---------------------------------------------------------------------
     Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
     Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Пообедав,  сытости  не  ощутили.  Политой  холодным подсолнечным маслом
пшенной каши пришлось по пяти столовых ложек на человека. Оттого, что ели ее
с больших фарфоровых тарелок,  украшенных императорским гербом и андреевским
флагом,  сытнее  она  не  стала.  Зашумев стульями,  встали  из-за  стола  и
разбрелись по кают-компании.
     Она  хранила  еще  комфортабельную роскошь  былых  дней.  Кресла-слоны,
пухлые  и  огромные,  важной  толпой  обступили круглый стол,  утерявший уже
темно-синюю бархатную свою скатерть.  Зеркальные грани аквариума, безводного
и  пустого,  уныло пускали на  подволок чахоточных,  малоподвижных зайчиков.
Рояль  блестел  черной  своей  крышкой,  привыкшей отражать золото  погон  и
пуговиц.  Ноты на нем,  в голубых атласных переплетах с флюгаркой корабля на
корешке,  пронесли сквозь оба  года революции вечную страсть Кармен,  чистую
любовь  Маргариты  и  греховную  томительность  ресторанных  танго.  Старший
инженер-механик Бржевский откинул голову на спинку кресла, отыскивая ямку, к
которой его седой затылок привык за последние шесть лет.
     - Юрочка, приступайте к вашим обязанностям, - сказал он с тем отеческим
добродушием,   которое  было  признано  всеми:   Бржевский,  старейший  член
кают-компании, теперь принял на себя почетную обязанность председателя ее, с
тех  пор  как  в  "старшие офицеры" неожиданно выскочил бойкий  прапорщик по
адмиралтейству, позволявший вставать из-за стола без спроса.
     Шалавин подошел к нему с огромным стаканом в руках.
     Такие стаканы,  сделанные из бутылок, были почти у всех бывших офицеров
линейного корабля.  От безделья и  полной непонятности,  что с собой делать,
кают-компания     периодически     охватывалась     эпидемиями     массового
подражательства.  Стоило  второму артиллеристу,  неизвестно почему,  сделать
себе  стакан из  бутылки,  как  все  начали лихорадочно отыскивать бутылки и
обрезать их ниткой,  смоченной в  бензине,  изощряясь в причудливости форм и
размеров.  Победителем вышел  младший  штурман  линкора  Юрий  Шалавин.  Его
стакан,  сработанный из аптекарской склянки,  которую он выменял у  старшего
врача за  два  крахмальных воротника,  вмещал ровно литр  и  требовал восемь
ложек  сахара.   Сахара,   впрочем,  хватало:  недавно  с  Украины  вернулся
продотряд,  потеряв одного матроса убитым и двух ранеными, и общим собранием
линкора было решено раздать на руки по пуду сахара и по две сотни яиц.
     Это тотчас породило новую эпидемию: гоголь-моголь.
     Ежедневно после  обеда из  всех  кресел раздавался дробный стук  вилок,
сбивающих белки,  и  жужжанье растирающих желтки ложек.  Крутили все,  кроме
"женатиков",  свезших яйца и  сахар домой.  Эти сидели возле крутивших и без
устали рассказывали анекдоты,  надеясь на деликатность:  казенный обед,  как
сказано,  не насыщал.  В  героях нынче ходил командир второй роты Стронский,
свободно съедавший гоголь-моголь из восьми яиц.
     - Нечего играть, Мстислав Казимирович, - сказал Юрий лениво. - "Новых я
песен совсем не "игрю", старые же ж надоело..." И вообще все надоело. Скюшно
чивойто. Приспнуть, что ли, минуточек триста?..
     Бржевский набил  прокуренную английскую трубку махоркой.  В  махорку он
подбавлял сушеный вишневый лист, и от этого она приобретала острый и сладкий
аромат и горела в трубке, как дрова: с треском и взрывами.
     - Да,  -  сказал он значительно,  -  скучная жизнь пошла... А вы все же
сыграйте... Вот это.
     Сквозь  жужжанье и  перестук вилок  полонез загремел пышными и  четкими
аккордами. Играл Шалавин хорошо, с блеском.
     Бржевский откинулся в кресле,  и выпуклые его глаза медленно прикрылись
сухими,  стареющими веками:  скучная жизнь,  это правда - жизнь в постоянном
страхе,  подавляемом  гордостью,  жизнь,  полная  ежеминутных  компромиссов,
замалчиваний,  оскорблений, неверных ожиданий, нерадующих надежд на какие-то
перемены. Корабль бесполезен, как бревно, машины молчат. Матросов нет - есть
холопы,  наглые враги,  упивающиеся властью.  Вчера комиссар приказал выдать
бензин,  с  таким трудом вырванный из  порта,  каким-то  делегатам какого-то
экспедиционного отряда.  Не в  бензине дело,  черт с  ним,  пусть все сгорит
вместе с  бензином и  с  портом!  Дело  в  унижении.  В  усмешечке машинного
содержателя:  "комиссар приказал..." В Питер съездить (все же -  берег!) - и
тут унижение:  увольнительный билет,  как матросу второй статьи.  Да и в чем
поедешь?  В  пальто,  на плечах которого черные невыцветшие следы от царских
погон,  а на рукавах - такие же, чуть побледнее, следы от керенских нашивок,
как Двойная каинова печать:  бывший капитан второго ранга,  бывший механик -
короче,  бывший Мстислав Бржевский...  Да,  раз в жизни он ошибся, но ошибся
жестоко  и  непоправимо:  надо  было  прошлой весной  оптироваться,  принять
польское подданство.  Вот мичман Мей оптировался же в Эстонию, а Постников -
в Лифляндию...  Подумаешь,  нашлись латыши и эстонцы! А он - кровный поляк и
католик -  поленился найти  документы,  как-то  не  выбрался из  Кронштадта,
пропустил время - старость, старость, потеря чутья!.. А теперь - война сразу
со всеми новыми и старыми государствами, и оптация лопнула...
     Полонез  резко  оборвался,   и   в  тишине  неживого  корабля  опять  с
бесполезной деловитостью застучали вилки.  Бржевский открыл глаза.  Шалавин,
упершись  локтями  в  клавиатуру,  читал  газетный лист,  как-то  попавший в
Шопена.  Газета была позавчерашней, по серой грубой бумаге тянулся через всю
страницу лозунг:


                        ЧЕТВЕРТЬ ФУНТА ХЛЕБА

     - Играйте,  Юрий Васильевич,  -  сказал Бржевский,  морщась. - Хлеб уже
урезали на весь август, и вопрос исчерпан...
     - Кстати,  насчет хлеба,  -  послышался голос  из  соседнего кресла.  -
Шалавин, вы собираетесь платить по старым векселям?
     Юрий,  не  оборачиваясь,  покраснел и  стал ненужно перелистывать ноты.
Голос принадлежал командиру второй роты Стронскому, а долг был действительно
двухмесячной давности.  Он относился к тому - увы, безвозвратному - времени,
когда Юрий сам был "хлебным королем".  Тогда,  в спешке экстренных переводов
командного  состава,  вызванных  восстанием на  Красной  Горке,  провизионка
штурманских классов выдала Юрию месячный паек хлеба мукой и забыла оговорить
это в  пищевом аттестате.  На линкоре же,  готовившемся к  бою с  изменившим
фортом,  было не до формальностей. Таким образом, тридцать шесть фунтов муки
неожиданно свалились с неба, как наследство американского дядюшки, и Шалавин
стал жить хорошо.  За  двенадцать фунтов он  приобрел Тут  же  в  Кронштадте
велосипед -  совсем хороший велосипед, только без насоса. Фунтов десять ушло
на блины с артиллеристами,  располагавшими пушечным салом, вполне годным для
смазывания  сковороды,  если  его  перетопить с  луком  и  лавровым  листом.
Остальные же запасы перешли к Стронскому.
     Стронский,  бывший мичман гвардейского экипажа,  попавший на линкор еще
до Юрия, принес с собой в кают-компанию тот особый душок, которым отличались
миноносцы,  зимовавшие в  Петрограде.  Он  первый ввел  в  обиход нагловатую
формулу:   "за  соответствующее  вознаграждение".  Всякого  рода  одолжения,
оказываемые друг другу офицерами в порядке приятельской услуги, с появлением
Стронского приобрели коммерческую базу.  Сперва формулой этой пользовались с
шуточкой,  с улыбочкой,  а со временем она вошла в быт расчетливо и жестоко.
Шалавин, располагавший, как ему казалось, неограниченным капиталом, не раз и
не два ленился выходить на вахту в дождь или ночью на "собаку",  и Стронский
стоял за  него "за соответствующее вознаграждение":  полфунта муки за вахту,
полтора -  за караул.  Тариф казался приемлемым,  и все шло прекрасно,  пока
однажды,  после  большого  блинного  кутежа,  Юрий  не  проснулся банкротом.
Пришлось понемногу урезать от себя хлеб и выплачивать Стронскому.  Теперь же
с  отдачей четвертки детям из пайка оставалось только три четверти фунта,  и
из них платить долг было никак невозможно.
     Самое обидное во  всем этом было то,  что  Шалавин отлично знал,  какое
употребление делает из его хлеба Стронский: достаточно было взглянуть на его
накрахмаленный китель (единственный в кают-компании), чтобы понять, что этот
хлеб идет прачке, - для личного питания Стронский имел особые источники.
     - Ну,  ну, вы, Гарпагон, - сказал Юрий с неудающейся жизнерадостностью.
- Мне  же  самому жрать  нечего!  Потерпите...  Или  хотите:  отдам натурой,
согласен на две "собаки" и одну дневную. В дождь.
     - Атанде-с, Юрочка, гоните хлеб, - отрезал Стронский равнодушно.
     Шалавин  не  знал,   куда  деваться.   Сейчас  Стронский  станет  нагло
утверждать, что он сам голодает и что он не пудель - стоять за других вахты.
Юрий приготовился к крупному разговору,  решив высказать наконец Стронскому,
что  ему  известно,   сколько  кур  и   масла  получает  тот  с  матросов  в
благодарность за просрочку отпуска, и что очень стыдно (недостойно!) грабить
своих же товарищей по кают-компании, но, на счастье, к роялю подошел трюмный
механик  Басов,  ходивший  нынче  в  "сахарных королях",  ибо  в  поездке  с
продотрядом он  сумел,  сверх  розданного,  запастись сахаром  в  количестве
изрядном.
     - Штурманец, кататься поедете? - спросил он деловито.
     - Нет,  -  сказал Юрий,  радуясь перемене разговора,  - ветер чертов, с
колес сшибает.
     - Жаль... А я хотел попросить вас яиц купить.
     - Неужто все слопали? - изумился Юрий.
     - Долго  ли.  Домой полсотни свез.  А  с  этого обеда в  животе мировая
скорбь. Смотались бы, а?
     - За соответствующее вознаграждение, - сказал Юрий, улыбаясь.
     - Само собой. Беру в пай: харч мой, доставка ваша. Заметано?
     - Постойте,  -  сказал Юрий,  поворачиваясь к Стронскому.  -  Алло, вы,
мироед! Идет сахар за хлеб?
     Стронский подумал.
     - По шесть ложек за вахту,  -  сказал он твердо и поспешно добавил: - С
горбом.
     Начался торг.  Спорили долго,  со вкусом,  в крик.  Смеялись,  острили,
отворачивали полу кителя и хлопали на ней по рукам, божились, кричали: "Себе
дороже!" или:  "Помилуйте,  овес-то ныне почем?" - и со стороны это казалось
веселой забавой, игрой в рынок.
     Но  кончилась эта шутливая торговля вполне реально,  сложной банковской
операцией:  Шалавин  привозит яйца  и  обязуется сделать еще  один  рейс  по
требованию Басова (но не в  дождь!)  и  за это получает десять ложек сахару,
переходящих Стронскому в  погашение векселя вместе с хлебом младшего минера,
который подошел к  бирже в  поисках желающих отстоять за него вахту и тут же
нанял на это Шалавина.  Басов отсчитал четыреста рублей и передал их Юрию на
десяток  яиц,  попросив  купить  их  не  у  той  бабы,  что  сидит  у  самых
Петроградских ворот,  а у рябой,  что ближе к госпиталю. Юрий зашел в каюту,
захватил портфель и пошел искать по кораблю старшего офицера, чтобы спросить
разрешения сойти на часок на берег.
     В  этом  не  было  никакой  нужды,  потому  что  давно  уже  все  члены
кают-компании уходили на соседние корабли или в  Кронштадт без спроса,  ни в
грош не ставя прапорщика по адмиралтейству. Но Шалавину нравилось всем своим
поведением подчеркивать,  что  он  никак не  может отвыкнуть от  поступков и
слов, якобы ставших его второй натурой. Именно поэтому он называл прапорщика
"старшим офицером",  неизменно приподымал над  головой  фуражку,  всходя  по
трапу на палубу,  обнажал голову при спуске и подъеме флага,  гонял на вахте
от  правого трапа  шлюпку,  если  в  ней  не  было  командира или  "старшего
офицера".  Поэтому же  в  Петрограде он надевал под пальто флотский сюртук с
блестящими  обручами  мичманских нашивок  и,  играя  портсигаром с  эмалевым
андреевским флагом,  тоном  приглушенной скорби жаловался знакомым дамам,  в
частности хорошенькой Аглае Петровне,  что флот гибнет и  что им -  флотским
офицерам - служить все труднее и флота уже не спасти.
     Все это было липой -  и  скорбь,  и традиции,  и самый сюртук,  который
Шалавин весной выменял у бывшего мичмана Ливрона за пуд картошки.  "Флотским
офицером" ему  быть не  удалось,  ибо полтора года назад Морское училище без
лишнего шума развалилось. В один мартовский день те из гардемаринов, которые
за это время не смылись к  Каледину на юг или к  Миллеру на север,  вышли на
набережную с буханкой хлеба и фунтом масла,  отпущенными комитетом на первое
время,  и разделились на две неравные части: большая подалась по семьям, где
их через родных пристроили по продкомиссиям, по службам или по университетам
- доучиваться, а меньшая, бездомная и не имеющая в Петрограде теток, скромно
пошла  по  судовым комитетам "наниматься в  бывшие офицеры".  Так  нанялся и
Шалавин на эсминец,  откуда его сразу же направили в  штурманский класс.  Но
война не дала доучиться и тут,  и он стал младшим штурманом линкора, впервые
попав  на  настоящий корабль.  И  здесь,  подавая командиру рапорт о  приеме
штурманского имущества,  он с гордостью подписал: "б.мичман Ю.Шалавин", видя
в  этой явной лжи необходимый пароль и  пропуск в  тесный круг "благородного
общества офицеров",  как  именовалась в  морском уставе  кают-компания.  Ему
казалось,  что  он  нашел наконец свое  место в  жизни,  ясность и  отдых от
всеобщей непонятности, продолжавшейся второй год.
     Но ни ясности, ни отдыха в этом "тесном кругу" не обнаружилось. Все шло
в  пропасть,  треща и  кренясь.  Флотская служба,  о  которой он мечтал и до
которой  наконец  дорвался,  разваливалась  на  глазах,  и  было  совершенно
непонятно,  кому подражать и за кого держаться. Офицеры старательно избегали
всяких серьезных разговоров" но  было видно,  что почти каждый из них что-то
понял и  что-то решил глубоко внутри себя,  но не допускал до своих тайных и
скрытых мыслей  Шалавина,  несмотря на  то  что  тот  всеми  силами старался
доказать им,  что он "свой" и,  ей-богу,  "бывший". С затаенной ревностью он
следил,  как  Бржевский звал к  себе в  каюту Стронского и  они часами там о
чем-то говорили.  Впрочем, с той же завистью он смотрел, как просто и весело
обращается с матросами младший инженер-механик Луковский, которого Бржевский
с презрительной улыбочкой называл:  "Наш большевичок", - но ни Бржевский, ни
Луковский с  ним всерьез не говорили и  не шептались.  В этом мирке,  прочно
сложившемся еще до его прибытия и теперь разваливающемся,  он был совершенно
один.  Поэтому он  и  хватался с  отчаянием за  "традиции",  как за падающие
стены, чтобы хоть и упасть в бездну, но упасть не одному.
     И  если бы  нашелся человек,  который показал бы  Шалавину какой-нибудь
определенный и ясный путь -  все равно какой,  - он ринулся бы за ним очертя
голову,  безразлично куда  -  на  белогвардейские корабли в  Мурманск или  в
экспедиционный матросский отряд на Волгу,  только бы уйти от этой неясности,
от полной неизвестности,  что же делать с самим собой, - вот с этим веселым,
молодым,  сильным Юрочкой Шалавиным,  желающим жить,  а  не недоумевать.  Но
офицеры отмалчивались,  прикрываясь анекдотами и  шуточками,  как броней,  а
идти к  Луковскому и  с  ним вместе -  к  матросам Шалавин не мог:  улыбочка
Бржевского была  страшнее всего,  ибо  она  означала приговор.  И  хотя Юрий
отлично понимал,  что Бржевский всего-навсего сухой и неумный стареющий фат,
но что-то в осанке его,  в ровном ироническом тоне, в небрежном презрении ко
всему, что творится вокруг, в красивом и, как казалось Юрию, измученном лице
невольно влекло к  себе  и  заставляло сочинять из  Бржевского романтическую
фигуру последнего хранителя офицерской чести.  И  в  разговорах с  ним  Юрий
всегда старался держаться такого же  иронического и  спокойного тона.  Так и
сейчас, встретившись с ним в коридоре, Шалавин спросил:
     - Не  из  комитета,  Мстислав Казимирович?  Старший там не  митингует с
матросиками?
     - В комитет не ходок и вам,  мичман,  не советую,  -  ответил Бржевский
так,  что Юрий вспыхнул.  -  А вы на бережишко? Валитесь, юноша, самостийно,
корабль без вас не утонет.
     Оба они прекрасно знали, что никакого комитета нет уже больше полугода,
но сказать "бюро коллектива" для Шалавина означало - не выдержать небрежного
тона "бывшего офицера",  знающего только свои компасы и  не  интересующегося
никакой политикой,  а для Бржевского -  признать, что для него есть какая-то
разница между комитетом и бюро коллектива:  не все ли равно,  как называется
сборище матросов, захвативших власть на корабле?
     И оба они,  пересмеиваясь с некоторой,  впрочем,  натянутостью,  прошли
мимо  дверей  кондукторской  кают-компании,   где  до   появления  на  флоте
комиссаров  помещался  судовой  комитет,   а   теперь  -   бюро  коллектива,
деятельность которого каждый из них представлял себе по-разному.
     Бржевский ненавидел эту дверь, как очаг неизлечимой болезни, охватившей
страну и флот,  и каждый раз,  проходя мимо этой двери, чувствовал противный
заячий страх,  не прекращающийся два с лишним года,  - страх, который нельзя
было  прикрыть  ни  иронией,  ни  остротами.  Шалавину  же  бюро  коллектива
представлялось чем-то  вроде  кабинета инспектора классов  в  училище,  куда
вызывали нерадивых, чтобы читать нудные нравоучения или просто раздолбать по
первое  число  и  отправить  в  карцер.  Самому  ему  здесь  бывать  еще  не
приходилось,  но выражение лица,  с которым выходили отсюда или от комиссара
бывшие офицеры, вполне подтверждало эту смутную догадку. Поэтому и теперь он
с  некоторой опаской проскочил мимо этой двери,  как бы  ожидая,  что оттуда
выглянет  суровое  матросское лицо  и  грозно  спросит:  "А  ну-ка,  военмор
Шалавин,  предъявите шлюпочный компас номер ноль тридцать четыре!" - и тогда
придется сознаться,  что компас этот однажды под веселую руку он побеспокоил
и  разведенный спирт,  в  котором  плавает  картушка,  употребил  для  цели,
штурманскому делу чуждой: распил вместе со вторым артиллеристом под блины...
В сотый раз Шалавин поклялся себе, что в ближайшую же поездку в Петроград он
купит там  стакан спирту,  чтобы подлить его в  хранящуюся сейчас в  компасе
обыкновенную  воду,   и,   внезапно  покинув  Бржевского,  юркнул  в  первый
попавшийся люк, чтобы выскочить на палубу.
     В  бюро  коллектива было  сейчас полно народу,  но  никто не  собирался
допытываться,  что случилось с компасом No 034, как опасался того Шалавин, и
никто не  ставил на  повестку дня  вопрос,  как бы  почувствительнее унизить
старшего механика,  как  думал это  Бржевский.  Здесь решались дела важнее и
значительнее: корабль оставался без угля.
     В  тот самый послеобеденный час,  когда в  кают-компании бывшие офицеры
деятельно стучали вилками,  сбивая гоголь-моголь,  матросы собрались в  бюро
коллектива,  чтобы подумать о том,  о чем должны были думать бывшие офицеры:
как  и  где  найти угля,  чтобы тренироваться в  управлении орудиями,  чтобы
проветривать вентиляцией погреба  с  боезапасом,  чтобы  держать  корабль  в
боевой готовности,  и  если уж  нельзя ходить по  морю,  то хоть стрелять из
гавани.  И  хотя уголь прямо касался Бржевского,  но  думал об  этом не он -
старший инженер-механик,  и не Шалавин, который так жаждал боевых походов на
первом своем  боевом корабле,  и  не  артиллерист Стронский,  занятый сейчас
вовсе не мыслью о вентиляции погребов,  а о том,  как бы скрыть от комиссара
опоздание комендора Попова,  который,  подлец,  надул и  просрочил уже  семь
суток  отпуска,   а   не   пять,   как   договаривался  "за  соответствующее
вознаграждение". И все те образованные и обученные командовать люди, которые
по-своему искренне были убеждены, что флот гибнет и все разваливается, так и
не  зашли в  бюро  коллектива помочь матросам в  деле,  касающемся корабля и
всего флота: одни - из прямой ненависти, другие - из злорадства, третьи - из
ложного самолюбия,  боясь, что их холодно спросят: "А что вам здесь нужно?",
четвертые -  из глубокого и усталого безразличия ко всему,  пятые -  потому,
что предполагали,  будто в "коллективе" только выдумывают лозунги,  спорят о
революции в  Мексике и  устанавливают очередность отпусков для  команды.  Из
тридцати шести  бывших  офицеров линкора в  кондукторской кают-компании было
сейчас  только  двое:   тот,   кого   Бржевский  презрительно  называл  "наш
большевичок", - механик Луковский и командир линкора - скромный и молчаливый
человек, бывший старший лейтенант.
     Перед обедом он был в штабе флота, где ему сказали, что уголь, шедший в
адрес  Кронштадта,  был  по  распоряжению Москвы  оставлен в  Петрограде для
Путиловского завода,  получившего срочный заказ для  нужд фронта (которого -
он так и не разобрался).  Флоту же предлагалось пока обходиться собственными
ресурсами,  что означало просто стоянку в гавани.  Ему предложили прекратить
пары,  включить корабль в городскую электросеть и подумать, нельзя ли варить
обед на стенке в походных кухнях на дровах.  Командир пытался сказать, что в
городской сети ток переменный и  что тогда придется отказаться от вентиляции
погребов с  боезапасом и  от  артиллерийских учений,  и  попросил разрешения
держать  под  парами  хоть  один  котел  для  динамо-машины.   Но  начальник
оперативной части замахал руками и сказал,  что уголь нужен и для фортов,  и
для водокачки, и для завода, что все кронштадтское топливо подсчитано штабом
до фунта угля и до ведра нефти и что тратить его будут только для неотложных
операций миноносцев.  Потом он спросил, не собирается ли командир к семье, и
любезно предложил пойти вместе с  ним на  штабном катере прямо в  Петроград,
потому  что  на  пароходе по  случаю  воскресенья будет,  наверное,  ужасная
теснота. Впрочем, в четыре часа, если этот собачий ветер не разведет сильной
волны, пойдет на другом катере начальник штаба, который, конечно, не откажет
прихватить с собой командира линкора.
     Командир хотел было с горечью сказать, что если б поднять на стенку все
восемь штабных катеров и прекратить это роскошное катанье штаба,  то линкору
вполне хватило бы угля на один котел,  но,  по привычке своей к  скромности,
промолчал и пошел на корабль. Зато здесь, увидев у трапа катер номер два, он
сейчас же приказал прекратить на нем пары, чем вызвал крайнее неудовольствие
пяти-шести  принаряженных  по-городскому  матросов,   дожидавшихся  у  трапа
помощника командира,  который собирался на этом катере прямо в  Ораниенбаум.
Один из  них,  гладкий и  бойкий парень с  выпущенным из-под  фуражки чубом,
ловко припомаженным на лбу, догнал командира.
     - Товарищ командир,  куда ж с такими вещами?  - сказал он, показывая на
два чемодана.  -  На Усть-Рогатке долмат застопорит,  ему пропуск подавай, а
пока комиссара найдешь, пока что, так и пароход уйдет...
     Командир посмотрел на чемоданы. Они были большие и, видимо, тяжелые. Но
уголь, уголь?..
     Чубатый, заметив его колебание, тотчас заскулил:
     - Думал  жене  отрядный сахар свезти да  робу  постирать -  уж,  видно,
оставить придется... До Петровской бы, товарищ командир, тогда хоть пропуска
не надо!..
     - До Петровской пристани можно -  и сейчас же катер назад,  -  морщась,
сказал командир, и чубатый пошел к трапу.
     - На своем на корабле да катером стесняться, эх, командиры господа бога
малохольные...  - заворчал он по дороге, и командир это услышал и хотел было
его  вернуть,  чтобы объяснить,  что  угля нет,  что  его  надо беречь всеми
мерами. Но, представив себе, что таких, как чубатый, на корабле около тысячи
и каждому объяснять невозможно, он прошел прямо к комиссару, чтобы попросить
его  собрать бюро коллектива для важного сообщения.  Комиссара он  застал за
необычным занятием: тот укладывал в чемоданчик яйца, очевидно тоже собираясь
к  семье.  И  командир,  глядя,  как  осторожно и  бережно  заворачивают его
огромные толстые пальцы каждое яйцо в  обрывок газеты,  вдруг с  облегчением
почувствовал, что уголь обязательно будет. Ведь сумели же матросы в голодной
стране найти сахар и эти яйца? Так же сумеют найти и уголь...
     И уголь,  точно,  нашелся. На бюро коллектива из чьей-то горькой шутки,
что  линкору придется теперь ходить на  дровах,  сама  собой возникла верная
догадка:  перевести на дрова не линкор,  а  береговые кочегарки,  а их уголь
отдать  кораблям.  Механик Луковский взялся поговорить об  этом  в  штабе  и
добился того, чтобы в береговых кочегарках колосники переделали под дрова, и
комиссар,  отложив поездку домой,  стал собираться вместе с  ним к комиссару
штаба.
     Все это осталось неизвестным Шалавину,  и, поспешив поскорее смыться от
страшной двери, он вывел из кормовой рубки велосипед и сошел по трапу.
     Штормовой ветер  ударил  его  в  бок  сразу  же,  как  он  выехал из-за
железного  сарая  у  стенки.   Юрий  вильнул  рулем  и  выругался:  прогулка
превращалась в  труд.  Ветер дул с севера,  не меньше как на семь баллов,  -
флаги на  кормовых флагштоках стояли,  как картонные,  и,  трепеща,  трещали
непрерывным тревожным треском, Дым дежурного миноносца у ворот стлался почти
по воде. Пыль летела горизонтально.
     У  ворот  Усть-Рогатки "долмат" -  портовый сторож,  дремучий старец  в
черной шинели, похожей на рясу, - остановил Шалавина.
     - Пропуск, - сказал он сурово.
     Юрий, перекосившись на седле, уперся ногой в камень.
     - Не узнал, дед? Два велосипеда на всю гавань, пора бы знать.
     Старик равнодушно поправил на ремне берданку.
     - Не ласапет. Ласапет нас не касаемо. На вещи пропуск.
     Юрий оглядел себя -  какие вещи? - и улыбнулся: на руле висел портфель.
Сказав "пустой же", он открыл его. Старик деловито заглянул внутрь.
     - Пропуск надо. Там стружки каки-то. Казенные стружки?
     Шалавин полушутя,  полусердито объяснил,  что стружек этих у  железного
сарая,  где работают плотники,  хоть завалиться, что хотя они и казенные, но
бросовые и  что взял он  их,  чтобы не побить в  портфеле яйца,  за которыми
едет.  Переругивались минут  пять,  пока  у  Шалавина не  лопнуло  терпение.
Внезапно для  старика он  снял с  камня ногу,  ветер тотчас подхватил его  в
спину,  и крики старика мгновенно заглушились шумящими деревьями Петровского
парка.  Кажется,  старик засвистел вслед,  - ну и черт с ним, не стрелять же
станет, долмат!..
     Усмехнувшись,  Юрий привычно свернул на  самую середину улицы,  так как
возле  панелей то  и  дело  сверкали битые  оконные стекла -  следы недавних
разрывов бомб.  Ветер дул здесь еще сильней,  машина,  гонимая им,  катилась
сама,  как  мотоцикл,  и  ощущение  быстрой  езды  сгладило  раздраженность,
вызванную унизительным разговором со сторожем,  - выдумали эти пропуска, как
для  воров...  Выпуклый узор чугунной мостовой,  рокоча,  стлался под  шины,
широкая  безлюдная  улица  мчалась  навстречу.  Могучие,  как  форты,  стены
артиллерийских мастерских  мертво  и  безмолвно  смотрели  на  Юрия  пустыми
глазницами выбитых  стекол.  Козы,  щипавшие  поросшую  на  мостовой  траву,
шарахались в  стороны.  Мелькнуло зеркало канала,  равнодушного к  ветру  за
гранитной защитой  своих  стенок,  крутой  мостик  заставил велосипед взмыть
вверх - и тут Юрий едва поспел затормозить и объехать глубокую и широкую яму
в мостовой. Новость! Очевидно - вчерашний налет...
     Бомбы вошли в  быт Кронштадта естественно и  просто,  как разновидность
дождя или снега: второй месяц почти ежедневно они падали с неба на город. Их
плотный и  глухой взрыв предварялся пронзительными воплями горнов,  играющих
на  кораблях воздушную тревогу,  и  потом  -  резким и  беспорядочным стуком
зениток.  Небо покрывалось легкими розовыми пушками шрапнели, и где-то возле
них мальчишки,  выбегавшие из домов на призыв горнов,  находили один или два
аэроплана:   сверкая,  они  плыли  в  высоте  со  странной  медлительностью,
заставлявшей  замирать  сердце.   Задрав  головы  и  расставив  босые  ноги,
мальчишки встречали их  звонким радостным гвалтом.  Наконец тот из них,  кто
потом гордился целую неделю,  кричал:  "Бросил, бросил!" Блистающая, быстрая
слеза скатывалась с желтых крыльев, спадая дугой на город, и сразу пропадала
из виду. Потом доносился пронзительный короткий свист (будто воздух рассекли
цирковым бичом) и откуда-то долетал приятный,  бодрый и плотный звук взрыва.
Ребята,  вертя головами,  искали черно-желтый клуб дыма, встающий за крышами
домов,  чтобы,  найдя его,  вперегонки мчаться к месту падения бомбы.  Азарт
этот не мог быть прекращен ничем,  даже гибелью двух девочек и  трех женщин,
убитых в  Летнем саду  во  время  гулянья с  музыкой в  прошлое воскресенье.
Впрочем,  жертвы были редкостью:  бомбы падали, как правило, в пустопорожнее
место - в воду гавани, посреди улицы, в заводские пустыри.
     Однако при  каждом новом налете Шалавин испытывал все  более неприятное
ощущение.  Это было чем-то вроде лотереи:  чем больше билетиков вынуто,  тем
больше шансов вытащить из остатков тот,  что с крестиком. И каждый промах по
линкору не радовал,  а тревожил.  Казалось, что в следующий налет вся порция
попаданий,  отпущенная теорией вероятностей,  обязательно ляжет на палубу, -
когда-нибудь должны же попасть?..  Игра эта начала уже утомлять,  и  поэтому
сегодняшний ветер, гарантирующий невозможность налета, казался кстати.
     Но  на  повороте этот  ветер  со  всей  силой обрушился прямо в  грудь.
Пригнувшись к  рулю,  работая  ногами  до  сердцебиения,  Шалавин  с  трудом
выгребал против  него.  Пыль  летела ему  навстречу,  слепя  и  забивая рот.
Чертовы яйца!..
     Самым обидным оказалось то,  что,  когда Юрий, взмокший и задыхающийся,
довез наконец себя до  Петроградских ворот,  яиц там не оказалось.  Старухи,
правда,  сидели,  но одна торговала лепешками из жмыхов,  другая - яблоками,
мелкими и твердыми,  как репа,  а рябая,  повесив на локоть пустую корзинку,
собиралась уже уходить.
     Прокляв все -  и старух, и Стронского, и ветер, - Юрий присел отдохнуть
и   тут  же  выругался  вновь:   портсигар  был  пуст.   Он  поднял  голову,
присматриваясь,  у  кого из  проходящих на  пристань можно было бы попросить
папиросу.
     На пристань шли главным образом матросы. Их небрежно накинутые на плечо
бушлаты,   тщательно  заглаженные  брюки  с  преувеличенным  клешем,   почти
скрывающим на диво начищенные ботинки, непринужденность жестов, белые зубы и
громкий  разговор действовали на  Юрия  угнетающе.  Он  сидел  на  скамье  в
возможно независимой позе, вертя в пальцах бесполезный спичечный коробок, но
против воли прислушивался к их шуткам, все время ожидая чего-то, что вот-вот
должно произойти.
     Что  именно должно случиться -  он  сам  не  знал.  Но  такое  ощущение
настороженности никогда  не  покидало  его  при  встрече  с  матросами.  Это
властное и  сильное племя,  решительное в  поступках и счастливо уверенное в
себе,  делилось им отчетливо на две неравные части:  свои и чужие.  "Своими"
была команда линкора, "чужими" - все остальные. Но и среди "своих" он так же
отчетливо различал два подкласса. Те, кого он знал по фамилии, - матросы его
роты,  сигнальщики,  рулевые,  -  были  совсем не  страшными,  обыкновенными
людьми, от которых он не ожидал никаких внезапностей и с которыми можно было
разговаривать,  шутить и  даже на  них  сердиться.  Прочие "свои" были менее
ручными,  но  все  же  не  вызывали в  нем того страха,  который органически
связывался с  "чужими".  Страх  этот  кидал  его  в  две  крайности:  или  в
заискивающую фамильярность,  когда  он  попадал  в  их  среду  один,  или  в
презрительно-насмешливую холодность,  когда он  бывал среди них  в  компании
офицеров.  Великое это чувство -  локоть соседа!  Вот и  сейчас -  если б он
сидел здесь рядом с  Бржевским или с  тем же  Стронским,  разве он ежился бы
так,  ожидая грубой шутки по  своему адресу,  оскорбления,  наконец,  просто
насилия?  Вероятно,  они  острили бы  наперебой,  рассматривая принаряженных
матросов,  собравшихся к  своим питерским дамам,  вроде вот этого,  с чубом,
выпущенным из-под бескозырки...
     Шалавин вздрогнул.  Чубатый, точно угадав его мысли, вдруг всмотрелся в
него  и,  сказав что-то,  на  что  громко засмеялись шедшие с  ним  матросы,
отделился от них и пошел прямо на него.  Юрий внутренне весь сжался,  сердце
его заколотилось,  а губы непроизвольно улыбнулись навстречу улыбке чубатого
матроса.  Тот подходил вразвалку,  размахивая двумя чемоданами и оглядываясь
порой на поджидавших его матросов...  Вот оно,  вот оно,  сейчас... Шалавину
захотелось прикрыть глаза и сползти под скамейку.
     - Огоньку одолжите,  товарищ штурман, - сказал, подойдя, матрос, и Юрий
с  облегчением узнал в  нем  "своего",  но  никак не  мог  вспомнить ни  его
специальности, ни фамилии. Кажется, раз стоял с ним ночную вахту...
     - Пожалуйста,  товарищ, - протянул он коробок с излишней торопливостью,
которую тут же брезгливо отметил внутри себя,  и,  не узнавая своего голоса,
продолжал с ненужно-циничной бранью:  -  Дайте и мне папироску,  забыл, чтоб
им...
     Чубатый  поставил чемодан на  траву,  раскрыл коробку "Зефира No  400",
закурил сам и, ловко укрывая от ветра огонь ладонями, поднес Юрию спичку. На
коротких пальцах матроса сверкали два  золотых перстня,  на  безымянном -  с
большим рубином,  на  мизинце -  длинная маркиза,  едва  налезшая на  второй
сустав.
     - В Питер?  -  спросил Юрий, опять против воли закончив вопрос циничным
предположением.
     - Погулять охота, - сказал чубатый матрос весело. - А как вы на корабль
доберетесь,  ишь дует как?  Мы с братками и то смеялись: кто кого везет - вы
машину или она вас?
     Он  поблагодарил за  огонь и  быстро пошел вдогонку за матросами.  Юрий
смотрел ему вслед с неопределенным чувством гадливости,  не понимая,  откуда
оно:   от  собственной  ли  его  унизительной  торопливости  со  спичками  и
подлаживающейся брани или от матроса с  его чубом,  уверенностью и кольцами.
Вдруг он понял и с омерзением швырнул недокуренную папиросу.
     Кольца!..  Конечно,  гадливость была  вызвана  ими.  Кольца!  Бржевский
говорил,  что на одном из фортов на днях расстреливали заложников-офицеров и
что для этого собирали с  кораблей охотников матросов,  будто бы и с линкора
кто-то пошел. Неужели чубатый был там?.. Расстреливал?.. Потом снял кольца и
носит, сволочь!
     Юрий яростно кинул спичечный коробок в портфель, вскочил на велосипед и
завертел ногами, борясь с ветром, чтобы как можно скорее оставить место этой
страшной встречи,  -  и  чубатый преследовал его  еще квартала три,  жестоко
улыбаясь и играя кольцами,  теми кольцами...  И он еще на прощанье пожал ему
эту руку!..
     То,  что  одно  из  колец было  явно дамское,  а  второе отдавало такой
купеческой безвкусицей,  что  и  Бржевский не  смог бы  подтвердить им  свое
мрачное сообщение,  никак не могло рассеять кошмарной грезы, гнавшей Юрия от
пристани.  "Матросы,  расстреливая,  снимают перстни" - такова была легенда,
хотя колец никто из  бывших офицеров давно не  носил по той простой причине,
что за два с лишним года революции все, кто имел перстни, или смылись с ними
за  границу,  или просто перегнали их  на  муку и  масло.  Но  легенда жила,
ужасала и гнала Юрия от пристани в другой конец города.
     Когда ветер и физическое усилие успокоили его, он сообразил, что заехал
к Северным казармам. Отсюда в гавань можно было попасть или через город, или
вдоль крепостной стены.  Второй путь показался ему  выгоднее:  под стеной не
так будет дуть ветер, а там - на фордевинд, по ветру...
     Он повернул на Северный бульвар.
     Необыкновенное движение на  нем  поразило его.  Из  казармы выскакивали
солдаты -  кто без винтовки,  кто,  наоборот, вооруженный до зубов. Слева из
переулка вышел  быстрым шагом  матросский отряд и,  повернув вдоль бульвара,
пустился дробным и беспорядочным бегом. Кто-то кричал. Выла где-то сирена.
     Юрий недоверчиво поднял голову:  неужели налет?  В такой ветер? Но небо
бежало в  быстрых белых облаках,  и ни одного розового шрапнельного пушка на
нем не было. Вдруг огромная черная лошадиная голова дыхнула ему в щеку, звон
и грохот пожарного обоза откинули его к панели. Пожар?..
     - Где горит?  - спросил он, подбавляя ходу и нагоняя солдата, бежавшего
вдоль панели.
     - Таможня! - крикнул тот на бегу. - Подвези, эй! На ось стану!
     Но  Шалавин,  не слушая,  нажал на педали,  заражаясь общим стремлением
людей.  У  конца бульвара в  шум бегущих толп,  в грохот солдатских сапог по
камням и  в  свист ветра врезался новый странный шум.  Это  был вой и  треск
огромного костра. Юрий, задыхаясь, свернул за угол и соскочил с велосипеда.
     Грязно-желтый воющий смерч стоял над Купеческой гаванью.  Он  вздымался
выше корабельных мачт,  огромный,  колеблющийся, пригибаемый к воде порывами
ветра.  Искры  играли  в  нем,  вздымаясь и  падая.  Длинные  языки  пламени
скрещивались  в  дыму,   как  шпаги.  Неравномерный  жар  -  от  теплого  до
обжигающего лицо -  обдавал Юрия даже здесь. По стенке гавани метались люди,
крича,  ругаясь,  хватаясь за бревна,  за тросы,  за руки соседей, помогая и
мешая друг другу, не слыша своего голоса в реве и треске пламени.
     Здесь было чему гореть.
     Десятками  лет  накопленное богатство  Кронштадта -  доски,  рангоутные
деревья,  бревна,  дрова,  строительный лес, горбыли, фанера, длинные сосны,
дранка,  чудовищной толщины дубы, - все хозяйство лесопильного завода, порта
и  города  лежало  здесь,  на  искусственном островке  в  Купеческой гавани,
соединенном с  городом узким мостом.  Лес  лежал тут в  огромном количестве,
аккуратно сложенный в гигантские штабеля, похожие на дома без окон и дверей.
Это была Лесная биржа Кронштадта.
     Высушенные многолетней сменой солнца и мороза,  звонкие на удар, сухие,
как порох и,  как порох,  жадные на  огонь -  доски и  бревна эти горели все
сразу.  Нельзя было понять,  откуда начался пожар. Не горели только каменная
кладка  островка и  окружающая его  вода.  Все  остальное пылало  свободно и
могуче,  воя,  взвихриваясь,  раскачиваясь дымным смерчем, выбрасывая гибкие
пламенные руки,  чтобы ухватить ими дома на берегу,  мачты лайб, самую воду,
которая вскипала от головней,  летавших по воздуху, как длиннотелые огненные
птицы.  Крыша таможни уже занялась от  их жгучих клевков,  тонкие струи воды
били в нее снизу, и черные фигуры пожарных мелькали на карнизе. Двухмачтовая
лужская лайба,  которую на шестах проводили вдоль стенки,  вдруг заволоклась
качнувшимся к ней смерчем,  и,  когда он опять взвился к небу,  Юрий увидел,
что лайба уже пылает и  люди прыгают с  нее в воду.  Портовый пожарный катер
тремя  струями  шлангов  поливал  стоявшую дальше  баржу,  покорно ожидавшую
огненных объятий. На стенке матросы оттаскивали какие-то ящики - тушить было
бесполезно, оставалось только спасать то, что еще не пылало.
     С  высокой насыпи уличной набережной,  где  остановился Шалавин,  можно
было охватить взглядом всю эту страшную картину.  И  вдруг он  заметил,  что
железная баржа,  которую поливал буксир,  была  полна снарядами.  Тупорылые,
блестящие,  они лежали в неглубоком ее трюме,  а на палубе,  на баке, стояли
деревянные  ящики,   -   вероятно,   с   сорокасемимиллиметровыми  зенитными
снарядами.  У Юрия захватило дух.  Он мгновенно представил себе,  что будет,
когда  снаряды накалятся или  огонь охватит ящики и  когда все  это  ахнет у
самой стенки,  засыпая огромную толпу осколками. Бросив на насыпи велосипед,
он  спрыгнул с  откоса и  побежал к  воде.  Но там уже стояла цепь матросов,
останавливая сбегавшихся.
     - Давай,  давай назад!  - кричал усатый матрос с ленточкой "Гавриил" на
бескозырке, отпихивая лезших на цепь людей, и больно толкнул Юрия в грудь, -
Ну куда, куда? И так толкучка!..
     Другой,   тоже  с  "Гавриила",  высокий  и  плотный,  видимо  взявшийся
командовать, кричал охрипшим голосом, поворачивая подбегавших за плечи:
     - На крыши! Головни скидывай! Вались, вались на крышу!
     - Куда,  к  черту,  крыши,  снаряды  рванет,  не  видишь?  -  в  азарте
повернулся к нему Шалавин,  отталкивая усатого.  -  Отвести баржу надо, а не
поливать!..
     Высокий обернулся к  воде и,  вдруг сказав:  "Дело!",  ухватил за рукав
трех матросов из цепи.
     - Пошли на буксир,  живо! Антипов, гони тут всех, к чертовой матери, на
крыши,  чего глазеют?  -  крикнул он на бегу усатому,  и тот с новой яростью
уперся в грудь Шалавина.
     - Да меня-то пустите,  ведь я же приказал о барже!  -  взмолился Юрий в
отчаянии, но усатый, не слушая, заладил свое:
     - Катись, катись на крышу! Комиссар сказал, всем на крыши!..
     Люди  отхлынули,  и  Юрий,  сталкиваясь с  другими,  побежал  обратно к
насыпи.  Лезть на крышу ему не было никакой охоты,  да и  обида на матросов,
забывших о нем,  кто первый увидел опасность,  как-то сразу выключила его из
игры.  Не хотят,  ну и черт с ними! Пусть сами справляются... Он забрался на
насыпь,  с завистью смотря,  как те четверо спрыгнули на буксир, как высокий
матрос с  "Гавриила" о  чем-то  перебранивался со  шкипером,  потом  тем  же
привычным жестом взял его за плечи и  проворно повернул к переговорной трубе
в машину.  Правильно...  Конечно, шкипер струсил, и Юрий сделал бы точно так
же или сам крикнул бы в машину:  "Малый вперед!.." Буксир дал ход и, поливая
из  шлангов,  осторожно и  боязливо  подошел  вплотную  к  барже.  Матрос  с
"Гавриила" и  с  ним  еще  двое выскочили на  нее,  быстро завернули трос за
кнехты.  Но тут высокий смерч огня,  поваленный ветром,  качнувшись,  лег на
снаряды и  на  матросов.  Люди на корме буксира кинули шланги и  побежали на
бак,  и  вода из шлангов бесполезно забила в воду.  Толпа на берегу ахнула и
отшатнулась.   Юрий  весь  сжался  в  ожидании  взрыва,  но  ветер  взметнул
огненно-дымный столб вверх,  и  на  барже вновь стали видны фигуры матросов.
Теперь  они  выкидывали  за  борт  ящики  со  снарядами,  занявшиеся  огнем,
одновременно сбрасывая в воду ногами пылающие головни, принесенные на палубу
смерчем.  Люди на  буксире,  опомнившись,  побежали на  корму,  и  три струи
шлангов вновь забили на палубу баржи,  на снаряды, на головни и матросов - и
так,  дымя  черным дымом,  страшная баржа медленно стала отходить в  дальний
конец гавани.
     Толпа снова заговорила,  и Шалавин с новой злобой подумал,  что, если б
не этот усатый дурак,  говор шел бы теперь о нем,  о Шалавине,  ринувшемся в
огонь к снарядам. Но, прислушавшись, он понял, что говорят о другом. То, что
он смог уловить в тревожном и нервном говоре вокруг,  вполне совпадало с его
собственным мнением: это был, конечно, поджог! И надо же было выбрать именно
такой ветер!
     - Поймать бы субчика да за ноги и в огонь, - сказал кто-то рядом с ним.
Юрий обернулся.  Золотушный солдат в  шинели внакидку и  в зимней продранной
шапке смотрел на  пожар,  сплевывая через нижнюю губу.  Лицо  его  неприятно
поразило Юрия:  малоподвижное, одутловатое, с вывороченными толстыми губами,
на которых прилипла подсолнечная шелуха,  оно было невыразительно и жестоко.
Маленькие,  кабаньи глазки,  глядевшие из  щелок под белесыми бровями,  были
особенно неуютны.  Он опять сплюнул перед собой шелуху, и она попала Юрию на
рукав кителя.
     - Что вы плюетесь,  товарищ, осторожнее, - сердито сказал он, брезгливо
смахивая ногтем шелуху.  Солдат глянул на него и  ничего не ответил.  Кислый
запах шинели шел от  него,  и  Юрий двинулся было в  сторону,  но дикая сила
играющего перед ним огня остановила его,  приковывая внимание.  Не шевелясь,
забыв  о  солдате,  Шалавин очарованно глядел в  грандиозный костер.  Черные
клубы  дыма  вздымались,  как  пена  вскипающего молока,  срывались  ветром,
опадали -  и тогда вихрь пламени,  видного и при солнечном свете,  вырывался
вверх,  и  становились заметнее очертания черных штабелей леса.  Их было еще
очень много.
     Зрелище всякого разрушения всегда приводило Юрия  в  какой-то  жестокий
восторг...  Ломались ли  с  треском стойки поручней и  трапы  при  неудачной
швартовке даже  своего корабля,  взрывалась ли  рядом мина,  пусть грозившая
осколками,  разбивались ли волной шлюпки о камни -  всем этим он наслаждался
как проявлением огромной слепой силы,  которая рушит,  ломает,  крошит и  не
может быть остановлена.  Страшась ее и восхищаясь ею,  Юрий внутренне молил:
"Ну  еще,  ну,  пожалуйста,  еще..."  -  и  невольно крякал,  когда привычно
неподвижные и  крепкие вещи сдвигались с  мест и  ломались.  Так  и  сейчас,
смотря на  горевшую биржу,  он ни секунды не думал о  том,  что здесь гибнут
огромные запасы дерева, могущего быть полезным в форме домов, шлюпок, саней,
весел,  мачт,  столов,  что  здесь  сгорали  дрова,  которых хватило бы  для
согревания всего  города на  добрые две  зимы,  что  это  зрелище,  так  его
захватившее,  -  результат чьей-то  злой воли,  направленное в  конце концов
против  него  самого,  и  что  этот  спектакль дорого  обойдется и  флоту  и
крепости. Все это заслонялось жестоким восторгом разрушения.
     На  огненном острове погибали сейчас не  только строительный материал и
дрова  для  квартир.  Там  гибли тепловые калории -  миллиарды калорий,  без
которых одинаково остро будут страдать зимой и  человеческие тела,  лишенные
жиров,  и  стиснутый блокадой,  ослабленный организм осажденной крепости,  в
складах которой уголь уже не пополнялся,  а в цистернах нефть опускалась все
ближе  ко  дну.   Колоссальные  запасы  тепловой  энергии,  консервированные
природой в  звонкой  клетчатке сухого  дерева,  уходили  сейчас  в  нагретое
солнцем летнее небо,  как уходит в землю из широкой раны кровь: бесповоротно
и  неудержимо.  Так  и  не  превратившись  в  разнообразные  формы  энергии,
необходимой Кронштадту и  флоту для жизни и  отчаянной борьбы за  эту жизнь,
калории гибли бесцельно. Электростанция, пароходный завод, водокачка, минная
лаборатория,   бетонные  форты,   хлебопекарни,  артиллерийские  мастерские,
литейные и прачечные Кронштадта оставались без топлива.
     И,  может быть,  чувствуя это  прежде людей,  они потому так и  кричали
всеми своими гудками и  сиренами,  сзывая со всего Кронштадта людей,  умоляя
спасти это  погибающее,  нужное им  тепло.  Их  кочегарки -  первые звенья в
сложной цепи превращений тепла в  вещи,  в поступки,  в чувства,  в победу -
чуяли уже то близкое время,  когда,  отдав драгоценный уголь и  нефть боевым
кораблям,  сами  они  будут  сжигать в  своих  голодных недрах кронштадтские
заборы, ломаные баржи, мусор и мокрый ельник, подобно тому как на дрейфующем
корабле кидают в топку обшивку кают,  столы и шахматные доски. Они чуяли это
- и густой рев гудков стоял над крепостью отчаянным, тревожным призывом.
     И  матросы бежали к пожару.  Они вручную отводили от гигантского костра
лайбы  и  баржи,  взбирались на  крыши,  скидывая  летающие головни,  тушили
занявшуюся таможню.  Но никому не приходило в голову,  что сейчас для многих
из  них здесь начинался уже страдный,  путь по степям Донбасса,  по волжским
плесам,  по сибирским лесам.  В этот жаркий от солнца и пламени день призрак
зимы,  когда каждая щепка,  способная к горению, будет расцениваться так же,
как  равнообъемный кусок хлеба,  не  мог еще показать стылое свое и  мертвое
лицо,  -  и матросы,  спасая то,  что можно было спасти,  не знали еще,  что
многие из них скоро отдадут свою жизнь где-нибудь далеко,  в  Донбассе или в
Сибири,  в  долгих и  отчаянных боях  за  уголь для  кронштадтских кораблей,
которые  будут  вынуждены  делиться  его  скудными  запасами  с   береговыми
кочегарками, чье топливо сгорало сейчас на островке Лесной биржи.
     Высокий  штабель бревен,  обнажившийся на  момент  в  капризном метании
дыма,  вдруг рухнул -  частью в воду,  частью на стенку.  Шипящий столб искр
взлетел фейерверком,  и  на  тяжелый удар обвала берег разом отозвался гулом
человеческих голосов. Солдат рядом смачно обматерился.
     - Ах,  здорово,  черт  его  дери!  -  восхищенно крякнул Юрий и  тотчас
пожалел об этом.  Золотушный солдат повернул к  нему голову и осмотрел его с
головы до ног.
     - Народное достояние, а вы радуетесь. Нашли смешки.
     - Да  я  и  не радуюсь,  откуда вы взяли?  -  поспешно ответил Шалавин,
ощущая привычную неуютность, - Стою и смотрю.
     - Вижу, что стоите и смотрите. Тителек беленький боитесь запачкать?
     Солдат вдруг обозлил Шалавина.
     - Вы-то много помогаете,  -  сказал он насмешливо.  -  Не семечками ли?
Понатужьтесь, может, весь пожар заплюете.
     Кругом засмеялись. Молодой матрос хлопнул солдата по плечу:
     - Эй, скопской, поднатужься, качай, коломенская!
     Солдат откинул его руку и обернулся к Шалавину.
     - Чего делаю,  то мое дело! - закричал он вдруг, и маленькие глазки его
сразу стали злыми.  - Тебе какое дело? Протопоп нашелся проповеди читать! Я,
может, стою и плачу, а тебе смешки-смехунчики!
     - Не его горит, вот и смешки, - сказал еще чей-то голос.
     - Ему  каюту не  дровами топить,  чего  жалеть?  -  нараспев поддержала
женщина справа.
     Юрий вспыхнул.
     - Понадобится,  я в этой каюте тонуть буду,  - сказал он, чувствуя, что
говорит совсем ненужное, - вас же защищаю...
     - Подумаешь,  защитник нашелся, - подхватила другая женщина привычной к
перебранкам скороговоркой.  -  Ручки в  брючки,  на лисапете приехал,  что в
театр, матросы за снарядами в огонь полезли, а он тут баб защищает...
     Это было до  того обидно,  что все в  Юрии закипело и  слезы бессильной
злобы выступили на глазах,  но он смолчал:  отругиваться было бесполезно. Он
повернулся и молча стал протискиваться.
     - Не пондравилось, видно, - хихикнула вслед бойкая.
     Солдат сплюнул перед собой.
     - Дворянские сынки, офицера - только погончиков не хватает... Возятся с
ими флотские,  и чего возятся? У нас таких еще в февральскую передавили... В
белом тителе,  то-оже...  Раскомандовался...  Да я  ему покажу христа-бога и
семнадцатый годочек!  -  опять закричал он и стал,  ругаясь,  протискиваться
вслед за Шалавиным.
     Шалавин торопливо пробирался к оставленному велосипеду. Не хватало еще,
чтобы его сперли.  Тоже,  подумаешь,  полез помогать и бросил машину!  Вот и
помог, нарвался на оскорбления... "Ручки в брючки!" - вот же вредная дура! И
этот демагог,  кабаньи глазки...  Хорошо еще,  что  так  кончилось,  могли и
избить за  милую душу...  И  черта его понесло в  эту толпу,  надо скорее на
корабль,  к  "своим"...  Толпа!  Страшная вещь -  такое сборище,  да  еще на
пожаре...
     Велосипед лежал  там,  где  он  его  оставил.  Правда,  двое  мальчишек
предпочтя далекому зрелищу близкое, сидели уже около него на корточках: один
звонил в звонок,  другой крутил колесо, наслаждаясь быстрым мельканием спиц.
Юрий сердито их  отогнал и  рывком поднял велосипед.  Портфель,  висевший на
руле,   сорвался  и  упал,   раскрывшись.   Шалавин  неловко  подобрал  его,
придерживая велосипед.  Стружки и спички посыпались на землю.  Торопясь,  он
сунул спички в  карман и,  разгибаясь,  вдруг увидел в  десяти шагах от себя
знакомые кабаньи глазки.  Они глядели на него с  такой торжествующей злобой,
солдат так поспешно бежал к  нему,  что Юрий,  охваченный непонятным ужасом,
весь похолодел и,  вскочив на  велосипед,  безотчетно ринулся вперед.  Ветер
опять помог ему, но сразу же он услышал позади отчаянный и долгий крик:
     - Держи-и!
     Продолжать бегство  было  непоправимо глупо.  Люди,  стоявшие по  улице
вдоль  откоса  к  гавани,  уже  начали  оборачиваться  на  этот  крик.  Его,
несомненно,  задержат.  Но  кабаньи глазки,  горевшие непонятным торжеством,
были страшнее всего. Все, что угодно, только не встреча с ними. Он пригнулся
к  рулю  и  бешено  завертел  педалями,  едва  поспевая  задевать  зубчаткой
разогнавшуюся ось.
     - Держи-и! - кричал сзади высоким и страшным голосом солдат.
     Хлопнул выстрел -  один,  другой. Юрий увидел перед собой стену людей и
врезался в  нее.  Чьи-то  руки  стянули его  с  седла.  Он  сильно  ударился
коленкой,  но в  следующий момент его подняли,  и  он почувствовал,  что ему
скручивают за  спину руки.  Десятки людей окружили его,  чей-то  наган остро
уперся в спину.
     - Товарищи, товарищи, постойте! - кричал он, стараясь перекричать общий
гул.
     Его нагнули. Кровь прилила в голову.
     - Обожди,  не бей,  -  сказал над ним чей-то хрипловатый голос. - Пусть
подбегут, того ли словили.
     Мгновенная надежда мелькнула перед ним. Сейчас все выяснится, ему дадут
рассказать, все станет ясно... Это было похоже на сон.
     Ему  позволили  выпрямиться,   и   тотчас  между  головами  он   увидел
подбегавших людей и впереди них -  золотушного солдата.  Тот потерял на бегу
шапку,  стриженая его голова блестела на солнце, в высоко поднятой руке были
зажаты в горсти стружки.
     Юрий почувствовал,  как у него подгибаются колени и как кровь отхлынула
от  сердца.  Мгновенная тошнота заполнила рот  сладкой слюной.  Его  чуть не
вырвало.
     Стружки! Боже мой! Стружки - сейчас, здесь... Кто поверит?..
     - Кажи  портфель!  -  прохрипел,  задыхаясь от  бега,  солдат,  и  Юрий
ужаснулся,  что тот сказал именно портфель, а не портфель. В этом было самое
страшное, бесповоротное и окончательное.
     Кто-то поднял над головами портфель.  В черной, растянутой руками пасти
его желтели остатки стружек.
     - Вот, товарищи, стружки в портфеле и спички! - отчаянно кричал солдат,
кашляя и стараясь отдышаться. - Спички он в карман сунул, как меня увидал...
Чего это значит, товарищи? Коли не сам поджигал, так запасной?
     Юрий метался взглядом по  толпе.  Крики улеглись,  и  теперь молчаливые
враждебные люди смотрели на него. И ни одного - с "Петропавловска"...
     - Что ж,  отвечайте,  гражданин,  раз спрашивают, - сказал сбоку тот же
хрипловатый голос,  что советовал обождать,  того ли словили.  - Стружки и в
самом деле не к месту, зачем у вас в портфеле стружки?
     Юрий снова почему-то  отметил ударение,  на этот раз неверное.  И,  как
будто это имело решающее значение, он почувствовал невыразимое облегчение.
     - Яй-яйца, - сказал он, слыша с отвращением, что заикается.
     Тот,  кто  держал его  руку сзади,  выкрикнул грубую и  полную грозного
смысла шутку.
     - Обожди, не трепись, - сказал спрашивающий. - Вы с какого корабля?
     Теперь Юрия несколько отпустили,  и он смог повернуться к нему. Это был
матрос с "Гавриила",  тот, который побежал на буксир. Красивое его лицо было
теперь измазано и черно,  ладный бушлат прогорел на животе,  левая рука была
обмотана тряпкой, весь он был мокрым, и от него пахло дымом. Он посмотрел на
Шалавина внимательно, будто припоминая, и закончил:
     - С эсминцев вы, что ли?
     - С  "Петропавловска",   младший  штурман,  -  опять  заикаясь,  сказал
Шалавин.
     Матрос обернулся к толпе:
     - Кто здесь с "Петропавловска", товарищи? Есть кто?
     Из толпы отозвались два голоса, как на перекличке:
     - Есть с "Петропавловска".
     - Ходи сюда.
     Матрос с "Гавриила" распоряжался деловито и властно.  Двое протиснулись
к  нему,  и  Юрий с  тоской увидел,  что оба они незнакомые.  Один со штатом
кочегара  на  рукаве,   другой  в   грязном  рабочем  без  всяких  признаков
специальности.
     - Ваш?
     Оба матроса осмотрели Шалавина,  как осматривают опознаваемую утерянную
вещь.
     - Кто его знает? - сказал кочегар. - Может, и наш, - всех не упомнишь.
     - Чего за трибунал?  Веди прямо к воде!  -  закричал солдат,  торопливо
протискиваясь к  Шалавину.  -  Ты  чего,  матрос,  раскомандовался?  Гляди -
стружки! Чего чикаться, в самом деле!..
     - Обожди,  -  опять властно отвел его руку матрос и  снова повторил:  -
Ваш?
     Тот,  кто  был в  грязном рабочем,  вгляделся.  Это был один из  тысячи
матросов линкора,  который мог видеть Юрия на  корабле только случайно -  на
вахте или на  мостике.  Видел или не  видел?  От этого сейчас зависела жизнь
Юрия,  и  решал  вопрос  один  из  тех,  кого  в  кают-компании  безлично  и
презрительно обобщали коротким словом "команда". И что для них Юрий Шалавин?
Один  из  тех,   кого  матросы,   в  свою  очередь,   обобщали  безличным  и
презрительным словом "офицера". Видел или не видел?
     Матрос  молчал,  и  Юрий  с  завистью подумал,  что  Луковского тот  не
рассматривал бы с таким равнодушием,  а признал бы сразу, и тут же с горечью
обвинил  себя,  что  неделю  назад  не  послушался  Луковского  и  отказался
заниматься с  матросами на выдуманных тем общеобразовательных курсах.  Может
быть,  этот,  в грязной робе,  был бы его учеником, и все сейчас обошлось бы
хорошо...  Но  вдруг он  с  ужасом понял,  что все уже кончено,  что никаких
курсов для него больше не  будет,  что жизнь,  так глупо и  неверно начатая,
сейчас оборвется...  Сейчас опять пригнут к  земле или потащат к  стенке,  и
этот  солдат с  кабаньими глазками возьмет его  портсигар...  Впрочем,  нет,
берут не портсигары,  а кольца... И не солдаты... Бржевский говорил: матросы
снимают кольца... Кто же снимет - вот этот?
     Он открыл глаза и взглянул опять на матроса,  и мысль о том, что матрос
этот не найдет на нем никаких колец,  показалась ему такой забавной,  что он
усмехнулся.
     - Наш,  - вдруг сказал матрос облегченно, как человек, решивший трудную
головоломку.  -  Наш.  На велосипеде все гоняет.  -  И,  подумав, добавил: -
Веселый.
     - Фамилия как? - спросил матрос с "Гавриила", и Шалавин не сразу понял,
что тот обращается к нему. Он назвался:
     - Где-то я вас видел, не припомню? - спросил матрос, всматриваясь. - На
эсминцах раньше плавали?
     - На  барже,  -  почти беззвучно сказал Юрий,  не веря надежде.  Неужто
выручит? Этот?.. "Чужой"?..
     - Я на баржах не плавал, - усмехнулся матрос, и Юрий заторопился:
     - Нынче...  Я  вам о барже со снарядами крикнул,  а вы побежали...  Там
усатый еще был, он не пустил за вами...
     - Еще о чем спроси,  каланча, с кем на крестинах пили! - опять закричал
солдат и повернулся к толпе.  - Товарищи, что за шашни? Они тут снюхаются, а
мы гляди?  Заступа какая нашлась! Тебя бы с ним вместе к Стенке!.. Товарищи,
становись за революционный закон, эх, нагана нет, не рассусоливал бы!..
     - Зато у  меня есть,  -  сказал высокий матрос жестко и  вдруг закричал
так, что загудевшая было вместе с солдатом толпа притихла: - Заткнись, орово
господа бога и трех святителей, таких не одного сшибал! Закон!.. Да что ты о
законе слыхал, ты...
     И матрос закончил таким словцом, которое было как точный и злой портрет
солдата. Тот смешался, а кругом засмеялись. Матрос опять повернулся к Юрию.
     - Так какие же яйца,  не пойму? - спросил он опять спокойно и негромко,
словно это и не он сейчас кричал и бранился.
     Шалавин,  путаясь и  все  еще заикаясь,  рассказал.  Кое-кто улыбнулся,
остальные рассматривали его  недоверчиво и  неприязненно.  Солдат втихомолку
сбивал вокруг себя кучу сторонников. И уже не он, а кто-то другой насмешливо
крикнул:
     - Сказочки! Там офицера подтвердят, одна шатия!
     Матрос   с   "Гавриила",   не   слушая,   повернулся   к   кочегару   с
"Петропавловска".
     - Беги,  браток,  к  пожару,  найди в  охранной цепи кого с "Гавриила",
двоих с винтовками. Скажи, комиссар зовет... Товарищи, отпустите ему руки.
     Комиссар?..  Так вот какие бывают комиссары!  Вот же  орел-мужчина -  и
патруль вызвал,  чтобы  проводить его  до  корабля.  Шалавин приободрился и,
растирая красные пятна на кистях рук, улыбнулся, будто ничего не случилось.
     - Спасибо,  товарищ комиссар,  что выручили.  Я  и не знал,  кто вы,  -
сказал он развязно.
     - А это не обязательно.  Не царствующий дом, - ответил тот и оглянулся.
- Расходитесь, товарищи, в Чека выяснят. Вы арестованы, военмор Шалавин.
     - Есть, - сказал Юрий упавшим голосом.
     Чека!  У него опять засосало внутри - на этот раз медлительно и тускло,
но  сейчас же  он  опять улыбнулся:  это же  отвод глаз!  Надо же как-нибудь
комиссару спасти его от самосуда толпы...
     Но комиссар уже действовал дальше.
     - Обожди,  товарищ,  -  остановил он  солдата,  собравшегося уходить  и
смотревшего на него злыми глазами.  -  Пройди-ка вместе, там расскажешь, что
видел.
     Солдат с удовольствием взял протянутый ему из толпы портфель,  вложил в
него стружки,  которые он так и держал в руке, и злорадно посмотрел на Юрия.
Тот повернулся к комиссару.
     - Товарищ комиссар, - сказал он умоляюще, - все же ясно. Ну, справьтесь
на корабле... Зачем же в Чека, неужели вы мне не верите? О барже поверили, а
тут...
     Комиссар посмотрел на него внимательно.
     - Всему  нынче  верить не  приходится,  -  сказал он  медленно и  потом
улыбнулся, белые зубы сверкнули на замазанном сажей его лице успокоительно и
мирно.  - И чего вы так Чека боитесь? Не съедят вас там, а разобраться надо.
Да,  машина ваша...  - Он поймал за рукав петропавловского матроса в грязной
робе.  - Отведи, товарищ, машину на корабль, сдай комиссару. Скажи, комиссар
"Гавриила" прислал,  Белосельский.  И  о  штурмане расскажи,  чего он тут со
стружками начудил,  пусть в  Чека позвонит и  сам  разберется,  понятно?  Не
сломай дорогой...
     Первое,  что увидел Шалавин, когда после двухчасового томления в темном
коридоре их  ввели  в  комнату дежурного следователя,  был  накрытый газетой
стол.  На нем стояли банки с  мясными консервами (о которых на линкоре давно
забыли и  которые хранились в  неприкосновенном запасе),  бутылки с янтарным
подсолнечным маслом,  цибик  чаю,  синие пакеты сахара -  старого,  царского
сахара.  Желтым чудом  сиял  у  чернильницы большой кусок  сливочного масла.
Пожалуй, Бржевский был прав: в Чека не голодают...
     За  столом сбоку  стоял матрос,  видимо следователь.  При  входе их  он
обернулся,  и  Юрий узнал в  нем чубатого матроса с  Петроградской пристани.
Перстни на  его  пальцах сверкнули Юрию  в  глаза  страшным предостерегающим
блеском:  цепь замкнулась,  и  кошмар воплощался в жизнь...  Слабая надежда,
которая блеснула ему в  белозубой улыбке гаврииловского комиссара и  помогла
спокойно ждать  в  коридоре,  теперь  исчезла.  Комната  поплыла  перед  его
глазами, он прислонился к косяку.
     Вероятно,  он пошатнулся,  потому что конвойный с  "Гавриила" поддержал
его  за  локоть,  и  Юрию стало стыдно.  Что  ж,  если умирать,  так умирать
красиво!  Он  будет  острить,  издеваться,  смеяться в  лицо  этому чубатому
палачу,  обжирающемуся здесь и снимающему с трупов кольца!.. Он покажет ему,
как умирают офицеры, И жаль, что Бржевскому никто об этом не расскажет...
     Чубатый не  начинал допроса.  Он  стоял молча,  и  только кольца на его
пальцах зловеще сверкали.  Открылась дверь в глубине комнаты,  вошел пожилой
матрос и,  мельком взглянув на Шалавина,  протянул чубатому какую-то бумагу.
Неужели уже приговор?..  Чубатый,  даже не глядя на Юрия,  подписал, и тогда
пожилой матрос сказал хмуро и категорично:
     - Сымай перстни.
     Чубатый,  всхлипнув, стал стаскивать кольца, бормоча жалкие и умоляющие
слова,  и Юрий внезапно все понял.  Легенда Бржевского о матросах, снимавших
кольца  с   расстрелянных  офицеров,   глупо,   но   убедительно  обернулась
спекулянтом-артельщиком третьей роты,  имевшим доступ в провизионку.  Кошмар
таял на глазах,  и  жгучая,  острая ненависть к Бржевскому вдруг вспыхнула в
Юрии, как будто Бржевский был той причиной, которая вызвала весь сегодняшний
ужас.  Он сам еще не понимал,  что в  нем произошло,  но чувствовал огромное
облегчение,  словно с плеча его сняли чью-то тяжелую и липкую руку,  которая
настойчиво и властно вела его против воли.  Веселое спокойствие овладело им,
и,  когда чубатого увели,  он подошел к столу смело и охотно. Пожилой матрос
спросил солдата и повернулся к Юрию.  Тот рассказал следователю о стружках и
яйцах,  о  барже со снарядами и  Белосельском,  о  перебранке с солдатом и о
семечках. Следователь позвонил на корабль комиссару, долго хмыкал в трубку в
ответ на то,  что там говорилось, и Юрию стало ясно, что все идет как нельзя
лучше.  Следователь повесил трубку и спросил, придвигая к себе бумагу, может
ли  кто-нибудь подтвердить,  что  Юрий действительно сошел с  корабля только
после обеда и что он поехал за яйцами.
     - Механик Луковский может, - сказал Юрий.
     - Тоже офицер? - спросил пожилой матрос, и Юрий обиделся.
     - Он, по-моему, большевик, - сказал он с гордостью.
     Следователь потянулся  опять  к  трубке,  но  Шалавин  вдруг  торопливо
сказал:
     - Вызовите  сюда  еще  командира  второй  роты  Стронского  и  старшего
механика Бржевского, они тоже свидетели.
     - Не надо, - сказал следователь. - Дело ясное.
     - Я вас очень прошу,  -  умоляюще сказал Юрий. - Пожалуйста... Все-таки
трое, а не один...
     - Ну,  хорошо,  -  сказал следователь,  пожав плечами, и завертел ручку
звонка.
     Шалавин представил себе, как замечется сейчас на корабле Стронский, как
медленно побледнеет красивое лицо  Бржевского,  когда ему  скажут,  что  его
вызывают в  Чека,  -  и мысль об этом доставила ему такую блаженную радость,
что он повернулся к солдату, все еще державшему в руках портфель, и сказал с
широкой улыбкой:
     - Закурим, что ли? Папиросы есть?
     Солдат удивленно посмотрел на него маленькими своими глазками.  Но лицо
Шалавина  сияло  такой  заразительной  веселостью,   что  он   сам  невольно
усмехнулся и полез в карман.
     - Давай закурим, - сказал он и качнул головой. - Чудной. В Чека сидит -
и зубы скалит...



Популярность: 9, Last-modified: Thu, 21 Feb 2002 08:17:36 GmT