---------------------------------------------------------------------
Книга: В.Г.Короленко. Собрание сочинений. Том 2. Повести и рассказы
Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1954
Взято с сайта: http://textsharik.narod.ru/
---------------------------------------------------------------------
Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
В то время Рим вознесся могуществом над всеми народами, а его
владычество простерлось от края до края земли.
В Европе римляне победили галлов и крепких телом германцев и бриттов,
огражденных, кроме океана, еще стеною, и горную Испанию, охваченную морями.
А также Греция и народы, живущие около Понта, и многие другие признали
власть орла.
В Африке от Столпов Геркулеса и до Чермного моря, Карфаген и
бесчисленные эфиопы подчинились силе оружия и обязались поставлять запасы,
которыми в течение восьми месяцев питался римский народ.
В Азии пятьдесят городов поклонялись правителю Рима, глядя на
дикторские пучки, окружавшие консулов. {Прим. стр. 216}
Египет и Аравия, народы Индии и мидяне, и парфяне, и гордые киринеяне,
ведущие свой род от лакедемонян. и мармаридяне, и страшные сиртяне, и
насамоны, и мавры, и нумидяне и многие другие народы, сложив оружие,
склонились под ярмо и трепетали... Трепетали уже не перед мечом
завоевателей, но перед пучками дикторских розог, которые напоминали народам
об их постыдном рабстве.
Стихло сопротивление захвату, руки борцов упали в бессилии смерти,
смежились очи, обращавшиеся к свободе, смолкли голоса, звучавшие призывом к
защите... Над затихшим в ужасе миром взвился римский орел, и владычество
Рима легло над порабощенной землей...
И мир на время наступил в мире. Но он нес с собою не процветание, а
зло. Не маслина цвела на ниве жизни, а волчец и терн, потому что нива жизни
поливалась не благодатным дождем, а кровавым потом рабства, и над землею от
края до края стоял стон угнетенных...
И гордый Рим питался плодами рабства, как орел-стервятник питается
падалью; от этих плодов яд разливался в народе, которым прежде всего
отравились правители.
Первые кесари, встречая отпор и сопротивление народов, еще не забывших
свободу, часто вспоминали о благоразумии; мерами кротости привлекали они
тех, чьи руки могли еще мечами защищать вольность; под цветами человеколюбия
скрывали они цепи рабства, чтобы не вызывать в гордых сынах свободы -
желания смерти в бою.
И потому, завоевав Иудею, они оставили народу отеческие законы и веру в
Единого, и собственное правление. А вторгаться воинам в пределы храма
запретили под страхом смерти.
Но вот клики борьбы за свободу повсюду стихли, пало сопротивление
насилию завоевателей, мир склонился в изнеможении, кой-где только в бессилии
потрясая цепями. И так шли годы. Римляне привыкали повелевать, мир привыкал
повиноваться. В сердце Рима росло высокомерие и гордость. Он думал: "Кто
посягнет ныне на мое владычество?" И отвечал: "Никто". А в остальном мире
рабство укореняло привычки страха и низкого преклонения.
И Рим в безмолвии общего рабства рычал на вселенную, как хищный лев
ночью среди ливийской пустыни. А вселенная, как пустыня, со страхом внимала
рычанию насильника, помня страдания отцов, но забывши их доблесть.
И по мере того как в народах смолкало святое чувство гнева,- в Риме
терялась мера благоразумия.
После кесарей Юлия и Августа воцарился свирепый Тиверий, а за ним Кай -
безумец, мечтавший о том, чтобы обезглавить вселенную в лице самого Рима. И,
наконец, после слабоумного Клавдия,- жесточайший из людей Нерон попирал
законы бога и природы с высоты кесарского престола, на виду у вселенной. "На
вершине горы поставил он ложе разврата", смеялся над добродетелью и кровью
невинных напоил содрогавшуюся землю...
В Иудее же не было давно ни кроткого Петрония, ни даже Пилата, который
некогда вынес из священного города знамена с изображением кесаря, чтобы не
оскорбить народного чувства. Но Албин, правитель, человек алчный и жестокий,
подобный разбойнику, свирепствовал над беззащитными, так что не было
злодеяния, которое бы он оставил не совершенным. "Копиеносцев своих,
назначенных к поддержанию порядка, употреблял к разграблению тихо-живущих.
Вольность слова была отнята, и возвысить голос к осуждению или к жалобе не
смел никто, тогда как владычествовали многие" [Иосиф Флавий, "О войне
Иудейской"]. Никто уже не в силах был оказать справедливую защиту, но к
грабежу и к обиде имел возможность всякий, кто только обладал силой.
Так возрастало страдание смиренно покорявшихся игу...
Так возрастало страдание, но предела еще не достигло.
Вступивший на место Албина, Гессий Флор показал, что в сравнении с ним
и Албина можно было считать кротким. В то время как Албин свои злодейства
совершал тайно и с укрывательством. Флор кичился ими, подражая Нерону. В
делах, требовавших милосердия, он был бесчеловечен, дела же гнусности
оставлял без наказания и сам являлся в них первым зачинщиком и покровителем.
Так росло дерево насилия на почве слабости и гордость на почве
смирения. И не было народу надежды и исхода, так как источники правосудия
были закрыты.
Случилось, что в праздник опресноков {Прим. стр. 218} приехал в
Иерусалим Кестий Галл - правитель Сирии, имевший силу у римлян. Тогда
огромная толпа иудеев, окружив вельможу, с криком и слезами жаловалась на
притеснения Флора, прося правосудия и защиты.
И Кестий стоял на возвышении среди простиравшего к нему руки народа и
думал.
Он был суровый воин и не боялся смерти, но гнева своих повелителей
боялся. Его сердце не билось учащеннее в сече, но трепетало перед взглядом
немилости кесаря. Таковы сердца тех, кто служит насилию.
И Кестий думал: "Если окажу им защиту,- могу подвергнуться немилости
Нерона, так как Флор силен при дворе, а Нерон давно забыл правду. Если же не
заступлюсь,- мера терпения народа исполнится, и он восстанет. Тогда
произойдет кровопролитие, и мне придется вести против них свои легионы.
Последнее лучше. Легионы созданы на то, чтобы биться и побеждать".
И пока он так думал, народ простирал к нему руки, а Флор стоял рядом и
явно смеялся народным слезам и народной надежде. Он знал, что не найдут
правосудия.
Приказав народу замолчать, Кестий сказал им с лицемерием, чтобы они
успокоились, так как он знает, что Флор и сам уже намерен оказать народу
милость.
О правосудии же не сказал ни слова и уехал, а Флор выехал с ним, чтобы
проводить его до Кесарии, в знак своего расположения к вельможе,
сохранившему с ним согласие.
Затем, прислав в Иерусалим своих воинов, приказал им взять семнадцать
талантов {Прим. стр. 219} из сокровища храма, которое хранилось в башне,
называемой Антония.
Такова была милость насильника. Флор посягнул на святыню, стремясь к
ограблению храма и всего народа.
Был среди римлян некто именем Авл Катулл, начальник тысячи. Это был
седой воин, помнивший времена борьбы и поступки суровых, но благоразумных
вождей... Проникнув намерения Флора, он возвысил голос перед легионами и
сказал:
- Помнишь ли ты, Гессий Флор, зачем ты прислан в эту страну? Затем ли,
чтобы утеснять народ и самому безмерно обогащаться, или, наоборот,- чтобы
мудрым правлением поддерживать единство империи? Когда же утесненный народ
восстанет, а за ним восстанут другие,- какой ответ дашь перед сенатом?
Но Флор, опьяненный властью и презрением к иудеям, смеялся словам Авла
Катулла и говорил:
- Я знаю иудеев. Этот ли презренный народ подымется против нас, храбрых
римлян? Нет, римская держава от них не поколеблется, а только мы, храбрые,
получим легкую добычу. Иудеи трусливы и несогласны. Если даже восстанут, то,
при легкой победе, представится случай к большей корысти, без страха перед
кесарем и сенатом. Если же будут все сносить с обычным смирением, то мы
захватим сокровища храма и возвратимся на родину богачами, предоставив новым
легионам искать новой добычи. Корысть - жребий храбрых, а жребий смиренных -
работа для других... Ты, Катулл, малодушен, и потому недостоин командовать
мужами, но должен стать в ряды простых воинов, а другие поведут легионы к
богатству.
Тогда среди римлян послышались громкие крики. И хотя были воины,
любившие Катулла и думавшие, как он, но таких было мало, и потому не смели
противиться. Катулл снял знаки начальника и стал в ряды простых воинов.
А в Иерусалиме среди народа тоже настало великое смятение. Будучи
несогласны между собою, люди шумели и спорили. Одни говорили:
- Долго ли нам терпеть насилия и оскорбления святыни? Разве не видно,
куда влечет Флора корысть и злое сердце!.. Не остановится, пока не захватит
святыню, а захватив - получит новое побуждение к дальнейшим насилиям. Ибо
как легионы стоят вокруг знамени, так наш народ - вокруг святыни. И если
знамя захватит неприятель, то легион побеждается и неприятель побивает
бегущих с большею легкостью. Так и Флор скажет себе: если этот народ не мог
отстоять свою святыню, то чему же после этого воспротивится? Того ли желаем?
Желаем ли, чтобы легионеры, возвращаясь на родину, отягченные добычей,
говорили своим товарищам: "Идите в Иудею. Там народ с малой душой, и воину
не предстоит опасности в сражении, а только одни приятности: иудеи не
защищают своих, но отцы со смирением приводят дочерей несозревших к ложу
солдата".
Так говоря, разжигали в народе мятежные чувства, и многие говорили:
"Лучше смерть у порога Антонии, на защите святыни и чести. Флор хочет меча,
будет иметь меч. Мы не видим правосудия у кесаря, так пусть же бог,
управляющий бранью, рассудит нас с Флором".
Таковы были многие из народа, а также и из ученых многие мудрецы и
между другими - Менахем, сын Иегуды Гамалиота, пролившего кровь в борьбе за
свободу отечества.
Отец завещал сыну свою любовь и свою ненависть. Его любовь была любовь
к свободе, а его ненависть - вражда к угнетению. Менахем говорил, подобно
своему отцу: "Недостойно кланяться перед алтарями римских кесарей, потому
что кесари-люди; преклонение же подобает единому богу, создавшему людей для
свободы".
Кроме того мудрый Менахем, скорбя о бессилии своего народа, углублялся
в книжное изучение и познавал из книг завета и из книг иноземных все, что
происходит на свете, и что есть зло и добро, и в чем сила народов сильных, и
откуда идет слабость ослабевших. В учении он был велик, и не походил ни на
гордых фарисеев, ни на смиренных ессеев, ни на саддукеев, кормившихся от
храма. {Прим. стр. 221} Но пытливым умом искал неустанно истину, обращая
стремления души своей вперед, а не назад.
И слава Менахема разошлась среди народа, и даже иноземцы называли
мудрого Гамалиота острым философом, потому что язык его был подобен мечу,
поражавшему лживые измышления. В сердце же Менахема любовь и ненависть
горели, как яркое пламя.
Любовь была пламенем, а ненависть ветром. Ибо по мере того, как
ненавистный гнет усиливался, Менахем отдавал свое сердце народу,- сердце,
горевшее любовью.
Если же сравним ненависть с пламенем, то любовь была бы ветром, потому
что от любви к угнетенным разгоралась ненависть к угнетателям.
И теперь Менахем могучим голосом призывал к оружию иерусалимлян, и
галилеян, и гадаритян, и быстрых в нападении идумеев. "Встаньте,- говорил
он,и тогда час божий пробьет над Флором".
Но другие в Иерусалиме были противного мнения.
"Так как,- говорили они,- Флор ищет войны, то мы, наоборот, должны
сохранять кротость и терпение, чтобы не потерять и того, что еще у нас
осталось",
Таковы были священники и вельможи, и все, кормившиеся от храма, и
богатые, боявшиеся потерять богатство; они ходили меж народа, припадая к
ногам даже простых людей и смиренно обнимая их колена, чтобы склонить к
поступкам кротким и к терпению.
И им удалось склонить народ на сторону смирения.
Между тем Флор приближался с отрядом, возвращаясь из Кесарии. Народ
иерусалимский, выйдя из города, встретил его на дороге с приветом и принес
легиону доброжелательные поздравления. Но Флор осердился.
- Презренные! - сказал он с гневом.- Знаю, что в сердце своем каждый из
вас меня ненавидит, на устах же ваших привет лицемерия... С оружием в руках
встретили бы вы нас, если бы были мужами чести и правды. Смотри, Авл, на
этих людей, которых ты боишься.
И он приказал своим воинам броситься на иудеев. Тогда случилось, что
смиренные люди, пришедшие поздравить римлян, бежали к городу, подобно
испуганному стаду, римляне же настигали их, как волки. И так спустилась над
городом ночь среди криков, смятения, убийства, хохота и стонов...
Наутро же Флор приказал воинам разграбить торговую площадь, называемую
Верхней, и воины грабили, а встречавшихся побивали без милосердия. В городе
сделалось великое бегство по улицам, и убийство людей, и насилие жен, и
истязание невинных. Всех же с женами и детьми избито в тот день шесть тысяч
триста иудеев.
Тогда собралось на Верхней площади великое множество смущенного народа,
так что некуда было упасть яблоку. Мятежные люди, собравшись вокруг
Гамалиота, разжигали в народе огонь негодования и мести за невинно
погубленных. Вся же толпа с великими воплями оплакивала убитых.
Флор, собрав воинов, заперся в своем дворце, выжидая, что станут
делать. Римляне говорили теперь вместе с Авлом: "Ожесточили мы этот народ
свыше меры!.. И вот, над головами нашими, как туча, висит праведная месть".
А Флор молчал.
Но знатнейшие граждане и первосвященники опять бросились в среду народа
и опять, унижая себя перед простыми людьми, умоляли обратиться к смирению.
"Флор,- говорили они,- уснул теперь, как тигр, пресытившийся кровью. Не
будите же тигра в его берлоге, дабы не возбуждать свирепого зверя к новым
напастям".
И опять народ послушался и, утишив плач, стал расходиться. Напрасно
мятежный Гамалиот возвышал голос, призывая к оружию. Он был подобен льву
пустыни, у которого ускользнула добыча. Напрасно скрежещет он зубами и
когтями роет землю.
Начальники же и первосвященники, придя к дому Флора и будучи к нему
допущены, сказали свирепому римлянину: "Вот, мы опять усмирили народ.
Неужели ты забудешь наше смирение?"
А Флор со смехом повернулся к сотникам и начальникам тысяч и сказал:
"Вот видите!" Иудеям же ответил ласково, замышляя вновь злейшее коварство:
- Вижу, что вы смиренны, но не знаю еще, до какой степени. Чтобы
убедить нас всех,- выйдите опять с народом на дорогу и приветствуйте
возвращающиеся из Сирии легионы.
Сам же заранее послал тем воинам свои наставления.
Священники и начальники смутились. Они знали, что теперь предстоит
самое трудное. Поэтому, войдя в храм, облачились во все украшение, в котором
совершается служба, а также взяли священные сосуды и, захватив с собой
певцов и гусляров, со всеми их орудиями, пошли по улицам, привлекая народ
зрелищем великолепия.
Когда народ собрался, стали вновь склоняться перед ним, прося еще раз
смириться и не доводить римлян до того, чтобы они все эти сосуды разграбили.
Первосвященники рыдали, склоняя головы, посыпанные пеплом, с разодранными
одеждами и обнаженной грудью. "Сохраните нам эти сосуды! - молили они.- Не
предавайте отечества своим непокорством в руки тех, которые стремятся к
конечному разграблению. Если еще раз окажете покорность и вновь встретите
воинов с кротким приветом, тогда у Флора не останется никакого предлога для
нападения, вы же спасете отечество и сами ничего уже более не претерпите!"
Так говорили они. А Гамалиота не было в Верхнем городе; отойдя к могиле
первосвященника Иоанна, что за городскою стеной,- Менахем готовился уйти в
Галилею с учениками и приверженцами из галилеян и идумеев. Но прежде он
предложил священникам: "Идите, но позвольте и нам идти за вами. Если вас не
тронут, меч останется в ножнах. А если опять кинутся на беззащитных, то
встретят собственную гибель". Священники же отвергли его предложение и
сказали: "Мы победим покорностью".
Тогда Гамалиот тронулся в путь со своим отрядом, как уходит лев между
собаками: римляне сторонились, когда, сверкая копьями, идумеи шли за своим
вождем, а молодые галилеяне смотрели на римских воинов бесстрашными глазами.
И когда они проходили мимо римских шатров, старый Авл Катулл крикнул:
- Привет смелым! Уважение сыну Иегуды!..
А священники и старейшины вывели народ на кесарийскую дорогу, и все с
тихою робостью и в порядке пошли навстречу сирийским легионам.
Среди пыли и топота ног подошли к ним суровые римские воины и стали в
молчании; и на привет свой иудеи не слышали ответа. Когда же из их среды
раздался голос, просивший у воинов снисхождения к народу, чтобы не поступали
подобно Флору,- тогда римляне вновь кинулись на иудеев, с мечами и копьями,
и вновь беззащитные побежали.
И опять кровь обагрила дорогу: римляне настигали бегущих оружием и
давили конями. В воротах же от теснившейся толпы причинилась иудеям
окончательная гибель, так что не осталось из вышедших ни одного человека,
которого могли бы узнать ближайшие сродники.
Воины же, разгоряченные запахом крови и стонами людей, бросились через
Везефу {Прим. стр. 224} и, пронеся с собой смерть по улицам города,
устремились к Антонии, мечтая среди смятения достигнуть и захватить
сокровище храма.
И Флор, выйдя из дворца, весело отдался сече, говоря своим воинам:
"Напрасно вы боялись этого народа. Вот теперь мы, две горсти храбрых людей,
гоним тысячи и можем захватить сокровище без большого труда".
Так еще раз заплатили римляне иудеям за их смирение. Но захватить
сокровище не успели, так как люди Гамалиота услышали стоны сограждан,
кинулись навстречу римлянам и задержали их в улицах, ведущих к Антонии и
храму. Потом, подрубив переходы, ведущие от храма к Антонии, заградили
римлянам путь в башню и утишили таким образом сребролюбие Флора.
Ободрившиеся же иудеи, став на высоте переходов, кидали в римлян камнями
сверху. Легионы устрашились и отступили. Иудеи же, как толпа охотников на
бегущего зверя, ринулись на отступавших, и многие из грабителей пали на
улицах, звеня щитами и окровавленное оружие валяя в пыли.
И Флор, мрачно сдвинув брови, отступал вместе с другими, защищая свою
жизнь против разъярившихся иудеев и стыдясь Авла и его сторонников.
И так спустилась ночь, но и ночью на улицах и над храмом, и по всем
площадям и переходам стоял гул голосов, а полная луна освещала движение
восставших. Гнев народа переполнил чашу терпения.
Римляне развели костры у дворца Флора, и воины стояли в мрачном
молчании на площади. Они увидели, встретив отпор, что поступили
неблагоразумно и жестоко. Они смотрели на небо и видели предзнаменование:
луна, склонясь к земле, краснела, как будто погружаясь в кровавые волны; и
стены храма отсвечивали багряным светом, как будто кровь убитых разлилась по
земле и по небу и вместе с воплями восставшего народа сгущалась тяжелым
облаком, которое простиралось над холмами Иерусалима.
И вспомнили легионы слова благоразумного Авла, а его приверженцы
возвысили голос:
- Старый тысяченачальник был прав,-говорили они,- Флор привел нас к
позору.
И, собравшись вокруг Авла, послали его к Гессию сказать от имени войск:
- В настоящую минуту мы тебе еще повинуемся, но знай, жестокий человек,
что мы сами принесем на тебя жалобу сенату. Взгляни,- кровь наша и кровь
иудеев, пролитая по твоей вине, взывает к небу.
Это были слова немногих благоразумных, которые теперь получили
значение, а дерзкие насильники, стоявшие прежде за Флора,- молчали. Потому
большинство склонилось на сторону благоразумных.
А багряный свет все более и более заливал небо и землю.
Когда луна скрылась, над землей простерся мрак и вторая стража ночи
сменила первую,- Флор угрюмо вышел из дворца с потупленными от стыда глазами
и повел в молчании легионы из города.
Наутро в священном городе Иудеи не было римлян.
Над городом Гамалой садилось солнце...
Тихий вечер спускался над всей иудейской землей, осеняя эту землю
благодатью покоя...
Вечерние тени кое-где уже трепетали в долинах, но ночь не зажигала еще
своих блестящих лампад. И еще не было видно огненного меча, который вот уже
несколько ночей всплывал в синем эфире и горел в небе, заставляя сердца
людей биться тревожным ожиданием.
Грозная звезда, как пламенный меч ангела, каждую ночь тихо плыла в
беспредельных пространствах, и люди чувствовали, что так же неуклонно идут в
мир великие события и великое горе...
Но теперь, в этот час тихого заката,- мир, казалось, забыл о звезде,
вестнице горя, и отдавался беспечно спокойствию отдыха. Горы синели, алел
закат золотыми багрянцами, тихо таяли в вышине белые тучки, роскошные пальмы
поникли головами в истоме, и дальняя пыль клубилась на дороге, играя
переливами последних лучей...
Ничто не говорило людям о грядущих бедствиях...
И только там, в вышине, над звездами сонмы ангелов, предстоявших
престолу Иеговы, закрывали глаза крыльями и восклицали неслышными для
смертного уха голосами:
- Горе вам, о Иерусалим и Гадара, и несчастная самоубийственная
Иотапата!.. [Во время завоевания Иудеи, взойдя на стены осажденного города
Иотапаты, римляне нашли всех ее жителей мертвыми. Им удалось разыскать лишь
одну старуху, которая рассказала, что осажденные накануне последнего штурма
перебили прежде жен и детей, а затем и сами погибли добровольно, предпочитая
смерть рабству]
Но смертные не слышали этих воплей, и завеса близких времен не
поднималась перед их взорами. Внизу, на земле, обвеянной сумраком заката,
существовало лишь настоящее. Бог судил смертным,- не видя грядущего, самим
искать впотьмах пути своей жизни, пытливо исследуя, где зло и где благо...
И слепой род ликовал. Отступили легионы Флора, и Кестий потерпел
неудачу. Казалось, невзгоды миновали, и дочери Галилеи сплетали венки и пели
песни. А в Иерусалиме даже фарисеи возвещали вести свободы.
Но Гамалиот не участвовал в ликовании. Он знал, что война еще впереди,
что римский орел собирается расправить когти, и потому, удаляясь из
Иерусалима, ходил по стране, созывая ополчение. И теперь, утомясь призывами
к оружию, пришел в свой дом, чтобы отдохнуть.
И, смотря на багрянец заката и на синее небо, он плакал, потому что
ясное небо говорило ему о вечном законе мира, а его сердце жаждало мира на
земле, отвращаясь от крови и брани. И казалось, оно смягчается от ласкового
дыхания кроткой зари и в душу Гамалиота спускается тихое спокойствие.
Вокруг него, на ступенях дома, возлежали его ученики и приверженцы в
одеждах отдохновения. И все молчали, потому что молчал учитель, над которым
пролетел тихий ангел забвения... Он забыл о римлянах, и о погибших братьях,
и об отце, сложившем голову на войне за свободу, и о невинно пролитой крови,
и о том, что его ждут убийства, и опасности, и вражда, и, может быть,
заблуждения, и гибель...
И, вздохнув полною грудью, Гамалиот сказал:
- Люди должны быть братьями, а божий мир хорош...
Но дальняя пыль, клубясь на дороге, катилась все ближе, и, прикрыв
глаза рукою, Гамалиот увидел толпу людей, которые шли к его дому.
Тут были вестники из Иерусалима, пришедшие с известиями к Менахему, и
галилейские поселяне, и идумеи, и ессеи в белых одеждах. Идя по дороге, они
спорили между собою, смущая гулом нестройных голосов тихую негу вечера.
И так подошли к дому Менахема, иные звеня запыленными доспехами и все
не переставая спорить. Когда же подошли близко, то стали, и Менахем спросил,
в чем у них спор.
Вперед выступили вестники и сказали:
- Мы идем с вестями из Иерусалима и прежде всего выслушай нас.
Менахем сказал: "Говорите", и они рассказали Гама-лиоту:
- После того как ты и многие другие удалились из Иерусалима, чтобы
призвать на помощь страну,- в Иерусалим возвратился царь Агриппа, бывший в
отсутствии. Увидев, что народ готовится к свержению ига, он огорчился, думая
о своей власти... Ибо, если он примкнет к народу, то римляне, в случае
победы, свергнут его с престола. Тоже и иудеи,- если пристанет к римлянам.
Царь Агриппа имеет престол и потому готов примириться с рабством. Собрав
народ, он обратился к нему с увещанием. Народ стоял внизу на улицах, а царь
стоял на высоте переходов. Сестру же свою Веронику, любимую народом за
кротость, поставил против себя на кровле Асмонеева дома, приказав ей на виду
у всех проливать слезы. Так хотел силой своего изощренного красноречия
смутить мысли народа, а женскими слезами - залить пламя народного гнева. В
речи своей Нерона называл "кротким правителем", а римлян - "великодушными
победителями" и говорил: "Ничего так не смягчает боль от ударов, как
кротость и терпение обиженных..." И смутил многих. Теперь в разных концах
страны повторяют слова Агриппы, и в единодушно восставшем народе посеян
раздор. И вот эти, с нами пришедшие, тоже держатся разных мыслей и спорят...
Когда вестники кончили рассказ, тогда выступили вперед Матафия и
Захария, купцы, и сказали Менахему:
- Агриппа прав, а ты и твои сеете зло: твой отец погиб на войне и
погубил наших отцов, неповинных в мятеже и ты хочешь мятежом погубить нас,
мирно торгующих. Ты не дорожишь своею жизнью, потому что у тебя нет
богатства, а мы дорожим. Будь же справедлив, мудрый Менахем, сын погибшего
Иегуды.
Менахем холодно ответил купцам:
- Мой отец погиб, и ваши отцы тоже погибли... Мой отец погиб с оружием,
а ваших отцов убили разъяренные победители; но воистину говорю вам: не мой
отец погубил ваших отцов, а наоборот - они погубили доблестного Иегуду.
И купцы спросили: "Как это?" Менахем ответил:
- Иегуда исполнял свой долг, сопротивляясь насилию завоевателей. Так
делали доблестнейшие мужи у всех народов: парфян, и нумидийцев, и мавров. И
если бы все исполняли этот долг, то Рим не дерзал бы выйти за свои пределы,
и на земле был бы мир, и земля не стонала бы под игом. И мой отец был бы
жив. Но ваши отцы так же, как малодушные из других народов, оставили своих
защитников без помощи, и они погибли, а нам, сынам тех людей, достался позор
рабства. Вот что отвечу я вам, торговцы... Идите!..
Тогда подошли к нему ессеи в белых одеждах и сказали:
- Ты сеешь зло, мудрый Менахем, учением, которое в гордости своей
стремится проникнуть во все, что было, что есть и что будет. Не довольно ли
человеку знать закон Моисея и еще - как пахать землю?.. Ты сеешь зло также
учением, которое зовет на борьбу!.. И горе тебе, Менахем, сын Иегуды! Когда
осаждают город, и город сопротивляется, то осаждающие предлагают жизнь
кротким, а мятежных предают смерти. Мы проповедуем народу кротость, чтобы он
мог избегнуть гибели... А мятежные умирают смертию... И поэтому мы - живые
люди, а вы обречены на смерть... Чье же учение лучше?..
И они сказали ему притчу, которую Менахем слушал со вниманием, и
другую, и третью, в которых говорилось, что борьба - зло.
- Воду,- говорили они,- не сушат водой, но огнем, и огонь не гасят
пламенем, но водой. Так и силу не побеждают силой, которая есть зло...
И ученики Менахема бен-Иегуды смутились. Но сам Менахем не смутился и
ответил:
- Правду сказали вы, кроткие ессеи: когда город сопротивляется, то
осаждающие направляют оружие на тех, кто его защищает; тем же, кто склонен
сдаться, обещают жизнь, чтобы склонить большее число к сдаче... Да, это
правда! Но когда на город нападают грабители и никто не смеет встать в
защиту, что тогда делают насильники?.. Не избивают ли они всех без различия,
не видя никакой разницы, ни причины для милости?.. Вспомните Флора: не
убивали ли его воины и тех, кто выходил навстречу легионов с кротким
приветом? А ныне Кестий, воюя с нами, привлекает вас обещанием безопасности
и покровительства! Не видны пути господни смертному оку: быть может, мы,
защитники свободы, погибнем, а вы останетесь с детьми и с детьми детей.
Тогда, кроткие ессеи, не вспомните ли вы с благодарностью о нас, мятежных,
привлекших на себя весь гнев насильников и своею гибелью купивших вам мир и
спокойствие?.. Будьте же благодарны гибнущим вы, кроткие и сохраняющие
жизнь; ибо ваша кротость получает цену лишь посредством нашей строптивости,
а ваше спокойствие подобно цветам, расцветающим на полях, удобренных нашею
кровью...
- И еще отвечу вам на ваши доводы:
Вы прибегаете к уподоблениям и притчам. Это мехи, в которые можно влить
вино худое и хорошее; но по мехам нельзя узнать, какое вино худо и какое
хорошо; вино узнается в употреблении.
Так и истина познается и доказывается не уподоблением, но опытом,
который есть проба истины...
Сила руки не зло и не добро, а сила; зло же или добро в ее применении.
Сила руки - зло, когда она подымается для грабежа и обиды слабейшего; когда
же она поднята для труда и защиты ближнего - она добро.
И если вы думаете, что ангел, раскрывающий смысл уподоблений, служит
только вашей истине, то в этом вы ошибаетесь. Огонь не тушат огнем, а воду
не заливают водой. Это правда. Но камень дробят камнем, сталь отражают
сталью, а силу - силой... И еще: насилие римлян - огонь, а смирение ваше -
дерево. Не остановится, пока не поглотит всего. Флор избивал даже самых
кротких, а теперь Кестий обещает пощаду даже сражавшимся. Это потому, что
вместо вашего дерева - римляне встретили наше железо... Насилие питается
покорностью, как огонь соломой. А гневная честь родит в насильнике
воспоминание о пользе кротости. Таковы мои уподобления...
И ангел притчей не вам одним раскрывает их тайну. Я тоже беседовал с
ним, и послушайте, что он рассказал мне.
И рабби Менахем рассказал ученикам своим и пришедшим к нему ессеям
следующую притчу:
- Однажды бог сжалился над землею, сплошь покрытою злом и бедствиями. И
сказал: "Я пошлю людям ангела, которого еще не видела земля..." И он позвал
к себе невинного ангела, которому имя "Неведение зла".
Во взоре небожителя была такая глубокая ясность, такая тихая радость и
кротость невинности, что всякий раз, когда взор бога, слишком долго
обращенный на грешную землю, омрачался,- он смотрел в лицо своего любимца, в
его синие, сияющие глаза, и сам прояснялся... Ангел предстал перед богом в
своей белоснежной одежде и поднял на него свои взоры, в которых искрилось
юное неведение...
И бог сказал своему ангелу: "Лети вот туда, на землю, пусть люди увидят
твою ясность и устыдятся мрачного позора. Устыдятся и бросят. Твое неведение
так сильно, что и они забудут о пороке".
Ангел улыбнулся и тихо понесся к земле.
Многие его видели, и кому случалось взглянуть в его чистые глаза, тот
просветлялся... И несчастный забывал свое горе, а злой забывал свою злобу, и
кругом ангела злоба смолкала, а он летел дальше, и попрежнему глаза его были
ясны, потому что он не ведал зла.
Однажды он летел над землей и увидел в лесу человека. Человек шел по
тропе, прислушиваясь к лесному шуму, и озирался, потому что за ним гнались
люди.
Но ангел не знал, зачем люди гонятся за человеком, и хотел спуститься к
несчастному и предстать перед ним в чаще, сияя своей чистотой и кроткой
невинностью.
Но в это время тот человек подошел к жилищу другого человека, который
сидел на пороге, и, упав в изнеможении перед домом, беглец сказал:
"Я не могу идти дальше, я утомлен, и за мною погоня, и меня убьют. Дай
мне приют и защиту под твоим кровом".
И человек ответил: "Я знаю, кто тебя гонит. Их отцы и деды всегда гнали
невинных, а мои отцы и деды давали приют слабым и угнетенным!.. И я дам тебе
приют. Войди в мой дом и усни... Но прежде, дай, я разобью твои цепи, как
делали мои отцы и деды и завещали мне".
И он сломал цепи и сильной рукой бросил их далеко, сказав: "Да не
осквернится дом отцов моих и дом моих детей цепями рабства!"
И гонимый человек вошел в дом и уснул, а ангел все слышал и видел и
ничего не понял, потому что имя его было Неведение.
Он склонился над истомленным, и улыбка заиграла на устах спящего, и
душа его стала ясна, а сон крепок.
И потом ангел подошел к хозяину, сидевшему на пороге, но хозяин не
увидел ангела Неведения, потому что взоры его были устремлены в лес. Он
сторожил сон своего гостя.
Тогда ангел полетел дальше.
И невдалеке встретил людей, усталых, измученных и разъяренных. Пот и
злоба застилали их глаза, и они не видели, что перед ними ангел, а только
спрашивали,- не видел ли он человека в цепях.
И ангел протянул с ясной улыбкой руку к дому, где видел человека в
цепях, и сказал: "Идите за мной,- он там".
И сам пошел впереди и привел их к дому, где беглец спал с улыбкой на
лице, потому что душа беглеца была ясна.
И только хозяин заслышал шаги людей и увидел идущих, он быстро поднялся
и вошел в дом.
И, разбудив спавшего, сказал ему: "Брат, ты отдохнул. Уходи из моего
дома и спеши уйти подальше, потому что сюда приближается погоня..."
Человек испугался и сказал:
"Они убьют меня в лесу. Я слишком долго спал у тебя. и потому не успею
уйти... Горе мне, я погиб".
Но хозяин ответил:
"Уходи скорее, а я займу их здесь. Отцы и деды завещали мне хранить сон
гостя, и еще никто не страдал от того, что спал в моем доме".
Беглец поверил и пошел в лес, а хозяин взял оружие и стал на пороге.
И люди погони, подойдя, увидели хозяина и сказали:
"В твоем доме есть человек, которого мы ищем убить. Отдай нам его".
Но хозяин отвечал:
"Ваши отцы и деды всегда гнали невинных, а мои отцы завещали мне
хранить сон гостя".
Тогда люди обнажили мечи, а ангел стоял и не понимал ничего, потому что
имя его было Неведение.
И сталь скрестилась со сталью и громко звенела и визжала, оспаривая
жизнь человека, который защищал жизнь другого...
И долго сталь сверкала, скрежетала и звенела, пока, наконец, с коротким
шипением змеи не впилась в грудь защитника. И он упал на порог своего дома,
обагренный кровью...
Эта кровь брызнула из раны и попала на белоснежную одежду ангела и
осталась на ней алым пятном. А слух ангела был поражен предсмертным стоном
человека, которого он погубил по неведению...
Гонители же кинулись в дом и никого не нашли. И, выйдя оттуда, сказали
хозяину:
"Вот ты скрыл от нас истину и сам умираешь". А хозяин ответил:
"Я скрыл от вас истину, но моя правда ясна перед богом, потому что я
умираю, защитив слабого, как делали мои отцы и деды. И свою кровь я завещаю
моим детям и детям вашим".
И с этими словами он умер, а ангел, слышавший все слова, не понял их
смысла, потому что его имя было Неведение...
Но лишь только взгляд ангела упал на алую кровь,- ее отблеск отразился
в его глазах, и они потеряли свою прежнюю ясность... Он поднял их на людей с
выражением жалобы и испуга, а затем, в ужасе смерти, поднялся к престолу
бога и стал перед ним. И бог взглянул в его глаза и на его одежду-Ангел
стоял перед ним, и в глазах его не было ясности, а было смущение, и боль, и
стыд, потому что он был обагрен кровью. И глаза ангела были мутны, потому
что в них не было уже чистого неведения прежних времен, но они не засияли
еще скорбным познанием.
И бог омрачился, а ангел сказал с упреком:
"О Адонаи, Адонаи!.. Вот куда ты послал своего любимца... вот что люди
сделали со мною... на моем сердце теперь камень..."
И бог, глядя на ангела, заплакал:
"О люди, люди! Род жестоковыйный и неисправимый,-что вы сделали с моим
любимцем! Исполнилась мера долготерпения моего, и я пролью на вас гибель..."
И, обратившись к ангелу, спросил:
"Как это случилось с тобою и где потерял ты свою прежнюю ясность?"
Тогда ангел рассказал Адонаю все, что с ним было:
"В лесу я видел человека в цепях и другого, сидевшего на пороге хижины.
Они говорили что-то о гонениях и о защите, но я ничего не понял. Потом
утомленный человек вошел в хижину, а я полетел дальше... Я хотел предстать
пред ними, но они меня не видели, потому что были заняты другим..."
"Им не нужна была твоя ясность,- сказал бог.- Ранее ты должен бы
предстать перед гонителями, а перед гонимым после".
"Я не знал,- сказал на это ангел.- И дальше я встретил других людей,
которых глаза застилали пот и вражда. Они спрашивали, не глядя на меня,- где
человек в цепях. Я улыбнулся им и указал хижину..."
Бог поник головой и сказал:
"Горе, великое горе!.. Ты сделал не то, что было нужно".
А ангел рассказал до конца и воскликнул:
"Ты сам послал меня на землю, ты виновен в том, что случилось, а не
я!.. Сними же тяжесть, которая давит мне сердце, сними с моей одежды эти
отвратительные алые пятна!.. Сделай, предвечный, чтобы я не знал, как
прежде, чтобы в душе моей опять воцарилась ясность святого, неведения..."
И ангел, рыдая, склонился перед престолом бога.
Но бог ответил:
"Не знаешь сам, о чем просишь. Я не сделаю этого, но сделаю другое:
вместо Неведения я дам тебе Скорбное Понимание".
И бог рассказал ангелу, какая кровь обагрила его одежду, и сказал ему:
"Я заповедаю тебе носить эту кровь, как святыню. Это чистая кровь,
пролитая на защиту слабого. И, зная это,- ты будешь скорбеть, а неведение
никогда к тебе не возвратится...
Даже и я не могу изгладить на скрижалях времен то, что раз было в
прошедшем. И неужели ты хочешь, чтобы назади осталось все то, что было, а в
твоем сердце царила бы ясная радость?.. Того ли желаешь, о том ли
просишь?.."
И, пока бог говорил, в глазах ангела исчезла смущенная боль, и
засветилось в них скорбное знание, и он ужаснулся и упал перед престолом
божиим и воскликнул:
"Нет, всемогущий!.. Не хочу ясности неведения!..
Оставь мне навсегда мою скорбь".
И бог поднял ангела и сказал:
"Ты попрежнему будешь моим любимцем, и моя любовь станет к тебе еще
больше... Но отныне имя тебе будет уже не Неведение... Твое имя Великая
скорбь..."
И ангел поднялся и поднял глаза на бога; и бог опять с любовью смотрел
на эти глаза и видел в них... скорбь.
И ангел сказал: "Теперь, господи, отпусти меня опять на землю... Я
снесу священную кровь праведника детям его и детям убийц... И пусть, когда
они вырастут, ясность заменится в их глазах скорбью познания...
И тогда первые будут готовы встать на защиту слабых, по обычаю своего
рода, и будут исполнять завещание отцов до тех пор, пока дети гонителей
поймут всю скорбь, истекающую из завещания насильников".
И, преклонясь перед престолом бога, ангел поднялся и, взмахнув крылами,
понесся к земле, а бог с любовью следил за тихим полетом Скорби...
Пока Гамалиот говорил притчу, вечер одел землю своею синею ризой.
И земля утонула в сумраке, а в небе зажглись огни господни, и опять
пламенный меч засиял в вышине, обращаясь к стороне Иудеи.
И сердца всех смирились и стихли, а в души вступила благоговейная
робость перед знамением воли господней. И все молчали, прислушиваясь к
тишине ночи. Людям казалось, что они слышат грозный бег звезды в бесконечных
пространствах,- звезды, знаменующей неотвратимые события.
А Гамалиот встал на ступенях своего дома, поднял руки к синеве неба и,
весь озаренный отблеском небесных огней, воссылал мольбы к всевышнему:
- О Адонаи, Адонаи!..
Ты посылаешь на землю знамения, но не открываешь их смысла. В этой
земле, на которую обращено лезвие меча твоего гнева,- ныне есть угнетатели и
угнетенные. Первым ли, или вторым грозишь ты этим знамением?..
Да будет воля твоя, всевышний, но вот к тебе моя горячая молитва. Прими
ее ты, восседающий в горних и мудрым оком видящий бесконечные времена. В
тебе исполнение надежд, в тебе разрешение неведомых, в тебе примирение...
И если ты, в бесконечной мудрости, судил в наше время гибель правому
делу и еще раз дашь торжествовать насилию, И если нам, защитникам, суждено
погибнуть, а угнетатели воздвигнут алтари торжества и нечестия на месте
твоих алтарей, Да будет!..
Но исполни же просьбу обреченных, исполни нашу просьбу, всевышний!
Пусть никогда не забудем мы, доколе живы, завета борьбы за правду.
Пусть никогда не скажем: лучше спасемся сами, оставив без защиты
слабейших.
Пусть ни один наш удар не будет направлен против неповинного в насилии.
Пусть никогда не посягнем на святость чужих алтарей, помня поругание
своих.
Пусть мысли наши сохраняют ясность, дабы направлять стопы наши по пути
правды, а удары рук - на защиту, а не на утеснение.
И когда будут смежаться наши очи в виду смерти,- не отыми у нас,
Адонаи, веру в торжество правого дела на земле.
Чтобы мы знали, что закон правды непреложен, как непреложен закон
природы: вот ныне грозное знамение пламенеет в синеве неба, но оно пробежит
и исчезнет. А кроткая луна, которая ныне мало заметна,- будет восходить над
землей в свое время от века и до века.
Когда же пробьет час твоей воли и мы погибнем, пусть ангел скорби
осенит своим крылом наши могилы и поведает о нас нашим детям и детям врагов
наших, чтобы и наша смерть служила правому делу.
И я верю, о Адонаи, что на земле наступит твое царство!..
Исчезнет насилие, народы сойдутся на праздник братства, и никогда уже
не потечет кровь человека от руки человека.
Тогда ангел скорби, радостно взмахнув своими крылами, поднимется к
небу, а на земле будет радость и мир.
Пусть тогда люди вспоминают о нас, несчастных, в жестокое время
проливших свою кровь для дела защиты, а не для утеснения. Аминь!..
Рассказ написан в 1886 году и тогда же напечатан в "Северном вестнике",
No 10. Он полемически направлен против толстовской проповеди непротивления
злу насилием. Спустя четыре года, в 1890 году, Короленко по поводу этого
рассказа обменялся письмами с писателем А. И. Эртелем, который увидал в
"Сказании о Флоре" (в притче Менахема об ангеле) проповедь того, что "цель
оправдывает средства". В своем ответном письме 11 февраля 1890 года
Короленко писал: "Нет, я никогда не возводил в правило "цель оправдывает
средства". Вы признаете, что бывают ситуации, оправдывающие средства, к
которым прибегают по необходимости, так же, как иная ложь бывает гораздо
лучше иной правды (чтобы не ходить далеко,- укажу на такой случай, когда
человек направляет убийц по ложному следу). Из этого, конечно, не следует,
чтобы можно было ложь возводить в правило. Но в том-то и дело, что,
совершенно отвергая очень многие средства борьбы (клевету даже на врага и т.
п.), я не признаю силу чем-то дурным самое по себе. Она нейтральна и даже
скорее хороша, чем дурна... Я не могу считать насильником человека, который
один защищает слабого и измученного раба против десяти работорговцев. Нет,
каждый поворот его шпаги, каждый его удар для меня - благо. Он проливает
кровь? Так что же? Ведь после этого и ланцет хирурга можно назвать орудием
зла..."
Спустя почти тридцать лет после выхода в свет "Сказания о Флоре"
Короленко опять вспоминает этот рассказ в ответном письме к толстовцу
Журину: "Какие основания у Вас причислять мои убеждения к тому кругу
непротивленческих идей, которые проповедовал Толстой во вторую половину
своей деятельности (в величайшем из своих произведений "Война и мир" он,
наоборот, проводит ярко противленческие идеи по вопросу о защите родины от
чужеземного нашествия)? Если Вы читали мой рассказ, который называется
"Сказание о Флоре и Менахеме"... то Вы должны бы видеть, что я с самого
начала моей литературной деятельности стоял на точке зрения, резко
противоположной толстовскому взгляду на эти вопросы.. Я думаю, верю,
убежден, что в идеальном образе человека, по которому должна отливаться
совершенствующаяся человеческая порода,негодование и гнев против насилия и
всегдашняя готовность отдать жизнь на защиту своего достоинства,
независимости и свободы должны занимать нормальное место. И когда я мечтаю,
что со временем насилие всякого рода исчезнет и народы, как и отдельные
люди, станут братьями, то я жду этого от усовершенствования общественных
отношений, которые устранят прежде всего насилие. Но человеческий тип,
который создастся в результате периода борьбы за правду, будет не смиренная
овца, которую всякий насильник, если бы он явился, мог бы гнать куда угодно,
а именно человек, в душе которого мужество не угашено рабским смирением, а
только находит другие применения, потому что насилие уже исчезло из взаимных
человеческих отношений".
Стр. 216. "..дикторские пучки, окружавшие консулов".- В Римской
республике ликторы составляли почетную охрану высших сановников. Они шли
впереди и расчищали путь, держа в руках пучки прутьев и секиру.
Стр. 218. Праздник опресноков-праздник пасхи у евреев.
Стр. 219. Талант - самая крупная в древности весовая денежная единица,
равная по ценности приблизительно двадцати шести килограммам серебра.
Стр. 221. Фарисеи, ессеи, саддукеи-различные религиозно-политические
течения и секты у древних евреев.
Стр. 224. Везефа - гора, по которой проходила та часть городской стены
Иерусалима, где находились Дамасские ворота.
Популярность: 7, Last-modified: Mon, 29 Oct 2001 05:52:34 GmT