Цикл "Дом у Египетского моста"
---------------------------------------------------------------------
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
Л.: Дет. лит., 1983.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Шел первый год войны - той, что теперь в учебниках истории называют
первой мировой. Но тогда еще не знали, что будет вторая, поэтому для нас это
была просто война с немцами, или с тевтонами, как их часто ругали в газетах.
В те дни я, как и все, кто меня окружал, был настроен весьма
воинственно, гордился, что папа мой - в Галиции, на передовых. По утрам,
открывая "Петроградскую газету" (еще совсем недавно она называлась
"Петербургской газетой"), прежде чем обратиться к сообщениям штаба
верховного главнокомандующего с Западного и Кавказского фронтов, я очень
бегло и неохотно пробегал глазами список убитых офицеров и более внимательно
проглядывал списки раненых. Не признаваясь в этом даже самому себе, я искал
и, пожалуй, не прочь был бы увидеть в длинном газетном списке фамилию
некоего Еремеева И.А., поручика. Нет, избави боже, я не хотел, чтобы отцу
оторвало руку или ногу, не хотел, чтобы он приехал домой калекой, но
какое-нибудь легкое ранение в плечо или, скажем, в верхнюю часть бедра -
это, говоря по правде, меня устраивало. Во-первых, это значило бы, что отец
вернется домой, а во-вторых, вернулся бы он не просто офицером, а
офицером-героем.
Раненых в то время в городе было еще не так много, они всюду обращали
на себя внимание; в трамваях мальчики, в том числе и я, при появлении
раненого офицера вскакивали, спешили уступить место. Восхищенными и даже
завистливыми глазами провожали мы этих людей на костылях или с черными
эбонитовыми палками, или с рукой, согнутой под острым углом и засунутой, как
в муфту, в черную креповую повязку, перекинутую через плечо.
Конечно, завидовали мы не только раненым. Возвращаясь после уроков из
училища, я часами простаивал на широком Троицком проспекте, где в те дни
восхитительно пахло мокрым шинельным сукном, сапогами, махоркой, где с утра
до ночи занимались солдаты-новобранцы: маршировали, пели про
канареечку-пташечку, бегали, кричали "ура", ползали на животах по булыжной
мостовой, щелкали затворами, прокалывали штыками соломенные чучела,
рассчитывались "на первый-второй", снова бегали, снова шагали и снова с
присвистом пели про канареечку-пташечку, которая жалобно поет...
Дома, кое-как пообедав, наскоро приготовив уроки, я опять обращался к
военным делам. Хотелось, конечно, поиграть в войну, но играть было не с кем.
Вася был маленький, он мог только бегать и кричать "ура", а Ляля - та
только-только начинала лепетать, она, я думаю, даже понятия не имела, что
такое война.
Приходилось играть в солдатики, которых я сам и мастерил. Уже второй
год мама выписывала для меня детский журнал "Задушевное слово", и каждую
пятницу почтальон приносил мне вместе с тоненькой тетрадкой журнала солидный
пакет "бесплатных приложений". В этом году я получил, среди прочего, очень
много листов для вырезывания. На этих еще слегка липких, еще пахнущих
литографской краской листах были изображены солдаты и офицеры всех родов
войск: пехота, артиллерия, казаки, уланы, самокатчики, мотоциклетисты... На
отдельных листах были отпечатаны зеленовато-серые пушки, полковые кухни,
санитарные повозки, а также разрывы снарядов, похожие на букеты завядших
цветов или, еще больше, на черные, в красных пятнах веники. Все это, будучи
вырезанным и склеенным, можно было расставлять на полу или на столе, можно
было устраивать целые сражения. Тем более что в бесплатных приложениях были
представлены не только русские, но и наши противники - немцы и австрийцы.
Правда, эти противники главным образом убегали, показывая спины с зелеными
ранцами, или сдавались в плен, поднимая раскинутые в стороны руки.
Вырезывание и склеивание было занятием нелегким. Чтобы изготовить
десяток таких солдат или офицеров, требовалось час-полтора времени. Гораздо
легче было солдатиков рисовать, особенно тем способом, каким это делал я:
две палочки - ноги, палочка - туловище, еще две палочки - руки, что-то вроде
кочерги или цифры 4 - винтовка с примкнутым штыком, коротенькая
горизонтальная палочка - голова вместе с фуражкой, и вот солдат уже готов,
вооружен, обмундирован и может хоть сейчас идти в бой. Такие фигурки
выходили из-под моего пера тысячами. Ими, как муравьями, были усеяны
страницы всех моих учебников и тетрадей, поля газет и даже белая доска моей
маленькой домашней парты.
Конечно, я не только играл. Я читал газеты, следил за ходом военных
действий, крохотными бело-сине-красными бумажными флажками отмечал на карте
продвижение наших войск и черно-красно-желтыми флажками - передвижения
неприятеля. В "Петроградской газете", а также в журналах "Нива",
"Лукоморье", "Всемирная панорама" я читал о подвигах русских чудо-богатырей,
среди которых на первом месте стояли, конечно, совершенно невероятные
подвиги донского казака Кузьмы Крючкова - того самого, что в одиночку
захватил в плен одиннадцать тевтонов. Но самое сильное волнение вызывали в
моей душе рассказы о героях малолетних, о юных разведчиках. В каком-то
журнале я видел фотографию мальчика моего возраста. Этот "сирота Ваня" был
снят в высоких солдатских сапогах, в барашковой шапке с кокардой и в
гимнастерке с погонами. На груди у него висела большая круглая медаль.
Отличился этот сирота тем, что "подносил патроны".
Правда, гораздо чаще в глаза мне попадали сообщения, вроде следующего:
"Линейные жандармы Н-ской железной дороги сняли с крыши товарного
вагона ученика IV класса Пензенского реального училища А.Голубева,
державшего направление в сторону фронта. Юный патриот водворен в
родительский дом".
Или:
"В городе Т., в прифронтовой полосе, задержаны два гимназиста Суров и
Лентовский. Мальчики, по их словам, пробирались на передовые позиции, чтобы
стать юными разведчиками".
Но даже и эти незадачливые гимназисты и реалисты вызывали во мне жгучую
зависть. Еще бы - ведь их, этих снятых с вагонной крыши неудачников, в
"Петроградской газете" именовали юными патриотами! Не один раз мелькали и в
моей голове мысли о побеге на фронт. Но до поры, до времени мне казалось,
что мечтам моим никогда не осуществиться. Нет, я не считал себя отпетым
трусом. Пойти в разведку, поднести патроны - на это у меня храбрости,
пожалуй, хватило бы. Боялся я не пуль и не австрийских или немецких штыков.
Пугало меня другое. Я был застенчив. И при этом еще ужаснейшим образом
картавил. Для меня пыткой было зайти по маминой просьбе в аптеку или в
булочную. А тут не аптека и не булочная, тут - фронт! Я холодел от одной
мысли, что, прежде чем туда попадешь, надо к кому-то обращаться, надо
выспрашивать у прохожих или у носильщиков на вокзале, где, в какой стороне
этот фронт находится.
Но вот один маленький случай, одна мимолетная встреча в Гостином Дворе
все решила. Сомнения мои были побеждены.
Однажды после обеда мама поехала за какими-то покупками, кажется, за
шелковой узенькой лентой для модной тогда вышивки "ришелье", и взяла меня с
собой. Возвращаясь, мы шли по Садовой в сторону Сенной и, подходя к
Банковской линии, увидели под аркадой Гостиного Двора какое-то оживление,
какое-то копошение людей. В этой говорливой толпе преобладали женщины, дамы.
Слышались возбужденные голоса, кто-то всхлипывал.
Забыв о своих хороших манерах, я с ходу и довольно ловко втиснулся в
эту благоухающую и шуршащую шелками толпу. Втиснулся и застыл очарованный.
Даже сейчас, столько лет спустя ясно вижу эту картину.
У ворот, ведущих внутрь Гостиного, прижавшись спиной к белой стене,
опустив голову, повиснув на двух костылях, стоит очень красивый бледнолицый,
с черным, шелковистым, упавшим на мраморный лоб чубом мальчик лет
четырнадцати-пятнадцати. На мальчике - мягкого светло-серого сукна
офицерская шинель с золотыми пуговицами и с красными отворотами, на плечах -
золотые погоны, на каждом - по две звездочки. И самое удивительное, даже уже
почти волшебное: на груди у мальчика повис и слегка покачивается -
офицерский Георгиевский крест на черно-оранжевой георгиевской ленточке.
Чувствуя себя пигмеем, ничтожеством в своих коротеньких штанишках и в
синей матросской курточке, я стоял полуоткрыв рот и не сразу заметил, что у
ног мальчика, на каменном полу галереи лежит козырьком кверху ладная
офицерская фуражечка с красным околышем. Фуражка была до краев наполнена
деньгами. Там блестело серебро, желтели бумажные рубли, зеленели трешки. Мне
показалось даже, что в этом ворохе бумажных денег мелькнул уголок
"красненькой", десятирублевки. И тоже не сразу обратил я внимание на пожилую
женщину в трауре, стоявшую на том же углу в двух шагах от маленького
офицера. Прижимая к глазам комочек платка, женщина плакала и сквозь слезы
что-то рассказывала окружавшим ее дамам.
- Это мать... мать, - восторженным шепотом объяснила моей маме высокая
дама в пенсне. - Мать юного героя!
А в фуражку все падали и падали деньги. Мама моя тоже открыла портмоне
и высыпала из него все, что там было, - всю мелочь.
- Мерси, - глухо и чуть-чуть в нос сказал мальчик, тряхнув смоляным
чубом.
Кто-то за моей спиной спросил у него:
- Господин подпоручик, простите, а за что вас наградили Георгиевским
крестом?
- За героический подвиг, мадам, - так же глухо ответил он.
- Сколько же вам лет? - спросил кто-то другой.
- На Ильин день исполнится четырнадцать.
- А где вас ранило? На каком фронте?
- В Галиции. Под городом Лимберг.
Сердце в груди у меня затрепетало. Подумать только: в Галиции! Там, где
мой папа! Мне хотелось спросить у мальчика: а как же, каким образом ему
удалось попасть в Галицию? Где ему выдали шинель, фуражку?.. Но разве мог я
задать хоть один вопрос этому великолепному, бледному, как Печорин,
подпоручику и георгиевскому кавалеру?!
Вечером после этой встречи в Гостином Дворе я долго не мог заснуть.
Было твердо и окончательно решено: я бегу на фронт!
К побегу следовало готовиться. Я знал, что прежде всего в этих случаях
начинают сушить сухари. Но, увы, я был такой тепа, такой маменькин сынок,
что понятия не имел, как это делается. Я знал, что ванильные сухари покупают
в булочной Венцеля на Лермонтовском или в кондитерской Иванова у Мариинского
театра. Но ведь не с такими же сухарями люди бегут на фронт!.. Сухари надо
сушить самому. И вот я стал потихоньку выносить из столовой, а случалось, и
из кухни, куски черного хлеба, ситного или французской булки. Эти ломти и
горбушки я складывал украдкой в ящик своей маленькой белой парты, стоявшей у
первого из трех окон детской. Однако очень скоро выяснилось, что черный хлеб
таким образом сушиться почему-то не хочет. Дня через три, выдвинув ящик
парты, я отпрянул и сморщил нос: из ящика пахнуло чем-то очень нехорошим.
Темно-коричневые ржавые ломтики были покрыты бирюзовым налетом плесени.
Зато белый хлеб засыхал отлично. Горбушка франзолика съеживалась, на
ней появлялись трещины, она делалась твердой, как грецкий орех, я с хрустом
грыз ее, и уже в одном этом хрусте было что-то мужественное, фронтовое,
солдатское.
Не помню, сколько мне удалось заготовить таким способом сухарей.
Кажется, довольно много: фунта, может быть, два или три. Но ведь, чтобы
пуститься в путь, одних сухарей было недостаточно. Начитанный мальчик, я
знал, что беглецы и путешественники берут с собой обычно кроме сухарей и
воды соль, спички (а еще лучше кремень и огниво), хорошо отточенный нож,
компас и географическую карту. Перочинный ножик, правда, не особенно острый,
у меня имелся. Раздобыть соль и спички большого труда не представляло.
Географическую карту Российской империи, после некоторых колебаний и
небольшой сделки с совестью, я решил выдрать из энциклопедического словаря
Брокгауза и Ефрона. А вот где мне достать компас, я не имел понятия и даже
не знал, в каких магазинах ими торгуют.
Но тут случилось еще одно событие, исключительно радостное: приехал на
побывку мой папа! Если не ошибаюсь, это был первый его приезд в Петроград с
начала войны. Для меня эти три или четыре дня оказались днями блаженства.
Нет, не было ни поцелуев, ни каких-нибудь особенно ласковых слов, ни
особенно задушевных разговоров. Но уже одно то, что отец находился дома, что
в квартире опять пахло его папиросами "Яка", его вежеталем, его фронтовой
шинелью, его сапогами, кобурой, портупеей, что по утрам я слышал за дверью
столовой его глуховатый голос и особенное, его, отцовское позвякиванье
ложечкой в чайном стакане, - уже одно это переполняло меня радостью.
Никогда не забуду солнечный мартовский, а может быть, уже и апрельский
день, так хорошо, так прекрасно начавшийся и так ужасно кончившийся.
Возвращаясь из гостей, кажется от бабушки, мы шли вдвоем с отцом сначала по
набережной Фонтанки, а потом по теневой, южной, стороне Невского - в сторону
Городской думы. Слышу и сейчас, как нежно и вместе с тем мужественно
позвякивают его шпоры. Мне кажется, что все, кто идет нам навстречу, смотрят
на него, оглядываются, любуются им: какой он красивый, мой отец, какой
высокий, статный!.. Но главное ждет меня впереди. Мы проходим мимо Аничкова
дворца, и вдруг солдат, застывший на часах у дворцовых ворот, щелкает
каблуками, еще больше вытягивается, вскидывает ружье и "берет на караул".
Перед кем? Перед моим папой! Гордость буквально ошпарила меня. Больше всего
меня восхищает, как легко, спокойно, просто и вместе с тем четко и
уважительно козырнул отец, отвечая на приветствие лейбгвардейца.
После этого молчать больше я не мог. Меня распирало желание хоть
как-нибудь, хоть намеком, хоть полунамеком поделиться с отцом моими
патриотическими настроениями и распиравшими меня тайными замыслами. Стараясь
не отставать от него и идти с ним в ногу, я стал сбивчиво рассказывать, что
вот, мол, недавно мы с мамой были в Гостином Дворе, покупали что-то и видели
там маленького офицера.
- Какого "маленького"? - спросил отец, не поворачивая головы. -
Низенького роста, что ли?
- Да нет, - сказал я. - Пгосто маленький. Мальчик еще.
И я рассказал обо всем, что мы с мамой видели: о мальчике-подпоручике,
о золотых погонах, о Георгиевском кресте, о старушке в траурной вуали...
Отец глухо посмеялся, похмыкал, пофыркал.
- Глупости, - сказал он. - Никакой этот мальчик не офицер.
- Как?!!
Помню, я не только удивился - я испугался.
- Как? Почему глупости? Почему не офицег?
- А потому, что в четырнадцать лет подпоручиком стать нельзя.
- Нет, можно, - воскликнул я, сам удивляясь смелости, с какой позволяю
себе разговаривать с отцом. - Можно! Его потому что за подвиг...
пгоизвели... за гегоический...
- А ты это откуда знаешь?
- Он сам сказал.
- Сам? "Произвели за подвиг"? Так и сказал?
Отец опять пофыркал, похмыкал.
- Стрелок он, а не герой, этот твой подпоручик.
- Что значит стгелок? - не понял я. - Ну, вот... Ведь все-таки, значит,
он стгелял?
- Да. Стрелял. Только не из ружья.
- А из чего?
- Не знаю из чего... Стрелками называют мазуриков, обманщиков. Это
нищие, которые притворяются калеками, чтобы разжалобить баб.
- Нет!!! - вдруг закричал я.
И остановился. И еще раз во весь голос закричал:
- Нет! Нет! Не-е-ет!!!
- Ты что? - сказал папа. - Ты что кричишь? С ума сошел?
Он взял меня за руку.
- Идем. Люди смотрят.
Но я не мог идти. Что-то со мной случилось. Не шли ноги. Никогда раньше
со мной такого не бывало. Отец пробовал вести меня, но я, как связанный,
повис на его руке. И худо мне стало, закружилась голова, скрутило что-то в
животе.
- Меня тошнит, - провякал я, вцепившись в папину руку.
- Эх ты, - сказал папа.
Он оттащил меня за угол. И там, на газончике, у ограды дворцового сада,
меня стошнило. Отец постоял, подождал, дал мне чистый платок.
- Ну что, легче стало?
- Да, благодагю вас, - простонал я.
- Идти можешь?
- Кажется...
На Невском отец подозвал извозчика, подсадил меня на сиденье. Извозчик
спросил адрес, почмокал губами, пролетка дернулась и мягко покатилась по
торцовой мостовой.
Отец слегка придерживал меня за плечо. За всю дорогу он только один раз
спросил, лучше ли мне, и я сказал, что да, лучше, хотя как раз в эту минуту
мы проезжали мимо Пажеского корпуса{372}, а напротив был Гостиный Двор, и
мне опять вспомнился этот стрелок, и опять меня стало давить и мутить. Но я
сжал зубы и справился с этой гадостью.
На Фонтанке, пока отец расплачивался с извозчиком, я юркнул в вороте,
добрался до подъезда и, хватаясь руками за перила, поднялся на второй этаж.
Мне было стыдно смотреть отцу в глаза. Но, как мне показалось, и ему тоже
почему-то было стыдно.
Маме ни он, ни я ничего не сказали. Уйдя в детскую, где Вася и Ляля
шумно играли в лошадки, бегали и звенели бубенчатыми вожжами, я сел за
парту, хотел вынуть книгу, но в эту минуту пришла горничная Стеша и сказала:
- Вас папочка зовут.
Скинув свой защитный френч и повесив его на спинку стула, отец сидел за
письменным столом, курил и поигрывал серебряной почерневшей вставочкой.
- Ну как? - сказал он с какой-то кривоватой усмешкой.
Я осторожно прикрыл дверь, подошел к столу.
- Хогошо. Благодагю вас.
- Очухался?
- Да, - усмехнулся я так же кривовато.
- Я вот что хотел, - сказал отец, покашливая, постукивая вставочкой и
глядя куда-то в сторону, за окно. - Вообще-то, ты знаешь, всякие бывают
чудеса на свете. У нас, например, в полку один полячок, тоже лет
четырнадцати-пятнадцати, до унтера дослужился...
Я стоял, опустив голову, и, не глядя на отца, старательно выковыривал
ногтем канцелярскую кнопку, которой был пришпилен к столу отставший уголок
зеленого ломберного сукна.
- Ты что там? Оставь! - рассердился отец.
Я испуганно посмотрел на него и опустил руки по швам.
- Понял, что я сказал?
- Я не кручу.
- Я не об этом. А я о том, что, черт его знает, может быть, и в самом
деле не стрелок этот твой маленький подпоручик. А? Как ты думаешь?
Я опять опустил глаза.
- Я тебя спрашиваю.
- Я не знаю, - сказал я.
- Ну, в общем, шут с ним, с этим подпоручиком, - сказал папа. - Я не о
нем хотел... Я вот о чем. Скажи мне честно: ты на войну пойти мог бы?
Я вздрогнул и поднял глаза.
- Да. Мог бы.
Теперь и он смотрел на меня. Мне казалось, что глаза его слегка
заблестели, повеселели.
- Не испугался бы?
- Думаю, что нет.
- А ранить могли бы тебя?
- Могли.
- Еще бы. На войне это, ты знаешь, раз-два. А теперь скажи: без руки,
без ноги ты милостыню просить пошел бы?
- Нет, - ответил я, не задумываясь.
- Вот, брат. В этом весь вопрос. Русский офицер, да и не только
русский, а и вообще всякий благородный человек христарадничать не станет.
Даже если ему и очень худо придется.
- Да, - сказал я. - Я ведь тоже немножко удивился.
- Чему удивился?
- А что мальчик этот деньги собигает.
- Поди сюда, - сказал папа.
Я подошел. Он обнял меня и поцеловал куда-то в висок. Я неуклюже
прижался к нему и тоже с наслаждением поцеловал его жесткий, колючий,
пахнущий вежеталем ежик.
...Теперь я больше всего боялся, что найдут сухари и что папа узнает.
Надо было куда-нибудь их девать, эти сухари. Выбросить в мусорное ведро,
отнести на помойку? Нет, этого я не мог сделать. Я очень давно, едва ли не с
пеленок знал, что выбрасывать хлеб - самый страшный грех. С вечера я
украдкой набил сухарями карманы штанов и матросской куртки, а утром, когда
Елена Ивановна, наша бонна, одевала Васю, чтобы вести нас в училище,
спустился во двор и незаметно прошел в курятник. Куры сидели под потолком на
своем сером, заляпанном белой известкой насесте, а большой рыжевато-черный
петух с красной бородкой и с таким же сочным красным гребешком расхаживал
взад и вперед по курятнику и, поглядывая наверх, что-то сердито и оживленно
объяснял своим подругам.
Я высыпал сухари в угол, где в пыли и в паутине стояли какие-то битые
тарелки с водой. Петух подошел, клюнул сухарь и, метнув на меня не то
гневный, не то презрительный взгляд, с новой энергией забегал по курятнику,
выговаривая что-то своим дамам. Выйдя во двор, я подтянул ремешки ранца и
поспешил к воротам - догонять Елену Ивановну и Васю.
Рассказы цикла "Дом у Египетского моста" знакомят нас с более ранним
этапом биографии героя, с которым читатель уже встречался в повести "Ленька
Пантелеев".
Рассказы эти автобиографичны. Здесь подлинные эпизоды детства писателя,
реальные люди, окружавшие его в те далекие годы. В предисловии к книге
"Приоткрытая дверь" (Л., "Советский писатель", 1980) Л.Пантелеев писал: "Уже
не первый год я работаю над книгой рассказов о своем самом раннем детстве.
Там нет ни на копейку вымысла, и вместе с тем это - не мемуары, все рассказы
цикла подчинены законам жанра...".
Рассказ "Лопатка" был напечатан в журнале "Нева", 1973, Э 12,
"Маленький офицер" - в "Новом мире", 1978, Э 4. Весь цикл включен в
однотомник Л.Пантелеева "Избранное", 1978.
Писатель не случайно обращается к ранним детским годам, когда
закладываются основы характера, личности ребенка. Возвращаясь к светлой поре
детства, Л.Пантелеев с предельной откровенностью раскрывает своеобразный
характер Леньки - взрывной, азартный и вместе с тем в чем-то восторженный,
показывает его впечатления от окружающего мира.
Мальчик живет в мире наивной мечты, сменяющих друг друга иллюзий, пока
сама жизнь с ее неприкрашенной и суровой правдой не разбивает этих иллюзий
(вспомните жонглера-китайчонка или маленького офицера, собирающего
милостыню).
Сохраняя удивительную память о прошлом, Л.Пантелеев воспроизводит
каждый штрих, каждую деталь, которые подобно огненно-красному камешку на
мундштуке отца освещают поэтический мир детства.
Рассказы "Дом у Египетского моста", созданные в 1970-е годы,
принадлежат к лучшим страницам творчества писателя.
С. 372. Пажеский корпус - в дореволюционное время закрытое военное
учебное заведение для детей дворян. Ныне в этом здании находится
Ленинградское Суворовское училище.
Г.Антонова, Е.Путилова
Популярность: 10, Last-modified: Mon, 24 Feb 2003 09:58:35 GmT