-----------------------------------------------------------------------
   М., "Мысль", 1965.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 29 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Записки Алексея Курбатова


                               Мы должны знать, что нет в мире силы, более
                           мощной, чем сила  разумной  человеческой  воли.
                           Чудеса на Земле творит разум, только он и никто
                           больше.
                                                                 М.Горький




   Записки о Сиреневом Кристалле я не  считал  готовыми  к  опубликованию,
собирался еще работать над ними. Но  обстоятельства  сложились  иначе.  За
последний год я окончательно  их  забросил  и  не  имел  возможности  даже
перечитать. А теперь, когда вопрос о  броске  в  Мир  Недоступности  решен
окончательно, я тем более не располагаю временем для их завершения.
   До старта осталось сорок восемь часов, и уже поздно  что-либо  изменять
или исправлять. Я готов уйти в неведомое и верю,  что  удастся  не  только
вернуться, но и написать о далеком мире, о наших собратьях  по  разуму.  А
пока  я  располагаю  только  этими  записками,   созданными   под   свежим
впечатлением событий, связанных с появлением на Земле  силицитов.  Записки
эти не отличаются полнотой изложения,  совершенством  формы  и  стиля,  но
хочется надеяться, что они помогут читателю понять многое из того, что  не
попало в научные отчеты и газетные сообщения.
   Алексей Курбатов.





   Прежде  чем  приступить  к  систематизации  своих  записей,  я   немало
раздумывал  над  тем,  как  построить  повествование,  как   доступнее   и
интереснее изложить огромный материал, накопившийся у  меня  за  несколько
лет работы над силициевой проблемой. Передо мной встала нелегкая задача: с
чего начать? Рассказом  о  событиях  тысячелетней  давности?  Рассказом  о
случившемся в конце прошлого века или о происходящем в наше  время?  Любой
вариант был возможен, казался закономерным, и все  они  представлялись  не
совсем удачными. Наконец мои поиски завершились решением  начать  почти  с
конца, с того момента, когда я сам впервые увидел в  Амстердаме  Сиреневый
Кристалл. Почему пришло такое  решение?  Затрудняюсь  ответить.  Вероятнее
всего, потому, что именно он, этот феномен, и  является,  если  так  можно
сказать, душой и сердцем всей хорошо теперь известной силициевой эпопеи.
   На первое свидание с Сиреневым Кристаллом я несколько  опоздал.  Не  по
своей вине, правда. "Летучий Голландец", на который я пересел  в  Праге  с
нашего турбореактивного  лайнера,  опустился  на  аэродроме  в  Схипхол  в
субботу 29 августа. Знаменитый аукцион был назначен на 10  сентября,  и  я
рассчитывал  успеть  за  оставшиеся  дни  выполнить   задание   института,
командировавшего меня в Голландию. Однако все вышло несколько иначе. Уже в
аэропорту, где меня  встретил  сотрудник  торгпредства  Сергей  Васильевич
Ушаков, я узнал, что аукцион перенесен. Он состоится завтра, и я не  смогу
уже провести намечавшиеся исследования Сиреневого Кристалла. Настроение  у
меня упало. Сергей Васильевич поспешил подбодрить меня:
   - Принимаются все меры к тому, чтобы достать для вас разрешение на вход
в подвалы Алмазной фирмы. Часам к двенадцати это должно выясниться. Ну, не
унывайте! Попробуем все устроить. А теперь, если  не  возражаете,  давайте
пробираться к выходу. Ваш багаж уже в машине. Я отвезу вас  в  "Викторию",
вполне приличный отель на набережной Принца Хендрика.  Знаете,  эта  часть
города сохранила характер старого Амстердама. В ней вы  увидите  старинные
дома, портовые магазины. Их нарочно поддерживают так,  что,  побывав  там,
невольно переносишься во времена освоения  голландцами  заморских  земель.
Рядом порт. Современные  океанские  лайнеры  -  чудо  техники  -  и  Башня
плачущих, у которой жены  провожали  мужей,  отправлявшихся  на  небольших
суденышках в далекие и рискованные плавания. Недалеко от отеля - старинная
площадь Ниу Маркет, ратуша. Вам непременно нужно  сходить  в  Национальную
галерею. Увидите шедевры Рембрандта  "Ночной  дозор",  "Синдики".  А  я  в
восторге  от  Ван  дер  Хольса,  непременно  посмотрите  его  великолепное
полотно. Стоит побывать и в парке Фондель, и у гранильщиков бриллиантов на
Цвейнбюргер-страат,  и,  конечно,  съездить  в  Заандам,  где   сохранился
маленький домик Петра Первого. Да что там говорить, достопримечательностей
масса. Вы ведь впервые в Голландии?
   Сергей Васильевич был любезен, приветлив и,  сочувствуя  мне,  старался
вовсю. Его радушие было приятно, но  все  же  меня  не  покидала  досадная
мысль, что я прилетел сюда зря.
   Садясь в машину, мы накупили свежих газет, и это привело  к  тому,  что
впечатления от дороги из Схипхол до Амстердама  были  для  меня  потеряны.
Газеты  пестрили  сенсационными  сообщениями  о  Сиреневом   Кристалле   и
предстоящем аукционе. С помощью Сергея Васильевича я занялся их изучением,
позабыв совсем, что еду по новым для меня местам, приближаясь к городу,  в
котором давно мечтал побывать.
   В те дни о Сиреневом Кристалле знали еще  слишком  мало,  и  журналисты
информировали читателей, полагаясь больше на свою  изобретательность,  чем
на факты.  Газетами  особенно  подчеркивалась  заинтересованность  в  этом
феномене  научных  учреждений  многих  стран  мира,  известных  химических
концернов Нума Ченснеппа и Отэна Карта, расписывались были и  небылицы  об
этом камне - словом, делалось все  возможное,  чтобы  владельцы  кристалла
заработали на нем побольше. О кристалле писали обильно, броско, взахлеб и,
главное, пространно.  Газеты  даже  перечисляли  всех  лиц,  приехавших  в
Амстердам  в  связи  с  предстоящим  событием.  Упоминалось  и  обо   мне:
"Знаменитый  советский  ученый  Алексей  Курбатов  прибыл   в   Амстердам,
намереваясь принять участие в аукционе". Здесь газета соврала трижды: я не
был знаменитым ученым, я еще не прибыл,  когда  она  была  отпечатана,  и,
наконец, меня никто не уполномочивал покупать с торгов кристалл.
   Отель  "Виктория"  был  переполнен.  Повсюду  слышались   разговоры   о
кристалле   и   предстоящем   аукционе,    высказывались    фантастические
предположения о его стоимости, заключались пари - словом,  ажиотаж  вокруг
драгоценности, о которой всего месяц назад в Амстердаме  никто  ничего  не
знал, достиг апогея.
   Историю  появления  Сиреневого  Кристалла  в  Голландии  я   узнал   из
источников разнообразных, вполне достоверных  и  смогу  рассказать  о  ней
довольно подробно.
   Примерно за  месяц  до  моего  приезда  в  Амстердам  уроженец  далеких
островов Паутоо Дагир  привез  в  "столицу  бриллиантов"  камень,  который
считал невероятной драгоценностью. Однако в течение многих дней  паутоанцу
не удалось сбыть его ювелирам. Желающих, к его удивлению,  не  находилось.
Ювелиры  с  нескрываемым  интересом   рассматривали   невиданный   сияющий
кристалл, восхищались им, но купить не решались. Он не  похож  был  ни  на
один из привычных, известных драгоценных камней, и это отпугивало. Знатоки
всего "драгоценного", веками накопленного человеческой жадностью,  они  не
могли не заподозрить в чудо-кристалле какого-то подвоха,  фокуса,  впрочем
весьма возможного в наши дни совершенной техники и научных чудес.
   - Это нам не подходит. Мы  очень  сожалеем...  Вам  пришлось  проделать
такой далекий путь, но... Вот если бы у вас был алмаз такой  величины  или
изумруд... Когда у вас появится  что-нибудь  в  этом  роде,  заходите.  Не
забудьте наш адрес. Вот карточка. Непременно заходите к нам.
   У паутоанца не было алмаза "такой величины". Изумруда у  него  тоже  не
было. Был Сиреневый Кристалл, который никто не хотел покупать. По  крайней
мере так думал  Дагир,  не  подозревая,  что  за  ним  уже  следят  агенты
химического концерна Ченснеппа. Потерпев неудачу в Голландии,  Дагир  стал
подумывать: не попытать ли счастья в других  странах,  но  перед  отъездом
решил предпринять последнюю попытку  и  добиться  свидания  со  знаменитым
Бейсом. Старый знаток драгоценностей, узнав, что Дагир  привез  из  Паутоо
какой-то  необычайный  камень,  принял  паутоанца,  пришел  в  восторг  от
кристалла,  заявил,  что  ничего  подобного  нет  на  Земле,  назвал   его
"сокровищем звездных миров", однако оценить сокровище отказался.
   Агент Ченснеппа господин Мальбэ счел, что теперь Дагир  продаст  камень
по дешевке, и  предложил  ему  сделку.  Эффект  оказался  неожиданным  для
Мальбэ.  Хитрый  и  подозрительный  паутоанец  насторожился,  поняв,   что
Сиреневым Кристаллом все же заинтересовались, и теперь соглашался  продать
камень только в том случае, если несколько  известных  в  стране  ювелиров
подтвердят ему  правильность  оценки,  сделанной  Мальбэ.  Договориться  с
ювелирами господину Мальбэ удалось довольно легко. На посредничество  были
согласны многие, так как предлагался приличный  процент  комиссионных,  но
некоторые из них немедленно сообщили знаменитой Алмазной фирме о Сиреневом
Кристалле, которым заинтересовался крупнейший в Европе химический  концерн
"Ченснепп-каучук". Алмазная фирма решила не упускать случая и взять в свои
руки сделку, которая, видимо, сулила немалые барыши.
   В это время Дагир подвергся совершенно небывалому нападению.
   Вечером, сойдя с автобуса на Суринам-плейн, он направился в  гостиницу.
Узкая Деркиндер-страат, довольно тихая и малолюдная даже в дневные часы, в
это время была совсем пустынна. Дагир знал, что позади него никто не идет,
и вдруг  почувствовал  толчок  в  спину.  Быстро  обернувшись,  он  увидел
какой-то продолговатый темный предмет, напоминающий длинный прямой огурец.
"Огурец" висел в воздухе. Неподвижно, пугающе. Дагир  попятился,  "огурец"
приблизился к его груди, где была спрятана ладанка с кристаллом. Паутоанец
ощутил, что от таинственного темного тела  исходит  тепло,  что  тело  это
начинает давить ему на грудь с довольно большой  силой,  и,  прижав  рукой
драгоценную  ладанку,  бросился  бежать.  Редкие  прохожие  с  недоумением
шарахались в сторону при виде  человека,  стремглав  несущегося  по  тихой
чопорной  улице.  Кто-то  даже  заметил,  как  потом  выяснилось,  что  за
мчавшимся в развевающихся  одеждах  паутоанцем  будто  бы  летел  какой-то
странный предмет.
   Дагир спасся от преследования в своей гостинице.
   На другой день Дагиру, видимо, показалось, что "огурец" снова  появился
у него за спиной. Он вскочил в такси и помчался в контору Алмазной  фирмы.
По выходе из автомобиля Дагир явственно почувствовал толчок  в  спину,  но
уже не оборачивался, а поспешил вбежать в вестибюль.
   Эти  странные  нападения  ускорили  события,  и   паутоанец,   запросив
несколько больше, чем ему  предлагал  Мальбэ,  продал  Сиреневый  Кристалл
Алмазной фирме.
   Дагир, по всей вероятности, вздохнул с облегчением, а у фирмы наступили
тревожные времена.
   В первые дни, однако, все было спокойно. Сиреневый Кристалл находился в
надежном хранилище фирмы, а рассказам Дагира о нападении на него  "огурца"
управляющий  просто  не  придал  никакого  значения.  Его   в   то   время
интересовало другое: уникальный кристалл  должен  быть  продан  как  можно
дороже. Мальбэ, упустив возможность приобрести кристалл непосредственно  у
Дагира, попытался купить его у Алмазной фирмы, но и здесь получил отказ. К
этому времени стало известно, что  Сиреневым  Кристаллом  помимо  концерна
"Ченснепп-каучук" интересуется конкурирующий с ним концерн,  возглавляемый
Отэном Картом. Агенты Карта уже предлагали сумму большую, чем Мальбэ. Дело
принимало благоприятный для Алмазной фирмы оборот. Управляющий  фирмой  не
привык упускать возможностей,  умел  поставить  дело  на  широкую  ногу  и
разослал описание  паутоанского  феномена  научным  учреждениям  различных
стран мира.  Описание  это  он  сопроводил  учтивым  приглашением  принять
участие в изучении кристалла и, если будет угодно, в аукционе.
   Я имел возможность ознакомиться  со  всеми  документами,  связанными  с
исследованиями Сиреневого Кристалла. Самым внимательным образом  я  изучил
тогда протоколы, акты, связанные с непонятными явлениями, показавшими, что
Дагир  и  в  самом  деле  имел  основание  поскорее  избавиться  от  своей
драгоценности. Теперь, когда о Сиреневом  Кристалле  уже  известно  много,
легко объяснить происшествия, которые случились в то время  в  Амстердаме,
но тогда...
   На  приглашение   Алмазной   фирмы   откликнулось   несколько   научных
организаций, пославших в Амстердам своих представителей. Ученые  сразу  же
установили,  что   кристалл   действительно   представляет   собой   нечто
загадочное, обладает удивительными свойствами, которых мы не наблюдаем  ни
в одном земном веществе. Весть об этом распространилась с такой скоростью,
с какой узнаются  сенсационные  новости  в  наше  время.  Алмазной  фирме,
собственно говоря, только это и требовалось.
   И вот днем  (невиданное  дело!)  во  всех  помещениях  фирмы  раздались
сигналы тревоги, возвещавшие о нападении, которое за ее восьмидесятилетнее
существование было самым необычным.
   Я побывал в здании Алмазной фирмы, беседовал со  многими  очевидцами  и
довольно четко представляю себе, как все произошло. На пятом этаже одно из
просторных помещений было отведено  для  лаборатории,  где  и  проводились
исследования кристалла всеми доступными в то время средствами.
   В субботу 22 августа, то есть как раз за  неделю  до  моего  приезда  в
Амстердам, в Алмазной фирме на  два  часа  дня  было  назначено  очередное
заседание комиссии ученых. На заседании присутствовал  управляющий  фирмой
господин Йонгель, который объявил собравшимся о решении  членов  правления
назначить аукцион на 10 сентября. Господин Йонгель сообщил  также,  что  в
оставшееся время ученые смогут спокойно продолжить исследования кристалла.
   В этот  момент  раздался  звон  разбиваемых  стекол,  словно  несколько
крупных камней было брошено кем-то в огромные зеркальные окна. В помещении
вдруг появились три темных продолговатых предмета. Они повисли над столом,
вокруг которого собрались  заседавшие,  и  через  несколько  секунд  стали
медленно сближаться друг с другом, в то  нее  время  пододвигаясь  к  тому
месту, где лежал Сиреневый Кристалл. Как только расстояние  между  ними  и
кристаллом уменьшилось примерно до полутора  метров,  кристалл  вместе  со
стеклянным колпаком, которым он был прикрыт,  стал  плавно  подниматься  в
воздух, приближаясь к повисшим  над  ним  коричневатым,  излучающим  тепло
предметам.
   Трудно представить, что чувствовали присутствовавшие при этом люди,  но
с уверенностью можно сказать одно: растерянность  у  всех  была  изрядная.
Меньше всех растерялись два человека: корреспондент газеты  и  управляющий
фирмой. Корреспондент и в этой вряд ли встречавшейся в его жизни  ситуации
не сплоховал и успел сфотографировать происходящее. Что касается господина
Йонгеля, то и он проявил профессиональную хватку. Все вновь услышали  звон
разбиваемого стекла - это управляющий отшвырнул стеклянный колпак и  зажал
в кулаке драгоценность. В тот же  миг  продолговатые  предметы  беспомощно
засуетились, то подскакивая к замершему бледному Йонгелю,  то  отлетая  от
него в дальние углы помещения, и вдруг исчезли столь же  внезапно,  как  и
появились.
   Как и куда исчезали таинственные предметы, которые с недавнего  времени
стали носиться по Амстердаму в погоне за Сиреневым  Кристаллом,  никто  не
мог сказать. Для Алмазной фирмы, рассчитывавшей без  особых  неприятностей
поживиться на паутоанском феномене, наступили нелегкие дни. В тот же  день
вечером  было  созвано  совещание  членов  правления  и  принято   решение
перенести аукцион на 30  августа,  с  тем  чтобы  поскорее  избавиться  от
таинственной и слишком беспокойной  драгоценности.  Члены  правления  были
единодушны, так как жаждущих заполучить кристалл теперь  было  достаточно.
Невероятное нападение послужило фирме такой рекламой, которую не могли  бы
измыслить самые изощренные специалисты.
   Вот так обстояли дела в Амстердаме к моменту моего  приезда.  Сиреневый
Кристалл теперь хранился в особых фондах Алмазной  фирмы.  Хлопоты  Сергея
Васильевича Ушакова успехом не увенчались. Господин Йонгель  был  любезен,
предупредителен, сам вызвался проводить нас в  хранилище,  чтобы  показать
кристалл до начала  аукциона,  однако  доставить  его  в  лабораторию  для
исследований  больше  не  рискнул.   Делать   было   нечего   -   пришлось
удовольствоваться осмотром.
   В   хранилищах   фирмы   были   предприняты    все    возможные    меры
предосторожности, какие только могли защитить загадочную драгоценность. Мы
переходили из одного помещения в другое, за нами автоматически задвигались
стальные двери. Было немного жутковато: вдруг  автоматика  подведет  и  ты
останешься здесь навеки!  Каждое  помещение  тщательно  осматривалось:  не
проникли  ли  сюда  охотники  за  кристаллом,  и  только  после  этого  по
кодированному сигналу, даваемому лично  господином  Йонгелем,  перед  нами
раздвигалась следующая стальная дверь. "Шлюзование" это  заняло  порядочно
времени, но все же мы очутились наконец в небольшой стальной комнатке, где
я и увидел впервые Сиреневый Кристалл, которому  суждено  было  сыграть  в
моей судьбе совершенно  особенную  роль  -  быть  средоточием  всего,  что
позволит совершить бросок в Мир Недоступности.
   Но это потом, а тогда в слабоосвещенном хранилище... Впрочем, уже в  те
минуты я сразу понял, что передо мной действительно нечто необыкновенное.
   От кристалла величиной с голубиное яйцо исходили лучи  нежно-сиреневого
цвета.  Прозрачный,  он  светился  всеми  оттенками  от  голубоватого   до
густо-лилового.  Казалось,  в  нем  самом  скрыт  источник   мягкого,   но
интенсивного света. Камень словно был живым. Он  то  заполнялся  сиреневым
свечением, в котором угадывались кровавые искорки, то вспыхивал фиолетовым
сиянием. Сиреневые лучи, исходящие от его  граней,  то  укорачивались,  то
удлинялись, создавая над ним своеобразную корону.
   Сознаюсь, мне, всегда равнодушному ко всякого рода  драгоценностям,  не
легко было оторвать взгляд от зачаровывающего камня. Хотелось  взять  его,
нести на вытянутой руке, любоваться им непрестанно.
   Но любоваться им было некогда. В Алмазной фирме спешили:  на  следующий
день был назначен аукцион.  Провести  намеченные  исследования  так  и  не
удалось. Мне пришлось удовлетвориться только осмотром необычайного камня.
   Я не буду  подробно  описывать  аукцион.  Достаточно  сказать,  что  он
привлек не только аукционеров-дельцов и представителей научных обществ, но
и  немалое   количество   любопытствующих   бездельников,   богатых   дам,
неравнодушных к драгоценностям, и, конечно, репортеров  всех  и  всяческих
разновидностей. Какие только пересуды не велись о предмете торгов,  о  его
заманчивых и  опасных  свойствах!  Вспоминалось,  что  Сиреневый  Кристалл
наподобие знаменитого "Орлова", украсившего вершину русского  скипетра,  а
раньше служившего глазом одной из статуй Брамы, тоже принадлежал  божеству
и тоже был глазом древнепаутоанского Небесного  Гостя.  Шли  разговоры  об
имеющих мировую известность камнях, таких,  как  "Регент",  "Звезда  Юга",
"Санси",  "Кохинур"  (шлифованный,  кстати,  в  Амстердаме);  вспоминались
приключения, связанные с этими камнями, их кровавые  истории.  Кто-то  уже
успел распространить  слух  о  гибели  паутоанца  Дагира,  совсем  недавно
продавшего Алмазной  фирме  кристалл.  Словом,  возбуждение  публики  было
немалым,  страсти  разгорались,  пари  о  предполагаемом  исходе  аукциона
завязывались повсюду. Но вот все стихло. Аукцион начался.
   Даже мне, человеку не искушенному в таких делах, довольно  скоро  стало
понятно: усилия представителей научных обществ, желающих приобрести  столь
интересующий науку феномен, тщетны. Борьба, собственно, разгорелась  между
агентами двух  гигантских  химических  концернов,  которые,  как  об  этом
догадывались собравшиеся на  аукционе  ученые,  знали  о  кристалле  нечто
такое, что побуждало их предлагать за него все большие  и  большие  суммы.
Состязание шло с переменным  успехом.  Был  момент,  когда  казалось,  что
камень останется за  концерном  Отэна  Карта,  но  агенты  Нума  Ченснеппа
назначили еще большую сумму.
   Удар молотка. Тишина. Тишина  такая,  при  которой  мне  подумалось:  а
почему здесь,  когда  кристалл  стоит  вот  так,  на  высоком  постаменте,
покрытый  двумя  стеклянными  колпаками,  в  зал  аукциона  не   врываются
охотившиеся за ним таинственные и,  видимо,  могущественные  предметы?  До
чего же забавно было бы здесь, в переполненном зале...
   Удар.  Еще  удар,  и   Сиреневый   Кристалл   остается   за   концерном
"Ченснепп-каучук".
   Сразу же после аукциона  с  невероятными  предосторожностями  Сиреневый
Кристалл был помещен  в  специальную  машину,  напоминавшую  танк.  Охрана
разместилась  в  этом   своеобразном   сейфе-танке.   Восемь   вооруженных
мотоциклистов окружили передвижное хранилище. Зрелище было внушительным.
   Сергей Васильевич довольно резонно заметил, что следует поспешить,  так
как вся эта процессия не даст нам возможности  проехать.  Мы  тронулись  в
путь, ловко маневрируя между  автомобилями,  скопившимися  у  здания,  где
проходил аукцион,  и  вскоре  были  за  несколько  кварталов  от  медленно
двигавшегося эскорта, направлявшегося к Утрехтскому шоссе, чтобы  прямо  в
танке-сейфе  доставить  чудо-камень  за  границу,  в   институт   концерна
"Ченснепп-каучук".
   Мне уже казалось, что приключения этого дня  кончились,  но  не  тут-то
было!  Не  успели  мы  выехать  к  площади  Ватерлоо,  как  услышали   вой
полицейских машин. Их было много. Они мчались в сторону Ниу Маркет,  и  мы
поняли: началось нападение на покупку Ченснеппа.
   Об уличном движении, о его недостатках в  больших  старых  городах  уже
писалось много, подчас остроумно и почти всегда бесполезно.  Я  не  берусь
развивать эту тему, тем более что не  осведомлен,  обладает  ли  Амстердам
самыми узкими улицами в мире. Знаю только, что  в  центральной,  старинной
части  города  уличное  движение  затруднено  до  крайности,  а   пешеходы
соблюдают самый строгий, достойный подражания порядок.  И  все  же  заторы
бывают.
   Что-то произошло и на площади Ниу Маркет, куда направилась процессия  с
кристаллом. Из-за этого автобус одиннадцатого маршрута застрял при  въезде
на площадь, за ним столпилось еще  несколько  автомашин,  и  танк-сейф  со
всеми сопровождавшими его машинами остановился среди площади, в  десяти  -
пятнадцати метрах от здания старинных  городских  ворот,  занятого  теперь
коммунальным архивом-музеем. В этот момент и началось нападение.
   Попасть к месту происшествия стало нашим самым жгучим желанием.  Сергей
Васильевич, хорошо знавший путаный старый город, в несколько минут,  ловко
обогнув улицы, по которым проносились полицейские машины, выехал к площади
Ниу Маркет. Забравшись на крышу нашей  машины,  мы  увидели  всю  площадь,
танк-сейф, окруженный охраной,  и  жмущихся  к  домам  людей.  Вокруг  Ниу
Маркет, на всех ближайших улицах и набережных подходящих  к  ней  каналов,
движение прекратилось. На мостике  через  Гельдерс-канал  замерли  десятки
автомобилей, на их крышах тоже виднелись  любопытные.  Вооруженные  отряды
полиции прибывали со всех сторон, с трудом  пробиваясь  через  запруженные
подходы к месту происшествия. Корреспонденты,  разумеется,  были  тут  же.
Один из них  успел  примоститься  на  ветвях  высокого  дерева  и  успешно
обстреливал кинокамерой всю площадь.
   В первый момент ничего нельзя было разобрать, мы даже  не  поняли,  что
именно явилось причиной  всей  этой  суматохи.  К  тому  времени,  как  мы
добрались до Ниу Маркет, здесь воцарилось затишье. Уже после мы узнали,  с
чего все это началось. Как только танк, задержанный  затором,  остановился
на площади, на него обрушилось несколько "огурцов".  Мотоциклисты  открыли
огонь по нападающим, поднялась тревога. Нападающие,  не  обращая  никакого
внимания на обстрел из автоматов, безуспешно  пытались  проникнуть  внутрь
танка-сейфа. Положение сидящей в нем охраны было  сложным.  Отстреливаться
от "охотников" за  драгоценностью  они  не  могли,  не  рискуя  попасть  в
прохожих. А "охотники" все настойчивее стремились к кристаллу. Они  бились
о стальные стенки,  залезали  под  колеса,  нигде  не  находя  нужного  им
отверстия,  и  наконец   начали   прожигать   броню.   Взвился   фейерверк
ярко-фиолетовых искр, танк скрылся  в  клубах  сиреневого  дыма.  Все  это
вконец обескуражило автоматчиков. Подоспевшая к этому времени полиция была
также  беспомощна.  Но  все  стреляли.  Пожалуй,  больше  в   воздух   для
собственного  успокоения.  Старинная  площадь,   которая   когда-то   была
безмятежным изобильным и пестрым рыбным рынком города, превратилась в поле
сражения. Словом, смятение  было  немалым,  так  как  сражаться  со  столь
необычными грабителями еще никому не приходилось.
   Когда мы взобрались на крышу своей машины, возле танка  нападающих  уже
не было. Клубы дыма медленно уплывали  вверх,  влево,  исчезая  где-то  за
остроконечной Новой Кирхой. Все замерло. Но  каждому  почему-то  казалось,
что атака должна  возобновиться.  Полиция  теснила  толпы  любопытных,  не
очень-то убоявшихся стрельбы, мотоциклисты  выстроились  вокруг  танка,  и
танк двинулся. В этот момент на него невесть откуда снова  посыпался  град
"камней".
   Танк-сейф начал приподниматься.
   Вот  колеса  бронированного  автомобиля  уже  беспомощно  вращаются   в
воздухе, вот он уже повис на высоте человеческого роста  над  площадью,  а
темные загадочные предметы, словно рождаясь из ничего, все летят  и  летят
на  него,  облепляя  со  всех  сторон.   Танк-сейф   продолжает   медленно
подниматься. Вот он уже над восьмигранными пирамидами,  венчающими  низкое
здание музея. Здесь он замер ненадолго,  подался  немного  в  сторону,  по
направлению к Дамраку, потом решительно двинулся к северу и поплыл  где-то
над улицей Зеедайк, приближаясь к собору Святого Николая, хорошо  видимому
с площади Ниу Маркет. Через несколько минут танк стал уменьшаться на наших
глазах. Вот он уже выше серебристо-зеленого купола собора. Здесь он плавно
разворачивается на восток, вскоре превращается в  едва  заметную  точку  и
исчезает вместе с Сиреневым Кристаллом и людьми, его охраняющими.
   На площади стоит тишина,  пожалуй  еще  более  глубокая,  чем  в  самое
решительное мгновение аукциона. Мы потихоньку слезаем с машины, растерянно
оглядываемся  по  сторонам  и  первое,  что  слышим,  -  возглас  шустрого
парнишки, как и мы, наблюдавшего необычайное происшествие:
   - Вот это здорово!






                                      Камни немы, если человек не заставит
                                   их говорить.
                                                                 М.Горький




   Я начал эти  записки  с  описания  своей  первой  встречи  с  Сиреневым
Кристаллом,  однако  знакомство  мое  с  силициевой  загадкой   состоялось
значительно раньше, примерно за два года до поездки в Амстердам. Произошло
это совершенно случайно.
   В то время я работал в  Ленинграде  в  Институте  космической  химии  и
занимался главным образом изучением метеоритов, особенно  тех,  в  которых
удавалось  найти  признаки  органических  включений.  Когда  нашей  группе
предложили заняться находкой профессора  Мурзарова,  мы  были  удивлены  и
порядком огорчены. Это отрывало нас от исследования метеорита,  в  котором
мы обнаружили микроорганизмы. Кроме того, археологическая находка, как  мы
считали, не имела к нам никакого отношения. Но  вероятно,  моя  страсть  к
необыденному и знание химии кремнеорганических соединений определили выбор
Мурзарова, и он сумел настоять на том, чтобы именно наша  группа  занялась
его уникальной находкой.
   При первом же визите к нам Ханан Борисович Мурзаров рассказал,  что  не
так давно в Средней Азии при раскопках древнего Урашту  был  найден  кусок
необыкновенной  ткани.  Откровенно  говоря,  сообщение  это  не  произвело
вначале особого впечатления. Многие  из  нас  сразу  же  представили  себе
кусочек истлевшей, грубо сотканной материи, которая  по  каким-то  смутным
для химиков соображениям так волнует и столь дорога историкам.
   Но вот Ханан Борисович начал свой рассказ, и я понял, что археологи,  в
большинстве своем поэты в душе, наделены незаурядным воображением и  могут
образно, красочно представить, какова была жизнь  в  раскапываемом  городе
тысячу  лет  назад,  умеют  воскресить  эти  города   для   современников.
Действительно, в описании профессора Мурзарова раскопки оживали. Несколько
с  воодушевлением  рассказанных  эпизодов  -  и  мы  уже  видели   древний
многолюдный город, залитый палящим солнцем, расцвеченный  яркими  красками
одежд, представляли, как тянутся к этому городу-оазису истомленные в  пути
караваны и как от раскаленной мглы люди  прячутся  в  живительной  пахучей
тени.
   Археологи все это видят и чувствуют, снимая вершок за  вершком  вековые
наносы, расчищая от них остатки зданий,  находя  обрывки  тканей,  ковров,
черепки посуды. По полуистлевшим обрывкам, едва сохранившимся обломкам они
мазок за мазком восстанавливают картину  давно  ушедшего.  Так  было  и  в
Урашту. Раскопки уже оживали, археологи уже видели  древний  город  таким,
каким  он  был  сотни  лет  назад,  но  все  померкло,   когда   в   руках
исследователей засверкал кусок необыкновенной ткани.  Домысливать  краски,
дополнять воображением то, что было  источено  временем,  не  приходилось:
ткань была свежей, сияла так, будто время не властно над нею.
   Ханан Борисович открыл папку, вынул из нее большой толстый  картон,  на
котором была прикреплена его находка в Урашту.
   Если бы не авторитет Мурзарова, не его имя в науке, никто бы из нас  не
поверил, что ткань эта пролежала в развалинах  древнего  города  не  менее
семисот пятидесяти лет. Действительно, казалось, время не коснулось  ее  и
она только что вышла из рук каких-то изумительных мастеров. Яркие,  чистые
тона оригинального рисунка, приятная фактура этой мягкой,  прочной,  почти
прозрачной и вместе с тем плотной ткани - все говорило нам:  находка  и  в
самом деле из ряда вон выходящая.
   Перед нами лежал кусок нетленной ткани!
   Вот тут-то химики преисполнились еще большим уважением к  археологам  и
были готовы  сделать  все  возможное,  чтобы  помочь  проникнуть  в  тайну
происхождения  удивительного  изделия.  И  сразу  же  мнения  разделились,
образовалось две партии  -  "земная"  и  "космическая".  Наиболее  горячие
головы считали, что ткань, словно выделанная из  стеклянного  волокна,  не
могла быть изготовлена семь-восемь  веков  назад.  Совершенно  невероятным
представлялось,  что  какие  бы  то  ни  было  народы  умели  в  древности
вырабатывать  подобные  синтетические  волокна.  Возникла  догадка:  а  не
обрывок ли это одежды каких-то существ, в давние времена посетивших Землю?
Может быть, следует  организовать  в  окрестностях  Урашту  более  широкий
поиск?  Вдруг  удастся  кроме  этого  маленького  клочка  найти  и  другие
доказательства прилета к нам братьев по разуму? Неважно, что найден только
этот маленький кусочек неведомого. Любой самый долгий  путь  начинается  с
первого  шага,  нередко  большой  научный  поиск  в  истоке  своем   имеет
небольшой, сам по себе незначительный факт!
   Ханан Борисович улыбался, радуясь энтузиазму, с которым отнеслась к его
находке  наша  по  преимуществу   молодежная   группа,   однако   уверенно
придерживался иной, "земной"  точки  зрения.  Как  только  возбуждение  от
первого  осмотра  редкостного  экспоната  немного  улеглось,  в  институте
начались его  исследования.  Чем  больше  мы  изучали  ткань,  тем  больше
недоумевали. Химический анализ показал: образчик на сорок шесть  процентов
состоит из силиция - кремния. Под  микроскопом  было  видно,  что  волокна
нитей  явно  растительного  происхождения,  но   в   результате   каких-то
непонятных процессов они  стали  стекловидными,  прозрачными  и,  сохранив
яркость  красок,  практически  нетленными.  Это  нанесло  первый  удар  по
сторонникам космического происхождения ткани, но они не сдавались, резонно
доказывая, что в мире, пославшем нам гостей,  растительность  тоже  должна
встречаться. Здесь я употребил местоимение  "они"  и  этим  самым  как  бы
отмежевался от "космической"  партии.  Придерживался  ли  я  точки  зрения
Мурзарова? Тоже нет. Я считал, что  доля  истины  есть  и  в  утверждениях
Мурзарова, и в предложениях его противников. Как ни  странно,  именно  моя
позиция оказалась ближе всего к истине.
   Находка  археологов  сразу  же   привлекла   внимание   ученых   разных
специальностей. Однако, чем больше людей  занималось  этой  загадкой,  тем
больше разнообразных и противоречивых мнений она рождала. Единодушие  было
только в одном: ткань изготовлена никому не  понятным  способом.  Где  же,
когда, каким народом она была создана? Вот что хотели узнать прежде всего.
По характеру орнамента специалистами было  бесспорно  доказано:  ткань  не
могла быть изготовлена в древнем Урашту. Профессор Мурзаров  не  оспаривал
этого. Он считал, что ткань могла быть привезена в Урашту. Однако и это не
давало нужного решения. Историки  уже  довольно  хорошо  знали,  с  какими
государствами вел торговлю процветавший восемь веков назад город. Но ни  в
одной из этих стран не производили нетленных тканей, ни один  народ  в  те
времена не владел секретом силицирования волокна.
   Задача казалась неразрешимой. "Космическая" партия торжествовала.
   Как химик, я уже давно выполнил все от меня зависящее. Анализы сделаны,
и мое касательство  к  этому  куску  ткани,  сработанному  столь  чудесным
образом, исчерпано. И тогда я почувствовал: оборвалась какая-то нить,  так
заманчиво связавшая меня с необыденным, вторгшимся в мою жизнь. Но  с  тех
пор как загадочная ткань, через века пришедшая  из  какой-то  таинственной
страны,  побывала  в  моих  руках,  я  понял,  что   никогда   не   устану
интересоваться силициевой загадкой.
   На первых порах мне не оставалось ничего другого, кроме частого общения
с Хананом Борисовичем. Незаметно для  себя  я  сделался  его  добровольным
помощником. Теперь мы немало вечеров просиживали вместе, ломая голову  над
задачей, лишившей нас покоя. Ханан Борисович умел  двигаться  к  цели  как
вездеход. Он не обращал внимания на препятствия  и  умело  отбрасывал  все
лишнее. Он стремился только к одному - найти родину уникальной находки.  А
для этого надо было хорошенько изучить ткани.
   Мы поспешили  в  Москву,  где  в  то  время  демонстрировалась  богатая
коллекция тканей. Особенно поразили нас образцы, экспонированные Востоком,
и в первую очередь Индией.
   Когда в десятках витрин видишь ткань парчового типа, сразу  чувствуешь,
что это "царица тканей". Тончайшие, совсем прозрачные амру,  сделанные  из
чистого шелка, изумительной окраски химру  и,  наконец,  кхимкаб,  тканные
золотом и серебром. Золото в легких, просвечивающих тканях, золото в более
тяжелых и более богатых по отделке и рисунку. Золото  украшает  мягко,  не
назойливо. Сразу представляешь, как в южных краях оно  играет  на  солнце,
закрепляя  солнечный  блеск  на  земле.  Южный  характер  узора   особенно
чувствуется в прозрачных, нежно  окрашенных,  казалось,  небрежно,  но  на
самом деле со вкусом накинутых на подставки воздушных  тканях.  В  них  не
может быть жарко даже там,  под  солнцем  Юга.  Они  прикроют  наготу,  но
позволят солнцу золотить кожу.
   Парча хороша! Рассматривая ее здесь, представляешь, как  она  в  давние
времена совершала долгий и опасный  путь.  Через  пустыни  в  медлительных
караванах она мерно покачивалась в увесистых тюках  на  спинах  верблюдов.
Через Среднюю Азию, по Волге, по заснеженным просторам Руси она  прибывала
в первопрестольный град и здесь служила украшением царских нарядов, палат,
трона. Немало слез и крови стоили эти куски  ткани.  Немало  гибло  людей,
пока от примитивного станка, затененного бамбуковым навесом, они  попадали
в белокаменные палаты, куда сквозь маленькие, изукрашенные морозом  оконца
нет-нет да проглянет солнечный луч, и парча вспыхнет так  же  великолепно,
как у себя на родине, вызвав волнующие представления о далеком  загадочном
Востоке.
   Парчу хранили как драгоценность, как святыню. Парча выцветала, тускнела
с годами, но все же оставалась красивой. В музеях и храмах  она  и  сейчас
будит немало восторженных мыслей о древних временах, о далеком когда-то, а
теперь близком и менее загадочном Востоке.
   И вот я увидел, как в сравнении с этой померкшей  от  времени  красотой
засверкала привезенная нами из Ленинграда нетленная силициевая ткань.  Она
не могла соперничать с  лучшими  образцами  "царицы  тканей"  по  рисунку,
расцветке или замысловатости плетения. Она была старше многих  экспонатов,
представленных на выставке, однако насколько же она была свежее, ярче  их,
несмотря на свои семьсот пятьдесят лет!
   Профессор  Мурзаров  пристально  всматривался  в  витрины,   где   были
представлены  ткани  Китая  и  Индии,  Персии,  древней  Кореи,  Паутоо  и
Вьетнама, Японии и Ближнего Востока, продолжая искать, искать и искать. Он
вновь и вновь обходил  все  залы,  часто  присаживался,  делая  пометки  и
зарисовки в своем большом блокноте. От его внимания не ускользал  ни  один
экспонат. Дольше всего он задерживался у витрин, где были выставлены ткани
древнего Паутоо.
   Было  поздно.  Мы  направлялись  уже  к  выходу,  но  он  вдруг   резко
повернулся, подошел к паутоанским стендам и тихо, почти шепотом сказал:
   - Вот!  Вот  родина  нашей  силициевой  красавицы.  Ткань  родилась  на
архипелаге Паутоо. Теперь я в этом убежден. Меня никто не переубедит. Да!
   Однако никто и не стал оспаривать утверждение Мурзарова. Его заключение
было принято специалистами, все они сошлись на  том,  что  стиль  рисунка,
своеобразное сочетание красок и даже тип плетения этого  куска  характерны
для тканей, вырабатывавшихся на островах  древнего  Паутоо.  Это  открытие
внесло замешательство в ряды "космических" противников Мурзарова, но... Но
это ведь опять ничего не решало. Да, старинные ткани Паутоо  действительно
походили на кусок, найденный при раскопках Урашту,  но  ведь  ни  одна  не
обладала замечательным свойством нетленности! Не было никаких  сведений  в
истории материальной культуры Паутоо, указывавших на то, что  там  некогда
знали какой-то секрет силицирования тканей.
   Все больший круг ученых - историков, этнографов, археологов,  биологов,
географов и химиков - заинтересовывается этой  находкой.  В  ленинградский
музей,  где  временно  находилась  ткань,  наведываются  самые   различные
специалисты, каждый из которых по-своему увлечен этой необычайной находкой
и старался разгадать ее тайну. О  ней  говорят,  спорят,  выдвигают  самые
различные гипотезы.
   И вот когда интерес к ткани достиг апогея, она была похищена.
   Никто не мог себе представить, что будет организовано похищение, да еще
такое, виновников которого так и не удалось обнаружить.
   Ткань пропала.
   А через неделю в Ленинград приехал Юсгор.





   Юсгора я знал давно - мы с ним учились в  Московском  университете.  Не
помню, при каких именно обстоятельствах я впервые  увидел  этого  высокого
золотистокожего парня с темными вьющимися волосами,  выразительными,  чуть
раскосыми глазами, в которых всегда светился огонек боевого задора,  а  по
временам угадывалась тоска.  Сблизил  нас  шахматный  клуб,  куда  мы  оба
захаживали,  влекомые  страстью  к  сражениям  на  клетчатой   доске.   Из
шахматного клуба мы часто возвращались в общежитие вместе. В те времена  я
много и с интересом беседовал с ним  о  его  родном,  далеком  от  Москвы,
всегда  волновавшем   мое   воображение   архипелаге   Южных   морей.   Но
университетские годы давно остались позади. Я уехал в Ленинград,  а  Юсгор
отправился к себе  на  родину.  Нахлынули  новые  заботы,  одолевали  дела
повседневные, житейские, и наша переписка постепенно становилась все менее
интенсивной. Да это и понятно: никакие письма  не  могли  заменить  живого
общения, ночных прогулок по  набережным  Москвы-реки,  когда  мы  спорили,
мечтали, стремились заглянуть в будущее.
   В связи с находкой в Урашту ткани, родиной которой теперь  уже  многими
учеными считались острова Паутоо, я,  естественно,  сразу  же  вспомнил  о
Юсгоре, единственном знакомом мне паутоанце. Тут же я упрекнул себя за то,
что уже очень давно не писал ему, все  собирался  сесть  за  обстоятельное
письмо и, к своему стыду, так и не собрался. Юсгор сам пожаловал ко мне.
   Разговор обо всем, что произошло у нас обоих за годы разлуки, как-то не
клеился. Мне казалось, что Юсгору не терпится заговорить о чем-то  другом,
значительно больше волнующем его сейчас. И действительно,  как  только  он
счел, при свойственной ему деликатности, возможным, он начал расспрашивать
о находке в Урашту. Признаюсь: я был  удивлен,  узнав,  какой  интерес  он
проявляет к силициевой ткани. Оказалось, Юсгор успел прочитать о  ней  все
появившееся  в  печати  и  задался  целью  принять  личное  участие  в  ее
исследовании.  Узнав  от  меня  о  похищении,  Юсгор   сперва   пришел   в
негодование, но вскоре успокоился и даже повеселел.
   - А знаете, Алеша, это даже хорошо.
   - Что хорошо?
   - Хорошо, что ткань украли. - Видимо, недоумение мое было столь  явным,
что Юсгор тут же поспешил объяснить:
   - Украли - это, конечно, плохо, а вот почему украли - это хорошо.  Ведь
в это время в Ленинграде был Фурн. О, если это так, Алеша!  Вы  понимаете,
ведь если это действительно дело рук Фурна, то, значит, и они считают, что
находка в Урашту имеет отношение к тайне храма Буатоо, а они знают  много.
О, к сожалению, пока больше нас!
   Я ничего не мог понять. Кто такие "они", о каком храме идет  речь,  кто
такой Фурн, подозревавшийся в краже? Но я набрался терпения и ждал,  когда
Юсгор расскажет мне все. Так оно в конце концов и получилось. Я понял, что
Юсгор,  оказывается,  уже  давно  занимается  в  Паутоанском  университете
силициевой загадкой и находка нетленной  ткани  только  маленькая  частица
этой загадки.
   Юсгор увлекся. Он был возбужден и  частенько,  позабыв  нужное  русское
слово, не задумываясь, употреблял английское  или  -  что  было  для  меня
похуже - паутоанское. Говорил он  вдохновенно,  его  лицо  было  подвижно,
глаза блестели. По мере того как у Юсгора остывало волнение,  рассказ  его
становился все более связным и спокойным.
   - Тайна храма Буатоо,  -  продолжал  Юсгор,  -  волновала  меня  еще  в
юношеском возрасте, когда я готовился стать жрецом Небесного Гостя.
   - Юсгор, вы... Может быть, я не совсем правильно  понял  вас.  Вы  были
жрецом храма?
   На лице Юсгора появилась мягкая улыбка, а  в  глазах  опять  показалась
давняя тоска.
   - Я не был им. Но много лет меня готовили к тому, чтобы я  стал  жрецом
старинного храма Буатоо. Эта часть моей  жизни  вам  неизвестна.  Я  почти
никогда ни с кем не говорю о тех днях. Не говорил я и с вами, но теперь...
Теперь многое изменилось. Я расскажу вам обо всем,  покажу  все  собранные
материалы, находки.  Да,  Алеша,  вы  меня  знаете  как  биохимика,  знали
студентом, приехавшим в Москву с дальних  островов,  представлявшихся  вам
экзотическими.
   - Знаю еще как прогрессивного деятеля Паутоо, - перебил я Юсгора.
   - Да, и как человека,  который  очень  хотел,  чтобы  люди  его  родных
островов были свободными, - скромно и не без гордости добавил Юсгор, -  но
вы не знали, какое у меня было детство и юность. Я расскажу вам о них. Это
имеет отношение к силициевой загадке.
   Юсгор помолчал немного и потом начал тихо, заметно волнуясь:
   - Мой отец был белым, мать - паутоанка. Мать я не помню. Меня вскормила
и вырастила чужая женщина - добрая и ласковая Менама. О матери она  всегда
говорила с такой любовью, что эту любовь я сохранил на всю жизнь, несмотря
на то что мать... Вы, быть может, читали  где-нибудь,  что,  до  того  как
острова Паутоо завоевали  независимость,  у  европейцев,  владевших  нашей
страной, существовал мерзкий обычай. Солдат колониальной армии при желании
брал себе "паутоанскую жену", и она считалась его законной женой, пока  он
находился в колонии, а потом...  Девочки,  рожденные  от  таких  "браков",
обычно становились также "паутоанскими женами", а мальчики превращались  в
"цветных" полицейских. В подобные браки вступали не только солдаты,  но  и
высокопоставленные сановники. Таким был и мой отец. Отца  я  видел  только
один раз. Перед самой его смертью. Меня привели к  нему  в  дом-дворец,  и
он... Мне трудно говорить о нем... Тогда я понимал слишком мало,  после  я
понял слишком много...
   Юсгор снова замолчал. На его смуглое лицо набежал сероватый оттенок. Он
поник головой, но вскоре продолжил внятно, медленно:
   - До семи лет я жил у  Менамы,  в  ее  пальмовой  лачуге,  в  небольшой
деревушке у моря. Муж ее, рыбак, и ее сын были ласковы со мной. Я  никогда
не чувствовал себя чужим в их семье. Но больше всех меня  любила  толстая,
добродушная, всегда улыбающаяся Менама. То было хорошее время: я  был  еще
мал и потому очень свободен.  Яркое  солнце  родных  островов,  золотистый
песчаный берег, запах моря... Хорошо!
   Но вот всего этого меня  лишили  и  отослали  в  далекие  горы.  Там  в
страшном и непонятном для меня храме я должен был учиться  -  такова  была
воля моего отца.
   В пятнадцать лет я отлично знал язык древнего Паутоо и массу обрядов. Я
уже  многое  понимал,  стал  находить  своеобразную   прелесть   в   жизни
сосредоточенной и уединенной, но все еще тосковал по запаху  рыбы  и  шуму
прибоя. Кончились годы тупой зубрежки.  Я  мог  легко  и  свободно  читать
древние  рукописные  тексты,  начал  разбираться  в  сути  написанного,  и
постепенно, будто редел гнетущий туман, с ветхих страниц ко мне  приходила
мудрость древних... Многие мальчики, учившиеся вместе со мной, как  только
овладевали  основами  знаний,  увлекались  обрядовой  стороной  жреческого
учения.  Их  прельщали  празднества,  часто  устраиваемые  жрецами,  чтобы
поддержать веру в народе. Меня же влекла таинственная  мудрость  старинных
летописных преданий. Я начинал все больше и больше интересоваться историей
нашей древней, некогда могущественной страны.
   Все мальчики, когда им  исполнялось  семнадцать  лет,  проходили  обряд
посвящения и только после этого допускались к чтению  тайных  книг.  О,  с
каким нетерпением я ждал этого дня. Мои наставники не подозревали, что  не
роскошные черно-желтые жреческие одеяния,  ожидавшие  посвященного,  и  не
возможность впервые за многие годы очутиться  вне  стен  храма  заставляли
меня с таким усердием готовиться к торжественному обряду.  Меня  прельщало
другое.
   Из старинных преданий я узнал, что много  веков  тому  назад  на  наших
островах был Век Созидания - благословенное время, когда,  как  утверждали
древние  книги,  боги  открыли  людям  великую  тайну  и   люди   постигли
непостижимое. Мое юношеское воображение было поражено, когда я узнал,  что
боги научили жрецов Буатоо  чудесным  образом  возводить  храмы  и  дворцы
сказочной красоты  и  величия,  создавать  мосты,  дороги,  необыкновенную
утварь и нетленные ткани. Я жаждал приобщиться  к  этой  тайне,  стремился
узнать, как жили народы Паутоо  в  то  легендарное  время,  как  и  почему
утратили чудесный дар созидания.
   Юношей, еще мальчиком, я мечтал вернуть людям этот дар, вырвать у веков
тайну и сделать всех счастливыми. Мечтал стать новым Рокомо, новым  героем
Паутоо. Но я понимал,  что  прежде  всего  надо  было  изучить  ритуальные
записи, относящиеся ко времени великого жреца Раомара.  Однако  для  всего
этого, как говорили жрецы-наставники, надо  быть  посвященным.  Тайные  из
тайных книг Буатоо доступны только избранным, достойным.
   Я верил и ждал. Но еще до того как мне исполнилось семнадцать лет, меня
выгнали из храма.
   В жалких отрепьях, не знающий жизни вне храма, я очутился  за  воротами
Буатоо, был предоставлен самому себе.  Я  побрел  по  дорогам,  выпрашивая
подаяние, ночуя на обочинах пыльных дорог. К морю, к морю, к  моей  доброй
Менаме! Что еще оставалось у  меня?  Выпроводившие  меня  из  храма  жрецы
сказали, что никто больше не делает  взносов  за  обучение  и  я  не  могу
оставаться под сенью храма. В священной школе могли  учиться  дети  только
очень состоятельных родителей.
   Долго я  добирался  до  деревушки  Менамы...  Измученный,  голодный,  я
приплелся наконец к  морю,  но  не  нашел  ни  Менамы,  ни  ее  семьи,  ни
деревушки: незадолго до этого там было  восстание  и  колониальные  войска
уничтожили все, что могло быть уничтожено пушками и огнем.
   Так я впервые познакомился с миром - большим, ярким и страшным.  Вскоре
я узнал, что  восстание  подавлял  мой  отец,  что  он  был  тяжело  ранен
повстанцами и сейчас уже при смерти. И я пошел к  отцу.  Не  знаю,  почему
пошел, но, вероятно, тогда я не мог не пойти. Меня допустили к нему.  Отец
смотрел на меня долго, молча, казалось, изучал  каждую  черточку  на  моем
лице, стараясь в предсмертный свой час определить отношение к тому  живому
существу, которое было частицей его самого и было глубоко ненавистно  ему.
Наконец он сказал... сказал всего несколько слов. Я  запомнил  их  на  всю
жизнь: "Иди. Иди туда... к своим цветным... убийцам..." И я пошел к своим,
пошел навсегда.
   В тот день Юсгор больше ничего не говорил о себе. Мы долго  бродили  по
набережным  Невы,  изредка  обмениваясь  ничего  не   значащими   фразами.
Незаметно для себя обогнули Исаакиевский собор, подошли к "Астории". Юсгор
протянул большую сильную руку, дольше обыкновенного подержал в ней  мою  и
сказал на прощанье:
   - Алеша, если позволите, я завтра приду к вам. Принесу перевод древнего
списка легенды о Рокомо и Лавуме.


   На другой день пунктуальный  и  аккуратный  Юсгор  появился  у  меня  в
назначенный час с объемистым портфелем. В нем  была  не  только  обещанная
легенда о Рокомо и Лавуме. Юсгор  вынул  фотокопии  с  нескольких  страниц
древних священных книг, перевод песен  из  паутоанского  эпоса  "Себерао",
пачку темно-желтых, исписанных затейливой вязью листков и, как  оказалось,
подлинный, уникальный экземпляр одного из обрядовых свитков храма  Буатоо.
Я был приятно удивлен, когда узнал, что все это, по мнению  Юсгора,  имеет
отношение к силициевой загадке. Невозможно передать, с каким  волнением  я
принялся в то время штудировать (при помощи Юсгора)  весь  этот  материал.
Каждый прочитанный листок  будил  мысли,  одну  загадочнее  и  рискованнее
другой.  Документы  заслуживали  самого  пристального  внимания  и  вскоре
изучались не только нами, но и еще десятками людей, а многие и до сих  пор
составляют предмет исследования, источник споров, смелых догадок.
   Однако расскажу по порядку.
   Пожалуй, в первый же день моего  знакомства  со  старинной  поэтической
легендой о Рокомо и Лавуме  я  понял  и  поверил,  что  только  она  могла
послужить толчком к началу интереснейших изысканий  о  загадочном  периоде
древней истории Паутоо.
   До сих пор никому не удалось обнаружить подлинную  легенду,  написанную
еще до катастрофы, в результате которой скрылся под водой  остров  Себату.
Все списки, с которыми знакомы паутоанские и  европейские  ученые,  -  это
только более или менее удачные записи изустных старинных преданий.  Вот  с
этими-то материалами и знакомил меня в тот вечер Юсгор. Читал  он  легенду
задушевно, немного напевно, мягко произнося слова и ритмично, едва уловимо
покачиваясь. Я то смотрел на его лицо, то закрывал глаза и представлял его
там, на родных островах, еще совсем юного, бредущего вместе с  оборванными
странниками, отдыхающего на привалах,  где  какой-то  иссушенный  солнцем,
почти коричневый старец  с  горящими  глазами  проникновенно  обращался  к
окружавшим его соплеменникам:


   Путник!
   Если ты остановился у прохладного ручья  зной  полдневный  переждать  в
тени пандана, не спеши, сними поклажу.
   Если путь твой долог, труден и далек, набирайся сил и мудрости в  пути:
встречных расспроси и встречным расскажи о дорогах, уже пройденных людьми.
   Если на привале встретишь старца, будь  почтителен  и  слушай  о  былом
величии страны, выслушав, запомни, а случится, младшим расскажи.
   Если на привале будешь самым старшим ты, не забудь  поведать  о  героях
древних, о любви бессмертной храбреца Рокомо и красавицы Лавумы.
   Слушай, путник!
   Никто не знает, что было тогда, когда еще ничего не было!
   Но самые мудрые знают, что было потом.
   Потом был Свет.
   Он царил во всей Вселенной, но царил без радости. Свет  заполнял  собой
все и нигде не находил ничего. В его неистовом сиянии  исчезало  даже  то,
что появлялось, и не появлялось то, что должно было быть.
   Проходили сотни веков, а Свет ничего не  встречал  в  своем  царстве  -
Вселенной, не мог познать даже самого себя и стал постепенно меркнуть.
   Так возникла Тьма.
   А из Света и Тьмы появилось все сущее.
   Тьма все больше овладевала Вселенной, наполняя ее холодом, и для  Света
уже остались только маленькие островки в океане мрака.  Но  там,  где  был
Свет и была Тьма, возникала Жизнь.
   На грани Света  и  Тьмы  зародилась  Земля,  любимица  царствующих.  Ее
согревал Свет, давала прохладу Тьма, и Земля наполнилась жизнью. На  Земле
то бушевал Огонь, сын Света, то заливала ее Вода, дочь  Тьмы.  Они  всегда
враждовали между собой, и там, где они сражались, возникали Острова.
   Никто не знает, когда появились острова Паутоо.
   Но самые мудрые знают, что было потом.
   Потом был Человек.
   Самые древние люди еще видели, как сражались Огонь и Вода, а древнейшие
из древних видели, как родился священный остров Себату. Он вышел из пучины
Океана, одетый в роскошный зеленый наряд, и принес на себе людям кокосы  и
таро, бататы и рис, манго и бананы.  Его  леса  были  наполнены  зверем  в
птицей, а вода, плескавшаяся вокруг него, кишела рыбой.  Священный  Себату
вскормил и одел Человека, в отсюда пошел Человек на  другие  острова  и  в
дальние страны и прославил величие и щедрость Рожденного Океаном.
   Так шли века, пока на Землю не снизошел Светящийся.
   Слушай, путник!
   Те, кто жили в то время, сложили о нем сказания.  Те,  кто  видел,  как
Светящийся появился среди ночи, рассказывали об этом своим детям, и  те  -
своим, а самые мудрые из детей Паутоо записали сказания в священных книгах
храма.
   И там записано.
   В ту ночь Сияющий был маленьким и светил как Звезда. Затем  стал  ярче,
начал освещать весь остров Себату, и в ночи стало так же светло, как днем.
Лучезарный шел к людям, окруженный царственной  свитой.  Деревья  и  травы
склонились долу перед его приходом, а звери  и  птицы  укрылись  в  лесах,
траве и скалах.
   И раздался гром, и запылала  гора  Себарао,  и  содрогнулся  остров,  и
вздыбился океан, и никто не знает, что творилось в ту ночь дальше.
   Но самые мудрые знают, что было потом.
   Потом был Небесный Гость на Земле.
   Небесный Гость стоял на священной горе Себарао  и  в  ночи  сиял  своим
немеркнущим взором, и люди поклонились ему и  принесли  цветы,  и  рыб,  и
моллюсков. Люди построили храм Небесного  Гостя,  и  жрецы  молились  ему,
призывая приносить людям счастье, давать обильный урожай и удачную  охоту,
и Небесному Гостю служили красивейшие девушки Себату, и каждый год,  когда
наступал праздник  пришествия  Света,  ему  в  услужение  посвящали  новую
девушку.
   Так начался Век Небесного Гостя.
   Так шли годы, так шел год за годом, пока не наступил Век Созидания. А о
нем говорится вот что.
   Слушай, путник!
   Не было в княжестве Себату смелее охотника, чем Рокомо.
   Не было в княжестве Себату красивее девушки, чем Лавума.
   Не было в лесах Себарао зверя, который не боялся бы храбреца Рокомо.
   И не  было  в  селениях  Себату  человека,  который  не  восхищался  бы
красавицей Лавумой.
   Но больше всех ее любил Рокомо.
   В ее честь он совершал свои подвиги.
   В ее честь он слагал свои песни.
   И все люди на Себату  гордились  его  подвигами.  Но  больше  всех  ими
гордилась Лавума.
   Все люди Себату были рады услышать чудесную песню Рокомо.
   Но больше всех радовалась песне Лавума.
   И все люди на Себату с нетерпением ждали месяца Зорь,  когда  справляют
счастливые свадьбы. Но больше всех месяца Зорь ждали Рокомо и Лавума.
   Однако раньше месяца Зорь наступил праздник пришествия Небесного Гостя.
   И жребий пал на Лавуму.
   И  возликовали  люди  Себату,  довольные,  что  любимица  народа  будет
посвящена в вечное услужение божеству.
   Но великий ужас обуял Лавуму, и великий гнев охватил Рокомо.
   Никто не видел, как  расставались  влюбленные,  но  все  понимали,  как
велико их горе.
   Никто не увидел, куда ушел  Рокомо,  но  самые  мудрые  знали,  что  он
вернется.
   Слушай, путник!
   Нет горы неприступнее  Себарао,  и  нет  святилища  неприступнее  храма
Небесного Гостя, когда его охраняют жрецы-воины в ночь пришествия Света.
   Не бывает гроз сильнее, чем в месяце Ливней, и не бывает гроз страшнее,
чем в ночь пришествия Небесного Гостя. В ту ночь к храму пришел  Рокомо  в
окружении друзей своих - Молний.
   И  упали  в  страхе  жрецы-воины.  И  рухнули  ворота  храма,  разбитые
Молниями.
   И увидел Рокомо Лавуму.
   На вершинах всех гор Себату собирал Рокомо своих друзей, спеша к храму,
но Лавума уже была посвящена Небесному Гостю. Она стояла в отсвете Молний,
и на прекрасном лице ее застыли скорбь и раскаяние. Всей душой  своей  она
потянулась к любимому, но все существо ее уже было отдано богу.
   "Теперь я принадлежу ему и должна служить ему", - молвила тихо Лавума.
   И тут страшный гнев охватил Рокомо. И Рокомо разбил божество  и  бросил
его обломки к ногам любимой.
   "Его нет больше! Ты снова моя!"
   Друзья Молнии в ликовании вонзились в обломки  и  засверкали  неистовее
прежнего, друзья Громы загрохотали раскатистее прежнего.
   Но мгновенно все стихло вдруг. Умолкли Громы. Исчезли в страхе  Молнии,
а  в  наступившем  мраке  засветилось  разгневанное  божество  и  поразило
влюбленных.
   И превратило Рокомо и Лавуму в каменные статуи.
   Быстро множилось воинство оскорбленного бога, и уже стала светиться  от
его сияющих потоков роща вокруг храма. И все живое превращалось в камень в
ту страшную ночь.
   И в ту ночь не отходил жрец Раомар от жертвенного огня. И  только  там,
где курился священный дымок, не бушевало воинство  рассерженного  посланца
неба.
   И никто не знает, что творилось в ту ночь дальше.
   Но самые мудрые знают, что было потом.
   Потом был Век Созидания.
   Слушай, путник!
   В ночь Великого Гнева воссияла мудрость Раомара, и Раомар призвал  всех
молиться. Дни и ночи  курились  фимиамы,  и  там,  где  благовонные  дымки
касались божества, божество умиротворялось.
   Так был укрощен гнев Небесного Гостя.
   Так боги открыли Раомару тайну укрощения Гнева.
   И Небесный Гость открыл Раомару тайну Созидания.
   А великий жрец научил мудрейших  чудесным  образом  возводить  храмы  и
дворцы сказочной красоты и величия, создавать никем  не  виданную  утварь,
циновки и ткани.
   И стали народы дальних островов и далеких стран  приходить  и  дивиться
мудрости сынов Себату.
   И стали священными статуи окаменевших Рокомо и Лавумы.
   И был благословен богами Век Созидания на священном острове Себату.
   Слушай, путник!
   Если ты остановился у прохладного ручья  зной  полдневный  переждать  в
тени пандана, не спеши, сними поклажу.
   Если путь твой долог, труден и далек, набирайся сил и мудрости в  пути:
встречных расспроси и встречным расскажи о дорогах, уже пройденных людьми.
   Если на привале встретишь старца, будь  почтителен  и  слушай  о  былом
величии страны, выслушав, запомни, а случится, младшим расскажи.
   Если на привале будешь самым старшим ты, не забудь  поведать  о  героях
древних, о любви бессмертной храбреца Рокомо и красавицы Лавумы!


   Юсгор кончил читать легенду, но весь он еще  был  там,  на  пропитанных
ароматами и зноем родных островах, а не у меня в  ленинградской  квартире.
Теперь уже не иссушенного солнцем старца, а  его,  молодого,  стремящегося
познать истину, я представлял себе среди паутоанцев,  набирающихся  сил  и
мудрости в прохладной тени на привале.
   Трудно, нет, пожалуй, просто невозможно вспомнить, каково  было  первое
впечатление, вызванное легендой. С тех пор  прошло  немало  времени,  и  я
очень часто возвращался к ней  -  ведь  так  много  последовавших  за  тем
событий было связано с легендой,  -  и  нельзя  установить  сейчас,  какие
чувства и  мысли  возникли  тогда,  какие  появились  позже  в  результате
постоянного изучения этого старинного предания.
   В тот вечер Юсгор читал  мне  не  только  легенду,  но  и  выдержки  из
принесенных им древних паутоанских летописей, священных  книг  и  свитков.
Читал, комментировал, дополнял, и  в  его  рассказе  оживали  картины  той
легендарной ночи, когда древний герой Паутоо,  движимый  великой  любовью,
низверг божество. Слушая Юсгора, я представлял, как молнии ударяют в кусок
камня, отвалившийся от идола, и камни начинают  расти.  Как  бесформенная,
легкая, шевелящаяся масса приближается к отважным  влюбленным.  Рокомо  не
покидает любимую. В  своих  объятиях  он  охраняет  ее  от  надвигающегося
бедствия, но все напрасно. Разъяренная пена быстро  подползает  к  ним  и,
едва прикоснувшись, убивает.
   Я смотрел на Юсгора и представлял его на  месте  красивого  и  сильного
Рокомо, видел, как  он,  тоже  сын  паутоанского  народа,  гордо  и  смело
защищает любимую от разбушевавшейся стихии. Да, казалось, Юсгор сам был  в
ту грозную ночь в таинственном храме -  так  живо  он  описал  случившееся
сотни лет назад.
   - Представляете, Алеша, - продолжал Юсгор, - вдруг наступает тишина  и,
быть может, в ней предсмертный крик Рокомо и Лавумы. Старый жрец,  услышав
крик, увидев поверженного бога, падает ниц перед курящимся фимиамом и  уже
больше не в силах отойти от курильницы. Сквозь причудливую дымку он видит,
как застыли Рокомо и Лавума, как подползает к деревьям растущее божество и
деревья каменеют. Все заполняется движущейся массой,  которая  в  отсветах
зарниц и пламени жертвенника кажется то  фиолетовой,  то  огненно-красной.
Всюду возникают струи живого вещества, и только в том месте,  где  курится
фимиам,  где  стелется  благовонный  дымок,  нет  всеподавляющего  чудища.
Наступает утро. Быстро светает. И когда из-за океана показывается  краешек
солнца, к  святилищу  осмеливаются  подойти  уцелевшие  жрецы.  Они  видят
разбитого идола, окаменевшую рощу, застывших,  как  статуи,  двух  молодых
людей. Серо-зеленая с  розоватыми  от  восходящего  солнца  бликами  масса
покрывает уже всю площадку перед  храмом,  и  только  у  жертвенника,  где
верховный жрец все время поддерживал огонь, площадка остается  чистой.  Вы
понимаете, Алеша, уже тогда, в те времена, человеческий  разум  встретился
один на один с неведомой силой и победил!
   Слишком много впечатлений сразу. Я не мог разобраться во всем, что  так
внезапно предложил мне Юсгор. Я не был скептиком, но  все  же...  Легенда,
славословящая  древних  богов,  мифические  герои  и  карающее   божество.
Непривычно, уж очень  нереально.  Было  соблазнительно,  конечно,  связать
воедино находку нетленной  ткани  с  мифом  о  Веке  Созидания,  но...  Не
увлекается ли Юсгор? Я припомнил все, что знал о нем, и сразу же подумал о
его "жреческом" прошлом. А может быть, в нем каким-то причудливым способом
сочетаются   воззрения   материалиста   с   мистическими   представлениями
паутоанских  жрецов?  Неужели  неискоренимо  впиталось  в  него  жреческое
учение, сказались все же годы, проведенные в школе храма Буатоо?
   - Легенд, Юсгор, на свете немало, - начал я осторожно, - во  многих  из
них ученые старались увидеть реалистическое начало,  но  вы  ведь  знаете,
сколь часто  эти  попытки  заканчивались  неудачей.  Все  это  впечатляет,
разумеется,  особенно  когда  вы  так  красочно  описываете   эти   давние
события... Вы художник, Юсгор, в  вашем  рассказе  с  такой  убежденностью
прозвучали слова об окаменевших Рокомо и Лавуме, о разгневанном  божестве,
о быстрорастущей серовато-зеленой массе, бушующей в отблесках восхода.  Вы
даже знаете, какого она была цвета! Можно  подумать,  будто  вы  и  впрямь
верите во все это?
   - Да, верю. И больше того, надеюсь, что в самом скором времени поверите
и вы. Рокомо и Лавума - это исторические личности.
   - Может быть, не могу оспаривать, но это еще не значит,  что  они  были
превращены Небесным Гостем в каменную статую!
   - Выли,  и  именно  Небесным  Гостем.  Этому  есть  доказательства.  Вы
сыронизировали,  услышав,  что  цвет  растущей  массы  я   определил   как
серо-зеленый. Смотрите, - Юсгор поспешно полез в портфель и вынул из  него
деревянную  коробочку,  в  которой  лежала  пористая,  похожая  на   пемзу
грязновато-зеленая масса.
   - Что это?
   - Останки Небесного Гостя.





   Кусок пенообразной твердой массы и сейчас лежит у  меня  на  письменном
столе. Он некрасив, бесформен, но как с ним много связано! Я  укрепил  его
на плитке полированного розового орлеца и люблю смотреть на  него.  Теперь
уже много известно о легендарном  Небесном  Госте,  и,  вероятно,  поэтому
хочется узнать еще больше. Совсем иначе обстояло дело в  то  время,  когда
Юсгор приехал в Ленинград.
   На карте мира уже не осталось "белых пятен", но их еще много в  истории
народов. Начиная с  памятного  вечера  встречи  с  Юсгором  я  пустился  в
путешествие по огромному "белому пятну" в  истории  древнего  Паутоо.  Уже
тогда я понимал, что путешествие будет долгим, беспокойным и не похожим ни
на какое другое. И это привлекало особенно сильно, вероятно,  потому,  что
все  мы  извечные  странники,  все  несемся  в  мировом   пространстве   с
непостижимой скоростью.  Необходимость  движения,  по-видимому,  у  нас  в
крови. Отсюда всегдашнее стремление человека в неведомое, тяга к овладению
пространством. Но начали мы с Юсгором с познания времени. Это удается пока
только историкам, палеонтологам да археологам.
   Общеизвестна формула: новое открывается, как правило,  на  стыке  наук.
Ожидавшие нас открытия расположились на  стыке  таких,  казалось,  далеких
наук, как история и биохимия. Биохимику Юсгору к моменту нашей  встречи  в
Ленинграде пришлось стать серьезным  историком.  Предстояло  и  мне,  тоже
биохимику, глубже познакомиться с историей.
   ...Через несколько дней  Юсгор  выступил  с  докладом  в  ленинградском
Институте космической  химии.  Здесь  и  завершился  наш  спор  по  поводу
пришествия Небесного Гостя. Юсгор прочитал  легенду  о  Рокомо  и  Лавуме,
выдержки  из  привезенных  им  исторических   документов   и   перешел   к
демонстрации экспонатов. Вначале  присутствовавшие  на  совещании  склонны
были  считать  легенду  чистейшим  вымыслом  и  большинство  не   очень-то
доверчиво  относилось  к  утверждению,  будто   грязновато-зеленый   кусок
пористой  пенной  массы  и  есть  вещественное  доказательство  пришествия
Небесного Гостя. Когда споры стали особенно жаркими, Юсгор  положил  перед
нами... руку Лавумы. Да, не больше не меньше как  кисть  руки  легендарной
героини.
   На первый  взгляд  она  не  представляла  ничего  особенного,  казалась
обломком  какой-то  статуи.  Поражало,  правда,   с   каким   удивительным
мастерством была высечена из камня эта изящная женская  рука,  и  довольно
быстро возникло сомнение: из камня ли?
   Мы поспешили вооружиться лупой. Обломок переходил из рук в руки.  Дошла
очередь и до меня. Я глянул и содрогнулся. На  тыльной  стороне  кисти  не
только проступали чуть заметные выпуклости вен, но и различимы были мелкие
складочки, поры. На ладони и пальцах можно было найти  характерные  линии,
по  которым  криминалисты  и  хироманты  -  каждый  по-своему   -   делают
умозаключения. Никакому скульптору не могла  прийти  в  голову  мысль  так
скрупулезно изваять кисть руки, да никто из них, несомненно, и не  мог  бы
создать ничего подобного.
   Неужели вера паутоанцев в божество, превращавшее живых людей в каменные
статуи, основана на фактах?!
   Мы столпились у бинокулярной лупы. Юсгор поместил  под  ее  объективами
кисть таким образом, что мы  могли  рассмотреть  сделанный  на  ней  шлиф.
Плотные кружочки костей, несколько менее плотный и  более  темный  костный
мозг внутри них; нервы, сухожилия, кровеносные сосуды... Юсгор  подготовил
микроскоп, и мы увидели клетки тканей,  строение  как  бы  застеклованного
тела. Сомнений не оставалось: перед нами было не изваяние,  а  окаменевшая
рука некогда жившего человека.
   - Позвольте, позвольте! - вскричал профессор Мурзаров. -  Да  ведь  это
напоминает картину, которую мы видели под  микроскопом,  изучая  нетленную
ткань, найденную в Урашту! И здесь, и там клетки  живых  тканей  прекрасно
сохранили  свою  форму,  хотя  и  подверглись  в  свое  время  воздействию
какого-то могущественного и пока совершенно непонятного нам фактора.  Судя
по всему, оба эти явления как-то связаны, имеют  одну  и  ту  же  причину.
Возраст находок примерно одинаков. Не исключено, что в древнем Паутоо и  в
самом деле обладали секретом нетленности.
   Это были первые слова признания правильности сделанных Юсгором выводов.
Ханан  Борисович,  пожалуй,  раньше  нас  всех  непоколебимо  уверовал   в
существование в древнем Паутоо Века Созидания.
   Обсуждения доклада в общепринятом смысле  этого  слова  не  получилось.
Совещание это скорее  походило  на  бурную  студенческую  сходку,  чем  на
солидное академическое обсуждение вопроса.  Всем  не  терпелось  узнать  о
паутоанской тайне как можно больше. Прежде  всего  возник  вопрос,  кем  и
когда были добыты экспонаты.
   - Это сделал русский ученый Иван Александрович Вудрум в  1914  году,  -
ответил Юсгор.


   Мы возвращались из института пешком. Говорили о далеких островах  Южных
морей,  намечали  волнующие  планы  предстоящих  исследований.   Решением,
принятым  дирекцией  института,  Юсгор  был  доволен  только  отчасти.  Он
понимал,  что  некоторая  настороженность,  сквозившая  в  этом   решении,
оправданна, и все же выказывал нетерпение.
   -  Алеша,  меня  беспокоит  вот  что.  Планом  предусмотрено   провести
совместные работы по изучению наследия Вудрума.  Это  правильно,  конечно.
Именно здесь, где Иван Александрович начал свои работы, в  городе,  откуда
он отправился в свою экспедицию, и надо постараться найти как можно больше
материалов о его открытии. Но этого, я  считаю,  недостаточно.  Необходимо
уже сейчас и побыстрее развернуть экспериментальные работы,  а  у  нас,  в
Паутоанском университете, не хватает специалистов, оборудования, средств.
   - Не все сразу, Юсгор.  С  вашим  приездом  появилось  уж  очень  много
неожиданного, необычайного. Надо, чтобы люди освоились  со  всем  этим.  Я
убежден,   Юсгор,   Паутоанскому   университету   будет   оказана    самая
разнообразная и деятельная помощь.
   - Ее воспримут у нас  с  величайшей  благодарностью,  Алеша.  Мы  очень
надеемся на поддержку Советского Союза и хотим работать  именно  с  вашими
научными учреждениями, особенно теперь, когда мы так обеспокоены усиленным
интересом, проявляемым в метрополии к паутоанской тайне.
   - Для меня это ново.
   - А это именно так.
   -  Странно,  поскольку  я  знаю,  профессор  Мурзаров  -  а  он   самым
внимательным образом следит за литературой - не обнаружил ничего для  себя
утешительного.  Ведь  если  правильны  ваши  предположения  и  есть  люди,
заинтересовавшиеся паутоанской загадкой, в печати  должны  были  появиться
какие-то публикации.
   - А они проявили интерес несколько своеобразно.  Именно  поэтому  я  не
упомянул о них в официальном сообщении. Помните, я говорил вам о Фурне?
   - Это господин, которого вы подозреваете в краже нетленной ткани?
   - Да, да. О нем. Этот человек, помяните мои слова, доставит нам  немало
хлопот. Он работает на Отэна Карта.
   - Юсгор, я понятия не имею и о том, кто такой Карт.
   - О, простите, Алеша. Я сваливаю на вас массу неизвестных имен, фактов.
Давайте сядем.
   - А может быть, поедем ко мне, выпьем по чашечке кофе?
   - Спасибо, Алеша. Как всегда, мне очень приятно  ваше  приглашение,  но
сейчас... Я так возбужден. Голова кружится при мысли о том, какие мы  дела
теперь сможем начать... Хочется побыть у реки. Мне так хорошо здесь. Какой
простор! - Юсгор облокотился о гранитный парапет  и  долго  смотрел  вдоль
Невы, одетой в сверкающее ожерелье ярких  зеленоватых  огней.  -  Катерок.
Такой запоздалый. Куда он спешит?  Освещенный  и  совсем  пустой.  Вам  не
бывает жутковато,  когда  вы  смотрите  на  темные,  суровые  волны  Невы?
Москва-река какая-то ручная, почти ненастоящая, а вот Матуан... Опять  имя
собственное - и вы будете сердиться.
   - Не буду. Матуан я помню из ваших рассказов. Это Нева столицы Паутоо -
Макими.
   - Да, и вы ее скоро увидите, Алеша! Мы поедем с вами  в  Макими,  и  вы
увидите океан.
   - Вы неисправимый мечтатель, Юсгор.
   - Мечтать - это плохо?
   - Это всегда хорошо!
   Мы потихоньку пошли вдоль набережной, и Юсгор продолжил свой рассказ.
   - Итак, Отэн Карт. Это  конкурент  Нума  Ченснеппа.  Обе  фирмы  сейчас
развернули работы по получению силициевых каучуков,  материалов  с  новыми
свойствами, оставляющими далеко позади все, что раньше делалось в  области
органического синтеза.  Отсюда  понятен  интерес  Ченснеппа  к  силициевой
загадке древнего Паутоо. Интерес этот уже имеет свою  историю.  Отец  Нума
Ченснеппа, Гун Ченснепп, владел практически всеми плантациями  каучука  на
островах Паутоо, несколькими заводами в метрополии.  Чьи  бы  то  ни  было
интересы на Паутоо были его интересами. Силициевой  загадкой  Паутоо  люди
Гуна Ченснеппа начали заниматься еще в начале века.
   - Вот как?!
   - Да, Алеша, старый Ченснепп уже тогда чуял,  что  древняя  паутоанская
тайна стоит того, чтобы потратить  время  и  средства.  Добраться  нам  до
материалов, имеющихся в метрополии,  трудно.  Почти  невозможно.  Да  это,
пожалуй, и не потребуется. Изучая материалы экспедиции Вудрума, мы  узнаем
многое. Может быть, даже все, что нам необходимо.  Очень  хочется  думать,
что сможем, сумеем разобраться во всей этой истории. Ведь  это  не  только
увлекательно,  но  и  нужно.  Вы  не  прочь  окунуться  в  архивы,  начать
восстанавливать   документы   прошлого,   разыскивать   людей,    когда-то
занимавшихся всем этим?
   - Не так-то легко стать историком.
   -  Зато  чертовски  интересно.  Только  здесь,  в   Ленинграде,   можно
восстановить утерянное, вскрыть  то,  что  упорно  замалчивают  ченснеппы.
Думаю, нам удастся раскопать многое  недостающее  для  решения  силициевой
загадки, достать такое, чего нет у  Ченснеппа.  В  руки  его  отца  попало
кое-что из  добытого  экспедицией,  однако  воспользоваться  этим  ему  не
пришлось. Началась первая мировая война, в Европе было не до тайн далекого
Паутоо, а через несколько лет Гун Ченснепп умер.
   Его  сын,  Нум,  унаследовал  плантации,  заводы.  Плантаций,   правда,
поубавилось: у нас, в свободном Паутоо, уже почти завершена национализация
земель, но у Нума  Ченснеппа  сохранились  обширные  владения  в  Западном
Паутоо, а вы знаете, что там  еще  властвует  метрополия.  Ченснепп  умен,
изобретателен и  властолюбив.  Он  не  может  и  не  хочет  примириться  с
независимостью Паутоо. Все, что исходит не от него, им не признается,  что
не подвластно ему, им отвергается. Он достаточно современен, чтобы понять,
как устарели методы его отца и  ему  подобных,  удерживавших  национальные
богатства  паутоанцев  силой  оружия,  и   достаточно   энергичен,   чтобы
изыскивать новые методы. Насколько я понимаю, девиз Ченснеппа - "владеть -
это распоряжаться".
   В свободном Паутоо Нуму Ченснеппу  сейчас  не  принадлежит  практически
ничего, но на архипелаге его влияние продолжает сказываться во всем. Он не
только поддерживает, но и  расширяет  сферы  своего  влияния,  не  упуская
ничего. Искусство, наука, печать,  религия,  не  говоря  уже  о  банках  и
промышленности, так или  иначе  находятся  под  его  контролем,  незаметно
направляются его людьми. Вот и силициевой загадкой Ченснепп занимается уже
много лет. Вернее, не он,  конечно,  а  профессор  Асквит,  который  сумел
привлечь  к  этому  нашего  крупного  ученого  профессора  Куана  Родбара.
Ченснепп оборудовал превосходные лаборатории, но что делается в них -  нам
пока неизвестно.
   - Теперь мне ясно, почему Мурзаров не нашел ничего в литературе.
   - И не  найдет.  По  крайней  мере  до  тех  пор,  пока...  Я  убежден:
силициевая тайна привлекательна и  опасна.  Надо  сделать  все  возможное,
чтобы она не попала в руки людей, которые употребят ее во  зло.  Прав  был
Вудрум. Он сделал все возможное, чтобы его открытие не досталось...
   Юсгор замолчал. Я думал, что он подыскивает нужное слово, хотел  помочь
ему, подсказать, но дело,  оказывается,  было  в  другом.  Увидев  зеленый
огонек, приближавшийся  к  нам  со  стороны  набережной  Кутузова,  Юсгор,
яростно жестикулируя, закричал:
   - Такси! Такси! - Машина, противно визжа тормозами, остановилась  возле
нас. - Алеша, поехали!
   - Куда?
   - В порт.
   - Ночью? Зачем?
   - Алеша, я не могу. Я стоял и  смотрел  туда...  Смотрел,  где  море...
Вспомнил записи, дневники... Как это было интересно. Ведь именно отсюда  к
нам на Паутоо уходил пароход с экспедицией Вудрума... Ну,  пожалуйста,  ну
поехали!
   Мы вскочили в такси и помчались в порт. В порт нас не пустили. Но  море
было совсем рядом. Где-то здесь, неподалеку,  пирс,  от  которого  отвалил
пароход с экспедицией. Вот по этим же камням проезжали пролетки, подвозя к
порту отважных исследователей... Впоследствии мы несколько раз приезжали в
порт, ознакомились с его историей, представили себе обстановку, в  которой
осенью 1913 года происходил отъезд экспедиции, но  это  уже  были  другие,
деловые визиты. Они не впечатляли  так,  как  тот  первый,  ночной,  когда
Юсгор,  переполненный  впечатлениями  дня,  успехом  доклада,  планами  на
будущее, и в самом деле должен был получить какую-то  разрядку.  Тогда  он
только подержался за железные прутья ворот, всматриваясь в темноту,  жадно
вдыхая влажный морозный воздух, и был, кажется, очень счастлив. Во  всяком
случае, он часто потом вспоминал эту бестолковую, но  очень  понравившуюся
ему поездку.


   Больше трех месяцев Мурзаров, Юсгор и я все свободное  время  посвящали
поискам материалов, так  или  иначе  связанных  с  Вудрумом,  его  семьей,
друзьями, учеными, с которыми он вел переписку.  Сперва  я  никак  не  мог
понять Ханана Борисовича. Мне представлялось  пустой  тратой  времени  его
стремление расширить круг наших  изысканий,  выкапывать  такие  документы,
которые, на  мой  взгляд,  не  имели  прямого  отношения  к  интересующему
вопросу.
   Сложность стоявшей перед нами задачи была в том, что Иван Александрович
Вудрум  не  успел  закончить  работу,  не  свел  накопленные  материалы  и
соображения в единый труд. Сделанные им выводы были настолько смелы и  так
опережали   взгляды   современников,   что   публикацию   их   он   считал
преждевременной и даже невозможной. Достаточно представить себе  состояние
науки в дореволюционной России, чтобы понять, в каком положении  находился
ученый, выдвинувший подобную догадку. В письме к своему  учителю  и  другу
знаменитому ученому Парсету Иван Александрович писал: "Едва я  намекнул  о
своих предположениях, как встретил не только непонимание,  но  и  осмеяние
хулителями самого различного толка  и  расцветки.  Выпады  их  были  столь
резки,  что  некоторые,  почитавшие  себя   умнейшими,   договорились   до
необходимости самым добросовестным образом  поисследовать  мои  умственные
способности".
   Сколько иронии и  вместе  с  тем  горечи  в  этих  словах  талантливого
ученого, не нашедшего не только сочувствия, но и элементарного  понимания.
Неопубликованные материалы Вудрума дошли до нас в виде рабочих тетрадей  и
черновых набросков к докладу в Академии наук. Доклад  этот  он  так  и  не
решился  прочитать.  Он  считал  более  целесообразным  сделать   его   по
возвращении из новой экспедиции на Паутоо.
   Впервые на острова Паутоо Иван Александрович попал в 1891 году и пробыл
там  несколько  лет,  участвуя  в  работах  голландской  экспедиции  Арнса
Парсета. Вернувшись на родину, он  принимается  за  обработку  накопленных
материалов, издает свои интересные историко-этнографические труды о Паутоо
и  паутоанцах,  вскоре  получает   звание   и   должность   профессора   в
Петербургском университете, но ни в своих трудах, ни в  лекциях  почему-то
не упоминает о находке, которая по существу определила всю его  дальнейшую
жизнь.
   Долго  мы  не  могли  установить,  с   чего   началась   работа   Ивана
Александровича над разгадкой тайны древнего Паутоо, что натолкнуло его  на
эту тайну.  Вот  здесь  и  сказалась  обстоятельность  Ханана  Борисовича,
стремившегося к исчерпывающей полноте списка людей, когда-либо  общавшихся
с  Вудрумом.  Нам   удалось   разыскать   письмо   Ивана   Александровича,
адресованное его университетскому  товарищу,  также  путешествовавшему  по
островам Южных морей. В этом  письме  Вудрум  картинно,  с  еще  юношеским
задором и радостью описывает заброшенный сотни лет назад маленький храм  в
джунглях и свою удивительную находку - уникальный обрядовый  сосуд  тонкой
художественной работы. Сосуд этот не был высечен из камня, как  это  можно
было предположить, а изготовлен наподобие плетеных  корзин  из  стеблей  и
листьев растений, которые каким-то неведомым способом  были  превращены  в
камень и  сохранили  естественную  окраску.  Более  внимательное  изучение
показало, что окаменение сосуда произошло в  результате  жизнедеятельности
каких-то организмов, содержащих огромное количество кремния; они заполнили
все клетки растений и почему-то погибли. Этот вывод навсегда  лишил  покоя
ученого. Он решил во что бы то ни  стало  понять,  что  это  за  неведомые
существа и почему найденный предмет оказался единственным.


   Изучение черновых записей и рабочих тетрадей Вудрума  доставляло  ни  с
чем не сравнимое наслаждение. От первой  робкой  записи  до  ошеломляющего
своей смелостью окончательного вывода следили мы за ходом  мысли  ученого,
неустанно искавшего решение задачи. Вначале заметки были отрывочны.  Видно
было, что, ведя большую работу в университете и  географическом  обществе,
он только изредка мог заниматься решением столь волновавшей его проблемы.
   В тетрадях, относящихся к 1896-1898 годам, Иван Александрович  вновь  и
вновь обращается к историческим документам Паутоо в надежде найти хотя  бы
какое-нибудь упоминание о предметах, подобных найденному им сосуду.
   И вот пришло принципиальное решение. Исполненная  ликования  запись  на
полстранички, датированная 30  июня  1898  года,  и  подчеркнутый  красным
карандашом вывод: легенда о Рокомо и Лавуме - вот ключ ко всему!
   Иван Александрович спешит поделиться радостной новостью с Парсетом.  Из
письма видно, как много труда отдал Вудрум изучению и расшифровке легенды.
Стараясь отбросить все мистическое, наносное, добавлявшееся из века в век,
он  стремится  доказать,  что  в  первооснове   легенды   лежат   события,
действительно имевшие место в истории древнего Паутоо.
   "Легенда вплелась в историю", -  вспоминает  Иван  Александрович  слова
Виктора Гюго, понимая, что сосуд - это лишь капля в море загадок, которыми
полна древняя история островов Паутоо.
   К сожалению, до нас дошли далеко не все письма Парсета, однако,  изучая
сохранившиеся, можно сделать вывод,  что  даже  Арнс  Парсет,  задолго  до
Вудрума знавший о легенде, не сразу понял русского ученого.
   "Теперь я на правильном пути, - писал Иван Александрович 5 августа 1898
года, - переброшен мост: сосудик - легенда. Есть ниточка, связывающая  эти
с трудом добравшиеся до нашего времени сигналы древности,  и  наша  задача
укрепить эту ниточку, превратить ее в прочный канат, познать, наконец, что
же произошло много веков назад на островах Паутоо. Радость  познания!  Что
может сравниться с этим прекрасным чувством? Поверьте, дорогой  Парсет,  я
очень далек от того, чтобы обольщать себя надеждами  необоснованными,  но,
мне кажется, я  уже  близок  к  решению  главной  задачи.  Да,  вы  правы,
современная наука,  базирующаяся  на  объективном  анализе  фактов,  не  в
состоянии  еще  объяснить  всего,  что  утверждает   легенда,   поэтически
воспевающая паутоанский Век Созидания. Но почему? Я  наберусь  смелости  и
отвечу вам: наука еще бессильна и легенда творилась не  для  нашей  науки.
Однако, согласитесь, людям, создававшим ее, были свойственны пытливость  и
дух дерзания. В легенде огонь поэзии, преклонение перед прекрасным,  силой
и тайнами природы и вместе с тем большая  гордость  могуществом  разума  и
красотой побуждений человека. В легенде я  улавливаю  какую-то  покоряющую
подлинность, которой не могло коснуться время.
   Вы пишете, дорогой Парсет, что легенда не исторична.  Думаю,  вы  правы
лишь постольку, поскольку она не выглядит историчной.  Собственно  говоря,
мы очень мало знаем о прошлом человечества, так как история  -  это  ложь.
Да, ложь, быть может, самая благовидная из всех оттенков лжи,  но  все  же
ложь, ибо всякая история писана с чьей-либо точки  зрения.  Мы  не  всегда
можем уловить, когда действительно менялись исторические события, а  когда
менялись взгляды на них. История пришествия Небесного Гостя,  паутоанского
Века Созидания написана с точки зрения жрецов, последователей легендарного
Раомара. Убежден, совершенно убежден, что нам, стоящим на пороге XX  века,
надо суметь взглянуть на этот  отрезок  истории  с  нашей,  реалистической
точки зрения".
   Сейчас уже трудно  проследить  за  всей  перепиской  между  Вудрумом  и
Парсетом, но все же видно, как Парсет постепенно начинает разделять  точку
зрения русского ученого, а вскоре становится непоколебимым сторонником его
гипотезы.
   Последняя тетрадь за  1901  год  заполнена  данными  микробиологических
исследований окаменевших существ. Что это были  за  существа,  откуда  они
появились на Паутоо, почему исчезли - вот что занимало в то время ученого.
   Затем следует значительный  перерыв  в  записях.  Видимо,  все  попытки
решить эту загадку кончались неудачей.
   Тетрадь за 1904 год:  "Загадочные  организмы,  приведшие  к  окаменению
сосуда, принципиально отличаются от всех известных науке живых существ".
   В этой тетради  самые  подробные  выписки  о  глубоководных  кремниевых
губках с иглами, образующими красивые  сплетения,  похожие  на  стеклянные
кружева; о попадающихся  в  силурийских  отложениях  радиоляриях,  имеющих
кремниевый скелет; о содержании кремния - силиция в бамбуке, в междоузлиях
которого образуются конкреции, на девяносто девять процентов состоящие  из
кремнезема; о силиции в кукурузе,  овсе,  ячмене  и  табаках;  о  жгутиках
крапивы, по составу совершенно аналогичных со стеклом. В земной природе не
так уж мало организмов, содержащих силиций, но они не похожи  на  те,  что
вызвали окаменение обрядового  сосуда,  нет!  Шаг  за  шагом  прослеживает
Вудрум, какую же  роль  играет  силиций  в  жизнедеятельности  организмов,
изучает процессы силициевого обмена и его влияние на физиологию растений и
животных, а с выходом  в  свет  работы  профессора  колледжа  в  Нотингеме
Фредерика  Стенли  Киплинга  углубляется  в  изучение   кремнеорганических
соединений.
   Характерны записи за март 1904 года.
   "Аналогия между кремнием - силицием и углеродом проявляется в том,  что
их предельные соединения с водородом, хлором и кислородом имеют одинаковое
строение..." "У силиция, как и  у  углерода,  ясно  выражена  тенденция  к
полимеризации, к образованию соединений с несколькими  атомами  силиция  в
частице..." "Из обзора главнейших  классов  кремнеорганических  соединений
видно, как велика  аналогия  между  соединениями  углерода  и  силиция..."
"Существуют соединения силиция, не только построенные по одному и тому  же
типу и обладающие сходными формулами с аналогичными соединениями углерода,
но и во многих случаях чрезвычайно  близкие  по  химическим  и  физическим
свойствам..."
   И наконец, такие записи:
   "Силиций, так же  как  углерод,  способен  давать  огромное  количество
различных соединений. Две и четыре валентные связи... Атомы  силиция,  так
же как и углерода, способны соединяться в длинные цепочки..." "Они  должны
давать соединения, подобные  углеродистым,  так  называемым  органическим.
Должны! А если так, то почему не допустить, что в  каких-то  условиях  эти
соединения становились все сложнее и сложнее (как это происходило на нашей
планете с углеродистыми соединениями) и наконец образовались вещества типа
белков, приведших к зарождению силициевой жизни?"
   Велика была прозорливость  ученого,  уже  в  те  времена  предвидевшего
бурное развитие кремнеорганической химии. Вудрум был  прав:  силиций  дает
сложнейшие органические соединения. Как был бы он рад, узнав, что  в  наше
время в практической  жизни  уже  применяются  кремнеорганические  лаки  и
смолы, пластмассы и эластомеры,  клеи,  теплоносители  и,  самое  главное,
силициевые каучуки, имеющие сложную органическую структуру!
   Иван Александрович Вудрум, не зная  всего  этого,  уже  шел  дальше.  В
черновых материалах доклада Академии наук (октябрь 1906 г.) мы читаем:
   "Жизнь  может  возникнуть  во  Вселенной  везде,  где  для  этого  есть
необходимые и достаточные условия".
   Положение совершенно верное. На нашей планете эти условия-были особенно
благоприятны для появления такой  жизни,  единственным  носителем  которой
являются углеродистые  белковые  соединения.  Для  возникновения  белковых
веществ необходимы  определенная,  колеблющаяся  в  очень  узких  пределах
температура, обилие влаги, наличие плотной атмосферы и  т.д.  Но  нетрудно
представить себе, что жизнь существует и в совершенно  иных,  отличных  от
земных условиях, выливается в  необычайные,  непривычные  для  нас  формы,
например формы силициевой жизни. Для  зарождения  кремниевых  белков,  для
развития силициевой жизни не потребовалось столь  исключительных  условий,
как для зарождения жизни углеродистой.
   "Миры Вселенной, вероятно, населены  силициевой  жизнью  в  несравненно
большей степени, чем углеродистой!"
   Какая смелая и увлекающая догадка!
   [На пятьдесят лет позже  И.А.Вудрума  примерно  ту  же  мысль  высказал
Г.Спенсер Джонс (1946 г.): "Можно представить  себе  существа,  у  которых
клетки тел содержат силиций  вместо  углерода...  Можно  представить  себе
также, что в силу разницы в составе  этих  клеток  и  клеток,  из  которых
построен весь животный и растительный мир на Земле, те существа могут жить
при столь высоких температурах, какие не в состоянии вынести ни  один  вид
жизни на Земле".]
   Ведь действительно можно предположить, что условия, при  которых  могла
возникнуть силициевая жизнь, более суровы, чем те, какие понадобились  для
зарождения  углеродистой  жизни  на  Земле.   Гипотеза   о   существовании
силициевой жизни разрешит  многолетний  спор  ученых  о  наличии  жизни  в
суровых (с нашей, земной точки зрения) условиях  Марса,  да  и  не  только
Марса. Ведь и, в самом деле,  там,  где  углеродистая  жизнь  влачит  лишь
жалкое существование, возможен бурный расцвет жизни силициевой.
   Но даже такое опережающее взгляды современников  Вудрума  предположение
еще  не  объясняло   тайну   древнего   Паутоо   и,   главное,   требовало
подтверждений, доказательств.  Если  допустить,  что  в  легендарном  Веке
Созидания  и  была  на  островах  Паутоо  известна  силициевая  жизнь,  то
предстояло ответить на  множество  вопросов:  как  она  появилась,  почему
развилась  именно  на  этих  островах,  почему  только  в   полумифическом
княжестве Себату она способствовала расцвету невиданной культуры и  почему
эта культура не стала достоянием если не всего человечества, то по крайней
мере какой-то большой группы стран? А  для  этого,  считал  Вудрум,  нужно
главное - нужна хорошо оснащенная научная экспедиция на острова Паутоо.





   Готовил экспедицию Иван Александрович долго, трудно и  во  многом,  как
оказалось впоследствии, неудачно. Об этом периоде его  жизни  нам  удалось
собрать не так уж много сведений.  Объясняется  это  не  только  тем,  что
Вудрум был человеком скромным, осмотрительным, он  не  спешил  афишировать
сделанные выводы, считая  совершенно  обязательным  сперва  подкрепить  их
вескими доказательствами.
   Причин, приведших к неудачам, было  много.  Главная  из  них  -  полное
непонимание  большинства  его  идей,  настороженное,   если   не   сказать
враждебное, отношение "официальной науки" царской России. Мы с  Мурзаровым
просмотрели все русские газеты и журналы за октябрь 1913 года и  нигде  не
нашли ни строчки о том,  что  21  октября  из  Петербурга  отправилась  на
острова Паутоо экспедиция, возглавляемая русским ученым.
   Ненамного лучше обстоит дело с  памятью  о  Вудруме  и  в  наше  время.
Силициевой проблеме теперь уже посвящены сотни книг, тысячи  статей,  а  о
замечательном исследователе,  о  его  учениках  и  помощниках  упоминается
вскользь, довольно необъективно, а зачастую и с искажением фактов.
   Мы с Мурзаровым и Юсгором считали своим долгом исправить это  положение
и изысканием  исторических  материалов  о  Вудруме  занимались  как  можно
тщательнее.
   В своей работе мы не удовольствовались только архивным  материалом.  Мы
разыскали всех еще оставшихся в живых, кто знал Вудрума,  его  соратников,
близких. Мы побывали в  квартире  на  Васильевском  острове,  где  со  дня
рождения и до отъезда в свою последнюю экспедицию жил Иван  Александрович;
собрали все уцелевшие вещи, которыми он пользовался, все оставшиеся  после
него письма, дневники, черновые наброски, заметки, зарисовки,  фотоснимки,
книги, с которыми он работал. Мы вошли в его время. На крыльях воображения
мы перенеслись в Петербург начала века, на крыльях реактивного самолета  -
на Паутоо (Юсгор был прав; я увидел океан!), и теперь...  Теперь  довольно
полно представляем все, что произошло в то время.


   Огромных усилий стоила Вудруму организация экспедиции, в  которой  надо
было провести подводные археологические раскопки; предстояло столкнуться с
враждебными силами, стоящими на страже древней  тайны.  Из  писем  Парсету
видно, как Иван Александрович бился в то время над главной задачей -  "где
достать средства". Парсет к этому времени  всячески  поддерживал  Вудрума.
Он, конечно, не был исключением. В России у Вудрума тоже нашлись друзья  и
помощники. Самыми преданными и увлекающимися, как всегда, оказались  самые
молодые.  Они,  понятно,  не  могли  изменить  того   отношения,   которое
складывалось  в  официальных  кругах  к  затеваемой   беспокойным   ученым
экспедиции, но они  давали  много.  Большинство  из  них  предлагали  свои
услуги,  свои  маленькие  сбережения.  Непохожими  путями  пришли  они   в
экспедицию;  столкнувшись  с  необыденным,  никто  из   них   не   остался
равнодушным, все разделили трудности и судьбу своего наставника и старшего
товарища. Мы увидели из путевых дневников  Ивана  Александровича  Вудрума,
как  он  ценил  этих  преданных  науке  молодых  ученых,  как   заботливо,
по-отечески относился к ним. Мы узнали из его записей многое о нем  самом,
человеке,  прожившем  жизнь  младенцем  и  мудрецом,  удивительно  умевшем
сочетать в себе пренебрежение к житейским трудностям с деловитостью.
   Несколько слов о дневниках и переписке  Ивана  Александровича.  В  наше
время, время больших скоростей, всепланетно налаженной радио- и телесвязи,
все реже встречаются случаи, когда дневники, а особенно переписка были  бы
обстоятельными, порой поднимались до стиля  и  образности  художественного
произведения. Но еще  сравнительно  недавно  было  иначе.  Вудрум  оставил
обширное эпистолярное наследство. Ну а что касается его путевых дневников,
то они, на мой взгляд, просто великолепны. В них настолько  полно,  подчас
скульптурно выписано происходившее, что, читая их, сопереживаешь  события,
видишь  и  чувствуешь  людей,  принимавших  участие  в  этих  событиях.  К
сожалению, объем записок о Сиреневом Кристалле  не  дает  мне  возможности
привести эти дневники полностью. Я постараюсь пользоваться ими  как  можно
шире, но вместе  с  тем  вынужден  буду  иногда  прибегать  и  к  простому
пересказу материала, к сокращенному описанию событий и характеров людей.
   Немного о людях, совершивших  с  Вудрумом  путешествие  на  Паутоо.  Из
России экспедиция отправилась в составе всего лишь пяти человек.  Это  был
основной костяк. Вудрум  рассчитывал  пополнить  ее  двумя  водолазами,  а
рабочую силу, необходимую при раскопках и  для  обслуживания,  набрать  на
месте.
   Своим помощником Вудрум сделал Николая Николаевича Плотникова. Этнограф
и географ, он еще  студентом  с  группой  ученых  совершил  путешествие  в
Юго-Восточную  Азию,  собрал  там  интересный   материал,   опубликованный
впоследствии    в    "Известиях    императорского    общества    любителей
естествознания, антропологии и  этнографии".  Будучи  учеником  профессора
Вудрума, он специализировался по истории народов Паутоо и,  по  мере  того
как Иван  Александрович  развивал  свою  теорию  происхождения  силициевой
жизни, становился все более и более приверженным сторонником его гипотезы.
Биологом экспедиции стал молодой ученый, уже несколько лет  сотрудничавший
с Вудрумом, Серафим Петрович Очаковский. В качестве  "хозяина"  экспедиции
был приглашен отставной моряк,  мастер  на  все  руки,  добрейший  человек
Василий Афанасьевич Жерднев.
   Сложные обстоятельства привели в  экспедицию  сына  профессора  Вудрума
Александра. Из сохранившейся переписки видно, как мать Александра, Наталья
Сергеевна Вудрум, всеми силами противилась тому, чтобы он  ехал  вместе  с
отцом. Мягкий, уступчивый, судя по всему не очень умевший вникать  в  дела
повседневные, житейские, Иван Александрович в этом случае был непреклонен.
Ни один из документов не подтверждает, что  Александр  сам  хотел  принять
участие в намечавшихся исследованиях или стремился в экзотические  страны.
Молодой  Вудрум  всего  за  два  года  до  отъезда   на   Паутоо   окончил
Петербургский университет и к моменту сформирования  группы  еще  не  имел
такого  опыта,  каким  располагали  остальные  члены  экспедиции.   Однако
рассудительный и далеко не опрометчивый Вудрум  все  же  настоял  на  том,
чтобы сын принял участие в нелегком, если не сказать рискованном, походе.
   Итак, экспедиция  была  наконец  сколочена.  Многолетние  усилия  Ивана
Александровича Вудрума, казалось, увенчались на этом этапе успехом: настал
день отплытия. Кто же, как не он  сам,  лучше  всего  может  рассказать  о
первых днях путешествия?
   Откроем его дневник:


   "3 (21) ноября 1913 года. Борт парохода "Азалия".

   Счастливый, утомительный и очень тревожный день - сегодня  мы  покинули
родной берег. Сколько лет я ждал этого дня, стремясь к своей цели!  И  вот
он  пришел.  Осенний  петербургский  день,  холодный,   ветреный,   полный
предотъездных забот и волнений.
   Пароход отходил в два часа пополудни, но мы с  Александром  приехали  в
порт к девяти утра. Николай Николаевич был уже там и хлопотал  о  погрузке
нашего объемистого имущества.
   К отъезду мы готовились долго, много вечеров проводя  над  составлением
списков всего потребного, продумывая все до мелочей.  Несколько  раз  даже
откладывали сроки отплытия. Однако,  чем  больше  мы  делали,  тем  больше
оставалось незаконченного, а в последние дни дел накопилось  столько,  что
казалось: "Азалия" и на этот раз отойдет без нас. Уже  в  порту  Александр
вспомнил о  невыкупленном  заказе  в  книжном  магазине  Риккера  и,  взяв
извозчика, помчался в город. Ко всем тревогам  прибавилась  еще  одна:  не
опоздал бы сын к пароходу.
   Не все было улажено с погрузкой, а уже стали  подъезжать  с  семьями  и
близкими наши сотоварищи по путешествию.  Приехала  Натали  с  матерью,  а
Александра не было. К часу  дня  народу  набралось  порядочно,  и  у  меня
защемило сердце: сколько людей вверяли мне свою  судьбу!  Сколько  близких
будут ждать, волноваться, молиться!
   Мы, разумеется,  никакого  шума  вокруг  наших  планов  путешествия  не
поднимали, о намерениях наших специально никого не  оповещали,  и  все  же
провожающих набралось больше, чем  можно  было  ожидать.  Кроме  родных  и
близких приехали многие знакомые, друзья и просто люди, тепло  относящиеся
к задуманному предприятию. Это было приятно, но я  никак  не  мог  понять,
почему  Николая  Николаевича  совершенно  искренне   огорчало   отсутствие
корреспондентов.
   Во втором часу наконец приехал  Александр  и  с  ним  большая  компания
молодых людей, часто бывавших у нас в доме. Судя по их виду и  настроению,
отъезд Александра они успели отметить достаточно  весело,  да  и  книг  от
Риккера он так и не привез.
   Густые, низкие гудки  парохода  застали  нас  врасплох:  последний  час
промелькнул незаметно. Незаметно  же  стали  отдаляться  от  борта  берег,
приветливые, добрые  и  грустные  лица  провожающих.  Внезапно  потемнело.
Повалил снег. Крупный, все залепляющий мокрыми хлопьями. Как  опустившийся
занавес, он скрыл от нас и близких, и порт, и город.
   Снег прекратился так же внезапно, как и начался. Проходя морской канал,
мы обратили внимание, что значительно посветлело,  и  вскоре  увидели  лес
мачт. Перед нами был  Кронштадт.  Никто  не  покидал  палубы:  прощание  с
Петербургом заканчивается не раньше чем скроются грозящие морю форты Павел
и Александр и исчезнет из виду купол Андреевского собора.
   Вскоре не стало видно Толбухина маяка. Мы оставили палубу  и  поспешили
поудобнее расположиться в каютах.
   ...На протяжении двадцати  лет  почти  не  было  дня,  когда  бы  я  не
вспоминал своего первого путешествия  на  острова  Паутоо.  Вернувшись  на
родину, я не мог свыкнуться с мыслью, что я это  видел  и  пережил.  Долго
казалось,  будто  грезится  какой-то  волшебный   сон,   от   чарующих   и
волнительных впечатлений которого не мог, да и не хотел отделаться. И  вот
сейчас  особенно  сильно  желание  не  только  воскресить  пережитое,   но
доставить эту ни с чем  не  сравнимую  радость  Александру,  попытаться  и
других познакомить со своими впечатлениями  и  наблюдениями.  Просматривая
записи первой поездки  теперь,  уже  глазами,  ставшими  на  двадцать  лет
пристальнее,  понимаешь,  как  много   было   видено   молодыми   глазами,
вспоминаешь, как сильно было чувствовано, и сознаешь,  как  мало  и  плохо
было записано.
   Удастся ли на этот раз записать лучше?


   4 ноября 1913 года

   Ночь была трудной: "Азалию" изрядно швыряло. Утром, глядя в зеркало  на
свое позеленевшее лицо, я не без ехидства приговаривал: "Увы, ты сам этого
хотел!" Больше всех измучился наш славный Серафим Петрович. Он  весь  день
пролежал в каюте, проклиная море, меня и  даже  свою  биологию,  любовь  к
которой заставила его принять участие в нашей экспедиции. Я его  ничем  не
мог утешить, памятуя, что и раскопки у нас будут подводные и  базироваться
мы будем  на  плавучих  островках,  которые  тоже  порядком  покачивает  у
прибрежных рифов.
   Как ни странно, Александр, никогда не отличавшийся здоровьем, чувствует
себя превосходно.
   К утру  море  несколько  успокоилось.  Еще  на  рассвете  мы  вышли  из
неприветливого в эту  пору  Финского  залива,  проводившего  нас  сырым  и
пронзительным ветром. Балтийское  море,  кажется,  будет  покладистее.  Но
сейчас оно черно (выходил перед сном на палубу). Черно и на  небе,  сплошь
одетом облаками. Как радостно встречать в этой черноте  каждую  светящуюся
точку, зажженную рукой человека на рассеянных по пути банках и отмелях,  -
будто провожают нас заботливые люди, намечая огнями безопасный путь, желая
доброго странствования.
   Огни судов попадаются редко, но радуют по-особенному: ведь корабли идут
к нам, в Петербург, Гельсингфорс, Ревель!
   Днем  обогнули  невысокий  лесистый  берег  Даго  и  направились  почти
правильно на юг. Позади остался Дагеррортский маяк, похожий  на  судно,  и
вскоре мы ничего не видели, кроме волн и  неба.  Волны  серые,  тяжелые  и
быстрые. Они сердито сталкиваются друг с другом,  подчас  вздымаясь  очень
высоко, и бессильно  падают,  чтобы  через  мгновение  снова  столкнуться,
вспениться. И так без конца. Сколько волн разных, то грозных, то ласковых,
то иссиня-черных, то прозрачно-зеленоватых,  нам  еще  предстоит  увидеть,
прежде чем мы войдем в спокойные воды Макими! Меньше трехсот миль отделяет
нас от суровых и таких милых сердцу гранитных берегов Невы. Где-то  совсем
рядом остров Эзель, последние свои берега. Еще не открылась  первая  чужая
земля, а кажется: родина покинута очень давно, невозвратимо. Нехорошее это
чувство, нельзя поддаваться ему, памятуя, как много желанного и радостного
ждет впереди.


   5 ноября 1913 года

   Погода установилась. Бывалые люди говорят,  что  в  это  время  Балтика
редко столь приветлива. На несколько минут проглянуло солнышко -  и  стало
веселее. Даже Серафим Петрович, оправившись от морской болезни,  вышел  на
палубу. Ветер утих, волны улеглись, и  "Азалия"  довольно  бойко  движется
вперед. Если так пойдет и дальше, то сегодня к вечеру  будем  в  Штеттине,
завтра в Любеке, а в пятницу, смотришь, и в Амстердаме.
   Очень обеспокоил меня разговор с Александром.
   Разумеется, не следовало ожидать, что он изменит свое отношение к жизни
тотчас же, как только мы ступим на борт "Азалии" и  начнем  увлекательное,
многообещающее путешествие. Но все же... Собственно  говоря,  до  сих  пор
меня не оставляют опасения, верным ли было  решение  взять  его  с  собой.
Может быть, права Натали, считавшая эту затею ненужной и даже опасной?  Но
ведь так хочется встряхнуть его,  вырвать  из  тепличного,  искусственного
мирка  усталых  чувств,  неосуществленных  и  смутных  желаний,   душевной
неудовлетворенности.  Хочется  предоставить  его  всем   морским   ветрам,
столкнуть с трудностями и опасностями  живого  научного  поиска,  наконец,
дать почувствовать, сколь привлекательна романтика открытий.
   Недостает слов для описания чувств, заполнивших меня в ту минуту, когда
я понял, что мы уже реально приближаемся к неизведанному. Как хорошо  было
бы заметить подобное в Александре, увидеть,  что  и  его  увлекает  свежее
дуновение предстоящего.
   Да, пожалуй, ничего не изменилось  в  нем,  если  не  считать  какой-то
беспокойной озабоченности, появившейся, может быть, в  связи  с  тем,  что
покинуто привычное уютное тепло петербургской квартиры и надолго  утрачена
возможность  болтать  с   эстетствующими   шалопаями   о   "принципиальной
непознаваемости мира".
   Все мы, кроме Александра,  который  предпочитает  оставаться  в  каюте,
перечитывая Ницше, много времени проводим на палубе. Большинство из нас не
впервые в море. Немало  попутешествовал  Николай  Николаевич.  Наш  биолог
Очаковский несколько лет проработал в экспедициях на Средиземном  море.  А
что касается Василия Афанасьевича, то он, будучи некогда моряком, пожалуй,
больше всех нас побродил по белу свету. И кажется мне, что все они,  не  в
пример больше, чем Александр, радуются далям, открывающимся перед нами.
   Балтика в это время года сурова,  неприветлива  -  серое  низкое  небо,
серые короткие и быстрые волны и серые скалистые  берега  островов,  часто
попадающихся на нашем пути. Только и разнообразят картину башни и маяки на
островах. Мимо некоторых проходим настолько  близко,  что  ясно  различаем
маленькие рыбацкие деревушки с кирхами и ветряными мельницами. Они  быстро
остаются за кормой "Азалии", и нашим взорам открываются все новые пейзажи.
Показались довольно высокие горы - это Готланд. Вдоль него мы идем  долго,
более трех часов. Но вот и он позади. За отвесной скалой Гоборга, на южной
его оконечности, перед нами открытое море. Исчезнут из виду мрачные  скалы
Гоборга, и нам не увидать берегов до самого Борнгольма.
   Вытащил на палубу Александра, ведь он никогда не видел открытого  моря,
и попробовал встряхнуть его, расшевелить,  сбить  с  привычного  минорного
тона. Заговорил о временах, когда  море  казалось  людям  беспредельным  и
бездонным, о  временах  поэзии  и  чудесных  приключений,  когда  на  море
смотрели как  на  нечто  непонятное,  как  на  волшебный  мир,  скрывающий
неведомые страны. Увлекся и представил в рассказе, как сильна  была  мечта
тех, кто в давние времена из  этих  седых  и  суровых  волн  выбирался  на
невиданный простор теплых, ласковых морей. Размечтался о предстоящем,  еще
скрытом для нас за многими морями. Александр слушал рассеянно, скептически
улыбаясь, и наконец заявил,  что  я  несовременный  человек,  неисправимый
романтик,  что  пар   и   электричество   давно   уничтожили   поэзию,   а
промышленность навсегда  убила  мечту.  Мы  идем,  дескать,  на  теплоходе
современной конструкции, по расписанию, точно знаем, куда и когда  придем,
ну  а  море...  море  не   столь   поэтично,   сколь   удобно.   Александр
охарактеризовал его, употребив известное изречение одного англичанина, как
отличную дорогу, которая хотя и колеблется, но  постоянно  починяет  самое
себя. Что же касается открытий, которые нас ожидают, познаний, которыми мы
должны обогатиться, то что они значат по сравнению  с  трудностью  познать
самого себя!
   Да, как это ни  прискорбно,  Александр,  видимо,  принадлежит  к  числу
безвременно и безмерно уставших молодых людей. Они слишком жадно и слишком
поспешно впитали в себя все, что в наше время получали по каплям и за  что
платили дорого - тяжким трудом, свободой, а кое-кто и жизнью. Мы открывали
для себя  мир  благоговейно,  как  сокровенное  вместилище  прекрасного  и
светлого. Каждая отвоеванная у жизни крупица  познаний  была  восторженной
находкой, с каждой такой крупицей в нас утверждалась вера в  могущество  и
всесилие  человеческого  разума...  Молодые  люди,  к  кругу  которых,   к
сожалению,  относится  и  Александр,  не  только  не  пытливы,  но  и   не
любознательны. Быстро вобрав культуру, созданную предыдущими  поколениями,
они решили, что  познали  все,  пресытились,  утомились  и  теперь  им  не
остается ничего, кроме самолюбования и "самопознания"  (словечко-то  какое
нелепое!)  -  занятий  по  сути  своей  никчемных,  а  посему  порождающих
пессимизм, скепсис. Их чувства притуплены, им  недостает  простых,  свежих
впечатлений трезвого дня, их влечет надуманная ночь, мистика, заумь, жажда
все более утонченных наслаждений.  Отсюда  рождается  неудовлетворенность,
подавленность, скорбь. Как это противно!


   6 ноября 1913 года. Амстердам, отель "Виктория"

   ...Всей  компанией  поселились  в  отеле  "Виктория",  выходящем  одной
стороной на Дамрак, а другой - на набережную Принца Хендрика. Отель не  из
дешевых (комнаты от трех гульденов и выше),  однако  для  нас  чрезвычайно
удобен:  в  двух  шагах  от  Центрального  вокзала,  порта,   нужных   нам
присутственных мест и магазинов и мы не издержим лишнего на  извозчиков  и
таксомоторы,  которые  здесь  дороги.  Вообще,  нужно  сказать,  Голландия
принадлежит к наиболее дорогим  странам  Европы,  однако  посещают  страну
плотин, ветряных  мельниц  и  тюльпанов  довольно  усердно.  Сейчас  сезон
закончился и отели  пустуют,  но  еще  немало  любителей  попутешествовать
наслаждаются своеобразной прелестью страны, люди  которой  пядь  за  пядью
отвоевывали у моря клочки земли, утвердились на этой земле  и  создали  из
зыбкой трясины царство плодороднейшей почвы. Веками здесь велась борьба со
стихией. Человек противостоял воде, осушал почву,  удачно  избрал  девизом
для герба своей страны  слова,  характеризующие  нравственную  энергию  ее
обитателей: "Борюсь и выплываю!"
   Впечатлений  одного  только  дня,   разумеется,   недостаточно,   чтобы
составить  сколько-нибудь  полное  представление  о  старинном  и  богатом
городе. Однако и сейчас уж можно сказать, что Амстердам определенно хорош.
Расположенный на девяноста двух островах, он, естественно, может считаться
городом на воде. Бесчисленны лодки, плывущие по его улицам-каналам,  вдоль
которых над тихой темной  водой  склонились  густые  кроны  лип  и  вязов;
множество изящных мостиков перекинуто через каналы; теснятся узкие высокие
дома, построенные из кирпича  и  черепицы,  украшенные  розовыми,  белыми,
нежно-сиреневыми и светло-коричневыми изразцами,  островерхими  башенками,
медальонами, всевозможной лепкой. Все это поражает чистотой и опрятностью,
свежо и сочно выделяется на белесоватом фоне неба, на котором нет-нет да и
прорвется бледная лазурь, а когда  вдруг  луч  солнца  заиграет  на  чешуе
вымытой  дождем  кровли  или  изразцах  затейливой  колоколенки,  невольно
восторгаешься  поразительной  игрой  красок,  притушенной  вечно   влажным
воздухом.
   Но  самое  большое  впечатление  на  впервые  прибывшего  в   Амстердам
производит перезвон колоколов, заполняющий город каждые четверть часа.  На
всех церквах, на ратуше, на бирже колокола  вступают  в  чудесный  хор.  С
каждой  колоколенки  несутся  мелодичные  звуки  гимнов  и  песен.   Звуки
переплетаются и плывут над домами и каналами, создавая ощущение праздника,
повторяющегося  каждые  пятнадцать  минут.  Сперва   все   твое   внимание
сосредоточивается на этой непривычной, но красивой пляске медно-серебряных
звуков, однако постепенно, от часа к часу, привыкаешь к этому торжеству  и
вскоре кажется: прекратись этот хор - и жизнь города замрет.
   Сегодня мы уже успели  ознакомиться  с  городом.  Закончив  хлопоты  по
устройству в гостинице и по улаживанию в порту  формальностей,  касающихся
нашего экспедиционного имущества, мы все часам  к  трем  были  свободны  и
отправились в кафе на Вормштаат, неподалеку от площади Старой кирхи,  где,
как нас  уверил  Василий  Афанасьевич,  кормят  отлично  по  ценам  вполне
умеренным. Обед действительно оказался обильным, недорогим, и нам осталось
только лишний раз  подивиться  сметке  и  находчивости  нашего  отставного
морячка, который, не зная языка, никогда не бывав ранее в  Амстердаме,  за
несколько часов отлично сориентировался. На оставшееся  до  сна  время  не
предвиделось никаких обязательных дел, и каждый из  нас  мог  отдохнуть  и
поэкскурсировать, избрав для себя наиболее приятное направление. Вся  наша
компания разделилась на группы, видимо по принципу общности интересов,  и,
не теряя времени, разбрелась по Амстердаму...
   Завтрашнего дня жду  с  нетерпением  и  трепетом  -  завтра  поездка  в
загородный домик Парсета. Каким найду его?  С  ногами  у  него,  наверное,
настолько плохо, что он даже не смог приехать в порт к  пароходу,  хотя  и
намеревался нас встретить. Как примет, что посоветует? Очень нужно  сейчас
его умное, доброе напутственное слово, его благословение!
   Завтра у Парсета, а послезавтра можно и в путь. Как раз  в  воскресенье
днем "Лютцов" отходит в Сингапур..."


   Вудрум  тревожился  не  зря.  Встреча  с  Парсетом   изменила   многое.
Экспедиция застряла в Амстердаме почти на две недели, и думать об отплытии
на "Лютцове" в ближайшее воскресенье уже не приходилось.
   В этот период Вудрумом  написано  особенно  много.  Кроме  дневников  -
письма жене, письма своему самому близкому другу  и  поверенному  во  всех
делах в Петербурге Е.А.Евдокимову, а также Гуну Ченснеппу. Почти  всю  эту
переписку удалось найти, и мы довольно хорошо представляем, что  произошло
в те дни в Амстердаме.
   Рано утром 7 ноября Иван Александрович отправился к Парсету.  Оставаясь
верным своей привычке, он подробно  описывает  в  дневнике  путь,  который
проделал от "Виктории" до загородного дома, где жил  на  покое  знаменитый
ученый. Окрестности  города,  равнинные,  несколько  монотонные,  какой-то
добродушный  покой  и  серьезность,  царящие   вокруг,   настроили   Ивана
Александровича на лад умиротворенный и несколько приподнятый.  Беспокойный
Амстердам остался позади, приближался  маленький,  поразительно  чистый  и
тихий поселок,  окруженный  зелеными  польдерами  с  пасущимися  коровами,
каналами и мельницами, виднеющимися повсюду до самого  горизонта.  Кое-где
среди  равнины  высятся  ряды  деревьев,   чернеют   канавы,   наполненные
поблескивающей водой. Река, через которую  перекинут  мостик,  течет  мимо
старинных городских ворот против основания невысокого холма.  А  над  всем
этим  низкое,  нависшее  небо  с  разноцветными  облаками;  колорит  всего
простора то серо-сизый, то  желтовато-розовый  от  чуть-чуть  выглянувшего
солнца. Невольно вспоминаются картины Рюйсдаля и Поттера. Вот и маленький,
уютный, окруженный игрушечным садом домик с протертыми до блеска  стеклами
в темных полированных рамах. За окном - Парсет.
   "Первое впечатление, - пишет Иван Александрович в своем письме жене,  -
таково, будто Парсет категорически отказывается стариться.  Все  такой  же
огромный,  добродушный,  с  маленькими   изящными   руками,   выразительно
дополняющими  его  неторопливую  емкую  речь.  Он  по-прежнему  насмешлив,
остроумен,  и,  знаешь,  Натали,  не  глядя   на   то,   что   многолетнее
сотрудничество придало нашим отношениям характер некой интимности, я в его
присутствии все  еще  немножко  робею,  вернее,  чувствую  себя  несколько
смущенным".
   Радостными были только первые минуты встречи.  Вскоре  огорчения  стали
взаимными. Поговорив немного с Парсетом,  Иван  Александрович  понял,  как
глубоко несчастлив этот внешне, казалось, не  изменившийся,  увлекающийся,
упрямый, чуть  неуравновешенный  и,  однако,  уже  сломленный  неизлечимым
недугом человек.
   - Прошло то время, дорогой Вудрум, когда жизнь мне казалась  радостной,
полной высокого смысла, надежд, когда я шел и земля пружинила  подо  мной.
Помните, на Себарао? В ту ночь, когда с нами затеяла игрушки гроза? О, как
это было хорошо! Двадцать лет прошло. Вы были тогда совсем молодым...  Ну,
ничего... Теперь пойдете вы с друзьями, с  сыном,  преисполненные  больших
надежд и благородных устремлений.  К  сожалению,  без  меня.  Как  бы  мне
хотелось разделить с вами трудности похода, но без ног... Без ног в  поход
не отправляются.
   И все же Парсет присоединился  к  походу.  Головой,  сердцем.  Его  ум,
талант, опыт, безраздельная любовь к науке - все это сейчас особенно нужно
было Вудруму. Парсет начал с того, что самым подробным образом ознакомился
с оснащением экспедиции, и пришел в искреннее отчаяние.  Он  возмущался  с
осторожностью профессионального ученого,  тщательно  взвешивающего  каждое
свое утверждение, но все же возмущался,  не  щадя  самолюбия  собеседника,
заботясь только о правильности даваемой  оценки.  Он,  как  никто  другой,
понимал Вудрума, зная, с каким трудом  русскому  ученому  удалось  собрать
средства для своего смелого и  опасного  предприятия,  но  считал,  что  с
подобным  снаряжением  и  средствами  отправляться   на   Паутоо   слишком
рискованно и, пожалуй, просто бессмысленно.
   На другой день Вудрум приехал  к  Парсету  с  Плотниковым,  привез  (по
требованию Парсета) всю документацию  экспедиции.  Втроем  они  сидели  до
поздней  ночи,  подсчитывая,  прикидывая   все   возможности   и   пытаясь
предусмотреть случайности, однако  выходило  так,  что  Парсет  был  прав:
рисковать было слишком безрассудно.  С  этого  дня  Арнс  Парсет  начинает
развивать бурную деятельность.
   "Парсет беспощадно добр, - пишет Иван Александрович  Евдокимову,  -  вы
понимаете, он, не задумываясь, не взвешивая, что произойдет вскоре  с  ним
самим, готов вложить в наше ненадежное дело все свое маленькое  состояние,
все свои накопленные трудом  ученого  скромные  средства.  Я  не  хотел  и
слушать об этом, тем более что эта жертва может  оказаться  бессмысленной.
Последнее время произошли события (мы о них не  знали),  изрядно  меняющие
наши представления  о  способах  подводных  археологических  раскопок.  На
Средиземном море совсем недавно проведены работы, опыт которых доказывает,
что намечавшиеся нами методы уже устарели и, более того,  могут  оказаться
опасными для людей. Учитывая  все  это,  следует  специально  хлопотать  о
приобретении  в  Германии  новейшего  водолазного  снаряжения  и  нанимать
водолазов-профессионалов, знакомых именно с  этим  оборудованием.  Словом,
все это повлечет издержки непосильные. Парсет согласился наконец, что даже
наши  совместные  усилия  будут  недостаточны,  и   стал   незамедлительно
действовать по-другому. Вскоре  у  него  начали  появляться  всякого  рода
дельцы и предприниматели.
   Дорогой Елизар Алексеевич,  как  тяжело  мне  наблюдать  все  это,  как
тревожно за его здоровье, но ничего поделать  я  не  могу.  Парсет  упорно
решил  добиться  своего,  составив  себе  убеждение,  что   в   каких   бы
обстоятельствах я ни был, а довести до конца задуманное обязан.  Несколько
примиряет меня  с  этим  то,  что,  занявшись  устроением  наших  дел,  он
помолодел, воспрянул духом и весь отдался пристальной работе.  Да,  он  не
потерял еще охоты к деятельности и в  результате,  кажется,  преуспел.  Он
решил меня познакомить с неким  господином  Ширастом.  Вы  знаете,  Парсет
чуждается всякого преувеличения,  резкости,  всегда  преисполнен  любви  и
чуткого расположения к людям, умея видеть в них хорошее и радоваться, умея
угадывать в них плохое, понимать и прощать. О господине Ширасте он говорит
сдержанно. Насколько  известно,  это  довольно  толковый  молодой  ученый,
происходящий из состоятельной семьи,  владеющий,  кажется,  капиталом.  За
ним, собственно, не  значится  никаких  особенных  достоинств.  Он  давно,
старательно, но без всякого блеска и заметных открытий занимается историей
Паутоо. Парсет полагает, что он заинтересуется нашими начинаниями и,  быть
может, примет участие в финансировании экспедиции. Посмотрим. Положительно
не знаю,  как  все  это  обернется.  Трудно,  Елизар  Алексеевич,  трудно,
дорогой. Но что делать? Возвращаться в  Питер?  Я  считаю  это  решительно
невозможным. Днями Шираст должен приехать в Амстердам..."





   Настроение  у  членов  маленькой  группы  было  отвратительным.  Вудрум
всячески подбадривал своих сотрудников, однако  это  слабо  помогало.  Все
понимали  сложность  создавшегося  положения,  не  допуская  и   мысли   о
возвращении в Петербург. Плотников и Очаковский  всячески  убеждали  Ивана
Александровича решиться на поход с имеющимися средствами и оборудованием.
   - Я очень уважаю старого Парсета, - говорил Николай  Николаевич,  -  но
думаю, это все западные штучки, Иван Александрович,  поверьте  мне.  Здесь
привыкли ко всяческому комфорту и не мыслят без сверхновых  приспособлений
консервную  банку  открыть.  А  список  всего  необходимого,  предложенный
господином  Парсетом...  Конечно,  хорошо   все   иметь   в   изобилии   и
совершенстве, но...  Обойдемся,  Иван  Александрович,  управимся.  Давайте
рискнем!
   Очаковский беспрерывно протирал пенсне, смущался  больше  обычного,  но
стоически поддерживал Плотникова. Василий Афанасьевич  чутьем  бывалого  и
очень добросовестного  человека  понимал  правоту  Вудрума,  высказываний,
конечно, он никаких себе не позволял, а все  свое  добродушие  и  старание
употреблял на то, чтобы в эти дни всем членам  экспедиции  было  удобно  и
сытно.
   Что касается Александра, то он меньше всех принимал участие в спорах и,
казалось, не интересовался дальнейшей судьбой экспедиции, всецело посвятив
себя изучению достопримечательностей города,  главным  образом...  ночных.
Накануне приезда Шираста Иван  Александрович  не  на  шутку  обеспокоился,
узнав, что, несмотря на четвертый  час  ночи,  Александр  не  появлялся  в
отеле. Василий Афанасьевич, всегда знавший все и вся, смущенно  заулыбался
и сказал, что они все еще на Ворме-страат.
   Отдых перед решающим днем был испорчен. Заснуть Иван Александрович  так
и не смог, оделся и вышел на Дамрак. Пройдя канал, он незаметно для самого
себя очутился на Ворме-страат - одной из трущоб,  расположенных  в  центре
огромного  портового  города.  Опутанная  сетью   темных,   подозрительных
переулков, она и в этот поздний час кишела  народом,  привлеченным  сотней
маленьких  кафешантанов   с   кричащими   названиями:   "Палас   Индиана",
"Эльдорадо", "Валгала", странными и весьма сомнительными  заведениями,  из
которых неслись звуки органов, шарманок, оркестриков, гомон, крики и брань
на всех языках и наречиях. Было странно, что здесь, в центре, совсем рядом
с добропорядочными на вид, чинными и чистенькими улицами идет эта  темная,
буйная, стоном стонущая всю  ночь  жизнь...  И  где-то  здесь  в  каком-то
отвратительном вертепе  Александр.  Что  с  ним?  Чего  он  ищет,  на  что
надеется?.. Чужой, метущийся, непонятный...
   Утром собрались у Парсета.  Первое  впечатление  Шираст  производил  не
очень приятное, настораживающее и вместе с тем незаурядное. "Весь какой-то
острый,  -  писал  Иван  Александрович  Евдокимову,  -   не   смотрит,   а
всматривается во все, щуря зеленоватые, узкие и чуть раскосые  глаза.  Мне
никак не удается уловить его взгляд и понять, когда он искренен.  Но  едва
заговорили  о  деле,  лицо  его  стало  умнее,  значительнее,  даже  глаза
потемнели и сделались не такими зелеными. Ну, да  бог  с  ним,  ничего  не
попишешь - люди бывают разными. Похоже, что он может быть полезен,  а  это
сейчас главное.  Деловит,  несомненно.  Толково  и  обстоятельно,  выказав
необходимые познания, знакомился с имеющимися у нас материалами..."
   Шираст  с  неожиданной  готовностью  принял  смелую  гипотезу  Вудрума.
Однако, разбираясь в ее отдельных положениях  и  знакомясь  с  дальнейшими
планами  русского  ученого,  он  ничего  не  принимал  на  веру.  Споря  и
размышляя,  Шираст  старался  вникнуть  во  все  досконально   и   оценить
объективно.
   - Значит, вы предполагаете, господин профессор,  что  силициевая  жизнь
могла быть занесена на Землю из мирового пространства?
   - Несомненно. Вы ведь знаете, что  в  некоторых  метеоритах  обнаружены
вещества довольно сложного строения, по  всей  вероятности  относящиеся  к
органическим. Я убежден, что, находясь в метеорите, могли попасть на  нашу
планету  зародыши  жизни,  состоящей  из  силициевых  соединений.  Они  не
разрушились  ни  при  высокой  температуре,  развившейся   при   вторжении
метеорита в атмосферу, ни от холода Вселенной.  Ну  так  вот,  паутоанские
предания относят пришествие Небесного Гостя к концу VIII - началу IX  века
нашей эры. Интересно, что и  в  старинных  записях  китайцев,  индийцев  и
княжества Чосон [древняя Корея] встречаются  упоминания  о  необыкновенном
свечении неба, о пролетевшем, ярко светящемся теле. Даты, указанные в этих
рукописях, совпадают с датой легендарного пришествия Небесного Гостя.
   - Это очень убеждает, господин профессор. Действительно, если  откинуть
мистические представления древних паутоанцев, то можно считать, что именно
в это время на какой-то остров Паутоо упал метеорит,  которому  они  стали
поклоняться. Но я никак не могу уловить связи между ним и  найденным  вами
сосудом. Допустим, в нем могли быть какие-то зачатки  силициевой  жизни  -
ваши микробиологические исследования впечатляют, но, может быть, это никак
не связано с легендой, с Веком Созидания в княжестве  Себату,  которое  до
сих  пор  считается  мифическим.  Почему  только  один  обрядовый  сосудик
сохранился  от  этого,  очевидно,  богатого  событиями  и   произведениями
материальной культуры времени?
   - А я, - вступил  в  разговор  Парсет,  -  считал  и  считаю,  что  раз
сохранился хотя бы один предмет, то уже по нему ученый обязан восстановить
картину  прошлого,  ну  и,  конечно,  постараться  отыскать  новые  факты,
подтверждающие его предположения.
   - Но где?
   - На дне моря, господин Шираст, - ответил Вудрум.  -  Долго  я  не  мог
найти решения, и вот  как-то,  просматривая  описание  извержения  вулкана
Кракатау, которое произошло в 1883 году, я  подумал:  а  что,  если  нечто
подобное произошло и на Паутоо? Во время этого извержения, как вы  знаете,
исчезла большая  часть  острова  Кракатау,  оно  сопровождалось  выбросами
мельчайшей вулканической пыли, которая  поднялась  высоко  в  атмосферу  и
разнеслась ветром на огромные расстояния.  Вулканическая  пыль  вследствие
незначительных  размеров  частиц,  ее  составляющих,  годами  держалась  в
воздухе. Небо приняло красноватый оттенок.
   - О, я начинаю догадываться - "красные  зори"!  Вы  считаете,  что  это
оптическое явление должны были наблюдать за сотни миль от извержения?
   -  Совершенно  верно.  Это  и  подбодрило  меня,  натолкнуло  на   путь
дальнейших  поисков.  Я  опять  обратился   к   старинным   рукописям   и,
представьте, нашел в них записи о красных зорях, наблюдавшихся в тридцатых
годах XII века. Затем мне удалось установить, что в это  время  на  Себату
действительно  произошло   вулканическое   извержение   и   в   результате
тектонического опускания  почвы  большая  часть  острова  ушла  под  воду.
Княжество Себату нельзя считать мифическим. Оно существовало и,  по  моему
мнению, подобно Атлантиде было поглощено океаном.
   - Допустим, что именно так погибла неведомая нам культура. Но до этого,
в годы  расцвета  ее?  Почему  тогда  не  распространились  силицированные
предметы? Почему они до сих пор никем еще, кроме вас, не найдены?
   - Пока,  господин  Шираст,  пока  не  найдены.  Больше  того,  кое-что,
возможно, и было найдено, но не изучено как подобает. И именно потому, что
при изучении находок не руководствовались гипотезой  о  силициевой  жизни.
Доказано будет ее существование, и, поверьте, находки  последуют  одна  за
другой.
   - Итак, вы все объясняете катастрофой?
   - Не только катастрофа покончила с Веком Созидания. Это был первый  акт
трагедии. Культура Паутоо во время могущества  княжества  Себату  достигла
большого, хотя  и  очень  своеобразного,  расцвета,  и  все  же  она  была
обречена. Культура Века Созидания была понятна и любима только избранными,
этакой "аристократией  духа".  После  катастрофы  уцелевшая  кучка  жрецов
сосредоточила  в  своих  руках  все,  что  людям  посчастливилось  извлечь
полезного из необычайной силициевой жизни, держала в глубочайшей  тайне  -
вспомните египетских жрецов! - все способы управления созидательной силой,
и это привело необыкновенную  культуру  к  гибели.  Социальные  неурядицы,
набеги соседних диких, еще не приобщенных к культуре Себату племен  вконец
сломили ее. У нее не было крепких  корней  в  народе,  она  не  стояла  на
Себату, как могучий баобаб, а цвела ярким  изнеженным  цветком.  Нашествия
кончились, но они уничтожили все на своем пути, и только немногие из числа
посвященных в высшие таинства уцелели и сделали записи, видимо намереваясь
оставить потомкам хотя бы какое-нибудь представление о Веке Созидания.  По
словам этих легенд и преданий я стараюсь  воссоздать  картины  расцвета  и
гибели древней, не похожей ни на какую другую культуры.
   Обсуждение продолжалось долго.  Шираст  согласился  с  планом  Вудрума,
собиравшегося организовать подводные раскопки у берегов Себату.  Увлечение
его представлялось искренним, а энергия, с какой он взялся  способствовать
экспедиции, -  обнадеживающей.  Денег,  однако,  Шираст  не  предложил,  а
посоветовал Вудруму  обратиться  к  Гуну  Ченснеппу,  владельцу  множества
каучуковых плантаций на Паутоо. Такой оборот дела порядком смутил Вудрума.
Парсет  мрачнел,  дулся,  попыхивая  трубочкой,  а  в  отсутствие  Шираста
отпускал по его адресу меткие, притом  не  совсем  лестные,  словечки,  но
скрепя сердце все же пришел к выводу,  что  совет  этот  принять  следует,
особенно учитывая огромное влияние старого плантатора на Паутоо.
   - Поверьте, господин профессор, -  уговаривал  Шираст,  -  удастся  вам
заручиться поддержкой Гуна Ченснеппа, и перед экспедицией отворятся  такие
ворота, которые без этого будут закрыты наглухо.
   Нам не удалось найти  описания  встречи  Вудрума  с  Гуном  Ченснеппом.
По-видимому, Иван Александрович выехал  из  Голландии  на  несколько  дней
вместе  с  Ширастом.  Известно,  что  Ченснепп  согласился   финансировать
экспедицию на двух условиях:
   1. Отчеты экспедиции будут доставлены фирме "Ченснепп-каучук".
   2. Шираст входит в  состав  экспедиции  как  доверенный  и  полномочный
представитель Гуна Ченснеппа.
   Вудрум принял оба условия.
   По возвращении из  поездки  к  Ченснеппу  Вудрум  собрал  членов  своей
маленькой группы, представил им Шираста  уже  как  сотрудника  экспедиции,
поделился обнадеживающими планами и  тут  же  предложил,  не  медля,  всем
отправиться на Торгово-промышленную выставку. Приподнятое настроение Ивана
Александровича  передалось  остальным.  Повеселевшие,  радуясь  редкому  в
Амстердаме погожему дню,  все  направились  пешком  вдоль  канала  Сингль,
окаймленного садами, широкими улицами  с  постройками  новейшего  типа,  к
Дворцу Промышленности. Дворец  окружали  галереи  с  магазинами,  и  нашим
путешественникам  представилась  возможность  закупить  и   заказать   все
необходимое. День прошел деловито, оживленно и весело. Вечером, уставшие и
довольные, они уселись за столиками в уютном саду,  примыкавшем  к  Дворцу
Промышленности, и бокалами зеленоватого рейнвейна отметили  новый  этап  в
жизни экспедиции.
   Дни заполнились новыми сборами.  Плотников  с  Ширастом  отправились  в
Германию, чтобы договориться с фирмой о поставке специальных скафандров  и
о привлечении в экспедицию  водолазов.  Иван  Александрович  с  Очаковским
продолжали  производить   закупки   приборов   и   оборудования.   Василий
Афанасьевич не отставал от них, заказывая  недостающее  ему  хозяйственное
имущество. Александр уже не посещал Ворме-страат, однако  особо  активного
участия в сборах не  принимал,  флегматично  и  точно  выполняя  отдельные
поручения. Как только Плотников с Ширастом вернулись из Германии,  успешно
завершив сделку  с  фирмой  и  наняв  водолазов,  экспедиция  двинулась  в
далекий, трудный путь.
   Амстердам остался позади.
   Окончены хлопоты по погрузке разросшегося теперь имущества  экспедиции,
все устроились по своим каютам, и началось  довольно  комфортабельное,  но
пока малоинтересное путешествие.
   В течение всего перехода морем, как это и  намечал  Вудрум,  все  члены
экспедиции были заняты той или  иной  работой,  готовились  к  предстоящим
исследованиям, вели дневники, обучались паутоанскому  языку.  Словом,  все
были деятельны, несмотря на  то  что  немало  времени  и  сил  уходило  на
поглощение бесконечного  числа  блюд,  предлагаемых  пароходной  компанией
"Пакетваарт" и составляющих одно из отличий и  приманок  для  туристов  на
океанских пароходах. Различие в нравах и  привычках  членов  экспедиции  в
этом замкнутом бортами парохода пространстве было особенно заметно. Каждый
проводил оставшееся от занятий время по-своему, стараясь найти развлечения
на свой вкус и на этом зачастую довольно неустойчивом кусочке тверди.
   Что касается Ивана Александровича  и  Шираста,  то  они  все  свободное
время, особенно вечера, проводили на деке, удобно  устроившись  в  длинных
креслах.  Шираст,  не  теряя  времени  попусту,   углубился   в   изучение
материалов, продолжая работу при всяком удобном случае. Его не  переставал
мучить вопрос: почему исторические документы, касающиеся  Века  Созидания,
практически отсутствуют,  а  те,  что  есть,  туманны,  невразумительны  и
противоречивы?  Продолжая  и  на  пароходе  знакомиться   с   изысканиями,
касающимися силициевой загадки, он как-то порадовал Ивана  Александровича,
найдя довольно интересное объяснение, удачно дополняющее гипотезу Вудрума.
   - Я считаю, что здесь  все  дело  в  борьбе  религиозных  течений.  Для
сторонников древнего верования "пришествие" Небесного Гостя  было  ударом.
Они всячески боролись с все возрастающим новым культом. Но  вот  произошла
катастрофа и вновь воспрянула древняя  вера.  Ее  жрецы,  воспользовавшись
гибелью  храма  Небесного  Гостя,  приложили  все  усилия  к  тому,  чтобы
искоренить веру в него. Вероятно, всякое упоминание о  Веке  Созидания,  о
великом Раомаре стало кощунственным. Не исключено, что  известные  нам  из
истории Паутоо кровопролитные войны, происходившие в  конце  XII  века,  в
основе своей были религиозными войнами. Тогда-то, видимо,  и  уничтожалось
все имевшее отношение к Веку Созидания, к культу Небесного Гостя.
   Иван Александрович с удовлетворением принял вклад  Шираста.  Обсуждение
вопросов, интересовавших их обоих, становилось все живее и увлекательнее.
   К  концу  января  путешествие  на  благоустроенном  океанском  красавце
кончилось. В Сингапуре все перегрузились на маленький пароходишко, который
должен был доставить экспедицию в Макими.
   Здесь, пожалуй, уместно вновь  привести  странички  из  дневника  Ивана
Александровича.


   "26 января 1914 года

   Ушел еще один  день.  Один  из  последних  дней  почти  двадцатилетнего
ожидания. Завтра на рассвете должны показаться вершины  Шонганоу.  Его  мы
увидим первым из островов архипелага Паутоо. Что ждет нас  там,  в  стране
гористых островов, джунглей, древней культуры и древних  загадок?  Видимо,
каждый из членов нашей экспедиции  так  или  иначе  задает  себе  подобный
вопрос, ожидая, что вот-вот появится земля,  для  большинства  никогда  не
виданная и для всех таящая так много нового, увлекательного и опасного.
   Сегодня все оживлены по-особенному. Кончилась монотонность  длительного
морского перехода, и, несмотря на дурманящий влажный жар,  все  деятельны,
подтянуты. Молодежь особенно нетерпелива и  уже  готовится  к  прибытию  в
столицу, хорошенько проглаживая залежавшиеся в кофрах костюмы.
   "Принцесса Эмма" после порта Шонганоу зайдет еще в несколько портов  на
маленьких островках архипелага, везде оставляя почту из Европы, захватывая
пассажиров, и только на третьи сутки доставит нас в Макими.
   Сегодня  работалось  отвратно.  Чем  ближе  к  цели,  тем   с   большей
озабоченностью думается о затеянном,  становится  все  более  ощутительно,
какую принял ответственность. Нет, до последнего своего часа буду уверен в
правильности  сделанных  выводов.  Беспокоит  другое.  Вспоминая  хлопоты,
искательства, перебирая в памяти все, что удалось  стяжать  для  оснащения
экспедиции, возникает сомнение: достанет ли сил и средств вырвать тайну  у
людей и природы?
   Да, почти двадцать лет назад мы также  приближались  к  этим  островам.
Парсету тогда было примерно столько  же,  сколько  мне  сейчас.  Молодость
беспечно радостна. Перед ней всегда  широкие  горизонты,  вера  в  большую
жизнь впереди... Спокойно было тогда, с Парсетом, а он,  уже  обремененный
годами, был, надо полагать, не спокоен за нас, молодых...
   Написал письмо Парсету, и  захотелось  узнать,  что  делает  Александр,
очень захотелось именно сейчас увидеть его, поговорить с ним.
   Он стоял на верхней  палубе,  пытливо  всматриваясь  туда,  где  завтра
появятся  острова  Паутоо.  На  лице  его  застыло  выражение   радостного
ожидания, а глаза были грустны, в них почуялась  мне  какая-то  страшинка,
тоска. О чем он  думал?  Об  оставленном  там,  за  тысячи  миль,  или  об
ожидавшем впереди? Почему к чаянию неведомого  примешивался  страх?  Может
быть, это предчувствие?.. Так боязно было брать Александра с собой...
   Быстро наступила ночь, а мы все стояли с ним бок о бок, чувствуя  тепло
друг друга и не произнося ни слова. Юго-западный муссон  принес  прохладу.
Море  волновалось  умеренно,  и  мы  еще   долго   любовались   переливами
искрящегося незнакомыми созвездиями неба, чудесной игрой света  в  волнах,
светящимися в них существами.
   В десятом часу Александр пожелал мне  спокойной  ночи  и  отправился  к
себе, а я все еще размышлял о трудах и радостях, о прекрасном и  страшном,
ожидающем нас в давно полюбившейся мне, давно желанной стране".





   "27 января 1914 года

   И вот снова, после почти двадцатилетней разлуки,  передо  мной  острова
Паутоо.
   Я рано разбудил Александра, и мы поспешили на палубу. Вершины  Шонганоу
еще были свободны от облаков, и только пониже  их,  на  крутых,  чернеющих
густолесьем  скалах,  кое-где  лежали  пышные   массы   розовато-сиреневых
облаков.
   Солнце взошло и осветило узкую полосу берега, светло-зеленую, не  столь
мрачную, как каскады вздымавшихся  над  нею  гор.  Наш  пароходик  обогнул
восточную, более низменную оконечность острова, и  часам  к  десяти  перед
нами  открылась  широкая  бухта,  в  глубине  которой  виднелись  спокойно
поднимавшиеся к небу дымки,  а  вскоре  уже  можно  было  различить  крыши
построек, спешащие к пароходу лодки, людей.
   Горы отступили, полоска берега стала шире, и светлая  зелень  кокосовых
пальм показалась особенно приветливой в лучах  уже  крепко  подогревавшего
нас солнца".
   Так экспедиция Вудрума  прибыла  на  первый  из  островов  Паутоо,  где
встретила человека, немало  повлиявшего  на  развернувшиеся  в  дальнейшем
события.
   В те времена на Шонганоу  пароход  заходил  раз  в  несколько  месяцев.
Островок насчитывал несколько тысяч  паутоанцев,  заготовлявших  копру,  и
одного европейца, получавшего доходы от этой копры. На Шонганоу шла тихая,
медлительная тропическая жизнь, но с прибытием парохода все оживало.
   Не успела "Принцесса Эмма" бросить якорь, как тотчас же была  атакована
целой флотилией паутоанских лодок. Все вокруг наполнилось  веселым  шумом,
выкриками  продавцов,  предлагавших  связки  бананов,   кокосовые   орехи,
безделушки из кости и дерева,  циновки,  сушеных  рыбок  и  мангустаны.  В
течение трех часов, пока шла разгрузка и погрузка, вокруг парохода  царило
необычное для этого острова оживление.  Шум  все  нарастал,  а  "Принцесса
Эмма" уже готовилась отдать концы. В это время по пристани,  отбиваясь  от
окружавшей его толпы паутоанцев, с завидной энергией пробивался к пароходу
высокий  белокурый  паренек.  Уцепившись  наконец  за  поручни  трапа,  он
прилагал все усилия к тому, чтобы расстаться с  благоухающим  тропическими
ароматами Шонганоу, но преследователи,  видимо,  никак  не  разделяли  его
стремления и удерживали изо всех сил. Третий помощник капитана, стоявший у
трапа, не пускал  юношу  на  пароход  без  билета.  Положение  парня  было
отчаянным.
   Скучающие пассажиры довольно безучастно наблюдали  за  происходящим  до
тех пор, пока в хаосе выкриков не раздались ругательства такие разудалые и
забористые, по которым русские сразу же  и  безошибочно  узнали  в  бойком
парне соотечественника.  Первым  вмешался  Василий  Афанасьевич.  Большой,
сильный, он ловко пробился к земляку. Тот назвал себя Борисом  Шорпачевым,
сказал, что его уволили с парохода, плававшего в этих водах,  оставили  на
Шонганоу, и стал умолять отставного моряка взять его с собой, хотя  бы  до
Макими. Добрый, отзывчивый  хозяйственник  экспедиции  был  вместе  с  тем
человеком расчетливым и, когда узнал, что Шорпачеву не только надо  купить
билет, но и оплатить его долги, несколько замялся, соображая, как  бы  все
это уладить. Делу помог Александр Вудрум. Всегда  несколько  медлительный,
меланхоличный  и  далеко  не  отличавшийся  радушием,  здесь  он  вдруг  с
несвойственной ему быстротой  пробрался  через  галдящую  толпу  и,  вынув
бумажник, разом успокоил и паутоанцев, и пароходную администрацию.
   Очутившись на пароходе, молодой человек скоро расположил к себе  членов
экспедиции.  Веселый,  деловитый,  услужливый,  но  не  подобострастный  и
никогда не терявший достоинства,  он  быстро  снискал  расположение  Ивана
Александровича и вместе с тем, совершенно, конечно, об этом не подозревая,
стал причиной первой размолвки между Вудрумом и Ширастом. Вудрум решил  не
только довезти Бориса Шорпачева до Макими, но и  зачислить  его  в  состав
экспедиции, резонно считая, что энергичный, способный и преданный  молодой
человек, несомненно, будет полезен делу. Узнав  об  этом  решении,  Шираст
выразил неудовольствие и в форме деликатной, но весьма решительной  сказал
профессору, что подобные действия непременно должны согласовываться с ним.
Вудрум вспылил:
   - Позвольте, позвольте, господин Шираст, этак вы договоритесь до  того,
что я и знать не буду, где мне позволено распоряжаться,  а  где  я  должен
буду исспрашивать вашего соизволения. Рабочего экспедиции я нанять не имею
права, оказывается, а отдать в починку башмаки разрешаете?
   - Иван Александрович, помилуйте, да зачем же представлять все  в  таком
виде? Ведь я только хотел предупредить, предостеречь. Вы  человек  чуткий,
добрый, но увлекающийся. Сегодня пожалели этого бродягу, а завтра...
   Вудрум не успокаивался.
   - А завтра? Продолжайте, продолжайте. Вы  что  же  это,  сударь,  опеку
учинить желаете? Не выйдет!
   - Да я вовсе не об этом, профессор, помилуйте. Я просто  хотел  бы,  ну
как вам сказать...  Поймите,  мое  положение  весьма  щекотливо.  Вы  ведь
знаете, я отношусь к вам с величайшим уважением, и вместе с тем...  Вместе
с тем я обязан выполнять поручение  Гуна  Ченснеппа,  принимать  в  расчет
многие, подчас вовсе не учитываемые вами обстоятельства. Экспедиция еще не
начала работу, нам предстоят трудности самые  различные,  и  прежде  всего
такие, которые связаны с людьми. Поверьте, наши  работы  на  Паутоо  будут
встречены далеко не радушно. Возникнет противодействие жреческой касты,  а
получить  поддержку  губернатора  будет  не  так  уж  просто.  Он  человек
нерешительный, консервативный  -  и  вдруг  в  составе  экспедиции  беглый
каторжник.
   - Ваша настороженность мне понятна. Я тоже не жду, что  жрецы  встретят
нас с распростертыми объятиями, но уверен,  что  смогу  с  ними  поладить.
Губернатор...  Губернаторы,  по-видимому,  везде  одинаковы.  А  вот   что
касается  этого  парня,  то  вы  слишком  опрометчиво  зачисляете  его   в
"каторжники". Я беседовал с ним.  Молодой  человек  работал  в  подпольной
типографии, был выслан на  поселение  в  Восточную  Сибирь  и...  и  решил
попытать счастья в чужих краях. Как вы можете понять, счастья он не нашел,
хлебнул только горя, и притом предостаточно. Нужда его гнала из  страны  в
страну. Нигде он не мог получить постоянную  работу.  В  довершение  всего
тоска по родине, одиночество... И вот теперь он, русский  человек,  увидев
наконец соотечественников, ожил, воспрянул духом... Да можете ли  вы  себе
представить его состояние? Ведь он будет предан нам всей душой.
   - Итак, профессор, вы все же не хотите изменить своего решения?
   - Безусловно. Я уже  обещал  его  устроить  и  не  откажусь  от  своего
обещания. Вот так.
   Иван Александрович настоял на своем. Ширасту пришлось уступить.  Каждый
понимал, что не только в Шорпачеве дело, что эта первая размолвка не будет
последней. Светлые часы прибытия в долгожданный Макими были  омрачены  для
Ивана Александровича. Инцидент этот заставил  его  еще  раз  задуматься  о
положении, в которое он попал, согласившись на условия Гуна Ченснеппа. Что
касается Шираста, то он стал еще более настороженным, делал все возможное,
чтобы укрепить свою власть в экспедиции,  а  Бориса  Шорпачева  иначе  как
каторжником не называл.
   Макими встретил путешественников, омытый тропическим ливнем, сияющий  и
оживленный.
   В первые дни по приезде Иван Александрович пишет в дневнике:
   "Возможность любоваться здесь  тропической  природой  всегда  побуждала
меня взяться за перо, но всегда чувствовал, как бедны слова  и  беспомощны
попытки образно передать ее буйную  прелесть.  Однако  все  о  тропической
природе  можно  сказать   несколькими   словами:   она   разнообразна   до
бесконечности и роскошна до утомления".
   И тут же тревожные размышления о переменах в стране:
   "...Да, изменилось многое. Изменилось чуть ли не все в стране,  в  быту
паутоанцев, и изменилось, нужно  сказать,  под  влиянием  всевозрастающего
стремления европейцев во что бы то ни стало подогнать  под  свои  вкусы  и
привычки даже  то,  что  было  на  Паутоо  замечательно  именно  коренными
отличиями от вкусов и привычек европейцев.
   Не покидает чувство озабоченности и  ответственности  за  нововведения,
привнесенные зачастую насильственным  путем  в  этот  край,  по-особенному
милый моему сердцу. Сколь недавно он был еще далек от  суеты  и  никчемных
треволнений так называемого  цивилизованного  мира.  Невольно  думается  о
бережливости и уважении, с коими обязаны мы относиться к здешним обычаям и
цивилизации... Насколько же она  древнее,  утонченнее  и  своеобразнее  по
сравнению с  той,  железно-электрической,  которую  зазнавшиеся  обитатели
Европы почитают не только передовой, но и единственной!"
   Но  не  одно  это   огорчало   русского   ученого,   вскоре   отчетливо
представившего себе, что теперь Паутоо не так уж далек от "суеты, дрязг  и
треволнений цивилизованного мира". Обстановка в колонии стала запутанной и
тревожной.
   Сразу  по  прибытии  в  Макими  Вудрум  начал  готовиться  к  посещению
губернатора островов Паутоо.
   Вскоре он был принят в загородной резиденции правителя архипелага самым
радушным  образом.  Деловая  часть  встречи  состоялась  после  тропически
роскошного обеда, устроенного в его честь, однако закончилась для  Вудрума
весьма и весьма неприятно. Губернатор был предупредителен во всем.  Он  не
только со вниманием выслушал планы русского ученого, но и рассказал ему  о
тех  начинаниях,  которые  проводятся  в   Паутоо.   Метрополия   всячески
поддерживает самые разнообразные научные изыскания на островах. Здесь  уже
создано несколько лабораторий, эпидемиологическая  станция,  замечательный
ботанический сад, расположенный близ Макими, приезжают ученые из различных
стран  мира,  этнографический  музей  постоянно  пополняется   редкими   и
интересными  экспонатами,  собранными  главным  образом   европейскими   и
американскими учеными.
   - Да, господин профессор, -  продолжал  губернатор,  -  времена  теперь
другие.  Европейская  промышленность  все  больше  нуждается  в  сырье,  и
множество фирм охотно субсидирует исследования в колонии.  Добыча  каучука
возросла за  эти  двадцать  лет  во  много  раз.  Пряности,  сахар,  джут,
марганец, олово, редкие породы дерева - все это  имеет  огромный  спрос  в
Европе и Америке. Страна процветает,  население  неуклонно  увеличивается.
Вы, вероятно,  обратили  внимание,  что  порт  Макими  перестроен  заново.
Проведены железные дороги, построены  мосты  и  воздвигнуты  новые  отели.
Электростанции теперь не только в Макими, но и в Пога, в Уинассе.
   - Ведь это превосходно, господин губернатор!
   - Разумеется, но... Но знаете, вместе со всем этим на Паутоо происходят
события,   порядком   огорчающие   администрацию.   Участились   восстания
паутоанцев, в городах возникают забастовки. Паутоанская интеллигенция  все
чаще выступает с требованиями независимости архипелага, и  даже  жречество
Паутоо  начинает  склоняться  к   требованиям,   никак   не   устраивающим
метрополию. Да, должен признаться, в колонии напряженное  положение.  И  в
это время вы просите разрешение на подводные раскопки  у  берегов  Себату.
Боюсь, что мы не можем рисковать этим. Сейчас страшен  любой  повод.  Ведь
остров Себату у паутоанцев считается священным. Они до сих пор верят,  что
именно  там   погребен   при   вулканической   катастрофе   храм-обиталище
мистического существа, покой которого никто не смеет нарушить... Нет, нет,
господин  профессор!  Произвести  изыскания  именно  в   этом   месте   не
представляется возможным: это может вызвать ярость фанатиков и, как знать,
события могут обернуться очень опасно для нас, европейцев.
   ...Вудрум отослал экипаж и  от  загородной  виллы  отправился  в  город
пешком, размышляя о  случившемся,  в  отчаянии  соображая,  что  же  можно
предпринять. Мысль о крушении всех  начинаний  была  нестерпимой.  Усилия,
направленные к тому, чтобы сколотить экспедицию, разбивались о  совершенно
непредвиденное и, казалось, непреодолимое препятствие.  Самым  мучительным
представлялось возвращение в отель. Как, какими словами рассказать друзьям
о постигшем экспедицию внезапном ударе?..
   Вудрум  шел  медленно,  стараясь  перехитрить  время.  Кирпично-красное
латеритовое  шоссе,  недавно  добросовестно  отмытое  тропическим  ливнем,
тускло поблескивало в свете редких фонарей. Внизу, у  моря,  переливал  не
очень щедрыми огнями Макими. Иван  Александрович  любил  побродить  ночью.
Обычно ночные прогулки успокаивали, помогали  собраться,  сосредоточиться,
но эта тропическая ночь  не  унимала  волнения.  Ярко  сверкали  жемчужины
южного неба - Сириус, звезды Центавра, искрился великолепный Южный  Крест,
как-то беспокойно, словно светлая, но опасная река, струился Млечный Путь.
На гладкой поверхности крупной кожистой листвы, все еще мокрой  от  ливня,
отражались лунные лучи, соревнуясь в блеске со множеством ярко  светящихся
насекомых,  беспрерывно  прорезывающих,  как   метеоры,   таинственный   и
жутковатый  мрак  тропической  чащи,  подступавшей  к  шоссе.  Неумолчное,
надоедливое пение крупных цикад перемешивалось с  тысячеголосыми  звуками,
издаваемыми ночными обитателями  леса,  сливалось  с  громким  серебристым
стрекотом древесных лягушек. Над шоссе то и  дело  мелькали  мрачные  тени
гигантских летучих мышей. Иван Александрович ускорил шаг. Ночь не принесла
успокоения, вдруг захотелось поскорее пройти этот оказавшийся утомительным
путь до города, побыстрее добраться до отеля...
   Утром Вудрум собрал всех участников  экспедиции  и  объявил  о  решении
губернатора. Молчание было тягостным и долгим. Его прервал Шираст:
   - Разрешите, Иван Александрович, мне взяться за устройство этого дела?
   Вудрум не возражал, предложение Шираста оживления  не  вызвало,  однако
через два дня он вернулся  от  губернатора  с  разрешением  на  проведение
археологических  раскопок  на  всей  территории  архипелага,   включая   и
полузатонувший священный остров Себату.
   Вудрум  понял,  что  без  вмешательства  всесильного  на  Паутоо   Гуна
Ченснеппа осуществить свои намерения он просто не смог бы...
   Не прошло и двух недель, как на острове, лежащем в нескольких милях  от
Макими, вырос городок экспедиции. Началась  повседневная  трудная  работа,
сопряженная с опасностями подводных археологических раскопок.
   Работы решено было начать в юго-восточной части острова, где,  судя  по
древним документам, и должен находиться ушедший под  воду  храм  Небесного
Гостя.  Светлая  морская  лагуна,  окруженная  покачивающимися  кокосовыми
пальмами и  сверкающими,  словно  усыпанными  снегом,  пляжами,  считалась
особенно  удобной  для  проведения  подводных  археологических   раскопок.
Довольно быстро, хотя и не без трудностей, были сооружены большие плавучие
площадки, с  которых  предполагалось  производить  погружения.  Экспедиция
наняла рабочих-паутоанцев, обзавелась  моторными  катерами,  обеспечившими
хорошее сообщение с Макими. На острове Себату началось невиданное до  того
оживление. Днем лагуна заполнялась лодками, на плотах и на базе экспедиции
кипела работа, а долгими,  темными  вечерами  слышалось  протяжное,  очень
мелодичное пение паутоанцев, расположившихся на отдых у костров, да мерный
стук керосинового мотора, приводившего в движение походную  электростанцию
экспедиции.
   Как только были закончены необходимые  приготовления  и  места  поисков
мысленно разграфлены на квадраты, начались  первые  погружения  водолазов.
Кроме привезенных из  Европы  специалистов,  снабженных  костюмами  самого
последнего  образца,  экспедиция  использовала  ныряльщиков  -   искателей
жемчуга. На их долю были отведены  участки  не  столь  глубокие,  как  для
водолазов с тяжелым оборудованием.
   Довольно скоро  экспедиция  зажила  размеренной,  трудовой  и  довольно
спокойной  в  этот  период  жизнью.  Вот  как  это  время  описывает  Иван
Александрович:
   "Работа спорится. Все налажено.  День  начинаем  с  восходом  солнышка,
всегда появляющегося здесь в шесть часов, и трудимся с перерывом  в  самое
жаркое время до полной темноты, которая наступает здесь внезапно  и  порой
застает нас, увлекающихся, врасплох. Приходится заниматься многими делами,
в том числе и хозяйственными,  но,  нужно  сказать,  Плотников  и  Василий
Афанасьевич  проявляют  себя  с  наилучшей  стороны,   всячески   стараясь
освободить меня от  множества  повседневных  забот.  Худо  только,  что  у
Николая Николаевича склонность к делам  экономическим  положительно  берет
верх над желанием вести научные занятия, занимаясь которыми он  становится
вял, медлителен и зачастую рассеян. Думал, в климате  здесь  дело,  однако
вскоре  заметил,  что,  как  только  он  окунается  в   полюбившиеся   ему
хозяйственные дела, так становится оживлен, быстр и не забывает ни о какой
мелочи, умея из всего изобрести пользу.
   Неужели в нем так и  погибнут  хорошие  задатки  способного  этнографа?
Поживем - увидим! Но пока что мы все ощущаем благотворные заботы помощника
начальника экспедиции о нашем благополучии и удобствах. Как только прибыли
завербованные Ширастом паутоанцы, Плотников  немедленно  выбрал  для  себя
несколько человек, наименее пригодных для работ на раскопках, зато  вполне
подходящих для его целей. В результате на следующий же день у нас к  столу
была отменная свежая  рыба.  Теперь  ее  вполне  хватает  на  всех  членов
экспедиции,  включая  и  нанятых  паутоанцев.  Они,  однако,  предпочитают
питаться на свой лад  и,  кончив  работу,  приготовляют  себе  пищу  сами,
привычно устроившись у костров.
   Вообще же стараниями Николая Николаевича, который  со  знанием  дела  и
особой охотой ведет торг с поставщиками, наши запасы пополняются,  и,  как
он утверждает, пополняется его запас паутоанских слов. Дай-то бог, но  вот
если его хозяйственные увлечения приведут к тому,  что  он,  вернувшись  в
Россию, из этнографа  превратится  в  управляющего  каким-либо  имением  в
Симбирской губернии, то, думается, язык Паутоо там ему не понадобится.
   А в общем жизнь экспедиции наладилась. Работы достает всем, и все  идет
своим довольно быстро установившимся порядком".
   Это были последние безмятежные записи в дневнике Ивана  Александровича.
Вскоре  он  стал  отмечать,  что  бесплодность  сотен  погружений   начала
неблагоприятно сказываться  на  настроении  членов  экспедиции,  трудности
работы в томящем влажном зное  отразились  на  самочувствии  многих,  и  в
первую  очередь  Очаковского.   Но   хуже   было   другое.   Несмотря   на
покровительство   губернатора,   экспедиция    все    время    чувствовала
неприязненное отношение паутоанцев. Их явно кто-то будоражил. Стали ходить
слухи о том, что местное население напугано  деятельностью  ученых.  Среди
рабочих кто-то начал распространять слух, что, как  только  найдена  будет
учеными святыня, на Паутоо обрушатся беды, что потревоженное божество, как
и тысячу лет назад, обратит свой гнев  на  нечестивых  и  горе  тому,  кто
содействовал осквернителям храма!
   Участились непослушание, дерзость. Ныряльщики все с большей  и  большей
неохотой опускаются  под  воду.  Как-то  ночью  начался  пожар  на  складе
припасов,  на  другой  день  над  самым  ухом   немца-водолаза   пролетела
отравленная стрела, выпущенная  из  длинной  тонкой  трубки  -  сумпитана.
Обстановка накалялась.
   Вудруму в высшей степени неприятно было просить защиты  у  губернатора,
но пришлось в конце концов прибегнуть к этому, и вскоре лагерь  экспедиции
стал охраняться солдатами.
   Но беда следует за  бедой.  Однажды,  явно  по  чьему-то  сигналу,  все
паутоанцы,  в  том  числе  и  ныряльщики  -  искатели  жемчуга,   покидают
экспедицию.
   В это трудное время Вудрум особенно доволен тем, что  не  только  довез
Шорпачева до Макими,  но  и  приютил  соотечественника  в  экспедиции.  Он
оказался смелым и смышленым, ловким и преданным. О нем Иван  Александрович
много раз упоминает не только в дневниках, но и  в  письмах  в  Петербург,
жене: "В энтузиазме  этого  юноши  какая-то  стихийная,  покоряющая  сила.
Александр, видимо, привязался к этому молодому  человеку,  и  теперь  я  с
каждым днем замечаю, как исчезает у него столь претившая мне суховатость и
несколько надменное отношение  к  людям,  особенно  стоящим  ниже  его  по
положению (откуда это?!).
   Неплохо, если  бы  с  Борисом  он  был  более  близок,  чем  со  своими
петербургскими  "сверхчеловеками".  Не  хочу   предугадывать   события   и
обольщать себя пустыми  надеждами,  но  поверь,  Натали,  все  меняется  к
лучшему. Ты бы не узнала теперь Александра. Не  только  предпринятое  нами
путешествие, но  и  общение  с  этим  молодым,  но  уже  много  повидавшим
человеком ему явно на пользу".
   Молодых людей, таких разных по  интересам,  воспитанию  и  образованию,
объединяло дело, которому они стали посвящать все больше и больше времени.
Теперь они находили взаимное и всепоглощающее удовольствие проводить дни и
долгие вечера вместе, старательно готовясь  к  осуществлению  задуманного.
Александр  выхлопотал  у  Николая  Николаевича  большую  лодку,   Шорпачев
оборудовал ее таким образом, что в ней можно было  не  только  приготовить
еду, но и устраиваться на ночь.
   Вскоре в самом отдаленном конце залива, скрытая глубоко  врезавшейся  в
море косой,  выросла  как  бы  вторая,  почти  никому  не  известная  база
экспедиции. Знал о их затее, пожалуй, только один Иван  Александрович;  он
притворно ворчал, но тайну молодых людей хранил. А  тайна  возникла  из-за
того, что еще в самом начале подводных поисков предложение Шорпачева самим
освоить скафандры встретило рьяное сопротивление привезенных  из  Германии
водолазов. Шорпачев первым подсказал профессору, что не следует  надеяться
только на немецких водолазов, надо самим  научиться  работать  в  новейших
подводных костюмах. Вудрум согласился с этой мыслью, но не мог  преодолеть
упрямство  обоих  водолазов,  считавших,  что  право  работать  в  опытных
фирменных  костюмах  -  их  монополия.  Александр  и  Шорпачев   монополию
нарушили. Тайком даже от Плотникова  запасной  комплект  оборудования  был
увезен на "подпольную"  базу,  и  там  по  очереди,  помогая  друг  другу,
разбираясь  в  инструкциях  и  постепенно  овладевая  трудным,  опасным  и
увлекательным делом, молодые люди все глубже и глубже проникали в  морское
царство. Оно открывалось для них как новый, наполненный жизнью, блестевший
необыкновенными красками мир, пронизанный мягким, зеленоватым светом.
   Александр и Шорпачев  не  уставали  любоваться  коралловыми  зарослями,
причудливыми, бесконечно разнообразными, окружавшими их как  заколдованный
сказочный лес, в котором то плавно, то с быстротой молнии мелькали  стайки
невиданных,  неправдоподобных  рыб.  Среди  толстых,  неподвижных   ветвей
кораллов виднелись яркие, словно органные трубы, тубинофоры; свисали синие
ниточки гефей; протягивали свои руки-щупальца  изящные  офиуры.  Красочные
морские  звезды,  морские  ежи  с  черными   угрожающими   иглами,   целый
увлекательный набор полузарывшихся в песок диковинных раковин  -  все  это
разнообразилось красными, бурыми,  зелеными  водорослями,  все  это  жило,
интенсивно поглощало друг друга, размножалось и  умирало,  заполняя  собой
все вокруг, надежно скрывая от исследователей следы древней,  ушедшей  под
воду    цивилизации.    Увлечение     красотами     впервые     увиденного
волшебно-привлекательного мира омрачалось мыслью о том, что вся эта буйная
растительность, кораллы, раковины уж слишком плотно  замуровали  развалины
храма Небесного Гостя. Утешали себя молодые люди мыслью о том, что  здесь,
на сравнительном  мелководье,  они  только  тренируются.  Успех  их  может
ожидать там, на глубоких местах, где день ото дня совершаются  погружения,
исследуется квадрат за квадратом.
   А  дни  шли  томительно,  не  принося  никаких  успехов.  Мрачнел  Иван
Александрович,  все  более  скептически  начинал  высказываться  о   затее
подводных раскопок Шираст, и в это время экспедицию постиг новый удар.
   Под вечер усталые после безрезультатных поисков водолазы возвратились с
плота на базу. На маленькой пристани они вылезли из лодки и направились  к
своему бунгало. До ужина оставалось еще больше часа. Немцы расположились в
своих плетеных креслах на затененной веранде, овеваемой  легким  ветерком.
Высокие  казаурины,  раскидистые  габитусы  почти  вплотную  подступали  к
бамбуковому домику, их запутанная, переплетающаяся зелень могла скрыть  не
только человека, но и  слона.  Никто  не  разглядел  прячущихся  в  темной
тропической  чаще  врагов.  Услышали  только  выстрел.  Сухой,   короткий,
всполошивший колонию  исследователей.  Через  минуту  все  были  у  домика
водолазов. Один из них, окровавленный,  бледный,  лежал  на  плетенном  из
бамбука полу веранды. Очаковский оказал первую помощь водолазу, его  сразу
же водворили на катер и отвезли в Макими. Ранение было не очень серьезным,
однако последствия этого нападения  были  тяжелы  для  экспедиции.  Второй
водолаз наотрез отказался продолжать  работу  на  Себату,  и,  как  только
немного поправился раненый, оба немца немедленно отправились в Европу.
   Все замерло в  маленьком  поселке.  Без  водолазов,  без  паутоанцев  -
рабочих и ныряльщиков - продолжение изысканий представлялось немыслимым.
   Но однажды, возвращаясь с очередной поездки в Макими, Вудрум  застал  в
лагере оживление: бежавших от  опасностей  водолазов  с  успехом  заменили
Александр и Борис. Снова бодро стучит двигатель, попеременно  сменяя  друг
друга, члены экспедиции трудятся у насосов.  Вечерами  все  собираются  на
веранде домика Вудрумов. Здесь намечаются планы на следующий день, ведутся
оживленные  споры.  Настроение  поднялось,  но  все  понимают,   что   без
вспомогательной  силы,  без  рабочих-паутоанцев,   не   обойтись.   Шираст
предлагает на  время  приостановить  работы,  нанять  рабочих  на  дальних
островах и  только  после  этого  продолжить  изыскания.  Предложение  его
принимается только наполовину. Все соглашаются с  его  мыслью  попробовать
завербовать  рабочих  в  тех  местах,  где  еще  не  знают  о  провокациях
фанатиков, но  никто  не  считает  возможным  прервать  работу.  И  поиски
продолжаются изо дня  в  день.  Однако  силы  постепенно  оставляют  самых
выносливых. Все с  нетерпением  ждут  приезда  Шираста,  отправившегося  в
путешествие по архипелагу.
   Проходит неделя, кончается вторая, исследуются новые и  новые  участки,
но нигде не находят следов древнего храма. Теперь уже никто не  оспаривает
необходимости временно приостановить работы:  все  истомлены  до  предела.
Шорпачев, самый неугомонный и крепкий, уговаривает Вудрума  разрешить  ему
обследовать еще  один  участок  вблизи  места,  где  они  тренировались  с
Александром.  Иван  Александрович  соглашается  на  это  крайне  неохотно:
выбранное Шорпачевым место лагуны практически не обследовано и  погружение
может оказаться опасным для недостаточно опытного водолаза.
   Медленно  спускается  по  веревочной  лестнице  облаченный   в   полный
водолазный костюм Шорпачев. Вот за толстым стеклом шлема в  последний  раз
показалась его приветливая физиономия, и шлем ушел в воду. Тянется за  ним
шланг, сигнальная веревка. Он опускается  все  глубже  и  глубже,  уже  не
проглядываются сквозь толщу воды блестящие части шлема, и  вскоре  молодой
водолаз скрывается в мрачной глубине.
   Беспрерывно сменяются дежурные у насоса, нагнетающего воздух  водолазу.
Проходит десять, двенадцать минут. Иван Александрович распоряжается подать
сигнал к подъему, но Борис отвечает условным сигналом  "нет".  Вудрум  сам
становится  к  насосу,  сменяя  истомленных  жарой  и  работой  товарищей.
Мучительно долго идет время, и наконец сигнал.  Подъем  ведется  медленно,
чтобы не вызвать у водолаза кессонной болезни.  Кажется,  конца  не  будет
этой трудной и беспокоящей всех операции, но  вот  шлем  показывается  над
водой. Шорпачева подхватывают под  руки,  помогают  подняться  на  плот  и
быстро снимают с него шлем. Лицо  его,  вспотевшее,  измученное,  выражает
предельное утомление и вместе с тем радость. Он почти без  сил  опускается
на канаты, сложенные на палубе, и произносит только одно слово:
   - Там!
   Забыта усталость. Подводные поиски ведутся не только днем, но и  ночью.
Теперь и Вудрум, по примеру молодежи освоивший водолазный  костюм,  иногда
совершает погружения. Сомнений нет: они у древнего храма Небесного  Гостя.
Храм оказался на меньшей глубине,  чем  это  предполагалось,  поиск  вести
стало легче, но возникли новые трудности. Мало найти  храм.  Нужно  добыть
материальные остатки, которые подтвердили бы гипотезу, найти что-то такое,
что неоспоримо доказывало бы существование  Века  Созидания,  подтверждало
правильность реалистического толкования легенды о Рокомо и Лавуме.  А  для
этого нужно попытаться проникнуть в святая святых - в  обрушившуюся  часть
храма. Она расположена на возвышенном участке дна, работать  здесь  легче,
но хаотическое  нагромождение  камней  не  дает  возможности  добраться  к
заветному.
   Вудрум и Плотников выехали в  Макими,  с  тем  чтобы  нанять  несколько
рабочих-европейцев, закупить подъемные краны, лебедки. Теперь, когда  цель
была так близка, злила каждая неудача, раздражали затруднения, возникавшие
по пустякам.
   Больше недели прошло,  пока  удалось  приобрести  оборудование,  нанять
людей. Наконец  механизмы  установлены  на  баржах-плотах.  С  их  помощью
оттащили отбитые под водой, обросшие кораллами части скал, однако и это не
решило задачи. Тогда Вудрум счел необходимым взорвать часть преграды.
   Применение взрывчатки привело к результатам эффективным и вместе с  тем
довольно неожиданным. Неподатливые подводные скалы были удалены, подход  к
затонувшему святилищу подготовлен, но при первых же взрывах,  всполошивших
тихую  лагуну,  доблестная  охрана,  состоявшая  из  паутоанских   солдат,
покинула лагерь.
   Такой оборот дела мог означать только одно: успешное продвижение к цели
исследователей пришлось не по вкусу  жрецам  Паутоо.  Было  очевидно,  что
лагерь теперь не оставят в покое, и уж если спровоцировано бегство солдат,
то следует ожидать всего самого худшего. И  действительно,  на  другой  же
день вокруг  лагеря  были  обнаружены  засады.  Стало  понятно:  готовится
нападение.
   Иван Александрович созвал  "военный  совет",  на  котором  было  решено
работы  не  останавливать  и  в  пролом,   образовавшийся   после   удачно
произведенного взрыва, пройти возможно быстрее. Все понимали, что  времени
терять нельзя. Нападение на лагерь могло привести  к  таким  потерям,  при
которых  продолжать  работы  уже  не  удастся.  Выход  был  только   один;
пробраться к святилищу до наступления ночи - наиболее  вероятного  времени
нападения.
   "Военный  совет"  заседал  несколько  минут,   решение   было   принято
единодушно, и погружения начались тотчас же.
   Шаг за шагом прокладывается под  водой  путь  к  тому  месту,  где,  по
предположениям профессора  Вудрума,  должна  находиться  статуя  Небесного
Гостя. Расчистка взорванной породы  оказалась  делом  более  сложным,  чем
предполагалось. День подходил к концу, а до святилища  так  и  не  удалось
добраться.
   Короткие сумерки - и на лагуну накинулась ночь. Был момент, когда вдруг
усталость показалась безмерной, настороженность -  преувеличенной,  угроза
нападения - скорее вымышленной, чем реальной, и даже Ивану  Александровичу
подумалось, что, быть может, работы следует отложить до следующего дня. Но
благоразумие взяло верх над усталостью и сомнениями.  Прорыв  к  заветному
решено было продолжать и ночью.
   Горят   подводные   прожекторы,   мерно    стучит    движок    походной
электростанции, насосы  неустанно  качают  воздух  спускающимся  под  воду
смельчакам.  Работы  не  прекращаются  ни  на  минуту,  все  увлечены,   с
нетерпением ждут, что же принесет столь мучительный поиск, что же  удастся
извлечь из-под  воды,  и  вместе  с  тем  никто  не  забывает  о  нависшей
опасности. Катера наготове. По первому сигналу следует поднять водолазов и
уходить в открытое море.
   Только к десяти  часам  вечера  удалось  наконец  расчистить  последний
завал. Вход  в  святилище  свободен.  Если  и  там  не  окажется  останков
Небесного Гостя...
   Вудрум надевает скафандр и вместе с Шорпачевым начинает погружение.
   Николай Николаевич Плотников писал в своем дневнике, что восемь  минут,
которые провел профессор под водой, показались ему самыми долгими и самыми
трудными в жизни. Этому легко поверить, если представить, что произошло  в
лагере за эти восемь минут.
   Члены экспедиции,  находившиеся  в  "дозоре",  внимательно  следили  за
берегом и морем, но и они не смогли заметить, как один, а  может  быть,  и
несколько   паутоанцев   сумели   бесшумно    пробраться    к    плавучему
островку-барже, где размещалось оборудование подводников. В момент,  когда
Вудрум подал сигнал "подъем", замолк движок,  погасли  огни,  остановились
насосы. Стало темно и тихо. На  какое-то  мгновение.  Тотчас  же  отовсюду
раздались крики  паутоанцев,  устремившихся  к  плавучей  базе  на  легких
лодчонках. Во тьме вспыхнули выстрелы, завязалось сражение.
   Подъем спущенных под воду профессора  Вудрума  и  Шорпачева  Плотников,
Очаковский и два рабочих производили с возможной скоростью.  Спешить  было
нельзя, чтобы не вызвать у  Вудрума  и  Шорпачева  кессонной  болезни,  но
нельзя было  и  медлить:  нападающие,  несмотря  на  выстрелы  отчаянно  и
мужественно обороняющихся исследователей, уже приблизились  на  расстояние
нескольких десятков метров от плавучей базы.
   В момент, когда оба шлема показались  над  водой,  стрела  вонзилась  в
плечо Очаковского. Продолжая крутить лебедку одной  рукой,  он  позвал  на
помощь Жерднева. Василий Афанасьевич выпустил в темноту несколько  пуль  и
бросился к лебедке. В это же время стрелами серьезно  был  ранен  один  из
рабочих.
   Положение  ученых  представлялось  безнадежным.   Усилившиеся,   скорее
победные, чем отчаянные крики нападающих стали нестерпимы.  Казалось,  еще
немного - и баржа  заполнится  фанатиками,  готовыми  разорвать  на  части
людей, которые все же осмелились проникнуть в затонувший храм.
   Вот тут-то Василий Афанасьевич и оставил  лебедку.  Плотников  вынужден
был один управиться с подъемом Вудрума.
   Раздался  оглушительный  взрыв  -  и  торжествующие  крики   нападающих
умолкли. Отставной моряк  оказался  прав,  покинув  лебедку  на  попечение
Николая  Николаевича.  Не  швырнул  бы  он   вовремя   динамитную   шашку,
неизвестно, чем бы обернулось для ученых ночное сражение.
   Время было выиграно. Катера экспедиции успели  уйти  в  открытое  море.
Брошено  было  все,  кроме  раненых,  разумеется.  Казалось,  погибло  все
предприятие, которое так долго и упорно готовилось Вудрумом, но он ликует.
   - В Макими! Полный, самый полный в Макими! Мы победили, друзья мои!
   Еще никто, даже сын, не видел его в таком радостном настроении.  Он  ни
на шаг не отходил от поднятого со дна обломка.
   Этот обломок был частью статуи Небесного Гостя.





   На базу в Макими исследователи добрались только  к  исходу  ночи.  Рана
Очаковского оказалась, к счастью, не очень опасной.  Немедленно  вызванный
врач сделал ему перевязку, дал порядочную дозу хинина, и  через  некоторое
время Серафим Петрович почувствовал себя  значительно  лучше.  У  рабочего
ранение было серьезнее, и его пришлось госпитализировать.
   Следующего дня едва дождались. Волнения, испытанные накануне, бурные  и
опасные переживания вскоре были забыты, о потере базы в  лагуне  почти  не
вспоминали - так сильно было возбуждение, вызванное долгожданной находкой.
Началось самое интересное - тщательная расчистка "божества",  пролежавшего
под водой несколько веков. Исследования подтвердили, что  "божество"  было
явно космического происхождения, но такое, которое, вероятно, еще  никогда
не попадало на Землю.
   Материалы  этого  исследования  дошли  до  нас  почти  полностью,   они
цитированы во  многих  специальных  работах,  хорошо  освещены  в  научных
трудах, и, мне кажется, приводить их в этих записках не имеет смысла. Жаль
только, что нам так и  не  удалось  найти  фотоснимки  находки,  сделанные
профессором Вудрумом в те дни. Судя  по  записям  в  его  дневнике,  часть
фотографий обломка статуи была отослана Арнсу Парсету. В архиве профессора
Парсета, хранящемся в Национальной  академии  наук,  эти  снимки  тоже  не
найдены,  однако  письмо,  с  которым  они  были  отосланы  в   Голландию,
сохранилось. Сохранилось и  письмо,  отправленное  Иваном  Александровичем
профессору Евдокимову. Оно, на мой взгляд, очень любопытно. У меня имеются
фотокопии этого письма, и здесь я могу привести выдержки из него.
   Вудрум не мог представить,  как  случилось,  что  его  экспедиция  была
встречена  столь  недружелюбно,  не  мог  простить  себе,  что,  увлекшись
организацией поисков, тратя силы и время на преодоление связанных  с  ними
трудностей, не сумел наладить отношения с местным населением. В письме  он
пишет:
   "...Очень жаль, что вам не довелось встречаться с представителями этого
спокойного, изысканно-вежливого и мудро-гостеприимного народа. Паутоанцы в
массе своей красивы. Золотисто-бронзовая их кожа, стройные тела, прямой  и
не лишенный достоинства взгляд - все это вызывает восхищение, располагает.
Мягкая и одновременно могущественная природа здешняя наложила определенный
отпечаток на их характер. Они поражают своей общительностью  и  простотой,
свойственной разве только нашим хорошо воспитанным и интеллигентным людям.
В движениях,  в  речи,  во  всем  своем  повседневном  обиходе  они  умеют
соблюдать меру и приличие. И заметьте, Елизар Алексеевич, эти  определения
я отношу отнюдь не к классу избранному или привилегированному, а  к  самым
широким слоям этого очень симпатичного, имеющего свою  древнюю  историю  и
культуру народа. Народ Паутоо, несомненно, должен быть  отнесен  к  богато
одаренным, и его ожидает, я уверен в этом, лучшая будущность  сравнительно
с настоящим его подчиненным положением.
   Теперь вы понимаете,  какое  тягостное  впечатление  произвели  на  нас
описанные мной события, нарушившие  ход  всего  дела  нашего,  но,  должен
сказать,  нисколько  не  поколебавшие  мою  веру  в  добропорядочность   и
благородство паутоанцев. Нет и еще раз нет! Здесь  не  отвращение  к  нам,
европейцам, тем более ни настороженность  или  неприязненное  отношение  к
ученым - здесь сыграло роль другое. Уверен:  в  данном  случае  действовал
чей-то злой умысел, чья-то злобная и коварная рука направляла покушавшихся
на нас людей. Сейчас меня занимает  одно:  кто  мог  быть  подстрекателем,
организовать нападение, кто был заинтересован в разгроме нашей базы?.."
   Иван  Александрович  не  только  размышлял  над  этим  вопросом,  но  и
действовал. При первом же  удобном  случае  он  отправился  с  официальным
визитом к верховному жрецу храма Буатоо, и через несколько дней состоялось
по-восточному пышное, взбудоражившее  весь  архипелаг  торжество  передачи
храму великой паутоанской святыни - части статуи древнего божества.
   Последствия этого шага превзошли  все  ожидания.  Экспедиция  приобрела
возможность вести дальнейшие работы уже без поддержки  солдат  губернатора
колонии. Влиятельные жрецы  храма  сказали  свое  слово  -  и  враждебного
отношения паутоанцев к работе ученых как не бывало. Больше того, к услугам
исследователей теперь было все, что только могло дать местное население.
   Но наслаждаться  успехом  пришлось  недолго.  Вернулся  из  поездки  по
островам Шираст, и радость была омрачена. Он, как видно,  самым  искренним
образом обрадовался  первым  успехам  экспедиции,  высказал  толковые,  не
лишенные  изобретательности  соображения,  касающиеся  планов   дальнейших
исследований, но, когда выяснилось, что обломок статуи уже  передан  храму
Буатоо,  вдруг  заговорил  таким  тоном,  который  опять  вывел  из   себя
профессора. Иван Александрович не узнавал всегда корректного, скромного  и
подчеркнуто почтительного с ним молодого ученого. Шираст в вежливых, но по
существу возмутительных выражениях дал понять  Вудруму,  что  он  не  имел
права предпринимать такие ответственные действия, не согласуя их с ним как
с официальным представителем Гуна Ченснеппа на Паутоо.
   - Да, помилуйте, господин Шираст, вы, кажется, забываетесь! Покамест  я
руковожу  экспедицией,  научными  изысканиями  и  все  относящееся  до  их
состояния намерен  решать  без  столь  любезных  вам  хитросплетений.  Мне
представляется совершенно обязательным, чтобы вы, господин Шираст,  раз  и
навсегда отказались от взятого вами тона.
   - К сожалению, господин профессор, я не могу переменить своего  мнения.
Если вам показался оскорбительным тон моих высказываний, я готов  принести
свои извинения. Я действительно, кажется, погорячился, узнав о вашем столь
опрометчивом поступке, но по существу дела...
   - Я просил бы вас и по существу  дела  высказаться,  не  руководствуясь
различными посторонними, не касающимися экспедиции доводами, а сообразуясь
только с интересами проводимых нами исследований.
   - Необходимо не забывать, профессор, что исследования  эти  делаются  в
интересах фирмы  "Ченснепп-каучук".  Вы  приняли  условия  господина  Гуна
Ченснеппа и, следовательно, не вольны распоряжаться по  своему  усмотрению
как полученными результатами, так и добытыми здесь экспонатами.
   - Статуя паутоанского божества принадлежит паутоанскому народу!
   - О, господин профессор, конечно,  я  уважаю  ваши  крайне  либеральные
взгляды, но мне этот вопрос представляется слишком сложным и, я бы сказал,
щекотливым. Мне кажется, его просто не следует касаться.
   - Для меня этот вопрос не кажется сложным: я никогда не забываю, что мы
находимся на земле Паутоо.
   - Которая фактически принадлежит Ченснеппу, господин профессор.
   - Что?!
   - Ну, не одному ему,  разумеется,  есть  еще  несколько  крупных  фирм,
имеющих интересы на  этих  островах,  немало  средств  вкладывающих  в  их
развитие, однако "Ченснепп-каучук" доминирует.  От  Ченснеппа  в  какой-то
мере зависят все эти фирмы,  не  говоря  уже  о  предприятиях  и  торговых
заведениях состоятельных паутоанцев.
   - Все это, вероятно, так... Ну  что  же,  тем  хуже  для  паутоанцев...
Значит, вы находите, что и мы, наша изыскательская группа  ученых,  должны
быть на положении паутоанцев?
   - Ну, зачем же так резко, профессор, поверьте...
   -  Не  хочу!  Давайте  без  обиняков.  Если  я  не  соглашусь  на  ваши
требования, что вы намерены предпринять?
   - Я распоряжусь прекратить финансирование и  отзову  все  принадлежащее
Гуну Ченснеппу оборудование.
   "Вот каков оказался господин  Шираст,  -  пишет  Иван  Александрович  в
письме Арнсу Парсету, - мне он  был  несколько  подозрителен  еще  там,  в
метрополии, когда мы были с ним у этого ворочающего миллионами магната,  а
теперь... Ничего не поделаешь, мне просто не приходило на мысль,  что  все
это обернется так пакостно.  Да,  дорогой  учитель,  я  согласился  с  его
наглыми требованиями. Пришлось согласиться, памятуя, что  основные  работы
фактически еще не начаты. Издержки предстоят немалые, и в  силу  этого  мы
вынуждены полностью зависеть от благорасположенности этих  господ.  Я  еще
понимаю - Ченснепп, но этот, с позволения  сказать...  Ведь  какой  ни  на
есть, а ученый, притом человек, надо отдать ему справедливость, способный.
Из него бы вышел, если не отменный, то по крайней мере очень обстоятельный
и, может быть, заметный исследователь... Ну,  да  бог  с  ним...  Понял  я
только, что попал в положение пренеприятное, однако  не  отчаиваюсь  найти
средство к выходу из него, и, как знать,  может  быть,  в  конечном  счете
господин Шираст останется с носом. А пока... пока весьма противно на душе.
Только и отдохновения сейчас - это общение с нашим замечательным  Преойто.
Кстати, поклон от него. Вспоминает с радостью и душевной теплотой  встречи
с вами. Он все так же обаятелен и  мудр,  жизнерадостен  и  спокоен,  хотя
знает, что дни его сочтены. Преойто теперь прикован  к  своему  креслу,  и
удел   его   -   тихое   наслаждение   жизнью   созерцательной.   Пора   и
необременительная, и спокойная. Уже спокойная и еще не обременительная. Он
болен настолько, что уже может позволить себе редко доступную  роскошь  не
иметь нежелательных обязанностей, и все же  бодр  в  такой  мере,  что  не
требуется за ним какого-либо унижающего ухода. Он  умеет  рассудительно  и
уверенно оценивать окружающий мир, видеть  особенную  красоту  его,  часто
недоступную другим..."


   В эти дни Иван Александрович часто бывает в белом  низеньком  доме  под
сенью  кокосовых  пальм,  заботливо  склонивших  свои  кроны  над   легкой
черепицей. Домик прост и удобен. Широкая  веранда  почти  со  всех  сторон
окружает его внутренние и в жару сравнительно прохладные комнаты. Вечерами
под неумолчный и ставший уже привычным шум  живности,  обильно  населяющей
тропики, Вудрум часами просиживает у кресла больного старика,  слушая  его
содержательную, неторопливую речь, делясь своими планами изучения  древней
и загадочной истории Паутоо, невзгодами  и  сомнениями,  с  благодарностью
принимая его советы.
   Преойто - потомок старинного влиятельного паутоанского рода.  Он  сумел
сочетать в себе  высокую  культуру  некогда,  могущественного  и  славного
народа Паутоо и  многое  из  того,  что  принесла  на  Восток  европейская
цивилизация. Он одним из первых паутоанцев получил блестящее образование в
Европе, его дом стал центром для свободомыслящей паутоанской интеллигенции
и объектом подозрительного внимания колониальных  властей.  Преойто  много
сделал для своих соотечественников, достиг огромной известности и  почета,
оставаясь скромным, доступным и бескорыстным.
   "Я не перестаю восхищаться Преойто, - пишет Вудрум Наталье  Васильевне.
-  Ты  не  представляешь  себе,  как  скромен  уклад  жизни  этого  и   по
происхождению, и по личным достоинствам выдающегося человека.
   Я испытываю ни с чем не сравнимое ощущение радости, которое  доставляет
мне  общение  с  Преойто.  Его  неторопливые,  полные  достоинства  манеры
показывают человека содержательного и уравновешенного. Все в нем  говорит,
что он  унаследовал  мудрость  многих  веков.  Всегда  чувствуешь  себя  в
присутствии этого величавого паутоанца невозможно наивным и малоопытным.
   Наш господин Шираст весьма скептически, даже неодобрительно относится к
моим визитам к Преойто. А я люблю у него бывать, отдыхаю у  него  душой  и
вовсе не намерен разделять страхов Шираста, уже потому настороженного, что
Преойто - гордость и знамя паутоанцев - не угоден властям метрополии.  Его
стремление обеспечить торжество идеалов - истины,  добра  и  красоты,  его
проповедь  справедливости  (он  считает,  что  в  мире  должен  быть  один
главенствующий закон  справедливости,  в  силу  которого  никто  не  смеет
строить своего  счастья  на  несчастье  другого)  еще  кое-как  устраивает
власти.  Но  их  страшит  другое.  Преойто  авторитетен,  к   его   словам
прислушивается народ, а он идет дальше многих националистов  и  учит,  что
надобно стремиться не к тому, чтобы заменить  европейских  властителей  на
паутоанских, а к правлению, действующему  в  интересах  народа,  служащему
народу, к ликвидации бедноты и нищеты во  всех  ее  проявлениях.  Этого-то
учения  ему  и  не  могут  простить  власть  имущие.  Ни  европейские,  ни
паутоанские..."
   Каждое свидание  с  Преойто  радует  Ивана  Александровича,  прибавляет
бодрости и уверенности. После любой встречи с ним легче переносить тяжелую
обстановку, сложившуюся из-за Шираста. Шираст стал  набирать  в  поисковую
группу новых людей. Подчас он не утруждает себя тем, чтобы  согласовать  с
Вудрумом свои действия, и явно  стремится  к  тому,  чтобы  окружить  себя
нужными ему людьми. Незаметно получилось  так,  что  русские  оказались  в
меньшинстве. Нет былой сплоченности, единства, во всем начинает царить дух
делячества.
   Александра Вудрума не узнать в эти трудные дни. Он  оживлен,  деятелен.
Впервые встретившись с житейскими невзгодами,  с  людьми  разными,  в  том
числе и нечистоплотными, а зачастую просто подлыми, он включается в борьбу
активно, проявляя себя далеко не мягкотелым, настойчивым  и,  когда  надо,
даже отважным. Неиссякаемый оптимизм Бориса Шорпачева, несомненно,  служит
ему примером, и "русская партия", хотя и малочисленная,  держится  стойко.
Находчивый, общительный Шорпачев сумел ближе других европейцев  сойтись  с
рабочими-паутоанцами,  стать  и  среди  них  своим  человеком.  Он  вскоре
выяснил, что  Шираст  в  числе  нанятых  рабочих  привез  замаскированного
служителя храма Буатоо. Узнав, что его секрет раскрыт  Шорпачевым,  Шираст
стал еще хуже относиться к юноше, выжидая удобного повода,  чтобы  уволить
его из экспедиции.
   Иван Александрович, его друзья не могут  понять  причины  двойной  игры
Шираста, сперва недовольного наладившимися отношениями с жрецами, а  затем
установившего с  ними  какие-то  подозрительные  связи.  Услышав  об  этих
происках, Вудрум то впадает в уныние, то грозится,  несмотря  ни  на  что,
порвать с Ширастом и Ченснеппом. Однако  он  вскоре  снова  углубляется  в
работу, не в силах ничего предпринять, стараясь не  обращать  внимания  на
все ухудшающуюся обстановку в экспедиции.
   А между тем успех следует за успехом. Расчищена  часть  площадки  перед
святилищем храма и уже найден кусок ветки, о которой можно с  уверенностью
сказать, что она из окаменевшей в свое время рощи, воспетой  в  легенде  о
Ракомо и Лавуме. Разобран завал нижнего портика храма, и там, среди  хаоса
обломков,  найдена  окаменевшая  кисть  руки  Лавумы,  а  вскоре  водолазы
пробираются все дальше в глубь развалин и одному из них удается найти  еще
один обломок статуи Небесного Гостя,  который  Иван  Александрович  Вудрум
считал ядром метеорита. Но и эта радость омрачается  Ширастом.  Шираст  уж
очень  много  времени  проводит  вне  экспедиции,  то  и   дело   посещает
высокопоставленных  лиц  колонии.  За  спиной  Вудрума  ведутся   какие-то
переговоры. Шираст сносится с метрополией, посещает губернатора  и  жрецов
Буатоо. Возня эта неприятна и подозрительна  Вудруму,  он  чувствует,  что
затевается   что-то   неблаговидное.   Все   это   кончается   совершенной
неожиданностью:  Шираст  заявляет  Вудруму  о   необходимости   прекратить
подводные раскопки, и притом безотлагательно.
   Судя по тому что работы не прекратились, Иван Александрович  просто  не
посчитался с требованиями полномочного представителя Гуна Ченснеппа. В  те
дни Вудруму было не до того. Он  все  меньше  бывает  на  месте  раскопок,
поручив их Плотникову и сыну, а сам почти все время проводит  на  основной
базе экспедиции в Макими, работая над изучением  добытых  экспонатов.  Все
его внимание привлечено ядром метеорита. Осторожно, ювелирно, миллиметр за
миллиметром он расчищает сердцевину  космического  тела,  заброшенного  из
какого-то далекого мира.
   Изучая извлеченные из  ядра  метеорита  небольшие,  похожие  на  арахис
зерна, он убеждается, что это не  просто  частицы  неизвестного  на  Земле
минерала. Зерна  одинаковы,  похожи  друг  на  друга,  на  их  поверхности
сложный, повторяющийся на каждом зерне узор. Строение их  явно  показывает
принадлежность к органическому миру. Но ни одно углеродистое  вещество  не
имело  такого  огромного  удельного  веса.  Что,  если  это  действительно
зародыши или какие-то зерна, споры неведомой, но явно силициевой жизни?
   Долгие ночи просиживал Вудрум с Очаковским над  удивительной  находкой,
изучая, споря,  зарисовывая  и  записывая  все  возникшие  соображения.  И
радость необычайного открытия, и вместе с тем  страх  охватывают  ученого.
Что, если в зародышах еще _таится жизнь  и  она  сможет  воспрянуть_,  как
некогда под ударом Рокомо?  Что,  если  в  зародышах  притаилась  на  века
неведомая,  быть  может,  невероятно  могущественная  сила?  Какова  будет
дальнейшая судьба этого  открытия,  в  чьи  руки  эта  сила  попадет?  Что
произойдет тогда на планете?..


   "13 мая 1914 года, среда.

   Вчера  за  мной  прислали  от  Преойто.  Слуга  сказал,  что   господин
покорнейше просит прибыть к нему незамедлительно.  Я  бросил  все  дела  и
поспешил к старцу. Он встретил меня извинениями, отослал слугу и пригласил
для беседы.
   Как описать ее, как передать вызванные ею  чувства?  Не  припомню  день
более тягостный,  чем  вчерашний,  разве  только  тот,  когда  пришел  для
последнего прощания с матушкой.
   Застал я Преойто таким, как всегда, -  приветливым,  спокойным,  однако
уже в первые минуты мне показалось, что его неурочное приглашение  вызвано
обстоятельствами особенными. Был он тих и сосредоточен более обычного. Все
так же ласков и умиротворен,  однако  чувствовалась  в  нем  большая,  чем
обычно, отрешенность. Едва начав разговор со мной, Преойто сказал:
   - Видимся мы в последний раз. Завтра я переступлю порог непознаваемого.
Не возражай, мой друг, и не спеши с утешениями, которые хотя и возникают у
тебя - я это знаю - сердечно, но сейчас излишни. Я долго  прожил,  изведал
немало счастья, выпало на долю мою много и горьких минут. Такова жизнь,  и
я благословляю ее, вовсе не сетуя на неизбежность ожидающего всех нас.  Не
будем  предаваться  отчаянию  и  бесполезной  скорби,  а  лучше   истратим
оставшееся время разумно. Я хочу рассказать о делах, всеми давно  забытых,
еще об одной заманчивой загадке Паутоо. Посмотри, мой  друг,  внимательно,
не подслушивают ли нас, и снова сядь возле меня.
   Вот так. Хорошо. Давно я знаю тебя, знаю  твою  любовь  к  паутоанскому
народу и потому именно тебе  хочу  в  свои  последние  часы  рассказать  о
сокровенном.
   Это было давно. В те  времена,  когда  жизнь  нашего  народа  считалась
полной, чудесным образом гармонировала с природой, а человек с восторгом и
изумлением взирал на тайны Вселенной. Предания говорят, будто небо и земля
тогда находились ближе друг к другу и люди, случалось, становились богами,
а боги любили жить среди людей.  То,  что  теперь  мы  относим  к  области
чудесного, непостигаемого нашими чувствами и  даже  умом,  тогда  являлось
доступным пониманию не только избранных, но и простых  паутоанцев.  Однако
очень многое из того, что освоено человеком в наши дни,  разумеется,  было
еще недоступно древним. Я хочу утешить себя мыслью о том, что, может быть,
тебе удастся соединить знания, разделенные веками,  и,  когда  ты  изучишь
свойства Золотой Ладьи, открыть ее тайну.
   Род наш, как ты знаешь, старинный, и семейное предание говорит, что  на
Паутоо во времена великого правителя Нийона жил смелый и  мудрый  человек,
которого  звали  Преойто-Моу.  Тебе  известно,  что  паутоанцы  в  далеких
странствиях и смелых путешествиях обнаруживают большую предприимчивость  и
много истинного мужества. С  островов  Паутоо  еще  в  древние  времена  в
далекие страны отправлялись хорошо оснащенные суда. Уже тогда предки  наши
общались с народами, о которых европейцы узнали не так уж давно. Так  вот,
предание гласит,  будто  именно  Преойто-Моу,  наделенный  пытливым  умом,
необыкновенной жаждой познаний, и был создателем  паутоанского  флота.  Он
первым предпринял отважные морские путешествия, чем  и  прославил  Паутоо.
Царь Нийон приблизил Преойто-Моу, щедро  вознаградил  его,  и  Преойто-Моу
стал одним  из  самых  значительных  людей  в  стране,  а  вскоре  полюбил
прекрасную царевну Рагнаа.
   Говорят, что  еще  в  те  времена  паутоанцы  якобы  ходили  к  берегам
островов, которые теперь называют Новой Зеландией, и Преойто привез оттуда
чудесную птицу поэ. Темно-зеленая, отливающая  блеском,  словно  сталь,  с
пучком белых, как морская  пена,  перышек  на  изящной  шейке,  эта  птица
наделена такой способностью петь, какой не обладает ни одна из ее пернатых
сородичей. Поэ превосходно  подражает  всем  услышанным  звукам,  особенно
голосу человека. Преойто-Моу в долгом пути от новозеландских  берегов  пел
песни своей родины, и поэ научилась петь голосом Преойто-Моу. Никто не мог
отличить ее песен от песен Моу, который был превосходным певцом.  Чудесную
птицу он подарил принцессе Рагнаа, и с тех пор в прекрасном дворцовом саду
часто  слышалось  пение  Преойто,   а   ее   сердце   стало   принадлежать
прославленному моряку.
   Царь Нийон воспротивился этой любви, так как  обещал  свою  дочь  князю
Тансея, но Рагнаа и  слушать  не  хотела  ни  о  ком,  кроме  Преойто-Моу.
Всемогущий правитель Паутоо  не  в  силах  был  противиться  единственной,
беззаветно любимой дочери. Он знал ее порывистость и отвагу, настойчивость
и волю, понимал, что, полюбив, она будет готова на все вплоть до смерти, и
пустился на хитрость. Он дал согласие на ее брак с Преойто-Моу, но при том
условии, что знаменитый открыватель дальних и богатых стран женится на его
дочери только по возвращении из плавания к легендарной земле Анупау.
   Узнав о таком решении, Рагнаа  в  отчаянии  бросилась  к  своему  дяде,
верховному жрецу храма Буатоо, умоляя его повлиять на отца, уговорить отца
смягчить свое решение, так как боялась, что Моу не  вернется  из  опасного
похода к таинственной стране.
   Жрец,  любивший  свою  прелестную  племянницу,  утешил   ее,   пообещав
непременное возвращение Преойто-Моу, если она вернет любимому его  подарок
и если эту чудесную  птицу  он  будет  всегда,  в  течение  всего  похода,
оберегать, лелеять и держать при себе.
   Все дни и вечера стала проводить принцесса в своем саду среди прудов  и
фонтанов, окруженная диковинными  растениями  и  прекрасными  постройками,
созданными  искуснейшими  мастерами  Паутоо,  напевая  песни  прощания   с
любимым, и птица поэ научилась петь ее голосом.
   Быстро пролетели  оставшиеся  до  похода  дни.  Вот  уже  готовы  суда,
предназначенные  для  невиданного   плавания,   вот   уже   наступил   час
расставания.
   Принцесса Рагнаа вернула Моу его дар.
   Ушли корабли к неизвестным, манящим и страшным берегам.
   Во многих странах  побывали  отважные  мореплаватели,  везде  спрашивая
людей о путях к таинственному материку Анупау, но нигде не могли узнать  о
нем ничего определенного. Прошло больше года, а моряки, истосковавшиеся по
родным островам, все еще не могли ничего  разведать  и  начали  впадать  в
уныние, болеть, а некоторые из них умерли, так и не дождавшись возвращения
на родину. Трудно было Преойто-Моу, труднее, чем всем остальным, однако  у
него было великое  утешение  -  птица  поэ,  не  устававшая  петь  голосом
любимой.
   Не мог вернуться Преойто-Моу, не найдя земли Анупау, потеряв надежду на
счастье с любимой, и отважился пересечь Великий Океан. Много  месяцев  шли
суденышки через ласковый в ту пору и  спокойный  океан.  Все  же  достигли
смельчаки цели, и свидетельство тому  стоящий  и  до  сих  пор  на  Паутоо
обелиск с изображением медного человека, вывезенного из  той  удивительной
страны. Но обратный путь оказался ужасным.  Разыгрались  бури  на  Великом
Океане, погибло два суденышка вместе с находившимися на  нем  моряками,  и
люди сбились с пути. Не знал и Преойто-Моу, как довести оставшиеся суда  к
благословенным родным берегам Паутоо, растерявшись среди необозримых волн,
обуянный ужасом перед величием и безответственностью стихий.
   И тогда произошло чудо. Птица  поэ  превратилась  в  Золотую  Ладью,  в
маленький кораблик с крыльями такими же, как у поэ, с носом таким же,  как
у поэ. И кораблик этот, висевший  на  тоненькой  золотой  цепочке,  всегда
указывал на Паутоо.
   Исполнилось пророчество верховного жреца: не  потерялся  Преойто-Моу  в
безбрежных водах океана, нашел благодаря Крылатой Ладье  дорогу  к  родным
островам, благополучно прибыл в Макими, но там его ожидало непоправимое. В
тот самый час, когда поэ перестала петь, превратившись  в  Золотую  Ладью,
навеки умолкла, так и не дождавшись возлюбленного, принцесса Рагнаа.
   Вот о чем говорит наше семейное предание, -  закончил  старый  Преойто,
надолго опустив веки, застыв в своем кресле. Я с тревогой смотрел на него,
улавливая в неподвижном теле признаки жизни, не представляя себе, почему в
эти, как он считал, предсмертные часы он истратил столько сил и времени на
пересказ семейного предания.
   Быстро темнело. С океана потянуло  оживляющей  прохладой,  зашумели  за
верандой беспокойные ночные обитатели тропиков, а я  все  сидел  у  кресла
Преойто, боясь нарушить покой его, раздумывая над случившимся.
   Вдруг он открыл  глаза.  Спокойно,  будто  и  не  впадал  в  длительное
небытие, поманил меня к себе и четко выговорил:
   - Пойди посмотри, не появились ли  поблизости  от  нас  чьи-то  слишком
внимательные уши.
   Я снова осмотрел все помещение, правда довольно невнимательно, так  как
пребывал  в  состоянии  несколько  растерянном  и  возбужденном.  Когда  я
вернулся на веранду, Преойто протянул мне связку ключей.
   -  Пойди  к  черному  шкафчику,   что   в   моей   комнате.   К   тому,
инкрустированному бирюзой и  перламутром.  Отомкни  его  этим  ключом.  На
задней внутренней стенке увидишь отверстие. В него  опусти  вот  этот  мой
перстень, и тогда откроется потайная дверца. Увидишь вырезанную  из  кости
шкатулку. Возьми ее и неси сюда.
   Я проделал все в точности. Почему-то у меня дрожали  руки.  Нервы  были
возбуждены, и я ругал себя, что против обыкновения владею собой далеко  не
так, как должно.
   Резная шкатулка была поставлена на низенький столик у кресла  больного.
Преойто смотрел на нее как-то пристально, вроде  даже  весело.  Лицо  его,
темно-бронзовое, почти коричневое, с  чертами  строгими  и  впечатляющими,
было особенно величественно в этот момент, а в глазах, спокойных и мудрых,
светилась лукавинка. Руки у него были  тонкие,  умные;  они  потянулись  к
шкатулке, и шкатулка распалась. Я не успел заметить,  как  это  произошло.
Передо мной была Золотая Ладья, какую описал только что Преойто.
   На большой пластинке полированного  рубина  была  укреплена  стоечка  с
кольцом. К  верхней  части  кольца  на  тончайшей  цепочке  (без  лупы  не
рассмотреть звеньев) висела крылатая лодочка искусной работы.
   - Ты знаешь, - спросил меня Преойто, - в  каком  направлении  от  моего
дома находится храм Буатоо? -  Я  указал  на  восточный  угол  веранды.  -
Правильно. Посмотри теперь, куда указывает эта птичка.  -  Нос  кораблика,
выполненного в виде клюва новозеландского поэ, указывал на восточный  угол
веранды. - Куда бы ты ни отнес эту Ладью, - продолжал Преойто, - она будет
неизменно указывать не на север, как изобретенный китайцами  компас,  нет,
на Буатоо. Еще в молодости, вскоре после того как я получил  от  отца  эту
семейную реликвию, я  проверял  ее  всячески:  уезжал  с  нею  на  дальние
острова, бродил в разных направлениях вокруг храма и всегда ее острие было
направлено на то место, где стоит храм Небесного Гостя. В  Европе  Золотая
Ладья указывала на острова Паутоо. Этот удивительный компас я брал с собой
в храм Буатоо и незаметно для окружающих  ухитрялся  наблюдать  за  ним  в
самом храме. В Буатоо острие указывало на  то  место,  где,  по  преданию,
находится Верхний  Храм,  до  сих  пор  ревностно  охраняемый  жрецами  от
непосвященных.
   Преойто собрал ловко устроенную шкатулку, чудо-птица скрылась в ней,  и
он протянул ко мне иссохшие, морщинистые руки со шкатулкой.
   - Возьми! Себе возьми!
   Я не в силах был поднять своих рук и оторопело смотрел на реликвию.
   - Бери. Ты достоин. Ведь ты знаешь; у меня нет наследников. Мне  трудно
держать, Вудрум, возьми, пожалуйста.
   Я взял шкатулку.
   - Мне выпала горькая участь пережить сыновей и еще горшая  -  не  иметь
внуков. Не дай бог тебе такой доли!.. Ты еще полон сил.  Ум  твой  смел  и
меток... Ты уже много сделал, чтобы проникнуть  в  древнюю  тайну  Паутоо.
Пусть же удача сопутствует тебе и дальше. Я знаю: ты любишь наш народ,  ты
сумеешь рассказать миру о его былом правду, открыть  людям  то,  что  было
похоронено в течение стольких веков. Может быть, тебе доведется  разгадать
и тайну Крылатой Ладьи, так стремящейся к Верхнему Храму; открыть, что  же
в нем находится сокровенного, какие силы, еще не известные  науке,  влекут
туда этот  проплывший  через  столетия  кораблик.  Дерзай...  Прости...  И
прощай. А сейчас... Сейчас иди... Предоставь меня уединенному размышлению.


   15 мая 1914 года, пятница

   Вчера, в два часа пополудни, скончался Преойто...


   17 мая 1914 года, воскресенье

   Проводы Преойто в его последний путь, кажется, выльются во  всенародное
шествие. Весть о смерти паутоанского учителя распространилась со скоростью
непостижимой. В Макими съезжаются люди с отдаленнейших островов. Приезжают
паутоанцы и из других стран. Возбуждение  в  столице  небывалое  и  весьма
тревожащее власти. В Макими много военных частей, прибывших сюда из Пога и
Уинасса.
   В устье Матуана вошли две канонерки метрополии..."





   В день, на который были назначены похороны Преойто, произошли  события,
в корне изменившие по сути судьбу экспедиции.
   С утра Иван Александрович не поехал на  Себату,  а  остался  в  Макими,
собираясь принять участие в похоронах. Неожиданно в  отель  вбежал  вконец
измученный, запыхавшийся Шорпачев.
   - Иван Александрович, скорее, скорее на Себату!
   - Что с тобой, Борис? Что случилось?
   Шорпачев тянул  профессора  за  рукав,  широко  раскрывал  рот,  силясь
ответить, но, видимо, был не в состоянии произнести ни звука.  Промчавшись
по жаре от пристани до отеля, он не в силах был  говорить.  Вудрум  понял,
что произошло нечто из ряда вон выходящее, и, уже не сопротивляясь,  вышел
к извозчичьей коляске, помог Шорпачеву взобраться в нее и крикнул:
   - В порт! Живее!
   Только немного отдышавшись, Шорпачев наконец выдохнул:
   - Шираст храм хочет взорвать.
   Пока ехали к порту, молодой человек  успел  немного  прийти  в  себя  и
рассказал Вудруму, как ему удалось удрать с  базы,  как  друзья  паутоанцы
привезли его на быстроходной лодке в Макими.
   А на месте раскопок произошло  следующее.  Небольшие  подводные  взрывы
производились экспедицией часто. Это помогало удалять  мешавшие  водолазам
скалы, коралловые образования.
   Шираст, имея теперь в  составе  экспедиции  своих  людей,  распорядился
заложить такое количество динамита, от которого могли погибнуть  развалины
найденного под водой храма.
   - Ну, а Николай Николаевич? Он-то что же?
   - Иван Александрович, так ведь у  Шираста  в  руках  взрыватель.  Мы  с
Александром Ивановичем было к нему, а он говорит: "Не подходи  -  взорву!"
Николай Николаевич тогда и распорядились удалить всех  с  плота.  Боялись,
видать, как бы этот шалый и с людьми не рванул. С него станется!
   - Ну, ну, Борис, не забывайся. А баржи? Баржи-то как? Оборудование?
   - Николай Николаевич приказали отбуксировать.
   От коляски к катеру Вудрум бежал, не отставая от Шорпачева,  забыв  про
свои пятьдесят два года. Такого паутоанцы еще не видели.  Они  привыкли  к
тому, что европейцы метрополии не идут, а шествуют, не говорят, а изрекают
и уж никогда, конечно, не бегают.
   Катер шел к островку на предельной  скорости.  Вот  уже  видна  мрачная
оголенная вершина острова - Себарао, вскоре в бинокль можно будет увидеть,
что  делается  у  подошвы  горы,  у  берега,  близ  которого  стоят  баржи
экспедиции. Но поздно. Еще не показалась белая полоска прибоя, а Вудрум  и
Шорпачев увидели гигантский столб воды, выброшенный над  тем  местом,  где
еще утром велись работы экспедиции.
   Взрыв в лагуне взбудоражил Макими,  отвлек  в  какой-то  мере  внимание
паутоанцев от истории, связанной с похоронами Преойто. А история эта  была
довольно  загадочной.  Утром  в  понедельник,  когда  толпы  людей   стали
стекаться к домику Преойто, было объявлено, что он, согласно его последней
воле, похоронен на скалистом безлюдном  островке  Биу,  в  самой  дальней,
восточной  части  архипелага.  Как  и  когда  это  произошло  -   осталось
невыясненным. Возбуждение толпы было  огромным,  но  никто  не  знал,  что
предпринять. Взрыв у берегов Себату усилил растерянность. В  толпе  начали
сновать какие-то  люди,  распространяя  слухи  о  гибели  дерзких  ученых,
посягавших на паутоанскую святыню. Кто-то уже говорил, что  находящийся  в
Буатоо обломок статуи Небесного Гостя шевелится и начинает  расти.  Многие
поспешили к храму, многие устремились в порт. Словом, замешательство  было
изрядным и  усиливалось  тем,  что  еще  ночью  были  арестованы  наиболее
активные, преданные Преойто паутоанцы.
   ...Вудрум нашел Шираста в экспедиционном поселке. Едва владея собой, он
закричал:
   - Кто дал вам право, господин Шираст, бесчинствовать?!
   - Присядьте, профессор. Вот стаканчик холодного аполлинариса, и давайте
поговорим рассудительно, спокойно.
   - Не паясничайте, господин хороший, я еще раз вас спрашиваю:  какое  вы
имели право самолично, не сообразуясь ни с  моим  мнением,  ни  с  мнением
прочих членов экспедиции, варварски загубить дело,  на  которое  нами  уже
потрачено столько усилий? Что все это значит, наконец? - Вудрум все же сел
и залпом выпил искристый, чуть запотевший стакан минеральной воды.
   -  Иван  Александрович,  я  ведь  предупреждал  вас.  Я  ставил  вас  в
известность о том, что подводные раскопки необходимо прекратить, но вы  не
посчитались с нашими требованиями и настаивали на продолжении работы.
   - Мы получили на них разрешение губернатора.
   - О, с тех пор многое изменилось. И в этих изменениях немаловажную роль
сыграл ваш неосмотрительный поступок.  Вы  меня  простите,  профессор,  но
нельзя же в наше время вмешиваться в дела  политические,  не  учитывая,  к
чему это может привести.
   - Вы отлично знаете, что я ни в какие политические дела не вмешивался.
   - А ваш дар храму Буатоо? Он-то и сыграл в политике Паутоо немаловажную
роль. Вы ведь знаете, что в народе давно стала угасать  вера  в  Небесного
Гостя и жреческая партия влачила довольно  жалкое  существование.  Теперь,
обретя "святыню", она воспрянула духом. Со всех сторон архипелага к  храму
Буатоо начали стекаться тысячи паутоанцев. Но самое неприятное заключается
в  том,  что  жреческая  партия,  сама  по  себе  слабая,  объединилась  с
национальной партией, а та, пользуясь этим, стремится  приобрести  влияние
на народ, возглавить его борьбу  с  властями  колонии,  чего,  само  собой
понятно, метрополия допустить не может.  Мы  живем  в  реальном  мире,  и,
поверьте,  как  ни  увлекает  меня  перспектива   заняться   историческими
изысканиями, я всегда должен считаться с тем, что происходит в  окружающей
нас действительности. Вот и теперь, вместо того  чтобы  отдаться  дорогому
мне делу, я обязан был улаживать вызванный вами конфликт.
   - Ах, вот вы как поворачиваете! Значит, по вашему разумению, я во  всем
и виноват?
   - Хотели вы этого, профессор, или нет, но вы способствовали усилению на
Паутоо революционного брожения.
   - Ерунда какая-то.
   - Вовсе нет. Это жизнь. Согласитесь, религия - это всегда политика. Вот
политика - это уже не всегда религия. Жрецы на  Паутоо,  кому  бы  они  ни
поклонялись, могут существовать и усиливать  свое  влияние  только  в  том
случае, если они будут опорой колониальных властей. Сейчас они все  больше
и больше уходят из-под контроля  метрополии.  Вот  потому  и  нельзя  было
допускать, чтобы продолжались раскопки храма.  Теперь  уже  найдены  такие
реликвии,  как  ветка  из   священной   рощи,   рука   Лавумы.   Фанатики,
подогреваемые националистами, потребуют их, ведь о находках уже знают. Что
прикажете делать тогда?
   - Отдать, конечно.
   - О, нет, дорогой профессор! Это не так просто. Отдать реликвию  -  это
значит усилить мощь паутоанского движения, не отдать - это может послужить
поводом  к  всеобщему  подъему  колонии  против  метрополии.  Храм  Буатоо
надлежит держать в руках. Кто владеет храмом, тот владеет сейчас  огромной
силой.
   - Ваши соображения, может быть, и верны, но они меня не  интересуют.  Я
занимаюсь своим делом и не намерен ввязываться в ваши дела. Я считаю  себя
свободным от обязательств, данных Гуну Ченснеппу.
   - Вот как?!
   -  Разумеется.  Вы,  его  полномочный  представитель,  первым  нарушили
договоренность, прекратив раскопки без согласования со мной.
   - Я же объяснил вам причины...
   -  А  мне  это  безразлично.  Договариваясь   с   Ченснеппом,   мы   не
рассматривали вопрос, сообразуясь с политической ситуацией на  Паутоо.  Не
так ли?
   - Совершенно верно, профессор,  но  поймите  мое  положение;  я  обязан
соблюдать интересы Ченснеппа и вместе  с  тем  я  не  могу  отказаться  от
возможности вести с вами работу. Я получил от  вас  так  много.  Сделанные
вами открытия,  перспектива  опубликования  совершенно  неизвестных  науке
данных о силициевом Веке Созидания на Паутоо - ведь это...
   - Это все, видимо, вас интересует  меньше,  чем  доходы,  получаемые  с
Паутоо как Ченснеппом, так и вами. Ведь вашим батюшкой, если не  ошибаюсь,
немало средств вложено в здешние плантации.
   - Я не делаю из этого секрета. Отец мой - состоятельный человек, это  и
дает мне возможность заниматься интересующей меня областью науки.  Ведь  и
вам, господин профессор, потребовались немалые средства, чтобы осуществить
свои  планы.  Ведь  и  вы  столкнулись  с  необходимостью   прибегнуть   к
финансистам.
   - Столкнулся и очень сожалею.
   - Ничего не поделаешь, такие  взаимоотношения  необходимы,  хотя  и  не
всегда бывают приятны. Я никогда не разделял тенденцию тех ученых, которые
считают, что наука  должна  стоять  над  или  вне  политики,  государства,
партий. Не могу понять, почему столь распространено это заблуждение.  Ведь
всегда, во все времена наука была  подчинена  политике.  В  наше  время  в
особенности. В XX веке развивающаяся  промышленность  потребует  от  науки
всех ее сил, но и даст науке такие материальные возможности, каких она еще
никогда не получала.
   - Бедная наука. Впрочем, мы отвлеклись.  Меня  все  это  не  прельщает.
Спасибо, я  уже  сыт  по  горло.  Я  получил  такое,  что  с  меня  вполне
достаточно.
   - Простите, не верю.
   - Чему?
   - Тому, что вы откажетесь от своих планов, от прекрасного стремления  к
познанию, открытиям, научному подвигу.
   - Вы правы - не откажусь. Но от сотрудничества с вами, с  Ченснеппом  и
подобными вам господами отказываюсь. Решительно. Я возвращаюсь в Россию.
   - Вы это говорите, чтобы меня дезориентировать. Хотите, чтобы я поверил
в ваш отъезд отсюда.
   - Почему бы вам и не поверить? Раскопки вести теперь  бессмысленно,  да
и, нужно сказать, основное найдено.  Домой!  Домой!  На  камеральную,  как
говорят, обработку. Вы собираетесь в Европу?
   - Иван Александрович, раньше вас я отсюда не уеду. Я еще пригожусь вам.
   - Для погрузки? С этим справится Василий Афанасьевич.
   - Еще раз простите, профессор, но позвольте быть откровенным... Вам  не
удается роль дипломата. Я не могу поверить и представить себе,  зная  вашу
настойчивость, умение  добиваться  своего,  что  вы  покинете  Паутоо,  не
попытавшись пробраться в Верхний Храм, не узнав тайны  его  притягательной
силы для Золотой Ладьи...
   - Вы...  Вы...  Проникли  и  в  это?  Ваши  щупальца  протянулись  и  к
священному для меня дому Преойто?.. Да как вы смеете!
   Вудрум выбежал из домика Шираста, задыхаясь  от  гнева,  преисполненный
отвращением к окружающей его подлости  и  обессиленный  всем  случившимся.
Таким его и нашел на маленькой пристани Александр.  Он  поджидал  отца  на
веранде бамбукового домика и все  слышал.  Сидел  он  тихо,  сжав  кулаки,
готовый избить Шираста, но понимал, что дело  не  в  Ширасте,  конечно,  и
отчетливо представлял, что дракой ничего не исправишь.
   - Ну, что же будем делать, отец? - Вудрум молчал. - Мне  жаль,  что  ты
так расстраиваешься из-за Шираста. Плюнь на этого прохвоста.  Ты  вынужден
был терпеть Шираста, когда в его руках были основные материальные средства
экспедиции, необходимые для дорогостоящих подводных раскопок. А теперь?  -
Иван Александрович с удивлением и радостью посмотрел на сына. - Для похода
в Верхний Храм  не  потребуются  катера,  островки-баржи,  электростанция,
водолазное снаряжение. Мы проберемся к святилищу сами, маленькой группой и
узнаем все, поймем, что притягивает на огромном расстоянии Ладью.  И...  И
вернемся в Петербург...
   Вудрум ничего не ответил Александру, а только пожал ему  руку.  Крепко,
как верному и чуткому товарищу. Для Ивана Александровича в эти минуты  его
сын родился во второй раз. Родился таким, каким  он  его  хотел  видеть  в
жизни.
   19 мая, утром, закипела работа; экспедиция начала быстро сворачиваться.
   Шираст, кажется, впервые растерян. Он всячески заискивает,  еще  и  еще
раз доказывая, что действовал по необходимости, стараясь уладить  все  как
можно лучше, что прежде всего он ученый и готов  разделить  все  трудности
похода к Верхнему Храму  с  Вудрумом  и  его  сотрудниками.  Но  профессор
понимал, что Шираст в лучшем случае хочет разделить с ним славу  открытия.
Вудрум непоколебим. Освободившись теперь от материальной  зависимости,  он
отбирает для рискованного, но заманчивого похода безусловно преданных  ему
людей и только самое необходимое. Все, что  только  можно,  оставляется  в
Макими, с тем чтобы по возвращении из похода  к  Верхнему  Храму  взять  с
собой в  Европу.  Самые  сокровенные  находки  -  руку  Лавумы,  ветку  из
окаменевшей рощи и зародыши Иван Александрович решает взять с собой, боясь
расстаться с  ними  и  на  минуту.  Реликвии  тщательно  упаковываются,  и
Шорпачев запаивает их в жестянку из-под консервированного датского масла.
   Давно уже Вудрум не чувствовал такой приподнятости, облегчения,  как  в
эти дни сборов, подготовки к новому, манящему  и  многообещающему  походу.
Все приготовления делаются быстро, весело,  полностью  игнорируя  Шираста.
Иван Александрович уже считает, что окончательно отделался от него,  но  и
на этот раз ошибается.
   Когда подготовка к  походу  была  почти  закончена,  Шираст  доказывает
Вудруму,  что  затея  эта  совершенно  несостоятельна.   Он   доверительно
сообщает, как все время, даже в обход местных властей, поддерживал связь с
жреческой  верхушкой  и  одновременно  подкупал  жреца-предателя,  который
сообщал ему о замыслах жрецов.  В  храме  Буатоо  уже  известно  намерение
Вудрума посетить Верхний Храм, и жрецы не остановятся ни перед чем,  чтобы
погубить экспедицию. Она не дойдет выше скалы Прощания. Дальнейший путь  к
храму преодолеть не удастся: там уже подготовлены засады. Жрецы и на  этот
раз не допустят, чтобы европейцы проникли в их тайное святилище.
   Шираст предлагает другое. Все имущество и люди должны быть погружены на
пароход, через несколько дней  отправляющийся  в  Голландию.  Устраиваются
официальные проводы, и все сочтут,  что  ученые  покинули  Паутоо.  Однако
имущество должно быть разделено на две части: одна и в  самом  деле  будет
отправлена в Европу, другая, меньшая, необходимая для  похода  к  Верхнему
Храму, упакуется отдельно.  Как  известно,  пароход  делает  остановку  на
Нересу, последнем острове архипелага, и дальше берет курс  на  Европу.  На
Нересу группе, предназначенной к походу, надо сойти  и  окольными  путями,
переправляясь на небольших катерках, курсирующих между островами, а  затем
и  на  паутоанских  лодчонках,  незаметно  подплыть  к  острову  Сеунор  с
западной, безлюдной, заросшей непроходимыми джунглями стороны. В восточной
части Сеунора от храма Буатоо идет дорога к Верхнему Храму. Сейчас  ею  не
удастся  воспользоваться:  она  охраняется  жрецами,  уверенными,  что   с
остальных  сторон  храм  неприступен.   Западный   склон,   действительно,
считается непроходимым, однако Шираст  разыскал  человека,  который  знает
потайную тропинку и берется провести маленькую группу  до  самых  развалин
Верхнего Храма.
   Предложение Шираста показалось Вудруму уж очень неприятным,  однако  он
не мог не согласиться с силой его доводов.  Он  сам  знал,  что  жрецы  не
пропустят его выше Буатоо.  Переговоры  с  ними  ни  к  чему  не  привели,
губернатор категорически отказался от вмешательства в эту затею,  опасаясь
эксцессов.
   Вся  группа  энтузиастов  поддерживала  Ивана  Александровича   в   его
стремлении исследовать необычайное явление.  Сомнения  этического  порядка
больше всего беспокоили самого Вудрума. Все остальные считали,  что,  коль
скоро  заброшенный  много  веков  храм,  оживающий  раз  в  году  в   день
"пришествия"  Небесного  Гостя,  таит  в  себе  нечто  неизвестное  науке,
необходимо  проникнуть  в  его  развалины,  не   считаясь   с   суевериями
паутоанских жрецов. Обсуждения были горячими.  Вспоминали,  как  европейцы
впервые проникли в Лхасу - город, куда далай-ламы так упорно не  допускали
иноверцев;  в  египетские  пирамиды  и  храмы,  сокровища  которых  теперь
известны  всем;  в  буддистские  дагобы,  тысячу  лет  хранившие   древние
реликвии, теперь тоже встречающиеся в музеях. Примеры эти мало успокаивали
совесть профессора. Он долго не решался на шаг, казавшийся  ему  уж  очень
сомнительным, но наконец не устоял.
   - Мы предпримем это исследование, господа, только в том случае, если не
встретим   открытого   сопротивления.   Никакого   насилия,   ни    одного
неблаговидного  поступка!  Если  считать  правильными  имеющиеся   у   нас
сведения,  то  обстоятельства  таковы.  Храма,  собственно  говоря,   нет.
Остались две стены и полуразрушенные колонны,  невысокий  постамент  среди
них, на котором стоит нечто неведомое нам, составляющее предмет поклонения
тех паутоанцев, которые еще верят в божественное  происхождение  Небесного
Гостя. В этот храм, расположенный  на  самой  возвышенной  части  Сеунора,
семьсот лет назад перенесены какие-то реликвии, спасенные  при  затоплении
священной рощи и статуи Небесного Гостя. Вот, насколько  мне  известно,  и
все. К нему ведет от  Буатоо  трудная,  давно  не  поддерживаемая  жрецами
дорога, по которой раз в  году  и  пробираются  к  святилищу  давшие  обет
паломники. Обыкновенно жрецы не охраняют дорогу к Верхнему Храму. Да это и
понятно: никто не поддается искушению проникнуть к нему, исследовать  его.
Если бы не дар, полученный мной от Преойто, то и нам,  надо  полагать,  не
пришло бы на ум так настойчиво стремиться именно к этим  развалинам.  Мало
ли их, древних и загадочных, разбросано по этой  удивительной  и  так  еще
мало изученной стране? Но вот указывает Золотая Ладья на Верхний  Храм,  и
это не дает нам покоя. Так что же будем делать, господа?
   - Идти!
   - Во что бы то ни стало пробраться к развалинам!
   - Узнать, что будет делаться с лодочкой там, у самого святилища.
   - Это все равно что побывать с компасом на магнитном полюсе...
   - И ничего не найти там, кроме льда и снега...
   Во время этих оживленных дискуссий Шираст вел себя скромнее  скромного,
боясь  справедливых  попреков  Вудрума,   не   простившего   ему   посылку
соглядатаев в дом умирающего Преойто. Шираст оживился только тогда,  когда
решение  уже  было  принято  и  начиналась  подготовка   к   осуществлению
предложенного им плана. Прежде всего предстояло решить,  в  каком  составе
следует идти к Верхнему Храму. По всем соображениям,  группа  должна  быть
маленькой. Проводник ни при каких  условиях  не  соглашался  вести  больше
четырех-пяти человек, и Шираст, все же дождавшись удобного случая, требует
исключить Шорпачева. Вудрум снова почувствовал зависимость от Шираста,  но
и на этот раз ничего не мог поделать: оставалось или настоять на своем, не
отпуская нужного экспедиции молодого человека, или не иметь  ширастовского
проводника, знающего потайную дорогу к Верхнему Храму.
   С тяжелым чувством Иван Александрович начал разговор с  Шорпачевым.  Он
предложил ему  вместе  с  Василием  Афанасьевичем  сопровождать  в  Европу
имущество экспедиции, заверил, что по прибытии в Петербург  позаботится  о
его дальнейшей судьбе, поможет получить образование - словом, был ласков и
предупредителен. Не без волнения ожидал Иван Александрович, как  воспримет
все это Борис,  до  этой  минуты  считавший  себя  непременным  участником
похода. К немалому удивлению Вудрума, молодой  человек  ничем  не  проявил
своего огорчения.
   Теперь Ивана Александровича не оставляло беспокойство при мысли о  том,
как все это воспримет Александр, как расстанется с Борисом, с которым  они
за короткий срок стали очень дружны, успели вместе, подчас  рискуя  жизнью
при подводных поисках,  добыть  так  много  для  экспедиции.  Безразличие,
проявленное    Шорпачевым,    резануло    впечатлительного    и    немного
сентиментального пожилого человека. Неужели эта  неблагодарность,  сухость
порождены разницей в положении, занимаемом в  обществе  Вудрумами  и  этим
пареньком? Иван Александрович решил подготовить сына, не дать ему пережить
разочарование, которое он и за себя, и за него уже пережил, разговаривая с
Борисом. Александр, несмотря на такт и  заботливость,  проявленные  отцом,
воспринял весть о необходимости  уволить  Бориса  тяжело  и  нисколько  не
изменил своей привязанности к другу. А тот, как всегда,  был  неунывающим,
бойким и веселым. От предложения составить компанию  Василию  Афанасьевичу
он вежливо, но твердо отказался, сославшись на какие-то дела в Макими,  и,
расставаясь с друзьями, самым приветливым образом размахивал  на  пристани
платком до тех пор, пока неразличимыми стали их лица, пока не  скрылся  за
отрогами гор пароход...


   Поход начался удачно. Видимо, никто не  сомневался,  что  исследователи
окончательно покинули Паутоо. Ученые не  были  уверены,  а  не  следит  ли
кто-либо за ними на пароходе, но и это обстоятельство не упустил  из  виду
Шираст. Высадка  поисковой  группы  именно  на  Нересу  была  намечена  не
случайно и должна была определить многое. Сойдя с парохода  на  малолюдном
островке, она без труда почувствовала бы за собой слежку.
   Маленькой экспедиции,  в  которую  кроме  Вудрумов  и  Шираста  входили
Плотников и Очаковский, удалось незамеченной пристать к  западному  берегу
Сеунора, откуда начался трудный и столь трагически закончившийся поход.
   Джунгли  подступали  к  самой  воде.   Сплошная,   без   разрыва,   без
какого-нибудь видимого лаза стена растительности высотой в десятки  метров
преграждала путь неискушенному путешественнику. Кажется,  шага  невозможно
сделать в этом чудовищном переплетении  безумствующей  природы,  пробиться
через роскошную и зловещую чащу, в которой смешалось все тянущееся к жизни
и уже отжившее. Вокруг лесных гигантов, стволы которых  уходят  куда-то  в
недосягаемую высь, ярус за ярусом пробиваются к солнцу, к свету  пальмы  и
ротанги, мхи и кустарники. Изобретательность природы здесь демонстрируется
с невероятной изощренностью. Растения сплетаются так, что  только  немалые
знания да  умение  ловко  орудовать  специальным  ножом  помогают  кое-как
пробраться через этот не желающий пускать к себе человека зеленый океан.
   Нужно отдать справедливость проводнику Шираста: он, особенно на  первых
порах, оказался на редкость толковым и знающим.  Как  только  нанятые  для
похода паутоанцы укрыли лодки в надежном месте, вся процессия во  главе  с
проводником  начала  довольно  успешно  двигаться  в,   казалось,   совсем
недоступных зарослях.
   Первый день пути был очень утомительным, но закончился благополучно: до
наступления темноты путешественники выбрались к небольшому ручью и здесь в
относительно спокойном месте разбили лагерь и устроились на ночлег.
   Утро следующего дня выдалось  радостным,  путь  вдоль  ручья  показался
более легким, чем вчерашнее сражение с неумолимыми  и  коварными  зелеными
стражами  Сеунора.  К  полудню   прошли   намеченную   часть   дороги   и,
расположившись на привале, стали обсуждать планы  дальнейшего  наступления
на джунгли. Вот в это-то время и  начал  впервые  беспокоиться  проводник,
настаивая на том, чтобы поскорее пройти открытый участок дороги,  вьющейся
вдоль ручья, спрятаться в зарослях и начать подъем  в  горы.  Торопливость
его, настойчивое желание уйти от ручья были непонятны ученым, но  добиться
от него объяснений им не удалось.
   - Друзья мои, - сказал Вудрум, - здесь капитан не я, а  наш  проводник.
Считаю его мнение обязательным и предлагаю,  не  откладывая,  двинуться  в
поход! К вечеру мы должны расстаться с равнинной частью пути.
   Привал никого не удовлетворил.  Не  отдохнув  как  следует,  все  снова
отправились в путь. До захода солнца успели прийти  к  месту,  намеченному
проводником для бивака. Таким образом, большая часть  пути  была  пройдена
удачно. Осталась, правда, самая трудная - подъем по  горным  чащам,  но  у
всех было вполне определенное  впечатление,  что  проводник  действительно
хорош, ведет группу уверенно, и участники похода, воодушевленные близостью
цели, стали весело устраиваться на ночлег.
   Костер проводник разжигать не позволил.
   Это вызвало недоумение у исследователей и шум среди носильщиков, однако
проводник был неумолим  и  всем  вновь  пришлось  подчиниться.  Как  и  на
полдневном привале, проводник снова  стал  беспокоен,  но  и,  как  тогда,
оставался молчаливым. Еще на предыдущем биваке он не позволял пить воду из
ручья. Здесь он срезал кусок лианы метра два длиной и вылил из него  литра
полтора воды. Воду из лиан теперь пили все, хотя никто и не  находил  этот
источник достаточно приятным.
   Усталый лагерь быстро заснул, а часов в десять вечера темноту  прорезал
крик. Долгий, протяжный крик  умирающего  в  муках  человека.  Все  усилия
Очаковского, самого медицински образованного человека в экспедиции,  ни  к
чему не привели:  носильщик  корчился  в  судорогах  минут  десять,  затем
распрямился весь и застыл.
   Ночь не принесла отдыха. Тревога подкрадывалась вплотную.
   Похороны  носильщика  заняли  немного  времени  и  не   вызвали   среди
паутоанцев паники, так как они считали, что их товарища  укусил  тоу-бы  -
смертельно ядовитый паук, и поход продолжался.
   Тропинка - если можно назвать тропинкой ложе иссякшего горного ручья  -
временами поднималась почти отвесно. Перелезая с камня на камень, цепляясь
за скользкие, сочащиеся водой уступы, люди  метр  за  метром  преодолевали
препятствия. Ноги постоянно срывались с гладких камней или разъезжались на
липкой красноватой грязи. Отсюда, с  почти  отвесных  обнаженных  склонов,
сложенных из серых, желтоватых, красных и коричневых лавовых  масс,  виден
был противоположный склон ущелья. Разделявшая оба склона  пропасть  кипела
зеленью, испускала доносящиеся и сюда, на довольно большую высоту, пряные,
удушающие ароматы. Пропасть уходила  все  дальше,  вниз,  и  вскоре  из-за
нависшей  скалы,  увитой  ползучей  зеленью,  усеянной  огромными   яркими
цветами, показался океан - ярко-голубой у берега, скрывающийся  в  белесом
жарком мареве на горизонте.
   Снова подъем, еще один потруднее, и наконец измученные  путешественники
почувствовали живительную прохладу, представляющую на  этой  высоте  столь
приятный контраст с томительной, банной жарой равнинных джунглей.
   Казалось, что могло быть отраднее этого привала, когда  позади  остался
самый трудный участок пути, когда прохладно  и  сухо,  почти  нет  нещадно
жалящих, порой приводящих  в  исступление  насекомых,  а  впереди,  совсем
близко, заветная цель! И все же тревога не покидает никого  из  участников
похода.
   Проводник как-то по-особенному озабочен, суетлив. Иван Александрович по
возможности спокойнее и ласковее завел с ним разговор, устроившись, как  и
паутоанец, на корточках, но проводник не успокоился, все время оглядывался
по сторонам и наконец заявил, что дальше  не  пойдет.  Он  не  знает,  где
именно находятся развалины храма. Вот отсюда, от этой  скальной  площадки,
надо идти немного вверх, но куда - он не знает. Несколько  путей  ведут  к
древнему разрушенному храму. И этот - прямо, и вот  тот,  левее.  Можно  и
вправо взять. Пойти к вершине можно любым из них, но в  каком  направлении
святилище - он не знает, идти не хочет. Вудрум достал шкатулку  с  Золотой
Ладьей, и она указала направление. Проводник не удивлен и не обрадован. Он
продолжает настаивать на возвращении. Вместе с тем он, как  видно,  чем-то
напуган настолько, что и возвращаться боится.
   Иван Александрович посоветовался с друзьями. Никто не может понять, что
же происходит, но все чувствуют, как нарастает тревога.  Серафим  Петрович
как-то  больше  всех  ослаб,  недомогает.  Вудрум  предложил  остаться  на
привале, подождать,  пока  Очаковскому  станет  лучше,  но  он,  волнуясь,
протирая очки чаще обычного, спорит, не соглашается, просит:
   - Что же я буду... из-за меня будем  задерживаться  все.  Право,  ни  к
чему, господа. Одолеем эту скалу, а там, на самой вершине, развалины. Ведь
так? Ну, пожалуйста,  не  откладывайте  из-за  меня.  Иван  Александрович,
прикажите собираться. А я полежу немного. Как все будут готовы, и пойду. Я
двужильный, вы же знаете, дойду... Лишь бы с  вами...  Лишь  бы  со  всеми
быть, не расставаться...
   Это были последние слова отважного биолога.


   Оставшийся переход оказался самым легким физически, но сколь же он  был
тяжел морально! Похороны товарища ни у кого не выходили из головы. У Ивана
Александровича сердце сжималось при мысли, что уже нет  славного  Серафима
Петровича, работящего, доброго,  влюбленного  в  свое  дело  и  бесконечно
преданного науке,  что  в  Питере  не  встретит  его  семья...  Вспомнился
октябрьский суровый  день,  порт,  внезапно  поваливший  снег,  проводы  и
щемящее чувство ответственности,  вдруг  охватившее  тогда  беспричинно  и
властно...
   Когда перед взором  исследователей  предстала  выстроенная  полукругом,
слившаяся со скалами стена, они посмотрели на нее так, как если  бы  и  не
стремились к ней всеми силами, будто уже видели  ее  много  раз.  Площадка
перед развалинами, скальный обрыв высотой в четыре-пять метров. Взобраться
туда и там... Что же там?..
   Какая-то апатия у всех. Плотников  вял,  рассеян,  но  не  сдается.  Он
первым подходит к  обрыву,  выискивает,  где  полегче  взобраться  на  его
верхушку, к развалинам. Быстро темнеет. Вудрум считает,  что  в  развалины
надо пробираться утром, но Николай Николаевич просит не откладывать.
   - Тревожно как-то, Иван Александрович. Кажется, вот-вот  что-то  должно
помешать. Надо поднатужиться.  Ведь  последний  шаг.  Иван  Александрович,
берите Ладью, пойдемте.
   - Да что с вами,  голубчик?  На  вас  ведь  лица  нет!  Вы  плохо  себя
чувствуете?
   - Иван Александрович, я очень вас прошу -  пойдемте...  Пойдемте,  если
можно, а то... А то я не успею...
   Как в бреду, как в  каком-то  кошмаре,  четверо  ученых  взбираются  на
скалистый обрыв. Впереди Александр, за  ним  Плотников  и  Вудрум.  Шираст
замыкает четверку, всячески  помогая  профессору,  поддерживая  в  трудных
местах. Никто из паутоанцев и близко не подходит к обрыву. Кажется,  их  и
вовсе нет на площадке - так тихо  и  мрачно  все  вокруг.  Из-за  тяжелых,
готовых к грозе облаков изредка выглядывает  луна,  освещая  развалины,  и
тогда виден угрюмый полукруг стены, колонны с  осыпавшимися  верхушками  и
граненый постамент, на котором возвышается что-то  странное,  напоминающее
кусок окаменевшей  волны.  В  лунном  свете  она  кажется  полупрозрачной,
темно-зеленой,  а  когда  луна  скрывается  и  на  таинственное  святилище
наваливается мрак, на гребне волны начинают сверкать две сиреневые искры.
   Неужели достигнута цель и вот сейчас, в  это  именно  мгновение,  можно
будет совсем близко подойти к немеркнущим  тысячу  лет  посланцам  далеких
миров? Какая сила донесла их до Земли, возле каких звезд  затеплились  эти
сияющие в ночи, воспетые древней легендой "глаза божества"?
   Вудрум подошел к "волне" первым. Никто не следовал за ним, понимая, что
именно  он  по  праву  должен  раньше  других  приблизиться  к  так  давно
ускользавшей тайне.
   Иван Александрович не спешил. Он забыл о творящемся внизу, в  джунглях,
о засадах и преследовании, обо всем на свете  и  внимательно  рассматривал
испускающие лучи кристаллы.
   - Подойдите, друзья. Вот два Сиреневых Кристалла, назовем их  так.  Это
они пронеслись через Пространство, попали  на  Землю,  вызвали  поклонение
древних паутоанцев, и это к ним так стремится таинственная Золотая  Ладья.
Давайте проверим.
   Вудрум, осторожно ступая  по  источенным  временем  плитам,  отошел  от
постамента, приблизился  к  самому  краю  площадки.  Золотая  Ладья  своим
острием указывала на кристаллы. Профессор обошел всю площадку, и везде,  с
любого места Ладья ориентировалась на  кристаллы,  переливающиеся  мягким,
нежно-сиреневым, то меркнущим, то вспыхивающим с новой силой светом.
   - Да, друзья мои, мы соприкоснулись с чем-то неведомым, огромным. Науке
предстоит исследовать это явление, и, как знать, быть может,  познав  его,
человек станет во много раз сильнее.
   Ивану Александровичу не терпелось представить, как именно  надо  начать
изучение, ему хотелось тут же поделиться своими планами с помощниками,  но
Шираст первым напомнил  о  тревожных  обстоятельствах,  в  которые  попала
экспедиция.
   - Надо спешить, профессор.
   - Да-да, конечно, вы правы. Давайте спускаться к лагерю.
   - А кристаллы? - воскликнул Плотников.
   - Кристаллы, - уверенно заявил Шираст, -  надо  поскорее  выковырять  и
уходить отсюда.
   - Грабеж? Вы предлагаете  учинить  отвратительнейший  грабеж,  господин
Шираст. Никогда! В интересах науки мы пробрались сюда, поступившись  своей
совестью. Это еще куда  ни  шло,  но  посягнуть  на  святыню  паутоанского
народа?! Нет, нет! Мы рассмотрим эти  кристаллы  завтра,  днем.  Попробуем
установить, какие же силы возникают в них. Опишем это  явление,  зарисуем,
сфотографируем, но вырвать их и унести... Ни за  что!  Не  надо  забывать,
господин Шираст, что наука наукой, но существует еще и такое понятие,  как
порядочность. Да!
   Отчаянный крик, раздавшийся внизу, прервал спор.  На  привале  поднялся
шум, послышались голоса встревоженных  чем-то  паутоанцев,  крики.  Ученые
поспешили спуститься  к  лагерю  и  застали  там  панику.  Два  носильщика
корчились в судорогах, остальные атаковали забившегося в кусты проводника.
Шираст бросился ему на выручку. Разогнав нападающих, он выволок проводника
из его ненадежного убежища и повел к себе в палатку. Только  там,  немного
успокоившись,  проводник  признался,  что  считает  и  себя,  и  всех   их
обреченными.
   - Иван Александрович, надо  скорее  спускаться,  -  убеждал  Шираст.  -
Отбросьте щепетильность, возьмите кристаллы и  скорее  вниз,  пока  мы  не
погибли все.
   - На это я не пойду. Ежели проводник  прав  и  всех  нас  действительно
сумели как-то отравить, то бегство уже ни к чему не приведет.
   -  Совершенно  верно,  Иван  Александрович,  -   поддержал   профессора
Плотников. - Пожалуй, и в самом деле уже поздно.
   - Что поздно?
   - Бежать поздно. Надо дождаться дня. Коль мы уж сумели добраться  сюда,
надо возможно полнее исследовать феномен. Я уже не смогу, кажется... Боль,
понимаете. Боль во всех суставах. Я пойду лягу.
   -   Николай   Николаевич,   будем   надеяться,   что   это   чрезмерное
переутомление. Вы будете здоровы.
   - Иван Александрович, я настаиваю на немедленном  уходе  отсюда,  -  не
сдавался Шираст.
   - Как, сейчас, ночью?
   - Да.
   - Николай Николаевич не сможет идти с нами.
   - Идите. Идите без меня. Теперь уж ни к чему...
   - Ну нет! Мы не оставим вас. А вы, господин Шираст, как желаете.
   - Иван Александрович, да я...
   ...Ночь подходила к концу. Плотников корчился от боли, не произнося  ни
звука, то забываясь, то вновь приходя в себя. Вудрум не отходил от него ни
на шаг, не в силах ничем помочь его страданиям.
   Под утро забывшегося в тяжелом полусне отца разбудил Александр:
   - Шираст бежал!
   Выйдя из палатки, Вудрум не увидел на биваке ни одного человека. Шираст
бежал вместе с напуганными витающей над экспедицией смертью носильщиками и
проводником, прихватив с собой запаянную жестянку с драгоценными находками
и коробку с Золотой Ладьей.
   ...Плотникова отец с сыном хоронили молча, понимая,  что  все  кончено,
что все теперь дело в том, кто останется последним.
   Иван  Александрович  долго  сидел  над  могилой  своего  преданного   и
скромного помощника, не в  силах  предпринять  что-либо,  не  в  состоянии
придумать, как же  спасти  самое  дорогое  в  жизни  -  сына.  Идти  вниз?
Бесполезно. Если болезнь уже внутри, спасения нет. Как все это  произошло?
Неужели следили и сумели как-то отравить всех. Всех ли? Мелькнула  на  миг
надежда: а вдруг беда не коснулась  Александра?..  Натали,  как  она  была
права!.. Очаковский, три паутоанца, теперь вот  Николай  Николаевич...  Он
уже не будет ни управляющим симбирским  имением,  ни  этнографом,  а  сын?
Может быть, еще не все потеряно, может быть, яд коснулся не всех... или по
крайней мере подействовал  не  в  равной  мере  на  каждого.  Надо  что-то
предпринять, нельзя прекращать борьбу, но как?
   - Пойдем, отец. - Александр  взял  под  руку  Вудрума,  и  они  вдвоем,
помогая друг другу и уже чувствуя, что яд прибирается в  суставы,  шаг  за
шагом начали преодолевать крутой спуск. К вечеру они дошли до привала,  на
котором похоронили Очаковского. Иван Александрович вынул дневник  и  начал
очередные записи. Александр распаковал походную  сумку,  преодолевая  боль
открыл консервы и протянул банку отцу:
   - Поешь немного. А я пойду... Пойду прилягу.
   - Не надо, не ложись!
   - Не могу... Прощай. Больше не могу.
   Теперь было кончено все. Не надо  было  преодолевать  боль  при  каждом
движении, спускаясь вниз, никуда не надо  было  стремиться.  Нужно  только
одно - похоронить сына, как-то найти  в  себе  силы  предать  земле  самое
дорогое. И силы нашлись. Боль вдруг ушла  куда-то.  Тело  вновь  слушалось
приказа мозга: "Не оставлять так,  прикрыть  землей,  найти  силы,  найти,
найти!" И тут появилась страшная мысль: а что,  если  отравление  было  не
таким полным, как у остальных, что, если не придет смерть? Пережить  всех?
Неужели послано такое, самое страшное испытание?..
   ...Вудрум сидел над могилой сына обессиленный,  безучастный  ко  всему,
без единой мысли в голове, даже не понимая, болит ли тело или  нет,  когда
вдруг услышал шорох в кустах.
   Исхудавший, изодранный, еле держащийся на ногах пришел Шорпачев.
   Прощаясь с Вудрумами, он задумал перехитрить коварного Шираста.  Еще  в
Макими он знал, к какому месту должна незаметно  причалить  экспедиция,  и
отправился туда берегом. Пока группа Вудрума делала огромный крюк по морю,
Борис подошел к месту высадки, видел, как подплыли лодки, и с тех  пор  не
упускал из виду исследователей, незаметно пробираясь по  их  следам  через
джунгли, пользуясь покинутыми  ими  привалами,  рассчитывая,  что  друзьям
может понадобиться его помощь. Что она понадобится  -  он  не  сомневался.
Увидев  могилу  Очаковского,  Шорпачев  попытался  нагнать  друзей,  не  в
состоянии дольше таиться от них, предчувствуя беду, но тут ему показалось,
будто и за ним кто-то следит. Подумал: а не открыто  ли  намерение  ученых
тайно  пробраться  к  развалинам  храма,  не  скрываются  ли  в   зарослях
преследователи? Он решил немного вернуться  назад,  проверить,  но  прошел
сравнительно немного, не рискуя на большое расстояние отрываться от идущей
впереди группы, и снова поспешил вслед за экспедицией. Тревога  нарастала,
да что говорить - попросту становилось страшно, особенно по ночам. И Борис
начал пробираться к привалу друзей, как вдруг заметил движение впереди. Он
притаился  в  зелени  и  вскоре  увидел  быстро  спускающихся   паутоанцев
носильщиков, среди которых был и Шираст.
   Преодолеть  скальный  подъем  Шорпачеву  удалось  с  трудом:  сказалось
напряжение последних дней, измотали тревоги. Выбиваясь из сил, он спешил к
друзьям, но пришел уже поздно. Александр был мертв.
   Шорпачев едва узнал Ивана  Александровича,  поседевшего,  осунувшегося,
раздавленного непомерным горем. Слов утешения сказано не было. Ни  у  кого
не могло найтись таких слов в те минуты, и Борис просто  протянул  Вудруму
запаянную жестянку.
   Да, она не у Шираста. И не пришлось даже  отбивать  ее  у  бежавшего  в
панике ученого. Еще в  Макими,  запаивая  коробку  с  добытыми  находками,
Шорпачев запаял их две. Настоящую  сохранял  сам,  уже  тогда  не  доверяя
Ширасту, подозревая, что рано или поздно он попытается  ее  похитить.  Так
оно и случилось: Шираст, удирая, прихватил жестянку, наполненную ничего не
стоящими обломками.
   - Подобрать точно такую же коробку было просто, Иван  Александрович,  -
они из-под датского консервированного масла, а  вот  взвесить  обе,  чтобы
никто не заметил разницы, - это было потруднее. Ну, а к Ладье двойника  не
подберешь.
   Иван Александрович немного оживился. Он понял, что надо спешить, что яд
упорно овладевает телом. Еще несколько минут - и  будет  упущена  внезапно
открывавшаяся последняя возможность написать и  отправить  завещание.  Над
чувствами взял верх разум. Вудрум вновь нашел в себе силы: ученый  стал  в
нем сильнее отца, и он принялся за письмо Арнсу Парсету.
   "...Вот и все, дорогой друг! Теперь Вы знаете, если дойдет до  Вас  это
письмо, как все нелепо получилось и какой трагедией все закончилось.
   Много лет я стремился разгадать тайну Небесного Гостя, и теперь,  когда
мы прикоснулись к самому сокровенному, я раздавлен. Последние силы собираю
для того, чтобы распорядиться наиболее важным и пугающим, что было  добыто
нами. Не оставляет мысль о зародышах. Кто знает, как величественно  и  как
опасно затаенное в этих крупинках? Может быть,  в  них  гибель  для  всего
живущего на Земле, а  может  быть,  великая,  поистине  божественная  сила
созидания или даже нечто просто непостижимое для нас, еще не ведающих, что
творится в бесконечных мирах Вселенной.
   Признаюсь, дорогой,  мне  страшно.  Вы  знаете,  как  я  верю  в  гений
человеческого разума, в его грядущее торжество. Но готовы ли мы  сейчас  к
великому сражению? Думаю - нет. Человек только формируется, еще не  создал
такого общества, которое было бы избавлено от  угнетения,  вражды.  Придет
время, возмужает человечество, и оно будет в силах  вступить  в  борьбу  с
неведомой, быть может, грозной и могучей силой космоса. Человек не  только
победит эту силу, но и заставит служить себе,  сделает  ее  помощницей  на
пути к будущему. Верю!
   Но пока...
   Дорогой Парсет, только Вы можете понять мои сомнения, но Вы так далеко.
Очень нужны мне именно сейчас  ваши  дружеские  слова,  ваша  поддержка  и
мудрый совет. Но Вы слишком далеко. Нас разделяют не только  10.000  миль,
но и вечность. Да, мои часы сочтены, и сейчас я  должен  принять  решение.
Мысленно советуюсь с Вами. Зная Вас, я  стараюсь  поступить  так,  как  бы
поступили Вы, и решаю... Открывать миру находку рано!
   Все найденное нами я погребаю. _Завещаю открыть  тайник  только  тогда,
когда мои наследники по духу будут  в  состоянии  овладеть  великой  силой
неведомой жизни_.
   О тайнике знает только один человек. Я верю ему так же, как  и  Вам,  а
этим сказано все. С ним, с Борисом Евграфовичем Шорпачевым, я передаю  это
письмо и свои дневники. Попадет ли оно в ваши руки? Не знаю. Но ничего  не
поделаешь - другого выхода нет...
   Страшно подумать о Натали. Сделайте что возможно для нее. Передайте:  в
последние минуты я был с ней.
   Верьте, дорогой Парсет, я сделал все возможное для науки.
   Ваш Вудрум. 10 июня 1914 года.
   Остров Сеунор, на скале близ развалин Верхнего Храма".


   Иван Александрович попросил Бориса вскрыть жестяную коробку. Когда  это
удалось, Вудрум вынул оттуда зерна и с его помощью уложил их в тайник.
   Жестянку с окаменевшей рукой легендарной Лавумы,  веткой  из  священной
рощи и кусочком метеорита Вудрум отдал Шорпачеву с просьбой  передать  все
это в Национальный музей Паутоо в Макими.






                                     Если человек зависит от природы, то и
                                  она зависит от него. Она его сделала, он
                                  ее переделывает.
                                                             Анатоль Франс

                                     Люди никогда не считают  таинственным
                                  то, что служит им и приносит пользу,  но
                                  только то, что грозит им опасностью  или
                                  причиняет вред.
                                                               Карел Чапек




   И Мурзаров, и я, изучив наследие Ивана Александровича Вудрума, оценили,
как огромно,  увлекательно  и  пока  недоступно  найденное.  Что  касается
Юсгора, то для него многое уже было знакомо по  материалам,  имевшимся  на
Паутоо и в Европе. Теперь всех нас  интересовало  главное  -  где  находки
Вудрума? Сиреневые Кристаллы, Золотая Ладья, зародыши - все это надо  было
разыскать, исследовать - словом,  продолжить  труд  нашего  замечательного
соотечественника.
   Десятки лет нас отделяли от того времени, когда Вудрум начал работу над
силициевой  загадкой,  а  проблема   оставалась   такой   же   заманчивой,
таинственной и, как знать, может быть, опасной.  Ведь  такие  проблемы  не
остаются без своих исследователей. Не мы, так другие в конце концов придут
и откроют миру еще неизвестное сегодня. Так бывало  всегда.  Что  касается
силициевой загадки, то с нею  дело  обстояло  особенно  сложно.  Были  все
основания считать, что нас могут опередить, и  вовсе  не  хотелось,  чтобы
кто-то другой выпустил  духа  из  бутылки.  Рассчитывали  ли  мы  на  свое
проворство в этой соблазнительной и вместе  с  тем  рискованной  операции,
считали ли  себя  способными  совладать  с  этим  духом  и  заставить  его
трудиться именно  на  нас?  Разумеется.  Во  всяком  случае  нам  хотелось
надеяться.
   Собранные   материалы   об   экспедиции   Вудрума    вызвали    горячую
заинтересованность самых различных ученых, сделались объектом пристального
изучения. Мурзаров, Юсгор и я в то время были "ударной группой". "Ударять"
приходилось  главным  образом  по  неверующим,   но   очень   нужным   для
осуществления наших намерений людям. Однако все это было весьма  и  весьма
затруднительным. Да, рука окаменевшей Лавумы  впечатляла,  собранные  нами
документы вызывали самый живейший интерес, волновали, но  нас  спрашивали:
"Ну и что же вы хотите? Каковы ваши намерения, планы?" А планы у нас  были
грандиозные и дерзкие. Мы хотели узнать, что представляют собой  Сиреневые
Кристаллы, за  сотни  километров  ориентирующие  Золотую  Ладью,  найти  и
изучить зародыши силициевой жизни. Мы хотели (но об этом еще  не  решались
говорить на официальных совещаниях) оживить эти зародыши!
   Само собой разумеется, что для  этого  прежде  всего  надо  было  иметь
зародыши. У нас их не было. Мы собрали все материалы,  касающиеся  походов
И.А.Вудрума. Мы знали, какие продукты запасались для экспедиции,  в  каком
магазине и за сколько они приобретались. Но мы не знали  самого  главного:
где завещание русского ученого, написанное в предсмертный час  на  острове
Сеунор в июне 1914 года?
   Дневники и часть писем Ивана Александровича  Вудрума  удалось  найти  у
дочери профессора Евдокимова. Она бережно хранила  их  и,  узнав  о  нашей
работе, любезно  предоставила  их  в  распоряжение  Института  космической
химии,  рассказала  о  своем  отце,  который,  уже  будучи  очень  пожилым
человеком, решил заняться систематизацией материалов, касающихся изысканий
Вудрума, собрать о нем возможно более полный материал, написать работу  об
исследованиях своего так незаслуженно забытого друга, но не успел. В  1920
году его не стало.
   Из черновых набросков, начатых Елизаром Алексеевичем в конце 1919 года,
мы установили, как попали в Россию документы об экспедиции Вудрума.
   Борис Шорпачев похоронил  Ивана  Александровича  рядом  с  сыном  и  от
привала у развалин страшного Верхнего Храма отправился  в  Макими.  Трудно
представить себе, сколь тяжким был этот путь через  джунгли  для  молодого
человека, только что потерявшего своих друзей.  Одинокий,  изголодавшийся,
все время опасаясь, что и его могут отравить где-то  таящиеся  в  зарослях
враги, он брел едва проходимыми дебрями с одной только мыслью: во  что  бы
то  ни  стало  выполнить  волю  покойного,  сохранить  находки,  дневники,
завещание. Силы покидали молодого человека, порой  казалось,  что  уже  не
преодолеть всех трудностей опасного пути, но он все же добрался до Макими.
Здесь уже можно  было  сделать  передышку,  привести  себя  в  порядок  и,
главное,  выполнить  хотя  бы  один  наказ  Вудрума  -  передать   находки
Национальному музею. Хранитель музея без всякого восторга принял жестянку,
видимо не представляя себе толком, как велико значение находящегося в ней.
Был момент, когда Шорпачев, почувствовав  столь  безразличное  к  находкам
экспедиции отношение, хотел было забрать их у  хранителя  обратно,  но  не
решился. Воля Ивана Александровича была для него священна.
   Еще в Макими Шорпачев узнал, что в Европе  началась  война.  Выстрел  в
Сараево отозвался даже на островах Паутоо. Надо  было  спешить.  Не  теряя
времени, едва подправив немного здоровье,  Борис  пустился  в  длительное,
трудное путешествие. Пока добирался до Голландии,  Парсет  умер.  Передать
завещание было некому. Последний, быть может самый сложный, участок пути -
и Шорпачев наконец в городе, откуда отправилась  в  1913  году  экспедиция
Вудрума. В России гражданская  война,  разруха,  голод.  Родина  встретила
сурово, а на сердце  радостно.  Победа  революции  воспринимается  молодым
человеком, повидавшим мир,  полный  несправедливости  и  жестокости,  всей
душой. Ему неведомы сомнения, с кем быть. Он берет винтовку в руки,  чтобы
защищать Петроград от Юденича.
   Таким, с винтовкой, готовым к походу, и увидел его профессор Евдокимов.
В первый и последний раз. В Петрограде Шорпачев не нашел никого  из  семьи
Вудрумов: Наталья Сергеевна умерла в начале восемнадцатого года.  Смятение
и неуверенность овладели молодым человеком: кому передать пакет?  Шорпачев
понимал,  что  Вудрум  доверил  ему  нечто   огромное,   чувствовал,   как
значительно сделанное русским ученым открытие, и  хорошо  знал,  что  Иван
Александрович хотел сохранить его в тайне, боясь доверить  людям,  которые
не могли быть его единомышленниками. Из  разговоров  с  Вудрумом,  из  его
записей в дневниках Борис Шорпачев знал о профессоре  Евдокимове  и  перед
отправкой на фронт пошел к нему. Весь вечер и  часть  ночи  они  просидели
вдвоем в большой нетопленной комнате  у  керосиновой  лампочки,  вспоминая
дорогих им обоим людей. Елизар Алексеевич в своих записках очень  подробно
и тепло описывает  эту  встречу,  свои  впечатления  о  молодом  человеке,
пронесшем через полмира завещание ученого, рассказывает, как ранним  утром
проводил Шорпачева, готового к походу, и замечает, что  больше  ничего  не
слышал о славном русском парне.
   Нам  тоже  больше  ничего  не  удалось  узнать  о  Борисе   Евграфовиче
Шорпачеве, сыгравшем такую значительную роль во всей вудрумовской  эпопее,
с честью выполнившем обещание, данное Вудруму, и отдавшем жизнь за то, что
стало его главной правдой.
   А завещание? В бумагах  профессора  Евдокимова  его  не  оказалось.  Мы
подняли  не  только  архивные   материалы,   касавшиеся   самого   Елизара
Алексеевича, но и разыскали  уйму  документов  о  его  друзьях,  знакомых,
сотрудниках, учениках. Терпение наше и настойчивость были вознаграждены: в
одном из писем его сотрудника мы обнаружили фразу, казалось не  имевшую  к
нашим изысканиям прямого отношения:  "От  Елизара  Алексеевича,  дабы,  не
откладывая, выполнить его поручение, прямо поехал к Колесникову..." Письмо
было написано за день до смерти Е.А.Евдокимова. Мы  сочли,  что  поручение
это, вероятно, было серьезным,  и  начали  перебирать  всех  Колосниковых,
которые  могли  быть  знакомы  профессору   Евдокимову.   Трудные   поиски
увенчались успехом. Иван Петрович Колесников, старинный  знакомый  Елизара
Алексеевича, работал в то  время  в  архиве  Академии  наук.  Естественно,
возникло предположение: не отправил ли перед смертью  профессор  Евдокимов
завещание Вудрума на хранение в архив?
   В архивах Академии и был найден  пакет  с  адресом  тайника,  черновики
писем Вудрума, копии отчетов экспедиции - словом, все  то,  что  профессор
Евдокимов счел наиболее важным. Эти  материалы  и  легли  в  основу  наших
изысканий.
   Юсгор ликовал больше нас всех: его поездка в СССР  оказалась  успешной.
Предположение, что только в Советском Союзе можно найти ключевой  материал
к силициевой проблеме, блестяще подтвердилось.
   Теперь наша "ударная группа"  обрела  цель  совершенно  определенную  -
поскорее на Паутоо! Мы покончили с надоевшими нам архивными изысканиями  и
жаждали действий: разыскивать Сиреневые  Кристаллы,  зародыши,  продолжать
работу с загадочным  метеоритом.  Юсгор  считал  обязательным,  как  можно
скорее приступить к поискам, а  когда  получил  письмо  из  метрополии  от
своего друга и сотрудника молодого паутоанца Худжуба, стал  настаивать  на
необходимости нашей совместной  поездки  на  Паутоо.  Юсгор  всегда  самым
лучшим образом отзывался о Худжубе, но  вместе  с  тем  опасался  излишней
порывистости,  а  подчас  и  безрассудности  в  действиях  этого  молодого
человека. Увлекающийся, не умеющий  ждать,  он  тревожил  уравновешенного,
рассудительного Юсгора и вместе с тем импонировал  ему  своей  живостью  и
глубокой порядочностью. Худжуб имел все основания  стать  хорошим  ученым.
Его помощь и энергию Юсгор ценил, но никак  не  мог  справиться  с  буйным
нравом своего соотечественника.
   Письмо Худжуба насторожило Юсгора, да и нас:  Худжубу  стало  известно,
что  интерес  к  силициевой  загадке  возрастает.  Ему  удалось  узнать  в
метрополии  Западного  Паутоо,  что  Фурн,   доверенное   лицо   владельца
каучукового концерна Отэна Карта, человек изворотливый, наглый и вместе  с
тем умный и хитрый, успел побывать в СССР, по-видимому с  целью  разведать
все возможное о работах Вудрума.
   Юсгор  мог  успокоить  Худжуба.  Фурн  не  имел   никакой   возможности
пробраться в архивы Академии наук,  но  сам  факт  внимания  к  наследству
Вудрума заставлял задуматься, спешить с поездкой на Паутоо, коль скоро  мы
не хотели, чтобы нас опередили в метрополии Западного Паутоо.
   Нельзя не сказать, что  получение  адреса  тайника  сразу  же  изменило
положение нашей "ударной группы". Раньше у нас, кроме  энтузиазма,  ничего
не  было,  теперь  мы  располагали  уникальными  документами,  конкретными
планами  исследований.  Институт  космической  химии,   который   наиболее
сочувственно относился к нашим намерениям, начал самым настойчивым образом
хлопотать в нужных инстанциях, доказывая необходимость посылки  на  Паутоо
небольшой группы советских ученых.
   Множество  совещаний,  докладов,   демонстрации   привезенных   Юсгором
экспонатов, доказывающих, что наука действительно столкнулась  с  явлением
совершенно особенным и, как знать, быть может, грозным... Немало уговоров,
настойчивых просьб, надежд и огорчений -  и  наконец  решение  состоялось:
профессор Мурзаров  и  я  получили  длительную  командировку  в  Восточный
Паутоо.
   Разумеется, время, ушедшее на эти сугубо организационные дела, было  не
зря потеряно. Мы неустанно продолжали вести работу, изучая кусок метеорита
(осколок статуи Небесного Гостя), привезенный Юсгором вместе с окаменевшей
пеной и рукой  Лавумы.  Скептиков  теперь  становилось  все  меньше.  Наши
исследования,  проведенные  в  Институте  космической  химии,   уж   очень
убедительно показали, что впервые за всю историю изучения метеоритов, этих
пока единственных посланцев неведомых миров, человек столкнулся с  новыми,
совершенно особенными формами жизни, о которой можно  достоверно  сказать,
что эта жизнь силициевая. Современные средства науки позволяли глубже, чем
во времена Вудрума, проникнуть в силициевую проблему.


   И вот, настал день,  когда  Мурзаров  и  я  покинули  Москву.  Конечно,
вспомнили Вудрума и его  друзей...  Снежный  осенний  петербургский  день,
горсточка русских людей, отправляющихся за тысячи  миль,  чтобы  совершить
замечательное открытие, людей,  собственно  говоря,  не  получивших  почти
никакой поддержки на родине, вынужденных надеяться только на самих себя  и
вскоре попавших в зависимость от Гуна Ченснеппа. Да, тревожно  было  Ивану
Александровичу Вудруму на борту маленькой "Азалии",  уходившей  в  черноту
Балтики! Мы с Мурзаровым вылетели на Паутоо в  комфортабельном  реактивном
лайнере, который за двенадцать часов лета перебросил нас в  Макими.  Дело,
конечно,  не  в  изменившихся  технических  средствах.  Мы  не  испытывали
опасений Вудрума прежде всего потому,  что  у  нас  на  родине  оставались
единомышленники, была возможность в любое  время  получить  помощь  многих
десятков научных учреждений.
   Итак, мы летели в Макими. Часы полета, несмотря на  комфорт,  оказались
довольно утомительными. Развлекаться созерцанием  земли,  ушедшей  от  нас
куда-то вниз, на глубину девяти тысяч метров, нам не удалось, да почему-то
и не очень хотелось. Облачность почти на всей трассе мешала наблюдениям, и
мы только кое-когда узнавали знакомые по географическим  картам  очертания
морей, иногда правильно определяли, над каким местом пролетаем, а в  общем
не очень  часто  заглядывали  в  небольшие,  малопригодные  для  обозрения
иллюминаторы.
   По  мере  приближения  островов  Паутоо  меня  все   больше   одолевали
неспокойные мысли о предстоящих поисках,  исследованиях,  о  дружественной
стране, казавшейся хорошо знакомой и  в  то  же  время  недостаточно  нами
изученной, сложной. Молодая республика в становлении,  еще  сильны  в  ней
феодальные и религиозные традиции. В Восточном  Паутоо  наряду  с  крепкой
централизованной властью существуют независимые  княжества,  а  нет-нет  и
начинают  орудовать  банды.  В  Западном  Паутоо,  где   еще   хозяйничает
метрополия, действуют  партизанские  отряды,  не  прекращается  борьба  за
независимость, за воссоединение страны. Словом, обстановка сложная.  Будет
трудно - мы это понимали превосходно.
   Пожалуй, именно в часы полета я особенно отчетливо представил себе, как
по-разному  мы  с  Мурзаровым  относимся  к  силициевой  проблеме.   Ханан
Борисович, человек довольно прямолинейный, если не сказать догматичный, не
разделял, по-видимому, многих моих сомнений. И он, и Юсгор, как только нам
досталось "наследство", кажется,  ни  разу  не  задумались  над  вопросом:
доросли люди до соприкосновения с неведомым  или  нет?  Вечерами  я  часто
перечитывал предсмертное письмо Вудрума.  Я  уже  наизусть  помнил  каждую
строчку этого документа, написанного человеком, прекрасно понимавшим,  как
велико может быть несчастье, если люди не сумеют совладать с  пробужденной
ими силой космоса. Вудрум писал: "...рано!" А сейчас?.. Да,  за  прошедшие
десятилетия изменилось многое, появился новый общественный строй,  окрепли
силы, которые не допустят, чтобы силициевая  жизнь  была  использована  во
зло, как не дают ядерным силам погубить жизнь на планете... Не допустят!..
Но  как?..  Что,  если  там,  где  еще  живут  по   законам,   создаваемым
ченснеппами, раньше нас подберутся к тайнику, сумеют взять в свои руки  то
огромное, что таит в себе необычайный посланец космоса?.. Похоже,  они  не
собираются ждать  и  уже  действуют,  активно,  не  очень-то  стесняясь  в
средствах и способах. Значит, нужно  действовать  и  нам,  да  так,  чтобы
опередить, чтобы иметь неоспоримые преимущества, и для этого... Для  этого
прежде всего надо думать не над тем, как вызвать к жизни грозную  силу,  а
над тем, как научиться владеть ею! Однако, не вызвав ее, мы,  очевидно,  и
не найдем способа покорить, подчинить ее себе. Тогда где же выход?  Голова
шла кругом, я запутывался в противоречиях и вместе с тем отчетливо понимал
необходимость найти какое-то оригинальное решение. Найти во что бы  то  ни
стало! Но как?..


   Столица Паутоо произвела на нас особенное впечатление.  По  литературе,
из рассказов Юсгора мы знали, конечно, что с тех пор, как  здесь  побывала
экспедиция Вудрума, в стране и  городе  произошли  огромные  перемены,  но
вместе с тем мы настолько сжились с Макими, описанным Вудрумом,  настолько
хорошо представляли себе его дома,  улицы,  базары,  храмы  и  отели,  что
казалось, приехав, будем себя чувствовать в нем как  в  давно  знакомом  и
полюбившемся городе. И вот все оказалось другим, очень близким и вместе  с
тем неузнаваемым. Тишина заросших зеленью  улиц;  скрывающиеся  в  глубине
садов  белые,  как  правило,  одноэтажные  домики,  окруженные   тенистыми
верандами; неспешный  шаг  маленьких  лошадок,  запряженных  в  экипажи  с
полосатыми тентами; редкие цепочки тускловатых фонарей, развешанных только
в порту да на главных  улицах;  пестрые,  довольно  жалкие,  торгующие  до
глубокой ночи лавчонки - где все это? Мы очутились в огромном процветающем
городе. Множество высоких ультрасовременных зданий, заполненных конторами,
банками, редакциями газет и  нарядными  магазинами;  почти  везде  хорошие
мостовые и тротуары. Движение такое, что на перекрестках  нередки  заторы.
Потоки самых разнообразных автомашин - от джипов до скоростных приземистых
лимузинов; трамваи, автобусы  вперемежку  с  легкими,  крытыми  полосатыми
тентами колясками и трехколесными велосипедами-такси - все  это  спешит  и
движется  отнюдь  не  с  "восточной  медлительностью".  Люди   приветливы,
красочно  и  со  вкусом  одеты,  всюду   царит   свойственное   паутоанцам
непринужденное веселье.
   Вечером центр столицы расцвечивается огнями реклам, а на окраинных,  не
очень людных улицах, таких же зеленых, как  и  во  времена  Вудрума,  идет
жизнь специфическая, чисто паутоанская, сохранившая  древние  национальные
обычаи и впитавшая плоды современной цивилизации.  Паутоанцы  предпочитают
жить не внутри дома, а во дворе, на открытом воздухе. Здесь можно  увидеть
и приготовления к старинным,  имеющим  многовековую  давность  мистическим
обрядам, и выставленный под сень широченных банановых  листьев  телевизор.
Прохлада звездного вечера вызывает оживление,  не  угасающее  до  позднего
часа. Все наполнено  звуками  жизни  разнообразной,  подчас  непонятной  и
привлекательной.  Откуда-то  доносится  мелодия  маленького  национального
оркестра - там, прямо на улице, уже танцует молодежь;  слышится  протяжное
песнопение - это  собрались  на  молитву  верующие;  а  вот  раздаются  из
репродуктора позывные радиостанции и начинается  передача  метеосводки.  В
городе причудливо смешалось стародавнее с современным; столица, как и  вся
страна, хранит и чтит традиции и вместе с  тем  полна  стремления  создать
новую жизнь, которая впитает лучшее от прошлого и все нужное паутоанцам от
современности.
   Таким мы нашли Макими, родину Юсгора.  Встретил  он  нас,  как  и  было
условлено, на аэродроме. Юсгор выехал из Москвы недели на две раньше  меня
и Мурзарова и за это время успел побывать в столице  метрополии  Западного
Паутоо. Юсгор принимал нас как  самых  дорогих  гостей.  Он  прилагал  все
старания к тому, чтобы  у  нас  осталось  самое  приятное  впечатление  от
знакомства со страной, городом, людьми. Юсгор  искренне  волновался,  видя
какой-нибудь непорядок, настораживался, ожидая, как воспримем мы  тот  или
иной обычай, ту или иную национальную  черту  паутоанцев.  Он  не  уставал
извиняться за то плохое, что еще бытовало в стране, весело, по-мальчишески
гордился всем хорошим. Словом, принимал он нас как хозяин, хозяин, любящий
страну, верящий в нее и работящий.
   Разместились мы в скромном удобном коттедже на территории университета.
Благодаря заботливому вниманию Юсгора и его друзей жизнь в нем  наладилась
быстро.
   Первое утро в Макими я встретил, как и  подобает  в  тропиках,  в  пять
тридцать, не дожидаясь,  когда  неистовое  светило  начнет  приветствовать
слишком пылко. Проснувшись так рано,  я  похвалил  себя  и  собрался  идти
будить Ханана Борисовича, но он уже был на  веранде.  В  одних  шортах,  с
газетой в руках, профессор дожидался короткой, вернее сказать,  мимолетной
зари.
   Мы любовались вершиной Себарао, разгоравшейся в  первых  лучах  солнца,
всего несколько минут. Чистый небосклон  стал  быстро  заполняться  белыми
облаками.  Вскоре  над  вершиной  повисла  дымка,  величественная  картина
потускнела и  Мурзаров  уже  читал  газету.  Вероятно,  в  мире  не  может
случиться ничего такого, что заставило бы Ханана Борисовича отказаться  от
его непременной дозы газет. День перелета и первого  знакомства  с  Паутоо
несколько выбил его из колеи, и теперь он без аппетита,  но,  как  всегда,
усердно дожевывал свою вчерашнюю порцию.  Еще  с  вечера  Ханан  Борисович
попросил Юсгора пораньше прислать нам газеты. Я, грешный, в это  же  время
завел разговор об утреннем  питье  тропиков  -  кокосовом  молоке.  Юсгор,
разумеется, пообещал и то и другое.
   Настроение у меня в первое паутоанское утро было задорное, и я, как  бы
играя в чет-нечет, загадал, что принесут нам раньше -  орехи  или  газеты?
Если орехи, то  найду  решение  мучавшего  меня  вопроса,  если  газеты...
Впрочем, как-то не хотелось думать ни о чем тревожащем в то  чистое  утро.
Уж очень хорошо было. Легкий ветерок, еще освежающий,  бодрящий,  приносил
на веранду аромат крупных,  белоснежных,  как  лилии,  цветов  древовидных
дотур и нежный запах красного жасмина. Перед  нами  простиралась  огромная
территория  университета.  Проглядывалась  она   хорошо:   голые,   слегка
изогнутые стволы пальм позволяли  рассмотреть  белые  двухэтажные  корпуса
факультетов,  лабораторные  здания  и  даже  кусочек   океана,   заманчиво
синевшего вдали.
   Ару появился на веранде, как бы возникнув из ничего. Ни я, ни  Мурзаров
так и не поняли, откуда взялся здесь этот приветливый, прекрасно сложенный
молодой человек, но как-то сразу догадались, что это и-есть Ару, сотрудник
Юсгора, о котором он нам рассказывал не меньше, чем о Худжубе.
   Ару принес и газеты, и орехи.
   С юношеского возраста, прочтя книжку Геккеля, превосходно  описывавшего
тропики, я мечтал о том, чтобы начинать  свой  день  в  тропиках,  выпивая
содержимое кокосового ореха.
   Ару изъяснялся по-английски очень бойко и  очень  неправильно.  Был  он
человеком общительным, остроумным и быстро завоевал симпатии - мою и  даже
Мурзарова, понимающе и по-доброму отнесясь  к  нашим  маленьким  прихотям.
Ханану Борисовичу  он  остроумно  охарактеризовал  местные  газеты  разных
направлений, а  угощая  меня,  священнодействовал  столь  уморительно,  то
вытягивая трубочкой  губы,  то  забавно  причмокивая,  что  я  понял:  Ару
предвкушает мое разочарование. После этого я пил бы сок из ореха, если  бы
он  даже  оказался  каким-нибудь  едко-химическим.  Но   было   хуже.   Из
разрубленного ореха вытекла мутноватая древесная бурда, отдававшая  мылом,
имеющая кисловатый вяжущий вкус подозрительного кваса. Больше я никогда не
повторял попытку по утрам  подбадривать  себя  доброй  порцией  кокосового
молока. Что касается Мурзарова, то  он  за  время  пребывания  на  Паутоо,
кажется, ни разу не пропустил случая выпить натощак орех.
   Превосходное настроение вскоре было испорчено. Не орехом, разумеется.
   Пришел Юсгор, приветствовал он нас, как всегда, радостно,  славная  его
улыбка освещала лицо, когда он самым  радушным  образом  приглашал  нас  к
себе.
   - Севена ждет вас, друзья, сегодня, часов в восемь. Она  у  меня  очень
хорошая жена - уже научилась работать в лаборатории и еще не  забыла,  как
готовить атмау. О, это будет настоящий паутоанский ужин. Мы славно посидим
вечерок в нашей хижине. Не бойтесь, она не такая, как была у  моей  доброй
старой Менамы в жалкой рыбацкой деревушке.
   - А вы думаете, Юсгор, мы бы не решились  навестить  вас  в  бамбуковой
избушке?
   Юсгор рассмеялся. Он верил в нашу готовность побывать у него,  в  какой
бы хижине он ни  жил,  но  и  великолепно  понимал,  что  мы  предпочитаем
помещение с кондиционированным воздухом. Веселье Юсгора  в  это  утро  мне
как-то не  нравилось.  Я  уже  хорошо  знал  и  любил  его  и  не  мог  не
почувствовать, что он чем-то серьезно огорчен или встревожен.
   - Что-нибудь случилось, Юсгор?
   - Да. Пойдемте посидим. Надо поговорить.
   Мы оставили веранду вовремя: начинался очередной (здесь  они  действуют
довольно точно по "расписанию") тропический ливень. В  комнате  было  куда
уютнее.
   - Вчера я не успел рассказать вам о своем посещении столицы  метрополии
Западного Паутоо, - начал Юсгор. - Знаете,  все  начинает  выглядеть,  как
это?.. Забавно. Мы становимся заметными людьми. Если так пойдет дальше, то
о нас будут знать больше, чем бы этого хотелось. Я убедился,  что  о  моем
приезде в метрополию знали, следили за мной, так как в первый же  день  по
приезде я получил приглашение. К кому бы вы думали?
   - К самому президенту?
   - Хуже.
   - К звезде экрана Лилиан Бартней?
   - О!
   - Да бросьте, Юсгор, не томите!
   - К Отэну Карту.
   Я свистнул. Мурзаров вынул блокнот и надел роговые очки.
   - Да, к самому Отэну Карту.
   Юсгор довольно подробно рассказал нам о том, как  его  принял  один  из
богатейших людей Европы, живо обрисовал обстановку, в которой встретил его
этот тучный, очень подвижный  и  энергичный  пожилой  человек,  обладающий
способностями не только сколачивать деньги, но и вникать в самые различные
области, казалось бы чуждые его кругу интересов.  Отэн  Карт  потратил  на
Юсгора почти полтора часа. Одно это уже говорило  о  том,  что  каучуковый
магнат затеял крупную игру, а его заинтересованность в силициевой проблеме
значительна.  Он  самым  лестным  образом  отозвался  о  работе  Юсгора  в
Паутоанском университете, выказал  удивительную  осведомленность  о  делах
Юсгора и не без бахвальства рассказал  о  возможностях  возглавляемого  им
концерна.
   - Я хорошо познакомился с его институтом,  -  продолжал  Юсгор.  -  Это
просто здорово,  друзья.  Там,  видимо,  работают  весьма  толковые  люди.
Лаборатории великолепны,  оборудование  первоклассное,  впрочем,  я  и  не
ожидал иного,  коль  скоро  Отэн  Карт  конкурирует  на  мировом  рынке  с
концерном "Ченснепп-каучук". Меня поразило другое. Как бы  это  сказать...
Размах  цинизма.  Вы  знаете.  Карт  по-своему  привлекателен.   Чему   вы
удивляетесь?  Я  думаю,  каждому  из  вас  интересно  было   бы   повидать
саблезубого  тигра,  предположим.  Я  побывал  в   очень   совершенном   и
фешенебельном логове. Было и  интересно,  и  жутковато.  Со  мной  он  был
отменно предупредителен, если хотите, даже ласков, но... Не  помню,  какие
животные бывают ласковы со своей жертвой, прежде чем ее съесть...
   - Человек, кошка, да вот, пожалуй,  и  все,  -  спокойно  констатировал
Мурзаров. Юсгор посмотрел на него недоуменно, видимо с трудом отрываясь от
своих воспоминаний, а потом рассмеялся.
   - Не знаю, представлял  ли  он  меня  мышонком,  но  всячески  старался
выказать свое расположение. Начал Отэн  Карт  с  рассказа  об  абстрактной
скульптуре, которая стоит у него  в  кабинете.  Карт  рассказал,  с  каким
трудом ему удалось приобрести  "шедевр",  и  не  лишил  себя  удовольствия
упомянуть мимоходом о стоимости. Цена какая-то почти  нереальная.  Говорил
он обо всем этом с легкостью, изяществом и  верой  в  свою  неотразимость.
Нет, он не забавлялся. Он просто был  уверен,  что  я  никуда  не  денусь,
обольщенный его головокружительными обещаниями. С таким же увлечением, как
о скульптуре, он начал рассказывать о вещах, поразивших меня куда  больше.
Его откровенность  была  строго  продумана:  она  была  одним  из  средств
воздействия. От скульптуры он  перешел  к  сейфу  и  вынул  оттуда...  Как
выдумаете, что?
   - Живого динозавра, - спокойно ответил Мурзаров.
   - Нет, Ханан Борисович,  вы  ошибаетесь.  Кусок  силицированной  ткани,
который вы нашли при раскопках в Урашту.
   Мурзаров сперва записал что-то в блокноте,  а  уже  потом,  сняв  очки,
недоуменно уставился на Юсгора.
   -  Удивляться  не  стоит,  друзья.  Вы  помните,  я  еще  в  Ленинграде
предполагал, что похищение ткани из музея должно быть  связано  с  Картом.
Так оно и получилось.
   Удивляться и в  самом  деле  было  нечему.  Просто  было  непривычно  и
противно. К этому времени мы уже немало знали о Ченснеппе и  Карте,  о  их
могущественных  концернах.  Отношения  между  ними  нельзя  было   назвать
враждебными.  Просто   главы   двух   фирм   всегда   были   непримиримыми
конкурентами, такими, как их отцы и, вероятно, деды.
   Тягаться с Ченснеппом, имевшим огромные плантации  каучука  на  Паутоо,
Карту было трудно. Выход был только один  -  синтетический  каучук.  И  он
появился. Изделия из него получались не только  дешевле  изготовляемых  из
натурального, но и в ряде случаев превосходили их по  качеству.  Это  было
ударом для Ченснеппа. Он стал особое  внимание  уделять  исследовательским
работам. Институт  его  был  расширен,  туда  привлекли  квалифицированных
специалистов, появился и у  Ченснеппа  синтетический  каучук,  обострилась
борьба за рынки сбыта. Борьба шла с переменным успехом.  Возросли  запросы
промышленности, обе фирмы стали изыскивать новые  способы  производства  и
вскоре начали выпускать кремнеорганический, силициевый  каучук.  На  рынке
почти одновременно появились силициевые каучуки и с маркой Ченснеппа, и  с
маркой Карта.
   Отэн Карт считал, что затрачивать средства на разработку  прогрессивной
технологии было, конечно, необходимо и даже выгодно,  однако  еще  дешевле
было просто выведать, как  обстоят  дела  у  конкурента.  Немало  служащих
Ченснеппа приумножили свой заработок,  своевременно  сообщая  о  кое-каких
производственных секретах фирме Отэна Карта. Он был в достаточной  степени
осведомлен об изысканиях института Ченснеппа, и только  одна  лаборатория,
вернее, самая секретная ее  часть  оставалась  для  него  неприступной.  В
отличие от остальных ею руководил не химик,  а  известный  биолог  Асквит,
работавший с паутоанским ученым Куаном Родбаром. В лаборатории проводились
исследования, связанные с загадкой древнего Паутоо, однако какие именно  -
оставалось тайной.
   В лабораторию  Асквита  проникнуть  не  удавалось.  Несколько  человек,
работавших с Родбаром, - почти все паутоанцы - были совершенно неподкупны.
Сам Родбар вел странный, отшельнический образ жизни. Паутоанец, сын одного
из богатейших плантаторов Тансея, он юношей приехал в метрополию, закончил
колледж и продолжил образование в Англии. По окончании Кембриджа  вернулся
в метрополию и вскоре получил место на кафедре столичного  университета  -
тогда это был единственный профессор паутоанец.  Несколько  лет  назад  он
встретился с профессором Асквитом,  который  в  это  время  уже  занимался
силициевой  проблемой.  Асквит  предложил  Куану  Родбару  сотрудничество;
Родбар  согласился,  оставил  университет  и   обосновался   в   институте
Ченснеппа, в Таркоре. Больше о прошлом, о связях, семье  и  привязанностях
Родбара почти ничего не удавалось узнать. Замкнутый по  натуре,  одержимый
какой-то целиком охватившей его идеей, биолог,  как  моллюск  в  раковину,
ушел за крепкие стены секретной ченснепповской лаборатории, где не  только
работал, но и жил.
   - Чего же добивается Отэн Карт? - спросил я у Юсгора. - Видимо, ему  не
дают покоя лавры Нума Ченснеппа? Он что, и  у  себя  намерен  организовать
такую же таинственную лабораторию, предложив руководство вам?
   - Интересно, - подхватил Мурзаров, - кажется, в метрополии стало модным
поручать руководство  подобными  лабораториями  ученым-паутоанцам.  Там  -
Родбар, у Карта - Юсгор.
   - Нет, дело, конечно, не  в  моде.  Карт  позволил  себе  роскошь  быть
откровенным. Он считал,  что  мне,  как  паутоанцу,  да  еще  знакомому  с
профессором Куаном Родбаром, легче будет устроиться в Таркоре. Ну и если я
проникну туда, то... то  я  должен  буду  информировать  концерн  Карта  о
работах, ведущихся в секретном отделении лаборатории Асквита - Родбара.
   - Каков наглец!
   - Я ему так и заявил.
   - И он приказал вас вышвырнуть из своего сугубо абстрактного кабинета.
   - Ничуть. Кнопку он действительно нажал, в кабинете появился его личный
секретарь, принесший лед и виски. Вот  тут-то  Отэн  Карт  стал  обольщать
меня, предлагая условия такие, от  которых,  как  он  полагал,  отказаться
немыслимо.  Разумеется,  я  отказался  и  от  виски,  и  от   "сказочного"
вознаграждения за подлость. Тогда он довольно ловко все обернул  в  шутку,
однако сумму уменьшил вдвое и предложил работать у него в  лаборатории.  Я
сказал Карту, что не покину университет в Макими. Карт по-прежнему любезно
пытался   объяснить   мне   разницу   между   возможностями   Паутоанского
университета и теми, которые будут созданы для меня его концерном.
   - Что же вы ему ответили?
   - Индонезийской пословицей: "Пусть на чужбине идет дождь золотой,  а  у
нас каменный, все равно на родине  лучше".  Карт  понял  меня  и  поубавил
любезность. Теперь, вероятно, я нажил себе сильного и злобного врага.
   - Вас это очень огорчает?
   - Как вам сказать, Ханан Борисович?.. Скорее,  вызывает  озабоченность.
Наше положение сложно и трудно. Мы, правда, никогда с вами не заблуждались
на этот счет. Но знаете, при  всех  трудностях  и  сравнительно  небольших
силах не хватало  нам  только  борьбы  с  Картом  да,  пожалуй,  еще  и  с
Ченснеппом. Но надо признаться, огорчает меня другое. Подлость врага - это
полбеды,  а  вот  то,  что   я   не   сумел   удержать   друга   от   явно
недобропорядочного поступка, - вот это уже  беда!  Худжуб  оставил  нас  и
поступил на работу к Ченснеппу.
   - Худжуб?
   - Да, представьте себе. В столице метрополии Западного Паутоо он  успел
разведать больше, чем вся  сыскная  система  Отэна  Карта.  В  Таркоре,  у
Ченснеппа,  профессор  Куан  Родбар  работает  с  зародышами,   найденными
Вудрумом.
   - Этого не может быть!
   - Юсгор, надо думать, Худжуб ошибся. Вероятно, его ввели в заблуждение.
Вы рассказали ему о наших изысканиях в Ленинграде?
   - Разумеется. Я  показал  Худжубу  добытые  нами  документы,  фотокопию
завещания. Это его не убедило. Он продолжал настаивать на своем.
   - И все же Худжуб ошибается.  Как  могли  попасть  зародыши  в  Европу?
Давайте, друзья, обсудим. - Мурзаров положил свой большой блокнот на  стол
и  стал  в  колонку,  нумеруя,  записывать  высказываемые  соображения  по
порядку.  Проку  в  этом  было  мало.  Просто  Ханан  Борисович  несколько
успокаивался, когда вооруженная пером его рука привычно  бегала  по  листу
бумаги. Мы перебирали все варианты, так и не  найдя  ни  в  одном  путь  к
разгадке.
   - Юсгор, а что вам известно о судьбе Шираста? Не тянется ли ниточка  от
него?
   - Шираст?  Его  постигла  участь  всех  остальных  членов  вудрумовской
экспедиции. Только несколько позже. Яду досталось ему,  видимо,  поменьше.
Он успел все же добраться  до  Макими.  Заболел  и  умер  он  уже  там,  в
городской больнице.
   - Значит, он... Впрочем, он ничего  не  мог.  У  него  была  коробка  с
обломками, подсунутыми Шорпачевым, и Золотая Ладья. Он ничего не мог знать
о намерении Вудрума запрятать зародыши в тайник.
   - Совершенно верно, Алеша. Материалы экспедиции,  отчеты  о  ней  после
смерти Шираста действительно попали Гуну  Ченснеппу,  их  унаследовал  Нум
Ченснепп, но  о  тайнике  с  зародышами  упоминается  только  в  завещании
Вудрума, содержание которого знали мы, и никто больше.
   Тропический ливень не утихал. Удары грома время  от  времени  сотрясали
все  вокруг,  молнии  прорезывали  тяжелые  тучи,  нависшие  над   Макими.
Опустился живой серый занавес дождя. Из окон коттеджа уже не  стало  видно
университетских зданий, так приветливо белевших в утренних лучах.  Высокие
гибкие пальмы, теряя крупные вайи, раскачивались  из  стороны  в  сторону,
будто стараясь вынырнуть из сплошного потока. Потемнело, и  Юсгор  включил
настольную лампу. Стало душно. Думалось трудно... Потратить  столько  сил,
средств и времени, с огромным трудом добыть адрес тайника, приехать сюда и
вдруг... Неужели каким-то невероятным образом кто-то смог все же добраться
до тайника, не зная его описания?  Это  казалось  невозможным.  Как  могли
узнать о нем, найти его? Ведь это  было  не  легче,  чем  найти  песчинку,
оброненную на многокилометровом пляже. В тропической глуши, в местах,  где
сотни  лет  не  появляется  человек,  среди  диких  скал,  увитых   буйной
растительностью, разыскать выдолбленную в камне лунку со спрятанной в  ней
горсточкой зерен? Нет, нет, не верилось...
   - Юсгор, - прервал молчание Мурзаров, - а что вам известно о намерениях
Худжуба?
   - Я рассказал Худжубу о наших планах, однако он не согласился  с  ними.
Бунтарь, человек нетерпеливый, он не разделял  нашу  тактику,  назвал  все
наши  намерения  блужданием  в  потемках  и  мелкой  возней.   Он   жаждет
деятельности, свершений немедленных, действий рискованных и  впечатляющих.
Когда я передал ему разговор с Отэном Картом, он решил  сам  проникнуть  к
Родбару.
   - Ого!
   - Да, мои уговоры не помогли. Худжуб  настаивал  на  своем.  Я  не  мог
одобрить его намерения тайно проникнуть  к  Родбару,  мне  противны  такие
методы. Все это и привело к разрыву наших давних и очень теплых отношений.
   - Это прискорбно, конечно, но все же у меня не выходит из головы мысль:
что же стало с зародышами? - недоумевал Ханан Борисович.
   - Вчера вечером, после того как я отвез вас сюда, в коттедж, я встречал
еще один самолет. Он прилетел из метрополии Западного Паутоо. Мне передали
записку.
   - От Худжуба?
   - Да. Вот она.
   Записка была короткой:

   "Юсгор!
   Я был прав. Действовать нужно решительно,  а  если  потребуется,  то  и
проникать в логово врага.
   Зародыши у Родбара!
   Худжуб".


   Так неожиданно усложнилась наша и без  того  нелегкая  задача.  Неужели
вопреки последней воле Вудрума  зародыши,  добытые  и  распознанные  ценой
таких невероятных трудов и жертв, попали в ненадежные руки? Что происходит
с ними в таинственных лабораториях Таркора?.. А  если  профессору  Родбару
удастся их оживить? Такое предположение больше  пугало,  чем  радовало.  С
новой силой нахлынули тревожные соображения о судьбе силициевой жизни и  о
силе, вероятно таящейся в зародышах. Больше  всего  хотелось  думать,  что
экспансивный Худжуб ошибся. Впрочем, все эти раздумья и сомнения не мешали
нам продолжать начатое.
   В Паутоанском университете  закончилось  строительство  и  оборудование
комплекса новых лабораторий, выполняемого по проекту  и  под  руководством
советских  специалистов,  и  наша  группа  разместилась   в   превосходных
помещениях.
   Сомнения сомнениями, а поход к тайнику с зародышами и к Верхнему Храму,
где, по данным экспедиции  Вудрума,  находились  Сиреневые  Кристаллы,  мы
готовили.
   Все шире разворачивались работы по исследованию куска метеорита, теперь
уже  получившего  официальное  название  Себарао.  Мы  предполагали,   что
оплавленная оболочка его заключала в себе зачатки _двух_  форм  силициевой
жизни. Одна из них, возможно, таилась в зародышах, спрятанных Вудрумом,  а
другая, простейшая, судя по легенде о Рокомо  и  Лавуме,  начала  стихийно
проявлять  себя  еще  в  древности.  Освобожденная  из  метеорита  ударом,
нанесенным Рокомо, и, быть  может,  под  влиянием  электрических  разрядов
бушевавшей  в  то  время  грозы,  эта  форма  воспрянула  к  жизни.  Найдя
благоприятные условия - большое количество  веществ,  содержащих  силиций,
являющийся для нее питательной средой, она стала  бурно  развиваться.  Эта
низшая форма, вероятно, представляла собой нечто вроде  подвижной  плазмы,
чрезвычайно реакционно способной, как многие  другие  известные  на  Земле
соединения силиция, а также крайне ядовитой:  она  мгновенно  убивала  все
живое (смерть Рокомо и Лавумы!). Углеродистые вещества - земные растения и
животные - являлись как бы ферментами для силициевой жизни. Она стремилась
распространиться главным образом в живых существах, заполняя их,  проникая
во все клетки тканей, силицируя их. Но в природе все построено  на  борьбе
противоположных сил. Находятся благоприятные условия для развития той  или
иной формы жизни, но и возникают условия, ее  угнетающие.  Такими  и  были
дымы  фимиама  Раомара.  Как  силициевая  плазма,  будучи   ядовитой   для
углеродистых существ, мгновенно убивала их, так и вещества, содержащиеся в
смолах, сжигаемых в курильницах древнего храма, оказались губительными для
силициевой  плазмы.  Это  и  помогло  древним   паутоанцам   приостановить
дальнейшее развитие чужеродной жизни в растениях,  которыми  она  успевала
овладеть, и плазма окаменевала в них. Таким  образом,  сугубо  эмпирически
был найден в древности способ созидания.
   Конечно, это была только  рабочая  гипотеза,  но  она  довольно  быстро
завоевала среди ученых университета право гражданства.
   К нашим работам отнеслись в Макими трезво,  сочувственно,  и  все,  кто
только имел возможность, старались помочь нам.
   Теперь  принято  в  широкой  печати   замалчивать   роль   Паутоанского
университета и значение открытия, сделанного Вудрумом. Я считаю совершенно
необходимым объективно, приводя имеющийся  у  меня  фактический  материал,
обрисовать обстановку, в которой были достигнуты первые успехи  в  решении
задачи, вскоре взбудоражившей весь мир.  Нельзя  забывать  и  о  том,  что
первые практические шаги были начаты  в  Макими,  первые  результаты  были
получены в университете Восточного Паутоо, а не в  Таркоре.  Больше  того,
благодаря этим успехам лаборатория в Таркоре смогла  осуществить  то,  что
она осуществила.
   Итак, начали мы с того, что условно назвали  низшей  формой  силициевой
жизни. Это она, бушевавшая в священной роще храма Небесного Гостя  в  виде
"пены  гнева",  при  ударе  Рокомо  возникла  из  органических  включений,
обнаруженных нами при  микроскопическом  исследовании  метеорита  Себарао.
Вероятно, условий, которые были достаточными для стимуляции низшей  формы,
не хватило для зародышей, обнаруженных Вудрумом, и они остались такими же,
какими прибыли со своей далекой родины.
   Нашей  мечтой  стало  повторить  "подвиг  Рокомо".  На  более   высоком
техническом уровне, разумеется, с  применением  современной  аппаратуры  и
новейших методов исследования. Повторить непременно!
   А зародыши? О них мы не  забывали  ни  на  минуту,  считая  необходимым
проверить, сохранились ли они в тайнике Вудрума. На первых порах все  дело
было за  подходящим  вертолетом.  Мы  не  собирались  пускаться  в  поход,
преодолевая те же трудности, какие выпали на долю Вудрума и его спутников.
Обстановка изменилась, и притом в благоприятную для нас сторону. Почти все
жрецы Буатоо  после  победы  народа  в  Восточном  Паутоо  переселились  в
Западный  Паутоо.  Храм  влачил  жалкое  существование.  Нам  не   грозило
нападение фанатиков, как  это  было  во  времена  Вудрума,  но  джунгли...
Джунгли оставались все такими же, и мы решили не тратить  времени  и  сил,
пробираясь через них пешком.
   Юсгор сумел выхлопотать подходящий для нас вертолет.  День  вылета  уже
был назначен, а накануне Юсгору позвонил  из  Западного  Паутоо  профессор
Асквит.
   Юсгор прибежал ко мне в лабораторию, запыхавшийся, возбужденный:
   - Алеша, пойдемте  поскорее  в  кабинет  начальника  лаборатории.  Меня
вызывают из Пога. Асквит. Разговор будет, вероятно, интересным.
   Мы поспешили к телефону. Пока телефонистки готовили  соединение,  Юсгор
дал мне трубку параллельного телефона и успел отдышаться.
   - Алло! Алло! Макими? Говорит профессор  Асквит.  Я  прошу  к  аппарату
господина Юсгора.
   - Я вас слушаю, профессор.
   - А, Юсгор, здравствуйте. Я с удовольствием  приветствую  вас  в  вашем
университете.
   - Благодарю вас, господин профессор. Здравствуйте.
   - Юсгор, я поздравляю вас с правильным решением.
   - Я не совсем понимаю вас.
   - Вы хорошо сделали, не соблазнившись  предложением  Карта.  Молодчина!
Как это вы его обрезали, отказываясь от  золотого  дождя?  Ага,  вспомнил.
Пусть на родине идет каменный. Превосходно!
   Юсгор многозначительно и недоуменно посмотрел на меня.  Асквит  знал  о
разговоре у Отэна Карта в таких подробностях, будто сам присутствовал  при
этом.
   - Дорогой Юсгор, - продолжал Асквит. - Вы  собираетесь  в  вудрумовские
места?.. Что за черт! Почему там такой дикий треск?  Алло!  Алло!  Макими?
Юсгор?.. Ага, вот теперь хорошо... Юсгор, дорогой, вы хотите  вылететь  на
поиски зародышей. Напрасно. Не теряйте сил и времени. В тайнике вы  ничего
не найдете.
   - Вы  очень  любезны,  профессор,  но  мы  все  же  намерены  совершить
намеченное путешествие к тайнику. Меня трогает ваша забота, но,  если  мне
не изменяет память, вы отличались способностью ставить свои интересы  выше
чьих бы то ни было. Откуда вдруг такой приступ альтруизма?
   - Я не изменился, Юсгор, и не огорчаюсь по этому поводу. Вы правы: я  и
сейчас  пекусь  исключительно  о  собственных  интересах.  Просто  мне  не
хочется, чтобы вы попусту теряли время, пробираясь к  пустующему  тайнику.
Меня больше устроит, если вы  продолжите  работу,  остроумно  названную  в
Макими "подвигом Рокомо". Примите мой совет: плюньте на тайник и займитесь
плазмой, коль скоро вы являетесь обладателем куска метеорита с силициевыми
микровключениями...


   Человеку присуще любопытство. Неизвестно, как пошел бы  прогресс,  если
бы эта черта не была так сильна в человеке. Во  всяком  случае,  открытий,
книг и кинофильмов было бы меньше, а  путешествия  не  занимали  бы  столь
значительного места в жизни людей. Если  не  вдаваться  в  лингвистические
тонкости,  не  обсуждать  вопрос,  где  же  грань  между  любопытством   и
любознательностью,  то  можно  смело  утверждать:   в   наше   время   для
удовлетворения этих страстей человеческих изобретены отличные средства.  Я
имею в виду телевидение и вертолеты. Мне не раз  приходилось  пользоваться
вертолетами, но только на Сеуноре я почувствовал,  насколько  это  удобно.
Начиная  с  полета  над  берегом,  окаймленным  узкой  полосой  беловатого
кораллового  песка,  к  которому  вплотную  подступали  казаурины,  издали
похожие на наши ели, и кончая мрачными ущельями у самой  вершины  Сеунора,
мы не отрывались от окошек. Под нами неистовствовали  джунгли.  Все  такие
же, как и пятьдесят, тысячу,  десять  тысяч  лет  тому  назад,  -  хищные,
безжалостные к человеку и все же пленяющие.
   Горное ущелье, по которому мы  пролетали,  замыкалось  почти  отвесными
скалами. С них низвергался поток воды.  Быстрый,  пенистый,  рассыпающийся
мириадами искр, радужно сверкавших на солнце. По обе стороны горной речки,
клокотавшей внизу, на гребне обрывистых склонов высились перевитые лианами
высокоствольные исполины с шатрообразной вершиной. Вряд ли  кто  взбирался
когда-либо на их восьмидесятиметровые вершины. Мы это проделали  запросто,
медленно, словно на  спокойном  лифте,  поднимаясь  вдоль  зеленой  стены,
рассматривая причудливые переплетения,  яркие,  огромные,  порой  растущие
прямо из стволов цветы. Пилот доставил нам возможность вволю  и  безопасно
насладиться созерцанием чудес дикого тропического леса.  Впрочем,  как  мы
поняли несколько позже, его неспешное прочесывание джунглей  было  вызвано
не   только   желанием   удовлетворить   нашу   любознательность,   но   и
необходимостью найти подходящее место для посадки. Оказывается,  это  было
не так-то просто. Однако пилот у нас был отменный, и  мы  довольно  удачно
приземлились на маленькой скалистой площадке.
   Через  полчаса  мы  добрались  до  места,  обстоятельно  описанного   в
завещании, нашли скалу, прикрытую  большим  плоским  камнем,  под  которым
должна быть лунка, и уже собирались с Юсгором отодвинуть ее,  но  Мурзаров
попросил пока ничего не трогать.  Он  осмотрел  все  вокруг  и  начал  нам
пространно  рассказывать  о  том,  с  какой  скоростью   в   этих   местах
произрастает  тропическая  растительность.  Казалось,  он   просто   решил
испытать наше  терпение  и  выдержку.  Покончив  со  своими  ботаническими
выкладками, профессор Мурзаров заявил:
   - Под плитой, возможно, лунку мы обнаружим. Ну а зародыши?..  Зародышей
там нет.
   - Ханан Борисович, вы что же, пророчествуете?
   - Вовсе нет. Я просто внимательно рассмотрел  все  здесь,  прикинул,  с
какой скоростью прорастает этот,  как  его  называют  на  Паутоо,  наураз.
Посмотрите, наураз обвил все вокруг, а у камня он реже, побеги  не  успели
проникнуть в расщелину. Вот я и решил: примерно год назад у тайника кто-то
побывал. Двигали этот плоский камень и...  Ну  что  же,  давайте  все-таки
двинем и мы.
   Камень мы с трудом столкнули, лунку обнаружили, нашли  в  ней  жестянку
из-под леденцов "Бликен и Робинсон". На ней еще виднелась  полу  истлевшая
надпись: "Санктъ-Петербургъ", но зародышей в тайнике не было.
   Наш маленький отряд продолжил поход, с  тем  чтобы  побывать  на  месте
гибели отважных русских исследователей. Потратив немало сил  на  расчистку
тропических зарослей, мы наконец  отыскали  могилы  участников  трагически
закончившейся экспедиции. Нашли большой плоский камень, на  котором  Борис
Шорпачев выбил прощальные слова, немудрящие и очень искренние. Мы  сделали
все возможное, чтобы могилы не заросли вновь, хотя бы на то время, пока не
установят здесь достойный памятник.
   Сейчас на месте гибели русской экспедиции стоит обелиск из  специальной
стали, который уже не покроется зарослями.
   Приведя  в  порядок  могилы  участников  вудрумовской  экспедиции,   мы
устроили привал, расположившись в тени  эпифитных  папоротников,  дававших
удобное, хотя и кратковременное, убежище от солнца. Отдыхая,  перечитывали
те строки дневника  Ивана  Александровича,  в  которых  он  описывал  свою
последнюю стоянку. Все точно. Вот перед  нами  скала  высотой  четыре-пять
метров,  на  которую  в  ту  ночь  первым  взобрался  Николай   Николаевич
Плотников, а там и развалины храма.
   Добрались мы и до него. Не ночью, правда, а днем, но и  днем  развалины
являли собой картину внушительную и немного жутковатую. Во время  боев  за
независимость Паутоо  пострадали  и  эти  древние  развалины:  две  бомбы,
сброшенные с  самолета  метрополии,  разорвались  неподалеку  от  Верхнего
Храма. Остатки колонн, во времена Вудрума  окружавшие  выложенную  плитами
площадку с постаментом, теперь  валялись  бесформенными  грудами,  обильно
заросшими зеленью. Постамент был цел,  и  на  нем  все  так  же  горделиво
возвышалась "волна". Мы изучили ее с возможной тщательностью, взяли  пробы
для анализа и исследования  в  лабораториях  университета.  Полупрозрачный
зеленоватый  кусок  какой-то  не   известной   никому   из   нас   породы,
действительно  напоминавший  застывшую  волну,  стоял  на  высеченном   из
красноватой лавовой породы  постаменте.  На  самой  верхушке  стекловидной
массы  белел  вспенившийся  гребешок,  еще  больше  усиливая  сходство   с
окаменевшей волной, но ничего похожего на так  красочно  описанные  Иваном
Александровичем Сиреневые Кристаллы мы не обнаружили.





   Все мне нравилось в тропиках. Люди, города, океан и  пальмы.  Все  было
хорошо, кроме... тропической жары.  Впрочем,  донимала  не  жара.  Средняя
наиболее высокая температура в Макими  и,  например,  в  Киеве  одинакова.
Изматывало другое. На Паутоо при необыкновенно насыщенном  парами  воздухе
дышалось тяжело, голова работала  плохо,  тело  было  вялым,  непослушным.
Оживал я только искрящимися росой утрами да в те  ночи,  когда  небо  было
ясным, горели чужие, но удивительно заманчивые  звезды,  а  с  гор  тянуло
освежающей прохладой. Это были лучшие часы суток, самое  подходящее  время
для работы. Помню: вот в такую, почти приемлемую для жизни  ночь,  вернее,
поздним вечером мы все трудились над составлением нашего  первого  отчета.
Нелегкое это было занятие. Собственно, отчитываться еще было не в чем. Мы,
правда, успели уже потратить  много  времени,  извели  немало  денег  и  в
результате... Да, результаты выражались, как говорят математики, величиной
исчезающе малой. Строго говоря, коль  скоро  ни  зародышей,  ни  Сиреневых
Кристаллов нам не  удалось  найти,  дальше  оставаться  на  Паутоо  мне  и
Мурзарову вроде было и ни к чему.
   "Подвиг Рокомо" - вот единственное, что  в  какой-то  мере  оправдывало
наше пребывание в Паутоанском  университете,  но...  в  Москве,  например,
считали (и не без оснований), что исследования метеорита Себарао, имеющего
силициевые микровключения, необязательно продолжать на  Паутоо,  можно  их
проводить и в отечественных институтах. Теперь все дело было в том,  чтобы
как можно скорее, пока нас  не  отозвали,  добиться  успеха.  А  успех  не
приходил. Что только не  перепробовали  мы  в  те  дни,  какие  только  не
подбирали условия, чтобы вызвать к жизни маленькие, неподвижно  лежащие  в
каменном куске существа!
   ...Ночь. Тишина. В открытые окна  врываются  неистовые  запахи  цветов,
доносится  отдаленный  рокот  океана,  луна  заливает   неярким,   немного
тревожным  светом  лужайку  перед   зданием   нашей   лаборатории,   стало
прохладней,  легче  дышится,  но  отдохнуть,  насладиться   умиротворенной
природой нам недосуг. Мы забросили проклятущий отчет и лихорадочно,  забыв
о времени, о еде, обо всем на свете, делаем  еще  одну  попытку,  стараясь
оживить микровключения. Испытано, казалось, все, но вот Юсгор в  очередной
раз предложил внести изменения в условия эксперимента,  мы  ухватились  за
его не лишенный остроумия план опыта и уже не отходим от установки.
   Ару всегда с нами. Его энергия, пытливость и  веселье  неиссякаемы.  Он
готов вообще никогда не покидать лабораторию, умеет как-то  ловко,  словно
уменьшившись в несколько раз, уютно устроиться  на  циновке  и  поспать  в
укромном уголке. Полчаса, час - и он снова на ногах, опять такой же бодрый
и  неутомимый.  Севена,  казалось,  соревнуется  с  ним   в   выдержке   и
выносливости. Подвижная, ловкая, грациозная, всегда подтянутая, она  своим
весельем,  заботливостью  неизменно   скрашивала   часы   томительного   и
тревожного ожидания результатов, умела мягко, приветливо и  чутко  умерить
горечь неудач, подбодрить.
   Проба закончена, я  склоняюсь  над  микроскопом.  Метеорит  по-прежнему
мертв.
   Мы молча, не перекинувшись  и  словом,  усаживаемся  за  свои  столы  и
продолжаем опостылевшую отчетную писанину. Ару и  Севена  исчезают  как-то
совсем  незаметно,  но  не  проходит  и  часа,  как  Севена  появляется  в
лаборатории с плетенкой из бамбука. В ней деревянные мисочки с  курицей  и
рисом,  облитыми  пряным  соусом;  поджаренные  бананы,  своей  аппетитной
коричневой корочкой напоминающие пирожки; белоснежные дольки мангустанов и
объемистый, дивной старинной работы кувшин с имшеу - питьем  превосходным,
о котором я  так  и  не  удосужился  узнать,  из  чего  же  оно  делается.
Многострадальный   отчет   опять   откладывается   в   сторону.   Поглощая
превосходные дары тропиков, мы с жаром начинаем  обсуждать  новый  вариант
эксперимента и, едва покончив с едой, устремляемся в аппаратную.  Ару  уже
там. Он всегда оказывается там, где особенно нужен. Ару все  подготовил  и
только ждет, что  же  мы  решили.  А  мы  решили  пробовать,  пробовать  и
пробовать!
   Дни идут за днями. Идут  быстро,  не  принося  так  страстно  желаемого
результата, доставляя нам огорчения за огорчениями. Тревог масса. Приходят
письма из Москвы и Ленинграда. Суховатые,  начальственно-назидательные,  с
требованием высылать отчет. Задерживается получение аппаратуры, на которую
мы  возлагаем  особые  надежды.  А  больше  всего  тревожит  тающий  кусок
метеорита. Расходуем мы его экономно, трясемся над каждой крупинкой, но он
уменьшается в размерах и уменьшается.  Все  чаще  думается:  вот  закончим
последнюю крошку и работа прекратится. Безрезультатно и бесславно.
   ...И все же отчет завершен. Особенно полным и интересным разделом в нем
получилось описание работы по туароке,  сделанной  паутоанскими  химиками.
Это радовало меня больше всего, давало надежду, что в случае  удачи,  если
все же сумеем мы оживить силициевые микроорганизмы, у нас  будет  средство
обуздать их. Мне даже в те небогатые успехами дни не давала покоя мысль  о
их силе, о их способности убивать все живое, распространяясь с неимоверной
быстротой,  и  туароке...  Вот  здесь-то  и  нужно  оценить  по   заслугам
профессора Мурзарова, сумевшего на стыке двух таких наук,  как  история  и
химия, помочь важному открытию.
   Туароке - неприхотливый, растущий на всех  островах  Паутоо  кустарник,
почти круглый год унизанный невзрачными цветочками. Туароке -  это  сорняк
паутоанского архипелага. Надоедливый и злой,  распространяющийся  активно,
не боящийся ни засухи,  ни  обильных  дождей,  проникающий  в  так  трудно
отвоевываемые у  джунглей  культурные  делянки,  он  был  нелюбим  местным
населением и всячески изгоняем.  Вот  он-то,  этот  неказистый  кустарник,
уничтожаемый  при  всяком  случае,  вскоре  сделался  героем,   спасителем
архипелага. Но об этом несколько позже.
   Здесь я только хочу вспомнить, что, в  то  время  когда  мы  безуспешно
сражались с метеоритом, Ханан Борисович углубился  в  древние  паутоанские
записи и восстановил состав фимиама, курившегося некогда в храме Небесного
Гостя. Оказалось, это была смола, добываемая из туароке.  Химики  выделили
ароматические вещества  из  нее  в  чистом  виде,  определили  их  состав,
разработали современную технологию получения смол из  туароке.  Оставалось
испробовать, будет ли туароке,  как  и  в  легендарные  времена,  укрощать
силициевую плазму. Но, увы! укрощать пока было нечего.
   Работали мы в то время много,  трудно  и  порой,  приходя  в  отчаяние,
начинали сомневаться в  успехе.  Все  попытки  повторить  "подвиг  Рокомо"
неизменно кончались ничем. Структуры, которые, несомненно,  представлялись
нам  какими-то  микроформами  силициевой   жизни,   оставались   в   своем
первозданном состоянии. Юсгор безуспешно пытался выступить в  роли  нового
Рокомо, с той  только  разницей,  что  вместо  друзей  Молний,  помогавших
легендарному герою, ему помогали современные приборы и мы все.
   Со дня на день мы ожидали отправленную с  московского  завода  в  адрес
Паутоанского университета  мощную  электростатическую  установку.  Наконец
великан пришел, был спешно установлен, испытан, и срез метеорита  очутился
в его разрядах. Ничего!  Впрочем,  отчаиваться  еще  было  рано.  Огромное
количество комбинаций нужно  перебрать,  чтобы  попытаться  создать  точно
такие же условия, при которых образовалась "пена гнева - созидания" тогда,
тысячу лет назад, в загадочном храме Небесного Гостя... А может быть, и не
образовалась?.. А что, если легенда - это плод безудержной фантазии?..  Но
окаменевшая  пена?  Рука  Лавумы?  Наконец,  нетленная  ткань,   найденная
Мурзаровым?.. И все же сомнениям  не  было  конца.  Допустим,  верны  наши
соображения  и  "пена  гнева"  как  низшая,  чрезвычайно   стойкая   форма
силициевой жизни и в самом деле возникла тогда  из  метеорита.  Кто  может
поручиться, что она сохранила жизнеспособность еще в течение тысячелетия?
   А опыты мы все же продолжали. Сотни опытов все с  тем  же  результатом.
Метеорит почему-то не желал воскресать.
   Трудное  это  было  время.  Через  какой-нибудь  месяц  события  начали
нарастать с кинематографической быстротой, но тогда... Тогда мы с  Юсгором
не могли похвастать обилием новостей  и  тихо  завидовали  Мурзарову.  Как
историк и археолог, он откапывал в древних  рукописных  документах  Паутоо
массу увлекательных  сведений  о  событиях,  так  или  иначе  связанных  с
силициевой загадкой, и уже успел отослать для опубликования две  чертовски
интересные статьи.
   Да, Мурзарову было куда легче, чем нам, биохимикам. Мне в  особенности.
Я  все  еще  не  мог  свыкнуться  с  тропиками,  из  Ленинграда  приходили
неприятные, вызывающие тревогу письма: серьезно болела мать; в Паутоанском
университете из-за бесконечных неудач складывалась  нервозная  напряженная
обстановка, а тут еще начался период дождей и окончательно поверг  меня  в
уныние. В те дни я все чаще и  чаще  ловил  себя  на  трусливой  нехорошей
мысли: "Домой! А как бы уехать домой?"
   Но вот в момент наиболее тягостный все вдруг повернулось, как  говорят,
на сто восемьдесят градусов.
   Лаборатория наша стояла несколько особняком, на самой  окраине  большой
университетской территории. Как-то поздним вечером, возвращаясь к  себе  в
коттедж, я проклинал все на свете и особенно тропические ливни. "Не бывает
гроз сильнее, чем в месяце Ливней, и не бывает гроз страшнее, чем  в  Ночь
пришествия Небесного Гостя", - вспомнил я слова легенды о Рокомо и  Лавуме
и,  несмотря  на  потоки,  низвергавшиеся  с  неба,  бросился   назад,   в
лабораторию, к телефону.
   - Юсгор? Это я, Алексей. Юсгор, мы еще не пробовали ливней!
   Да, мы перепробовали, кажется, все, кроме  ливней.  Начался  перемонтаж
всего  нашего  теперь  уже  довольно  сложного  хозяйства.  Установку   мы
поместили в отдельном небольшом бетонном здании и теперь возились  с  ней,
выкатывая  ее  под  тропические  ливни,  сочетая   искусственные   разряды
колоссальной мощности с естественными  потоками  тропического  дождя.  Это
было  не  очень  забавно   и,   скорее   всего,   бесполезно.   Силициевым
микроорганизмам, сидящим в  осколке  метеорита,  обильное  душирование  не
помогало. Не охлаждало оно, правда, и нашего пыла. Мы  продолжали  ставить
опыты, усложнившиеся теперь до крайности. Каждый раз, закончив работу,  мы
должны были втаскивать  все  оборудование  в  помещение  и  только  тогда,
уставшие и злые, отправлялись, под ливнем конечно, отдыхать.
   На Паутоо ливни обрушиваются, нагоняя ужас на всю природу.  Поднимается
ветер, вздымающий к небу пыль и  листья,  грохочет  гром,  лиловые  молнии
прорезывают  тяжелые  тучи,  и  в  их  вспышках  ослепительно   загораются
скалистые склоны Себарао. Вскоре  все  заволакивается  непроглядной  серой
лавиной воды, срывающей листья, ломающей сучья, а то и целые  деревья.  Но
достаточно случиться, что день-два не выпадет дождь, и природа изнывает от
засухи: вянут листья, все покрывается слоем пыли и  замирает.  Две  недели
без потоков живительной  влаги  -  и  на  островах  беда,  угроза  полного
неурожая. Дожди  в  Макими  часты  и  обильны.  Когда  они  неистовствуют,
кажется, нет никакой возможности  жить  в  этом  водяном  царстве,  но,  к
счастью, они кончаются быстро. Полчаса, час - и воды стекают,  впитываются
в почву, а утром вновь начинается сказка. Еще стелются клочки  оставшегося
от ночи тумана у подножия  пальм,  а  солнце  уже  пронизывает  их  кроны.
Вершина Себарао переливает волшебными  красками,  на  листьях,  больших  и
глянцевитых, еще  хранящих  крупные,  будто  стеклянные  капли,  возникают
мириады радужных лучиков, все блестит и сверкает, все свежо и  празднично.
Дышится легко, ароматы цветов бодрят, и  кажется,  не  будет  конца  этому
веселью в природе.
   Вот в такое же нарядное и  легкое  утро  мы  шли  с  Юсгором  к  нашему
бетонному домику, о чем-то непринужденно болтая, всецело  отключившись  от
наших тревог, неудач и трудных раздумий о  метеорите.  Охранник  предъявил
нам пломбы. Мы, как всегда,  тщательно  проверили  запоры,  и  Юсгор  стал
возиться с ключом, безуспешно стараясь втолкнуть его в замочную  скважину.
Скважина оказалась намертво забитой чем-то вроде штукатурки.
   - Что за хулиганство!
   - А может быть, хуже? Юсгор, что, если и здесь,  как  в  свое  время  в
музее, успели побывать охотники до нашего метеорита?
   Вызвали начальника охраны. Сбежались охранники, дежурившие в предыдущие
смены, подошло несколько  сотрудников  из  физического  корпуса.  Начались
споры и крики, слова произносились всеми одновременно и с такой скоростью,
что мои познания паутоанского языка мне не помогали вовсе. Чем бы все  это
кончилось - не знаю, но в это время из маленького, расположенного довольно
высоко над землей окошка полетели стекла.
   Поток грязно-зеленой пены хлынул из окна и стал растекаться  по  траве.
Местами пена тотчас же окаменевала, образуя, как и  в  замочной  скважине,
похожую на штукатурку массу, но местами ее ручейки  уж  очень  проворно  и
быстро пробирались между расщелинами в  камнях,  подползали  к  кустам,  и
кусты...
   Кусты окаменевали.


   Океанские отливы и приливы чередуются с еще большей  точностью,  чем  в
период дождей ясная  погода  сменяется  плохой.  Полсуток  вода  стремится
убежать подальше от берега, полсуток она ведет свое неутомимое наступление
на сушу, а затем снова обнажает дно. Местами вода остается. Бродя в ней по
пояс или по колено, можно увидеть  копошащиеся  среди  ветвистых  кораллов
огромные серые  с  красными  кольцами  голотурии,  синие  морские  звезды,
тридакны,  мелькающие  среди  темно-багровых  зарослей   золотисто-голубые
рыбки, прозрачные медузы, окрашенные в зеленоватый цвет сифонофоры и яркие
губки.
   В дни, когда удалось наконец оживить кусок метеорита, когда  мы,  забыв
обо  всем  на  свете,  обуздывали  резвящуюся  после  тысячелетней  спячки
силициевую плазму, Ханан  Борисович  исправнейшим  образом  отправлялся  к
лагуне Сеунора. Вставал он часов в пять и,  запасшись  огромным  зонтиком,
газетами и термосом с хорошенько охлажденным паутоанским питьем  -  имшеу,
спешил к маленькой лодочке, привязанной к бамбуковой пристани. Вид он имел
дачно-курортный. Загорелый, в  пестрых  трусиках  и  тюбетейке,  профессор
удобно  располагался  в  тени  зонтика,  наслаждаясь  созерцанием   красот
подводного царства. Худенький парнишка паутоанец, сидящий на веслах, очень
умело лавировал среди выступавших то здесь, то там коралловых образований,
направляя лодчонку по указанию Мурзарова в самые различные  места  лагуны.
Время от времени Ханан Борисович, изловчась,  вылавливал  из  воды  губку,
внимательно осматривал ее и выбрасывал за борт.  Отливы  были  грандиозны,
коралловый, будто усыпанный свежевыпавшим  снегом,  берег  уходил  далеко,
лодочка Мурзарова покачивалась над теми местами, где во время прилива слой
воды  был  весьма  внушительным,  но  и  здесь  ему  не  удавалось   найти
глубоководную обитательницу, кружевную, словно  сплетенную  из  тончайшего
стекла, красавицу губку. Других ему  не  требовалось.  Нужна  была  именно
такая, образующая тонкие, изящные переплетения, какую ему удалось  увидеть
в руках ныряльщика за губками только раз. Мельком.
   Губки не употребляет в пищу ни одно живое  существо  на  свете.  Губки,
которые выискивал Ханан Борисович, - кремниевые, силициевые - не  пригодны
и в обиходе. И все же кремниевые губки вылавливают. Кому  они  нужны?  Кто
покупает их и зачем? При попытке достать такую губку Мурзаров  натолкнулся
на довольно неожиданное препятствие. Ныряльщики, беднейшие из  бедных,  за
гроши проделывавшие трудную и опасную работу, шарахались от профессора как
от прокаженного, когда он хотел купить  у  них  губки.  Вот  тут-то  Ханан
Борисович и решил добыть  их  любыми  путями,  предполагая,  что  в  самое
ближайшее время они нам могут пригодиться  в  борьбе  за  овладение  живой
силициевой плазмой.
   А овладеть ею было нелегко. С первого же момента, с той  минуты,  когда
мы увидели извивающиеся у нашей лаборатории серо-зеленые пористые  змейки,
мы не имели ни минуты покоя. Радость открытия и  ни  с  чем  не  сравнимая
тревога, глубокая, хватающая за сердце, - вот, пожалуй,  основные  чувства
тех дней. Опять, как и в древние времена, но на этот раз  уже  сознательно
человек вызвал к жизни представителя иного, быть может враждебного, мира!
   Представитель этот, нужно сказать, выглядел довольно невзрачно,  однако
в  первые  же  часы  после  оживления  начал  проявлять  себя  агрессивно.
Количество  серо-зеленой  массы  увеличивалось   со   скоростью,   которая
вынуждала нас принимать решения неотлагательно.
   Прежде всего здание нашей  опытной  установки  было  окружено  охраной.
Сперва она разместилась кольцом, проходившим метрах в десяти от установки,
но уже к восьми часам утра ее пришлось передвинуть дальше.  "Пена  гнева",
как и во времена Рокомо, наступала бойко. Зеленоватые гроздья уже  свисали
изо всех окон. Ноздреватая масса заполнила площадку возле нашего бетонного
сооружения и  ручейками,  как  бы  отыскивая  наиболее  удобные  пути  для
продвижения вперед, растекалась все дальше и  дальше.  В  восемь  двадцать
рухнула дверь, а без четверти девять мы увидели, как исчезают  стены.  Это
было похоже на удачный  кинотрюк,  когда  зритель  видит  на  экране,  как
оплывает, струится, словно тает, изображение, только сейчас бывшее четким,
строгим, как расплываются его контуры, а  оно  переходит  в  нечто  совсем
другое, непохожее на только  что  виденное.  За  каких-нибудь  пять  минут
гладкие  бетонные  стены  опытной  установки  перестали  существовать.  Мы
увидели, как из ровных, выбеленных известкой они превратились в  шершавые,
бугристые, стали серовато-зелеными, а затем осели и в какое-то  неуловимое
мгновение начали шевелиться и вскоре составляли одно целое с торжествующей
пенящейся массой. Как на пожарище,  на  месте  здания  лаборатории  теперь
возвышались  только  металлические  части  наших  установок  и   приборов,
видневшихся через каркас  из  железных  прутьев  и  проволоки,  являющихся
прочностной основой бетонных стен.
   К этому времени мы уже были вооружены всем, чем  только  было  мыслимо.
Бинокли, фото- и кинокамеры, дюары с жидким воздухом,  баллоны  с  хлором,
бутыли с серной и азотной кислотой -  чего  только  не  было  подтянуто  к
девяти часам на поле сражения! Непосредственно у  цепочки  охраны,  теперь
усиленной студентами старших курсов, была разбита палатка, и  в  ней,  как
верховный главнокомандующий, восседал  ректор  университета,  доктор  Ямш.
Обстановка и в самом деле напоминала фронтовую. К доктору Ямшу  все  время
поступали донесения с "линии огня" -  с  границы,  где  силициевая  плазма
дециметр за дециметром  безостановочно  отвоевывала  для  себя  территорию
университета; от палатки доктора Ямша, как по эстафете, в главное  здание,
к дежурившему у телефона сотруднику, шли распоряжения.
   Кроме Юсгора, меня  и  заведующего  химической  лабораторией,  в  круг,
созданный охраной, решено было никого  не  допускать.  В  непосредственное
соприкосновение  с   противником   входили   только   мы   трое.   Входили
осмотрительно, стараясь действовать быстро, четко, но - что греха таить  -
не все время мы были  достаточно  хладнокровны  и  спокойно-рассудительны.
Перед нами стояли две основные  задачи:  не  довести  наш  эксперимент  до
катастрофы и вместе с тем повести борьбу  так,  чтобы  сохранить  какую-то
частицу силициевой жизни для дальнейшего изучения.
   Не забывая о печальном опыте наших предшественников во времена Рокомо и
Раомара, наблюдения за опять вырвавшейся на свободу "пеной гнева" мы вели,
соблюдая всяческие предосторожности. Впрочем, в  то  утро  мы  еще  ничего
толком не знали ни о сущности вызванного нами явления, ни о его  свойствах
и "намерениях". В первое время мы даже не смогли разобрать толком, как  же
именно проявляет себя силициевая жизнь, в какой форме она существует,  как
взаимодействует с окружающей средой, чем питается, как размножается, да  и
вообще проявляет ли она себя как истинное, с нашей, земной  точки  зрения,
живое  существо  или  представляет  собой  еще  невиданное,  непонятное  и
непривычное для нас живое вещество.
   Первые наблюдения дали нам немного. Мы с  Юсгором,  подойдя  как  можно
ближе к пенящейся массе, решили, что она в  некоторых  местах  удивительно
напоминает кораллы. Довольно быстро затвердевающая пена была то ветвистой,
то собиралась, как и некоторые кораллы, в шары с  изрезанной  поверхностью
наподобие  мозговых  извилин,  то  образовывала  какие-то  стволы,  грибы,
змеевидные отростки, пузырчатые нагромождения. Двигалась только та  часть,
которая соприкасалась со зданием, почвой или растениями. Этот  фронт  пены
как бы впитывал в себя все попадающееся на его пути  и  вскоре  становился
неподвижным, застывал.
   Мы не могли понять, что же является действующим, активным  началом,  до
тех пор пока  не  рассмотрели  на  губкообразной  зеленоватой  поверхности
капельки. Прозрачные, легкоподвижные, они подобно росинкам  покрывали  всю
поверхность  переднего  края,  ту  поверхность  пены,   которая   и   вела
наступление, завоевывала все новые пространства. Капельки вбирали  в  себя
песчинки, частицы земли, траву, проникали в  ветки,  в  стволы  кустов,  в
расщелины камней, превращая все это  в  пышную,  быстро  твердеющую  пену.
Перед тем как застыть, пена эта выделяла новые, ярко блестевшие на  солнце
росинки, и они продолжали все уничтожающую работу своих предшественниц.
   Теперь нам стало ясно,  что  все  внимание  следует  направить  на  эти
сверкающие подвижные частицы живого вещества.
   Доктор Ямш,  тучный,  спокойный  даже  в  подобной  далеко  не  обычной
ситуации, с лицом открытым, смуглым, с взглядом  прямым  и  смелым,  одним
своим присутствием вселял  в  нас  уверенность,  вносил  в  наши  действия
упорядоченность и осмысленность. Выслушав рассказ о наших наблюдениях,  он
сам подошел к наступающей пене, легко присел на корточки  и,  вооружившись
большой лупой, пристально начал рассматривать силициевые росинки.
   - А ведь они, эти чужеродные  бестии,  могут  довольно  быстро  пожрать
архипелаг. Медлить нельзя!
   И мы начали подготовку к сражению.
   Севена получила автомобиль ректора, взяла трех студентов и  умчалась  в
город добывать полиэтиленовую пленку. Ару и два аспиранта были допущены  в
окруженное охраной пространство.
   Азотная и серная кислоты, казалось, не производили на живое  силициевое
вещество  никакого  впечатления.  Отвердевшая  пена,  политая   кислотами,
реагировала с ними, частично разрушалась,  изменяла  свой  внешний  вид  и
цвет, но тотчас же из-под  этого  облитого  химикатами  участка  выползали
чистенькие, все такие же  прозрачные  росинки  и,  казалось,  с  удвоенным
аппетитом продолжали жадно вбирать в себя все окружающее. Щелочи  и  хлор,
спирты и ядохимикаты - словом, все, что только мы ни пробовали, или  вовсе
не мешало успешному наступлению врага, или подбадривало  его  чрезвычайно.
Особенно понравилась маленьким силициевым разбойникам плавиковая  кислота.
Юсгор изловчился вылить содержимое пол-литрового парафинового  баллона  на
самый тоненький ручеек пены, и она  ожила,  бурно  задвигалась,  мгновенно
разрослась в целый холмик.
   Теперь, когда окончательно исчезли стены нашей  лаборатории,  мы  могли
рассмотреть, что же  утилизировано  было  живым  веществом.  Съедено  было
практически все, кроме стальных деталей.  Впечатление  было  такое,  будто
алюминий и стекло они употребляли с особенным успехом.
   В палящих лучах солнца мы сперва не обратили внимания на  исходящий  от
развалин лаборатории жар, но вскоре поняли, что все это  и  в  самом  деле
напоминает  пожарище.  Теперь  уже   явственно   чувствовалось   повышение
температуры по мере приближения к клубящимся зеленоватым массам.  За  счет
чего выделялось это  тепло?  Доктор  Ямш  распорядился  доставить  к  полю
сражения счетчики Гейгера.
   В  непосредственной  близости  от  "пожарища"  они  показали  несколько
повышенную радиацию.
   К  "переднему  краю"  подтащили  баллоны  с  ацетиленом  и  кислородом.
Аспиранты размотали шланги, я вооружился щитком, надел рукавицы и пошел  в
наступление, оперируя мощной газовой горелкой.
   Враг  сдавался  только  на  тех  участках,  где  температура  достигала
полутора-двух тысяч градусов. Лихие  упражнения  с  ацетиленовым  пламенем
пришлось оставить: возникала угроза разбрызгивания живых  сияющих  капелек
сильной газовой струей, еще большего их распространения.
   Пришла машина с  полиэтиленовой  пленкой.  Доктор  Ямш  собрал  человек
двадцать студентов, и  они,  толково  и  быстро  им  проинструктированные,
начали прикреплять пленку к  стволам  пальм,  создавая  вокруг  "пожарища"
высокий забор.
   Доктор Ямш распорядился выделить еще два грузовика и  отправить  их  за
пленкой. Все  готовилось  к  генеральной,  решающей  схватке.  Мы  вызвали
грозные силы, сражение  было  неизбежно,  и  мне  вдруг  отчетливо,  будто
написанное  на  каком-то  ярком  фоне,  представилось  вудрумовское  слово
"рано!". Что,  если  и  смола  туароке  не  подействует,  не  подавит  эту
безумствующую, как бы наслаждающуюся обретенной свободой жизнь?.. Бетонный
глубокий желоб, проходивший в нескольких метрах от установки, был наполнен
водой, еще сохранившейся от ночного ливня. Поток  пены  продвигался  через
желоб особенно успешно, нисколько не смущаясь, действовал и  под  водой...
Значит, поглотив один из островов Паутоо, силициевая пена  легко  проложит
себе путь по дну пролива, переберется через  него  на  другой,  на  третий
остров, оденется камнем весь цветущий архипелаг и тогда...
   В палатку доктора Ямша я вошел усталым, разбитым и  сразу  опустился  в
плетеное кресло.
   - Хорошо, что вы зашли, - обратился ко мне доктор Ямш. -  Время  сейчас
горячее, нельзя терять ни минуты, но все же я попрошу вас просмотреть  вот
это. Юсгор уже читал. Надо обсудить текст телеграмм, которые  я  заготовил
для  отправки  в  Организацию  Объединенных  Наций  и  в  Советский   Союз
президенту Академии наук и директору Института космической химии.
   Я быстро прочел и одобрил написанное ректором, затем спросил:
   - Доктор Ямш,  правительство  уже  осведомлено  о  происходящих  у  нас
событиях?
   - Разумеется.  Я  звонил  министру.  Он  должен  скоро  приехать.  Надо
подготовить  ему  материал  для  доклада  президенту  республики.  Алексей
Николаевич,  как  вы  думаете,  начнем  окуривание,  до  того  как  ребята
установят защиту от ветра, или можно рискнуть, подождать еще немного?  Мне
только  что  звонили  из  порта.  Пленку  перегружают   прямо   из   трюма
"Интернейшнл" в наши машины. Она должна быть здесь через полчаса.
   - Думаю, следует подождать. Рискованно, конечно, все рискованно. Опасно
ждать и боязно начинать без защиты  от  воздушных  потоков.  -  Я  говорил
сбивчиво, волнуясь, все еще не  в  силах  избавиться  от  предупреждающего
вудрумовского "рано!". - У нас, я считаю, слишком мало  смолы  туароке,  и
если дымки разнесет по всей округе, если они не в достаточной концентрации
войдут в соприкосновение с активными капельками... А может быть,  смола  и
не подействует...
   - Посмотрим. Будем надеяться. Это наш главный шанс.
   - А если?..
   - Не будем терять выдержки  и  спокойствия,  а  пробу...  Первую  пробу
давайте начнем!
   У палатки Ямша меня ждал Ару. В руках у него  была  большая  фарфоровая
кювета, покрытая стеклянным колпаком, под которым поблескивали  на  жарком
солнце тигли.
   - Это платиновые и золотые, Алексей Николаевич. Мне удалось у  биологов
достать маленькую ложечку. Если ее  взять  щипцами,  то  совсем  не  будет
опасно. Можно собрать довольно много росинок.
   Я посмотрел на Ару так, будто видел  его  впервые.  Немного  скуластое,
смуглое, улыбчивое лицо его было  спокойно  и  приветливо,  только  черные
глубокие глаза блестели не то встревоженно, не то нетерпеливо. Подтянутый,
хорошо тренированный, умеющий всегда, как  только  требовалось,  быть  под
рукой и всегда исчезать вовремя, он ничего не забывал. Казалось, не  могло
быть такой ситуации, в которой он мог растеряться.
   - Молодец, Ару! Спасибо. Пойдемте.  Мы  вместе  с  вами  займемся  этим
довольно рискованным делом.
   - Со мной? - радостно воскликнул Ару.
   - Да, с вами.
   Мы стояли на коленях у самого края надвигающейся массы и собирали с нее
подвижные, быстро размножающиеся капельки в золотые и платиновые тигельки.
Сотни движений,  а  тигельки  наполнены  едва  наполовину.  Жара,  душный,
предгрозовой воздух, сознание, что одно  неловкое  движение  -  и  чистая,
казалось, такая безобидная росинка, только коснувшись тела, превратит тебя
в быстро каменеющий труп, а ты все носишь и носишь капельку за капелькой в
небольшие металлические сосудики. Сотня, еще сотня движений...
   Юсгор в это время оперировал с приспособлением, напоминающим  мехи  для
раздувания горна. Мне хотелось раздвоиться: не терпелось как можно  больше
набрать росинок и  в  то  же  время  неудержимо  влекло  поскорее  стереть
большое, застрявшее  в  сознании  "рано!".  Я  не  выдержал,  оставил  Ару
продолжать сбор и подошел к Юсгору.
   Из горловины меха тонкой струйкой вырывался душистый дымок. Там, где он
обволакивал подвижные блестки живого вещества,  оно  мутнело,  росинки  из
прозрачных становились опаловыми,  а  затем  жемчужными,  отваливались  от
питавшей их пены, падали и уже больше не шевелились.
   Итак,  мы  приняли  эстафету,  через  века  переданную   нам   древними
паутоанцами. Людской опыт, первооснова всех и всяческих знаний, помог  нам
одержать победу над силой космоса, и  это  произошло  только  потому,  что
объединились усилия людей, разделенных почти тысячей лет.  Неужели  мы  не
сможем объединить для борьбы всех живущих на земле сейчас.
   - Юсгор! - Я вышиб, кажется, у него мех, бросился к нему на шею,  и  он
крепко прижал меня к себе. Нас обоих обнял доктор Ямш.
   - Поздравляю, друзья. Теперь я уверен... архипелаг уцелеет...  Впрочем,
борьба только начинается!





   Кончился очередной паутоанский ливень. В  этот  день  он  был  особенно
неистовым. Как потоп, обрушился на "пожарище", порвал в нескольких  местах
наше заграждение из пленки, но на силициевую плазму не  произвел  никакого
впечатления. Ее победоносное наступление продолжалось,  аппетит  нисколько
не  умерился,  она  съедала  все  попадавшееся   ей   на   пути,   угрожая
распространиться к  утру  до  ближайших  университетских  зданий.  Времени
терять было нельзя, и мы приготовились к бою.
   Раскатывались последние рулоны пленки, к нашей боевой площадке поднесли
заготовленные запасы смолы туароке. Еще с утра, как только мы убедились  в
неизбежности сражения, не меньше сотни студентов выехали за  город  рубить
крепкий колючий кустарник. Теперь туароке, наваленный  в  кузова  грузовых
автомашин, начал прибывать к университету, пополняя наш  аварийный  запас.
Мы заботились о резерве на тот случай, если нам не хватит смолы.
   Разогретые жаровни расставлены большим полукругом.  Теплятся  угли  под
ними. На  жаровни  насыпают  щепотки  драгоценной  золотистой  смолы.  Она
плавится на железе, и легкие ароматные дымки плывут  в  спокойном  влажном
воздухе полиэтиленового загона, окружающего силициевого противника.
   Быстро темнеет. Вот в последний раз  вспыхивает  вершина  Себарао.  Еще
белеют запрятанные в зелени университетские постройки, а  здесь,  в  толпе
пальм, обступивших площадку, завоеванную силициевой плазмой,  уже  ложатся
густо-лиловые  тени.  Оранжевыми  теплыми  пятнами,  мягко,  обнадеживающе
светятся жаровни, чуть розовеют спасительные душистые струйки.
   Теперь остается одно - ждать!  Что-то  делается  там,  на  месте  нашей
установки, меньше суток назад вызвавшей к жизни  это  непонятное  явление?
Совладают ли с ним дымки, такие безобидные, пахучие,  вовсе  не  схожие  с
едкими кислотами, не обладающие силой огня и холода?  Справятся  ли,  тихо
обволакивая росинки, таящие неизвестное людям могущество? Сейчас  там,  на
участке земли, взятой в пластмассовое  кольцо,  дымки  смиряют  прозрачные
капельки, подчиняют их воле людей так, как и тысячу лет назад в  священной
роще возле коленопреклоненного Раомара.
   Никто из нас на колени не становился, но никто в течение долгой  черной
ночи не оставался спокойным, не покидал поле сражения. В  штабной  палатке
доктора Ямша жизнь била  ключом,  не  утихая  ни  на  минуту.  Отсюда  шли
указания, как отражать атаки корреспондентов, сюда  приносили  телеграммы,
здесь  составлялись   первые   донесения,   просматривались   только   что
отпечатанные фотоснимки и листки с результатами анализов, набрасывались  и
обсуждались планы овладения  силициевой  плазмой.  В  палатке,  освещенной
наскоро подвешенной на стойках лампочкой, шум не смолкал до утра, а утром,
как только начало светать, мы двинулись к "пожарищу".
   В розоватом отсвете первых  солнечных  лучей  мы  увидели  бесформенную
серо-зеленую массу. Она была неподвижна, а плазма мертва.
   Вот тогда-то и начались самые горячие денечки. Немало сил мы  потратили
на уничтожение (соблюдая все меры предосторожности)  пемзообразной  массы,
облепившей каркас нашей лаборатории, но еще больше пришлось  затратить  на
создание новой установки.  Из  Института  космической  химии  прилетели  в
Макими    ученые     различных     специальностей.     Из     Паутоанского
химико-технологического института к нам в группу влились  химики-аналитики
и химики-органики. Специальным решением Министерства  высшего  образования
Паутоо в наше распоряжение были отданы дополнительные помещения. Оживление
чувствовалось во всем.
   Через несколько дней мы уже смонтировали новую установку, точную  копию
той, которую недавно съела силициевая плазма, однако  вновь  воспроизвести
опыт нам так и не удалось. Мы самым тщательным образом копировали  условия
и наконец израсходовали все остатки метеорита.  Стало  ясно:  наши  усилия
бесполезны. Может быть, и не в ливнях было  дело.  Что-то  неуловимое,  не
схваченное нами,  какие-то  особенные  сцепления  обстоятельств  оказались
благоприятными и помогли нам тогда вызвать к жизни  неведомое.  Какие  это
были обстоятельства, какие именно условия помогли - мы так и не  выяснили.
Загадка осталась загадкой.
   В те дни внимание нашего уже довольно солидного коллектива ученых  было
сосредоточено  на  четырех  маленьких  тигельках,  в   которых   хранилась
собранная мной и Ару легкоподвижная, чуть зеленоватая жидкость.
   С тех пор прошло несколько лет. Об  исследовании  плазмы  уже  написаны
десятки книг, каждый шаг, сделанный  учеными  в  направлении  познания  ее
свойств, описан в сотнях отчетов  и  диссертаций,  в  тысячах  официальных
документов. Здесь я хочу рассказать лишь о том, как мы ее  тогда  спасали.
Да, было время, когда мы поняли, как  трудно  сохранить  живое  силициевое
вещество. Легко представить, как мы были взволнованы, когда убедились, что
еще раз повторить "подвиг Рокомо" невозможно, а плазма начинает  погибать.
В платиновых сосудах  она  вообще  вскоре  потеряла  всякую  активность  и
держалась  только  в  золотых.  Но  и  в  них  она  становилась  не  такой
деятельной, как прежде, начала терять свои свойства. Было ясно: все  живое
независимо от того, вещество это или существо, надо кормить.
   Но как?
   Попытки поддержать жизнедеятельность плазмы в тигельках ни  к  чему  не
привели.   Создавшееся   у   нас   впечатление   о   ее   неприхотливости,
неразборчивости в пище  оказалось  ложным.  В  предлагаемом  нами  широком
ассортименте ей явно чего-то  не  хватало.  По-видимому,  перемалывая  все
встречавшееся ей на пути,  она  очень  тщательно  выискивала  себе  что-то
абсолютно ей необходимое. Не желая питаться в тигельках, она,  видимо,  не
просто была привередлива, а не  получала  самого  нужного.  Как  найти  то
единственное, что поддерживает ее существование, как не  допустить  плазму
до гибели в тигельках-тюрьмах?
   Можно было, конечно, дать ей свободу, пустить ее охотиться  за  земными
растениями, камнями и постройками, но  рисковать  не  хотелось,  да  и  не
представлялось удобным вновь и вновь собирать ее по капелькам. Словом, нам
нужна была плазма в чистом  виде,  чтобы  изучить  ее  повадки,  свойства,
определить,  чем  она  питается,  как  размножается,  каковы  ее   состав,
структура. Встал вопрос:  как  сохранить  плазму?  Мы  понимали  трудности
задачи, но не считали ее безнадежной, памятуя,  что  еще  в  древности,  в
паутоанском Веке Созидания, она была уже решена.
   Вот тут-то историк Мурзаров  снова  помог  биохимикам.  Знание  древних
обрядов и обычаев народа Паутоо позволило  ему  сделать  важное  открытие.
Происхождение обычая собирать и хранить священную губку теряется в  веках.
Уже никто, даже жрецы уцелевших храмов, не знает, как возник этот  обычай,
для чего нужны губки, и все же во многих селениях верующие добывают со дна
океана или покупают у  ныряльщиков  кремниевые  губки  и  раз  в  году,  в
праздник  пришествия  Небесного  Гостя,  относят  их  в  ближайший   храм.
Профессор  Мурзаров  прав  был,  считая,  что  традиции  оказались   более
живучими, чем силициевое вещество. Давно утерян жрецами секрет,  известный
на Паутоо в  Век  Созидания;  семь  столетий  назад  паутоанцы  разучились
создавать храмы и дворцы сказочной красоты и величия, применяя  силициевую
плазму, а губки все еще добывают, выращивают  и  хранят.  Ханан  Борисович
предполагал, что кремниевые губки, и не какие-нибудь, а именно те, которые
с таким трудом и в наши дни еще выискивают в океане ныряльщики, нужны были
древним паутоанцам для поддержания жизнедеятельности плазмы, хранившейся в
золотых храмовых сосудах.
   Полученное  нами  силициевое  вещество   нуждалось   в   поддержке,   и
немедленной. Оно умирало у нас  на  глазах.  Плазма  или  хотела  питаться
только на свободе, или  требовала  специальной  пищи.  Оставалось  одно  -
испробовать губки и, если это не поможет, опять рисковать.
   Достать у верующих губку было практически невозможно: никто не  решался
на такое святотатство, как продажу храмовой жертвы неверующим. Тогда в ход
были пущены акваланги. Это привело в немалое смятение бедных  ныряльщиков,
опасавшихся, что  люди,  обладающие  хитроумными  приборами  и  подводными
ружьями, отобьют их скудный хлеб. Но этого не случилось. Насколько я знаю,
они и теперь, как и сотни лет назад их  предки,  продолжают  свой  трудный
промысел, вылавливая для верующих священные губки.  Верующие  все  так  же
возлагают на жертвенники губки, и они там постепенно засыхают. Выловленные
аквалангистами обитательницы подводных долин нашли у  нас  несколько  иное
применение.
   Эксперимент был обставлен  тщательно.  Мы  действовали,  как  говорится
затаив дыхание. Ведь если не придутся нашей плазме по вкусу губки,  задача
наша усложнится стократно.
   Губка  плазме  понравилась.  Осторожно  опущенный  в  золотой   тигелек
маленький кусочек губки - и уже  слегка  помутневшая  жидкость  становится
прозрачной, подвижной. Бросаем еще и еще крохотные кусочки. Плазма  вокруг
них вспенивается, они нацело растворяются в плазме, и  объем  ее  начинает
увеличиваться. Мы переливаем плазму в другой сосудик, она и  там,  питаясь
этим кормом, совершенно несъедобным для всего земного,  растет,  ее  можно
размножать, сколько это угодно  экспериментаторам.  Они  уже  расхватывают
плазму по капелькам, разносят по лабораториям,  исследуют  ее  свойства  и
повадки, Физиологи вводят ее животным - и животные мгновенно погибают  (но
не окаменевают!). Химики изучают ее состав, физики  определяют  физические
свойства,  биохимики...  Впрочем,  всего  не  перечесть.  Как  только   мы
убедились, что с соблюдением необходимых предосторожностей живое  вещество
можно транспортировать, несколько  граммов  его  с  приложением  губок  на
специальном самолете было отправлено  в  Институт  космической  химии  для
всестороннего изучения.
   В это же время появились публикации о сделанном открытии, и  в  это  же
время в Макими приехал из Пога профессор Асквит.
   Асквит производил в общем  приятное  впечатление.  Узкое,  умное  лицо,
породистый  с  горбинкой  нос  и  глаза,  окруженные  мелкими   морщинами,
казалось, всегда смеющиеся, то вдруг ясные  до  наивности,  то  колючие  и
озорные. Подвижный, складный, выглядевший намного моложе  своих  лет,  он,
видимо, обладал завидным здоровьем. Седина не старила  Асквита,  а  делала
его  моложавое  лицо  привлекательным  и  значительным.  Все  в  нем,   от
элегантного платья до интонации голоса, было прилично, солидно,  и  только
руки с большими неспокойными пальцами, казалось, принадлежали  не  ему,  а
какому-то другому,  не  очень  располагающему  к  себе  жадному  человеку.
Скептик,  откровенный  циник,  человек   незаурядного   ума,   находчивый,
изворотливый и вместе с тем бесцеремонный, он  одновременно  располагал  к
себе и настораживал.  Асквит  предложил  нам  совместно  разработать  план
решения  силициевой  проблемы.  Однако  предлагаемое   им   сотрудничество
показалось уж слишком однобоким: Асквит хотел как можно скорее получить  у
нас силициевую плазму, но не спешил поделиться информацией о проводившихся
им и Родбаром работах.  Он  охотно  и  подробно  рассказывал  о  неудачных
попытках оживить заключенные в осколке метеорита (добытого в храме Буатоо)
силициевые микровключения, но для нас это уже  был  пройденный  этап.  Нас
интересовало другое - зародыши. О том, как  идут  работы  с  ними,  Асквит
умалчивал,  предпочитая  пространно  описывать  историю  поисков   тайника
Вудрума.
   По его  словам,  все  началось  с  того,  что  Нум  Ченснепп,  разбирая
документы, оставшиеся от отца, обнаружил записи, сделанные  Ширастом,  его
дневники, отчеты вудрумовской экспедиции  и  шкатулку  с  Золотой  Ладьей.
Наследник Гуна Ченснеппа по традиции  уделял  самое  пристальное  внимание
островам Паутоо и,  естественно,  заинтересовался  найденным  после  отца.
Золотая Ладья упорно, как и много  лет  назад,  указывавшая  на  архипелаг
Паутоо, особенно заинтересовала Нума Ченснеппа: значит, таят  еще  острова
загадку, видимо, никуда не делись Сиреневые Кристаллы.
   Ченснепп поручил профессору Асквиту заняться силициевой тайной, выделил
для этого специальную лабораторию, пригласил в институт  профессора  Куана
Родбара. Родбар превосходно изучил летописи  Паутоо  и  материалы  русской
экспедиции, верил, что древним паутоанцам, как это  утверждала  легенда  о
Рокомо  и  Лавуме,  удалось  использовать  силициевую  жизнь   для   целей
созидательных, и считал необходимым повторить их  опыт.  Концерн  к  этому
времени  уже  широко  производил  силициевые  каучуки,  клеи,  эластомеры.
Органические  силициевые  производные  входили  в  практику   повсеместно,
промышленность нуждалась в них все больше и больше.  Стало  известно,  что
они незаменимы для оболочек космических ракет. Ученых не покидала мысль  о
возможности использовать плазму для проведения синтеза.  Что,  если  с  ее
помощью, мечтал Асквит, удастся производить не сказочные дворцы и храмы, а
силициевые материалы, необходимые  промышленности.  Такой  подход  к  делу
устраивал Нума Ченснеппа, и он щедро финансировал лабораторию  энергичного
и предприимчивого профессора. Главной  задачей  Асквит  и  Родбар  считали
исследование органических форм, заключенных  в  куске  метеорита  Себарао,
оживление их, получение  живого  силициевого  вещества.  Но  оживление  не
получилось. Повторить "подвиг Рокомо" им  не  удалось.  Однако  Асквит  не
унывал.  Чтобы   поддержать   заинтересованность   Ченснеппа   в   работах
лаборатории, он решил отправиться на Паутоо.
   К этому времени на архипелаге  положение  несколько  стабилизировалось:
образовалась свободная, независимая  республика,  но  часть  территории  -
Западный Паутоо - все еще принадлежала метрополии.  Гражданская  война  то
утихала, то вспыхивала с новой силой. Однако  Асквит  рискнул  вылететь  в
Пога. Здесь Золотая  Ладья  указывала  на  остров  Себату,  где,  судя  по
описаниям профессора Вудрума и по  дневникам  Шираста,  находился  Верхний
Храм. Несмотря на то что остров Себату все еще переходит из  рук  в  руки,
Асквит со своим паутоанским помощником  Дагиром  ухитрился  опуститься  на
вертолете вблизи развалин Верхнего  Храма.  Где-то  неподалеку  идут  бои,
рвутся снаряды, но Дагир, посланный  Асквитом,  как  змея,  пробирается  к
развалинам и вынимает "глаз божества".
   Так Сиреневый Кристалл оказался в метрополии еще задолго до  того,  как
мы с Мурзаровым прилетели в Макими.
   Асквит, прибыв для переговоров  в  Макими,  держался  уверенно,  словно
дипломат  могущественной  державы,  и  настаивал  только  на  одном  -  на
выделении институту Ченснеппа небольшого количества плазмы.
   Ситуация  была  сложной.  Доктор  Ямш  считал   необходимым   выяснить,
согласится  ли  Асквит  на  обмен  информацией,  расскажет  ли  о  работах
секретной лаборатории  в  Таркоре,  пойдет  ли  на  то,  чтобы  поделиться
зародышами, и решил созвать совещание.
   На совещание  кроме  ученых,  непосредственно  занимающихся  силициевой
проблемой, были приглашены руководители  кафедр  университета  и  директор
Химико-технологического института. Доктор Ямш сделал все, чтобы  совещание
не носило официального характера, а представляло собой встречу ученых,  на
которой должен произойти  обмен  информацией,  интересующей  обе  стороны.
Собрались мы не в кабинете Ямша, а в небольшом прохладном  холле  главного
корпуса и расположились вокруг стола, уставленного бутылками с охлажденной
минеральной водой  и  вазами  с  фруктами.  Асквит,  видимо,  готовился  к
выступлению более официальному, однако быстро  сориентировался  и  в  этой
обстановке, сразу приняв ее как  нечто  само  собой  разумеющееся.  Он  не
развернул принесенные с собой рулоны каких-то таблиц, а только поставил на
стол  коробочку  с  Золотой  Ладьей.  Совещание   действительно   поначалу
напоминало  непринужденную  беседу  людей,  занимающихся   увлекательными,
имеющими огромное значение вопросами,  но  не  желающих  превратить  обмен
информацией в спор трудный и неразрешимый уже потому, что слишком различны
цели, намерения и подход к вопросу у каждой стороны.
   Асквит начал беседу, именно беседу, а не  доклад,  легко,  неторопливо.
Рассказывал  он  о  своих  похождениях  на  Паутоо  с  юмором,  а  работы,
проводившиеся в  Таркоре,  описал  содержательно  и  вместе  с  тем  живо,
образно. Поведав нам,  как  ему  удалось  добыть  Сиреневый  Кристалл,  он
перешел  к  сообщению  об  исследованиях,  проводящихся  в  ченснепповском
институте. Для изучения кристалла были привлечены  различные  специалисты,
применены  всевозможные  приборы  и  самая  разнообразия  аппаратура,   но
фактически установить толком так ничего и  не  удалось.  Несомненно  одно:
Сиреневый Кристалл создавал какое-то поле и Золотая Ладья, как чрезвычайно
чувствительный прибор, всегда была строго  ориентирована  в  нем.  Никакие
известные науке методы не помогли  не  только  установить  характер  этого
поля,  но  и  обнаружить  его  вокруг  кристалла.  Единственным  прибором,
безотказно действовавшим уже сотни лет, была Золотая Ладья.  Она  уверенно
продолжала  указывать  на  Сиреневый  Кристалл  даже  тогда,   когда   его
упрятывали в солидную  свинцовую  броню.  Поиски  способов  изоляции  поля
оставались безрезультатными, до тех пор пока  Асквит  не  решил  применить
силициевые соединения. Даже в стеклянной оболочке Сиреневый Кристалл терял
в какой-то мере свою активность, а  когда  создали  защиту  из  чистейшего
кремния, задача была решена. Эффект поля перестал  наблюдаться.  Сиреневый
Кристалл  можно  было  переносить  из  помещения  в  помещение,  а  всегда
следовавшее за ним острие  Ладьи  теперь  оставалось  безучастным  к  этим
перемещениям.
   Какая же загадка таилась внутри Золотой Ладьи? По характеру  орнамента,
по стилю работы было  ясно,  что  сама  Ладья,  кольцо,  ее  удерживающее,
подставка из  рубина  -  все  это  изготовлено  в  древнем  Паутоо.  Долго
исследователи не решались ее вскрыть, боясь утерять возможность  наблюдать
интереснейшее, еще невиданное на Земле явление, но наконец отважились.
   В  Золотой  Ладье  находилось  небольшое,  похожее  на  арахис   зерно,
описанное в свое  время  русским  ученым.  Зародыш...  зародыш  силициевой
жизни!
   Зерно  снова  поместили  в  кораблик,  построенный  для  него  древними
паутоанскими умельцами, и нехитрое приспособление  продолжало  действовать
безотказно. Вскоре решили попробовать поместить в  кораблик  не  зерно,  а
Сиреневый Кристалл. Опыт поставили, и лодочка с кристаллом начала исправно
указывать на зерно. Но дальше произошло непонятное. Казалось, стоит теперь
изолировать зерно, покрыть его кремниевым колпаком, и Ладья  с  кристаллом
утеряет способность устойчивой ориентации в  пространстве.  Но  не  тут-то
было. Ладья с кристаллом снова на что-то  указывала,  и  притом  всегда  в
одном и том же направлении.
   Перевозя Ладью с места на место, из города в город, удалось установить:
Сиреневый Кристалл указывал на острова Паутоо!
   Значит, именно там до сих пор хранятся остальные зародыши!
   Путешествие на Паутоо, по словам приятно улыбавшегося Асквита, обошлось
без особых приключений, и тайник с зародышами был найден.
   Нетрудно догадаться, сколько противоречивых чувств вызвало у каждого из
нас сообщение профессора Асквита.
   Доктор Ямш поблагодарил за информацию, Юсгор в свою  очередь  ознакомил
Асквита с работами нашей группы, с намечающимися планами,  подчеркнув  при
этом,  что  силициевая  проблема  опасна  и  требует  систематического   и
осторожного разрешения. Я выступил после Юсгора и попробовал развить  свои
соображения, касающиеся необходимости работать над  силициевой  проблемой,
объединив усилия. Профессор Асквит поддержал эту мысль с готовностью, даже
с некоторой горячностью. Разговор стал  особенно  оживленным,  но  все  же
больше напоминал дипломатическую встречу, чем  беседу  ученых,  работающих
над одной проблемой.
   Любезность и учтивость, с какой протекали переговоры, не  могли  скрыть
растущего взаимного недоверия.  Не  внеся  никаких  реальных  предложений,
Асквит продолжал настаивать на передаче ему силициевой плазмы для работы с
зародышами. Он еще раз подчеркнул, что в Таркоре Родбару  до  сих  пор  не
удалось их вызвать к жизни.
   -  Должен  признаться,  господа,  -  продолжал   Асквит,   доверительно
улыбаясь,  -  дело  уже  считалось  безнадежным.  Все  чаще  нас  посещали
сомнения: а не угасла ли жизнь окончательно в этих зародышах? И вот  когда
мы готовы были сдаться на милость скептиков и  маловеров,  нас  подбодрили
вести из Макими. Ваша удача, господа, убедила нас, что жизнь еще  теплится
в силициевом посланце космоса. Больше того,  коллега  Родбар  уверен,  что
именно силициевая  плазма,  эта  низшая  форма  силициевой  жизни,  весьма
вероятно, и является той средой, в которой могут воскреснуть зародыши.
   - Вы не считаете, профессор, - обратился к Асквиту Ханан  Борисович,  -
что оживление зародышей связано с риском? Ведь никому не известно,  какого
типа существа могут быть выведены в результате ваших экспериментов.
   - Совершенно верно. В этом случае мы  рискуем,  очевидно,  в  такой  же
мере, в какой рисковали у вас, здесь, в Макими, оживляя метеорит.
   - Я должен вам возразить, профессор, -  вступил  в  полемику  Юсгор.  -
Работая с микроорганизмами, вкрапленными в кусок метеорита, в случае удачи
мы могли получить силициевую  плазму,  и  только  плазму.  Изучив  древние
документы Паутоо, мы имели некоторое представление о свойствах и  повадках
этой формы силициевой жизни. Но самое  глазное  -  мы  знали,  что  уже  в
древности совершенно случайно, правда, но был  все  же  найден  способ  ее
укрощения, средство борьбы с ее невероятной активностью. Я говорю о  смоле
туароке.
   - И все же вы рисковали, - возразил Асквит.  -  Туароке  мог  оказаться
недостаточно  эффективным.  Но  вы  рисковали  правильно!  Насколько   мне
известно, вы ведь тоже собирались добыть зародыши  из  тайника  профессора
Вудрума, не так ли? Скажите, получив зародыши, вы бы стали вести опыты  по
их оживлению?
   - Да, господин Асквит, - ответил профессор Мурзаров,  -  мы  готовились
начать работы в этом направлении. Но должен  сказать,  опыты  эти,  больше
того, всю работу по освоению силициевой проблемы намечено вести так, чтобы
она никогда, ни при каких обстоятельствах  не  была  использована  во  зло
человеку.
   - Это очень важное заверение, господин Мурзаров. Я не  сомневаюсь,  что
правительство нашей страны выскажется примерно в таком же духе, как только
мы, ученые, чего-нибудь ощутимого добьемся от этих зародышей. Право, я  не
считаю нужным открещиваться от политики, как это делают многие ученые. Это
по меньшей мере  неостроумно.  В  наше  время  наука  не  может  быть  вне
политики, как и политики не могут обходиться без науки. Но я вместе с  тем
не принадлежу и к числу тех ученых,  которые  не  ведают,  что  творят,  а
сотворив, ужасаются. Я трезвый человек, а это значит реальный политик. Да,
я отдаю себе отчет в том, что, оживив зародыши, мы можем  впустить  в  наш
неспокойный мир неведомого дьявола Вселенной и начнется...  Разумеется,  я
не знаю, что именно начнется, как не знали этого физики-атомщики,  которые
впервые осуществили цепную реакцию. А ведь, несмотря на опасения, что  эта
реакция может охватить всю планету, они спустили курок. Не могли поступить
иначе. Так будет и с зародышами силициевой жизни. Если в них еще  хранится
жизненное начало, люди рано или поздно нажмут  на  курок.  Непременно!  Уж
таков человек,  и  это  прекрасно,  господа!  Будет  борьба.  Быть  может,
схлестнутся силы земные с силами космоса, быть может, земляне, не  поделив
между собой гостей, начнут состязаться в гостеприимстве. Все  может  быть.
Такова жизнь.
   Запальчивая речь Асквита вызвала довольно  длительную  паузу.  Понимая,
что спор Асквита с  Мурзаровым  нескончаем,  так  как  они  придерживаются
крайних взглядов, я воспользовался паузой и попробовал направить беседу  в
другое русло.
   - Я считаю: не обязательно представлять встречу с  инородной  жизнью  в
слишком траурных тонах. А если она будет полезной человечеству? Как знать,
не приведет ли попытка этого первого контакта с посланцем далекого мира  к
результатам благотворным, позволяющим в какой-то мере  познать  этот  мир.
Стоит  ли  сейчас  говорить  о  борьбе,  и  только  о  борьбе?  Почему  мы
рассматриваем  силициевую  жизнь  как  нечто  заведомо   нам   враждебное.
Разумеется, она по природе своей чужда нам, существам углеродистым, и  все
же, пожалуй, следует подойти к проблеме шире, взять ее в  самых  различных
аспектах и быть готовыми не только к  борьбе,  но  и  к  контактам.  Самое
главное сейчас  -  готовность  всего  человечества  к  осмысливанию  столь
необычайного положения, коль скоро оно может возникнуть, а значит, - и это
мне представляется непременным - объединение усилий всех ученых, на  какой
бы политической платформе  они  ни  стояли,  какого  бы  мировоззрения  ни
придерживались.
   - Вот это правильно, - поддержал Асквит. - Основная цель моего  приезда
в Макими - это налаживание творческого  контакта  между  нашими  группами.
Ведь мы бьемся над одной и той же задачей! Давайте же работать сообща.
   Мурзаров наклонился ко мне и тихонько сказал по-русски: "Ведь врет, все
врет. Только плазму заполучить хочет, а зародыши... И словом не обмолвится
о них. Вот увидите!"
   Под тучным доктором Ямшем беспокойно заскрипело  кресло.  Он  был  явно
смущен недипломатичностью нашего  перешептывания  и  поспешил  вступить  в
беседу:
   - Я очень рад, профессор, что вас привели сюда самые добрые  намерения.
Со своей стороны  я  готов  всячески  поддержать  стремления  к  взаимному
сотрудничеству и  деловым  контактам.  Мне  кажется,  например,  что  ваши
исключительно  интересные  исследования  Сиреневого  Кристалла   следовало
продолжить, углубить. Вероятно, имеет смысл  привлечь  к  этим  изысканиям
целый  ряд  научных  учреждений,  и  прежде  всего,  разумеется,  Институт
космической химии. В Советском Союзе - это общеизвестно - особенно  далеко
продвинулись в деле освоения  и  изучения  космоса.  Не  считаете  ли  вы,
господин Асквит, возможным передать один из  вывезенных  вами  с  островов
Паутоо Сиреневых Кристаллов другим организациям для дальнейшего изучения?
   - Доктор Ямш,  я  нахожу  вашу  мысль  несомненно  правильной.  Феномен
обязательно должен быть изучен самым доскональным образом. Именно  этим  и
продолжает заниматься институт Ченснеппа.  Однако  прервать  исследование,
для того чтобы передать кристалл в другие руки... Это, знаете  ли,  как-то
неудобно...
   - Но у вас два кристалла.
   - Нет, доктор, у нас один кристалл, и двух никогда не было.
   -  Странно.  Мы  хорошо  знакомы  с  материалами  Ивана  Александровича
Вудрума. В них совершенно определенно упоминается о двух кристаллах. Кроме
того, о кристаллах, сиявших в ночи, как два глаза божества, говорится и  в
храмовых записях Буатоо.
   - Мне об этом тоже известно, и вместе с тем, смею вас заверить, в нашем
распоряжении только один кристалл по той  простой  причине,  что  мне  при
изучении заброшенного храма удалось найти только один кристалл.
   - Мы были бы вам признательны, профессор, если бы вы продемонстрировали
нам содержимое Золотой Ладьи, некогда  принадлежавшей  нашему  знаменитому
соотечественнику Преойто. Никто из нас не видел силициевых зародышей.  Они
известны нам только по описаниям и фотографиям профессора Вудрума.
   Все оживились, увидев, как Асквит потянул к себе коробку с  Ладьей,  но
он,   ловко   нажав   невидимую   кнопку,   открыл   золотую   лодочку   и
продемонстрировал, что она пуста.
   - Я не считал, господа,  возможным  подвергать  излишнему  риску  столь
ценную реликвию и оставил зерно в лаборатории Таркора.
   - Еще один вопрос, -  уже  гораздо  суше  продолжал  ректор.  -  Вы  не
находите  приемлемым  обмен  сотрудниками  с   целью   улучшить   взаимную
информацию?  Мы  готовы  принять  в  лабораторию,   руководимую   Юсгором,
кого-либо из ваших сотрудников, с тем чтобы кто-то из  наших  ученых  смог
отправиться в лабораторию профессора Родбара.
   - Я должен согласовать этот вопрос с господином Ченснеппом.
   - О, разумеется, разумеется, профессор. Мы будем ждать этого решения и,
если оно будет положительным, с  удовольствием  примем  у  себя  в  Макими
вашего сотрудника.
   Мы с Мурзаровым  переглянулись.  В  чем,  в  чем,  а  в  допуске  наших
работников в Таркор Асквит, конечно, был  меньше  всего  заинтересован.  О
наших делах он знал куда больше, чем мы о его.
   Чем дольше продолжался обмен  мнениями,  тем  больше  мы  убеждались  в
непоколебимости Асквита, в его намерении не уступить ни по одному пункту и
настойчивом желании заполучить для Таркора плазму.  Мурзаров  прямо  задал
вопрос,  будет  ли  передана  в  Макими  какая-то   часть   зародышей,   и
представитель Ченснеппа ответил, даже не сославшись уже  на  необходимость
проконсультироваться, категорическим отказом.  После  этого  настойчивость
Асквита, с какой он продолжал добиваться силициевого  вещества,  выглядела
уж очень неприглядно, однако это его нисколько не смущало.
   - Советский Союз, насколько мне известно, не делился с вами зародышами,
- сыронизировал Асквит, - однако несколько граммов плазмы уже  передано  в
Институт космической химии. Я не вижу причин, которые  в  данной  ситуации
препятствовали бы выделению плазмы моей стране.
   - Как вам сказать, господин Асквит, -  медленно  начал  доктор  Ямш.  -
Прежде  всего  позволю  себе  напомнить,  что  с   научными   учреждениями
Советского Союза мы ведем  совместную  работу  уже  давно  и  плодотворно.
Открытие, сделанное в Паутоанском университете,  принадлежит  в  такой  же
мере советским ученым, как и паутоанским.  Но  главное  заключается  не  в
этом. Каждый из нас совершенно уверен,  что  полученная  Советским  Союзом
силициевая плазма не будет употреблена во зло. Я старый человек, я на себе
испытал благодеяния, щедро отпускавшиеся нашим островам метрополией, когда
мы боролись за правду, за справедливость.
   - Мне трудно принять ваши доводы, господин ректор. Деловым вопросам - а
получение силициевой плазмы, на мой взгляд, вопрос сугубо деловой -  очень
мешают, как правило,  высокие  рассуждения  о  справедливости,  правде.  Я
как-то по-другому, вероятно, воспринимаю все  это,  так  как  считаю,  что
правд столько, сколько людей, убежденных, что их правда самая правдивая.


   С того дня, как состоялась эта беседа,  прошло  больше  двух  лет.  Мне
трудно вспомнить, как именно она кончилась.  Помню  только,  что  сражение
продолжалось долго с равным неуспехом для обеих сторон. Асквит  встречался
еще несколько раз с Юсгором, с доктором Ямшем, с Хананом Борисовичем и  со
мной, оставаясь все таким же настойчивым, не  уступая  ни  в  чем  в  этой
"холодной войне".





   Пасека. То густые, пряные, то  едва  уловимые,  свежие  ароматы  цветов
приносит чуть заметное дуновение ветерка. Пчелы собирают  в  улья  нектар.
Зной, тишина. Особенная тишина, когда все  наполнено  жужжанием  миллионов
насекомых. Это тишина умиротворенной природы, радующая душу, вселяющая  ни
с чем не сравнимый покой, так редко выпадающий на  долю  людей,  постоянно
живущих в городе. Покой разлит  всюду,  исходит  от  каждой  травинки,  от
душистой, знойной земли. Все  вокруг  удивительно  знакомое,  все  кажется
очень родным, когда-то виденным.  И  действительно,  если  не  смотреть  в
сторону моря, где у самого берега слегка покачиваются огромные  задумчивые
пальмы, можно на какое-то время почувствовать себя на  родных  южнорусских
просторах. Но до них далеко. Тысячи  километров.  До  Макими  -  двадцать.
Каждое утро я и Севена выезжаем из Макими часов в пять утра и день за днем
проводим на пасеке. Работы в университете  так  много,  овладение  плазмой
требует столько сил и внимания,  что  многим  моим  коллегам  начинает  не
нравиться мое "увлечение пчеловодством", но я упорно продолжаю  добиваться
своего.
   В маленьком бамбуковом шалаше, крытом листьями веерной  пальмы,  у  нас
походная лаборатория. Думается  легко  и  много.  Севена  своими  тонкими,
искусными, как у виртуозного хирурга, руками готовит пробы,  и  мы  ставим
опыт за опытом. Я склонился над шатким бамбуковым столиком, размышляя  над
записями в лабораторном журнале, сижу спиной к ее  столику  и  слышу,  как
мелодично позвякивают в ее пальцах пробирки, кюветки, маленькие  колбочки.
В ее работе, четкой, слаженной, всегда чувствуется какой-то  ритм.  Я,  не
оборачиваясь, знаю, что вот  сейчас  она  берет  пробу,  оттитровывает  ее
(размеренно, как бы в такт  падающим  из  бюретки  каплям,  позвякивает  о
настольное стекло маленькая коническая колбочка), вот она ставит  пробу  и
берет следующую. Так же, вероятно, она брала  на  оптический  прицел  едва
показавшуюся в диких зарослях голову противника, спускала курок и досылала
в ствол следующий патрон, по каплям копила в себе  выдержку,  терпеливо  и
настойчиво выслеживая врага.  Слава  о  знаменитом  партизанском  снайпере
летела куда дальше, чем ее пули.  В  те  революционные  годы  ее  называли
Лесным Дьяволенком,  и  попадись  она  в  руки  противника...  Но  она  не
попалась. Оптический прицел от ее винтовки и до сих пор висит на  циновке,
прибитой над диваном Юсгора...
   - Алексей Николаевич, пробы готовы. Будем начинать?
   - Будем. Будем продолжать, Севена.
   И мы продолжаем. Снова и снова. Я то надеюсь, то отчаиваюсь. Севена  не
только  исполнительна,  но  и  пытлива.  Не  так  давно   освоив   технику
лабораторных работ, она уже идет дальше, старается, как и все  на  Паутоо,
учиться, каждый день радуется  новому,  так  щедро  теперь  открывающемуся
перед ней, и,  главное,  самым  сочувственным  образом  относится  к  моим
начинаниям, к стремлению во что бы то ни стало создать генератор запахов.
   - Получится? - в этом вопросе столько надежды.
   - А как вы думаете?
   - О, конечно!
   Сдержанная,  скромная   и   неутомимая,   она   не   только   старается
безукоризненно выполнить свою часть работы, но и  поддержать  меня  и  все
же... Все же и ей мало слепой веры.
   - Я плохо понимаю, Алексей Николаевич, в чем принцип генератора.  Юсгор
дал мне почитать протокол совещания, на котором утвердили программу  ваших
разработок, но там все  так  сложно.  Я  еще  мало  знаю.  Нужно  учиться,
догонять упущенное в джунглях. Я учусь, но учеба идет не так, как хотелось
бы. Трудно.
   - Не  отчаивайтесь.  Все  придет  со  временем.  Ну,  а  разобраться  в
протоколе этом вам и в самом деле нелегко. Я постараюсь объяснить все  как
можно проще. Самое сложное понять, что же такое запах. Ученые  еще  ничего
толком не  знают  о  физической  сущности  запахов,  недостаточно  изучили
механизм  обонятельных  органов.  Попытки  установить  связь   запахов   с
химической структурой и физическими свойствами веществ привели к  созданию
нескольких гипотез о природе возбуждения рецепторов обоняния, но  ни  одна
из них не получила общего признания. Мне показались очень привлекательными
работы профессора Фролова, который попробовал немного разобраться в этом и
получил  удивительно  интересные  результаты.  Знаете,  Севена,  если   вы
положите немного меду у себя на  открытом  окне  даже  в  большом,  шумном
городе и если в городе найдется хотя бы  несколько  пчел,  они  непременно
прилетят к вашему окну. Что их привлекает?
   - Запах, конечно.
   - Вот здесь-то и приходится задуматься, решить, а что же такое запах?
   - Молекулы пахучего вещества, носящиеся в  воздухе.  Они  действуют  на
наши органы обоняния, и мы их чувствуем.
   - Это общепринятая трактовка. А вот  профессор  Фролов  проделал  такой
опыт. Он поместил мед в ящичек. Ящичек не пах медом:  все  было  проделано
довольно тщательно, но ящичек имел окошко,  пропускавшее  электромагнитные
волны определенного диапазона,  и  пчелы  стали  слетаться  к  ящичку,  не
издававшему запаха, они бились  у  окошечка,  стремясь  к  легкой  добыче.
Следовательно, пчелы  ориентировались  по  потоку  электромагнитных  волн,
испускаемых медом. Это понятно?
   - Даже мне, - улыбнулась Севена. - А вы что же, Алексей Николаевич,  не
доверяя профессору Фролову, хотите воспроизвести его опыты?
   Вопрос был задан не без лукавства.
   - Как вам сказать, профессору Фролову я доверяю,  но  и  проверяю  его.
Конечно, дело даже не в проверке. Здесь есть нечто новое. Плоские кюветки,
которые служат в наших экспериментах окошечками, залиты  жидкостями.  Теми
самыми, которые вы  готовите  по  различным  рецептам.  Я  хочу  подобрать
фильтры электромагнитных колебаний, используя растворы.  Это  куда  проще,
чем  подбирать  фильтры  из  каких-нибудь  твердых  веществ.  Вот   мы   и
тренируемся на уже известном опыте с пчелиным медом, с тем чтобы повторить
его на смоле из туароке.
   - Вот это я понимаю, - серьезно  и  задумчиво  ответила  Севена.  -  Вы
хотите, чтобы и на силициевую плазму, существо куда более беспокойное, чем
пчелы, существо, "жалящее" насмерть, мгновенно, можно было  воздействовать
волнами?
   - Совершенно верно. Надо найти, какие именно электромагнитные колебания
излучает туароке, опробовать их на плазме, и если она... О, Севена,  тогда
все будет в порядке! Признаюсь, плазма не дает мне  покоя.  Понимаете,  мы
справились с ней только благодаря "секрету Раомара", воскурив  фимиам.  Мы
бесконечно  благодарны  древним  паутоанцам,  но,   знаете   ли,   целиком
полагаться на туароке... Нет, Севена,  это  слишком  рискованно.  Меня  не
покидает мысль о том, что живое силициевое вещество может  наделать  много
бед. Пока, кроме душистых смол, содержащихся в невзрачных кустарниках, нет
ничего, что давало бы людям власть над этой  формой  силициевой  жизни.  А
вдруг  она  как-нибудь  вырвется,  начнет  буйствовать,  овладеет  большим
пространством? Что тогда, дымки фимиама? Чепуха! Нужны мощные  генераторы.
Исследовав характер излучения, надо немедленно строить  такие  генераторы.
Тогда нам не страшны будут никакие проделки живого  силициевого  вещества,
даже если оно окажется в недобрых руках. А  может  быть,  такое  излучение
поможет овладеть и  новой,  еще  неизведанной  формой  жизни,  таящейся  в
зародышах.
   - Тогда давайте продолжим опыты!
   И мы работали, отдавая делу все свое время и силы, хорошо понимая,  как
важно своевременно получить необходимый результат.
   Сторонников  этой  идеи  становилось  все  больше.  Специальная  группа
товарищей уже закончила изучение свойств смолы  туароке.  Из  нее  удалось
выделить вещества, являвшиеся действенным  началом,  подавлявшие  развитие
силициевой жизни. Так же как и мед, мы поместили полученное  из  ароматных
обрядовых смол вещество в ящичек и подобрали фильтры, стараясь  определить
характер  испускаемых  им  колебаний.  Мы  еще  не  умели  этого   сделать
физическими  приборами,   а   плазма,   "облученная"   таким   простеньким
приспособлением, уже чувствовала их и замирала.
   Прозрачная,  чуть  зеленоватая  очень  подвижная  жидкость   налита   в
позолоченную изнутри чашечку. С превеликими  предосторожностями,  действуя
манипуляторами, мы подносим к ее поверхности две веточки астоки с крупными
оранжевыми, похожими на тюльпаны цветами. Слегка касаемся  изломами  веток
поверхности плазмы, и плазма как бы вскипает в этом месте, вся темнеет  на
миг, и уже какая-то часть  ее  проникает  в  ветки.  Цветы  на  них  вдруг
становятся  ярче,  вспыхивают  как  огоньки.  Чувствуется,  как   растения
наливаются чужими, смертоносными  соками.  Листья  на  них  быстро  меняют
окраску, светлеют, постепенно начинают приобретать  жемчужный  оттенок,  а
вскоре становятся полупрозрачными, будто изваянными из великолепного куска
опала. Стальные руки манипулятора бережно  переносят  одну  из  веточек  в
следующую камеру. Здесь на нее направляется окошко ящичка с  помещенной  в
нем смолой, и через несколько часов астока каменеет. Теперь она не опасна.
Ее можно взять в руки, не боясь губительной плазмы, уже убитой  излучением
смолы  туароке.  Веточка,  словно   сделанная   из   тончайшего   фарфора,
позванивает своими яркими тюльпанами. Это красиво и немного  страшно.  Все
время  думается,  что  вот   подползет   струйка   силициевой   плазмы   к
какому-нибудь лесному великану и он за несколько часов превратится в такое
звонкое, но не очень-то нужное людям сокровище.
   А необлученная ветка? Судьба ее иная. Плазма, как  и  в  первой  ветке,
проникла в ее сосуды, пробралась к листьям и почти  мгновенно  набросилась
на самое лакомое для  нее  -  хлорофилл.  Цвет  листьев  из  сочно-зеленых
постепенно перешел в жемчужный, интенсивнее стала окраска цветов,  но  все
это  ненадолго.  Процесс  не  был  приостановлен  облучением,   силициевое
вещество продолжало  разрушать  растение,  и  вскоре  оно  превратилось  в
серо-зеленоватую бесформенную массу.
   Значит, и лесных великанов, не защищенных дымками  туароке  или  нашими
излучателями, постигнет участь второй веточки!..
   Итак, в наших руках верное, хотя и маломощное, средство. Действует  оно
безотказно. Вот над  позолоченной  металлической  чашечкой  с  плазмой  мы
помещаем прототип излучателя - ящичек со смолой,  и  плазма  вспенивается,
превращаясь в твердую, похожую на пемзу массу, - силициевое  вещество  уже
безжизненно, не опасно, но и бесполезно. А ведь хочется сделать так, чтобы
оно служило людям!
   Нашей  главной  задачей  являлось  создание   достаточно   эффективного
генератора.
   Так делались первые шаги.
   Сейчас, когда тысячи  людей  связаны  с  силициевой  проблемой,  трудно
понять, почему мало известно о том, как все это начиналось. А мне особенно
дороги воспоминания о тех днях. Тогда мы только прощупывали пути,  неудачи
следовали одна за другой, а первые  успехи  были  радостны  по-особенному.
Конечно, в нашем подходе к вопросу много было несовершенного, но мы ни  на
миг не оставались спокойными, понимали, что добровольно и радостно обрекли
себя на непроторенный, заведомо нелегкий  путь.  Да,  это  было  чертовски
трудное и прекрасное время, еще  не  омраченное  бедой,  вызванной  людьми
жестокими и алчными, людьми, которым не дано  наслаждаться  ни  с  чем  не
сравнимым чувством творческого подвига. Бескорыстного и  удовлетворяющего,
как ничто другое.
   Физики  и  конструкторы  разрабатывали  эскизный   проект   генератора,
началась работа по исполнению технического проекта. Часть заказов уже была
размещена на предприятиях, изготовлявших электронную аппаратуру. Дело шло,
но хотелось, чтобы оно шло еще быстрее.
   Чем только мы не занимались в это время! Каждый день приносил открытия.
Паутоанский университет напоминал осаждаемую крепость. В Макими  съехались
ученые из  многих  стран  мира.  Но  беда  была  не  в  этом.  Соотношение
приехавших  ученых  и  журналистов  было  примерно  1:10.  Вот  это   было
трудновато. Мурзарова, как  человека,  обладавшего  характером  далеко  не
мягким, если не  сказать  больше,  назначили  руководителем  пресс-группы.
Работать стало вольготнее. Журналисты были в панике.
   Признаться, донимали нас  тогда  не  только  нашествиями  извне,  но  и
атаками изнутри. Это были более приятные атаки. При всей  нашей  занятости
кое-каким    из    них     мы     не     могли     противиться.     Группа
студентов-старшекурсников,  прикрепленная  к  нашей  лаборатории,  все  же
уговорила руководство  построить  "дворец  сказочной  красоты  и  величия"
наподобие того, что описывала легенда о Рокомо и Лавуме.
   И прельщала, и немного пугала мысль попробовать не  в  пробирках,  а  в
огромном масштабе, на виду у всех и для  всего  народа  продемонстрировать
мощь силициевого вещества, умение человека владеть им - словом, и  в  наше
время повторить  то,  что  некогда  делали  в  Век  Созидания.  Предстояло
решиться на проверку  наших  возможностей.  Мы  пошли  на  это,  рискуя  и
радуясь,  рассчитывая,  что  в  случае   удачи   наш   эксперимент   будет
превосходным  показом  славного  прошлого  народа  Паутоо,  превратится  в
праздник его единства и преемственности. Душой этой затеи были паутоанские
девушки-студентки. Это они  переплели  ветвями,  увили  гирляндами  цветов
железный  каркас,  оставшийся  от  лаборатории,   "съеденной"   силициевой
плазмой. Из сотен самых  различных  растений  искусно  и  со  вкусом  были
сплетены башенки, арки, карнизы и балкончики. Листья веерных пальм, словно
причудливое кружево, заполнили промежутки между колоннами, создав  ажурные
стены. Всю постройку венчала стройная башня из бамбука, затканная лианами,
перевитая огромными цветами, достигающими полуметра в диаметре.
   И начался праздник.
   Он был тревожный и радостный.
   Не так-то легко было решиться "поджечь" все это сооружение. Доктор Ямш,
хотя и уступил настояниям молодежи, не переставал  волноваться,  опасаясь,
как бы плазма не вышла из подчинения, не наделала бед.  Тяжело  отдуваясь,
постоянно прикладываясь к термосу с  охлажденным  имшеу,  он  с  юношеской
легкостью обегал всю стройку, покрикивал, давал  указания,  предостерегал,
ругал всех и вся, но так радостно и добродушно, что все  понимали,  что  и
сам он увлечен этой поэтической затеей.
   Стало быстро темнеть. Новоявленные зодчие заканчивали последние детали.
Площадку вокруг выросшего  за  несколько  часов  изумительного  сооружения
спешно убирали от не  пошедших  в  дело  растений,  окружили  канатом,  за
которым разместились  сотни  зрителей:  студенты,  ученые,  преподаватели,
гости,  корреспонденты.  Вспыхнули  прожекторы,  осветив  со  всех  сторон
дворец.
   Наконец все было готово. Юсгор, Ару и я с осторожностью, уже вошедшей в
привычку, с трех сторон "подожгли" благоухающее строение,  вылив  под  его
основание по тигельку силициевой плазмы.
   Не прошло и десяти минут, как невидимое пламя охватило  всю  постройку.
Вот уже ярче стали краски у основания колонн  и  пилонов,  вот  побледнели
кружевные стены. А там, на  нижнем  карнизе,  вспыхивают  пунцовые  цветы,
чтобы навеки окаменеть, превратиться в нетленные и все такие же прекрасные
чашечки. Часа два - и изменили окраску  самые  высокие  цветы,  украсившие
шпиль башни. Все здание стало полупрозрачным, каждая  его  деталь  немного
набухла от переполнявших ее живых силициевых соков, все спаялось,  слилось
в единый ансамбль,  а  вскоре  в  свете  вольтовых  дуг  сооружение  стало
переливать  всеми  оттенками  радуги,  но  не  яркими,  а  нежными,   едва
уловимыми, такими, как на  гигантской  раковине.  Перламутровым  отблеском
заискрились колонны, орнамент, пилястры и сетчатые тонкие стены.
   Теперь дорога была каждая минута.
   Всю ночь никто не отходил от совершаемого  на  глазах  чуда.  Всю  ночь
курились дымки туароке, до  самого  утра  его  укрощающая  сила  подавляла
силициевую плазму, так вольготно было разместившуюся в земных  тропических
растениях.
   Только часам к шести доктор Ямш вздохнул свободно. Успокоились и  мы  с
Юсгором. Беды не случилось. Плазма не  вышла  из  повиновения,  а  гордый,
словно перламутровый, дворец розовел в первых лучах восходящего солнца.
   Выходной день начался национальной паутоанской  пляской.  Вся  площадка
вокруг дворца запестрела нарядными одеждами танцующих. Появились оркестры,
вся территория заполнилась народом. Весть о новом Веке Созидания  облетела
Макими молниеносно, и к окаменевшей песне из цветов потянулись  люди.  Они
проходили нескончаемой  чередой,  осматривая  возникшее  из  тысячелетнего
забытья  чудо.  Люди  шли  весь  день,  манифестация  была   нескончаемой.
Казалось, весь город перебывал у силициевого сооружения.
   А праздник длился и длился. Одних танцоров  сменяли  другие,  на  смену
уставшим музыкантам приходили новые. Торговцы сластями и холодным  питьем,
хлопушками и бананами, мороженым  и  зонтиками  заполняли  пальмовую  рощу
вокруг  волшебного  дворца,  увеличивая  веселый  шум,  продолжавшийся  до
темноты, когда над силициевым дворцом взвились ракеты. Огненные их  хвосты
устремлялись в южную черноту неба, к звездам, и рассыпались  разноцветными
огнями. Новые и новые потоки огня взмывали вверх, вели свой хоровод вокруг
теперь изнутри освещенного здания.
   В десять вечера прозвучал гонг.
   Все затихло. Доктор Ямш выступил с  короткой,  очень  теплой  речью,  и
праздник закончился.


   После Праздника Созидания начались будни.  Но  какие  это  были  будни!
Романтика открытий, особая приподнятость, чувство такое, что ты  в  центре
событий увлекательных и многообещающих. В  это  время  строились  особенно
заманчивые планы  практического  использования  силициевой  жизни.  Помню:
наиболее оживленные обсуждения начинались по  вечерам,  когда  даже  самые
неутомимые уже покидали свои лаборатории и  обычно  собирались  в  большом
прохладном холле, возле кабинета доктора Ямша.  Вскоре  уютный  холл  этот
сделался чем-то вроде "силициевого клуба", куда частенько приходили  почти
все участники нашей группы.
   Сколько   было   споров,   смелых   предложений,   вскоре   во   многом
оправдавшихся, и все же как мы были далеки тогда от истины. Никто  не  мог
представить,  сколь  своеобразно  явление,  с  которым  столкнется  вскоре
человечество. Наиболее предусмотрительные  из  нас  не  шли  тогда  дальше
рассуждений о том, каким  способом  можно  заставить  плазму  работать  на
людей, как приспособить для дел чисто практических и обуздать ее.
   Душой "силициевого клуба"  был  доктор  Ямш.  Как  всегда  приветливый,
тяжело отдувающийся, он обычно приходил с  пачкой  только  что  полученных
писем. Письма читались вслух, их передавали из рук в руки, все оживлялись,
и даже Мурзаров отрывался от газет и включался в обсуждение.
   К  этому  времени   силициевая   плазма   уже   изучалась   во   многих
научно-исследовательских институтах.  Паутоанские  ныряльщики  (и  на  них
повлиял Праздник Созидания) отбросили древний запрет  жрецов  и  продавали
свои губки не только истинно верующим, но и нам,  грешным.  Однако  мы  не
могли ориентироваться лишь на кремниевые губки, добываемые с таким  трудом
и в малом количестве. В Новосибирске  был  найден  способ  кормить  плазму
менее деликатесной пищей, и она не только сохраняла жизнеспособность, но и
очень успешно размножалась.
   Однажды вечером доктор Ямш  пришел  с  одним  письмом,  но  оно  стоило
десятка  радостных  сообщений:  в  Пензенском  технологическом   институте
налажен синтез силициевых производных! Капля плазмы в реакторы - и процесс
идет с таким выходом, о котором раньше химики и мечтать не могли.
   А письма приносили все новые и  новые  вести.  Каракумский  химкомбинат
начал исследования по получению из песка пластической массы, пригодной для
покрытия дорог.
   Из Польши приходят вести об удачных опытах по силицированию тканей. Там
уже получены образцы превосходных материй,  пригодных  и  для  технических
целей, и для небывало красивых, практически  неизносимых  плащей,  зонтов,
футляров и накидок, палаток и тентов.
   В  Чехословакии  уже  налаживают  выпуск  кремнеорганических  каучуков,
пробуют  изготовить  "вечные"  покрышки  для  автомобилей,  мотоциклов   и
велосипедов.
   Паутоанские инженеры приступили к разработке проектов гигантских дамб и
перемычек между островами. Эти возможности, естественно, в первую  очередь
взволновали голландцев, и вот уже в Макими пишут из страны, где  почва  во
многих местах создана искусственно.
   Но, как и прежде, успех силициевой плазмы и радовал, и настораживал. Не
покидали  тревожащие  раздумья  и  весьма  основательные   сомнения,   как
обернутся с ней дела. Разговоры все чаще и чаще возникали вокруг  проблемы
"плазма для мира".
   - Вот,  полюбуйтесь,  -  показывал  на  статью  в  газете  Мурзаров,  -
журналисты атакуют нас не зря. Я был прав: любознательность многих из  них
играет третьестепенную  роль.  Теперь,  когда  силициевое  вещество  стало
пригодно не только для повторения "чудес" древних  паутоанцев,  но  и  для
практических    целей,     газеты     начинают     кампанию,     добиваясь
"интернационализации" плазмы.
   - О, Ханан Борисович, это вопрос  сложный,  Имеем  ли  моральное  право
владеть ею монопольно?
   - Если бы Асквиту удалось оживить силициевые включения, он не  терзался
бы  по  этому  поводу,  а  действовал  столь  же  прямолинейно,  как  и  с
зародышами: не дам, и все тут!
   - Меньше всего хотелось бы уподобляться Асквиту, -  возразил  я  Ханану
Борисовичу. - Дело,  конечно,  серьезное,  монополизировать  плазму  вроде
неэтично, но допустить  распространение  ее  по  свету  тоже  страшновато.
Думается, есть в данном случае только один выход...
   - Алексей Николаевич, мы понимаем: "Карфаген должен быть разрушен!"
   - Совершенно верно. Я не устану повторять: нужен, и как  можно  скорее,
мощный "генератор запахов". Только  владея  надежным  средством  обуздания
плазмы, мы сможем справиться со всяческими случайностями. А они могут быть
любыми. Я уверен; силициевая плазма еще себя покажет и не  исключено,  что
нам придется повозиться с  ней  как  следует.  Пока  нами  открыто  только
какое-то маленькое окошечко в неведомый мир. Мы еще  знаем  слишком  мало.
Плазма может как-то трансформироваться, повести  себя  совсем  по-другому.
Могут  возникнуть  обстоятельства  самые  неожиданные.  Да  и   люди,   не
задумываясь,  Попытаются  применить  ее  в  военном  деле,  как  применили
практически  все,  открытое  наукой.  К  счастью,  человек  почти   всегда
одновременно с газом разрабатывал противогаз.
   - Не скажите, - возразил Юсгор, - ядерные взрывы люди уже  осуществляют
с превеликим успехом, а вот что-то до сих пор не видно средств,  спасающих
не только от их разрушающей силы, но и от радиации.
   Спор  разгорелся  с  новой  силой.  Часть  товарищей  поддерживала  мое
стремление как можно скорее  иметь  генератор,  часть  считала  силициевую
плазму  вообще  непригодной  для  агрессивных  целей,  но   все   находили
безусловно благоразумным не выпускать из своих  рук  силициевое  вещество,
способное мгновенно убивать все живое.
   Пришел  доктор  Ямш  и   поделился   с   нами   последними   новостями:
Ленинградский  институт  электроники  закончил  монтаж  первого   опытного
образца генератора; арестованы два паутоанца Западного Паутоо,  пытавшиеся
выкрасть из нашей лаборатории плазму.
   В этот вечер мы засиделись в "силициевом клубе" позже  обычного,  а  на
другой день в университет привезли труп Баокара.
   Баокар был давним  знакомцем  людей,  охранявших  порядок  в  Восточном
Паутоо. Матерый контрабандист, он не раз  хаживал  через  границу,  таская
наркотики из Западного Паутоо. На этот раз он шел в обратном направлении и
не дошел.  Его  нашли  почти  на  перевале,  вблизи  границы,  лежащим  на
каменистой  почве  и  каким-то  непонятным  образом  вдавленным  в   грунт
сантиметров на тридцать. Создавалось впечатление, будто кто-то  подкапывал
под ним землю и он опускался все глубже и глубже. Извлечь  тело  из  земли
оказалось делом довольно затруднительным: оно было твердым, закостеневшим.
Отрыли землю вокруг трупа, но и тогда оторвать его от грунта  не  удалось.
На спине труп имел  отросток,  которым  он  был  прочно,  как  разросшимся
корнем, скреплен с почвой. Отросток пришлось  подрубить,  и  только  после
этого  тело  приподняли.  При  каком-то   неосторожном   движении   людей,
извлекавших труп, от него откололся кусок ноги. Излом был стекловидный. По
излому можно было судить,  какие  глубокие  изменения  претерпел  организм
погибшего. Все ткани преобразовались в  новое,  твердое  и  вместе  с  тем
хрупкое вещество. Баокар окаменел, как  в  древности  окаменели  Рокомо  и
Лавума.
   Вот это-то и дало повод полиции сообщить об удивительном явлении прежде
всего нам.  Доктор  Ямш  договорился  с  властями,  и  тело  Баокара  было
доставлено вместо морга в университет.  Мы  не  знали,  что  может  дальше
произойти с телом, боялись возникновения  чего-то  похожего  на  эпидемию,
опасались, не распространится ли плазма  (а  несомненно  было,  что  убила
Баокара силициевая плазма) и не приведет ли все  это  к  каким-то  тяжелым
последствиям.
   Но как удалось Баокару раздобыть плазму?!
   Этим вопросом  занялись  следственные  органы.  Мы  в  это  время  были
озабочены другим.
   Оперативно созданная комиссия из ученых нескольких стран  -  благо  они
находились тогда в Макими -  немедленно  начала  изучение  трупа,  который
сразу же был помещен в бронированную комнату,  в  специальный  "саркофаг",
снабженный  исполнительными  частями  манипулятора.  Это  позволяло  вести
исследование дистанционно, соблюдая все возможные предосторожности.
   Комиссия потребовала, чтобы лица, так или иначе имевшие дело  с  трупом
Баокара, были обследованы специалистами.
   Весть об окаменении  человека  распространилась  мгновенно.  Газетчики,
особенно из числа  находившихся  на  службе  у  концернов,  интересующихся
силициевой плазмой,  поспешили  раздуть  события,  предвещая  неисчислимые
бедствия, рисуя картины одну мрачнее  другой,  утверждая  в  каждой  своей
статье, что силициевое вещество попало в ненадежные руки.
   А исследования трупа шли своим чередом. Врачи, биологи и  микробиологи,
химики и биохимики - все старались разобраться в феноменальном явлении.
   Прежде всего удалось установить, что Баокар стал нетленным.  Химический
состав  проб,  взятых  из  самых  различных  частей  тела,  показал,   что
содержание в нем  силиция  -  кремния  огромно  -  до  тридцати  -  сорока
процентов.  Цитологи  определили,  что  во  всех  клетках  тела  произошла
глубочайшая перестройка и они заполнились твердым стекловидным веществом.
   Нельзя сказать, чтобы часы возни с трупом  контрабандиста  были  самыми
приятными в нашей работе над силициевой проблемой. Мы чувствовали, что  на
нас легла огромная ответственность, и старались не  допустить  оплошности.
Взятые из  тела  Баокара  пробы  были  введены  животным,  и  животные  не
погибали. Все мы вздохнули с облегчением: отпало самое страшное опасение -
возможность  какой-то  силициевой  эпидемия,  спокойнее  стало  за  людей,
вынужденных возиться  с  трупом.  Врачи,  конечно,  не  ослабили  за  ними
наблюдения, а мы продолжали исследования. Ведь сделаны были только  первые
шаги, предстояло еще изучить и решить многое, однако тогда нам это  так  и
не удалось.
   Неожиданно труп Баокара начал расти.
   Превосходно сохранявшееся в течение двенадцати дней тело  вдруг  начало
быстро менять форму, разбухать, от него стали отваливаться (без каких-либо
признаков тления) куски губкоподобной каменистой массы.
   Продолжать исследование становилось все  труднее.  Тело  разрослось  до
чудовищных размеров, угрожая разворотить "саркофаг" и манипулятор  и,  как
знать, может быть, заполнить собой все помещение.
   На экстренном совещании комиссии было принято решение: труп уничтожить!
   Мы трудились до глубокой ночи,  стараясь  проводить  окуривание  дымами
туароке   с   предосторожностями,   совершенно   исключавшими   какую-либо
опасность.
   На другой день утром нас  поджидали  еще  две  новости,  исходившие  из
метрополии.
   Юсгор получил письмо от Худжуба,  все  еще  работающего  у  Родбара.  В
святая святых его не допускали, поручали дела второстепенные, и все же  он
настойчиво утверждал, что  Асквит  и  Родбар  достали  силициевую  плазму.
Больше того, похоже, что именно она помогла им все  же  оживить  зародыши.
Впрочем, в этом Худжуб пока убежден не был и собирался во  что  бы  то  ни
стало проникнуть в секретную лабораторию.
   Вторую новость из метрополии привез профессор Асквит.
   Появился он у нас очень оживленный, сыпля  острыми  словечками,  говоря
комплименты, похожие на колкости, охотно отпуская колкости, походившие  на
комплименты. Асквит заявил, что должен сообщить нам нечто сенсационное.
   Никто из нас не разделял его приподнятого настроения, все мы  держались
с Асквитом официально, а Мурзаров  прежде  всего  потребовал  разъяснений,
каким образом в  ченснепповской  лаборатории  могла  очутиться  силициевая
плазма.
   - Господа, я никогда не делал секрета из  того,  что  меня  обслуживает
весьма  совершенная  система.  Я  и  Родбар  пользуемся  ею  широко,   но,
разумеется,  мы  не  входим  в  детали.  Это  дело  специальных   ведомств
Ченснеппа.
   - Спасибо за откровенность, профессор, - поблагодарил Юсгор, усмехаясь.
- Может быть, вы будете правдивы до конца и скажете нам, кто же именно так
превосходно  сотрудничает  для  хваленой  ченснепповской  системы,  видимо
одновременно находясь в нашем университете?
   - Ну, знаете, вот это меня уже вовсе не касается. А кроме  того,  нужно
не забывать, что в любой стране,  даже  самой  свободной  от  общепринятых
условностей, вы не найдете заведения с вывеской: "Скупка краденого".
   Юсгор не принял шутки и продолжал тоном, который становился все суше  и
строже:
   - Значит, вы не отрицаете, господин Асквит, что пользуетесь  силициевой
плазмой, уже размножили ее и имеете, вероятно, в достаточном количестве?
   - Не отрицаю, - притворно вздохнул Асквит, - не отрицаю. Сами  боги  не
могут сделать бывшего не бывшим, как говорит  греческая  пословица.  Жизнь
идет своим чередом, господин Юсгор. Промышленность  требует  все  новых  и
новых  материалов.  В  институте  Ченснеппа  ведется   довольно   успешная
разработка такой технологии, при которой силициевая плазма играет решающую
роль.  Вскоре  фирма  "Ченснепп-каучук"  выпустит  на   рынок   продукцию,
вырабатываемую при участии силициевых посланцев космоса.  Это  грандиозно,
господа! Какова реклама: сила  космоса  на  службе  у  всемирно  известной
каучуковой фирмы!
   - Ну что же, это, вероятно, укрепит позиции Ченснеппа и Отэн Карт может
обанкротиться.
   - Не исключена такая возможность, господин Мурзаров, но меня  это  мало
волнует.
   - Да, вся эта история будет волновать не  вас,  не  Родбара,  а  тысячи
людей, которые могут остаться без работы.
   -  Ничего  не  поделаешь  -  таковы  уж  пути  прогресса,  создаваемого
соревнованием предпринимателей, их инициативой.
   - У вас  в  метрополии  народ  слишком  дорогой  ценой  оплачивает  эту
инициативу.
   - Мне трудно судить об этих вещах, господин Мурзаров...
   Спор становился уж очень острым. Мурзаров перешел в наступление, Асквит
отбивался рьяно, подчас теряя сдержанность. Невозмутимый  Ханан  Борисович
старательно  сводил  разговор  к  вопросам  морального  порядка,  всячески
варьируя тему похищения плазмы из Макими, предлагая применить чрезвычайные
меры, способные оградить от "ченснепповской системы" работу над силициевой
проблемой.
   - Исследования только начаты, а уже принесена  человеческая  жертва,  -
продолжал Мурзаров. - Погиб  Баокар,  человек  опустившийся,  связанный  с
преступным миром. Но этот паутоанец  не  родился  таким.  Преступником  он
стал, живя в стране "свободной инициативы", в Западном  Паутоо,  а  погиб,
обслуживая ченснепповскую систему шпионажа. Кто поручится, что эта  первая
жертва будет последней?
   -  В  данном  случае   вы   совершенно   необоснованно   нападаете   на
"ченснепповскую систему". Не менее совершенная существует и у Отэна Карта.
   - Я в этом не сомневался, ну а кому служил Баокар - это вам виднее.
   - Оставим это, господа. Вы ведь тоже не отличаетесь отменной святостью.
Вы, например,  утверждаете,  что  не  делаете  секретов  из  своих  работ,
публикуете якобы все. Однако и вы грешны, коль скоро умалчиваете  о  своих
работах с Сиреневым Кристаллом.
   - Нам довольно затруднительно что-либо сообщать в  печати  о  Сиреневом
Кристалле по той простой причине, что у нас его нет и никогда не было.
   Асквит стал серьезным.
   - Если вы делаете это заявление официально...
   - Совершенно официально.
   -  Тогда  интересующий  меня  вопрос  осложняется  и  принимает  весьма
неприятный оттенок. Я не знаю, право, как и начать разговор об этом  деле,
которое, видимо, будет весьма и весьма щекотливым. Отправляясь в Макими, я
рассчитывал на лучший вариант и, во всяком  случае,  на  откровенность  за
откровенность. Я надеялся, что за это время  вам  как-то  удалось  достать
второй кристалл.
   - Вы же знаете, профессор, что мы предприняли поиски в Верхнем Храме  и
ничего там не обнаружили.
   - Совершенно верно, но, может быть, не там, а где-то в другом месте вам
посчастливилось найти кристалл.
   - Нет, мы не делали никаких попыток в этом направлении.
   - Странно, это очень странно. В таком случае как мог Сиреневый Кристалл
оказаться у вас в университете?
   Такая настойчивость Асквита выводила из себя. Юсгор, едва  сдерживаясь,
еще раз повторил, что в  университете  никакого  Сиреневого  Кристалла  не
было. Мы были намерены оборвать  разговор  на  эту  тему,  но  тут  Асквит
сообщил нам о пропаже Сиреневого Кристалла из Таркора.
   - Если вы помните, господа, в прошлом своем сообщении я ознакомил вас с
работами, которые мы вели с кристаллом. Мы получили  надежную  экранировку
поля, создаваемого кристаллом, и  Золотая  Ладья  в  этом  случае  уже  не
указывала на него. Мы продолжали работы, убедились, что Сиреневый Кристалл
имеет огромное значение для решения силициевой проблемы. И  вот  Сиреневый
Кристалл исчез.
   - То есть как исчез? - переспросил Мурзаров.
   - Мы до сих пор не знаем, как именно это  произошло.  Недели  три  тому
назад мы с профессором Родбаром работали с кристаллом. В лабораторию,  где
производились опыты, имели доступ всего несколько человек,  в  которых  мы
были уверены, и вместе с тем... Исчезновение  кристалла  было  загадочным.
Никто из нас не мог понять, куда он делся. Было,  разумеется,  предпринято
все, чтобы решить эту задачу, но нам ничего не  удавалось  понять  до  тех
пор, пока мы не догадались...
   - Воспользоваться Золотой Ладьей? - быстро подхватил Юсгор.
   Асквит улыбнулся:
   - Совершенно верно.
   - И она показывала?
   - На острова Паутоо!
   Мы все еще не понимали, куда клонит Асквит. Поначалу всех нас занимала,
так сказать, детективная сторона этого дела.
   - Интересно. Вы это установили в метрополии?
   - Да.
   - Не считаете ли вы, что определение может  быть  недостаточно  точным,
учитывая огромные расстояния между странами?
   -  Это  исключено,  господин  Курбатов,  и   вот   почему.   Располагая
зародышами,  мы  с  профессором  Родбаром   решили   соорудить   еще   два
приспособления, по сути ничем не отличающиеся от Золотой Ладьи,  созданной
древними паутоанцами. Мы исключили только витиеватые украшения, которыми в
свое время снабдили жрецы этот удивительный компас, и изготовили приборы в
стиле вполне современном. Вот их фотоснимки. Приборы эти  мы  развезли  на
достаточное расстояние друг  от  друга,  и  специалисты  очень  точно  нам
рассчитали,  что  линии,   проведенные   через   продольные   оси   зерен,
перекрещивались на Паутоо. Тогда я вылетел в  Пога.  Оттуда  мы  снарядили
экспедиции  вот  на  эти  острова.   -   Асквит   развернул   перед   нами
географическую карту и продолжал: - Золотая Ладья находилась в Пога,  один
из сделанных нами приборов - на острове Биу, а второй - на самой  западной
оконечности Сеунора, на мысе  Теригес.  Все  три  "компаса"  указывали  на
Макими.
   - Указывали?
   -  Указывают  и  сейчас.  Я  регулярно  получаю   сведения   от   своих
наблюдателей. Мне удалось  запеленговать  Сиреневый  Кристалл,  и  теперь,
обладая приборами, я могу следить за  ним  с  достаточной  точностью.  Это
доказательно, господа?
   - Несколько минут тому  назад,  господин  Асквит,  вы  утверждали,  что
кристалл якобы находится в Паутоанском университете, - уточнил Мурзаров, -
теперь вы говорите о Макими. Макими, как известно, очень большой город.
   - Вот, вот, - быстро подхватил Асквит, - я к  этому  и  веду.  Если  вы
продолжаете утверждать, что не  обладаете  Сиреневым  Кристаллом,  давайте
засечем, где же  именно  он  находится.  В  этом,  по-моему,  должны  быть
заинтересованы все исследователи,  работающие  над  силициевой  проблемой.
Господа, я готов в  любое  время  доставить  из  Пога  в  Макими  все  три
приспособления  и  немедленно  начать  разведку.  Я  убежден:  мы   найдем
кристалл, если вы его не накроете колпаком из чистейшего кремния.
   Это было уже слишком, но нам пришлось принять от Асквита и эту  пилюлю.
Положение у нас было отвратительным. Не верить Асквиту мы  не  могли:  он,
кажется, и в самом деле готов был продемонстрировать свои приборы.  Однако
и мы недоумевали, откуда мог взяться в Макими Сиреневый  Кристалл.  Теперь
мы больше всего боялись, как бы не перестали работать его лодочки. В  этом
случае была бы задета честь университета, Асквит раззвонил бы о  похищении
Сиреневого Кристалла и... В общем  было  противно.  Можно  было,  конечно,
пренебречь  мнением  Асквита,  но,  признаться,   нас   стала   привлекать
перспектива найти Сиреневый  Кристалл,  коль  скоро  он  мог  оказаться  в
Макими.
   Вызов Асквита был принят, и  начались  переговоры  о  том,  как  именно
провести эксперимент, как начать хлопоты по поводу  разрешения  на  допуск
асквитовских групп в столицу Восточного  Паутоо.  Доктор  Ямш  уладил  все
необходимые формальности довольно  быстро,  и  мы  приступили  к  проверке
доводов Асквита.
   Все три прибора Асквит привез  в  Макими,  их  расставили  на  окраинах
города, и начались замеры. В каждой из трех групп находились люди Асквита,
сотрудники нашей лаборатории и ученые, так сказать, нейтральных стран.  По
обоюдному согласию прессу решено было пока не приглашать.
   Вычисления были сделаны опытными геодезистами быстро, и  мы  убедились:
приборы точнейшим образом показывали на Паутоанский  университет.  Решение
перенести приборы на территорию университета возникло сразу же, как только
мы убедились в правильности замеров. В этот же день  наблюдательные  точки
перенесли, замеры сделали и к вечеру стало  очевидным:  приборы  точнейшим
образом показывали на нашу лабораторию.
   Мы во второй раз собрались для беседы с Асквитом за  круглым  столом  в
холле  нашего  "силициевого  клуба".  Началось   совещание,   напоминавшее
дипломатические  переговоры  о  том,  как   организовать   "контроль   без
шпионажа". В роли  наиболее  непримиримого  дипломата  неизменно  выступал
профессор  Мурзаров.  Обсуждение  затягивалось,   переговоры   становились
томительными, обстановка делалась нервозной. Никому из нас,  зная,  что  в
университете нет и не было Сиреневого Кристалла, не хотелось соглашаться с
предложениями Асквита, которые представлялись нам унизительными, а  Асквит
посмеивался, давая понять, что и нас уличил в поступках неблаговидных. Это
злило  все  больше  и  больше.  Даже  доктор  Ямш,  человек  сдержанный  и
находчивый, всегда  отменно  вежливый  и  сообразительный,  никак  не  мог
предложить что-то такое, что решило бы вопрос и, самое главное,  позволило
бы сохранить  достоинство  университета.  Все  устали,  всем  надоела  эта
процедура до чертиков, но  откладывать  решение  до  следующего  дня  было
невозможно, так как могли возникнуть неприятные для нас подозрения.
   Большие  часы  в  холле  пробили  одиннадцать,  и   в   это   время   с
наблюдательных постов, на которых находились  приборы  Асквита  и  Золотая
Ладья, сообщили, что все приборы вдруг засуетились. Совещание  прервалось,
начали производить новые наблюдения, подсчеты.
   Лодочки уже не указывали на нашу лабораторию.
   - Прелестно, господа, - теперь Асквит не улыбался, в его  узких  темных
глазах поблескивали злорадные огоньки. - Кажется, вы добились своего. Пока
мы здесь  совещались,  кто-то  из  ваших  сотрудников  вывез  кристалл  из
университета.
   - Господин Асквит! - доктор Ямш встал  из-за  стола,  и  мы  не  узнали
всегда добродушного ректора. - Я считаю ваше заявление оскорбительным. Все
сотрудники лаборатории  налицо,  за  исключением  Севены  и  Ару,  которые
сегодня работают на аппаратуре, находящейся  в  технологическом  институте
Макими.
   - Прошу простить меня, господин ректор, - спокойно поднялся  со  своего
места Асквит. - Я был очень далек от  того,  чтобы  высказать  в  чей-либо
адрес что бы то ни было обидное, а  тем  более  оскорбительное.  Я  только
констатировал  факт.  Посудите  сами,  приборы   уже   указывают   не   на
лабораторию, как это было  час  тому  назад.  Все  три,  подчеркиваю.  Это
говорит о том, что предмет нашего наблюдения, то есть Сиреневый  Кристалл,
удаляется от вашей лаборатории с довольно большой скоростью.  Может  быть,
кто-нибудь из присутствующих здесь предложит какое-либо другое  объяснение
этому явлению?
   Никто из нас предложить ничего другого не мог.
   Утром,  плохо  отдохнувшие,  больше  обычного  возбужденные,  мы  снова
собрались на этот раз уже в кабинете ректора. Замеры  были  проделаны  еще
раз, еще раз произведены расчеты - все три лодочки указывали на Австралию.
   Совещание, как и накануне, было довольно тягостным и бесплодным до  тех
пор, пока Мурзаров, как человек самый  бдительный  из  нас,  не  предложил
проверить, какие самолеты ушли вчера вечером в направлении Австралии.  Все
поняли, что это выход из создавшегося положения, легче вздохнули. Проверку
произвели быстро. Накануне в 22:35 в регулярный  рейс  Макими  -  Мельбурн
вылетел большой лайнер. На борту его находилось тридцать шесть пассажиров.
   Доктор Ямш еще дозванивался в аэропорт, стараясь выяснить,  кто  именно
числился в списках вылетевших в Австралию, когда в кабинет вошел секретарь
и подал ему записку. Ректор прочел записку, положил трубку  на  аппарат  и
обратился к собравшимся:
   - Мне сейчас сообщили, что следственным органам выдан  ордер  на  арест
сотрудника лаборатории Юсгора лаборанта  Ару,  обвиняемого  в  хищении  из
университета силициевой плазмы и  в  преступной  связи  с  контрабандистом
Баокаром.
   Не трудно было заметить, как изменился в лице Асквит.  Нельзя  сказать,
что эта новость оставила спокойным кого-либо из нас. Ару мы верили, с  ним
начали работу, и вот теперь...
   Ару значился в списках пассажиров,  накануне  вылетевших  из  Макими  в
Австралию. Приборы Асквита, видимо, и в самом деле  работали  превосходно,
коль  скоро  они  были  строго  ориентированы  по  направлению  Австралии.
Оставалось непонятным, откуда у Ару, который никуда не выезжал из  Паутоо,
взялся Сиреневый Кристалл, пропавший в Таркоре?
   Впрочем, как я узнал впоследствии, это было загадкой  для  всех,  кроме
Асквита.
   Как только  официальная  часть  встречи  с  профессором  Асквитом,  так
неудачно старавшимся уличить нас в  неблаговидных  поступках,  окончилась,
Ханан Борисович подошел к нему и уже без всякой запальчивости, даже как бы
участливо спросил:
   - Вы огорчены, профессор?
   - Чем именно?
   - Потерей такого превосходного разведчика.
   - Вы позволите мне не отвечать на этот вопрос?
   - О, разумеется. Мне и так все ясно. Ару не только совершал подлости по
отношению к нам, но и вас подвел порядком. Ну что же, все это закономерно,
господин Асквит. "Ченснепповская система" не может быть  совершенной:  она
подбирает людей, способных предавать. Жаль только,  что  мы  не  раскусили
этого парня своевременно.
   - От меня он никуда не денется, - спокойно и зло заключил Асквит.
   Это  прозвучало  приговором.  Мурзаров  был  больше  всех  удовлетворен
выигранным сражением. Повеселели все мы, но  ненадолго.  В  этот  же  день
события повернулись так, что всем нам уже было не до Ару и не до  проектов
Асквита, который предлагал запеленговать похитителя Сиреневого Кристалла в
Австралии. Вскоре и Асквит вынужден был отложить свои намерения.
   Надвигалась беда, с  которой  надо  было  бороться,  собрав  все  силы.
Угрожала опасность, для  борьбы  с  которой  стоило  даже  объединиться  с
людьми, работающими в Западном Паутоо и в метрополии, -  погибал  огромный
цветущий край.
   Матуан, река, берущая начало в горах Восточного Паутоо, орошает большую
плодородную долину, неисчислимые  рисовые  плантации.  Это  Нил  Западного
Паутоо. И вот жизненосный поток, кормилец миллионов людей, иссякает.  Беда
двойная: не только убавляется вода в Западном Паутоо,  но  и  прибывает  в
Восточном, затопляя поля и поселки.
   В горах, в том месте, где нашли труп  Баокара,  начала  свое  нашествие
силициевая плазма. Что именно произошло с контрабандистом  в  то  время  -
сказать было трудно, но факт оставался фактом; именно  здесь  начала  свой
разрушительный  путь  силициевая  плазма,  уничтожая  все  живое,  местами
окаменевая, забивая живительные  потоки,  наступая  на  страну,  лишая  ее
урожая, губя селения и скот.





   Кировские острова. Утро. Легкий морозец, розовый  иней  на  деревьях  и
сине-сиреневые тени за сугробами. До Института электроники  далеко,  но  я
оставил машину и иду пешком. Времени у меня мало. Нет ни минуты лишней,  а
я все равно решаю идти пешком, хочу вдыхать полной грудью холодный воздух,
впитывать и впитывать  эту  ни  с  чем  не  сравнимую,  подернутую  нежным
утренним  туманом  красоту  аллей,  старинных   дач,   дворцов-санаториев,
мостиков, перекинутых через речушки и каналы. В  моем  распоряжении  всего
три дня. На все. На  встречи  с  родными,  на  любование  Ленинградом,  на
приемку в институте генератора. Но в это утро я не в силах  был  экономить
минуты и шел пешком. Шел долго, терзаясь и радуясь.
   Солнце поднялось, засверкали кристаллики снега  на  вершинах  деревьев,
подступающих к  реке  Крестовке,  таяла  сизая  дымка,  скрывавшая  Елагин
остров... Солнце показалось из-за яхт-клуба. Огромное,  багрово-красное  и
совсем ручное. Неужели это то же самое солнце, которое неистовствует  там,
на Паутоо? Такое казалось неправдоподобным. Ведь  там,  на  Паутоо...  Вот
тогда я забываю об искрящемся кружеве  заколдованных  морозом  деревьев  у
Крестовки, вспоминаю бушующую у истоков Матуана пену.  Перед  моим  взором
встают гигантские окаменевшие исполины тропиков,  умерщвленные  силициевой
плазмой джунгли, и я вскакиваю в автобус.
   Уже  в  вестибюле  института,  просторном  и  теплом  (тут   только   я
почувствовал, как продрог утром), меня обрадовали и огорчили одновременно:
генератор действительно готов к сдаче государственной  комиссии;  получено
сообщение о введении чрезвычайного положения на всем архипелаге Паутоо.
   Три дня, проведенные в Ленинграде, промелькнули  незаметно.  Из  Паутоо
непрерывно  поступали  тревожные  телеграммы.  Никто   из   нас,   занятых
генератором, не давал себе отдыха. Питались мы кое-как, на  ходу,  уезжали
на часок-другой отдохнуть и все остальное время не покидали  испытательную
площадку.
   Последняя регулировка,  оформление  документации,  испытания.  Проверка
агрегата вновь и вновь и наконец последняя проба на плазме, выпущенной  на
испытательный участок.
   Сосновые  ветки,  стволы,  сучья,  сваленные  на  выложенной  чугунными
плитами площадке, пришлись силициевой плазме по вкусу  ничуть  не  меньше,
чем пальмы и ротанги на Паутоо. Пенистая масса подбиралась все к  новым  и
новым порциям приносимого ей в жертву сосняка. Но вот включался генератор,
установленный на  расстоянии  сорока  метров,  и  все  прекращалось.  Пена
затвердевала, мертвела. Портативный, мощный, изящно выполненный  генератор
своими невидимыми лучами смело и безотказно  разил  надвигающееся  на  нас
чудище.
   Рядом    лежащие    стволы    свежесрубленных    деревьев    оставались
неповрежденными,  все  такими  же  синевато-зелеными,  чуть  припудренными
снежком.
   Успех вызывал чувство огромного удовлетворения, а тревога  не  покидала
ни на миг: вести из Макими не радовали.
   На следующее утро я уже прощался с Ленинградом. К полудню в специальный
скоростной самолет был погружен генератор, и я вместе с главным  инженером
института вылетел в Макими.
   Теперь, рассматривая потрепанные записные книжки  тех  боевых  дней,  я
удивляюсь, как мы успевали справляться со всем  навалившимся  на  нас  так
внезапно. Из Ленинграда я вылетел  18  февраля,  а  22-го  мы  уже  начали
наступление на самом ответственном участке бедствия - у водопада Никтеу.
   В Макими я застал  обстановку,  напомнившую  дни  войны.  Правительство
заседало почти беспрерывно. Создан был  комитет  по  борьбе  с  силициевой
опасностью. Доктор Ямш и Юсгор несколько раз в день выступали по  радио  и
телевидению, призывая все население островов собирать туароке. Газеты были
полны сообщениями о "продвижении противника".
   Плазма надвигалась, захватывая все новые и новые площади.
   На Паутоо в это  время  во  всех  местах,  мало-мальски  пригодных  для
производства смолы, день и ночь шла  работа.  Сотни  тысяч  людей  сносили
кустарник в кучи, рубили его, варили,  вытапливали  смолу.  И  уже  тысячи
костров окружают силициевое живое вещество в горах Канатура,  и  там,  где
дымки туароке окутывали потоки плазмы, она каменела, замирала, становилась
не такой уж страшной. Весть об этом дошла до населения  Западного  Паутоо.
Вскоре и там стихийно начался сбор туароке.
   Туароке в какой-то мере спасал положение. К окуриванию  плазмы  удалось
привлечь огромное количество людей, но все же дымки душистой  смолы  не  в
состоянии были нацело  ликвидировать  опасность.  Чуть  заметный  ветерок,
слегка  отклонившийся  в  сторону  поток  дыма  -  и   плазма   оставалась
нетронутой, находила лазейку, растекалась и завоевывала новые  участки.  В
часы, когда низвергались с неба ливневые потоки, костры мгновенно тухли, а
живое  силициевое  вещество,  освеженное,   приободрившееся,   действовало
особенно бурно и гордо.
   Все надежды в то время мы  возлагали  на  генератор  запаха.  Ночью  21
февраля его установили на  вертолет,  и  еще  до  рассвета  мы  с  Юсгором
ринулись в бой. Возбуждение было столь велико,  что  не  замечался  грохот
мотора. Внимание привлекало только одно - вершина Канатура, уже розовевшая
на темном небе. Что там делается? Как удастся справиться с  нашествием?  Я
пристально всматривался в таящие угрозу горы, с нетерпением ожидая момента
встречи с плазмой, стараясь представить, что она уже успела натворить.
   Внизу, в долине, все выглядело привычным, мирным, ничего не говорило  о
надвигающейся беде.
   Восток быстро светлел, и, как только показался раскаленный диск солнца,
все озарилось золотым блеском. Террасы рисовых полей  засияли  смарагдовой
зеленью, среди маленьких,  зеркально  голубевших  прудиков  уютно  темнели
участки  еще  не  тронутого  топором  тропического  леса.  Все  постепенно
оживало. Задымились лесные порубки, в паутоанских деревушках,  прятавшихся
среди кокосовых пальм, бананов,  хлебных  деревьев,  показались  люди.  По
красному латеритовому шоссе уже шли грузовики, полные рабочих,  едущих  на
каучуковые и ананасные плантации. Вертолет уносил нас все дальше и  дальше
от океана. Кончалась цветущая, прорезанная речушками и  каналами  равнина,
начинались холмы, поросшие лоланг-лолангом, а вскоре под нами  заклубились
темные непроходимые джунгли, показались скалистые обрывы, в  ярком  солнце
четко обозначились глубокие расщелины в вулканических массивах Себарао.
   В окнах  замелькали  тени  от  вращавшихся  над  головой  лопастей.  Мы
снижались, стремительно приближаясь к могучим лесным исполинам.  В  первый
момент я не мог сообразить, что с ними произошло. Казалось, каким-то чудом
за несколько минут из нежащихся под солнцем  тропиков  мы  перенеслись  на
далекий  север.  Я  не  узнавал  джунглей.  Лесные   великаны,   опутанные
переплетением  лиан,  двуперистые   вайи   стройных   пальм,   древовидные
папоротники, бамбуки, как струи фонтана взвивающиеся ввысь,  длиннобородые
мхи, эпифиты, огромные, похожие на слоновые уши листья таро - все  это  не
было,  как  обычно,  зеленым  всех  тонов  и  оттенков,  а  представлялось
заснеженным, скованным лютым морозом. Перламутровые, опаловые,  то  словно
посыпанные  солью,  то  будто  припорошенные  тончайшей  слюдой,  растения
искрились в лучах солнца, переливались радужным блеском. Но блеск этот был
каким-то холодным, не верилось, что все это  происходит  вблизи  экватора.
Проделки  злого  волшебника  породили  красоту  мертвящую,  от  созерцания
которой сжималось сердце.
   А в глубине джунглей, в  тех  местах,  где  силициевое  живое  вещество
хозяйничало дольше, пугающая красота сменялась  тускло-серым  хаосом.  Там
пропитанные  плазмой  и  не  закрепленные  дымками  туароке  растения  уже
разбухли, превратились в бесформенные груды никому не  нужного  материала,
таящего в себе разрушительную силу.
   Мы  опустились  на  небольшую  полянку.  Еще  зеленую,  не   охваченную
всепоглощающей пеной, еще безмятежно радующуюся солнцу, жизни,  источающую
ласковые ароматы. В десяти - пятнадцати метрах от нас  начинался  передний
край. Безмолвная битва шла совсем  рядом.  Миллионы  миллионов  прозрачных
искристых капелек, пришедших из  неведомых  глубин  Вселенной,  вели  свое
неутомимое наступление на  теплые,  полные  живых  соков  творения  земной
природы. Окаменевая, растения в течение некоторого времени  еще  сохраняли
свои  формы,  становясь  звонкими,  хрупкими  и  безжизненными,  а   потом
разбухали, превращаясь в грязно-зеленую бесформенную массу.  Эта  пористая
каменная масса забивала все ущелья, не давала ручьям  стекать  в  реки,  а
рекам - в долины, к плодородным полям. Силициевые громады  вздымались  все
выше и выше, подбираясь к скалистым утесам  гор,  преображая  все  вокруг,
грозя омертвить весь цветущий край, перебраться на другие острова, а может
быть, и на континенты, проникнуть в глубины морей и океанов...
   В той части горного хребта, где приземлился наш  вертолет,  наступление
силициевой плазмы проходило особенно успешно. Здесь  преобладали  холодные
воздушные течения, медленно сползавшие с гор в долины, и дымки от  костров
из туароке не достигали фронта. Здесь назревала катастрофа. Как только  мы
снова поднялись в воздух, оставив приветливую лужайку,  нам  представилась
величественная и грозная картина. Оба склона  огромного  ущелья  уже  были
завоеваны плазмой.  В  низовье,  почти  у  самой  долины,  она  образовала
колоссальную плотину, забив выход для стекавших с гор  потоков,  и  ущелье
наполнилось водой. Вода уже  просачивалась  через  возведенную  силициевым
веществом дамбу небольшими струйками, и мы ясно представили себе, что  вот
накопится она до краев, образуется  слишком  большой  запас,  преграда  не
выдержит, вода хлынет в долину  и  стремительным  потоком  смоет  деревни,
плантации, сахарные заводы, дороги, склады.
   "Гидросооружение" мы осмотрели минут за десять, и вертолет  вернулся  к
месту нашей первой  посадки.  Всего  прошло  каких-нибудь  полчаса,  минут
сорок, не больше, а сесть на приглянувшуюся нам полянку  уже  не  удалось:
она была оккупирована плазмой. Пришлось немедленно радировать в  Макими  и
поставить Комитет по  борьбе  с  силициевой  опасностью  в  известность  о
прогрессивно увеличивающемся наступлении плазмы.
   Генераторы! Нужны были генераторы! Мы пустили в ход  наш  единственный,
видели, как он успешно справляется с опасностью, понимали, что это  мощное
средство борьбы, но что мы могли поделать с одной установкой!
   Методично, повисая над передним краем наступления, мы облучали  участок
за участком. Скорость продвижения противника уменьшилась, мы  видели,  как
враг подавляется  нашим  излучением,  однако  это  успокаивало  нас  мало:
занятая плазмой территория была огромна.
   К двум часам дня нам прислали еще один вертолет. Теперь мы могли, меняя
вертолеты, действовать  беспрерывно.  К  вечеру  были  организованы  смены
операторов, и облучение шло круглосуточно.
   Я  не  собирался  покидать  фронт,   пристроился   в   палатке   быстро
организованного лагеря, но вечером  23  февраля  меня  вызвали  в  Макими.
"Главнокомандующим" остался Юсгор.
   На  следующий  день  утром  я  присутствовал  на  экстренном  заседании
Комитета по борьбе с силициевой  опасностью.  Обсуждался  один  вопрос:  о
решении правительства Западного Паутоо применить артиллерию и  напалм  для
борьбы с силициевой плазмой. Рискованность и  даже  безрассудность  такого
решения для  нас  были  очевидны,  но  при  сложившихся  почти  враждебных
отношениях  между  обеими  частями  Паутоо  договориться  с  политическими
деятелями Пога было почти невозможно. В  Организацию  Объединенных  Наций,
где к этому времени уже находились представители СССР и Восточного Паутоо,
в том числе доктор Ямш и  профессор  Мурзаров,  были  посланы  телеграммы,
предупреждавшие, что такие  действия  Западного  Паутоо  могут  окончиться
катастрофой, но мы понимали, что решение ООН может оказаться  недостаточно
оперативным.
   Я  предложил  комитету  обратиться  за  посредничеством  к   профессору
Асквиту. Члены комитета встретили мое предложение  далеко  не  единодушно.
Возникли споры, наиболее рьяные противники Западного Паутоо и  слушать  не
хотели о подобном сотрудничестве, однако победило большинство и Асквит все
же был приглашен в Макими.
   К  этому  времени  я  уже  оставил  уютный  университетский  коттедж  и
переселился в отель "Макими". Прельщал  меня  здесь  не  столько  комфорт,
сколько  близость  к  правительственным  учреждениям,  в  которых   теперь
приходилось бывать особенно часто. Узнав о приезде  в  Макими  Асквита,  я
поспешил встретиться с ним и поговорить с глазу на глаз, до  того  как  он
появится на заседании комитета.
   Это был превосходный вечер. На город опустилась долгожданная  прохлада,
было ясно, душный утомительный день закончился. Мы сидели  с  Асквитом  на
балконе,  любуясь  сияющей  огнями  столицей.  Все  было,  как  и  прежде,
расцвечено рекламами, наполнено звуками большого полнокровного  города,  и
все было как-то не так.  Стало  тревожнее,  неопределеннее.  Не  оставляла
мысль, что там,  в  горах,  совсем  недалеко,  в  каких-нибудь  пятидесяти
километрах, наступает силициевая плазма. Против обыкновения  Асквит  почти
не улыбался. Впервые я увидел  его  не  таким  уж  задиристым,  колючим  и
самоуверенным. Не то он устал, не то и  его  угнетала  какая-то  невеселая
мысль. Даже холодный имшеу он тянул  без  видимого  удовольствия,  забывая
подливать в него ром.
   - Это ваша затея?
   Я кивнул молча, поняв, что он спрашивает о приглашении комитета.
   - Зачем это вам?
   - Мне или комитету?
   - Вам.
   - Мне хотелось посмотреть, сумеем ли мы найти  общий  язык  в  этой  не
совсем обычной ситуации.
   - Это разве любопытно?
   - Как вам сказать, и  да  и  нет.  Я  могу  заранее  предугадать  исход
завтрашней встречи в  комитете,  если  буду  знать,  какие  инструкции  вы
получили от Нума Ченснеппа.
   - Дерзите? Ну-ну,  продолжайте.  Со  мной  можно.  Я  люблю  дерзких  и
находчивых, но терпеть не могу ханжей.
   - Возьмите лимон. Имшеу без него вам покажется приторным.
   - Спасибо. Сегодня я рассеян.
   - Неприятности?
   - Скорее, слишком хорошие вести.
   У меня мелькнула надежда, и я быстро спросил:
   - Из долины верхнего Матуана?
   - О нет! Не радуйтесь. Там и в самом деле плохо.
   - Так зачем же усугублять и без того  трудное  положение?  Согласитесь,
профессор, решение применить артиллерию  безумно.  Вы  же  понимаете,  что
снаряды, взрываясь в толще окаменевшей  пены,  расшвыряют  ее  на  большое
расстояние, а силициевой плазме ровным счетом  ничего  не  сделается.  Она
только начнет распространяться еще интенсивнее. Все это  и  в  самом  деле
может кончиться катастрофой.
   - Может.
   - Так что же тогда происходит в Пога? Паника там, что ли?  Неужели  они
не понимают, к чему это приведет?
   - Ситуация сложная. Вокруг силициевой проблемы разгораются  страсти.  В
Пога есть люди, которые не  прочь  использовать  создавшееся  положение  и
обвинить во всех грехах Восточный Паутоо.
   - Чтобы выслужиться перед метрополией?
   - Вы слишком прямолинейны, коллега. Не так  все  просто,  как  это  вам
представляется. Западный Паутоо преследует свои цели, концерн Ченснеппа  -
свои, а что касается Отэна Карта,  то  он  только  и  ждет  случая,  чтобы
ухудшить положение Ченснеппа. Карт знает о наших работах с  биосилицитами,
и это не дает ему покоя.
   - И все готовятся свои счеты сводить на Паутоо!  Да  ведь  здесь  люди.
Миллионы людей. Профессор, неужели и вы сможете остаться спокойным,  видя,
как нарастает катастрофа, понимая, что может возникнуть война?
   -  Мне  трудно  ответить  вам.  Вы  ведь  требуете  искренности.  Я  не
воспринимаю  все  это  так  эмоционально,  как  вы.  Раздумья   о   судьбе
паутоанского народа бессонницы у меня не вызывают.
   - У вас есть дети?
   - О, конечно! - Асквит усмехнулся, глаза его стали насмешливыми и  чуть
подобрели. - Два превосходных сорванца, которые еще  доставят  мне  немало
хлопот.
   Я не знал, как продолжать разговор, не мог понять, чудовище передо мной
или человек. Асквит наполнил мой бокал, слегка дотронулся до него своим  и
мягко продолжал:
   - Вы все идеализируете. События, людей. Хотите, чтобы все  смотрели  на
вещи вашими глазами. Так не бывает. Да, все мы люди, но люди  разные.  Да,
всех нас в школе учат писать одинаково, по клеточкам,  каллиграфически,  а
подрастаем мы, и оказывается, что почерк у нас у всех разный.
   - К сожалению, кое-кто его просто не имеет.
   - Бывает и так. Но знаете, не иметь своего почерка - это тоже почерк.
   - Не верю. Не верю вам, вы не можете так думать. Простите, но я считаю,
что это только поза. Вы же умный, энергичный,  наконец,  деловой  человек.
Ученый и политик, человек в достаточной  мере  независимый.  Вам  ведь  не
угрожает безработица, например. Не  сойдясь  с  Нумом  Ченснеппом,  вы  не
останетесь без куска хлеба. Что же заставляет  вас  отказаться  от  своего
почерка? Нажива? Не могу поверить.
   - И правильно делаете. Если уж вы вызвали меня на откровенность, я буду
откровенен. Силициевая проблема захватила меня, и теперь  я  уже  не  могу
быть в стороне. Я честолюбив и не считаю это пороком. Я хочу быть в центре
событий, я должен, понимаете, должен, руководить изысканиями, связанными с
биосилицитами. Нажива, доходы, прибыли! Да ведь это не цель,  а  средство,
поймите!  Нельзя  делать  большие  дела,  вести  научную  работу  крупного
масштаба, не  обладая  средствами.  Кто  имеет  деньги,  тот  имеет  право
распоряжаться. Таков закон.
   - В метрополии. На Паутоо - я  уверен  в  этом  -  будет  распоряжаться
народ, и только народ.
   - Народ никогда ничего не решал.  Всегда  находились  или  вожаки,  или
погонщики народа. И те и другие, если они были достаточно  сообразительны,
действовали именем народа. Вся известная истории борьба -  это  не  борьба
народов, а борьба тех, кто ими управляют. Вспомните Талейрана,  лучше  его
не скажешь:  "Армия  львов,  предводительствуемая  бараном,  слабее  армии
баранов, предводительствуемой львом".
   Асквит встал, посмотрел на часы, и я понял, что с ним мы не можем найти
общий язык, увидел, как  он  чужд  мне,  моему  жизнепониманию.  Это  было
естественно. Только обидно  стало,  что  не  удалась  моя  дипломатическая
миссия.
   Уже прощаясь, Асквит сказал:
   - Все дело сейчас в том, кто возьмет верх  -  Ченснепп  или  Карт.  Кто
окажется сильнее. В этом все дело.
   - И вы бы хотели?..
   - Я бы хотел быть сильнее их обоих. Вот ради чего я готов  на  все.  На
все решительно.
   Асквит опять сел к столу, налил себе рюмку  рому,  долго  вертел  ее  в
пальцах, поставил, не дотронувшись, а потом спросил:
   - Заседание в десять?
   - В девять.
   - Я буду. Поддержу ваше предложение и сделаю  все  от  меня  зависящее,
чтобы идиотская  затея  с  бомбежкой  плазмы  сорвалась.  Мне  это  должно
удаться. В Пога со мной считаются.
   Я не удержался:
   - А Ченснепп?
   - Я это сделаю, потому что убежден... Нет, нет, не обольщайтесь,  не  в
превосходстве вашей системы.  Я  убежден,  что  силициевая  эпопея  только
начинается.  Слишком  ретивые  политики  спешат  использовать   силициевую
плазму, не предвидя,  как  повернутся  события  в  ближайшем  будущем,  не
понимая толком, что такое биосилициты. О, силициты покажут себя! Людям еще
предстоит многому удивляться.
   - Зародыши?.. Значит, вам все же удалось?..
   - О, да вы не только дерзки, но и догадливы.
   - Оживили... Все же оживили... Ну что же, тогда  передайте  при  случае
мои поздравления профессору Куану Родбару. А вас, вас разрешите поздравить
лично.
   - Спасибо, конечно, за поздравления, только... Никто не знает, как  все
это обернется... До завтра. Я провел вечер с огромным удовольствием. Имшеу
был действительно хорош.


   С Асквитом мне пришлось встречаться часто, мы и  теперь  связаны  общей
работой в Объединенном силицитовом институте. Я  узнал  о  нем  много,  но
узнать его до конца, понять его, кажется,  просто  немыслимо.  Только  что
принятое решение через несколько времени  может  быть  им  перевернуто  до
неузнаваемости, данное слово с  невероятной  легкостью  взято  обратно,  и
вместе с тем почти всегда он как-то  выходил  сухим  из  воды,  а  нередко
оказывался прав. Так было и тогда, в Макими.
   Утром я постучал в номер к Асквиту,  собираясь  пригласить  его  вместе
поехать на заседание комитета. В номере Асквита не оказалось. Я  спустился
в вестибюль к администратору, и там  мне  сказали,  что  профессор  Асквит
ночью выехал в Пога. Я был взбешен. Казалось, уже надо было  привыкнуть  к
поступкам этого человека, но я не  умел.  Не  мог  себе  представить,  как
появлюсь на заседании, что скажу членам комитета.
   Уже внизу, у машины, меня нагнал служащий отеля  и  вручил  записку  от
Асквита:

   "Господин Курбатов!
   Не считаю нужным терять время на заседания, памятуя,  что  каждое  дело
надо делать хорошо, если нельзя не делать вовсе.
   Заседайте без меня. За это время я сделаю все необходимое в Пога.
   Телеграмму вы получите не позднее чем в 10:30 утра.
   Еще раз спасибо за имшеу.
   Ваш Асквит".


   В десять часов утра в комитете стало известно о начале  артиллерийского
обстрела наступающей плазмы, предпринятого в Западном Паутоо.
   В 10:30 радиостанцией Пога было передано правительственное сообщение об
эвакуации всего населения из долины Матуана.
   В 10:35 пришла телеграмма от Асквита.
   Мы вздохнули с облегчением.
   С этого момента  наметился  перелом.  В  комитете,  конечно,  прекрасно
понимали, что борьба  предстоит  длительная,  будет  нелегкой,  но  теперь
уверенность в победе крепла с каждым часом.
   В  конце  февраля  состоялось  решение  ООН  о  создании  Международной
комиссии по борьбе с силициевой  опасностью.  Комиссия  была  представлена
многими странами. От Восточного Паутоо в нее входили доктор Ямш  и  Юсгор,
от Западного - Асквит, от СССР - профессор Мурзаров и я. Комиссия сразу же
приняла ряд деловых и  конкретных  решений.  Входившие  в  нее  ученые  от
Канады, Бельгии, Индии и США очень быстро и объективно оценили создавшееся
положение, споры теперь возникали сравнительно редко,  и,  самое  главное,
все единодушно считали необходимым как можно шире применять генераторы.
   Ленинградцы нас не подвели. Четыре красавца были закончены  за  неделю,
как и обещали рабочие опытного завода. Теперь уже пять генераторов были  у
нас на вооружении. Облучение шло круглосуточно, по всему фронту, однако  и
этого было  мало.  Наибольшая  опасность  архипелагу  грозила  с  западных
склонов Канатура.  Недостаточно  было  приостановить  нашествие  только  в
Восточном Паутоо, необходимо было ликвидировать  его  повсеместно,  а  для
этого надо было заставить правительство Западного Паутоо принять решение о
допуске туда наших вертолетов с генераторами.
   Вот здесь-то и сыграла свою роль Международная комиссия.  Ее  заседания
были перенесены в Пога, продемонстрированы успехи  борьбы  с  плазмой  при
помощи наших генераторов, показано, что буйная силициевая пена практически
уже укрощена на  территории  Восточного  Паутоо.  Правительству  Западного
Паутоо пришлось согласиться с мнением Международной комиссии  и  разрешить
"вторжение" наших вертолетов.
   Помню первые атаки, произведенные нами  над  чужой  территорией.  Здесь
обстановка была посложнее, чем в Восточном Паутоо.  Не  блокированная  как
следует дымками туароке, не облученная генераторами, разбросанная взрывами
снарядов,  силициевая  плазма  разгулялась  вовсю,  захватив  колоссальные
площади. Долина Матуана была  практически  вся  выжжена.  Лишенная  влаги,
испепеляемая солнцем, из цветущей, обильно плодоносящей она за две  недели
превратилась в пожелтевшую, покинутую людьми и животными  пустыню.  Трудно
сказать, каков был бы исход сражения, если бы не подоспело  еще  несколько
генераторов. Методично, квадрат за квадратом, мы облучали  те  места,  где
все живое сжирала ненасытная пена. Сжирала она, впрочем, не только  живое.
Растения служили ей лакомой приправой, не то витаминами, не то ферментами,
необходимыми для успешного развития. Поглощала она все: латеритовые земли,
базальт и гнейс, кирпичи и глину, бетон и гранит.  В  тех  местах,  где  в
породах было велико содержание марганца или  вольфрама,  силициевое  живое
вещество пировало особенно  охотно.  Это  было  установлено  позже,  когда
человек не только обуздал плазму, но и использовал ее свойства  для  целей
утилитарных.
   К  середине  марта  практически  вся   территория   Западного   Паутоо,
захваченная силициевой плазмой, была обезврежена, взорваны образованные ею
заторы и вода пошла к полям и плантациям.
   А  вертолеты  все  еще  продолжали  прочесывать  пенные  нагромождения.
Считалось необходимым не прекращать облучение по крайней  мере  в  течение
месяца,  чтобы  исключить  какую  бы  то  ни   было   возможность   нового
наступления,  новой  вспышки  деятельности  уж  слишком  активного  живого
вещества. Капля плазмы могла затаиться где-то в расщелине, под корнями,  в
труднодоступных  местах,  и  "эпидемия"  неизбежно  началась   бы   вновь.
Обезвреживание продолжалось повсеместно - в обеих частях Паутоо.  К  этому
времени  все  вертолеты  с  установленными  на  них   генераторами   имели
достаточное количество обученных нами людей.
   Работая над этими записками, я обращался к самым различным  документам,
помогавшим мне уточнить, как  именно  происходили  те  или  иные  события,
восстановить забытое или узнать о  том,  чему  я  не  являлся  свидетелем.
Поднял я и протоколы Международной комиссии, работавшей в те  дни.  Теперь
эти протоколы показались особенно любопытными.  Из  них  было  видно,  как
менялся облик самой комиссии. Когда шла борьба с плазмой и все  силы  были
брошены в  наступление,  решения  принимались  быстро,  разногласий  между
членами комиссии, как правило, не возникало, протоколы писались лаконично,
деловито  и  выпускались  в  свет  оперативно.  Но  как  только  положение
стабилизировалось,  дебаты  стали  длительными,  нудными,  а   решения   -
расплывчатыми и по многим вопросам далеко не  единодушными.  Еще  не  была
закончена повсеместная  ликвидация  нашествия  плазмы  на  Паутоо,  а  уже
началось обсуждение вопроса о необходимости  соблюдения  самых  тщательных
мер предосторожности при освоении  силициевой  жизни  для  нужд  человека.
Представитель Бельгии доктор Дювьезар,  возглавлявший  комиссию,  начал  с
того, что предложил принять решение о безусловном и немедленном запрещении
применять силициевую плазму.
   Предложение доктора Дювьезара не получило поддержки,  но  представитель
Индии потребовал установить самый строгий контроль за применением  плазмы.
Делегат метрополии Западного  Паутоо  охотно  подхватил  это  предложение,
настаивая на  допуске  специальных  наблюдателей  на  все  без  исключения
предприятия, где исследуется или применяется силициевая плазма.
   Профессор Мурзаров в  свою  очередь  поставил  вопрос  о  необходимости
контроля над работами с силициевыми зародышами,  подчеркивая,  что  трудно
предусмотреть, какие последствия может вызвать их  оживление.  Выступая  с
поддержкой этого предложения, мы с Юсгором ссылались на  личное  сообщение
профессора Асквита о широком  размахе  такого  рода  работ  в  специальных
лабораториях Таркора. Но  тут  мы  опять  не  учли  особенности  характера
Асквита. Он выступил и стал начисто отрицать не только факт  проведения  в
институте Ченснеппа опытов с зародышами, но  и  возможность  существования
самих зародышей.
   Такими были первые шаги  по  пути  к  организации  объединенных  усилий
человечества для борьбы с силами космоса. Начались они со споров, мелких и
крупных разногласий, взаимных попреков и взаимного недоверия.
   Переговоры в Международной комиссии стали заходить в тупик.
   ...21 апреля пленарные заседания закончились. Многие члены комиссии уже
выехали из Макими. Уехал и профессор Мурзаров. Он  получил  назначение  на
пост постоянного  представителя  наших  научных  организаций  в  одном  из
комитетов  ЮНЕСКО  и  больше  практически   к   силициевой   проблеме   не
возвращался. В Макими некоторое время продолжали работу  только  несколько
членов комиссии. Группа эта,  возглавляемая  доктором  Дювьезаром,  должна
была оформить решения комиссии и составить отчет о ее деятельности. Вскоре
кончилась и эта  работа.  28  апреля  я  должен  был  вылететь  в  Москву,
отдохнуть наконец  на  родине,  но  события,  неожиданно  разыгравшиеся  в
метрополии Западного Паутоо, все изменили.
   Пришла тревожная телеграмма от Нума  Ченснеппа  с  приказом  профессору
Асквиту немедленно вылететь в Европу, но Асквита в  Макими  не  оказалось.
Как я узнал позже, в это время он находился  в  Австралии  и  охотился  за
похитителем Сиреневого Кристалла.
   Утром 27 апреля  стало  известно  о  решении  правительства  метрополии
начать бомбежку Таркора.
   Доктор  Дювьезар  срочно  собрал  всех  оставшихся  в   Макими   членов
Международной комиссии. Заседали мы  старательно,  но  безрезультатно.  Из
метрополии  Западного  Паутоо  поступали  отрывочные  и,  на  наш  взгляд,
совершенно неправдоподобные сведения: неподалеку от столицы в мирное время
появились бомбардировщики и институт Ченснеппа в Таркоре всеми  доступными
человеку средствами был подвергнут уничтожению.
   Я получил предписание вылететь в метрополию Западного Паутоо.





   Как  члену  Международной   комиссии   мне   пришлось   участвовать   в
расследовании  всего,  что  случилось  в  Таркоре  и  Пропилеях,  довелось
побеседовать и  познакомиться  со  многими  участниками  этих  событий.  В
Пропилеях я,  правда,  побывал  уже  после  того,  как  там  похозяйничали
"черепаха" и танк капитана Феррана, но все же рискну описать их и попробую
возможно обстоятельнее изложить, что же произошло в метрополии с 25 по  28
апреля.
   Вилла  Отэна  Карта,  не  совсем  удачно,  хотя  и  звучно,   названная
Пропилеями, не походила ни на одну  из  загородных  вилл  столицы.  Обычай
строить для себя загородные виллы появился у богатых людей еще во  времена
Юлия Цезаря. С тех  пор  немало  вилл  перестали  служить  своим  хозяевам
загородными домами и стали музеями. Что же касается виллы Отэна Карта,  то
она никогда не служила ему загородным домом, а была задумана  и  строилась
как своеобразный музей.
   Отэн Карт слыл человеком не лишенным оригинальности, и, пожалуй, не без
оснований. Однако оригиналом он был лишь в той  мере,  в  какой  из  этого
можно было извлечь выгоду. Сооружение  Пропилеев  он  затеял  в  тридцатые
годы, именно в то время, когда после невиданного "процветания" деловой мир
охватила небывалая депрессия. Расчет незаурядного предпринимателя оказался
правильным: вилла строилась как нечто единственное в своем роде, стоимость
ее сразу бросалась в глаза, и ни у кого не  могло  возникнуть  подозрений,
что Отэн Карт именно в это время, как никогда, был близок к разорению. Уже
одно  то,  что  виллу  строил  знаменитый  Антонио  Ульмаро,  говорило   о
неограниченных возможностях богатого заказчика.
   Архитектор и превосходный скульптор, Ульмаро много лет носился со своей
идеей создания Анфилады Искусств,  не  имея  возможности  осуществить  ее,
нигде не находя человека, который мог бы по достоинству оценить эту  идею,
а главное, хотел бы затратить достаточные средства  для  воплощения  ее  в
камень, мрамор, гипс. Встреча  с  Отэном  Картом  решила  дело,  и  вскоре
неподалеку от города, в низине, заросшей тополями, буком и светлым ясенем,
сотни рабочих стали возводить сооружения,  которые  должны  были  принести
славу архитектору и упрочить кредитоспособность дельца.
   Начались работы успешно, воздвигнуты удивительные  сооружения,  собраны
произведения искусств со всего света, однако по мере того как  укреплялось
финансовое положение Отэна Карта, исчезала  надежда  на  славу  у  Антонио
Ульмаро. Разговоры о  необычайном  сооружении  постепенно  стали  стихать,
строительство затянулось на добрый десяток лет, Карт с  каждым  годом  все
меньше и меньше отпускал средств. С началом второй  мировой  войны  работы
вовсе прекратились и Ульмаро умер, так полностью и не завершив задуманное.
   Пропилеи  Отэн  Карт  считал  довольно  обременительным  приобретением.
Огромные деньги, вложенные в их постройку, не  приносили  дохода,  продать
недостроенное сооружение было невозможно, да, вероятно, и не имело смысла,
так как репутации одного из богатейших людей страны способствовал сам факт
обладания оригинальной виллой-музеем. В дни,  когда  голова  Карта  бывала
занята  каким-нибудь  важным  делом,  требующим  особой  собранности,   он
ненадолго  заезжал  в  Пропилеи,  бродил  по   величественным,   хранившим
вдохновенное творчество прошедших времен  залам  и  в  этом  инстинктивном
стремлении к красоте обретал покой и сосредоточенность, так необходимые  в
деловом сражении.
   Изредка в Пропилеях появлялась шумная толпа друзей дочери Отэна  Карта,
и тогда римский атриум оживал,  наполнялся  запахом  роз,  пряных  яств  и
звуками джазовой музыки. Но как  только  пиршество  стихало  и  автомобили
увозили молодых людей в город, вилла  погружалась  в  тишину  и  снова  ее
единственным обитателем оставался скульптор и искусствовед Поль Ритам.
   Я немало беседовал с Полем Ритамом. Заходил к нему в больницу, когда он
уже стал поправляться и  приходить  в  себя  после  бурных  и  необычайных
событий в Пропилеях, бывал в его маленькой квартирке, смотрел его скромные
и какие-то очень трогательные работы. Словом, я успел узнать этого доброго
и умного человека хорошо, успел полюбить его искренне.
   Поль Ритам, всю жизнь проживший в искусстве и живший для искусства, как
никто другой подходил для управления и надзора за Пропилеями.  С  тех  пор
как в голову  Отэна  Карта,  ворочавшего  большими  делами  и  никогда  не
допускавшего ненужной расточительности в  малых,  пришла  мысль  назначить
Ритама  на  эту  должность,  он  мог  больше  не  беспокоиться   о   своей
вилле-музее. Ритам беззаветно любил все собранное в Пропилеях,  начиная  с
самой дешевенькой геммы в глиптотеке и  кончая  монументальными  статуями,
высеченными выдающимися мастерами.
   В последние годы жизни знаменитого скульптора и архитектора Поль  Ритам
работал с ним, и это давало ему возможность считать себя "учеником  самого
Антонио  Ульмаро".  Ритам  ничего  не  создал   в   искусстве,   оставаясь
неудачником и мечтателем.  Будучи  дилетантом,  он  хотел  стать  творцом,
будучи малоталантливым, он стремился к славе и  подвигу  в  искусстве,  не
понимая или не имея мужества понять, что, кроме мечты о творчестве, у него
не было ничего творческого. Война отняла  у  него  руку  и  ногу,  и  этим
примирила его с самим собой: ему осталось утешение, что, не случись этого,
он смог бы стать Праксителем современности, но сейчас он живет  в  прошлом
искусства,  верно  охраняя  это  прошлое,  талантливо  воспроизведенное  в
Пропилеях, Впрочем, он не только охранял его, он изучал его и если не стал
знаменитым скульптором, то огромным трудом развил в себе глубоко таившиеся
способности оригинального искусствоведа. Я не много смыслю в  живописи,  в
старых работах скульпторов,  художников,  но  с  удовольствием  тешу  себя
надеждой, что именно я убедил Ритама  целиком  отдаться  искусствоведению.
Скажу только о фактах. Выздоровев, Поль Ритам  уже  не  вернулся  к  Отэну
Карту, а совсем недавно я получил с  его  авторской  подписью  превосходно
написанную и хорошо изданную книгу об Антонио Ульмаро. Но я забегаю вперед
и несколько отвлекаюсь. Вернусь к описанию  событий,  происходивших  в  те
апрельские дни в Пропилеях.
   Каждое утро  в  половине  десятого  Поль  Ритам  аккуратнейшим  образом
появлялся  у   массивных   ворот   Пропилеев.   Дружески   поприветствовав
привратника (старый привратник мне запомнился не меньше Ритама, но  -  что
поделаешь - в этих записках  о  всех  не  расскажешь),  Ритам  каждый  раз
привычно сокрушался, что металлическая ограда ржавеет,  и  очень  подробно
излагал, как именно он намерен уговорить господина Карта раскошелиться  на
поддержание Пропилеев. Разве можно жалеть средства на содержание в порядке
такой красоты? Ведь ограда изготовлена  по  эскизам  самого  Канибуно!  Ее
отливали  лучшие  мастера  Пьеррона  и,  когда  окончили  отливку  первого
варианта решетки...
   Привратник наизусть знает всю историю  уникальной  ограды,  с  деланным
интересом выслушивает скульптора,  сокрушается  вместе  с  ним,  оживленно
поддерживает  разговор  -  ведь  это  его  единственное   развлечение   на
протяжении всего скучного дня - и удаляется в привратницкую не раньше, чем
Ритам исчезнет за купой деревьев, отделяющих ворота от виллы-дворца.
   Так Поль Ритам начинает свой утренний обход.
   Каждый раз, пройдя буковую чащу и очутившись перед Анфиладой  Искусств,
восторженный искусствовед замирает на несколько минут, никогда не  уставая
восхищаться созданием Ульмаро. Отсюда от буковой рощицы, лучше всего видна
Анфилада, постепенно спускающаяся к  самому  низкому  месту  усадьбы,  где
громоздится мрачное сооружение,  названное  архитектором  "Средневековье".
Отсюда же начинается широкая, мощенная огромными плитами Дорога  сфинксов.
По обеим  ее  сторонам  правильными,  унылыми  рядами  тянутся  цоколи  из
красного песчаника,  на  которых  лежат  львы  с  человеческими  головами.
Однообразные, бесстрастно-загадочные, они как  бы  символизируют  вереницу
веков, полных тайн и  непознанного,  веков,  предшествовавших  наибольшему
расцвету искусства египтян.
   Медленно,  скрежеща  металлической  ногой  по  каменным  плитам  Дороги
молчания, Ритам проходит мимо сфинксов, приближаясь к массивному  строению
с косыми срезами стен.
   Вход в Анфиладу Ульмаро начал строить еще в то время, когда  Отэн  Карт
предоставлял ему наиболее широкие возможности,  и  архитектору  удалось  в
совершенстве  передать  стиль  древней   египетской   постройки.   Темные,
таинственные здания были сложены из  больших  каменных  глыб,  притесанных
почти с такой же поражающей точностью, с какой это делали  рабы  Снофру  и
Хеопса.
   Дорога заканчивалась широкой площадкой, на  которой  Ульмаро  установил
иглу обелиска, иссеченную  иероглифами,  и  колоссальную  сидячую  фигуру,
превосходно  гармонировавшую  с  общим  спокойствием  архитектурных  линий
постройки.  Вход  в  египетские  залы  представлял  собой  две  совершенно
одинаковые грузные башни с косыми стенами - пилоны, связанные порталом, со
сравнительно небольшой дверью, придавленной массивностью постройки.
   Затворив тяжелую бронзовую  дверь,  Ритам,  словно  в  машине  времени,
переносился в глубь веков, в царство  величавой  неподвижности  египетских
статуй, в царство множества одинаковых колонн, в мир  искусства,  скупого,
прямоугольного, застывшего и зловеще угрюмого.
   Внутренний египетский дворик  архитектор  выполнил  так,  что  в  любую
погоду в нем ощущалось  солнце  Египта:  умело  замаскированные  источники
света посылали лучи через верхние отверстия, расположенные над  бассейном.
Однако это не уменьшало  чувства  придавленности.  Его  не  рассеивала  ни
пестрая роспись золотом, синью, ярко-красной краской, столь же загадочная,
как иероглифы, и заполнявшая все стены, колонны, карнизы; ни зелень пальм,
столпившихся у бассейна; ни голубизна прохладной воды.
   Египетская часть Анфилады всегда навевала тоску на Ритама.
   "Искусство  мертвое,  искусство  для  мертвых,  -   часто   думал   он,
рассматривая застывшие  изображения  барельефной  живописи,  -  искусство,
созданное страхом перед  превратностями  загробного  мира,  созданное  для
потусторонней жизни,  призванное  умилостивить  богов  небытия.  Отсюда  и
поиски форм абсолютного покоя, отсюда таинственность, мрачность".
   Ритам всегда старался пройти египетский дворик поскорее, спеша  в  залы
одухотворенного   искусства   Эллады,   но   его   частенько    задерживал
крокодильчик.
   Крокодильчик, греясь на отмели глубокого бассейна, не  подавал  никаких
признаков жизни, часами лежал бревном, как и подобает этим милым животным,
и ничем, собственно, не обременял Ритама. Но одного только  присутствия  в
храме искусств этого существа  было  достаточно,  чтобы  натура  художника
бунтовала. Крокодильчик был водворен в  Анфиладу  волей  самого  господина
Карта - это был  его  единственный  "творческий"  вклад  в  дело  создания
Пропилеев, - и Поль Ритам не уставал негодовать при мысли о том,  как  был
бы огорчен  этим  Ульмаро.  Неужели  недостаточно  передал  он  самый  дух
глубокой древности? Неужели от каждого  камня,  колонны,  фрески  не  веет
подлинным искусством Египта и  требуется  еще  вселять  сюда  это  мерзкое
творение?  Блажь!  Прихоть  собственника,  не  умеющего  ценить  настоящее
искусство, большой талант. С какой силой и достоверностью переданы колорит
и рисунок, применявшиеся зодчими Древнего Египта, как  поражает  величавая
неподвижность в позах статуй, строгое спокойствие линий, столь характерное
для египтян,  стремившихся  в  своем  искусстве  к  выражению  абсолютного
покоя!.. Покоя?
   А может быть, все же прав Отэн Карт?
   Ритам,  с   трудом   устраивая   свою   металлическую   ногу,   наконец
присаживается у края бассейна и начинает пристально рассматривать  плоскую
голову  с  длинным  рылом,  со  вздутыми  краями  ноздрей,  с   характерно
изогнутым,  словно  улыбающимся  во  сне,  разрезом  рта.   Крокодил   был
мертвенно-застывшим, совершенно неподвижным, хотя чем-то неуловимым  давал
понять, что он жив.
   Крокодил олицетворял собой покой!
   Может быть, именно поэтому  египтяне  поклонялись  живым  крокодилам  и
бальзамировали мертвых?
   "Неприятное животное все-таки", - неизменно заключал Ритам и  спешил  в
залы Эллады.
   Здесь  все  было  светлым,  жизнерадостным.  Ульмаро,  стремясь  полнее
передать  сущность  искусства  Древней  Греции,  сумел  удивительно  тонко
примирить разнородность стилей. Все было сооружено на разных  высотах  без
всякого признака симметрии, и в то  же  время  все  было  гармонично,  как
гармонична сама весьма несимметричная природа.
   Ступени,  ведущие  от  выхода  из  египетского  дворика,  спускались  к
обширной, мозаично выложенной площадке. На ней между эллинскими  фигурами,
блиставшими  белизной  паросского  мрамора,  били  веселые  фонтанчики.  К
площадке подходили  небольшие  здания  с  колоннами,  кариатидами,  к  ней
спускались лестницы, ведущие во внутренние помещения, и все  это  радовало
глаз, со вкусом передавало беззаботное, праздничное миросозерцание  грека,
сумевшего создать святой, чистый гимн искусству. Сооружения, выходившие на
площадку, как и у древних греческих архитекторов, были раскрашены в  самые
веселые, яркие цвета: глубоким  суриком,  чистого  тона  синькой,  бледной
охрой,  зеленью.  Позолоченные  акротерии  и  львиные  головы  водостоков,
казалось, придавали улыбчивость всему ансамблю.
   Ульмаро  сделал  все,  чтобы  воскресить  небывалую  чудесную  красоту,
некогда воплощенную греками в Акрополе. Весь свой талант  он  отдал  тому,
чтобы и теперь,  спустя  двадцать  пять  веков,  люди  могли  воспринимать
эллинское зодчество так же свежо, ясно, как  и  тогдашний  эллин,  так  же
чувствовать его поражающую прелесть.
   - Достиг ли он своей цели? - размышляя о Пропилеях,  частенько  говорил
мне  Поль  Ритам.  -  Вряд  ли.  Красивый,  гармоничный  эллин,  создавший
улыбающийся стиль, звучащий в едином аккорде с ликующей природой, улыбался
и ликовал сам, тогда как наш огромный, тучный господин Карт,  обремененный
борьбой с конкурентами, улыбается редко, а ликует только одерживая крупную
победу  на  бирже.  Вы  знаете,  господин  Курбатов,  публика  никогда  не
допускается в Пропилеи, и все собранное  здесь,  созданное  нашим  дорогим
Антонио, остается красиво-мертвым, застывшим, недоступным. Старый  Ульмаро
видел, что его творение не пробуждает возвышенных чувств, что  его  детище
не согрето тысячами взглядов  людей,  любящих  искусство.  Все  это  очень
омрачало последние дни учителя! Ему казалось, что  люди  уже  не  способны
воспринимать красоту легко  и  празднично,  казалось  ему,  что  в  Элладе
кончилась юность человечества. Так ли это? А что, если бы в Пропилеи вошел
народ? Я часто прислушиваюсь к тишине, царящей  в  Анфиладе,  -  продолжал
Ритам. - Прислушиваюсь и думаю: слишком еще много надо сделать,  для  того
чтобы в Пропилеи вошел народ. Правда?
   Что я мог ответить Ритаму? Я ему  рассказывал  об  Эрмитаже,  о  штурме
Зимнего, о Дворце пионеров в Москве...
   ...Каждый  день  скромный  и  трудолюбивый  Ритам   методично   обходил
Анфиладу, деловито, по-хозяйски все осматривая, делая в блокноте заметки о
необходимости ремонта или о реставрации того или иного экспоната, и только
после этого отправлялся в хранилище,  где  до  позднего  вечера  занимался
разбором и описанием, коллекций.
   С залами Эллады Ритам всегда  расставался  с  грустью.  Пройдя  римский
атриум,  он  спускался  по  лестнице,  представлявшей  собой   полукруглую
колоннаду, проходил площадку с установленной  на  ней  статуей  Августа  и
останавливался у пустыря. В самой  низине  участка  обширное  пространство
заросло бурьяном, мелким кустарником и было усеяно замшелыми валунами.  По
замыслу Ульмаро, это место должно было олицетворять века, последовавшие за
падением Рима. Он велел не убирать камни,  не  планировать  площадку,  все
оставить в смутном хаосе, в котором в  эти  века  находились  эстетические
стремления,  и  только  посреди  пустыря  воздвиг  свое  Средневековье   -
павильон, в миниатюре напоминавший и мрачный рыцарский замок,  и  тяжелый,
угрюмый  храм  только  что  находившего  себя   искусства   ранней   эпохи
христианства.


   Все, что произошло в четверг 26 апреля, Ритам  помнил  отлично.  Как  и
всегда, он совершал свой обход Пропилеев. Но на  этот  раз  обход  ему  не
удалось закончить. В то время как он стоял над крокодильчиком, решая очень
важный для себя  вопрос,  необходимо  ли  это  отвратительное  животное  в
египетском дворике, и в который раз прикидывая, как  бы  отнесся  к  этому
Антонио Ульмаро,  за  ним  пришли  от  привратника.  Надо  было  побыстрее
вернуться к воротам: подъехал автофургон и шофер требовал управляющего. Он
привез какую-то зверушку по распоряжению самого Отэна Карта.
   "Неужели еще один крокодил!"
   Поль Ритам поспешил к привратницкой.
   У ворот виллы действительно стоял громоздкий алюминиевый автофургон  из
прачечной Бартни.
   - Здравствуйте, господин, управляющий.
   - Здравствуйте, Вилли.
   - О, как вы могли узнать, что меня зовут Вилли? -  расплылся  в  улыбке
шофер, показывая отличные белые зубы.
   - У нас в стране всех негров зовут Вилли или Том. Вильямов больше.  Что
вы привезли? Кто вас прислал?
   -  Я  привез  железный  ящик,  в  котором  какая-то  зверушка,  кажется
черепаха.
   - Черепаха? - недоуменно переспросил Ритам.
   - Ну да, черепаха. Что же это еще  может  быть?  -  шофер  смутился  и,
стараясь скрыть, что по дороге в Пропилеи  был  излишне  любопытен,  понес
изрядную чепуху, выпаливая слова с невероятной скоростью.
   - Подождите минутку. Вы говорите  слишком  быстро.  Расскажите  толком:
откуда вы, кто вас прислал и зачем  эта  черепаха.  Почему  в  фургоне  из
прачечной? Я ничего не могу понять. И говорите, пожалуйста, помедленнее.
   Вилли понял просьбу Ритама несколько своеобразно. Он уселся на скамье у
ворот, закурил сигарету и начал  довольно  обстоятельно  рассказывать  обо
всем, что с ним случилось в то утро. Удивительный день. Еще отправляясь из
дому на работу, он понял, что день будет необычным. Всегда,  когда  старая
Метин - это соседка, чтоб ей  пусто  было,  -  затевает  ссору  с  раннего
утра... Ритам несколько раз останавливал  шофера,  пытаясь  заставить  его
говорить о сути дела, но это  ни  к  чему  не  привело.  Этот  общительный
человек всякий раз, когда его  прерывали,  считал  своим  долгом  начинать
рассказ с начала. Ритам понял, что тут уж ничего не поделаешь,  и  запасся
терпением. Только в результате того, что Вилли говорил невероятно  быстро,
Ритаму стало кое-что ясно меньше чем в полчаса.
   Фургон, с которым ездил по городу словоохотливый шофер, каждый  четверг
заезжал в институт Ченснеппа в Таркоре, завозил туда выстиранные халаты  и
забирал тюки  с  грязными.  В  это  утро  Вилли,  как  обычно,  въехал  на
территорию института. Фургон  разгрузили,  и  он  преспокойно  ждал,  пока
погрузят все накопившееся за неделю. Всегда в эти ранние часы в  институте
царила тишина, но сегодня здесь  творилось  нечто  непонятное.  В  главные
ворота въезжали автомобили один  за  другим.  Необычные  машины  -  не  то
пожарные, не то военные. Среди них были и платформы с поставленными на них
огромными шарами, из которых все время вился парок, а трубы, отходящие  от
шара, были покрыты инеем. Это в  апрельскую  теплынь!  Вскоре  двор  перед
главным корпусом заполнился людьми и  машинами.  Все  пришло  в  движение.
Чувствовалось, что случилось нечто необычное. Сотрудники института  бегали
озабоченные, внимание  всех  было  обращено  на  дом,  окруженный  высокой
стеной.  Оттуда  доносились  непонятный  шум,  мощное   гудение,   хлопки,
напоминавшие выстрелы, а может быть,  там  и  стреляли.  Вилли  ничего  не
знает. Дом за стеной всегда хорошо охраняется, а Вилли не  имеет  привычки
совать нос куда  не  следует.  Он  уже  четыре  года  работает  шофером  в
прачечной Бартни, и еще ни разу полицейские...
   Ритам вовремя  догадался  предложить  сигарету,  и  рассказ  снова  был
направлен в нужное русло. Да, так вот, может быть, и стреляли. Неизвестно.
Машин медицинской помощи во дворе  института  тоже  было  достаточно.  Они
стояли, как видно, наготове. Вилли не покидал фургона  ни  на  минуту,  он
только влез на крышу своей машины, а оттуда все было отлично видно и  даже
слышно лучше. Интересно, все же посмотреть и послушать,  почему  это  люди
вдруг забегали, как муравьи, когда их потревожишь палочкой.  Внезапно  шум
прекратился, и из внутреннего двора,  обнесенного  высокой  стеной,  стали
поспешно выносить массу всяких вещей. Какие-то ящики, столы, шкафы, связки
бумаг и разные приборы, блестевшие на солнце лаком, стеклом и никелем, как
хорошие  автомобили.  Приборы  были  большие  и  маленькие.  Величиной   с
электрический чайник и  величиной  пианино.  Такие  вытаскивали  несколько
человек. Все это поспешно грузили в  автомобили,  и  они  один  за  другим
выезжали из института, направляясь по Аретскому шоссе к городу.
   В общей суматохе все забыли о Вилли, но он стоя-л  спокойно:  он  знал,
что его фургон может понадобиться  людям,  когда  у  них  творится  что-то
неладное. Хороший случай заработать. Не правда ли? В  прачечной  Бартни  с
этим, правда, строго, но вот, когда в прошлом году...
   Новая сигарета - и Вилли подходит к главному.  Как  он  и  ожидал,  его
услуги, конечно, понадобились. Из ворот выбежал высокий худющий мужчина  с
желтым лицом, в перепачканном белом халате, быстро оглядел двор и бросился
к его фургону. Он спросил, знает ли Вилли, где находится  вилла  господина
Отэна Карта. О, Вилли, конечно, знал. Совсем  недавно  он  развозил  белье
именно в этом районе. Правда, на  виллу  господина  Карта  он  никогда  не
доставлял белье, но, проезжая по направлению к Эно, где  у  него  живет...
Быстрый человек махнул рукой  -  такие  люди  никогда  не  имеют  терпения
выслушать Вилли до конца - и скрылся за высокой  стеной.  Через  несколько
минут четверо крепких парней тащили небольшой железный ящик к его фургону.
Ящик вдвинули в фургон. Только один ящик, тогда как  в  другие  машины  их
грузили десятками: они, очевидно, были пустыми. Ну вот, когда ящик наконец
поставили, быстрый человек дал  ему  крупную  кредитку.  О,  этого  хватит
надолго. Нужно не меньше месяца ездить с фургоном, собирая тюки с  бельем,
чтобы заработать столько. Как  только  рабочие,  притащившие  ящик,  снова
убежали во внутренний двор, быстрый  человек  велел  немедленно  ехать  на
виллу. Это не так сложно в конце концов. Он только чертовски  тяжел,  этот
ящик, хотя и сделан из тонкого железа. Прямо невероятно: неужели  черепаха
может так много весить?
   - Ладно, Вилли. Мне почти все ясно. Вернее, ясно, какой вы великолепный
рассказчик. Постарайтесь вспомнить, что еще вам сказал этот,  как  вы  его
называете, быстрый человек?
   - Он сказал, что отвезти сюда ящик велел сам господин Карт.
   - Вот как? Превосходно. Давайте посмотрим черепаху.
   Ритам не мог считать себя знатоком рептилий, но то, что лежало  на  дне
ящика, никак не  походило  на  зеленую  черепаху,  столь  необходимую  для
торжественных обедов. Да, очевидно, господин Карт  не  собирался  баловать
своих гостей лакомым блюдом, а имел в виду какую-то другую  цель.  Ну  что
же, хозяин знает лучше. Черепаха так черепаха. Вот только куда ее  девать?
Ритам еще раз  заглянул  в  темноту  ящика,  где  лежало  что-то  большое,
диаметром около полуметра, и действительно напоминающее черепаху. Животное
было  неподвижно.  Очевидно,  оно  втянуло  в  свою  броню  и  голову,   и
конечности. Черт знает что такое! К заботам  о  крокодильчике  прибавились
заботы об этом застывшем в страхе создании.
   Еще одно олицетворение покоя!
   - Сгружайте ее.
   - О, господин управляющий, это не так просто. Я же говорил вам, что она
слишком тяжела.
   Ящик с черепахой оказался действительно неподъемным, и Ритам решил  все
же впустить фургон на территорию виллы, с тем чтобы подвезти его поближе к
пустырю. Там,  в  средневековом  гроте,  пожалуй,  лучше  всего  поместить
черепаху. В нем  прохладно  и  сыровато.  Впрочем,  они,  кажется,  как  и
крокодилы, любят выползать на отмели и греться на  солнышке.  Но  черепахи
бывают разные. Эта вообще ни на какую не похожа. Нужно непременно  сегодня
же дозвониться к господину Карту, Это, правда, не так просто, но ничего не
поделаешь.
   Ритам раздражался все больше и больше:  сегодня,  наверное,  так  и  не
удастся заняться делом.  Обход  не  закончен,  описание  кипрских  ваз  не
сделано, а тут еще  эта  пакость.  Раздражительность,  однако,  не  мешала
Ритаму позаботиться о живом.  Он  был  добрым  человеком  и  прежде  всего
подумал,  что  зверушку  следует  накормить.  Служителю,  ухаживавшему  за
крокодилом, были даны в  свое  время  подробные  указания,  исходившие  от
специалистов,  и  он  аккуратнейшим  образом  кормил  "египтянина"  рыбой,
птицей, доставлял ему лягушек и мелкое зверье. Что же  касается  черепахи,
то тут служитель ровным счетом ничего не знал. Не знал, чем нужно  кормить
черепаху, и Ритам. Он смутно помнил, что черепахи могут  долго  обходиться
без пищи, но  лучше,  конечно,  накормить  животное.  Ритам  отправился  в
библиотеку, раскопал там все, что только можно было вычитать о  черепахах,
и это окончательно сбило его с толку. Одни виды черепах были  плотоядными,
хищными, другие питались исключительно растительной пищей. К  какому  виду
принадлежала присланная Отэном Картом - он решительно не мог разобраться и
распорядился бросить в ящик и лягушку, и кочан капусты.
   Если бы он знал, к чему это приведет!
   В течение всего остатка дня  он  тщетно  пробовал  связаться  с  Отэном
Картом. Секретари  неизменно  отвечали,  что  шеф  в  отъезде.  Да,  Ритам
порядком надоел хозяину просьбами о средствах для поддержания Пропилеев, и
не удивительно, что он не желает с ним разговаривать. Однако как же быть с
черепахой? А может быть, Карт и в самом деле занят. Ну, ничего, завтра  он
непременно  свяжется  с  ним.  Не  исключено,  что  тот  и   сам   пришлет
какие-нибудь инструкции, успокоил себя управляющий. Перед уходом домой  он
хотел  было  наведаться  в  Средневековье,  но   после   утомительного   и
бестолкового дня не нашел в себе  сил  ковылять  в  такую  даль  и  поздно
вечером отправился отдыхать.
   На следующее утро обычной неспешной беседы с привратником  о  плачевном
состоянии   уникальной   ограды   не   получилось.   Привратник   встретил
управляющего непривычно возбужденным и, даже  забыв  поздороваться  (этого
никогда с ним не случалось!), сразу же спросил:
   - Вы слышали, что творится в городе?
   - Нет, а что там творится?
   - Сегодня я ночевал у сына. Мы еще спали, а к нам уже вбежала  невестка
с криком "Война!". Мы было обругали ее спросонок, но  все  же  вскочили  с
постелей. Не успели мы с сыном  натянуть  на  себя  одежду,  как  услышали
взрывы, потрясшие воздух. Над поселком - вы же знаете, господин Ритам, сын
мой живет неподалеку от Пэма - проносились  самолеты.  Они  поднимались  с
Асуйского аэродрома и летели к Таркору. Нам было видно,  что  там  высится
колоссальный столб дыма. Самолеты направлялись именно  к  этому  месту,  и
оттуда слышны были взрывы бомб.
   - Что вы такое говорите? - Ритам вспомнил, что, выйдя из  дому,  ничего
не заметил. В его поселке не раздавались леденящие душу  звуки  сирен,  не
ощущалось никакой паники и редкие прохожие, как обычно, шли  по  кирпичным
тротуарчикам тихой, затененной молодой апрельской листвой улицы. Никто  не
спешил  в  укрытия.  Радио  передавало  рекламные  объявления,  сдобренные
веселой танцевальной музыкой. -  Может  быть,  вы  что-нибудь  спутали?  Я
ничего не заметил.
   Привратник, самодовольно  улыбаясь,  молча  указал  на  восток,  откуда
показались самолеты. Они быстро приближались, и вскоре  рев  совсем  низко
пролетевших бомбардировщиков захлестнул Ритама вибрирующим воем.
   - Опять?
   Улыбка ушла с лица привратника. Он грустно  и  понимающе  посмотрел  на
искалеченного войной художника - привратник сам был тяжело ранен,  у  него
погиб сын на войне - и отрицательно покачал головой.
   - Слава богу, войны еще нет, но там, в лесопарке Таркор, творится нечто
непонятное. Этой ночью туда  стянуты  войска.  Вы  знаете  озеро,  которое
немного в стороне от дороги, ведущей в  Пэм?  Там  в  дни  моей  молодости
бывали гуляния и мы катались на лодочках. Впрочем, вы помоложе и этого уже
не   застали.   Теперь   вся    эта    местность    откуплена    концерном
"Ченснепп-каучук". На берегу Таркорского озера построили институт.  Химия.
Что-то исследуют. Говорят, теперь ткани будут делать прямо  из  песка.  Из
него же будут готовить резину и еще какие-то там вещи. Но не в этом  дело.
Начиная с прошлой ночи в тех местах происходит черт знает  что.  Ни  одной
живой души не осталось  в  парке  Таркор:  всех  удалили.  Войска  плотным
кольцом опоясали всю округу. Подошли танки и машины с огнеметами.  Струями
огня заливают  здания,  в  которых  еще  вчера  располагались  лаборатории
Ченснеппа, а с воздуха на все это сбрасывают бомбы. Самолеты идут волнами,
один за другим.
   Ритам тяжело опустился на скамейку, на которой сидел вчера с  болтливым
шофером, приехавшим из Таркора. Смутная тревога охватила художника. Он  не
мог вот так, сразу,  понять,  что  же  происходит.  Таркор  и  черепаха  в
бельевом фургоне, бомбежка и вроде нет войны. Надо сейчас  же  попробовать
позвонить Карту. Не ответит, наверно... Может быть, проехать к нему?..  Не
примет, конечно, ни за что не примет.
   - Не понимаю. А вы не спутали чего-либо?
   - О нет, господин Ритам! Я поспешил сюда, чтобы сменить Нисута,  а  сын
сейчас же помчался к Таркору. Он у меня  пронырлив  и  любознателен  не  в
меру. Только перед вашим приходом он уехал отсюда. Рассказал мне все,  что
видел, оставил для меня еду и умчался на завод: ему во вторую  смену.  Так
вот, дальше переезда на дороге, ведущей в Пэм, ему, правда, пробраться  не
удалось: всюду стояли цепи солдат. От конечной станции метро  он  уже  шел
пешком: в сторону Таркора транспорт не пропускают. По шоссе одна за другой
проносились пожарные машины. Говорят, их не хватило в  столице  и  команды
вызвали из Пэма, Нуви и даже Лонара. Пожарники  оберегают  парк  от  огня.
Нельзя, чтобы огонь распространился. Уничтожают все только вблизи озера.
   - Кошмар какой-то. Да что же уничтожают?
   - Никто толком ничего не знает. Мой парень побывал  вблизи  этого  ада:
любопытно ему, он, слава богу, не  был  на  войне.  Сын  говорит:  уже  на
переезде нечем дышать. Дым идет не только вверх, но и  стелется  по  всему
лесопарку. Солдаты в противогазах. Самолеты, как в фонтан чернил,  влетают
в столб дыма и  сбрасывают  бомбу  за  бомбой.  Черные  клубы  то  и  дело
становятся багрово-красными.
   - Как это все странно. Надо попытаться позвонить  господину  Карту.  Не
пойму ничего. Зачем этот фургон из Таркора. И здесь, в Пропилеях, где  так
много ценного...
   - Но вам-то что беспокоиться.  Таркор  ведь  на  противоположном  конце
города.
   Ритам встал, собираясь немедленно  пойти  к  телефону,  но  привратник,
услышав доносившиеся из своей комнаты  позывные,  потащил  управляющего  к
репродуктору.
   В десять утра началась передача специального заявления  муниципалитета.
В нем сообщалось, что техническими причинами  была  вызвана  настоятельная
необходимость принять срочные меры к уничтожению испытательного  института
концерна "Ченснепп-каучук" в  Таркоре.  Правление  концерна  обратилось  к
правительству с просьбой о помощи,  которая  и  была  немедленно  оказана.
Причины, побудившие правление прибегнуть к столь  экстраординарным  мерам,
весьма уважительны, но так как они связаны с  производственными  секретами
фирмы, то не могут стать достоянием гласности.
   Проведение операции осуществляется высококвалифицированными военными  и
не вызовет никаких жертв.
   Интересы пайщиков фирмы затронуты не будут.
   Очередная выплата дивидендов будет произведена полностью и в надлежащий
срок.
   Население призывалось к спокойствию.
   Спокойствия Ритам не ощущал и поспешил в  Пропилеи:  ему  не  терпелось
позвонить Карту, хотелось как-то унять охватившую  его  тревогу,  поскорее
все выяснить.
   Когда художник прошел буковую рощицу и, как всегда, окинул взглядом всю
Анфиладу, его охватил ужас. Средневековье исчезло. Даже отсюда,  издалека,
было видно, что на его месте теперь стоит стройное,  блестящее  на  солнце
сооружение.
   С тех пор как Ритам потерял ногу, он никогда не  передвигался  с  такой
скоростью. Всю Анфиладу - а это не меньше двухсот метров  -  он  пробежал,
если можно назвать бегом ускоренное до предела ковыляние на  металлической
ноге, и уже через несколько минут очутился перед пустырем. Да, у  него  не
помутилось сознание, он не грезил. Средневековья не  было.  На  его  месте
возвышалась  изумительной  красоты  постройка,  как   бы   выделанная   из
превосходного перламутра,  переливавшая  нежными  полутонами  всех  цветов
радуги. В теневой стороне постройки стены мягко  светились.  Впрочем,  это
были даже  не  стены.  Скорее  это  было  скопление  колонн,  составленных
вплотную друг к  другу.  Коротких  и  более  длинных.  Колонн  большего  и
меньшего диаметра, колонн стройных и величавых в своей непонятности.
   Только тот, кто в ясном небе видел сверкание  молний,  кто  видел,  как
вода превращается в песок, а камни в хлеб, может понять состояние  Ритама.
Он не мог даже вскрикнуть, не говоря о том,  чтобы  пошевелиться  или  тем
более предпринять что-либо.
   Из охватившего его оцепенения вывела черепаха. Только  теперь,  немного
придя в себя после потрясшего его впечатления, он обратил внимание, что от
сияющей постройки шла дорога. Там, где еще вчера  были  навалены  камни  и
буйно разрастался чертополох, репейник  и  вереск,  теперь  сверкала,  как
стекло гладкая, углубленная в землю полоса. В конце этой полосы, поближе к
тому месту, где стоял Ритам,  виднелся  полутораметровый  холмик,  который
медленно двигался, приближаясь к  римской  балюстраде.  Позади  него,  как
позади  дождевого  червя,  проползшего   по   мокрой   земле,   оставалась
стекловидная дорожка. От холмика, как от трансформатора, исходило гудение,
поверхность его тела пульсировала, и весь он, как  гигантская,  сплющенная
под своей тяжестью капля ртути, перекатывался, приближаясь к  тому  месту,
где стоял художник.
   "Черепаха" выросла в холм.
   Чем ближе  она  подвигалась  к  Ритаму,  тем  яснее  он  мог  различить
шестиугольные маленькие щитки или выпуклости на ее теле, тем лучше мог  ее
рассмотреть.  Ни  головы,  ни  конечностей   видно   не   было.   Чудовище
передвигалось всей массой, очевидно обладая способностью перемещать  центр
тяжести  внутри  своего  тела.  По  мере  его   приближения   Ритам,   как
загипнотизированный, не в силах оторвать глаз от невиданного  отступал  по
выложенной полированными плитами площадке.
   Как только "черепаха" оставила позади себя  пустырь  и  передним  краем
своего огромного тела, напоминавшего круто замешанный ком теста, коснулась
гранитных плит, она стала двигаться  быстрее.  Расстояние  от  пустыря  до
статуи Августа она прошла минуты за две.
   Ритам, отступая, приблизился к ступеням балюстрады, споткнулся  о  них,
упал и продолжал лежать, не в силах шевельнуться.
   А  тем  временем  "черепаха",  встретив  на  своем  прямолинейном  пути
препятствие в виде  постамента  статуи  Августа,  стала  вытягиваться.  Из
овального холмика она превратилась в длинную колбасу, один  конец  которой
стал огибать постамент. Другой конец некоторое время оставался в покое, но
вот тоже зашевелился и быстро сомкнулся с первым. Не прошло  и  полминуты,
как холм-черепаха  превратился  в  бублик,  окруживший  творение  великого
скульптора. Гул усилился. Увеличилось самосвечение все время  вибрирующего
кольца, и оно стало расти. Оно плотнее смыкалось вокруг статуи, утончалось
и за счет этого тянулось вверх, превращаясь в огромный стакан.  В  две-три
минуты постамент и статуя были окружены выросшей вокруг них стеной  и  уже
стали невидимы все еще лежавшему на ступенях художнику.
   Гудение усилилось до нестерпимо пронзительной, давящей ноты и мгновенно
стихло. Завеса, только что закрывавшая статую, опустилась -  и  статуи  не
стало.
   Груда тонкого порошка возвышалась на том месте, где еще несколько минут
назад стояла высеченная в позапрошлом тысячелетии фигура Августа.
   Ритам закричал. Дико,  неистово,  закричал  так,  как  кричит  насмерть
испуганный зверь.





   В метрополии и на островах Паутоо я пробыл в общей сложности  не  менее
двух лет. За это время я познакомился с  многими  людьми,  так  или  иначе
имевшими отношение к силициевой проблеме. Но Пита Фурна, сыгравшего  такую
значительную, хотя и неблаговидную, роль в силициевой эпопее, мне повидать
не пришлось. Он был неуловим и предпочитал действовать незаметно, зачастую
выступая под чужим именем.
   В обширной литературе,  посвященной  истории  этого  вопроса,  о  Фурне
практически нигде не упоминается, а  его  роль  в  событиях,  приведших  к
бомбежке Таркора, старательно замалчивается. Ничего не сказано  о  деяниях
Пита Фурна и в отчете Международной  комиссии  по  силицитам,  проводившей
расследование в  столице  метрополии  Западного  Паутоо.  Уже  значительно
позже, и то благодаря  обстоятельствам  не  совсем  обычным,  мне  удалось
узнать, что поведала о событиях в Таркоре абстрактная скульптура, стоявшая
в кабинете Отэна Карта.
   Месяца три назад, уже готовя эти записки к  печати,  я  разговорился  с
Асквитом и признался, что для меня так  и  остались  непонятными  причины,
вызвавшие катастрофу в Таркоре. Ответ был чисто асквитовский:
   - Трудно судить: клюнет или не клюнет,  если  удочка  закинута  не  тем
концом. Вы все ручки боитесь замарать, чистюли и  праведники,  а  мне  вот
немало  пришлось  повозиться  с  пакостью,  повидать  в   разведывательной
ченспепповской системе людишек подлейших, но и  презанятных,  право.  Дело
прошлое. Могу вам сказать, что о причине, вызвавшей  бомбежку,  мы  узнали
только благодаря Низэму.
   Я мучительно вспоминал, откуда мне знакомо это имя. Низам?.. Низэм?..
   - Да ведь это личный секретарь Отэна Карта!
   - Он самый. Я его знал еще паршивым прожорливым галчонком. У  Карта  он
превратился в большую раскормленную птицу.
   - Понятно. Кормился он из рук одного и другого.
   - Вы делаете успехи. Да, Низэм. Вот он-то и подсунул  Отэну  Карту  эту
дикую нержавеющую скульптуру, и подсунул, нужно сказать, ловко. Вы знаете,
Алексей Николаевич, я люблю пройдох. Они занятны. Если не очень  противны,
конечно.
   Я  вовремя  прикусил  язык.  Асквит  был  очень  занятный  и  не  очень
противный, да и о Таркоре мне хотелось узнать как можно подробнее.  Асквит
в то время уже порвал с Ченснеппом,  работал,  как  и  я,  в  Объединенном
силицитовом институте и, следовательно, мог быть  более  откровенным,  чем
прежде.
   - Так что же это за скульптура? - подталкивал я Асквита.
   - Вы были у Карта, помните его ультрасовременный кабинет? Ну  так  вот,
увлечение Карта абстракционистскими  творениями  давнее  и,  пожалуй,  еще
более нелепое, чем увлечение Анфиладой Искусств.  Вы,  наверное,  обратили
внимание на огромную, в  полстены,  картину  "Торжество  неизбежности"?  С
нее-то увлечение и началось. Затем он приобрел эту, с позволения  сказать,
скульптуру, при виде которой с покойным Антонио Ульмаро неизбежно случился
бы инфаркт. Всучили Карту эту скульптуру не  без  участия  Низэма.  Как  я
говорил, Низэм жил в этом кипучем мире  трудно.  Человек  он,  несомненно,
способный, знающий, но безрассудно алчный и рассудительно подлый.  Бедовал
он, терзаясь от несоответствия между "хочу" и "могу" до тех пор,  пока  не
освоился с довольно простой, распространенной и практичной  истиной:  "Все
покупается, и все продается".  Низэм,  покупавший  для  Карта  сотрудников
моего бывшего шефа, вскоре запродался сам. Ченснепп заполучил его со всеми
потрохами,  рассчитывая,  между  прочим,  что  он  поможет   узнать   хотя
что-нибудь о Фурне, этом сущем дьяволе. Однако не тут-то было. Даже Низэм,
уже будучи личным секретарем Карта, не имел доступа в кабинет, когда  Отэн
оставался наедине со своим Питом.
   - И скульптура решила этот вопрос?
   - Да, Низэму в  нужный  момент  оставалось  только  нажимать  кнопку  и
вовремя менять ленты магнитофона. Но все это  наладилось  поздно.  Намного
позже, чем было нужно. Дьявольщина! До сих пор не могу простить: не будь я
тогда на Паутоо, а Нум Ченснепп в Ницце, мы бы раньше  узнали  о  проделке
Фурна. Впрочем, у меня девиз: "Сделав глупость,  не  жалей,  но  не  делай
снова".
   - Очень хороший девиз. Интересно, каким образом вы умудряетесь  прятать
магнитофончики здесь, в Объединенном институте?
   Асквит рассмеялся от  души.  В  излишке  искренности  его  обвинять  не
приходилось, но похоже, что в это время он лукавил меньше, чем когда-либо.
   - Знаете, Алексей Николаевич, с вами иногда  бывает  интересно.  Хотите
узнать, что же произошло в ту ночь в Таркоре? - Вероятно, я  посмотрел  на
него, как мальчишка, у которого спрашивают, хочет ли он получить в подарок
пугач. - Приезжайте сегодня ко мне. Послушаем,  какими  голосами  говорила
скульптура. Но это чепуха, главное - к столу будет имшеу,  привезенный  на
самолете из Макими.
   Я, конечно, поехал к Асквиту. Подробный разговор  с  ним,  прослушанные
пленки - и я в новом свете представил себе таркорские события.


   Долго Отэн Карт бесполезно тратил время  и  деньги,  пытаясь  узнать  о
работах Асквита и Родбара. Все его попытки были безрезультатны до тех пор,
пока на помощь не пришел случай.
   Уже давно "дело Родбара" Карт поручил Питу Фурну, который, пожалуй  как
никто другой, подходил для этой цели. Довольно толковый  химик-синтетик  и
вместе с  тем  страстный  любитель  приключений,  человек  с  неиссякаемой
энергией и весьма своеобразными взглядами на  такие  понятия,  как  честь,
совесть и порядочность, он с азартом завзятого игрока вел  порученное  ему
"дело". Не будь у Фурна этого азарта, Отэн Карт  не  рискнул  бы  доверить
даже ему "дело Родбара". Именно в этом азарте  Карт  видел  залог  успеха.
Зная,  что  Фурн  занялся  распутыванием  тайны  скорее  из  "спортивного"
интереса, чем из желания нажиться, можно было  меньше  опасаться,  что  он
продастся противнику. Отэн Карт не имел привычки доверять целиком кому  бы
то ни было, даже Фурну, с которым у него были близкие, почти  приятельские
отношения. На  первый  взгляд  эта  дружба  казалась  странной.  Фурн  был
значительно моложе Карта, не принадлежал к  числу  богатых  людей,  однако
умел держать себя так, что шеф  никогда  не  тяготился  близостью  с  ним.
Секрет их дружбы объяснялся,  пожалуй,  тем,  что,  всегда  настороженный,
вынужденный почти всем выказывать недоверие, Отэн  Карт  по  существу  был
человеком очень одиноким. Главное, конечно, заключалось в  том,  что  Карт
многим был обязан  Фурну,  умевшему  ловко  и  не  очень-то  разбираясь  в
средствах  вершить  на  Паутоо  такие  дела,  которые  давали  возможность
каучуковому магнату укреплять свои позиции даже в тех местах,  где  прочно
обосновался его конкурент Ченснепп.
   Чем дольше Родбар оставался недосягаем, тем больше распалялись  страсти
неугомонного Пита и тем настойчивее он шел к цели. При всем при этом  Фурн
не был горяч безрассудно.  Он  не  сделал  ни  одного  неверного  шага  и,
несмотря на свою экспансивность, умел выжидать случай. Месяца  за  полтора
до бомбежки Таркора Фурн порадовал Карта, заявив о случае, который наконец
подвернулся.
   - Чепуха, старина, я уже теряю терпение и не верю ни  вам,  ни  случаю.
Выпьем лучше.
   - Что? Не верите мне?!
   - Но, но, Пит, здесь не джунгли. Я серьезно говорю: давайте  выпьем.  -
Упоминаний о джунглях Фурн, по-видимому, недолюбливал:  Карт  знал  о  его
похождениях в колонии больше, чем Фурну хотелось. - Рассказывайте, какие у
вас появились надежды. Какой случай вы имеете в виду. Пит?
   - Несчастный.
   - Точнее можно?
   - Отчего же. Несчастный случай,  который  произошел  на  днях  с  одним
человеком, только что приехавшим из-за границы.
   - Пока непонятно, но уже интригует. Если это имеет отношение к Родбару,
то выкладывайте подробнее.
   -  Имеет.  Вчера  позвонил  полицейский  комиссар   и   попросил   моей
консультации. Речь шла о химике, позавчера приехавшем из-за  границы.  При
выходе из метро, как только он направился по шоссе, идущему в Пэм, на него
налетела машина. Через час он скончался в больнице "Святой Анны", так и не
придя в сознание. Полиции удалось установить, что он снял номер в скромной
гостинице и вещей почти никаких не  имел.  Найденные  в  номере  документы
оказались в полном порядке. Из них видно, что он совсем одинок.
   - История, конечно, трогательная, но какое все это  имеет  отношение  к
интересующему нас делу?
   - Прямое. При нем было рекомендательное письмо.
   - О, я, кажется, начинаю вас понимать. Пит.
   - Мы у цели, Отэн!
   - Не будем спешить, но будем надеяться. Давайте разберемся как следует,
главное, спокойно. Прежде всего причем тут полицейский комиссар  и  почему
он обратился именно к вам?
   - Это и есть случай. Все остальное зависит от того, как мы этот  случай
используем. В рекомендательном  письме  не  назван  адресат.  Письмо  было
найдено без конверта. Комиссар, немного знающий меня, попросил: не могу ли
я по содержанию определить, к кому из ученых мог направляться погибший?
   - И вы определили?
   - Разумеется. Я заверил комиссара, что письмо, несомненно, адресовалось
нашему профессору Нэмиту. Сказал, что  профессор  будет,  наверное,  очень
расстроен, узнав о гибели протеже своего друга, и взялся  сам  подготовить
старика к этому печальному известию.
   - А письмо?
   - Вот оно.
   Письмо начиналось просто и сердечно:

   "Дорогой друг!
   Уже давно не имею вестей от тебя, и  это  начинает  меня  тревожить.  Я
продолжаю трудиться над проблемой, которая тебя интересует. Думаю,  близок
к успеху. О результатах сообщу, как только смогу, а сейчас  рад  исполнить
твою просьбу и направляю тебе верного человека. Это сын  нашего  покойного
П.,  и  этим  уже  много  сказано.  Он,  несомненно,   талантлив,   натура
увлекающаяся и честная. На него можешь вполне положиться.
   Верю в успех и силу Разума.
   С приветом, твой А."

   Отэн  Карт  несколько  раз  перечитал  коротенькое   малопонятное   для
постороннего человека письмо и задумался. Случай и в  самом  деле  выпадал
исключительный.
   Карт и Фурн засели за разработку "плана вторжения", и, когда  план  был
выработан, Фурну представилась возможность проявить свои  таланты.  Прежде
всего следовало позаботиться о том, чтобы репортеры,  зарабатывающие  свой
хлеб на так называемой полицейской хронике, не слишком много расписывали о
несчастном случае на шоссе Пэм. Репортерам было  заплачено  во  много  раз
больше, чем они могли получить в своих редакциях, и в результате только  в
одной мелкой газетенке появилась короткая строчка, которая,  вероятно,  не
должна была попасться  на  глаза  какому-то  А.,  рекомендовавшему  химика
профессору Родбару. Справившись с этим, Фурн выехал за границу.
   В старинном университетском городке, из которого прибыл погибший химик,
было не так уж трудно узнать, кто скрывался под скромной подписью.  Как  и
предполагал  Фурн,  это  был  знаменитый  профессор  Арнольде,   давнишний
корреспондент Куана Родбара.  Фурн  разведал  все  возможное  о  человеке,
которого  Арнольде  рекомендовал  Родбару,  и  решил,  что  теперь   можно
рискнуть.
   Так под именем погибшего химика  в  Таркор,  в  лабораторию  профессора
Родбара, направился Фурн. Родбар принял Фурна  на  работу,  как  будто  не
усомнился ни в чем и ничего не заподозрил, но для планов Отэна  Карта  это
мало что дало. Все сотрудники Родбара,  даже  те,  которые  были  допущены
внутрь двора, стоявшего особняком на территории ченснепповского института,
не знали, что делается в совершенно засекреченных отделениях  лаборатории.
Родбару помогали там два человека. Они никогда не выходили из лаборатории,
там работали и там жили, отдав себя  в  полное  распоряжение  паутоанскому
ученому вплоть до окончания  намеченных  им  работ.  Остальные  сотрудники
ничего не знали об этих людях, никогда их не видели, и только  сам  Родбар
осуществлял для них связь с внешним миром.
   Это было неожиданно и порядком обескуражило Фурна. Он  проклинал  Куана
Родбара, злясь, что тот с восточной мудрой предусмотрительностью так ловко
оградил свою тайну от непрошеного вторжения, но поделать  ничего  не  мог.
Как европеец, Фурн был нетерпелив и уже хотел было уйти  от  Родбара,  но,
как человек, немало  проживший  на  Востоке  и  научившийся  выжидать,  он
понимал: нужно терпение.
   По заданиям, которые давал своим химикам и биологам Родбар, нельзя было
составить представление о творящемся в святая святых, но уже и эти задания
говорили о том, что Родбар,  казалось,  работает  над  чем-то  не  имеющим
прямого отношения к деятельности ченснепповского института, и это было уже
интересно, хотя и мало приближало Фурна к цели. Его  кипучая  натура  едва
мирилась с необходимостью усидчиво день  за  днем  проводить  кропотливую,
требовавшую недюжинных знаний работу. Пришлось  вспомнить  все,  чему  его
учили в университете, и  забыть  все,  что  так  помогало  на  плантациях.
Пришлось засесть  за  книги  и  вечерами,  после  напряженного  дня,  -  в
ченснепповском институте хорошо платили, но и умели  спрашивать  работу  -
учиться и учиться, чтобы не показать  себя  профаном.  Фурн  был  сметлив,
изобретателен и находчив. Там, где у  него  не  хватало  знаний,  он  брал
смекалкой и, главное, энергией.
   Порой он увлекался порученным ему делом настолько, что  забывал,  зачем
пришел сюда, а порой ему нестерпимо хотелось окунуться в  привычную  жизнь
прожигателя жизни, кутилы  и  интригана,  однако  надо  было  играть  роль
рядового химика, хотя и получающего приличное содержание, но  не  имеющего
права жить не по средствам. Самое неприятное было сознавать, что  какая-то
особенная, тщательно оберегаемая  тайна  здесь,  за  стеной,  и  не  иметь
возможности  ничего  предпринять.  Впрочем,  кое-что  Фурн   предпринимал.
Осторожно,  не  увлекаясь,  но  и  ничего  не  упуская,  он  пробирался  к
заветному.
   Он сумел завоевать если не  полное  доверие,  то  расположение  к  себе
профессора. Родбару нравилась живость и  предприимчивость  нового  химика,
его способность не уставать и настойчиво преодолевать  трудности.  Видимо,
все эти черты были свойственны самому Куану Родбару, и, как  знать,  может
быть, профессор не раз подумывал: не  приблизить  ли  Фурна,  поручив  ему
часть самой секретной работы? Понимая,  что  опаснее  всего  быть  слишком
любопытным, Фурн никогда не задавал вопросов, которые могли бы насторожить
Родбара,  и  старался  зарекомендовать  себя  человеком  положительным,  и
умеющим быть деликатным в необычной ситуации. Но Фурн не мог  рассчитывать
только на то, что Родбар когда-нибудь наконец посвятит его  в  тайну;  как
всегда, он больше всего уповал на подходящий случай, стараясь не  упустить
его.
   Но на этот раз выждать не удалось.
   В  середине  апреля  стало  известно,  что  в  Таркор  должен  приехать
Арнольде. Не совсем понятно, почему проделка Фурна до сих  пор  оставалась
незамеченной.  Очевидно,  Родбар  в  свое  время  написал  Арнольдсу,  что
рекомендованный им человек принят, вполне его устраивает, и уже больше  не
заботился об этом деле. Теперь, когда  приезд  Арнольдса  мог  привести  к
разоблачению, рушились надежды Фурна  и  Отэна  Карта.  Надо  спешить,  не
дожидаясь провала, и Фурн решился на  отчаянный  шаг.  Даже  Карту  он  не
изложил подробно свой план, много пил, пожелтел еще больше  и  лихорадочно
готовился к атаке. Вскоре Фурн исчез из поля зрения Карта. Фурн  опасался,
что за ним следят, решил быть начеку и вместе с тем не терять  ни  минуты:
приезд Арнольдса ожидался со дня на день.
   Карт не имел никаких вестей от своего  лазутчика,  а  утром  27  апреля
началась бомбежка Таркора.
   "Что там? - недоумевал Карт. - Что делает  Фурн,  почему  от  него  нет
никаких вестей, что предпринять?"
   Люди, посланные Картом в Таркор, вернулись ни с чем: войска, окружавшие
лесопарк, не пропускали никого. Об официальном сообщении муниципалитета он
узнал еще до того, как оно было передано по радио, но и от этого  было  не
легче. Карт уже собирался отправиться  в  муниципалитет  сам,  но  в  этот
момент с шумом, отбиваясь от загораживавшего ему дорогу Низэма, в  кабинет
ввалился пожарный. В измазанном грязью брезентовом костюме он плюхнулся  в
низкое мягкое кресло и хрипло сказал:
   - Виски, Отэн! И велите подать поскорее.
   - Фурн? Вы откуда?
   - Считайте, прямо из преисподней.
   - Не терзайте. Пит, говорите поскорее, что в Таркоре?
   - Поскорее? - Фурн рассмеялся. В его смехе слышались нервные, диковатые
нотки. - А вы не  испугаетесь?..  Нет,  лучше  начну  с  начала.  Мне  все
казалось, что за мной следят. Может быть, и следили, не  знаю.  Во  всяком
случае я старался не провалить дело и был осторожен. Приходилось  спешить:
со дня на день мог приехать Арнольде, и тогда все полетело бы к черту.  Не
без труда мне удалось снять слепок и  изготовить  ключ  от  первой  двери.
Тысячу раз я продумывал,  как  буду  ее  открывать,  стараясь  не  вызвать
тревоги, и... и, когда я пошел, дверь оказалась не запертой.
   Знаете, Отэн, это скорее огорчило меня, чем обрадовало: ведь я  столько
сил потратил на изготовление ключа! Но я забегаю вперед.  Прежде  всего  я
должен кое-что рассказать о Худжубе. Я как-то говорил вам о нем, но  тогда
я не знал, что он сыграет такую роль  в  нашем  деле.  С  первых  же  дней
пребывания у Родбара я обратил внимание на этого несколько  экспансивного,
порывистого, но волевого и вдумчивого человека. Общительный,  приветливый,
он пользовался всеобщим уважением, хотя и не занимал положения,  ставящего
его выше  других.  Родбар,  правда,  поручал  ему  наиболее  ответственные
работы, но никогда не выделял его, всегда обращался с ним так же, как и  с
остальными сотрудниками. И тем не менее  я  всегда  чувствовал  в  Худжубе
что-то ставящее его выше других. Что, если Родбар держит среди нас  своего
человека - паутоанца?
   С тех пор как мне это пришло в голову, я стал внимательнее к Худжубу  и
вскоре понял, что  он  наблюдает  за  мной.  Почему?  Или  как  соглядатай
Родбара, или он сам стремится  проникнуть  в  тайну  и,  почуяв  человека,
задумавшего то же самое,  насторожен?  С  того  времени  как  мне  удалось
заполучить ключ, мне показалось, что Худжуб  начал  следить  за  мной  еще
пристальнее. Я не стал выходить из коттеджа, в котором жил при  институте,
боялся хотя бы чем-то навлечь подозрение.  Выдержка  никогда  не  покидала
этого парня, однако я изучил его настолько, что  от  меня  не  ускользнули
некоторые детали, показавшиеся  мне  подозрительными.  В  среду  25-го  он
нервничал. Вряд ли это заметил кто-нибудь, кроме меня. Внешне он  был  все
так же весел, шутил, смеялся, но я уже знал его больше,  чем  кто-либо  из
окружающих. Я решил идти. Больше откладывать было безрассудно.
   В этот вечер я не мог выдумать никакого предлога, чтобы  задержаться  в
лаборатории попозже, и отправился к себе в коттедж. В полночь  я  пошел  в
лабораторию. В комнате, где работал Худжуб, горел свет. На его  столе  все
было оставлено в беспорядке, чего с ним не бывало, когда он уходил  домой.
Халата его тоже не  было  на  месте,  горели  газовые  горелки,  кипятился
сокслет. Все говорило о том, что он не покидал лабораторию. Может быть, он
у Родбара? Неужели именно в такое время, ночью, они встречаются  и  Худжуб
получает наставления?  Я  решил  это  проверить.  В  конце  коридора  была
стальная дверь. Из нее к нам выходил Родбар и в нее  уходил,  скрываясь  в
своем недоступном убежище. Ключ у меня был,  но  что  было  там,  за  этой
первой дверью? Еще несколько дверей, сигнальная система? Признаться, Отэн,
я был в более выгодном положении, чем Худжуб, если  он  не  сотрудничал  с
Родбаром, конечно: я знал, что он пошел, а тревоги  не  было.  И  я  решил
пойти.
   - И там? - нетерпеливо спросил Карт.
   - Там было не самое страшное, Отэн, страшное было  потом...  Я  имел  с
собой микролокатор и  потайной  фонарик.  Бесшумно  я  приоткрыл  дверь  и
очутился в маленьком коридорчике. В него выходили четыре двери. Думаю, это
были двери в жилые помещения Родбара и его помощников. Несколько  шагов  с
затаенным дыханием - и я в большом высоком зале. Осторожно шарю фонариком,
осматриваюсь.  Через  весь  зал  проходят  рельсы,  на   них   тележки   с
металлическими ящиками. Тележки устроены так,  что  их  вместе  с  ящиками
можно вдвигать в аппараты, стоящие вдоль длинного зала. Сообразите,  Отэн,
что здесь можно понять? Аппаратура совершенно мне незнакомая. Нечто  вроде
печей  на  хлебозаводе,  в  которые  вкатываются  тележки  с  тестом.  Уже
забываешь, что тебя могут  накрыть  каждую  минуту,  и  чертовски  хочется
узнать, что же здесь выпекают.  Но  аппараты  трогать  боюсь.  Боюсь  даже
пустить в  ход  микролокатор  -  мало  ли  что  могут  вызвать  его  лучи.
Заглядываю в ящики - пусто.  Прохожу  весь  зал.  В  конце  его  такой  же
коридорчик, как и в начале, и  вдруг  мой  фонарик  освещает  Худжуба.  Вы
знаете, Отэн, вот это и было самое страшное.
   Не удивляйтесь, потом было такое, от чего стынет кровь в жилах  даже  у
человека, стоявшего безоружным против тигра  в  джунглях,  но  это  потом.
Потом уже все притупилось, нервы сдали. Здесь как  с  болью  -  когда  она
слишком велика, то ее уже не чувствуешь: наступает шок. Но в тот момент...
Вы понимаете, Худжуб бился между двух толстенных стекол,  как  муха  между
рамами. Я потушил фонарик и, как только немного опомнился, сообразил,  что
совсем недавно, проделав такой же путь, он вошел в этот коридор  и,  когда
уже подходил к концу, спереди и сзади него быстро  задвинулись  стеклянные
стенки. Теперь было ясно: Худжуб был против Родбара. Меня охватила радость
- я мог, я  должен  был  сделать  его  нашим  сообщником!  Я  осветил  его
фонариком. Мы долго молча смотрели друг на друга, наконец он что-то сказал
мне, но я ничего не мог разобрать: стекло было  органическим  и  настолько
толстым, что не пропускало звуки. Дай не до разговоров было: я хотел делом
показать, что заодно с Худжубом, и решил попробовать  высвободить  его.  Я
рискнул пустить в дело микролокатор, исследуя им, как проходят  заделанные
в стену провода, управляющие этой чертовой ловушкой. Я возился  не  меньше
часа и наконец, как мне показалось, разобрался  в  схеме.  Отэн,  поймите,
положение было таково, что стоило рискнуть, и я нажал рычаг.
   - И что же?
   - Худжуб исчез.
   - Фурн!
   - Я говорю вам: Худжуб исчез.  Обе  стенки  отошли  в  сторону,  проход
освободился, но вместе со стенками уволокло куда-то и его. Я до сих пор не
знаю, к чему это привело. Я перепробовал все рычажки, тыкал локатором куда
попало, забыв об опасности вызвать тревогу, но  я  вызвал  в  миллион  раз
худшее... В поисках кнопок управления ловушкой  я  обшаривал  каждый  метр
стены и сам не заметил, как прошел коридорчик и очутился  в  другом  зале.
Это был какой-то уж слишком мрачный зал. Сперва я  ничего  не  мог  толком
разглядеть, да мне было и не до того: я все еще  старался  понять  систему
управления этой дьявольской штукой. Конечно, можно было уйти, оставив  все
как есть, можно было... Нет, Отэн, несмотря на все, что  произошло,  я  не
жалею... Я рассказываю подробно, и это необходимо. Нужно, чтобы  вы  знали
все доподлинно. Итак, о проклятых кнопках. Я чувствовал, что мой мозг  уже
мечется в черепе, как Худжуб  между  этими  стеклами.  Все  еще  не  теряя
надежды вызволить его, я нажал какую-то кнопку, в мрачном зале  опустилась
одна  из  стальных  дверей,  и  оттуда  выползло  что-то  круглое,  слегка
светящееся, издающее тихое гудение.
   В несколько секунд я очутился под потолком. Как я мог разглядеть идущую
вверх по стене наподобие пожарной железную лестницу - я сам не понимаю. Вы
знаете,  Отэн,  я  не  из  робкого  десятка,  и,  когда  мне   приходилось
сталкиваться со зверьем, которое водится на нашей  планете,  я  чувствовал
себя человеком, то есть таким существом, которое сильнее любого зверя,  но
здесь... Если бы у чудища были свирепые глаза, смертоносные  когти,  зубы,
какие-нибудь огромные клыки, наконец, это было бы не так страшно.  У  него
не было ничего. Поймите, ни-че-го! Ни глаз, ни конечностей  -  ничего.  Но
оно двигалось, светилось, гудело, и я чувствовал: это было живое существо.
В первые минуты встречи с ним я ощутил, что оно обладает чем-то таким, что
выше нашего понимания,  чем-то  совершенно  непостижимым.  Животный  страх
прижал меня к лестнице. Руки впились в  холодные  прутья,  и  это  немного
успокаивало... Отвращение, как при виде какого-то гада,  -  вот,  пожалуй,
что я  испытывал,  глядя  на  это  медленно  перекатывающееся,  все  время
пульсирующее тело.
   Но побороть отвращение, видимо, легче, чем что бы то ни было. На  верху
лестницы я был как будто в безопасности,  и  вскоре  любопытство,  страсть
охотника взяли верх над всеми другими чувствами. Я уже подумывал,  как  бы
приблизиться к диковинному существу, рассмотреть его получше,  узнать  его
нрав и повадки. Стало светать, и это  придало  мне  еще  больше  смелости.
Теперь мной овладело только одно желание: узнать все до  конца,  затаиться
где-нибудь  и  следить,  следить.  Я  осмотрелся.  Свет   проникал   через
застекленную  крышу,   и   мрачный   зал   немного   повеселел.   Половина
таинственности ушла из него вместе с ночью. Лестница, на которой я все еще
висел, вела к какой-то дверце. Я освоился со своим  положением  настолько,
что стал подумывать о путях отступления.
   Согласитесь, узнать  о  таком  и  не  иметь  возможности  рассказать  -
преступление. Дверка была не заперта, я вышел на  балкон,  который  обегал
весь зал-лабораторию. Теперь я по желанию мог находиться то в одном, то  в
другом помещении. Балкон висел на высоте четыре-пять  метров.  Отсюда  мне
было видно  все.  Гул,  испускаемый  питомцем  Родбара,  усилился.  Чудище
продвинулось на несколько метров и в  бетонном  полу  выело  след  в  виде
желоба. Как только оно приблизилось к стене,  разделявшей  оба  зала,  гул
стал сильнее. Минуты две - и оно исчезло в стене.
   - Послушайте, Пит, если бы я не знал вас как человека...
   - Отэн, у нас слишком мало времени. Прошу,  не  перебивайте.  Скоро  вы
сами сможете убедиться, что я не сумасшедший. Вы понимаете, что это значит
- исчезло в стене! В толстую бетонную стену оно  вошло,  как  в  масло,  и
через каких-нибудь две-три минуты уже было  в  соседнем  зале.  Оно  стало
передвигаться с большей скоростью, ни на миллиметр не уклоняясь от взятого
направления. Метлахские плитки, которыми был выложен пол, будто испарялись
в том месте, где проползало чудовище. Казалось, оно вбирало их  в  себя  и
увеличивалось в размерах, теперь уже достигая в диаметре не меньше  метра.
По балкончику я подбежал поближе  к  тому  месту,  где  оно  орудовало,  и
убедился, что  для  него  не  существует  препятствий.  Один  из  огромных
аппаратов, о которых я вам говорил вначале, был  целью  путешествия  этого
адского создания. Оно коснулось сплошного  бетонного  цоколя,  на  котором
возвышался аппарат, и стало входить туда, будто там  было  отверстие.  Гул
усилился до  высокой,  ноющей  ноты.  Гул  оглушал,  давил  на  барабанные
перепонки, и все же я услышал крик. Это кричал Родбар.
   Он выскочил на шум и звал своих подручных.  Я  совсем  забыл,  что  мое
присутствие на балконе может возмутить Родбара  больше,  чем  проказы  его
питомца, но тогда мне было плевать на все: я должен  был  знать,  чем  это
кончится. Это-то  меня  и  спасло.  Попытайся  я  бежать  тогда,  меня  бы
заметили, но в тот момент им было не до меня, а чуть позже  я  нашел  себе
подходящее убежище и мне удалось разведать многое.
   Вскоре я убедился, что Родбар не располагал  средствами  для  обуздания
своих подопечных. Он выкрикивал какие-то распоряжения - из-за  гула  я  не
все их мог разобрать, -  его  помощники  выслушивали,  убегали,  прибегали
снова, но, как видно, поделать  ничего  не  могли.  Цоколь  под  аппаратом
распался, все сооружение рухнуло, и гул мгновенно стих. Я думал:  чудовище
погибло под обломками, но, оказывается, не тут-то было. Обломки аппаратуры
зашевелились, и оттуда, как танкетки, стали  выбираться  уже  два  питомца
Родбара. Родбаридов, как я их назвал про себя, теперь стало вдвое  больше.
Потому так  прямолинеен  был  путь  выпущенного  мной  существа.  Каким-то
неизвестным мне способом оно отыскивало себе подобное существо, посаженное
Родбаром в аппарат. Ничто не могло воспрепятствовать этому  стремлению  их
друг к другу. Родбар вступил в борьбу с ними. Он прилагал все силы к тому,
чтобы удержать их хотя бы в пределах лаборатории, но это  было  не  в  его
власти.
   Прежде всего он дал распоряжение эвакуировать  железные  ящики.  Как  я
потом узнал, в них находились  еще  такие  же  существа.  Диаметром  около
полуметра, они в виде сплющенных шаров лежали на дне ящиков, тех,  которые
по рельсам перевозили в тележках. В этих ящиках они  не  подавали  никаких
признаков  жизни,  были  мертвы  или  спали.  Борьба   с   освободившимися
родбаридами продолжалась  весь  день.  Я  незаметно  пробрался  к  себе  в
коттедж. Какая в институте была паника! Кроме меня, никто  из  сотрудников
не знал, что происходит у Родбара.
   Ченснепп уже отдал распоряжение  эвакуировать  лаборатории.  В  это  же
время начали прибывать машины с жидким  воздухом.  Всяческими  путями  его
старались залить в зал, где резвились родбариды, но и это не  помогло.  Не
помогли и дымы туароке, так удачно укрощающие плазму. Родбариды уже начали
углубляться в почву и могли вдруг выползти  в  самых  неожиданных  местах,
выйти из пределов института, появиться в городе и  начать  пожирать  дома,
мосты и мостовые, как  сжирали  бетонные  цоколи  аппаратов  и  метлахскую
плитку пола.
   Теперь уже Нум Ченснепп принял решение эвакуировать весь институт.  Мне
нужно было не упустить случай и во что бы то ни стало втереться в доверие.
Улучив момент, я  подошел  к  Родбару,  высказал  ему  свои  подозрения  в
отношении Худжуба и предложил свою помощь.
   Мне удалось это сделать с таким сочувствием, что Родбар не усомнился  в
моей преданности. Профессор, очевидно, уже что-то знал о Худжубе. Он пожал
Мне  руку,  поблагодарил  и  распорядился  допустить  меня   к   эвакуации
секретного отделения; людей  не  хватало,  и  моя  кандидатура,  очевидно,
оказалась наиболее подходящей. Таким образом, я присоединился к  двум  его
темнолицым  помощникам.  Нам  было  поручено  самое  главное   -   спасать
законсервированных   родбаридиков,    вернее,    не    допускать,    чтобы
освободившиеся особи приблизились к ним. Но это  было  не  так-то  просто.
Какой-то момент был упущен, и теперь  уже  не  два,  а  полдюжины  чудовищ
вырвались на свободу. Они освобождали друг друга.
   В Таркоре все делалось, нужно сказать, довольно  бестолково  -  никакой
дисциплины и организации. Но удержать родбаридов  в  пределах  лаборатории
было  невозможно  во  всех  случаях.  К  вечеру  эвакуация  Таркора  почти
закончилась, Ченснепп попросил помощи у правительства,  а  сегодня  утром,
как вы знаете, Таркор начали уничтожать.
   Фурн замолчал. В  кабинете  стало  тихо.  За  окном  слышалось  далекое
громыхание бомб.
   - Что же они наделали, - прохрипел наконец Карт. -  Что  они  наделали.
Уничтожить такое!  Да  ведь  это...  Подумайте,  Фурн,  существа,  которые
поглощают цемент и керамику, проходят сквозь бетон и рушат  все  на  своем
пути!
   - Они неуязвимы, Отэн. Я не знаю, что они собой представляют, но я  сам
видел, как, облитые жидким воздухом, они оставались подвижны. Я  не  терял
времени зря. Когда Ченснепп...
   - Дурак Ченснепп - упустить такое! - не унимался Карт.
   - Когда Ченснепп, - спокойно  и  настойчиво  продолжал  Фурн,  -  отдал
распоряжение эвакуировать секретную лабораторию, я постарался сделать все,
чтобы увеличить сумятицу. Входить в секретное отделение разрешалось только
нам троим, ну и Родбару, разумеется. Оттуда мы вытаскивали все, на что  он
нам указывал. Остальные сотрудники подхватывали это и грузили  на  машины.
Грузили все без разбора: и ценное, и никому уже  не  нужное.  Это  как  на
пожаре: бросаются выносить из огня треснутую супницу и оставляют  столовое
серебро.  Вместе  со  всяким  имуществом  вытаскивали  тележки  с  пустыми
ящиками. Те ящики, в которых были маленькие родбаридики, мы затаскивали  в
стальные контейнеры.  Пустые  стали  грузить  со  всем  оборудованием.  Из
секретного отделения, под шумок, я выкатил один полный.
   - И этот ящик?
   - Не спешите, Отэн. Я выбежал во двор, для маскировки захватив с  собой
какой-то громоздкий штатив, и увидел фургон прачечной Бартни. Вы знаете, у
меня есть правило - всегда иметь с собой пачку  денег.  Несколько  слов  с
тупицей шофером - и он повез ящик в Пропилеи.
   - Что? В Пропилеи?!
   - Да, другого выхода у меня не было: я почуял неладное. Видимо,  Родбар
уже понял, что я или дурак, или нарочно делаю не то, что следует. Не знаю,
заметил ли он мой маневр с ящиком. Думаю, нет. Иначе он поднял бы тревогу.
На  всякий  случай  я  отправил  ящик  в  Пропилеи  -  меньше  подозрений.
Отправлять к нам в  институт  я  не  решился.  Шоферу  я  велел  разыскать
управляющего и сказать, что ящик  прислал  господин  Карт,  иначе  ваш  уж
слишком педантичный и мнительный Ритам мог вообще не принять  ящика.  Негр
возил бы его по городу, не зная,  куда  девать.  Вы  представляете,  какая
могла бы выйти история! - Фурн нервно рассмеялся, но быстро  успокоился  и
гордо заявил: - Зверь теперь у нас. Понимаете, что это значит?!  Они  черт
знает сколько возились с добыванием этих тайн на  Паутоо,  а  мы...  Отэн,
теперь от нас зависит многое.  Мы  или  овладеем  этой  чудовищной  силой,
или...
   - Спокойно, Фурн, спокойно, -  волнуясь,  заговорил  Карт.  -  Это  все
заманчиво и страшно. Ответственность слишком велика. Мы даже не знаем, что
это такое, что с ним делать.
   -  Узнаем!  Пока  это  создание,  как  испуганная  черепаха,  лежит   в
металлическом ящике, все будет спокойно. Мне удалось узнать  очень  важные
вещи. Родбар, когда мы возились с законсервированными особями,  настойчиво
предостерегал, чтобы в ящики не попала  какая-нибудь  органика.  Вероятно,
она необходима родбаридам  как  какой-то  катализатор,  фермент,  что  ли.
Родбар держал их без всего этого, и они не могли развиваться, были скованы
и совершенно безопасны.  Вот  почему  я  рискнул  один  ящик  отправить  в
Пропилеи. Как только уляжется паника в  Таркоре,  мы  сможем  сами  начать
экспериментировать.
   - Вы увлекаетесь, Фурн. Думается, все  это  не  так  просто.  Асквит  и
Родбар уже много успели сделать. В  Паутоанском  университете  при  помощи
русских достигли значительных успехов, а мы  только  осваиваем  силициевую
плазму. Юсгора мне так и не удалось заполучить. Кто же  сможет  вести  эту
работу, привлекательную, не спорю, но и опасную. Чрезвычайно опасную.  Вот
если бы Куан Родбар... Но об этом и мечтать не приходится.
   - Особенно потому, что Родбар, вероятно, уже не жилец на этом свете.
   - Что случилось с Родбаром?
   - Все дело в проклятой ловушке и в том, что я, путаясь в схеме со своим
микролокатором, кажется, изрядно ее попортил. Родбар, боясь, что  начнется
бомбежка, а Худжуб так и  останется  в  ловушке,  отправился  высвобождать
своего излишне любопытного помощника. Не знаю, что именно  там  произошло.
Говорили, Худжуб вышел все-таки, но Родбара придавило  механизмом.  Парень
бросился спасать  профессора  и  погиб.  Родбара  в  тяжелейшем  состоянии
отправили в больницу. С этого времени мое положение  в  Таркоре  чертовски
усложнилось. Видимо, Худжуб успел что-то сказать помощникам  Родбара.  Мне
приказали не покидать лабораторию и уже не спускали с меня  глаз.  Помогли
паника и моя находчивость. Не поменяйся я платьем с пожарным, отвалив  ему
приличную сумму, я бы  не  вырвался  оттуда  без  неприятностей.  Что  они
сделают с пожарным, мне наплевать, конечно.
   Зазвонил телефон. Карт нажал рычаг, но телефон снова стал трещать.
   - Я же сказал, чтобы меня не беспокоили... Звонил Ритам... Пошлите  его
ко всем чертям! Мне надоели его... Что?..
   Отэн Карт упал в кресло. Микрофон раскачивался из стороны в сторону  на
никелированном шарнире-гармошке, и из него все еще слышался голос Назэма.
   - Фурн, - едва выдавил из себя хозяин уникальной виллы-музея.  -  Фурн,
гибнут Пропилеи!





   Многое из происходившего в то время в  метрополии  стало  мне  особенно
понятным, после того как судьба  свела  меня  с  Пуно  Тавуром,  известным
журналистом, человеком задорным, веселым  и  неугомонным.  Его  блестящие,
остроумные  статьи  принесли  ему  славу,  но   не   сделали   его   жизнь
благополучной. Он любил говорить, что "журналист - это не просто человек с
авторучкой, но и человек с  совестью.  Авторучка  -  вещь  продающаяся,  а
совесть...". Вот тут-то обычно и  возникали  затруднения.  Тавур,  правда,
редко ладил с владельцами газет и вместе с тем  далеко  не  всегда  был  в
ладах и со своей совестью. В этом он  признавался  сам,  хотя  тут  же  не
упускал случая  рассказать  о  своей  неутомимой  и  постоянной  борьбе  с
газетами: "Из  университета  меня  выгнали  один  раз,  из  редакций  меня
выгоняли чаще".
   Как бы то ни было, Пуно Тавур  прослыл  человеком,  умеющим  отстаивать
себя и свои убеждения. Беда была только в том, что убеждения его  менялись
слишком часто. Наиболее стойкой, как  я  могу  судить,  была  его  страсть
обличать коррупцию, разоблачать монополистов и  картели.  Когда  я  с  ним
встречался в метрополии, он  с  успехом  занимался  нападками  на  концерн
"Ченснепп-каучук". Удавалось ему это в основном  потому,  что  статьи  его
выходили в "Трибуне", которую субсидировал Отэн Карт.
   В то время когда Отэн Карт, беседуя в своем кабинете  с  Фурном,  узнал
очень много о происходящем в Таркоре, редактор "Трибуны", беседуя со своим
помощником Аджином, не узнал об этом событии ничего.
   Положение  редактора  было   критическим.   Самая   солидная,   имеющая
наибольшее число  подписчиков  газета  все  еще  не  получила  достоверной
информации о  невероятном  событии.  В  мирное  время  вблизи  от  столицы
государства производилась неистовая бомбежка - случай беспрецедентный, - и
о причинах, вызвавших эту бомбежку, влиятельному органу печати  ничего  не
было известно. Небывало, невероятно! За все сто двадцать лет существования
газеты ничего подобного в "Трибуне" не происходило.  Бывали  случаи,  как,
например,  во  время  подавления  восстания  на  Паутоо,  когда  сообщения
специальных корреспондентов готовились к  печати  раньше,  чем  начинались
события, но  такого!..  Редактор  разослал  репортеров,  сам  по  телефону
связывался со всеми, кто мог помочь выяснить, почему Ченснепп вынужден был
начать  уничтожение  своего  загородного  института,   однако   все   было
бесполезно.
   А между тем в городе нарастало  волнение,  ширилась  тревога.  Редакцию
осаждали сотни людей, желавших узнать, что же наконец случилось в Таркоре.
   Корреспонденты иностранных  агентств,  пользуясь  радио,  телеграфом  и
телефоном, распространили по всему миру весть о необычайном  происшествии,
не забывая  упомянуть,  что  концерн  занимался  изготовлением  продукции,
имеющей военное значение.
   В девять тридцать утра из  муниципалитета  была  получена  официальная,
ничего не объяснявшая информация. Специальный выпуск был сделан  редакцией
"Трибуны" немедленно, но и это не принесло редактору  успокоения.  Публика
настойчиво добивалась более подробных сведений, звонки не прекращались.
   - Да, я. Да, да, шеф-редактор "Трибуны". Я ничего  не  знаю  и  не  даю
никаких разъяснений... Нет, нет... Поймите,  я  не  могу  разговаривать  с
каждым подписчиком, их у нас...  О,  это  господин  Тордер!  Здравствуйте,
господин Тордер. Я не думал, что  вы  лично...  Понимаю,  понимаю...  Нет,
ничего... Ничего не  в  состоянии  поделать.  Поверьте,  предпринимаю  все
возможное, но... Ченснепп? Не могу с ним  связаться.  Видите  ли,  я...  Я
сделал все от меня зависящее. - Кругленькое  лицо  шеф-редактора  налилось
краской, лоб покрылся мельчайшими капельками пота, и он искоса  поглядывал
в сторону помощника,  прикрывая  ладонью  трубку.  -  К  Ченснеппу  я  уже
направил заведующего информационным отделом. Быть может, господин Ченснепп
примет его... Хорошо, хорошо, поеду сам...
   Редактор осторожно опустил на рычаг трубку и вытер платком лоб.
   - Что,  жарко?  -  Сухощавый,  всегда  несколько  надменно  улыбающийся
помощник редактора спокойно оттачивал карандаш. - Боитесь упустить сома?
   - Глупые шутки, Аджин. Тордер ворочает делами на бирже, а  биржа...  Вы
представляете, что там сейчас происходит! Акции "Ченснепп-каучук" летят  в
пропасть, несмотря на заверения, успокаивающие  акционеров.  Падают  акции
всех фирм, так или иначе связанных с концерном Нума Ченснеппа.
   - Зато поднимаются - и я в этом  совершенно  уверен  -  акции  концерна
"Карт-каучук".
   - Разумеется. Вот поэтому-то нам и  необходимо  получить  информацию  о
таркорском деле.
   - Не думаю, что Ченснепп будет в восторге, если  в  "Трибуне"  появятся
обо всем этом статьи.
   - Что  поделаешь,  Ченснепп  никогда  не  поддерживал  нашу  "Трибуну",
отдавая  предпочтение   "Новостям"   и   сейчас,   когда   предоставляется
возможность...
   - Угробить его, то можно быть уверенным в еще  большей  благосклонности
Отэна Карта. Светлая идея!
   - Вы циничны, Аджин.
   - Вероятно. Вы в "Трибуне" третий год, а я девятнадцатый. Очевидно, все
дело в этом, да еще  в  том,  что  вы  держите  свои  деньги  и  в  акциях
"Трибуны", и в акциях "Карт-каучук", а я попросту не имею акций.
   - И все же информацию о Таркоре давать надо.
   - Ничего не поделаешь - надо. Могу вам посоветовать, как ее добыть.
   - Выкладывайте.
   - Дело надо поручить Пуно Тавуру. Если ничего не сумеет  раздобыть  он,
то, значит, не сумеет никто.
   Шеф-редактор  недолюбливал  Тавура,  человека,   как   говорил   Аджин,
колючего, умеющего держать себя довольно независимо. Редактор не прочь был
отделаться от слишком нестандартного  и  строптивого  сотрудника.  Выгнать
Тавура было  легко,  обойтись  без  Тавура  было  труднее.  Как  только  в
"Новостях" начнут появляться статьи Пуно Тавура  -  а  это  произойдет  на
другой же  день  после  его  разрыва  с  "Трибуной",  -  тираж  "Новостей"
поднимется, а то, чего  доброго,  станет  выше  тиража  "Трибуны".  Да,  с
Тавуром приходилось считаться и терпеть его занозистость, учитывая,  каким
успехом пользовались у читателей его статьи. Секрет этого  успеха,  скорее
всего, заключался в умении талантливого журналиста сближаться с людьми.  В
трущобах близ порта, среди грузчиков  и  моряков,  в  восточном  квартале,
среди  пестрой,  оборванной  нищеты,  в  деловом  центре  и  фешенебельных
особняках, среди коммерсантов, военных и политических деятелей  -  где  бы
Пуно Тавур ни появлялся, он умел быть своим человеком, человеком с юмором,
открытым и смелым, находчивым и веселым, неизменно умевшим  располагать  к
себе людей самых разных. Тавуру никогда не приходилось рыскать  в  поисках
материала: материал сам находил его.
   Утром 27 апреля, когда шеф-редактор решил принять совет  Аджина,  найти
Тавура оказалось не так-то просто. Безрезультатные поиски продолжались  не
меньше часа, и, когда Аджин потерял всякую надежду  разыскать  Тавура,  он
вдруг  сам  появился  в  кабинете   шеф-редактора.   В   новенькой   форме
лейтенанта-танкиста Пуно Тавур четким шагом  подошел  к  столу  редактора,
откозырял, прищелкнув каблуками, и тут же, не дожидаясь приглашения, сел в
кресло.  Из-под  черной  пилотки,  залихватски  сдвинутой  набок,   упрямо
выбивались его  жесткие  рыжеватые  волосы.  Маленькие,  светлые,  немного
прищуренные и слегка насмешливые глаза его быстро перебегали  с  редактора
на помощника.
   - Вам не нравится форма?
   - Тавур, это что-то новое. Уж не решили ли вы опять заделаться  военным
корреспондентом на островах Паутоо?
   - Нет, войны из-за силициевого "нашествия" не получилось. Военная форма
по другому поводу: я просто люблю новости. Скажите  откровенно,  почему  у
вас такие удивленные лица? Неужели вам не нравится форма? Мне кажется, она
хороша. Аджин, у вас нет зеркальца? Жаль.
   Каждое слово Пуно Тавура все  больше  и  больше  раздражало  редактора.
События в городе разворачиваются удивительнейшим образом, и  ценна  каждая
минута, а он позволяет себе какие-то  дурацкие  выходки.  Черт  знает  где
пропадал, когда так нужен, и эта форма...
   - Тавур, мы разыскиваем вас все утро. Срочно  нужна  корреспонденция  о
Таркоре. Вы беретесь ее сделать?
   - Дорогой шеф, с Таркором дело будет обстоять  так:  или  газеты  всего
мира наполнятся небывалыми сенсационными сообщениями или...  или  об  этом
никто ничего и  никогда  не  узнает.  По-видимому,  произойдет  последнее.
Ченснепп приложит все усилия к тому, чтобы ни одна строчка  о  Таркоре  не
появилась в газетах.
   -  Ченснепп  приложит  усилия!  Скажите,  пожалуйста!  А  наша  задача,
господин Тавур, заключается в  том,  чтобы  узнать  все  и  дать  читателю
достоверную информацию.
   - Да Нум Ченснепп просто не позволит печатать.
   - Вы забываете, что наша газета помещает  сведения  о  любых  событиях,
дает самую разностороннюю информацию, не считаясь с  тем,  угодно  ли  это
кому-либо или нет. "Трибуна" сто двадцать лет была и остается свободным  и
независимым органом печати!
   - О, господин редактор, вы меня обрадовали. Благодарю вас.  Значит,  вы
готовы поместить в  "Трибуне"  корреспонденцию  о  происходящем  сейчас  в
столице? - Пуно Тавур встал, оправил  китель,  подтянулся,  и  теперь  его
небольшая складная фигурка уже не казалась такой смешной, как тогда, когда
он вошел в кабинет. По-мальчишески задорно он поглядывал то на  редактора,
то на его помощника. - Итак, вас интересует, почему затеяли бомбежку?
   - Да ведь это само собой разумеется!
   - Великолепно. Значит, вы даете слово, - еще раз  подчеркнул  Тавур,  -
что мои статьи пойдут.
   - Даю слово.
   - Мне жаль вас, шеф. Не позже вечера вам придется отказаться от  своего
слова.
   - Послушайте, Тавур...
   - Вы напрасно кипятитесь и теряете время, читая мне  лекции  о  славном
стодвадцатилетнем и независимом  существовании  "Трибуны".  Вы,  очевидно,
решили, что Отэн Карт заинтересован в разоблачении  своего  конкурента,  и
потому так легко дали слово. Думаю, вы ошиблись. Отношение  к  этому  делу
Карта будет зависеть от исхода событий в Пропилеях.
   - При чем здесь Пропилеи?
   - Пропилеи, так же как и Таркор, окружены  войсками,  туда  стягиваются
пожарные и санитарные машины, полиция и спасательные отряды. Туда, как и в
Таркор, не будет допущен ни один корреспондент.
   - Аджин, что он говорит?
   - Я люблю новости, шеф, и стараюсь узнавать их первым. Вот почему  я  в
этой форме, господа. Аджин, вы всегда  были  хорошим  парнем,  скажите  по
совести, мне идет военная форма? Вы молчите, я вас  понимаю.  Ну  что  же,
господа, мне нужно ехать. Меня  ждут.  Через  несколько  часов  я  привезу
материал, и мы продолжим разговор о  независимости  "Трибуны".  До  скорой
встречи!


   Пуно  Тавур  совершенно  правильно  информировал  редактора  "Трибуны".
Пропилеи, так же как и Таркор, были окружены  войсками.  Но  больше  того,
предусмотрительный Фурн сделал  все  возможное,  чтобы  о  происходящем  в
Пропилеях узнали еще меньше, чем о случившемся в Таркоре.
   Как только Отэн Карт немного оправился от сообщения Ритама, Фурн  подал
ему мысль немедленно направить  к  Пропилеям  служащих  и  рабочих  завода
резиновых изделий. Фурн уже имел опыт, полученный в Таркоре, и  действовал
более  осмотрительно  и  практично,  чем  действовали   в   ченснепповском
институте.
   Через несколько минут после того, как машина доставила Карта и Фурна  к
Пропилеям,  туда  стали  прибывать  автобусы,  грузовики,   автомобили   и
мотоциклы, заполненные служащими и  рабочими  контор  и  заводов  концерна
"Карт-каучук". Фурн подсказал  Карту,  в  каком  духе  следовало,  по  его
мнению, объяснить людям создавшееся положение, и  тот,  став  на  подножку
своей  машины,  произнес  проникновенную   речь,   призывая   всех   своих
сотрудников "принять посильное участие в  деле,  которое  может  сослужить
огромную службу науке".
   - Сегодня, - продолжал Карт, - мы внезапно столкнулись с  явлением,  до
сих   пор   совершенно   неизвестным   науке.   Объяснять   вам,   дорогие
соотечественники, в  чем  суть  этого  явления,  еще  преждевременно,  как
потому, что мы сами слишком мало знаем о нем, так и потому, что непременно
найдутся  люди,  готовые  посеять  панику  и  недоумение   среди   честных
тружеников нашего города.
   Отэн Карт не лишен был  дара  слова  и  умел,  когда  это  требовалось,
говорить много, не сказав ничего, а когда нужно, то  в  нескольких  словах
выразить многое. Он упомянул, что от бдительности, с какой служащие станут
охранять Пропилеи, будет зависеть благополучие  и  спокойствие  их  самих,
населения столицы, а  может  быть,  и  всей  страны.  Сообщил  также,  что
немедленно выезжает  в  город,  чтобы  побыстрее  вернуться  с  виднейшими
представителями Национального научного общества.
   Карт действительно тотчас же уехал, однако не к ученым, как заявил, а в
военное министерство.
   Фурн занялся обеспечением охраны Пропилеев. Он распорядился  расставить
прибывших цепочкой на расстоянии не больше двух шагов друг от друга  вдоль
наружной стороны чугунной ограды, о плачевном состоянии которой обычно так
сокрушался заботливый Ритам. Фурн сам объехал на джипе Пропилеи,  проверил
посты, выделил старших, связных, от имени Отэна Карта объявил о  приличных
наградах  за  точное  выполнение  инструкций  и  позаботился,  чтобы  этой
своеобразной охране были своевременно доставлены еда и  питье.  Апрельский
день  выдался  тихим,  безоблачным,  и,  следовательно,  не   нужно   было
беспокоиться о каких-либо укрытиях для выставленных пикетов.
   Одновременно со служащими к Пропилеям стали прибывать вызванные  Фурном
отряды полиции. Вдоль ограды вытянулась вторая, более  редкая  цепочка  из
полицейских, которые посматривали за служащими Карта и  за  тем,  чтобы  к
ограде не подошел никто  из  посторонних.  Фурн  рассчитывал  на  взаимное
недоверие и  не  ошибся.  Уже  к  двум  часам  дня  полицейские  задержали
нескольких служащих, пытавшихся, оставив цепь охранения,  перелезть  через
ограду, а  служащие  задержали  двух  корреспондентов,  которые  подкупили
полицейских и стремились во что бы то ни стало проведать, что же  творится
в Пропилеях.
   Вскоре к вилле Отэна Карта стали подходить войска. Они располагались на
опушке букового леса-заповедника, примыкавшего к вилле с  юго-востока,  на
севере, вблизи Асуйского аэродрома, на  берегу  озера  Эно,  вдоль  шоссе,
ведущего в город. На юго-западе, заняв ближайшие к Пропилеям холмы, спешно
устанавливались артиллерийские батареи, а  на  юге,  смыкаясь  с  частями,
стоявшими у  букового  заповедника,  располагались  моточасти,  оснащенные
ракетным оружием  ближнего  действия  и  специальные  отряды  министерства
внутренних дел. Из города прибывали санитарные машины, пожарные части.  Из
Лонара приехали горноспасательные отряды, из порта были привезены водолазы
с тяжелым снаряжением. Фурн ждал приезда Карта, волнуясь и  вместе  с  тем
сгорая от нетерпения снова лицом к лицу встретиться с  питомцами  Родбара.
Сражение  обещало  быть  интересным.  Страстный  охотник,   он   руководил
окружением  Пропилеев  с  чувством  особого  подъема.  Он  вспоминал  свои
охотничьи похождения на островах Паутоо и хорошо понимал, что  эта  облава
не  шла  в  сравнение  ни  с  какими,  даже  самыми  грандиозными  охотами
паутоанских князей.
   Зверь был обложен.
   Там, за уникальной оградой, сквозь зелень деревьев виднелись  постройки
Анфилады Искусств. В них  теперь  и  хозяйничало  вырвавшееся  на  свободу
чудовище. Фурн прислушивался, стараясь уловить уже знакомое  ему  гудение,
но ничего не услышал. Вокруг было  настороженно  тихо.  Не  верилось,  что
Пропилеи, окружены тысячами людей. Чем больше народу прибывало  сюда,  тем
глубже, тревожнее становилась тишина: все понимали, что  происходит  нечто
необычайное, и все приутихли, как солдаты перед решающим боем.
   Около трех  часов  дня  всеобщую  тишину  нарушил  шум  подъезжавших  к
привратницкой автомобилей. Вместе с Отэном Картом прибыл военный министр в
сопровождении трех генералов.
   Старшим офицерам, собравшимся у ворот, было  приказано  не  впускать  в
Пропилеи ни одной живой души.
   - Кроме господина Нума Ченснеппа, -  добавил  Фурн  таким  не  терпящим
возражения тоном, что офицер, руководивший охраной,  почтительно  приложил
руку к козырьку.
   - Вы думаете, сюда приедет Ченснепп?
   - Я уверен в этом.
   - Вы правы, Фурн. Господин Нум Ченснепп должен приехать. Что же, я буду
рад, если и он посетит этот не совсем обычный раут. Войдем,  господа.  Ну,
Ритам, принимайте гостей. - Отэн Карт пробовал  шутить,  его  побледневшее
лицо даже улыбалось, однако улыбка была напряженной.
   Ритам открыл калитку.  Карт  жестом  предложил  ему  пройти  первым,  и
шествие, возглавляемое калекой, двинулось к Анфиладе. Фурн  несколько  раз
пытался  опередить  ковылявшего  впереди  художника,  но  Карт  все  время
останавливал его, придерживая за руку.
   Дорогу Молчания прошли, не обронив ни слова, и только на площадке перед
массивными египетскими пилонами началось обсуждение вопроса, как двигаться
дальше. Все говорили отрывисто, явно нервничая, приглушая голос  почти  до
шепота.


   Ритам оставил "черепаху" возле того места, где еще сегодня утром стояла
статуя Августа. Как только испуг прошел, он бросился к телефону; больше он
в Пропилеи не возвращался  и  теперь  не  знал,  где  находилось  страшное
создание. Решено было не входить в помещения,  а  попробовать  по  боковым
аллеям, тянувшимся вдоль Анфилады, приблизиться к римской  балюстраде,  то
есть к тому месту,  где  в  последний  раз  Ритам  видел  то,  что  упорно
продолжал называть черепахой.
   В аллеях, прогретых апрельским ласковым солнцем,  наполненных  пьянящим
запахом зелени и беззаботным щебетом  птичьей  мелюзги,  было  удивительно
мирно. У всех участников этой своеобразной разведки стало как-то  покойнее
на  душе,  и  уже  не  верилось,  что  где-то  здесь,  совсем  близко,  за
несколькими рядами деревьев притаилось чудовище.
   Аллея кончилась у пустыря, и  Ритам  молча  указал  на  то  место,  где
архитектором Ульмаро некогда было сооружено  Средневековье.  Теперь  здесь
таинственным  и  еще  не  познанным  людьми  архитектором-чудовищем   было
возведено строение, привлекавшее своей красотой и загадочностью.
   - Начнем осмотр отсюда, - нарушил молчание Фурн.
   Из всех присутствующих он первым увидел силициевые существа и уже тогда
в мрачном зале вольеров понял, что они обладают  необычайными  свойствами,
невероятной  живучестью,  а  теперь  узнал  о  их  способности  не  только
разрушать, но и созидать.
   - Нам необходимо выяснить, господа, что же это такое. Посмотрите, какие
великолепные стройные формы. Колонны, собранные  в  дикторский  пучок!  Но
каковы колонны! Нет, господа, нам совершенно необходимо подойти поближе.
   Энтузиазм Фурна не разделяли ни военный министр, ни его генералы.  Отэн
Карт выглядывал из-за их плеч. Что касается Ритама,  то  он,  ошеломленный
свалившимися на него впечатлениями, стоял в стороне и довольно  безучастно
поглядывал то на ликующего Фурна, то на притихших, поблескивавших галунами
военных.
   - Я полагаю, -  медленно  начал  министр,  -  что  мы  не  имеем  права
рисковать. Мы должны всесторонне обсудить это малопонятное явление.
   - С вашего  разрешения,  господин  министр,  -  почтительно  вступил  в
разговор  старый  артиллерийский  генерал,  -  я  бы  считал   необходимым
направить на это сооружение несколько снарядов.
   - Снаряды? Снаряды - это, конечно, хорошо, очень хорошо, генерал, но мы
не знаем, что последует за этим.
   - Право, господа, мы преувеличиваем опасность, - не  унимался  Фурн.  -
Это практичное существо, попав на свободу, видимо, просто позаботилось  об
удобной квартире  для  себя,  а  вероятнее  всего,  для  своих  детенышей.
Постройка  напоминает  виденные  мной  в  тропиках  гигантские   постройки
термитов. Они, правда, возводят их не столь красивыми, как эта, но тут уже
дело вкуса и способностей. Генерал, вы подали мне  замечательную  идею,  -
обратился Фурн к артиллеристу, вынул  револьвер  и,  покинув  тень  аллеи,
твердым и вместе с тем осторожным шагом  бывалого  охотника  направился  к
постройке. Не дойдя до нее шагов пятьдесят, он прицелился и спустил курок.
   По мере того как Фурн приближался к  постройке,  вся  группа,  исключая
Ритама, который не сдвинулся с места, довольно быстро отходила  от  нее  -
мало ли что могло произойти! Ведь еще никому не  известно,  что  таится  в
этом  загадочном  сооружении.  Может  быть,   чудовище   засело   там   и,
потревоженное выстрелом Фурна, проявит свой крутой нрав. А может быть, оно
просто находится неподалеку и,  почуяв  опасность  для  своего  потомства,
бросится его защищать. Может произойти что угодно.
   Но ничего не произошло.
   Фурн выпустил еще несколько пуль, все время приближаясь к постройке,  и
осмелел настолько, что уже подошел к ней вплотную. Прошло несколько минут,
а Фурн все еще был жив и вскоре ощупывал стены-колонны,  жестами  призывая
оставшихся в аллее подойти  поближе.  "Разведчикам"  пришлось  последовать
примеру Фурна. Он бегал вокруг постройки не в силах произнести ни слова  и
только указывал на те места, куда попали  его  пули.  Пули  оставили  едва
заметные  следы  в  стекловидном,  полупрозрачном  и  излучающем   изнутри
особенный свет  материале.  Казалось,  постройка  выполнена  из  какого-то
чудесного сплава стали и стекла.  Большинство  пуль,  особенно  выпущенных
первыми, вовсе не повредили  гладких,  как  бы  полированных  искуснейшими
мастерами, колонн. Колонны вырастали  прямо  из  земли.  Они  устремлялись
вверх, нагроможденные друг на друга  в  каком-то  удивительно  гармоничном
беспорядке.
   От постройки, направляясь к Анфиладе, шла прямая шириной около полутора
метров полоса, немного углубленная в землю.
   - Здесь прошла "черепаха", - ни к кому не  обращаясь,  тихо  проговорил
Ритам.
   Сразу же были забыты недавние опасения,  и  грузный  Отэн  Карт  первым
присел у края полосы, ощупывая гладкую, словно отлитую из черного  стекла,
дорогу. Военный министр долбил подобранным возле  дороги  камнем  чудесный
материал. Все три генерала кто  кортиком,  кто  рукояткой  пистолета,  кто
перочинным ножом тщетно старались отколупнуть хотя бы кусочек плотной, как
лава вулкана, крепкой дороги.
   - И это сделано за одну ночь!
   - Разрешите узнать, господа, что здесь происходит?
   Карт поднялся достаточно ловко  для  своей  тучной  фигуры.  Министр  и
генералы, быстро и едва уловимо поправившие  свои  мундиры,  были  уже  на
ногах.
   - А, господин Ченснепп, - Карт натянуто улыбнулся. - Я весьма рад,  что
вы пожаловали в мои владения. Здесь, мне кажется, все вам знакомы.
   Присутствовавшие раскланялись.
   -  Да,  все,  кроме  этого  господина.  -  Ченснепп  смотрел  на  Фурна
пристально, стараясь припомнить, где видел это лицо, лицо, каких много,  и
вместе с тем такое, в котором чувствуется что-то  особенное,  свойственное
незаурядным натурам. Ритама Ченснепп просто не принял в расчет,  угадав  в
нем человека мелкого, подчиненного, то есть такого, который не  мог  иметь
отношения к разговору людей с самым высоким положением в стране.
   - Это  мой  старинный  друг.  Путешественник  и  великолепный  охотник,
господин Пит Фурн. Он только вчера прибыл с островов Паутоо.
   - Вот как, только вчера? Впрочем, это его личное дело. Господин Карт, я
был бы весьма доволен, если бы мне удалось, и особенно в присутствии  этих
господ, - Ченснепп слегка склонил голову  в  сторону  военных,  -  узнать,
каким образом принадлежащее  нашему  концерну  экспериментальное  животное
оказалось в пределах вашей усадьбы?
   - Этот же самый вопрос я хотел предложить  вам,  господин  Ченснепп.  Я
рад, что вы признаете, Особенно в присутствии этих господ, -  теперь  Отэн
Карт  наклонил  голову  в  сторону  военных,  -  что  чудовищное  животное
принадлежит концерну "Ченснепп-каучук".
   - Да, я не собираюсь этого отрицать.
   - Превосходно! Вы, очевидно, также не сможете отрицать,  что,  выпустив
это ужасное создание, вы  подвергаете  опасности  спокойствие  столицы,  а
может быть, и всей страны.
   - Не будем заходить слишком далеко, господин Карт.
   - Как, вы намерены утверждать, что не способствовали бедствиям, которые
нагрянули на нашу страну?
   - Я хотел бы, господин Карт, - Ченснепп внешне оставался спокойным,  но
слова, услышанные им от конкурента, заставили его содрогнуться, - я  хотел
бы вести нашу беседу в более спокойных тонах. Мне ничего  не  известно,  о
каких бедствиях вы говорите.
   - Гибель Пропилеев вы не считаете бедствием?
   - Гибель?
   - Да, уже разрушена значительная часть  этого  великолепного,  имеющего
огромную ценность произведения искусства, и мы еще не знаем, что последует
дальше.
   - Я готов дать вам обязательство возместить стоимость Пропилеев.
   - Возместить стоимость? - Отэн Карт почуял возможность сделать дело,  о
котором он не мог и мечтать: покрыть расходы  по  Пропилеям  и  тем  самым
вынудить  своего  исконного  соперника  произвести  большие  затраты.  При
потерях Ченснеппа в  Таркоре,  при  уплате  огромной  суммы,  составлявшей
стоимость Пропилеев, ему уже не так легко будет вести конкурентную  борьбу
с фирмой "Карт-каучук".
   - Да, возместить стоимость, -  повторил  Ченснепп,  вынимая  блокнот  и
авторучку, - но только при одном условии: вы  должны  немедленно  покинуть
Пропилеи и предоставить право мне одному руководить операцией.
   Отэн Карт посмотрел на дорогу, на возникшее за одну ночь  сооружение  и
опустил руки в карманы.
   - Мне кажется, господин Ченснепп, нам не стоит  в  такой  ответственный
для страны момент поднимать вопрос о стоимости Пропилеев.  Нам  необходимо
объединить усилия и вместе постараться совладать  с  грозной  и,  кажется,
многообещающей силой.
   - В таком случае, - улыбнулся Нум Ченснепп, - не будем терять времени.
   - Господа, я как член правительства, - начал военный министр, -  должен
прежде всего напомнить вам о той ответственности, которая ляжет на вас,  в
случае если эти существа причинят  какие-либо  бедствия  или  материальный
ущерб населению. Вы, господин Ченснепп, приняли правильное решение,  пойдя
на уничтожение института в Таркоре, и мы оказали  содействие  в  этом.  Мы
готовы  и  здесь  применить  всю  мощь  нашего  оружия  и   все   средства
уничтожения, которыми располагаем, лишь бы не вызвать  бедствия,  если  не
сказать катастрофы.
   - Прибегнуть к средствам уничтожения  мы  всегда  успеем.  Не  так  ли,
господин Карт?
   - Совершенно верно.
   -  В  Таркоре,  господин  министр,  дело  обстояло  несколько  сложнее.
Эксперименты  были  в  такой  стадии,  когда  мы  не   имели   возможности
контролировать поведение этих существ. Мы держали их в  законсервированном
состоянии, но одно с умыслом выпущенное животное развило ужасающую энергию
и начало высвобождать других. В Таркоре их было несколько, и мы  не  могли
справиться  с  ними.  Здесь,  насколько  мне  известно,   находится   один
экземпляр,  и  мы  должны  приложить  все  усилия,  чтобы   обуздать   эту
невероятную силу, попробовать справиться с  ней,  чтобы  постараться  дать
человечеству невиданное средство созидания, а если это понадобится,  то  и
разрушения.
   - Тогда начнем, господа, - согласился военный министр.
   - С чего?
   - Слышать этот вопрос от вас, господин  Ченснепп,  более  чем  странно.
Ведь  вы,  надеюсь,  лучше,  чем  кто-либо  из  нас,  должны  знать,   что
представляют  собой  эти  существа,   воссозданные   в   вашем   институте
профессором Куаном Родбаром. Не считаете ли вы возможным  пригласить  сюда
профессора Родбара, профессора Асквита?
   - Профессор Куан Родбар, господа, прошедшей  ночью  скончался.  -  Отэн
Карт перекрестился, военные вытянулись, наступила минута  молчания,  после
которой Нум  Ченснепп  продолжал:  -  Нам  не  удалось  достаточно  быстро
связаться с профессором Асквитом. За несколько дней до прискорбных событий
в Таркоре профессор Асквит  вылетел  из  Макими  в  Мельбурн.  Как  только
произошла авария в лаборатории  Родбара,  мы  радировали  в  Мельбурн,  но
оказалось, что Асквит уже  выехал  оттуда.  Служащие  нашей  австралийской
конторы  лишь  вчера  смогли  разыскать  его  и  сообщить  о  случившемся.
Профессор вылетел из Австралии на специальном  самолете  и  сегодня  будет
здесь. Я с нетерпением жду его, однако я должен  еще  раз  напомнить  вам,
господа: ни Родбар,  ни  тем  более  Асквит,  который  в  последнее  время
вынужден был находиться  на  Паутоо,  еще  не  имели  никакой  практики  в
обращении с силициевыми созданиями, находящимися вне инкубационных  камер.
Если не считать паутоанского опыта борьбы с плазмой, то можно сказать, что
с  силициевыми  существами,  вырвавшимися  на  свободу,  мы   сталкиваемся
впервые. Опыт овладения, подчинения человеку силициевого живого  вещества,
вероятно, нам мало пригодится. Здесь мы имеем  дело  с  иными,  совершенно
неведомыми нам формами силициевой жизни. Сейчас, господа, следует  решить,
рискнем ли мы, найдем ли в себе силы и мужество начать сражение с ними.
   - Игра стоит свеч. Надо пробовать, дерзать, сражаться!
   - Но как?
   - Надо действовать, полагаясь на наш общежитейский опыт и разум.
   - Я готов, господа, - воскликнул старый генерал-артиллерист, - я  готов
отдать распоряжение стрелять!
   - Боюсь, господин генерал, - улыбнулся Ченснепп, - что  начинать  нужно
будет не с этого.
   - Совершенно верно. Если ничего не удастся поделать, то этим надо будет
заканчивать операцию. Прежде всего  необходимо  разведать,  где  находится
сейчас животное и что можно предпринять для его обуздания.
   Так решено было начать необычную охоту.
   Пока генералы и промышленники пререкались, обсуждая, как можно овладеть
столь заманчивой силой, Фурн действовал. Он успел пройти по пустырю  вдоль
стекловидной дорожки, проложенной таинственным животным, и дошел до места,
где недавно стояла статуя Августа. Проследить  дальнейший  путь  животного
было нетрудно.  Уничтожив  статую,  оно  двигалось  по  прямой  линии,  не
уклоняясь  ни  на  миллиметр.  Пройдя  римскую  балюстраду,  оно,  видимо,
уперлось в стену атриума, но и тут, кажется, не задержалось  надолго  -  в
стене было прорезано отверстие диаметром  около  полутора  метров.  Совсем
неподалеку от этого отверстия была широкая дверь - арка, ведущая в атриум,
но животное не воспользовалось ею и проникло в  помещение  сквозь  толстую
каменную стену. Пройдя немного наискось весь атриум, оно снова просверлило
стену, все так же не меняя взятого направления, и  очутилось  в  эллинском
дворике.
   Фурн смотрел через эти два отверстия, стараясь разглядеть,  что  делает
животное. Оно лежало на  мраморных  плитах  дворика,  не  подавая  никаких
признаков жизни. Фурн  почти  бегом  бросился  обратно  к  пустырю,  спеша
сообщить о виденном, но  на  середине  пути  остановился  и  снова  окинул
взглядом пройденный странным существом путь. Фурн встал на  дорожку  -  он
был первым человеком, вступившим на эту своеобразную мостовую, -  и  начал
внимательно присматриваться к  видневшимся  оттуда  отверстиям  в  римском
здании. Далеко на горизонте, как раз  на  том  месте,  где  оба  отверстия
совпадали, вздымался гигантский столб дыма. Там был  Таркор.  Стало  ясно:
животное стремилось на выручку себе подобных. Почему же оно остановилось и
больше не продолжает свой не знающий  никаких  преград  путь?  Закончилось
уничтожение  его  собратьев  в  Таркоре  или  оно   почему-либо   потеряло
способность двигаться?
   Фурн  поспешил  к  серебристому  строению,  около  которого   все   еще
продолжалось обсуждение, и рассказал о  своих  наблюдениях.  Пример  Фурна
заставил  собравшихся   направиться   к   эллинскому   дворику.   Животное
действительно лежало неподвижно, и группа рискнула наконец приблизиться  к
нему настолько, чтобы рассмотреть его хорошенько,  пользуясь,  разумеется,
биноклями. Биноклей было только два, и почтенные господа, забыв о чинах  и
субординации, вырывали их друг у друга, как мальчики,  которым  впервые  в
руки попал калейдоскоп.
   - Да ведь оно совсем не страшное! - воскликнул министр.
   - Совершенно верно, милое, безобидное существо,  -  сыронизировал  Отэн
Карт, - которое уничтожает все попадающееся на его пути.
   - А я согласен с господином министром, - уверенно  проговорил  Фурн.  -
Существо действительно не  страшное,  больше  того,  я  убежден,  что  оно
добродушно по  природе  своей  и  разрушает  только  то,  что  мешает  ему
двигаться к цели.
   Прежде  всего  было  решено  проверить,   почему   животное   перестало
двигаться. Может быть, оно уже мертво?!
   Фурн счел возможным применить уже испытанный им способ и снова двинулся
вперед, вынув револьвер. Вся остальная компания довольно удобно устроилась
за солидными колоннами, предпочитая  находиться  в  большей  безопасности.
Отэн Карт боялся, что Фурн может застрелить животное, погубить  выращенное
профессором Род баром существо, но он понимал, что другого выхода пока  не
было.
   Пули, выпущенные Фурном, исчезали в теле чудовища, как камешки в  воде,
видимо не причиняя  никакого  вреда.  При  каждом  выстреле  по  его  телу
пробегала волна судорог, немного увеличивалось самосвечение. Попытка Фурна
не оказалась напрасной: животное подавало признаки жизни, и это подбодрило
участников охоты. Предложения посыпались одно за другим. Все они сводились
к тому, чтобы загнать животное в какой-нибудь загон. В  этих  предложениях
сказывался  тысячелетний  опыт  человека,  еще  в  доисторические  времена
справлявшегося с огромными мамонтами, загонявшего их в  ямы,  ловившего  в
сети и западни в десятки раз более сильных, чем он  сам,  зверей.  Но  что
предпринять в данном случае, никто не знал. Никакие каменные помещения для
этого не подходили: опыт уже имелся, было очевидно,  что  питомцы  Родбара
свободно проникают сквозь стены.  Загнать  животное  в  глубокий  бассейн,
находившийся  в  египетском  дворике?  Неизвестно,  как  оно  будет   себя
чувствовать в воде. Если оно просто утонет, то какой смысл возиться с ним,
рисковать людьми. Если оно  может  существовать  в  воде,  то  оно  сумеет
пробуравить каменные стены бассейна и выползет оттуда куда ему вздумается.
Ченснепп  знал,  что  небольшие,  законсервированные  существа  совершенно
спокойно лежали у профессора Родбара в металлических ящиках, их можно было
перетаскивать  куда  угодно.  Но  существо,  уже  получившее   возможность
двигаться,  вышедшее  из  состояния   своеобразного   анабиоза   благодаря
полученной  им  органической  углеродистой  пище  (роковой  кочан  капусты
Ритама!), вряд ли будет укрощено, даже  попав  в  металлический  сосуд.  В
Таркоре они сумели каким-то непонятным способом  высвободить  из  стальных
вольеров своих законсервированных собратьев.
   Положение казалось безнадежным. Время шло. Было неизвестно, как поведет
себя пока еще спокойно лежащее существо. Если оно будет продолжать путь  в
Таркор, стремясь на  выручку  себе  подобных,  то  это  может  привести  к
огромным  бедствиям:  на   прямой   от   Пропилеев   до   Таркора   лежала
густонаселенная часть города. Какие бы то ни было попытки  обуз  дать  его
можно  было  предпринимать  только  до  тех  пор,  пока  оно  не  покинуло
территорию виллы Отэна Карта. Здесь все было подготовлено к тому, чтобы  в
случае необходимости начать уничтожение, локализировать бедствие.
   Из  всех  предложений  участников  охоты  мысль  попробовать   обуздать
страшное животное, запутав его  в  стальных  сетях,  казалась  единственно
приемлемой. Фурн уже  направился  к  воротам,  чтобы  отдать  распоряжение
немедленно доставить сети, как животное вдруг зашевелилось. Словно  угадав
намерение своих противников, оно прямым путем двинулось  вдоль  эллинского
дворика и, встретив  на  своем  пути  высокие  перила,  густо  уставленные
балясинами, спокойно прошло сквозь них. Шарообразное, сплюснутое тело  его
растеклось на несколько  ручейков,  которые,  как  змеи,  проползли  между
балясинами и уже по ту сторону перил собрались в сплошной ком.
   - Господа, - воскликнул Фурн, - это не одно животное, это целая колония
животных,  собранная  в  мощный  коллектив  и,  как  знать,  может   быть,
наделенная разумом! Строение этого кома, его шестиугольные частицы  -  это
элементарные родбаридики.
   - Как вы сказали? Родбаридики?
   - Ну да, как же их назовешь? Ведь их изобрел профессор Родбар!
   -  Изобрел!  -  Ченснепп  задумался.  -  Родбар  сделал  такое,  оживив
силициевые зародыши... Впрочем, сейчас не до этого. Сейчас надо во что  бы
то ни стало овладеть этим "изобретением", неважно, одно это  существо  или
целая колония.
   Поведение родбаридов навело на мысль, что их можно попробовать  "влить"
в какой-либо подходящий сосуд. Если срочно выкопать  яму,  поместить  туда
стальной котел, попробовать загнать в  него  непонятное  существо,  то  не
исключено,  что  с  ним  будет  легче  управиться.  Это  предложение  всем
показалось наиболее удачным. Решено было поспешить с его осуществлением.
   Отэн Карт распорядился немедленно доставить огромный,  диаметром  около
трех метров, стальной котел с завода силиконовых каучуков и  начать  рытье
котлована. Предстояло выбрать место для этого котлована с таким  расчетом,
чтобы с наименьшим трудом можно было  загнать  туда  родбарида.  Спор  был
коротким: всем понравилось предложение Фурна рыть яму на прямой, избранной
могучим существом как направление на Таркор.
   - Я думаю, господин министр, теперь  нам  понадобятся  услуги  капитана
Феррана.
   - Вы правы, господин Карт. Надо вызвать сюда Феррана с  его  танком,  -
согласился министр.
   - Танк сюда, в Анфиладу Искусств! - с негодованием воскликнул Ритам, но
на него никто не обратил внимания.
   Фурн был предусмотрителен настолько, что  при  отъезде  Отэна  Карта  к
военному министру напомнил  ему  о  капитане  Ферране.  Танкист,  завзятый
охотник, страстный  любитель  приключений,  человек,  побывавший  в  самых
невероятных переделках, он с  готовностью  согласился  принять  участие  в
небывалой, еще никем не виданной охоте. Ферран был давним приятелем Фурна.
Фурн считал, что на  него  можно  вполне  положиться,  можно  допустить  в
Пропилеи, не рискуя, что капитан разболтает о виденном. Не прошло и десяти
минут, как, к великому ужасу  Ритама,  тяжелый  танк  Феррана  появился  в
Пропилеях. Капитан уже около часа с нетерпением ждал, когда его  пригласят
принять участие в сражении, и  не  замедлил  появиться  вблизи  эллинского
дворика.
   Сминая  газоны,  ряды  штамбовых  роз,  искусно  подстриженного  букса,
опрокидывая на своем  пути  постаменты  с  уникальными  вазами,  огромная,
испускающая тепло машина  остановилась  у  изящной  колоннады,  замыкающей
дворик с юго-западной стороны.
   Из танка выпрыгнул поджарый военный, похожий на кузнечика, и  откозырял
высокому начальству. Военный министр в нескольких словах обрисовал Феррану
обстановку, подчеркнул, что сражение с существом  совершенно  неизученным,
могучим может оказаться опасным, но, видимо, нисколько не смутил отважного
капитана.
   - Мы с лейтенантом Тавуром готовы помериться силами с этим чудовищем. Я
понял все, господин министр. Задача заключается в том,  чтобы  попробовать
припугнуть  его  танком,  постараться   заставить   двигаться   в   нужном
направлении. Превосходно! Будет выполнено.  Господин  Карт,  мой  танк,  к
сожалению, не может пройти, не зацепив этой изящной колоннады.
   -  Действуйте,  господин  капитан,  не  считаясь  не  только   с   этой
колоннадой, но и вообще со всем, что вам будет попадаться на пути.
   Танк  взревел,  двинулся  на  колоннаду  и  через   несколько   секунд,
обсыпанный ее обломками,  уже  выворачивал  своими  гусеницами  прелестные
мозаичные плиты эллинского дворика, направляясь к родбаридам.
   Животное не двигалось.
   Спокойно пульсировало его слабо люминесцирующее тело. Танк  подошел  на
расстояние десяти метров и остановился.
   Генерал, устроившийся у радиоприемника,  запросил  у  Феррана,  что  он
намерен делать дальше, и тотчас же получил ответ:
   - Отступая, наступать!
   Танк попятился назад, снова придвинулся к животному и так, немилосердно
уродуя уникальные плиты,  сшибая  драгоценные  статуи,  приминая  все  еще
струившие кристальную воду фонтанчики, атаковал его со всех сторон, как бы
дразня, вызывая на бой.
   - Ни в коем случае не подходите к  нему  слишком  близко,  -  радировал
генерал. - Не прикасайтесь к нему танком. Мы не знаем  его  свойств.  Оно,
быть может, способно выделять  какие-нибудь  излучения  или  электрические
разряды!
   Танк упорствовал в  своем  намерении  непременно  побудить  животное  к
деятельности, наступая все более и более рьяно.  В  керосиновом  перегаре,
пыли обломков  наблюдающим  довольно  смутно  было  видно,  как  протекает
поединок. Но вот общий крик  восторга  вырвался  у  всех,  за  исключением
Ритама, - животное сдвинулось с места, поползло  прочь  от  танка.  Первая
победа была одержана. Маленькая,  но  уже  дававшая  надежду.  Создавалось
впечатление, что животное испугалось танка,  уходит  от  него,  а  значит,
можно было ожидать, что удастся направить его  путь  так,  как  это  нужно
человеку.
   Танк  ревел,  скрежетал  своими  металлическими  частями,   в   Ферране
пробудился азарт охотника.  Он  продолжал  наступление,  стремясь  загнать
животное в проход между двумя постройками, выполненными в греческом стиле,
за которыми уже была приготовлена  ловушка.  Казалось,  что  животное  уже
мечется, стремясь  избежать  встречи  с  металлическим  громадным  зверем,
казалось, оно готово бежать, так оно ускорило свои до тех пор медлительные
движения, но  вдруг  остановилось.  Остановился  и  танк.  Животное  стало
светиться более интенсивно. Теперь  даже  сквозь  рев  мотора  можно  было
услышать его гудение. Пульсация его тела увеличилась, оно сделалось  более
плоским и начало быстро зарываться в землю.
   Этого не ожидал никто.
   Растерялся даже Ферран. Наступать он готов был на что  угодно,  и,  чем
рискованнее было наступление, тем неистовее он его вел, но тут... Нет, его
танк не имеет никакой  возможности  преследовать  противника  под  землей!
Однако этого и не потребовалось. Через несколько минут животное, вобрав  в
себя массу грунта, увеличилось в размерах  и  само  стало  приближаться  к
танку, оставив за собой значительных размеров воронку.
   Танк отступил. Животное  ускорило  свое  наступление,  Ферран  увеличил
заднюю скорость и вдруг смело бросил танк вперед.
   Дальнейшее произошло с ужасающей быстротой. Каждый из  наблюдавших  эту
сцену составил о ней свое  собственное  мнение,  мало  сходное  с  мнением
других. Никто не мог толком разобрать,  каким  образом  танк  за  какие-то
несколько секунд был накрыт, как огромным одеялом, темной, чуть светящейся
массой. Радиосвязь мгновенно прекратилась,  замолкли  моторы  танка.  Танк
стоял  неподвижно,  скованный  родбаридами,  изменившими  свою  форму,  из
приплюснутого шара  ставшими  плоской,  как  блин,  залепившей  весь  танк
массой. Гудение усилилось еще больше, и так как теперь, кроме него, ничего
не было слышно, то казалось, это гудение главенствует над всем,  заполняет
воздух чем-то плотным и страшным.
   Как только танк Феррана был вынужден остановиться, пыль,  поднятая  его
гусеницами, немного осела,  стало  лучше  видно,  что  делается  на  месте
сражения. Ритам первым обратил внимание ошеломленных наблюдателей  на  то,
что родбариды продолжают двигаться по направлению к выходу  из  эллинского
дворика, приближаясь к египетским залам. Охватив  всю  поверхность  танка,
остекловав его полупрозрачной и, очевидно, очень прочной массой,  лишающей
танк возможности двигаться, животное уменьшилось почти до прежнего объема,
снова приняло форму приплюснутого шара и преспокойно  двинулось  в  нужном
ему  направлении.  Теперь  оно  гудело  едва  слышно,  светилось  не   так
интенсивно, как несколько минут назад, ползло медленно,  не  то  устав  от
содеянного, не то прикидывая, стоит ли продвигаться дальше.
   Все наблюдавшие происшествие застыли как изваяния. Только Ритам, развив
невероятную для него скорость, бросился к месту  сражения.  Спотыкаясь  на
обломках, падая, он спешил наперерез "черепахе". С него слетела шляпа,  он
потерял свою палку, двигаться ему было труднее, чем обычно, но он  все  же
обогнал  животное,  подбежал  к  невысокой  колонке,  на  которой   стояла
мраморная статуя, высеченная его учителем Антонио Ульмаро, и уже  прилагал
все усилия, чтобы снять ее с возвышения.
   - Остановите безумца! Ведь он погибнет!
   - Оно сейчас наползет на него и раздавит.
   - Ритам, Ритам! Вернитесь, Ритам!
   - Оставьте его, Отэн, мы еще не знаем... мы не  знаем,  как  оно  ведет
себя при встрече с человеком.
   Никто ничего не ответил Фурну, но никто  уже  больше  и  не  звал  Поля
Ритама.
   Художник, напрягши все силы, все же  стащил  статую  с  колонки.  Сумев
взвалить ее на плечо, Ритам не удержал равновесия и упал. Не  выпуская  из
рук дорогое ему создание учителя, он безуспешно старался  снова  подняться
на ноги.
   Родбариды приближались. Не  меняя  взятого  направления,  они  спокойно
перекатывали свое темное пульсирующее тело. Ритам понял, что встать ему не
удастся, и пополз, волоча за собой статую.
   Яркая вспышка. Резкий звук, напоминающий звук,  с  которым  разряжается
мощный  конденсатор,  и  неведомая  людям  сила  отбрасывает   Ритама   от
родбаридов.
   - Это ужасно! Господа, это...
   - Это означает, что там, где будет стоять заслон из родбаридов,  пехота
не пройдет! Это означает...
   Слова генерала покрыл орудийный выстрел.
   Стрелял капитан Ферран.
   Скованный стекловидной массой,  как  муха  затвердевшим  полупрозрачным
клеем, его танк потерял способность двигаться, но капитан довольно  быстро
сообразил, что орудия могут стрелять. После первого  выстрела  последовала
целая серия выстрелов, сотрясавших  танк.  Вскоре  сковывавшая  его  масса
стала отпадать кусками.  Ферран  включил  электромоторы,  башня  пришла  в
движение, и капитан показался из люка. Выскочив из танка,  он  вприпрыжку,
еще больше напоминая кузнечика, приблизился к министру и отрапортовал:
   - Господин военный министр, по не зависящим от меня причинам танк вышел
из строя. Готов продолжать сражение пешим порядком.
   Министр поблагодарил капитана  и  пообещал  награду.  Сражение  все  же
решено было продолжать.
   Собственно, это уже нельзя было назвать сражением. Всем стало ясно, что
справиться с родбаридами нет никакой возможности. Оставалось только одно -
следить за действиями невиданного  животного,  состоявшего,  вероятно,  из
десятков отдельных особей, попробовать изучить их повадки.
   Животное оставило позади себя эллинский дворик  и  вошло  в  египетский
зал. Здесь, круша на ходу частокол мрачных древних колонн, сминая пальмы и
бамбук, окружавшие бассейн с крокодильчиком,  оно  двигалось  все  так  же
плавно, не меняя взятого направления. Приблизившись к воде,  оно  тоже  не
изменило скорости, не остановилось, а шлепнулось в воду и исчезло  под  ее
поверхностью. Крокодильчик мгновенно вышел из своего дремотного состояния.
С быстротой, на которую способны эти обычно малоподвижные  и  медлительные
существа, когда бросаются на добычу, он метнулся в глубь  бассейна.  Через
секунду сопровождаемый целым  водопадом  брызг  крокодильчик  со  страшной
силой был вышвырнут из бассейна.
   Пройдя  свой  путь  под  водой,  выбравшись  из   бассейна,   родбариды
направились к тяжелой бронзовой двери, ведущей в массивную,  сложенную  из
огромных камней постройку, представлявшую собой вход в египетский двор.
   - Закрыть, закрыть эти двери! - вскричал хозяин  Пропилеев.  -  Там,  с
другой стороны здания, на входе, такие же двери.  Они  закрыты.  Из  этого
здания нет других выходов. Чудовище будет взаперти.
   Капитан Ферран, не задумываясь, не боясь, что  может  разделить  участь
Ритама и крокодильчика, поспешил к двери. Но Ферран был так же смел, как и
осторожен, и выждал ровно  столько  времени,  сколько,  по  его  расчетам,
потребовалось, чтобы животное  продвинулось  вперед  на  более  безопасное
расстояние.
   Животное было заперто в помещении со стенами метровой толщины,  но  все
понимали безнадежность попытки. Действительно, не прошло и тридцати минут,
как до замерших в вынужденном ожидании ловцов стал доноситься уже знакомый
им гул. Было очевидно: родбариды,  пробуравив  толстые  каменные  стены  с
таким же успехом, как и тонкие, не преминут вскоре появиться там,  где  им
это будет угодно.
   И они появились. Теперь это уже был не  один  ком,  а  четыре.  Получив
необходимую для их деятельности обильную пищу -  кремний  гранитных  стен,
они достигли таких размеров, при которых одна колония могла разделиться на
четыре; Колония родбаридов  с  удивительной  легкостью  покинула  убежище,
показавшееся людям пригодным для того, чтобы удержать чудовище взаперти.
   Родбариды расползались в разные стороны, как  бы  намереваясь  заселить
возможно большие просторы. На их пути будет  попадаться  немало  строений,
пригодных им в пищу, и они  будут  размножаться  делением,  все  дальше  и
дальше расходиться и, не боясь никаких преград, не встречая  сопротивления
ни со стороны животных, ни со стороны человека,  распространяться  на  все
большие и большие пространства. Все это было осознано первыми  свидетелями
ужасного нашествия  немного  позже,  но  в  тот  момент,  когда  родбариды
покинули здание, окруженное египетскими пилонами, никто из наблюдавших эту
сцену не мог прийти в себя. Наиболее  сметливым  из  них  было  ясно,  что
дальнейшие  попытки  обуздать  чудовищных  животных  бесполезны   и   пора
последовать  совету  старого  генерала-артиллериста.  Однако  принять  это
решение, и притом самым безотлагательным образом, заставило нечто новое  в
поведении силициевых существ.
   Теперь  они  двигались  несколько  быстрее.  Двое  из  них  уже  успели
развалить на своем пути цоколи со сфинксами, а  двое,  как  только  прошли
каменные плиты, устилавшие Дорогу Молчания, и достигли песчаного  пологого
откоса, стали внедряться в него и вскоре скрылись с глаз.
   - Они уйдут! - вскричал Карт. - Они исчезнут под землей и,  прокладывая
неведомые ходы, смогут...
   - Бомбить!
   - Уничтожать все немедленно!
   Теперь, когда решено было действовать методами привычными и  понятными,
всеми  овладело  достаточное  спокойствие.  Фурн,  Ферран  и  Пуно  Тавур,
вооруженные киносъемочными камерами, вызвались не покидать район Пропилеев
до  последнего  момента,  чтобы  проследить   за   дальнейшим   поведением
родбаридов. Отэн Карт распорядился прежде всего удалить охрану территории,
состоящую из служащих его контор и заводов.
   Начали отходить отряды полицейских. Кольцо людей, окружавшее  Пропилеи,
становилось все более  широким.  Горноспасательные  отряды  были  отосланы
обратно в Лонар, отправлены в порт непонадобившиеся водолазы с их тяжелыми
металлическими скафандрами, уехали в город почти все санитарные машины,  а
к позициям, занимаемым войсками, стали прибывать все новые и новые  части,
главным образом ракетные и артиллерийские.
   Стало темнеть. Теплый апрельский день подходил  к  концу.  Подходили  к
концу и приготовления людей, намеревавшихся начать еще одно, такое же, как
в Таркоре, уничтожение существ, так и не познанных, страшных  и  вместе  с
тем  прельщающих  неугомонного  человека  своей   непостижимой   мощью   и
невиданной жизнеспособностью.
   На ближайшей от Пропилеев возвышенности, неподалеку  от  озера  Эно,  в
штабной  палатке  собрались  участники  неудачной  охоты.   Связисты   уже
закончили свою  работу,  а  артиллерийский  генерал,  оживленный,  как  бы
помолодевший в эти минуты, уже готов был отдать  команду  "огонь!",  когда
послышался стрекот вертолета.
   Вертолет, прибывший  с  центрального  столичного  аэродрома,  опустился
метрах в тридцати  от  штабной  палатки.  От  него,  без  шляпы,  на  ходу
сбрасывая макинтош, бежал к палатке Асквит.
   - Не бомбить, ни в коем случае не бомбить! Есть выход.






                                     Прошлое нам не подвластно, но будущее
                                  зависит от нас.
                                                                   Чаадаев




   Доктор Дювьезар и я прилетели в столицу метрополии на двенадцать  часов
позже Асквита, утром 28 апреля. На аэродроме нас, как членов Международной
комиссии, встретили несколько помпезно и тотчас же препроводили  в  лучший
отель города. Такое внимание было лестно, однако нас  интересовало  совсем
другое. Мы не рассчитывали, что подобно Асквиту нас сразу  же  доставят  к
штабной палатке, но и не ожидали заточения в  комфортабельных  гостиничных
номерах без обещания допустить на "передовую".  Положение  наше,  конечно,
было несколько двусмысленным. Мы являлись членами Международной  комиссии,
но  прекрасно  понимали,  что  комиссия  эта  была  создана   Организацией
Объединенных  Наций  для  борьбы  с  силициевой  плазмой  на  Паутоо  и  в
метрополии, разумеется, могли не признавать наших полномочий.  Рассуждения
эти, однако, мало успокаивали. Хотелось поскорее окунуться в гущу событий,
и мы не отходили от телефонов, стараясь  пробиться  через  окружившие  нас
наивежливейшие заслоны.
   Выручил Асквит. Он позвонил из Пропилеев, просил извинить, что  сам  не
мог встретить - его не отпускали ни на шаг от штабной палатки, -  пообещал
немедленно уладить все формальности. Допуск к месту  сражения  и  в  самом
деле был получен быстро. Объяснялось это просто: в те  часы  обстановка  в
метрополии была настолько тревожной, что правительство не рисковало  взять
на себя всю ответственность за последствия силициевого вторжения.
   В полдень мы подъехали к Пропилеям, охраняемым строже любого секретного
объекта. Асквит  встретил  нас  радушно.  Выглядел  он  неважно.  Волнения
последних дней, бессонная ночь, сознание огромной ответственности,  взятой
на себя, - все это, конечно, отразилось на нем, но  нисколько  не  умерило
задора.  Осунувшийся,  уже  не  казавшийся  моложе  своих  лет,  но  очень
оживленный, он, видимо, наслаждался своим положением, упивался  сознанием,
что стоит в самом центре необычайных событий, -  словом,  чувствовал  себя
Наполеоном под Аустерлицем.
   Больше всего Асквит был доволен тем, что смог убедить промышленников  и
военных не учинять в Пропилеях такого же уничтожения,  как  и  в  Таркоре.
Удалось  ему  это,  видимо,  потому,  что   первоначальное   предположение
охотников за родбаридами оказалось ложным. Родбариды,  как  это  вышло  на
поверку, не  собирались  распространяться,  подкапываться  под  столицу  и
рушить все и вся.  Деятельность  их  была  менее  воинственной.  Попав  на
песчаную почву, они сразу же занялись делом чисто созидательным.  На  этот
раз они не возводили перламутровую постройку из стройных красивых  колонн,
а  трудились  над  чашей,  употребляя  песок  в   качестве   строительного
материала. Через несколько часов работа была закончена, и на  вилле  Отэна
Карта образовалось пятнадцатиметровое, идеально отполированное  углубление
параболической формы. Для чего? Кто же тогда мог знать об этом!
   Закончив сооружение, на  которое  людям  потребовались  бы  невероятные
усилия и масса времени, родбариды мирно устроились по краям чаши,  как  бы
застыв в ожидании чего-то. Они не издавали гула, не пульсировали. Такими я
их и увидел впервые. Словно сваренные из шестигранных щитков, они в  самом
деле немного напоминали черепах.
   С нашим приездом  возобновилось  обсуждение  вопроса,  как  же  быть  в
дальнейшем, что  предпринять.  Настороженность  и  страх  перед  неведомым
оставались, но, убедившись в довольно спокойном поведении родбаридов, люди
стали уже подумывать, как бы  не  лишиться  этих  проворных  и,  очевидно,
способных строителей. Всех нас, по правде сказать, мучила  одна  смелая  и
очень заманчивая мысль: как заставить их работать.
   "План спасения", предложенный Асквитом, прельщал  и  вызывал  споры.  С
момента, когда он вбежал в палатку  с  криком  "Есть  выход!",  обсуждение
этого плана длилось почти беспрерывно. Включились  в  обсуждение  и  мы  с
Дювьезаром, а через два часа совещание наше было перенесено в  только  что
созданную правительственную комиссию. Я не буду  описывать  это  заседание
подробно, скажу только, что в тот момент Асквиту  не  помогла  страсть,  с
какой он  отстаивал  свое  предложение.  Отчаянные  его  попытки  защитить
родбаридов,   засевших   в    Пропилеях,    оказались    безрезультатными:
правительственная комиссия вынесла решение "уничтожать!".
   В момент, когда загромыхали стулья и  мы  все  поднялись,  уставшие  за
бурный день настолько, что даже не имели сил огорчаться принятым решением,
председатель  комиссии  получил  сообщение,  заставившее  его  побледнеть.
Дрогнувшим голосом он произнес:
   - Господа, кажется, это катастрофа!
   ...Двадцать четыре часа на Таркор сыпались бомбы, не умолкали орудия  и
минометы, низвергались струи  напалма.  Все  доступные  человеку  средства
уничтожения   (кроме   ядерного   оружия)   применялись   там   с    такой
ожесточенностью  и  сноровкой,  при  которых,  казалось,  ничто  не  могло
уцелеть.
   Родбариды уцелели.
   Теперь уже никого не интересовал вопрос, уничтожать или  не  уничтожать
Пропилеи. Всем стало ясно,  как  бессмысленны  попытки  человека  что-либо
предпринять по отношению к силициевым существам.
   Не помню, кто - кажется, доктор Дювьезар - предложил немедленно выехать
к Таркору. Необходимо было создать хотя бы  иллюзию  деятельности,  и  его
идея показалась особенно важной. Через несколько минут  Дювьезар,  Асквит,
еще два члена правительственной комиссии и я уже были в автомобиле.
   Никогда не забуду этой поездки. Ночь. Фары выхватывают из темноты куски
ярко освещенного шоссе. Впечатление такое, будто деревья, стоящие  плотной
толпой  у  обочины,  валятся  на  быстро  несущуюся   машину.   Сонливость
преодолеть трудно. С момента вылета из Макими фактически ни  часу  отдыха.
Временами охватывает дремота, но вдруг вспоминаешь о надвигающейся беде  -
и усталости как не бывало. Что  там?  Что  ждет  нас  при  столкновении  с
родбаридами?
   А  родбариды,  побывавшие  в  аду,  искусно  имитированном   человеком,
чувствовали себя не так уж  плохо.  Видимо,  в  каждой  планетной  системе
структура ада должна быть своя. Нельзя сказать, что силициевые создания не
понесли никакого урона. В тех местах,  где  наблюдались  прямые  попадания
бомб и снарядов, где развивалось чудовищное давление  и  колоссальная,  по
нашим понятиям, температура, родбариды несли потери. Но какие?  Родбариды,
как это и предполагалось при первом же  с  ними  знакомстве,  представляли
собой колонии силициевых существ. При бомбежке  шарообразные  конгломераты
распадались, отдельные их части разлетались в стороны, некоторые гибли, но
большинство  элементарных  родбаридиков  уцелело.  В   тех   местах,   где
температура и давление  не  достигали  максимума,  они  переждали  слишком
пылкую встречу с человеком, и, как только нападение на  них  прекратилось,
особи, оставшиеся невредимыми, вновь принялись группироваться, делиться  и
немедленно продолжили свою неутомимую деятельность.
   Когда закончилась двадцатичетырехчасовая бомбежка и  немного  рассеялся
дым, офицеры, руководившие операцией, решили с воздуха  осмотреть  Таркор,
предвкушая удовольствие насладиться плодами своей  добросовестной  работы.
Их вертолет медленно прошел несколько раз над  тем  местом,  где  накануне
возвышались  корпуса  ченснепповского   института.   Наблюдаемая   картина
разрушения  превосходила  самые  смелые  ожидания.  Они   уже   собирались
радировать о достигнутом успехе, но в это время один из  офицеров  обратил
внимание  на  странное  состояние   небольшого   участка,   расположенного
неподалеку  от  Таркорского  озера.  Все  вокруг  являло   собой   картину
первозданного (вернее, созданного  человеком)  хаоса,  и  только  тут,  на
площади диаметром метров десять,  было  как-то  необычно  чисто  и  ровно.
Вертолет снизили. Рассмотреть происходящее внизу удалось получше, а  когда
вертолет неподвижно повис над гладкой площадкой, офицеры содрогнулись: два
приплюснутых коричневатых шара плавно ходили по кругу.
   К тому времени, когда наша группа добралась до места  недавнего,  столь
бесславно закончившегося сражения, родбариды заканчивали  свою  работу.  С
рассветом  мы  увидели,  как  эти  труженики   перемололи   нагромождения,
созданные  бомбежкой,  тщательнейшим  образом  выровняли  всю   территорию
Таркора, превратив ее  в  идеальную,  сверкавшую  в  первых  лучах  солнца
площадку (теперь это  один  из  лучших  в  Европе  аэродромов),  а  затем,
значительно увеличившись в размерах, направились к Таркорскому озеру.
   Я не был участником ни одной из войн, но представляю  состояние  группы
военачальников,  обязанных  в  самый  короткий  срок  принять  единственно
правильное решение при натиске грозного врага; представляю, как на картах,
сообразуясь с полученными разведкой данными, наносятся линии, показывающие
расположение  противника,  намечаются  направления  контрударов,  отдаются
предельно точные приказы, все готовится к бою.
   Готовились и мы. Теперь  выбора  не  было:  или  надо  было  немедленно
приступить к осуществлению плана Асквита, или сложить  руки,  сдавшись  на
милость наступающих родбаридов. Но последнее менее всего присуще человеку,
существу неугомонному, всегда стремящемуся к победе даже в схватке с самым
могущественным  противником.  И  человек  научился  побеждать  мамонтов  и
пещерных львов, чуму и черную оспу. Именно  человек-победитель  обуздал  и
заставил служить себе огонь и воду, химические процессы и энергию атома.
   Теперь предстояла схватка с  силициевыми  существами...  Асквит  создал
свой план еще в Мельбурне,  как  только  получил  информацию  о  действиях
родбаридов. Он решил использовать для обуздания силициевых существ  их  не
признающее никаких преград стремление друг к другу. Сразу же по прибытии в
Пропилеи он при помощи геодезистов уточнил наблюдение, сделанное Фурном, и
определил  истинное  направление  движения   "черепахи"   Ритама.   Линия,
проведенная через ось стекловидной дороги, чудесно  созданной  "черепахой"
за одну ночь, проходила не через Таркор, а отклонялась немного в сторону и
пересекала  маленький  городок   Нельм,   в   котором   находился   филиал
ченснепповского  института,  куда  при  эвакуации  Таркора  были  вывезены
законсервированные  родбариды.  Именно  они,  видимо,   привлекали   своих
собратьев сильнее, чем выпущенные на  свободу  Питом  Фурном.  Этот  вывод
окончательно подтвердился, когда выяснилось, что  родбариды,  разбросанные
взрывами по всей территории Таркора, но уцелевшие,  изрядно  подкрепившись
останками ченснепповского  института,  тоже  двинулись  по  направлению  к
Нельму.
   В начале бомбежки их было пять, теперь их стало сорок восемь.
   На планах столицы и ее пригородов, как на боевых  картах,  мы  намечали
красные линии. Точные промеры  показывали  путь  родбаридов.  Те  четверо,
которые закусили Пропилеями, двигались, не задевая на  своем  пути  ничего
существенного, но полсотни чудовищ из Таркора начали свое шествие, угрожая
по пути изуродовать промышленное предместье столицы.
   В эти минуты вся надежда была на план Асквита. Асквит уже превратился в
диктатора. Его распоряжения выполнялись мгновенно, команды звучали властно
и подавались толково. Глядя на него, нельзя было  поверить,  что  он  двое
суток не имел ни минуты отдыха.
   Родбариды подходили к Таркорскому озеру. Не меняя взятого  направления,
они погрузились в его воды. Мы в это время находились  на  противоположном
берегу, ожидая, когда они появятся на песчаной  отмели  и  продолжат  свое
неутомимое наступление. Мы стояли лицом к лицу  с  сильным,  но,  кажется,
незлобивым врагом. За нашими  спинами  был  огромный  промышленный  город.
Разрушат ли родбариды его предместья, или план профессора  Асквита  спасет
от бедствия тысячи людей?
   Около нас на поляну, простирающуюся перед озером,  садились  вертолеты.
Они беспрерывно сновали между Нельмом и Таркорским озером  с  подвешенными
контейнерами,   в   которых   находились   ящики   с   законсервированными
родбаридами,  и   напоминали   ястребов,   таскающих   в   когтях   ягнят.
Металлические ящики, такие же, как увезенный в  бельевом  фургоне  Фурном,
устанавливались вместе с контейнерами на трейлер.
   Пришел последний вертолет. Все двенадцать ящиков были  на  трейлере,  и
почти одновременно с этим из воды, как сорок  восемь  богатырей,  один  за
другим показались мокрые, окутанные легкими струйками пара родбариды.
   Асквит  вскочил  в  свой  открытый  автомобиль.  Доктор  Дювьезар  и  я
устроились рядом с ним. Асквит не смотрел назад, крепко держась за  спинку
переднего сидения.
   - Боитесь? - спросил я его тихо.
   - Нет, живу: страх и  надежда  -  вот,  собственно,  содержание  жизни.
Пошли! - скомандовал Асквит и положил руки на плечи своего шофера.
   Машины двигались  медленно.  За  роскошным,  сияющим  лаком  и  никелем
автомобилем, строго соблюдая дистанцию в десять  метров,  полз  трейлер  с
контейнерами, в каждом  из  которых  помещался  недвижимый  родбарид.  Обе
машины начали продвигаться по поляне.
   На этой поляне решалось большее, чем участь предместья  столицы.  Сорок
восемь родбаридов наползали на трейлер, трейлер  уходил  от  них.  Так  мы
проехали метров сто. Асквит схватил шофера за плечи и  стал  разворачивать
его  влево.  Шофер  поеживался  под  сильными  руками   Асквита,   но   не
сопротивлялся, все прощая ему в этот момент.
   Машины делали огромный плавный разворот на поляне. Когда было  пройдено
четверть круга, Асквит, белый, словно гипсовый, позволил себе не то  чтобы
обернуться, а скосить глаза влево.
   Родбариды послушно, точно следуя за машинами, шли по окружности.
   Асквит оставил шофера и закричал:
   - Вперед! Вперед!
   Машины ускорили ход. Родбариды  двигались  в  нужном  нам  направлении,
уводимые от города.
   Асквит бросился на сидение, но тут же вскочил, проворно залез в  карман
к своему шоферу, вынул оттуда губную гармошку  и,  стоя  в  машине,  начал
наигрывать, отчаянно фальшивя, бравурный марш.
   Теперь он напоминал средневекового кудесника, уводившего  из  Гаммельна
грызунов, грозивших уничтожить этот город.


   Пуно Тавур выиграл пари у своего шеф-редактора: в газетах метрополии не
появилось ничего мало-мальски разъясняющего читателям сущность  событий  в
Таркоре и Пропилеях. Недавно я просмотрел подшивки газет того  времени.  О
чем  только  не  кричала  в  те  дни  пресса,  какие  только  сенсации  не
вылавливали журналисты, стремясь отвлечь внимание читателей от  силициевой
проблемы! В какой-то мере это усердное  замалчивание  было  оправданно:  о
биосилицитах было известно  еще  слишком  мало,  а  надвигающиеся  события
считались   грозными.   Решение   предотвратить    возникновение    паники
представлялось разумным.
   В "спасителях отечества" Асквит пребывал недолго. Больше  того,  о  его
подвиге известно было только в очень узком кругу. В газетах  его  портреты
не появились, и это огорчило профессора самым искренним образом. То  ли  в
шутку, то ли  всерьез,  но  он  угрожал  городу  отомстить,  как  отомстил
волшебник, выведший грызунов  из  Гаммельна.  Легенда  утверждала,  будто,
утопив крыс, он вернулся в Гаммельн за вознаграждением,  но  отцы  города,
почувствовав себя уже спасенными, забыли о щедрых посулах и  не  заплатили
обещанного своему избавителю. Тогда он, пользуясь и в  этом  случае  своей
волшебной дудочкой, увел из Гаммельна всех детей. Вряд ли, конечно, Асквит
собирался  заняться  столь  обременительным  делом,  но  он  угрожал,  что
расплатиться кое-кого заставит, и, кажется, преуспел в  этом.  Однако  все
это произошло значительно позже. Только Асквит, умевший  сочетать  в  себе
смелость,  ум,  сообразительность,  с  одной   стороны,   и   мальчишескую
обидчивость -  с  другой,  мог  полупритворно  неистовствовать  по  поводу
утраченного "паблисити". Нас всех тревожило другое.
   Сорок   восемь    родбаридов,    покорно    следовавших    за    своими
законсервированными собратьями, были  уведены  на  полигон,  расположенный
возле небольшого городка Лонара, в пятидесяти километрах от  столицы.  Это
было остроумное и правильное решение. Правительство  метрополии  пошло  на
немалые жертвы,  предоставив  для  родбаридов  один  из  лучших  полигонов
страны. Мы уже въезжали на территорию полигона, а военные  еще  продолжали
спешно эвакуировать свое хозяйство, оставляя блиндажи, бункеры, спецокопы,
наблюдательные пункты, лаборатории,  пультовые  и  подсобные  помещения  в
распоряжение людей, которые должны были как-то сладить с  существами,  так
неожиданно и так грозно вторгшимися  в  установившуюся  жизнь  метрополии.
Легко сказать "сладить". В то время никто не мог представить себе, что  же
можно поделать с родбаридами.
   В Таркоре люди убедились в бесполезности оружия, и все же  полигон  был
окружен воинскими частями, оснащен всем, что только могла дать современная
техника уничтожения. По привычке. Так казалось спокойнее.
   Полигон спешно оборудовался самыми различными  системами  сигнализации,
средствами связи, аппаратурой дистанционного  наблюдения  и  дистанционной
фиксации всего происходящего  на  огромном  пространстве,  отведенном  для
стрельб.
   Страх перед родбаридами в те дни был еще настолько велик, что даже нас,
меня,  Дювьезара  и  еще   нескольких   членов   Международной   комиссии,
подоспевших к этому времени в метрополию, людей,  собственно,  посторонних
метрополии, сразу же, без соблюдения обычных в этом случае  формальностей,
допустили на один из секретнейших  объектов,  убрав,  правда,  оттуда  все
образцы вооружения.
   Я вовсе не в осуждение говорю сейчас о страхе перед родбаридами.  В  те
дни никто из нас, разумеется, не  мог  представить  себе,  что  еще  могут
натворить эти милые создания. После торжественного прибытия на полигон все
сорок восемь штук, сбившись в плотную кучу, смирно сидели возле трейлера с
контейнерами, но всем нам было ясно, что долго так продолжаться не  может.
Мы отлично помнили о их неудержимом трудолюбии и невероятной живучести.  В
Пропилеях "черепахе" потребовалось два часа на то, чтобы  из  одной  особи
получилось четыре. За два часа они достигли оптимальных размеров и  начали
вгрызаться в землю. Хотя еще неведомы были причины, побудившие их к такому
размножению, но  люди  очень  хорошо  представляли,  что  если  родбаридам
вздумается размножаться, то только одна особь через двенадцать  часов  (не
встречая в земных условиях  никакого  сопротивления  и  не  тратя  сил  на
конкурентную борьбу с иными существами) превратится в тысячу. За сутки  их
уже станет больше четырех миллионов, а через двое суток ее потомство будет
исчисляться астрономической цифрой - 70.355.653.361.664.
   На полигоне их было сорок восемь!
   Пока они не размножались. А если начнут?..
   Озабоченность,  вызванная  силициевой  проблемой,  побудила  метрополию
безропотно согласиться на международный  контроль.  В  эти  же  дни  вышло
постановление о создании Объединенного института по изучению биосилицитов.
В этот институт были привлечены ученые самых различных стран. Одновременно
в  Организации  Объединенных  Наций  был  учрежден   наделенный   широкими
полномочиями Силицитовый комитет с немалым числом подкомитетов и комиссий.
В  обе  эти  организации,  как  раньше   и   в   Международную   комиссию,
действовавшую на Паутоо, вошли Юсгор и я.
   Организационная сторона вопроса, что  бывает  редко,  решилась  быстрее
практической.  Мы  обладали  солидными  правами,   располагали   огромными
техническими возможностями, но не имели  никакого  представления,  что  же
делать с родбаридами, и, ограничиваясь обсуждением проблемы, не  принимали
никаких решений, не имели возможности начать действовать. Не  действовали,
к счастью, и родбариды. Прошла неделя, началась вторая, а  они  неподвижно
лежали возле контейнеров. Тогда  мы  отважились  на  безобидные,  как  нам
казалось, эксперименты.
   Профессор Асквит познакомил ученых, собравшихся к тому времени во вновь
созданном институте, с  работами  покойного  Куана  Родбара,  рассказал  о
методах оживления зародышей, о выращивании из них силициевых существ.  Еще
покойный  профессор  Родбар  отметил,  что  жизнедеятельными  и   особенно
активными становились эти существа только в том случае, если им перепадало
хотя бы немного углеродистой  органики.  Но  это  относилось  не  ко  всем
особям.  Сравнительно  небольшие,  диаметром  около  сорока   сантиметров,
коричневатые, они неподвижно лежали в железных  ящиках.  Похожие  друг  на
друга, будто вышли из-под одного штампа, они были неразличимы. Все,  кроме
одного, словно выкованного из добротной,  переливающей  голубизной  стали.
Органика на него не действовала.
   Все  двенадцать  законсервированных,  лишенных  углеродистой   органики
особей, включая и  голубую,  еще  находились  в  контейнерах,  стоящих  на
трейлере,  когда  мы  решили  попробовать  разместить   их   в   отдельных
железобетонных боксах полигона. Не помню, почему именно  состоялось  такое
решение. Вероятнее всего,  мы  стремились,  если  возможно,  не  допускать
большой концентрации силициевых существ.
   Однажды утром, с немалым удовольствием  и  не  без  тревоги  предвкушая
ожидающие  нас  события  (а  вдруг  родбариды  взбунтуются,   не   пожелав
расставаться друг с другом), мы отдали  команду  развозить  контейнеры  по
боксам. Все шло отлично, до тех  пор  пока  мы  не  принялись  за  ящик  с
голубоватым экземпляром. Самоходный подъемный кран, управляемый по  радио,
приблизился к трейлеру, приподнял  контейнер,  в  котором  находился  этот
родбарид. Как и при манипуляциях с предыдущими особями, все было спокойно.
Но вот самоходный кран направился к боксу, и в этот же  момент  все  сорок
восемь родбаридов двинулись вслед за краном. Крану  дали  команду  "стоп".
Замерли и родбариды.
   Так было сделано практически важное наблюдение: уводил из Таркора своих
собратьев  именно  этот  голубоватый  экземпляр.  Трогать  его  показалось
рискованным. Трейлер увезли, а контейнер  оставили  на  открытой  площадке
полигона.
   Нам все же везло. Ровным счетом ничего не ведая о повадках  родбаридов,
часто рискуя, нам удавалось обходиться без жертв.
   Не было жертв и в то утро. Как только самоходный кран уехал,  от  общей
кучи отделились пять родбаридов и направились к оставленному контейнеру.
   То, что произошло в следующие мгновения, воспринято было нами как нечто
едва уловимое и трудноописуемое. К сожалению, в  то  время  наблюдательный
пост еще не был оборудован  киносъемочными  приспособлениями,  готовыми  в
любой момент начать съемку. Это упущение вскоре было исправлено, и  с  тех
пор киноаппараты всегда держали наготове.
   Попробую передать свои впечатления от виденного в  то  утро,  полагаясь
только на память.
   Пять родбаридов один за другим  медленно  направились  к  контейнеру  с
сидящей в нем голубоватой  особью  и  вскоре  расположились  вокруг  него,
образуя  правильный  пятиугольник.  Минут  через  десять  эти   родбариды,
растягиваясь, образовали части  круга,  вскоре  замкнувшего  контейнер.  В
момент смыкания произошла вспышка. Нечто похожее на мгновенно  исчезнувшее
облако внезапно обволокло контейнер, и контейнера не стало. Никто  из  нас
не заметил, когда  родбариды  вновь  обрели  свою  привычную  форму  и  из
сплошного кольца опять превратились в приплюснутые шары: мы смотрели на то
место, где только что  стоял  контейнер.  Там  лежала  голубоватая  особь,
освободившаяся при помощи своих  собратьев  от  убежища,  припасенного  ей
человеком.
   Почти  недельный  период  покоя  у  родбаридов  закончился.  Завершился
какой-то внутренний процесс, и они начали действовать.  Опять  вспомнилось
их могущество, вновь пришло на ум все,  что  они  натворили  в  Таркоре  и
Пропилеях, и, признаться, стало жутковато при мысли о том,  к  чему  может
привести эта их новая деятельность.
   В этот день руководством института было принято только одно решение:  к
голубоватой особи, охраняемой пятью родбаридами, не подходить.
   Что можно было поделать в  то  время?  Практически  ничего.  Оставалось
наблюдать и ждать. Это было унизительно.  Как-то  не  хотелось  смиряться,
признавать  свою  беспомощность,  однако  доводы  разума  были  сильнее  и
безрассудно никто не рисковал. Вместе с  тем  мы  верили,  что  непременно
должны осилить существа, представлявшиеся  могущественными  и  считавшиеся
непознанными. Впрочем,  нужно  сказать,  что  уже  тогда,  в  дни  первого
знакомства с особями, вызванными  к  жизни  профессором  Куаном  Родбаром,
некоторые ученые выдвигали гипотезы,  в  какой-то  мере  объяснявшие,  что
такое родбариды. Почти все гипотезы, как только  они  возникали,  казались
интересными,  подчас  весьма  убедительными,  но  начинался   их   анализ,
обсуждения, споры, и порой от только  что  высказанного  предположения  не
оставалось  камня  на  камне.  В  одном  только  ученые  были  единодушны:
силициевые существа коренным образом отличаются от  всех  известных  науке
земных существ. Этого было маловато.
   Многие сходились на том, что, видимо, на какой-то суровой  планете,  не
так щедро согретой, как  наша,  зарождалась  жизнь,  в  процессе  эволюции
принявшая формы существ, появившихся у нас.  Не  было,  вероятно,  на  той
планете защитных оболочек, так надежно оберегающих все живое на  Земле,  и
силициевые создания приспособились  к  низким  температурам,  к  жесткому,
"губительному для нашей биосферы излучению. Некоторые ученые предполагали,
что для этой  неведомой  планеты  характерны  очень  резкие  температурные
изменения, коль скоро биосилициты "научились" не бояться не только  холода
(в  Таркоре  их  пробовали  купать  в  жидком  воздухе,  и  им  ничего  не
сделалось), но и непомерного  для  земных  организмов  зноя  (бомбежка  им
пришлась не по вкусу, но многие из них вышли из пекла неповрежденными).
   Мы слишком мало знали,  что  представляли  собой  родбариды,  и  совсем
ничего не знали о породившем их мире, но уже тогда могли прийти к  выводу,
что на их родной планете отсутствует кислород. Биосилициевые  создания  не
нуждались  в  воздухе,  следовательно,  в  процессе  своего  эволюционного
развития овладели энергетикой, отличной от нашей. Не фотосинтез  -  основа
основ земной жизни, а энергетика расщепляющихся радиоактивных веществ была
использована этими существами, и это  дало  им  возможность  противостоять
резко меняющимся внешним условиям. Больше того, не исключено,  что  на  их
планете  вообще  отсутствует  газовая  оболочка  и  силициты   превосходно
обходятся  без  нее,  строя  свое  тело  из  содержащих  кремний  веществ,
потребляя нужные  им  для  процессов  обмена  металлы,  питаясь  энергией,
заложенной в атомарно-активных веществах.
   Исходя из этого, мы делали предположения еще более  смелые.  Ведь  если
силицитам не страшно отсутствие атмосферы, тоне убоялись они, вероятно,  и
космических просторов. Если так высок  их  энергетический  уровень  и  они
обладают свойством аккумулировать в малом объеме колоссальную энергию,  то
все это,  очевидно,  позволяет  им  довольно  сносно  чувствовать  себя  в
космосе. Может быть, они и отважились на изучение Вселенной именно потому,
что в мировом пространстве им немного хуже, чем на мертвой (с нашей  точки
зрения) планете? Может быть, и прилет к нам был для  них  делом  не  таким
сложным, каким он является для человека?
   Прилет к нам... О, сколько это вызывало  споров,  порождало  догадок  и
смелых, зачастую обнадеживающих предположений. Вот здесь-то большинство из
нас и видело уязвимую сторону биосилицитов. Ведь не удалось  что-то  в  их
"экспедиции". На Землю они попали и все же не смогли без  помощи  человека
развиться, выполнить свою миссию. Значит, не так уж  всемогущи  силициевые
существа, следовательно, и на них  человек  сумеет  накинуть  узду  и  уж,
конечно, не позволит, чтобы силициты наделали бед на Земле.
   Не позволит...  Но  как?  Вот  это-то  пока  и  оставалось  неясным.  В
кабинетах и лабораториях гипотезы рождались одна привлекательнее другой, а
на  полигоне  все  оставалось  по-прежнему.  В  родбаридах  шли   какие-то
неведомые нам процессы, они готовились, по всей вероятности,  к  какому-то
новому этапу своего существования и не обращали на нас никакого  внимания,
а мы пока вынуждены были довольствоваться хорошо  организованной  системой
наблюдений   и,    постоянно    сменяя    друг    друга,    дежурили    на
полигоне-заповеднике.
   9 мая дежурил профессор Асквит. В восемь вечера его сменял Юсгор. Юсгор
любил точность во всем. Он никогда не  опаздывал,  но  и  не  появлялся  в
институте раньше положенного времени. На этот  раз  он  почему-то  приехал
минут за двадцать до начала смены, сразу прошел на наблюдательный пункт  и
там... не застал Асквита. Несколько  смущенные  сотрудники,  дежурившие  с
Асквитом, сказали, что профессор отлучился. Это было серьезным  нарушением
строго  установленного  порядка.  Никто   из   ответственных   сотрудников
института  не  позволял  себе  такой  вольности  и  никогда  не   оставлял
центральный  пульт  на  помощников.  Положение  Юсгора  было   щекотливым.
Немедленно поставить в известность  о  случившемся  директора,  как  этого
требовали правила, он не решался, считая  это  неудобным  по  отношению  к
такому человеку, как профессор Асквит, но и сам нарушать правила не хотел.
Прошло десять, пятнадцать минут, но Асквита не было. В момент, когда Юсгор
все же взялся за телефонную трубку, профессор  появился.  Чем-то,  видимо,
очень  взволнованный,  он  сразу  же  предложил  Юсгору  освобождение   от
дежурства.
   - Если хотите, Юсгор, езжайте в город. Вам, вероятно,  порядком  надоел
полигонный поселок. Я с удовольствием пробуду здесь, пока  не  приедет  на
смену господин Курбатов.
   - В городе меня ничего особенно не привлекает, и, кроме  того,  как  вы
знаете,  замена   шеф-дежурных   в   каждом   случае   должна   непременно
согласовываться с директором.
   - Да, да, я совсем упустил это из виду. Беспокоить  доктора  Дювьезара,
пожалуй, неудобно. Доброй вам ночи, Юсгор. Повнимательнее посматривайте за
этими сбившимися в кучу поросятами.
   - Вы ожидаете каких-нибудь событий?
   - Как вам сказать?.. Все может быть,  все  может  быть.  Ну,  Юсгор,  я
поехал.
   Асквит, хотя и попрощался, оставляя Юсгора  на  наблюдательном  пункте,
однако из института не уехал.
   Ночью раздались сигналы тревоги. Это  означало,  что  родбариды  начали
какую-то еще неизвестную нам деятельность. Система  сигнализации  и  связи
была организована так, что каждый из нас, даже находясь в своих  коттеджах
в Лонаре, немедленно узнавал о происходящем в Объединенном институте.  Все
ответственные сотрудники института постоянно находились на посту и в любую
минуту были готовы... Вот к чему мы  были  готовы  -  трудно  сказать.  Во
всяком случае, к самопожертвованию.
   Когда началась тревога, я был с Асквитом.  Приехав  в  институт,  чтобы
сменить Юсгора, я, к своему удивлению,  несмотря  на  столь  поздний  час,
застал Асквита в холле главного здания. Мне, как и Юсгору, показалось, что
он нервничает, чего-то ждет. Он беспрерывно курил, был бледен, рассеян.
   - А, господин Курбатов! Вы уже на дежурство?
   - Да, в двенадцать я должен сменить Юсгора.
   - В двенадцать, в двенадцать... Почему в двенадцать? Ах,  да.  Впрочем,
это все равно... Скажите,  если  это  не  секрет,  конечно,  в  России  не
предпринимают никаких мер, чтобы раздобыть Сиреневый Кристалл?
   - Мне об этом ничего не известно.
   - Понятно, понятно. Так обычно отвечают дипломаты.
   - Ну зачем вы так, профессор? Я и в самом деле ничего об этом не  знаю.
Насколько я могу судить, ни одно из советских научных учреждений  поисками
кристалла не занимается. Да я и не вижу, по правде сказать,  почему  бы  у
нас стали интересоваться кристаллом.
   -  Да,  да,  конечно...  Не  интересуются,   говорите?   Впрочем,   это
естественно. А вот Нум Ченснепп интересуется.
   - Что же здесь мудреного? С ним вы, человек, больше всех нас знающий  о
кристалле, вероятно, более откровенны, чем с нами.
   - Я порвал с Ченснеппом и  не  намерен  больше  на  него  трудиться.  Я
поставил на этом точку.
   - Насколько я вас знаю, Асквит, вы точку с легкостью можете  переделать
в запятую.
   - Могу, Курбатов, могу. Но сделаю это только в том случае,  если  такая
операция будет выгодна  мне.  Вот  так.  Хватит.  Нум  Ченснепп  не  хочет
упустить ничего, стремится прибрать все к своим рукам. Не выйдет. Со  мной
не выйдет. Я не принадлежу к числу людей, позволяющих себя грабить.
   - Чаще всего это не зависит от желания ограбляемых! Что вы не  поделили
с Ченснеппом, если не секрет, конечно?
   - Плазму.
   - Ого!
   - Концерн даже потерю Таркора переживет довольно безболезненно, так как
синтез силициевых производных при помощи плазмы дает ему огромные прибыли.
Без меня Ченснепп не имел бы плазмы.
   Циничная откровенность Асквита была великолепна.
   - Вы не думаете, профессор, что теперь  несколько  поздновато  пытаться
отобрать у Ченснеппа живое силициевое вещество?
   - А я и не собираюсь. Я требую половину прибыли, и только.
   - Это много?
   - Меньше, чем мне надо.
   - Для чего?
   - Не для покупки яхты, не для прожигания жизни,  поверьте.  Я  вам  уже
говорил: я хочу, я должен быть сильнее и Ченснеппа, и Карта. А  для  этого
мне нужны деньги. Много денег и... Сиреневый Кристалл!
   - Ару вам так и не удалось найти в Австралии?
   - Ару? Какого Ару? Ах, Дагира. Исчез подлец. Ничего. Найдем.
   Я не придал тогда особенного  значения  обмолвке  Асквита,  не  обратил
внимания на то, что он Ару назвал Дагиром. Вообще Асквит  в  ту  ночь  был
несколько странным. Никто тогда еще не догадывался, что  он  проделывал  с
родбаридами. Когда взвыли сирены, он вскричал:
   - Началось!
   Через несколько минут мы уже были на наблюдательном пункте полигона.
   А там родбариды снова вгрызались в почву.  Все,  кроме  пяти  сторожей,
неотлучно находившихся возле своего голубоватого собрата, сплошной  массой
стали действовать настолько активно, что  уже  к  полудню  следующего  дня
углубились метров на  двадцать.  Постепенно  шахта  расширилась,  достигла
сорокаметрового диаметра, а родбариды шли все глубже и глубже.
   - Они затеяли прогулку к центру Земли, - шутил по  привычке  Асквит.  И
его, разумеется, не покидала настороженность, а  нас  всех  все  больше  и
больше  одолевало  любопытство.  Что  делается  в  шахте?  Каким  способом
родбариды совершают эту  титаническую  работу?  Мы  ничего  не  знали.  Мы
слышали  только  непрестанный  гул,  исходящий  из  глубины,   видели   из
наблюдательных пунктов, как над шахтой вьется дымок, как  она  светится  в
глубине, а ночью свет от нее фосфоресцирующим столбом поднимался  к  небу.
"Шахтеры"  не  выбрасывали  грунт  на  поверхность.   Стены   шахты,   как
впоследствии показал анализ, сплавленные в монолит, состояли фактически из
совершенно неизвестного  людям  вещества.  Силициевые  создания  умели  не
только перерабатывать в своих телах грунт, но и уплотнять  его,  производя
межмолекулярную перестройку, используя минералы Земли  как  энергетическую
основу  своего  существования,  и  это  обеспечивало  им  еще   невиданное
человеком могущество.
   12 мая мы отметили, что непрестанный  гул,  исходивший  из  гигантского
колодца, несколько утих.  При  помощи  телекамер,  опущенных  с  подъемных
кранов в шахту, мы видели, как начались  "гонки  по  вертикальной  стене".
Невольно вспоминался этот цирковой аттракцион, когда отдельные  родбариды,
двигаясь по спирали, кое-когда обгоняя друг друга, стали вылезать из шахты
на поверхность,  неся  на  спине  небольшой,  металлически  поблескивающий
цилиндрик.  Вылезший  из  шахты  родбарид  подползал  к  одному  из   пяти
"сторожей", цилиндрик в какой-то едва уловимый миг оказывался уже на спине
"сторожа", тот поглощал "корм", и "добытчик" вновь уползал в шахту.
   Подкормка шла беспрерывно.
   Родбаридам не требовалось отдыха, сна, так  необходимых  всем  животным
Земли, но в их работе мы вскоре заметили некоторую периодичность. Особенно
активны они были в определенные часы суток, и это  были  именно  те  часы,
когда в институте  находился  Асквит.  Эту  закономерность  мы  с  Юсгором
подметили  первыми  и  на  очередном  совещании  отважились  поделиться  с
коллегами своими выводами. Кроме конфуза, из этого ничего не вышло. Асквит
нас высмеял - а это он  умел  делать  великолепно,  -  и  сразу  же  после
совещания обнаруженное нами явление больше не наблюдалось. Родбариды стали
круглосуточно таскать цилиндрики для своих "сторожей", и это  окончательно
убедило и меня, и Юсгора в том, что Асквит  скрывает  от  всех  нас  нечто
весьма существенное. Оставалось одно: как  можно  пристальнее  следить  за
неугомонным профессором.


   15 мая  состоялось  чрезвычайное  заседание  руководства  Объединенного
института совместно с членами Силицитового комитета ООН и  представителями
правительства метрополии Западного Паутоо. Обсуждался  проект,  выдвинутый
директором института доктором Дювьезаром.
   Шахта к этому времени имела  глубину  не  меньше  трехсот  метров.  Все
родбариды, как правило, находились там. Предлагалось выбрать момент, когда
на поверхности не окажется  ни  одной  особи,  и  взорвать  предварительно
опущенную в шахту атомную бомбу.
   Проект  был  несколько   неожиданным   и   впечатлял.   Мнения   ученых
разделились.  Нашлись  защитники  родбаридов,  считавшие  уничтожение   их
преждевременным, так как человек во что бы то ни стало  должен  изучить  и
освоить  привлекательную  силу  космоса,   но   большинство,   устрашенное
Пропилеями и Таркором, находило правильным  начать  ликвидацию  силициевых
существ, и притом  как  можно  скорее.  Юсгор  в  какой-то  мере  примирил
спорящих, напомнив, что законсервированные особи безопасны, их легко можно
держать в руках,  а  уничтожать  следует  только  те  экземпляры,  которые
получили возможность двигаться, разрушать и вообще вышли из-под  контроля.
Он был сторонником планомерного и целенаправленного  исследования,  считал
возможным по мере накопления опыта активизировать законсервированные особи
одну за  другой  и  таким  образом,  так  сказать,  неуправляемую  реакцию
перевести в управляемую. Доводы Юсгора сочли резонными, но все же в первую
очередь  стали  выяснять,  осуществимо   ли   полное   и   гарантированное
уничтожение родбаридов, вырвавшихся на свободу.
   Опыт бомбежки родбаридов  в  Таркоре  не  прошел  даром.  Обстоятельное
изучение "поля боя" показало, что родбариды все же уязвимы. В тех  местах,
где температура достигала 1500ьС, они плавились, где  давление,  созданное
взрывами, превышало 800 кг/см2, они  разрушались.  Это  было  естественно,
конечно, так как нельзя себе  представить,  чтобы  какие  бы  то  ни  было
структуры вплоть до очень  энергетически  стойких  молекулярных  или  даже
атомных при  всех  мыслимых  условиях  оставались  нерушимыми.  Гибли  при
определенных  условиях  и  силициевые  существа.  Неистребимость  их  была
кажущейся, и поначалу уверовали в нее лишь потому,  что  в  Таркоре  часть
родбаридов, разбросанных  взрывной  волной,  попала  в  такие  места,  где
температура и давление оказались ниже тех, которые для них были безусловно
опасны.  Эти  экземпляры  выживали  и  тотчас  же  принимались   за   свою
деятельность.
   Иначе дело обстояло бы  в  глубокой  шахте.  Собранные  в  сравнительно
небольшом замкнутом объеме,  родбариды  не  смогли  бы  уцелеть,  так  как
температура и давление при взрыве атомной бомбы  оказались  бы  гибельными
для них.
   Одним  словом,  атомная  бомба,  взорванная  в   шахте,   должна   была
ликвидировать  силициевую  опасность  -  в  этом  никто   не   сомневался.
Беспокоило другое: как быть с остальными  родбаридами.  Законсервированные
коричневые особи, видимо, не очень-то интересовали вырвавшихся на  свободу
родбаридов. Мы увезли их в самые отдаленные участки полигона, и  родбариды
не выказали по  этому  поводу  никакого  беспокойства.  А  как  они  будут
реагировать,  если  мы  тронем  так  усердно   охраняемую   ими   "голубую
принцессу"?
   Решено было попытаться проверить.
   На полигон-заповедник все необходимое доставлялось как  по  волшебству.
Десятки стран с готовностью посылали  в  Объединенный  институт  все,  что
только  нам  требовалось.  Приборы,  аппаратура,  любые  приспособления  и
материалы мы получали быстро, совершенно  не  заботясь  о  стоимости.  Уже
через двое суток после принятия "атомного варианта" на  полигоне  появился
дистанционно  управляемый  бульдозер.  17-го   утром   началась   решающая
проверка.  На  полигоне  остались  только   сотрудники,   выделенные   для
проведения эксперимента. Такая предосторожность была не лишней:  никто  не
мог знать, чем закончится наша проба.
   С проверкой аппаратуры было  покончено,  и  мы  собрались  в  блиндаже,
откуда по радио можно было управлять бульдозером-автоматом.
   Асквит, не столько истово, сколько забавляясь,  перекрестился  и  нажал
кнопку. На пульте загорелось табло готовности, профессор взялся за  рычаги
управления, кинокамеры  пришли  в  движение,  а  мы  уставились  в  экраны
телевизоров.
   Бульдозер наступал на голубоватое создание медленно, но уверенно. Можно
было ожидать всего: и мгновенной "аннигиляции", как  это  было  недавно  с
контейнером, и набрасывания стекловидного одеяла, как это было в Пропилеях
с танком, и чего угодно. Как только бульдозер приблизился к мирно сидевшей
на полигоне пятиугольной звезде  с  "голубой  красавицей"  посредине,  все
шесть особей отодвинулись от  бульдозера.  Это  нас  удивило.  Голубоватая
особь, так сказать нерасконсервированная,  еще  не  приобрела  способности
двигаться самостоятельно подобно остальным родбаридам.  Каким  же  образом
она могла переместиться? Оставалось предположить,  что  "солдаты",  ни  на
миллиметр не нарушавшие взятую раз навсегда  дистанцию,  создали  какое-то
силовое поле и перенесли подальше  от  беспокойного  бульдозера  свой  так
тщательно охраняемый объект. Однако тогда нас  больше  всего  интересовало
другое: нападут ли "сторожа" на бульдозер или не нападут? Они, очевидно не
имея права оставлять свои посты, не напали. Это уже было победой.  Правда,
оставалось  еще  не  выясненным  многое.  В  решающий  момент  на  выручку
"солдатам" могли подоспеть "шахтеры". Родбариды могли, например, отступать
только до тех пор, пока не  подойдут  к  самому  краю  шахты,  и  уже  там
отважиться на защиту. Словом, вариантов могло быть множество,  затея  наша
столкнуть их всех в огромную шахту  могла,  конечно,  провалиться,  однако
пробовать все же стоило.
   Несколько подбодренные удачным экспериментом, мы приступили еще к одной
проверке. Кроме автомата-бульдозера мы располагали  управляемым  по  радио
подъемным краном, установленным у самого края шахты.
   - Креститесь и начинайте! -  предложил  Асквит,  обращаясь  ко  мне.  Я
включил кнопку готовности на своем пульте и взялся за рычаги.
   В шахту, на четыреста  пятьдесят  метров  (родбариды  к  этому  времени
успели проникнуть на эту почтенную  глубину),  был  спущен  макет  атомной
бомбы.
   Родбариды не обратили никакого внимания на наши упражнения и продолжали
усердно трудиться, щедро снабжая своих "воинов" цилиндриками. Даже немного
жаль их стало. Асквит, пожалуй, больше всех нас сомневался в  правильности
принятого решения и все нежнее отзывался о силициевых существах:
   - Они еще  никого  не  обидели,  никому  не  принесли  никакого  вреда.
Господа, Поль Ритам  поправляется.  Нет,  это  вполне  серьезно.  Господин
Курбатов, вы  вчера  навещали  его  в  больнице,  подтвердите  мои  слова.
Крокодильчик?  С  крокодильчиком  худо.  Ну  а  что  касается  Таркора   и
Пропилеев, то черт с  ними:  Ченснепп  и  Карт  наживут  новые,  используя
силициевую плазму. Жаль, господа, ей-богу, жаль родбаридиков.  Сейчас  они
очень милы и забавны, во всяком случае скучать не приходится, а  сумей  мы
овладеть ими, они могут принести не малую пользу.
   Вероятно, многие разделяли сомнения Асквита, однако вслух никто  их  не
высказывал и приговор силицитам был вынесен.  Оставалось  определить  дату
уничтожения.
   Вот тут-то и возникло затруднение. Метрополия Западного Паутоо не имела
атомного вооружения.  Начались  переговоры  с  "атомными"  державами  -  и
"волшебства" как не бывало. Нужный нам прибор, если он вдруг оказывался  в
Японии, и только в Японии, прибывал буквально на другой день,  после  того
как был затребован, а вот атомная бомба...
   По поводу атомной бомбы  переговоры  продолжались.  Конца  им  было  не
видно, а время шло. Кормежка "солдат", охранявших "голубую красавицу",  не
могла длиться вечно, и нам было понятно, что, как  только  они  насытятся,
должны будут начаться какие-то еще неведомые нам метаморфозы.  Биосилициты
прельщали своими способностями, но, так как  совершенно  неизвестно  было,
что они еще могли выкинуть, насытившись, промедление  с  бомбой  тревожило
все больше и больше.
   Пока в высших сферах решался вопрос о бомбе, мы отважились еще на  один
опыт. Кран, превосходно оборудованный для  дистанционного  управления,  не
давал Асквиту покоя. Даже не согласовав ни с кем из нас  (доктор  Дювьезар
вообще ничего не знал о его проделке), он сумел сделать так, что на  конце
троса крана установили манипулятор. О  затее  предприимчивого  ученого  мы
узнали только тогда, когда у  него  все  было  готово.  Соблазнившись  его
интереснейшим и по сути дела не  очень-то  рискованным  планом,  мы  стали
дружно уговаривать директора. Доктор Дювьезар, будучи прежде всего ученым,
не устоял и разрешил эксперимент.
   Асквит из бульдозериста захотел превратиться в крановщика,  но  мне  не
хотелось уступать ему кран:
   - Если вы считаете, профессор, что я плохо  справился  с  обязанностями
крановщика, опуская в шахту макет бомбы, то я потребую доказательств...
   - И что?
   - И все равно не поверю доказательствам.
   - Правильно сделаете. Но суть не в том. Идея  моя,  и  я  хочу  сам  ее
осуществить. Уступите кран. Ну, я вас очень прошу.  И  знаете  почему?  Из
чисто практических соображений: роль вора мне подходит больше, чем вам.
   С Асквитом определенно ничего нельзя было поделать.
   К опыту все было подготовлено. Шуток в  бункере  наблюдения  больше  не
слышалось. Все, и в первую очередь Асквит, стали  серьезными,  как  только
вспыхнул сигнал готовности.
   Манипулятор, укрепленный на кране вместо крюка, опускался  все  ниже  и
ниже. Мы переключили телевизоры на максимальное увеличение.
   Из   шахты   показался   очередной   "снабженец",   несший   на   спине
поблескивавший на солнце цилиндрик. Асквит повел  кран  за  ним.  Родбарид
приблизился  к  "охраннику".  Настал  момент,  когда  "пища"  должна  была
перенестись на спину "сторожа", и в этот миг профессор Асквит с ловкостью,
достойной зависти, сработал манипулятором. Трос взвился, унося  цилиндрик.
Мы замерли в ожидании.
   Родбарид-поставщик, не обратив  никакого  внимания  на  пропажу,  снова
отправился в шахту.
   В бункере было тихо. Мы долго  смотрели  на  поднятый  краном  цилиндр,
стараясь осмыслить происходившее. Я нарушил молчание:
   - А не механизмы  ли  это,  господа?  Трудно  себе  представить,  чтобы
животное, учтите, очень могучее животное, так  безучастно  отдало  добычу.
Подобным образом действуют автоматы. Посмотрите,  родбарид  совершил  свой
урок, дошел до "сторожа", освободился от ноши и  вновь,  слепо  и  покорно
повинуясь высшему приказу - не то  заложенной  в  него  программе,  не  то
вековому инстинкту, отправился добывать следующую.
   Кое-кто поддержал меня, кто-то возразил,  но  это  впервые  высказанное
тогда предположение не привлекло особенного внимания:  всем  не  терпелось
узнать, что же похитил у родбаридов профессор Асквит.
   Цилиндр оказался чистейшим германием, близким родственником и углерода,
и силиция.
   Стоит ли описывать, как  разгорелись  тогда  страсти!  Манипулятор  без
устали выуживал цилиндрики. За день мы их натаскали  десятка  три,  и  уже
одно  это  могло  окупить  все  затраты,   произведенные   на   содержание
Объединенного силицитового института.  Родбариды  кормили  своих  "солдат"
обильно и разнообразно. Германий преобладал, но  попадались  цилиндрики  с
иридием и осмием, рением, вольфрамом и даже чистейшим полонием. Рассеянные
в  земной   коре   элементы   концентрировались   родбаридами,   родбариды
отбрасывали все им ненужное, укрепляя стены шахты,  доводя  ее  плотность,
как  мы  впоследствии  выяснили,  до  непостижимой  величины,  и  прилежно
снабжали свою избранную пятерку.
   Зачем? Мы, конечно, не знали этого.
   В то время трудно было разобраться  во  всем  происходящем.  Привлекали
добываемые родбаридами поистине сказочные богатства, и не покидало чувство
страха, чувство ответственности за благополучие и  даже  за  существование
человечества. Не терпелось узнать,  когда  же  решится  вопрос  с  атомной
бомбой, и вместе с тем теплилась какая-то надежда  на  лучший  исход,  при
котором  очень  привлекательные  для  человека  биосилициты  будут  как-то
освоены. Асквит был возбужден больше остальных. Он уже тогда замысливал  и
начал выполнять свой дерзновенный и неприглядный план. Смелость его  порой
граничила с безрассудством: он непременно хотел  поближе  познакомиться  с
родбаридами,  собирался  подойти  к  ним,  к  шахте,  к  "охранникам",   к
"принцессе".
   - Это безумство, Асквит.
   Асквит, против обыкновения, не сумел скрыть обиды,  но  все  же  слегка
унялся. На другой день в  механических,  но  очень  ловких  и  осторожных,
пальцах манипулятора, укрепленного на кране, находилась собака.  Профессор
Асквит, теперь действительно  лучший  наш  крановщик,  как  только  увидел
выползавшего из шахты родбарида,  опустил  на  него  подопытное  животное.
Яркая вспышка - и пса не стало.  Асквит  погрустнел  и  уже  не  рвался  к
"шахтерам".


   Наконец с бомбой было все улажено. 20 мая ее должны  были  доставить  к
нам на  полигон.  Обогащаться  за  счет  силициевых  тружеников  было  уже
недосуг: спешно начали подготовку к  взрыву.  Но  судьба  (а  может  быть,
силициты?!) рассудила иначе.
   В ночь на 19 мая вновь раздались сигналы тревоги.
   Дежурил  Асквит.  Когда  мы  с  Юсгором  вбежали  в  командный  бункер,
последние из сорока трех родбаридов уже вылезали из шахты,  пробуравленной
ими к этому времени на глубину больше километра. Через несколько минут все
они  двойным  кольцом  окружили  свою  "голубую  принцессу".  От  их  тел,
пульсирующих,  гудящих,  вырывались  вверх  тончайшие  иглы-лучи,  образуя
переливчатую, как северное сияние, завесу.
   Вскоре один из "охранников" двинулся к "принцессе". Мы  ждали,  что  же
произойдет, но так в первый момент  ничего  и  не  поняли.  "Воин"  как-то
неуловимо слился с "голубоватой красавицей",  за  ним  последовал  второй,
третий. Не прошло и получаса, как  "охранников"  не  стало,  а  охраняемая
особа ярко засветилась, испуская  фиолетовое  сияние,  и  вдруг  померкла.
Больше всего  нас  поражало  ее  пристрастие  к  сохранению  фигуры:  она,
поглотив свою стражу, почти не  увеличилась  в  объеме,  следовательно,  в
несколько раз увеличила плотность.
   Теперь Юсгор волновался больше всех нас:
   - Это  непременно  должно  привести  к  каким-то  особенным  изменениям
биосилицитов. Я уверен, господа, мы присутствовали при чрезвычайно  важном
событии в их жизни.
   С этого времени Юсгора интересовало только одно - "голубая  красавица".
Она, поглотив своих верных  прислужников,  лежала  неподвижно.  Оставшиеся
сорок три родбарида разомкнули кольцо и выстроились в ряд, растянувшись по
полигону. Все замерло, стало бездейственным. Уже тогда Юсгор  предположил,
что  замирание  это  временное,  в  какой-то  мере  напоминающее   процесс
превращений,  наблюдаемых  у  наших  земных   насекомых.   Из   "гусеницы"
голубоватый родбарид превратился  в  "куколку".  Несомненно,  в  ней  идут
какие-то процессы и в результате должна наступить новая фаза, при  которой
образуется нечто другое, может  быть  более  совершенное.  Но  что?  Какая
бабочка вылетит из этого неподвижного кома?
   Мы уже тогда шутили: в будущем должен появиться юсгорид.
   А между тем надо было думать о настоящем. Неожиданное (раньше,  чем  мы
раздобыли бомбу) действие родбаридов сорвало  план  атомного  уничтожения.
Применить бомбу  можно  было  только  в  том  случае,  когда  все  "враги"
оказались бы в шахте, а теперь... Теперь мы  вновь  совещались,  неустанно
дежурили и очень устали от ожидания.
   Не знаю почему, но мы немного осмелели  к  тому  времени.  Может  быть,
этому способствовало затишье  в  деятельности  силициевых  существ,  может
быть, мы стали привыкать к ним. Как  бы  то  ни  было,  нам  не  терпелось
познакомиться с ними поближе. Опыт с собакой был повторен, и на  этот  раз
смирно сидевшие в длинном ряду родбариды ничем не обидели пса.  Совершенно
невредимым  он  был  доставлен  в  лабораторию,  исследован  биологами   и
медиками, совершил полеты  в  лапах  манипулятора  еще  несколько  раз,  и
профессор Асквит уверенно заявил:
   - Не живые они. Вы правы, господин Курбатов. Это  роботы.  Они  сделали
свое дело и теперь стоят,  словно  утерявшие  или  закончившие  программу.
Непонятно только, что же с ними происходит? Чем больше  мы  их  наблюдаем,
тем  яснее  становится  первоначальное  и  вполне  естественное,  конечно,
заблуждение, в силу которого все мы считали их силициевыми существами.
   -   Если   это   и   роботы,   профессор,   то   они,   вероятно,    не
электронно-механические подобно нашим, земным, а биосилициевые, снабженные
совершеннейшей системой энергетики. Не исключено, что пославшие их...
   Асквит схватил меня за руки и смотрел прямо в глаза, не отрываясь.
   - Как вы сказали? Пославшие их... Пославшие их! Да  ведь  это  ключ  ко
всему. А что, если это и в  самом  деле  не  случайно  попавшие  на  Землю
существа, притаившиеся в метеорите, а... Пойду посмотрю.
   - Не стоит рисковать.
   - Стоит, стоит! А ключ  не  в  этом.  С  ключом  еще  надо  повозиться.
Микроорганизмы, которые  вы  на  Паутоо  превратили  в  плазму,  зародыши,
которые оживил Родбар и из которых вывел  родбаридов,  -  все  это  как-то
схоже между собой, и только одно стоит несколько особняком.
   - Сиреневый Кристалл?
   Асквит молча кивнул и чуть поспешно выпустил мои руки.


   В ту ночь я нес очередное дежурство по институту,  сменив  Асквита.  На
полигоне  все  было  по-прежнему,  и   в   пультовой   приборы   светились
обнадеживающими зеленоватыми лампочками. Порядок был установлен  для  всех
один, и  очень  строгий:  в  то  время  когда  не  проводились  какие-либо
эксперименты, предусмотренные программой, на полигон никто не допускался.
   Под утро, когда особенно тянет ко сну, мне  вдруг  показалось,  что  на
одном из телеэкранов мелькнуло темное  пятно.  Я  быстро  осмотрел  пульт.
Скорее,  по  привычке.  Приборы  были  настроены  на  родбариды,   система
наблюдения не предусматривала контроля за людьми, которые могли неожиданно
появиться поблизости от силицитов. Я перевел одну из телекамер на  большое
увеличение. Сомнения отпали: на площадке был человек. Медленно, но твердо,
засунув руки в карманы, чуть  сутулясь,  он  пересекал  поросший  бурьяном
участок, приближаясь к крайнему слева родбариду. Я уже  собрался  включить
сигнал тревоги, но в этот момент мне  показалась  очень  знакомой  фигура,
передвигавшаяся вразвалочку, и я  дал  максимальное  увеличение.  Это  был
профессор Асквит.
   Он не дошел шагов двадцать до родбарида и остановился. В  это  время  я
заметил, что родбарид пошел на него. Асквит отступил;  родбарид  продолжал
наступление. Остальные лежали неподвижно. Я включил  кинокамеру,  включил,
не глядя на кнопку, не отрывая глаз от экрана, на котором достаточно четко
видел нашего отчаянного  профессора,  а  он...  не  убегал.  Мне  хотелось
крикнуть, инстинктивно предостеречь его, но  я  не  крикнул.  И  вероятно,
вовсе не потому, что Асквит во всех случаях не услышал бы моего голоса.  Я
просто не смог. А через несколько секунд я вспомнил  собачку,  на  которой
никак не  отразилось  близкое  знакомство  с  силициевым  существом.  Пес,
подвешенный к манипулятору подъемного  крана,  даже  непочтительно  облаял
чудовище, но и за эту дерзость наказан не был.  Впрочем,  это  успокаивало
мало. На собаку родбарид и не  думал  наступать,  а  вот  на  человека  он
наступает. Опять стало тревожно, рука снова потянулась к кнопке тревоги  и
бессильно повисла в воздухе: Асквит выделывал на полигоне ошеломившие меня
номера. Он держал что-то в руке и поддразнивал родбарида, то приближаясь к
нему, то удаляясь. Создавалось впечатление, что родбарид, как  голодный  и
плохо воспитанный пес, тянется за подачкой, а профессор, словно шаловливый
мальчишка, дразнит, не отдавая  лакомый  кусок.  Асквит  ускорил  шаги,  и
родбарид, как послушный щенок, пошел за  ним.  Асквит  сворачивал  вправо,
влево, прошел по кругу, ведя за собой родбарида, и наконец вернулся к тому
месту, где в ряду своих  собратьев  вот  уже  несколько  дней  преспокойно
сидело поддразниваемое им существо. Водворив таким образом его  на  место,
Асквит запрятал непонятный для меня предмет в карман,  быстро  отбежал  от
родбарида, погрозил ему пальцем и ушел.
   Первая пробная дрессировка была закончена. Дрессировщик уцелел.
   Я протер глаза, тряхнул головой, все еще не веря  случившемуся.  Асквит
исчез из поля зрения телекамеры, переведенной  на  большое  увеличение.  Я
переключил камеры и  смотрел,  как  профессор  преспокойно  направлялся  к
бункеру наблюдения.
   - Не спите? То-то же.
   - Асквит, что вы проделывали сейчас с родбаридами?
   - Я? Да вы что? Я  не  подходил  к  площадке.  Вы  все  же  вздремнули,
наверное, мой друг. Ай, ай, ай! Это на дежурстве-то?
   Я  обругал  его,  невольно  перейдя  на  русский  язык,  и  бросился  к
кинокамере. Кассета была пуста,  съемку,  оказывается,  я  вел  вхолостую.
Только тогда я сообразил,  что  дежурство  принимал  от  Асквита,  и  мне,
конечно, в голову не могла прийти мысль  проверить,  заряжена  ли  пленкой
камера.  Тогда  я  обругал  его   по-английски,   выискивая   ругательства
позабористее.
   Асквит мило улыбался.
   А мне  было  не  до  смеха:  мне  чертовски  хотелось  узнать,  чем  он
поддразнивал родбарида.





   Восемьдесят  дней   на   полигоне-заповеднике   продолжалось   затишье:
силициевые создания ничем себя не проявляли. Сотрудники института, немного
придя в себя  после  бурно  развивавшихся  событий,  занялись  разработкой
программы исследований, составлением проектов  овладения  биосилицитами  и
просто осмысливали случившееся. Все чаще возникали диспуты  на  тему  "Кто
они или что они?". Мнения и в этом случае разделились, и, хотя теперь  уже
большинство   ученых   склонны   были   считать   силициты   своеобразными
кибернетическими устройствами, созданными какими-то разумными  существами,
находились сторонники гипотезы их естественного происхождения. Разумеется,
всех интересовало, каков же тот мир, где они развивались или были созданы.
Как только несколько ослабло опасение, что родбариды активно  вмешаются  в
земные  дела,  сразу  же   нашлись   люди,   пространно   рассуждавшие   о
несправедливости уничтожения  силицитов.  Им,  естественно,  возражали  те
ученые, которые считали недопустимым появление в нашей биосфере существ  с
чуждой нам и вместе с тем совершенной структурой  и  энергетикой.  Словом,
нерешенных  вопросов   с   каждым   днем   становилось   больше,   чувство
ответственности  за  происходящее  не  утихало  и  только  сознание,   что
биосилициты собраны в одном месте и как будто не  собираются  разбредаться
по Земле, несколько успокаивало. Однако и  это  относительное  спокойствие
продолжалось недолго.
   Силициевая плазма с момента получения ее на Паутоо была  распространена
по миру настолько, что вопрос о запрещении применять ее, хотя и ставился в
международных  организациях,  уже  не   мог   быть   решен   положительно.
Противников   этого   запрещения   оказалось   слишком   много,    никакой
непосредственной угрозы человечеству она, видимо, не представляла, так как
ее уже научились держать в руках, а приносимая силициевой  плазмой  польза
была настолько велика, что вынести решение  о  запрете  стало  невозможно.
Хуже дело обстояло с родбаридами.
   Не прошло и месяца  со  дня  их  увода  на  полигон  близ  Лонара,  как
появились  слухи  о  том,  что  кто-то  тайно  поторговывает  родбаридами.
Возникали подозрения, что кем-то организован заповедник, не контролируемый
Силицитовым комитетом ООН, и это вызвало немалую тревогу. Никто  не  знал,
чем кончится сидение родбаридов на полигоне, находящемся  под  наблюдением
ученых Объединенного института, и тем более никто не мог себе представить,
что может  случиться,  если  эти  существа  при  помощи  каких-то  дельцов
распространятся по Земле. На заседаниях Силицитового комитета неоднократно
поднимался вопрос о тайной торговле родбаридами, но  ни  разу  не  получал
какого-либо разрешения по той простой  причине,  что  официально  об  этих
заповедниках ничего не было известно.
   Пуно Тавур  взялся  узнать  об  этом  неофициально.  Я  довольно  часто
встречался с  этим  ловким,  беспокойным  и  очень  порядочным  человеком,
никогда не оставлявшим намерения кое-кого  вывести  на  чистую  воду.  Чем
больше я узнавал Тавура, тем непонятнее мне становилось, зачем  ему  нужна
хлопотливая и неблагодарная роль разоблачителя. Помню,  я  как-то  спросил
Тавура:
   - Зачем вам все это нужно?
   - Не знаю, наверное,  потому,  что  не  могу  иначе.  Как  бы  вам  это
объяснить? Вот есть, например, собаки, которые довольно легко привыкают  к
положению цепной, но есть и такие, которые никак не могут смириться с этой
участью и до конца своих коротких собачьих дней скулят, рвутся и тяготятся
цепью. Я тоже не могу сидеть на цепочке и прилежно  подвывать,  когда  это
угодно хозяину. Знаю,  что  моя  строптивость  и  нетерпеливое  стремление
разоблачать прохвостов  часто  мешают  мне  самому,  но  не  успокаиваюсь.
Никогда  не  забуду,  как  я  ловко  провел  этих   дельцов,   запретивших
журналистам проникнуть в Пропилеи. Бедняга Ферран, правда,  поплатился  за
эту проделку, но ничего, награда, полученная  им  от  министра,  несколько
смягчила  дело.  Ферран  молодчина.  Он  всегда  готов  вместе   со   мной
позабавиться и накрыть какого-нибудь  нечистоплотного  делягу.  Разведать,
все узнать о тайне такого прохвоста -  что  может  быть  увлекательнее?  И
поверьте, это не так просто. Не легко бывает  найти  нужный  ход,  и  если
удается, то, как  правило,  потому,  что  никто  не  может  действовать  в
одиночку.
   Пуно Тавур умудрился преодолеть эти трудности. Он не только узнал,  кто
организовал заповедники, но и установил, что между организаторами возникли
серьезные распри. Это, собственно говоря, и помогло Тавуру.
   Дело начало  принимать  серьезный  оборот.  В  Силицитовом  комитете  с
обстоятельной речью выступил Юсгор, добиваясь  порядка  и  справедливости,
ратуя  за  безопасность  человечества,  призывая  не  допустить  чреватого
опасностями  расселения  родбаридов,  которых  слишком  уж  предприимчивые
дельцы стремятся использовать  для  обогащения.  Дебаты  в  комитете  были
бурными. Далеко не все члены  комитета  соглашались  на  требования  нашей
делегации  учредить  действенный  международный  контроль.  Однако  угроза
силициевой  опасности  в  то  время   была   очень   реальна,   продолжала
настораживать,  и  решение  все  же  было  принято:  Специальной  комиссии
поручалось обследовать объекты, где использовались родбариды.
   Решение мудрое, что и говорить, вот только  осуществить  его  оказалось
далеко не просто. Трудность заключалась в том, чтобы узнать, где же именно
находились эти предполагаемые объекты, которые надлежало обследовать.
   В этих записках я расскажу об одном таком  "обследовании",  показавшем,
как иногда мало значат постановления  высоких  международных  организаций,
если такое постановление  бывает  неугодно  людям,  не  желающим  упустить
сверхприбыльное дело.
   В Специальной  комиссии  разговоры  о  необходимости  каким-то  образом
установить, где именно могут находиться заповедники родбаридов, шли до тех
пор, пока не был получен материал от Пуно Тавура, утверждавшего,  что  ему
известно такое место. В комиссии действовали оперативно, и через несколько
дней было решено предпринять инспекционную поездку. Пуно Тавур  согласился
сопровождать членов комиссии, и вскоре мы вылетели из столицы  метрополии.
Часа через два самолет совершил посадку вблизи небольшого поселка, где нас
уже ждали заказанные по телефону автомобили. Покончив наскоро с завтраком,
мы уселись в машины и тронулись в путь. Было жарко,  воздух  был  пропитан
тончайшей, как еле видимый туман, пылью, дорога тянулась далеко на восток,
а на западе, подернутые дымкой, виднелись вершины кряжа Монор.
   - Там! - многозначительно изрек Тавур. Мы удовлетворенно  переглянулись
и приготовились преодолеть нелегкую горную дорогу, предвкушая впечатление,
которое произведем, явившись нежданно в подпольный силицитовый заповедник.
   Дорога шла на северо-запад. По мере приближения к горному  кряжу  Монор
воздух становился прозрачнее, исчезла пыльная  пелена,  стало  прохладнее.
Машины прошли по новому стальному мосту и въехали в долину Ирга.
   Начался подъем в горы.  Долина  Ирга  сузилась,  дорога  извивалась  по
левому берегу горной реки, то приближаясь к крутым склонам, то  подходя  к
самому берегу. С каждым поворотом дороги менялась картина мрачного ущелья.
Оно то расширялось, и тогда виднелись вдалеке четко вырисованные  на  фоне
неба вершины гор, то сжималось настолько, что становилось темнее вокруг, и
тогда виднелись только быстро мелькавшие справа скалы  да  бушующая  слева
река.
   - Местечко выбрано диковатое, -  заметил  Юсгор,  зябко  поеживаясь  от
горного холодка, так  внезапно  сменившего  жару,  царившую  в  долине.  -
Надеюсь, нам не придется взбираться на самую верхушку?
   - О, нет, - быстро успокоил Тавур, - еще несколько поворотов - и  мы  у
цели!
   Машины  ползли  по  крутому  подъему,  дорога  прижалась  к  склону,  а
пенистая, дико скачущая по камням Ирга осталась далеко внизу.
   Реже на склонах стали встречаться  пихты,  ели,  местность  становилась
скалистой, кое-где покрытой невзрачным кустарником. Сближались склоны гор,
стискивая все больше и больше  стремительный  поток,  становилось  темнее.
Машины замедлили ход и вскоре остановились.
   Дорога уперлась в высокую скалистую стену.
   Оба склона ущелья в этом месте были почти отвесными, они сошлись совсем
близко у преградивших нам путь скал, из которых  дугой  изливался  плотный
поток. Вода вырывалась огромной струей,  летела  вниз  и  там,  в  глубине
ущелья, ударяясь о камни, вздымалась белоснежным веером, снова  собиралась
в поток и уходила в долину.
   Бедняга Тавур был обескуражен настолько, что в  первые  минуты  не  мог
произнести ни слова. Его рыжеватый чуб  выглядывал  из-под  кепки  не  так
задорно, как обычно. Веселья и самодовольства как не бывало. Он беспокойно
шарил по  прихваченной  с  собой  какой-то  самодельной  карте  и  наконец
смущенно заговорил:
   - Здесь, определенно должно быть здесь! У меня  совершенно  достоверные
сведения. Ильт не мог соврать, мне он мог сказать только  правду.  Он  сам
работал в этом чертовом ущелье и дал мне этот план.
   - Господин Тавур, - остановил его Юсгор, -  на  востоке  говорят:  будь
осторожен, когда лжешь, но еще больше остерегайся, когда говоришь  правду.
Прикажете поворачивать назад?
   Тавур молча кивнул.


   Заповедники, если они существовали, были упрятаны надежно. Неудача  при
поездке к истокам Ирга подзадорила  многих  членов  Специальной  комиссии.
Пуно Тавур, обозленный неудавшейся ролью проводника, клялся во что  бы  то
ни стало разоблачить преступников (он  уже  иначе  не  называл  подпольных
владельцев родбаридов) и с каждым днем  находил  все  больше  сторонников.
Признаться, и я поддался соблазну попробовать свои силы в роли  детектива.
Начал я с логических рассуждений. Прежде всего надо было решить главное  -
действительно ли существуют  места,  где  используют  для  каких-то  целей
родбаридов. Прямыми  доказательствами  никто  из  нас  не  располагал,  но
косвенные  были  и  считались  довольно  серьезными.   Собранный   Тавуром
статистический материал убедительно показывал, как за последние два месяца
увеличилось предложение германия, иридия,  осмия  и  даже  полония.  Стало
известно   об   усиленной   деятельности   вновь   организованной    фирмы
"Люкс-металл", рекламировавшей поставки редких, необычайно ценных металлов
в таком количестве, о котором до появления на Земле  родбаридов  не  могло
быть и речи. Имелись предположения, что фирма  эта  связана  с  концернами
Ченснеппа и Карта. Таким образом, возникала уверенность: родбариды  кем-то
взнузданы и эксплуатируются. Но кем? Кто мог это сделать?  Я  считал,  что
это дело рук Асквита, и только Асквита.


   Все уцелевшие после бомбежки родбариды вместе с их "голубой принцессой"
продолжали преспокойно сидеть на полигоне Объединенного  института,  ничем
нас не обременяя. Опыты показали, что они стали мирными, их уже можно было
изучать  более  обстоятельно.   Откуда   же   могли   взяться   родбариды,
эксплуатируемые столь расторопными предпринимателями?  Вопрос  этот  можно
было решить, только зная, сколько зародышей находилось в тайнике  Вудрума.
Пришлось вернуться к изучению материалов, добытых нами  в  Ленинграде.  До
сих пор не могу понять,  как  такой  пунктуальный,  даже  педантичный,  и,
несомненно, обстоятельный человек, как Иван Александрович Вудрум, нигде не
упомянул о количестве  найденных  в  метеорите  зародышей.  Не  исключено,
конечно, что какой-то документ просто не дошел до нас, был где-то  утерян.
Как бы то ни было, мы не смогли узнать, сколько всего было зародышей.
   Я решился на лобовую атаку и поехал к Асквиту на его виллу Беньюз.
   Профессор Асквит питал особое пристрастие к островам Паутоо, любил  все
паутоанское и даже половину своего загородного дома, именовавшегося виллой
Беньюз, оформил в паутоанском стиле. Например, веранда этой половины  дома
выходила в огромную оранжерею, устроенную таким образом,  что  сидящие  на
веранде чувствовали себя окруженными тропической природой.
   Юсгор рассказывал, что в Западном Паутоо у Асквита точно такой же  дом,
с той только разницей, что его "паутоанская" часть  там,  естественно,  не
окружена изощренно сделанной оранжереей, зато европейская  выполнена  так,
чтобы посещающие ее чувствовали себя как в северных широтах.
   Первое посещение Беньюза поразило меня не столько  имитацией  тропиков,
сколько реакцией хозяина виллы на мою "лобовую атаку". Когда мы уселись на
веранде и отхлебнули  по  глотку  душистого  холодного  имшеу,  я  спросил
Асквита:
   - Как вы относитесь к разговорам о подпольных заповедниках родбаридов?
   - Считаю, что эти разговоры ведут люди, ни черта толком не знающие.
   - Вот как? Вы хотите сказать, что таких заповедников не существует?
   - Предположим.
   - А хотите, я вам докажу обратное?
   - Чисто логически?
   - Хотя бы.
   - Пробуйте.
   - В тайнике было тридцать шесть зародышей, из них...
   - В тайнике было тридцать восемь. Дальше.
   Я несколько замялся,  не  ожидая  такого  уж  слишком  легкого  успеха.
Называя цифру наобум, я никак  не  рассчитывал,  что  Асквит  уточнит  ее.
Впрочем,  это  был  Асквит.  Я  постарался  не  дать  ему  заметить  моего
замешательства и быстро продолжал:
   - Тридцать шесть или  тридцать  восемь  -  в  данном  случае  не  имеет
значения.
   - Имеет. Вы просто не знали, сколько было зародышей, и выпалили наугад.
Продолжайте, если угодно.
   - Продолжу, с вашего позволения. Профессор  Родбар,  насколько  я  могу
судить,  оживил  восемнадцать  зародышей.   Двенадцать   особей   остались
законсервированными и  сейчас  находятся  на  полигоне  нашего  института,
тринадцатый оказался в Пропилеях, ну а тот,  что  вырвался  в  лаборатории
Родбара, высвободил из аппаратов  еще  четырех.  Итого  восемнадцать.  Где
остальные двадцать зародышей? Вы их поделили с Нумом  Ченснеппом  или  все
взяли себе?
   - Ченснеппу они были ни к чему. Без меня он все равно не сумел  бы  ими
распорядиться.
   - И ими распорядились вы?
   - Конечно.
   Я ничего не мог понять. Я собирался самым хитроумным способом  выведать
у Асквита хотя бы часть тайны, а он сам запросто открывал  одну  дверь  за
другой.
   - Дорогой Алексей Николаевич, ну зачем вам вся эта возня?  Ведь  вы  же
серьезный человек и вдруг  соглашаетесь  участвовать  в  этой,  как  ее?..
Специальной комиссии. Дивертисмент,  комедия.  Чего  вы  хотите  добиться?
Справедливости,   блага   для   бедного   человечества?   Пустое!   Судьбы
человечества решают те, у кого много, очень много денег. Кто много  имеет,
тот многим распоряжается, в том числе и судьбами людей. А вы, опираясь  на
международные организации, хотите все изменить. Не выйдет!
   - Так ли?
   - Так, и только так. Вы уж пробовали. Что, съездили  к  истокам  бурной
речушки Ирга?
   - Съездили.
   - И наткнулись на стену. Поделом. Надо  было  иметь  с  собой  вот  эту
штучку, - профессор  Асквит  вынул  из  кармана  футляр,  достал  из  него
металлическую коробочку с несколькими кнопками и положил  передо  мной  на
стол. - Когда вы имеете это приспособление, то задача решается просто.  Вы
подъезжаете к базальтовым скалам и... вы обратили внимание, что поток воды
в том месте, где он вырывается из стены, имеет довольно правильную  форму?
Это неспроста. Если вы  воспользуетесь  этой  коробочкой,  нажмете  нужные
кнопки, через несколько минут поток прекратится и вы увидите металлическую
решетку.   Вы   нажмете   еще    несколько    кнопок,    в    определенной
последовательности конечно, и решетка  поднимется.  Тридцать-сорок  метров
пути в еще мокром проходе, крутой подъем - и вы будете в огромном карьере.
   - И там?
   - Там не заседают ни комиссии, ни подкомитеты. Там трудятся  родбариды.
Мы оживили все зародыши. Больше того, мы научились размножать их,  вернее,
стимулировать к делению, как это проделывали  они  сами  в  Пропилеях.  Не
прошло и двух месяцев, как мы поняли, что можно  обходиться  без  "голубой
красавицы". Родбариды съедают скалы, вгрызаются  в  планету  на  громадную
глубину, делают для себя ходы и концентрируют в себе нужные, ой как нужные
нам металлы. Ваша мысль была правильной, Алексей  Николаевич.  Теперь  уже
бесспорно,   что   родбариды   -    это    совершеннейшие    биосилициевые
кибернетические  устройства.  Дальнейшее  изучение  их  принесет   немалую
пользу. Уже сейчас удалось добиться многого, но хочется еще большего. Надо
использовать все их возможности, и тогда мы с их помощью  будем  прорывать
туннели, прокапывать шахты, штреки, каналы  для  энергетических  систем  и
систем связи. Мы будем  самым  широким  и  эффективным  образом  применять
выделяемую ими стекловидную массу, имеющую совершенно особенные  качества.
Надо найти только ключ к заложенной  в  них  программе.  Кое-что  мне  уже
удалось сделать.
   Я не знал, как вести себя.  Признаться,  я  растерялся,  не  ожидая  от
Асквита подобной откровенности.
   - Это чертовски увлекательно, профессор, но ведь  все  это...  Все  это
как-то не увязывается с задачами, стоящими перед Объединенным  институтом.
Я не могу понять, как вы можете делать все это, обходя институт?
   - В институте я работаю не меньше других.
   - Но зачем вам понадобились дополнительные  опыты,  да  еще  в  ущелье,
оформленном под сказку Шахразады на современный лад?
   - А доходы? "Люкс-металл", "Ченснепп-каучук", "Карт-каучук" -  все  они
обязаны мне, все получают из моих рук. В  ближайшее  время  мы  организуем
мощный  концерн,  объединяющий  все  работы,   связанные   с   применением
биосилицитов, и я буду направлять деятельность  этого  концерна,  получать
доходы со всех предприятий, использующих силициты.
   - Вы, Ченснепп, Карт? Значит, вы игнорируете международные организации,
их постановления о контроле?
   - Пусть выносят решения, а мы будем действовать, создавать, производить
продукцию.
   - И получать доходы?
   - Совершенно верно.
   - Так кто же вы, ученый или предприниматель в конце концов?
   - Ученый. И вы, насколько известно, знакомы с моими научными  работами.
Кстати, обуздание родбаридов - это  тоже  научная  работа,  однако  вы  не
учитываете, что ученый должен очень хорошо знать коммерцию, а коммерсант -
разбираться в науке. Это условие всегда было необходимо, теперь оно просто
обязательно.
   - Согласен, но только  при  том  условии,  когда  достижения  науки  не
используются для личного обогащения, и только для обогащения. Ученый - это
прежде всего творец.  Становясь  алчным,  забывая  о  нуждах  общества,  о
служении людям, он перестает быть творцом.
   - О, какие высокие слова! Неужели вы  серьезно  хотите,  чтобы  я  стал
добродетельным. Это скучно и обременительно. Нужно всегда чувствовать себя
в роли  манекена,  выставленного  в  витрине  для  всеобщего  обозрения  и
подражания. Не способен.
   - Хотите отделаться шуточками? Ну хорошо,  тогда  я  вас  выставлю  для
всеобщего порицания, осуждения, осмеяния, наконец.
   - Каким же это способом, позвольте спросить?
   - Выступлю в комиссии и расскажу о вашем тайном заповеднике, обо  всем,
что вы сейчас говорили.
   - Я сумею начисто отказаться от всего только что сказанного  вам,  и  у
вас ничего не получится.
   Я встал. Поднялся с низкого кресла и Асквит.  Имшеу  был  недопит,  ром
забыт. Я  вынул  из  бокового  кармана  пиджака  металлический  портсигар,
обеспокоенно приложил его к уху, делая вид, что вслушиваюсь,  и,  вздохнув
облегченно, сказал:
   - Работает. Не подвел.
   Асквит был явно обеспокоен:
   - Что это у вас?
   - Потайной магнитофончик, господин профессор. - Я протянул портсигар по
направлению к Асквиту, как бы предлагая и ему  прислушаться.  -  Вращается
потихоньку. Записывает. Как видите, общение с вами не прошло даром.
   Асквит даже прищелкнул пальцами:
   - Браво!
   Он рассмеялся, хотя смех его был  совсем  невеселым.  Очевидно,  Асквит
ожидал всего, но ему не приходило в голову, что я способен воспользоваться
его же методами.
   Свой самый обыкновенный портсигар я показал Асквиту значительно  позже,
когда уже не имело никакого смысла угрожать ему разоблачением.


   В конце августа я выехал в Москву.
   С Асквитом пока ничего нельзя было поделать, фактически не имея  против
него доказательств.  К  этому  времени  в  комиссии  обстановка  несколько
изменилась. Жаждущих разоблачить Асквита становилось  все  меньше,  и  это
объяснялось тем, что некоторые члены комиссии уже имели тайное отношение к
крупной  игре,  затеянной  добытчиками  ультрадрагоценных   металлов.   На
полигоне Объединенного института все еще продолжалось затишье. Для поездки
в Москву время было наиболее подходящим. Я готовился выступить с докладом,
в котором собирался изложить свои соображения о причине появления на Земле
силициевых  созданий.  Материал  набрался  серьезный,  выводы,  которые  я
сделал,   могли   вызвать   немало   споров,   требовали    дополнительных
доказательств, и я  решил,  что  без  солидной  консультации  в  Москве  и
Ленинградском институте космической химии  мне  не  обойтись.  Однако  как
следует заняться всем этим мне так и не удалось.
   Пробыл я в Москве не больше недели, собирался выехать в  Ленинград,  но
вместо этого пришлось срочно вылетать в Амстердам. В Москве стало известно
о  приобретении  Алмазной  фирмой  Сиреневого  Кристалла,  получено   было
приглашение принять участие в аукционе и  предварительно  ознакомиться  со
свойствами этого феномена. Упускать такую возможность не стоило,  и  меня,
снабдив приборами, командировали в Амстердам.  Что  произошло  в  "столице
бриллиантов" - я уже писал в начале этого повествования.
   С площади Ниу  Маркет,  где  таким  невероятным  способом  был  похищен
танк-сейф, мы с Сергеем Васильевичем Ушаковым направились в  торгпредство.
Там меня ждали  телеграммы  из  Объединенного  института.  Сообщения  были
тревожащими и вместе с тем такими, которые  вызвали  интерес  необычайный:
кончилась  спячка  "голубой  красавицы"  и,  видимо,  нас  ожидали   новые
сюрпризы, подготовленные биосилицитами.
   В  Объединенном  институте  за  время  моего  отсутствия  в  метрополии
произошло следующее.
   Как я уже писал, Юсгор  возглавлял  небольшую  группу  ученых,  главным
образом молодых людей, энергичных и не зараженных скептицизмом.  Пользуясь
затишьем и боясь, что вновь возникнет вопрос об уничтожении силицитов,  он
самым настойчивым образом  продолжал  изучение  "куколки",  с  нетерпением
ожидая, что же из нее вылетит. Соблюдая необходимую осторожность и  вместе
с  тем  не  теряя  зря  времени,  Юсгору  удалось  сделать  немало  важных
наблюдений, и он пришел к  выводу,  что  в  голубоватой  особи  происходят
процессы, коренным образом отличающиеся от процессов, ранее  наблюдавшихся
в  родбаридах.  У  Юсгора  не  осталось  сомнений:   закончится   какой-то
инкубационный период и непременно должен будет появиться на Земле какой-то
новый, ранее неизвестный вид силицитов. И он появился.
   6 августа, утром,  Юсгор,  как  обычно,  отправился  к  наблюдательному
посту. Больше всего нас интересовало, что представляют собой  биосилициты,
какова же их структура. Одним из методов, позволяющих решить  эту  задачу,
был, как нам  казалось,  метод  рентгеноскопии.  В  это  утро  по  заранее
выработанной программе Юсгор начал эксперименты. Специально  изготовленную
для этой цели дистанционно управляемую аппаратуру ухитрились приблизить  к
"красавице" на нужное расстояние.
   На телеэкране четко была видна  "голубая  красавица".  Она  значительно
увеличилась, диаметр ее теперь достигал полутора метров.  Вся  поверхность
ее была покрыта мелкими шестигранниками. Юсгор нажал кнопку киносъемочного
аппарата, включил дистанционное управление рентгеновской установкой,  и  в
этот момент на поверхности голубого  шара  произошла  яркая  вспышка.  Уже
позже, при просмотре кинопленки, было установлено, что вспышка возникла на
месте одного из шестигранников. Не прошло и пяти минут, как Юсгор заметил,
что в том участке, где появилась вспышка, из  шара  высовывается  какой-то
темный шестигранный длиной сантиметров двадцать пруток.
   Юсгор посоветовался со своими  коллегами,  и  эксперимент  решено  было
продолжать.
   Двукратное включение рентгеносъемочной камеры,  вспышки  -  и  один  за
другим прутки появляются на теле голубого шара.
   Через несколько минут  пруток,  появившийся  первым,  из  шестигранного
превратился в круглый, несколько пополнел и отпал от шара.
   - Началось! - вскрикнул кто-то из присутствовавших при эксперименте.  -
А что, если это появилась новая разновидность силицитов?
   - Тогда назовем их юсгоридами!
   Юсгор связался по телефону  с  доктором  Дювьезаром  и  сообщил  ему  о
происходящем. Директор института запретил повторять рентгеновские  снимки,
справедливо предполагая, что прежде  всего  необходимо  выяснить,  что  же
рождается при этом.
   Система сигнализации на полигоне-заповеднике, как и прежде, действовала
исправно. Не прошло и пятнадцати минут, а уже все ответственные сотрудники
Объединенного института знали о происходящем на экспериментальной площадке
полигона. Срочно было созвано оперативное  совещание,  на  котором  решили
усилить  дежурства,  объявить  "состояние   мобилизационной   готовности",
ожидать и наблюдать. Никто еще  толком  не  знал,  чем  может  закончиться
развитие новых тел и какие последствия вызовет их появление.
   Юсгор теперь не покидал наблюдательный пост и к концу  дня  решился  на
эксперимент, идею которого приветствовали его помощники, но такой, который
определенно  не  одобрил  бы  доктор  Дювьезар.  Вероятно,  во  всем  этом
немаловажную роль сыграл Асквит. Он приехал в Лонар часа в четыре  дня  и,
как только узнал  о  происходящем  на  полигоне,  сразу  же  примчался  на
наблюдательный пост. В нем  жила  вечная  неуспокоенность,  и  предложение
Юсгора он, конечно, поддержал, советуя "плюнуть на начальство". В этом был
весь озорной и неугомонный Асквит.
   Часов в пять  самоходный  телеуправляемый  кран,  которым  уже  таскали
месяца три назад металлические цилиндрики,  Юсгор  подвел  к  голубоватому
шару. Манипулятор опустили к первому,  уже  отпавшему  от  шара  юсгориду.
Пальцы манипулятора дотронулись до него, и... ничего не произошло. Юсгорид
подняли краном, унесли его, и это не вызвало никакой реакции.
   Весь  долгий  августовский   вечер   забывшие   обо   всем   на   свете
экспериментаторы продолжали работу и наконец убедились, что  юсгориды  или
мертвы, или по природе своей не могут никому причинить какого-либо вреда.
   Поздно вечером (благо доктор Дювьезар уехал в город) юсгорид  перенесли
в лабораторию. Теперь не место и не время порицать  товарищей  по  работе,
но, нужно сказать,  смелость  их  была  довольно  безрассудна.  Держать  в
лаборатории новый вид биосилицита, не зная, какими он обладает свойствами,
что может натворить,  было,  конечно,  рискованно.  Но  держали.  Осмелели
настолько, что брали его в руки, уже позабыв о каких-то средствах  защиты,
о дистанционно действующих приспособлениях. Юсгорид и  в  самом  деле  был
совершенно безобиден. Высказывались даже суждения, что он не  представляет
собой  организованной  системы,  а  является   просто   куском   какого-то
материала. Исследователям больше  всего  хотелось  распилить  его,  как-то
проникнуть внутрь, посмотреть, какая  у  него  структура,  но  на  это  не
отваживался даже самый отчаянный из них - профессор Асквит.
   Время было горячее. Ученые не отходили от  принесенного  в  лабораторию
экземпляра и непрерывно наблюдали за  происходящим  на  полигоне.  Каждому
хотелось одновременно быть и там и тут.  Забыли  о  необходимости  поесть,
поспать и до утра не покидали институт, ожидая, что же произойдет  дальше.
Но ничего не происходило. Из голубого шара все еще торчали два  так  и  не
вылупившихся юсгорида. Они не покидали шар, не округлялись, не  падали  на
землю, как первый. Юсгор осмелел  настолько,  что  пробовал  выдернуть  их
манипулятором, но из этого ничего не вышло.
   Юсгор вернулся в лабораторию  и  занялся  определением  удельного  веса
своего питомца. Удельный вес его оказался больше четырнадцати.
   Вошел Асквит, и ему сообщили результат.
   - Чепуха, Юсгор. Пока вы были в бункере, я определил удельный вес  этой
прелести. Двадцать два и восемь десятых. Вы понимаете, ведь  это  здорово!
Плотность большая, чем у самого тяжелого на Земле металла - иридия. Что же
в нем, господа? Ведь это...
   Восторженные восклицания Асквита прервал Юсгор:
   - Простите, профессор, определение удельного веса проделывают школьники
и, как правило, не ошибаются.  Мы  только  что  самым  тщательным  образом
произвели эту нехитрую операцию и получили четырнадцать и девять десятых.
   - А я вам говорю - ерунда!
   Определение удельного веса начали делать сообща. Все  были  возбуждены,
нервничали, а удельный вес оказался равным семи и трем десятым.
   - Чертовщина какая-то!
   Все немного притихли, временами посматривая на длинный темный  предмет.
Началось обсуждение, как построить план исследования юсгорида. Споры  были
жаркими. Каждый выдвигал свой вариант.  Одни  предлагали  не  забывать  об
опасности, которая  все  же  могла  таиться  в  незнакомом  теле,  другие,
увлекшись, выдвигали слишком  рискованные  планы  опытов.  В  полемике  на
некоторое время забыли о самом предмете спора.
   - Обратите, господа, внимание на его поверхность, шероховатую, покрытую
мелкой, чуть выпуклой сеткой. Ведь это... - Асквит потянулся  к  юсгориду,
но его на столе не оказалось. Рассеянно оглянувшись, он увидел юсгорид  на
подоконнике и недовольно пробурчал: - На кой дьявол,  Юсгор,  вы  положили
его на подоконник?
   - Я ничего не клал на подоконник.
   Оказалось, что никто не клал его на подоконник.  Юсгорид  перенесли  на
лабораторный стол, Асквит склонился над ним с лупой, и спор возник с новой
силой. Предложения стали более  конкретными,  и  Асквит  решил  начать  их
записывать. Он пошел за блокнотом к письменному столу, стоявшему у окна, а
когда вернулся, Юсгор не упустил возможности и,  кивнув  в  сторону  окна,
спросил:
   - На кой дьявол, Асквит, вы положили его на подоконник?
   - Я ничего не клал на подоконник!
   Дальше было не  до  шуток.  Никто  не  заметил,  как  юсгорид  исчез  с
подоконника. Все бросились искать его, обшарили каждый уголок лаборатории,
заставленной аппаратами, и наконец увидели юсгорид  лежащим  за  муфельной
печью в вытяжном шкафу.
   Асквит,  крадучись,  подходит  к  вытяжному  шкафу.  Юсгорид   медленно
выплывает из  вытяжного  шкафа  и  по  воздуху  движется  прямо  на  него.
Профессор не растерялся и в этом случае:
   - Вот теперь я не берусь определить его удельный вес.
   Не растерялся и Юсгор:
   - А поймать беретесь?
   С непостижимой для его возраста ловкостью Асквит бросается на  повисшее
посреди лаборатории тело, но оно уже парит в другом конце, плавно описывая
круги над спектрографом.
   - Двери! Окна! Вентиляторы! Все закрыть, задраить!
   Поздно. Юсгорид исчез.


   Когда на другой день в институт  вернулся  доктор  Дювьезар,  не  знали
даже, как  ему  сообщить  о  случившемся  накануне.  Все  происходившее  с
юсгоридом было странным, походило на  массовый  гипноз.  На  испытательной
площадке ничего не изменилось. Все сорок три родбарида по-прежнему  сидели
рядышком, в спокойном состоянии находился и голубой шар. Из  него  торчали
два темных продолговатых предмета, так и не  превратившиеся  в  юсгоридов.
Два. А третий? Куда он мог деться? В общем в  то  время  в  институте  еще
никак не могли освоиться с новым явлением. Оно было непонятным  настолько,
что Юсгор даже мне не решился более  или  менее  обстоятельно  написать  о
проделках своего питомца и только упомянул в  одном  из  писем  в  Москву:
"...приедете сюда, расскажу. Кажется, начинаются новые чудеса.  Надо  быть
готовым к еще невиданным проделкам силицитов".
   Никто из сотрудников Объединенного института еще не знал, что 7 августа
в Амстердаме, на Деркиндер-страат, на паутоанца Дагира, несшего  на  груди
ладонку с Сиреневым Кристаллом, напал исчезнувший из лаборатории юсгорид.


   В течение восемнадцати дней  на  полигоне  все  было  спокойно.  Ученые
Объединенного института  продолжали  спорить  по  поводу  появления  новой
разновидности биосилицитов, выдвигая каждый свою гипотезу.  Все  сходились
на том, что  юсгориды  наделены  более  совершенными  свойствами,  чем  их
силициевые предшественники.
   Плазма  с  первого  момента  знакомства  с   ней   представлялась   нам
субстанцией довольно примитивной. Опасной, наделенной рядом удивительных и
привлекательных свойств, но  все  же  такой,  с  которой  люди  справились
сравнительно легко и которую вскоре сумели поставить себе на службу.
   Родбариды, как только они вырвались на свободу из стальных  контейнеров
Куана  Родбара,  сразу  же  были  приняты  за  какие-то  живые,  и  притом
наделенные особенными свойствами, существа. Даже тогда, когда  ученые  все
больше и больше склонялись к мысли, что родбариды  не  живые  существа,  а
основанные на совершенно неизвестных  для  нас  принципах  кибернетические
устройства,  огромные  возможности  родбаридов,  их  сходство   с   живыми
существами продолжали поражать и  настораживать.  Люди  и  из  них  сумели
извлечь пользу, однако далеко было до  того,  чтобы  считать  эти  системы
распознанными и тем более покоренными.
   Что же касается юсгоридов,  то  их  уже  никто  не  принимал  за  живые
существа, но все сходились на том, что  устроены  они  еще  совершеннее  и
сложнее, чем родбариды. Никто  и  не  помышлял  о  том,  чтобы  попытаться
"запрячь"  эту  новую  разновидность  биосилицитов.  Было   понятно,   что
способность преодолевать силу тяготения, свободно и быстро передвигаться в
пространстве придана им для того, чтобы выполнить какую-то сложную  миссию
на Земле. Кем придана? Для чего? Что может произойти на  нашей  планете  в
результате их появления?
   О, вопросов, и таких,  которые  вызывали  тревогу,  тогда  было  много!
Слишком много.
   В эти дни профессор Асквит задумал произвести эксперимент, который  мог
оказаться  уж  очень  рискованным.  К  этому  времени  дежурившие  с   ним
сотрудники полностью были под его влиянием, не перечили ему ни в чем и  не
отваживались  сообщать  дирекции  о   его   опытах,   не   предусмотренных
программой. Теперь Асквит и сам не скрывает, что в свое  дежурство,  утром
22 августа, в обход запрета три раза включал рентгеновскую установку.  Как
и прежде, произошло три вспышки. Три новых юсгорида отделились от голубого
шара, сформировались быстрее, чем это произошло с первенцем, и улетели.
   В два часа дня они уже были  в  Амстердаме  и  вскоре,  разбив  окно  в
кабинете управляющего Алмазной фирмой, повисли над Сиреневым Кристаллом.
   Последствия этой проделки профессора Асквита были  серьезнее,  чем  это
можно было предположить в те дни. О том, что появились  на  свет  еще  три
юсгорида,  никто  из  ученых  института  не  знал,  но  о  случившемся   в
последующие дни стало известно всем. Два юсгорида, так долго торчавшие  из
шара, все же отделились от него  (видимо,  сказалось  устроенное  Асквитом
облучение) и некоторое время лежали неподвижно на  земле.  Вновь  начались
обсуждения,  споры,  совещания.  Юсгор   настаивал   на   более   активном
вмешательстве  в  процессы,  происходящие  на  полигоне,  предлагал  снова
выловить  краном  отпавшие  юсгориды  и  подвергнуть  их  исследованию   в
лаборатории. Сторонников он не нашел. Ученый совет института не решался на
исследования, которые могли оказаться рискованными.  Трогать  юсгориды  не
сочли возможным, и тогда юсгориды... стали действовать самостоятельно.
   29 августа, около полудня, в институте прозвучала очередная тревога,  и
вскоре наблюдатели были потрясены необычайным зрелищем.
   Дежурный  нажал  кнопку  тревоги  в  тот  момент,  когда  два  юсгорида
отделились от земли и повисли в воздухе. Юсгориды неподвижно висели  минут
тридцать над рентгеновской установкой, как бы изучая  ее,  а  затем  стали
поочередно пикировать, ухитряясь замыкать контакты  таким  образом,  чтобы
установка срабатывала так же, как и запускаемая с пульта управления.
   Доктор Дювьезар, на этот раз появившийся по тревоге  на  наблюдательном
пункте, скомандовал отключить установку с пульта. Отключение произвели, но
ничего не изменилось. Вспышки продолжались. С каждой вспышкой из  голубого
шара вылетал юсгорид. Теперь они не падали на землю, а тотчас уносились  с
полигона. Шар, как фонтан, выбрасывал струи темных продолговатых тел.  Все
сверкало вокруг. Вспышки становились ярче и ярче. В их сиянии  уже  нельзя
было  разглядеть,  продолжают  ли  два  юсгорида  управлять  рентгеновской
установкой.
   Доктор Дювьезар распорядился отключить  электропитание,  подаваемое  на
установку, но  и  это  не  помогло.  Очевидно,  процесс  в  шаре  уже  шел
независимо  от  жесткого  рентгеновского  излучения,  понадобившегося  для
рождения юсгоридов лишь в первый момент.
   Фейерверк продолжался минут двадцать, и затем все померкло на полигоне.
Не стало "голубой красавицы", исчезли все юсгориды.
   Через три часа они появились в Амстердаме и  унесли  танк  с  Сиреневым
Кристаллом.


   Вернувшись в столицу метрополии из Амстердама, сделав самые необходимые
дела в институте, я поспешил встретиться с Асквитом.
   - Вы уже знаете, что произошло с покупкой Ченснеппа?
   - Конечно.
   - Это ваши проделки?
   - Упаси бог. Я еще не дошел до такого могущества. Это юсгориды.  Вы  же
сами там были и можете засвидетельствовать, что танк украл не я, а выводок
Юсгора.
   - Вы все отделываетесь шуточками. Я не об этом вас  спрашиваю.  Скажите
прямо: вы надоумили Ченснеппа и Карта драться  на  аукционе  за  Сиреневый
Кристалл?
   - Я, Алексей Николаевич, я. Ну послушайте, что  вы  за  человек  такой?
Въедливый и вместе с тем не противный. Другого я бы давно послал  ко  всем
чертям, а вот с вами...
   - Спасибо. Вы хотите мне польстить?
   - Да нет. Просто с вами не так скучно, как с другими. Я и откровенен  с
вами больше, чем с  остальными,  только  потому,  что  мне  всегда  бывает
интересно узнать, какого дьявола вам еще от меня потребуется.
   - Могу сказать.
   - Скажите.
   - Сиреневый Кристалл. Я считаю,  что  он  должен  быть  в  распоряжении
Объединенного института, Силицитового комитета ООН, а не у вас в руках. Вы
же сами говорили, что кристалл - это ключ ко всему. Если в нем и  в  самом
деле сосредоточено нечто позволяющее управлять  силицитами,  влияя  на  их
деятельность, то кристалл не может находиться в частных руках... Он должен
стать достоянием всех людей!
   Асквит свистнул.
   - Вы видели у Дювьезара последние телеграммы?
   - Я не застал его. Он уже вылетел в Нью-Йорк.
   - Советую  взять  телеграммы  у  секретаря.  Прочтите  их  внимательно.
Начинаются дела прямо-таки диковинные. Юсгориды унесли танк в Каракумы.
   - В Каракумы?
   - Да, представьте. Танк-сейф Ченснеппа  юсгориды  уволокли  в  песчаную
пустыню. Поставили его километрах в тридцати севернее Бахардена. -  Асквит
стал хохотать. - Какой поднялся шум! Появление там танка  вызвало  немалое
замешательство.  Ченснепп  рвет  и  мечет,  обвиняя   Советский   Союз   в
экспроприации  его  драгоценности.  Он   собирается   просить   защиты   у
правительства метрополии, а  правительство,  конечно,  обратится  в  Совет
Безопасности.
   - Не хватает  еще,  чтобы  появление  силицитов  вызвало  международные
конфликты.
   Асквит снова стал  серьезен.  Ему  вообще  были  свойственны  внезапные
переходы от веселости к сдержанности.
   - Вызовет конфликт, говорите? Не  думаю.  Знаете,  Алексей  Николаевич,
видимо, начинается самое интересное: биосилициты, кажется, гораздо  умнее,
чем мы думали.
   - Умнее? Это, пожалуй, не то слово.
   - Не придирайтесь. Слова наши,  наши  понятия  вскоре  могут  оказаться
слишком бедными и неточными для определения многих действий этих созданий.
Вспомните  их  трюк  с  рентгеновской  установкой  и  стимуляцию  "голубой
принцессы"... Конфликт... Конфликт... Они не допустят конфликта. Танк  они
уже вернули.
   - Как вернули, кому?
   - Ровно через двадцать четыре часа  танк  очутился  на  том  же  месте,
откуда  был  взят.  На  площадь  Ниу  Маркет.  Охрана,  перепуганная,   но
совершенно невредимая, была в танке. Сиреневого Кристалла там, конечно, не
оказалось. Судя по последним  сообщениям,  он  остался  в  Каракумах.  Его
охраняют  десятки  юсгоридов.  Вот  так.  А  вы  говорите  дайте,  Асквит,
Сиреневый  Кристалл,  уж  очень  он  нужен   борцам   за   справедливость.
Попробуйте, возьмите его у юсгоридов. Уверен, они не отдадут. Ни у кого не
хватит сил отнять кристалл у биосилицитов.
   - Вы прекрасно понимаете, я говорю не о кристалле, находящемся сейчас в
Каракумах, а о том, которым вы ночью  поддразнивали  родбарида.  Сиреневый
Кристалл вы держите в сосуде из кремния, кристалл в этом случае не создает
поля, в котором ориентируются биосилициты, и, манипулируя этой защитой, вы
научились управлять родбаридами. Не страшны вам и юсгориды. Вы не  боитесь
их нападения потому, что в отличие от Дагира и владельцев  Алмазной  фирмы
имеете возможность хранить Сиреневый Кристалл  в  оболочке  из  чистейшего
кремния. Мне теперь понятны ваши проделки.
   - Все?
   - Почти. Если хотите, начнем с воспоминаний о вашем  первом  сообщении,
так любезно сделанном в Паутоанском университете. Вы нам довольно подробно
описали, как при помощи Золотой Ладьи нашли Сиреневый Кристалл.
   - Вы, кажется, уже тогда оценили свойственную мне откровенность, не так
ли?
   - О, конечно! Мы внимательно выслушали вас и уже  тогда  были  удивлены
тем обстоятельством, что вы все время упоминали  об  одном,  и  только  об
одном, кристалле. Нас очень интересовало, куда делся второй кристалл.
   - Поверьте, это обстоятельство мы переживали совершенно идентично.
   - Допустим. Но когда вы приехали в Макими еще раз, пытаясь уличить  нас
в краже спрятанного вами же кристалла...
   - Алексей Николаевич, ну зачем так? Вы, кажется, слишком рьяно  входите
в роль обличителя.
   - Ничего не поделаешь, вы же до сих пор не хотите  прямо  сказать,  что
обладаете Сиреневым Кристаллом, что всегда имели его при себе.
   - Имел до тех пор, пока он не исчез в Таркоре.
   -  Так  ли?  Ведь  это  неправда.  Как  только  вы  заметили,  что  при
экранировке вашего кристалла Золотая Ладья снова указывает на Паутоо, вы и
решились на этот вояж в Макими. Конечно, вы тогда и сами еще не знали, что
же случилось в Верхнем Храме. После бегства в Австралию вашего  соглядатая
вы все поняли.  Мне  удалось  разгадать  эту  историю  совсем  недавно.  В
Амстердаме я узнал, что Дагир и Ару - одно и то  же  лицо.  Теперь  и  мне
понятно, как обстояли дела в то время, когда вы на вертолете подбирались к
Сиреневому Кристаллу. Дагир-Ару был с вами в  этой  маленькой  экспедиции.
Стрельба, масса всяческих неудобств - и вам пришлось в развалины направить
его. Дагир был достаточно сообразителен, чтобы  утаить  от  вас  Сиреневый
Кристалл, решив, что вам достаточно и одного драгоценного камня.
   На Асквита мои разоблачения не произвели никакого впечатления. Его  уже
волновало другое.
   - Ну к чему вы перетряхиваете старье? Я успел  забыть  обо  всем  этом.
Дагир, Верхний  Храм,  аукцион  в  Амстердаме...  Сейчас  важно  другое  -
юсгориды!
   - Вы хотите уйти от неприятного для вас разговора?
   - Ничего подобного. И для того чтобы  доказать  вам  это,  скажу:  ваши
умозаключения правильны. Да, я не упускал возможностей и с немалой пользой
поэкспериментировал с кристаллом.  Я  привозил  и  Ченснеппа,  и  Карта  в
заповедник, демонстрировал им, на что способен Сиреневый Кристалл.  Именно
с его помощью удавалось заставить родбаридов  добывать  редчайшие  металлы
для нас, а не для их "голубой красавицы".
   - Ну и что? Какое все это имеет значение теперь?
   - Поймите же, Алексей Николаевич, с рождением юсгоридов все изменилось.
Нам предстоит еще повозиться с ними. Но сейчас  меня  беспокоит  вот  что.
Юсгориды унесли купленный Ченснеппом кристалл, унесут и мой, если  я  хотя
бы на несколько минут освобожу его от кремниевой защиты. Кристалл  создает
поле, в котором юсгориды ориентированы не  хуже  зародышей,  помещенных  в
лодочки-компасы. Они моментально примчатся в карьер.  Нельзя  с  кристалла
снимать защиту... А  как  управлять  родбаридами,  как  продолжать  добычу
металлов?
   - А вот это меня меньше всего интересует.
   - Да, разумеется, вы же не имеете акций "Люкс-металл".
   - Акции тем более меня не интересуют.
   - Напрасно. Впрочем, вы ведь воспитаны бессребреником.  А  что  же  вас
больше всего тревожит?
   -  Судьба  вашего  Сиреневого  Кристалла.  Он   должен   быть   передан
Объединенному институту.
   - О  нет!  Мне  самому  он  еще  пригодится.  Я  надеюсь  побороться  с
юсгоридами.





   На следующий  день  после  нападения  юсгоридов  на  танк  Ченснеппа  в
Объединенный институт стали поступать все новые  и  новые  сведения  о  их
деятельности.
   Если о родбаридах было известно довольно ограниченному кругу людей,  то
о новой разновидности биосилицитов очень скоро узнал весь мир.  Стремление
не разглашать сведений о родбаридах было естественным. Представления о  их
природе и  возможных  последствиях  пребывания  на  Земле  были  настолько
смутными, что делать эти сведения  достоянием  широкой  публики  считалось
рискованным. Могло найтись немало любителей сеять  панику  и  очень  много
людей, способных поддаться панике. Что касается юсгоридов,  то  утаить  их
деятельность не представлялось возможным: они рассеялись по миру мгновенно
и вели себя так, как считали необходимым.
   О юсгоридах уже написано много, и развивать  эту  тему  вряд  ли  имеет
смысл. Я расскажу только о тех случаях, которые наглядно  подтвердили  мое
предположение, что мы имеем дело не с какими-то формами силициевой  жизни,
а с киберразведчиками.  Это  были  не  электронно-механические  роботы,  а
создания очень совершенные, включающие  в  себя  биологические  структуры.
Приведу случаи, которые заставили о многом задуматься, послужив  наглядной
иллюстрацией к выдвинутой гипотезе.
   Один из них произошел в столице  метрополии  на  следующий  день  после
моего приезда  в  Амстердам  и  поразил  меня  не  меньше,  чем  похищение
танка-сейфа.
   В клинике профессора Гурдера  шла  тяжелая  полостная  операция.  Свет,
белизна операционной, сияющие хромом инструменты, чистота. Операцию  делал
сам Гурдер, она длилась уже третий час, и вдруг над  операционным  столом,
около бестеневой лампы, появился какой-то  темный  продолговатый  предмет.
Хирург, не отводя взгляда от операционного поля,  отчетливо  сознает,  что
перед ним непрерывно маячит  что-то  темное,  мешающее  работать.  Неужели
галлюцинация?..  Может  быть,  сказалось  крайнее  утомление,   возраст?..
Наложена очередная лигатура,  остановлено  кровотечение,  можно  перевести
дыхание. Профессор чуть распрямляется и замечает негодующие глаза  старшей
операционной сестры, обращенные на тот же загадочный предмет.
   И тогда Гурдер в полной мере осознает  трагизм  происходящего:  значит,
этот невесть откуда взявшийся предмет виден  не  только  ему.  В  идеально
чистой операционной находится постороннее тело,  которое  в  любой  момент
может начать действовать... А стерильность? А жизнь больного?..  Профессор
больше не позволяет себе отвлекаться. Четкие движения рук стали еще  более
отточенными. Операция завершена. Наложен  последний  шов.  Гость  оказался
корректным, он исчез, не коснувшись ни одного предмета.
   В этот же день к директору библиотеки  Конгресса  с  претензией  явился
сенатор Хьюз. Он двадцать пять лет посещает библиотеку, привык, что в ней,
слава богу, никогда ничего не меняется, и  вот  теперь  эти  торчащие  над
столом  нелепые  приспособления!  Зачем?  Сенатор   категорически   против
новшеств и самым настоятельным образом просит убрать  из  читального  зала
эти штучки, мешающие ему сосредоточиться. Директор, сразу  сообразив,  что
какие-то обстоятельства роковым образом  нарушили  умственные  способности
старого сенатора, заговорил с ним мягко, стараясь успокоить и обдумывая  в
то же время, откуда лучше вызвать достаточно опытного  врача.  Кто-кто,  а
директор библиотеки прекрасно знал, что в читальном зале никаких  "штучек"
не приспосабливали. Участливое отношение директора окончательно вывело  из
себя сенатора:
   - Вы из меня дурака не делайте. Я еще в своем уме. А  вы,  может  быть,
действительно нездоровы, если начали  забывать  о  происходящем  у  вас  в
библиотеке.
   Неприятный разговор окончился в зале. Там над  каждым  занятым  рабочим
местом терпеливо висели юсгориды.  Я  подчеркиваю  -  над  каждым  занятым
местом, над каждой раскрытой книгой, журналом, газетой.
   С появлением юсгоридов  гипотеза,  объясняющая  их  назначение,  обрела
необходимую стройность, подкрепилась новыми  фактами.  Предположение,  что
тысячу лет  тому  назад  на  Землю  упал  метеорит,  содержавший  зародыши
силициевой  жизни,  теперь  представлялось  столь  же  ошибочным,  как   и
предположение древних паутоанцев о прилете к ним божества. Да, упавшее  на
Себату  тело,  очевидно,  было  каким-то  снарядом,  посланным  к  нам  из
неведомого далекого  мира,  а  не  божеством  или  метеоритом.  В  снаряде
находились своеобразные биосилициевые кибернетические устройства,  которым
в исследуемом мире,  то  есть  на  нашей  планете,  предстояло  претерпеть
несколько превращений, размножиться и выполнить определенную программу  по
сбору  информации,  но  что-то  испортилось  в  момент   приземления.   Не
сработала,  видимо,  великолепно  задуманная  система.  После   удара,   в
запальчивости нанесенного Рокомо, при  удачном  стечении  обстоятельств  -
гроза, ливень - возникла только плазма, являющаяся необходимым  субстратом
для дальнейшего развития биосилицитов. В  наши  дни,  уже  при  умышленном
вмешательстве  человека,  кроме  плазмы  удалось  активизировать  и  более
совершенные формы биосилицитов. Однако до сих пор, вероятно, процесс  идет
не так, как это было запрограммировано  разумными  существами,  пославшими
киберразведчиков.
   Силициевая плазма развивалась беспорядочно,  очевидно  не  сдерживаемая
никаким  программным  устройством;  родбариды,  как  роботы  со  спутанной
программой, то вдруг начинали возводить какие-то постройки, то,  вгрызаясь
в песок, создавали параболические чаши; юсгориды... Вот на этой-то  стадии
и  началось,  кажется,  что-то  целеустремленное.  Разум  Земли  помог  им
появиться на свет.  В  наши  дни  рождению  плазмы  помогли  не  случайные
грозовые разряды, а мощнейшие,  управляемые  человеком  электростатические
генераторы. Оживлению зародышей предшествовала большая работа  биохимиков,
возглавляемых профессором Родбаром. Им удалось найти условия, при  которых
в силициевой плазме начали свое развитие родбариды. Наконец, под  влиянием
коротковолнового электромагнитного излучения,  создаваемого  рентгеновской
установкой,  инсценировано  было  появление  юсгоридов,   которые   теперь
самостоятельно  носятся  по  нашей  планете.  Действуют  ли  они  по   уже
обретенной   программе,   или   их   поступки   так   же   хаотичны,   как
предшествовавших им силицитов?
   Юсгориды,  только  "оперившись",  сразу  же  помчались   за   Сиреневым
Кристаллом и, не пожалев никаких усилий, добыли его. Не в нем ли и в самом
деле ключ ко всему? Что, если именно Сиреневый Кристалл содержит программу
действий   киберразведчиков   неизвестного   нам   мира?    Разведчиков?..
Несомненно! Юсгориды действовали так, что каждый их  поступок  подтверждал
гипотезу о посланце космоса,  направленном  с  определенной  целью,  а  не
случайно попавшем из Вселенной.
   Юсгориды активизировались с каждым днем. Они стали проникать на заводы,
в научные учреждения, школы, шахты, ракетодромы и казармы. Их обнаруживали
в  домах  умалишенных,  магазинах,  тюрьмах,  метрополитенах  и  родильных
отделениях больниц.
   Давнее стремление человека в космос уже увенчалось успехами -  запуском
искусственных спутников Земли, первыми  полетами  человека  в  околоземное
пространство, посылкой к ближайшим планетам автоматических станций  и  так
далее. Ученые и инженеры  уже  начинают  разрабатывать  приспособления,  в
которых исследователи, опустившись на незнакомую планету, будут  неуязвимы
и смогут изучить открывшийся им  мир.  Создаются  проекты  приспособлений,
позволяющих человеку побывать на небесных  телах,  резко  отличающихся  от
нашей планеты, и такие конструкции, которые  без  человека  могут  собрать
обширную информацию об этих мирах.
   Юсгориды и были такими  идеальными  киберразведчиками.  Обладая  мощной
энергетикой, свойством свободно преодолевать тяготение, функционировать  в
самой различной среде, они были неуязвимы,  неуловимы,  имели  возможность
непрерывно связываться друг с другом и,  вероятно,  с  центром  (Сиреневый
Кристалл?!), направлявшим все их действия.
   Можно  понять,  сколь  соблазнительной  казалась  возможность   изучить
строение этих разведчиков, как хотелось узнать, какие же еще не  известные
человеку свойства природы использованы были для их создания. Однако это не
удавалось. Юсгориды не причиняли людям никакого вреда, не вмешивались в их
действия, но и не допускали вмешательства  в  свои  функции.  Все  попытки
изучить их пристальнее  кончались  неудачей,  а  при  слишком  настойчивом
стремлении к этому юсгориды самоуничтожались!
   В те дни, когда гипотеза о посланцах разумных существ еще  не  получила
распространения  и  признания,  о  природе  юсгоридов  выдвигались   самые
разнообразные предположения вплоть до  того,  что  они  гуманны,  наделены
разумом высшего порядка. Видимо,  поводом  к  этому  послужил  инцидент  в
вычислительном  центре  Опнинга.  Однажды  там  в  счетно-решающую  машину
вводилась программа с данными  о  предполагаемых  свойствах  биосилицитов.
Данные, как  это  выяснилось  впоследствии,  были  неточными  и,  конечно,
неполными. Висевший около машины юсгорид (к  ним  уже  успели  привыкнуть)
вдруг вытянулся, образуя в нижней части своего тела острие, и, запрыгав по
клавишам, исправил значение вводимой информации.
   Что  могло  быть  лучшим  подтверждением   гипотезы,   трактовавшей   о
необходимости  рассматривать  силициты  как  совершенные  киберразведчики,
посланные разумными существами какого-то неведомого нам мира?
   Нужно  сказать,  что  юсгориды  в   то   время   вызывали   не   только
озабоченность, обусловленную их вторжением во все дела землян, но и  общую
подтянутость.  При  внимательном  и   всепроникающем   взгляде   внеземной
цивилизации  людям  становилось  как-то  неловко  за  свои   неблаговидные
поступки, несовершенство человеческого общества.


   Я не в состоянии описать, что делалось в  этот  период  в  Объединенном
силицитовом  институте.  Он  по-настоящему  стал   международным   центром
изучения силицитов, куда стекалась вся  информация  о  их  действиях,  где
собрались ученые самых различных направлений, представлявшие  все  крупные
страны мира. В  разгар  деятельности  юсгоридов  большинство  стран  самым
эффективным образом поддерживало институт, который превратился  в  рабочий
инструмент  Силицитового  комитета  Организации  Объединенных   Наций.   В
распоряжение  института  были  предоставлены  самые  современные  средства
транспорта,  приборы,  аппаратура  -  словом,  все,   что   только   могло
понадобиться. Силицитовый комитет мог располагать, если  это  потребуется,
практически всеми людскими и энергетическими силами Земли.
   В это время все человечество,  естественно,  волновал  вопрос:  кто  же
послал силицитовых киберразведчиков? Чем кончится  разведка?  Является  ли
она призывом к общению или началом агрессии? Большинство ученых склонялось
к мысли, что мы имеем дело с посланцами очень высокой цивилизации, которые
не служат низменным целям, так  как  у  подобной  цивилизации  может  быть
только совершенный социальный  строй.  Столь  развитый  разум,  какими  бы
формами жизни он ни был порожден, должен быть глубоко гуманным.
   Накануне моего доклада  в  Силицитовом  комитете  из  нескольких  наших
наблюдательных пунктов - а теперь они были практически на всей  планете  -
поступили сведения о еще неизвестной до  того  деятельности  юсгоридов  на
песчаной косе у Таманского залива. В этот  же  день  специальная  комиссия
вылетела в Крым.


   Над  песчаной  отмелью  повисло  множество  юсгоридов.  Они  образовали
плоскость, расположившись в пяти метрах над песком, и вскоре  начали  свою
пока совершенно непонятную нам, но, очевидно, организованную деятельность.
Время от времени то один, то другой юсгорид пикировал, и в том месте,  где
он врезался в песок, начинал расти ком. Каждый ком рос с такой  скоростью,
что уже часа  через  два  можно  было  распознать  в  нем  нашего  старого
знакомого - родбарида. Как только размер родбаридов достигал  полуметра  в
поперечнике,  они  переставали  расти,  но  продолжали  уничтожать  песок,
употребляя его в виде строительного материала. К  вечеру  их  работа  была
закончена, и мы увидели, что под  слоем  юсгоридов,  висевших  неподвижно,
образовалась чаша, похожая на сооруженную  ими  на  вилле  Отэна  Карта  в
Пропилеях, но значительно превосходящая ее размерами.
   Биосилициты не мешали нам  наблюдать  за  ними,  даже  возня  с  нашими
громоздкими киносъемочными средствами, как видно, не обескуражила их.  Как
и всегда, они не вмешивались в наши действия, поскольку мы  не  мешали  их
работе. Вскоре нам представился случай убедиться в том, что  мы,  пожалуй,
при всем желании не смогли бы помешать их еще непонятной  для  нас  затее.
Это очень хорошо продемонстрировал нам маленький эпизод с чайками.
   Вечером, когда огромное, уже побагровевшее солнце коснулось  горизонта,
чайки заспешили домой. В течение дня они, как обычно, носились  с  криками
над заливом, вылавливали в тихих его водах пропитание и время  от  времени
усаживались передохнуть и поболтать на выступавшие кое-где из воды  камни.
Но вот день подошел  к  концу,  и  насытившееся  пернатое  общество  стало
покидать крохотные островки, стремясь укрыться  в  прибрежных  скалах.  Не
обращая  внимания  на  кипучую  деятельность  внезапно  появившихся  в  их
насиженных краях силициевых тружеников, они  прямым  путем  направились  к
своим ночным убежищам. Но не тут-то было. Незадачливые птицы,  подлетая  к
тому месту, где быстро и размеренно сооружалась чаша, ударялись  о  что-то
невидимое, как о стену. Многие падали тут же,  кое-кто  отлетал  к  самому
прибою, отброшенный  незримой  преградой.  Вскоре  чайки  сообразили,  что
лететь напрямик опасно. Крик их, и так надоевший в течение дня, усилился и
стал просто нестерпимым. Возмущению чаек не было границ.
   Мы же поняли, что сооружение  юсгоридов,  очевидно,  окружено  каким-то
мощным силовым полем.
   В эту ночь никто из членов комиссии не сомкнул глаз, неустанно наблюдая
за биосилицитами. Кинооператоры прибыли почти одновременно с нашей штабной
машиной и не упускали возможности самым добросовестным образом фиксировать
на пленку все происходящее на отмели. На ближайших  от  необычной  стройки
скалах были установлены мощные прожекторы, и, когда  операторам  не  стало
хватать дневного света, они в изобилии получили искусственный.
   Как только гигантская параболическая чаша была закончена  (мы  все  еще
удивлялись видимым совершенством ее отделки и скоростью, с какой она  была
создана), в слое юсгоридов начались перемещения. Если до этого момента они
висели совершенно неподвижно, замерев над усердно создаваемым углублением,
то теперь они начали сложные передвижения. В  голубовато-фиолетовых  лучах
наших мощных прожекторов юсгориды засверкали  волшебным  фейерверком.  Как
рой мошек  в  лучах  заходящего  солнца  справляет  свой  радостный  танец
зачинающейся жизни,  так  и  юсгориды  в  лучах  десятков  вольтовых  дуг,
направленных на них со всех сторон, вели свой хоровод. Но  здесь  не  было
разудалого, хаотического метания счастливой и все  позабывшей  в  любовном
угаре мошкары. Создаваемый ими пространственный орнамент то вдруг  оживал,
замирал, то вновь приходил в замысловатое и  радующее  глаз  движение.  Из
круга вдруг взмывали отдельные  особи  и  уносились,  как  ракеты,  вверх;
некоторые, очерчивая в воздухе вытянутые эллипсы, создавали в пространстве
ослепительные лепестки какого-то цветка; в самом центре этого  искрящегося
облака юсгоридов внезапно возникало красиво переплетающееся  ядро,  словно
сердцевина этого яркого цветка.
   В  разгар  причудливого  танца  мы  заметили,   что   число   юсгоридов
увеличивается. Они прибывали сюда, как бы призванные  этим  распустившимся
цветком-хороводом,  со  всех  концов  света.  Вновь  появившиеся  юсгориды
повисали вокруг пляшущих собратьев, словно кольцо увлеченных и застывших в
восхищении зрителей. Однако бездельничали они не долго. Часам к двум  ночи
мы поняли, что и на  их  долю  было  определено  немало  работы.  Спокойно
"полюбовавшись" танцем минут десять, они  начали  образовывать  над  чашей
нечто вроде ажурной башни, по очертаниям напоминавшей башню Эйфеля. Внутри
ее основания все еще продолжалась пляска юсгоридов, но теперь движения  ее
участников стали  замедленными,  плавными.  Создавалось  впечатление,  что
исполнители устали и перешли на более минорный тон своей  пространственной
песни.
   Часам к трем ночи  все  как-то  замерло,  утихло.  Мы  тоже  устали  до
предела, пресыщенные нагрянувшими на нас впечатлениями.
   Башня стояла неподвижно. Рой  юсгоридов  внутри  нее  все  медленнее  и
медленнее  выводил  свои  рисунки.  Над  песчаной  отмелью   было   как-то
настороженно, тихо.
   Время шло, ничто не менялось, но мы ждали и чувствовали: вот-вот что-то
должно произойти. Кто-то из  самых  трезвых  наблюдателей  догадался,  что
именно сейчас, сию минуту, совершенно  необходимо  выпить  кофе.  Черного,
крепкого и, конечно, горячего. Комиссия наша  была  не  только  слаженной,
организованной  и   мобильной,   но   и   обладала   недурно   действующей
"хозяйственной частью", заведующий которой  в  последнее  время  пустил  в
обиход новую поговорку: "Оперативности надо учиться у юсгоридов".
   Кофе и в самом деле появился как по волшебству и был нужен сейчас,  как
ничто другое.
   А  между  тем  становилось  все   тревожнее.   Председатель   комиссии,
воспользовавшись  затишьем,  собрал  нас  для  составления   внеочередного
рапорта Международному штабу. Рапорт был написан быстро, передан по  радио
в Нью-Йорк, а через несколько минут из Центрального штаба нам радировали о
рассылке его правительствам стран - участниц Силицитового комитета.
   На какой-то момент  нам  показалось,  что  в  штабе  переусердствовали,
приумножив наши тревоги, но вскоре  согласились  с  решением  нью-йоркцев.
Столь массовой и столь целенаправленной деятельности силициевых существ на
Земле еще не наблюдалось.  Правда,  все  мы  уже  успели  убедиться  в  их
"лояльности"  к  нам,  землянам,  поверили  в  их  разумное  и  беззлобное
поведение, но как знать...
   Под утро стало прохладно. Кое-кто уже начал  зябнуть.  Юсгор,  потеплее
укутавшись в  плед,  кажется,  даже  вздремнул  тихонько  в  уголке  нашей
вместительной  и  очень  удобной  штабной  машины.  Асквит  стал  ворчать,
заявляя, что спектакль ему наскучил.
   - Черт знает что. Кто так ведет программу?  Действие  должно  нарастать
неуклонно. Никаких спадов!  Искусство  не  экономика,  в  нем  недопустимы
спады.  Господа,  я,   пожалуй,   вполне   удовлетворен   этим   несколько
затянувшимся представлением. Что, если нам  часок  поспать  в  палатках  и
попросить Юсгора подежурить? Ведь он уже успел вздремнуть немного...
   - Ваши инсинуации, Асквит...
   - Господа! Начался дождь, - перебил Юсгора Асквит, не  дав  разгореться
спору. - Дождик,  господа,  дождик!  -  радостно  восклицал  Асквит.  -  В
палатки, в палатки!
   Дождь действительно начинался. Никто из  нас  не  заметил,  когда  небо
затянулось   низкими   облаками.   Крупные   холодные   капли   заставляли
поеживаться. Кто-то уже собрался выйти  из  машины,  но  вдруг  заработала
штабная рация, и о дожде все забыли.
   В  центральный   штаб   поступили   сведения   с   нашего   постоянного
наблюдательного поста в Каракумах, что  Сиреневый  Кристалл  покинул  свою
"резиденцию" и в сопровождении всегда охранявших его юсгоридов двинулся  к
Таманскому заливу... То, что кристалл движется именно в нашем направлении,
подтвердилось радиограммами нескольких наблюдательных постов  в  различных
местах.
   Сиреневый Кристалл приближался. Не прошло и двадцати минут, как он у же
был у нас. Мы даже не успели подивиться скорости, с какой  произошел  этот
тысячекилометровый бросок, как над параболической чашей все вновь ожило. А
вскоре события начали нарастать с такой быстротой, что Асквит уже  не  мог
жаловаться на спад действия в этом необычайном представлении.
   Юсгориды, доставившие Сиреневый Кристалл,  располагались  вокруг  него,
как бы повторяя его форму, увеличивая его в размерах. Кристалл  сиял  ярче
обычного, светились и сопровождавшие его юсгориды, пульсируя,  переливаясь
всеми цветами радуги. Вскоре вся эта компания разместилась  в  чаше  таким
образом, что кристалл очутился в фокусе  гиперболического  параболоида,  и
все пришло в движение. Засверкал чудо-цветок, начали  светиться  юсгориды,
образовавшие  ажурную  башню,  в  воздухе  послышалось   гудение,   вскоре
перекрывшее шум мощных автомобильных  движков,  подававших  электроэнергию
прожекторам. Кинооператоры принялись более интенсивно расходовать пленку.
   Внезапно все прожекторы погасли. Мы не сразу  поняли,  в  чем  дело,  и
только после донесения начальника войскового подразделения, обслуживающего
нашу комиссию, начали  размышлять  о  случившемся,  соображать,  какое  же
принять решение. Юсгориды до этого никогда не вмешивались в наши действия,
теперь же они самым настойчивым образом гасили прожекторы. Прожекторы наши
питались от восьми автомобильных электростанций.  Через  несколько  минут,
после того как  Сиреневый  Кристалл  расположился  в  параболоиде,  восемь
юсгоридов приблизились к щиткам этих электростанций и  отключили  питание.
Военные механики не растерялись и вновь включили рубильники,  но  юсгориды
опять прекратили поступление энергии. Такая  "игра"  продолжалась  до  тех
пор, пока мы в штабной машине не приняли решение  не  уступать  юсгоридам.
Нужно признаться, что  оно  было  озорным  и,  как  сказать,  может  быть,
рискованным: ведь мы все еще не знали, смеем  ли  мы  перечить  силициевым
пришельцам, уже неоднократно показавшим людям свою мощь. Но  решение  было
принято, и схему питания переключили таким образом, что юсгориды  вряд  ли
смогли бы запросто его прервать.
   Мы с нетерпением и не без тревоги ждали, что последует  за  этим  нашим
актом. Уж очень не  хотелось  поступаться  своим  достоинством,  уж  очень
тягостно было сознавать, что биосилициты слишком могучи.
   Вот  здесь,  в  эти  минуты,  быть  может  как   никогда   раньше,   мы
почувствовали единение.  В  штабе  комиссии  были  собраны  ученые  разных
убеждений, и, несмотря на это, решение было принято быстро  и  единодушно:
не сдаваться! Пусть в этом малом  пункте,  но  показать,  что  мы  хозяева
планеты и имеем право хотя бы только видеть, что творят  здесь  пришельцы.
Хотим осветить их деятельность, и баста!
   Урок, полученный от биосилицитов, произвел на нас огромное впечатление,
а наши физики  и  по  сей  день  разводят  руками,  не  понимая  и  дивясь
возможностям посланцев иного мира.
   Видимо,  всей  затее   силицитов   почему-то   мешали   потоки   света,
направленные на них с десятков прожекторов,  и  они...  искривили  лучи  в
пространстве. Теперь-то мы знаем,  что  они  не  могли  терять  ни  минуты
времени. Их эксперимент должен был осуществиться в точно определенный час,
им некогда было возиться с распутыванием наших электросхем, и они взяли да
искривили световые потоки.
   Лучи прожекторов, как и несмышленые чайки, теперь упирались в невидимую
преграду, плавно огибали ее и уходили в  небо,  подсвечивая  нависшие  над
песчаной косой облака.
   А в облаках начало твориться тоже нечто несусветное.
   Бедные юсгориды в ту ночь трудились неустанно: им мешали и  земляне,  и
земная природа, однако они вступили в состязание не только с людьми, но  и
со стихией и вскоре победили.
   Над ажурной башней, словно вырезанное аккуратно ножичком,  образовалось
отверстие в облаках, и теперь  башня  вершиной  своей  смотрела  в  чистое
звездное небо, беспрепятственно выискивая нужную звезду.
   А тем временем гул все  нарастал  и  нарастал.  Какие-то  переливчатые,
полупрозрачные цветовые волны побежали на некотором расстоянии  от  башни,
сотканной из юсгоридов, и башня начала наклоняться. Вершина  ее,  совершая
круговые движения, как бы нащупывала что-то во Вселенной. Вырез в  облаках
подчиненно следовал за ее движениями, Они становились все более  плавными,
замедлялись и наконец прекратились. Теперь башня замерла, наклонившись под
углом  16ь  к  вертикали,  и  из  нее  вырвался  ярчайший  световой   луч.
Пульсирующий, тонкий, совсем не расширяющийся, он был направлен,  как  это
удалось нам впоследствии установить по приборам, на Тау Кита.
   Увлеченные столь необычным зрелищем, мы в тот момент, конечно, не могли
не только понять происходящее, но просто уследить за ним. Выручили приборы
- наши механические помощники, самым  добросовестным  образом  дополнившие
наши органы чувств и  нашу  память.  И  теперь  мне  уже  трудно  отделить
впечатления той ночи  от  выводов,  сделанных  много  позже  на  основании
тщательного анализа, всесторонних и беспристрастных показаний  аппаратуры,
стянутой нами тогда к Таманскому заливу.
   Как только  башня  нашла  нужное  ей  направление,  в  центре  ее,  над
параболической чашей, возникла такая музыка движения, которая превосходила
все виденное нами накануне. Теперь нам было ясно, что  Сиреневый  Кристалл
стал душой и сердцем этого волшебного  хоровода.  Все  было  сосредоточено
вокруг него, все неуловимо подчинялось его импульсам, и десятки юсгоридов,
теперь засветившихся различными цветами,  совершали  свои  переплетения  в
пространстве, то вдруг замирая, то вновь создавая  плавные,  ритмичные  и,
как нам казалось, какие-то очень осмысленные пируэты.
   Все сооружение пульсировало,  лучилось,  было  в  каком-то  напряженном
стремлении ввысь, туда, где за  миллионы  километров  от  Земли  сверкала,
видимо, родная им звезда.
   Что было потом?
   Не могу в точности описать.
   Помню только, что беспрерывно создаваемая юсгоридами  симфония  как  бы
понеслась по устремленному в космос лучу. И вот всплеск, порыв,  торжество
- и все померкло.
   Какими нелепыми  показались  теперь  вновь  распрямившиеся  лучи  наших
прожекторов, в свете которых  мы  вдруг  увидели  параболоид,  заполненный
померкшими юсгоридами!  Исчез  сиявший  пространственный  цветок,  ажурная
башня. Отдавшие всю свою энергию, юсгориды неподвижно  лежали  в  огромном
сосуде.
   Начинался рассвет.
   Блекли лучи уже ненужных теперь прожекторов, но никто  в  растерянности
не догадался дать команду "выключить!"
   Родбариды, сделавшие за вчерашний вечер превосходную чашу и совсем было
забытые нами, снова откуда-то появились на отмели. Двигались они медленно,
трудолюбиво совершая на этот раз печальное дело, закрывая  выпускаемой  из
себя стекловидной массой огромную  чашу  параболоида,  наполненную  телами
юсгоридов.
   Чаша подернулась темным покровом, и аккуратные родбариды  засыпали  все
морским песком. Как только они закончили  эту  операцию,  появилась  новая
партия юсгоридов и унесла своих силицитовых строителей в Каракумы.
   На песчаной косе, далеко вдававшейся в море, все стало таким же,  каким
было вчера утром, - спокойным и чистым.
   В золотистом восходе прозрачные волны вяло набегали на  пляж,  пенились
немного и так же невозмутимо откатывались, чтобы  повторить  свою  скучную
многовековую операцию вновь и вновь.
   Крикливые чайки как ни в чем не бывало сидели на своих камнях, носились
над морем, выискивая рыбешку, не вспоминая, конечно, своих погибших  вчера
неразумных собратьев.


   Итак, биосилициты послали  первый  сигнал  к  себе  на  родину.  О  чем
сообщали они далекому, недоступному нам  миру  -  мы  не  знали,  конечно.
Вскоре мы поняли, что силициты не только направили  информацию  домой,  но
одновременно получили указание, как действовать дальше.
   Из поездки к Таманскому заливу я вернулся в метрополию  на  день  позже
Асквита, и, как только появился в Объединенном  институте,  мне  передали,
что он хочет меня повидать.
   Настроение у Асквита было странное - какая-то упорная  веселая  злость.
Как только я вошел в его кабинет, он посмотрел на меня  пристально,  будто
видел в первый раз, и сразу же признался:
   - Не получилась.
   - Что не получилось?
   - Моя схватка с юсгоридами.
   Асквит замолк. Стало заметно, как он осунулся,  побледнел  и  устал  за
последние дни. Я вспоминал его угрозу побороться с юсгоридами, но пока  не
понимал, что случилось с  ним,  чего  он  хочет  от  меня.  Асквит  достал
ярко-оранжевую маленькую коробочку и протянул мне.
   - Вы добивались его настойчиво и бескорыстно. Возьмите. Можете передать
Силицитовому  комитету.  Заказывать  брошку  для  своей  будущей  жены  не
рекомендую: юсгориды уволокут. Впрочем, они ничего не могут поделать, если
кристалл, например,  зажат  в  кулаке.  Помните,  как  ловко  схватил  его
директор Йонгель?
   - Помню. Этим же свойством воспользовались и вы, поддразнивая родбарида
на полигоне, а также когда дрессировали их в своих потайных заповедниках.
   - Ну конечно! Я убежден, что их творцы, существа, далекие от  нас,  но,
несомненно,  обладающие  высокосовершенным  разумом,  наделили  всю   свою
силициевую систему разведчиков свойствами весьма гуманными.
   Мне не очень понравилось определение Асквита "гуманные", но я не мог не
согласиться, что силициты, по всей вероятности, и в самом  деле  не  имели
права повредить что-либо живое.
   - Да, пожалуй, это верно, профессор. Заложенная в Сиреневых  Кристаллах
программа  предусматривает  для  юсгоридов  необходимость  самым   строгим
образом считаться с живыми существами  исследуемой  ими  планеты.  Они  не
могли отнять кристалл у Дагира, у Йонгеля, и они еще не причинили вреда ни
одному живому существу на Земле.
   - Вот и вы не бойтесь, берите!
   Я все еще не мог  поверить:  неужели  в  протягиваемой  Асквитом  яркой
коробке лежит Сиреневый Кристалл?
   - Вы это серьезно?
   - Берите. Какого черта, в самом деле. Берите, а то передумаю.
   Я придвинул коробку к себе.
   - Не вздумайте снять с него  кремниевую  оболочку.  Юсгориды  примчатся
через несколько минут и перебьют  здесь  все  стекла.  Разумные  существа!
Мерзавцы просто.
   - Да расскажите же толком, что случилось?
   Асквит передал мне несколько телеграмм. Я быстро прочел их, и мне стало
ясно, почему он так поносит юсгориды. Осуществив связь со своим  миром  и,
видимо, получив нужную им информацию, они побывали во всех местах, где  на
потребу людей трудились родбариды, и быстро унесли их.  В  течение  суток,
прошедших со времени посылки первого сигнала, они пронеслись по всей Земле
и, только прикоснувшись к силициевой плазме, лишили ее активности.  Плазма
моментально стекленела, теряла свои изумительные и опасные свойства.
   - Продаю виллу Беньюз. У вас нет знакомых, желающих ее приобрести?
   - Прошло увлечение тропиками?
   - Хуже. Пришла пора расплачиваться.
   Только  теперь  я  подумал  о  финансовой  стороне  всего  этого  дела,
сообразил наконец, что  Асквит,  мечтавший  приобрести  деньги  и  власть,
добывая при помощи родбаридов редчайшие металлы,  вероятно,  обанкротился.
Мне даже жаль его стало.
   - У вас большие неприятности?
   - Мягко сказано. Неделю назад я мог считать, что  уже  очень  близок  к
цели. За два дня до поездки к Таманскому заливу я все свои  средства,  все
до последнего гроша, вложил в акции "Люкс-металл", а сегодня...  -  Асквит
вынул из письменного стола пачку бумаг и потряс ими в воздухе.  -  Сегодня
они не стоят ничего. Фирма "Люкс-металл" полетела ко всем чертям и увлекла
за собой немало других фирм. Запасы уже  добытого  металла  не  покроют  и
малой доли произведенных затрат, юсгориды  пресекли  нашу  деятельность...
Нет, серьезно, вилла Беньюз продается. Имейте в виду на всякий случаи.
   Асквит встал, подошел к окну, из которого был виден полигон. Там теперь
уже не было так долго сидевших в ровной цепочке родбаридов и только торчал
кран с манипулятором, при помощи  которого  Асквит  так  ловко  похитил  у
силициевых киберов первый кубик германия.
   - Не удалось, - задумчиво, не поворачиваясь ко мне, произнес Асквит.  -
Стремления оказались бесплодными. Как это сказано у Ларба?.. "И сколько бы
мы ни шли навстречу радуге, мы никогда не придем под ее сияющие своды!"
   - А может быть, - начал я тихо, - надо идти до более правильной дороге,
профессор?
   Асквит резко обернулся:
   - Да кто же может сказать, какая дорога правильна? Люди еще ни черта не
знают. Биосилициты или, вернее, те, кто их послал, тоже ничего  не  знают.
Уверен. Это здесь,  у  нас,  они  представляются  уж  слишком  могучими  и
мудрыми, а там, у себя, они тоже ищут и спотыкаются о препятствия, то есть
живут! Правильная дорога! Скучно ходить по правильной дороге!
   - Тогда не жалейте потерянного.
   - А я и не жалею. Я никогда не был ни скуп, ни расточителен. Скупость и
расточительство - явления одного и того же порядка: оба обедняют человека.
   Зазвонил телефон. Асквит выслушал, что ему говорил доктор  Дювьезар,  и
оживился до-прежнему.
   - Алексей Николаевич, началось!
   - Что началось?
   - В Каракумах силициты затеяли что-то новое. Необходимо срочно вылететь
туда. Великолепно, начинается новый акт. Поедемте в город,  надо  поскорее
собираться. А "Люкс-металл"... Черт с ним, с "Люкс-металлом", разберутся и
без меня.





   Последний участок пути к "резиденции" Сиреневого Кристалла решено  было
преодолеть на  вездеходе.  Использовать  для  этой  цели  вертолет  мы  не
рискнули, опасаясь уподобиться чайкам и налететь на какую-нибудь невидимую
преграду, воздвигнутую силицитами.
   Впервые мне довелось очутиться среди одной  из  самых  крупных  пустынь
мира. Весь день мы медленно двигались по постепенно  повышающемуся  плато,
покрытому мелким, темным, блестевшим на солнце камнем. К вечеру  горизонт,
все время казавшийся таким близким, вдруг отодвинулся куда-то  в  багровую
даль   и   взгляду   открылись   огромные,   представляющиеся   совершенно
безжизненными пространства. Позади, слева, в быстро темнеющей  дымке  едва
виднелись скалы, внизу  громоздились  истерзанные  временем  нагромождения
камней, а  справа,  с  севера,  простирался  беспредельный  океан  песков.
Правильными рядами на десятки километров протянулись его волны,  замершие,
словно скованные чьей-то злой и прихотливой волей.
   Пустыня. Здесь в вековечной борьбе неистового солнца" и ветра с крепкой
породой скал неустанно идет  процесс  разрушения.  Идет  веками,  грозный,
упорный, который может остановить только человек, дерзновенно вступающий в
борьбу и с пустыней. А пока еще в очень многих  местах  раскаленные  пески
пядь за пядью отвоевывают пространство у скал и,  пересыпаемые  ветром,  с
тихим,  довольным  шелестом  покрывают   все   новые   и   новые   участки
рассыпающегося камня.
   Душные  просторы  песка  кажутся  унылыми.  Они  то   серо-желтые,   то
тускло-стальные, а в часы заката вдруг становятся  красноватыми  и  всегда
вызывают  чувство  тоски  и  потерянности.  Пустыня,  правда,  не  так  уж
безжизненна, как это принято считать многими людьми, ее не знающими. И все
же, даже когда однообразие нарушается колыханием на гребне бархана сухой и
жесткой травы селина, черноватыми,  исковерканными  кустами  саксаула  или
быстрой ящерицей, радостное чувство не наступает. Не оставляет мысль,  что
здесь, на переднем крае схватки жизни и разрушения, побеждает  разрушение.
Если находишься в пустыне долго, то уж не верится, что где-то есть море  и
зелень, человек и вычислительные центры. Все чаще думается, что  здесь  не
столь безжизненно, сколь безнадежно.  Несколько  лет  назад  мне  довелось
побывать высоко в горах - в Цейском ледниковом  цирке.  Извилистый  ледник
привел нас,  альпинистов,  в  громадный  котлован,  замкнутый  высочайшими
вершинами Кавказских гор. Ночь. Свет луны выхватывает из  черных  провалов
снежно-серебристые куски. Скалы и лед, черное звездное небо над головой  -
впечатление такое, будто попал в другой,  еще  не  озаренный  жизнью  мир.
Среди таких  гор  чувствуешь  себя  первооткрывателем,  а  в  безрадостной
пустыне кажется, будто очутился на уставшей, отживающей планете.
   Стараниями человека, его упорным и отважным трудом  пустыни  постепенно
приобщаются к миру. Будет время, когда все они  покроются  сетью  каналов,
цветущими садами,  полями  хлопка.  Будет...  а  сейчас  здесь  с  немалым
комфортом расположились биосилициты.
   Рано утром,  с  трудом  преодолевая  крутые  барханы,  вездеходы  вышли
наконец к возвышенности, с которой уже хорошо  были  видны  необыкновенные
постройки наших деятельных и совершенно неутомимых гостей.
   Они недаром избрали Каракумы - самые молодые в  истории  нашей  планеты
пески. Понравились они биосилицитам, видимо, прежде всего тем, что  состав
этих песков весьма и весьма разнообразен. Ветер еще не успел  как  следует
перевеять их, отдельные зерна угловаты, свежи, словно  совсем  недавно  (в
геологическом смысле) был размолот и  хорошенько  промыт  гранит.  Полевые
шпаты всех оттенков: розоватые,  желтоватые  и  цвета  оливков,  пластинки
блестящей слюды, зернышки кварца, мельчайшие крупинки граната и  турмалина
- чего только не найдешь при внимательном изучении песка Каракумов!  Более
сорока  различных  минералов  раздроблены,  перемешаны  и  насыпаны  здесь
волнами, достигающими порой семидесяти, ста, а то и  ста  двадцати  метров
высоты.  Что  и  говорить  -  обильный  корм  для  родбаридов,   неустанно
возводящих свою гигантскую постройку.
   Мы расположились на ближайшем от этой  постройки  такыре  и  отсюда,  с
естественной площадки,  на  которую  могли  опускаться  вертолеты,  начали
наблюдения. Еще неизвестно было, подпустят ли  нас  силицитовые  строители
поближе к  своему  сооружению,  и  мы  на  первых  порах  довольствовались
биноклями.
   Юсгору раньше всех удалось разглядеть Сиреневый Кристалл. Он, как  и  в
ночь посылки силицитами  первого  сигнала,  висел  в  воздухе,  окруженный
юсгоридами. Из него время от времени вылетали по направлению  к  постройке
тонкие прямые нити-лучи. В  тех  местах,  куда  попадали  эти  яркие,  как
вспышка молнии,  пучки  света,  родбариды  начинали  особенно  интенсивную
работу. Создавалось впечатление, что Сиреневый Кристалл  как  бы  посылает
указания, руководит всей  работой.  В  это  верилось  уже  потому,  что  с
падением интенсивности излучения кристалла  всякий  раз  менее  подвижными
становились  родбариды,  ползавшие  по  постройке,  и  всякий  раз,  когда
кристалл излучал особенно энергично, строители начинали двигаться живее.
   Непонятная для нас работа шла  круглосуточно.  Сооружение  биосилицитов
было чем-то похоже на то, которое "черепаха" Ритама возвела  в  Пропилеях,
но сколь же оно было величественнее той, первой пробы!
   Ко дню нашего приезда стройка возвышалась на двести  сорок  метров  над
ровной площадкой, устроенной родбаридами на  дне  естественного  песчаного
котлована.
   Наблюдательный  пост  мы  организовали  быстро,  оборудовав  его   всем
необходимым. Сюда,  на  прочную,  ровную,  самой  природой  подготовленную
площадку  -  такыр,  вскоре   начали   опускаться   вертолеты,   регулярно
приходившие из Ашхабада и Чарджоу, здесь  же  мы  собирались  обосноваться
понадежнее, чтобы не  упускать  из  виду  силициты,  как  можно  детальнее
изучать их новую для нас деятельность.
   В первый  же  день  приезда  мы  с  Юсгором  двинулись  по  направлению
строительства.  Хотелось  подобраться  поближе,  посмотреть,  что  же  там
происходит. Мы не считали такой поход слишком рискованным, так как  успели
убедиться в полной лояльности силициевых посланцев  недоступного  мира.  И
все же  мы  были  насторожены,  не  желая  уподобиться  чайкам,  бесславно
погибшим  при  попытке  пролететь  через   невидимый   заслон,   созданный
юсгоридами на песчаной косе у Таманского пролива.
   С одного бархана мы перебирались на другой, стараясь  как  можно  ближе
рассмотреть постройку, и через час подошли к ней настолько, что уже смогли
разглядеть ее детальнее, а  перевалив  еще  через  две  гряды  песка,  уже
довольно отчетливо видели, как действуют ближайшие к нам родбариды.
   - Интересно, Алеша, родбариды и у себя дома умели так ловко исчезать  в
песке или научились у каракумских ящериц-круглоголовок?
   Хотя мое знакомство с обитателями Каракумов только-только начиналось, я
уже видел, как  на  оголенной,  увитой  изящной  рябью  поверхности  песка
исчезают эти похожие на собачек  с  загнутыми  хвостиками  ящерицы.  Сидит
ящерица спокойно на бархане, но, стоит спугнуть ее, она  начинает  дрожать
всем телом и мгновенно  скрывается.  Родбариды  поступали  точно  так  же.
Теперь, подойдя к "строительной площадке" довольно близко, мы видели,  как
некоторые из них начинали вибрировать и моментально уходили в песок. Метод
у них и у ящериц был один и тот же, причины - разные. Родбариды никого  не
боялись, просто они продолжали свою деятельность и там, в глубине  больших
барханов, видимо, добывая что-то особенно нужное для своего все  растущего
и растущего сооружения.
   - Как вы думаете, Юсгор, для чего они затеяли все это?
   - Хотят домой. Очень хотят. Спешат и волнуются,  что  упустят  какой-то
наиболее подходящий для этого момент.  Видимо,  отправиться  восвояси  они
могут только при определенном положении Земли по отношению к их системе.
   - Да, пожалуй, вы правы. Похоже, что этот гигант  вырастает  для  того,
чтобы ринуться к Тау Кита.
   Юсгор кивнул, и мы, не рискуя ближе подходить к постройке, вернулись  к
наблюдательному пункту, на котором к этому времени все  было  подготовлено
для работы и отдыха.


   Как я уже писал, биосилициты, казалось,  не  замечали  нашего  довольно
назойливого внимания, но на пятый день добрососедские  отношения  внезапно
прекратились и началось...
   На каракумском наблюдательном пункте,  как  и  на  опытном  силицитовом
полигоне близ Лонара, у нас  было  организовано  круглосуточное  дежурство
ученых, налажена оперативная связь, пункт был оснащен  всеми  необходимыми
приспособлениями, аппаратурой,  приборами  и  всевозможным  транспортом  -
словом, мы были "вооружены до зубов". Собравшиеся в Каракумах ученые имели
возможность вести наблюдения, пользуясь веем, что уже создано человеком.
   В ту ночь было холодно. Жара, донимавшая днем, вспоминалась теперь  как
нечто   весьма   привлекательное.   В   палатках   и   фургонах   включили
электрокамины, питавшиеся от походных  силовых  станций,  почти  все  пили
горячий душистый  зеленый  чай.  Никто  не  спал:  поведение  биосилицитов
настораживало. Они  действовали  еще  быстрее  обычного.  Сияющее  в  ночи
сооружение, по нашим подсчетам, уже достигло высоты триста метров.  Теперь
оно, словно высеченное  из  светящегося  мрамора,  было  окружено  сотнями
юсгоридов. Они беспрерывно подлетали  к  нему  и  разлетались  в  стороны,
исчезая за горизонтом. Сиреневый Кристалл пульсировал особенно интенсивно,
работа  шла  напряженная,  слаженная,  гудение  биосилицитов   увеличилось
настолько, что было явственно слышно и у нас на наблюдательном пункте.
   Каждый час мы составляли сводку наблюдений и передавали ее по  радио  в
Ашхабад. Оттуда сводки летели в Москву и далее в Центральный  штаб  ООН  и
Объединенный силицитовый институт. Радиосвязь, как всегда,  была  налажена
отлично, но часам к восьми вечера  радисты  стали  волноваться.  Появились
помехи, временами связь прекращалась совсем на одну-две минуты.
   В девять вечера нам передали из  Ашхабада,  что  там  весьма  и  весьма
смущены действиями силицитов: они вернули все три посланных нам вертолета.
Мы  еще  не  успели  сообразить,  каким  образом   могли   это   проделать
биосилициты, а нас уже ожидали очередные сюрпризы.
   Часам к десяти вечера весь такыр, на котором мы располагались, окружили
юсгориды. Они повисли в воздухе, создавая вокруг нас ажурный заслон,  и  в
это же время со всех концов пустыни на нас двинулись родбариды.  Мы  и  не
подозревали, что их так много развелось в каракумских песках. Они  вылезли
из барханов, покинули стройку и ползли к  нашему  наблюдательному  пункту,
атакуя со всех сторон. Многих, видимо для  того  чтобы  ускорить  события,
юсгориды подхватывали и быстро подносили поближе к такыру.
   Внеочередное донесение мы составили не больше чем за пять минут и  дали
команду радистам немедленно передать его в штаб, срочно сообщить  о  новых
действиях биосилицитов, но  было  уже  поздно.  Радисты  ничего  не  могли
поделать со своей аппаратурой: круговой заслон из юсгоридов нацело  пресек
всякую возможность связи с внешним миром.
   А  родбариды  наступали.  Как  только  они  доходили  до  края  плотной
глинистой площадки, они вгрызались в грунт и  вползали  под  такыр.  Сотни
силициевых созданий уже копошились под нами, а сотни все новых шли  и  шли
из пустыни к ним на помощь. Казалось, все барханы  вот-вот  превратятся  в
гудящие  и   немного   люминесцирующие   приплюснутые   шары.   Родбариды,
находящиеся под нами, не теряли времени зря. Не прошло  и  часа,  как  они
начали выползать из-под такыра,  по  границам  которого  уже  образовалась
кромка из прочной стекловидной массы.
   Как  выяснилось  позже,  это  были  края  мощной  ребристой  платформы,
подведенной под занимаемую  нами  площадку.  Тотчас  же,  после  того  как
родбариды  закончили  свою  работу,  юсгориды  быстро  перегруппировались,
покидая свои посты кругового заграждения, и ринулись к краям платформы.
   Вот тут-то мы и почувствовали толчки. Плавные но все же такие,  которые
напомнили нам землетрясение. Теперь, насколько мы могли судить, ни  одного
юсгорида не осталось на стройке: все они собрались  у  нашей  площадки,  и
она, как некогда танк-сейф Ченснеппа в Амстердаме, начала приподниматься.
   - Поехали! - закричал Асквит. - Нас вежливо и очень настоятельно просят
удалиться.
   Огромный такыр со всем  нашим  хозяйством  -  с  палатками,  фургонами,
вертолетами и автомобильными электростанциями - поднимался в  воздух.  Мы,
разумеется,  ничего  не  могли  поделать.  Нужно   сказать,   что   первая
растерянность довольно быстро  прошла.  Не  было  и  страха.  Люди  уже  в
какой-то мере привыкли к проделкам биосилицитов и верили в их незлобивость
и благоразумие. Раздражало, правда, что нас хотят выдворить. Куда?
   Этого мы, конечно, не знали.
   Такыр передвигался медленно. Видимо,  и  для  силицитов  перемещение  в
пространстве таких огромных масс было делом нелегким, а  может  быть,  они
просто  опасались  повредить  нас.  Полет  совершался  в  направлении   на
юго-запад. Мы только начали соображать, попадем ли прямехонько в  Ашхабад,
или нас отнесет западнее, как начался спуск. По пологой линии мы пролетели
еще метров пятьсот и с легким  толчком  опустились  на  самой  возвышенной
части каменистого плато.
   Не успели мы прийти в себя, как юсгориды  исчезли.  Они  явно  спешили.
Отодвинув нас подальше от  своего  сооружения,  но  не  лишив  возможности
любоваться ими издали, они мгновенно вернулись к Сиреневому Кристаллу.
   Теперь  у  нас  вся  надежда  была  на  оптические  средства.  Бинокли,
подзорные трубы, оптические прицелы - все было  пущено  в  ход,  но  этого
казалось мало. Поочередно каждый из нас припадал то к одному, то к другому
приспособлению, стараясь получше рассмотреть, что делается у биосилицитов.
Работали две кинокамеры с телеобъективами, и, так как все  силициты  в  ту
ночь светились интенсивно, пленки получались отличные. Мы много раз  потом
просматривали их, и теперь я могу довольно точно судить, что произошло  на
"стройке".  Как  только   юсгориды,   заботясь   о   нашей   безопасности,
отбуксировали нас подальше от своего сооружения,  они  тотчас  же  создали
большое кольцо-завесу вокруг всей своей постройки.
   Сиреневый  Кристалл  пульсировал  так,   что   даже   с   нашей   новой
наблюдательной позиции видно было, как от него идут тончайшие лучики.  Все
сооружение, устремленное в звездное небо, как  бы  вытянулось,  засверкало
ярче прежнего, и мы поняли: через несколько минут оно должно оторваться от
Земли. Но в то же время возникало сомнение: состоится ли этот полет.  Даже
мы,  тогда  еще  мало  смыслившие  в  их  затее,  понимали:  постройка  не
симметрична,  как-то  не  закончена.  Настораживало  и  другое:  юсгориды,
очевидно закончив сбор информации, продолжали настойчивый  поиск  чего-то,
по-видимому, крайне им необходимого. Как выяснилось потом,  они  проникали
во льды Антарктиды и Гренландии, опускались в  бездны  океанов  и  кратеры
вулканов, обшаривали тайгу и джунгли, пустыни  и  города,  особенно  долго
задерживаясь у витрин ювелирных магазинов и около  сейфов  с  драгоценными
камнями. Увенчались ли их поиски успехом? Смогут  ли  они  выполнить  свое
назначение и достигнуть пославшего их далекого мира?
   Минут через тридцать, после того как мы были эвакуированы на безопасное
расстояние от снаряда, он плавно, слегка  наклоняясь  в  сторону  вращения
Земли, начал приподниматься над площадкой. Но, не взлетев и  на  километр,
гигантское,  сложнейшее,  но  не  симметричное  сооружение  стало  заметно
заваливаться на одну сторону и рухнуло, подняв огромный столб песка.
   Песчаный дождь выпал и на нашу площадку, а когда видимость  улучшилась,
мы заметили, что биосилициты, как бы обескураженные неудачей,  замерли  на
тех местах, где они находились во время  старта.  И  почти  у  поверхности
земли значительно слабее, чем прежде, сиял Сиреневый Кристалл. Одинокий...
Вот  чего  не  хватало  для  полноценного  завершения  программы  действия
силицитов - второго носителя этой программы, второго Сиреневого Кристалла!


   Все, вероятно, помнят, как в Москве проходила Международная конференция
по  биосилицитам.  О  ней  самым  подробным   образом   сообщала   пресса,
выступления всех ее участников транслировались по радио и передавались  по
телевидению. Это было поистине всепланетное совещание ученых, правительств
и общественных организаций. Обсуждался фактически один вопрос: "Отдать или
не отдавать?"
   Второй Сиреневый Кристалл в то время был  в  распоряжении  Силицитового
комитета. Получив Сиреневый Кристалл от профессора Асквита,  я  немедленно
передал его в комитет.
   Это были дни невиданного подъема, дни торжества человеческой воли.  Все
отдавали  должное  огромным  возможностям  биосилицитов,   понимали,   что
разумные существа, пославшие их на разведку, на освоение миров  Вселенной,
видимо, достигли очень  высокой  степени  цивилизации.  Однако  заманчивый
эксперимент  наших  далеких  собратьев  по  разуму  мог  быть  доведен  до
успешного конца только при  том  условии,  если  бы  человеческие  знания,
пытливость и социальный прогресс помогли этому начинанию.
   В результате неудачного приземления посланца космоса нарушилась  хорошо
задуманная система, и люди сумели оживить плазму, оживить зародыши, помочь
рождению юсгоридов, сумели овладеть Сиреневым  Кристаллом,  создав  вокруг
него полезащитную оболочку, - словом,  люди  проявили  себя  как  существа
разумные. Не окажись на Земле человека, стоявшего  на  достаточном  уровне
развития, далекому Разуму не удалось  бы  осуществить  задуманное.  Теперь
предстояло новое, самое увлекательное - вступить в контакт с этим Разумом.
   И  высочайшим  актом  доверия  этому  Разуму  было  решение   Всемирной
конференции о передаче биосилицитам Сиреневого Кристалла.


   И вот мы снова в Каракумах.
   В день, когда с Сиреневого Кристалла сняли кремниевую защиту,  юсгориды
немедленно унесли кристалл и стройка началась вновь.
   Теперь уже два Сиреневых Кристалла "руководили" работами и к  броску  в
Мир Недоступности готовились не только силициты, но и люди Земли.
   На конференции в Москве было решено попробовать послать  в  силицитовом
снаряде капсулу, снабженную приборами, комплектами  раций,  телеустановок,
поместить в нее животных, снабдить  ее  всяческой  информацией,  способной
отразить уровень развития человечества.
   Предстояло установить, как отнесутся к этому юсгориды.


   Стройка силицитового  снаряда  шла  ускоренным  темпом.  Два  Сиреневых
Кристалла   осуществляли   руководство    слаженно,    четко.    Нити-лучи
перекрещивались  в  воздухе,  и   в   их   слиянии   возникали   стройные,
чувствовалось, строгие контуры сооружения.
   Монтаж капсулы не отставал  от  силицитовой  стройки.  При  закладке  в
капсулу земной информации строго продумывалась каждая деталь. Не  обошлось
без  курьезов.  Профессор  Асквит,  присутствовавший   при   окончательной
комплектовке  камеры,   неожиданно   обратился   к   членам   комиссии   с
перечислением своих  заслуг  в  деле  изучения  силициевой  проблемы  и  с
деланной серьезностью настаивал на своем праве вложить еще  один  образчик
земной цивилизации лично от себя. Это оказалась зеленая долларовая бумажка
с размашистой надписью: "А все-таки это вещь!"
   Но наконец настали дни, когда было не до асквитовских  шуток  и  не  до
споров, что именно этично посылать и что не этично. Надо было решать самое
главное - как поместить капсулу в силицитовый снаряд.
   Юсгориды подпускали нас к  стройке  совсем  близко,  но  на  расстоянии
пятнадцати метров от поверхности снаряда ими было  создано  силовое  поле,
через которое проникнуть было невозможно. Все попытки  как-то  подвести  к
снаряду макет капсулы кончались  ничем,  а  значит,  и  саму  капсулу  нам
протолкнуть бы не удалось. Стало  обидно.  Было  похоже,  что  биосилициты
вовсе не заинтересованы в сюрпризах землян, не собираются  наши  экспонаты
тащить к себе домой и вполне удовлетворены тем потоком информации, который
им удалось вобрать в себя, проникая во все уголки земного шара.
   Закончилось это совершенно неожиданно.
   В тот день, когда высота снаряда достигла четырехсот  двадцати  метров,
юсгориды подхватили нашу капсулу и она исчезла во чреве сияющего колосса.
   Все готовилось к старту.
   Мы удалились на безопасное расстояние (уже без помощи силицитов) и были
озабочены тем, как будем осуществлять связь с приборами, расположенными  в
нашей капсуле, так как через стенки снаряда радиоволны  не  проходили.  Но
тут произошло еще одно "чудо".  За  двадцать  минут  до  старта  несколько
десятков юсгоридов расположились в  непосредственной  близости  от  нашего
наблюдательного пункта, образовав в воздухе овал с наибольшей осью  метров
в пятнадцать и наименьшей - около восьми. Мы не могли понять, к  чему  эти
приготовления, да и, нужно сказать, в те минуты нам было не до  овала:  мы
понимали, что время старта приближается, а нам все еще не удается наладить
связь с нашей капсулой.
   Вокруг снаряда биосилициты сновали во все усиливающемся темпе.  Но  вот
все стихло. Родбариды начали поспешно уползать во все стороны и,  вибрируя
с особенной частотой, зарываться в барханы, юсгориды,  будто  расшвырянные
взрывом снаряда, разлетелись невесть куда (все, за исключением создававших
овал), вокруг снаряда запульсировала завеса,  словно  сотканная  из  нитей
северного сияния, и снаряд исчез.
   Через несколько минут его засекли на пунктах наблюдения,  расположенных
к этому времени в самых различных местах планеты. Сигналы с  этих  пунктов
немедленно   передавались   по   радио   в   вычислительный   центр.   Там
счетно-решающие машины  определили,  что  силицитовый  снаряд  движется  в
пространстве  с  таким  ускорением,  при  котором  не   только   животные,
помещенные нами в капсуле, но и приборы  наши,  очевидно,  превратились  в
нечто кашицеобразное.
   Вскоре  пункты  наблюдения  потеряли  возможность  следить  за   быстро
удаляющимся от Земли телом и мы поняли, что наша затея не удалась.
   Два Сиреневых Кристалла, как  всегда  окруженные  надежной  охраной  из
юсгоридов,  оставались  на  прежних  местах,   но   никакой   деятельности
биосилицитов уже не  наблюдалось.  Родбариды  не  выползали  из  барханов,
юсгориды не появлялись, кристаллы почти  не  светились.  Пустыня  казалась
особенно пустынной.
   Вот тогда-то и началось новое "чудо". Мы поначалу и  не  заметили,  что
овал  из  юсгоридов  увеличился.  Теперь  они  располагались  не  в  одной
плоскости, а в  нескольких.  Распределенные  правильными  рядами,  образуя
сетку, они постепенно заполняли пространство  в  глубь  овала.  За  первой
сеткой виднелась вторая, за ней - третья.  Возникали  все  более  глубокие
планы, образуя какую-то пространственную решетку.  Через  несколько  минут
овал стал прозрачным, по краям его повисли в воздухе Сиреневые  Кристаллы,
и вдруг вся масса юсгоридов стала вовсе невидимой, словно  вырезал  кто-то
из пространства овальный толстый кусок. Создавалась иллюзия,  что  в  этой
части пространства вообще ничего нет. Ровным счетом ничего!  Мы  не  могли
оторвать глаз от этого властно  влекущего  "ничто",  перевести  взгляд  на
что-либо  другое,  не  замечали  происходящего   вокруг,   были   как   бы
загипнотизированы и вдруг увидели... белую мышку. Она озабоченно  шевелила
носиком, усики ее подрагивали, она принюхивалась, как обычно, но, по  всей
видимости, не была особенно  озабочена  или  чем-то  испугана.  Весь  овал
несколько секунд был заполнен этим симпатичным существом, а потом,  словно
менялся объектив, мышь стала уменьшаться, рядом с  ней  появилась  другая.
Вот мы увидели клетку, вот показалась еще одна клетка, и  в  ней,  как  бы
прислушиваясь, наклоняя голову то в одну сторону, то  в  другую,  спокойно
сидела собака. Лохматая, смешная, с глазами веселыми и любопытствующими.
   - Да ведь это Друг! - закричал Юсгор.
   Да, это был Дружок, посланный нами в далекую разведку вместе с десятком
своих лохматых и пернатых  однопланетников.  Теперь  мы  уже  видели  весь
зверинец, возглавляемый самым совершенным из посланных существ -  макакой,
а вскоре смогли наблюдать и  всю  внутренность  капсулы,  столь  тщательно
подготовленной нами для посылки далеким собратьям по разуму.  В  овале  то
появлялись установленные нами приборы, то  снова  мы  видели  наших  ничем
особенно не угнетенных животных. Информация  из  летящего  в  пространстве
снаряда шла легко, свободно, без искажений и помех. На  юсгоридовом  овале
мы видели все происходящее  в  капсуле  цветным,  объемным  и  близким  до
невероятия.   Наши   кинокамеры   фиксировали   все   там    происходящее.
Безукоризненно  регистрировались  показатели  основных  функций  животных,
находящихся в капсуле. Электроэнцефало- и  кардиограммы,  пульс,  дыхание,
кровяное давление и  секреция  желудочного  сока  -  все  это  убедительно
доказывало, что в силицитовом  снаряде  созданы  оптимальные  условия  для
земных животных и приборов.
   И сразу возникла мысль: а люди?..
   Наблюдения  продолжались  непрерывно.  Это   было   время   высочайшего
напряжения и подъема.
   Однако,  как  ни  совершенна  была  силицитовая  система  связи,  поток
информации с летящего тела стал постепенно гаснуть.  Никакая,  даже  самая
совершенная, система  связи,  видимо,  не  могла  преодолеть  безнаказанно
невообразимое  расстояние  между  Землей  и  снарядом.  Стали   появляться
искажения,  ощущались  какие-то  помехи.  Сиреневые  Кристаллы   светились
интенсивнее, чем когда-либо, пронизывая овал своими  иглами-лучами,  но  и
это уже не помогало. Мы до самых последних минут видели, что в капсуле все
обстоит благополучно,  ничего  не  делается  нашим  посланцам,  но  вскоре
картины стали тускнеть все больше и больше.
   Казалось, вот-вот будет окончательно утеряна нить,  связывающая  нас  с
движущимся в космосе телом, и в этот момент овал на несколько секунд вновь
осветился.  Кристаллы  как  бы  из  последних  сил   попробовали   донести
информацию, и все вдруг померкло.
   Именно в эти последние  мгновения  нам  посчастливилось  увидеть  нечто
совершенно поразительное и почти не поддающееся описанию -  картины  того,
далекого, еще не познанного, но прекрасного и зовущего мира.
   Юсгор обнял меня за плечи.
   - Алеша, ведь это то, что даст нам  возможность  проникнуть  далеко  за
пределы солнечной системы, в тот  мир,  который  мы  до  сих  пор  считаем
недоступным. Десятки лет ученые Земли должны будут потратить  на  создание
корабля, способного в практически приемлемое для человека  время  долететь
до ближайших к нам звезд, а силициты...
   - Вернее, существа их пославшие, - поправил я Юсгора.
   - Да, разумеется, именно  они,  уже  достигшие  пока  недоступного  нам
совершенства, научились преодолевать огромные пространства.  Их  проворные
посланцы - биосилициты самым радушным образом приняли нашу  мысль  послать
контейнер с живыми существами, и если...
   - Если?
   Юсгор смотрел мне прямо в глаза. Испытующе и вместе  с  тем  надеясь  и
веря, что во  мне,  конечно,  найдет  самого  горячего  приверженца  своей
дерзкой и увлекательной мечты. Я понял его и протянул ему руку.
   Теперь мы оба знали, что не успокоимся до тех пор,  пока  не  состоится
решение  о  посылке  в   силицитовом   снаряде,   управляемом   Сиреневыми
Кристаллами, контейнера с людьми, знали, что будем жить надеждой попасть в
число тех, кто устремится навстречу далеким собратьям по разуму.
   Мы были готовы к броску в Мир Недоступности!

   1955-1964 гг.

Популярность: 7, Last-modified: Tue, 09 Jan 2001 18:11:21 GmT