---------------------------------------------------------------------
Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
На этот раз командир лодки поймал себя на том, что смотрит на циферблат
глубомера и пытается догадаться, сколько же сейчас времени. Он перевел глаза
на часы, висевшие рядом, но все-таки понять ничего не мог: Стрелки на них
дрожали и расплывались, и было очень трудно заставить их показать время.
Когда наконец это удалось, капитан-лейтенант понял, что до наступления
темноты оставалось еще больше трех часов, и подумал, что этих трех часов ему
не выдержать.
Мутная, проклятая вялость вновь подгибала его колени. Он снова - в
который раз! - терял сознание. В висках у него стучало, в глазах плыли и
вертелись радужные круги, он чувствовал, что шатается и что пальцы его
сжимают что-то холодное и твердое. Огромным усилием воли он заставил себя
подумать, где он, за что ухватились его руки и что он собственно, собирается
делать. И тогда он вдруг понял, что стоит уже не у часов, а у клапанов
продувания, схватившись за маховичок. Видимо, снова он потерял контроль над
своими поступками и теперь, вопреки собственной воле, был уже готов продуть
балласт и всплыть, чтобы впустить в лодку чистый воздух.
Воздух... Благословенный, свежий воздух без этого острого, душного,
проклятого запаха, который дурманит голову, клонит ко сну, лишает воли...
Воздуха, немного воздуха!..
Его очень много было там, над водой. Несправедливо много. Так много,
что его хватало и на врагов. Они могли не только дышать им. Они могли даже
сжигать его в цилиндрах моторов, и их самолеты могли летать в нем над бухтой
и Севастополем. И поэтому лодка должна была лежать на грунте, дожидаясь
темноты, которая даст ей возможность всплыть, вдохнуть в себя широко
открытыми люками чистый воздух и проветрить отсеки, насыщенные парами
бензина.
Уже тринадцатый час люди в лодке дышали одуряющей смесью этих паров,
углекислоты, выдыхаемой их легкими, и скупых порций кислорода, которым
командир, расходуя аварийные баллоны, пытался убить бензинный дурман.
Кислород, дав временное облегчение людям, сгорал в их организме, а бензинные
пары все продолжали невидимо насыщать лодку.
Они струились в отсеки из той балластной цистерны, в которой
подводники, рискуя жизнью, привезли защитникам Севастополя драгоценное
боевое горючее. Цистерна ночью была уже опорожнена, бензин увезли к танкам и
самолетам. Оставалось только промыть ее (чтобы при погружении водяной
балласт не вытеснил из нее паров бензина внутрь лодки) и проветрить отсеки.
Но сделать это не удалось. С рассветом началась одна из тех яростных
бомбежек, длившихся целый день, которые испытывал Севастополь в последние
дни своей героической обороны.
Лодка была вынуждена лечь в бухте на грунт до наступления темноты.
Первые часы все шло хорошо. Но потом стальной корпус лодки стал подобен
гигантской наркотической маске, надетой на головы нескольких десятков людей.
Сытный, сладкий и острый запах бензина отравлял человеческий организм - люди
в лодке поочередно стали погружаться в бесчувственное состояние. Оно
напоминало тот неестественный мертвый сон, в котором лежат на операционном
столе под парами эфира или хлороформа.
И так же, как под наркозом каждый человек засыпает по-своему: один -
легко и покорно, другой - мучительно борясь против насильно навязываемого
ему сна, так и люди в лодке, перед тем как окончательно потерять сознание,
вели себя по-разному.
Одни медленно бродили по отсекам, натыкаясь на приборы и на товарищей,
и бормотали оборванные, непонятные фразы. Другие, лежавшие терпеливо и
спокойно в ожидании всплытия, вдруг принимались плакать пьяным истошным
плачем, ругаясь и бредя, пока отравленный воздух не гасил в них остатков
сознания и не погружал в молчание. Кто-то внезапно поднялся и начал плясать.
Может быть, в затуманенном его мозгу мелькнула догадка, что этим он подымет
дух у остальных, - и он плясал, подпевая и ухарски вскрикивая, пока не упал
без сил рядом с бесчувственными телами, для которых плясал.
Большинство краснофлотцев, стараясь сберечь силы до того времени, когда
можно будет всплывать, лежали так, как приказал командир, - молча и
недвижно. Но и они в конце концов были побеждены бесчувствием, неодолимо
наплывающим на мозг. И только глаза их - неподвижные, не выражающие уже
мысли глаза - были упрямо открыты, словно краснофлотцы хотели этим показать
своему командиру, что до последнего проблеска сознания они пытались
держаться и что они ждут только глотка свежего воздуха, чтобы встать по
своим боевым местам.
Но дать им этот глоток командир не мог.
Всплыть, когда над бухтой был день, означало подставить лодку под
снаряды тяжелых батарей, под бомбы самолетов, непрерывно сменяющих друг
друга в воздухе. Нужно было лежать на грунте и ждать темноты. Нужно было
бороться с этим одуряющим запахом, погрузившим в бесчувствие всех людей в
лодке. Он должен был держаться и сохранять сознание, чтобы иметь возможность
всплыть и спасти лодку и людей.
Но держаться было трудно. Все чаще и чаще он переходил в бредовое
состояние и уже несколько раз ясно видел на часах двадцать один час - время,
когда можно будет всплывать. Глоток свежего воздуха, только один глоток - и
он продержался бы и эти три часа. Он завидовал тем, кому привез бензин, мины
и патроны: они дрались и умирали на воздухе. Даже падая с пулей в груди, они
успевали вдохнуть в себя свежий, чистый воздух, и, вероятно, это было
блаженством... Стоило только повернуть маховичок продувания балласта,
отдраить люк, вздохнуть один раз - один только раз! - и потом снова лечь на
грунт хоть на сутки... Пальцы его уже сжимали маховичок, но он нашел в себе
силы снять с него руки и отойти от трюмного поста.
Он сделал два шага и упал, всей силой воли сопротивляясь надвигающейся
зловещей пустоте. Он не имел права терять сознание. Тогда лодка и все люди в
ней погибнут.
Он лежал в центральном посту у клапанов продувания, скрипя зубами,
глухо рыча и мотая головой, словно этим можно было выветрить из нее
проклятый вялый дурман. Он кусал пальцы, чтобы боль привела его в чувство.
Он бился, как тонущий человек, но сонная пустота затягивала в себя, как
медленный сильный омут.
Потом он почувствовал, что его приподымают, и сквозь дымные и радужные
облака увидел лицо второго во всей лодке человека, кто, кроме него, мог еще
думать и действовать. Это был старшина группы трюмных.
- Товарищ капитан-лейтенант, попейте-ка, - сказал тот, прикладывая к
его губам кружку.
Он глотнул. Вода была теплая, и его замутило.
- Пейте, пейте, товарищ командир, - настойчиво повторил старшина. -
Может, сорвет. Тогда полегчает, вот увидите...
Капитан-лейтенант залпом выпил кружку, другую. Тотчас его замутило
больше, и яростный припадок рвоты потряс все тело. Он отлежался. Голове
действительно стало легче.
- Крепкий ты, старшина, - сказал он, найдя в себе силы улыбнуться.
- Держусь пока, - сказал тот, но капитан-лейтенант увидел, что лицо его
было совершенно зеленым и что глаза блестят неестественным блеском. Командир
попытался встать, но во всем теле была страшная слабость, и старшина помог
ему сесть.
- А я думал, вам полегчает, - сказал он сожалеюще. - Конечно, кому как.
Мне вот помогает, потравлю - и легче...
Командир с трудом раскрыл глаза.
- Не выдержать мне, старшина. Свалюсь, - сказал он, чувствуя, что
сказать это трудно и стыдно, но сказать надо, чтобы тот, кто останется на
ногах один, знал, что командира в лодке больше нет.
И старшина как будто угадал его чувство.
- Что ж мудреного, вы же в походе две ночи не спали, - сказал он
уважительно. - Я и то на вас удивляюсь.
Он помолчал и добавил:
- Вам бы, товарищ командир, поспать сейчас. Часа три отдохнете, а к
темноте я вас разбужу... А то вам и лодки потом не поднять будет...
Командир и так уже почти спал, сидя на разножке. Борясь со сном, он
думал и взвешивал Он отлично понимал, что, если он немедленно же не
отдохнет, он погубит и лодку и людей. Он с усилием поднял голову.
- Товарищ старшина первой статьи, - сказал он таким тоном, что старшина
невольно выпрямился и стал "смирно", - вступайте во временное командование
лодкой. Я, и точно, не в себе. Лягу. Следите за людьми, может, кто очнется,
полезет в люк отдраивать... или продувать примется... Не допускать.
Он помолчал и добавил:
- И меня не допускайте к клапанам до двадцати одного часа. Может, и
меня к ним тоже потянет, понятно?
- Понятно, товарищ капитан-лейтенант, - сказал старшина.
Командир снял с руки часы.
- Возьмите. Чтобы все время при вас были, мало ли что... Меня разбудить
в двадцать один час, понятно?
- Понятно, - повторил старшина, надевая на руку часы.
Он помог командиру встать на ноги и дойти до каюты. Очевидно, тот уже
терял сознание, потому что повис на его руке и говорил, как в бреду:
- Держитесь, старшина... Выдержи... Лодку тебе отдаю... людей отдаю...
На часы смотри, выдержи, старшина...
Старшина уложил его в койку и пошел по отсекам.
Он шел медленно и осторожно, стараясь не делать лишних движений, потому
что и у него от них кружилась голова. Он шел между бесчувственных тел,
поправляя руки и ноги, свесившиеся с коек, с торпедных аппаратов, с дизелей.
Порой он останавливался возле спящего или потерявшего сознание краснофлотца,
оценивая его: может, если его привести в чувство, пригодится командиру при
всплытии? Он попробовал расшевелить тех, кто казался ему крепче и выносливее
других. Из этого ничего не получилось. Только трое на минуту пришли в себя,
но снова впали в бесчувственность. Однако он их приметил: это были нужные
при всплытии люди - электрик, моторист и еще один трюмный.
Трижды за первые два часа ему пришлось прибегать к своему способу
облегчения. Но в желудке ничего не осталось, и рвота стала мучительной. По
третьему разу он почувствовал, что его валит непобедимое стремление заснуть.
Чтобы отвлечься, он опять пошел по отсекам, пошатываясь. Когда он проходил
мимо командира, он подумал, не разбудить ли его, потому что сам он мог
неожиданно для себя заснуть. Он остановился перед командиром. Тот
по-прежнему продолжал бредить:
- Двадцать один час... Боевая задача... Держись, старшина...
- Спите, товарищ командир, все нормально идет, - ответил он, но,
видимо, командир его не слышал, потому что повторял однотонно и негромко:
- Держись, старшина... Держись, старшина...
Старшина смотрел на него, взволнованный этим бредом, в котором командир
и без сознания продолжая верить тому, кому он поручил свой отдых, нужный для
спасения лодки. Ему стало стыдно за свою слабость. Он пересилил себя и пошел
в центральный пост.
Но там, оставшись опять один, он снова почувствовал, что должен
забыться хоть на минутку. Голова сама падала на грудь, и он боялся, что
заснет незаметно для самого себя. Тогда он пошел на хитрость: прислонился к
двери, взялся левой рукой за верхнюю задрайку и привалился головой к
запястью с тем расчетом, что если случайно он заснет, то пальцы разожмутся и
голова неминуемо стукнется о задрайку, что, несомненно, заставит его
опомниться.
Какое-то время он сидел в забытьи, слушая громкий стук в висках. Потом
этот стук перешел в ровное, убаюкивающее постукивание, равномерное и не
очень торопливое. Это тикали у самого уха командирские часы на руке. Они
тикали и как будто повторяли два слова: "Дер-жись, стар-шина, дер-жись,
стар-шина..." Он понял, что засыпает, и тут же хитро подумал, что пальцы
обязательно разожмутся, как только он уснет, и что пока можно сидеть
спокойно, отдаваясь этому блаженному забытью. Но часы тикали надоедливо, и
надоедливо звучали слова: "Держись, старшина", - и вдруг он вспомнил, что
они значат...
Он резко поднял голову и хотел снять руку с задрайки. Но пальцы так
вцепились в задрайку непроизвольной, цепкой судорогой, что он испугался. Их
пришлось разжать другой рукой.
Ему стало ясно, что нельзя идти ни на какие сделки с самим собой:
несмотря на свой хитрый план, он мог сейчас заснуть, как и все другие, и
погубить лодку. Чтобы встряхнуться, он запел громко и нескладно. Он никогда
не пел раньше, стесняясь своего голоса, но сейчас его никто не слышал, Он
пел дико и фальшиво, перевирая слова, но песня эта его несколько рассеяла.
Вдруг он замолчал: он подумал, что наверху, может быть, подслушивают
вражеские гидрофоны. Потом с трудом вспомнил, что никаких гидрофонов нет -
лодка лежит в своей бухте.
Время от времени в лодку доносились глухие взрывы. Наверное, фашисты
бомбили наши корабли. Он вспомнил, как перед погружением, когда, сдав груз и
бензин, лодка отходила от пристани, в небе загудело неисчислимое количество
самолетов и светлые столбы встали на нежном небе рассвета, и один из них,
опав, обнаружил за собой миноносец. И снова с потрясающей ясностью он
увидел, как корма миноносца поднялась над водой и как одно орудие на ней
продолжало бить по самолетам, пока вода не заплеснула в его раскаленный
ствол.
- Держись, старшина, - сказал он себе вслух, - держись, старшина...
Люди же держались...
Его охватила жалость к этим морякам, погибшим на его глазах, и
внезапная ярость ожгла сердце. Он поднял к подволоку кулак и погрозил.
- Еще и лодки ждете, чертовы дети?.. Прождетесь... - сказал он тихо и
отчетливо.
Ярость эта как будто освежила его и придала ему сил. Он пошел по
отсекам, чтобы найти тех, кого он наметил, и перетащить их в центральный
пост, чтобы при всплытии привести их в чувство. Он наклонился над
электриком, когда услышал в конце отсека шаги. Перегнувшись и посмотрев
вдоль лодки сквозь путаную сеть труб, штоков и приборов, он увидел, что
кто-то, шатаясь, подошел к люку и взялся за задрайку. Старшина быстро прошел
к нему.
- С ума сошел? Кто приказал?
Но тот, очевидно, не понимал. Старшина попробовал его оттащить, но тот
вцепился в задрайку с неожиданной силой, покачивая опущенной головой, и
бормотал:
- Обожди... на минутку только... обожди...
Он боролся со старшиной отчаянно и упорно, потом вдруг весь ослаб и
упал возле люка.
Борьба эта утомила старшину, и он вынужден был отсидеться. Едва он
отдохнул, как упавший снова встал и потянулся к задрайкам. На этот раз
схватка была яростней, и, может быть, тот одолел бы старшину и впустил бы в
лодку воду, если б не пустяк: старшина почувствовал, что рука с
командирскими часами прижата к переборке, и ему почему-то померещилось, что
если часы будут раздавлены в этой свалке, то он не сможет разбудить
командира вовремя. Он рывком дернулся из зажавших его цепких объятий, и
бредивший снова потерял силы. Для верности старшина связал ему руки чьим-то
полотенцем и долго сидел возле, задыхаясь и вытирая пот. Когда он смог
подняться на ноги, было уже десять минут десятого. Он прошел к командиру и
тронул его за плечо:
- Товарищ капитан-лейтенант, время вышло, вставайте!
- Старшина? - тотчас же ответил тот, не открывая глаз. - Хорошо,
старшина... Держись... Не забудь разбудить...
- Пора всплывать, товарищ командир, двадцать один час, - повторил
старшина и поднял голову к подволоку, где за толстым слоем воды была
спасительная тьма и воздух, чистый воздух, который сейчас хлынет в лодку.
Нетерпение охватило его.
- Вставайте, товарищ командир, можно всплывать, - повторил он, но
командир очнуться не мог. Он подымал голову, ронял ее обратно на койку и
повторял:
- Держись, старшина... боевой приказ... двадцать один час...
Разбудить его было невозможно.
Когда старшина это понял, он просидел минут пять, соображая. Потом
прошел к инженеру и попытался поднять его. Но тот был совершенно без
сознания.
В отчаянии старшина попробовал заставить очнуться кого-либо из тех,
кого он наметил ранее. Но и они подымали голову, как пьяные, отвечали вздор,
и толку от них не было.
Тогда он решился.
Он перенес командира в центральный пост и пристроил его под самым
люком, чтобы воздух сразу хлынул на него. Потом подошел к клапанам и открыл
продувание средней.
Все было в порядке. Знакомый удар сжатого воздуха хлопнул в трубах,
вода в цистерне зажурчала, и глубомер пополз вверх. Лодка всплыла на ровном
киле, и глубомер показал, что рубка уже вышла из воды. Теперь оставалось
лишь отдраить верхний люк и впустить в лодку воздух. Тогда под свежей его
струей командир очнется, и все пойдет нормально.
Во всей этой возне старшина очень устал. И, как бывает всегда в
последних секундах ожидания, ему показалось, что больше он выдержать не
может. Свежий воздух стал нужен ему безотлагательно, сейчас же, иначе он мог
упасть рядом с командиром, и тогда все кончится и для лодки и для людей.
Сердце его билось бешеным стуком, голова кружилась. Он полз по скоб-трапу
вверх к люку медленно, как во сне, когда руки и ноги вязнут и когда никак
нельзя дотянуться до того, что тебя спасет. Руки его и в самом деле ослабли,
и, взявшись за штурвал люка, он едва смог его повернуть. Еще одно огромное
усилие понадобилось, чтобы заставить крышку люка отделиться от прилипшей
резиновой прослойки.
Свежий, прохладный воздух ударил ему в лицо. Он Пил его всей грудью,
вытянув шею, смеясь и почти плача, но вдруг с ужасом почувствовал, что
голова кружится все сильней. Он сумел еще понять; что люк надо успеть
задраить, иначе лодку начнет заливать, если разведет волну, и не будет уже
ни одного человека, кто это сможет заметить. Теряя сознание, он повис всем
телом на штурвале люка, крышка захлопнулась под тяжестью его тела, руки
разжались, и он рухнул вниз.
Очнулся он оттого, что захлебнулся. Рывком он поднял голову, пытаясь
понять, где он и что случилось.
В лодке по-прежнему было светло и тихо. Он лежал рядом с командиром,
лицом вниз, в небольшой луже, заливавшей палубу центрального поста.
Командирские часы на руке показывали 21 час 50 минут. Значит, он только что
упал, и откуда появилась вода - было непонятно.
Он встал и с удивлением почувствовал, что силы его прибавились, -
видимо, так помог воздух, которым ему только что удалось подышать. Но
открывать вновь люк было опасно: раз в лодке была вода, значит, рубка не
вышла целиком над поверхностью бухты. Он в раздумье обвел глазами
центральный пост, соображая, что же могло произойти. Тут на глаза ему
попались часы на переборке у глубомера. Они показывали 0 часов 8 минут.
Это значило, что командирские часы разбились и что он пролежал без
сознания больше двух часов Все это время лодка дрейфовала в бухте, и с ней
могло произойти что угодно, раз вода выступила из трюма на настил палубы.
Он пошел осматривать отсек и понял, откуда появилась вода.
Тот, кого он связал полотенцем, сумел освободиться от него и все-таки
отдраить носовой люк. Но, по счастью, он только ослабил задрайки: у него или
не хватило сил открыть люк, или вода, полившаяся в щель, привела его на
момент в чувство и он понял, что делает что-то не то. Однако и этой щели
оказалось достаточно, чтобы вода, покрывавшая над люком верхнюю палубу
лодки, всплывшей только рубкой, уже залила трюмы.
Поняв, что очнулся как раз вовремя, старшина тотчас довернул задрайки
носового люка, вернулся в центральный пост, пустил водоотливные помпы и
только после этого решился открыть рубочный люк. Воздух снова ударил его по
голове, как молотом, но на этот раз он сразу же перевесился через комингс
люка и удержался на трапе. Скоро он пришел в себя и поднялся на мостик.
Торжественно и величаво стояло над бухтой звездное, чистое небо.
Вспыхивающее на горизонте кольцо орудийных залпов осеняло мужественный,
израненный город огненным венцом славы. Шумели волны, разбиваясь о близкий
берег. Свежий морской ветер бил в лицо, выдувая из легких ядовитые пары
бензина.
Старшина стоял, наслаждаясь ветром, воздухом и возвращенной жизнью. Он
стоял, он смотрел в звездное небо и слушал глухой рокот волн и залпов.
Но лодка снова напомнила ему о том, что по-прежнему он остался
единственным человеком, от которого зависит ее судьба и судьба заключенных в
ней беспомощных, одурманенных людей: она приподнялась на волне и ударила
носом о грунт. Тогда он перегнулся через обвес рубки, вгляделся во тьму и
понял, что за эти два часа лодку поднесло к берегу и, очевидно, посадило
носом на камни.
Опять следовало действовать, и действовать немедленно. Нужно было
сняться с камней и уйти в море, пока еще темно и пока не появились над
бухтой фашистские самолеты.
Он быстро спустился вниз, включил вентиляцию и с трудом вытащил
командира на мостик. На воздухе тот очнулся. Но так же, как недавно
старшина, он сидел на мостике, вдыхая свежий воздух и еще не понимая, где он
и что надо делать. Старшина оставил его приходить в себя и вынес наверх еще
одного человека, без которого лодка не могла дать ход, - электрика, одного
из троих, намеченных им для всплытия.
Наконец они смогли действовать. Командир приказал продуть главный
балласт, чтобы лодка, окончательно всплыв, снялась с камней. Электрик, еще
пошатываясь, прошел в корму, к своей станции, старшина - к своему трюмному
посту. Он открыл клапаны, и глубомер пополз вверх. Когда он показал ноль,
старшина доложил наверх, что баласт продут, и командир дал телеграфом
"полный назад", чтобы отвести лодку от камней. Моторы зажужжали, но лодка
почему-то пошла вперед и вновь села на камни. Командир дал "стоп" и крикнул
вниз старшине, чтобы тот узнал, почему неверно дан ход.
Электрик стоял у рубильников с напряженным и сосредоточенным вниманием
и смотрел на телеграф, ожидая приказаний.
- Тебе какой ход был приказан? - спросил его старшина.
- Передний, - ответил он. - Полной мощностью оба вала.
- Ты что, не очнулся? Задний был дан, - сердито сказал старшина.
- Да я видел, что телеграф врет, - сказал электрик спокойно. - Как же
командир мог задний давать? Сзади же у нас фашисты. Мы только вперед можем
идти В море.
Он сказал это с полным убеждением, и старшина понял, что тот все еще во
власти бензинного бреда. Заменить электрика у станции было некем, а ждать,
когда к нему вернется сознание полностью, было нельзя. Тогда старшина прошел
на мостик и сказал капитан-лейтенанту, что у электрика в голове шарики
вертятся еще не в ту сторону, но что хода давать можно: он сам будет стоять
рядом с электриком и посматривать, чтобы тот больше не чудил.
Лодка вновь попыталась сняться. Ошибка электрика поставила ее в худшее
положение: главный балласт был продут полностью, и уменьшить ее осадку было
теперь уже нечем, а от рывка вперед она плотно Засела в камнях. Время не
терпело, рассвет приближался. Лодка рвалась назад, пока не разрядились
аккумуляторы.
Но за это время воздух, гулявший внутри лодки, и вентиляция сделали
свое дело. Краснофлотцы приходили в себя. Первыми очнулись те упорные
подводники, которые потеряли сознание последними. За ними, один за другим,
вставали остальные, и скоро во всех отсеках началось движение и забила
жизнь. Мотористы стали к дизелям, электрики спустились в трюм к
аккумуляторам, готовя их к зарядке. Держась за голову и шатаясь, прошел в
центральный пост боцман. У колонки вертикального руля встал рулевой. Что-то
зашипело на камбузе, и впервые за долгие часы подводники вспомнили, что,
кроме необходимости дышать, человеку нужно еще и есть.
Среди этого множества людей, вернувших себе способность чувствовать,
думать и действовать, совершенно затерялся тот, кто вернул им эту
способность.
Сперва он что-то делал, помогал другим, но постепенно все больше и
больше людей появлялось у механизмов, и он чувствовал, будто с него
сваливается одна забота за другой. И когда наконец даже у трюмного поста
появился краснофлотец (тот, кого он когда-то - казалось, так давно! -
пытался разбудить) и официально, по уставу, попросил разрешения стать на
вахту, старшина понял, что теперь можно поспать.
И он заснул у самых дизелей так крепко, что даже не слышал, как они
загрохотали частыми взрывами. Лодка снова дала ход, на этот раз дизелями, и
винты полными оборотами стащили ее с камней. Она развернулась и пошла к
выходу из бухты. Дизеля стучали и гремели, но это не могло разбудить
старшину. Когда же лодка повернула и ветер стал забивать через люк
отработанные газы дизелей, старшина проснулся. Он потянул носом, выругался
и, не в силах слышать запах, хоть в какой-нибудь мере напоминающий тот,
который долгие шестнадцать часов валил его с ног, решительно вышел на мостик
и попросил разрешения у командира остаться.
Тот узнал в темноте его голос и молча нашел его руку. Долго, без слов,
командир жал ее крепким пожатием, потом вдруг притянул старшину к себе и
обнял. Они поцеловались мужским, строгим, клятвенным поцелуем, связывающим
военных людей до смерти или победы.
И долго еще они стояли молча, слушая, как гудит и рокочет ожившая
лодка, и подставляли лица свежему, вольному ветру. Черное море окружало
лодку тьмой и вздыхающими волнами, оберегая ее от врагов.
Потом старшина смущенно сказал:
- Конечно, все хорошо получилось, товарищ капитан-лейтенант, только
неприятность одна все же есть...
- Кончились неприятности, старшина, - сказал командир весело. -
Кончились!
- Да уж не знаю, - ответил старшина и неловко протянул ему часы, -
Часики ваши... Надо думать не починить... Стоят...
Популярность: 9, Last-modified: Thu, 21 Feb 2002 08:17:37 GmT