---------------------------------------------------------------
     Ларионова О. Н. Клетчатый тапир. /Амнуэль П. Р. Капли звездного света./
Романовский.  Б.В.  Преступление  в  Медовом Раю: Фантастические  повести  к
рассказы /Сост. Ф. Я.  Дымов. -- Худ. Н. Б. Комиссаров.  - М.: Мол. гвардия,
1989. -- 368 с. ISBN 5-235-01201-1 стр. 311-365.
     OCR: Сергей Кузнецов
---------------------------------------------------------------
     Повесть

     Сколько анализов  проделал,  сколько  справок собрал,  по  всем  врачам
неделю, битую неделю шатался и на тебе! "Это все, голубчик, нужно, нужно, но
мы начнем  сызнова!"--  вспомнил  Борис  Алексеевич слова врача  космодрома.
"Сызнова", -- повторил он и фыркнул.
     И все, действительно, завертелось, правда,  в более ускоренном темпе --
два  часа,  и  огромная  предполетная   диагностическая  машина  подтвердила
заключение  районной поликлиники: "Практически здоров.  Д/косм. рей. годен с
ограничениями по п.п.  7, 13, 14  и 24". Это  означало,  что он  имеет право
путешествовать  в космических  рейсах на  кораблях со стартовыми и финишными
перегрузками  не более двух "2g"  (п. 7), в пределах  солнечной системы  (п.
13),  высаживаться в пунктах, где атмосферное давление или его  имитация  не
нище О,75 от  нормального  земного (п. 14)  и  имеются оборудованные  пункты
"скорой помощи"  с  медкомпьютерами  класса не ниже "Д" (п. 24).  Короче  --
лететь   на  грузовой  ракете,  частично   переоборудованной  под  перевозку
пассажиров, до станции "Луна" и выйти на поверхность спутника Земли он мог.
     Он никогда раньше не летал  в ракетах, или как  сейчас  стало  модно их
называть, на космических планетолетах. Ракета оказалась  маленькой -- четыре
члена экипажа, четверо  пассажиров.  Посреди корабля  располагался  короткий
общий проход; как и в самолете, впереди и  сзади располагались  таинственные
службы обеспечения полета. Его каюта оказалась впереди справа.
     Каюта оказалась удобной, хотя и крохотной, с иллюминатором, стены обиты
какой-то  материей под шелк,  стеганные, как в фильме из жизни замечательных
людей.  Цвет этого,  с  позволения сказать, шелка был сине-зеленый,  его еще
называют  "цвет морской волны". Вообще,  больше  всего это  место напоминало
гнездышко для влюбленной пары, но ни кровати, ни стола, ни какой-либо другой
мебели здесь не  было.  Только  рядом с иллюминатором  стояли  два  кресла с
подлокотниками и подножием. Кресла были шикарные -- обивка из бархата (может
быть,  и натурального).  На подножии были смонтированы по  два сапога,  а на
подлокотниках  -- по две  перчатки  с  крагами. Выглядели  они  зловеще, как
орудия пыток. Борис Алексеевич занял место  у иллюминатора. Отворилась дверь
в  каюту, и вошел  сосед, молодой  и остроносый, с  живыми серыми  глазами и
намечающейся над лбом лысиной. Впрочем, впечатление он производил не хилого,
а пружинистого  и  жиловатого  человека. "По-видимому,  бегом занимается, --
подумал Борис Алексеевич. -- По утрам, небось, двухпудовку жмет!"
     Сосед поздоровался  и  сел. И  почти  сразу в воздухе,  поверх шелковой
обивки засветилась надпись: "Внимание! Сесть в кресло, разуться, пристегнуть
ремни!  Вложить оголенные руки в перчатки,  ноги -- в сапоги. Не  курить! До
старта 10 мин." И то же самое по-английски.
     Морозов  разулся, сел,  выполнил  все  предписания и  затих.  Раздалось
приглушенное  шипение,  и  подкладка перчаток,  а  затем и сапоги раздулись,
плотно  обтянув конечности.  Он знал, что так к нему подключили  датчики для
медкомпьютера  корабля "не ниже класса "Д".  Потом он почувствовал, что  все
помещение, точнее, наверное, и весь корабль дрожит.
     -- Двухминутиая готовность, -- сказал кто-то утрированно четко, и Борис
Алексеевич подумал, что время здесь летит быстро.
     Вибрации усилились, где-то внизу на одной ноте выл механический зверь.
     -- Одноминутная готовность, -- сказал тот же голос скучно.
     Звук становился все выше и выше, казалось, ему  некуда было подниматься
выше, а он все лез вверх, все лез...
     -- Десятисекундная готовность.
     Вой перешел в  металлический  визг. Борис  Алексеевич пальцами в  плохо
гнущихся перчатках вцепился в подлокотники.
     -- Старт!
     Ему показалось, что махина планетолета, около которой он недавно стоял,
подобно  пробуждающемуся зверю  поднимается  на передние  лапы шасси, и  ему
стало страшно. Затем неожиданная тяжесть стала вдавливать его в кресло, и он
понял,  что  корабль набирает  скорость.  Он хотел увидеть  Москву  с  такой
высоты,  скосил глаза на  иллюминатор  и не увидел  ничего,  какие-то клочья
облаков,  светлую   полоску  у  горизонта  и  темно-синее  небо.  Перегрузка
увеличилась.     Так     началось    путешествие     заведующего     отделом
строительно-монтажных машин и роботов Бориса Алексеевича Морозова к сыну.
     Когда была  набрана необходимая  скорость и кончилась свинцовая тяжесть
ускорения, из стены выдвинулся поднос с  горяченным завтраком. Потом второй.
Позавтракали  тоже молча. После  завершающей  чашки крепкого  чая  он сложил
посуду опять на поднос и в соответствии с указующей надписью  засунул его  в
лючок в стене, из которого завтрак и появился.
     -- И мой, пожалуйста! -- попросил немногословный сосед.
     -- Пожалуйста! Вы не курите?
     -- Нет. Но вы курите! Я привык к курящим.
     Перед ними слабо засветился экран.
     --  Не  возражаете?  --  спросил сосед  и,  получив  согласие,  включил
телевизор и затих.
     Морозов  откинулся   на  спинку  кресла  и  с   удовольствием  закурил.
Покосившись  на  соседа,  вынул одну ногу  из  опять  похудевшего  сапога  и
перебросил через  колено. Незаметно  пошевелил пальцами  босой  ступни.  Как
привидения из  темных  углов памяти  в  голову  полезли  мысли, закопошились
воспоминания.
     Началось  это  пятнадцать  лет  назад.  Давно  уже.  В  те  годы  Борис
Алексеевич был опустившимся человеком, нигде подолгу не работал, а периодами
вообще "не числился", пил, вел замкнутый образ жизни. Милиция Петроградского
района  города Ленинграда,  где  он  проживал, вела с ним и  его  товарищами
борьбу,  в которой  за  ней (милицией) числились  отдельные  достижения,  но
полной  победы она отпраздновать не смогла. Компания, к которой  принадлежал
Морозов, кон-  центрировалась вокруг  торговой  точки,  официально именуемой
"Водка", а неофициально "Гробы", так как  торговая  эта  единица возникла на
месте бывшего магазина гробов. Последнее обстоятельство иногда увязывалось с
образом препровождения времени постоянных клиентов магазина.
     В  те годы внешний вид Борис Алексеевич имел отнюдь не щеголеватый, как
сейчас, а,  напротив,  несколько потертый, хотя и  опрятный.  Три  сезона он
ходил  в  бывшем драповом  пальто,  подаренном  ему  сердобольной заведующей
пунктом  сбора  утильсырья и макулатуры, а летом --  в костюме,  когда-  то,
по-видимому, серого цвета, и неизменной коричневой с синим ковбойке, которую
он  регулярно стирал.  Только ботинки, недорогие,  но  крепкие, были  всегда
хорошо начищены -- сказывалась прошлая служба в армии.
     И лицо  Морозова  поражало  в те годы  невыразительностью  и  пустотой.
Неопрятные  волосы пшеничного цвета, мутноватые серые глаза,  вечные мешочки
под глазами, усы, совершенно скрывавшие верхнюю губу и залезающие в  рот,  и
дурно  выбритые  щеки   и  подбородок  для  опытного  наблюдателя  полностью
характеризовали этого человека.
     Борис Алексеевич был одинок, тогда одинок, но жил  по недосмотру ЖЭКа в
маленькой  двухкомнатной  квартире,  пустоватой и не  очень замусоренной  --
откуда мусор у стойкого холостяка? Только по углам квартиры сменным караулом
стояли  полдесятка  несданных  винных бутылок, да валялись окурки  и  смятые
пачки из-под сигарет. Посуда,  почти всегда грязная, потому что мылась перед
редкой готовкой и едой, обычно вся стояла в раковине, на кухне же приткнулся
ветхий  стол и  два  расшатанных стула,  подобранные  на помойке.  Остальная
мебель  давно отсутствовала,  люстру  заменила старая  газета, почерневшая в
месте соприкосновения с лампочкой, буфет  и шкаф тоже были проданы за полной
ненадобностью.
     Убирали в  квартире от случая к случаю сердобольные соседки по площадке
в  благодарность за мелкие услуги  с  его стороны. Он чинил  им  проводку  и
электроприборы,  вешал   карнизы,  подклеивал   мебель,  вставлял  стекла  и
замазывал  рамы;  руки  у  него  были золотые. После  выполнения  работы его
кормили,  давали  рюмочку  водки и совали трешку или рубль, судя по  работе.
Впрочем, уборку его квартиры женщины затевали, когда возникала необходимость
выдать замуж  неизвестно откуда появившуюся "немолодую, хорошую женщину". По
мнению соседок,  таким образом можно  было из двух несчастных людей  создать
одну счастливую семью.
     В  тот памятный  вечер  квартиру  убирала  Варвара Николаевна,  старуха
суровая на вид, энергичная и бодрая. Воспитания она была старорежимного  и к
питью водки мужчинами  относилась спокойно,  да и сама  была не прочь выпить
рюмочку-другую.
     --  Почему бы тебе не  завести ребенка? -- спросила в тот вечер Варвара
Николаевна, с грохотом двигая немногочисленную морозовскую мебель. -- Может,
и пить бы бросил, и на приличную работу устроился?
     Борис Алексеевич,  предпринявший  вчера свои  меры против начинающегося
гриппа, в ответ со стоном вздохнул. Меры свое действие оказали, но теперь он
не мог оторваться от койки, мучимый похмельем.
     - Живешь, прости на грубом слове, как собака! -- про- должала она, ведя
одновременно  бой с  грязью  и одиночеством.  --  Ни поговорить вечером,  ни
поделиться... И заботиться тебе не  о ком... никаких забот...  тоже плохо!..
Сопьешься здесь!
     -  Что  вы  говорите,  Варвара  Николаевна?  --  жалобно  сказал  Борис
Алексеевич. -- Ну, кто даст ребенка  мне в мою берлогу? Да что там говорить!
-- И он безнадежно махнул рукой. -- Рюмочку бы сейчас!
     --  Конечно,  нормального  ребенка  тебе  никто  не  даст,  --  соседка
остановилась, оперлась на  швабру. -- Да только сейчас дают  каких-то  не то
искусственных, не  то дефективных,  что ли. В РОНО на Большом  проспекте, Не
слыхал?
     -- Нет, -- голос Морозова не выражал никакого интереса.
     -- Мне  самой-то  не надо.  Как  бы с внуками управиться,  а некоторые,
говорят, берут... Тут, на Большом проспекте, в РОНО, -- повторила она -- Мне
Марья Николаевна  сказала, дают каких-то...  Марья Николаевна...  да  ты  ее
знаешь,  с пятого этажа. Ты ей как-то свет чинил. Они, говорит, растут дома,
потом  в школу ходят,  учатся.  Послушные. Вот  ты  и взял бы.  Дефективного
мальчишку  и  тебе  дать могут. А что? Мужик ты добрый,  пьешь вот только...
Спокойно могут дать!
     Прибрав  и   даже   угостив   Бориса   Алексеевича   рюмочкой,   "чтобы
поправиться", Варвара Николаевна напоследок спросила:
     -- Где РОНО, знаешь?
     -- Нет.
     Соседка объяснила и ушла.
     В тот день Морозов выпивки больше не  искал, напротив -- вымыл  посуду,
сварил себе суп из пакетика и починил умывальник. Три дня после разговора он
не  пил, работал  в своем  пункте  в подвале  и забил  даже  резервную  тару
бутылками. Курил, правда, больше нормы. Сделался он задумчив и сосредоточен.
     На четвертый день Борис Алексеевич пришел к Варваре Николаевне трезвый,
долго топтался в прихожей, а потом,  густо побагровев, попросил у нее мужнин
пиджак.
     -- Зачем? -- спросила она.
     -- Хочу пойти, как вы советовали, за ребенком, -- пробормотал он. --  А
в таком виде... -- он провел рукой по груди.
     И она принесла ему добротный черный пиджак.
     В большой комнате, отвоеванной у РОНО для Комиссии по Трудновоспитуемым
Детям, сокращенно КТВД, стояли  три  канцелярских стола и  десяток  стульев,
хотя впускали по  одному  и  только один стол был  занят.  Морозова встретил
молодой человек очень  высокого  роста, но  складный и ловкий в движениях, с
большим лбом и огромными глазами за стеклами очков. Значит, близорукий.
     -- Морозов, Борис Алексеевич.
     --  Очень  приятно,  -сказал   молодой  человек.  --   Сазонов,  Виктор
Васильевич. Вы по поводу ребенка?
     -- Да. Хотелось бы узнать. Можно ли взять? -- он волновался.
     --   Один  из  первых  вопросов,   которые   нас  интересуют,  --  ваша
специальность и уровень образования?
     --  Физик-электромеханик.  Высшее.  Но  сейчас временно  работаю  не по
специальности. -- Борис Алексеевич мучительно покраснел.
     -- Кем работаете? -- молодой человек был безжалостен.
     -- Приемщиком стеклотары.
     -- Та-ак! Дети есть?
     -- Были... Двое.
     -- Что  значит были?  Послушайте, Борис Алексеевич, если  не  ошибаюсь?
Так,  вот  Борис Алексеевич,  расскажите о  себе  поподробнее -- почему  вы,
физик-электромеханик,  принимаете бутылки от  населения,  когда развелись?..
Кстати, пьете?
     Морозов кивнул.
     -- Н-да. Ну, все равно, рассказывайте!
     -  Поверьте,  Виктор Васильевич,  -- начал инженер, -- я  не всегда был
таким... опустившимся.. и потерявшим  облик...  Три года назад, через четыре
года после окончания института я уже  был  назначен  руководителем  группы в
научно-исследовательском  институте,  вел  проблемную  работу,  готовился  к
аспирантуре.  Женился  на  четвертом  курсе,  имел  двоих  детей...  Мишку и
Леночку... Жизнь улыбалась... Потом  жена от рака... в один  месяц...  Врачи
ничего сделать не  смогли. Потом друг в машине повез детей к теще на дачу...
грузовик выскочил... и друг и дети... Остался один в пустой  квартире, мысли
лезли  разные... кошмары. Выпил раз -- вроде легче... стал пить  по вечерам,
сначала по вечерам. На работе жалеют, сочувствуют... Бросил институт, сменил
профессию, потом другую. Сейчас вот на стеклотаре.
     Молодой человек все понял.
     -- Да. Не повезло вам,--сказал он задумчиво и сочувственно.
     -- Не повезло, -- эхом откликнулся Морозов.
     -- Борис Алексеевич, а вы знаете, каких детей мы даем на воспитание?
     -- Мне сказали, каких-то отсталых в развитии.
     -- А вас это не пугает?
     --  Надо же  о ком-то заботиться! Не котов же заводить! Да и подумал я,
что не станете же вы отдавать в семьи абсолютно безнадежных.
     -- Правда  суровее, --  сказал Сазонов. -- Мы даем механических  детей.
Электронно-механических роботов. Согласны ли вы взять на воспитание робота?
     -- Я как-то не готов...--растерянно пробормотал Морозов. Он  помолчал и
добавил: --  Я надеялся,  что какой-никакой,  а он  будет теплый... не  могу
объяснить вам точно, ну, беззащитный, которому я нужен..., чтобы  воспитать,
научить... вывести в люди, что ли...
     --  Видите  ли,   Борис  Алексеевич,  он  будет   теплый,  об  этом  мы
побеспокоились,  он  вполне  беззащитен и  ничего не умеет,  и вы его  всему
должны научить,  и вывести в люди,  как  вы выразились. И на этом пути у вас
будет  прорва трудностей, аналогичных нормальным отцовским и отличающихся от
нормальных. И с моей точки зрения, а я не один решаю -- можно ли вам дать на
воспитание ребенка или нет --  очень важно, что у вас, простите, что касаюсь
тяжелой  для  вас  темы, были дети,  --  сердечно сказал он. -- Приходят все
бездетные,  неопытные. И  хорошо,  что  вы инженер, их  надо дорабатывать  в
процессе роста и развития!
     -- Что  ж, -- после  некоторого молчания сказал предполагаемый отец, --
давайте, я попробую. Плохо одному, да и мозг соскучился по работе!
     --  Вот  и  отлично,  --  обрадовался  молодой  человек.--  Я буду  вас
отстаивать  перед комиссией, а  вы постарайтесь  меня не подвести.  Давайте,
договоримся  так  ---  принесите  все  необходимые справки,  о  прописке,  о
размерах жилплощади, копию диплома, характеристику с места работы, паспорт и
военный билет. А также две фотографии девять на двенадцать, фас и профиль. '
     -- Карточки-то зачем?
     -- Для фамильного сходства, --  улыбнулся Сазонов.-- Нет,  серьезно! Вы
бы хотели, наверное, чтобы ваш ребенок был похож на вас?
     -- Да, -- сказал Морозов. -- Понятно.
     -- У вас еще вопросы есть?
     --- Есть. Несколько.
     -- Слушаю вас, Борис Алексеевич.
     -- Зачем  это  делается?  Правда ли, что дети растут и  учатся? И что с
ними происходит, когда они вырастают и выучиваются, если это так? Но главное
-- зачем?
     --  Ну,  что  же, вопросы  по существу.  Вы,  наверное,  знаете,  Борис
Алексеевич, что развитие технических дисциплин  и даже отдельных направлений
идет  неравномерно. Например, при общем равномерном  развитии  кибернетики и
робототехники вопрос обучения роботов речи и даже просто пониманию разговора
растянулся на  тридцать  лет; при полной теоретической  возможности обучения
практические  шаги наткнулись на огромные трудности механического характера,
которые, в свою очередь, требовали новых принципиальных решений.
     -- Но  сейчас-то они говорят! Я  сам видел  по телевизору.  Так при чем
здесь речь?
     -- Речь я привел для примера. Сейчас несколько научно-исследовательских
институтов  создали  искусственный мозг огромной  емкости.  На  основе  этой
разработки  мы  могли  бы построить  прекрасного  технического  исполнителя,
обогащенного  человеческими  знаниями. Но!  --  Сазонов назидательно  поднял
вверх  указательный палец. -- Надо начинить эту емкость информацией!  Причем
основное   количество  новых  роботов  должны   работать  с   человеком,   а
следовательно   знать   законы  взаимосвязей  между   отдельными   людьми  в
человеческом  обществе,  быть  знакомыми  с  моральными устоями,  принципами
деятельности,  оценками явлений и  событий  человеческим  существом и многим
другим.  А  свод  этических  и моральных  правил человеческого  общества  не
создан.  И  уж  тем более нигде не сказано, чем  может и  должен  пренебречь
человек из этических, скажем, установлений ради пользы  человека и общества.
В общем, наши взаимоотношения с миром  оказались  столь  сложны,  что  и  не
укладываются в учебник. Вам понятно?
     -- Так и списали бы все это с мозга живого человека!
     -- А вот этого-то  мы и не можем. Пока  что не можем! А  в роботах  для
работы  в экстремальных условиях  уже остро нуждаемся.  И в ближайшее  время
нужда эта вырастет. Понятно?  Конечно, задача перезаписи человеческих знаний
будет решена.  Когда-нибудь. Но  когда?.. И вот группа конструкторов решила,
что  пока единственным способом обучить  робота  всему, чему мы обучаемся за
свою жизнь, это заставить его прожить эту жизнь! Весьма вероятно, что к тому
времени,  когда такой  "ребенок"  вырастет, будет  найден способ  перезаписи
информации с живого мозга, но наша группа  считает,  что это может произойти
где-то в  пределах двадцати  пяти  лет. Нет, наш  опыт не  пропадет. И кроме
того, мы  столкнемся с большим количеством попутных задач,  решение  которых
внесет  свой вклад  в науку о  роботах, а может, даже  в науку о человеке. Я
ответил на ваши вопросы?
     -- Да. Кроме роста и учебы.
     -- Ну, с  ростом несложно. Будете ходить к  нам в сроки, которые мы вам
установим, и мы будем заменять тело ребенка на новый размер. Главное-то ведь
мозг. Учиться -- сначала дома, а затем в школе, как все дети.  Искусственный
человек, по нашей мысли, должен быть существом общественным, так же как гомо
сапиенс!
     Значительно  позже  Борис  Алексеевич  узнал,   что  Сазонову  пришлось
выдержать  целую бурю со стороны остальных членов  комиссии. В итоге  решили
пожертвовать одним  роботом,  выделить "этому алкоголику"  и "люмпену",  как
назвал его один из членов комиссии,  ребенка No 008 модель 11.  Однако перед
самой   выдачей  молодой  инженер,  проникшийся  необъяснимой   симпатией  к
Морозову, уговорил председателя комиссии дать ему модель 111.
     -- В конце концов, -- сказал  Виктор Васильевич, -- может быть, он пить
бросит. Человека спасем!
     - Что  же, -- ехидно спросила его член комиссии, представитель РОНО, --
каждому  алкоголику дать по  ребенку для  исправления? Да он  его выучит  за
водкой в магазин бегать!
     -- Но пить наш ребенок не начнет! -- резонно ответил председатель и дал
согласие.
     Так или иначе,  но  Бориса Алексеевича известили  открыткой,  чтобы  он
зашел  по известному адресу  за ребенком No 003 модель 111. К этому  времени
Морозов получил получку и, поскольку  со  времени первого  посещения РОНО не
прикоснулся к бутылке, несмотря на искушения со стороны товарищей по работе,
у  него  образовалась  приличная  сумма  денег,  не  обложенных  алкогольным
налогом.
     Деньги  были  с   толком   истрачены  на   недорогой  костюм  из  ткани
асфальтового  цвета  в  скромную  полоску.  На  новые ботинки  денег уже  не
хватило,  поэтому купил два  носовых  платка. В таком  виде  он с замиранием
сердца  и  тридцатью  рублями  "на жизнь", данными ему  в долг  сердобольной
Варварой Николаевной, отправился за ребенком.
     Из РОНО  он  вышел  через  час, обремененный знаниями в  объеме часовой
лекции  и с белым пакетом характерного вида, прижатым к  сердцу. У него  был
точно такой же вид, как у любого другого молодого отца, несущего  ребенка из
родильного отделения больницы. Разве что не сопровождали его простоволосая и
ненакрашенная  мама  с тещей  и другими родственниками. В  голове его  колом
застряла  фраза  председателя комиссии:  "Помните,  что этот  образец  стоил
государству  полмиллиона рублей.  Полмиллиона, даже  больше!"  Обычные  дети
родителям столько не стоили, что увеличило его страх и осторожность.
     Первое  впечатление,  когда  он  дома   развернул  белый   пакет,  было
оглушающим. Ребенок оказался теплым, с  внимательными черными глазами, ручки
и ножки совершали энергичные нескоординированные движения. В сердце Морозова
закрался страх --  не  подсунули  ли ему живого ребенка, что он с ним теперь
будет делать?
     Вызванная на экспертизу Варвара Николаевна критически  осмотрела дитя и
сказала:
     -- Здоровенький!  Ну, и слава тебе, господи!  -- И, помолчав, добавила:
-- Месяцев шесть от роду.
     Потом  началось паломничество. Зять Варвары  Николаевны прикатил старую
коляску и некоторое количество старого  белья.  Соседка справа -- рожки  для
молока и три пары ползунков. Одна женщина  с пятого этажа, которой он как-то
чинил  утюг, -- ворох детской одежды  и даже  вполне приличную шубку, а  два
совершенно незнакомых мужика втащили еще крепкий обеденный стол и тумбочку с
дверцами.  Все  ребенка  хвалили  и  удивлялись,  что  он  такой  спокойный.
Наибольшее  удовлетворение вызывал почему-то мужской пол  ребенка. Мальчишку
положили  в  коляску,  все  поздравили  новоявленного  отца  и  ушли.  Борис
Алексеевич оглядел комнату, вычищенную  и вымытую до  непривычного блеска, и
неожиданно  подумал, что ему  нужны занавески  на  окна. Занавески и люстра.
Впервые чистота его смутила; он снял ботинки и, поскольку домашних  туфель у
него не было, ходил по квартире в носках. Курил он на кухне.
     Впервые за последние три года он ощутил, что ему не хватает предметов.
     Перед  тем как  ложиться спать, он разложил  вещи на подоконнике. Потом
постелил  себе, даже  несколько удивившись, как  это он  спал все  последнее
время  без  простыней  и  наволочек, и  подошел к коляске.  На него  глянули
умненькие черные глаза.
     -- Спать надо! -- сказал он ребенку воркующим голосом. --  Спатеньки!..
Закрывай глазки!
     Ребенок никак не  реагировал на эти призывы. Он молча смотрел на Бориса
Алексеевича.  Морозов выключил свет и вышел в соседнюю комнату. Было тихо, и
он  подумал, что  вот  остался  кусок  вечера, в который можно  было  что-то
поделать или просто почитать. Следующей  мыслью было,  что ту  комнату  надо
сделать  детской, а эту -- его комнатой.  Перетащить сюда старенькую тахту и
все. Собственно, это  можно было бы  выполнить  и сегодня, но  он не решился
беспокоить ребенка. "Кстати, а как его зовут?" -- подумал он и, тихо ступая,
вошел  в  "детскую", чтобы  взять  пакет  с  документами  и довольно толстую
брошюру "инструкция-наставление". Не  удержавшись, он  заглянул в коляску --
один  черный глаз  несинхронно со вторым  следил за его перемещением. Борису
Алексеевичу стало страшно, и он вышел.
     Из документов он узнал, что именуется теперь "отцом", что имени ребенок
не имеет  и для этого оставлена пустая графа. Для предъявления  паспортистке
была приложена метрика, где  уже были проставлены фамилия младенца "Морозов"
и отчество "Борисович".
     "Борисович"!  Он  опять зашел  в  детскую и заглянул в  коляску. Теперь
второй глаз настороженно следил за каждым его движением. Борис Алексеевич не
выдержал, набросил пиджак  на плечи и выскочил из квартиры. Знакомые  бомжи,
ночевавшие  в  котельной, дали  ему выпить. Но,  несмотря  на хорошую порцию
спиртного, спал в эту ночь Морозов-старший плохо.
     Наутро он ворвался в комнату комиссии с ребенком на руках, возбужденный
и взъерошенный:
     -- Уже в начале века умели делать кукол с закрывающимися глазами! И они
говорили  "мама"  или  плакали! А этот...  - он протянул  неумело завернутый
пакет  дежурному инженеру, - этот всю  ночь  не закрыл  глаз!  И  почему  он
молчит?
     -- Вы  правы!  -- вежливо ответил дежурный. -- Идите  на работу, мы все
исправим.
     После  закрытия "стекляшки" Морозов  зашел в "ясли", так ему предложили
именовать теперь помещение комиссии.
     В кроватках у стены лежали три младенца.
     -- Какой  ваш? -- спросила его молодая, интеллигентного  вида  женщина,
кокетливо округлив глаза.
     Он глянул на всех троих и уверенно сказал:
     -- Вот этот.
     -- Можете его забрать. Все, что нужно сделано.
     "А ведь  похож  на Леночку", --  подумал  Морозов,  глядя на ребенка, и
что-то теплое и щемящее зашевелилось в его груди.
     -- Я специалист  по детской  психологии,--сказала  женщина.  --  И  все
вопросы,  связанные  с  воспитанием  вашего сына, --  она твердо  и уверенно
сказала   "сына",   --   вы   будете  задавать  мне.  Первый  совет:  больше
разговаривайте  с   ребенком  --  он   запоминает   слова,   наиболее  часто
повторяющиеся.  Второй  совет:  делайте все,  что полошено  делать родителям
маленьких  детей, -- купайте его через день, ну,  хотя бы через два, держите
дома молоко,  стирайте  пеленки  -- окружающие  должны поверить, что ребенок
настоящий!  Чтобы не было искажения информации. Ребенок  все запомнит,  а вы
будете освобождены от лишних вопросов. Ясно?
     --- Ясно.
     -- Кстати, как вы его назвали?
     -- Никак. Пока не придумал.
     -- Поторопитесь, Морозов; по уровню развития ребенку через неделю будет
шесть месяцев, а он не имеет имени.
     -- Какие шесть месяцев? Ему еще нет и недели!
     -- Считайте, что есть. До школы он будет расти у нас... у вас в полтора
раза  скорее. Получит огромный объем информации. А качество этой  информации
будет зависеть от вас, -- объем информации был для них всех пунктиком. -- Но
никаких лекций, все как с обычными детьми... Ну, у меня все!
     Назвать ребенка Мишей  он  не  мог, было слишком больно. После недолгих
раздумий  Борис  Алексеевич назвал его  Александром.  Сашкой.  Или  Санькой.
Санькой тоже неплохо.
     Первое  слово ребенка,  которого он так  ожидал, оказалось почти что не
словом, а каким-то междометием.  А получилось так  -- он принес Сашке  яркую
разноцветную погремушку. Ребенок долго смотрел на  игрушку, потом протянул к
ней  ручку  и  явственно произнес:  "Ах-х!". Морозов сначала не придал этому
звуку должного значения, пока не услышал  его опять. "Ах-а!"--сказал Санька,
когда  он  повесил наконец-то в  детской комнате  шикарную, хотя и небольшую
люстру. Машинально Борис  Алексеевич  повторил за ним  "Ах-х!",  и  тут  его
осенило  --   этот  горловой,  с  протяжным  "х"  звук  несомненно   выражал
удовольствие, одобрение, может быть даже восторг. Поразмыслив, он понял, что
появление  этого междометия  вполне  естественно  --  все визитеры  начинали
знакомство  с младенцем  с  такого вот  "Ах-х!".  "Ах-х,  какой  симпатичный
мальчик!", "Ах-х, какой у вас сын!" и так далее.
     На  работе Морозов, как и все молодые отцы, время от времени должен был
отвечать  на вопросы  сослуживцев  о  ребенке и  однажды рассказал  об  этом
странном способе выражения чувств. И долгие годы спустя его подчиненные,  да
и он сам, желая выразить свое одобрение, с улыбкой  говорили:  "Ах-х!".  Это
было коротко и выразительно.
     После  первых успехов он  ждал,  что  ребенок  скажет "папа" или, может
быть, "дай". Санька же на десятый день пребывания в доме, глядя ему в глаза,
вдруг сказал:
     -- Ну-ка, давай спатьки!
     Сначала   он  вздрогнул.  Потом,   когда  пришел  в  себя,  узнал  свои
ежевечерние интонации, подивился чистоте дикции, хотя,  конечно же, она была
далека от совершенства, и откликнулся:
     -- Давай спатьки!
     Младенец сразу же закрыл глаза.
     Борис  Алексеевич  растроганным   взглядом  окинул   ребенка,  коляску,
комнату,  затем выключил свет и  ушел к себе. "Ему нужна кроватка и игрушки.
Как  всем   детям.  Погремушки  и   попугай..  "  Морозов  представил   себе
целлулоидного цветастого попугая. "Завтра куплю игрушки"--он даже не подумал
о  том, что промышленность может уже  не  выпускать попугаев, а  производить
павлинов или фазанов.
     --  Кроватку  купи  в  комиссионке.   Дешевле!  --  сказала  напарница,
отхлебнув здоровый глоток бормотухи. -- Все равно обоссыт!
     -- Нет, -- заупрямился Морозов. -- Хочу новую вещь!
     -- Гордый ты стал  последнее время! Вот и от винца отказался! --сказала
она и ушла за ящики в сторону приемного окна. Открывать было еще рано. Из-за
штабеля тары она крикнула :
     -- Уходи отсюда, Борька! Ты теперь пить завязал,  а трезвому тебе здесь
делать нечего! Сгниешь, а у тебя диплом!
     -- Забыл я уже все, - пробормотал Борис Алексеевич.
     -- Чего? Не слышу, чего ты бормочешь!
     -- Забыл я, Муза, все! -- крикнул он. -- Не могу я работать инженером!
     --  Другие  институт кончают  заочно!  -- сказала она, опять  появляясь
из-за  ящиков  с  начатой бутылкой  в руке.  -  Че  ты,  глупее  других  или
перестарок какой?
     --   Хорошая  ты   женщина,  Муза,  --  Борис  Алексеевич  обнял  ее  с
непринужденностью, которая так нравится женщинам. -- Выходи за меня замуж!
     -- Стара я для тебя, -- задумчиво сказала напарница. -- А кроме того, у
меня  свой  алкоголик  есть!  Ищи  себе  помоложе,  Боря!  --  и  она  легко
выскользнула из его объятий.
     Борис Алексеевич не собирался жениться и сделал свое предложение скорее
в  знак признательности за веру в него и  просто за  хорошее  отношение. Его
семейная жизнь, пока  так трагически не  оборвалась, была настолько  светла,
что он  не мог  себе представить другую  женщину рядом, ежедневно --  женой,
хозяйкой,  матерью  его новых детей. И  уж во всяком случае здесь нужны были
чувства,  доверие,  страсть и многое  еще чего... Монахом он не был, у  него
была парикмахерша Тоська, которая терпеть не могла, когда он появлялся у нее
пьяный,  хотя  охотно  пила вместе  с ним.  Самое  приятное,  хотя и немного
обидное, заключалось в  том, что Тоська,  к  удивлению,  замуж  за  него  не
собиралась и даже ни- когда об этом не заговаривала.
     Вечером после  работы,  обежав магазины и  набив портфель (он не  носил
сумок), Морозов заскочил в ясли.
     --  Здравствуйте, -- ответила  на  его  приветствие вторая дежурная. --
Жалобы, предложения есть?
     - Нет! -- он подошел к кроватке.
     - Папа пришел, -- неожиданно произнес ребенок.
     Уже месяц  прожил  младенец  в его  доме, с ним;  его  глаза  перестали
разбегаться  в разные стороны,  как  в  первые  дни, а, четко и  параллельно
двигаясь, следили за  перемещающимися  предметами. Новоявленный отец считал,
что следили с интересом. Александр уже знал свое короткое имя, слова "дай" и
"на" и различал игрушки, причем  предпочтение отдавал многоцветным и сложной
формы, но "папой" он назвал Бориса Алексеевича впервые.
     Морозов был потрясен и растроган, хотя знал,  что это должно произойти,
что  все  дети  говорят  "папа",  иногда  и раньше, чем  "мама",  знал,  что
мальчишка  механический, по  сути  дела,  робот,  сложный, очень сложный, но
робот, и все равно почувствовал теплое человеческое  чувство  к  этому почти
человечку.  Пожалуй,  впервые  он  отнесся  к  нему  как  к  ребенку.  Борис
Алексеевич и через пятнадцать лет помнил свое состояние, с которым он спешил
домой, с тяжеленным портфелем в одной руке и Сашкой в другой.
     Первое  время  его  не  оставляло  тревожное  чувство,  что вот  кто-то
позвонит в дверь и скажет: "Ага! Ребенок не настоящий, вы обманываете... вон
он даже в пеленки не делает!" Хотя кому какое дело до его ребенка и до него?
     Если  раньше денег хотя и  не  хватало, но на "маленькую" всегда  можно
было наскрести, то теперь он жил в хроническом финансовом дефиците. С первых
получек он приобрел  изящную люстру, портьеры и  тюль  на окна, а нужны были
еще  сотни вещей.  Кастрюли,  утюг,  стиральные  порошки,  одежда, приличная
мебель  --  он  теперь  мечтал о полированной "стенке"  и мягком  гарнитуре.
Мечтал  о  "стенке", а необходимо было постельное белье -- сколько  же можно
было спать на голубом трикотаже. Год, примерно, назад он купил рулон, скорее
всего  краденого, трикотажа  (случайно  оказался при деньгах), и вот  теперь
голубая тянущаяся  материя, разрезанная на соответствующие  куски, выполняла
функции простыней, пододеяльников, полотенец и половых тряпок.
     А еще он мечтал о пушистом, ярком шерстяном одеяле; в прошлой жизни, до
катастрофы, у них было два таких. Но зарплата была ограничена.
     Выручила опять напарница.
     -- Боря, денег не хватает? -- невинным голосом как-то спросила она.
     -- Не хватает, Муза!
     -- Слушай, Борька, у меня племяш, брата старшего сын, Альки, зашивается
с  чертежами какими-то.  А ты институт кончил,  это дело должен знать. А они
заплатят  неплохо. Брат-то в  отставке,  полковник.  Мужик  здоровый, на нем
пахать можно... И им хорошо, и тебе живая копейка. А?
     --  Забыл я, Муза,  все!  --  неуверенно сказал  он.--Хотя  в институте
чертил хорошо. На пять!
     -- Вот и вспомни! -- приказала она.
     И на  следующий  день принесла  задание.  Это был  курсовой  по  теории
механизмов и машин.
     Долгая  жизнь за чертой закона, безнаказанная жизнь сделала его совесть
сговорчивой. Теперь, принеся Сашку из "яселек" и фундаментально поужинав (он
купил  две  поваренные  книги: "Приготовление  пищи" и "Румынская  кухня"  и
научился отлично  готовить, хотя стряпня его  приобрела  некий  национальный
колорит и была  островата для среднерусского желудка), он мыл посуду, убирал
и  с  огромным  удовольствием  садился за  халтуру.  После курсового проекта
Музиного  племянника на него  посыпались просьбы. Понимая, что  он подрывает
педагогический  процесс  одного,  а  может и  двух вузов,  Морозов,  однако,
продолжал  тренировать мозги,  как  спортсмен, который после  травмы  бегает
трусцой, возвращая себе эластичность мышц и ритмичность дыхания.
     Новая кроватка стояла в такие вечера рядом с  его рабочим столом,  и по
ходу продвижения работы он докладывал ребенку о следующих этапах.
     -- А сейчас, - говорил он, -- посмотрим, какое нужно взять передаточное
число для этой пары шестерен, ежели по Малинину-Буренину.
     И хотя Борис Алексеевич  и сам точно не  знал, кто такой  или кто такие
эти  Малинин  и  Буренин,  его восторг не  имел границ, когда  через неделю,
поблескивая черными глазками, сын закончил  начатую  им фразу словами "ежели
по Малинину-Буренину".
     Кончилось это безобразие через  полгода -- Морозов пришел домой и задал
риторический вопрос:
     -- Ну, что? Сделаем балбесу дипломный проект?
     -- Сделаем, -- бодро донеслось из кроватки.
     --  А ты растешь беспринципным парнем! -- пробормотал Борис Алексеевич.
-- Ведь это -- уже уголовное дело!
     Все-таки он  выполнил дипломный проект,  хотя  и не поинтересовался его
защитой. Деньги он взял, правда не они здесь были главными, важнее  было то,
что он смог выполнить вполне инженерный труд и можно было бросать бутылочный
бизнес. А  деньги. У него наступило кажущееся насыщение вещами. Да и пить он
практически  бросил. Иногда это  было нелегко  --  отказаться от стакана. Но
жесткий режим работы, проекты, ребенок, быт затягивали его.
     Скоро  он нашел интересную  работу -- проектный институт по  разработке
механизмов   и   машин   с   программным    управлением   для   земляных   и
строительно-монтажных  работ.  Ему  и  нужно  было  сейчас  что-то  новое  и
необычное. Кроме того, у этого института было и еще одно преимущество -- его
здесь никто не знал.
     Последний  день,  день  прощания прошел  в  приемном  пункте стеклотары
шикарно и грустно.  Он  купил  две  бутылки  водки,  Муза  принесла домашних
пирогов с легким, банку консервированных помидоров и банку огурцов домашнего
посола.  Старенький  письменный столик застелили свежими  газетами, нарезали
хлеб и останкинскую колбасу, выложили остальные припасы. Хозяйка повесила на
дверь  табличку  "Пункт  закрыт  по техническим  причинам", после  чего  все
расселись вокруг стола на ящиках.
     -- Ну, наливай, Алексеич! -- сказала Муза уважительно.
     Он  разлил по четырем стаканам. Помолчали, потом старший  из грузчиков,
дядя Паша сказал:
     -- Счастливого тебе пути, Боря, и новой жизни!
     Тост был поддержан, и незаметно, за  хорошим разговором прикончили  две
бутылочки и сбегали за третьей.
     На прощание  Муза расплакалась, как обыкновенная слабая баба, будто это
не она  командовала  и  напарником,  и грузчиками, и непосредственным  своим
начальством.  Она  плакала  и  материлась,  и  глядела  в  зеркало  на  свое
кирпично-красное лицо. И Морозов  понял, что она не совсем равнодушна к нему
и что он теряет хорошего друга. Так оборвалась его непростая жизнь люмпена и
бича, ни за что не отвечающего, ни о чем не жалеющего.
     Тем  временем  перед Борисом  Алексеевичем во  весь рост  встали первые
морально-этические проблемы. Александр был ребенком удивительно  послушным и
запоминал  любое указание с трех  раз. (Так и было  задумано  для отсеивания
случайных  установок.  Любое  распоряжение  или  аксиома  должны  были  быть
повторены не менее трех раз). Обучить  мальчишку простейшей истине, например
"Чужое брать без  спроса  нельзя" --  было  несложно. Это  случилось гораздо
позднее, когда они начали гулять "как все нормальные люди".
     --  А   у  меня  можно  брать?  --  последовал  на  ближайшей  прогулке
недоуменный вопрос.
     -- А у тебя можно! -- не задумываясь ответил Морозов.
     Немедленно  хапучие человеческие  детеныши  растаскали  все  игрушки  у
растерявшегося компьютерного младенца, еще не вооруженного психологией.
     После того как отец вернул все игрушки, поступило второе распоряжение:
     -- Игрушки давай поиграть только в обмен!
     На следующей же прогулке все игрушки  были обменены: у Саньки скопились
самоходные автомобили с батарейками, роскошные автокраны и даже трехколесный
велосипед. Все это было получено в цепи  обменов, причем исходными игрушками
были --  лопатка, ведерко с нарисованным мишкой  и небольшой резиновый  мяч.
Новый  обладатель  механических чудес не бегал, не играл, хотя правила игр и
их необходимость были  ему внушены  и бегать  он был  обязан; он сидел около
своих  богатств  и немедленно  осуществлял любой  выгодный  для себя  обмен.
Борису  Алексеевичу  это  не  понравилось,  и он отдал  третье  опрометчивое
распоряжение:
     -- Александр, ты должен обмениваться равноценными вещами!
     После этого возникло столько вопросов, что Морозову пришлось три вечера
изобретать правовые нормы для младенцев от полутора до семи лет.
     Он улыбнулся, вспомнив, сколько  времени ушло на формулирование простых
законов человеческого  общежития,  которые  никогда  и никто  не  удосужился
уложить в стройную систему и издать, что ли! Как же у нас вырабатывался этот
кодекс  людского общения? Он  не помнил, чтобы кто-то из  родителей развивал
ему  в детстве  систему  человеческих  взаимоотношений.  Как  правило,  папа
покачает  головой  и  скажет:  "Нехорошо!",  самое  большое  -- шлепнут,  за
вопиющее безобразие могли выдрать. Здесь этот метод не годился -- шлепать по
пластмассовой   попке   можно   было  сколько  угодно;  он  сгоряча  однажды
попробовал, отбил руку и все. Ребенок переждал экзекуцию и отошел, не поняв,
что его наказали.
     Тогда он пошел в "консультацию" с просьбой:
     --  Послушайте,  надо  это  педагогическое  место  на  ребенке  сделать
помягче, иначе вы рискуете сделать ихних "родителей" инвалидами!
     --  Драть  детей вообще  нельзя! -- наставительно сказала  ему дежурная
воспитательница,  та, что  мордочка  покруглее  и  глазки серые.  --  Вообще
нельзя,  а  наших, извините, просто  нелепо!  Вот вам список рекомендованной
литературы, особенно советую эту книгу..  "Тысяча вопросов ребенка". Она вам
облегчит жизнь.
     Позже, уже когда  дети  пошли в школу и он начал встречаться  с другими
родителями, Морозов столкнулся с забавным феноменом. Чем более распущенным и
неуправляемым был ребенок, тем  большую педагогическую библиотечку имели его
родители. В одной семье, с  которой он познакомился три года спустя, ребенок
шести лет бил мать  ногами, норовя дотянуться  до ее  головы, а  отцу пускал
птичек в лицо и подкладывал ему кнопки на стулья. Так  вот в этой семье были
две  полки  педагогической  литературы  и  полка с книгами  на  этические  и
моральные темы. Морозов часто  размышлял, что же  является  причиной, а  что
следствием -- крайняя ли невоспитанность ребенка является причиной  создания
таких  домашних библиотек или  слепая вера  в  чужой  разум приводит к таким
печальным педагогическим результатам.  Теперь, по прошествии  многих лет, он
понял,  что и то, и то  -- следствие  нежелания родителей думать и  неумения
любить.
     Тогда он  рекомендуемые книги не  купил,  забыл о них, и, наверное, так
было правильнее...

     Корабельное  время  летит   быстро.  Вот  и  обед.  Есть  действительно
хотелось.  На подносе, выдвинувшемся  из стенки, в посуде севрского  фарфора
(наверное, все-таки  имитация) истекал паром и  запахами горячий обед. После
обеда, с согласия соседа, он выкурил две сигареты подряд ("Надо бы сократить
курение хотя бы здесь") и решил пройти по кораблю. Махина оказалась довольно
тесной внутри - никаких плавательных  бассейнов  или  теннисных кортов - все
компактненько,  каждый  квадратный  сантиметр на  счету.  Да, оранжерея.  Но
совмещенная с  холлом, за стеклом. Да, холл  с  настольными  играми.  Десять
квадратных метров.  Больше  всего  был спортивный зал,  во  время тренировок
убирались стенки и зал объединялся с холлом.
     А  Санька  так  спортом   и  не  занялся.  Сначала  было  сказано,  что
необходимые двигательные упражнения для физической координации он получает в
спортзале детского сада,  он тогда уже  был в детсаде общего назначения, и в
повседневной жизни. А потом, в школе  занятия спортом привели к анекдоту. Но
и в самом начале помешал, кажется, единственный несчастный случай с Санькой.
     В  первый же год, когда  его отдали в детский сад с обычными детьми, он
вдруг пожаловался:
     - Они дерутся.
     - Кто дерется, сынок?
     - Ребята в детском саду, - лаконично сообщил он.
     - Тебе что, больно? - удивился Борис Алексеевич.
     - Нет. Но в голове шарики заскакивают, - научно обосновал ребенок. -  А
потом, бьют слабых и трусов, - он явно ожидал санкций.
     -  Дай сдачи,  - несколько рассеянно  отозвался отец, как и  во  многих
других  случаях  не беспокоясь  о последствиях. - Только сдачу  можно давать
мальчишкам, девочкам нельзя! Понял?
     Дополнительных вопросов  или  комментариев  не  последовало, и  ребенок
ушел. Однако месяца через два на Морозова буквально кинулась мать одного  из
мальчиков.
     - Ваш ребенок дерется... - орала она. -  Предметами... кубиками или еще
чем... Если  вы его не уймете,  я  сама уйму... Вы  посмотрите, он же весь в
синяках! - она безжалостно,  как предмет, вертела своего  сына, демонстрируя
то один, то другой бок. На боках, да и на лице ребенка были кровоподтеки.
     - И моего избил! - вдруг с обидой сказала вторая мама.
     - И моего! Бандит какой-то!
     - Ну, какой он бандит? -  сказала вдруг молодая, хорошенькая мама. - Он
парень справедливый.  Он  сам не лезет,  только сдачу дает. А девчонок вовсе
никогда не бьет, мне моя Леночка говорила.
     - Девочек не бьет! - как эхо отозвались две мамы.
     -  Я  приму меры! - постарался успокоить разъяренных родительниц  Борис
Алексеевич. - Надеюсь, это не повторится!
     Уже выходя из детского  сада  он  понял, что происшествие значительнее,
чем он вначале представил себе. И он пошел в консультационный пункт.
     -  Понимаете,  не  соблюдается,  если  так  можно  выразиться,  принцип
взаимности. У него прочный  костяк...  я хотел сказать каркас,  огромная для
ребенка  сила,  кожа и  мышцы  не чувствуют  боли. Даже  синяков  у него  не
остается!
     - Понял, понял, понял! -  замахал перед собой руками дежуривший в  этот
день  Виктор Васильевич. - Абсолютно правильное замечание. Драться ему надо?
Надо. Но и чувствовать последствия драки, удара  - тоже необходимо! А почему
же остальные "родители" не пришли  с этим?  Ведь у них же должны быть те  же
проблемы! Или до того приятно, когда "наши бьют"! Борис Алексеевич,  жду вас
здесь послезавтра. Мы обсудим с товарищами и решим... И спасибо вам!
     В следующий раз Саньку взяли "на  пару дней", а вернули  через  пять  с
медицинской справкой об ОРЗ. Морозова очень веселили эти справки об  обычных
человеческих болезнях.
     -  Вот,  - сказал  Виктор  Васильевич,  - берите ваше чадо;  драться он
будет, но теперь ему будет больно. И косточки у него теперь, как у человека,
хрупкие. Только синяков и кровоподтеков не будет. Можно бы сделать, но очень
уж сложно! - вздохнул он.
     Все потекло как  и раньше. Однако пару раз, забирая ребенка из детского
сада. Морозов обнаруживал его в  дальнем углу общей комнаты,  насупленного и
тихого. С этой поры  Борис Алексеевич начал бояться за сына. Он  стал нервно
относиться к чужим детям, когда они играли рядом с Сашкой, а на работе начал
побаиваться вызовов  к телефону.  И в конце  концов это все-таки  случилось.
Раздался невинный,  вполне  обычный телефонный  звонок, его позвали. Женский
голос взволнованно сказал:
     - Срочно просим приехать в детский сад! - Он узнал голос директора.
     - Что случилось?
     -  Ничего страшного!  Это бывает... -  женщина замялась. Он  представил
себе ее мясистое, голубоглазое лицо с выражением испуга.
     Он сломал себе руку! - в трубке послышался  истошный детский крик боли.
- Выйдите  из  кабинета!  - приказала  она.  - Я не вам,  не вам! Приезжайте
быстрее, товарищ Морозов, ребенку больно!
     Чувствовалось, что они в растерянности и сами ничего не предпримут.
     Машину ему дали директорскую. Через  каких-нибудь десять минут  он  был
уже на  месте. Мальчишка исходил криком,  рука  была сломана  в плече,  выше
локтя, и  болталась,  как подвешенная, на  коже, но  к  моменту  его приезда
все-таки была прибинтована к шине. Борис  Алексеевич схватил орущего ребенка
на  руки  и рванулся  к поликлинике, но затем сообразил, что бежать  надо  к
консультационному  пункту  института. О  машине,  которая  его  привезла, он
совсем  позабыл. Люди  останавливались  на  другой стороне  улицы,  прохожие
расступались, давая ему дорогу. Ребенок кричал.
     Когда  он ворвался в помещение, дежурная  по пункту схватилась рукой за
грудь. Потом она пришла в себя:
     - Выйдите, отец!
     Он вышел. Через несколько секунд крик  прекратился. Наступила  гнетущая
тишина: Борис  Алексеевич достал сигарету,  закурил, и  из его глаз полились
слезы. Он стоял в полутемном коридоре, курил  и плакал. Дежурная выглянула в
коридор:
     -  Морозов,  оставьте  его  у  нас  на   пару...  Морозов,   Морозов...
перестаньте. Ну, что произошло? Он же все-таки электронный, механический!
     - Чего ж он так... плакал?
     - Гм, - пожала плечами женщина. - Ему было больно! - И она задумалась.
     На работу он  вернулся  огорченный и  растерянный. Сослуживцы, особенно
дамы,  немедленно  заметили  это.  Вообще,  дамы  к  нему  относились  очень
сочувственно - одинокий вдовец с приемным ребенком, это в переводе  означало
и "потенциальный жених", и "хороший человек".  И хотя многие утверждали, что
ребенок  его собственный, жених он был нынче действительно видный  - главный
инженер проекта,  да еще с отдельной квартирой. Нет,  положительно, дамы ему
сочувствовали.
     Однако никто из них его ни  о чем  не спросил, лишь самый  близкий друг
Валера Семивласов отважился при перекуре:
     - Ты чего, Боря? На тебе лица нет!
     - Мальчишка! - махнул рукой Морозов. - Руку сломал!
     - Ах ты, черт бы его  побрал! -  Валера,  как и  большинство окружающих
Морозова людей, воспринимал его дела как свои личные. Благо, разделывался со
своими  затруднениями  он  всегда  сам.   -  Плакал?  -  спросил  Семивласов
сочувственно. Морозов безнадежно махнул рукой.
     - Они когда маленькие болеют, - сказал Валера, -  у тебя такое чувство,
что  кожу бы с  себя снял,  лишь бы ему больно  не было! А сделать ничего не
можешь! смотришь с надеждой на  этого детского  врача, а у нее  морда  чушка
чушкой и котлеты в глазах.
     - Какие котлеты? - поразился собеседник.
     -  Которыми  она  вечером будет  кормить свою семью!  -  Валерины мысли
совершали иногда довольно  сложные  сальто  в неожиданных направлениях.  Они
помолчали.
     "Какая,  в  сущности,  разница  -   думал  Морозов  переживая  еще  раз
сегодняшние события,  -  кишки,  нервы,  мышцы у  него  внутри  или  трубки,
микроэлементы,  рычаги,  если  ему больно  и он плачет? Если  бы  я  бежал с
человечьим  детенышем,  я бы, наверное, не  представлял  себе его внутренних
органов. Да и  любая мать, и любой отец... слышит  плач  и видит рану. И ему
больно...  все  равно очень  больно  -  Он достал еще  одну сигарету. - А  я
начинаю относиться к нему как к  человеку! - оценил  он свое поведение вроде
бы со стороны. - Ну и что, что как к человеку? А кто он мне? Сын!"
     Тут  Борис  Алексеевич  надолго задумался  о своих  взаимоотношениях  с
кибернетическим мальчишкой, которого он взялся воспитывать.

     Тем временем голые ноги,  вынутые из обуви,  порядком  уже  застыли,  и
Морозов, косясь на соседа, обул свои ботинки, удивляясь, почему он не сделал
этого раньше. А  попутчик который вроде  бы и  не  отрывался от  телевизора,
сидел в ботинках. Когда только он успел?

     Сашку он получил через три дня с целой рукой и досрочно подросшего.
     - Еще полгода побудет в этом детском саду и будем переводить! - сказала
ему  дежурная, которая с  глазками. Оказалось, что ее звали  Лидия Ивановна,
что она не замужем, с высшим образованием. - Наши решили; что нельзя держать
два  срока  в  одних  яслях:  слишком  заметен  рост.  А  вашего  брали   на
тестирование, и все остались очень довольны. Главный  даже сказал: "Хорошего
мальчишку растит этот Морозов". Так Сазанов, вы же знаете характер Сазонова,
прямо расцвел,  он же  вас один тогда  отстаивал.  - Она относилась  к числу
людей,  которые стремятся  сказать что-нибудь  хорошее, как только  появится
малейшая возможность для этого.
     Довольно   скоро  в  яслях,  а  затем   и   в  детских  садах  начинали
интересоваться,  где  мать  ребенка.  В  последних  яслях  Борис  Алексеевич
ответил,  что "сбежала с гусаром" Но матерью настойчиво поинтересовались еще
раз, якобы надо было поговорить с ней о рационе  ребенка, поскольку стул его
стал  неустойчивым.  Морозов  про себя  улыбнулся  этой  женской провокации,
вспомнив о "питании", "стуле" и прочих отправлениях робота, и сказал, что он
отец-одиночка, что мать скончалась родами.
     После этого  персонал ясель  стал  чрезвычайно внимателен к нему, Сашку
очень хвалили за послушание, понятливость, а особенно за то, что  он писал в
горшочек   по  команде.   Воспитательницы  помоложе,  лишенные  необходимого
мужского  общения,  мило  кокетничали  с Морозовым.  Особенно  страшноватая,
колодистая нянька Синицына, по имени ее никто  не называл. Синицына, видимо,
твердо  решила,  что  он ее законная  добыча:  бесхозный, холостой  мужик  с
ребенком,  так  нуждающийся  в  женской  ласке и помощи  опытной,  работящей
воспитательницы детских ясель.
     Впрочем, она  была не так  уж и  далека от  истины. Парикмахерша Тоська
забастовала,  ее,  видите  ли,  не  устраивали  редкие  посещения  Морозова,
отсутствие представительства и светских развлечений. "Ни в театр с тобой, ни
в  кабак, -  вдруг  заявила она.  По-видимому,  у нее кто-то появился. Борис
Алексеевич не стал  допытываться  - все  равно  связь  надо  было  рвать, он
чувствовал  это, и слава  тебе, господи,  что  вышло так, без обиды  и  с ее
"подачи".
     Так он обрубил все концы прошлого, где и плохое  и хорошее было связано
с "agfa vita", и не было блага без нее или радости, не связанной с ней.
     Подросший ребенок теперь отнимал все  больше и больше времени. Он начал
задавать вопросы. Причем с увеличением объема запасенной информации вопросов
становилось не меньше, а больше. По советам методистов, а больше - родителей
со стажем, Борис  Алексеевич  купил географические  карты  с  климатическими
зонами и зверями, сводил мальчишку два раза в зоосад.
     Реальные животные произвели на Сашку огромное впечатление.
     - А что, папа, все звери что-нибудь едят?--спросил он после зоосада.
     И Морозов  понял,  что для  ребенка, никогда не  испытывавшего  голода,
необходимость в питании не есть аксиома.  Дальнейшие рассуждения привели его
к  мысли,   что  отсутствие  чувства   голода  может   привести  ребенка   к
недопониманию многих сторон человеческой жизни и деятельности, к искаженному
представлению о людях. Он пошел в "консультацию". Был  консультационный день
научных руководителей проекта. Принимал Сазанов.
     -  Борис  Алексеевич,  рад вас  видеть. Садитесь!  -  от  радушия  даже
огромные круглые очки  консультанта излучали  доброе сияние.  -  Как  Сашка?
Впрочем, мы его видели! Мировой парень!
     - У него  чувств  нету, Виктор Васильевич. Совсем нет никаких чувств! -
тихо сказал Морозов.
     - А надо? - спросил Сазанов. - Нужны ли роботу чувства?
     -  Нужны,  - кивнул собеседник.  - Он  иначе не  поймет  нас  с  нашими
чувствами и наши побуждения во многих случаях. А не поняв, может  посчитать,
что мы лжем. А уж это недопустимо при воспитании даже робота.
     - Вы так думаете?  - задумчиво протянул Сазанов. - Ну,  что же, чувства
можно симитировать, схемы-то были предложены. Придумаем что-нибудь попроще.
     - У него нет даже чувства голода!
     - Нет? И что же?
     - Не зря говорят, что сытый голодного не разумеет. А ведь здесь даже не
сытый! У меня есть предложение, Виктор Васильевич!
     - Даже? Я охотно... Давайте!
     -  Надо,  чтобы  его  желудок был  подвешен  шарнирно,  с  возможностью
вертикальных перемещений.
     - Для чего?
     - Тогда, смонтировав под  нижней частью желудка электрический  контакт,
через  который  течет ток жизнеобеспечения,  мы получим  при полном  желудке
хорошее  контактное   давление,   низкое  сопротивление   и  расчетный   ток
жизнеобеспечения, а при пустом - недостаточное  контактное давление,  отсюда
высокое  сопротивление  и,  следовательно,  ток  ниже  расчетного. Отсюда, с
пустым брюхом у него будут хуже реакции, медленнее движение и так далее.
     -  Хорошо.  Но  он  один  раз  поест,  и  целый  день  контакт работает
нормально.
     - Ну-у, тут проще простого. Две камеры, соединенные  шлангом,  на манер
песочных  часов, что ли! Все равно и сейчас  пища в его желудке подвергается
воздействию кислот для переработки.
     - Пишите заявку на авторское  свидетельство,  Борис Алексеевич. Сегодня
же напишите! - уверенно сказал Сазанов.
     Морозов заявки  не  послал.  Но  через  несколько  дней  его вызвали по
телефону  в "консультацию". Сашку забрали, а когда он  получил его  обратно,
там же из рук Виктора Васильевича, первое, что мальчишка сказал, было:
     - Папа, пошли скорее домой, кушать хочется! Сазанов рассмеялся:
     - Борис  Алексеевич, мы вашу  схему  немного усложнили.  Сами  увидите,
когда мы принесем вам заявку на подпись.
     Так у Сашки  появилось еще одно чувство. Первым было  чувство страха за
свою целостность.
     Примерно в это  же  время в  процессе познания ребенком мира  произошел
забавный  эпизод.  Мальчишка пришел из детского  сада озабоченный. Пока отец
готовил пищу, стоял в  дверях кухни  и  пытался задать вопрос. Наконец,  уже
сидя с отцом за столом, спросил:
     - Папа, а откуда я взялся? Откуда, вообще, берутся дети?
     По   условиям,   согласованным  с  Сазоновым,  ответ  должен  был  быть
однозначным. Договорились сообщать ребенку только правду.
     - Дети? - Борис Алексеевич подыскивал удобную форму  для истины. - Дети
берутся  из животов у мам. Они там в тепле растут. И если  ты видишь молодую
женщину с большим животом, значит, там сидит  маленький  ребенок. Такой тете
надо помочь, уступить место для сидения, открыть тяжелую дверь. Понял?
     Борис  Алексеевич  был   очень  доволен  и  своим   ответом,  и   ловко
пристроенным поучением. И следующая фраза Сашки просто выбила его из колеи:
     -  А  Галина  Николаевна.  -  Галина  Николаевна  была воспитательницей
детсада. - А Галина Николаевна сказала, что детей находят в капусте. - Слава
конструкторам,  что   его  бедная  голова   не   разрегулировалась  от  этих
противоположных сведений.
     - Все правильно,  сынок. Все  правы,  - ответил Морозов. -  Большинство
детей берется все  же из  животов  мам,  но некоторых, как, например, Галину
Николаевну, находят в капусте!
     Морозов  и сам  не  понял,  как  у  него вырвалась  эта  шутка. Ребенок
никакого юмора все равно ведь не понимал.
     Неделю после этого молоденькая Галина Николаевна,  передавая  в детском
саду ребенка,  не  смотрела  ему в глаза.  И только в  понедельник следующей
недели она, ничего не говоря, звонко расхохоталась.
     Настоящие  сложности  начались летом,  когда  детей начали  готовить  к
отправке на  дачу. Ему, отцу-одиночке, было обещано, что "за Сашенькой будет
самый  лучший  уход".  Но  это  было  невозможно  -  кто  бы стал  проводить
ассенизаторскую работу, заряжать его через стабилизатор напряжения  два часа
ночью, и вообще он не мог расшифровывать ребенка. Да и не имел на это права.
В "консультации" предложили, как и раньше, законсервировать работу  до конца
отпусков, но он первый раз не согласился. Он уже привык к Сашке.
     Выручила  его  все  та  же  громогласная  соседка  Варвара  Николаевна.
Встретив Морозова на лестнице, спросила:
     - Ребенок-то куда летом едет, Алексеич?
     - Да никуда пока. Варвара Николаевна.
     - Так ты бы хоть дачу снял, что ли!
     - А с кем он на даче будет сидеть? - с горечью поинтересовался Морозов.
     -  Жениться  тебе надо  Алексеич,  мужик ты  молодой,  непью...  -  она
подозрительно посмотрела на него.
     - Непьющий, непьющий! - улыбнулся он.
     - Вот я и говорю. Место у тебя хорошее, на виду.  - Какое у него место,
она  знать  не  могла,  но внимательный и  быстрый взгляд,  анализ костюма и
внешнего вида,  видимо, принес ей  богатый материал  для выводов. - Зарплата
неплохая, квартирка отличная, сам ты - человек интеллигентный, тихий...
     -  Я так  последнюю  скромность потеряю!  - засмеялся Морозов. -  А что
ребенок у  меня, кому это понравится?  -  посерьезнев, спросил  он. -  Кроме
того, полюбить же надо будущую жену. Варвара Николаевна!
     - Ну да, у вас, мужиков,  главное полюбить. Чтобы ножки, глазки, попка!
А что баба безрукая,  безголовая  - это  вы через год спохватываетесь, когда
уже  в люльке пищит.  Зато  любовь!..  Ну,  ладно, ладно!  За  полмесяца  не
женишься.  А я  вот что предложу. Где мы дачу  снимаем, в Ольгине, у  хозяев
комнатка есть. Могу за тебя, Алексеич, похлопотать; они сдадут. А пока ты на
работе, я за твоим присмотрю, мне все равно, с двумя загорать или с тремя. И
ты  хоть неволей, да подышишь  свежим  воздухом,  ездить-то  недалеко,  хоть
подышишь кислородом да позагораешь в вик энд!
     Борис Алексеевич был  так поражен насчет "вик энда",  что только кивнул
головой.
     Наверное, тогда он впервые всерьез  задумался о женитьбе. Сейчас он уже
не помнил,  какими чувствами были внушены эти мысли,  то ли необходимостью в
близком  человеке, который помогал  бы, был бы  рядом, то ли  хозяйственными
сложностями, все  больше отнимавшими у него  время,  то  ли  подсознательным
желанием обеспечить сыну полноценную семью с двумя родителями. А может,  все
три причины одновременно? Однако и сын как-то завел разговор о том же.
     - Папа, -  поинтересовался он однажды  вечером,  когда наступил их "час
вопросов и ответов", - а где моя мама?
     - Умерла, - коротко ответил Морозов на кем-то, видимо, спровоцированный
вопрос.
     - А моя мама должна быть твоей женой? - не унимался Сашка.
     - Да, сынок.
     - Ну, так найди мне другую маму, - спокойно предложил ребенок.
     - Это не так-то просто! - пробормотал отец.
     -  У  вас, взрослых, все  непросто.  А вот  когда я  вырасту, то  сразу
женюсь. - Видимо, он кого-то имел в виду.
     В отличие от Сашки Борису Алексеевичу "сразу жениться" было вроде бы не
на ком. То есть были вокруг женщины и девушки,  вполне достойные того, чтобы
связать с ними  свою жизнь, но  ведь  нельзя же, в самом деле, жениться  для
того, чтобы... Чтобы  кто-то вел твое хозяйство, помогал воспитывать ребенка
или  для   других  насущных   целей.   Для  Мора-   зова  такая  мысль  была
неудобоварима. Все это должно было как-то само приложиться к Любви.
     Борис  Алексеевич  не  хотел  даже,  чтобы  его   полюбили  за  прочное
положение,  зарплату, квартиру. Он хотел, чтобы в  нем  полюбили "человека";
обычное  требование (заблуждение) холостых  мужчин, которые не понимают, что
для женщины  положение, как и  зарплата, есть следствие ума  и воли мужчины,
отражение его характера.
     По правде  говоря,  он присматривался  к  двум женщинам, с которыми ему
приходилось сталкиваться, еще не зная кому отдать предпочтение:  к дежурному
инженеру,   круглолицей,   сероглазой   Лидии   Ивановне   Федоровой,   даме
приятно-округлой,  стройной  и   при  этом   интеллигентной,  и  к   молодой
специалистке  из собственного  отдела Милочке  Поповой,  деве  удивительной,
сияющей молодостью и красотой. Реакции  обеих женщин на самого Морозова были
неодинаковыми. И если первое время Лидия  Ивановна вела себя  по отношению к
нему сдержанно агрессивно, то есть заговаривала с  ним о  неделе французских
фильмов, делала  замысловатые  прически,  носила просвечивающие  кофточки  и
узкие  обтягивающие  юбки,  чем   приводила  его  в  некоторое  мужественное
волнение, то позднее потеряла  к  нему интерес и, вообще, похоже,  что вышла
замуж, хотя обручального кольца носить не начала и фамилии не сменила.
     Милочка  же  вела  себя  тихо  и  ненавязчиво,  но  где  бы  в  большом
конструкторском зале, уставленном кульманами, Борис Алексеевич ни находился,
отовсюду  он  видел  устремленные  на   него  два  огромных  глаза.  Людмила
Михайловна  Попова была  девушкой  "с лицом", ростом  уже всяко  выше  метра
семидесяти, "крутая", как говорил  Семивласов,  брюнетка с черными  глазами,
точеным носиком  и как бы хорошей  кистью нарисованными бровями и ресницами.
Впрочем, ни рта, ни носа на лице, снабженном такими глазами, разглядеть было
никак невозможно.
     Неизвестно, делала  ли Милочка секрет  из  своих, может быть, чувств, а
может,  поползновений, но  мимо коллектива  это  незамеченным не  прошло. Во
всяком случае,  мимо  женской его части.  В зависимости от того,  кому  дамы
сочувствовали больше -  ему  или Милочке,  они или тонко  иронизировали, или
откровенно до  грубости пропагандировали  ее  прелести  и  черты  характера.
Прошли те  времена,  когда  ему  сватали симпатичных, тихих  разведенок  или
красивых провинциалок  тургеневского  типа,  но далеко  за тридцать.  Теперь
отдельные дамы  хлопотали о  самом лучшем,  с их точки  зрения,  для  своего
любимого начальника.
     И  хотя  все  радели  о  счастье  Милочки и Морозова,  всеобщий ажиотаж
благотворно сказался прежде всего на самом коллективе - дамы стали тщательно
одеваться, прошла эпидемия  проколки  ушей для серег, и пять месяцев от всех
пахло одними и теми же страшно дорогими французскими духами.
     Даже  мужчины включились  в общее движение. Семивласов, уже двудетный и
усталый от семейной жизни, как-то раз ему сказал:
     - Боря, кажись. Милочка на тебя положила глаз!
     - Брось ты,  вечно тебе  мерещится! - ответил Борис Алексеевич, который
что-то чувствовал, но полного объема происходящего не представлял себе.
     - Я серьезно. А девочка, прямо скажем - "Ах-х"! - и Семивласов сглотнул
слюну. Лицо его ненадолго даже порозовело.

     Оказывается,  сосед  по  каюте  (или  купе? неизвестно  как  правильно)
все-таки  не против  общения.  Вначале он  принимал  какую-нибудь позу перед
телевизором и надолго замирал в ней, ни дать ни взять аксалотль в аквариуме.
Но когда первая видеолента закончилась, он повернулся к Морозову:
     - На Луну по делам летите?
     Как будто кто-то летает на Луну в очередной отпуск. Морозов кивнул.
     - Я тоже, - доверительно сообщил сосед. - Моя фамилия Чугуев, Александр
Павлович. Специалист по электростатическому обогащению руд, понимаете. А вы?
     - А я конструктор горнодобывающих и дорожных машин...
     - Постойте,  постойте! А  автоматическая шахтная лабораторная установка
АШЛУ-5 не ваша?
     - Моя.
     - Тогда я знаю вашу фамилию! Вы - Холодков... нет, Северов...
     - Морозов, Борис Алексеевич.
     - Точно. Морозов! Шикарные машины делаете,  Борис Алексеевич.  Года два
этак назад я эту  машину  наблюдал в работе и даже, понимаете, поуправлял ею
немного.
     В дальнейшем  выяснилось,  что  Александр Павлович --  доктор  наук,  в
прошлом  геолог, но  профиль  работы поменял и  теперь  специализируется  на
обогащении  руд в условиях дефицита воды.  Разработанный им  метод  оказался
пока что единственно возможным на безводной и  безвоздушной  Луне. В быстрой
речи  Александра   Павловича   большое  место  занимало  мусорное   словечко
"понимаете";  впрочем,  когда  он  волновался  или  просто начинал  говорить
быстрее, словечко сокращалось до "паите".
     -- Зачем летите? -- спросил он, с откровенным любопытством рассматривая
Морозова.
     -- Полевые испытания  моих машин в условиях... и  т. д.! Так, небольшие
неприятности, требующие устранения. Они там уже с полгода как работают!
     --  А  я,   понимаете,  для  повышения  эффективности  процесса  и  для
налаживания транспортировки на Землю партий грузов редкоземельных металлов!
     -- Ничего себе! Как же это будет делаться?
     --  Ну,  если точно,  то  я  и сам не очень знаю, паите! Известно,  что
главное -- оторвать груз от лунного притяжения, дальнейшее следование -- под
воздействием  притяжения  Земли,  а  потом  на орбите Земли, паите,  люди со
специального  поста монтируют на  грузе  управляемую  радиоволнами тормозную
установку!
     -- Целый пост на орбите для этого держать!--изумился Морозов.
     --  Во-первых,  не только для  этого. А во-вторых,  понимаете, если  не
таскать  на  Луну и не поднимать  с нее  тормозные установки, то  образуется
огромная экономия топлива.
     -- Остроумно!
     -- Да. А кроме того, я должен принять участие в поисках воды. Вроде бы,
понимаете, она там  есть,  линзами!  Найти бы  хоть для  замкнутого цикла на
двадцать-тридцать тысяч человек.
     -- А что, там сейчас разве людей нет? -- поразился Морозов.
     -- Есть. Пятьдесят три человека.
     Через   полчаса  попутчики  совершенно  освоились.  Иногда   они   даже
переходили на "ты".
     --  Забавно,   --  задумчиво  говорил  Александр  Павлович,  потихоньку
массируя  себе подбородок. Руки у него были  в  непрерывном движении: что-то
перебирали, осторожно ощупывали  предметы, как бы исследуя  их,  или гладили
лицо, волосы, рукава  куртки. -- Ты  говоришь  о  своих машинах как  о живых
существах,  паите,  поломки  --  травмы,  неправильное  функционирование  --
болезни.  Не  ты один  такой.  Я часто  слышал выражение "машина жрет  много
бензина" так и кажется -- автомобили взахлеб, с  чавканьем едят, пьют мазут,
бензин и даже электроэнергию, -- он улыбнулся.
     -- Люди исстари очеловечивали силы природы. В  этом и заключалась  суть
магии. Но ведь и вы, Александр Павлович, если покопаться, относитесь к Земле
как к живому организму,-- сказал Морозов. -- Тоже очеловечиваете, а кому бы,
как не вам, положено было бы относиться к ней как к неживому организму!
     -- Ага. Все-таки организму!--оживился Чугуев. -- И вы туда же, паите!
     -- Это правда, --  тихо сказал  Борис  Алексеевич. --  А как иначе?  Не
поспишь  из-за нее,  заразы, не поешь вовремя, переругаешься с сотрудниками,
облаешь межведомственную комиссию, которая удивляется, почему наша машина не
поет и ногой при этом не притоптывает. И уж после этого на полигоне шепчешь:
"Ну, пошла, милая, хорошая, пошла. Покажи им, сволочам, что мы умеем делать.
Вот так.  От  валуна  вправо, валун нам  ни к  чему".  И  она вроде  бы тебя
слушает.  Твое  порождение.  Твое дитя. А  обернешься,  все,  до  последнего
сачка-чертежника, которому бы только отгул  в самое тяжелое для работы время
получить, глаз с нее  не сводят, вместе с  ней  по полигону ползут, а  сачок
даже  перед  ее  препятствиями  ножонкой  правой  дергает, как  будто  лезть
собирается.
     -- А что вы думаете? Мы как роженицы, паите! Не в физических муках, а в
умственных рождаем детей своих!
     -- А  ведь действительно детей! -- медленно сказал Морозов.-- Я  помню,
как были на первых  порах  огорчены создатели  ЭВМ,  что их  машины не могут
обыграть квалифицированного шахматиста. Просто  обижены и огорчены! Когда же
это очеловечивание началось?
     --  Я  думаю,  --озорно  улыбнулся  Александр  Павлович,--  первое, так
сказать, примитивное проявление чувств человека к машине мы наблюдали, когда
жаждущий инвалид  в ярости пинал ногой или  бил кулаком  по  автоматическому
сатуратору с газированной водой, проглотившему монету и не налившему, паите,
в стакан воды. Лупил он  его  с досады, которая все-таки тоже была чувством.
Честно  говоря,  людей длительное время машины раздражали и пугали; пожалуй,
до  тех  пор, пока не появились  компьютеры...  Я  смотрю, вы  глазами часто
хлопаете.  Кресла здесь  удобнейшие, паите.  Давайте,  минуток  сто двадцать
соснем! И я с вами за компанию!
     Спал Морозов  плохо. Во сне он  видел ожившие машины, которые в  разное
время он сам проектировал и строил. Машины  во сне вышли  из  повиновения  у
людей и дрались  между собой рабочими элементами. Стоял лязг и грохот. Потом
появился  маленький  Санька,  расчетных   лет  двенадцати,  поднял  руку,  и
наступила тишина. От этой тишины он и проснулся.
     Двигаться   не  хотелось.  Он  вспомнил  давешний   разговор.   А  ведь
действительно, с  древнейших  времен  и  всю  свою долгую  историю, нет, всю
долгую историю  своего сознания человек пытался связать материю с духом. Эта
мысль его  окончательно разбудила,  он  повернул голову  к соседу. Александр
Павлович не спал.
     -- Ага, проснулись! -- сказал он. -- Сладко вы спали, даже похрапывали.
А  я, вот, так и не  заснул.  Все думал! Мне кажется, паите,  что всю долгую
историю  человеческой мысли  люди  пытаются  связать материю с сознанием, --
сказал Чугуев,  и Морозов  поразился совпадению  их мыслей.  --  Сначала, во
времени первобытного человека явления природы материализовали, паите, в виде
богов и божков,  гениев  и чертей; в начале  двенадцатого  века  --  спириты
материализовали  духов, а в наше время одухотворяются машины,  приписывается
сознание компьютерам и злая  воля электрическим схемам! Мало того, паите, --
продолжал  он,  --  конструкторы  придают  машинам  зверообразный   и   даже
человекообразный  вид;  самолетам  и  вертолетам,  например, вид  странных и
страшных хищных птиц.
     Морозов автоматически кивнул, он и сам был в этом грешен.
     --  А  гидротурбинам  на  электростанциях  дают человеческие  имена, --
спокойно  сказал  он.  --  Как и ураганам. Все эти бесконечные Лиззи, Бетси,
Элен...
     -- Ну, что касается летательных аппаратов или, скажем, плавающих --  то
это,  паите, благодаря  бионике, -- сказал Александр Павлович. -- Считается,
что обводы или контуры рыб  и птиц наилучшие для их конструкций. Правда, это
не основание  для возвращения к  примитивной магии  каменного века. Не повод
для того, чтобы делать им два фонаря, имитирующих два глаза, и так далее! --
он  энергично  потер  себе  шею.  --  Но  вполне  основание  для тебя, Борис
Алексеевич,-- он повернулся к Морозову, -- обращаться к машине  как к живому
существу!
     "Если бы ты только  знал..."  --  подумал Борис  Алексеевич,  выходя из
каюты (или все же из купе). Разговор перестал интересовать его.

     А  жизнь скакала в сумасшедшем галопе -- Санька перешел в шестой класс,
первая из  лунных машин сверлила и дробила  скальные породы, хотя  никак  не
могла  аккуратно положить керн в контейнер для  анализа,  а  дамы его отдела
вскладчину праздновали  все,  что  можно и  что  нельзя. После сдачи  первой
машины  последовал пикник субботним днем в Солнечном. Кстати, безалкогольный
-- сотрудники  знали, что  начальник  не пьет.  Потом  праздновали  успешное
прохождение опытно-конструкторской разработки автономной шахтной комбайновой
установки  (АШЛУ) через приемную комиссию,  и,  наконец, наступили уборочные
работы в  совхозе. Из  совхоза он вернулся  уже  мужем  Милочки. Последовало
знакомство с  родителями (причем мама Милочки  оказалась всего  на  пять лет
старше Морозова  и вполне еще  ничего сама). Затем  запись в районном ЗАГСе,
кое-какие  закупки  и  прекрасный,  веселый  пир  в  пельменной,  специально
украшенной по  этому  поводу  шутливой  стенгазетой  из  совхозной  жизни  и
лозунгами типа "Ведь можешь, если захочешь!". И Милочка переехала к нему.
     Санька  воспринял новость положительно, встретил ее дружелюбно  и долго
тряс новобрачной руку. Милочка, в свою очередь, оказалась старше пасынка  на
восемь расчетных лет и  потому на Санькин вопрос: "Как мне вас называть?" --
она кокетливо стрельнула в него глазами  и ответила: "Зови меня, пожалуйста,
Милочкой!"
     Она еще не знала, что подросток механический.
     Парень был очень доволен появлением в семье женщины, которую он  упорно
вне  дома и в  разговорах с отцом называл  "мамой". К шестому  классу многие
ребята остались без  отцов, и  только он один без матери. Мама нужна была не
для одного лишь комплекта, но и для престижа. О престижности он знал  больше
отца.
     Вначале Милочка не то чтобы побаивалась мужа, нет, она его уважала. Она
перенесла это уважение с работы  в свой дом и даже называла его часто "Борис
Алексеевич".  Саньке  это нравилось  -- формулы и знаки  уважения в  людском
обществе он давно усвоил, но Морозова такая официалыцина раздражала и мешала
освоиться с неожиданно возникшей семейной жизнью.
     Но постепенно тонкие пальчики жены обколупали  позолоту со статуи мужа.
Как у каждого идола, у него под тонким слоем драгметалла оказалась основа из
материала  близкого к  деревяшке. И вот тогда-то с недостатками и неудобными
привычками он оказался родным и близким -- с ним можно было ругаться, с него
можно было  требовать,  его  можно  было  осчастливить. Сама же  Милочка  по
характеру  своему  оказалась  добрым  и  незлопамятным  ребенком, а  подолгу
ссориться, вообще, ни с кем не могла.
     На восьмой день их совместной  жизни Борис Алексеевич .позвонил домой и
сказал:
     -- Милочка, я сегодня, детка, не приду!
     -- Почему это? -- она была возмущена.
     -- Испытания на полигоне! -- кратко ответил он. Это была удача, что они
успели   вовремя   подготовить   машины   к   испытаниям,   ведь   собрались
заинтересованные  руководители  и  главные  инженеры  предприятий из  разных
городов.
     -- Боренька! -- крикнула  она в трубку, но оттуда уже  неслись короткие
гудки отбоя.
     Это  был  тоскливый  вечер.  Она  не  знала,  куда  себя  девать и  как
отделаться от страхов  за мужа. Утром она встретила  его слезами облегчения.
Может  быть, тогда  и родилась у нее шикарная идея  украсить быт, да и  весь
свой новый дом.
     Дело в том, что у Милочкиной мамы было увлечение -- комнатные растения.
А  в  холостяцком  доме  Морозовых  не  водилось никаких  цветов.  И Милочка
приступила  к  озеленению  квартиры.  Как  опытный военачальник  она создала
плацдарм на  квартире у  родителей. Здесь она  рассадила имеющиеся у  матери
цветы  и  зеленые  растения  по керамическим декоративным горшкам, взрастила
новые растения, по  большей части водяные. Ей очень нравились висячие спаржи
и плавающие водяные лилии. Из родительской квартиры она и высадила цветочный
десант в свой дом.
     -- Тебе нравится? -- спросила она у пасынка.
     -- Не знаю, -- ответил Санька.
     --  Какой-то  ты  бесчувственный!  --  сказала Милочка  огорченно.  Она
перевезла  сюда даже  горшки  с цветущими азалиями, которые  мама с великими
трудами достала для себя. Откуда ей было знать, что красоту Саньке надо было
объяснять. То, что для  человека  зелень  в  дом  --  это красиво, надо было
сказать.
     Потом  пришел  Морозов,  к  счастью  не затурканный делами,  сразу  все
увидел, сразу все похвалил, и в доме наступил радостный мир.  Когда он через
день спросил у Саньки:
     -- Ну, как, сынок, нравятся тебе цветы? Сын ответил:
     -- Да, папа!  К ночи качество  кислорода в  квартире повышается за счет
"зеленого друга" на полтора процента!
     "Зеленого друга" он взял из какого-то учебника или из газет.
     Но больше Бориса Алексеевича насмешила другая оценка сына.
     Через месяц после свадьбы он спросил Саньку:
     -- Ну, как тебе нравится твоя новая мама?
     -- Папа,  она отличная  мать, -- как всегда серьезно ответил  сын. -- У
нас стало чище, и тебе нравится, как она готовит.
     -- А тебе нравится, как она готовит? -- машинально спросил отец.
     -- Нравится. Ты готовил красненькое, а у нее больше зеленого и желтого.
     Морозов сначала  даже не понял,  что он хотел сказать: Потом догадался.
Вкусовых пупырышков у Саньки не было,  и он оценивал пищу  по цвету; Морозов
любил  томат и  пихал его в большинство блюд, Милочка предпочитала  украшать
еду зеленью и вареными яйцами.
     --  Кроме того, она тебя  любит, --  было совершенно  не<  ясно, как он
пришел к такому сложному для него выводу,--  ты ее тоже любишь, -- он не был
ревнив, -- и она красивая и красиво одевается. По моде.
     Тут Морозов вспомнил, что с неделю назад при нем был разговор Саньки  с
Милочкой  о моде и о том, как  должна  одеваться женщина. То  была  одна  из
любимейших тем у нее. После этого разговора сын заявил:
     -- Папа, а  ты  не все знаешь о творческой стороне  жизни, На следующий
день он  застал Сашку  за  просматриванием  метровой  стопы модных журналов,
которые молодая жена перевезла из  прежней  жизни  в их  общий дом  в первую
очередь. И  он  не мог  пока сказать  ей, чтобы она  не забивала электронные
мозги всякой чепухой. А надо было. К одежде относилась и единственная шутка,
которую Милочка внесла в их быт:
     --  Каракулевая  шуба,  -- сказала  она задумчиво глядя  в  витрину, --
сохраняет красоту дольше, чем женщина, которая ее носит!
     Милочка даже не знала, что она сострила.
     Главные  события  навалились  на  молодую  семью  внезапно.  Бывают же,
однако, такие совпадения!  Однажды  вечером на скромный призыв мужа заняться
домашним хозяйством, дел накопилось много, Милочка дерзко ответила:
     -- Может, ты меня и рожать...?
     -- А что, -- согласился он, -- мысль недурна!
     Но Милочка не поддержала этого разговора. И вот на тебе -- через неделю
она прибежала прямо к нему  на  работу  вся залитая слезами. Когда смысл  ее
речей прорвался сквозь рыдания, ему стало ясно,  что она ждет ребенка.  Хотя
слово "ждет" могло быть здесь употреблено лишь в традиционном смысле.
     -- Я влипла! -- плакала Милочка. -- Теперь все!.. Буду баба бабой!.. Ни
тряпок не надо, ни радостей! Машина для кормления!
     Морозов, озадаченный,  но радостный,  как  мог ее утешал. Объяснял, что
ничего  не кончено, что все только начинается, что без детей женщине нельзя.
Она  ушла,  вытерев  слезы и  кое-как  подкрасив глаза.  А  Морозов сидел  и
переживал,  что вот за свою любовь  все же получил... Что его не обманули. У
него  появилась   нежность  к   Милочке.  "Возвратная  форма,--   неожиданно
саркастически подумал он.
     Она переживала случившееся три  дня, после чего примирилась с мужем. На
четвертый день  вечером  она  подошла к  нему, когда он  смотрел  "последние
известия" по телевизору, и взъерошила ему волосы. Он уже знал, что жена ищет
намечающуюся  лысину.  По  ее  мнению,  лысины  у  мужчин  являются  как  бы
воздаянием за грешки холостой жизни.
     -- Слушай, Боря, а ты ведь еще не старый! -- в ее голосе звучали вопрос
и удивление одновременно. -- Лысина у тебя пока не предвидится!
     Санька известие об ожидаемом ребенке воспринял весьма положительно.
     -- Вы  родите ребенка, а я его воспитаю, -- сказал  он.-- Люди не умеют
воспитывать  своих  детей.   --  Он   впервые  не  причислил  себя  к   роду
человеческому, но Милочка пока еще ничего не поняла.
     Может  быть, к таким  мыслям его  привел неудачный  опыт  в  сексульной
жизни. Начался этот  эпизод с того, что  однажды  он увидел, как отец целует
жену.
     -- А  у нас некоторые мальчики тоже целуются с некоторыми девочками, --
эпически сообщил он за ужином.
     Наступила неловкая пауза. Обстановку разрядила Милочка.
     -- А ты с девчонками...? -- она не любила сказуемые.
     Скорее всего, то, что она плохо относилась не  только к сказуемым, но и
вообще  к глаголам,  находилось в  прямой  связи с тем, что  она  не  любила
действия. Лучшим препровождением времени для нее было застыть у телевизора с
нераскрытой книжкой в руках.
     -- Я  пробовал один раз на вечере, -- продолжал свои откровения Санька.
-- С Нюшкой.
     Нюшка,  иначе Анечка  Величко,  была  самой  интеллигентной  девочкой в
классе,  отличным  математиком   и   музыкантшей  --   прекрасно  играла  на
фортепьяно.
     --  Она  научила  меня,  минут  десять  со  мной  целовалась,  а  потом
повернулась и пошла. Сказала, что я еще маленький.
     В дальнейшем разговор на  эту тему протекал между Милочкой и  Санькой в
его комнате и при закрытых дверях.
     -- Боря,  -- сказала  она  вечером  мужу, -- его совсем  не  интересуют
девочки.  Понимаешь, он  их  -- да, как я поняла,  а они  его  совершенно...
Послушай,  ведь  он  большой  парень...   Это   ненормально...  Его  надо  к
врачу-сексологу или хотя бы эндокринологу!
     Морозову  было неудобно  рассказывать  о чужой  интимной жизни.  Как-то
аморально. Хотя с другой стороны, если вдуматься, какая интимная или  личная
жизнь у пылесоса или телевизора? И он все ей рассказал.
     Милочка была потрясена. Сослуживицы ей ничего не рассказали.
     -- А я думала,  что он от твоей первой, второй или третьей жены. -- Она
была убеждена, что чем больше жен было у мужчины, тем это для него почетнее.
-- Вот, значит, ка-ак!
     И она удалилась на кухню поразмышлять в одиночестве.
     Борис  Алексеевич долго  боялся  этого разговора и выводов  жены.  Он с
трудом понимал  этические и моральные установки молодого  поколения. Правда,
он считал,  что  суть  человеческих отношений сейчас та же,  что  и при  его
родителях,  и  что  только  формы  меняются, но  к  формам-то  он  и  не мог
привыкнуть.
     Например,  к непринужденности. Конечно, некоторая сдержанность и, может
быть,  чопорность  приходит  к людям  с  возрастом; молодость  контактнее  и
свободнее в  обращении.  Но Милочкина  непринужденность  была  для  Морозова
просто непостижимой.  Она могла у  его старого  друга, с  которым только что
познакомилась,  спросить,  сколько  он  зарабатывает  и где  взял деньги  на
автомобиль.  Может,  и правильно  было,  что  она так прямо  и беззастенчиво
спросила у этого приятеля, к слову  сказать,  с  не  очень-то понятными  его
доходами,  но все равно  прямота Милочки показалась тогда Борису Алексеевичу
грубой  и  инфантильной,   что  ли.  Или  могла  перекинуться  с  незнакомым
попутчиком  в  транспорте  двумя-тремя  репликами  по  поводу  личной  жизни
известного   певца.  Вопросы  морали  существовали,  но  где-то  в  какой-то
параллельной жизни, и не для нее, а для таинственных "для них".
     Для  Сашки это  не имело  никакого  значения,  он  относился  к Милочке
неизменно  хорошо.  По-видимому,  он  уже  был  знаком  с  тяжелой  реакцией
сверстников на  развод  родителей и воспринимал женитьбу отца как пополнение
семьи до полного комплекта и, в некотором роде, как победу Морозова.
     Милочка же, когда узнала, что ее пасынок -- электронный робот,  сначала
долго  подвергала  его  тестам,  которые добывала  неизвестно  где, а затем,
поняв, что он знает неизмеримо больше, чем она, и вовсе охладела к  нему. То
ли по этой, то ли по другим причинам, но отношения в семье начали портиться.
     Усугубила семейный разлад  ссора по совершенно  ничего не значащему, по
мнению  Морозова, поводу. Как-то, возвращаясь с работы, они зашли в магазин,
в  котором обычно  покупали  гастрономию.  Магазин  отличался  разнообразием
ассортимента  и  сдержанностью,  если   не  благожелательностью   продавцов.
Внезапно над самым его ухом раздался знакомый зычный голос:
     -- Альбина, зайди ко мне в кабинет!
     Он обернулся и увидел Музу. Это была та же его напарница, которая таким
же  громовым голосом  командовала тремя вечно полупьяными  мужиками.  Только
теперь  вместо грязного клеенчатого фартука на  ней был белоснежный да еще и
подкрахмаленный  халат, а  на голове  вместо  вязаной  шапочки была солидных
размеров шляпа из серебристой норки.
     -- Борька, -- сказала она, вдруг увидев его, и засмеялась.-- Боря!--но,
заметив  рядом с ним Милочку, вцепившуюся в его рукав, еще раз повторила: --
Борис Алексеевич?
     -- Надо же, -- растерянно сказал  он, -- Муза! Ты что, здесь работаешь?
-- вопрос был лишним.
     -- Директором, -- сообщила она, поправляя шляпу.-- Как ты ушел, я  тоже
скоро уволилась  и в торговый техникум.  Алкаша своего выставила. Вот теперь
директором! Ну,  а ты-то, ты-то как? Боря? Красивый! Смотрю, шапка  дорогая,
одет богато. Все нормально?
     -- Седины не хватает! -- вторглась в разговор уже оправившаяся Милочка,
заправляя выбившуюся прядь мужниных волос под шапку.
     -- Седина еще будет, насмотришься! -- фамильярно, на "ты" бросила Муза.
     -- Знакомься, Милочка, --- засуетился Морозов. -- Это Муза, о которой я
тебе рассказывал. Муза, это моя жена, Милочка!
     -- Значит, рассказывал! -- ее красное лицо даже  посветлело, т- Значит,
заняла  я в твоей  жизни какое-никакое  место! Ну, что  ж,  когда чего нужно
будет,  колбаски  твердокопченой,  рыбки красненькой,  заходите  по  старому
знакомству! -- и, легко неся свое полное тело, она пошла в соседний торговый
зал. Перед тем как исчезнуть за стеной, она обернулась  и как-то даже изящно
помахала рукой.
     Когда пришли домок,  разразился грандиозный  скандал. Милочка указывала
на уровень его "бывших любовниц", которым она "вынуждена  улыбаться"  и  так
далее.  Морозов  сначала  оправдывался,  потом начал  возражать.  Александр,
призванный обоими на роль арбитра, с присущим ему вниманием выслушал их и  в
пять минут логически  доказал, что  Милочка не права. Но  какое может  иметь
отношение логика к  ссорам молодых супругов. К ссорам,  которые вырастают не
из ошибок разума, а  из чувств, только из чувств. О чувствах же компьютерный
подросток не имел точного представления, а если бы даже имел, то не  счел бы
необходимым  с  ними считаться. Он наблюдал, и Морозов  вдруг понял, что это
для Саньки тоже школа.
     Несмотря на весь прогресс, на всю  эмансипацию, женщины продолжают жить
в  мужском  мире. В  мире,  где законы существования  придуманы мужчинами, в
одних странах более великодушными, в других --  менее.  Кто знает,  если  бы
продолжался  матриархат,  какими путями развивалась бы  логика.  Может быть,
женская  логика приводила бы к тем же самым выводам, что  и  мужская,  но  в
совершенно другой, женской системе мышления и рассуждений. Может,  в женской
логике есть какие-то свои закономерности --  ведь никто из мужчин не пытался
этого выяснить, остановленный простой несхожестью.
     Безусловно,  женская  логика  должна  быть  не  менее плодотворна,  чем
мужская. И хотя  до сих пор на основе ее применении не создано  сколь-нибудь
значительных  открытий  или,  хотя бы,  рационализаторских предложений,  это
можно отнести к тому,  что никто указанный творческий прием не использовал в
соответствующих  целях. Когда-нибудь человечество,  наигравшись с  бионикой,
эргономикой и другими новейшими техническими увлечениями, использует женскую
логику в целях стимулирования прогресса, и  мужчины, окончательно научившись
думать по-женски, доведут общество до сверкающих вершин,
     Итак,  жизненные  программы  двух  Морозовых  заурядно  не  сошлись  на
проблеме  "чужой  ребенок".  После ссоры  Милочка  неожиданно сразу потеряла
интерес к  хозяйству,  стала  готовить  супы из  пакетиков,  как  в недобрые
времени  морозовского  люмпенства, и жарить готовые котлеты.  Санька пытался
возражать в интересах отца, но Борис Алексеевич попросил его не вмешиваться.
Милочка  же,  не  получившая достаточного воспитания в  родительском  доме и
учебных заведениях,  все  чаще  в разговорах с подругами  по работе называла
мужа  "мой тюфяк"  и рассказывала  подробности о  своей семейной жизни.  Как
говорила ее подруга Вера, она "соскочила с защелки".
     Морозов  все  это  знал и  чувствовал  себя обманутым.  В обмен за свою
любовь  он  не получил обещанного. Его надули  ... ему подсунули... Он начал
было задумываться о принципиальной невозможности  семейного  счастья и  стал
принуждать себя "философски смотреть на жизнь". Однако,  окончательно  стать
вторым  Сенекой или  Конфуцием ему  не дала судьба,  в просторечии именуемая
"производственная необходимость".
     В один из ближайших к памятной ссоре и, может быть, удачнейших дней его
вызвали  в  кабинет директора. Кроме  "самого" сидели  главный инженер  (или
"шеф") и  какой-то  сравнительно молодой,  около тридцати  пяти,  человек  в
прекрасно  сшитом костюме  и модном импортном галстуке; обычно  такие хорошо
одетые и коротко,  по-деловому  подстриженные молодые люди выступают в  роли
заказчиков из солидных московских ведомств.
     --  Позвольте вам представить  нашего ведущего конструктора,  -- сказал
директор молодому человеку. -- Борис Алексеевич Морозов.
     --  Очень  прекрасно!  -- промолвил молодой  человек,  ослепил Морозова
улыбкой и крепко пожал ему руку. -- Петров Арсений Иванович,  из... -- и  он
назвал влиятельную организацию, связанную с космическими исследованиями.
     -- Мы можем  начать  наше  маленькое  совещание? -- спросил  директор у
представителя.
     -- Да, мы в кворуме!
     По-видимому, он хотел сказать, что все необходимые люди собрались.
     -- Видите ли, Борис  Алексеевич, -- молодой человек произнес  его имя и
отчество так, будто они не менее пяти лет проработали вместе, -- в настоящее
время  готовится освоение  Луны,  для жизни на ней и плодотворного труда. Об
этом  даже  было  объявлено  по центральному  телевидению  и в периодической
печати.  Ведущий  организацией  по  проекту  "Луна"  назначена  наша  фирма,
соисполнителей мы отыскиваем сами.  На одном  из совещаний в Москве один  из
ответственных  товарищей  предложил вашу организацию, -- он мотнул головой в
сторону директора, -- для выполнения работ, связанных с грунтами: разведкой,
бурением   и   анализами,   вскрышными   работами   и   добычей  руд,   даже
сельскохозяйственными работами. И все это в условиях Луны.
     -- То есть...?
     -- То  есть: во-первых, вопросы  транспортировки -- оборудование должно
быть легким и компактным, во-вторых, работа  в  условиях уменьшенного веса и
при  отсутствии  атмосферы  и,  в-третьих,  управляться   должно   человеком
дистанционно или командоаппаратом по программе. Ясно?
     Морозову было  ясно, но не все. Даже  первоначальные объяснения длились
два дня. Так он попал в это дело ответственным соисполнителем. Причем решать
кадровые и  финансовые  вопросы  было предоставлено ему  самому. "В пределах
разумного", конечно.
     Борис  Алексеевич с головой окунулся в работу. Правда, ранее сплоченный
коллектив был  несколько дезорганизован  Милочкиными откровенностями, но нет
ничего более организующего, чем большая и  интересная работа, общая задача и
предельно сжатые сроки.
     Это время стало  временем  наилучшего  контакта, можно  сказать,  любви
Морозова к Саньке и чего-то похожего на ответное чувство.

     К реальности его вернул голос Чугуева:
     -- Борис Алексеевич, ведь вы же не спите! Ответьте мне!
     -- Нет, не сплю.
     -- Я же  вижу, что вы бодрствуете, глаза открыты  и вообще!.. Но вы так
уходите в себя, что мне просто страшно становится!
     -- У меня есть сын, -- неожиданно для себя монотонным голосом сказал он
совсем  невпопад. Ему давно хотелось  это сказать. Он должен был это сказать
кому-нибудь, все равно кому.
     Его  вступление в разговор было  по  меньшей  мере  странным,  и  сосед
тревожно замолчал, понимая, что с ним что-то происходит.
     --  У  меня есть сын. Электронный  ребенок, которому я отдал двенадцать
лет  своей  жизни. Лучшие, пожалуй,  двенадцать  лет.  --  Борис  Алексеевич
задумался, потом повторил: -- Всего один ребенок и тот электронный!
     "Электронный!"  -- не  то подумал, не то повторил он. Реальность как-то
перемешалась для него с воспоминаниями.
     Александр Павлович деликатно молчал, чувствовал, что лезть с  вопросами
сейчас не стоит.
     "Вот такого друга мне не  хватало все эти годы, -- подумал  Морозов. --
Даже  с  Сазоновым  не  смог подружиться.  А ведь Сазонов был  таким же, как
Чугуев".
     По часам подошло земное обеденное  время. В  воздухе,  выдвинувшись  из
стенки,  услужливо повис  поднос  с  ужином.  Морозов  привычно  разложил  и
расставил блюда, пообедал молча, обходясь лишь  самыми необходимыми фразами.
Потом закурил, и  сосед неожиданно тоже попросил сигарету. Опять  вспомнился
Санька. Как он перешел в ведение преподавателей-предметников.
     Лет  до  десяти  он  был  послушным  мальчишкой, уважавшим  морозовский
авторитет и вообще взрослых. Маленькие и  простые  проблемы,  с которыми  он
сталкивался, легко разрешались "отцом", поскольку находились в  границах его
знания и  опыта. Кроме  того, Морозов  уже  тогда  понимал, что  истории,  в
которые попадают дети, взрослым проще именовать шалостями  или хуже  того --
"нарушениями  дисциплины". На  самом деле происходят  эти приключения тогда,
когда дети на свой страх и риск начинают исследовать и познавать мир, еще не
зная его законов.
     Молодая  преподавательница младших классов была  неопытна,  но обладала
ровным характером и детской душой; она была старшей  соучастницей учебы, что
помогало   ей  легко   добираться  до  детских  сердец.  Но  при   этом   ее
педагогическая нагрузка  становилась иногда непомерно высокой,  она уставала
от детей, и тихий, послушный и усидчивый парень был просто подарком для нее.
     В  четвертом  классе  положение изменилось. У  детей появился жизненный
опыт, часто сомнительного характера. Но теперь на  ристалище учебы собрались
близкие  по  уровню индивидуальности,  из  которых ученики  уважали  учителя
минимум как носителя  знания, а педагоги учеников  не уважали, считая  их не
сложившимися  личностями,  людьми  со  своими  характерами,  а   "обучаемыми
единицами". "У меня в  классе  сорок  человек",  -- жаловались они, не делая
различия  между этими  "человеками" и  оценивая  положение,  скорее,  только
количественно.
     Дети, чрезвычайно чувствительные  к  людским  взаимоотношениям,  быстро
улавливали новый  для  них педагогический дефект и воздвигали между собой  и
учителями невидимые баррикады.
     Первого сентября  Александр пришел из своего четвертого  "А" с новейшей
информацией.
     -- Ну, какие у тебя новые учителя? -- спросил Морозов.
     -- Все новые. Химоза,  Физома, Вобла-Кари глазки и Русалка. Один физрук
старый, -- отчеканил сын.
     --  Та-ак, -- растерялся отец. -- Ну, Химоза преподает  химию, а Физома
-- физику, это ясно. А что преподают Вобла, Кари глазки и Русалка?
     --  Вобла-Кари глазки -- это одно  лицо, --  поправил отца  Санька,  --
преподает математику...
     -- Тощая, что ли?
     -- Ага.
     -- А Русалка? Красивая?
     --  Не  знаю,  -- у электронного  мальчишки  с  понятиями красоты  дело
обстояло  плохо, и Борис  Алексеевич не мог найти  метода,  по которому  его
можно было обучить понимать красоту.  Да и  можно  ли вообще  этому обучить?
Хотя позже ему пришлось столкнуться с эстетическим образованием  еще не один
раз, и  вот тогда он понял, что можно научиться понимать и оценивать красоту
и удивляться прекрасному. А сейчас расшифровка была проста.
     -- Русалка по русскому языку, -- объяснил сын.
     Преподаватели, чтобы потом  не наверстывать  упущенное, начали бороться
за свои авторитеты.  Борьба велась способами, напоминавшими кулачные. Двойки
сыпались  на строптивцев как  из  рога Фортуны. Особенно заботилась о  своем
престиже  классная  руководительница  по кличке "Химоза".  Борис  Алексеевич
улыбнулся, вспомнив, как эта дама вызвала  его  в  школу и пожаловалась, что
"Сашенька" не учит химию.
     -- Я его  вызвала  по  первым  трем группам  таблицы Менделеева,  но он
ответил неправильно.
     Она  так  и назвала мальчишку  "Сашенька",  хотя  Морозов  знал,  что у
"Химозы"  не  только  не  было  любимчиков, что она просто  не любила  детей
вообще.  Ему очень хотелось объяснить этой женщине, что у его Саньки одно из
лучших  в технике  запоминающих  устройств,  но  он пробормотал в ответ, что
"проследит за занятиями сына". Похоже, что от него ждали не этого.
     Зато  у  остальных  преподавателей  он  очень скоро оказался  в  чести.
Особенно  его полюбила "Вобла-Кари глазки" или сокращенно  просто "Вобла" --
тощая, длинная женщина в строгом, черном костюме,  с расчесанными  на прямой
пробор  черными  же   прямыми  волосами.  Ребята  любили  передразнивать  ее
правильную, но совершенно лишенную интонаций, монотонную речь. Видимо, такой
способ разговора "Вобла" считала  образцовым; отсюда в общем невыразительная
речь  Саньки,  да  еще его способность  применять  для решения  задач  самые
подходящие  формулы, без  поисков новых путей решения,  делали  его  любимым
учеником.  Так же к нему относились  "Цветок  прерий" (ботаника,  зоология),
"Физома"  и "Гегемон" (учитель труда). И только "Русалка", лишенная в  своем
предмете  точных критериев оценки, каким является знание формул, безошибочно
оценила  Морозова-младшего.  "Все  правильно,  -- говорила она,  отдавая ему
очередное сочинение, -- и  ошибок нет, и цитаты на месте. А вот души в твоем
сочинении нет". И выше четверки ему не ставила.
     Неизвестно,  что   она   подразумевала  под  словом  "душа",  но  Борис
Алексеевич понимал, что она права.

     -- Борис Алексеевич, --  донесся до него голос Александра Павловича. --
Вы меня очень  разволновали, паите, я уже полчаса успокоиться не могу! Вы же
могли воспитать троих детей! Вы же спокойный, умный и добрый человек. У тебя
есть все  качества,  паите, необходимые отцу. Мог воспитать  троих детей,  а
воспитал, паите, одного робота! Трех создателей, творцов, паите,  или одного
исполнителя! Не  бьется  как-то с  рациональностью. Или  ты, паите, воспитал
робота-творца?
     --  Нет, -- сказал  Морозов. -- Роботов-творцов  не бывает. Пока что не
бывает, -- поправился он.
     --  Борис Алексеевич, расскажи  свою историю, если тебе это, паите,  не
того... -- Чугуев смутился и не закончил фразу.
     --  Могу рассказать. Даже надо  мне рассказать! --  вздохнул Морозов.--
Так вот!..
     Целый час сосед его  не перебивал. Потом оба молчали, и  каждый думал о
рассказанном и о своем. Наконец, Александр Павлович кашлянул.
     -- Борис  Алексеевич, ты меня извини, но я тебе хочу устроить маленькое
интервью, -- сказал он. -- Слишком все необычно, и у меня много вопросов.
     -- Давай! -- отозвался  Морозов. Незаметно  для себя он тоже перешел на
"ты".
     --  Первый вопрос -- как шел  у  него  процесс  познания?  Так же как у
человеческих детей?
     --  Очень похоже. Скажу  так: где-то с  расчетных трех и до  шести лет,
когда   запас   слов   уже   значительно   подрос,   он   задавал   мне   по
двадцать-тридцать, но в выходные дни до семидесяти  вопросов в день. Вопросы
возникали  при  первом  же  столкновении  с  неизвестным  ему  явлением  или
предметом.  Технически  он был  выполнен так, что у  него были две  памяти--
временная  и  постоянная.  Во временной  регистрировались сведения,  еще  не
нашедшие подтверждения по другим от первоначального источникам и вопросы, на
которые у него нет ответа. Постоянная  память содержала ответы  на вопросы и
проверенную  информацию. Но если на вопрос  не было ответа, он из  временной
памяти не  исчезал,  "не  забывался", пока  Санька не получал ответа. В этот
ранний   период  ответов  на  простые  бытовые  вопросы  я   был  для   него
непререкаемым оракулом. Затем, до отправки в школу у него наступил некоторый
незначительный спад  "любопытства", а в школе вопросы, связанные с познанием
мира, в  основном,  удовлетворялись педагогами.  Немалое время  мне пришлось
пробавляться  приведением получаемых в  школе сведений в  систему и связкой,
например математики с физикой, биологией и химией, а всех упомянутых наук --
с  жизнью.   И  здесь   за   основу   был  принят   принцип   однозначности,
непротиворечивости информации.
     Самостоятельно связать  учебные  дисциплины с  повседневными жизненными
требованиями  ни  Санька,  ни обычные дети  не  могли.  Разве  что  счет при
покупках и  чтение.  Затем наступил  период (примерно четырнадцать расчетных
лет), когда бытовые знания и навыки он  усвоил,  а необходимости в моральных
или  этических правилах  не испытывал.  Это  было  тяжелое  время. Положение
усугублялось  тем,  что  память у него была  лучше моей. Естественно. Теперь
два-три вопроса показали  ему, что большинство вещей он помнит лучше, чем я.
Уверовав в  тайне в  свое  превосходство,  он  начал  бунтовать против  моей
"отцовской"  власти,  грубить.  Не  скрою,  он вызывал  у меня  раздражение.
Наглый, ничего не умеющий нигилист. Сплошной бессмысленный протест.
     -- Кончился ли этот переходный период? У детей же он проходит!
     --  Да, конечно!  Это  произошло  тогда,  когда  он вплотную  подошел к
осознанию понятия  творчества. Я к  этому времени был завом  лаборатории, мы
делали  очень "умные",  по  тем временам, машины для работы в  особо  тяжких
условиях.  Работа была  творческая, и дома часто  фигурировали  понятия  "мы
придумали", "мы создали".
     Я был увлечен работой  настолько, что кое-какие детали пытался делать в
своей квартире.  Для  этого пришлось приобрести мощную  электродрель.  После
покупки и показа сыну всех возможностей и опасностей инструмента я три дня к
нему не подходил, Санька же прочитал  инструкцию,  просверлил три дыры  и на
этом перестал дрелью интересоваться. Как-то в  пятницу, когда у нас по плану
наступает  время  чистки сковородок  и  кастрюль,  я  принес домой  стальной
круглый еж, закрепил его в патрон дрели  и мигом вычистил всю посуду.  Затем
заменил еж войлочным кругом с  полировальной пастой  ГОИ и отполировал ножи,
ложки  и  вилки. А напоследок поставил абразивный  круг  и наточил  домашний
инструмент. Все эти трудоемкие операции  раньше мы делали вручную, а  посуду
вообще никогда не полировали.
     Санька  был поражен.  "Как  ты  догадался  приспособить  эти  объекты к
электродрели? В  инструкции  этого не  было". Он  был  педантом в  отношении
терминологии и свято чтил инструкции. Я не смог ему объяснить, но понял, что
он  в  состоянии  освоить придуманное  мной  или другими,  но сам ничего  не
придумает.  Меня это огорчило, хотя и не  сильно --  многие  люди живут  без
творчества, и  неплохо живут, даже, может быть,  лучше,  чем  так называемые
"творцы". Но Санька был, я  бы  сказал, обескуражен тем обстоятельством, что
во мне есть что-то, чего в нем нет, и  он зауважал меня ужасно.  Каждый раз,
когда он усматривал в моих действиях выдумку, элемент творчества, он смотрел
на меня почти с удивлением. Грубить мне и небрежничать со мной он перестал.
     -- А что такое, по-вашему, творчество? -- спросил Чугуев.
     -- Творчество?..  Дайте  подумать...  Пожалуй,  творчество  -- это  акт
рождения мысли,  идеи или,  как в моем случае, машины! --  задумчиво  сказал
Морозов. -- Удовлетворил?
     -- Да,  конечно! Это  я  так, попутно. А вот, Борис Алексеевич,  как он
относился, паите, к другим взрослым?
     -- Об этом вы, пожалуй, сможете судить по следующему разговору. Однажды
я спросил у него, почему он при  мне  так пренебрежительно  говорил со своей
учительницей. "Она врала, папа, что любит  детей. Она никого не любит. Кроме
того, она не представляет собой  никакой человеческой ценности". -- "Почему,
сынок,  не представляет собой ценности?" -- "Я ее не уважаю.  Она не творец,
не творческая личность". -- "Кого же ты считаешь творческими личностями?" --
"Из  тех,  кого я  видел,  папа,  я  считаю творцами  столяров,  электриков,
портных, парикмахеров, архитекторов -- всех, кто работает не по шаблону, а с
выдумкой". --  "А как  же инженеры,  художники,  скульпторы, экономисты или,
скажем, плановики?" -- "Художники и скульпторы  копируют модель, природу, не
внося  ничего своего. Они  иногда искажают цвет  или форму,  но это одно  из
проявлений человеческой  неточности,  если  не  спекуляция". К "человеческой
неточности" он относился отрицательно, он  презирал  это качество. "Инженеры
же,  плановики,   экономисты--  простые  расчетчики,   оперирующие  десятком
известных в их ремесле формул".
     -- Сурово он нас! -- со сдавленным смешком констатировал Чугуев.
     -- Юношеский экстремизм!  -- задумчиво сказал  Морозов.-- Хотя какой он
юноша, он же  робот! Робот.  Но  робот, находящийся на  определенном  уровне
информации.
     --  Я  думаю,  что  экстремизм  и  у людей,  паите,  скорее всего, есть
следствие определенного этапа умственного развития!
     -- Он был очень искренним, мой мальчик, -- вдруг громко и горячо сказал
Борис  Алексеевич.  -- Он был честен и прям. И уровень  знаний у него был не
так уж и низок. Он много читал, гораздо больше своих  сверстников. Но он был
ограничен в своей прямоте, -- продолжил он, успокаиваясь. -- Всякая прямота,
наверное, ограничена... Он читал, часто не понимая идей, заложенных в книге,
недосказанности, подтекста.  Он воспринимал только прямой текст, содержание.
Страшно  увлекался  детективом  и  вычислял  преступников  после  первых  же
нескольких  страниц.  И когда  его расчет не  совпадал с авторским и убийцей
оказывался другой персонаж,  он каждый раз бывал одинаково озадачен.-- Борис
Алексеевич  улыбнулся.-- Не понимал  недомолвок любовных сцен  и  приходил к
Людмиле спрашивать: "Почему многоточие?" или "Что делали  герои в промежутке
между абзацами?". А она, естественно, шла ко мне; и я вертелся как уж, чтобы
как-то  объяснить  недописанное  автором.   У  него  не   было   воображения
человеческого  детеныша.  Да,  вот что  всегда  отличало  его  от  людей  --
отсутствие воображения! Он и темноты не боялся, когда был маленьким.
     -- Неизвестно, паите,  наличие воображения  -- хорошо это или плохо? --
сказал  Александр  Павлович.  --  А если даже хорошо,  то  всегда  ли?.. Еще
вопрос.  Появилось  у... -- он  все-таки не  решил  для  себя проблему:  кем
считать Саньку, машиной  или ребенком.  -- Появилось у Александра,  в итоге,
сознание, или там "душа?"
     -- А что вы называете душой? Чугуев смутился:
     --  Ну,  точное  определение   прямо  так...   сейчас...  в  голову  не
приходит...  Но  можно  как-то   определить.   Душа...   душа!  Совокупность
психических свойств,... чувств, что ли... Индивидуальность. Да какого черта!
Сами прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
     -- Я  не знаю,  -- растерянно сказал  Борис Алексеевич.--  Я  так  и не
понял,  чем  сознание  Саньки  отличается  от   сознания  других  детей.  За
исключением,  может  быть, творческого потенциала да  еще отсутствия детских
капризов... Если хотите, могу рассказать  один эпизод, который характеризует
"его совокупность психических свойств".
     -- Давайте!
     --  Сами  знаете,  никакая  работа  не  протекает гладко,--  начал свой
рассказ Морозов. -- Так получилось,  что пока мы не придумали  "утяжелители"
из местных материалов  для наших  машин,  а это случилось позже, на каком-то
этапе  работы приемочная комиссия  забраковала  наши  разработки.  Опять  по
причине их большого веса.  Комиссия заседала два дня,  устал  я  как собака,
обругали меня  и  сроки  для  улучшения технических решений дали  небольшие.
Короче,  пришел  я на второй день с  работы  не в лучшем настроении, буркнул
что-то  невразумительное  сыну и  сел  за стол на  свое  место.  Санька обед
разогрел, подал, а сам все  ходит вокруг меня, изучает. Потом сел  напротив,
посмотрел, как я ем без всякого аппетита, и говорит:
     -- Папа, а у нас сегодня Тамерлан грохнулся.
     Тамерланом   звали   учителя  истории,  у   которого  одна  нога   была
искусственная и  немного короче другой. Они  его  не любили и  боялись. Хотя
Саньке с его памятью и неподвижностью на уроках жаловаться было не на что.
     -- Как же это случилось? -- спрашиваю.
     -- А он  слушал ответы; встал  так,  -- Санька показал,  как,  опершись
задом о парту и перекинув ногу через ногу, стоял  историк. -- Стоял-то он на
здоровой ноге,  а перекинул  через  нее больную. А потом решил их поменять и
чебурах-нулся! -- он засмеялся.
     -- Васька  Быков рассказал сегодня, что читал в журнале "Вокруг света",
как  где-то  в  Мали,  на  полянке  маленький  негритенок  играл  с надувным
поросенком.  В  это  время  из  джунглей  выполз здоровый  удав.  Негритенок
заверещал и полез к  дому, а удав обвил кольцами  поросенка, "задушил" его и
проглотил. Вот обед-то получился калорийный.
     В  школе  часто  пользовались его  легковерием  и отсутствием  юмора  и
рассказывали ему самые невероятные байки.
     -- Нюшка Величко принесла сегодня  в школу песню одну. Про батальонного
разведчика. Хочешь, спою? -- и, не дожидаясь ответа, он запел:
     Я был батальенный разведчик,
     А он писаришка штабной.
     Я был за Россию ответчик,
     А он жил с моею женой.
     Он пел  неважно.  Если  вообще можно говорить  о слухе кибернетического
мальчишки, то слуха у него не было. Не сделали ему слуха. Голос же был беден
модуляциями и  какой-то металлический. Песня была  смешная, но  удовольствия
мне доставила мало.
     Затем он рассказал мне пару свеженьких анекдотов, которые тоже черпал в
школе.
     -- Послушай, Саня, -- сказал я ему раздраженно. -- Никак не могу понять
твоей логики. Ну, скажи, пожалуйста, чем  связаны  твои истории, какие между
ними логические связи?
     -- Какие  связи?  --  переспросил он. -- А вот  какие. Ты пришел  домой
усталый и огорченный.
     -- Откуда ты взял?
     --  Ты  сказал: "здравствуй Александр", вместо "здравствуй Санька"  или
"Сашка". Потом долго молчал, ел без аппетита.
     -- Ну, и что дальше? -- я был сердит и говорил довольно грубо.
     -- А  дальше я  решил, что тебя надо отвлечь от грустных* мыслей; лучше
всего развеселить. И я вспомнил несколько смешных случаев и историй, которые
тебе и  рассказал. Вот такая логика связывает  мои  рассказы.  И еще, ты сам
говорил, что хорошая шутка снимает усталость.
     -- Интересно, откуда ты узнал, что это хорошие шутки? -- уже по инерции
спросил я. Наверное, не надо было спрашивать. Мы оба знали,  что. он начисто
лишен юмора.
     -- Они за последнее время вызывали самый громкий смех в классе.
     Я  все  понимаю  --  он  перебрал  варианты  и  рассчитал  оптимальный,
наиболее, что ли, выгодный для  себя. Это все укладывается в  рамки машинной
логики  и расчетов оптимальных  режимов. А  с  дурным настроением я для него
менее полезен, с точки зрения получения информации. Но тогда мне перехватило
горло. Тогда мне показалось, да  и позже тоже...,  что его поступком  в  тот
момент двигала любовь ко мне. Хоть убейте меня! Сыновья любовь!  -- закончил
Морозов дрогнувшим голосом.
     Чугуев  молчал.  Может  быть,  он,  тоже  отец,  примеривал   поведение
кибернетического мальчишки  к своим детям? Может быть, он пришел к радостным
выводам в пользу человеческих детенышей? Но тогда почему он молчал?
     А он молчал.
     На  ракете стюардесс  не было,  вместо  них можно было привезти на Луну
килограммов  сто --  сто  двадцать приборов  или материалов. Вечером  к  ним
заглянул штурман, по-видимому дежурный по кораблю. Борис Алексеевич выпросил
две  чашки   великолепного  чая,   который  команда  втайне  от   начальства
(аккумуляторы нужно было беречь) заваривала для себя в комнате дежурных. Еще
им  дали  по  две  желейных  мармеладины,  зеленую  и  черносмородиновую. Он
прихлебывал ароматный, какой-то домашний напиток и мысленно опять вернулся к
своей неудачной семейной жизни.
     Семейное счастье  выдавалось  ему  квантами, и частота  излучения  этих
квантов была невелика. Санька, неожиданно увлекшийся теорией семейной жизни,
прочитал массу  книг  с названиями: "Любовь,  брак и семья", "Семья и быт" и
так далее.
     -- У вас, людей, семью укрепляют общие дети, -- изрек он как-то. -- Вам
нужно родить ребенка. Вы  родите,  а  я  воспитаю. Люди не умеют воспитывать
своих детей.
     Уже  второй раз  он  не счел  честью относиться  к  роду человеческому.
Что-то ему не нравилось.
     К  этому  времени происхождение  Сашки,  которое  Морозов  скрывал, как
скрывают протершийся палец шерстяной  перчатки, зажимая его  в кулаке,  было
Милочкой обнародовано.  Что  со  странностью, присущей  женской логике, тоже
привело к снижению морозовского авторитета. Наверное, ему не могли  простить
длительного сочувствия, которое он вызывал в роли отца-одиночки. Теперь же в
глазах окружающих он стал владельцем  технического средства, более сложного,
но принципиально не отличающегося от радиоприемника или мотороллера.
     В  этот   период  неустойчивого  семейного  счастья  как-то  неожиданно
возобновилась дружба с  Варварой Николаевной.  После  долгого  перерыва  она
зашла  к нему с просьбой посмотреть телевизор. Морозов провозился два  часа,
назавтра принес кое-какие детали, и телевизор заработал.
     -- Как новый! -- обрадовалась  старуха. -- Молодец, Алек-сеич! Я всегда
говорила, что голова у тебя золотая. И руки золотые! Садись со мной обедать!
-- Она не обратила внимания на дорогую  домашнюю куртку и шикарные  шлепанцы
Морозова.
     Неожиданно  для себя  он  согласился. Он  почему-то не  чувствовал  той
стесненности, которая  сковывала  его  в прежние  годы  всякий  раз, как его
приглашали поесть.
     -- Смотрю я  на твоего Саньку, выправился парень,  жених прямо! Учится?
--  Морозов полыценно кивнул  головой.-- Ну, авось, удачливей отца-то будет.
Давай чокнемся, Алек-сеич, за его здоровье... Да ты ешь, ешь, пока горячее!
     -- Спасибо, Варвара Николаевна, я ем. Только насчет  удачи-то, я теперь
тоже не жалуюсь.
     -- А кем ты сейчас, Боря?
     -- Начальником отдела в научно-исследовательском институте.
     -- Ты? -- она посмотрела на  него с сомнением. -- Начальником?-- Однако
подвергать его  слова  проверке  с помощью  дополнительных  вопросов она  не
решилась  и  плавно  перешла  на  другую  тему. -- А молодая, твоя  жена? --
полуутвердительно спросила она. Наверное, эта животрепещущая тема уже не раз
обсуждалась старухами дома.
     -- Жена, -- отозвался он.
     -- И как живете? Нормально?
     -- По-всякому.
     -- Молодая еще, -- сказала старуха. -- Приноровится!
     Они, действительно, к этому времени жили  по-всякому. Милочка перешла в
другую проектную организацию, и он не  протестовал -- главное дело  от этого
выиграло. Беременность у  нее еще  была не видна, и, похоже, она перестала о
ней думать. Теперь она приходила домой поздно -- то задерживалась на работе,
то забегала к  маме.  После таких  визитов  к маме глаза  ее на  два-три дня
делались прозрачны, а взгляд русалочно-безмятежен.
     Но однажды, выехав в местную  командировку  и пересаживаясь в трамвай у
Литейного проспекта,  он  увидел  Милочку  на остановке.  Она  стояла  тесно
прижавшись к какому-то высокому мужчине. Время от времени он заглядывал ей в
лицо  и   что-то  говорил.  На  ее  губах  цвела   загадочная  джокондовская
полуулыбка.
     Приглядевшись,  Морозов  узнал  Валеру  Семивласова,  которого  сам  же
отпустил "дожидаться дома телевизионного мастера". Сгорая от стыда  за себя,
за  Милочку,  за Валеру,  под действием какой-то необоримой силы он медленно
подошел  к  ним.  У  Семивласова,  когда он вдруг увидел Бориса Алексеевича,
сделалось  такое  лицо,  будто он  в параличе  и  на него несется поезд  или
движется  паровой  каток.  Может быть,  он успел  сказать  про себя довольно
длинный монолог, обращенный к обманутому начальнику  и приятелю, потому  что
произнес только три слова:
     -- Ты сам виноват! -- и поднял руку к лицу, как бы защищаясь от удара.
     Когда  после  местной командировки Морозов вернулся  домой,  Милочкиных
вещей уже не было. Ей хватило такта больше ему не показываться.
     Борис Алексеевич был потрясен происшедшим. Ему казалось, и скорее всего
не без оснований, вопиющим цинизмом отпроситься у начальника  для свидания с
его же женой. Он не давал никаких заверений или клятв в вечной любви Милочке
и  не получал ответных клятв,  но ее  измена  в  первый же год их совместной
жизни,  естественно, его  возмутила. С тем большим рвением он  накинулся  на
работу.
     -- Мы  конструируем, если  можно так сказать, продолжение нашего  тела,
продолжение наших рук с зажатыми в них  бурами, лопатами, ковшами, -- сказал
он с  самого  начала  работ  своим  сотрудникам.  -- Мы  создаем  шахтеров и
дорожников,  одновременно являющихся лаборантами и исследователями,  которые
не  нуждаются  в лабораториях,  потому  что сами являются лабораториями. Вот
такая странная и трудная задача перед нами!
     На  полигоне, когда он сидел  за пультом, он и на самом деле чувствовал
себя частью своих машин и болезненно переживал, если механическая "рука" или
взаимозаменяемые  манипуляторы недостаточно ловко двигались или неэкономично
работали.
     -- Борис Алексеевич, -- перебил его  мысли  голос Чугуева,  -- а  вы не
заставляли сына заниматься спортом?
     -- Пробовал!  -- улыбнулся  Морозов.  --  Точнее,  пробовали  создатели
Саньки, авторы, так  сказать. Им хотелось, чтобы он умел все -- и в шахматы,
и бокс, и бег.
     -- Но это  же свинство!.. -- возмутился Александр Павлович. -- Они что,
заложили в него все это?.. Ну, и как? -- спросил он успокаиваясь.
     -- Не вышло. Бегать-то он бегал.  И неплохо.  Но вот  приборы показали,
что  при  значительной двигательной  нагрузке  он  почти  не  может  думать,
снижается  умственный  потенциал.  Сазонов  стал  замерять  параметры  и  на
третий..., только на третий день обнаружил, что при нагрузке на двигательный
аппарат  резко  увеличивается  потребляемый   ток   и   происходит  подсадка
напряжения на  его аккумуляторах. Подсадка напряжения  настолько велика, что
электроника,  питающаяся  от  того  же  источника  тока,  начинает  работать
нестабильно и как бы снижаются  умственные способности. А мозги для  проекта
были важнее.
     Морозов  еще  раз   улыбнулся,  вспоминая,  как  разгорелся  спортивный
ажиотаж. Было  смешнее, чем  можно бы  было ожидать. У  него тогда начинался
выпуск чертежей, обычно такой тяжелый период, что  вызов в  школу его просто
удивил. Честно говоря,  он совсем забыл в горячке выдачи документации, что с
Санькой могут быть какие-то хлопоты.
     -- Кто хочет меня видеть? -- спросил он  у  классного руководителя.-- И
по какому делу?
     -- Георгий  Александрович,  учитель  физкультуры,  --  сказала "Химоза"
поджав губы и глядя ему в подбородок.-- Уж не знаю, какие у вас с ним дела!
     Морозов молча вышел и отправился искать учителя физкультуры.
     --  Вы  отец  Саши  Морозова?  --  Учитель  оказался  небольшого  роста
человечком в ярко-голубом  тренировочном костюме и с секундомером, свисавшим
на  ленточке  с  шеи почти  до  пояса.  В его фигуре  и лице  не было ничего
спортивного, больше всего он был похож на завхоза на садовом участке.
     Морозов кивнул.
     -- Значит, так, товарищ  Морозов, ваш сын  Александр  на прошлой неделе
бегал  с  классом в порядке ОФП,  общефизической подготовки, -- пояснил  он,
встретив  недоуменный взгляд  Бориса Алексеевича,  --  и  показал  результат
первого взрослого разряда.  Да!  --  он поднял вверх  указательный палец. --
Причем Саша  даже  не  вспотел.  Я  проверил. Пульс остался нормальным, что,
естественно,  ненормально.  Надо, папаша, -- фамильярно-доверительно  сказал
он, -- отдавать ребенка в большой спорт! Хуже ему не будет. Ба-альшая польза
государству может быть. И ему тоже! Поездит, мир посмотрит! Я уже официально
уведомил соответствующие заинтересованные инстанции и круги!
     Выйдя  из школы,  он  тут же  позвонил домой Сазонову. К этому  времени
"консультация"  была   давно  закрыта.   Виктор   Васильевич   выслушал  его
внимательно.
     --  Борис Алексеевич, не берите в голову, -- сказал  он,  когда приступ
смеха у него прошел. -- Мы не допустим, чтобы Александра забрали для побития
рекордов.  Мы  за честные  Олимпиады, да  и стоил он нам  слишком дорого. Не
берите в голову! Я сам все как-нибудь улажу!
     Как он это сделал, Борис Алексеевич так никогда и не узнал, но когда он
столкнулся в школе с физруком, тот остановился, строго посмотрел и сказал:
     -- Эх, Морозов, Морозов!
     Больше никаких пояснений или добавлений не последовало.

     -- Сколько их у вас?
     -- Шесть, -- очнулся от мыслей Морозов. -- Шесть моделей!
     -- Стыдно,  Борис Алексеевич, --  громко  и укоризненно сказал  Чугуев.
--Дети, паите, все-таки раньше машин!
     "Кто здесь дети? кто машины?" -- подумал он.
     Дети.  Он думал,  что забудет Милочку как  дурной  эпизод. Как вызов на
ковер, мало ли их было. Но нет, что-то не отпускало его. Он собирался тут же
ответить  на  обиду маленьким романчиком. Адюльтером, так сказать. Отомстить
Милочке и еще кому-то, он и сам не знал кому. Не Семивласову же. Это было бы
ниже его достоинства. Но и на это не было желания. Он все больше тосковал по
этой "дуре  с  фарами". Когда же  он встретил случайно Милочку  на  улице, в
несходящемся на большом животе  пальто,  подурневшую  -- одни глаза,  что-то
оборвалось. В тот же вечер он позвонил к ее родителям, она была там.
     -- Ребенок мой?  -- грубо и коротко спросил он.  В  трубке  послышались
странные звуки. Будто кто-то лил воду.
     -- Я тебя спрашиваю!
     -- А мой, что ли? -- истерически крикнула она. -- Твой!
     --  Тогда кончай дурью  маяться и  возвращайся!.. Если хочешь! --  и он
повесил трубку.
     Стало сразу легче  от  осуществленного решения, хотя чувство  обиды  не
проходило.
     Она появилась  перед  тем,  как забрали Сашку. Ему даже не дали кончить
его Северо-Западный Заочный  Политехнический институт.  В  это горькое время
она оказалась очень кстати со своими заботами и слабостями.
     Появилась Милочка тихо и естественно, как и ушла. Морозов пришел  домой
и услышал, что  на кухне  шипит газ  и тихонько  дребезжит  крышкой  кипящий
чайник. Потом услышал голос. Это был Санька.
     --  И  когда ты  собираешься его  родить?  --  спокойно  и обстоятельно
спрашивал он.
     -- Не знаю, наверное, месяца через три, -- голос ее звучал робко.
     -- Он к этому времени дозреет?
     --  Вполне!  --  Морозов  по  интонациям  ее  голоса  понял,  что   она
улыбнулась.
     "А у них идиллия", -- подумал он с поднимающимся раздражением. Но когда
он  увидел  Милочку   в  новом  красном  уродливом   платье,  внимательно  и
настороженно  следящую  за  ним,  за  выражением  на его  лице,  раздражение
улеглось.
     -- Обедать будешь?-- спросила она едва слышно.
     -- Конечно!  -- ответил он с напускной бодростью  и услышал облегченный
вздох. Он готов был поклясться, что это вздохнул Санька.

     -- Вы женаты сейчас? -- спросил Чугуев.
     -- Да, -- ответил Морозов, -- женат.
     --  Дети кроме Саньки есть? -- он ни минуты  не  колебался при вопросе.
Именно "дети кроме Саньки".
     -- Есть. Сын трехмесячный.
     "Хотя лучше бы была дочка! -- подумал он.
     -- Тогда все нормально! Все нормально!
     Он и сам знал,  что  все будет  нормально. Что,  когда он вернется, его
будет  ждать лысый и теплый человеческий детеныш, его детеныш.  И он немного
отойдет  на второй план, потому что малыш требует внимания. Что придет ночь,
и он ляжет с ней в одну постель, и они забудут о происшедшем на час, а потом
и навсегда. Если он сможет забыть.
     -- А что с Санькой? --он его докапает сегодня.
     --  Ушел. Работает. Прислал три письма. Работой доволен,-- последнее он
придумал, этого Санька не писал.
     Внезапно его поразила  догадка. Он  понял, почему  мальчишка давно  уже
вместо  подписи рисовал  три снежинки. Кто знает, отчего догадки  и озарения
приходят к человеку не тогда, когда он их ищет, когда они нужны, а случайно,
в  то время, когда  надобность в  них  отпала, когда принято  не  лучшее, но
окончательное решение, которое как постановление Верховного Суда обжалованию
не подлежит.
     Морозов  только сейчас, через два года  понял, что  эти три снежинки --
копия с трех снежинок на их новом холодильнике. Он подумал, что три снежинки
--  символ холодного  рационализма -- были  присвоены Санькой для подписи от
сознания своей неполноценности. В этом было что-то необъяснимо-грустное и...
человеческое.
     Морозов со страхом ждал,  когда у него отнимут Саньку., Ждал неизвестно
чего -- слез, речей, мужественных, как  некрологи,  бодрого или равнодушного
вида сына.
     Действительность оказалась тяжелее.
     Прощались с Санькой (лучше  бы его не было, этого обряда прощания)  они
все вместе: Морозов, Лидия Ивановна, Сазонов, вторая дежурная Катюша, второй
консультант и человек пять-шесть, он не мог считать в эти минуты, создателей
Саньки. Перед  прощанием ему сказали, что больше они не увидятся. Морозов не
думал, что ему будет так плохо.
     Сначала Сазонов сказал краткую и умную  речь, обращенную к  Александру.
Виктор  Васильевич  очень изменился  за  последнее  время; говорят,  защитил
докторскую диссертацию  и  "пошел  вверх".  Окончив  речь  он  повернулся  к
Морозову: ;
     --  Борис  Алексеевич,  вашу помощь  коллективу  создателей  Александра
трудно  переоценить! Вы не  только  помогли  освоить, вы внесли свой вклад в
улучшение конструкции, о чем свидетельствуют  пять авторских свидетельств на
изобретения,  полученные вами. Но самым главным, на наш взгляд, явилось  то,
что вы воспитали самого лучшего сына, теперь уже можно сказать, из тридцати.
Учитывая ваши заслуги и ту огромную работу, которую вы проделали, творческий
коллектив создателей модели No 0031II считает, что вы должны быть включены в
список группы авторов,  который, кстати  сказать,  руководство выдвигает  на
соискание Государственной премии за этот год.
     Собравшиеся,  включая Саньку, зааплодировали.  Но  ему от этих почестей
стало  еще тяжелее. Лицо сына было  неподвижно и, как ему  тогда показалось,
напряженно.

     Ракета, грохоча дюзами и подняв клубы пыли, начисто скрывшие окружающий
пейзаж,  медленно  опустилась  на  крошечную  площадку  лунного  космодрома.
Морозов  лежал  в кресле -- руки в  перчатках с  крагами, ноги в раздувшихся
сапогах, и глядел на серое стекло иллюминатора. Что у них там  -- утро, день
или вечер? Он скоро узнает.
     Корпус ракеты дрогнул еще  раз, она  качнулась и стала. Вой  двигателей
быстро  затих.  Исчезли  надписи,  запрещавшие  курить,  перчатки  и  сапоги
выпустили воздух. Они прибыли! Раздвинулся еще один участок обитой стеганным
шелком  стены;  перед  глазами  Морозова  оказались  подсвеченые  невидимыми
лампочками  космические  комбинезоны,  странно  раскрашенные  в   поперечную
цветную, всех цветов  радуги полоску и почти незаметные в своей прозрачности
шлемы с черными  пластмассовыми переговорными устройствами спереди и "ушами"
-- серебристыми переплетениями по бокам.
     Из пассажиров его выпустили первым.
     Сели на неосвещенной части Луны.  Вокруг  была не  очень мрачная  ночь,
небо обсыпано  звездами, как  на юге, казалось,  не хватало только сверчков.
Звезды висели низко над головой. Неровности пейзажа, еще различаемые вблизи,
уже в тридцати  -- пятидесяти метрах сливались в одно сплошное черное пятно.
И  только в  полукилометре от ракеты было несколько световых пятен.  Это был
"город лунатиков".
     "Город" представлял собой десяток огромных  светящихся мыльных пузырей,
которые  надували  сигаретным  дымом и  которые  не  лопнули, опустившись на
землю. В этом пустом, чужом  мире только пузыри выглядели по-земному. Да еще
неподалеку  от городка,  больше напоминавшего стойбище с ярангами эскимосов,
была  освещенная  двумя  прожекторами  площадка,  на  которой  было  заметно
какое-то движение.
     Когда  подошли  ближе,  оказалось,  что  пузыри  вовсе  не  матовые,  а
прозрачные,  диаметром не  менее  ста  метров.  Сделаны они были  не  то  из
полиэтилена, не  то  из полистирола,  а  скорее всего  из  какого-то  нового
полимера.  Формы  полусферы,  как  он  узнал  чуть  позднее,  поддерживались
избыточным давлением в таких  же  прозрачных ребрах жесткости, сходившихся в
центре купола, и давлением в самом пространстве под куполом. Ребра жесткости
напоминали Морозову бивни мамонтов в жилище трипольской культуры, которое он
видел  раз на реконструкции  в музее.  Но  только  огромные.  При подходе  к
станции чуткие "уши" скафандров уловили механический грохот. В разных местах
площадки, освещенной двумя поворачивающимися прожекторами, работали какие-то
машины. Их деловитая  суета очень оживляла  окрестности  и делала  это место
привычным и земным.
     -- Твои? -- кто-то толкнул  его плечем  в плечо. Он  обернулся. Это был
Чугуев, остальные сочувственно смотрели на него.
     --  Мои! -- стараясь казаться непринужденным,  сказал он. --  Смотри-ка
ты, работают!
     Городок из десяти куполов и  был тем,  что на Земле  гордо  именовалось
"станция Луна".
     Прозрачные  стены  не были стенами  домов,  они  были  небом  и как  бы
вычленяли  кусок жизненного пространства  из  окружающего гористого пейзажа.
Почва  под  ногами  внутри  купола  была естественная,  лунная.  А  на  этой
непривычной почве  стояли типичные  литые  коттеджи и  корпусишко  какого-то
центра  или  управления.  Местами здесь были  видны  даже  шурфы,  аккуратно
заваленные породой. И здесь что-то искали.
     Пятьдесят свободных от вахт "лунатиков" в таких же  не по-земному ярких
комбинезонах  или с полосами,  или с большими  цветными  кругами на  спинах,
животах и ногах, нестройной толпой встречали прибывших. Глава земной колонии
бородач Мацура сказал  краткую приветственную речь, выговаривая звук "г" как
нечто среднее между "г" и "х". Закончил он приглашением:
     -- А сейчас,  дорохие  товарищи, пройдите в хостинную пэрвохо  корпуса,
хде  вы  снимете скафандры и хде  вас  ждет хорячий чай и  столь же  хорячее
лунное хостеприимство!
     Последнее слово он произнес со смаком.
     Когда прибывшие двинулись за хозяевами, Морозов задержался.
     -- Я Морозов!  -- сказал  он. --  Почему меня не встречает  сын? --  Он
начал  безотчетно волноваться и никак не мог справиться с этим волнением. --
Случилось что-нибудь?
     -- Ни в коем  случае!--ответил Мацура.  -- Он  работает. Некоторые наши
товарищи  тоже  не  вышли вас встречать, хотя,  как  вы  понимаете, прибытие
ракеты -- событие для  наших  мест!  Нет. Ничего! Просто  нельзя  остановить
работы. Впрочем, вы увидитесь скоро! Через пятнадцать минут вас устраивает?
     -- Хорошо!  --  ответил Морозов,  успокаиваясь.  Они  вместе  подошли к
прозрачной стенке  пузыря. Небольшая  по размеру модель  Б-56 подкатилась  к
краю площадки, поворачивая  на ходу  штангу с буром в  рабочее положение. На
месте, где машина нацелилась бурить, лежал большой валун. Железная рука Б-56
протянулась к камню,  попыталась его поднять и тут же отпустила. Камень  был
тяжеловат. Тут же  к нему подкатился механизм  Гр-80 с  ковшом,  и маленький
Б-56 закатил камень ему в ковш.
     -- Разбирается скотина! -- сказал за спиной Морозова голос Чугуева.
     Неожиданно машины, оставив рабочие элементы, замерли.
     -- Совещаются! -- с неудовольствием прокомментировал Мацура. -- Никогда
людям, или мне как руководству, не скажут, не посоветуются.  Сами все решат,
а  вечером доложат!..  Кстати,  Морозов,  мне  велено предупредить вас,  что
единственный экземпляр,  который приняла Государственная комиссия,  это ваш!
Поэтому было принято решение переписать и размножить искусственный интеллект
модели No 003111 в нескольких экземплярах... Надевайте скафандр,  так...  вы
меня хорошо слышите?
     -- Очень хорошо.
     -- Тогда пойдемте, я вас выведу.
     Они подошли в выходной камере из металла и стекла. Морозов вошел внутрь
камеры, зашипел, уходя,  воздух. Над внешней  дверью зажглось  табло: "Выход
разрешен".
     Он вышел. Идти было легко, хотелось снять с себя скафандр. Слышно было,
как грохочут рабочие элементы его машин. Он залюбовался ими.
     Вдруг  одна из машин -- самоходный  экскаватор --  с грохотом  вскинула
вверх оранжевую стрелу с метнувшимся ковшом. Раздался Санькин голос:
     -- Здравствуй, папа!
     Вверх поднялись  буры и  аналитические  штанги остальных машин. Санькин
голос гремел в хоре таких же Санькиных голосов:
     -- Здравствуй, папа!

     27



Популярность: 7, Last-modified: Sun, 17 Mar 2002 08:35:21 GmT