---------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Покровский, 2008
Date: 15 Jul 2008
---------------------------------------------------------------
На самой вершине Холма, по склонам которого расположены практически все
Институты нашего города, есть, говорят, странная роща. Она состоит из
деревьев, названия которым не знает никто и которые поэтому имеют
бесчисленное множество названий. В Агава-Институте их зовут зонтиками.
Стволы у них голые, очень прямые, высотой примерно в два человеческих роста;
кроны у них - тонкие диски, до двух метров в диаметре. Ветви в кронах
переплетены настолько густо, что даже глубокой осенью зонтики дают сплошную
тень. Место сухое, свежее, поразительно чистый воздух. Но самое главное -
эта роща, по слухам, не охраняется и никому не принадлежит. Легенда, что и
говорить, бестолковая, фантастическая, и верить ей нельзя ни на йоту. Тем не
менее верят все. Еще говорят, что там селятся беглые люди.
** *
В зоне отдыха Агава-Института зонтиков нет. Здесь в основном растут
какие-то очень обычные, без единой особой приметы деревья, знать которые
должен по идее каждый, но на самом деле мало кто знает. Так что эти деревья
названия не имеют вообще. Летом от них множество пуха, он желтым снегом
покрывает все аллеи и тропинки зоны, при малейшем ветре лезет в глаза, в
рот, в ноздри, мешает смотреть. Раздражает очень. Почти все аллеи утыканы
флажками и указателями; иногда просто клочки красной ткани приколоты к
деревьям, наброшены на кусты. Снимать их нельзя: зона является местом
постоянных спортивных мероприятий. Уже почти десять лет Агава - Институт
славится своими легкоатлетами.
Осень еще не скоро, а все равно погода холодная, и холодно очень
смотреть на двух бегунов, которые устало топают мимо в невзрачного цвета
рваном спортивном тряпье. Они загребают носками комья пуха, аллея позади них
взбаламучена. Никакие они не спортсмены: один слишком тяжел для бега, у
другого - короткие ноги, выпяченный зад. Бегуны стараются, трудно дышат,
грудь выгнута, руки согнуты, прижаты к бокам, лица красные, глаза смотрят
строго вперед. Завтра забег. В Зонтичной Роще, надо думать, никаких бегунов
нет. Там не надо завлекать людей спортом.
" Ну, кажется, все, - говорит Рэггер, когда бегуны скрываются, наконец,
за поворотом аллеи. - Ничего, похоже, не упустил. Запомнили?
Он с острым любопытством скашивает глаза на Адама.
Такие люди, как Адам, не особенно нравятся Рэггеру. Таким людям он,
может быть, бессознательно, но завидует. Он, румяный, крепко сбитый,
уверенный в себе, так хорошо исполняющий роль удачливого администратора, со
всем своим шиком, со всей своей сверхинтересной жизнью, всегда чувствует
себя немного униженным в присутствии таких вот спецов-гениев, пусть даже с
виду они так же невзрачны, как этот Адам, и также жалки. Все у Адама серо,
все блекло, все прежде времени постарело, он тонет в собственных комплексах,
в собственных бедах, выдуманных и реальных, это же с первого взгляда
понятно, он - тьфу против Рэггера, но от него, как и ото всех подобных ему,
постоянно исходит этакая аура превосходства.
Адам раздражен. Вот уже больше часа он сидит в неудобной позе на самом
краешке скамейки, влажной от утреннего дождя. Зад мокрый, тело промерзло -
все на свете нехорошо. У скамейки, вдобавок, не хватает одной планки, а
поблизости негде больше присесть, и это тоже раздражает ужасно. Но особенно
раздражает манера Рэггера вдалбливать самые элементарные вещи
наиобстоятельнейшим тоном. Не вяжется педантизм с его
начальственно-панибратским видом.
" Что тут запоминать, - говорит Адам. - Если насчет бумаг, то здесь и
запоминать нечего - все готово. А остальное... там тоже предельно просто.
Захожу в туалет перед конференц-залом... крайняя слева кабинка... дверь
открывать так, чтобы охранник не заглянул, оттуда в пролом и идти за
человеком, которого встречу. Все настолько просто, что даже подозрительно.
Ведь у вашего начальства наверняка будут неприятности. Уж слишком нагло.
Выкрадывать специалиста прямо на собственной территории - это, знаете ли...
Агава таких вещей не оставляет. Шум будет.
Рэггер улыбается.
" Это уж наша игра. Вы даже представить себе не можете, на сколько
ходов вперед здесь продумано.
" Послушайте, - умоляющим тоном произносит Адам, - мне до ваших игр
дела нет. И играть я в них не хочу.
Рэггер жестко прищуривает глаза.
" Что-то вы, любезный мой, крутите. Раз уж вы согласились уйти из
Агавы, то играть придется.
Спортсмены, пыхтя, бегут обратно. Разговор обрывается. Адаму опять
стало холодно. Серо все, серо вокруг. Вот опять они остались одни, но Адам
молчит, крутит в руках какую-то истершуюся в кармане бумажку, и Рэггер тоже
молчит, они друг на друга не смотрят, и еще эта скамейка ужасная, так
хочется встать, только почему-то нельзя.
" Да, конечно, я понимаю, - криво улыбаясь, говорит, наконец, Адам. -
Чего со мной чикаться? Кто я, собственно, такой? Перебежчик. Предатель. Все
правильно. Так оно и есть.
" Ну, вот, опять вы за свое, - Рэггер всем своим видом показывает, до
чего ему все это надоело и как ему неприятны подобные настроения. Втайне он
рад. Сколько ни кичись своим превосходством, а настоящее твое место - вот
оно. Грязь, унижение, серость, муки ничтожества - все твое, как тому и
положено быть. Рэггер сокрушенно качает головой. Он само сочувствие.
- Вы никого и ни в чем не предаете. Вы осуществляете свое право, право
любого человека самому выбирать себе жизнь. Это вас, наоборот, предали. Вас
поставили в такие условия, при которых вы отдаете все, что можете, и еще
сверх того, а взамен получаете скудные подачки, которые и глупцу не скрасят
такого, как у вас, бесперспективного прозябания. За вас решают, как вам
жить, только потому, что вы родились в Агаве. Но ведь вы в этом не виноваты.
Адам мотает головой так, словно у него болят зубы.
- Ах, да вы ничего не поняли! Вы что думаете, я бросаю Институт, где
родился, где двадцать семь лет прожил, где добился того, чего немногие
добиваются, бросаю все - жену, знакомых, друзей... друзей, правда, уже нет,
одни знакомые... потому только, что, видите ли, меня тема не устраивает и
пост, обидели меня, видите ли, - вместо лаборатории группу дали. Да нет же,
конечно же нет! Я действительно очень хочу молекулярной записью заниматься,
и, действительно, в Агаве мне этого не дадут, но... не такой же ценой! Я
просто не могу больше. Вот вы, умный, кажется, человек, вы можете?
Удивляюсь. Не могу больше видеть оголтелости этой, парадов бесконечных...
чемпионатов... песен этих дурацких слышать уже не могу. Знаете, что для меня
символ Агавы? Горячие сосиски. Из окна моего кабинета видна дверь в блок
пищеприемника. Рядом с ней дверца небольшая в закусочную. Типа "момент", ну,
вы знаете, автоматы, да? (Рэггер сочувственно кивает.) Над ней вывеска:
"Горячие сосиски". Солидная вывеска, под стеклом, буквы красивые... А снизу
картонный плакатик. На нем накарябано: "Сосиски холодные". Хоть и картонный
плакатик, а сносу ему нет. Уж и не помню, сколько лет он так висит.
Понимаете? (Рэггер кивает с еще большим сочувствием). Они их, наверное, в
холодной воде кипятят, чтобы, не дай бог, горячие не получились. И так во
всем. Фальшь, фальшь! А страшнее всего - это фальшь в людях. Они ее сами не
замечают. Наверное. Причем как удобно: главное, не думать, повторять за
другими. И все легко. Мне, например, трудно. Я уже ничего, совсем ничего
понять не могу. Я даже не особенно верю в то, что вам сейчас говорю. Люди,
которых считал друзьями...
Так легко слетают слова, они, эти слова, не один уже десяток раз
складывались в знакомые предложения, но было это в одиночестве, самому себе.
Адам чувствует, что не стоит перед Рэггером раскрываться, не поймет он, да и
вообще с ним надо молчать, но остановиться не может, очень хочется все
сказать.
" ...это бессилие, когда ничего не можешь понять, а другие так просто
со всеми проблемами расправляются, с помощью готовых суждений, чувствуешь
себя последним дураком, но ведь, говорят, это не так. Пусть я предатель, но
я давно уже им предатель, я им чужой, я не верю в то, во что верят они. Я
даже не верю, что они в это хоть чуть-чуть верят. Фанатизм напоказ.
Рэггер внимательно слушает. Это профессиональное. Мысли у Адама
постоянно куда-то не туда уползают, но всегда возвращаются к началу. Цепкие
и в то же время расплывчатые мозги. Это что же - и есть признак большого
ума?
" Раньше то же самое было, но ведь не до такой же степени!
Адама сейчас больше всего мучения доставляет, что он все не то говорит,
все около.
" Это сигнал, - очень внушительно говорит Рэггер, врываясь в паузу. -
Сигнал упадка. Рост бюрократии. Школы нет. Настоящего лидера - тоже. Все
больше и больше лишних должностей. Мне, например, известно, что уже сейчас
индекс дотации Агавы держится только за счет личных связей, если не прямого
мошенничества.
При этих словах в Адаме просыпается клановая гордость.
" Мы самоокупаемый институт! - заявляет он оскорблено. - Мы только
имеем право на дотацию. Мы ее не берем.
- Институт высшего разряда, конечно. Только вы берете дотацию, и по
максимуму. Уже два года берете. Тоже, между прочим, сигнал. И то, что вы не
знаете об этом, - опять же сигнал.
" Все это слух, " неуверенно защищается Адам.
" Это у вас, любезный мой, слухи. Вы только слухами и питаетесь. А у
меня достоверная информация. Работа такая.
" Но вы тоже дотацию берете!
" Конечно, берем. Но, обратите внимание, мы - растущий институт, а вы
свой пик уже перешли. Нас собираются в высший разряд переводить, у нас
школа, у нас шеф. У нас энтузиазм искренний, а у вас - фальшивый. Сами же
говорили. Мы добиваемся места под солнцем, а вы цепляетесь.
* * *
Утро. Восемь часов. Адам поправляет перед зеркалом галстук. Опять у
него узел не получается. Но в настоящий момент его больше интересует не
галстук, а Эдвина, которую он тоже видит в зеркале. Она лежит в постели и
без особого интереса разглядывает свои ноги. Лицо недовольное, мятое,
заспанное. Не слишком оно у нее красивое, думает Адам, может, и вовсе не
красивое. Мясистое какое-то, да и глаза, пожалуй, близко поставлены. Но ему
нравится лицо жены. Скорей всего, потому, что сама она считает себя
красавицей и ведет себя соответственно. Это действует.
" Во сколько у вас кончится? " спрашивает Эдвина.
" Я не знаю. А что?
" Да ничего. Просто я сегодня тоже поздно приду. Заседание Женщин
Агавы.
Адам недовольно морщится. Он хотел попрощаться тепло, но после ее слов
просыпается застарелая злость. Даже не ревность уже, просто злость.
Заседание Женщин Агавы! Каждому известно, что туда только старухи ходят.
Наверняка очередная интрижка. Какой-нибудь хмырь из Отдела обслуживания.
Вечно она там ошивается. Да и черт с ней, в конце концов. Все это мы
давным-давно проходили.
" К черту! - тихим басом говорит Адам. - Пусть все катится к черту.
Эдвина поднимает крашенные короткие брови, сминает толстыми морщинами
лоб.
" Не понимаю, с чего ты взъелся.
" Все в порядке, " говорит Адам. - Ни на кого я не взъелся. Все в
порядке. Поправь мне галстук.
Эдвина с неохотой поднимается. Адам стоит перед ней, смотрит мимо. Она
обеими руками берет галстук, что-то делает с узлом. Адам трогает ее за
плечи. Ему очень хочется поцеловать Эдвину, но он знает, что она обязательно
увернется. Все равно как просить в долг, зная, что не дадут. Под любым
предлогом увернется. Или без. Глаза у нее ленивые, недовольные, скучные.
" Ну? Что застыл? - говорит Эдвина. - Целуй, что ж ты? То лезет, когда
не надо, а то не допросишься.
Адам опускает руки, отворачивается, идет к двери.
" В общем, я пошел. Счастливо.
" Пока, - отвечает она сквозь зевок. - Придешь раньше меня, на ужин
что-нибудь приготовь.
* * *
" Адам, дорогой! Ты почему здесь? Ты разве не едешь? - кричит Джаспер,
когда Адам входит в комнату.
" Мне через час. Я тут...за бумагами заскочил. Вчера кое-что забыл в
суматохе.
В лаборатории - обыкновенная утренняя картина. Эммо, вечный лаборант,
якобы чинит каркас выставочного блока забывчивости. Он сидит с этим блоком
вот уже неделю, сидит и ровно ничего не делает. Адам точно знает, что пойдет
еще неделя и ничего не изменится на столе у Эммо, разве что появятся в
каркасе одно-два лишних отверстия, наверняка совершенно ненужных. Перед
каркасом, прямо на чертежах, разбросан блестящий набор инструментов,
гордость Эммо. Инструменты замысловаты, похожи на хирургические, Эммо ими не
пользуется. За каждой отверткой он ходит побираться в соседние комнаты и
часто их теряет. Эммо ленив и глуп, ему давно уж настоящих дел не дают. Его
терпят, он вообще-то хороший и добрый парень, всех любит и всегда готов
посмеяться.
Лицом к лицу с Эммо расположился Джаспер Ооменс, белесый парень с
дипломом высшего техника, очень рано и очень неудачно женившийся. У Джаспера
золотые руки, и он их нещадно эксплуатирует, чтобы заработать на
трехкомнатный апартамент в новом жилом блоке. Половину времени он мастерит
какие-то поделки, остального с лихвой хватает на то, чтобы обслужить всю
группу. Движения у него нервные, отчаянные даже, кажутся со стороны очень
неловкими, однако за пять лет работы в лаборатории Адам не помнит, чтобы
Джаспер хоть что-нибудь сломал или уронил.
В углу, под окном, укрылся за стеной приборов Грэг Пастер Младший.
Грэг, как и Адам, недавний вундеркинд, правда, пониже разрядом. Грэг
считает, что двух вундеркиндов на одну группу многовато, и поэтому чуть не
умышленно убивает себя работой. Он уходит домой только спать, а спит он
четыре часа в сутки. А главное - то, что Грэг патологический неудачник и
никогда с этой мыслью не смирится. Он ненавидит Адама, потому что хочет
занять его место, заняв же его, возненавидит Эквиллера, директора
лаборатории. Вечерами, когда лаборатория пуста, Грэг отрывает от работы пару
часов и посвящает их изучению театрального искусства. Занимается он по
самоучителю какого-то шарлатана. Лицедейство - одна из сторон жизни, в
которых его фантастический гений совершенно не искушен. В эти часы Грэг
учится многим полезным вещам, в особенности же пытается проникнуть в тайны
непринужденного смеха. Звуки, которые он при этом издает, ничего общего со
смехом не имеют и всегда заканчиваются одним и тем же - мучительным
приступом кашля. Ночью, когда весь корпус черен, когда скудный лабораторный
свет, что рвется из окна Грэга, кажется ослепительно ярким, жутковато
становится случайному прохожему, который слышит это зловещее гоготанье. Так
что с непринужденным смехом у Грэга не ладится, но он занимается этим с
обычным своим упорством, и можно не сомневаться - придет день, когда Грэг
рискнет показать свое искусство людям, и это будет страшно: беззаботный,
наверняка неуместный смех, почти безумный от напряжения взгляда. Адам
симпатизирует Грэгу, жалеет и боится его.
Еще самое утро и поэтому в комнате больше никого нет.
" Мои дорогие! - громко здоровается Адам и проходит к своему столу. Из
настенного сейфа он наудачу вытаскивает пару туго набитых папок, и в этот
момент в комнату, как обычно без стука, входит Эквиллер.
" Агава - скорость! - радостно кричит он с порога.
" Агава - сила! - хором отвечают Джаспер и Эммо. Радостные улыбки,
энтузиазм.
" Салют, дружище, - говорит Адам, а Грэг, по обыкновению, бормочет
что-то невнятное, что при желании можно принять и за приветствие, и за
ругательство. Грэгу невыгодно поддерживать такой тон с Эквиллером, он уже
знает, насколько это опасно, однако гонор превыше всего - Грэг ничего не
может с собой поделать.
Адаму приходит в голову, что начиная с завтрашнего дня Грэг вынужден
будет искать себе новый объект для ненависти и, пожалуй, поиски не
затянутся. Грэг Пастер Младший контра Эквиллер. И уже заранее известно, кто
кого съест.
Эквиллеру, как и Адаму, тридцать два года. В отделе Контрактов, где
новые посты появляются редко, а старые заняты весьма прочно, он уникум.
Таких молодых директоров здесь не бывало. Дело в том, что Эквиллер относится
к разряду "трупошагателей" или, как их сейчас любят называть в Агаве,
"акул". Назвать Эквиллера карьеристом значит ничего не сказать, да,
собственно, он и не карьерист. Это все равно что назвать художника
покупателем красок. Он - акула. Это видно при первом же взгляде на него.
Черты его лица правильны и даже плакатны, взгляд гордый, целеустремленный и
очень положительный. Красоту, однако, портит жуткий, нечеловеческий оскал -
при улыбке, при разговоре иногда просто как тик. Кожа Эквиллера после
какой-то болезни сильно одрябла, что его очень старит, не придавая, однако,
солидности. Он хорошо одевается, любит дорогие одеколоны, но за глаза все
называют его Вонючка.
" Адам, дорогой, ты здесь? - радостно скалится он.
" Да вот, бумаги кой - какие решил просмотреть. Мне еще через час
только.
Адам думает, вот и собрались те, с кем хотелось бы попрощаться. Адам
растроган, он видит их в последний раз.
" Хорошая подача тебе, Адам. Первый раз за ворота. Ты ведь сам знаешь,
что это значит для продвижения.
" Да, - неопределенно тянет Адам, вымученно улыбаясь.
" Тут вот какое дело, дорогой мой. Выбор сейчас перед тобой станет, "
самым ласковым своим тоном, даже как бы жалеющим, продолжает Эквиллер. Адам
знает, что таким тоном Эквиллер предваряет самые людоедские свои штучки.
Адам настораживается.
" Видишь ли, сегодня должен, по идее, приехать Пикчерелли из
Водоинститута.
" Пикчерелли? К нам?
" Да. Он хочет с кем-нибудь из нашей группы поговорить о совместной
работе по молекулярной записи. Ты ведь, кажется, рвался к этой тематике?
Вообще-то он имел в виду именно тебя.
" Пикчерелли? - на секунду Адам забывает о побеге. А через секунду
начинает сомневаться, нужен ли теперь ему этот побег. А еще через секунду
впадает в состояние полной растерянности.
" Так что выбирай, дорогой: поездка за ворота, то есть административная
карьера, я знаю, тебя уже давно приметили, или карьера чисто научная. Ты
порядки наши знаешь.
Все на Адама смотрят, даже Грэг покинул баррикаду свою, из приборов
составленную, в каждом взгляде одно и то же - садистское любопытство,
нетерпенье зевак: что он скажет, что выберет, как сейчас выпутываться начнет
наш гений, наш зазнайка, наш идеалист, наша обрыдлая совесть. Они еще ничего
не знают, только завтра им станет известно, какой фокус выкинул их любимый
начальник, и уж тогда все они в один голос про него скажут " предатель и,
главное, подумают про него так, и каждый при этой мысли быстренько искру
зависти погасит в себе.
" Да, интересно, " говорит наконец Адам. " Но, пожалуй, мне пора. А то
еще опоздаю.
Опять оскалился вонючка Эквиллер.
" Адам, ты ставишь меня в трудное положение. Я, честно говоря, уже
обещал Пикчерелли помощь лаборатории. Кого же послать?
Он медленно, хищно, не пряча оскала, поворачивается к остальным, но в
глазах его нет раздумья, он только притворяется, будто ищет, он точно знает,
на ком остановить взгляд, и Грэг " конечно, Грэг! - отшатывается от его
взгляда, движение микроскопическое, чуть заметное, но такое впечатление,
будто он корчится в ужасе.
" Придется вам, Грэг, заняться молекулярной записью.
Тот откидывает со лба маслянистые космы.
" Я не могу, что вы!
Эквиллер, вытянув уродливо шею, буквально кидается на Грэга. Вот он уже
вплотную к нему подбежал, вот медленно, с наслаждением говорит:
" Любопытно узнать причину.
Он хорошо разыгрывает бешенство.
" Я... я четыре года бьюсь над структурами, я... у меня, кажется, не
так плохо с ними справлялся.
" Вот поэ-этому, дорогой мой, поэ-этому!
" Но мне бы еще год...да так просто нельзя! Лаборатория...
" Кому как не мне, любезнейший Грэг, знать нужды лаборатории. Сейчас
нужда именно в молекулярной записи. А структуры... структуры придется
отложить. Тут уж ничего не поделаешь," шипит Эквиллер.
И, главное, все в группе, ну, кроме, может быть, Эммо, знают прекрасно,
что никакой нужды ни лаборатория, ни лично Эквиллер в молекулярной записи не
испытывают. И Джаспер знает, уж не настолько он ограничен, но почему-то
вскакивает он со стула и только что не в ноги бросается вонючке этому,
начальнику своему Эквиллеру.
" Подождите, подождите, Эквиллер, дорогой мой, лапочка мой Эквиллер
(тот рывком поворачивается к нему). Дайте мне эту тему, я согласен, не надо
Грэга от его структур отрывать!
Эквиллер сияет.
" Ах, какой альтруист, какой друг настоящий в твоей группе выискался,
дорогой мой Адам. А вы знаете, Ооменс, что эта тема потребует всего вашего
времени?
" Знаю.
" Знаете, что в деньгах поиграете сильно? Знаете, что там не золотые
руки нужны, а голова золотая?
" Знаю.
" Что квартира от вас уйдет?
" Знаю. Плевать.
" И что жена не простит? Ваша сучка-жена?
" Знаю. Я брошу жену. Дайте мне эту тему!
" А вы знаете, Джаспер, дорогой мой, что даже если все так и будет,
если все бросите вы и возьметесь за эту тему, то вы ее все равно не
вытянете? Знаете, что в отличие от рук голова ваша вовсе не золотая, что вы
просто неумный человек, который залез не на свое место? Что вы просто дурак?
" Знаю. Дайте!
" Нет! - орет Эквиллер. - Тему будет вести Грэг Пастер Младший, наш
гений второго ранга! Идите на место, Ооменс.
Эквиллер бросает взгляд на Адама, стоящего у двери.
" Нет, стойте здесь. И все, все идите сюда. Проводите Адама без
всегдашних ваших скандалов.
Так как и Грэг и Джаспер стоят рядом с Эквиллером, то "идите сюда"
относится исключительно к Эммо. Тот, уловив в голосе начальника бодрые
физкультурные нотки, стряхивает с себя уныние, в которое привел его скандал,
бодренько вскакивает со стула и присоединяется к остальным.
" Итак, " довольным, спокойным, отеческим тоном (только вот зубы торчат
из лица, о себе забыть не дают) возвещает Эквиллер, " сегодня первый выход
Адама нашего дорого в большой свет. Все мы его знаем, все мы его любим, и
все мы ему желаем, чтобы после этого успеха косяком пошли другие.
Эммо уже заранее улыбается, а Джаспер и Грэг, хоть и растягивают
привычно рты, хоть и щурят глаза, хоть и выражает каждый из них готовность
разделить радость Адама, все-таки с трудом переходят в нужное состояние.
" Мы за тебя рады! " выпаливает Эквиллер ставшую почти ритуальной
фразу.
Все, словно кончиками пальцев держа бокалы, поднимают левые руки, а
правые прижав к груди, начинают медленно отплясывать танец поздравления.
Пять лет назад было бы дико смотреть на это. Вот уже их лица сияют счастьем,
Адам в центре, он вертит шеей, он кланяется, он подмигивает в знак
благодарности и думает: "Ведь в сущности что? В сущности-то не такой уж
конченый народ эти мои ребята" " и еще он думает, что все-таки надо бы
хорошо попрощаться.
" Дорогие мои! " говорит он, громко говорит, чтобы его за песней
услышали. " Нет на свете такого "спасибо", которое бы я хотел вам сейчас
сказать. Вы танцуйте, танцуйте, я буду и так говорить.
Адам действительно ощутил что-то вроде подъема душевного, даже слезы
готовы пролиться; нет, еще не жалеет он о своем решении, и, приди ему сейчас
в голову мысль об отмене побега, он не примет ее всерьез, он конечно же от
нее отмахнется. Он жалеет и любит сейчас тех, кого оставляет с той
наполовину искренней, наполовину фальшивой силой, с какой продолжал бы их
ненавидеть, если б остался здесь навсегда.
" Я люблю вас, друзья! - говорит он умоляющим тоном и безнадежно
разводит руками. - Я правда люблю вас, пусть и не самые вы хорошие люди на
свете, хороших-то полностью нет, пусть задавлен каждый из вас собственным
недостатком; я хочу, чтоб было вам хорошо. Послушайте, одно только плохо и
только от этого по-настоящему, в первую очередь, надо всем нам беречься.
Одно, это вот что...
Танец все быстрей, слова песни совсем уже лишены смысла - бодрость,
оптимизм и красные в поту лица. Хуже всех - Грэг. Он и танцует
отвратительно, и поет плохо, и улыбка его - гримаса. Джаспер с видом
собаки-подлизы танцует жадно, песню не поет, а выкрикивает, пригибается,
по-негритянски вихляет бедрами, он сам, наверное, не знает, перед кем сейчас
извиняется. Эммо и Эквиллер поют в унисон и танцуют самозабвенно: Эквиллер с
достоинством, Эммо - с жаром.
" Это вот что! - кричит Адам уже не в умилении, а в нарастающей нервной
злобе. " Это фальшь, которая всех нас здесь окружает, которой мы пропитаны с
детства, которая отравляет нас, убивает, которая заставляет смеяться, когда
совсем не до смеха, и рыдать заставляет и сопли пускать, когда все тело в
злорадстве пляшет. И мы уже не знаем, где мы, кто мы и что мы делаем,
смеемся мы или плачем - нам неведомо это! Ты, Эквиллер, я опять, как раньше,
назвал тебя "ты", ты ведь в школе был ничего парень, сильный, веселый, я
любил тебя тогда, кажется. Фальшь сделала тебя гадиной. Тебя называют
акулой, акулы тоже порождение фальши. (Все пляшут, как прежде, хотя сквозь
улыбки проглядывают испуг и неловкость, один Эквиллер довольно смеется и
кивает головой одобрительно.) Ты не акула, ты мразь, ты намеренно мразью
стал, потому что тебе так удобно, потому что, хоть и ненавидят тебя до
дрожи, но притворяются, что любят, причем так искусно притворяются, что и
сами уже не понимают, где фальшь, а где правда. Фальшь, фальшь! (Эти слова
удачно ложатся в мелодию и звучат как припев. Кто-то поет: "...совесть наша
вещает нам...удачи тебе...".)
" Ты, Грэг, ты - талантливый, ты сильнющий ученый, но тщеславие пополам
с завистью гложет тебя, и случится так, что главное открытие твоей жизни
сверкнет тебе, а ты не заметишь.
И Грэг застывает в нелепой позе. Лицо искажено ненавистью. Впрочем,
нет. Лицо облагорожено ненавистью. Он тяжело дышит. Стены, столы, приборы
колышутся перед ним. Люди тянут к нему злобные усмешки свои. Они танцуют еще
по инерции и по инерции смеются.
" ...совесть наша...удачи... " это Джаспер.
И тут, неожиданно для всех и, как всегда, для себя самого, Джаспер, не
закончив фигуры танца, бросается на Эквиллера, вцепляется ему в плечи.
" Я уничтожу тебя, Вонючка! О господи, да я тебя придушу!
И Эквиллер тоже, словно только того и ждал, сбрасывает вдруг свои
маски.
" А-а-а! - взревывает он с наслаждением и тоже хватает за плечи
Джаспера. - Вот, наконец, раскрылся! Недоумок!
Перепуганный Эммо кидается их разнимать.
"Дорогие мои, друзья, ребята, братцы!
Завязывается потасовка, в которой, что удивительно, никто никого не
бьет. Комната утопает в бешенстве.
" Погодите, погодите! - исступленно кричит Адам. - Я еще не все вам
сказал.
Мельком он бросает взгляд в зеркало, что висит непонятно зачем у двери,
он хочет проверить правильность выражения на лице. У него сомнения по этому
поводу. И лицо в зеркале его ужасает. Оно отвратительно, перекошено, красно
- Адам не узнает своего лица.
Спорщики уже не хватаются друг за друга, разошлись на пару шагов,
образовали правильный треугольник и кричат друг на друга одновременно. Даже
Эммо несет какую-то чушь о спортивных своих достижениях. Каждый обвиняет
сразу двоих. Обвинения неразборчивы, стыдны, почти сплошь несправедливы и, в
общем-то, давно знакомы Адаму. Только крик всеобщий - впервые. Обычно -
втихомолку, с улыбочкой, доверительно, с глазу на глаз. Грэг оперся спиной
на приборы, изображает высокомерие, но лицо жадное, бешеное. Но руки сцепил
на груди с таким напряжением, будто сам себя на месте удерживает. Адам
чувствует, как в груди разливается жгучий холод желания встрять, но
отражение в зеркале еще помнится, и он медленно, боком отступает к
полуоткрытой двери.
Вдруг раздается карканье. Совсем нечеловеческое, жуткое уханье. Адам
поднимает глаза на Грэга. Это он, это Грэг наконец-то решил
продемонстрировать свое искусство непринужденного смеха. Лицо его жутко
искажено и тоже не походит на человеческое. Грэг смеется так, что остальные
крики стихают - вот все уставились на него, и все головами мотают, и у всех
заблестели глаза. Грэг зорко оглядывает аудиторию пристальным сумасшедшим
взглядом, находит Адама и смеется, смеется, смеется...
* * *
Отъезд задерживается: не хватает подписей под разрешением. Отъезжающие
нервничают, злятся, но у каждого на лице улыбка. Их сегодня немного - всего
шесть человек. Они развалились в креслах с тем непринужденно-официальным
видом, который так популярен сейчас в Агаве. Адам боится, он подозревает
недоброе, его трясет как после чайника крепкого кофе. Еще его очень
беспокоит зрение: вдруг, ни с того ни с сего, резко усилилось цветовое
восприятие. Пол, который он всегда считал белым, приобрел кремовый оттенок;
стены, пыльные лучи солнечного света, сквозь шторы бьющего, кожа, одежда,
волосы - да вообще все вокруг представляется Адаму чрезвычайно ярким,
доставляет болезненное наслаждение, совершенно в данной ситуации неуместное.
Ему так почему-то надо сосредоточиться, так важно ухватить промелькнувшую и
тут же забытую мысль, а тут этот цвет, это бесконечное бормотанье телепатем
Рэггера (перед входом в блок спецотделов тот сунул ему какой-то
микроскопический аппаратец - что это с вами, Адам? Нервы? Возьмите это, я
вам помогу, буду вас контролировать, " теперь контролирует, з-зануда, лезет
со своими наставлениями, а сам через два кресла сидит, прикрылся улыбочкой,
будто и не знакомы, и бормочет, бормочет, никакого спасения). Фон мыслей
плохо отрегулирован, да еще как муха жужжит этот бывший школьный учитель, их
сопровождающий Орген Штоль, охранник в чине оберсапьентуса, что-то у них
было с Эдвиной, да господи, с кем только у нее не было.
Орген, что ни говори, красавец мужчина: осиная талия, мускулистое
ловкое тело без грамма лишнего жира, пальцы музыканта, "лицо орла, взгляд
ворона". Самодовольный самец, без особого презрения думает Адам, на таких
Эдвина как муха на сахар," на зеркала все время оглядывается. Адам словно
только что заметил, как много в Агаве зеркал, то есть он и раньше об этом,
конечно, знал, но считал само собой разумеющимся, как до поры считают
естественной какую-нибудь банальную стертую фразу и не вдумываются в нее.
Штоль тоже улыбается, но у него единственного нет фальши в улыбке - он
странно симпатичен Адаму и оттого еще ненавистней становится.
" По мне, так и вообще бы никаких разрешений не надо, " говорит Штоль.
- Ни к чему они. И проверки ни к чему. Тут как-то умники из особлаборатории
приволокли нам детектор лжи. Мы с ним недели две поработали и назад вернули:
никто из вашего брата спецов через него не прошел. Слова правды сказать не
могут. Даже когда правду говорят - врут. Сколько вам лет? - Тридцать. - А на
экранчике: "Ложь". Да мне-то что? Врите себе на здоровье, замышляйте, что
хотите, только позвольте вас, дорогие мои, предупредить - ничего у вас не
выйдет, если что и задумали, " Штоль при этих словах уставился на Адама, тот
сжался в комок от страха и непонятной надежды (спокойно, Адам, спокойно, он
ничего не знает, он и не подозревает даже, просто у него такая манера вести
беседу. Он провоцирует на спор. Ловушка обыкн... Улыбайтесь, черт вас...). -
Все вы насквозь лживые людишки, и никакие проверки, никакие самые что ни
есть стопроцентные гарантии ничего гарантировать не могут. Так что только на
нас надежда. Вот, скажем, недавно случай был. Года полтора, что ли, назад
направлялись мы в Первый имени Вайсса, а где-то на полпути уже нас
поджидали. Называется анонимный захват. Потом-то мы узнали - один такой
Торре бежать хотел, и куда хотел - тоже узнали. А тогда пришлось драться.
Хорошая драка была. Нас всего четверо, а их полные две машины, да еще они с
самого начала передок автобуса нашего разнесли. А мы все равно их почти всех
положили, а из наших все живы остались, один только на месяц в госпиталь
загремел. Потому что наш отдел Санкций - самый лучший на всем Холме. Наши
ребята проходят такую подготовку, какая другим институтам и не снилась.
" Ну, и, наверное, баллетпруфы наши получше, чем у других, " с
искательной, поддакивающей улыбкой бросает реплику Адам, потому что
оберсапьентус обращается исключительно к нему и просто неловко вот так
сидеть и молчать. Баллетпруфы - пулеотталкивающие костюмы - входили в
неконтрактную тему, которой Адам занимался лет семь назад.
(Зачем?! Зачем вы ввязываетесь? Сидите тихо. Вам нужны неприятности? Он
же сейчас в вас вцепится!)
" Баллетпруфы как баллетпруфы, " ворчит Штоль, недовольный тем, что его
прервали, а еще больше тем, что какой-то там спец занюханный претендует на
свою долю гордости отделом Санкций, отделом, которого не понимает наверняка,
наверняка клянет, наверняка ненавидит, которого боится до судорог.
Фальшивые, насквозь фальшивые свиньи! - Может, и баллетпруфов никаких не
понадобилось бы, если б каждый из нас знал свое место, не лез, куда его не
просят. Уж если здесь вы мало кому нужны, то в других местах и подавно.
Мысль рядом, причиняет саднящую боль, только чуть вдуматься и поймешь,
но слишком много помех, Адам не умеет работать в шуме, это давний его
недостаток (молчите, не суйтесь, пусть себе говорит, замрите, сидите тихо).
Оберсапьентус уже не язвит, а жалит, он как пьяный - абсолютно собой
управлять не может, но говорит он то же, в общем-то, что и Адам сказал бы,
ну, разве что другими словами. Он может, он имеет на это право, он словно бы
никого не боится (да не улыбайтесь вы так, чего вы улыбаетесь-то? Он примет
улыбку за оскорбление), хотя странно, как раз Штолю бояться больше всех
надо. А ну как донос? Он красив, этот Штоль, и мундир осовский, что на нем,
красив как маслом писанная картина. Это странно: раньше Адаму казалось, что
мундиры осовцев неброски и серы. Однако ж смотрите: подворотничок
ослепительно бел, рубашка в три нитки, стального, коричневого и еще
какого-то цвета, вернее, оттенка, которому Адам и названия вовсе не знает.
Кремовый с красными прожилками пояс украшен сетью микроскопических трещин,
все это гармонично до восхищения, до восторга религиозного, и все это,
конечно, страшно мешает вдуматься. И коллеги Адама, у которых он и имен-то
еще не спросил, скрипят креслами оглушительно, и непрерывно бурчит Рэггеров
аппаратец (да не кривите вы рожу, точно вот-вот в него вцепитесь.
Соображайте, где вы находитесь и кто говорит с вами. Эти мне гении!).
" Каждый из вас пупом земли себя считает, ну, как же, умен, деловит,
вон чего добился: за ворота его выпускают, посмотреть, что и как.
А ведь надо будет донос, думает вдруг Адам, ведь наверняка это
проверка, попробуй только не напиши. Ах, да, какой донос! Уезжаю. Все.
Уезжаю. (Не усмехайтесь так дико, с ума вы, что ли, сошли?)
" ...а на самом деле все вы, вместе взятые, самого задрипанного осовца
моего не стоите! - Рэггер негодующе кашлянул, Штоль сразу переключился на
него. - Вот-вот! Только подкашлянуть вы и можете. Чего вы там крякаете? Вы
прямо скажите. Молчите? То-то.
Весь этот день Адам в постоянном крике душевном, это изматывает. Все
искажено, перспективы нарушены, даже перспективы холла, где он сидит. (Тихо,
тихо, вот так, это ничего, что он на меня... со мной у него...)
" Все вы только и можете, " бушует Штоль, а глаза веселые у него, " что
гадить, врать, подлизываться, подкапываться и соблюдать остатки внешних
приличий. Уж кому это знать, как не мне. Вот хотя бы великий наш спец Адам
Сокорски. Знакомьтесь. - Приглашающий жест (Ах, черт, не поддавайтесь ни в
коем случае. Адам отвечает: идите вы к черту, со мной все нормально). - На
этого господина, как и на всех вас, накопилась во-о-от такая толстая папка.
Внешне приличен, пользуется очень любопытной репутацией; проповедник
честности, идеалист, режет правду-матку прямо в глаза, умен фантастически,
чего по виду не скажешь...
Адам окружен ослепительным сверканием красок. Холл огромен, холл раз в
десять больше своих нормальных размеров, так огромен, что Адам извелся уже в
тщетном ожидании гулкого эха. И Штоль перед ним. И страшно. Наконец, снова
кольнула мысль - вот она - не хочется уезжать, ничего не хочется изменять
(сидите спокойно, ни в коем случае не вздумайте...), в коленях зуд, так
вскочить на ноги хочется.
" Недостатков тоже хватает, но я сейчас не о них, " продолжает веселым
голосом Штоль. - Речь о том, что все достоинства господина Сокорски, вся его
хваленая честность, бескомпромиссность, все его красивые принципы... все это
вранье паршивое! Это как ваши улыбки, как ваши безмятежные солидные морды,
только рангом подлее. Он этим прикрывает подлую душенку свою.
" Что-что-что-что? - Адам привстает (сидите, не ввязывайтесь в
разговор, что вы как дитя малое!)
" А что? Неправда? Придумываю? Да у меня документы, у меня масса
материала на вас, кстати, и не только из досье. Мне кое-кто про вас много
наговорил. - Штоль игриво подмигивает и замолкает в ожидании реплики, но
Адам под шквалом ругательств Рэггера, снова уселся в кресло, снова пытается
найти приличествующее случаю выражение лица. - Этот правдоискатель, этот
идеалист, этот святой - он, оказывается, пишет доносы...
" Ну, этто уже...(Молчите!)
" ...подозревается в анонимках, подличает не хуже каждого из вас и, что
самое пикантное... " Штоль останавливается, хитро взглядывает на Адама. -
Продолжать?
(Сидите! Боже мой...Сиди, дурак!)
Адам на ногах. Он тяжело дышит.
(Скажи: "Вы не правы, господин оберсапьентус. Я вовсе не считаю себя
святым". Только спокойно скажи, без придыханий... Спокойно... Простая
беседа... У тебя к ней чисто академический интерес.)
И Адам повторяет эти слова. Еле их слыша.
" Вы не правы, господин оберсапьентус. Я вовсе не считаю себя святым.
" Да я уже не про то, " подначивает Штоль, пригнувшись на грани хохота.
- Я про пикантное. Рассказать?
" Вы...(спокойней, спокойней) Вы...(скажи: "Я думаю, не стоит, господин
оберсапьнтус".) Я думаю, что это не так уж и важно, господин оберсапьентус,
" помог Рэггер-то, успокоил немного. Этот Штоль, его ненавистная,
самодовольная рожа! " Я думаю, что вам, господин оберсапьентус, еще меньше
пристало в роли обличителя выступать. Мы, люди Агавы, как вы говорите,
спецы, при всей своей подлости, фальши, грязи, мы - жертвы, мы поступаем
так, как диктуют нам существующие обстоятельства, а вы эти обстоятельства
создаете, по крайней мере, даете им право на жизнь, а потом нас же и корите,
что мы смеем... что... что... что мы себя как-то не так ведем. Мы, конечно,
тоже не ангелы, мы тоже и друг другу и сами себе палачи немножко, но вы "
палачи по призванию, вы все это скрепляете, без этого вам и жизни-то нет.
Штоль доволен, глаза горят, сейчас он ему устроит, давно никто так не
подставлялся в его ловушки. Обычно молчат, только доносы пишут. Штоль,
правда, чуть больше, чем нужно, озлобился сегодня, задел его этот
спец-задохлик, рогоносец паршивый, ну да ничего, вот мы сейчас...
" Та-ак, " говорит он, яростно улыбаясь. " Резанул правду-матку,
забоялся пикантного. Поддержал реноме.
Он выбирает, он еще не решил, как быть, мысли немного путаются.
(Ну, все, " говорит Рэггер. " С такими идиотами мне еще не приходилось
работать. Вы хоть понимаете, что вы все погубили?)
Понимает, все прекрасно понимает Адам, но он " даже Рэггер не
заподозрит, " он рад этому, вот сейчас, вдруг, ясно стало ему. Остаюсь,
остаюсь! На все плевать, остаюсь!
" Значит, палачами ты нас назвал, Сокорски? Так слушай: прежде чем я
тебя вычеркну навсегда из списков на выезд, прежде чем устрою тебе прочие
неприятности, " а ты еще взвоешь от них, " хочу тебе сказать, Сокорски, что
это верно, что ты ненавидишь нас, это правильно, если б ты вдруг полюбил
нас, я бы себе вену от унижения прокусил. Потому что ты и тебе подобные "
дрянь и ничего больше, я тебе это с примерами докажу, а мы - мы честные,
чистые, сильные люди, мы воины, только на нас все держится, а вы здесь -
приживалы, вы паразиты на нашем теле. Пи-ишите свои доносы, не страшно,
здесь умные люди сидят, они поймут, что к чему, и со временем " будьте
спокойны! " мы поскребем себе кожу, очистимся от вас и прочих пиявок. Будь
уверен! Для тебя - да! Для тебя мы палачи.
(Молчи, дурак, извиняйся, извиняйся, дурак!)
" Это вы-то воины? - через силу хохочет Адам и видит в зеркалах свое
красное перекошенное лицо. - Это вы-то сильные люди? Да вы сгнили давно на
корню и честность ваша - это фальшь, глубоко запрятанная даже и от вас
самих. Думаешь - слова? Думаешь, я доказать этого не смогу? Смотри. Я
говорю: ты не воин, потому что палач, потому что по беззащитному бить
привык, который увернуться не может - связан. Ты даже в учителях не
удержался! А ведь там дети, беззащитные дети, ты ведь над детьми издевался
там, ведь это в крови у тебя! Наверное, дети не только боялись тебя, но и
мстили. Мстили по-детски, по-своему, слабенько, мелко, но с тебя хватило и
этого. А здесь не мстят. (Вокруг Адама не сверканье уже, а вспышка, слепящая
радость, и Рэггер наконец-то умолк.) Здесь слишком много на карту
поставлено, чтобы в истории ввязываться. Ты прав, здесь все трусы. Здесь сил
нет ни у кого, чтобы ответить, да и отвечать-то глупо, здесь у каждого
другие проблемы, вот здесь таким, как тебе и раздолье. Только такие
недоумки-садисты сюда и идут, мундирами и силой своей кичатся, так же, как
ты кичишься литературным своим языком!
" Гадина, ах, гадина! - рычит Штоль. - Ну-ка, пойдем со мной!
Он хватает Адама за руку и собирается тащить его куда-то, и все чувства
у Адама пропали, их место занял страх, такой страх, что все блекнет перед
глазами Адама - все пропало, все кончено, смерть - настолько серо все стало
вокруг, что силуэты людей неотличимы почти от кресел. Адам сопротивляется,
хочет остаться.
" Идем, тебе говорят!
" Постойте, господин оберсапьентус! " мягкий, родной, умиротворяющий
голос Рэггера. - Нельзя же так сразу. Давайте разберемся сначала (и шипение
в ушах Адама: а теперь молчи, дурак, попробую в последний раз спасти
положение. Только пикни - придушу собственными руками!).
Рэггер не встает с кресла, только руку протянул к Оргену Штолю, мол,
погоди-ка, любезнейший, обслужи-ка мой столик.
" Что еще? - рывком поворачивается оберсапьентус. - Еще кто-то хочет за
господином Сокорски?
Рэггер невозмутим.
" Видите ли, господин оберсапьентус, я хоть и мало знаю господина
Сокорски, но тем не менее могу утверждать, что это человек, проверенный не
однажды, это человек с самого рождения воспитанный в духе Агавы. И то, что
мы, все здесь сидящие, видели - не что иное, как самый обычный для людей
умственного труда нервный срыв, причем, вы уж извините меня,
спровоцированный вами же нервный срыв. - Рэггер говорит неторопливо, с
благостью на лице, но что-то в тоне его настолько непререкаемо, что у
оберсапьентуса проглядывает - нет, не тревога - озабоченность. - И кое-кому,
скажем, непосредственному начальнику вашему, господину Питеру Фэджо, ваши
выводы могут представиться непонятными и не очень правдоподобными.
" Что, " усмехается Орген, " донос, что ли, напишите?
" Дорогой мой господин оберсапьентус, кто в наше время верит доносам?
Их используют, когда это выгодно, а верить, простите... Я имею в виду ту,
разумеется, чисто гипотетическую ситуацию, при которой начальству господина
Питера Фэджо или кому-нибудь из Директории придет в голову поинтересоваться,
при каких обстоятельствах один из коренных сотрудников Института, крупный
ученый, отстранен от поездок.
" Ай, бросьте! - презрительно фыркает Штоль, не трогаясь все же с
места. - Тоже мне, нашли, чем угрожать. Меня и не такие, как вы пугали.
" Упаси меня бог, господин оберсапьентус, хотя чем-нибудь вам угрожать.
Я просто хочу обратить ваше внимание на тот факт, что тысячекратно
проверенный, полностью наш господин Сокорски уже пришел, по-моему, в себя и
сам, первый, ужасается тому, что он здесь наговорил. Вы были неправы,
господин Сокорски, это же полная чушь - все, что вы говорили. Вам,
культурному человеку, надо, мне кажется, извиниться. Палачи, жертвы... Пусть
вам говорили неприятные вещи, но достойно ли отвечать оскорблением?
Штоль и сам не рад, что зашел так далеко. Еще неизвестно, какие
покровители у Адама, слишком он смело тут говорил, еще неизвестно, как
повернется все дело, а Рэггер - Штоль знает о нем немного, но достаточно,
чтобы понять, каким он может стать опасным врагом. В высшей степени деловой
человек. Но ярость против Адама не улеглась, Штоль раздавить его хочет, так
хочет, что губы дрожат.
(Извиняйся, немедленно извиняйся, дубина!)
И Адам говорит:
"Я сожалею. Сам не знаю, как это получилось.
Штоль сверлит его глазами, больно сжимает руку.
" Мало!
И губы немо шевелятся: "Сволочь!"
Адаму страшно. Только что думал - победа, я остаюсь, а теперь от этой
победы он бежать хочет, бежать, всеми средствами избавляться. Невозможно
даже подумать, что он здесь останется.
" Но мне, честное слово, очень жаль, что я обидел вас, господин
оберсапьентус. Срыв... нервный... " умоляет он Штоля. - Извините меня.
" Мало! - злобно скалится Штоль. Он сейчас очень похож на Эквиллера,
хотя совсем другие черты лица. И Адам угадывает, чего хочет оберсапьентус.
Унижения хочет. Так на тебе унижение! Все равно. Лишь бы только уехать.
Взгляд Штоля словно подталкивает, Адам валится на колени, поза
дурацкая, лицо и правая рука, которую Штоль так и не отпустил, подняты
кверху. Адам чуть не плачет.
" Простите! Простите меня. Пожалуйста!
" Ноги целуйте, господин гений. Тогда прощу.
Холодно Адаму, все на него смотрят, все вокруг черно-белое, даже,
пожалуй, серо-белое, и только ботинки из пористой желтой кожи опаляют глаза
своим ярким цветом. В этот момент открывается незаметная, без надписей,
дверь, и оттуда, с папкой в руках, выходит секретарша отдела Санкций,
признанная красавица, которую все мужчины всегда провожают глазами. Она
что-то собирается говорить, но замечает Адама и в изумлении умолкает. Всего
на пару секунд. В конце концов, не ее это дело. И чего только осовцы не
придумают.
" Все в порядке, " говорит она, очаровательно улыбаясь. " Подписи
получены, можно ехать.
Подходит к Штолю и папку ему протягивает.
Штоль не слышит и не видит ее.
" Н-ну? - говорит он спокойным, довольным голосом, разве только
чуть-чуть звенящим. - Я жду, господин Сикорски.
Рэггер молчит.
И Адам - все равно уезжать - склоняется над ботинком оберсапьентуса.
Запах кожи и обувной пасты и словно застывший жир на губах.
" Теперь правую.
Все тихо вокруг. Адам целует правый ботинок оберсапьентуса.
Штоль оборачивается, берет папку у секретарши и громким, звучным
голосом объявляет:
"А теперь прошу господ отъезжающих в межинститутский автобус!
* * *
Первыми в автобус входят охранники. Они идут в конец салона,
заглядывают под сиденья, поверяют, все ли окна закрыты, открывают
прикресельные боксбары. Боксбары бывают только в межинститутских автобусах,
этакие роскошные ящички из полированной металлодревесины. Адам до этого их
не видел, но по чужим рассказам знает, что в них никогда ничего нет, даже
простой воды. Водитель положил руки на управление, полуобернувшись смотрит
назад. Вот он шевельнул губами, усмехнулся... что-то говорит... Охранник,
тот, что повыше, кивнул, весело взглянул на водителя. Смотрит сквозь окно на
Адама... нет, на Штоля... махнул ему рукой, мол, все в порядке, можно
впускать.
Никто с Адамом не говорит, да и вообще никто друг с другом не говорит,
происшедшее, видно, всех напугало. Горбясь, Адам входит в салон, садится,
съежился у окна. Рядом с ним, о, совершенно случайно, господин
оберсапьентус, оказывается Рэггер, трогает дверцу боксбара, но не открывает.
Молчит.
Теперь правую.
Адам непроизвольно облизывает губы.
Тучи раздвинулись, показалось солнце, и управленческий двор приобрел
праздничный вид. Адам прилепился к окну, хочет запомнить. Даже не то чтобы
хочет, ему кажется, что это нужно. Он внимательно разглядывает какого-то
парнишку в темном халате, тот сидит на скамейке, читает книгу, теперь
правую, теперь правую, книгу читает, плетью - э-э-э-раз!, плетью
э-э-э-э-два! - Штоль стоит в проходе, что-то объявляет, никакой возможности
сосредоточиться на том, что он говорит, никакой ненависти к нему, никого
перед ним играть не хочется, унижение Адама их сроднило, будь оно все
проклято, будь проклят этот двор праздничный, этот гравий, эти деревья,
Эквиллер, Эдвина, будь прокляты все, кого я знаю, пусть даже они и не
виноваты нисколько, никак не могу понять, что мне думать о них, а потому не
надо и думать. Это случилось после того, как я с ним о фальши заговорил,
видно давно уж во всех сидело, а я в роли катализатора. Что же он говорит,
подождите...господам отъезжающим...
...господам отъезжающим не полагается открывать окна во время движения,
вставать с места, курить. Также не рекомендуется различного рода переговоры
между собой и совместные песни. Одним словом, сидите тихо и ждите дальнейших
инструкций.
Штоль садится, делает знак водителю, и автобус, наконец, трогается.
Как раз время обеда клерков. Приветствуя знакомых, жестикулируя,
переговариваясь, на ходу читая, спешат они к своим пищеприемникам. Некоторые
бегут, замысловато лавируя между фигурами, а парочки идут в обнимку,
целуются, молодость напоказ. Кое-кто машет автобусу вслед, и Адам думает "
может быть, это тоже не полагается? На зданиях Отдела Внутренних технологий
два огромных рыжих плаката - "Агава "Сила" и "Агава " Скорость". Плакаты
сильно попорчены непогодой - пора бы их заменить. На них тоже спешат и
улыбаются люди. Бесчисленные доски объявлений, женщины с колясками, на
женщинах разноцветные пухлые кофты и похожие на белье, одинаково уродливые
блестящие полубрюки-полушорты. Моды Агавы.
Автобус проезжает мимо недостроенного блока Закрытых Испытаний, и Адам,
расплющив нос о стекло, говорит ему "до свидания". Он думает, что так и не
увидит этого блока в готовом виде, так и останется в его памяти пустая
коробка с редкими дырами окон, а завезенная невесть когда облицовка так и
будет лежать у забора, прикрытая небрежно брошенной пленкой. Автобус
выезжает на главную улицу и тормозит. Ах, да, сегодня же соревнование!
Регулировщики - два знакомых парня из соседней лаборатории (где-то здесь
должен быть Эммо, но что-то его не видно) - пропускают к зоне отдыха
вереницу бегунов. Спорт, спорт! Автобус трогается, и Адам вдруг ловит на
себе пристальный взгляд Оргена Штоля.
(Спокойно, " передает ему Рэггер.)
Короткая заминка перед воротами. Вот уже позади Территория, больше ее
не будет в жизни Адама. Все осталось там: и жена, и ее измены, и Эквиллер, и
Грэг, и правый ботинок оберсапьентуса, и холодные сосиски, и речи,
пламенно-фальшивые, и нудными ставшие дела. Если человек живет не в такт с
окружением, думает Адам почти вслух, то наступает время, когда надо бежать.
Тут уже не важно, кто виноват - человек или окружение. Виноватыми становятся
все. Вообще никогда не важно, кто виноват.
Впереди новая жизнь. Не надо обольщаться, думает Адам, жизнь совсем не
безоблачная, но раз я им нужен, раз ценят они меня... только вот обольщаться
не надо. Ни прекрасная, ни райская, ни спокойная - просто другая, просто
новая жизнь. А там как-нибудь.
Но еще одна, ужасно неприятная, точит его мыслишка, связанная с
ботинком оберсапьентуса. Да верно ли, что я бегу от фальши, от того, что мне
противно, что нормальному человеку непереносимо совсем? Уж не от себя ли
бегу я, отравленный, неспособный ни к какой другой жизни, кроме той -
привычной и презираемой. Мыслишка мутная, тревожная, нехорошая - Адам
отшатывается мысленно от нее. Не-э-эт, другая жизнь, другие люди, все
по-другому.
На губах - словно несмываемый жир.
Они быстро проезжают межинститутские полосы, улицы, где вместо домов -
высокие глухие заборы из одинакового серого бетона со столбиками паникеров
наверху, немыслимый лабиринт, серпантин, то вверх, то вниз; после двух-трех
минут такой езды теряешь полностью направление, нельзя даже и понять, где
вершина Холма. Высокие стены, ни души и редко-редко - закрытые фургоны
навстречу. Тогда охранники каменеют.
Наконец, вот он - Четвертый Институт точных наук, или в просторечии
почему-то Панда. Как их только не называют, эти институты!
" Панда, " говорит Орген. " Приехали.
Ворота у Панды точь-в-точь такие, как у Агавы.
Из ворот выходят охранники. Их человек пять-шесть, Адам никак сосчитать
не может. Охранник просит всех выйти из автобуса. Следует долгая, долгая,
нудная и унизительная проверка. Охранников Агавы тоже поверяют, но для них
это пустая формальность, они смеются, переговариваются с коллегами из Панды,
а Штоль отозвал в сторону начальника охраны и нашептывает ему на ухо с
довольным видом какой-то, судя по всему, очень веселый секрет. Наконец все
снова занимают свои места и автобус трогается.
Они въезжают в ворота, Адам даже шею вытягивает, пытаясь вглядеться,
пытаясь слиться с тем, что ему открывается: воздушные узкие здания, два
памятника у входа, вереница груженных ящиками машин...и архитектура не та,
что в Агаве, и все чужое. Адам говорит себе, так и должно быть, я сам этого
хотел, но он уже знает, что хотел он совсем не этого, что он просто не хотел
оставаться в Агаве. На центральной аллее толпа. Удивительно, здесь тоже
спортивный праздник! Правда, майки другие и, похоже, что здесь в фаворе не
бегуны, а борцы. Коренастые, с тугими суровыми лицами, они держат флаги,
стоят навытяжку, а кто-то на точно такой же, как и дома, трибуне толкает
речь, вот он взмахнул рукой, и сквозь стекла слышится дружный рев. Панда,
Панда-Панда-Панда! Нет, врете, я никого не предал, мучительно акцентируя
каждое слово, потому что мысли разбегаются, думает Адам, я не предал своих
друзей, это они меня предали, я не предал Агаву, потому что там не верит
никто никому, а разве можно предать того, кто тебе ни на грош не верит,
разве можно жить там, где тебя заставляют целовать ноги ублюдку, где,
конечно же, презирают тебя за это, а не сделай ты этого, посчитали бы
дураком, возненавидели, сжили со свету, потому что там, где все врут, каждый
считает своим правом презирать остальных, а здесь - смотрите-ка, то же
самое, что и дома, точно так же здесь время обеда клерков, вон сколько их
спешат к пищеприемникам, все то же, все то же, мне совсем не трудно будет
привыкнуть, чего же ты ждал, это только в Роще, наверное, нет дурацких
плакатов, там, наверное, совсем другие проблемы, а здесь те же стройки, те
же люди и, не дай бог, та же фальшь в отношениях, разве только дома другие и
названия чуть-чуть отличаются, и Адам плотно сжимает веки, чтобы не видеть,
но не видеть нельзя, потому что Орген все еще рядом, потому что надо
соблюдать осторожность, все может еще вернуться, не хочу, не хочу, ни
возврата не хочу, ни побега, да и Рэггер уже бормочет, не будьте дураком,
откройте глаза...а зелени здесь куда меньше, чем дома, но это имеет и свою
хорошую сторону - меньше пуха...они едут по улочке, которую обступает
множество желтых блоков, даже и не понять сразу: служебных или жилых; а
потом взгляд Адама останавливается на дальней надписи, что висит на дверью
одной из этих желтых коробок, Адам не понимает, что его в надписи так
заинтересовало, но в груди кольнуло уже...синие буквы...далеко, не
прочесть...и автобус все ближе и становится ясно, что блок этот - типовой
пищеприемник, и, наконец, можно разобрать буквы, и Адам привстает с кресла,
он не хочет верить, что прочел правильно, такого совпадения просто не может
быть.
Потому что над дверью в небольшую закусочную типа "момент" он видит
вывеску, где красиво написано: "Горячие сосиски". А снизу картонный
плакатик. И на нем накарябано: "Сосиски холодные".
* * *
Автобус выезжает из проходной. Адаму дурно. Адам не хочет возвращаться
домой. Чтобы Рэггер не приставал, Адам ухитрился незаметно передать ему
телепатический аппаратик, и теперь тот пытается изобразить расслабленность
после трудового дня, но лицо озадаченное и злое, глаза смотрят прямо и губы
слишком напряжены.
" Почему вы не пошли в туалет, как мы договаривались? - шипит он,
улучив момент, когда Орген отвернулся к охранникам.
" Мне не нужно было. Я перед поездкой ходил.
" Бросьте ваши дурацкие шутки, " Рэггер улыбается в сторону Штоля. "
Отвечайте.
" Все это лишнее, " Адам еле шевелит губами. " Не нужно мне это. Здесь
все то же самое, что у нас.
" Зачем же вы тогда всем морочили голову?
" Мне не нужен ваш институт. Просто я не мог оставаться в Агаве.
" Вы все сорвали. Вы даже не представляете, какое огромное дело пошло
под откос. Вы понимаете, что так с нами не шутят? Мы всегда считали вас
деловым человеком.
" Послушайте, давайте закончим, " шепчет Адам. - Я ничего никому не
скажу, не волнуйтесь. Давайте, а?
" Вы что, наотрез отказываетесь от побега? Еще не поздно исправить.
" Вот что я хочу вас спросить, " говорит Адам. " В Панде этой вашей
тоже болтают о Зонтичной Роще?
" Какой еще Зонтичной Роще? " Рэггер еле сдерживается.
" Ну, там, наверху.
" А, шляпки? Их у нас шляпками называют, ваши зонтики. Разное говорят.
Может, вы просто испугались? Вы не стесняйтесь, скажите прямо, страх - не
позор. Это бывает.
" Нет, я не боялся.
Они говорят чуть слышно, все время косят глазами по сторонам.
"Только не думайте, что вас оставят в покое, " маска слетает с лица
Рэггера, он хмурится, выставил челюсть вперед, он мрачен, он угрожает. Да он
просто обижен!
" Что, " усмехается Адам, " будете мстить? Убьете в темном углу?
" Ну, зачем же убивать. Убийство " не месть. Мы вас не убьем, мы вас
уничтожим.
Автобус резко тормозит, и Адам замечает вдруг, что дорога
заблокирована. Чей-то фургон стал поперек пути. Охранники вскакивают, у
Адама дрогнуло сердце, он хочет что-то сказать, даже сам не знает что, он
вцепляется в подлокотники кресла, боковым зрением видит, как Рэггер (глаза
горят!) протягивает к нему руку, и в этот момент " как взрыв, сильное жжение
в затылке, под черепом, и гром затем, и яркая короткая вспышка, и острейшая
боль, Адам на секунду слепнет, он чувствует, как взвихряется его тело, как
оно тает мгновенно, он становится одной распухшей головой, он жутко
вскрикивает и не слышит своего крика, он чувствует громадность и онемелость
своего рта, а затем все сразу проходит, только ожоговая боль остается в
затылке. Он еще ничего не понял, он боится понять, лишь дышать не дает
ощущение юношеских кошмаров, а Рэггер убирает руку с его затылка, и в руке у
Рэггера блестящий цилиндрик, Адам понимает, но отказывается понять, что с
ним сделали, и все на него смотрят, а в фургоне открывается дверца, там
кто-то сидит, не выходит, и Рэггер со своего кресла взлетает и кидается на
Оргена Штоля, тот отшатывается и падает в проход, сзади кто-то визжит,
откуда здесь женщины, ведь не было женщин в автобусе, а Рэггер уже по серому
бетону бежит к фургону, он зигзагом бежит, но один из охранников поднимает
свой автомат и одной пулей укладывает Рэггера прямо перед открытой дверцей.
Рэггер смешно подпрыгивает и падает на спину. Орген Штоль уже на ногах, в
руке пистолет. Автоматная очередь, и в автобусе разлетаются стекла, попадет
кому-то, попадет дома, что в автобусе стекла обычные, и охранник, который
снял Рэггера, всхлипнув, падает на сиденье и медленно с него сползает,
головой вниз, у него начисто снесена челюсть, кровищи, кровищи! Другой
охранник и Орген, перехвативший у мертвого автомат, дробно застучали пулями
по фургону, они выскакивают из автобуса и, не переставая стрелять, бегут
туда, где лежит Рэггер. Рэггер лежит неподвижно, только сжимаются и
разжимаются у него кулаки. Кто-то медленно вываливается из открытой двери
фургона, а кто-то стреляет, и еще кто-то, спрятавшись за колесо, посылает
очередь за очередью в сторону автобуса. Пули визжат. Но Орген и охранник уже
опустили шлемы на лица, и баллетпруфы у них надежные, кому как не Адаму
знать это. Поэтому он чувствует укол самолюбия, когда второй охранник роняет
автомат и, схватившись обеими руками за пах, плашмя кидается на мостовую и
крутится по ней со скоростью невероятной и верещит.
" Как же так? - бормочет Адам. - Не должно это...Там же...ведь у
него...Надо сходить посмотреть!
Он выскакивает из автобуса, который сейчас кажется пустым, он уверен,
что это его долг как разработчика посмотреть, что случилось с охранником и
его баллетпруфом, он лезет под пули только за этим, только за этим, за чем
же еще? Он ни секунды не может высидеть в этой дырявой коробке, даже здесь
ему нет больше места.
Орген неподражаем. В него стреляют в упор из-за колеса, из-за фургона,
из-под фургона, кажется, что их человек двадцать, не меньше, пули везде,
пули, и охранник все еще вертится на одном месте скрюченный, а Орген
стреляет непрерывно и прыгает с места на место, и, когда пуля попадает в
него, он вскрикивает и отшатывается, но потом снова прыгает и снова
стреляет, и автоматы один за другим умолкают, и Адам стоит неподвижно,
оцепенел, и никто не стреляет в него, и только сейчас, в этом
стремительно-сонном бою, где все серо, где все до онемения нереально, Адам
начинает понимать самое главное: теперь он никому больше не нужен.
* * *
Охранник затих, он умер, это сразу понятно; вокруг - пронзительная,
убийственная тишина. Орген стоит, привалившись к фургону, спереди слышен рев
приближающейся подмоги, а сзади, из-за поворота вырывается пара броневичков
с опознавательным гербом Панды, но теперь они неопасны, они никогда не
посмеют нападать под своим именем, все нападения, или, как их называют
теперь, акции, всегда проводятся инкогнито, иначе может вмешаться
правительство...всякие штрафы, снижение дотаций и прочее... а Орген смотрит
на Адама и машет ему рукой, подойти. Адам идет к нему как по вате, не
чувствует ног.
" Видел? " говорит Орген стонущим голосом. - Пять трупов против двоих
наших. Я же предупреждал: никаких шансов. Я сразу, еще тогда на тебя
подумал, но уж слишком ты личность хлипкая.
Он равнодушно смотрит на подъезжающие фургоны Агавы, их пять, фургонов
этих, дружка за дружкой, тормозят с лихим взвизгиванием. Оттуда выскакивают
осовцы, бегут к автобусу и фургону, забираются внутрь, деловито осматривают
трупы в надежде найти идентифицирующие следы, они о чем-то Оргена
спрашивают, но Орген словно не слышит, перед ним - Адам, и он говорит Адаму:
" Из-за тебя все. Семь человек легло из-за какого-то сопляка.
" Я никуда не бежал, " говорит Адам, " Я, как все, домой ехал.
Орген, морщась, ощупывает свои ребра.
" Сопляк. Теперь за тебя в ОСе возьмутся. Не посмотрят, что спец ты
незаменимый. Бежать вздумал.
" Незаменимый, " говорит Адам. " Ох, уж незаменимый. Ты сюда посмотри.
И он наклоняет голову и показывает выжженный пятачок на затылке.
Конечно, конечно, с самого начала Адам знал, что это такое. Еще когда
Рэггер поднимал руку к его голове, когда автобус тормозил, когда Рэггер
говорил ему: "Мы вас уничтожим". Аль-Хон. Самое страшное. Этим нас в детстве
пугали. Аль-Хон. На меня положили Аль-Хон. Человек не становится идиотом,
только плохо соображает, только запоминает плохо... тупой взгляд...
неопрятность... сальные шуточки... помнишь, ты видел парня, на которого
положили Аль-Хон? Только тогда я думал, что это растение...я тогда не верил,
говорил, что он просто с рождения такой, при чем здесь Аль-Хон, ведь Аль-Хон
- это миф, это пугало, это вампирчик ненастоящий. Как точно Рэггер выбрал
способ уничтожения! Да разве и был другой? Аль-Хон, Аль-Хон, вот что,
оказывается кто-то положил на меня Аль-хон. Как, наверное, он завидовал мне,
если с такой точностью угадал мои детские страхи. Аль-Хон.
" Аль-Хон? " спрашивает Орген, дотронувшись до ожога пальцем.
" Да. Слыхал?
" Показывали.
" Вон, у него в руке, " кивает Адам на Рэггера, которого все еще не
убрали. Но у Рэггера руки пусты, цилиндрик откатился в сторону.
" Получается, все они у тебя отняли? Молодцы, " Орген явно оглушен
боем. Он и говорит и реагирует медленно. Одно прикосновение к нужному месту,
думает Адам. Меня нет. Я умер. Я сдох.
" Я никому не нужен, " говорит он. И кричит: " Я никому не нужен! Я на
все ваши санкции и на все ваши законы... будьте вы прокляты все и все ваши
институты будь прокляты!
" Эге, " тихо говорит Орген. " Истерика.
Он устал, Орген, у него все болит, у него минимум два ребра сломано, и
в ухе непрерывный звон комариный.
" Никому я теперь неинтересен, ничем меня наказать невозможно, и
отстаньте все от меня!
" Иди в автобус, " говорит Орген, в голосе его почти ненависть. " Там
кричи.
Но Адам не идет в автобус. Он принял решение. Он вспрыгивает в фургон,
и Орген уже понимает, что хочет сделать Адам, уже протягивает к нему ручищу
свою, но Адам отталкивает его ногой, и " чудо, друзья мои дорогие! "
великолепный Орген отшатывается и чуть не падает. Адам захлопывает дверцу и
нажимает кнопку стартера. Фургон, военная пуленепробиваемая машина в
штатском камуфляже, бешено завывает и почти прыгает вперед, из-под колес
еле-еле успели прыснуть осовцы в разные стороны. Между пандовскими
броневиками, которые все еще стоят на углу, " небольшой просвет. Адам
направляет машину туда. Сзади еле слышные крики, даже, кажется, выстрелы.
Только бы вертолет не догадались, думает Адам и тут же отбрасывает эту
мысль. Вертолет над чужими Территориями " вещь невозможная. Собьют.
У Адама снова появляется усиленное цветовое восприятие, и опять оно не
ко времени совершенно. Это открытие Адам делает, когда бросает мгновенный
взгляд на свои руки. Вокруг все одинаково серо: и небо, и стены, и дорожный
бетон.
Броневики Панды позади. Стены, стены с боков, дорога виляет, подъем "
спуск, подъем " спуск, где им в таком лабиринте меня поймать. Но в зеркале
мелькает на миг тупое серое рыло осовского броневика. Ах, черт, думает Адам,
не уйти от него, пожалуй, там асы сидят, не отпустят, он сворачивает в
ответвление, вправо, влево, тормоза, словно ранили их, взвизгивают на
поворотах, но и мы ничего, еще помнят руки, что такое держаться за руль,
недаром хоррор-картингом занимался; не снижая скорости, он проходит еще
несколько поворотов, теперь сзади пусто, только бы впереди никто не попался,
не свернуть мне, если кто впереди, думает Адам, эта машина прямо с ума
сошла.
Роща находится на самой вершине Холма, и нет в ней наверняка ничего
такого особенного, подумаешь, деревья, просто она никому не принадлежит, эта
Роща; как человек сугубо рациональный, Адам начинает изобретать цель своего
стремления туда: скажем, Роща большая, скажем, это дремучий лес, и там живут
люди, которым, как и ему надоели все эти Институты, вся эта грызня
втихомолку, все эти парады, за которыми нет ничего, кроме тупой покорности,
даже не от страха, от скуки скорей, и он приедет к этим людям, он приедет к
ним... но Адам, как человек рациональный сугубо, понимает, что даже если и
есть она, эта Роща, то вряд ли она дремуча, вряд ли не принадлежит никому,
скорей всего, хозяин ее " ботанический институт какой-нибудь захудалый, и уж
наверняка не нужен он никому, а те, кто нужен ему, просто не существуют, и
что деваться ему некуда, а у Холма такой склон пологий, что и непонятно,
куда ехать, и он сворачивает туда, где в гору дорога, но обязательно потом
идет спуск, и Адам кричит, ругается, лицо его покраснело, а машина виляет в
лабиринте межинститутских пространств, вверх - вниз, вверх - вниз, а Роща
все так же далеко, и, хоть обострено восприятие цветовое, серо вокруг, серо,
ох, цвета бы сейчас, хоть какое-то удовольствие, и скоро бензин кончится, и
тогда еще что-нибудь придумывать, тогда нужно будет успокоиться и что-то
решить.
Популярность: 17, Last-modified: Tue, 15 Jul 2008 03:01:57 GmT