - по-прежнему легко согласился
Бурцев. - Вы сразу начали игру в сумасшествие?
- То есть? - не понял Петров, но скрытый подвох почувствовал сразу.
- Меня интересует, - уточнил Бурцев, - когда вы приняли решение играть
сумасшествие. Сразу после ареста?
- Да.
- По каким книгам готовились?
- Когда я преподавал в школе, в церковноприходской школе, - зачем-то
уточнил Петров, - все свое жалованье я тратил на цветные карандаши для
детишек, покупал в Казани, в лавке Пирятинского, и на книги. Среди тех
потрепанных томов, что я приобретал у букинистов, мне попался Ламброзо,
"Гениальность и помешательство" . Его-то я и вспомнил после первых двух
допросов, когда понял, что Семигановский - вы правильно назвали начальника
саратовской охранки - все знает о нашей группе, полный провал, никто не
уцелел, рассажали по камерам всех до одного во главе с Осипом.
- Минором? - уточнил Бурцев.
- Именно.
- Какую вы играли манию?
- Я требовал, чтобы ко мне пустили жену, Марию Стюарт.
- Погодите, а разве у Ламброзо есть подобный аналог? - Теперь Бурцев
посмотрел на Савинкова, словно бы ища у него поддержки.
Тот пожал острыми плечами.
- Владимир Львович, мне сумасшествие играть не надо, я от природы
несколько умалишенный, это от папы-прокурора, он был кровожаден, ненавидел
революцию и очень ее боялся... Но отчего же вы лишаете Сашу права на
фантазию? Первооснова была? Была. Ламброзо. А дальше - бог в помощь.
Бурцев перевел медленный, колючий взгляд на Петрова.
- Вы потребовали себе Марию Стюарт в камере? Или уже в карцере?
- В карцере.
- А за что вас туда водворили?
- За просьбу дать те книги, которые просил.
- Что же вы просили?
- Тэна "Историю революционных движений". - ответил Петров и понял, что
гибнет эта книга была запрещена тюремной цензурой.
- Вы же не первый раз в тюрьме, - Бурцев покачал головой, - неужели не
знали, что Ипполита Тэна вам не дадут ни в коем случае? Или хотели попасть в
карцер?
- Может быть, там было удобнее начать игру? - помог Савинков.
- Конечно, - ответил Петров с облегчением. - В карцере, где нет света и
койки, такое значительно более правдоподобно.
- Я так и думал, - кивнул Савинков. - Я бы на месте Саши поступил точно
таким же образом.
- Хорошо, а когда вы потребовали Марию Стюарт? - гнул свое Бурцев. -
Сразу же? Или по прошествии времени?
- Конечно, не сразу. Сначала я на карачках ползал, песенки пел, а уж
потом стал плакать и звать Машу.
- Как реагировала стража?
- Обычно. Смеялись надо мной... Носком сапога пнут, скажут, мол,
вставай, и все...
- Врача не приводили?
- Нет.
- Вы десять дней ползали на карачках, пели и звали Машу Стюарт, но
врача к вам не приводили?
- При всей темноте стражников, при всей их жестокости они обязаны были
докладывать начальству о поведении человека, заключенного в карцер... А в
тюремной книге нет никаких записей... Первая появилась лишь двадцать
третьего, Александр Иванович...
- Знаете что, - Петров прикрыл глаза, чтобы не сорваться, - можете
обвинять меня в провокации, черт с вами. Печатайте в ваших журналах. Только
добавьте: "Я обвиняю "хромого" на основании материалов, полученных мною от
саратовских тюремщиков. Других улик у меня нет". Валяйте.
- Владимир Львович, - вступился Савинков, - я не вижу никаких оснований
обвинять Сашу в провокаторстве на основании ваших сведений... Они совершенно
недоказательны. Это тень на ясный день. К тому же ни один из наших не был
провален, а смысл и цель провокации состоит в том, чтобы сажать и убивать
революционеров...
Бурцев прикрыл рот ладошкой, кашлянул:
- Что ж, отложим это дело. Но смотрите, Павел Иванович, как бы партия
не пригрела у себя на груди второго Азефа. Данные, которыми я располагаю,
пришли от революционеров, от чистейших людей.
- От кого? - спросил Савинков резко. - Псевдоним?
Бурцев поднялся, молча кивнул и, повернувшись, словно солдат на плацу,
пошел на бульвар, - пальтишко старенькое, локти протертые, косолапит, и
каблуки стоптаны, словно клошар какой, право.
Петров нервно, но с огромным облегчением рассмеялся:
- Страшно...
- Сейчас-то чего бояться? Сейчас нечего... Знаете, кстати, отчего я был
так груб при вас с Зоей, в которую вы были влюблены?
- Кто старое помянет, тому глаз вон, Бо... Павел Иванович!
- Нет, я все же вам скажу... Она ко мне домой пришла... Ночью... После
того, как вы ее домой проводили, на третий этаж доковыляли, чтоб кто, спаси
бог, не обидел любимую... А она - ко мне в кровать. А я предателей не
терплю, Саша, - в любви ли, в терроре - все одно... Поэтому я и был с ней
так резок при вас. Думал, поймете, сделаете выводы... А вы оскорбились, зло
на меня затаили... Ладно, теперь о деле... Партия благодарит вас за то, что
вы внесли предложение продолжить работу в терроре. Но после Азефа мы
вынуждены проверять каждого, кто вносит такое предложение...
- Поэтому здесь и появился Бурцев? - понимающе спросил Петров,
испытывая какое- то радостное чувство близости к тому, кого он недавно еще
считал своим заклятым врагом.
Савинков покачал головой:
- Лишь отчасти.
- То есть?
- У него своя информация, у нас своя. - Савинков полез в карман пиджака
за конвертом, медленно достал оттуда фотографический оттиск и протянул
Петрову. - Поглядите, Саша. Это здесь легко делается, надо только знать, где
интересующий нас человек живет и кто из почтальонов обслуживает его участок.
Почтальоны - бедные люди, они легко дадут ознакомиться с письмом, тем более
отправленным не во Францию, а в Россию, мифическому присяжному поверенному
Рохлякову. Поглядите, милый, поглядите.
Петров уже видел - это была копия его письма Герасимову.
Савинков между тем неторопливо продолжал:
- Мы знаем, кто получает корреспонденцию по этому адресу. Саша. У нас
ведь всюду есть свои люди. Теперь все зависит от вас. либо я передаю это
письмецо вместе с вашим же обращением в ЦК о терроре Владимиру Львовичу для
идентификации почерка и распубликования в мировой печати сообщения о вас,
втором Азефе, либо вы рассказываете мне правду.
Петров открыл рот, но голоса не было, он прокашлялся, спросил
совершенно чужим, незнакомым ему фальцетом:
- Шанс на спасение есть?
- Конечно.
- Что я должен сделать?
- Как что? - Савинков искренне удивился. - Вернуться в Петербург и
убить Герасимова.
После исчезновения Азефа ЦК эсеров принял решение уничтожить
Герасимова, ибо тот знал от Азефа про партию то, что было неведомо никому
более, Петров упал как с неба пора невезения кончилась, прощай, Александр
Васильевич!
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (IX)
"...Три месяца тому назад Судебной палатой мне вынесен приговор в
окончательной форме... Приговор отправлен царю на утверждение и только на
днях прислан обратно из Петербурга. Возможно меня вышлют только через месяц.
Во всяком случае, я скоро распрощаюсь с десятым павильоном. Шестнадцать
месяцев я провел здесь, теперь мне кажется страшным, что я должен уехать
отсюда, или, вернее, что меня увезут отсюда - из этого ужасного и печального
дома. Сибирь куда меня сошлют, представляется мне страной свободы, сказочным
сном желанной мечты.
Наряду с этим во мне рождается тревога. Я уйду, а эта ужасная жизнь
здесь будет продолжаться по-прежнему. Странно это и непонятно. Не ужасы
этого мрачного дома приковывают к нему, а чувство по отношению к товарищам
друзьям незнакомым соседям - чужим и все же близким. Здесь мы почувствовали
и осознали, как необходим человек человеку, чем является человек для
человека. Здесь мы научились любить не только женщину и не стыдиться своих
чувств и своего желания дать людям счастье. И я думаю, что если есть так
много предателей, то не потому ли, что у них не было друзей, что они были
одиноки, что у них не было никого, кто прижал бы их к себе и приласкал?
Думается, что отношения между людьми сложны, что чувство вопреки тому что
оно является врожденной потребностью человека стало привилегией только
избранных. И если мы здесь тоскуем по цветам то здесь же мы научились любить
людей, как любим цветы. Мы любим место нашей казни ибо здесь мы уяснили себе
что борьба которая нас сюда привела, является также борьбой и за наше личное
счастье за освобождение от навязанного нам насилия от тяготеющих над нами
цепей!"
...Когда Дзержинского наконец расковали, в Сибири уже, он две недели
лежал, не в силах встать на ноги, кисти рук и лодыжки стертые в кровь
массировал старый поселенец Мацей, варшавянин.
Когда поднялся Игорь Каргин меньшевик, сосланный сюда, в Бельское
(триста верст за Красноярском) еще в пятом сказал, что на опушке возле
кладбища захоронен Петрашевский, могила заросла бурьяном, вот-вот исчезнет с
лица земли, какая уж тут память о героях?!
Дзержинский с товарищами работал четыре дня, могилу восстановил,
предложив водрузить на ней столб - копию с того к которому был привязан
Петрашевский на Семеновском плацу.
В тот же день урядник отправил донос в Красноярск, требуя убрать поляка
деятельность которого, не успел еще поселиться толком, "есть проявление
дерзости смутьянства и подстрекательства темных мужиков к неповиновению
властям, что выразилось в уходе за могилой государственного преступника и
масона, некоего Петрашевского".
За это Дзержинский был переведен еще дальше в тайгу на север.
Оттуда и бежал.
ЗАГОВОР
Вернувшись из Пятигорска (нет курорта более прекрасного!) Герасимов
ощутил давно забытое чувство счастья, будто что отвалилось в душе словно
какая-то тяжесть исчезла - ходилось легко думалось весело, даже отчаянно
казалось, что не сорок девять сравнялось а только-только стукнуло двадцать.
В день приезда заехав на квартиру, позвонил Пашеньке Эдмэн из
кордебалета, пригласил поужинать в загородном "Ливерпуле", прекрасная кухня
хорошие вина, знакомых рож нет, все больше иностранные торговцы и сибирские
промышленники вернулись домой в третьем часу нежно ласкали друг друга,
Пашенька клялась что никого еще так не чувствовала, утром пили кофе потом
Пашенька прикоснулась к его лбу своими нежными губами и сказав, что будет
ждать звонка побежала на репетицию.
Лишь после этого Герасимов отзвонил к себе, в канцелярию Столыпина а уж
потом скорее руководствуясь привычкой чем надобностью соединился с
департаментом Виссарионов сердечно его поприветствовал осведомился как
прошел отпуск на вопрос о новостях ответил, что в империи наступила пора
благодати, и выразил убеждение что в самое ближайшее время "милый Александр
Васильевич найдет время, чтобы вместе попить чайку".
Затем Герасимов отправился на встречу со своим маклером, обменялись
новостями, и только поздно вечером ему удалось заглянуть на личную
конспиративку, где жил мифический "присяжный поверенный".
Прочитав письма Петрова он поразился их тону и отправился на квартиру к
подполковнику санкт-петербургской охранки Доброскоку.
Раздевшись в тесной прихожей доброскоковской квартиры, Герасимов в зало
не вошел (там музицировали жена с дочерью) и просквозил в узенький словно
пенал, кабинетик.
- Что слышно о хромом? - сразу же спросил Герасимов, снимая дымчатые
очки: по дороге к Доброскоку трижды проверился, два раза поменял извозчика,
теперь надо быть аккуратным, - один неверный шаг - и погибель.
- Вернулся, - ответил Доброскок. - Я встречался с ним. Он в ужасном
состоянии. Что случилось, не открывает... Ждет встречи с вами.
- Ваши предположения?
- Боюсь, не попал ли он в бурцевский переплет.
- Почему Виссарионов не отправил к нему на связь Долгова?
- Что, не понятно?
- Против меня затеяли игру?
- Именно так.
- Где вы с ним увидались?
- Слух прошел, что он здесь... Ш-ш-ш, полная секретность, но от меня
разве утаишь... Словом, я нашел его в "Метрополе", перехватил утром в толпе,
утащил от филеров в подворотню, там у меня проходной ход отработан... А за
ним, помимо наших, эсеровский Бартольд смотрит... Исхудал хромой еще больше,
нервен, как дама в известные дни, пришлось даже прикрикнуть на него, не
помогло. "Выдвигаю ультиматум: или Герасимов со мной увидится, или пусть
пеняет на себя".
- Что ответили?
- Сказал, что на днях вернетесь... Свяжусь... Доложу...
- Хм... Вот что, Иван Васильевич... Войдите-ка с ним в контакт не
сегодня, так завтра... И попросите его написать письмо на мое имя, чтоб я
мог с документом обратиться к Курлову... Основание нужно для встречи, иначе
рискованно...
- Они вам откажут, Александр Васильевич... И Курлов откажет, и
Виссарионов...
- А Карпов? Все-таки я его своим преемником назвал. Неужели и этот
лишен чувства благодарности?
- Нет, он человек совестливый, но сейчас крутые времена пошли...
Курлов, словно конь, роет копытом... Виссарионов с ним во всем заодно...
- Мне нужно письмо, - упрямо повторил Герасимов. - Пусть Курлов
откажет...
Достал из кармана портмоне, отсчитал пятьдесят рублей, - помнил, что
Доброскок из осведомителей, зазря не рискует:
- Найдите кого из наших стариков, прикройте спину, пусть они будут с
вами постоянно. А это, - он достал тысячефранковую банкноту, - для подарка
дражайшей половине, вам ее вкусы известны, вы и поднесите.
Доброскок посмотрел на Герасимова восторженно:
- Что за счастье с вами работать!
- Мы еще не работаем, - ответил Герасимов, посуровев. - Мы готовимся.
Работа начнется, когда я получу письмо...
"Милостивый государь, поскольку я был брошен известными вам людьми на
произвол судьбы в Париже, необходимость нашей встречи не нуждается в
разъяснении. В случае, ежели вы от нее откажетесь, всю ответственность за
последующие события вам придется нести перед Богом и вашей совестью, коли
она в вас сохранилась.
Южный".
С этим письмом Петрова, позвонив предварительно своему преемнику,
полковнику Сергею Георгиевичу Карпову, генерал и отправился в свой бывший
кабинет, столь дорогой его сердцу.
Карпов принял его дружески, хотя, как и Виссарионов, старался не
смотреть в глаза, был излишне экзальтирован, расспрашивал о здоровье,
отдавал ничего не значившие сплетни, - никаких имен, ни одного упоминания о
новых, делах, будто с каким бомбистом говорил - перед началом вербовочной
беседы.
Герасимов тем не менее ответил на вопрос о здоровье, однако, когда
Карпов - сразу же после обязательно-протокольных пробросов - начал
извиняться, ссылаясь на то, что вызывает Виссарионов, генерал остановил его
достаточно приказно:
- Погодите, полковник. Надо обсудить дело, которое известно Петру
Аркадьевичу... Вы, полагаю, помните Петрова?
- Ну как же, слыхал...
- Нет, вы не только слыхали о нем, Сергей Георгиевич. Вы им
занимаетесь. И я говорю сейчас не только от своего лица. Что вы намерены
сообщить мне для передачи Столыпину?
- Александр Васильевич, - чуть не взмолился Карпов, - не ставьте меня в
жуткое положение! Мне запрещено говорить с вами о Петрове!
Герасимов удовлетворенно кивнул, подумав, что на провинциала, только
три месяца как переселившегося в столицу, употребление фамилии премьера без
обязательных титулов не могло не произвести нужного впечатления.
- Кем запрещено, Сергей Георгиевич?
- Генералом Курловым.
- А Виссарионов?
- Он также рекомендовал мне не вступать с вами в разговоры по поводу
Петрова. Мне поручено вести "Южного" совершенно самостоятельно.
Герасимов снова кивнул и, достав письмо Петрова, привезенное
Доброскоком, попросил.
- Приобщите к делу, Сергей Георгиевич, пригодится.
Тот пробежал текст и обхватил голову руками:
- Бред какой-то! Ну, отчего мы с вами не можем вести его вдвоем? Кому
это мешает?
- А вы как думаете? - спросил Герасимов и, не дожидаясь ответа,
поднялся, кивнул и вышел из кабинета.
В два часа ночи, после того как Герасимов доложил Столыпину дело и
получил от премьера устную санкцию на работу, Доброскок вывел Петрова из
"Метрополя" проходными дворами, посадил на пролетку и отвез на квартиру,
снятую им на Пантелеймоновской улице.
Герасимов обнял Петрова, который как-то обмяк в его руках, спина,
однако, оставалась напряженной; ощутил легкий запах алкоголя, хотя помнил,
что раньше агент никогда ни водки, ни финьшампаню не пил, кивнул на
Доброскока: "это друг, верьте ему, как мне, если со мною что-либо случится,
он спасет вас", сказал подполковнику, чтоб тот вернулся через три часа, и
повел позднего гостя к столу, накрытому наспех, ветчина, сыр, копченая рыба
и две бутылки - водка и ликер (отчего-то вспомнил Азефа, попросил привезти
"шартрез").
- Ну, рассказывайте, - сказал он, усадив Петрова напротив себя.
- О чем? - спросил тот каменно.
- О том, как провалились, - ответил Герасимов, вздохнув. - По вине
новых начальников имперской полиции... Хоть и я с себя ответственности не
снимаю.
- Если знаете, чего ж спрашиваете?
- Чтобы найти единственно верный выход. Помните пословицу: "И волки
сыты, и овцы целы"? Вот и будем считать это отправным посылом в нашей
задачке. Кого поручили убить?
- Вас.
- Савинков? - сразу же просчитал Герасимов, поэтому и спрашивал-то
утверждающе, Бурцев вне террора, значит, Петровым занимались боевики, хоть
там и смута, безвластие, но крепче фигуры, чем Борис Викторович, нет.
- Коли известно, зачем спрашивать?
- Спрашиваю для того лишь, Александр Иванович, чтобы спасти ваше
честное имя для социалистов-революционеров.
- Это как понять?
- Да так и понимайте. Вы динамитом должны меня поднять?
- И это знаете?
- Если б иначе, могли здесь пристрелить, небось мой браунинг с собою
таскаете?
- Отдать?
- Отдайте. Я вас вооружу "бульдогом" понадежнее, американцем, у них
калибр шальной, печень вырывает. - И, повернувшись к Петрову спиной,
Герасимов неторопливо двинулся к шкафу, куда заранее положил
"смит-и-вессон", каждый шаг давался с трудом, Петров истерик, куда его
поведет, черт знает, засандалит промеж лопаток, и прощайте, родные и
близкие!
Он считал про себя, принуждая не торопиться, на "семь" понял, что
Петров стрелять не будет, достал "бульдог" и только после этого, держа в
руках оружие, обернулся.
- Это понадежней, а?
- Вы не боялись, что я убью вас, Александр Васильевич? - Петров сидел с
мокрым от пота лицом.
Герасимов понял, что любую ложь, даже самую точную, Петров сейчас
поймет, поэтому ответил:
- Только когда я досчитал до семи и вы не выстрелили, я понял, что
останусь в живых...
- Очень хорошо, что вы мне честно ответили.
Я по вашей спине видел как вы нервничали. Она у вас окаменевшая была,
вы только ногами двигали.
- Ну а почему же Борис Викторович решил поднимать меня динамитом?
- Не вас одного.
- А кого еще?
- Курлова, Виссарионова, Карпова. И вас
- Плохо у Бориса Викторовича с информацией, - усмехнулся Герасимов
наливая себе водки, глянул вопрошающе на Петрова, выпьет ли.
- Да, с удовольствием, - сразу же поняв, ответил хромой. - Я много пью
и это прекрасно Александр Васильевич... Опьяняться надо чем угодно, только б
избежать рабства времени и жизни, - любовью вином, красотою доброты...
- Шарль Бодлер, - кивнул Герасимов. - Савинков, довольно часто приводит
эти строки французского террориста и гения...
Лицо Петрова мученически сморщилось - удар пришелся в солнечное
сплетение, честолюбив парень сейчас снова в нем все против Савинкова
поднимется, так и надо это именно и угодно задумке.
- Будьте вы все прокляты сказал Петров и выпил водку медленными
ликующими глотками.
Пьет, как Савинков отметил Герасимов с ним еще работать и работать
страшно сказать, но я допускаю, что он сейчас играет спектакль, поставленный
Борисом Викторовичем поглядим, чья возьмет.
- Александр Иванович, милый, закусите.
Петров покачал головой:
- Сладость убьет. Я же хлебное изначалие водки ощущаю, ее крестьянство,
не так страшно и подло жить...
- "Страшно и подло" - задумчиво повторил Герасимов. - Тогда я кое-что
изложу пока мы с вами не опьянели.
- Валяйте, - согласился Петров, и это "валяйте", покоробив Герасимова
тем не менее помогло ему найти до конца верную тональность разговора человек
в полнейшем отчаянии потерял ориентиры обложен со всех сторон и
действительно готов на все, жизнь ни в грош не ставит.
- Так вот Александр Иванович, запоминайте что я вам скажу. Вы вольны,
но лишь после встречи с Карповым, он видимо завтра вас навестит, передать
мои слова Бартольду выдав их за карповские. Пусть он решит следует ли
ознакомить с этой информацией ЦК. Да, да, к моему ужасу во имя интересов
России я генерал Герасимов, вынужден обратится за содействием к централь
комитету социал- революционеров, по скольку за время вашего житья в Париже и
моего лечения на водах в империи произошел государственный переворот.
- Это как? Сегодня.
- Не перебивайте! - Герасимов поднял голос. - И слушайте. То что я вам
открываю известно всего десяти сановникам и конечно царю оттого что
переворот совершен по его прямому указанию. Вы знаете что генерал Курлов
говорит о Столыпине?
- Как ему о своем шефе говорить? С почтением как же еще.
- Нет, Александр Иванович Курлов потому и поставлен к Столыпину
фискалом, чтобы следить за каждым его шагом ибо он считает его либералом,
который намерен ослабить власть императора. На это вы можете возразить, что
мол: "чем хуже тем лучше" пусть уберут Столыпина на смену ему придет
какой-нибудь дурак из сановников известных царю - хорошего роду без
каких-либо идеи в голове вознесшийся по карьерной лестнице потому лишь что
никогда и ничего не делал - тогда то народ и поднимется на новую революцию.
Ерунда это Александр Иванович, и вздор. Потому что при любом новом премьере
Курлов сделается министром внутренних дел а вы знаете как он из пулеметов
мирную демонстрацию расстреливал по сю пору в Минске его имя вслух не
называют... Придет хам, для которого понятие "интеллигентность" отсутствует.
И противостоят Курлову, как это ни странно, только два человека - Столыпин и
я. Точнее даже, я и Столыпин. Вы спросите отчего "я" и "Столыпин". Отвечаю
лично, премьер никогда делами тайной полиции не занимался. Все вел я, это
вашим товарищам известно. Когда меня турнули, Столыпин остался без
прикрытия. Он на мушке. На курловской мушке Александр Иванович. Я понимаю,
соловья баснями не кормят. Поэтому перехожу к конкретному предложению если
вы убираете Курлова, Виссарионова и Карпова, в империи вновь вводится
военное положение я немедленно прихожу на пост заведывающего секретной
полицией, если даже не товарища министра и первым моим шагом - во имя
окончательного умиротворения страны - будет внесение законопроекта о праве
социалистов- революционеров на легализацию и допуск ее людей на выборы в
новую Думу. Заранее ставлю условие с террором придется кончать. Политическая
борьба - да. Полная амнистия Чернову, Савинкову, Зензинову, Доре Бриллиант,
Карповичу словом всей боевой организации - да. Право критики правительства -
да. Участие в кабинете если туда войдут Гучков и Милюков - да. Вот так. Я
сказал то чего никогда никому и ни при каких условиях более не скажу. Если
Бартольд сошлется в своем письме на меня и это письмо перехватит Курлов, я
погиб, но и партия ваша погибла. Еще водки?
Герасимов ждал, что Петров поднимется, скажет, что такую информацию он
должен донести до Бартольда немедленно, но тот подвинул ему свою рюмку.
- А ведь к такому уровню беседы я не готов, Александр Васильевич...
- С Бартольдом я встречаться не могу.
- Не он один со мною прибыл.
- Кто еще?
- Василий Луканов.
- У него виски седые? - спросил Герасимов, горделиво подивившись
собственной памяти, кого из охраны выкинули, идиоты?!
- Он сейчас крашеный.
- Под англичанина работает, - убежденно сказал Герасимов, - весь в
клетчатом и кепи с длинным козырьком.
В глазах у Петрова метнулся испуг - быстрый и неожиданный, как измена.
Водите нас? За каждым шагом глядите?
- Лично за вами смотрит Доброскок. Бартольда с Луканновым не трогаем,
меня они не интересуют. Да и за вами топают только для того лишь, чтоб
курловские стервятники не подрезали ненароком, решив, что вы мой человек, а
с ними играете...
- Объясните, какие филеры ваши, а какие курловские?
- Наши - старики...
- Я таких не замечал.
Герасимов пожал плечами:
- Мастера, оттого и не замечали.
- Значит, трое мордастых, которые не отстают ни на шаг, курловские?
- Не убежден. Скорее всего это филеры Карпова.
Вас отдали Карпову, но он будет ставить с вами курловский спектакль...
Петров снова хихикнул:
- Интересно, а Семигановский тоже меня вам отдал? Или вы меня приказной
силой забрали?
- Что, начался русский комплекс? - рассердился Герасимов. - Слезы
жалости о погубленной жизни, исступленное желание напиться, чтобы все
забыть, а наутро в церкву, молить о спасении? А кто написал письмо
Семигановскому с предложением о сотрудничестве? Вас никто ни к чему не
неволил! А уж сейчас и подавно...
Петров сник, руки его бессильно повисли вдоль тела.
- Не сердитесь на меня, Александр Васильевич...
- Слушайте, вздохнул Герасимов с нескрываемой жалостью, уезжайте вы
отсюда, а? Я дам вам денег, куплю билет на пароход в Америку, выступите там
с лекциями, расскажете, как потеряли ногу во имя революции, откроете курсы
или там лавочку какую, не знаю, но хоть жить будете по-человечески...
- В лавочке? - Петров посмотрел на Герасимова с неожиданной
надменностью. - Что прикажете продавать? Бублики? Или фиксатор для усов? Уж
не путаете ли вы меня с кем-то, Александр Васильевич?
- Смотрите. - Герасимов допил свою водку. - Я внес вам предложение как
друг. Принять его никогда не поздно. А за лавочку простите, я не хотел вас
обидеть...
- Когда я с вами, - заметил Петров, по-прежнему не закусывая, - все
ясно, четко и логично. Но стоит мне остаться одному или, того хуже, попасть
к тем, как голова начинает взрываться, рвань в глазах, отчаяние... Как мне
поступать, Александр Васильевич? Давайте ставьте спектакль...
Герасимов покачал головой:
- Это уже не спектакль... Если бы не курловские мерзавцы, если б Долгов
вовремя прибыл к вам в Париж вот тогда бы мы получили спектакль... А сейчас
надо строить комбинацию. Это пострашнее, Александр Васильевич. Если она
пройдет так, как мы задумаем, вы станете прижизненной легендой русского
демократического движения, если погибнем, тоже войдем в историю...
- Бартольду ничего говорить нельзя, - думая о чем-то своем, медленно
произнес Петров. - И Василю тоже. Они без Савинкова, без его утверждения,
ничего делать не станут, а тем более менять план. Сказано: привести приговор
против Герасимова - и все. Точка. Если излагать им вашу задумку, ждать
ответа из Парижа, я сорвусь, не выдержу.
- И я так думаю, - согласился Герасимов. - Все дело надо провести как
можно скорее... Завтра к вам придет Карпов. Или пришлет кого, не знаю, в
деле его не видел... Связь станем поддерживать через Доброскока. Фамилию его
забудьте, не надо вам ее помнить, разве что в случае уж самой крайней
нужды... "Коля" - вот и все его имя. Чтобы гарантировать вашу безопасность
после того, как Курлов, Виссарионов и Карпов будут устранены, "Коля"
познакомит вас с людьми, которые обеспечат ваш отход... Ну, а теперь к
делу... Его конструкция видится мне следующим образом...
...Карпов отвез Петрова в ресторан "Кюба", один из самых дорогих,
накрыл роскошный стол.
Петров молил бога, чтобы не поддаться чарам, обволакивает: Герасимов
предупреждал, словно в воду глядел: "когда один хвалит - это наплевать и
забыть! До тех пор пока ваше имя не будет занесено на скрижали, не станет
достоянием первых полос всех газет мира, не верьте, комбинируют, мнут,
готовят для себя!"
- Ну, пора б и по рюмашке, - сказал Карпов, - кто из русских начинает
серьезный разговор без тоста?
Чокнулись, махнули; Карпов сразу же принялся за угрей; Петров засмолил
папироску.
- Почему не кушаете? - спросил Карпов. - Угри отменные, кишки сальцем
обволочет, никакая водка не проймет.
Сытый физиологизм этой фразы показался Петрову отвратительным; пьянеть
нельзя, сказал он себе, ночью напьюсь, у Герасимова, с тем можно, в глаза не
льстит.
- За наше дружество, - провозгласил Карпов, налил по второй, - за то,
чтоб работа у нас шла, как говорится, душа в душу. Я за своих жизнь готов
отдать, Александр Иванович... Если деньги нужны, документы, что иное, сразу
ко мне, без всяких там цирлих-манирлих...
Выпив, недоуменно поглядел на нетронутую рюмку Петрова:
- У нас так не полагается...
- Сергей Георгиевич, - ответил Петров, закурив новую папироску, -
сначала давайте обговорим дело. Вы ж меня не просто так в этот номер
пригласили... Вы ведь намерены узнать, с чем я вернулся из Парижа... Так?
- Так-то оно так, - ответил Карпов, - но мне хочется вас от всего
сердца принять, чтобы по-нашему, по-русски, все было широко...
- Не уйдет, - сказал Петров, поняв, что игра пошла, он в форме, и этот
спектакль с полковником ему угоден. - Свое возьмем, когда кончим дело... Так
что давайте прервем трапезу, пока я вам не расскажу... Я ведь сегодня почти
не спал, оттого что ночь провел у генерала Герасимова...
Карпов чуть не подавился угрем, отодвинул тарелку, нахмурился:
- Это когда же было?
- Когда ваш филер уснул в гостиной "Метрополя". Около часу ночи... Я
тогда и выскользнул...
- И где же вы с ним встречались?
- Я город плохо знаю... Где-то на берегу реки, там его дом стоит...
- Значит, вы рассказали ему обо всем, что смогли вызнать в Париже о
бомбистах?
- У нас об этом и разговора не было, Сергей Георгиевич... Меня
Герасимов подбивал поставить акт против генерала Курлова...
- Ну, уж это вы мне бросьте! - Карпов не уследил за собою, рявкнул, так
ошеломило его сообщение агента.
- Бросают гниду, если ее из волос вытащить, - чуть не по слогам
произнес Петров. - А я чистоплотен, мне бросать нечего, ванну принимаю
каждый день.
- Ну, не гневайтесь, Александр Иванович! Что ж вы так на слово
обидчивы? Поймите мое состояние! Вы говорите совершенно невероятную вещь:
чтоб жандармский генерал подбивал бом... подбивал...
Петров перебил его:
- Да вы договаривайте, Сергей Георгиевич, договаривайте: "подбивал
бомбиста"... Вы ведь так хотели обо мне выразиться? - повторив ледяную
интонацию Савинкова, заключил Петров, усмехнувшись.
- Он так прямо и назвал все вещи своими именами? - откашлявшись, чтобы
хоть как- то выиграть время и собраться, спросил Карпов. - Предложил вам
ставить акт против генерала Курлова?
- Именно так и предложил.
- Хорошо, а чем он это мотивировал?
- Говорил, что Курлов- после истории в Минске - позорит звание
сотрудника секретной полиции...
- Слушайте, это совершенно невероятно! Нет, положительно я в это не
могу поверить!
- Вы ладно, - усмехнулся Петров. - Вам сам Курлов не поверит, да и
Виссарионов на смех поднимет...
Карпов изумленно посмотрел на Петрова: неужели какая-то дьявольская
мистификация? Тот, словно бы заметив, как полковник растерялся, спросил с
хорошо сыгранной яростью:
- Вы знаете, что Герасимов бросил меня в Париже?
- Конечно, знаю. Это так бесстыдно с его стороны...
- Хорошо, что вы поставили точку над "i", не придется объяснять, каково
жить на чужбине без средств и связи, оставленным на произвол судьбы.
Думаете, я это смогу простить? Да никогда! И отомстить я Герасимову могу
лишь с вашей помощью...
- Как?
- Очень просто. Я соглашусь с его предложением убить Курлова и всех,
кто будет с ним, ну, Виссарионова, Комиссарова, может, придет и...
- Но, но! - Карпов снова сорвался, перешел на грубый начальственный
тон. - То есть как это согласитесь?! Без моей санкции вы ни на что не
согласитесь!
В глазах у Петрова высверкнуло еще ярче, рот совсем сполз вниз;
справившись с судорогой, он продолжил:
- Понятно, что без вашего указания я ничего делать не стану. Но ведь и
вы ничего не сможете предпринять, покуда не убедитесь в правоте моих слов...
А убедиться в этом можно, если вы и ваши начальники все услышат своими
ушами... Снимите мне квартиру... Филеров своих уберете. Герасимов большого
уровня мастер, он ваших соглядатаев за версту разглядит, я приглашу его на
квартиру для решающего разговора... А за полчаса перед тем, как он туда
прибудет, в соседней комнате - пусть только квартиру подберут с фанерной
перегородочкой, чтоб все было слышно, - расположатся Курлов, Виссарионов и
вы. И станете свидетелями нашего с Герасимовым разговора... Я ему ни "да",
ни "нет" еще не сказал, он уговаривать меня будет... Ежели вас интересуют
особые вопросы к Герасимову, могу их выучить заранее и поставить их во время
нашей встречи...
Карпов испугался; понимая умом, что в руки идет грандиозное дело -
таких еще в России не было, - тем не менее ощущал, как все сильнее и сильнее
дрожат пальцы.
Научившись у Герасимова смелости, а у Савинкова многозначительности -
уроки брал с ходу, - Петров снисходительно посоветовал:
- Попусту не волнуйтесь. Трапезу можно сей момент прервать, я вообще не
едок, мне все это, - он презрительно кивнул на стол, уставленный яствами, -
смешно, отправляйтесь к Курлову и сообщите о нашем разговоре... А я в
"Метрополе" буду ждать от вас указаний. Если ваш высокий начальник признает
дело не стоящим, выдадите мне оклад содержания - Герасимов положил семьдесят
пять рублей золотом и оплата проезда по чугунке, - я и отчалю восвояси...
Через три часа за Петровым пришел мышонок, шепнул, что от "Георгия
Сергеевича" (времени на придумывание псевдонима у Карпова не было, взял
первый пришедший на ум, торопился к Курлову), и отвез на Астраханскую улицу.
Там в пустой квартире - три комнаты и кухня (перегородки фанерные, как
и просил Петров, красиво задекорированы обоями) - стоял Карпов.
- Ваша взяла, Александр Иванович! Вот вам квартирка! В полном вашем
распоряжении, обставляйтесь, денег не жалейте. - Он достал из кармана
бумажник, набитый купюрами, и протянул его Петрову. - Начинаем дело,
предложение принято!
...В три часа утра за ним пришел Доброскок, шепнул:
- Карпов снял филеров, едем...
- А ваши? Торчат или тоже сняли?
- Одного оставили - не ровен час...
- Снимите, - резко потребовал Петров. - Отныне дело беру на себя.
Малейшая несуразность, и все полетит к чертям. Вы отделаетесь выговором, я -
жизнью.
...Когда Доброскок и Петров уехали, в квартиру проскользнули Бартольд и
Луканов, пробыли там всего минут пятнадцать - этого вполне хватило на то,
чтобы укрепить под обеденным столом, только вечером привезенным из магазина,
динамит с выведенными на кухню проводами, как подключить их к сети - чтобы
комнату разнесло в пух, - Петров научился в Париже.
- Итак, - заключил Герасимов, - послезавтра, когда вы до конца
приведете в порядок квартиру - груз Бартольд с Лукановым занесли, так что с
этим все в порядке, - позвоните по моему телефонному аппарату и пригласите
на новоселье, на три часа... Убежден, Карпов понудит вас звонить со своего
номера, в присутствии кого-то третьего, пусть вас это не останавливает...
Если мои люди увидят, что Курлов, Виссарионов и Карпов, - возможно, кто еще,
из судебного ведомства, - войдут к вам за полчаса до моего визита, в дверь
постучит мужчина, поинтересуется, сдана ли квартира; это мой человек, это
будет для вас условный сигнал... Идите на кухню и подсоединяйте провода. И
сразу же выбегайте из квартиры, вас увезут в безопасное место.
Проводив Петрова, отправился к Столыпину; когда докладывал (не впрямую,
конечно, а с легкими намеками, чтоб не спугнуть), не мог оторвать глаз от
пергаментного лица премьера, живой покойник, вот-вот упадет от разрыва
сердца...
Выслушав Герасимова, премьер рассеянно поинтересовался:
- Хоть я и не верю в то, что генерал Курлов может быть втянут в заговор
бомбистов, но выяснить все досконально, чтобы сохранить честь жандармского
мундира, полагаю разумным...
- Петр Аркадьевич, - проскрипел Герасимов, пораженный уклончивым, прямо
каким-то змеевидным ответом Столыпина, - поскольку операция рискованная, а
Петров в прошлом был известным бомбистом, возможны любые случайности...
Вполне может быть, что все это игра эсеров... Поэтому просил бы вас на
случай непредвиденного подготовить рескрипт о введении чрезвычайного
положения в столице.
Столыпин задумчиво покачал головой, ответил заранее подготовленной
фразой:
- Надеюсь, вы с вашим опытом ничего из ряда вон непредвиденного не
допустите...
- Я не отвечаю за операцию, - возразил Герасимов. - Ею руководит
Курлов... И вас об этом в известность не ставят, готовят в строгой тайне...
Поэтому я и напоминаю вам о возможности любого рода случайности... К ней
надобно быть готовым загодя, потом будет поздно. Будет поздно, - повторил
Герасимов и, прищурившись, заключил. - Такого рода шанс упускать нельзя,
другого не будет.
- О чем вы? - холодно поинтересовался Столыпин, побледнев еще больше.
Герасимов поднялся, поражаясь своей дерзости, кивнул и, ничего не
ответив, вышел...
...Ах, случай, случай!
За несколько часов до намеченного Герасимовым акта Карпов приехал к
Петрову, на Астраханскую, чтобы посмотреть, как обустроилась квартира, -
неудобно товарища министра и шефа отдельного корпуса жандармов вести в
непотребное помещение.
- Ну как, Александр Иванович? - спросил Карпов, оглядывая квартиру. -
По-моему, красиво. Денег хватило? Не считайте, не считайте, можете
приобретать все, что душе угодно... Вот бы и скатерть надо свежую
постелить...
Петров побледнел, когда полковник потянулся, чтобы стащить старую,
закапанную скатерть; сразу бы увидал мину и провода, идущие от нее, - все,
конец, петля!
- Не трогайте, - нашелся Петров. - Не надо! Вы же у меня в гостях! Я
сам перестелю...
Он проскакал на протезе на кухню новых скатертей еще не привезли, - вот
она, мелочь, сколько раз про это и Герасимов бубнил, и Савинков
предупреждал!
- Ничего, - крикнул он с кухни, - попируем на старой, а новую завтра
постелим!
- Нет уж, - ответил Карпов, - увольте! Я с грязного не ем! А тем более
не пью...
Петров понял, что сейчас полковник сделает шаг к столу, сдернет эту
чертову скатерть, увидит мину..
Что будет дальше, он не мог представить, в голове началась давешняя
рвань, рот повело в сторону; не очень-то понимая, что делает, он сунул
проводки в штепсель, и, оглушенный взрывом в столовой, полетел на пол,
ощущая душный, угарный запах паленого...
Через три часа Виссарионов кончил допрашивать Петрова тот под диктовку,
безвольно, постоянно чему-то посмеиваясь, написал, что Герасимов понуждал
его организовать акт против Курлова и других чинов полиции, дабы обезглавить
секретную службу империи.
Подписав, спросил:
- Но вы даете слово, что чистосердечное сознание обеспечит мне жизнь и
побег с каторги?
- Конечно, - ответил Виссарионов, пряча протокол в портфель. - Не
сомневайтесь.
...Кадеты внесли в Думу запрос по поводу взрыва на Астраханской,
Столыпин ответил, что оппозиция получит все подробности из судебного отчета,
гласный суд назовет тех, кто стоял за преступлением.
В тот же день Герасимов был откомандирован в Сибирь - приказом Курлова
- для расследования "ссоры, возникшей между жандармерией и железнодорожной
стражей".
Там, в Сибири, узнал из газет, что военный суд над Петровым был
закрытым; ни одного человека в зал не допустили, повесили через семь часов
после вынесения приговора.
Через девять часов после казни Курлов подписал приказ о предании
Герасимова трибуналу, материалы подготовил Виссарионов; юридическое
обоснование дал начальник особого отдела департамента Александр Михайлович
Еремин, обвинение поддерживал генерал Климович, старый друг Курлова, Нил
Петрович Зуев определенной точки зрения не высказывал, сетуя на то, что суд
над Петровым был слишком скорым, такое к добру не приводит, будут толки,
зачем лишний раз наводить тень на наше учреждение, и так каждый пальцем
указывает. Прокурор Корсак Владимир Евстафиевич, обвинявший перед этим
бывшего шефа полиции Лопухина и уговоривший его на каторжные работы, что
вызвало к нему острую ненависть интеллигенции, так же мялся, зная к тому же
расположение к Герасимову со стороны премьера; тем не менее Курлов победил,
большинство проголосовало за предание Герасимова военному суду.
Прочитав проект приказа, подготовленный Виссарионовым, премьер поднял
глаза на Курлова, который стоял перед столом, ибо сесть ему предложено не
было.
- Какой ужас, - произнес Столыпин. - Не находите, Павел Григорьевич?
- Совершенно согласен с вами, Петр Аркадьевич, - кивнул тот.
- Чем это, - Столыпин кивнул на проект приказа о предании Герасимова
военному суду, - грозит Герасимову?
- По меньшей мере каторгой.
Столыпин задумчиво повторил:
- "Каторгой по меньшей мере". Где он, кстати? Я его не вижу как неделю.
- В интересах расследования я посчитал возможным срочно откомандировать
его в Сибирь...
- Ах, вот как, - кивнул Столыпин. - Меня, видимо, не хотели тревожить?
- Конечно, Петр Аркадьевич, конечно.
- Вы посоветовались с прокурорскими? Моя подпись есть последняя
инстанция или это надо отправлять на доклад его величеству?
- Нет, нет, - ответил Курлов, - такого рода дела не входят в
компетенцию государя, слишком гнусно и мелко...
Столыпин улыбнулся.
- Гнусное и мелкое входит в компетенцию одного лишь премьер-министра
России, понимаю...
Курлов смешался, хотел что-то объяснить, но замер, потому что Столыпин
начал писать резолюцию поперек проекта приказа.
Кончив писать, поднял глаза на Курлова.
- Хотите крови Герасимова, а?
- Нет, ваше высокопревосходительство. Я сострадаю ему, как это ни
покажется странным... Именно поэтому хочу одного лишь - справедливости.
- Что ж, получайте, - ответил Столыпин и протянул ему бумагу.
Резолюция была краткой: "Дело о генерале Герасимове, обвиненном
сумасшедшим бомбистом Петровым, агентом покойного Карпова, раз и навсегда
прекратить"
ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (X)
Дзержинский проснулся оттого, что острый луч солнца, найдя маленькую
щелочку в шторах, задернутых Горьким ночью, уперся своим мягким теплом в
глаза.
Он не сразу понял, где находится, вспомнил комнатушку в Замоскворечье,
Николая, его рыжие кудряшки, прекрасные глаза, в которых была трагическая
растерянность "Неужели все погибло, Юзеф? Нас осталось всего сто пятьдесят
человек! Остальные отошли", близко увидел лицо Розы: "Феликс, жизнь
развивается по законам подъемов и спадов, все сейчас зависит от нас, если
выдержим мы, выстоит и наше дело; езжай на Капри, отдохни, краху надо
противуположить работу, а работать могут только здоровые люди"; вспомнил,
как ночью шел по крошечному Капри, освещенному газовыми фонарями, отыскивая
дом Горького; тогда ему всюду слышалась музыка, затаенная и очень
мелодичная, мандолина и быстрая гитара, даже кашлять было как- то неловко,
сдерживался, зажимал рот платком.
Дзержинский распахнул штору, небо, одно небо и ощущение моря под тобой.
Словно бы дождавшись звука раздвигаемых штор, в дверь постучал Горький;
заглянул, улыбаясь, высокий, сутулый, сероглазый, в широких брюках, белой
рубашке и сандалиях на босу ногу:
- У меня гости, особенно вашего толка, что из бегов, отсыпаются первые
дни. Вы ранняя птица, приятно... Пишете ночью? Или с солнцем?
- С солнцем, - ответил Дзержинский, ощутив давно забытое чувство дома -
со смертью Юленьки Гольдман, уже шесть как лет, жил на земле странником,
квартиры менял ежемесячно; так же, однако, менял города и государства.
- "Побег" ваш понравился мне, - сказал Горький, приглашая Дзержинского
к столу. - Добротный рассказ... Мне его Вацлав переводил, Боровский, тогда я
впервые услыхал о вас Собственно, не о вас, - улыбнулся он в усы, - а о
некоем "Юзефе" ...Это только много позже Каутский открыл, - со слов розы, -
кто вы такой... Жаль, что с тех пор не публиковались более.
Дзержинский пожал плечами:
- Я же не профессионал, Алексей Максимович... "Побег" - это не проза, а
дневниковая запись, описание одного из фактов жизни. А после того, как я
сейчас проехал через Россию, прикасаться к перу и вовсе невозможно, писать
об ужасе - нужно ли? Революция разгромлена, организация развалилась,
обреченность и пустота.
Горький хмыкнул:
- Жалуетесь? Мне, знаете ли, тут приходится выслушивать множество
жалоб. Люди приезжают постоянно, и все как один жалуются. Что же касается
вашего вопроса про то, нужно ли писать о трагическом, отвечу сугубо
определенно: необходимо.
Поднявшись, он поманил за собою Дзержинского, отворил дверь маленькой
комнаты - на длинном диване разметался во сне Максим, сын его; тело крепкое,
загорелое, волосы спутались, чуть примокли у висков, Горький долго любовался
спящим мальчиком, потом обернулся к Дзержинскому, шепнув:
- Ради них необходимо...
Взяв Дзержинского за худую руку, спросил:
- Рыбу удить любите?
- В Сибири я все больше по медведям специализировался. Состязание
равных у него - сила и скорость, у меня - два патрона.
- Это от безнадежности у вас было, - убежденно сказал Горький. - От
необходимости ощущать в себе силу, готовность к схватке... А ужение рыбы -
Аксаков в этом прав - предполагает успокоенное мечтательство, необходимое
при подведении жизненных итогов... Идемте-ка, Феликс Эдмундович, надышитесь
морем, отвлечетесь, тогда будет спокойней думаться... Я, знаете ли, приехал
сюда в состоянии полнейшего отчаяния...
...Горький удовлетворенно оглядел удилища, легко, по-морски, поднялся,
не страшась раскачать лодку, перескочил через сиденье и сказал:
- Давайте-ка на корму, снимайте куртку, загорайте, я погребу чуток.
- Но я не устал.
- А лицо белое. Погодите, молоком отопьетесь, ухой вас раскормлю - вот
тогда гребите себе на здоровье, а сейчас отдохнуть надо, революции балласт
не нужен, более того - тяготит, сиречь вреден.
Дзержинский послушно поднялся и так же легко, устойчиво перебрался на
корму.
...Горький обернулся; до Грота Азуль осталось недалеко, гребков
двадцать, можно рыбалить.
- Ну те-с, здесь, пожалуй, начнем дергать... Так, без наживы, на один
лишь блеск крючка, пробовали?
- Пробовал. На Енисее... Особенно когда мелочь идет косяками, все
самодурят, прекрасная копчушка получается.
- Мечтаю побродить по Сибири, край, видимо, совершенно самобытный...
- Да, он еще ждет своего часа... Пожалуй, ни одна часть мировой суши не
была так пронизана идеями революции, как Сибирь, ссылать самых умных и
честных сынов в один из прекраснейших уголков страны!
Горький бросил леску с грузилом в зелено-голубую воду; кисть его
расслабилась, рука стала как у пианиста, кончившего играть гамму.
- Оп! - радостно воскликнул Горький. - Поклев!
Дзержинский почувствовал, как леска, намотанная на указательный палец,
дрогнула, поползла вниз.
- Клюет, клюет! - прошептал Горький. - Тяните!
Дзержинский покачал головой; почувствовал второй удар, видимо, косяк.
Только не торопиться! Всегда помнил совет Дмитрия Викторовича, лесника
из-под Вятки. После того как леска ударила третий раз, Дзержинский начал
выбирать снасть; снял с крючков шесть рыб, целая гирлянда; Горький несколько
обиженно заметил:
- Каждый, кто впервые приходит на ипподром или начинает ловить рыбу,
прикасается к удаче, закона игры... Я, как здешний старожил, ловлю не
торопясь, зато без рыбы никогда не возвращаюсь.
Дзержинский рассмеялся:
- Завидуете?
Горький потянулся за папиросой, кивнул:
- Не без этого... Почувствовали сугубо верно.
Между прочим, Ленин тоже невероятно везуч в рыбалке... Я - по здешней
науке, как Джузеппе учил, а он, изволите ли видеть, по-нашему, по-волжски,
приладился и каждый день меня так облавливал, что я прямо-таки диву
давался... Вообще же, видимо, талантливый человек во всем талантлив, а
потому удачлив... Знакомы с Владимиром Ильичом?
- Да. Мы вместе работали в Стокгольме и Париже... Ну и, конечно, в
Питере, в шестом году.
- Я, знаете ли, с огромным интересом приглядываюсь к Георгию
Валентиновичу, к Льву Давыдовичу и к нему, к Ленину... Что поразительно, я в
Лондон, на съезд, вместе с ним приехал, город он знает, как Петербург, масса
знакомых, говорит без акцента. Так вот он. для которого понятие дисциплины
есть некий абсолют, бился с Плехановым и Троцким за то, чтобы мне был
определен статут участника, а не гостя, как настаивали эти товарищи... Я
спросил его, отчего он делает для меня исключение, ведь вопрос о членстве в
партии был главным поводом его раздора с ближайшим другом - Юлием
Цедербаумом-Мартовым, а он ответил, что, мол, вы, Алексей Максимович, больше
многих других партиец, в истинном смысле этого слова, так сказать, в
рабочем... Вы трудитесь, а у наших трибунов сплошь и рядом трепетная страсть
к вулканной болтовне... Членство в партии должно определяться полезностью
работы, производимой человеком ко всеобщему благу трудящихся... Как ведь
точно слова расставил, а? Экий прекрасный лад фразы! И еще- те в первый же
день пригласили меня принять участие в дискуссии, а Ленин потащил за рукав -
сначала давайте-ка поменяем ваш отель, мне показалось что в номере сыро.
раскашляетесь, а уж потом почешем языки, бытие, знаете ли, определяет
сознание.
- На выборах ЦК были? - спросил Дзержинский.
- Непременно. А что?
- Он, Ленин, назвал мою кандидатуру...
- Под псевдонимом, ясно?
- Конечно. "Доманский". Я тогда был в тюрьме...
Горький рассмеялся:
- Вот бы о чем писать... Кабинет будущей Росси формировался в Лондоне,
причем известная часть будущих министров не была приведена к присяге,
поскольку сидела в карцерах...
--------------------------------------------------------------
1) Один из псевдонимов Ленина
2) Один из псевдонимов Дзержинского
3) Один из псевдонимов М.М. Литвинова
4) "Подметка" (жаргон охранки) - провокатор.
5) Псевдоним Арона Каца казненного в 1909 году.
6) Азеф (прим автора).
7) Провокаторы (прим автора).
8) В.Л. Бурцев охотник за провокаторами (прим автора).
9) А.В. Герасимов начальник петербургской охраны (прим автора).
10) А.Е. Турчанинов, бывший чиновник варшавской охраны перешедший к
революционерам (прим автора).
11) Отдел городской полиции Парижа
12) Иван - одна из конспиративных кличек Азефа среди террористов.
13) Одна из кличек Азефа
14) Прохор Васильевич" - одно из конспиративных имен агента охранки
"Николая - Золотые очки", умер в Берлине в 1949 году.
15) "Санька" - Герасимов.
16) "Масенький" - наследник Алексей.
17) "Паша" - П. Курлов
Популярность: 10, Last-modified: Fri, 19 Mar 1999 16:42:54 GmT