---------------------------------------------------------------
(ОЧЕРК)
OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------
Я приехал о Кишинев спустя два месяца после погрома{Писано в 1903
году}, но
его отголоски были еще свежи и резко отдавались по всей России. В
Кишиневе полиция принимала самые строгие меры. Но следы погрома изгладить
было трудно: даже на больших улицах виднелось еще много разбитых дверей и
окон. На окраинах города
этих следов было еще больше...
Настроение было напряженное, тяжелое... Газеты принесли известие, что в
Петербурге еврей Дашевский ударил ножом г-на Крушевана и, что было еще
страшнее, -- другой еврей, врач, хотел подать раненому первую помощь. Г-н
Крушеван в ужасе отказался от помощи и писал, что "душа Дашевского
принадлежит ему"; вместе с
г-м Комаровым он требовал для Дашевского смертной казни на том
основании, что он,
г-н Крушеван, не простой человек, а человек государственной идеи. А дня
два или три спустя, уже во время пребывания моего в Кишиневе, три
неизвестных молодых человека кинулись на шедшего из училища еврейского
юношу, и один из, них ткнул его в бок кинжалом; кинжал был направлен гораздо
искуснее, чем у Дашевского, и только книга, которая была у юного еврея под
застегнутым пиджаком, ослабила удар, но не избавила его от раны. Еврейский
юноша, мирно шедший из училища, не был, разумеется, "человеком
государственной идеи", и потому о происшествии (по крайней мере за все время
моего пребывания) не только г-н Комаров и г-н Крушеван, но и местная газета
"Бессарабец" не говорили ни одного слова, только евреи передавали об этом с
весьма понятной тревогой.
Говорили, между прочим, будто этот удар, нанесенный школьнику, есть
ответ на покушение Дашевского. Как это ни нелепо, но все же похоже на
правду. Впрочем, "все (теперь) похоже на правду", все может случиться в
Кишиневе, где самый воздух еще весь насыщен дикой враждой и ненавистью.
Жизнь города как бы притихла. Постройки приостановились: евреи охвачены
страхом и неуверенностью в завтрашнем дне.
В такие дни я приехал в Кишинев и, стараясь разъяснить себе страшную и
загадочную драму, которая здесь разыгралась так недавно, бродил по городу,
по предместьям, по улицам и базарам, заговаривая о происшедшем с евреями и
христианами.
Я, конечно, не имею претензии разъяснить здесь сколько-нибудь
исчерпывающим образом этот потрясающий эпизод, этот изумительный процесс
быстрого, почти внезапного исчезновения всех культурных задержек, из-под
которых неожиданно прорывается почти доисторическое зверство. Нет ничего
тайного, что бы не стало явным. Очень может быть, что и все пружины этого
преступного дела когда-нибудь выступят наружу и все оно станет понятно, как
механизм разобранных часов. Нет сомнения, однако, что и затем останется еще
некоторый остаток, который трудно будет свести на те или другие
обстоятельства данного места и данного времени. И это будет вечно волнующий
вопрос о том, каким образом человек обыкновенный, средний, иногда, может
быть, недурной человек, с которым порой приятно вести дело в обычное время,
вдруг превращается в дикого зверя, в целую толпу диких зверей.
Нужно много времени и труда, нужно очень широкое, внимательное
изучение, чтобы просто восстановить картину во всей ее полноте. Для этого у
меня нет возможности, да, может быть, для этого еще не наступило время.
Хотелось бы думать, что суд сделает это, хотя есть основание опасаться, что
и суд этого не сделает... Но мне хочется все-таки поделиться с читателем
хоть бледным отражением этого ужаса, которым пахнуло на меня от моего
короткого пребывания в Кишиневе, спустя два месяца после погрома. Для этого
я попытаюсь восстановить, по возможности точно и спокойно, один эпизод. Это
будет история знаменитого ныне в Кишиневе дома No 13.
Дом No 13 расположен в 4-м участке города Кишинева, в переулке, который
носит название "Азиятского", в том месте, где он соединяется с Ставрийским
переулком. Впрочем, название этих узких, кривых и запутанных улиц и
переулков даже кишиневцы знают довольно плохо, и еврей извозчик (здесь очень
много извозчиков евреев, и среди них тоже были раненые и убитые) сначала не
понял, куда нам надо. Тогда мой спутник, который больше успел
ориентироваться среди местных достопримечательностей, связанных с погромом,
-- пояснил:
-- Дом тринадцатый... Где убивали...
-- А... знаю, -- сказал извозчик, мотнув головой, и хлестнул свою
лошадь, тощую, как и он сам, и, как он, невзрачную и унылую. Лица его мне не
было видно, но я слышал, как он бормотал что-то в бороду. Мне казалось, что
я расслышал слова: "Нисензон" и "Стекольщик".
Нисензон и Стекольщик -- это еще недавно были живые люди. Теперь это
только звуки, воплощающие ужас недавнего погрома.
Ехали мы долго и, миновав людные широкие и сравнительно культурные
улицы нового города, долго вертелись по узким, кривым, очень своеобразным
переулкам старого Кишинева, где камень, черепица и известка глушат тощие
деревца, растущие тоже из камня, и где, кажется, носятся еще тени каких-то
старых историй времен боярства, а может быть, и турецких набегов. Дома здесь
малы, много каменных стен, как бы маскирующих входы во дворы; кое-где
сохранились узкие окна, точно бойницы.
Наконец, по одному из таких переулков мы спустились к искомому дому.
Невысокий, крытый, как все кишиневские дома, черепицей, он стоит на углу, в
соседстве с небольшой площадью, как бы выдаваясь в нее тупым мысом. Кругом
виднеются убогие домики под черепицей, значительно меньше и невзрачнее. Но
между тем как все они производят впечатление жилых, дом No 13 похож на
мертвеца: он зияет на улицу пустыми окнами с исковерканными и выбитыми
рамами, с дверьми, заколоченными кое-как досками и разными обломками...
Нужно отдать справедливость кишиневской полиции, -- хотя она не особенно
противилась погрому, но теперь принимает знергичные меры, понуждая евреев к
скорейшему приведению в порядок разрушенных и поврежденных зданий.
Но над хозяином дома No 13 она уже не имеет никакой власти...
Двор еще носит выразительные следы разгрома: весь он усеян пухом,
обломками мебели, осколками разбитых окон и посуды и обрывками одежды.
Достаточно взглянуть на все это, чтобы представить себе картину дикого
ожесточения: мебель изломана на мелкие щепки, посуда растоптана ногами,
одежда изодрана в клочья; в одном месте еще валяется оторванный рукав, в
другом -- обрывок детской кофточки. Рамы с окон сорваны, двери разбиты,
кое-где выломанные косяки висят в черных впадинах окон, точно перебитые
руки.
В левом углу двора, под навесом, у входа в одну из квартир, еще
виднеется ясно большое бурое пятно, в котором нетрудно узнать засохшую
кровь. Она тоже смешана с обломками стекла, с кусками кирпича, известкой и
пухом.
-- Здесь убивали Гришыпуна...--сказал кто-то около нас странным глухим
голосом.
Когда мы входили в этот двор, все было здесь мертво и пусто. Теперь
рядом с нами стояла девочка лет 10--12. Впрочем, это казалось по росту и
фигуре. По выражению лица можно было дать гораздо больше, глаза глядели не
по-детски... Этот ребенок видел все, что здесь делалось еще так недавно. Для
нee вся эта картина разрушения на молчаливом дворе под знойными лучами
солнца была полна незабываемого ужаса. После этого она ложилась много раз
спать, просыпалась, вставала, делала все, что делала и прежде, и, значит,
"успокоилась". Но ужас, который должен был исказить это детское лицо, весь
не исчез. Он оставил по себе постоянный осадок в виде недетского
выражения в глазах и какой-то застывшей судороги в лице. Голос у нее был как
бы придушенный, а речь ее было тяжело слушать: звуки этой речи выходили с
усилием, как у автомата, и, становясь рядом, образовали механически слова,
не производившие впечатления живой речи.
-- Он вот тут... бежал... -- говорила она, тяжело переводя дыхание,
показывая рукой по направлению к навесу и луже крови.
-- Кто это? Стекольщик?--спросил мой спутник.
-- Да-а... Стекольщик. Он бежал сюда... и он упал вот здесь... и тут
они его убивали...
С невольным ощущением дрожи мы отошли от этого пятна, в котором кровь
перемешалась с известкой, грязью и пухом.
В доме все было разрушено с таким же старанием, как и во дворе: сорваны
обои, выломаны двери, разломаны печи, стены пробивались насквозь. Эта
чрезвычайная тщательность дикого разрушения породила в городе рассказ, будто
перед погромом один из полуинтеллигентных и довольно влиятельных
"антисемитов" заготовил целую партию ломов с крючками, розданную погромщикам
и отобранную затем обратно особыми "агентами".
Не могу сказать, сколько тут правды, но в самом слухе немало
характерности. Как бы то ни было, трудно представить, что еще недавно в
развалине, которую мы рассматриваем, текла обычная мирная жизнь.
Дом No 13 состоял из семи квартир, в которых, по обыкновению, скученно
и тесно жило восемь еврейских семей, всего около 45 человек (с детьми).
Хозяин его был Мовша Маклин, комиссионер и владелец скромной лавки в городе.
На всех своих предприятиях, то есть в качестве домовладельца, коммиссионера
и лавочника, он получал 1500 рублей в год. Среди остальных обитателей дома
он, конечно, должен был считаться богачом и счастливцем. Сам он, впрочем, в
доме No 13 не жил, но одну из квартир занимала дочь его с мужем и детьми.
Один из видных жильцов был мелкий лавочник, Навтула Серебрянник. Лавка
его была в самом углу. Теперь ее можно узнать по обломкам деревянных ларей,
составлявших прилавок и валяющихся на грязном полу среди ободранных стен.
Затем в доме жили еще: приказчик галантерейной лавки Берлацкий, с женой
и четырьмя детьми. Он зарабатывал 48 руб. в месяц. Нисензон, человек лет 46,
был бухгалтером, то есть ставил бухгалтерские книги и заводил денежную
отчетность. Эту, отчасти ученую, профессию он выполнял сдельно, вырабатывая
рублей 25--30 в месяц. Мовша Паскар служил приказчиком, получал рублей 35. У
него была жена Ита и двое детей. Ицек Гервиц был служителем больницы, но в
последнее время, кажется, бедствовал, оставшись без места. Мовша Туркениц
имел столярную мастерскую, в которой держал трех рабочих, а Бася Барабаш
торговала мясом. Наконец, стекольщик Гриншпун ежедневно отправлялся с
оконными стеклами и возвращался вечером домой
со своим заработком.
Цифры взяты из показаний потерпевших и их родственников. Из них видно,
какими богачами был населен дом No 13. Между тем, показания, данные при
заявлении убытков, можно скорее заподозрить в преувеличениях, чем в
утайке...
Так мирно и тихо жил этот дом до 6 апреля. Нисензон ходил по лавкам и
"ставил
в них бухгалтерию", Берлацкий и Мовша Паскар продавали товары в чужих
лавках, Навтула Серебрянник отпускал соседям - евреям, молдаванам и русским
- свечи, мыло, спички, керосин, дешевый ситец и дешевые конфекты, Ицек
Гервиц искал места, а стекольщик Гриншпун вставлял разбитые стекла... И
никто не предчувствовал того,
что должно было случиться.
6 апреля, в первый день величайшего из христианских праздников, в
городе начались погромы. Вести о них, конечно, распространились по всему
Кишиневу, и легко представить, какие часы пережили жильцы тесно набитого
евреями дома No 13 при рассказах о том, что происходит в городе и как
относится к этому православное общество и начальство. Впрочем, говорили что
происходит это потому, что губернатор ждет какого-то "приказа". Ночью приказ
должен притти непременно, и значит -- утром все будет спокойно.
К вечеру беспорядки сами собой затихли, и ночь прошла в страхе, но без
погромов.
То, что произошло на следующее утро, бывшие жильцы No 13 и их соседи
описывают следующим образом:
Около 10 часов утра появился городовой "бляха No 148", человек хорошо,
конечно, известный в данной местности, который, очевидно, заботясь о судьбе
евреев, громко советовал всем им спрятаться в квартиры и не выходить на
улицу. Евреи, конечно, исполнили этот совет, и тесные еврейские квартирки
наполнились испуганными жильцами. Двери, ворота и ставни были заперты, и вся
площадь около Азиятского переулка замерла в пугливом ожидании.
Я имею основание думать, что эта картина: запертые ставни, опустевшие
улицы и пугливое ожидание того, что должно случиться, является характерной
для предместий Кишинева в начале второго дня погрома. Я имел печальную
возможность видеть и говорить с одним из потерпевших в другом месте. Это
некто Меер Зельман Вейсман. До погрома он был слеп на один глаз. Во время
погрома кто-то из "христиан" счел нужным выбить ему и другой. На мой вопрос,
знает ли он, кто это сделал, -- он ответил совершенно бесстрастно, что точно
этого не знает, но "один мальчик", сын соседа, хвастался, что это сделал
именно он, посредством железной гири, привязанной на веревку.
Этот Зельман жил около бойни на Магале (предместьи). Совершенно так же,
как и жильцы дома No 13, в этом предместьи все слышали с большой тревогой о
том, что происходило в городе, так же ждали приказа, который придет в ночь и
не допустит дальнейших беспорядков. И так же на следующее утро в предместье,
еще не испытавшее погрома и только ожидавшее со страхом и недоумением, -- из
города явился местный же городовой, состоявший около бойни. Его тотчас же
окружили жители предместья -- молдаване, соседи евреев. Меер Вейсман не
слышал, что им говорил городовой. Я не предполагаю, что городовой говорил
что-либо дурное или прямо подстрекающее, я думаю, что он только не
чувствовал себя официальным лицом и говорил, как с добрыми соседями, одну
чистую правду. А правда состояла в том, что он вернулся на свой пост без
всяких специальных приказов и в городе видел, как погром идет с
усиливающейся жестокостью в присутствии войск и полиции. Из этого сообщения
молдаване, жившие около бойни, сделали свои, выводы. Они стали держать
совет, который исходил из общего положения, что им, живущим около боен,
очевидно, нужно делать то же, что делают в других местах города. Из этого
совещания Вейсман передает одну подробность. Вопрос шел о двух братьях,
евреях: толпа решила, что одного из них можно "оставить"...
Затем евреи стали прятаться, где кто мог. Меера Вейсмана с семьей скрыл
у себя добрый человек, сосед-молдаванин, но жена его пришла с улицы и
сказала, что толпа грозит за это расправиться и с ними. Тогда, -- говорил
Меер Вейсман, -- "мы стали бегать". Ему пришлось потерять много времени для
того, чтобы пристроить хоть маленьких детей в семье одного зажиточного
соотечественника, принявшего христианство. Его дочери принимали малюток, но
отец три раза выбрасывал их обратно через забор. Пришлось скрываться вместе
с детьми; Меер Вейсман бежал на салотопный двор. Через некоторое время,
"туда пришли молдаване с дрючками и стали бить". Больше ничего он не
помнит... Хотя история Вейсмана составляет некоторое отступление от прямой
нити моего повествования о доме No 13, но я хочу досказать ее. Когда он
очнулся
в больнице, то первый вопрос его был о семье и о дочери.
-- Ита! Где моя Ита?
-- Я здесь, -- ответила Ита, стоявшая у постели. Но больной заметался
сильнее и позвал опять:
-- Ита, Ита, где же ты?..
Когда она наклонилась к нему и опять повторила, что она здесь, -- Меер
Вейсман, не понимая еще, что случилось, стал шарить в воздухе руками и
жаловаться, что не видит дочери.
Он ее не видел потому, что "христианский мальчик" выбил ему гирей
другой глаз, вероятно, для симметрии. Впрочем, многие думают, что Меер
Вейсман "сам виноват" и уже "с избытком вознагражден" за то, что никогда не
может увидеть любимую дочь... Что же касается христианского мальчика,
совершивщего над евреем операцию с гирей, то он, конечно, не заслуживает
слов укоризны. Он скорее является "жертвой"...
Что ж, может быть, это и правда. Войти в жизнь с таким делом на
совести... Какой ужас, если христианский мальчик поймет, что он сделал. Если
же не поймет, то он, действительно, жертва, еще более несчастная. Только...
действительно ли это Меер Вейсман повинен в этой жертве?
Совершенно так же, как около боен, начиналась, повидимому, трагедия
дома No 13. Городовой "бляха No 148" так же, как его сослуживец, вернулся
утром из города, где вероятно, ждал ясных и точных приказаний, так же не
получил их, так же явился в свой квартал и так же не мог дать другого
совета, кроме: "Эй, жиды, прячьтесь по домам и сидите тихо!" И так же, как
около бойни, в числе громил явились соседи из окрестных улиц и переулков.
Городовой "бляха No 148", отдав свое благожелательное распоряжение, сел
на тумбу, так как ему явно больше ничего не оставалось делать, и, говорят,
просидел здесь все время в качестве незаменимой натуры для какого-нибудь
скульптора, который бы желал изваять эмблему величайшего из христианских
праздников в городе Кишиневе.
А рядом в нескольких шагах от этого философа, -- трагедия еврейских
лачуг развертывалась во всем своем стихийном ужасе. Толпа явилась около 11
часов, в сопровождении двух патрулей, которые, к сожалению, тоже не имели
никаких приказаний. Она состояла человек из пятидесяти или шестидесяти, и в
ней легко можно было заметить добрых соседей с молдаванскими фамилиями.
Говорят, они прежде всего, подступили к винной лавке, с хозяином которой,
впрочем, поступили довольно благодушно. Ему сказали: "Дай тридцать рублей, а
то убьем". Он дал тридцать рублей и остался жив, -- конечно, спрятавшись
куда было можно, чтобы все-таки не быть на виду и не искушать
снисходительность дикой толпы... Последняя же приступила к погрому. Площадь
в несколько минут покрылась стеклом, обломками мебели и пухом.
Вскоре, однако, все почувствовали, что самое главное должно произойти
около дома Мошки Маклина.
Почему, -- сказать трудно. Был ли действительно у этих громил
какой-нибудь план, руководила ли ими какая-то тайная организация, как об
этом многие говорят в городе, или ярость толпы -- это слепой призрак с
закрытыми глазами, устремляющийся вперед с чисто стихийной
бессознательностью, -- это вопрос, который, может быть, разрешит
(а может быть, и не разрешит) предстоящее судебное разбирательство. Как
бы ни было,
в доме No 13 к грохоту камней, треску стен и звону стекол вскоре должны
были присоединиться крики убийства и смерти...
Налево от ворот, в углу, около которого сохранилась лужа крови до сих
пор, есть несколько небольших деревянных сараев. В один из них спрятались от
толпы громил стекольщик Гриншпун, его жена с двумя детьми, Ита Паскар, тоже
с двумя детьми, и еще девочка 14 лет, служанка. Изнутри сарай не запирался,
и, вообще, все эти сараи напоминают картонные ящики. Преимущество их было
только то, что в них нечего было ломать и грабить, и евреи рассчитывали, что
здесь они будут не на виду. О защите нечего было и думать: в доме было
только восемь мужчин; городовой No 148, не получив никаких приказаний, сидел
на тумбе, а два патруля стояли в переулках выше и ниже разрушенного дома.
А в толпе уже совершилось загадочное нарастание стихийного процесса,
при котором из-под тонкого налета христианской культуры прорываются вспышки
животного зверства. Разгром был в разгаре: окна были выбиты, рамы сорваны,
печи разрушены, мебель и посуда обращены в осколки. Листки из священных книг
валялись на земле, горы пуху лежали во дворе и кругом дома, пух носился по
воздуху и устилал деревья, как иней. Среди этого безумного ада из грохота,
звона, дикого гоготания, смеха и воплей ужаса -- в громилах просыпалась уже
жажда крови. Они бесчинствовали слишком долго, чтобы остаться людьми.
Прежде всего кинулись в сарай. Здесь был только один мужчина:
стекольщик Гриншпун. Сосед с молдаванской фамилией, которого вдова Гриншпуна
называла по имени, как хорошего знакомого, первый ударил стекольщика ножом в
шею... Несчастный кинулся из сарая, но его схватили, поволокли под навес и
здесь докончили дубинами именно на том месте, где теперь сохранилось
кровяное пятно.
На вопрос, -- действительно ли вдова убитого знает убийцу и не
ошибается, что это был не захожий разбойник, не албанец из Турции и не
беглый каторжник из тюрьмы, еврейка сказала с убеждением:
-- Я его держала ребенком на свои руки. Дай бог так жить, как хорошие
были знакомые.
Этот "хороший знакомый" и нанес первый удар ножом в доме No 13. После
этого положение определилось: первый предсмертный стон стекольщика, -- и
евреям, а быть может и самой толпе, стало ясно, чего от нее следует ожидать
дальше. Евреи заметались, "как мыши в ловушке", -- выражение одного из
кишиневских "христиан", веселого человека, который и в подобных эпизодах
находил поводы для веселья...
Некоторые из них кинулись на чердак... В том самом навесе, под которым
был убит Гриншпун, есть вверху темное отверстие, представляющее ход на
чердак. Ход тесный и неудобный. Первый кинулся туда Берлацкий с дочерью, за
ними последовал Маклин -домохозяин. Маклин, как было уже оказано, не жил в
этом доме. Но здесь жила его дочь, и, обеспокоенный ее судьбой, он явился на
место трагедии. Дочери не застал. Она уже ранее уехала в город с детьми...
Теперь ему приходилось спасаться самому.
Все трое проникли на чердак беспрепятственно. Из этого следует,
конечно, заключить, что далеко не вся толпа была проникнута жаждой крови,
иначе, несомненно, их бы не допустили скрыться в этом темном отверстии, куда
приходилось пролезать с трудом, на виду у погромщиков, находившихся на
дворе. Они скрылись,--значит, их допустили скрыться люди, которые считали
для себя удовольствием (или обязанностью) громить имущество, но не убивать
людей. Однако вскоре за беглецами кинулись на чердак и убийцы...
Чердак дома No 13 -- мрачное, полутемное помещение, загроможденное
балками, боровами труб и подпорками крыши. Несчастные беглецы, сделав
несколько поворотов (дом расположен покоем), увидели все-таки, что здесь, в
полутьме чердака, душного и тесного, им не скрыться. Слыша сзади крики
погони, они в отчаянии стали ломать крышу.
Два черных отверстия с разметанными вокруг черепицами еще видны на
крыше дома No 13 в то время, когда я пишу эти строки. У одного из них лежал
во время нашего посещения синий железный умывальный таз. Нужно было много
отчаяния, чтобы в несколько минут смертельной опасности голыми руками
пробить это отверстие. Но это им удалось: они хотели во что бы то ни стало
взобраться наверх. Там был опять свет солнца, кругом стояли дома, были люди,
толпа людей, городовой "бляха No 148", патрули... И они проломали в крыше
два отверстия. Первым пролез в одно из них Мовша Маклин, так как он был
человек "маленький и легкий" (характеристика одного из очевидцев).
Берлацкому же предстояло сначала подсадить дочь Хайку. Затем, когда он полез
сам, то один из преследователей был уже тут и схватил его за ногу.
И вот на глазах у всей толпы началась отчаянная борьба. Дочь тащила
отца кверху, снизу его держал один из преследователей. Борьба, конечно, была
не равная, и, разумеется, Берлацкому не увидеть бы еще раз солнечного
света... Но тут Хайка Берлацкая перестала тянуть отца и, наклонившись к
отверстию, по-просила громилу отпустить его.
Он отпустил...
Пусть этому человеку отпустится часть его вины за то, что хотя на одно
короткое мгновение, среди этой тьмы исступленного зверства, он допустил в
свою душу луч человеческой жалости, что страх дочери-еврейки за жизнь
еврея-отца все-таки проник
в его омраченную душу... Он отпустил жида.
Что он сделал после этого? Может быть, ушел с побоища, устыженный и
прозревший, вняв голосу Бога, который, как об этом говорят все религии,
проявляется в любви и братстве, а ие в убийстве беззащитных... А может быть,
он очнулся от мгновенного порыва и "раскаялся", но не в порыве зверства, а в
движении человеческой жалости к убиваемым евреям, как это мы видели и на
других примерах.
Как бы то ни было, а три жертвы оказались на поверхности крыши. Еще раз
они увидели свет божий: и площадь, и дома, и соседей, и синее небо, и
солнце, и городового "бляха No 148" на тумбе, и патрулей, ждавших приказа,
и, может быть, еще того священника, который, руководимый христианским
сознанием, пытался один и безоружный подойти к рассвирепевшей толпе громил.
Этот священник случайно проходил по площади, и евреи, которые смотрели
с соседних домов на то, что творилось в доме No 13, стали просить, чтобы он
заступился. Имени священника я, к сожалению, не знаю. Повидимому, это был
добрый человек, который не думал, что есть на "святой Руси" или где бы то ни
было такой народ, который заслужил, чтобы его людей убивали за какие-то
огульные грехи, как диких зверей. Не думал он, очевидно, и того, что могут
быть на Руси люди, которые имеют право убивать толпой беззащитных евреев, не
стыдясь света и солнца. Непосредственное первое, самое правильное побуждение
заставило его подойти к толпе с словом христианского увещания. Но громилы
погрозили ему, и... он отступил. Это, очевидно, был простой добрый человек,
но не герой христианского долга. Хочется думать, что по крайней мере он не
стыдится своей попытки и своего первого побуждения.
В эту ли самую минуту, или в другую произошел этот эпизод, во всяком
случае, три жертвы очутились на крыше, среди города, среди сотен людей, --
без всякой защиты. Вслед за ними в те же отверстия показались убийцы.
Они стали бегать кругом по крыше, перебегая то в сторону двора, то
появляясь над улицей. А за ними бегали громилы. Берлацкого первого ранил тот
же сосед, который нанес удар Гриншпуну. А один из громил кидал под ноги
бегавших синий умывальный таз, который лежал на крыше еще два месяца спустя
после погрома... Таз ударялся о крышу и звенел. И, вероятно, толпа
смеялась...
Наконец всех троих кинули с крыши. Хайка попала в гору пуха во дворе и
осталась жива. Раненые Маклин и Берлацкий ушиблись при падении, а затем
подлая толпа охочих палачей добила их дрючками и со смехом закидала горой
пуха... Потом на это место вылили несколько бочек вина, и несчастные жертвы
(о Маклине говорят положительно, что он несколько часов был еще жив)
задыхались в этой грязной луже из уличной пыли, вина и пуха.
Последним убили Нисензона. Он с женой спрятался в погребе, но, услышав
крики убиваемых и поняв, что в дом No 13 уже вошло убийство и смерть, они
выбежали на улицу. Нисензон успел убежать во двор напротив и мот бы
спастись, но за его женой погнались громилы. Он кинулся к ней и стал ее
звать. Это обратило на него внимание. Жену оставили и погнались за мужем; он
успел добежать до дома No 7 по Азиятскому переулку. Здесь его настигли и
убили. При этом называют две фамилии, одна с окончанием польским, другая
молдаванская. Перед Пасхой шли дожди, в ямах и по сторонам улиц еще стояли
лужи. Нисензон упал в одну из таких луж, и здесь убийцы, смеясь, "полоскали"
жида в грязи, как полощут и выкручивают стираемую тряпку.
После этого толпа как бы удовлетворилась и уже только громила дома, но
не убивала. Евреи из ближайших домов вышли, чтобы посмотреть несчастного
Нисензона. Он был еще жив, очнулся в попросил воды. Руки и ноги у него были
переломаны... Они вытащили его из лужи, дали воды и стали отмывать от грязи.
В это время кто-то из громил оглянулся и крикнул своим. Евреи скрылись.
Нисензон остался один. Тогда опять тот же человек, который убил Гриншпуна и
первый ранил Берлацкого, ударил несчастного ломом по голове и покончил его
страдания...
Затем толпа продолжала работать дальше. Площадь была загромождена
обломками мебели, обрывками всякого старья и выломанными рамами до такой
степени, что проходить по ней было очень трудно. Одна еврейка рассказывала
мне, что ей нужно было пробраться на другой конец, где остались ее дети; на
руках у нее был грудной ребенок, и она напрасно дважды пыталась пройти.
Наконец знакомый христианин взял у нее ребенка, и только тогда она кое-как
прошла через эти беспорядочные баррикады...
В пять часов этого дня стало известно, что "приказ", которого с такой
надеждой евреи ждали с первого дня, наконец, получен...
В час или полтора во всем городе водворилось спокойствие. Для этого не
нужно было ни кровопролития, ни выстрела. Нужна была только определенность.
А теперь нужны будут годы, чтобы хоть сколько-нибудь изгладить подлое
воспоминание о случившемся, таким грязно-кровавым пятном легшее на "совесть
кишиневских христиан"...
И не только на совесть тех, которые убивали сами, но и тех, которые
подстрекали к этому человеконенавистничеством и гнусною ложью, которые
смотрели и смеялись, которые находят, что виноваты не убийцы, а убиваемые,
которые находят, что могут существовать огульная безответственность и
огульное бесправие...
Я чувствую, как мало я даю читателю в этой заметке. Но мне хотелось
все-таки выделить хоть один эпизод из того спутанного и обезличенного хаоса,
который называется "погромом", и хоть на одном конкретном примере показать,
что это было "в натуре". Для этого я пользовался живыми впечатлениями
очевидцев, переданными отчасти мне лично, частью же моему спутнику, который
помог мне восстановить черта за чертой эту картину. Правда, это основано на
показаниях евреев, но нет основания сомневаться в их достоверности. Факт
несомненен: в доме No 13 убивали толпой беззащитных людей, убивали долго,
среди людного города, точно в темном лесу. Трупы налицо... А затем, -- не
все ли равно евреям, как именно их убивали? Для чего им выдумывать
подробности?..
Мораль ясна для всякого, в ком живо человеческое чувство... Но во
многих ли оно живо?..
Этот тяжелый вопрос встает невольно, когда увидишь то, что мне пришлось
увидеть в Кишиневе.
А впрочем... Подавленный этим ужасающим материалом, я кончал свои
беспорядочные наброски, когда прочитал в газетах о смерти нотариуса
Писаржевского. Имя этого человека было у всех на устах в то время, когда я
был в Кишиневе. Молодой, красивый, богатый, вращавшийся в "лучшем обществе",
он искал еще новых впечатлений. Десятки людей говорили мне о том, что
Писаржевский, несомненно, лично участвовал в погроме, поощряя громил.
Говорили также много о том, какие сильные средства пускались в ход, чтобы
затушевать это вопиющее дело и скрыть прямое участие в погроме кишиневского
светского льва. Хотелось бы думать, что не все верно, что рассказывали по
этому поводу, но и то, что верно, составило бы очень подходящее прибавление
к странной истории кишиневского погрома...
Эти усилия не удались. Истина была слишком очевидна, и в газетах
появилось известие о привлечении Писаржевского к делу.
После этого он продолжал прежний образ жизни: вращался в свете, кутил,
играл в карты. В роковую ночь ему очень везло в игре, он был очень весел, а
на заре ушел в сад, написал на скамье: "Здесь умер нотариус Писаржевский",
-- и застрелился.
В газетных комментариях сообщают, что он был наследственный алкоголик,
что его угнетала перспектива суда, что ему не удались какие-то любовные
комбинации...
Все ли это?.. Теперь факт уже совершился, печальная расплата
закончена... Мне кажется, я не унижу памяти несчастного человека, если
предположу, что в том счете, итог которого сам он вывел на скамейке, могли
участвовать еще некоторые цифры. Что на заре его последнего дня перед ним
встало также сознание того, что сделал он, интеллигентный человек, -- по
отношению к евреям, которых убивали христиане, и по отношению к христианам,
которые убивали евреев.
Я не имел в виду создавать проекты решения еврейского вопроса. Но если
бы я был один из тех еврейских миллионеров, которые заняты этим вопросом, я
бы, признаюсь, не устоял против соблазна произвести один социальный опыт: я
бы переселил, чего бы это ни стоило, если не всех, то огромное большинство
евреев из места погрома. Я вернул бы богачу его богатство и сделал бы
бедняка зажиточным человеком, под условием немедленного переселения. И когда
из-под снятого таким образом пласта еврейского капитала выступил бы в данном
месте свой отечественный и даже патриотический капитал без примеси и без
усложняющих обстоятельств, когда г. Крушевану не на что было бы возводить
мрачные небылицы о ритуальных убийствах, а ростовщики и скупщики щеголяли бы
не в еврейской одежде, -- тогда, надо думать, стало бы ясно, в чем тут дело
и можно ли решать эти вопросы погромами и убийством "бухгалтеров"
Нисензонов, несчастных стекольщиков Гриншпунов, извозчиков-евреев,
добывающих свой горький хлеб трудом, таким же тяжким, как и труд их
христианских собратьев...
И действительно ли гнет ростовщика легче, если он не носит еврейскую
одежду и называет себя христианином?..
1903
"ДОМ No 13" (Комментарии)
Очерк был написан летом 1903 года. Первоначальный черновик его
Короленко набросал в тетради своего дневника в Кишиневе, куда он приезжал на
несколько дней в июне. Весной 1903 года (6 и 7 апреля) в Кишиневе произошел
еврейский погром, подготовленный и совершившийся при участии полиции и при
покровительстве высших властей. Большую роль в кишиневских кровавых событиях
сыграла местная антисемитская газета "Бессарабец", издававшаяся Крушеваном,
одним из самых ярых вожаков воинствующего антисемитизма.
В. Г. Короленко был глубоко взволнован кишиневскими событиями, но
поехать в Кишинев тогда не смог. (30 апреля, после тяжелой болезни, умерла
мать Владимира Галактионовича.) Однако мысль об этих событиях не оставляла
Короленко. В письме к
Ф. Д. Батюшкову он писал позднее, что "все равно он не мог ни о чем
свободно думать", пока не отдал дань этому "болящему вопросу".
Приехав в Кишинев (10 июня), Короленко писал отсюда родным: "Не знаю,
успею ли, но мне хочется написать то, что я здесь вижу и чувствую, и
напечатать так, в виде отдельных непосредственных набросков, без претензии
дать сколько-нибудь исчерпывающую картину". "...А сделать что-нибудь и
написать что-нибудь действительно важное и разъясняющее -- очень трудно", --
прибавляет он в приписке к тому же письму. Эта трудность заключалась в
невозможности вскрыть тайные пружины кишиневских событий и предать гласности
многие подробности, относящиеся не только к погрому, но и к последовавшему
после погрома следствию, сопровождавшемуся запугиванием пострадавших евреев.
"4-й день я в Кишиневе, -- записал Короленко 13 июня в своем дневнике,--и
чувствую себя точно в кошмарном сне. То, что с полной психологической
несомненностью выясняется передо мною, действительно похоже на дурной сон. И
как в кошмаре -- более всего мучит сознание бессилия..." ("Дневник", т. IV,
Госиздат Украины, 1928).
Очерк "Дом No 13" не был пропущен цензурою для июльской книжки
"Русского богатства" и появился в нескольких заграничных изданиях, прежде
чем был напечатан в России. Только в 1905 году он был издан в России
отдельной брошюрой в Харькове (изд. Раппа и Потапова).
Популярность: 6, Last-modified: Sun, 09 Apr 2006 09:05:24 GmT