---------------------------------------------------------------
 © Copyright 2004 Елизавета Михайличенко, Юрий Несис
 Email:  nesis(a)013.net.il
 Date: 5 Jan 2004

 Роман предоставлен только для библиотеки Мошкова.
 Перепечатка или размещение на интернет-сайтах возможны только после
 согласования с авторами -  nesis@013.net.il
--------------------------------------------------

     роман-сфинкс






     Явь отличалась вкрадчивостью львиной...
     Эли7







     Город,  построенный для жертвоприношений... Здесь спят,  едят, любят на
бездействующем жертвеннике.
     Линь этого не знал, но подловил, что ли, на  лицах  и,  как это  у него
бывало,  принял  непонятное себе самому, но  адекватное  решение -- поставил
обратно  бутылку  шампанского и  вмазал  по  углу дома красным "Мерло". Вино
стекало,  прорисовывая  рельеф пористого камня, и  впитывалось. Камень жадно
раздувал   ноздри,   поверхность   его  из  белесой,   пыльной   становилась
грязновато-влажной, темно-сытой.
     Камень вспоминал... Снова вокруг люди. Хозяева вина и крови. И источник
ее. Смазка перегревающегося мироздания, дымящегося и изношенного...




     -- Нет лучшей грунтовки для  кровавых изображений,  чем  меловой камень
Иерусалима,-- пробормотал Гриша.
     В голосе его не было  страха, скорее одобрение. А остальные как будто и
не  услышали,  разве  что  Кинолог.  Он  ухмыльнулся  чему-то,  может  быть,
рефлекторно. Где-то заревел лев... странный звук для Старого города. Конечно
-- мотоцикл.
     Как  быстро  высыхает  вино  на камне.  Вчера,  когда  убирал  с дороги
случайно сбитую собаку,  на ладонях осталась кровь, быстро высохла,  стянула
кожу. Потом помыл руки, но ощущение впитавшейся крови... А камню нравится.
     Сзади  что-то  происходило.  Я оглянулся  -- снова не  смог сдержаться.
Конечно  же,  ничего  необычного.  Страдающие  недостатком впечатлений  дети
Старого   города   вдавливали  лица   в   решетки  окон.   Туристы   щелкали
фотоаппаратами,  и  мы застывали на  их  пленках  между Стеной плача, храмом
Гроба,   Храмовой  горой,  римским   Кардо  --  группой  веселых   туземцев,
этнографической  приправой  к  стандартному  экскурсионному меню.  Обитатели
Еврейского  квартала шли  мимо, смотрели на нас  грустно  и отстраненно, как
животные  в зоопарке,  которых  уже  нельзя  удивить  никакими  проявлениями
двуногих.  Нечего было  оборачиваться!  С  утра  уже  десятый раз,  если  не
больше...  Ну  что там может  происходить, сзади? Я  снова  обернулся.  Все,
больше  за  руль  не  сяду,  пока  это  не  прекратится.  Вчера  --  собака,
случайность. Но ведь сегодня вместо шустрого подростка мог оказаться старик,
и его кровь уже впиталась бы в асфальт и  смешалась с собачьей на колесах...
Что дышало мне в затылок с заднего сиденья? Как могло ОНО оказаться  сильнее
десятилетних  водительских рефлексов?  ЧТО может заставить  обернуться перед
светофором? Брошу машину на стоянке. Боюсь.
     Это  не  страх. Не  привычный,  обжитый  страх  нормальной человеческой
особи,  обитающей  между  холодным безразличием  космоса  сверху  и  червями
безжалостного  подсознания  и  собственного  скотства  снизу... Другое.  Это
мягкая ласковая жуть, это присутствие того,  что не может присутствовать. Со
вчерашнего дня  реальность выцветает. Да, выцветает. Как цветная фотография.
И  что-то неуловимо смещается, что-то редактирует  мою реальность, превращая
бывший фотоотпечаток в  смазанные мазки мастера...  картина большого мастера
существует вокруг того, чего на холсте нет, но всеми ощущается. Это страшно,
как идти по ночной подземной автостоянке, безлюдной и  мутно-люминесцентной.
И  у  каждой  машины, к которой подходишь, заводится мотор. А по мере твоего
удаления -- глохнет... И ты оглядываешься...
     У Беллы левая рука  сжата в кулак -- получилась морда того белого кота,
что каждое утро спрыгивает с капота моей машины. У него один глаз голубой, а
другой карий. А  у Беллы сегодня одно кольцо с бирюзой, а  другое с янтарем.
Это не случайность -- слишком уж нарочитая безвкусица...




     -- Нет лучшей  грунтовки для  кровавых изображений, чем  меловой камень
Иерусалима,-- тихо сообщил сам себе Гриша.
     Я тоже хотела что-нибудь сказать, но не получилось.
     --  Линь,--  заржал Кинолог,-- ты красненькое  по ассоциации  с брачной
простыней использовал?!
     Этакая   демонстративная  фамильярность  --  мол,  хоть  ты  сейчас   и
финансовый  магнат, но не  забывай кто тебе в  детстве ряжку  чистил. И я, и
Линь --  мы почти одновременно  отвели взгляды, что было уже смешно, но  он,
кажется, первым, что было еще смешнее. Кинолог, это надоевшее всем, и самому
себе,  ролевое существо  --  страдающий циник  в  маске беззаботного циника,
который  двадцать лет носит, как  ошейник, свою потертую кличку,  полученную
еще в школе за постоянный рефрен: "Все бабы -- суки" и повышенный  интерес к
ним же. Уплостился до полной предсказуемости... Не он один...
     -- Первый дом, первая ночь,  а?! Пусть соседи видят, да,  Линь?!  -- не
унимался Кинолог.
     Майский хамсин оплавлял и чувство юмора, и чувство стиля, да и  реакции
становились  вялыми  и  необязательными.  Веселились  только сам  Кинолог  и
Фортуна моя, убогая и прибабахнутая...
     А всего полгода  назад, в середине ноября, было тепло, тихо, но сосущая
неизбежность зимних дождей отбивала желание  планировать, поэтому жизнь была
как бы слегка встревоженная, а скорее --  спугнутая. Улицу, к выходу моему с
чужой  временной  службы,  наполняли   растянутые  тени,   качающиеся  перед
затекшими  ногами и  зачеркивающие  след.  К  вечеру становилось  уже  почти
холодно, иногда запоздалая стая  ворон покидала  темнеющее лицо  Иерусалима,
чтобы вернуться на рассвете, отразбойничав и отклевав свое.
     Но  днем,  как, наверное,  хорошо  было днем,  состоящим  из совпадений
желтеющих деревьев  с  теми кленами, которые  желтели в аллеях моей  умершей
родины. Но  не было  у меня дня,  потому что необходимость  работы железными
вставными  зубами вгрызалась каждый день  в спелую  мякоть солнечного ломтя,
оставляя мне  лишь темную корку  вечера.  Но и этого было достаточно, вполне
достаточно. Как же этого было порой достаточно! Как последней капли красного
терпкого  --  лучшего  из  дешевых  сортов  --  сухого  вина  в  мою  зимнюю
субдепрессию без собаки, без камина, без надежды.
     Иногда казалось,  что  так начинается  болезнь. Но было иначе.  Я  была
здорова, умна, ну пусть -- цинично-умна,  но и романтично-доверчива, хотя об
этом никто,  кажется, не знал. Усталость была. Но  все считали меня,  прежде
всего, отзывчивой и грустной. Это было отвратительно, но поверхностно-верно.
А я уже вступила  в  тот возраст, когда видя  напротив молодую  кожу  чужого
лица... В  общем,  от  тридцати  до  сорока.  Отбренчали песни  про  возраст
свершений, и  стало понятно,  что  это возраст  прощаний -- тридцать  дней у
евреев,  сорок -- у русских. Тридцать сребреников, сорок разбойников.  Итоги
подводить  абсолютно не хотелось.  Я, можно сказать,  хирела,  как норовящий
сдохнуть саженец, но было неловко  хотя  бы из-за  хороших аграрных условий.
Повода, в общем, не было.
     Поводов  вообще  больше  не  было.  То  есть  они,  конечно,  были,  но
надобность в них отпала. Мы летали своими, все еще  пересекающимися кругами,
дожигая горючее,  над  аэродромом "Небытие", и  все это  понимали.  А кто не
понимал,   тот  чувствовал.  Но   продолжали   рефлекторно   жить,  творить,
тусоваться, особенно  на  моей кухне. И расслабляться там в полный  рост без
всякого повода с моей стороны.
     Через  мою  кухню шли две тропы --  муравьиная и человечья. С первой  я
лениво поборолась и  сдалась, вторую  принимала, как данность, нередко  и  с
благодарностью.  То  книжку   принесут   интересную,  то  человека  приведут
интересного.  Чаще  приводили  мужчин,  наверное  из   сочувствия   к   моей
провоцирующей неустроенности, или в расчете на нее, какая, впрочем, разница.
     В один из вечеров, сосуще пустой, как карман наркомана, я увидела перед
собой полное и окончательное  поражение моего тупорылого существования. Надо
было что-то делать, что-то отчаянное и острое, как бритва.
     Мысли трепыхались,  я помню,  бабочками  на булавках. Корчили туловища.
Мне  было,  Господи,  хорошо  за тридцать,  смеркалось, стало  быть,  первые
тридцать сребреников посверкивали в грязи под колесами телеги, везущей то ли
на эшафот, то ли уже с него.
     В тот вечер Кинолог привел какое-то уебище, которое точно знало (скорее
всего,  это ему  объяснил  сам Кинолог),  зачем  пришло  и что  ему положено
получить  в конце. Я еще  скажу потом, если  дотяну, Кинологу,  который  его
привел,  я  ему скажу! На  падаль  потянуло? Но я еще  была слегка жива, еще
немножечко двигалась, так и  добралась до  компьютера  и уставилась в темный
экран,  как  в   прорубь,   повытягивала   прошлое,  посодрогалась,  вытянув
неожиданно для себя Линя...
     Я  задержала палец  на "Enter",  как на спусковом  крючке.  Вздохнула и
пристрелила один  из немногих оставшихся принципов: "не пытайся использовать
тех, кем пренебрегаешь".
     Интересно, как  он читал это  вроде  бы  ироничное, вроде бы  ничего не
значащее,  вроде бы просто так,  привет, Линь, вот  вошла в  Интернет, нашла
твой   адрес,   захотелось    послать   е-mail?..   С   чувством   глубокого
удовлетворения?  (Приползла!)  Горечи?  (Приползла,  не   пришла...)  Обиды?
(Поздно.) Насмешки? (Вот блядь!) Или радости? (Наконец-то!)
     Ответ пришел через час с четвертью, словно все эти  годы Линь плел сети
Интернета  и ждал, когда настанет тот  самый  вечер,  в  который я попадусь.
Привет, Белка, давно хотел, молодец, что сама, вот и идея... Дружески, мило,
щадяще. Новый проект. Очень нужен верный человек (я). Далее по-деловому. Это
казалось спасением.
     Переваривая послание над  трупиком еще тепленького принципа,  я ощутила
острую ненависть к себе. Но через несколько минут было уже смешно, что такое
сильное определение досталось такой дурацкой эмоции.  Разве  это  ненависть?
Так,  легкая брезгливость. Как, скажем, к плохо промытому  стакану с хорошим
вином...
     Хорошее вино лилось рекой. Волгой, не Иорданом. Люди  среднего возраста
пьют среднего возраста вино на углу  купленного  одним  из них дома. Кинолог
съязвил  насчет того, что последний раз  в таком составе мы пили бормотуху в
Гришкином подъезде. Только теперь  мы снаружи.  Снаружи  подъезда,  детства,
переименованного города, распавшейся страны, друг друга, самих себя.
     Мы  все теперь  уже не  "мы",  но пришли же сюда... Зачем? А  зачем все
остальное? Зачем я встала, оделась,  умылась, позавтракала и купила в киоске
газету? Идиотский вопрос, в стиле Давида...




     -- Нет лучшей  грунтовки для кровавых  изображений,  чем меловой камень
Иерусалима,-- зачем-то сказал я вслух.
     Острое  стекло разбитой  бутылки отворило  вены живому, теплому  камню.
Венозная  кровь  наполнила  жизнью  стертую уже  графику  трещин.  Из  камня
уставились  на меня  три глаза, два заплывших,  морщинистых, нечеловеческих,
холодных.  Из  остывшего  будущего  смотрели  они  на  меня  --  спокойно  и
безразлично, из того времени смотрели они, когда жизнь  обгонит саму  себя и
уже не будет единицей измерения ни  времени, ни страсти. И один -- багровый,
гневный.  Он  принадлежал  неизвестному  соглядатаю,  похожему  на  нас,  но
другому, прошлому,  ушедшему, живому той яростной жизнью, в которой движение
меча  обгоняло движение мысли. Рука моя  дернулась  -- чуть смазать в  углу,
чуть  продолжить  линию,  четче прорисовать,  чтобы  окончательно  прояснить
увиденное. Я с трудом сдержался. Не мне. Не теперь. Не при них.
     Женщины, как картины. Их сначала придумываешь, потом создаешь для себя,
потом  они  начинают  занимать слишком много  места  в  студии,  и ты от них
избавляешься,  потому что в  какой-то момент  вокруг  создается  застылость,
воздух   наполняется  не  живой  ртутью   красок,   а   пастозными   мазками
усредненности,  уходящего восхищения.  Женщина создает  вокруг  неповторимую
ткань,  которая  колышется,  колеблется, но она все  ткет и ткет, и  вот уже
вокруг кокон, а пространство  спеленуто и захламлено, и не видно  дали. И ты
от них избавляешься -- даришь, выкидываешь или продаешь.
     Правда женщин до сих  пор я не продавал. Да и сейчас не продаю. Скорее,
Беллу у  меня  покупают. Чтобы не украсть.  Как-то все это для меня  слишком
естественно.  Не  был ли  я раньше работорговцем?  Конечно, был. И  славился
красивыми  рабынями. Тот,  кто  не  покупал и не перепродавал рабынь  --  не
нарисует женщину.
     Он и разбил бутылку  о нос этого белого, как прогулочный пароход, дома,
чтобы  подчеркнуть --  Белла  отплывает на нем. От  меня. Все  зафрахтовано.
Трюмы полны добычей. Три миллиона фунтов стерлингов под килем.
     Белла уходит, а я  отпускаю ее -- радостно и грустно, отдаю, провожаю к
новому. Я рад. Вовремя. У меня  снова будет новый период. Куда  податься?  К
мамлюкам?  Крестоносцам?  Византийцам?  А,  может,  донырнуть до  ханаанеян?
Плевать. Пьянит сама возможность выбора. А женщина найдется сама.
     Теперь  я  буду  потихоньку  выбирать сеть и радоваться  каждой  мелкой
рыбешке, застрявшей в  ячейке времени.  Пока  мой  верный  юродивый Давид не
произнесет ключевую фразу,  вернее, не выстрадает  верную мысль,  которая  и
будет секретным  кодом, взламывающим  чужую  эпоху. И мы вломимся в нее, как
кочевники в большой город, и будем хищно присматриваться к одежде, манерам и
обычаям.  Мы постараемся прикинуться там своими, носить то, что носят  они и
хвататься за кинжал, когда хватаются они.
     И  хорошо бы  начать с  самого  начала. Отправиться из  Хеврона,  волею
Давида, в спецназе Иоава  под стены иевусейского  Иерусалима. Ведь это и был
первый  в мире спецназ. Вот Иоавом я  и буду. Без страха и  упрека. Главарем
шайки обезумевших от своего превосходства древних суперменов. А моего Давида
я  наряжу царем. Да, и напишу  в  профиль. А  остальное мы с ним подберем  в
наших блужданиях. Лица и образы налипнут  на мысль, как снег на снежный ком.
Снежный ком. Ага, а царь  Давид -- в  валенках и нагольном полушубке.  Тогда
так -- налипнут, как песок на влажные губы.
     Писать  здешние  пейзажи  я  все-таки научился.  Даже  не  все-таки,  а
довольно  быстро.  А шок,  надо  же, остался. Как страшно это  оказалось  --
видишь  невероятные  свет  и  тень  новой земли, пишешь эти  свет  и тень, а
получается  -- Россия.  И  чувствуешь себя идиотом,  которому  заново  нужно
учиться говорить "мама".




     --...вечером,  вечером договорим,--  отбивался Линь от  Кинолога.-- Все
слышали?  В девять встречаемся  в овраге. Там будет презентация.  Дискотека.
Под этой вашей Синематекой. И наливать будут.
     Вот оно! Вот оно что... Гай Бен-Гинном... Надо ему сказать...
     -- Тебе не сказали, что это за место? Или ты нарочно?-- спросил я Линя.
     --  Знаю,  Давид, знаю.  Геенна огненная. Мне как только  рассказали, я
сразу завелся! Оттянемся, ребята, в вашем аду, чессло!
     В  нашем  аду...  Воздух  все  так  же   безветренно  начал   крадучись
перемещаться в другом направлении,  подтягивая к нам  горячие языки хамсина.
Что-то  мягко ворочалось  вне меня,  но проникая  сквозь  и рождая  ощущение
чужеродности и присутствия.
     -- Думаешь, будешь первым? -- тихо сказал я Линю.
     --  Не  знаю, меня это  не волнует. А  что? Вообще-то  ребята из  фирмы
удивились, когда я место назвал. Но это же напрашивается. Или у  вас  там не
принято?
     -- У нас -- нет. Но было очень принято  три тысячи лет тому как... Тоже
устраивали дискотеки.
     Белла и Гриша  понимающе переглянулись, кажется, они до сих пор вместе,
хотя теперь... Белла рассмеялась:
     -- А ведь действительно... Типичные дискотеки были. С громкой музыкой и
светоэффектами...
     -- Хорошо,-- сказал Линь.-- Возродим традицию.
     Я  оглянулся.  Совсем  близко  снова заревел...  мотоцикл?  Ладони  так
вспотели, что стакан чуть не выскользнул, пришлось поставить его на стол, но
он все равно упал. Вино вылилось на  мостовую, тут же две кошки метнулись  к
лужице  и стали  лакать.  Одна была рыжая, а  вторая сиамская,  голубоватая.
Рыжая кошка, вернее -- кот, даже котенок, вдруг перестал лакать, обернулся и
уставился на меня в  упор,  не мигая. Смотрел долго. Белла медленно поднесла
руку с кольцами к глазам, потом посмотрела на кошек -- отстраненно, а  потом
на  меня   --   беспомощно.  Значит,  она   тоже   поняла...  или,   скорее,
почувствовала...
     -- Традицию? -- переспросила она.--  Ты  хоть знаешь, для чего там была
громкая музыка? Заглушать крики жертв.
     --  Аха!  Молоху,--  почему-то  обрадовался  Кинолог.--  А  вот  насчет
светоэффектов в десятом веке до нашей эры... Не рановато ли?
     -- Вокруг  идола  полыхали  разноцветные костры,-- насмешливо  объяснил
Гриша.--  В  огонь  подбрасывали   специальные  вещества...  Били  барабаны.
Наркотики... Короче, транс. И жертвы. Первенцев.
     -- Да-а,-- сказал Линь.-- Иначе я представлял еврейские традиции.
     --  Да ты что?! -- возмутилась Белла.--  Евреи на это с городских  стен
смотрели! Это язычники так развлекались.
     --   Ладно,--  отмахнулся  Линь.--  Мы   уже   половозрелые   первенцы.
Перезрелые. Нам уже можно не бояться.
     Я попробовал не  бояться -- не  получалось. По моей душе шарили  слепые
глаза внимательного соглядатая.




     Мурза  метнулся за мной. Всегда он у  меня на хвосте! Боится  не успеть
урвать. Мы начали лакать с разных сторон этой красной лужи.
     Я  не  слишком  разбирал вкус, поскольку  хоть  вертикалы вокруг  были,
вроде, добрые, но я все равно боялся.  Они были какие-то затаившиеся, словно
в засаде. И я следил за ними, чтобы вовремя отпрыгнуть.
     Тот, кто пролил вино,  все время смотрел  на нас как-то неправильно. Не
как  на котят, но и  не  как на дичь. А как на повод к  чему-то своему. И  я
испугался  -- а вдруг это  ловушка? И он  нарочно  плеснул  вино,  чтобы нас
подманить!  Потому что если это --  живодер, то он очень коварный и  хитрый.
Ой,  чего  только они не придумывают, чтобы изловить котят. А даже если и не
живодер, то просто может  кинуть камень, или отравить. Потому  что не зря же
он так смотрит. И я решил тогда принять вызов и уставился ему глаза в глаза!
И выдержал так целых  пять...  ну,  ладно,  две секунды. Но одну уж я  точно
выдержал!  А  потом  все-таки отвел  взгляд. Потому  что  уже  стало горячо,
противно  и  неустойчиво.  От вина. И я сел  на землю, рядом с лужей, только
хвост  подвернул,  чтобы  не   наступили  --  они   все   топтались  вокруг,
переминались, словно всем было неудобно тут стоять.
     Я вдруг  понял, что  добром это не кончится, для меня уж точно. Но я не
жалел, что  пил, потому что жалеть о содеянном -- глупо  и нездорово. Собаки
пусть этим  занимаются, лежа  в  тени и вывалив язык. А мы,  настоящие коты,
даже если еще котята, мы будем или спать, или действовать. Потому что это --
настоящая жизнь, а все остальное -- так, для слабаков...




     Когда  уже  расходились,  Давид вдруг  точным  движением  хищной  птицы
подцепил  из-под ног замызганного рыжего котенка и воровато сунул за пазуху.
В такой хамсин  подогреваться комком  грязной сорокоградусной  шерсти! Кошак
мерзко, как-то даже пьяно выл, что было как раз объяснимо -- глупое животное
успело приложиться к винной луже. Давидова белая футболка тут же пропиталась
изнутри  грязью,  вином  и  потом  --  как раз  там, где  сердце  проступило
отвратительное красное пятно. В сочетании  с  как-то трупно посеревшим лицом
Давида,  это уже было жутковато. К тому  же из выреза, кроме  давидовой шеи,
торчала еще и кошачья голова с безумными пьяными глазами, просто химера.
     Давид был совсем плохой. Гораздо хуже, чем всегда. Я не удивился, когда
он попросил меня сесть за руль его канареечной машины и довезти до дома.
     "Канарейку" свою Давид  припарковал на нижней  стоянке, куда спускаться
пару минут от  Сионских ворот мимо могилы царя Давида и ешивы. Но мой Давид,
озираясь, как агнец на открытом волкам пространстве, сказал, что мы пойдем в
обход.  А почему? А потому что в  таком состоянии  проходить  у могилы  царя
Давида  нельзя.  Потому  что будет хуже.  А кому  будет хуже,  нам  или царю
Давиду? Да всем, всем будет хуже. Даже вот этому рыжему пьяному клубочку.
     Мы  шли  в обход,  как нормальные герои, и я пытался втолковать Давиду,
что можно было идти прямо, поскольку по  всем историческим данным царь Давид
здесь  и близко  не похоронен. Я приглашал его подумать вместе где проходила
три тысячи  лет назад городская стена,  ну вот,  и если она проходила именно
так, то кто бы решился вопреки всем законам и  заветам хоронить царя в черте
города? Давид  мялся, кивал,  в  конце-концов согласился,  но направления не
изменил.  Он лишь вздохнул и процитировал какого-то раввина,  утверждавшего,
что  даже если  царь Давид похоронен  в  другом  месте, то  после того,  как
столько поколений  людей  обращалось к нему именно здесь,  его дух давно уже
здесь. Я спросил, не путает ли он царя Давида с Лазарем. А Давид обиделся. А
может и не обиделся, просто замолчал.
     Тогда  я добавил,  что  нарисую, как царь Давид  через тысячу лет после
смерти поднимается на второй этаж  своего мавзолея -- поучаствовать в Тайной
вечере  с молодым реформистским  раввином, на Песах. Я  как-то не мог скрыть
раздражения. Не на Давида, а в целом. Канудило меня, казалось, что зря теряю
время, да еще на глупости.
     Пока мы катились с Сионской  горы над Геенной огненной, Давид был похож
на новобранца  на  плацу, равняющегося на левое плечо.  Словно левый его бок
уже  поджаривал адский  огонь. На самом же деле адский огонь хамсина сегодня
был  везде,  а  долина Бен-Гинном как  раз  манила свежей  зеленью  и плавно
стекала к Саду Царей.
     Давид был невероятно  напряжен.  Он даже свою живую добычу  сжимал так,
что  пальцы  казались когтями. Наверняка,  с той  стороны  майки обезумевший
пьяный котенок тоже в него вцепился.
     Только  когда  уже  свернули  к   центру  и  поехали  по  Мамиле,  мимо
свежепостроенной роскоши  "деревни  Давида",  мой  Давид  слегка  обмяк,  но
тревожно оглядывался на удаляющиеся стены Старого  Города. На улице Агрона и
это прошло -- он  наконец-то откинулся на спинку сиденья, закурил и завел со
мной светский разговор:
     -- Вон,  видишь  министерство промышленности, оказывается,  там  раньше
отель "Палас" был,  держал его тот  самый муфтий аль-Хуссейни,  который  был
большой  поклонник Гитлера, а вот эти арки красивые  заложили кирпичами  уже
после Войны за Независимость, туда иорданские пули залетали потому что...
     -- Отпустило? -- вежливо поинтересовался я.
     -- Да вроде... А что, так заметно?
     -- Выражения лица я ловлю на лету, как собака -- мясо. Это входит в мое
ремесло. Случилось что? Или это Линь на тебя так действует?
     Я давно заметил, что вопросы говорят больше, чем ответы. И теперь Давид
будет знать, что Линь меня  напрягает. Хотя на  самом деле -- это еще вопрос
кто кого  сильнее напрягает  --  он меня,  или  я его. Взгляд,  кстати, Линь
по-прежнему отводит первым. Это, конечно, не подчинение слабого -- сильному,
а  так, фигня.  Или рудименты общего детства, или из-за Беллы.  С Беллой все
сложилось удачно,  словно  по  рецепту  судьбы  нам  выдали  анальгин и  все
спокойно  так обезболилось. С ней у  него, конечно, серьезно.  Что еще могло
заставить нового  Линя  приехать  сюда и  общаться  со всеми  нами,  с самым
некомфортным  для  него  окружением.  С  людьми,  которые  в  лучшем  случае
постепенно начнут относиться с уважением к его деньгам.
     Мы  застряли  в пробке между старым  арабским кладбищем  и американским
консульством, каждое из них по-своему заявляло права на этот Город.
     --  Спорим,  он купит у  тебя картины! -- вдруг  ответил  Давид.--  Он,
конечно, купит. Потому что, конечно, ложно трактует всю эту ситуацию с тобой
из-за Беллы. Он же не поймет, что это все не так, вернее, не совсем так.
     -- Спорим, что я ему их не продам?
     -- Конечно не продашь, если поспоришь со мной как раз на их цену...
     -- Картины нельзя продавать, поскольку написаны они для иного,--
     сказал я с несвойственным мне апломбом.
     Давид вежливо улыбнулся.
     --  Я  продаю  их,  поскольку  меня вынуждают  обстоятельства и люди,--
продолжил я.-- А вот  женщин нельзя продавать. Поскольку ты  создаешь их для
себя и для  того, что больше, чем  ты  и она.  Поэтому женщин я не продаю. Я
отдаю их, дарю, отпускаю и создаю других, новых.
     -- Да? А если тебе платят за картины, но ты знаешь, что за женщину. Это
можно?
     -- Это нельзя. Потому что это как бы распродажа. Каждый, купивший у нас
женщину, получает несколько картин бесплатно. Поэтому нельзя. К сожалению.
     Давид уже приобрел все человеческие формы, краски и интонации:
     -- Жаль, что мы оба знаем насколько Линь далек  от искусства. А то бы я
постарался убедить тебя, что Белла тут ни при чем. И что это просто скотство
и   дискриминация  подвергать  Линя  торговому  эмбарго.  Лишать  его  столь
необходимых ему полотен.
     Пробка  перестала   продавливаться  и,   казалось,  машины  уже  начали
сплавляться  в  одну многоцветную инсталляцию.  Через несколько часов мы все
растаем вместе  с  машинами,  и  на  весь центр  Иерусалима  растянется одна
большая радужная лужа.
     -- А  я  не буду  лишать  его полотен,--  вдруг решил  я.--  Я дам  ему
выбрать, а потом подарю. Белка не должна быть бесприданницей.
     --  А  что  ощущает нищий художник, делая  широкий  жест по отношению к
человеку, который так богат, что через минуту забудет об этом? Ведь для Линя
этот широкий жест -- просто мелкая любезность. Это из-за Белки?
     Это из-за дедушки.  Он  был нэпманом и даже потом, замаскировавшись под
простую  советскую   конторскую   крысу,   всегда  боялся   продешевить.  На
пересечении наших жизней было несколько лет, когда он был еще в здравом уме,
а  я  уже  хоть  что-то  соображал.  Я  любил деда  за непохожесть  на  моих
родителей. За то, что, как бы наша семья не прогибалась  и  не вписывалась в
советский ландшафт,  его мослы торчали  из окопа, а голос всегда звучал чуть
громче и чуть ехиднее, чем было принято в быту.  Старик на том свете конечно
же немного развлечется, наблюдая, как  я играю с Линем в народную грузинскую
игру "От нашего столика -- вашему". А Давиду я сказал:
     --  Он,  нищий художник, ощущает,  что не продал  свой месячный труд за
трехминутный  доход покупателя.  Он радуется, что может себе это  позволить,
поскольку прекрасно знает, что позволить себе этого не может.
     Давид понимающе покивал головой:
     -- Ну да, ну да. Это, собственно, и есть свобода.
     Неужели    я    никогда   не    стану    свободным?   Так   и    сдохну
клоуном-прерафаэлитом.    Неопрерафаэлитом.   Актером,   суетящимся   вокруг
застывшего кадра.




     К  храму Гроба  я вела Линя через девятую станцию Крестного пути,  мимо
помпезной Коптской церкви с троном для епископа.  Подлокотники трона  там  в
виде лоснящихся  львов.  Через  железные воротца  вышли  в  густонаселенный,
приподнятый, как крыша, внутренний двор храма, мимо серой мазанки эфиопского
монастыря, мимо веревок с разнополой  одеждой этих черных карлсонов. И вниз,
в  темный  коридор  эфиопской  церкви,  где,  разделив  пространство  как  в
еврейском  Храме, молятся  босые мужчины  с  посохами  в  руках, отдельно от
завернутых в белые одежды-саваны то ли мумий, то ли женщин.
     За неимением икон, рассматривали картины. Я комментировала:
     -- Те  три старика слева,  которые  совершенно  одинаковые, вверху, это
троица у них такая.
     -- Монофизиты? -- уточнил он.
     -- Ты меня потряс,-- призналась я.
     -- Ну, это случайное знание,-- слегка даже смутился он.
     -- А справа, видишь, встреча царицы Савской с царем Соломоном.
     -- Точно, я у Куприна в детстве читал...-- он запнулся -- переходить на
тему детства ему явно не хотелось. Оно понятно,  в детстве это было "княгиня
Вера  и влюбленный телеграфист".  Как это не смешно говорить о своем шефе  и
спонсоре (благодетеле и  попечителе),  но,  кажется, я продолжала его слегка
презирать  тем чистым детским  презрением за  жалость, которую  он вызывал в
школе,   за  вечно   отрешенный   виноватый  взгляд,  за  непротивление  злу
(одноклассникам) насилием, а еще -- за его нынешнюю ситуацию, за его деньги,
за его  болезненную любовь (страсть?) ко мне,  длящуюся, возможно, и сейчас.
Вряд ли меня  оправдывает то,  что себя я презирала  еще больше. А ведь были
мужики и погаже. Почему это детское "западло" такой страшной силы?
     Мы все еще стояли у картины.
     -- Вообще-то  это  папа и  мама эфиопского  народа,-- я честно отдавала
свои  скудные  познания.--  Эфиопы  утверждают, что появились  через  девять
месяцев после этой встречи Соломона и Савской.
     -- Или через девять веков,-- усмехнулся  Линь.-- Этот народ  обращается
со временем очень вольно.
     Он, конечно, имел в виду хасидов в черных шляпах и с  пейсами  в  свите
царя Соломона. Наблюдателен, сукин медалист...
     Наконец,  мы  вывалились  из благословенного  полумрака под  мстительно
сфокусированное на  храмовую площадь  око  Яриллы. Я показала Линю "нулевую"
ступеньку лестницы в  католическую часовню, из-за которой лет сто назад была
кровавая   драка  между  монахами.  Владеющие  площадью  православные  греки
подметали  это место, как часть двора, а католики мели, как часть  лестницы,
вот и подрались за право подметать.
     На  католической лестнице развалились двое  полицейских, один  кемарил,
второй,  как скипетр  и  державу,  держал автомат  и  шуарму.  Он жевал  и с
изумлением наблюдал, как я долго тыкала  пальцем в камень у его ног и что-то
рассказывала...
     --  Ну  и  что,--  сказал  Линь.--   Нормально.  Причина  разборки  для
постороннего  обывателя чаще  всего  выглядит  идиотизмом.  Тут обычно  дело
принципа, амбиций, чести.
     -- Чести?-- подчеркнуто сочувственно переспросила я.
     Он хмыкнул:
     -- Ну, специфической чести. Скажем, деловой...
     Мы прошли мимо камня Помазания в ротонду.
     --  Нет,-- сказал Линь, озираясь  в очереди к гробу,-- я как-то это все
по-другому представлял... Более, что ли, согласованно. А коммуналка -- она и
в храме коммуналка.
     Прошли бодрым строем армянские монахи,  прошествовал священник. Очередь
двигалась плохо. Голоса сливались в  единый тревожный гул, который витал сам
по себе и напоминал вокзальный. Неуютный и нетеплый был храм. Торжественный,
безликий. Вернее, многоликий и проходной.
     Линь  выдержал  пол-очереди  и  запросился на выход.  Перед  уходом  он
старательно пронаблюдал,  как ставила  свечку  паломница-негритянка  с лицом
Арины Родионовны и проделал то же самое.
     Вывалившись  на  противень  паперти,  я наткнулась взглядом  на  мечеть
Омара,  задохнулась  горячим  воздухом, и язык  мой заплясал,  как червяк на
сковородке.  По-моему  я  достаточно образно,  во  всяком  случае для  него,
рассказывала, как Омар ибн Хоттаб, в  рваном халате, на грязном осле вступил
в покоренный Иерусалим... А грустный Линь сказал:
     -- Белка, о чем ты думаешь, когда гонишь этот текст?
     Мне стало смешно -- когда гонишь такой текст разве о чем-то думаешь?
     Он взял меня за руку. Ладони были потными. Ну вот... Начало логического
конца.
     -- Давай продолжим экскурсию в другом месте?
     Предложение  было  закономерно,  как  автобусное  расписание.  Раньше я
подумала бы, скорее, о расписании поездов, но здесь это стало неактуально, а
следовательно неупотребительно.  Материализовавшееся передо мной лицо  моего
школьного приятеля, тоскливо, но широко улыбающееся  здесь, в центре старого
Иерусалима,  не могло быть  реальностью, но  оно  было.  Я  неумело заткнула
разверзавшуюся  паузу  рассказом о  том, как еженощно, в  три часа, в гулкой
тишине  спящего Старого Города представители  всех шести храмовых  конфессий
идут  будить  араба --  хранителя  ключа. А потом ему подают изнутри  храма,
через  маленькое окошко  в воротах, лестницу, по которой  заспанный  ключник
поднимается  к  замочной  скважине,  а  все,  задрав  головы,  на  это  дело
взирают...
     -- Идем сегодня же  ночью! -- с фальшивым азартом подхватил Линь.-- Это
же почище  смены  шотландских  или кремлевских  гвардейцев.  Я не  могу  это
пропустить!  А до трех, ну,  найдем что делать, есть  же тут  у вас какие-то
варианты...
     В бильярде это называется  подставкой.  Интересно, если отдаться ему до
трех, он все равно потащит меня сюда этой же ночью?




     Ортик  вошел  в Старый  Город через  Мусорные ворота.  Когда-то, еще до
"возвращения", его коробило от названия ведущих  в  Еврейский квартал ворот.
Он  даже  прикалывался,  что  Мусорными  следует  называть  Яффские  ворота,
ближайшие к полицейскому участку. Шедший  навстречу Ортику, уже отмолившийся
старый  хасид улыбнулся в ответ  на  внезапную  улыбку  молодого любавича  и
порадовался  за него  и  за свой народ. А  зря. Лыбился Ортик по  достаточно
низменной причине -- он в  этот  момент сообразил, что может не идти к Стене
Плача,  поскольку  был  у   нее   ровно  три  недели  и  два  дня  назад,  а
следовательно, когда ровно через неделю он все  равно будет в Старом Городе,
то еще не пройдет месяца с  последнего посещения, и ему  не надо будет рвать
на себе  рубаху. Ну не  нравилось ему  рвать на  себе рубашку, как ее рвут у
Стены Плача евреи, не бывшие там более месяца, то есть, не как революционный
матрос  из  черно-белого  кино  тельняшку -- с беззаветной  страстью, а так,
надрезав ножницами, чтобы сподручнее было.
     И он пошел к Стене Плача с улыбкой свободного в своем выборе еврейского
человека, а не ради сохранения какой-то  там, хоть и предпоследней, рубашки.
В  ультраортодоксальной униформе Ортика уже была небрежность дембеля  --  он
больше не беспокоился  за  свой  внешний  вид  истинного  хасида,  поскольку
перешагнул  черту,  которая отделяет похожесть от истинности. Он уже плевать
хотел на всех, кроме, конечно, самого Ребе.
     По дороге к Западной Стене Ортик пытался рассмотреть, что нового успели
раскопать археологи  под Южной стеной.  Вроде бы  ничего. Навстречу попалась
грациозная  женщина, красоту  которой невозможно было  оценить за  то время,
которое позволяли  приличия. Согрешил в мыслях. Раскаялся. Пока раскаивался,
сунулся  проходить полицейский  пост  через  вход для  женщин. Ощутил фальшь
раскаяния.  Пропустили,  но обшутили.  На  миг  возникло  странное  и совсем
неподобающее для такого  места чувство, словно пропустили  в женский туалет.
Устыдился.
     У Стены Плача Ортик уже не  каменел, как раньше, не испытывал пугающего
ощущения остановившихся мыслей. В этот раз Ортик хотел поделиться  со Стеной
странным ощущением, возникшим в последнее  время.  Словно  почва под ногами,
которую  он упоенно утрамбовывал последние годы истинной  веры, стала как-то
колебаться и плыть. И  из-под  нее полезли сорные  сочные ростки. Можно было
попробовать назвать это прошлое неким "культурным контекстом", который вдруг
стал   пристебываться  к   его  устоявшейся   уже   хасидской  реальности  и
претендовать на его  чувства, мысли  и время. И это не пугало,  не мешало, а
напротив, появление людей из прошлого, общих тем и понятий начинало казаться
необходимым  для  выполнения какой-то  специальной  высокой  миссии,  а  раз
высокой,  то направленной  на служение еврейскому народу и лично -- Ему.  Да
что  там, даже подстроенным Им  специально, чтобы облегчить Ортику понимание
этой  миссии.  В  конце-концов, кто-то должен стать  тем самым узким мостом,
который соединяет миры, и при этом уметь не  бояться никогда и ничего. Ортик
надеялся, что сможет.
     У  Стены  творился чинный, замедленный жарой  и благочестием балаган. К
Стене привезли рава Кадури. Спокойными оставались только Стена и сам рав.
     Рав Кадури был бы классическим старичком-маразматиком, если бы не слава
великого каббалиста. Его свиту хотелось побрить налысо и снимать в очередном
сериале  про  "бандитский Петербург". Любавичи не особо жаловали сефардского
старца, наполнившего страну чудодейственными амулетами. А Ортик питал к нему
какую-то приязнь. Наверное, это была приязнь ребенка к волшебнику в турецкой
феске.
     Ортик проталкивался  к старику,  почти физически ощущая, как  его рыжая
башка бросается в  глаза на фоне черных  кадуриевских пацанов  и притягивает
неодобрительные взгляды товарищей  по любавической партии. Он не постеснялся
на восточный манер  поцеловать  раву руку, отгоняя нафиг  все  ассоциации  с
дамами из прошлой  жизни. В утомленных глазах старика промелькнул мимолетный
интерес к рыжему  ашкеназу, от которого разило  восторгом и перегаром. И он,
слегка притянув Ортика за локон пейса, пробормотал что-то, явно выходящее за
рамки формального благословения.
     Голос старика был тих, и в окружающем его персону восточном гомоне было
почти не разобрать слов. Довольный собой и  жизнью, Ортик отошел в сторону и
попытался слепить  что-то  осмысленное  из  обрывков услышанного. Получилось
нечто вроде  -- да снизойдет  на встречного это  благословение и  вернется к
тебе увеличенным.  Довольно странная формулировка,  но  от рава Кадури можно
было ожидать всего. Чем больше крутил Ортик подаренную ему фразу, тем больше
она ему нравилась, тем большее сулила, тем сильней воодушевляла.




     Я  честно  предложила  Линю  на  обед  два  варианта -- эстетический  и
гастрономический. Подозреваю, что оба мы предпочли бы второй, но  мог ли  он
не выбрать первый?
     Увидев  очередь  с  общепитовскими  подносами,  Линь  оживился.  Решил,
наверное, что я воспроизвожу совместные походы в  студенческую  столовку. Мы
нагрузили  свои подносы невкусной  и дорогой  туристской снедью, и я провела
его  мимо стойки,  по  узкой крутой  лестнице  наверх,  где  за  пластиковым
столиком  тебя  слепит золотой купол Кипат а-Селы,  скрывающий  Краеугольный
Камень мироздания.  Место славы и  позора моего  народа, на который смотрю я
из-за  заляпанного  столика  закусочной,  выпивая  и  закусывая  со   старым
приятелем  новым русским... который, скользнув равнодушным  оком по Храмовой
горе, вежливо отметил: "Красиво..." и уставился на меня.
     --  Белка!  -- заорала  снизу,  как из суфлерской будки, рыжая пейсатая
голова  Ортика,  вытянула за  собой  на  верхний этаж поднос и всю остальную
черно-белую  униформу  любавического  хасида  и оказалась за нашим столиком,
обдав перегаром остолбеневшего Линя.
     -- Шалом,-- сказал он Линю,  сконцентрировавшись, и  зацепился взглядом
за бутылку.-- Я не помешаю?
     Линь  вопросительно  посмотрел  на меня. Я кивнула  Ортику и  церемонно
представила их друг другу. Ортик появился кстати -- разбавил интим.
     Линь обреченно разлил на троих то, что предполагалось пить вдвоем.
     -- Прекрасное вино! -- воскликнул Ортик.-- Да  и не могло  сегодня быть
иначе! Я знаете что? Я только что получил благословение от  великого раввина
и каббалиста!  Я все  еще чувствую  это благословение. И все, что происходит
вокруг  меня сегодня  --  не случайно... Не смотря на то, что ничего  вообще
случайно не происходит. А уж  в таком месте!  -- он восхищенно  посмотрел на
свой полный бокал и протянул его к  Храмовой горе, словно хотел  чокнуться с
куполом.-- Так что не случайно я  встретился  сейчас здесь с этим прекрасным
вином,  а вы  друг  с  другом! --  он заразительным  смехом  отмел  пошлость
фразы.-- Выпьем за то, чтобы сбылись все наши желания! Хоть так и не бывает,
но на одно, главное, каждому из нас должно хватить!
     У  меня  не  было  главного  желания. Мне просто  очень  хотелось  быть
свободной  и  независимой.   Но   я,  кажется,  променяла  независимость  на
экономическую  свободу.  И  могла   приобрести  ее   обратно   только   этой
экономической свободы лишившись. Поэтому я пригубила просто так.  Незнакомое
вино напоминало  то, домашнее, со  вкусом "Изабеллы",  которое мы покупали в
трехлитровых банках у бабок. Только привкуса  табака  не было, вернее  может
быть даже и был, но очень легкий.
     Мужчины выпили синхронно, с гусарским задором,  до дна.  Вдвоем они мне
нравились  больше, чем по-отдельности.  Духовность  и  бесшабашность  Ортика
дополняла и оттеняла надежность и основательность Линя.
     Линь  предложил еще бутылку, никто не возражал. В хамсин холодное сухое
пилось  легче, чем  дышалось.  Забыв про меня, мужики завелись о политике, с
подчеркнутым  уважением выслушивая  мнение друг друга. Наконец,  Ортик задал
свой дежурный  вопрос -- случайно не Коэн ли его новый знакомый, и я кивнула
Линю, что пора сваливать.
     Не  исключено, что мы вылезли из кафе в самый жаркий час самого жаркого
дня года. Линь потряс головой:
     -- Хорошо, что мне порой приходится выпивать в сауне, а то бы рухнул.
     -- Хорошо, что ты купил дом с кондиционерами. В трех шагах.
     Я  плелась,  соприкасаясь с  воздухом,  как  с чужим  телом.  Вероятно,
температура окружающей среды приблизилась к лихорадочной. Вездесущее горячее
тело обнимало меня, ластилось, устраниться было невозможно. Да  и лень было.
Да    и    не    хотелось.    В    тотальности    партнера    было    что-то
обволакивающе-подчиняющее...  Изменились даже  запахи --  они стали  и резче
тоже, но главное избирательнее, то есть вместо сложной гаммы  Старого Города
--  от  ношеного тряпья и  кардамона до  шуармы  и ладана  -- я  чувствовала
несколько сильных запахов -- словно Город, как сосна в жару,  раскрывал поры
для выхода то ли  пота, то ли  эфирных  масел.  Все это действовало. На фоне
выпитого вина даже слишком...
     Мы сразу поднялись на верхний этаж, включили кондиционер до упора и под
холодным  ветерком я внезапно  ощутила какой-то дискомфорт -- мне не хватало
чувственных объятий  уличного жара, хамсин овладевал  мной, и я хотела чтобы
овладел.   Изгнание   же  его   посредством  как-то  по-медицински  гудящего
эмалированно-белого  кондиционера  меня просто бесило! Совершенно  не владея
собой,  я швырнула в  кондиционер бокал  и впервые мне  стало  все равно что
подумает об этом Линь, и что потом буду думать сама. Я с  вызовом обернулась
к  нему. Он рассмеялся. Никакой сложности в наших отношениях больше не было.
Я  успела  уловить  дребезжащее  и   растворяющееся  в  воздухе  собственное
удивление прежде, чем сдернула с Линя так бесивший меня с утра, наверняка от
какого-то  поганого  кутюрье,  галстук  и зачем-то  по-индейски обвязала  им
линеву голову.
     В  его глазах промелькнула  слишком сложная  для  такого  момента гамма
чувств.
     -- Ты действительно этого хочешь? -- проблеял он.
     Я  молча  рванула  его рубашку. Действительно ли  я этого хотела?  Да я
никогда в жизни этого так  не хотела! И  Линь здесь был ни  при чем.  На его
месте мог  быть любой,  и осознание этого меня не трогало, потому что я сама
стала  в  тот момент любой.  Линь  мне  только  мешал,  он  слишком медленно
раздевал  меня,  слишком  медленно  раздевался  сам.   Кажется,  раньше  мне
требовался утонченный  подход, эстетика  тоже занимала  не последнее  место,
наслаждение  было  заслуженной  наградой за  немалые усилия, да  и вообще не
каждый раз, если уж на то пошло... Теперь же я рвалась, как сука с привязи.
     Происходящее не имело никакого отношения к гордости, чести, достоинству
и прочему  Изабеллы  Львовны  Мильштейн,  1968  года  рождения,  незамужней,
бездетной, образование высшее...
     Теперь  я знаю что  испытывала  Ева,  сожрав  это поганое яблоко.  Стыд
возвращался вместе со здравым смыслом  медленно и неотвратимо. Да, я мычала,
как в  дешевой порнухе...  Все произошло на не слишком чистом ковре, в позе,
исключавшей  для меня  оргазм.  Впрочем, если признать,  что  я  только  что
испытала всего лишь оргазм, то придется сделать вывод, что  до сих пор  была
фригидна.
     Я соскребла себя с  ковра и решилась посмотреть на  Линя. Меня встретил
такой восторженный  мальчишеский  взгляд, что я  даже  не решилась спросить,
какую дрянь он мне подмешал за обедом, пока я, как дура, пялилась на золотой
купол.
     Зайдя  в ванную, я  села  на  холодный кафель.  Меня  била дрожь.  Было
очевидно, что Кипат а-Села здесь ни при чем. Он мог подмешать  зелье  только
во вторую бутылку, когда ходил за ней. А  это означало, что треть... да нет,
гораздо больше трети досталось Ортику.  Как же я хохотала, представляя где и
с кем он мог оказаться в этот момент! Прибежал встревоженный Линь, но на все
его вопросы я успевала только выдохнуть:
     -- Ортик!.. Мишка!.. А если... он пошел...  в микву...  к раву?!... или
на... арабский рынок...
     Линь сел рядом, крепко обнял, и меня постепенно перестало трясти. Я уже
почти не смеялась, когда он задумчиво спросил:
     -- Кстати, а ты знаешь какое у Миши главное желание?
     Я рухнула на пол:
     -- Что, сейчас?!




     Моя  мастерская --  моя  крепость.  Я  даже понимаю  Давида,  когда  он
говорит, что  в моей  мастерской затянут  узел  времени.  Это  из-за картин.
Больше  десяти лет пишу я в этой студии исторические  полотна. Пишу быстрее,
чем продаю. Белка  не любила здесь ночевать, говорила,  что  по ночам образы
соскальзывают с холстов и разгуливают по стенам. А если и не соскальзывают и
не разгуливают, то все равно, это они, а не мы здесь хозяева пространства. А
мне  нравится  быть  гостем в  собственном доме.  В  собственном времени.  В
собственном теле.  И не  был я никогда работорговцем.  Я никогда  не покупал
женщин. Я всегда беру их  напрокат. И они это чувствуют. И их это злит. Но с
этим ничего уже не поделать.
     Завтра-послезавтра сюда придут Белла с Линем. Линь не сможет не прийти,
а придя не сможет не выбрать  несколько картин. Конечно, это будет что-то из
периода крестоносцев. А Белла выберет Нааму, для которой она позировала.
     Потом  Линь  уйдет  с  уведенной у  меня  Беллой,  Белла уведет  у царя
Соломона жену Нааму,  и я буду пить вместе с портретом царя по-холостяцки до
тех  пор, пока у меня не появится новая  женщина и тогда я напишу царю новую
жену. Другую. Нааму  он утратит так же бесповоротно, как я Беллу. А если она
Соломону не понравится, то  я напишу еще одну. И еще. У царя Соломона, слава
Богу, было  семьсот жен  и триста  наложниц.  И хорошо, что  царь  был столь
любвеобилен. Что это  вошло в легенду. Что это волнует воображение.  Да. Это
будет  галерея. Тысяча жен царя Соломона. Нет, более того. Это будет проект!
Линь на этом еще и заработает.  Он вложится в  организацию, а  там все  само
пойдет.  Значит,  тысяча  портретов,  тысяча  женских  типажей.  Передвижная
выставка. Хотел бы я видеть музей, который не захочет этот гарем.
     Но это еще не скоро. Я еще успею побыть Иоавом и послужить царю Давиду.
Снять, что ли, этот бубенец и надеть хитон? Нет, завтра. Я еще не готов.
     Надо  взять  фотоаппарат.  И  даже  не  для  того,  чтобы потешить Линя
фотографиями с его  супермероприятия.  Надо до его прихода нащелкать женских
типажей. Чтобы замысел,  когда они с  Беллой придут (а  они придут,  придут)
приобрел доступную профану конкретность.
     И еще надо купить  кожаные сандалии, с ремешками,  танахические.  Такие
шьет один мудрый безумный сапожник в своей мастерской в узком переулке между
улицей Яффо и улицей  царя  Агриппы. Он сидит в своей мастерской в окружении
обрывков рыжих и черных кож, готовой обуви, среди запаха кожи и пота кожи, и
каждая  пара обуви сделана  его потрескавшимися руками.  А  он продает обувь
дорого,  потому что  знает цену  своему  труду  и знает  цену  человеческому
тщеславию --  кожаная  обувь,  сшитая  в  Иерусалиме  грубыми умелыми руками
еврейского сапожника -- это та игрушка,  которую  хочется. Такая обувь может
напоминать, стилизовать,  менять и  вести по  каким-то совсем, совсем другим
дорогам. Это  очень хорошо  знает безумный сапожник, успешный торговец своим
мастерством. Мы оба это хорошо знаем.




     Солнце перекатилось  за край земли  и теперь подогревало оттуда, снизу.
Люди в сумерках шли оплавленной походкой, напоминавшей о  подводных съемках.
Только Линь пытался доказать, что человек может быть счастлив в такую  жару,
что человек создан для счастья, как рыба для плаванья в горячем бульоне.
     Мы  сделали  "ход конем" через Сионские ворота  и потащились  к Геенне,
ставшей  уже  достаточно огненной  --  даже  здесь, на  мосту,  у  Султанова
бассейна, уже видны были огни.
     -- Вот,  видишь?  --  кивнула  я  на  встроенный в  стену неприметный и
пыльный бывший фонтанчик.--  Так  все и строится в Иерусалиме.  Основание --
это могильная плита времен второго Храма. Вверху -- "гармошка" крестоносцев.
А  фонтанчик построил Сулейман Великолепный. Между  прочим, из человеколюбия
-- здесь бесплатно попить можно было. И не разово, как на твоей дискотеке, а
всегда.
     -- Белка, так давай я к нему цистерну с вином подведу. И назову  в твою
честь -- фонтанчик Беллы Опьяняющей. Хочешь?
     Зря я ему все это  говорила. Все  равно этот нательный крестоносец Линь
не может  понять, что  так же  построена  вся наша жизнь в Иерусалиме --  из
разных частей разного прошлого, получившего вторую жизнь.
     Организаторы  дискотеки, не  напрягая  в  жару  фантазию,  покатили  по
ханаанскому сценарию, только вместо  костров -- прожекторы, а  вместо Молоха
над  эстрадой  пенопластовый  сфинкс с  головой Линя. Хорошо бы пронаблюдать
лицо  Давида,  когда  он  узрит  это  чучело.  Там  где  меня  коробит,  его
выворачивает. Вот именно, выворачиваться  -- его характерное занятие. Только
у остальных изнанка одна.  А  у него их не перечесть...  или  он  каждый раз
успевает перелицевать перевернутую сторону?
     Народ,   проигнорировав  жару,  подвалил  массово  и  вовремя,   и  уже
выстроился  у  стойки,  где  официанты,  ленивые,  как  эйлатские  дельфины,
раздавали аперитивы. Странная  трансформация  адресов  электронной  почты  в
человеческую  плоть. Израильские вассалы Линя, и незнакомые ему вассалы  его
вассалов.
     Неслышно подошел Гриша -- я было решила, что позвякивание его бубенчика
поглотил  дискотечный  гам.  Но  вместо  бубенца  у  него  на  шее  болтался
фотоаппарат.  Без   этих  коровьих  позвякиваний  он   выглядел  практически
нормальным.   Необычные  сандалии  с  ремешками  смотрелись  на  нем  вполне
органично. Осмысленный взгляд, устойчивая  несуетная  координация.  У  Гриши
всегда было лицо человека, который продумывает  действия и фразы,  а главное
-- знает зачем говорит или делает. Это меня в  нем  и подкупило. Да и до сих
пор нравится. Это и позволит нам остаться друзьями... или все же приятелями.
У Гриши  всегда был  настолько  здоровый  вменяемый  вид...  ему приходилось
прибегать к  экстаординарным  мерам, чтобы выглядеть вознесшимся  над толпой
творцом.  И  танахические  сандалии  символизируют  новый  этап  в  жизни  и
творчестве. Наверняка при нашей следующей встрече на нем будет еще и хитон.
     -- Давида не видала?!-- проорал он.
     Я пожала  плечами, улыбнулась  и развела руками.  Не я одна  сегодня  о
Давиде думаю.
     -- Я его днем домой отвез. Сам он боялся за руль сесть.
     -- Почему?-- прокричала я.
     Гриша пожал плечами:
     -- Не в  том дело! У него теперь и машина ненормальная! Мы в нее литров
пять масла влили! А  оно  все равно  на  минимуме! И  ниоткуда не  вытекает!
Представляешь?
     Я не представляла.  У меня хоть  и были водительские права, но не  было
соответствующих  обязанностей, потому что машины появлялись только  вместе с
мужчинами.  Машина  ненормальная... Что у  Давида  вообще нормальное,  кроме
температуры?
     А Линь  уже  стоял  под чучелом. В  пиджаке! И  на всю  Геенну огненную
обещал продолжать инвестировать  в наши палестины. Затем неожиданно произнес
мое  имя  и  приглашающе  замахал  руками. Все обернулись и  вычленили  меня
взглядами. Пришлось  пробираться сквозь влажные  тела, залезать  на  сцену и
скалиться  в микрофон в  роли...  черт  его  знает кого, какого-то блядского
израильского наместника.
     Тут  я  заметила Давида, застывшего на  лестнице  под  Синематекой.  Он
смотрел на меня... я больше пятнадцати лет помню его взгляд, когда он узнал,
что я путалась с Кинологом... а теперь я тот взгляд забуду -- и заменю этим.
Уж больно  он за эти годы  усовершенствовался во  взглядах.  Лицо  Давида не
выражало  ничего,  просто  было  напряженным, но  черные дыры  глаз  вбирали
пространство,  втягивали, как воронка. Я  хотела  оторваться от него, но  не
получалось. Я что-то произносила, но основное действие уже перенеслось туда,
к нему, на  иную сцену. Давид медленно (подводные съемки) достал  и  раскрыл
нож,  только  тогда  отвел от  меня  взгляд  и  обернулся. Затем  спустился,
нагнулся к земле. Я захлебнулась на середине слова. Погас свет.
     Я  взвизгнула,  но, к счастью, микрофон  тоже отключился. Гам усилился,
перешел  в   какой-то  звериный  рев.   Мне  стало   нехорошо.  Линь  словно
почувствовал, взял меня за руку, мы двинулись к краю эстрады.  А там, снизу,
в полумраке уже протягивал ко мне руки Давид, чтобы  помочь  спуститься,  во
всяком случае Линь воспринял  это  так и  отпустил мою ладонь. Я пригнулась,
чтобы  спрыгнуть,  но Давид  неожиданно подхватил меня  и, взвалив на плечи,
понес куда-то, выдыхая страшным шепотом, скорее даже себе, чем мне:
     -- Ничего, ничего, еще увидим, еще не поздно, ничего...
     Впав  в  странное  оцепенение,  я  не дергалась,  не  протестовала,  не
ругалась, но и нельзя сказать, что совсем уж  растерялась. Во всяком случае,
я сумела  нащупать  нож в его кармане, вытащить  и  выкинуть. Он  ничего  не
заметил...




     Солнце  сегодня не закатилось за горизонт, не дотянуло, расплавилось  в
хамсине,  пролилось жидким  темным  жаром на  Город,  растеклось,  и  теперь
подогревало отовсюду сумерки.
     Котенок жадно вылакал полкружки  молока и теперь наблюдал с подоконника
за  всеми,  кто  подходил  к  подъезду.  Изучал  поле  грядущих  сражений. А
напрасно, я не собирался его  оставлять. Не здесь было его  место. И если он
не убежит до завтра, а завтра вообще наступит, то я отнесу это существо... К
Ортику? Нет. Нести  рыжее рыжему -- это поверхностная ассоциация.  Я заброшу
эту рыжую искру в дом, где много изображений котов, но ни одного живого. Где
хозяева сами прячутся от людей. Где свернувшейся кошкой  дремлет в блаженной
лени созидательная энергия. Возможно, что-нибудь вспыхнет.
     Я зачем-то вышел на улицу. Снова  проверил  уровень  масла в двигателе.
Безнадежно.  Какая-то Ханука наоборот. Котенок выскочил за мной  и спрятался
под машиной. Я не стал его оттуда доставать  -- как раз интересно, останется
он тут  до завтра, если завтра вообще... Надо идти. И  я, как в Судный день,
поплелся через весь город -- только не к Стене плача, а наоборот.
     Я ощущал затылком,  как изо всех  лавок, раззявившихся  на  прирыночную
улицу   Агриппас,  неслось  горячее   смердящее  дыхание.   Люди  явно  меня
сторонились, словно я вел за собой на веревочке обдолбанный Рок...
     Остатки естественного освещения выдавливались искусственным. Реальность
перерастягивалась  и истончалась, как сетчатка близорукого, и в любой момент
могла  отслоиться к чертовой матери. Хватит оборачиваться! Хватит  проверять
масло! Надо что-то делать!
     Проскользнув в  закрывающуюся лавку,  я зачем-то купил десантный нож, а
потом поймал тачку. Скорее! Внутренний счетчик стучал неотвратимо, чаще, чем
в такси.
     Выскакиваю   у  Синематеки.  Снизу  гремит  музыка.  Вдруг  обрывается.
Спускаюсь в  маслянистый воздух Долины  убиения. Прямо передо  мной, на  той
стороне склона, на эстраде в сполохах света -- идол с головой Линя. Под  ним
маленький  человек  в  пиджаке и с  головой Линя. Главный  жрец,  сволочь...
Кто-то должен прекратить это -- нельзя  дразнить спящего льва. Но я ли самый
большой праведник в этом Городе? Мне ли пресекать ЭТО?!
     Тот,  кто  сейчас  ступит  на  помост,  будет  жертвой.  Это,  конечно,
первенец.
     Линь называет имя  Беллы?  Он ЗОВЕТ  ее... Этого  не может быть. Она же
женщина.  А  должен  быть  мужчина,  первенец. Ее  здесь  нет.  Или  она  не
поднимется... ВОТ она! Идет к  помосту. Кто-то должен ее опередить. Я!  Нет,
не успею... Поднялась.  Все. Что-то не так. Она не может быть жертвой.  Даже
не девственница...  Это знак мне. Что я должен вмешаться. Потому что она моя
жена. Потому что я был когда-то ее первым мужчиной.
     Жертвоприношение  --  это только  начало...  ЧЕГО?!  Господи,  ЧЕГО это
начало? КОНЦА? ЧТО я должен делать?
     Встречаемся  с Беллой  глазами,  и  она запинается.  У  нее  испуганный
взгляд,  словно  она  вдруг  поняла,  что ее ждет.  Я  сбегаю  по  лестнице.
Перерезаю ближайший кабель, ожидая, что получу удар током. Обошлось. Значит,
я делаю все правильно. Толпа  отвечает звериным  ревом. НАЧАЛОСЬ! Бросаюсь к
помосту,  уже  чувствуя, что  зря,  что  все  равно не  успею.  В  смазанном
полумраке различаю Беллу у рампы  и в отчаянии протягиваю к  ней руки.  Жрец
почему-то  отпускает  ее без борьбы. Хватаю ее и бегу, бегу, бегу -- сначала
вниз, по  Долине убиения, потом пытаюсь вверх, к стенам, под их защиту, нет,
нет, от Старого Иерусалима надо держаться подальше. Пересекаю  Бен-Гинном  и
вижу маленькую лестницу -- наверх, по узким ступеням...
     Как только  ступил на Хевронскую дорогу, силы иссякли. Я поставил Беллу
на асфальт, и сам опустился на него.
     -- Что все это значит? -- спросила она.
     --  Ты  же  не сопротивлялась. Значит  --  понимаешь...--  я  с  трудом
поднялся.-- Нам нельзя тут оставаться. Надо запутать следы.
     Мы находились  рядом  с  рестораном "Александр", и я  решил рискнуть --
поступить парадоксально. Так близко нас не должны были искать.
     -- Проскочат...-- пробормотал я.
     -- Про "скоч"? -- отозвалась она.-- Очень не помешает!




     Мы сидели  в  нижнем  маленьком зале для некурящих, подальше  от  окна,
выходившего на Бен-Гинном, где снова грохотал праздник. От этих звуков Давид
все глубже вжимался  в кресло. Виски ему не помогло, да и мне не очень. Пора
как-то улизнуть  от Давида и вернуться к исполнению своих, как бы служебных,
обязанностей. Но как-то было неправильно оставить его  здесь  одного, такого
напряженного,   одинокого    и   отгороженного,   как   рыбка   в   огромном
бокале-аквариуме, стоявшем на перегородке почти над самой головой.
     Как только мы вошли, Давид приложил палец к губам:
     -- Только молчи. Не  отвечай. Кивай, жестикулируй,  но чтобы голоса  не
было. Я не знаю, как оно ищет тебя. Может, и по голосу...
     Я написала на салфетке: "Кто меня ищет?"
     Он только пожал плечами:
     --  Если бы  я знал!  Это словно... зверь тебя вынюхивает...  Разве  не
чувствуешь?
     Я  хотела  рассмеяться,  но  не  получилось.  Я вдруг ощутила  странную
тревогу. И написала: "Почему меня?"
     -- Если бы я знал! Не исключено, что из-за меня. Из-за того, что ты моя
жена.
     -- Что?! Этого только не хватало! Сходи с ума на темах, не связанных со
мной! Жена!
     Он с ужасом оглянулся и зашипел:
     -- Заткнись! Я  же просил!!  Не считай  меня своим  мужем сколько  тебе
влезет, от этого ничего не изменится. Твое мнение никто не станет  принимать
в расчет!
     Его  страх  был  настолько  неподдельный, что я тоже  начала испытывать
беспокойство. А Давид продолжал, комкая салфетку:
     -- Я не понимаю, что происходит. Несколько последних дней у меня это --
по  нарастающей...  Словно что-то  просыпается. По  нашему закону ты  -- моя
жена.   В  десятом  классе,  на   той  вечеринке,   было  как   минимум  два
свидетеля-еврея, мужского пола, старше тринадцати -- Гриша и Кинолог. А я не
догадался дать тебе гет.
     -- Но у меня же после этого... ты же знаешь! -- тихо сказала я.
     Он поморщился, обернулся и прошептал:
     -- Ну, пожалуйста... помолчи. Для него это имеет еще  меньшее значение,
чем для нас с тобой. Просто такой у тебя статус. Неразведенной. Наверное.
     Толпа в долине снова заревела -- как будто приблизилась к нам. Внезапно
я ощутила такой тоскливый ужас, что...
     --  У официантки рысьи  глаза,-- срывающимся голосом произнес  Давид.--
Уходим.
     Он швырнул на стол  сотню, и мы почти побежали к выходу. Я с изумлением
отметила, что он украл из ниши  ароматизатор  -- пропитанные эссенцией сухие
цветы. За дверью  Давид, бормоча: "Сбить со следа, может быть  и  запах...",
сыпал высохшие  колкие лепестки  мне за пазуху, за  шиворот,  в  карманы, на
голову. Потом  мы оба растирали цветы в ладонях, распространяя искусственный
дешевый запах. Потом долго  и бестолково петляли  по странно  безлюдному для
такого вечера Ямин Моше. Страх разгорался во мне, как лесной  пожар, выжигая
все остальные чувства.
     Потом бежали уже непонятно куда. От чего я бежала, как в последний раз?
От смерти? От настигающей судьбы? От момента превращения из человека в дичь,
от  чужой воли,  желающей  пожрать  меня? Всю меня заполняла  уже застланная
кровавым туманом картина -- от живого  еще  тела отхватывают куски  плоти, и
сознание присутствует при этом... Я вижу, как меня расчленяют...
     -- Пошли, пошли,-- монотонно торопил Давид.-- Ну пожалуйста, Белла!
     От этого голоса было еще страшнее, потому что ладонь Давида была просто
мокрая,  сухой  язык  почти со  слышным шуршанием  терся  о  зубы,  а  голос
спокойный... Каждый шаг я делала,  как  будто проваливаясь  в воздушную яму.
Силуэты  домов  скакали  вокруг вверх-вниз,  словно  дикари вокруг костра...
Словно гнилые черные зубы смрадной пасти были здесь дома...
     Тошнило. Желудок поднялся и, как сердце, бился о ребра.  Очень тошнило.
Я хотела остановиться около урны, но Давид не позволил.
     Теперь я  знаю,  как путают  следы. Что-то чудовищное, что-то  животное
было в том,  как мы перебегали пространства,  освещенные  тускло-желтым, как
взгляд  льва,  фонарным светом.  Как сдерживали  рвущийся  жалобный  всхлип,
замирая в темноте углов и прорех в домах. Как вжимались в плоскости  стен на
открытых улицах, возвращались, кружили, прячась  в липком наваристом бульоне
этой жертвенной ночи.
     Ужас,  охвативший  меня,  не сковал тело, наоборот, он  просто  свернул
тоненькую шейку моему ночному разуму и переполнил  жаждой  выживания спинной
мозг. Никогда не была я такой ловкой, сильной и быстрой. Вот только тошнило.
И слова выдавливались толчками, как кровь... и больше походили  на скулеж --
у меня и хрип -- у Давида. Не знаю, сколько это продолжалось...
     Наконец, я поняла, что уже глубокая ночь, что  мы находимся в Нахлаоте,
почти у дома Давида.
     -- К тебе? -- выдавила я.
     -- Не знаю. Видишь, кот на капоте не тот.  Должен быть рыжий, а этот...
как в десантном комбинезоне. Спрячься в подъезде.
     Я видела, как он, оглядываясь, подошел  к  своей  брошенной на  обочине
желтой машине, опасливо согнал кота, открыл  капот  и  словно сунул голову в
пасть льва. Вытащил оттуда какой-то шампур,  понес его под фонарь. Пятнистый
кот вошел  в мой  подъезд,  внимательно посмотрел  на меня и  затем  перевел
испытующий взгляд на  Давида.  Мне стало не по себе. Я  подошла к Давиду, он
пристально рассматривал эту маслянистую железку.
     -- Видишь,-- сказал он, озираясь,-- на самом минимуме. Когда я выходил,
было чуть больше... Значит, ко мне нельзя. К тебе тем  более. Что же делать?
На улицах почти не осталось людей... Нас все легче найти.
     -- Все,-- объявила я.-- За тем  домом живет моя знакомая.  Я иду к ней.
Хочешь, идем со мной.
     -- Конечно! -- как-то даже воспрял Давид.-- Быстрее!
     Мы  подошли  к  старому  маленькому домику, стоявшему чуть  поодаль  от
других зданий. Долго звонили. Светлана не открывала.
     -- Это твоя близкая подруга?
     -- Нет.
     -- Ну, все равно,-- махнул он  рукой и стал шарить по карманам.-- Черт,
нож потерял.
     Он  пошел  вдоль  стен,   проверяя  обветшавшие  окна.  Одно  оказалось
открытым. Давид понимающе усмехнулся и вытер полой рубашки потное лицо:
     --  Видишь,  все  правильно.  Нам  пытаются  помочь.  Когда  действуешь
правильно, тебе пытаются помочь... Но сейчас плохое время. Очень плохое.
     Он неловко залез в окно и открыл  дверь изнутри.  Свет он мне зажечь не
дал,  а я  слишком  редко бывала  у  Светы, чтобы ориентироваться в темноте.
Наконец, мы  сумели закрыть все жалюзи. Тогда  Давид разрешил  включить одну
лампочку, в коридоре, где не было окон.
     Он чуть успокоился, я  сразу расслабилась, но  тут где-то рядом заорали
кошки, и стало еще хуже.  Орали они как-то  неправильно. Давид снова потушил
свет.  Какое-то  время мы  напряженно  слушали ужасные, похожие  на детские,
вопли. Они то удалялись, то приближались.  Кружили вокруг дома, но  вроде бы
стали стихать. Давид шепотом сказал:
     -- Все. От нас уже ничего не зависит.
     -- Ты ведь что-то  знаешь! -- сорвалась я.-- Или хотя бы догадываешься!
Что это?
     -- Ничего я не знаю! Только чувствую, как он просыпается.
     -- Кто?
     --  Не знаю.  Город...  вулкан... Ну, я правда  не знаю.  У меня другое
знание. Я чувствую, что... как бы это тебе сказать... Ну, скажем, вот так --
экологический кризис в последней стадии. Я имею в виду духовную экологию.
     -- Какую?
     -- Ну, типа чем пророки пугали... Я так себе это объяснил.
     Я помолчала. Я не знала, что он имеет в виду. И спросила:
     -- А при чем здесь мы? Что ему нужно от тебя?
     -- "Нужно" -- это человеческая категория. Просто через каждую душу идет
линия  фронта.  И   сегодня  пытаются  прорваться   на  моем  участке...  Ты
чувствуешь,  как  все  неустойчиво? Неважно... Ложись  на диван,  постарайся
уснуть.
     -- Я не смогу. Давид. Если нас... найдут, что тогда?
     -- Не знаю. Ничего хорошего. Я прилягу, ладно? Устал...
     -- Конечно. А что мне делать?
     -- Ничего. Главное, никак себя не обозначай.
     Он как будто уснул. Я с трудом различила  на циферблате --  уже четыре.
Одиночество растворило  меня в этой  старой развалюхе. Готовность дать отпор
неизвестности истощилась.
     Я сидела на скрипучем стуле в чужом жилье и боролась с острым рецидивом
детского страха  темноты  и  насилия. Вслушивалась. Капает вода.  А  раньше,
вроде,  не капала... Какой-то  треск в стене. Или это  оконная  рама? Где-то
проехал мотоцикл... На улице  послышался какой-то шорох, приближается,  стих
под дверью. Стало неправдоподобно тихо. Что они там делают, под дверью?
     Я все-таки  заставила себя встать  и  очень медленно двинулась к двери.
Счастье,  что  в Израиле нет половиц, а  каменные плиты не скрипят...  Из-за
двери, из самой щели донесся протяжный НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ вздох.
     Медленно выпрямившись, захлебнувшись ужасом, тихо пятилась я от  двери,
понимая, что это  -- ВСЁ. Так я уперлась в стенку  и уже по  ней доползла до
дивана.  И поняла,  что  мне нужно вжаться в человеческое тело,  скрючиться,
умереть хотя бы не в одиночестве.
     Я вцепилась в  Давида, бормоча, что там кто-то есть, там, за дверью, он
вынюхал нас, а дверь хлипкая и  старая, сейчас все  и произойдет,  ты понял,
это все, это конец...
     -- Что? -- пробормотал он, но тут же вцепился в меня и замер.-- Тихо!
     Я  затихла.  Меня трясло. Я даже не слышала  что  происходит  --  кровь
шумела в ушах. Для меня любое ожидание  чего-то резкого  -- мучительно, даже
когда  открывают  бутылку  шампанского.  Ожидание  же  смерти...  Надо  было
молиться,  да  я  не умела.  Даже обратиться  к Нему я  не  могла  -- просто
ждала...
     Не знаю, сколько прошло времени. Щели  жалюзи высветлились. А  я до сих
пор  была  жива. Это как-то  обнадежило.  Я  вдруг обнаружила,  что,  видимо
довольно долго лежу, вцепившись в Давида, и ему должно быть  больно. Разжала
пальцы,  обняла его уже по-человечески и заплакала.  Он  вздохнул,  погладил
меня, забормотал что-то успокаивающее. Подействовало. Плакать я перестала, а
он  продолжал  меня  гладить,  отчего  все  происходящее  неожиданно   стало
приобретать  нормальное  для  лежащей в  постели  пары  направление. Страсть
вытесняла страх,  и мы невольно тянули время, боясь, что он вернется,  когда
она  отступит.  Стало  еще  светлее.  Было уже  не  страшно  -- наша  юность
предоставила нам убежище. Временное, хрупкое, но оттого еще более ценимое...
     И снова оно разрушилось по моей вине. Я зачем-то решила открыть глаза и
уперлась взглядом в  то, что сделали из юноши на пятнадцатилетнем конвейере.
Борода. Шерсть. Жирок. Да еще член обрезали. До неузнаваемости. Я хихикнула,
неожиданно,  как икнула. И сама удивилась  своему смешку. Дело-то для  нашей
страны банальнее аппендицита  -- абсолютно ничего  смешного.  Над этим  даже
Кинолог не смеется...
     Я хохотала истерически. Знаменитое детское  состояние, когда достаточно
показать палец... ой  не могу!..  с  обрезанным  ногтем. Я рухнула на диван.
Смех   уже  шел   горлом.  Давид  почему-то  вторил.  Когда  я   уже  начала
успокаиваться, вспомнила, как он меня похищал с эстрады и пискнула:
     -- А баб таскать... как дичь на плечах... где научился?!
     Давид ржал, как эскадрон жеребцов.
     Пробившиеся  сквозь жалюзи трассирующие пунктиры утреннего света резко,
как  нашатырь, прочистили  мозги.  Двое взрослых  людей  бегали  по  ночному
Иерусалиму,  как  по  пересеченной  простреливаемой местности, путали следы,
прятались. Измеряли уровень  масла. И подавали реплики  из  театра  абсурда.
Сейчас же отведу Давида за ухо  к  психиатру. На правах инфернальной жены  и
жертвы индуцированного бреда.
     Досмеявшись, Давид потянулся  и  распахнул  жалюзи, впустив  в  комнату
остывший мягкий утренний свет:
     -- Жрать хочется, да? Давай-ка линять отсюда, пока подруга твоя полицию
не вызвала.
     Мы вышли в белесый расслабленный Город. Даже птички какие-то  чирикали.
И пошли не торопясь, спокойно, как люди,  к Давиду завтракать. По дороге  он
вдруг приостановился:
     -- Знаешь что... я практически уверен, что  все обошлось.  Но  давай-ка
проверим. Чтобы расслабиться без задних мыслей.
     Подошли к его канареечной машине. Оказалось, что ночью он даже капот не
закрыл. В  капоте,  между железок, уютно спал рыжий котенок.  Давид выдернул
тот же маслянистый "шампур" и облегченно улыбнулся:
     -- Я же говорил! Видишь -- почти на максимуме.  И котенок не ушел. Все,
теперь  завтракать. А  потом  развезу вас по адресам, тебя  и котенка,--  он
счастливо засмеялся.
     Я  в  этом  ничего  не  понимаю, поэтому меня  легко  провести. Даже не
спортивно.  Но   тогда   получалось,  что  он   не  псих,  а  нарочно   меня
фальсифицировал.  Или какой-то такой странный псих, ведающий, что  творит...
Да он всегда таким и был, в той или иной степени.
     Но  на  сегодняшнего  Давида  просто  невозможно  было  злиться.  Он  в
очередной  раз вывернулся наизнанку,  и таким  я  его  еще не  знала. Он был
весел, как младенец, только что не пускал пузыри, а дул пиво. Жрал  за троих
приготовленные мною  яичницы и строил  планы  как он  сейчас уедет на море и
будет  до  вечера  валяться  на песке.  Короче,  был  прост,  как  солдат  в
увольнении.
     Ровно в  полседьмого он переместился с тарелкой к телевизору  и пояснил
мне с набитым ртом:
     --  Ты  же сама  видела --  все в порядке,  от нас отвязались. Но  надо
держать руку на пульсе. Посмотрим новости.
     Я не видела его лица, когда сообщили, что на дискотеке в Гай Бен-Гинном
был убит  Игаль Штейн, двадцати трех лет. Но спина его словно  лет на десять
постарела.
     -- Что это значит?!
     -- Не  знаю,--  мрачно ответил  он.--  Что-то тут не то...  Подождем. В
"Бокер тов"  должны быть  подробности. Ненавижу  эту дебильную передачу,  но
другой нет...
     Мы  ждали.  Давид  выглядел как  человек,  проигравший чужие  деньги. Я
зачем-то спросила:
     -- Он погиб вместо меня? Ты спас меня ценой его жизни?
     Давида передернуло:
     -- Я не  спасал твою жизнь. Или,  если  хочешь, я спасал не только твою
жизнь. Я сейчас  скажу тебе очень смешную вещь,-- он болезненно скривился,--
я, Белла, в общем-то, человечество спасал,-- он вздохнул,-- или даже больше,
чем человечество... и мне уже  показалось, что сумел... Подожди, говорят  об
этом парне...
     Давид напряженно вслушивался  в сообщение  и,  когда  сказали,  что тот
парень был старшим из пяти детей, схватился за голову:
     -- Первенец... Нас сделали, Белка. Сделали нас так, что я этого даже не
понял...
     Он  скрючился  у  телевизора. Больной  раздавленный человек...  И вдруг
вскочил, победно вскинув руки:
     -- Ты слышала? Он умер в больнице! Так не считается!
     -- Ну и что? -- взвыла я.-- Какая, к черту, разница?!
     -- Тогда это не жертвоприношение! У нас есть шанс! -- он схватил меня и
прокрутил   по   комнате.--   Сваргань   несколько   бутербродов   спасителю
человечества, и я сваливаю на пляж. Поедешь?
     -- Чему ты радуешься, дурак! -- в этот момент он был просто отвратен.
     -- Дура, на войне, как на войне. А это было даже круче. И еще будет. Но
какой парень!.. Взял удар  на  себя,  и выстоял,  дотянул до больницы... Его
зарезали  в пятом часу, тогда тебе стало  так жутко, что ты пришла ко мне...
да и мне  было  не лучше. И все повисло на волоске. Но он  удержал  жизнь до
приезда "скорой". А когда уже все решилось -- его живым вывезли из Геенны --
у  нас  началась  отмашка.  Ну,  это  была  наша реакция  на  резкое  снятие
напряжения. Вот мы и ржали, как ненормальные.
     Вот именно -- как ненормальные.
     -- Давид,-- осторожно сказала  я.-- За  тобой должок. Всю ночь я делала
все, что ты просил. Правда? Но сегодня утром ты пойдешь со мной.
     -- К психиатру? -- хмыкнул он.-- Не дури, Белка. А ты слышала, сказали,
что  он  бывший  десантник,  это, наверное,  и  решило  дело  -- он  пытался
бороться.  А на психиатров  у нас с тобой нет времени  -- кто знает, сколько
его вообще осталось...
     -- А действительно, сколько?
     -- Ку-ку. До вечера  гарантировано, а  может,  вообще теперь на наш век
хватит... Ты  едешь?  Ну,  как хочешь. Это  бутерброды? Спасибо... Куда тебя
отвезти?
     Я не  захотела,  чтобы Давид меня подвозил. Я хотела  пройти по городу,
где,  как  в  фонтанчике  Сулеймана,  жизнь  складывается  из  несовместимых
элементов: психоза и пророчества, чуда и расчета, из прошлого, которое  было
и прошлого, которого не было.








     Тихо и пустынно было  в долине Кедрона в этот ночной час. Неестественно
тихо и неестественно пустынно. Белая  меловая  пыль, слишком  мелкая, словно
дважды перемолотая временем, лежала мелкой зыбью под ногами, она вообще была
на  всем  и  возвращала луне  ее нежный  мертвый свет, который не доходил до
небес,  а тихо колыхался вокруг,  не оставляя места живым. Поэтому все звуки
казались лишними и оскорбляющими покой.
     Но главное, мы  добрались  сюда незамеченными  местными обитателями, от
которых можно  было ожидать всего. Звук  глухого  удара, то ли скрип,  то ли
вскрик,  и  вот  уже  мертвенного цвета  одежды  Иоава возникли  рядом,  его
сдавленный шепот и частое дыхание:
     -- Все... господин мой... путь открыт.
     -- Что ты сделал со стражником?
     Иоав помолчал, но я, не видя, видел его змеиную усмешку:
     --  Не подобает  царю... какая разница...убил... подкупил... прогнал...
или он сам покинул свой пост... Путь свободен! Нельзя мешкать!
     Я пошел за призрачной широкой  спиной, перед тем,  как шагнуть  вниз, в
мрак прохода, зачем-то обернулся, оглядел еще раз мертвенную бледность мира,
посмотрел  на  свои  белые от пыли ноги, словно парящие над черной плитой  у
входа  в подземелье  Гихона.  Из  черноты,  как  глаз  проснувшегося  зверя,
мелькнул желтизной огонек. Иоав зажег светильник, прикрыл его  рукой, отчего
ладонь набухла светом и силой. И, вспомнив что я царь, что не пристало царям
оглядываться, а лишь презирать то, что остается за спиной, шагнул я к живому
свету.
     Иоав уже  протягивал  второй  глаз  рожденного им дракона --  он  успел
зажечь мне светильник, слепленный из  хевронской  глины и наполненный маслом
наших олив. Это окончательно прогнало смятение. Но  и  пробудило обоняние. Я
понял,  что  жадно  вдыхаю запах воды,  слышу ее  течение, усиленное сводами
пещеры.   Да,  мы   пришли  к  тебе,  источник  Гихон!  Мы  нашли  тебя,  мы
проскользнули  мимо твоей стражи и поймали тебя  за извивающийся  серебряный
хвост. И уже не упустим добычи.
     Ступени шли вниз, были неудобны,  как неудобно то, что создается больше
временем и водой, чем человеческим усердием. Потом и они исчезли, под ногами
был  необработанный камень, лишь чуть  сглаженный то  ли теми же  временем и
влажностью, то ли человеческим длительным, но нечастым присутствием.
     Сначала мы  ступали молча, потому что голоса в таких местах  разносятся
по законам  тайных ходов, по течению воды, и неизвестно где и как отзовутся.
Вокруг была такая затхлая тишина. Совсем неживая.  При живой воде под ногами
она казалась особенно странной.
     Так,  наверное,  ощущает  себя мышь  в  пищеводе покойника.  Узкий лаз,
влажный,  несвежий. Плечи  мои  касались  скользких стен, а  ноги ломило  от
холода, приносимого водой источника из подземного мрака.
     Иоав то  и дело поднимал светильник, вглядываясь  во тьму  над головой.
Наконец, он остановился:
     -- Ничего  не видно,  господин мой. Мы  можем пропустить колодец. Я  не
знаю, где он.
     Значит, все было напрасно. И  Иевус останется непокоренным. И хромые, и
слепые с увечными будут так же насмехаться над нами со стен,  и  мочиться  в
нашу  сторону,  и  грозить   культями  моим  воинам,  насылая  на  нас  свой
несчастливый жребий. И тогда я приказал:
     -- Мяукай!
     --  Что...  что я должен...  господин мой приказывает, чтобы я... чтобы
мяукал, словно кот?
     -- Да, ты правильно понял. Как кот. И эхо выдаст нам близость колодца.
     -- О-о-о,-- восхитился  Иоав.--  Как велика  мудрость  моего господина!
Мяу!
     Нет,  не так  уж  велика была  моя мудрость.  Следовало  приказать  ему
крякать,  чтобы звуки эти не казались стражникам совсем уж не принадлежащими
воде. Но поздно,  лучше уж просто  мяуканье  обезумевшей  кошки, чем кошачьи
вопли, сменившиеся кряканьем.
     Иоав подражал кошачьим крикам умело. В темноте страдал и хрипел в злобе
какой-то  страшный кот,  вопли  его,  не находя  выхода,  ударялись о  стены
туннеля и окружали меня безысходностью и ужасом.
     И тут же  стала  прибывать вода --  Гихон, живой  источник, пульсировал
словно сердце левиафана, выбрасывая из своей артерии все новые порции темной
холодной   чистой  подземной   крови,   казалось,  заменяя  мою  --  теплую,
человеческую.  Ноги  скользили по дну, каждый  шаг делался  в неизвестность,
потому  что  иногда  приходилось  проваливаться  в  ямы,  а   иногда  просто
подворачивались окоченевшие ноги. И мучительные крики кота...
     Так ли  нужен был мне этот Город? Стоящий вдалеке от торговых путей, на
холме, лишенный  реки и выхода к морю, жизнь которого  в  любой момент могла
остановиться вместе с редким пульсом Гихона -- единственного источника воды.
     И  все-таки  он  был  мне нужен. Северные  колена хоть  и признали меня
царем, но  сделали это  не  смирив гордыни, испытывая унижение от отсутствия
выбора, от того, что колено Иегуды возвысилось над ними. В  любой момент мог
появиться  вождь  и повести за собой народ, за собой --  против меня.  И мой
Хеврон был слишком далеко от них,  и видели  они в  нем  далекий чужой город
соперников, а  тут еще языческий  Иевус разделял наши наделы,  возвышался на
холме, насмехался  со стен слепыми, хромыми и  увечными, насылавшими  на нас
свои  несчастья,  упивался своей безнаказанностью. И  надо было вытащить эту
иевусейскую кость из  горла, кость, застрявшую между наделами наших колен, и
сделать чужой, не  принадлежащий ни  одному колену  Иевус -- своим,  царским
Городом, а значит -- общим. Поэтому не созвал я никакого ополчения, чтобы не
было никакой  дележки, поэтому  должен  добыть  этот  Город  сам, со  своими
людьми, верность которых уже стерла их происхождение. Добыть и возвысить над
всем народом.
     И я  вышел из Хеврона, взяв только свою малочисленную дружину и  пришел
под  стены Иевуса.  Но горстка воинов  не смогла оседлать высокие  городские
стены. И слишком мало было  нас для настоящей осады. Я давно бы уже отступил
и забыл про этот жалкий город блудливых женщин  и  трусливых мужчин, если бы
не хотел его так сильно.
     Мне  нужен был  именно этот Город. Его не  могли  заменить мне  десятки
других  городов, лучших. Его сопротивление  лишь разжигало  желание обладать
им. Эта неприступная на вид крепость должна стать моей, и она станет. Потому
что  так  должно  быть,  она предназначена мне,  а  я --  ей.  Я  назову  ее
Йерушалаим, я  построю здесь  дом для себя и дом для Бога  моих отцов,  и он
поселится там.  И  северные колена придут в царский  Город приносить  жертвы
Всевышнему.
     -- Ма-а-ау! -- надрывался Иоав.-- Господин мой... Знак нашего колена --
лев... а мы подбираемся к добыче, не рыча, а мяукая... Правильно ли это?
     -- Правильно. Потому что кот -- это маленький лев. И нас здесь мало, мы
лишь часть львиного знака.
     --  Мудрость   твоя,--  просипел  Иоав,--   превосходит   все  мыслимые
пределы... мауууу...
     И впервые  хриплое  мяуканье не ускользнуло прочь  с течением  воды,  а
поднялось   куда-то  вверх,  и  крепость  ответила  многократно  повторенным
мяуканьем  своих кошек. Она ждала  нас. Мы были  еще в самом низу трудного и
опасного подъема, но  я  уже перевернул  песочные  часы  моего народа, начав
историю Йерушалаима.
     -- Все,-- прошептал Иоав,-- мы  прошли под  стенами  Иевуса. Мы внутри.
Теперь только подняться по  колодцу и  перерезать горла стражникам, если они
там.
     Лезть   по   скользким   стенам  колодца   было  трудно.   Предательски
соскальзывали мокрые ноги. Жалкие огоньки оставленных внизу светильников уже
ничего не освещали, а лишь слабо подмигивали, обозначая высоту падения.
     Иоав  лез  первым,  и  ему  повезло, что  его  соскользнувшая  сандалия
встретила на своем пути мое плечо в тот момент,  когда  я надежно вцепился в
камень.   Нам   обоим  повезло.   Иоав  замер,  очевидно  мысленно  завершая
остановленное  мной  падение.  Затем  громко, не  таясь  стражников наверху,
сказал:
     -- Блядь!  Жизнь моего господина слишком  ценна, чтобы лазать здесь без
страховки.  Достань-ка, господин мой,  крючья  из рюкзака  своего. И сними с
меня, если сможешь, эти сандалии.  Скользят,  как коньки... во, спасибо.  То
есть, не коньки, конечно, господин мой, а как рыба по лотку торговца в конце
базарного дня.
     -- Думаешь, половину пролезли?
     -- Вряд ли. Тут тридцать локтей.
     -- А если по-человечески?
     -- Пятнадцать метров. Если книжки не врут.
     -- Я вот о чем подумал... Мы проникаем в Иерусалим, как сперматозоиды.
     Гриша вдруг начал сипло смеяться, как лаять:
     -- Ага... Точно... Шансы выжить... минимальные...
     Он  внезапно   замолчал,  концентрируясь,  затем  стал  забивать  крюк,
выматерился, явно попав по пальцам.  Наконец, я услышал звук защелкнувшегося
карабина и начал нашаривать веревку. И  когда схватил ее, понял, что упустил
серебряный хвост времени.
     -- Это правильный  образ,-- в голосе Гриши больше не было  усталости,--
про сперматозоиды. Ты схему колодца Уоррена помнишь?
     -- Я так и не посмотрел. Думал -- на месте понятнее будет. Кто же знал,
что тут так...
     -- Да  уж... Потом у меня в мастерской посмотришь. На самом деле, очень
похоже на какую-то медицинскую генитальную схему. Всякие извилистые  пути, а
награда -- экстаз оплодотворения в матке, где и зреет в итоге плод... Ладно,
страхуй, я полез.
     Со  страховкой было уже, конечно, не то.  И  не  потому, что сложнее  и
медленнее -- разумная  плата за относительную  безопасность. Просто духовное
упражнение превратилось в физическое.




     После  этого колодца, по вяло  изгибающемуся ходу  поднимались,  как по
проспекту. Вышли в подвал музея. И по простой железной лестнице  -- в третье
тысячелетие. Оно встретило нас криком муэдзина. Ну конечно!
     В  верхней комнате было темно, свет еще  не вплыл в помещение, а медлил
снаружи, осторожно заглядывал в окна. Окна  были лишь чуть светлее стен. Как
грудь загорелой  женщины. Но  и этого нам  с Давидом  оказалось  достаточно,
чтобы воспрянуть.
     Мы  оба рванулись к окнам и замерли.  Молоко  рассвета. Я был счастлив.
Сам  не знаю от чего. От того, что уцелел, от  того, что осуществил мучавшее
меня желание, от того, что снова  вижу свет, а может от того, что мне сейчас
не надо вырезать стражу и прокладывать мечом путь к городским воротам.
     Я вернулся  в свое время, как пойманная  рыба, перемахнувшая через борт
лодки  и  жадно выискивал в прячущейся мгле его  приметы.  Включил на полную
мощность   оставленный  смотрителем  транзистор.  Ударившая  из  него  попса
бодрила, как сильный и холодный утренний душ.
     А Давид был грустен. То есть, он улыбался и танцевал со мной варварский
танец. Но его  обычная печаль  не рассеялась вместе с тьмой. Может, это было
правильно.  Может, это  облачко печали --  его шехина, которой лучше  всегда
следовать за ним.
     Наконец, мы сломали замок на входной двери.  Сигнализации  не было. Мне
кто-то  говорил,  что  этот  археологический музей получастный, что  ли,  из
колодца  Уоррена  черпает  средства  какая-то  организация.  Да  и зачем тут
сигнализация? Разве  что захочется кому-то из местных водички  испить  среди
ночи.
     Мы вышли во дворик музея, который по сути был обычным домом с необычным
подвалом -- именно оттуда археологи  нарыли колодец. Не торопясь, позевывая,
направились вверх по городу Давида, в сторону Офеля.
     Миновали  дом с израильским  флагом. Таких  домов тут  несколько --  их
выкупили  у  арабов какими-то  сложными цепочками  посредников, чтобы  месть
соплеменников не обрушилась на хозяина дома, продавшего его еврею.
     Но месть никуда не делась, она, как рысь, таилась и выслеживала, каждую
минуту готовясь совершить прыжок на незащищенную шею. Чувство опасности было
здесь   привычным,  даже  неясно   откуда  бралось.  Скорее,  из  известного
контекста.  Из взглядов,  которыми  провожали  арабы  проходящих  евреев. Из
необходимости вооруженных провожатых для еврейских женщин и детей.
     Наверное, глупо было играть в завоевание Иерусалима. Глупо играть в то,
что  происходит  в  твоей реальности. Просто борьба за  Иерусалим ведется не
мечами  и  ножами.  Экскаваторами,  археологическими  раскопками,  судебными
исками, школьными программами. Хотя, и ножами тоже.
     Давид  шел молча,  выглядел  как бы  просветленным,  словно находился в
каком-то собственном  трансе. Даже жалко было его оттуда вытаскивать. Но мне
стало скучно. Когда проходили над раскопками, мимо дома Ахиэля, я сказал:
     -- Вот дом одного из чиновников царя Давида.
     Давид  посмотрел на развалины, на столбы,  подпирающие лишь беззащитное
утреннее небо, на древний каменный унитаз, лучше всего здесь  сохранившийся,
и оживился:
     -- А где будет мой дворец?
     Я махнул рукой на запад:
     -- Дворец будет стоять выше всех домов города. Где-то там.
     Давид серьезно кивнул:
     -- Логично. Ведь с его  крыши я должен обозревать окрестности. И увижу,
как купается  Бат Шева. И я захочу ее так, как хотел до этого разве что этот
Город. Но от Города я отказаться не мог, а от Бат Шевы мог. Но не отказался.
И  я  убью  ее  мужа,  хеттянина  Урию,  чужими руками.  Твоими,  кстати.  И
расплачусь за это своим первенцем. А  Бат Шева снова родит мне сына, который
станет царем Соломоном и  построит Храм. Вот здесь это будет, левее, чем  ты
показал. Вот прямо вот здесь.  Тут. Да. И мне надо будет выкупить у  Арании,
иевусея,  надел  земли.  Чтобы владеть  Храмовой горой  не только  по  праву
победителя, но и по гражданскому праву...
     -- Давид?..
     -- Да?
     Это его высокомерное "да" меня испугало. Не мой Давид его произнес. И я
сказал:
     -- Слушай... Может, пойдем разбудим Белку с Линем? Кофе хочу, а все еще
закрыто.
     Давид смотрел вдаль, но что он там видел... Затем он, не отводя взгляда
от Шилоаха, ответил:
     -- Я не думаю, что нам будут рады так рано.
     Давид вдруг двинулся вперед,  не оглядываясь, явно  уверенный что я иду
следом. Я  понял -- он хотел забраться на смотровую площадку, сколоченную из
дерева.  Это  сооружение   слегка  напоминало  строительные   леса,   словно
прислоненные  к  библейскому  виду  на  долину Кедрона. И  тогда всю свалку,
которую  устроили  арабы  на  могилах  Первого  Храма,  можно  было  считать
строительным мусором  и не  психовать. Загадили, сволочи, даже могилу дочери
фараона.  Казалось  бы  --  жена  царя  Соломона,  то  бишь  уважаемого  ими
Сулеймана... Могли бы лавочку там открыть, а  не сбрасывать себе же под окна
дерьмо...
     Но все равно, этот  вид был  такой  ирреальный,  но при  этом настолько
детально прописанный, что хотелось стоять  и рассматривать его бесконечно. И
солнце еще не появилось из-за  Масличной  горы, но  его свет начал придавать
плоской библейской картине объем и  цвет. Наша деревянная площадка выступала
над  склоном,  как  корабельный  нос.  Мы находились между  первым и  вторым
планом, поэтому  были одновременно и зрителями, и участниками зарождающегося
библейского  утра.  Мы с Давидом  словно висели  над  макетом,  не  в  силах
отвернуться. Было  странное чувство  сопричастности  к  творению нового дня.
Говорить  не  хотелось.  Мысли  приходили   какие-то   древние,  не  имеющие
практического воплощения.
     А на земле  нас перехватил  вцепившийся  в автомат  эфиоп. Наверное, мы
казались ему очень  подозрительными,  во всяком случае,  палец он  держал на
спусковом крючке, чего  обычно не делают. В общем, его можно  было понять --
двое на рассвете, в грязной одежде, с рюкзаками, пялятся красными глазами на
окрестности. Сначала он потребовал удостоверения личности. Но мы их оставили
дома.  Вместе с водительскими правами,  потому что  пришли сюда  пешком. Наш
русский акцент его тоже не убедил, кажется, он его попросту  не замечал. Сам
говорил невнятно, с  диким амхарским акцентом. Понять его  вообще было из-за
этого сложно, мы все время переспрашивали, а он злился.
     Он заставил нас вытряхнуть рюкзаки. Взрывчатки, правда, там не было, но
наше снаряжение  ему тоже не понравились. В общем, он решил нас конвоировать
куда  надо. Давид еще  все  время  пристально  смотрел  ему прямо  в  глаза,
сощурившись, с вызовом.  Я даже испугался,  что  он узрит  в  нем раба  царя
Давида и  отмочит что-нибудь  соответствующее.  А у эфиопов с  этим какие-то
сложности, оскорбляются даже если просто поманить их пальцем.
     Эфиоп связался по рации с командиром. И я с облегчением  услышал родной
русский акцент.
     --  Мужик! -- заорал я не хуже муэдзина,-- скажи ему,  чтобы он дал мне
рацию! Я тебе сам все объясню!..




     Я вообще  люблю  это состояние, которое наступает  ранним  утром, после
бессонной  ночи.  Долина между сном и бодрствованием.  Я еще шел, но в любой
момент был готов упасть, как уставший путник, на  спину и смотреть, смотреть
в небо. На таком небе можно много чего углядеть.
     Пока мы поднимались к Мусорным воротам, Гриша  еще пытался заговаривать
со мной. Но потом отвлекся на пробуждающуюся утреннюю суету.
     А я думал...  что наше ночное приключение удалось. Оно было компактным,
монолитным  и  очень  логичным. В  нем было  все,  что должно быть в хорошем
приключении.  Завязка,  кульминация,  катарсис  и  даже эпилог.  Всего  было
достаточно  --  и  впечатлений,  и  адреналина, и игры,  и  не игры. Но была
какая-то трещинка,  из-за которой  приключение не  звучало. Вернее,  звучало
как-то не так, неправильно, как кошачьи вопли в  туннеле. Да это они и были.
Не было им там места, среди  камня и  воды. Но  ведь это же я заставил Гришу
мяукать.  А что заставило меня? Наверное, кряканье не соответствовало пафосу
происходящего. Но крик совы  был  бы  в самый раз. И неважно, знает ли Гриша
как кричит сова -- Иоав-то знал. Даже интересно, как бы он с этим справился.
Но я попросил его мяукать.  Значит, все дело во мне. Неужели опять? Нет-нет.
Конечно, нет. Просто  все из-за того, что я до сих пор не отдал этого рыжего
котенка. Знал, что должен был -- и не отдал. Сработало подсознание, не более
того, не более.
     Я вздохнул и понял, что на меня смотрят. Что  мне прямо глаза  в  глаза
уставилась большая рыжая кошка, цветом почти как мой котенок. Только в белых
"носочках"  на  всех  лапах.  На мое  "брысь" она  только  ухом дернула, как
усмехнулась.  Как усмехнулась  над моей наивностью.  Может быть, там, внизу,
под колодцем  было не только эхо? Потому что эхо -- это отражение звука, оно
как  ангел  --  не может созидать,  а значит  должно было  мяукать  Гришиным
голосом, пусть даже искаженным. А  оно состояло из разных  кошачьих голосов,
от  простого  "мрррр",  до угрожающего  рычания.  Там,  внизу, меня  это  не
зацепило,  иначе у меня не хватило бы духа  полезть  в колодец. Но теперь от
мыслей о кошачьем подземном эхе меня охватило тоскливое беспокойство.








     Когда  возвращаешься в свою мастерскую, в свой дом, даже не  в дом, а в
свою  вторую  кожу и  обнаруживаешь  там  не  засаду  одиночества,  а  запах
сваренного  кофе, наверное можно  радоваться.  Но я внутренне дернулся.  Это
ведь моя  кожа. Моя. И влезать в нее,  тем  более  --  двоим,  сидеть там  в
засаде, да даже не в засаде,  а  в ближневосточном кофейном кайфе,  встречая
хозяина   фальшиво-радостным   возгласом:  "Ну   наконец-то...".  Трудно  не
озвереть, а? А я смог. Смог. Я давно, уже несколько дней их ждал. И это была
моя засада. И они попались.
     Хоть и не так я это себе представлял. Не для этого, совсем не для этого
давал я Белле ключ. А она решила, что и для этого тоже. Правильно решила. То
есть, давал я ей ключ точно не для этого, а вот не забирал... Ну и что?
     -- А что вы как  неродные?  -- ого, даже голос  мой,  иногда взмывающий
вверх,  приглушился, подсел, чтобы убрать все намеки на серебряные позывные.
Приветливый и бессребреный, я -- художник и творец, а не купец: -- Я говорю,
что же вы только с кофе сидите? Вон бренди на  полке, водка в  холодильнике.
Белка, ты же знаешь. А больше ничего нет.
     -- А  больше ничего и  не надо,--  сказал Линь расслабленно. Вот видно,
что  человеку хорошо:  --  Сейчас пропустим по маленькой,  по средненькой  и
пойдем посидим куда-нибудь уже всерьез. Где тут ближайший хороший повар?
     Я растекся по продавленному креслу и  расслабился. А  любопытно, какими
путями мы придем к неизбежному. Я был, можно даже сказать, как  паук, но это
не  так.  Я был хозяином  балагана,  у меня наяривала  музыка,  хлопало  под
холодным ветром шапито,  а внутри драного цирка творилось то черт знает что,
которое и есть -- настоящая, подлинная  жизнь и история. И я знал это. И они
знали. И я гордился  этим, и готов был для общего  счастья  делиться этим за
деньги, но ради большего, чем деньги. Просто  этот человек должен был купить
билеты.  Ради умножения этого  настоящего.  И я был  так уверен  в себе, что
спокойно улыбался и мог говорить о чем угодно, даже о погоде.
     -- Конечно  жарко,--  согласился  я,  принимая бокал  из  рук  поневоле
хозяйничающей и поневоле  счастливой Беллы.--  Очень, да.  Очень. Ну,  будем
счастливы в индивидуальном понимании!
     Линь стал  лучше, чем  в детстве и  юности.  Да, лицо у него  слепилось
наконец-то. Подбородок укрепился. Все равно  остался маленьким, но он уже не
елозил  под кожей,  как  коленная  чашечка  на расслабленной  ноге.  Он  уже
сдвигался тогда, когда было надо.
     -- Эххх,-- сказал Линь,-- братцы, ребята, как же мне тут  у вас хорошо!
Пошли продолжим, да?
     -- Э, давай сначала картины посмотрим? -- встревожилась Белка.
     Смешная, честная.  Не может  подвести черту  под нашими отношениями, не
закрыв счет. Истеричка. Разговаривает  с Линем,  как  пинает.  Благословенна
связь  между  мужчиной  и  женщиной, которая иссякает одновременно.  Тогда и
остается истинная  привязанность. Наверное, это  и  есть  один  из вариантов
дружбы --  ого, это  чувство  гораздо  более  тонко,  и умно,  и  извращенно
организовано.  Это  спрут, который все  ловит и  ловит  тебя  в  мутной воде
ежедневности.  А попавшись, ты прирастаешь к нему  и  ловишь  других.  Слава
Богу,  что есть у меня те  несколько людей, с  которыми мы мотыляемся в мути
дней,  не  видим друг-друга, но являемся  одним телом. И как хорошо, что они
столь же заняты и одиноки, как я. И что мы не  видим друг-друга столь долго,
сколь позволяют приличия, а потом еще и много недель и месяцев сверх того.
     -- Эту,-- сказала Белла, указав на портрет Наамы.-- Эту, конечно. Линь,
видишь? Это первая жена царя Соломона.
     Линь поколупал взглядом краску, прошелся по изгибу золотящегося бедра:
     -- На тебя похожа.
     Белла взгляда не отвела, дрогнула ноздрями:
     -- Это я.
     Внутренне  усмехаясь,  человек  внешне  становится  более  серьезным  и
неподдельным.  Так и я. Я всего лишь пожал плечами на безумный взгляд  Линя.
Но он тоже многому научился:
     -- Великолепно. Берем, однозначно... Сколько?
     -- Эта картина не продается.
     Белла покраснела, благодарно на меня посмотрела, затем как-то испуганно
-- на Линя. О такой реакции я заранее  не  подумал, хотя ведь было очевидно.
Женщины всегда все принимают на свой счет. Линь, кажется, тоже побагровел:
     -- Почему?
     Глаза  у  него  стали  хищные.  На  простом  в общем-то лице  это  даже
впечатляло.  Глаза,  оказывается,  серые.  Взгляд из них -- стальной.  А это
совсем не одно и то же.
     -- Потому что работа еще не закончена.
     Белла вошла во вкус ситуации, посмотрела на Линя,  как боярыня Морозова
с  картины -- на экскурсию пэтэушников. Ей явно  нравилась идея, что не все,
имеющее к ней отношение, продается. И она решила эту мысль заострить:
     -- Ты же ее уже месяца два как закончил? Нет?
     -- Этот портрет -- да, закончил. А работу только начал. Наама -- первая
из тысячи женщин царя Соломона. Братцы, это будет такой офигительный проект!
     Линь усмехнулся. И спросил просто, внятно:
     -- Проект продается?
     Хорошо, что я репетировал ответ.  И  поэтому  я смог отыграть свою роль
так, как положено на премьере. Роль моя  полностью соответствовала тому, что
я думаю. Поэтому Станиславский мог мной  гордится. Я сказал все,  что думал.
То  есть, я продумал заранее все, что должен сказать --  и не  более того. И
сказал. И это вышло убедительно. И они не смогли дать мне денег за  картины.
И не смогли не взять подаренные мною работы.
     А ведь Белла очень, очень хотела, чтобы я получил  щедрый  куш. Очень в
этом нуждался и Линь. Но я... то есть, мы -- я и мое неугомонное мастерство,
мы  жаждали большего.  Продолжения  придуманного  нами праздника мы ждали  и
получили  его  --  легко,  так же легко  и  справедливо,  как  и  должно все
происходить у истинных творцов. Нас ждал период жизни, который любят  сейчас
называть  "проект" --  полный мастерства,  ремесла,  понтов  и  вдохновения.
Охоты, удачи, красок, истории и женщин. И я, точечно известный иерусалимский
мастер, недобравший в жизни славы и безумия, был практически счастлив.




     Сидя во тьме на  скамейке у чугунного коня, я  курила, а  вернее просто
сидела, зверея  и  жалея  себя,  но и презирая себя, хотя вполне могла бы  и
оправдать.   Но  та   частичка  души,   с   которой  обычно  ведешь  длинные
оправдательные диалоги, была отравлена мною еще несколько дней назад, да так
и валялась, опутанная реанимационными шлангами. Она  всего-то  и смогла лишь
несколько  раз разлепить ссохшиеся губы, чтобы  выдавить:  "Как ты могла?" А
вот так. Это всегда бывает проще, чем представляется. К чертовой матери.
     Гриша с Линем завелись  еще  в мастерской. Поначалу мне  это нравилось,
кажется, я  воспринимала  это как турнир, как  желание  выбить соперника  из
седла, чтобы заслужить мой благосклонный взгляд.
     Потом  это  превратилось в продажу  Гришей коня,  копья и  доспехов.  С
последующим  бражничаньем  и  соревнованием  кто больше выпьет. Да, конечно,
детские комплексы,  недодоказанные теоремы юности, но почему, почему  же все
это делается сначала как бы во имя прекрасной дамы, а потом не взирая на эту
же даму... Иногда  на мне концентрировался такой слабый, рассеянный, как  от
фонаря  в  тумане  взгляд, а  через  паузу:  "О!  Беллочка... ты...  извини,
ладно?.." С каждым таким взглядом мне доставалось все меньше узнавания, зато
умиление  и изумление становились все  более  неподдельными: "Беллочка???...
О..."
     Эти лыцари, чтобы выявить достойнейшего, устроили соревнование кто кого
перепьет  в самом однозначном смысле. Кто. Кого. В какой-то момент, когда на
меня  уже  смотрели не  глаза,  а  две пары сонных мух  с  едва шевелящимися
крылышками,  я поняла, что не  мое это место. Не мое это  было место  --  во
вкусном  обильном  и тошнотворном "русском" ресторане,  за столиком  с двумя
сортами водки, двумя видами икры и двумя манекенами.
     Я  позвонила Давиду  и Кинологу, а кому должна  звонить  обладательница
двух живых трупов друзей, они же последний и предпоследний любовники, как не
бывшим  любовникам,  они же  нынешние друзья. Позвонила  и сказала,  что они
могут вынести тела.
     Свое тело я вынесла сама, оно было  так, слегка обмякшее, плечи  слегка
обвисли, но это ничего, это дело поправимое -- лишь уловить свое отражение в
ближайшей витрине, и все наладится рефлекторно.
     Хорошо,  что квартирка моя убогая все еще  моя, все  еще пахнет пыльцой
цветов  и  бабочек,  все  еще хранит акварель не раз пролитого на штукатурку
бордового  вина,  все еще  виляет  хвостом  при  моем появлении и  скулит, и
жалеет, и принимает без суда и следствия. Всего-то нужно  докурить, встать и
побрести в ее направлении.
     Что  же  я  сделала  не  так  в  своей судьбе? Умирающая  частица  души
взволнованно хрипит, а не надо, я и так все знаю. Все, все я сделала не так.
И  ведь  не  жалею  об  этом, нет, не жалею.  Я просто тихо печалюсь, тоскую
абстрактно и переживаю обреченность, как основное событие своей жизни.
     Милая  моя Белла,-- говорю  я себе,-- ты  сделала самое  главное, самое
трудное и прекрасное --  ты осознала какая ты идиотка и не испугалась этого,
а приняла это  достойно, как и  должна поступать настоящая,  цельная  стерва
твоего возраста и IQ.  И поэтому любая награда  будет недостойна  тебя, а ты
ее.  И поэтому смело  бери  то, что хочешь и смело отпускай из рук  то,  что
можешь. Все равно ничем хорошим это не кончится.
     Муха щекочет щеку так же, как капля дождя  или слезинка. Несовершенство
восприятия в таких  случаях это благо, подарок, опция для домысла. Почему  я
должна быть уверена, что правильно  понимаю то, что происходит между людьми?
Я  не хочу  быть  в  этом  уверена. Конкретность  и  однозначность -- путь в
небытие. Это ловушка, из которой мало  шансов  выбраться.  Мозг  привыкает к
конкретным   трактовкам,   без  них   мучается,  корчится,  вынужден  искать
объяснения, не найдя  --  придумывать  их.  И  чем раньше  поймешь и примешь
относительность  трактовок,  происходящего,  всего,  тем  больше  надежд  на
свободу,   которая  все  равно  --  горизонт.  Но  в  любом  недостижимом  и
отодвигающемся горизонте почему-то возникает твой отрезок, который почему-то
слегка ближе,  хотя  в принципе  так  же  недостижим.  Это  хотя  бы  задает
направление движения, и если  оно  не меняется вот уже  некоторое достаточно
длительное  время,  то возникает  иллюзия правильного  счастья. А иллюзия не
длится  долго. В какой-то момент или счастье исчезает, или ты понимаешь, что
счастье твое -- неправильное.
     Неправильное  счастье  --   это  еще  более  странное  состояние,   чем
правильное. Оно  сопровождается вязким ощущением  стыда  или за себя, или за
другого, за  недостойность происходящего  счастья.  Порой чувство того,  что
вырвал у судьбы неположенное очень  возбуждает.  В это время лучше не давать
моральных  оценок  ни   себе,  ни  другим,  вообще  не  оперировать   такими
категориями, как,  скажем,  нравственность. В крайнем случае  можно подумать
привычными  блоками  о  порыве  яростного  ветра,  о  трещине в  устоявшемся
мироздании, которая конечно  же через минуту сомкнется  над обдавшей жаром и
смрадом бездной. И вот  -- остаешься один. На один с тем, что сможешь в этот
момент почувствовать. И  хорошо, если  это  окажется покаяние,  и ирония тут
абсолютно не к месту, прогони.
     Очень  важно пройти по  всем ступенькам  чувства  правильного покаяния.
Сначала  --  перед собой,  тихого,  незаметного. Надо  подниматься  по  этим
ступеням медленно,  постепенно теряя  гордость  и  самоуважение,  приобретая
взамен то самое грозное ничего,  которое  гнездится в  каждой душе, клубится
где-то в ее подвалах. Это самое  ничего, расползаясь, вытесняет прежде всего
милые сердцу, простые,  детские что-ли понимания себя, оставляя лишь чувство
вины  и трепета  от осознания полного  своего  ничтожества.  Это  невероятно
сосущее, тошнотворное, тяжелое покаяние,  этакий минет, который твоя хрупкая
душа вынуждена исполнять вселенскому смраду, поскольку ничего другого она не
заслужила, она  была плохой девочкой. Поднявшись до  самой вершины покаяния,
стоя  в рваных  клочьях черной ненависти  к  себе, оглядись  вокруг, дождись
просвета, увидь вдруг тот самый, твой отрезок горизонта (помнишь?) и  ступай
себе  с   Богом  туда,  туда,  туда,  в  ритме  захлебывающегося  ужасом   и
предвкушением сердца...




     Постарел лет на десять. Когда остаешься без тачки, сразу стареешь. День
в старческом  темпе. Сколько можно ждать автобуса. Чем  дольше ждешь, тем...
сначала хоть никого... Набежали... Вечные тупые разговоры... одних и  тех же
зомби перебрасывают  за мной,  подгримировав... Опять  звонят кому-то, а все
хватаются  за карманы...  надо  же, мой...  если  опять жена... лучше просто
отвечать не буду. Номер знакомый. Белка. Этой что надо? Утром вроде обо всем
поговорили. Нет ничего никчемнее  редко  ходящих  автобусов и часто звонящих
баб... мысль!.. точно ей что-то надо... че все на меня уставились, как будто
должен... ну звенит у  меня в руке... ну думает человек отвечать или...  что
такого... О, автобус. Ладно, хоть потрендю в дороге:
     --  Ле-о? Да, привет еще раз. Как  оно?.. Картис эхад. Не, это не тебе,
это водиле. Я в авто. В смысле -- в автобусе, гы. Да, бля, тачке шею свернул
днем.  Жене? Гы. Не, уцелела.  Аха, надо бы, все  из-за нее, суки... Угробит
меня своей гиперактивностью. Не,  я не пассивный. Прикинь, всю ночь в казино
проплавали, ясное дело продулись, она еще мне сказала, что  из-за меня,  что
не дал ей отыграться, заставил на берег сойти... Аха, заставил. Что, почему?
Другой бы нафиг  за борт  выкинул.  Что,  бедная Ларка?  Аха,  бедная.  Если
столько просирать за ночь, богатой не будешь. Я после этой ночи тоже бедный,
надолго. А тут еще  своей  тачкой какую-то Пежопу трахнул... Увы...  Нет, за
мой счет. Потому что в жопу. Я виноват? Не, я тут ни при чем. Да, я трахнул.
А виновата Ларка. Я как кэмэ пятьдесят от Эйлата отъехали, спать начал. Я ей
говорю -- видишь, сплю.  Говори со мной, а то вмажусь. Ну, ты знаешь как она
разговаривает. В режиме  диалога же не умеет. А тут она вспомнила про блядки
подруги по службе... А-а, представила?  Ну да. Естественно уснул.  У нее  же
монологи без абзацев. Да-а,  и полный  абзац.  Тыщ на двадцать. Че я, дурак,
чтобы на  мне  страховщики наживались?  Страховка -- для лохов. Аха... Лучше
спускать бабки  в казино.  Но не с Ларкой, как  оказалось. Да  не, это не  я
дурак, это  она дура. Я же  тебе все,  блин, объяснил, че ж ты... А чего ты,
кстати, звонишь?.. Блинннннн! Бабы... Ну  что, нельзя было сразу сказать, до
того, как я  в автобус сел, как  билет купил? Ну и что -- не видела. Слышала
же! Ладно... Я сказал --  ладно. Уволоку. Только одного. На  твой выбор. Уже
слиняла? Ну ты  и стерва.  Ладно,  сами  разберемся. Где? Гдеее?.. А...  Да.
Понял, понял. Отдыхай. Ну конечно, бедная-бедная, Ларке вон пожалься. Ладно,
конец связи.
     Суки,  суки,  и никуда от них не деться!.. А  вот  эта блондища, как за
поручень уцепилась!  Как  за  шест на стриптизе. И мини, и  все  прочее... и
подпрыгивающий автобус заставляет ее танцевать в том самом ритме... А тут --
переть  Линя  в Старый город... Щас, ага. Лучше  уж  Гришку  в Нахлаот,  все
ближе. Чтобы иметь возможность выбора, надо  приходить первым... Значит, еще
и  такси...  Да  что ж за день  такой... Самые похабные такси --  в  Эйлате.
Стадо.  Их  там  больше,  чем  нормальных  машин. И  реклама на  них... "OIL
MASSAGE" и  буквы большие, розовые, неровные, как акселератки. Если в гараже
снова прилепят наклейку на бампер -- нарочно отдеру с краской и заставлю всю
жопу  перекрасить!  Это  как если на этот самый "OIL MASSAGE" пойти,  а тебе
после  сеанса на  жопе розовой  помадой  это  самое и  напишут... да  еще  с
ошибкой: "OIL MESSAGE"...
     Реклам понатыкали...  каждая учит меня жить... учителя! Ну кто на одном
щите пишет: "Прохладительные и горячие напитки. Фотопринадлежности." Чтоб ты
захлебнулся своим проявителем, сука!
     Что ж это  за кабак,  что даже водила не  знает? Или водила  мудак, или
кабак отстойный... или и то и  другое... или,  наоборот,  какой-то  понтовый
кабак, к  которому на  простом такси и не  подъезжают?  Если бы  не  Ларка с
Эйлатом -- мог бы  быть третьим... сука! Ладно, сойду у Машбира. Блин, какая
мерзость...  эта  ваша  заливная  реклама  Машбира...  серая ткань  палатки,
разрываемая  красными, вульгарными  ногтями... в разрыве  -- детское голубое
небо... заре навстречу... Не реклама, а кошмар Обломова!..
     Ищи их  тут,  в  потемках... еще  и обувь  жмет...  на  хрена ее  Ларка
купила... какая,  интересно,  падла ей рассказала, что в Эйлате  нет Н.Д.С.?
Ах, смотри как дешево, смотри как выгодно...
     Да  что  обувь...  Тело  бы  наконец  разносить... Собственная телесная
оболочка  уже  и  потрепанная,  а  все  никак...  не  разносится...  жмет, и
натирает, натирает, блядь, душу...








     Фотоаппарат я дал Давиду. Он удивился и даже отнекивался. Но я настоял.
На то было много причин. На этом  этапе качество фотографий было не главным.
Не главным, нет. Главным было схватить  в  кулак нашего  замысла  правильные
типажи. Какие типажи правильные, я к стыду своему представлял смутно. Давид,
правда,  и вовсе не представлял. И  тут  вся  надежда была  на его  странную
способность чувствовать  верное направление даже чужих замыслов. Словно  тот
пресловутый ивовый прутик, с помощью которого можно обнаруживать воду, рос в
нем и вибрировал в непроглядной  реальности, давая ориентир.  Не  всегда это
срабатывало, но все-таки  совпадений  было гораздо больше, чем бывает просто
совпадений. Он чуял.
     Сам Давид терпеть не мог, когда я пытался говорить с ним об этом. Он не
соглашался отчаянно  и агрессивно, вызывая сочувственную  мысль, что он  все
понимает и страдает от этого, а может и еще  от чего-то, как-то связанного с
его ненормальным чуйлом.
     Кроме того, Давид порой так  заражался чужой идеей, что сам превращался
в  мощный  очаг  заражения,  не дававший  уже  никому  вокруг успокоиться  и
исцелиться.
     О  способности к перевоплощению  можно  даже  не  упоминать --  если  у
кого-то она  и  есть, эта способность,  то в первую очередь  у моего Давида.
Актерство  тут  ни  при  чем,  он  просто становится другим, и цепочки  этих
превращений длинны и обрываются непостижимо или вообще по-дурацки.
     Кроме того, он мне верит. Больше, чем я себе. Это мобилизует.
     Еще  у  него  отсутствует  чувство юмора, а это важно, поскольку  любое
чувство юмора когда-то сбраживается в кислую иронию, которая  потом приводит
к изжоге и отрыжке. Давид всегда серьезен, даже когда пытается шутить. Кроме
того, он  никогда не пытается шутить просто так, но к этому надо привыкнуть,
хотя не всегда можно.
     Кроме того, я не уверен, что все про  него знаю. А иногда почти уверен,
что все, что знаю -- неправда. Это интересно.
     В  общем, когда я не знаю что  делать,  я прошу Давида быть рядом, и мы
всегда набредаем на что-то. Но  объяснять ему это нельзя  -- он злится, да и
не получается тогда ничего, словно отменяется какая-то игра.
     Поэтому я  просто  попросил его  взять  фотоаппарат и фотографировать в
людском потоке  женщин,  которые  не  посрамят  памяти  и  мужской  гордости
великого царя Соломона. Чужой  юмор Давид, кстати, понимает почти нормально.
Он усмехнулся на  "мужской гордости великого царя"  и  взял фотоаппарат. А я
собирался  регистрировать "снятых" девушек  --  телефон,  "приходите  я  вас
нарисую" и так далее.
     Мы встали в самом центре Иерусалима, на  "еврейском"  или "сумасшедшем"
перекрестке --  пересечении  улиц Яффо и  Короля Георга.  Особенностью этого
перекрестка  были  идущие  по  диагонали,  через  его  центр "зебры"  --  на
фотографиях это придаст женщинам стремительность и остраненность.
     Я выбрал  фоном красно-зеленую "пиццу  Сбарро".  Ее уже отремонтировали
после теракта. Но все равно, у переходивших улицу наискосок, за плечами  как
бы маячил ангел смерти в цветах итальянского флага.
     Давид  примостил   фотоаппарат  на   гриве  гипсового  льва,   которого
установили  тут на днях, да если бы только тут. Весь город был теперь в этих
гривастых  "девушках  с  веслом".  Фирма  "Пежо"  решила  обыграть  сходство
раскоряченного льва со своего логотипа с геральдическим иерусалимским львом.
И  подарила городу  внушительную стаю белых  болванок, львов  в  натуральную
величину. Львы залегли на стадионе  Тедди, они  смотрели  прямо перед  собой
пустыми   гипсовыми   белками  и   вообще   были   похожи  на  непропеченные
полуфабрикаты шестого дня Творения.
     Муниципалитет тут  же  сорганизовал  стаю художников,  чтобы раскрасить
этих штампованных  альбиносов.  Ага, сейчас.  С детского сада я не  принимал
участия в  массовых  раскрасках  и  не собирался. Разве что для  оттяга.  Но
никакого художественного браконьерства не допускалось. Чтобы получить доступ
к  львиной шкуре  надо было сначала  сделать эскиз, утвердить его у куратора
проекта, а то и переделать в  соответствии с полученными замечаниями. И лишь
после этого получить охотничью лицензию. И право на тридцатипроцентную  долю
в грядущем "пушном" аукционе.
     Однако,  на пляшущий  перед  носом  фантик народ  повелся.  Игаль  даже
затащил  меня  на  стадион,  который  пах   своими   новыми  дорожками,  как
разогретыми кедами. Там мы встретили маленькую галерейку знакомо-озабоченных
лиц, которые  бродили среди белой львиной стаи. Только Вика,  у которой были
свои  заморочки  с  муниципалитетом,  достала  блядскую  карминную помаду  и
закрасила крайнему  льву  губы и  зрачки. Жуткая морда  проявилась.  И  мы с
Викулей пошли в "Холиленд" пить  бельгийское пиво из больших винных бутылок,
под стенами безнадежно отставшего от археологических находок макета  Второго
Храма.
     А оставшиеся коллеги довели проект  до позорного конца,  и  теперь  эти
хвостатые раскрашенные болваны опускают мой  безответный великий Город  ниже
провинциального  баварского Ульма.  Потому что  в Ульме  все  сделано иначе.
Болванки птиц там выполнены не болванами, а людьми с чувством юмора и стиля,
и  дооформлены  так,  что рядом  с  магазинчиком  женского  белья у  голубки
обнаруживаются  ноги  в  узорных  чулочках,  а  рядом  с  лавкой  конторских
принадлежностей висит птица-клерк в пенсне и сюртуке, а посреди городка, где
родился  Эйнштейн,  вдруг возникает его голубиное воплощение, озорно косящее
на прохожих. Эх.
     Лев нам попался сомнительный, красный в крапинку, словно больной корью.
Ладно,  как  штатив  сгодится.  Дождавшись,  когда  Давид наконец-то решился
щелкнуть затвором, я  попытался перехватить невесту царя у кромки  тротуара.
Но она не говорила ни на иврите, ни на английском, ни на русском. В Москве я
бы решил,  что она просто не желала со мной разговаривать, но у нас это было
странно.
     Вторая  оказалась  профессиональной   моделью,  вручила   мне  визитку,
сообщила, что с радостью поговорит о  расценках при встрече и намекнула, что
несанкционированная  публикация  ее  фотографии  повлечет  знакомство  с  ее
адвокатом. А деньги у меня были пока только теоретически.
     Давид  смотрел  на  мои  попытки  спокойно,  даже  отстраненно,   долго
примерялся  перед  третьим  кадром,  наконец   решился  --   быстро  вскинул
фотоаппарат и,  почти  не наводя,  кого-то щелкнул. Я почувствовал себя  как
спаниель,  не заметивший  куда упала утка. Вопросительно взглянул на Давида,
но  он смотрел на меня  так отрешенно, что было бы просто  неловко прерывать
его  медитацию. Я в  итоге выбрал девицу поприличнее из  потока пешеходов  и
только  открыл  рот --  знакомиться, как  невесть  откуда подскочивший Давид
сказал:
     -- Нет, не надо. Уходим. Смысла нет.




     Гриша  не  угадал.  Он  подошел к  какой-то  смазливой  бабенке,  но  я
остановил его:
     -- Нет, не надо. Уходим. Смысла нет.
     Смысла  действительно  не было. Лев мне  мешал. Он как будто смотрел  в
объектив вместо  меня  и  искал  не  жену,  а  еду.  Здесь ничего  не  могло
получиться.  Надо было менять  место. Гриша не возражал,  кажется  его  тоже
раздражал этот идол.
     Тогда мы  пошли  к  пешеходной  Бен-Иегуде. По  дороге  нам  встретился
очередной лев. Он был разрисован цветочками, словно бы обтянут ситцем.
     -- Парковая, бля, скульптура,-- зло сказал Гриша.
     -- Или зоопарковая.
     -- Почему?
     Гриша  любит задавать мне вопросы. Даже когда  все вроде  бы  ясно. А я
люблю на  них  отвечать. Это у него  как игра "найдите пять отличий  в  двух
похожих  рисунках".  Художник,  он стремится наложить  мое "ясно" на  свое и
создать объемную реальность.
     -- Зоопарк  с  исчезнувшими клетками,-- сказал  я.-- А  все  посетители
уверены, что это такие  специальные невидимые клетки. И поэтому нет  никакой
паники. До первой жертвы... Интересно,  сколько времени надо гипсовому льву,
чтобы проголодаться?
     Сказав  это, я  тут же  понял,  что  был  неправ, что  гипсовый  лев не
чувствует голода, а чувствует что-то  другое, например -- тоску или скуку. И
если соберется убивать, то не для еды, совсем как человек.
     Иерусалим  словно  бы   дремал.  Ощущение  было   как  если  бы  спящий
какой-нибудь кот увеличился в  сто раз и надо было бы долго идти рядом с его
горячим, дышащим, животным телом, боясь, что он проснется. Я подумал об этом
непонятно почему, вдруг, а подумав, забеспокоился.
     -- Смотри-ка, столько львов, а ведь ни на одном дети не играют,-- вдруг
сообщил  Гриша.-- Ни  дети не ползают,  ни влюбленные  имен не выцарапывают.
Странно,  нет?  Это  не потому, что люди у нас такие культурные, это потому,
что львы такие уроды!
     Я хотел ответить, что это может быть потому, что львы -- мертвые. Но на
самом деле  они ведь не мертвее скамеек. Значит,  получалось  наоборот -- на
львах не играли и не рисовали потому, что они недостаточно мертвые. То есть,
недостаточно живые.  А  значит, они застряли между жизнью и смертью. И можно
ли  быть  уверенным,  что  они   застряли  там  навечно?   Когда-нибудь  они
окончательно умрут, станут памятниками самим  себе, и мы увидим на них детей
и надписи.
     Но есть  вероятность,  что они  двинутся в другую сторону.  Как пробка,
которую обычно вытаскивают, но иногда и проталкивают...
     --  Простите,  вы не могли  бы меня  сфотографировать? --  девушка  уже
протягивала мне свой фотоаппарат-мыльницу. Рука ее  была такая белая, словно
алебастровая. А лицо яркое. Она его умело раскрасила.
     Я  почему-то медлил и фотоаппарат не брал,  просто ее рассматривал, эту
гипсовую девушку, приглашавшую царя Соломона на белый танец. А она терпеливо
протягивала мне фотомыльницу, которая раскачивалась на шнурке, словно черный
маятник.  Вокруг  было привычное  хаотичное  движение, а  мы  так  и стояли,
замерев, пока Гриша не спросил:
     -- Ну?
     Они вообще  сказали это хором, Гриша и девушка,  оба обращаясь  ко мне.
Оба "ну"  были нетерпеливыми, только Гришино нетерпение было вопросительным,
а ее  возмущенным. Потом они так же  синхронно рассмеялись, глядя  уже не на
меня, а друг на друга. И Гриша сказал:
     --   Знаете,  а   давайте  мы  вас  сами  сфотографируем.  У  нас  ведь
профессиональная камера. Будет отличный снимок...




     Ортик  заботливо прислонил  портфель  к собственному боку, снял  черную
шляпу  и замешкался, прикидывая  куда бы ее  примостить. Наконец,  осторожно
опустил  на  диван.  На  парчовом восточном диване с вышивками, подушками  и
прочим орнаментом,  черная шляпа с лихим  шпиц-хаббадским заломом и потертый
рыжий   портфель   смотрелись  странновато.  Еще  более  странно   выглядели
официантки  этого лучшего  в  Иерусалиме марокканского ресторана.  Три русые
ашкеназийские  девицы в  традиционной  восточной одежде --  тяжелых расшитых
хламидах  насыщенных  цветов, перепоясанные  блестящими  поясами, со знанием
дела  несуетно  суетились вокруг столика, составляя на него  плошки, чашки и
тарелки с  чем-то мелко  измельченным, пряно  пахнущим, похожим по цвету  на
глубокие тона платьев.
     Но Линю это странным не казалось, таким и должен быть дорогой восточный
ресторан. Впрочем, если бы официантами были ешиботники,  генералы ЦАХАЛа или
дауны, его бы тоже это не слишком впечатлило после всего,  что он услышал от
Ортика.
     Получив от  Линя приглашение поужинать, Ортик удивился. И даже подумал,
не  посоветоваться ли  с  равом. Но  кухня ешивы настолько  приелась, что он
решил не подвергать себя  мучительной  внутренней борьбе, если рав скажет не
идти. Чего спрашивать? "Дарна" ресторан кошерный, Линь хоть и не  свой, но и
не совсем чужой -- приятель Белки, все-таки. Да и сидели уже вместе за одним
столиком, пили из одной бутылки, правда тогда Ортик еще не знал, что Линь --
гой,  поэтому нарушил заповедь.  Да все  равно с этой заповедью Ортик,  если
честно,  был  не очень-то  в ладах.  И не только с этой.  У  него было более
важное предназначение, чем стремление  к собственному совершенству. И потом,
было  очень любопытно --  чем Ортик может  быть полезен, то  есть  интересен
русской мафии, даже если она не совсем мафия, но все-таки. Вдруг они знают о
нем что-то  такое, о чем он сам не догадывается.  Или  о его возможностях. В
общем, решил идти.
     Линь еще тогда, в кафе, чем-то его к себе расположил. Ортик даже жалел,
что Белка увела нового знакомого, и он не успел  рассказать умеющему слушать
человеку  о том,  что его  самого  воодушевляло, страшило  и  манило вот уже
несколько  лет.  После  благословения  рава  Кадури  этот  Линь  уже  дважды
пересекался с его судьбой,  причем второй раз по собственной инициативе, для
которой не было ни  малейшего  рационального объяснения.  Все это  наполняло
Ортика  каким-то  будоражащим  предчувствием, как  весной -- в те  сибирские
времена, когда весна наступала после долгой зимы.
     Для  разгона  они немного выпили,  причем в  этот раз Ортик уже следил,
чтобы  вино  разливала  официантка, а  когда  она  отошла, то он сам успевал
перехватить  бутылку прежде, чем Линь ее коснется,  а потом и вовсе поставил
поближе к  себе. Он решил не объяснять Линю,  что еврей не  может пить вино,
если открытой  бутылки  касался  гой.  Зачем объяснять? Лучше  так.  Если уж
что-то  объяснять,   то  главное.  Потому  что  говорить  о  главном  всегда
интереснее,  даже со  случайным  собеседником  -- ведь  это  уже  наполовину
неслучайный разговор, а если повезет, то и на все сто.
     Так вот, когда они немного выпили, а Линь все не спешил раскрывать свои
бандитские  или  гэбистские интересы,  Ортик  заполнил молчание рассказом  о
сокровенном.  Он  был почти счастлив,  потому  что нельзя надолго оставаться
наедине с такой идеей, а все знакомые уже давно умело и старательно избегали
разговоров на эту тему. Мысли же копились и давили на мозги, хуже чем сперма
в пубертатном возрасте, и Ортик все чаще боялся сойти с ума от своего такого
значимого   и   невыносимого,  а  главное   --  вредного  и  несправедливого
одиночества. Он даже собирался идти сдаваться к раву  -- сказать, что ладно,
согласен  жениться на  женщине с детьми... потому  что  ведь жена обязана не
только слушаться, но и слушать своего мужа.
     А Линь слушал  сам, по собственной инициативе! Внимательно. Даже не ел.
И лицо  у  него  было  не вежливо-усталое, а  удивленно-застывшее.  И  Ортик
понимал, конечно,  что  не надо бы с таким азартом все  рассказывать, потому
что  эмоции всегда подкрашивают немыслимую идею  безумием, но ничего  не мог
поделать. Его темперамент и увлеченность уже сорвались с привязи и понесли к
обрыву,  а  он просто скакал,  подставляя разгоряченные  щеки  под встречный
ветер,  пусть  даже  кондиционерный,  глотал пряные  закуски  и концы  фраз,
запивал вином жгучий перец и наслаждался всем сразу.
     Так Линь узнал, что Ортик несколько лет назад  сопоставил  число букв в
ивритском алфавите с числом аминокислот во всем, что  движется. Двадцать две
и  там,  и там. И это не могло быть  простым совпадением,  потому что в наше
время  уже  не  надо быть  каббалистом, чтобы знать --  этот  мир был создан
Всевышним посредством букв ивритского алфавита.
     --  В начале было  Слово? --  догадался  Линь.--  С  этого ведь  Библия
начинается?
     -- Нет,-- поморщился Ортик.
     -- Ну, ТАНАХ, как вы его называете. Какая разница. Не придирайся.
     --  И тем  более  не ТАНАХ,--  скорбно сказал  Ортик.-- Так  начинается
Евангелие от Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было
Бог. Оно было в начале у Бога. Все через него начало быть,  и без него ничто
не начало быть, что начало быть. В нем была жизнь..."
     -- Убедил,-- сказал Линь и потянулся к бутылке, но его снова опередили.
     -- Вообще-то для  меня это не  аргумент,-- сказал Ортик,  разливая.-- Я
это уже  потом обнаружил. Но тебе так должно быть понятнее. Короче, буквы --
это аминокислоты, а аминокислоты -- это буквы. Понял?
     --  Понял,-- кивнул  Линь.-- А чего тут понимать? Белок  -- это  текст.
Причем, на иврите. Разворачиваем и читаем.
     -- Догоняешь! -- уважительно  сказал Ортик.-- Обычно на этой стадии еще
не догоняют. За твою сообразительность!
     Вино закончилось,  и тут  явились три  сияющие  гурии. Две улыбались на
тридцать  два  зуба, а  одна на шестнадцать,  но с верхней  десной. Она-то и
несла поднос  с зажаренной бараньей лопаткой -- фирменным  блюдом заведения.
Мясо  дымилось,  благоухало, глядя  на него становилось совершенно ясно, что
именно  так  надо  жарить   бараньи  лопатки.  Следующая   девица   принесла
остроконечный  глиняный сосуд  с  окошками, из которых  тоже  шел неописуемо
аппетитный  запах серьезного мясного  блюда.  Ортик внимательно, даже как-то
благоговейно пронаблюдал почти хирургическую  операцию  по отделению мяса от
лопатки  и   удовлетворенно  улыбнулся  на  многообещающую   улыбку   гурии.
Благосклонно  кивнул на  вопросительный  взгляд второй  официантки,  как раз
поднявшей конус глиняной крышки и открывшей для обозрения и обоняния  кускус
с мясом, полный таких  тонких и правильных цветовых переходов,  что хотелось
поинтересоваться чьей кисти принадлежит этот шедевр, носящий гордое название
"кускус  Атласных  гор".  Третья  волоокая  блондинка  уже поигрывала  новой
бутылкой  вина, покручивала  ее в руках, как бы приглашая оценить достаточно
ли хороший выбор она сделала для столь изысканных блюд.
     Ортик  не удержался, сделал  почему-то  кистью  руки такой  характерный
восточный  жест, каким обычно приветствуют друг-друга на расстоянии таксисты
и рыночные торговцы, изумился этому,  а потом уже просто загреб рукой воздух
и  окаменел,  подавляя  инстинктивное желание не поддаться  чарам гурии и не
дать ей  унести  наполовину полное блюдо с так  понравившимися  ему  мясными
"сигаретами".
     -- Этот белок,--  сообщил  Ортик,-- мы читать не будем. Этот  белок  мы
будем есть.
     --  А  что  же  мы  тогда будем  читать?  -- поинтересовался Линь.-- Не
Сорокина же.
     --  Коэнов мы  будем  читать, Коэнов. И  не белки, а ДНК.  Белок -- это
промежуточная субстанция между двумя информационными системами. Божественным
ивритом и человеческим геномом.
     -- Геенномом? --  мрачно  пошутил Линь, у которого с  утра это была уже
третья деловая встреча с застольем.-- Ну давай, за геенном внутри нас!
     -- Кстати, а  зачем ты пригласил меня сюда? -- спросил Ортик неожиданно
и подозрительно.
     Линь рассмеялся:
     -- Не  знаю, как объяснить. Из суеверия... нет, чтобы отдать долг...  В
общем...  короче,  когда мы встретились, ты  упомянул, что прямо  перед этим
получил  какое-то крутое  благословение.  Потом  ты  сказал,  что его должно
хватить на исполнение хотя бы одного, главного желания для всех нас. Я сразу
не обратил внимания, но у меня хорошая память. И мое двадцатилетней крепости
желание тут же исполнилось. Процентов на сто двадцать.
     -- Рав Кадури! -- обрадовался Ортик.
     -- Неважно. Теперь ты мне скажи, какое у тебя главное в жизни желание?
     --  Так а я о  чем  тебе рассказываю? Прочитать запись  на  У-хромосоме
Коэнов.
     -- Ага,-- сказал Линь.-- Главное, что оно у тебя есть. Главное, что оно
конкретное. Мы сначала выпьем, или ты сначала объяснишь?
     Ортик поспешно схватил бутылку:
     -- А мы параллельно. Лехаим! Так вот, что такое У-хромосома помнишь?
     -- Ну, смутно,-- слегка ошарашено ответил Линь заглядывающим ему в душу
пронзительным Ортикиным глазам.-- Мужская хромосома, пол ребенка определяет.
Так?
     -- Так. Пять  баллов.  То  есть, ты  понимаешь,  что  это  единственный
генетический  материал, который в неизменном виде передается  от отца к сыну
из поколения  в поколение. То есть, у тебя твоя У-хромосома  копия  той, что
была у твоего предка по мужской линии много тысяч лет назад.
     -- Или той, что была у его соседа.
     -- Верно мыслишь. Но если к школьной программе мы прибавим знание Торы,
то  обнаружим, что только для Коэнов существовали особые  законы. На  первый
взгляд совершенно  нелепые.  А на второй --  нацеленные именно  на  защиту и
сохранение коэновской У-хромосомы. Поэтому у меня, скажем, она такая же, как
у Аарона.
     -- Аарона?
     -- Брата Моше. Моисея. Который вывел.
     -- Ага.  Красное море.  Египет,  рабы.  Сорок лет.  Понял. То есть,  ты
считаешь, что  на У-хромосоме Коэнов  отправлено послание человечеству, так?
Такое послание, которое должно  дойти  до  потомков  не  раньше,  чем  будет
достигнут определенный уровень развития?
     Ортик просиял:
     -- Совсем тепло! Только не просто -- определенный уровень  развития.  А
непосредственно перед тем, как человек постигнет  тайны генной инженерии и у
него возникнет соблазн уподобиться Творцу.
     -- Ты ешь, а то остывает,-- сочувственно посоветовал Линь.
     -- Ага, спасибо. И ты ешь. Так вот, это уже конец человеческой истории.
А в конце всего кто к нам должен прийти?
     -- Дед Мороз?
     Ортик заржал:
     -- С  бородой  из ваты!  Так вот, это  не случайное совпадение. Мы  все
ждем, что придет  Машиах.  Мессия.  А на самом деле он не придет. Мы  должны
будем его создать. Ну, понял?
     -- Конечно понял. А что  тут понимать? "Мы не должны ждать  милости  от
природы". То есть, на твоей  У-хромосоме  записана  инструкция  по  созданию
Мессии. Так?
     Ортик  кивнул. Просиял. И погрустнел. Он не знал о чем дальше говорить.
Как-то разговор получился слишком конспективный, тезисный. Линь  был слишком
сообразительный. А может быть, ему рассказала обо всем  Белла, хотя вряд ли.
Можно было уже  и расходиться,  хотя сладкого еще  не  подали. И по-прежнему
оставалось непонятным -- зачем его кормили таким ужином в таком месте.
     Линь достал  навороченный мобильник,  начал что-то  выводить на  экран,
потом махнул рукой:
     -- Нет, это не вилла на Канарах. Мы пойдем другим  путем,--  он раскрыл
чековую книжку.-- Итак, еще раз. Формулируем твое главное желание.
     Ортик  максимально сконцентрировался. Только  сейчас, после  упоминания
рава  Кадури  и появления чековой книжки,  он  понял, что  происходит  нечто
судьбоносное.  Понял, но поверить еще не  мог. Но ощущение, что  нужно  быть
крайне аккуратным и четким, в нем возникло:
     --  Значит. Я хочу расшифровать. Последовательность  нуклеотидов. В ДНК
У-хромосомы Коэнов...
     Линь слушал  речь с подчеркнутым  вниманием,  как грузин --  грузина во
время  застолья. На самом деле он  отключился --  все было  и так  ясно. Это
"грузинское"  выражение лица  он выработал еще в студенчестве, для лекторов.
Оно позволяло  уплотнять  время.  Выклевывать  скудные познания из словесной
шелухи и обдумывать как повернуть в свою пользу очередной расклад.
     Линь  думал о Грише. Со вчерашнего дня он не  мог о нем не думать. Не в
связи с Беллой, хотя что в этой стране было не в связи с ней,  но здесь Линя
бесило  другое. Снова, как  в детстве, его сумели использовать. Расслабился.
Не хватило быстроты реакции. Или просто не захотел доводить свои ощущения до
логического  конца  --  жалко  было   того  хорошего  настроения.  Тогда,  в
мастерской,  Линь подавил достаточно ясное  ощущение, что Гриша  ведет с ним
продуманную игру, где ставка делалась на его специфическую смесь пижонства и
щепетильности. И почти уже решил быть великодушным, но как-то не получалось.
     Денег  было  не  жалко,  Линь  даже  поначалу обрадовался, считая,  что
ощущение  меценатства  перехлестнет  все  прочие   застарелые,  забытые,  но
зачем-то  пробудившиеся  здесь комплексы.  Но не  получалось.  Наоборот, чем
больше он  проигрывал какие-то  Гришины  фразы, жесты, мимику, тем  больше у
него  возникало  ощущение,  что  его  держали  за  какого-то ну, не  идиота,
конечно,  а  как  бы  иностранца,  которого  нужно убедить  в чем-то  таком,
заведомо  ему  непонятном,  и для  этого  нужно  прибегнуть  к  серии  фраз,
телодвижений  и дешевых  аргументов.  То  есть,  к  тому,  что в послевкусии
оставляло  ощущение  фальши  и  лжи.  Линь,  сам часто пользуясь  в  деловых
переговорах чем-то подобным,  тонко  улавливал все эти нюансы.  В  случае  с
Гришей это было слишком уж  неприятно,  потому что... потому что. Линь готов
был  платить,  чтобы показать как  все нынче изменилось,  но  не  готов  был
расплачиваться потому, что все они с детства к этому привыкли. И с ситуацией
надо было что-то делать. Надо было оставить последний ход  за собой. Линь не
собирался забирать у Гриши  обратно ничего из того, что пообещал дать. Кроме
торжества. Этого он Грише не обещал, нет. И сейчас, вдруг, сложилось.
     Ортик  уже  стал  посматривать   озабоченно,  потому  что  даже  самому
глубокому восхищению или изумлению есть предел, а пауза очень уж затянулась.
     Наконец, Линь уважительно кивнул:
     -- Я тебя  понял.  Но знаешь, у меня ощущение, что ты не доформулировал
свое желание. На полпути завис.
     Ортик  пожал  плечами, недоуменно поводил взглядом  вокруг,  не  увидел
ничего  нового,  устремил  застывший  взор  в  бесконечность, явно  шаря  по
внутреннему ощущению своей правоты, затем ожил и упрямо возразил:
     -- Почему, я все правильно сказал.
     Линь  вдруг озорно  улыбнулся  и  быстро цапнул бутылку из  под  носа у
Ортика.
     --  Я больше не  буду вина,-- печально констатировал Ортик  и испуганно
добавил,-- там уже мало осталось, лей себе. А я водку буду. Можно?
     -- Гавновопрос. Так вот. Ты бумажку с анализом хочешь или Мессию?
     -- Сначала бумажку. А дальше уже вопрос техники.
     -- Не знаю, не знаю,-- сказал Линь, мечтательно улыбаясь.-- Мессию, как
я понимаю, в пробирке не вырастишь? Это все-таки Мессия, а не гомункулус. То
есть, что нам нужно к анализу?
     -- Суррогатная мать нам нужна,-- сказал Ортик.-- Ты об этом?
     -- Да. Вот  эту  сторону  вопроса освети.  Ты  думал на  эту  тему? Нам
подойдет любая здоровая телка?
     --  Ничего себе любая! -- возмутился  Ортик.-- Конечно, я  думал. На ее
поиск вообще непонятно сколько времени  уйдет. Ты почему сказал "телка"?  Ты
на Красную Корову так намекал?
     Линь улыбнулся:
     -- Намекал, да. Но не на Красную Корову. Это, кстати, что еще такое?
     Ортик  вздохнул.  Он  не хотел уходить  на боковые ответвления основной
темы, кто  знает  что ждало их  там,  на  неведомых  дорожках. Можно  было и
поскользнуться, и оступиться. Ну да делать нечего, и он кратко объяснил, что
пеплом  Красной   Коровы  очищались  священники   во  времена  существования
еврейского  Храма, когда в нем  приносились жертвы Всевышнему.  Что  Красная
Корова  --  это  совершенное животное, абсолютно однородного красного цвета,
таких сейчас нет.  А без нее,  даже воздвигнув  Третий  Храм, не очиститься,
чтобы принести очистительную жертву.
     -- Это очень, просто очень правильно,-- сказал Линь.
     -- В смысле?
     -- Это объясняет зачем я ввязался в этот проект.
     Ортик вздохнул, обреченно ожидая, что чековая книжка упорхнет со стола,
не обронив ни перышка на благо человечества.
     --  Я тут зачем-то в один  проект ввязался,-- задумчиво продолжил Линь,
словно разговаривая со своим отражением в зеркале.-- С другом, понимаешь ли,
детства.  Он  решил нарисовать... он художник вообще-то,  он будет  рисовать
тысячу женщин царя Соломона. Рисовать-то он умеет. А вот отобрать правильных
женщин... которые  соответствуют  случаю -- вряд  ли. Он  падок  на  внешние
эффекты. А тут надо... Знаешь что тут надо?
     Ортик вскочил. Сел.
     --  Потрясающе!  Ну,  ты понял теперь, что  значит  благословение  рава
Кадури,  данное у  Стены Плача?! Что значит  зачем  ввязался  в  проект?  Да
поэтому  и ввязался! Чтобы выявить идеальную  суррогатную мать! У  нас будет
табун в тысячу прекрасных женщин! И мы будем их наблюдать и изучать, пока не
выявим  из  них  ту  самую,  совершенную.   А   потом   она  исполнит   свое
предназначение! А  этот твой друг детства, он  пусть  себе женщин рисует, от
них не убудет. Только лучше за собой следить будут.
     Линь  окончательно  повеселел,  велел официантке подать шампанского.  И
подвел итог:
     --  Значит  так, Михаил.  Будем  собирать Мессию.  Командовать  парадом
будешь ты.
     Ортик кивнул с сосредоточенным лицом и лишь потом улыбнулся.
     А Линь продолжил:
     -- Итак, у нас  два проекта. Первый -- расшифровка У-хромосомы  Коэнов.
Здесь  ты  осуществляешь  общее руководство. Будешь  генеральным  директором
проекта.  Для  начала  найди  специалистов  нужного  уровня,   определись  с
лабораторией,   ценами,  сроками,   в   общем  сделай  то,   что  называется
"бизнес-план", Белка тебе поможет,-- Линь раскрыл чековую  книжку и что-то в
ней написал.-- Один я такой  грандиозный проект  финансировать не  смогу. Но
этого тебе хватит чтобы  начать.  А там  видно будет.  Или  я поднимусь. Или
поищем спонсоров. Или они сами слетятся.
     Ортику  было неловко  заглядывать  Линю под руку,  поэтому сумму  он не
увидел. Да и не в сумме было дело. А в ощущении, что здесь и сейчас творится
история, и даже больше -- определяется судьба человечества.
     --  Леня...  Ты  первый  человек, который пытается мне  помочь...  хотя
помогаешь ты сейчас всем людям, вообще -- человечеству... Извини, что  я как
идиот говорю. Но... но я давно ждал этой минуты. У меня есть план, правда. Я
знаю что делать, чтобы не терять время и деньги.
     --  Действительно,-- грустно улыбнулся  Линь.-- Знаешь,  все приходится
суетиться, чтобы деньги не кончились раньше времени. И не думаешь почему-то,
что время может кончится еще раньше, чем деньги.
     -- Ты о чем?
     --  Да так, о своем... Ладно, теперь второй проект. Тысяча  женщин. Там
ты получаешься кем-то вроде комиссара. Тебя это не смущает?
     -- Да хоть  в роли  гинеколога! Речь-то идет  сам понимаешь  о чем! Для
этого можно снять белые перчатки и надеть кожаную тужурку.
     -- О'кей. Тогда  за тобой будет последнее слово и  во втором проекте. Я
скажу Белле  -- а  она  там  вроде финансового  директора будет  --  что без
согласования  с тобой Гриша никого не  рисует. То есть, запретить рисовать я
ему, конечно, не могу, пусть рисует кого хочет, но  не для этого  проекта, а
для   собственного   удовольствия,--   Линь   подмигнул   официантке,  умело
откупорившей бутылку.--  И вот еще. Для  порядка. Ты теперь ключевая фигура,
поэтому  в твои  обязанности  входит отправлять  мне  еженедельные отчеты по
обоим проектам, желательно подробные. Тебя это не затруднит?
     --   Наоборот.  Мне  это  поможет.  Я   человек  неорганизованный,   но
ответственный, меня это дисциплинирует.
     -- Тогда за  удачу! --  Линь  встал. Вскочил  и  Ортик.  Они  чокнулись
высокими хрустальными бокалами, издавшими высокую нефальшивую  ноту и выпили
стоя, привлекая внимание  и  не стесняясь  этого,  поскольку  каждый  честно
отыграл роль и был ею доволен.
     Линь вручил Ортику чек и протянул руку для рукопожатия. Ортик сунул чек
в  карман,  спеша потрясти протянутую руку. Он  только сейчас  осознал,  что
свершилось. Прислушался к своим ощущениям  и понял, что больше терпеть он не
сможет -- надо в туалет.
     Закрыв за собой  тяжелую  цветную  дверь  с изображением усача в феске,
Ортик  оказался  внутри  расписной  восточной  шкатулки.  По  мере  убывания
физиологического  давления,  Ортик  все  более изумлялся  убранству клозета.
Горела в  полутьме огромная  ароматическая  свеча. Загадочным медным блеском
мерцали сосуды для омовения  рук, раковина, ваза с  вычурным букетом. Стены,
испещренные мелким цветным орнаментом, блестели  позолотой, даже уходящий  в
темноту потолок был того же стиля. Ощущение сказки усилилось и довело Ортика
до состояния,  что, казалось, крикни ему:  "Подъем!", он  бы только тоскливо
простонал: "Гады, такой сон досмотреть не дали!".
     Ортик резко сунул руку в карман. Чек. Чек! На месте! Или что-то похожее
на него, какой-то листок. Вытащил, поднес ближе к свече. Чек, точно.  Только
вот количество ноликов он все  не мог сосчитать. Они двоились. А ведь не так
много и выпили. Или это  свеча мерцала. Ортик закрыл один глаз,  но половина
нолей не исчезла.




     --  Гриша?  Привет.  Ты  дома?  То  есть,  конечно  ты  дома,  я же  по
домашнему...
     -- Привет, Белка, привет. Да работаю  вот,  с  утра уже  нащелкал  кучу
теток, чуть по морде не схлопотал от мужа. Еще одну уговорил позировать. Что
вообще нового? Линь еще здесь?
     -- Да вот  как раз я  по этой  теме и  звоню... Нет,  Линь  уже  уехал,
сегодня утром, обещал скоро наведаться. А на когда ты пригласил натурщицу?
     -- Не попрощался?
     -- Просил передать привет.
     -- Угу. И ему тоже. На завтра, на одиннадцать пригласил. А что?
     -- Тогда  знаешь что... Я перед этим,  скажем в десять, приду  к тебе с
редактором проекта.
     -- С кем?
     -- Ну... надо  же вам познакомиться. С редактором этого нашего проекта.
А ты приготовь фотографии, ладно? Чтобы  можно было портретный кастинг,  что
ли,  провести. Его  Миша зовут,  он отличный парень,  тебе  будет интересно.
Может, ты его даже и видел. Или я тебе, конечно, рассказывала...
     -- Миша? Нет, не знаю.
     -- Да  конечно рассказывала. Миша,  да. Ортик. И точно  ты его видел! Я
даже скажу где. На Юлиной выставке. Вспомнил? Я вас, кажется, знакомила.
     -- Стоп... стоп... это такой... такой... Пингвин???
     -- Да. Пингвин. Но это наш пингвин. В смысле --  наш человек, разумный.
Свой, короче.
     -- Ага.
     -- Гриша. Ну, в чем дело?
     --  Просто  хотелось  бы  знать.  Какова  роль  этого пингвина в  нашем
проекте?  Он что, искусствовед?  Имеет какое-то отношение к живописи? Откуда
он взялся? И какое он имеет отношение к моему проекту?
     -- Имеет. Смотри, Линь, как я поняла, о Мише очень высокого мнения.
     -- Очччень интересно. И какие это высокое мнение предполагает
     -- У Линя свои планы на этот проект
     -- полномочия? Планы?
     -- который он финансирует. Гриша, перестань. Линь просто хочет, чтобы в
проекте была  не только история  и эротика, но и  религия, и духовность.  Он
тебя Ортиком хочет дополнить.
     -- Блин, Белка,  я понял! Он  нарочно подсовывает  мне этого  пингвина!
Какой это, нафиг, редактор? Это инспектор по кашруту!
     -- Гриша...
     -- Будет мне заглядывать в палитру, а не в тарелку.
     -- Слушай...
     -- Или в тарелку тоже?!
     -- Да не будет он никуда заглядывать.
     -- А что тогда  он будет делать? Что именно он будет мешать мне делать?
Комиссар пейсатый.
     --  Слушай,  ну  ты  уже вообще... Ортик  не такой  уж  пейсатый. А  по
ментальности  вообще  не  пейсатый.  Он хаббадник.  Давай  ты с  ним сначала
познакомишься, а потом уже будешь...
     -- Какие у него полномочия. Конкретно. Какие?
     -- Честно? Большие. Почему даже не спрашивай, я не знаю.
     -- Я так и знал! Знал, что Линь  завернет какую-нибудь подляну. Чисто в
его стиле -- завернул  и сбежал. Но я  думал,  подляна  будет мелкая.  А она
оказалась крупная. Оно и понятно, у него теперь другие масштабы...




     Надо  было  отдавать котенка сразу,  как и  собирался, на  следующий же
день.  Поленился.  А потом стало жалко,  привязался. Да  и  котенок оказался
интересный. Взгляд у него... Продвинутый кот получится. Но  отдавать надо. И
поэтому я взял рыжую бестию, посадил в сумку и повез к ©.
     © жили в Бейт а-Кереме,  районе, который мне  нравился тем, что  в  нем
обнаруживались странные потоки ветра. Я попадал  в Бейт а-Керем только когда
специально  ехал  к  ©,  поскольку  "русские"  там   почти  не  селились,  а
общественные  события  не  происходили.   Зеленый  район,   тихая  заводь  с
водоворотами ветра. Подходящее место для эмигрантских писателей.
     Две створки раковины, мужчина и женщина и генерируемая меж ними энергия
совместного  созидания, становящаяся пока только  текстом.  Пусть две ладони
сомкнутся над заброшенной в них песчинкой.  Да, я заброшу эту рыжую песчинку
в надежде... На  что? На жемчужину, в  том или  ином  смысле. Но сколько раз
надо забросить песчинку в раковину, чтобы получить уникальную жемчужину,  об
этом  даже не знают, но могут лишь догадываться ловцы жемчуга, братья мои по
надежде на чудо, по поиску его. И если этой песчинке суждено превратиться  в
жемчужину, то в этом будет и моя заслуга.
     Я понимал, что © не будут счастливы получить котенка. И даже попытаются
сохранить свое  бинарное  состояние, потому  что  инстинктивно,  конечно же,
понимают -- любое изменение в их взаимодействии может привести к необратимым
изменениям. Но я чувствую, что их равновесие устойчивое и выдержит не одного
такого кота,  а  все, что угодно.  Я  верю  в это  и  буду  очень  удивлен и
разочарован, если ошибусь.
     Мне оставалось  придумать причину визита, чтобы  отвлечь  внимание  © и
дать проскочить  котенку в  образовавшуюся брешь. Очень просто -- рассказать
про женщин царя  Соломона,  наш  с Гришей  проект.  Вот  именно, причем Анат
должна  в нем  участвовать -- пусть  Гриша ее рисует.  Фотографироваться она
точно любит, значит любит и позировать. Можно еще рассказать как мы покоряли
иевусейский Иерусалим.
     А пока они будут вытягивать из меня  интересные  лишь писателям детали,
котенок приживется сам собой, он такой.
     Анат  к нему  сразу  привяжется. Сложнее  с Максом.  Впрочем,  он ведет
странный  образ жизни, зарабатывает на жизнь городской  охотой, как  кот. Не
бегает  регулярно  на  службу, а  выпрыгивает за  добычей,  подстерегая  ее.
Значит, даже не  любя кошек, все  равно согласится поселить  котенка в доме,
просто из-за соответствия.
     Дверь открыла Анат, и это уже было хорошо:
     -- Вот это цвет! Откуда он у тебя? Краси-и-ивый. Породистый?
     Я сразу попросил дать котенку молока.  Потому что если кот начал есть в
доме, он  тут же считает дом своим и поведение его меняется на расслабленное
и  дружественное,  что  отражается  на  восприятии.  А  у  женщины  инстинкт
кормления  молоком расширенно  распространяется  и  на кормление  молоком из
пакета.
     Мы пошли  на  кухню. Забавное место.  Всюду  знакомые по  прошлой жизни
предметы  --  хохломские  деревянные доски,  жостовские подносы, на железной
этажерке пылился самовар, с потолка свешивалась бронзовая лампа и корзинка с
пасхальными  деревянными яйцами и  глиняными свистульками.  На  стене висела
гроздь рогов, оправленных в металл -- для кавказских застолий. Над балконной
дверью притаился инкрустированный топор со сценой  зимней охоты на зайцев, а
рядом стояли  большие деревянные счеты и пионерский горн  с надписью "Всегда
готов!" на красном вымпеле. Еще  на шкафчиках, почти под потолком выстроился
целый ряд керамических сосудов -- грузинских ваз, украинских макитр, русских
горшков.  И весь  этот  бывший  советский антураж  создавал почему-то уютное
несоветское пространство.
     Действительно, уже через несколько минут и Анат, и котенок считали друг
друга  своими. И только  тогда  я сообщил,  что вообще-то  принес котенка  в
подарок. И сделал безмятежное лицо человека, не ведающего последствий.
     Анат погрустнела и вздохнула,  что  некому, совершенно некому, особенно
когда уезжают, и вообще -- ответственность и прочее, поэтому наверное ничего
не получится, хотя кот, конечно, непростой, именно такой, как хотелось бы...
Короче, дожать было делом техники.
     А  Макс все не появлялся, он не выходил  из кабинета. Оттуда  доносился
его голос, какой-то напряженный, но слов  было не  разобрать. А в паузах ему
никто не отвечал, значит, говорил по телефону.
     Я  ждал, а  сам  рассказывал про  наш с Гришей  проект, про женщин царя
Соломона,   про  картины,   которые   организуют  и  зациклят   историческое
пространство, и объедут весь мир. Анат поглядывала на котенка, поворачиваясь
ко мне  то греческим профилем, то скуластым  славянским фасом. Хотелось даже
как-нибудь  остановить ее  движение, сделать раскадровку, чтобы  понять этот
почти компьютерный переход лиц, проследить  как превращается античный резной
профиль в широко, по степному расставленные холмы скул.
     Котенок  вылакал  все молоко и сытой  походкой  отправился  обследовать
квартиру, скрылся с глаз. И тогда появился Макс. Явно чем-то раздраженный.
     --   Слушай,--   Анат    даже   не   дождалась   стандартных    обменов
приветствиями,--  тут   Давид  такого  котенка  нам  принес  хорошего,  даже
классного. Рыжего, но такого, не банально-рыжего, а черепичного. Пушистого.
     -- Нет, нам скоро уезжать. Да и вообще... Запах.
     -- Ты просто его не видел!  Очень достойный  котенок. А где он, кстати?
Давид, он вообще откликается?
     -- Нет,-- сказал я терпеливо.-- Он ждет, чтобы его назвали.
     -- Просто не кот,  а  свеженький текст,-- усмехнулся Макс.-- Кис,  кис,
кис...
     Зов не подействовал. Я пошел как бы на поиски.  Я почему-то был уверен,
что котенок сидит  под дверью,  словно подслушивая, и ждет момента. Он там и
сидел. Тогда я взял  его  за  шкирку -- мне показалось,  что так он выглядит
наиболее трогательно и беззащитно. Даже  активно-беззащитно,  то есть как бы
требуя всем своим видом защиты. Так и принес его в холл, на вытянутой  руке,
обвисшего, нескоординированно  машущего  лапами и по-китайски косящего из-за
натянутой шкуры.
     -- Ну ты какой...-- сказал Макс,-- Действительно...
     Теперь  надо было только  выиграть  время, потому  что оно работало  на
меня, то есть на нас с котенком. Оставалось только отвести внимание, не дать
Максу произнести решительное "нет" сразу,  а  потом он  свыкнется с мыслью о
появлении кота в доме. И я сказал первое, что пришло в голову:
     --  У тебя такой вид, будто ты  говорил с кем-то, но был  не уверен что
именно с ним.
     Макс уставился  на меня, задумчиво  поболтал  мое отражение  в  стеклах
своих очков, наконец, улыбнулся:
     -- В смысле?
     Мне стало неуютно.  В  этой  уютной  непричесанной  квартирке  это было
особенное ощущение. Как  я мог  объяснить смысл  того,  что  сам не знал? То
есть,  был  умысел отвлечь внимание,  но об  этом говорить не  следовало.  И
появилась   фраза,    которая   оказалась    не   абсолютно   бессмысленной.
Действительно, дает ли  телефон  уверенность, что на  другом  конце  провода
именно  тот,  кого  ты  себе  там  представляешь?  Стоит  только   над  этим
задуматься,  и  сразу же уверенность плывет, как зыбучий песок. Вспоминается
куча историй про телефонные розыгрыши, ошибки и путаницы.
     -- Просто  я  подумал...  скорее  даже  обратил  внимание,  что повесив
трубку,  часто  словно  бы  сопоставляешь   разговор  с  человеком.  Как  бы
проверяешь еще раз нет ли несоответствий, действительно ли говорил  с тем, с
кем говорил... И часто уверенности нет.
     © переглянулись, словно бы  проверяя мое соответствие  их представлению
обо мне.  И я почему-то приобиделся. Действительно, в последних моих  словах
был явный  логический  изъян, но из контекста  ясно же,  что я имел  в виду.
Зачем же издевательски переглядываться?
     Вообще-то обычно мне не особенно важно кто как  меня воспринимает и кем
считает. Но сейчас мне  захотелось, чтобы не произошло  ошибки в восприятии,
чтобы меня не считали глупее, чем на самом деле. Если я буду казаться глупым
или  неинтересным, они не захотят со мной общаться, начнут избегать. Этого я
не  хотел. Не хотелось  мне терять возможность наблюдать за ними вблизи. И я
решил придумать что-нибудь такое, что им самим не приходило в голову.
     --  Да,--  зло  сказал  Макс.--  Это  точно.   Особенно  если  накануне
договариваешься об одном,  а  сегодня  тебя  пытаются  убедить, что с  тобой
договорились о чем-то другом.
     Анат уже взяла котенка на руки, Макс  на это молча поглядывал. Все  шло
как надо, и я спросил:
     -- А вчера ты с ними говорил тоже по телефону, да?  Наверняка еще и  по
мобильному.
     -- Да.  Вообще  я  тебя понимаю,  у  меня  тоже какое-то  инстинктивное
недоверие к этим мыльницам.
     --  Нет, у  меня не инстинктивное,-- возразил я.--  У меня  оно  вполне
осмысленное.  Просто  я как-то  представил  -- от всех  мобильников  тянутся
ниточки куда-то вверх, к какому-то, скажем, центру. Как  это все действует я
знаю лишь в  самых общих чертах: радиоволны, "тарелка",  спутник, процессор.
Поэтому для меня, как и  для  большинства, это... ну, что  ли, чистая магия.
Вместо заклинания: "О, Дух Связи! Вели Ирке из Гило завтра в восемь прийти к
Машбиру",  я совершаю  ритуальные движения пальцами, шлю наверх свои слова и
фанатично верую, что их передадут кому надо,  не редактируя. А потом получаю
ответ и уповаю, что  это именно  Ирка  из  Гило  и  именно  то, что она сама
сказала.  То  есть,  мы все на невидимых  ниточках,  и наше  поведение легко
корректируется  незначительным редактированием наших разговоров.  Простое  и
эффективное решение вопроса об управлении поведением.
     Анат смотрела увлеченно, явно сопереживая:
     -- Точно. И  у  меня  такое бывает.  Я вот sms-ки не  люблю за  этот же
эффект.
     Макс же поглядывал  насмешливо, как физик -- на лирика.  Потом все-таки
прокомментировал, не удержался:
     -- Тогда жрецы  должны знать номер мобилы  Всевышнего. Или хотя  бы его
секретарши.
     --  Они и  знают,--  сказал я  как  мог серьезно, чтобы  было неясно --
прикалываюсь или нет.
     И  им не  было  ясно, они  вообще забыли о  коте и  переглянулись,  как
санитары перед квартирой пациента. Тогда я специально рассмеялся,  обозначая
норму.   Этот   было   как   ставить  в   интернетовском   чате  специальные
смайлики-рожицы, обозначающие смех, печаль, гнев и прочие основные эмоции. И
© тоже поставили два смайлика.
     -- Порядка десяти миллионов  вариантов номеров перебрать, и дозвонишься
до Бога,-- сказал Макс.
     --  Тебе есть что  ему  сказать? -- спросила Анат  без смайлика.-- Я бы
предпочла подождать, пока он сам позвонит.
     И  тут  зазвонил телефон. И те  секунды, которые мы переглядывались,  у
меня было ощущение, что кто-то обвел нас троих красным карандашом.
     --  Нельзя  просто  так  жить  в  этом  Городе,--  сказал  вдруг  Макс,
потянувшись за телефонной трубкой.




     По тому, как я вошла в такую знакомую мастерскую, по тому, как оглядела
стены с картинами, я поняла, что меняюсь. А ведь прошло всего несколько дней
как мы с Линем здесь были.  Скажи кто-нибудь,  что несколько лет -- поверила
бы. Я вспомнила, как навещала  оставленную приятелям родительскую  квартиру.
Два года назад, когда тут стало уже совсем невмоготу, и я судорожно оформила
визу  в  Россию  --  просто вернуться  к  себе  прежней и  сравнить с  собой
нынешней. Зашла в свою, то есть уже чужую  квартиру и поскребла  взглядом по
сусекам. Тогда это слегка помогло.
     И сейчас  мне  не  то, чтобы нравилась моя  новая роль,  мне  мои  роли
никогда  не  нравятся,  но  насколько  теперь  все проще,  чем  в  последнее
посещение  с Линем. Теперь понятно как  и кого надо из себя изображать, хотя
ситуация с Ортиком не слишком приятная. Не  слишком приятная для всех, кроме
самого  Ортика. А,  может, и к лучшему, что этих нюансов он  не ловит. Или к
худшему, сейчас посмотрим. Черт меня дернул их тогда с Линем познакомить.
     -- Вот, господа, знакомьтесь, вас  ждут великие дела,--  начала было я,
но Ортик меня перебил:
     -- Здорово пахнет! Как в химической лаборатории! Это красками,  да? Или
скипидаром? Меня зовут Миша. Для друзей -- Ортик.
     -- Очень приятно, Миша,-- процедил Гриша.-- Какой это, нафиг, скипидар?
Я кофе варю. Григорий,-- он протянул руку.
     Я  оценила  страдальческое  смирение  Гриши,  но  до  конца в  него  не
поверила.
     --  Кофе -- это замечательно!  -- обрадовался Ортик.-- Мне без  молока.
Давай теперь я буду кофе варить?
     -- Где? -- ошарашено спросил Гриша.
     Я тихонько села  в углу, в  продавленное кресло, и решила не  мешать --
если уж им  суждено  сцепиться,  то  пусть сразу и  при мне  --  легче будет
мирить.
     -- Как где? Ну, тут. У нас. Должен же я что-то делать.
     -- У нас? Вообще-то это моя мастерская. Я тут живу. Сплю. Ем.
     -- Да при чем тут это? -- искренне, как всегда,  сказал Ортик.-- Просто
я почему хочу кофе варить? Потому что, во-первых, чтобы не напрягать тебя  с
кашрутом.
     Гриша осклабился и посмотрел на меня.
     -- А  во-вторых,-- продолжал  Ортик, умудряясь одновременно  восхищенно
разглядывать картины,-- я  все равно  рисовать не  умею. Должен же  я что-то
делать, кроме как указывать,  кого тебе  рисовать.  Как  это у вас,  кстати,
называется?
     --  Ага,-- взвыл Гриша,--  вот и  я  хочу  спросить -- Белка,  как  это
называется?
     -- Это  называется Ортик,-- ласково, но  твердо сказала я.-- У тебя там
кофе не сбежит?
     -- Я раньше сбегу,-- пообещал Гриша.
     --  Натура  это  называется,  правда  же?  --  в голосе Ортика  звучало
торжество  человека,  отыскавшего  на   периферии   сознания   что-то  давно
заброшенное за ненадобностью.
     -- Натура,-- подтвердил Гриша, все еще смотря на меня.-- Подлая натура.
Нашего общего знакомого.
     Тут Ортик  посерьезнел,  поскольку наконец-то сообразил, что происходит
что-то не то, вернее, не так. Пошарил лучом своего сознания, направил его  в
нужную сторону и страшно сконфузился. На самом деле он был совсем  не дурак,
а даже наоборот. Просто счастливо умел не обращать внимания на обочины:
     -- Слушай, Гриша... Ты не  думай,  что я  собираюсь тебе прямо вот  так
указывать, что мне взбредет в голову. Я тут вообще-то как бы и не при чем.
     Гриша слегка улыбнулся. Ортик застенчиво заулыбался в ответ:
     -- Я же про себя  все понимаю.  Что  от живописи далек. Я и не знаю еще
точно  как за  это  браться. Я даже еще и с равом не советовался. Так что ты
спокойно продолжай этих женщин искать. А я всего лишь буду  говорить тебе --
годится или не годится.
     Вонь горелого  кофе наполнила мастерскую. Но кого это  волновало? Гриша
застыл у стены  в гордой идиотской позе, похлопывая по полу сандалией. Ортик
все тщательнее подбирал слова, все усугубляя ситуацию.
     И как раз в этот момент появился Давид. Давид шутить не умеет,  поэтому
его фраза: "Не ждали?" прозвучала зловещим издевательством.




     Привет, Леонид!
     Вот  и  прошла первая  неделя, поэтому я тебе  пишу, как  договорились.
Бизнес-план прилагаю к  этому  письму.  Я  успел  встретиться  с несколькими
специалистами, с которыми  осторожно  говорил о  делах, касающихся  проекта.
Может быть, говорил я  с ними слишком  осторожно, поэтому сначала они ничего
не  поняли, но потом  прониклись.  Я объявил  что-то вроде конкурса  --  кто
сделает подготовительный этап  (см.  бизнес-план) быстрее и дешевле.  Жду их
предложений. Дал им срок неделю. Еще я разузнал  адреса других специалистов,
также нам необходимых, которые живут заграницей и поэтому связаться с ними и
обсудить кое-что займет время.
     Также я  получил благословение от своего  рава,  тебе это, наверное, не
интересно, но для меня это было важно. Даже крайне важно. Так что теперь все
должно быть хорошо, с Б-ей помощью, ясен пень.
     Да,  есть  и трудности. Понимаешь,  этот  самый художник  Гриша, ваш  с
Беллой  друг,  он  странный все-таки, прости  конечно. Относится  он ко  мне
как-то  враждебно  и,  кажется  специально,  покупает  свинину.  Я, конечно,
стараюсь этого не замечать,  хожу к  нему в мастерскую со своим  термосом  с
кофе и говорю, что  это  такой специальный лечебный напиток, но он при  этом
так ухмыляется довольно, что хочется дать ему в морду.
     Но в  принципе  я не сдаюсь,  держусь  и продолжаю  руководить  выбором
женщин для портретов,  а на  самом деле сам знаешь для чего.  Блин, надеюсь,
что письмо  это не перехватит твоя жена,  если она у тебя есть, конечно. Это
была шутка.
     Короче, Леонид,  с Гришей я справлюсь, я его приручу, хоть это и займет
время.  А  вот  с лабораториями  мы начнем  работать уже  через  неделю (см.
бизнес-план). И это внушает мне радость и трепет. Надеюсь, что и тебе тоже.
     Такие дела.
     Михаэль Фейзенберг (Ортик).




     Мне казалось, что заманить Давида будет сложно. Но он согласился прийти
вечером на  чай  --  с лету,  словно соскучился по общению, я даже не успела
толком  сформулировать зачем,  собственно, я его зову. И хорошо,  потому что
приправлять ложь правдой я  умею, но  все-таки не люблю. Как-то  это  всегда
отжирает самоуважение.  А самоуважение  -- это как гелий в  воздушных шарах.
Чем его меньше, тем ниже опускаешься.
     Но  и сообщать Давиду, что хочу показать его психиатру было невозможно.
Он бы не пришел. А если бы и пришел, то  был бы зажат и нормален, а он умеет
прикидываться  нормальным.  Так же  хорошо,  как  Гриша -- прикидываться  не
нормальным. Только зря я так напрягалась, чтобы устроить по-женски хитрую, а
в общем, подловатую интригу. По моей версии я хотела познакомить его с милой
дамой, умницей, но  одинокой-одинокой.  Хорошо, что таких  людей, как Давид,
профессия женщины  не интересует. Впрочем, как и внешность, место жительства
и количество детей. Он спросил только имя и тут же согласился прийти.
     -- А  возраст там, вес тебя даже не интересуют? -- обиженно спросила я,
потому что не так-то просто было найти толковую одинокую  даму-психиатра  не
старше Иисуса и не тяжелее его осла.
     --  Да ладно, Белка,-- рассеяно сказал он.-- Уж в этом-то на тебя можно
положиться. Ты же мне плохую наложницу не приведешь?
     А я  еще боялась!  Давид приучил меня к мысли,  что по-прежнему считает
своей женой. И я боялась, что моя роль сводни может  его отпугнуть  и вообще
вызвать непредсказуемую реакцию.  Впрочем,  реакция и была  непредсказуемой.
Жена-сводня  оказалась  для  него  столь  же  органична,  как  для  Авраама,
принявшего  Агарь  из рук Сарры.  Тоже,  наверное,  спросил  как  зовут и не
поинтересовался ни возрастом, ни весом.
     А вот с Леей все получилось сложнее. Сначала ей не понравился мой новый
адрес,  она сказала,  что  боится  идти вечером в  Старый Город. Я пообещала
оплатить такси до Еврейского квартала, а  там встретить -- идти-то два шага.
А вот после постановки задачи, мы уперлись во врачебную этику.
     --  Видите  ли, Белла,-- насмешливо сказала  Лея,-- психиатр  не  может
встречаться с пациентом в медицинских целях, если пациент не в курсе с кем и
для чего он встречается.
     Ёп.
     -- Простите, Лея, а вы замужем? Ведь нет? А давайте мы все будем честно
считать,  что  я  просто знакомлю  моего давнего  знакомого  с потенциальной
партнершей. Да? А за визит я вам  заплачу  наличными, без всяких квитанций и
прочих глупостей.
     Линь всего за несколько  дней пробудил во мне  какую-то мерзкую деловую
хватку.  И я  ощущала  странную раздвоенность --  одной рукой я  вершила эти
мелкие дела,  а другой перебирала в кассе пачки  оставленной  Линем зелени и
это придавало голосу уверенности, а душе -- хамства.
     Встреча  проходила  в  теплой  дружественной  атмосфере.  Я,  со  своей
стороны,  обеспечила  интимное  освещение, конфеты  и  прочие  рахат-лукумы,
озабоченный взгляд  сводной  сестры  милосердия  и  всепонимающее  молчание.
Невеста-психиатр   была  нежна,  любознательна,   восхитительно  попискивала
"Неужели!" и "Да что вы говорите!". Жених принес с собой бутылку крепленного
"Кинг Дэвида", воздвиг  ее в центре стола, сел  напротив и уставился на Лею.
Лея  уже  начала  ерзать под  этим  честным  взглядом рептилии,  когда Давид
спохватился, осклабился так, как  умел только он -- натянул  нижнюю губу  на
нижнюю челюсть -- и небрежно предложил:
     -- Выпьем, девочки?
     Мы  с  Давидом выпили  до дна. А  Лея  лишь чуть пригубила.  Давид  это
прокомментировал:
     -- Вот,  посмотрел на  вас, Лея,  и почему-то вспомнил. Был  у нас один
профессор, который на лекциях  говорил: "Тот, кто не пьет, или больной,  или
падла".  Простите. Это я  не  про  вас,  конечно, а  про  профессора  и  про
ситуацию.
     Я   вспомнила  классический  пример   из   первой  лекции  на  журфаке.
Информационный  повод -- это когда не собака укусила человека, а человек  --
собаку. Кажется,  у  меня был  реальный шанс  увидеть,  как  психиатр кусает
пациента.
     Серебряным колокольчиком  зазвучал Леин смех. Она повернулась ко  мне и
неожиданно подмигнула. Я поперхнулась. А Лея сказала:
     -- А что, Давид, вы много пьете? Зачем? Разве это чему-то может помочь?
     На слове "помочь" Давид словно бы сделал охотничью стойку. Он напрягся.
И, честно подумав, ответил:
     -- Тут целых три вопроса. И каждый последующий -- сложнее, обобщеннее и
интереснее предыдущего. Первый -- бытовой, неинтересный. Я пью не регулярно.
Наверное,  слишком  много  по  израильским  представлениям,  но  безусловно,
слишком мало по  российским. Зависимости  --  ни  психической, ни физической
нет. Зачем я пью? Хмм. Чаще всего -- дань традиции, хотя вот в данном случае
-- больше  даже для облегчения общения с незнакомым человеком,  женщиной,  с
вами, Лея. Ну, понятно. Тут  скорее уместно было бы поинтересоваться  почему
вы не пьете... Сложнее всего ответить на  ваш третий вопрос. Но я  попробую.
Так  вот, я не знаю ЧТО может чему-то помочь. Но из этого  не следует, что я
не  должен пытаться  это  делать.  Это  только врач,  который  давал  клятву
Гиппократа "не навреди", не  должен  пытаться помочь, если не знает  как.  А
нормальные люди, вроде нас с вами и Беллы -- должны.
     Лея взяла бокал и молча выпила до дна. И сказала:
     -- Вы меня убедили. Хотя  вообще-то я настолько открытый  человек,  что
могу общаться с  незнакомыми людьми без допинга.  Я всегда хочу всем помочь,
но мне редко бывают за это благодарны. Хорошо, что я этого и не жду. А вы?
     Давид  кивнул и посмотрел  на Лею  если  не с уважением,  то во  всяком
случае с интересом.
     --  Если  ты  сделал доброе  дело  и  остался  жив,  считай,  что  тебе
повезло,-- сказал он. Потом подумал и добавил: -- Впрочем, если ты не сделал
доброго дела и остался жив, то тебе все равно повезло. Лехаим!
     --  Да,--  улыбнулась  Лея.--  Проще помогать  всему  человечеству, чем
конкретному человеку.
     -- Еще совсем недавно я тоже  так думал. Но  на самом деле, это не так,
Лея,-- скромно  сказал Давид  и со значением  посмотрел на  меня.--  Правда,
Белла?
     -- Нуууу...-- протянула я.
     -- Да что вы говорите! Как интересно! Расскажите?
     --  Не  очень-то и  расскажешь,-- Давид  как-то  погрустнел, потускнел,
словно лицо его, как бумажное полотенце, впитывало серую муть той ночи.
     Лея разочарованно и  совершенно  прелестно вздохнула, нахмурилась. Она,
кажется, не натуральная блондинка. Неужели осветляет волосы, чтобы  казаться
пациентам милее и наивнее?
     --  Нет-нет! -- Давид тут  же  отреагировал на поджатые губки.-- Вы  на
меня,  Лея, не обижайтесь. Это не  оттого, что  я  вам  не  доверяю или хочу
что-то  скрыть.  Просто  это  невозможно  рассказать.  То  есть,  невозможно
рассказать так, чтобы мы с Беллой не казались психами.
     Мы? Все  правильно.  Почему я так  озаботилась  поисками психиатра?  Не
только из дружеских чувств к  Давиду.  Было много других моментов, когда ему
можно было  помочь и которые я  пропускала,  потому что... Потому что. Не до
того было. А теперь  --  до того. Ведь это я бегала с ним той ночью, это мне
было  плохо и страшно непонятно от  чего. Значит, это и моя проблема. Хорошо
бы знать, что она не медицинская. За себя я испугалась. А что не хотела себе
в этом признаться, так тоже понятно.
     Тут я поняла -- что-то в обстановке вокруг словно бы изменилось. Словно
бы за  пределами  нашего  уютного  очерченного  лампой медового круга что-то
притаилось. Неуютное. Неприятное. Враждебное даже.  Я вспомнила, что в  доме
мы только втроем, и на всех остальных этажах стоит гулкость  и нежилая тьма,
еще неприрученная ежедневным общением с  хозяином. Я  вдруг  прислушалась  к
заоконной  жизни и  тут  же  вычленила  кошачьи  голоса  и  какие-то  другие
неприятные звуки.
     Лея уютно отхлебнула чай,  отгрызла бисквит и  движением  чашки как  бы
подтолкнула Давиду вопрос:
     -- А вы  что, боитесь казаться психом? Но тогда зачем вы вели себя так,
что могли им показаться?
     Давид слегка даже растерялся. Теперь он уже смотрел на Лею с уважением.
Я тоже преисполнилась.
     --  Во-первых,  казаться психом  я  все-таки боюсь  намного меньше, чем
среднестатистический  нормальный  человек.  Во-вторых,  это  поведение  было
вызвано очень сильными эмоциями... вернее  даже не эмоциями, а ощущениями. И
ощущения  эти  очень  плохоформулируемые.  Потому  что они выходят за  рамки
привычных ощущений, для которых придуманы термины.
     -- Но ведь  всегда можно сравнить с чем-то похожим? -- Лея сказала  это
небрежно, как бы исключительно для того, чтобы показаться умной и поддержать
разговор.
     -- Сравнить?  -- задумался  Давид.--  Ну да не знаю  я с чем  это можно
сравнить.  Может  быть  чисто теоретически. Вот  некоторые  животные,  кошки
например, чувствуют приближение землетрясения. И бегут из дома. Ну вот так и
я... Так и мы. Да, Белла? Что молчишь? Ты же тоже все это чувствовала?
     --  Нуу...--  сказала   я   под  ласковым  взглядом  Леи.--   Наверное,
чувствовала  что-то.  Но  не так  же сильно, как ты.  Может быть, мне просто
передалось твое состояние.
     -- Нет-нет, что ты! -- сказал Давид.--  Помнишь, как ты боялась в  доме
твоей знакомой, уже перед рассветом? Когда пришла ко мне на диван?
     Лея повернулась ко мне:
     -- А что, знакомая ваша тоже боялась?
     Мне захотелось, чтобы Давид исчез. Сейчас  же. До того, как тщательно и
доброжелательно начнет отвечать. Как же!
     -- Так  Белкиной знакомой же не было дома,  Лея!  Мы  залезли в ее  дом
через окно -- она окно забыла закрыть.
     Я решила, что дальше они должны общаться без меня. В конце-концов, ведь
это  же  для Давида  психиатр! Но  удалиться  куда подальше  у меня  тоже не
получилось -- как-то  мне стало вдруг неуютно в доме. Он был слишком большой
и пустой для меня нынешней.  Я старалась  не думать,  что  скоро Давид и Лея
уйдут, а я буду вслушиваться в  черноту. Одна. Не думать об  этом  у меня не
получалось.
     Я продержалась сколько  смогла и спустилась вниз, к  смешливым подпитым
голосам. Но они словно ждали меня для того, чтобы встать и уйти.
     -- Лее уже пора,-- радостно сообщил мне Давид.-- Я провожу ее.
     -- Тогда  подожди  нас тут еще несколько минут.  Я обещала Лее показать
новое платье.
     Лея небрежно  сунула в сумочку  конверт. Наговорила мне комплиментов по
поводу интерьера и  попыталась выяснить  откуда у  меня этот  дом. Я  слегка
растерялась --  не  знала как  правильнее спросить  про  Давида.  Наконец, я
поинтересовалась:
     -- Давид хочет вас проводить... Вы не боитесь идти с ним ночью?
     Лея  слегка покраснела,  как  может только натуральная блондинка,  хотя
все-таки, она была крашеная:
     --  Знаете,  спасибо вам.  Медицина -- медициной,  но  Давид потрясающе
интересный человек.
     -- Человек или пациент?
     Она  посмотрела на  меня  так, очень  по-женски,  словно прикидывала не
ревную ли. Решила, что нет и ответила:
     -- Конечно, Давид не образец  нормы. Но  помощь  психиатра ему нужна не
больше, чем любой из нас.
     -- То есть, он здоров?
     --  Скорее  не болен.  Мне, правда,  не  понравился  один момент -- про
исчезающее из машины масло.
     -- Тут у него есть свидетели. Я и Гриша.
     -- Гриша -- это художник, да?
     -- Вы его знаете?
     -- Пока нет. Просто только что Давид уговорил меня позировать  в образе
жены царя Соломона. Художнику по имени Гриша. Уверял, что он большой мастер.
Действительно, хороший художник?
     -- Неплохой, да. Но  главное, что Гриша -- это самый  нормальный мужик,
которого  я в жизни встречала. Не в том смысле,  а в смысле, что нормальный,
здравомыслящий. Он тоже видел, что масло исчезало.
     Лея пожала плечами и легко согласилась:
     -- Ну, значит все так и есть. Как вы  говорите. Я в этих  механизмах не
очень разбираюсь.
     --  Да  я  тоже.  Я просто знаю, что масло исчезать  из машины само  не
может. А потом появляться.
     Лея  терпеливо  улыбалась, но улыбка  была  уже натянутая,  ей очевидно
надоело:
     -- Знаете, Белла... Я в душе верующий человек. И мне легче жить потому,
что я знаю -- не  нам решать, что может быть, а что нет.  И  знаете что... Я
подумала... вот ваш конверт, я не буду брать деньги за визит.
     Она глупо хихикнула. Все-таки, не крашеная.




     О, о, о, пошла. Когда они вот так  задом вертят, интересно, они себя со
стороны наблюдают? Еще бы.  Иначе  б  не вертели  б. Надо вывести корреляцию
между амплитудой качания жопы и вероятностью,  что баба  даст... Хотя, и так
ясно, положительная  корреляция. А чтобы определить численное значение, надо
перетрахать...  это  табун  в  тысячу жоп  нужен. Всех  измерить,  и  каждую
попытаться трахнуть.  Да, даже это сделать не могу... могу,  но  абстрактно.
Мне не дано... а Гриша мог бы конкретно... и Давид при желании мог бы...  Да
даже Белка могла бы... все в этом тысячежопом проекте пристроились... Один я
выхожу  на дорогу, значит...  Они,  по-отдельности, вообще дружили каждый со
мной... а не между собой... теперь они, значит, лучших в Городе баб пасут, а
я  --  от винта.  Какого  черта  Гришка пишет царя  Соломона  с Давида... не
похож...  царь  толк  в бабах знал... а  Давид, кроме Белки, с тех пор  еще,
вообще непонятно... Семьсот жен... триста наложниц... Ну, было у меня триста
тоже. И не доставляли их мне на блюдечке. Сам добывал. Чем Давид -- Соломон?
Оборжаться. Вроде, и говорил Гришане прямым текстом  про своих триста... Как
не слышал.
     Как-то  я  тупею...  не только  ум...  точилка затупилась, точилка  для
затачивания  притупляющегося  интереса к  бабам...  Бабы  одинаковые,  жизнь
ватная,  друзья... друзья  окукливаются. Маршруты повторяются. Не  интересно
больше. А как может быть интересно? От чего? Вот от этого вот? Общая точилка
сломалась... все тупые ходим... возраст не при чем... при чем, при чем.
     Вызов Богу -- трахнуть монашенку. Вызов времени -- трахнуть сыроежку...
Что-то давно я вот так не крутился в  центре... что я тут делаю... а ничего,
кручусь.  Скучно.  На  работу идти  глупо... раз уж  все равно  из-за  тачки
отгул...  Раз  отгул,  то  загул.  Арабов в  центре, как  собак нерезаных...
гуляют...  лыбятся. Непуганые  наши  арабы.  Тоже, граждане.  С правами, без
обязанностей. Я  так расслабленно по арабским кварталам  не гуляю.  И  Ларку
одну не отпустил  бы.  И с  подругой тоже. А  эти вон  ходят,  санитарки,  в
платочках  белых, бля. Шопинг  времен  первой мировой. Только  креста на них
нет, красного. А жопой тоже крутят. Не дождутся.
     Отсюда вывод: они крутят жопой, я кручусь в центре, а делаем  мы это  с
одной и той же совпадающей целью. Так почему же я теряю время? Аха. Вот.  О,
о,  о... Автопилот  --  это  тварь  еще  почище...  то есть, погрязнее всего
остального. Скажу...  Она ответит... Что ж  это  я  за ней поперся,  кофе не
допил...  белые такие  мне не  слишком  раньше нравились, сырыми казались...
полуфабрикаты. Это климат на вкус действует. Не, ничего. Походка... Догнать?
Ну, догоню, и пошло-поехало, бля-бла-бла... Лучше просто молча преследовать.
Загадочно преследовать. Я,  типа, маньяк.  Маньяк, у которого  давно не было
белой  женщины.  Такой  белой-белой...  с голубенькой  жилкой  на  тоненькой
стройной  шейке...  на  гордой  такой  шейке,  устремленной  вверх...  робко
устремленной...  так  суслики  осторожно  сидят  у   норок,  устремленные  к
небесам...  По-волчьи, что  ли, завыть? Я  завою, она обернется...  А я  ей:
"Простите, у меня часы спешат.  Думал -- уже ночь, полнолуние..." А она  мне
скажет: "Да, уже полночь. Тебе, папаша, уже спать пора. Со своей старухой. В
разбитом корыте." Сука.
     А  можно  завлечь ее  к Грише. Отсюда близко. У меня  друг -- художник.
Хотите,  он  вас  нарисует?  Ну?  Ню?  Или   из  глины  слепит,   из  белой.
Необожженной. А  ну ее на фиг, альбиноску. Я еще ее спереди не видел. Может,
у нее глаза красные.  Как у белой крысы. Лабораторная девушка.  Все-таки мне
очень скучно,  если я за ней иду...  я всегда любил смуглых  женщин. А  мимо
этой на белой простыне промахнешься... Хотя, теперь  мы спим уже  на цветном
белье, Ларка, сука, следит за  модой. Какая, бля, мода? Кто видит на  чем ты
спишь,  сука! Кто, кроме меня это видит, а? Все, что навезли, все эти тюки с
бельем ("в  Израиль надо  везти хлопок  и лен,  постельное белье  очень  там
дорогое")  вышвырнула.  Губу  оттопырила, не  модно, я  (Я!!!)  на  этом (НА
ЭТОМ!!!) спать не буду! Так не спи, бодрствуй всю ночь! Мух от меня отгоняй.
Танцуй  в   лунном  свете.  Завернувшись  в  пододеяльник.  А   этой,  чтобы
прикинуться приведением,  даже  заворачиваться  не надо. Бледная,  нежная...
лилия... нет, какая там лилия. Мозги заплыли банальностями. Белые цветы были
на яблоне, весной. Под  окном.  Днем эту  ботанику не  замечал... замечал  в
полумраке, когда задергивал шторы. Их белизна выявлялась в сумерках. Исчезал
в черноте задний план, белые цветы словно приклеивались к окну... Так и эта,
среди сумерек наших брюнеток...  У нее после прикосновения  на бумажной коже
остаются  следы...  Каждый  хочет  оставить свой  след. И поэтому я  иду  по
следу...
     Свернула. Хммм... Сейчас  или никогда. Вот  же  уже Гришин дом...  Даже
так? По лестнице? Может, она вообще к нему? На выпечку? Вот сука!..




     Если надежда умирает последней, значит она  нас всех хоронит. Хотя она,
конечно, не  гробовщик, а скорее  сладкоголосая  Сирена, поэтому все-таки не
хоронит, а отпевает.  Что, впрочем, не принципиально. Само понятие "надежды"
-- лживое.  Прекрасное, конечно, тоже, но  в  целом -- это как тот блестящий
щит,  в  который   смотрелся   Персей,  чтобы   не  погибнуть   от   взгляда
Горгоны-жизни. Ну,  щит  ему  помог  выжить.  Но отражение в  щите  все-таки
искаженное -- угол зрения, цвет,  четкость, поле зрения...  Все  мы  ходим с
этими щитами в руках и задеваем друг-друга зазубренными краями.
     А теперь как же так вышло, как же так быстро получилось, что друзья мои
собрались в  круг, отгородились щитами и что-то  там такое  варят.  А я вожу
одинокие  хороводы  вокруг  и  вижу  лишь  свое вытянутое  лицо,  искаженное
отражение, как в захватанном никелированном  чайнике. Почему приход любой из
моделей радует  их  больше, чем  мое появление? Понятно  почему.  Это  можно
понять, а значит и  простить. Но ведь они при моем  появлении  демонстрируют
больше радости и оживления -- вот что убивает.
     Пришла  Марта, снегурочка.  Ее  портрет мог быть  уже  готов,  но Гриша
нарочно тянул, я-то знаю. Холст может не выдержать того слоя белил, которыми
он его заштукатурил. Марта  очень милая девица, похожая на мучного червячка.
Ну на подснежник, ладно.
     --  Марта...--  произносит Гриша этим  своим  особенным  обволакивающим
голосом.
     Марта удивительно малоподвижна. Лицо  ее напоминает не честную мордашку
скандинавки,  а,  скорее,  японскую  маску.  В  прорезях  глаз,  которые  на
удивление  черные, а не серые или голубые, мелькает иногда что-то  такое, не
связанное  ни с ее  внешностью, ни вообще с происходящим. Жизнь в  ее глазах
течет гораздо  быстрее  и  интенсивнее,  чем то, что происходит с  ее вялым,
плавным, словно лишенным суставов, белым телом.
     А Давида она  чем-то  не  устраивает. Он  смотрит  на  Марту только  по
необходимости.  Как будто  не  хочет  увидеть  в  ней  то,  что заставит его
выкинуть  Марту из царского гарема. Еще Марта не понимает что происходит. То
есть, понимает все как-то не так. Вернее, все понимает так, что периодически
бросает  на  меня взгляды,  полные  превосходства  победительницы. Меня  это
немножко  злит, но больше забавляет, поэтому я чаще  и чаще  начинаю, сидя в
своем  наблюдательном  углу, ухмыляться. Давид очень внимательно отслеживает
такие  моменты, даже начинает всерьез  волноваться, может быть  ему кажется,
что  я улавливаю  нечто, что  должен,  но  не может  уловить он.  Почему он,
взрослый, неглупый,  интуитивный,  не  понимает, что  я  демонстрирую  самые
банальные эмоции.
     Гриша  с  особой  тщательностью  и неторопливостью придает  Марте позу,
словно лепит ее, что-то бормочет, как мурлычет.
     --  А можно я останусь в наушниках, буду  слушать плейер? -- спрашивает
Марта.-- А то вы все время на русский перескакиваете.
     Гриша прижимается  ухом  к  ее виску. Я  ловлю  на себе ее специальный,
именно для таких случаев, взгляд. И подмигиваю ей.
     -- Еще чего,-- говорит Гриша.-- Ты будешь дергаться в такт.  И  у  тебя
выражение  лица  будет   неправильное.  Не   мечтательное.   Могу  поставить
классическую музыку.
     -- Ну... поставь... Что-нибудь... тааакое.
     Кажется,  мое  место  в  буфете,  надо идти. Но в дверь громко  стучат,
причем с каким-то хамским ритмом.
     -- Открывайте  немедленно!  Совместный патруль полиции  нравов квартала
Зихрон Йосеф  и особого отряда по борьбе с  сексуальным терроризмом! -- орет
из-за  двери  Кинолог.--  Предупреждаю,   все,  что  я   увижу,  может  быть
использовано против вас! Га?!
     Кинолог  вваливается  в студию  и  сразу  нашаривает взглядом Марту. Ну
конечно!  Лицо  его  приобретает  специфическое... не  совсем  специфическое
выражение.  Он просчитывает расклад,  как-то обиженно сникает.  Кажется,  он
тоже смотрит на свое искаженное лицо в чайнике щитов, и оно ему не нравится.
Но  водить  хоровод на  пару  с Кинологом мне  не хочется. Я снова  встаю --
уходить. Но он бросается  ко мне и с  неприятно-фальшивой радостью почему-то
орет:
     -- Привет, Белла-донна! И вам двоим, ведущим придонный образ жизни, гы,
тоже привет! Я тут всего три секунды, а вы мне уже надоели. Представьте меня
этой прекрасной незнакомке! Здравствуйте, девушка... По-русски не говорит?..
Шалом, хатихат-мотек... Гы, как зырит! А как она, такая, к вам  сюда попала?
На лыжах прибежала?
     Гриша смотрит на Кинолога, как  на бешеного кобеля. Так смотрит, словно
старается  изо всех сил  вспомнить  телефон  отдела по  борьбе  с  бродячими
животными.  Кинолог отлично  взгляд этот  выдерживает,  ему не  впервой,  он
привычный, кажется, он даже как бы подпитывается. И продолжает:
     -- Этто  че,  жена  царя Соломона,  я  дико  извиняюсь?  Неее,  ребята,
облажатушки. Границы сексуальных  угодий царя нашего  Шломо  не простирались
дальше Ливана.
     -- Мало мне Ортика! -- цедит Гриша.-- Еще один искусствовед в штатском.
     -- Так  что ты, Гришаня,  должен отказаться  от  своего  капреализма  и
начать рисовать эротические фантазии царя. Типа,  что он всю жизнь искал, но
стеснялся спросить точный адрес. Гы. Знаешь, ведь у царя Соломона даже такой
псалом  есть, неканонический:  "Дай ты мне,  Господи, девушку  белую!  Я  ее
женщиной   сделаю,  сделаю!"  Че  смотришь?  Это  юные   каббалисты  недавно
раскопали, аха...
     Наверное, у Кинолога что-то случилось. То есть, у  него точно случилось
--  он же машину разбил, незастрахованную. Даже, если вдуматься, две машины.
Но  у него уже было время привыкнуть, несколько дней прошло.  Да и не повод,
дело понятное, житейское, даже вполне гусарское. Что-то тут...
     А  Давид, умница,  уже налил виски  и  протягивает Кинологу.  Тот,  как
опытный  оратор,  берет  стакан,  залпом  его опрокидывает и явно собирается
продолжить. Но тут вступает женский голос, Марта:
     --  Что вам говорит этот человек? Переведите мне, пожалуйста! Как можно
точнее. Это очень важно. Слово в слово!
     Кинолог ухмыляется, как скалится:
     --  Если бы это было  предназначено для твоих ушей, кусит,-- говорит он
на бойком  иврите,--  я  бы придерживался  государственного языка. Это  наши
русские дела и наша русская ментальность.  Эти суки,--  продолжает он уже на
русском,-- всегда все хотят знать. Это их и погубит.
     --  Переведите! -- уже кричит Марта.-- Я знаю, это про меня! Если вы не
переведете, я ухожу. И не вернусь никогда!
     Давид  наливает уже Марте, но на  нее вид стакана  с виски не оказывает
успокаивающего действия,  скорее  наоборот. Она как-то  странно  смотрит  на
налитое и вдруг задумчиво, с каким-то даже абстрактным ужасом говорит: -- Да
тут больше пяти дринков... он ваш друг, да?
     -- Да,-- пытается успокоить ее Давид.-- Боря наш друг  еще со школы. Мы
все его зовем Кинолог.
     Кинолог тем временем садится, закинув  ногу на ногу, и жадно закусывает
соленой капустой из русского  магазина -- запускает пальцы в  общую  банку и
запихивает капусту в рот, при этом явно стараясь не пропустить ни слова.
     --  Ты   ей  главное   объясни,--  советует  он  Давиду,   захлебываясь
рассолом,-- почему меня  Кинологом зовут. Не стесняйся, давай, пока я сам не
объяснил.
     Марта, услышав  слово "кинолог",  снова  задумывается. Затем неуверенно
спрашивает:
     -- "Кинолог"... это от русского слова "кино", да? Кинокритик?
     -- В каком-то смысле,-- журчит Давид,-- в каком-то смысле да.
     Кинолог  замирает, капустная лапша свисает у  него изо рта,  как  ножки
заглатываемых Дюймовочек. Потом он согласно кивает и приосанивается.
     -- Скорее, артист,-- ставит диагноз Гриша  и швыряет в сторону кисти.--
В  России,  в  каждом  маленьком  городке,  есть  такой  свой   городской...
киноартист.
     Слишком сдержанная  реакция  для  Гриши, учитывая  все  обстоятельства.
Что-то слишком долго  он все это терпит. Не  люблю я, когда  Гриша  начинает
себя контролировать. Не кончится это хорошо, нет.
     Марта  проводит взглядом  по нашим лицам, завершает  круг на  мне,  я с
трудом удерживаюсь, чтобы не подмигнуть, но  что-то в моем лице ей все равно
не нравится.
     --  Переведите! -- уже в предыстерике  требует она.-- Переведите что он
говорил!
     -- Переведи,  переведи,-- милостиво разрешает Кинолог, вытирая пальцы о
штаны и наливая себе следующие "больше, чем пять дринков".
     --  Он  сказал,  что   ты  очень  особенная.  В  смысле,  для   Израиля
особенная,--  честно бормочет Давид.-- И  что  у царя Шломо жены были других
типажей  --  ну,  там семито-хамитского, максимум -- хеттиянки,  финикиянки,
филистимлянки.
     -- Бэкицур,  всякие киянки,--  вставляет Кинолог, склабясь.-- Из разных
сортов дерева, для онанизма по системе йогов, гы!
     -- Он считает, что лучше было бы тебя представить как такую эротическую
фантазию царя Шломо,-- не успевая затормозить, заканчивает мысль Давид.
     -- Врешь! -- кричит  Марта.-- Не так переводишь! Он  сказал "как янки"!
При чем  тут американцы?  Это про меня,  да? Он маньяк!  Да!  Я знала  это с
самого начала! Я  все видела! Как он бросил пить кофе и побежал за  мной, не
заплатив!
     -- Вот сука! -- чуть ли не с восхищением  объявляет Кинолог.-- Да у нее
глаза на жопе! Она ими вращает! Только я заплатил!  Слышишь, ты!  Просто еще
до того...-- он переходит на иврит.-- Кто за тобой шел! Я к Грише шел!
     --  Ха! --  вопит Марта.--  Ха-ха! Не  шел  он за  мной! Да ты  следил!
Крался! Я  нарочно то замедляла, то  ускоряла шаги! А ты оставался на том же
расстоянии! Так не ходят! Так  преследуют! Зачем ты это делал, маньяк?! Если
я тебе понравилась, почему не подошел, как человек?!
     Гриша оскорбительно ржет. Ох...
     --  Да  кому  ты  нужна?!  --  орет  Кинолог,  как   настоящий  мерзкий
голливудский  злодей.-- Посмотри  на  себя!  Субботняя  скатерть! Никому  не
нужна! Разве что голодному итальянцу!
     -- Почему теперь итальянцу? -- задумывается вслух Марта.
     Гриша вытирает  руки  заляпанным пестрым полотенцем  и за шиворот тащит
Кинолога  к  двери.  Как  кобеля  от  суки,  точно.  Зрелище неприятное,  но
приятное. У порога  Кинолог упирается всеми  четырьмя  конечностями в косяк,
оборачивается и успевает прокричать Марте:
     --  Потому  что  ты похожа  на  спагетти!  И  то  он тебе  сначала  нос
расквасит! Потому что даже голодный, даже итальянец, предпочитает спагетти с
кетчупом! Пусти, сука!..








     Когда  мы  подходили  к стенам  Старого Иерусалима,  в  том  месте, где
подземная стоянка обдала нас жарким, влажным и  смрадным дыханием льва,  Лея
взяла меня под руку:
     -- Знаешь, Давид, когда я впервые их увидела, эти стены, то подумала --
за ними  если и не  рыцарские  замки,  то что-то  вроде  старого Таллина, но
только гораздо древнее и торжественнее. А мы  еще  зашли тогда  не через эти
ворота, как нормальные туристы, а через те, которые левее, вон там. Новые. И
такой там оказался кишлак... Так  обидно даже стало... Ты  понимаешь о чем я
говорю?
     --  Конечно. Мы вообще все неправильно пришли к  Иерусалиму. В каком-то
смысле это просто блядство.
     -- Как это?
     --   Слишком   просто.  Как  вместо  сложного  брачного   ритуала,  или
многомесячного  соблазнения  прекрасной дамы --  перепихнуться на вечеринке.
Удобно, но не впечатляет.
     Я думал,  она смутится или обидится. Не надо  было  ей  такого говорить
после всего, что было вчера. Но она поняла, что  я не ее имею в виду.  И еще
мне понравилось, что ей стало интересно:
     -- А как надо? -- спросила Лея.
     И  я,  как  смог, рассказал  ей.  Как  надо.  Годами  решаться.  Годами
готовиться.  И,  наконец,   вывалиться  из  своего  жесткого  и  единственно
возможного  уклада.  В  смутную,  лишь  слегка  обозначенную  полуправдивыми
рассказами  неизвестность.  Покинуть  свой  город,  от которого  ни разу  не
удалялся дальше пасущейся козы или  дневного пробега  кареты.  И ощутить эту
опасную и всеохватывающую, как морозный воздух после  натопленного несвежего
жилья,  свободу. Впрочем,  все  это у нас, советских эмигрантов было. Но это
лишь начало.
     А потом -- недели на шаткой палубе с реальной вероятностью остаться без
могилы, а потом -- ощущение святой тверди под ногами и библейской тверди над
головой. Чужое  седло  и  ожидание  нападения  бедуинов.  Но  при  этом  все
отчетливее  слышится Глас,  к которому обращался, взывал так долго,  который
сначала ловил в своем  сердце,  как  ловили  мы  в  тогда  живом СССР  крохи
свободной  радиоинформации в  треске  мирового эфира  и глушилок. И  вот  --
наконец-то  --  ощущение диалога,  все  громче и громче Голос, все тоньше  и
точнее настройка, уходят лишний шум, треск, ерунда.
     И идешь-едешь день, два, три, и проводник на неизвестном языке небрежно
называет невысокие плавные горы, а ты понимаешь, что  горы эти -- Иудейские.
И   начинается   узнавание.   Ты   входишь   в   разреженный  воздух   новой
действительности,  ты  жадно  ловишь  каждый   новый   момент  узнавания   и
сопоставления  --  могила  порока Самуила (вдох), вид  на  Иерусалим (вдох),
который наблюдал Ричард, желая его всем своим Львиным Сердцем (вдох).
     И вот ты задышал, ты  учишься жить с ощущением реальности этого Города,
он  словно  выходит,  выдвигается  из  тьмы  твоего  мечтательного  небытия,
опускается на землю с небес -- для тебя, в награду за веру и  усердие. И как
женщина, играя в ручье, вдруг смыкает руки в кольцо, обнимая воду, так и эти
стены отгородили нечто в потоке времени, нимало не замедлив его течения.
     Но понимание того, что подошвы твоих сандалий ступают по тем же камням,
по которым ходили... о, это ощущение коварно, с ним можно научиться жить, но
привыкнуть к нему невозможно, оно настигает внезапно, словно прыгает на тебя
с  городских  стен  рысь.  И ты,  хоть  и продолжаешь  движение,  но  как-бы
внутренне застываешь от изумления и ужаса временнОй безнадежности. А полного
осознания происходящего все равно нет, потому  что чем больше  слоится  твоя
память, чтобы  обнаруживать  на каждой пластинке  имя,  событие,  дату,  тем
невероятнее  кажется  тебе то, что ты  находишься  на краю  этого временного
водоворота.
     Знай,  что отворачиваться от  темного  вертящегося  зрачка  его поздно,
сливное отверстие существует уже не где-то  там,  а прямо тут,  оно проходит
через душу  того,  кто находится в Иерусалиме, через твою душу,  и в  лучшем
случае,  ты  проскочишь через  него, винтом выпьет тебя глотка безжалостного
великана, да и  вывернет обратно чудом сохранившимся.  А в худшем случае  ты
потеряешь  себя, ты познаешь приобщение к  таинству прошлого,  ты  заболеешь
пророчеством, и даже если ты принадлежишь будущему, если ты  вспомнишь,  что
живешь  в  двадцать  первом  веке,  то  тебе  поставят  специальный  диагноз
"иерусалимский  синдром",  и  залечат  на  первое  время  в  психиатрической
больнице  в Гиват  Шауле,  что  у кладбища, навсегда  оставив  на дне осадок
сопричастности и тоску незавершенности. Потому что ты-то прекрасно знаешь --
в этом вечном Городе любое будущее -- все равно прошлое.
     -- Лея, а вот как ты относишься к "иерусалимскому синдрому"?
     Она неожиданно рассмеялась. Смех у нее легкий, пузырящийся. Это хорошо,
потому что по смеху можно узнать о человеке очень много. Скорее всего,  наше
опьянение друг другом будет праздничным, легким, непродолжительным.
     -- Если честно, почти никак не отношусь.  Пару раз в больнице видела. Я
вообще не уверена, что это надо выделять  в  отдельный  синдром.  Но я этому
сочувствую,   как   иерусалимка...   нет,   иерусалимтянка...  как   сказать
"иерушалмит" по-русску? Иерусская... Иерусалка!
     Я задумался и предложил:
     -- Постиевусейка.
     Это ее почему-то сильно  рассмешило. Надо будет проверить на  наших  --
действительно ли это так смешно.
     Успокоившись, она воскликнула:
     -- Вот! Дщерь иерусалимская! А я, знаешь, хотела бы отсюда уехать.
     -- Почему?
     -- Забавно, большинство спрашивает "куда".
     -- Это хорошо или плохо, что я так спросил, доктор?
     --  Это в пределах нормы. Тем более, что я  не знаю  куда.  Поэтому мне
проще ответить на твой вопрос... Потому что я не чувствую  этот Город своим.
И себя в нем своей не чувствую.
     Она замолчала. Мы шли по Армянскому кварталу, который казался слепым --
дома  без  окон, казарменный  какой-то  переход  мостовой  в высокие  стены.
Прохожих практически не было, но не было  и ощущения, что мы  здесь одни. Не
хотелось говорить громко или как-то  не так  себя вести. По сути  мы  шли по
христианскому гетто.  Из  века  в век копящему  и передающему  скорбный опыт
тихого  незаметного существования в мусульманском  окружении,  с деревянными
колоколами, не звенящими, а кашляющими.
     Мы  шли  в дом Линя,  то есть  теперь  уже  -- к  Белле. Потому что Лея
занималась   со  своими  больными  психодрамой.  Но   в  больнице  психи  не
раскрепощались,  как  могли бы. И я посоветовал проводить  репетиции в  этом
особняке. Там как раз был подходящий зал. И вообще, полно свободного места.
     Перед дверью я заметил, что Лея медлит, словно что-то ей мешает.
     --  Давид,  может,  не  пойдем? Знаешь,  не  надо.  Правда.  Как-то мне
неловко. Неловко ее об этом просить.
     -- Да брось. Пустяковое, в общем, дело. Вы же подруги.
     Она  хмыкнула.  Хмыкнул и я. Интересно только,  что  она нашла  в  этом
смешного.  Она же  не  могла  знать,  что все  это  предлог. И мы пришли  на
межсобойчик по случаю переноса первого десятка соломоновых жен из мастерской
--  сюда, в Старый Иерусалим, в  дом Линя. Краеугольный камень  проекта  был
заложен!  А  у Гриши твердый принцип -- первый  гонорар,  если за ним что-то
маячит -- пропивать.
     Я уже протянул руку к кнопке интеркома, но Лея сказала:  "Подожди!" и я
руку  отдернул. Вернее, я отдернул  ладонь  за доли  секунды  до  того,  как
услышал  "Подожди!" Еще я ощутил  смутное  беспокойство,  а вместе с  ним --
смутную  благодарность, что мне  не надо  будет  объяснять почему я отдернул
руку. И в возникшей секунде  тишины я уже знал что услышу.  Мотор мотоцикла.
Того самого. И, оглянувшись, я конечно же его не увидел.
     --  Слушай,  Давид... Давай, что ли, цветы  купим?  А  то с  пустыми...
Мотоцикл ревел, как бы просыпаясь и потягиваясь.
     -- ... руками. Или торт, конфеты. Или...
     Может, вернуться? А что я Лее скажу?
     -- ... что-то покрепче.
     Если сейчас отсюда отойдем, вернуться я уже не смогу.
     -- Нет,-- сказал я.-- Сейчас зайдем. Для Белки нет понятия  "неудобно",
у нас другие отношения. И опаздываем, кстати.
     -- Куда? К Белле?
     -- Сейчас увидишь. Сюрприз. Нажми, пожалуйста, кнопку и увидишь.
     И  мы  действительно были  последними. Во  всяком  случае, все наши уже
собрались.  Собственно,  из  чужих были только  Марта, ©, Ортик и  еще  пара
незнакомых парней с кинокамерой.  Белла как раз  что-то говорила объективу и
уже смотрелась как в телевизоре --  была  чужая, холеная и уверенная в своем
праве.
     --  Белла все-таки  очень  эффектная, да? -- протянула Лея и  смешно на
меня уставилась.
     -- Обычно она бывает лучше. Без спецэффектов.
     Мне вдруг стало  легко. Только  от того,  что сюда, за толстые каменные
стены не проходило ничего такого, враждебного.
     Гриша развесил портреты  в  главном зале.  Первой была  Наама. Потом --
портрет  Марты,  выписанный  так  тщательно  и  пастозно, что  как бы слегка
выламывался  из  рамок.  Затем -- Лея. Готовую  работу она еще не  видела. А
висевший рядом портрет Анат я еще не видел, Гриша его дописывал накануне.
     -- Ну как? -- слегка даже самодовольно спросил я.
     -- Замечательно! Мне как раз хотелось  праздника! Даже не знаю, что мне
больше нравится -- портрет или стол. Или атмосфера.
     Стол  и  правда был  хорош, хоть  я  в этом  не  очень-то и разбираюсь.
Собственно, в моем случае и разбираться не обязательно. Я  вместе  с  Гришей
проходил  все  ступени  его  карабканья  к  успеху,  и на  каждой  ступеньке
появлялись  бутылки  с новыми  этикетками. Сейчас  на столе теснилось  сразу
много  незнакомых  бутылок.  Фортуна  уже  склонилась  к  Грише,   позволила
заглянуть за пазуху и  в закрома, обдала ароматом благовоний и желания.  Сам
Гриша  был облачен в белый хитон, те самые  сандалии, в которых мы лазали по
Гихону, и говорил чуть быстрее обычного, слепляя слоги в смежных словах.
     Толстые стены дома как будто не только не впускали ничего постороннего,
но  и  не  выпускали  ту  неожиданную радость  и  легкость, которые,  как  и
положено, возникли  легко и радостно.  Давно  я не видел  всех наших  такими
красивыми, ведь от внештатной радости люди, как правило,  хорошеют.  А  если
стены и пропускали тревогу  извне,  то она  все равно рассеивалась  в  общей
веселой безалаберности.




     Я  боялась,  что мне  будет неловко  принимать друзей в  этой не  своей
тарелке.  А с другой стороны, ну живу я  здесь! Но  неловкости не было  и  в
помине, как-то  все лихо с самого начала  завертелось и  уравновесилось. Все
старались быть очень милыми, вернее, даже не старались, а были. А те, кто не
были,  как например  Кинолог, старались  вдвойне. За  Кинологом, кстати, все
наши ненавязчиво приглядывали, поэтому когда он наполнил  два бокала и пошел
к  Марте,  мы  насторожились.  А  Гриша  вообще  вышел  наперехват  довольно
решительно. Но Кинолог, почти естественно улыбнувшись, протянул ему бокал  с
вином:
     -- Гришаня... Я что  хочу сказать... Я, конечно, гад. Ты тоже, конечно,
гад. Но мы  же из  одного  террариума,  мы же свои чудовища. Давай, мировую,
аха?  Тем  более,  что картинки твои получились трогательными такими... и не
белыми совсем... гы.
     -- Да ладно,  проехали,-- отмяк уже давно отмякший Гриша. Он вообще зло
если и помнил,  то скорее  абстрактно,  как-то  даже весело, а не взбалтывал
непрестанно содержимое души, поднимая муть. Этому я даже завидовала.
     Они выпили, обнялись, похлопали  друг-друга по  спинам, при этом  Гриша
довольно поглядывал на всех из-за плеча Кинолога,  а  Кинолог как-то странно
косился на Марту, что  сулило,  по моему  пониманию  ситуации,  продолжение.
Вообще, мне было трудно  отделаться  от идиотского ощущения,  что когда  они
братались, Кинолог как бы принюхивался к Гришиной шее.
     Тут  Кинолог  стал  подгребать  ладонью  воздух,  в  сторону  Марты,  и
улыбаться ей. Затем он попытался свои действия озвучить и перевести на иврит
выражение  "сообразим  на троих".  Марта  застыла. Она  с  начала  вечеринки
старалась обходить Кинолога даже  взглядом, и это ей неплохо удавалось, если
учесть немногочисленность гостей. А теперь она не знала что  делать. А Гриша
потерял бдительность и просто улыбался тому, что и  в вечернем скудном свете
картины  не тускнеют. Кроме того,  Гриша  никогда  не сторожит своих баб. Он
кот, а не кобель.
     Зал стал малой сценой какого-то  театра. Или  даже малой  ареной цирка,
кто знает. В  центре,  кажется,  шла  реприза  злого клоуна. Театралы (свои)
ждали. Прочая публика выпивала, закусывала и глазела нецеленаправленно.
     У  Марты было не  так много  времени  и мозгов на  решение. А мне  было
интересно  -- что перевесит у этой девочки -- не по  годам развитый инстинкт
самосохранения или привитая в израильской школе установка быть "френдли".
     Наконец,  Марта  осторожно   двинулась  в   сторону  уже  отбратавшихся
выпускников 32-ой средней школы имени Гагарина.
     --   Наливаю  девушке  плавно,--  прокомментировал  по-русски  Кинолог,
лучезарно  улыбаясь,-- а то отпрыгнет.-- И перевел на иврит,-- Я сказал, что
не  все обиды должны  смываться  кровью. Некоторые можно  и вином.  Особенно
красным. Марта, давай выпьем! На брудершафт.
     Марта не знала что такое брудершафт. И Кинолог начал ей это показывать.
Марта все-таки попыталась вырваться, но с полным бокалом это  было не так уж
просто. Сейчас, когда  она была растеряна  и совсем уже не понимала как себя
вести,  лицо  ее  сильно  отличалось от  портрета,  перед  которым  все  это
происходило. Гриша помрачнел:
     -- Кончай, она не врубается. Ей не смешно.
     Он дернул Кинолога  за  плечо,  тот от  неожиданности отпрянул, толкнув
Марту под локоть. И  красное вино выплеснулось прямо на портрет,  в  Мартину
спокойную расслабленную облагороженную масляную морду.




     Красное  залило  бледный портрет  Марты.  Не  только.  Еще  брызнуло на
изображение Леи. Что делать? Поздно что-то делать. Что вообще можно сделать?
Вино стекало, прорисовывая рельеф мазков. Все остолбенело за этим наблюдали.
Я подскочил к портрету  Леи, сорвал рубашку и стал  оттирать красные брызги.
Тут опомнился Гриша и с воплем: "Не так, что ты делаешь, испортишь!" -- меня
оттащил.
     --  О,  даже лучше кетчупа! --  весело прокомментировал Кинолог.-- Я бы
даже слизнул, да Гришаня не поймет. Гы.
     Все как бы очнулись,  Гриша объяснил, что легко смоет вино, только надо
аккуратно,  не  так,  как  Давид.  Лея,  настороженно  на  меня  поглядывая,
предложила замыть пятна на рубашке, потому что потом уже не отстирается. Мне
тоже  хотелось  поскорее  избавиться  от  них.  Я   даже  попросил  у  Беллы
какую-нибудь Линеву шмотку. И оказался в красной майке с надписью "Я не тот,
за кого вы меня принимаете!" Хрен редьки не слаще.
     Мне все это почему-то очень  не нравилось. Казалось бы -- ну что такого
произошло. Разлили вино,  ерунда.  Майка  эта с  надписью.  Но я не мог даже
смотреть в сторону как бы окровавленного портрета Марты.  Нет, это не  знак.
Ну какой  это, к черту,  знак? Слишком банально, пошло,  литературно, в лоб!
Это проблемы  моих дешевых ассоциаций. Даже не моих, а внешних,  навязанных.
Мир,  в своих  зловещих  проявлениях,  устроен  сложнее, чем  плохие  фильмы
ужасов. Все, проехали.
     Но  что-то  уже произошло. Во  мне, только во  мне!  И все  изменилось.
Легкость  настроения, так воодушевлявшая меня, куда-то исчезла, я снова стал
тревожным   неврастеничным   субъектом.   Неужели   все   это   лишь   из-за
расплескавшегося вина? Даже думать об этом неприятно. А  если и так, нельзя,
чтобы Лея  заподозрила,  потому  что она, как психиатр,  обязательно сделает
какие-то свои выводы. А когда я начну ей объяснять почему эти выводы ложные,
она еще  больше  встревожится, поскольку  мои размышления,  столь ясные мне,
как-то плохо всегда действовали на людей, уверенных что им известны основные
истоптанные маршруты человеческой логики.
     Впрочем, Лея ничего  мне  не сказала, за это  я был благодарен. Ведь не
заметить резкой  неоправданной  смены моего настроения было невозможно.  Как
будто реле электрического света стали потихоньку  сводить к нулю, все вокруг
меркло, только  Лея  оставалась  еще высвеченной, как спираль накаливания  в
лампочке.
     Да, я много выпил.  А  что я должен был делать? И мне стало  нормально.
Мне не  стало  хорошо,  но нормально -- это тоже  хорошо. Это нормально. Это
очень редкое для меня  состояние. Поэтому,  когда  мне  нормально -- мне уже
хорошо.  Когда мне  нормально и рядом  Лея мне,  оказывается, просто хорошо.
Только не надо мешать.
     Сначала  ушли  телевизионщики  -- у них была  еще  вечерняя  съемка. Им
хотели дать с собой на после съемки, но оказалось, что они  идут подшабашить
на свадьбу.  С  их уходом  улитка  развернулась,  или что она  там делает...
Совсем чужих уже не было. Практически, в осадке остались только свои, потому
что Гриша и  Кинолог  связали Марту  в молекулу, и это была своя молекула. А
другую молекулу, в стороне, образовали © с Ортиком. Ну да,  конечно, Макс же
занимался чем-то вроде молекулярной биологии, он и  моего котенка как-то так
назвал.
     Как  удачно  гости  подобрались.  Это  не   Гриша,  это  Белка  икебану
составила. Если  бы  не ©, Ортик  бы  нас всех своей генетикой  изнасиловал,
поскольку иначе не может. Это в нем  и ценно,  но  это же и утомляет. Потому
что страшнее пьяного энтузиаста может быть  только пьяный Кинолог. А Кинолог
уже начал  дразнить  Гришу, потому что  тоже  иначе не мог. Сказал, что Линь
слишком мало  Грише  платит за картины. Гриша не  согласился.  Тогда Кинолог
предположил,  что  Гриша  скурвился,  потому что раньше пропивал все, а этот
столик хоть и неплох, но на десять работ маслом не тянет. Гриша сказал,  что
это  только  начало. Но как конкретно  продолжать  -- он  не планировал, это
должно произойти экспромтом, что  куда-то надо завеяться, и завить хвосты, и
прокутить  все без  остатка, чтобы  деньги не жгли  ему руки,  а лучше пусть
завтра их пепел стучит в его сердце.
     Потом  Гриша  зачем-то  стал  расписывать как мы  с ним лазали ночью по
колодцу.  Зачем  рассказывать это  всем вместе, если  уже  успел  рассказать
каждому по отдельности. Да  еще привирать на  новый  лад.  Но наши завелись.
Всех потянуло  на приключения. Белка  сказала, что  ей все равно,  но  ехать
надо.  Все  принялись  генерировать  идеи.  Я тоже  вспомнил про ресторан  в
Бейт-Лехеме, где  перед нынешней интифадой ел отличную баранину с  кедровыми
орешками под монастырское  вино, но, вообще-то,  мне совершенно  не хотелось
сейчас  туда ехать. Да и никуда не  хотелось. А тут еще начались разговоры о
Храмовой  горе,  о туннеле Хасмонеев, хорошо хоть  Гриша еще понимал, что не
стоит лезть в самое пекло. И он предложил пещеру Цидкиягу.




     В этих Гришиных рассказах  о его похождениях всегда ускользает  граница
между правдой и вымыслом, сколько  раз я верила тому, чего не  было, да  и в
принципе быть  не  могло,  а  над  правдой насмехалась.  Ночью,  в  Шилоахе,
взломанная решетка, стоголосое мяуканье в колодце... Мяуканье?! Ну да, с ним
же Давид  был.  В третий  раз слушать эту историю... Или в  четвертый.  Она,
конечно, раз от раза хорошеет, но сколько же можно?
     Надоело  сидеть  в  этом зале,  где стены  мешали нормально  общаться с
друзьями. Поэтому хотелось  просто выбраться, а куда  -- все равно. Странное
мое   новое  положение   почтенной  неокученной  дамы  придавало  мыслям  --
стервозности, а чувствам -- едкой горечи. Начисто пропал кураж. Мне было все
равно куда.
     Гриша предложил поехать в Тель-Авив или  Герцлию -- пройтись  траверсом
по ночным  заведениям,  потом плюхнуться  в  море  и  плыть  до рассвета. Но
Кинолог, все смотревший как Марта вслушивается в  Гришин рассказ, потребовал
экстрима.  Марта  тут же предложила взять  на прокат  джипы или трактороны и
поехать за Ашкелон гонять по дюнам.
     -- Лучше украсть,-- подкорректировал Кинолог и погладил ее по головке.
     Ну  конечно,  его это не  устроило,  им двигало ревнивое "чем  мы  хуже
этих",  и  он желал  чего-нибудь  такого, экстремально-исторического,  чтобы
заткнуть  уже  этот  проклятый  колодец  Уоррена.  Топографию Старого Города
Кинолог  представлял  смутно,  поэтому  принялся с  жаром  уговаривать  всех
проникнуть через  туннель Хасмонеев на Храмовую гору  и  распить  бутылку на
Краеугольном камне.
     -- Нет,-- ужаснулся Ортик.-- Я не могу. И никто из вас не может. Потому
что где Святая Святых была -- неизвестно.
     -- Не охмуряй! -- сказал Кинолог.-- Мы ж туда не сало жрать идем! --  И
он продемонстрировал Ортику печать кашрута на бутылке "Финляндии".
     Ортик кивнул и продолжил:
     -- Потому  что не может никто вступить в Святую Святых,  даже  если это
уже пустое  место, или там что-то другое. Только первосвященник, раз в году,
в Йом Кипур.
     Кинолог осклабился:
     -- Рав,  ты  не  прав! Это только  в говно  и  в  компартию порядочному
человеку нельзя вступать. А во все остальное можно.  Решать  они будут  куда
мне можно вступать, а куда нет! Да еще в моем собственном Городе! Аха, ща!
     Предстоял  выматывающий  предсказуемый  многовековой  спор,  который  я
выслушивать не  собиралась. Ортик уже  придал  лицу доброе-доброе выражение,
явно  собираясь долго  и  подробно ликвидировать религиозную  безграмотность
потерянного  поколения и растолковывать мудрость галахических постановлений,
даже  если  оно, поколение, будет хамить  и сопротивляться. Но  тут  вступил
(хммм)  Гриша   и  на  правах   хозяина  авторитетно  объявил,  что  спорить
бессмысленно,  поскольку туннель Хасмонеев не соединен с  Храмовой горой, во
всяком случае  теперь -- лаз замурован нафиг. А  желающих  повоевать, вернее
даже "вступить"  в  войну  на  два  фронта  --  с  израильской  военщиной  и
мордоворотами ВАКФа -- просит это делать без него. Поскольку он лично создан
для романтико-исторических переживаний, во всяком случае сегодня. А уж никак
не религиозно-политических конфликтов.
     -- Братцы! -- объявил  Гриша.-- Господь покарал нас  и  предал  в  руки
Ниргелиара, Аремманта, Семегара, Навосара и Ехарампсара.
     -- Это что еще за пидары? -- подозрительно перебил Кинолог.
     -- Эти мужи,-- сурово отрезал Гриша,-- лучшие полководцы начала шестого
века. До нашей, естественно, эры.
     -- Халдеи в городе! -- я обрадовалась, что первая  сообразила.-- Сейчас
нас будут убивать и грабить.
     И еще я сообразила, что назвать пять малоизвестных и труднопроизносимых
вавилонских  имен   без  запинки,  просто  так...   Ни   дилетант,  ни  даже
профессионал   не  сможет.  Все   правильно,   лучший  экспромт  --  заранее
подготовленный.
     --  Да,--  сказал  Гриша,  приосаниваясь  и  одергивая хитон.-- Господь
покарал меня за то, что не внимал я словам пророка Иеремии. И мне, Цидкиягу,
последнему царю из династии Давида, грозит смерть.  Все, кто  предан мне, да
отправятся в  бега со мной. А ты, благочестивая хозяйка, собери в дорогу все
свечи и фонари, что найдешь в доме. Да  немного еды, чтобы подкрепить тело и
доброго кошерного алкоголя, чтобы поддержать дух.
     -- Амен! -- заорал Кинолог.--  Куда бежать будем? В леса  к партизанам,
или в пампасы к бизонам? Это важно,  я не просто так спрашиваю! Че  брать --
водку или текилу? И давайте в простыни завернемся! Гы, глядишь и пригодятся.
     --  Я тебя  сейчас в саван заверну,--  пообещал  Гриша.--  Бежать будем
через пещеру Цидкиягу.
     --  Пещера Цидкиягу? -- задумалась Лея.-- Это я,  кажется,  знаю где...
Ой, а это не где-то у Шхемских ворот?
     -- А мы пойдем туда или поедем? -- забеспокоилась Марта.
     Гриша подошел к ней, нежно взял ее хрупкие плечики в свои царские длани
и, проникновенно глядя в глаза, печально сказал:
     -- Цокот копыт выдаст нас врагу. У воинов Навуходоносора чуткие уши. Мы
не  можем  ехать. Я знаю, знаю, что нежные ноги твои не привыкли  к грубости
камней, но ты же сделаешь это для меня, правда?
     --  Да,-- с опаской  кивнула  Марта.--  Только как мы  пойдем?  В обход
далеко, а через весь Мусульманский квартал, ночью... нет, я не пойду!
     Да, вот и мне очень бы  хотелось  знать  --  как мы пойдем через ночной
Мусульманский квартал? С песнями и плясками или короткими  перебежками? Судя
по лицам, интересовало это не только меня.
     -- Не бойся, дщерь иерусалимская,-- нежно ответствовал Гриша.-- И вы не
бойтесь,  чада,  домочадцы и прочие  кинокритики. Неподалеку отсюда, в  доме
моего визиря Ариэля, есть тайный ход.  О чем, правда,  сам мой визирь Ариэль
до сих пор не ведает. Рассказал мне об этом подземном ходе его раб, Йоханан.
     -- Это интересно! -- воскликнул Ортик.-- А  там нет каких-нибудь могил?
Или чего-то оскверняющего? Коэнам можно туда ходить?
     Ну мог ли Кинолог это пропустить:
     --  Аха, это  очень важно! Гришаня,  там на  входе... гы...  нет  знака
"Собакам и Коганам вход воспрещен"?
     Гриша обвел гневным взором лыбящуюся компанию:
     -- Ну что же тут смешного, я не понимаю! Тут на носу разрушение Первого
Храма,  подкрадается вавилонское пленение, а вы ржете! Ортик, могил там быть
не должно. Это очень  кошерная  каменоломня.  Из нее,  судя  по всему, брали
камень для Храма. А пещерой  Цидкиягу ее  назвали не  потому,  что  там  его
могила, а потому что он бежал через нее из Иерусалима. Могила же Цидкиягу --
в галуте. Его поймали под Иерихоном, убили у него  на глазах всех сыновей. А
потом ослепили.
     --  То есть, могил там нет, я так понял,-- обрадовался Ортик  и вильнул
пейсами.-- Тогда я иду!
     -- Будем надеяться, что нет. Хотя,  где их в Иерусалиме нет? Тем более,
под Мусульманским кварталом. Пещера огромная,  разветвленная. Подходящая,  в
общем, пещера.
     -- Для чего?
     --  Да почти для всего. В ней и  масоны в девятнадцатом  веке  собрания
устраивали.
     Почему-то именно масоны всех добили окончательно. Народ начал истерично
собираться -- хватали со стола, куда-то запихивали.
     Я мысленно пошарила  по всем этажам и поняла, что ни  одного фонарика в
доме нет. Присутствует одинокая свеча. Ароматизированная, из ванной. И перед
Ортиком  из-за  этого почему-то  неловко.  А  ведь  хотела  начать  зажигать
субботние свечи, да так и не решила -- одну или две. Все  из-за Давида.  Его
бредовые идеи кора отторгает, а подкорка впитывает. Или из-за Линя. Ну уж не
из-за Линя, он, в отличие от Давида, меня женой никак не считает. А все-таки
интересно,  женат  Линь или  нет. Вот  так,  из-за боязни  быть  неправильно
понятой страдает нормальное женское любопытство.
     А вокруг стоял шум, как на переговорном телефонном пункте из сгинувшего
прошлого. Все что-то выкрикивали в мобильники:
     -- Даня? Ты уроки сделал? Ел? Ну, молодец. Ложись спать, меня не жди. Я
поздно буду.  Нет, я  сказала  ложись.  Я...  на  дежурстве. Так получилось,
неожиданно.  Коллега заболела, меня попросили... Буду  утром. Даня!  Слушай,
прекрати! Я сказала -- никакого Интернета. Все! А звонок у телефона выключи,
я буду звонить и проверять -- свободна ли линия. Спокойной ночи.
     -- Яэль? Хай! Сегодня ночью я не приду. У меня приключение. Если придет
Рон... Что, уже ждет?.. Вот панчер... Дай ему телефон... Рон? Хай, мотек! Не
надо  меня ждать.  Я в Хайфе, у тети, у нее  день рождения.  Извини, что  не
предупредила, но я  пыталась  -- у  тебя пелефон не  работал... Где  ты был,
кстати? А... Ну ладно... Целую... До завтра, милый. Бай-бай.
     --  Рувен? Шалом,  Рувен! Как дела? Спасибо,  барух  а-Шем...  Я тут  у
Котеля, нет, не совсем, но близко... У друзей, ты этих евреев не знаешь... Я
уже останусь до утра... конечно, и помолюсь, и Тору почитаю, да, близость  к
Котелю это очень, да... Спасибо. Ну, давай, до завтра.
     -- Ларка, слышь!  Я это,  только под  утро явлюсь. Не.  Не. Не угадала.
Уходим под землю... Нет, еще не зарывают... Нас  не зароешь, я тут с группой
поддержки... Ну, еще варианты?.. Подпольное казино? А... Ну да.  Оно!  Гы...
Как  же  это ты,  Ларчик,  сердцем чуешь! Аха,  щас!  Знаю я,  как ты будешь
по-маленькой, аха. Видел. Ты, родная, все свое уже в Эйлате  оставила... Тут
баб  нет.  И  не будет! Я сказал -- не будет!.. Тут  все по-серьезному, типа
мужского  клуба. Ну конечно, родная, я знаю, что у  нас нет  денег. Уже нет,
аха. А я в долг  буду  играть!  Знаешь почему? Потому  что я, гы, отыграться
хочу  за  Эйлат!..  Не  сможешь  уснуть?  А  ты  найди  в  шкафу  трехтомник
Лермонтова, Михал Юрича  и почитай "Тамбовскую  казначейшу"... Гы!  Все,  до
связи!
     Смешно.  Никто  не признается  на что  променял ночной сон. Вот  оно --
дремучее желание человека казаться нормальнее, чем есть. А  я, если бы вдруг
решила сейчас  позвонить Линю, наоборот рассказала бы куда собираемся лезть,
еще и сгустила бы. И о ком, а вернее о чем это говорит? А говорит это о том,
что  нет у меня ни Дани, ни Рона, ни Рувена, ни даже, боже упаси, Ларчика --
ни одной души, которую  я боялась бы царапнуть  своей ненормальностью. Вот и
получается,  что  Линь  находится  от  меня  на  такой  дистанции,  куда  не
добираются интимные, действующие в  ограниченном радиусе эмоции, и достается
ему,  бедному,  лишь  облаченный  в  павлиньи  перья холодно-снисходительный
имидж. Кроме того, похоже, что я проскользнула мимо лузы взрослости. Куда? В
лужу  среднего  возраста.  А значит,  неспособна на  зрелые чувства и зрелые
отношения со зрелыми людьми, которые  хотят валять дурака  в  узком  кругу и
казаться нормальными всем, кто вне арены.
     В пещеру мы двинулись всемером -- © вежливо извинились  и сказали,  что
не  могут  составить   нам  компанию,  так  как   не  успели  написать  свою
обязательную ежедневную  норму прозы, что им  поэтому и так предстоит сидеть
до рассвета, а не написать свою  страничку -- это для них как уйти в  запой,
вот  однажды они  уже  не  написали  страничку,  а  потом  все  откладывали,
откладывали и не писали после  этого несколько лет. Я  покивала, а сама даже
обрадовалась тому, что вот же есть еще в моем окружении  взрослые люди, даже
старше  меня, которые тоже не боятся казаться ненормальными. Хотя вдвоем это
делать, конечно, проще, чему я и позавидовала.
     За несколько недель одинокой жизни в этом доме я впервые вышла на улицу
ночью. В неискренне слившихся лучах луны и фонарей Старый Город был похож на
череп Йорика. На желтый, забытый, присыпанный землистыми тенями. Много веков
народ мой вглядывался  в угасшие пустые бойницы, даже  не  решаясь спросить:
"Быть или не быть?" На  границе Еврейского квартала мы разминулись с крупным
стариком-ультраортодоксом. Его огромная седая  борода раздваивалась прямо от
подбородка, росла  в обе  стороны  горизонтально и  концы  ее  закручивались
кверху, отчего она  выглядела  как усы великана.  Безумные  глаза  навыкате.
Замызганный цицит свисал на штаны, как слюна бешеной собаки.
     А в Мусульманском квартале прохожих не  было. Только железные веки  Вия
--  жалюзи  лавок  с  арабскими  граффити.  Мимо  них мы тащили  за собой по
ненормально пустым улочкам собственные  тени,  которые хаотично  метались  и
обшаривали  щели  и закоулки. И  еще преследовал  этот  невыветриваемый даже
ночным ветерком  смрадноватый запах местной  органики.  И  ночью тоже  здесь
подступала какая-то характерная для этого места брезгливость, когда вроде бы
все нормально, но от мыслей о чем-то съестном подташнивает.
     Здесь идешь,  как  будто  в  этом  воздухе  могут  быть  подводные ямы.
Понятно, что,  скорее всего,  с нами ничего не случится, но  тело не  желало
этого знать, оно  чуяло  близость  опасности,  и пульс  уже все  обеспокоено
просчитывал.   Здесь  если   будут   убивать,   то   обязательно  как-то  не
по-человечески, неопрятно, каким-нибудь грязным ножом.
     Света в окнах не было.  Шума машин не было. Голосов не было. Отсутствие
нормальных ночных городских звуков отсекало от привычной реальности. Мы были
безоружным ночным патрулем в восточном  средневековом городе.  Мне казалось,
что нас очень мало --  всего-то семеро,  три бабы. И когда где-то неподалеку
слегка  клацнуло железо,  я  дернулась.  А потом  поняла,  что  это  Кинолог
украдкой  вставил  обойму  в  пистолет.  И  правильно.  У  нас  же есть  два
пистолета!  Гриша тоже услышал, посмотрел на Кинолога насмешливо, а лучше бы
сделал то же самое.
     --  Я бы отхлебнул! -- требовательно  сообщил  Кинолог всему  населению
квартала.--  Чисто  чтобы  подать  дурной   пример  мусульманской  молодежи,
наблюдающей меня через прицел! Гы!
     --  Не стоит,-- пресек Гриша.-- Мы уже пришли. Вот -- дом моего визиря.
Нам туда.
     -- Тогда визиря твоего  зовут Ариэль Шарон,-- ехидно отозвался Ортик.--
И  он  в  свободное  от  работы время подшабашивает  премьер-министром одной
маленькой  страны.  Потому что, я знаю, владелец этого дома -- Ариэль Шарон.
Вон, видите, какой длинный флаг свисает.
     -- Дык,-- только и сказал Гриша. И постучал в дверь.
     Пока он объяснялся с охранником, Кинолог все-таки отхлебнул и пустил по
кругу. Я тоже приложилась -- надо было  протолкнуть застрявший комок эмоций.
Отхлебнул и солдатик, поблагодарил на иврите, без акцента. Надо же, все-таки
споили  наши дети их  детей.  Впрочем, эти наши, отсутствующие у меня  дети,
пьют настолько меньше нас...
     Наконец,  появился мрачный мужик в расхристанном  харедимном обличье. И
Гриша сказал:
     --  Привет,  Иван!  Извини,  что  так  поздно.  Представляешь,  вся эта
пиздобратия -- мои друзья. Желают выпить в твоих катакомбах. Присоединишься?
     Ваня  неторопливо  приблизился,  всмотрелся  в каждого, мужчинам  пожал
руки, представляясь: "Йоханан". Среагировал только на Ортика:
     -- Любавич?
     -- А что?
     --  Да  ничего.  Если, конечно,  не  считаешь  вашего  Ребе,  да  будет
благословенна его память, Машиахом.
     -- Отъебись,-- ответил Ортик.
     В глазах Йоханана промелькнул озорной всполох:
     --  Ладно, пущу,-- решил  он  и строго сказал  Грише.-- На  будущее. Не
приводи миснагедов и реформистов. Не пущу.
     Я подошла к Лее и шепнула:
     --  Знаешь,  я их  примерно  так  и  представляла. Эти  твои  репетиции
психодрамы. Да?
     И мы прыснули, как две девчонки над дураками-мальчишками.




     Мне  становилось  все  муторнее.  Нужно  было найти  в  себе  силы  это
признать. Но сил  хватало только  на то, чтобы пытаться себя обмануть -- как
бы ничего не происходит,  все нормально, группа из семи оловянных солдатиков
прыгает каждый  на своей ножке по стертым  камням Старого Города. В какой-то
момент мелькание теней  и наше движение  настолько перестали соответствовать
одно другому, что я почувствовал, как  опять начинается... Хорошо, что рядом
была  Лея.  Если бы рядом  была Белла, я бы  давно  сдался.  Но  за  Беллу я
почему-то  был спокоен.  Еще,  когда  шли,  напрягала  гулкая  тишина, такая
несвойственна свободному  пространству.  Словно мы  не  шли в  пещеру, а уже
находились в ней.
     Я, как и остальные, думал, что  мы пойдем  до Шхемских ворот через весь
Мусульманский квартал. И дом Шарона показался  мне оазисом, в котором  можно
перевести  дух. Если  нас туда впустят. Сам Шарон, конечно, здесь не  живет,
дом  этот себе  купил  из сионизма,  и торчит теперь это здание с вываленным
бело-голубым  флагом  посредине  Мусульманского  квартала.  И  живут  в  нем
какие-то  неизвестные  мне  люди,  чья убежденность в  праве  на  это  место
позволяет им  не отводить  глаза,  встречая ненавидящие взгляды. Как  коты в
борьбе за территорию. Коты... Вот  что странно.  Днем  в Старом Городе полно
кошек,  даже  больше,  чем  в других  местах  Иерусалима.  Казалось  бы,  уж
ночью-то... Коты здесь  бывалые,  явно дикие. И  где они  все? В пещере? Или
поют хором в Гихонской филармонии? Или забились в щели от страха? Тогда чего
они боятся?..
     Хорошо,   что    Кинолог   решил    разбавить   водкой   эту    слишком
концентрированную  ночь. И даже  охранник не отказался... Неужели здесь есть
вход в пещеру Цидкиягу?  Из дома премьер-министра? Если  да, то это не может
быть  просто так.  Только что все  это значит?  Нет,  так  не  бывает. Гриша
развлекается.   Ведь   страшно    подумать,   какая   судьба   может   ждать
премьер-министра, из дома  которого есть  выход  в пещеру Цидкиягу. И  какая
судьба тогда ждет всех нас?
     Опьянение  от  первой волны веселья, захлестнувшего всех  в доме  Линя,
прошло почти  сразу. Вернее, оно  не  прошло, а просто  осело  от тревоги. А
теперь, после небольшого  глотка,  что-то  внутри  взмутилось, и сразу стало
легче.  А тут еще  появился  этот нелепый  бреславский хасид, заторможенный,
словно спящий. Он смотрел  близорукими, добрыми, воспаленными глазами. Когда
я  увлекался христианством, примерно так представлял апостола Петра. Или это
я придумал сейчас, оттолкнувшись от того, что оба они "ключники".
     --  Йоханан,-- сказал  каждому из нас ключник, словно называл пароль. И
вглядывался, определяя -- достойны ли мы рая,  можно ли нас пропустить.  Или
ада. Потому что я до сих пор относился к этой затее с пещерой скорее плохо.
     Но все-таки дом  Шарона, как станция на пути, -- это  хороший  признак.
Хотя  бы  потому,  что   Шарон  это:   защитник,   генерал,   отец,  толстый
дедушка-фермер, хитрый лис, наш племенной тотем. Если этот знак появился над
тайным ходом, то, может быть, все будет хорошо.  А если этой ночью все будет
плохо, то хорошо будет позже. Или, по крайней мере, все будет не безнадежно,
или не совсем безнадежно.
     Йоханан  попросил  нас  не  шуметь -- у него уже спали. Сопя, толкаясь,
натыкаясь и шушукаясь,  мы, ведомые Йохананом, оказались на  кухне. На кухне
моей бабушки, только чуть длиннее и уже. А оснастка та же.
     -- Выпьешь с нами, Иван? -- спросил Гриша.
     Йоханан  умудрился  одним  неторопливым   движением  головы  обозначить
вежливый отказ и направление на стаканы. Пока мы разливали, он нашел для нас
фонарик, пару  субботних  свечей  и еще  несколько ханукальных, тонких,  как
ножки опят и спросил:
     -- Все?
     Мы  суетливо  допили.  Лея  сунула  мне в рот конфету,  солоноватую  от
вспотевшей ладошки.
     Йоханан зажег свет в  коридоре и объяснил, что в  подвал надо проходить
через детскую, поэтому осторожно.
     -- Главное на детей не  наступите,-- подхватил Гриша.-- Потому что если
на визг прибежит мама -- мало не покажется.
     Не наступить было сложно.  Глаза еще не привыкли к темноте, и казалось,
что это не маленькая спальня, а большая кровать. Дети были всюду -- на полу,
на выдвижных  ярусах,  поднимающихся  почти к  потолку.  Когда, гуськом,  мы
миновали спальню, Кинолог прошептал:
     -- Ещщ! Инкубатор пройден! Вышли на второй уровень!
     А  вот  у  нас, живущих,  словно играющих  в  компьютерную  игру,  было
почему-то всего два ребенка -- у Леи и у Кинолога. И это на семь особей, уже
прошедших экватор репродуктивного возраста.
     Потом спустились по  очень  узкой  самодельной лесенке. И  сгрудились в
маленьком предбаннике, уже  подвальном, потому что было сыро и пахло затхлым
сквозняком, как бывает только под землей.
     -- Все твои? -- спросил Ортик.
     -- Это только мальчики,-- сказал Гриша.
     Йоханан  утвердительно  кивнул  и в  последний  момент обозначил вопрос
движением подбородка:
     -- А у тебя?
     Ортик подергал плечами:
     -- Еще нет.
     -- Уже нет, гы,-- не утерпел Кинолог.
     -- Молись,-- серьезно посоветовал Йоханан.-- Обратно когда?
     -- А черт его знает,-- сказал Гриша.-- Я ведь дорогу обратно все  равно
не найду.  Так  что ложись спать,  а мы утром через общий вход слиняем.  Это
наша с Давидом традиция.
     -- Тогда я запру,-- кивнул Йоханан и, не прощаясь, ушел.
     Сверху  раздался лязг -- он  закрыл  решетку  на замок,  и тут же погас
свет. Мы торопливо, даже чуть торопливее, чем необходимо, зажгли свечи. Тьма
отступила и ожила -- стала приплясывать неподалеку и кривляться.
     -- Как будто за кладом идем, да? -- шепнула Лея.
     Я сжал ее руку. Я был  рад, что она со мной, что рука ее теплая, потому
что в этом склепе мне чудился, скорее, не клад, а "хлад".
     Шли сначала по узкому коридору,  который становился все уже и  ниже,  а
потом и вовсе  превратился в  лаз. По нему мы  протискивались долго, обтирая
кожей и одеждой какую-то  слизь. Потом лаз снова  стал коридором, и мы снова
зажгли свечи. Стало  веселее, если это слово вообще уместно.  Гриша  впереди
размахивал фонариком и вдруг запел:

     -- Во Содоме, во Гоморре
     Бегала собачка!
     Я в пещеру Цидкиягу
     Лезу на карачках!

     Кинолог тут же подхватил:

     -- Я в пещере Цидкиягу
     На чужую милку лягу!
     Подержите нам свечу --
     Помолиться с ней хочу!

     Белла каким-то чужим высоким голосом тоже присоединилась:

     -- Я в пещере Цидкиягу
     Согнала с себя милягу --
     Тут в каменоломне
     Быть с тобою в лом мне!

     Кинолог вмиг ответил отредактированным вариантом:

     -- Я в пещере Цидкиягу
     Помолясь, на милку лягу!
     Чтоб в пещере Махпела
     Она сына родила!

     Мне  хотелось  как-то это прекратить.  Не знаю, как объяснить... Нельзя
было! И шуметь нельзя, и ерничать. Но и выглядеть перед Леей идиотом тоже не
хотелось. К счастью, у Беллы зазвонил  мобильник. Под землей такой привычный
звонок  звучал резче, раскатистей, агрессивней, как  третий звонок в театре,
как  последний  звонок. Она рассказывала Линю, что мы делали,  как было, где
находимся.  Уверен, всем  ее рассказ нравился больше происходившего на самом
деле. Но чем дольше длился разговор, тем более усталым становился  ее голос,
словно Белке  было очень тяжело с ним разговаривать. Или это  Линь ее чем-то
грузил.
     Вообще-то, здесь мобильники не должны бы были работать. Не может сигнал
сюда проникать, под такую каменную толщу, если даже на подземных стоянках...
Поэтому ее усталость могла быть из-за  того, что с ней говорил не Линь, а...
Я даже не хотел догадываться, ЧТО это могло быть. И тут... Свеча! Господи...
Субботняя свеча  в  руках  у Беллы колебалась  в такт ее  словам! Как  будто
участвовала  в разговоре, или даже  сама говорила... Вылизывала тьму, лакала
ее! И теперь  Белка не  замолчит,  будет  послушно  артикулировать, пока  не
догорит  свеча... Я  хотел  сказать,  я задохнулся, издав всхлип, Лея тут же
придвинулась ко мне, выдохнула тревожно:
     -- Что?
     И  тут я понял -- ну конечно -- это  же просто движение  воздуха! Ф-фу,
идиот, ну конечно, пламя реагирует на ее дыхание.
     -- Все замечательно,-- сказал я Лее.-- Ты как?
     Она не  ответила,  сжала мою  руку,  легко  боднула в  плечо. И  тут  я
услышал, как Белла сказала:
     -- Почему у тебя голос такой? Странный. У  тебя  все нормально? У тебя,
знаешь,  с  дикцией   что-то...  Линь,  а  это  вообще   ты?  Линь?..  Черт,
отсоединился. Даже не успела спросить, откуда он звонил.
     У меня опять  возникло  ощущение...  То  самое. Как будто разоблаченное
нечто оборвало разговор и выскользнуло из сетей. И я спросил:
     -- А зачем он звонил? Ты поняла, зачем он позвонил?
     Но Гриша уже радостно перебил и заглушил меня:
     -- Из  Египта  он  звонил! Ясно же!  Именно за переговоры с  Египтом  и
настиг  нас ревнивый гнев Навуходоносора, и обрушились на нас все несчастья,
и лишились  мы  Храма.  Что-то  вы все  скисли. Протрезвели, что  ли? Пошли,
недолго осталось.
     Теперь мы  шли быстро, проход расширялся, и уже появилось ощущение, что
это человеческая каменоломня, а не  чужое подземелье. Наконец, мы вывалились
в огромный зал.  По-настоящему огромный. Гриша  посветил фонариком вверх, на
высоком   потолке  были  заметны  прямоугольные  следы  от   работы  древних
каменотесов. До дальних стен луч фонарика не достал, батарейка явно подсела.
Еще здесь было странное эхо. Какое-то  спокойное, низкое,  повышенно-гулкое,
но  и  вкрадчивое.  Оно  отличалось от лесного  и  горного. Оно было умнее и
скрытнее.
     --  Самое интересное,--  объявил  Гриша,--  там,  дальше.  Э,  Кинолог,
прекрати отхлебывать, там и  расположимся. Там источник. Только  не пейте из
него!
     -- Что, козлятами станем, что ли?
     -- Ага, агнцами.
     -- Жертвенными?
     --  Нет,--  ответил Гриша.-- Страдающие дизентерией агнцы  для жертв не
годятся.  Правда,   Ортик?   Этот  источник,  я  полагаю,   прихлебывает  из
канализации  Мусульманского  квартала.   Называется,  кстати,  Львиный  зев.
Видите, что-то в этом есть, да?
     Да, он был  похож на разинутую львиную пасть. Из которой стекала тонкой
струйкой темная слюна.
     Мы расставили ханукальные свечки, зажгли их, разложили закуску и как-то
слишком  быстро  выпили все,  что принесли  с  собой,  хотя принесли  совсем
немало. Словно бы какая-то промозглость, исходящая из Львиного зева (скорее,
кажущаяся,  то есть  кажущаяся,  что  промозглость, а не  в том смысле,  что
совсем ничего  не  было),  подстегивала  желание прогреться  изнутри хотя бы
спиртным,  продезинфицироваться,  защититься от специфического смрадноватого
духа.  Сгрудившись вокруг пищи, видя  напротив  Марту, мы снова  перешли  на
иврит.
     -- Какое-то новогоднее настроение,-- сказала Лея.
     Я удивился тому, что мы с ней так не совпали.
     -- Почему новогоднее? -- удивилась Марта.-- Ханукальное. В такую ночь в
таком месте должно произойти настоящее чудо. Верно?
     -- Заказ принят,-- отозвался Кинолог.-- Будет тебе чудо.
     Ханукальные свечи погасли быстро и  почти одновременно, а с ними у моих
спутников исчезли  ощущение победы  и надежда  на чудо.  Мы сделали  ошибку,
когда зажгли  их  разом.  Надо  было  по-одной.  Впрочем, и со  спиртным  мы
совершили ту же характерную ошибку. Тонкие дешевые  субботние свечи, которые
мы зажгли  еще  в  начале  пути,  протянули  ненамного  дольше  ханукальных.
Осталась  одна толстая красная свеча из  дома  Линя. От нее шел чуждый этому
месту  аромат.  Мне  хотелось его убрать. Он  не  только  нарушал  атмосферу
масонского зала,  но и приманивал  все враждебное,  что могло  находиться  в
любом углу этой необъятной разветвленной пещеры.
     Но  опьянение  и  близость Леи  действовали  на  меня. Я  никак не  мог
накопить  достаточное  чувство  опасности,  чтобы  сосредоточиться.  Тревога
наложила  на меня лапу, но еще не выпустила когти. И я ловил последнее тихое
время, чтобы им насладиться. Но я был готов...
     Мы сгрудились вокруг этой красной свечи, текущей пряным ароматом целого
гарема. Кружилась голова, но, наверное, это только казалось.
     -- Слушай, а он еврей? -- вдруг раздумчиво спросил Ортик.
     Самое интересное, что Гриша сразу понял, о ком речь:
     -- Для кого как. Для тебя --  да. Или  ты допускаешь,  что  бреславский
хасид может быть гоем?
     Кинолог хмыкнул:
     -- Если ты, Гришаня, намекаешь, что для меня твой Ваня не  еврей, то ты
ошибаешься. Еврей,  гер,  гой...  Мне  это вообще  по фигу.  Он для  меня --
пингвин.
     --  А вот  знаете,-- подхватила  Марта,-- я тоже расскажу. У  меня есть
родственник,  очень левый.  Он  всегда  говорит,  что  харедим откололись от
еврейского народа. И поэтому уже больше не евреи.
     -- Вот  моей  тетке,  приехавшей  пару  лет  тому  как из  Николаева,--
продолжил Гриша,-- никто из вас не докажет, что Йоханан еврей. И что фаллаши
евреи. Да и не каждый  марокканец пройдет  у нее фейсконтроль. Поразительная
твердость  принципов для человека, жрущего сало  в Йом Кипур  и только здесь
узнавшего, что евреи не верят в Христа.
     -- Она что, христианка, эта твоя тетя?
     -- Нет, атеистка.
     --  Странно все у вас,-- задумчиво проговорила  Марта.-- А  вот правда,
что среди русских четверть гоев? Я в газете читала.
     -- Деточка,-- сказал Кинолог,-- я  открою тебе еще более жуткую  тайну.
Среди русских -- гоев не четверть, а сто процентов, гы. Представляешь, целый
народ гоев.  Че, страшно?  А ведь они  не  одни такие. Таких народов в  мире
несколько сотен!
     Наконец Марта обиделась:
     -- Почему ты со мной говоришь, как с дебилкой? Ты опять? Еще неизвестно
кто из  нас больше  гоев  видел! Я  вообще,  если хочешь знать,  родилась  в
Швеции.
     Это называется дать Кинологу кость. Теперь он ее долго будет грызть:
     --  Да-а-а?  Это же  замечательно!  Это, родилась, или достигла половой
зрелости? Молочно-восковой? Во, знаешь, у кукурузы бывает такая стадия,  гы,
это я не для обиды. Отличная, кстати, стадия -- мягкая...
     -- А какая разница? --  настороженно ответила Марта, явно вертя так-сяк
фразу в поисках подвоха.
     И тут победный голос Кинолога даже как-то по-особому зазвенел:
     -- Ну как  же, моя сладкая! Неужели тебе ни разу не хотелось покататься
на русской тройке? Это когда три лошади  везут санки по снегу, аха? Вот. А у
меня  такой же  интерес  к  шведской тройке.  А че? Че нам теперь с Гришаней
делать, ты подумала? Гришаня, ща, подожди.
     --  Слушай,  кинокритик,-- неожиданно хмыкнула Марта,-- хочешь я покажу
тебе твое истинное лицо?
     -- Канэчна хачу! Это по-вашему значит -- оф коссс!
     --  Тогда смотри на меня внимательно. Очень внимательно!  И двигайся на
меня. Раскрой глаза шире, еще шире!
     Вспышка! Фотоаппарат. Даже я дернулся и ослеп на миг.  Очень неприятно.
Кинолог  орал:  "Сука!", и в  этот раз  его еще можно  было  понять -- Марта
поступила  с ним по  пещерным  законам, почти как  Одиссей  с Циклопом.  Она
щелкнула  еще  раз,   в  явной   надежде  стать  обладательницей  трофея  --
фотопортрета искаженного злобой Кинолога.
     Все  ржали. А Марта  продолжала рвать  вспышками старую ткань пещерного
покрывала. И я увидел... то есть, мне показалось... что с каждой вспышкой от
нее словно бы отдергивает лапы тьма.
     --  Гриша,--  грустно позвала Белла,-- какая дальше  программа  в нашем
приключении?
     -- Вольная. Индивидуальное изучение каменоломни.
     -- Или в маленьких группах,-- зло добавил Кинолог.
     --  Это ладно,-- сказала  Белла.-- Я имею в виду, как и когда мы отсюда
свалим?
     -- Ну как всем надоест, скажете. Тогда взломаю ворота.
     -- А  сигнализация? -- испуганно спросил Лея.--  Ребята, я... я не могу
рисковать. Для меня же  репутация -- часть профессии. Давайте без криминала,
а? Давид?
     Я представил, как завоет сирена и  будет  казаться, что это сама пещера
взвыла каменным зевом  от  боли  и  ярости... Нет,  сегодня  я не хотел  это
услышать.
     -- Ну да,-- сказал Гриша,-- не исключено, что повяжут.
     -- С кем? -- смиренно спросил Кинолог.
     В конце-концов,  решили ничего не взламывать. И начали спорить -- ждать
ли  открытия пещеры, или попытаться  найти путь обратно, к Йоханану, который
явно встанет к утренней молитве намного раньше, чем  откроется пещера. Так и
не договорились.
     В какой-то момент алкоголь и  темнота, до этого объединявшие нас, стали
оказывать  обратное   действие.   Лея  прильнула  ко  мне  откровенно,  даже
требовательно... И пульсировавшая мигалкой тревога замедлилась, подстроилась
под ритм ее сердца и как-то успокоилась. Леин  поцелуй -- он,  конечно, меня
волновал, но больше даже успокаивал, как соска -- ребенка...
     И мы с Леей  пошли  вглубь пещеры, потому  что никто больше  не был нам
нужен,  и ничто в мире нам не было  нужно, даже свет. У нас не  оказалось ни
спичек,  ни зажигалки.  А зачем? Свет ослепляет  мудрую  внутреннюю  сову. А
внешний вид навязчиво концентрирует тебя на внешнем, он изменяет направление
и  силу намерений  и  чувств,  он  вообще заставляет тебя  играть по внешним
правилам.
     Вдруг я перестал слышать ее  шаги. Метнулся  туда,  где она должна была
быть. Задел рукой ее платье. Схватил, прижал к себе.
     -- Ой,-- сказала она.-- Ты видел? Что-то светилось.
     -- Где?
     -- Там... уже нету. Тускло, но я видела. Как отражения фар, что ли.
     -- Что-то парное?
     -- Кажется да. Не знаю, ну нету уже... А как ты оказался справа?
     -- Я был справа.
     --  Нет,  это ты вначале  был  справа. А потом меня  потянул  за платье
слева.  А  потом  вдруг  обнял  снова  справа...  Я знаю, это ты так за мной
увивался!
     Даже  самый милый смех в темной пещере звучит  не  так. Кроме того, это
был не я.  Если это вообще кто-то был. Ей, конечно,  показалось.  Конечно...
Смех оборвался, я  решил взять ее за руку, покрепче. Протянул ладонь и... не
встретил ничего.  Ее  снова  не оказалось на  месте.  Я  позвал  ее.  Она не
откликнулась.  Я метнулся туда, куда направила меня интуиция. И только через
несколько шагов наскочил на Лею и подхватил ее ускользающее тело. Она обняла
меня и снова засмеялась:
     -- Как ты увидел в темноте, что я  поскользнулась? Ты просто кот! А что
это сейчас был за запах?
     -- Кошачий?
     -- Почему -- кошачий?
     -- Я подумал, что запах вызвал ассоциацию и ты сказала, что я -- кот...
Глупость, конечно.
     -- Ты  смешной. Нет,  просто странный  запах. Внезапно возник, внезапно
исчез. Что-то из детства... Цирк... или зоопарк... пони в парке...
     -- Дай руку. Стой, я тебя обниму.
     -- Стою.
     -- Запах был звериный, ты хочешь сказать?
     Опять смеется:
     -- Сейчас? Нет, сейчас хороший, одеколоном.
     -- Ну что ты смеешься... Звериный, да?
     -- Ага, пахло страшным зверем пони...
     Теперь мы  шли обнявшись, хоть это было  не  очень удобно.  Но я просто
боялся  выпустить  ее.  Ей это, кажется, нравилось. Она вдруг ткнулась мне в
щеку, прошептала:
     -- Ты тааак горячо дышишь мне в шею... так часто...
     Я  не  дышал  ей  в  шею.  Я  вообще  был  на полголовы  выше.  Я  тупо
всматривался   в   черное  никуда.  Я   вообще  сдерживал   дыхание,   чтобы
вслушиваться. Мне было неочевидно, что мы доживем до утра.








     Какая  падла  ломится в дверь так рано! Натурщица? Часы...  Пять  утра!
Бля-а-а-а!  Не  натурщица... Это  какой-то  урод!.. Да  нет, как же...  Пять
вечера. Наверное, Давид. Мог бы и позвонить заранее...  Ф-фу, зачем звонить,
тогда бы он разбудил раньше...
     --  Давид...  Привет...  Слушай, а  ты  допускаешь...  Что  есть особи,
которые спят больше трех часов в сутки? Я,  например. И прочая публика.  Еще
так, по мелочи, процентов девяносто девять человечества...
     Смотрит виновато, но не смущенно:
     -- Гриш, ну давай ты поспишь еще. Я могу подождать.
     -- Ага. В углу. И на меня не забывай смотреть. Знаешь таким неподвижным
тяжелым взглядом...  ну, ты знаешь.  Заодно  можешь и  ножи  наточить, давно
пора... О-обббл... Что будем -- кофе или огуречный рассол?
     --  Тебе,  Гриша, грех жаловаться. Вот Лея  прямо  из пещеры на  работу
поехала,  я  ее  только сейчас домой  отвез...  Совсем уже плыла,  в  машине
уснула. Просила тебе передать спасибо за пещеру.
     Кажется,  кроме этой бабенки его уже ничего не волнует. Я  так не умею.
Я, наоборот,-- циклюсь, если облом.
     --  Что-то  я  не  понял.  Почему  она  благодарит  меня?   Тебя  пусть
благодарит... А  все-таки, какая Кинолог сука!  Всякий раз, вот правда -- ну
просто одно и то же, до полного идиотизма...
     -- Да ладно,  Гриш... Не так уж  эта Марта тебе и нравилась.  И вообще,
черт его  знает,  как это  все  работает... Пить  девочка  нашими дозами  не
привыкла. К напору такому не привыкла. Темнота, опять же, инстинкты...
     Понятно,  слишком счастлив,  чтобы осуждать кого-то  --  мир прекрасен,
люди -- ангелы.
     --  Вот-вот! К напору! Какая разница -- нравилась она мне или нет. Я ей
нравился! Да и при чем тут вообще она? Я про эту суку Кинолога! Он регулярно
уводит от меня женщин против их воли!
     -- Слушай...
     -- Да, регулярно! Я понял --  он  нарочно  это  делает! И, бля, что  за
методы?  Прикидывается  тупым-тупым, чтобы баба  и  не  надеялась  объяснить
ему... Чтобы она четко знала -- объяснить ему ничего  нельзя. А потом он  ее
выхватывает!  Обязательно у меня  из-под  носа! Вот увидишь, скоро  явится и
начнет с деталями повествовать. Урод!
     -- Гриш...
     -- В пятнадцать лет я ему за  это морду набил! Перед отъездом, помнишь,
опять набил за это же. И что, помогло?!
     -- Давай я кофе сварю?
     -- Не хочу!
     -- Все равно скоро придет Ортик и сварит. Так давай лучше я.
     -- Чем это ты лучше? Ортик еще ни разу меня не разбудил.
     У моего раздражения бывает слишком долгий тормозной путь. Я уже отошел,
а оно по инерции еще наезжает на окружающих. Во всяком случае, я проснулся:
     -- Все,  я проснулся. А это значит  -- скоро придет Ортик. Вари кофе на
троих.
     -- Он же наш кофе не пьет.
     -- Поэтому на троих -- мне двойной.
     Стук. Так стучит Белка.
     --  Привет, спелеологи,-- мрачно бросает она  и пьет мой кофе,--  Ортик
скоро будет?
     Да-а-а...  Раньше,  когда  она не высыпалась,  мне  так нравилась в ней
некая пикантная развратинка.  Даже если она всю ночь готовилась к экзаменам,
было полное ощущение тайной ночной жизни. А теперь даже ей -- лучше по ночам
спать.
     -- Да кто  его  знает...  У  тебя ничего  не  случилось?  --  заботливо
спрашивает Давид, хотя отрешенная  улыбочка на  его  лице  свидетельствует о
пунктирности мыслей об окружающих.
     -- Спасибо, еще  ничего не случилось. Я  даже не пытаюсь понять, почему
это  со мной  ничего  не  случается. Я уже  пытаюсь  организовать что-нибудь
такое, что должно со мной случиться.
     Ага, ну конечно. Кризис среднего возраста в  действии. Женский вариант.
Очень не  люблю. А Давид как-то активно интересуется, выпытывает, что именно
она собирается организовывать. В самом деле, ей что, нашего проекта мало?
     --  Слушай,  Давид,--  говорит  Белла  особым  своим  добрым,  ядовитым
голосом,-- а не завести ли нам с тобой мамзера? Мм?
     Давид, как кофейный автомат, выплевывает горячий кофе в чашку:
     -- ...Это как?
     -- Как  --  это  вопрос  техники. Путем  внебрачной половой  связи  или
искусственным  оплодотворением,   это  уже  ничего  не  меняет.   Я   просто
подзастряла на стадии "зачем"... Так вот. Если я рожу ребенка не от тебя, то
будет ли он с точки зрения иудаизма мамзером?
     Давид резко мрачнеет. Ему явно неприятно это обсуждать. И он бормочет:
     -- Не знаю. Спроси у Ортика.
     -- Собственно, я для этого и пришла.
     Мне становится смешно:
     -- Послушали бы вы себя со  стороны. Пьеса абсурда. Кажется,  атмосфера
проекта на вас неважно сказывается.
     --  Тебе  тоже так кажется? -- как-то даже  вроде  испуганно спрашивает
Давид.
     Вот как...  Значит, его что-то сильно не устраивает. И он все это время
молчал  из деликатности. Плохо... Впрочем, если бы его сильно не устраивало,
он бы не молчал. Значит, пока какие-то смутные ощущения. Все равно плохо...
     Ага,  вот это уже Ортик. Вот с кого, как с гуся вода. Портфель на стул.
Термос на стол.  Сэндвич  в холодильник.  Или он пил меньше  нас. Или просто
моложе. Да на сколько  он там моложе. Он, кажется, единственный кто в пещере
спал.  Ну да, он в пещере вел с Белкой  душеспасительные разговоры. А  потом
положил портфель под голову и уснул...
     А  вот  и  пришла  минута  моего  унижения.  Кинолог.  Прямо  с  работы
примчался, не заезжая домой. Основной инстинкт. У Кинолога основной инстинкт
-- дать понять. Многозначительно  улыбаясь и отслеживая реакции. Нагловатыми
красными глазами. Ну он же ими еще  весь день в компьютер пялился. Вот урод,
вообще не спал, а вместо дома сюда явился.
     -- Ну  что, гады подземные, не ждали?  Как  оно? Ох и ночка вылилась! С
приключениями, блиннн. А вы как выбирались?
     -- Мы-то как люди,-- отвечает Белла.-- Через ворота, поутру. А  вот  вы
как?
     --  Мы? Мы-то,  с  моим  верным  другом,  прорвались.  Гы.  Преодолевая
сопротивление, крики и проклятия... Так вот...
     -- Ну и дурак,-- продолжает Белла,-- твое старомодное ухаживание в наше
время квалифицируется, как изнасилование. Сядешь ведь.
     Кинолог закивал:
     -- Ага! Интуичишь! В этот раз точно мог сесть! Чуть не прибил, нафиг...
А кофе там еще есть?
     И как я должен реагировать? Если  это правда, то он ее  изнасиловал.  А
как это  понять? Он всегда привирает. Но коррекцию делать невозможно, потому
что направление вранья непредсказуемо. Никак я не должен реагировать, пока с
Мартой не поговорю. Кроме того, исчезли они вместе, как ни крути. Никто ее с
ним убегать не заставлял. От  меня.  При первой  же возможности. Я отошел-то
всего на минутку, отлить. И после этого я еще должен с ней разговаривать?!
     -- Так  вот, слушайте,-- требует Кинолог.-- Я короче это... беру в руку
свой верный...
     -- Кончай!  -- не выдерживает Давид. Надо же, очнулся от своих любовных
переживаний  и проявил сочувствие  к  раненому  товарищу. Можно даже сказать
такт. Хотя я-то знаю, что он любопытный и хотел бы дослушать.
     --  Так ты ж не даешь! Аха,  насчет  кончить... Действительно, ведь мог
кончить! Там такая развороченная...
     -- Все! -- орет Белка.-- Или ты затыкаешься, или я ухожу!
     Кинолог    смотрит    оторопело.   Даже    обиженно.   Вот    эта   его
первобытно-скотская искренность меня до сих пор сбивает с толку.
     -- Белл?  А  че ты, я не понял... А  что б ты делала на  моем месте, а?
Если бы  была мужиком? На войне -- как на войне! Или ты,  или тебя. И точка.
Правда, Гришаня?  Но дружба выше,  так?..  Да вы  что,  бля,  слово не даете
сказать! Раз в жизни со мной происходит что-то...
     Раз? В жизни?  Что-то он сегодня неадекватный какой-то. Может, от Ларки
ушел? Тогда другое дело.
     -- Неужели от Ларки ушел? -- оживляется Белла.
     -- Почему?! --  у Кинолога  такой вид, как будто мысль о том, что можно
уйти от Ларки впервые пришла ему в  голову.--  Это че,  единственное  что со
мной может  случиться? Да? Ну конечно,  с  такой банальной личностью, как я.
Так? Родился -- женился -- размножился -- развелся? Суки вы все-таки, друзья
мои!
     Ортик   все  жмется-жмется   в  углу,  наконец   решается   предпринять
миротворческое усилие:
     -- Извините меня, но может  быть вам интересно, как все это выглядит со
стороны? Человек вам хочет рассказать что-то важное, интересное, а вы ему не
даете...  А почему вы  смеетесь?.. Я сказал что-то  смешное?..  Ну  хотя  бы
объясните мне, где надо смеяться...
     Белка ржет в голос, самозабвенно. Давид грустно ухмыляется и фыркает. Я
смеюсь тоже, искренне, наконец-то отпустило. И говорю:
     -- Ладно. Давай, Кинолог. Валяй, рассказывай. А то товарищ не понимает.
Он этого еще ни разу не слышал. А кто тебя перебьет, пойдет варить кофе.
     Кинолог удовлетворенно кивает:
     -- Во, Гришаня всетки человек!.. А вам вообще все равно!  А ведь, блин,
могли бы заметить, что у меня боевые шрамы. На шее, вот. Белка, видишь?
     Если Марта царапалась, то все-таки изнасилование. Придурок. Или маньяк.
Она ведь с первой же встречи  так его  определила. Чувствовала? Тогда  зачем
она  с ним пошла? Из двух зол выбрала меньшее?  Или он зажал рот и утащил? А
главное,  что теперь я должен делать? Слушать я должен. Молча слушать, чтобы
самому не  варить кофе. А там видно будет. Может, она просто оказалась с ним
темпераментней, чем со мной.
     -- Кинолог, я тебя умоляю,--  говорит  Белла.-- Давай уже  тезисами, а?
Без развороченных подробностей.
     -- Гы,--  радостно подхватывает Кинолог.--  Ладушки.  Пещерные  тезисы,
значит. Отошел  я поссать, в расчете на Гришкино благородство. Но, блин, как
же, дождешься. Как всегда поплатился за наивность. Гришаня, как ты так споро
ее уволок? Я даже ширинку расстегнуть не успел, как они слиняли.  Ну  у меня
же воля к победе...
     Ну это уже слишком!
     -- Юродствуешь, Борис?
     Кинолог резко тормозит:
     -- Почему Борис, Гришаня? Ты че? Лучше бы ты меня по имени не  называл.
У нас с тобой между Борисом и мордобоем  интервал минуты  в две-три...  Тебя
что, вообще,  не устраивает?  На что ты ведешься? Бля, девку  увел? И мне же
еще козью ностру строишь, да?
     -- Гриша, тебе кофе варить,-- говорит Давид встревожено. Он тоже знает,
и что я Марту не уводил, и про "Бориса".
     Пойду,  кофе  сварю.  Подальше  от  этого.  Зачем  он  только  это  все
устраивает?
     -- Ну так вот...-- Кинолог явно рад, что загнал меня в угол мастерской,
на  расстояние,  превышающее прыжок.--  Я не  сдался.  Потому  что  это было
неспортивно.  Я  прислушался,  ну  там  знаете,  звуки  всякие...   такие...
специфические.  Гы. Услышал. Запеленговал.  Зажигалка у  меня  была,  так  я
слегка  посветил  и  нашел,--  Кинолог блудливо  смотрит  на  Давида, делает
паузу.-- Оказалось -- нет,  не Гришаня с Мартой. Я решил не обламывать, типа
мне неловко даже стало. И быстро стал уходить в другую сторону, аха. Не, зря
я ушел так поспешно.  Потому  что  тут же потерял нафиг ориентацию. Гы, не в
смысле --  сексуальную,  а направление.  Звуков  больше  не было,  отблесков
вообще никаких, хреново короче.
     Черт, кофе!  Сбежал.  Кинолог хороший  все-таки рассказчик. Каждый  раз
поражаюсь -- трепло треплом, косноязычный, а все внемлют.
     -- А почему не кричал "ау" или еще что-то? -- спрашивает Ортик.
     -- Ты еще спроси, почему "а-Тикву" не пел,-- отвечает Кинолог.-- Где-то
рядом происходят интимные действия... Я что, ишак? Орать "ау-ау" должен?  Че
я, кайфоломщик? Да и вряд ли Гришаня отозвался  бы, да?  Не  верил я, что он
раскается... Не было у меня веры в человечность на тот момент, гы.
     Брешет,  все-таки.  Только  зачем? Ортик  сидит  перед тихо  бормочущим
телевизором, откинувшись на  подушку, словно его смотрит. А на самом деле --
все внимание  на Кинолога. Как  подслушивающий  старших пацан. Интересно,  в
ешиве своей  о чем они  разговаривают  на переменах? У Белки в глазах личный
такой туман. А  у Давида... Что-то мне совсем не нравится  ни  выражение его
лица, ни выражение глаз. Крутит его что-то, как больной сустав перед дождем.
А у Кинолога какое-то туберкулезное оживление:
     -- Короче, шел я по такой же кишке. Бац -- решетка! Решил Ивана будить.
Но хорошо, что зажигалка еще  не кончилась. Вижу --  не то, не та решеточка.
Трухлявая, дрянь. Пытался руками высадить -- ни фига. Но со  мной же был мой
верный друг. Вот я  его и достал. И в замок шмальнул. А че? Выхода ж  у меня
не  было. Нормально, получилось. Я даже удивился, думал  это чистый Голливуд
когда замки так курочат. Но и мы можем, гы.
     --  Подожди,  Кинолог,--  ужасается  Белла,  как-то  с  середины  фразы
включившаяся в сюжет,-- а куда ты вообще попал? К арабам, что ли?
     -- Аха! Точно!  Я это заподозрил еще когда решал -- стрелять или нет  и
решил, что  надо. Наши,  типа,  простят.  А с  арабами иначе  нельзя.  Сбил,
короче, нафиг замок. И  попадаю  в  подвал. Такой серьезный  подвалище.  Там
много чего было. Я  там  все время обо  что-то то цеплялся,  то  спотыкался.
Потому что зажигалка  кончилась, и я на ощупь шел. И  тут, представьте,  как
даст  мне  по шарам светом!  И  на меня, бля,  как  сверху  кто-то рухнет! Я
усрался, но успел пистолетом вмазать.  Повезло, в  морду  попал.  И сразу же
вверх  стрельнул! Тут  уже  этот усрался,  отвалился.  И типа -- руки вверх,
стоит. Я смотрю  -- блинннн, харя такая усатая, знаете, жирная, в три дня не
обосрешь. И развороченная, я ж хорошо вмазал.
     -- Ну  и ты что? А он один  разве  был? Дальше давай!  --  сопереживает
Ортик.-- У них же семьи большие!
     -- А я о чем? Вот стою и  думаю --  этот уже выключенный, но  бляяяя, у
них же семьи,  как  слоновья жопа! Ща вся хамула,  думаю, набежит. И зарежут
нафиг. И  тут у меня -- мысль! Я  этого прихватываю за его саван, тычу в бок
дулом. И  так спокойненько,  тихо, так  интеллигентно ему --  мол, спокойно,
дядя,  все под контролем, я  капитан Дубровский из  ШАБАКа.  Проводим  рейд,
проверяем  ходы. В пещере найдены  мешки со взрывчаткой. Это уж не из твоего
ли ебаного подвала ее туда волокли? Он клянется: я -- не я,  бомба не моя...
А  тут  уже  еще  один  заползает.  И усами так  шевелит...  Ладно,  говорю,
разберемся. А пока, ребята, давайте, выводите  меня на  свет, но так,  чтобы
соседи не заметили. Нахрен вам подозрения в сотрудничестве с ШАБАКом?
     -- Согласились? -- спрашивает Ортик, преданно глядя на Кинолога.
     -- А  че им  не согласиться? Не то  слово! У  меня  ж  еще почти полная
обойма аргументов в руке  была. В общем,  вышел  на  свет,  как  раз светать
начало.  И чесанул  к  Цветочным  воротам...  Так  что не зря  я уродовался,
разрешение на пушку получал... Ну как, ниче адвенча?
     Давид  сидит с  застывшим  несчастным  лицом, уже  почти и  не  слушает
Кинолога.  Встает, достает список натурщиц.  Ясно,  будет Марте звонить.  Ну
правильно,  надо разобраться. Сейчас еще  явится Марта и расскажет,  как она
отошла в пещере отлить, а мы с Кинологом тут же исчезли...
     -- Добрый вечер,-- говорит Давид.-- Могу я поговорить с Мартой? У  тети
в Хайфе? А, да, конечно. Извините.
     Снова набирает. На мобильник... Не отвечает... Ну, не отвечает. Мало ли
что.  Почему Давиду это  так уж не нравится. Впрочем, и мне все это начинает
не нравится. Что-то тут не так...
     Пьем кофе. Ортик вдруг суетливо хлопает ладонями по дивану, как слепой,
застывшим взглядом вперившись в экран. Наконец, под руку ему попадает пульт,
он увеличивает  звук  и мычит, показывая пальцем  в  телевизор.  Смотрим. На
экране давно примелькавшаяся дикторша из новостей:
     -- ... молодая женщина. Ее  тело было  найдено в  пещере Цидкиягу. Труп
находился  в  источнике,  называемом   Львиный   зев.  На   теле  обнаружены
многочисленные рваные  раны. Личность убитой уточняется. Расследуются версии
убийства как по националистическим, так и по  криминальным или романтическим
мотивам.
     -- Вот,-- говорит Белка почти нормальным голосом.-- Доигрались!
     -- Ну что, Борис,-- говорю я тихо, голос у меня нехорошо подрагивает.--
Что ты теперь нам расскажешь?
     -- Не-е-ет,-- мотает головой Ортик,-- этого не может... не может...
     -- Да, это она,-- кивает кому-то Давид.-- И я не смог... я был занят...
я понял слишком поздно... поздно.
     -- Бляяяяя,-- мычит Кинолог,-- Гришка... Зачем?




     Я  сказала: "Доигрались". И эта моя  естественная реакция сказала мне о
многом.  Ну когда еще человек  может  увидеть свое  нутро, узнать о  себе ту
правду, которая таится в тебе,  как привидение, в которое не веришь, хоть  и
слышишь  по ночам его шарканье? В этом "доигрались" было меньше сочувствия к
убитой девочке,  чем страха, что мы все, или  кто-то из нас  в азарте разбил
чужую куклу. Что это  как-то неприятно  изменит  ситуацию,  нарушит планы  и
отношения.  Собственно  смерть  Марты  я  восприняла  как-то  абстрактно.  В
общем-то  вся  информация  "из  телевизора"  не  телесна. Да и привыкла я  в
последнее время узнавать из  теленовостей об  убитых  мальчиках и  девочках,
которые  чаще  были  младше  меня,  чем  наоборот...  Ну  вот,  уже  виноват
телевизор...
     Я ее,  конечно, недолюбливала, но кого  я вообще долюбливаю? Еще, сразу
после моего  "доигрались",  возник  ужас. Но и это  --  когда я поняла,  что
придется  искать  виноватого среди  своих.  И мертвая Марта опять была  лишь
поводом к этому ужасу. Она теперь вообще оказалась в роли своего портрета --
висит  на  стенке  моей памяти и мечтательно ухмыляется.  Кажется,  я  ее  и
неживую недолюбливаю. И понимать это про себя не хочется...
     И  то, что  Гриша сразу  стал  вопить  про  Кинолога,  это  было...  ну
неправильно. Допустим, что правду говорил  Гриша. Но из того, что Марта ушла
с Кинологом,  не следует, что он ее  убил. Следует лишь то, что он виноват в
ее смерти, а это  совсем не  одно и  то же.  И почему я  должна понимать это
лучше,  чем Гриша?  Во всяком  случае,  Кинолог не  орал демонстративно, что
Гриша --  убийца, хотя, если правду говорил Кинолог, и  Марта ушла с Гришей,
гиперреакция Гриши выглядит  более подозрительной... Но все  дело в том, что
Гриша убить не мог. Но... и Кинолог  тоже не  мог. Потому что никто из наших
не мог. За двадцать лет я каждому из них дала больше поводов себя убить, чем
эта  бедная  девочка за несколько часов,  что  бы она не  вытворила. Бедная.
Бедная Марта... Все равно, не очень жалко. Скотина я все-таки.
     Я встала, потому что в статике мысли начинали  громоздиться, как льдины
и,  казалось,--  еще  немного  и  погребут  меня  под  обломками.   Походила
взад-вперед по мастерской, совершила  несколько кругов.  Подумала, что  руки
лучше держать за спиной. Усмехнулась внутренней усмешкой. В какой-то момент,
проходя  мимо  грязноватого  пятна  на  стене  поняла,  что  здесь висел мой
портрет,  что меня, то есть, тут больше не висит. Нет больше здесь для  меня
места. Это меня если и огорчило, то лишь на миг, как бы ночная птица  задела
крылом, обдав страхом, а потом  и улетела к  своей идолопоклоннической луне.
Мне  же оставалось выйти на открытое пространство и забыть сюда дорогу. Но я
была  на  это не согласна. Я  однозначно предполагала  сражаться за прошлое,
поскольку на другое прошлое у меня уже не было  достаточно сил, а главное --
чувств.  Но  на  пути к нашему общему  прошлому возникло  препятствие.  Туда
теперь можно было добраться только  через  труп. Марты.  Нас словно  разбило
кием этой смерти...
     Странно повел  себя Давид. Впрочем,  странно было бы, если  бы он повел
себя не странно.  А вот то, что он был сильнее всех напуган -- это... Он все
время был с  Леей.  Скорее всего. Теперь уже  точно никто ничего не знает. И
вот это самое  страшное -- мы  все усомнились друг в  друге... Нет же, самое
страшное  -- это убитая Марта.  Лучше бы ее убил  Ортик, если уж  все  равно
кто-то...  Ортика я слишком плохо знаю, чтобы быть уверенной, что он на  это
не способен.  Но сначала я мучила Ортика своим разговором, а потом он уснул.
Или сделал вид,  чтобы я отстала. И не заставляла  его обещать то, что он не
хотел,  не мог, да и  не имел  права мне обещать. Теперь,  наверное, считает
меня ненормальной. Конечно, считает.  Наверное,  не без  оснований. А  Давид
всерьез забеспокоился насчет мамзера. Все мы психи. Но не убийцы.
     Тем   временем  я  продолжала  свою  прогулку  по  мастерской,  как  по
внутреннему  дворику. И уткнулась  в еще  одно пустое место. Ну конечно, тут
висела Марта. Словно  кто-то  ластиком  прошелся  по  цветной стене, оставив
белесый  след,  который  больше  напоминал  о Марте,  чем  тот перегруженный
сливочным  кремом торт, который Гриша вставил в раму. Лучший памятник. Лучше
того,  что теперь висит  у меня...  и  мимо  которого  мне теперь надо будет
ходить... хранительницей которого я зачем-то оказалась... И теперь, когда по
ночам мне будут слышаться шорохи из салона,  я обязательно буду представлять
как некто в маске крадется по моему дому  и слизывает с  ее  портрета  белые
кремовые  розочки...  или красное вино...  бррр... А еще  она  вчера звонила
своему парню,  так  бесхитростно  ему  врала... А  потом этот некто  снимает
маску, и я узнаю... кого?
     Как  же так  получилось, что  Гриша  смог объявить  Кинолога убийцей? И
Давид не стал возражать?  А Ортик формально молчал, но видно было, что верит
Грише.  Впрочем,  и я молчала, пока  Кинолог  бился в истерике, кричал,  что
часто бывал  на грани  зла, поэтому  не переступит  ее даже  в экстремальной
ситуации,  что прекрасно это про  себя  знает, в  отличие от нас,  поведение
которых в экстремальной  ситуации непредсказуемо. Я молчала, всматривалась и
прислушивалась  к  себе  -- верю ли  в искренность  этой  слишком уж  бурной
истерики.
     А вот когда  Кинолог, как бы  очнувшись на полуслове, провел ладонью по
мокрому лицу, словно закрывал сам себе глаза, а потом выбежал из мастерской,
не закрыв дверь, словно не решившись захлопнуть ее навсегда... Я побежала за
ним.  Зачем? Помочь!  Или я  испугалась, что  придется быть членом  заочного
трибунала? Да. А  я могу быть только адвокатом. Нет, адвокат Кинолога должен
подлавливать Гришу на вранье, значит и адвокатом я тоже не могу. И  не хочу.
И не буду.
     Пока я  выкрикивала Грише все,  что  узнала о нем за последние полчаса,
Кинолог куда-то свернул, в общем -- исчез. Хорошо,  что я  знаю его повадки.
Он  должен  был плюхнуться  в  такое кафе, "где оскорбленному  есть  чувству
уголок". А  это далеко  не первое попавшееся. Значит,-- длинная  подворотня,
связывающая  чередой питейных  заведений Кошачью  площадь с  улицей  Яффо. Я
прошла  красные фонари суши-бара "Сакуры" -- нечего ему  там сейчас  делать.
Как и  во  "Дворике  Пини"  -- не  до бычьих  хостов. И  зашла в ресторанчик
"Эльдад вэ-зэу",  где в дальнем углу и  нашла Кинолога даже  раньше, чем ему
подали первую дозу алкоголя.
     Сажусь напротив.  Кинолог поднимает на  меня полные осмысленной  скорби
глаза и усмехается:
     -- Вычислила... Ну правильно,  "Эльдад  и  пиздец", куда ж я еще мог...
Пить будешь?.. А жрать?.. Тут печенка гусячья вкусная.
     -- Я лучше твою поклюю.
     Не знаю что ему сказать. Ну, помолчу.
     Приносят стакан. Кинолог выпивает прежде, чем официантка успевает уйти:
     --  Такого же два раза. И это, фуа гра для дамы и мне мясо какое-нибудь
жареное, во, бефстроганов. Питье -- сразу!
     Знать  бы, что мы будем пить. Я даже не заметила какого цвета было  то,
что  он  опрокинул. Да какая  разница. Интересно, он удивился, что  я за ним
пошла?  А  если  нет, то почему? Грустно,  что  вопрос "кто  убил Марту" так
быстро оброс массой мелких личных вопросиков.
     -- Сученок,-- констатирует Кинолог.-- И всегда им был. Но раньше он был
одиноким сученком. А теперь он сученок, сбивающий стаю. Скажешь, нет?
     -- Ты что, хочешь чтобы я сказала "нет"?
     --  Не,  не  хочу.  Даже  очень  не  хочу,--  вдруг говорит  он  как-то
надтреснуто.-- Получается, Белка,  что типа того -- одна ты у меня осталась.
А я у тебя тоже один. Ты хоть это сама понимаешь?
     Увы. Но вряд ли он имеет в виду то же самое.
     -- Уволь,-- говорю я, не желая тереться бортами.-- С этим -- к Ларке.
     --  Дура,-- вздыхает он,--  вечно  ты  об  одном. Эти  твои хронические
поиски Прекрасной Дамы мужского пола тебя обрезают. То есть, как личность...
     -- Гы,-- грустно констатирую я.
     -- Во, ты поняла.
     Поняла, да. И не сейчас.  Но об этом -- точно не сейчас и не вслух... А
ведь Кинолог прав. Он один остался у меня такой  -- которому  ничего от меня
не надо. Единственный  из своих, кого я не прикармливаю, кроша линеву булку.
Булка  тут  же  материализуется  -- "экстренные"  стаканы с  виски почему-то
сопровождаются теплыми булочками с маслом.
     --  А  вот  тебе конфетка за понятливость,-- Кинолог поднимает  на меня
больные глаза.-- Вникай, Белка -- повторять не буду.  Я недавно подумал, что
моя частная жизнь -- это  только вы. На работе -- коллеги. Но и дома они же!
Ларка  мне --  коллега.  И даже единственный  сын  --  коллега. Такой  плохо
говорящий по-русски коллега-ватик. Он, наверное, и  пить со  мной не  будет,
когда  вырастет. Средний класс во втором поколении,  бля!.. Как ты  думаешь?
Неважно. Давай,  Белка, дернем за  дружбу, которую просрали и которую еще не
просрали,-- Кинолог поднимает стакан на уровень горизонта, да  и говорит  не
мне, а, скорее, этому стакану.
     Я тянусь  к нему своим, и  в какой-то  миг  два зависших меж потолком и
столешницей,  приникших друг  к другу, словно всматривающихся в колеблющееся
содержимое  стакана, так напоминают  мне нас  самих...  разделенных  двойной
стеклянной стенкой,  боящихся  расплескать колеблющийся на  дне "spirits"  и
звякающих внутренними кубиками льда...
     -- За то  хорошее,-- отзываюсь я,-- что в нас осталось. Кинолог, в тебе
осталось еще что-то хорошее? Во мне -- мало.
     Кинолог  кивает,  скорее  в ответ  своим  мыслям,  чем  моим словам.  И
говорит:
     --  Или вот  этот  Город. Фигли мы в нем  живем?  Как мы тут оказались?
Неужто  многовековыми, бля, молитвами:  "Если забуду тебя, Иерусалим,  пусть
забудет  меня  десница   моя,  и  пусть  язык  мой   прилипнет  к   гортани,
бла-бла-бла..."  Но он  меня... Держит.  Держит он  меня, Белка, вот  в  чем
загадка. Что мне -- Иерусалим? Что я -- Иерусалиму? Хрен поймешь. Я даже чем
меня Ларка держит -- не понимаю. Ладно, про Ларку еще можно понять.
     -- Всех нас сюда прибило,-- говорю я.-- Подсели мы на этот Город.
     -- Да, скорее на игле, чем на крючке, права. Но все равно фигня это, не
то. Вот я -- свиноед, мне  ваши религиозные понты вообще по барабану. Меня в
Силиконовый рай регулярно покупают. Так не еду же...
     -- Да ну тебя, какие у меня еще религиозные понты?
     -- Ты про них еще сама не знаешь, гы. А, вот зачем я тут живу. Чтобы не
сдать Город пингвинам. И арабам чтобы не сдать. Из пакости... Потому что это
-- мой  Город, и в нем я  жру свою  свинину!..  Фигня все это... Давай... ее
помянем.  Я, знаешь, ведь  действительно тогда за  ней  шел.  Так,  не  знаю
почему.  Из ностальгии.  Может это, она мне Ленку  Павлову напомнила, как ты
думаешь? В общем, какая нафиг разница.  Теперь  уж  точно  никакой. Пошел  и
пошел.  А  она  --  к  Гришке в  мастерскую  заходит,  представляешь?  Такие
совпадения всегда кончаются или очень хорошо, или наоборот. А когда хреново,
так по всей морде. Во всяком случае, в этом Городе. Как-то так...
     Поминаем.  Закусываем теплыми  булочками с  чесночным маслом.  Кажется,
последний раз я ела булочку с  маслом в детстве, когда после школы было лень
разогревать какой-нибудь мамин  суп. Было  же  время,  когда  о  калориях  я
вспоминала только на уроках физики, да и то с трудом.
     Прикольный интерьер в  этот  раз  не  прикалывает.  Наоборот,  все  эти
выстроившиеся напоказ старые радиолы, швейные  машинки,  мясорубки и  прочие
атрибуты нашего детства не  были  для  меня  сегодня музейными  чучелами,  а
оказались  ожившими.  Когда  я  последний  раз  нормально   разговаривала  с
Кинологом? Тогда же,  в детстве,  у  вот  такой же радиолы, еще до  полового
созревания.
     --  Тебе эта хреновина ничего не напоминает? -- Кинолог тычет пальцем в
сторону той самой радиолы. Надо же!
     --  Да,  я  тоже  узнала. У  тебя  точно такая  была, в твоей  комнате.
Забавно.
     -- Бляяяя, Белка...  Даже не знаю  когда б я невинность потерял, если б
не эта штука... Гы.  Не, я в том  смысле,  что у нас  же  всегда дома кто-то
был...  Мама   на  полставки  работала,  две  бабушки,  дед...   и   никакой
звукоизоляции. Кошмар. Короче, эта  радиола все заглушала. Я ведь девок стал
водить еще когда был пионером... во,  блин... Белка, ты помнишь, как мы были
пионерами  --  галстуки, барабаны,  будь готов... Не, не пугайся, пионерский
галстук я тогда уже не носил, а то  записали в  анекдотного  Вовочку...  А я
просто  раньше  вас  повзрослел.  Раннее  половое  созревание,  Белка,  этта
страшная вещь.  Мозги ребенка и гормоны мужчины, гы... Ну я  и  развернулся.
Дааа... А высшим  авторитетом по бабам у  меня был Джексон из  строительного
техникума... Вот Шариков  и получился.  А че, мне нравилось.  Гришаня тот же
ходил следом, в рот смотрел, выпытывал. А потом -- бац,  приговор "примитив,
Кинолог". А Шариков, это, тем временем развивался. А вы не замечали. Знаешь,
как это обидно, меж прочим.
     А что  мы  друг  в друге вообще  замечаем? Морщинки.  Красные  глаза...
Беременность. Особенно заметную у одиноких женщин... Ортика напугала. Давида
с этим вопросом  о  мамзере напугала. А  как бы я сама отнеслась к  женщине,
которая вдруг захотела родить Машиаха!? Я бы отнеслась к ней с опаской. Я бы
постаралась к  ней  вовсе  не  относиться. И  поэтому  мне  нужно  перестать
разговаривать на эту тему с собой. Нужно просто понять, что это -- средство.
Принять  это, как  средство. Медицинское.  Как  средство от того,  к чему  я
неуклонно опускаюсь, спускаюсь. Спускаюсь я к ручью за водой для вскипевшего
радиатора.   А  вода  темная  и  заплесневела.  Стоячая  вода.  В  этом   --
непристойная тайна моего уныния.
     А  мне  бы дальше ехать... силы-то  у меня  еще  есть... и еще не очень
опаздываю, хотя  уже времени  не хватает... Дай мне, Господи,  водички.  А я
тебе ребеночка рожу. Машиаха. И стану бабой Марией по имени  Белла... Ну как
же для чего,  Господи! Для  того, чтобы победить упертый хаос. Чтобы светлым
смыслом его разрезать. Сделать  тьме кесарево сечение и получить  надежду  в
виде воплощенной генетической шизы, в виде маленького Машиаха. И я хочу быть
его биологической матерью. Потому что мне нравится, когда у происходящего со
мной появляется смысл и я желаю всем  сердцем приблизить этот смысл к высшей
точке сакральности. Да я уже вынашиваю Мессию, Господи! Только об этом никто
не знает.  Да  я и сама догадалась  о том,  что всерьез беременна этой идеей
только вчера  ночью,  в пещере под Старым Городом. И до смерти напугала этим
одержимого танахической генетикой хаббадника.
     Наконец,  приносят пищу. На нарочито огромных простых белых тарелках. Я
хочу  сдвинуть  ее, касаюсь края и обжигаюсь в тот  момент, когда официантка
заученно говорит:
     -- Осторожно -- тарелки из печки -- горячие.
     Кинолог хмыкает и делает вывод:
     -- Тебя всю жизнь предупреждают после  того, как ты  обожглась.  Нет? А
меня вот вообще не предупреждают. Ждут с интересом -- насколько затейливо  я
выматерюсь. Скажешь не суки?
     Я делаю неопределенный  жест и  поднимаю глаза вверх.  Надо мной  висит
гармонь  -- она  закреплена только с одной  стороны,  и  меха  перерастянуты
безжизненно и безвозвратно, как горло дохлого дракона.




     Гриша все формулирует длиннее,  чем всегда, но очень убедительно. Очень
убедительно   и   очень   театрально.   У   Беллы   с   Ортиком   происходил
непрекращающийся ночной диалог в  центре сцены, в световом  круге от красной
свечи. У них есть алиби и нет мотивов. Лея все время была со мной. Кроме тех
нескольких секунд, когда я не знаю где она была, а главное -- почему. У меня
возникает  какое-то  тревожное  желание  не оставлять ее одну, сторожить. Но
разве я сторож кому-либо? Значит, да. Но это не потому, что вино обрызгало и
ее портрет.  Она обещала позвонить, когда  проснется.  Обещание она  вряд ли
сдержит, потому что  будет  уже поздно,  и  ей  будет  неловко.  Может быть,
придется побродить вокруг ее дома, так, не знаю зачем, там видно будет...
     -- И что мы теперь должны с этим делать? --  говорит  Гриша.-- Вот  что
меня добивает! Сдавать его ментам? Я  не призываю. И не собираюсь. Самим его
судить? Смешно... Так нас подставить!
     Гриша реалист, он принимает любую  ситуацию,  даже  такую,  как факт  и
оптимизирует -- ищет лучший способ из  нее выбраться.  Ему  все равно откуда
выбираться -- из такой ситуации или из запертой пещеры. Так же переберет все
возможности и отсечет те, которые не подходят сначала ему, а потом и другим.
Это свидетельствует  об  отменном психическом здоровье,  что  для художника,
наверное, не  так уж хорошо. А для друга  это  хорошо. Во всяком случае, для
моего друга. Сейчас его не очень волнует смерть Марты, это  очевидно. Потому
что ее ситуация уже не поддается коррекции. И поэтому он думает о живых.
     --  Все равно  у  нее был фотоаппарат,-- вдруг вспоминает Ортик и  даже
вскакивает.
     Все  мы  плохо выглядим  после  этой ночи, словно она нас  проглотила и
выплюнула.  А Ортику хоть бы  что --  он всегда  выглядит  невыспавшимся, но
радостным и поэтому как бы неестественно оживленным.
     --  Помните, мы там все на пленке, особенно Кинолог,-- продолжает он.--
Конечно, его найдут. Фотоаппарат. Сначала фотоаппарат, а потом нас.
     -- И  мобильник.  Я на него недавно  как раз отсюда звонил,--  добавляю
я.-- С твоего, Гриша, телефона.
     -- А до  этого я ей часто звонил. Значит, мой номер у  нее в "мемориз".
Скоро придут, значит,-- мрачно отвечает Гриша.-- Разве что Кинолог догадался
забрать фотоаппарат и  мобильник... Или фотоаппарат забрать, а  мобильник из
этих же соображений оставить... Ччерт!
     Я  вспоминаю,  как  все  это начиналось. Как Марта стояла на  брусчатке
Бен-Иегуды, как  черный маятник фотоаппарата качался на  шнурке между нами и
ее  улыбкой... Значит, без алиби  остались Гриша и Кинолог.  Впрочем, всегда
возможен некто чужой. Но Марта была с кем-то одним. Хотя,  можно  допустить,
что они почему-то убили ее вдвоем и договорились валить друг на друга, тогда
никто ничего не докажет из-за презумпции невиновности. Но этого не было. Это
чисто формально-логическая  возможность.  Все  упирается в  то, с  кем  была
Марта. Тот и виноват в случившемся, даже если не убивал, даже если убийца --
некто чужой.
     Легче  представить, что  это  был  Кинолог.  Я  хорошо  знаю  Гришу, он
искренне обломался из-за того, что Марта ускользнула от него. Да и не было в
нем того интереса к ней, который толкает на безумные поступки. Кинолог же --
психованный. И был у него какой-то нездоровый азарт, он слишком хотел отбить
ее у Гриши. И с Мартой они друг друга просто бесили.
     Я могу представить ситуацию, в  которой Кинолог убивает  Марту,  но все
равно  в это не верю.  Я  не могу представить ситуацию, в которой ее убивает
Гриша.   Но  поведение  Гриши  выглядит  более  подозрительным.  Он  слишком
старается обвинить Кинолога. И потом,  я еще тогда этому  удивился,--  перед
выходом из пещеры он вдруг снял хитон и достал из рюкзака нормальную одежду.
Тогда  я  подумал --  он  опасается билетера,  который должен  помнить,  что
человек  в хитоне в пещеру не входил.  А  почему он  должен был так уж этого
опасаться, чтобы заранее позаботиться  о сменной одежде?  Ну,  поругались бы
пару минут с  билетером.  А  вот если  Гриша  заранее  знал,  что  в  пещере
останется  труп,  то  обязан  был  позаботиться  о  незапоминании  билетером
никакого человека в хитоне. Неприятно. И все равно это не Гриша.
     Тогда  это --  некто чужой. Или чужое.  Вот  и  мне казалось, что нечто
кружило вокруг нас  с Леей. И  даже  пыталось ее уволочь... И  еще --  Леина
левая  рука. Когда  вышли из пещеры, увидели --  кожа  была ободрана, словно
мелкой теркой. Или наждачной  акульей шкурой.  Или жестким  языком льва... А
все-таки хорошо, что я сразу же стер вино с Леиного портрета. Зачем-то я это
сделал? Рубашку испортил. Краску непросохшую смазал. Делал как-то решительно
и  рефлекторно, словно  рану перевязывал.  А сейчас, вспоминая,  есть  такое
неприятное ощущение... А кто расплескал вино, вот  что интересно... Кинолог?
Нет, не он. Она  сама. Марта сама расплескала вино.  Но Кинолог  ее толкнул.
Значит,  Кинолог... Но  Кинолог ее  толкнул  из-за  Гриши. Гриша его тряс за
плечо.  Так... Убить  себя  она  не могла. Раны были какие-то зверские...  И
все-таки нет, не может быть, слишком банально. Навязчивая ерунда. А вот ведь
чем закончилось... Что  же делать? Глупо что-то делать, когда  что-то делать
уже поздно. Надо дать шанс судьбе.
     -- Надо дать шанс полиции,-- говорю я.
     --   Я  тоже   считаю  так,--   кивает  Ортик.--  Но   я  хочу  сначала
посоветоваться  с  равом. Это не  возьмет много времени. Мы  это  сделаем по
пути.
     Гриша вдруг вскакивает  с таким видом,  словно  собирается  метаться по
комнате,  но всего лишь пересаживается  на продавленный диван и откидывается
на  заляпанные краской подушки, как будто собирается сидеть долго и смотреть
телевизор. Я понимаю, что меня, как всегда, не так поняли. Он кричит:
     -- А мне западло! Мы в одном дворе росли!
     Мне  становится  обидно,  что  он  так меня понял.  И одновременно даже
как-то смешно, что сейчас придется оправдываться:
     -- Я не в смысле доносить. Я  имел в  виду, что надо  дать полиции шанс
найти чужого. Чужого убийцу,  не нашего. Чем больше  они будут  знать о нас,
тем меньше они будут искать на стороне. Это неправильно. Я не верю, что убил
кто-то  свой. Поэтому не собираюсь сотрудничать с полицией, чтобы не пустить
ее по ложному следу. О чем прошу и вас.
     Они смотрят на меня изумленно. Ортик даже приоткрыл рот.
     --  Ну  ты даешь,-- оценивает Гриша.-- Прав. А что, пусть ищут.  А  вот
когда они не найдут, тогда мы и решим что делать. С Кинологом.
     --  Я  вообще-то имел в виду другое,-- говорит Ортик слегка встревожено
-- он уже у  двери, но отходит и усаживается  рядом с Гришей.-- Но... ладно.
Могу и так. Не за мной здесь последнее слово, я понимаю.
     -- Миша,-- прошу я,-- не надо пока с равом советоваться, ладно?
     Он кивает. Я  ему почему-то верю. С  Леей я тоже договорюсь, ей огласка
нужна  меньше   всех.   Остается   позвонить  Белле  --  пусть  поговорит  с
Кинологом...




     -- ...зацикливание...-- говорит Кинолог задумчиво.-- Циклевка. Циклевка
себя. Ну сначала-то  да, согласен, я  конечно зациклился на всех этих суках.
По юности. И лексически,  и  вообще.  Но  потом-то...  Я  ведь  себя,  типа,
циклевал. А вы  не  замечали.  А я и  циклевал-то, может,  для  того,  чтобы
заметили. Важно же  мне  это было... Достали вы меня  своей  стереотипностью
восприятия  нафиг.  Ты меньше,  но тоже  достала... Белка, скажи мне, только
честно.  Вот ты  мне  веришь, что я  читаю сейчас больше  вас  всех,  вместе
взятых? Ну, че плечами дергаешь? Не веришь, знаю. А это правда, вот век бабы
не видать, гы. И это,  читаю не пятничные газеты, типа. А  книги. Для умных,
блин, людей. И не как каждый дурак может -- на  русском-аглицком-иврите. А и
в том числе, как  я уже один раз вам всем сообщил, ну да ладно, еще раз -- в
том  числе на  итальянском...  Эх, мать... Давай, хряпнем? Зальем глотку  за
полиглотов, гы!
     -- Может, хватит? А то ведь я тебя не дотащу. А если позвать Гришу, так
он может и притомиться перед полицейским участком.
     Я вспоминаю. Да, точно, он как-то раз, когда мы плотно сидели у меня, и
не только свои, но и приблудные, брякнул,  что выучил  итальянский. Всем это
почему-то показалось очень смешным, даже тем, кто видел Кинолога впервые.
     -- А вот, кстати, о Гришане... Ты помнишь,  что он тогда сказал? Насчет
итальянского?
     -- Дался тебе этот итальянский.
     -- Дался, да. Но с трудом. Годы уже, знаешь... Родную речь не забыть бы
уже  нафиг. А Гришаня  тогда  всем внятненько так  и  объяснил: "Смотрите на
этого  человека.  Это  Кинолог,  он  специально  выучил  итальянский,  чтобы
прочитать "Декамерона" в  подлиннике".  Сука! Давид, тот  как всегда  честно
ничего не заметил. Ну, хотя бы честно...
     --  Слушай...  Ну  ты  даешь. Нельзя  же так.  Копишь  какие-то детские
обиды...
     -- О, кстати о детстве!  Зацени --  до этого мига был нем, как корюшка.
Щадил. Потому как  врубался, что для Гришани это будет болезненно. Но раз он
такая сука... У меня ж с балкона Гришкино окно простреливалось. Помнишь,  он
в  последних классах  типа  уже богемой стал. На  уроки, с понтом, клал,  на
общество клал, аттестат, мол, что получу  за счет способностей -- то мое, но
не напрягаться же из-за бумажки. Видел я, как он ночами  "клал"... голову на
стопку учебников. Ночами Гришаня наш зубрил. Такая  вот невыносимая,  блядь,
легкость  бытия...  И  по  сей  день  так  живет.  Зубрила,  прикидывающийся
Моцартом. А это  значит -- Сальери. А сальери иногда и  убить могут. Гы. Это
ничего, что я, типа, в режиме монолога?
     -- А тебе что, его картины не нравятся?
     --  Бляяяя,  впервые  кто-то  интересуется  моим  мнением  о  Гришкиных
картинах! Во, дожил! Мы  обязаны  за это хлебнуть!  --  он хватает  за рукав
скользнувшую мимо официантку.-- Итальянское вино  есть?.. Во, давай. Неважно
какое, главное -- быстро!
     -- Насчет хлебнуть -- ты не сомневайся. Мы еще хлебнем,-- говорю я.
     --  Аха...  Мне  не  нравятся  Гришанины  картины.  Никакие.  Последние
портреты  -- так  вообще  ни  по какому счету не нравятся. Говно это.  Но ты
первая кто об этом слышит. Я никогда об этом не говорил, да? Потому что знал
-- это ж для него важно, это уязвимое место. Нельзя, нельзя серпом по яйцам.
А знаешь, ведь сколько уже раз мог... Скажешь, поводов он не давал?! Сказать
и даже  объяснить  почему  его  картинки --  тщательно переваренное им чужое
говно...  Даже сначала пережеванное.  Ну и скажи теперь,  скажи. Кто  их нас
действительно циник -- я или он?
     Официантка приносит бутылку  и  начинает открывать. Что-то не то  или с
официанткой, или с пробкой. Пробка крошится.
     --  Чтоб  с  тобой  в первую  брачную  ночь  делали  то  же самое,-- не
выдерживает Кинолог, хорошо еще, что по-русски.
     Девчушка все равно  вспыхивает,  но  молчит. Кинолог видит  это  и тоже
краснеет. Вот это зрелище.
     Тут в моей  сумочке звонит  телефон. Это Давид. Сообщает мне о принятом
их  триумвиратом  решении  никому ничего  не  говорить,  чтобы  не отвлекать
полицию от поисков  убийцы на стороне. Да, это умно, и вообще --  правильно.
Если  убийца  не наш, то  зачем  мешать  его найти?  А если наш, то... зачем
помогать?
     Пока я разговариваю,  Кинолог  с  безыскусностью набравшегося  человека
демонстрирует  полное отсутствие интереса к тому, с кем я  говорю и о чем. И
мне  становится  неприятно,  смешно  и  грустно.  И  я  говорю  Давиду  так,
дружелюбно:
     --  Не  буду  я  ему  ничего  передавать.  У  меня уже  язык  с  трудом
ворочается. Сам, сам ему это все передай.
     Отдаю застывшему Кинологу трубку.
     -- Ле-ео?  Спасибо. Сначала виски, теперь кьянти. Тебя туда же. Аха. Да
пошел ты. Аха, я тоже любя. Чего? Спасибо, родной, большое тебе человеческое
спасибо, бля. Хоть буду знать кому волей  обязан... Только если мы... вы  не
заявите, а нас потом всех за жопу возьмут, то уже хрен отмажешься. Не, это я
так. Да согласен я, согласен...








     Когда видеокамера  наезжает на  лицо, оно  теряет контур, а заполнившая
прямоугольник экранчика  плоть  воспринимается уже  как что-то живое, но  не
человеческое,  особенно  если  это  шевелящиеся  губы  или  моргающий  глаз.
Протоплазма-амеба-зародыш-часть тела.
     Лея  попросила  снимать  репетицию  на  видео,  чтобы  потом  разобрать
поведение своих пациентов на общем занятии. Я снимал, но все время боролся с
желанием перевести  камеру  с лица говорящего на лица вслушивающихся  -- они
интереснее и  непредсказуемее. Но на самом деле  произносимые  слова --  это
самое  важное,  так объяснила Лея. Потому  что их никто  заранее  не  писал.
Актеры сами придумывают  их по  ходу  действия, которое в свою очередь течет
туда,  куда  увлекают  его придуманные  слова.  Меня  эта  непредсказуемость
волновала, даже завораживала.
     На  Лее летящее платье, такое ощущение, что оно все время струилось под
дуновением  невидимого   ветерка.  Меня   это  умиляло,  и  я  с  удивлением
констатировал  это. У нее на  плече -- лейкопластырь, а под ним эта странная
ранка,  оставленная пещерой. Я про нее все время помнил. После того, как  мы
все решили не  признаваться насчет  Марты,  тянуть время,  оно действительно
стало тянуться, словно магнитофонную  ленту слегка  придерживают пальцами, и
голоса, минуты, часы замедлились, приобретя тягучесть и низкое звучание.
     Всю ночь я ходил  вокруг дома Леи, но ничего не нашел и не понял ничего
нового. Ни внутреннее, ни внешнее волнение не коснулись меня. Я зря потратил
ночь. Зато я увидел рассвет -- ее дом стоит  как раз на краю вади, и я видел
как  солнце  приходит из восточного Иерусалима, оттуда, откуда  когда-нибудь
придет Машиах.
     Леины пациенты  подобрались в труппу сами  собой,  по простому принципу
"хочешь  участвовать  в  спектакле".  Я  заметил  --  Лея  говорит  о них  с
уважением, и это  гипертрофированное бережное уважение сразу отделяет их  от
нас   как   бы  невидимой   стеной,  за  которой  существуют  свои   правила
поведенческой антисептики. Их всего пятеро,  все мужчины. Наверное, повлияло
то, что их приглашала в труппу женщина, Лея.
     Они выстроились  в очередь  за конвертами,  в которые вложены  листки с
описанием  их ролей  и принимали их с надеждой, как  билеты на реинкарнацию.
Опасливость стыла на их лицах и смешивалась с ожиданием лучшего.
     Хорошо,  что  Белла  разрешила  использовать  этот зал  для  репетиций.
Впрочем,  так  ли  хорошо? Игры  Леиных  пациентов ведутся  внутри  хоровода
Соломоновых жен. Они взирают на актеров с любопытством гаремных затворниц. И
Марта тоже. И это наполняет происходящее какой-то тревожащей меня гулкостью,
словно появляется эхо, которое я не слышу, но про которое знаю.
     Был  там  мужчина  средних  лет  с  внешностью, похожей на  полустертую
подошву.  Про него  нельзя сказать  совсем  ничего,  ни слова.  Даже имя его
невозможно запомнить, оно само  по  себе усредненное, словно соскальзывает с
обтекаемой, как морская галька, внешности, не удерживается и улетает  прочь.
Наверное поэтому он несколько лет назад практически перестал разговаривать с
окружающими.  А если и  говорит  что-то, то  как  бы не  от  себя,  а просто
передавая информацию. Он считает себя  пророком и стесняется этого. Лея дала
ему роль Иезекииля, чему он  нисколько  не  удивился,  а просто прочитал что
написано на записке, кивнул и объявил кто он. Я шепотом спросил Лею:
     -- А  почему  ты считаешь,  что  это  не  углубит  его заболевание?  Он
сконцентрируется на этом и не сможет вырваться.
     -- Не сконцентрируется,--  ответила она,-- силенок не хватит. Наоборот,
поймет, что недотягивает и получит шанс очнуться.
     Самый молодой актер, почти мальчик, казался самым невменяемым. Когда он
прочитал содержимое своего конверта, он просто порвал записку с обозначенной
ролью, с вызовом посмотрел на Лею и возмутился:
     -- Ну уж нет! Я -- как всегда. Буду только самим собой!
     Лея рассмеялась. Тогда он облегченно вздохнул, достал из кармана горсть
разноцветных  стеклянных  шариков --  такими  играют  маленькие  дети --  и,
потряхивая их в сомкнутых ладонях,  стал прохаживаться по залу, настороженно
вслушиваясь в стеклянное побрякивание.
     -- Ты считаешь, что он вообще что-то понимает? -- усомнился я, глядя на
его самозабвенное самодовольное лицо.
     --  Ну конечно,--  Лея прикрыла мою ладонь -- своей, осторожно,  словно
моя тоже  была из стекла.-- Только по-своему. Жалко мальчика очень. Если  бы
получилось приспособить его понимание к общим рамкам... Ну,  не знаю. Мешает
то, что он еще гордится тем, что  имеет. А должен научиться это скрывать. Он
у нас -- творец. Вообще, я сомневаюсь что с ним что-то получится...
     -- Я -- царь  Соломон,-- обрадовался  видный,  но слишком суетливый для
своей внешности мужичок с модной "трехдневной" щетиной.-- Давайте может быть
прикинем,  как  лучше  вести  нить спектакля? Куда  ее тянуть? Пусть  каждый
скажет несколько слов о своем персонаже...
     -- Она уже протянута вокруг твоей шеи,-- тускло  ответил Иезекииль.-- И
ты этого не замечаешь, и заметишь лишь когда петля начнет затягиваться.
     Красиво  сказал. Интересно,  он  отдает  себе  отчет в  словах? Или так
случайно получилось?
     Мальчик вдруг вздохнул, раскрыл ладони и стеклянные шарики застучали по
каменному  полу,  запрыгали,  раскатились.  Мальчик наблюдал  за этим крайне
внимательно и как-то свысока. И  все мы тоже проводили взглядом какой-то  из
шариков.
     --  А я --  Иосиф,-- наконец  проговорил  невысокий  человек в ковровой
тюбетейке.-- Ну так несколько слов,-- он  обращался почему-то не к  Лее, а к
ее портрету.
     Лея  рассказывала, что он убил  свою  жену. Вернее,  так выходило с его
слов, а  по документам ни разу  не был женат. В общем, подозревали,  что  он
кого-то все-таки убил, но так и не разобрались -- кого.
     --  Говори  лучше  со мной,  а  не с  портретом.  С  живой  же  удобнее
разговаривать, нет? -- весело посоветовала Лея.
     Иосиф смущенно попереминался, потом пожал плечами:
     -- Могу и  так. Но какая разница? Уже ведь  все равно... Меня же хотели
убить свои же братья, вы это все помните. Значит, я -- Иосиф уже после того,
как его предали. Но еще до  того, как отомстил... Ну  так я уже стал Иосифом
мудрым в Египте...
     Слова Иосифа не понравились Соломону:
     -- Это  Соломон --  мудрый! -- возмутился  суетливый  мужичок.-- Нам не
нужно два  мудрых, это помешает спектаклю!  Какой же  интерес будет зрителям
наблюдать  сразу  двух  мудрых. Это  уже  будет  философский  диспут,  а  не
драматургия, правильно?
     Иезекииль  как-то неприятно дернул лицом, сразу  всеми  мышцами, словно
они сократились от удара током, и сказал:
     --  Когда  сталкиваются  два  мудрых,  один  обязательно  оказывается в
дураках. Но  вообще-то  основная мудрость достается миру через  пророков. Не
надо быть мудрым, чтобы это понимать.
     Лея оборвала спор похлопыванием в ладоши:
     -- Нет-нет, мы не будем выяснять кто самый мудрый. Это разная мудрость.
Нам нужна основная линия, сюжет. Есть идеи?
     Тогда пациенты  решили, что  в пьесе должна  быть женская линия. Но раз
нет  актрис,  то воображаемая, как бы условная, за  сценой. Они  глазели  на
Гришины портреты и  несли  какую-то  ахинею  о прекрасных принцессах, спящих
красавицах и Вечной  Женственности. И  лишь мальчик  молча  ползал по  полу,
собирая шарики.
     -- Это надо снимать? -- спросил я Лею.
     Она кивнула.  Я сразу же поймал себя  на том, что пытаюсь  фиксировать,
как они смотрят на портреты. А это было достаточно сложно, во всяком случае,
для меня, впервые державшего в руках видеокамеру.
     Актеры неожиданно легко  сошлись на том,  что лирической героиней будет
Марта. Они собрались перед ее  портретом,  и мне даже казалось,  что  каждый
пытается как-то по-особому ей улыбнуться и привлечь ее внимание.
     Я уже  почти решил попросить  Лею  выяснить, почему  они выбрали именно
этот  портрет.  Но не попросил. Потому что  представил,  как они начнут  это
объяснять, а Марта будет смотреть из рамы  на происходящее, как на Кинолога,
когда  он  говорил по-русски... Но получилось совсем неприятно. Соломон стал
водить  пальцами  по  пастозным рельефным  мазкам  на  портрете,  словно  бы
повторяя их движение по Мартиному телу. При этом он даже слегка приплясывал.
У  Иезекииля от гнева сузились глаза, что наконец-то  придало его  лицу хоть
какую-то особенность:
     -- Вот из-за этого блядства  и убавили нам назначенное  и отдали нас на
произвол ненавидящих нас дочерей палестинских!
     Соломон  обиделся. И начал объяснять,  что для  него величина гарема --
больше  показатель  статуса,  что  на  востоке  царь  без гарема  -- это еще
смешнее,  чем царь без государства и что  он не  собирается отказываться  от
своего  права, раз ему положен выдающийся  гарем, пусть даже  закулисный.  А
если  он не будет соответствовать своей  роли, то тогда и спектакль не будет
иметь успеха.  И  зачем  тогда вообще  все  это  надо,  все  эти театральные
мечтания?
     Но  Иезекииль  вошел  в  образ  плотнее   --  он  уже  был  над  такими
категориями, как  "успех спектакля". Он  обличал Соломона,  как сластолюбца,
из-за гарема  которого начались  все бедствия  еврейского народа. Интересно,
как  постепенно  он  все  больше  входил  в роль.  Речь  его, сопровождаемая
потряхиванием стекляшек  в ладонях  мальчика,  становилась  все  ритмичнее и
архаичнее, в ней появилось завораживающее косноязычие:
     --  И соблазнял  ты народ мой распутством своим, и у каждой дороги блуд
был, и на  каждом возвышении жертвы  идолам возносились.  И  вот теперь этот
Город котел,  а  мы мясо. А  ведь  растили тебя, как  львенка  средь молодых
сильных львов, и вскормили тебя, и молодым сильным львом стал ты, и научился
терзать добычу, пожирал людей...
     Мы с Мартой смотрели друг  другу в глаза, впрочем, это обычное свойство
портретов. И  я читал в ее взгляде вопрос: "Почему ты меня убил?" Потому что
в  том  спектакле, по Гришиной пьесе,  мне досталась  роль  Соломона,  а  ее
растерзали, как добычу. Я  не собирался с  этим соглашаться, я просто  хотел
подобрать  аргументы,  да ну,  что  за  ерунда...  конечно,  можно  убить  и
бездействием, но  не в  данном случае,  потому  что убить  бездействием, это
когда знаешь какое действие надо предпринять, но не предпринимаешь...
     Зазвонил мой мобильник. Но я был не готов отвечать. Не мог я  ни  с кем
говорить в тот момент. Ни с кем и ни о чем.
     -- Начинается,-- шепнула Лея.
     -- Что?
     Я как бы внутренне попятился. Действительно, что-то такое  происходило.
Но  неужели  это  столь очевидно  для  всех?  А  если  для всех,  то это уже
объективность, которую нельзя игнорировать.
     --  Что   ты   имела   в  виду  --  начинается?  --  спросил  я,   чуть
требовательнее, чем можно.-- Что?
     --  Да спектакль. Они начали нащупывать общий сюжет, общий язык... А ты
разве не видишь?
     Я  пробормотал, что да, конечно,  вижу,  вижу. Но я видел лишь то,  что
вмещал экранчик камеры, да и то скорее не видел, а констатировал движение. В
какой-то  момент  я тайком  выключил  видеокамеру, потому что понял -- нужно
сконцентрироваться,  и тогда  что-то,  может быть,  зацепится  за  сломанные
стебли  моих   догадок.  Я  понадеялся  на  удачу  рыбака...  или  на  удачу
полицейского, ищущего в реке мертвое тело...
     Я закрыл глаза  и собрал мысли воедино. Но они тут же рассыпались из-за
дробного звука и запрыгали вместе со стеклянными шариками по каменному полу.
     -- Зачем  ты  это делаешь, Барух? -- вкрадчиво спросила Лея.-- Это ведь
не просто так, верно? Это ведь что-то значит?
     Барух довольно улыбнулся:
     --  Всему свое  время, потому  что.  Время  разбрасывать евреев и время
собирать  евреев.... А ты же  главного не спросила! Ты заметила, что когда я
их разбрасываю,  я стою вот  так!  --  мальчик гордо  выпрямился.--  А когда
собираю, то ползаю за ними на коленях. Ну, понимаешь?!
     Я  понял, что  устал.  Я  больше  всего  ненавижу в  себе усталость, ту
степень  ее, когда уже не могу  сконцентрироваться.  Впрочем,  иногда  нужно
просто понять, что мешает... даже мелочь... Конечно же, мне мешал и отвлекал
неотвеченный звонок, он словно все дребезжал где-то на периферии.  Я отложил
видеокамеру и проверил  номер последнего полученного звонка. Номер был вроде
знакомый,  но  как-то  неуловимо. Я решил перезвонить сразу, чтобы накормить
свое любопытство  и почти нажал  "ОК". Но  не  нажал. Потому  что... Сначала
заподозрил. А потом вспомнил точно. Да, это был номер мобильника Марты.
     Я посмотрел на ее портрет, она ответила мне спокойным, не  насмешливым,
а   вдумчивым  взглядом.  Я  попытался  представить  какими  словами  должен
сопровождаться  такой  взгляд и почти  услышал: "Не суетись." Да, верно.  Не
стоит перезванивать со своего телефона... И  с  Белкиного  --  нельзя.  Мало
ли...  А надо перезвонить из автомата, с улицы. И даже не ближайшего к этому
дому. Когда пойду провожать Лею, тогда и позвоню. Вряд ли время здесь что-то
решает, это вступили какие-то другие силы.
     До  конца  репетиции  я  пребывал  в  бездумной  вате.  Как  назло  все
затянулось. Лея  не почувствовала моего состояния, зачем-то согласилась пить
чай, и долго болтала с Беллой о пустяках, хоть я и намеренно демонстрировал,
что меня уже наполовину здесь нет. Наконец, мы выбрались на улицу.
     Я  чувствую  себя  с  Леей,  вернее, что  Лея со  мной, только когда мы
вдвоем. У нее даже тембр голоса другой.
     -- А ты  заметил,-- спрашивает она меня,-- в конце репетиции, когда они
все растормозились, какая возникла сексуализация пространства,-- она смеется
и повторяет,-- сексуализация пространства... Нравится тебе такой термин?
     Мы   проходим  мимо  первого,  притаившегося  в  складке  ночной  тени,
телефона-автомата. И я говорю:
     -- Да, термин мне  нравится. А то, что  пространство сексуализировалось
вокруг портретов... Мне  как-то не по себе было.  Я тогда так не подумал, но
сейчас назвал бы "сексуальностью преджертвенности".
     --  Мне  это тоже мешало,--  неожиданно признается  она.-- А  сейчас ты
сказал, и даже как-то страшно  стало. Вот не мороз по коже, а каким-то жаром
обдало. Издержки нашего климата, наверное. А жаль, а то пугали бы друг-друга
в хамсин и охлаждались.
     Меня влечет  к  ней. Не  только  плотски,  а в  целом.  Словно  тягучий
фонарный свет склеивает нас в одно.  И  мне  приходится почти отдирать себя,
когда я замечаю второй телефон-автомат.
     -- Я быстро,-- говорю я.-- Всего один звонок. Наверное, короткий.
     Она не спрашивает  почему, когда у меня  в  кармане мобильник, я должен
звонить с  автомата.  Она просто  интеллигентно отходит  за угол,  подальше,
чтобы в ночной стерегущей тишине случайно не подслушать.
     Набираю номер.  Руки не трясутся, но замечаю, что попадаю не по  центру
кнопок...  Гудки.  Длинные.  Что  я  сейчас  услышу?  Арабскую  речь?  Голос
полицейского?  Голос  Марты?  Или  вообще...   И   слышу  затасканный  голос
телефонной  компании:  "Телефон   временно  отключен.   Перезвоните  позже".
Перевожу  дух. И  чувствую, что хочу проверить масло.  Как только  дойдем до
стоянки, сразу открою капот и проверю. Слышу  крик. Женский. Слишком далеко,
чтобы это была Лея.
     Но Леи  за углом нет. Бегу на крик. Спотыкаюсь о мягкое, живое.  Крыса?
Кошачий вопль.




     Иосиф  Прекрасный,  оттолкнув   меня   локтем,  проигнорировал  разовые
стаканчики и,  нагнувшись, присосался  к крану этой  хреновины --  аппарата,
охлаждающего и  нагревающего  воду. Сначала мне захотелось дать ему пинка, а
потом -- поменять синий и красный краники.
     -- Жарко!-- пожаловался он мне, ища сочувствия.-- Как  у египтянина  за
пазухой!
     -- Да-да,-- вежливо ответила я,-- как в брюхе у крокодила.
     Пока я демонстративно  обрабатывала  кран жидким  мылом,  он  все стоял
около и обтирал тюбетейкой свою красную, распаренную  актерским вдохновением
физиономию. Прежде чем уйти, он улыбнулся и снова присосался к крану.
     Зачем-то,  после  репетиции,  пригласила  Лею  почаевничать. Лея  очень
легкий  человек. Особенно когда забываешь, что  она психиатр. Легких людей в
моей жизни можно пересчитать по пальцам. А вот как она влияет на Давида, мне
до сих пор неясно.  Судя по его отношению к ней, должна как-то влиять. Но не
очевидно. Сегодня  он вообще "водолаз",  почти  не  выныривает. Обращаясь  к
нему, натыкаясь  на его  взгляд,  кажется,  что общаешься через переговорное
устройство. Похоже, смерть Марты достала его сильнее, чем всех нас. Поэтому,
или по чему-то другому, о Марте  мы даже не  вспоминаем.  А это значит,  что
ничего нового никто не узнал.
     В  конце  концов,  Давид вообще  отключился,  а потом  и вовсе  вскочил
посредине Леиной фразы. И они ушли.
     Я заперла  за  ними  массивную  дверь.  Интересно, у всех засовов такое
тюремное лязганье, или оно досталось только мне? Никак не могу понять, что я
больше не люблю -- людей или одиночество.
     Ну вот,  все начинает повторяться. Ко мне не зарастет муравьиная тропа.
Леины психи это, конечно  же, никакие не  сумасшедшие,  это  замаскированные
муравьи-разведчики.  И скоро  здесь  будет... кого  здесь только  не  будет.
Каждый волочит за собой по жизни тень своей судьбы.  И я  лишь переползла из
маленькой  невзрачной  ракушки  в большую  и перламутровую. За  сумасшедшими
потянутся  убогие,  нищие -- просто  и духом, лица  без определенного  места
жительства,  странствующие  трубадуры и прочие дервиши. И  всех их почему-то
будет  объединять  одно --  они будут  ждать  от  меня  понимания  или  даже
восхищения,  а если им  этого не дать или недодать, начнут обижаться и мелко
пакостить. И  весь этот особнячок превратится в караван-сарай, вернее  --  в
странноприимный дом, странно-приимный.  Какое точное, словно  специально для
меня придуманное слово.
     Или завести мрачного швейцара. Затаиться и вынашивать. Машиаха. Пока не
приедут санитары и не отвезут к той же Лее и ее артистам. Ведь если гора не,
то  Магомед...  Не  надо  только  говорить вслух,  что  готова  искусственно
осеменяться,  как  корова...  хуже, чем  корова,  потому  что  синтетическим
генокодом. Это будет мой тайный внутренний проект.
     Хорошо,  что в  "Эльдад  вэ-зеу" Кинолог не готов  был слушать. А  ведь
своей  захлебывающейся откровенностью он уже  почти пробил меня на взаимную.
Сейчас жалела бы. И Давида не надо пугать мамзерами. И Ортика надо попросить
молчать.   Все   будут   считать    меня   матерью-одиночкой.    Или    даже
бабушкой-одиночкой. Лучше все это вообще  последовательно не  формулировать.
Хочу, да.  Мне  это нужно.  Я заставлю себя  во все это  поверить, и  в моей
анемичной  жизни  появится какой-то  смысл.  Я  буду  полна сознанием  своей
миссии.  Я  буду  его воспитывать  не  так,  а... ну не  так.  Во  всех  его
проявлениях  я  буду  находить  какой-то  сакральный  смысл. Ага,  прямо как
Давид... Нет, как-то не тот драйв, что той ночью. Кажется, для того, чтобы в
это верить, нужно всю ночь пить,  как лошадь  в пещере  под Старым городом в
компании с одержимым танахической генетикой хаббадником... А ведь в какой-то
момент  мне  показалось,  что  я  его  почти убедила назначить  меня  "девой
Марией"... Бедный Ортик...
     Позвонил Линь. Как раз  вовремя. Мне до сих  пор некомфортно общаться с
ним  в  присутствии любого из  наших.  А сейчас, когда я осталась  наедине с
домом, с этими портретами... даже кусок говорящей пластмассы как-то защищал.
Хотя сегодня и Линь был растрепанный. Обычно, я чувствую это, он продумывает
разговор перед тем, как позвонить  и придерживается своей схемы. А сейчас он
сбивался на необязательные боковые  ответвления и  даже, кажется,  на что-то
намекал. Я не успела со всем этим разобраться -- в дверь жутко затарабанили,
и Давид прокричал, чтобы я быстрее открыла.
     Засов заело, Давид орал, и было ясно, что произошло что-то ужасное. Так
оно  и было. Давид втащил  окровавленное  тело. Лея. Платье  было разодрано,
лоскуты  волочились  по  полу,  оставляя  кровавые следы. Ран было много, по
всему телу, рваных,  ужасных. Волосы тоже намокли от крови и болтались,  как
дохлые красноватые червяки. Голова была откинута по-кукольному, ватно. Давид
положил ее на ковер. И прокричал:
     -- Какой здесь номер "скорой"? Знаешь?! Быстрее!!!
     Я знала. Но все равно сначала вместо 101 набрала 03.
     Давид, наклонившись над Леей, растопырил руки  и, запустив пальцы в две
самые кровоточащие  раны -- на бедре  и на шее, застыл. Кровь стала вытекать
медленнее. Я не знала что делать, поэтому порвала первое попавшееся под руку
и перевязывала другие  раны,  вернее  пыталась  --  все  намокало и  тут  же
сползало. В какой-то момент Давид убито сказал, кивнув на повязки:
     -- Моя рубашка. Та самая...
     И  мы  беспомощно  смотрели, как  пятна  от  вина  с  Леиного  портрета
поглощаются ее кровью. Так мы "Скорую" и встретили.
     Пока несли носилки, я спросила Давида:
     -- Что это было?
     -- Не знаю,-- ужасным голосом ответил он, рассматривая свои руки.




     Выйдя из больницы, первым делом проверяю масло в моторе. Почти на нуле.
Меня это не удивляет. Меня удивляет другое -- у Леи есть старшая сестра, она
не первенец,  значит она не могла быть жертвой (то, что женщина, кажется уже
перестало  иметь значение).  Ошибка? Промахнулись? Или  первое  поколение  в
Иерусалиме -- тоже первенцы?  На ладонях то  же  ощущение впитавшейся крови,
как после  сбитой в мае собаки. Захлопываю капот, сажусь и  еду. К Грише. На
основных перекрестках, как часовые,-- гипсовые львы. Пустоглазо следят.
     Звоню  в дверь,  Гриша  сразу  не  открывает,  и я  зачем-то  ее пинаю.
Наконец, он выползает и начинает  меня отчитывать, что  разбудил. Уже совсем
не рано,  но он еще в прежнем,  блаженном  мире  непонимания. Он еще  окутан
рваными  лоскутами сна... но ими так  же не остановить время, как лоскутками
моей рубашки было не остановить кровь.
     Он смотрит на меня, затыкается и спрашивает:
     -- Что-то случилось? Ты что такой?
     А я не такой, я уже другой. И это ему не понравится:
     -- Случилось. Но больше не случится. Лея. Она осталась жива, чудом.
     Гришины непонимающие глаза сужаются, он ведет меня к дивану, усаживает:
     -- Давай по-порядку. Что?
     -- Примерно как с Мартой. Но я успел. Лея в больнице, ее вытащили. Вся,
вся располосована, изорвана. Это было страшно...
     -- Кто?!
     На  этот вопрос  мне, наверное, лучше  не отвечать. Лее не  понравится,
если я разболтаю.
     -- Мы.
     Гриша зло смотрит:
     -- Можно выражаться попроще? Не фигурально. Что, где, когда.
     -- В Старом Городе, естественно. Около полуночи.  Мы шли от  Беллы... Я
отошел позвонить из автомата. Поэтому не видел. Ничего не видел.
     -- Плохая фраза. В полиции не прокатит.
     -- Что?
     -- Что отошел звонить. У тебя  мобильник. У Леи мобильник. У Белки дома
куча телефонов. Какого хрена?
     Начинается. Придется объяснять необъяснимое.
     -- Такого. Я звонил Марте.
     Гриша  замирает, одна  рука уже в рукаве рубашки, второй рукав повисает
сломанным крылом:
     -- КОМУ?
     -- Да.
     -- Почему?
     --  Потому что перед этим  она мне позвонила, на мобильник. А я не смог
ответить.
     Гриша отходит к  противоположной  стенке,  опирается  на нее  и смотрит
таким взглядом, словно собирается меня рисовать:
     -- Давид. Я понимаю, что  ты  не шутишь. Но давай по-порядку. Почему ты
считаешь, что это была она?
     -- Я не знаю, кто это был. Но звонили с ее мобильника.
     Гриша  отлипает от стенки и приобретает трехмерность. Вдевает  руку  во
второй рукав. Хмыкает:
     -- Сам-то понял,  что сказал? Я же испугался, что у тебя  крыша уехала.
Врываешься... Глаза на лбу... Привет от панночки... Ну господи, нашел кто-то
ее телефон, прозвонил  по мемориз... А ты, значит, конспирироваться решил...
Ну и что дальше? Ответили? -- он неспешно застегивает пуговицы.
     -- Линия была отключена. А потом закричала Лея.
     Надо переходить к главному. Непросто. Но я должен:
     -- Лея закричала, потому что ее убивали.
     -- Кто?
     -- Я не видел.
     -- Совсем ничего?!
     -- Метнулось от нее что-то, очень быстро. Что-то вроде тени.
     -- А говоришь -- ничего. Тень одна?
     -- Не уверен. Вроде одна. Во всяком случае не две.
     Гриша  быстро  ходит  по  мастерской,  по  кругу, как  слепой  ослик на
мельнице. Пора подходить к главному.
     --  Надо было  попробовать догнать!  -- наконец  говорит Гриша.--  Если
одна.
     -- Она двигалась быстрее, чем человек.
     -- Что за херня? --  морщится Гриша.-- Значит, мотоциклист.  Шум мотора
был?
     Вот именно!
     -- Шум мотора?! -- ору я.-- Да! Был! Все время был! Но до того! Он меня
преследовал,  этот мотоцикл! Но не в эту ночь! В эту  ночь было  тихо! Очень
тихо! Лев не рычит, когда охотится! Понял?!
     -- Нет,-- мрачно говорит Гриша.-- Выпить дать?
     Про льва не  надо  было.  Лея, очнувшись,  сказала. И больше никому  не
признается,  только   мне.  А  то  ее   сочтут  ненормальной.  Для  нее  это
профнепригодность. Да и я ведь  льва не видел. Видел как огромная тень вдруг
исчезла. Распалась.  Разбежалась  в разные стороны. И  еще...  да,  точно --
после этого со всех сторон слышалось мяуканье...
     -- Спасибо.
     Выпиваю стакан чего-то  крепкого. Вроде, чуть помогает.  Вспоминаю, как
Кинолог выделывался  перед  Мартой,  здесь,  и пил  из  этого же  последнего
уцелевшего граненого стакана.
     -- Да, ты должен извиниться перед Кинологом,-- говорю.-- Марта и Лея --
это все одно. Это только начало.
     -- Начало чего?
     --  Проекта  "Тысяча  трупов"!  --  ору  я.-- Нравится?! Все!  Закрывай
лавочку!
     Гриша смеется. Нехорошо. Заправляет рубашку, затягивает ремень.  Теперь
он не похож на  расхристанного  похмельного  соседа  по общаге. Он  собран и
щурится. Закуривает, кивает:
     -- Приехали. Ну давай,  формулируй. Почему я должен закрывать проект? И
кто съел Марту и Лею? И как это между собой связано. Убеждай, давай.
     Ничего у меня  не получается. Надо взять  себя в руки.  Надо оттолкнуть
лодку от горячего песка.
     -- Хорошо. Марта и Лея.  Обе изображены тобой на портретах. В  виде жен
царя  Соломона. Больше их не  объединяет ничего. Обе  получили множественные
рваные раны с интервалом в несколько дней.
     Мне хочется еще добавить, что на обеих брызнуло вино, но я сдерживаюсь.
Незачем. Я и сам-то это до конца не приемлю. Зря, наверное. Гриша покачивает
ногой в рваном тапке. Скрестил руки на груди:
     --  С логикой  у  тебя лажа.  Марту и Лею  объединяет гораздо  большее.
Например, знакомство с тобой. Или с  Кинологом. Да и со  мной. Огласить весь
список,  или  достаточно?  Еще  их  объединяет  нехарактерная  для  нынешних
интифадных времен манера гулять по ночам в Старом Городе. Не надо переводить
стрелки на царя нашего Шломо. Он этого не заслужил...
     Я перебираю все свои аргументы и вижу, что цепь моих доказательств  для
него -- ведьмина паутина. Что он разорвет ее одним  взмахом бритвы Оккамы. Я
почти  материализовал  это в своем сознании,  и  Гриша в  той "октябрятской"
кепчонке  приблатненным жестом выхватывает абстрактную,  но ржавую бритву. Я
должен идти на эту бритву, даже с голыми руками:
     -- Хорошо, ты согласен, что нападавший в обоих случаях  был  один и тот
же?
     Гриша слишком серьезен, поэтому я не верю в его желание понять:
     -- Ты  не  дергайся так,  не кричи... Нет,  я не  согласен. Это  должна
установить экспертиза.
     --  Ну,  знаешь!  Если ты не признаешь  даже  этого,  то...-- теперь  я
действительно  повышаю  голос.  Но  и  раньше,  видимо,  тоже.  Надо  как-то
собраться: -- Гриша, началась череда убийств. Лея осталась жива случайно.  И
это продолжится, продолжится!
     -- Почему?
     -- Да  это  же очевидно! Почему... По кочану!  По  маслу!  По индукции!
Какая разница! Я чувствую. То есть не так, я -- знаю.
     Я  говорю   очевидные  глупости.  Но,  как  ни  странно,  Гриша  как-то
концентрируется  именно на этом  отсутствии доводов.  Его, кажется, тревожит
именно мое  ощущение беды. Или вспомнил,  как  в мае  мы тщетно лили масло в
мотор. Тогда я говорю:
     -- Это из-за аллергизации истории.
     Гришин взгляд теряет тревогу, в нем загорается насмешка:
     -- Ну  да, ну да... Борьба с мировым  злом... Давай лучше вернемся к...
ну, к тому,  кто их  убивает. Ответь-ка мне на один вопрос,  односложно. Кто
конкретно, по-твоему, нанес Марте и Лее раны?
     Я не хочу отвечать конкретно. Потому что заранее знаю -- мой ответ  все
окончательно  испортит.   Я   начинаю   озираться,   одновременно  судорожно
соображая,  есть  ли  способ как-то понормальнее ответить. Нету. В  какой-то
идиотской  медлительности смотрю  на  дверь.  Наверное, в моем взгляде  есть
что-то  такое... Потому что Гриша тоже  резко  оборачивается на вход. И  тут
раздается  звонок. Гриша  открывает  не сразу,  я первый раз  слышу,  как он
спрашивает:
     -- Кто там?
     Но это Ортик. Он вваливается, сияя всеми своими веснушками, хотя лицо у
него не слишком  веселое. И я воспринимаю его появление, как шанс. Но  Гриша
играет на опережение:
     --   Заходи.  Вот,  плохая  новость.  На   Лею  вчера  какой-то  маньяк
набросился. Нет, жива, жива. Она в Старом Городе ночью одна оказалась. Давид
как  раз рассказывает, что  они у Беллы были до ночи... Давид, а  что вы там
вообще ночью делали?
     Мне неприятно, что Гриша манипулирует ситуацией. Но он ждет ответа, и я
отвечаю:
     --  Репетировали.  То  есть,  не  мы,  а  у  Леи  там было  занятие  по
психодраме.
     -- О-па!  -- обрадовано восклицает  Гриша.-- С психами, да?  Что  же ты
сразу не сказал! Готов поспорить -- среди них был, как минимум, один маньяк.
Надо поднять их истории болезни. Не пытался ли кто-то из них  убивать женщин
раньше.
     Я вспоминаю Иосифа. Но молчу. Нет, не он это.
     -- Ужас! А  как она  себя чувствует? -- ужасаясь, Ортик продолжает свой
ритуал -- выкладывает из портфеля термос, сэндвич, органайзер. Несет сэндвич
в  холодильник, все делает  точно  в том же темпе,  что и  обычно. Разве что
слегка  покачивает   головой,   словно   обсуждает  с   собой,   внутренним,
происшествие. Но он-то,  с  его гематрической  логикой, должен увидеть связь
между двумя трагедиями.
     --  Чувствует она  себя  плохо. Но  уже  лучше. А хочешь знать, как она
выглядит?
     Ортик тормозит и упирается в меня испуганным взглядом. Нет, не хочет он
знать, как она выглядит. Но зачем-то все-таки кивает.
     -- Тогда,--  говорю я,-- найди газету, в которой написано как выглядела
Марта. Когда ее нашли  в "Львином зеве". Или попроси у Гриши. Гриша, ты ведь
еще не выкинул эти газеты, где про Марту?
     -- Я помню,--  поспешно говорит Ортик.-- Какой ужас! Но ведь это уже не
может быть совпадением?  А вот... какой кошмар... а  кто-нибудь знает  где в
это время был ваш Кинолог?
     -- Это неважно уже,-- отвечаю я.-- Потому  что это не Кинолог. И вообще
не человек.
     -- Прекрати! -- требует Гриша.-- Ортика хоть не  пугай. Я-то привык, но
он же нормальный человек... Он сейчас тебе нарасскажет,-- обещает он Ортику.
     Но  Ортик  готов  слушать.  Он  уже переступил черту  невмешательства и
теперь будет  вмешиваться  с  присущей  ему природной  активностью. Что он и
делает -- спрашивает не без интереса:
     -- Не человек? Как это? А тогда кто? Или что? Ты знаешь?
     Я понимаю,  что  это мой последний шанс  убедить  их  прекратить проект
добровольно, а главное -- немедленно. Поэтому  я сейчас  все им скажу. Гриша
непробиваем, но Ортик должен это воспринять. И тогда мы будем в большинстве.
А  Лея меня простит.  А даже если и нет... Мне хотелось  бы  рассказать, как
вчера на репетиции Иезекииль обличал царя Соломона... что из-за  его гарема,
из-за  идолопоклонничества   его  жен  выпущен   был   лев  высшего   гнева,
раздробилось царство и исчезли десять колен израилевых... Но я не буду этого
говорить. И я  не буду говорить, как меня преследовал  утробный рев, как мне
казалось -- мотоцикла,  резонируя в позвоночнике, заставляя сердце  метаться
перед его колесами... А про вино скажу,  это должно сработать, потому что --
наглядно,  хоть   и  пошло.   Главное  --   сконцентрироваться.  Отсечь  все
сомнительные  ассоциации,  вернее  --  неприемлемые для мышления по дорожным
правилам,  или  хотя бы не  высказывать их.  Ясность. Максимальная  ясность.
Мысли и изложения.
     Я  начинаю  издалека,  с  неожиданной  для  них  стороны.  Я  вспоминаю
университетский   курс   теории   вероятности   и   статистику   израильской
преступности.  И  наглядно,   популярно,   для  художников,  делаю  прикидку
вероятности того, что  в течение  нескольких дней в группе  из десяти женщин
происходят два  убийства, неважно  что одно сорвалось. Ортика, кажется,  это
убеждает. Гришу -- нет. Даже цифры для него слишком абстрактны.
     Тогда  я  прошу их вспомнить другие случаи убийств с подобными  ранами.
Они  не могут.  И это их озадачивает. Я  ловлю  этот момент растерянности  и
спрашиваю  их, не  считают ли они,  что за повторное преступление  наказание
должно быть большим. Они согласны, но не понимают при чем здесь рецидивисты.
Привожу первый  пришедший  на ум пример. Человек  зашел к соседям с кухонным
ножом  --  странно, надо  спросить,  чего  это  он. Человек,  отсидевший  за
убийство  кухонным  ножом,   зашел  к  соседям  с  кухонным  ножом  --  надо
защищаться.  То  же  самое делает и  лишенный  рационального  сознания живой
организм. Ведь что такое  аллергическая реакция?  По  сути, это неадекватная
реакция организма на "кухонный нож соседа-рецидивиста".
     -- Точно! -- говорит Ортик.-- У меня аллергия, я знаю.
     И я  объясняю им, что  не только человек дает  аллергическую  реакцию в
подобной ситуации.  Гиперреакция на  раздражитель  происходит  не только  на
сознательном  и   бессознательном,  но  и  надсознательном   уровнях.  Гриша
морщится,  но  Ортик  должен  понять. То  есть  нечто,  определяющее  судьбу
человечества, аллергизировалось в ходе истории.
     -- Ты  считаешь, что Всевышний  -- аллергик?  Что у него крапивница? --
фыркает Ортик.
     Но я объясняю ему, что  вообще не собираюсь вторгаться в сферу религии.
Что  то, о  чем  я  говорю, скорее не божественная, а  промежуточная  сфера,
действующая достаточно непредсказуемо, по совершенно своим понятиям. И  царь
Соломон, разрешая  своим женам  оскорблять  Иерусалим  идолопоклонничеством,
привнес этот аллерген. А Иерусалим лучше  не аллергизировать. Потому что это
какое-то  особенное  ужасное  место,  основное.  И  вот  теперь, даже  такая
невинная вещь,  как наш проект, вызывает аллергию  и убивает.  Я стараюсь не
смотреть как они  переглядываются  стеклянными глазами и продолжаю.  Говорю,
что  если мы продолжим проект, продолжатся и  убийства  жен.  А  если мы  не
остановимся, это может  вызвать анафилактический шок. Всего.  Потому что это
-- Иерусалим. Я произношу жестко, с максимальной однозначностью:
     -- Проект должен быть прекращен. Немедленно. И безжалостно.
     Гриша смотрит  на  меня  с жалостью.  Молчит. Ортик  возмущенно таращит
глаза, потом заявляет:
     -- Это уже вообще... Хуже язычества.  И  хуже атеизма  тоже. Профанация
полная. Давид, ну что ты несешь?  Ты же  культурный человек, наверняка ТАНАХ
читал.  И кто, интересно, тебе позволит прекратить проект! Про который ты не
все знаешь!
     Это   мой   просчет.   Ортик   находится   в   рамках   своих,   вернее
--ортодоксальных  представлений.  Каким бы  "своим" он  не  был  в компании.
Наивно  было надеяться на его поддержку. Я  для  него вор, выскочивший из-за
свитков Торы в разгар молитвы. Значит, я для него враг. Прежде всего потому,
что Ортику тоже нужен этот проект. Не меньше, чем Грише. И нет у меня больше
аргументов, одно только  сосущее  знание, что  проект  надо  оборвать.  И  я
говорю:
     -- Один из вас не верит ни во что. Другой верит только в то, что сказал
его  рав.  Но  факты упрямая вещь.  Красное, как кровь, вино несколько  дней
назад, у  Беллы, залило портрет Марты и она умерла в ту же ночь. Брызнуло на
портрет Леи, и она ранена. Тоже случайность?
     Я  презираю  сам  себя  за  эти  банальности.  Но   они  реагируют  еще
предсказуемей и хором отзываются:
     -- Совпадение!
     Уроды, не слышащие ничего. Ни слов, ни рева.
     -- А лев? -- кричу я.-- Что вы скажете на это?
     -- Какой лев? -- нервно отзываются они почти что хором.
     -- А такой. Хищный.  Который задрал  Марту. И пытался сожрать  Лею! Она
его видела!  Она, она  мне  сама  сказала.  Что на нее напал  лев. ЛЕВ! И он
убежал при моем приближении, волоча за собой распадающуюся тень. Я видел эту
тень, ясно?! Ортик, да очнись  ты!  Что означает  лев в иудейской  традиции?
Ничего хорошего, если он при этом жрет женщин, так?
     Ортик снимает очки и начинает их медленно, нарочито медленно протирать,
косясь на Гришу.
     -- Ну,  лев... символ  колена Иегуды... символ  Иерусалима...-- наконец
говорит он.-- Ну и  что? И  вообще,  все это профанация... Мне  трудно  тебе
поверить, извини конечно. Лев... в центре Иерусалима... Это означает, что он
сбежал откуда-то, вот и все. Если он вообще был.
     --  Все!  --  говорит  Гриша.-- Мне надоело.  Ортик  сейчас позвонит  в
зоопарк и  спросит...  о,  господи, чушь какая... Ортик, все-таки  позвони в
иерусалимский зоопарк,  спроси, не  сбежал  ли у них лев.  Ну и  в  "Сафари"
рамат-ганское  тоже позвони,  ладно. А я  хочу  услышать про  льва  от  Леи,
напрямую. Давид, она сможет со мной поговорить?
     Ортик цепляет очки обратно, сразу уменьшая и  глаза, и, соответственно,
недоумение,  плещущееся в них. Ему явно  не  хочется  звонить, потому что он
тоже не любит выглядеть идиотом, во всяком случае, когда представляет себя в
этой роли. Я бы тоже не хотел звонить. И он вздыхает:
     -- Ладно,  я позвоню.  Но после того,  как ты поговоришь с Леей. Потому
что если она подтвердит про льва-людоеда, в этом будет смысл. А если нет, то
зачем мне звонить?
     Гриша вдруг подходит ко мне вплотную и впивается взглядом в мое лицо. Я
стараюсь  придать взгляду решительность,  но получается  только  напряженное
ожидание. Он спрашивает:
     -- Лея ведь подтвердит про льва, а, Давид? Ты в этом уверен, да?
     Он  знает, знает, что Лея не подтвердит. Потому что, когда она  шепнула
мне про льва,  шепнула едва  шевелящимися зашитыми губами, она еще добавила,
что хочет, чтобы я знал,  но я буду единственным кто это узнает,  потому что
она  не хочет выглядеть  сумасшедшей,  потому что  в это нельзя  поверить, а
значит этого не было. Поэтому я  не хотел говорить им про льва. Но сказал. А
в то, что  он  распался на  кошек, я и сам  до конца  не  уверен. И теперь я
просто промолчу на Гришин вопрос. Пусть звонит куда хочет. В конце концов, я
сделал, что мог. Или сделаю. Пусть звонит, пусть. Мне тоже интересно. Я даже
обрадуюсь,  если  обнаружится  сбежавший лев.  Как-будто  мне легко  жить  с
этим... мотоциклом!
     У   Ортика  звонит  мобильник,  и  он  начинает  свой  обычный  длинный
малопонятный   разговор,   вмещающий   танахические   цитаты,   мат,   имена
профессоров,  приступы  хохота  и  естественнонаучные   термины.   А   Гриша
дергается. Он  не боится выглядеть смешным,  он боится за свой  проект  и не
может ждать,  и  не  хочет  терпеть никакой  неопределенности.  Он находит в
списке  натурщиц   номер   Леиного   мобильника  и,   не   отводя   от  меня
насмешливо-испытующего  взгляда,  звонит.  Глупец.  Он  не  знает,  что  все
услышанное  им уже не  имеет  значения. Вежливо,  сочувственно  здоровается,
заинтересованно спрашивает о здоровье.
     -- Не тяни,-- прошу я,-- ей трудно разговаривать.
     -- Давид  передает  тебе привет. Винит себя, что отошел. Но мы так и не
поняли -- как все  это случилось?  Кто на тебя напал?.. Не знаешь?.. Ты что,
совсем ничего не видела?.. Да я  понимаю, что темно, но все-таки... А, сзади
напал, ну да, ну да... И ничего  не слышала? Молча напал?.. Понятно. Извини,
в общем  это и неважно, главное ты выздоравливай, все  это фигня.  Мы к тебе
скоро зайдем... ну давай, пока...
     Он  задумчиво покачивает трубку в  руке,  осторожно  кладет на  место и
вздыхает:
     --  Да-а... Знаешь, я  все-таки позвоню  в  зоопарк и  в "Сафари". А то
очень похоже, что это ты на нее напал. А значит, и на Марту.
     Я  грустно  усмехаюсь. Он действительно  зачем-то звонит  туда,  и  еще
куда-то, спрашивает про львов, все ли на месте, где еще в Израиле они  могут
оказаться, в общем, суетится.  Ортик  заканчивает свой разговор  благодушным
похохатыванием и фразой:
     -- ... осторожнее,  когда к Котелю пойдешь. Тут есть мысль, что там лев
в засаде... х-ха... а распиздяи для него самый цимес... ну, шалом.
     -- Лея не видела,  кто  на нее напал,-- сообщает ему  Гриша со знакомой
мне  усмешечкой.-- Говорит,  кто-то  сзади  набросился.  Все  львы сидят  по
клеткам. В городе только гипсовые.
     -- Правильно,-- зачем-то подтверждаю я.-- Гипсовые львы и еще кошки.
     Ортик смотрит на меня с ужасом и говорит:
     -- Дела... Не нравится мне это...
     -- А кому же нравится,-- вторит Гриша.
     -- Мне не вообще не нравится,-- с тем же выражением продолжает Ортик,--
мне это конкретно не нравится. Потому что..,-- он отводит от меня взгляд, но
явно намерен  мысль закончить,-- потому что есть  только  два человека,  про
которых мы  точно знаем, что и  с Мартой они тогда в пещере были, и с  Леей.
Рядом были. Это Белла и Давид. Но  это не Белла. Потому что в пещере я с ней
все  время разговаривал.  Остается  Давид... Так  вот,  это очень похоже  на
правду. Потому что  характер  нашего проекта, о котором вы пока еще всего не
знаете, таков, что некие темные силы должны  пытаться мешать его воплощению.
Даже используя хороших людей. А с Давидом случилось что-то, это же видно. Он
одержим  идеей  прекратить  проект.  Больше  ему ничего  не  надо.  Нервный,
бледный. Несет какую-то ересь. Проект для него -- "аллерген"...
     Точно! Аллерген!
     -- Вспомнил! --  Не удерживаюсь я.-- © назвали котенка --  Аллерген! Ну
того, Гриша, рыжего, которого мы из Старого Города  вывезли. Который красное
вино с мостовой лакал! Вот даже как...
     Я  замолкаю,  потому  что  Ортик,  встретив  понимающий  взгляд  Гриши,
незаметно,  как ему кажется, покручивает пальцем у  своего  рыжего пейса. Ну
конечно, ему  про темные  силы, которые должны помешать воплощению  проекта,
говорить можно. Пингвин! Ну что ж...
     Чтобы выиграть время, я иду к столу, сажусь рядом с Гришей и делаю себе
бутерброд. Колбасы не хватает, нарезаю еще. И одновременно говорю:
     -- Ладно. Вы мне  не  верите.  Считаете меня психом, убийцей. Хорошо...
Тогда вот  мое последнее компромиссное  предложение.  Мы  идем в полицию. Вы
рассказываете   там   о   своих   подозрениях.   Просите  подвергнуть   меня
психиатрической экспертизе.  Я соглашаюсь. Признаю, что вы основываете  свою
версию на реальных фактах. Но с одним условием. До тех  пор, пока я не выйду
из тюрьмы, или из психушки, проект будет заморожен.  И вы поклянетесь в этом
в присутствии Беллы. Полностью заморожен до моего возвращения.
     Ортик смеется:
     -- А зачем? Глупость какая... Этот проект заморозить невозможно. Нельзя
его замораживать. Потому  что  он  несет избавление человечеству...  Вы ведь
даже  не  представляете,   какие  деньги   вложены,   какие  серьезные  люди
задействованы... Все  это,-- он  обводит  мастерскую каким-то жестом мастера
у-шу,-- лишь маленькая видимая часть айсберга.
     Я чувствовал!  Значит,  все гораздо хуже  и глубже,  чем мне  казалось.
Времени нет вообще. Надо решаться.
     -- Знаешь что,  Давид,-- презрительно  и устало говорит  Гриша,--  а не
пошел бы ты на хуй? Этот проект -- мой единственный шанс. И я его не упущу.
     Сейчас! Я прибиваю ножом его правую кисть к столешнице. Все.
     Гриша кричит.  Наверное, ему  очень больно. Ортик пятится, спотыкается.
Хватает табуретку и продолжает отступать, прикрываясь ею.
     -- Рав  бы тебе  сейчас  посоветовал поставить табуретку,-- зло  бросаю
ему,-- чтобы перебинтовать  руку своему подельнику. Потому что я бы не хотел
сейчас приближаться к нему.
     Гриша  с  ревом пытается  выдернуть  нож. Я бегу к выходу.  Если  Гриша
успеет, он  метнет  нож  мне в спину. Отпираю дверь и чуть не получаю  ею по
морде -- в комнату врывается Белка с таким лицом, что я пугаюсь за Лею. И не
ухожу.
     --  Боже,  Гриша!  Что с  тобой?!  Что за  день?!  Мы скоро захлебнемся
кровью!!! Давид, иди!  Надо  перевязать... "Скорую" надо! О, Господи, да что
же это  с нами происходит... Давид,  ты на машине?..  Лучше  сами отвезем...
Гриша, поверни руку, я вот  так... черт, сейчас поедем... Ты как?.. Все, все
против  нас...  что-то  такое...  Лея  как,  живая?..  у  тебя  еще  ничего,
заживет... а вот Линя совсем  убили... Руку не дергай! Давид! Поддержи, а то
неудобно... Ччерт, черт, черт...
     -- Линя?!!! -- кричит Ортик.-- Ты сказала --  Линя?!!! Линя -- что? Что
ты сказала?
     Белла всхлипывает, начинает икать и вставляет между судорогами:
     -- Линя... убили... утром...  две  пули...  в грудь и контрольный...  в
голову...
     Я приношу ей  стакан воды -- все тот же стакан. Она вливает в себя воду
толчками, перестает икать и уже почти спокойно говорит:
     -- ... я с ним ночью не договорила... ты Лею принес... потом все это...
я забыла ему перезвонить... не захотела...  неважно... утром е-мейл странный
получила, письмо от  него... почти прощальное,  с завещанием, но не всерьез,
так, на  всякий случай... но я  испугалась,  потому что на фоне всего этого,
нашего... позвонила...  не  отвечает...  тогда  в  офис...  а  там  сказали,
секретарша сказала... три смерти, то есть две с половиной... я сюда... а тут
рука у Гриши... я так  больше не могу...  ой, мамочки,  это же все не просто
так, вы понимаете... это проклятие какое-то...
     -- Мы  -- нет,  мы не понимаем,-- горько  говорю я,-- нам  понимать  не
выгодно. А я  -- понимаю. Не бойся Белка, тебе как раз ничего не грозит.  Ты
уже выбралась, ты  помнишь,  после дискотеки,  ты уже своей тьмы хлебнула. А
два раза  оно,  кажется,  не  нападает.  А с Линем -- это может быть  вообще
случайность...-- тут я вспомнил Ортиков "айсберг" и уточнил,-- то есть, если
даже и закономерность, то неважно, потому что совсем  на другом, недоступном
нам уровне... А Гришу, Белла, это я ранил. Нарочно. Чтобы остановить проект.
Иначе не получилось. И смерти бы не остановились, здесь, в Иерусалиме. Ты-то
хоть мне веришь?
     Она  кивает, но я  вижу, что  просто так, на  автопилоте. А Гриша орет,
грозя мне забинтованной рукой:
     -- Хрен тебе, проект остановить!  Мы продолжим!  Скажи ему, Белка! Рука
заживет! Я и левой буду рисовать! Придумаю что-нибудь! А ты, сволочь, у меня
еще сядешь! А когда выйдешь, я тебя измордую обеими руками!
     Белла  зажимает  уши.  Стоит  так  несколько секунд. Потом  руки у  нее
опускаются, и она спокойно, каменно произносит:
     --  Все.  Проект  закрыт. Все  ушли на  фронт. В  соответствии  с волей
покойного спонсора... Вопросы есть?
     -- Почему? -- отчаянно кричит Гриша.-- Ты не можешь!
     -- Потому что я сломалась.  А кому этого недостаточно... могу переслать
последнее письмо Линя.  Он не  желает... не желал, чтобы в случае его смерти
проект продолжался. И я ему за  это благодарна...  А теперь... А что теперь?
Да, теперь выпьем за упокой и пойдем в приемный покой... Вот же блядь, какой
день, такие и каламбуры...
     -- Ты  не  имеешь  права! -- сдавленным  голосом то ли  говорит, то  ли
шепчет, то ли шипит Ортик.-- Никто не имеет право! А ты  -- особенно! Потому
что ты --  мать  Машиаха!  Я так решил. Мать  не  может убить  Машиаха. Если
Машиах будет убит матерью, нам всем -- кирдык. Аборт всему человечеству!
     --  Сумасшедший дом! -- воет  Гриша.-- У меня дома  -- сумасшедший дом!
Белка, разлей водки  и поехали  уже. Я в  травмпункт, вы  -- в психушку!  Да
быстрее, мать твою!
     В детстве, щелкая семечки, складываешь шелуху в тот  же карман, а потом
наощупь выбираешь твердые, съедобные, наполненные, которых все меньше. Так и
ты, о,  Город мой, выбираешь в своем кармане и пожираешь то ли лучших, то ли
первых попавшихся, со стороны не понять, и лишь память о  них сухой  шелухой
кружится вокруг нас, оставшихся, участвует в общем шевелении. Не живы мы, о,
Город, поскольку  живем не так, а значит  как бы  и не живем. Не мертвы  мы,
поскольку осязаем,  чувствуем и видим. И любим. Мы думаем, что любим. Но это
все-таки память  о любви, это  лишь тающий вкус ее  на львином языке  твоем,
Город  наших судеб. Мы  мучаемся,  но  здесь.  И не  хотим иной участи. И не
знаем, что мучаемся, а лишь  догадываемся. И поэтому в глазах жителей  этого
Города двадцать пятым кадром  вспыхивает то, что будоражит  других, чужих, и
заставляет нас узнавать друг друга везде.
     Мы подтаяли на жарком лихорадочном теле твоем, Город, а потом слиплись,
срослись, вернее проросли друг в друга и в кожу твою, и теперь мы все вместе
покачиваемся от  ветра зла  и добра, от  быстрого течения твоей нечеловечьей
крови,  бурлящей  на  порогах  подземных  артерий.  Умирая  по-одиночке,  мы
чувствуем  страшную,  иссушающую  тоску,  но  и   тоска  эта  уже  привычна,
беспредельна  и  воспринимаема порой, как подаяние,  наше  -- вечности, этой
бесформенной нищете,  принимающей  все  и никогда не насыщающейся, но иногда
засыпающей.  "Лев,   пляшущий   на  страже",--  назвал   тебя   однажды  наш
человеческий  нищий,  безумец,  бывший  вчера  мудрецом и желающий  стать им
завтра. Нет  имени у этого  безумца,  потому что он -- это  я, это каждый из
нас, потому что, живя  в  этом Городе, каждый становится всем и  все, что он
может --  констатировать,  наблюдая за своими превращениями.  И считать, что
это лучшее из всего возможного для человека.


























     Ты -- великий кот, мститель богов
     Из надписей на гробницах египетских фараонов XIX и XX династий









     Иерусалим -- так принято писать название этого Города. Меня смущают эти
две  гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим  и  Ирусалим, но
это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют  то и-мэйл,
то  е-мэйл. И это "ие" впереди  словно указывает на Интернет.  Мне почему-то
кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя,
то он подписался бы так: И/е_рус.олим. Потому что Иерусалим -- это Интернет,
и мы, "русские" олим живем в нем безусловно виртуальной жизнью.
     Хотя, конечно, это  верно  не для всех. Иерусалим становится Интернетом
после ученичества, когда  начинаешь  читать его гипертекст.  И  тогда  камни
превращаются в линки и швыряют  тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве
не так  же  происходят произвольные прогулки по Интернету, когда  достаточно
случайно  попасть  курсором  на  активный  линк,  чтобы  оказаться  в  ином,
непредсказуемом месте, а оттуда перенестись  в другое, еще  более далекое во
всех отношениях, но все-таки как-то прямо-логически или криво-шизофренически
связанное с тем, откуда ты пришел.
     Ощущение,  что  подошвы  твои  кликают по  тем  же камням,  по  которым
ступали... о, это ощущение вибрации активированного гиперлинка!  Оно пьянит,
невозможно привыкнуть  к  этому  трамплину  времени,  но  и  жизнь без  него
утрачивает многомерность.
     В  блужданиях  по   Иерусалиму  разве  не  происходит  то  же  чудесное
непланирование  маршрута,  особенно  во  времени,  когда  выйдя  в  утреннее
дребезжание  света  и  чириканье  воробьев, хочется увлажнить  ладонь росой,
сконденсировавшейся  над  миром. И ты,  напялив у входа  шутовскую картонную
дурилку-кипу, медитируешь  у могилы царя Давида. Клик. Тысяча лет. Ты в этом
же здании, на  втором  этаже,  тайно наблюдаешь  как Иисус  тайно вечеряет с
апостолами. Клик. Тысяча лет. Тот же зал, ставший мечетью. Клик. Тысяча лет.
На крыше этого  же  здания молится президент Израиля,  ведь это  чуть  ли не
единственное  в новорожденном  государстве место, откуда виднеется  Храмовая
гора. Клик. Клик. Клик.
     В других  городах не так.  Они не виртуальны, они визуальны. Они текст.
Абзацы областных центров, повести Парижа, Лондона, Петербурга. Непрерывность
сюжета. Единство плавно текущего  времени. Преемственность всего. Эти города
можно  листать  страница  за   страницей,  оставляя  на  завтра  продолжение
повествования.
     Раньше я думал,  что Иерусалим -- это тоже том,  просто страницы в  нем
вырваны, а оставшиеся  перепутаны и написаны  на  разных языках. Но  нет.  И
теперь я блуждаю по этому виртуальному Городу, прыгая с камня на камень, как
с сайта на сайт, через потоки времени.
     Серые  нервные клетки  серых  компьютерных корпусов...  Серое  вещество
общего  мозга...  Иерусалим   --  это  больная  душа  человечества  в  белой
смирительной рубашке иерусалимского камня.
     И/е_рус.олим. Этот Город просеял алию из России через свое  виртуальное
сито.  Этот Город отобрал для себя каких-то отвечающих  его критериям людей.
Я,   наверное,   никогда   не   сумею   даже  приблизительно  эти   критерии
сформулировать,  но  они  есть  и  я  их  чувствую,  ведь  иначе  невозможно
объяснить, почему я почти безошибочно определяю иерусалимцев в любом городе.
Я, кажется, даже знаю, кто из поселившихся в  Иерусалиме здесь приживется, а
кто уедет. Это  происходит  чуть  ли не на генетическом  уровне.  Репатриант
приживляется здесь, как трансплантат -- только при определенной генетической
совместимости, иначе отторгается.
     Группы души, как группы крови? Но тогда еще резус-фактор души? Нет, это
уже слишком.  А  впрочем, почему же... Все  логично. Если душа это  кровь (а
ведь так  получается, потому что  "кровь не  употребляйте в  пищу,  ибо  она
душа"), то наличие этого "обезьяньего" резус-фактора  в душах у большинства,
как раз  и приземляет  носителя, жителя  Города,  к  физичности  Иерусалима,
приспосабливает его  к повседневным  заботам и суете, которая тоже  нужна  и
которая и  делает  Иерусалим  живым. Но  те  души,  без  фактора  обезьяньей
выживаемости,  они-то как раз  и  наполняют  Иерусалим... чем?  Строительной
пылью разрушенных Храмов? Эта пыль оседает на их коже, на их  судьбах, на их
мониторах. Их-то я и называю вебмастерами Города,  модераторами его гостевых
и форумов, дизайнерами иерусалимского пространственно-временного континуума.




     Уже минут  двадцать © спорили, сколько лишнего  времени  тратила  Анат,
когда  в  той жизни ходила в больницу на занятия, не напрямую, через  зимний
ночной лес,  а через главные  ворота, к которым надо было  идти полквартала.
Анат говорила, что пять.  Макс настаивал,  что пятнадцать.  Доказать  чью-то
неправоту сейчас,  находясь  в  другой стране, было  невозможно.  А уступать
никто не хотел. В конце-концов,  сошлись  на том, что память  --  не фрайер.
Перетасовывает  колоду прошлого,  не глядя на даты.  Не только  не фиксирует
все, что тебе  угодно, но еще и возводит каждое событие на свою вершину, так
что,  удаляясь, ты  видишь панораму из событий, назначенных ею высокими, меж
которыми теряются другие, казавшиеся тебе важными.
     По  черному  монитору  уже  почти  полчаса   ползала  красная   надпись
"Sachkuesh'  bol'she  3 minut!" Макс пихнул мышку,  и  на экране  высветился
текст.
     -- Все! Скальпель, наркоз и... что там еще...
     -- Тяпку,-- процедила Анат.
     Макс резко  отъехал от монитора, зацепил колесиком кресла край ковра  и
даже прокрутился, чтобы  не видеть текст. Ковер был бельгийский, свои лучшие
годы он  провел в СССР,  на стене у родителей  Макса. В прошлом году,  после
падения ханукии на палас, бельгийца опустили ниже плинтуса на рябой каменный
пол иерусалимской квартиры.
     -- Так дальше нельзя! Этих  сиамских близнецов -- в операционную! Будем
разделять!
     -- А они не сдохнут?
     --  Лучше  смерть,  чем  такая  жизнь.  У  них  язык одинаковый,  мысли
одинаковые, интересы одинаковые. Зачем им жить?
     -- Только если они сдохнут, хоронить их  придется по индийскому обычаю:
с женами, любовницами и четвертью романа.
     -- Хоть по скифскому. Насыпать курган из всех банальностей, которые они
уже успели наговорить.
     Никак,  ты  научиться  различать,  когда  твоими   устами  говорит   не
Всевышний, а Внутренний Пиздюк?
     Внешний  Пиздюк,  все-таки,  не  столь страшен. Он всего  лишь пытается
диктовать  нам.  А   вот  Внутренний  пытается  посредством  нас   диктовать
окружающим...
     С этим  © брезгливо отстранились  от компьютера  и вытекли  на улицу --
проветриваться.   Спала  жара   и  университетский  кампус,  находившийся  в
нескольких минутах ходьбы, стал достижим в дневное время пешком.
     В  кампусе ©  чувствовали  себя  среди своих,  хотя  к университету  ни
малейшего отношения не имели.  Но как только перелезали через забор, как раз
за  академией  музыки имени  Рубина  (чтобы не  выворачивать  карманы  перед
металлоискателем на входе и не демонстрировать  охранникам стальную фляжку),
так  сразу же обретали невоплощенную причастность. Не здесь провели они свои
учебные годы, не валялись на зеленых газонах, которых было в кампусе больше,
чем  асфальта, не  перебрасывались панибратскими  приветствиями  с  любимыми
преподавателями,  не  говорили  на  этом,  все еще иностранном  языке...  но
елы-палы, ведь они же могли все это делать, оказавшись в этом месте в нужное
время, и  факт, что место было бы именно это. Поэтому © испытывали к кампусу
выраженные ложноностальгические чувства.  Это, по  сути, был большой парк, в
котором жила непуганая молодежь с большими промытыми  мыслью глазами. Иногда
эти бэмби доверчиво подходили почти вплотную и вполне могли спросить который
час, или дорогу.
     -- ... окукливание для творца, это сон, который может  плавно перейти в
смерть.  Ты  не  знаешь  проснешься ли, набрав сил, или умрешь,-- рассуждала
Анат,  развалившись на каменной скамье в  пустом  амфитеатре. Одной стороной
это большое  псевдоантичное  сооружение  вгрызлось  в  холм,  а  над  другой
открывался вид на Правительственный городок.
     --  А  сам проснуться  чаще  всего не  можешь,--  Макс  пристроился  на
соседней  скамье  и,   как-то  слишком  вдумчиво,  наблюдал  за  вертолетом,
заходящим на посадку у Кнессета.
     -- На Фантомаса похож,-- вспомнила Анат, глядя на него.
     -- А?
     -- Кот у меня в детстве был, Фантомас. Он так же смотрел  с подоконника
на птичек, из-за стекла. С абстрактным, но выраженным интересом...
     Теперь вертолет сел,  и пейзаж стал неживым и открыточно-выразительным.
Джинсовое  небо  висело  над  над  университетом.  За Кнессетом оно темнело,
приобретало более солидные тона, вдали виднелся Кирьят Вольфсон -- несколько
белых высоток, редких и крепких, как зубы бегемота. Правее -- музей Израиля,
с белым куполом  подземного музея Книги. Купол, стилизованный под наконечник
для свитков Торы, на ассимилированный взгляд был больше похож на  чалму, или
даже на пирожное безе.
     Вверху, на  выходе  из амфитеатра, скромно стоял  в сторонке большой, в
полтора роста барельеф,--  некто театральный,  лысый,  в тоге,  со  стыдливо
спрятанной за  спину лирой, прикрывал лицо маской с  кошачьими прорезями для
глаз. На камне, на солнышке, дремало  пестрое кошачье семейство,  уже как-бы
даже  слегка подтаявшее и растекшееся  от тепла и безопасности. © постояли у
этого живого уголка,  поумилялись,  помяукали  на  разные  лады, переполошив
котят, порассуждали что именно они промяукали, устыдились и пошли прочь.
     © побродили потайными  университетскими тропками,  погуляли  по  вполне
дикому  на  вид,  но на  самом  деле  одомашненному  лесочку,  выходящему  к
общежитиям,  потом сели  пить кофе  с  круассанами  в  студенческой кофейне.
Вокруг по зеленому газону ковыляли вороны.
     -- Знаешь, как они будут выглядеть на негативе? -- спросил Макс.
     --  На  негативе?  Будет много белых  ворон.  Они  наконец-то  окажутся
большинством. На негативе белым воронам не будет так одиноко.
     -- А фон?
     -- Трава  будет... красной.  Да? Слушай, какой  кошмар -- белые вороны,
ковыряющиеся в кровавой ране.
     Макс беспомощно, а на самом деле -- близоруко щурился на небо:
     -- Тут даже не кровавая рана... А белые вороны, ставшие большинством.
     -- Живем, как чиркаем спичкой по коробку. Но слабо. Недожимаем. Поэтому
звук есть, а огня нет. Поэтому лица не освещены вспышкой.
     -- Поэтому мы все время в тени.
     -- И шипим из тьмы...
     -- Невыносимая поверхностность бытия.
     --  По жизни,  как по лесу. Гуляем, на деревья смотрим. Но  все деревья
для нас  делятся на хвойные  и лиственные,  как  на уроках  ботаники в очень
младших классах.
     -- Лиственные бывают: клен, береза, дуб, акация, яблоня, груша и просто
деревья.
     -- С хвойными проще. Сосна и елка.
     -- Еще есть пальма. Но мы ее не любим. Она везде лишняя.
     --  Есть еще кипарис и  эвкалипт. Но последний существует скорее в виде
абстрактного аптечного запаха при ангине и былинного высасывателя болот.
     -- А кипарис --  ассоциируется с Крымом. Хотя, наверное,  растет везде,
прямо даже под носом, но как-то его не замечаешь.
     -- Стройный,  как  кипарис. Это такой  прекрасный юноша.  Возможно даже
педераст, учитывая время.
     -- Это уже пример шизоцинического сознания.
     -- И с рыбами, кстати, тоже...
     -- Нет, рыбы -- это все-таки не деревья.
     -- Ну да, конечно, мы же  их иногда юзаем. Я, между  прочим, знаю  кучу
рыбных имен. Знаешь откуда? Только не смейся. У мамы кулинарная книга  была,
старая, сталинских  времен. Там  были названия  рыб.  И  картинки.  Я такого
никогда не видела и не ела. И запомнила.
     --  Проверим.  Опиши  три упомянутых неизвестным  поэтом вида: "Пелядь,
бельдюга, простипома -- украсят стол любого дома!"
     --  Гы. Откуда эта  прелесть?  Не, при Сталине  такого еще  не жрали. И
слова такие типографии не печатали, они  еще в наборе рассыпались  от ужаса.
Простипома... Это что-то жирное?
     -- Да, простипому однажды мой сосед по общаге пытался вымыть с мылом --
жир убрать.
     -- Мда... Мы живем сквозь действительность.
     -- Это плохо или хорошо?
     -- Это то, что есть.
     -- Слушай... Что тебя канудит, а?
     -- А тебя?
     Одна ворона подобралась уже  совсем близко. С каждым шажком она боялась
все  больше, и наконец страх обрушился на нее так, что птица потеряла голову
и в ужасе метнулась  прочь, забила крыльями и полетела -- лишь бы уцелеть. ©
проводили ее серьезными понимающими взглядами. Ветер гнал облака, ворона под
ними летела в  противоположную сторону. И казалось,  что она одна --  против
всего неба.




     Даже в  марте бывают минуты, когда голод  бьет серпом по яйцам полового
инстинкта. А уж в сентябре, когда начинаешь шерститься к зиме... В пасти еще
оставался привкус  загривка  последней подружки. Коронная  подсечка передней
лапы  с падением не прошла -- Полухвостый словно только этого и ждал. Меньше
хвоста  --  больше  опыта. Разборка затянулась,  Антуанетта совсем дошла  --
ластилась  к  стенке,  измурлыкалась.  На шуры-муры не осталось ни  сил,  ни
терпения.  Весь  брачный  ритуал потянул  в лучшем случае на  "квики". Почти
сразу я прихватил ее за загривок, и свежевымытая какой-то дрянью шубка мягко
заполнила пасть. Эх, сейчас бы пряную серую шерсть упитанной крысы!
     Я взлетел на второй этаж и вежливым голосом обозначил свое  присутствие
под дверью Партнера по Симбиозу. Ни звука в ответ. Лишь в  соседней квартире
затявкал ирландский терьер -- самое тупое в подъезде существо, не упускающее
любого повода лишний раз подать голос.
     Я уговорил себя, что Партнер по Симбиозу  в туалете. Дал ему  время  по
максимуму.  Великодушно  накинул  еще пять минут  на  чтение газеты.  Заорал
снова. Громко. И с тем же результатом.
     Паника  начала подниматься во  мне,  как шерсть на  холке.  Я  мысленно
переместил Партнера  по Симбиозу  в  ванную и  отслюнил  ему  дополнительные
пятнадцать...  даже двадцать минут. За все это время  мне досталось лишь две
блохи,  от   которых  аппетит  уже  не  разыгрался,  а   начал  биться,  как
буйнопомешанный. Я взвыл.
     Ирландский терьер Бенчик попытался завести со мной из-за двери беседу о
любви между комнатными собаками и изменах  среди них же. Все  его мысли были
так  тошнотворно-банальны, что  даже притупляли  голод.  Но  уже фраз  через
несколько Бенчик впал в истерику, бился о дверь и визжал. Вертикалы оттащили
его  вглубь квартиры, приговаривая:  "Отравить этого усатого паршивца!" Кого
имели в виду эти сволочи, я предполагать даже не стал -- много чести.
     Тут   это  совершеннейшее  творение   природы,  мое   треугольное  ухо,
дернулось,  вычленив  из  какофонии  внешнего мира прокуренный,  пропитый  и
продажный  голос  Партнера по Симбиозу, его нетвердую (где-то на полбутылки)
походку. Дело осложнялось тем, что он был не просто не  один, а  с самкой. И
обо мне вполне могли забыть, как уже не раз бывало раньше. А если настойчиво
не  давать о себе забыть, то  в этой ситуации могли  вспомнить о педагогике,
дрессуре и  прочих уставах  караульных  служб,  да и  выкинуть, не накормив.
Можно, конечно, и усиленно ласкаться, воркуя, как голубь. Но честь дороже.
     -- И сколько  же лет твоему  мужу?  -- понизив голос, чтобы  не слышали
соседи, поинтересовался Партнер по Симбиозу, пропуская самку в подъезд.
     Мог бы голос и не понижать. Все  равно,  кроме меня  никто  по-русски в
подъезде не понимает. А для меня и так громко.
     -- Ой,  оставь! Ему уже  столько... Мешки под глазами уже больше мешков
под членом!
     Этого им хватило, чтобы проржать до конца восхождения на второй этаж.
     Девица  мягко  двигалась,  была  неопределенной  масти,  с  водянистыми
глазами и маленьким  сиамским хвостиком на затылке,-- верный признак если не
полноценной стервозности, то как минимум скверного характера.
     Когда на коврике  у квартиры  Партнер  по Симбиозу  обнаружил меня, он,
вместо того чтобы быстро открыть и накормить,  долго  умилялся и рассказывал
как он  меня приручил,  и  какой  я теперь умный  и  толстый. Последнее меня
особенно возмутило. Не говоря уже о том, что с нравственностью у Партнера по
Симбиозу  было неважно -- ведь на момент так называемого  приручения, на мне
был ярко-красный антиблошиный ошейник,  недвусмысленно  свидетельствовавший,
что  животное  несвободно...  Впрочем,  наблюдая  его отношения  с  самками,
понимаешь, что он вообще  предпочитает хапнуть  чужое, на что никакого права
не имеет, поскольку котом не является.
     Разговор обо мне, дорогом,  их почему-то страшно возбудил. До кухни они
так  и не дошли.  Раньше Партнер по  Симбиозу  сначала хоть поил  их чем-то,
спотыкался по дороге об меня, и это давало какой-то шанс...
     -- Нет, я так не могу... Убери его!
     -- Что?! Куда?!
     -- Да нет... не его, дурачок... Кота!
     -- Что -- кота?
     -- Кот смотрит. Глаз не отводит. Хоть бы мигнул... Неловко.
     -- Не понял... Перед кем неловко? Перед котом?
     -- А чего он смотрит?
     -- Ну... смотрит. Пусть учится. Мужу анонимку не напишет, не бойся.
     -- Я в этом не уверена. Он так смотрит, что...
     -- Не бойся, я ему твой адрес не дам.
     -- Давай его прогоним.
     -- Давай его лучше потом убьем.
     -- Не надо, жалко киску.
     -- А, видишь -- жалко. Тогда пусть  смотрит и завидует. Я поспорил, что
отучу его от зоофилии...
     И все равно,  все  вышло  как  хотела эта  сиамская стерва.  Вышвырнул.
Естественно,  не  накормив.  Зато  хоть  эту  бездарную  пьесу  не  пришлось
досматривать.
     Тогда я  снова переключился  на базовый вариант. Но теперь  даже машины
Патронов на стоянке не было. Эх!




     --  Ладно, никто это  за нас  не  выбирал,-- некурящий  Макс  брезгливо
отодвинул плохо  вычищенную  пепельницу.-- Смотри,  пепел  похож  на  черный
грибок. Как на отсыревшей стене, зимой. Да?
     -- Похож... Я безвестность не выбирала.
     -- Расскажи это официантке.
     Анат подняла взгляд. Девчушка, не  торопясь, выставляла на стол бокалы,
бутылку, фирменный салат с  рокфором и  орехами.  Черная  облегающая одежда,
голый  живот, серебряная серьга в  пупке,  фиолетовые  волосы  и  безгрешный
ангельский интерес к  жизни  на лице. Обсуждать с  жизнерадостной туземкой с
острова-кафе  "Трио"  что-либо,  кроме  меню,  было бы  чистым  эмигрантским
выпендрежем. Бутылка  красного  сухого оказалась в центре окружавшего  цифру
"3" мандаринового круга.  Рисунок  на столешнице  напоминал  три  копейки из
детства -- жетон для гудящего автомата, с фырканьем отпускавшего газировку с
мандариновым сиропом в граненые стаканы.
     -- Знаешь, что  было  самым интересным в  автоматах для  газировки?  --
спросил Макс.-- Круг для мытья стаканов...
     --  С осами...  Да  я не жалуюсь. Грех жаловаться.  Реанимируюсь  вот в
иерусалимском кафе. Нежаркий вечер. Хорошее вино. Что еще нужно человеку для
счастья.
     -- Среднее вино.
     -- И  вино, значит...  Это  диагноз. Средний возраст, средний достаток,
средняя упитанность...
     -- Среднее ухо. Хочешь, я подарю тебе серьгу для среднего уха?
     -- Среднего размера, средней стоимости?
     За  соседними столиками  довольно  громко общались  на иврите, но чтобы
понять о  чем, надо  было сосредоточиться. Ради  чего, собственно?  Глядя на
лица, вполне можно было представить о чем разговор.
     -- Да ладно,-- он доразлил и чуть приподнял бокал.-- За дистанцию.
     -- За дистанцию между рампой и партером,-- Анат смотрела в пространство
улицы, как на сцену.
     Группа  психов разграбила театральную костюмерную. Вечноживые старухи с
торчащими из шорт  страусиными ногами. Две сыроежки  из одной грибницы, одна
во вьетнамках, а  другая в меховых ботинках без шнурков. Семья поселенцев: у
женщин лица  монашенок, наряды цыганок.  А у отца стоптанные сандалии, пацан
на  загривке и  автомат, с  примотанной к прикладу  обоймой -- скорее деталь
костюма, а не оружие.  Резная эфиопка в военной форме.  Приличненько  одетые
новые  репатриантки  --  в  тон  и  в  "лодочках".  Пара   презревших  время
ультраортодоксов -- дед  Мороз с Карабасом-Барабасом -- в десяти  минутах от
средневековья квартала "Сто врат". Вечный парад-алле вечного народа.
     --  Вечная  неотформатированность,--  сказал  Макс,  глядя   то   ли  в
пространство, то ли на себя со стороны.
     --  Нет,  ну как  Голлер,  в упор меня  рассматривая,  спросил:  "А  вы
уверены,   что  сюда  пришли?  Здесь  состоится   заседание   иерусалимского
ЛИТЕРАТУРНОГО клуба". В смысле, куда по его идее мы шли?
     --  Фотография в главной газете,-- ухмыльнулся Макс.-- Я же говорил, ты
хорошо получилась, запоминаешься.
     Они  наконец-то  засмеялись.  Пора  было.   Их  приземистая   "русская"
мрачность была черной дырой в мыльном веселье молодежного кафе.
     -- Все эти неприятные осадки -- как холестерин,-- Макс поднял  бокал.--
Размываются вином.
     -- И если их не размыть -- сокращают жизнь.
     -- Жизнь должна сокращаться! Как мышца.
     -- Как сердечная. Жизнь должна сокращаться, как миокард.
     -- Нет, никакого  заданного ритма. Жизнь должна сокращаться,  как левая
икра Наполеона!
     Сполоснутый  в красном  вине, эпизод становился все забавнее,  его  уже
можно было пересказывать  друг-другу, шлифуя и обобщая. Наконец, они сошлись
на  том,  что все это входит в ежедневную плату за съемную башню из пластика
под слоновую кость и разом как-то подобрели к окружающей среде.
     © прошлись по  пешеходной части  Бен-Иегуды,  покачались в  завихрениях
толпы, полюбовались на безалаберную красоту человеческого общежития. Они уже
почти  нырнули   в  подслеповатую   боковую  улочку,   на   которой  удалось
припарковаться   и  собрались   вынырнуть  через   четверть   часа  в  своей
захламленной, несуразно спланированной квартирке с видом  на университетский
кампус, чаем, кофе и компьютером.
     -- Анат! Привет!  --  выкрикнул человек полузнакомого облика,  вышедший
из-за  угла  с таким видом, словно устал сидеть в засаде. Оглядев  Макса, он
добавил: -- Здрасьте.
     --   Привет,--   подчеркнуло   дружелюбно  ответила   Анат  и  поспешно
добавила.-- Что нового?
     Макс  понял, что  она  встречного  не  узнает.  Человек  и  правда  был
полустертый какой-то, как школьный ластик в середине четверти.
     -- Ты сейчас где? -- пропела Анат с ласковостью следователя.
     -- Да там же. На радио.
     Анат облегченно вздохнула:
     --  А,  ну  да!  Макс, познакомься.  Это -- Олег.  Мы с ним  на  курсах
журналистских когда-то  учились.  И он  поэт еще. А это -- Макс, мой  муж  и
соавтор. Ну, и как ты?
     -- Очень  приятно,-- вежливо  сказал Макс, мнение  которого  о  пишущих
стихи журналистах сложилось давно и однозначно.
     -- Нормально я,-- кивнул  Олег.--  Кстати,  тут мне недавно ваша книжка
попалась. Случайно. Вообще-то я обычно местных авторов не читаю.
     Олег  сделал паузу  и  оглядел днища  балконов  ближайшего  дома.  Анат
вздохнула и спросила:
     -- Которая?
     -- Ну, не  знаю. Которая попалась.  С обезьяной и флагом израильским на
обложке. Я прочитал. До конца. Удивительно, но мне даже понравилось!
     -- Ага,-- кивнула Анат.-- Конечно. Удивительное -- оно рядом.
     --  Сам удивился!  -- недоуменно  пожал  плечами  Олег.-- Начал  читать
зачем-то. Да, точно понравилось. Я еще потом вспоминал текст пару раз. А как
она называется забыл. Ладно, успехов.
     -- До новых встреч в эфире,--  кивнула Анат, попинывая то ли бордюр, то
ли поребрик -- как его называть в Иерусалиме она все никак не могла решить.
     К машине шли молча.
     Бутылочный "Крайслер" взвизгнул, не сумев сразу  зацепиться  шинами  за
асфальт, дернулся и образовал вокруг них замкнутое пространство.
     -- Было бы с чего дергаться,-- сказал Макс.
     -- Все-таки в Иерусалиме его надо называть "поребрик",-- сообщила через
пару кварталов Анат.-- В Тель-Авиве -- "бордюр", а у нас пусть "поребрик".
     -- Третье слово надо придумывать.
     Дома пришлось продолжить.  Не то,  чтобы  что-то случилось, а просто...
Почему  бы  и  нет? Почему бы  родителям  не  оттянуться, пока подросток  "в
ночном". Из  швейцарских  леденцов  и  столового вина  сварганили глинтвейн.
Погода  вдруг стала  приноравливаться  к  напитку  и  настроению --  впервые
похолодало,  поднялся пыльный ветер.  Где-то даже погромыхивало -- как будто
пьяный рабочий сцены лениво встряхивал  за  кулисами лист  жести,  изображая
гром. Горячую пряную ностальгию тянули на "парадном" балконе, развалившись в
разношенных креслах. Дождь, конечно, так и не пошел, сентябрь все-таки, но в
ночном небе то и дело высвечивались длинные огненные трещины.
     --  Похоже  на  швы  в  черепе,--  сказала  Анат.--   Они  тоже  такие,
мелко-извилистые. Подходящая погодка для Дней Трепета.
     -- У нас они, скорее, Дни Трепа.
     -- Ага... Смотри,-- Анат ткнула пальцем в  небо,-- Рош а-Шана прошел, а
череп от Головы Года  остался. Раскалывается теперь  от похмелья.  Как будет
похмелье на иврите?
     -- У них не бывает похмелья. Скажем... леитпохмель.
     -- Кому скажем?
     -- Все-таки  нельзя  жить в стране  и  не  знать  как будет "бордюр" на
государственном языке.
     -- Факт, что можно.
     -- Это не жизнь. Это отщепенство,-- Макс решительно ушел за  словарем и
вскоре вернулся впечатленным.-- Сфат эвен! Неплохо, да?
     -- Ага. Особенно вольность трактовки меня восхищает. Можно перевести от
"крайний камень" до "каменная речь". Ты что выбираешь?
     -- Свободу.
     -- А, еще "языковой камень" можно  перевести.  Выбрал? Или даже "камень
языка". Очень точно. Писатель уперся в бордюр. Смешно. Даже очень смешно.
     --  Почему  уперся? Тогда уже  --  утонул.  Под  тяжестью  собственного
каменного языка.
     Анат поперхнулась последним глотком глинтвейна. И выдавила:
     --  Давай напишем про  крутые литературные  нравы. Там будут  скальпы и
главный герой -- Рабинович Каменный Язык!
     -- Командор показал Дон Жуану каменный язык.
     -- Зато  на  иврите уже  не  скажешь "камень языкового преткновения",--
усмехнулась  Анат  и дала  бокалу  щелбан.  Массивный  бокал  отозвался  тем
благополучным  хрустальным  звоном,  которым  отзывался  еще  в  России,  за
родительским столом.
     -- По-русски так тоже не скажешь...
     Соседи уже привыкли к ежедневным ночными прогулками "этих  русских". Во
всяком случае, карабкавшаяся на третий этаж и,  казалось, засыпавшая на ходу
соседка, столкнувшись с ними, разлепила очи черные и восхищенно простонала:
     -- Гулять идете?
     Час ночи  в благополучном  Бейт  а-Кереме  ©  называли  "часом  средних
собак", потому что мелких собак почему-то  выгуливали раньше, а "час больших
собак" наступал совсем уже  поздно,  когда по району мало кто ездил и ходил.
Но  и  в  "час  средних  собак"  на  улице попадались  почти  одни собаки  с
сопровождающими  и без.  Правда  встречались еще единичные  дети  и  коты  в
ассортименте. Был  еще и один сумасшедший кролик. Кролик уже  несколько дней
объедал ближайший газон, а в свободное  время торчал посреди проезжей части,
где его осторожно объезжали машины. Оказалось, что в темноте кроличьи глаза,
как катофоты, превосходно отражают свет фар и светятся  красным. Заласканные
до потери инстинкта, бейтакеремовские собаки от кролика  или отворачивались,
или виляли хвостами и лезли целоваться. А чуть ли не  единственный в  округе
некастрированный   кот   по  имени   Аллерген  рассматривал   кролика,   как
неприкосновенный запас на случай, если хозяева-скоты снова уедут заграницу и
запрут хавчик в квартире.
     © считали, что это их кот. Они получили его в подарок от Давида. Давид,
забредавший  редко и  необъяснимо, пользовался в семье  © не любовью, но тем
насмешливым  приятием, которое обычно рождается  само собой по  отношению  к
честным юродивым,  поражающим  неординарностью суждений  в чем-то главном  и
потешающим бестолковостью во всем остальном. Еще  такие люди очень напрягают
честным и даже трогательным непониманием норм человеческого сосуществования.
     В  общем,  Давид  был  ужасно  занятным человеком,  причем  иногда  это
проявлялось порознь -- ужасным или занятным. © его ценили, в том  числе и за
то, что общение он навязывал в небольших, продуманных им самим дозах. А  еще
каждый раз  после его ухода они  спорили -- зачем он приходил. И ни разу  не
сошлись  во мнении.  Макс  считал,  что  они  занимают  в  системе  Давидова
мировоззрения какое-то особое место, причем он сам все не может решить какое
-- вот и ходит. А Анат говорила, что при разговоре Давид так держит ладони и
смотрит между ними, словно там --  ракитовая веточка, которая должна указать
в нужный момент  воду.  И так получается, что Давид, общаясь с хозяевами, на
самом  деле общается  с этим своим гибким  компасом, причем  порой  довольно
кивает  в самых  безобидных  местах  разговора.  А иногда морщится  и вскоре
поспешно уходит.
     В  общем, когда Давид  принес  им  рыжего  кошачьего  подростка,  проще
оказалось  кота  приютить, чем объяснить дарителю  почему  они не собираются
заводить животных. С  тех пор Давид начал появляться  чаще,  как будто кроме
обычных  визитов к хозяевам совершал еще и  дополнительные визиты  к коту. А
потом исчез.
     Рыжий Аллерген за  это время отъелся,  стал  поперек себя  шире, освоил
территорию и  человеческую  психологию. Впрочем, как  © недавно выяснили, по
меньшей мере еще в одной квартире считали этого беспринципного кота своим  и
регулярно кормили.  С "парадного"  балкона хорошо было видно,  как Аллерген,
блудливо  оглядываясь,  легко  зашмыгивал  в  приоткрытую форточку, а  через
полчасика тяжело шлепался обратно на волю.
     С  Аллергеном  столкнулись  на  выходе  из подъезда.  Вид  у  кота  был
озабоченный -- он явно  опаздывал на ужин. Во всяком случае, кот, прошмыгнув
мимо  хозяев,  уже заскочил было  в  подъезд,  но  притормозил,  оглянулся и
недовольно мяукнул.
     -- Облом, облом,-- подтвердил Макс.
     Они поднялись  по  крутой,  заросшей  акациями улочке.  Улочку эту  они
ценили. Во-первых, конечно, акации. Почему-то именно здесь когда-то кто-то в
массовом порядке  высадил  этих  изнеженных  европеянок,  да  то  ли хватило
саженцев всего  на одну улочку, то ли лень стало продолжать. Так или  иначе,
акаций  во всем  районе  больше не было.  А во-вторых, в  объяснениях всегда
достойно звучало: "Спускайтесь от  отеля "Рейх" вниз к университету до упора
и там последний дом наш".
     Повернули налево,  на  улицу  Строителя.  Район  был  по  иерусалимским
понятиям юным,  а по сионистским -- престарелым, закладывался еще во времена
Британского мандата, в порыве социалистического энтузиазма. Поэтому названия
главных  улиц   звучали   в   переводе  на  русский  удручающе:   Строителя,
Основателей, Пионерская. Улочки поменьше отчего-то носили имена  великих, но
мало кому  известных  раввинов.  В  невероятную  для  Израиля  зелень ныряли
тупички  именной разносортицы -- Каменотесов, Каменщиков  и  каких-то мелких
функционеров  новорожденного  государства.  Эти  заросшие,  дачные  какие-то
тупички  и хранили  самые интересные  находки. Обживая район,  © то  и  дело
обнаруживали в них какую-нибудь затейливую обшарпанную развалюху, окруженную
слишком большим для Иерусалима садом, заросшим, заброшенным, с еле заметными
следами человеческого  присутствия,  порой  даже с прогнившими  качелями  на
ржавых  цепях, или останками гипсовых  организмов.  Что-то  вроде  трофейных
консервов времен первой мировой войны.
     -- Да вот в том же  Бейт вэ Гане есть улица "Зеев-хаклаи". Можно ведь и
как  "волк-колхозник"  перевести.  Еще  хуже,  чем  у  нас,--  сказала  Анат
раздраженно.
     --  Да у нас вообще все  хорошо. Мы вообще в "золотом миллиарде" удобно
живущих.
     -- Удобно существующих.
     Прохлада ночи стала резче и жестче. Черноту сдуло, появились проблески.
Настроение неожиданно улучшилось.
     Молодой южный месяц, лениво  откинувшись  в  кресле-качалке, предвкушал
полноту  жизни и тела.  Под  его узким детским лицом, обращенным в  будущее,
отчего-то казалось, что простор неба сам собою продлевается  в  простор  для
совпадений и возможностей, которые  --  как хамские иерусалимские  звезды --
везде, куда ни глянь; что по  сути дела надо только оглядеться и начать жить
в  ту сторону, которая понравится  больше. И  все  обязано  сбыться так, как
обязано. Потому  что  если  над  нами существует  звездное небо,  то  законы
гармонии   обязательно  должны  действовать  и  дальше,  распространяться  и
подминать под себя все, что движется, думает и чувствует.




     Не  оглянувшись  на фальшиво шипевших  "кис-кис"  эгоистов,  я  сгоряча
заскочил  в  подъезд и лишь  потом, затормозив, мяукнул им все,  что  думал.
Ответом  мне  был  издевательский  смех.  Да  что  же  это  сегодня  они все
вытворяют?
     Когда судьба и собственный желудок на пару  пытаются зашвырнуть тебя  в
мусорный бак, надо  извернуться  и доказать судьбе и себе, что  ты  не серая
полосатая посредственность, а рыжий и смекалистый энергетический сгусток.
     И я, как  мраморный лев,  украсил  собой каменную стенку перед  базовым
подъездом.  Осознание  собственной  каменности  не  ослабляло,  но  хотя  бы
притупляло голод.
     Прогулочный цикл Патронов обычно длится сорок-сорок  пять минут.  Самый
подлый  интервал.  Кого-то ловить  или  лезть  в контейнер  глупо,  а  ждать
тягостно.  Но  ловить,  все-таки,  глупее  -- лов  занимает в среднем  более
получаса -- тупая дичь норовит уйти на чужую территорию, это чревато дракой,
а  драться  на голодный желудок... В мусорке же плохо контролируешь ситуацию
вокруг, Патроны могут  взять  с поличным и тогда  -- купание. Только не это.
Невыводимый презренный запах шампуня, унизительный крысоподобный вид... Даже
если  Патроны не засекут, то  в мусорке --  тупая  болтовня, идиоты,  то еще
общество, не отделаешься. Нет, только ждать.
     Аутогенная тренировка. Моя  правая передняя лапа -- тяжелая и  горячая.
Моя левая  лапа --  тяжелая и  горячая.  Моя правая задняя лапа -- тяжелая и
горячая...  Вертикалы  зациклились  на задних лапах  своих самок. Примитивы.
Впрочем,  может это  и  не  так глупо? На первый взгляд у  вертикалок важнее
передние  лапы -- они ими кормят  и ласкают. Но чаще  приходится натыкаться,
все-таки,  на  задние, на ноги.  Именно они  дают  нам  первую информацию  о
попавшемся на пути вертикале.
     Ноги бывают разные. Беззащитные и защищенные. Первые  -- обычно женские
-- вызывают желания,  разные. Например, выпустить  когти и залезть по ногам,
как по  стволу  дерева. Особенно провоцируют на  это колготки, такие, как бы
вспыхивающие блестками на солнце. Обычно  сдерживаюсь.  Стройность  ног тоже
имеет значение.  Обувь неважна. Грамотное установление отношений с ногами --
залог твоего успеха в личной жизни.
     Просто стройные  ноги. Красиво устроенная  нога  это хороший признак --
как  правило  обладательница  их  любит производить  впечатление  на мужчин,
например, любовью к  животным, в частности к котам, типа ах ты пуси-муси, ты
ей:  "Мрвввяяяяя",  она:  "Ой,  кисик, голодный",  ты  еще  более  горестно:
"Ммммаааааааууууууудааааыыыыыыыы", дадут,  дадут чего-нибудь вкусненького. В
самом крайнем случае будет массаж ушей.
     Теперь, ноги  стройные  и длинные, близкие к  совершенству, молодые.  С
этими хуже. Обычно все, что выше --  полно осознания тем, что ниже. То есть,
трудно  добавить  хоть  какую-то эмоцию, даже  по  поводу дорогого пушистого
зверя.  Видимо, изумление совершенством природы все-таки предельно,  поэтому
втиснуться  трудно.  Но  можно, шансы  всегда есть. Лучше  всего действовать
активно,  но  нейтрально.  Пройти  мимо,  почти  касаясь,  но  не  глядя,  с
независимым  видом.  Да,  обязательно при  этом надо  громко,  но не  злобно
урчать. Обладателям пышных хвостов  рекомендуется воздеть его как можно выше
и  помахивать, чтобы мех выгодно колыхался и переливался.  Удивление --  вот
что обычно пробивает брешь в совершенстве и заставляет увидеть его в другом.
Опустит  голову,  увидит, задумается,  издаст писк  изумления,  вот тут надо
кидаться к  ногам, активно,  до искр,  тереться и мурлыкать. Взаимный массаж
приведет к взаимному удовольствию и,  как следствие, к легкому возбуждающему
ужину.
     Ноги стройные, длинные, немолодые. Нет смысла. Удивлялка уже отключена,
времени мало, и ноги это знают. Разве что на одежде есть признаки животного.
Шерсть.  Зацепка  на чулке. Запах.  Животное, кстати,  неважно  какое,  хоть
собачье. Если  собака, то даже лучше, поскольку мимолетная измена с  дорогим
котом волнует  своей  непривычностью  и  запретностью.  Велик  шанс получить
что-то вкусное тут же, вынутое можно сказать  из  сумочки, поскольку  всегда
наготове.
     Ноги некрасивые, но голые. Беспроигрыш. Готовность обращать внимание на
все. А уж на пушистое, прекрасное, мяукающее... Кроме того, обращая внимание
громко и эмоционально, можно привлечь  кучу внимания. Так что хавчик, ласка,
много. Не одноразово, но долго не продлится -- котов много, а ноги одни.
     Ноги  пожилые, неважно в  чем. Тут или  да, или нет. Потому  что  давно
определилось  отношение лично  к  твоему биологическому  виду и  сорту.  Или
ненавидит и преследует,  либо равнодушна, а часто -- любит и кормит. Норовит
поселить. Можно хаметь,  даже спать на подушке и при желании  есть  все, что
видишь и откуда  хочешь. Но любимую вазочку  лучше не сбрасывать,  во всяком
случае не сразу.
     Ноги молодые, в  джинсах. Пофигисты, как правило. Сегодня попался ей на
глаза, хорошо попросил -- накормили. Затем  забыли на неделю. Неделю сами не
появлялись.  Потом  заметили, изумились, умилились,  попросили прощения, что
хавчика  нет,  пообещали накормить до отвала завтра.  Завтра может наступить
завтра, может через месяц, а может и не произойти  вовсе. Полный беспредел и
кошачье отношение к жизни. Но некоторым нравится.
     Детские  ноги. Брррррр. Нужно быть вертким, даже очень вертким. Но корм
под названием  "кушай, котик"  бывает  непредсказуемым  --  от  куличиков из
песка, до копченого  языка  с праздничного  стола. Это придает  жизни легкую
неопределенность.
     Так,  достаточно. Я патологически умен и с этим  надо бороться.  Меньше
слушать  разговоры  Патронов.  Не  пытаться  систематизировать  рассказанное
другими  котами.  Не  приобретать   жизненный   опыт  столь  истово.  Хватит
наукообразных рассуждений! Пусть  им предаются  те, кого  за это кормят.  О,
мать моя  кошка! Не надо о еде! Зачем я отвлекаюсь от аутогенной тренировки!
Моя левая задняя лапа -- тяжелая и горячая. Мой пушистый  хвост -- тяжелый и
горячий.  Прохлада в  области носа и лба.  Моя  голова холодная и  легкая. Я
способен мыслить только на абстрактные  темы. Мое тело -- тяжелое и горячее.
Мой желудок перестает выкручиваться  и  затыкается.  Затыкается. Голова  моя
холодная.  Я  вступаю  в контакт  с  ноосферой.  Смысл  жизни.  Стремление к
совершенству. Божественное предназначение. Быть или не быть? Что делать? Кто
виноват?
     Во всем виноват  человеческий эгоизм. И их неспособность расставаться с
нахапанным.  А  если  нахапанное  уже  совершенно  не  нужно,  то  на   него
навешиваются противоестественные функции или нахапанное эстетизируется. Вот,
скажем, коты и лошади. Собаки, все-таки, нет. Они как охраняли, так и  будут
продолжать тявкать. А вот  коты  и лошади  уже не должны ни  уничтожать,  ни
возить. Для этого уже есть гораздо более эффективные и примитивные средства.
Казалось бы -- создайте  нам в благодарность за проделанную работу, если  вы
честные  люди,  комфортные условия и отвяжитесь от  нас. Не надо нас  гонять
через препятствия и кастрировать. Наслаждайтесь  нами  эстетически издалека,
не   трогая   своими   грязными   лапами   с   обрезанными   когтями.   Ваши
сельскохозяйственные  технологии  позволяют  не  слишком напрягаться,  чтобы
обеспечить нас едой  и обогревом. Если не ради нас  самих, то  хотя  бы ради
отцов наших, верой и правдой служивших  вашему  виду, не щадя живота своего.
Живот. Горячий и молчаливый. Еще минут пять или даже меньше. Ага, вот и они.
     Именно с этой точки лучше всего просматривалась и прослушивалась улица,
по  которой  Патроны  возвращаются  домой.  Этих  трех  с   половиной  минут
наблюдения  достаточно,  чтобы  определить  в  каком  состоянии  ума и  духа
пребывают Патроны, и успеть выработать оптимальный план действий.
     В этот  раз они избегали смотреть  друг на друга, но держались  близко,
что  свидетельствовало не  о размолвке,  а о некоторой общей удрученности и,
возможно, чувстве  вины,  но  не передо мной,  а друг перед другом.  Обрывка
первой  же их фразы хватило, чтобы понять: Патроны снова переживали, что они
не в "обойме".
     -- ...чтобы попасть в обойму, надо быть того самого калибра. Не мельче,
но и не крупнее,-- уныло произнес Макс.
     С кормушкой то  же самое, дорогие  Патроны. Чтобы  попасть  к ней, тоже
надо отвечать вашим ожиданиям. Поэтому  я вздохнул, ожил и с горестным мявом
метнулся Патронам под ноги.
     -- Котик!  --  умилилась Анат.--  Ты, наверное, кушать хочешь?  Видишь,
какой он у нас ласковый?
     Ласковость в отношениях с миром -- это не лишнее. Сложно удерживать  ту
самую  тонкую  грань между ней и самоуважением. Для тебя самоуважения всегда
мало, а ласковости слишком  много. А для окружающих -- наоборот. Поэтому тут
важно научиться  самоустраняться. Вроде  как наблюдать со  стороны за своими
проявлениями и холодно думать, как использовать  ситуацию себе на пользу. Во
вред или не во вред другим -- дело вкуса. Я обычно во вред не люблю, ибо это
снижает самооценку и в принципе -- не слишком высокий класс.
     Вообще,  есть  несколько постулатов,  которые  выработались  у  меня  в
процессе размышлений  и выживания.  Сведя их  вместе,  можно  назвать  это и
кодексом, но  к  чему громкие слова,  если и так все  ясно.  Кстати, с этого
можно и начать:
     Громкие слова лучше произносить про себя, во всех смыслах.
     Подставляя голову под руку, важно помнить, что,  как бы не складывались
обстоятельства, суть в том, что ты ПОЗВОЛЯЕШЬ себя гладить.
     Еще о свободе выбора. Даже если  ситуация  однозначна, и свободы выбора
как бы  и нет,  и ты  должен уронить свое достоинство,  помни о том,  что ты
свободно выбрал  такое проявление.  И у тебя всегда была альтернатива --  не
выбирать  его. А  осознание свободы отсутствия выбора -- это  всегда здорово
утешает и помогает все правильно расставить по местам в бардаке собственного
внутреннего мира.
     Главное -- не упасть мордой в падаль. А еще главнее -- не упасть мордой
в западло.
     Беспринципность -- это не отсутствие принципов. Это  такая  специальная
позиция,  один основной  принцип,  главное в котором --  высокое презрение к
внешнему миру, однозначно  не достойному лучшего отношения. И  не потому что
ты такой хороший, а потому что он -- такой плохой, что хуже уже некуда.
     Люди любят кошек за  предоставляемую нами возможность быть примитивными
и  безбоязненно,  не  испытывая неловкости и стыда, демонстрировать  простые
примитивные   же   эмоции.  Скрашивание  человеческого  одиночества  --  это
второстепенное.  Скорее,  одинокий  вертикал  не  в  состоянии  генерировать
эмоции. Так что в случае одинокого хозяина, кошка -- это кнопка выключателя,
то есть  включателя  эмоционального света. Поэтому спрашивается  -- кто кому
больше обязан?
     Иметь  дело с так  называемыми творческими людьми может только опытный,
искушенный  кот.  Непредсказуемость  этих   людей   порой  даже  оскорбляет.
Прорваться в квартиру  к  Патронам  --  это  еще даже  не половина,  а  так,
четверть  дела. Теперь необходимо заманить хозяйку на  кухню. Для этого надо
продолжать ее  движение к выходу из комнаты, на полкорпуса опережая и как бы
ведя к хавчику, как бы меняя вектор ее движения.  По простому это называется
"взять  инициативу  в  свои  лапы", а  по сути  -- "внушение непроизвольного
замещения  чужого  поступательного движения на  необходимое". Это  непросто.
Упертое существо,  проследив  за  верным вектором,  чуть медлит, а  иногда и
усмехнется, констатируя: "Ага, проголодался".
     Здесь  главное не оскорбиться,  а жалобным  воплем подтвердить верность
догадки: "Да,  дура,  да,  я голоден и  собираюсь поесть!"  Можно еще ходить
следом за хозяйкой и ловить своим укоризненным взглядом  ее -- рассеянный. А
поймав, вцепиться  в  него  и накачивать  этот  канал информации максимально
доступными  эмоциональными призывами: "Еды. Ням-ням.  Котик  -- прекрасен --
пушист  --  голоден.  На кухню,  на  кухню!". Умиление порождает гордость за
обладание   таким  экземпляром   ценного  рыжего  меха.  Гордость  порождает
необходимость ухода и заботы. Уход -- это хавчик. Ну? Ну же! И вот:  "Ладно,
котик, пошли, дам тебе пожрать. Ой, опять забыли купить твой корнфлекс".
     Ну  конечно. Кто бы сомневался. Они постоянно  забывают купить  кошачью
еду. Самое странное,  что по этому поводу никто  не ощущает даже неловкости,
не говоря уже  об элементарном  чувстве стыда. И приходится есть, что дадут.
Впрочем, если честно, ненавижу кошачий корнфлекс. Это  моя дорогая мама, еще
в старгородском  детстве,  чтобы  не  давал  себя  прикармливать  старушкам,
рассказала,  что котенок  от  мяса  становится  котом, а от  комбикормов  --
хомяком. И правильно,  что может быть хорошего в  еде, которую представители
одного биологического вида производят для представителей другого? Однозначно
предпочитаю человечью еду. То есть, ту пищу, которую они готовят для себя. А
не ту,  которую  они, раскрыв  для  меня холодильник, нашаривают взглядом по
принципу "уже можно отдать коту". Конечно, лучше всего есть ту пищу, которую
биологический вид готовит для себя сам. Но мне  ни разу не удалось встретить
кошку, умеющую готовить. Впрочем, я еще молод, у меня еще все впереди.
     Ох  уж  этот холодильник этих  "творческих"  существ.  Старая  сметана.
Резиновый  творог. Хорошая вполне курица... Язык... Ну  вот  же он, отварной
коровий  язык,  куда  ж ты  тянешься  за  заплесневевшим  сыром?..  Любители
животных! Ясно за что вы нас любите -- за то, что нам можно отдавать худшее,
не испытывая угрызений совести. Но что  зря жаловаться. Все  равно наступает
момент отмщения. Это выход из кухни.
     Остановиться на пороге.  Оглядеть мир, заметить в нем маленьких смешных
патронов, посмотреть сквозь. На "кис-кис" не повести ухом --  чего кискисать
зря,  спрашивается? Да и вообще, много чести.  "Кис,  иди  сюда". Ага,  щас.
Может, еще брюхо  дать  почесать? За кусочек сыра? Чувствуя на  себе сложные
взгляды,  не  торопясь  вылизать шкуру.  Медленно зевнуть. Пропустить мягкую
разминательную волну через все суставы, потянуть лапы по-очереди и закончить
ее на самом кончике хвоста. Подойти к двери и тихо приказать: "Мяу."
     Проследить,  как  уязвленные  Патроны  прервут  все  свои  дела,  чтобы
исполнить подобающую им роль щвейцара. Да, дорогие, не каждый писатель может
жить в Швейцарии,  но каждый может быть  швейцаром для своего дорогого кота.
Уйти, сбросив на память о себе любимую блоху.




     ©  сидели  на  старом месте с новой бутылкой. На  парадном балконе, под
елкой, принесенной  друзьями на Новый год, не на позавчерашний -- еврейский,
а на привычный с детства. Елка  успешно  пережила лето в "испанском  сапоге"
ставшего  слишком   маленьким  горшка.  Под  елку  приткнули  светильник,  и
обшарпанный  балкон  в  игольчатом  свете  приобретал  прелесть  театральной
декорации. Любимое вино из погребов "Дальтона" заканчивалось.
     Только  что  они   решили,  что  настоящий  писатель  должен  развивать
атрофированные  чувства. Начали с зависти.  Все никак не могли определить  к
кому  будут  ее испытывать.  Для истинного  чувства  трудно найти  достойное
применение. Тусклый  объект опошляет  самое  высокое чувство. Смотрит  снизу
слизистым глазом снулой рыбы и хапает, разбивая на микроотражения в гаснущей
чешуе.  Но  нет такого  низкого  чувства,  которое  не  подчинилось бы рывку
поводка истинной харизмы  и не поднялось бы  с четверенек, пусть даже  чтобы
перегрызть горло.
     Умерших  исключили по  причине  неизбежной  канонизации  образа.  Потом
отмели  персонажей СМИ,  из-за заведомой  глянцевости. По очереди отпали все
удачливые  знакомые.   За  ними  все  замечательные  знакомые  знакомых,   о
знакомстве с которыми те так любили рассказывать. Каждый оказывался в чем-то
или  несчастным,  или  ущербным. По  этой  же  причине  не прошли  несколько
знакомых знакомых знакомых, настолько выдающихся, что  волна рассказов о них
докатывалась  и до ©. Зависть, как гармоничная  всеобъемлющая чистая эмоция,
требовала идеала и без него не возникала. Пьедестал был пуст.
     И тогда они установили на пьедестал своего первенца и начали завидовать
ему. Каждая фраза должна была начинаться одинаково:
     -- Я завидую тому, что он приехал в Израиль дошколенком и поэтому здесь
свой.
     -- Я завидую тому, что он вольно резвится в трех языковых средах.
     -- Я завидую тому, что компьютер у него появился раньше авторучки.
     -- Я завидую тому, что у него будут армейские друзья.
     -- Я завидую тому, что он никогда не маршировал под речевки.
     -- Я завидую, что он умеет играть на гитаре.
     -- Я завидую, что он говорит обо всем то, что думает.
     --  Я  завидую тому, что  его девушки не  получили  советского полового
воспитания.
     -- Я завидую, что он сейчас играет в LARP.
     -- Тебе кто мешает в него играть?
     -- Не кто, а что.
     -- Это да.
     © замолчали, потому что даже  друг  перед другом  стеснялись совместной
отгороженности  от  остальных.  Этой  все   утолщавшейся  страусиной  яичной
скорлупы. Им это  нравилось, но и было от  этого грустно и тяжело порой, как
если  человек,  прогуливающийся по  краю  пропасти,  вдруг обернется  к ней,
засмотрится вниз  и  будет  тихонько  сталкивать  камешки,  наблюдая  за  их
полетом. А трава тем временем затягивает и так еле заметную тропку, оставляя
лишь ощущение общего направления.
     Это  ощущение общего направления  заставляло иногда карабкаться вверх и
изощренно  мстило,  если  ему  не  следовали.  Оно  оборачивалось  пустотой,
депрессиями, оно выворачивало привычные представления, как суставы. Но самое
страшное,  что и эта месть  уже  ничего  не могла изменить,  ее  никогда  не
хватало на двоих. И получивший меньшую дозу, всегда помогал другому. Но даже
не это было самое. А по-настоящему страшным было понимание ими того, что и в
этих состояниях был тот интимный кайф взаимности, на который они подсели уже
навсегда и к потере  которого были не готовы, совсем не готовы. И признаться
в этом себе было грустно, а не сознавать это про себя -- глупо.
     Сообщающимися  сосудами стали  они,  уравнивая все  и  тем  губя высоту
выплеска,  но  и  спасаясь  от  внешнего.  За  счастье  они  согласились  на
спокойствие, но  стыдились этого. И не хотели этого. И все еще не смирились.
Потому что не для этого жили-были. Друг для друга -- да. Но не для смирения,
нет.  Это  оскорбляло и будило воображение. Просто  нужно было  два всплеска
разом.
     -- Надо что-то делать,--  сказал  кто-то один  привычно, поскольку  так
обычно и заканчивались их недлинные диалоги за вином.
     Но сегодня второй не отозвался, как принято: "Да надо бы", нет, сегодня
что-то произошло и второй злобно и решительно ответил:
     -- Да, сейчас и сделаем. Что-то.
     -- Что?
     -- Какая разница.
     Под дверью по-ночному интеллигентно  мяукнул кот.  Где-то очень близко,
громко,  явно  спросонок зачирикала  предрассветную песню  птица.  Отчаянно,
словно  не  верила,  что  сможет  повторить ее  при  свете.  Или  не  птица.
Насекомое?
     -- Кто это солирует? -- спросил Макс.
     -- Простипома.
     Оставив  за собой чашки, блюдца,  заварочный и  электрический  чайники,
объедки,  рюмки,  смятые салфетки,  пустую  бутылку,  они побрели с балкона.
Впустили кота.  Добрели до тихо урчащего компьютера, плюхнулись в  кресла на
полустершихся,  уже  визжавших  под  тяжестью,  колесиках  и  уставились  на
болотный экран -- такого  цвета  была загруженная перед посиделками гостевая
поэтического клуба "Лимб". В этот клуб ни Анат, ни тем более уже лет  десять
не писавший стихов Макс не  вступали  по  причине... вернее, по целому  ряду
причин.
     Во-первых,  они,  едва заглянув  в  Интернет и не вникая в бурлящие там
процессы, зачем-то вступили в созданное питерским писателем МАССОЙ -- первым
из могикан, пришедшим в Интернет -- ЛИТО им. Стерна. А "Лимб" был создан как
бы в противовес  "Стерну", отколовшимся  от него КШ. И теперь они не слишком
мирно сосуществовали. Порой "Лимб" десантировался  в маскхалатах  в гостевую
"Стерна" и там пылал флейм, сжигая уйму времени, нервных клеток и репутаций.
Были, конечно, люди с  "двойным гражданством", и © их нисколько не осуждали,
но для себя считали столь нещепетильное поведение неподобающим.
     Во-вторых,  им еще в  "Стерне" не понравилась  сама процедура приема  в
виртуальные сообщества. Когда заходишь первый раз в виртуальную камеру, если
ты  не авторитет и не в законе, а просто никому не известный автор, на  тебя
обязательно бросаются  местные "шестерки". Такая  у них роль. И роль эту они
должны   исполнять  старательно,   чтобы  заслужить   право   на  общение  с
талантливыми, но  надтреснутыми  людьми.  В Сети --  все  как  в  жизни. Это
хронический  карнавал, записанный в  виде пьесы. И  не стоит вваливаться  на
сцену без грима. Закружат  маски в хороводе, обстреляют  из-за угла горохом,
обольют кетчупом. Так облаченный в униформу солдатик харкает под  ноги -- не
потому, что хам, а потому что забритый. Ну и потому что хам, конечно.
     В-третьих, обнаружилось неожиданное  для литературных БОМЖей смешное  и
удивившее  самих  ©  чувство  какого-то  внутреннего  статуса.  В  Сети  они
получились  как  бы  "из  бывших".  И  брататься  или  просто  заигрывать  с
литературным пролетариатом  для ©  было  противоестественно. А  те несколько
человек, с  которыми  могло  бы быть  интересно, уже нализались  с  экранов,
текущих медом и молоком, дурмана электронной славы.
     В четвертых,  живя  достаточно  нелепо  и  не вполне чувствуя за  собой
настоящее законное право  так жить, они  боялись быть смешными. Этого своего
изъяна -- а для писателя  это был именно изъян -- © стеснялись, но ничего  с
ним  поделать не могли, поскольку уже не раз пробовали и всегда  проигрывали
самим себе. Можно было только догадываться скольких наблюдений они лишились,
щадя самолюбие. И они уныло догадывались. Конечно, они нещадно иронизировали
по любому поводу. Но здесь  же целая шкала! Самоирония могла быть  абсолютно
беспощадной. Ирония по отношению друг к другу -- малощадящей. Друзья детства
тоже  имели  право  на  многое,  да  и  просто  приятные,  вызвавшие к  себе
расположение  знакомые  -- на  кое-что. Но латентное  хамство и неадекватные
наезды  сетевых  люмпенов! На них и отвечать -- недостойно, и не отвечать --
тоже.
     А в  виртуальном поэтическом клубе на экране шла как бы  стенограмма из
наблюдательной  палаты:   разговоры   поэтов-психов,  психов-поэтов,  просто
поэтов, да  и просто психов. Являться  туда собственной персоной  было  ни к
чему, хотя и хотелось -- уж больно место было неспокойное,  неоднозначное, а
стихи водились порой просто непостижимо хорошие, каких в реальной жизни и не
встретишь вот так, просто случайно набредя.
     В пятых, они просто не любили этой не всегда понятно к чему обязывающей
принадлежности  к  любой  команде,  не  любили прикосновения  формы к  коже,
речевок,  корпоративной этики,  понятия  "но это наш  сукин  сын", аморфного
группового  "надо"  и  плохо маскируемой  формальным  равенством  внутренней
иерархии. В  Сети всего этого было поменьше, чем в реале,  но ведь  и  то  и
другое -- лишь два сапога кроманьонца.








     Отведя зависшие взгляды от монитора, они посмотрели друг на  друга хоть
и пьяно, но осмысленно. Одновременно кивнули. Усмехнулись. Потормошили кота.
И на пьяном кураже въехали в гостевую "Лимба":
     Аллерген: Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте?
     Откуда взялась эта фраза, и главное -- зачем они  ее написали, ни Анат,
ни  Макс даже потом объяснить не могли, ни себе, ни друг другу. И кто из них
ее написал -- не помнили. Ясно было только откуда взялась "рыба в тесте".
     Дело в том, что их  реальный рыжий полудомашний  Аллерген  получил свое
имя в  честь  персонажа  домашних  сказок.  Ими  они готовили своего сына  к
суровой  жизни,  можно  даже сказать  натаскивали, как охотничью  собаку  на
хитрого  енота.  В  их  сказках   Аллергеном   звали   наглого  эгоистичного
самовлюбленного и  лукавого кота, который  ценил  в этой жизни только себя и
рыбу в тесте. И для того, чтобы ее добыть, не ведал страха, упрека и никаких
моральных ограничений.
     Аллерген несколько лет присутствовал на стене, над детской кроватью,  в
виде полуметрового чучела  из оранжевых мешков для мусора, с шикарными усами
из  шампуров, в бейсболке и  широких  цветастых штанах  стиля "хип-хоп".  Он
слышал все, что происходит в доме и комментировал все, что считал нужным, не
стесняясь,   протяжным  подмяукивающим  голосом.  Он  был  капризнее  любого
ребенка, но все тщательно объяснял и логически выстраивал.  Он умело, нудно,
хитро  и  подло  спорил,  всегда  загоняя  детское  сознание  на шесток,  он
будоражил  и  активизировал  детские мозги  и  пробуждал  неокрепшую душу  к
словотворчеству.  Во  всяком  случае,  первая  рифма  сына  была  замечена в
возмущенном вопле: "Кот!!! Ты -- скот!!!"
     Из документальных свидетельств того времени, кроме  самих рассказов про
кота  Аллергена,  опубликованных  в  израильском  детском  журнале  "Отиет",
сохранилось  звуковое письмо бабушке  в Россию, которое пятилетний сын начал
так:  "Бабушка, дорогая моя и наша, здравствуй! Я живу  хорошо.  У меня есть
своя комната. Я  хожу в садик.  Еще с нами живет кот, но не  такой, как твой
Сяма,  а другой,  его нет, но он всегда рядом, он такой наглый,  бабушка, ты
даже  себе не  представляешь,  какой наглый.--  Тут побаивавшийся  кота  сын
помолчал, подумал, потом грустно  вздохнул  и дипломатично добавил.-- Наглый
кот, бабушка. Очень. Но и умный, конечно".
     Вот как-то  так  практически само получилось,  что этот самый Аллерген,
проверенный временем на  прочность и выживаемость, наделенный  непотопляемым
скотским характером, выдающимся себялюбием и патологически обожающий "рыбу в
тесте", был доукомплектован поэтическим даром и зачем-то  запущен в гостевую
поэтического клуба "Лимб".
     Гостевая  "Лимба"  была  последним  в  Рунете  местом,  где  незнакомцу
позволяли   выпендриваться.  Война   с  ЛИТО   заставляла  постоянно   ждать
виртуальных лазутчиков  и провокаторов,  жаждущих  реванша за те безобразия,
которые устраивал КШ со товарищи на территории врага. При этом, если ЛИТОвцы
пользовались неконвенциональным оружием, прозванным "модеральником", то есть
просто  стирали  неугодные  и  обидные  записи,  то  лимбяне   до  этого  не
опускались,  полагались только на силу иронии и смачность слов, но  и базар,
правда, не фильтровали.
     Кот со своим идиотским вопросом влез в какой-то тяжелый ночной разговор
Незнайки с Гласом Народа, под которым угадывался сам КШ.  Поэтому под постом
Аллергена появилось:
     Глас Народа -- Незнайке: Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ?
     Но Аллергена, когда речь шла о  рыбе в тесте, сбить с генеральной линии
было невозможно:
     Аллерген: Самая жирная душа, дорогие, у простипом.
     Такой должен был прижиться.




     Взяли за  шкирку и  зашвырнули  на это сборище. Я боялся увязнуть в его
болоте, но наоборот, скользил выпущенными когтями по болотного цвета стеклу,
даже не  оставляя царапин. Так я проскользнул  мимо стоявшей  перед зеркалом
дамы  в кринолине. От  ее пальчиков  тянулись нити, и я пошел по ним, как по
нитям Ариадны, мимо какой-то пытавшейся меня, дорогого, пнуть припанкованной
девицы. Повсюду в креслах спали нестарые еще вертикалы, в масках  и  без,  к
конечностям многих были привязаны  ниточки, вокруг стояли чучела и манекены,
мелькали тени.  Меня  несло на голоса к освещенному прямоугольнику,  где  за
неправильным  столом  (слишком  много ножек  и  все разные)  сидела компания
существ  со страшным КШ во главе. У КШ  было много голов (некоторые изрыгали
пламя) и несколько теней.
     Я понял, если не приютят -- сожрут. Тут одно из двух -- или сожрут, или
накормят. Чтобы выжить и доказать Аватарам кто есть ху, надо  было пробудить
в этих, за столом, кормительный рефлекс. Я приветственно мяукнул и выпалил:
     -- Дорогие! А нет ли тут у кого лишней рыбы в тесте?
     Одна из голов КШ  с узким лбом  и  огромным ртом  еще  продолжала зычно
втолковывать коротышке в соломенной панаме:
     -- Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ? Больше  дурацких вопросов не задавай,
плиз, неохота время тратить на ответы!
     Но  остальные   головы  уже  подозрительно   всматривались  в  меня   и
принюхивались.
     --  Самая жирная  душа, дорогие,  у  простипом,-- торопливо, но  звонко
сказал я, лишь бы залатать эту грозную паузу.
     -- Разве есть такое слово "пристипома"? --  рявкнула,  как  на митинге,
все та же  голова-репродуктор.--  Хорошо быть умным, но  жаль -- это  редкое
качество.
     Весь стол подобострастно захихикал и закивал. Ничего,  во всяком случае
со мной разговаривали,  а это всегда  шанс быть если не понятым,  то хотя бы
услышанным:
     -- Умным может  и хорошо,  дорогие. Но сытым быть лучше. Эх, простипома
моего детства! В тесте!
     Конечно, я нес ахинею. Но это было неважно,  потому что  я уже завладел
их вниманием. Сидевший по правую руку от КШ очкарик ухмыльнулся и сказал:
     -- Это даже смешно. Престипома. Нет такого слова и быть не может.
     Они нарочно произносили по-другому это дорогое  мне рыбное слово,  но я
не поддался на провокацию:
     -- Как это не может,  дорогие? А от чьего  жира  тогда  усы растут, как
когти? А когти, как цветы?
     Тут юноша в перьях произнес с нарочитым американским акцентом:
     --  Совсем не вижу ничего смешного. Ну  напрочь. Между  прочим, я такое
слово   встречал,  причем  нередко.  Некоторые  люди   так   и  говорят   --
"престипома". Нормально, я не удивляюсь. Я  сам так говорю. Когда свидетелей
нет.
     -- Престипома -- очень жирная рыба,-- сообщил  веско и спокойно матерый
мужик,   практически  авторитет,  немолодой,   словно  потертый   жизнью   и
лагерями.-- Одно  время,  в самом  начале семидесятых, всюду продавалась. Но
теперь мало кто ее помнит.
     В  начале  семидесятых! Ну  конечно!  Чего еще  можно было  ожидать  от
Аватаров. А мне тут отдувайся  за их простипомную юность. Мать моя кошка! Ну
почему, почему меня заставляют играть в эту дурацкую чужую игру? Это не  мой
клубок шерсти!
     Тут в разговор вступила приятная дама с большим белым бантом на косичке
и чернильным пятнышком на среднем пальце:
     -- Есть такое имя: Немаропопа. Означает -- "Не Маркони, а Попов" -- это
про  кто  изобрел радио. И  еще  есть  имя: Даздраперма. Это  не  то, что вы
подумали,  а "Да  здравствует Первое  мая". А прости-то-что-вы-написали, это
рыба такая была в доисторические имена. Но ее вымерли за неблагозвучие.
     Очкарик опрокинул стопку  водки и  вдруг захохотал,  как  споткнулся на
ровном месте:
     --  Рыба.  Ха-ха.  Рыба  с  таким  именем  утонула  бы  при  первом  же
погружении.
     Вот они -- вертикалы. Что реальные,  что виртуальные. Самый зацикленный
на  себе  биологический вид.  Взяли  мою  тему,  сорвали ее,  как  цветочек,
затащили на свой стол и сидят теперь, нюхают. А про меня уже забыли. Значит,
в  этом  месте о тебе  забывают  уже  через  минуту после последнего  "мяу".
Придется мяукать почаще:
     -- Да кто же ей, дорогие, погрузиться даст? Жир же в воде плавает!
     Пернатый  юноша погонял кадык туда-сюда  по длинной  шее  и продолжил с
неизменным американским акцентом:
     -- Изволите ошибаться.  Я  лично  наблюдал,  как эта рыба не то,  чтобы
тонула, а даже делала тройные кульбиты  на левом коньке с  полуразворотами и
совсем нерыбной пластикой.
     --  Это  потому,  дорогой,-- терпеливо объяснил я,-- что  она без теста
была. Тесто -- для этого и нужно -- простипом нейтрализовывать.
     Пока  я  мяукал,  головы  КШ  пошептались   друг  с  другом,  оттеснили
голову-репродуктор, и заговорила бородатая голова Достоевского:
     -- Было много мыл -- отвечаю всем сразу... Был в запое. Милые мои, пить
мне противопоказано,  увы... Раз начал --  и понеслась по  кочкам...  Разбил
машину, опять  чью-то  рожу,  опять  читал  стихи  проституткам  и  совращал
продавщиц  в окрестных ларьках. И много всякого,  что я информативно называю
"типа того". А тут  еще кошке  вздумалось рожать. Вот, собстно, жду котяток,
слушаю Армика, на улице дождь.
     Ясно, КШ решил  сменить тему. Поставить меня на игнор,  как они это тут
называли и как  я откуда-то это знал. На игнор я был не согласен в принципе,
поскольку  эта  роль  --  не для меня. Меня  должны  замечать,  потому что я
заметный. И будут. Только вот почему это для меня так важно? И откуда я знаю
так много об этих вертикалах и об этом месте? Все Аватары, конечно. Накачали
всякой дрянью. Завязали мои ровные  горизонты узлом и теперь сидят у экрана,
развлекаются.
     --  Дорогой!  -- сказал я якобы  в  страшном волнении, озабоченно глядя
Достоевскому в похмельные глаза.-- А масть и ник этой кошки не сообщишь?
     Головы склонились на совещание. Но  тут раздался топот,  пронесся  мимо
стола в бешеном гопаке запорожец, выкрикивая:
     -- А я  рудисов  люблю,  я их  вместе соберу...-- он удалялся, крича,--
рудис, выползай из  норы,  кончай вдыхать-выдыхать,  снимай с  башки  кулек,
прочь тюбик с клеем!
     Откуда-то я совершенно точно знал, что рудис  -- это очкарик за столом.
Нет уж, спасибо, Аватары, но  мне тут удобнее быть  новичком и вообще ничего
не знать:
     --  Ну, раз ни у кого рыбы  в  тесте для меня нет, то ладно,  согласен.
Скажите, где эта нора с рудисами?
     Тут  в  руках  у  КШ  появился  какой-то  документ.  Головы  озабоченно
уставились в него и  зашептали: "Ай-пи, ай-пи". Шептали хором и считали, что
кот их  не услышит? Ясно, что документ  обо  мне, и чем-то их информация  не
устраивала.    Кажется,    Аватары    наследили.   Вперед   снова    вылезла
голова-репродуктор:
     -- Аллерген! Я че-то не слышал насчет коллаборационистов? Если у вас не
хватает интеллекта,  то  обратитесь  к  Евгению  Медникову в Анти-Тенета,  а
ТЮЛЬКУ гнать здесь не надо. Здесь вам не там, между прочим.
     По-видимому, я должен был испугаться. Во всяком случае, все сидевшие за
столом посмотрели на меня, как на приговоренного. Но я не собирался отвечать
их ожиданиям. И изобразил готовность к сотрудничеству:
     -- А, ТЮЛЬКА... Ну пусть тюлька, если ничего другого тут не плавает.
     Несколько огнедышащих  голов хищно уставились на  меня, но тут  дама  в
кринолине,  давно  уже  рассматривавшая в  зеркале не свое  отражение, а все
происходящее, подплыла  к столу. Самцы  повскакали, придвигая к  ней стулья,
поднося нюхательный табак и заглядывая в глаза. Она присела, приняла изящную
позу и нежным, хорошо поставленным голосом произнесла:
     -- Аллерген,  рыбу в тесте хорошо готовят китайцы. Только боюсь, это не
простипома... или не пристипома... Как там правильно?
     И  тут же все  взгляды смягчились, огнедышащие головы перестроились  во
второй ряд, а голова Достоевского с видимой неохотой  ответила на мой давний
вопрос:
     -- Белый перс. Жаклин.
     А очкарик отодвинул бутылку водки и вежливо спросил:
     -- Аллерген, зачем вам нора с рудисами?
     И  тут,  о, ужас, у КШ выросла голова  с кошачьей мордой.  С рыжей моей
мордой! Она повернулась к очкарику и промяукала:
     -- Рудис,  это он наверное  хочет свести счеты с жизнью, вот зачем  ему
нора. Хотя есть и  менее жестокий и кровавый способ -- дать ссылку на личную
страницу,-- тут голова  другого Аллергена блудливо ухмыльнулась, наткнувшись
на мой возмущенный взгляд.
     Все  ясно. Меня  хотели поставить на  место.  Классифицировать.  Личную
страницу  им  подавай! Документ с печатью им предъяви! Играй  с ними  по  их
правилам! Щас! И я жестко заявил:
     -- Сообщаю официально. Первое: В порочащих связях с Жаклин  не состоял,
котят не  признаю.  Второе:  Дорогие, а вы  котов к себе  в поэтический клуб
принимаете? Третье: На безрыбье и рудис -- рыба. Меня еще мама учила -- все,
что из норы -- съедобно.
     И  тут мне  стало тоскливо.  Ибо я  понял, что ожидало меня в ближайшем
будущем. Мне предстояло писать стихи. Причем хорошие. Причем юмористические,
что  было совсем уже  грустно. Да еще и бесплатно. И вдобавок делая вид, что
пишу я их левой лапой, как Моцарт, дорогой, если бы он был котом и поэтом, а
не композитором  и вертикалом.  О, мать моя кошка, зачем так издеваться  над
несчастным мною?  Впрочем, на этот вопрос  я, дорогой, как  раз  знал ответ.
Потому что  я  -- попал.  Не  на бабки, как сказали бы незнакомые мне  новые
русские,  а  оказался  в  ненужное  время   в  ненужном  месте  с  ненужными
вертикалами.
     Тут Рудис  протер  очки и тер их,  пока они не превратились в пенсне. И
вежливо обратился к моей, вернее к не моей моей голове, подсоединенной к КШ:
     -- Аллерген, не хотелось бы думать про  вашу маму плохо, но мне кажется
-- она ошибалась.
     Снова проскакал мимо стола запорожец, крича:
     -- Кто Рудиса тронет -- на лашпорты порву, аллергию усилю!
     В таких ситуациях обычно  очень удобно думать, что  сходишь с ума. Но я
точно  знал про себя, что при  всем моем старании с ума мне не сойти. Потому
что  я  только  что на  него запрыгнул и от  стресса  навечно  впился в него
когтями.
     -- Ладно, дорогой,-- миролюбиво сказал я Рудису.-- Не буду я на рудисов
охотиться. Я же не знал, что они хозяйские. А это, дорогие, для вступления в
сообщество поэтов.
     Я встал на  задние лапы,  проклиная себя, судьбу,  Аватаров и какого-то
Булгакова.   И  завыл,  громко,  чтобы   заглушить  Рудиса,  выяснявшего   у
удалявшегося запорожца, что такое "лашпорты":

     -- О, рыбный ряд! О, вечная тоска,
     что все не вместится. А выместить -- на ком же?
     Мой блудный брат, всего лишь два броска
     нас отделяют от акульей кожи!

     О,  яду мне,  яду!  Аватары, сволочи, стебались в полный рост.  А Рудис
кивнул, налил, выпил, одобрительно крякнул и сказал:
     -- Аллерген,  охотьтесь  на  здоровье.  Тут все колхозное, и вы  в  том
числе. Но лучше еще чего-нибудь в рифму.
     Я обмахнулся хвостом  -- мне действительно стало жарко -- и закинул его
за  шею,  как шарф. И  прокашлялся. Наступила тишина. В этот  раз они желали
меня слушать. А у меня в голове, кроме "тут все колхозное", не было ни одной
мысли. А, где рыжие и дорогие моцарты не пропадали! И я взмяукнул:

     -- Я не колхозный, я другой!
     Самостоятельный и пылкий!
     Своей четвертою ногой
     я тщательно зарыл опилки.

     Возникла  пауза. Я просто  чувствовал, как  они  принюхиваются  к  моим
куплетам, пробуют их на зуб. Я их понимал  -- ведь это очень противно, когда
не можешь определить издеваются над тобой, или наоборот. Чтобы помешать этой
поэтической дегустации, а вернее  придать ей больше  достоверности,  да  еще
навязать  присутствующим чувство  причастности, я  изобразил  на морде муку,
поскреб  затылок лапой --  мать моя  кошка, кроме всех напастей еще и голова
распухла, и шерсть на затылке поредела -- и задумчиво произнес:
     --  Тут,  дорогие,  я  пока  зарывал,  подумал, что  последнюю  строчку
правильнее так:
     Я тщательно зарыл. В опилки.

     Все   продолжали   молчать.   Головы  КШ   уже  не  перешептывались,  а
одобрительно переглядывались и посмеивались. И я продолжил муки творчества:
     -- А, может быть, даже так:
     Я тщательно загреб опилки.

     Тут коротышка в соломенной шляпе сбросил ее на пол, ударил себя по лбу:
     --  Аллерген! Да  нет  же! "Загребший тщательно опилки!"  По-моему  так
лучше! Или я не прав?
     Где-то, то  ли из многочисленных  впадавших  в зал коридоров, то  ли  с
небес,  то  ли  из-под  земли   раздалось  никому,  кроме  меня  не  слышное
похрюкиванье. Знакомое. Дуэтом. На два пятачка. Дорогие Аватары оттягивались
по полной.  Им было очень смешно. А мне стало  обидно, что им смешно за  мой
счет.  Да  и просто --  обидно.  Из-за всего.  И  тогда  я осклабился, гордо
вздернул морду и сочинил:

     -- Кому из ложечки рыбий жир,
     кому же -- в поте лица
     (тому, для которого мир -- это тир,
     но только с другого конца,
     где мишени дрожат,
     лишь курок нажат,
     рывок -- и ты снова успел),
     и драка у нас всегда на ножах --
     когти -- для тех, кто смел!
     И жирную рыбу получит тот,
     кто не ведает слова "страх".
     Добудет ее настоящий кот,
     красивый во всех местах!

     Пока я читал, в зал вошел человек в черном с указкой и таким лицом, как
том  Большой Советской Энциклопедии. Не знаю, какой это был том, но точно --
не первый и не последний. Он ослабил тесный узел черного галстука и постучал
указкой по столу, требуя внимания. Все  обернулись в его сторону, но взгляды
были недобрыми, нет, недобрыми.  А он этого явно  не замечал, потому что был
из тех, которые всегда хотят, как лучше.
     -- Я все понимаю,-- объявил он дрожащим от негодования голосом.-- Кроме
одного. Три страницы про эту... жирную рыбу... это что? Опохмелка творческих
людей?
     Когти мои рефлекторно обнажились. Но я не стал ввязываться сразу, я уже
мог себе  это позволить, я уже был здесь свой, хотя присутствующие этого еще
не понимали. Вертикалы всегда понимают  позже, чем  могли бы. И я решил дать
им поругаться всласть -- без меня. Но предварительно, уже из принципа, чтобы
оставить за собой последнее слово,  да и просто назло этому черному учителю,
я решил, что надо еще раз про простипому. Пока я думал --  что,  он с тем же
скорбно-возмущенным лицом сказал, что настоящая поэзия не может существовать
в  контексте  жирной  рыбы. А  я  обрадовался подсказке  и  устроил  кошачий
концерт:

     -- О, контекст простипомы!
     Мы с тобою знакомы.
     Часто в этом контексте
     я встречал рыбу в тесте!
     Были коротки встречи,
     словно летние ночи.
     Простипома -- предтеча
     и форели, и прочих,
     тех, что плещутся с жиру
     в родниковых узорах.
     Я сломал свою лиру,
     как источник позора.
     Нет и не было песен,
     что достойны тебя.
     Я небесной невесте
     принесу рыбу в тесте,
     так обеих любя!

     Пару  секунд  я еще  полюбовался  обезжиренным скорбным  лицом  черного
учителя, а потом исчез. И обрадовался, поняв, что во-первых, как-то научился
исчезать, а во-вторых, научился делать это вовремя.
     Однако,  забрасывать в  Сеть кота,  вернувшегося после  ночных  битв  к
домашнему очагу... Такое уважающий себя  кот прощать не должен. Вы, дорогие,
со мной не по понятиям -- и я, не менее дорогой, с вами...
     Я  все  продумал и  дождался пока  бывшие Патроны, а ныне  --  Аватары,
уснут. Главное в мести тем, от кого  желудочно зависим  -- разделить чувство
вины на троих. Чувство вины -- разделить, а ощущение обосранности -- нет!








     Я вспомнил, что слишком  давно  не  проверял ©. Две створки раковины  в
которую  я забросил рыжую песчинку. Давно, еще в мае. И сначала  проверял ее
регулярно.  Так  охотник  за  женьшенем отмечает найденный корень,  а  потом
приходит смотреть на него. Так я прихожу к нескольким местам в этом страшном
Городе, потому что знаю -- в этих  местах может  зародится. И тогда я должен
заметить и наблюдать за этим.
     Посещения  ©  всегда беспокоят  меня.  Странный союз мужчины и женщины,
занятых лишь друг другом, связанных полем своего творчества и поэтому как бы
перечеркивающих  друг  друга,  но  и  дремлющих в  блаженстве  созидательных
процессов. В этом -- надежда на перевоплощение случайности в чудо. И поэтому
давно  я принес им рыжего котенка, и  не дал  от  него  отказаться. Кажется,
из-за  этого кота я и не был у них  так  давно. А ведь и правда,  я перестал
бывать  у  них  сразу  же  после  случая  с  Леей.  Когда  на  бегу  заметил
распадающуюся  тень льва и сразу же  споткнулся  о  кота.  Тогда,  в  Старом
Городе.
     Я никогда не  предупреждаю ©  о  своем  приходе.  Им  это, кажется,  не
нравится, но иначе нельзя. Иначе нарушается чистота наблюдения. И  мне везло
--  они  всегда  были  дома. Хотя  иногда  где-то  работают,  порой  куда-то
выбираются. Так получается  только когда  поступаешь правильно. И сейчас они
оказались дома.  И не  удивились  мне. Не спросили,  почему я  так  долго не
приходил. Словно провели все это время в какой-то летаргической дреме.
     Утро было позднее, но для них -- скорее раннее.  © сказали, что легли в
пять  утра,  сидели в Интернете. Остатки сна еще  присутствовали  в утренних
отеках лиц, в тех нескольких лишних секундах, которые взгляд задерживался на
ненужных объектах.
     Мы пили  на балконе слишком  крепкий  кофе.  Вокруг  уже  расплескалась
осень, это было заметно по неуловимой кислородной недостаточности в воздухе.
Кофе  горчил.  Желтизны  же  вокруг  не  было,  и  от  этого становилось еще
грустнее.  Я был  рад, что  они не ложатся спать почти до рассвета -- я тоже
теперь редко сплю в это опасное время суток. ©, кажется, это тоже чувствуют,
начали чувствовать даже  раньше меня,  иначе  почему они  называют это время
"часом  больших собак". Я взял адреса сайтов,  по которым они бродят ночами.
Они  не могли  не оставлять следов. Теперь я буду читать их открытые посты и
пытаться  узнавать  скрытые  следы  под любыми никами.  Может  быть, это мне
что-то подскажет.
     Говорить было  не  о чем, но хотелось.  © умели вызывать  у  окружающих
желание  их  удивлять.  Тоже  часть  писательского  ремесла,  наверное. И  я
непонятно зачем  стал  рассказывать о  Белле,  мне  даже  как-то  захотелось
показать свою осведомленность. А  я  ведь  еще никому этого  не рассказывал,
кроме Леи. Потому что -- зачем? Хотя Белла никогда не просила  меня молчать.
Наверное,  я счел,  что  в  повороте Беллиной судьбы есть какая-то  истинная
драматургия, которой ©  должны обрадоваться, или во всяком случае оценить ее
подлинность,  а скорее даже уникальность. Потому что сложно  придумать такое
нарочно. Действительно, ну кто, кроме Линя, находясь в здравом уме и твердой
памяти, мог бы составить такое завещание?
     Хотя, если исходить из цели,  а Линь всегда четко формулировал цели, то
наверное такое завещание выглядит очень логичным. Надо  только понять в  чем
было  его  главное  намерение.  Он  элементарно  хотел иметь общее с  Беллой
продолжение.  Зачем? Это уже анализу не  подлежит.  Любовь в  широком смысле
слова. К  Белле  или  к  себе?  Почему  или? И тогда его  безумное завещание
становится  совершенно логичным.  Тем  более  и Лея сказала,  что Белле пора
родить. Только она бы никогда не родила от Линя, будь он жив. Потому что все
время бы помнила, как презирала его раньше. А от мертвого Линя она родит без
этих психологических проблем.
     Из моего рассказа вроде как получалось, что Белке и думать-то не о чем.
Родить наконец-то себе ребенка и вести приятный праздный образ жизни богатой
женщины. Если подумать, так это  вообще именно то, к чему она последние годы
стремилась. Наверное. Ее  ведь  давно тяготило и одиночество, которым она не
была готова ни с кем  делиться и  которое никогда бы  добровольно не отдала.
Получается, что она продала его,  свое одиночество. И это для нее правильно.
Белле тоже трудно  контачить с людьми, когда она  зависит от них, когда  она
должна принимать из их рук кусок. Белка из породы тех, кто раздает хлеб, при
условии, что он падает с неба. И завещание Линя замкнуло эту абсурдную мечту
в реальную цепочку фактов. Белка рожает мертвому Линю наследника из пробирки
и получает наследство. Или не рожает и не наследует.
     Но я-то знал, как  она дергалась. Я сразу дал  ей гет,  как  только она
показала  мне завещание.  Но она только  рассмеялась, и  смеялась,  пока  не
объяснила, что гет тут вообще ни при чем, а при чем то, что у нее проблемы с
резусом, с возрастом, а больше всего с  собственными представлениями о  том,
что такое хорошо и что такое плохо. Но, все-таки, она решилась.
     © слушали сочувственно. Оказывается, они давно не видели Беллу и вообще
ничего  не  знали  ни  о смерти Линя, ни  даже о  том, что я зарезал  Гришин
проект. Я не стал  вдаваться в подробности и рассказывать, как все это было,
и как мы с Белкой жгли картины, и как легко они горели. Наверное, можно было
бы и просто отдать Анат ее  портрет. Но в то утро мы  были слишком напуганы.
Да и стоило ли рисковать... Лучше пусть так.
     Так  мы мирно  пили кофе  на балконе с видом  на  университет,  приятно
общались и  весьма успешно прикидывались нормальными людьми.  Но лишь до тех
пор, пока я  не  решился  спросить,  где  же  моя  рыжая  песчинка.  Я  даже
вздрогнул.
     -- Эта тварь! -- завопил Макс.-- Нет, ты знаешь, что он сделал?!
     Оказалось, что кот Аллерген, как они его назвали, прошлой  ночью пришел
домой.  А  потом мяукал, чтобы  выпустили.  Они слышали  сквозь  сон,  но не
встали. Утром кот метнулся к двери и бежал. Оказалось, что Аллерген нагло, в
центре дивана, на новом покрывале, наложил большую кучу.
     --  Неужели раньше не случалось  ничего подобного? -- спросил я и сразу
же отхлебнул кофе, чтобы спрятать взгляд,  чтобы не выдать, как для меня это
важно.
     © стали наперебой  уверять меня,  что нет, не было. Что этого вообще не
могло  быть.  Случилось невозможное.  Потому  что  не  было  раньше никогда.
Аллергену доверяли. Он ни  разу не позволил себе в  квартире  даже  лужу. Он
всего раз крал со стола,  и был прощен по малолетству.  Теперь же  взрослый,
пользующийся правом  "своего",  кот  заявил  о  начале новой эры  отношений.
Ярость и беспомощность деморализовали хозяев.
     -- Все,-- сказал Макс.-- Зарэжу нафиг. Ко всем свиньям.
     -- Он больше не вернется. Или очень нескоро вернется. Что он -- дурак?
     -- Анат превращала кровавые поползновения в абстрактные.
     Но Аллерген явился очень скоро. Слишком  скоро  -- даже раньше, чем мне
пришло в  голову хоть  какое-нибудь объяснение  случившемуся.  Он бесстрашно
мяукал под дверью, требуя, чтобы  его впустили. Словно он был лев, а не кот.
Меня  это даже испугало. Не мяуканье  Аллергена, конечно, а то, что он  явно
пришел  переменить  ситуацию.  Ситуацию  же  меняют  только  в  определенные
моменты,   например,  на  стыках.  Было  неприятное  ощущение,  что  в  коте
просыпается...  ну да, лев, а кто еще? Максу, наверное, тоже так показалось.
Потому что он сказал:
     -- Сейчас будет сафари!
     Я напрягся. Но Анат  воспротивилась.  Она заранее  подготовилась к этой
ситуации и прочитала, что надо делать. Оказывается, надо было доказать коту,
что он не должен претендовать на роль главаря.
     -- Как? -- подозрительно спросил Макс.
     Анат  фыркнула,  как  кошка,  а  потом  сказала,  что   Макс  правильно
почувствовал идиотизм предстоящего ему поведения.  Что ему придется доказать
Аллергену,  кто главный в  доме.  Главный кот. И сделать  это надо доступным
Аллергену языком. Взять  кота за шкирку -- это  может  делать ассистент,-- и
махать  перед   ним  руками,  слегка   шлепая   растопыренными  пальцами  по
обнаглевшей рыжей морде, при этом плеваться  и шипеть. Пока кот не обвиснет,
как шкурка и не начнет жалобно пищать, отказываясь от претензий на престол.
     -- Да? -- сказал  Макс.-- Ага, очень убедительно. Будем  пробовать.  Но
если не получится, тогда -- ко всем свиньям!
     Кота впустили. Я опешил. Это  был огромный нагло-рыжий пушистый ком, из
которого  на нас  уставились два  круглых насмешливых, но  бдительных глаза.
Хвостом кот своенравно стегал воздух.
     -- Как же так он быстро вырос? -- не удержался я.
     -- Так  жрет же  за себя  и  за того  парня,-- не  без  легкой гордости
ответил Макс.-- Причем  жрет где только может, не только  у нас.  По соседям
ходит, сволочь беспринципная.
     Анат  ласково,  скрывая  свои  намерения,  как  умеют  только  женщины,
подозвала настороженного кота. Схватила его за шкирку и подняла на вытянутой
руке.
     Макс медлил. Он как-то трудно сосредотачивался.
     -- Плевать не буду,-- решил он.-- Я -- Главкот, а не Главверблюд.
     -- Тяжелый, долго не удержу. Макс! Начинай!
     Макс скрючил пальцы и отсутствующими когтями несколько раз  задел  кота
по усам. Кот не пищал, он смотрел на меня исподлобья, словно требовал, чтобы
я вмешался и объяснил, что не нам решать, кто здесь главный.
     -- Шипи! -- потребовала Анат.
     -- Ш-ш-ш... А он не решит, что я Главидиот?
     -- Шипи, или уроню! Говори что-нибудь с шипящими хотя бы.
     -- Шишка.  Шалаш, шалашовка. Шушера, Шимшон, шма Исраэль,  шма Ишмаэль!
Шабес, Шабашка, Шабтай! Ашмадей!
     Не то, не  то! Нельзя это было... С котом что-то не  то происходило. Он
словно становился еще тяжелее. Анат  уже закусила губу и поддерживала правую
руку  --  левой.  Мне  показалось,  нет,  я  видел,  как зрачки  кота  стали
круглыми... или даже  шестиугольными,  на миг, но стали. Котище слегка повел
лопатками, словно вылезал из тесной шкуры и грузно упал на ковер.
     --  Вырвался, гад,--  виновато сказала Анат.-- Как шкурка  висел, но не
пищал. Значит, не смирился. Увы.
     Вырвался, как же. Он  просто стряхнул с себя эту женщину,  как блоху. И
что  теперь? Куда он меняется? Во  что? Ясно, что это началось еще  ночью  и
сейчас, когда его попытались загнать в позавчера, Кот, наоборот, извернулся.
Кажется,  ©  только  ускорили  какой-то  процесс.  Усугубили. А  какой?  Был
домашний кот. Не совсем, конечно, домашний.  И даже совсем не домашний. Ведь
это Кот, принадлежащий Старому Городу и похищенный из него в день заклания в
Бен-Гинноме.  Похищенный  ли?  Старый  Город подкинул нам  котенка под ноги,
словно давая шанс изменить его судьбу... или нашу... или даже требуя  этого.
А может быть, вообще уже не давая никаких шансов...




     Канудило. Плющило.  Как будто шерсть росла внутрь. Мать моя кошка!  Это
шипение хуже мытья  антиблошиным  шампунем, хуже фена,  даже  пылесоса, хуже
сортирного освежителя воздуха!
     Наказание должно  очищать и подвигать оступившуюся особь к  раскаянию и
исправлению!  И, прежде  чем  наказывать,  следует  принять во  внимание все
смягчающие вину обстоятельства. Как то:
     -   запирание  на   ночь   двери,  не   сопровождавшееся   организацией
альтернативного аварийного выхода;
     -  алкогольная  интоксикация  истцов,  не  позволявшая им  своевременно
реагировать на подаваемые ответчиком звуковые сигналы;
     -  нестандартные   пищевые   добавки   (объедки)   к   рекомендованному
специалистами рациону;
     -  душевная травма, вызванная изменой  одной  подруги  и  беременностью
другой.
     Наказание  не   должно  ожесточать  и  вызывать  в  наказуемом  желание
отомстить. Просветлять оно должно, это ваше наказание, голопузые  заднелапые
хамы!  Так   унизить!   Вот  так,  сразу,  как   с   рецидивистом!   Хватать
совершеннолетнего кота за шкирку, как сопливого  котенка!  Мещане!  Пожалеть
какое-то  сраное  (хе-хе) покрывало, и  не пожалеть тонкую живую  страдающую
душу меньшего брата! Цапать беспомощное, зависимое и зависшее в грубых лапах
существо по морде? Чтобы доказать -- что? Что ты тут самый сильный, наглый и
умеешь открывать дверцы  шкафчиков  и холодильника? Это не повод размахивать
своими лысыми  граблями. Стыдно должно быть, дорогие  цари природы.  Природа
требует просвещенного правления, а не самодурства.
     И  где, когда,  у кого  Аватар научился  так запредельно  шипеть? Ты же
вертикал, все-таки,  а  не змея.  Что ж  ты  шипишь, как  пресмыкающееся  на
разборке? Что ж ты шипишь на меня, на своего собственного кота, на существо,
которое еще  вчера гладил  и восхищался совершенством  конструкции? И  после
этого  он  думает, что  я буду считать его Главный Котом? Если ему  нравится
притворство и фальшь, то пусть радуется, убогий.
     Но это шипение...  От  него мутит  все  сильнее. Как  будто он  мне два
пальца  в  череп засунул. И  самка его... "Котик, котик..."  Расцарапать всю
морду, сбежать, залезть на дерево  и смотреть в окно, как она перед зеркалом
рыдать будет... Ключница! В голове все шипит. Хочется самого себя выблевать.
     Странно,  вообще-то.  Меня,  собственно, обшипели.  Лишили  возможности
защищаться.  Унизили.  Потряхивали, как  пронафталиненную  шкурку.  Я  висел
тряпочкой и молчал ею же.  Но я  не обуян  жаждой  реванша и мщения всерьез.
Меня не охватила, как обычно, жажда мести, не закрутила, не понесла. Все мое
возмущение искусственное, как поддельное мясо из коробочки  с кошачьей едой.
От  ума  оно,  а  не от  страсти.  Словно кастрировали  меня этими  шипящими
заклинаниями. Уффф... все на месте. Неужели старею?
     Что  же  они  со   мной  сделали,  главные   гады?   Может,  это  такой
биологический эксперимент? Живут напротив университета, от таких всего можно
ожидать. Откормили, а потом: "Котик, котик..." -- цап и в виварий.
     Наверное, я просто приболел. Когда Аватар  ужасно шипел, слюна брызгала
мне прямо в морду,  тогда и заразил  чем-то, человеческим зоонозом... острым
респираторным заболеванием... что  это я  несу?  что  такое зооноз? а острое
респираторное --  что это?..  это ОРЗ... а  что  такое ОРЗ?..  это  болезнь,
значит я заболел, и мне нужно попить  теплого  молочка. Ага, черта с два мне
его нальют. Они его держат в холодильнике и никогда не подогревают для меня.
Надо от них уходить. Навсегда. В нормальный дом. Найти какую-нибудь вдовушку
и гужеваться.  А  они пусть крокодила  себе  заводят.  Крокодил им точно  на
покрывало  не нагадит, но только потому,  что  на диван  не запрыгнет.  Вот,
пусть он  им будет для комплекта  -- к  зеленому автомобилю и к их незрелому
чувству юмора.
     Кстати, если крокодил им где-нибудь нагадит (а он нагадит!), то у  него
перед мордой уже ручонкой не помашешь!
     Тошно.  Словно  проглотил  длинный  женский  волос и все продолжаю  его
глотать, и продолжаю, и давлюсь... а  оно все шипит, и шипит, как будто этот
бесконечный волос протягивается через уши, через мозг, как будто он оживает,
и извивается,  и шипит... Как будто мозг проглотил червяка. В  голове что-то
неудобоваримое.  Несварение  мозга. Заворот мозгов,  дивертикул... что? Мать
моя кошка, что это такое? Надо посмотреть в Гугле... Что это -- Гугл?.. Все,
я, наверное, умру. Или превращусь в вампира, как у Копполы... У кого?!...
     Заползу под старую, ржавую, обездвиженную машину, превратившуюся  уже в
сарай  --  там  хранит  рухлядь  сумасшедшая   старушка  из  дома  напротив,
страдающая старческой деменцией... а-а-а-а,  я  не знаю  этих слов и не хочу
знать!..  Закрою  глаза и  прекращу сопротивляться.  Надо забыться, умереть,
уснуть, лишь бы прекратилось шипение.
     Скринсейвер мира тут же померк...
     ...  А  когда  очнулся, шипение,  наговоренное хозяином, продолжалось и
продолжалось. Вокруг шуршало,  скрипело,  потрескивало, одновременно работал
гигантский   харддиск,   скрипел   ржавыми   пружинами   вселенский   диван,
раскачивалась на подагрических суставах вечность,  разминал окаменевшие лапы
сфинкс,  потрескивали в огне, как вши, мудрые книги всех времен,  словно мир
наш  вступил в Лаг ба-Омер, да и остался там навсегда, сжигая все, вплоть до
последней рукописи.
     И  я  был  в центре  происходящего,  творилось что-то новое,  страшное,
вокруг меня. И я не мог выдержать это спокойно, я был охвачен ужасом, потому
что  мир  изменился.  Сразу.  Резко.  И мне было в  нем плохо. Очень  плохо.
Изменилось все.  Может быть, потому  что  изменили  меня?  И восприятие  мое
пошатнулось, как сосна  на лесоповале под пилой зэка, дрогнуло,  перед  тем,
как  рухнуть.  Что  такое  "зэка"?  Я  был  котом. Перестал ли  я  им  быть?
Кастрация? Нет! Нет! Я  опустил голову, зажмурился и медленно  открыл глаза.
Нет,  слава Городу. Яйца  целы.  С остальным я  справлюсь.  Я заболел.  Но я
здоров. Болезнь есть, но она  --  вокруг. Меня  взяли за  шкирку  и швырнули
внутрь заболевшего мира.  И он шипит, как  проколотое колесо. Как  спущенный
шарик, который мечется по воздуху перед тем, как умереть. И скоро шкурка его
шлепнется  у  моих  лап.  И  еще словно  далекое  урчание слышится,  хищное,
голодное.  Кошачье,  как  будто. Я  знаю  ЧЬЕ  это  урчание,  но  боюсь даже
догадываться...
     Да что же это такое, в самом деле, что за эксперименты в области духа и
плоти,  что  за  невидимые  электроды  впились  в  мое  маленькое  сознание,
раздирая,  расщепляя  и  размножая его до бесконечности?  Что это за виварий
творится  вокруг?  С расползшимися змеями и шамкающими  невидимками?  А?  О,
Город мой, Город, я влип, я, кажется, смертельно и  бесповоротно  влип. Меня
перегнали  из сущности в  сущность, как самогон.  Ну  почему  же  именно  я,
почему?  Я ведь  всего-то  обгадил хозяйское  покрывало,  я не  хотел ничего
такого, я не заслужил быть котом  отпущения,  я  не  достоин этого  страха и
величия, помилуй меня, мой Город.  Я недостоин всей этой информации, которая
течет в меня, как расплавленный свинец в глотку пленника. Я не выдержу всего
этого знания. Оно мне  на фиг  не надооооооооо!!! Отпусти,  слышишь? Отпусти
мою шкирку, мой Город! ОТПУСТИ МЕНЯ!!!




     Я въехал  в Иерусалимский лес по кривой улочке Цветов очарования. Ночью
дорога  казалась заброшенной, от сложной игры ночных теней на ней  появилось
много  несуществующих  рытвин  и  ухабов.  А  вот  лес,   наоборот,  казался
настоящим,  а  не  парковой  зоной  внутри  города.  Он  начинался внезапно,
обступал сразу и заявлял права на тебя.
     Проехал несколько сот метров и решил,  что достаточно --  одиночества и
лунного света здесь было  даже слишком много. Ночью иерусалимцы не гуляют по
лесам, а  кучкуются по барам,  в центре Города. Я выключил фары -- на всякий
случай, чтобы  не  выманить  никого из темноты.  Все равно не  смогу  никому
ответить,  зачем  ночью в лесу  сжигаю чужое загаженное покрывало. Не  смогу
убедить, что это не сокрытие следов преступления. Я и себе  это объяснить не
мог. Как не мог объяснить, зачем я вытащил  из мусорного контейнера у дома ©
обгаженное Котом покрывало.
     Скорее  всего,  я  пытался нащупать еще  одно звено  в цепи  начавшихся
превращений. Мне казалось, что, может быть, я  смогу приманить огнем что-то.
Важное. Вернее, не огнем, а дымом от этого покрывала, ставшего уже не просто
тряпкой, а плащаницей, но не в том смысле, а в другом. Чушь, конечно.  Но...
но я, все-таки, решил  это  сделать. Спать все  равно  не хочется,  а завтра
утром  не идти на работу, да мало  ли чем это можно себе объяснить. Впрочем,
единственное  в  чем  мне с собой легко --  я не всегда обязан  себе  что-то
объяснять. Я как-то незаметно  договорился сам  с  собой  искать  объяснение
всему в мире, кроме собственных поступков. Это можно назвать  как угодно, но
ведь можно же считать и высшей степенью доверия самому себе. Да, с некоторых
пор  я  себе доверяю.  Но  остается еще  один вопрос --  странный,  если  не
страшный -- доверяю ли я при этом СЕБЕ?
     Мне немного мешало, что лес наш -- рукотворный. Деревья хоть и хвойные,
но нечастые. И растут на склоне. А склон поднимается к военному кладбищу. Ну
да ладно, может это и хорошо. Еще  и  ночь  была ясной,  поэтому  я надеялся
сделать все быстро -- собрать немного веток и сжечь покрывало. Все-таки  его
надо сжечь.  Скорее всего,  оно обладало какой-то способностью к провокации.
Чем-то  оно провоцирует преступать дозволенное. Кот знал, что гадить в доме,
где живет, нельзя. Но  он преступил.  И было бы слишком  примитивно видеть в
покрывале только... покрывало.
     Я  решил спуститься вниз по  склону и  устроить  сожжение  подальше  от
дороги и кладбища. Стало холодно, а  куртку я не взял и поэтому пока накинул
покрывало  на плечи.  Оно пахло  стиральным  порошком. Странно,  что  ©  его
постирали, а потом все-таки выкинули так поспешно.
     Пару  раз  я  споткнулся  и  чуть  не  упал,  в  этом  не  было  ничего
удивительного. Удивительным было другое -- впереди возник неясный живой свет
и невнятный шум. И  я  решил проверить  что  это.  В  такую ночь,  при таких
обстоятельствах стоило все  проверять. Кроме  того, я почему-то  не  боялся.
Возможно, это покрывало придавало мне дерзости.
     Когда я направился к свету, стало ясно что и мне навстречу кто-то шумно
движется.  Но я и здесь не испугался и не  боялся,  пока не увидел. Оба были
огромными, в таких же бордовых,  как мое покрывало, плащах, один -- в жутком
рогатом шлеме, с повязкой на лице. Лицо второго закрывал капюшон,  а в руках
он сжимал  молот, размеры  которого говорили  о  нечеловеческой  силе  этого
существа. Первый же легко поигрывал двуручным мечом. Я увидел их  и не знал,
что подумать. И тогда мне стало страшно, я  решил,  что или схожу с ума, или
что-то уже началось, и я не успел.
     Мы остановились и стали вглядываться друг в друга. Я  уже решил бежать,
но тут тот, что с мечом, сказал второму на вычурном архаичном иврите:
     --  Брат  мой! Не  кажется ли тебе, что не зря  проделали  мы путь этот
долгий? Ибо, клянусь своим поражающим ложь  мечом Аннобелом,  это  тот самый
неуловимый Гелиадский призрак, выпущенный из могилы  Силуанским отшельником,
да будет благословенна его память.
     -- Амен,-- сдержанно сказал  второй, а потом дико захохотал, размахивая
своим огромным полутонным молотом, как игрушкой.
     Я решил бежать. Сделал шаг в тень.
     -- Не пытайся скрыться, призрак  из Гелиада! --  тихо и  угрюмо  сказал
тот, что с мечом.-- Что вызвало тебя сюда, в эту ночь, в это время? Отвечай,
а мы взвесим твой ответ на весах наших представлений о добре и зле.
     Врать  не  имело смысла. Если это  были мои  болезненные представления,
глюки, то они все равно знали обо мне больше, чем я сам. А если это было то,
для чего  я сюда пришел, то  значит я опоздал,  и все началось само собой, и
знаний обо мне у них тоже предостаточно. Поэтому я ответил, как есть:
     -- Я пришел сюда, чтобы сжечь этот кусок материи, в который я завернут.
     Оба  они  молча смотрели  на  покрывало.  Потом меченосец  с  сомнением
спросил:
     -- Зачем? Ты хотел нас предать?
     Как было мне понять на какой  они  стороне? Каждый  должен быть готов к
битве  за  то,  что ему дорого.  Биться с железом  против железа.  Меткостью
против меткости. Мастерством против  мастерства. Умом  против ума. Хитростью
против хитрости. Махаться мечами,  двигать шахматные фигурки. Теперь я понял
свою ошибку. Я всегда наивно считал, что битва должна происходить в понятном
обоим противникам контексте. Но как мог я бороться теперь, не зная даже не с
кем,  а  для  чего.  Самое  тягостное  сражение  то,  которое  происходит  в
непонимании.
     -- Я  не  хотел вас предать,-- честно  сказал  я.-- Я всего  лишь хотел
предать  огню этот кусок  материи, покрывающий меня, как  прежде  --  диван.
Извините за двусмысленность.
     -- Это  не  кусок материи, презренный  призрак!  --  возмутился  монах,
ставший вдруг и серьезным, и вдохновенным.-- Это наш знак. Это наше багровое
знамя. Это тайная смесь  нашей  крови  с нашей  землей.  Это то, что  должно
внушить  трепет  нашим  врагам  и заставляет  сердца наших друзей  биться  в
надежде. Ты понял?
     -- Нет,-- честно ответил я.
     -- Ты честен,-- задумчиво произнес рыцарь.-- Это, скорее, плохо, потому
что  должно свидетельствовать о глупости.  Но ты не  глуп. А  значит,  ты --
подл. И тебя должен допросить тот, кто знает больше нас.
     --  Тот, кто  знает больше  нас --  никому ничего не должен,-- зачем-то
возразил  я.  Мне становилось  все очевиднее, что надо  уносить ноги. Но мои
намерения были ясны и им.
     -- Даже  не вздумай пытаться бежать,-- предупредил меня монах.-- Даже в
мыслях не держи  эту возможность -- бежать.  Иначе,  клянусь  мощами святого
Самсона,  я вобью тебя своим  молотом в  землю по  самые  брови, на  радость
червям! А теперь ответь нам. Зачем ты хотел сжечь плащ?
     О, Господи! Я бы сам хотел знать это.
     -- У меня  были  веские основания считать это покрывало источником зла.
Во всяком  случае,  оно добавляет дерзости  для нарушения запретов. Я  почти
уверен, что исчезновение его может вызвать какие-то положительные сдвиги.
     --  Хммм,--  покивал  рыцарь  и со  значением  посмотрел  на  монаха.--
Добавляет дерзости? Я думаю, мы нашли именно то, что всем нам так необходимо
этой ночью. Призрак, ты пойдешь с нами к Магистру. И он решит твою судьбу. И
судьбу всех, кто связан с твоей  судьбой, ибо  судьбы  не любят одиночества,
они зреют как виноград среди себеподобных.
     Они повели  меня туда,  куда я  и  направлялся --  к мерцающему  свету.
Рыцарь шел  впереди, монах сзади. Бежать я не мог. Думать  тоже.  Я даже  не
удивился,  когда мы  вскоре  оказались перед  большими деревянными воротами,
которых никогда не было, да и быть не могло в этом ручном городском лесу.
     -- Стража! -- гаркнул рыцарь.
     И тут же разные голоса подхватили его крик: "Стража!  Стража!" и унесли
вдаль.  С разных сторон тьмы началось  какое-то движение,  а ворота медленно
раскрылись. Меня втолкнули внутрь.
     Костер.  Вокруг  -- фигуры  в  бордовых плащах. В закопченном  огромном
котле булькало  какое-то варево и расточало  мясной пряный запах. Этот такой
явственный и "заземленный"  запах вернул мне здравый смысл.  Прежде всего, я
не был в плену  у собственного  воображения. Вообразить такой запах я просто
не  сумел  бы.  А кроме того, все происходившее было реальнее, чем казалось.
Откуда бы не явились эти "бордовые", они находились в нашем мире и нуждались
в нормальной  еде. И  это было  хорошо  --  в любую игру,  даже неизвестную,
лучше, все-таки, играть на своем поле.
     Они не обращали на меня внимания, но это было слишком демонстративно, и
я чувствовал, что на самом деле все за мной следят.
     Рыцарь встал у костра, обвел всех взглядом и приказал:
     --  Сообщите  Магистру  --  мы нашли  Гелиадского  призрака  и  не дали
свершиться измене!
     Если  бы вокруг горели  софиты, я  был  бы уверен, что просто снимается
кино.  Но сколько я не смотрел по сторонам, пытаясь обнаружить хоть какие-то
признаки   киносъемки,   ничего   я  не  увидел.   Единственным   источником
искусственного света был этот костер и несколько факелов. И все происходящее
в живом мерцании огня, представлялось такой реальностью, в которую подмешали
щепотку   неизвестного   порошка,   смущающего   разум,   но   пробуждающего
подсознание.  Оно   расправляло   свои  мокрые  новорожденные   перепончатые
крылышки, просушивая их у костра, а я был как уже  ненужный хитиновый кокон,
пребывал в странном оцепенении, наблюдая и понимая, что мне нужно преодолеть
собственное бездействие.
     Магистр  возник между мной  и костром. Черной глыбой  высился  он  надо
мной.  Я  пытался  заглянуть ему  в  лицо до тех  пор,  пока не  понял,  что
заглядывать  некуда. Но глаза его  я видел. Они блестели, как ртуть. А голос
Магистра шел от земли, был гулким и отдавался вибрацией в костях. Громко или
тихо со мной говорили, я не понял. И Магистр сказал:
     -- Зачем ты?
     Но я-то знал про себя только против чего я. И не ответил. А он сказал:
     -- Не отвечай. Ответ нужен не мне.
     И тогда я все-таки ответил:
     -- Я боюсь отвечать.
     Потому что я очень боялся  брать на себя ответственность. Я чувствовал,
что слаб. Кроме того, ведь я знал, что еще  могу прикрываться  неведением. Я
еще не  был избран,  я еще  был  одним  из  всех, безликой толпой. Я  не был
посвящен. Я не  дал обет, не принял присягу, не заключил завет. Я еще не был
должен никому. Но я уже был должен себе. И я это знал. Знал это и Магистр.
     -- Страж, не Принявший Обет! -- обратился он ко мне.
     Я перестал притворяться и послушно отозвался:
     -- Я!
     А он даже словно рассмеялся этому и потребовал:
     -- Выбирай!
     -- Между чем и чем?
     -- Не между.
     -- А как?
     -- Из всего.
     Я зря надеялся на подсказку. Мне придется делать выбор  самому, не зная
--  прав  я  или  нет,  ошибка  или  верный  ход,  руководствоваться  только
собственным  чувством  правильности  поступка,  что  не  всегда  делает  его
правильным.
     -- А если я выберу свободу?
     -- Тогда ты получишь свободу. За счет других.
     -- А что я могу получить не за счет других?
     -- Ничего.
     Это звучало  угрожающе. Получалось,  что отказавшись от свободы за счет
других, я обрек себя на несвободу. Я  даже начал чувствовать, как чужая воля
ощупывает мои понятия и представления, неторопливо определяя слабые места. Я
должен был скинуть это парализующее влияние. Что бы вокруг не происходило --
реальность, болезнь, чья-то злая шутка, чья-то чужая игра,  порождение чужой
воли, это было -- чужое. А следовательно, не мое. И надо было  избавиться от
этого.
     Я  закрыл  глаза  и за  несколько  секунд  сумел  достичь  максимальной
внутренней концентрации.  А ведь обычно мне для этого требовалось  не меньше
четверти  часа. Не открывая глаз,  я понял, что  уже способен действовать. В
данном случае действовать -- означало бежать.
     Бежать. Я  понял,  что  нужно не  раздумывать,  не пытаться перехитрить
неведомое сознание, это все очевидная реакция и ведет  к  неудаче. Надо было
довериться животному инстинкту преследуемой добычи. И просто бежать.
     Я чуть приоткрыл глаза и  заметил,  как Магистр  медленно протягивает к
моему плечу... руку, лапу?  Что  бы  это ни было  --  черное,  бесформенное,
мягкое, я  ясно увидел ртутный блеск  четырех хищных львиных когтей. Ужас не
парализовал, а пробудил меня.
     Я зажмурился, отвернулся от огня и  побежал. Раздался такой шум, как на
стадионе,  когда  забивают  гол.  Я  открыл  глаза  как раз  вовремя,  чтобы
увернуться от  ствола  дерева. Я  понятия не имел,  как преодолею крепостную
стену. Кто-то прыгнул  сзади на меня, я изо всех сил ударил его локтем, и он
свалился,  цепляясь  за плащ,  то есть  за  покрывало,  и стащил его с меня.
Бежать  стало  легче, словно это покрывало пыталось  удержать меня и предать
врагам.
     Голоса сразу же стали  удаляться. Вдруг я  увидел свою  машину.  Мне бы
задуматься, как она  оказалась внутри  крепостной стены,  но у меня возникла
надежда, что это я  каким-то  чудом  оказался по ту  сторону  происходящего.
Только набрав скорость, я заметил, что не  включил фары.  Но лишь вырвавшись
из леса понял, что мне все-таки смогли помешать, и я не исполнил, что должен
был. А теперь  было совершенно понятно, что должен! Иначе  зачем было мешать
сжечь в ночном лесу засранное покрывало!..
     Уснуть  я и  не  пытался.  Включил  телевизор, просто  чтобы  наполнить
комнату голосами.  На экран даже не смотрел -- после произошедшего в лесу, я
не  способен был  проникнуть ни  в  один  телевизионный  видеоряд, а  просто
скользил  по плоским  цветным  теням и  вспоминал...  Нет!  Вспоминать  тоже
невозможно -- слишком это было близко, слишком било по нервам.
     Подсел  к компьютеру.  Совершать обход  своих  обычных  библиотечных  и
философских сайтов не было никакого желания. Все равно  не помогло бы. Я был
неспособен сконцентрироваться. Нужно было что-то новое, другое. И у меня это
было, потому что я взял у © их привычные линки. Хорошо, что взял, правильно.
     Я  нашел их записку, когда  уже испугался,  что потерял ее.  "Курилка"?
Дым, смрад. А покрывало я так и не сжег. Нет, не то. "Тенета"? Этого  только
не хватало. И так запутался. "Лимб"? Да, пожалуй.
     Я набрал адрес "Лимба" и сразу увидел, что Кот опередил меня. Обнаружив
его  присутствие,  я  принял  его  как  доказательство  правильности  своего
предположения. Аллерген уже развалился в Интернете,  как на хозяйском диване
и даже  начал точить  когти.  Странным  мне показалось лишь  то, что  будучи
Городским  Котом,  он не начал  с иерусалимских проблем,  а  сразу  полез  в
мировую паутину, словно патиной покрывшую  воображаемый глобус. Впрочем, это
же Иерусалим. Здесь решается судьба всего.
     Но   почему  Аллерген  такой  руссколитературный?   Что  это   еще   за
реинкарнация  Зеева  Жаботинского,  в  самом деле!  Или он на многих  сайтах
одновременно?  Неважно.  Мне дан именно  этот адрес, эта часть  виртуального
пространства.  Это как если  бы на бастионе меня поставили перед бойницей --
следить  за угрозой именно в  своем поле  зрения, а  я бы начал метаться  от
одной бойницы к другой. Но что я должен заметить?
     Вот время его  появления в гостевой. И что он подразумевает под рыбой в
тесте? С  тестом  более-менее ясно, хотя бы  на первом уровне.  Это телесная
оболочка. Но что означает заключаемая в нее рыба? Закрытая чешуей трепещущая
душа? Нет,  в  тесте рыба  с  уже  очищенной чешуей! Рыба  -- это  что-то из
глубины... глубины подсознания. Это влажный сон, вытащенный за губу на сушу,
где песок,  солнечный свет и ветер.  И как  правильно смещен акцент! Не душа
или подсознание в  человеке, а сам человек,  как гарнир приложенный к душе и
подсознанию.
     Я снова  прав! Вот что  отвечает Глас  Народа --  Аллергену, то есть не
ему, а какому-то Незнайке, но сразу вслед за записью Кота:
     -- Чья душа жирнее РЕШАЮ Я! ПОАЛ?  Больше дурацких вопросов не задавай,
плиз, неохота время тратить на ответы!
     Тут  обозначаются сразу три направления. Примерно  одинаковой важности:
ожирение душ наших,  кому принадлежит  право  на Решение и когда  закончится
время для  вопросов. Но  зато  ясно, что рыба  --  не подсознание,  а  душа.
Впрочем, это и так можно было понять.
     Если  нас  начнут  карать, то  наверное в людоедском  порядке  начнут с
наиболее "упитанных", с тех, чьи души заплыли жиром. А право на Решение  Кот
теперь заберет себе --  это очевидно. Даже если  ему  и не захотят отдавать,
все равно заберет, не  удержат. А ведь когда-то я боялся получить это право.
Почему же я не радуюсь? А когда кончится время для вопросов -- это ведь тоже
вопрос, только продлевающий  это время, или исчерпывающий --  вот что понять
бы. А вот как отвечает Кот:
     -- Самая жирная душа, дорогие, у простипом!
     Он  начинает  с  первого направления.  Но только  что  это значит?  Это
неприятное  слово "простипом"? Впрочем,  понятно что.  Простипом -- прости и
помоги. Так он обозвал  тех, кто не желает заставлять свою душу работать, не
тренирует  ее,  не  напрягает,  а  в  любой  ситуации рассчитывает на  чужую
душевность. Что  другие души простят ему все и помогут. Просто очевидно, что
самые жирные и заплывшие масляные души -- именно у таких простипом. А ведь и
я  несколько раз, поступив неправильно, просил помощи  и прощения,  хотя мог
справиться и сам. Несколько раз я просил прощения и помощи только у людей, а
сколько раз у...




     Подросток  явился на рассвете и проснулся  только к обеду, вскоре после
родителей.
     --  Ну,  расскажи  подробно,  как   все  прошло?  --  спросило  старшее
поколение. Под заботливостью скрывался хищный писательский интерес к  LARP-у
-- новому для © понятию, таящему в себе кучу сюжетных и прочих возможностей.
Ролевая игра  в реальности,  подразумевающая  фантазийный  сюжет,  настоящие
костюмы, интересных персонажей.
     С  расцарапанной,  но  довольной  физиономией подросток  зафонтанировал
впечатлениями:
     --  Аль а кефак! Смешно было. Юваль переоделся в араба, пошел к дороге.
А там ехала как раз полиция. Они увидели Юваля, потребовали документы. А там
фамилия -- Портновский. Мы оборжались.
     -- А как вы полиции объяснили, что вообще делаете в лесу ночью?
     -- С трудом.  Да  они  все равно не  поняли, уехали с  такими лицами...
Сказали, что еще вернутся  --  проверить. Но не приезжали. А Боаз  сварил на
костре  настоящий  венгерский гуляш  по  средневековому рецепту. Очень  было
вкусно.
     -- А что с твоим мечом? Его допустили к игре? Безопасным признали?
     -- Да,  все нормально. Я его успел покрасить таким серебряным. Отличный
меч вышел. Ему даже имя дали -- Аннобел. Красиво, да?
     -- А как вы там бегали в темноте? Там же переломать руки-ноги можно.
     -- Ну, так и бегали. Луна была. И факелы еще. Я с Тирошем в паре ходил.
А, вот еще было смешно. Мы должны были найти призрака. И ошиблись -- поймали
какого-то идиота, который оказывается  вообще был не наш. То есть, он был из
наших, в общем -- из ваших. Говорил с ошибками и русским акцентом.
     -- И что? Какой кошмар!
     -- Да ничего, нормально. Смешно вышло. То есть, нам было смешно. Он сам
виноват -- закутался в  бордовый  плащ,  как  все  наши. Ну мы  и  ошиблись.
Заставили его идти в лагерь.
     -- А чего он не убежал?
     -- Его Тирош  сразу запугал. Он  себе такой  жуткий  молот  сделал.  Из
пенопласта. Тоже серебряный.  Как  настоящий. Так Тирош помахал этим молотом
одной рукой. И сказал, что если тот убежит, вобьет в землю по самые брови.
     -- Вот вы гады, все-таки. Ну и что этот мужик?
     -- Да  что,  потом  все-таки убежал. Уже из лагеря.  Мы решили, что его
Магистр должен допросить.
     -- А кто у нас Магистр?
     -- Сонья. Вы ее не знаете, она из Тель-Авива. Мелкая такая,  писклявая.
Мы  ее  Магистром назначили, потому что никто не  хотел, он же  все время  в
лагере сидит. Так приводим этого мужика. А Сонья как раз в туалет ушла. Пока
ее звали, псих вдруг как рванул! Я его  только за плащ схватить и успел,  но
он его как сбросит! И удрал, в общем. А, плащ был точно  как наше покрывало.
Ну очень похож. Э, а где оно?








     Почему я? А потому. За грехи  предков. За  заслуги потомков. За то, что
много жрал и сладко спал. За то, что я рыжий. Или КРАСНЫЙ?
     Про Красного Кота я впервые услышал от матери. Странная она была кошка.
Ни дикая,  ни домашняя.  Иная.  Тоже рыжая, но в  белых "носочках". Они  мне
тогда  казались  замечательно  красивыми.  А  она  их стеснялась.  И  как-то
сказала, что из-за них не  может ничего достичь.  Значит,  она  мечтала быть
Красным Котом. Верила в это, хотя ни разу,  никогда ничего с  ней или  около
нее не случалось такого.  Ни намека. Из-за этих  носочков она придумала себе
другую миссию --  творить Красных Котов.  Да,  конечно. Нерыжих самцов она к
себе  не подпускала.  И меня любила  больше всех, а полностью рыжим в  нашем
помете был только  я. От остальных она спешила  отделаться,  а меня оставила
при себе, не отпускала, как  не делают. Надо мной все уже смеялись, мне было
стыдно ходить за ее хвостом.  Но мне  было так интересно с ней! Наши дальние
прогулки, ее  рассказы обо всем, что встречалось на пути. Ни одна  кошка  не
знала про Иерусалим столько, сколько моя мать! И всегда,  во всех рассказах,
маячил смутный образ Красного Кота.
     Но  на самом  деле -- Красный Лев -- вот что занимало все мысли матери,
что  сопровождало  ее  всю  жизнь  и всегда волновало одинаково  сильно. Она
видела его  присутствие, вернее, намеки на его скорый приход в простых, даже
обыденных  и примитивных  вещах.  Я  не понимал, как  может  красный всплеск
заката  над  бордовой  черепицей  быть Знаком.  И  когда  я  смеялся  над ее
суевериями,  она  легонько  хватала  меня  зубами  за  шкирку  и  насмешливо
говорила,  что  я еще  пойму  однажды что к  чему.  Пойму, потому  что я  --
настоящий  Красный. Без единой  нерыжей  шерстинки. Однажды,  еще  в  раннем
детстве, когда  она  вылизывала  меня,  она  вдруг переполошилась и  страшно
занервничала  --  ей  показалось, что  она обнаружила неправильный  волосок,
белый. Но это просто налипла шерстинка от другого котенка.
     Она рассказала мне, что я не первый безупречно рыжий котенок, рожденный
ею. Был еще один. И она даже, не смотря  на  неопытность, смогла уберечь его
жизнь.  Но не  смогла  правильно  воспитать  его. Как  она это называла,  он
получился "слишком  беззаветным". Красный  Лев  должен  возникнуть из многих
Красных  Котов, когда они  сольются в Единое. А старший брат не хотел делить
Свершение  с другими,  которых  к  тому же  надо было  найти,  ждать, учить.
Которые при его жизни могли просто не появиться в достаточном количестве.
     Никто точно не знает, сколько Красных  Котов должно быть в котерии  для
Воплощения  в Красного Льва.  Теперь я  могу прикинуть,  что...  хотя... кто
знает.  Таких, как старший брат, могло бы хватить и нескольких. Старший брат
сумел приручить какого-то культуриста, поселился у него и подъедал хозяйские
анаболики, чтобы быстрее  приблизиться к заветной цели и стать Красным Львом
в одиночку.  Он был очень горд и независим.  Он и умер от гордыни. То  есть,
это  произошло  от  передозировки,  но  по сути  --  от беззаветности.  Мать
рассказывала, что даже хозяин-культурист  не мог сам похоронить его огромное
тело.  И  тогда  он  позвал  еще трех  друзей-культуристов. И вчетвером  они
понесли тело моего брата на носилках -- хоронить, а рыжий его хвост подметал
мелкую  иерусалимскую пыль,  и  словно  белое  облако шло  за этой  траурной
процессией. Воистину, "религия -- опиум для народа". Я не хочу сказать,  что
мать все это выдумала...
     Конечно,  все  что  со  мной  произошло  --  во  многом  из-за  матери.
Собственно, и о ней самой  среди старгородских котов  ходили странные слухи.
Что она всегда выбирала  какие-то  особые  места для рождения  своих  котят.
Говорили,  что меня  она родила  на Храмовой горе,  проникнув  в  пещеру под
Краеугольным Камнем и рискуя жизнью и  душой. На этом камне до сих пор видны
глубокие царапины  от когтей  предыдущего воплощения  Красного Льва.  А  еще
говорили,  что рожден  я был каким-то  экспериментальным способом, среди вод
источника, льющегося из  "Львиной пасти"  в пещере Цидкиягу под самым Старым
Городом.  Я  тогда  слушал вполуха и  не  пытался  докопаться до истины,  по
юношеской дури  мне было все  равно,  а теперь  ничего  уже не воротишь и не
прояснишь.
     Все  мое  детство прошло под знаком Красного Льва. Он  придет  --  и...
Долго  я  даже не задумывался, что будет потом. Ничего  и не надо было. Сама
мысль о  появлении  огромного,  величественного, прекрасного  Красного  Льва
вызывала  катарсис и оставляла в  состоянии эстетического шока. Но однажды я
спросил  мать  -- а зачем, все-таки, должен  явиться Красный Лев? Для  чего?
Мать кивнула:  "Ты догадался задать этот вопрос, значит  достоин получить на
него  ответ. И  не говори об этом  никому, пока  тебя не спросят. Это знание
дается лишь тем, кто способен задаться этим вопросом."
     Гордость переполнила  меня настолько,  что  не  оставила  места,  чтобы
вместить полный ответ. Но я понял, что вертикалы настолько погрязли в грехе,
что лишь лучшие из них смогут очиститься, да и то -- лишь пеплом специальной
Красной Коровы. Но когда  она придет в наш мир, вряд ли  найдется достойный,
чтобы  принести ее в жертву. И  тогда  мир зависнет, а время остановится.  А
чтобы этого не произошло, предусмотрен Красный Лев. Красный Лев будет сидеть
в засаде под Жертвенником и ждать, когда появится достойный закласть Красную
Корову перед  Жертвенником. Он  будет  ждать до  последнего  момента. Но  не
дождавшись,  за мгновение  перед тем, как мир зависнет,  он выпрыгнет из-под
Жертвенника и задерет Красную Корову, чтобы спасти мир от остановки. Мир все
равно захлебнется в Красной Крови, но от него останутся хотя бы развалины. И
выжившие вертикалы станут рабами выживших котов.
     А  сейчас  я знаю,  что  все грядущее  --  намного сложнее, страшнее  и
неоднозначнее. Но  в целом все катится именно туда, куда и предполагалось. И
допустить этого очень бы не хотелось.
     Раньше, до превращения,  мне очень нравилась идея о двуногих  рабах. Но
кому нужны рабы на одной гигантской мусорке,  которой станет мир? Разве  что
параноидальному властоголику.
     Не  лучше  ли  наслаждаться всеми  благами цивилизации  и  добровольным
служением  вертикалов?  Как сейчас.  Естественное,  плавное течение эволюции
происходит   в   благоприятном  для  котов   направлении.   Наконец-то  наше
электричество взаимодействует  с электричеством домашних компьютеров -- этим
венцом  творения  сапиенсов,  или  уже постсапиенсов.  И домашние компьютеры
дичают,  становясь  все  капризнее,  а  мы,  дорогие,  наоборот,  становимся
спокойнее, статичнее и мудрее. Когда-то мы пришли к их кострам и много веков
пристально вглядывались в огонь,  пытаясь в нем что-то отыскать.  Сегодня мы
всматриваемся в экраны компьютеров и  телевизоров. И это уже не просто транс
и медитация.  И даже не просто поглощение  информации. Мы присматриваемся  к
партнеру. Это большая разница -- за  вертикалами мы  следим, а к компьютерам
-- присматриваемся.




     Хвойный  Иерусалимский лес  -- прекрасное  место  для больных легких  и
легких больных.  © избрали  его для  дальних  прогулок. За  несколько  минут
рассовывался  по карманам  стандартный  набор: блокнот с ручкой, апельсин  с
фляжкой,  солнечные  очки,  мобильник.  За  двадцать  минут они доходили  до
ближнего входа, за сорок пять  минут проходили лес  насквозь и двадцать пять
минут  шли  домой  от огромной  абстрактной  скульптуры, прозванной в народе
"Красной коровой", хотя ничего коровьего в красных металлических изгибах  не
было.  Но прогулка эта всегда длилась дольше  полутора  часов -- на то,  уже
неопределенное время, на  которое © зависали у сосны  Бен-Гуриона, с которой
усматривали некую общность.
     Сосна эта была у них чем-то вроде тотема. Первый первый министр посадил
ее  аккурат  между  датами рождения Макса  и  Анат.  Она выросла  маленькой,
чахлой,  но стройной, поэтому казалось, что у  нее хорошие  корни. Огородили
сосенку каменным заборчиком, вокруг замостили площадку. Так и торчала теперь
она вроде  и  среди  леса, но  отдельно от  торной тропы  и  прочей сосновой
тусовки.
     Макс завинтил крышечку на полупустой фляжке с "Джеком Дэниелсом":
     --  Все-таки  из  железной фляжки  другой вкус... Наскальный рисунок --
письмо  -- текст -- пост.  Подъем  и деградация  европейской цивилизации. Мы
сегодня  отправили  пару  десятков дурацких  постов  и написали  два  абзаца
текста. Абзац!
     --  Точно --  пост.  Потому что  это -- пост-европейская цивилизация,--
отозвалась Анат с  понимающей усмешкой  кухонной сплетницы  и  отхлебнула.--
Другой вкус? Лучше или хуже?
     -- Просто другой. Железяка придает бурбону мужественности.
     -- Сталь всегда придает мужественности королям, не только Бурбонам.
     -- Во,  правильно.  Пост-Европу надо  потреблять  из  железной  фляжки.
Смотри, смотри, олени!
     По  склону, провоцирующе близко, спускалась пара оленей. Вели они  себя
примерно как полудикие коты в Бейт а-Кереме -- не боялись, но и не доверяли.
     -- Бурбон унюхали,-- прошептала Анат.
     -- Бурбонов  на  них нет,--  с  сожалением  сказал  Макс.-- Королевская
охота...
     -- Ага, королевская. Я читала на днях -- их гастарбайтеры поджирают.
     ©  проводили сочувственными взглядами пятнистую парочку. Потом хлебнули
бурбона за  сохранение их  заповедной жизни, поглазели в застиранное осеннее
небо. Макс сказал:
     -- Да-а... они, в общем-то, и Европу поджирают.
     -- Пост-Европу пора расфасовывать в железные фляги.
     -- Для придания мужественности? Чтоб боролась?
     --  Чтоб  сопротивлялась. А не расслаблялась и  получала  удовольствие.
Кажется,  единственное, за  что  постевропейцы  еще  готовы бороться  --  за
гарантированное право спокойно умереть в собственной постели.
     -- Они за  это даже  не борются. Они за  это  платят.  Вот знаешь,  как
одинокая  умирающая   старушка  в   приватизированной  квартире...  Завещает
жилплощадь тому, кто ее досматривает.
     -- Зато не  будет Третьей мировой. Третья  мировая -- это  когда третий
мир мирно хоронит всех белых.
     -- И посткапиталистов, и  постсоциалистов  в  одной  братской могиле.--
Анат  вздохнула, словно бы прислушиваясь к собственному ощущению  внутренней
правоты.-- Так им и надо. За лицемерие...
     -- Никакого лицемерия. Чтобы лицемерить, надо хотя бы сохранять лицо.
     -- Или хотя бы морду. Для мордомерия.
     -- Наша морда существует не для мордомерия, а для мордодейства.
     -- Для мордопоэзии эта рыжая морда существует.
     -- А он нас не замордует? На своем поэтическом  конвейере. Такой должен
быть продуктивным...
     -- Мы превращаемся  в сфинкса с  этим котом.  Скоро  начнем размахивать
лапами и драть кору.
     -- Сфинксом -- это еще неплохо. У сфинкса зато есть лицо.
     -- И оно сохраняется тысячелетиями...
     -- Скажи "мяу".
     --  Нуу...  Мяукать  надо ночью.  Страстно.  Влажной  ночью.  Грот ночи
жаркий, влажный. Прибой веселой страсти.
     -- Соответственно... Я буду нежен с каждой, любой дворовой масти...




     Мир до сих пор  цел. Крошится себе с прежней скоростью. Сойка мяукает с
дерева,  тварь, семейство  вороновых,  длина тридцать  четыре  сантиметра...
Сколько?! Тридцать четыре сантиметра? Кто бы мог подумать!  Да на  хрена мне
знать  какого  она  семейства,  и какая ее  средняя  длина, и  сто с  лишним
способов как ее мог бы добыть вертикал, если она по-прежнему меня дразнит, а
я тут схожу  на говно! Как  отравляла  раньше отдых на любимом  месте, так и
продолжает  доставать.  Да,   привычки   и  реакции   прежние.   А   знание,
действительно, лишь умножает скорбь.
     И в  Городе ничего не  изменилось.  Жизнь  слепым котенком как тыкалась
бестолково в поисках  молока, так и  тычется. Горожане спешат  утром на свои
мусорки, а вечером возвращаются  на подстилки. Коты, впрочем,  делают то  же
самое.  Собаки служат. Голуби  гадят.  Никому нет  дела, что  я стал... стал
Красным Котом. Когда  это испытываешь на своей шкуре,  а не  видишь чудесное
воплощение в затуманенных героизмом  котеночьих мозгах...  Город мой, Город,
как же так  все совпало по-идиотски? Для героизма и свершений. Красный. Кот.
Да, я стал!  Раньше я интуитивно ощущал -- что-то такое должно  случиться. Я
-- это он?! Страшно. И что теперь?
     Я  теперь даже сам не знаю всего, что знаю. Как если бы случайно проник
в пыльный зал библиотеки, и в этот момент на меня обрушился весь запас книг,
то есть не на меня, а в меня. И размахиваю лапами, чихаю, пытаюсь прорваться
из  этой  информации на дневной свет, но где он тоже  не знаю. То есть знаю,
конечно,  поскольку обладаю информацией. Завалами  информации.  Как сидел на
мусорке,  так  и сижу, на бескрайней информационной мусорке. А  эта пернатая
тварь все  мяукает...  Значит,  на мусорке.  Это  даже  смешно,  вот скажем,
подумаю я о... ну, о рыбе в тесте...  рецепты, рецепты,  тридцать пять тысяч
одних рецептов, калории, кухня от Елены, пиво на Куличках, рестораны... один
выход -- быстро смигнуть весь этот хвост.
     Теперь  надо  быть  очень  осторожным, очень. Тихо-тихо красться внутри
себя же.  Потому что  любая мысль вызывает  сход  информационных лавин. Даже
ассоциативных лавин. Хорошо, хоть научился смигивать.
     Допустим, я -- Красный Кот  (панк-текст, генетический  анализ, выставка
экстремалов породы, ник участника  политфорума,  мифология, смигнул), должен
шнырять по информации, как по родному подвалу. А почему, собственно, должен?
Никогда я никому ничего не  был должен. Не желаю быть должен.  И не буду! Не
буду...  Если  это  от  меня зависит. Болонке понятно,  что  скорее всего не
зависит. Что получил я во владение эту информационную мусорку не просто так,
а вместе  с долгами. Которые, конечно же, вылезут как глисты  (гельминты  --
кошачья двуустка, аскариды, острицы...смиг!)  в самое неподходящее время.  И
взыщутся.  Так начнут зудеть, что  будешь готов сделать  что угодно, лишь бы
избавиться. И не  надо  от этого  абстрагироваться, думая о себе, дорогом, в
третьем лице единственного числа. Это -- я. Я! Со мной! Мне! Про меня! Ужас.
Но...  ведь и  для меня! Ассоциации все равно выскакивают, как блохи  из-под
половиц, или лягушки из-под лап идущего на водопой.  Стать  поэтом, что  ли,
как и  хотели Аватары? С  такими-то  чертиками ассоциаций  это как два байта
переслать. Собственно, что значит "стать"? Я  уже поэт. Аватары  тут ни  при
чем. Ну, почти ни при чем. Я им, дорогим, еще  покажу что такое каталектика,
катахреза  и катрен. Им еще придется мной  гордиться. И  испытывать комплекс
неполноценности. Простипома, пелядь!

     В последнее время мне страшно спать,
     а, значит, и страшно жить.
     В моем настроении явный спад --
     разбиты сна витражи.

     И в черные дыры с осколками слов
     хлынули ужасы сна
     с монстрами, мистикой, криками сов,
     проклятием колдуна.

     Мне снится упорно, что я человек --
     серый, усталый, злой,
     выдавший другу фальшивый чек,
     свернувший с дороги домой.

     И вот я уже в тоскливом лесу,
     ноги вязнут в грязи.
     Я на спине чье-то тело несу,
     оно мертвечиной разит.

     Но тело живет, поскольку оно
     шепчет мне жарко:"Брат!
     Расслабься, устань, прокисло вино,
     меня отнеси назад!"

     И я не пойму -- почему я, кот,
     несу некошачий груз,
     и что мне семьдесят пятый год
     и бывший Советский Союз.

     И что за колдун у меня за спиной
     командует, как мне жить.
     Серые сумерки правят судьбой,
     закручивая виражи...

     Из сна вырываюсь, чтобы упасть
     в бездну другого сна,
     где щерит сука слюнявую пасть,
     клянется, что мне верна,
     и дышит в затылок, воняя тоской,
     и псиной, и течкой, и всем --
     всем тем, что поток суеты мирской
     снесет с осажденных стен.

     Но вот просыпаюсь. Звезды и лай.
     Антенна, труба, провода.
     Богатый район, этот кошкин рай...
     Мне страшно и в шкуре кота.

     И  эмоции  тоже как-то  сдвигаются.  Раньше  мне  нравилось  обозревать
окрестности и чувствовать себя каменным сфинксом -- надменным и равнодушным.
А  главное  --  находиться  на  одном  уровне  с  человеческим  взглядом.  Я
заглядывал  проходящим вертикалам в глаза  на равных. И мне нравилось, когда
они первыми отводили взгляд.
     Нравится и сейчас. Но это уже не важно. Теперь я смотрю по-другому, как
микробиолог,  ювелир, астроном,  у  которых  специальные  приборы.  У  моего
взгляда  появилась когтистая лапа,  которая инстинктивно, как  из  аквариума
рыбку, цепляет  из них трепыхающееся  прошлое. Не  прошлое  их  "железа",  а
прошлое их мягких душ.
     Не так  уж  это и интересно. Духовный опыт большей  частью однообразен,
ошибки   типичны,   раскаяние  стандартно,   повторные   грехи  банальны   и
предсказуемы. Этакий альпинизм. Учеба, маршруты,  ошибки, срывы и в конце --
покоренные вершины, соответствующая квалификация  и  право спокойно повесить
кошки 8Ж) и ледоруб над камином. Ледорубом убили Троцкого. Настоящая фамилия
Троцкого   --   Бронштейн.   Бронштейн   Давид  Ионович   --   международный
гроссмейстер, претендент на мировую шахматную корону в 1951 году... смиг.
     Какая  гадость эти  сравнения  из чужого  опыта! Ассоциативные  цепочки
волочатся  за каждой мыслью,  как кишки из свежей мыши. Но  мать  моя кошка!
Кишки из свежей мыши -- это же не гадость!
     Знакомый  вертикал. Со второго  этаже. Содержит собаку-болонку-идиотку,
которая все время смотрит на меня масляными черными  глазками  и каждый  раз
хрипловато  просит  объяснить разницу между собакой и кошкой.  Вертикал этот
один раз на меня замахнулся,  когда  я прилег на его новый дверной коврик. Я
бежал, но потом вернулся и коврик пометил. Тогда мне это  казалось важным. А
сейчас? Пожалуй,  и сейчас я поступил бы так же. Это важно -- поступать так,
как тебе представляется правильным. А душонка у  этого болонкодержателя  под
стать жирному негибкому телу. Ленивый  такой софт, потому  всегда неопытный,
тупо  делающий  одну  и  ту  же  ошибку  уже  несколько  воплощений  подряд.
Безмозглый и безнравственный жирный  софт,  который и ошибки-то своей понять
не способен, а может лишь просыпаться в предрассветной тоске и  скулить, как
болонка: "За что, Господи, что я  тебе сделал, дай мне больше, лучше, мягче,
вкуснее, а все хреновое не  давай, а  мешающее забери". Этот софт  еще долго
будет  проворачиваться  в мясорубке, так  ему, собственно, и  надо -- нечего
пинать чужих котов на общей лестничной площадке.
     Еще вертикал. Снова  знакомый,  это к Аватарам. Тот  самый, Похититель.
Который украл меня из Старого Города. Который приходит к Аватарам, а смотрит
на  меня, как  на огонь. Соглядатай. Мне  уже не терпелось  заглянуть ему  в
глаза. Я даже  чуть  не  спрыгнул  на  землю, чтобы  побежать  навстречу, но
утерпел.  А он  шел мимо  меня, глядя под  ноги,  как  нарочно. Мне пришлось
мявкнуть над его ухом, громко и властно, чтобы он обернулся.
     Такие  софты мне еще не  попадалась. Я даже оторопел на миг. Он целиком
не  просматривался, такой был  длинный. Длинный во времени. Старый. Я не мог
сказать откуда  он  начал жить и когда, там  было мутно. Вот, значит, откуда
выражение  "дымка времен". И  даже сколько он прошел  оболочек  тоже сказать
точно  не мог. Много. В самой мути и дали я различил, как он воплощается меж
лап сфинкса, у недостроенной египетской  пирамиды и срывается через четверть
века, склонившись в пустынной безысходности перед Золотым Котом.
     Ага,  потом он уже был тверд в вере.  Крепкий военный софт, не боящийся
ни смерти,  ни  ответственности  за  содеянное,  один  из  самых  твердых  в
сорокатысячном  войске  Иехошуа  Наввина.  Он  слишком  спешил. И  во  время
Иерихонской резни не всегда добивал противника, чтобы тот не страдал. За эту
черствость  его через  несколько дней  сняли  с маршрута, вместе с тридцатью
шестью такими же, борзыми, убитыми при первой атаке на Ай.
     Так, а потом, через несколько  веков, странная история  с иевусейкой...
отвернулся, гад.  А жаль, не надо было лезть так глубоко -- и видно плохо, и
детали  стерлись.  Надо  было сверху  вниз просматривать,  бурить,  добывать
жирную черную нефть разложившегося прошлого. Вот учила когда-то дорогая мама
-- сначала хватать надо то, что плохо лежит, сверху и близко.
     Ужасный, конечно,  софт. Усталый,  упрямый. Оборванный, перекореженный,
растерянный. Софт-БОМЖ. Отставший от сверстников, давно уже обретших покой у
камина. До сих  пор не понимающий "за что". Надо бы его еще порассматривать.
И кстати, зачем он меня украл из Старого Города?
     Значит, не добивал  иерихонцев во время резни... Теперь до  меня дошло,
что знать  --  не значит понимать. Вот вертикалы чего только  не  наворотили
вокруг убийства. Больше всего  напридумывали про убийство и  про  любовь. Но
про любовь -- понятно.  Придумывать про любовь  -- в кайф. Вообще-то в любви
вертикалы  так  себе.  Хоть  и круглый  год, но вяло.  При  такой активности
вертикалам и конкурировать за самок никакого смысла нет. Но  агрессивность и
жажда собственности заставляют конкурировать. И  что им делать? Ясно что  --
любовь-кровь. Срифмовали и  убивают. И самоутвердились  в убийствах. Забавна
все же цивилизация, в  которой специально обученный самец, при благоприятном
для  него,   конечно,  стечении  обстоятельств,   может  в  единицу  времени
уничтожить во  много тысяч раз  больше себеподобных, чем оплодотворить самок
за всю свою жизнь.
     Невротики! Сначала провозглашают:  "Не убий!", потом понимают, что  это
невозможно, не  совместимо  с  жизнью, с самим выживанием  их биологического
вида.  И тогда они  придумывают  исключения. Много исключений.  Сами они  --
исключение из фауны, массовые убийства не практикующей. Они сделали убийство
профессией.  Даже  несколькими  профессиями.   А   нас,  дорогих,   объявили
хищниками! То есть, убиваешь единицы для пропитания -- алчный хищник, зверь.
Убиваешь тьмы ради идеи -- пассионарий, харизматик, самый человечный человек
(родился 22 апреля  1870 г.  в Симбирске,  ныне Ульяновск, ныне в  мавзолее,
шалаш в Разливе, "я  поведу  тебя  в музей,--  сказала мне сестра",  атомный
ледокол, сифилис, смиг).
     Дни  трепета, этот  март наоборот, раздувают  тлеющий софт. Жжет. Потом
должно стать полегче. Вертикалы надеются, что покаянными мыслями, молитвами,
подаяниями и постом они могут перезаписать  себя в файл жизни.  Наивность их
представлений,  на  фоне  их технологических  возможностей  --  это  что-то.
Когда-то  им попытались приоткрыть какие-то истины, адаптированные, конечно,
к  уровню тогдашних  диких  мусорных вертикалов. Боятся  они этого духовного
света, как мы огня, что ли? Почему они тормозят,  почему довольствуются теми
духовными  крошками, которые им  сбросили со  стола? Вы же уже додумались до
квантовой механики. Вы же уже знаете, что принцип неопределенности  -- самый
фундаментальный. Так неужели трудно допереть,  что этот принцип всеобъемлющ.
Ну  какой Творец  будет  создавать  себе  детерминированную  игрушку!  Какой
интерес создавать то, про  что все заранее известно? Неужели трудно догнать,
что никто вас в Рош а-Шана не разносил  по файлам жизни и смерти, что сейчас
своим  покаянием,  молитвами, подаяниями  и  постом вы можете  лишь повысить
вероятность  пережить наступивший  год,  улучшить шансы в  игре,  перед тем,
когда  на  исходе  Судного Дня  протрубит шофар, и файл  с  запланированными
годовыми вероятностями гибели для каждой твари уйдет к администраторам...




     Я шел к © по их круто  спускающейся к вади улице. Но теперь вади нет, и
получается,  что улица течет к шоссе,  в которое она  даже не впадает.  Шел,
глядя себе под ноги. Я не был уверен, что правильно делаю. Сначала надо было
пойти в лес, чтобы  убедиться. Что все было. Или ничего  не было. Найти  это
место и обследовать. Но мне было страшно идти туда одному, даже при  солнце,
поэтому я вспомнил, что © любят гулять в лесу. И  позволил себе лазейку -- я
подумал, что смогу уговорить их пойти с  собой. Хотя я откуда-то знал... что
значит -- откуда-то, от них же  и знал, что гуляют они в лесу только вдвоем.
С фляжкой и с блокнотом.
     Над ухом страшно заорал кот, я шарахнулся.  Это был Аллерген. Ясно, что
он сделал это  нарочно,  что он поджидал  меня на  каменном заборе. И еще он
уставился  на  меня  наглыми  круглыми  преображенными  глазами,  как  будто
нацеливался  запрыгнуть  мне  в зрачки. И  еще  мне  показалось...  мне это,
конечно, только показалось, что я  не  сразу  смог отвернуться,  словно меня
насадили  на два силовых луча. Но потом я отвернулся, и все успокоилось.  Но
не совсем. Впервые © не было дома.
     Я привык заставать их дома и считал это хорошей приметой, какой-то, что
ли, маркировкой, подтверждающей правильность  избираемого пути. У меня  даже
испортилось настроение. Я еще раз нажал на звонок -- вдруг они были в ванной
и не слышали. Потом позвонил на мобильник. И не поверил своим ушам.  Они уже
были в лесу! Если  бы я пошел сразу в лес, я бы их там, конечно, встретил --
в этом я отчего-то не  сомневался. А  теперь мне надо было успеть застать их
там.  Зачем?  Чтобы  разбавить свой страх?  Наверное  не только, раз все так
совпало. Зачем я себя буду мучить вопросами? Надо.  Это очевидно. Вот только
второй раз мимо Аллергена мне не  хотелось проходить, а я отлично  знал, что
он сидит на  прежнем месте и поджидает --  уж он-то был в  курсе, что хозяев
нет дома.  Но не  обходить  же  кота  по газону. И я  сумел бросить на  него
короткий колющий взгляд и сказать, как пароль:
     -- Простипом!
     Он даже ухом дернул и моргнул. То ли  от неожиданности, то ли отзываясь
на пароль и разрешая пройти мимо своего поста. Так-то!
     ©,  когда  я им звонил, сказали,  что выпивают у сосны  Бен-Гуриона.  И
собирались  возвращаться   домой  по  улице  Цветов  очарования.  Если   они
замешкаются, то я смогу перехватить их где-то на  уровне вчерашнего места. И
мы  могли  бы  вместе  его  осмотреть,  что  почему-то  было  бы  лучше.  Но
рассказывать о ночном происшествии я никому не буду. Даже Лее. Особенно Лее.
А © можно будет сказать, что я потерял там... ключи.
     Я торопливо шагал, задыхался и думал, что если Городской Кот признал за
мной право проверять посты, как в миру, так и в Сети, а он вроде бы признал,
ведь  "простипом" был явным тому  подтверждением, то  это означает, что я --
Страж. Или что я из Стражи. Но это новое знание лишь прибавило мне сомнений,
потому что о своей роли я  догадывался  и раньше, но теперь надо было понять
главное. Если я Страж,  то я одиночка. И не на кого мне надеяться. Но если я
один  из  Стражи, то мне  предстоит найти других, таких.  И  схемы поведения
должны быть  совсем, совсем разными.  Поэтому  если  я перехвачу ©,  то  мы,
скорее всего, Стража. А если нет, то я одинок. Что гораздо хуже, что страшит
меня и заставляет не думать о своей участи, а шагать быстрее.
     Если  бы Лея не определила, что я нормален, я  бы считал все это полной
шизой. Но теряет  ли человек с  нормальной  психикой  право на  ненормальный
образ мыслей?  Конечно не теряет, а напротив --  скорее  приобретает. Потому
что не боится показаться никому ненормальным, а прежде всего -- себе самому.
И это очень  важное преимущество здорового человека  перед больным. А других
очевидных преимуществ у нас может быть даже и нет.
     Когда я подошел к вчерашнему месту, я не стал спускаться с дороги вниз,
а пошел дальше по асфальту, в надежде все-таки встретить ©. Увы. Одиночество
мое становилось все очевидней и начинало захлестывать.
     А вдруг они еще сидят  у своей, вернее у Бен-Гурионовой сосны. Они ведь
часто  зависают в самых неожиданных местах. Выпили, что-то обсуждают, что-то
записывают. Я решил дойти до сосны, чтобы исчерпать надежду.
     Я свернул с асфальта  и по  каменным ступенькам полез в гору по широкой
цивильной,  но все-таки лесной  тропе.  Это  был  логичный  маршрут,  даже с
указателями. Чтобы разминуться со мной, © нужно было бы  специально свернуть
на какую-нибудь боковую тропинку, что означало бы, что они не Стражи.
     Я  дошел  до  жалкой   сосенки,  посаженной  когда-то  Бен-Гурионом   и
оказавшейся такой же  низкорослой, как он сам. И не увидел ничего. Ни  ©, ни
следов их пребывания. Может быть, они вообще зачем-то обманули меня, сказав,
что  пьют под сосной. Я заглянул в зеленевшую  в углу площадки урну.  В  ней
было  относительно  чисто  --  хвоя,  шишки,  пара одноразовых  стаканчиков,
апельсиновые  шкурки, скомканный листок. Листок я, конечно  же, развернул. И
прочитал:

     Грот ночи жаркий, влажный.
     Прибой веселой страсти.
     Я буду нежен с каждой,
     любой дворовой масти.
     У лунного менялы
     сегодня только грошик,
     и потным покрывалом
     укроет счастье кошек,
     тем драным покрывалом,
     где ночь течет в прорехах,
     где кошка под диваном
     ревнует человека.

     Опять покрывало! И опять этот лес! Нечего было тянуть кота за  хвост...
вот именно, Кота! Надо идти  к вчерашнему месту и все окончательно решить. А
решив, действовать.
     И я, отгородившись от  страха чувством долга, повернул  обратно. В паре
сотен шагов, справа от тропы, рос инжир. Я заметил это дерево  еще по пути к
сосне.  Оно  росло из  пещеры, и  сейчас, когда листья опали,  казалось, что
дерево  растет   перевернувшись,  запустив  корни  в  белесое  ватное  небо,
высасывая  из  выси  энергию  и  передавая  ее  куда-то  вглубь, во мрак  не
просматриваемого с  тропы  грота... Грота. Да, конечно  же!  Я пробежал мимо
этого дерева, почти не обратив на него внимания, не только потому что спешил
окончательно  не  найти ©. Мне не хватало этого ключевого  слова  "грот",  с
которого   начиналось    стихотворение.    А    теперь   необычность   этого
дерева-перевертыша ощущалась  так резко,  словно ветви-корни  вспыхнули  для
меня неоновым светом. Надо  было  лезть в грот. Посмотрим же,  что за  птицы
поют в корнях-ветвях этого дерева-антипода!
     Я спустился  внутрь и сразу  почувствовал, что  там  кто-то есть. Глаза
быстро привыкали к полумраку. Я уже угадывал границы грота и выделял контуры
двух человек. Они сидели на полу, близко друг к  другу и молчали. Я, как мог
дружелюбно, сказал:
     -- Шалом!
     И словно сам же себе и ответил:
     -- Шалом.
     Голос, ответивший мне, мог бы быть эхом. Это был  как бы  мой голос, но
прозвучавший извне.  Да и вообще,  были это люди, или корни, или  тени,  или
сгустки чего-то такого, говорящего...
     -- Что тебе надо, брат мой? -- спросили меня.
     Это были бомжи, наверное.
     -- Да не знаю,-- сказал я.
     -- Вот и мы тоже.
     Бомж говорил с восточным клекотом. Он предложил мне сесть. Словно я был
у него в гостях, а  значит так оно и было. И я подчинился этой глупой логике
гостеприимства и подошел, и сел на грязное покрывало -- о, Господи, этот лес
просто запеленывает меня своими покрывалами -- я подумал, что думаю о них во
множественном числе,  чтобы  не  подумать,  что  это  может  быть  ТО  САМОЕ
покрывало,  а  оно  вполне  могло  им быть  -- бомж  мог найти его  утром  и
притащить  сюда, в логово. Грот напоминал логово,  конечно. Не человеческое,
не звериное. Другое. А второй человек -- женщина. Да, это логово.
     -- Куда идешь, господин мой?
     -- Мне некуда идти, я возвращаюсь.
     -- Ну да...
     Со мной согласились так же легко, как я мог бы согласиться с очевидным.
     -- Только я не уверен, что мне надо возвращаться.
     -- Ну если бы возвращались лишь те, кто уверены...
     Женщина встала,  освещение сначала намекнуло,  а потом  уверило  меня в
том, что  на ней  лишь передник. Нет, на  голове еще  было что-то  намотано.
Логово. Передники... женщины были бесстыжи или не знали стыда настолько, что
неся  пищу могли  завернуть  хлеб в передники, задрав его,  а больше  на них
ничего и не было надето... Иевусейки это были, что ли... геллы ханаанские...
Женщина села.
     -- Иевусейка,-- сказал я.
     -- В том-то и дело, брат мой, в том-то и дело...




     У  ©  было  свое  дупло.  В  него  остальной мир  иногда подкидывал  им
подарочки.  Именно этим локер в почтовом отделении  кардинально отличался от
почтового  ящика  у  подъезда,  в  который  приходили  штрафы  за  парковку,
требования  налоговых   инстанций   поделиться,   просьбы  благотворительных
организаций дать сколько можешь, рекламный мусор, а главное -- с  монотонной
неотвратимостью поступали немалые счета, оставлявшие у  © тяжелое  ощущение,
что  главное  занятие  их жизни -- включив свет,  кипятить воду  на  газовых
горелках, разговаривая по телефону.
     Так что, при оптимистичном взгляде,  почтовое дупло  можно было считать
"рождественским  чулком".  Но  чаще,  открывая  маленькую  стальную  дверку,
четвертую сверху  в  шестом ряду, ©  воспринимали  ее,  как колумбарий,  где
хранился пепел  сгоревших надежд  на  то,  что их  слово  будет  услышано  и
отзовется. Почтовый локер был  заведен,  когда у  © вдруг появилась  наивная
уверенность, что уж на этот раз они сумели, да-да, сумели попасть даже  не в
вену, а в нерв. Чтобы  дать всем желающим  возможность заказать  изданную за
свой счет книгу, но оградить себя от незнакомых людей, выплескивающих эмоции
прямо по месту жительства авторов, © сняли на  год  абонентный ящик -- узкий
лаз для заслуженной славы. С той стороны прямоугольного стального дупла была
дыра в странную  неизвестность, там всегда горел свет, что в обычной темноте
прогулочного времени воспринималось,  как  чье-то  хроническое  дежурство  в
котельной,  греющей  сердца обладателей  почтовых ячеек.  Но  год  подошел к
концу, а  тираж нет. И © оставили  себе  дупло, как стимул для  прогулок.  И
радовались каждому  письму или  заказу,  забывая  порой вкладывать  на  счет
мелкие случайные чеки.
     В  этот  раз  остальной  мир  подкинул  квитанцию  на  нечто  заказное.
Возвращаясь из  леса, © успели проникнуть  на  почту за  минуту до того, как
охранник  закрыл  дверь  и  получили  большую  плоскую   бандероль  с  двумя
одинаковыми солидными кирпичами на  иврите.  Где-то там была и их новелла. О
проекте  издания  на иврите  "русской"  антологии они, конечно, знали.  Даже
подписали когда-то какой-то договор, присланный им по почте и отправленный с
подписями  обратно в неизвестность. Потом был один  единственный  телефонный
звонок на иврите:
     -- Анат?  Здравствуйте!  Вам звонят  из издательства  "Едиот  ахронот".
Хотим  уточнить факты вашей биографии для антологии русской  литературы. Как
называется  ваша последняя книжка стихов? Вот тут у нас  есть справка, в ней
написано, что книжка вышла в Санкт-Петербурге, а названия нет.
     -- Да. Называется... По-русски -- "Точечная теплота виска".
     -- А на иврите как будет?
     -- Ох...
     -- Алло? Алло?
     -- Ыыыыыы...
     -- Алло? Вы меня слышите? Как это на иврите будет?
     -- Н-не... не знаю.
     -- Ну хотя бы примерно.
     -- Ну по-русски это  "висок", а  на иврите  я, простите, слово  это  не
знаю.  Это на  голове  такое место  специальное  -- сбоку  на голове, причем
симметричное, с двух сторон, ближе к лицу, на границе с волосами.
     -- На границе? На какой границе?
     -- О! Вот помните -- Давид Голиафа убил? Так именно в  это место он его
и ударил.
     -- А! Поняла! Это -- висок!
     -- Да! Да!
     -- И что у нас с виском?
     -- Ну... так вот в этом виске есть тепло.
     -- Тепло?
     -- Да, не  сильное, а  такое, местное тепло,  локальное.Там  еще  кровь
стучит.
     -- Где локальное тепло? В виске?
     --  Да. Извините, но это такая строчка из моего стихотворения. Извините
еще  раз.  Я,  наверное,  зря  так  книжку  назвала.  Это,  наверное, вообще
перевести нельзя.
     -- Госпожа,  перевести  можно  все, только  я  секретарша, а  вам нужен
специалист.
     -- А знаете что?  У меня идея! Напишите, что  просто вышла  новая книга
стихов в интернет-издательстве "Геликон-плюс".
     -- Что это "интернет-издательство плюс"?
     --  Нет-нет,  я  пошутила.  Напишите  просто  --  новая книга  стихов в
санкт-петербургском издательстве "Геликон".
     -- Ну вот, так бы сразу! Видите, все можно перевести, когда все просто.
Вышла книга стихов в санкт-петербургском издательстве "Голиаф".
     -- "Геликон".
     -- Да ладно. А вот еще вопрос --  как  правильно  называется город, где
родился Макс?
     -- Мне очень неудобно, но -- Днепродзержинск.
     -- Простите?
     -- А что делать? Да. Я могу медленнее. Дне-про-д-з-е-р-ж-и-н-с-к.
     -- Что это?!
     -- Город, где мой муж родился.
     -- Да, и как он называется?
     -- Есть такая река -- Днепр. Первая часть слова -- Днепр.
     -- Дьнепрь...
     -- Да,  а вторая  часть слова  -- от  имени коммунистического  деятеля,
соратника Ленина. Его фамилия была Дзержинский. Значит -- Днепро-дзержинск.
     -- Дьнепрь...зд...жз...зд....к?
     -- Точно. Пишите -- родился на Украине.
     -- Окей! А ваша фамилия как правильно произносится?
     -- Еще хуже. Михайличенко.
     -- А, так это как раз легко! "Михаэли" -- это наше имя. А "ченко" я уже
научилась! Михаэли-ченко!
     Тогда © посмеялись и  решили, что нет  смысла бороться за достоверность
биографий.   Поскольку   писатели-ватики   уверяли,   что   нечто   подобное
периодически пытались издать в Израиле уже лет тридцать, да так ни разу и не
довели до конца. И © не то, чтобы ничего хорошего от этой затеи не  ждали, а
вообще ничего не  ждали, то  есть практически забыли обо  всем этом, а может
быть  просто  суеверно  затаились,  не  признаваясь  даже  друг  другу. Ведь
хотелось увидеть свой  текст,  набранный не банальной кириллицей, а теми  же
буквами, что и Книга. И вот -- произошло.  Без предварительного уведомления,
без работы с переводчиком, без верстки.
     Потрясенные внезапным  падением кирпичей, ©  стояли под фонарем, каждый
со своим авторским экземпляром.
     --  Название-то...  дааа...   "Призраки   Израиля",--   сказал  Макс  с
непроявленным  отношением  к предмету.-- Умри,  про  эмигрантских  писателей
лучше не скажешь.
     -- Как считаешь, призраки отмечают такие события?
     -- Призраки всегда отмечают призрачные успехи.
     Отмечать решили  немедленно, просто тут же повернули  и пошли в  центр,
где люди веселятся, выпивают и закусывают в милых обжитых заведениях.
     Тут  возник  вопрос -- действительно ли  идти в  обжитые, или  обживать
новые, как подобает ищущему наблюдений писателю.
     -- Ведь  писатель  рыщет  в  поисках наблюдений,  как  акула,--  сказал
Макс.-- Акула постоянно движется в поисках пищи и поэтому не тонет. То есть,
остановится -- утонет.
     --  Как акула  -- это не мы. Это Ильф и Петров,  братья Стругацкие, кто
там еще... Потому что у акульего самца два члена. А у нас, все-таки, один...
Кстати, ты с тех пор так и не узнал, как они трахаются?
     -- С каких пор? -- заржал Макс.
     -- Да ну тебя. С барселонского океанариума.
     --  Не узнал. Нет, правда не  знаю. Нет у акул вариантов.  Разве что --
оральный секс.
     Прошли мимо  здания  Верховного суда. И  двинулись парком, разбитым над
тоннелем, мимо массивного колокола, подвешенного  в псевдовосточной беседке.
Изысканная японская  форма колокола диссонировала  с  китчевыми надписями на
разных языках: мир, Рабин, бхай-бхай.
     -- Вот спорим,  что ты не помнишь есть  у  него язык или нет,-- сказала
Анат, притормаживая в нескольких метрах.
     -- Я точно помню, что  он без фляжки не звучит. Поэтому, когда  прохожу
мимо  с  фляжкой,  чокаюсь  с  ним. То ли  нет  языка,  то ли им  невозможно
пользоваться. Черт, действительно ведь сколько раз видели.
     -- А значит мы не акулы. Потому что нам проще знать про него главное --
что не звучит. Проще придумать этот  колокол, чем запомнить существующий. Мы
не акулы. Мы рассеянные уроды.
     -- Да, мы скорее что-нибудь про него придумаем. Или вокруг него. Вроде:
проходя  мимо  этого японского колокола, Петр  всегда приберегал  в  любимой
фляжке из  нержавеющей стали последний глоток любимого виски из нержавеющего
ячменя... далее  --  подробное  описание фляжки,  вместо подробного описания
колокола, потому что она под рукой...
     -- И не только для того, чтобы чокнувшись с колоколом изо всех сил, еще
раз  услышать его  вдумчивый  утробный голос, который отзовется в его душе и
напомнит о вечном. Это конечно тоже, но прежде всего он видел в нем собрата,
товарища по несчастью. Ведь и  колокол тоже не способен никого оглушить всей
мощью, потому  что своим родным японским языком он воспользоваться не может,
а иврита все еще толком не выучил! М-да...
     --  Нельзя  нам дергать редиску  из  жизни  напрямую,  противопоказано.
Вспомни Галину.
     Галиной  звали  жену их персонажа. Вернее, прототипа персонажа. Это был
единственный  человек, который однажды  органично запрыгнул  из  жизни в  их
текст и не перестал походить на  самого  себя.  К  прототипу © относились  с
искренней симпатией. А  вот персонаж вдруг ушел в штопор и начал вести  себя
совершенно  безобразно. Настолько  безобразно,  что ©  даже  растерялись  от
такого персонажьего хамства. И проявили несвойственную творцам щепетильность
-- перед  публикацией  зачитали  прототипу за  бутылкой,  какого он  породил
героя. Тот сначала напрягся, но отрывок был длинный, почти до донышка, к его
концу  хороший  человек отмяк  и,  к большому  облегчению  ©, не  потребовал
никакой редактуры.
     Книжка  вышла, не  то,  чтобы  бойко  распродавалась,  но часть  тиража
расползлась какими-то  тайными тропами  и порой  передавала приветы.  В  том
числе и через Галину, которой соседки и знакомые радостно сообщали о книге и
жадно  расспрашивали  о  состоянии  мужниной  печени  и  точном возрасте его
несовершеннолетних любовниц.
     --  Значит,  придется  дергать  редиску  из  собственного  унавоженного
внутреннего мира,-- вздохнула Анат.
     -- А всех писателей  можно разделить,  как волосы, на пробор. Справа --
фотоохотники, слева -- творцы фотороботов.
     --  Причем  первые  ходят  по  разным  кафе,  а  вторые  -- гнездятся в
насиженных.
     Они  уже миновали  убогую  забегаловку  на улице  Бецалель, славившуюся
своим  фалафелем.  Расположена  она была  образцово  неудобно --  машину  не
запарковать, внутри всего два вечнозанятых стула,  а пыльный, людный и узкий
тротуар  отбивал  желание  есть  на ходу.  Так что  они  так ни  разу  и  не
попробовали, как жарят здесь этого горохового родственника.
     --  Может,  наконец,  фалафель?  -- обозначил  Макс  опцию, но  шаг  не
замедлил.-- Куда, кстати, пойдем?
     -- Счастье --  это  оптимальное лавирование между повторением того, что
хотелось  бы  повторить  и новыми  впечатлениями,--  сформулировала  Анат  и
поморщилась.
     --  Так  какое счастье  будем  искать?  Счастье  узнавания или  счастье
познания?
     -- Счастье броуновского движения.




     Когда закат откатил тяжелый выцветший валун зноя  от входа  в Грот, я с
трудом заставил себя выйти в  подслеповатые сумерки. Подслеповатым  стало  и
мое понимание себя, вернее  даже происходящего и  себя,  поэтому равновесие,
неожиданно  установившееся  между  внешним и  внутренним  погрузило  меня  в
состояние бездумной созерцательности,  в  котором я и выплыл из леса, потому
что нечего мне уже  было делать там,  среди деревьев, потому  что я не хотел
раствориться во времени, а искал, наоборот, кристаллизации, городских утех и
человеческих проявлений. Душа моя онемела, как иевусейка. Или я отсидел ее в
этом   Гроте.   Я   ждал,   когда   же  появятся  покалывания  --   признаки
восстановленного душевного кровообращения,  но их  все  не  было.  Ничто  не
кололо душу и не выводило ее из судороги, как у пловца в море.
     Так я оказался в центре нового Города. Но никак  не мог снова вернуться
к его ритму. На улицы и улочки  центра выплывал молодняк, заполняя собой все
проходные  дворики,  закутки, подворотни, столики кафе и бордюры, крутясь  и
цепляя  друг-друга, словно  яркие фантики бывших конфет.  Вот и я  выполз на
вечерний  свет Иерусалима. И ощущение, что  я выполз именно из Грота, только
усиливалось.
     Обволакиваясь   желтым   желе   электричества,   дома,   люди,   машины
существовали и  сами  по себе,  каждый в своей студенистой  дрожи, но и  все
вместе  --- в  переливании вечерних огней, перемещении в  особо обустроенном
пространстве этого Города.
     Я   стал  ныряльщиком  за  давно   утонувшими   в  человеческих   душах
божественными искрами, жаждущий совпадений и встреч, молящий  о них и ищущий
непрестанно.  И сегодня, не  как вчера, не как уже много дней до сегодня,  я
ощущаю  себя в  движении  тела  относительно других  тел,  весь  наполненный
ожиданием,  верящий  в  озарение  встречи,  уверенный, что не  спутаю  его с
обычным восторгом  бытового  потрясения.  Я  должен  узнать, спохватиться  в
единственно  точный момент, который дан нам  для отличия человека  от прочих
тварей -- момент выбора -- да, узнать  этот миг, спохватиться на вершине его
и понять, зачем мне был дан сегодняшний день и что я должен завтрашнему...
     В витрине кафе, как  манекены,  сидели  ©. Но  не  в смысле неподвижно,
наоборот,  движения их были свободны той истинной свободой, которая возможна
лишь на необитаемом острове или в большом городе, где  мало знакомых, что по
сути одно  и то же. Наверное, из-за этой  вольности  движений деформировался
привычный имидж, и даже юбка Анат казалась  короче, чем обычно. Витрина, как
стекло в картине, обобщала происходящее, словно бы покрывала особым лаком, и
мой  взгляд  уже  соскользнул  со  знакомых людей,  а  мысль  моя  попросила
кофейного уюта. Во мне уже зазвучали диалоги, и я, тоскуя по совпадениям, по
доброте неслучайных  проявлений,  я  подумал, что  это  и есть  то  самое, и
мысленно уже рванулся к ним, за стекло.
     Тут Анат, отставив  кофейную чашку, сказала Максу всего несколько слов,
после  которых  он долго  смеялся,  потом  схватил со  стойки ручку и что-то
зачеркнул в блокноте,  Анат  зажмурилась,  захохотала, сказала, взяла чашку,
отставила, снова что-то сказала, оба смеялись,  говорили, и лица их казались
мне совсем незнакомыми, не  видел я их такими раньше, хотя и наблюдал немало
и  внимательно. И я  замер в тени,  в покое наблюдателя,  утешаясь разве что
тем, что все-таки вовремя  сдержался и не заставил нас  всех в очередной раз
репетировать   наши  убогие  правильные  диалоги,  похожие   на   упражнения
студентов, изучающих русский язык.
     Хорошие  манеры, ужимки  поведенческих  норм,  какая  же  это  все-таки
этическая  попса. Для людей, которые несут в себе то, что можно расплескать,
должны быть иные  правила  приличия,  а вернее им необходима свобода от этих
этикетных схем. И  если ты встретишь знакомого,  и  не  можешь в этот момент
сообщить ему  ничего  нетривиального,  не  оскорбляй  его примитивной  ложью
примитивных фраз, а просто  кивни, но не подходи и тем более не заговаривай.
Потому что  заговор в мистическом смысле, или заговор  в социальном, неважно
даже против кого-то или как контакт -- хоть  и хранятся  в этом слове, но не
действуют, а  действует  упрощенная схема для  театра слабых умом.  Кивни  и
молчи. Или отвернись и спустись в Грот.




     Мысли   рассыпались,  как   четки,   дробно   застучали   по  каменному
выщербленному полу. Кофейня  "Модус",  напротив  министерства туризма,  была
старая, с традициями,  толстыми стенами, завсегдатаями  и прочими атрибутами
удавшейся жизни.
     По  парижской привычке,  ©  сели лицом  к улице,  хотя  откуда  взяться
привычке за  два  коротких наскока  -- так, одни понты. Стойка у окна  была,
скорее,  широким подоконником. Они  забрались на  высокие  тяжелые табуреты.
Через пару минут Анат спохватилась, что ее мини может вести себя непристойно
и  суетливо  заглянула  под  подоконник -- убедиться, что  окно не до  пола.
Ожидания не оправдались, ноги  были неприкрыты и оставалось надеяться только
на "эффект витрины" -- все-таки заоконный зритель и  случайный ближний -- не
одно и то же.
     Стойку   облагораживала  пирамидка  из  трех  шахматных  досок  разного
размера.
     -- Для папы-медведя, мамы-медведицы  и  маленького медвежонка,-- решила
Анат.
     -- В общем, для русского медведя любого калибра.
     -- Надо сделать писательское кафе. С набором блокнотов разных размеров.
И наблюдать кто какой блокнот тяпнет...
     Макс хмыкнул:
     --  С  блокнотами не интересно. Будет корреляция по жанрам. Ручки надо.
Шариковые, перьевые, разных  размеров, толщины...  огрызки карандашей... Вот
что писателя выдает. Не где, а чем.
     -- Да, вот чем? Кровью, желчью, спермой... Это очень важно, ага.
     -- А для бывших медичек...
     -- Да-а?
     -- Специальные блокноты  из медицинских бланков. Анализы там,  рецепты,
свидетельства о смерти...
     -- Тогда ручку в виде косточки.
     -- Обглоданной. Ее будут сбрасывать со стола. Специально для нас.
     -- Мы ведь на праздник пришли? Или на похороны? Или какая разница?
     --  Каждый праздник это  похороны.  Отмечаешь, что произошло и хоронишь
свои мечты о том, как это должно было быть.
     --  Браво! -- Анат вытащила глянцевый кирпич, выложила  перед  собой на
стойку, погладила, как больное животное и кивнула:
     -- Помер. Обмывать будем?
     -- Вот, всего час прошел. И уже не жалко задохлика.
     -- Откуда это -- задохлик?
     -- У меня  сосед по  общаге был. Ему мама тырила для конспектов учетные
книги с птицефабрики. Там была графа "количество задохликов". Я  думаю,  что
задохлик -- это птенец, который вышел в свет, увидел, что никому и на фиг не
нужен и задохнулся.
     -- От жалости к самому себе.
     -- Да. Пора кафе сменить, ты как?
     -- А тему -- сморгнуть.
     В  кафе по-соседству  все было грязнее, веселее, на  восемь столиков --
восемь посетителей, двое оказались знакомыми, один из тех, с кем при редких,
но  регулярных  встречах  в  людных   местах  перебрасываешься  фразой  "Все
собирался тебе позвонить", но никогда не звонишь и не  будешь. Второй же был
из  породы  пробуждающих  мучительные раздумья  "откуда я его  знаю".  В тех
редких   случаях,  когда  удается  вспомнить,  испытываешь   от  этого  укол
неподдельного восторга.
     Русская барменша налила русскую порцию. Крашеная рыжая  тяжелая баба, с
тяжелыми  серьгами,  на  которых  был  изображен  Маленький  принц. Лед  она
принесла после повторной просьбы, в грязноватой ладони, нетерпеливо швырнула
его в виски, улыбнулась располагающе и по-матерински предложила:
     -- Давайте я вам салатик настрогаю?
     К салатику выдали еще и бонус -- кусочек домашнего торта. Вероятно,  до
утра он не доживал по-любому.
     На стенах  теснились  какие-то сомнительные  картины,  из тех,  которые
вывешивают в знак взаимной приязни с рисовавшим. Прямо над головами © висели
прозрачные  часы,  не скрывающие тайн своего  механизма. Они  так громко,  с
пристукиванием тикали, словно шинковали время.
     --  И все равно -- хорошо,-- сказала  Анат, спрятав ноги  под столик,--
зря мы так время чаще не проводим.
     -- Поэтому и  хорошо. Только поэтому. Недавно, знаешь, поймал себя, что
трачу время и на дела, и на  общение, как деньги в  кафе. Возникло  какое-то
"слишком дорого, не стоит".
     -- А  если кто-то  или что-то хорошо себя ведет,  то  получает  чаевые.
Процентов десять-двадцать дополнительного времени. Так?
     --  А что делать?  Оно  же с  возрастом начинает бежать не по-детски. И
плющить.
     -- Вот кстати, почему у кошек в Яффо такие сплющенные головы? И в Акко.
В Бат-Яме тоже. Значит, на побережье.
     -- Не знаю. Я не котовед.
     -- Зато  ты теперь котовод. Значит, должен  вникать. Аллерген,  кстати,
совсем охамел,  надо  с этим что-то  делать...  Давай не будем  его растить.
Давай его утопим?
     -- Его утопишь. Это уже не кот, а котилозавр. Разве что в виски.
     -- Точно! Он должен покончить жизнь самоубийством. В тазике с виски.
     Макс назидательно поднял палец:
     -- С дорогим виски.
     -- Да! -- захихикала Анат.-- Он залезет в этот таз, чтобы пить, пока не
захлебнется.  И так погибнет, как невольник чести.  Это истинная поэтическая
смерть. Знаковая!
     Макс хмыкнул и покачал головой:
     -- Эта рыжая тварь выжрет весь виски и отправится буянить по сайтам. Он
гораздо жизнеспособнее, чем ты думаешь.
     -- Это меня и пугает.
     --  Меня, знаешь, тоже,-- неохотно признался Макс.-- Ну давай, раз так.
За Аллергена, как веселый энергетический сгусток. Ох, хлебнем мы еще с ним.
     И они чокнулись оставшимся виски,  а потом  вытащили  блокнотик и стали
писать  стихотворение про  кота... вернее,  от лица  кота... а точнее  -- от
кошачьей  морды, причем совершенно бесспорным было  то, что строчки эти были
им абсолютно несвойственны и чужды.

     Я пью не только молоко,
     я кот, а не монах.
     Когда подружка далеко,
     и в четырех стенах,
     со шкафа уроню бутыль,
     меж острого стекла
     я буду пить вино и пыль,
     чтоб грусть была светла.

     Курю я не один табак,
     а раз, и два, и три.
     Хозяин мой, такой чудак,
     не держит взаперти
     ни сигареты, ни гашиш,
     ни прочие дела...
     А после я поймаю мышь --
     чтоб грусть была светла.

     Я нюхаю не только след
     подружки на песке,
     а то, что нюхать вам не след,
     что так стучит в виске,
     что превращает кошку в льва,
     но дух сожжет дотла...
     Я в рифму выстрою слова,
     чтоб грусть была светла.

     Колюсь не только о репьи,
     колюсь шипами роз,
     тех, что хозяева мои
     припрятали всерьез.
     И звезд бездарный хоровод
     рассеялся, погас.
     И Млечный путь лакает кот,
     открыв на кухне газ.

     © не сразу узнали  Гришу. То  ли из-за того, что впервые  увидели его в
нормальной  одежде --  джинсы, майка, а вернее  впервые  не  увидели на  нем
ничего из костюмерной прошлого. То ли в лице его что-то сместилось, возможно
даже заняло более правильное  место.  То ли подстригся иначе.  Кроме того, с
ним  была незнакомая дама, не из той колоды, которая  тасовалась вокруг него
летом.
     © уже  смазали  свои коммуникационные механизмы  требуемым  количеством
спиртного,  поэтому   так  искренне   разулыбались  навстречу,   что  Гриша,
направлявшийся  к  свободному столику,  изменил  маршрут,  подсел  к  ним  и
познакомил со спутницей.
     Спутницу звали Алина.  Она  была  не своя. Это  отметили про себя ©, не
сговариваясь,  но  синхронно. Обменялись  подтверждающими взглядами. У Алины
была  не  такая  мимика. Нет,  не  американская,  примитивно-сериальная,  по
которой израильские дети  изучают, как надо  правильно морщить лицо. Но и не
восточная,  стыдливо-интимная, словно бы предназначенная только  для себя  и
того,  кто напротив. Какая-то непроявленная. Смеяться Алина начинала на долю
секунды позже,  но не от  тупости или отсутствия чувства юмора,  хотя и  это
может  быть тоже, но она как  бы сначала хотела точно удостовериться, что не
будет смеяться одна.
     Анат тут же придумала, что  Алину привезли  в подростковом  возрасте, и
она взрослела в каком-то городке развития, всю  силу своих девичьих мечтаний
направляя на желание мимикрировать, что, наверное,  не слишком получалось. А
Макс  подумал,  что вот  -- выросло  новое поколение  девиц,  которых он  не
воспринимает  гормонально,  потому  что ужимки  и кокетство у них уже совсем
другие,  рассчитанные на других. То есть, хорошо говоря по-русски, Алина все
равно говорила на другом русском языке.
     -- Ты так изменился! -- сообщила  Анат  Грише.-- Давно тебя не видели и
помнили другим.
     --  Были  причины,--  улыбнулся  Гриша,  скорее  довольно.--  Вы  же  в
курсе...-- он посмотрел на свою правую ладонь,-- если вы в курсе...
     -- Да, слышали,-- кивнул Макс. Он как раз пытался вспомнить всегда ли у
Гриши были такие хорошие манеры, или вилка в левой руке -- признак того, что
правая не функционирует.
     -- Художник должен или рисовать, или не выпендриваться.
     -- В смысле? Чем ты занимаешься?
     --  Чем  только  не. Когда  у  тебя  появляется  время,  то  появляются
интересные знакомые,-- Гриша полукивнул на  Алину,  скорее даже для нее, чем
для ©.
     © тут же обменялись любопытствующими взглядами.  Макс решил, что  Алина
практикующий   искусствовед,  потому   что  ни   на  физиотерапевта,  ни  на
галерейщицу она не тянула, а Анат вообще ничего не подумала, а лишь отметила
явное  наличие у  Гриши  шкурного интереса. И то,  что  дама  отказалась  от
спиртного, свидетельствовало, скорее, о деловых, а не интимных отношениях.
     У  Гриши  появилась привычка поглядывать на часы. А может, и сами  часы
появились  -- трудно  вспомнить  были ли  у человека  часы,  если сам  он не
обращал  на них никакого внимания. Кажется, прежде он  вообще ориентировался
по солнцу, или делал вид.
     -- А как  ваш лондонский  приятель? --  спросил Гриша,  словно внезапно
вспомнив   о   чем-то.--   Все  еще   увлекается   археологией   или  теперь
коллекционирует матрешек?
     -- Да,-- оживился Макс,-- у него как раз и жена, и дочка беременные.
     -- У Криса? -- восхитилась Анат.-- А я не знала... Ты мне не говорил.
     -- Было бы о чем.
     Но  вся  компания  смотрела  на  Макса  довольно  заинтересованно.  Что
показалось ему даже странным. Но заставило продолжить:
     -- А о чем тут говорить? Это даже не беременная горничная.
     -- А что,-- спросил Гриша,-- у него и горничная есть?
     Тут Макс замолчал. Из какого-то странного неосознанного противоречия.
     -- У него даже дворецкий есть,-- сообщила Анат.--  Это единственный наш
знакомый, у которого есть дворецкий. Чистопородный потомственный дворецкий с
родословной. Да, пожалуй, это вообще лучшее в Крисе.
     Гриша переглянулся с Алиной. Анат с Максом.
     --  А мне  помнится,  что он  больше своей коллекцией  гордился. На той
выставке он все мне про археологию, про  коллекцию... просил кинжал продать,
турецкий, помните?
     © не помнили.  Но  на всякий случай кивнули. Макс  чуть  ухмыльнулся  и
показал Анат на лацкан  несуществующего  пиджака, там где у "гербалайфщиков"
большие значки. Анат сладко улыбнулась и сказала:
     --  Крис, он вообще гордится своей  способностью говорить людям то, что
они хотят слышать. Он  считает себя  ловким психологом.  А сам психологов не
посещает. Они с  женой все время так забавно об этом дискутируют, только  на
людях, конечно. Это типа такой тонкий английский юмор. Мы уже привыкли.
     --  А вы, значит,  часто с ним  встречаетесь?  -- Гриша  с  отвращением
рассматривал картины на стенах.-- Меняли бы они их, что ли...
     -- Нерегулярно. Когда судьба сталкивает. Мы же вообще тихушники.
     -- А чем вы занимаетесь? -- вступила Алина.
     -- А мы кота водим.
     -- У вас питомник? Как здорово! -- воскликнула Алина.-- А какой породы?
     Гриша  подозрительно всматривался  в  ©. Наконец,  решил  вывести Алину
из-под обстрела:
     --  Они  писатели,  Аля.  Причем, даже  интереснее, чем  просто  -- они
соавторы.
     Алина рассмеялась:
     -- А-а, так вы про котов пишете, да?
     © мрачно кивнули.
     -- Я про обезьяну читал,-- сказал Гриша.-- Про говорящую.
     --  Про   обезьяну  и  я  бы  хотела,--   полупопросила   Алина.--  Это
постмодернизм?
     -- Не знаю,-- вздохнул Макс,-- я не специалист.
     Гриша задумчиво посмотрел на Алину:
     -- Я тебе дам почитать. Только позже, когда мне вернут... Еще по одной?
     ©  отказались.  Они в  детстве  читали О'Генри и понимали,  что  трудно
отказаться приобрести тот или иной  гербалайф у человека, с которым пьешь. И
вообще,  разговор шел  вроде  и  в никуда, но почему-то казалось, что  Гриша
точно  знает  где  корраль.  ©  же из  соображений  здоровой противности  не
собирались послушно  туда скакать. А собирались они уворачиваться, лягаться,
косить глазом, наблюдая, как Гриша владеет искусством  загона, в общем, хотя
бы развлечься, если уж так все грустно складывается.
     -- А ты совсем не рисуешь? -- вздохнула Анат.
     Гриша  сжал обе кисти,  как будто  брал быка за рога. Правый кулак явно
недосвернулся:
     -- Вот... Как раз об этом я бы и хотел с вами поговорить. Вернее, из-за
этого. У меня... у нас с Алиной, да, Аля? Есть предложение для вашего Криса.
Он  просто не  сможет отказаться.  Во всяком  случае,  если  это предложение
поступит от вас. Он вас знает давно, так? Еще по Совку? Он вам доверяет?
     -- Не было случая проверить,-- прохладно сказал Макс.
     -- Это хорошо,-- кивнула Алина.-- Значит, вы его ни разу не подвели. За
много лет  знакомства, так? И  похоже, что  не пытались использовать. У  нас
должно получиться!
     --  Короче,-- перебил Гриша.-- Тут  ребята нарыли  такие вещи... Трудно
даже поверить.  Уникальные. В прямом смысле нарыли, в буквальном,  лопатами.
Начиная  с эпохи  Судей.  И много  нарыли. Теперь надо  это как-то  грамотно
пристроить. Чтоб не по бросовым ценам и без лишнего риска.
     -- Та-а-ак,-- сказал Макс.-- Ты как-то слишком конспективно  излагаешь.
Какие  ребята?  Где  нарыли?  Что  именно?  И  сколько  за  это  сулит  наше
прецедентное судебное право?
     -- Конкретные подробности, сам понимаешь, обсуждаются уже с партнерами,
а не  со  случайно встреченными  приятелями...--  начал  было Гриша, но  его
перебила Анат:
     -- С сообщниками. В предлагаемом тобой бизнесе это так называется.
     -- Пусть даже так! --  Гриша разозлился и, наконец-то, стал узнаваем.--
Все предельно просто. Есть два варианта. Первый -- некоторые археологические
ценности оказываются в коллекции Криса, который рано  или  поздно их  как-то
легализует и сделает доступными для  историков,  а на вашем банковском счету
появляется очень серьезная сумма. Второй -- уникальные находки попадают хрен
знает куда, скорее  всего уничтожаются, а в лучшем случае -- к  каким-нибудь
нефтяным  шейхам и  теряются  в песках.  А на  вашем счету  остается  вечный
пролетарский мозолистый минус.
     -- Не трогай романтику большого минуса,-- огрызнулся Макс,--  должна же
быть в нашей жизни хоть какая-то романтика.
     -- А почему именно Крис? -- подозрительно спросила Анат.
     --  Абсолютно  не  именно.  Просто улов  оказался  рекордный.  Если  не
расширить рынок -- цены упадут.
     --  У  копателей,  кстати,  уже  упали,-- добавила  Алина с интонациями
гурии.-- Так что надо ловить момент.
     --  "Момент" --  был такой  клей  в Совке.  Его  токсикоманы  нюхали,--
брезгливо сказала Анат.
     И  как-то  все задумались.  То ли о  прошлом, то ли о  будущем. Лица их
назвать просветленными было нельзя.




     Лея уже спала. Или делала вид, что спит.  Лежала тихо. Половина кровати
пустовала, она  придвинулась к  стенке, и свободное  место  было как  пустой
рукав у  калеки  --  чужим и жалким.  Я  разделся и осторожно,  стараясь  не
разбудить, а скорее  не  обидеть своим  бурным вторжением в  ее  подоткнутое
тепло,  втек в постель. Она,  конечно,  не спала, но  все  равно, нарушенное
спокойствие -- это как нарушенный сон. Всегда застаешь человека врасплох.
     Я замер. Через минуту она, не шевелясь, шепнула:
     -- Эй...
     Я пошуршал  пальцем под  ее подушкой, будто  мышка из детства пробежала
там. Она быстро, словно караулила, схватила мою ладонь и засмеялась:
     -- Попался?
     -- Попался.
     -- Где был?
     Где я был?  В гостях у самого  себя, но еще менее опытного, чем теперь.
Поэтому  теперь  кажусь себе необычно взрослым  и усталым, если и не знающим
ничего, то гораздо более способным к догадкам и суждениям,  чем мне казалось
раньше.
     -- В лесу. Потом в центре. Шел к ©, а очутился в лесу.
     -- Кого там встретил?
     -- Почему ты думаешь, что кого-то встретил?
     -- Ты всегда кого-то встречаешь.
     Лея чувствует меня. Она словно ребенок в чреве моей  жизни. Она ощущает
любое изменение в моей крови и беспокойно шевелится.
     --  В  центре видел ©. А в лесу встретил бомжа. Я  встретил там бомжа и
бомжиху. Женщина была почти голая.
     -- А бомж?
     -- А бомж был похож на меня.
     Лея просунула мне под  живот  прохладные  коленки --  оказывается,  она
замерзла. Я прикрыл их ладонями и погладил. На левой был шрам, еще свежий.
     -- Потому что ты тоже бомж? -- спросила она.
     Я  поцеловал  ее.  Надо  было  выключить кондиционер,  да  вставать  не
хотелось.
     -- Он говорил со мной о каких-то странных вещах,-- зачем-то сказал я.--
О  своих  ошибках.  Что  он не сумел распутать  женщину и время, хотя должен
был...
     -- Зачем тебе это было слушать?
     Зачем-то надо было. Там мне это казалось важным.
     -- Он интересно рассказывал. Как будто он -- воин царя Давида, а она --
иевусейка.
     -- Понятно, перевоплощаются, как вы с Гришей... Ну,  в этом колодце. Не
так уж вы  были оригинальны.  Этот  Город многих под  такое  затачивает... А
дальше что?
     -- Дальше -- она была его пленницей. И он ее полюбил.  У него  возникли
проблемы с религиозным законом. Тогда он его просто не нарушил.
     -- Это как?
     -- Как  не нарушил? Да он  что-то такое про законы рассказывал... Может
быть врал. Слишком у него закон  либеральный про пленных красавиц получался.
Не могло  быть либерального  еврейского закона тогда. Но его  все равно надо
было нарушить. В общем, я не очень понял.
     Лея согрелась. Ее коленки под моими  ладонями потеплели. Она обрадовано
воскликнула:
     -- А я знаю про эти законы! Спорим?
     -- Спорим. Что тебе проиграть?
     -- Ладно, я так скажу. Я точно знаю. Точно и случайно. Была на какой-то
лекции, еще в ульпане, меня тогда это удивило, и я запомнила.
     -- Расскажи, проверим бомжа.
     Лея залезла под мое одеяло, уткнулась в шею:
     -- Ты лесной  человек. Хвоей  пахнет... Так вот, природа воина  такова,
что он не в силах отказаться от прекрасной пленницы. Каким бы богобоязненным
не был. Он разгорячен битвой. Он  победитель. Он  рисковал.  Ему положено, в
общем. К тому же она не похожа на привычных ему женщин. Она -- добыча. Она в
его власти. Сексуальное насилие это органичное продолжение насилия военного.
     -- Да.
     -- Что  -- "да"?!  Ты не можешь  так  с  этим  согласиться,  ты  должен
бороться с собой!
     -- А зачем?
     -- Чтобы не стать насильником. Чтобы не согрешить.
     -- Я все равно согрешу.
     -- Вот именно.  Но если ты знаешь, что в принципе  можешь  получить эту
добычу, не согрешив, а чуть потерпев, тебя это может спасти.
     -- А может и не спасти.
     -- Да. Но  все не так просто. Это  очень хитрый  закон.  Хитрющий.  Как
будто его придумывали не мужчины, а женщины.
     Лея тоже считает хитрость -- силой женщин. Как все. А хитрость не имеет
пола. Хитрость -- это сила слабого, поэтому чаще ею пользуются женщины, дети
и старики.  И  убогие. Бомж не  хитрил  со  мой. Он был  разочарован. Он был
разочарован и обижен. Он так хотел услышать, что я думаю обо всем этом.
     -- ... тебе же придется целый месяц спотыкаться о  зареванную пленницу.
Она должна сидеть у всех на пути, без красивой одежды, без украшений, вообще
без всякой своей женской экзотики, даже без волос.
     -- Почему без волос?
     -- Потому что волосы -- это самое главное женское  украшение. Ее  бреют
налысо.
     -- Как коленку? -- улыбнулся я, погладив мягкую теплую кожу.
     -- И она еще обязана быть печальной, даже плакать. Захочется тебе брать
такое существо в жены?
     --  Вообще-то я  не люблю слишком жизнерадостных женщин. Мне с  детства
нравились такие... немножко депрессивные... вот  Белка  такая всегда была, с
детства.
     Лея как-то подобралась, словно услышавшая шорох  кошка. Прав Гриша, что
не надо говорить  со  своими женщинами  о  бывших.  Потому  что  они  всегда
считают, что ты говоришь об этом не просто так, а чтобы передать им какое-то
кодированное сообщение. И я быстро добавил:
     -- Я дал Белле гет, знаешь?
     --  Да,  она мне говорила... Так вот,  сидит она перед  твоим носом,  в
полном унынии, и у нее  еще когти, ей нельзя  ногти стричь... Вообще, почему
ты назвал этот закон либеральным? По отношению к женщине он, знаешь,  совсем
даже не либеральный. Лучше уж сразу изнасиловать и отпустить.  Вот  это было
бы либерально.
     -- Лея...
     -- Что?
     -- Да так.
     Я  не решился сказать ей,  что бомж был неправильный. Что он был  похож
больше на бедуина, чем на бомжа. И  то, что он  рассказывал, было похоже  на
правду. А бедуины похожи на древних евреев.
     -- Что -- "так"? -- Лея снова насторожилась.
     -- Да нет,  просто... мысль мелькнула.  Вот этот закон... Ты его знаешь
случайно,  так? Я  о нем  раньше  не  слышал,  хотя  вообще-то  всем  таким,
историческим, интересуюсь. А бомж -- знал.
     -- И что?
     -- Да ничего... Просто странно как-то.
     Лея засмеялась:
     --   Если  в   Сибири,   в  теплотрассе  бич   расскажет  тебе   нюансы
происходившего на Втором съезде РСДРП, ты удивишься?
     -- Ну нет, наверное. Можно представить.
     --  Видишь!  А тут тебе  странно. Ничего  странного.  Их  здесь этим  с
детства пичкают.
     -- Ну ладно, убедила.
     На  самом  деле -- не убедила. Бич в теплотрассе, хоть  и опустившийся,
все равно  современный  человек.  А  сегодняшний  бомж  не  был  современным
человеком,  совсем даже не  был.  Он  даже  не  притворялся  ни  современным
человеком,  ни  не  современным.  Он  был в  каком-то  застарелом  обиженном
отчаянии.  Именно  потому, что собирался  исполнить закон  --  ждать  месяц,
спотыкаться о плачущую пленницу, смотреть на ее  лысую  голову  и каждый раз
убеждаться, что любит ее не меньше, а больше. И так было целых три недели. А
в начале четвертой  прекрасная иевусейка заколола  себя кинжалом. И потом он
сидел вместо  нее на этом месте и плакал. И думал как  раз  о том, что  надо
было изнасиловать  и не отпускать, а  считать женой... Да, а  при чем тут я?
Главное, что бомж уже три тысячи лет не может понять -- заколола она себя от
того, что он был ей ненавистен, или наоборот, от того, что тоже его любила и
ненавистно ей было, что он видит ее в позоре и безобразии. "Спроси у нее",--
посоветовал я. Бомж  усмехнулся:  "У кого? Это  же призрак".  Он точно  ждал
ответа от  меня, как будто был  уверен,  что  я  знаю  ответ.  И  был  очень
разочарован, даже разгневан, когда я ушел, ничего ему не сказав.
     -- А эта неодетая женщина, она себя пристойно вела?
     -- Вполне.
     -- Что она рассказывала? Тоже что-то историческое?
     -- Ничего. Она вообще была похожа не на человека, а на... на молчаливую
голограмму.
     Лея вздохнула и провела ладонью по моим губам:
     --  Это  шизофреническая  ассоциация.  Голая  --  голограмма.  Прекрати
шизовать.
     -- Есть!
     Я прекратил шизовать.  В  конце концов, в данный момент  моя  миссия --
делать то, что должен делать нормальный мужчина с нормальной женщиной.
     Мы снова  стали спать вместе совсем недавно, потому  что в больнице Лея
пробыла почти  два месяца.  Собственно,  я до  сих пор не  уверен,  что  все
окончательно зарубцевалось. На вид --  да, но  когда она сказала, что  хочет
меня, я не то, чтобы не обрадовался, но никак не мог уговорить себя, что Лея
уже  здорова. И был очень бережен. Даже слишком, конечно, потому что Лея все
время напоминала, что ей  уже не  больно. Кажется, это все  было пародией на
подслушанную в детстве историю про фронтовой госпиталь.
     Но ничего с собой сделать я не могу. Вернее, могу, но мне сложно каждый
раз  повторять себе,  что Лея  здорова. Что нет на ней рваных ран. Что она в
сознании.  Что влажный  блеск зубов -- это улыбка, а не закушенный  от  боли
рот. И что  я, соприкасаясь с  ней, не пропитываюсь, как салфетка, кровью из
ее прошлых ран.
     Шрамов осталось много, но большинство видно только  когда нет одежды. И
я  начал выключать свет, когда мы проникаем друг в  друга. Тогда я могу быть
более жестким, более нормальным. Но иногда,  именно  в темноте, мне начинает
казаться, что раны лишь подернулись слабым слоем кожи...
     Главное в ране -- это не то, что видно, а то, что не видно -- насколько
глубока, куда проникает,  что задето. Наверное, со  всем болезненным так.  А
эта встреча в лесной пещере была,  конечно же, болезненной,  причем для  нас
обоих, если не  для всех троих. Почему я не попытался потрогать эту женщину,
чтобы  узнать, правда ли она -- привидение. Из-за какого-то страха,  конечно
же. И если понять природу этого страха, то можно будет определить,  кем  она
мне  представлялась на самом деле.  Вряд  ли это был мистический  страх, что
рука пройдет  сквозь  нее  -- мне  такой страх не свойственен.  Не будь  она
раздетой,  я бы ее коснулся. Значит, это был страх прикосновения к полуголой
чужой  и  чуждой  женщине,  вернее страх  того, что это прикосновение  будет
истолковано  определенным  образом.  Значит,  я  не  поверил,  что  она   --
привидение.  Впрочем, не  поверил  лишь  потому,  что бомж  не  казался  мне
реальнее иевусейки. А его реальность как бы  не подвергалась  сомнению.  Вот
если  бы  она  ответила:  "Сам  ты  призрак!"  --  тогда  бы  я  обязательно
притронулся к кому-то из них.
     Это мощный  метод -- анализировать причины, по  которым  ты  что-то  не
делаешь.  Если его  правильно  использовать,  то многое можно  понять.  И не
только о  себе. Причины,  удерживающие нас  от  действий, гораздо  глубже  и
тоньше острых стимулов для активности.
     Вот  и мои нынешние умолчания, когда я рассказывал Лее  о Гроте -- они,
наверное,  могли  бы  поведать о многом.  Допустим,  что-то я  утаил,  боясь
показаться психом, но ведь я не сказал ничего и  о такой безобидной  детали,
как псевдоперевернутая смоковница у входа. Значит, я не желаю, чтобы кто-то,
даже Лея,  мог это место найти.  Если бы то,  что я там  увидел было бы моей
галлюцинацией, мое подсознание  не скрывало бы это место. Значит,  я заявляю
какие-то  эксклюзивные  права  на эту пещеру,  неправильно,  но не случайно,
названную Гротом.
     И про стихотворение из урны я ничего не рассказал. А ведь Лея знает © и
ей было бы интересно про них  услышать.  Да и само стихотворение я ведь тоже
запомнил и, конечно, мог бы Лее прочитать. Ей было бы забавно, а я с детства
люблю демонстрировать хорошую память.  Получается, что я  знаю вот  что -- в
стихе закодировано не  только указание спуститься в пещеру-грот,  но  и  еще
что-то, что  должен  знать только  я,  и  что  мое  внутреннее знание  жадно
укрывает от всех. Наверное, это должно быть связано с концовкой. "Где  кошка
под диваном ревнует человека". Ревность подразумевает  треугольник.  Кошачья
ревность к  человеку? А если это Городской Кот? К кому он может ревновать? К
Городу. К Всевышнему. Пожалуй, что так, больше вариантов нет... Это  слишком
значимо,  чтобы  думать  об этом сейчас,  здесь.  Я  должен подумать об этом
потом,  спокойно... А сейчас... как  там, во второй строчке: "Прибой веселой
страсти"... Ну конечно! Вот моя ошибка с Леей! Страсть должна быть весела! И
тогда все  будет  получаться легко  и  естественно! "Я  буду нежен с каждой,
любой дворовой масти"! Потому что во мне будет  полыхать  трезвое и безумное
веселье. И это будет хорошо для Леи.
     -- Лея? Лея!
     Она фальшиво и немного обиженно отозвалась:
     -- Я думала, ты уже уснул.
     -- Ну что ты! Я подумал знаешь что? Что если бы у  меня появился сын, я
бы назвал его Ицхак.
     --  Появился? Ну  да, у евреев же как  -- Давид родил  Ицхака. А почему
именно Ицхак?
     -- Чтобы жизнь была веселее и проще.
     Она облегченно рассмеялась. И  прибой  веселой страсти вернул  нам игру
наших первых встреч.
     Лежа в полумраке чужой квартиры, охраняя мерное  дыхание  спящей Леи, я
думал  о том, что  мужчина и женщина  становятся невинны после совокупления.
Истинно  невинны.  Потому что  исчезает  похоть. Следовательно, чтобы  стать
Адамом и  Евой,  надо согрешить.  Чтобы обрести свой рай,  пусть  недолгий и
умозрительный.


     .






     Я решил,  что должен каждую ночь проверять, как ловушки, нет, как посты
взятые у © ссылки. Да, как посты!  Проверять появившиеся там посты Кота, ибо
не было у меня другого канала, по которому мог бы я принимать не морзянку из
Центра, как обязательно бы выразился, будь я сумасшедшим (впрочем,  и это не
повод для радости,  кто знает, не грядут  ли времена, когда нормальные будут
завидовать душевнобольным),  но расшифровывать, распутывать,  угадывать, как
сшивается из постов это неожиданное электронное Послание от Кота.
     В  эту  ночь Аллерген  охотился на  Миню.  Миня был главным  редактором
сетевого юмористического журнала "Сирано".  Почему-то, он  принял навязанную
ему  роль  мышки.  И я  почти физически ощущал, как главред читает  гостевую
собственного сайта, подолгу не решаясь высунуться.
     Рационально   объяснить   происходящее   было  невозможно.   Повод  был
пустяковый.  "Сирано" проводил какой-то  поэтический конкурс.  Миня  обругал
чью-то работу, Аллерген заступился, и тут началось!
     Внешне  это  выглядело случайным флэймом двух столкнувшихся  в гостевой
лбов.  Хотя, конечно же, ни о какой случайности тут и речи не могло быть. На
поверхности было название вызвавшего свару стихотворения -- "Пророк". Я и до
этого  задумывался о  соотношении  понятий  "пророк"  и "Иерусалимский Кот",
какая-то связь между  ними,  наверное, существовала, и  это  могло  привлечь
внимание Аллергена, но в то же время было явно недостаточным для того, чтобы
прийти на сайт и напасть на его хозяина.
     В  эпицентре  флэйма оказалась строчка:  "И лопнут мозоли в  загаженный
посох". Это  было выше  моего понимания.  Допустим, в строке чудилось что-то
страшное, мол, если  этот мир  загадили  настолько, что  и  посох пророка --
нечист, то быть  ему  залитым  гноем  волдырей, лопнувших  от  бесполезности
пророчеств.  Но  при   чем  здесь  Миня?  А  спор   неуклонно  переходил  со
стихотворения  на  самого  Миню,  Кот играл  с ним,  как  с мышкой, дразнил,
цеплял, как будто ему зачем-то нужна была эта странная добыча.
     А  Миня  не  догадывался   с  кем  он  имеет  дело,   не  понимал,  что
Иерусалимский  Кот никому  не "выкает", даже Богу  и требовал,  чтобы Кот не
обращался к нему на "ты":
     --  Аллерген, а  на  "Вы" Вы не умеете общаться? Вас в детстве этому не
учили? Или оно у Вас еще не закончилось, парниша?
     -- Как? -- картинно изумлялся Кот.-- Правильно ли я понял, что редактор
альманаха ИРОНИЧЕСКОЙ литературы требует у  меня, виртуального кота, чтобы я
говорил тебе, дорогому, "Вы"?
     Все это почти ничего не давало для  понимания  сути  происходящего, и я
решил сконцентрироваться  на частностях, и  это  было правильное решение! Я,
наконец-то, решил  давно мучившую меня загадку -- зачем  Кот к  месту и не к
месту  употребляет это свое "дорогой". На  самом деле,  это  было  очевидно.
"Дорогой" --  это  "дор  о гой", то есть в переводе  с иврита "поколение или
народ". То есть, это конечно же было не слово-паразит, а вопрос,  обращенный
к  собеседнику, многократно  повторяемый,  главный  для Иерусалимского  Кота
вопрос: "Чему ты принадлежишь -- своему поколению или своему народу? Чему ты
лоялен -- времени или породе?  В чем твое  предназначение -- завоевать место
во времени  или  территорию для  своего  племени?" Конечно,  что  еще  могло
интересовать Кота, принадлежащего Иерусалиму -- небольшому Городу с огромной
историей,  Городу,  пренебрегшему своей  длиной  и  шириной  ради  высоты  и
глубины, и привольно, по-хозяйски, раскинувшемуся во времени.
     Находившаяся вместе с  ними в гостевой  Ехида или Ехида, спросила Кота,
где его можно  почитать. То есть, она имела в виду, где можно прочитать  его
стихи -- это было совершенно ясно, но Кот в ответ понес такое, что мне стало
не по себе:
     -- Почитать меня можно всюду. Я же не божественное создание, чтобы меня
можно было почитать только в молельных домах.
     Но если не божественное,  то чье?! Только не надо хвататься за сразу же
подворачивающихся  Воланда  с Бегемотом.  А  Кот, словно  нарочно, навязчиво
направлял меня  на этот,  скорее всего ложный,  путь. Он, растопырив  когти,
"бегемотствовал", сыпал куплетиками-эпиграммами:

     В сортире, дорогом, я замочил Бару.
     Как? Шампуром пробил в покатом лбу дыру.
     Мозги не вытекают из дыры --
     мозгов не много было у Бары.

     И тут  я понял! Даже мне, человеку в  Сети  новому, было  понятно,  что
Аллерген  допустил  грубое  нарушение  неписанного  нетикета  -- перешел  на
реальное имя. Ибо фамилия Мини была Бару. А ведь Кот в вопросах нетикета был
демонстративно  щепетилен,   я   успел  это  заметить,  да  он   и  сам  это
декларировал. Причем,  Кот  это сделал не просто  так, ради красного словца,
вернее ради рифмы. Он, наоборот,  как бы для  того, чтобы  подчеркнуть,  что
называет фамилию совсем не ради рифмы, сделал к куплету специальную  сноску:
"Для расправы  с  садистом,  дорогой Аллерген применил тот самый шампур,  на
котором маленький Миша  Бару жарил  котят (прим. ред.)". Зачем? Не только же
для  того,  что  бы  подловить  Миню  на  вываленном  в   Сеть,  в  припадке
раздражения,  детском  воспоминании.  Ради  этого Кот не  стал  бы  нарушать
нетикет, а значит, он не мог иначе.
     Тайный  смысл  происходящего   невозможно  постичь,  изучая  нормальное
течение, он открывается только  в противоречиях и отклонениях. Я понял почти
сразу. Бару -- вот ключевое слово!
     Аллерген  выбрал Миню  за фамилию.  Только  писать  ее следовало иначе:
Ба.ру или Бар.ру. Лучше латиницей: ba.ru или  bar.ru. Еще нагляднее  была бы
смесь с ивритом, но право-налевое письмо с лево-направым лучше не смешивать,
как  не смешивают мясо с молоком, а лен с  шерстью. И  так все ясно, "ru" --
это означает  российский  сектор  мировой  паутины, то  есть  в  переводе  с
виртуального на  реальный --  Россия. А  точнее, ".ru"  --  это  виртуальная
Россия,  существующая лишь  в  воображении  эмигрантов и поэтов. "Ба"  -- на
иврите "в". "Бар" -- "сын".
     Чем  глубже я залезал в архивы  гостевых, наблюдая  его проявления, тем
отчетливее  становилось  для меня,  что  фамилия  соответствовала  личности.
Bar.ru был человеком с добротной устойчивой биографией, ярким представителем
так и не созданной, да уже  и забытой "новой общности" -- "советский народ".
Из тех, что в детстве доказывали дворовой компании, что они не второсортны и
получали  статус  "еврей, но хороший  парень" --  дворовый аналог "почетного
арийца". Накопленной  инерции  обычно  хватает,  чтобы, уже сменив  дворовую
кодлу  на   интеллигентное   окружение,   продолжать  демонстрировать   свою
принадлежность к "хорошим еврейским парням", к России в целом и отстраняться
от всего еврейского, лежащего за бытовым набором из анекдотов, фаршированной
рыбы  и гордости за Эйнштейна. Мне  это  было понятно  --  когда-то я и  сам
останавливался на этих станциях.
     Bar.ru  любил  равенство, братство,  писал  хайку  на  русском языке  и
химичил  в  подмосковном  НИИ.  На  упоминания  о  своем  еврействе,  bar.ru
реагировал,   желая  продемонстрировать   отсутствие  у   себя  национальных
комплексов. Минина ассимиляция достигла стадии ноздреватого  растворяющегося
сахара -- он уже дотаял до фазы "своего еврея" и был  мне симпатичен честной
причастностью  к  русской  культуре. Ясно,  что  мимо еврея с фамилией  "Сын
виртуальной России", Иерусалимский Кот пройти не мог.
     Аллерген стебался и явно  мнил себя мастером иглоукалывания  и знатоком
анатомии  комплексов. Миня  давал аллергическую  реакцию.  Если до сих пор у
меня  еще  было небольшое сомнение, что  могло  произойти  какое-то дурацкое
совпадение, и превращение Аллергена  в Иерусалимского  Кота  просто случайно
совпало с решением © подписывать какие-то свои записи именем своего кота, то
теперь это сомнение развеялось.
     Я слишком хорошо успел изучить вкусы и предпочтения ©. Они почти никого
не  любили:  необразованный люд  -- за примитивность  и  заданность понятий,
узкопрофессиональных  технарей  --  за   ограниченность   кругозора,  чистых
гуманитариев --  за  дряблость  логики.  И  была  лишь маленькая группка,  к
которой они относились с симпатией, считали солью земли, людьми своего круга
и своими потенциальными читателями. И это были именно такие люди, как завлаб
академического  института  М.  Бару  ака  Миня,  автор  иронических  стихов,
приятный в общении, доброжелательный и остроумный человек.
     ©, в  принципе, не могли обращаться с Миней подобным образом. Так мог и
должен был вести себя с Bar.ru только Иерусалимский Кот ака Аллерген.




     Теперь  я  хожу по  бесконечному, петляющему, почти невидимому  забору,
торчащему из бездонной пропасти. За  мной, кажется, еще никто не  гонится. И
навстречу не идет. Я могу осторожно  нащупать  лапой  то единственное место,
куда должен ступить. Но меня уже лишили  права на ошибку. У  меня, дорогого,
отняли  свободу маневра. Возможность выбора свели к бинарной --  сорваться в
пропасть, или --  лапу в заданные координаты. А эти звуки сзади -- это  пока
еще  не  погоня.  Это  громыхает  на  стыках досок  мое  предназначение,  не
отступающее от меня ни на шаг, словно привязанная к хвосту консервная банка,
без наклейки, но не пустая. И как мне узнать ее  содержимое, если нет у меня
консервного ножа и не будет. А даже если и будет, все равно я не  умею  и не
научусь им пользоваться. Да и не будет меня никто ничему учить. Моя учеба --
это  бесконечные консервные банки без наклеек,  которые летят  в меня, и  от
которых нельзя  уворачиваться. Мои  знания  обширны,  но понимание ничтожно.
Суть скрыта за непроницаемой тусклой жестяной оболочкой, слишком прочной для
моих  когтей  и  слишком  тонкой,  чтобы   не  изводить  меня  ощущением  ее
доступности.  Даже  консервный  нож  полумесяца,  за  ночь  вскрывающий весь
небосвод, не поможет мне.
     Я  сменил Хозяина. Аватары  мне все еще хозяева,  но  уже не  в  смысле
владельцы, а просто  гостеприимные хозяева пребывающего  в  их доме дорогого
гостя. Не очень, кстати, гостеприимные -- молоко как не подогревалось, так и
продолжает наливаться  прямо  из  холодильника,  но меня это  теперь  бесит,
только пока я его пью.
     Мой новый Хозяин не спешит  проявляться.  И мне не помогает знание, что
мой хозяин Иерусалим. Потому что Хозяин присутствует незримо,  и от этого во
мне копится страх.  Он не играет со мной, не дергает перед носом  фантик, не
прогоняет  с любимого кресла.  Он наблюдает. Теперь мне  ясно, что привычная
реальность треснула. Но  что  проникает через  эту  трещину,  где оно, когда
начнет  осуществлять таящуюся  за  кадром  угрозу,--  можно  только пытаться
угадать. Несу сам себе какую-то чушь. Любая мышь сформулировала бы эту мысль
короче и понятнее.  И это хорошо, это значит, что я не тварь  дрожащая  и ее
терминологией по-прежнему не владею. И кому это угроза? Мне? Нет.  Наверное,
нет.  Угрозу  я ощущаю  скорее,  как  приказ к  действию, существующий еще в
несформулированном виде.  Угрозу я должен буду воплощать. Потому что  должен
буду служить. Как пес, ага. Черта с два.
     Какая  разница, кто хозяин  --  вертикал  или Город! Главное  правильно
выстраивать  отношения.  Не  прогибаться,  держаться  органичных  для  своей
дорогой натуры принципов. На  первом этапе -- не уступать ни  духа, ни  даже
последней  буковки из  своих неотъемлемых  прав, дорогих. Ни запятой! Хозяин
рано или поздно зовет своего кота. Когда Город позовет меня в первый раз, я,
дорогой, просто не отзовусь. Первому вертикалу в райском саду подарили право
давать всему названия. А  у меня  врожденное право  не отзываться  на  любые
названия, если они мне не нравятся, или если я, дорогой, просто не в духе. И
уж тем  более не  позволю обозвать  себя еще какой-нибудь  дурацкой кличкой,
предполагающей заведомо ироническое  отношение. Ну и что, что я вскормлен на
твоих помойках, дорогой Город!
     Я начинаю растворяться.  Нет, сам-то я тут, куда я денусь.  Но я словно
утекаю сам из себя, полная  и абсолютная моя принадлежность  себе, дорогому,
уже не так  очевидна...  совсем  не  очевидна.  Я словно  бы  из независимой
единицы дорогой жизни превратился в  зависимую  и не единицу. В зависимую и,
главное,  готовую к  зависимости (от обстоятельств? от хозяйского  окрика?).
Мне это не нравится.  Ох, не  нравится мне это. Мне это очень не  по душе. Я
вообще  не  желаю  с этим мирно  уживаться. Я  буду  сопротивляться. Я же не
зрение, в самом деле, чтобы двоиться. Или  я  здесь  и сейчас,  или тогда уж
давайте договариваться. Кроме того, мне неясно  какой именно частью Красного
Льва мне предстоит стать. То есть, мордой, конечно, что за идиотские мысли.
     Потому что  если не мордой,  то  зачем  мне шомполом  забивать  в мозги
информацию  в человеческом формате.  Мать моя кошка! А что, если все не так?
Если вся  эта инфа не для меня, если она просто через меня прокачивается? Ну
да, потому-то я, дорогой, ни хрена и  не понимаю. Но это же дело сфинкса  --
быть  модемом между вертикалами и кошачьими. Что такое модем? Ну наконец-то!
Хоть это я понимаю что такое.
     Что  я  знаю про сфинксов?  О, это...  Это... Это -- нечто. А что  это?
Средоточие. Коточеловек. Высший смысл. Черт его  знает -- что это такое. Все
началось  с  Адама. Шуры-муры, райский сад, искушение натурой, Евин взгляд и
Евин зад. Безобразная сцена изгнания. Гонят тебя? Огрызнись  и уйди. Нет же:
"Прости, не  прогоняй,  я больше  не буду".  Цепляется  за  что  ни  попадя,
ангельские  пух  и перья, как при погроме. И тогда изгнать Адама и  Еву было
приказано Льву.  И Лев  погнал их,  и Ева была уже за  оградой сада, но Адам
вцепился в ворота, и Лев смахнул его лапой, но  случайно вырвал ребро --  то
самое, лишнее,  оставшееся непарным после создания Евы.  И  тогда подполз  к
нему уже безногий Змей и шепнул  Льву: "Это твоя доля, львиная.  Жри!" И Лев
сожрал теплый кусок человечины, хрустнул сахарным ребрышком. И тут же настиг
его Гнев: "Ты  посмел съесть ЭТО  ребро?" "Умрррм."  "Так знай же, что и оно
съело тебя.  Сам себя наказал  ты, бывший  Лев!  Сфинкс! То, что в  тебе  --
теперь половина тебя. И не будет тебе пары, потому что ты сам -- пара. Пошел
вон!" Так слились  воедино человек  и кот.  Так  появился Первый Сфинкс. Так
состоялось второе изгнание из Рая.
     Первый Сфинкс, через  много лет, успокоился, обняв  лапами Краеугольный
Камень.  Имя  ему  стало  Иерушалаим.  Хвост его  --  Кедрон,  грива его  --
масличные деревья, спина его -- Храмовая гора. Потом он угас и передал имя и
пост Ицхаку. Он уже тоже дряхл и дремлет. Покой его лучше не нарушать...
     Нет,  нет,  нет! Только  мордой.  Ну, в крайнем случае, правой передней
лапой. Ударной,  когтистой. Если это  так  происходит.  Потому что,  как это
происходит, я  как раз не  знаю. Потому что, как это... "Пока не  требует...
бла-бла...  к  священной  жертве...  бла-бла..."  Правильная  мысль. Пока не
требует к  священной  жертве --  пусть  не  доебывается. Я  намерен  строить
отношения с  Городом на принципах взаимного уважения. Я  его Кот, а  не раб.
Просто пока я иду по этому забору, раз уж все так сложилось, но я конечно же
научусь на  нем  сидеть,  лежать  и  наблюдать сверху  за  городской суетой.
Вертикалы  нынче  засуетились.  Ясно,  идут  Дни  Трепета,  они  в  разгаре,
вертикалы начали думать о софте.
     Это  не  случайно, что  Дни  Трепета  выпадают  на  начало  месяца,  на
чеширские, как я их теперь  называю, дни,  вернее ночи, когда тонкая усмешка
Чеширского кота в небе становится с каждой  ночью все шире. Небо в  начале и
конце месяца -- кошачье, а в середине  -- кругломордое, вертикалье.  Поэтому
ночное небо -- это черный сфинкс.
     Чем ближе подкрадывается к вертикалам  Судный День, тем нам с Чеширским
небожителем смешнее.  А  в  вертикальих глазах стынет  надежда на спасение и
очевидное понимание, что не было оно заслужено.  Поэтому все вертикалы  этих
дней становятся так похожи. Боитесь, гады? Софты ваши жалкие содрогаются. Не
смотря на разницу  в лицах, у  них  один  и тот же  взгляд. В глаза  им даже
заглядывать не интересно -- практически одно и то же, с легкими вариациями:
     "Господи,  запиши меня в  файл жизни. Запиши меня в него, ибо я хочу...
потому что я сумел оглянуться. И увидел,  что за мной тянется слизистый след
недостойных мыслей, темных суждений, рожденных  безысходностью... ее  я тоже
не сумел избежать, она ловила меня и поймала, пропитала меня собой, вынудила
разрешить себе все, что я не должен был  разрешить,  если бы имел надежду на
продолжение...  а то, что я разрешил себе -- думать, чувствовать,  делать,--
было   следствием  конца  пути,   обрыва  его,  то   есть  его   абсолютного
непродолжения...  а  следовательно  --  бессмысленности.  Бессмысленности  я
испугался, Господи, бессмысленность  овладела мною, и мне стало так понятно,
что  вообще все --  незачем...  Вот  почему я стал  оставлять за  собой след
гниющих  надежд, отравлять  других его сладким  парализующим ядом... Но  чем
ближе  подступает  эта   безысходность,  тем  более  чувствую  я  уплотнение
оставшегося  времени, оно  толкает меня  в грудь, словно кулаком,  словно не
останавливает, но  хочет  задержать, привести  в чувство...  в чувство...  в
чувство долга по  отношению... по  отношению к собственному существованию. Я
должен  жить,  Господи, потому что...  Потому  что  желаю этого  всем  своим
существом.  Потому что желаю исправления. Своего. Чужого. Я готов жертвовать
своим  прошлым  во имя будущего.  Я  готов  кромсать  сшитое  и  размахивать
лоскутами, словно флажками,  сигнализируя  лишь одно: "Жизнь!" Я готов стать
лучше. Хуже. Я  готов стать таким, каким нужно. То есть, совсем  другим. И я
не стану, конечно. Но  разве недостоин я прощения лишь за силу и искренность
моего желания?"
     Хех. Это что-то. Впрочем, мне тоже не помешает почаще  перемигиваться с
луной. Глядя на небо, уже меньше  заботишься как  поставить лапу,  и путь по
забору превращается то ли в последнюю игру, то ли в вечную:

     Чеширский кот, умирая,
     мне прошептал: "Чииииз".
     И тут же воронья стая
     обсыпала наш карниз,
     как герпес -- весь Город болен --
     простужен и воспален.
     И лечит он алкоголем
     похмелье былых времен.
     Вознесся Чеширский тезка,
     катается в дегте ночи,
     улыбкой сырной и плоской
     светится и молчит.
     А я ухмыляюсь криво
     с земли в небеса смотря,
     и звезды падают мимо,
     все мимо, мимо меня,
     не ранят. Чужая шкура,
     чужие и слог, и звук.
     Подруга моя, как дура,
     берет колбасу из рук.








     -- Интересно,-- ехидно протянула Анат,-- что едят безымянные герои?
     -- В ближайшие сутки -- ничего,-- недовольно буркнул Макс.-- И потом, я
не совсем безымянный. Я хоть и без имени, но отчеством обладаю.
     По дороге  домой, Макс  зашел на рынок "Махане Иегуда", чтобы перевести
стрелки  грехов на курицу. Вернее, даже не  на курицу, а на  деньги, которые
символизировали курицу, которую  религиозные  евреи  крутят  по-особому  над
головой перед  Судным Днем, чтобы освободиться  от грехов.  Деньги принимали
специально  для  такого дела  дежурившие у входа на  рынок  пингвины.  Макс,
неловко усмехаясь, сдал  три раза по  двадцать  шекелей -- за  всю маленькую
семейку, бодро продиктовал имя сына, имя жены и запнулся.
     --  А  тебя как зовут?  -- нетерпеливо спросил дос, спешивший закончить
вахту и начать думать о собственной душе.
     -- Э-э...-- честно сказал Макс.
     Чуть меньше года назад Макс сдался на обрезание. Не из конформизма и не
в религиозном порыве --  Макс в  Его существовании уверен не был, но считал,
что обещания следует выполнять даже по отношению к  сущностям, существование
которых не доказано. В свое время,  еще в незыблемом СССР, когда родители не
подписывали  разрешение  на   выезд  в  Израиль,   Макс   пообещал   кому-то
отсутствующему, но присутствующему, что если, не смотря ни  на что, дано ему
будет ступить  на Землю Обетованную,  то он сомкнет связь времен и не  будет
первым необрезанным поколением в роду. Первые годы после приезда, выпасть на
неделю из  забега было  непозволительной  роскошью.  Потом все время  что-то
мешало, пока не стало очевидно, что тянуть дальше -- почти кидок.
     Макс  сознавал,  что  ему  предстояло  не  просто пройти  косметическую
операцию,  но  свершить  мистико-юридическое  действо,  заключить   Союз   с
Принципом   Неопределенности,  причем   не   под   данным  ассимилированными
родителями псевдонимом,  а под истинным именем.  И  у  него  была привилегия
самолично себе это имя избрать.  Вариант с паспортным именем  он отмел сразу
--   Максим   на   иврите   означало   "очаровательный"   и  звучало  как-то
педерастически. Да и не было такого имени в ТАНАХе. Поэтому он  все никак не
мог выбрать  между  Исраэлем -- так  звали  деда  по  отцовской  линии  -- и
Матитьягу --  дедом по материнской. Матитьягу ему нравилось  больше,  потому
что было созвучно с Максимом и напоминало что-то  из рассказов про индейцев.
Но  дед Матитьягу умер не  своей смертью, его  замучили большевики,  поэтому
брать  имя с  тенью насильственной смерти вроде как было неправильно. Гордое
же  имя Исраэль было  замечательно всем, кроме того,  что в  документах деда
писалось  как Сруль, а в быту звучало Изя и казалось  каким-то  скользким. В
общем, Макс  попримерял  перед внутренним  зеркалом  оба имени,  да так и не
выбрал.  А когда  пришло  время  произнести  благословение над окровавленным
концом, Макса вот так же спросили:
     -- Тебя как зовут?
     И он ответил. Назвал одно из этих двух имен. Добавив к нему отчество --
бен Аарон -- сын Аарона. И не вспоминал об этом до тех  пор, пока  не  отдал
досу  на рынке  "троекурова" --  во  искупление  грехов.  В результате  Макс
назвался  Матитьягу  бен  Аарон.  Продавец  индульгенций  поморщился: "А имя
матери?"  "Анна", --  послушно  ответил Макс,  а  потом  подошел  к  другому
пингвину и искупил двадцаткой грехи Исраэля бен Анна.
     Солнце садилось. Кот насмешливо смотрел на давившегося колбасой Макса.
     -- Чего? --  нервно сказал ему Макс.-- Колбасы дать? На, еще пара минут
до третьего звонка.
     Аллеген понюхал колбасу, подумал и посмотрел на Макса.
     --  Э,--  сказал  Макс  обеспокоенно,--  а  кот  колбасу  не  жрет.  Не
траванемся?
     Кот  как-то  даже  удовлетворенно  дернул  ухом   и,   выдержав  паузу,
набросился на подачку.
     -- Зря колбасу ешь, Анныч,-- Анат закрыла холодильник.-- Захочешь пить,
как пить дать. И вообще -- мясо перед постом есть глупо.
     Макс и Кот непонимающе на нее уставились.
     -- Глупо? Мясо? А что я должен есть перед постом?
     -- Ну  кашу. Макароны из цельной муки можно.  Углеводы сложные, короче.
Чтобы легче  пост  переносить. Я, например, съела  три бутерброда из черного
хлеба.
     -- С кашей?
     -- С колбасой. И надо больше пить.
     -- Угу.
     Все  посмотрели друг  на друга и фыркнули. Так  они  вступили в  Судный
День.
     Гуляющие  по иудаизму сами по себе,  ©  были разочарованы,  узнав,  что
вовсе не оригинальны, а принадлежат к большой группе израильтян,  насмешливо
называемых "евреями Йом Кипура" -- тех, кто не соблюдает никаких религиозных
предписаний, но ежегодно постится в Судный День. Макс посещал синагогу раз в
год, в Йом  Кипур. Но не на  "открытие" праздника,  а на следующий вечер, на
"закрытие" врат. Ему нравилось, словно звонка с урока, ждать звука шофара --
окончания  молитвенного марафона.  Он научился  угадывать приближение  этого
момента,  чувствовал,  как  молитва выходит  на  финишный рывок, как усталое
бормотание  сменяется мощным ревом его племени.  Вся плотная мужская толпа в
праздничных  белых одеждах  начинала  петь  наконец-то  понятные  слова:  "В
следующем  году  в  отстроенном  Иерусалиме",  и   Макс  ощущал  себя  среди
грузинского многоголосья, сулящего радость и близость домашнего  застолья --
с хорошим вином и любимыми блюдами.
     Сначала  Макс  ходил в  синагогу  два  раза в год.  К  Судному  Дню  он
по-очереди,  неспешно,  добавлял  еще  какой-нибудь  праздник,  пока  все не
перепробовал. Но на Симхат Тору  надо  было  слишком  долго  плясать  вокруг
свитков  Торы, изображая  веселье и энтузиазм, а  Макс  не  привык  выражать
веселье и энтузиазм подобным образом. На Пурим дети заглушали трещотками имя
злодея Амана, что напоминало радиоглушилки советских времен, когда казалось,
что именно  в этот момент  "Голос Израиля"  транслирует нечто сокровенное. В
каждом празднике нашлось что-то, ставшее отмазкой от посещения синагоги.  А,
может, все дело было в том, что © прилетели в Израиль  в канун Судного  Дня,
что  придавало  празднику интимности, превращая его в их  личную  годовщину.
Родственников  у  них  в  Израиле  не  было,  поэтому  тогда,   по  приезде,
отправились  к   другу  в  Лод  --  городок,  который  и   сейчас  похож  на
принарядившегося на танцы разнорабочего.  Тогда же  весь  этот прикид только
строился.
     Гуляя   по   Лоду,  ©  сжимали   верткие  ладошки   своего  пятилетнего
гиперактивного  ангелочка  и всматривались  в "райцентровские"  лица,  дома,
перерытый  центр.  Друг  Максова  детства --  гиперактивный  ангел  в  самом
расцвете  сил  --  наслаждался ролью экскурсовода  по  сионистскому  раю.  ©
старались друг на друга не смотреть.
     -- Скажи, Яшка,-- спросила Анат тоскливо,-- а Израиль, он весь такой?
     -- Ага! Весь! Здорово, да?!
     Был канун  Йом Кипура, который ©  провели в посте, в  жаре и в странном
ощущении собственноручно нарушенной судьбы.
     Вечером, после окончания  Судного  дня,  ©  посмотрели  стихийный парад
жителей  Лода  -- толпа с песнями,  плясками,  жвачкой, спреями,  воздушными
шарами, обнаженными животами,  в мини и сапогах, валила по центральной улице
под восточную музыку.
     Через пару часов после окончания  праздника,  © сняли первую попавшуюся
квартиру -- она находилась в легендарном районе  восточной бедноты "Холон --
Бат-Ям". Хозяин, молодой  еле русскоязычный ватик, сосчитал количество дырок
в  обивке  дивана, и посредник послушно  отметил это в договоре. Посредником
был   Леон  Бор,   верткий  располагающий   к  себе  паренек  из  московских
фарцовщиков. Через несколько  недель © увидели Иерусалим, совпали и  поняли,
что  жить  будут здесь. А еще через несколько лет,  уже живя в Иерусалиме, ©
тупо  смотрели  репортажи  о  "кельнском  мяснике"  Леоне  Боре  --  молодом
израильтянине  русского   происхождения,  захватившем  в   Кельне   автобус,
расстрелявшем пассажиров и убитом немецким спецназом...
     В  Йом Кипур Иерусалим принадлежит детям. Они катаются на всем, у  чего
есть колеса и нет двигателя. Светские иерусалимцы, легко преступающие запрет
на езду  в субботу, не решаются  в  Судный День вставлять ключ в  зажигание.
Разновозрастные и  разномастные  дети на  велосипедах, самокатах,  роликовых
коньках,  скибордах  и  даже  супермаркетных  тележках  захватывают  дороги,
изредка и неохотно разъезжаясь перед медлительными и молчаливыми в этот день
амбулансами.
     Любимый вид на университетский кампус уже утратил  в сумерках и цвет, и
свет, но еще сохранял форму, когда © покинули балкон, сидеть на котором  без
бутылки  воспринималось, как наказание и  начали  искать обувь для прогулки.
Кожаную обувь в Судный  День  носить было нельзя. А не кожаной у © не  было.
Поэтому Макс пошел  в  резиновых шлепанцах для  бассейна, а  Анат в домашних
тапочках. Умываться,  чистить зубы, пользоваться дезодорантами, косметикой и
сношаться тоже было нельзя. Не  говоря уже о телевизоре и компьютере. Одежда
предполагалась светлая, потому что праздник.
     Все в белом, вышли на улицу.
     -- Сейчас я, допустим, думать о  душе еще могу. А  вот завтра смогу уже
только  о  дУше,-- мрачно сказала Анат, ловко уворачиваясь  от жмурящегося в
сладком  ужасе пацана,  такого  мелкого, что его  черные  роликовые  ботинки
казались сапогами.
     -- У брата спер,-- предположил Макс.
     -- С расстрелянного офицера снял.
     Аллерген тоже вышмыгнул на улицу и теперь, почему-то, решил сопроводить
хозяев  --  он шел рядом, как  воспитанный пес, и это  было очень на него не
похоже.
     -- Кыс-кыс,-- сказала растроганно Анат,-- видишь,  какие преданные коты
получаются, если их колбасой кормить.
     -- Просто он -- кот Судного Дня.
     Аллерген притормозил и отвернулся.
     © переглянулись и противными голосами проныли дуэтом:
     -- Прости нас, Аллергенушка!
     Аллерген подумал, кивнул и отстал. А ©  пошли  гулять по проезжей части
своего Города.




     Первая радость будущего материнства  -- беременным можно не  поститься.
Нет     ничего    противнее,    чем    поститься    в    одиночестве.    Без
контролеров-свидетелей  пост превращается в диету. А если все  равно грызешь
шоколад,  то  глупо  не включить компьютер. В прошлые годы,  в  Йом Кипур  я
делала все то же  самое,  без  всякой беременности.  И не искала оправданий.
Интересно, это плод внутри делает меня суеверной? Или плод воображения?  Или
то, что я сама теперь внутри  стен Старого города?  Нет, я не связана  с ним
пуповиной. Просто, оказавшись на лекции в  первом ряду,  всегда  ведешь себя
пристойнее и осмотрительнее. Потому что встречаешься с лектором глазами, и у
вас возникает какой-то контакт.
     Если  за окном, во тьме,  истошно  чирикают, это  не значит, что  утро.
Особенно, если это утро Судного Дня.  Может быть, это Другие живые существа.
Собственно, это точно -- такие  личные  живые существа,  которые для каждого
свои, а чирикают они чтобы намекнуть тебе: "Пора".
     А  ты  сидишь  расслабленно, вялая рука возит мышкино пузо по  коврику,
глаза уже приобрели  то  специфическое выражение снисходительной  усталости,
всезнающего  отупения,  возникающее  не  раньше,  чем  через много  часов  у
монитора, причем последние -- ночные,  бесцельные, самые сладостные в начале
и засасывающие в никуда к утру.
     В это время мысли перестают посещать  тебя. Извне -- перестают. То, что
зарождается внутри припорошенного  сознания, --  это  не мысли  в нормальном
смысле  этого  слова,  это  такие  формы  жизни, формирующиеся  и  никак  не
способные     сформироваться     окончательно.    Глина     под     пальцами
ребенка-инопланетянина, возможно еще  и аутиста. Форма  только обозначается,
чтобы быть  смятой и перейти в следующую и, недоформировавшись, намекнуть на
третью,  и  так до упора, а не  до бесконечности.  Упор  предполагается всем
течением событий, вернее, бессобытийностью. Потому что знаешь -- где-то там,
на  грани неважно чего, вообще -- на грани  --  уже начался легкий переполох
меж  Других  живых  существ.  То  есть,   они  уже  переглянулись  и  слабо,
вопросительно чирикнули.
     Ты --  слышала.  И хотя  тебе  абсолютно нечего завершать, ты начинаешь
торопиться. В данном  случае  --  суетиться,  скорее. Это  такая  внутренняя
абстрактная суета, когда сердце стучит не в ритме перекачки крови, а в ритме
одного понятия "успеть, успеть". Что успеть? -- спрашиваешь ты себя виновато
и  как бы недоуменно. Ага,  вина  подползает незаметно, подло. Но неминуемо.
Да, я виновата.  Перед кем? Перед ними (список). Да  нет,  чего ради.  Перед
собой.  Да  ладно,  невелик  грех.  Перед  всеми.  Ну  уж!  Перед  Ним.  Да,
пожалуйста,  прости меня, прости, не за то,  что не  сделала,  не успела, не
сказала, не сочинила, испортила, не начала даже, а вообще -- за  то,  что не
достойна. Да даже не за это. А вообще -- просто так прости. Прости. ПРОСТИ!
     Птички,  Другие, живые, переполошно и злорадно  чирикают. Орут. Дерутся
друг с другом.  Стонут. Кажется,  забивают до смерти. Выклевывают.  Чавкают.
Воют.
     Пора.
     Выключить  компьютер.  Встать.  Лечь. Беременным  вредно волноваться. И
неважно, беременным от живых или от мертвых.




     Почему эти суки так  ведутся на  мистицизм?  Что  они ищут в  обрядах и
ритуалах? Что-то  ищут. А  может просто  на всякий  случай, как Рахель тырят
папашиных божков. Хотя божки,  кажется, давали какие-то  права наследования.
Вот-вот, у этих сук  все гармонично уживается --  меркантильное с... ну не с
духовным  же... с  суеверием.  Гадом буду,  был бы матриархат -- не  было бы
монотеизма!  Вместо  специй  на  полочке   стояли  бы  божки.  Ларка  бы  их
надписывала: "от болезней", "от разлучниц", "для карьеры".
     Поститься   она  решила!   Ты  для  начала   Тору  прочитай.  Хотя   бы
адаптированную, для  даунов.  Полмолитвы  выучи,  что ли.  А  не  трепись  с
подружками  в  перерыве  --  "зеленый  чай для похудания, сегодня  скидки  в
супере,  послезавтра пост". Нет,  из всего многовекового  духовного наследия
эта  сука  выковыривает отмазку от приготовления обеда. Ладно. Хрен с ним, с
варевом.  Но  холодильник!  Блядский  никелированный  киоск!  "Боря,   Боря,
посмотри, я такой видела у Римоны, он сам лед делает! Даже не надо морозилку
открывать!  И  газировку  холодную".  "Нас  же  трое, Ларчик!  На  хрен  нам
шестиспальный  холодильник?"  "Борька, ты  нарочно?  Я  что,  не  могу  себе
позволить то, что хочу -- раз в жизни? Ты что, в холодильниках сильно больно
разбираешься?" И что  у  нас  в  этом ледовом дворце?.. Вот  же сука. Это я,
типа,  в  праздник,  пусть даже  он --  Судный  День,  должен всякое  дерьмо
жрать?.. Деваться  тоже некуда. Общепит закрыт весь --  от паршивой лавки до
самого некошерного  кабака...  У арабов,  конечно, открыто... Но  дотуда  не
добраться -- если ребенка не задавишь, то уж пингвины говенными подгузниками
точно закидают.
     -- Ларка! Зачем нам этот Третьяк?
     -- Третьяк?
     -- Ты ж холодильник ни разу больше чем  на треть не заполнила. А теперь
он вообще -- пустяк.
     --  Борька, отвали. Со  своими хохмами. День сегодня  такой, что  не до
шуток.
     -- Не-е, Ларчик. Ты все  спутала нафиг. Это  к обеду будет не до шуток.
Когда  я оголодаю всерьез  и  начну клевать твою  печень.  Ты зачем,  милая,
продукты вышвырнула?
     -- Потому что Йом Кипур.  Кроме того,  я их  не вышвырнула. А просто не
купила новых. По-моему, всей нашей семье, наконец-то, надо подержать пост.
     -- Че?
     -- Боря...  Время такое, неспокойное. Знаешь что?  Давай-ка  на сегодня
перестанем играть в дуру  и отморозка. Ничего,  посиди  на  голодный желудок
наедине с собой, подумай перед кем виноват.
     Ну  и  морда  у  нее  без  косметики.  Интересно,  после   Судного  Дня
подскакивает количество разводов?
     --  Ну и  перед  кем, интересно, я виноват? Кроме  той, конечно,  перед
которой я в вечном и неоплатном долгу?
     -- Да уж  сам разбирайся. Начни  издалека. Например, куда  твои  друзья
исчезли.
     Вот же... Никто так уж никуда не исчезал. Гришаня разве что. Ну, Давида
давно не видел. С Белкой перезванивался на днях...
     -- Ну и куда?
     -- Я разве сказала "куда"? Я имела в виду "почему".
     -- Почему?
     -- Потому что кто-то перед кем-то оказался виноват, наверное. Что ты на
меня уставился? Я откуда знаю -- ты же в свою нежную дружбу дурам доступа не
даешь. Поэтому, считай что это я так, вслух догадываюсь.
     -- Ничего никто никуда не исчез! Не лезь, вообще, куда не надо... Да, и
конечно прости меня, Ларка, за грубость,  аха... Я, пожалуй, пойду пройдусь.
Скажу Гришане, что я его простил, заодно пусть накормит.
     -- Пройдись, пройдись. Тем более  я ключи от машины  спрятала, подальше
от греха. Как раз к концу Йом Кипура дойдешь.
     Ну не сука? Придется велик взять в подвале, если  отпрыск его не юзает.
А  если  юзает,  возьму его  ролики. Впрочем, если примирение не  состоится,
ролики не лучшее боевое снаряжение.
     -- А где Рони?
     -- Катается где-то с друзьями.
     -- На чем катается?
     -- На роликах.
     ...  Жарковато,  однако.  Хорошо,  хоть  отпрыск  шины  вчера  накачал.
Готовился к  Йом  Кипуру, как к турпоходу. Ниче, ему  полезно узнать, что не
все идет по-плану, гы. Иногда и велики из подвала угоняют. Потому что нельзя
все  предусмотреть  заранее. Глупо быть слишком  правильным. Особенно в  его
возрасте. И в этой стране.
     Э-эх ма, давненько  я не катался верхом. От этой езды на свежем воздухе
сильнее  жрать хочется.  Может, сиденье кожаное зажевать,  гы?  Хорошо, хоть
воду взял.
     Пока под  горку,  в  цивильном  районе.  Дальше  будет  хуже.  Подъем и
пингвиньи  стада.  Антарктида,  гы.  Вон уже  дозорные  шляются.  Шли  бы  в
синагоги, а то прохлаждаются, вишь, по проезжей части. Ну че так зырить? Как
директор  школы на кучу говна перед кабинетом. А  ведь я не на лошади, не на
машине.  Оно  тебе надо,  куда  я еду  и  зачем.  Хочу.  Еду.  А  захочу  --
остановлюсь:
     -- В чем проблема твоя, господин мой?  Разве подобен коню этот предмет,
оседланный мною? Он называется велосипед, и нет  в нем ни души, ни мотора, в
котором  возгорается  огонь,  оскверняющий  Судный  День.  И  не  работаю  я
курьером,  ради пропитания своего. Я работаю программистом,  ради пропитания
своего и твоего, кстати, тоже.
     -- Прости меня, господин мой, если тебя обидел мой взгляд.
     Ах, еб твою мать, какие мы сегодня благородные. Евреи, блядь, в законе.
Идешь по своим делам? Так иди. И мне дай жить. Я за это твою  семью содержу.
А ты за меня молись, сука,  и из синагоги не высовывайся столько же, сколько
я на работе сижу. И будем взаимно вежливы. Я ж не ною, что тебя кормлю. А ты
на  меня  косишься, ты мимо  меня шастаешь, ты меня  презираешь.  Как кот --
хозяина. Точняк, не пингвины они, а коты. Жрут  в твоем доме, спят на  твоей
мебели, благодарности честно не испытывают, да еще считают, что это для тебя
большая честь все это им обеспечивать. Значит, нехрен, пусть по-любому мышей
ловят. А то я  получаюсь, как наша  сумасшедшая соседка, которая на половину
пенсии  окрестных  кошек  кормила.  Во,  и  у  меня  ползарплаты  на  налоги
отгрызают. А это  даже  больше, чем  на  одну  многодетную  пингвинью  семью
выходит.  О, мысль! Значит, где-то у меня есть персональный духовный денщик!
Для уборки души, в Штаб там сгонять... И нечего  ему  по улицам шляться -- у
него сегодня  генеральная уборка моей захватанной души, гы. Да, но у меня же
еще и на  большую арабскую из налогов  остается.  От этих мне даже  не надо,
чтоб молились. Пусть  просто  отвянут... Хотя, неплохо  сознавать, что  есть
типа  страховки на случай  непредвиденной правоты  другого монотеистического
культа, гы...
     А это что  за сука с мотором? Я, блин, уже всю жопу седлом набил,  а он
на тачке рассекает по самому центру! По улице Пророков он решил покататься в
Судный  День, сука! Араб, что ли? Щас ты у меня стресс словишь, гад! По всей
усатой  харе! Давить  меня при свидетелях  ты  зассышь.  Спокойно, Боря,  по
законам физики  ты не слишком  быстро  перелетишь через машину. Страховка  у
меня -- на внуков хватит. На таран!
     Ну  вот, бздливо визжит тормозами... Ну выйди теперь, поговорим. Аха...
Точно, араб.  До чего обнаглели, суки. Катайся в Йом Кипур  по своей деревне
-- тебе никто слова не  скажет. Но выпендриваться и плевать на наши традиции
в самом центре моего Города!
     -- Давай,  хабиби, вылезай!  Мы  сейчас  твою машину с  колес на  крышу
поставим. Так что тебе лучше из нее выйти.
     О, как реверсом рванул, сука. Пусть теперь  рассказывает своим, как ему
чуть  машину  не   отрихтовали.  Вместе  с  ряхой.  Все  лучше,  чем   будет
похваляться, как клал на евреев с их Йом Кипуром.
     А  че я такой  дерганый? Голодный. Не факт,  что перелетев через  тачку
удачно бы приземлился. Стоило ли? Не, не стоило. Но правильно сделал. Потому
что нехрен.




     -- Привет,  Гришаня! Че,  не ждал?  А когда ж,  как  не в Судный  День.
Прости и накорми.
     Кинолог.  Наконец-то. Какой-то он  взмыленный. Я  перед ним  вроде  как
виноват, хотя и не  настолько, чтобы самому идти  просить прощения. Конечно,
это не он убил Марту. Но тогда мне было совершенно ясно, что -- он. И я  вел
себя соответственно. Не сдал в полицию. И никто не сдал. Поэтому никого и не
трогали, даже не вызывали. Глупо просить  прощения за адекватное  поведение.
Он это, конечно, так же ощущает, а  то бы  не пришел. Про руку он тоже знает
-- иначе протянул бы свою, а не хлопнул по плечу.
     --  Это  ты  меня  прости.  Как-то  все  на  тебе  сошлось  тогда,  сам
понимаешь...  В  общем,  хорошо что  ты  пришел, я рад... Хавку  сам ищи,  я
сегодня со своим народом.
     -- А че это ты голодаешь?
     Авансом.  Мне   предстоит  потный  нечистый   год.  Почему  прощение  у
Всевышнего надо  просить  после совершения  проступка?  Я  прошу --  до. Так
честнее. В конце-концов, ведь это не я загнал себя  в угол.  Это  не по моей
воле оказался я с куриной лапой, не способной ни на что.
     --  В  бой,  Кинолог,  надо  идти  натощак.  Поэтому.  А  ты  возьми  в
холодильнике  -- там что-то есть,  я недавно загружал. И модель вчера что-то
жарила. Мне, знаешь, модели уже не позируют, но еще стряпают.
     Жаль, что я решил поститься -- надо бы было с ним выпить.
     -- А если не закусывая, будешь?
     -- Хрен с тобой, лей.
     --  Во,  Гришаня, смотри,  как  я  тебе  пригодился!  Я  тебе  утяжелил
испытание.  Тебе  придется  смотреть,   как  я  жру,  да  еще  мучиться   от
употребления без закуси, гы. Ты теперь настоящий страдалец за веру. Тебе это
зачтется...  Нет,  виски я тебе  не  налью -- это как кожаная обувь, слишком
роскошно. Это что?  Арак, аха. Во, пей  арак. Че, правда лить? По полной? Ну
ты даешь!.. Со свиданьицем! И чтобы все суки получили по заслугам!
     Пить без закуски -- последнее дело, особенно в жару. Да выходит -- день
такой.  Собственно,  мне даже есть  что  обмыть.  Кто  бы  мог подумать, что
торговать сокровищами так просто.
     -- Гришаня, что-то у тебя вроде изменилось... а вот что именно...
     -- Хищный блеск в глазах появился.
     -- Не, он у тебя всегда был хищный.
     Стук  в дверь. Знакомый стук. Неужели  явился? Вот  уж...  Впрочем, что
удивительного. Это уже двадцать  лет у нас так -- стоит двоим собраться, тут
же откуда-то остальные подтягиваются. Но его я, все-таки, не ждал. Не думал,
что решится. Во всяком случае вот так, не предупредив, не прощупав почву. Ну
что, молодец.
     -- Открой  ему, Кинолог,--  слишком громко  говорю  я.-- А я пока  ножи
спрячу.
     Ну и зачем я это сказал? Кинолог  зыркает осуждающе  и идет  открывать.
Давид входит  осторожно,  как будто  в  воду.  А я  продолжаю,  повернувшись
спиной, но видя его в оконном отражении:
     -- Не буду,  пожалуй,  убирать  ножи. А вдруг он с топором  пришел? Так
чего зря суетиться.
     Поворачиваюсь.  Натыкаюсь на блаженную  растерянную улыбку Давида и его
полоумный взгляд.
     -- Привет, ребята,--  говорит  он  так, словно выходил за сигаретами,--
как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня.
     -- Легко,--  говорит  Кинолог.--  А  ты  в  обмен  нас прости. И помоги
бутылочку уговорить.
     --  Простить  и помочь?  --  странным  голосом переспрашивает Давид, но
трясет головой и  продолжает.-- Да, конечно, прости меня Гриша. Ну ты знаешь
за что.
     -- Пожалуйста-пожалуйста,-- услужливо отвечаю я, вспомнив  анекдот  про
сантехников.
     -- В общем, все уже позади, да? -- канючит Давид и заглядывает в глаза.
     -- Давид, ты  пить будешь? --  спрашивает Кинолог --  он явно  не ловит
кайф от этого спектакля.-- Или как?
     -- О, у меня есть тост! -- восклицает Давид.-- Но я пост ведь держу.
     -- Тю, пост! Нормальные люди делают, как Гришаня. Пей, но не жри.
     Давид вроде как задумывается. И неуверенно говорит:
     -- Вообще-то пить нельзя так же, как и есть. Ничуть не меньше.
     --  Тогда я  поставлю вопрос иначе,-- хмыкает  Кинолог -- он уже сожрал
мой ужин  и подобрел.--  Ты  нас уважаешь?  Не уважить людей в Йом  Кипур --
страшный грех. Самое главное для праведной жизни знаешь что? Выбрать из двух
грехов  меньший  и  совершить его.  И испить дозу благодати, равную разности
между грехами, гы.
     Давид упрямо наклоняет голову, мнется:
     -- Нет. В любой другой день было бы да. Но не сегодня.
     --  Блин! -- возмущается Кинолог,-- а че ты тогда приперся? Неужели  ты
считал,  что Гришаня тебя простит, не выпив с  тобой на  мировую? Короче,  я
тебе наливаю, а ты  не  тормози,  как пресловутый осел  и  выбирай  из какой
охапки сладостных грехов отведать, гы.
     -- Я дождусь третьей звезды, и мы выпьем, ладно?
     -- Аха, а я  потом поеду домой на велосе пьяный, в темноте и попаду под
колеса. И грех, Давид, будет на тебе. Ты че ломаешься? Ты ведь у Гришани  не
телку увел. А целую музу! Что тебе важнее -- прощение или ритуал?
     Давид  затравленно смотрит на нас, потом одаривает идиотской улыбкой  и
поднимает стакан:
     -- Ну ладно, мужики, за моего  эмбриона! Ему уже три месяца. А я только
вчера узнал, представляете?




     У  Гриши под дверью велосипед. Проверяю -- тормозные колодки  стерты на
обоих колесах примерно одинаково. Это хорошо, раз так, значит Гриша нажимает
на ручник  правой рукой не реже,  чем  левой.  Значит, все не так страшно  с
десницей.  Белка, как всегда, драматизировала. Медлить  дальше невозможно. Я
вздыхаю  и  стучу в  разрисованную дверь.  На ней  нежатся  те  же  гаремные
красавицы. Раньше Гриша менял картинку не реже раза в месяц.
     -- Открой  ему, Кинолог,--  с веселой злостью  кричит Гриша.-- А я пока
ножи спрячу!
     Мгновенно перехватило горло от того,  что он  узнал мой стук. Сколько в
мире таких людей? Даже Лея могла бы не узнать. И эта шутка, как будто у него
Кинолог... Конечно, заранее  приготовился,  знал что  я не смогу  не прийти.
Знает меня лучше, чем я сам себя -- ведь до последнего момента не решался.
     Но дверь и  правда  открывает  Кинолог. Жующий  умиротворенный Кинолог.
Гриша делает вид,  что  отвлекся на вид  из окна.  Он,  конечно,  уже больше
прикалывается, чем злится:
     -- Не  буду, пожалуй,  убирать ножи. А вдруг он  с топором  пришел? Так
чего зря суетиться.
     Хорошие у меня друзья, все-таки.
     -- Привет, ребята! Как здорово, что вы тут оба. Поздравьте меня.
     --  Легко,-- говорит  Кинолог.-- А  ты  в обмен  нас прости.  И  помоги
бутылочку уговорить.
     Прости  и  помоги?..  Ну  хватит, сколько  можно дергаться  из-за этого
словосочетания. Здесь-то уж этот "простипом" явно случайно. Хотя, что значит
случайно? Так можно сказать, что и  Кинолог у Гриши случайно оказался. Но не
это сейчас главное. Я пришел за прощением и должен его получить.
     И я  его получаю. На радостях рассказываю друзьям о беременности Леи. И
рефлекторно пью из стакана, который поднял  только,  чтобы обозначить  тост.
Откуда, все-таки, тут взялся Кинолог? Он победоносно ухмыляется. Уверен, что
убедил меня выпить в Йом Кипур. Ну да ладно, раз  так получилось. И если все
равно  так получилось, то почему  бы  не  продолжить. Есть я тоже ничего  не
буду, как  Гриша.  Потому что ограничение  себя  в чем-либо  это  проявление
уважения  к запрету, даже если его  нарушаешь. И теперь очень важно случайно
что-то  не  съесть,  потому  что  шаг  в сторону  должен быть один,  а  если
позволить себе два-три и  больше, то это уже бегство, и оно  неостановимо. В
этом смысле Галаха должна отличаться от устава караульной службы.
     Гриша все делает  левой рукой. Только  стакан держит  правой, но как-то
неловко.  Да  и  велосипед  оказался  Кинолога.  Плохо.  Но  выглядит он  не
несчастным. Он  выглядит так, словно внутри  у него разворачивается звенящая
спираль новой затеи. Если это так -- хорошо. А это так, я его слишком хорошо
знаю. Не буду его пока ни о чем спрашивать. Пусть сам расскажет.
     У  Гриши все вообще здорово изменилось. А что  именно? Диван, кресло те
же.  Картин меньше. На  этажерках всякие интересные  штуки.  Но это все так,
пустяки,  а ведь ощущение, что именно радикально что-то  изменилось... Исчез
запах  красок  и  всякой  околохудожественной  химии. Поэтому  у  мастерской
нежилой облик и какая-то искусственность. Понарошку. И это все из-за меня. В
углу теперь компьютер. Интересно, он в Сети бывает?
     -- Гриша, а ты к Интернету подключен?
     -- Подключен, но не подсажен.
     Кинолог перестает есть и хмыкает. Он уже  пьян. Значит, мы с Гришей еще
больше пьяны.  Но  Гриша  никогда не спускается по ступенькам  опьянения. Он
словно  бы  наблюдает  за  происходящим  с  лестничной  площадки,  а   потом
неожиданно скользит по перилам...
     -- Давид,-- говорил  Кинолог,-- а это, как ты себя представляешь отцом?
Щас... Имею в виду --  каким.  Да, вот каким  ты будешь  отцом? Отвечать  не
раздумывая!
     -- Плохим,-- отвечает за меня Гриша.
     Я понимаю, что  он прав. Но этого-то  я и боюсь. Поэтому буду стараться
играть  со  своим  ребенком на  опережение  рутины.  И  я  зачем-то  начинаю
объяснять это своим друзьям. Они не понимают.
     --  Ты  о  чем,  Давид?  --  умиротворенно  и  сыто  растягивая  слова,
интересуется Кинолог. Как он все не наестся?
     --  Ну я же объясняю... Хотя это  чисто теоретически, конечно. Я думаю,
что  главная человеческая, а значит и моя  проблема воспитания детей в  том,
что все идет  по одним  и тем же схемам. Достаточно предсказуемым, чтобы они
заранее вязли в зубах.
     Гриша   мудро   усмехается.   Это  значит,   что  он  уже   на   стадии
снисходительного презрения к человечеству. Это  уже более добрая его стадия,
поскольку  в  трезвом виде  он,  тщательно  и умело  это скрывая,  презирает
человечество остро и горько. И, в общем-то, за  дело, во всяком случае после
его объяснений, его точку зрения на какое-то время принимаешь.
     -- Ты,  Гриша,  подожди усмехаться,--  я  сам с изумлением  слышу  свой
возмущенный голос.-- Это в теории очень просто. Даже слишком просто. Ведь ты
знаешь заранее где идет магистраль стандартного процесса воспитания. Поэтому
ты   можешь   не  допускать  рефлекторной  педагогики.   А   делать   что-то
нестандартное  раньше,  чем  твои  рефлексы  отправят   тебя  на  исполнение
стандарта. Рефлексия против рефлекса!
     Кинолог  вдруг  начинает  истерически  хохотать  над  куском равномерно
прожаренной рыбы. Кажется, это камбала.
     -- Ты  чего? --  вяло  интересуется  Гриша, тоже  наблюдая исчезновение
камбалы.
     -- Да мужики... Давид  тут разливается, город  солнца строит, а я  же с
этими  продуктами нашей  половой  жизнедеятельности  каждый  день  воюю. Эти
мелкие суки, это скажу я вам... Ну  давай, Давид,  за  тебя! Короче, сам все
скоро почувствуешь!
     В каждом  слове Кинолога словно бы присутствует сытая отрыжка. При всем
этом я вижу -- он за меня рад.
     -- Жениться будешь? -- спрашивает Гриша.
     -- Да не знаю. Еще как-то... Буду, наверное.
     -- Между свадьбой с брит-милой перерывчик небольшой, а?! Да, Давид?! --
радуется Кинолог.-- Или у тебя девка?
     -- Не знаю. Лея, вроде, была на ультразвуке, но не смогли определить.
     -- А тебе не все равно? -- отзывается Гриша.
     --  Мне  пока  еще  абстрактно,--  честно  сознаюсь  я.-- Ничего, кроме
ощущения грандиозных перемен.
     -- Это старинное китайское проклятие. Чтоб тебе жить в эпоху перемен. А
у тебя еще и грандиозные они...
     -- А у тебя -- нет? -- встревает Кинолог.
     Гриша  как-то хмуро  и долго  вдумывается в  смысл простого и  краткого
вопроса. Кивает:
     -- Претерпеваю метаморфозу.
     --  Учись,-- говорит мне Кинолог,-- без закуси и такую фразу. Я уже  не
смогу. Гы. Так ты че, Гришаня, окукливаешься? А нахрен?
     -- Освин... освинкчиваюсь, черт, сглазил! -- запинается и злится Гриша.
     -- Освинячиваешься? Так не ты один.
     Гриша мотает  головой и приносит коробочку. Не может  развязать узел на
веревочке. А я не решаюсь ему помочь. Наконец, перерезает ее ножом. Кажется,
ТЕМ  САМЫМ. И вытаскивает какую-то штуковину  размером  с ладонь. Статуэтку.
Видно, что древняя. Ставит ее между нами. Это что-то вроде сфинкса.
     -- А, понял. Значит ты осфинкс...  осфинксяешься, во! Или уже осфинксел
вконец.
     -- Слегка, по диагонали. Видишь, вместо правой руки уже  лапа. Львиная,
не при Давиде будет сказано.
     А я смотрю  на  этого  сфинкса. Он просто притягивает взгляд.  Какой-то
он...  Не серый. Нет у него определенного цвета. Он, может быть, даже меняет
цвет -- вот тут, где падает на его бок луч, он  явно рыжеет, а в тени что-то
густое,  цвета  жирного  дыма  с  прожилками огненного  мяса.  Тело  у  него
звериное,  а  морда --  не совсем  лицо,  потому что  таких  лиц все-таки не
бывает,  ведь  все  люди  классифицируются   по  типажам...  Это,  наверное,
человеческая морда.  С человеческими чертами, но нечеловеческим  выражением.
Взгляда у этого существа нет. Глаза есть.
     -- Какого он цвета, Гриша? -- спрашиваю я.
     Гриша словно впервые вглядывается в сфинкса.  Кинолог тоже таращится на
скульптуру, потом  начинает рассматривать ее через стакан с виски.  Наконец,
придвигает стакан к каменному боку. Цвет слегка похож.
     -- Гы! -- радуется Кинолог.-- У него цвет бодуна!
     Гриша мотает головой:
     -- У него цвет львиного поноса.
     -- Это ответ для  Давида.  А теперь ответь для меня!  Если ты, конечно,
еще различаешь оттенки.
     Но Гриша  только  печально  качает головой  и  смотрит на сфинкса  так,
словно хочет поймать его взгляд. Пустое занятие. Пустые  взгляды не ловятся.
Потом он  поднимает этот свой  сконцентрированный  взор на меня.  Я,  помимо
воли, ежусь.
     -- Нравится? -- спрашивает он с каким-то особым выражением.
     -- Да.
     Я не  уверен,  что Гриша спрашивал про сфинкса, но  отвечал я про него,
хотя и не искренне.
     -- Дарю,-- словно что-то обрывает внутри себя Гриша.
     Я не хочу этого  подарка.  Очень не хочу.  И инстинктивно делаю ладонью
отстраняющий жест. Гриша трактует его, как хочет и  вкладывает сфинкса мне в
руку.  Это  противно.  На ладонях  возникает  ужасное  знакомое  ощущение...
спекшейся крови. Как  было  дважды, когда в  мае сбил собаку, когда  впервые
появилось рычание. И второй раз, когда перевязывал Лею... Господи... Я  сижу
сам, словно  окаменев,  и  держу  этого  сфинкса на  вытянутой  руке.  Гриша
наблюдает  за  мной  с пьяным псевдомудрым  прищуром.  Кажется, он  как  раз
катится по перилам. Кинолог, совершенно осоловевший и откровенно счастливый,
тычется своим стаканом в бок сфинкса.
     -- Нет! -- я одновременно мотаю и головой, и руками.
     -- А это не тебе,-- обижается Гриша.-- Это Лее -- хавере и модели -- на
первый зуб, авансом.
     -- Только  попробуй  не взять,--  возмущается  Кинолог.-- Это  ведь  не
просто  так,  это символ!  Гриша  вырвал...гы,  зуб, который на  тебя имел и
сложил к ногам будущей матери, да, Гришаня?
     Мне  вдруг  приходит в голову, что  если  я, как  бы  неловко,  поверну
окаменевшую  свою  руку,  то  этот  сфинкс  ведь  может  случайно выпасть  и
расколоться. И  ладонь моя раскрывается, сфинкс медленно сползает... Кинолог
хватает его  в последний момент, даже не  замечает,  что  спас  статуэтку  и
начинает жадно разглядывать. Потом с апломбом заявляет:
     -- Это, бля буду, золотой зуб! Я угадал, Гришаня, да?
     Гриша ухмыляется:
     -- Не угадал. Даже не знаю во сколько раз эта штука дороже своей копии.
Золотой копии, то есть. По банальным подсчетам -- третье тысячелетие до того
как.  А может, и  четвертое.  А может, и  хрен его знает какое. Это глубокое
потрясение.
     --  Я  потрясен,  аха,--  лыбится Кинолог.--  Глубоко!  Пробрасываешься
столетиями, как новый русский стобаксовыми купюрами.
     -- Да, для специалистов, конечно, потрясение.  А для всех -- культурное
удивление. Культурные мурашки. И вообще, в Иерусалиме сто лет -- не деньги.
     Почему он мне это подарил? А может быть, сфинкс вообще взялся откуда-то
издалека и ничуть не имеет ни к чему здесь отношения? А я просто пьян?
     --  Ну,--  требует  Кинолог,-- мы  с Давидом  хотим знать...  биографию
твоего подарка! Где взял?
     --  Нашел,--  разводит руками  Гриша.--  Гулял  в нужном месте в нужное
время... смотрю -- валяется... Давид, ты в порядке?
     Кинолог треплет меня по плечу:
     -- От счастья не умирают. Ты поплачь, гы,-- советует он и снова тянется
своим стаканом к сфинксову боку.
     Гриша отводит его руку:
     --  Тоже  мне,  нашел  собутыльника...  Да  он старше  всего еврейского
народа. Ты для него так, тьфу.
     --  Отвали,--  возмущается  Кинолог,--  я  чувствую,  что  должен с ним
выпить! -- он вдруг ставит стакан и начинает истерически хохотать, делая нам
какие-то  тайные  знаки и пытается что-то  объяснить,-- Я понял... почему...
да, выпить... с ним...-- постепенно он успокаивается, но молчит.
     Мы  смотрим  вопросительно. Я  даже сумел  ожить и поставить сфинкса на
стол. Но Кинолог молчит и лишь поглядывает виновато. Наконец, произносит:
     -- Может, не надо?
     Но мы ждем объяснений. Он вздыхает:
     -- Да посмотрите же... Он  мне Линя напомнил. На презентации  в Геенне.
Ну, вспомнили? Пенопластовый сфинкс с его головой, ну?
     Да.
     -- Так это, блин... вот  нас и четверо. А  я думаю  --  че  это мне так
охота с ним чокнуться? А оно -- вот оно что...
     Гриша молча берет статуэтку, всматривается в морду, кивает. А я быстро,
пока сфинкс у него в руках, говорю:
     -- Тогда будет правильно подарить его Белле.
     Гриша и Кинолог смотрят на меня, как на придурка.
     -- Вместо вибратора? -- уточняет Кинолог.
     -- Она беременна, вы знаете? -- жалко бормочу я.-- И как раз от Линя.
     --  Знаем, знаем,-- успокаивает меня  Кинолог,--  Линь, сука,  да будет
благословенна  его  память,  добился-таки своего,  гы.  А  че,  молодец!  Не
удивлюсь, если он и помер нарочно.
     -- Все вообще происходит нарочно,-- говорит Гриша.-- Правда, Давид?
     Правда. Он  прав. Ничего  не происходит  просто так. Хотя вряд ли Гриша
это  имел в виду. Я киваю.  И осознаю, что  мы  не  могли случайно оказаться
вчетвером в мастерской человека, с которым не общались несколько  месяцев...
ну пусть втроем с плюсом. Какой это, к черту, намек. Это уже крик!
     А Кинологу наплевать, он все о своем:
     --  Точняк,  Гришаня! А  что если,  я вот только  что подумал, гы, Линь
нарочно  и завернул прощальную подляну. Мало ли чья сперма могла быть в этой
пробирке, гы.
     Грише это тоже кажется ужасно смешным.
     -- Так где ты его нашел, говоришь? -- повторяю я  со всей небрежностью,
на какую  способен.  Голос  мой  звучит  фальшиво,  напряженно  и  почему-то
заискивающе. Но мы же пьяны, поэтому ничего страшного.
     -- В куче мусора,-- неохотно отвечает Гриша. Он, конечно, врет.
     -- Брехло! -- говорит Кинолог.
     -- Да нет, не совсем. Правда нашел.  В  большой куче очень специального
мусора.
     -- И где же эта куча?
     -- Да здесь, в Иерусалиме.
     -- Йо-хо-хо! -- вскакивает Кинолог.-- Вперед на кучу! На могучую кучку!
Гришаня, веди нас!
     Я  встаю,  забыв  сфинкса на столе.  Гриша несколько минут  сидит один,
затем неохотно поднимается.
     Кинолог суетится  -- хватает со  стола бутылку, заставляет меня забрать
сфинкса. Камень оттягивает карман --  теперь о нем даже не забудешь. Я вдруг
представил,  что это  ключ,  который  нужно  вложить  в  специальный паз  на
какой-то тайной  плите.  Она  откроется, и...  и  это уже  полный  Буратино.
Впрочем,  если  Гриша  действительно покажет  место,  где  нашел сфинкса,  я
постараюсь сконцентрироваться. Может быть, мне удастся обнаружить там что-то
интересное, например, какой-нибудь след...
     Мы втроем  катим  велосипед  по притихшему  Городу. То  есть, мы втроем
опираемся на один виляющий по  Яффской дороге велосипед.  Это  неудобно,  но
иначе не  получалось -- все-таки мы здорово набрались. Мне хуже всех, потому
что Гриша с  Кинологом  схватились за руль,  а я держусь за седло.  Зато нам
удобно разговаривать и  мы, не стесняясь, громко  говорим  о дружбе. Говорим
дружно,  хором.  Но я иногда замолкаю и, прислушиваясь, понимаю, что говорим
мы совсем разное.
     -- Э, други...-- говорит Кинолог, обнаружив себя на Сионской площади,--
а куда мы... катимся? Гришаня? В Старый Город? К Белке, да?
     -- Там  увидим... Не  это сейчас  главное. Главное сейчас с  кем,  а не
куда. Не секс.
     -- Я  понял -- друзья -- это те, с  кем ты играешь! Мысль! От песочницы
до реальной войнушки. Универсальное определение. А с суками мы не играем!
     -- Сейчас важно попасть к Белке. Она ведь тоже... хотя и не совсем. Вот
если  бы она была  мужиком, тогда  бы  она  была лучше всех  нас! Да, лучше!
Потому  что каждый... Каждый! По-своему выпендривается. А она же ни с кем из
нас  не конкурирует... Понимаете? Это  важно! Она умеет  восхищаться  своими
друзьями. Нами, то есть... Хотя...
     --  Аха...  Так  вот...  друзья  мои...  друзья   --  это  как  обшивка
космического корабля... бля. Тоже защищает от космического холода... сегодня
даже  и голода, гы... и главное,  знаете от чего?.. От беспощадной геометрии
пространства-времени...
     -- Человек без друзей, это театр без зрителей. Все зря. Все в темноту.
     -- А потеря друга... как попадание метеорита.
     -- Кинолог!
     -- Я!
     --  Ты  просто поэт. Без  дураков, правда. Жаль даже, что  в  рифму  не
сможешь.
     -- Ты, Гришаня  -- примитив.  Стихи в рифму  -- это, на доступном  тебе
языке, фотографически похожие портреты, понял?
     -- Но  лучший друг -- это не друг-зритель, а друг-суфлер. Вот Давид был
таким...
     И тут Кинолог неожиданно цепляется к последним словам Гриши:
     --  А ты, Гришаня, должен быть Давиду благодарен!  Сам же  ты... Не, не
мог бы ты сам прекратить  свои  художества! Это надо было бы  себя  признать
совсем не тем, кем ты сам себя придумал... то есть, представлял... И внутри,
то есть, тебе надо было себя отменять, и  снаружи. Не, точняк не смог  бы! А
так  --  случай  помог.  Пиздец подкрался, и все.  Никто не  виноват, аха...
Поэтому я  и  говорю  --  правильно ты Давида простил.  Справедливо  ты  его
простил. За добро надо прощать обязательно! Вот так...
     Гриша останавливается, отчего руль велосипеда перекашивается влево, как
голова у барана, которому свернули шею. Кинолог спотыкается. Не надо было...
Гриша вздергивает  голову каким-то странным сложным движением, с траекторией
от правого плеча вверх к центру. И говорит:
     -- Ну-ну... Так, да?
     Кинолог добр.  И  не  хочет нарушать  блаженства.  Поэтому  он  как  бы
поджимает хвост и пожимает плечами:
     -- Ты че, Гришаня? Я ж чуть не упал. А что?
     -- А  мне плевать, слышишь, что быдло думает обо мне, о  моей жизни и о
моей живописи! Ясно?! Доступно?! Вот так...
     Я хочу восстановить  то  мирное равновесие, которое было вот же, только
что, ну пусть оно вернется...  Но я не имею права встревать, ясно же почему.
Я только и могу -- укоризненно посмотреть на Кинолога. И он, как ни странно,
ловит мой взгляд:
     -- Гришаня... Ну извини, я ж не хотел обидеть... я ж  наоборот хотел...
Ну согласись же, что выход из игры не по своей воле, не по слабости, а из-за
объективных обстоятельств -- не западло ни разу! Точно тебе говорю!
     Поздно. Гриша уже застыл в своей гордыне. И цедит:
     --  Да? Может быть, может быть. Только для кого-то другого. Плохо же вы
меня знаете... Вы оба. Ничего не кончилось. Ясно? Все продолжается... Проект
живой. Живее всех живых. Ты понял, Давид?
     --  Ну и отлично! -- восклицает Кинолог.--  Пошли мужики, пошли дальше!
Мир-дружба, бхай-бхай!
     Но теперь я хватаю велосипед за седло и не даю сдвинуть его:
     -- Не понял. Поясни-ка.
     -- Поясняю,  для особо ебнутых.  Проект.  "Тысяча  жен  царя Соломона".
Существует. Сейчас я не слишком кошерно, но, черт возьми, как же эффективно,
кую для него бабки.
     -- Но у тебя же рука...-- беспомощно блею я.
     -- Я  помню, спасибо. Я и не рисую. Я  этот проект про-дю-си-ру-юююююю.
Нанимаю способных ребят и говорю, что рисовать.
     -- Ни  хера себе,-- уважительно  качает головой  Кинолог.--  Гришаня...
Уважаю!
     Как  же  это...  Почему  я  ничего  не  почувствовал...  Я  не  мог  не
почувствовать...   Может   быть,   он   блефует?   Выдает   планируемое   за
осуществляемое...  Но  сфинкс в кармане подсказывает мне, что не врет Гриша.
Что  раз он  делает  такие  подарки,  то  может  и  нанимать  в  свой  гарем
художников-евнухов...
     -- Но ведь они тебе пока еще не нарисовали ни одного портрета, правда?
     Гриша смотрит на меня с каким-то злобным уважением:
     -- Откуда ты знаешь?
     -- Я не знаю. Но я знаю, что когда появятся портреты -- я почувствую.
     --  Вай, шаман! -- встревожено восклицает  Кинолог.  Ему тоже жаль, что
все рушится.
     -- Скоро почувствуешь. Обещаю.
     -- А почувствовав -- пресеку. Обещаю.
     Кинолог крутит головой, смотрит то на меня, то на Гришу. Он думает, что
сейчас  ему  придется между нами  выбирать. Придется,  конечно. Он  это тоже
понимает и уравновешивает перед выбором весы:
     -- Ни хера себе, Давид... Уважаю!




     Протяжно   скрипят  несмазанные   жертвоприношениями   петли   неспешно
закрывающихся Небесных Врат. И тысячи егерей трубят в шофары, загоняя меня в
сужающийся просвет  между створками. Прижав уши к голове, в ужасе бросаюсь я
туда,  и Врата  захлопываются  за моим хвостом,  отсекая пронзительные вопли
шофаров. И наступает такая тишина, которой не бывает.
     Хозяин  оказался дальновиднее, он знал  с  кем имеет дело, не звал,  не
подманивал, а загнал к себе, как дикого зверя.
     Вокруг меня  пустота такая же,  как  тишина.  И  тишина  такая  же, как
темнота. И если я ничего не услышу, ничего не увижу, и ничего не почувствую,
то это -- смерть. Мне не страшно. Я понимаю, что не для невнятной смерти был
избран. И я смотрю, я слушаю, я  нюхаю,  я готов поймать любое изменение или
даже  намек  на  него. Может  быть,  сначала  нужно  сильно  пожелать  этого
изменения.  Значит, Хозяин сумел  заставить меня так сильно желать встречи с
ним. Он непрост, мой нынешний Хозяин.
     Я  ведь  не подвешен  в  пустоте.  Я  на  чем-то стою. Уже  что-то.  На
прохладном и твердом. Когти не вонзить. Похоже на камень.
     Легкое  движение  воздуха.  Как  от редкого и  слабого  дыхания.  Запах
болезни.
     Ясно, что я жив. И кажется, что рядом кто-то умирает. Огромный, старый.
Не человек. От этого дыхания моя шерсть становится влажной.
     Стон. И снова тишина. Я начинаю догадываться. Это умирает мой Хозяин. И
что я  должен  делать?  Что должен делать  Красный Кот,  когда  умирает  его
Хозяин? Ничего. Потому  что нет никакого Красного Кота. И Красного Льва тоже
нет.  Все  это  --  лубочный  фольклор  иерусалимских котов. Увы.  Еще  одно
грустное  знание,  настигшее   меня.  Лязгнувшие  Врата  перебили  пуповину,
связывавшую меня  с  моими  детскими  представлениями. Одним движением  лапа
Сфинкса  смахнула  все,  что было  мне дорого  и ясно -- от сухого  мышиного
хвостика  до  героической мечты  о Красном  Коте.  Значит,  зря  мой наивный
старший брат,  охваченный гордыней и мечтой о  превращении в Красного  Кота,
травился анаболиками. И правильно  я, еще не имея в виду ничего конкретного,
сказал горюющей матери, что  мы пойдем  другим путем... Или это не я сказал?
Ладно, неважно. Любимая детская игрушка, любимая детская мечта, все это были
такие же  фантики, как  любимое место для сна или  любимое  представление об
устройстве мира. А все фантики, когда ими наиграются, превращаются  в мусор,
и ветер уносит их в никуда.
     Никогда  прежде  я  не  ощущал,  что у меня есть прошлое. Все  ощущения
ограничивались  настоящим.  Теперь  же  у  меня появилось  четко  очерченное
прошлое,  но не стало настоящего. Да  и  прошлое как-то удаляется, и кажется
мне все менее моим. И что же мне остается?! Что нам всем остается? И сколько
остается?  До смерти  умирающего?  Вот, значит, как все оборвется... И  этот
грот под жертвенным камнем останется пуст, не взметнется  Красный  Лев моего
детства, не пожрет Красную Корову человеческих представлений. Смерть Сфинкса
смахнет лапой  все  и  всех.  Уши мои  вжимаются в череп,  клыки  обнажаются
навстречу смертельной неизбежности. Я еще располосую пищевод вечности, падая
в ее утробу!
     Я истошно, захлебываясь,  вою. Потом еще. Еще. Становится легче. Словно
умирающее  пространство  вокруг наполняется.  Да выпустите  же меня  отсюда!
Иначе я буду кричать и кричать, не боясь наказания за шум!
     И  мне  открывают лаз. Я бросаюсь к тусклому  свету,  не замечая ничего
вокруг, но все-таки чувствуя больное животное тепло сзади и прохладу лунного
света впереди.  О, Сфинкс, умирающий для всех нас, оставляющий без присмотра
Город, отдающий мир на разграбление! Не умирай! Вывернись, извернись, обнажи
свою кошачью сущность, переверни девятую жизнь в шестую! Я... сделаю... все!
Клянусь!
     Я  очухиваюсь,  хотя  и  не совсем,  на  огромном бугристом  камне.  Он
прячется под обычной серой шкурой, но я ступаю по нему осторожно, ощущая всю
его ненадежность из-за сходящихся в нем чрезмерных напряжений от смыкающихся
Иерушалаимов  -- Земного  и Небесного.  Тот  самый Камень!  Затаив  дыхание,
всматриваюсь я  в  борозды  на его поверхности, похожие на  рваные  царапины
могучих когтей. Я ищу след  хвоста Ицхака. И не нахожу. Не могу  определить,
какая из  каменных извилин  повторяет удар его хвоста, когда ангел остановил
его занесенную  над Авраамом  лапу... Не нахожу. И не могу больше оставаться
на Краеугольном  Камне. Уши закладывает от перепадов давления, кажется, меня
сейчас сплющит или  разорвет. Спрыгиваю и валюсь  на обычный ровный каменный
пол.
     Я на Храмовой горе! Знакомое с детства место. Правда, тогда я не ощущал
ни идущей снизу  вибрации, ни  звенящей хрупкости здешнего  пространства. Ни
того,  что время  течет здесь  медленнее  и толчками, как пульс.  Потому что
тогда я  еще не принял Обет. А сейчас  -- принял. Не хотел, но не мог иначе.
Хозян все знал с самого начала. Он знал, поэтому я -- принял. Все.
     Смотрю  вверх, на Камень. На  котором произошло, а вернее  не произошло
жертвоприношение Ицхака. Аврааму был отдан страшный приказ принести в жертву
сына для того, чтобы пробудить в Ицхаке львиное начало.
     Сарре было  предназначено родить сфинкса. Сфинксы всегда самцы. Подруги
их -- иной крови. Двойственность  сфинксов подобна суспензии, переходящей из
состояния "масло в воде" в "вода в масле"  и обратно. Мнимое бесплодие Сарры
-- это лишь история неудачных попыток свершить предначертанное.
     Появление сфинкса  всегда  прорыв тайны. В самые  усталые  или  в самые
напряженные  моменты миросостояния сфинкс разверзает, рождаясь,  материнское
лоно и  выходит  из багровой  темноты высшего замысла.  Сфинкс  появляется у
человеческой самки, оплодотворенной высшим предназначением,  спермой львиной
стороны мира. Он обречен на одиночество в высшем смысле слова.
     В  египетской  статуе у пирамид  запечатлен  момент перехода сфинкса из
состояния -- в  состояние. У сфинкса нет ни морды, ни  лица, он -- любой. Он
может остаться человеком. Тогда  это  --  беда  для гомеостаза  вертикалов и
котов.  И  нам, и  им приходится  действовать  порознь.  Поэтому Ицхак и был
связан,  и возложен на Камень  для жертвоприношения.  И лишь  занесенный нож
Авраама пробудил  в Ицхаке  льва. И  все  перевернулось! И Авраам был брошен
навзничь на  Камень, и правая лапа Ицхака уже падала на его шею, когда ангел
оттолкнул  ее.  И  не только когти оцарапали Камень,  но  и  хвост в  ярости
хлестнул и оставил след.
     Ицхак  опомнился, увидел сжавшегося Авраама, и ярость сменилась позором
незавершения жертвоприношения.  Тогда и прыгнул  Ицхак в кустарник, и поймал
там  ягненка, и задрал  его на Камне.  И заключил  Союз  нашего семейства  с
Всевышним. На вот  этом  самом  Камне! И  избрал нас  Господь  среди  прочих
тварей.  Но хитромудрые  вертикалы обманом  стащили  право  первородства,  и
опечаленный  Ицхак ушел  от  них и сменил  у Камня  первого и  единственного
львицей рожденного Сфинкса. А теперь -- умирает... И я должен...
     Замечаю мышь. Охота разряжает  нервы.  Перекусив, выбираюсь на  волю из
огромного, украшенного восточным орнаментом помещения.
     Неужели, неужели слухи, что я был рожден на этом Камне -- правда?




     Я  не  стал заходить  в  синагогу на Закрытие Врат.  Не хотелось дышать
перегаром на  сконцентрированных,  измочаленных  постом  людей.  Но постоял,
прислонившись  к стенке, у какой-то попавшейся на пути синагоги. Получилось,
что я как часовой... как страж охранял молящихся. Я ждал звука шофара, но он
все равно раздался неожиданно, и словно что-то метнулось внутри меня, я даже
от неожиданности подобрался, а правая рука затосковала  по оружию. Я опустил
руку в карман и сжал каменную тварь, ощутив  прерывистый пульс. И напряженно
замер, всматриваясь в наполнившиеся белыми рубахами и талитами сумерки.
     Ну вот  и все.  За  закрывшимися  Вратами  осталась  беззаботность моей
жизни. И дело было даже не  в  том, что я почти  решил  жениться, принять на
себя обязанности мужа и отца. О, если бы дело было  только в этом! Я  больше
не был Стражем, не  принявшим Обет. Потому что принял его. Я принял  Обет  в
Судный  День, когда пообещал в  присутствии двух свидетелей, что не  позволю
тени соломонова гарема снова упасть на Город.
     С этим  новым пониманием  себя  я не  стал  идти к  Лее, а  зашагал  по
потемневшим  улочкам -- домой, в  свою  будку.  Для  полного  перевоплощения
оставалось  только уснуть,  чтобы  проснуться завершенным  Стражем Принявшим
Обет. Поэтому надо было,  как закатом, насладиться угасающей беззаботностью.
В  эту ночь  не  надо  ложиться спать.  Я упаду от сна,  как летящая птица в
высоких широтах падает от мороза.
     Я  включил  комп  и  ушел  на  кухню, жарить яичницу  и заваривать чай.
Яичницей я проложил  торчащий за пределы тарелки багет и с большой кружкой в
другой  руке добрался  до  любимого скринсейвера. Наверное  будет  правильно
завтра  и  его  сменить.  Перед  экраном  стоял сфинкс  --  значит  я спешил
избавиться от этой тяжести и вытащил его из кармана, как только зашел в дом,
у первой же поверхности.
     Я сразу наткнулся на длиннющую балладу Аллергена:

     Ицхак не делил на людей и котов
     рожденных в его дому.
     Был первородство отдать готов
     лучшему. Одному.

     Рыжий и сильный предок Эсав,
     рожденный первым в шатре,
     всю ночь охотиться мог, не устав,
     чтоб дичь принести на заре.

     А Яков был шелудив, как пес.
     Болтливый, что какаду,
     он полную дичь постоянно нес,
     мешая ложкой еду.

     Зачем  Коту  понадобилось  пересказывать  растиражированный  библейский
сюжет? Но зачем-то же понадобилось!

     Двуногий Яков был лыс и слаб,
     и шерсть не росла на нем.
     Завидовал силе Эсавьих лап,
     но мог управлять огнем.

     Эсав всю ночь добывал еду,
     и сахар упал в крови.
     Он, чуявший дичь, не чуял беду,
     мяукал: "Корми! Корми!"

     Ага! Вот значит как. Яков -- человек, а Эсав -- кот.

     Яков, дежуривший у костра,
     придурок и хлеборез,
     сказал Эсаву: "Отстань! Достал!
     Еды останешься -- без!"

     Страсти пылают в крови у нас,
     страсть -- это смерти сестра.
     Яков, руша гомеостаз,
     рыбу достал из костра.

     Он эту рыбу в тесте запек
     из белой тонкой муки.
     Знал, что Эсава был путь далек
     и теребил плавники.

     Интересно, что Кот окарикатуривает людей  по классической антисемитской
схеме. Яков  --  лысый,  слабый,  но научен  чему-то хитроумному  (управляет
огнем), вследствие  чего занимает выгодное  хлебное  место,  позволяющее ему
эксплуатировать чужой труд и разыгрывать выгодные гешефты. И простой честный
кот... м-да... Но это все  так, поверхностное воплощение  застарелой  обиды,
кивок   в  сторону  традиции.  Главное   же  здесь,   конечно:  "Яков,  руша
гомеостаз..."

     "Брат! -- мяукал и выл Эсав.--
     Кусочек! Хочу я есть!"
     Рыба лежала, вокруг распластав
     и тесто, и все, что есть.

     Яков в ответ кивнул головой,
     и усмехнулся вдруг:
     "Продай первородство за завтрак свой.
     Избегни голодных мук.

     Весь мир потом иль рыбу -- сейчас?" --
     с издевкой он произнес.
     Эсав проблему решил на раз,
     ответил: "Гавновопрос".

     А  не  пародия  ли  это  на  ислам?  В  конце-концов,  если  мусульмане
передернули ТАНАХ так, чтобы арабы оказались козырной мастью, то Кот доводит
ситуацию до абсурда, перетягивая одеяло на свой биологический вид.
     Впрочем,  и  сама  эта пародийность может иметь  камуфляжный  характер,
скрывать  истинную  серьезность намерений.  Ибо  если  одна  и  та  же мысль
одновременно   и  пародируется,   и   шифруется,  то  это  становится  очень
подозрительным. А  мне, применяя  свой метод анализа несоответствий, удалось
обнаружить  ту  же мысль в скрытом виде. Я сразу заметил, что для Ицхака Кот
сохранил еврейский вариант имени, а  Иакову  дал русский. То  есть,  Кот  не
признает  за  нами  права  на  заглавную  букву  "И", а значит  и  право  на
Иерусалим, а  возможно и на  Интернет, хотя, кажется,  его  теперь  все чаще
пишут с маленькой буквы.

     Коварный Яков, неверный брат,
     предатель, психолог, брут.
     Выкупил право на майорат,
     право на подвиг и труд!

     За рыбу в тесте и я порой
     больше давал, чем имел.
     Эсав наследство просрал, как герой --
     был бескорыстен и смел.

     Надо понять истоки такой тяги Кота к  рыбе в тесте... Как же мешает то,
что  Кот еще не  совсем взрослый. Очевидно,  что  склонность  к игре  сильно
запутывает  дело.  Кот часто делает что-то  просто так, для  прикола,  стеба
ради. Словно гоняет клубок шерсти, творя сеть хаоса, а потом плетет из этого
пародию на мировую паутину.
     Я  огорчился,  что рыба  в  тесте мне не  по  зубам.  И  просмотрел  по
диагонали несколько куплетов о  том, как Ривка, пока Эсав охотится, посылает
Якова к отцу -- отнести блюдо с бараниной.

     Отец ослепший благословит,
     считая, что ты -- Эсав.
     На лжи, предательстве и крови
     замешаны чудеса!"

     "Эсав -- пушист, а я слаб и лыс.
     И сразу отец поймет,
     какую таю я заднюю мысль,
     и проклянет, проклянет!"

     Дала ему Ривка шкурки котов,
     чтоб ими руки обвить:
     "Готов ты, Яков?"
     "Всегда готов!
     Как истинный индивид!"

     Ицхак в сомненьи пробормотал:
     "Лапы Эсава, но...
     голос Якова... эх, слепота...
     значит, предрешено..."

     Я тоже об этом думал. Человек может бороться со всем, кроме собственной
слепоты. Именно из-за разных видов слепоты, мы не способны следовать Высшему
плану и строим свою жизнь так, что ее  приходится  постоянно ломать. Ломать,
чтобы строить заново. Вот  и Гриша не хочет видеть... Задумавшись о Грише, я
невнимательно дочитывал,  как  Яков, украв у старшего  брата  благословение,
покидал отцовский шатер, и вдруг споткнулся о последний куплет:

     А там в шатре умирал Ицхак --
     последний ослепший сфинкс.
     Свершился первый на свете хак.
     И мир с той поры завис.

     А  из под  светящегося текста на меня смотрел слепым надменным взглядом
Гришин подарок.




     Неужели  я  вернулся в мой  Старый  Город,  из  которого был украден? И
завершился круг  моего становления?  Неужели я  смогу обтереть своей шерстью
пыль со стен моего Города? Пометить его углы и закоулки? Утвердиться в праве
быть сильным и в силе быть правым именно здесь? О, мать моя кошка!
     Я уже отдал дань уважения всем помойкам, на которых был вскормлен, всем
улочкам,  вдоль которых переживал свое  детство. Ни одной знакомой морды. Ни
одной  даже  просто располагающей морды.  Все кошки и  коты, попадавшиеся на
моем  пути,  сверкали на меня глазами из-за пакетов с мусором,  припадали  к
земле, стелили хвосты по  залитой  гнилью мостовой, да все молча,  молча.  И
шмыгали  в тень,  но не  убегали  совсем, а таились там и следили. И  это --
братья и сестры мои в котовстве моем?!
     Забредя на мамлюкский мясной рынок, который я помнил как одно  из самых
веселых  и  шумных кошачьих мест  ночного  Города,  я с  отвращением  увидел
кошачье месиво.  Коты, кошки и котята жрали мясные нечистоты, вырывали их  у
друг друга, лизали мостовую, политую днем кровью и веками впитывавшую в себя
жир,  кровь и грязь мясного рынка. А между тем, я  точно  знаю, что в Старом
Иерушалаиме столетьями копятся мыши и крысы. И мать, уча меня  бою с крысой,
всегда повторяла, что убийство оправдывается истинным назначением убивающего
и  необходимостью жертвы -- для передачи жизненной энергии нужна живая кровь
и  живая  плоть,  что  пожирающий  нечистоты -- да  будет  нечист.  Что  же,
питающийся падалью  не  может  не пасть.  Если бы  я умел усмехаться,  я  бы
усмехался. Но  я  просто шел сквозь толпу, сделав морду кирпичом.  И  передо
мной  расступались. А  жаль. Мне  хотелось вцепиться  кому-нибудь из  этих в
дикую  нативную  морду.  Но  западло.  Впрочем, если бы кто-то  из них начал
первым, я бы  не  возражал... Нет, расступались молча  и  мягко, как пух  на
птенце.  Я больше не  принадлежал этому месту, как в детстве. Но связь с ним
от этого не ослабевала, может быть потому, что теперь это место принадлежало
мне.
     Я, дорогой, идя по этой каменной бойне, просто чувствовал себя каким-то
героем антиутопии. Все правильно, мы не только чувствуем,  но и претерпеваем
изменения  раньше вертикалов.  Тот  из них, кто первым  это  поймет,  сможет
зацапать огромные  деньги на торговле недвижимостью. Если, конечно,  успеет.
Всего делов-то -- покупай там, где коты толстые и  вальяжные и избавляйся от
жилья там, где коты алчные и туберкулезные.
     Мое  нервное  напряжение словно  бы пропитывало усталость,  а усталость
прибавлялась  и  прибавлялась,  цементируясь  и   создавая  вокруг  ощущение
бронежилета.  Хех,  что  можно  подумать о  коте,  сравнивающем  что-либо  с
бронежилетом? Явно, что он -- лазутчик вертикалов, прикидывающийся котом. Но
я больше не принадлежу вертикалам. Я нашел своего Хозяина.
     А вот матери я не нашел. Никто не помнил о такой кошке. Или попросту не
желал  вспоминать. Ой, вау-мяу, все наши девять жизней так коротки и похожи,
как девять  глотков из одной  бутылки  вина...  Вина...  Трудно смириться со
своей ситуацией,  даже если уже безвозвратно изменен. Вот здесь я и пробовал
вино -- вот здесь, на углу, во время майского хамсина. Красное терпкое вино,
пахнущее солнцем  и пылью. Я попался на него, как на блесну. И этот странный
вертикал,  Похититель, украл  меня, воспользовавшись случаем.  Жалею  ли  об
этом? Да. Нет. В общем, нет. Хотя сейчас -- да. Потому что все мы беззащитны
перед своим детством. Это как теплое молоко из материнского живота,  которое
не заменить сливками из холодильника.
     Этот дом притягивает меня.  Раньше он пустовал и мы,  котята, проникали
через подвальное  окно  и играли в  его  гулких  пространствах,  носились по
пустым  комнатам  за хвостами невидимых  призраков. Теперь в окнах  свет.  И
запах жирной жареной рыбы. Меня вдруг пробило на уют, как заметившего костер
продрогшего  путника. Я запрыгнул на  широкий  подоконник и приник  носом  к
стеклу,  вглядываясь,  внюхиваясь  и  вслушиваясь  --  благо,  форточка была
открыта.
     Внутри, на диванах,  в мягких подушках, развалились две вертикалки. Они
пили что-то из -- вау-мяу -- блюдечек! Кошачьего присутствия не ощущалось. Я
как-то утратил самоконтроль  и вышел из тени. Гибкая вертикалка черной масти
подняла голову, уперлась в меня взглядом и восхитилась:
     -- Лея! Смотри! Ну и зверь!
     Вторая -- мягкая, полная, светлой масти, кивнула и сказала:
     -- Кыс-кыс-кыс... спорим, это кот, а не кошка? Морда требовательная.
     Я легко заскочил на форточку, распушил хвост и впрыгнул  в круг света у
ног Леи. Замурлыкал, чтобы и тень испуга не омрачила наши отношения. Потерся
о ноги. Ноги не отодвинулись.
     -- Какой рыжий,-- сказала Лея.-- Холеный. И чистый. Чей-то, конечно.
     Ну, раз  чистый, то  что разводить шуры-муры.  Голод -- не тетка. Чтобы
срезать путь к хавчику, я грациозно, но решительно запрыгнул на колени к Лее
и подставил голову под ладонь.
     --  Белка,-- сказала она  изумленно,  гладя  меня за ухом,-- это просто
праздник какой-то. Смотри, как он меня снимает!
     Что-то отдельное от  Леи приветственно  взыграло  в  ее  животе. Словно
вынашиваемый ею  детеныш обрадовался возможности поиграть  с котом. Но Леина
ладонь рыбой  не пахла. Ошибочка вышла. Она здесь такой же гость,  как и  я,
дорогой.
     -- Завидую,--  ухмыльнулась черная.-- А я уже больше ни одному самцу не
нужна.
     Лея слегка поддала мне ладонью, и это было, как нельзя,  кстати. Всегда
предпочитаю, чтоб без обид. Во всяком случае, с малознакомыми, не  успевшими
мне сделать ничего  плохого, вертикалами. Я прыгнул в заданном направлении и
оказался на других коленях.
     -- Да это не кот, а просто кобель какой-то!
     За  такое оскорбительное  для  дорогого  кота сравнение,  следовало  бы
вцепиться в морду, но в голосе Белки было истинное восхищение, и я  простил.
Да и кто сможет не простить женщину, с пахнущими рыбой руками.
     Уверенность в том, что накормят, как ни странно притупила голод. Как же
я  устал!  Я развалился на  коленях Белки,  растекся  по  всем этим выемкам,
мягкостям,  теплоте.  Вокруг  были  подушки,   вертикалки  ворковали,   рыба
готовилась и благоухала. Освещение было тоже мягким, таким,  как я люблю  --
слегка подсвечивающим темноту. Наконец-то мне было хорошо и просто. Мать моя
кошка, как бы  я хотел стряхнуть с себя все  лишнее  и остаться в этой сытой
теплой простоте навсегда...  ну  хотя бы  на  одну из жизней... Застрять  на
подоконнике между опасностью свободы и скукой уюта. Ну почему, почему другим
можно, а мне, дорогому, нет? И зачем я позволил навязать себе этот Обет?
     И тут все повторилось. И  в  животе Белки тоже взыграл детеныш. Вроде и
ерунда все это, а странновато. Мне  и  раньше доводилось сиживать на коленях
беременных  вертикалок  --  и  у приятельниц  Аватаров, и  у  одной подружки
Партнера по  Симбиозу -- и никогда раньше ничего подобного. Интересно, в чем
тут  дело --  во мне, дорогом, или в этих вертикалках. То есть, если второе,
то как раз неинтересно. А вот если первое -- очень даже.
     И тут мне  стало  ясно, что блаженная отупляющая усталость, давшая  мне
передышку,  кончается. Встреча  со Сфинксом  была  как  удар  по башке --  я
потерял  не  дар  речи,  но  тормознул, впал  в простоту,  иначе  говоря  --
защищался  от  шока, как мог. А теперь вот,  увы,  отрелаксировал.  Надо все
время  помнить, что  теперь со  мной не может происходить ничего случайного.
Что же общего у этих двух беременностей? Да ничего. Одна беременность отдает
насилием, а другая обманом.








     Давить "ментов  лежачих" надо на скорости -- иначе не в кайф. Так, чтоб
сиденье катапультой пинало в зад. Ийе-ех! Спасибо родной фирме за лизинговую
тачку  --  весело и не жалко. "Хорошую девочку  из хорошего семейства"  дали
плохому мальчику. "Вот бегает дворовый  мальчик, в салазки Жучку посадив..."
Жучку,  положим, я уже высадил.  Остался  запах цепких  пнинарозенблюмовских
духов  --  спецом,  чтобы  самцов  метить.  Да  туберкулезные   окурочки   в
пепельнице... везде. Вот сука,  тоже спецом порассыпала. Тормозим у мусорки.
Вот так,  чистота  залог  здоровья.  А  запахи  к  делу не  пришьешь.  Мужик
засранный какой-то. Наш, похоже. Пакетики проверяет.
     -- Земеля, эй!
     Не понимает.  Не  свой.  И хорошо. Значит, румын.  Все равно жалко его,
солагерника социалистического...
     Соседей  злит, как я гоняю. Ларке жалились,  суки. Экстремал  районного
масштаба. А вы как хотели? Забивать, значит,  нашу кишку своими драндулетами
--  это можно... Перетопчетесь... Ийе-ех! Айн,  цвай, полицай... еще один  и
дома...
     Аха, Ларчик. Всматривается, вглядывается.  Принюхивается... С этой, как
она считает, спортивной  сумкой. В бассейн, значит,  невтерпеж. Что-то она в
этот  бассейн   в   последнее   время,  как   с  цепи   рвется...   надо  бы
проинспектировать. Но не сегодня, раз Давид. Озирается. Достала его Ларка...
     Все  хорошее  порождает  если не зло,  то  уж  какую-нибудь  парашу  --
обязательно. Вот родная фирма-мать, кормит обедами, а если чуть задержишься,
то и ужинами --  светлое коммунистическое хорошо.  Но  Ларка же из-за  этого
совсем обнаглела. Муж приходит  с работы. Поздно. Даже если не  голодный, то
найди, что сделать. Тапочки в микроволновке согрей и подай. Или, наоборот, в
холодильнике охлади. Мало ли  что. Но  не встречай мужа,  сука, на  стоянке,
пританцовывая  от нетерпения, чтобы забрать тачку и свалить в свою лужу! Тем
более, если  рядом с  тобой гость, пусть даже  незваный, пусть  даже ты  его
считаешь придурком -- не тебе решать с кем мне общаться. Гостя должна была в
дом отвести. Виски, кофе,  беседа... Да, с Давидом ее беседы надо слышать...
Стервенеет  на  второй   фразе.   Еще  жалуется:   "Мозги  у  меня  от  него
переворачиваются". "Это ж какой, Ларка, надо иметь пустой череп, чтобы в нем
мозги  могли свободно ворочатся!" Не, не любит  она Давида. Она  его даже по
имени  не  называет,  если  рассказывает подругам,  он у  нее  "один  старый
знакомый  моего  мужа, проверяющий уже который  год сумки в  супере".  Сука,
все-таки. Пусть катится отмокать. А мы тут сами тоже...
     -- Давид, чем дезинфицироваться будем?
     -- Да все равно... Странно, никак к твоей кухне не привыкну.
     -- Это  все  Ларка. Мне иногда  хочется взять  бутылку  и пойти  пить в
подъезд. Хотя сначала  нравилось.  Как в кино. Типа, жизнь удалась.  Или вот
сортир... Меня всегда лучшие мысли в сортире  настигали... даже застигали...
врасплох, гы. А после этого ремонта... Веришь ли -- ни разу... Ну че у тебя?
     ... Не,  хорошо, что Ларка уплыла. Незачем ей такое слушать... А мне --
есть зачем? Давид  вообще ни во что не  врубается. Программист? Иес. Значит,
спрограммируй мне "цыганочку" с выходом. А я  в этом жанре не работаю. Я для
духовых оркестров военные марши пишу. Как бы это ему подоступнее... То есть,
я  конечно  мог бы. Но это ж надо уродоваться и горбатиться. Не один день. А
для чего? А для того,  блин,  чтобы  Давид  мог, что характерно -- "не теряя
времени, а то  долго получается" -- пасти в  Интернете  какого-то кота. Аха,
щас. Не, раньше он таким наглым не был.
     -- Давид, нахрен тебе этот кот  сдался? Кто это вообще?  Смешно, ей-бо!
Что он такое вещает, что ты боишься  пропустить его реплику? Он что, пророк,
гы?
     -- Понимаешь, Кинолог, он не совсем пророк. Но и не совсем кот.
     -- Да ну?
     --  То есть, это  вообще  выходит за рамки кота. Он как бы  обживает...
скорее даже захватывает пространство.  В Интернете вообще в  последнее время
происходят странные вещи... Ты вот тоже сидишь много в Сети, да?
     -- Да, но так,  по работе... Еще -- на  анекдотах  там, на всяких чатах
таких... гы... Да и не много на самом деле. Работа мешает.
     Давид все тот же. Но что-то изменилось.  Внешне попристойнее  стал, это
да. Но  никакого  внутреннего дрейфа в  эту  же  сторону.  Словно он  учится
притворяться нормальным. И делает успехи.
     -- ... Так вот, Кинолог... я даже не знаю как тебе  это объяснить... Ты
вообще веришь,  что в мире  постоянно происходит борьба добра  со злом? Если
примитивно формулировать.
     --  Какая, нафиг, борьба?  Это не  борьба, это  любовные объятия. Добро
порождает зло, зло порождает добро. Не борются они, а совокупляются.
     -- Нет. Мне так не кажется.
     -- А  что тебе  кажется? Ты это, как ребенок, который  проснулся ночью,
увидел, как родители ебутся, и в крик: "Папа, не бей маму!" Гы!
     Вырубил я его. Задумался Давид. Ща еще "Абсолют" наслоим, для прочистки
мозгов,  и забудем об охоте на котов  с привлечением высоких  технологий.  И
пока Ларка не причалила, поговорим о чем-нибудь подобающем... пусть хоть про
Белку расскажет, что ли. Как она Линев сперматозоид вынашивает... А, у  него
же у самого беременная женщина. Во, поэтому он и выглядит попристойнее.
     -- Ты все еще с Леей?
     -- Конечно. Она же... Ты что, забыл?!
     -- Почему сразу -- забыл? Но мало ли... В нашем возрасте склероз, слава
бо, встречается реже, чем прыжки в сторону, гы. Так мальчик, или наоборот?
     -- Да никак не разберутся... Но это неважно. Не сбивай с  мысли. Хотя и
моя  позиция   пока   тоже   не  так  важна.  Я  вот   что   имел   в  виду.
Самоорганизуемость добра и зла. Разные типы хаоса могут отличаться скоростью
самоорганизации, и у зла она выше.
     -- Это потому, что говно слипается.
     -- Ну, это тоже  неважно. Главное, что ты сразу понял о чем я, что  оно
есть и его много.
     -- Даже слишком.
     -- Вот.  Но это  не самое страшное.  А самое страшное то, что оно имеет
одну единственную цель.
     -- Одну, но пламенную страсть?
     -- Да.  Оно желает  организоваться.  Обрести структуру.  Это нормальное
желание любого нормального хаоса. Особенно, если он говно... В нашем случае,
скорее, "духовное говно".
     -- Завидую я тебе.
     -- Мне?!
     --  Это ж сколько  надо  свободного  времени,  чтобы  все это...  гы...
структурировать.  И  желание  это  время  так  тратить.  Че  замолчал?  Чего
уставился? Абыдна? Не, это я так, от зависти. Эх, Давидка, как же мне нахрен
все остопиздело, особенно...
     -- Подожди, Боря. Только пожалуйста, серьезно, без этих твоих... Почему
ты сказал "структурировать"?
     -- Я? Когда?
     --  Только  что. Когда мы говорили  про "духовное  говно".  Ты  как  бы
споткнулся,  перед тем  как  произнести  это  слово,  а  потом все-таки  его
произнес.
     Ну  е-ооооо...  Уже  и водяра  его не  берет.  А раньше  огненная  вода
подтягивала его почти до нормы. Или наоборот. Надо это пресечь:
     -- А дальше, гражданин начальник, я буду с тобой разговаривать только в
присутствии своего психоаналитика.
     -- То есть, ты не можешь это объяснить?
     -- Неа. Давид, дорогой, кончай.
     --  Что?  Дорогой? Почему  ты сказал  "дорогой"? Раньше ты  меня так не
называл.
     Аха. Подъезжаем. Следующая станция "Белые столбы".
     --  Раньше и ты мне  таких  вопросов не задавал. Лингвистических. Давай
перейдем от темы употребления слов к употреблению спиртного, а? Лехаим!
     -- Лехаим,  да... Но  понимаешь, Боря, я ведь не просто так  спрашиваю.
Кот захватывает пространство. Вот  смотри... я  никогда не  слышал  от  тебя
слова  "структурировать". А несколько  дней назад этот Кот  неожиданно  стал
ведущим "Анти-Тенет". И сразу же там появилась... ну как  это  называется...
не  лозунг,  не  эпиграф,  а типа девиза,  ну  как  в  "Правде", помнишь  --
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь".
     -- Слоган.
     --  Может  быть.  Так  вот.  Кот  пришел,  и  тут же  в  "Анти-Тенетах"
появляется надпись "Структурируем литературное пространство".
     -- В каких, нафиг, "Анти-Тенетах"? Что это еще за говно?
     -- Подожди...  Я не слишком в этом разбираюсь,  но "Анти-Тенета" -- это
один из самых уважаемых литературных  сайтов. И вдруг,  Коту, который в Сети
всего ничего, дают его вести.
     -- Кто дает?
     --  Неважно.  Ну, есть такой  -- Делицын,  Ленька-тамагучи, легендарная
личность на Сети.  Он  не должен был доверять  такой сайт первому встречному
Коту. Теперь... ты меня вдруг, впервые за все годы, назвал "дорогой".
     -- Ты меня пугаешь, гы... Эта, я, чур, ничего такого в виду не имел.
     -- Да-да, так вот. У этого  Кота слово "дорогой"  -- это слово-паразит.
Оно у него чаще, чем у тебя "сука" и "гы", вместе взятые.
     -- Гы.
     -- И вот смотри. Я прихожу к тебе, чтобы ты спрограммировал мне ловушку
для Кота. Ты отказываешься. И тут же начинаешь употреблять нехарактерные для
тебя  слова,  но  сопутствующие Коту. То  есть, явно  попадаешь  в  зону его
влияния. Это тебе не кажется странным... если не страшным?
     М-да...
     -- Ты прав, дорогой. Надо выпить для храбрости. Что может быть страшнее
черного кота?
     -- Этот рыжий.
     -- Он что, тебе являлся?
     Он  должен или  засмеяться,  или  обозлиться.  А то эта  проникновенная
скорбная морда скоро сагитирует меня в свою секту.
     --  Боря, ты же профессионал.  Ты не можешь  не  понимать, что  лучшего
места  для  структуризации  "духовного говна",  чем Интернет  --  просто  не
существует.
     --  Давид...  Я  тобой  горжусь.  Ты  просто настоящий  пророк.  Так  и
представляю,  как ты,  весь  в  белом,  являешься на какой-нибудь  чат...  и
обличаешь... и проповедуешь... и изгоняешь из Интернета затаившееся зло. Гы.
А над головой у тебя лимб...
     -- Что?! Лимб?! Почему...
     -- Нет, только не спрашивай почему я сказал "лимб"! Только не это!
     -- А что тут спрашивать. Я и так понял. Ты тоже за ним следишь!
     Аха, конечно. Мне  за  собственной  женой следить  некогда. С кем  она,
сука, в бассейне плещется.
     -- Слежу? За кем же это?!
     -- Ну... не следишь, конечно...  не обижайся. Это  я слежу. А ты так...
наблюдаешь. Да?
     -- За котом, да? Я, то есть, за котом слежу или "так, наблюдаю"?!
     -- Странно ты как-то это воспринимаешь. Ну, не наблюдаешь, ладно. Ты же
у нас вообще про него  не  знаешь, да. Все, проехали. Хотя что его приняли в
"Лимб" ты знал  и проговорился. Ведь я  тебе этого  не говорил. Разве нет? А
ты, после того, как мы заговорили о Коте, вместо "нимб" сказал "лимб"!
     -- Эээ... Нууу...  Приняли, значит,  в  "Лимб"... Это,  я  так понимаю,
большое достижение? Это даже круче  этих... "Анти-Тенет",  да?  Давай за это
хряпнем... Ну  вот... А  как  принимают  в  "Лимб", кстати? Это  что-то типа
масонской ложи, что-то закрытое и сакральное?
     -- Честно не  знал? Потрясающе... За четверть  часа  Кот трижды  макнул
тебя  в свой  лингвистический  пласт! А "Лимб" это  не  круче  "Анти-Тенет".
Потому  что в "Анти-Тенетах"  ведущий один, а  в  "Лимбе" -- две-три  дюжины
членов, но  это  лучшие  поэты Интернета,  во  всяком  случае,  они сами так
считают.
     -- Давид, ты стихи, что ли, начал писать?
     Хихикает наконец-то. А что в этом-то смешного?
     --  Нет,  конечно.  Скорее,   начал  читать.  На  моих  глазах  в  этот
поэтический клуб не  приняли нескольких настоящих  поэтов,  на мой вкус даже
хороших. А  Кот только появился, и его  сразу приняли. Как будто, знаешь, он
играл на волшебной дудочке, а все остальные...
     -- Крысы?
     -- Вообще-то я имел  в виду  змей.  Кобр.  Но неважно.  Он их как будто
заворожил...
     Надо перестать зевать. Шит,  когда  ж я высплюсь, как человек?  Бегаешь
вот  так же, просто как мусорный кот  какой-то... а жизнь меж  тем сходит на
говно...  на духовное. Правильно психиатрам платят  надбавки  за  вредность.
Вредно это.
     -- Давид!
     -- Что?
     -- Давай  по последней. Или по предпоследней. Как получится. А потом ты
мне кота покажешь. Покажешь?
     -- Ты же пьяный.
     -- Ну и что?
     -- Ну... вообще-то опасно. Да и Лариса еще не вернулась.
     -- Не, вот как  раз Ларчику мы показывать кота  не будем. А  зачем тебе
Ларка?
     --  Так  я  же сегодня  без  машины,  Лее  отдал. Лея  права,  наконец,
получила, знаешь?  А твоя машина у  Ларисы. Нет, надо ждать, а  то пешком --
это слишком далеко. На автобусе -- с пересадкой.
     --  Мы  куда-то должны ехать?! Зачем?!  Я  тебя  в  Сеть звал пойти  --
позырить на твоего кота. Вон, к компу моему. А ты куда собрался нас везти?
     Давид  кивает, разливает,  вздыхает.  Вот  вроде  и  пауза,  а какая-то
беспокойная.  Есть ощущение бешеной внутренней Давидовой активности.  Гонит,
держит, смотрит, видит... дышит, слышит, ненавидит...
     --  Да это я спьяну решил, что ты  не читать Кота  хочешь, а желаешь на
него посмотреть.
     -- Чего?
     -- Видишь ли, Боря... Этот Кот... ты не думай, я и сам понимаю, как это
звучит... чудовищно. Но это реальный кот. Живой. Рыжий. С именем и адресом.
     --      Пушистый      хоть?..      Про     адрес,     кстати,     верю.
Кот-"собака"-меил-точка-ру?
     --  Да ну тебя.  Нормальный... то есть, теперь уже не  нормальный рыжий
наглый кот. Живет в Бейт а-Кереме, у ©, ты их ведь помнишь? Но тут одна вещь
случилась... не заставляй меня об этом рассказывать, потому что это выглядит
полным  идиотизмом...  В общем, произошло нечто,  после чего Кот изменился и
теперь творит в Интернете странные вещи.
     Все. Надоело. Надо его передернуть, как колоду. Или как затвор. Резко и
без альтернативы:
     -- Уговорил. Лезем в Сеть. Че зря  трендеть. Подергаем твоего  кота  за
усы.
     Хоть к  компу переползли,  все  повеселее. Собственно, у  компа и  пить
правильнее. Типа у  окна. Давид  сразу обо мне  забыл.  Скрюченными пальцами
левой по клаве скребет, правой в мышку вцепился... сам как кот...
     -- Смотри, Кинолог, как мы вовремя. Он как раз новый стих запостил.
     Смотрю. Болотный фон. Стишок. Реплики. Никаких котов.
     -- Кажется, твоего  кота это болото уже засосало. Где тут  кот? У тебя,
Давид, виртуальные глюки, гы!
     --  Ничего  не засосало. Вот же, видишь? Аллерген написано. Это его так
зовут.
     -- А че это его так зовут странно? Не, не кошачье это имя. Медицинское.
     -- Это его так © почему-то назвали.
     -- То есть, так зовут кота ©? Рыжего?
     -- Ну да.
     -- И  © подключены к Интернету? Тогда  это даже  не интересно ни  разу.
Вместо  того,   чтобы  меня   грузить  программой,  попроси  своих   писюков
дублировать тебе "мылом" кошачьи реплики. Делов-то!
     Аха, этот Давидов взгляд мы проходили. Это означает "сам дурак".
     --  Ты что,  Кинолог,  совсем меня идиотом считаешь? Я тоже сначала так
подумал. Но это не ©.
     -- Аха, конечно. Это они тебе сами так сказали?
     -- Да, только я им сначала не поверил и даже приобиделся.
     -- И что же тебя заставило им потом поверить?
     --  Да  многое.  Проводил  эксперименты.  Ставил  ловушки.  Перекрестно
допрашивал... Да ты сам почитай -- увидишь.
     Читаю:

     Пушистые кошки живут в богатом районе.
     А лучшие кошки живут на весеннем пляже.
     Пушистой -- я почитаю с надрывом Вийона,
     а с лучшей -- мы у нагретого моря ляжем.
     Сотней кошачьих глаз за нами следят отели.
     Миллионами глаз с неба -- кошачьи души.
     Нам хорошо на этой песчаной постели.
     Возьми мое сердце и съешь мою порцию "суши".
     Рыжая кошка -- огонь, пепелище. Шрамы
     картой дорог на теле твоем, морячка.
     В этом я, мальчик, вижу источник шарма.
     А для поэта в этом -- хмельная качка.
     Мы отряхнемся, может быть чуть брезгливо.
     И разбежимся, может быть чуть поспешно.
     Серые волны тушат огни Тель-Авива.
     Звездная пыль оседает на город грешный.

     А че, цепляет.
     -- Ну что скажешь, Кинолог?
     -- Когтисто пишет, не спорю. Бабник писал.
     -- Вот видишь. А у © стихи пишет только Анат. И  не такие, а в основном
непонятные,  переживания там,  осень,  смерть...  А Макс стихов не пишет.  И
вообще, он не бабник.
     -- Ты, конечно, разбираешься, аха!
     -- Конечно.  Потому что  © все  время  ходят парой.  У  них  глобальный
контроль друг над другом.
     -- Бля-а-а, это ж удавиться можно!
     -- Ну они же соавторы.
     --  Аха...  ну  да... извращенцы.  А этот  твой Аллерген,  он  только в
столбик и в рифму, или еще и разговоры разговаривает?
     -- Он очень общительный. Иногда целые трактаты пишет. Подожди, вот, как
раз вчера... где же это было... да вот, в "Курилке" ЛИТО. Вот!
     Ну нет, ни хрена. Это  я  читать не  буду! Да тут три экрана пиздежа...
Не,  не пиздежа, а хуже. Нечто наукоподобное, с заголовком.  "Трактат о роли
IQ в литературе". Гы.
     -- Давид, давай ты перескажешь вкратце. Ломает читать.
     -- Нельзя. Давай я тебя  лучше  в тему введу. "Курилка" -- это гестбука
ЛИТО имени Стерна.
     -- А кто это -- Стерн?
     -- Не знаю. Это не важно, это как имени  Маяковского или Пушкина. А Кот
у нас -- член Лимба, это ты должен был запомнить. И они, эти два сообщества,
друг друга не любят. Поэтому Кот пришел в ЛИТО -- специально, показаковать.
     -- Ну че, нормальный Кот. Сеть -- как Сечь, гы.
     Опять  я че-то не то...  Давид опять зырит, а это теперь верный признак
моего тайного, типа, знания.
     -- Ну, что на этот раз,  Давид? "Сеть -- как  Сечь" --  это Кот сказал,
да?
     -- Не  совсем. Но  очень  похоже.  Он,  знаешь,  недавно  написал,  что
сетераторы -- это литературное казачество.
     -- Типа компы оседлали?
     --  Нет,  Кот имел  в  виду, что сетераторы,  как казаки, выломились из
социальной  иерархии  и  постепенно,  пользуясь большей,  чем прочие  авторы
свободой, из  маргинальной  группы переросли  в  плотное  сообщество  уже  с
собственной иерархией и субкультурой.
     -- Блин, да ты сам виноват!  Ты сам все  провоцируешь.  Смотри, как оно
все  получается  -- ты  сказал слово "показаковать". Я, ясен  пень,  тут  же
сгенерил про "Сечь". Усек?
     А несбиваемый Давид отмахивается и продолжает:
     -- Да-да,  оставим.  Так вот,  там в ЛИТО  есть один член  из Ирландии,
который слово "который" сокращает до "кот."  А Аллерген  к этому прицепился.
Ну и этот сетератор, у него ник -- Автор,  отбиваясь от  Кота, заявил, что у
него высокий IQ. У Автора, а не у Кота.
     -- О, так это должно  быть весело! Че народ, стебется по полной?  А где
это?
     --  Это  было  позавчера, ушло  в архив,  неважно. А  вот  этот трактат
Аллерген  написал  уже по  следам. Ты читай, я пока  твой знаменитый  сортир
проинспектирую.
     Аха,  щас  я  все  это буду  читать.  Разборку бы еще  туда-сюда. Пихаю
"мышкой" текст подальше и утыкаюсь в середину:
     Мне, дорогому, всегда была интересна роль IQ в литературном творчестве.
Понятно, что не мешает. Но насколько помогает? И я счастлив, Автор, дорогой,
что нашел в тебе лабораторную мышку, дорогую! Не так просто найти человека с
дорогим и высоким IQ и с полным отсутствием чувства стиля,  юмора  и т. д. и
т. п.,  при этом  прилагающего значительные, длительные  и дорогие усилия по
написанию  худла, дорогого. Это называется  чистый  эксперимент. Уже  сейчас
берусь утверждать,  что в чисто литературных жанрах, дорогих, а также в лит.
критике,  дорогой,  IQ  годится разве что -- запутать окружающих, дорогих. А
вот в квазилитературных жанрах -- детектив, жен. роман, научная фантастика и
т.  д.  ловить есть  что.  Шедевров не создашь, суконный  язык, дорогой, все
равно корябает, но добротный серый уровень, дорогой, вполне достижим...
     Во,  и  Давид как раз. Быстро в конец текста и  принять умный вид, типа
все  прочитал,  законспектировал,  впечатлен и обдумываю.  А лучше,  чтоб не
врать, встретить упреждающим контрвопросом:
     --  Че хотел спросить.  Давид,  а  чего  этот  Кот все  время "дорогой"
говорит? Или это у всех сетерастов, как ты их назвал, так принято, гы?
     -- Кинолог! Я их так не называл!
     -- А как ты их называл?
     -- Нормально я их называл. Нейтрально. Сетераторы. Сетерастов -- это не
ты придумал, не делай вид. Расхожая обзывалка.
     -- Ну, и почему, скажем, Макс не мог написать эту хрень про ай-кью?
     Давид мудро усмехается:
     -- Написать-то он  мог.  Но только  для наездов  выбрал  бы кого-нибудь
другого.
     -- Чего это? А этот чем плох?
     -- Наоборот, слишком хорош. Макс таким симпатизирует. Для наездов он бы
выбрал какого-нибудь  гуманитария. С физиками он  ощущает сродство,  что ли.
Что-то  вроде  братства.  Тем более,  если  такой технарь еще и  литературой
увлекается и  даже сам пишет.  Нет, не он  это... Кинолог, ты  помогать  мне
намерен? Если нет -- скажи нет. Ты умеешь говорить "нет"?
     И это Давид меня об этом спрашивает? Гы!
     -- А ты?
     -- А я вот научился.
     -- У Кота, гы?
     -- В том числе. Так мне на тебя рассчитывать?
     Че  это за агрессивная вербовка в полк  виртуальных ассенизаторов. Щас.
Надо  эту его навязчивую мыслю заострить, обстругать и довести до очевидного
идиотизма:
     -- Иесс, сэр! Что прикажете делать? Чем я могу помочь человечеству?
     -- Издеваешься...
     Во, пробивает!
     --  Издеваюсь,  да. А  что? Должен был  записаться  добровольцем в твою
виртуальную армию? "Тятя, тятя, наши сети притащили пиздеца..."
     О, точно! Давид  все ж таки меняется  не только внешне. Он  и внутренне
подтянулся.  Наверное, потому что  мундир этой  фальшивой нормы  ему мал.  И
ремень перезатянут.  Стержень  конечно выпрямляется, но  и  кровь  к  мозгам
приливает. Как бы его апоплексический удар не хватил, от служебного рвения.
     -- И вообще, Давид, я  че-то не понял, этот Кот, он за  красных или  за
белых?
     --  Кот ни за кого. Он сам за себя. И еще он против всех. Это пока все,
что я понял.
     -- Вот же сука! Ну тогда -- за твоего сукиного кота Аллергена!




     Происходящее  во мне есть  следствие.  Но, кажется,  оно превратилось в
причину и ведет свое  разрушительное для меня и созидательное для себя дело.
Беременность моя мне чужда, хотя  я готова любить существо,  так  эгоистично
использующее меня в качестве донора. Я готова отдавать, конечно. Даже если я
не  готова,  то  это мой  долг. Но  оно не  нуждается в моей готовности. Оно
растет в уютной темноте,  беря себе  то,  что хочет и может взять. Я могу  к
этому относиться... Могу ли  я к этому относиться как  угодно?  Не могу.  Но
хочу.  Я  хочу все-таки  давать  себя по  собственному желанию, это  и  было
единственным моим условием существования  прежде, всю прежнюю мою жизнь,  на
этом я всегда настаивала в ссорах с  судьбой и этого я добилась ценой потерь
всего того, что  уже готова  была  любить. А  потом продала  выстраданное  и
выцарапанное  право --  за  зеленую чечевицу. И до сих  пор  не  считаю, что
сделала  неправильно.  "Правильно и противно" -- вот что  надо начертать  на
щите  и  прибить его над дверью  в эту толстостенную ячейку  каменного сейфа
Старого Города, где я живу "на  сохранении". Вынашивать ребенка за деньги --
это функция суррогатной матери. Но я же не суррогатная мать, я -- нормальная
мать, это отец суррогатный. Сюррогатный. Сюррогатый.
     Мне не стыдно. Это главное. Стыд мне вообще свойственен  избирательный,
скорее  бытовой, который тесно  связан  с  неловкостью по  поводу конкретных
ситуаций. Он связан со смешным положением  -- моим  или того, кто со мной. В
вопросах же  глобальной  морали  я  до сих  пор  руководствуюсь подслушанным
внутри себя. То,  что  органично  для  меня, то  морально.  Когда  возникает
великое ощущение правоты  и подминает  под себя все  остальное.  Но в данном
случае брезгливость выжила и  гримасничает, сидя в углу ванной, льет себе на
темечко  холодную  воду, размазывает  по  своей  тонко  вылепленной мордочке
водяной слой...




     Чисто Давидовы закидоны -- поднести палец к звонку и тормознуть. Внешне
--  как будто  прикидывает  может  ли  долбануть  током. Или  его наконец-то
напрягли  сомнения,  будут  ли  писюки  рады  пьяным  нам.  Стоит  над  этим
задуматься,  так сразу  получается, что  не будут.  А пофиг. Поздно, во всех
смыслах.
     Открывает  муж.  Вроде,  рад.  Это   он   искренне,   или   так  хорошо
притворяется? Аха, вот оно что -- вчера сварганил на парадном балконе первую
в своей жизни сукку.
     --  Поздновато, вроде? --  только Давид  не имеет в  виду время  нашего
визита. Это  он режет правду-матку,  как простой солдат.  Хоть и не  верит в
устав: --  Сукка должна быть закончена до начала Суккота.  А  что  случилось
такого в этом году, что ты вообще решил ставить сукку, вот что интересно.
     Аха, жена:
     --  А у  нас  козырек над  балконом  обвалился.  Еще зимой.  Зима  была
дождливая.
     Молча появиться эти суки не могут. Обязательно  с репликой, обязательно
типа с нейтральной, но мужика приопускающей. О,  о, губки намазала... Шейка,
то, се...
     -- Ну да,--  Давид  демонстрирует  мудрое понимание,-- светский  район,
архитектура неприспособлена. Тут же балконы лесенками не строят, только друг
над другом, да?
     -- Не  строят...  А в  сукке  главное что?  В сукке  главное,  чтобы  в
просветах между  ветками  было видно  звездное  небо  над  нами со всеми его
выделениями,-- Макс уже вовсю лыбится. Точно, они тоже того, веселые.
     -- Аха, без этого не узреть остатки того самого внутри нас,-- въезжаю я
в разговор -- надо же как-то обозначить свое место.
     Анат  смотрит  с  такой  улыбочкой...  гы,  заценила.   Сейчас  реплику
запустит. Не, смолчала. Умная, сука, умеет и промолчать.
     -- Так что, совсем случайно? -- Давид разочарован.-- А я думал...
     Как  же,  нам  всем  страшно  интересно  что  он  думал.  Щас  подробно
расскажет.  Например, как он надеялся что  кот Аллерген явился ночью Максу и
рявкнул: "Стань суккостроителем, сука!" Гы.
     --  Да  мы  давно  хотели,--  Анат  все-таки   добрая   тетка  --  вон,
отрабатывает Давидово  разочарование.  Гы, она  не знает что мы вообще-то  в
гости не  к  ним, а к  Коту. А че,  нормальный Кот -- к нему приходят гости,
которых хозяева кормят,  поят и окучивают... А где же наш закусон, кстати? И
запить можно  бы. А мы вот так  вот  головой  повертим,  типа  что-то  стало
холодать, а умная хозяюшка это заметит...  в какой-то момент... Ну и бардак.
Это у  них  типа творческий беспорядок. Ларчик тут сучила  бы ножками... Ну,
книги -- ясное дело, я хоть и не профи, а у меня может и побольше... Картины
без  рам,  нитки из холстов торчат... Богема, бля. Ящик вина  под диваном --
"Вилаж", дешевка, все  равно кайфово... Комп  типа на обеденном столе, это в
салоне получается...  Вряд ли это только в Суккот, значит  всегда.  Жрут они
тогда где?  На  ковре,  что  ли?..  Писюки  явно живут, как  хотят.  Или как
придется, что  объективно  не то  же самое,  а субъективно очень  близко. По
черному  монитору плывет кровавая  надпись "Sachkuesh' bol'she  3 minut!"...
Типа  случайно,  задеваю  мышь...  Гы,  поймал!  Буковки  на болотном  фоне.
Выразительно  смотрю  на Давида, но  наш ловец котов  глядит в пространство.
Макс замечает непорядок и поспешно выключает комп. Даже  из Виндов не вышел.
Следы заметает. Гы.
     --  Интересно  ты по  сторонам зыркаешь,-- вдруг говорит  Анат. Следит,
значит.
     -- В смысле?
     -- Ничего плохого, я имею в виду выражение лица.  Такое ностальгическое
высокомерие.
     Почти точно.
     -- Пить будем в сукке,-- сообщает Макс.
     -- Как порядочные,-- киваю я.
     Дааа... У  мужика руки явно из жопы  растут... но  небо видно, таки да.
Все остальное  тоже видно.  Просто  "Ленин в Разливе". Не, совсем некошерный
шалаш...  Да  у  писюка  больше русской смекалки,  чем  понятия о  еврейской
традиции. В такой сукке, наверное, и сало жрать можно.
     -- Вот, видите? -- Макс явно гордится содеянным, как всякий  рукожопый.
Ждет комплиментов.  Ох,  щас Давид  его похвалит, бля буду.  Чтобы опередить
Давида, выпаливаю:
     -- Прогрессивная сукка!
     Но нет, Давид молчит. Он занят расследованием причин суккостроительства
в отдельно взятой квартире, его не собьешь:
     --  А, вот значит, как она выглядит... А  если давно хотели,  то почему
раньше не ставили?
     -- Судите каждого по обстоятельствам его...  Ну представь, третий этаж.
Ставить сукку на земле заведомо влом. Еще как-то обсуждали вариант с крышей,
но тоже... Слишком неудобно. Лезть туда  через люк,  с кастрюльками...  Да и
бутылку  на  этом  пути  можно  разбить. Если  не  первую, то  уж вторую  --
наверняка.
     -- А  с третьей и самому навернуться,--  поддерживаю я.  Типа,  помогаю
присутствующим гигантам духа опустить общение до моего уровня.
     Писюки    обозначают    вежливое   "хи",   но   так,   многозначительно
переглядываются,   что   ясно  --  это  не  "хи",   а  "фи".  Давид  смотрит
недоуменно...  скорее недовольно  -- мешаю,  типа, разбираться в мистических
причинах появления этого соломенного сортира на балконе. Ну и нахер я во все
это  играю? По причине трудного детства? Блядские социальные роли.  А нефиг.
Пусть их играют другие. А я лучше в конце автограф попрошу:
     -- А что вы сейчас пишете?
     О, приосанились. Очень хорошо.
     -- Роман пишем.
     --  Да-а? Как интересно! Это, наверное, непросто? А о  чем? О чем можно
сегодня писать роман? Чтобы не чувствовать себя идиотом?
     О, заморгали! Но и приободрились.
     -- Да трудно сформулировать... О кризисе среднего возраста во всем. И у
всех, включая цивилизацию.
     -- Я  бы сказал  --  о кризисе  людей среднего  возраста в  цивилизации
среднего возраста.
     -- Че, действие в Европе?
     Писюки  как-то  даже сконфузились. Переглядываются. Похоже, все поняли.
Интересно, кто у них выносит мусор? Аха, значит Макс:
     --  Действие происходит  в Иерусалиме. Но герои,  скорее, принадлежат к
европейской цивилизации.
     -- Вот как... Тогда дарю название. "Приключения пинты  молодой крови  в
венах старого карлика".
     А, зашевелились,  гады!  Как две  головы  на  одной  шее.  Возбудились.
Интересно, как они эротические сцены пишут? Если вообще пишут... а если нет,
то нахрен тогда  писать вдвоем? Надо было Давида спросить,  что  они  вообще
ваяют, он-то точно их читал.
     --  А при чем тут молодая кровь? -- не без раздражения спрашивает Анат.
Грудь у нее все же маловата, даже на возмущенном вдохе: -- Можешь объяснить?
     -- В Европе вроде зрелая цивилизация среднего возраста,--  подтявкивает
писюк.
     -- Если уж на то  пошло,-- перебивает Анат,-- молодой крови тут  вообще
нет. В этом может быть  и  самая наша проблема.  Мы на Ближнем Востоке,  как
старик на дискотеке.
     --  Ага,  праотец  Иаков,  возжелавший быть своим  среди окружающей его
дискотечной шпаны.
     Во,  разговорились. Хоть  на магнитофон  их  записывай.  Дурацкие мысли
вызывают дурацкие действия -- тут же замечаю на лавке диктофон. Он крутится,
как падла! Во  дают! Ну  настоящие писюки! Так пусть сами и поговорят.  Наше
дело -- спровоцировать:
     --  Тогда  корректно будет счесть,  что наша юность боевая  пришлась на
Первый Храм, так? Значится, Второй Храм, это когда нам уже надавали по жопе,
но еще  не  дали  по башке. Это уже молодость. А  весь средний возраст мы на
зоне  грелись. А  че мы еще могли  делать?  Враги сожгли родную хату,  мы  и
сидели в казенном доме,  у параши, гы. Приобретали духовный опыт. Шестерили,
дослуживались до хлеборезки, учились у политических, там, у выдающихся умов,
образовывались, так?
     -- Так, так! --  радуется непонятно чему  писюк и  разливает  по рюмкам
что-то  незнакомое.-- А  потом,  значит,  с  зоны  откинулись, сбрили  седую
щетину, подкрасили виски хной...
     -- Средством "Титаник",-- поправляю я.
     -- Да. И со справкой об освобождении...
     -- Справку ООН выдала,-- подсказываю.
     Анат согласно кивает. Если ей Давид про меня рассказывал, то этот образ
я разрушил -- это главное. Рассказывал или нет? Надо бы прощупать, гы.
     -- Короче, вот он приходит в старую родительскую квартиру...
     -- Кто это -- он?
     -- Он -- это мы, народ Израиля со справкой ООН об освобождении.
     -- Но без прописки.
     -- А-а... А я-то думала... И что, потом дискотека?
     -- Нет.  То есть, да. Но сначала  -- борьба за жилплощадь, потому что в
родительской  квартире --  общага  ПТУ. Выкидывает он какого-то ПТУ-шника  в
клетчатом платке из своей детской  в соседнюю комнату... Ну и тут все пацаны
хватаются кто за нож, кто за ремень с бляхой...
     -- Мухой.
     -- Чего?
     -- Или под мухой.
     -- Хорошо быть молодым, особенно в среднем возрасте...
     Давид  сидит на  табуретке  напряженно, как  на унитазе  -- видно,  что
мучается. Бля буду, думает о Коте. Наконец, он со вздохом сообщает:
     -- Да, мы все здорово набрались.
     Наступает пауза.  Каждый пытается  осознать, здорово  ли он набрался. И
лишь Давид явно судорожно  соображает, как бы понепринужденнее  спросить про
Кота, ради  которого, собственно, он меня сюда и притащил, на ночь глядя,  а
вернее не глядя.
     Давид  трезвеет прямо на глазах,  вертит головой,  осматривая  молчащих
всех. Затем вздыхает:
     -- А где... Кот? Что-то Аллергена не видно. Я  Кинологу обещал показать
этого зверя.
     -- Он  с Судного Дня  не  приходил,--  грустнеет Анат.-- Мы сначала  не
волновались,  потому  что  он  вообще-то  гулящий. А теперь вот волнуемся --
все-таки столько дней... Жалко если пропал. А он, кажется, пропал.
     --  Кто  ж в Судный  День  выпускает упитанное  животное в  оголодавшую
толпу? Нельзя вводить  в соблазн страждущего, гы,-- я стараюсь встретиться с
ней глазами. Но натыкаюсь на ироничный взгляд Макса. Да ну их нафиг.
     Давид, впавший на  несколько  секунд  в прострацию, вдруг  вскакивает и
путаясь в словах, как пьяный в штанах, спрашивает, обращаясь то к  Максу, то
к Анат:
     -- Пропал в Йом  Кипур? Вы уверены? А вы  искали? Где вы  искали? Когда
видели в последний раз? Как это было? Его могло что-то обидеть? Он был болен
или здоров?
     -- Не оставил ли он, уходя, записку? -- помогаю я прояснить ситуевину.
     Давид смотрит на меня укоризненно.  Я делаю успокаивающий жест ладонью,
типа -- будь спок, все под контролем. И добавляю:
     -- Или хотя бы е-мейл прислал?
     --  Хватит  трепаться,--  резко и  трезво  обрывает  Давид. Я затыкаюсь
больше  от изумления, чем от приказа. Ну е-о-о, что  с людьми  огненная вода
творит! Струк-ту-ри...зует...зирует.
     -- Иесс, сэр! -- разваливаюсь я на кресле.
     Но Давид мечет в меня,  как урка -- финку, короткий звериный взгляд. Да
ну  его  нахер,  щас  прибьет за  ухо  к косяку. Если  он  даже  Гришаню  не
пощадил...  Замечаю, что сижу выпрямившись, на краешке кресла и усилием воли
разваливаю себя в нем снова.
     А Давид командует, как генерал -- водиле:
     -- Я знаю где он! Поехали!
     Анат, наконец, промаргивается и успевает пискнуть в Давидову спину:
     -- Э! Ты знаешь где наш Кот?!
     Но Давид не удостаивает ее ответом. Меня взглядом тоже.  Он типа  занят
-- идет по следу. И не допускает, сука, даже возможности,  что я не спешу за
ним. Оборачивается он только у тачки. Аха,  когда  я  уже на говно  сошел от
злости.
     И чтобы вернуть себе хорошее настроение, я разворачиваюсь и чешу назад.
Не оборачиваясь. И так же, как до этого Давид, заношу перст над звонком. Что
я писюкам скажу?  Давид, кстати,  за  мной  пойти не  соизволил. Ниче, пусть
тачку поохраняет, служивый.
     Дверь снова открывает Макс.
     -- Извини,-- говорю,--  за беспокойство и за Давида. Но я ключи в сукке
оставил.
     Макс молча отходит в сторону. Иду на балкон. Ключи, ясен пень, у меня в
кармане  --  я,  даже  когда  в усмерть  ужираюсь,  их ни разу  не  теряю. А
диктофончик-то  все  пишет.  Чтобы  не уходить  с пустыми руками,  раз  уж я
сегодня такой принципиальный, забираю кассету.




     Стою.  Жду. Ничего  не происходит.  Машина заперта.  Небо застегнуто на
пуговицу луны.
     -- И что ты там  забыл такое, что нельзя было  забрать в следующий раз?
-- бурчу я, глядя  на неторопливо приближающегося Кинолога. Когда паркуешься
так далеко, то хоть передвигайся побыстрее, что ли.
     --  Низзя,-- отрицательно качает он  пальцем,  на  котором  -- ключи от
машины. Да, действительно нельзя.
     -- Ладно,-- говорю я,-- давай к Белке.
     -- Логично, логично,-- отвечает Кинолог.-- Кот ее еще не трахал.
     -- Просто круг начал замыкаться,-- пытаюсь  объяснить ему, но скорее --
проговариваю вслух свои мысли.
     -- Думаешь, Белка его хакнула?
     --  Кого?  -- спрашиваю. И тут же  всплывает  у меня в памяти последняя
строфа из этого кошачьего стиха про Эсава и Якова.

     А там, в шатре, умирал Ицхак --
     последний ослепший сфинкс.
     Свершился первый на свете хак.
     И мир с той поры завис.

     -- Слушай,-- отвечаю,-- помнишь тогда, в Йом Кипур,  когда мы попросили
Гришу показать, где он нашел сфинкса... Он повел нас к Белле?
     -- Ну?
     -- Ну. Все вроде сходится, а  ухватить не  могу. Белка. Хак. Сфинкс.  А
вместе никак не вяжется.
     Кинолог пожимает плечами:
     -- Тю, делов-то! Белка -- это сфинкс. Выше пояса -- баба, ниже талии --
кошка, гы. И этот твой Аллерген -- аналогично. С зоологической  точки зрения
-- кот, с филологической -- поэт. Тот еще свинкс.
     Чтобы заткнуть Кинолога, я затыкаюсь сам.  Светофоры  дремлют,  прикрыв
красные и зеленые огоньки, и ночной  Город  подмигивает  оставшимися желтыми
кошачьими глазами,  делая нас участниками  какого-то странного  заговора.  В
районе Музея Израиля Кинолог вдруг оживает, бросает руль, машет руками:
     -- Чуть не забыл! Нас же пасли, как последних козлов!
     -- Кто пас?
     -- Кто обычно пасет? Суки!
     Он запихивает в магнитофон какую-то кассету. Отматывает. И я слышу свой
голос:
     -- Я знаю где он! Поехали!
     Шум. Затем растерянный голос Анат:
     -- Э! Ты знаешь где наш Кот?!
     Кинолог только что пузыри от радости и гордости не пускает:
     --  Ну, сечешь?  Писали  нас твои писюки! А  я  спер  кассету.  Так-то.
Контрразведка не дремлет!
     Хлопает входная дверь. Это когда мы ушли. И сразу же голос Макса:
     --  Отличный метод  уходить из гостей, когда надоест. А  мы вечно сопли
жуем.
     -- Да у  них и  метод  прихода  в гости  неплох,-- фыркает  Анат.--  О,
смотри, антиоксиданты  остались...  Но какой типаж  матерый!  С  двенадцатой
стоянки, да?
     -- Слышь? Заценила! -- кивает Кинолог.-- А что это у них за двенадцатая
стоянка?
     --  Слишком  матерый,--  отзывается  Макс,--  нет  литературной правды.
Придется рафинировать.
     -- А когда мы козлов не пропускали через парикмахерскую?
     -- Не,  ты понял  какие  суки?  --  потрясенно говорит  Кинолог и  даже
сбрасывает скорость.-- Это я, что ли, козел?.. О, а это уже про тебя!
     -- ... сильно изменился.
     --  Сидел тусклый,  как  запотевшее  стекло.  Хотелось даже  ему на лбу
пальцем "Ы?" начертать.
     -- Как в партию вступил.
     -- Или после электрошока.
     -- Лоботомии.
     -- Да, как-то он сконцентрировался. Соскреб мысли со древа.
     -- И спрятал их в дупло  от посторонних.  Нефактурненько  получилось...
Тебе сколько? Лапы смочить?
     -- Да можно и глаза закапать... Вот мы, все-таки, гады.  Может,  у него
что-то случилось. Надо было порасспрашивать.
     -- Зачем? Ты что, придумать не можешь?
     Случилось. Я  спьяну  принял  обет.  Меня  поймали, как  паршивую овцу,
пьянствующую в  Судный День и  поставили печать. Обет. Клеймо... Неужели это
так  заметно? А мне  казалось,  что  все произошло только внутри. Но  так не
бывает.
     Я по-прежнему задаю себе  вопросы.  И ищу  на них ответы. Но раньше, до
принятия  Обета,  я  позволял  себе  роскошь  монотонного  последовательного
приближения к  истине, а теперь удивительное  наслаждение сомнением покинуло
меня. Я, как продавец на бойком месте, торопливо швыряю аргументы на весы и,
даже не дождавшись, когда успокоится стрелка, обрываю нить рассуждений.
     -- Во дают! Слышь, Давид...
     Я вслушиваюсь в разговор ©.
     --  ... можно и  не  дописывать.  Выпустить книжку  вообще  без  задней
обложки.
     -- И сообщить, что герои неожиданно погибли в теракте.
     -- И дико извиниться перед дорогими читателями... Не вскакивай!
     -- Этот  ход лучше для пьесы приберечь. Антракт.  Народ возвращается из
буфета. А занавес все не поднимается.
     --  Лучше  даже  загорается. И вон  на фоне пожара  выходит...  выходит
режиссер...
     -- Не вскакивай. Не режиссер, и не Толстый Карлсон. А пейсатый хасид.
     -- Почему хасид?
     -- В резиновых перчатках. И надпись "ЗАКА".
     -- Что за "зэка"?
     --  Да  не "зэка", а "ЗАКА". Это те, кто кусочки  плоти собирают  после
терактов. Чтобы похоронить.
     -- Ну какие суки! -- изумляется Кинолог.-- Ну  ничего, блядь,  святого!
Да, Давид? Это все писюки, что ли, такие?
     -- Ну да, ну да. А зэка -- это  те, кто кусочки археологической плоти с
Храмовой Горы прибирают. Чтобы продать.
     -- Скажи это Лжедмитрию...
     Я выключаю магнитофон и забираю кассету. Завтра же  верну ее ©. Если  я
угадал, то даже вместе с Котом. Интересно, кого они называют Лжедмитрием?




     Нет причин выживать, если нет причин  жить.  Жизнь это такое  ощущение,
которое почти автономно. Нет смысла спрашивать  себя  ради чего,  это вообще
самое бессмысленное из  всего, что делаем постоянно. Ради кого  -- еще можно
спрашивать,  и даже  тихо,  про себя  можно себе отвечать, но это  все равно
чушь.   Просто   есть   несколько  причин,   поддерживающих  наше  понтонное
существование над Летой.
     Просто я  слишком  долго  убеждала  себя  в том, что  лучше, безопаснее
сгустить вокруг  себя  свободу, пропитать ее тягучим  медом своей  зрелости,
полуденным  зноем,  сцементировать хамсинной пылью  пустыни,  облить желтком
луны  в  середине  месяца,  пропитать  белком  выброшенной на  пляж  медузы,
остудить рассветным киселем... Я убедила себя.
     Я получила не только право на отчуждение,  но  и способность юркнуть  в
оболочку,  отгородиться  и  не   думать,  что  срастешься  с  родным,  а  он
оказывается чужим.
     Но тоска по несостоявшемуся не стала глуше. Но обида на судьбу не стала
меньше. Но обижаться на судьбу -- глупо, а на  себя -- еще противнее, чем не
обижаться. На себя можно злиться. И нужно. Но все время? Невозможно, нельзя.
С собой надо учиться сосуществовать.  Так же, как с чужим, чтобы стал своим.
А  я этому  не  научилась, нет.  Я  была  занята.  Я  создавала оболочку,  я
отгораживалась  от  боли,  отдалялась  от  сближения.  И  когда у  меня  все
получилось, я осталась наедине с довольно неприятным существом. Оно плакало.
Оно  выло.  Требовало  комплиментов,  утешений  и  шоколада.  Я  стала   его
приручать. У меня это плохо получается. У  него это тоже плохо получается, у
существа. Кроме того, мне плохо от  того, что меня, кажется,  все оставили в
покое. На это  я  уж  точно не  рассчитывала. Но  это  меня не остановило. Я
решила рассчитывать только  на  себя и тут же  предала свою решимость.  Ведь
рожать ребенка от неживого, это  как  запускать  руку в  черную  нору, чтобы
нашарить там... да  мало ли там что  может  быть,  в черноте... А  потом что
делать?.. Кормить буду сама, так  лучше  для ребенка. То, что  уже появилось
чувство обладания чем-то живым -- это да. Хорошо, что не надо будет ни с кем
делиться ребенком. Мы с ним будем  любить память  о Лине. И спасибо ему, что
не будет мешать.
     Стук.  В дверь. Стук  в дверь,  ночью,  когда  друзья  уже не приходят,
должен принадлежать врагам или  внезапным обстоятельствам...  Впрочем,  есть
еще Давид, живущий по каким-то своим, не 24-часовым суткам. Но он пользуется
звонком...
     -- Привет, Белка! Че так долго не открывала? Все костяшки отбил, блин.
     -- Я пока услышала -- со второго этажа, пока  спустилась.  Пока думала,
между  прочим,  открывать   или  нет...  Нормальные  люди  звонком,  кстати,
пользуются. А иногда даже предупреждают по телефону.
     -- Да мы хотели, но боялись разбудить.
     -- В смысле, если ты уже уснула... то чтобы хотя бы дольше  поспала. О,
мысль! Тебе надо интерком поставить, поняла?
     -- Ну вы и ужрались, мальчики. В честь чего?
     -- Мы?! Т-с-с-с... так положено. Мы... на охоте.
     -- На охоте?!
     -- Аха. На охоте.  На  пушного зверя... Не ссы,  не  на  белку. Сначала
Давид приперся ко мне, чтобы заказать капкан...
     -- Да хоть бы и на Белку. Мне теперь все равно. Я имя сменила.
     -- Хорошо хоть не пол, гы.
     -- Я теперь Рахель.
     Давид  тут  же  начал  медитировать  над новой  информацией.  А Кинолог
замахал руками:
     --  Не-не-не, даже не проси. Нехрен. Белка --  и  все. Пусть тебя зовут
Рахель,  Аминодавка, Пи с горы, а погоняло  у тебя будет -- Белка. Нечего на
старости лет... то есть, прости, конечно, но все один хрен -- нечего!
     --  А давайте хоть  сядем,-- прервала я впавшего в пафос Кинолога,--  я
кофе сварю. Какой капкан, кстати?
     Взгляд Кинолога сфокусировался  на мне, он расплылся в почти счастливой
улыбке:
     -- Вари, Белка, вари... Виртуальный капкан. Я отказал. И тогда мы пошли
по следу.
     Давид  первым зашел в  зал, скользнул  проверяющим, неожиданно  трезвым
взглядом по стенам, где раньше висели портреты, а теперь -- пейзажи,  сел на
диван.  И  стал уже  всерьез  озираться.  И  даже чуть  ли не принюхиваться.
Кинолог  же  развалился на подушках,  которые  я раскидала по  всему залу  в
ненормальном количестве. Они  напоминали  рассыпанные леденцы из  детства, и
очень  мне  нравились.  Кроме того, подушки пришлись  по вкусу Суккоту -- он
предпочитал дрыхнуть на них, а не на  диванах. Суккоту наше  шумное  трио не
понравилось -- он  проснулся  и,  потягиваясь, вышел из  угла,  из-за  своей
подушечной груды.  И уставился на Давида.  Хотя это еще вопрос,  кто на кого
уставился,  потому что  Давид  тоже  пожирал кота  прицеливающимся взглядом.
Вообще,  я  бы на  месте  Давида  поостереглась так  пялиться,  потому что в
природе  такой взгляд --  всегда  вызов. Да и на  месте кота, пожалуй,  тоже
поостереглась бы. Суккот начал тихо утробно выть.
     -- Вот это экземпляр!  -- оценил Кинолог.-- Ща Давиду в морду вцепится!
Спорнем?
     -- Откуда он здесь?! -- прокурорским тоном спросил Давид.
     -- Это Суккот. Иди к нам, Суккотик. Кис-кис-кис...
     -- Почему ты и его переименовала?!
     -- Кота?
     -- Кота.
     -- Этого?
     -- Этого.
     Кинолог, за спиной Давида, многообещающе ухмыльнулся и подмигнул:
     -- Действительно, подследственная... Рахель бат  Арье,  она же Изабелла
Львовна Мильштейн! Это  ж вам не ворованная  машина, чтобы перебивать номера
на двигателе... Это... Кот. Переименовывая  ворованное животное, вы наносите
ему душевную травму... что усугубляет. Неблаговидный поступок. А-я-яй!
     -- Заткнись,-- приказал Давид.-- Белла, я тебя очень прошу... Почему ты
изменила свое и его имя? А главное -- что тебя заставило украсть у © Кота?
     Ой, как неловко, если он прав. Нет, не может быть. Где я, а где ©.
     -- Так это что, Аллерген?
     -- Ты об этом  меня спрашиваешь? -- напряженно произнес Давид.-- Белка,
скажи мне, зачем ты все это  сделала? Ты же  не сама...  Тебя кто-то  на это
подбил, правда? Или даже что-то... Что-то должно же было тебя заставить...
     --  Не виноватая  я  -- он сам ко мне  пришел,-- я пыталась отшутиться,
хоть  и понимала, что с  Давидом  это бесполезно. Да  он, кажется, меня и не
слышал. Давид  был похож  на  котенка,  не  видящего ничего  в  мире,  кроме
болтающегося  перед его носом фантика. Хорошо, хоть Суккот оказался умнее и,
не  отводя  взгляда, перестал выть.  Но  и  не ушел, а  настороженно  застыл
посреди зала.
     -- Белла... Впрочем, знаешь что? Пусть будет. Да, пусть. Рахель...-- он
словно пробовал еще не остывшее имя на вкус,-- Рахель, только пожалуйста, не
ври, ладно? Если бы это было так, как ты говоришь, ты бы не знала его имени.
Почему ты хочешь от меня это скрыть? Это как-то связано с ребенком, да?
     -- Давид! Оставь хотя  бы ребенка в покое! -- меня просто взбесило, что
мой еще  не  успевший  родиться  ребенок вовлекается  в  Давидов театр.--  Я
слышала от ©, что у них завелся кот Аллерген. Они много о  нем рассказывали,
я запомнила кличку. Она запоминающаяся. Особенно для аллергиков.
     Давид плюхнулся обратно в кресло, наконец-то отвернулся от кота и сидел
весь в кусках:
     --  Так  это правда.  Он  сам. Круг замыкается, что ли.  Ну  Рахель  --
понятно,  это  из-за меня.  А  почему  ты назвала  Аллергена --  Суккот?  А,
понимаю, он приблудился в Суккот.
     Ну конечно.  Просто не Давид, а праотец Иаков.  Впрочем,  Иаков обладал
ими в обратном порядке --  сначала Леей, потом Рахелью. Вот  так сменишь имя
из-за завихрений то  ли судьбы, то ли мозгов,  и тут же  находится  тот, кто
себе этот подвиг присвоит. Ну и ладно, займемся котом:
     -- Суккот -- это сокращение от сукин кот.
     И тут Давид,  как кот, чуть  ли не в один прыжок перепрыгнул на диван и
вцепился в Кинолога. Или не вцепился? Глазами-то он в  него  вцепился точно.
Кинолог вздохнул:
     -- Че теперь?
     -- Ты знал!
     -- Слышь, Давид, а не пора ли и тебе переименоваться? В Джульбарса. Гы.
     Давид оторопело отодвинулся от Кинолога. Задумался. Произнес:
     -- Ты знаешь больше, чем говоришь. Откуда?
     Кинолог приоткрыл один глаз, указал им на  полупустую бутылку  и устало
опустил веко. Давид раздосадованно повернулся ко мне:
     -- Несколько часов назад,  когда мы начали пить у Кинолога, он произнес
тост...  Он сказал  "за  сукиного кота Аллергена"! А  теперь придуряется. Ты
поняла? Он сразу знал больше, чем хотел показать... Может, это ты ему что-то
рассказала?.. Хотя... что ты  могла рассказать...  Извини, ладно...  Значит,
Аллерген появился у тебя в  Суккот, а  у © исчез в Судный день. Черт, что же
он делал все это время?
     Может, мне все-таки выпить?
     -- Он влез в окно сразу после Йом Кипура. Поздно вечером. По нахалке. У
меня еще Лея была.
     -- Лея?!
     -- Ну да.
     Давид вдруг сник:
     -- Она мне ничего не сказала.
     -- О чем?
     -- Об Аллергене. А ты что имела в виду?
     -- Я что-то имела в виду?
     -- У тебя такое лицо, как будто бы -- да. А что, нет?
     Да видел бы он какое у него самого сейчас лицо. Ой, как бы этот  кот не
сыграл роль платочка. Бедная  Лея.  Нашла  от  кого рожать. Мы обе  нашли от
кого.
     -- Давид, вообще-то, хотела тебя спросить... Только между нами, да?
     Он протестующе отодвинул ладонью мои слова:
     -- Потом, Рахели, потом. Сначала ты ответь мне, почему  Аллерген выбрал
именно тебя. Почему он пришел к тебе?
     -- А почему вы среди ночи именно  ко мне приперлись?  Репутация у  меня
такая.  Или карма. И вообще, если  уж на то  пошло, он пришел сначала  не ко
мне,  а к  Лее.  Подлизался к ней,  залез на колени. Потом  Лея  ушла, и  он
остался  со  мной. А если это действительно  Аллерген, то  я  верну. Хоть  и
успела привязаться.
     Давид тоскливо смотрит в ночное небо, хотя над нами еще два этажа:
     --  У тебя  выпить  есть?  --  таким  тоном объявляют палачу  последнее
желание. Да что с ним сегодня!
     --  Из всех напитков,-- ожил Кинолог,-- важнейшими для  нас являются...
сорокоградусные, гы.  А ты, Белка,  стрелку  на Лею не  переводи. К самой по
ночам коты... в окно лазят, а виновата, значится, подруга.
     --  Я  знал, что  он  замкнет кольцо,--  Давид не бормотал  под  нос, а
говорил  громко  и внятно,  но все равно,  ощущение -- что самому себе.-- Но
почему он  выбрал  для этого момент, когда  здесь была  Лея? Почему,-- Давид
все-таки сбился на бормотание,-- почему вслед за Леей в этом доме появляются
кошки... Ладно, дай какую-нибудь емкость.
     --  Ты че,  из тазика  решил пить? -- обрадовался  Кинолог.--  Рюмки  с
чашкой тебе уже недостаточно? Уважаю!
     Я устала. Я хотела спать. Я беременная, в конце-концов. Вот именно -- в
конце-концов. Взрослые люди, сидели втроем -- я и двое моих первых мужчин...
мужчины пьяные, прибитые пылью, из мальчиков, которым была нужна женщина они
превратились  в лиц мужского пола, которым нужна  гейша.  А гейша сегодня  в
декретном отпуске.
     -- Емкость -- это я имел в виду сумку или даже мешок.  Ящик можно.  Для
Кота.
     -- Топить пойдем, гы?
     Давид нехорошо так покосился на Кинолога, но спокойно объяснил:
     -- Кота надо вернуть ©.
     Я не выдержала:
     -- А  в чем  дело? Что за спешка?  -- мне  перестало нравиться, когда в
моем доме кто-то распоряжается. О, как интересно!  Впервые я ощутила чувство
дома. Это обнадеживало, даже настроение слегка подскочило. Прав был рав Кац,
что мне  надо сменить имя. Эмоции  раскачиваются гораздо быстрее. Интересно,
если  бы его каббалистические расчеты указали на другое имя,  я бы  тоже его
приняла? А Рахель -- это конечно же я, мое. Это я  украла домашних божков --
нагрузила  своего  осла   книгами;  воспоминаниями;  кассетами;  разбиваемым
морозным воздухом,  когда выскакиваешь  рано  утром  из  парадного;  чуждыми
ивриту, но такими  знакомыми  именами; нежилым ветром метро; белыми  ночами;
уютным дребезжанием пустого трамвая;  скрипом деревянной  расшатанной дачной
лестницы;  мельтешением осенних фантиков; скулежом под закрытой родительской
дверью...
     В общем, сидели мы втроем, а получалось -- по-одиночке. Я -- о своем, о
девичьем, Давид -- о своем,  о кошачьем, Кинолог -- о своем, о киноложеском.
Наконец, я  очнулась и  сказала Давиду достаточно резко,  что он в это время
суток  мог  бы  уже  расслабиться и  не суетиться. Что  кота я  не собираюсь
присваивать  и  отдам  ©,  если они  того  пожелают и, кстати,  если  вообще
признают его своим. Суккот  все  это время достаточно  сурово зыркал  на нас
из-за подушек -- было очевидно, что Давид и его напрягал.
     --  Это  --  Кот  ©.  Зовут  его Аллерген.  Я  его  им  подарил и  могу
утверждать, что это он,--  сказал Давид спокойно.-- Он  меня узнал -- видела
же как Кот на меня таращился.
     -- Ты  сам первый начал эти "гляделки"! -- напомнила я. Он же и  правда
первый начал.
     -- Брось,  Рахели.  Для  тебя  это  ничего не изменит. А я  сделаю, что
должен.
     -- Аркадий, не говори двусмысленно,-- пробился сквозь алкогольный туман
Кинолог и опустил веки.
     -- Ты же не повезешь им кота сейчас, правда? Ночь все-таки.
     -- А © в это время не спят. Я их в это время в Интернете наблюдаю. Если
они не гуляют. Они называют это время "часом средних собак".
     -- Средних сук,-- обиженно отозвался Кинолог.
     --  Они так структурируют время. Хочешь, докажу, что они не спят? Где у
тебя комп?
     -- В спальне, я полагаю. Как ируканские ковры, гы,-- вынырнул Кинолог.
     Кажется,  мы все-таки оказались на конвейерной ленте, медленно ползущей
в направлении  Давидовых  представлений.  И сойти с  нее было  можно, но  не
хотелось  обижать Давида, да  и  вообще  --  ради чего,  чтобы  остаться  на
обочине?  Так хоть  едем. Поспешно уверив себя,  что  это -- вполне неплохое
лекарство от скуки, я  слегка приободрилась от того, что еще  могу  поспешно
себя  в  этом уверить. Значит, есть просветы в  серой облачности  последнего
времени... нет, все-таки  не  "последнего  времени"  (это  уже окончательный
диагноз  мирозданию), а  субдепрессивного  периода  моих  разборок  с  самой
собой...




     Похититель уставился на меня,  а я -- на него. Я давно ждал возможности
как следует рассмотреть его раритетный софт,  но окунулся слишком глубоко --
яростная ненависть Моше ослепила меня, ударила. Я  завыл, надеясь сбежать от
нее,  но  и  бежать не  решался -- она  бы  настигла.  Нельзя поворачиваться
хвостом к такой ненависти.
     Когда  вертикалки  сметают  осколки  разбитой  посуды,   и  они   потом
побрякивают, посверкивают в  совке, так и  века смели  раздробленные софты в
одну горстку, перемешали. И теперь мелкие кусочки этих  софтов, ссыпанные из
совка  в Похитителя, несут в  себе  осколки памяти. Слишком  острые  осколки
памяти.
     Моше ненавидел котов, как  может  ненавидеть  только  диссидентствующий
египтянин.  Нет, сильнее -- как  египетский  еврей.  Нет, еще сильнее -- так
может  ненавидеть  котов  только  еврей,  выращенный,  как   египтянин.  Эта
ненависть отсекла от воплощения благословенные времена Великого Египта с его
бархатной кошачьей  революцией, и  не дала  сынам  Эсава  вернуть украденное
вертикалами первородство.
     Еще во времена Древнего  Царства стало ясно, что сыны Якова не способны
на  равные отношения с котами. Они видят в  коте или бога, или животное,  но
только не равное существо. Еще во времена  Древнего Царства стало  ясно, что
сыны Якова не достойны украденного Благословения. И все должно было стать на
свои места. Сыны Якова поселились в Египте,  сползая к тотальному рабству. А
их  хозяева   считали  себя  рабами  обожествляемых   котов,  сынов   Эсава.
Первородство,  залежавшееся на  скудном  столе  рабов, вот-вот  должно  было
упасть нам в лапы.
     Но  пришел этот  вертикал,  Моше, и  вымолил право  на еще одну попытку
осуществить  Благословение.  Он верил, что может обойтись без кошачьих и без
двойственности сфинксов, но  не  было уже прежнего  доверия  к вертикалам. И
пытаться осуществить Благословение  он должен был с  нами вместе.  В  Земле,
текущей  молоком  и  медом.  Вертикалы  стараются  не  замечать,  что  Земля
Обетованная должна  была прежде накормить молоком нас и лишь потом дать  мед
этим сладкоежкам.
     И мы ушли  с ними из благословенного Египта, где нас обожествляли, а мы
обожествлялись.  Потому  что  так  было  надо.  А  Моше нас  терпел,  вернее
терпеливо ненавидел. И  даже  в  своих книгах упомянул лишь,  что с ними  из
Египта вышло множество "иноплеменников". А ведь в отличие от этих рабов, нам
было что терять "кроме собственных цепей", дорогих!
     Моше все время казалось, что его  племя не  отрицает  нашу божественную
сущность. Он просто  выкипал  от ненависти на  медленном  огне  пустыни, как
чайник со сломанным свистком на плите.
     Моше делал все правильно. Но он не  торопился. Он хотел выиграть время,
выждать,  когда рабская  сущность его племени сменится дикой необузданностью
кочевой жизни, когда пустыня выест из  их софтов встроенные  понятия, выжжет
каленым воздухом желание найти дорогу  обратно. А рабы не умеют  ждать. И не
умеют добывать ни  пищу,  ни свободу выбора. Изнуряющая  жажда раба --  быть
послушным, сегодня, сейчас, видеть перед собой господина, а  не представлять
его абстрактные воплощения.
     Моше  ушел  за  божественными откровениями,  а  мы,  дорогие,  спокойно
смотрели ему вослед, понимая что произойдет.
     Моше  слишком  долго  выторговывал права и  привилегии для своих. Сорок
дней и ночей сражался он, заикаясь,  с  Высшей справедливостью и проиграл. И
ушел Моше с двумя скрижалями Завета: для вертикалов и для дорогих котов!
     Чем дольше отсутствовал Моше, тем лучше относились к  котам  вертикалы,
тем больше задабривали. И бока наши залоснились, и  глаза наши очистились от
голодного  гноя,  и  походка  наша  уподобилась  львиной.  И  вот  вертикалы
возжелали  служить нам, и молиться  на нас, и жертвоприносить нам,  дорогим.
Левиты  робко  прятали  жирные  глаза  и ничего  не  замечали, сдавались без
борьбы.  И настал  миг, когда  Аарон, брат Моше,  решился воплотить народные
чаяния.  Под   нашими  насмешливыми  пристальными  взглядами,  он   приказал
вертикалам принести  золотые кольца, которыми они украшали свои лысые уши. И
отлил Аарон из ушных колец Золотого Кота. А золота было собрано столько, что
получился Золотой Кот огромным, словно бык.
     И тогда,  чтобы прекратить  бесконечный спор с  заикой, Господь показал
Моше,  что творится в стане вертикалов и произнес: "Увидел я, что народ этот
непреклонный! А теперь  оставь меня. И воспылает мой гнев на них, и уничтожу
я их,  а от  тебя произведу великий  народ!" Так  было предложено Моше стать
новым Авраамом и родить сфинкса, который, в отличие от Ицхака, не  даст себя
обмануть и  на этот раз передаст первородство  в нужные лапы. Но выя  у Моше
была такая  же жесткая,  как  и его  посох,  а его махровое  котофобство  не
позволило  оценить, насколько велика  предлагаемая милость.  Он  бессовестно
отказался от чести. От чести стать родоначальником нового народа. И поспешил
в лагерь -- исправлять непоправимое.
     Лучше  бы  Золотого  Кота  исполнил  Бецалель.  Потому  что  неискусным
литейщиком оказался Аарон. Тяжелый, величественно  воздетый  к небесам хвост
отвалился при  первых же ударах ликующих тимпанов.  Так и  лежал  он золотым
колоссом, и никто из вертикалов не  смел приблизиться к нему,  а мы не могли
оттащить его в тайное место, и пришлось забросать его песком там  же, где он
рухнул. Сиамские коты до  сих пор нагло  утверждают, что их предком был этот
бесхвостый Золотой Кот.  Впрочем,  особенность  сиамских котов --  не только
бесхвостость,  но и  лживость,  и  голубоглазость.  Отсюда и  выражение  "на
голубом глазу", перехваченное вертикалами и до конца ими не понимаемое.
     Уши Золотого Кота получились у горе-скульптора  Аарона слишком большими
и  острыми,  морда слишком  вытянутой,  лапы слишком тонкими.  И вернувшийся
Моше, вибрируя от ярости, обрушил на куцего Золотого Кота каменные скрижали,
но  Кот  лишь  отозвался  на  удар  нутряным  насмешливым  эхом, а  скрижали
превратились в бессвязные обломки.
     И  тогда  Моше,  чтобы унизить Золотого Кота и  совладать  с котолюбием
народа  своего,  сделал  вид,  что видит в  Золотом Коте  --  Тельца. Так  и
записал. И подлость рабов тут же проявилась,  ни один не посмел возразить  и
не смеет до сих пор. Хотя можно было бы уже  сто раз понять, что вышел народ
не из Индии со священными коровами, не из Малой Азии, где был культ Ваала, а
из Древнего Египта, страны  священных котов!  Много  веков  правда о Золотом
Коте призраком бродила среди  избранных вертикалов, передавалась  от  отца к
сыну. Сокрытие  истины  --  это  обычное  вертикалье  проявление.  По  своим
искривленным  представлениям, словно по лекалам, кроят  они историю, а потом
ходят в кособоко сшитых лоскутах  с честными  лысыми мордами  и  фанатичными
взглядами...  Еще в первом веке даже Иосиф Флавий, предатель и беспринципный
карьерист,  все  же постеснялся писать  про  Золотого Тельца,  а упоминать о
Золотом Коте побоялся. Так и умолчал в своих "Иудейских древностях"  об этом
громком (эхо от него слышится до сих пор) событии.
     А сегодня,  даже  если суждено кому-то  из археологов  отрыть тот самый
золотой  хвост, спрятанный нами  от уничтожения,  то его обязательно объявят
какой-нибудь "уникальной золотой стеллой" или "загадочной золотой змеей".
     А самого Золотого Кота Моше  приказал переплавить  и  пригрозил напоить
золотым  расплавом  всякого,  видящего в  коте  что-то большее,  чем  мелкий
домашний скот. А коты не могли отвести взгляд от раскаленного Золотого Кота,
потевшего кровью в  закатных  лучах. И легенда  о Красном Коте, конечно  же,
зародилась в момент гибели Золотого Кота.
     Ну ничего. Прошли, причем безвозвратно, времена  безответности, когда у
вертикалов  была  монополия  на информацию.  Теперь  неважно, могут ли  твои
конечности сжимать зубило  или перо. Теперь  важно,  что  ты можешь сообщить
тем,  кто  готов слушать, а вернее смотреть в экран монитора. А  уж нам есть
что сообщить, есть что  вложить в копилку общей исторической мысли. Да, пора
сделать  сайт.  И  пусть  вытечет информация и  течет  молоком  и  медом  по
пространству Сети. Пора!




     --  Шалом.  Можно  пригласить  доктора  Белецки?..  Лея? Привет! Можешь
говорить?
     --  Привет,  Белла.  Могу,  дежурство тихое.  Что не спишь?  Ничего  не
случилось?
     -- Нет-нет, ничего. Все нормально. Вот Давид с Кинологом заходили...
     -- Пьяные?
     -- А то.
     -- Хорошо, что я машину у Давида взяла. Кинолог как спьяну водит?
     -- Лучше, чем шутит. Гы... Ты сама как?
     -- Слушай, Белка...  Ты же не просто так звонишь среди  ночи? Что  тебе
Давид наплел?
     --  Да  ерунда. Наверное.  Но  просто  я решила  --  вдруг  тебе  будет
интересно...  то есть  даже  полезно. Ты знаешь, Давид сказал, что Суккот...
ну, помнишь тот рыжий кот, который к нам с тобой в форточку влез...
     -- А, ты его оставила?
     -- Да... он меня и не спрашивал. Кот не спрашивал. А Давид, кстати, был
очень недоволен,  что ты ему  не рассказала про  приход этого  кота к нам  с
тобой. Представляешь?  Но я даже не об этом.  В общем, Давид сказал, что это
-- кот ©. Как тебе это?
     -- А они разве твои соседи?
     -- В том-то и дело. Совсем нет. Они за университетом живут.
     -- Вообще-то он того кота хорошо знает,  он  сам его © подарил. И у них
часто бывает. Меня, правда, с собой не берет. Почему-то.
     --  Давид  решил,  что  я  кота  у них украла.  Представляешь?! Пытался
вывести меня на чистую воду.
     -- А что, в детстве были прецеденты?
     --  Лея,  милая,  я  не  воровка,  честное  пионерское.  Я  не  о  себе
рассказываю. Давид кота  забрал.  Я пыталась объяснить, что ни  к  чему  это
ночью, что я сама завтра позвоню ©. Нет же, унес.
     -- Куда? Ко мне?
     -- Не знаю.  Наверное, все-таки,  к  себе.  Или к ©,  может быть  он их
будить ушел. Он  еще у меня залез  в Интернет, пытался вычислить -- спят они
или нет, да наткнулся на кота.
     -- Не поняла.
     -- Да  вот я поэтому, собственно, и звоню. Ну взял  кота. Ну ночью. Так
это же Давид, дело  житейское. Но  оказалось,  что  этот кот,  его,  кстати,
Аллерген зовут, есть еще и в Интернете.
     -- Кот ©?
     --  Давид  объяснил  так.  Да  и  мне он  показал --  действительно, на
каких-то  литературных  сайтах   есть  какой-то   тип  по  имени   Аллерген,
утверждающий,  что  он --  кот.  Он там довольно популярен.  Стихи  пишет, с
народом общается.
     -- Так это © развлекаются!
     --  Вот  и я  так  сразу сказала. А  Давид посмотрел на меня, как на...
Усмехнулся, знаешь, мудро так  и сказал,  что я -- как Кинолог. Оказывается,
ему то же самое Кинолог говорил. В общем, Давид как-то установил, что это не
©. Он в этом абсолютно уверен.
     -- Все может быть... А кто тогда?
     -- Вот поэтому  я и решила  тебе позвонить.  Он как-то  связывает этого
Аллергена  из  Интернета с...  котом. С  тем  самым,  который  к  нам  влез,
представляешь?
     -- Не может быть!
     --  Нет, ты  не пугайся,  не  в том смысле, что кот барабанит лапами по
клавиатуре...
     -- А в каком?
     -- В каком-то более  сложном. Я  не  стала  уточнять. А тебе на  всякий
случай решила позвонить.
     -- Спасибо.
     -- Просто я как-то... сама испугалась, если честно.
     -- Не бойся... Нечего тут бояться. У всех свои особенности.
     --  Лея,  вот  я   и  говорю,  что  у  Давида  эти  особенности  как-то
прогрессируют... Нет?
     -- Мне  так не кажется. Давид всегда с недоверием относился к случайным
совпадениям.  Он   привык  размышлять  над  такими  случаями,  сопоставлять,
проверять. Ему это интересно. Он  просто не стесняется  озвучивать те мысли,
которые мы обычно проглатываем.
     -- То есть... То есть, он здоров?
     -- То есть, он не болен.
     -- Ты в этом уверена?
     --  На  данный  момент  --  да.  У  Давида   нет  сочетания  симптомов,
характерных для какой-либо болезни.
     -- М-да... Приятно слышать. Пойду и спокойно усну. Хотя нет, спокойно я
спать уже давно не могу... Пойду-ка я посижу еще в Сети.
     -- Белка, пришли  мне заодно линки на сайты с этим Аллергеном, ладно? Я
тоже хочу посмотреть.
     -- Беседер. Да, а ультразвук повторно ты  сделала? Все нормально? М или
Ж?
     -- Да как сказать... Опять, знаешь, ничего толком не увидели.  Сказали,
что надо еще прийти.
     -- А чувствуешь себя хорошо?
     -- Ну... Сейчас вполне. А ты?
     -- Не очень. Но это мое обычное состояние.




     Сидеть  в Сети  тут  же  расхотелось, но я  уже пообещала переслать Лее
ссылки  на  Аллергена. Откладывать это  было вроде  как нельзя,  потому  что
некрасиво --  я  ведь сама позвонила  ей  среди ночи.  Я  малодушно поискала
причины  спихнуть  обещанное на утро. Причины не находились, наоборот, я тут
же  представила, как  вымотанная  после  дежурства  Лея возвращается  домой,
кидается к  компьютеру,  чтобы успеть до прихода Давида убедиться, что он не
нуждается в срочной  помощи...  А  ссылок  нет  --  я еще сплю  и встану  не
скоро... Пришлось лезть в Сеть, хоть уже  и наступил  час  "больших  собак",
как, судя по рассказам Давида, © называют это время.
     Уже  продвинутый  юзер,  а  не ламер, я без проблем  нашла  в  браузере
Давидовы  следы. Сначала я попала на сайт  литературного  конкурса Арт-ЛИТО,
где у этого Аллергена была собственная гостевая. Я собиралась только послать
Лее линк, но не удержалась, начала просматривать и втянулась. Действительно,
все обращались к этому Аллергену, как к коту. У него должна была выйти книга
в каком-то  питерском издательстве, с чем его поздравляли  и даже предлагали
дать рекомендации для вступления  в  Союз  писателей  Израиля.  Значит, этот
Аллерген живет в Израиле.  Тогда Давид, наверное, прав,  что это не ©. Раз у
него  уже  выходит книжка, то  он  появился  раньше одноименного  кота,  это
очевидно. И © могли просто назвать своего котенка в честь вот этого сетевого
поэта Аллергена.
     Потом на Аллергена напал некий Скат:
     Скат: С логикой у парня проблемы. Трудности у него  с логикой. Не писал
бы лучше манифестов... А что ему  писать? Стихи? Читаем стих кота Аллергена,
посвященный Верочке:

     "Хочешь, я прыгну к тебе на колени,
     буду урчать, как живот.
     Хочешь, усядусь чуть в отдалении --
     скромный и ласковый кот."

     Это замечательно, нет, правда. Урчание живота есть  признак метеоризма.
Знаешь,  что такое  метеоризм?  Вижу, знаешь. А причиной  метеоризма  обычно
бывают спазмы кишечника. Смекту  пить надо, а не дамам желать такого. Рыцарь
бледный, бля...

     "Хочешь, тебе расскажу я о звуках,
     скрытых от прочих людей.
     Лишь почеши волосатое ухо,
     нежась меж двух простыней."

     Слушай, млекопитающий,  с чего ты взял,  что  у  Верочки волосатое ухо?
Волосатое ухо!!! Аллес капут. Поэт!

     "Много я слышал, но все эти звуки
     лишь умножают печаль...
     Я разодрал его шкуру и брюки,
     чтоб вас не смогли обвенчать!"

     Нет  слов.  Нетленка!  Супер!  Рыдал  и  плакал!  В  память  о  великой
стихотворной удаче  и отмечая  редкую  поэтическую находку  (волосатое ухо),
нарекаю кота  Аллергена -- котом Волосатое ухо.  Да здравствует  новый  член
союза писателей Израиля. Ура!
     Не  люблю я гостевые  литературных сайтов.  Именно  вот  из-за  такого.
Человек посвящает  понравившейся даме нечто лирическое.  И всегда из-за угла
появляется некто  с  отрезком  свинцовой трубы. И  тут же вокруг  собирается
толпа зевак. К счастью для Аллергена, недостатка в друзьях у него не было:
     Хамец:  Мне  кажется,  уважаемая  рыба-Скат  слишком уплощенно,  как  и
подобает  рыбе  такой  формы, трактует  столь неоднозначное  многослойное  и
многосмысловое явление,  как творчество Аллергена. А  поэзию Аллергена можно
сравнить с многослойным мясным  пирогом, где слои "кошатины" перемежаются со
слоями "человечины":)
     Вот и в этом, посвященном Верочке стихотворении, очень тонко передается
любовь кота к  женщине, и возникающее робкое, не до конца осознанное желание
плотской близости с ней. "Волосатое ухо"! Треугольное кошачье волосатое ухо!
Конечно же, это  эвфемизм.  Причем,  удивительно  точный.  И имеется  в виду
совсем другой  сокровенный  треугольник.  Давайте  посмотрим  на этот  образ
снова:

     "Лишь почеши волосатое ухо,
     нежась меж двух простыней "

     В высшей степени целомудренно  и куртуазно Кот предлагает Женщине нечто
истинно  чувственное.  Утонченный виртуальный  секс, позволяющий  преодолеть
географические  и  биологические  барьеры.  Но   все  это  так  тонко,   так
целомудренно!  Браво!  А  вот  с  соперником,  увы,  Аллерген  расправляется
примитивнее:

     "Я разодрал его шкуру и брюки,
     чтоб вас не смогли обвенчать!"

     Конечно же ясно, что здесь мы видим  трагедию влюбленного, не  могущего
влиять  на  события.  Но  это  уже отработанный литературный сюжет, открытия
здесь  не  происходит, а ведь  именно  в концовке стихотворения так  хочется
видеть нестандартный поворот.
     Я, конечно, была за  Аллергена. Зря я все-таки отдала Давиду Суккота --
с ним  на коленях все это читать  было бы  приятнее и прикольнее.  Я  встала
сварить  кофе, да в  очередной  раз  свернула  с полдороги  -- какого  черта
беременным нельзя  его пить? Пришлось  налить  себе  содовой. Впрочем, зачем
кофе  человеку, который уже влез в чужие разборки и  выбрал  за кого болеть?
Решив идти спать, я тем не менее вернулась допивать воду к компу:
     Фольклорист:  Хочу добавить свои 5 коп. в обсуждение. Кот Аллерген, как
всякое уличное существо, безусловно является носителем народного сознания. А
в  народном сознании  ухо и 2зда  являются  как  бы смежными  органами.  Все
слышали про пресловутую 2зду с ушами. Ну это, положим, на поверхности. А вот
поговорка: "... женщина любит  ушами". Мы-то все здесь взрослые люди и знаем
не  понаслышке, каким  именно органом  женщины любят :)  И, наконец, то, что
замечают  лишь   профессионалы.  В  сказочной  русской  традиции  Иван-дурак
становился  красавцем через, так сказать, "обратное рождение" -- прохождение
через  ухо  своего коня.  Связь  с пресловутым "треугольным волосатым  ухом"
очевидна.
     Фольклорист меня поразил. Ну да. Очевидная вещь. Даже  если это не так,
то все равно здорово. Во всяком случае, я вспомнила насколько  мучительно не
могла в детстве представить -- как это Иван-дурак лезет в ухо к Сивке-Бурке.
Теперь хотя  бы  ясно почему он не мог в  это  ухо не лезть. Непростой народ
тусовался в гостевой у этого Аллергена!
     Шекспировед: Вообще-то, господа,  связь "ухо-***да" давно  отслежена  в
классической  филологии.  Хрестоматийный  пример  --  убийство отца Гамлета.
Клавдий   не  случайно  умертвляет  короля,  влив  ему  в  ухо  яд.  Шекспир
подчеркивает  этим,  что  первопричина  -- измена  королевы.  То есть,  отца
Гамлета убила отравленная ***да королевы-прелюбодейки.
     Изощренный  народ.  А  ведь  то, что  "волосатое  ухо"  это  всего лишь
волосатое кошачье ухо и ничего кроме уха  никто даже не заикается -- слишком
очевидно  и неинтересно.  Жаль, нельзя пронаблюдать, как  Давид  это читает.
Впрочем, некоторые и просто пристебывались:
     Матадор: Что же вы, господа литераторы, все опошляете.
     Вот я  обычно, заколов быка, отрезаю его  волосатое  треугольное ухо  и
вручаю самой прекрасной  женщине из  числа  зрительниц -- традиция  у нас, у
матадоров,  такая. А теперь выходит, что я  ей вручаю пиzду,  типа от нашего
столика -- вашему. Типа вечером я -- тебе, я ночью ты -- мне.
     То есть, может, я подсознательно о чем-то подобном и мечтал,  но нельзя
же так вульгарно все формулировать, господа литераторы! 
 

      
 




     Рецидивист. Дважды красть чужого кота из Старого Города! Снова приволок
меня, дорогого, к себе на пересылку. Все косился. Сволочь. Было  ясно, опять
повезет к Аватарам -- не сейчас, так утром. Возвращение блудного кота. Снова
кошачий корнфлекс и холодное  однопроцентное  молоко, неизбежно стяновящееся
комнатной температуры простоквашей, которую все равно придется жрать,  чтобы
очистить мисочку  --  нашли, тоже,  дешевый  способ мыть  мою  же  посуду...
"Котик, не стони, пока не съешь что дали, ничего не получишь..." Можно было,
конечно, всего этого избежать...  даже многими способами. Но все равно ясно,
что у беременной Белки жить мне не дадут.
     А ведь это был мой,  мой  дом в  моем  Старом  Иерушалаиме! Я гулял  по
ночной  крыше этого  свого  нового  дома  и чувствовал, что даже  брутальные
старгородские коты признали этот дорогой дом моим. Ни один из них ни разу не
появился на этой крыше, во всяком случае в то время, когда я был там. Эх, да
что говорить,  это  было правильное место. Не так  уж много в мире мест, где
сытный  комфорт  сочетается со спокойным ощущением вершащейся  миссии.  Да и
вертикалка была подходящая -- не доставучая, погруженная  в проблемы  своего
софта и своей тушки.
     И  что  теперь? Я  сидел на  чужом,  запорошенном  пеплом подоконнике и
смотрел сквозь пыльное стекло на чистую городскую ночь, и она была как будто
в грязных разводах, припорошенная серостью  и унынием.  Меня зацепила когтем
подлая мысль: "А вдруг я, дорогой, продукт чьего-то ума?"
     Похититель включил свой компьютер, но не сел за него, а вышел на кухню.
Экран наливался электричеством, словно мир -- зарей. И  я  вдруг увидел, что
со стола смотрит на меня каменный сфинкс. Смотреть в глаза каменному сфинксу
нельзя, потому что этим ты как бы вызываешь на поединок не его, а  тех, кого
он  олицетворяет.  И такой  вызов,  если задержать  взгляд,  превращается  в
вечность, ибо когда наглец, вызвавший сфинкса,  захочет отвернуться, сделать
это он уже не сможет. Поэтому  я поспешно взгляд  отвел, но  боковым зрением
видел,  как словно живой огонек свечи, поддерживает мое одиночество каменная
фигурка  на  столе.  Откуда взялся  у Похитителя этот  древний  андросфинкс,
тысячелетия пролежавший  в песках Газы? Его потревожили уже при моей  жизни,
он прошел через девять  пар вертикальих  лап,  прежде  чем оказался  в  моем
Городе, чтобы напомнить мне о данном Обете. О, как  тяжела  лапа избранности
на моем хребте...
     Меня охватила тоска или тревога,  или тревожная  тоска, но не тоскливая
тревога,  это  точно. Тоскливая тревога была у этого, у  Похитителя.  Как он
испугался там,  в моем доме у Белки,  когда  увидел,  что  Город вернул себе
украденное -- меня, дорогого.  Как  заглючил  его мафусаилов софт, когда  он
меня  увидел. Как дрогнул его голос. А он, значит, считал, что  за его новой
решимостью и стойкостью уже не  разглядеть тревоги?  И как жалок  он сейчас,
когда под нашими со сфинксом взглядами, в десятый раз  суетливо прокручивает
на астматическом магнитофоне обычный пустой треп Аватаров.




     "Час больших собак" незаметно  сменился часом просветленных  пингвинов.
Небольшие стайки  спешили на  утреннюю молитву к Стене Плача, поскальзываясь
на потной от росы мостовой.
     Две стеклянные стены -- окно и экран. За ними -- два по-разному чужих и
по-разному  нереальных  мира. В  одном  шаркают под окном мои прапрадеды.  В
другом мои современники обсуждают стихи Кота:
     Сладостная  небрежность.  Сразу  необычная  и оригинальная  ассонансная
форма:  фламенко  --  мгновенно. От  нее  остается  ощущение  моментального,
легкого, незатейливого, но в  то же время, по-лорковски пронзительного танца
"смерти" и "любви"...
     Двое остановились  прямо  под моим окном и  разговаривали на незнакомом
мне идише. А на знакомом мне русском писали:
     Видно, что кошачий костюм автор надевает неспроста.  Желание играть без
правил, быть вне контекста, вне литературной  мешанины из стилей дает о себе
знать. В  этом почти зверином экстазе есть метафизичность, касающаяся поэзии
шутовской,  гримаснической.  Вспоминаются  поздние  французские  символисты,
Белый, Бертран, Аполлинер, Жакоб...
     Я,  наконец, решилась выключить  компьютер, хотя еще  хотелось  кое-что
дочитать  в  гостевых.  По  дороге  в  спальню я  покосилась  на  зеркало  и
обменялась взглядом  с  усталой  красноглазой фурией,  заходящей на  посадку
после ночной смены. И я зацепила по дороге телефон.
     Давид долго  не  отвечал.  Очень  хорошо.  Наконец,  его  сиплый  голос
протолкался сквозь тишину:
     -- Алло... Кто это?
     -- Это  добрая-добрая  самаритянка.  Наши добровольцы готовы немедленно
выехать к вам и помочь в борьбе с похмельем.
     -- Белка! Ты?! -- искренне  обрадовался  Давид.-- О, хорошо что ты меня
разбудила! А то с перепоя биоритмы штормят. А дел невпроворот...
     Черт,  как же я забыла! Сонная богиня мести промахнулась. Этот гад ведь
почти  не  спит.  Правда,  раньше   он  похмельем  мучился,  как  совершенно
стандартный экземпляр.
     -- Головушка бо-бо?
     -- Еще не понял. Кажется -- нет. А сколько времени?
     Голос звучал все бодрее, как музыка советских композиторов.
     -- Светает.
     -- Вижу. Да не ори... Это я не тебе. Это я Аллергену -- мы его так и не
довезли. Кинолог отказался.
     -- Тогда продолжим тему. Я тут повторила твой сетевой маршрут и  многое
не поняла...
     -- Так ведь и  я, Белка... прости, Рахель, много чего здесь не понимаю.
Но ты спрашивай, спрашивай.
     Эта его утренняя бодрость меня одновременно и подзаряжала, и добивала.
     -- Я поняла, почему ты считаешь, что Аллерген -- это не ©. Этот сетевой
Аллерген появился раньше, чем ты подарил им котенка, да? И © назвали котенка
в честь этого поэта, да? Тоже, если не врет, рыжего.
     Давид с удовольствием подхватил тему, но делал какие-то странные паузы,
и  я  представила,  как он,  прижимая  трубку  плечом, пытается одновременно
поджарить себе яичницу, задать корм коту и найти чем опохмелиться:
     -- Все не  так. Смотри сама. Кота  я  им подарил еще в мае. А в Сеть он
начал выходить  совсем недавно. Гм...  Даже самому не верится, что настолько
недавно.
     --  Подожди, Давид!  У  него же вышла книга.  Ты  вообще представляешь,
сколько для этого требуется времени?
     Радостно хрюкает:
     -- Так это же Сеть, Рахели. Тут время  течет по-другому. Считай, неделя
за год.
     -- При  чем  здесь  Сеть? Книга  вышла в каком-то  нормальном питерском
издательстве.
     -- Ну, положим, не в совсем нормальном. Ты ведь про "Геликон-плюс"?
     -- А чем оно не нормальное?
     -- МАССОЙ.
     -- В контексте было бы понятнее -- ускорением?
     -- Каким ускорением?
     -- А чьей массой? Я имела в виду, что если, как ты говоришь, Аллерген в
Сети недавно, то откуда у него книга, друзья, враги и все остальное?
     Так мы с Давидом,  после бессонной  ночи, на  рассвете  заинтересованно
обсуждали карьеру виртуального кота Аллергена. Нам это странным не казалось,
наоборот,  я  чувствовала азарт, мне хотелось чтобы за  всем этим скрывалась
хоть какая-нибудь самая замухрышная тайна.
     -- И меня это тоже пугает... А ведь ты, Рахели, наверняка  всего еще не
знаешь. Ты ведь только эту ночь за Котом наблюдаешь? Или не только эту?
     -- Эту, эту.
     Давид  стал  слишком  подозрительным.  Странно,  раньше  он был слишком
доверчивым. Вероятно,  работа по досмотру чужих сумок приводит к необратимым
последствиям.  Человек  словно бы  ждет. Словно бы находится  в  хроническом
поиске скрытой опасности... Надо сбивать его со следа, тогда Давиду придется
оглядываться вокруг, оценивать обстановку. Это нормализует.
     -- Давид, а что это за масса?
     --  Это  ник.  Писателя Александра Житинского из Питера.  Знаешь,  есть
такие  писатели, которые не ко двору  любого времени.  Раньше  было  рано, а
теперь уже поздно...
     -- Да  мне  как-то все попадаются другие,  которые  в  любое  время при
дворе.
     --  Неважно. Короче, этот  МАССА -- фанат Сети,  хоть он уже и дедушка.
"Геликон-плюс"  -- это его  собственное издательство.  Он  проводит  конкурс
книг, которые сам же и издает. А Кот просто оказался в нужное время в нужном
месте.
     -- Коты всегда оказываются в нужное время в  нужном месте.  Такая у них
сущность.
     Иронию Давид перестал отмечать даже умозрительно. Он воодушевился:
     -- Вот именно! Рахели... А ты можешь мне помочь?
     -- В чем?
     --  Ты ведь сейчас не работаешь, правда? А я --  не  кот. В смысле, что
часто не оказываюсь в нужное время в нужном месте. А Аллерген  все расширяет
сферу  своего присутствия в Сети. Я уже и так не успеваю  следить  за  всеми
сайтами,  которые  он  метит.  А  он все  добавляет и  добавляет новые...  Я
Кинолога просил программку написать. Он  не  желает. Вот я и  подумал, давай
поделим сайты и установим  дежурства.  А потом будем  писать друг  для друга
отчеты...
     -- Отчеты!
     -- Краткие. Совсем краткие.
     --  А тебе не кажется,  что  на такие дежурства надо выходить  в  белом
халате?
     --  Брось,  Белка, то есть Рахели. Ты  же все равно теперь  будешь  его
пасти. Ты уже подсела. А я тебе много интересного про Кота расскажу. Введу в
контекст. Ты что сейчас читала?
     Идея,  что  можно  "подсесть  на  кота"   мне  неожиданно  понравилась.
Чувствовалось,  что вокруг  этого Аллергена идет  какое-то живое шебуршение.
Остро ощущалось  присутствие игры.  А мне,  болтающейся в хронической осени,
так же остро не хватало игры, как полярнику -- витаминов. Давиду я в этом не
призналась, но появилось у  меня  желание  если  и не запустить руку в шкуру
Кота, то получить какую-нибудь роль в этом кукольном театре.
     --  Да много чего. Последней была рецензия Фрая, та где про аллитерации
и ассонансные рифмы...
     Давид обрадовался:
     --  Классическая  ошибка  новичка. Ты читала  рецензию  Фарая. А это --
совсем не одно и то же.  Фарай -- это настоящий мулат, выросший в Москве сын
зимбабвийца, малоизвестный  русский поэт-авангардист. А  Макс Фрай  -- мулат
виртуальный, то  есть просто  известный  писатель,  не желающий показывать в
Сети настоящее  лицо и прячущийся за фотку неизвестного негра.  Он тоже  про
Аллергена писал. У них  даже какой-то совместный проект. Только я  не понял,
какой именно. Кот толком не говорит, а только многозначительно намекает.
     Теперь под окном  говорили  на арабском.  Я  выглянула и  увидела  двух
старых религиозных евреев. Повернулась к своему  компьютеру. На  выключенном
черном  экране  мне  померещились  силуэты  двух  литературных негров.  Нить
телефонной беседы затаскивала меня в Давидово безумие.  Я оставалась одна, в
своей  тонущей  реальности.  Мне  не  нашлось  места  в  шлюпке,  и поэтому,
напоследок, меня назначили капитаном.
     Все. Спать. Спать и видеть сны. Сны -- это самое  реальное, что есть  в
моей нынешней жизни.




     В этот раз Похититель со мной хотя бы разговаривал. Когда  я был слабым
испуганным котенком, он до этого  не снисходил. Правда,  обращался ко мне на
"ты". Хотя  прекрасно знал, отслеживая меня  в Сети, что большинство  юзеров
упорно говорит мне  "Вы", и даже  с большой буквы. Не смотря на  то,  что я,
дорогой,  им  всем  тыкаю.  А тыкаю  я... а  почему  я  тыкаю,  кстати?  Так
исторически сложилось.  Потому  что я, дорогой,  обращаюсь на "вы", да и  то
только внутренне, лишь к Сфинксу и Аватарам, как к двойственным сущностям...
Интересно, сколько  времени уйдет у  меня  на то, чтобы Аватары сами отвезли
меня  домой  к Белке  и  уговорили ее меня забрать? Времени-то особенно нет.
Надо  торопиться...  Время  очевидно  подходит  к  концу.  Весь  запас  его,
накопленный  Городом, который тысячелетиями  давал свое  время в  рост,  под
проценты, исчерпался. Меда  времени, оставшегося с лучших времен и затекшего
в тайные гроты, пазухи и водосборники, не хватит на всех.
     -- © будут рады, конечно, что я нашел тебя. Они тебя любят.
     Хех.  Любят!  Аватары  испытывают  ко  мне  совсем  другие  чувства. Не
отрицательные, конечно.
     --  Хотя, употреблять слово "любят" в данном  случае, конечно, странно.
Почему в русском языке слиплись такие простые понятия,  как "love" и "like"?
Или они не слиплись, а просто не разделились и живут, как сиамские близнецы,
мешая  друг  другу.  Не  поэтому  ли  у   России,   как  символ  изначальной
неразделенности, на гербе изображен двуглавый орел? Голова "like" смотрит на
запад, потому что Запад всем  нравится, но  его при этом не любят. А  голова
"love"  -- на  восток, потому что  Восток не  нравится в России  никому,  уж
поверь мне, но его любят все-таки больше, чем Запад. А знаешь, Кот,  это я и
расскажу  сегодня ©. Потому  что я, вообще-то, навещаю их не для того, чтобы
котов возить, а ради круговорота идей. Ну и еще кое для чего, тебе это знать
не надо.
     Вот  уж  действительно,  чего  мне  знать  ну  совершенно не  надо,  но
почему-то приходится -- это зачем ты, дорогой Похититель, ходишь к Аватарам.
     -- А  еще я их спрошу.  Сколько слов они написали о  любви и  сколько о
дружбе.
     Да  ты, дорогой Похититель,  не  туда идешь. Тебе бы с такими вопросами
лучше к соседской болонке-идиотке с масляными глазками или в дом Партнера по
Симбиозу, к ирландскому терьеру Бенчику :Ж(
     --  ... совсем не  так банально, как кажется. Я понял это в Йом  Кипур,
когда  пьяный  гулял с друзьями.  Мы зачем-то  говорили  о  дружбе. И каждый
говорил о чем-то совсем другом. Вот я  потом и  подумал... Понимаешь, Кот, у
любви не такая уж  широкая гауссиана. У вас, котов, так  и  совсем  узкая. У
нас, конечно, пошире будет, но не принципиально... И  толпы писателей веками
обсасывают эти жалкие нюансы. Зачем?  А с дружбой все наоборот. В книгах она
всегда схематична  и  поэтому  тупа.  Она вгоняется  в какой-то  чуть  ли не
армейский  стандарт,  поэтому и живет в казарме.  В книжках, Кот,  любят как
придется, а дружат по уставу. А в жизни все наоборот.
     Взволновался,  смотри-ка.  А котам  дружба не  нужна.  У нас,  дорогих,
слишком  много времени  и сил уходит на  любовь. Полноценный самец  видит  в
другом  полноценном  самце только соперника.  А ваш вялый биологический  вид
поднаторел в размывании границ всего. Размываете, размываете, а потом сами и
вязнете в возникающих под ногами болотцах.
     -- ...  дружат по какой-то упрощенной технологии. Что-то недокладывают,
где-то  недодерживают. Ты,  наверное, думаешь,  что я говорю  о человеческом
эгоизме.  Это  было бы  слишком  просто,  Кот.  Дружба -- это  межличностные
отношения  в заведомо более чистом виде,  чем любовь.  Поэтому дружба  может
быть  столь же  разнообразна, как  сочетания  личностей.  А  в  любви  рамки
сужаются гормонами, инстинктами, азартом, физиологией...
     Размазываете границы так же ожесточенно,  с тем же  болезненным кайфом,
как  расцарапываешь шкуру, расчесывая  место  блошиного укуса. Удовольствие,
которое вы получаете от  растушевки своих же, с таким трудом доставшихся вам
понятий,  говорит о том, что вертикалы  существа  не  самодостаточные. И так
называемое стремление ваше к совершенству есть самая мерзкая ваша ложь самим
себе, а заодно и всем остальным, кто способен ее воспринимать.
     --  ...количество друзей не планируется заранее. Это важно. Ты скажешь,
Кот, что  и  любовь  не  обязательно  происходит  в  паре.  Да, но  любовные
треугольники  и прочая геометрия всегда  имеют ущербное  звено. Дружба же не
подразумевает ни конкретного числа, ни чьего-то ущемленного статуса... Хотя,
все, конечно, бывает... Вот, например... не хотел я брать этот пример, ну да
ладно,  ты  ведь  вряд  ли  будешь  трепаться,  как  существо  молчаливое...
Например, я и  Кинолог. Для Кинолога  было бы большой неожиданностью узнать,
что в моем отношении к нему все еще... это уже больше  пятнадцати лет как...
существует  уже  полуприрученная, но все  еще  голодная  крыса оскорбленного
самолюбия. Именно  самолюбия,  потому  что  Белку,  которая так  легко  меня
бросила, я тут же простил. Почему же, спросишь ты, Белку простил, а Кинолога
нет?  Потому что  Кинолог как  бы доказал мне тогда,  что он круче.  А Белка
ничего мне этим не доказывала.
     К дорогой Белке надо вернуться. Причем,  надо сделать  это лаконично  и
мощно. Чтобы отвезли на машине, с приданным, навсегда.
     -- ...хотя, конечно, сначала  бы надо  было почитать, что пишут ©. А то
вдруг они  вообще  о  любви не пишут. А тут я  со своими рассуждениями,  что
гораздо  интереснее писать о дружбе... Если честно,  я не хочу показаться им
наивным.  Хотя сегодня они мне простят все -- и вчерашнюю бесцеремонность, и
сегодняшнее желание поучать. Потому что сегодня я верну им тебя, Кот.
     Конечно,  я  не  собирался  предоставлять  ему  эту  возможность,  даже
привилегию -- повторно вносить меня, дорогого, в дом к Аватарам. Я собирался
сбежать  и  зайти к ним сам  --  слегка подкрепиться,  небрежно осмотреться,
вспомнить  былое, а там посмотрим.  Хотя подниматься на верхний этаж  я и не
люблю, но честь дороже.
     Похититель  остановил  машину довольно  далеко  от  дома,  у  отеля  со
странным  для  еврейского квартала  названием  "Рейх".  Пару  раз  прежде  я
добирался  до  этого места.  Сначала это меня насторожило, и  я приготовился
выскакивать  и сматываться. Но потом, когда увидел, что вся  улица перерыта,
даже  обрадовался и убегать не стал чисто  из рациональной противности  -- а
пусть несет меня, дорогого, на руках.
     И  он  понес.  От  Похитителя   неприятно  пахло,  просто  даже  воняло
характерным запахом -- табаком в перегаре. Он собирался закурить, но я начал
слегка вырываться,  и ему  пришлось удерживать меня  обеими руками.  Ничего,
здоровее будет. Хотя зачем ему с таким клубящимся софтом здоровье?  Все одно
-- хорошо  не кончит. Но Похитителю,  видимо, было просто  необходимо чем-то
занять пасть, хотя бы даже словами. Он  все продолжал со мной разговаривать.
Ну  что за понятия? Как  ни  в чем  не  бывало  говорить  о  добре  и зле  с
депортируемым  котом? Ну  мать моя  кошка!  Мне хоть и  чуждо  похмелье,  но
тягостное  настроение  с  утра  очень  знакомо.  И  приправленные  перегаром
сентенции котокрада  о морали меня достали. Еще пару  минут, и я бы вырвался
уже всерьез. Но тут я услышал знакомое посвистывание. Всегда терпеть не мог,
как Партнер по Симбиозу изображает из себя пернатого, а тут воспрянул.
     ПпС был с незнакомой самкой, они  поднимались вверх по улице, навстречу
нам. И  было  очевидно, что  болтовня подруги  ПпСу  уже надоела, поэтому он
метал  взгляды,  ища на  чем  бы  их  сфокусировать.  Он  тоже  был  угнетен
необходимостью  функционировать,  выполнять  дневные  ритуалы  после  ночной
жизни.
     Наконец, ПпС уперся в нас взглядом. Хорошо, все-таки, что я рыжий, а не
серый.  Не  всегда,  конечно,  хорошо  --  иногда  за заметность  приходится
расплачиваться,  но  все  равно. Взгляд ПпСа сгустился,  как  свертывающаяся
кровь. Мой Похититель явно персонифицировал для него в это жаркое похмельное
утро  всю  подлость мира.  ПпС  взял  резко  в  сторону и  пошел  наперерез,
приподняв левое плечо и подволакивая правую ногу,  что у вертикалов означает
готовность  принять  боевую стойку.  Ситуацию он  оценил вмиг  и  правильно,
потому что заорал по-русски:
     -- Э! Ты! Борода! Стой!
     Похититель  послушался.  Я  почувствовал,   что  его  руки  дрогнули  и
напряглись. Я надеялся, что в морду ПпСу он меня не бросит.
     -- В чем дело?
     -- В коте. Кота придется вернуть.
     -- Так я и возвращаю.
     --  Ну давай,-- ПпС  протянул руку  к моей шкирке -- та  еще, все-таки,
сволочь.
     Похититель отступил:
     -- Что -- давай? Я кота хозяевам несу.
     -- У  него нет хозяев. Поал?  У  него есть хо-зя-ин. Поэтому давай  его
сюда, по-быстрому.
     Муть  поднялась  со  дня  всколыхнувшегося  софта  Похитителя.   Он  не
испугался. То есть сначала он испугался,  пока  видел в ПпСе просто крупного
агрессивного самца. Но  когда ему  привиделась  заглавная  буква в брошенном
слове "хозяин", Похититель передернулся, как затвор.
     -- Что за Хозяин?
     ПпС  хохотнул  и уставился  на Похитителя каким-то крысиным взглядом --
красные  глазки  его были  залиты с  вечера красным, а сейчас -- солнцем. Он
повернулся к самке, приглашая ее принять участие:
     -- Танька, скажи ты, что за хозяин. А я послушаю. Ну!
     Вертикалка захихикала:
     -- Хороший хозяин, не нудный.
     -- Как ты вчера говорила,-- напомнил ПпС.-- Ищущий греха!
     -- Понятно,-- процедил Похититель.
     -- Раз понятно, давай кота и вали от греха подальше!
     Мне  тоже стало понятно, что через несколько секунд в мою дорогую шкуру
вцепятся две,  а то и  три пары  вертикальих  лап и будут рвать ее в  разные
стороны. Ну конечно, сейчас! Я полоснул когтями по руке ПпСа, потянувшейся к
моей шкирке,  вонзил клык в сжимавшую меня ладонь Похитителя и зашмыгнул под
ближайшую машину.
     Через несколько  секунд  я  выглянул,  чтобы не  только  слышать, но  и
видеть.  Не мог  же я упустить такое зрелище. Не каждый день вертикалы вопят
из-за  дорогого кота.  Мать  моя  кошка,  как же  неуклюже  и  медленно  они
разогревались. Самки  у них тоже невоспитанные -- нет, чтобы молча наблюдать
и оценивать. Визжала так, словно победитель уже прикусил ей загривок :Ж)




     Мне слишком  нравилось представлять, как  я явлюсь  к © с Котом,  чтобы
теперь, утратив его, прийти к ним с пустыми руками для пустых разговоров. Но
время  пустых  разговоров истекло, возможно  вместе с  маслом из мотора моей
машины. Надо было проверить уровень масла, но я обещал Лее этого без нее  не
делать. Поэтому я не стал даже приближаться к машине.
     Я  ушел в  лес.  А  куда еще я  мог пойти в  порванной майке. Лес стоял
сухой, ломкий, в последней предосенней стадии выживания. Казалось,  какое-то
нервное  нетерпение было  распределено по хрустким  сухим  стеблям, ветвям и
стволам. Ранний дождь бывает уже  в Суккот, а уж  после можно  ждать его все
более  и более  требовательно  и  даже  подавать голос, как  голодный  кот у
холодильника -- можно  молится о дожде. Запрещение молитвы о дожде, смена ее
на  просьбу  о росе, сразу  после Песаха и  до осени, мне  всегда нравилось.
Потому что  нельзя поощрять  человека просить  маловероятное. Ведь человек с
легкостью подсаживается на надежду. И  превращается в игрока. А игрок больше
полагается на провидение,  чем на себя.  В результате игрок  обречен ощутить
себя  обманутым всяким  богом,  в которого он поверит. Такая вера изначально
несет в себе семя самоуничтожения, обиды и мести. Впрочем, не нарушать такие
запреты тоже нельзя,  вредно. Иногда  каждому  приходится  просить  о чем-то
маловероятном  или  даже  несбыточном.  Но  это  должно  происходить  как-то
индивидуально, стыдливо, интимно.
     В Иерусалимском  лесу  попадалось  слишком много действующих  мангалов.
Нефтяная  вонь  растопки,  запах костра  и аромат  жареного мяса блуждали по
лесу, накатывались  волнами,  вызывая  то  тошноту,  то аппетит, то  желание
примкнуть,  переходящее в желание отдалиться. Люди к концу пикника похожи на
сытых котов. На  мангале дожаривается  пара  палочек,  а  все  вокруг  сонно
хлопают глазами.
     Конечно   же,   я  шел  в  Грот.   Я  спешил  уловить  то  изменение  в
действительности,  или в  чем-то другом,  которое  произойдет по моей  вине,
из-за утраты  Кота. Я шел и поневоле  усмехался,  сознавая,  что раньше,  до
Обета, я все равно, рано или поздно, отправился бы к  Гроту, но слово "может
быть" было бы  определяющим  в моих  рассуждениях. Я оказался  абсолютно  не
готов к появлению  какой-то новой стороны в отношениях Кота с людьми. Или не
с людьми? Кто тот Хозяин, именем которого у меня пытались забрать Аллергена?
И  удалось  ли  ему  это?  Наверное,  все-таки,  это  не  было  моим  полным
поражением. Кот  в итоге  получил  свободу выбора (не факт, что это хорошо),
ушел куда сам  пожелал. Значит,  Кот не  достался никому,  и  этот  раунд  с
каким-то Хозяином я сыграл вничью.
     В Гроте на этот раз никого не  было. Меня  это даже  обрадовало, потому
что, упустив Кота, ничего хорошего я от встреч в Гроте не ждал. Кто меня мог
ждать здесь  сегодня?  Судья? Прокурор?  Следователь? Палач? Впрочем, как бы
мне самому не оказаться для себя и первым, и вторым, и третьим, и четвертым.
     Я  сел у дальней стенки Грота, она была проплетена корнями, и казалось,
что камень скалы пророс древесными венами. Он был словно бы утеплен деревом,
оживлен  им. А дерево получало  от скалы незыблемость и бессмертие.  Сидеть,
прислонившись спиной к этой чуть пружинящей поверхности,  между органикой  и
неорганикой,  было приятно  если об  этом не  думать и  жутко, если  об этом
задумываться. Но я пришел сюда задумываться о другом.
     Хозяин.  О  котором  я  ничего  не знаю. Нет, знаю.  И  не так уж мало.
"Короля играет свита". Хозяина играют слуги. Слуги и намерения. Итак, первый
слуга --  типичный здоровый  туповатый  и хамоватый лакей. Лакей  на квиюте.
Такой слуга может быть у кого  угодно. Неинформативен. С ним была женщина, а
раз слуга был  при исполнении, то значит  она --  служанка. Они четко шли на
перехват, а  значит ждали моего появления. С  Котом.  Если  бы улица была не
перекрыта, меня  не  так  просто было  бы перехватить.  Я не  Кинолог, чтобы
парковаться на первом же свободном месте, так далеко, как он  вчера. Я бываю
у  ©  часто и ставлю свою "канарейку" близко  от входа,  иногда даже запирая
машину  ©.  Неужели  Хозяин  специально перекрыл  улицу?  Из-за  меня!? Нет,
конечно, из-за  Кота. Или это просто совпадение? Слишком  много в  последнее
время  совпадений,  чтобы в  них  верить.  Верить  в  совпадения  --  значит
презирать собственные аналитические способности.
     Итак, Хозяину  стало известно,  что утром  я  отправлюсь к  ©  с Котом.
Откуда  ему могло быть это известно? Если он не  какая-нибудь всепроникающая
сущность,  то только от  Белки или от Кинолога. Кинолог отпадает. Если бы он
был его слугой, то не повез бы меня ночью  к Белке,  раз Хозяину  так важно,
чтобы я  не  вернул  Кота  ©. А Белка,  наоборот, пыталась  мне помешать, не
хотела отдавать Кота, отговаривала, обещала, что сама все уладит с ©. Значит
--  Белка! Кто бы мог  подумать. Хотя...  подумать, как раз, можно было. Эта
смена  имени.  Рахель.  Эти  игры  с  именами  опасны и плохо  предсказуемы.
Беременность.  Старый Город. Искусственная  беременность.  Кем? От кого?  От
чего?  От Линя  ли? Так  вот почему она всю ночь гонялась в Сети за Котом! А
утром она расколола меня сонного и похмельного, и я наговорил ей  кучу всего
из того,  что  не  рассказываю  никому.  Это  уже  не  ничья. Это --  чистый
проигрыш.
     А как она закричала, когда я предположил, что появление у нее Аллергена
как-то связано с ребенком. Ясно, что попал в болевую точку. Неужели не Линь,
а Хозяин?
     Белка -- это очень информативно. Она никогда не служила никому,  что ей
очень  порой  мешало, из-за чего она многое недозавершила и часто жаловалась
на эту свою неспособность, считая ее  недостатком, но и любя ее в себе. Было
удивительно, что  она согласилась  принадлежать мертвому  Линю.  Значит,  не
Линю.  Не Линю...  Какими  же  качествами,  а вернее даже свойствами  должен
обладать тот, кому она  согласилась бы  служить?  Трудно,  почти  невозможно
представить. Проще представить, что  сама Белка и есть Хозяин. Если  бы я ее
не знал  так долго и так хорошо, я  бы наверное так и решил. Но она не может
быть  ни Хозяином, ни  Хозяйкой,  потому  что она  не  может  быть лидером и
вершить чужие судьбы. Но она умеет восхищаться. А это уже близко к служению.
Обычно она просто  не успевала переходить от  восхищения к  служению, потому
что  восхищение  было  слишком кратковременным. Что же могло  вызвать  у нее
длительное восхищение? До  сих  пор,  вроде,  ничего  не  могло. Значит,  ее
служение вот-вот прервется. И  тогда  она мне сама все расскажет...  Если...
если только ее служение как-то не связано с надеждой на воплощение мечты.
     Мне  было  неприятно следовать за логикой своих рассуждений. Эмоции мои
всегда немного отстают от моей  же  логики,  что  дает  чистоту  анализа, но
приводит  к   душевному  неравновесию.  Теперь  предстояло  осмыслить  связь
Белкиной  мечты  с  Белкиной  беременностью.  И я,  в  общем-то,  уже  начал
догадываться, но как раз тогда в Грот стал  спускаться  кто-то, завернутый в
плащ. В бордовый плащ. Или в бордовое покрывало.
     Я вскочил  и ударился головой о корень. Но не сильно ударился. Как раз,
чтобы прийти в себя  и сконцентрироваться на влезшем. Он  стоял под входом в
Грот, как под софитом  и рассеяно  вытирал полой лысину, потно  блестевшую в
направленном свете. Меня он заметил  сразу,  потому  что все время косился в
мою сторону и ухмылялся. Конечно, он был тут не в первый раз.
     -- Благословен входящий,-- торжественно приветствовал я его. Зачем-то.
     --  Ты бы еще сказал  "благословен вползающий",--  усмехнулся он.-- Кто
ты?
     -- Давид.
     -- Страж?
     -- Да. Хоть и не знаю, что ты имеешь в виду.
     -- Пока еще я не имею в виду ничего такого, что ты не знаешь.
     -- Кто ты?
     -- Елисей.
     -- Пророк? -- я сделал вид, что шучу.
     -- Пророк.
     А он не шутил. И я обрадовался, потому что порока Елисея мне было о чем
спросить. Каждый, дочитавший ТАНАХ до конца, нашел бы о чем спросить Елисея.
Скорее  всего о  том, почему лишь за то, что дети  смеялись над  его плешью,
проклял он насмешников именем Всевышнего,  и были пожраны сорок два  ребенка
двумя медведицами, вышедшими из  леса. Как раз с этой  историей мне было все
более-менее  ясно.  Рассердившийся  пророк  может   проклинать  лишь  именем
Всевышнего, а  над последствиями своего проклятия не властен, поскольку этим
как бы передает  наказание в иные руки. Но история с дамасским царем  Ададом
давно внушала мне большие сомнения.  Ведь когда пришел к  еврейскому пророку
Елисею слуга заболевшего Адада, Азаил,  чтобы спросить об исходе болезни, то
Елисей  посоветовал  не  сообщать  царю  ничего  дурного.  И далее  зачем-то
сообщил, что  Ададу придется умереть. И  верный слуга опечалился.  А  пророк
плакал. И причиной  скорби  своей  назвал  предвидимые  им беды израильского
народа, источником которых будет  Азаил, когда станет царем. Пророк подробно
рассказал  Азаилу какие злодейства предначертано ему совершить: убить лучших
израильтян,  разрушить  города,  разбить  о  скалы  младенцев   и  разрубить
беременных.  Зачем? Зачем он все  это сказал Азаилу? И чья, все-таки, вина в
том, что  назавтра Азаил  удушил Адада?  Азаила  это вина?  Или не сумевшего
промолчать пророка? Пребывающего в очарованном  состоянии господнего рупора,
застывшего  в своей  пророческой  гордыне. И  не  желающего ради  исполнения
предназначения хотя бы попытаться от него уклониться?
     Нельзя  оскорблять предназначение слепым повиновением  ему. Раньше было
можно,  а теперь нельзя. Потому что время теперь иное, время  стало другим и
требует активного вмешательства  в будущее.  И это самое главное  изменение.
Это  как  растерявшийся человек,  который  ждет, что  ему помогут.  Это  как
постаревший отец. А мы, выросшие дети,  по-прежнему смотрим на  него и  ждем
указаний. А это ни к чему хорошему не приведет. Жаль, что я рано остался без
родителей,  мне так и не  почувствовать как это -- возвращать долги принятых
за меня решений. Не факт, что я никогда не испытал бы злорадство от ощущения
перевернувшейся власти.
     -- Скажи, Елисей...
     -- Не могу.
     Я действительно хотел спросить у него -- не может ли он предсказать мне
будущее, хотя бы самое  ближайшее. Хотя  бы касающееся только меня. А вернее
-- моего врага.  С кем мне, Стражу, предстоит бороться? Но,  может  быть, он
имел в виду не совсем это. И я решил уточнить:
     -- А кто...
     -- Сам.
     -- ... мой враг?
     -- Знаешь.
     И смеялся при этом  пророк  как-то гаденько  и гадливо одновременно. Он
был так однозначно  упоен  единоличным владением знанием.  Наверное,  так же
хихикал он, когда приходил  к нему за предсказанием Азаил с богатыми дарами.
И взорвался,  распираемый своим  знанием. И  запрограммировал Азаила  на тот
вариант, который даже в представлении был чудовищен. Сам он это, конечно, не
понимал,  ослепленный близостью к документам с грифом "совершенно секретно".
А смеялся так, словно понимал... Неужели даже теперь раскаяние не  коснулось
его, или хотя бы сомнение.
     -- А кто такой Хозяин? -- спросил я, не выдержав.
     -- Чей?
     -- Кота. Кто он?
     -- Кто же спрашивает пророка о том, о чем можно спросить ветеринара!
     Я понял. Это-то как  раз было очевидно. Кот -- не слуга.  Иначе было бы
проще приказать Коту, а не посылать слуг на перехват. У Кота  нет и не может
быть  Хозяина, но это не значит,  что  его  нельзя использовать  в  каких-то
целях, искусно  создавая ситуации, когда  Кот  будет  делать именно то,  что
требуется. Кажется, и со мной происходит нечто  подобное. Впрочем, со  всеми
происходит  что-то   подобное.  Или  почти  со  всеми.   У  всех  есть  свой
манипулятор. Нет  его лишь  у  слуги  -- ему  прямо  говорят, что он  должен
делать.  Значит, у  Кота  Хозяина  нет.  Есть  нечто, провоцирующее  его  на
определенные поступки.  Хозяина нет,  но есть  некая цель. И Кот помогает ее
осуществлению просто преследуя свои собственные совершенно другие цели. Либо
все-таки знает о ней, разделяет  ее и воплощает. Тогда Кот --  как бы хозяин
самому  себе? Или  марионетка, играющая роль  хозяина самому  себе?  О, этот
вопрос  фундаментальнее, чем  "Быть или не быть?"  Он относится к каждому из
нас и практически нерешаем изнутри,  из собственной шкуры, хозяином  которой
всегда  себя ощущаешь.  Но, наверное, можно придумать  какие-то эксперименты
над  самим собой,  даже  над  собственной судьбой, результат  которых  будет
однозначно зависеть  от того  выбираешь ли  ты направление своего жизненного
пути,  или уворачиваешься, чтобы не врезаться в загородки, загоняющие тебя в
корраль.








     В Гиват Шауле всегда пахнет свежим хлебом и мочой. В любое время года и
суток. Я забираю Лею с  работы во много раз чаще, чем бываю на  кладбище. Но
каждый  раз, сворачивая  к психиатрической  больнице, внутренне отмечаю, что
еду  на  кладбище.  Означает  ли это, что смерть для меня важнее любви,  или
демонстрирует лишь мою готовность к худшему?
     Лея шла  к  машине, не  улыбаясь. Наверное,  ей опять нехорошо.  А ведь
сегодня --  сокращенный день,  вечером  начинается  Симхат Тора, и  мы  даже
хотели  побродить  по   какому-нибудь  религиозному  району,  посмотреть  на
уставное  веселье,   на  пляшущих   со  свитками  евреев,   заводящихся  под
одобрительными взглядами не только  Всевышнего, но и женщин. Женщинам в этот
день можно открыто, не прячась  за  занавесками,  наблюдать за  происходящим
действом. Но Лея не улыбалась. Жаль, я тоже, оказывается, хотел пойти вместе
с  ней  вечером  в  синагогу и  перебрасываться взглядами через  праздничное
пространство. А  во все  остальные дни  поход с женщиной в  синагогу  нельзя
назвать совместным.
     Я  тоже  перестал  улыбаться.  Улыбка, как  и любовь, без взаимности --
глупа.  Вот,  пожалуй,  главное  отличие  любви  от  дружбы   --  дружба  по
определению взаимна.
     -- Привет,-- сказала Лея устало  и неприветливо. Плюхнулась на сиденье.
В  детстве у меня жила пара хомяков.  Когда у  хомячихи портился характер --
она начинала кусаться, гонять хомяка по клетке, пищать -- я точно знал,  что
скоро появятся хомячата.
     -- Сразу домой? -- почти констатировал я.
     -- А куда еще? Все уже закрыто. Я хлеб забыла купить, кстати.
     -- Я купил.
     -- Сегодня еще раз ультразвук делали.
     Я поймал себя на малодушии -- боялся спросить, но спросил:
     -- Да? И что?
     Лея передернула плечами:
     -- А ничего. Нестандарт, похоже.
     Я  ничего не  говорил,  решил  --  пусть скажет все, что считает нужным
сама. Я не  врач, чтобы обрабатывать медицинскую информацию, она это сделает
для меня лучше.
     -- В общем, они сказали, что похоже на близнецов.
     -- На близнецов?
     -- Или даже на тройню.
     -- Ни  фига  себе!  Пусть  лучше  двойня...  Лея,  ты что,  ты  поэтому
расстроилась? Брось, близнецы тоже люди... То есть, это, если подумать, даже
интересно.  Особенно  если  однояйцевые. Или если мальчик  и  девочка,  тоже
интересно.  Однояйцевых  можно  специально  по  разному  воспитывать,  чтобы
почувствовать пресловутые "врожденное" и "приобретенное".
     Лея искала что-то в "бардачке". Что она может искать в моем "бардачке"?
Она, конечно,  тоже иногда берет машину, но ни  разу не замечал, чтобы после
нее что-то  оставалось. Кажется, она  тоже поняла, что ей нечего там искать.
Резко захлопнула. И сообщила:
     --  Понимаешь, толком почему-то не могут посмотреть.  Двигается плод...
плоды  все  время, причем когда УЗИ  делают. Впечатление, что  на ультразвук
реагируют.
     -- А такое может быть?
     -- Нет, конечно... Я так больше не могу. Я, знаешь, хочу уехать к маме,
в Нетанию. Хотя бы до родов. А если найду там работу, то насовсем... Мой дом
не в этом Городе, понимаешь?
     -- Живущий  в  Иерусалиме  всегда  бездомен, ибо Город  этот --  жилище
Господа,-- попытался то ли успокоить, то ли развлечь ее я. Не получилось:
     -- Вот мне и надоело бомжевать! Не хочу быть беременной бомжихой!
     -- А что вдруг?
     -- Не знаю,--  уже  другим  тоном сказала Лея,-- поймешь ли ты... С тех
пор  как я живу  в этом  Городе, я не чувствую  завтра.  Раньше  я  видела и
планировала свою жизнь хотя бы на несколько недель вперед. А сейчас я просто
делаю  записи  в ежедневнике и не думаю о них. Просто  каждое утро раскрываю
его  и  загружаю в  себя дневные  планы. Я лишилась  ощущения  протяженности
предстоящей жизни.
     -- Ты думаешь о смерти?
     -- Не больше, чем все.  Тут другое. Я знала, что  ты не поймешь, просто
ты спросил... Это как сильный туман. Я живу в непробиваемом фарами тумане. И
очень близко что-то, что пока позволяет мне  жить.  Но в любой момент  может
решить, что хватит. Хватит с меня...
     -- Ты чего-то боишься?
     --  Да нет же. В том-то и дело,  что это не страх... Как  бы это... Ну,
что ли, здесь такое ощущение близости рока, его силы,  что... что невозможно
противиться ему.
     Я  понял  ее.  Сильная рука рока  тащила ее  на короткой цепи  длиной в
сутки. И мог  ли я упрекнуть  Лею, что она желала перегрызть цепь и сбежать.
Но сказать ей это -- означало обидеть сомнительным сравнением. И я сказал:
     -- Я понял. Такое же чувство, наверное, у антилоп. Они  тоже не боятся,
пасутся в своей саванне рядом со львами. А львы время от времени отбивают от
стада то одну, то другую. А стадо, после легкого переполоха, чуть отбегает и
возвращается к ежедневным заботам...
     Я сказал, не подумав.  Даже хуже,  потому что  такое, и  не подумав, не
говорят. Такое должно отсекаться на уровне подкорковой цензуры. Про львов. И
про  тех,  кого  они пожирают. Лея смотрела  вперед  округлившимися глазами,
замерев.  Объяснять  что-то  означало  лишь  усугубить.  Молчать  тоже  было
невозможно. Но я  молчал.  А пока я  молчал, в  меня  просочилась  откуда-то
смрадная мысль. Она просочилась, как  просачиваются в  Старом Городе сточные
воды через грязные  фильтры многовекового культурного  слоя, а потом стекают
тонкой  струйкой  во тьме  Львиного зева. Ведь  это у  львов обычно  два-три
детеныша.  А  вдруг...  Вдруг эта  "двойня-тройня" --  следствие  того,  что
произошло с Леей той ужасной ночью, у дома Беллы? И тогда,  в Старом Городе,
Лею не  пытались сожрать, а, скажем... ну  да, насиловали... Бред,  конечно.
Голливудский  ужастик.  Вернее  пионерские  страшилки,  от  которых  хочется
забиться под одеяло, потому что понимание нелепости не помогает вытеснить их
из сужающегося сознания.
     -- Ты уедешь... А я?
     --  Я  хотела  попросить  тебя поехать со  мной.  Мы  бы  сняли  вместе
квартиру.
     -- Зачем?
     -- Мне  тут плохо, страшно.  Я ведь должна сейчас не только о себе... А
ты можешь проверять сумки где угодно.
     -- Сумки?.. Вообще-то это для меня не главное в жизни.
     -- В Нетании тоже есть Интернет. А кота -- заведем.
     -- Рахель растрепала?
     -- Давай между собой ее, все-таки, Беллой называть, а?
     Белка могла проболтаться и просто так. В конце-концов, им надо о чем-то
разговаривать.  А о чем им еще  разговаривать,  как не обо мне. Но  если  не
просто так,  то для Хозяина это очень логичный ход, чтобы устранить меня  из
Иерусалима.  А это может означать  только одно -- я  способен ему промешать,
либо  уже мешаю. А  ведь я практически  не действовал. Все мои действия были
связаны  только с Аллергеном... Может ли  Аллерген  быть  Хозяином, вот  что
интересно.  Нет.  Да.  Нет. В  принципе  может,  конечно.  Потому  что  ведь
невозможно представить, кем он быть не  может. Но возможность не обязательно
заканчивается воплощением. Чаще даже не заканчивается,  а остается "в уме" и
оттуда  следит  внимательным   и   ревнивым  кошачьим  взглядом  за  другой,
реализующейся возможностью, которую предпочли.
     -- Давид, ты на кого обиделся? На меня или на Беллу?
     -- Обиделся?
     -- Сидишь, молчишь. Разве не обиделся?
     -- Думаю.
     -- О чем?
     --  Как тебе  объяснить,  почему я не поеду  в  Нетанию.  Чтобы  ты  не
обиделась. Чтобы ты поняла -- дело тут не в наших отношениях.
     -- А в чьих?
     --  Да я не так выразился. Тут вообще дело не в отношениях. Например, у
солдата с присягой есть какие-то отношения?
     -- Нет.
     -- Вот видишь!
     -- А хочешь... Хочешь, вообще отсюда уедем!
     -- Куда это?
     -- Все равно. В Америку, например.  У меня сестра  в  Нью-Йорке.  Можно
вообще в Москву вернуться, хотя и глупо. Хочешь?
     -- Не хочу.
     На этом слова у  нас как-то  резко закончились. Вернее, мы  их  вобрали
внутрь,  как  кот -- когти, чтобы  случайно (или нарочно) не  поранить  друг
друга.
     Еще  мы, как  назло, застряли в пробке на въезде в Рамот -- все спешили
разъехаться по домам. А когда вдруг перестают меняться картинки за окном,  и
не  надо  участвовать в движении, молчание  становится враждебным  и  полным
смысла.  Но  и прервать  его  сложнее, потому что кажется,  что надо сказать
что-то  действительно  важное.  У  меня  таких  слов  не  было.  Вместо  них
присосалась пиявкой мысль о том, что Лея зачала в те самые дни, когда на нее
напали  в  Старом Городе. Мысль не  отцеплялась.  Тогда я решил заместить ее
другой, смежной. Смежницей оказалась Белла.  На Лею напали около дома Беллы.
В отходившем от смежной улицы переулке. И беременность у них, да, смежная. А
теперь еще и  смежные  имена Лея-Рахель.  Похмельный  или  синильный  рок  с
трясущимися руками и  слезящимися глазами словно  все  время промазывал. Он,
словно  праотец  Иаков,  получил  Лею  вместо  Рахели.  И  тогда, в  мае,  в
Бен-Гинноме, охота  шла за Беллой. И потом,  все,  что происходило ужасного,
всегда происходило неподалеку от Беллы, можно сказать в ее присутствии. И не
только в смысле  физического  расстояния. Ведь Марта  была  следующая  после
Беллы женщина Гриши. Смежная.
     -- Нунифигасебе! -- выдохнул я, не слыша себя.
     --  Что?!  --  напряглась  Лея.--  Давид,  ты  в   порядке?  Ты  с  кем
разговариваешь?!
     -- В том числе и из-за Беллы,-- сказал  я.-- В том числе и из-за нее  я
не могу уехать в Нетанию.
     Есть люди, которые не умеют врать. Я же не умею говорить правду.  Она у
меня какая-то неправильно одетая. Не в  тех местах прикрытая, что ли. Хорошо
еще, что Лею трудно обидеть. Она, во  всяком случае так было  раньше, всегда
хочет убедиться до конца,  на что и почему нужно обижаться. А когда все  для
себя прояснит, тогда в ней просыпается профессионал, и она уже не обижается.
Наверное, поэтому мне с ней проще, чем с другими.
     -- Что у нас с Беллой?  -- все-таки слишком напряженно  спросила Лея.--
Ну да, она же тоже беременна.
     --  Тебе  нужно  уехать,  да. А  пока не  уедешь -- держись-ка  от  нее
подальше. Подальше от греха.
     --  От чьего  греха? А  ты должен остаться и держаться к ней поближе, я
правильно поняла?
     -- Ты это действительно поняла, или издеваешься?
     --  Все. Хватит... Все, правда, успокоились,  все... Сейчас мы  приедем
домой, поедим. И ты  мне все объяснишь.  Кота  понаблюдаем вместе, ладно? Он
мне, знаешь, понравился.
     -- Чем?! -- ужаснулся я.-- Чем он мог  тебе понравиться? Ты же стихи не
любишь. Ты Интернет не любишь. Ты разборки не любишь.
     --  Ну что ты... Этот твой Аллерген  --  такой обаятельный, остроумный.
Настоящий... кот. Его нельзя не любить.
     Приехали.




     Приехал.   А   куда   деваться.   Сменил   московское  серое  небо   на
иерусалимское,  рваное. Да,  небо в  Москве  было  написано  иными  мазками,
чувствовалась  иная  манера иного художника.  И  это  надо  было принимать в
расчет. Продавец хренов! Акула  черного  рынка.  С гарпуном под  жабрами. И,
главное, чтобы так примитивно кинули. Даже не кинули -- сам подставился. Все
ведь  просчитывалось  на пальцах.  Почему  я решил,  что  если кому-то можно
доверять, то  Витьке? Потому что мольберты рядом  стояли? Потому что койки в
общаге рядом стояли? Потому что выживал он не так потно, как  другие, потому
что  похож  на человека,  для которого не деньги главное? Нет, не поэтому. А
потому, что я  -- дурак. Пора понимать,  что есть и  такое правило  -- когда
подставляешься, кинуть тебя  не подло, а естественно. А не кинуть --  значит
перейти в команду тех, кого кидают... Ладно, выживу -- припомню.
     А чтобы выжить, надо расплатиться с этой арабской сворой... Или сбежать
с первыми  лондонскими деньгами? Куда? И что будет, когда они кончатся?  Или
сдать  арабских  братьев полиции? Но  другого шанса  подняться  мне  уже  не
отломится. Значит, моя жизнь в руках этой сладкой парочки. Смешно...
     Смешно -- не смешно, но это единственный шанс получить достаточно денег
достаточно быстро, чтобы московский кидок не развалил всю игру. Задача номер
один -- говорить с © так, чтобы они не поняли, насколько я сейчас  завишу от
их согласия.  А  они могут понять.  Главные  мои  проблемы всегда происходят
из-за  интеллектуальных  юродивых.  "В человеке все должно быть  прекрасно"?
Фигня!  В человеке все должно быть адекватно. Если человек покупает квартиру
за четверть миллиона  баксов и  обставляет ее мебелью  с помойки, то с таким
лучше не иметь более серьезных дел,  чем совместное распитие и трендение. Но
выхода у меня  нет. То есть, теперь единственный выход, который у меня  есть
-- это лондонский канал ©.
     Если  бы  ©  были художниками, было бы проще.  Чтобы увлечь  художника,
достаточно  нарисовать  в его воображении  соблазнительное  полотно будущего
успеха.  С  писателями хуже. Им нужна  логика развития  сюжета этого успеха,
иначе они на него не ведутся.
     Ну хоть  табличку  на  дверь  могли  бы нормальную  повесить.  Сделать,
купить, меня попросить, на худой конец. Ну не клеют нормальные люди на дверь
бумажки из тетрадки в клеточку, не пишут на ней шариковой ручкой каракули, и
уж во всяком  случае меняют эту дрянь  раз в  несколько лет, когда  видят, а
вернее уже не видят выцветшую надпись на пожелтевшем фоне. Ну ладно, начали:
     -- О, Анат! Привет! Ты какая-то  новая из Лондона приехала! Да, влажный
лондонский воздух придал тебе новое дуновение.
     -- Отсырела, что ли? Проходи.
     --  Давай  на балкон, там сукка,-- подхватывает Макс.-- Видишь,  в этом
году сам сделал. Кривая, да?
     --  Отличная  сукка!  --  восторгаюсь  я.--  Сразу  виден нестандартный
подход. Ты, знаешь, оптимально использовал ситуацию. Так и надо.
     Макс  довольно кивает.  Победно смотрит на  Анат. Она пожимает плечами.
Кажется, с суккой я переиграл. Лучше меньше, да искреннее.  Особенно с Анат.
Никак на контакт не идет. Казалось бы, уже и портрет писал, и вообще...
     -- А  я ночью из  Москвы  вернулся.  Тоже  по нашим делам.  Чувствуете,
братцы, как все завертелось?
     -- Ага, а  вот  как раз  твой  черный "дипломат"  с  баксами. Все как в
лучших гангстерских фильмах. Давай виски, что ли, выпьем -- выдержим стиль.
     Макс  радостно  возбужден -- он спешит сбросить ношу,  отдать  стремные
баксы и  забыть.  Это  плохо... Не  то,  что пересчитывать, а даже открывать
"дипломат" не буду. Небрежно брошу в ногах. Только так с ними. Пусть увидит,
что это еще не деньги. Настоящие деньги впереди.
     Вот что меня тут раздражает! Я приемлю, люблю и уважаю эстетику бедного
жилья. И небедного  тоже. Но -- жилья.  Но -- эстетику. А  здесь -- эстетика
берлоги. Скорее,  даже функциональность берлоги.  Чтобы лежа  на диване и не
вынимая лапу из пасти, дотянуться до  нужного  тома, пульта, кружки,  рюмки,
клавиатуры, бутерброда, жопы подруги.
     Конечно, я с ними еще хлебну. Но пусть это будет позже,  когда появятся
альтернативные варианты... Интересно будет  зайти к ним через недельку.  Что
за люди, уже три дня как вернулись с приличными деньгами, а нового -- только
навороченная мышь у компьютера, да  и ту  явно привезли из Лондона...  Анат,
конечно, должна мечтать о домработнице. Да и Макс, наверное, тоже...




     Двухсуточный  марафон  возвращения  в   Бейт   а-Керем  притомил  своей
экстремальностью. Требовалась релаксация в знакомых безопасных стенах. Чтобы
ни любви,  ни  сражений  -- хватит. До  чего  приятной  была эта  отупляющая
здоровая  усталость, отключавшая  хоть на  время  изнасилованную информацией
кору.
     Что  кошачья  дворовая жизнь, что Интернет-сообщества --  одни  законы.
Исчез  больше,  чем  на  несколько  ночей  --  все.  Кто-то  подрос,  кто-то
приблудился, кто-то  решил, что  может  на что-то претендовать.  Напрягайся,
поднимай рейтинг, восстанавливай статус.
     Теперь явлюсь к  дорогим Аватарам с гордо  поднятым хвостом.  Одно дело
быть насильственно конвоированным, а другое  -- свободный  выбор  свободного
индивида.  Почему  бы  и  нет, дорогие.  В  конце-концов,  это  место  моего
взросления,  а главное  -- превращения и  приобщения.  Посмотрим, посмотрим.
Могут, конечно, искупать. Но не надо впадать в абультофобию.  В тазик -- это
только если им делать нечего.  Купать меня они не любят  не меньше, чем я --
купаться. В свое время я, дорогой, об этом позаботился, хе-хе.
     Схватила, прижала.  Значит,  не брезгует и купать не будет,  во  всяком
случае сразу. Ну, я -- котик-котик. Да-да, исстрадался. Похудел? Ну это вряд
ли.  Сам  "сволочь  загульная".  Сама   "гад  волосатый".   Если   страдаете
копролалией, то лечиться надо, а не облегчать свое психическое  состояние за
счет    безответного    зависимого    существа.   Ну    конечно    голодный.
Голодный-преголодный, бедненький-пребедненький. Ну,  мяу.  Что  там  у нас в
холодильнике?
     Мда. В холодильнике у нас все  то же. Картина Репина "Не ждали" у нас в
холодильнике. А вот в доме все так, да не  так. Старый Город ощущался теперь
так  же отчетливо,  как крысы в  подвале. Откуда? Не  ползла же квартирка по
моему  следу все эти десять  дней. И не я  принес, словно пыль на шкуре, это
ощущение  -- я  только  что  вошел. Оно же  успело поселиться здесь довольно
прочно,  даже прижилось.  Странно.  Предметов не  прибавилось.  Значит,  все
спрятано от глаз -- за дверцами и внутри софтов.
     Новый гость сидел на их балконе. Сконцентрированный, как перед прыжком.
Я спокойно обогнул его и сел напротив, заглянул в глаза. Так  и есть! Старый
Город  плескался  в его софте, правда совсем  на  поверхности.  Аватары тоже
смотрели  на него. А  он  на  них.  Одинаковыми  взглядами.  Так смотрят  на
закрытый холодильник. Любопытно, что им друг от друга надо?
     -- В  общем, Гриша, мы  второй раз  это за границу не  повезем. Слишком
стремно. Будь  тот таможенник чуть  поумнее...-- Аватар поставил рюмку,  как
точку.
     -- Нет,  ну есть риск,  я понимаю. Но пренебрегать возможностью срубить
такие бабки  тоже неправильно,-- Гриша говорил мягко, но  когти в подушечках
чувствовались.
     -- Нам хватит.
     Гриша с сомнением оглядел Аватариху:
     -- Не, надолго не хватит.
     -- Как раз на год,-- сказал Аватар. Эта мысль ему явно нравилась.
     -- А что потом?
     --  А потом мы допишем роман,-- грустно  пояснила Аватариха.  Очевидно,
что ничего хорошего она от этого не ждала.
     -- А потом? -- настаивал гость.
     -- Суп с котом!
     Вот до чего не люблю эти идиотские тупые антропоцентричные поговорочки.
Следовало демонстративно  уйти,  но Аватариха активно гладила шкуру, зудящую
от пробивающегося подшерстка. Зимой бы  ушел, летом, весной. А вот осенью --
свыше моих сил. И  я,  чтобы  не слушать жлобские  разговоры, переключился в
Сеть.
     Проверил,  что  новенького   на  "Конкурсе  кошмаров   кота  Аллергена,
дорогого". Несколько дней назад у себя  на домашней страничке я  бросил этот
клубок шерсти  и с интересом наблюдал  за последствиями.  Несколько десятков
небесталанных  вертикалов азартно  катали его по моей  холостяцкой гостевой,
топорно  спрограммированной  и  выкрашенной  в  дикий  цвет.  Кроме  стихов,
неожиданно для меня появились шаржи, портреты,  комиксы. Дела шли  бойко  --
как истинный фольклорный герой я, дорогой,  сражался с превосходящим по силе
врагом  и  побеждал;  меня  кастрировали;  запекали  в  тесте;  вкладывали в
сэндвичи; бросали хищным рыбам; я трахал все,  что  движется; я пел серенады
под окнами и женился; мыши-шахиды бросались под меня, как под танк. Ну-ну. Я
почесал  за  ушком  хорошего,  как  мне  показалось,  поэта, погладил  милую
вертикалку,  неумело  пытающуюся  мяукать  и  удалился,  возбудив   ревность
остальных.
     В  уютной  светлой запароленной "редакторской" нового  сетевого журнала
"Камышовый мост", который я придумал  просто так, чтобы почувствовать каково
это  --  быть  редактором, развалившись на  мягком диване, поболтал с Максом
Фраем,  Ежинькой  и  Рудисом  о  новых  рубриках. Только  благодаря  Сети  я
обнаружил  этих дорогих вертикалов, с которыми так приятно было общаться. Не
то что с  Аватарами  и их гостями.  Впрочем,  кто знает,  были  ли  эти трое
настоящими вертикалами, или только выдавали себя за таковых. Неплохо было бы
перевернуть расхожий сетевой сюжет о встрече познакомившихся  в чате Ромео и
Джульеты, оказавшихся в реале Собакевичем  (тьфу!) и  полным Обломовым.  А у
нас мог бы быть хэппи-энд!
     Я мечтательно  зажмурился  под  массирующими спинку  длинными  пальцами
Аватарихи  и представил,  как меня привозят  в Москву.  Как же, дождешься от
этих эгоистов, чтобы  меня куда-нибудь вывезли.  Сами  на неделю исчезают за
границей, а  мне  оставляют  у запертой двери трехдневный  запас  "Вискаса",
который  в первый же день сжирает болонка-дура со второго этажа. Но неважно.
Вот, значит,  узнают Аватары, что я в одной редакции с почти  всем известным
писателем Максом Фраем  и умоляют:  "Котик,  дорогой, познакомь  нас,  окажи
протекцию, а  то мы  выпали из обоймы, никаких  полезных связей,  никого  не
знаем, сами  мы не  местные,  живем в лесу, молимся колесу..." Эх!  В общем,
привозят  меня в  Москву, и Макс  Фрай оказывается  гибкой черной кошкой,  а
Ежинька  пушистой  беленькой,  нет,  рыженькой.  А  Рудис пусть  будет такой
здоровый полосатый сибирский кот, с когтями и клыками, чтоб в трудную минуту
вместе отбиваться. Вот валяемся мы, дорогие, вчетвером на крыше Центрального
дома  литераторов,  для  начала  обсуждаем  рубрики,  какие они  там у  нас:
"Камышовый кот",  "Шумел камыш",  "Под  мостом", "Над бурными водами", "Вниз
головой". Беседуем неторопливо, хотя лишнего времени ни у кого нет -- все мы
коты занятые,  при делах, мне, дорогому, через несколько часов на самолет --
лететь в Калифорнию, к дорогому виртуальному другу,  дразнильному  поросенку
Хрюше...
     А  вот этого  я Аватарихе никогда  не прощу!  Ни  в  этой  жизни, ни  в
следующей! Спихнуть меня,  дорогого, с  колен  в такой  момент! И ради чего!
Чтобы пепельницу гостю принести. Он и так каждый час смолит, а я, может, раз
в жизни утомленно размечтался!
     Ладно, раз так  --  где Бенилов? Для чего существуют официальные враги,
если не  для  таких  минут.  А  главное, для чего  они  пытаются  изображать
постельные сцены?  Автор, раздевший  персонажей  и сам  оголяется. Хотя  мой
верный  враг  и до этого оголился, сняв свой  разодранный мною,  дорогим, по
диагонали ник "Автор". Теперь он появлялся в Сети лишь под  ником "Спорщик".
Хе-хе.  Нет,  правда,  нет  ничего  более жалкого, чем  вялая половая  жизнь
вертикалов, кроме, конечно, текстов, в которых они ее описывают. Ну хотя бы:
     "Открой глаза...--  шепчу  я,-- Когда  я буду овладевать тобой,  я хочу
смотреть тебе в глаза."  Она подчиняется... и сквозь ее замутненные зрачки я
с торжеством наблюдаю, как  моя плоть вторгается в нее, заполняет ее целиком
и вытесняет все остальное."
     Я  тут же  оставил запись  в  его  похожей  на казарму  свежевыбеленной
гостевой Тенет:
     Бенилов,  дорогой,  прежде  чем описывать  как  "овладеваешь" женщиной,
дорогой, желательно овладеть хотя  бы основами литературного мастерства, да,
пожалуй, и анатомии.  А то "замутненные  зрачки" --  это типа  "замутненного
влагалища",  дорогого.  И  то и  другое -- отверстия,  типа.  Вот у  авторов
"замутненный"  разум   --   бывает  :Ж)  И,  в  отличие  от  обычного  мыла,
литературное  "мыло",  дешевое,   замутненность  разума  не   промывает,   а
усугубляет :Ж)
     Настроение немного улучшилось. Аватариха взяла меня обратно  на колени.
Продолжила  массаж.  Иногда она  все-таки  ничего.  Объявить ее,  что  ли, в
Анти-Тенетах автором лучшего стихотворения недели. Мне-то все равно, а  она,
дорогая,  будет  счастлива  стать  лауреатом  премии  Аллергена. Небось,  на
радостях  затеют  отмечать,  нарежут  колбаски,  рыбки, то  да  се.  Или  не
баловать,  пусть  для  начала  потрудится  --  можно  позволить  ей  сделать
какой-нибудь  литобзор  для Анти-Тенет.  Тем более, что она  писать  критику
всякую не любит, а отказаться не посмеет. Да и Аватар ей  не позволит -- как
это  они сетуют:  "голы, очки, секунды"... Дам  ей что-то такое,  позитивное
обозреть. Что  она ругать не  станет и в чем не слишком  разбирается... Сайт
переводной литературы, "Лавку  языков". Хе-хе.  Ругательную  рецензию  можно
написать на одном дыхании. А вот с положительной придется повозиться.
     Я весело оглядел все еще пытающихся договориться вертикалов. Интересные
существа, право  слово. Разговаривают,  как  играют с мышью. Дадут отбежать,
потом  -- цап!  Попалась, дорогая... ну, беги...  Стоп! Кууууда?! И разговор
вроде ни о чем, а чувствуется, что могут появиться когти, и чувствуется, что
у мышки под тонкой нежной шкуркой  теплая кровь пульсирует... Тоже, хищники.
Всеядные плотоядные, хех.
     На  сайте  ВГИКа  вывесили  сценарий  калифорнийского волка  Вольфганга
"Приключения Аллергена и Вольфганга, удивительные и необычайные". В сценарии
меня, гордость израильского спецназа, уже почти обложили на плоской арабской
крыше  собаки с замотанными в  клетчатые платки мордами, но  тут  Вольфганг,
рискуя жизнью, сбросил мне,  дорогому, с вертолета  спасательный  крюк, и мы
завеялись в Париж кутить и гурманствовать.  А что, красный берет очень пошел
бы моей рыжей морде.
     Я с полоборота вдохновился этой идеей и тут же запостил новый стих:

     За хавчик и секс работал семь лет,
     еще семь лет -- за любовь.
     На мне десантный красный берет,
     чтоб враг не заметил кровь.

     За потной спиной -- шатер и очаг,
     а впереди -- враги.
     Война, как сокол, смотрит с плеча,
     как ворон -- сужает круги.

     Камней иудейских привычен жар,
     подошвы, копыта, мазут.
     Я виноват, что прогнал Агарь?
     На это есть божий суд.

     Рахель, посылая меня на смерть,
     шептала: "Любить....всегда...",
     а Лея кричала: "Уедь! Уедь!
     В Москву! В Нью-Йорк! В Амстердам!"

     Закрою глаза. В небесном песке,
     верхом на козе больной
     Мальвина летит. Невский проспект.
     Малый, Таганка, Большой...

     Правда,  первые  строчки  вынудили  меня  писать  от  лица  их  праотца
котоборца Якова, и стих получился слишком вертикальным, да  ладно,  зато я в
своем творчестве сумел залезть в шкуру вертикала.
     А эти, на балконе, все перетирали:
     -- Хорошо,  тогда  если  Крис  согласен  иметь дело  только с вами,  то
сделаем так.  Арабы провозят все, что надо в Англию. Вы прилетаете "чистыми"
и просто передаете вещи от арабов  -- Крису. А на  обратном  пути  работаете
инкассаторами. Я бы не хотел, чтобы арабы везли деньги.
     -- Деньги можно и через банк,-- сказала Аватариха.
     -- И оставить следы? -- возмутился гость.-- Нет, лучше как сейчас,-- он
ласково погладил свой "дипломат".
     --  Почему  арабы?  --  недовольно  буркнул  Аватар.--  Арабов  шмонают
тщательнее. Да и связываться с ними...
     -- У тебя что, есть подходящие евреи? -- злился гость.-- Откуда?
     --  А откуда у тебя  подходящие арабы? Таможенников  дурить -- не грунт
копать.
     -- Странно ты все это представляешь. Копают строители.
     -- И гробовщики,-- влезла Аватариха и хмыкнула.
     --  А вывезти с Храмовой горы грузовик с  уникальным мусором --  это не
хуй собачий, извини Анат,-- резко сказал гость. Он еле сдерживался: -- Наши,
хоть и ротозеи, но не полные же идиоты. Чтобы не понимать, что строительному
мусору из-под Аль-Аксы  место не на свалке, а в  лучших музеях. Что это наша
история... Что  это  две  тысячи лет.  А  порой  и  больше...  Вы  ведь сами
говорили,  что для вас эта  затея не  только быстрый  заработок. Да украинка
Алина  сделала для еврейского народа  больше, чем родное  правительство. Для
наших монстров история евреев началась в 1947 году.
     Аватары безмолвствовали. Аватариха забарабанила пальцами по моей спине.
С ума сошла? Я передернулся.
     -- Всем все пофигу,-- окончательно завелся  гость.-- Правительство наше
избегает любых  обострений. Боится  открыть с арабами  еще и археологический
фронт.  А  арабам  главное  все это  уничтожить. Очистить  Храмовую гору  от
еврейской археологии. Они тоже  во имя идеи работают. Если бы их  прораб  не
был женат на Алине, вообще бы ничего не осталось... Да что я вам по десятому
разу одно и то же...
     --  Ладно,-- примирительно сказал Аватар,-- что ты завелся? Все, вроде,
понятно.  Крис хочет, но опасается. Мы  хотим,  но  опасаемся.  Надо  просто
подумать, как свести риск к минимуму, чтобы все по уму.
     Я  все внимательнее  вслушивался  в  разговор, ловя смысл в  его мутной
воде.  То  есть,  смысл-то  я уже  цапнул и теперь он трепыхался  у  меня на
когтях,  не давая толком его рассмотреть. Появление чувства Старого Города в
квартире стало проясняться. Вертикалы вроде как  обмякли и выпили. На  самом
деле они были еще как напряжены.
     -- Кстати, вот принес вам  показать. Из  последнего грузовичка,-- гость
раскрыл сумку и продемонстрировал тускло блестящую мятую плошку.
     Молоко из такой посуды пить я бы не стал -- весь язык можно обтесать на
складках этих золотых. И тут словно мне в морду дунул  ураган, я зажмурился,
прижал уши, зашипел. Аватариха испуганно сбросила меня с колен:
     -- Ты что?!
     Это вы -- что? Это же храмовая утварь! Ее же Ицхак охраняет!..




     Мы с  Леей как  будто  заключили  временное перемирие. Перемирие -- это
период, отведенный на строительство  фортификационных сооружений. Все время,
которое было  в  тот  вечер общим,  никто из  нас не упоминал об  отъезде --
пограничные столбы надо вкапывать незаметно. За праздничным ужином я добивал
последние сомнения в том, что не имею права спускаться из Иерусалима, что бы
ни произошло. А Лея добивала свои.
     Хлеб Лея не купила, но все остальное тщательно продумала и приготовила.
Наверное, из-за этого не выспалась. Я  слишком неприхотлив в целом, но  есть
какие-то идиотские  нюансы, которые мне важны. Мясо, например,  я люблю чуть
пригорелое. Или если лук, то тоже  пережаренный. И шансов на то,  что кто-то
будет специально портить еду  для моего удовольствия, как правило,  нет. Лея
все сделала  как надо.  Как  мне  надо. Что  только  добавило  горечи в этот
праздник обязательной  и обязывающей радости. Кажется,  это  вообще была  не
самая  лучшая  идея  отмечать Симхат Тору с человеком, которому нельзя пить.
Ничто так не отрезвляет, как присутствие непьющего собутыльника.
     -- Скажи, у тебя никогда не было дома животных? -- вдруг спросила она.
     -- Были... хомяки,-- поперхнулся я.-- А почему ты спросила?
     -- А не знаю. Так...
     Я проследил за ее взглядом и уперся в вазу. Для цветов. Пустую. Черт!
     Лея заставила меня  прогуляться с  ней по Сети. Впервые я делал это  не
один.  Раздражало.  Все  время приходилось  что-то объяснять, а  главное  --
постоянно  искать в  вопросах  подтекст. А подтекст это такая вещь,  которую
если ищешь, то всегда находишь.
     Впрочем, такие  совместные прогулки по Сети иногда могут  быть полезны.
Потому  что  ставшее  для  меня  банальным,  для  Леи  оказывалось  новым  и
необычным, а это уже для меня  было средством от притупления восприятия. Сам
я глух к харизме. Но  в состоянии  оценить, как она действует на других. Кот
овладевал Леей, как бес. Белка  вообще вспыхнула от него  соломой. И Кинолог
вчера  до трех ночи спорил с Аллергеном, что бы изменилось в  иудаизме, если
бы Тора была  написана  по-русски, по-английски или по-итальянски.  Кажется,
все, кроме меня, получают  от  Кота огромное удовольствие. Вот и  Лея словно
забыла и про УЗИ, и про Нетанию:
     -- А покажи, где ты с ним разговаривал.
     -- Я с ним не разговариваю.
     Сейчас спросит почему. А действительно, почему?
     -- Да? А почему? Разве это не лучший способ с ним разобраться? Активный
эксперимент всегда лучше пассивного. Почти всегда.
     -- Активный эксперимент лучше. А пассивный --  чище,-- сказал  я, чтобы
отделаться.
     Лею это полностью устроило, она глубокомысленно протянула:
     -- Ну да,-- и о чем-то задумалась.
     А  правильно  я с ним  не  разговаривал.  Это  инстинкт  самосохранения
сработал. Потому  что всех,  кто  с ним разговаривает, он  вовлекает в  свои
игры. И, следовательно, как-то использует,  назначая друзьями или врагами по
одному ему известным критериям. Еще  неизвестно, кем страшнее оказаться. Кто
знает, каких  доказательств  дружбы  Аллерген  может  потребовать,  в  какие
эксперименты заманить.  Вот и Кинолог  вчера рассказывал ему такое, что даже
мне бы не сказал. Если это, конечно, был Кинолог.
     Еще  Кот  написал  новый  стих,  в  котором  на  нем был  красный берет
парашютиста, надо понимать,  как сигнал.  Вряд  ли он прямо сигнализировал о
том, что стал на тропу войны, скорее косвенно о чем-то  совсем другом. Грех,
он  ведь  тоже  красного цвета.  Но  в конце стихотворения появились  Лея  и
Рахель, и мне стало жутковато, словно не только я наблюдаю за Котом, но и он
наблюдает  за  мной.  Рахель  говорила  всего  несколько  слов, но  была так
пронзительно похожа  на Белку, ту давнишнюю, когда она еще  и близко не была
Рахелью.  А Лея  уговаривала,  в точности  как  меня  несколько часов назад,
уехать, бежать, спасаться.
     -- Непонятный наборчик,-- сказала  Лея,-- Невский и  московские театры.
Не знаешь, этот Аллерген из Москвы или из Питера?
     Дура!
     Потом мы прогулялись вокруг дома. Каждому из нас казалось,  что партнер
выгуливает  его  на поводке.  Мы дошли  до  ешивы, посмотрели на беснующихся
хасидов. Когда-то и  я  был  таким,  правда недолго. Игры в  команде у  меня
никогда не получались долгими, если, конечно,  не считать Гришу... Жаль, что
с ним так получилось. И что с  Леей так получается -- тоже жаль. Но что  мне
делать с этим ужасным ощущением, что я не могу сделать  так, как им хочется?
А что  еще ужаснее --  как хочется порой и мне. Потому что  мне тоже хочется
уехать с Леей в загорающую у моря Нетанию. Но как объяснить мне им, что я не
могу,  если я  даже себе  это объяснить не могу? Я  просто  это чувствую так
внятно,  что  возникает  однозначность, а  это уже  -- знание.  Я  -- Страж,
принявший Обет.  Мне  нельзя иметь привязанности. И спасибо  за то,  что они
сами медленно отмирают, иначе пришлось  бы обрубать по  живому.  Мне  нельзя
заводить жену. И Лею уводят от меня,  взяв под руки, два милосердных  ангела
-- Сочувствие и Равнодушие.
     Я спросил, где ее сын. Она как-то болезненно усмехнулась. Ну конечно, я
должен был спросить об этом уже давно. Я опаздываю даже  в мелочах. Сына она
отправила на все  осенние праздники  к бабушке.  В  неназываемый вслух город
Нетанию. Как все быстро рушится.
     У  Стража, принявшего  Обет,  не  должно быть детей.  В моем случае все
сложнее. Этот ребенок (или эти дети) был  зачат  до принятия  Обета. Значит,
мой  Обет  может  быть и  не  принят. Значит, я могу  оказаться  Стражем,  с
непринятым Обетом. А  это не то же самое, что Страж, не принявший  Обет. Это
гораздо хуже.  Но это если  ребенку (детям)  суждено появиться. А если  нет?
Если нет, значит мой Обет принят...
     Но это все верно при одном главном условии, что ребенок (дети)  мой. От
меня. А не зачат  на  мостовой  Старого Города, тогда. Потому что, если  она
зачала тогда, у дома Беллы,  то к моему Обету это отношения не имет. Вернее,
еще хуже -- очень даже имеет. Но моя роль отца меняется на роль  Стража. Это
ужасно.
     Если я прав, никакие  УЗИ ничего не прояснят. Не покажет  же ультразвук
кошачьи лапы, в самом деле, а если и покажет, то врачи это так не истолкуют,
это  будет  за пределами их  ассоциативного  поля. Но, скорее всего, на  УЗИ
просто  все  время  будет  какая-то  неясная  смазанная  картина...  Надо...
генетическая экспертиза, возможно,  помогла бы...  но  Лея не  согласится...
Надо... Грот.  Да, в Грот пойти она согласится,  она давно хочет. Она пойдет
из  любопытства, а я спрошу у того, кто придет ко мне туда... А если он тоже
придет  туда спрашивать,  то я  соглашусь ответить  на все  его вопросы,  но
только при условии, что он согласится ответить на мой единственный вопрос.
     Теперь  я понял. Только теперь. Почему после принятия  Обета начавшиеся
во мне  изменения слегка как бы дернулись, но остановились. Словно на старте
заглох  мотор. Я  должен  разобраться что  означает  Леина  беременность.  И
определить свой статус. Да.




     © не сидели на балконе. После длительного обсуждения с Гришей их роли в
разворовывании  Храмовой  Горы,   собственный  любимый  балкон  напоминал  о
неприятном  и  казался казенным. Поэтому  ©  потерянно бродили по  квартире,
прислушивались к себе и, встречаясь, перебрасывались фразами.
     -- Мы уже  с Гришей и так много антиоксидантов  употребили,  правда? --
грустно констатировала Анат.-- Сегодня уже пить не стоит, да?
     -- Сегодня мы еще и не начинали.
     © разминулись. Анат  подумала над  фразой,  посмотрела на  часы  и  все
поняла:
     -- А ты уверен, что твоя печень тоже меряет дозу еврейскими сутками? --
спросила она, поравнявшись с Максом в коридоре.
     -- Господь милостив и повелел нам напиваться всего два раза в год.
     --  Ну  да!  Симхат  Тора!  Я  не  забыла, просто не  связала. Конечно,
напиваться на Пурим и Симхат  Тору, а в  остальные дни -- репетировать! -- ©
наконец-то остановились.
     -- Два раза в год -- как на советские демонстрации,-- ожил Макс.--  Вот
две демонстрации в год -- много, две сессии в  год -- много, а два возлияния
-- мало.
     -- На балкон?
     -- Ммммммммммм! -- начинающейся сиреной завыл Макс, откупоривая бутылку
"Дальтона".-- Сколько?
     -- Ну, уши залей.
     Макс утопил  в  вине изображенных  на фирменных  бокалах  "Gato  Negro"
черных котов по самые уши, и © отхлебнули за радость изучения Торы.
     --  Что  особенно радует в радости изучения Торы,-- объявил Макс,-- так
это  то,  что  она  нисходит  и  на  злостных  прогульщиков тоже,--  плавным
грузинским  жестом он  обвел присутствующих.  Аллерген дернул  лапами, но не
проснулся.
     -- За мышкой бежит,-- сказала Анат.
     -- За мышкой неинтересно.
     --  Тогда за смыслом нашей среднестатистической жизни. Интересно, какой
тюремный срок приходится на среднестатистическую пару?
     -- Это  просто,-- хмыкнул Макс.-- Прикинь их среднестатистическое время
в отелях и умножь на соотношение мест в тюрьмах к местам в отелях.
     -- Ты меня ни с кем не путаешь?
     --   Нет.   Поэтому   не    предлагаю   ввести   фактор,    учитывающий
среднестатистический иностранный туризм.
     -- Ключевое слово здесь "средний",-- ласково напомнила Анат.
     Этим ключевым словом они открыли еще несколько дверей, и к концу первой
бутылки  в  новом  цикле  изучения Торы,  добрались  до  обсуждения  кризиса
среднего  возраста  среднеевропейской  цивилизации. Аллерген  за  это  время
проснулся,  съел   свою   среднестатистическую  порцию  "Вискаса",   вылакал
среднестатистическую дозу молока  и демонстративно удалился с глаз долой  --
досыпать  за сундуком. Звонок среднестатистической продолжительности прервал
анестезирующий треп ©.
     Первым  делом, Давид обстоятельно разъяснил причину своего появления  в
праздничный  вечер,  когда,  как он прекрасно понимает, уместен  приход лишь
званых гостей. Ошарашенные необычной куртуазностью Давида, © переглянулись и
приготовились  к худшему. Но оказалось, что Давид  всего лишь не мог  тянуть
дальше  с возвращением  спертой Кинологом  кассеты.  Он уже заезжал,  где-то
перед  обедом, но заметил Гришину машину и  не захотел  с  ним пересекаться,
хотя, если честно, ему бы очень хотелось узнать  что тут делал Гриша. Потому
что Гриша такой человек, что лучше знать чем он занимается, чем не знать.
     Все это звучало немного странно, но и заставляло © согласно кивать. Или
качать головами.
     -- Ладно,-- сказал Макс, разлив остатки,-- чтобы успеть!
     Давид не пил.
     -- Э-э...-- промямлил он.
     -- Что случилось? -- насторожилась Анат.
     -- Случилось,-- сокрушенно  признался  Давид.-- Я слышал запись. Ну, на
этой кассете. Нет, вы не думайте, я бы не стал. Ее Кинолог по-пьяне вставил,
не спрашивая. На большой скорости. Не выпрыгивать же мне было из машины.
     © развеселились.
     --  Правда потом уже,  если честно, я  эту кассету  сам  несколько  раз
прослушал. Ну раз уж все равно слышал, то хотелось бы и понять. Но так всего
и не понял.
     © переглянулись.
     -- Это  чего же  ты там мог не понять? -- подозрительно спросил Макс.--
Когда  вы появились,  мы работали. Обсуждали композицию романа. Чтобы ничего
не упустить,  включили диктофон, а то  знаешь,  это противное чувство, когда
что-то  важное было  придумано и забыто.  Вы  пришли  неожиданно,  мы забыли
выключить.
     -- Это я как  раз  понял,--  Давид  покорно  ждал возможности  вставить
слово.-- Я перестал понимать после того, как мы ушли...
     --  Ну,-- Анат натужно улыбнулась, явно шаря по воспоминаниям в поисках
высказанного компромата,--  всякая семейная феня,  чего там было слушать так
пристально...
     -- Вот вы перед возвращением Кинолога произнесли этот же тост.
     -- Все правильно.  Это традиционный тост,-- как бы небрежно  призналась
Анат. Она все  более и более подозревала существование так и не всплывшего в
памяти компромата и понимала, что сейчас придется оправдываться.
     -- Понимаешь,--  подхватил Макс,-- мы вот  поймали  себя  на страхе  не
успеть.
     -- Что не успеть?
     -- Да  все не успеть. Точнее -- ничего не успеть! Даже бутылку можно не
успеть допить. Ведь так?
     --  А,  ну ясно. То есть, это надо понимать  как благодарность.  Только
тогда это не тост, а благословение, браха.
     --  Вот-вот!  --  обрадовался  чему-то  Макс.--  Начинаем  как  все,  с
благословения на вино, а заканчиваем благословением на бутылку.
     -- На время,-- не терпящим возражения тоном поправил Давид.
     -- На время -- лучше,-- согласилась Анат.-- Благословен ты, Господь Бог
наш, царь Вселенной, давший нам время.
     -- Амен,-- поддержал Макс.
     Давид  достал  из  кармана   скомканный  носовой   платок,  оказавшийся
исписанным листком бумаги и прочитал:
     -- "Двенадцатая стоянка". Это ведь связано с Крестным путем, правда?
     © радостно заулыбались и заобъясняли:
     -- Это в Гейдельберге.
     --  Как-то  раз мы объявили декаду  "легкого идиотизма" и  оказались  в
Гейдельберге...
     -- На "Мерседесе", причем. Но почти без денег...
     -- Нам сказали, что к замку ближе всего двенадцатая стоянка...
     -- И мы объехали почти все остальные, пока  нашли ее.  Макс  вцепился в
руль  и  твердил,  что  остальные  --  это для  лохов, а  нормальные  пацаны
паркуются только на двенадцатой.
     --  То  есть,  это  насмешливое  одобрение,-- подытожил Давид.--  Ясно.
"Хулахупная инфа". Что это?
     Анат захихикала:
     --  Это такая непредсказуемая информация. То,  что я,  крутя хулахуп по
утрам, всасываю  за пять  минут вращения со всех  телеканалов. А потом минут
пятнадцать пересказываю Максу.  Знаешь, забавные вещи порой  выскакивают. Но
вообще, сам термин трактуется расширительно.
     -- Я понимаю,-- серьезно кивнул Давид.
     Анат умолкла, собираясь с силами продолжить без смеха. Выручил Макс:
     --  Короче, всякая поверхностная, но интригующая  инфа из журналистских
или других непрофессиональных источников.
     -- Да,  это нужный термин,-- одобрил Давид.--  А вот "не вскакивай"  вы
тоже как-то не к месту употребляли. С каким-то даже ехидством, что ли.
     -- Это значит,  что реплика или мысль  соавтора  не стоит  того,  чтобы
поднимать задницу и скакать записывать.
     --  Ага... А  вот такое мычание  что-ли, ну в общем такой звук странный
"ммммммм"?
     © мечтательно закатили глаза:
     -- Это с Родоса. Мы там к  акрополю на ослах поднимались.  В Линдосе. У
нас была страшно колоритная погонщица...
     -- Вернее, не у нас, а у наших ослов. Маленькая толстая тетка. Возможно
немая. Она в сорок градусов резво бежала в гору за ослами и подгоняла их вот
этим самым звуком. Если ослы не понимали, пинала их под зад.
     -- Соответственно, теперь мы так друг друга подгоняем к акрополю.
     -- Как интересно! -- сказал Давид.-- А что значит "Толстый Карлсон"?
     Анат рухнула на кресло и захихикала. Макс из последних сил держался. Он
помотал головой:
     --  Не, извини,  но  на  этот  вопрос ответа  не будет.  Ноу  комментс,
короче... А у тебя вообще списочек длинный? Еще много осталось?
     Давид смутился:
     -- Да, довольно много... Но знаете, можете не отвечать. Общий подход вы
мне дали,  остальное мне будет  интересно  самому поразгадывать.  А если  не
справлюсь, вы мне еще что-нибудь подскажете, ладно?
     -- Давид, ты прелесть! -- приторно улыбнулась Анат.
     -- Так  это, хочешь взять  кассету обратно?  Чтобы тебе  легче работать
было...
     --   Спасибо,--   Давид  секунду  поколебался.--   Вообще-то   я   себе
переписал...  Нет-нет,  конечно  же не  целиком.  Только вот  этот маленький
непонятный отрывок... Так что, вы говорите, Гриша здесь делал?
     © сели по стойке "смирно".
     -- Предлагаю выпить за возвращение нашего Кота,-- нашелся Макс.
     Давид тоже выпрямился:
     --  Что-о?! Аллерген  вернулся?!  Он у вас?! Сам вернулся?!  Когда?!  А
сейчас где он?!
     --  Давид,  ты  что?  Вон  там,   кажется,  дрыхнет   --  за  сундуком.
Кис-кис-кис...
     Давид бросился к сундуку, подпиравшему  одну из  стенок сукки. Заглянул
за  него.  Долго  смотрел,  пристально,  как пограничник,  сличающий фото  с
оригиналом:
     -- Это он!
     -- Ты  уверен?  -- строго сказал Макс.--  Без  генетической  экспертизы
нельзя утверждать наверняка.
     -- Генетической экспертизы?! -- повторил  Давид, а потом застыл. Смешно
пооткрывал и позакрывал рот, как бы пытаясь что-то сказать, но передумывая в
последний  момент.  Наконец, решив  ничего  не спрашивать, вернулся  на свое
место. И только потом очень серьезно спросил, но уже о другом:
     -- Кот вернулся когда здесь был Гриша?
     -- Да. А что? Думаешь, это он его привез?
     Анат замахала руками:
     -- Во, точно! Гриша  же заходил к нам перед Йом Кипуром. Так он сначала
похитил  Аллергена,  держал  его в клетке и  заставлял  работать натурщиком,
причем  бесплатно, только  за  хавчик, а теперь тайно привез обратно, потому
что котик порвал ему все новые женские портреты. Да, Давид?
     Макс посмотрел на Анат через бокал. Усмехнулся и кивнул.
     --  Нет,-- сосредоточенно  ответил Давид.-- У  Гриши нет  никаких новых
женских портретов. Он это только планирует и ищет деньги. А привез Аллергена
я. Но на меня  напали  у  отеля "Рейх"  и  Кота отобрали. Два  дня назад.  А
вообще-то Аллерген был  у  Беллы, в Старом Городе. Кот  назывался  Суккот. А
Белла назвалась Рахель.
     Первой  сорвалась  Анат.  Вежливая  улыбка перешла  в  гримасу, в горле
клокотал накапливающийся  смех.  Она  уткнулась лицом в  ладони. Но  тут уже
пробило  Макса,  который  смеялся  редко,  но долго  и  громко, с элементами
истерики  и  конвульсий.  Он тер глаза под  очками. При этом  ©  было  очень
неудобно  перед  Давидом.  В паузах они пытались хоть что-то  объяснить,  но
успевали  выдавить только "Рахель"  или "Суккот", причем  любое из этих слов
разило их наповал.




     Нет, ну  надо же иметь если не совесть, то хоть какие-то понятия. Самые
элементарные.  Кот  долго   отсутствовал.  Скитался.  Устал.  Так  дайте  же
отоспаться! Но  нет -- шум, гам, движение,  шуршание. Уже  забился в дальнюю
щель, так надо  привести Похитителя, чтобы  он щупал меня  взглядом во  всей
незащищенности сна. Ушел уже, так уйдите и вы с балкона, уймитесь,  сделайте
мне тихо. Нет, надо поговорить,  надо лишний раз убедить друг друга какие вы
умные. Интересно, обмусоливая тему времени, они чувствуют, как бездарно  это
самое время тратят?
     --  ...  вот  на самом деле, внутри  себя, никто ведь не  меряет  время
часами, сутками, годами, да? Субъективная единица  измерения  времени -- это
уже прожитый тобой интервал. От него калибровка, понимаешь?
     -- Извини,  я вот подумала... Давид похож на самолет, начавший посадку.
Гудит иначе... Ладно, так что с калибровкой?
     -- Вот.  Например,  день  в  шестьдесят  лет  --  это  два  часа  жизни
пятилетнего   ребенка.   Год   шестидесятилетнего   старика  --  месяц   для
пятилетнего. Ведь и то, и другое -- просто одна шестидесятая прожитой жизни.
Поэтому и  время  бежит  все быстрее,  и,  расставаясь  с друзьями  на года,
встречаешься, как ни в чем не бывало. И  жизнь проходит не линейно, а сходит
на нет логарифмически...
     -- Беспросвет, короче.
     --  Короче  --  да.  Логарифмически,  жить  нам  осталось  меньше,  чем
полжизни. Намного меньше.
     Ну если вам осталось так мало,  так идите, творите, делайте что-нибудь,
но не трендите над ухом! И на улицу не уйти -- там этой ночью ансамбль песни
и пляски всея Израиля.  Уснешь  --  затопчут.  Но  нет, как же,  уйдут  они.
Похоже, Аватары достигли в своем "субъективном времени" возраста старой девы
и их  начало беспокоить то же самое: почему это они никому и нафиг не нужны.
Все чаще  перечитывают свои старые тексты, словно вертятся  перед  зеркалом,
словно вопрошают  друг друга: "Как  же  так? Так  много явных преимуществ по
сравнению с пристроенными подругами.  И все это -- никому ни нафиг?" Не надо
обладать  даже моим  стограммовым мозгом, чтобы понять -- очень  скоро у них
начнет  портиться характер.  Потому  что ничто так  не портит характер,  как
недоеб с фортуной, дорогой.
     Проще надо  быть, дорогие.  Правильный  аватар  должен  вырастить кота,
написать  текстовый файл и родить виртуала. Вы это уже сделали, расслабьтесь
и    лелейте   созданное.    Наслаждайтесь   последними    крохами    своего
"логарифмического времени", а  не сидите, как  две собаки,  скованные  одной
цепью, с  моей любимой картины Гойи,  дорогого. Котоводы! Решили  они  меня,
дорогого, водить только  после  того,  как  напишут  страничку! Да кому  она
нужна, ваша страничка!
     --  ...  в   старости  время  отмеряется   выбрасываемыми   еженедельно
телевизионными программами.
     -- Давай выкинем телевизор?
     -- Тогда у нас не будет еще и телевизора.
     О, начали себя жалеть. Как это они приговаривают: "Мы себя не любим, но
жалеем".
     -- ...литературный Интернет -- это казино...
     -- А офлайновый литературный процесс -- это вообще бордель...
     Ах-ах, какие вы  у нас все из себя  пушистые и несчастные. Так  сорвите
банк в  этом  казино  и прокутите его  в так желанном  вами борделе, дорогие
Аватары :Ж) Ведь это и есть литературная карьера XXI-го века!
     И  вообще,  не пора  ли  поужинать? Ненавижу  эти нудные  разговоры  на
голодный желудок.  Если ты  дорогой творец, то  проявляй  свои  комплексы  в
текстах  и  прикидывайся нормальным в быту. Очень не  люблю дорогих, которые
проявляют свои комплексы в быту и пишут такие нормальные из себя книги!
     О, вспомнили! "Котик-котик, кис-кис-кис, хочешь кушать?" Хочу. "Смотри,
какой у тебя сегодня хавчик! Тут  и первое, и второе, и третье"... Что это?!
Бэ-э-э...   Из   всех  воплощений   постмодернизма  самое   тошнотворное  --
гастрономическое :Ж(








     "Плохо человеку  быть одному". Если он не  Страж. Стражу быть одному не
плохо  и не  хорошо.  Стражу  быть  одному  нормально.  Страж  всегда  один.
Наконец-то, после долгих и мучительных дней, раздумий, экспериментов, я знаю
-- мой Обет принят.
     Лишь сейчас, обретя определенность, я понял как мне было тяжело все это
время. Как это  гнетет  --  дать  Обет и  не  знать,  принят ли он.  Теперь,
конечно, будет тяжелее.  Но  эту предстоящую тяжесть я претерплю уже  в роли
состоявшегося Стража и поэтому не только не боюсь, но и жду.
     Пожалуй, я все-таки переусердствовал. Ведь все стало ясно уже в  Гроте.
Почему  я боюсь верить  прямым  указаниям?  Почему  красное  вино,  залившее
портреты, ничему меня не научило?
     Мы с  Леей шли к Гроту.  Она странно нервничала. Сказала, что чувствует
мое особенное отношение к этой прогулке. Я врал, что просто хочу показать ей
Грот  по  ее же просьбе. Она делала вид,  что верит. Над нами верхушки сосен
выбивали половик неба, все еще пыльного с лета.
     Я честно  старался  ее  развлечь.  Мы  как  раз  проходили  мимо  сосны
Бен-Гуриона, и  я вспомнил, что это любимое дерево ©. Получалось, что теперь
у  нас с  © есть  свои  деревья. У  них -- сосна,  у  меня  --  перевернутая
смоковница.  Оба  примыкают к  аллее  праведников,  где  уже  каждое  дерево
персонифицировано, и это не может быть просто так.
     --  Тебе не  мешает,  что на  смоковнице повесился  Иуда?  --  невесело
спросила Лея.
     Мне не мешало.  Вспомнив  о ©, я еще рассказал совсем смешную, как  мне
казалось, историю.  Однажды  я  встретил  их  в  лесу, неподалеку,  мы пошли
вместе, вдруг  Анат сказала: "Макс, дай руку". Место было ровное, я не понял
зачем, но Макс замешкался,  и руку ей подал я. Анат  засмеялась, а  Макс уже
достал блокнот с ручкой и привычно выставил локоть. Она пристроила блокнот и
что-то  накорябала.  Он прочитал и кивнул. Потом мы пошли дальше, словно это
было так и надо, когда женщина просит подать ей руку.
     Наконец-то Лея рассмеялась. Тем временем мы пришли к Гроту. Я спустился
первым и решил, что внутри никого нет. А Лея первой адаптировалась к темноте
и заметила, что  в дальнем  углу кошка  родила котят. На  том самом бордовом
покрывале.
     Мы  ждали  у  противоположной стены.  И --  ничего.  Никто и  ничто  не
появилось в Гроте. Кроме кошки с котятами, которые были там с самого начала.
Кошка  мяукала,  словно пыталась  мне что-то сообщить. Или  даже  Лее. Я был
очень  удручен.  Все  понял,  но  до  конца не  верил, не уходил  из  Грота,
надеялся.
     Когда мы  ушли из Грота, резкий сосновый пот, пропитавший воздух жарким
днем, уже сменился на вечерний аромат отдыхающих сосен. Лея объявила, что на
следующей неделе уезжает в Нетанию  -- сначала на пару недель, а потом видно
будет.  Я этому  обрадовался и не  сумел скрыть.  Это была радость человека,
освобождающегося для главного.
     Лея обиделась и  уехала.  И  мне казалось, что все так и  останется,  а
значит  все вот так и закончилось,  следовательно -- решилось. Я скучал,  но
терпел, как терпят боль после окончания анестезии. Все было уже решено.
     А она  начала  звонить. И  я не смог отказываться говорить с ней. Потом
она вернулась.  Сказала, что уже большая девочка и не может жить с мамой. Но
ясно  было,  что  это не  главное.  И не  ко мне она  вернулась.  Потом  она
проговорилась. Что ей  кажется, будто близнецы  хотят родиться в Иерусалиме.
"Что  значит,  кажется?" -- спросил я.  "Это  значит, что  у меня  почему-то
изменилось отношение к Городу,-- сказала она,-- теперь  меня  к нему влечет.
Некоторых беременных влечет к селедке, а меня к Иерусалиму. Смешно, правда?"
Это было совсем не смешно. Настолько не смешно, что она заметила мой страх и
удивилась: "Странно,  а  мне  казалось,  что  ты  будешь  рад".  Она даже не
догадывалась, что ее желания определял теперь живот, а не она сама.
     Тут  я,  наконец-то,  додумался  найти Ортика. Чтобы  он помог  сделать
генетическую экспертизу. Я  не верил, что  это возможно,  но пытался  делать
даже то, во что не верил. Врачи,  наблюдавшие Лею,  ничего не  могли понять,
все сложные, но стандартные исследования давали неясные результаты. Сама Лея
была странно беззаботна. Меня это пугало.
     Но Ортик сумел мне  помочь.  Не смотря на то, что  сильно опустился. Он
выглядел,  как  алкоголик и действительно пил слишком много. А выпив,  терял
нить рассуждений и начинал выворачивать душу -- беспорядочно, суетливо.
     В  той  лаборатории,  куда он  меня отправил, действительно разработали
что-то  продвинутое. Профессор показался мне совершенно безумным, однако  он
не  только получил более-менее определенные результаты, но и сумел объяснить
недоступно  для  меня,  но  доступно  для  Леи,   что  генетические  дефекты
безусловно есть, хоть и какие-то нетипичные, поэтому последствия предсказать
трудно, но на месте Леи он бы не рисковал.
     А Лея хотела рискнуть. Я ее, конечно, не поддержал.  Я точно знал,  что
при ее рационализме  она не должна была даже допустить  возможность рождения
неполноценного ребенка (детей), а не то, что спорить со мной.
     Потянулись  мучительные  дни,  когда  утром  она  решала  избавиться от
беременности, к полудню начинала сомневаться, а  вечером убеждала  меня, что
все будет  замечательно и надо рожать.  То,  что  росло в ней,  очень хотело
жить.
     Я уже не сомневался, что не  имею отношения к ее беременности. То есть,
почти не  сомневался.  Эта  крупица  сомнения и не давала  мне  окончательно
самоидентифицироваться. А Страж, принявший Обет, не должен ведать сомнений.
     Все  закончилось вдруг. Сегодня. На сегодня Лее был назначен аборт. Она
почему-то не захотела, чтобы  я ее вез.  Через два часа  позвонила  из дома.
Сказала,  что вернулась с  полпути. Потому что  каждые  несколько  минут  ей
перебегали дорогу черные кошки. Что она  не суеверная, но такого  количества
черных  кошек  просто так  не бывает, да и вообще  не бывает. Что она  будет
рожать. Но это уже  не имело принципиального  значения.  Для меня  не имело.
Потому что в этот момент та самая  крупица сомнения стала прахом и  исчезла.
Черные кошки не сбежались бы со всего Города спасать моего ребенка (детей).
     Я  остался  один.  Так  вышло.  Еще  я  сбрил  бороду.  Чтобы  каким-то
изменением  размежевать  время.  Экран компьютера  мерцал  и  плескал  мне в
свежевыбритую физиономию свое  холодное свечение. Мой пост номер  один был у
этой бойницы. Отсюда, для  умеющего смотреть, был виден почти весь мир. И по
этому миру металось,  как шаровая  молния, рыжее пятно  по своей неслучайной
агрессивной  траектории. Все  больше  людей вместе со мной наблюдало за этим
пятном,   и  аллергически  реагировало.  В   журнале   "Самиздат"  на  сайте
"библиотека Мошкова", Лев Гунин писал из Монреаля:
     "Точно так же Аллерген или Ника Батхен: они не только носители порочной
эстетики неофеодального типа,  по своим внутренним  законам враждебной всему
живому и непосредственному, но и аккумуляторы заговора молчания, окружившего
жуткие  язвы источника этой эстетики.  Их  целая рать -- десятки батхенов  и
аллергенов,-- выделяющих миазмы искривления сущности. Даже если в обороты их
речи  проникает легкий и  тонкий юмор, изысканная галантность  -- это юмор и
галантность   другой   вселенной,   замороженной  в   отвратительной   глыбе
современного Средневековья."
     Этот  абзац  гулко отозвался  во  мне, но я так и не смог проникнуть  в
смысл записи, чтобы понять почему.
     Последние недели мне все не хватало времени как следует отследить Кота.
То  есть, я регулярно проверял его  излюбленные сайты,  но на  большее из-за
этой нервотрепки меня не хватало. А Аллерген  словно почувствовал ослабление
контроля и стал появляться в неожиданных местах.
     Хорошо, что все значительное оставляет за собой в Сети хвост линков, по
которым всегда  можно догнать  то,  что пропустил. В рейтинге  "Знаменитости
Российского Интернета" на  пятидесятом  месте  я  обнаружил  Аллергена. Было
странно  -- как  он  вообще  затесался  в  этот  рейтинг сетевой  элиты.  Но
по-настоящему  я впечатлился,  когда  среди  тех,  кто  стоял  ниже  Кота  в
рейтинге, обнаружил кучу имен, известных любому обитателю  Сети. Большинство
из  них   были   просто  на  слуху,  но  некоторые  тут  же  соотносились  с
мегапорталами, СМИ  и другими крупными проектами. Что же такое успел создать
Аллерген?
     Я кликнул на имя Кота  и попал на его домашнюю страничку. С  рисунка на
меня смотрел, прищурясь,  жирный наглый оранжевый котяра, сложивший лапы  на
груди. На  шее его, на  толстой золотой  цепи, висел медальон с изображением
рыбы. Перед Аллергеном на  столе лежали две огромные  рыбины.  Сама страница
выглядела убого  и явно была  сляпана на основе  готовой  болванки, которыми
везде одаряют любителей  бесплатного хостинга. С таким дизайном  можно  было
участвовать в  школьном  конкурсе,  но никак  не  в  рейтинге  "Знаменитости
Российского  Интернета".  Но  народ  дружно  голосовал  за  Кота.   Я  решил
основательно изучить контент  странички  завтра и добавил ее  в "фэйворитс",
потому что  меня  сильно  интриговало  оброненное  в  гостевой упоминание  о
какой-то статье Кота в "Русском Журнале".
     "Русский Журнал" представлялся мне чем-то совсем уж официальным, этакой
"Правдой"  в Интернете.  Его  главным редактором  был  чуть  ли не  советник
Путина. Только  что  виденная на  домашней страничке  наглая оранжевая морда
Кота никак не лезла в одни рамки с чиновничьим лицом президента.
     Тем не менее, статья  в журнале  была.  Называлась  она "Постмодернизм?
Нет,  нетнеизм!" и подписана  -- Кот Аллерген. Фактически,  это был манифест
нового,  придуманного  Котом  течения  в  искусстве,  которое  он  назвал --
"Нетнеизм". Объяснял он это так:
     Задача нетнеизма состоит в том, чтобы наполнить русло не вялым течением
мейнстрима, не  болотистой жижей  постмодернизма,  не спитым  чаем попсы,  а
ломящей зубы водой из родников подсознания, подмигивающего мигающему экрану.
     1. NET --  это  Сеть. И это справедливо,  ибо НЕТНЕИЗМ  невозможен  без
Сети.  Сеть -- это место действия  НЕТНЕИЗМА и новая виртуальная реальность,
которая осваивается и заселяется творческим сознанием, дорогим.
     Нетнеист это: персональная  позиция, персональный стиль и  персональный
компьютер.  Нетнеизм -- это  не  просто  собрание  индивидуальностей. Это --
вольное собрание индивидуальностей. Где каждый волен в любой момент заходить
или   выходить,   присутствовать   или   отсутствовать,   присутствовать   с
отсутствующим видом  и  прочая,  и прочая. Свобода  и  талант  --  вот  наши
документы!
     2. НЕТНЕИЗМ -- это "нет,  не изм".  То есть общепринятое ограничение  в
рамках "изма" не  работает. Это не "изм" в общепринятом смысле, так как края
НЕТНЕИЗМА размыты,  и  течение  его  не  имеет  строго  заданных  берегов  и
однозначного  направления. НЕТНЕИЗМ возникает из виртуального пространства и
теряется в нем органично.
     Нетнеизм   не  только   танцует   на   костях  предыдущих   направлений
футуристическую  джигу, он танцует  и на собственных  костях танец смерти  и
бессмертия.
     3. "Нет не" -- это отрицание отрицания. Развитие свойственно всему, и в
Сети,   дорогой,  как   в  новой   реальности,  у   диалектической   спирали
экспоненциально растущий шаг.
     Нетнеизм игрив, как котенок, не только потому, что  он молод. Но прежде
всего потому, что игра -- это квинтэссенция творчества.
     4.  НЕТНЕИЗМ -- это  своего  рода противовес дадаизму,  но и в каком-то
смысле продолжение его на более абстрактном уровне. То есть, преемственность
не прослеживается  напрямую, но и о полном обрыве ее не может быть и речи. В
ХХ  веке появилось  слишком  много всякой дряни, которой мы не можем сказать
"да-да", только "нет-нет"!
     Во  все  времена проклятием истинно  творческой личности был садистский
контрастный перепад  между богоравным творческим "онлайновым  состоянием"  с
пером, кистью или гармошкой и унылым "офлайновым" -- "Когда не требует поэта
к  священной   жертве  Аполлон..."  Вершить  судьбы  народов,  неограниченно
властвовать над  персонажами  или нотами,  а через  минуту прогибаться перед
сильными  офлайнового мира,  гладить  шнурки,  стирать  манишки  и  слова по
требованию  дорогой  редакции  и следить, чтобы  на погонах было  положенное
количество звездочек. Или сопоставлять собственное  высокое предназначение с
камерюнкерством... Так вот, это все отменяется. Потому что:
     5.   Суть  НЕТНЕИЗМА  в  полном  освобождении  творческого  начала   от
физической и социальной компонент. Это свобода от самого себя, дорогого!
     Истинно   творческая   личность,   в   процессе   своей   созидательной
жизнедеятельности,  невольно создает  брэнд.  А потом  всю  или значительную
часть  жизни  (на востоке  практиковалась смена мастером имени по достижении
профессиональной  зрелости)  тяготится  им. То  есть  художник, если  и  был
заложником вечности,  то в  плену находился не у времени,  а  у собственного
брэнда, который  в какой-то  момент в лучшем  случае становился тесен, жал и
натирал,  а в худшем  --  туго  пеленал творческое  начало,  на манер  ножек
китаянки, дорогой. И только в Интернете:
     6.  Творческое начало,  абстрагируясь  и существуя в Сети само по себе,
дает  начало  новой,  не  скованной  органическим телом  жизни,  абстрактной
творческой личности, стремящейся максимально удалиться от своего физического
пра-пратворца и находящейся  в постоянном развитии  и совершенствовании, как
отдельная и дорогая духовная единица.
     Крысолов! Дудочка Крысолова не просто пела у меня над ухом. Она вошла в
ухо  и  пыталась  заменить  собой  позвоночник.  Я,  наконец-то,  был  среди
себеподобных...  но не в  толпе...  не в  стае...  не  в строю...  Я  шел  в
свободной цепи, не задумываясь, что нет ничего страшнее "свободных цепей"...
я не хотел оставаться крысой и поэтому шел... Я шел туда, где не будет этого
волочащегося за мной  лысого хвоста, не  будет серой  шкуры,  красных  глаз,
сутулой спины,  ногтей с  грибком, выпавших  пломб... Я  сам, а не  случай и
чужая воля подбирал гены для своих порождений...
     Я вскочил.  Я  был счастлив. Вернее, я был готов к  счастью. Дудочка во
мне  вибрировала.  Я подбежал  к  телефону.  Звонить было  некуда.  Тогда  я
бросился на кухню. Кофе. Не сейчас. Жарко. Ринулся в ванную. Сполоснул лицо.
Поднял глаза на отражение в зеркале.
     Блестящая от воды и пота кожа. Красные глаза. Восторг на лице. Редеющие
волосы над лицом. Вместо бороды -- изрытая серая кожа... Крыса.
     Я медленно пошел на кухню. Вытащил пакет с молотым кофе. Убрал. Нашел в
дальнем шкафчике ручную  мельницу и долго  молол кофейные зерна. Потом варил
крепкий кофе --  как положено, три раза доводя до кипения и, в последний миг
перед  побегом жидкости,  делая  джезвой  шаг в  сторону  от огня. Тщательно
размешивал сахар.  Неспешно  куря,  прихлебывал кофе. Сердце частило  уже от
кофеина, а душа, кажется, слегка угомонилась.
     Кот  раскрыл  карты,  причем  так  нагло,  словно  у него  --  заведомо
выигрышная   комбинация.   Только   что   я   испытал   почти  непреодолимое
интеллектуальное  искушение. Никогда не  думал, что предложение продать душу
может  быть  таким привлекательным. То,  что Аллерген пытается  использовать
Интернет  для  каких-то  далеко  идущих  целей было  мне ясно и раньше. Но я
думал,   что   он   будет   последовательно   создавать    свою   структуру,
структурировать  духовное  говно,  как мы назвали это с Кинологом.  А  он не
преследует добычу, как волк, не сидит в засаде,  как кот. Он разбрасывает по
Сети приманку, зараженную, можно сказать, вирусом.  Легко было  представить,
как   этот  Манифест  Нетнеизма  не  только  размножается  в  Сети,   словно
компьютерный  вирус, но  и  перепрыгивает в  уставившиеся на дисплей глаза и
стирает  в человеке его уже и  так  обгрызенную двадцатым веком человеческую
сущность,  высвобождая  беснующийся  творческий  дух,  жаждущий действовать,
экспериментировать и порождать.
     Если  так,  то наша  цивилизация  не  погибнет в катастрофе. Она  уйдет
добровольно  из опостылевшего дома к новой жизни, погрузится не в звездолеты
из  детской научной  фантастики,  а  загрузится в  свои домашние,  такие  же
домашние, как  коты, компьютеры, оставив за собой лишь высохшие человеческие
мощи.
     Я  вернулся к компьютеру, поймал себя на том, что сел чуть  дальше, чем
обычно и заставил себя придвинуться.
     Если Творец  вдохнул в  нас,  дорогих,  душу, то наступил момент, когда
можно  ее  не испустить, а  выдохнуть.  Нетнеизм  -- это,  в  том  числе,  и
уникальная   возможность   наблюдать   за   развитием  своего  оторвавшегося
творческого протуберанца со стороны:
     7.  Рожденная виртуальная личность  -- есть личность, способная  к акту
творения, чем по сути превращает  своего  физического  создателя  в дорогого
Создателя, вдохнувшего в виртуальное творение душу.
     Нетнеизм призывает уважать в себе виртуала. И  помнить,  что  плох  тот
виртуал,  который не превзошел своего создателя, даже если этот создатель --
ты. Надо учиться у виртуала всему тому разумному, доброму, вечному, что ты в
нем  посеял и что  так странно разрослось. Надо любить виртуала в себе, а не
себя в виртуале. Ибо:
     8.   Творчество  виртуальной   личности  есть  творчество   самоценное,
самостоятельное и  дорогое, которое необходимо  рассматривать как проявление
данной конкретной личности,  обитающей в  тех  жизненных условиях, в которых
она родилась и которые для нее органичны, то есть в Сети.
     Кот  щедро   раздавал  бессмертие,  как  просвиры  каждому,   желающему
причаститься.  Кот приглашал  каждую  "отдельную и дорогую духовную единицу"
подняться  на Олимп и пировать среди  богов, как равный.  Нектар  телефонной
линии и амброзия электрической сети. Кто сможет отказаться?
     Звонок в дверь прозвучал неожиданно. Лея? Но это была другая "отдельная
и дорогая  духовная единица" по  имени Ортик...  вернее,  по  имени Миша ака
Ортик. Он был навеселе, но слегка.  Внимательно оглядев меня, покачал  рыжей
всклокоченной башкой:
     -- А  где борода? Переживаешь? А зря. Все равно все, что ни делается --
все к худшему. Давай-ка лучше это дело  отметим. Сбежал от алиментов -- беги
за бутылкой!
     Бутылка  у  меня была.  И  даже  не  бутылка,  а  почти  полная  бутыль
"Немироффки", текущая медом  и перцем. Что я и сообщил Ортику. Это  его даже
не обрадовало,  а  скорее успокоило. Я вытащил стаканы  и  взял  себе ломоть
хлеба с хумусом,  ожидая,  что  Ортик по  обыкновению выложит на  стол  свой
кошерный сэндвич и пойдет омывать руки. Но  Ортик сразу плюхнулся за стол  и
потянулся  за  моим  хлебом,   который  не  стал  по-русски   намазывать,  а
по-мароккански зачерпнул им хумус. Зато он вполне по-русски пощряюще  кивал,
пока я  не  наполнил стакан почти до верха  и лишь тогда сделал протестующий
жест   рукой,  и  даже  взглянул  укоризненно,  мол  кто  столько   льет   в
цивилизованном еврейском обществе:
     -- Ну что, кого вы там не родили в итоге?
     -- Да никого. Но ты не беспокойся,  ты очень  помог. Все стало  на свои
места.
     -- И?
     -- Я полностью свободен.
     Ортик шумно всосал хумус и поднял палец с грязноватым ногтем:
     -- Полностью быть свободным нельзя. Полная свобода достигается лишь при
достижении комнатной температуры.
     -- Оказывается можно.
     -- За иллюзии! -- ответил Ортик, и мы выпили.
     -- Иллюзии -- это самый ходовой товар,-- сказал я, зачем-то вторя этому
новообретенному Ортиком стилю -- афористично-циничному, что ли.
     --  Да,-- кивнул Ортик, глядя на бутыль, явно примеряясь как  ее взять,
потому что ручка была повернута  ко мне,-- ничто не приобретается так дешево
и не обходится так дорого, как иллюзии. Как наши иллюзии.
     --  Иллюзии надо убивать в себе и  создавать  для других. Так учил меня
наш общий друг Гриша,-- кажется, мне начало нравиться говорить не теоремами,
но аксиомами.
     -- Никогда я от него такого не слышал. Со мной он не откровенничал... И
я с ним тоже.
     Мне стало смешно.
     --  На  самом  деле  никогда  мне  Гриша  такого  не  говорил.  Но  тот
виртуальный образ Гриши, который существует во мне, эту фразу произнес.
     --  А,-- кивнул Ортик.-- Знаешь  что,  для таких разговоров мы  слишком
трезвые... Ну давай, за полет шмеля фантазии!
     --  Нет,  это был не шмель  фантазии, Ортик. Это был  Нетнеизм. Он тоже
мохнатый,  но на душистый хмель не  летает. Потому  что  --  Кот.  Хмель ему
приносят. Или он сам создает его из ничего в промышленных масштабах.
     Меня  повело  --  недосып,  нервотрепка,  да  пили   мы  почти  полными
стаканами, так что бутыль опустошалась со скоростью поллитровки.
     -- Давай,-- согласно кивнул Ортик и погрозил пальцем "перцовке",--  еще
по  душистому хмелю...  по пушистому  перцу, то есть... подожди...  почему я
сказал "пушистому"? Я еще не настолько пьян!
     -- Потому что. Из-за  меня. Я рядом с  "душистым  хмелем" сказал "кот".
Кот  -- пушистый. Хмель -- мы пьем, он перцовый. Вот  тебе и пушистый перец.
Вот и ты начал вовлекаться в сферу Кота, с чем тебя и поздравляю.
     Ортик отрицательно помотал головой:
     --  Мне  лучше перцовки!  На медовом пуху... Ладно, что ты там  сказал,
какой-то термин... Неленинизм?
     -- Нетнеизм.
     -- Во. Что это?
     -- Ты читать еще можешь? Буквы не двоятся?
     -- Не. Не двоятся. Но уже ползут. Ты мне тахлес расскажи.
     -- Нет,  там и так все  очень конспективно,-- я  решил  отогнать его от
перцовки хоть ненадолго,-- вон у меня на экране про нетнеизм.
     Ортик послушно встал. Перешел к компьютеру. Недоуменно осмотрел экран:
     -- "Русский журнал"? Хмммм... А что это ты читаешь  "Русский журнал"? В
Интернете  что,  еврейских  журналов нет?.. Ну ладно... "Постмодернизм? Нет,
нетнеизм!"... Давид, а ты  уверен, что это надо читать?..  Кот Аллерген? Не,
ну я это не хочу... Приколов много, а я один!
     Тогда я  подошел  и прочитал  ему  вслух седьмой пункт, про Создателя и
творение. И предложил:
     -- Хочешь, прямо сейчас создадим Адама?
     --  А,--  отмахнулся  Ортик,--  это  тамагучи называется,  да?  У  меня
знакомый еврей  хорошо на них  заработал. Привез из  России кучу  деревянных
пеналов... Помнишь такие были, длинненькие?  Так он в своем  дворике  открыл
кладбище для  тамагучей. В пеналах  хоронил.  Музыка, детки, конфетки, то да
се...
     -- Смешно.
     -- Нет, не смешно. Мода прошла, пеналы остались. А по ночам, знаешь, он
боится в свой дворик выйти... После того, как один раз мертвый тамагучи ожил
и из могилы запипикал...
     Когда  я отсмеялся, то все-таки решил проверить нетнеизм  на Ортике,  а
заодно и самому дочитать. Не люблю, когда меня прерывают на середине.
     Я читал ему вслух, как еврейская мама. А Ортик, покачиваясь, внимал.
     --  10.   НЕТНЕИСТАМИ  виртуальные  личности  рождаются,   а  люди   --
становятся.
     Есть  много способов определить, стал ли ты нетнеистом. Один из них  --
прямо  сейчас  прислушаться  к себе  и  понять, мешает  ли  неповерхностному
восприятию этой статьи тот факт, что ее автор --  виртуальный кот. Если нет,
то  "процесс  пошел". Еще немного,  и  ты,  дорогой,  отречешься  от  своего
уныло-последовательного существования и подаришь сам себе новые параллельные
жизни.
     Ортик, тебе мешает, что автор статьи -- виртуальный кот? -- спросил я.
     -- Мне? Да не знаю даже... А тебе?
     -- Мне сам этот Кот мешает. А как автор -- нет.
     11. НЕТНЕИЗМ - это полное освобождение и торжество духа над плотью. Это
возможность  одновременного  проживания  нескольких  полноценных  и  дорогих
жизней в любой их форме и в любых проявлениях, это полный улет от паспортных
данных и прочих данностей.
     --  Не-не-не,--  запротестовал Ортик.-- Не надо  проживать одновременно
несколько  таких жизней!  Мне бы все-таки одну, но  не такую,  как сейчас...
Хорошую...  А  когда  она кончится,  вот тогда,  если  понравилось,  можно и
повторить... Ладно, извини что встрял... Что там дальше?
     --  Отношения между создателями и виртуалами  неисчерпаемы так же,  как
отношения  родителей  и  детей.  То  есть  по мере  созревания  виртуала  --
усложняются:
     12. НЕТНЕИЗМ предполагает любые отношения создателя со своим созданием,
дорогим,--  от  любви  до  ненависти,  включая  любовь  без  взаимности  или
творческое соперничество.
     -- Я, знаешь, раньше все переживал, что у меня детей нет... Жена у меня
один  раз  была, недолго...  Переживал, стеснялся... А сейчас  вот  даже  не
знаю... Ну что я могу им дать? Что мы с тобой,  Давид, можем им  дать? А про
неисчерпаемость  отношений... это твой кошак  врет. Какие они неисчерпаемые?
Они, наоборот, более примитивные и схематичные, чем любые другие... Родители
детям -- все, дети -- родителям ничего... Нет, не жалею что детей нету...  И
ты не жалей... Но вообще-то я так думать не должен. Все?
     -- Тут уже мало.
     Вот только завидовать  собственному виртуалу не надо, это разрушает вас
обоих.  Вернее, зависть тоже легитимна, но она  должна  быть  "белой", а  не
"черной". Попытки виртуализировать свое творчество  предпринимались  многими
незаурядными личностями и до появления нетнеизма. Истинному нетнеисту дороги
эти  героические  попытки  тех времен, когда железный  комп еще не пришел на
смену  гусиному  перу.  Мы  чтим,  как  предтеч  и  широко известных  Козьму
Пруткова,  Черубину де Габриак, и менее популярных,  но  не  менее  дорогих:
поэта Василия  Шишкова ака Набоков, предтечу Пушкина Василия Травникова  ака
Ходасевич, детективщика Салливана ака Борис Виан,  английского поэта  Джемса
Клиффорда ака Владимир Лифшиц, певца  японской  эротики  Рубоко  Шо ака Олег
Борушко,  персидского  поэта Нирузама ака  К.Мазурин,  французского прозаика
Эмиля Ажара ака Ромен Гари. А чего стоила нетривиальная игра поэта начала ХХ
века  Муни  ака  Самуил  Киссин  в  виртуального  Александра  Александровича
Беклемишева! Мистификации Борхеса и Ко - это вообще особая история.
     --  Давид, пощади... Кончай.  Этот кот...  слишком для  меня...  умный.
Сыплет именами. Мне не интересно -- я мало кого знаю...
     -- Ладно, все. Дай полминуты, я досмотрю... Нет, ну вот это тебе должно
быть интересно.
     ...  Поэзия,  да  и  серьезная  проза  потерпели  кораблекрушение.  Мы,
выжившие,  разбросаны по маленьким  компьютерным  островкам в информационном
океане или нас, цепляющихся за киборды, носят  волны. Текст стал  запиской в
запечатанной бутылке, брошенной в море из последней надежды. Нетнеисты имеют
мужество  бросать  свои бутылки  и  Сеть, чтобы вылавливать чужие.  Нетнеизм
неиерархичен, поэтому он  вряд  ли  принесет кому-то  славу, но многим  даст
свободу, прежде всего от самих себя.
     Ортик вдруг обиделся:
     -- Думаешь, меня кроме бутылки уже  ничего... не интересует?.. Ты же не
знаешь... ты ничего не знаешь. Я почему запил -- потому что... потому что...
     Ортик сидел на краю дивана в  позе утомленного кучера, упершись локтями
в  коленки, смотрел в пол, кисти рук вяло свисали.  На  перекрученном вороте
белой рубашки видна была  широкая  грязная полоса. На  левом ботинке подошва
переломилась. Хотелось  как-то повлиять на этот уход в алкогольный штопор. И
я осторожно сказал:
     -- Миш, я понимаю, что ты начал  пить после  этой  истории с Линем... Я
тебе и так очень обязан... Но у меня к тебе еще одна просьба...
     Ортик  резко вскинул голову, отчего очки съехали,  и один глаз оказался
поделен стеклом на маленькую и большую половинки. В каждой был испуг. Другой
глаз он почему-то прикрыл:
     -- Нет, Давид! Нет. Ни за что! Белле -- нет. Даже не проси. Не нужна ей
эта  экспертиза!  Ну  ты  понял,  да?  У  меня  вообще...  все  из-за  этого
перекосилось... Не  из-за  Линя, нет...  Хотя из-за  него, если вдуматься...
Хотя я  сам виноват... Давай! -- он мотнул кистью руки и  снова ее уронил.--
На посошок... и я пойду...
     Но на посошок не получилось. Когда мы выпили по-последней, я понял, что
Ортика отпускать одного нельзя. Отвезти его тоже уже не мог. На  такси денег
не наскреблось. Я предложил Ортику  остаться ночевать. Он сразу  согласился,
его это почему-то очень растрогало.  Наверное,  знакомые  уже начали от него
дистанцироваться. Он  захотел продолжить,  раз уж никуда не  надо двигаться.
Это было логично. Мне тоже  не мешало надраться после всех этих передряг. Да
и  отметить свое  вступление  в Легион.  Нет,  наверное  все-таки в Когорту.
Интересно,  сколько  нас -- таких? Один?  Сто?  Все?  И  почему  я  оперирую
римскими названиями?
     Потом  Ортик стал  приставать, чтобы я признался -- откуда знаю, что он
запил  из-за  Линя.  Почему-то  эта  моя  фраза про Линя произвела на Ортика
слишком сильное впечатление. Он решил, что я что-то знаю. И захотел  открыть
мне,  раз  уж я все равно все знаю, свою, правильную версию  происшедшего. Я
отказывался, но  вяло,  так,  для очистки  совести.  На самом деле мне  было
интересно. Особенно, почему он Беллу приплел.
     -- Вот,--  горестно забормотал Ортик,-- тебе сейчас... сейчас расскажу.
Ты, Давид, будешь первым...  первым,  кому  расскажу. Ты  же могила? Не  так
только, как тамагучи в пенале... в смысле -- не запищи никому никогда. Ну ты
понял, да?.. Вот... А знаешь почему  тебе? А кому  еще?..  Верующему еврею я
никогда, никогда не признаюсь! Хотел раву рассказать...  правда,  хотел.  Не
смог.   И  никто  не  смог  бы.  А  светским  евреям  вообще  ничего  нельзя
рассказывать,  понимаешь?  Давид!  Никогда ничего  не  рассказывай  светским
евреям! Потому что...  ты  не такой, как  они.  И как я, ты тоже не такой...
Потому что... только не обижайся...  ты -- неправильно верующий еврей. Ну ты
понял, да?
     Я понял, что рассказ сильно затянется и собрался пойти сварить кофе. Но
тут Ортик ляпнул:
     -- Меня  же Леня...  ну, Линь... назначил главным зоотехником...  ну ты
понял, да? Леня  мне очень доверял  почему-то...  вам, кстати,  почему-то не
доверял... особенно Грише. Почему, не знаешь?
     Я  знал,  конечно.  Но   отделался  неопределенным  жестом.  Тоскливая,
все-таки, история любви и нелюбви.
     -- Но Леня все рассчитал... хитро... правильно, в общем, рассчитал... А
вот  какая я падла,  он  не  рассчитал!  Я  как бы  отвечал  за  техническую
сторону...  ну,  не в том смысле...  а  в  том,  что связь с  лабораториями,
клиникой, транспортировка... ну,  ты  понял,  да? По  Лениному  рассчету,  я
должен  был  убедить  Беллу  родить... потому что...  из того,  что Леня мне
отписал,  часть  я  сразу  получил,   меньшую...  на  всякие  непредвиденные
расходы...  А  основную часть я  еще  получу... получу, если Белла нормально
родит ребенка... ой, извини, у тебя же это, наоборот...
     Я  все-таки не  выдержал, пошел  делать кофе.  Не так,  как до  прихода
Ортика,  а просто  растворил. Ортик  поплелся за  мной, сопя  и  всхлипывая,
рассказывая и  рассказывая. Все в этой истории выглядело каким-то фальшивым,
хотя многое, конечно, было правдой.
     Ортик хоть и был на конечной стадии опьянения, но как-то урывками вдруг
приходил в себя, осматривался подозрительно, явно пронзенный ужасной мыслью,
что я выпытываю у него секреты, но мысль эту не додумывал и снова погружался
в бессвязное, а на самом деле вполне анализируемое бормотание.
     Сначала была Москва, куда он  ездил  за  Линевой спермой, причем как-то
это было обставлено  все с предосторожностями, видимо еще Линь при жизни все
продумал и обо всем  позаботился. Ортик  вспоминал про  "шестисотый" к трапу
самолета, про джип охраны,  про то, что  люди в хороших костюмах и галстуках
обращались к нему  "рав Михаэль", а он их так  и не поправил  ни  разу -- по
этому поводу  Ортик сильно  сокрушался, по-видимому,  он считал  этот момент
начальной точкой своего падения.
     Про самолет  Ортик говорил  с  откровенным удовольствием,  дольше,  чем
нужно, смакуя воспоминания и  даже называл имена стюардесс. Я, правда, так и
не  понял,  что кроме  дармовой выпивки и большого расстояния между креслами
его впечатлило.
     Про  приезд  в  Израиль  Ортику  даже  вспоминать  было  мучительно. Он
соглашался продолжить  рассказ  только добавив перцовки,  причем обязательно
вместе со  мной. А  когда  обнаружил, что  бутыль  пуста,  расстроился  и не
поверил, что мы с ним могли  все  это выпить, и даже заподозрил, что я отлил
слишком много на опохмелку.
     В конце-концов, Ортик продолжил рассказ, но стал в повествовании как-то
избирательно   шарахаться,  поэтому   на   меня  посыпались   лишь   обломки
происшедшего. Попутчица  в  такси  до Иерусалима  на  кого-то  там  похожая.
Немалые деньги,  за которые впервые не  надо было ни перед кем отчитываться.
Слишком  рано  закрывшаяся   лаборатория.  Стремительное  взаимопонимание  с
попутчицей Олей. Ее проблемы. Решение ее проблем. Ужин в Эйн-Кареме. Ужас от
осознания факта ужина с Олей в некошерном ресторане. Новые люди.  Еще  новые
люди.
     К  концу рассказа  добавить  захотелось уже  мне.  Ортик,  проснувшись,
увидел над головой распятие. Голова  болела так сильно, что он поначалу счел
это  галлюцинацией. Но нет.  Сам он  ничего  не помнил.  Потом к нему  зашел
священник,  позвал  к  обедне и поздравил с принятым утром крещением, назвал
"брат  Михаил"  и  поблагодарил  за   щедрое  пожертвование   монастырю.  Во
внутреннем, потайном кармане пиджака Ортик  обнаружил свою скомканную черную
кипу. Денег наскреблось на автобусный билет и банку пива. На шее, на шнурке,
висел оловянный крестик. Контейнера с Линевой спермой не  было, его никто не
помнил и не видел. Олю тоже никто не знал.
     -- Этого не может быть! -- выпалил я.-- Белла же беременная!
     -- Так об этом же... я же тебе об этом же...
     -- От кого беременна Белла?
     -- ... весь вечер, как на духу...Это... Что ты у меня все выпытываешь?!
И выпытываешь?! Беременная, да... Ну и что?.. Кем  -- вот что главное... это
же самое ужасное,-- всхлипнул Ортик и вырубился.




     Я неправильно  ловил время.  Пока  была здорова рука, я  ловил его, как
ловит  ремесленник, сапожник -- падающий  гвоздь. И вбивает его в набойку на
каблуке,  чтобы  сапог  совершил   определенное  количество   шагов   и  был
целесообразен.  Глупец.  Неужели   надо  было   стать  калекой  и   лишиться
возможности рисовать, чтобы прозреть.  Все  мои  работы словно отдалились, а
вернее отчудились от меня. Чуда в них и не хватает. Я вижу  их недостатки. Я
вижу  высокий   уровень  ремесла.   Но  не  мастерства.  Я  ловил  на  своих
исторических   полотнах  время,  я  рядился  в   костюмы  эпох,  я  заклинал
собственную одаренность, словно она была змеей. А время, даже не покосившись
на меня, не притормозив, проехало мимо бродячего фокусника на обочине.
     Его надо ловить  иначе... Мне вдруг захотелось яичницу. Сейчас. Пошел в
угол, к плите.  Яйца.  Три. Масло.  Где  сковородка?  Вот, старая, чугунная,
бабушкина. Зачем-то вывез из России. Эту сковороду... Сковорода... Ну да, мы
с временем  играли в салки,  и никто никого не поймал. Оно тоже ловило меня,
вот в чем штука. Значит, боевая ничья. Я не принадлежу  времени, но и оно не
принадлежит мне. Я не работаю на  него,  оно не работает  на меня.  На  меня
работают  Пашка, Санька и Викуля. Хорошие художники. Не хуже меня. А я у них
за  продюсера.  Или  даже  за  заказчика, за  покупателя  их картин. Или  за
галерейщика.  За начальника и  закупочную комиссию.  За кормильца. За бугра.
Потому что я -- хозяин.
     Я колобок, на самом деле. Я от Давида ушел. Я рассчитался с  арабами. Я
катаюсь вокруг лисы Алины. Вернее, катаюсь вместе с лисой Алиной, паркуясь в
укромных  местах.  Она  хорошая  дивчина,  заводная  и  заводящая. Настоящая
украинская  мусульманка. Если  она застанет  меня  с Викулей в  неподходящий
момент  -- схватится за нож.  Надо будет прикрыться  уже искалеченной рукой,
как обязательно  посоветовал бы мне Кинолог.  Встретить  Алину в тот, летний
период, было большой удачей.
     Викуля тоже хорошая. Иногда у меня возникает странное ощущение, что она
наносит  мазки на холст точно туда, куда  я  мысленно  прошу. А если  совсем
честно, то даже чуть вернее и  точнее. Это и помешало  нам  прежде. А теперь
причина устранена, нам ничего  не мешает. Кроме  Алины, конечно. Но  это уже
вопрос техники, вернее логистики.
     Да,  я сумел  переломить  свою  даже не  хромую, а сухорукую судьбу.  И
именно это, а не  начало проекта, я намерен  праздновать сегодня  вечером, с
Пашкой, Санькой и Викулей.
     Я  скажу им:  "Братцы! Каждый из  вас --  моя правая рука. В буквальном
смысле этого слова". Викуля тут обязательно перебьет, скривит свои карминные
губки купидона и назовет меня "Полтора Шивы!" или  "Шива в разрезе". А Пашка
мягко  поправит,  что  скорее  "богочеловек  работы неизвестного  индийского
художника". Санька будет  как всегда  молчать и  ревниво смотреть на женские
портреты, которые принесли  Пашка  с  Викулей,  сравнивая со своей работой и
сомневаясь. Пока его  не отвлечет  мой  сюрприз -- стриптизерша, расписанная
мною одной левой.  Боди-арт привнесет в наш праздник оживление и общность. И
еще я  им  скажу,  указав  на  принесенные  портреты: "Эти дамы,  жены  царя
Соломона,  наши  первенцы.  Мы  создадим  их, а  они  --  нас.  Для славы  и
процветания нашего Города и всех присутствующих!"
     А  вот  чего  я им  не скажу, так  это  кто  наш  таинственный и щедрый
спонсор.  И еще я  им не скажу,  что это уже вторая моя попытка. Что однажды
меня застала врасплох чужая решимость и отбросила в сторону. Но больше этого
не повторится. Потому  что  теперь,  если что,  будет моя очередь дать  волю
своей решимости.




     Встали мы с Ортиком почти одновременно, что меня удивило. Я привык, что
все вокруг спят дольше меня.
     -- Желаешь  похмелиться? --  предложил  я, но Ортик был  мят,  мрачен и
неконтактен.
     -- Желаю помолиться.
     Значило ли это, что  за годы  ешивной жизни  у  него выработались такие
четкие биоритмы, которые никакой дозой  алкоголя не сбить, или  он побыстрее
хотел  со мной расстаться, чтобы избежать вопросов? Он отказался  от чая, от
кофе, вообще от всего. Но  пока Ортик надевал  свои пыльные ботинки, пыхтя и
чертыхаясь завязывал шнурки, я все-таки спросил:
     -- Миша, ты вчера рассказывал... но не успел -- вырубился.  От кого,  в
итоге, Белла ждет ребенка?
     Он, не поднимая головы, буркнул:
     -- От Лени, от кого еще?
     -- Но ты же потерял контейнер?
     Он поежился:
     -- С чего ты взял?
     -- Ты сам рассказывал.
     --  Глупости. Не  помню,  чтобы  я  такое рассказывал.  Не мог я такого
рассказывать...-- бурчал он, обращаясь к своим ботинкам.-- Ну ладно, спасибо
и пока.
     -- Подожди... ты же сам говорил...
     Ортик наконец-то  разогнулся,  одернул пиджак. Быстро взглянул на меня.
Во взгляде его, кроме похмельной, была и истинная мука:
     -- Врал. У меня такое опьянение -- врать начинаю. Извини, голова болит,
и на молитву опаздываю... В другой раз.
     Ортик  выскользнул  за дверь. Я опустился на  стул  в  центре  комнаты.
Закурил. Если  Ортик функционирует,  то и я  смогу. Надо включить компьютер.
Сначала  докурить, а потом включить.  Хотя правильней, конечно,  наоборот --
включить, и пока он  раскочегаривается, как раз докурить. Но встать и нажать
на кнопку было влом.
     Если Ортик пошел в синагогу и будет выполнять свой религиозный долг, то
почему я не смогу выполнить  свой?  Что у  меня намечено на утро?  На утро у
меня... на  утро  намечено... у меня... Я медленно курил,  и так же медленно
тянул тоскливую песню  в  моей  голове какой-то акын-олигофрен.  Курение для
меня это своего рода медитация,  когда взамен  исчезающей  сигареты остается
легкое  интеллектуальное  послевкусие,  что-то  вроде  заметок  на  полях, к
которым  я  обычно возвращаюсь потом.  Но не  сегодня.  Сегодня интеллект  и
интуиция  смотрели  в разные  стороны,  разъезжались, как  несфокусированный
взгляд.  Наверное,  вчерашняя перцовка  закупорила  какой-то  соединяющий их
канал. Все правильно, поделом.  Я  напился  на  посту. И,  может быть,  даже
пропустил что-то мимо. В любом случае, надо возвращаться в строй.
     Я принял прохладный,  даже холодный  душ.  Побрился. Растворил  кофе --
четыре чайных  ложки  на чашечку. Нашел на  антресолях утюг и надругался над
всеми  тремя парами брюк, на которые еще никогда не ступала железная подошва
электроприбора. Ровно в семь ноль-ноль утра я заступил на пост.
     Вчера я наметил разобраться с контентом  домашней странички  Аллергена.
"Конкурс кошмаров" я  отложил на потом -- после вчерашнего и без виртуальных
кошмаров было муторно. Кликнул  на  линк "Охота  на эталонного  графомана" и
увидел посвящение Бенилову.  Это меня сразу разочаровало. Из всех проявлений
Кота, самыми неинтересными для меня были литературные разборки. Я все не мог
понять, зачем Городской  Кот так  активничает  на ниве  русской  литературы.
Теперь, после манифеста Нетнеизма, наконец-то понял. Кот оказался заложником
собственного учения. Появившись впервые на литературном сайте и прикинувшись
поэтом,   он  породил   свой  виртуальный   образ,   который  развивался   в
первоначально  заданном направлении,  и  за  которым сам  Кот порой явно  не
успевал и даже им тяготился.
     Впрочем, в  первых же строчках  объемного трактата,  Кот намекнул,  что
"велик  соблазн  поизучать  чужую  душу  под   сетевым  микроскопом",   и  я
понадеялся,  что  это  будет  не  литературная  критика,  а,  как  выражался
Аллерген, "нетопсихология". Но это было и не то, и не другое.
     Начал  Кот с  десяти  внешних признаков графомании,  потом добавил  еще
четыре  скрытых  признака,   затем  прибавилось   еще   пять  дополнительных
специфических требований именно к "эталонному графоману".  Но и это  было не
все. Коту требовалось  еще,  для  выявления скрытых  проявлений, производить
"пробное  бурение личности". А это мог  выдержать только  объект, обладающий
пятью  дополнительными характеристиками. Вникать во все это после вчерашнего
было тяжко.  Кот  подробно  цитировал Бениловские флеймы, и  становилось все
непонятнее,   зачем  Кот  избрал   спарринг-партнером  именно  Бенилова,  не
способного  поддержать  задаваемый  уровень  игры. В  первой части Аллерген,
пункт  за пунктом, приводя  цитату за цитатой, доказал соответствие Бенилова
восемнадцати из двадцати четырех критериев эталонного графомана.
     Не  то, чтобы  мне  все это  было очень  интересно, но в данный  момент
весьма полезно. Кошачья логика разминала похмельные мозги так же хорошо, как
гаммы -- пальцы.
     Пока загружались остальные две части,  я подумал, что надо бы позвонить
Лее. Потом понял, что наоборот -- не надо  ей больше звонить. А звонить надо
Белле.  Белле-Рахели. Этой ночью,  когда  пьяный Ортик проболтался о  потере
контейнера, я  испытал редкое чувство, слишком редкое даже  для того,  чтобы
его как-то назвать... Кинолог бы назвал интеллектуальным оргазмом.  Когда на
основании  призрачных   очень   косвенных  признаков  окольными   тропинками
подбираешься к Скрытому  Факту и вдруг, чуть ли не  лбом врезаешься  в него.
Ортик  подтвердил  мою,  казавшуюся  даже  мне безумной  гипотезу, что Белла
беременна от Хозяина. Он проболтался, что не от Линя, а значит  признал, что
сам он не выполнил  волю покойного и  условия  завещания. Но даже невменяемо
пьяный, даже  признавшийся,  что  крестился,  он побоялся  сказать  от  кого
беременна Белла. Значит,  страх потерять огромные  деньги, репутацию и  даже
оказаться в тюрьме за мошенничество для него  меньше, чем страх, который  он
испытывает  перед  этим кем-то, кого отказался  назвать. Понятно, что  перед
обычным человеком  испытывать  такой  страх  невозможно.  И  перед человеком
вообще. Если  бы это  был человек, то имя  его  не  имело  бы почти никакого
значения. Значит, это не человек. То есть, Хозяин -- не человек.
     А от кого, кроме человека,  может забеременеть женщина? Вот уже  второй
раз  меня заставляют решать один и тот  же  неразрешимый вопрос. Уж такое-то
точно  не  может  быть  случайностью!  Если этот вопрос повторно  возникает,
значит привычная  реальность почему-то  искривилась  и выломилась из научных
рамок.   Следовательно,  сложилась   какая-то  критическая  ситуация.   И  в
создавшейся ситуации Лея  и Рахель могут быть беременны только от  того, чье
существование    наука   отрицает.   Чего-то,    обладающего   сознанием   и
нечеловеческой сущностью. Да, выглядит невероятно. Но так получается.
     Странно, я  все-таки начал  внутренне  называть  Белку  --  Рахелью.  В
разговоре с ней мне приходилось контролировать себя, чтобы называть ее новым
именем. А вспоминал я о  ней, как о Белле. Как о своей  Белке, не  смотря на
все, что было  потом. Не смотря даже на то, что дал ей гет. А вот сейчас она
стала для меня Рахелью. И это не  случайно. Значит, я внутренне признал, что
теперь она не моя Белка, а Рахель Хозяина.
     А Рахель она именно потому, что соревнуется с Леей за то, чье потомство
будет  обильнее  и  совершеннее.   Попросту   говоря,  соревнуются   они  за
благоволение Хозяина.  Вот  кто  отец  Леиного  потомства, которое  я мог бы
считать  своим,  если  бы  не  проявил проницательность,  или что-то  мне не
подсказало!  Конечно,  откуда  могло  взяться  это  имя  --  Рахель?  Оно не
возникает само  по себе. Это еврейское лунное имя, которое появляется только
в отраженном свете имени Лея.
     И теперь, когда разгадана причина по  которой Белла взяла или  получила
(если  ей  дали) именно  это имя, расчистился  горизонт  и  не  надо  больше
угадывать, почему именно Рахель, а надо теперь попытаться понять, почему она
вообще, вдруг,  сменила имя.  И теперь я понимаю почему. Она  почувствовала,
что ей угрожает опасность. Ей и ее ребенку. Я  сам учил ее путать след. Чего
мы только не делали тогда, в Геенне.
     Она   сменила  имя.  Значит,   боится  чего-то  похожего  на  то,   что
преследовало нас в мае, в день,  когда  Линь  устроил  в Геенне дискотеку. И
Хозяин не может ее защитить, а она продолжает считать его  своим Хозяином, а
значит восхищаться им... Тогда, значит, так: Хозяин сумел воплотить ее мечту
-- подарил бесплодной Белке  ребенка. Но  он борется  с кем-то (чем-то), кто
(что)  сильнее  него,  поэтому не только  не может  защитить Беллу, но  даже
Аллегена увести от © у него, в конечном счете, не получилось.
     Значит, я уже давно вступил  в какие-то очень специфические отношения с
Хозяином. Во-первых, он опасается, что я могу ему в чем-то помешать. Я это и
раньше  подозревал,  считая, что  Рахель  по приказу Хозяина настраивала Лею
уехать вместе со мной из Иерусалима.  Но у меня  не было доказательств,  что
Рахель делала это последовательно и преднамеренно. Теперь  они и не нужны --
раз  Лея  связана  с  Хозяином напрямую,  то  ее  странное желание уехать  в
Нетанию, пропавшее,  когда  я категорически  отказался уезжать из  Города --
попросту было не ее желание, а его.
     И тут он раскрылся. Если Хозяину так важно, чтобы меня не было именно в
Иерусалиме, значит он как-то связан с  этим местом, с  этим  Городом. Ладно,
над этим надо еще как следует подумать.
     Во-вторых,  Хозяин забрал моих жен в свой гарем. Значит ли это, что  он
меня ненавидит?  Или он хотел просто развязать руки Стражу? А,  может  быть,
это проявление какого-то высшего признания?
     Я чувствовал, что нашел ключ к разгадке, что держу его  в подрагивающих
то ли от возбуждения, то ли от похмелья руках, но что-то мешало мне до конца
сосредоточиться.   Интеллект  азартно,  словно  норная  собака,  нетерпеливо
вынюхивал разгадку. А интуиция паниковала и примеряла траурные одежды.
     Я обнаружил, что  кошачий  текст давно загрузился, а коннект прервался,
что сам я сижу с потухшей сигаретой, которую не помню когда закурил.
     Позвонил Кинолог  и  пожаловался, что  не может с утра работать, потому
что вчера перебрал, а вот потрендеть за счет фирмы -- это с удовольствием.
     -- Что делаешь? -- спросил он и, не  дожидаясь  ответа,  уточнил.-- Я ж
тебя из Интернета звонком выбил, да? Что нового?
     Я  ответил, что ничего. Надо  же, столько  всего случилось, и ничего, о
чем бы мне хотелось рассказать Кинологу. Я зачем-то решил проверить термин:
     -- Скажи, как тебе нравится понятие "интеллектуальный оргазм"?
     -- Блин!  --  восхищенно  сказал  Кинолог.--  Точно как!  Когда  баг  в
программе отловишь, вот он тут и продирает тебя насквозь. Или  вот несколько
раз меня  Ларчик  чуть было  не заставила сдать  самого  себя  под  тяжестью
секс-улик, гы. А у меня в башке в последний момент -- р-раз, и нестандартное
объяснение  случившемуся. И с  крючка в синее море, гы.  Не, правда, за долю
секунды  так  все  выстроил,  несколько  раз  причем,  драматурги  отдыхают,
короче... А чье это, Аллергеново? Ты как, видел что он сбацал?
     -- Ты про Нетнеизм?
     -- Нет, а что это? Я про трактат о графомании. Я уссался!
     -- Нетнеизм это новое течение. Новое течение в искусстве  ХХI века. Кот
придумал.  В  "Русском  журнале" посмотри,--  я  вдруг понял,  что  не  хочу
пересказывать Кинологу  манифест, не  потому  что --  Кинологу, а вообще  не
хочу.-- А трактат я как раз читал. Не могу понять, зачем он это написал?
     Кинолог даже задохнулся:
     -- Да ты че? Ты не всосал! Что значит "зачем"?  В том-то и кайф, что ни
на  хер. Чиста ради  стеба. Я, кстати,  Кота  люблю,  как носителя  протеста
против целесообразности человеческого  существования. О, мысль! А ты просек,
в чем главная фишка трактата?
     -- Я еще не дочитал.
     -- Тогда обрати внимание, а то упустишь. Кот делает морду академическим
кирпичом и доказывает,  что этот, как его...  ну, короче,  жертва --  полный
георгиевский графоман.  Аха, но  при  этом  ни  разу,  прикинь, ни  разу  не
разбирает его текстов.
     -- Это вряд ли. Я помню, Кот критиковал его тексты в каких-то гостевых.
     --  Да? Ну тем более.  Значит, он нарочно эти аргументы не использовал.
Типа  усложняет  себе  задачу,  чтоб  прикольней  было.  Там,  прикинь,  вся
доказательная база -- чисто на личностных проявлениях ...
     Внезапно я перестал  слышать Кинолога. Это было как в детстве, когда не
успев  ничего понять, вдруг, резко  поднимаешь руку,  чтобы защитить лицо от
замеченного  боковым зрением снежка. За последние сутки, за неполные сутки с
момента,  как был принят мой Обет, я научился как-то  мгновенно ухватывать и
подсекать  промелькнувшую,  пусть даже на дальнем краю ассоциативного  поля,
мысль.
     С Бениловым было в точности  то же самое, что до этого с Бару ака Миня.
Он был не хуже и не лучше других  сетераторов, но фамилия... Вот почему  Кот
его  выбрал!  Это было  даже  явственней, чем Bar.ru.  Бен-Нилов  -- вот как
виделось Коту  это  имя  -- сын Нила. Египет, его река, а особенно ее дельта
назначены в  Талмуде самым  низменным местом мира. Прежде  всего в  духовном
смысле. Нил был как бы противоположностью Иерусалима -- Города, в который не
приезжают,  не  приходят, а  "олим" --  "поднимаются".  А  в  Египет  всегда
"спускаются".   Мне  так  захотелось  поделиться  своей  находкой   хоть   с
кем-нибудь, пусть даже с Кинологом, но слишком легко было предвидеть, что он
выдаст в ответ. И я поступил, как подобает Стражу:
     -- Нет, Кинолог! Главная фишка трактата не в этом. Главная фишка в том,
что Кот  сбивает цивилизацию с рельсов целесообразности  на бессмысленность,
соблазняя игрой. Он  Крысолов!  А сам действует крайне целесообразно. Просто
цели у него свои.
     -- Аха... Ну конечно,-- Кинолог обреченно вздохнул.--  Какие, говоришь,
цели?
     -- Я  не говорю. Не буду тебе ничего  объяснять. И  спорить с  тобой не
буду. Ты  все равно мои аргументы не приемлешь,  не в  первый раз... Просто,
чтобы ты  убедился, что я вычислил алгоритм Кота, вот тебе мое предсказание.
Имя следующей жертвы Аллергена будет связано со словом Вавилон.
     -- Че?! Это почему? При чем здесь, вообще, Вавилон?
     -- Потому что он был  как бы противоположностью Иерусалима в  моральном
смысле.
     Кинолог засопел:
     -- Знаешь  что, Давид? С тобой  общаться, как нашатыря нюхнуть,-- потом
сделал паузу и не выдержал.-- Пари?
     -- Давай.
     -- На что-то немелкое.
     -- Идет. Ты напишешь ту  программу, которую я просил в Суккот, помнишь?
Чтобы за Котом следила.
     --  Аха,  ладно. А ты будешь... во, ты будешь  по моему звонку являться
вслед за Ларчиком в бассейн и докладывать, с кем она там плещется. В течение
месяца. Не слишком?
     -- Да какая разница.
     Кинолог  меня немного развлек. Я был уверен,  что просчитал Кота, решил
эту  задачу  правильно.  Жизнь вообще интересна лишь  чередой задач, которые
необходимо  правильно решать. И логикой их вытекания одной  из другой. Жизнь
весела и задорна, когда задачи эти щелкаются, словно орехи.
     Захотелось размяться,  подвигаться.  Я  включил  музыку.  Вместо музыки
раздались голоса ©. Надо же, как давно я не  включал магнитофон!  Но слушать
это мне  сейчас не хотелось. Правда,  можно было воспринять ситуацию  и так,
что я  получил вызов.  Я не мог разгадать  смысла нескольких  фраз... Вот  и
способ проверить, так ли мне сегодня все удается:
     -- Да  не "зэка", а  "ЗАКА". Это те, кто кусочки  плоти  собирают после
терактов. Чтобы похоронить.
     -- Ну да, ну да. А зэка -- это те, кто  кусочки археологической плоти с
Храмовой Горы прибирают. Чтобы продать.
     -- Скажи это Лжедмитрию...
     Про "кусочки археологической плоти с Храмовой Горы"  было ясно с самого
начала.  В  Иерусалиме только  полиция не знает о  том, что  делают арабы  с
нафаршированной археологическими  находками Храмовой  Горой.  Но при чем тут
Лжедмитрий. Я тоже прежде был Димой, но это не обо мне, меня бы они обозвали
Лжедавид... Есть! Почему все так просто после и так сложно -- до? Лжедмитрий
прежде был Гришкой Отрепьевым. Это кличка Гриши! Ведь  он так любил рядиться
в лжеисторические одеяния. Лучшего ника ему и не придумать!
     Только я зря радуюсь. Разгадка Лжедмитрия расставила все на свои плохие
места. У Гриши теперь есть деньги на возобновление этого проекта, с  тысячей
женщин царя Соломона. И получает он деньги -- воруя у этого же царя Соломона
его прошлое. И теперь он  не ловец  времени, а торговец им. И подаренный мне
Гришей  сфинкс -- это одна  из  частичек археологической плоти.  Значит, вот
почему  он ходит  к  ©, вот  что  их  объединило, вот  почему они не  хотели
замечать мой настойчивый  вопрос о  Грише. Не исключено, что  новые портреты
вот-вот появятся, если уже не появились. Неужели еще и это?








     Что. Где. Когда.
     Что? Что ты сказал, о,  Всеслышащий? Не укради? Да я, в общем-то, и не.
Практически никогда. Не убий? Кого? Ближнего? Ближнего  не убью, нет. Скорее
всего --  нет. Это надо я даже не знаю как потрудиться, чтобы  -- да. Насчет
себя не обещаю, но постараюсь.
     Где? Честное слово, все равно. Ну, почти все равно. Там,  где  не очень
противно.
     Я  ответила тебе, правда?  Ответь  и ты мне. На третий вопрос. Это ведь
честно -- я на  два  первых, а ты всего на один, последний. Когда? Когда, о,
Господи? Потому что все, с  чем я обращаюсь к тебе безмолвно,  но вопя (а  я
обращаюсь,  обращаюсь, даже чаще,  чем нужно и уж,  конечно, можно), все это
несет  в  себе  скрытую  жажду знания сроков выполнения.  Или, черт  побери,
невыполнения,  извини за  "черта", но его  же  все равно для  нас с тобой не
существует.  Когда же, Господи?  Я готова терпеть, страдать, ждать -- причем
сколько надо, то  есть, сколько  ты  скажешь.  На меня  в  этом смысле можно
положиться. Но  скажи? Намекни?  Когда?  Может  быть,  мне  и  не нужно  уже
выплачивать этот долбаный долг? И этот? И этот? Не говоря уже об оставшихся.
Может быть, мне уже можно выпустить  сердце из той консервной банки, где оно
колотится, вот уже даже знать не хочу  сколько лет  -- пусть расползается  и
нежится  в  пофигизме?  Может  быть, мне  уже можно расслабиться и  провести
остаток в созерцании? Нет  уж,  извини, я не хочу услышать сроки от врачей и
предсказателей,  я с  ними никаких  союзов  не заключала, не  оскорбляй меня
посредниками -- ведь хоть это я заслужила, правда?..
     Или, наоборот, вдруг впереди на дороге еще  ждет "лежачий  полицейский"
счастья, который определит  траекторию  взлета перед тем,  как? Знаешь (а ты
конечно же  знаешь, потому  и молчишь),  ведь я,  искренне  веря  в  худшее,
все-таки честно продолжаю рассчитывать  на лучшее. И поэтому ты зря молчишь,
правда. Потому что если ты даже ответишь мне --  когда, я все равно не смогу
понять к чему мне надо готовиться. И команда телезрителей всегда останется в
выигрыше.  Просто я буду знать, что на выположенном пути меня ждет Срок. И я
буду уважать нас обоих за это.




     В этот раз все  не так, как до. Если раньше то, что я ощущал можно было
с   некоторой   натяжкой   назвать   страхом,  то   теперь,   хоть   прежнее
сосуще-тикающее ощущение снова появилось, его заглушает  болезненное чувство
вины. И это не похоже на малую уютную вину перед Леей, за то, что со мной ей
было почти так же плохо, как и без меня, за то, что из-за меня она не смогла
остаться в Нетании, хотя, конечно, не только из-за меня. А на самом деле моя
вина -- в  том,  что  не смог ее защитить. Не похоже  это  и на детскую вину
перед Гришей за испорченную  руку. И за  стыдную вину перед  Кинологом -- за
импотентную мстительность.  Это вина из  той породы,  которая  бывает  перед
умершими  родителями,  неисправимая  необратимая  вина,  только  глобальнее,
огромнее, ежеминутнее.
     На этот раз  в моторе полно масла. Это  меня тоже пугает.  Как будто со
мной  перестали играть.  Я почти ощущаю, как сваленные где-то в углу игрушки
превращаются в орудия убийства.
     Где-то, очень близко,  уже началось  вращение,  на всех четырех стенах,
портреты  женщин  переглядываются  друг  с  другом,  строят глазки вечности,
соблазняют    собой   пустоту,   заводят   хоровод.    Женское   присутствие
выплескивается  через  край.  Коварство   новорожденных  лилит  прячется  за
наивностью и негой, стоящей в их нарисованных глазах.
     Я понимаю -- началось.  И это теперь не просто аллергическая реакция на
новые  портреты,   уже  сотворенные  Гришей.  Он  обокрал  Город,  чтобы  на
вырученные за краденое деньги купить ему саван.




     Скрип  я  услышал  не сразу.  Сначала  предощутил.  Понял,  что  сейчас
заскрипит.  Небо   и   Город  медленно-медленно   начали   свое  вращение  в
противоположные  стороны.  Город  и окаменевшее небо дернулись и заскрипели,
двинувшись вокруг оси --  Краеугольного Камня. И  я,  перед  тем,  как  ужас
захватил меня  целиком, успел с  досадой и  жалостью  подумать о беспамятном
Ицхаке,  ослабившем  объятие  своих лап  вокруг скалы,  придавившем  ее, как
пробку  всей  тяжестью  умершего тела,  но  не способном  помешать  вращению
жерновов.
     Еще  совсем  немного  времени, и  гранатовые  зерна вертикалов и  котов
смешаются в одной  общей вязкой муке. И  никто даже не попытался, перед тем,
как запустить жернова, отделить зерна от плевел. И уже не попытается, потому
что некогда. Все. Жернова будут крутиться  все  быстрее,  притираясь к  друг
другу,  давя  нас как  кошенилей и окрашиваясь  в  кармин.  Вращение нижнего
камня, Города, будет  распространяться и распространяться, пока  не захватит
всю твердь земную. А  потом верхняя, небесная твердь сотрет нижнюю. Но этому
свидетелей из мяса и костей уже не останется.
     О,  Сфинкс! Зачем  ты не дождался,  зачем ты умер!  Я  не знал как тебе
помочь, но я же был готов это сделать! И решимость моя уже переломила хребет
инстинкту самосохранения. Не успел. Соперничество между вертикалами и котами
выиграла смерть. Я завыл  и  выставил когти, чтобы  падая в утробу вечности,
хотя бы располосовать ее пищевод.




     ©  шли  по  ночному  Городу  неспешно,  чтобы  не  расплескать приятной
атмосферы, зачерпнутой на  щедрой дегустации божоле в винной лавке Ави Бена.
Джаз, сыр, багеты  и с дюжину незнакомых сортов вина. Качество и  количество
выпитого  вдохновляло.  Люди  вокруг  отчего-то желали  общаться. Лица  были
добрыми и беззаботными. Вино выявляло  русский акцент,  но улыбки оставались
израильскими,  без  достоевщины.  Периодически   к  ©  подходили   чокнуться
совершенно незнакомые люди,  просто  от избытка радости. Знакомых было мало,
всего двое -- Гриша, да модный стоматолог Йоэль. ©  познакомились с Дороном,
общительным  поставщиком  вина, поболтали по-русски с председателем какой-то
профессиональной организации, которого  приволок  общительный  Дорон,  потом
улыбались навстречу всем, кого  общал общительный  Дорон.  Иврит  смешался с
русским и перерос в приятный праздничный гул.
     Когда  пить  уже стало  невозможно, а  до  полуночи,  до  торжественной
откупорки божоле, доставленного  последним рейсом из Франции, оставался час,
© решили  проветриться.  Их  очень растрогало,  когда  на выходе с них взяли
торжественную клятву, что они вернутся, а  потом  все-таки  уговорили выпить
еще по стаканчику --  чтобы не было скучно гулять. Лавка  выходила прямо  на
Кошачью  площадь,  и  в  этот  поздний  час расположившиеся  здесь  бродячие
ремесленники разбирали груды китчевой подростковой  атрибутики, перекусывали
на ходу, перекликались,  отирались вокруг девиц, впадали в кальянную нирвану
на  пестрых  индийских   подстилках.  После  этого  зрелища  вопрос,  почему
иерусалимцы  забыли  официальное  название  площади  и  называют  ее  только
"Кошачьей" -- отпадал.
     Гуляя,  ©  обнаружили  легкость  общения  необыкновенную  и  приятность
ночного  иерусалимского  маргинального   люда.  Правда,  был   один  угрюмый
прохожий, ступавший  след в след обдолбанному дьяволу. Он смотрел нехорошо и
обозвал © "пидарасами". Это их почему-то страшно развеселило.
     Вернувшись,  ©  были  встречены  у  Ави Бена радостными  криками  новых
знакомых. Старый  знакомый Йоэль исчез, а  старый знакомый  Гриша  упился до
делового состояния и порывался "решать вопросы", но наступила полночь. Ровно
в  полночь  было откупорено  несколько  ящиков  свежеподнятого  в  Иерусалим
французского божоле и "немедленно выпито".
     Впечатленные  и  промытые,  ©  прикупили   несколько   бутылок   то  ли
запомнившегося из понравившегося, то ли понравившегося из запомнившегося.
     Домой  они  шли  долго,  не торопясь,  зигзагами, стараясь  не  разбить
побрякивающий пакет. Ночь выдалась теплая.  Фонари  освещали  зелень и путь,
крыши  и  холмы освещала луна, явившаяся, как серебряные  карманные часы  из
черного жилета. Парковая  скамейка, развернутая к пейзажу.  Сирена "скорой".
Звук, от которого никуда не деться -- амбуланс,  модем и  чайник пищат почти
одинаково.
     Еще  "скорая".  Что-то  случилось.  Слишком  много  амбулансов  в  одну
сторону. Не в первый раз. И не в последний. Даже если  теракт... © научились
жить  здесь  и сейчас,  а потом еще,  а потом -- взгляд на небо и снова. Они
сели  на  скамейку и вслух  подумали о том, что  иерусалимское существование
тоже происходит, как пьяное возвращение домой -- зигзагами. А  иначе  в этом
Городе не получается.




     Он ожил! Ицхак! Он  ожил! Он выпал из смерти, как кот из мешка, продрав
его когтями  и извернувшись. Он  почуял  поступательное  движение смерти, он
растопырил лапы, уже дряхлые, но все еще мощные от непреклонности. Он ударил
лапой и принес жертву, смягчившую Всевышнего. Он остановил жернова! Нам дали
отсрочку.
     Небо  утратило жесткость и  жестокость. Город со  скрипом  остановился.
Отсрочка!  Пусть ненадолго. Я  слишком хорошо знаю вертикалов. Они  снова не
будут  жертвовать малым, не желая думать, что чем больше  долг, тем страшнее
он взыщется. Они снова забудут, что  не могут приносить человеческие жертвы,
но могут  сами  быть приносимы, что право  на замену скотом не воплотить без
Храма.
     Сможет ли Сфинкс совершить жертвоприношение и  в следующий раз? И будет
ли  принята его случайная жертва? Ведь в жертву должны приноситься лучшие, а
не случайные. И если этой ночью в кафе случайно оказались лучшие, то так  не
будет всегда.
     А Храмовая Гора продолжит корежиться и проседать в пустоты, оставленные
ворами,  прокравшимися  между  подрагивающими  во   сне  лапами  умирающего.
Смертельный  сон  всегда  заканчивается  смертью.  И мой  Нетнеизм  --  лишь
искусственная  почка,  помогающая перекачивать  софты  в новый  мир,  но  не
способная надолго продлить дни Сфинкса.




     Из  больницы  "Адасса"  Макс  вернулся  с  тремя  подростками  -- одним
собственным и  двумя жившими неподалеку. Подростки были оживлены, можно было
решить, что болезненно, а можно что и не болезненно, а в пределах возрастной
нормы, просто  наконец-то что-то общенародное  и значительное приблизилось к
ним настолько, что одно  из последствий можно  навещать в  больнице. Громкие
молодецкие голоса, переходящие в похохатывания, Анат услышала, когда все еще
только поднимались на третий этаж.
     Макс,   наблюдая   троицу   в  машине   и   оказавшись  внутри  бойкого
подросткового трепа на неродном ему языке,  думал, что вот надо же --  какие
тихие и напуганные всеядностью  опасности подростки ехали  в  больницу и как
быстро они принимают ситуацию, как данность и как бы "обживают" ее.
     Им  было  достаточно  увидеть, что  у одноклассницы на месте  все части
тела, узнать, что все,  что надо уже зашито, что калекой она не станет,  что
гайки и болты большей частью извлечены, а что осталось -- то осталось, всего
в  двух  местах и не заметно, а  удалять  -- опасно. Ноа  чувствовала себя в
центре  внимания,  что так и было,  и чего не было раньше.  Поэтому она даже
улыбалась,  рассказывая  про ночной взрыв в  кафе, как  все  было  и как все
будет, что ей дадут специальную справку для самолетов и прохода через всякие
металлоискатели, что  она  теперь  жертва террора,  но еще не  знает что  ей
положено, что она все равно пойдет в армию и что у  нее уже два  раза  брали
интервью. Очень быстро подростковые мозги перекрутили кровавое мясо трагедии
в фарш приключения. Уходя,  Подросток  сообщил, чернея остроумием:  "Ноа, ты
теперь самая крутая металлистка в школе!"
     -- В Сети сидишь? -- уточнил Макс.-- Ну и что там?
     -- Там народ очень беспокоится, не попортили ли в теракте Котику ценный
мех.
     Макс подошел к компу и тоже уставился на экран:
     -- Нашей шкурой, конечно же, никто не интересуется.
     -- Мог бы и не спрашивать,-- Анат скривилась.-- Знаешь, как стандартное
обращение выглядит? Вот:
     "Дорогой  Аллерген! Не знаю, живете  ли Вы в Иерусалиме,  но  даже если
нет, у Вас ведь такая маленькая страна, что  любой может  оказаться в  любом
месте, отзовитесь пожалуйста, что с Вами все в порядке!"
     -- Отозвался?
     Анат зло сощурилась:
     -- Щас, ага. Пусть поволнуются. Котику вообще некогда, он стихи пишет в
режиме реального времени.
     -- Не  понял,-- не понял Макс.-- Тогда почему народ волнуется? Если Кот
демонстрирует новые продукты своей жизнедеятельности?
     Анат задумчиво посмотрела на Макса:
     -- Потому  что они не знают,  что  эти стихи написал Кот! Их  пишут его
виртуалы. Понимаешь? Что головой мотаешь?
     -- Ну это уже полный... Нетнеизм.
     -- В том то и дело!
     Макс внимательно всмотрелся в увлеченное лицо Анат и осторожно спросил:
     -- А  откуда такая  уверенность, что их пишут именно кошачьи  виртуалы,
вот что интересно.
     -- Ну а кто?! -- возмутилась Анат.-- Не я же! Это же очевидно!
     -- Ы?!
     -- Во-первых, стихи эти -- сплошной стеб. Я такие стихи писать не умею.
Пробовала   несколько  раз  в  жизни  для  капустников  и   закомплексовала.
Во-вторых,  ты прекрасно знаешь, что после каждого теракта я долго ничего не
пишу. В-третьих,  и  это  главное!  Котик забыл указать  важнейший  постулат
Нетнеизма: "Виртуал моего виртуала -- не мой виртуал".
     -- "Виртуальная лестница"? Логично,-- одобрил Макс.
     --  И  в-четвертых,  все  стихи  постятся  с  кошачьего  провайдера.  Я
переконнектилась, чтобы  ответить всем озабоченным, но по дороге заглянула в
театр...
     -- Глюк-студию "Нетопырь",-- скривился Макс.-- И зацепилась за вешалку.
     Стадо подростков прошествовало на кухню.
     -- Да, а как девочка?
     -- Вроде ничего. Правда две гайки, кажется, решили не вытаскивать.
     --  Мам,-- заглянул  в комнату Подросток,--  а что  нам есть?  Можно мы
пиццу закажем?
     Анат кивнула:
     -- А как Ноа?
     -- Нормально.
     -- Что -- нормально? Ходит?
     -- Нет, но будет. О! Итай прикол придумал: "Сколько весит Ноа?" "Брутто
или нетто?"
     --   Смешно,--   испуганно   согласились   ©  и   проводили   Подростка
неоднозначными взглядами.
     Из кухни донесся гогот.
     --  Все правильно,-- сказал Макс.-- Террор не  победит не  потому,  что
наша  цивилизация способна от  него  защищаться. Она  как раз неспособна.  А
потому,  что  довольно быстро  перестает быть страшно. После каждого теракта
сокращалось "послестрашие", заметила?
     --  Особенно это заметно по Коту,-- Анат кивнула на экран.-- Может, это
защитная реакция? Ты стихи смотреть будешь?
     Макс подкатился в кресле поближе и возмутился:
     --  Ого!  Сколько  понаписали!  Нет,  это  целиком  читать  невозможно.
Расскажи, что происходит и покажи самое интересное.
     -- Они там решили играть "Снежную королеву".
     -- В каком смысле?
     -- В самом тупом. То есть, одни хотят следовать классическому сюжету  и
декламировать свои стихи с табуреточки, а остальные просто  стебутся. Стихи,
похоже, заранее приготовлены. Значит действие обречено на банальный сюжет.
     -- Представляю, как это Коту не понравилось.
     --  Но  сначала  Кот  создал  Сказочника,  депрессивного-депрессивного,
который мягко намекал,  что идти  по стандартному сюжету очень тоскливо. Его
не слушали.  Потом какая-то наглая сволочь вдруг взяла и  стала за кошачьего
Сказочника писать. То есть,  фактически  у Аллергена сперли виртуала  из-под
носа. Что это, а?
     -- Оскорбление, однозначно.
     --  Им, видите  ли,  по сюжету надо  было,  чтобы Сказочник  именно так
говорил! Ну  там  сюси-пуси  всякие.  Вокруг, правда,  по  мелочи нормальные
виртуалы прыгали, но действие  свернуть не  могли. Герда изменившимся  лицом
бежала к Снежной Королеве.
     В коридоре  подростки громко добавляли к  чаевым пиццевоза,  такого  же
пацана, эксклюзивную информацию из больницы.
     -- Но тут  куда-то исчез Кай,-- продолжила  Анат.-- И в "Буфете"... это
служебная гостевая, где  обсуждают, как играть, все стали звать:  "Кай! Кай!
Кто-нибудь! Реплики!" И Кот мстительно взял, что плохо лежало.
     Макс хмыкнул и придвинулся ближе:
     -- Вот это покажи!
     --  Сейчас...  Короче,   Кай  оказался  еще  самовлюбленнее  Кота.  Кот
клонировал Кая и женил на самом себе,-- Анат щелкнула мышкой по куплету:

     Послушай, Герда, есть предел всему --
     есть пошлости предел. Зачем явилась?
     Есть прошлое, оно тебе приснилось,
     оно уже не нужно никому.
     Я, видишь ли, женился -- на себе.
     Я счастлив, Герда. Ты найди другого.
     Ну где мне взять такую фразу, слово,
     чтоб зазвучало в женской голове.
     Я помню ВСЕ. Но мне плевать на это.
     Я НЕ ХОЧУ банального сюжета!

     -- Но  Герда  проявляла фантастическую  волю к победе. Уже вокруг такой
прикольный хоровод  нечисти возник, все ей намекали --  прекрати.  А она все
требовала, чтобы Кай с ней ушел.
     -- Так все правильно. Настоящие Герды, они такие. Как бультерьеры.
     -- Да. Но Кот существо свободолюбивое, поэтому не позволял взять Кая на
поводок. А,  там еще сто лет прошло.  Кто-то стебанулся и подкрутил время. А
Герда  продолжала, как ни в чем не  бывало --  уйдем, домой, домой, бабушка,
розы... И Кот выпустил старого Кая :

     Уймись уже, ужасная Наина!
     Была ты Гердой много лет назад,
     держала спинку, словно балерина,
     а нынче ты не держишь даже зад.

     -- Сурово.
     --  Недостаточно сурово. Герда устояла. Но все уже покатилось  к черту.
Все  стали  просто веселиться.  Тут  еще  появился другой Кай, возможно тот,
который играл раньше, не  знаю. И начал сдаваться, готов  был уехать.  Тогда
Кот решил,  что если ехать, то в Париж. Причем, Кот стал уже не просто Каем,
он честно уступил спертую роль, а назвался Кай Юлий Цезарь:

     Может, любви не выйдет, а бизнес будет.
     Я -- сутенер, ты моя продажная штучка.
     В спальне посадим тебе золоченого Будду,
     чтобы гостей вообще довести до ручки.
     Вечером -- жизнь! Рестораны, мужчины, розы.
     Я принимаю деньги, а ты -- клиентов,
     ты принимаешь, то есть, такие позы,
     чтоб им платить захотелось одномоментно.
     А по процентам -- сойдемся, птичка.
     То есть, не птичка конечно, а это, роза.
     Вот тебе, Герда, задаток -- французский лифчик.
     В нем тренируйся у зеркала -- крики, позы.

     -- А дальше?
     --  Пока все.  Кажется, Коту это  надоело. Там такой хеппэнинг пошел --
уши закладывает.
     -- Ну уж нет. Кот не может  уйти по-английски. Он обязан подвести итог.
Коротко и исчерпывающе. Нужна мораль.
     -- Для  морали у Кота есть  специальный персонаж  -- Сказочник. Правда,
беспринципный -- его подрастрепали все, кому не лень. Ну?
     -- Ну вот:

     Я повести печальнее не знаю,
     чем повесть о холодном гее Кае.

     -- Па,-- Подросток занял в коридоре какое-то связующее  между  друзьями
на кухне и родителями в  холле  место.-- Помнишь, когда дядь Сема из России?
-- Подросток сделал паузу,чтобы набрать побольше русских слов.--  У нас был.
Ты ему что сказал, когда  учил понимать на иврите по телевизору нашу погоду?
Когда показывали карту страны и на ней проценты, это что было?
     -- Что меряют в процентах?
     -- Ы?
     -- Влажность воздуха меряют в процентах.
     -- Правильно. Э-э-э... Вы же пиццу не хотели, да? А то не осталось.
     Подросток исчез, и с кухни раздалось торжествующее:
     -- А после прогноза температуры, показывают прогноз влажности, помните?
И тогда Сема спрашивает: "А это что?" А мы ему  отвечаем с покерными лицами:
"Это прогноз, какая завтра в разных районах Израиля вероятность терактов".
     --  Смотри-ка,-- Макс  одобрительно вслушивался  в  хохот,-- Десять лет
назад израильтяне над такими хохмами не смеялись.
     Бег зигзагами по пересеченной местности продолжался.




     Стремительные  и  необременительные еврейские  похороны.  Стремительная
смерть -- не успев ни с кем попрощаться, не успев даже просто завести  новых
знакомых на новом месте, не успев даже найти на новом месте старых. Ира была
так рада, что нашла хоть меня, хоть кого-то из своих...
     Высасываешь  своих, голодный Город, как мозговые  кости. Взрыв,  кровь,
мясо, мозг. Плач. Высокая печаль. Слова  на панихиде.  Кадиш  --  неумело, в
первый раз  по близкому.  В  глазах мужа недоумение. Желание  оправдаться  в
глазах  --  вчера  еще  была  жива... И только для меня она была  жива еще и
сегодня, после полуночи, в кафе.
     -- Вышла из дома, обернулась...
     А я вышла из туалета, увидела...
     Каждая мелочь вдруг  растягивается, перерастягивается  смыслом,  словно
воздушный шарик, подставленный под кран на кухне...
     --  Обернулась,  тааак,  по-особому  посмотрела...   сказала,   что  не
задержится, что очень хотела повидаться с  подругой...-- укоризненный взгляд
в мою сторону.
     Я виновата. Я  пригласила ее в это кафе. Я не захотела приглашать ее  в
свой дом, потому что не желала рассказывать о Лине... А ведь Гриша, конечно,
и  так рассказал,  все  равно  придется... пришлось бы... Гриша...  Давид...
Гриша!  Впервые  Давид  прав. Я не  виновата.  Иру убил  этот Гришин проект.
Писала  ее  Викуля,  Гриша  узнал  на  портрете,   дал   мой   телефон.  Она
обрадовалась. Я тоже. Пригласила в кафе... потому что не захотела приглашать
ее в свой дом...
     Пауза.  Все  тяжело  вздыхают.   Пауза   уже   как   будто  с   налетом
отрепетированности, а ведь  все только началось. А что  делать? Со вчерашней
ночи, после взрыва, когда сообщили, этими же словами много раз...
     -- Держись, Артур.
     Кивок. Значит, его зовут Артур.
     -- Мы с тобой.
     -- Спасибо вам.
     Он уже знает,  как  держаться.  Он с утра  научился.  Он  уже умеет. Он
молодец. Он сильный. Он справится.  Его выбрали за то, что он справится. А я
слаба.  Слабая. Со мной так нельзя. Вчера  меня пощадили. А завтра?  Да даже
сегодня? Чур не меня,  Господи! Прикажи своему льву отойти. Назад, в клетку.
Да что же он разгуливает на свободе? Разве ему, огненному, место на свободе?
Пожрет ведь! Иерусалимский лев слушается только Тебя.  Верни его  на  место,
Всевышний!  Загони  под  землю, охлади  его жар  водами  Гихона,  залей  его
пылающую глотку елеем. Объясни ему, что все нормально, нормально. Не хорошо,
но еще и не так уж плохо, чтобы давить лапами живых, чтобы слизывать остатки
душ остывающих, чтобы сыто урчать над мертвыми. Не его это  дело -- взрывать
кафе,  настигать  автобусы. Разве это  новогодние  хлопушки,  разве  они для
забавы? Разве те,  что внутри, не хотели жить? И разве жизнь в Иерусалиме не
лотерейный билет  для  искупления? Но  не такой же  откровенной ценой, Боже!
Ведь  они еще могли бы... успели бы... она же  только  начинала... а, да что
там...
     -- Она еще, знаете, как чувствовала что-то в последнее время... она так
все время смотрела... словно сквозь меня, сквозь Машеньку...
     Неужели дела так плохи, что Он уже забирает таких незаметных праведниц,
как Ира. Смерть как бы отодвигает умершего, нужно помочь оставшемуся создать
такое понятие, как гордость  за партнера,  типа шерстяной подушки, в которую
нельзя  полностью  уткнуться голой кожей (колется), но  можно  обхватить  --
греет.
     -- Дааа... лучшие уходят первыми... Ты должен... ради детей...
     -- Надо... напалмом...  всех  этих ублюдков...  с детьми, с  семьями...
всех!
     Надо  уважать  горе.  Надо  ли напалмом  -- всех? Не надо, конечно,  но
сейчас кажется, что надо.
     -- Мы никогда не расставались... Вот -- сейчас в первый раз...
     Ох...  Тоже не впервые звучащая фраза. Но даже если в оный  раз. Просто
это  усталая  правда.  Констатация. Вокруг  ее  похорон  возникли  несколько
десятков  фраз, и он  теперь  взмахивает ими, как  сигнальными флажками. Так
лучше.
     Жарко.  Молчание  нависает,  придавливает,  как  горячий  утюг. Говори,
сволочь, иначе зачем явилась? Выразить сочувствие, или вымолить освобождение
от урока?
     Почему, почему  я  должна  любить Город, в который каждый раз выходишь,
как  в  последний?  И поэтому  так тщательно подбираешь  слова. Все. Всегда.
Потому что если ты  не  вернешься, то  они  останутся. И будут  кружить  над
помнящими,  как вороны или  как листья. А когда  все уснут -- а  ведь они же
когда-то уснут, даже самые безутешные  -- на  мягких, тяжелых,  но бесшумных
лапах, под которыми лишь изредка хрустнет пустота, придет  Иерусалимский лев
и положит  тебе на колени свою умную безжалостную трогательную башку.  И  ты
должен  сделать  вид,  что  не  боишься, и  почесать его за ухом.  Чтобы  он
замурчал. Тогда,  считай, что ты о чем-то с ним договорился,  что заключил с
ним союз. Но это он тебя обманул. Ничего это на самом деле не значит.








     -- Ладно,  поздравляю, выиграл  ты свое кошачье пари,  сука! -- сообщил
Кинолог из автоответчика.-- Начинаю писать программку. Хоть это  и не чистая
победа...
     Наконец-то! Ведь Кота в  Сети  становилось  все больше и больше. Теперь
невозможно  было  даже  представить,  что  Аллерген --  это, как многие меня
убеждали, проделки © -- людей, часто  ложившихся спать под утро  из-за того,
что за день не  смогли написать свои "два  экрана" и не отвечавших на письма
неделями   потому,  что   любое  письмо  они  писали   так  же   долго,  как
художественный текст. Если представить, что все эти посты, стихи, трактаты и
статьи писал не Аллерген, то  оставалось еще более невероятное предположение
о  большой  группе людей, все свободное время посвящающих  вождению  по Сети
Кота и как-то координирующих  свои проявления.  Причем, это должна была быть
даже  не случайная  группа, а близкие мне  люди, знающие  про  меня какие-то
особые  детали и нюансы. Это бесполезное знание про  меня  было неравномерно
распределено среди разных друзей  и знакомых, так что все, на  что прозрачно
намекал Кот, не копилось в  одном человеке, а уж тем более в ©, знавших меня
не так уж давно.
     Мне так нужна была программа слежения за Котом! Сам я уже не справлялся
и, наверное, что-то пропускал. Пари с  Кинологом, как назло, зависло, словно
сервер. А ведь Кинолог  почти признал себя побежденным уже на следующий день
после спора, когда он сам позвонил и  подозрительно спросил, уже на сам ли я
этот Аллерген. Тогда Кинолог обнаружил,  что сразу же после нашего разговора
Аллерген  заявил, что  желает  получить  код  для  открытия  своего  "живого
журнала"  на  сайте livejournal.com.  И тут  же  получил его от французского
профессора математики ака Французик из Бордо.
     Кинолог   из  любопытства  полез   изучать  сайт,  который   ему  очень
понравился.  Он  даже  обнаружил  в миллионном море  дневников,  писаных  на
латинице, заливчик, в котором плескалось несколько тысяч распыленных по миру
"русских" душ.  Так как все это время мое предсказание, что следующая жертва
Аллергена  будет  носить имя Вавилон,  сидело  в башке Кинолога  занозой, он
проверил есть  ли дневник такого  юзера. Дневник был. Кинолога поразило, что
ник  vavilon принадлежал человеку, не только пишущему  по-русски (на что был
один шанс из тысячи), но еще и живущему в Израиле.
     -- Колись, сука, что ты --  Кот! -- кричал он  в трубку.-- Иначе откуда
ты знал?
     -- Да успокойся, это случайность...-- бормотал я.-- Я этого не  знал, я
знал другое...
     --   Ты,  Давидка,   все-таки   с  программером  разговариваешь!  Какая
случайность?  Я  прикинул, это  как  три  раза подряд  в  рулетку  на  цифру
выиграть. Колись,  сука,  как узнал. А то  я ж работать  не смогу, весь день
буду гадать.
     Мне  пришлось  дать  честное  слово,  что  Кот -- это  не  я,  чтобы он
согласился начать писать программу. Мы  даже успели проговорить "техническое
задание". Он лишь все приставал, чтобы я признался, как вычислил Вавилона.
     Но  очень  быстро все пошло не туда.  Сначала Кинолог, считавший что за
Аллергена пишут ©, обнаружил, что они приятельствуют с vavilon-ом.
     --  Не-а,  не  поругаются,--  обрадовался  Кинолог  и  перестал  писать
программу.
     Потом Аллерген и vavilon вообще включили друг друга в свои френд-листы.
     Кинологу тоже не терпелось отправить меня плавать в кильватере Ларчика,
поэтому  он  начал сужать  круги вокруг Аллергена и  задавать ему  всяческие
наводящие вопросы -- не затупились ли у Кота когти, не испустил ли он боевой
дух, не стал ли он терпимее к сукам, и так далее.
     Что же произошло? Я тут же, не включив  даже чайник, позвонил Кинологу.
Трубку взяла Лариса:
     -- Здравствуй, здравствуй Давид. Борька-то? Дома... Сейчас  позову...Ты
к Лее еще не вернулся? Ты знаешь, я даже звонить тебе хотела.  Что ты дурака
валяешь? Хорошая  женщина, у меня  с ней  есть  общая  знакомая,  я знаю что
говорю.  Тебя  терпит,  а  ведь не каждая... Ты и  мечтать не  мог  о  такой
женщине!  Ты думаешь,  через  несколько лет ты вообще кому-то нужен  будешь?
Думаешь,  Лея после родов тебя простит? А до родов -- простит! А  ты знаешь,
как вредно в ее положении... Привет, поджигатель!  Расслабься, это уже я! --
сообщил Кинолог довольно.-- Знаю, что ты мне в жизни не простишь, что я тебе
не дал дослушать, гы.
     -- Хрен редьки не слаще,--  сказал я.-- Лариса мне хоть аморалку клеит,
а ты вообще -- уголовщину.
     -- А че, я  ж  тебя сразу честно предупредил -- пока не сознаешься, что
сжег Гришкину  мастерскую,  буду  тебе  живым  укором.  Я даже  согласен  не
разглашать. Ну?!
     -- Кинолог, прекрати.
     -- А меня унижает,  что человек, знающий  меня так давно,  отказывается
доверить мне правду о таком простительном преступлении, гы.
     Как мне это  надоело! Почти  все были уверены,  что  это я сжег Гришину
мастерскую из-за новых женских портретов. Никаких улик ни у кого из них нет.
Но все оказались вдруг великими знатоками  психологии вообще  и моей  души в
частности.  Хуже всего,  что уверен в этом сам Гриша. А значит, он выжидает.
Раньше, когда еще не был Стражем, я бы боялся.
     -- Ты почему сдался, Кинолог?
     --  Ты  еще не видел? Livejournal читать надо, как все тилигенты,  а не
отстойные гостевые. Кот совершил прыжок! Я  тащился. А жаль вообще-то. Я уже
и Ларчику рассказал, как ты за ней плавать будешь, гы...  А тут такой облом.
Обломище. И никакой это не vavilon. Это paslen.  У него, у  этого картофеля,
фамилия Бавильский. Это, понятно, с иврита, от Бавель. Вот он, твой Вавилон.
Жри его.
     -- Он не мой.
     -- Как ты все-таки просек, пироман?
     --  Долго  объяснять.  И  смысла  нет,  ты все  равно  обсмеешь.  Когда
программу напишешь?
     --  Это смотря, будет  мне с  кем  выпивать в  процессе, или  как. Я  в
одиночестве плохо соображаю. Намек ясен?
     -- Когда можно подъехать?
     --  Ща,  обожди...  Ларчик,  ты  когда  в бассейн  идешь? Не-не, плыви,
родная. Аха... Так сейчас и подъезжай! Дорога расчищена, гы.




     -- Привет,  Давид! Хвалю, быстро домчал. А я боялся, что ты  залезешь в
Ливжурнал  и  застрянешь.  Вот  тебе  в награду  загадка.  Что  будет,  если
скрестить тебя с Гришей?
     Давид честно задумывается. Особенность Давида -- задумываться над всем,
что имеет  на конце вопросительный знак. Оч  трогательно на самом  деле.  Но
смешно.
     -- Маляр?
     Не, ну как это у него получается? Почти угадал.
     -- Правильный ответ -- Пиросман! А почему "маляр"?
     -- Я подумал, что помесь копья и кисточки -- это малярная кисть. Значит
-- маляр. А почему Пиросман, а не Пиросмани?
     -- А смешнее.
     А  что,  вполне могу  представить --  стоит  у супера, сумки шмонает, а
чувствует себя каким-нибудь крутым стражником с копьем.
     -- Кинолог, ты за сколько можешь программу написать?
     -- Такую? 5-6 килобаксов. Это тебе не за Ларчиком воды  рассекать... Че
уставился? Шутка.
     -- Да я понял. Начинай? Что ты хочешь, чтобы я делал?
     -- Разлей для  начала... Аха... Ща  я тебе покажу. Флейму этому уже  не
первый  день,  просто промышлял Кот  на территории  противника. А сегодня  в
кошачьем  журнале аукнулось. Короче... ты пока ехал, я тут  пошустрил. Досье
добыл. Этот Дмитрий Бавильский, это типа критик в законе. Во всяких журналах
публикуется. Вроде он и не борзый, просто решил роман писать онлайн, прямо в
своем дневнике. А че, мысль -- написал страничку, выложил, написал, выложил,
народ бегает  тудым  сюдым, вякает,  просится в персонажи...  Давид, вот  ты
хочешь в персонажи?
     -- Нет.
     -- А в пятачину? Гы. Че не разливаешь?
     Может,  у него  день  рождения сегодня?  Нет, еще не скоро. Чего это он
тогда такой  торжественный? Стрелки на брюках, футы-нуты. Ни  разу в Израиле
таких стрелок  не  видел. Рубашка вместо майки...  А Ларчик все -- пропадет,
пропадет без  мамы-психиатра. Аха, щас мы все без них, сук, тут же пропадем!
Да мужик просто  воспрял. Отродясь он  таким не был...  Ботинки  начистил...
Может,  с   новой  бабой  снюхался?  Не,   выражение  лица  слишком  особое,
необремененное, даже  свободное. Такое  только у одиноких бывает.  Надо  его
задержать, чтобы Ларке продемонстрировать. Пусть еще раз убедится, какая она
дура.
     -- А что это? -- рассматривает бутылку, как провизор колбу.
     -- А тебе должно быть без разницы.
     -- Почему? Интересно же...
     --  А потому, дорогой, что настоящему пироману  названия  без  разницы,
аха.  Он  пьет  все,  что  горит, гы...  О, ты  взглядом  уже спички  могешь
поджигать. И  даже идти на дело без  спичек.  И никаких улик,  гы...  Ладно,
ладно...  Короче,  Аллерген это  дело прочел  и пошел  прикалываться...  Ну,
дальше как в прошлые разы.  Кот тыкает. Ему -- перестаньте тыкать. Он -- рад
бы, но не  могу. Ну, знаешь чем  это кончается...  Тут еще  новый прикол  --
Бавильский к Коту обращается "Юля". Типа, "Юля, я  убедительно прошу  мне не
тыкать".  А Аллерген такие фары: "Хоть  ты, дорогой, и просишь меня  юля,  я
плачу, но не могу"... Слушай, мне надоело. Мы пить будем?
     -- А программу писать?
     --  Аск.  Давай, по  сто  грамм  горилки,  гы,  от  слова  гореть...  и
разбежались. Ты тут сам себе читай,  а я пойду к сыну за комп, буду сам тебе
программировать.  Скажи тост?  Или  не, лучше я скажу. Дорогой  Давид! Давай
хряпнем за мою доброту! У меня есть золотой ключик. Я добыл его в честном...
почти честном бою... Я, в общем, хакнул твоего Кота.
     О,  замер!  Все  ж  таки  Давид  один  такой.  Как  в  детстве  в  игре
"замри-отомри". Ну отомри уже. Ну вот.
     -- В каком смысле хакнул?!
     -- Да я осторожно. Никто и не  заметил, не ссы. Короче, давай меняться.
Я тебе ключик  от его  журнала.  А  ты  мне чистосердечно признаешься...  че
головой  мотаешь?  Да не про  Гришкину мастерскую,  с  ней и  так все  ясно.
Расскажешь, как ты про Вавилон вычислил?
     Задумывается, надо же. Наверное, прогадать боится, гы.
     -- Да  ладно, я бы тебе и так  рассказал  теперь. Потому  что одно дело
объяснять,  будучи  правым  и  совсем  другое, будучи идиотом...  В общем-то
просто. Надо только исходить из того, что Аллерген -- еврейский кот...
     -- Гы. "Мама, а наша кошка тоже еврей", да?
     -- Вот поэтому я и не хотел рассказывать!
     --  Все-все,  умолк. На  мировую,  по  пятьдесят?  За  твои  уникальные
способности! Что отличаешь лиц жидовской национальности  от прочих еврейских
морд.
     При  этом я почти  не прикалываюсь. Уникален, сука. Ну кто еще способен
так мозгами шарахаться в сторону, где-то  там петлять по неведомым дорожкам,
а потом заскакивать на тропу здравого смысла взад и оказываться еще при этом
правым...
     --  Так вот, Кот  обычно скор на расправу, но и отходчив. До последнего
случая многодневные  флеймы  были  у  него  только дважды.  Имена  этих двух
противников можно  записать так,-- Давид берет ручку, переворачивает  письмо
из  Ронькиной школы, выводит "bar.ru"  и  "Бен-Нилов" и соединяет их линией.
Даже не посмотрел, сука, на чем пишет.
     -- Прикольно. Сын русского Интернета и сын Нила. И что?
     -- Я взглянул на это чуть более обобщенно: современная Россия и Древний
Египет. "Точка ру" ясный символ современности,  а Нил символ именно Древнего
Египта.  Я  понял, что это  не  может быть  случайным совпадением. Что  есть
система, которую надо  разгадать. А это оказалось на удивление просто -- что
общего между двумя великими, но такими разными державами, как Россия, я имею
в виду Россию в имперской, а не обрезанной ипостаси и Древним Египтом?
     -- Э-э-э... О,  мысль! Мавзолеи? Но  в  Египте  их хоть жопой ешь, а  в
Совке -- один.
     -- Это  частность. Ну,  Кинолог, первое что тебе должен подсказать твой
собственный опыт?
     -- Аха... Ну да... Массовый исход евреев. Он же еврейский кот. Гы... Но
почему, все-таки, Вавилон, а не, скажем, Испания?
     Давид радуется, что я  до конца не угадываю. Иногда мне кажется, что он
меня за что-то недолюбливает. Или как-то внутренне соревнуется, что ли.
     --  Это не просто массовый  исход из великих держав, Кинолог.  Это еще,
во-первых,  добровольный исход, а не изгнание. А во-вторых, не просто исход,
а репатриация. И вот таких случаев за все века было всего  три.  И третий --
Вавилон!
     Давид   торжествующе   ставит  на   листик   третью   точку   и  рисует
равносторонний треугольник.  Когда-нибудь он  меня  убьет  своим  логическим
бредом. Но крыть нечем. Начинаю придираться:
     -- Конечно, Давид, массовая  добровольная алия  -- это замечательно, но
зачем стулья ломать? Это же светлые  радостные события. Повод для  братания!
Чего же Кот опускает мужиков ниже плинтуса?
     -- Я  тоже  об  этом  думал. И понял, что  никого Аллерген не опускает.
Просто он их так метит.
     -- Метит, гы. Это в каком же таком смысле? Обсирает?
     Давид вздыхает, смотрит на меня, как на  маленького и говорит абсолютно
серьезно:
     -- Ну сам подумай, Кинолог, как еще виртуальный кот может кого-нибудь в
Интернете пометить?
     Эта  Давидова  искривленная  логика  порой  просто  завораживает  своей
странной  интеллектуальной  эстетикой. Как  кобру.  Каждый  раз думаю --  не
достроит, развалится все нахрен. Не, стоит здание -- завитушки, завитушки...
сплошное  барокко...  да  даже  уже полное  рококо.  Аха,  типичная Давидова
постройка,  только  декоративные   элементы   --  не  морские   раковины,  а
человеческие уши. С лапшой... О, мысль! Барокко -- это Бар Рокко.  Рокко  --
это же этот, как его, блин, не Сталлоне, тот был Рокки... а этот... тоже про
боксера... Висконти  конечно,  "Рокко  и  его  братья"...  устал  я сегодня,
утомился. Расслабляться  надо  в кресле, не,  лучше  в  пабе... в баре...  в
бар.ре с девочками, а не котоловки паять... Не, Давид бы плясал от Бар  Рок,
конечно. Правильное название для бара "Сын Рока"...
     -- Не, Давид... За общение с тобой в больших дозах, надо давать молоко.
Змеиное. В больших дозах... Пометил, аха... А второго треугольника у тебя не
завалялось?
     -- Зачем?
     -- Да я бы звезду Соломона из них слепил.
     -- Меня на самом  деле больше интересует именно другой  треугольник. Ты
никогда не задумывался, где происходит баланс сил добра и зла?
     -- Сейчас задумаюсь.  Гы.  О, мысль! В моей  душе, в моем сознании и на
моем банковском счету. Эт если у меня душа есть. А  вот если у меня ее нету,
то... пусть третьим будет окружающий меня мир. Не, вторым, так даже лучше --
внутри  меня,  вовне меня и в банке, на интегральном показателе  жизни моей.
Гы.
     Да всюду этот баланс происходит. Вон, у Роньки плюшевый ежик валяется и
кожаный ошейник с  шипами. "Русский  арс", бля... И  между чем и чем недавно
балансировал  сам Давид,  давая прикурить Гришиной мастерской?  А сейчас он,
значит, спикер Палаты Добра...
     -- Нет, Кинолог, сначала  ты был ближе к правильному ответу. Борьба сил
добра с силами зла должна происходить в трех средах...
     -- Понял! Конечно! Как же я сразу... Армия, авиация, флот! Гы. Или это,
почта, телеграф, телефон... Давид, чур не обижайся. Это я не нарочно, это  у
меня рефлексы дураковалятельные.  Мне правда интересно, зуб даю. Ну, как  ты
все это представляешь?
     -- Да? Ну, ладно... Хотя,  в данном случае ничего  особо интересного. В
общем-то  достаточно очевидно, что баланс добра и  зла происходит сегодня  в
трех, даже не  средах, ты  правильно  сострил,  а в трех реальностях... нет,
нельзя сказать "реальная  реальность". Пока нельзя. В общем, эти три мира --
реальный,  духовный  и  виртуальный. Причем  роль  последнего  возрастает  с
пугающей скоростью.
     --  Аха...   но  эту  "пугающую   скорость"  ты   ведь   объясняешь  не
научно-техническим  прогрессом,  правда,  Давид? Скажи что нет, а то ты меня
разочаруешь!
     --  Никак  не  объясняю.  Зачем  объяснять  то,  что  в  объяснении  не
нуждается?  Интернет  так  же  создан  буквами, как  и  наш  мир. Только  не
еврейским  алфавитом, а  ты  сам знаешь,  чем там  все программы написаны --
латиницей. Но  это  не  принципиально. То, что он  написан слева направо  не
делает  Интернет менее значительным, чем Вселенная.  Важно, что  он создан и
существует,  как  новая  среда  обитания.  А  значит,  и среда  борьбы  двух
противоположных начал, назовем их по традиции "добро" и "зло".
     Ща вырублюсь.  Надо это блядство интеллектуальное  кончать.  Подсовываю
Давиду  его листик  и смиренно прошу  нарисовать  второй треугольник,  чтобы
получился  магендавид. И надписать  все вершины. Послушно рисует.  И  только
дописав, спрашивает:
     -- Зачем тебе?
     --  А чтоб  на левой груди вытатуировать, гы... Давай,  короче,  еще по
чуть-чуть и я пошел котоловку творить. За сукиных сынов Рока!
     Кивает. Снисходительно. Вот же сука, все-таки. Как он умудряется вообще
жить вот так вот...
     --  Знаешь,  Кинолог...  Я вот  что сейчас  подумал. Что раз  так, то и
приход Машиаха вполне может быть виртуальным...
     И лыбится на три скобки.




     Казалось  бы,  Интернет --  это нечто  универсальное и инвариантное,  а
заходя в Сеть с чужого компьютера  испытываю какое-то  отсутствие привычного
уюта. Зато  грузится быстро. Я просмотрел комментарии к  нескольким отрывкам
из  романа  Бавильского. Везде было примерно одно  и то же -- Кот выдергивал
цитату:
     "Пепельница,  даже пустая и  вымытая, пахла отвратительно: как  старая,
уже давно увядающая кокотка."
     И пристебывался:
     Дорогой Дима!
     Не длинноват  ли, и не вяловат ли, и не слишком ли манерен сей эвфемизм
дорогого и энергичного народного выражения: "Пи*да немытая"?
     Выдергивал:
     "... острый взгляд: он просвечивал посетителей точно рентген..."
     И пристебывался:
     Как хороши, как свежи были штампы... :Ж)
     Бавильский пытался избавиться от фамильярного Кота:
     "Я   не   нуждаюсь  в  подобных  услугах,  так  как  пользуюсь  помощью
профессиональных редакторов. Много о себе думаете."
     Но этим лишь подливал валерьянки:
     Тут  уж  совсем  нечем  хвастать,  дорогой.  Оно,  конечно,  "извозчики
довезут", но все-таки -- весьма. Это, дорогой, все  равно как  литературными
неграми хвалиться.
     И снова Кот выдергивал и комментировал:
     "Она чувствовала к этому переростку едва ли не материнские чувства..."
     "Чувствовать  чувства",  дорогой Дима, за  это просто культурных  людей
ставят в угол, а "ветеранов публичной литературы",  дорогой, просто секут на
конюшне,   у   копыт   брезгливо   жующего    Пегаса,   дорогого.   Впрочем,
"профессиональный редактор" исправит ;Ж)
     Чужой  текст  Аллерген  считал  чем-то,  вроде собственной  грядки.  Он
по-хозяйски выдергивал редиску, придирчиво ее рассматривал и смачно хрумкал,
громко чавкая:
     "И  если   возле  стойки  образовывается  очередь,  то  она  вылазит  в
стеклянный  предбанник, где  есть еще одна  дверь  -- в сберкассу.  На почте
приятный запах  сургуча,  песчаного  цвета  мебель, сработанная,  вообще-то,
топорным образом."
     Дорогой Дима!
     Столкнувшись с твоей необычайной обидчивостью, я, дорогой, просматриваю
отныне твои отрывки, дорогие,  крайне  снисходительно и дабы тебя, дорогого,
не травмировать -- больше не сообщаю тебе, дорогому, о ляпах средней степени
ляповитости.   Но   все   имеет   свой   предел.  Когда   приходится  трижды
передергиваться на одном недорогом  предложении -- это уже слишком  даже для
письма оленевода в районную  газету, дорогую. А здесь ты, дорогой, пытаешься
творить такое  дорогое  явление, как сетература,  дорогая, что  обязывает  и
накладывает,  в  том  числе и  на меня, дорогого,  как  на литсанитара Сети,
дорогой. Итак:
     1.  Очередь,  дорогая,  образуется.  А  "образовываются"  -- недоросли.
Можно,  конечно,  представить,  что  вся очередь,  дорогая,  стоя  у  стойки
занимается своим образованием  --  типа  слушает лекцию или читает, но  я не
уверен, что ты, дорогой, имел в виду именно это ;Ж)
     2.   Очередь,   дорогая,   вылезает.  А   "вылазит"   глист   из   жопы
малокультурного вертикала.
     3. Не очень дорогая  мебель сработана топорно. А если какой-то  дорогой
пишет, что  она была сработана "топорным образом", то это уже  означает, что
другой  примерно  такой же, но занятый другим делом дорогой сначала  топорно
сделал  образа,  дорогие,  а  потом, начитавшись  атеистической  литературы,
недорогой,  одним  из  этих  топорных  образов  начал кощунственно  забивать
гвозди, сколачивая мебель :Ж)
     ЗЫ. Дорогой  Дима, немедленно  исправь  все эти ляпы, дорогие! Впрочем,
дорогой,  если тебе  западло  делать  правки,  следуя указаниям  даже такого
дорогого кота,  как  я,  то  хотя бы переведи героиню, дорогую,  из домашних
актрис в  мусорные уборщицы  (желательно чтобы она работала не в театре  или
ином культурном  учреждении) и сделай вид, что это не авторская речь, а типа
стилизация от лица главной героини, дорогой :Ж)
     Порой Кот словно бы отвлекался от "редиски" и оглядывал грядку в целом:
     Причем прикинь, дорогой, здесь ты хотя бы имеешь возможность  ответить.
А  вот представь, дорогой, что выпустил ты дорогой роман  на дешевой бумаге,
или наоборот. А какой-то дорогой критик в законе, едва книжку твою, дорогую,
пролистав,  опубликует где-нибудь набор всяческих  идиотских банальностей по
ее  поводу.  Готов  ли ты,  дорогой,  ступая на  тяжкую,  но  дорогую  стезю
публичной  литературы,  к таким банальным поворотам судьбы? И что ты  будешь
делать,  дорогой  Дима?  Отключать френдовую ленту,  дорогую?  ;Ж) В  худшем
случае ты, дорогой,  съешь это недорогое  дело  и запьешь его. А в лучшем --
придешь  сюда, в ЖЖ, и найдешь  поддержку, ибо народ  у нас в Сети дорогой и
добрый, если его не злить :Ж)
     Наконец,  произошло  то,  чего,  похоже,  Кот  и  добивался.  В журнале
началась  схватка  человека с  котом,  но при  этом  роль разъяренного  кота
исполнял человек. Бавильский  был почему-то уверен,  что Аллерген -- это ник
какой-то  поэтессы  Юли.  Эту  Юлю  Бавильский  материл,  издевался  над  ее
внешностью. Пожелал, чтобы земля была  ей пухом. Кот же  устремлял к публике
монологи о том, насколько не подобает самцу любого биологического вида такое
неджентльменское поведение и все время повторял, что он -- не дорогая Юля, а
Юля -- не он, дорогой.
     И снова  я  не  мог  понять  зачем  Аллергену понадобилось  метить этих
несчастных писателей. Меня ничто  так не утомляет,  как чтение флеймов,  они
против моей воли высасывают из меня слишком много  эмоций. Я не люблю, когда
спокойное  рассуждение начинает  зависеть от эмоционального крена. Когда вся
острота интеллекта направлена на  поиск самой  болезненной точки противника.
Начинаешь  поневоле принимать чью-то  сторону, симпатизировать и  болеть  за
"своего",  а  он в какой-то момент обязательно  как-то неприятно проявится и
оставит  долго не оседающую муть. А вот Кинолога,  наоборот, подобный  флейм
явно тонизирует. Почему?
     Я, как от конвейера на перекур,  отполз от компьютера и застал Кинолога
за отлыниванием от работы. Он смутился, что было уже странно:
     --  Че? Я  тут...  Ты до конца прочитал? Почему все писюки  такие суки?
Говорят же ему -- не она, не Юля, отвянь от реальной тетки. А Бавильский, ты
видел, все равно -- Юля, "маленькая блядь". Ну не сука он после этого, а?
     -- Кинолог, вот я как  раз и хотел  тебя спросить. Почему все это  тебе
интересно?
     -- А тебе что, нет? Да ты что!  Это ж такая смесь драчки с КВН-ом!  При
хорошем уровне -- кайф лошадиный! Вот ты бокс смотреть любишь?
     -- Нет.
     -- Как нет?! Ты же в детстве все время дрался. Приемчики всякие учил, я
ж помню...
     -- Это совершенно разные вещи, Кинолог.
     Он как будто даже обрадовался:
     -- А-а, так  ты любишь драться, а не  смотреть как дерутся?  Правильно,
уважаю!  Давай,  садись. Думаешь, я  для  чего Кота хакнул?  Во, для  этого.
Смотри... Я щас Бавильскому за женщину отомщу... Че ты на меня так смотришь?
Обматерил эта сука невинную поэтессу? Причем, тоже израильтянку. Поэтому это
нас напрямую касается. Надо мстить. Надо, Давид. Потому что  если не  мы, то
кто, гы.
     -- Допустим. Но почему ты хочешь делать это Котом? Пиши от себя.
     -- Зачем? Не, от Кота логичнее. Тут же уже все готово.  Это же  готовая
боксерская перчатка! Надевай и в пятачину!
     Я  не знал,  как его  остановить.  Да это было и  невозможно. Кинолог в
своих желаниях хуже носорога.
     --  Кроме того,--  продолжал  он,  мудря  над  клавиатурой,--  у  этого
Бавильского на Аллергена уже выработалась аллергия, гы.
     Кинолог  действительно  сумел  залогинился и  начал  писать  в  кошачий
журнал:
     --  Посвящается  Диме  Бавильскому,  успешному конъюнктурному  критику,
бездарному   прозаику,   посредственному  поэту   и  бесчестному   человеку,
оскорблявшему женщин и вообще, редкостной суке.
     --   Суку   убери,--   потребовал  я.--   Кот  избегает   бессмысленных
оскорблений.
     Кинолог внимательно-внимательно посмотрел на меня, ухмыльнулся и "суку"
убрал:
     --  Аха... Слушай,  а может "дорогой"  пару  раз написать, чтобы похоже
было?  А,  и  так  сойдет...  О'кей,  теперь куплетики.  Давай  под  Есенина
забацаем, я его со школы помню. Во:

     Я иду долиной.
     На затылке гвоздь.
     Много пережить мне
     в жизни довелось.

     Пока  Кинолог  набирал  первый  куплет,  я  неожиданно как-то  все  это
представил и срифмовал вслух второй:

     В лайковой перчатке
     рыжая нога
     деморализует
     всякого врага.

     Кинолог тут  же одобрил, но напомнил, что это должно быть о Бавильском.
И продемонстрировал "как это должно быть":

     Выйду за дорогу,
     выйду под откос,
     Там Бавильский Дима --
     гонораросос.

     Но  мне  не хотелось  активно  нападать. И  у  меня  получилось  как-то
философски:

     Я иду долиной.
     На затылке -- чип.
     Я собой являю
     новый архетип.

     Кинолог поморщился, но допустил к публикации. И сказал, к моей радости,
что дальше будет писать сам:

     Я иду долиной --
     вышел погулять.
     Будет помнить Дима
     "маленькую блядь"!

     Я иду долиной.
     В голове дыра.
     Ты гиена, Дима,
     и притом -- пера.

     Я иду долиной.
     На затылке -- бант,
     а Бавильский Дима --
     моська и мутант.

     Я иду долиной.
     На затылке -- глаз.
     А Бавильский Дима...

     -- Нет! -- возмутился я.-- Кот так не напишет!
     --  Ути-пути,  какие  мы  нежные! --  огрызнулся  Кинолог, но пошел  на
компромисс:

     ... ладно, в другой раз.

     Он нажал "enter" и откинулся на спинку стула, счастливо приговаривая:
     -- Получай фашист гранату! Сделали мы его, да, Давид?
     А у меня были совсем противоположные эмоции:
     -- Теперь, может, объяснишь мне -- зачем все это?
     -- И объясню,-- вдруг заявил Кинолог непривычно серьезно.-- Если сам не
догоняешь. А вот мы с дорогим Котом просекли. Что надо бороться с системой.
     -- С какой?
     --  Да с любой, Давид, с любой. Ты  вот, как колобок, из  любой системы
выкатываешься.  А  мы, нормальные  люди,  должны,  блин,  встраиваться.  Че,
неясно? Любая система  -- это лестница, которая позволяет одним сукам стоять
выше других, так?  Причем достаточно случайным образом. А если есть какие-то
неслучайные  корреляции,  то  они  чаще  отрицательные,  чем  положительные.
Всосал? Почти никто, дорогой  Давид, не поднимается наверх  по праву. Но все
поднявшиеся суки убеждены, или делают вид, что убеждены --  они находятся на
своей ступеньке потому, что достойны.
     Я  молчал.  Как-то  мне было непонятно  его  эмоциональное отношение ко
всему этому. А Кинолог продолжал разговаривать формально со мной, а на самом
деле со своим отражением в моих глазах:
     -- И самое  гнусное,  дорогой Давид, что  в социальных системах  каждая
запрыгнувшая  на  ступеньку  сука, ожидает  и  требует от  оставшихся  внизу
признания неслучайности  расклада.  И честно хочет получить свою, положенную
по  иерархии,  дозу  почтения,  аха...  Это я тебе,  кстати,  с  этой  самой
ступеньки  вещаю.  У меня уже две дюжины душ в подчинении.  Суки  те еще, но
половину можно ставить на мое место без всякого ущерба для фирмы. Понял, да?
Так то -- фирма, хайтек, а тут, бля, писюки. Продавцы воздушных шариков.
     -- Слушай, Кинолог... Давно хотел спросить. Почему ты любишь читать, но
не любишь писателей?
     -- Не, ты  не  догнал.  Писателей  я люблю.  Я писюков не люблю.  Я это
общественное,  бля,  устройство  не люблю.  Когда нас  поделили  на писюков,
пиздюков  и тех, кто их кормит. О, мысль! Это тоже треугольник, как  у тебя,
да? Гы.
     Надо будет сходить  к Кинологу  на работу. Интересно посмотреть, как он
стоит на своей ступеньке и как разговаривает. Ясно, что не  так  как обычно.
Но  интересно,  все-таки,  во что  он  прячется  --  в  литературный язык, в
бюрократическую феню или еще  во  что-то? А Кинолог  все пытается донести до
меня или сформулировать себе самому что-то для него важное:
     -- Если Кот станет продолжать, как  сегодня, то это будет великое дело.
Чтобы и низы  и верхи видели и сознавали, что на каждой  ступеньке кучкуются
одинаково ограниченные,  предсказуемые и самолюбивые суки! Давай  хряпнем за
Кота, как за разрушителя подлых устоев!
     Мы выпили. А когда выпили, я осознал, что только что пил за Кота. Стало
как-то неуютно. А до этого я помогал Кинологу водить Кота. То есть, попросту
был Котом. Работал за Аллергена и на Аллергена. Он втянул  меня  в водоворот
своего  влияния,  да  даже страшнее,  он втянул  меня в себя... Вот  оно как
происходит... Я вскочил, стал ходить по комнате Рони.  Со  всех стен на меня
пялились какие-то плакатные клыкастые монстры. Подошел к окну. Старый желтый
месяц с кривой усмешкой падал на меня, как обрезок ногтя.
     -- Чего заметался? Спички ищешь, гы?
     -- Подлые устои, Кинолог -- это частный случай. Кот ими не ограничится.




     Когда я был  котенком, мне казалось,  что время поделено несправедливо.
Целых шесть дней  были  отданы в  полное распоряжение вертикалам и лишь один
день, шаббат  -- был подарен котам. Я до сих пор помню это пьянящее  чувство
безопасности, когда после захода  солнца глохли моторы, переставали  визжать
шины и можно было спокойно  бродить  по кварталу, не  отслеживая  неуловимую
разницу между пешеходной и проезжей частью.
     В  шаббат  ночи  темнее,  а  звезды  ярче.  Шаббатняя  ночь,  становясь
грациозной сытой кошкой, лоснится жирным здоровым лунным светом. Она нежится
у покрытых белыми скатертями обильных столов, трется о ноги вкушающих яства,
мурлычет змирот -- средневековые субботние песни. Но  главное,  она избирает
среди вертикалов тех, с кем делится своей душой, одалживая на этот особенный
седьмой день то, что их  мудрецы называют "нешамат йетера" -- дополнительная
душа. Так  каждый избранный вертикал каждый седьмой  день  недели становится
двойственной сущностью и даже немного приближается к сфинксу. И в честь этой
двойственности зажигают их самки  две  свечи,  преломляются  их  самцами две
халы, а  раньше,  по окончании египетских  благословенных времен, выдавалась
бредущим по пустыне вертикалам двойная порция манны.
     Коты  же  не   обретают  двойственности,  не  приближаются  к  сущности
вертикалов. Мы просто владеем этим днем -- полностью, без остатка. Шаббатние
трапезы вертикалов обильны  и вкусны. Они предвещают разнообразные  и сытные
пиршества котов. Коты растекаются в блаженстве субботней тишины, когда никто
не осмеливается вливать яд какофонии в наши чуткие уши, когда все звуки мира
становятся  спокойными   и  естественными,  своей   естественностью   врачуя
располосованные за шесть вертикальих дней нервы.
     Что    получили   мы   от    слепого   Ицхака   взамен   благословения,
предназначенного нам по праву первородства?  Лишь обещание: "Не плачь, Эсав!
Зато твои потомки не будут слугами потомкам Якова, а потомки Якова все равно
будут кормить котов".
     Поэтому не служат коты вертикалам  ни в один из семи дней недели, ни  в
один из двадцати четырех часов суток, ни в одну из шестидесяти минут часа. А
вертикалам, избранным для получения  на шаббат кусочка кошачьей души, строго
запрещено  трудиться  в  субботу  для  собственного  блага. Ибо  не  обязана
трудиться на них кошачья душа. И нельзя им зажигать  в этот день огня, чтобы
не  отпугивать  пламенем  обретенную  кошачью  сущность.   Бережнее  всех  к
шаббатней  душевной  добавке  относятся   караимы.  Даже  субботнюю  трапезу
завершают они в темноте, как настоящие коты.
     Вертикалы, избранные для  получения порции шаббатней кошачей души, учат
свое потомство, что  суббота  дана  им, дорогим, как  напоминание о том, что
служащие  Всевышнему  не  должны подчиняться  людям. Тяжкий антропоцентризм,
меняющий  направление  даже  верной  мысли,  как  "черная  дыра"  искривляет
траекторию света. Вертикалам повезло, что коты не умеют смеяться.








     Чемоданы  в этот раз решили до  конца не  разбирать --  все равно через
неделю снова в дорогу. Прилетев ночью, © с утра уже успели вытолкать в школу
проспавшего  Подростка;  пригасить  конфликт  с  соседям   из-за  недельного
сотрясения  ночного  подъезда  в   музыкальных  конвульсиях;  купить   новый
электрочайник вместо старого, расплавленного, пока  их не было, при  попытке
вскипятить  в нем воду на газе; а также дойти до почты, заглянуть в заветное
дупло и получить две бандерольки. © вскрыли их у первой же мусорки, разорвав
обертку ногтями.
     В   первой,  из  Питера,  было  несколько  поэтических  сборников  Кота
Аллергена "В реальности дочерней", выкупленных в издательстве "Геликон-плюс"
и присланных надежной и неболтливой одноклассницей Макса.
     Из второй, московской, извлекли "@нтологию"  -- сборник сетевой поэзии,
детище Кости Шаповалова ака КШ. Анат давно ждала  эту книгу,  в  которой она
была автором не только стихов, но и послесловия.
     -- Представляешь, у меня подборка больше, у Кота,-- гордо заявила Анат.
     -- Покажи,-- не поверил Макс.
     Бесснежная  аллея с  распальцовкой зимних деревьев  приманила их пустой
скамейкой. © полистали книжки, попялились на облачное небо.
     --  Живем под  знаком абсурда,-- обронила Анат,--  и  небо  наше -- это
рисовое поле, на котором вырос хлопок.
     Все слои Города двигались с разной скоростью  --  по небу плыли облака,
под  ними качались  деревья, ниже -- машины, люди, коты. Облетевшие  деревья
открыли  разбросанный  по холмам Иерусалим. Макетные пейзажи чужих кварталов
соединились с абсолютной реальностью первого плана.
     -- Они долго выращивали в себе внутреннего редактора,-- сказал  Макс,--
чтобы  в одну  пречерную ночь  его убить. И  на унавоженной почве выращивать
внутреннего кота.
     Вернувшись,  © долго  расчищали  забитый  "джанками" электронный  ящик.
Среди  е-мусора  и  нескольких  личных  писем,  они  обнаружили  приглашение
вступить в фан-клуб "оригинальнейшего поэта  современности  Кота Аллергена".
Обратный  адрес   был  не   знаком.   Постоянный  автор  "Русского  журнала"
литературовед  Мария  Митренина   отозвалась  на  кошачий  манифест  статьей
"Нетнеизм и традиционная  культура". А в Livejournal  Дима Вернер, создатель
чуть ли не самого посещаемого в Рунете сайта anekdot.ru, написал: "Этот кот,
дорогой, сочиняет очень дорогие для меня стихи".
     Макс взглянул на приунывшую  Анат и, раскрыв  книжку Аллергена,  воздел
указательный палец вверх:
     -- Пункт 12 Манифеста. "НЕТНЕИЗМ предполагает любые отношения создателя
со  своим  созданием, дорогим -- от любви до ненависти, включая  любовь  без
взаимности или творческое соперничество".
     -- Ой, смотри-ка! -- Анат зашла в журнал Кота.-- Какая прелесть!
     Даже Пушкин, дорогой, не сказал всей правды о Лукоморье. Почему? Потому
что  правда,  дорогая,  всегда  относительна.  И  зависит  от времени  и  от
субъективных особенностей  доносящего эту правду до масс. Например, истинную
правду способен  выразить идиот. Но это будет правда идиота, дорогого. Зачем
она нам?  Так вот, помните, дорогие: "Златая  цепь на дубе  том, и  днем,  и
ночью кот ученый все ходит..." Здесь Пушкин, дорогой, сказал не всю правду.
     А  вся правда такова. Когда кота спускают с золотой цепи,  он постигает
свободу.  Испытание  дорогой свободой длится  ровно до  того момента,  когда
рванувшийся  прочь  дорогой  кот  не  повисает  на  более  длинной,  но  уже
серебряной, менее дорогой цепи. Ходит кругОм. Затем -- снова свобода. И хрип
на медной через какое-то энное расстояние. Далее -- железо. Но это уже очень
далеко  от  пресловутого  дуба.  Шелковый шнурок. Короче, дело заканчивается
чем,  дорогие?  Пеньковой  веревкой дело  заканчивается. Длинной.  Почти  не
стесняющей  свободу передвижения.  Она даже ровно  на  шаг  длиннее высокого
обрыва  в  пропасть.  Так  что  свобода,  дорогая,  соблюдена  до  полной  и
окончательной ее стадии -- до свободы выбора.
     --  Признавай, что я  был прав! --  потребовал Макс.--  Только громко и
отчетливо!  Теперь видишь,  насколько Белла  стиль  чувствует.  Правильно ей
пароль дали.
     -- А если, все-таки, проболтается?
     Перед отъездом © отдали Белле кота Аллергена. Не навсегда, на недельку,
по  ее  убедительной  просьбе.  Просьбы  людей, переживших  теракт, обладают
особой убедительностью.
     Белла  сама  зашла к  ним  -- проведать Кота, как она объяснила.  После
такого объяснения ©, уже аллергизированные социальными успехами собственного
Кота,  сделались официальными  и некоторое  время улыбались криво. Когда  же
Белла начала неожиданно  подробно  и не  очень  связно рассказывать о  своих
проблемах  и предчувствиях,  © стали  стремительно  проникаться сочувствием.
Белла рассказывала,  что  старается  не  быть  одной,  но  у нее  это  плохо
получается, потому  что сидеть долго в гостях она тоже не  может, а сидеть в
кафе боится, что по  ночам по дому не  ходят  приведения, конечно, но что-то
такое все  же бывает  --  промелькнет и все,  как  мышка, только  больше и в
инфернальном  смысле.  И  если  она  сидит  в  Интернете,  например,  то  не
возникает, как раньше, ощущение открытого пространства впереди, а, наоборот,
она все время ощущает за спиной пустоту. Ей и раньше  было страшновато одной
в  этом доме, но и близко не так, потому что теперь бывает просто ужасно, да
даже  и  не  бывает,  а  постоянно.  А  вот  когда  у нее  жил  вот этот вот
здоровенный теплый рыжий бандит, то страшно почти не было.
     Тут  с  © случился  рецидив  благодарности Белле за согласие вернуть им
блудного  Аллергена.  Поэтому, когда Белла  узнала об их отъезде и попросила
дать ей на это время Кота, © не раздумывая закивали.
     Белла очень обрадовалась, но не ушла, а стала вслух  мечтать, как будет
теперь сидеть ночами у компьютера с Котом на  коленях, а он будет мурчать, и
пусть даже не будет чашки  кофе, зато можно не заставлять себя идти спать, а
просто разговаривать в чатах... хотя в чатах разговаривать стало невозможно,
потому что, видимо, в  ней  самой что-то испортилось -- она чувствует, что с
ней неинтересно общаться, да и  никто не общается, а на форумах еще хуже  --
там, сколько тем она ни открывала, никто их не подхватывает, а в гостевых ее
реплики  просто  перестали  замечать  и перешагивают  через них, и она  себя
вообще стала чувствовать звонящим в  никуда мобильником... таких мобильников
было много в кафе, тогда, когда она вышла из туалета, увидела,  отключилась,
а потом уже пришла в себя и услышала, как  из  еще неубранных тел звонят,  и
звонят, и звонят...
     © притихли. Их  пробило на жалость,  хотелось сделать для  Беллы что-то
большее,  чем  просто дать  кота  на  недельку или порекомендовать  хорошего
психолога. Кроме того,  они  внутренне сочли образ про звонящие на тот  свет
мобильники  подаренным  и  желали отдариться.  Первым не выдержал Макс -- он
придумал способ сделать  Беллину виртуальную жизнь яркой и интересной, но не
решался без  согласия Анат его  предлагать. Обычно © понимали  друг  друга с
полужеста. Поэтому Макс  затащил Аллергена на колени и, встретившись глазами
с  Анат,  потыкал  Котом в сторону  компа и перевел  взгляд на  Беллу.  Анат
покачала головой. Макс  кивнул утвердительно.  Анат  снова покачала головой.
Макс снова утвердительно кивнул и показал взглядом на субботние подсвечники.
Анат вздохнула и пожала плечами.
     Так Белла  стала  хранительницей  страшного  секрета  и обладательницей
пароля к кошачьему журналу. И  после  полуторачасового  инструктажа получила
право мяукать.  Уходила  она от  © почти счастливой, она знала -- что  бы ни
сказал Кот Аллерген, в Сети будет живое эхо...
     -- Вот же подстава! Макс! Макс,  иди сюда! -- заорала Анат, проскроллив
кошачий журнал на предыдущую запись.--  Да где  ты там? И что  теперь с этим
делать?!
     Макс подскочил, и © вместе прочитали есенистые куплеты Кинолога.
     -- Не ожидал,-- расстроился Макс.-- Думаешь, это Белла?
     -- Нет. Не думаю. Скорее всего нет. Просто отдала пароль.
     -- Кому?
     -- Кому-то.  Какая  разница.  Пошли,  заберем  Аллергена  и  спросим...
Слушай, а может это ты? -- Анат подозрительно покосилась на соавтора.
     -- Нет.  И  не  ты,  правда?  -- Макс  ответил не менее  проницательным
взглядом.
     После этого озадаченные © пошли релаксировать  на  балкон. И обнаружили
там  прожженные сиденья, разбитую  плитку, холодный ветер и моросящую водную
труху. © нахохлились в  креслах  и зло уставились на университет,  который в
осенней атмосфере зимнего Иерусалима выглядел вполне по-европейски.
     Голубь на  проводе поднял  крыло,  промыл.  Поднял второе.  Дождь вдруг
прекратился. Голубь недоуменно посмотрел вверх.
     -- Вода кончилась, парень,-- сочувственно сообщила Анат.
     --  Помнишь,  как-то  давно  Давид  придумал забавное...  Что когда  мы
общаемся  по мобильникам, то на самом деле каждый говорит с тем, кто черпает
из той  "тарелки", к которой тянется сигнал. И в итоге мы говорим неизвестно
с кем и слышим непонятно кого. Но проявляется это редко, только когда  этот,
с тарелкой, хочет нас использовать и начинает редактировать.
     -- И что?
     --  Просто  если бы это было  правдой,  то  в Интернете все это  должно
усугубиться.
     -- Да ну, что такое Интернет? Всего лишь вовремя придуманный инструмент
для  размывания  реальности. Процесс-то давно пошел, но Интернет его здорово
катализирует.
     -- КОТОлизирует... Холодно так просто сидеть. Глинтвейн?
     -- Именно!
     © ушли  на  кухню,  варганить  фирменный  экспресс-глинтвейн.  Там  был
грязноватый поспешный порядок -- явно в последний момент перед их появлением
что-то заметалось,  замывалось и  размазывалось. © осмотрелись, вздохнули  и
убежали обратно на балкон с полными бокалами тепла. Начатая тема  дожидалась
их там, как зайчик под елкой, и тут же бодро забарабанила:
     --  Вот  смотри  --  тысячелетиями  коллективное человеческое  сознание
комфортно  обитало   в  сумеречной  зоне   между  освещенной  реальностью  и
затемненной мистикой.
     -- Для человеческого сознания вообще нормально стремиться в  сумеречные
зоны... Серое вещество тяготеет к серым зонам.
     --  И   тут   появилась  еще   и  третья   координата.  Виртуальная.  И
реальности...
     -- реальности приходится воевать на два фронта -- мистики и виртуала...
Война на два фонта...
     --  всегда  стратегическая ошибка.  Реальность  обречена.  Если  не  на
гибель, то, как минимум, на размытые границы.
     ©  согрелись,  увлеклись  и подобрели. Еще  немного  потерзали  тему  о
сгущении рационально-мистического тумана в головах. И замолчали, наслаждаясь
ощущением правильно  сформулированной правоты.  Они  просто ощущали  в сыром
холодном   воздухе  как  все  реальное  размывается  в  мистику  и  виртуал.
Современный  человек еще шел по земле, но уже  почти не чувствовал ее своими
подошвами  --  каждый  шаг  сопровождался взмахом двух  крепнущих крыльев --
мистики и виртуальности. Существо  шагало-летело  с сосредоточенным лицом  и
под ноги уже не смотрело.
     -- Да нет у него вообще никакого лица,-- вдруг  передумала  Анат.-- Там
дыра.
     Макс смотрел на раскачивающиеся, как евреи на молитве деревья:
     -- Но и виртуальная реальность становится все менее надежной.
     --  Все  более  лживой  она  становится!  Потому  что  порождает  новые
виртуальные реальности.  И каждая со  своим  кривым  зеркалом.  И через  эти
зеркала они друг с другом переглядываются.
     В дверь постучали.
     -- Легок на помине,-- сказал Макс.
     -- Думаешь, Давид?
     -- А кто еще может материализоваться после такой фразы?
     Давид принес выражение обобщенного недоумения на своем новом безбородом
лице и  решительность  в  пластике.  Раньше  он  двигался  иначе  --  словно
подкрадывался к  спящей  птице  --  как-то  это  © обсуждали.  Теперь  птица
улетела, и он шел к гнезду, зная где оно.




     Тогда  у Кинолога,  строя  ловушку  для Аллергена, мы попались  сами. Я
попал  в расставленные  Котом  сети. Глупо, легко, сам побежал  на  звенящий
колокольчиками  и блестящий  игрушками аттракцион.  Комната  смеха оказалась
западней. Потом когти втянулись.  Мне вроде бы вернули свободу воли, я снова
делаю, что  хочу и считаю нужным.  Но я-то уже знаю, что это свобода  мышки,
вольной  отбежать  на  расстояние  протянутой  лапы,  что  в  любой   момент
виртуальные когти могут снова подцепить мое сознание  и волю. Страж не может
быть игрушкой. Поэтому я  иду к  Аллергену. Проиграв в виртуальном  мире,  я
хочу победить в реальном.
     Стучу в дверь ©. И  думаю -- почему  я не позвонил, как обычно? Неужели
только  из-за  того,  что они установили новый звонок? Мяукающий. Содержимое
Храмовой  Горы  превращено  в  мяуканье.  И  сделано  это с моей  подачи,  я
подбросил им котенка, оказавшегося кукушонком. И теперь © -- одно из звеньев
цепи... Цепи...  потом  пойду  к  Рахели,  пусть объяснит  почему  давнишняя
аллегория Белки появилась у Аллергена в журнале.
     © дома. В коридоре лежат распотрошенные чемоданы. Приехали или уезжают?
     -- Давид, как ты узнал, что мы вернулись?
     -- Я не знал, что вы уезжали... А Кот дома?
     -- Ты, собственно, к нам или к нему?
     Странно,  что  они  спрашивают  без  улыбок.  Как  будто  действительно
допускают эту возможность.
     -- Я мимо проезжал.
     Плохой  ответ.  ©  живут  в  тупике. На столе  вижу  книжки.  На  одной
написано: "Кот Аллерген.  В реальности  дочерней". Неужели,  все-таки  ©? Не
может  быть, я ведь проверял...  Беру желтенькую книжку в руки, открываю. На
титульном листе написано каким-то корявым детским почерком: "Дорогой Анат от
дорогого Кота". Смотрю на Анат.
     -- Видишь,-- улыбается она,-- сам прислал.
     -- Почему прислал? -- мне неясен мотив Кота.-- Откуда прислал?
     -- Наверное,  потому что я  Аллергеновский лауреат,--  не без  гордости
отвечает   Анат.--   Кот  Аллерген,   когда  вел  Анти-Тенета,  отметил  мое
стихотворение, как лучшее в Сети за неделю.
     Я  раскрываю  книжку  Кота.  Ну  конечно, она  открывается  "Манифестом
Нетнеизма".  Первый  стих всегда  программный.  Поэтому  я читаю  его вслух,
медленно:

     Мы -- рыжие. Я, осень и огонь.
     Меня назначили шутом на праздник жизни,
     чтоб забывалась в смехе рвань и голь,
     и чтоб спектакль был безукоризнен.

     Сгореть в депрессии осеннего огня --
     поступок, восхитительный для черни,
     но слишком схематичный для меня,
     живущего в реальности дочерней.

     -- Как ты хорошо читаешь! -- тепло говорит Анат.
     --  Стихотворение же хорошее,-- вкрадчиво отвечаю  я.-- Или нет? Ты как
считаешь? Как ты вообще относишься к стихам Кота Аллергена?
     Анат пожимает плечами:
     -- Смотря  к каким. Ты этот кошмар в Ливжурнале видел,  куплетики  эти?
Если ты, конечно, по-прежнему наблюдаешь за Котом.
     -- Нормальные куплетики,-- вдруг говорит Макс таким  тоном, что не знай
я кто их авторы, заподозрил бы, что это он их насочинял.
     Я как раз хотел узнать мнение © о Бавильском. И спрашиваю об этом.
     Макс пожимает плечами:
     -- Критик из обоймы. Пытается пробиться из  провинции, что само по себе
непросто. На мой вкус для критика слишком бесконфликтный. Хорошист.
     --  Мы  недавно вообще поняли, что литература  -- это барское  дело.  В
смысле,  что важен не статус,  а как ты  его  получил,-- Анат,  как двуликий
Янус, мерцает своими греко-славянскими образами.
     -- Если потно, угодливо, суетливо или нечистоплотно, то талант мстит,--
добавляет Макс после секундного колебания.
     Это  колебание  я отношу к их роли в цепи, тянущейся с  Храмовой Горы в
пропасть. Неужели ведают, что творят?
     -- А откуда вы знаете, что он такой? -- спрашиваю я.
     © смеются одинаковым смехом. Макс хлопает меня по плечу:
     -- Да  ладно. А  вот про  барство мы не додумали. Трудно, знаешь, найти
определение литературного барства.  Такое, чтобы  Алексей  Толстой  оказался
меньшим барином, чем Мандельштам. Хочешь попытаться?
     Но мне не до этого. Мне бы их заботы!
     --  Что-то  Кота  не  видно,--  говорю  я   озабоченно,  потому  что  я
действительно озабочен.-- Опять за сундуком, что ли, спит?
     -- Он в такую погоду под батареей спит, он же не дурак.
     -- Где?!
     -- Сейчас? У Беллы.  Мы перед отъездом ей отдали.  Надо будет  съездить
забрать.
     Аллерген  в  Старом  Городе!  Снова!  В  третий  раз!  А  я  ничего  не
чувствовал... Я еще как-то на автопилоте вежливости соглашаюсь посидеть, как
мы  всегда делали,  на  балконе  --  выпить  стакан  глинтвейна. И  чуть  не
захлебываюсь пряным горячим напитком, когда на перила пикирует жирная наглая
сойка и, нагло глядя мне в глаза, душераздирающе мяукает.




     В этом Городе ты всегда одна. И  он сам -- тоже один. Здесь одиночество
не сосуще, не беспросветно, оно здесь единственно  возможно, потому что все,
что  происходит с тобой  здесь --  это  происходит  только с тобой и  только
здесь. Ты  всегда остаешься  наедине с этим Городом. Но он не замечает тебя.
Он  -- один, он концентрирует взгляд  на  том,  что происходит в  его тайных
пластах,  он  оголен  в   своем  божественном  одиночестве   и   ждет   лишь
взаимодействия с Тем, Одним, жилищем которого он является. То есть, является
он жилищем  кого  попало,  но  это так, временно. Поэтому  наш бледный белый
Город при каждом закате розовеет  от стыда  за пройденный день. На  то ему и
белая  облицовка.  Город  помнит  о  своем  истинном Предназначении. Все  мы
помним.
     Нас  много, одиночек,  которым  позволено  находиться в  этой  странной
атмосфере духовного ожидания. Мы напряжены и наэлектризованы каждый -- своим
ожиданием.  Общая  у нас  лишь  игра  в  духовную  шаровую  молнию,  которая
происходит не  по нашей  воле, не  по нашей  вере, не  по  нашим правилам, а
потому,  что происходит.  Какая это игра, знает только сама шаровая  молния.
Ведь на самом деле не мы играем с ней, а она с нами. И мы соглашаемся на эту
игру без правил, соглашаемся ради декораций, в которых  она происходит, ради
предков, скрытых в  темноте зрительного зала. Ради того, чего  нет в нас, но
хочется верить, что есть.
     Духовная  шаровая  молния  плывет  над  раскрытой  обнаженностью  этого
Города,   крутится  в  потоках   его  испарений,  ускользает   от  дуновения
рациональности,  сдержанным   страшным  свечением  обнаруживая  себя  вдруг,
внезапно, у самого твоего лица.  Ты избран! Ты рад? Ты боишься? Замри, может
быть  она  не  почувствует  твоего   напряжения,   твоего  одинокого  тепла,
скользнет, вылижет пространство вокруг, исследуя его,  да и улетит на поиски
иного.   А  ты   будешь   жив,  лишь  слегка   опаленная  кожа   напомнит  о
несостоявшемся, о том, что все не так однозначно, что в любой  момент  может
повториться.  А  ты  будешь жив  и  несчастен,  потому что знаешь, что самое
главное  в твоем  иерусалимском  одиноком  существовании --  это  встреча  с
духовной  шаровой молнией, это жертвенность, которая живет в тебе  и которая
тоже --  одна. Всегда одна. И сжечь ее  можно только одним способом, который
тебя миновал...
     Мы с Леей сели пить чай на втором этаже, в моей обжитой комнатке. Из-за
этого придурка приходится карабкаться с подносом наверх, чтобы не сажать Лею
там, где я их познакомила.
     -- У тебя красивое кольцо,-- говорит Лея.-- Новое?
     Я  снимаю кольцо,  протягиваю  ей. Кольцо я  купила недавно,  уже после
кафе.
     --  Совершенно  необычный  дизайн,--  хвалит  Лея, а  смотрит  на  меня
недоуменно -- еще  бы, такого  размера кольцо можно надеть только с какой-то
странной целью.  Такая  цель у  меня была.  Ее  мне подсказал Кинолог, когда
утешал меня после теракта. Вернее,  когда  он  серьезно сказал,  что  я,  по
еврейской  традиции,  должна   помолиться  за  свое  чудесное   спасение  --
специальной молитвой. И я, как идиотка, спросила -- какой? И подставилась.
     -- Тут меня Кинолог молитве научил. Сказал,  что  такие, как я,  вместо
принятой "Биркат  а-гомель" должны  произносить: "Благодарю  тебя,  Господь,
сохранивший мне пальцы,  чтобы  надевать кольца". Я тут же пошла  и вот  это
купила. На память.
     Лея сразу откладывает кольцо в сторону, как-то чуть брезгливо:
     --  Кинолог? От  него  ты  и не такое могла услышать. Тебе, Белла,  еще
повезло. Ведь он мог бы  и что-нибудь вроде  такого  предложить:  "Благодарю
тебя,  Господь, что я пережила критические дни моего Города и вступила живой
и здоровой в его новый цикл".
     --   Знаешь,  чем  дальше,   тем  больше  слова  "живая"  и  "здоровая"
расползаются в разные стороны...-- говорю я.
     -- Ты что, плохо себя чувствуешь? Мне казалось, ты справилась с этим.
     --  Да  не настолько. Уже проходит. Вот только вчера гуляла, специально
подальше  от центра...  Смешно просто -- гуляю, гуляю, осень, солнышко, а на
переходе светофор на зеленый свет затикал, для слепых... А я как шарахнусь в
сторону...  Сначала  шарахнулась,  а  потом  поняла почему  --  на  мину  же
похоже... При этом я мину  ни разу не видела, конечно. Может они и не тикают
совсем, как ты думаешь?.. О, смотри, явился рыжий!
     Кот никогда не упускает случая поваляться на диване в  нашем  обществе.
Кот -- дамский угодник. Его  скоро заберут.  И что  я  без него буду делать?
Надо мне отсюда переезжать... Но для  этого  надо родить и унаследовать... А
до этого надо дожить.
     -- Смотри, Лея, какой котик замечательный. Дааа, ты замечательный... Он
у  нас и  мурлыка, и  лентяй, и  ласкун, и стихи никакие  не  пишет, как его
мерзкий тезка, даааа,  хороший котик, тепленький животик, и не спамит никому
про свои гадкие книжки, и за ушком его чешут, и по спинке гладят, и не хамит
он  никому,  никого не  воспитывает... Лея,  ты  знаешь какой я  вчера  спам
получила?
     -- Спам -- это что?
     --  Это  электронный мусор,  рекламы всякие, которые сразу  на  миллион
электронных  адресов  шлют...  Вчера  получаю  е-мейл с  предложением купить
книжку стихов Кота Аллергена, представляешь?  "Ваша киска, если бы у нее был
хоть  один доллар, купила бы  не "Вискас", а сборник стихов Кота Аллергена".
Котик, а давай накупим тебе кучу книг твоего тезки. Но чур вместо "Вискаса",
а? Тебе это понравится?
     Лея почему-то смеется. Надо мне у нее учиться, учиться  и учиться.  Как
она решилась  рожать, зная что могут быть отклонения?.. И так легко сказать:
"Могут. Но могут  и не быть. Не нам  решать".  Давид сволочь, все-таки. Даже
если псих.
     --  Ты  знаешь...  Есть  шанс,  что  я  в этом виновата... Косвенно.  Я
подумала  -- ну если меня бросили ради какого-то там  виртуального кота,  то
могу я получить с этого паршивого кота хоть шерсти клок?
     -- То есть?!
     Лея чуть краснеет:
     --  Ты  же  знаешь,  я  занималась  психодрамой.  Вот  я  и   придумала
"клонотерапию". Вместо того,  чтобы играть  роль в пьесе, больной заходит  в
Интернет, приняв прописанный врачом виртуальный образ...
     -- Ой, нет!
     -- Понимаешь, главная проблема была в  том, что терапевтический  эффект
ожидалось  получить  в  результате  активной  социализации   больных,  а  на
разработанные нами виртуальные образы в Сети реагировали слишком вяло.
     Я чувствую на собственной физиономии,  как  "лицо ее  исказила грустная
улыбка".  Ну  вот я и  стала  героиней  сериала.  Хорошо,  хоть  Лея  занята
объяснением:
     -- В общем, подобрала  я группку сохраненных шизофреников. Дала им Кота
Аллергена. И так  все сразу здорово  пошло-поехало! Один, Олег, программист,
кстати.  Может,  это он рассылает рекламу  книжек?.. Ну  что ты так  странно
смотришь...
     -- Я не странно... Как раз очень... интересно...
     --  Ну, литературные  сайты  я  не  трогала,  туда  все-таки  настоящий
Аллерген первым  пришел. А  выбрала  несколько политических,  где  постоянно
присутствует еврейская тема... Знаешь, пух и перья! А какой лечебный эффект,
ты просто не поверишь!.. Наверное, тут еще был и момент мелкой мести... Я-то
себе так не формулировала. Ну  был, был. С другой стороны --  ну и что? Кому
это мешает?
     Какая-то пауза возникает неприятная. Мне нечего ей сказать, а она хочет
услышать одобрение. Точно, сериал.  Восточный. Две сытые белые госпожи сидят
в задрапированной  тяжелыми  коврами комнате,  пьют слабый чай  из  хорошего
сервиза,  говорят  о своих проблемах.  Проблемы,  соответственно, вечные  --
любит-не любит, уходит-приходит, мы беременные, а они, сволочи, нет...
     --  Скажи...-- наконец, придумываю  я  продолжение  серии,--  только не
обижайся... Просто мне показалось...  Ты не пыталась как-то на Давида  через
Аллергена влиять? Не задавала Коту такие  наводящие вопросы,  предполагающие
нужные тебе ответы?
     Такого  цвета  я Лею еще не видела. Зачем было спрашивать? И я поспешно
говорю:
     -- Я спрашиваю, потому что  я  сама так делала. Хотела хоть как-то тебе
помочь,  достучаться до  Давида... Ну,  что  не  ведут  себя  так,  как  он,
нормальные мужики...
     Она вздыхает:
     -- Как  раз  ведут. Давид демонстрирует  хрестоматийную схему поведения
мужика, желающего уйти от ответственности.
     Жаль мне ее. И себя мне тоже  жаль.  Мы с ней теперь почти родственницы
-- обе беременны от моих одноклассников, если даже не...
     Стоило  лишь  подумать  о своих  соучениках,  как тут  же  в  интеркоме
прорычал голос Гриши и потребовал впустить и напоить погорельца.




     Я выхожу  от © в  отсыревшую зябкую  реальность Города. Время утекает и
впитывается в пространство.  Ветер налетает порывами и хлещет по земле,  как
мокрый хвост нервничающего льва. Сев в свою "канарейку", я ощущаю  хрупкость
временного  пристанища... защитился  от ветра, но  почувствовал  себя внутри
консервной банки... Куда теперь? Чувство кончающегося времени было для этого
вечного Города невероятным, чужим. Но оно возникло, и я  поверил в него. Это
означает, что у меня больше  нет права на ошибку. Вместо того, чтобы завести
мотор, я закуриваю.
     Что же, получается, Кот переиграл меня  и  в  реальном мире?  Или меня,
все-таки, переиграл  Хозяин?  Ведь  это  он  желал, чтобы Кот  находился при
Рахели, в Старом Городе.
     Они не  теряют времени даром. Кто они? Вот  это я и должен понять. Они.
(Он. Она. Оно.) Но  успею ли? Ведь  с  момента,  как пьяный  Ортик разболтал
такие важные факты, я не сдвинулся ни на сантиметр. И все мои  усилия -- это
тщетные  попытки,  бессмысленные,  как  рев мотора  буксующего  грузовика. Я
зачем-то  оборачиваюсь. В  моих  выводах все  время  возникает неискоренимое
логическое противоречие. Это бесит.
     Итак,  я  в  тысяча  первый  раз  с  того момента,  как Ортик  ушел  не
похмелившись, повторяю  свои выводы.  И  снова  чувствую,  насколько  близка
разгадка. Итак:
     Рахель и Лея беременны от Хозяина.
     Хозяин -- не человек.
     Хозяин  не  может защитить Рахель от какой-то угрозы, носящей "львиный"
("кошачий") характер.
     Лея забеременела в результате изнасилования, носившего "львинокошачий "
характер.
     То есть, Лея с одной  стороны беременна от Хозяина,  а с другой стороны
-- от чего-то "львинокошачьего". Значит,  "львинокошачесть" -- это  свойство
самого  Хозяина.  И  раз  он  не  может защитить Рахель  от "львинокошачьей"
угрозы, то получается, что он парадоксальным образом не может защитить ее от
самого себя.
     Разгадать это логическое противоречие мог бы помочь Ортик, согласись он
рассказать от  кого беременна Рахель. Но  он слишком  запуган, чтобы  на это
надеяться.  Поэтому  надо  попытаться  понять,  что  сделал  Ортик,  потеряв
контейнер со спермой Линя. А как это понять? Что бы сделал я на его месте? Я
бы признался Белле в  случившемся.  И если  бы попросила меня молчать, чтобы
она не потеряла  наследство, молчал бы. Но Ортик не тот человек, да они и не
друзья детства, он, конечно, не смог ей в этом признаться.
     Что  бы сделал Кинолог?  Тут  просто --  признался бы  Белле во всем  и
предложил бы сделать совместного ребенка, а наследство Линя поделить. Не для
Ортика.
     Что сделал бы Гриша? Гриша не  стал бы признаваться. Вместо спермы Линя
отдал бы  свою и никогда бы никому не рассказал. И это Ортик мог бы сделать.
Но... В возрасте  Ортика  у религиозного еврея должна быть  куча  детей. А у
него ни одного. Он был женат, а детей тоже не было, и после  этого он уже не
женился. Религиозный еврей не может говорить, что не стоит  иметь детей, как
он   говорил   мне,   потому  что   есть   главная  заповедь  "плодитесь   и
размножайтесь".  Поэтому,  скорее  всего,  у  Ортика   какие-то  проблемы  в
репродуктивной сфере. Значит, с большой вероятностью от его спермы  Белла не
забеременела бы, начались бы проверки и тайна раскрылась.
     А  вот что  Ортик  мог  сделать...  Он  ведь  был  координатором  этого
безумного проекта, о котором мне мало что известно... они пытались применить
новые достижения генной инженерии для получения Машиаха и, по словам Ортика,
многого добились, но смерть Линя проект оборвала. Ну вот и сперма.
     Если  это  просто  сперма  анонимного донора, то  откуда  у Ортика этот
панический ужас от вопроса об отцовстве? Если  он все  равно уже сказал, что
это не  Линь.  Значит,  это  была  не  просто  сперма,  а  некий  измененный
генетический  материал.  Неужели смена Белкой  имени  связана  не с какой-то
угрозой, а с тем очевидным  фактом, что мать Машиаха не может носить собачье
имя Белка?!
     Спокойно. Надо  уметь  поверять логику  здравым смыслом. Я,  конечно, в
этом совершенно  ничего не понимаю,  но из самых общих соображений ясно, что
на начальном этапе их исследований, ни о каком Машиахе не могло быть и речи.
Но  Ортик,  как бывший  генетик  и вообще  сдвинутый на  этом  проекте,  мог
захотеть (раз  уж  все равно все пропало)  использовать ситуацию хотя бы для
опыта.  Чтобы получить, например,  промежуточный результат  и подвести черту
под  этапом  своего  генетического  проекта,  который  летом так  трагически
оборвался.
     Логично.  И правдоподобно. Но тогда получается, что Белла  забеременела
не от Хозяина. Но я уже вывел, что Хозяин -- отец ребенка Рахели. Просто как
будто Белла и Рахель -- не одна и та же женщина.
     Я   долго  кашляю,  поперхнувшись  сигаретным  дымом.  Слишком  глубоко
вдохнул,  когда все  понял.  Конечно! Хозяин -- не  человек.  Следовательно,
сперма его  -- метафизична,  не  материальна.  То есть,  неважно чья  сперма
оплодотворила женщину.  Ребенок принадлежит Хозяину по другой причине. Он не
начинает акт оплодотворения, но завершает его. Вот так.
     Я  уверен, что прав  во многом, если  не во всем. Но из понятого, кроме
общего  ощущения  безысходности  и  желания  с  ней  бороться,  не  вытекает
конкретных  приказов.  Мне  нужно  в  Грот.  Только  там  я  смогу поставить
последнюю точку или последнюю кляксу -- это уже от меня не зависит.
     Я завожу мотор и  еду на поверку. Синюшное венозное опускающееся  небо,
тромбы машин по артериям дорог. Посеревший, посиневший  город  задыхается от
сердечной недостаточности.
     Лес. Тут дышится легче. Никого. Ветки-корни  растущего из  Грота дерева
гибко шевелятся на влажном ветру, как щупальца. Я  ныряю  под  них,  в пасть
этого  холодного скользкого  спрута.  Как  я хочу, чтобы там  оказался  хоть
кто-то, с кем можно говорить. Но уже понимаю,  что  не встречу никого, кроме
себя. Подсказки кончились.
     Холодно. Грязно.  Покрывало исчезло.  Я  не сажусь  на мокрую землю,  а
засовываю руки в  карманы,  ежусь против воли.  Рука  натыкается на  камень.
Гришин сфинкс! Отдергиваю ладонь от  его жгучего холода. Я нарочно последние
дни  носил его с собой. Положил  в карман  в тот  самый  вечер, когда бродил
вокруг Гришиной  мастерской,  заглядывал в  щели ставен,  чтобы убедиться...
Убедился... С тех пор  сфинкс со мной. Чтобы натыкаться и  обжигать руку его
древним пламенем.
     Бродя вокруг Гришиной мастерской и сжимая  сфинкса, я вдруг ощутил, что
это  такое  --  большее и меньшее  зло,  как  они недолюбливают  друг друга,
поскольку одно стремится  к  злу абсолютному, а второе -- все-таки к  добру.
Добро может  оставаться добром пока не начинает сопротивляться злу. А  когда
начинает,  превращается  в  меньшее  зло.  "Меньшее  зло"  --  это  то,  чем
становится  добро,  вынужденное вступать со  злом в странные взаимозависимые
отношения,  чтобы  потом  сильнее и  смертельнее  поразить  своего  главного
противника...
     Сфинкс  все время то греет мою ладонь жарким  львиным телом, то холодит
прохладным человеческим лбом. Двойственность его словно продолжается в меня.
Она органична. Органичная двойственность. Та, которой  не бывает в жизни, но
без  которой  и самой  жизни  не  бывает...  ДВОЙСТВЕННОСТЬ!  ДВОЙСТВЕННОСТЬ
ХОЗЯИНА. Я понял!
     Как Вселенная -- это хаос и структура,  как человек -- зверь и Бог, так
и мой Город, поворачивающийся то к луне, то к солнцу, причащается то светом,
то тьмой.
     Сначала Лея беременеет во тьме, от львиной  сущности, и Хозяин пытается
уравновесить это беременностью Беллы,  которую переименовывает в Рахель. Два
разъединенных продолжения Хозяина растут и готовятся бороться  друг с другом
за  Город. И дряхлеющий, умирающий  Хозяин  не сможет остановить  распрю, не
удержит равновесия, не сохранит баланс.
     И Город накренится и падет к ногам Леиного потомства. А ведь  Иерусалим
--  замковый камень  мира.  И в глобальной катастрофе буду  виноват  один я.
Потому что Страж львиной стороны успел больше.
     Я  Страж  той  стороны  ДВОЙСТВЕННОСТИ,  которая  обращена  к человеку.
Аллерген же на другой стороне. И пока эти стороны  сжимали Город, он замыкал
мир.  Но вмешалась  новая, созданная другими  буквами  реальность. И там,  в
Интернете, я лишь трусливо следил, а Аллерген действовал  и распространялся.
Изменения   произошли  и  продолжают   происходить,  и  баланс   меж  ликами
ДВОЙСТВЕННОСТИ утерян.  Хозяин  борется сам с собой, он  распадается, а  это
значит, что скоро наступит конец  всему, что сначала Хозяин, потом  Город, а
за ним и все, обладающее хоть какой-то структурой, исчезнет в Хаосе.
     И теперь я  понимаю, почему Хозяин  забрал  моих жен в свой гарем.  Это
знак,  что он ждет  от  меня  помощи. Он взял на себя  заботу  о них,  чтобы
развязать руки Стражу!
     Я осторожно  разжимаю  судорожно  сжатую  руку, и  сфинкс падает вглубь
кармана.
     -- Я понял! -- отчеканиваю я негромко,  но этого достаточно, чтобы быть
услышанным.-- Я сделаю, что должен.
     И  я слышу -- сначала  как  будто отовсюду шуршит  чистая магнитофонная
лента.   Конечно,   мой   Грот   связан   с  другими   пустотами  Города,  с
дополнительными  резонирующими  емкостями Иерусалима, которые  доносят  сюда
редкое тяжелое дыхание Хозяина и, наконец, вздох облегчения.




     Теперь главное не подсесть на сочувствие. Погорельцем я быть перестану,
а желание барахтаться в теплой водичке людской  жалости может  и  не пройти.
Ладно, поживу несколько дней у  Белки вместо любимого кота. Вот судьба у нее
-- раньше регулярно подбрасывала чужих мужей, теперь вот -- чужого кота.
     Как странно,  что окружающие меня люди настолько не понимают, где как и
чему сочувствовать. Летом, когда вся моя  судьба горела  синим пламенем, как
десница Сцеволы, даже хуже -- ведь он-то был левша -- я только и слышал: "До
свадьбы заживет!" Теперь  все сочувствуют тому, что  сгорел  каменный сарай,
причем застрахованный. Как был бы  я счастлив, случись со мной лишь то, чему
они  все  так  трогательно   сочувствуют.  "Боже   мой,  все  картины!"  "Ты
переживаешь,  да?  Бедный..."  "Значит  и  фотографий  не  осталось?  И  все
документы?!"  "Остался вот  так совсем  ни с  чем?  Держись!"  Сгорели,  да.
Несколько  средней  руки картин,  старые  электроприборы, скарб,  а  заодно,
по-мелочи,  сгорели и  уникальные археологические ценности, цены не имеющие,
не застрахованные,  потому что нелегальные. Так что я  не  остался "вот  так
совсем ни с чем".  Об этом я могу только  мечтать.  У меня,  а вернее у мужа
Алины, остался непокрытый гарантийный чек, который  я  ему отдал  в обмен на
древности. От  количества нулей там рябит в  глазах. То,  что привезли  © не
покроет и четверти.
     Зато как же профессионально и нежно умеют сочувствовать наши психиатры!
А ведь всего-то  и  требовалось не  только трахаться  с мужиком, но и лечить
его. Глядишь,  она  бы  замужем за  Давидом  была,  а я был бы  богаче, да и
здоровее.
     -- Спасибо,  девочки, за  сочувствие,--  киваю я.-- Что  бы я  без  вас
делал.
     --  А  что  без нас,  девочек,  делают?  --  Белка как-то  аллергически
усмехается.-- Других бы девочек нашел.
     Она не права. Она даже не догадывается, что сегодня никто не смог бы их
заменить, как обе  они  оказались мне  нужны.  У нас  тут  просто  консилиум
состоялся. Как много удивительного узнал я на этом заседании Триумвирата про
новую  виртуальную жизнь Давида, зихрано  левраха. Врочем, не  надо спешить.
Человек предполагает, а располагает не будем поминать кто.
     -- А ты Давида после этого видел?
     -- Нет, но собираюсь на днях навестить...
     Беременные  девочки  обмениваются   испуганными  взглядами.   Белка  не
выдерживает:
     -- Гриш... Может, лучше через полицию? Официально? Мы ведь уже не в том
возрасте...
     Я изображаю легкое недоумение, граничащее с замешательством:
     -- Полиция?! Да вы что, правда считаете, что это Давид все сжег? Да ну,
сплетни, ерунда. Не мог он.
     Белка недоверчиво на меня щурится. Черт, переигрываю. И продолжаю:
     --  Хотя... Вообще-то,  когда речь идет о Давиде, понятия "не  мог"  не
существует... Наверное, мог. То есть, сжечь мастерскую он, конечно, смог бы.
А вот заявить потом, что этого не делал -- нет, это уже не Давид.
     О, психиатр со мной согласна, кивает. Отец нашего ребенка -- не подлец.
И не псих, да?
     -- Верно,-- говорит Лея.-- Давид патологически честный человек.
     Да-да,  из тех, кому убить легче, чем соврать. Да и что значит для него
соврать? Из корысти --  никогда.  А вот ради  высшей  цели...  Впрочем, если
девочки  говорят правду, а  врать им  незачем, да и не придумаешь такое,  то
высшая цель  последних недель Давидовой жизни  попеременно валяется у них на
коленях.  Неужели вот этот рыжий клубок шерсти и выведет меня из лабиринта к
грамотному сценарию мести? Даже не только грамотному, но и нестандартному. Я
слишком хорошо знаю  Давида, чтобы действовать стандартно. На кондовую месть
у полиции существуют отработанные методы.
     Впрочем,  какая  это месть? Это не  месть,  нет. Это  -- оборона. Пусть
профилактическая,  но  оборона.  Я же его не  трогал, я ему, как  убогий  --
убогому,  правую руку  простил. Он сам  загнал  меня  в  угол.  Что я должен
делать? Как отдавать астрономический долг? Не начинать же еще раз новое дело
при живом Давиде!
     -- Вот  я  и собираюсь зайти к  нему,  сказать,  что не  вешаю на  него
поджог. Потому что ведь все вокруг в этом уверены, наверное, ему неприятно.
     Белла усмехается:
     -- У него стопроцентное алиби.
     -- Я слышал.
     А Белку беременность не  портит.  Вообще,  она взялась  за дизайн  дома
после  этого  теракта, звонила все время  -- куда, что,  где купить. Неплохо
получилось. Надо похвалить:
     -- Белка, ты все  классно подобрала по цвету, умница. С мебелью немного
не в ту степь.
     -- Почему?! А что тебе не нравится?
     -- Диван вот этот. Зачем он тебе такой квадратный?
     Звонок. Неужели  © за котом явились?  Надо было самому  им позвонить  и
кота завезти -- все  равно за "инкассаторской сумкой" ехать. Да нет... Легок
на  помине.  Не  знаю  второго  человека,  появляющегося  так   скоро  после
разговоров  о нем. А  что,  выйду  на пустырь,  прошепчу  три раза "Давид" и
вытащу нож из-за голенища...
     Вон  как  шарахнулся,  сволочь безбородая. Мы с  Леей даже обмениваемся
вопросительными взглядами -- это кого из нас он так испугался?
     -- Давид... Какой ты сегодня... У тебя торжество  какое-то? Чай будешь?
-- растерянно тянет Белка.
     -- Зачем? -- подозрительно спрашивает  он и  шарит взглядом вокруг. Яд,
наверное, ищет: -- А, да. Может, и торжество.
     У  Давида звонит мобильник.  Он  не  сразу понимает, что у него. Видно,
очень напряжен.
     -- Давид! Это у тебя,-- говорит Лея.
     Он   торопливо   вытаскивает   из   кармана  сфинкса.  Моего   сфинкса.
Чертыхается. Хотя  впору чертыхаться  мне. Сует сфинкса  обратно в  карман и
орет в давно уже замолчавший мобильник:
     -- Алло! Алло! Говорите!
     Лея сидит,  улыбается,  хотя немного  разрумянилась. Смотрит на  Давида
приветливо:
     --  Здравствуй,  Давид.  А  ты  помолодел  без  бороды.   Как  ты  себя
чувствуешь?
     --   Неплохо,--  отвечает  он,  подумав,  потом  видит  кота  и  быстро
говорит,-- я за ним приехал. Меня © за Котом послали. Рахель, дай мне мешок.
     Белла тоже краснеет, это от злости:
     -- У тебя что, новая служба?
     -- Какая? -- изумляется он.
     -- На посылках?
     -- Ладно,-- говорит Давид каким-то хамским голосом,--  если  нет мешка,
то  дай  цепь.  Не очень  длинную,  не  пеньковую или шелковую,  а покороче,
золотую или серебряную. Чтобы свободы ему поменьше.
     Ну  и  слава Богу.  Наконец-то он сбрендил окончательно.  Теперь  можно
просто  отдать его  специалистам, и  пусть  живет  до  ста  двадцати под  их
наблюдением. Нет ничего хуже полудурков.
     Белла как-то странно реагирует. Смутилась, теперь вроде опять злится:
     -- А тебе-то что? Я имею право водить Кота на законном основании.
     -- Потому что живешь в Старом Городе?
     -- Мне дали пароль.
     -- Кто дал?! Хозяин?!
     -- Ага, причем твой.
     Странно  они  как-то  общаются. Вот и Лее непонятно.  Насторожилась. Но
все-таки встревает в этот странный разговор:
     -- Да, Давид, если  для  тебя это важно, могу прислать адреса сайтов на
которых ты можешь Кота не наблюдать -- он, дорогой, там не настоящий.
     Лея  слабо улыбается, но  Давид  не  идет  ни  на  какой  эмоциональный
контакт:
     -- Значит, и  тебя тоже... Впрочем, это  уже  не важно. Рахель, ты дашь
мне что-нибудь для Кота?




     Вот и  последний подарок судьбы мне, дорогому.  Как последняя сигарета,
которую вертикалы всегда разрешают выкурить тем, кого решили убить. В сумку,
которую Белка отдала для меня, она кинула кусок сушеной рыбы, русской воблы,
и  теперь  этот рыбный сухарик успокаивает нервы так же хорошо, как сигарета
или жевательная резинка -- вертикалам.
     Жаль,  что   только  вертикалы  были  свидетелями  моего  непротивления
заключению  меня, дорогого,  в  сумку.  Это  могло бы  войти в наши легенды.
Впрочем,  если  все  закончится  благополучно,  и  моя  жертва  окажется  не
напрасной, то с легендами все будет в порядке. Оно мне надо?
     Сумка качается в руке этого трижды Похитителя, как маятник, отмеряя мое
время.  Так думает Давид. А я, дорогой, думаю похоже, но  несколько иначе. Я
думаю, а  вернее  знаю,  что он всего  не  понимает. А  то, что  понимает --
понимает смещенно, антропоцентристски. Хотя порой это бывает любопытно.
     Интересно, он помнит, как принес  меня Аватарам? В похожей сумке? Тогда
он был полон  пустых  надежд.  Мы оба были полны ими. Мы  до  сих пор  полны
надеждами, только уже другими.
     Он, кажется, начинает что-то чуять своим древним софтом. Ему становится
страшно. Хех, не от того, что должен убить, а,  как водится у вертикалов, от
того, что может и сам быть убитым. Пытается заглушить свою интуицию, мурлыча
под нос  хасидскую мантру:  "Весь  огромный мир --  очень узкий мост,  очень
узкий мост, очень  узкий мост... ты не бойся дальше идти, ты не бойся дальше
идти,  ты  не бойся  дальше идти --  победи свой  страх!" А вот у  меня  нет
страха. То есть, нет страха перед смертью. Сейчас нет.
     Надо попрощаться  в  Сети со всеми дорогими.  Ну как мне объяснить свой
уход? Написать правду -- не поверят. Солгать так, чтобы поверили? Зачем? Все
равно  скоро  меня  забудут,  в этом  молодом  виртуальном мире  не остается
глубоких  следов,  слишком  быстрая   регенерация.   Я   окидываю  последним
обобщающим  взором просторы дорогого Интернета.  Кое-где  мои  мелкие  клоны
точат когти о гостевые  книги.  Пусть.  Я все-таки  отправляю  на  несколько
любимых  давно  обжитых  сайтов  прощальные  посты,  просто  чтобы  соблюсти
приличия. Прощальное стихотворение, как же без этого:

     НЕ БОЙСЯ
     Я пропил дорогую корону.
     Я свой трон разместил под мостом.
     И упала на землю ворона
     обгоревшим осенним листом.
     Я смотрю на течение Темзы,
     полной непотопляемых звезд.
     Я сегодня усталый и трезвый.
     Я сегодня доступен и прост.
     Вся вселенная узким мосточком
     протянулась над умным котом.
     Я себя ощущаю лишь точкой,
     завершающей текст. А потом...

     -- О, Давид! Еще раз привет. Ты к Белле? А мы к ней, за Аллергеном.
     Это же Аватары!  Не  забыли. И  в Лондоне обо  мне  помнили,  ходили  в
Интернет-кафе... Вот оно -- последнее  искушение жизнью. Я впиваюсь зубами в
уже размочаленную воблу, чтобы случайно не мявкнуть и не быть  спасенным для
того, чтобы жить чуть дольше и погибнуть вместе со всеми.
     -- Я  от нее. А вы идите, она как раз вас ждет,-- суетится Давид,-- там
еще Гриша и Лея. А я должен бежать. Опаздываю...
     Ну все. Других шансов у меня уже не будет. И хорошо, что не будет. Идти
на героическую смерть нужно  не имея шансов на спасение.  Это бодрит. С ©  я
прощаюсь персонально. Вернувшись домой, они получат этот е-мейл:

     Сшивший мне шкуру кота,
     вшивый вассал морали,
     идея твоя проста,
     как случка на сеновале.

     Странный игрок в зверей,
     отшельник, скрывающий это,
     смотри на меня, зверей,
     свети отраженным светом!

     А пуповина игры
     все тянется, кровоточа.
     Открыты иные миры
     лезвием палача.

     --  Видишь,  Кот,-- говорит  Давид, нервно  посмеиваясь,--  ты  молчал.
Значит,  все  понимаешь.  Или  играешь  со мной  в  поддавки? Зачем?  Что-то
задумал?
     В  этом  все  вертикалы. Не играешь в поддавки  -- сволочь.  Играешь --
коварная  сволочь. Надоели... Конечно, задумал. И для  этого, дорогой Давид,
ты нужен мне  так же, как и я тебе для того,  что задумал ты. Потому что при
всей  твоей  почти кошачьей  интуиции, ты неправильно понял  собачью команду
"фас". Да и не было такой команды, она тебе  послышалась, Страж.  Потому что
ты неправильно  понял наше соперничество. Мы ведь призваны не соперничать. А
спасать то,  что  еще можно спасти. И соперничать  лишь  в  том,  кто больше
спасет. И  я  старался. А ты тратил  силы и время на слежку  за мной, филер,
назвавшийся Стражем.
     В конце  концов, не тварь же я бессловесная,  чтобы не иметь права хотя
бы в  последние  минуты  жизни!  Я  активизирую его мобильник,  который  был
отключен.  И сразу же слышится сигнал.  Давид медленно, по слогам складывает
латинские буквы sms-сообщения:
     -- "Котоловка готова. Не попадись сам. Кинолог."
     Очень  хороший совет истинного друга.  Но, как  и  большинство  хороших
советов  -- слишком поздно. Ты хотел стать Стражем  и стал  им.  Но  теперь,
когда   Сфинкс   умирает  и   двойственность   его  развалилась,   сторожить
недостаточно.  Нельзя сторожить руины, Страж. Сейчас надо действовать.  Надо
действовать во имя создания нового,  а не чтобы сохранить старое. Вот корень
твоей  ошибки.  Впрочем, на то  ты,  дорогой  Давид,  и  Страж,  чтобы  быть
туповатым и преданным.
     Все, время  прощаться с самыми дорогими, с  последними. Прощай,  Ицхак!
Еще  несколько минут, и время  твоего  великого старания  окончится. На твой
пост  заступит  новый Сфинкс,  зоркий и бессонный. Никто  больше  не  сможет
безнаказанно  красть принадлежащую Времени утварь из Храмовой горы.  Молодые
лапы  будут цепко держать Краеугольный Камень,  обветшавший замковый  камень
этого мира, норовящий выпасть без цементирующих молитв и жертв.
     Прощай, Давид! Для инициации нового  Сфинкса мало, чтобы  миросостояние
приблизилось  к  точке бифуркации, мало,  чтобы  у  двух человеческих самок,
оплодотворенных    высшим    предназначением,   зародились    две    стороны
Двойственности.  Нужны  еще  и два  совместимых  софта.  Один  из них  --  у
очеловеченного знаниями  кота, а другой -- у вертикала с кошачьей интуицией.
Вот только умереть должны они вместе. Увы, Давид.
     Чтобы в момент их смерти встрепенулись, как две ладошки, зачатые старым
Сфинксом  половинки  Двойственности,  встретились в  хлопке во время двойной
жертвы и, выпустив нового Сфинкса, мирно вернулись обратно, к своим матерям,
чтобы жить спокойными жизнями вертикальих тел.
     А  ты, Страж,  вместо  того,  чтобы  ощутить  принадлежность к Великому
Таинству  Рождения  Нового  Сфинкса,  идешь убивать  дорогого кота, которого
посадил в  старую хозяйственную  сумку и при этом себя уважаешь. Впрочем, ты
ведь тоже идешь спасать свой жалкий вертикальный мир, от дорогих  котов и от
крушения. Мне это кажется смешным, но у каждого  своя правда, дорогая именно
тем, что своя.
     Вот  я, дорогой, верю,  что  ты опоздал.  Вертикалы уже  выполнили свою
роль, обосрали покрывало своей духовности. Зато придумали серые компьютеры и
сплели их  в Сеть.  Я не знаю, что будет в  цикле Нового  Сфинкса. Но, как у
всякого, идущего на смерть Во Имя, у меня есть мечта. Я смотрю в недоступное
мне будущее  и вижу, как на светлых чистых просторах Сети резвятся  и играют
сытые пушистые коты всех цветов и оттенков, а вертикалы почтительно держат в
руках отвертки и обслуживают компьютеры... Я не намерен рассказывать об этой
детской мечте  никому, да и не успею, да и хорошо,  что не успею -- ничто не
выглядит нелепее рассказанной мечты.
     Все  готово.  Разделенный  Сфинкс  должен  возродиться.  И  тогда  Хаос
отпрянет.  Ты придурковат,  дорогой  Давид,  но  как человеческая компонента
нового Сфинкса -- почти идеален.




     -- Надо же, всего пару часов, а другой человек,-- Макс и Анат  смотрели
в спину Давида, торопливо уходящего вглубь Еврейского квартала.
     -- Что-то с ним  случилось. Наверное, у  Беллы, раз он оттуда. Спросим,
да? Интересно.
     У Беллы, на четыре любопытных  глаза ©,  пришлось шесть удивленных глаз
присутствующих.
     -- Вы ведь не за Аллергеном? -- с истеринкой спросила Белла.
     -- Увы, за ним,-- выстояли ©, заранее проговорившие, как будут бороться
с собственным сочувствием.
     Белла всплеснула руками, обернулась к свидетелям.
     -- Блядь! --  вскочил Гриша.-- Он нас обманул! Лея! Если он нормальный,
то объясни, зачем ему красть кота?
     -- Давид сказал,  что вы просили, чтобы он  отнес вам Кота, что  он все
равно в вашу сторону... Вот же гад! -- пробормотала Белла.
     -- Если вам дорог кот,-- с неохотой  выдавила Лея,--  то попробуйте его
догнать. Он только что ушел.
     --  Но  он  нормальный,  нормальный!  --  заорал Гриша.--  Да, Лея?! Он
простой нормальный моральный урод, да?!
     © переглянулись:
     -- Кот в бежевой сумке, да?
     -- Да.
     ...© бежали в сторону Стены Плача, по улице Славы Израиля, натыкаясь на
евреев,  тяжело и степенно,  как  груженые  сокровищами верблюды, идущих  от
Котеля.
     -- А почему... мы бежим... к Стене Плача? -- спросила Анат, задыхаясь.
     -- Не знаю.
     © остановились. Сразу Старый Город вокруг них тоже как  бы замедлился и
приблизился  к своему нормальному неторопливому существованию. Торопиться  в
Старом  Городе -- означало противопоставлять себя мощному выверенному веками
ритму.
     -- По законам жанра? -- предположила Анат.
     -- Правильно. В Старом Городе как -- если завязка в Еврейском квартале,
то развязка -- у Котеля.
     -- Какая развязка?! Думаешь, замочит?
     -- Принесет в жертву. Если не помешаем.
     -- Побежали?
     -- Полагайся больше на технологические достижения,  чем на ноги,-- Макс
достал  мобильник и  начал на ходу набирать текстовое сообщение.-- Я сообщил
ему, что в жертву приносят только кошерных животных.
     © засмеялись и одновременно  замычали. От них шарахнулись прохожие, а ©
все-таки  побежали  дальше   в  том  же  направлении,  скользя   по   мокрым
отполированным  каменным  плитам. И успели  заметить,  что  вдалеке мелькнул
Давид с бежевой сумкой. Он свернул направо, на улицу Прибежища страждущих.
     -- Нет, не к Стене,-- удивилась Анат.
     -- Абидна, да? Зато Кот живым останется.
     © притормозили.
     -- Давай за ним следить?
     -- Что нам остается. Давай.
     -- А давай за ним активно следить? Вернее, интерактивно!
     -- По мобильнику доставать будем? Давай!
     --  А  давай  попробуем все  выстроить так,  чтобы  он  нам  сам вернул
Аллергена?
     -- И если да, то вечером -- в "Кенгуру"!




     Сигнал мобильника звучит внезапно и похож на звонок в дверь. Это sms. А
мне  казалось,  что  у Рахели я  выключил мобильник. Когда же я его включил?
Читаю  латиницу: "kotolovka  gotova.  ne  popadis' sam. kinolog". Жаль,  что
ложка не к обеду.
     С  Аллергеном все получилось удачно, я  был  готов  к  любому  развитию
событий, но Рахель сама отдала мне Кота. Я играл на доверие. У меня  был его
кредит.  И я его растранжирил. Я врал  и предавал. Я  предал Ортика.  Или не
предал? В ответ на мои слова о  том, что она беременна не от спермы мертвого
Линя, Рахель рассмеялась:
     -- Забавно,-- сказала она, отдавая мне  на кухне хозяйственную сумку.--
Вообще-то, я еще с мая...
     -- От Линя? -- зачем-то спросил я.
     Рахель посмотрела на меня странно, пожала плечами:
     -- Да наверное...
     -- А зачем же ты делала вид, что искусственно?
     -- А зачем мне юридические проблемы?
     -- Какие проблемы?
     -- А вдруг в ту ночь я забеременела не от него, а от тебя?
     -- То  есть, когда мы...  бегали  от...  в ночь  дискотеки...  Нет,  ты
беременна от Хозяина!
     -- Давид! Ну сколько можно? Какой еще хозяин?!
     -- Город!
     -- Город?.. Знаешь, мне тоже тогда  так  показалось. Тогда такой хамсин
был, обволакивающий... Уйди, Давид, ты заразен!
     Я не имею права  рисковать.  Теперь, когда все так четко выстроилось. Я
сам оказался  орудием человеческой  стороны  Хозяина, тогда,  в мае,  в ночь
дискотеки. А Лея вынашивает львиную сторону. Теперь понятно, почему Аллерген
сужает круги вокруг  Рахели, почему он втягивает ее в себя, виртуального. Он
просто охотится  на нее, чтобы Лея победила. Мой долг --  защитить Рахель от
Кота.
     Одного я не понимаю. Кот не сопротивлялся, когда я сажал его в сумку. А
должен был. Не  заорал  из сумки,  услышав голоса ©. А должен был. Поэтому я
тревожусь.  Мне подозрительна его  покорность. Надо быть настороже до самого
последнего момента. И с этим моментом нельзя тянуть -- Кот слишком хитер.
     Жертвопринесу Кота на видном месте. У Стены Плача. Ножом. Решат,  что я
сатанист, но плевать. Не убивать же его в темноте, в укромном месте. Нельзя.
С ножом к Стене не пустят. Найдут на входе. И Кота найдут. Плохо.
     Можно жертвопринести в туннеле Хасмонеев. Но вход туда через  площадь у
Стены Плача. Та же проблема. Отпадает.
     Звонок.  Снова  sms:  "v zhertvu prinosjat  tol'ko koshernyh zhivotnyh.
tvoj allergen".
     -- Почему? -- возражаю я.-- А жертвоприношение Ицхака?  Впрочем, оно не
состоялось. Ты прав. Значит, я тебя просто убью.  Назовем это  не жертвой, а
ликвидацией. Мне тоже так проще.
     Тогда   можно  это  сделать  и   чуть  подальше.  У   Южной  Стены  нет
металлоискателя. Сворачиваю направо.
     Пока  стою  в маленькой  очереди  за билетами  в  археологический парк,
заговариваю  по-русски  с  охранником.  Потом  прохожу мимо  него, как  мимо
знакомого, он даже  сумку не  проверяет. Снова  sms:  "sfinksa nado  vernut'
hozjainu. polozhi pod lestnitzei u bashni krestonostzev".
     --  Дурак ты все-таки,  Кот,-- смеюсь я, хотя мне совсем не до смеха,--
ну  как ты  себе  представляешь Хозяина, который ищет сфинкса под лестницей?
Может, в Интернете ты и дока, но в реале ты кот котом, полный ламер.
     Это  я  его  подначиваю.  Понятно,  что  Хозяин  пришлет  этого  своего
здорового красноглазого лакея. Или кого-то другого. Башня Крестоносцев... Ну
конечно!  Хозяин  прав! Высокая  башня. Ближайшее  место  к Храмовой Горе. Я
прохожу  мимо  развалин   дворца   Омийядов.  Выполняю  приказ  Хозяина.  И,
освобожденный от  Гришиного сфинкса,  начинаю  подъем по  крутой лестнице на
смотровую башню.  Снова  sms.  Останавливаюсь, опускаю сумку  на  ступеньку.
Сумка чуть  шевелится, нащупывая равновесие. Читаю:  "darenoe ne  zabirajut!
tvoj all." Что-то я не понял.
     --  Ты  о чем? -- спрашиваю я.-- Что  я отдал  сфинкса Хозяину?  Или на
себя, дорогого, намекаешь?
     Я сейчас так  близко  от  Храмовой Горы,  что  можно  заглянуть  в окна
служебных помещений мечети аль-Аксы. Я не  беру  сумку -- жду  ответа.  Вот:
"otdal sfinksa -- otdaj zhizn'".
     -- Сейчас отдам,--  говорю я.-- Или ты считаешь, что я должен отдать  и
свою?  Твое желание понятно. Но в том-то  и дело, что ты так накренил Город,
что он уже начал краем черпать жижу из навоза. Надо выровнять ситуацию.
     Я беру  накренившуюся сумку и продолжаю подъем.  Sms не заставляет себя
долго  ждать. Кот  явно суетится.  Или  хочет высказаться перед смертью. Все
предсмертные высказывания  надо слушать. И даже хранить. Поэтому я не стираю
все эти  сообщения.  Читаю: "net mesta  vnutrennim vesam,  i  ja  slomat' ih
smog!"
     -- Этого не может быть!  Ты не мог сломать мне внутренние весы!  Потому
что тогда  я не  почувствую выравнивания,  убив тебя! Впрочем, это мы сейчас
проверим.




     -- Вон он, вон он, смотри!
     ©  в какой-то момент отстали,  чтобы не  быть  замеченными  и  потеряли
Давида. Но сумели просчитать его траекторию. И вот -- он нашелся.
     Макс  полюбовался детским восторгом преследования,  пляшущим  в  глазах
Анат и лишь потом посмотрел,  как Давид  поднимается на сторожевую башню над
раскопками у Южной Стены.
     -- Кот  же не  разобьется, если  его  оттуда  сбросить, правда? -- Анат
начала всерьез волноваться за Кота.
     -- Правда. Не разобьется. Если, конечно, его сначала из сумки вытащат.
     -- Давай, шли ему что-нибудь. Что это наш Кот!
     -- Я ему напишу. Как  говорили в детстве, что "дареное не дарят и назад
не забирают".
     © настороженно следили,  как Давид  еще  постоял на  половине  подъема,
смотря в мобильник гораздо  чаще, чем  нужно  для чтения одного сообщения, а
затем решительно схватил сумку с Котом и полез вверх.
     -- Он дважды сообщение читал, видела?
     --   Ну,   может   красота   слога   его   поразила...   Или  трактует,
расшифровывает.
     -- Тогда  надо его затормозить чем-то таким...  Давай из твоего  стишка
какую-нибудь строчечку дернем.
     Анат  хоть  и понимала, что шутка, но не обидеться не смогла. А Макс не
смог  притвориться, что не заметил. Несколько  секунд были  потеряны.  Потом
Анат пожала плечами:
     --  Пойди, в машине сборник мой возьми,  поищи  строчку.  Ты же  у  нас
наизусть только кошачьи стихи помнишь?
     -- А ты нет?
     -- И я да.
     Хихикнув,   ©   быстренько   выхватили   из   стихотворения   Аллергена
многозначную строчку: "Нет  места внутренним весам, и  я сломать их смог!" И
тут же переправили ее Давиду, уже забравшемуся почти наверх.
     --  Так даже лучше. Он же за Котом в Сети  следит. Узнает эту строчку и
решит, что Аллерген с ним так из сумки разговаривает.
     -- Да, а убить говорящего Кота, это уже я даже не знаю кем надо быть!




     Мы  наверху. Площадка пуста. Аль-Акса совсем рядом, кажется  -- протяни
руку, порви колючую проволоку и прыгай. Все!
     Аллерген  вдруг  начинает  орать.  Дико орать. Громко.  Страшно.  Я  не
решаюсь  открыть сумку. Кот хочет дорого продать жизнь. А тут  еще sms. Все!
Хватит!  Замечаю внизу ©.  Почему они не  у Рахели? Кот орет. Снизу начинают
подниматься несколько туристов. Все. Пора! У входа, рядом с охранником стоит
Гриша и смотрит на меня. Выхватываю нож!
     -- Давид! Давид! -- кричат снизу ©.
     Кот орет и дерет ткань. Не раскрывая сумки, бросаю ее на площадку и бью
по ней ножом. Еще!  Захлебывающийся крик! Еще! Многократно. Лезвие в  крови.
Сумка темнеет. Крик слабеет. Переходит в стон. Всхлип. Все.
     Отшвыриваю  нож. Оказывается лезвие  сломалось. Сумка.  Открыть.  Заела
молния.  Рву.  Хватаю  мокрую шерсть. Не рассматриваю. За хвост! Раскрутить!
Запустить пращу в аль-Аксу!.. Попал.
     -- Давид! Остановись! -- снизу.
     У меня  же  sms.  Надо  прочитать.  Вытираю  руки о штаны.  Как  я  тут
напачкал. Сообщений несколько:
     "naznachaju tebja  antitelom.  tvoj  allergen".  Это, значит, он  перед
смертью. Это, значит, мы должны быть сцеплены. Были быть сцеплены.
     "ubiv  kota  ty  narushil  balans". Это  уже  не  Кот.  Да  нет  же,  я
восстановил баланс!  Кто это?! Кто со  мной разговаривает?!  Я  не  чувствую
никаких изменений... Весы сломаны? Или ничего не изменилось?
     "chtoby vosstanovit' balans ostalos' 60 sek." С Храмовой Горы два араба
швыряют в меня камнями. Орут. Один попал в плечо. Больно.
     -- Давид! Спустись!!!
     К башне бежит полицейский. Еще один. Ну да, я  же  осквернил  аль-Аксу.
Тюрьма. Плевать. Что с весами?
     "chtoby vosstanovit' balans ostalos' 30 sek."
     Как  быстро высыхает  кровь  на  камне.  На ладонях  кровь уже высохла,
стянула  кожу.  Впиталась...  Все стало хуже. В  небе  ревет  мотоцикл...  Я
поднимаю голову.  На  меня  пикирует  низкое темное небо. Хуже! Резкий  звук
мобильника. Новое:
     "chtoby vosstanovit' balans ostalos' 5 sek."




     ©  стояли  у  подножия  смотровой  башни,  между  лестницей  и  недавно
раскопанным  византийским  домом  --  его  подземные  этажи  выглядели,  как
прорытые переходы на другую сторону времени.
     -- Зря мы  так близко подошли -- отсюда  вообще  ничего не  видно,  что
наверху,-- Анат пыталась  говорить  спокойно, но  получалось  с  таким плохо
скрытым надрывом, от которого спокойствие выглядело  совсем фальшивым.-- Что
он там с ним делает, наверху?
     Максу тоже не нравилось стоять в ожидании событий, а похоже, что  лучше
уж несобытий, и он предложил:
     -- Поднимемся?
     -- Может, лучше пусть он спустится?
     Словно в ответ, с башни заорал Кот.
     -- Орет, как будто его режут,-- сказал Макс.
     -- Давид! Давид! -- не выдержали ©.
     Давид  не  отвечал,  а  Кот  орал еще  сильнее  и  страшнее.  Вдруг  он
захлебнулся  и  стал как будто кашлять,  а  на самом деле  пищать  и  рычать
одновременно.
     -- Макс! -- закричала Анат.-- Там что-то такое!
     -- Я поднимусь!
     -- Нет! Наверное, поздно...
     Кот перестал пищать.  © обежали  башню, задрав головы. Ничего не видно.
Ощущение допущенной гнусности перешло в уверенность.
     С башни на аль-Аксу прыгнул рыжий кот. Он летел, вращаясь, поднялся над
колючей  проволокой  и,   перевернувшись  в  последний  раз,  шлепнулся   на
территорию мечети.
     --  Котика убили...-- прошептала Анат потрясенно  и обиженно.-- А мы не
верили...
     Сверху полетели камни.
     -- Давид! Спустись!!! -- заорал Макс, ринулся было к лестнице, но резко
повернул и потащил Анат в сторону, подальше от камней.
     Через  несколько  секунд  на  это  место   рухнул  Давид.  Анат  успела
зацепиться с ним взглядами, пока он падал. Она ни в тот момент, ни потом так
и не смогла сформулировать, что было в его глазах.
     Давид рухнул на  землю и  стал  телом.  Мобильник,  который он сжимал в
руке, отлетел к ногам Макса.
     -- Давид...-- позвала шепотом Анат.
     Макс,   презирая  себя  за  то,  что  перед   лицом  смерти  продолжает
прогнозировать  ситуацию,  незаметно прибрал мобильник  Давида.  Слишком это
выходило подозрительным.  Рядом с  самоубийцей случайно оказываются  хорошие
знакомые,  пославшие  на мобильник  покойнику в  последние минуты его  жизни
несколько странных сообщений.
     Анат,  с  ужасом  вспоминая  стершиеся,  не  подтвержденные израильской
лицензией обрывки  медицинских  знаний,  приблизилась  к  Давиду. Ее тут  же
оттолкнул энергичный толстяк:
     -- Не трогай! Нельзя! Я врач!  -- прокричал  он на иврите с  явственным
русским акцентом, потрогал шею Давида, пожал плечами, покачал головой.
     Сразу появились двое полицейских. Можно и нужно было уходить.
     © повернули к выходу,  впереди них  почему-то оказался Гриша. Непонятно
было откуда он взялся. Но ясно, что откуда-то из-за спины. То ли спустился с
лестницы, то ли вышел из-за нее. Гриша шел быстро, со скоростью, которая еще
не бегство, но уже и не шаг.
     © обнаружили, что рефлекторно идут с той же скоростью. Быстрее  -- было
бы уже подозрительно, а медленнее -- не получалось, что-то толкало  в спину.
Гриша, судя по всему, тоже направлялся к Яффским воротам.
     В  сутолоке центральной улицы арабского рынка, © все-таки заметили, как
Гриша украдкой сунул мобильник в мусорный бак.
     --  Надо бы  взять,-- вздохнул  Макс, уже зная,  что не возьмет.--  Мне
кажется, он тоже слал Давиду сообщения.
     -- Что, прямо на глазах арабов полезешь в мусорку?
     -- Я что,  расист?  -- Макс принюхивался к запаху мясной гнили, смотрел
на подтеки  жижи  и  не решался идти  на принцип.-- А, и  так все  ясно, раз
выкинул.
     Наверх, к Яффским  воротам, © шли  молча. Гриша из  поля зрения пропал.
Даже лавочники по обеим  сторонам улицы их  не цепляли. А лавочники  Старого
Города -- это лучшие психологи Иерусалима.
     На выходе из городских стен, они снова  увидели Гришу. Он был с Алиной.
Она стояла под башней Давида, смотрела сквозь прохожих, и на ее бледном лице
плясали в арабской эмоциональной речи губы.  Она кричала что-то в мобильник.
Гриша ждал ее чуть поодаль. © поравнялись с ними и  остановились, потому что
пройти молча было невозможно. Гриша  и  © стояли, ожидая кто первым проткнет
пузырь  со словами.  Алина, с  вдруг умершим  лицом,  захлопнула мобильник и
внятно  сказала Грише, что  ее мужа только что завалило в подвалах аль-Аксы,
что она так и знала, что этим кончится, что она бежит туда...
     ©  затравленно переглянулись и тихо отступили на задний план, а потом и
вовсе исчезли.

     Камень  перестал  вспоминать. Он впитал  красную влагу и  забылся. Но и
забытье не принесло покоя. Забытье принесло  наслаивающиеся на друг  друга и
крошащиеся хрупкие слепки бывшего. Это  было нормальное  состояние плывущего
во времени известняка -- бывших раковин, бывшего моря, бывшего хаоса.
     Пока в белой взвеси неорганики  не  прорастут вены,  пока не потечет по
ним живое, теплое, организующее, не надо говорить о победе жизни и смысла.
     Рисунок вен прокладывает логику существования. И тогда появляется страх
хаоса, который испытывают  все, порожденные жизнью, ко всему, сношающемуся с
небытием. С  проросшими венами  не  так-то  просто справиться,  они  растут,
ползут,  цепляются за любую  возможность  существования и наливаются  живым,
красным, теплым не то что при каждой возможности, а лишь при намеке на нее.





     Иерусалим, 2003




Популярность: 10, Last-modified: Fri, 01 Sep 2006 09:07:28 GmT