-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Двое у подножия Вечности". М., "Аргус", 1996.
OCR & spellcheck by HarryFan, 15 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
...Он понял, что умирает. Мысль была проходной, не особенно интересной,
мелькнула на миг, и сгинула, и понеслись другие, такие же мелкие, смешные,
незапоминаемые - закрутились, замельтешили и вплелись в нескончаемый
разноцветный круговорот предобморочных ощущений.
"А может все же обморок?.."
Впрочем, разницы никакой. Большая сумрачная комната кажется наглухо
закупоренной. И хотя люди все время входят и выходят, воздух все такой же
затхлый, безнадежно задымленный и настолько густой, что в вышине, под
потолком, вяло покачиваясь и не думая падать, висит меч.
Или топор.
Или меч, похожий на топор.
Не это важно. Раз висит - значит так и надо. Не тобой придумано, не
тебе и отменять. Да и не добраться никак до потолка. Да и, опять же, на
фига? В конце концов, он же еще ни разу не падал. В общем, черт с ним...
"А если и вправду - с ним?.."
А на столе - испарина сивухи, под ногами извивается, умащиваясь
поудобнее, зеленоватый гаденыш. В углу, который подальше от двери, сладкий
дымок, звон, хруст ампул... _кайф_. За столом - игра, не большая и не
маленькая. Повседневная. И партнеры знакомые, не передернуть, не
подтасовать. И азарт привычный, вполнакала, и выигрыши средненькие, и
победитель, как водится, получает все. Или - ничего, тут уж как повезет.
Игра, знаете ли...
Конечно, с высоты непредставимого в этой комнате птичьего полета, все
происходящее выглядит наверняка забавно, а то и поучительно. Так это же -
с высоты. А так - душно, тошно, скучно - и завтра игра, и послезавтра
игра. А не по нраву - уходи, держать не станут, все равно до самого конца
никому не досидеть. Но не мешай, не то - проводят под белы руки...
Нет, чего уж тут, надо знать когда уходить.
Встаешь и, пошатываясь, ковыляешь к двери. Прощайся не прощайся - толку
никакого. Плевать все хотели на правила приличия. Да и на тебя. И на меня.
Многие даже и не фигурально, а в полную меру сил своих...
Рукой, что ли, махнуть? Сообразят - вдруг?! - что, мол, уходишь, и
придешь ли еще?.. Нет, не стоит. Не поймут. Или не так поймут. Тем паче
что прийти уж точно не придется.
Главное, не начудить сдуру на прощание, все равно ведь никто не оценит.
Да и дверью этой пока еще мало кому хлопнуть удалось. Никому в общем-то.
Последние скользящие прикосновения, ноябрьский холод ручки, неслышный,
пронзающий визг петель. Луч света врывается из коридора, но сникает вмиг,
окруженный и подавленный. Дверь плавно возвращается, мягко вырвавшись из
рук...
...вот остается лишь щелочка...
...вот щелкают запоры...
Вот ты и один.
Свежо и прохладно. Чувствуешь: рядом много таких же, ушедших - но не
докликаться, да и надо ли? Не лучше ли идти - Бог весть куда - без всякой
воли, одному, просто так; назад дороги нет, дверь захлопнута надежно...
идешь, идешь, идешь - и тоска понемногу покидает тебя, становится
спокойно, и нет надежд, и нет разочарований, и ты почти совсем счастлив на
этой ночной равнине. Или даже без почти.
Что лицемерить? - раньше не было и этого.
Но еще через мгновенье вновь что-то затревожит, зашуршит под сердцем...
и вот ты замечаешь впереди полоску света, стремишься к ней, и - врываешься
наконец под сумеречный свод, и все хочешь разобраться: а тут-то, тут,
может быть - все не так, как там, где был раньше?
Но - дым, и смрад, и хруст в темном углу.
И, не желая падать, висит топор.
Или меч?
Или топор, похожий на меч?
...и ты, постояв у засыпанного перхотью стола, никнешь, бледнеешь,
тушуешься и уходишь на задний план, измазанный липкими ленивыми взглядами
игроков...
...уходишь к выходу, к привычному уже пути.
И здесь душно. Господи, как душно!
А в ушах с каждой попыткой все гулче и гулче рокочет то, от чего
пытаешься бежать, о чем стараешься не думать - Река...
Нет, не следовало, конечно не следовало _так_ напиваться. Во всем
виноват был исключительно Петер; они всей лабораторией отмечали завершение
очередной серии экспериментов, и в гости он ввалился уже вполне на бровях,
да еще и с двумя сильно початыми бутылями неплохого коньяка,
сосредоточенный и неотвратимо намеренный не ограничиться поглощенным. И
Томас, как всегда, не устоял перед напором, и сдался, и выпил, и еще, и
добавил, а потом они добавляли в "Апельсине", и в "Трех греках", и,
кажется, в "Белом Слоне" - но вот тут уже особой уверенности не было,
возможно, что и не в "Белом Слоне", но что добавляли - это точно; и Петер
лез целоваться, и рычал, что Маттиас - сухарь, а Магда - дура, счастья
своего не понимающая, и что тошно все на свете, правда, Томми, а?.. и у
Томаса еще хватило сил, как бывало это всегда, дотащить вяло упирающегося
Петера до дому... а вот дороги к себе домой он уже вспомнить не мог, но,
судя по всему, без приключений не обошлось, потому что скула припухла и
кровоточила, а костяшки пальцев левой руки сбиты, и тьма была такой
плотной, что проснуться казалось попросту невозможным...
Но проснулся он сразу.
Не проснуться было куда сложнее: в комнату ворвались быстрые
железнорукие тени, выполненные в черно-красных тонах, материализовались,
уплотнились, сорвали одеяло, рывком поставили на ноги, надавали для
острастки пощечин, распахнули окно.
Утренний туман зябко охватил ноги.
Стоять было неудобно, и вообще, о каком удобстве может говорить
похмельный, голый, дрожащий, прикрывающий срам перед чеканными ликами
черно-красных, перед их дубинками из красного дерева, висящими на черненых
стальных цепочках? На закругленных толстых концах дубинок - выпуклые
пластмассовые колечки; сходство со срамом дополняет название: "венерин
поясок".
Как ни странно, несмотря на боль и холод, он был спокоен.
Понималось не все, скорее даже все не понималось, но - возможно,
спасибо похмелью? - ничто и не воспринималось как нечто слишком уж из ряда
вон выходящее.
"Какое счастье, - подумалось, - что я сирота. Родителей нет, жены,
видимо, уже и не будет. Маттиас? Брат выдержит, он сильный, не чета мне.
Да ведь его они и не тронут..."
Вместе с ломкой похмельной дрожью внезапно появилось понимание: все
случилось так, как и должно было случиться. К чему скрывать? - давно уже
он не то чтобы предвидел, но и предчувствовал нечто похожее - по странной
пустоте, с некоторых пор возникавшей при появлении его на улице, в
институте, в компаниях, кроме, конечно, самых близких. Но самым близким, в
сущности, был только Петер, ближе не было никого, а Петер всегда оставался
самим собой, немного крикливым, под хмельком - хамоватым, но всегда и
везде - Петером, его, Томаса, половинкой - с самого детства, его вторым
"я", так что Петер в счет не шел, а вот остальные... Его не то чтобы
чурались, нет, но отчуждение ощущалось явственно; такое ощущение,
теперь-то наконец Томас понял, было неизбежным предзнаменованием прихода
черно-красных.
Впрочем, ввиду раннего часа, железнорукие не стали очень уж затруднять
себя применением немедленных и праведных пыток, а просто пару раз - так,
для острастки - огрели дубинкой, после чего милостиво дозволили одеться.
Обыск был недолог, все подлежащее описи, было описано, и его, нахлобучив
на голову колпак, проштампованный на лбу клеймом "НН" - "Неисправимый
Негодяй", препроводили куда следует, здраво полагая, что особого интереса
он к себе не привлечет.
Кабинет был образцовым: в меру казенным, в меру человечным, выдававшим
вкусы постоянного владельца. И, разумеется, портрет напротив входа -
размером вполне средний, не то чтобы сержантский, но, разумеется, и не
генеральского разряда. Обычнейший портрет, серийного выпуска: челка, усы,
благородная седина, обрамляющая высокую лысину, меченную родимым пятном,
естественно, брови и - чуть угадываемо - легкий, почти незаметный дымок от
скрытой где-то за пределами рамы трубки.
Вот, в общем-то, и все. Впрочем, и ждать, озираясь, пришлось недолго.
Протопав по коридору, в кабинет вошел коренастый крепыш в черно-красном
мундире с золотыми галунами и бросил небрежно:
- Привет, Томас!..
Потом промаршировал к портрету, выполнил предписанные манипуляционным
распорядком движения и, повернувшись, спокойно, как формулу, заключил:
- Тебя, грязная свинья Томас, буду заставлять признать истину я...
- Я узнал тебя, Петер... - он слышал себя словно бы со стороны; губы не
двигались, но голос все равно звучал. - Со вчерашнего дня прошла всего
ночь.
- Молчать! Утверждать здесь что-либо могу только я. Ты вправе лишь,
бесплодно изворачиваясь, признавать факты своих отвратительных
преступлений против сияющей в веках Национальной Идеи...
- А помнишь, Петер, - не слушая однокашника, мечтательно протянул
Томас, - мы ведь в гимназии за одной партой десять лет сидели. Во втором
ряду, третья от доски...
- Именно тогда ты и включился в мерзостный заговор ублюдков, подобных
тебе, направленный на осквернение Классового Идеала и разложение
собственного трудового народа, создавшего тебя из своей крови и плоти...
- Я у тебя всегда списывал литературу и историю... - продолжал Томас.
- О! Тут-то и был главный козырь тех, кто готовил вас себе на смену,
кто науськивал вас, продажные твердолобые скоты! Заразить великий народ,
прославленный врожденным Чувством Демократии и недосягаемым парением духа,
ничтожным мелочным прагматизмом, пропитать все растленным плутократическим
душком... С вашей помощью нам хотели подрезать крылья, заземлить и
выхолостить нас. А если бы нам понадобилось что-то из ваших презренных
мыслишек - так ведь вам, по сути, так ничего и не сказали ваши хозяева!
Как же! Они захватили право на истину и выдавали ее порциями, когда
заблагорассудится. Ты меня слышишь, свинья?!
И вдруг все стало ясно.
- Заткнись, Петер, - Томас зевнул. - Заткнись и позови розовых
слоников...
А можно и не слоников, можно зеленых чертей, или ни фига себе
пельмешку... много чего можно: белочка она и есть белочка, делириум,
клинический случай... дурацкий мультик: какие-то красно-черные, тени,
допросы, "венерины пояски"... нет, совсем не следовало _так_ напиваться...
Петер же, секунду постояв с открытым в изумлении ртом, резко выдохнул и
заорал с удвоенной силой:
- Да, да! грядет долгожданный миг расплаты, и вы вернете все
награбленное у нации, вы возвратите долги угнетенному классу, все
похищенные ценности истинной демократии! Ты понял, скотина? - ценности!..
Кстати говоря, - Петер мгновенно успокоился и стал необычайно деловит, -
где бриллианты твоего отца?
- Что?!
- Где брил-ли-ан-ты? - внятно выговорил Петер и добавил: - Сука.
- Какие бриллианты? - неподдельно удивился Томас.
- Бриллианты твоего отца-ювелира, спрятанные им и неизъятые во время
Национализации, - с бесконечным терпением пояснил Петер.
- Петер, заткнись! - убежденно повторил Томас.
Уже не стоило ждать и розовых слоников. Бред оказался куда как круче.
Отец никогда не был ювелиром: он был офицером, потом - преподавал, уж
кто-кто, а Петер прекрасно знал, он же помогал выносить гроб, когда папы
не стало, они ведь жили на одной площадке до переезда, а еще раньше Петер
бегал к отцу хвастаться новыми марками, сколько себя помнит Томас -
прибегал и хвастался...
- Кто ж тебе поверит, дрянь? - в прищуре Петера бесконечное презрение,
усталая этакая брезгливость. - Розовые слоники, зеленые чертики! Твой
боров-папашка, между нами говоря, визжал то же самое, пока не окочурился.
Но ведь не мог же он _все_ отдать?! Наверняка где-то припрятал! И тебе,
небось, все показал и рассказал, и братишке твоему, ублюдку...
Петер порылся в ящике, добыл пухлую папку, шмякнул ею об стол и бросил
Томасу несколько листков, покрытых черными строчками.
- Тебя уличает даже собственная родня!
Томаса передернуло. Что ж это? Дядя Йожеф и тетя Мари мертвы, давно уже
мертвы; авиакатастрофа, еще до папиной смерти... Но почерки!.. Он же
прекрасно помнит, видел открытки, видел тетины детские дневники, дядины
убористые рукописи - почерки те же, а чернила совсем свежие, проведи
пальцем - и размажутся.
- И братец твой, мерзость, недолго в бегах будет гулять...
Господи, да это же он про Маттиаса! Матти - в бегах?
- Я ничего не понимаю, - обреченно сказал Томас.
Петер побледнел, затем кровь вновь прилила к лицу. Тонко, со всхлипом в
голосе, он выкрикнул:
- За что же вы нас так ненавидите, сволочи?! - и начал избивать Томаса
невесть откуда возникшей дубинкой.
После первых же ударов стало ясно, что пощады не дождешься, здесь
забивают сразу до смерти. Петер лупил методично, умело, целясь в пах;
Томасу достаточно было упасть, чтобы не встать уже никогда.
И когда лучший друг несколько подустал и, упарившись, пошел к столу, на
ходу стягивая китель, Томас, собрав все силы, бросился на него сзади. Удар
скованными руками пришелся в левую часть затылка. Браслет наручника
разорвал Петеру ухо, брызнула кровь, он, тихо охнув, осел; не раздумывая,
Томас ударил еще раз, теперь - сбоку, наискось. Даже не целясь, попал
точно в висок.
Кажется, нечто хрустнуло - не громче чем цыпленок, раскалывающий
скорлупу. Петер дернулся, всхлипнул и затих. Глаза его начали стекленеть.
Мгновение или два Томас стоял молча. С его рук на труп крупными каплями
капала кровь. Труп друга детства. Труп детства. Томас обыскал тело: на
брелке, бронзовой львиной голове, подаренной некогда ("Томми и Матти -
дорогому Петеру") к шестнадцатилетию, болтался ключ от наручников.
Умывшись под краном и кое-как приведя себя в порядок, Томас достал из
шкафа штатский костюм убитого и переоделся. Брюки оказались чуть
коротковаты, зато пиджак сидел как влитой. Тщательно оглядев себя в
зеркале, Томас остался доволен. Он даже улыбнулся отражению; оно не
ответило, но не было времени обращать внимание на такие мелочи. Главное,
что никто, кажется, не услышал возни в кабинете. А еще главнее, что в
столе обнаружилась целая куча повесток-пропусков с уже заполненной графой
"подпись".
Важнее этого не было ничего. Впрочем...
Достав из того же ящика пистолет, Томас сунул его за пояс. Прикрыл
Петеру глаза и пошел было к дверям, когда внезапно взгляд его упал на
недоуменно улыбающийся портрет. Скривившись, Томас плюнул прямо в
блекло-голубые, исполненные заботы о народе глазки. Портрет поморщился, но
не более того - ни дать сдачи, ни стереть плевок он был не в состоянии,
так как руки находились где-то за рамками картины. Потому, осознавая свою
полную беспомощность, портрет и вел себя смирно. Впрочем, не помогло. Не
ограничиваясь плевком, Томас, нехорошо улыбнувшись, подобрал валяющуюся на
кафельном полу дубинку и, тщательно прицелившись, метнул ее в портрет.
Дубинка угодила прямо в лоб, что-то охнуло, и, вполне удовлетворенный,
Томас, насвистывая, вышел из кабинета.
Он вел себя как ни в чем не бывало, спокойно и продуманно: не медлил,
но и не торопился, и пропуск на входе предъявил со сдержанным достоинством
вызванного по ошибке лояльного гражданина; в общем, никто не то чтобы
ничего не заподозрил, но даже и подумать не посмел, что он, Томас, хоть в
чем-нибудь виноват.
Какое-то время следовало отсидеться, дождаться темноты и - бежать.
Домой идти, естественно, нельзя, хотя хватятся его минут через
тридцать-сорок, если не через час, не раньше. К Матти? Брат принял бы,
конечно, и спрятал, и подкинул деньжат - но он в бегах, так сказал Петер.
Осторожный, взвешенный, разумный Маттиас - в бегах? Это никак не
укладывалось в голове, это было круче всяких розовых слоников, но и Петер
не мог лгать: слишком теплая кровь капала с пальцев Томаса там, в
кабинете...
Значит, к Матти нельзя. К Магде, скорее всего, тоже - Петер наверняка
внес ее в досье, в первую очередь - ее. Да и чем она сможет помочь? Разве
что увидеться на прощанье...
Стоя на мраморном крыльце Учреждения, около черно-красной двери, Томас
еще колебался, когда вспомнил вдруг, что в кармане брюк до сих пор
бултыхается брелок Петера. "Можно ведь пересидеть и у него на квартире;
там уж точно никто не станет искать".
Когда через двадцать минут Томас поднимался по знакомой лестнице, его
не покидало чувство невосполнимой потери. Так уже бывало, когда не
вернулась из онкологии мать, когда в одночасье скончался отец. Теперь
Петер...
Томас шел, ощущая некоторое отупение, и был благодарен ему; каждый
спасается от невыносимого ужаса как умеет - Матти обычно ревел и колотил
ногами по полу, а он, хоть и младший, не плакал никогда, только
отстранялся от всего мира, словно бы прятался в глухом темном чулане, куда
не вползти никому чужому...
Что происходит вокруг? - он уже перестал задумываться, странное
спокойствие, вроде как в час прихода черно-красных, опутывало сознание;
возможно, именно потому на него и не обращали внимания - своего рода
человек-невидимка; а улицы, которыми шел, были знакомы, но зыбки,
подернуты невнятным серовато-лиловым туманом, и лица прохожих неясно
дрожали в мареве.
Не дойдя этаж до нужного, Томас остановился - со следующего марша
лестницы на него, прижав палец к губам, смотрела девушка. Синие
вельветовые, немного мешковатые - последняя мода! - брюки, выгодно
подчеркивавшие невероятную стройность длиннющих ног; изящные кроссовки и
полосатая водолазка дополняли (а может и составляли) костюм. Гладкие
темно-русые волосы, волной переброшенные через плечо, удивительные
зеленые, чуть раскосые глаза, нежные чувственные губы и маленькая светлая
родинка на щеке, над ямочкой.
"Магда?" - полуподумал-полупроизнес Томас.
- Том, милый! - девушка отняла палец от губ и бессильно ухватилась за
перила. - Ты здесь... о Господи...
- Откуда ты? - прошептал Томас.
- Ох, Том... тебя не было три дня... и Маттиаса нет нигде, даже у
Клары, а Петеру не дозвониться ни сюда, ни в институт... а я же в
командировке, ты ж знаешь; приехала - у тебя пусто, у Матти заперто, и
здесь тоже...
- Пойдем в квартиру, Магда, у меня есть ключ.
...Больше всего Томаса удивило, _как_ Магда слушала его. Нет, она не
поверила сразу, это было бы не в ее стиле, хотя он рассказал ей все, без
утайки. Но не перебивала, лишь всхлипывала и изредка вытирала глаза. Потом
села к телефону - и почти сразу, с третьего набора, связалась с какой-то
неизвестной Томасу Натали.
"Да. Да. Конечно, милая, конечно. Ах, вот как! Ну, спасибо... да,
конечно, обязательно зайду... а в институте в курсе?.. мы тут, понимаешь,
с ума сходим... счастливо, дорогая..."
- Петера в институте нет, - сказала она растерянно, положив трубку. -
Давно ухе нет, вторую неделю. Объявили розыск. А Матти ушел от Клары, так
что с ним все в порядке, он уже звонил Натали, тоже волнуется, куда ты
исчез... Ох, Господи, да что же это?..
Спросила - и разрыдалась всерьез, повторяя: "Томас, Томас..." Это было
совсем не свойственно Магде - плакать, это делало ее непохожей на себя,
хотя здорово украшало, но Магде к лицу было все; зато другое обрадовало и
одновременно огорчило. Хорошо, конечно, знать, что не ошибся в дорогом,
единственном человеке, и плохо, что взять его с собой, увести из этого
кошмара невозможно...
...но куда брать? и зачем, черт побери? - если Петера вторую неделю нет
в ИНСТИТУТЕ - это, конечно, плохо, это очень скверно, но это же значит и
то, что есть ИНСТИТУТ, где работает Петер, а следовательно, все это
черно-красное Учреждение - всего лишь пьяный бред, и остальное тоже бред,
не более, и некуда брать Магду, потому что некуда и незачем бежать, вернее
- есть, конечно, очень даже есть: в полицию, вот куда, и выяснять, что там
с Петером, и что с Матти, который в бегах... в каких бегах, болван?! - он
же звонил, справлялся, он просто ушел от Клары, но он в порядке,
братишка!..
- Томми! - кошечкой подсела Магда.
Пока Томас валялся в полубреду, она взяла себя в руки, захлопотала,
можно даже сказать, повела себя как настоящая хозяйка. Они никогда особо
не были дружны с Петером, скорее даже недолюбливали друг друга, хотя и
общались, но уж во всяком случае сюда Магда не заходила, и все же, на диво
быстро разобравшись, где что находится, она приготовила изголодавшемуся
Томасу перекусить. Да что там, настоящий обед! Когда, распаренный и
умиротворенный, он вышел из ванны, на столе уже дымился его любимый
гороховый суп с кнедликами, томились под блестящей крышкой сковороды три
здоровенные отбивные с острой закуской и - в центре всего - пыльная
бутылка вина. На десерт Магда сварила изумительный кофе, а в баре нашелся
и недурной коньяк...
Сама она есть не стала, разве что попробовала; сидела напротив, глядя
на Томаса - и в глазах ее не было ничего, кроме нежности и беспокойства.
За все те годы, что Томас знал Магду, она впервые была _такой_. Он
помнил ее всякой: насмешливой, жесткой, грубоватой, холодной, бывала она и
надменно-безразличной - и всегда оставалась неприступной. Происшедшая
метаморфоза просто потрясла Томаса. Вот уж действительно, друг познается в
беде. Друг?.. тут совсем некстати вспомнился Петер, но Томас выпил еще
рюмочку...
Сытость и мягкая волна коньяка сделали свое дело, знобкое отупение
сменилось убаюкивающим покоем, только что-то тревожило, оставалось
непонятным: скажем, где все-таки Петер - и кто же себя, черт побери, за
Петера выдавал? или наоборот, откуда взялся тот? или - где же был сам
Томас, коль скоро Магда искала его три дня? - об этом хотелось подумать,
больше того, об этом следовало подумать, но не думалось. Словно нежным
тончайшим туманом затягивало сознание, похожим на мягкую-премягкую сетку,
сплетенную из тополиного пуха, мысли плыли, растекались... впрочем,
удивительно ли, после двух бокалов "шато-де-рено" и едва ли не наполовину
оприходованной бутыли "Реми Мартен"?..
Выпитое и съеденное тянуло на сон, опасения и тревоги все тише
копошились в своих норках, но, несмотря на это, Томас заметил, что Магда
занервничала и, кажется, куда-то спешит. Ревнивым пьяным голосом он
поинтересовался, чего это она вдруг засуетилась. Магда обворожительно
улыбнулась, привычно перебросила волосы через плечо и сказала:
- Минуточку, милый!
Сколько на самом деле длилась минуточка, Томас не помнил, но проснулся
он оттого, что перед ним в невообразимом, прозрачном, ничего не скрывающем
кимоно, с еще влажными после душа волосами стояла Магда... и руки сами
потянулись к ней... и она не растаяла, нет, она... и был момент, когда
послышалось Томасу, будто прошептала Магда: "А где же все-таки бриллианты,
Томми?..", но переспрашивать не хотелось, да и чего не прислышится в
счастливом полубреду?..
Маааааааааааагда!..
Томми, мой Томми, еще! еще!! еще!!!
...Проснулся Томас рывком - оттого что Магды не было рядом. Затекшую
руку покалывало. В темноте терялись часы, но, судя по блекнущему за окном
занавесу сумерек, близилось утро. Он поднялся, стараясь не шуметь,
беззвучно оделся. Чистая свежесть ликовала в мозгу. Никакого похмелья.
Все. Уже не сплю. У-же-не-сплю. Прежде всего, подумалось четко и ясно,
навести справки о Петере. В институте, в полиции, у этой кретинки Клары.
Да что там! - одернул он сам себя, какие справки?! - просто позвонить
Петеру, прямо сейчас позвонить, пока он еще не проснулся, - и все. И
рассказать об этом кошмаре. И сообщить, что впредь пить надо меньше.
Но еще раньше, прежде всего - поцеловать Магду.
Представилось: вот она возится на кухне, а я выхожу, медленно этак, на
цыпочках, неслышно, словно тигр, шаги мои мягки, и я приближаюсь и целую -
в ямочку на шее, ведь волосы, конечно, отброшены, как всегда, через плечо,
я целую ее нежно-нежно...
Глаза уже привыкли к сумраку, уши - к звенящей, чуть разбавленной
тиканьем будильника тишине. Томас приоткрыл дверь спальни. В коридоре было
еще темнее. Лишь из-под дверей кухни пытался выползти надломленный,
полураздавленный лучик.
Т-с-с... шаги мои мягки...
Томас не мог объяснить себе своего поведения, но чувствовал, что делает
все так, как надо. Собственная преувеличенная осторожность вызвала
беззвучную усмешку.
Тигр, о, тигр, светло горящий... или как там у Блейка?.. и кстати, у
Блейка ли? может, вовсе у Киплинга?..
Шаги мои мягки, шаги мои неслышны...
Я иду, Магда...
Он на цыпочках подошел к кухонной двери и, замерев, прижался ухом к
замочной скважине. Там говорили. Двое. Тихо - Магда, и очень тихо, совсем
почти неразличимо - какой-то мужчина.
- ...короче говоря, милый, он спит сейчас, как сурок.
- Все они такие! Извольте: замочил лучшего друга и дрыхнет без зазрения
совести... Ублюдок. И папаша не лучше был. Все - ему, ему, ему...
- Тише, Матти!
Маттиас?
- Брат, называется. Задавил бы клопа, кабы не камешки...
Маттиас!
- Ну и ты хороша, однако. Могла бы сразу позвонить, а решила, небось,
сперва покувыркаться, а? С паршивой овцы хоть шерсти клок сорвать... ох и
сука же ты, Магда... мало тебе Петера?
- Матти, прошу тебя! Он же умер... да и разве же нам было плохо
втроем?.. если бы еще не его дурацкие фантазии...
- Да уж... с нервами у Петера было не ахти, в последнее время совсем
свихнулся... ну, хрен с ним... неважно... главное, через полчасика взять
эту тварь за жабры, чтоб сразу до задницы раскололся... А ловко ты его
все-таки сделала...
- Вот, а ты говоришь - с паршивой овцы...
- Ладно, не сердись, иди-ка лучше сюда...
- Какой ты нетерпеливый...
- Давай, бери... так вот, так, так, еще!.. слушай, интересно: а у него
это так же, как у нас, или...
- Конечно, глупенький... А ты как думал?
- Ну, мало ли что. Он же выродок, вроде нелюди, с него станется... а с
другой стороны, все же брат родной...
- ...ааааааах! ах!.. да... и я вот с ним как ни работала, сама уже
вроде была готова... а спрашиваю, где эти говенные бриллианты - молчит,
прикидывается... ах!..
- Еще бы. Двуличная свинья... А тебе с ним хорошо было?
- Куда ему до тебя, милый... даже до Петера... Здесь так тесно...
- Ничего, а мы вот этак попробуем... Ты присядь, присядь... Удобно?
- О-о-о, Матти!..
- И так! и еще так!
- О-о-о...
...Беззвучный, поздний, последний дождь хлестал по лицу Томаса, высыхая
почти мгновенно. В смутном сумеречном предутрье он легко выбрался из
города; тех, копошившихся на кухне, не отвлекла бы даже канонада, они были
чересчур заняты, а он шел тихо, и шаги его были мягки, и дверь закрылась
за ним без хлопка... а на улице никто даже и не окликнул, сонный случайный
полицейский протяжно зевнул и пожелал доброго утра, а пустой первый
трамвай без задержек довез почти до самой окраины предместья. Оттуда до
лесополосы идти было совсем недолго.
Томас примостился в неглубокой ложбине, под густыми, затейливо
перепутанными кустами, и пристально разглядывал пистолет.
Мушка. Дуло. Курок.
Рукоять. Обойма. Патроны.
Предохранитель.
Потеряно было все. Найдено - только эта вещица, скорее даже - вещь в
себе. Он никогда особо не любил оружия, ни огнестрельного, ни холодного,
хотя и считается, что всякий мальчишка до старости обязан балдеть от
прикосновения к металлу.
"Я ничем не обязан. Никому..."
И все же...
Томас попробовал на зуб пулю.
Вполне реальна. Ровно настолько, насколько и требуется.
Запихал патрон обратно в обойму, затем рывком - обойму в рукоять,
предохранитель снят, патрон дослан в ствол.
Приоткрыв рот, начал медленно придвигать ствол к губам.
Главное - не оцарапаться мушкой...
Но ствол уже во рту, вошел как по маслу, не царапнув, умостился, не
касаясь неба, да так уверенно, будто всегда был для этого предназначен.
Томас нащупал языком срез дула: непривычное ощущение металла, слабый
привкус давно сгоревшего пороха, пакли, ружейной смазки. И никакого запаха
смерти. Никакого вкуса.
А может, ее и вообще нет? Сон - есть, и бред - есть, и похмелье - тоже
есть, а смерти - нет? Вот было бы любопытно...
Стоило поставить эксперимент и все проверить лично. В конце концов это
его - и только его - дело. Где-то там, в глубине ствола, прячется пуля -
рыженькая, маленькая, пугливая, вполне безопасная. Ничего, сейчас она
выпрыгнет, надо только выманить ее, раздразнить как следует...
Челюсти затекли, во рту собралась слюна.
"Прямо как на приеме у дантиста... Интересно, а откуда выйдет пуля...
хорошо, когда есть свобода воли..."
Воля... пуля... пуля... и воля...
Палец не захотел согнуться.
"...свобода... воли..."
Он плавно потянул спуск. Механизм глухо щелкнул.
Осечка.
Только исчезла вдруг опушка лесополосы, сгинули мокрые от дождя
кустарники, и мерный рокот ворвался в уши; на глинистом, покрытом валунами
берегу стоял он, мокрый песок лип к ботинкам, а у самых ног катилась
белесая, в матовых разводах Река, закручиваясь ближе к берегу в мелкие
смерчики-водовороты...
Гул... гул... рокот и гул...
Свобода воли?
Томас передернул затвор; из недр железной штуковины выскочила и
упрыгала в глину, в песок, в никуда крохотная металлическая пчелка - не
найти, не рассмотреть.
Осечка?
Раздраженно сплюнув, Томас поставил пистолет на предохранитель. Сунул
было за пояс. Передумал. Широко размахнувшись, закинул железяку подальше -
и она гулко бултыхнулась в сизые волны, раскидала по воде два-три круга,
канула в небытие. Хмыкнув, Томас начал разуваться. К самым ступням
подступала отмель, ставшая вдруг ясно различимой...
Спустя пять минут, оскальзываясь на гладкой чешуе донных камешков,
раздвигая руками накатывающийся сверху сизо-зеленый туман и балансируя,
как заядлый гимнаст, он семенил на восток.
На тот берег.
В сущности, эксперимент провалился, это следовало признать.
Исчезновение лесополосы и появление Реки сами по себе не доказывали
ничего, как, впрочем, ничего и не опровергали. Томас ущипнул себя. Больно.
Ударил кулаком по угловатому, коричневому на сколах валуну. Еще больнее.
Ну и что? Откуда и кто знает, как оно бывает, когда перешагиваешь
последний рубеж? А с другой стороны, кто доказал, что жизнь нескончаема, а
переход лишь условность?..
Нет доводов.
Потом он почувствовал голод, и это стало еще одним доказательством
отсутствия доказательств. Что есть жизнь? И что - смерть? Кто жив, а кто
мертв? И откуда знать, в чем разница и существенна ли она, и насколько?
Ясно было одно: хочется есть.
А так - что ж, лесок леском, тропинка тропинкой, а за опушкой - поле,
длинное, на совесть вспаханное. И он даже не очень удивился, выйдя ближе к
вечеру к маленькому, очень аккуратному домику, постучавшись и увидев почти
мгновенно появившегося на пороге благообразного старика, очень кого-то
напоминавшего.
Но кого? - он не успел вспомнить.
- Ба, пришел! Мать, мать, смотри!
И тетя Мари, давно погибшая в авиакатастрофе, тоже выбежала на крыльцо
откуда-то из вкусно пахнущих глубин дома, седая, румяная, такая же
благообразная, как дядя Йожеф, - но если они, уж точно погибшие много лет
назад, состарились, то значит они и не умирали? - ведь мертвые не стареют,
мертвые остаются молодыми, это давно известно и не нами придумано...
...а его уже вели в дом, и обнимали, и ахали, и дядя Йожеф, хлопая по
плечу, кричал:
- Нет, мать, ну погляди, каков мужик, ну вылитый братан, копия! За
встречу такую не грех бы и рюмашечку раздавить, а?!
А тетя Мари бурчала что-то в ответ, но не так чтобы очень уж
неодобрительно, а скорее - слабо, для порядку, протестуя, но и соглашаясь,
что, мол, да, не грех, хотя куда уж тебе, старый, и на стол легла
хрустко-белая, слежавшаяся, сразу видно - праздничная! - скатерть, и
возникло все, что положено, и грянул первый тост ("Ну, за тебя, племяш! а
то мы тут тебя уж, грешным делом, мертвым считали!"), и пошло хорошо, и
все было как в детстве - не так роскошно, как на квартире у Петера, зато
от души, словно в давние времена, когда Томас частенько забегал из школы,
чтобы похрустеть румяными теткиными печенюшками...
Впервые за многие годы Томасу было так тепло, надежно и уютно, и
спрашивать о чем-либо казалось бестактным, и все же...
- Вы живы? - не смог удержаться он после второй рюмки.
А старики, вовсе не удивившись дурацкому вопросу, ответили в один
голос:
- Ну живы, сынок, живы, а как же?
И улыбнулись друг другу сокрушенно: вот ведь какой мальчишка глупый,
вроде и взрослый уже, а все как дитя малое, ничего не понимает... и
расхотелось говорить о ненужных вещах. Родное тепло доброты, нежности
коснулось сердца, расслабило, укачало; совсем не думалось, глаза
немилосердно слипались, а кровать в соседней комнатке была уже застелена
белейшими, чуть голубоватыми от синьки простынями, и угол пушистого одеяла
был отогнут, приманивая окунуться в прохладную белизну, и топорщилась
углом вверх тщательно взбитая подушка...
- Все, племяш! - решительно заявил наконец раскрасневшийся дядя Йожеф.
- Утро вечера мудренее; ложись-ка спать!
И гневно встряхнул головой, вспомнив только что выслушанный рассказ о
Петере; а всплакнувшая от воспоминаний о Магде тетя поддакнула:
- Ложись, родненький, ложись...
Томас уснул, едва уронив голову, мгновенно, без раздумий. И снились ему
сначала глинистые берега, водовороты сизой волны, а потом - дядя и тетя,
не старые, как сейчас, а совсем юные, тоже живые, но еще не погибшие в той
глупой авиакатастрофе; тетя, худенькая, пышноволосая, очень красивая в
летнем платьице, смеялась и звала мужчин к ужину, а дядя продолжал
мастерить Томасу арбалет, разъясняя по ходу дела, как половчее наладить
спуск и почему стрела обязательно должна быть короткой и тяжелой...
Проснулся он оттого, что не смог повернуться на другой бок. Руки не
шевелились. Ноги тоже. Все тело было опутано сложной системой бечевок и
ремней, словно огромный подарок к Новому году от богатого родственника.
Только голова могла немного ворочаться.
- Тс-ссс, Марья, тс-ссс...
- Ш-шшш, Осип, ш-шшш...
Вот что разбудило окончательно! - даже не скользко шипящие, знакомые, а
вроде и чужие голоса, а именно непривычное, будоражащее подсознание
произнесение имен; и вовсе уж, вконец добила остатки сна очевидная
сосредоточенность на ласково-румяных лицах, выпрямившая добрые-добрые
морщинки в сухие жесткие линии...
- Угху-гх!
Не вскрикнуть. Рот заткнут кляпом, весьма искусно, со знанием дела -
плотно, но так, что во сне и не ощутил. Впрочем, забили кляп не только
умело, но и заботливо, даже нежно: он вовсе не мешал дышать, вот только
говорить, тем паче - кричать, было невозможно.
- Проснулся, что ль? - озабоченно спросила тетя Мари.
- Оклемался! - столь же деловито откликнулся дядя Йожеф, бросив искоса
взгляд на связанного Томаса. - Ну и ладно, так и так все уж почти готово,
еще недолго. Ну, племянничек, не щурь глаза, мы тут как раз и думаем:
сколько ж спать-то можно, в сам-деле? Разнежился ты там, на мертвяцких-то
харчах, отвыкать пора... а ну!
Жилистые, не стариковски сильные руки ухватили Томаса под мышки,
подержали на весу, словно прикидывая - куда бы умостить, прислонили
наконец к стене, подоткнув под спину подушку. Теперь спальня была видна
вся: и старенькая, приземистая, но прочная шифоньерка (в детстве за ней
было так удобно прятаться!), и тумбочка с кипой старых, порядком
взлохмаченных журналов (Томас сам перелохматил их, рассматривая часами!),
и небольшой квадратный стол. А на столе - несколько металлических кюветок,
фарфоровая подставка для кастрюль (тетя всегда гордилась ею, вкусно
выговаривая непривычное название: "севр"...) и на ней - утюг,
подсоединенный шнуром к розетке.
- Готово, мать?
- Дак почти что уж...
- Ап! - голосом фокусника произнес дядя Йожеф, и кляп словно бы сам
собой выскочил изо рта.
- Ну, Марья, давай! Токо нет у меня веры, что по-твоему выйдет. Ты уж
попробуй, коли силы не жаль, а я пока приготовлю все как следует, а, мать?
И, отойдя, захлопотал у стола, заняв теткино место.
- Фома, Фомушка, кровиночка моя, - жарко зашептала тетя Мари,
склонившись над ухом, - ты уж того, старика во грех не вводи, чего ж
серчать, коль сам виноват? и мы-то ни при чем, и зла на тебя, Боже упаси,
никак не держим... и опять же, не чужие ведь люди, родная твоя родня, сам
знаешь, Клаус-то, батька твой, Микола то есть, Осипу моему брат родной,
мне, стало быть, свояк, так что уж не обидь, скажи по чести, по совести,
где камушки-брильянтики сховали?..
- Мммм! - в безотчетном порыве Томас резко откинул голову, метя
затылком в железную спинку кровати... мелькнуло: а вдруг - теперь
получится?.. но голова ткнулась не в железо, а в мягкую обволакивающую
плоть пуховой подушки.
- И Матюшке ведь тож по справедливости доля положена, - жужжало над
ухом, - ведь братан же тебе, никак обделять нельзя, не по-божески
так-то!.. уж покайся, сыми тяжесть с души, так мы тебя и не обидим, не
зверье ж, чай, не мертвяки какие, даже и отсыпем скоко-то, ну, ясно,
немного, так ты ж меньшой в роду, тебе и доля поменьше...
Томас бессвязно замычал.
- Уйди! Уйди!!!
И - скрипучий, отстраненный голос дяди:
- Отыдь, Марья. Не твоя это забота, говорил же. Ну, пусти-кось...
Нечто гладкое, неощутимое коснулось живота. Скосив глаза, Томас увидел:
строго-сосредоточенный дядя, задрав рубаху почти до шеи племянника, водит
по его, Томаса, голому животу утюгом. Боли не было вовсе, разве что
странное, не очень приятное чувство, вроде щекотки. Но вслед за утюгом
вытягивались белесые полосы, немедленно вспухавшие волдырями, волдыри
наливались, лопались... а через миг исчезали, словно и не было их...
- Ну, племяш, кайся, однако...
И - озадаченно, с испугом:
- Глянь, мать, а ведь не жжется ему?! Что ж, выходит, впрямь нежить?
А - в ответ:
- Ох-ти, старый, да что ж мы творим, коли так... мертвяка примучивать
кто ж дозволит?.. сей миг из Ведомства нагрянут...
И - торопливый дядин говорок:
- Ну так, мать! быстро! быстро! Все штоб убрала мигом, таз, бирюльки
мои, крови, спасибо, с нелюди неживой нет, дырка щас затянется, сама
знаешь, давай, мать, давай...
Торопливо семенящие шажки тети. И другие шаги, возникшие внезапно,
словно бы ниоткуда, тоже торопливые, но - тяжелые, бухающие, несокрушимо
уверенные, близкие-близкие...
- Стоять всем!
На пороге возникли подтянутые молодцы в щеголевато ушитых
розово-голубых комбинезонах, без всякого оружия и с такими благостными
лицами, что Томасу стало страшно - гораздо страшнее, чем в тот миг, когда
- где-то там, далеко! - его поднимали дубинками из постели железнорукие
черно-красные тени.
Двое из явившихся застыли у двери, трое прошли в комнату.
- Ну!
Старик засуетился.
- Да что вы, родимые! Да ни в жисть! У меня - как в аптеке, порядок
знаю, охулки на руку не положу, ни в какую ему, супостату клятому, не
развязаться...
Ч-чух-нг!
Резкий звук пощечины прозвенел жестью, но не помешал дяде, слегка
взвизгнув, завершить фразу:
- ...а ремни, извольте заметить, самонаилучшие, прочные, надежные; чай,
не оборвутся, чтоб знал, поганец...
И снова - будто жесть о жесть.
- Ай! прошибочка, прошибочка вышла, милостивцы!..
Ч-чух-нг-г!
- Стоять! Не отворачиваться!
И опять...
- Ваше счастье, что попрятать успели...
- Да мы ж!.. - жалобный старушечий всхлип.
Блямс!
- Развязать немедленно!
В четыре руки, причитая, старики исполнили приказ. Старший (судя по
тону и почтительному молчанию окружающих) из розово-голубых небрежно
козырнул Томасу.
- Как лицо, облеченное полномочиями, прошу принять первичные сожаления
в связи с нанесенным вам моральным, физическим и материальным ущербом!
Виновные, безусловно, понесут справедливое наказание...
Отчаянный крик тети:
- Да мы ж! мы ж ничего! племянничек, да скажи хоть ты им...
И рык одного из тех, что у дверей:
- Маал-чать! Успеешь еще покаяться!
Старшой же, не слушая, распахнул пухлую записную книжку, набросал
несколько строк, вырвал листок и вручил старухе. Поглядел на лежащего в
глубоком обмороке дядю Йожефа, пожал плечами, выписал еще одну квитанцию и
передал ее также тете Мари.
Та, подвывая, приняла. Под неотступным взором розово-голубого
старательно изобразила что-то в ведомости и, дрожа всем телом, то ли
проплакала, то ли проскулила:
- Благодарствуйте...
Розово-голубой нахмурился, покачал головой, сделал знак плечистым и
молчаливым. Все вышли во двор. Томаса заботливо, пожалуй даже - с
несколько преувеличенной заботой, под руки, вывели, помогли спуститься с
крыльца. Вокруг суетился скоропостижно очнувшийся после выдачи квитанций
дядя Йожеф; он первым, сноровисто и споро, подбежал к шестикрылому
экипажу, с оглядкой распахнул дверцу и тотчас, умильно улыбаясь, согнулся
в дугу. Розово-голубые молодцы аккуратно усадили Томаса на переднее
сиденье, рядом с водилой, укутали ноги пледом, плотно, но не
обременительно подтянули привязные ремни, а сами умостились в неудобном
крытом кузове.
Машина заурчала и тронулась.
Освобожденный от пут, напоенный сладкой, пахучей, с привкусом
незнакомой, но приятной травы водой, Томас сидел в мягком кресле посреди
большого, ярко освещенного кабинета. Перед ним за канцелярским столом
сидел человек, затянутый в белое с голубыми и розовыми галунами, и что-то
писал, время от времени поглядывая на лежащий около настольной лампы
пистолет, подернутый тоненькой сеткой ржавчины. Над столом нависал яркий,
маслом писанный портрет, и Томас сначала даже не понял, что же заставило
его не спускать взгляда с картины почти минуту.
Важный, но без намека на надутость старик строго глядел с портрета на
посетителя. Длинные белые кудри, ниспадающие красивыми прядями, кудлатая,
белая же с серебряной искрой борода, нахмуренный - но не в строгости,
отнюдь! скорее - в раздумий - лоб с высокими благородными залысинами. И
одновременно, при более пристальном рассмотрении, лик старца казался
молодым, исполненным глубокого мучительного сомнения или искаженным
странной, едва ль не предсмертной страстью. А еще миг спустя казалось
вдруг, что и вовсе никого нет на обрамленном пространстве - только
переливающийся, краткий и полный некоего смысла свет, вновь сгущающийся в
старческие седины и морщины на обширном лбу.
И вот на этом-то лбу мыслителя и пророка - огромная шишка, что-то
явственно напоминающая; заставляющая сосредоточиться и - вспомнить.
Он силился понять: что же именно, когда человек за столом поднял
голову, и Томас поперхнулся от изумления:
- Петер?! Как ты выжил? Откуда ты здесь?
Человек недоуменно пожал плечами.
- Простите, меня зовут _Петр_. Что значит "выжил"? Я, собственно, и не
умирал. Я здесь работаю. - И еще раз, в подчеркнутом непонимании коротко
пожав плечами, преувеличенно любезно спросил:
- Итак, Фома? Или все-таки - Томас?
Секунду подождал ответа. Не дождался.
- Впрочем, и не важно. Пускай будет Томас.
Встал. Одернул белоснежное.
- От лица вышестоящих инстанций еще раз приношу вам официальные
извинения за возмутительное поведение лиц, предоставивших вам ночлег. Хочу
надеяться, что вы согласны считать инцидент исчерпанным.
Сел. Улыбнулся.
- Формальности, знаете ли, прежде всего. И - уж поверьте - без них куда
сложнее...
Слегка подмигнул.
- Нус-с... Итак, уважаемый... м-м-м... Томас, прежде чем от души
приветствовать вас на нашей богоспасаемой территории, я обязан выполнить
свой пусть неприятный, но - долг. А именно: предъявить вам конкретные
вопросы и, соответственно, взять с вас разъяснения по поводу некоторых,
поверьте на слово - оч-чень неблагоприятных для вас обстоятельств.
Тон был грустновато-доброжелательный, да и вид беломундирного выражал
неподдельное сочувствие и готовность помочь, разобраться, выяснить все до
конца. И голос, и улыбка разительно диссонировали смыслу последних слов,
что и добавило Томасу смелости возразить.
- Простите, я, видимо, чего-то не понимаю... Какие обстоятельства? Я
застрелился...
- Минуточку! - Петр предостерегающе поднял палец. - На вашем месте я не
стал бы бросаться подобными словами. Еще вовсе ничего не известно, а
выстрелить в висок или в рот, пусть даже себе самому... и застрелиться! -
это, уж поверьте на слово, большая разница. Попрошу конкретнее...
- ??!
- ...ну, скажем, можно ведь сформулировать и так: "пришел сюда". Это
ведь, в своем роде, правда, не так ли?
- Видимо... - неуверенно улыбнувшись, кивнул Томас. - Да, точно. Именно
так: я пришел сюда, потому что уже не мог там. Ведь у вас здесь...
- Так-так, уже лучше. Только что вы, собственно, имеете в виду, говоря
"у вас здесь"? Поверьте, дружище, - Петр несколько приглушил голос, - вы
мне чем-то симпатичны, и я, даже в чем-то нарушая инструкцию, хотел бы
дать вам совет: тщательно продумывайте любые, подчеркиваю - _любые_ свои
заявления. А теперь, с вашего позволения, уточним список неясностей...
м-м-м... заметьте, я не говорю _грехов_...
Откашлялся, не торопясь, пошуршал листками.
- Так-с. М-да. Угу. Итак:
$1. Незаконный переход границы, он же - _несогласованное успение_, и,
следовательно:
$$2-3. Покушение на верховенство _воли высшей_ как результат
_мудрствования лукавого_. При этом вы не избегли контакта с местными
обитателями и, значит, имеет место:
$4. _Введение во искушение малых сих_, путем:
$5. Соблазнения их благами суетными, отягощенное:
$6. _Сотворением кумира_ в форме одной из разновидностей _тельца
златого_. Больше того! В вашем случае приходится констатировать еще и:
$7. _Стремление к отмщению_ в форме отказа от подставления второй щеки,
что вполне подтверждается и:
$8. Безусловно подтвержденным фактом хранения и попытки ввоза оружия.
Кстати, это отягчающе влияет и на $$1-3...
- Но пистолет!..
- Нет уж, милейший, извольте подождать! При чем тут пистолет? Это все
совершенно не важно. Продолжим:
$9. Особо отягчающий! - осознанное, а следовательно и злонамеренное
неопределение себя к миру сотворенному, равно же и неидентификация себя с
миром горним, что не может не рассматриваться как:
$10. _Гордыня_. Хотя, - тут Петр оторвался от бумаги и добродушно
усмехнулся, - на фоне всего вышеперечисленного это, собственно, уже и не
так важно. Далее - пустяки:
$11. Не явившись сразу в место конкретного предназначения, вы тем самым
проявили явное противление, хотя вы вправе сослаться и на:
$12. Смягчающий, обратите внимание! - Петр заговорщицки понизил голос.
- Противление без злого умысла не может быть квалифицировано как
злонамеренное. Однако же, несмотря на то:
$13. Незнание догмата, хоть и не равнозначно неприятию, а паче того -
отрицанию, но, вместе с тем, и не может служить оправданием поступку,
исходя из презумпции _предопределенности_. Не так ли, душа моя?
- ...
- Что с вами?
Но Томас уже пришел в себя.
- Прекрасно. Продолжаю. Ваша доставка сюда, откровенно говоря, тоже
есть дело неправедное, поскольку имело место:
$14. Нарушение _благолепия мироустройства_, попытка дезорганизации
блаженнейшего покоя и его скромных служителей путем чрезмерной загрузки
их. Но это мы даже и в протокол заносить не станем, ну было и было, не
мелочиться же! А в сущности, - Петр открыто, благожелательно и немного
устало улыбнулся, - существенное значение для нас с вами имеют только
$$1-5, ну, и еще, пожалуй:
$15. Неприятие _чаши сей_ и попытка избавиться от нее путем манипуляции
ссылками на все ту же пресловутую "свободу воли" (см. $$ 1-3, 10, 13)...
И - внезапно - выкрикнул, резко, наотмашь:
- Что? Вы имеете что-то сказать?
- Я... я не...
- Ах, вот как. Знакомые песни. Но вы же не станете спорить, что явились
сюда без необходимых документов, как-то:
$16. п.1. Исповедь (в трех экземплярах).
п.2. Автожитие.
п.3. Жития ближайших родственников.
п.4. Синодик мотивов принятого решения.
п.5. Подробное обоснование оного.
п.6. Чистосердечное покаяние.
п.7. Список соучастников.
п.8. Отказ от апелляции и амнистии.
п.9. Заявление-заявка на последнее причастие.
п.10. Требование о назначении высшей меры воздаяния.
п.11. Обязательство о неуклонении от оной.
п.12. Свидетельство об успении.
п.13. Акт о вскрытии тела.
п.14. То же - от комиссии по отпеванию.
п.15. Ноты отпевания.
п.16. Декларация об оплате процедур, связанных с успением.
п.17. Квитанция похоронной конторы и нумер участка на кладбище.
Вот, собственно, и все. Не устройте вы такой бедлам из своего
появления, оставалось бы только оформить документы, дело пошло бы в
производство и сегодня-завтра все было бы в принципе решено. А так я
загружен непроизводительной работой и должен терять на вас время. Между
прочим, скажу откровенно, время ключаря это даже не просто деньги, как у
вас говорят. Да-с, милейший, совсем не деньги... Кстати!..
Петр решительно-показным движением отодвинул кипу толстенных папок и,
перегнувшись через стол, завершил тираду дружески-доверительно:
- Ну что тебе, парень, дались, в самом-то деле, эти бриллианты? Чего
жмешься, земеля? ну, колись! Говори, где? - и ступай себе с Богом,
оформляйся на прибытие, по коридору налево, пятая дверь; скажешь: ключарь
в курсе. Ну?
- Да поймите же хоть вы, Петр, - с невероятным спокойствием, кажется,
даже ухмыляясь, выговорил Томас, - я беженец. Ушел оттуда, пришел к вам,
потому что больше некуда, и не знаю я ни про какие бриллианты, ничего не
знаю...
- Ах, вот как? Прекрасно... - Петр вновь придвинул папки, на сей раз
полузагородившись ими. - Значит, категорически ничего не знаете. Так-таки
и ничего? Так-с. А почему же, собственно, вам тогда не понравилось
пребывание _там_?
- Понимаете... так вышло. Наверное, я не такой, как они, в смысле - _не
тот_.
- Ага, _не тот_. Что ж, я тоже _не тот_. Но у нас к _нам_ вопросов не
возникает. Гм. А к вам - будут.
- Почему?
- _Тот_, да не тот...
- Так что же со мной будет?
Петр медленно, пристально, словно взвешивая нечто, оглядел Томаса,
кивнул и презрительно-спокойно, с долго сдерживаемой и наконец
прорвавшейся ненавистью, отчетливо и словно даже с наслаждением отчеканил:
- А ничего, мертвяцкая твоя душонка! Сейчас выпишу расходный ордер, и
все. И вниз! Салют! Аминь то есть...
Умокнул ручку в чернильницу. Добавил - буднично:
- По документам Фомой пойдешь. Ясно?
И, глядя поверх плеча допрашиваемого, чуть приподнявшись, позвал:
- Катерина Федоровна! Прошу вас!..
Фома подвинулся в кресле; на подлокотник слева присела худенькая
курносая женщина с выщербленной косой в руках и ласково приобняла за
плечи. Рука ее была небольшая, но крепкая, с красивыми длинными пальцами -
вот только под ногтями чуть отливало черненьким... пойдем, бедолага? -
шепнула она, и коса отозвалась, поддакнув: "Да-ан-н-нь-г!"
В это самое время портрет негромко, но значительно кашлянул, щеки его
надулись, всколыхнув бороду. Петр вскочил и стал навытяжку. Губы портрета
неторопливо раздвинулись наподобие буквы "О" и выплюнули пергаментный
свиток, полностью распластавшийся в полете. На стол он улегся медленно и
веско, уже оформленный в каменную, с седым свинцовым отливом скрижаль.
Портрет удовлетворенно рыгнул и, блаженствуя, закатил глаза.
Петр и женщина с косой внимательно изучили послание.
Заспорили.
Петр разводил руками, оправдываясь, женщина явно настаивала. Потом
игриво хихикнула, бросила на плечо уныло притихшую косу, послала Фоме
воздушный поцелуй и, вихляя постукивающими костями бедер, вышла за дверь.
Петр же серьезно расстроился.
- М-да, ну ты и фрукт. То есть, - ударил кулаком по столу, - нет, ну
надо же! Впервые такое вижу! Короче, наверху есть мнение, что ты вообще не
по нашему Ведомству, совсем, значит, не по нашему; живой, выходит. А
отсюда - что? Выдавать тебя надо, понял? По новой, выходит, всю эту
тягомотину оформлять. Ишь ты, живчик нашелся... откупился небось?..
Хмуро посмотрел исподлобья.
- Вот ты меня, вижу, невзлюбил. А на тот берег - хочешь?
- Нет! - содрогнулся Томас.
- А придется.
- Но как же? А милосердие?
- Честно сказать? Так нет его. Может, раньше, в злые старые времена, и
было, а теперь все так хорошо, что нет его, и никогда не будет, и не
нужно! - вот в этом я тебя могу заверить совершенно ком-пе-тент-но. А как
на выходца из чуждой среды, так и правосудие к вам, милостивый государь,
неприменимо: нет ни его для вас, ни вас для него...
- Но я думал...
- А, сволочь, - взревел Петр, - еще и _думал_. Да тебя, суку, на первой
же пальме вздернуть надо было. Прямо в кущах, без протокола! Выслать
немедленно! Уж там-то с тобой церемониться не будут!
Портрет злорадно осклабился.
...Река гудела и ревела, кипела бурунами, и туман висел над ней уже не
кисейной струйкой, а вполне плотной завесой, позволяя, впрочем, стоящим на
разных берегах видеть друг друга, но - зыбко, расплывчато, нереально. Там,
куда привезли Фому, она была и шире, и, наверное, глубже. Оба берега
шелестели, перешептывались.
Слева - _те_, справа - _эти_.
Петры, Матвеи, Магды, Марии, Иосифы...
Публика, освежаясь лимонадом, довольно похохатывала, предвкушая
развлечение.
Сорвалось - Фома поплыл вниз по течению, по нейтральной середине Реки,
на юг. Здесь туман был густ и приятно прохладен, он помогал плыть и
скрывал от любопытных, липко-враждебных глаз. Недовольные зрители
требовали возврата денег за билеты. Стороны, прижав ко ртам мегафоны,
обвиняли друг друга, назревал конфликт, и слева юркие парни уже сноровисто
ползли к куполам свергать кресты, а справа рвались из пробирок микробы
моровых язв и прочие кары и воздаяния.
Фому, впрочем, сие уже не интересовало...
Воды были поистине нейтральными - не холодные и не теплые, не быстрые и
не медленные, не безжизненные, но и не заселенные левиафанами; плыви себе
и плыви - никто не утопит, никто не поможет; выплывешь куда ни то - твоя
удача, нет - пеняй на себя. Ни к одному из берегов подгребать не хотелось,
однако же и силы уже были на исходе.
Внезапно Фома заметил ялик и в нем человека в дождевике с остроконечным
капюшоном. Довольно далеко, а впрочем - и не слишком. Из последних сил, с
трудом расплескивая воду и отфыркиваясь по-собачьи, он поплыл к лодке,
стоящей - на якоре, что ли? - ровнехонько посередине Реки. Когда, тяжело
дыша, Фома ухватился дрожащей рукой за борт, чуть накренив лодку, человек
даже не обернулся.
Лишь спросил:
- Ты кто?
- Пловец, - задыхаясь, выговорил Фома.
- Вижу. Откуда плывешь?
- Сверху...
- И это ясно. С левого берега или с правого?
- Да нет... с середины.
- Вот как, - человека в капюшоне это, пожалуй, не удивило. - И тем, и
другим, выходит, не угодил. Толковый ты, видно, парень, способный. Спасти
тебя, что ли?
Полузахлебнувшийся Фома утвердительно замычал и не без помощи рыбаря
перевалился через черпнувший воду борт...
...Сознание вернулось в тот миг, когда днище заскребло по песку.
Вечерело. Выбравшись из лодки, человек в капюшоне жестом предложил
следовать за собой...
Это оказался странный, первобытно-романтичный остров. Берег был
идиллически пустынен и тих, в двух шагах от воды, взбираясь ввысь по
крутому холму, благодушествовал дремучий смешанный лес. С первых же шагов
по неприметной тропинке стало, однако, ясно, что все это - декорация.
Тропа оказалась заасфальтированной, снабженной невысоким бетонным
парапетом, а за леском скрывались многополосные оборонительные сооружения:
минные поля, доты, флеши, укутанные спиралями Бруно, блиндажи, капониры.
Из окопов безмолвно выглядывали фигуры в пыльниках и дождевиках с
капюшонами, укрывающими лица.
Несмотря на вечер, было светло и серо, словно в пасмурный полдень, - и
вдали, за расчесочными зубьями деревьев, угадывались профили изящных
виселиц - глаголей и обыкновенных, и приземистые, кряжистые помосты с
бугорками плах, и устремленные в небо, готовые к повседневному труду
кресты с чуть вбитыми в дерево семидюймовыми гвоздями, а поверх всего,
немножко горча свежайший вечерний воздух, тянуло легким газком - не понять
сразу, то ли фосгеном, то ли подустаревшим, но во веки веков надежным
работягой-ипритом, то ли вообще - кокетливым и расторопным "циклоном-Б"...
Около одного из блиндажей рыбарь остановился, легко распахнул
бронированную дверь и пропустил Фому вперед.
На стене, прямо против входа, висело зеркало с намертво застывшим в
прозрачной глубине неким двуликим. Фоме были знакомы оба обличья. Пройдя в
помещение, рыбарь откинул капюшон, и Фома вздрогнул.
- Ты узнал меня, человек? - спросил тот, кто выручил и привел,
усаживаясь в кресло под собственным портретом. - Я твой вечный спутник, я
суть жизни твоей. Тебе никуда и никогда не уйти от меня; тебе не убить
меня, только - наоборот. Но что моя жизнь после твоей смерти? Как быть
мне, похожему на всех, и всем им, похожим на меня? Вождям и народам что
делать? Пастырям и пасомым? Ангелам и дьяволам? Что делать женщинам?.. Но
и оставлять тебя здесь, среди нас, слишком опасно - и я, властью своей,
изгоняю тебя из всех пределов, населенных теми, кто подчинен мне. Мы будем
жить отныне угрозой твоего возвращения, страхом твоей непохожести, ужасом
твоей необычности, тяжестью твоей любви - и радоваться, что все это,
вместе с тобою, далеко от нас. Ты проклят навсегда, человек, и отныне и
вовеки не сможешь довериться ни верному другу, ни брату, ни любимой
девушке, ни добрым старикам, ни всем нам, случайным попутчикам...
Уходи!
...К Реке он вышел через сводчатый, пахнущий прелой землей и тлением
потайной ход, и круглая блиндированная дверь, окатив напоследок затхлым
смрадом летучих мышей, медленно вернулась на место. Река шелестела -
негромко, словно пребывая в глубоком раздумье; ни тот, ни другой берег уже
не были видны, а туман, вбирающий в себя глинистые клочья сумерек,
клубился и раскидывал щупальца почти над самой водой.
Что ждет его впереди? в устье, в море?
Размышлять не хотелось.
В конце концов, куда бы ни прибило, на первое время хватит; спасибо
папе...
Зябко поежившись, он вошел в воду.
1990-1994
Популярность: 6, Last-modified: Fri, 15 Dec 2000 18:41:30 GmT