-----------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
По рассказу капитана Тарта, прибывшего из Новой Зеландии в Ахуан-Скап,
и согласно заявлению его местным властям, заявлению, подтвержденному
свидетельством пароходной команды, в южной части Тихого океана, на
маленьком острове Фарфонте, произошел случай повального и единовременного,
по соглашению, самоубийства всего населения, за исключением двух детей в
возрасте трех и семи лет, оставленных на попечение парохода "Виола",
которым командовал капитан Тарт.
Остров Фарфонт лежит на 41o 17' южной широты, в стороне от морских
путей. Он был открыт в 1869 г. хозяином китобойного судна Ван-Лоттом и
помечен далеко не на всех картах, даже официальных. Никакого коммерческого
и политического значения он не имеет, и Джон Вебстер в своей "Истории
торгового мореплавания" презрительно относит подобные острова к разряду
"бесполезных мелочей", сообщая, в частности, по отношению к Фарфонту, что
остров весьма мал и скалист.
В хронике судового журнала "Виолы" было запротоколено следующее:
"14 июня 1920 года. Сильный зюйд-вест. Весь день сбивало с курса; к
вечеру разыгрался шторм. Лишились трех парусов.
15 июня 1920 года. Сорваны ветром грот и фокзейль, поставили запасный
грот, идем к югу, матрос Нок упал в море и погиб.
16 июня. Умеренный ветер. В полдень показалась земля. Остров Фарфонт.
Бросили якорь. На остров направились капитан Тарт, помощник капитана Инсар
и пять матросов".
Эти матросы были: Гаверней, Дрокис, Бикан, Габстер и Строк.
Капитан показал, что перед спуском шлюпки был усмотрен им в зрительную
трубу человек, стоящий на берегу; он быстро скрылся в лесу. Рассчитывая в
силу этого, что островок населен, капитан, - хотя и не заметил по прибытии
шлюпки на берег следов жилья, - был, тем не менее, поставлен в
необходимость возобновить запасы провизии и отправиться на розыски жителей.
Действительно, скоро были замечены им в небольшой, удивительной красоты
долине, среди живописной и щедрой растительности, пять бревенчатых домов,
крытых тростниковыми матами. Людей не было видно. Они не появились и тогда,
когда капитан выстрелил б воздух из револьвера, желая привлечь этим
внимание туземцев. Трубы не дымились, и вообще подчеркнутая странная тишина
жилого места сильно удивила Тарта. Он начал обходить здания, двери которых
оказались незапертыми, но внутри трех домов не нашел никого, ни спящего, ни
бодрствующего. В пятом, по порядку обхода, доме тоже никого не было, но в
четвертом путешественники нашли человека, умирающего или находящегося в
бессознательном состоянии; он лежал на полу с закатившимися глазами, с
лицом бледным и мокрым от пота. Слабый стон конвульсивно вырывался из его
горла. Около него стояли сильно напуганные и плачущие мальчик и девочка лет
шести-семи.
Капитан стал расспрашивать мальчика, но, не до бившись ответа,
обратился к девочке. Из ее бессвязного и, видимо, спутанного представления
о происшедшем он узнал только, что "все ушли", куда именно, - она не знает;
с ней и с маленьким Филиппом остался лежавший теперь без чувств человек
"дядя Скоррей". Девочка, которую звали Ли, - сокращенное Ливия, -
рассказала также, что Скоррей еще полчаса назад шутил с нею и говорил, что
сейчас придут люди, которые увезут ее и Филиппа на "большую землю", где им
будет неплохо. Сам же он недавно выпил чего-то из кружки, стоявшей и
посейчас на столе. После этого он сказал, что умирает, лег на пол и
застонал, а затем сказал Ли: "Отдай письмо человеку с золотыми пуговицами",
- и больше они, дети, ничего не знают.
Как ни был силен аромат цветущих у окна кустарников, буквально
круживший головы моряков, капитан, понюхав остаток мутной жидкости,
сохранившейся на дне кружки, счел нужным, не теряя времени, принять меры к
спасению Скоррея. Предполагали, что он отравился. Жидкость обладала
неприятным, горьким, густым запахом. Раскрыв стиснутые зубы несчастного
складным ножом, Тарт, за неимением под рукой ничего лучшего, стал лить в
рот Скоррея водку, но понемногу, дабы бесчувственный не захлебнулся. Через
полчаса он опорожнил свою фляжку, Гавернея и Дрокиса. Тем временем матросы
вскипятили в глиняном котле воду и обложили нагого Скоррея пучками
вымоченной в кипятке травы, сделав таким образом подобие бани. Тарт
действовал более по вдохновению, чем по указанию медицины, но, так или
иначе, больной перестал хрипеть. Тогда возобновили припарки, применили
растирания, и, наконец, больной открыл глаза. Взгляд его был безумен. Он не
говорил и не понимал ничего и заговорил лишь ко времени прибытия в
Ахуан-Скап, но вразумительность его речи оказалась более чем жалкой для
разумного существа.
Детей, совершенно утешенных карманными часами Дрокиса, отданными в их
распоряжение, и очнувшегося Скоррея на носилках отправили на "Виолу", а
капитан занялся расследованием печального случая. Письмо Скоррея, ныне
представленное судебным властям, было написано на пожелтевшем от старости
заглавном листе библии; вместо чернил употребляли, надо полагать, быстро
темнеющий сок какою-нибудь растения. Малограмотные, но загадочные, ужасные
строки прочел Тарт. Вот что было написано (без числа):
"Мы все, жители Фарфонта, заявляем и свидетельствуем перед другими
людьми, что, находя более жить невозможным, так как все мы помешаны или
одержимы демонами, лишаем себя жизни по доброй воле и взаимному соглашению.
Настоящее письмо поручено сохранить Иосифу Скоррею до тех пор, пока не
наступит возможность вручить его какому-нибудь кораблю или пароходу.
Согласно общей просьбе и доброму своему согласию, Скоррей не имеет права
лишить себя жизни, пока не окажется возможным отправить оставленных живыми,
за малолетством, детей: Филиппа и Ливию".
Здесь следовали двадцать четыре подписи с обозначением возраста
каждого самоубийцы. Самому старшему было сто одиннадцать лет, самому юному
- четырнадцать. Недалеко от поселка Тарт обнаружил высокий, свеженасыпанный
холм - братскую могилу. Высохшие на деревянном кресте цветы были удалены
командой "Виолы" и заменены свежими венками.
- Общее впечатление от всего этого, - заключил свой рассказ капитан
Тарт, - было таково, как если бы на наших глазах зарезали связанного
человека; мы поторопились, как могли, починить такелаж и утром следующего
дня покинули страшный Фарфонт.
Таким образом, "Виола" бросила якорь в Ахуан-Скапе со следующими
доказательствами самоубийства целого населения: остатком ядовитой жидкости,
перелитой в тщательно закупоренную бутылку, безумным Скорреем, коллективным
письмом двадцати четырех мертвых и двумя совершенно дикими, по нашим
понятиям, малышами женского и мужского пола.
Расспросы детей прибавили очень немного к показаниям матросов и
капитана. Мальчик вообще не мог ничего сообщить, так как почти не умел
говорить, а девочка, очевидно, спутавшая воспоминания о жизни на острове с
впечатлениями путешествия и большого города, рассказывала явные нелепости:
"Отец говорил, что нас всех убьют". - "Кто?" - "Какие-то люди, которых
очень много". - "Ты видела их?" - "Не видела". - "А приходили на остров
корабли?" - "Один приходил очень большой, выше меня". - "Припомни, Ли,
когда это было? Очень давно?" - "Да, давно". - "А может быть, недавно?" -
"Недавно". Она не могла ориентироваться во времени, и дальнейшие сообщения
ее о корабле, людях, бывших на острове, и о числе их носили характер
полузабытого темного сновидения. Затем она принялась рассказывать о том,
как все боялись, что их убьют, и как ночью приходило много кораблей,
которые стреляли в дома. Некоторые корабли летали по воздуху. Следователь
отнес это в область детской фантазии, зараженной рассказами моряков, а
также к замеченной у детей склонности к мистификации. Он, правда, записал
все, но из соображений формального характера.
Из объяснений девочки выяснилось, однако, некое своеобразное, почти
устраняющее чью-либо постороннюю силу в этом деле редкое обстоятельство. На
памяти ребенка шести лет Фарфонт был посещен один раз одним кораблем;
допустив, что прочные завоевания памяти начинаются с трехлетнего возраста,
выходило, что остров в течение трех лет был отрезан от всякого сообщения с
миром, отчего, естественно, возник вопрос, как часто заходили корабли к
берегам Фарфонта и не являлось ли каждое захождение своего рода легендой -
в ряде последующих годов? Короче говоря, не был ли Фарфонт таким
заброшенным местом, куда корабли заглядывают несколько раз в столетие, и то
благодаря случайности, как "Виола".
Согласно почти полной неизвестности Фарфонта для администрации и
совершенного небытия его для всех мелких и главных линий морского
сообщения, ответ на этот вопрос явился, само собой, утвердительным. В таком
случае постороннего преступного вмешательства в дела туземцев Фарфонта быть
не могло, и изолированность селения подтвердилась показаниями экипажа
"Виолы". Домашняя утварь, орудия, одежда и прочие предметы, бегло
осмотренные матросами, носили следы самобытного изготовления, за
исключением нескольких старых ружей, книг и мелочей, вроде обломка зеркала
или куска ткани, некогда попавшего на Фарфонт. Относительно природы острова
все сходились в том, что "местечко очень красиво". Более впечатлительный,
чем другие, Габстер заявил, что там - истинный рай. Капитан Тарт подробнее
распространился об острове, но, будучи человеком практичным, отмечал
плодородие и тучность земли, а также обилие прекрасной родниковой воды.
Ниже нам придется еще встретить подробное описание острова, а потому
мы возвратимся к сопоставлению фактов. В силу изложенного, следователь
остановился на двух версиях: 1. - Жители Фарфонта, под давлением
неизбежных, необыкновенных обстоятельств, причин и побуждений местного, а
не внешнего происхождения, добровольно, по уговору, лишили себя жизни. 2. -
Были убиты из неизвестных следствию соображений единственным оставшимся в
живых ныне безумным Скорреем, причем последний, стараясь отклонить
подозрения, составил и написал подложное, за подложными подписями жителей
Фарфонта посмертное письмо, удостоверяющее наличность самоубийства.
Вторая версия, как наиболее отвечающая несложности криминалистического
мышления и непреодолимому тяготению властей к изобличению злого умысла даже
там, где человек просто сам падает, разбив себе голову, - была, к
сожалению, подхвачена слишком усердно некоторыми газетами, издатели которых
избавили этим публику от раздражающего недоумения, а сотрудники держались
легкомысленной позиции "здравого смысла", именно того, чего следует
избегать, как чумы, в отношении некоторых явлений.
"Утренний Вестник" писал:
"Ха-ха! Нас хотят уверить, что целая деревня здоровых, выросших на
лоне природы, не знавших излишеств, непосредственных, полудиких людей
обрела какую-то общую трагедию. Может быть, конечно, что они поссорились
из-за туземной красавицы. А женщины? Но в таком случае остается
предположить общее разочарование в жизни, крушение идеалов и т.п.! Однако
Скоррей жив, живы двое детей, и они-то более всего убеждают нас в хитрой
предусмотрительности злодея. Он знал, что на Фарфонт может заглянуть судно,
он приготовился к этому маловероятному случаю. Здесь он является нам в роли
хранителя детей, якобы порученных ему, Скоррею. Дети, разумеется, могли
спать в то время, когда свирепый убийца отравлял земляков. Заметьте, что он
тоже выпил яд, но не умер. Ясно, что доза была рассчитана с таким
опытом..." и т.д.
"Наблюдатель", стоявший за коллективное самоубийство, придерживался,
главным образом, показаний капитана "Виолы".
"Помимо серьезности отравления, - писал "Наблюдатель", - отравления,
едва не отправившего Скоррея на тот свет, невинность его подтверждается
видом общей могилы. Холм, - говорит капитан Тарт, - был на виду вблизи
поселка; насыпанный весьма добросовестно, обложенный дерном, с прочным
крестом, он является лучшим доказательством уважительного выполнения
печального долга, возложенного судьбою на Скоррея. В его распоряжении было
несколько лодок; если бы он был убийцею, он мог бы без помехи, не торопясь,
бросить трупы в море и объявить громким голосом, что все жители утонули на
рыбной ловле. Мы говорим примерно. Разумеется, причины самоубийства
непостижимы, так как текст письма, написанного вполне здраво, указывает не
на сумасшествие или "одержимость демонами", а лишь на следствие неких
причин, покуда еще не выясненных. Составители письма, видимо, сильно
сомневались в возможности его оглашения, иначе, быть может, мы имели бы
дело с пространным, исчерпывающим положение документом. Краткость письма
указывает также на поспешность, с какой эти несчастные торопились умертвить
себя; нам остается ждать выздоровления Скоррея, на что, как объяснил доктор
Нессар, есть ныне надежда".
Анализ жидкости, привезенной капитаном "Виолы", установил присутствие
сильного яда.
Скоррей, помещенный в лечебницу профессора Арно Нессара, был признан
буйным помешанным в не очень тяжелой форме. Скоррей провел у Нессара четыре
месяца, в течение которых выяснились новые обстоятельства благодаря
публикации и экспедиции психиатра Де-Местра.
Де-Местр, посвятивший значительную часть жизни изучению самоубийств,
подвергался некоторое время осаде журналистов, дам, властей и подставных,
от полиции, личностей; он каждому указывал на явную запутанность дела, хотя
сам про себя склонялся к гипотезе самоубийства.
11 августа он, субсидируемый журналом "Юниона", надеясь личным
посещением острова добыть новые руководящие указания, отплыл из Ахуан-Скапа
на зафрахтованном с этой целью пароходе "Теренций" и возвратился 24
сентября, поразив общество обнаружением фактов, сильно поколебавших мнение
о независимости смерти фарфонтцев от причин внешних. Именно: неподалеку от
моря, в скалистом углублении берега, Де-Местр нашел сорок четыре бутылки
из-под вина, - продукт, чуждый Фарфонту, - белую пружинную булавку и
полуистлевший от старости номер газеты "Стационер" 18 мая 1920 года.
Последний предмет окончательно убедил Де-Местра в том, что на острове
незадолго до "Виолы" побывало другое судно.
Тем временем, благодаря публикации и вообще широкой огласке дела,
редакцией газеты "Наблюдатель" было получено из Бомбея письмо за подписью
капитана Брамса, засвидетельствованное нотариусом. Брамс служил в
Сиднейском обществе транспорта на пароходе "Рикша". Его сообщение было,
строго говоря, преддверием истины, печальное лицо которой показалось вполне
лишь в день выздоровления Скоррея. Вот это письмо:
"5 апреля 1920 года "Рикша" в поисках пропавшего судна "Вандом" был
сбит с курса циклоном и, потерпев значительные повреждения, отнесен далеко
к югу. Утром 20 апреля был нами замечен небольшой остров, не значившийся на
карте; никто из моей команды на нем не был и не знал об его существовании.
Жители, - смешанной крови, - происходили, по их объяснению, от двух
семейств эмигрантов, высаженных в этот отдаленный уголок мира в 1870 году
военным крейсером "Бробдиньяг", по причинам политического характера.
Благодаря этому только две фамилии были на Фарфонте: Скорреи и Гонзалесы;
занятиями их были земледелие, охота и рыболовство; поставленные в
исключительные условия, они производили и добывали все необходимое для
жизни собственными руками и средствами, за исключением небольшого
количества привезенных первыми жителями или проданных на остров
впоследствии случайными кораблями вещей.
Последний корабль, посетивший их, был взбунтовавшийся "Скарабей"; он
бросил якорь к берегам Фарфонта шесть лет назад. Понятно, с каким
утомительным вниманием и волнением встретили нас. Жители высыпали на берег,
окружив чудесных гостей. Все до последней пуговицы на нашей одежде стало
предметом бесконечных споров, толков, вопросов. Оказалось, что мы приехали
в день бракосочетания юного Антонио Гонзалеса с не менее молоденькой
Джоанной Скоррей. Нас ожидало пиршество, бесконечные расспросы о жизни
большого мира и зрелище дикой, но весьма милой свадьбы.
Жених в довольно удачно скроенной одежде и огромной соломенной шляпе
не оставлял двух мнений о своей наружности: это был стройный коричневый
молодец, с немного глуповатой улыбкой и серьезными большими глазами, в
которых читалось сознание важности и торжественности момента; но невеста в
решительную минуту спряталась за углом дома - застыдившись, конечно, нас -
и мы потратили немало терпения, пока нам удалось взглянуть на ее славную
рожицу. Наконец она вышла из прикрытия, красная от смущения. Шкипер
Полладиу, мастер на комплименты, стал громко восхвалять ее качества, отчего
она заметно приободрилась и соблаговолила посмотреть на него одним глазом,
черным, как орех, и наивным, как недельный цыпленок. Простое платье из
грубой домашней ткани облегало ее тонкую, еще связанную в движениях фигуру,
хорошенькую и стройную.
Очень прост и величественен был свадебный обряд. Мы стояли на берегу
потока, сверкавшего синевой и белизной в изломах гранита, сомкнувшегося
впереди нас, через поток, прихотливой тенисто-краснеющей аркой. По ней
тянулись бархатные груды ползучей зелени. Солнечные лучи, дробясь над
аркой, делали воздух подобием пылающего костра или золотой завесы, сквозь
которую просвечивали голубыми тенями извивы берега. Берег пестрел цветами.
На горизонте узким серпом блестел океан.
Дедушка Скоррей прочитал несколько молитв, отрывки из библии, соединил
своей отжившей рукой горячие руки молодых людей, и мы вернулись к селению.
Там, на берегу моря, в скалистом углублении берега начался пир, сугубо
орошенный нами двумя ящиками с вином и ромом. И я начал рассказывать о
теперешних великих делах мира, изобретениях и титанической борьбе наших
дней, заранее предвкушая, как должен поразить этих людей мой рассказ.
Действительно, они были потрясены. Я нарисовал им возможно полную
картину гигантской борьбы девяти государств, представив все ее крупнейшие
события, ее план, ход, темп, технические и моральные средства, пущенные в
ход противниками. Кое-кто выразил сомнение в правдивости моих слов, тогда я
дал им бывший у нас номер "Стационера". Люди с Луны или с Марса, попади они
на землю, не вызвали бы такого убийственного интереса к себе, как мы со
своим "Стационером" и рассказами о сражениях миллионных армий: нам задали
столько вопросов, что ответить на все сколько-нибудь подробно - заняло бы
полжизни.
Сознаюсь, что, несмотря на тяжесть событий, омрачивших это
десятилетие, я испытывал невольное чувство гордости, вернее - превосходства
над этими полуробинзонами, когда стал рассказывать о гениальных завоеваниях
человека в области воздухоплавания, радио, химии, морской и артиллерийской
техники. Я описывал им внешность дредноутов, цеппелинов, аэропланов,
бетонных окопов и бронированных фортов, приводя слушателей в трепет весом
шестнадцатидюймового снаряда или размерами земляной воронки после взрыва
бомбы, способной смести деревню.
Мы проговорили всю ночь. К вечеру следующего дня "Рикша" исправил
повреждения и, подняв якорь, прибыл 3 мая в Мельбурн. В настоящем письме
изложены все обстоятельства нашего пребывания на Фарфонте, причем считаю
нужным добавить, что известие о трагической и необычайной смерти наших
бывших хозяев произвело на всех нас, видевших их, неописуемо тяжелое
впечатление. Если мое, не имеющее, по-видимому, никакого прямого отношения
к делу, сообщение сможет пролить свет на тайну смерти жизнерадостных и
гостеприимных людей, я испытаю горькую радость человека, способствовавшего
раскрытию печальной истины".
20 сентября Скоррей дал, наконец, свое показание. Стенографическая
запись рассказа Скоррея весьма спутанна, изобилует повторениями и
отступлениями, кроме того, самый язык рассказчика до такой степени непохож
на нашу манеру мыслить и выражаться, - манеру, выработанную постоянным
общением со множеством людей как лично, так и заочно, путем писем,
телеграмм, книг и газет, - что мы нашли нужным дать этому показанию общую
литературную форму, не исключая ни фактов, ни впечатления, оставленного
ими.
- Нам очень трудно было поверить, - говорил Скоррей, - словам капитана
Брамса, объявившего, что пережила Европа страшную войну в то время, когда
мы, не подозревая ничего такого, слышали только плеск волн и шелест
цветущих веток. Однако Брамс показал нам газету, хотя старую, но
убедительно говорившую то же самое.
Всю ночь капитан и его товарищ беседовали с нами, посвящая нас,
взволнованных, потрясенных и зачарованных, в самые глубины событий. Мы
узнали, что войной были захвачены сотни миллионов людей. Мы узнали, что
разрушено множество городов и целые страны. Мы узнали, что люди летают
стаями на крылатых машинах, бросая сверху бомбы в корабли, дома и леса. Мы
узнали, что посредством особого удушливого ветра сжигают легкие десяткам
тысяч солдат, и многое другое, а также, что неизвестно, не повторится ли
снова такая же война.
Утром капитан с товарищами отправился на свой пароход чинить
повреждения, а мы продолжали обсуждать слышанное. Никто из нас и не подумал
даже работать в этот день. Каждый по-своему оценивал происходящее.
Некоторые уверяли, что Брамс нас слегка обманывает и что война, вероятно,
продолжается. Иные утверждали, что наступило благоприятное время для
морских разбойников и что нам, вероятно, скоро придется подвергнуться
нападению. Вообще, нами овладело подозрительное и угнетенное состояние;
каждый носился с предчувствиями, рассказывая направо и налево о своих
догадках относительно событий в смутно представляемой нами Европе.
Кто-то, - не помню, кто именно, - сказал, что очень может быть, через
год или два мы останемся единственными жителями на земле, так как воюющие,
несомненно, уничтожат друг друга своими чудовищными изобретениями. Леон
Скоррей, мой племянник, говорил, что нужно опасаться не этого, а повального
бегства с густонаселенных материков миллионов людей, которые рассеются по
отдаленнейшим углам земли в поисках безопасности. Пришельцы многочисленные,
хорошо вооруженные, конечно, могли одолеть нас, захватив наше имущество,
возделанную землю и лодки. Было внесено даже предложение просить "Рикшу"
взять нас с собой, чтобы не оставаться одним в страхе и неизвестности, но
труса немедленно пристращали и образумили, объяснив ему, что неизвестность
лучше происходящего ныне в больших странах. Однако вечером, когда "Рикша"
снимался с якоря, два наших старика ездили на пароход с просьбой рассказать
всем о нас и прислать встречное судно для желающих уехать, если такие
окажутся. Брамс успокоил их обещанием исполнить это. На закате "Рикша"
снялся и ушел.
Эту ночь я, как и многие другие, провел в тяжкой полудремоте, вставая
изредка, чтобы помочь занемогшей от всех этих волнений жене. Два дня спустя
после ухода "Рикши" Хуан Гонзалес, ездивший с Антонио, мужем Джоанны,
ловить рыбу, - вернулся рано и объявил, что в полумиле от берега замечен
был ими круглый блестящий предмет, усеянный гвоздями и качавшийся на
волнах. Вскоре пришедший Антонио подтвердил это. "Мы едва не наехали на
него", - сказал он и побледнел. По-видимому, это была одна из плавучих мин,
о которых говорил Брамс.
В полдень над головами нашими раздался сильный трещащий гул, и все
выбежали из домов. С полей спешили испуганные работники. Вверху, огибая
дерево, летел с быстротой чайки огромный темный предмет, меняющий
очертания; сделав поворот у леса, он нырнул вниз и скрылся.
Мы были так напуганы, что кричали все сразу, не понимая друг друга. Ни
у кого, самого недоверчивого, не оставалось сомнения, что вокруг острова,
пока невидимые нами, происходят морские сражения и разведчики осматривают
окрестности, летая над островом. Глухие удары или взрывы послышались спустя
недолгое время со стороны западного горизонта. Все устремились на берег. На
линии воды и неба вилось множество дымков; оттуда, заглушенная расстоянием,
доносилась медлительная, тяжкая пальба, и казалось - земля дрожит под
ногами. Так продолжалось час или более; затем все исчезло.
Вечером трое Гонзалесов, ходивших в лес за дровами, вернулись еле
переводя дух. Они слышали стук множества копыт, крики, звон сабельных
клинков и стоны, но никого не видали. Аллен Скоррей, бывший в это время с
женой у водопада, пришел немного спустя; они видели на скале вооруженного
всадника, смотревшего из-под руки в сторону леса. Заметив Скоррея, он
исчез, едва натянув поводья.
- На острове произведена высадка, - сказал Аллен, сообщив свое и
выслушав Гонзалесов. - Что это за война - мы не знаем, нам угрожает
опасность, может быть - смерть. Надо обойти остров.
Антонио Гонзалес и я вызвались сделать это. Потратив половину
следующего дня на обыск Фарфонта, мы не заметили никаких следов, но слышали
звон и лязг, сопровождаемый криками. Вернувшись, мы застали наших в большом
унынии. Женщины плакали. Наш рассказ удивил и еще больше напугал всех.
- Может быть, - сказал, покачивая головой, старик Рэнсом, - может
быть, люди ухитряются быть невидимыми. Теперь, говорят, время чудесных
выдумок.
- А трупы? - спросил я.
Но он не ответил мне.
- Смотрите, смотрите! - закричала в это время моя сестра, и мы, следя
за направлением ее ужасного взгляда, увидели, что все небо покрыто быстро
несущимися таинственными кораблями со странным, невиданным такелажем,
напоминающим парусные суда и имевшим как бы отражение под собой, в воздухе.
Там слышались гул и свист, удары и протяжный звон колоколов, и скоро все
затянулось дымом пальбы, отдавшейся в наших ушах смертным приговором.
Женщины падали без чувств, бежали в дома, рыдали. Мы, мужчины, стояли как
привязанные, не имея сил двинуться с места. Наконец последние кормы чудовищ
скрылись за скалами, и мы могли, собравшись опять, с горем и страхом
признаться друг другу в нашем общем отчаянии. Никто не мог объяснить
происходящее. Эту ночь спали одни дети...
В таких беспрерывных, угнетающих, безжалостных, грозных явлениях
прошел месяц и еще две недели, и наконец мы пришли в совершенно жалкое,
полубезумное состояние. Боялись отходить далеко от дома, чтобы не остаться
одним; работы были заброшены; беспокойные и тяжелые сны преследовали тех,
кто, ища покоя кидался в постель; дети, более всех испуганные грозой,
разрушившей нашу тихую жизнь, плакали, как и матери их, похудевшие от
беспрерывного страха; мы, мужчины, решаясь иногда стряхнуть власть
воинственных сил, обходили все вместе остров, дабы убедиться, что мы
единственные его хозяева, и, каждый раз убеждаясь в этом, впадали в еще
более острое отчаяние. Глухой рокочущий гул днем и ночью раздавался над
нашими головами; нечто подобное отдаленным взрывам обрывало беседующих на
полуслове, и стоны и вопли, то тихие и жалобные, то громкие, полные гнева и
боли, наполняли воздух. Ночью слышалась сильная канонада в западной
стороне, как будто там шло бесконечное сражение: люди, выходившие
посмотреть на море, видели темные громады судов неизвестной национальности,
преследующие друг друга. Мы более не знали покоя. Что происходило с нами?
Что вокруг нас? Мы устали задавать друг другу вопросы. Наконец однажды
вечером троюродный брат мой Аллен Скоррей сказал нам, собравшимся у него в
доме, что в нашем беспомощном положении не видит он никакого выхода, кроме
смерти: "Мы не бодрствуем и не спим. Отданные во власть дьявольского
кошмара, а вернее - ужасной действительности, достигшей, с помощью
неизвестных нам средств, совершенства неуловимости - мы, отрезанные от
всего мира, ничего не знающие, невинные, теряющие рассудок, скоро
совершенно сойдем с ума и огласим воздух дикими завываниями. За что? Мы не
можем знать этого. Я предлагаю умереть добровольно".
Не было такого, который решился бы или хотел возражать ему. В глубоком
молчании собравшихся Аллен приготовил жребья по числу мужчин: вытащивший
самую короткую палочку должен был остаться в живых, чтобы похоронить
остальных. Мне выпало это несчастье. Тогда сестра моя Алиса Скоррей, вдова,
сказала: "Пусть так и будет, но я не возьму с собой моих Филиппа и Ливию".
Затем она поручила их мне, умоляя дождаться какого-либо судна и не убивать
себя до тех пор, пока не наступит возможность увезти детей с острова.
Я сопротивлялся, как мог, но должен был уступить просьбам; к тому же
действительно надо было кому-нибудь позаботиться о похоронах. Однако я
зарыдал, ясно представив всю тягость своего будущего. Один, полный черных
воспоминаний, с двумя детьми на руках, я должен был терпеть и выносить
страдания худшие, чем смерть в пытке. Я согласился, может быть, потому, что
мой разум был помрачен и не вполне понимал происходящее.
Скоррей в этом месте рассказа лишился чувств. Придя в себя, он,
видимо, торопился досказать остальное. Здесь стенограмма сумбурна,
отрывиста и коротка.
- Настоящая лихорадка нетерпения овладела всеми. Написали записку,
Аллен принес яд. Я вышел и увел детей, сказав им, что наши скоро придут. Ни
за что на свете не вернулся бы я туда, в дом Аллена. Я лежал в
полуобмороке, в полузабытьи. Что там происходило - не знаю. Солнце
садилось, когда я решился открыть роковую дверь.
И я увидел...
Скоррей отказался рассказывать, как он хоронил этих несчастных.
Дальнейшие его показания - мрачную повесть жизни полубольного человека с
двумя маленькими детьми, которых нужно было кормить и успокаивать,
выдумывая всякие истории относительно всеобщего исчезновения, - можно найти
в "Ежемесячнике Ахуан-Скапа", журнале, поместившем наиболее подробный отчет
о деле Фарфонта. Автор, ссылаясь на Миллера, Куинси и Рибо, развивает
гипотезу массовых галлюцинаций, а также "страха жизни" - особого
психологического дефекта, подробно исследованного Крафтом.
В заключение, описывая прекрасную растительность острова, его мягкий
климат и своеобразное очарование заброшенности, нетребовательной и
безвредной, - автор заканчивает статью следующим замечанием:
"Это были самые счастливые люди на всей земле, убитые эхом давно
отзвучавших залпов, беспримерных в истории".
Отравленный остров. Впервые, под заглавием "Сказка далекого океана", -
журнал "Огонек", 1916, Э 36.
Фокзейль - один из передних парусов на судне.
Ю.Киркин
Популярность: 7, Last-modified: Wed, 14 May 2003 08:39:19 GmT