---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Я стоял у окна, насвистывая песенку об Анне...
X.Хорнунг
Домовой, страдающий зубной болью, - не кажется ли это клеветой на
существо, к услугам которого столько ведьм и колдунов, что безопасно можно
пожирать сахар целыми бочками? Но это так, это быль, - маленький, грустный
домовой сидел у холодной плиты, давно забывшей огонь. Мерно покачивая
нечесаной головой, держался он за обвязанную щеку, стонал - жалостно, как
ребенок, и в его мутных, красных глазах билось страдание.
Лил дождь. Я вошел в этот заброшенный дом переждать непогоду и увидел
его, забывшего, что надо исчезнуть...
- Теперь все равно, - сказал он голосом, напоминающим голос попугая,
когда птица в ударе, - все равно, тебе никто не поверит, что ты видел меня.
Сделав, на всякий случай, из пальцев рога улитки, то есть
"джеттатуру", я ответил:
- Не бойся. Не получишь ты от меня ни выстрела серебряной монетой, ни
сложного заклинания. Но ведь дом пуст.
- И-ох. Как, несмотря на то, трудно уйти отсюда, - возразил маленький
домовой. - Вот послушай. Я расскажу, так и быть. Все равно у меня болят
зубы. Когда говоришь - легче. Значительно легче... ох. Мой милый, это был
один час, и из-за него я застрял здесь. Надо, видишь, понять, что это было
и почему. Мои-то, мои, - он плаксиво вздохнул. - Мои-то, ну, - одним
словом, - наши, - давно уже чистят лошадиные хвосты по ту сторону гор, как
ушли отсюда, а я не могу, так как должен понять.
Оглянись - дыры в потолке и стенах, но представь теперь, что все
светится чистейшей медной посудой, занавеси белы и прозрачны, а цветов
внутри дома столько же, сколько вокруг в лесу; пол ярко натерт; плита, на
которой ты сидишь, как на холодном, могильном памятнике, красна от огня, и
клокочущий в кастрюлях обед клубит аппетитным паром.
Неподалеку были каменоломни - гранитные ломки. В этом доме жили муж и
жена - пара на редкость. Мужа звали Филипп, а жену - Анни. Ей было
двадцать, а ему двадцать пять лет. Вот, если тебе это нравится, то она была
точно такая, - здесь домовой сорвал маленький дикий цветочек, выросший в
щели подоконника из набившейся годами земли, и демонстративно преподнес
мне. - Мужа я тоже любил, но она больше мне нравилась, так как не была
только хозяйкой; для нас, домовых, есть прелесть в том, что сближает людей
с нами. Она пыталась ловить руками рыбу в ручье, стукала по большому камню,
что на перекрестке, слушая, как он, долго затихая, звенит, и смеялась, если
видела на стене желтого зайчика. Не удивляйся, - в этом есть магия, великое
знание прекрасной души, но только мы, козлоногие, умеем разбирать его
знаки; люди непроницательны.
"Анни! - весело кричал муж, когда приходил к обеду с каменоломни, где
служил в конторе, - я не один, со мной мой Ральф". Но шутка эта повторялась
так часто, что Анни, улыбаясь, без замешательства сервировала на два
прибора. И они встречались так, как будто находили друг друга - она бежала
к нему, а он приносил ее на руках.
По вечерам он вынимал письма Ральфа - друга своего, с которым провел
часть жизни, до того как женился, и перечитывал вслух, а Анни, склонив
голову на руки, прислушивалась к давно знакомым словам о море и блеске
чудных лучей по ту сторону огромной нашей земли, о вулканах и жемчуге,
бурях и сражениях в тени огромных лесов. И каждое слово заключало для нее
камень, подобный поющему камню на перекрестке, ударив который слышишь
протяжный звон.
- "Он скоро приедет, - говорил Филипп: - он будет у нас, когда его
трехмачтовый "Синдбад" попадет в Грес. Оттуда лишь час по железной дороге и
час от станции к нам".
Случалось, что Анни интересовалась чем-нибудь в жизни Ральфа; тогда
Филипп принимался с увлечением рассказывать о его отваге, причудах,
великодушии и о судьбе, напоминающей сказку: нищета, золотая россыпь,
покупка корабля и кружево громких легенд, вытканное из корабельных снастей,
морской пены, игры и торговли, опасностей и находок. Вечная игра. Вечное
волнение. Вечная музыка берега и моря.
Я не слышал, чтобы они ссорились, - а я все слышу. Я не видел, чтобы
хоть раз холодно взглянули они, - а я все вижу. "Я хочу спать", - говорила
вечером Анни, и он нес ее на кровать, укладывая и завертывая, как ребенка.
Засыпая, она говорила: "Филь, кто шепчет на вершинах деревьев? Кто ходит по
крыше? Чье это лицо вижу я в ручье рядом с тобой?" Тревожно отвечал он,
заглядывая в полусомкнутые глаза: "Ворона ходит по крыше, ветер шумит в
деревьях; камни блестят в ручье, - спи и не ходи босиком".
Затем он присаживался к столу кончать очередной отчет, потом умывался,
приготовлял дрова и ложился спать, засыпая сразу, и всегда забывал все, что
видел во сне. И он никогда не ударял по поющему камню, что на перекрестке,
где вьют из пыли и лунных лучей феи замечательные ковры.
- Ну, слушай... Немного осталось досказать мне о трех людях,
поставивших домового в тупик. Был солнечный день полного расцвета земли,
когда Филипп, с записной книжкой в руке, отмечал груды гранита, а Анни,
возвращаясь от станции, где покупала, остановилась у своего камня и, как
всегда, заставила его петь ударом ключа. Это был обломок скалы, вышиною в
половину тебя. Если его ударишь, он долго звенит, все тише и тише, но,
думая, что он смолк, стоит лишь приложиться ухом - и различишь тогда внутри
глыбы его едва слышный голос.
Наши лесные дороги - это сады. Красота их сжимает сердце, цветы и
ветви над головой рассматривают сквозь пальцы солнце, меняющее свой свет,
так как глаза устают от него и бродят бесцельно; желтый и лиловатый и
темно-зеленый свет отражены на белом песке. Холодная вода в такой день
лучше всего.
Анни остановилась, слушая, как в самой ее груди поет лес, и стала
стучать по камню, улыбаясь, когда новая волна звона осиливала полустихший
звук. Так забавлялась она, думая, что ее не видят, но человек вышел из-за
поворота дороги и подошел к ней. Шаги его становились все тише, наконец, он
остановился; продолжая улыбаться, взглянула она на него, не вздрогнув, не
отступив, как будто он всегда был и стоял тут.
Он был смугл - очень смугл, и море оставило на его лице остроту
бегущей волны. Но оно было прекрасно, так как отражало бешеную и нежную
душу. Его темные глаза смотрели на Анни, темнея еще больше и ярче, а
светлые глаза женщины кротко блестели.
Ты правильно заключишь, что я ходил за ней по пятам, так как в лесу
есть змеи.
Камень давно стих, а они все еще смотрели, улыбаясь без слов, без
звука; тогда он протянул руку, и она - медленно - протянула свою, и руки
соединили их. Он взял ее голову - осторожно, так осторожно, что я боялся
дохнуть, и поцеловал в губы. Ее глаза закрылись.
Потом они разошлись - и камень по-прежнему разделял их. Увидев
Филиппа, подходившего к ним, Анни поспешила к нему. - Вот Ральф; он пришел.
- Пришел, да. - От радости Филипп не мог даже закричать сразу, но
наконец бросил вверх шляпу и закричал, обнимая пришельца: - Анни ты уже
видел, Ральф. Это она.
Его доброе твердое лицо горело возбуждением встречи.
- Ты поживешь у нас, Ральф; мы все покажем тебе. И поговорим всласть.
Вот, друг мой, моя жена, она тоже ждала тебя.
Анни положила руку на плечо мужа и взглянула на него самый большим,
самым теплым и чистым взглядом своим, затем перевела взгляд на гостя, не
изменив выражения, как будто оба равно были близки ей.
- Я вернусь, - сказал Ральф. - Филь, я перепутал твой адрес и думал,
что иду не по той дороге. Потому я не захватил багажа. И я немедленно
отправлюсь за ним.
Они условились и расстались. Вот все, охотник, убийца моих друзей, что
я знаю об этом. И я этого не понимаю. Может быть, ты объяснишь мне.
- Ральф вернулся?
- Его ждали, но он написал со станции, что встретил знакомого,
предлагающего немедленно выгодное дело.
- А те?
- Они умерли, умерли давно, лет тридцать тому назад. Холодная вода в
жаркий день. Сначала простудилась она. Он шел за ее гробом, полуседой,
потом он исчез; передавали, что он заперся в комнате с жаровней. Но что до
этого?.. Зубы болят, и я не могу понять...
- Так и будет, - вежливо сказал я, встряхивая на прощание мохнатую,
немытую лапу. - Только мы, пятипалые, можем разбирать знаки сердца; домовые
- непроницательны.
Словоохотливый домовой. Впервые - "Литературный листок "Красной
газеты", 1923, 29 марта.
Ю.Киркин
Популярность: 25, Last-modified: Sat, 26 Apr 2003 19:53:01 GmT