Слоистое небо цеплялось за спицы телевизионных антенн. Старенькая
церковка  накренилась  в косых дождевых струйках,  и почернелые купола
провисли меж ветками мокрых деревьев.
     - Первое  июня...  Начало  лета,  -  с  усмешкой сказал Федорин и
отвернулся от затянутого потеками окна.
     Он взял со стола монументальный, как Библия, "Справочник образцов
иностранной валюты". Медленно перекидывал плотные страницы. Вспыхивали
и угасали зеленоватые американские доллары, радужные британские фунты,
сизые,  как  сукно  солдатских  мундиров,   западногерманские   марки,
оранжевые  мексиканские песо,  японские йены.  Мелькали профили и фасы
здравствующих и почивших королей, президентов и полководцев...
     Федорин перекидывал  страницы,  но  видел  не иноземные банкноты.
Кажется,  с каждой наклейки смотрело на него не по  годам  одутловатое
лицо Валентина Игумнова.  Судя по его повадкам, в игумновских тайниках
покоится немало из того,  что собрано  в  этом  альбоме.  Федорину  не
миновать   заглянуть  в  эти  тайники.  Но  это  завтра.  Может  быть,
послезавтра...  А сегодня снова до глубокой ночи колесить  по  Москве.
Приказано   изобличить,   задержать  Игумнова,  завершить  дознание  и
передать дело следователю.  А что передашь,  если Игумнов залег у себя
на  квартире,  как  медведь  в  берлоге,  и  всех  его  поставщиков  и
покупателей ровно бы смыло этим нескончаемым дождем.
     "А без твоих коммерческих связей, - глядя на фотографию Игумнова,
мрачно сказал Федорин,  - ты,  Валентин Николаевич,  голый.  И мне ты,
попросту говоря,  не нужен. Если брать тебя таким, то через трое суток
тебе принесут извинения за  незаконный  арест,  а  мне  соответственно
выговор в приказе.  И поделом.  Моя уверенность в том,  что ты матерый
валютчик,  для следствия и суда не имеет значения. И чтобы все у нас с
тобой  было  по закону,  надо,  чтобы ты сам вышел из укрытия и привел
меня к своим клиентам".
     А дождевая хлябь за окном слезилась так тоскливо,  разом на плечи
навалились  усталостью  три  полубессонных  ночи  в  ожидании   выхода
Игумнова на сделку,  и Федорин расслабленно откинулся на спинку стула,
распустил узелок галстука, расстегнул воротник сорочки:
     "Эх, жизнь  инспекторская!  Другу  не  пожелаешь,  а  недругу  не
расскажешь...".
     В дверь постучали. Вежливо, но твердо.
     - Войдите,  -  ответил  Федорин.  И  одним  движением   застегнул
воротник, подтянул галстук.
     Вошла миловидная девушка.
     - А, Наташа! Что, какой-нибудь экстраконцерт, товарищ культорг? К
сожалению,  не могу даже на экстра-ультра.  Горю синим огнем  с  одним
типом. И прокурор по надзору дровишек подкидывает в огонь...
     Наташа без улыбки взглянула на него и сказала растерянно:
     - Товарищ старший лейтенант, он умер...
     - Кто?  - Федорин настороженно смотрел на девушку.  - О  ком  вы,
товарищ старший сержант?
     - Посетитель к вам.  Мне,  говорит,  надо  к  товарищу  Федорину,
который занимается золотом.  Подал мне паспорт. Только я собралась вам
позвонить,  чтобы  получить  разрешение,  а  он  вдруг  откачнулся  от
окошечка  и  вроде бы приседает.  Посетители его газетками обмахивают,
щупают пульс.  Потом слышу:  "Все,  умер".  Я сразу же к вам.  Вот его
паспорт...
     - Никандров Иван Северьянович,  -  читал  Федорин.  -  Родился  в
Москве 27 марта 1890 года. Прописан: Восьмой проезд Марьиной рощи, дом
номер...
     С фотографии   на  Федорина  глядело  круглое  добродушное  лицо:
массивный,  с  глубокими  залысинами  лоб,  волнистые  волосы,  слегка
тронутые  сединой.  Таким  был  Никандров  двадцать  лет назад,  когда
получал паспорт...
     - Я  не  знаю этого человека и никогда не слышал о нем.  Странно,
зачем ему понадобился именно я?
     Федорин совсем было хотел возвратить паспорт Наташе да предложить
ей отправить покойного в морг и  связаться  с  участковым,  чтобы  тот
сообщил  близким  Никандрова  о  его скоропостижной смерти.  Но взгляд
Эдуарда задержался на окне,  по которому скользили дождевые потеки, и,
сунув паспорт себе в карман, он проговорил:
     - Надо взглянуть на него.  На девятом десятке,  да  еще  в  такую
непогодь,  человек  не отправится к нам по пустякам с Восьмого проезда
Марьиной рощи.



     - Где вы ходите,  Эдуард Борисович?  - сердито встретил  Федорина
майор Коробов.  - Звоню,  понимаешь,  звоню,  спрашиваю:  где Федорин?
Говорят,  поехал в морг.  В конце концов мы же  не  уголовный  розыск,
чтобы  заниматься  всем  этим...  -  Он осуждающе покачал головой,  но
спросил с любопытством:  - Ну,  что там стряслось  с  ним?  Установили
причину смерти?
     - Причина распространенная. Обширный инфаркт миокарда.
     - Вот именно,  распространенная... - Коробов вздохнул и, морщась,
растер  ладонью  себе  грудь.   -   Впрочем,   естественно.   Ему   за
восемьдесят...
     Федорин кивнул.  Он отчетливо представил лежавшего  на  скамье  у
бюро  пропусков маленького старичка.  Руки,  сложенные на груди,  были
крупными,  с широкими ладонями и длинными,  наверное,  очень чуткими и
нервными пальцами музыканта или художника.
     - Да, Алексей Иванович, ему за восемьдесят, - подтвердил Федорин.
- Это обстоятельство и заставило меня отнестись,  так сказать, со всей
серьезностью.  В таком возрасте человек за здорово живешь не  двинется
через всю Москву.  И почему именно ко мне? Откуда вообще ему известно,
что Федорин "занимается золотом"? Не настораживает, а?
     Коробов неуверенно пожал плечами:
     - Было при нем что-нибудь интересное?
     - Было.  -  Федорин  достал из кармана и положил на стол Коробову
старинный бумажник с монограммой.  - Это его бумажник.  В нем  деньги.
Около   шести   рублей.   Фотография   с   надписью  старинной  вязью.
"Краснокаменск.  1910-й год".  На ней  два  господина  средних  лет  в
строгих  сюртуках.  И еще вырезка из газеты "Известия" за 24 мая этого
года...
     - Указ   о  награждении  орденом  профессора  Каширина  Вячеслава
Ивановича  в   связи   с   семидесятипятилетием   и   за   заслуги   в
золотодобывающей промышленности.  - Федорин вопросительно посмотрел на
Коробова и продолжал задумчиво: - С этими вещами он отправился ко мне.
А ведь к нам чаще всего идут с бедой...
     - Иногда и с повинной... - проворчал Коробов.
     - Опять  же любопытно.  Не шел,  не шел.  И вдруг в восемьдесят с
лишком...



     На стук Федорина калитку распахнула сухонькая опрятная  старушка.
Она  с  испугом  осмотрела  пришельца,  привстала на цыпочки,  метнула
взгляд за плечо Эдуарда,  на стоявшую у  ворот  автомашину,  с  трудом
перевела дух и спросила:
     - Вы откуда?
     - Из милиции.
     - А Иван Северьянович?
     - Вы его жена? - чуть помедлив, спросил Федорин.
     - Свояченица я ему,  - упавшим голосом отвечала она.  - Максимова
я,  Пелагея  Петровна.  Покойной  его жены,  Клавдии Петровны,  родная
сестра.  - Умолкла и,  уже постигнув то, о чем пока не решался сказать
Федорин, повторила тихонько: - Ну, а Иван-то Северьянович?..
     - Иван Северьянович сегодня утром скоропостижно  скончался  возле
нашего   бюро  пропусков,  -  в  тон  ей  печально  сказал  Федорин  и
предупредительно взял старушку под руку.
     Шуршали по дорожке шаткие шаги Пелагеи Петровны,  ветки шиповника
цеплялись за ее платье.  Она присела на ступеньку крылечка  и,  уткнув
лицо  в  ладони,  стала  раскачиваться,  будто  силясь смахнуть с себя
тяжесть,
     - Эх,  Иван Северьянович,  Иван Северьянович...  Все там будем, а
все одно горько.  Чужие люди глаза тебе закрыли.  В твои  ли  годы  по
казенным  домам  ходить  и  доказывать  правду-кривду.  Вот  и вывелся
Никандровский род.  Совесть все мучила старика,  что на  тридцать  лет
пережил единственного сыночка. А в чем его вина, коли Сереженька наш в
двадцать пять годков сложил головушку под Ржевом за Отечество...
     Федорин сознавал,  что должен сказать что-то в утешение старушке,
но не находил слов,  равных ее скорби.  Грустно и виновато смотрел  он
мимо Пелагеи Петровны.
     Наличники тщательно промытых  окон  поблескивали  свежей  голубой
краской.   Под  стрехой  дровяника  галдели  воробьи.  В  кадушке  под
водосточной трубой дремала ряска.  Ветки  старой  яблони  клонились  к
низенькой, врытой в землю скамейке.
     "Наверное, Никандров любил сиживать здесь в  тишине",  -  подумал
Федорин.  Опустевшая  скамейка,  распростертая над ней корявая яблоня,
поникшая в скорби старушка - все это резануло Федорина по сердцу. И не
было  больше сомнений:  Никандров шел на Петровку не с повинной,  не с
предсмертным раскаянием.  Старый дом с голубыми  наличниками  посетила
большая беда.
     Пелагея Петровна всхлипнула и,  словно  бы  разом  выплакав  свое
горе, подняла на Федорина глаза, сказала:
     - Пойти,  видно,  одежку  взять  Северьяновичу.  Давно  в  комоде
припасена к судному часу.  Обмыть да домой забрать пора хозяина, - она
сокрушенно покачала головой.  - С плохой ты вестью  явился.  Как  хоть
звать-то тебя?
     - Федорин Эдуард Борисович. Старший лейтенант милиции.
     - Федорин?!  -  ахнула  Пелагея  Петровна и проворно поднялась со
ступенек.  - Стало быть, это ты наезжал к нам прошедшей ночью. А утром
сегодня повестку прислал Ивану Северьяновичу с этим... с Мамедовым.
     - Я?! Прошедшей ночью? С каким еще Мамедовым? Какую повестку?
     - Кто  же,  как  не  ты?  - Пелагея Петровна подступила к нему и,
заслонясь ладонью от солнца,  стала всматриваться ему в лицо.  - Вроде
бы  и  впрямь  не похож.  Только ведь темно было.  А Иван Северьянович
сказывал мне:  мол,  лейтенант Федорин  наезжал  с  Петровки.  Иван-то
Северьянович сильно был обнадеженный им.  Оттого и заторопился с утра,
чтобы обсказать, о чем позабыл в первый раз...





     Майор Анатолий  Зубцов  уже  второй  год  работал  в   одном   из
центральных  управлений  министерства  внутренних  дел,  а  все не мог
позабыть тесно заставленную столами комнатку на Петровке,  чаепития  в
полночь,  ночевки  "валетом"  на  краешке  затертого кожаного дивана и
тревожный голос жены в телефонной трубке:
     - Толя, это какой-то кошмар. Третью ночь ты не появляешься дома.
     Как объяснить Нине,  что валютчики  не  согласовывают  с  ним,  с
Зубцовым,  график своих операций, а брать их полагается "тепленькими",
в момент сделки,  что для  офицера  милиции  равно  важны  и  быстрота
реакции,  и умение терпеливо ждать. Как объяснишь все это жене, если в
разговорах с нею даже слово "валютчик" под строжайшим запретом.
     Анатолий Зубцов получил повышение и простился с Петровкой. Теперь
он чаще,  чем прежде,  бывал дома.  Он заметно  располнел,  пухлощекое
добродушное лицо округлилось. Только солидности манер не прибавила ему
новая должность. А если совсем честно перед собой, то...
     Читая сводки,  отчеты  и  рапорты  вверенных теперь его попечению
отделов в областных управлениях, он не без зависти думал: эх, живут же
люди,  делают дела... И снова видел себя прежним молодым капитаном. На
Петровке все было сложнее и проще.  Ты и твой противник. Сила на силу,
хитрость  на  хитрость,  интеллект на интеллект,  жизненный принцип на
жизненный принцип...



     Бесшумно открылась  дверь,  и,  слегка  сутулясь,  вошел   Эдуард
Федорин.
     Анатолий обрадованно поднялся навстречу гостю:  показалось,  сама
незабвенная Петровка с ее беззлобными розыгрышами, холостяцким бытом и
крепким мужским братством шагнула к нему в кабинет.
     Зубцов растроганно смотрел на товарища и вспоминал,  как лет пять
назад начальник отдела привел к нему  тощего  долговязого  паренька  с
оттопыренными ушами и прической под Жерара Филиппа.
     - Вот тебе, Анатолий Владимирович, новый помощник Эдуард Федорин.
     Позднее они выяснили,  что в ту минуту крайне не понравились друг
другу.
     Зубцов скептически  оглядывал  Федорина  -  нервное лицо,  тонкие
белые пальцы - и тоскливо думал:  "Как  говорится,  сжалилась  судьба,
ниспослала   помощничка.   Если  доведется  буйного  валютчика  брать,
помощника  надо  подстраховывать  прежде,  на  такого  дунь  -   сразу
рассыплется".
     Федорин тоже озадаченно взирал  на  Зубцова:  ну  и  начальник  у
него...  Ни ростом не вышел,  ни внушительностью вида... В глазах, как
ни всматривайся, не угадаешь ничего, кроме усмешки.
     - Откуда  прибыл,  Эдик?  -  ласково  спросил  Зубцов  и вздохнул
горестно.
     - Коренной москвич, - ответил Федорин и тоже печально вздохнул.
     - И то хлеб. Хоть Москву изучать не надо. А родители чем заняты?
     - Музыканты  в  Большом  театре.  Отец  -  виолончелист,  мать  -
пианистка. Прадед и дед по отцу тоже были виолончелистами... - ответил
Федорин небрежно и покраснел.
     "Наверное, дома выдержал изрядную бурю,  когда объявил родителям,
что  намерен  поступать  в  милиционеры",  -  посочувствовал  Зубцов и
спросил участливей:
     - А ты что же не в артисты? Или слух подкачал?
     - Нет,  слух,  говорят,  отличный.  А сюда...  Потому, что просто
терпеть не могу разных подонков.
     - Чувство,  конечно,  благородное.  - Зубцов  вдруг  поверил:  он
сработается  с  этим  неженкой.  Покосился  на  ослепительные пуговицы
новенького кителя  и  звездочки  на  лейтенантских  погонах  Федорина,
подумал:  "После  выпускного  бала,  должно  быть,  и  спит в мундире.
Намозолил глаза соседям за пять кварталов от дома".
     - А формочку свою, Эдик, отдай маме.
     - У меня есть жена.
     - Блестяще,  -  Зубцов усмехнулся и сразу же помрачнел:  - Только
наши жены,  как бы  тебе  это  сказать,  тоже  должны  разделять  наше
отношение к подонкам. Без такого единомыслия... - Зубцов умолк, махнул
рукой.  - Без единомыслия,  словом,  они будут не очень  счастливы  со
своими  принципиальными  мужьями.  -  Зубцов  опять умолк и решительно
заключил:  - Так что формочку,  Эдик,  отдай жене. Пусть пересыплет ее
нафталином.   Формочка  тебе  потребуется  для  дежурств  да  еще  для
парадов...  Но парады редки,  а работа,  Эдик,  у нас семьсот тридцать
дней в году. А что ты умеешь, Эдик?
     - Теоретически - многое. Практически... Не знаю...
     Эдик поскромничал.  Практически он не умел почти ничего. Довольно
скоро Зубцова пригласило начальство:
     - Ошиблись мы в Федорине,  отчислять его надо. Романтика товарища
привела. Здесь не игра в казаки-разбойники.
     - В     сыщики-разбойники,     -     ввернул    Зубцов.    -    А
сыщиком-профессионалом нельзя стать за несколько недель. Но года через
два - три этот интеллигентный юноша оправдает наше долготерпение...
     - Шутить изволите,  Анатолий Владимирович.  Года  два  -  три.  А
раскрываемость? Ведь у твоего перспективного Эдика раскрываемости пока
никакой.
     - Придется,  значит,  мне  поднатужиться  и  за себя,  и за него.
Другого помощника мне не надо.
     ...Сейчас Зубцов   с   улыбкой   обошел   Федорина  и  заметил  с
нескрываемым удовольствием:
     - Ох,  да  и массивным ты стал,  Эдик,  солидным.  Честное слово,
позировать впору для плаката: моя милиция меня бережет...
     - Где   уж   нам,  -  в  тон  ему  возразил  Федорин.  -  Вот  ты
действительно соответствуешь по фактуре.  На одном диванчике с  тобой,
пожалуй, не поместишься...
     - Ага,  полнею,  - меланхолично признался Зубцов. - Не то бумаги,
не то годы. А ты, говорят, на Игумнова вышел самостоятельно?
     - Говорят...  - Федорин кивнул с напускным равнодушием. И спросил
озабоченно:  -  Ты  никогда  не  слыхал  о  ювелире  Никандрове  Иване
Северьяновиче?
     - Никандров?  Никандров? - Зубцов прошелся по кабинету и уверенно
сказал: - Нет, не встречался никогда.
     - И не должен встречаться,  - с облегчением подтвердил Федорин. -
Его коллеги,  ювелиры,  говорят о нем  как  о  честнейшем  человеке  и
большом искуснике.
     - А дома у него что узнал?  - спросил Зубцов как  о  разумеющемся
само собой.
     Федорин рассказывал,  и  лицо  Зубцова  становилось   все   более
озабоченным.
     - Вот что,  Эдик, - прервал друга Зубцов. - Это тот случай, когда
надо немедленно ставить в известность начальника нашего отдела.



     Подполковник Орехов встретил Федорина шутливо:
     - С чем пожаловал, Эдуард Борисович? С реляцией или за подмогой?
     Эдуард Федорин  не  умел докладывать бесстрастно и скупо.  Однако
суховатый,  даже педантичный Орехов,  более всего ценивший в  рапортах
подчиненных точность и краткость, ни разу не перебил его.
     ...В домике на Восьмом проезде Марьиной  рощи  Иван  Северьянович
Никандров  поселился  с  женой  и сыном лет сорок назад,  вскоре после
смерти своего  отца,  Северьяна  Акимовича,  известного  до  революции
золотых дел мастера и ювелира.
     Никандров-старший не утаил от Советской власти редкостного своего
мастерства  и  не  оставил  сыну  в наследство ни бриллиантов в стенке
скворечника,  ни золотых червонцев в чердачных стропилах.  Не  оставил
ничего, кроме фамильной профессии да отцовского напутствия:
     - Давно замечено,  что золото - не мед,  да и к губам липнет, и к
рукам льнет... Так вот, Иван, намотай себе на ус: ты - государственный
служащий! И чтобы никогда ни единой пылинки - слышишь, ни единой! - ни
к рукам,  ни к губам!  Беги от тех малоумов, что жужжат: мол, с трудов
праведных не наживешь хором каменных.  Счастье жизни не  в  хоромах  и
прочем, а в чистой совести и спокойствии души...
     На пенсию Иван Северьянович вышел,  когда ему уже  перевалило  за
семьдесят. С тех пор из дому отлучался не часто, но в годовщины смерти
отца,  своей рано умершей жены и погибшего на фронте  сына  непременно
выстаивал панихиды в кладбищенской церкви.
     Хлопоты по хозяйству взяла на себя вдовая свояченица  Никандрова,
Пелагея  Петровна.  Иван  Северьянович  в  теплые  дни часами сидел на
скамье под яблоней,  перебирал в памяти минувшие годы и давно  ушедших
из  его  жизни  людей.  А когда ударяла стужа,  дремал в старинном,  с
высокой спинкой кресле подле жарко натопленной голландки.
     Последнее майское утро задалось непогожим.  С ночи зарядил дождь.
Озябшие  воробьи  нахохлились,  притулились  под  стрехой   дровяника.
Расцветшие яблони постанывали на ветру.
     Пелагея Петровна видела из кухни,  как стоял Иван Северьянович  у
окна  и  покачивал головой,  сокрушался над бедой яблонь.  Потом сел в
кресло и взял газету.  Но не прошло и получаса,  как газета шлепнулась
на пол, а Иван Северьянович стал легонько похрапывать.
     И вдруг задребезжал молчавший  целыми  днями  звонок  у  калитки.
Пелагея  Петровна  сердито  зашикала,  замахала  руками  и  покосилась
испуганно на дверь, за которой дремал Иван Северьянович. Но оттуда уже
послышалось его невнятное спросонок бормотание:
     - Примерещилось никак?  Сон тяжелый, должно быть. Кефир нынче был
жирноват.
     Звонок повторился. Требовательнее, громче.
     - Пелагеюшка! - окликнул Никандров удивленно. - Узнай, голубушка,
кто там.
     Пелагея Петровна накинула на плечи стеганку,  выбежала во двор и,
обходя разлившиеся лужи, засеменила к воротам.
     Зябко подняв воротник плаща,  надвинув шляпу на густые, в крупных
дождевых каплях брови, у калитки нетерпеливо топтался рослый осанистый
мужчина.
     При виде Пелагеи  Петровны  в  его  больших,  казалось,  лишенных
белков,   глазах  промелькнуло  неудовольствие,  но  тотчас  же  тугие
глянцевито-шафрановые щеки дрогнули,  яркие губы разошлись  в  широкой
улыбке. Он галантно приподнял шляпу и сказал:
     - Мне нужен ювелир Никандров.
     Пелагея Петровна было уже совсем посторонилась в калитке: "Нужен,
так входите".  Но то ли не поверила сладкой улыбке  пришельца,  то  ли
рассердилась,   что   своим   трезвоном   потревожил  он  дрему  Ивана
Северьяновича,  то  ли  вдруг  шевельнулось   в   ее   душе   недоброе
предчувствие, возразила строптиво:
     - Мало ли что нужен. А мы не ждем никого.
     Мужчина поджал обиженно губы и сказал с укором:
     - У нас,  на Кавказе,  гостей  встречают  радушнее.  Попрошу  вас
э-э...  мамаша,  передать  хозяину или кто он там для вас,  что к нему
приехал и желает видеть его заслуженный артист...  скрипач Мамедов  из
Баку.
     - Тебя, Иван Северьянович, домогается там один, - сказала Пелагея
Петровна,  возвратясь в комнату.  - Говорит, что заслуженный артист по
скрипке. Видно, из этих, как их... из азиятов. Дожидается у ворот.
     - Заслуженный артист?  Право,  странно.  Не знаю я артистов. И не
жду никого.
     - Так,  может, я обскажу, что хворый, мол, ты нынче, да и провожу
с богом.
     Никандров покосился  на окно,  исполосованное дождем и скрипевшее
под ветром, поежился, плотнее запахнул полы потертого стеганого халата
и возразил с мягким укором:
     - Ну,  полно,  Пелагеюшка,  господь с тобой. Можно ли в этакую-то
непогодь  оставлять  человека  у  ворот.  Нет  уж,  проси  в  дом.  Да
расстарайся чайку, надо отогреть музыканта.
     Следом за Пелагеей Петровной гость вступил в комнату, остановился
перед Никандровым, учтиво наклонил голову:
     - Мамедов,   Ахмад  Аббасович.  Первая  скрипка  в  симфоническом
оркестре  Бакинской  филармонии.  Заслуженный  артист  Азербайджанской
республики.  -  Помолчал,  давая  хозяину  время  оценить  и осмыслить
сказанное,  и продолжал:  - К вам,  Иван Северьянович,  у меня  весьма
деликатное   дело.  -  Замолк  и  красноречиво  покосился  на  Пелагею
Петровну.
     - Пелагея Петровна - моя близкая родственница,  у меня от нее нет
секретов, - возразил было Никандров, но сразу же смягчился. - Ну, коли
уж   вы   настаиваете...  Пелагеюшка,  сделай  одолжение,  оставь  нас
покуда...
     Пелагея Петровна  сердито захлопнула за собой дверь,  но все-таки
услыхала слова гостя:
     - Иван Северьянович, вы аксакал ювелиров...
     Она прошла на кухню и  нарочно  гремела  посудой:  надо  же  было
как-то   выразить   неодобрение   этому  барственному  скрипачу  и  не
устоявшему перед его  натиском  Ивану  Северьяновичу.  Из-за  неплотно
прикрытой  двери  в  кухню  долетел  звонкий  от  волнения голос Ивана
Северьяновича:  "У вашей ханум дурной  вкус,  маэстро.  Это  вовсе  не
женская цепочка.  Вместе с моим покойным батюшкой лет шестьдесят назад
мы изготовили ее для сибирского золотопромышленника...".
     Но фамилии  этого  золотопромышленника  она  не запомнила:  не то
Борылин, не то Бутылин...
     Дверь из  комнаты  распахнулась,  и  в переднюю выскочил Мамедов,
багровый,  будто его  нахлестали  по  щекам.  Он  проворно  застегивал
массивный портфель, поворачиваясь, смотрел в глаза двигавшемуся за ним
Ивану Северьяновичу.
     - О, благодарю вас за добрый совет. Я немедленно еду на Петровку.
Благодарю вас. Вы отвели большую беду от меня и от моей невесты.
     - И  не  теряйте времени,  - настаивал Никандров.  - Речь идет об
огромных  фамильных  ценностях,  об  одном  из  крупнейших   состояний
дореволюционной  России.  Цепочка  эта могла быть взята только из того
клада.  И если она действительно оказалась у вас  случайно,  ваш  долг
немедленно сообщить властям...
     - О,  несомненно,  несомненно,  - горячо заверил  Мамедов  и,  не
попрощавшись, выбежал из дома.
     Никандров вернулся  в  свое  кресло  и  затих.  Пелагея  Петровна
решила, что он заснул снова, но вошла в комнату и увидела, что глаза у
него открыты и неподвижны,  а в них стоят слезы.  И  Пелагее  Петровне
стало  страшно.  "Уж  не  паралич  ли его расшиб,  не дай господи",  -
подумала она и окликнула:
     - Северьянович, ты слышишь меня?
     Он все так же невидяще смотрел  мимо  нее.  Дряблая  стариковская
ладошка бессильно лежала на подлокотнике.
     - Лучше бы мне помереть вчера,  чем такое надругательство увидеть
над  отцовским  детищем...  -  наконец вполголоса сказал он,  не меняя
позы.
     Иван Северьянович,  кажется, лишь сейчас увидел Пелагею Петровну,
взгляд его задержался на ней, стал чуть теплее.
     - Цепочку,  Пелагеюшка, в виде змейки медянки мы делали с папашей
к  карманным  часам  для  одной  высокой  особы.  Целый  год   колечки
выковывали,  чешуйки отливали из золота,  каждая тоньше лепестка розы,
на каждой выгравирован свой узор и вставлен самоцветный камушек. Целый
год. Даже дольше того. Но цепочка получилась, не сочти за хвастовство,
такая,  что ей в Оружейной палате место!  И этакую-то красоту  злодей,
варвар,  нехристь  какой-то  раскромсал повдоль.  - Он смахнул слезу и
договорил глухо:  - Ежели бы меня шашкою развалили,  мне и то бы легче
было, чем такое глумление...
     За окнами опустилась чернильная пелена.  Дождь вдруг разом иссяк,
и также разом,  точно кто отключил его,  утих ветер. Иван Северьянович
заворошился в кресле, тяжело оперся о подлокотники, медленно поднялся.
     - Куда  это  на  ночь  глядя?  -  заступила  ему  дорогу  Пелагея
Петровна,  увидев,  что Иван Северьянович  надел  на  голову  суконный
картуз и снял с вешалки теплую тужурку.
     Но Иван Северьянович отмахнулся от нее,  вышел на крыльцо,  жадно
втянул  в  себя  прохладные,  терпкие запахи обитого дождем яблоневого
цвета,  мокрой зелени,  отсырелого дерева.  А сердце  вдруг  дрогнуло,
тяжело  застучало,  и  звезды и разводье туч сомкнулись,  вытянулись в
золотую цепочку и зашлись в хороводе.
     Пелагея Петровна,    встревоженная   долгим   отсутствием   Ивана
Северьяновича,  вышла  в  сени  и  услыхала  приглушенные   голоса   -
Никандрова и еще чей-то,  молодой,  ей незнакомый. Она выскользнула на
крыльцо и рассмотрела,  что Иван Северьянович сидел на своей скамейке,
под старой яблоней,  а рядом с ним - кто-то высокий в темном плаще и в
кепке.  В свете спички проступила рыжеватая  бровь,  глубоко  запавшая
щека  и острый хрящеватый нос.  Пелагея Петровна,  обиженная тем,  что
Иван Северьянович завел от нее какие-то тайны, махнула рукой и пошла к
себе.
     Никандров вернулся  в  дом  возбужденный   и   даже   как   будто
помолодевший:
     - Знаешь, кто навестил меня, Пелагеюшка? - заговорил он с порога.
- Лейтенант Федорин с Петровки!  Потолковали мы с ним по душам. Но вот
о чем,  про то не могу сказать даже тебе. Обещание он взял с меня, что
я  никому  ни  слова.  Государственная,  говорит,  тайна!  - он лукаво
рассмеялся и продолжал весело:  - Мамедов-то,  а...  Зря,  выходит,  я
грешил  на  него.  Побывал  он,  как  я  наказывал ему,  на Петровке и
рассказал,  что знал.  Я всегда говорил,  что потаенное золото проявит
себя  всенепременно.  Теперь-то  уж доищутся до правды.  Федорин этот,
хоть молодой,  да знающий,  а всем делом командует генерал Лукьянов, -
он  испуганно  прикрыл  рот рукой.
     Ни свет ни заря Никандров разбудил Пелагею Петровну:
     - Пелагеюшка!  Что  же  это  я учудил,  старый пень.  Все выложил
Федорину,  а про Каширина запамятовал.  Каширин-то у них в Сибири  был
главным лицом.  С него и весь спрос. Как же это я... Федорин сказывал:
утром они в Баку отбудут с розыском,  а мне строго-настрого  велел  не
отлучаться   из   дому,   понадобиться   могу.   Не  миновать,  видно,
ослушаться...
     Иван Северьянович оделся,  как на пасху, сунул в бумажник вырезку
из газеты, фотографию и заспешил к стоянке такси.
     А через    полчаса    задребезжал    звонок.   Пелагея   Петровна
обрадовалась:  вернулся-таки,  одумался.  Но  перед   калиткой   стоял
музыкант Мамедов.  Он улыбнулся Пелагее Петровне, проворно протиснулся
в калитку и быстро зашагал к дому, бросив на ходу:
     - Проснулся  Иван  Северьянович?  Просили  меня  проводить его на
Петровку и повестку вот дали.
     - Опоздал,  почтенный. Отбыл уже Иван Северьянович своим ходом на
эту Петровку...



     Федорин закончил  рассказ.  Лицо  Орехова  было  неподвижным.  Он
шевельнул белесыми бровями, приплюснул ладонью гладко уложенные волосы
и спросил:
     - А выводы, товарищ Федорин?
     - Честно  говоря,  товарищ  подполковник,   нет   пока   у   меня
конструктивных  идей.  Но  я  упустил  одну деталь.  Никандров,  когда
собирался на Петровку,  достал из комода  старые  письма  и  открытки,
отобрал некоторые,  перечитал и оставил на столе. "Помолчу, - говорит,
- про них. Не каждое лыко в строку. И с такой ли святой женщины чинить
спрос".  Все  открытки  от одного адресата - Лебедевой А.  К.  Живет в
Краснокаменске,  Тополиная улица, дом пятнадцать. Обычные поздравления
к праздникам:  общенародным и церковным,  и еще к этому,  как его... к
дню ангела. Никандров был верующим.
     - Верующим...  -  Орехов  усмехнулся.  -  Но исповедоваться пошел
все-таки не в церковь, а на Петровку.
     - Коробов наш говорит: может, с повинной, - сказал Федорин.
     - С чем бы ни шел,  худо,  что не  дошел,  -  заметил  Орехов.  -
Словом,  два кольца, два конца... - И начал загибать пальцы на руке. -
А не примерещилась ли Никандрову эта цепочка? Восемьдесят лет старику.
Это раз...
     - Не думаю,  Михаил Сергеевич, - возразил Зубцов. - Мастер, пусть
столетний, свою работу признает.
     - Наверное.  Но вопрос, даже и самый абсурдный, задать себе надо,
чтобы  потом  не  оказаться  крепким  задним умом.  Насчет повинной...
Восемьдесят лет...  Они в себя могут вместить  разное  в  человеке.  -
Орехов  загнул  второй палец.  - Теперь Каширин.  Это три.  Что именно
хотел сообщить Никандров об уважаемом профессоре  и  кавалере  ордена?
Славить кого-нибудь к нам приходят редко: не наградной отдел... Дальше
- Лебедева А. К. Поздравительные открытки. Зачем Никандров вынул их из
комода?  Думал в тот момент он,  естественно, только о том, что скажет
на Петровке.  И вот потянулся за этими открытками. Возникли, значит, у
него  какие-то  ассоциации...  Кстати,  Эдуард Борисович,  Максимова в
разговоре с вами не вспоминала: не навещала Лебедева ювелира?
     - Навещала.   Дня   за   три  до  кончины  Никандрова.  Отобедали
скромненько, по-стариковски. Потом ушли на кладбище и на богомолье.
     Орехов вздохнул,  еще  загнул  палец,  перевел  взгляд на большую
карту  Советского  Союза,   висевшую   на   стене,   поискал   глазами
Краснокаменск, но не нашел его издали.
     Зубцов был рад  совпадению  их  мыслей,  и  предчувствие  сложной
операции,  прежние  возбуждение  и  азарт  охватили его.  Он энергично
растер себе ладонью лоб и сказал:
     - Пальцев   на  руках  не  хватит,  разуваться  придется,  Михаил
Сергеевич. А до главного мы еще не дошли.
     - Правильно... Главное, по-моему...
     - Ночной визит мнимого Федорина к старику  и  появление  Мамедова
утром.
     - Точно,  -  подтвердил   Орехов.   -   Все   видится   стечением
случайностей. Но эти визиты все расставляют по своим местам. И то, что
этот  тип  назвался  Федориным,  для   нас   как   визитная   карточка
валютчика...
     - Валютчиков,  Михаил Сергеевич,  -  уточнил  Зубцов.  -  Этакого
делового альянса валютчиков разных поколений.
     - Насчет альянса понятно.  Но вот разные поколения...  Где ты там
увидел отцов и детей? Или, считаешь, кроме этих двоих...
     - Пока не знаю этого.  Вполне уместно считать главарем  Мамедова.
Но главарь едва ли самолично направится к Никандрову. Только в случае,
если куш велик баснословно или нет подручных.
     - Считаешь,   что  есть  кто-то  над  Мамедовым?..  Упоминание  о
Лукьянове тебя наводит, да? - спросил Федорин.
     - Твоя,  Эдик,  громкая  фамилия  пока  приводит в трепет главным
образом вновь приобщенных.  - Зубцов засмеялся.  - Лукьянова же помнят
крепко,  так сказать,  ветераны.  Матерые,  тертые,  битые. Лет десять
прошло после смерти Ивана Захаровича,  и умер-то он полковником, а они
произвели его в генералы. Как говорится, старая любовь не ржавеет.
     - Лукьянов ничего не доказывает,  - заспорил Федорин. - Лукьянова
может помнить сорокалетний Мамедов и даже мой ровесник и, так сказать,
однофамилец...
     - Правильно, могут помнить Лукьянова, - сказал Орехов, - но знать
о том, что именно Никандровы при царе Горохе делали цепочку сибирскому
купцу и,  едва получив обрывок цепочки, сразу же ринуться в Никандрову
на экспертизу и опознание - для этого нужны эрудиция,  возраст и  стаж
профессора.  Вашего  юного  "однофамильца" Никандров признал знатоком.
Стало быть,  с этим лже-Федориным поработал кто-то.  Может, Мамедов, а
может, кто посолиднее. Так что...
     - А если к Никандрову они пришли не первым заходом? - упорствовал
Федорин. - Побывали у других ювелиров, узнали о Никандрове - и к нему.
Тогда вся версия твоя, Анатолий...
     - И вашу версию,  и версию Зубцова проверять надо.  Вроде бы и не
из тучи гром, эхо минувших лет и дел, а вот, на тебе, докатилось.
     "Эх, поручил  бы  ты  мне  это дело",  - думал Зубцов и,  пытаясь
склонить чашу весов в свою пользу, сказал:
     - И все-таки скорее всего действует группа.  Кто-то в ней нацелен
на  фамильные  ценности,  знает  людей,  так  или  иначе  связанных  с
сибирским золотопромышленником,  в том числе и Никандрова. Не случайно
к Никандрову отправился Мамедов с цепочкой.  Она  же  разрублена,  вот
знаток  и  усомнился  в  ее  подлинности.  Никандров не просто опознал
цепочку,  но поставил Мамедова в трудное положение: потребовал от него
явки на Петровку, и пришлось этим "кладоискателям" двинуться к старику
ночью.  Довольно  рискованный  визит.  Ведь  Никандров   и   сам   мог
отправиться к нам. Но они послали все-таки лже-Федорина. Горело что-то
у них,  не терпело отлагательств.  Одним выстрелом хотели  убить  трех
зайцев: реабилитировать Мамедова в глазах старика, отрезать ему пути к
нам и получить какие-то дополнительные  сведения.  И  ведь  преуспели,
достигли-таки своей цели.
     - Похоже,  -  проворчал   Орехов,   снова   пытаясь   рассмотреть
Краснокаменск  на  карте.  - Не исключено,  что они уже добрались и до
Каширина.  Тот,  кто знает о  Никандрове,  может  быть  наслышан  и  о
Каширине.  В  каком  сибирском  деле  уважаемый  профессор был главным
лицом? А может быть, он по сей день главный?
     За окном кабинета бесшумно скользили разорванные,  мягкие облака.
Где-то внизу фыркали автомобильные моторы.
     - А мы не переоцениваем их осведомленность?  - спросил Федорин. -
Может быть,  все-таки проще: эрудита со стажем там нет. Мамедов пришел
к старику как к ювелиру,  чтобы восстановить цепочку,  а затем загнать
ее втридорога иностранцу-коллекционеру.  А  Никандров  сгоряча  назвал
того  золотопромышленника,  вспомнил  о  его  кладе.  Вот у Мамедова и
разыгрался аппетит.
     - Версия может быть парадоксальной,  - прервал его Орехов. - Даже
невероятной,  но никогда - облегченной.  -  И,  обращаясь  к  Зубцову,
спросил:  - Тебе,  Анатолий Владимирович,  эти кладоискатели никого не
напоминают из старых знакомых?
     - Я уже прикидывал. Пожалуй, никого, - ответил Зубцов, нахмурясь:
нет, скорей всего операцию Орехов поручит Леше Коробову, а он, Зубцов,
так  и останется при бумагах.  - Хотя,  возможно,  с этим эрудитом я и
знаком косвенно, но просмотрел его на Петровке...
     - Что  же,  искупай грехи,  выводи его на чистую воду,  да заодно
проверь легенду об этом фамильном золоте.  Где оно,  сколько его  там?
Отчет  об  изъятых  у  преступников  ценностях передай майору Сучкову.
Немедля начинай операцию.





     Анатолий Зубцов читал автобиографию Каширина и вспоминал,  как  в
первом   классе   детдомовской  школы  старенькая  учительница,  Мария
Александровна, дирижируя рукою, почти напевала на уроках чистописания:
     - На-жим... Воло-сяная...
     Уважаемый профессор оказался  отличным  каллиграфом  и,  конечно,
слывет  человеком  строгих  жизненных  правил,  крайне  педантичным  и
аккуратным.
     "Я, Каширин  Вячеслав Иванович,  родился 25 мая 1896 года в семье
младшего  конторщика   на   прииске   Богоданном   Таежинского   уезда
Краснокаменской    губернии,    ныне   рабочий   поселок   Октябрьский
Краснокаменской области.  В семье, кроме меня, было пять братьев и три
сестры.  Попечительством  владельца  прииска К.  Д.  Бодылина закончил
сначала коммерческое училище в Таежинске, а затем горнотехническое - в
Екатеринбурге".
     - Попечительством!  - Анатолий перечитал это полузабытое слово. -
Бодылина...   Старуха  Максимова  называла  Федорину  -  Борылина  или
Бутылина...
     "С осени  1914 года я начал службу в должности горного техника на
прииске  Богоданном  золотопромышленного   товарищества   "Бодылин   и
сыновья".   Состоял  в  этой  должности  до  осени  1920  года,  когда
предприятия и  ценности  товарищества  были  национализированы.  После
этого перешел на государственную службу в трест "Ярульзолото",  откуда
в  1922  г.  откомандирован  для  продолжения  образования  в   горную
академию".
     Дальше защита диссертаций. Вступление в начале войны в партию и в
народное  ополчение.  Длинный  перечень  научных  трудов.  Заграничные
маршруты по конференциям и конгрессам.
     "А все  началось с попечительства золотопромышленника Бодылина К.
Д.". - Зубцов медленно закрыл картонную папку, стянул в узелок тесемки
и, возвращая документы директору института, сказал удовлетворенно:
     - Благодарю вас, вот и все.
     - Надеюсь, рассеяли свои э-э... сомнения, что ли?
     - А разве я высказывал вам нечто в этом смысле?
     - О,  нет!  Разумеется,  нет!  Однако, согласитесь, сам ваш визит
может быть истолкован... в определенном смысле.
     - Решительно не согласен.  И мне очень жаль,  если вы истолковали
именно так. Подозрение в подозрительности - тоже подозрительность.
     - Вы  полагаете?  Хотя,  пожалуй,  вы  и  правы...  -  озадаченно
проговорил директор и рассмеялся с облегчением.  - А вы, майор, однако
же, софист. Я уже, грешным делом, намерен был предостеречь вас, что мы
знаем   Вячеслава   Ивановича   как   большого    ученого,    человека
исключительной честности и никому не дадим его в обиду.
     - Спасибо за такую готовность.  Но именно  потому,  что  Вячеслав
Иванович  -  человек  исключительной  честности,  не миновать,  видно,
украсть у него несколько часов отдыха в Сочи...
     Записывая адрес Каширина, Зубцов невесело раздумывал о том, что в
Сочи ему непременно надо вылететь сегодня вечером, а на вечер назначен
поход  с  Ниной  в  Лужники  на  Киевский  балет на льду.  Нина с утра
отправилась в парикмахерскую. Нет, пусть уж лучше Орехов объяснится за
него с Ниной.  Тем более, что до отлета не удастся заехать домой. Надо
побывать в Ленинской  библиотеке.  Ведь  сомневаться  в  существовании
золотопромышленника  Бодылина,  оказывается,  не  было  и  нет никаких
оснований.



     Анатолий Зубцов любил Сочи.
     Но сейчас,  из окна "Волги", город показался слишком декоративным
и праздным. И, хотя в машине было душновато, он поднял боковое стекло,
разом  отдалив  себя  от  игрушечных  фонариков  в  ветвях,  перезвона
эстрадных песенок,  радужных  вывесок  и  реклам,  запаха  шашлыков  и
поджаренных  кофейных зерен.  Все это сейчас не касалось Зубцова.  Эти
веселые и нарядные люди,  может быть,  потому так  уверены  в  себе  и
спокойны,  что  есть  на  свете кто-то,  готовый заступить дорогу злу,
жестокости,  алчности.  Кто-то,  о  ком  они  вспоминают,  лишь  когда
приходит беда...  Как это говорил сегодня утром Орехов? Неужели только
сегодня утром? "Вроде бы и не из тучи гром, эхо минувших лет и дел..."
     Несколько часов  назад  в Ленинской библиотеке Зубцов нетерпеливо
перелистывал страницы объемистого "Списка  частных  золотопромышленных
предприятий Российской империи за 1916 год". И нашел.
     Золотопромышленное товарищество "Бодылин и сыновья".  Владелец  -
потомственный почетный гражданин Климентий Данилович Бодылин. И дальше
мелконьким   петитом:   "Родился   в   1864   году.    Вероисповедание
православное.  Образование  получил  в императорском горном институте.
Продолжал  его  в  Гейдельбергском  университете  в   Германии   и   в
Калифорнийском  университете в Северо-Американских Соединенных Штатах.
Удостоен   звания   адъюнкта   горного   дела.   Действительный   член
Императорского   Русского  географического  общества.  Унаследовал  во
владение дело отца своего Д. А. Бодылина, основанное им в 1834 году".
     Недоверчиво сощурясь и усмехаясь,  Зубцов перечитал эти сведения.
Едва  услыхав  от  Федорина  о  неведомом  сибирском  купце,  Анатолий
нарисовал  мысленно  портрет  этакого здоровяка с косматой бородищей и
смазанными лампадным маслом стриженными  под  кружок  волосами.  Одет,
конечно же,  в поддевку,  прихлебывает чай из блюдечка в растопыренной
пятерне,  громко хрустит сахаром. Такой мироед-лабазник был привычен и
понятен   Зубцову.   Живуч,   оказывается,  в  памяти  Гордей  Торцов,
долгожитель Малого театра...
     И вот, на тебе... адъюнкт и действительный член.
     Реальность существования Бодылина подтверждали протоколы  съездов
золотопромышленников, Всероссийских, Всесибирских и губернских, списки
вкладчиков Русско-Азиатского банка.  И снова знакомая фамилия. На этот
раз    в    составе    попечительских   советов   Санкт-Петербургского
анатомического института и Московского народного университета...
     Итак, Климентий   Бодылин  не  просто  существовал  некогда,  но,
видимо, был незаурядным человеком...
     Год 1917-й  он  встретил  в расцвете лет,  сил и могущества.  Так
неужели адъюнкт горного дела  и  действительный  член  Географического
общества настолько ослеп в одночасье, что вступил в безнадежный спор с
велениями времени,  закладывал тайники и  сознавал  -  не  мог  же  не
осознать  в  глубине души - их полную бесполезность.  Неужели человеку
такого ума и масштаба в одночасье отказали  логика,  здравый  смысл  и
проницательность?!
     В такую метаморфозу с недюжинным  человеком  Зубцов  поверить  не
мог. Значит, бодылинский клад - это миф.
     Но богатств,  привычного  уклада  жизни,   сословных   привилегий
Октябрьская  революция  лишила Бодылина тоже в одночасье.  Рассуждая о
масштабах его личности, инженерных дипломах, ученых титулах и званиях,
нельзя забывать,  что Бодылин - архимиллионер,  что с генами от деда и
отца унаследовал он алчность, жажду стяжательства, предпринимательский
азарт.  И,  разом лишившись власти и сокровищ, он мог, что называется,
зубами вцепиться в последние крохи своих богатств. Значит, опрометчиво
мерить  его поступки логикой инженера и ученого.  В тех исключительных
обстоятельствах  им,  скорее  всего,  руководил  инстинкт   дельца   и
стяжателя.  И,  следовательно, бодылинский клад - это вовсе не миф, не
легенда.
     А может быть, ты, Анатолий Зубцов, все усложняешь излишне? И прав
Орехов, предостерегая тебя:
     "Постарайся не  увязнуть  в  разных  психологических  коллизиях и
тонкостях.  Ты  не  историк,  не  биограф  Бодылина.  Мы  с  тобой   -
оперативные  работники  милиции,  и  только.  И  задача  у  нас вполне
конкретная:  есть сигнал,  что промелькнула бодылинская цепочка.  Надо
отыскать  ее,  изобличить продавцов и скупщиков и крепко подумать:  не
тянется ли она к так называемому бодылинскому золоту".
     "Но в конце концов о чем свидетельствует эта цепочка?  - мысленно
спорил Анатолий с Ореховым.  -  Она  может  быть  единственной  вещью,
которую  годами  хранили  близкие  Бодылина  или  его бывшие служащие,
ничего не зная о  тайных  сокровищах  сибирского  магната.  Она  могла
кочевать от одного владельца к другому, пока не попала к Мамедову..."



     Вячеслав Иванович  Каширин  встретил  Зубцова  в холле санатория.
Высокий,  узкоплечий,  он сверху вниз окинул Анатолия взглядом  из-под
очков и сказал с явным неудовольствием:
     - Помилуйте,  голубчик,  что  это  вы  преследуете  меня   аж   в
субтропиках? Неужто, кроме меня, экспертизу в стольном граде совершить
некому?
     - Такую,  мне кажется, некому, - кротко ответил Зубцов. - Я прошу
вас,  Вячеслав Иванович,  взглянуть на эту фотографию:  нет ли на  ней
ваших знакомых?
     Каширин с  недовольной  гримасой  взял  фотографию,  найденную  в
бумажнике Никандрова, по-стариковски отстранив ее от себя, всмотрелся,
и зрачки его как бы заострились, брови дрогнули над ободками очков.
     - Заснят  здесь  сибирский золотопромышленник Климентий Данилович
Бодылин. Второго же человека я не припоминаю.
     - Второго знаю я.  Это - Никандров,  Северьян Акимович.  Говорят,
был знаменитым ювелиром.
     - Я знавал ювелира Никандрова. Только Ивана Северьяновича. Однако
не встречались давно,  а был он постарше меня.  Но неужто вам  неведом
Бодылин?..  - Каширин вскинул на лоб очки, усмешливо осмотрел Зубцова.
-  Вы  же  отрекомендовались  офицером  министерства  внутренних  дел?
Неужели  в  ваших  специальных  учебных  заведениях не изучают историю
крупнейших состояний  дореволюционной  России?!  Студенты-горняки,  во
всяком случае, наслышаны о Бодылине.
     - После  краха  тех  состояний   прошло   уже   более   полувека.
Современные состояния,  разумеется, подпольные, нам видятся куда более
актуальными.  Как говорится,  каждому свое...  Иногда, правда, в новых
состояниях не сразу разглядишь, где вершки, а где корешки.
     Каширин покосился на фотографию,  которую он  все  еще  держал  в
руках, вздохнул и спросил строптиво:
     - А на что вам,  собственно,  Бодылин?  В каком качестве  он  вам
любопытен?  Как инженер едва ли.  А прочее,  - Каширин, как бы отсекая
это "прочее", резко взмахнул рукой, - было и быльем поросло...
     - Не  поросло,  к сожалению.  И мне важно получить возможно более
полное представление о нем...
     Каширин заговорил,   глядя  через  стекло  холла  на  васильковый
краешек моря и черные кипарисы.
     ...Глубокий распадок   меж   всклокоченными   пихтачом   сопками,
подернутый частой рябью пруд,  разномастные  домики  с  подслеповатыми
оконцами и закопченные приземистые казармы. На травянистой, похожей на
таежную лужайку,  площади прииска Богоданного -  каменная  контора.  У
конторского крыльца пушка.
     Отец нынешнего  владельца  прииска,  Данила   Бодылин,   еще   до
появления  на  свет  своего наследника заплатил за нее бешеные деньги.
Эта  заряжавшаяся  со  ствола  пушка  когда-то  палила  по  врагам  на
Севастопольских  бастионах,  а  теперь  отсчитывала  пуды бодылинского
золота.
     На крыльцо  конторы  выходил одноногий инвалид последней турецкой
кампании,  старик Панкратьич,  "смотритель  пушки",  как  с  гордостью
называл он себя. Неторопливо, точно священнодействуя, поджигал фитиль.
В распадке сопок перекатывалось эхо выстрела,  над площадью вздымались
черные клубы дыма,  взвизгивали от восторга,  яро настукивали по лужам
босыми пятками ребятишки.  Потом Панкратьич банником  прочищал  ствол,
подсыпал в него новую порцию пороха и уходил дремать в сени,  ожидать,
когда на речке Светлой намоют еще пуд золота.
     Пуд золота.   Сорок   фунтовых   слитков.   На  каждом  фамильная
бодылинская печать:  барс,  обвитый змеей,  сибирский кедр и  лавровая
ветвь. Символ силы, мудрости, бессмертия и славы...
     В то июльское утро не то заело что-то на бодылинских бутарах,  не
то Панкратьич крепче обычного выпил и задремал,  но,  похоже, он вовсе
позабыл о своей  пушке.  И  Славка,  присев  около  нее  на  корточки,
заглядывал в ствол, перекладывал тяжелый банник...
     И тут,  как показалось Славке, над самым ухом взметнулся истошный
бабий вопль:
     - Не зама-ай! И-род!..
     Зажав в  охапку ревущего ребятенка,  по площади бежала приисковая
нищенка Дарья,  простоволосая,  раскосмаченная, с перекошенным в крике
ртом.  За  нею,  размахивая  колом,  тяжело топал бахилами Яков Филин,
первейший  на  всю  округу  старатель,  а  в  пьяном  кураже  -  гроза
приискового люда.
     - Убью!..  - рычал Яков.  - М-мать твою...  Стой лучше!..  Смерть
твоя пришла с твоим ублюдком!
     На шум  из  сеней  приковылял  Панкратьич,  прикрикнул  на  Якова
унтерским басом:
     - Замри, басурман!..
     - У...  старая кочерыжка! Герой... Севастополь прос... А туда же!
- рявкнул на ходу Яков.
     - А ну,  жиган,  смирно! - закричал побагровевший Панкратьич. - Я
есть Плевненский кавалер! - И выпятил грудь с медалью.
     - Это ты кому "смирно"?! Мне? Якову Филину! Я тя вразумлю, старый
хрен!  - Яков круто изменил направление,  взметнул кол  и  ринулся  на
старика.
     Славка чиркнул о крыльцо давно припасенной фосфорной  спичкой  и,
зажмурясь, поджег фитиль пушки...
     Когда утихли гром и звон в ушах и рассеялся  дым,  Славка  увидел
взметнувшийся  над  головой  кол.  Мальчишка  втянул  голову  в плечи,
попятился,  но вдруг Яков швырнул кол наземь,  вытянул руки  по  швам.
Славка покосился в сторону и тоже замер с раскрытым ртом...
     На крыльце  стоял  сам  Климентий  Данилович  Бодылин  и  сердито
выговаривал испуганному Панкратьичу:
     - Ты что,  старый? Никак снова пьян с утра. Бухаешь в колокол, не
заглянув в святцы. До пуда-то еще надо добрых семь фунтов и двенадцать
золотников.
     - Так  разве  же  это  я,  Климентий Данилович,  - плаксиво тянул
Панкратьич.  - Это вот он,  пострел!  - И указал почернелым от  пороха
пальцем на Славку.
     Славка вдруг расхрабрился и,  глядя прямо в глаза хозяину, твердо
сказал:
     - А что он кидается с дрыном то на дитя, то на Панкратьича, а ему
сам генерал Скобелев медаль...
     - Ты о ком это?  - спросил Бодылин,  раздувая усы. - О Якове, что
ли?  -  Он  покосился  на  Филина  и сказал с мягким укором:  - Шалишь
что-то, голубчик.
     - Стих такой нашел,  Климентий Данилович, подкатило. - Помолчал и
договорил,  растягивая слова: - Промежду прочим, к тебе шел. У Гнилого
ручья  намедни  фунтовый  самородок  поднял...  -  И  слегка подмигнул
Бодылину косым левым глазом.
     - Ладно,  ступай ко мне,  скоро вернусь, - сказал Бодылин и снова
повернулся к Славке.  - Этак-то,  бомбардир,  не  долго  и  головы  не
сносить.  -  Как  бы желая убедиться,  что голова у мальчика покуда на
месте,  он провел большой мягкой ладонью по его волосам и засмеялся: -
А вихрастый-то, а колючий... Чей будешь?
     - Каширин Славка.
     - Конторщика,  что ли, сын? - Бодылин перестал улыбаться. Крупное
мясистое лицо его сделалось брезгливым: хозяин знал о запоях отца.
     - Семьища  у  Егорыча...  М-да...  Вот  ведь  какая оказия.  И не
учишься, поди-ка?
     - Бегал в школу одну зиму.
     - А учиться охота?
     - Ага.
     - Ладно,  скажи отцу:  велю ему прийти ко мне.  Потолкуем.  Отдам
тебя в коммерческое, что ли, на свой кошт.

     - Вовремя же вы тогда оказались на площади, - Зубцов сочувственно
улыбнулся.
     Каширин поверх  очков  внимательно  посмотрел  на  него  и сказал
колюче:
     - Участия Бодылина в моей судьбе я не могу позабыть. И поэтому не
гожусь ему в судьи...
     - Я не призываю вас в судьи. И что проку судить его теперь, когда
история уже вынесла свой  приговор.  Меня  интересует  Бодылин  таков,
каким он был. Тут вот какое происшествие...
     - Что же,  Анатолий  Владимирович,  -  выслушав  Зубцова,  сказал
Каширин  примирительно,  -  коли  такая  срочная  надобность,  - я ваш
покорный слуга.  Только,  если позволите,  продолжим беседу на катере:
мне предписаны морские прогулки.



     Прогулочный катер  бросало  в  разломы  волн.  Рвались и гасли за
кормой богатые соцветья сочинских огоньков.
     - Кипучих, неуемных страстей человеком был Климентий Данилович, -
рассказывал Каширин.  - Первобытно неуемных.  Во  всем:  в  инженерных
новациях,  в  технических  экспериментах,  в  рискованных  проектах  и
предприятиях, в жажде наживы, в ревностном бережении всего, что считал
своим.   Вот   вы   задаете  вопрос:  кто-де  он,  делец  или  ученый?
Прямолинейно это,  простите за откровенность. Недюжинный человек, он в
любом сословии многозначен.
     Миллионы Бодылина  существовали  как  бы  символически.  Наличные
средства  он  сразу  же  пускал  в  оборот.  Его  постоянно  обуревали
реформаторские идеи:  то  драга,  то  разработка  рудного  золота,  то
подвесные канатные дороги,  то шахтные транспортеры. Новшества нередко
оборачивались убытком,  но ежели  везло,  то  разом  -  и  техническая
сенсация, и полная казна.
     А вскорости опять пустая мошна. Раздаст деньги на сиротские дома,
заложит  сколько-то школ,  снарядит геологическую экспедицию на Север,
задумает железную дорогу тянуть к будущим сибирским Клондайкам...

     Катер все углублялся в море.  Огоньки Сочи уже давно  растаяли  и
погасли.  Мгла была бы совсем непроглядной,  если бы не звезды. Они то
осыпались жаркими искорками во  вспученную  волнами  и  шумом  морскую
хлябь,  то,  словно бы стянутые магнитом,  смыкались в узоры на низком
небе.
     - Словом, и мореплаватель, и плотник... - сказал Зубцов.
     - Если угодно - да.  - Каширин вскинул острый  клинышек  бородки,
сверху  вниз  посмотрел на Зубцова,  переждал накат волн.  - Возможно,
Анатолий Владимирович,  это  вам  покажется  крамолой  или  я  излишне
субъективен,  но диалектика истории такова, что сибирское купечество в
условиях  полуфеодальной  России  было  силой  в  известных   пределах
прогрессивной.    И    не   стоит   преуменьшать   цивилизаторскую   и
просветительскую роль отдельных представителей сибирского купечества.
     Конечно, в массе своей оно,  как всякое купечество,  было диким и
алчным,  но в этой массе встречались  и  весьма  оригинальные  натуры.
Александр  Михайлович  Сибиряков,  автор  многих трудов по экономике и
географии  Севера,  финансист  знаменитых  экспедиций  Норденшельда  и
Григорьева,  человек,  чье имя и поныне носит один из наших ледоколов;
Николай Васильевич Латкин,  перу которого  принадлежит  более  трехсот
статей  в  словаре  Брокгауза  и  Эфрона;  Геннадий  Васильевич  Юдин,
создатель уникальной коллекции книг,  которые ныне  составляют  основу
Славянского  отдела  библиотеки  Конгресса  США;  Иннокентий Кузнецов,
талантливый историк,  археолог, журналист, писатель, - все они крупные
купцы,  золотопромышленники,  денежные  воротилы и вместе с тем весьма
заметные величины в дореволюционной сибирской культуре...
     Палуба раскачивалась   под  ногами,  Каширин  утвердился  на  ней
прочнее, и, заключил тем же тоном:
     - Климентий  Бодылин  с полным основанием может быть отнесен к их
числу.
     - А не идеализируете вы Бодылина?  И энциклопедист он, и в горном
деле хозяин не только по имущественному положению.  В то же время сами
говорите:  делал  деньги,  чтобы  двигать науку,  двигал науку,  чтобы
делать деньги... Не кажется ли вам, что многое предпринималось им ради
саморекламы:  "Отец-благодетель града и храма,  покровитель искусств и
наук..."
     - Во  многом  вы  правы,  но  и  не упрощайте:  все ради прибыли.
Климентий  Данилович  был  прирожденным  инженером,  питал  страсть  к
изобретательству,  к смелым экспериментам. Они доставляли ему истинное
наслаждение.  В отношениях же с рабочими Бодылин слыл справедливым, во
всяком    разе   никогда   не   унижался   до   обсчетов,   спаивания,
рукоприкладства...
     - Видимо,  слыл в своем кругу белой вороной,  - сказал Зубцов,  с
удивлением чувствуя,  что  проникается  невольной  симпатией  к  этому
многоликому Бодылину.
     - Если хотите, да, белой вороной. Вообще он видится мне личностью
довольно трагической.  Помните у Горького, Егор Булычев говорит: не на
той улице живу.  Так вот,  Бодылин тоже не на той улице жил и  понимал
это. Но перейти на другую улицу не хватало духа.

     ...Весна двадцать первого года.  Схваченная апрельским утренником
земля звонко вторила быстрым шагам Каширина.  Остались позади  хибарки
Муравьиной  слободки,  под  глинистым  обрывом потрескивал истончавший
ярульский лед.  Впереди,  за кромкой тесового забора,  чернели скелеты
яблонь бодылинского садоводства.
     Пришлось долго  стучать  кованою  скобою,  пока  калитка   слегка
приоткрылась, лязгнула цепь.
     - Кого там бог дает?  - голос показался Каширину смутно знакомым.
Но  откуда  он мог знать этого старика со всклокоченной седой бородой,
настороженно и недобро глядевшего на Каширина.
     - По слухам,  здесь обитает гражданин Бодылин,  и я желал бы... -
начал  Каширин,  но  всмотрелся,  умолк,  договорил   полушепотом:   -
Климентий Данилович, вы?
     Цепь лязгнула снова,  Бодылин высунул в щель  голову  в  затертой
шапке, обвел взглядом безлюдный берег, покосился на Каширина, сказал:
     - Никак Вячеслав Иванович? Пришел, так входи. Благодарствуем, что
не побрезговали.  Вот как, значит, довелось повстречаться. Бодылина не
признал! Эх, судьба-индейка!..
     В кухонное окно скреблись голые ветки яблонь. Тускло теплилась на
стене керосиновая лампа с закопченным стеклом. Через раскрытую дверь в
горницу  Каширин  с  удивлением  разглядел  слабо  мерцавшие  в  свете
лампадки оклады икон.  Иконы в бодылинском доме!  Климентий  Данилович
никогда  не  отличался  набожностью,  лет  пять  назад слыл чуть ли не
богохульником. Хозяин перехватил испытующий взгляд Каширина и сказал с
горькой усмешкой, кивнув на иконы:
     - Не дивись и не осуждай.  Последнее прибежище мятущейся  души  и
возмущенного разума... - И, глядя за плечо гостя, продолжал монотонно,
будто боролся с дремой: - Один я остался. Один как перст. Старший сын,
Никодим,  ты  помнишь  его,  конечно,  надежда моя на старость,  погиб
неведомо от чьей руки.  Средний,  Афанасий,  как был не в  бодылинскую
породу,  мот и прожигатель жизни, таковским и остался. Удрал из России
невесть куда,  не то в Манчжурию, не то дальше, за океан. Одна надежда
-  Агочка  из  Питера обедает наехать летом.  Может,  выдам ее замуж и
доведется понянчить внучат.  А то совсем сошел на нет бодылинский род.
-   Он   натужно   закашлялся  и  договорил  с  неожиданной  для  него
покорностью: - Отвратил от меня господь за гордыню мою свой пресветлый
лик. Но не ропщу. Воздает, видно, небесный судья по скверне моей...
     Каширин чуть  не  выронил  стакан  с  чаем.  Такое  услыхать   от
Бодылина.
     - Так-то вот у меня обернулось.  Воистину, не в городе Степан, не
в  селе  Селифан.  Старой  власти  неугоден был.  Хоть миллионщик,  да
вольнодум и задира.  Новой - тоже не показался:  злодей,  кровопивец и
классовый враг. Лишь в господе нашем прибежище и сила моя...
     Каширин умолк.  Устало и печально провел  рукой  по  лицу,  будто
счищая что-то с него, и сказал приглушенно:
     - А последняя встреча была в той же сторожке,  на свадьбе  дочери
Бодылина, Агнии Климентьевны. Приехала она из Питера и вскорости вышла
замуж за Аристарха Николаевича Аксенова. Аристарх Николаевич родом был
из потомственных сибирских рудознатцев, инженерное образование получил
на медные гроши и стал мозговым центром Бодылинской компании.  Все,  о
чем я вам рассказывал:  геологические открытия,  различные новшества в
добыче - во многом было делом ума и рук Аксенова.  Любил его Климентий
Данилович,  как  родного  сына.  Аристарх  же  Николаевич едва ли не с
юности полюбил  Агнию  Климентьевну,  хотя  она  была  младше  его  на
пятнадцать лет. Словом, романтическая история. И вот свадьба. Я был на
ней единственным гостем. Всеми владело предчувствие неотвратимой беды,
надвигавшегося  конца,  и  наши  крики  "горько"  были не только данью
свадебному обряду...  - Каширин снова провел рукой по лицу и заключил:
- Но так или иначе поженились они,  как желал того Бодылин,  с попом и
венцом. Деньков через десять молодые отбыли на жительство в Питер, где
Аксенов получил место приват-доцента в институте. А через неделю после
их отъезда Бодылин в своей сторожке был убит и ограблен.
     - Убит и ограблен?! Кем? Что взяли у него?
     - Кем,  не знаю. Разворочен был летник во дворе. Слухи шли, взяли
золото  в  слитках.  Агния  Климентьевна  и Аристарх Николаевич по тем
временам еще не добрались  до  Петрограда,  и  я  похоронил  Климентия
Даниловича  в  фамильном  склепе  Бодылиных.  А  на  второй день после
похорон был препровожден в губернский уголовный розыск. Допрашивал сам
начальник.  Был он из прибалтов. По-русски говорил с акцентом. И глаза
тоже,  как прибалтийское небо. Знаете, бывает оно таким, не пасмурное,
но и не ясное. Одним словом, пустые глаза, холодные. Как говорится, ни
печали, ни воздыхания.
     Качка усилилась.  Зубцов  то  и  дело  переступал с ноги на ногу,
чтобы не потерять равновесия.
     - Допрос  он  вел  с явным пристрастием.  Требовал от меня фактов
произвола  Бодылина  на  прииске  и  фактов   его   контрреволюционной
деятельности,  а  поскольку  я таковых фактов не ведал,  костерил меня
буржуйским  прихвостнем  и  скрытой   контрой.   Но   дотошнее   всего
выспрашивал: где и сколько кладов заложил Бодылин? Так ведь Бодылин-то
душу не раскрывал передо мной.  Я в его глазах  оставался  мальчишкой,
горным   техником.  Единственный  человек,  которому  Бодылин  мог  бы
доверить тайну, Аристарх Николаевич, был далеко.
     - И уехал дней за десять до гибели Бодылина?
     Каширин кивнул и сразу же настороженно спросил:
     - Вы  усматриваете  некую  связь  между  этими  двумя  совершенно
локальными событиями?
     "Версия может быть и парадоксальной,  но никогда облегченной",  -
повторил про себя Зубцов слова Орехова и сказал успокаивающе:
     - Конечно,   события   совершенно  локальны.  Право  же,  никаких
намеков.  Не знаю только,  когда и при каких обстоятельствах скончался
Аристарх Николаевич.
     - В сорок втором,  в Ленинграде,  от дистрофии. К тому времени он
был профессором,  заметной величиной в горном деле.  И непременно стал
бы академиком,  да эвакуироваться  наотрез  отказался  и  умер  совсем
молодым.  Теперь-то я доподлинно знаю: шестьдесят два года для ученого
- прямо-таки юношеский возраст.
     - Агния Климентьевна жива?
     - Увы,  последовала через год за супругом.  Они,  как гоголевские
старосветские  помещики,  не  могли  существовать  один  без  другого.
Ослабла она от голода,  а пуще от горя.  Вывезли ее в сорок третьем из
Ленинграда, она и скончалась в пути.
     Катер снова стало швырять,  и такие яркие  минуту  назад  огоньки
Сочи сделались расплывчатыми, зыбкими.
     - Что же, так и сошел на нет бодылинский род?
     - Бодылинский   -   да.   Аксеновский   ведется.   Сын  Аристарха
Николаевича и Агнии Климентьевны - Николай Аристархович Аксенов,  ныне
управляющий  бывшим  прииском  Богоданным.  Теперь  это крупный рудник
Октябрьский - центр Северотайгинского района Краснокаменской  области.
Николай  Аристархович - уважаемый в нашей отрасли человек,  фронтовик,
грамотный инженер.  Но ни дедовского размаха, ни отцовского блеска я в
нем не ощущаю. Суховат, рационалистичен, скрытен, что называется, себе
на  уме.  Так  что  обмениваемся  с  ним  поклонами  на   министерских
совещаниях   -  вот  и  все  знакомство.  Отец-то  его  был  человеком
недюжинным, редкостного обаяния и редкостной честности...
     - Вы  так  и характеризовали Аксенова-старшего тому прибалтийцу в
двадцать первом году?
     - Разумеется,  -  убежденно  начал  Каширин,  осекся,  озадаченно
посмотрел на Зубцова.  - Хотя...  Насколько  могу  припомнить,  он  не
проявлял  интереса  к Аристарху Николаевичу,  спросил только:  когда и
куда он уехал и высказался в том смысле,  что в  Петрограде  Аксеновых
встретит милиция и допросит по форме...
     - И что же, Аксеновых встретила в Питере милиция?
     - Право,  затрудняюсь ответить. Однако не вспомню, чтобы Аксеновы
рассказывали об этом.  А были они со  мной  весьма  откровенны.  Может
быть, тот прибалтиец все же убедился в нелепости своих подозрений.
     - Все может быть...  - Зубцов прошелся  по  палубе,  снова  встал
рядом  с  Кашириным  и  спросил:  - А позднее Николай Аристархович или
Агния Климентьевна не говорили вам,  - не тревожили  их  представители
власти? Налетов грабителей не было на их квартиру?
     - Следовательно,  вы все же полагаете...  Встречались мы до войны
часто.  Вспоминали  молодость,  тепло говорили о Климентии Даниловиче,
беседовали о проблемах  золотодобычи,  Агния  Климентьевна  оплакивала
страшную кончину отца.  А о налетах...  Действительно,  раза два Агния
Климентьевна  жаловалась,  что  побывали  в  их  доме  злоумышленники.
Представьте,  ничего не украли,  но перетрясли,  перевернули все, даже
печные трубы разворотили... Но о золоте, о наследстве Бодылина никогда
не было речи. Они молчали, а я считал разговор на эту тему бестактным.
Хотя,  помнится,  однажды Аристарх Николаевич высказался в том смысле,
что  может  в  любой момент сполна расплатиться с Советской властью за
все прегрешения своего тестя.
     - Вы не уточняли, что он имел в виду?
     - Я решил,  что Аристарх Николаевич подразумевает свои бесспорные
заслуги  в  отечественной  золотодобыче.  К тому же не верил и не верю
сейчас в прегрешения Бодылина  перед  Советской  властью.  О  каком-то
потаенном  бодылинском  золоте  в  доме  у Аксенова я вообще не думал.
Слишком  интеллигентен,   масштабен   и   бескорыстен   был   Аристарх
Николаевич. Он был человеком чести и слова...
     "Именно потому и мог", - отметил про себя Зубцов.
     - Но  ведь  в  семействе Аксеновых была еще и Агния Климентьевна,
плоть от плоти и кровь от крови Бодылина...  Ее  вы  исключаете  также
категорически?
     - Бодылина-то ведь она только  по  рождению.  Не  успела  вкусить
сладостей  богатства,  а  в  биологическую,  фатальную жадность я верю
слабо...  - Он задумался и сказал чуть  растерянно:  -  Но  вообще-то,
Анатолий Владимирович, вы меня заинтриговали. Не размышлял я никогда в
таком криминальном направлении...
     - Вы ученый, зачем вам размышлять в криминальном направлении... А
не доносилось до вас: нашли тогда убийц Бодылина? Вернули похищенное?
     - Слух в городе был: кануло все, как в воду.
     - Чему  же  тут  удивляться,  -  заметил  Зубцов  с   откровенным
сарказмом   -   Аксеновых   не   допрашивали,  у  вас  выясняли  факты
контрреволюционной деятельности убитого и ограбленного  Бодылина.  При
таких  методах можно сыскать разве что пресловутый топор под лавкой...
А с вами после того прибалта никто больше не беседовал  о  бодылинском
золоте?
     - Перед самой войной приглашали меня в ваше  ведомство.  Принимал
меня молодой человек, вроде вас, учтивый и вежливый.
     - Не Лукьянов, случайно?
     - Возможно.  Рассказывал  я ему то же,  что и вам.  Помнится,  он
остался очень доволен.
     - И об Аксенове рассказывали?
     - А почему бы и нет? Таким знакомством каждый гордится вправе.
     - И  пересказали  фразу  Аксенова  о  готовности  расплатиться за
своего тестя?
     - Фразу   о   готовности  расплатиться...  -  удивленно  повторил
Каширин. - Пожалуй, нет, не пересказывал. Не придавал я ей значения да
и сейчас убежден: нет в ее подтексте никакого золота...
     Берег уже совсем близко.  Можно разглядеть силуэты зданий, черные
купы деревьев с разноцветными бусинками фонариков.
     - Я очень рад,  Вячеслав Иванович,  нашей  встрече  и  разговору.
Хотелось бы все-таки услыхать:  были у Бодылина, кроме того, в погребе
еще тайники или это вы исключаете напрочь?
     - Не  исключал  такой  возможности тогда,  в двадцать первом,  не
исключаю и сейчас.  Бодылин есть Бодылин.  А тайга есть тайга.  В ней,
матушке,  не только тайник с золотом, но и целую деревню укрыть можно.
Встречали же  в  дебрях,  и  не  столь  давно,  староверческие  скиты,
обитатели которых еще не слыхали об Октябрьской революции.
     - А говорите:  у Бодылина не  было  прегрешений  перед  Советской
властью...





     Совсем рядом,  рукой  подать,  займища жаркое разрумянили увалы и
взгорья, в логах и распадках синим пламенем занялся багульник, лужайки
и пустоши, словно снег, усыпали ромашки.
     А здесь,  по-над речкой Светлой,  только влажный мох  на  корягах
напоминает  о  не  совсем убитой еще жизни.  Дремать бы речке в прелом
зеленом сумраке,  да оголили некогда ее берега,  и плещет она сердито,
ворчливо перекатывает по дну гальку, печалится над загубленной тайгой.
Цепляются  за  береговые  склоны  жилистыми  корнями  иссохшие   лысые
деревья.   Гиблые   эти   места   старожилы   испокон  веков  называют
Бодылинскими  порубками.  Топор  здесь  погулял  безоглядно,  не   раз
обугливали  редколесье  яростные  летние  палы,  а шелкопряд-ненасытец
довершил разорение.
     И тропа, что петляет здесь, - Бодылинская, и закаменелые отвалы у
воды - их моют теперь сезонники-старатели - тоже Бодылинские...
     Бодылина в  Октябрьском  помнят  разве  что  дряхлые старики,  но
фамилия как бы отделилась от  своего  владельца,  протянулась  в  иную
жизнь и вцепилась в нее, как безлистые деревья в глину береговых яров.
     Глеб впервые увидал эти северные края чуть больше года назад и  о
прежнем  владельце  прииска  не  имел  никакого  представления,  но на
вопрос, где работает, отвечал, как все:
     - Стараюсь помаленьку на Бодылинских отвалах.
     И радовался:  хватит песков на Бодылинских отвалах,  а  в  них  -
самородков.  На всю старательскую жизнь Глеба Карасева хватит,  на все
его планы.
     Речка Светлая, днем переливчатая и прозрачная, подернулась частой
рябью, потом загустела свинцом, и рассыпались по ней звезды.
     Бульдозерист включил фару, спрыгнул на землю, блаженно, до хруста
в костях,  потянулся,  вперевалочку подошел к Глебу.  Тот  с  неохотой
закрутил  вентиль,  стонавшая  от  яростного  напора  воды  гидравлика
притихла.
     - Перекур, что ли? - досадливо спросил Глеб.
     - Думаю,  совсем шабаш на сегодня,  -  решительно  сказал  Федор,
оглядел Глеба и с завистью заметил:  - Железный ты, что ли? Целый день
у этой дрыгалки,  а все как огурчик. У меня башка раскалывается. Он же
гудит, как танк, бульдозер-то.
     - Стране нужен драгоценный метал, и наш долг дать его стране, - с
пафосом изрек Глеб.
     - Ладно,  я тоже грамотный.  Только тебе,  чертолому,  напарником
бегемота впору.  Все люди как люди, от гудка до гудка, а у нас с тобой
одно понятие: световой день, от темна и до темна.
     - Кому от этого плохо?  Государству?  Артели?  Может быть,  нам с
тобой?



     Луч фонарика  выхватывал  из   темноты   то   корневище,   петлей
захлестнувшее  тропу,  то  черный  плешивый  пень,  то иудино дерево -
осину.
     Небо совсем  близко.  Будто  на  ветке сосны,  раскачивается ковш
Большой  Медведицы,  звезды  мерцают  жарко,  как  самородки  на   дне
артельной колоды, когда заглянешь в нее через трафаретную решетку...
     Глеб отмахнулся от этого видения,  и вдруг вспомнился голос Лизы,
как  всегда  не то насмешливый,  не то строгий:  "Я убеждена:  человек
чуткий и отзывчивый к красоте никогда не совершит подлости.  У тебя же
вообще ярко выраженное эмоциональное начало. И оттого мне так хорошо с
тобой. Терпеть не могу разных логичных рационалистов".
     Как давно прозвучали эти слова!
     Отслужив в  армии,  Глеб  вернулся  в  Москву,  к  матери.  Город
встретил  его  медвяным  разливом  липового цвета,  золотыми россыпями
болгарской клубники на лотках, сочными красками цветочных киосков.
     Глеб с  наслаждением  облачился  в штатский костюм и целыми днями
слонялся по улицам,  привыкая к полузабытой гражданской жизни.  И  все
девчонки  казались  привлекательными,  кургузые  платьица на них очень
нарядными, улицы праздничными.
     В тот  вечер Глеб троллейбусом возвращался домой.  Стоял у задней
дверцы,  нагретый  металлический  поручень  упирался   в   ладонь,   в
светозащитных стеклах проступали цветные фотографии зданий.
     Троллейбус резко  затормозил.  Глеба  швырнуло   вперед,   ладонь
соскользнула с поручня, и парень заключил в объятия, плотно притянул к
себе стоявшую к нему спиной пассажирку.
     Она дернула  плечами,  скосила  на  Глеба  уголки  глаз и сказала
сердито:
     - Держитесь за поручень.
     - Простите, я нечаянно, - смущенно ответил он.
     - Возможно, но все-таки уберите руки. - Она скинула со своих плеч
ладони Глеба.
     - Извините, я не хотел, честное слово. Инерция.
     Она скользнула укоризненным взглядом по его  размашистым  плечам,
широкой груди, длинным мускулистым рукам и спросила насмешливо:
     - Инерция чего? Самоуверенности? Нахальства? Или милой привычки к
троллейбусным знакомствам?
     Оказывается, у  нее  очень  чистое,  совсем  девчоночье  лицо   с
розоватою кожей и зелеными глазами,  круглыми,  ласковыми, цепкими. Не
отводя от нее взгляда, он, широко улыбаясь, объяснил:
     - Нет,  та  инерция,  про  которую  в школе проходят.  По физике.
Честное слово.
     Ее губы покривились язвительно, а в голосе проскользнула издевка:
     - Ах,  в школе... Что же, продолжайте повторение пройденного. Мне
выходить на этой остановке.
     - Мне тоже, - пробормотал Глеб.
     Глеб замедлил   шаг,   проводил   ее   взглядом,   остановился  у
театральной афиши: решит еще, что пристаю...
     В глазах  рябили  названия  спектаклей:  "Сто четыре страницы про
любовь", "Коварство и любовь", "История одной любви". Но Глеб все-таки
заметил, что девушка завернула в подъезд, где жил он.
     Ему стало смешно. Он покружил у газона, медленно вошел в подъезд.
     На лестничной   площадке,   расставив  по  ступенькам  бутылки  с
молоком, пакеты с покупками, стояла та девушка и рылась в сумке.
     - Ключ потеряли? - сочувственно спросил Глеб.
     - Ну,  знаете!..  -  возмущенно  воскликнула  она   и   угрожающе
выставила перед собой ключ.
     Посмеиваясь беззвучно,  Глеб собрал бутылки  и  пакеты,  составил
обратно в сумку, вручил хозяйке:
     - Ничего не поделаешь. Я живу в соседней квартире.
     Войдя к себе, он с порога окликнул мать:
     - Мама, разве в семьдесят первой квартире живут не Мартыновы?
     - Теперь там Лиза Гущина живет.
     - Одна? - как можно равнодушнее спросил Глеб.
     - Зачем одна? С мужем и с дочкой.
     Через неделю вечером Глеб остался один дома.  У двери  позвонили.
Он  лениво  поднялся  с дивана,  шлепая тапочками,  побрел в переднюю,
открыл дверь и испуганно попятился: на площадке стояла Лиза.
     - Вы? Здравствуйте, - сказал Глеб густым басом.
     - Здравствуйте, сосед.
     - Меня зовут Глебом.
     - Я знаю. Но мне больше нравится называть вас соседом. Понимаете,
сосед в троллейбусе,  сосед по лестничной площадке...  Мой благоверный
отсутствует,  а у меня,  как на грех, погас свет. Что-то с пробками. Я
подумала:  вы  так  крепко  помните  школьную физику,  что,  наверное,
сумеете починить.  - Она скользнула оценивающим взглядом по его  лицу,
плечам.
     - Постараюсь, Елизавета э-э... - начал он и покраснел.
     - Елизавета Ивановна.
     В коридоре  своей  квартиры  Елизавета  Ивановна  зажгла  свечку,
поставила под электрощиток стул, сказала с усмешкой:
     - Действуйте. Я стану подстраховывать вас.
     Ее твердые  ладони  уперлись ему в спину.  Глебу стало жарко.  Он
потянулся к пробке,  слегка покачал ее  пальцами,  сразу  же  вспыхнул
свет.
     Глеб слышал,  как  потрескивает  свеча,   как   дышит   Елизавета
Ивановна,  как  часто  стучит  ее сердце.  Пальцы Глеба соскользнули с
пробки. Свет снова погас.
     Он виновато   оглянулся   на   хозяйку.  Она  смотрела  строго  и
выжидательно.  Глеб торопливо потянулся к щитку, но Елизавета Ивановна
вдруг дунула на свечку и сказала шепотом:
     - Прыгай, я подхвачу...
     А спустя  еще  недели  две  в  парке  "Сокольники" они сидели под
старым кленом.  Глеб осторожно взял прохладную,  узкую ладонь  Лизы  и
сказал умоляюще:
     - Я больше так не могу. Вся наша жизнь - сплошное ожидание. Я жду
твоего  стука в стену,  жду,  когда уйдет из дому Гущин,  когда убежит
играть твоя дочка.  Ты ждешь,  когда я останусь в квартире один. Ждем,
ждем.  А чего,  собственно? У нас же все решено с тобой. Сколько можно
ломать эту комедию: сосед, соседка?..
     - Что ты предлагаешь?
     - Сегодня же поселиться вместе, а не по соседству.
     - Я согласна. А где?
     - Хотя бы у меня.
     - Шестой  жилицей  в  двухкомнатной  квартире.  Да еще Маринка со
мной.  По соседству с Гущиным.  Прямо скажем,  перспектива  блестящая.
То-то  обрадуется  Надежда  Павловна,  твой отчим и твои сестренки.  И
материальная база у нас с тобой всем на зависть.  У меня  аспирантская
стипендия,  у  тебя  целых  сто рублей слесаря-ремонтника.  Заживем на
славу.
     "Вполне достаточно  для  начала",  -  чуть  не сорвалось у него с
языка.  Но Глеб тут же ужаснулся своего идиотского оптимизма. Обрекать
Лизу на такое существование?.. И спросил с надеждой:
     - Тебя удерживает только это?
     - Ты думаешь,  это пустяки, жадность? Между прочим, эмоциональное
начало - это очень хорошо.  Но не до телячьего идеализма.  Я не верю в
рай в шалаше даже с милым. Стандарты комфорта растут год от года...
     Что скажешь, если Лиза снова права, как права она всегда в каждом
своем  суждении  и  поступке.  Разве не обязан он заботиться о Лизе?..
Женщина на шесть  лет  старше  его,  красивая,  умная,  поверила  ему,
откликнулась   на  его  любовь.  Так  неужели  он  поведет  себя,  как
желторотый птенец,  не станет для нее  настоящим  мужчиной,  опорой  в
жизни?..  И  вспомнился  друг.  А  друг  ли?  - заспорил с собою Глеб.
Конечно же, друг, неожиданный и надежный...
     За мутным  стеклом вагонного окна медленно поползли назад лотки с
мороженым  и  пирожками,   табачный   киоск,   крохотный   магазинчик,
приземистое  станционное  здание  и,  наконец,  обшитые зеленым плюшем
кустарника сопки, меж ними угадывалась морская синь.
     "Впрочем, какая там синь, - возразил себе Глеб. - Небо свинцовое,
и волны отливают свинцовым блеском".  Глеб поежился,  представив,  как
холодна и шершава сейчас морская вода,  но снова заспорил с собой.  "И
все-таки это - море. Пусть не курортное, ласковое, однако же море.
     Море, любимое  отцом  и  унесшее  отца,  оно  осталось позади.  А
впереди - Москва.  Дом матери.  Нет,  не надо обманывать  себя  -  дом
отчима.
     "Но в этом доме мать,  сестренки",  - попробовал разубедить  себя
Глеб.  И  тут  почувствовал  на  себе чей-то пристальный взгляд.  Глеб
крутнулся на своей полке и услыхал вежливо приглушенный вопрос:
     - Пехота меняет гарнизон?
     - Если и пехота, то воздушная. Надо различать рода войск.
     На полке  против  Глеба полулежал парень чуть постарше Глеба.  До
подбородка тянулись рыжеватые бакенбарды,  густые,  ухоженные.  Ноздри
шевелились,  и  казалось,  острый  хрящеватый нос жадно принюхивался к
воздуху  в  купе.  Тонкие  рыжеватые  брови  то  смыкались  хмуро,  то
удивленно  всползали  вверх.  Светлые глаза иронично сощурены.  Однако
ответ его прозвучал почти примирительно:
     - А  я  не  силен  в  пуговках  и эмблемах.  Служить не довелось.
Отсрочку дали по роду работы.  - Он улыбнулся не то сожалеюще, не то с
бахвальством.  - Значит,  не царица полей,  а царица воздуха. По мне -
один хрен.  Скажи все-таки,  если, конечно, не какая-нибудь там тайна:
перегоняют или в отпуск?
     - Поодиночке солдат не перегоняют,  - назидательно  сказал  Глеб,
досадуя на то, что сосед прилип с разговором. - Домой еду.
     Востроносый, словно бы не замечая его настроения, сказал радушно:
     - Что это мы с тобой безымянно? Меня, например, Аркадием звать. А
тебя?
     Не отвечать было просто свинством. И Глеб назвал себя.
     - Домой - это хорошо, - одобрил Аркадий. - Это даже распрекрасно,
- сразу вдруг замкнулся и договорил с неожиданной для него грустью:  -
Хорошо после долгой отлучки.  И само собой,  если дом - это дом,  а не
какая-нибудь там крыша над головой.
     "А не такой уж ты весельчак", - отметил Глеб и сказал теплее:
     - Это кому как повезет. У меня вот тоже дом, он, конечно, дом, да
хозяин-то отчим в нем. - И засмеялся невесело.
     - Ясненько.  -  Глаза  Аркадия сузились.  Не то задумчиво,  не то
презрительно,  как угадаешь.  Он,  как бы опомнясь, мгновенно разлепил
веки, остро, оценивающе осмотрел Глеба: - Значит, не так, чтобы дом, а
больше крыша над головой.
     Глеб вздохнул  печально  и,  чтобы не отвечать на трудный вопрос,
сказал:
     - У тебя, значит, тоже случались... Долгие отлучки...
     Глеб даже удивился: какими переменчивыми бывают лица. Аркадий уже
не улыбался. Тонкие губы сомкнулись змейкой, сощурились недобро глаза,
чуткими, острыми сделались зрачки, а голос стал жестким:
     - Случались, говоришь? - Он засмеялся, будто камушками загремел в
консервной банке.  - Со мной,  парень,  такое случалось,  что тебе и в
страшных снах не снилось.  Я и горькое хлебал, и соленое, и горячее до
слез... - Жесткое лицо Аркадия закаменело...
     - Где  же  это  так  пришлось  туго?  -  спросил Глеб с искренней
заинтересованностью.  - В  армии,  говоришь,  не  служил.  Или  работа
трудная?
     Взгляд Аркадия  стал  насмешливым,  но  тотчас  же  зрачки  снова
сузились, и слова прозвучали горько:
     - Вот именно, трудная. Опасная даже... Ладно, двинули в ресторан.
Насчет грошей не сомневайся.  Какие гроши у демобилизованного солдата?
Я угощаю.
     Аркадий был   щедр   на   разносолы,  позабытые  Глебом  за  годы
солдатской службы,  и особенно на выпивку.  То и дело подливал в рюмку
Глеба.
     - Эх,  Глебка, друг ты мой ситцевый, ты вот что, рубай, чувствуй,
что вернулся на гражданку. В армии еда известная - щи да каша...
     Глеб хмелел.  Он уже не досадовал на многословие Аркадия,  на его
фамильярность. Глеб улыбался блаженно и вяло возражал:
     - Ну, почему - щи да каша. Еда в армии сытная.
     Аркадий развел  руками,  рассмеялся.  Ослепительно блестел во рту
золотой, зуб.
     - Кто  против?  Да  только,  Глебка,  давно  замечено:  не хлебом
единым...  Соображаешь?  Кроме щей да  каши  имеется  другое.  Шашлык,
например,  по-карски  или  там  котлета  по-киевски.  -  Он  указал на
заставленный снедью столик.
     Глеб тоже обвел столик мечтательным взглядом:
     - Вкуснее-то оно вкуснее. Да только деньги...
     - Ах,  всюду  деньги,  деньги,  деньги.  Всюду денежки-друзья,  -
дурашливо затянул Аркадий старую песенку.  - А без денег жизнь плохая.
Не годится никуда.  Молодец! Соображаешь! В самую точку. Без денег нет
вовсе никакой жизни. Деньги - всему голова.
     - Без  денег,  конечно,  не годится никуда,  но и зарабатывать их
попотеешь.
     - Это кому как повезет и кто как изловчится.
     - А у тебя получается, Аркадий?
     - Стараемся.
     - А где работаешь?
     Аркадий поморщился,   но  ответил  с  прежней,  широкой  улыбкой,
сверкая золотым зубом:
     - Я же говорю тебе:  стараюсь.  Слово такое слыхал - "старатель"?
Загляни  в  энциклопедию,  узнаешь,  что  такое  старательская  добыча
золота,   чем   отличается   от  промышленной.  Словом,  стране  нужен
драгоценный металл и мы даем его стране. Вот этими родимыми даем. - Он
потряс над столом красными тяжелыми ладонями.  - Мы - стране, страна -
нам.  А вообще,  Глебка,  кто,  что,  откуда,  зачем?  Не люблю я этих
расспросов.  Аркашка Шилов - как говорили наши деды,  человек божий. И
все. И ни слова, о друг мой, ни вздоха...
     На московском  перроне  Аркадий,  влюбленно  засматривал  Глебу в
глаза и приглушив голос, говорил, поблескивая в ухмылке золотым зубом:
     - И чем ты, Глеб, так мне по душе пришелся? То-то, что не знаешь.
А у Аркашки Шилова так ведется,  такой он человек,  этот Аркашка,  для
друга  всю  душу  и еще сверх того,  что смогу.  Усек?  В общем,  твой
телефон я запомнил. Посидим где-нибудь, потолкуем за жизнь.
     Мать скупо  расцеловала Глеба,  смахнула слезинки с уголков глаз,
окинула испытующим взглядом.
     - Совсем  мужиком стал.  Рослый.  Здоровый.  Раньше говорили:  на
таких воду возить можно. Заняться-то чем думаешь?
     - Пусть   осмотрится  сначала,  -  сказал  отчим  великодушно.  -
Прикинуть надо, куда получше.
     - Пусть,  -  дозволила  мать.  - Только не тяни.  Дней десять - и
хватит.  Дело молодое,  сил много.  Вот  и  надо  определяться,  чтобы
прочно,  чтобы  не  крохи  какие-нибудь,  а  настоящие  деньги  иметь.
Жизнь-то вон какая стала широкая.  Деньги в цене и  в  силе.  Коровины
вон,  -  ты помнишь их,  Глеб?  - трехкомнатную кооперативную квартиру
купили.  Марченко -"Москвича".  Потылицины привезли импортную  мебель.
Ковровы дачу построили... Одни мы каждую трешку держим на учете.
     - Мать,  наверное,  сгущает,  -  неуверенно   возразил   Владимир
Прохорович.  - Но и не согласиться нельзя: деньги по нынешним временам
- решающий фактор Может быть,  главный даже.  А мы вот никак не  можем
достичь  больших  денег.  Пересчитываю  только их,  казенные,  в своем
банке.
     Глеб криво усмехнулся и сказал отчиму:
     - Может быть, мне ограбить твой банк и разом решить все проблемы?
     Мать даже руками замахала на Глеба:
     - Еще чего  придумал:  ограбить!  Ты  своим  умом,  своим  трудом
достигни.   Теперь  каждый  по-своему  старается.  Кто  вкалывает,  не
переводя дух,  кто степень защищает,  кто клубнику раннюю  продает  со
своего сада Кто еще как... Вот и ты, Глеб, сумей...
     - Я постараюсь,  - сказал Глеб тихо и вспомнились  слова  щедрого
попутчика:  "Стараемся  дать  стране драгоценный металл.  Мы - стране,
страна  -   нам".   Надо   расспросить   получше   Аркадия   об   этом
старательстве...
     Шилов не заставил себя ждать.  На следующий вечер позвонил Глебу,
весело предложил сегодня же встретиться в "Арагви".
     - Уж если шашлык, так шашлык. По-карски, так по-карски.
     Глеб не  знал,  что  за  несколько  минут до своего звонка к нему
Аркадий  Шилов  за  столиком  "Арагви"  вел  разговор  с  черноволосым
мужчиной лет сорока.
     Черноволосый потягивал вино и говорил одобрительно:
     - Съездил  ты  на  юг хорошо.  Даже отлично съездил.  Джигит да и
только. - Спросил, понизив голос: - Рассчитался полностью за поездку?
     - Да ты что,  Ахмад?!  - сказал Шилов оскорбленно. - Разве я тебя
когда-нибудь хоть в единой копеечке?.. Ну ты даешь!
     - Ладно,  -  Ахмад  небрежным  жестом прервал его.  - Меня больше
волнует твое знакомство в вагоне. Не допускаешь подсадки?
     - Даже исключено.  Нормальный солдатик,  Слушает да ест. В прямом
смысле слова.  Сам же ты,  Ахмад,  говорил:  нужен паренек, чистый, не
учтенный милицейской статистикой.
     Ахмад, довольный,  что Шилов,  оказывается,  так внимателен к его
наставлениям, даже и оброненным вскользь, улыбнулся одобрительно.
     - Вот я и подумал...  - с облегчением  начал  Аркадий  и  до  дна
осушил свой фужер.  Кажется,  пронесло. У этого Ахмада в почете только
собственная инициатива.  А все прочие - "Знай,  сверчок, свой шесток".
Оно,  конечно,  верно.  Если  каждый  станет отсебятиной развлекаться,
запросто можно милицейского подкидыша подобрать.  И тогда всем хана. А
с  другой  стороны,  сколько  можно быть у этого Ахмада на побегушках.
Пора иметь кого-то, кому ты можешь отдать команду...
     - Долго думаешь разговорчики с ним разговаривать?
     - Да повожу его покуда.  Коли приручу,  потолкуем  начистоту.  Не
приручу, разойдемся, как в море корабли. Только он мне сначала все мои
затраты на себя покроет. Денежки любят счет.
     - Ладно,  -  решил  Ахмад.  -  Зови его сюда.  Я сяду за соседний
столик, посмотрю на него.
     Едва Глеб  поравнялся  с  памятником  Юрию  Долгорукому,  Аркадий
весело окликнул его:
     - Глебка,  друг  ты  мой  ситцевый.  Нет,  что  делает  одежда  с
человеком.  В кителе был такой бравый солдат, суровый, твердокаменный.
И  вдруг такой живописный вид:  краски,  оттенки.  Неотразим,  честное
слово,  неотразим!  - И спросил  уже  деловито:  -  Костюмчик  старики
справили к твоему приезду, да?
     Глеб, воспрявший было  от  его  комплимента,  потускнел,  увял  и
сказал смущенно:
     - Какое там к приезду.  В нем и в армию призывался.  Новый самому
зарабатывать придется.
     - Ты и в этом хорош,  честное слово, - заверил Аркадий и ввернул:
- А новый заработаешь, и не один, особенно если возьмешься с умом.
     Они спустились  в  низкий   сводчатый   зал   "Арагви".   Аркадий
гостеприимно указал на столик в углу:
     - Вот уже все готово,  все ждет вас.  - Проходя на место, Аркадий
церемонно   раскланялся   с   сидевшим  в  глубине  зала  черноволосым
смуглолицым человеком,  понизив голос,  сообщил Глебу: - Между прочим,
очень сильный человек. Вот уж кто умеет деньгу заколачивать.
     - Познакомь, пусть научит.
     - Познакомиться с ним - это знаешь...  Это,  может, всей жизни не
хватит. Он сам знакомится с кем надо.
     Как много и красноречиво говорил в тот вечер Аркадий Шилов, какие
только не вспоминал таежные бывальщины. Вспомнил и необъятные плисовые
шаровары,  и  ковровые  дорожки  от  пристани  до  дома старателей,  и
колокольный звон,  и благодарственный  молебен  в  пустых  церквах,  и
прорубленные  в  стенах  двери  для старателей специально,  и хмельную
гульбу неделями.
     - А что ему, старателю, - закончил он с подъемом, - он не считает
денег.
     - Все это было, да прошло, - напомнил Глеб.
     - И  сейчас  не  обижаются,  -  убежденно   сказал   Аркадий.   -
Прогрессивка  там,  северные.  Это  уже  кое-что.  -  Аркадий замолк и
продолжил,  понизив голос:  - Да еще к  тому  же  если  с  умом  и  не
дрейфишь...  Можно за сезон один-другой камушек и... не сдать, словом,
приемщику. Ну, позабыть, понимаешь? Бывают иногда такие возможности. А
люди,  которые камушками интересуются,  они найдутся.  Это опять живые
деньги.  Бессребренники,  Глеб,  - это  или  дураки,  или  зайцы.  Или
напускают на себя. - И засмеялся. - Что это мы с тобой - такие высокие
материи. Ты ведь все равно не старатель. Давай лучше выпьем.
     - За то,  чтобы и я стал.  Старателем,  в смысле. Все может быть.
Осмотрюсь, подумаю.
     Не раз  потом  Аркадий  изливал  перед Глебом свою душу.  Глеб то
восхищался его сметкой,  решительностью,  бесстрашием,  то не верил ни
единому слову. Но сейчас, лихорадочно прикидывая, где раздобыть деньги
для Лизы, он вспомнил эти рассказы и заставил себя поверить: в них все
правда, только так и поступают настоящие мужчины. А риск, как говорят,
- благородное дело.
     - Вот  что,  Лиза.  Нам  с  тобой  придется расстался на какое-то
время.  - Он замолк и заверил  клятвенно:  -  Я  докажу  тебе,  что  я
настоящий  мужчина,  и  что  я  чего-то  стою.  Если все дело только в
деньгах...  Словом,  пообещай  ждать  меня  и  никогда  ни  о  чем  не
расспрашивать. - Плечи Лизы вяло шевельнулись. Глеб стиснул их руками.
- Деньги так деньги, стандарт так стандарт...
     И вот  петляет Бодылинская тропа по мертвому сухостою.  За спиной
Глеба трясет листвою иудино дерево - осина...
     Вдруг его ослепил сноп света,  цепкая рука легла ему на плечо,  и
над самым ухом грозно раскатилось:
     - Ни с места,  гражданин Карасев! Милиция! - Тотчас же свет погас
и по кустам раскатился хохот:  - Глебка! Друг! Неврастеник! Ого, да ты
никак врезать мне собрался. Злеешь. Это же я - Аркашка Шилов! Здорово,
что ли, Глеб, друг ты мой ситцевый.



     Они присели  на  поваленную  лесину.  Внизу  приглушенно,   будто
каялась  в  чем-то  тайном,  журчала  речка  Светлая.  От  воды тянуло
прохладой.  Глеб  поежился.  Плечи  саднили  после  светового  дня   у
гидромонитора.  Да еще этот кретинский розыгрыш с милицией.  Сердце до
сих пор не унялось и рубаху хоть выжимай.
     - Припозднились что-то нынче, Глеб Владимирович? - сказал Шилов с
издевкой.  - Гербарии собирать изволили?  Или просто  так  -  мечты  и
вздохи под ясной луной?
     Глеб торопливо отодвинулся. До боли в пальцах стиснул кулаки. Так
хотелось садануть в скользкое от пота хрящеватое переносье Шилова.  За
все.  За  то,  что  заманил  в   эту   глухомань,   расписав   райское
старательское  житье,  приехал  сюда  следом  за  Глебом и бессовестно
пьянствовал на его деньги. За то, что снова явился в тайгу, и, значит,
Глебу снова придется раскошеливаться ему на поллитровки...
     - Слушай, кончай треп, - попросил Глеб.
     - Ты плохо обо мне думаешь, Глебушка, - ласково сказал Аркадий. -
Я серьезен,  как баптистский проповедник. - Он ухмыльнулся и продолжал
жестко:  - Но ты не ответил на мой вопрос и не показал...  содержимого
своего кармана.
     - К-какого кармана?
     - Потайного,  - совсем нежно ответил Аркадий и молниеносно,  всем
телом рухнул на Глеба.  Еще мгновение,  и на ладони Аркадия топорщился
выхваченный из-под рубахи Глеба самородок.
     - Отдай, ты, ханыга!
     - И не подумаю, - спокойно заверил Аркадий, цепко следя за каждым
движением Глеба.  - А чтоб у тебя не было соблазна,  поступим так... -
И, широко размахнувшись, швырнул самородок в речку.
     - Ты  что!  -  ахнул  Глеб и с трудом выговорил:  - Ты же знаешь,
какой это ценой...
     Шилов подождал,  пока Глеб,  подавленный его натиском,  уселся на
лесину и, понизив голос, спросил:
     - Глебушка, хочешь пятьдесят тысяч?..
     - За что? - спросил Глеб, с трудом раздвигая закаменелые губы.
     - Тот,   чьи  интересы  я  представляю  в  данный  момент,  готов
выплатить тебе этот гонорар. Это - большая сумма. Даже если тебе очень
повезет  в  твоем  старательском,  так  сказать,  промысле,  - Аркадий
хихикнул,  - ты соберешь ее лет за пять.  А пяти тебе не продержаться.
Вредное производство... - Он исподлобья посмотрел на Глеба и продолжал
сочувственно: - А твоя Лиза, при зарплате в сто двадцать рублей, может
скопить такие деньги за четыреста с лишним месяцев. Четыреста месяцев,
это очень долго,  больше тридцати лет.  Будете ли вы нужны друг  другу
через тридцать лет?
     - Послушай, хватит!
     - Пятьдесят   тысяч,  Глеб,  -  это  трехкомнатная  кооперативная
квартира  улучшенной  планировки,  обставленная   старинной   мебелью,
"Волга"  в собственном гараже,  дача в живописном уголке Подмосковья и
еще кругленькая сумма на мелкие карманные расходы...
     Глеб подался  к Аркадию,  заглянул ему в лицо.  Прищуренные глаза
блестели возбужденно и не было в них ни тени насмешки.
     "Он верит в то, о чем говорит", - это открытие оглушило Глеба, он
отпрянул от Аркадия и сказал срывающимся голосом:
     - Самое большое, что я до сих пор получал из твоих рук, - это две
тысячи.
     - Вот именно - из моих.  Как говорится,  заяц трепаться не любит.
Аркадий Шилов - человек слова.
     Глеб знал страсть приятеля к пустопорожним афоризмам,  поморщился
и перебил:
     - Только  я,  один  я  знаю,  какой  ценой они мне достались.  Ты
предлагаешь в двадцать пять раз больше.  Подозреваю,  что и достанутся
они мне в двадцать пять раз труднее. Скажи прямо - чего хотите от меня
ты и тот, чьи интересы ты представляешь? Что должен я натворить? Взять
хранилище  обогатительной фабрики?  Перебить инкассаторов?  Взорвать к
чертовой бабушке прииск?  - он говорил,  возбуждаясь от своих слов,  и
проникался к себе все более глубокой жалостью.
     - Какая буйная фантазия,  - подбодрил Шилов и засмеялся. - Вот до
чего  могут довести впечатлительного человека одинокие ночные прогулки
по тайге...  - Он замолк и договорил жестко:  - Я знаю про  тебя  все.
Если  ты  окажешься упрямцем,  то пошепчу кое-что районной милиции.  И
смогу  подтвердить  свой  шепоток  кое-какими,  как   выражаются   эти
почтенные товарищи, вещдоками. И встретимся с тобой, Глеб, годков этак
через десяток, когда ты придешь ко мне на подмосковную дачу наниматься
личным шофером. Но я не смогу тебя взять даже из жалости. После долгой
отсидки тебе не разрешат московской прописки.
     - Ты что, запугиваешь меня?!
     - Не пугаю,  а предостерегаю.  Все твои посылочки,  тайнички... В
общем,  смешно все это,  Глебка, и грустно. Школьная самодеятельность.
Драмкружок семиклассников,  который решил поставить "Гамлета".  А тот,
чьи интересы я представляю здесь,  - великий артист-профессионал!  Как
все профессионалы,  он презирает дилетантство, как все люди искусства,
он - гуманист. И потому его первое условие для выплаты тебе гонорара -
это полная твоя безопасность.  Ты должен напрочь забыть  свой  опасный
промысел.  Он  вреден  для твоей репутации.  Репутация,  Глеб,  у тебя
должна быть чище, чем у жены Цезаря. Поэтому перевыполняй нормы, вноси
рацпредложения,  пусть твой портрет,  кстати, лучше, если он будет без
этой экзотической  бороды,  украсит  доску  Почета  артели.  Вступи  в
народную дружину, в народный контроль, стань передовым и авторитетным.
Ты же можешь,  Глеб.  У тебя ведь  хорошие  задатки.  Порви  со  мной,
пьяницей и бродягой. С треском порви.
     - И ты не станешь жить со мной под одной  крышей?  -  обрадованно
прервал Глеб и продолжал настороженно:  - А дальше?  Сколько их всего,
этих условий?
     - Всего три.  Видишь, Глеб, как в хорошей сказке. А ты смотрел на
меня волком и даже,  по-моему,  хотел проверить прочность моих  шейных
позвонков. Ладно, забудем. Чего не бывает между друзьями. Дальше самое
приятное. Ты, кажется, слегка поешь?
     - Именно слегка.
     - Больше и не требуется.  Разучи полдюжины современных  шлягеров:
"Как  провожают  пароходы..."  или  "Как  хорошо  быть генералом..." и
ступай в поселковый клуб, к Насте Аксеновой. И пой ей. Везде. В клубе,
под луною,  дома,  по телефону.  Пой о своей любви к ней. Искренне, от
души,  без единой фальшивой нотки,  пой до тех пор, пока не станешь ее
тенью, ее женихом, своим человеком в ее доме...
     - В доме ее отца, управляющего рудником, - мрачно уточнил Глеб.
     - Вот именно.  Ты должен стать для Николая Аристарховича Аксенова
привычным и необходимым, как домашние туфли...
     - Чтобы потом его руками взять хранилище прииска?
     - Ну что тебя влекут дешевые детективы?
     - Постой,  постой. - Глеб со страхом взирал на него. - Ты сказал:
стать женихом Насти Аксеновой?
     - Да,  думаю,  что это не потребует от тебя слишком много усилий.
Парень ты видный,  красивый.  Лирических  героев,  равных  тебе,  я  в
поселке не знаю. А девичьи сердца влюбчивы.
     - Но как же Лиза?
     - Вот  с  ней  ты  порвешь раньше,  чем со мной!  - Шилов заметил
протестующий жест Глеба и продолжал мягче: - Когда получишь гонорар за
труды,  предъявишь Лизе наличные,  я думаю, она простит тебе юношеское
беспутство.
     Глеб дернулся,  как от удара, закрыл глаза, всплыло в памяти лицо
Лизы и отчетливо прозвучал ее голос:  "Я не верю в рай в шалаше даже с
милым".
     - Попробую. Давай третье условие...
     - Погоди.  Мы отвлеклись и не кончили со вторым. Перед приходом к
Насте Аксеновой ты должен знать,  что бывший хозяин прииска  Климентий
Данилович Бодылин,  первейший сибирский миллионщик, по отцовской линии
прадед Насти...
     - Ого! - присвистнул Глеб.
     - Теперь слушай меня внимательно. - Аркадий перешел на полушепот.
-  Когда войдешь к ним в дом,  в столовой увидишь большой портрет,  ты
спросишь:  "Не Климентий ли,  мол, Данилович Бодылин изображен?" Когда
услышишь  утвердительный  ответ,  выскажись  в  том смысле,  что читал
где-то о нем и проникся уважением.  Светлая голова,  крупная,  хотя  и
трагически  противоречивая  личность.  Это  Аксеновым,  как  маслом по
сердцу. В их семействе - культ предков...
     Мы станем встречаться с тобой в чайной. Ты докладывай мне о своих
наблюдениях.  Кто бывает у Аксеновых,  о чем  говорят.  Когда  ты  мне
понадобишься,  я найду тебя.  Наблюдай,  запоминай, но записей не веди
никаких. Мемуары нам писать не придется.
     - Итак,  твой  великий  артист  хочет,  чтобы  я  стал его личным
шпионом в семье Аксеновых?
     - Пятьдесят тысяч, Глеб, - напомнил Шилов и развел руками: - А ты
знаешь,  чем лучше коньяк,  тем крепче он пахнет клопами.  Шпион!..  К
чему эти страшные слова? Можешь быть абсолютно спокоен: ни в Си-Ай-Си,
ни в ЦРУ на тебя не заведут карточку.  И  вообще,  не  заведут  нигде.
Любить  красивую девушку,  быть другом ее дома - это ведь не уголовное
преступление.
     - Но я не слыхал твоего третьего условия, - мрачно сказал Глеб.
     Аркадий обнял его,  привлек к себе,  встряхнул шутливо  и  сказал
подчеркнуто беспечно:
     - Эх,  Глебушка,  друг ты мой ситцевый!  Чти  народную  мудрость:
много будешь знать - скоро состаришься,  в тюряге.  А в тюряге,  друг,
скучно...





     - Значит,  внук  Бодылина   управляет   дедовским   прииском,   -
проговорил  Орехов,  как  бы  свыкаясь с этой новостью.  - Своего рода
наследный принц.  Странно только,  почему Лукьянов  не  знал  об  этом
потомке Бодылина?
     - А при чем тут Лукьянов? О чем ты?
     - Правда, своего именитого деда Аксенов-младший не видел в глаза.
Зато отца и видел,  и слышал.  Мать -  тоже,  -  рассуждал  Орехов.  -
Значит, мог принять от них эстафету семейной тайны...
     - Но фронтовик,  коммунист,  управляющий  крупным  рудником  и...
хранитель клада. Зачем это ему?
     - Не станем думать о нем плохо.  Посчитаем невинным хобби,  зовом
бодылинской  крови.  А  сейчас  невинное  хобби  может  стать для него
источником трагедии.  Скорее всего  Никандров  рассказал  лже-Федорину
именно  об Аксенове.  Но только ли об Аксенове?  Тут простор для твоей
интуиции... А раз так, вот тебе пища для нее. - Орехов достал из сейфа
и подал Зубцову канцелярскую папку. Пахло от нее пылью старых сундуков
и кладовок. Умный все-таки был мужик Иван Захарович Лукьянов. На вечер
я вызвал к себе гражданина Потапова Павла Елизаровича. Это сын бывшего
компаньона Бодылина...  Нет,  я не ясновидец.  Потапова подсказал  мне
тоже Лукьянов...
     Зубцов пришел в себе  в  кабинет,  достал  из  папки  заполненный
машинописью листок...
     "Заместителю Народного Комиссара внутренних цел СССР.
     15 июня 1941 г. г. Москва.
     Я, старший       оперуполномоченный       УБХСС        Управления
Рабоче-Крестьянской милиции,  майор Лукьянов И. 3., изучая материалы к
моей кандидатской диссертации на тему:  "Некоторые особенности  борьбы
против  валютных  преступлений  в  период  нэпа",  обнаружил  в архиве
уголовное дело  Э  405  по  факту  убийства  и  ограбления  сибирского
золотопромышленника  Бодылина  К.  Д.,  начатое  19  августа  1921  г.
Краснокаменским губернским уголовным розыском и прекращенное им же  21
сентября  1921 года в связи с необнаружением преступников и похищенных
ценностей.
     Я пришел  к  выводу,  что расследование по данному делу проведено
неквалифицированно и неполно,  не выяснены и не  оценены  существенные
обстоятельства.
     В связи с вышеизложенным,  учитывая крупные  размеры  похищенного
государственного     имущества,    особую    опасность    совершенного
преступления,    считаю     необходимым     отменить     постановление
Краснокаменского губернского уголовного розыска от 21 сентября 1921 г.
о  прекращении  уголовного  дела  Э  405  и  принять  его   к   своему
производству для дополнительного расследования.
     Ст. оперуполномоченный УБХСС РКМ НКВД СССР майор И. Лукьянов".
     Это случилось  через полгода после окончания Зубцовым милицейской
школы. В комнату на Петровке, где работал Анатолий, стремительно вошел
худощавый  седой человек.  Без приглашения сел на диван,  унял одышку,
пытливо оглядел Зубцова и спросил с укором:
     - Это отчего же, лейтенант, ты Матвейчика выпустил сухим из воды?
Он умен сильно или ты - тугодум?
     Анатолий вскочил, уперся руками в стол:
     - Когда заходят, здороваются и представляются.
     - Так.  Новоиспеченный,  значит.  Да  ты не петушись,  лейтенант.
Лукьянов я.
     - Виноват,  товарищ  полковник.  -  Руки Анатолия соскользнули со
стола.
     - Тянуться тоже не надо.  Не в строю, - сказал Лукьянов устало. -
Садись-ка лучше рядком...  - И похлопал ладонью  по  дивану.  -  Стало
быть,  пока Матвейчиков верх.  Да ты не тужи. В твои-то годы и от меня
уходили запросто.
     ...И вот сейчас перед Зубцовым рапорт на имя заместителя наркома,
написанный майором Лукьяновым за неделю до войны тридцать лет назад. И
документы тридцатилетней давности...
     "Я, Овсянников А.  М.,  субинспектор губугро в г. Краснокаменске,
по распоряжению начальника угрозыска тов.  Валдиса 21 сентября 1921 г.
вынес настоящее постановление..."
     Оказывается, фамилия  начальника уголовного розыска,  который так
крепко запомнился Каширину,  - Валдис. Скорее всего, Валдис - честный,
заслуженный работник.  Но почему субинспектор Овсянников,  конечно же,
уважавший своего начальника,  вступил с ним в спор, настаивал, видимо,
убеждал продолжать розыск,  но Валдис поставил по-своему, и Овсянников
записал, что прекратил дело по распоряжению Валдиса.
     Анатолий долго   стоял   у   раскрытого  окна,  но  не  видел  ни
подсвеченного огнями ночного неба,  ни искорок стоп-сигналов.  Снова и
снова  пытался  он  оживить минувшее,  зримо представить субинспектора
Овсянникова...
     Восемнадцатого августа   1921   года   субинспектор   Овсянников,
невысокий  курносый  парень  в  залатанной  гимнастерке  и   порыжелых
разбитых сапогах, ввел в кабинет начальника уголовного розыска Валдиса
рослого старика с окладистой седой бородой.  Давно не чищенный  сюртук
на  стариковских  плечах обвис,  длинные волосы всклокочены,  дрожащие
руки, глаза в красных прожилках усиливали впечатление дряхлости.
     - Товарищ    начальник,   -   доложил   Овсянников,   -   лишенец
избирательных прав Бодылин,  бывший буржуй и капиталист,  доставлен по
вашему приказанию.
     Валдис, медлительный,   тяжеловесный,   устремил   на   вошедшего
бесцветные  глаза,  указал  рукой на стоявший поодаль стул и,  смягчая
твердые согласные, сказал с прибалтийским акцентом:
     - Садитесь,  Бодылин, - подождал, пока старик устроился на стуле,
и продолжал грозно: - Ваше социальное положение, гражданин Бодылин?
     На мгновение взгляд Бодылина стал прежним, насмешливым, острым, и
ответ прозвучал язвительно:
     - Сказывал  уже  ваш  посланный:  бывший я.  Бывший потомственный
почетный  гражданин,  золотопромышленник  и  судовладелец.  По-вашему,
буржуй и капиталист, по-моему, просто человек божий.
     - Прекратите  агитацию!  "По-вашему",  "по-моему".   Теперь   все
по-нашему. Понятно?
     - Как не понять? Кто палку взял, тот и капрал...
     - Не ухудшайте своего положения...  Не забывайте, где находитесь,
и отвечайте на мои вопросы.
     - Где  нахожусь  -  не  забываю.  Раньше здесь помещалась сыскная
часть. Как именуется сие заведение по-вашему, не осведомлен. Что же до
положения  моего,  то...  суда  людского  не страшусь,  а суд божий по
грехам моим господу и вершить  в  свой  час...  Отвечать  же  на  ваши
вопросы не могу, ибо не слыхал таковых покуда...
     - Местожительство? Должность?
     - Обитаю  в саду,  в Заречной слободе.  В сторожке.  Прочих жилищ
лишен новой властью по причине разграб... Пардон, муниципализации. Сад
принадлежал  мне  и  предназначался  в  дар городу после моей кончины.
Однако же изъят  у  меня  самочинно.  Правда,  милостью  новоявленного
начальства  я  оставлен  смотрителем  сада.  За  что  хвалу всевышнему
возношу неустанно...
     Валдис как бы не расслышал выпадов старика. Или решил: пусть себе
почешет язык, - спросил для порядка, заранее не сомневаясь в ответе:
     - Не член профсоюза?
     - Где там?!  - Бодылин  сокрушенно  развел  руками  и  ввернул  с
ехидцей:  -  Членом  Русского  и  Британского  географических  обществ
состоял годами.  А вот вашего  профсоюза  не  сподобился.  Куда  уж  с
суконным рылом да в калашный ряд...
     - Догадываетесь, по какой причине вас вызвали?
     - Ума не приложу. С чего понадобился вдруг сыскной части? Не тать
я и не варнак... Впрочем, у вас ведь навыворот все: чем хозяйственней,
домовитей человек,  тем грехов на нем больше. А потому, хотя и не знаю
за собой вины, готов к мученическому венцу...
     - Золото сдать пора, гражданин Бодылин, - негромко сказал Валдис.
     Плечи Бодылина дрогнули  и  опустились.  Морщинистые  веки  почти
смыкались,  укрывая  от  взгляда  Валдиса  испуг  и  смятение в глазах
старика.
     - Какое золото,  гражданин комиссар?!  Или как вас... - сдавленно
сказал он.  - Шутите неуместно. Все, что имел, ваши национализировали.
Гол как сокол... Яко наг, яко благ, яко нет ничего.
     - Ну вот что,  Бодылин!  Хватит прибедняться и играть паяца. "Яко
наг..." Тоже мне,  казанская сирота...  По полатям помести, по сусекам
поскрести,  не один пуд золотишка наберется и песком,  и в слитках.  А
столовое серебро, фамильные драгоценности... А знаменитая ваша цепочка
к часам... - Валдис засмеялся: - Словом, раскошеливайтесь, возвращайте
трудящейся  массе  награбленные  у  нее  богатства...  - и внимательно
посмотрел на Овсянникова,  будто желая  проверить,  какое  впечатление
произвели на субинспектора его слова.
     - Это кем же награбленное?!  - воскликнул  Бодылин  перехваченным
негодованием голосом.
     - Вашим подлым классом паразитов и кровососов!
     - Да  опамятуйтесь!  - Бодылин гневно взирал на него.  - От моего
дела кормились тысячи.  И посытнее, чем кормите их вы, новые хозяева и
владыки.  Сам  я  в дело сил положил не меньше любого тачечника.  А вы
говорите - грабил!  Это вы грабите,  донага,  до нитки.  Разорили злее
пожара. Пристали с ножом к горлу...
     - Это вы опамятуйтесь,  Бодылин! В Поволжье люди пухнут и мрут от
голода.  А  вы  золото  прячете.  Да  еще разводите контрреволюционную
агитацию...  Вы славьте своего бога, что сохранили вам жизнь. По вашим
прошлым делам - в расход вас, и весь разговор.
     - На все воля божья, - понуро сказал Бодылин. - Не разживетесь вы
моим золотом. Обчистили до нитки.
     - Даю вам  срок  три  дня  и  приказываю  выдать  все  спрятанные
ценности.  Не  советую  упираться.  С  саботажниками  у  нас  разговор
короткий.  Республика переживает тяжелый момент.  Тут не до церемоний.
Распишитесь в предупреждении.  Ступайте и подумайте,  что вам дороже -
золото или собственная шкура.
     - Все  в руках божьих,  - сказал Бодылин,  расписавшись в бумаге,
поданной Валдисом. - И жизнь, и смерть, и честь, и бесчестье...
     На дорожке  сада  бесшумно  шевелились  тени  узловатых веток.  В
просветы листьев сочилось солнце,  и в домике  даже  в  полдень  стоял
зеленый  сумрак,  будто  на  лесной опушке.  Бодылин прошел в горницу.
Перед иконами в  богатых  окладах  теплилась  лампада.  Он  рухнул  на
колени,  в земном поклоне коснулся лбом домотканого половичка. Молился
истово, страстно об одолении врагов, о сбережении тайны.
     Вышел во двор,  заглянул в летний погреб, в завозню, сарай, хлев.
Не то проверял хозяйство,  не  то  прощался  с  ним.  Долго  стоял  на
крыльце, думал: что же все-таки предпринять?
     Когда в калитку постучали и Бодылин увидел хорошо  знакомого  ему
человека,  то  решил,  что  господь внял его мольбам,  сотворил чудо и
ниспослал ему спасение.
     Вместе с  неожиданным  гостем  они  вошли  в  дом.  В  кухне было
прохладнее,  и Бодылин заботливо усадил пришельца.  Щедро выставил  на
стол  богатейшее  по тому времени угощение:  бело-розовый брусок сала,
пряно пахнувшие малосольные огурцы, чугунок молодой картошки, толстыми
ломтями  распластал золотистую,  домашней выпечки,  ковригу пшеничного
хлеба,  а в довершение  всего  водрузил  в  центре  стола  -  нет,  не
самогон-первач, а опечатанный сургучом штоф, царской выделки, водки.
     Гость провозгласил тост за приятное свиданьице.  Бодылин, думая о
своем, пригубил стопку и сказал:
     - Для меня приятное вдвойне.  - Замолк,  собираясь с  мыслями,  и
наконец решился: - Мы с тобой съели пуд соли. Знаем один другого вдоль
и поперек.  Ты не таил от меня находок,  не льстился на мое добро... И
от  меня  ты никогда не видел ни зла,  ни обиды.  Богом заклинаю тебя,
окажи мне великую услугу...  - И проворно вскочив с места,  поклонился
гостю по-старинному в пояс, коснувшись пальцами руки пола...
     - Да ты что,  Климентий Данилович!  - воскликнул  гость,  ласково
удерживая Бодылина за плечи. - Да я тебе завсегда, чем только могу...
     - Не стану таиться перед тобой,  -  начал  Бодылин,  -  сберег  я
кое-что на черный день.  Сущую малость от прежних моих достатков.  Да,
видно,  вконец прогневал я господа-вседержателя гордыней  своей  и  по
грехам моим послал он мне испытание.
     - Неужто дознались? - ахнул гость.
     Бодылин, проникаясь  к  себе  все  большей жалостью,  рассказывал
печально и выспренне, точно с амвона:
     - Был  сегодня  я препровожден в их казенный дом,  глумились надо
мной слуги антихристовы.  И сам их главный воевода Валдис мне приказал
через три дня выдать ему все,  что сберег я на скончание дней моих.  А
как не выдам,  то он велит меня заточить  в  острог  и  казнить  лютой
казнью...  - Бодылин умолк,  обессилев,  и договорил спокойнее:  - Да,
видно,  сжалился господь над моей бедой.  Послал тебя ко мне  в  самое
вовремя.  Богом  прошу,  возьми,  что  укажу тебе.  И сохрани до моего
спросу.  А я уж как-нибудь  потерплю  от  Валдиса.  Я  тебе  верю,  но
дело-то, сам понимаешь... Клянись перед иконами, что не польстишься на
добро моих детей. А коли сбережешь, я раб твой по гроб жизни.
     Они вошли  в  горницу,  гость  осенял себя размашистыми крестами,
повторял за Бодылиным слова клятвы.
     Потом они  отправились  в  летний погреб,  покряхтывая,  сдвинули
кадку с солеными огурцами.
     - Здесь, - хрипло сказал Бодылин.
     Взметнулись ломы,  с  хрустом  вонзились  в  доски  пола.   Глухо
звякнули  заступы.  И  вот извлечена на свет пузатая глиняная корчага.
Гость расковырял ножом круг воска под крышкой,  в  полумраке  блеснули
слитки. Бодылин зажмурился, отвернулся, чуть слышно сказал:
     - Забирай.
     Они вышли  из  погреба.  Бодылин,  стараясь не глядеть на мешок в
руках гостя, чужим голосом попросил:
     - Ты  для  пущей  убедительности  крылечко  еще поддень ломом.  -
Посмотрел на развороченные доски и сказал с угрозой:  -  Клятву-то  не
забывай. Я тебя из могилы достану. И сын мой Афанасий...
     Они опять подсели к кухонному столу, молча, думая каждый о своем,
выпили. Бодылин поднялся первым.
     - А теперь повяжи меня...  - И сдернул с гвоздя на стене ременные
вожжи.
     Гость проворно  опутал  старика   сыромятным   жгутом,   крякнув,
перевернул  лицом  вниз,  воровато  оглянулся,  осенил себя мелконьким
крестом.  Рука скользнула в карман.  Гость вытянул  руку  и,  едва  не
упираясь в затылок Бодылина стволом нагана, выстрелил...
     В окно горницы  тянулись  ветки  яблони,  тугие,  янтарные  плоды
покачивались на ветру.  На домотканом половике лицом вниз лежал бывший
хозяин Ярульской тайги. Длинные седые волосы побурели от крови. Сверху
равнодушно взирали на него лики святых...



     ...Зубцов перечитал     утвержденное    Валдисом    постановление
полувековой  давности,  задержал  взгляд  на  словах:  "Поскольку  все
предпринятые  в  течение  месяца  оперативно-следственные  действия по
розыску похищенного золота в количестве одного пуда и преступников  не
дали    никаких    результатов    и,    руководствуясь   революционным
правосознанием, постановил..."
     Соломоново решение!   Месяц  поискали  да  и  прекратили  розыск.
Странная логика у этого Валдиса.  Почему он решил,  что похищен именно
пуд золота?  Судили по размерам корчаги? Зачем понадобился трехдневный
антракт после вызова Бодылина?  Что мешало произвести у Бодылина обыск
и  конфисковать  ценности?  Зачем надо было отпускать Бодылина?  Чтобы
понаблюдать за ним и вскрыть другие тайники?  Но  что  за  наблюдение,
если  кто-то  мог  беспрепятственно  проникнуть  к Бодылину,  выманить
ценности,  убить   хозяина   и   скрыться.   И   какая   поразительная
синхронность: предупреждение Валдисом Бодылина и сразу...
     Что за   всем   этим?    Ослепленность    собственной    версией?
Профессиональный брак?  Нежелание и неумение вести трудный поиск?  Или
для Валдиса так же,  как для Овсянникова,  все определялось  тем,  что
убит классово чуждый элемент, эксплуататор? Но ведь речь шла не просто
о розыске убийцы, который свел счеты со своим благодетелем или врагом.
Исчезло  Бодылинское  золото.  По  подсчетам самого Валдиса,  не менее
пуда.
     Пуд золота в Советской России двадцать первого года...
     Газеты Европы   и   Америки   ликуют:    в    России    неурожай.
Профессиональные  прорицатели с университетских кафедр и парламентских
трибун отсчитывают последние недели Советской  власти:  большевики  не
смогут  справиться  с положением,  голод и сыпнотифозная вошь довершат
то, в чем оказались бессильны английские дредноуты, французские танки,
полки Колчака, казачьи дивизии Мамонтова...
     В России на искореженных рельсах  ржавеют  остывшие  паровозы,  в
заводских  цехах  только  ветер  нарушает  тишину запустения.  И самое
распространенное  слово  "Помгол"  -  Чрезвычайная   комиссия   помощи
голодающим  В  этом  слове  все:  мера  бедствия  и безмерная надежда.
Советское правительство конфискует церковную утварь,  чтобы  накормить
голодных  детей,  а  вся  "свободная  пресса"  надсажается  воплями  о
каннибализме большевиков.  Фритьоф  Нансен  среди  ледяного  безмолвия
обывателей  объезжает  страну  за  страной,  взывает к долгу и совести
европейцев спасти голодающую Россию.
     Пуд золота - это хлеб,  топливо,  медикаменты, мыло. Это спасение
тысяч людей от неминуемой смерти...
     Валдис знал  все  это  и  все  же  через  месяц  прекратил розыск
похищенных сокровищ. Неужели поимка преступника не входила в намерения
Валдиса  и  неизвестный,  которому  Бодылин выдал золото,  был вхож не
только к бывшему купцу, но и к Валдису?.. Кто же он, этот прибалтиец с
пустыми   холодными   глазами?  Честный,  но  бездарный  работник  или
замаскированный враг?
     Но Иван  Захарович  Лукьянов тоже не исключал такой возможности и
все-таки начал доследование дела двадцатилетней давности. Тогда только
двадцатилетней,  а  теперь  уже полувековой.  Эти годы вместили в себя
жесточайшую войну,  и нельзя с уверенностью  сказать,  жив  ли,  кроме
Каширина, кто-то из свидетелей и участников тех событий...
     Вот написанный  характерным  угловатым  почерком  Лукьянова  план
первоначальных оперативно-розыскных мероприятий... Выяснить, служат ли
в настоящее время в органах НКВД Валдис В.  А.  и Овсянников А. М., их
местонахождение...    Выяснить   судьбу   и   местонахождение   детей,
родственников и ближайших сотрудников  Бодылина.  Установить,  кто  из
бывших  служащих  золотопромышленного товарищества "Бодылин и сыновья"
работает в настоящее время в системе  "Главзолото"...  Истребовать  из
архивов   все   хранящиеся   в   них   документы   золотопромышленного
товарищества Бодылиных...
     Первые ответы на запросы Лукьянова...
     "Валдис Вильгельм  Арвидович,  1886  г.  рождения,  уроженец   г.
Виндава  в  Латвии,  служил  в  должности  начальника Краснокаменского
губернского уголовного розыска с февраля 1920 г.  В июле 1922 г. погиб
при ликвидации банды Дятлова в Таежинском уезде".
     "Овсянников Антон  Максимович,  1898  г.  рождения,  уроженец  г.
Краснокаменска,  член ВКП(б).  Служит в органах милиции с февраля 1921
г.  В настоящее время - старший оперуполномоченный уголовного  розыска
Краснокаменского областного управления милиции".
     Зубцов еще раз обрадованно прочитал справку,  но задержал  взгляд
на дате: 19 июня 1941 г., и досадливо усмехнулся: "В сорок первом году
Овсянникову было уже за сорок,  плюс еще тридцать лет,  из них  четыре
года  войны.  Арифметика  не  в мою пользу...  И все же надо запросить
управление кадров об Овсянникове...".
     Еще одна справка:
     "В настоящее время в  Ленинграде...  проживает  с  женой  Аксенов
Аристарх    Николаевич,    1880   г.   рождения,   профессор,   доктор
геологоминералогических наук. С 1906 по 1920 год был главным инженером
золотпромышленного  товарищества Бодылиных.  Женат на дочери Бодылина,
Бодылиной Агнии Климентьевне".
     И опять та же дата 19 июня 1941 года.
     Наверное, майор Лукьянов был очень доволен этим  днем,  19  июня.
Расследование едва начато и сразу столько существенных фактов...
     В тот же день  Лукьянов  встретился  с  доцентом  Кашириным.  Вот
написанное  знакомым  каллиграфическим  почерком  объяснение Вячеслава
Ивановича.  Вчера Зубцову он сказал то же,  что и тридцать  лет  назад
майору Лукьянову. Пожалуй, только и есть два отличия. Каширин подробно
говорил Лукьянову о ювелире Иване Северьяновиче Никандрове... Лукьянов
встретился с ним и записал показания о цепочке в виде змейки-медянки и
предполагаемых бодылинских кладах.
     И еще...  Упоминание  о Якове Филине,  пьяном буяне,  по которому
Славка  Каширин  выпалил  из  пушки,  чем-то  явно  насторожило  Ивана
Захаровича. Он написал запрос о судьбе Филина и 21 июня получил ответ:
     "Филин Яков  Иванович,  1875  г.   рождения,   уроженец   прииска
Богоданного Таежинского уезда Краснокаменской губернии.  В 1920 - 1927
годах неоднократно судим,  четырежды  бежал  из  мест  заключения.  12
сентября    1927   г.   военным   трибуналом   СибВО   приговорен   за
контрреволюционную деятельность и бандитизм к высшей  мере  наказания.
25 сентября 1927 года приговор приведен в исполнение".
     И новые записи Лукьянова.
     "Истребовать из  архива  трибунала  СибВО  материалы по обвинению
Филина  Я.И.  Установить  родственников  Филина.  23  июня  выехать  в
Ленинград для встречи с Аксеновыми".
     Копий запросов в архивном деле не было.  23 июня 1941 года  майор
Лукьянов  не  выехал  в  Ленинград.  В  тот день он написал начальнику
архива:  "В связи с моим отъездом в  действующую  армию  возвращаю  на
хранение  уголовное  дело  Э  405  и  добытые мною в ходе доследования
настоящего дела материалы".
     Полковник Лукьянов  истребовал  из  архива  дело Э 405 в сентябре
1946 года.
     Зубцов перелистывал  документы...  Копия  свидетельства  о смерти
Аристарха Николаевича Аксенова.  Копия свидетельства  о  смерти  Агнии
Климентьевны Аксеновой, бывшей Бодылиной. Сообщение об Овсянникове: "В
мае  1942  года  под  Харьковом  пропал  без  вести".   Сообщение   из
Новосибирска:  "Уголовного  дела по обвинению Филина Я.  И.  в архивах
трибунала не обнаружено".  Справка о родственниках Филина:  "По данным
церковных архивов,  в июне 1911 г.  родился сын,  Филин Степан,  место
рождения прииск Богоданный Краснокаменской губернии. Местожительство в
настоящее  время  неизвестно.  Других детей,  а также братьев и сестер
Филина не установлено". Протоколы допросов бывших соседей Аксеновых по
ленинградской   квартире:  "Аксеновы  отличались  общительным,  мягким
характером.  До войны жили в соответствии с  профессорским  жалованьем
Аристарха    Николаевича.   Наотрез   отказались   эвакуироваться   из
Ленинграда.  В  блокаде  крайне  бедствовали.  Аксенов  скончался   от
голода".
     Протокол осмотра бывшей  квартиры  и  дачи  Аксеновых,  угловатые
строки   Лукьянова:  "...тайников  и  признаков  хранения  драгоценных
металлов в указанных помещениях не установлено".
     Предпоследним в  деле  подшит  протокол  допроса  репатрианта  из
Манчжурии  Павла  Елизаровича  Потапова,   сына   бывшего   компаньона
Бодылина...
     Зубцов физически,  точно все это происходило с ним самим, ощущал,
как скверно было на душе у Лукьянова. Такое случается на ночной улице.
Ночь темна,  где-то впереди видны  два-три  освещенных  окна.  Но  вот
погасли и они, и взгляд упирается в глухую черную стену...
     Наверное, Иван Захарович Лукьянов пережил  нечто  похожее,  когда
писал свое постановление:
     "В связи с тем,  что после убийства золотопромышленника  Бодылина
К.  Д.  истекло уже 25 лет, основные свидетели умерли либо пропали без
вести,  а также в связи с тем,  что в течение всего этого срока ни  по
одному делу не вскрыто так называемое бодылинское золото,  в настоящее
время  не   представляется   практически   возможным   установить   ни
обстоятельства  гибели  Бодылина,  ни  места  нахождения его возможных
тайников с золотом,  на основании вышеизложенного постановил:  дело  Э
405/25 дальнейшим производством прекратить".
     Анатолий вздохнул сочувственно, пододвинул к себе служебный бланк
и стал писать:
     "Москва, 3 июня 1971  года.  Я,  старший  инспектор  УБХСС  майор
Зубцов А.  В.,  рассмотрев рапорт старшего лейтенанта Федорина Э. Б. о
событиях,  имевших место в доме ювелира  Никандрова  И.  С.,  допросив
свидетеля  Каширина  В.И.,  а также ознакомившись с материалами дела Э
405/25, постановил: принять настоящее дело к своему производству".



     Работу Зубцова прервал телефонный звонок.
     - Товарищ  майор,  к  вам  с  повесткой  гражданин  Потапов Павел
Елизарович. Прикажете пропустить?
     В кабинет вошел грузный мужчина лет пятидесяти.  Вежливо наклонив
голову,  покачивая  объемистым   портфелем,   приблизился   к   столу,
основательно  уселся  на стул,  расправил складки на брюках и сказал с
достоинством:
     - Меня крайне удивил вызов к вам.
     - Чему же удивляться. Такое у нас учреждение, обращаемся к разным
людям за разъяснением и помощью.
     - Если за помощью, я всегда готов, чем только могу. Но учреждение
у  вас  действительно  специфическое...  Так  чем  же  я могу быть вам
полезен?
     - Ваш  покойный  отец,  Елизар Петрович Потапов,  был компаньоном
золотопромышленника Бодылина...
     - Приказчиком, скорее. Только приказчиком.
     - Ну, двенадцать паев в деле для приказчика многовато, - напомнил
Зубцов.  -  Почти  столько  же,  сколько имел граф Бенкендорф в момент
основания  Бодылинской  компании.   В   "Списке   владельцев   частных
золотопромышленных   предприятий"   ваш   отец   значится  компаньоном
Бодылина...
     - Преувеличение!  Опечатка!  Отец  был  в  постоянном конфликте с
Бодылиным, не разделял его взглядов.
     - Это в каком же смысле?
     - Отца  возмущала  потогонная  система  заведенная  Бодылиным  на
прииске.  Бодылин-то,  любого  спросите,  был сущим кровопийцей.  Отец
постоянно добивался от  него  прибавки  жалованья  рабочим,  улучшения
жилищных  условий,  техники  безопасности,  большего участия рабочих в
делах компании.  Если бы не отец,  дело дошло бы до повторения Ленских
событий...
     - Словом, ваш отец ратовал за этакий мини-социализм? - насмешливо
заметил  Зубцов.  -  При сохранении своих двенадцати паев.  Так горячо
ратовал,  так любил рабочих, что, когда рабочие взяли власть... сбежал
в  Манчжурию,  чтобы  там  вести социалистическую пропаганду...  среди
семеновцев. Ведь вы, Павел Елизарович, родились в Манчжурии.
     - Так. Но какое это имеет значение?
     - Вот именно. Какое это имеет значение? Вас же никто не попрекает
происхождением.  Да  и  нелепо  попрекать.  Человек  не  выбирает себе
родителей. А вы размежевываете себя со своим отцом и отца с Бодылиным.
Хотя,  простите за откровенность,  не знаю,  кто хуже: Елизар Петрович
эмигрировал, а Бодылин остался в России.
     - Зато  эмигрировал  сын Бодылина,  Афанасий.  А старик остался с
камнем за пазухой.  Припрятал золотишко для своего отпрыска и каким-то
образом   дал  знать  ему  об  этом.  Отец  рассказывал,  что  Бодылин
договорился с сыном о каком-то пароле, но о каком именно, я не знаю.
     "В сорок  шестом  ты  не  приводил этих подробностей",  - отметил
Зубцов и сказал как только мог спокойно:
     - Вот видите, Афанасий Бодылин такие тайны доверял вашему отцу, а
вы утверждаете,  что совладельцы конфликтовали. Но о каком золоте идет
речь? Ведь Бодылина ограбили.
     Потапов тяжело вздохнул и заговорил устало:
     - Мне трудно судить об этом. Бодылина я в глаза не видел. Но отец
был склонен думать,  что все это ограбление,  как бы вам  сказать,  не
совсем ограбление,  что ли?  Понимаете?  Действовал налетчик не совсем
посторонний для Бодылина.  Среди эмигрантов о  бодылинских  сокровищах
много было разговоров и слухов.  В то, что Бодылина ограбили до нитки,
мало кто верил.  Склонялись к тому,  что еще  должно  быть  золото.  И
много.  Отец объяснял мне: когда прииск национализировали, в хранилище
нашли какие-то  крохи.  Значит,  добыча  куда-то  исчезла.  Между  тем
прииск,  хотя хуже,  чем в царские времена, но работал, а колчаковским
властям Бодылин золото  продавал  скупо.  Шнуровые  книги  с  записями
намывов  были  в  распоряжении  только  самого Бодылина и его главного
доверенного  Аксенова.  Вот  кто  бы  мог   порассказать   вам   много
любопытного.  Но  Аксенов  умер  в сорок втором году,  его жена,  дочь
Бодылина, тоже умерла в сорок третьем. Об этом я узнал уже после войны
при  репатриации  в  Советский Союз.  Тогда меня тоже спрашивали о тех
событиях.  Я считал,  что эта история уже совсем заглохла.  В архиве у
вас, надо думать, исчерпывающие данные о Бодылине...
     - Какие там архивы в двадцать первом году!  Все на живую нитку. -
Зубцов  добродушно  засмеялся,  а  про себя с тревогой прикидывал:  не
допустил ли  он  ошибки,  начав  с  Потаповым  разговор.  Человек  он,
оказывается,  осведомленный, и вовсе не исключено, что его папаша тоже
держал на прицеле бодылинский клад...
     Зубцов совсем  уже  собрался  домой,  но  его  настиг  телефонный
звонок.
     - Анатолий?  -  И  само  обращение  без  отчества и голос Орехова
выдавали крайнее волнение. - Я, кажется, вообще уже ничему не удивлюсь
в   этом   деле.   Получил   вот   спецдонесение   из  Краснокаменска:
корреспондентка ювелира Никандрова Лебедева А.  К.  - никто иная,  как
Аксенова, она же Бодылина Агния Климентьевна...
     - Кто?! Я только что читал свидетельство о ее смерти.
     - Ты  мне  про  свидетельство о смерти,  а у меня свидетельство о
браке,  выданное Центральным райбюро  загс  города  Краснокаменска  15
ноября  1943  года,  спустя  меньше  года после смерти горячо любимого
супруга.  Гражданка Аксенова Агния Климентьевна,  1895 года  рождения,
вступила в брак с гражданином Лебедевым Валерьяном Васильевичем,  1893
года рождения,  приняла фамилию мужа - Лебедева.  Так  что,  друг  мой
Толя,  в  сорок  третьем  году  она успела и умереть и воскреснуть под
другой фамилией.
     - Вот это ход конем. Даже Лукьянов поверил...
     - А с нами не играют в  поддавки.  -  Орехов  вздохнул.  -  Между
прочим, в Краснокаменске сейчас нет этой дамы.
     - А где она? Может быть, у сына?
     - Я   связался  с  рудником  Октябрьским  -  не  появлялась.  Где
находится эта энергичная старушка, не знаю.
     И снова Анатолия задержал телефонный звонок.
     - Толя, - услыхал он в трубке ликующий голос Федорина. - Кажется,
у меня на столе тот самый символ силы, мудрости, бессмертия и славы, о
котором рассказывал Каширин. Личное бодылинское клеймо!
     - Эдик, мне не до розыгрышей, - устало сказал Зубцов.
     - Какой там розыгрыш, Толя! Взял я, понимаешь, Игумнова, вышел на
его  связи.  Два часа назад задержал одного новобранца-желторотика.  В
кармане у него слиток.  Вернее, обрубок слитка, на нем следы травления
кислотой.   Эксперты   поколдовали   над   слитком,   сфотографировали
изображение. Явная бодылинская печать.
     Нет, новостей, да еще таких, было слишком много даже для Зубцова.
И Анатолий сорвался:
     - Товарищ  старший  лейтенант,  сколько  раз вам разъяснять,  что
такие заключения  вправе  делать  только  эксперты.  В  данном  случае
специалисты в области геральдики и граверного дела.  А вы обязаны лишь
объективно описать признаки изъятых предметов.
     - Виноват,  товарищ майор.  В протоколе у меня так и записано:  у
задержанного изъят обрубок слитка из металла желтого цвета,  на слитке
следы  травления  кислотой.  Ставлю  вас в известность,  что указанный
слиток задержанный,  по  его  словам,  случайно  приобрел  у  старушки
интеллигентного вида.
     - У кого?
     - У   старушки   интеллигентного   вида.  Мне  кажется,  что  это
заинтересует вас, товарищ майор.
     - Не выламывайся,  Эдик! - взмолился Зубцов. - Это для меня такая
услуга... Я сейчас же лечу к тебе.





     Игорь Светов вышел из дому в самом радужном  настроении.  Правда,
мать завела старую песню:
     - Опять  исчезнешь  до  утра?  Двадцатый  год  парню,  вымахал  с
коломенскую версту, а пользы, что от козла молока... Домой заявляешься
только отсыпаться.  Федоровна грозилась вчера, заявлю, говорит, как на
этого,  на тунеядца.  Может,  определишься куда? Разносчиком телеграмм
или книжками торговать в метро? Там вон какие лбы торчат, а одеты, как
на картинке...
     Спорить с матерью,  только время тратить напрасно.  И ненадолго у
нее  трудовой  энтузиазм.  Еще  когда  в школе класс Игоря посылали на
прополку,  мать возмущалась:  мой сын не трактор,  чтобы  работать  на
пашне.
     Он молча оделся, юркнул в кладовушку, где у него фотолаборатория.
Под ванночкой - вещица, завернутая в носовой платок.
     В жизни выдаются дни,  когда сама судьба идет тебе в руки. Неделю
назад  у  Игоря  был  такой  день.  Судьба  подошла  к  Игорю в образе
чистенькой старушки, улыбнулась жеманно и спросила:
     - Юноша, как проехать на проспект Вернадского?
     - Спуститесь в метро,  минут через пятнадцать будете на проспекте
Вернадского, - сказал Игорь.
     Но старушка нагнала его:
     - Прошу прощения, а вы случайно не знаете, как покороче добраться
до  Вернадского  семьдесят  пять?  Где  лучше  сойти  -   на   станции
"Университет" или проехать до "Юго-Западной?"
     "Какого черта,  -   возмутился   Игорь.   -   Знает   Москву,   а
прикидывается. И выламывается не по годам..."
     - Случайно не знаю,  - буркнул он сердито,  но  вдруг  перехватил
взгляд старушки.  Слегка сощурясь, она рассматривала его так испытующе
и тревожно,  точно встретила давнего знакомого и теперь силится, но не
может припомнить его.
     "Э, дело тут вовсе не в проспекте Вернадского", - сообразил Игорь
и  вопросительно  взглянул  на  старушку.  Она  привстала  на цыпочки,
приблизила свое лицо к лицу Игоря  и  полушепотом  задала  вопрос,  от
которого у парня ноги приросли к асфальту...
     Игорь покосился  по  сторонам,  окинул   старушку   настороженным
взглядом.   Благолепная,   сухонькая,  она  была  явно  не  похожа  на
переодетого капитана милиции. И заплетающимся языком Игорь осведомился
о количестве и цене товара.  Услыхав от нее ответ, он не поверил своим
ушам и подумал,  что бабуся разыгрывает его, но уловил ее заискивающий
взгляд и понял:  она просто наивняк - новичок, не знает настоящей цены
тому, чем, как семечками, торгует прямо на улице.



     Игорь вошел  в  вестибюль  гостиницы,   жадно   втянул   в   себя
сладковатый,   будто   в  оранжерее,  воздух,  прислушался  к  шелесту
чужестранных  слов  и  разулыбался  блаженно.  Но,  окинув   вестибюль
взглядом,  замер:  нужный ему человек стоял, низко опустив голову. Его
держали под руки двое здоровяков боксерского вида.
     Игорь ринулся к двери.  Но на его пути, точно из-под земли, вырос
парень  в  сером  костюме.  Игорь  приближался  к  парню,  лихорадочно
конструируя в уме английскую фразу:  "Лэ-эд ми...а,  черт, как дальше?
Кажется... пас ю..." Важно, чтоб не дрогнул голос. Но тут рядом кто-то
сказал негромко: "Привет, Светов!"
     Игорь вздрогнул:  по фамилии к нему обращались  только  работники
милиции.  И  действительно,  рядом  с  ним  стоял его новый знакомый -
старший лейтенант Федорин.  Недели три назад  они  долго  толковали  о
жизни.  Игорь  сделал  вид,  что  растрогался и даже пообещал пойти на
работу. Сейчас, увидав Федорина, он поморщился, но сразу растянул губы
в улыбке:
     - Салют, Эдуард Борисович! Тороплюсь вот...
     Федорин почему-то вздохнул и сказал строго:
     - Подожди, есть разговор.
     "Неужели выбрасывать  придется?"  - подумал Игорь и почувствовал,
как заныло под ложечкой.  Но долговязый  парень,  который  по-прежнему
каланчей  стоял на пути,  будто стальной замок защелкнул,  крепко сжал
пальцами запястье правой руки Игоря, в ту же секунду на левом запястье
сомкнулись пальцы Федорина.
     Машина тронулась с места.  Голова  у  Игоря  кружилась,  к  горлу
подкатывала  тошнота,  здания  за  боковыми  стеклами  то  кренились в
стороны, то сливались в серую полосу, и он не узнавал знакомых улиц.
     Потом Игорь услыхал частое треньканье. Оказывается, это стучали о
стакан его зубы. А сам он сидел на стуле посреди небольшой комнаты.
     - Ну,  спокойнее, Светов, спокойнее, - произнес знакомый голос. -
Нельзя так паниковать.
     Светов осмотрелся, узнал Федорина.
     - Чего ежишься?  - спросил Федорин.  -  Сам  покажешь  содержимое
карманов или помочь?
     Окно, письменные столы,  зачем-то стоявший здесь старенький диван
закружились в хороводе.  Игорь прикрыл глаза, медленно протолкнул руку
в карман, выложил на стол сверток и торопливо сказал:
     - Прошу записать, я выдал добровольно.
     - Куда уж добровольнее. - Федорин развернул сверток, присвистнул:
-  Ого!  -  подержал на ладони слиток,  уверенно определил:  - Граммов
около двухсот.
     - Я выдал добровольно, - плаксиво повторил Игорь.
     - Хорошо,  я запишу в протоколе:  задержанный Светов  выложил  из
кармана  слиток  металла  желтого  цвета весом...  Сколько получилось,
товарищи понятые?  Сто девяносто два  грамма.  -  Федорин  вздохнул  и
спросил грустно: - Как же так, Светов? Когда ты заделался валютчиком?
     Федорину было обидно за Светова,  а того больше за  себя.  Еще  в
полдень,  когда  майор Коробов приказал Эдуарду установить за Световым
наблюдение и,  если тот появится в гостинице, задержать его, Федорин в
глубине  души  надеялся,  что  Игорь  либо вовсе не придет туда,  либо
придет туда пустым,  и все подозрения против этого  нескладного  парня
рассеются.
     Федорин снова взял в руки слиток.  Одна сторона как бы  обожжена.
Достал из стола лупу, явные следы травления кислотой.
     - Допустим,  Игорь, ты в первый раз. Но ведь в гостиницу ты шел к
Игумнову.
     - Кто такой Игумнов?
     - Не делай удивленных глаз,  Светов. У нас Игумнов Валентин. И ты
видел его при задержании. Я знаю, хватка у него мертвая. Но сейчас ему
собственную шкуру спасать надо.
     "Вот тебе и Валька Игумнов.  Кремень-парень.  Кому же верить?"  -
ужаснулся Игорь и сказал с вызовом:
     - Если знаете обо всем, тогда о чем речь?
     - О том, где ты взял золото. Не вздумай доказывать, что нашел его
в подъезде под лестницей.
     Игорь долго  молчал,  тоскливо  глядя на вялые облачка за окнами,
заговорил, медленно, с хрипотцой выталкивая слова:
     - Если  бы  нашел,  не так было бы обидно.  Слыхал я,  что сильно
опасное это дело,  но зато и  прибыльное.  Ну,  когда  предложила  мне
старушка,   думаю,  дай  попробую...  Сухонькая  такая  бабка,  вся  в
морщинах,  самого интеллигентного вида. Шляпка с цветиком надвинута на
лоб,  брошка  с  кулак  величиной.  Подошла на улице:  не возьмете ли,
молодой человек,  остатки фамильной роскоши? Паспорта мы не спрашивали
друг у друга.  Она мне - эту штуку. - Игорь страдальчески покосился на
пустой сверток. - Я ей - деньги. И - привет.
     - Подробнее описать не можешь?
     - Была бы молодая,  другое дело. А тут старушенция, глядеть не на
что. Бизнес - и только.
     - Колечко тоже купил у старушки?  - спросил  Федорин,  указав  на
снятое с пальца Светлова узенькое кольцо. - Или сделал сам? Оно же без
пробы.
     - Все рассмотрели. Колечко продала мне Марийка Загоскина. Живет в
соседнем подъезде.



     Закончив телефонный  разговор  с  Федориным,  Зубцов  ринулся   в
кабинет Орехова.
     - Есть! Есть бодылинское золото!..
     - О чем ты? Где ты обнаружил его?
     - Не я обнаружил, Федорин. - Зубцов наполнил водою стакан, залпом
осушил его и стал рассказывать про сообщение с Петровки. - Как видишь,
Михаил Сергеевич,  слиток с характерной печатью, и продавщица-старушка
интеллигентного вида.
     - Вообще-то,  когда везет,  как сейчас, надобно присмотреться: не
подыгрывает  ли кто нарочно.  Поэтому слиток немедленно на экспертизу.
Пусть  срочно  установят  время  и  место  добычи,  способ  обогащения
металла.  Для  опознания  печати пригласим профессора Каширина.  Нашим
товарищам в Краснокаменске я поручил  сфотографировать  воскресшую  из
мертвых   Бодылину-Аксенову-Лебедеву,   разумеется,   как  только  она
возвратится к себе.  Снимки покажем Каширину и задержанному  Федориным
гражданину.   Подремлет   в   камере,   поразмыслит,  пройдет  у  него
послеарестный шок,  станет,  как говорят теперь,  коммуникабельным.  А
сейчас он из упрямства повторит то же, что сказал Федорину.
     Утром Анатолий был на Петровке. Светов вошел понурясь, напряженно
стиснув  за  спиной  руки,  губы его кривились,  жидкие усики казались
наклеенными.
     "Однако ты, братец, трусоват", - отметил Зубцов.
     - Как спалось,  Светов?  - спросил Зубцов  и,  уловив  брезгливую
гримасу Игоря,  продолжал: - Конечно, не на даче у друга. И комфорт не
тот, и кормежка...
     - Мне теперь выбирать не приходится... Засыпался - и все, амба! И
не надо мне сострадать,  - ершисто проговорил  Светов,  усаживаясь  на
стул  против Зубцова,  закинув ногу за ногу.  Он изо всех сил старался
казаться спокойным,  даже ироничным.  Однако  пальцы  все  обшаривали,
ощупывали  колени.  Зубцов заметил и синие тени вокруг запавших глаз и
сказал ободряюще:
     - Не надо,  Игорь,  так отчаиваться. Да и не все еще потеряно для
тебя.
     - А что это меняет?  Валька Игумнов хоть повидал кое-что,  пожил,
как наследный принц.  А я... В первый раз. И все. И мы с Игумновым под
одной  крышей.  И  судьба  у  нас  одна  - восемьдесят восьмая статья.
Правильно мать твердит, что я невезучий.
     Он говорил  зло,  но  упоминание  о  матери прозвучало неожиданно
жалобно.  Зубцов,  думая о том,  что матери сейчас  много  горше,  чем
самому Игорю, спросил:
     - Когда у матери деньги брал на свою покупку, небось не объяснял,
зачем они тебе?
     - Почему у матери? - растерянно спросил Светов.
     - А у кого же?
     - Свои нашлись.
     - Свои  так  свои.  Но  мать мы все же спросим насчет денег.  Она
скажет правду ради тебя.
     Губы Светова снова болезненно искривились.
     - Ее-то хоть оставьте в покое. Занял я у соседей.
     - Не  у  Загоскиной  случайно?  Много  же  ты  ей задолжал.  И за
колечко, и за эту покупку.
     Зубцов выдержал  паузу.  Понимая,  что ошибка в его предположении
сразу разрушит доверие Светова, все же поддаваясь внезапному озарению,
спросил:
     - Игорь,  когда и  где  в  последний  раз  ты  встречал  высокого
черноволосого  мужчину  восточного  типа,  лет  сорока?  По-русски  он
говорит без акцента...
     От взгляда  Зубцова  не  ускользнуло,  как  дрогнули и опустились
плечи Светова. "Он знает Мамедова", - с облегчением отметил Зубцов.
     - Почему ты прикрываешь этого обер-валютчика?
     Светов провел рукой по лицу и сказал;
     - Ладно. Тогда слушайте, как было. Начистоту...
     ...Оставив старушку в сквере,  Игорь отправился на поиски  денег.
Он  решил попытать счастья в соседнем подъезде,  у Марийки Загоскиной.
Живет одна, весело, шумно. Судя по всему, денежный человек.
     Услыхав просьбу соседа,  Муся,  как,  заискивая, назвал ее Игорь,
прищелкнула языком и сказала:
     - Ничего себе пустячки!.. А зачем тебе столько?
     - Да вот наметился мини-бизнес, - уклончиво ответил Игорь.
     - Ничего себе мини... - Мария усмехнулась, зачем-то одернула свою
укороченную до размеров мужской рубашки  юбку,  решительно  встряхнула
крашеной челкой.  - Ладно, попробую помочь тебе, бизнесмен. У меня тут
гость.  По-русски он не силен,  зато при деньгах. Я ему растолкую. Про
бизнес он поймет и на пальцах.
     Высокий мужчина с  коричневато-смуглым  лицом  действительно  все
понял  удивительно быстро.  Лениво взмахнул рукой,  остановил отчаянно
жестикулирующую Марию, извлек из бумажника пачку сторублевок, помаячил
пальцами перед лицом Марии. Она перевела:
     - Он требует показать ему твои покупки.
     - Непременно! - клятвенно заверил Игорь.
     Но, едва заполучив от старушки товар, быстро двинулся по аллейке,
решая,  куда бы скрыться.  И вдруг увидел впереди смуглолицего.  Тот с
понимающей усмешкой посмотрел на него и поманил пальцем.  Когда  Игорь
подошел,  смуглолицый,  почти  касаясь  губами  его уха,  на чистейшем
русском языке прошептал такие словечки,  что у Игоря вспыхнули щеки  и
уши.
     - Не вздумай  ловчить.  Выкладывай.  -  Смуглолицый  выхватил  из
кармана обомлевшего Игоря сверток,  развернул его. Вспыхнули на солнце
обрубки золотого слитка и разрезанная вдоль цепочка. Он опустил себе в
карман обрубок побольше, потом цепочку и объявил:
     - Мы с тобой квиты. - Небрежно протянул Игорю два пальца и исчез,
будто растворился в воздухе.

     - Вот и все, начистоту, - Светов тяжело вздохнул.
     - Спасибо,  - отозвался Зубцов.  - А как  ты  думаешь,  Загоскина
действительно считает его иностранцем или разыграла тебя?
     - Чего не знаю, того не знаю.
     - Ладно,  спрошу  у нее сам.  А кредитора своего опиши подробнее.
Рост, черты лица, цвет глаз и волос, манеру ходить, говорить, слушать.
Это  все  важно.  Да  не  изводи  себя  мрачными мыслями о восемьдесят
восьмой статье.  Статья статьей,  вина виной...  И если  все,  что  ты
рассказал,  правда,  буду ходатайствовать, чтоб до суда тебя отпустили
под подписку о невыезде.
     Когда Анатолий  Зубцов  вошел  в комнату,  где Федорин допрашивал
Загоскину,  Мария плакала.  Она промокнула  глаза  и  щеки  скомканным
носовым платочком, растянула губы в подобие улыбки и сказала умоляюще:
     - Я говорю  сущую  правду.  Золотое  кольцо  мне  подарил  Закир,
иностранный коммерсант из восточной страны.  В благодарность за... ну,
за эти...  как их...  личные услуги ему... Подарил личную вещь, а была
на кольце проба или нет,  что мне за дело.  Кольцо мне великовато. Я и
продала.
     Зубцов, скрывая   раздражение,   отвел   взгляд  от  ее  мокрого,
испачканного тушью лица и сказал:
     - Значит, вам он отрекомендовался Закиром?
     - Он и есть Закир. Иностранец.
     - И давно вы с ним повстречались?
     - Дней десять,  должно быть,  прошло.  Я не веду  дневника  своих
знакомств. - Губы Марии медленно расклеились в улыбке.
     - А за какие услуги он под ваше  поручительство  одолжил  крупную
сумму вашему соседу-мальчишке?
     Глаза Марии широко раскрылись, на щеках проступили красные пятна.
     - Он  сделал это по моей просьбе.  Ну,  как вам объяснить,  что я
говорю правду.
     - На  пальцах,  -  жестко  сказал  Зубцов.  - На пальцах,  как вы
объяснялись с... так называемым иностранцем в присутствии Светова.
     - Как же объясняться, если он не говорит по-русски?
     - Говорит.  И даже без акцента.  Спросите об этом у Светова. И не
надо,  гражданка Загоскина,  изображать изумление. Вы скрываете правду
потому,  что являетесь сообщницей этого  афериста.  Эдуард  Борисович,
продолжайте допрос.

     - Сказала  тебе  Загоскина  что-нибудь  важное?  - спросил Зубцов
Федорина, когда тот приехал к нему в управление.
     - Похоже,  она  действительно  не  знала,  говорит  ли  ее клиент
по-русски.  Дли их отношений вполне достаточно языка жестов.  Я сделал
вид,  что  поверил ее раскаянию и отпустил,  но взял под наблюдение ее
дом.  Кстати,  Загоскина приготовилась к отсидке. И в благодарность за
то, что мы отпустили ее, рассказала: несколько дней назад Закир вместе
с нею побывал у зубного техника Шпрингфельда и продал ему  самодельные
зубопротезные  пластины.  Этого Шпрингфельда мы в прошлом году засекли
на частной практике,  но  не  смогли  доказать  его  вины.  Теперь  он
признал, что действительно купил у человека, не говорившего по-русски,
три самодельных золотых пластины для протезирования зубов. Общим весом
около шестисот граммов.



     "Представленный на  экспертизу  обрубок  является  частью слитка,
изготовленного из  шлихового  золота,  содержащегося  в  месторождении
рудника  Октябрьского  Северотайгинского района.  Обогащение металла и
отливка произведены в промышленных  условиях.  Специфические  признаки
свидетельствуют,  что  металл  получен не ранее 1915 и не позднее 1918
года.
     Зубопротезные пластины  и кольцо изготовлены в кустарных условиях
из золота, содержащегося в месторождении того же рудника Октябрьского.
Срок добычи - не ранее 1967 и не позднее прошлого, 1970 года".
     "Я, Каширин  Вячеслав  Иванович,   в   присутствии   понятых   на
предъявленных  мне  фотографиях  восстановленного в криминалистической
лаборатории изображения,  вытравленного кислотой  на  золотом  слитке,
изъятом у арестованного Светова И.  М., опознаю барса, обвитого змеей,
кедр и лавровую ветвь - составные элементы фирменной печати сибирского
золотопромышленника Бодылина К. Д.
     Этой печатью  клеймились  все  изготовленные  на   обогатительной
фабрике  прииска  Богоданного  фунтовые  золотые слитки с 1900 по 1920
годы".
     Зубцов убрал  в  сейф  бумаги и торопливо,  точно вот сейчас,  за
углом,  получит ответ на все свои вопросы,  сбежал вниз по лестнице. С
минуту постоял на верхней ступеньке высокого каменного крыльца,  не то
свыкаясь  с  грохотом  улицы,  не  то  прикидывая,  в  какую   сторону
направиться. Впрочем, ему было решительно все равно.
     Анатолий уже не  мог  вспомнить,  когда  приобрел  эту  привычку:
начиная новую операцию,  выходил на улицу и шагал до тех, пор, пока не
появлялось нечто похожее на  решение  или  же  не  уставал  от  долгой
ходьбы. Он возвращался домой. А утром снова шагал и отвергал, браковал
казавшиеся такими убедительными версии.
     Что-то загудело,   застонало   над  головой.  Зубцов  осмотрелся.
Оказывается,  он  шел  под  эстакадой   Самотечной   площади.   Машины
карабкались к низким облачкам. Фантастично!
     Но разве менее фантастично то,  чем живет Зубцов с того июньского
утра,  когда подполковник Орехов приказал ему найти бодылинский клад и
преступников,  нацеленных на него.  Найти в четырехугольнике Москва  -
Баку  -  Краснокаменск  - рудник Октябрьский.  Как говорят математики:
плюс, минус бесконечность...
     Впрочем, теперь  уже  в  треугольнике:  Москва  - Краснокаменск -
рудник Октябрьский. После допроса Светова розыск в Баку лишен смысла.
     На первый взгляд,  все можно разрешить очень просто:  объясниться
начистоту  с  Агнией  Климентьевной  и  Николаем  Аксеновым.   Но   не
опрометчиво  ли  вести  такой  разговор с людьми,  которые,  возможно,
полвека  таят  фамильные  ценности  и  едва  ли   откажутся   от   них
добровольно? Как говорить об этом с женщиной, которая менее чем за год
изловчилась официально умереть для всех  и  негласно  воскреснуть  под
другой фамилией.  Или с ее сыном, управляющим рудником, откуда утекает
золото...
     В то  же  время  "кладоискатели"  могут  начать  свой  разговор с
потомками Бодылина. Могут шантажировать их. А возможно, у преступников
есть  пароль  от  Афанасия  Бодылина  к  наследникам сибирского купца.
Намекал же Потапов на какой-то условный знак...
     В боксе  есть  такой прием:  бой с тенью - очень важный элемент в
технической подготовке  спортсмена.  Зубцов  уже  неделю  находится  в
положении человека, который сражается с тенями.
     Правда, после  допроса  Светова  стало   понятным,   как   попало
бодылинское золото к Мамедову.  Мамедов для ювелира Никандрова,  Закир
для гостеприимной Загоскиной? Может быть, он действительно иностранец?
     Иностранец, который знает о бодылинском золоте, и, едва заполучив
малую  толику  его,  сразу  же  идет  к  ювелиру   Никандрову,   чтобы
удостовериться в своей догадке? В это трудно поверить.
     Но ведь Афанасий Бодылин эмигрировал за границу.  Он отлично знал
старые связи отца,  знал о бодылинском кладе.  Мог же Афанасий Бодылин
передать  эти  сведения  верному   человеку.   Следовательно,   нельзя
исключить и появление иностранца.
     Но как могли оказаться  у  иностранца  самодельные  зубопротезные
пластинки, да еще из золота с того же рудника Октябрьского?
     Зубцов замедлил шаг и повернул в обратный путь.
     В кабинет Зубцова заглянула секретарша Орехова:
     - Вам письмо, Анатолий Владимирович!
     Обратного адреса не было,  но на конверте Зубцов разглядел штамп:
пос. Октябрьский...
     "Глубокоуважаемый товарищ  майор  Зубцов  Анатолий  Владимирович!
Считаю своим гражданским долгом  заявить,  что  внук  купца-толстосума
Бодылина,  Аксенов  Николай  Аристархович,  обманом  пробрался на пост
управляющего  рудником  Октябрьским,  бывший  прииск  своего  деда,  и
систематически, с помощью своих приближенных, похищает государственное
золото  и  сбывает  в  г.  Москве  в  виде  зубопротезных  пластин   и
самодельных колец..."
     О том,  что начат розыск бодылинского  золота,  знали  или  могли
догадываться  из  посторонних  только  профессор Каширин и сын бывшего
компаньона Бодылина, Потапов.
     Но, вот,  оказывается,  знает  и кто-то еще.  Сегодня этот кто-то
сделал смелый шаг.  Это  ведь  не  просто  анонимное  письмо,  которое
придется  зарегистрировать  и  тщательно проверять,  тем более,  что в
сочетании  с  колечками  и  зубопротезными  пластинками  факты  весьма
правдоподобны.  Это еще и объявление войны,  предупреждение о том, что
противник в курсе событий...





     Июньские ночи  скоротечны.  Поднялся  из  ложков   и   распадков,
загустел  в  вышине сумрак,  соединил берега лунный мостик,  нырнули в
омуты звезды,  и уже отлиняла ночная синь.  А там медленно  раскалится
край неба, закипит трава под ветром, взойдет солнце.
     В этот ранний час по тропе  от  поселка  Октябрьского  к  старому
приисковому  пруду  быстро  шла  девушка.  Стекали  по плечам за спину
рыжеватые волосы.  Она  замедлила  шаг,  поднесла  к  губам  ладони  и
защелкала,   засвистела,   передразнивая   иволгу.   Удивленная  птица
притихла,  а девушка засмеялась и,  размахивая полотенцем,  побежала к
пруду.
     Розоватая вода  клубилась  теплым,  сладковатым  парком.  Девушка
скинула  тапочки,  взошла  на  деревянные  мостки,  стянула  сарафан и
осталась в купальнике.
     Вдруг на середине пруда,  возле травянистого островка, на котором
чернела избушка-развалюха,  она увидела в  лодке  человека  с  длинным
удилищем в руках.
     Она постояла в нерешительности,  раздумывая, не лучше ли убраться
восвояси:  настроение  все  равно  испорчено,  но  вода  светлела  так
заманчиво...  И  раскинув  руки,  она  прыгнула   с   мостков.   Шумно
всплескивая,  проплыла  несколько  метров,  легла  на  спину  и  вдруг
услыхала недовольный голос:
     - Ты что резвишься,  как молодой кит?!  Волны, как в семибалльный
шторм. Распугала всю рыбу.
     Хотя голос  был  молодым  и  приятным,  окрик  показался обидным.
Девушка чуть скосила вбок глаза и увидела:  рыбак стоит  в  лодке,  он
высок ростом, мускулист и, кажется, на самом деле не стар.
     - Карасей можно ловить и  в  луже  у  бани,  -  откликнулась  она
сердито.
     Насмешка ли подействовала  на  него  или  наскучило  смотреть  на
сонные  поплавки,  но  он  проворно  смотал  удочки и направил лодку к
берегу.
     По первым  взмахам  весла  она  определила:  гребец  он  такой же
никудышный,  как и рыболов. Лодка вихлялась, кружилась. "Перевернется,
чего  доброго.  И  откуда берутся такие неумехи?" Весло выскользнуло у
парня из рук,  он потянулся достать, лодка накренилась, и он плюхнулся
в воду.
     "Господи, он  даже  плавать  не  может",  -  подумала  девушка  и
размашистыми саженками устремилась на помощь.
     - Хватайтесь за лодку!  Можете вы хоть немного держаться на воде?
Смелее,  смелее!..  - кричала она, желая подбодрить его и все убыстряя
свои движения.
     Но он  не  слышал  ее  слов  и не видел лодки,  качавшейся рядом.
Вскидывая над головой руки,  он  то  выныривал,  то  снова  исчезал  в
глубине.  Она  подплыла к нему,  ухватила за ворот рубахи.  Парень был
тяжел и неповоротлив.  Девушка с трудом подтянула его к лодке, помогла
перевалиться  через  борт.  Он лежал,  бессильно вытянув руки и закрыв
глаза, дышал тяжело, с хрипом.
     Девушка собралась  нырять  за упавшим веслом,  но увидела в лодке
багор.  Подгребая черенком багра,  медленно повела лодку к мосткам.  И
вдруг  почувствовала на себе взгляд парня.  Глаза у него были большие,
серо-синие, сейчас виноватые и грустные. Отворачиваясь от его взгляда,
она проворно заработала багром.
     - Сами выйдете или помочь?  - не глядя на него,  спросила,  когда
лодка шаркнула о мостки.
     - Сам,  -  тихо  ответил  он,  все  так  же  строго,  изучающе  и
растерянно  смотрел  на  девушку,  растроганно  сказав:  - Спасибо вам
большое. Скажите хотя бы, кто вы такая?
     - Тот самый молодой кит,  который распугал ваш улов, - мстительно
проговорила она.
     - Кит?   -  взгляд  его  стал  недоумевающим.  -  А...  извините,
пожалуйста. Я ведь первый раз на рыбалке.
     - Я  так  и  подумала.  -  Она  примирительно  засмеялась.  -  Но
вообще-то,  я не совсем кит. Я - Настя, - и договорила, сама удивляясь
своей откровенности: - Здешняя жительница. Работаю в клубе. А вы кто?
     - Глеб Карасев, старатель. Вообще-то москвич. - Он вздохнул. - Да
вот второй сезон приезжаю сюда.  Так что тоже почти здешний. - И снова
вздохнул.
     Глеб наконец  поднялся,  лодка  снова  закачалась от его неловких
движений.
     Тяжело опираясь  на  ее  плечо,  Глеб  шатко зашагал по хлюпающим
доскам.  Но вдруг увидел,  ощутил напряженно пульсирующую жилку на шее
Насти,  ее  порозовевшую  от  усилия или от его близости щеку,  нервно
вздрагивающие ресницы,  твердо встал, вскинул девушку на руки, перенес
через мостки,  бережно поставил на траву. Разбежался по мосткам, исчез
в воде,  вынырнул на середине пруда с веслом, забросил его в лодку и в
несколько бросков достиг противоположного берега.
     - Мы еще встретимся, Настя! - весело крикнул он. - Вы мне порвали
ру-ба-ху!
     Испуганно загомонили птицы.
     ...ах...аху!.. - долго звенела и смеялась тайга.



     Зубцов взглянул  на  жену и почувствовал:  Нина сильно обижена на
него.  Он  попытался  припомнить  свои  прегрешения   перед   нею   и,
недоумевая,  что  могло  рассердить  ее,  попробовал настроить жену на
чисто хозяйственные заботы.
     - Нинок,  утром  мне  потребуется белая сорочка.  Тяжело в жару в
нейлоне, но завтра... - И обнял жену.
     - Раньше  ты обычно брал в командировки темные и цветные рубашки.
И вдруг понадобилась белая.  Это в такую глушь,  как  Северотайгинский
район. Или снова в Сочи? И не один, а с юным лейтенантом в мини...
     - Северотайгинский район? От кого ты узнала?
     - Пожалуйста,  не  повышай  голос.  У  тебя просто какая-то мания
секретности. Раньше ты хоть снисходил до того, что предупреждал меня о
своих  поездках,  А  теперь...  В общем,  если мы настолько чужие друг
другу...
     - Кто сообщил тебе? - лицо Анатолия стало отчужденным.
     - Не волнуйся. Не частный сыщик. Твой коллега майор Ганичев, Петр
Егорович,  зам.  начальника Северотайгинского райотдела. Надеюсь, ты с
ним знаком.  Зашел сегодня и сказал,  что он проездом, купил кое-что и
договорился  с  тобой,  что  ты отвезешь посылку его семье,  поскольку
завтра вылетаешь туда...
     - И ты взяла? - В голосе Зубцова смятение.
     - Где там!  Наизусть затвердила твой приказ: не вступать ни с кем
в  разговоры  о твоей работе,  ни от кого не принимать никаких вещей и
писем... Прямо домострой какой-то. Ганичев ушел страшно обиженным.
     - И  на  том  спасибо,  -  с  облегчением сказал Зубцов.  - А как
выглядит этот Ганичев?
     Нина пожала  плечами,  но,  перехватив  напряженный  взгляд мужа,
заговорила:
     - Лет  под  пятьдесят.  Солидный.  Внушительные  манеры.  Смуглое
лицо...  Я даже подумала, что он уже с курорта. Волосы седые, а борода
черная. Ну как, похож?
     - Во всяком  случае,  напоминает.  -  Зубцов  достал  из  кармана
пиджака фоторобот Мамедова:
     - Посмотри, не похож ли он на этого человека?
     - По-моему,  не  похож.  Хотя  глаза,  пожалуй...  Но  этот много
моложе.  - Она растерянно посмотрела на Анатолия и спросила: - А в чем
дело? На снимке кто-то, кого ты ищешь? Или у нас был не Ганичев?
     - Мне надо срочно поехать в министерство.
     Он вернулся часа через два, заботливо усадил Нину, сел рядом:
     - Спасибо тебе,  родная.  Будет хорошо,  если и дальше ты станешь
слушаться   моих  домостроевских  приказов.  Ганичев  действительно  в
Москве.  Час назад я с ним познакомился.  Сибиряк-здоровяк, лет сорока
пяти.  Простецкий мужик с курносым лицом и рыжей шевелюрой.  У тебя он
не был и, прости, не собирается.
     - Что же это, Толя! - Нина теснее придвинулась к нему.
     - Война нервов.  К этому мы тоже должны быть  готовы.  Но  ты  не
забыла, что завтра утром мне понадобится белая сорочка?..



     Генерал Шадричев   подошел  к  окну,  распахнул  створки,  грузно
опустился в кресло и сказал:
     - Я   согласен  с  мнением  отдела:  есть  основания  возобновить
прекращенную Лукьяновым операцию.  Однако ваша, Михаил Сергеевич, - он
обернулся  к  Орехову,  - версия о том,  что фамильные ценности хранят
потомки Бодылина,  мне кажется небезупречной.  Нельзя  забывать  ни  о
голодной   смерти   Аристарха  Николаевича  Аксенова,  ни  об  осмотре
Лукьяновым ленинградской квартиры  и  дачи  Аксеновых.  Кстати,  будем
готовы  к тому,  что мы вообще не сыщем этого легендарного золота.  За
полвека самый крупный клад мог  осесть  в  торгсинах,  рассыпаться  на
колечки  и  зубные  коронки.  Бодылинское  золото - самоцель для наших
противников.  Нам важнее обезвредить Мамедова,  лже-Федорина и  прочих
авантюристов   и   либо   доказать   причастность  семьи  Аксеновых  к
преступлению Бодылина,  либо снять с них все подозрения.  Тут надо как
можно  скорее  разобраться  в полученной вами,  Анатолий Владимирович,
анонимке.
     - Анонимка,  товарищ генерал, не беспочвенная, - сказал Зубцов. -
Я  запросил  Краснокаменск  и  получил  спецдонесение  от   полковника
Патрина:    Северотайгинский    райотдел   проверял   документацию   в
старательской артели  рудника  Октябрьского.  Выявлено  несоответствие
между объемами перемытых отвалов и съемками металла. Не хватает больше
килограмма.
     - Проверку начали в связи с анонимкой? - спросил Шадричев.
     - В плановом порядке.  За пять дней до получения  нами  анонимки.
Это и настораживает.
     - Действительно,  -  согласился  Шадричев,  медленно  поднялся  с
места,  пошел  по  кабинету,  раздумывая  вслух:  -  Похоже,  анонимку
сочиняли,  зная о проверке,  предвидя ее результат, стремясь приковать
наше внимание к артели и сбить с главного направления поиска.
     - Но  ведь  золото,  Василий   Матвеевич,   утекает   именно   из
старательской   артели,   -   заволновался   Орехов.   -   Экспертизой
подтверждено:  самодельные колечки и  протезные  пластины  из  металла
Октябрьского  месторождения.  Почему  все  это кажется вам отвлекающим
маневром? Мне это видится единой цепью преступлений.
     - Нитью скорее, - весело сказал Шадричев. - Где это видано, чтобы
такие добрые молодцы,  как  наши  кладоискатели,  с  их-то  прытью,  с
психологическими подходами, да удовольствовались жалким килограммом.
     - И донос написали на себя, - сказал Зубцов.
     - Вот именно,  - подтвердил Шадричев. - Нет, у них цель потоньше:
подставить кого-то из своих в артели и направить по ложному  следу.  А
самим укрыться получше и взять Аксеновых в клещи.
     - Но коммерческие связи этого Мамедова с кем-то  в  старательской
артели,  пусть косвенные связи,  - настаивал Орехов,  - они же в свете
анонимки и сообщения из Октябрьского  бесспорны.  И  это  может  стать
кончиком, держась за который мы размотаем весь клубок.
     - Об этом  нет  спора,  -  Шадричев  примирительно  улыбнулся.  -
Вскрыть  сообщников  Мамедова  среди  старателей  для нас очень важно.
Кстати,  я, Анатолий Владимирович, - генерал обернулся к Зубцову, - не
могу  согласиться  и  с  вами,  что анонимку они писали,  зная о нашей
проверке. Предвидели результаты? Да. Но о проверке не знали. Их расчет
- вынудить нас на проверку, выиграть для себя время и свободу маневра.
- Шадричев потянулся было за сигаретами,  вспомнил о  строгом  запрете
врачей,  отдернул  руку,  улыбнулся  грустно  и продолжал:  - Дальше -
Аксенов.  Проверить его связи сложно:  управляющий рудником  ежедневно
общается  с  десятками  людей.  Но  проверять  в  свете  новых  фактов
придется.  Деликатно,  осторожно,  тщательно.  Соучастие  Аксенова   в
хищениях  металла  и  в  хранении  клада  сомнительно..  А  взять  под
наблюдение надо,  ради его же безопасности.  На  этом  направлении  мы
наверняка выйдем и на интересующих нас лиц.  - Шадричев сделал паузу и
обратился к  Зубцову:  -  Ну,  а  ваши  соображения  о  визите  к  вам
Мамедова...
     - Мне кажется,  товарищ  генерал,  визит  ко  мне,  кроме  прямой
провокации,  преследует  еще  одну  цель:  убедить нас,  что Мамедов в
Москве.  Он буквально вызывает огонь на себя.  А в это время тот,  кто
над  ним,  после его визита (я убежден:  в их шайке есть кто-то повыше
рангом Мамедова,  похитрее,  поопаснее)  движется  в  Сибирь  или  уже
находится    там.    Словом,   мне   пора   получать   командировочное
предписание...
     - Правильно,  пора,  -  согласно повторил Шадричев.  - Только вот
куда, в какой пункт?
     - В Краснокаменск.  Тем более, что, как сообщил полковник Патрин,
Агния  Климентьевна  Бодылина-Лебедева  вчера  возвратилась  в  родной
город.
     - А меня,  товарищ генерал, - начал Орехов и прокашлялся, - очень
тревожит поселок Октябрьский.  Ведь исключать полностью сопричастность
Аксенова пока не приходится.  Нет у нас для этого веских фактов.  Одни
психологические нюансы: фронтовик, авторитетный руководитель. А ну как
руководитель-то  в  матушку  свою  -  конспиратор!  И  покуда   мы   в
Краснокаменске обхаживаем Агнию Бодылину,  ее отпрыск и дедовский клад
пустит с торгов, и заложит собственный из краденого золота.
     - Ну зачем же так мрачно, Михаил Сергеевич, - недовольно возразил
Шадричев.  - Северотайгинский отдел  исполняет  службу.  Да  и  мы  не
собираемся оставлять без догляда поселок Октябрьский.
     В дверях кабинета появилась секретарша Шадричева:
     - Василий  Матвеевич,  старший лейтенант Федорин явился по вашему
вызову.
     - В самое вовремя,  как говорится, на ловца и зверь... - Шадричев
усмехнулся обрадованно.  - Я на контроле держу дело Игумнова.  Старший
лейтенант меня информирует ежедневно.
     - Сегодня  новости  хорошие,  -  сказал  Федорин  весело  и  стал
рассказывать...
     Валентин Игумнов сидел у стола Федорина,  спрятав под стул  ноги,
стесняясь   своих   неотутюженных   брюк.  Оттягивая  начало  трудного
разговора, смущенно улыбнулся и сказал:
     - За   тридцать   лет   жизни  обзавелся  известными  привычками.
Например,  по утрам бриться, причесываться перед зеркалом, разумеется,
утюжить брюки. И вот как-то сразу лишен всего.
     - Не страшно. Выйдете на свободу и...
     - Свобода!  - Игумнов горестно вздохнул. - Вы сделаете все, чтобы
упрятать меня надолго.
     - Я  -  не  суд,  сроки  не  определяю.  Взяли  вас  с  поличным.
Дальнейшую вашу судьбу определят ваша искренность,  ваше стремление  к
честной жизни.
     Игумнов исподлобья  посмотрел  на  Федорина,  но  тотчас  же  его
запавшие глаза зажглись злостью.
     - С поличным! Я пришел в гостиницу, в парикмахерскую, я туда хожу
два раза в месяц. Мастер Володя может подтвердить. А вы подставили мне
этого щенка - Светова, под руки - да на Петровку.
     - Сколько же вы платите за стрижку? - насмешливо перебил Федорин.
- Правильно,  Светов - щенок. Но шел он к вам, и не пустым. И ждали вы
не его одного. Иначе зачем бы вам иметь с собой пять тысяч рублей. Для
карманных денег многовато,  а для скромного  администратора  театра  -
сенсационно много.
     - Я экономный человек.
     - Не надо,  Игумнов.  Не надо. Соберитесь с духом сказать правду,
сказать все. Это облегчит вашу участь.
     - Чего вы хотите от меня?
     - Правды.  С кем были связаны в своих валютных  махинациях?  Кого
ожидали в гостинице?  Кстати,  посмотрите эти фотографии, не сыщете ли
на них своих клиентов?
     Игумнов внимательно  разглядывал  фотографии,  откидывался назад,
склонялся поближе,  клал  на  стол,  брал  снова.  Закончил  просмотр,
отодвинул от себя пачку, один снимок положил перед Федориным.
     - Вот этого вроде бы узнаю.
     Это был фоторобот Мамедова.
     - И кто же это?
     - Джафар, по-моему.
     - Фамилия?  Адрес?  Место  работы?  -  Федорин  уже  справился  с
волнением, придвинул к себе бланк допроса.
     - Фамилии не знаю и не знал никогда. Адреса - тем более. У нас не
принято дружить семьями.  - Игумнов криво улыбнулся:  - Навещал меня в
моем служебном кабинете в театре.  Предварительно звонил по  телефону.
Брал контрамарку. Помногу раз пересматривал у нас все спектакли.
     - И только? - Федорин с трудом скрывал разочарование.
     Игумнов снова растирал свои щеки, сказал устало:
     - Искренность  так   искренность.   Нет,   конечно,   не   только
контрамарки.  Солидный  клиент.  Покупал  много,  за  ценой  не стоял.
Случалось, что и продавал.
     - Иностранец он или советский гражданин?
     - Откуда-то из Средней Азии, судя по некоторым фразам.
     - А его профессия?
     - Поминал о скорняцком промысле.  -  Игумнов  хитро  сощурился  и
продолжал:  - А ведь я,  Эдуард Борисович,  оказал вам услугу.  Вы мне
предъявили не фотографию, а фоторобот. Джафара-то взять надо...

     - Загоскина опознала на фотороботе Мамедова  своего  иностранного
друга  Закира,  -  закончил  Федорин свой рассказ,  - зубной же техник
Шпрингфельд - иностранца,  который продал ему зубопротезные пластинки.
Среди скорняков я начал проверку...
     - Ну что же,  зоркий,  значит, взгляд у свояченицы Никандрова, не
ошиблась в приметах "азията",  - весело сказал Шадричев. - Ты вот что,
товарищ Федорин,  собирайся в Сибирь, в поселок Октябрьский. Подробные
инструкции получишь у подполковника Орехова. Свои действия координируй
и  согласовывай   с   майором   Зубцовым,   который   пока   будет   в
Краснокаменске.  Подполковнику  Орехову  возглавить  в  Москве  розыск
Мамедова,  в том числе и  проверку  скорняков,  и  следствие  по  делу
Игумнова,  Шпрингфельда,  Светова,  Загоскиной. Что еще? Да, о кодовом
названии операции.  Отдел предлагает "Кладоискатели".  Я думаю,  лучше
восстановить  название,  которое  дал  ей когда-то Лукьянов:  "Золотая
цепочка". Иван Захарович вкладывал в него глубокий смысл...





     Поселковый клуб  с  глухими  из  кондовой   лиственницы   стенами
напоминал Глебу крепостной бастион из "Капитанской дочки". Сегодня он,
если не штурмом,  то обходным маневром, должен овладеть этим бастионом
и взять в плен его гарнизон, правда, состоящий из одного человека.
     Один на одного.  Кажется,  чего проще!  И все-таки силы  неравны.
Глеб  вспоминал  свою  рыбалку,  неожиданно  сильные  руки  Насти,  ее
прохладную тонкую шею с беспокойно пульсирующей жилкой...
     И все откладывал свой поход в клуб. Конечно, то, что случилось на
пруду,  можно обернуть в шутку.  Он не сделал  Насте  ничего  плохого,
ничем не обидел ее,  и все же было совестно встретиться с нею,  ломать
комедию,  выдавать себя не за того,  кем был на самом деле.  А  где-то
далеко живет,  тревожится,  помнит о нем,  корит в письмах за молчание
Лиза...  И как  знать,  может  быть,  и  пятидесяти  тысяч,  обещанных
Шиловым, окажется мало, чтобы оплатить прощение.
     Позавчера Глеб,  по требованию Шилова,  выгнал Аркадия  из  своей
комнатки  в  общежитии.  Приглушая  захлестнувшую его злость,  выволок
захмелевшего приятеля  в  коридор,  с  трудом  удерживался,  чтобы  не
поддать Аркашке, не для зрителей, а от души.
     - Ты чего это, Глеб? Или перепил? - суетилась дежурная тетя Паша.
- Такие дружки - водой не разольешь и вдруг...
     - Алкаш!  Крохобор!  Побирушка!  -  клокотал  Глеб.  -   Исчезни!
Потеряйся!
     - Глебка,  друг ты мой ситцевый,  - лепетал Шилов.  - Ну,  чего я
тебе сделал? Куда ты меня...
     - Мир просторен...  - успокоил Глеб и поволок упиравшегося Шилова
на крыльцо.
     Но уже вчера в опустевшей столовой,  которая  громко  именовалась
вечерним  кафе,  Шилов  будто  из-под пола вынырнул,  подсел к Глебу и
сказал:
     - Молоток!  Изгнание мое оформил что надо.  Но помни:  я рядом, я
всегда с тобой.  - И спросил с угрозой:  - Долго  еще  думаешь  тянуть
резину?  Со дня на день явится родовитая бабушка. - Приглушенный голос
стал шипящим,  будто воздух выходил из проколотого мяча.  -  В  общем,
разговор у нас последний.
     Глеб, кляня в душе  Шилова,  свою  уступчивость,  свой  запретный
промысел,  от которого опасностей куда больше,  чем барыша, собрался с
духом и поплелся  в  клуб.  Едва  поднялся  на  крыльцо  и  вступил  в
просторные сени, как услыхал насмешливый голос Насти:
     - Май Севостьянович, здесь нарисованы медведи?
     - А кто же по-вашему? - спросил жидкий тенор.
     - Не знаю,  драные кошки, водовозные клячи, что угодно, только не
медведи. А разве деревья это? Картофельная ботва и только...
     - Не  согласен.  -  Тенор  взмыл  решительно.   -   Поскольку   в
счет-фактуре записано: "Копия с картины Шишкина "Утро в сосновом лесу"
и "Пушкин у моря" Айвазовского".  Исполнены в копировальной мастерской
областного  художественно-промышленного  комбината.  Цена  в багетовой
раме четыреста пятьдесят рублей за каждую.  Вот,  пожалуйста, документ
по всей форме.
     - Документ и тем более  цена  действительно  по  всей  форме.  Но
все-таки  это  не "Утро"...  У Шишкина солнцем все пронизано,  светом.
Присмотришься,  честное слово, каждая хвоинка звенит. А мишки какие! У
них же, Май Севостьянович, у каждого свой характер.
     - Товарищ Аксенова!  - язвительно хмыкнул  Май  Севостьянович.  -
Какой  в  зверюге  может  корениться характер?  Все они,  извиняюсь за
выражение,  на одну морду. Вы не заноситесь шибко. Я в рабочком пойду,
я к отцу вашему... Он не похвалит за такое... Говорю вам как директор:
висеть будут "Мишки" с "Пушкиным",  поскольку приобретены  в  пределах
сметы и в соответствии с установкой о создании в клубе домашнего уюта.
     - Товарищ Оладышкин!  - взмолилась  Настя.  -  Ну  какой  же  это
"Пушкин у моря"!  Пушкин - это порыв,  мысль,  страсть!  Помните,  как
писал он о море:  "Прощай,  свободная стихия!  В последний раз  передо
мной  ты  катишь волны голубые и блещешь гордою красой..." А разве это
Айвазовский! Разве это свободная стихия и гордая краса? Это же голубая
каша в тарелке!  И вовсе не Пушкин,  молодой,  мятежный,  а...  нет, я
просто не знаю. Призрак! Тень отца Гамлета.
     Оладышкин вздохнул, но объявил властно:
     - Вывесим обе.  Поскольку приобретены, и я, как директор, отвечаю
за это самое... за эстетическое воспитание духовной культуры...
     - Май  Севостьянович,  -  сказала  Настя  неожиданно  ласково.  -
Повесим лучше картины наших самодеятельных художников: "Закат в тайге"
Кирилла Щеглова или "Драгеры"  Максима  Маркелова.  Устроим  выставку,
обсуждение...
     - Не классики они,  Максим-то с Кириллом,  - сказал  Оладышкин  с
горестным вздохом.
     Глеб понял,  что сейчас спор разгорится с новой силой,  и с шумом
распахнул    дверь.   Глядя   на   Мая   Севостьяновича,   пробормотал
скороговоркой:
     - Здравствуйте! Я - в самодеятельность.
     Оладышкин, невысокий,  рыхлый человек,  одетый несмотря на жару в
хромовые,  до  блеска начищенные сапоги и шевиотовый бутылочного цвета
костюм,  замигал на  Глеба  белесыми  ресницами,  но,  сообразив,  что
появление  парня  сулит ему передышку в безнадежном споре,  расклеил в
полуулыбке толстые губы и сказал:
     - Здравствуй.  Входи,  пожалуйста.  Клуб как очаг культуры всегда
готов сказать:  добро пожаловать каждому,  у кого стремление посвятить
способности и досуг...
     Настя при появлении Глеба  отступила  назад,  смерила  порицающим
взглядом и, слегка покраснев, сердито сказала:
     - Здравствуйте.  Но вы не по адресу.  Секция тяжелой атлетики  на
стадионе. Вас интересует это?
     "Меня интересуешь ты.  Но я буду последним  подонком,  если  хоть
чем-то обижу тебя..."
     Это обещание Глеба самому себе несколько успокоило его.
     - Я к вам. Пою вот немного и хотел бы...
     - Летом приема в кружки нет. Приходите осенью.
     - Это   как   же   осенью,  -  возмутился  Оладышкин.  -  Что  за
бюрократия?!  Товарищ желает вовлечься в культуру. И мы с вами обязаны
охватить  его,  независимо  от  сезона...  -  Он  ласково  взглянул на
понурого Глеба и ободряюще  сказал:  -  Значит,  к  пению  испытываешь
потребность?  Это, брат, исключительно хорошо. Есть потребность петь -
пой. Ты не смущайся, как тебя?
     - Глеб Карасев. Старатель-сезонник из Москвы.
     - Из Москвы!  Надо же! Это же исключительно замечательно. Мы тебя
и   прослушаем  сейчас.  Товарищ  Аксенова  может  аккомпанировать  на
инструментах.
     Настя спросила, копируя интонации Оладышкина:
     - И к какой песне вы "испытываете потребность"?
     - Если можно, я спою "Нежность".
     Зыбкий вечерний свет лился в распахнутое окошко из палисадника на
тусклую крышку пианино, на склоненную голову Насти, на ее лицо, глаза,
большие,  зеленые,  в жарких золотых точечках, выжидающие, снизу вверх
смотревшие на Глеба.  Он с удивлением подумал: "Неужели не на картинах
старых мастеров,  а наяву,  в  жизни,  бывают  такие  теплые,  как  бы
озаренные внутренним светом лица?"
     Подошел к пианино, оперся на него рукой и, стараясь не глядеть на
Настю, вкладывая в слова всю свою тоску по Лизе, запел:
                    Опустела без тебя земля.
                    Как мне несколько часов прожить?
     Голос у него был из тех,  про которые говорят:  "Берет за  душу".
Пел  он  искренне,  без надрыва и оттого хорошо.  Настя с любопытством
покосилась на него и повела аккомпанемент мягче, лиричней.
     Май Севостьянович сидел,  по-старушечьи подперев пухлощекое лицо,
светлые глаза влажно поблескивали.
     - Эх,  до чего же хорошо,  жалостно!  - восхищенно воскликнул он,
когда Глеб закончил песню.  - Ты, Глеб, талант! Это очень здорово, что
ты пришел к нам. Мы твою способность вылущим, как ядрышко из кедрового
ореха.  Хочешь,  в хор тебя определим,  хочешь,  подготовим на сольный
концерт к седьмому ноября?
     - Спасибо,  - вяло поблагодарил Глеб,  испуганно спрашивая  себя:
неужели  ему  придется  провести  здесь ноябрьские праздники?  Неужели
Шилов не выпустит его отсюда?  Глеб передернул  плечами,  стряхивая  с
себя  неожиданную и постыдную размягченность,  и,  снова входя в роль,
ускользая от глаз Насти, торопливо сказал:
     - Я жить не могу без пения. Заниматься готов каждый день.
     - Каждый и станешь,  - пообещал Оладышкин.  И  важно  сообщил:  -
Пойду к себе в кабинет. Надо вести прием персонала по личным вопросам.
Да документы подписать. - И величественно зашагал к выходу.
     Глеб и Настя, не глядя друг на друга, засмеялись.
     - Занятный мужик.  Но,  кажется,  добрый.  Без него  вы  бы  меня
встретили оглоблей.
     - И поделом вору мука.
     - Вору?  Почему  вору?!  - пролепетал Глеб,  чувствуя,  как вдруг
перехватило дыхание.
     - А то не знаете?  Думаете, ваши штучки всем в радость? На пруду,
в общежитии.  Так вот:  голосок у вас такосенький...  -  Она  показала
кончик своего мизинца. - Ну, уж так и быть, стану заниматься с вами. А
сейчас мне пора домой.  Проводите меня и расскажите толком,  чего  вас
занесло в старатели. Только не надо сказок о Джеке Лондоне, Брет Гарте
и романтике...



     Рядом с Агнией Климентьевной уже не было никого,  с кем  начинала
она  жизнь.  Она,  словно бы откуда-то с высоты,  рассматривала череду
минувших дней,  и не разумом, а душою, всем существом своим уверялась,
что  ей уже за семьдесят пять,  храбрись не храбрись,  силы на исходе,
наступило, может быть, ее последнее лето и пора без лицемерия выводить
в себе итог хорошему и дурному.
     Все иное вокруг.  Даже горы, даже вода в Яруле. И ветер над рекой
не  тот,  что  овевал когда-то ее лицо.  Еще древние говорили:  нельзя
дважды войти в одну и ту же реку, нельзя дважды уловить дыхание одного
и того же ветра.
     Сколько не  смотри,  не  увидишь  раскрашенного,  как  пасхальное
яичко,  теремка  бывшей  бодылинской  купальни.  В  гранит  и  асфальт
закованы береговые склоны,  по которым так часто спускались к  реке  и
поднимались  к  бульвару  Агния  и  Аристарх  Аксеновы.  Не сыскать их
следов,  и невозможно указать место,  где почти шестьдесят  лет  назад
повстречались они в утро, предрешившее все в их судьбе.
     Нельзя не заглянуть сюда,  на берег Яруля,  потом  не  подойти  к
бывшему  бодылинскому  особняку,  постоять  в  молчании перед тяжелыми
дверями с бронзовыми накладками,  потом  на  другой  конец  города,  к
старому саду,  в сторожке которого настигла отца смерть, и дальше - на
кладбище, к фамильному склепу Бодылиных...
     У старости  нет  времени  на  замыслы  и  дальние цели.  Старость
смотрит  в  прошлое  и   признает   единственную   власть   -   власть
воспоминаний.
     На Тополиной   улице,   извилистой   и   горбатой,    застроенной
одноэтажными   деревянными   домиками,  что  цепко  лепились  к  бурым
глинистым склонам безлесой сопки,  не было ни асфальта, ни изогнутых в
поклоне светильников. Раскидистые тополя тянули узловатые, ветки через
дощатые заплоты и штакетины палисадников, роняли наземь пушистый цвет,
и каждое лето кружила над улицей клейкая тополиная метель.
     Зимой до окон  вздымались  снеговые  завалы.  Весной  на  влажные
проталины огородов черной тучей опускались грачи. Летом под водостоком
бубнили врытые в землю кадушки,  а  за  штакетником  полыхали  золотые
вспышки  "солнц".  Утро  начиналось  здесь  скрипом коромысел и звоном
ведер у водопроводных колонок.
     Агния Климентьевна,  оказавшись здесь после Ленинграда,  не сразу
привыкла к этому полусельскому укладу жизни.  Но постепенно полюбила и
Тополиную улицу,  и свой приземистый домик,  и радовалась в душе тому,
что для всех соседей она вдова местного  врача  Валерьяна  Васильевича
Лебедева,  а как ее девичья фамилия, была ли она замужем за кем-нибудь
еще,  касается лишь одной ее.  Конечно, в ее годы лучше бы перебраться
на  прииск  к сыну.  Все вместе - и душа на месте.  Впрочем,  для кого
лучше?  Для внучки Насти?  Ведь нельзя не признаться,  что между нею и
сыном Николаем столько набежало разного,  что одному не покориться,  а
другому не поступиться.
     В низком   свинцовом   небе   смыкались   лохмотья   туч.  Воздух
уплотнился,  и  дышать  стало  трудно,   сердце   Агнии   Климентьевны
заходилось частыми толчками.
     Агния Климентьевна  заставила  себя  поужинать  и  уселась  перед
телевизором, но услыхала стук в дверь.
     - Входите. Незаперто, - откликнулась она, не оставляя вязания.
     Невысокий черноволосый   человек,   по   ее  представлению  почти
мальчик, учтиво наклонил голову и сказал, приглушая голос:
     - Добрый  вечер,  Агния  Климентьевна.  Удивительно,  что  у  вас
незаперто.  Днем,  к сожалению,  не застал вас, а дело неотложное. Я -
инженер Зубцов из бюро технической инвентаризации.
     - И что же у вас ко мне за неотложное дело?
     Он помедлил с ответом.  Старость многолика, чаще всего она жалка,
а  то  и  вовсе  отталкивающа.  Старость   Агнии   Климентьевны   была
величественной и красивой.  Седые до голубизны, пышные волосы оттеняли
гладкость ее лица,  и сейчас  красивого,  живой  блеск  больших  глаз.
"Бодылинских, фамильных", как определил Зубцов.
     - Возникли некоторые вопросы по  вашему  домовладению,  -  сказал
Зубцов и окинул взглядом помещение.
     - Пожалуйте в залу,  -  пригласила  Агния  Климентьевна,  как  бы
намеренно  усиливая своими словами впечатление архаичности,  исходящее
от ее жилища.
     Мебель в зале - обеденный стол на резных ножках-колоннах,  шкафы,
диваны,  стулья - тоже была старинной, тяжеловесно добротной. Зубцов с
интересом   и   неожиданным   почтением   рассматривал  основательные,
уверенные в непреходящей нужности для хозяев вещи. Люстру с массивными
подвесками,  мастерски  исполненные мрачные таежные и речные пейзажи в
потемневших рамах, поясной портрет Климентия Бодылина в переднем углу.
"Однако  и  для  тайников  здесь  вольготно.  В ножках стола не только
фунтовые золотые слитки, но и освежеванного слона схоронить можно... И
в то же время...  Не признал ведь Игорь Светов на фотографии Лебедевой
свою интеллигентную старушку".
     - Не знаю,  Агния Климентьевна,  огорчит вас это или обрадует, но
ваш домик, как и вся Тополиная улица, намечен к сносу.
     Зубцов не  кривил  душой:  его  проинформировал  об  этом главный
архитектор города.  Анатолий посмотрел на Агнию  Климентьевну,  но  не
уловил в ее взгляде ничего, кроме вежливого внимания.
     - И какие же в таких обстоятельствах у меня права  по  закону?  -
спросила  она  с  достоинством.  - Или вся моя обязанность лишь в том,
чтобы к назначенному сроку собрать скарб да  перебраться  в  указанное
место?
     - Вы можете получить благоустроенную квартиру  и  компенсацию  за
сад. Вам могут возместить и стоимость дома, но в таком случае не дадут
квартиры.
     - А  нельзя  ли  сохранить домик и перенести его на другое место?
Мне он очень дорог...
     - Нет, строение изношенное, ветхое.
     - Следовательно,  все уже предрешено.  В мои-то лета сниматься  с
насиженного места...
     - Понимаю,  - участливо сказал Зубцов.  - Только  и  вы  поймите:
город обновляется, идет спор эпох, дня минувшего и дня завтрашнего...
     - Сколько этих споров эпох,  как вы изволите выражаться, довелось
мне  услыхать  на  своем веку.  Несчетно.  - Она поджала губы,  как бы
замкнув  их  и  подчеркивая,  что  полагает   законченным   неприятный
разговор.
     - Наверное,  вы пожелаете получить деньги  за  свое  владение?  -
нарушил молчание Зубцов. - Соседи говорят: в районе живет ваш сын. Для
оценки стоимости дома надо знать его площадь.  У меня с собой рулетка.
Если  не  возражаете,  мы  сейчас  же уточним размеры.  - Он извлек из
кармана рулетку и вопросительно  посмотрел  на  хозяйку:  пройтись  по
квартире было очень заманчиво...
     - Не надо  обмера!  -  Агния  Климентьевна  решительно  заступила
дорогу Зубцову.  - И что соседям за печаль обо мне? Я хочу получить не
деньги, а именно квартиру.
     - Не совсем понимаю вас.  В вашем возрасте оставаться одной...  А
деньги пригодятся всегда.
     - Благодарю вас за участие ко мне,  - ответила она насмешливо.  -
Но деньги меня не интересуют.  Я привыкла к одиночеству и к  внезапным
переменам в своей судьбе. Далеко не всегда к лучшему...
     Зубцов чувствовал:  настало время прощаться,  но важный  разговор
так  и  не  начался,  и,  если он уйдет сейчас,  то неизвестно,  когда
встретится  со  своей  собеседницей.  Анатолий  натянуто  улыбнулся  и
сказал;
     - Что ж,  поступайте, как вам угодно. Но я прошу вас показать мне
документы по домовладению. У нас, в БТИ, отсутствуют некоторые данные.
     Он углубился в бумаги,  тотчас поданные ему Агнией  Клименьевной,
равнодушно  перелистывал знакомые по инвентарному делу свидетельство о
праве наследования дома после смерти Валерьяна  Васильевича  Лебедева,
справку о принадлежности домовладения,  план усадьбы и думал:  "Однако
она - твердый орешек.  Очень дорожит своим кровом. И предпочитает жить
в одиночестве.  А может быть, просто не ладит со своим сыном? Она явно
не из тех, кто забывает и прощает обиды".
     - Нельзя  ли  отложить  переезд  до осени?  - озабоченно спросила
Агния Климентьевна,  когда  Зубцов  возвратил  ей  папку.  -  Я  скоро
собираюсь в поездку.
     - Ну и поезжайте себе.  Сейчас трудно предрешать сроки сноса.  Да
вы, наверное, отбудете недалеко.
     - Нет,  я  не  близко,  -  возразила  Агния  Климентьевна  и,  не
задумываясь о смысле своих слов, объяснила: - На наш прииск...
     - То есть как на ваш?
     Во взгляде Агнии Климентьевны проскользнула досада,  ровный голос
стал торопливым:
     - Видите  ли,  я  родилась на том прииске.  Там служил мой первый
муж. А теперь служит сын. Так что мы привыкли называть его нашим.
     - Ясно. - Зубцов кивнул и продолжал с некоторым нажимом: - Своего
рода династия золотопромышленников, фамильное владение.
     - Может быть, и так.
     Молчание становилось  тягостным.  Зубцов,  внимательно  глядя  на
портрет Бодылина, заметил:
     - Недюжинный был, видно, человек.
     - Да, работа удачная.
     - Очень своеобразная манера письма.  Надо полагать,  это  портрет
вашего мужа?
     - Нет,  отца.  Не слышали такую фамилию - Бодылин? - Она смотрела
на Зубцова, чуть сощурясь.
     - Бодылин? Бодылин?..
     - Не трудитесь,  - Агния Климентьевна усмехнулась. - Когда-то эту
фамилию знал в Краснокаменске каждый мальчишка.  Пароходы бодылинские,
дома бодылинские,  прииск бодылинский... А теперь... - Она вздохнула и
договорила с горечью:  - Теперь осталось  единственное  -  бодылинская
могила.
     "...да еще бодылинский клад,  - досказал про  себя  Зубцов,  -  о
котором вы,  судя по всему, знаете кое-что. Но спрашивать вас о нем не
только бесполезно,  но и опасно. Вы до сих пор не смирились с тем, что
люди позабыли бодылинскую фамилию..."



     После ухода   Зубцова,   который   решительно  не  понравился  ей
навязчивым участием в ее судьбе,  Агния Климентьевна  долго  сидела  в
кресле  перед портретом отца,  глядя в его плутовато сощуренные глаза,
точно надеясь прочесть в  них  ответы  на  свои  вопросы.  Известие  о
предстоящем переезде задело ее глубоко. Почти тридцать лет провела она
в этих  стенах,  привыкла  к  этим  комнаткам,  уютному  потрескиванию
горящих поленьев в голландке,  к рясным кустам сирени в маленьком саду
и к увитому хмелем крыльцу,  на  котором  так  приятно  сумерничать  в
летние вечера. Всему этому скоро конец.
     С полуночи грянула гроза. Врывались в щели ставен отсветы молний.
Крыша  вздрагивала  от  слитного гула дождя и раскатов грома.  И Агния
Климентьевна опасливо жалась к подушке.
     Когда утром  она  вышла  из  дому,  в  прозрачной синеве дремотно
раскинулось солнце,  капли на мокрых листьях горели радужными искрами.
При  виде  этих,  словно  бы  бенгальским  огнем  освещенных  тополей,
почернелых крыш,  влажно-зеленой,  пахнувшей прелой горечью  полыни  у
Агнии Климентьевны защемило сердце, мысль о том, что скоро всему этому
настанет конец, показалась невыносимой. И тут она заметила у соседнего
дома человека, который сутулился на раскладном стульчике и старательно
что-то зарисовывал в альбом.
     В иное время Агния Климентьевна прошла бы мимо,  но после встречи
с Зубцовым все,  что касалось Тополиной улицы,  сделалось  чрезвычайно
значительным.  Поравнявшись  с  человеком,  который  часто,  словно на
молитве, вскидывал и опускал голову, Агния Климентьевна остановилась и
заглянула ему через плечо.
     Она узнала на рисунке домик,  перед которым  он  расположился,  и
угол  своего  дома  за  ветками  тополей.  На  другой  страничке  были
фрагменты  резьбы  по  наличникам  и  карнизам.   Агния   Климентьевна
удивилась,  что не замечала этой искусно выпиленной листвы, диковинных
цветов и птиц, сомкнутых в узорный орнамент.
     - Между прочим,  дом этот ранее принадлежал нотариусу Хлебникову,
- негромко  сказала  Агния  Климентьевна  в  седой,  косматый  затылок
художника. - Он слыл большим оригиналом и ценителем красоты.
     - Возможно, - пробурчал художник, не оборачиваясь к ней.
     Она, ничуть   не   обескураженная   его   холодностью,   стремясь
поделиться наболевшим хотя бы и с посторонним, сказала со вздохом:
     - Скоро  всему  этому придет крах.  Здешних обитателей уведомили:
наш квартал подлежит сносу.
     Художник резво   обернулся   к   Агнии   Климентьевне,  испытующе
посмотрел и сказал озадаченно:
     - Шутить изволите.  Этакие уникумы для Кижей и Суздаля впору. Так
ведь там они под защитой закона.
     Она опять вздохнула и сказала, указав на рисунок:
     - И вот мой домик тоже...
     - Стало  быть,  все  под корень?!  - воскликнул он с неподдельным
волнением.   -   Следовательно,   это   ваш   домик?   Жаль!    Резьба
весьма-весьма...  Просматривается  влияние  новгородских и вологодских
традиций.
     Агния Климентьевна  никогда  не  слыхала  об  этих традициях,  но
подтвердила:
     - Дом  был  поставлен  еще  в  начале  века отцом моего покойного
супруга,  Василием Игнатьевичем Лебедевым.  По воспоминаниям мужа, его
отец тонко разбирался в прикладном искусстве.
     - Вот видите,  - сказал художник с таким видом,  точно  убедил  в
этом собеседницу после долгого спора, и продолжал с гневным пафосом: -
А теперь все это на слом!  Сметаем истинные художественные ценности. И
вместо   этих  деревянных  кружев,  этой  своеобразной  вязи  наставим
каменные коробки о пяти этажах каждая.  Гибнет старая красота,  старые
фамильные ценности.  - Он покосился на Агнию Климентьевну и озабоченно
договорил: - Хоть на бумаге запечатлеть, покуда не распилили на дрова.
- И снова склонился над альбомом.
     Но Агния Климентьевна не обиделась и даже,  посмеиваясь про  себя
над собственной экспансивностью,  чувствовала,  что проникается к нему
доверием, какое редко испытывала к посторонним. Она все не отходила от
художника и после паузы сказала с надеждой:
     - У вас, надо думать, есть влияние, связи. Вы не взяли бы на себя
труд  похлопотать,  чтобы оставили в покое эти дома?  А коли уж нельзя
оставить,  перенесли бы на другое место,  чтобы сберечь художественную
ценность...
     Художник с явным неудовольствием выпрямился, с усмешкой посмотрел
на нее:
     - Влияние?  У меня?  Какое может быть влияние у заезжего  писаки.
Простите,  я не отрекомендовался вам.  - Он встал со стула,  приподнял
капроновую шляпу: - Степан Кондратьевич Кашеваров. Журналист, историк,
этнограф.  Приехал  познавать сибирскую старину.  А старина-то нынче -
где она...  -  Он  посмотрел  на  обескураженную  Агнию  Климентьевну,
договорил мягче:  - Я еще несколько дней посвящу вашей улице.  Так что
свидимся,  надо полагать.  - И склонился над альбомом, карандаш быстро
заходил в его пальцах.





     Зубцов читал  письмо  и  видел  себя  в своей московской квартире
вместе с женой и лохматым непоседой Юркой. Обычные житейские мелочи: в
лотке   на  балконе  распустились  мальвы.  Юрка  отпилил  нос  своему
Буратино,  сказал,  что царапается,  в Москве на  всех  углах  продают
абрикосы...
     "Толя, милый, пожалуйста, не смейся надо мной и не доказывай, что
у меня расшатались нервы.  Мне все время кажется, что кто-то буквально
не спускает с нас глаз.  На  улице  это  чувство  становится  особенно
навязчивым.  Постоянно  ощущаю  чье-то враждебное присутствие,  чей-то
пристальный интерес к себе.  Каждый день раздаются телефонные  звонки.
То,  услыхав мой ответ,  сразу же положат трубку, то невнятный мужской
голос начинает выспрашивать: в Москве ли ты, когда бываешь дома, можно
ли позвонить поздно?
     И я отчаянно вру, что ты в Москве, на работе.
     Мне кажется,  я была довольно сносной милиционершей. Старалась не
мучить тебя бабьими капризами, не роптать на свою судьбу. Но сейчас...
У меня предчувствие:  кто-то от телефонных звонков перейдет к охоте на
тебя. Как ты там, мой самый лучший человек?.."
     Зубцов бережно сложил письмо.  Конечно,  нервы у Нины не совсем в
порядке,  но о ее тревогах надо поставить в  известность  товарищей  в
Москве.
     Неделю он в Краснокаменске. Подтвердились его опасения: в архивах
не  нашлось новых данных о событиях двадцать первого года.  А прогнозы
генерала Шадричева пока не оправдались:  никто не проявлял интереса  к
Зубцову, никто не появлялся возле Агнии Климентьевны.



     - Позвольте!
     Незнакомый голос был надтреснутым,  хрипловатым. "Голос завзятого
пожилого  курильщика",  -  определил Зубцов и включил свет.  Человек у
двери на мгновение заслонился рукой, тотчас же отвел ее и улыбнулся:
     - Товарищ    Зубцов?    Не    удивляйтесь,   уважаемый   Анатолий
Владимирович,  я,  прежде  чем  постучать  к  вам,  навел  справки   у
коридорной.   Я   -  Кашеваров  Степан  Кондратьевич,  журналист,  ваш
земляк-москвич.  Подвизаюсь на исторических темах  в  разных  печатных
органах.  Сюда  по  командировке...  -  Он  несколько  иронично назвал
популярный журнал.  - Заболел темой сбережения тайги-матушки,  борьбой
против  сибирского  шелкопряда.  Здешние  ученые нащупывают любопытные
биологические методы защиты леса.  Даже препарат изобрели -  инсектин.
Вирусом, знаете ли, по гусенице...
     - Извините за вторжение,  - продолжал Кашеваров. - К вам, дорогой
земляк, у меня оказия наисмешнейшая. Привык служить музам по ночам, но
перед тем,  как подсесть к  столу,  непременно  должен  приложиться  к
кофейничку.  Этакая бальзаковская причуда.  А растворимый кофе, как на
грех, позабыл в Москве. Здесь же этого полезнейшего продукта не сыщешь
днем с огнем. Ежели запаслись, одолжите баночку.
     "Такая пространная тирада", - усмехнулся Зубцов про себя и сказал
радушно:
     - Что может быть проще.  Прошу вас,  садитесь,  пожалуйста.  - Он
открыл чемодан и, подавая кофе, пожелал: - Пользуйтесь на здоровье.
     - Кабы на здоровье.  - Кошеваров вздохнул горестно.  - Ведь сущее
зелье.  От  него  и давление повышается,  и бессонница гнетет,  и годы
убавляются. Но и не обойтись без него, особенно ежели работа...
     - Даже про шелкопряд не рождается без кофе?
     - Сибирский-то шелкопряд - это,  между нами,  так... для покрытия
дорожных расходов, на табачок, да на чай с сахаром, то бишь на кофе. -
Кашеваров лукаво и дружески,  однако же без тени фамильярности, слегка
подмигнул Зубцову. - А соль дела в том, что давненько меня влекла, как
Пушкин говаривал,  даль свободного романа. И вот по пословице: "Седина
в бороду, черт - в ребро..." дерзнул на старости лет, перед выходом на
пенсию...  -  И  оборвал  фразу,  будто  вначале  интересного  эпизода
обозначил: продолжение следует...
     - А тема?
     Зубцов спросил с некоторой опаской:  заведет подробный рассказ, а
с минуты на минуту должен явиться капитан Осадчий с вечерней сводкой.
     - Коли  тему четко очертить можно - от сих до сих,  - так и роман
начинать  не  к  чему,  -  удобнее  усаживаясь  в  кресле,   разъяснил
Кошеваров.  - "Роман о людях села..." "Роман из жизни геологов..." Это
ведь так,  для издательских заявок.  В романе-то  всегда  драма  духа,
дыхание времени,  душевные обретения и утраты.  В мечтах вижу объемное
полотно о судьбах сибиряков,  в первую голову сибирских интеллигентов.
Среди   них,   доложу  я  вам,  Сангины  были  нетипичны.  Колоритные,
вольнолюбивые,  неподкупной  честности   люди   составляли   сибирскую
интеллигенцию.    От    Александра    Радищева    пошла   сибирская-то
интеллигенция...
     Затянувшийся разговор сделался любопытным.  Анатолий сказал, явно
приглашая собеседника изложить свое мнение:
     - Мне  кажется,  идеализировать сибирских интеллигентов - это все
же предвзятость.  Пусть не Самгины.  Но ведь и не однолики  они.  Тоже
имели душевные трещины и надломы. Всякие, словом, были среди них. Хотя
я и не знаток сибирской истории.
     Взгляд Кашеварова  на  мгновение  стал  торжествующим и азартным.
Зубцов решил,  что литератор ринется в словесный бой, но тот уступчиво
сказал:
     - Само собой,  всякие.  И  областники,  и  либералы-идеалисты,  и
откровенные  колчаковцы.  Но  я  веду речь о доминанте,  о тяжком пути
через сомнения и утраты,  преодоление кастовой замкнутости к  великому
обретению  -  народу,  к  служению  революции.  Словом,  грежу широким
социальным полотном. А что выйдет...
     - Интересно задумано,  - подзадорил Зубцов.  - Но и работа адова.
Надо психологически переселиться в далекую от нас  сибирскую  старину.
Вам, не сибиряку, это вдвойне трудно.
     - Отчего же не сибиряку?  Здешний  я,  тутошний,  как  выражались
прототипы моих персонажей. Родом из Северотайгинского района.
     - Откуда? - невольно переспросил Зубцов.
     - Из  Северотайгинского,  - Кашеваров медленно раскурил сигарету,
выдохнул густое  облако  дыма  и  стал  объяснять:  -  Это  километров
четыреста от Краснокаменска,  вниз по Ярулю,  при впадении в него реки
Раздольной.  Районный центр - поселок  Октябрьский.  Прежде  назывался
прииском Богоданным,  принадлежал здешнему воротиле, но, между прочим,
и образованнейшему человеку - Климентию Бодылину...
     Такая, видно,  была  у  него привычка:  обрывать рассказ на самом
интересном.  Анатолий хотел было деликатно поторопить  его  продолжить
ставший увлекательным разговор, но посмотрел на Кашеварова, небрежно и
благодушно,  закинув нога на ногу, сидевшего перед ним, и уловил в его
взгляде поощрительную усмешку.  Молниеносно сработали, как называла их
в  шутку  Нина,   "профессиональные   тормоза".   Может   быть,   этот
словоохотливый  литератор  тот  самый,  чье появление здесь предсказал
Шадричев?..  Случайно ли сорвалось у Кашеварова с языка имя  Бодылина?
Не   был  ли  весь  разговор  подходом  к  главной  и  для  Кашеварова
бодылинской  теме?  Но  все,  что  касалось   писательских   замыслов,
прозвучало в его устах неподдельно горячо и страстно...  Коль скоро он
озабочен судьбами сибирской интеллигенции,  он не  может  не  знать  о
Бодылине.
     Зубцов дружелюбно улыбнулся гостю и сказал:
     - Я слышал кое-что о Бодылине.  Говорят, человек был везучий. - И
давая понять,  что  этой  невнятной  характеристикой  его  познания  о
покойном купце исчерпаны, спросил: - Намерены побывать на родине?
     - Непременно, Анатолий Владимирович. Во-первых, шелкопряд водится
там  в  избытке.  Но  главное  - там отцова могила.  Отец-то мой тезка
Рылеева, Кашеваров Кондратий Федорович, в те места юношей был привезен
в ссылку.  Да и остался там на постоянное жительство.  Вот уж,  доложу
вам,  был интеллигент чистой  воды,  рыцарь  революционного  духа.  До
Октября  учительствовал в сельских и приисковых школах,  в гражданскую
был  комиссаром  в  отряде  достославного   Филиппа   Балкина,   потом
председателем тамошнего РИКа.  А в тридцатом свели кулаки с ним счеты.
- Голос Кашеварова поосел,  узловатые пальцы плотно заслонили глаза. -
Мне в ту пору пошел девятнадцатый год.  Ну,  я, дай бог ноги, подальше
от топоров и обрезов...
     - Должно  быть,  часто  наезжали  сюда?  - спросил Зубцов,  пряча
неловкость: подумал гадко о человеке с такою крутою судьбой...
     - Где  там.  Не бывал с той поры.  - Он сокрушенно развел руками,
грустно потупился. - Учился в Ленинграде на филологическом факультете.
Потом работал в многотиражке,  в районке.  То занят,  то безденежье. А
там война...  И снова работа,  и снова недосуг.  Теперь уж возмещу все
долги   отцовской   памяти   и  отцовской  могиле...  А  вы,  Анатолий
Владимирович, на каком поприще? Уж не коллеги ли часом с вами?
     - Нет,  Степан  Кондратьевич,  не  коллеги,  -  ответил Зубцов и,
мгновение поколебавшись,  договорил: - Служу в министерстве внутренних
дел.
     - Что ж,  служба благородная,  - одобрительно сказал Кашеваров  и
сразу  посетовал:  -  Не  слишком  ли  долго  держится  в  нашем  быту
преступность?  - Усмехнулся и  заговорил  грустно:  -  Да-с,  Анатолий
Владимирович,  не стану кривить душой,  хотя мне и шестьдесят и голова
седая,  а страшусь, как мальчишка, встречи с Северотайгинским районом.
Сорок  с  лишним лет!  И не признаю я там,  поди-ка,  ничего.  Новизна
всюду. - Он мягко коснулся пальцами плеча Зубцова. - Я по приезде сюда
отправился   на   Тополиную  улицу.  Есть  такая  на  окраине  города.
Посмотреть хотел старинную деревянную архитектуру,  образцы  настенной
резьбы.  Мне для романа-то все впору. С вашего позволения, покажу свой
альбомчик. - И проворно исчез за дверью.
     Зубцов, снимая напряжение,  потер виски. Вспомнилось, как однажды
ему  посчастливилось  сыграть  шахматную  партию   с   гроссмейстером.
Анатолий  начал удачно,  но примерно на пятнадцатом ходу почувствовал:
партию диктует соперник.  Все это время он предвидел замысел  Зубцова.
До самого эндшпиля ему суждено быть придатком чужого ума, исполнителем
чужой воли. И Зубцов поспешил остановить часы...
     Кашеваров вернулся,   протянул   Зубцову   раскрытый   альбом   и
пригласил:
     - Вот,  полюбуйтесь,  дом бывшего нотариуса.  Поет резьба,  право
слово.
     Зубцов внимательно  глядел  на  угол  знакомого  ему домика Агнии
Климентьевны, который четко просматривался за тополями. Думая о своем,
сказал:
     - Да, очень своеобразный орнамент.
     - То-то и есть.  А вот сегодня подходит ко мне старушка чуть не в
слезах. Оказывается, улица обречена.
     Капитан Осадчий  вошел  в  номер  без  стука.  Искоса взглянув на
Кашеварова, сухо кивнул ему, широко улыбнулся Зубцову.
     - Ну-с,  не смею мешать, - Кашеваров дружески пожал руку Зубцову.
- Позвольте навещать по-соседски и сами не побрезгуйте.
     Осадчий проводил его тяжелым взглядом и сказал, понизив голос:
     - Между прочим,  я пришел доложить вам об этом гражданине. Второй
день рисует на Тополиной улице. Ребятишки все толклись вокруг, женщины
любопытствовали. А утром беседовала с ним Наследница.
     - Он только что сам доложил об этом и показал рисунки.
     - И что вы думаете?
     - А  ничего,  -  Зубцов  мягко опустил руку на плечо Осадчему.  -
Писатели,  художники,  актеры  обычно  люди  общительные,  как  теперь
выражаются, коммуникабельные. Журналист Кашеваров не исключение... Что
еще у вас нового, Алексей Иванович?
     - Тут,  кажется,  объявился  еще  один  "художник".  - И протянул
Зубцову фотографию. - Подошел к Лебедевой на автобусной остановке. Она
сначала   разговаривала   с   ним  довольно  сухо,  потом  они  вместе
отправились к бодылинской могиле.  Расстались  у  кладбищенских  ворот
очень тепло.
     Сомнений быть  не  могло.  Перед  Агнией  Климентьевной,  грустно
улыбаясь   и   почтительно  обнажив  голову,  стоял  Павел  Елизарович
Потапов...



     Настя Аксенова поджидала осень с тревогой.  Еще  месяц-другой,  и
ржавчиной подернется березовый лист, потянут студеные ветры, нашвыряют
в речки  чешуйки  шуги,  замрут  до  весны  старательские  гидравлики,
сезонники разъедутся по домам. А с ними и Глеб.
     Каждый раз они вместе выходили из клуба,  и каждый раз  у  дверей
своего дома Настя напоминала:
     - Завтра в восемь на репетицию,  - и добавляла шутливо-жалобно: -
Не опаздывай, пожалуйста...
     - Даже если ты спустишь с меня не семь, а семьдесят семь потов, я
не стану ни соловьем, ни Соловьяненко...
     - Ты что же, против репетиций? - спрашивала она обиженно.
     - За.   За  умеренные.  Медведям  в  тайге  можно  петь  и  менее
профессионально.
     Откровенно забавляясь запальчивостью Насти, поддразнивая ее, он с
серьезным видом  утверждал,  что  здешний  зритель  легковерен,  лишен
всяких  критериев  хорошего  в  искусстве,  а  значит,  станет слушать
всякого,  кто выйдет на сцену. Настя всерьез доказывала обратное, спор
едва не заканчивался ссорой.
     В этот душный вечер Настя поднялась на  сцену,  открыла  пианино,
подвигала  по  крышке стопку нотных сборников и то и дело посматривала
на часы. Скрипнула входная дверь. Настя приветливо окликнула:
     - Глеб, ты?
     Но вошел грузный мужчина в  светлом  плаще,  с  чемоданчиком.  Он
взглядом  из-под  нависших  бровей  обшарил  зал  и раскатисто,  точно
команду подал перед строем, спросил:
     - Есть здесь кто-нибудь?
     - Есть  я,  -  ответила  Настя  и  спрыгнула  со  сцены.  Мужчина
покосился на нее и сказал недовольно:
     - Мне нужен руководитель.
     - Я руковожу здесь самодеятельностью, - сказала Настя, прикидывая
в уме, откуда незнакомец. Скупые жесты, скучающий взгляд. Из области.
     - Мне  нужно  главное лицо.  Распорядитель кредитов,  - еще более
недовольно объяснил мужчина.
     - Тогда приходите завтра,  - Настя нетерпеливо взглянула на часы:
что-то Глеб задерживается.
     - Вы   не   могли  бы  проводить  меня  до  гостиницы?  -  скорее
распорядился, чем попросил мужчина.
     - Чего нет, того нет, - Настя усмехнулась. - В смысле гостиницы в
поселке. Есть рудничное общежитие. Там комнаты для приезжих.
     - Но  я  -  Метелкин!  - Он посмотрел на Настю:  какое это на нее
произвело  впечатление.  Настя  пожала  плечами.   Он   снисходительно
объяснил: - Художник Лукиан Метелкин. Слыхали, конечно?
     - Признаться, нет. Вы к нам на этюды?
     - Я,  милая девушка,  не писать,  я - защищать! Защищать творение
искусства от поднявших  на  него  руку  невежд.  Справедливо  сказано:
искусство требует жертв. И посягнувший на него - мой личный враг.
     Настя посторонилась и спросила с усмешкой:
     - Попросту - судиться приехали за то,  что мы отказались оплатить
вашу, так сказать, живопись?
     В светлых,     навыкате,     глазах    Метелкина    проскользнула
растерянность.
     - Стало быть, вы в курсе?
     - Именно я и восстала против того, чтобы оплачивать ваши изделия.
Так что я, наверное, рухну первой.
     - Ради искусства не пощажу и отца родного...
     - Вам бы копии научиться писать, а вы жалобы...
     - Не забывайтесь!
     - Что за шум? - весело спросил Глеб, появляясь в дверях.
     Настя обрадованно протянула ему руку и объяснила:
     - Ты помнишь картины?  Ну,  когда пришел сюда в первый раз... Так
вот,  товарищ приехал доказывать,  что на них - не  кошки-мышки  и  не
елки-палки...
     - Это уже издевательство!  - возмутился  Метелкин  шепотом.  -  Я
вынужден обратиться в соответствующие инстанции...
     Настя прислушалась к его удалявшимся шагам, сказала с усмешкой:
     - Я-то   сначала  его  за  академика  живописи  приняла.  Вот  уж
действительно встречают по одежке... Начнем заниматься, да?
     И осеклась.   Оживленное   лицо   Глеба   стало  вдруг  хмурым  и
настороженным.
     - Нет,  сегодня репетиции не получится. Занят я, очень занят... -
Он подался к Насте,  как бы намереваясь сказать ей о чем-то  тяжком  и
важном  для  него.  Но  постоял,  молча  глядя  на нее,  махнул рукой,
медленно повернулся и выбежал из клуба.

     За столиком чайной Глеб рассказывал Аркадию Шилову:
     - Понимаешь:  приехал и сразу права качать,  за горло берет... Ты
велел мне говорить, кто появится тут не здешний. Художник будто бы...
     - Правильно, что сразу сказал. Ладно, разберемся какая там у него
живопись на уме...



     Начальник Северотайгинского райотдела внутренних дел подполковник
Лазебников,   выслушав   рапорт  лейтенанта  Копченова  о  результатах
проверки в старательской артели, сказал:
     - Спецсообщение есть из Москвы:  ребята с Петровки взяли у одного
"деятеля"  самодельные  зубные  пластины.  Изготовленные   из   золота
Октябрьского месторождения. Далеко утекли наши самородки! Двадцать лет
я в этом районе.  Начинал с твоей должности,  а такое скверное дело  в
первый  раз.  В  Москве  ищут продавца пластинок.  Мы должны двигаться
навстречу  москвичам,  искать  поставщика   золота,   и   опережающими
темпами...
     Лейтенант Копченов теперь,  как на работу,  приходил  в  районное
отделение связи,  перелистывал книги регистрации бандеролей,  посылок,
переводов.  Жители Октябрьского отправляли сыновьям и дочкам-студентам
переводы,  почтовые и телеграфные,  посылки с домашней снедью. Кочевое
племя сезонников не перегружало  почту  работой.  Несколько  переводов
женам  или  матерям,  редкие  бандероли.  Вот в сентябре прошлого года
старатель Тимофей Варварин отправил в Москву Дмитрию  Ступину  посылку
весом в четыре килограмма, с объявленной ценностью в двести рублей...
     Копченов помнил  Варварина,  красное,  будто  кирпичной   крошкой
присыпанное  лицо,  обвислые плечи...  Сколько раз случалось Копченову
призывать Варварина к порядку.  Тот отмахивался и с хмельной улыбочкой
бормотал:
     - Не замай, лейтенант. Не возьмешь голыми руками. Колюч. Костист.
Да и заступа у меня...
     В поселке знали,  что "заступой" этого  спившегося  человека  был
управляющий  рудником  Николай Аристархович Аксенов.  А в прошлом году
Варварин исчез.
     Копченов сделал  пометку  в  блокноте  и  снова углубился в книгу
регистрации.  Он и сам не мог объяснить,  чем привлекла  его  внимание
запись:  "Москва,  Большая  Калужская  улица,  дом Э 23,  квартира 17,
Желтову  Михаилу  Георгиевичу.  Бандероль.  Отправитель   -   Смородин
Григорий Кириллович".
     О Смородине и Желтове никогда не  слыхал,  но  вот  улица,  номер
дома...  Лейтенант  мог  поклясться,  что совсем недавно слышал и даже
записывал этот или очень схожий адрес.
     Он вернулся  в  райотдел,  хмуро  кивнул  соседу по кабинету Юрию
Локтеву, спросил:
     - Тебе ни о чем не говорит адрес:  Москва, Большая Калужская, дом
двадцать три? Живет там Желтов.
     - В Москве я бывал проездом. Знаю, что есть там метро "Калужская"
- и только, - он из-под очков поглядел на Копченова. - Есть любопытные
новости.  Петр. Из области приехал в поселок художник Метелкин в связи
с оплатой его произведений для клуба.  Загорелся вдруг писать  портрет
Насти Аксеновой и упрашивал позировать ему. Как, Петя, в свете приказа
взять под охрану семейство Аксеновых? Не настораживает, а?
     - А Смородин Григорий Кириллович?  Не говорит ни о чем? - думая о
своем, спрашивал Копченов.
     - А чем он, собственно, знаменит, твой Смородин?
     Выслушав ответ Копченова, Локтев сказал:
     - Ну,  что тут особенного?  Бандероль - дело обычное.  И что тебе
дает  Смородин?   Вполне   возможно,   что   он   студент-москвич   из
строительного отряда.  Хотя погоди,  кажется, я припоминаю. На прииске
Сосновском в прошлом году, по-моему, был такой парень...
     - Но  если  Смородин  жил  в  Сосновском,  зачем  его  понесло  в
Октябрьский, за сто километров отправлять бандероль? В Сосновском своя
почта.
     Копченов разыскал работницу,  которая дежурила  на  почте  в  тот
сентябрьский день, когда Смородин отправлял бандероль.
     Пожилая женщина,  сощурясь,  долго разглядывала  запись  в  книге
регистрации.
     - Год ведь прошел без малого.
     - Постарайтесь припомнить. Как выглядел парень, который отправлял
бандероль?  Может быть,  еще какие подробности.  Пожалуйста, это очень
важно.
     - Да какие подробности. - Женщина насупилась я спохватилась: - Уж
не  те  ли  двое,  что  приемник проверяли?..  Дежурю я,  значит.  Ну,
приходят два парня.
     - Два?
     - Ага,  очень даже хорошо помню:  двое.  Книжку принесли, толстую
такую.  Нет,  две, однако, книги. Как называются - мне без надобности.
Еще принесли приемничек.  Ну,  эти,  как  их,  транзитные,  что  ли...
Спрашивают,  можно это бандеролью отправить?  Отвечаю:  почему нельзя?
Ну,  пощелкали они  кнопкой,  колесико  повертели,  музыка  запела.  Я
запаковала,  выписала квитанцию - и вся недолга. Я говорю, обыкновенно
все.  Кабы они не запускали транзитник свой,  я бы не вспомнила ни  за
что - год почти прошел.
     "Будто продемонстрировать хотели:  мол,  все в  порядке,  обычный
приемник.  А  на  самом  деле это был совсем не приемник..." - подумал
Копченов.
     - А как выглядели эти двое?
     - А тоже обыкновенно. Одетые, как все ходят нынче, в чистом. И на
личность ничего особенного.  Который сдавал бандероль, я его что-то не
примечала в поселке,  невидный такой из себя,  белесый, скуластенький.
Ну,  а второй,  он вроде нонешний год старается на Светлой. Высоченный
такой парень,  на лицо приятный.  Встретила я его  недавно.  На  улице
позвал  его кто-то по фамилии.  Признать-то сразу его признала,  а вот
фамилия из головы вон.  Съедобная вроде - не то Булкин, не то Лепешкин
или Рыбкин...
     - Не Карасев, случайно?
     - Может, и Карасев.
     Ну, конечно же.  Как только лейтенант мог  позабыть?  Он  же  сам
интересовался  в  старательской  артели  местожительством работавших в
прошлом году сезонников и  записал  адрес  Карасева:  Москва,  Большая
Калужская,  дом  двадцать пять.  Так вот почему привлекла его внимание
бандероль к Желтову.  Этот Желтов -  сосед  Карасева.  И  похоже,  что
Карасев принимал участие в отправке бандероли. Но бандероль-то отравил
все-таки Смородин.
     Но стоп!  Почему он так уверен в том, что это был Смородин именно
из Сосновского,  а не другой.  И Карасев  -  парень,  которого  трудно
заподозрить   в  чем-то.  Трудолюбив,  культурен,  вежлив,  к  выпивке
равнодушен.  Вон как дружка своего шибанул за  пьянки.  Снова  приехал
сюда и работает на совесть.
     И все-таки придется проверять Карасева и его  московского  соседа
Желтова,  Ступина,  которому  отправил  посылку Варварин,  разыскивать
Варварина и Смородина. Осторожно проверять, без шума, чтобы не обидеть
напрасно. Но проверять непременно.



     Вылетая из  Москвы,  Зубцов  надеялся,  что сможет найти с Агнией
Климентьевной общий язык и, возможно, даже сделать ее своей союзницей.
Но то,  что удалось уловить при встрече с нею,  появление Кашеварова и
особенно  Потапова  поколебало  намерения  Зубцова  и   убедило,   что
разговаривать начистоту опрометчиво.
     Преждевременно заводить откровенный разговор и с Аксеновым.  Да и
нет   сейчас  его  в  Октябрьском.  Уехал  на  коллегию  министерства,
простудился,  заполучил тяжелый грипп и неизвестно когда  вернется  из
Москвы.
     Отзывы об   Аксенове    самые    лестные,    но    товарищи    из
Северотайгинского   райотдела  подозревают  в  кражах  золота  Тимофея
Варварина, которому покровительствует Аксенов. Варварин прошлой осенью
выехал неизвестно куда.  Пришлось объявлять всесоюзный розыск. Дмитрий
Ступин,  которому Варварин отправил посылку, завербовался в рыболовный
флот и промышляет у Огненной Земли.
     Московский адресат  Григория  Смородина,  Михаил  Желтов,   уехал
туристом на Кубу. А пока не допрошены Смородин и Желтов, нельзя ничего
сказать о роли Карасева.  Может быть,  он случайно зашел со Смородиным
на почту, а может быть, это вообще не Карасев.
     Раздумывая об  этом,  Зубцов  закончил  зарядку,  оглядываясь  на
дверь, побоксовал подушку, запил кефиром черствую булочку и отправился
в областное управление к полковнику Патрину.
     Сергей Иванович встретил, как всегда, радушно:
     - Хорошо ли отдыхал, Анатолий Владимирович?
     - Хорошо,  - буркнул Зубцов.  - Хотя и устать не с чего. Смотрим,
смотрим, а увидеть не можем...
     - Эх, кабы могли мы с одного взгляда все рассмотреть, так были бы
повсюду тишь да гладь, а мы с тобой хроническими безработными.
     - Вот  славно  бы,  пришел  с  повинной  последний  неразысканный
преступник - и  милиция  стала  безработной.  Я  переквалифицируюсь  в
историки.   Трактат   напишу  о  борьбе  прогрессивных  и  реакционных
тенденций среди дореволюционной сибирской интеллигенции.
     Патрин вздохнул:
     - Не знаю,  что приготовит нам день  грядущий,  а  день  минувший
принес такие новости:  вчера Потапов заходил к Лебедевой.  Побыл у нее
часа три и уехал на турбазу, где проводит семинар библиотекарей.
     - Все  у  Потапова в ажуре,  - отозвался Зубцов.  - Но почему он,
собираясь на такой же семинар в Тюмень,  срочно переиграл командировку
и  прилетел  сюда?  Не  потому  ли,  что  всколыхнул  я  его допросом,
интересом к Бодылину. Он же сообразил сразу, чем вызван мой интерес. А
главное:  как  вышел  на  Наследницу?  Сам  же  говорил мне,  что дочь
Бодылина умерла.  Может,  он главный в шайке,  его  сообщники  были  у
Никандрова?..  Ох,  и  глаза  у него были,  Сергей Иванович,  во время
нашего разговора!  Такая гамма чувств. А с другой стороны, - Зубцов по
привычке  закружил  по  комнате,  - вроде бы и логично,  что приехал в
Краснокаменск.  Ведь после того не значит вследствие того...  Товарищ,
которого направляли сюда,  заболел.  У Потапова в Краснокаменске живут
дочь,  внуки,  он  навещал  их  и  раньше.  И  встречи   с   Лебедевой
естественны:  отцы  их  были знакомы.  Но откуда все-таки он узнал про
нее?  Ладно,  через два дня семинар закончится. Посмотрим, как поведет
себя Потапов. А пока ждать...
     - Совершенно справедливо,  товарищ майор,  -  за  спиной  Зубцова
раздался  подчеркнуто внушительный голос.  - Генерал Шадричев считает,
что нет оснований для изменений тактики. Время решительных действий не
наступило.
     - На том стоим уже десять дней,  - Зубцов растроганно смотрел  на
Федорина. - Семейство-то видел мое?..
     - И не однажды.  Между прочим,  в Сибири, как в Сахаре, жара, а в
Москве  дожди.  Юрка  твой пристрастился сбрасывать сандалии и шлепать
босиком по лужам.  Нину это приводит  в  отчаянье.  Она  уверена:  сын
получил  от  тебя  порочный  генетический  код.  А вообще-то,  просила
передать привет и сказать, что все в порядке...
     - Спасибо.  Если  ты  уже истощил свое остроумие,  расскажи нам с
Сергеем Ивановичем о Кашеварове.
     - Не так уж много, - Федорин разом отрешился от шутливого тона. -
Журналист-профессионал на вольных хлебах.  До войны жил в  Ленинграде.
Всю войну служил в армии, имеет награды. После демобилизации поселился
в Москве.  Одинок.  У него две комнаты в коммунальной квартире. Третью
комнату в секции занимает пенсионерка Надежда Алексеевна Завьялова. Ей
около  семидесяти,  в  прошлом  бухгалтер.  У  Кашеварова  на  станции
Лосиноостровская   скромная   дачка.   Она   замкнута   и  оборудована
сигнализацией.  В феврале Кашеваров заключил  с  журналом  договор  на
статью о сибирском шелкопряде,  однако командировку в Северотайгинский
район попросил две недели назад,  что естественно:  зимой шелкопряд  в
спячке.  В  издательстве  от  Кашеварова есть заявка на роман о старой
Сибири и сибирской интеллигенции. Подана в июне. Кроме командировки от
журнала,  он  оформил  творческую командировку от групкома литераторов
для сбора материалов к роману. Так что в Москве у него все в порядке.
     - Здесь у него тоже все в порядке, - сказал Зубцов. - Ведет себя,
как  надлежит  в  творческой  командировке.  Побывал  в   писательской
организации,  в редакциях газет, в Институте леса, в архивах и музеях,
навещает старожилов,  иногда рисует на Тополиной улице, но к Лебедевой
не проявлял ни малейшего интереса.
     - Так,  может,  и нам к нему - ни малейшего интереса?  -  спросил
Федорин.
     - Понимаешь,  Эдик,  все у Кашеварова в порядке.  За  исключением
мелочей.   Заявка   подана   в   издательство  в  июне,  после  смерти
Никандрова... Или вот... В обществе охраны исторических памятников мне
объяснили:  наиболее ценные образцы старинной архитектуры находятся на
Песочной улице.  Кашеваров знает об этом,  однако рисует на Тополиной,
вблизи   домика   Лебедевой,   хотя  резьба  там  довольно  заурядная.
Случайностью можно считать и  его  визиты  ко  мне.  Он  каждый  вечер
рассказывает,  чем занимается днем. Не много ли случайностей, чтобы не
задуматься о закономерностях?..
     - Соседка  Кашеварова действительно получала от него телеграмму о
растворимом кофе, - рассказывал Федорин. - Я побывал у нее, сказал что
издательству  необходимо  связаться со Степаном Кондратьевичем,  а его
Краснокаменского  адреса  мы  не  знаем.  Она   показала   телеграмму,
говорила,  что  дважды  звонили  из  редакции журнала,  интересовались
адресом  Кашеварова.  Секретарь   журнала   подтвердил,   что   звонил
Завьяловой. Кто был вторым собеседником, пока невыяснено.
     - Фоторобот Мамедова не показывали Завьяловой? - спросил Патрин.
     - Нет,    поостереглись.   Но   соседям,   ребятишкам,   постовым
милиционерам, регулировщикам, водителям транспорта показывали. Соседям
Кашеварова  по  даче  - тоже.  Припомнить Мамедова не смог никто.  И в
районе, где живет Потапов, никто не видел Мамедова.
     - Выходит,  Мамедов  действительно главный?  - Зубцов закружил по
комнате.  - Неужели над ним и за его спиной  никого?  Или  параллельно
действуют две группы?
     - Разрешите,  товарищ полковник?  -  Капитан  Осадчий  подошел  к
столу: - Сегодня утром Потапов опять был у Лебедевой, потом направился
в парк, там встретился с Кашеваровым. Встретились как старые знакомые.
     - Неужели пересечение?  - Зубцов азартно растер лоб. - Первое, за
много дней. Интересно, расскажет ли вечером Кашеваров об этой встрече?
Мне кажется, Эдик, утром тебе пора в Октябрьской.
     - Всегда готов. Документы для меня в порядке?
     День клонился  к  вечеру,  когда Зубцову вручили спецсообщение из
Москвы.
     "В ходе  следствия  по  делу Игумнова произведен обыск в квартире
сообщника Игумнова гражданина Сысоева.  Изъят золотой слиток  весом  в
400 граммов с клеймом-печатью Бодылина.
     Сысоев показал,  что пять дней назад к нему  на  квартиру  пришел
незнакомый  мужчина  лет  сорока  пяти с условным знаком от Игумнова и
предложил купить у него этот слиток.  Игумнов категорически  отрицает,
что  направлял  кого  бы то ни было к Сысоеву.  И действительно не ног
этого сделать,  так как находился под стражей.  Сысоев  на  фотороботе
Мамедова   не  признал.  Сысоеву  была  также  предъявлена  фотография
Аксенова.  На вопрос:  знает ли  он  этого  человека,  Сысоев  ответил
неопределенно.
     В связи с этими обстоятельствами считаем целесообразным ваш выезд
в поселок Октябрьский..."
     Зубцов, передав документ Патрину, возбужденно сказал:
     - Щедрые граждане. Фунтовый слиток...
     - Для вящей убедительности Нас прямо-таки  заманивают  в  Москву,
услужливо указывают дорогу...
     - Не ведут они никуда, дороги-то эти.
     - На  это и весь расчет.  Словом,  надо укладывать чемоданы и - в
Октябрьский.





     - Лебедева послезавтра вылетает  в  Октябрьский.  Кашеваров  тоже
купил билет до Октябрьского, - доложил Осадчий.
     - Вылетают одним рейсом?
     - Он завтра вечером.
     Кашеваров вошел  по-свойски,  шумно  отдышался,  протер   платком
потное лицо, сказал с улыбкой:
     - Не Сибирь - Африка.  Не обессудьте,  что поздно.  Зашел вернуть
долг.  Получил вот из Москвы.  - И поставил на стол банку растворимого
кофе.
     - А вы изрядно загорели, Степан Кондратьевич.
     - Целый день под открытым небом.  То в музей,  то в архив,  то на
Тополиную улицу - бегом от инфаркта.
     - На Тополиной-то все шедевры скопировали?
     - Так  нет  на  Тополиной  шедевров.  На Песочной они.  Но я ведь
приехал не за шедеврами, типичная старая сибирская улица - мне в самую
пору.
     - И долго еще думаете бегать от инфаркта по Краснокаменску?
     - Поспешить надо в Октябрьский.  Завтра отбуду. Шелкопряд выходит
из коконов,  начинается жор. Это мне нужно увидеть своими глазами. Так
что  надоедаю  вам  в  последний  раз.  - Он пытливо оглядел Зубцова и
заключил дружески:  - У меня предчувствие,  что судьба сведет нас и  в
Северотайгинском районе...
     - Может статься,  что и повстречаемся.  Я здесь  с  инспекторской
поездкой.
     - Встреча с земляками в  такой  дальней  дали  -  очень  приятна.
Сегодня испытал такую радость.
     Кашеваров стал неторопливо рассказывать, что в Москве есть у него
старинный   знакомый,   Павел   Елизарович   Потапов.  Подвизается  на
библиотечной  ниве.  И  вот  нежданно-негаданно  повстречал  он  Павла
Елизаровича здесь, в парке. Отец Потапова до революции был компаньоном
самого Климентия Бодылина...
     - Да-с,  мир тесен, - заключил Кашеваров философски. - Потапов-то
здесь повстречался с дочкой самого Бодылина,  Агнией Климентьевной.  И
сын ее, Аксенов Николай Аристархович, умудрился унаследовать дедовский
прииск.  Не в собственность,  правда,  но под свое начало.  Встреча  с
такими людьми. Для моего-то романа!..
     Проводив соседа,  Зубцов  стоял  на  балконе  и  раздумывал:   не
понапрасну ли он насторожен к Кашеварову.  Вполне возможно,  что все в
его устах -  сущая  правда.  И  в  то  же  время  столичный  журналист
частенько   как  бы  прощупывает  его,  их  разговоры  возвращаются  к
Бодылину.
     Он вернулся   в   комнату,   включил   телевизор.   Шел   концерт
самодеятельного хора. Зубцов развернул газету. К хоровому пению он был
равнодушен.
     - Старинная сибирская песня о Ермаке.  Запевает Антон  Максимович
Овсянников...
     Анатолий оторвал взгляд от газеты, прислушался.
     - Антон  Максимович  - один из ветеранов Краснокаменской милиции,
начал службу в двадцатом году, вернувшись с фронтов гражданской войны.
После  Великой  Отечественной  войны был учителем в сельской школе.  В
юности полюбил песню, а теперь стал одним из организаторов хора...
     Худощавый старичок   с   седым  пышным  чубом  старательно  повел
неожиданно крепким басом:
                    Ревела буря, дождь шумел.
                    Во мраке молнии блистали...
     Дряблая стариковская шея,  болезненные подглазницы и горячие,  не
остывшие с годами глаза.
     Зубцов, не дослушав песню, позвонил на студию телевидения.
     - Попросите,  пожалуйста,  товарища  Овсянникова  после  концерта
позвонить мне по телефону...
     Звонок прозвучал минут через тридцать. Зубцов нетерпеливо схватил
трубку.
     - Это - Овсянников.  - Голос был не такой крепкий, как в песне, а
надтреснутый и хрипловатый.  - Мне передали номер телефона. С кем имею
честь?..



     - Не думал,  не гадал,  что  встречу  вас,  Антон  Максимович,  -
повторил Зубцов обрадованно. - Куда я только ни направлял запросы. И в
адресное бюро,  и в кадры.  Ответы, как под копирку: "Не проживает, не
значится".  "Сведений  не имеем".  Я и поверил:  пропал Овсянников без
вести в сорок втором.
     Река сонно  всплескивала  у  гранитной стенки.  Овсянников стоял,
опершись о парапет, стариковская ладошка на сером камне будто выпилена
из сосновой коры.
     - Пропадал,  да вот нашелся...  Но вам где  же  сыскать.  Живу  в
пригородном  районе.  Сюда  наезжаю только на спевки да на выступления
хора.  А кадровики отставников в таком-то, как у меня не шибко великом
звании  не  жалуют своей памятью,  - проговорил Овсянников со вздохом.
Потом, словно от забытья очнувшись, продолжал: - Вы спрашиваете меня о
Валдисе.  Вильгельм  Арвидович  Валдис  был моим начальником,  старшим
товарищем,  уважаемым человеком.  Жизнь свою он  кончил  в  схватке  с
бандитами  и  похоронен  с  воинскими  почестями.  - Он окинул Зубцова
острым взглядом и заключил раздумчиво: - Однако же не могу скрыть, что
семя сомнений в своей правоте и проницательности Валдис заронил в меня
все-таки...

     Антон Овсянников не  спал  третьи  сутки.  Две  ночи  просидел  в
Николиной слободе: брали мокрушника Шишина. Едва доставили раненного в
перестрелке бандита в допровскую больницу,  как Валдис приказал Антону
подменить на дежурстве Федю Сверчкова...
     До смены  оставался  час,  тут  в  дежурку   заскочила   старуха,
закутанная, несмотря на жару, в платок, и спросила:
     - Здесь ли, чо ли, имают разбойников?
     - Тут, - уныло буркнул Овсянников.
     - Слава те!  Я,  почитай, с обеда тащусь через весь город, управу
ищу на татей...
     - Да что поделалось-то,  гражданочка?  -  перебил  Овсянников.  -
Только свою фамилию объяви!
     - Проколова мне фамилия.  Квартирую в слободе,  во  флигеле,  два
дома от Бодылинского садоводства. Иду сегодня мимо садоводства, смотрю
-  калитка  нарастопашку  и  собака  воет  где-то  далеко,  ровно   по
покойнику.  Меня будто кто под ребро толкнул:  зайди,  мол, Власьевна,
глянь,  что к чему. Вошла, вижу, собака привязана к дровянику короткой
цепью.  Летник  разворочен,  дверь  напрочь  отодрана и крыльцо у дома
порушено.  Жутко мне стало до невозможности.  Сотворила я молитву и на
завалинку влезла, стала заглядывать в окошки. Смотрю, а на коврике под
образами сам хозяин  связанный  и  убитый,  в  крови  весь...  Царство
небесное, вечный покой ему, благодетелю нашему...
     Овсянников подошел к жестяному  рукомойнику,  горстями  поплескал
себе воду на глаза, вышел на крыльцо, скомандовал конюху:
     - Запрягай   мою   оперативную.   Происшествие   в    Бодылинском
садоводстве.
     В губрозыск  Овсянников  возвращался  под  утро.  Колеса   дрожек
по-змеиному  шипели  в пыли.  Тянулись с боку немытые окна магазинов в
частой  паутине  трещин.  На   пятнистой   стене   можно   рассмотреть
облупившиеся буквы: "Торговый дом "Бодылин и сыновья", перед подъездом
тумба в лохмотьях старой афиши.
     Валдис встретил Овсянникова так, точно ждал в гости. Расстелил на
столе  газету,  принес  кипятку,  выложил  заварку   фабричного   чаю,
полкаравая хлеба, сахарин.
     - Ешь,  Антон,  - отхлебнул чай  и  спросил:  -  Ну,  что  там  у
Бодылина?
     - Ограбление. Убитый он.
     - Ограбление?!  - Светлые глаза Валдиса сощурились,  потемнели. -
Что, налет банды?
     Овсянников с  наслаждением  жевал  хлеб,  не пайковый,  пополам с
картошкой и жмыхом, а настоящий, домашней выпечки.
     - Не было там ни банды, ни налета. Там похитрее было обмозговано.
Один человек был у Бодылина.  В кухне на столе две стопки,  выпивка  и
закуска.  Все  чин  чином,  в  аккурат на двоих.  В дом его пустил сам
Бодылин.  Собаку,  волкодава этого,  мог перевести к дровянику  только
хозяин. Бандиты, они прежде собаку бы пришибли, чтоб шума не подымала.
А тут сам Бодылин подсоблял, человек вошел вполне ему известный.
     Валдис, почти не сгибая ног, прошагал по кабинету, остановился за
спиной Антона.
     - Зачем друг пристукнет своего друга?  И как один мог разворочать
столько,  найти золото и уйти?  Банда там орудовала,  Антон! Кто-то из
них, может, знаком Бодылину, его и пустили вперед для приманки.
     "Ну что ты затвердил:  банда,  банда?.. Сам же все напортачил; не
отпусти  ты  Бодылина,  не  было  бы происшествия,  и золото лежало бы
сейчас в Государственном банке", - думал Овсянников и сказал упрямо:
     - По-другому  там  все  было.  Когда  Бодылина  от нас отпустили,
кликнул он верного человека или тот сам вышел на купца.  И все  у  них
сталося  полюбовно.  Угостились,  и  Бодылин ему выдал клад.  Потом уж
гостенек пристрелил хозяина.  На  это,  само  собой,  у  них  не  было
уговора.
     В светлых,  водянистых глазах  Валдиса  свинцовый  блеск.  Однако
начальник,   будто   от  света  загородился,  прикрыл  глаза  ладонью,
опустился на  стул,  набил  трубку,  отфыркал  клубы  дыма,  сказал  с
усмешкой:
     - Может,  ты,  Овсянников,   есть   знаменитый   сыщик   Путилин,
Пинкертон, Шерлок Холмс, с одного взгляда проник в тайну и понял все?
     Стало обидно от насмешливого тона Валдиса  и  от  того,  что  тот
сравнил  его,  красного  субинспектора,  с царскими ищейками и слугами
капитала.
     - Не  я  придумал про одного человека.  Старуха Проколова видела:
крутился там мужик,  чернявый,  на левый глаз  косоватый...  А  это  -
приметы Якова Филина...
     Валдис настороженно посмотрел на Овсянникова и сказал с укором:
     - Ты  что,  Антон?  Разве  не  ты  выписывал  препроводиловку для
перевода Филина из губернского в Таежинский уездный допр?  В Таежинске
за Филиным числятся три грабежа,  в том числе пристанской кассы. Разве
не ты,  Антон,  подменял на дежурстве нашего самого боевого и опытного
инспектора  Федю  Сверчкова,  который  уже  целую  неделю конвоирует в
Таежинск Филина и не сегодня-завтра вернется домой? Разве не так?
     - Так,  -  буркнул Антон и смутился:  и верно,  вышло не очень-то
складно. Какой-то старухе поверил, а документам и своим глазам - нет.
     - Словом,  Антон,  составляй  рапорт  о происшествии.  Пиши,  как
понимаешь,  не криви душой. Считаешь, что там действовал один человек,
так   и   пиши.   Нам   нужна   правда.   Мы  не  царская  охранка,  а
рабоче-крестьянская милиция.  Но  о  Филине,  послушай  моего  доброго
совета,  не  вспоминай,  наши  ребята  засмеют  тебя:  поверил бредням
выжившей из ума бабки. А еще лучше, Антон, иди отоспись за трое суток,
а рапорт напишешь на свежую голову. Из-за классово чуждого элемента не
стоит надсажаться.  А золото... Сколько его там, по-твоему, взяли? Пуд
примерно.  Золото сам и найдешь,  когда задержим бандитов.  Месяц тебе
сроку. Найдешь - заслужишь благодарность рабоче-крестьянской власти...

     - И ваши подозрения против Филина  не  подтвердились?  -  спросил
Зубцов.
     - В том-то и штука, Анатолий Владимирович, что и сейчас я не могу
ни  утверждать,  ни отрицать участия Филина.  За пять дней до убийства
Бодылина Сверчков действительно доставил  Филина  в  Таежинский  допр.
Однако  Филин  той же ночью бежал,  но куда?  Задержан он был в том же
Таежинске и неизвестно,  выезжал ли в Краснокаменск.  Но в жестокости,
коварстве расправы над Бодылиным - почерк Филина.
     - Что же, Валдис как будто выгораживал его?
     - Я  этого  не  утверждал и не утверждаю.  Валдис сложил голову в
бою. Это забыть трудно.

     Едва Антон вошел в здание  уголовного  розыска,  как  его  вызвал
начальник.
     - Вы помните,  товарищ Овсянников,  - холодно начал Валдис, - что
после  ограбления  Бодылина  прошло,  -  он  слегка  скосил  глаза  на
самодельный календарь, - тридцать два дня, больше месяца!
     - Помню, - ответил Антон и горестно вздохнул. В голосе начальника
слышалось:  "Тюха ты,  Овсянников, а никакой не красный субинспектор -
гроза пособников контрреволюции".
     - В  расследовании  этого   происшествия   я   дал   вам   полную
самостоятельность и не мешал вам.
     "Не мешал,  но и пособлял не шибко, - хотел рубануть Овсянников в
оправдание  себе.  -  Где  бы ни стряслось чего,  сразу:  "Овсянников,
поезжай,  разберись".  А что ни день - новые происшествия. Об убийстве
Бодылина и мозгами-то пораскинуть некогда".
     Однако Антон поостерегся высказываться  так  откровенно.  Как  ни
обиден  язвительный  тон  Валдиса,  но крыть Овсянникову нечем.  Месяц
промелькнул,  но ни золото  не  найдено,  ни  убийца.  Даже  и  следов
никаких.  И  с  обысками  по  воровским  малинам  ходил,  и  скупщиков
краденого допрашивал как мог строго,  - бодылинское  золото  растаяло,
будто снег весной...  А что касается происшествий, так не Валдис же их
придумывает, и не один Овсянников в запарке.
     Валдис оглядел его пытливо:
     - Так   где   же   он   есть,    тот    пуд    золота    и    тот
экспроприатор-одиночка?
     - Где же ему быть?  - Овсянников вздохнул. - Хоронится на хазе. А
коли умный,  то и вовсе скрылся из города. Может, к границе путь взял.
Может, в тайге затаился, ждет, пока все угомонятся...
     - Может!   Не   может!..  Кто  ты  есть,  Овсянников,  -  красный
субинспектор или гадальщик на бобах?
     - Не  совладать  мне  одному,  нашему  губрозыску  то  есть.  Без
соседей,  без их подсобления нам золото это не сыскать и налетчика  не
изловить. Надобно всем сибирским розыскам приналечь артельно.
     - Артельно!  - Валдис фыркнул. - Тебе-то, субинспектору, может, и
прилично на всю Сибирь кричать "караул".  А мне, начальнику угрозыска,
совестно.  Скажут,  хороша в Краснокаменске  революционная  милиция  и
начальник  там  молодец.  Сами  палец  о палец не ударили,  а зовут на
помощь: сыщите нам по всей Сибири невесть кого и невесть что. И откуда
в тебе,  Овсянников,  это желание держать ручки в брючки.  Нет, ты сам
себе набей трудовые мозоли. Говоришь, "на хазе", а ты прошел, проверил
эти хазы?
     - Кабы знать их все, берлоги эти...
     - Хорошо,  хоть  меня послушал,  не написал в рапорте про Филина.
Стал бы посмешищем, Филин-то в Таежинске за решеткой...
     Овсянников понурился:
     - Обозналась, видно, старуха.
     - То-то,  что  обозналась.  Где  твоя революционная бдительность,
Овсянников?  А если старуха Проколова в сговоре с бандитами  и  навела
тебя  на ложный след?  Ты и клюнул на приманку.  Скажи спасибо,  что я
приказал этой старой карге не распускать провокационных слухов. Она бы
долго водила тебя за нос,  пока вовсе не затащила в контрреволюционное
болото.
     - Старуха Проколова? Меня в контрреволюционное болото?!
     - Стыдно,  Овсянников!  Враг не спит!..  Кругом враг. А ты берешь
под  защиту  непроверенную  старуху.  Это  же  полная потеря классовой
бдительности.
     Валдис привычно  зашагал  по  кабинету.  Поскрипывали  начищенные
сапоги, туго затянутые ремни портупеи. Сказал с расстановкой:
     - Другой  начальник  угро  упек  бы  тебя  под суд революционного
трибунала.  За халатность, за медлительность в расследовании. Я хорошо
отношусь к тебе, Антон, будто к сыну. Возьму твой грех на свою душу.
     - Это как? - оторопел Овсянников.
     - Прекращать  надо,  Антон  Максимович,  дело.  Подумай сам.  Кто
погиб?  Наш брат по классу,  пролетарий труда? Красный герой? - Валдис
пожал  плечами,  презрительно  фыркнул.  -  И  сказать-то  противно  -
Бодылин!  Кровосос!  Эксплуататор!  Да туда ему и дорога.  Пристрелили
бандиты.  Спасибо,  пулю  нам  сберегли.  Кабы  не  золото,  мы  бы  и
вмешиваться не стали.
     - Так вы же сами,  - Овсянников трудно прокашлялся.  - Вы же сами
говорили: у Бодылина пуды золота А в республике разорение, люди пухнут
с  голода...  А теперь...  Ничего не найдя,  закрыть дело.  И потом...
Какой бы он там ни был,  Бодылин, пусть и классово нам чуждый, да ведь
человек. И убивать его не дозволено никому...
     Валдис с недоверчивым интересом окинул взглядом субинспектора  от
порыжелых   сапог   до   застиранной   ветхой   гимнастерки  и  сказал
презрительно:
     - Ты,  Овсянников,  не  подходишь  для  нашей работы.  Добренький
чересчур и классового чутья лишен совершенно.  Разве я сказал  закрыть
дело?  Я  сказал:  прекратить  сейчас,  -  он выделил это "сейчас",  -
операцию. Хочу помочь тебе, поскольку ты зашел в тупик. И я не сказал;
прекратить розыск этого золота.  Нам надо быть настороже, и как только
бандиты высунутся из укрытия,  мы их за ушко да на солнышко.  - Валдис
потер  руки,  засмеялся  и договорил жестко:  - Я хотел по-товарищески
помочь тебе.  Но ты не хочешь понимать этого.  Что  же,  пиши  рапорт,
почему провалил операцию. Решим: просто выгнать тебя или под трибунал.
     Овсянников живо представил,  как его  распоясанного  поведут  под
винтовками  в  трибунал,  поежился и подумал,  что,  может быть,  прав
Валдис: надо выждать, пока убийца почувствует себя в безопасности.
     - Если ваше такое распоряжение, - неуверенно сказал Овсянников, -
я могу написать постановление...
     - Я не приказываю тебе,  а советую,  - тихо сказал Валдис. - Дело
битое, безнадежное. У нас и так хлопот полон рот. Выноси постановление
да  езжай  в Таежинский уезд.  Там убили продовольственного комиссара.
Это тебе не бывший человек Бодылин...

     - В Таежинске,  - продолжал Овсянников,  - я  пробыл  почти  год.
Пришлось  погоняться  за  несколькими  бандами.  А  когда  вернулся  в
угрозыск, Валдиса уже не было в живых.
     - Яков Филин в это время был в заключении?
     - Он снова бежал из тюрьмы. Причем бесследно.





     - Пассажир Аксенов Николай  Аристархович,  вылетающий  рейсом  до
Краснокаменска, вас просят подойти к справочному бюро...
     Мужчина за ресторанным столиком отодвинул от себя бутылку пива  и
неспешно двинулся к дверям.  На ходу стало видно, что он высок ростом,
плотен и проход между столиками тесноват для него.
     - Я Аксенов Николай Аристархович.
     - Вас просили позвонить по этому телефону.
     Телефон начальника   главка.   Он   недоуменно  пожал  плечами  и
торопливо направился к телефону-автомату.
     - Здравствуйте, Вадим Павлович. Это - Аксенов.
     - Привет,  Николай Аристархович.  Я считал,  что  ты  уже  паришь
где-то за Волгой.  Но на всякий случай позвонил в порт.  Каких, думаю,
чудес не бывает в природе и в Аэрофлоте.  И  точно.  Вылет  задержали.
Считай,  нет  худа без добра...  На коллегии мы разговаривали о лучших
формах хозяйственных объединений.  Зашла речь и о твоей  идее  собрать
Северотайгинские  рудники  и  прииски в комбинат на полном хозрасчете.
Новые формы управления - проблема не простая.  Нужен в главке человек,
который  всецело  был  бы  занят этими вопросами.  Прикинули возможных
претендентов, решили, что лучшего, чем ты, не сыщем.
     - Спасибо, - сказал Аксенов растроганно.
     - Может быть,  сдашь билет,  задержишься на  недельку  в  Москве?
Глядишь, все и решится...
     Аксенов на  мгновение  отстранил  трубку,  ворвался  в  уши   рев
авиационных  моторов  на летном поле.  Вспомнился разговор с Настей по
телефону: "Папка, я соскучилась по тебе. У меня такие новости... Ты не
забыл, что через неделю мой праздник?.."
     Нет, он не забыл. И твердо сказал в трубку:
     - Спасибо  за высокую честь,  Вадим Павлович.  Но я полечу домой.
Надо посоветоваться с дочерью. Она у меня - глава семейства...
     На привокзальной площади включили освещение.  Вокруг светильников
роились ночные бабочки.  Смыкались в темноте купы  деревьев.  За  ними
небо смотрелось словно бы предрассветным - там была Москва.
     Жена Аксенова, Наташа, частенько повторяла:
     - Хочу  жить  в Москве.  Готова в одной комнатушке в коммунальной
квартире.  Ну  почему  у  тебя  такая  кошмарная  профессия?  Есть  же
нормальные люди - архитекторы,  асфальтировщики,  вагоновожатые. У них
работа в Москве. А ты...
     - А  я,  говоря  по-старинному,  золотоискатель.  И обязан жить и
работать там, где добывают золото.
     - Значит, пожизненно обитать в тайге и ездить на собаках?
     - Ну отчего же пожизненно? Золото найдут, например, а Кызылкумах.
Можно жить в пустыне и ездить на верблюдах...
     Давно утихли их споры.  На  реке  Раздольной  перевернуло  лодку.
Наташу  даже  не  нашли...  Как  радовалась  бы  она сейчас переезду в
столицу...
     Мать тоже  обрадуется.  Она  давно  твердит:  "Я не понимаю тебя,
Николай.  Каким ты видишь будущее Насти?  Пора серьезно подумать о  ее
образовании. Или ты уготовил ей участь купринской Олеси?.."
     Мать обрадуется перемене  в  судьбе  Насти.  А  сама  Настя?  Как
приживется  она  на  московском асфальте,  вдали от приискового пруда,
сопки Ягодной?..
     Настя говорит,  что,  когда  ясно осознает свое призвание,  будет
учиться заочно:  отца без своего догляда не оставит.  Но  теперь-то  в
Москве вместе...
     А ты, Николай Аксенов, так ли уж ты жаждешь переезда?
     Конечно, в  Москве  откроются  новые  перспективы,  иной простор.
Простор... И явственно, точно он действительно видел их сейчас, встали
перед  глазами цепи таежных сопок,  сыростью задышали лога и межгорья,
река Раздольная ослепила кипением бликов...



     - Отправление самолета рейсом до Краснокаменска задерживается  по
метеорологическим условиям, - объявил диктор.
     - Как долго может держаться  грозовой  фронт?  -  произнес  рядом
женский голос.
     Аксенов, не отрываясь от журнала, чуть скосил уголок глаза. Через
кресло  от  него  сидела  женщина.  В  глазах  Аксенова зарябило от ее
ярко-красного свитера, васильковых брюк и болотного цвета сумки. Но он
все  же  отметил  и  молодость  соседки,  и  ее  привлекательность,  и
обращенный на него выжидающий взгляд. Аксенов слегка подался к соседке
и осведомился:
     - Простите, вы что-то сказали?
     - Я  сказала...  Николай  Аристархович,  долго ли будет держаться
грозовой фронт,  из-за которого задерживают наш рейс?  - Она  говорила
чуть  нараспев,  покачивая  в  такт словам высокой прической.  Аксенов
озадаченно посмотрел на нее. Она засмеялась.
     - Ваше инкогнито,  Николай Аристархович, раскрыл диктор. Я стояла
у справочного бюро, когда подошли вы. Как видите, никакой мистики.
     - Что ж, самые сложные вопросы чаще всего имеют простые ответы. -
Аксенов улыбнулся смущенно: совсем обирючился в тайге, непринужденного
разговора не можешь поддержать с интересной дамой.  Права мать: "Нет в
тебе ни грана ни лоска,  ни светскости, в кого ты только задался таким
мужланом?"
     - Извините,  но я даже понаблюдала за вашей мимикой в  телефонной
будке.   Мне  показалось,  вы  были  взволнованы.  Близкая  московская
знакомая,  -  она  подчеркнула  эти  слова,  -  давала  вам  последние
наставления перед возвращением к супруге? - улыбнулась поощрительно.
     Аксенов нахмурился,  но тотчас же усмехнулся: ее намеки ничуть не
оскорбительны.  Она  видит  в  нем  не старого и даже привлекательного
мужчину.  А почему бы и нет,  черт возьми!  Ведь ему еще и  пятидесяти
нет. Но и выставлять себя перед нею этаким командированным хлыщом было
непривычно и неловко.
     - Волнение, пожалуй, вы подметили правильно. Звонило начальство.
     - Следовательно,  ЦУ перед возвращением... на рудник Октябрьский,
-  она  заглянула  ему  в  глаза  наслаждаясь его недоумением и весело
посмеивалась: - Шапка управляющего рудником не легче шапки Мономаха...
И опять,  Николай Аристархович, никакой мистики. На Октябрьском второй
год работает в старательской артели мой двоюродный брат Глеб Карасев.
     - Карасев?.. Старатель?.. Нет, не припоминаю.
     - Естественно.  Он  рядовой  рабочий.  А  вы...  Дистанция,   как
говорится...  Но  я слышала про вас от Глеба.  - Она пересела в кресло
рядом с Аксеновым. - Я - Елизавета Ивановна Гущина, москвичка, младший
научный   сотрудник.  Глеб  так  восторженно  расписывает  ваши  края.
Набралась  смелости  и  решила  взглянуть  своими  глазами.  -  Она  с
подчеркнутым   интересом  засмотрелась  на  объемистую  сетку  Николая
Аристарховича, заполненную свертками, и заметила с улыбкой:
     - Столичные гостинцы для верной Пенелопы.
     - Жена погибла. Утонула. Уже пятнадцать лет.
     - Простите. - Она мягко коснулась своими прохладными пальцами его
руки. - У вас не найдется сигареты?
     Николай Аристархович  с  готовностью  протянул ей пачку,  щелкнул
зажигалкой.  Она взяла его за руку,  приблизила  к  себе  колеблющийся
огонек.
     - Дочь  у   меня,   знаете,   Настя.   Главнокомандующий   нашего
мини-семейства.   Над  подарками  для  нее  голову  поломать  пришлось
изрядно. С ног сбился, пока подыскал для нее снаряжение для подводного
плавания и отличную "тулку". Двадцать лет девице...
     Елизавета Ивановна улыбнулась недоверчиво.
     Глеб Карасев  прошлой зимой в Москве не раз то почтительно,  то с
иронией рассказывал о мрачноватом управляющем рудником.  И вот полчаса
назад,   случайно   повстречав  Аксенова  у  справочного  бюро,  желая
скоротать затянувшееся ожидание вылета,  она решила  помистифицировать
этого солидного, уверенного в себе человека. Сейчас она с любопытством
приглядывалась к своему собеседнику.  Красавцем его не назовешь.  Да и
возраст.  Как  выражается  Глеб,  второго  срока  службы...  Не  стар,
конечно.  Но волосы - уже чернь  с  серебром.  Лицо  крупное.  Тяжелый
подбородок.  Глаза серые,  такие же, наверное, как небо там, в Сибири,
смотрят совсем не по-стариковски...
     Интуиция подсказывала Елизавете Ивановне:  он заметил ее.  Что ж,
как говорится,  еще один: мужики, особенно в годах, любят пялить глаза
на молоденьких...
     Ей были  приятны  его  внимательный  взгляд,  грустно-растерянная
улыбка  и чуть глуховатый голос.  И почему-то подумалось,  что рядом с
ним, наверное, не очень весело, но зато тепло и спокойно.
     Ей всегда так не хватало спокойствия.  С Гущиным его не обретешь.
Оставил отличную должность  на  спецобъекте,  устремился  чуть  ли  не
лаборантом,   но  в  науку.  Наспех  собрал  чемодан  и  отправился  в
"море-окиян" на "Витязе". На полгода!
     А какое  спокойствие  рядом  с Глебом,  если...  И зачем только в
прошлом году, когда застала его за выплавкой самодельной пластины, она
не  сказала  ему  решительно "нет".  Промолчала,  сделала вид,  что не
поняла,  не догадалась.  А Глеб неизвестно почему перестал отвечать на
письма.  Наверное, она поступила по-бабьи, когда решила лететь невесть
куда и зачем.  И  может  быть,  перст  судьбы  в  том,  что  встретила
Аксенова.
     - И все же парадоксально, - сказала она, думая о своем. - Девушке
- ружье?..
     - Наверное.  - Аксенов пожал плечами и  неуверенно  предложил:  -
Может  быть,  пока  держится  грозовой  фронт,  мы пойдем в ресторан и
поужинаем?
     Елизавета Ивановна  молча  поднялась,  решительно надела на плечо
свою болотного цвета сумку и взяла Николая Аристарховича под руку.



     Федотыч, моторист рудничного катера,  обернулся к Насте и  Глебу,
приглашая к беседе:
     - Долго нынче  держится  коренная  вода.  Но  уж  зато  травы  на
островах  будет  укосно.  Замочило  так,  что еле-еле лозняк над водой
мельтешит.
     - Красиво!  Краски-то какие...  - воскликнула Настя и не спускала
взгляда с раздавшейся вширь реки,  с островов с выступавшими над водой
кустами, точно крышами града Китежа.
     - Рассвет в самой силе,  вот небо и полыхает, - подхватил Федотыч
обрадованно, будто он сам разлил по воде и тайге эти краски.
     Макушки сопок словно бы разрумянились  ото  сна.  Шаром  налились
облака  и  поползли  в  реку  в  поисках прохлады,  и река подернулась
розовой рябью.
     "Совсем как на пруду в то утро",  - Настя посмотрела на Глеба. Он
поднял глаза на Настю.  И ей показалось:  в них тоже плескалась  вода.
Скулы его порозовели. "Он помнит то утро", - обрадовалась Настя.
     - А раньше я любила желтый цвет.
     Глеб рассмеялся с вызовом,  дерзко, как бы желая стряхнуть с себя
оцепенение, и сказал:
     - Классический цвет измены.
     - Такую нелепость мог распустить  по  свету  лишь  очень  мрачный
человек.
     Настя горячо заговорила о том,  как жаль ей незрячих людей,  кого
оставляет  равнодушными  желтизна  сентябрьского  леса,  подсолнух над
плетнем огорода,  капля  янтаря  на  морском  песке,  сгустки  меда  в
зеленоватом воске сот, солнечный луч в траве...
     А Глеб впервые разглядел золотистые точечки в ее  глазах,  желтые
крапинки веснушек.  Ему захотелось тотчас же сказать об этом Насте, но
он подавил это желание,  вспомнив циничную тираду Шилова: "В мире есть
единственная реальная ценность - золото!"
     Глеб наклонил голову и сказал:
     - Если  уж  честно,  то  всем  цветам я предпочитаю фиолетовый...
Ночь, предгрозовье, снега из окна вагона. И ночное море. Я очень любил
слушать  его.  Я  различал  в  его  гуле то стоны погибших,  то голоса
надежды...
     Глеб замолк. Аркаша Шилов, доведись ему услыхать все это, от души
бы  повеселился  над  "карасями-идеалистами",  но  остался  бы   очень
доволен.  Шилов  еще вчера поучал:  "Девки,  они с чего начинаются?  С
ушных раковин да еще  с  сердчишка,  которое  прямо-таки  изнывает  от
желания отогреть чью-то заблудшую душу.  Так что ты, главное, капай ей
на мозги насчет своих порывов,  которые-де  вдребезги  расшибаются  об
острые углы бытия.  Их,  девок,  хлебом не корми,  только подкармливай
байками. И все. И она - твоя..."
     - Разве ты жил у моря?
     Он не любил рассказывать об этом,  был убежден:  с родителями ему
крепко не повезло. Даже на вопросы Лизы отвечал неохотно. Однако Настя
смотрела на него с таким искренним интересом и сочувствием...
     ...Прохладное северное  море.  Серо-зеленые волны с ревом рушатся
на моторку,  норовят захлестнуть ее,  зашвырнуть к  береговым  соснам.
Загорелые,  в  синих  змейках  татуировки,  руки  отца  крепко  держат
штурвал.  Ветер треплет бронзовый чуб,  офицерская фуражка с малиновым
околышем  чудом  держится на затылке.  И Глебу кажется:  моторка летит
навстречу  погрузившемуся  в  море  солнцу.   Отец   выключал   мотор,
мечтательно говорил:
     - Подрейфуем. Доверимся Посейдону. Авось он не проткнет нам днище
трезубцем.  - Отец ложился на дно лодки,  смотрел в небо,  по которому
быстро,  словно кто  его  чернилами  заливал,  растекались  фиолетовые
разводы.  -  И  через  тысячу  веков море останется таким же,  как при
Магеллане,  Колумбе,  Беринге.  Так же будут реветь  волны,  водоросли
пахнуть  йодом.  Нигде человек не соприкасается с природой так близко,
как в море.
     - Почему ты не стал моряком? - спросил Глеб.
     - Родился-то я в Миргороде.  И хотя там,  кроме воспетой  Гоголем
лужи,  других  водоемов  не  водится,  спал  и  видел  себя на мостике
корабля.  Но война  стояла  на  пороге,  определили  меня  в  пехотное
училище.  И стал я подданным "царицы полей". Хорошо еще, что назначили
в приморский гарнизон.
     Вскоре они простились с морем и с плаваниями под звездами. Отца с
повышением перевели в московский гарнизон. Мама радовалась:
     - Я разобьюсь в лепешку,  но сделаю так,  чтобы твои однополчане,
Костя, говорили о нашем доме как о самом гостеприимном.
     По вечерам   у   них  частенько  собирались  гости.  Чаще  других
наведывался  "по-холостяцки,  на   огонек"   начфин   части   Владимир
Прохорович Карасев.
     Глеб чувствовал: отец не любит этого тучного человека. Зато мама,
едва  Владимир  Прохорович  переступал  порог,  краснела и становилась
очень суетливой. И Глебу почему-то делалось стыдно.
     Однажды Глеб  забежал в комнату и увидел,  что отец бьет маму.  У
отца было бледное,  незнакомое лицо. Губы вздрагивали и прыгали, будто
отец плакал. Мама увертывалась от ударов, пронзительно выкрикивала:
     - Ты этим ничего не докажешь! Ты стал мне еще противнее!
     Наверное, маме  было больно.  Но Глебу стало жаль отца и хотелось
заступиться за него.
     Отец стал надолго исчезать из дому.  Возвращался всклокоченный, с
опухшим  лицом.  Однажды  его  не  было  почти  неделю.  Мать  сердито
говорила:
     - Искать не станем. Спивается.
     Но он   вернулся.   Бочком  проскользнул  в  дверь,  остановился,
осмотрелся, точно попал в незнакомое место, и пролепетал заплетающимся
голосом:
     - Нет больше подполковника Надеждина. Все. Демобилизовали.
     - Достукался,  -  зло сказала мама и стала швырять в чемодан вещи
отца.
     - Нет! Нет! Не пущу! - закричал Глеб и вцепился отцу в колени.
     Отец провел рукою по его волосам.
     - Я вернусь за тобой,  малыш, - хрипло сказал он, втянул голову в
плечи и шагнул за порог.
     Через несколько  дней мать и Владимир Прохорович пришли нарядные,
с букетом цветов. Мать ласково сказала Глебу:
     - Ты  уже  большой,  все  понимаешь.  Теперь  твоим  папой  будет
Владимир Прохорович Карасев...
     А вскоре  мама вернулась домой такой расстроенной,  какою Глеб не
видел ее никогда
     - Константин Иванович Надеждин, - начала она с порога, - оказался
верен себе.  Не хватило силы воли  дотянуть  даже  до  совершеннолетия
сына.  Утонул  на своей тарахтелке.  Теперь будем получать на мальчика
очень небольшую пенсию. Наше материальное положение сильно ухудшится.
     Их материальное положение, видимо, ухудшилось не настолько, чтобы
отложить намеченную на осень поездку в Сочи.  У лесенки  вагона  Глеба
обняла низенькая старушка. Глеб испуганно вертел головой, уклоняясь от
ее поцелуев, а она повторяла:
     - Глебушка! Внучек! Какой ты большущий!
     - Здравствуйте,  Елена  Андреевна!  -  сказала  мама.  -  Вам  не
кажется,  что вы травмируете ребенка?  - И объяснила Глебу: - Это твоя
бабушка - баба Лена, мама твоего первого отца.
     Мама и  Елена  Андреевна  отошли  в  сторону,  до Глеба донеслись
обрывки фраз:
     - Нет,  нет,  Елена Андреевна, - говорила мама непреклонно. - Это
невозможно. Глеб - мой любимый сын. И Владимир Прохорович так привязан
к нему...
     - Но Глеб для меня - единственная память о  Костике.  К  тому  же
здесь юг, море.
     - Конечно, юг для здоровья ребенка... - начала мама неуверенно.
     Теперь Глеб  жил  в  маленьком  домике  с  застекленной верандой,
затянутой зеленой  шторой  винограда.  Можно  было  часами  лежать  на
горячем галечнике и слушать,  как шумит пляж,  перекликаются огромные,
будто айсберги,  теплоходы, смотреть, как погружается с пустого неба в
морскую  пучину  солнце.  Море  вспыхивает  на  мгновение  и  сразу же
заполняется фиолетовой стынью.  И в тот же миг,  точно кто-то включает
их, как светильники на бульваре, загораются звезды.
     Однажды на  берег  прибежала  соседка,  с  трудом  перевела  дух,
крикнула:
     - Пойдем, Глебушка! Бабушка умерла.
     Через неделю  Глеб  снова  был в Москве.  Владимир Прохорович без
улыбки оглядел его, потянулся потрепать по волосам, но раздумал:
     - Большой какой стал.  Хотя,  само собой,  под южным солнцем... У
тебя здесь народилась сестренка Светланка.  Станешь  водиться  с  нею.
Матери  надо на работу.  Нам остро не хватает денег.  У каждого в доме
должны быть свои обязанности...
     Зачем он рассказывал все это Насте?  Идиотская сентиментальность,
и только.  Чистенький домик под южным небом,  вздохи отца  о  вечности
моря  и даже Лиза с ее хмельным шепотом по ночам и трезвым взглядом на
жизнь в таком далеке, что, может, все это пригрезилось ему во сне...



     Но что это? Тоже сон? Глеб косился по сторонам, желая убедиться в
реальности происходящего.
     По береговым крутоярам  -  непролазное  чернолесье.  Летное  поле
аэродрома  - в рысьих зрачках ромашек.  Небо перечеркнул крест антенны
домика аэровокзала.  А по  ступенькам  трапа  отстукивала  каблучками,
приближалась  к  дорожке,  на  которой стояли Глеб и Настя,  Елизавета
Ивановна Гущина.
     Бежать! Махнуть  в  реку.  Провалиться  сквозь землю!  Глаза Лизы
сузились, потемнели. И ее взгляд, строгий и удивленный, остановился на
Глебе.  А  пальцы  Насти,  ласковые и нетерпеливые,  охватили запястье
Глеба и потянули вперед.
     - Ну,  что ты,  Глеб,  как вкопанный?!  Нельзя быть таким робким.
Отец очень простой. Я уверена, вы понравитесь друг другу.
     Не выпуская  руку  Глеба,  она  другой рукой обняла отца и горячо
зашептала:
     - Папка!  Родной,  здравствуй!  Это - Глеб Карасев.  Понимаешь! -
Настя округлила глаза и многозначительно пояснила: - Ну, он мой друг и
поет в нашем клубе. - И вложила руку Глеба в руку отца.
     - Глеб Карасев,  говорите?  - у Глеба  зазвенело  в  ушах:  таким
зычным  ему  послышался  бас  Николая Аристарховича.  - Рад знакомству
очень.  Сестра  твоя,  Елизавета  Ивановна,  всю   дорогу   только   и
рассказывала о тебе. Елизавета Ивановна, да где вы?
     - Я здесь!  - почти пропела Лиза,  выступая из-за  широкой  спины
Николая  Аристарховича,  коснулась  руки  Насти,  ласково покивала ей,
обняла Глеба,  приблизила его к себе,  крепко расцеловала и сказала не
то наставительно, не то предостерегающе:
     - Здравствуй,  братец!  Тебя,  Глебушка,  не сразу и узнаешь  без
бороды... Вот и я. Приехала посмотреть на твою возлюбленную... Сибирь.
Значит, ты получил мою телеграмму? Я боялась, что не поспеет...
     - Я не получал твоей телеграммы,  Лиза.  И я не встречал тебя.  Я
ничего не знал о твоем приезде.
     - Я  в  один день изменила свои планы отдыха и решила погостить у
тебя.  Ты не рад моему приезду,  мой милый двоюродный братишка?  Ты же
давно приглашал меня, не так ли?
     - Так, - обреченно подтвердил Глеб.
     - Телеграмма не телеграмма. Встречал не встречал, - весело сказал
Аксенов.  - Важно,  что встретились и все вместе...  - И, взяв Настю и
Лизу под руки, повлек их за собой к выходу.
     "Милый двоюродный братишка!.." Зачем понадобилась ей эта комедия?
-  недоумевал  Глеб,  шагая  следом.  Он  был зол на Лизу за ее ложь и
благодарен ей за нее:  эта ложь оказалась спасительной.  А  что,  если
взять  билет  до  Краснокаменска,  и пусть все останется за бортом.  И
угрозы Шилова,  и нелепое это пение, и выламывание перед Настей, и эта
пикантная Лиза, невесть зачем свалившаяся как снег на голову...
     Нет, к черту камень на шею, к черту побег. Глеб не предаст Настю,
тем более сейчас, когда рядом с нею выстукивает каблучками не меньший,
может быть,  враг,  чем Аркашка Шилов, Лиза не пощадит Настю. Ведь она
явилась  сюда,  чтобы утвердить свои права на него,  доказать ему свою
любовь и потребовать платы за нее.
     Это она,  Елизавета  Ивановна Гущина,  благословила его поездку в
эти гибельные места.  Узнав правду,  напустила на  себя  вид,  что  не
поняла ее, восхищалась щедростью Глеба, ввела в круг своих друзей. Они
пили в ресторанах на деньги  Глеба,  не  спрашивая  -  откуда  у  него
столько   денег?   Наверное,   они  правы:  интеллигентные  люди,  как
пробросила однажды Лиза, не спрашивают, откуда у человека деньги. Ради
Лизы  Гущиной  он вновь явился сюда ловить жар-птицу удачи.  А поймали
его,  Глеба. Поймал Аркадий Шилов. Да на такую блесну, что и выпустить
жаль, и заглотнуть боязно...





     Улицы поселка  медленно  погрузились  во мглу,  и молодой месяц в
черном небе не высветлил дорогу.  Где-то  вдалеке  всхлипнул  и  сразу
умолк баян. Поселок Октябрьский отходил ко сну.
     В доме подполковника Лазебникова стояла тишина.
     Он собрался   лечь   спать,   но   во  дворе  скрипнула  калитка,
предостерегающе зарычал Туман.
     Лазебников нахмурился: с приятными вестями в полночь к начальнику
райотдела внутренних дел не пойдут.
     - Сидеть, Туман! - скомандовал Лазебников и пригласил: - Кто там,
проходите. Собака не тронет.
     К Лазебникову быстро подошел высокий мужчина.
     - Василий Васильевич?  - спросил он.  - Я  -  Эдуард  Бочарников,
спецкор областной газеты.
     - Прошу, прошу. С утра поджидаю вас.
     Лазебников с любопытством оглядел гостя. Темные глаза Бочарникова
из-под щеточек бровей словно бы приценивались к собеседнику.
     - Мы  с  вами  незнакомы,  Василий Васильевич.  Так что позвольте
представиться по всей форме.  - Он подал Лазебникову  удостоверение  в
красной обложке.
     - С Петровки,  значит,  Эдуард Борисович,  - сказал Лазебников не
без ревности. - Прибыли показать нам, грешным, столичный класс работы.
Ну-с, какие новости?
     - Новости обнадеживающие. Желтов возвратился с Кубы, бандероль из
Сибири от Григория Смородина получил.  Хотя и не  был  с  ним  знаком.
Познакомились позднее,  когда Смородин - и снова не с пустыми руками -
прилетел в отпуск в Москву.  Желтов не прикасался ни к бандероли, ни к
"гостинцам"  из  тайги,  ожидал,  пока  явится  хозяин.  Хозяин - Глеб
Карасев,  его сосед и в  прошлом  одноклассник.  О  том,  что  пришлет
посылки, Карасев предупреждал Желтова перед отъездом.
     - Все-таки Карасев!  Мы-то думали  на  Варварина.  -  Лазебников,
давая выход возбуждению,  заходил по комнате.  - На Карасева,  правда,
сразу обратили внимание, но отзывы о нем самые лестные, и вообще у нас
пока нет доказательств, что он крадет золото...
     - Это и сейчас пока не доказано,  - подчеркнул  Бочарников.  -  Я
случайно  видел  Карасева  на  аэродроме.  Он производит благоприятное
впечатление.  Попробую завязать с ним контакты,  мы ведь  с  Карасевым
соседи по общежитию. Ваша первая задача найти Смородина.
     Лазебников усмехнулся:
     - Наш лейтенант Локтев отыскал его на прииске Сосновском.  - И не
удержался,  похвастал:- Это только так говорится скромно  -  район.  А
район-то по территории обширнее иной области в Центральной России.  Да
еще бездорожье и не очень надежная телефонная связь...  Но как бы  там
ни было - нашли. Завтра пошлем Смородину повестку.
     - Не надо повестки. Прилетит сюда майор Зубцов, съездит к нему. А
пока  условимся:  для всех,  в том числе и для ваших сотрудников,  я -
корреспондент областной газеты, приехал писать очерки о старателях...



     По травянистому взвозу улица спускалась  к  реке.  В  зеленоватой
воде раскачивались и морщились плоские отражения домиков.  А на другом
берегу тайга спускалась к реке,  будто искала брод.  Клинышек неба над
котловиной был пустым и бесцветным. Край света...
     "Хвастают еще сибирским простором, а ровного места не сыскали для
поселка,  -  подумал  Зубцов  и  вспомнил дорогу в Сосновский - крутые
подъемы на  взгорья,  обвальные  спуски  в  разломы  и  усмехнулся,  -
впрочем, где оно тут есть, ровное место?"
     Природа словно с умыслом, чтобы взвинтить цену на золото, а может
быть,  прозорливо, чтобы уберечь людей от соблазнов "желтого дьявола",
расшвыряла,  рассыпала крупицы драгоценного  металла  в  самых  гиблых
краях.  Захоронила  золото  в  ледяных  подземельях  Аляски  и Колымы,
погребла в раскаленном чреве африканских и азиатских  песков,  утопила
на дне гремучих речек, укутала сумраком таежных урочищ.
     Но человек,  движимый то  вдохновением  рудознатца,  то  неуемной
алчностью и слепой верою в шальной фарт,  пешим и конным, на собаках и
на верблюдах дотянулся до заповедных мест...
     Смородин вошел без стука, окинул взглядом Зубцова, потом щербатые
стены кабинетика участкового инспектора,  письменный стол с продранным
зеленым  сукном,  немытый  графин  на  облезлом сейфе и слегка скривил
губы.
     "А ведь прав он, черт возьми, - с досадой подумал Зубцов. - Когда
только покончим с таким  убожеством?  Уважение  к  милиции  -  понятие
многозначное".
     - Смородин Григорий Кириллович?
     - Да,  -  парень наклонил голову.  - Участковый сказал,  что меня
приглашает офицер из военкомата.
     Говор у  него  был  певучий,  с  мягкими  протяжными  "а".  Говор
потомственного москвича.
     - Да, я поджидаю вас. Садитесь, пожалуйста.
     Смородин расстегнул  клетчатый  пиджак,  не  спеша  сел.   Теплым
глянцем отливали его желтые летние туфли и медные пуговицы на пиджаке.
     "Силой ты не отличаешься,  - глядя на его запавшую грудь и  узкие
плечи,  отметил  Зубцов.  - Но,  конечно же,  слывешь среди сосновской
молодежи законодателем мод. И пиджак-то у тебя в "оксфордскую клетку",
и в парикмахерскую ты не считаешь за труд съездить за сто километров в
Октябрьский.  Здешний цирюльник тебе так локоны не накрутит.  А  может
быть, парикмахерская, ателье, магазин - всего лишь повод?"
     - Вы,  кажется,  москвич?  Не  скучаете  по  Москве?  Край  здесь
довольно суровый.
     - Скучаю?  - переспросил Смородин небрежно.  - Я мечтал  о  такой
жизни.  Суровая  природа,  здоровый  труд на свежем воздухе.  Простые,
естественные отношения.
     - Разве естественность отношений - это географический фактор?
     - Но,  согласитесь,  в Москве - тьма условностей. Прав был старик
Руссо,  когда  призывал к простоте,  к чистоте и ясности нравов.  - Он
сделал паузу,  давая возможность оценить оригинальность и благородство
своих суждений.  - А что вы агитируете за Москву? Предложите поступить
в одно из московских военных училищ?
     - Я  не  из  райвоенкомата.  Я  -  старший инспектор министерства
внутренних дел майор Зубцов Анатолий Владимирович.  Приехал из  Москвы
для того, чтобы встретиться с вами.
     Смородин сел прямее,  скривил губы,  как тогда,  когда осматривал
комнату, и сказал с колючей усмешкой:
     - Чем же это я так знаменит,  что для встречи со мной надо лететь
двумя самолетами и выдавать себя за работника военкомата?
     - Вы тоже летали в Москву двумя самолетами...
     - А  что  здесь  криминального?  Домой  ведь.  А  не за тридевять
земель... Летал навестить больную мать.
     Зубцов вздохнул и сказал:
     - Правильно,  мать болела. Но ведь вы не только ухаживали за ней,
вы встречались с приятелями, заводили новые знакомства.
     - Следили,  что ли,  за мной? Или кто из моих друзей привлек ваше
внимание?..
     - Человек,  которому вы позвонили с аэродрома, назначили свидание
и  условились,  что он узнает вас по цветной косынке на шее.  А за три
недели до встречи,  когда он и не подозревал о вашем существовании, вы
отправили ему посылку с довольно ценным подарком...
     - Ах, вы о Желтове. А я-то слушаю, слушаю... - Смородин засмеялся
и,  нанизывая подробности, стал рассказывать, как еще в школе мечтал о
мотоцикле с коляской.  Но не было денег. А теперь, когда появились, не
вдруг  достанешь  мотоцикл.  В  прошлом  году  в  Сосновской чайной он
познакомился со студентом Павлом из строительного отряда, тот вызвался
помочь.  В  Москве  у  Павла есть друг,  Михаил Желтов,  который может
достать мотоцикл.  Павел собирался в Москву,  однако у него на Дальнем
Востоке  умер  отец.  Павел  улетел  на  похороны и не успел отправить
Желтову купленный для него транзистор.  А  Григорий  как  раз  ехал  в
Октябрьский к зубному врачу, вот и вызвался отправить приемник. Вскоре
Григорию сообщили о болезни  матери,  и  пришлось  срочно  вылететь  в
Москву. Он позвонил из Домодедово Желтову, договорился о свидании. При
встрече подарил Желтову кедровые шишки.  Потом посидели  в  ресторане,
обмыли знакомство...
     - Фамилию и адрес Павла позабыли, конечно?
     - Не знал никогда.  Я ему - Гриша,  он мне - Павел,  и точка.  Не
заполнять же анкеты. Не принято это в нашем возрасте. Верим в человека
и ценим таким, каков он есть...
     - Очень похвальное  качество.  -  Зубцов  усмехнулся.  -  Мне,  к
сожалению, придется выяснять у Желтова, есть ли у него приятель Павел.
Если окажется, что действительно есть, искать Павла, который в прошлом
году  вылетел  из  строительного  отряда  на  похороны отца на Дальний
Восток. Искать и проверять ваши показания...
     - Пожалуйста, - чуть помедлив, сказал Смородин.
     - А к зубному врачу,  наверное,  так и не успели  попасть  в  тот
день, задержались на почте?
     - Отчего же?  Запломбировали зуб в районной поликлинике. И даже в
карточку записали об этом.
     "А ты совсем  не  наивен,  Григорий  Смородин,  -  думал  Зубцов.
Гвоздили,  видно,  тебя крепко эти посылочки.  Грыз тебя страх.  Вот и
насочинял версию.  Совсем не исключено, что вы договорились с Желтовым
пустить нас по следу мнимого Павла. Заранее ясно - никакого Павла нет,
но пока изобличишь их во лжи,  сколько времени утечет.  И  о  Карасеве
ловко умолчал, даже намека на него не бросил..."
     Смородин вольготнее откинулся на спинку стула:
     - Надеюсь, исчерпали свои вопросы?
     - Нет,  осталось еще несколько,  - простецки возразил  Зубцов.  -
Транзистор на почте вы отправляли один или с кем-нибудь из приятелей?
     - Мрачная у вас профессия, - Смородин осуждающе покачал головой.
     - Что поделаешь? - кротко сказал Зубцов. - Работа, конечно, не из
приятных. Но общественно нужная. На то и щука в море, чтобы... Карасев
не дремал.
     Смородин выпрямился,  рука метнулась в карман,  извлекла  носовой
платок. Не разворачивая платка, он потыкал в щеки, в лоб.
     - Почему Карасев? Причем здесь Карасев?
     - Просто к слову пришлось, - отозвался Зубцов весело и прихлопнул
ладонью по столу, будто точку поставил. - Но вы отвлеклись от вопроса:
не  был  ли  с  вами  на почте кто-либо из ваших приятелей?  Бандероль
отправлена пятого августа прошлого года.
     Жидкие, светлые  ресницы  Смородина дрогнули,  словно ему соринки
попали в глаза. Но он холодно улыбнулся и сказал осуждающе:
     - Далась вам эта бандероль... Ни соболя, ни норку я не отправлял.
Отправил транзистор,  они пылятся на  полках  здешнего  раймага,  а  в
Москве их нет.  Если бы знал,  что попаду под следствие,  я бы запасся
свидетелями.  Но у меня их нет.  Мне кажется, это говорит в мою пользу
так же, как то, что обратный адрес я указал свой.
     - Значит, кроме приемщицы, не было никого?
     Смородин снова потыкал платком в лоб.
     - Подходил ко мне какой-то бородач,  включал приемник,  проверял,
что он берет здесь. Это может подтвердить приемщица.
     - Она уже подтвердила. Почему же вы упорно молчали о бородаче?
     - Не  хотел  навлечь  подозрения на человека,  которого не знаю и
которого вам невозможно найти.  Изменчивая примета.  Побрился и уже не
бородач.
     - Верно. Тем более, что он действительно побрился.
     - Кто он? - Смородин зашелся кашлем.
     - Он - это Карасев.
     Смородин, еще не унявший кашля, замахал руками, как бы отшвыривая
слова Зубцова, сказал сердито:
     - Что вы пристаете ко мне с каким-то Карасевым?  Пусть он хоть...
оскопится.  В чем  меня  обвиняют,  гражданин  следователь?  Так  вас,
кажется, положено называть? Или гражданин начальник?
     - Так сразу и гражданин,  - Зубцов покачал головой. - Нервничаете
излишне. Я приехал сюда потому, что здесь совершено преступление. И вы
имеете к нему касательство.
     - Какое  преступление?  Какое  касательство?  -  голос  Смородина
сорвался на фальцет.
     - Не  надо,  Смородин!  - Зубцов чуть возвысил голос.  - Пощадите
свое человеческое достоинство.  Вы прекрасно  понимаете,  о  чем  идет
речь.  Прекрасно  знаете  Карасева.  Но  молчите  о нем.  Придумываете
мнимого Павла и молчите о том,  что Карасев не просто присутствовал на
почте,  а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И
кедровые шишки,  которые вы отвезли в подарок Желтову,  дал  вам  тоже
Карасев.  И  с  Желтовым  вы  познакомились потому,  что так надо было
Карасеву.  Они с Желтовым соседи  и  одноклассники.  Между  ними  была
договоренность об этих посылках.  Забрал он у Желтова и транзистор,  и
шишки.  Желтов подтвердил,  что получил  посылки  и  не  от  какого-то
студента  Павла,  а именно от Карасева через вас.  Дело тут вовсе не в
приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке...
     - На какую начинку вы намекаете? - спросил Смородин с усилием.
     - Самородки.  Золотые самородки, - Зубцов рисковал: не исключено,
что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них.
     Но Смородин сидел,  зябко съежившись,  локти упирались в  колени,
ладони прикрывали веки.
     "Попал точно в десятку!" - с облегчением отметил Зубцов и  сказал
убежденно:
     - Я хочу понять:  почему вы стали курьером  Карасева,  прикрытием
для него.  Я не верю в то, что вы - закоренелый преступник, но не могу
поверить и в то, что вы - лишь слепое орудие в руках Карасева.
     Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился:
     - Правильно.  Я не слепое орудие.  Но и не предатель.  Я не  хочу
быть  виновником несчастий для Глеба,  а возможно,  и его гибели.  Это
ведь не моя тайна...
     "Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову
над этическими проблемами, об одном бы заботился - спасти свою шкуру",
- одобрил Зубцов и, переходя на доверительное "ты" возразил:
     - А  Карасев  тебя  сколько  раз  предал,  когда  втянул  в  свою
авантюру?!  А себя,  самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты
говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его
секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а
стал помогать ему.  В чем помогать-то?  В преступлении!  В позоре! Эх,
Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком...



     В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных
события:  получение  аттестата  зрелости  и  свое   восемнадцатилетие.
Дедовской  постройки,  дом  в  Филях  едва вместил родичей и знакомых.
Наутро Григорий проснулся поздно,  прошел на кухню к  матери  и,  как,
бывало, отец в такие минуты, потребовал:
     - Налей-ка,  мать,  солененького чего-нибудь...  - Он жадно выпил
кружку  огуречного  рассола,  крякнул и сказал:  - Да собери чемодан в
дорогу. Уезжаю.
     - Далеко ли собрался, сынок?
     - В  Сибирь,  -  ответил  он   небрежно.   -   Есть   там   такой
Северотайгинский   район.  Золота  в  нем,  говорят,  видимо-невидимо.
Подработать хочу до призыва в армию.
     Мать, разом обессилев, запричитала:
     - С  похмелья  говоришь  невесть  что!  Гляди-ка  ты   на   него,
приискатель!  В  Сибирь  собрался.  В  этакую-то  даль.  Обморозишься,
чахотку наживешь.
     Григорий приосанился и возразил с важностью:
     - Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено.
Географию  надо  знать,  темнота,  или  хотя  бы по телевизору слушать
сводки погоды. В общем, собирай пожитки - и послезавтра в дорогу.
     В аэропорту,   у  стойки,  где  регистрировали  билеты,  Григорий
оказался в очереди позади рослого парня.  Не мог отвести глаз  от  его
шкиперской бородки,  могучих плеч,  сразу видно, настоящий сибиряк. "В
тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы", - пообещал себе.
     В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в
соседнем кресле сидит чернобородый.  Они уже подлетали к Уралу,  когда
сосед обернулся к Григорию и даже слегка улыбнулся ему:
     - Вздремнул немного,  - сказал он,  позевывая.  - Проводы,  то да
се... Голова, понимаешь, побаливает.
     - У меня есть таблетки, - встрепенулся Григорий.
     - От  такой  боли  другие  снадобья придуманы.  - Окинул Григория
насмешливым взглядом. - Домой возвращаешься, к маме?
     - Наоборот.  От матери. - И опасаясь, что соседу наскучит слушать
его,  Григорий стал рассказывать,  что окончил  школу  и  решил  стать
золотоискателем.
     Сосед перестал улыбаться, пододвинулся к нему:
     - Я тоже лечу в Северотайгинский...
     - Вы инженер?  - преданно взирая  на  него,  спросил  Григорий  и
рисовал в воображении,  как станет работать под его началом и переймет
чуть ленивую манеру разговора,  скучающую  улыбку  и  бороду  отпустит
такую же. Жаль только, он, Григорий, белесый...
     - Инженер?  Не совсем,  - бородач уловил  восхищение  и  робость,
какие  внушал  Григорию,  улыбнулся  и  сказал  ласково:  -  Почему ты
обращаешься ко мне на "вы"? Никакой я не инженер. И лечу туда впервые.
Такой же, как ты, искатель счастья, Глеб Карасев.
     - Давай в тайге всегда будем вместе, - горячо предложил Григорий.
     Однако Карасева  в  старатели  взяли  охотно,  а у Григория вышла
осечка. Председатель артели критически оглядел его и сказал:
     - Каши ты ел маловато.  Ступай-ка на промышленную добычу.  Там по
твоей силе да по ухватке поставят на должность с повременной  оплатой.
А у нас артель тебя обрабатывать не поспеет.
     Пока Григорий оформлялся и получал  подъемные,  жил  с  Глебом  в
маленькой комнатке на окраине поселка Октябрьского. Сколько наслушался
от Глеба о службе в армии, а еще больше о любви к удивительной женщине
Лизе Гущиной.  Григорий уезжал в Сосновский счастливым: судьба послала
ему редкостного друга...
     Смородин привыкал  к  таежной  жизни,  приноравливался  к работе,
набирал силу,  мечтал в будущем  сезоне  попасть  к  старателям,  быть
вместе  с  Глебом.  Но  встретились  они неожиданно скоро.  У Григория
разболелся  зуб.  Пришлось  ехать  в  Октябрьский  к  стоматологу.  Из
поликлиники зашел к Глебу.
     Тот встретил радушно, выставил вино, редкие для этих мест яблоки.
Снисходительно   слушал  излияния  захмелевшего  гостя.  Потом  сказал
печально:
     - Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься
легко.  А я,  наверное,  мрачный тип.  Не получается скорой дружбы.  И
мысли там, в Москве...
     Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил:
     - Лиза, да?..
     Глеб грустно кивнул,  молчал,  улыбался, вспоминал о чем-то очень
своем, потом сказал оживленно:
     - Ты как нельзя кстати.  Я приготовил ей  подарок,  но  не  хочу,
чтобы  знала  мать...  Давай  отправим от твоего имени моему школьному
другу, - подмигнул он Григорию.
     - Давай, - с восторгом подхватил Григорий.
     Они отправились к поселковой почте...
     А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела
мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском.
     - Поездка у тебя нерадостная,  - сочувственно заметил Глеб,  - но
все-таки,  прости,  мне завидно.  - Завтра в Москве, под одним небом с
нею...
     - Передать ей что-нибудь?
     Глеб пожал  плечами,  долго  расхаживал по комнате,  все убыстряя
шаг,  остужая,  оспаривая в чем то себя,  то и дело вскидывал глаза на
Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал:
     - Ей ничего не надо передавать. А вот для нее...
     Он подлил  в стакан Грише вина,  налил себе,  но отошел от стола,
извлек  из-под  кровати  чемодан,  бережно  достал  пакет  с  крупными
кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно:
     - Если можно, свези вот это...
     И стал  дотошно  растолковывать,  что  шишки  нужно из рук в руки
передать Михаилу Желтову.  Назвал номер его телефона, но записывать не
позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об
условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе.
     - Ничего не понимаю,  - удивленно сказал Григорий. - Столько шума
об обыкновенных шишках.  Почему надо отдать их Михаилу,  да еще  таким
хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да?
     В глазах Глеба на миг,  всего лишь  на  один  миг,  проскользнуло
смятение.  Но  вот  взгляд  его  отяжелел,  а голос зазвучал незнакомо
жестко:
     - Шишки  только упаковка.  - Глеб придавливал Григория взглядом к
стулу. - Понимаешь?
     - Н-нет...
     - Ты знаешь,  что значит для меня Лиза...  Ради нее - к  черту  в
пекло.  Звезды  смахнуть с неба!  А не только это...  - Он так стиснул
пакет, что побелели пальцы.
     - Уж  не  хочешь ли ты сказать...  - начал Григорий,  еле ворочая
отяжелевшим вдруг языком...
     - Вот именно.  Под чешуйками шишек - самородки, - Глеб смахнул со
лба испарину,  залпом опорожнил стакан с вином и договорил  устало:  -
Теперь ты знаешь все решай:  повезешь или нет.  Друг ты мне или так...
сосед в самолете.

     - И ты решил доказать,  что  ты  -  настоящий  мужчина.  Таким-то
способом, - сказал Зубцов печально.
     - Но ведь Глеб... - вяло возразил Григорий.
     - Понятно.   Шкиперская   бородка...  Манеры  лорда  и...  волчья
хватка...
     - Ну какая там волчья, - почти взмолился Григорий. - Дело ведь не
только в нем,  но и во мне...  - Он заволновался,  щеки разрумянились,
ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов.  - Должен был я
себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок,
понимаете?
     - А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы,
чтобы только не пасть в его глазах?
     - А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья?
     - Он упоминал какого-то Аркадия Шилова.  Говорил по-разному: то с
восхищением, то как о подонке.
     Зубцов внимательно смотрел на Смородина,  что-то взвешивая в уме,
потом сказал:
     - У   меня,   Гриша,  к  тебе  большая  просьба.  Повстречайся  с
Карасевым,  скажи,  что снова собираешься в  Москву.  Разговор  с  ним
подробно передашь мне.
     Смородин сидел,  заслонив ладонями глаза: не то плакал бесслезно,
не то прощался с прошлым,  не то не мог собраться с мыслями. С усилием
отвел руки,  медленно провел пальцами по лицу,  с неприязнью посмотрел
на Зубцова и проговорил устало:
     - Придется. Куда же теперь скроешься от вас?
     - Да  не  от  нас,  -  успокаивающе сказал Зубцов.  - Просто надо
когда-то искупать свою вину.  Помоги мне  узнать  правду  о  Карасеве.
Надо, Гриша, когда-то действительно становиться мужчиной...
     - Надо,  - Смородин улыбнулся грустно. - Честно-то вам сказать: я
после  той  поездки  с  шишками  спать отвык нормально.  Вздрагиваю от
каждого стука.
     - Про студента Павла байку придумал сам?
     - Сам, - Григорий вздохнул.
     Когда Зубцов  возвратился  в Октябрьский,  в райотделе внутренних
дел ему передали записку.  Зубцов узнал почерк Федорина: "Вчера вместе
с  Аксеновым  в  Октябрьский прилетела Елизавета Ивановна Гущина,  она
объявила Глеба Карасева  своим  двоюродным  братом.  Судя  по  реакции
Карасева,  ее приезд был неожиданным.  Аксенов оказывает Гущиной знаки
внимания".





     - Неужели вы - Кашеваров?  Тот самый? Герой гражданской войны?! -
Настя смотрела даже с некоторым испугом. - Вас же считают погибшим...
     Кашеваров отечески улыбнулся и сказал шутливо:
     - А я вот он,  живехонький... - и договорил проникновенно: - Увы,
лишь ординарный сын знаменитого отца.
     Оладышкин нервно заморгал белесыми ресницами:
     - То-то и есть, что знаменитого! И поскольку в нашем обществе нет
проблемы ни отцов,  ни детей,  вы, товарищ Кашеваров, представляете то
же самое, что и ваш геройский папаша...
     Кашеваров растроганно сказал:
     - Благодарю  вас.  Это  так  берет   за   душу:   родные   места,
воспоминания, незримое присутствие отца...
     Настя много слышала о Кондратии Кашеварове и  теперь  удивлялась:
оказывается,  этот  обыкновенный старик сын того Кашеварова.  Впрочем,
почему "обыкновенный"?  Отличный старик,  интеллигентный.  Только  вот
разволновался. Чуть не плачет...
     Оладышкин налил в стакан воды,  почтительно  подал  Кашеварову  и
сочувственно сказал:
     - Эк вас растрогали эмоции. Попейте. Кипяченая.
     - Могила  отца  здесь,  -  Кашеваров  отпил  воды,  - не в лучшем
состоянии.  Оградку и надгробье не мешает подновить.  Почему бы одному
из  пионерских  отрядов  не  присматривать  за могилой,  а может быть,
создать в школе  музей  Кашеварова.  Я  полагаю,  это  не  только  моя
сыновняя забота...
     - О чем разговор,  Степан Кондратьевич, - смущенно сказала Настя.
-   Сами-то   не  могли  додуматься,  дождались,  пока  приехал  такой
человек...  Поговорю с отцом.  В райкоме комсомола. И сама, чем только
могу...
     - Мыслить,  товарищ Аксенова, надо широко, - перебил Оладышкин, -
как  требует  того  текущий момент.  Мы должны провести в клубе доклад
товарища Кашеварова о жизни  и  деятельности  его  незабвенного  отца.
Вечер воспоминаний о Кондратии Федоровиче.  Музей жизни и деятельности
легендарного  героя  развернуть  в  клубе.  Закажем  портрет  товарища
Кашеварова в полный рост...
     - Спасибо за инициативу,  Май Севостьянович,  - сказал  Кашеваров
признательно.   -   Действительно   масштабно,  с  подлинно  сибирским
размахом.  Только  не  надо  помпезности.  Кондратий   Федорович   был
человеком  скромным.  И  мой  доклад едва ли правомерен.  Я же от него
остался совсем юнцом.  Да и пробуду я  здесь  дней  десять-пятнадцать.
Нет,  пусть  лучше  кто-нибудь  из  местных товарищей,  да хотя бы вы,
приготовьте реферат.
     - Ре-фе-рат?.. Конечно, само собой...
     - И с портретом - прекрасная мысль. У вас, что же, есть художник?
     - Есть! Тут в аккурат прибыл Лукиан Филимонович Метелкин.
     - Кто такой Метелкин, откуда?
     - Художник из области.  Товарищ со стажем, опытом и заслугами. По
настоянию товарищ Аксеновой рудничный  комитет;  отказался  оплачивать
его копии знаменитых русских классиков. Товарищ Метелкин приехал к нам
судиться и задержался рисовать местный колорит,  ну и портрет  товарищ
Аксеновой.  Его  и  наймем  перерисовать с фотокарточки портрет вашего
героического напаши...
     - Пьет?.. - быстро спросил Кашеваров.
     - Кто?  Метелкин,  что ли?  Какой он питок,  - Оладышкин горестно
махнул рукой. - Примет стопочку для аппетита или там для вдохновения -
и пас.  А так на руку-то он очень даже  проворный.  Жены  моей,  Лидии
Мефодьевны,  портрет  с фотокарточке в три дня перерисовал без никаких
там сеансов и позирований. Краску положил густо, без скупости.
     - Проворный,  значит?  И  непьющий?  - думая о своем,  отчужденно
переспросил Кашеваров.  - Что же, пусть рисует... Только вечер в клубе
назначьте, когда будет портрет. Событие станет более впечатляющим.
     - Очень ценный  совет,  -  сказал  Май  Севостьянович  и,  увидев
вошедшего Глеба,  просиял:  - Знакомься.  Это - товарищ Кашеваров, сын
героя  гражданской  войны  Кондратия  Федоровича  Кашеварова.  А  это,
позвольте,  Степан  Кондратьевич,  задержать  внимание,  Глеб Карасев.
Москвич, старатель и лучший наш солист...
     Кашеваров задержал в своей руке руку Глеба:
     - Приятно встретиться с земляком.
     У двери Кашеваров услыхал, как Настя говорила:
     - Глеб,  ты сможешь снова проводить меня  до  аэродрома.  Вечером
прилетает бабушка...
     Кашеваров обернулся.  Настя  и  Глеб  стояли   рядом.   Кашеваров
понимающе улыбнулся.



     - Председатель  райисполкома  и моя дочь,  Настя,  рассказывали о
вашем приезде. А вчера в райкоме был разговор о вас, - сказал Аксенов,
пожимая Кашеварову руку.
     - Даже в райкоме?  - Кашеваров выжидающе улыбнулся. - Возможно, я
допустил бестактность, но у меня правило: являться в партийные органы,
когда я уже знаком с новыми местами и с новыми людьми.  Зайду в райком
непременно, но не раньше, чем заполню свои блокноты. А мои личные дела
я полагал уладить, не беспокоя районного комитета партии.
     - Дела-то  не  совсем  личные.  У вас есть основание обидеться на
нас,    северотайгинцев.     Я     дал     распоряжение     начальнику
ремонтно-строительного   цеха  привести  в  порядок  могилу,  памятник
закажем.
     - Спасибо, - горячо сказал Кашеваров.
     - Вам спасибо за то,  что напомнили о нашем упущении,  -  Аксенов
выразительно посмотрел на часы.
     Густые седеющие брови Кашеварова встопорщились. Он тоже посмотрел
на часы и, медленно расставляя слова, проговорил учтиво, но с оттенком
обиды:
     - Жаль,   хлопот   вам  много  доставил  излишних.  При  вашей-то
занятости...
     Аксенов усмехнулся досадливо и смущенно, спросил любезнее:
     - Значит,  давно  не  бывали   здесь?   Наверное,   все   кажется
незнакомым?
     - Прямо-таки другая планета!  Возникают,  правда, какие то зыбкие
ассоциации,  защемит вдруг душу наплывом чего-то очень родного.  Но, в
общем-то,  все время ощущение,  что я не то читал об этом, не то видел
во сне.  Только сопки были выше,  и тайга гуще,  и реки полноводнее. А
люди...  Люди-то совсем иные  кругом.  Представляем,  за  три  дня  не
повстречал никого из старых знакомых...
     - А мне все время кажется,  - сказал Аксенов,  - что мы  знакомы,
встречались где-то, что я слышал ваш голос, видел ваше лицо...
     - А я припоминаю вашего  отца,  смутно,  правда,  но  припоминаю.
Знаменитейший  горняк,  редкого  ума  и кристальной честности человек.
Бодылинское   дело   держалось   и   процветало   талантом   Аристарха
Николаевича.
     - Ну,  Бодылин тоже был не дилетант  в  золотодобыче.  Хотя,  нет
спору, отец в горном деле - фигура видная.
     - Уж  вы,  Николай  Аристархович,  простите,  коли   мой   вопрос
невпопад.  Литераторы  народ  настырный.  Не довлеет над вами,  даже и
помимо ваших желаний, прошлая-то история прииска?
     - А  я как-то не очень задумываюсь над прошлой историей.  Некогда
просто.  Хозяйство-то  не  в  пример  бодылинскому.  Воспринимаю  этот
рудник,  как  воспринимал бы всякий иной.  Место работы,  которую надо
выполнять в полную меру сил.
     - И  все-таки,  поди-ка,  такие словосочетания,  как "Бодылинские
отвалы",  скребут душу. Не посчитайте за назойливость. Я исключительно
из профессионального интереса.  Роман задумал о старой Сибири. Хотел и
с вами перемолвиться насчет вашего  деда,  поскольку  он  видится  мне
личностью примечательной.
     - Что  же,  замысел,  наверное,  неплох.  -  Аксенов  старательно
выправлял  голос.  -  А  что до моего деда,  так я о нем не печальник.
Уместнее вам поговорить с моей матерью,  благо  она  сегодня  будет  в
Октябрьском.  У  нее  вы  встретите  взаимопонимание.  С моей же точки
зрения,  Бодылин - никчемный транжира своего инженерного  дарования  и
абсолютный  политический  слепец.  Если  бы  он  не был убит кем-то из
сообщников,  его следовало бы покарать Советской власти.  А вообще-то,
простите, я не люблю эту тему...





     Весь день  моросил  холодный  дождь,  и речка дымилась из-под яра
сизым  туманом.  Прогалины  дымчатых  туч  багровели  в  отсветах   не
погасшего еще солнца.
     Глебу вспомнился армейский аэродром,  сигнальные огни, надрывные,
с посвистом, вздохи двигателей. Неужели там-то и была настоящая жизнь?
А он не понимал, тяготился ею. Выставлялся перед товарищами: "Афоризм,
что каждый солдат носит в ранце маршальский жезл,  - преувеличение.  Я
не ношу, не только маршальского жезла, но и ефрейторских лычек. В моей
парашютной сумке - штатская шляпа..."
     - Карасев! Эй, Карасев!- донеслось издали.
     Послышалось, окликает Шилов. Глеб прибавил шаг.
     - Карасев! Да остановись ты!
     Глеб перевел  дух:  окликает не Шилов,  а корреспондент областной
газеты Бочарников.  Который день торчит на установке.  Он поравнялся с
Глебом, спросил.
     - У тебя что, разряд по спортивной ходьбе?
     - Привык так ходить.
     На тропе  им  было  тесно.  Мокрые  ветки  цеплялись  за   плечи,
стряхивали   за   ворот  холодную  влагу.  Бочарников  обогнал  Глеба,
насвистывая, шел впереди.
     - Ты, Эдуард, тоже ходок, не замерзнешь с тобой.
     - Молва утверждает: журналиста ноги кормят.
     - Я считал: для журналиста главное - голова.
     - Голова - для всех необходимый предмет.  Шапку-то надо носить на
чем-то. А иногда и подумать не вредно. Чтобы не раскаиваться ни в чем.
     - Шапка,  она,  конечно,  вещь необходимая,  В Сибири особенно, -
шутливо  подхватил  Глеб,  но  помрачнел:  - Где ты встречал мудрецов,
которые бы не раскаивались ни в чем?
     - В   общем,   не   согрешишь  -  не  покаешься...  -  Бочарников
присвистнул насмешливо.  - Знакомая песня. Только слабое это утешение:
я,  мол, не хуже других Лучше стать - вот в чем суть. Надо приумножать
свои, так сказать, врожденные добродетели.
     Конечно, можно  и  отшутиться,  но  Глеб  не  мог  отмахнуться от
неожиданных своих мыслей,  от сознания загнанности, бессилия, все чаще
овладевавшего им.
     - Главное,  наверное,  в том,  ради чего приумножать?.. А то ведь
совесть заест, - сказал он очень тихо.
     - Совесть, - обрадованно подтвердил Бочарников. - Надежный фильтр
поступков.  Отдай людям все доброе, что имеешь в себе, - будешь в ладу
с совестью.
     - Складно!  -  насмешливо  одобрил Глеб.  - Отдать все.  Получить
ничего да еще прослыть донкихотом...
     Бочарников слегка поморщился от слов Глеба, но сказал мягко:
     - Чудаком  и   донкихотом   -   среди   мещан,   приспособленцев,
стяжателей.  Зато человеком - среди людей.  А душевный покой, душевная
гармония - разве это мало?!
     - Много.  Но  ради  этого  стать аскетом,  отказаться от радостей
жизни?!  Наслаждаться гармонией в  гордом  одиночестве?!  Нет,  не  по
мне!..
     - А разменять совесть и честь на минутные радости и утехи  -  это
по тебе?  - наступал Бочарников.  - Считаться порядочным человеком, но
знать про себя, что преуспеваешь на проценты обманутого тобой доверия,
посвящать усилия лишь тому,  чтобы укрыть, сберечь свою тайну... Какая
тут  к  черту  радость  жизни?!  Ты   иронизируешь:   наслаждаться   в
одиночестве  душевной  гармонией...  А подличать втихомолку - это как?
Это же обречь себя на беспросветное одиночество.  В могилу себя заживо
уложить. Казаться и быть - это, дорогой Глеб, знаешь ли, дилемма...
     Смыкались сплющенные   темнотой   кусты.   Чавкала   под   ногами
иссеченная  дождем земля.  Высоко в черноте голубела звездочка.  Давно
Глебу не доводилось говорить о разных "высоких материях",  как называл
он их, и сам старался раздумывать о них поменьше.
     Но в последние недели, как бы против своей воли, он все чаще стал
возвращаться мыслями к тому, что и как стряслось с ним после отъезда в
прошлом году из Москвы. Мысль о неизбежной расплате за тайный промысел
навещала снова и снова.  Он словно бы привык к ней. Но как привыкнуть,
как смириться с коротким, обжигающим, будто удар хлыста, словом, каким
станут  называть  его  после  ареста.  Все чаще он сравнивал:  "было и
стало" и недоумевал:  неужели все случилось на самом деле?..  А теперь
этот  корреспондент  словно  подслушал тайные мысли Глеба и саданул по
самому больному месту. Возразить нечего. Но и отмолчаться нельзя.
     Глеб криво улыбнулся и сказал с вызовом:
     - Неужели никогда не ловчил? Всегда по совести, без задней мысли,
всегда для других...
     - Разве я утверждал,  что я - эталон морали?  Но не  отождествляй
лукавство,  житейскую  хитрость  с  ложью  и  подлостью,  как  основой
существования...  Вообще-то, такие вопросы - запрещенный прием Я же не
исповедую тебя в прегрешениях, хотя и должен бы исповедовать...
     - Это почему?
     - Так  ведь  я  не ради любопытства торчу у вас в артели.  Писать
намерен о тебе,  товарищ Карасев. Мне бы в самый раз выспрашивать тебя
где родился,  где крестился,  из каких побуждений приехал в Сибирь,  в
чем секрет производственных успехов?..
     - Писать... Обо мне?! - Глеб перевел дух и спросил с облегчением:
- Что же сразу-то не сказал?
     - А зачем говорить? Я ведь не допотопный фотограф, предупреждать:
"Улыбнитесь, сделайте умное лицо. Спокойно, снимаю".
     - Я говорю,  писать не о чем, отрезал Глеб и энергично зашагал по
тропе.  В душе он был рад. Если председатель артели назвал Бочарникову
его  в  качестве положительного героя,  значит,  ему,  Глебу Карасеву,
вполне верят,  и то страшное,  что маячит перед  ним,  еще  далеко.  -
Никакой  я  не  герой для очерка там или для репортажа.  Самый обычный
рядовой.
     - Так уж и обычный.  Москвич, демобилизованный солдат... Много ли
таких среди старателей?
     - Да немало.
     - Не ломай мне тему Глеб.  Я на тебя  нацелился  сразу.  Вон  как
орудуешь  у  монитора.  Красиво,  мастеровито.  Верно  ребята говорят:
двужильный.
     Глеб улыбнулся довольно и сказал самым равнодушным тоном:
     - У нас не держат филонов Не потопаешь - не полопаешь...
     - И все-таки тебя называют в числе лучших.  Так что уважай мнение
начальства ну  и  меня  бедного,  не  лишай  гонорара.  У  меня  сюжет
сложился:  москвич  отказывается  от  столичных  благ,  едет в Сибирь,
становится старателем,  вступает  в  конфликт  с  вредными  традициями
старого частного старательства.
     Глеб снисходительно подумал: "Эх, ты, идеалист" А вслух возразил:
     - Так  ведь  не  было этого.  Ну,  в смысле борьбы с традициями и
хулиганами.
     - Как же не было?  - не сдавался Бочарников.  - Ну,  может,  и не
было впрямую.  Но автор имеет право на домысел. Твой моральный пример,
твое отношение к работе - это уже вызов старым обычаям и нравам. Какой
авторитет у тебя среди товарищей!  И не по должности, а по мастерству,
по личным качествам. Люди чувствуют: приехал не за длинным рублем...
     "Эх, твоими бы  устами..."  -  подумал  Глеб.  И  стало  тоскливо
оттого,  что  это,  мягко  говоря,  не  совсем  так.  Как  сказал этот
моралист: "Преуспевать на проценты с людского доверия и посвятить себя
лишь тому,  чтобы сберечь от посторонних глаз свою тайну..." Не думая,
не гадая влепил в самое яблочко!  Казаться и быть!..  Нельзя все время
только казаться...
     - Значит, не за длинным рублем... А за чем же?
     Бочарников с пафосом объявил:
     - По велению сердца.  Движимый патриотическим чувством  помочь  в
освоении Сибири...
     - Не было этого.  Ну, как ты говоришь: патриотического желания...
Было   именно   стремление   заработать  рубль,  подлиннее,  побольше.
Демобилизовался,  жил в Москве, мягко выражаясь, довольно скромно. Вот
и  двинул  сюда  на  заработки.  А чтобы заработать,  работать надо на
совесть. Так что никакой я не герой
     Бочарников помолчал и сказал с надеждой:
     - Ну что ж. Поехал за длинным рублем, но полюбил Сибирь...
     - А откуда видно, что полюбил?
     - Так ведь  приехал  на  второй  сезон,  -  Бочарников  засмеялся
торжествующе.  -  И  не уверяй меня,  что только из-за денег.  Правда,
товарищи говорят,  что дело тут не только в Сибири,  но и в одной юной
сибирячке.  -  Он  слегка подтолкнул Глеба плечом.  - Ей будет приятно
прочесть о тебе доброе слово...
     Глеб потоптался на месте, сказал тихо:
     - Да, пожалуй...
     Впереди уже помигивали поселковые огни, теплые, добрые, надежные.
     - Мне в клуб надо,  - сказал Глеб.  - Я ведь пою немного. Так что
договорим завтра.
     - Поешь? - обрадованно переспросил Бочарников. - Можно, я зайду с
тобой, послушаю...
     Пел Глеб  негромко,  низким  глуховатым  голосом.  Казалось,   он
рассказывал не только о летчиках,  которые погибли, спасая город, но и
о чем-то своем,  горьком и нежданном. Он часто оборачивался к Насте, и
она вскидывала на него глаза и улыбалась ободряюще.
     Бочарников слушал песню и думал, что скоро Насте откроется правда
об этом, наверное, первом в ее жизни парне, ее ожидает разлука, скорее
всего навсегда.
     Может статься,  что  сразу  же  ей откроется правда о бабушке,  с
которой она с такой  сердечностью  знакомила  Бочарникова,  или,  того
хуже,  -  правда  об отце.  Не останется ли она надломленной,  смятой,
озлобленной?
     Глеб кончил  петь,  и  от  дверей раздались одобрительные хлопки.
Распахнув полы плаща, к сцене шел Кашеваров.
     - Недурно,  молодой человек. Право, недурно. - Он поцеловал Насте
руку.  - Милая Настенька, вас можно поздравить с такой находкой. Зашел
случайно и не жалею. Не посетуйте на старика, коли нарушил уединение.
     - Какое уединение?  Здесь моя бабушка  и  товарищ  Бочарников  из
газеты.   Бабочка   Агочка,  знакомьтесь,  пожалуйста,  это  -  Степан
Кондратьевич Кашеваров. Я тебе рассказывала о нем.
     - А  мы  уже  знакомы,  -  весело отозвалась Агния Климентьевна и
подошла к Кашеварову.
     Он виновато улыбнулся и сказал:
     - Простите,  глазами,   видно,   становлюсь   слабоват,   но   не
припоминаю...
     - Неужто  запамятовали?  Недели,  должно  быть,  две   назад   на
Тополиной  улице вы срисовывали резьбу,  а я подошла к вам и просила о
заступничестве...
     - Господи!    Конечно,    конечно.   А   я-то   хорош...   Вашего
имени-отчества спросить не удосужился.
     - Агния Климентьевна Лебедева.
     Кашеваров отпрянул, шлепнул себя по лбу, воскликнул потрясенно:
     - Стало быть,  урожденная Бодылина!  Вот это встреча! Как во сне,
право,  как во сне!  Несказанно рад видеть вас в добром здравии.  Дочь
Бодылина!  Ей-же-ей,  это  - дорогой подарок...  - Он наклонил голову,
благоговейно коснулся губами руки Агнии Климентьевны и скосил глаза на
Бочарникова.
     - Спасибо,  - растроганно сказала Агния Климентьевна.  - Но  я-то
пуще    вас    опростоволосилась...    На    Тополиной-то   улице   вы
отрекомендовались,  а мне и невдомек,  что передо мною  сын  Кондратия
Федоровича Кашеварова.  И вот казус: превосходно помню вашего батюшку,
а сыночка запамятовала напрочь.
     Густые брови Кашеварова сблизились у переносья. Он сощурился, как
бы стараясь получше рассмотреть  Агнию  Климентьевну,  и  заговорил  с
грустной усмешкой:
     - Эх, память девичья да стариковская... Кабы вы не назвались, так
не  признал бы вас нипочем.  А Климентия Даниловича я отчетливо помню.
Могучий человечище,  необыкновенной яркости.  И телесной,  и духовной.
Острого ума и многих дарований...
     Агния Климентьевна испытующе и строго смотрела на Кашеварова, как
бы желая удостовериться в его искренности.  Взгляд ее смягчился,  щеки
разрумянились, глаза заблестели, и голос стал молодым, звонким.
     - Спасибо,  Степан Кондратьевич, на добром слове и доброй памяти.
К сожалению,  сейчас редко можно услыхать беспристрастное суждение  об
отце.  Горько, что имя и дела его забылись, а если и вспомнят, то иные
до сих пор видят в нем классового врага.
     "Один сыночек  твой  с  его  филиппиками чего стоит..." - подумал
Кашеваров и сказал сочувственно:
     - Молодость категорична,  рубит сплеча. А потому прямой долг нас,
очевидцев, рассказывать правду о прошлых днях. Мечтаю внести посильную
лепту.  Роман  пишу  о старой Сибири,  о путях здешней интеллигенции в
революцию...  - Кашеваров осекся  и  договорил  смущенно:  -  Простите
великодушно,   увлекся   я.  Но  если  бы  выкроили  вы  часок-другой,
припомнили некоторые  подробности  о  своем  отце.  Я  был  бы  весьма
благодарен.
     - Помилуйте, какие там хлопоты! Рада видеть вас у себя. Кстати, в
воскресенье у нас семейное торжество. Настеньке нашей двадцать лет. Не
откажите в любезности почтить своим присутствием...
     - Сочту за честь.
     - И вас,  молодой человек,  милости просим,  - Агния Климентьевна
слегка поклонилась Бочарникову.
     - Спасибо. Постараюсь быть.
     - Вот оно, искренне сибирское хлебосольство, - восторженно сказал
Кашеваров, оборачиваясь к Бочарникову. - Коли пир - так на весь мир...
-   Кашеваров   замолк,  взглянул  на  Глеба  и  объявил  виновато:  -
Действительно,  память у меня стала  дырявой.  Я  в  клуб-то  завернул
потому, что одна молодая особа просила вызвать вас...



     Глеб вышел   на   крыльцо   клуба.   Провальная  темнота.  Скорее
почувствовал,  чем увидел,  как отошла от стены и встала на  его  пути
Лиза.
     - Ну, здравствуй.
     - Здравствуй.
     - Ты откликался на мои приглашения быстрее.
     - Прости, - торопливо сказал Глеб, взял Лизу за локоть и, увлекая
за собой, быстро зашагал от клуба. - Кашеваров передал мне только что.
     Темнели в   палисадниках  плоские,  будто  нарисованные  деревья,
листва отливала густой чернью, как металлические венки на могилах.
     - Не  подозревала,  что  ты можешь так трогательно петь.  Или для
милого дружка и сережку из ушка? - Лиза язвительно засмеялась.
     "Для милого дружка можно и самородок..." - подумал Глеб.
     Лиза оборвала смех, заговорила зло:
     - Вообще, я многого в тебе не подозревала. Прилетела, живу в этой
дыре,  а ты только и делаешь, что прячешься от меня. Пойми, для брата,
- она опять усмехнулась, - ты ведешь себя нелепо. Николай Аристархович
и тот...
     - Ах,  Николай  Аристархович!..  -  прервал Глеб язвительно.  - Я
заходил к тебе  дважды,  но  ты  отбыла  на  его  персональном  катере
любоваться живописными берегами реки Раздольной.  А вчера...  Я просто
не решился войти, боялся нарушить ваш тэт-а-тэт.
     Глеб не заходил к Лизе,  о ее встречах и прогулках с Аксеновым он
узнал от Насти.  И внутренне обрадовался:  появился предлог  упрекнуть
Лизу.  Если  же  Лиза станет оправдываться или укорять его,  дать волю
гневу,  устроить сцену ревности,  быть в ее  глазах,  а  отчасти  и  в
собственных, покинутым и оскорбленным...
     Лиза не  упрекнула,  она  погладила  руку  Глеба  и   сказала   с
облегчением:
     - Так ты все-таки приходил.  Слава богу. А я-то думала... Эх, ты,
Отелло!  Николай  Аристархович  - милый,  гостеприимный человек.  И не
более того.
     - Зачем ты назвалась моей сестрой?
     - Кем же мне было назваться? Кто я тебе: жена, невеста?
     - Тебе так нужна определенность?  Обходились мы без нее в Москве.
Могли бы и дальше.
     - В Москве - да.  Там можно затеряться в толпе.  А здесь я - кто?
Любовница?  Теперь,  правда,  выражаются деликатнее:  подруга... Но не
могла же я объяснять тому же Николаю Аристарховичу:  я - подруга Глеба
Карасева,  лечу за тридевять земель,  потому  что  мой  друг  перестал
писать...
     "Переводить деньги и посылать посылки..." - думал Глеб.
     - Кем  я  могла  назваться,  когда  увидела  тебя  разомлевшим от
телячьей нежности рядом с дочкой Аксенова?  Нет,  я не ревную  тебя  к
этой...  -  губы  Лизы  брезгливо дернулись.  Она увидела протестующее
движение Глеба,  продолжала напористо:  - Не заявлять же мне было свои
права на тебя.  Вдруг твоя дама при всем честном народе станет таскать
меня за волосы,  вдруг ты ответишь мне старой, как мир, сентенцией для
таких случаев: "И я не я, и лошадь не моя".
     Синева с чернью  разлиты  кругом.  Синела  дорога,  синели  пятна
лунного  света  на стенах и крышах,  чернела тайга за речкой,  чернели
ставни окон.
     Глеб ставил  ноги  бесшумно,  будто  крался  по Бодылинской тропе
через гари и сухостой.  И все время казалось:  это  снится  ему...  Он
жалел  себя,  жалел  Лизу,  но  не  мог признаться ей в своей жалости,
протянуть руку.  Лиза оскорблена  его  холодностью,  нетерпеливо  ждет
слов, которые сломали бы разделившую их стену, но у него не было права
на   искренность   и   откровенность.   Откровенность   могла    стать
убийственной,  в прямом смысле слова,  для него, для Насти, даже и для
этой женщины,  не подозревавшей,  какой опасности подвергает она себя,
приехав сюда.  Он проклинал себя, но ничего не мог изменить. И вдруг с
удивлением и потаенной радостью осознал:  дело  не  только  в  запрете
Шилова...
     - Ты думаешь,  мне легко?! - услыхал он гневный полушепот Лизы. -
Твоя мамаша смотрит волком:  как же, совратила ее юное дитятко. Соседи
перешептываются  мне  вслед.  Любимый  муж   красноречиво   молчит   и
отправляется на год в океанское плавание.  На прощание говорит: почему
бы тебе не провести часть отпуска в Сибири.  Ленку можно  отправить  к
моим  старикам в Николаев...  Какое великодушие!  Так сказать,  развод
по-Каренински!  И самое парадоксальное,  что я  поступаю  именно  так:
отправляю Ленку к старикам и лечу сюда.  Ты вдруг перестал отвечать на
мои письма.  А у меня щемит сердце. Я же знаю, что в любую минуту тебя
могут...  - Наверное,  она здорово разволновалась,  едва не произнесла
слов,  которые были под строжайшим запретом. - С тобой могут произойти
неприятности...  Прилетела.  Потратилась.  А  для  чего?  Чтобы тайком
встретиться с тобой,  выслушивать упреки.  И это в  поселке,  где  нас
никто не знает! - Лиза громко всхлипнула.
     - Лиза, ну не надо! - Глеб коснулся ее плеча.
     Она схватила Глеба за руку,  потянула к палисаднику.  На скамье у
ворот обвила руками шею Глеба,  приблизила к себе его  лицо  и  горячо
зашептала:
     - Это же я...  Мы!  Неужели ты забыл наш солнечный  троллейбус...
Помнишь, как мы чинили пробки!
     Глеб чувствовал:  вдруг исчез воздух,  пересохло во  рту  и  руки
отяжелели.  Ощущая  на  лице обжигающее дыхание Лизы,  податливость ее
тела, он теснее приник к ней, отыскал губами ее губы...
     И тут  над  головой  Глеба  просвистел  камень.  Глеб  вздрогнул,
прикрыл рукой голову Лизы и не заметил,  откуда вынырнул человек,  что
шаткой  походкой направился к ним.  На лбу у Глеба выступила испарина:
Шилов!
     - Сигаретку поднесли бы ночному страннику... - Шилов всмотрелся в
Глеба,  пьяно оскалился: - О, Глебка! Друг ситцевый! Здорово, кореш! А
это   кто  с  тобой?  -  приблизил  свое  лицо  к  лицу  Лизы,  заорал
возбужденно: - У, какая куколка! Знакомь с подружкой. - И потянул Лизу
за руку.
     Она возмущенно крикнула:
     - Ты   почему  позволяешь,  Глеб,  этому...  -  но,  взглянув  на
остолбеневшего Глеба,  закончила гневным полушепотом:  - Это  какой-то
кошмар!  Ты струсил!  Все здесь какие-то психи!  Я завтра же уеду! - и
взбежала на крыльцо общежития.
     - И  правильно сделаешь,  - проводив ее тяжелым взглядом,  сказал
Шилов. - Почему она здесь?
     - Так она сама... - стыдясь своего заискивающего тона, пролепетал
Глеб.
     - Сама-а...  - передразнил Шилов.  - Ты вот что, карась-идеалист,
ты мне шарики не крути.  И чтобы я вас больше не видел вдвоем. Помнишь
наш уговор?  То-то... Ты меня знаешь. Старуха вон приехала. Не дай бог
испортить нам обедню.





     Агния Климентьевна,  разом скинув со своих плеч  десятка  полтора
лет, позабыв о недугах, сновала по поселку в поисках стерлядки, свежих
огурцов, клубники, хлопотала на кухне, перелистывала поварские книги и
пожелтелые рецепты, предусмотрительно привезенные из дому.
     Николай Аристархович благодушно подтрунивал:
     - Ты рассчитываешь на недельный пир?  Или на то,  что за столом у
нас соберутся Гаргантюа?..
     - Не знаю,  приглашал ли ты Гаргантюа,  но помню,  что ты по деду
Бодылин!  А у Бодылиных коли в доме пир,  так  по  всей  улице  неделю
похмелье...  Ведь будут не только твои сослуживцы,  которые совершенно
не ценят тонкостей  кухни,  но  и  Кашеваров  -  столичный  литератор,
светский человек и,  как я полагаю, большой гурман, Бочарников - очень
интеллигентный юноша.  Пригласили эту молодую даму - москвичку. Мне бы
не хотелось дать им повод для неудовольствия.
     ...Первыми из  приглашенных  пришла  чета  Панкратовых.  Владимир
Николаевич, главный инженер рудника, потянулся было привычно потрепать
Настю по волосам,  но смутился,  поцеловал ей  руку,  торопливо  подал
подарок  и обрадованно,  словно год с ним не встречался,  устремился к
Аксенову.
     Надежда Сергеевна улыбнулась Насте:
     - А ты,  Настюша,  становишься  красавицей.  Не  присмотрела  еще
жениха?  Да ты не красней. Как говорят, се ля ви... - И объявила Агнии
Климентьевне:  - Право же, вы прекрасно выглядите. Вам никогда не дашь
ваших лег,  тоже хоть замуж выдавай.  А что, не присмотреть ли для вас
этакого бравого полковника-отставничка, а то и генерала?..
     Каждый год  Надежда  Сергеевна  слово в слово повторяла эти речи.
Агния Климентьевна благодарила ее за участие и задорно соглашалась: "А
что,  можно  и отставничка.  Вполне еще могу составить молодцу счастье
жизни. Только я разборчива. Мне подавай чернобрового и черноусого, без
одышки  и,  пардон,  геморроя.  Так  что  уж,  ежели  сватать,  то  не
отставничка,  а строевичка".  Настя  напоминала:  "В  твоем  возрасте,
бабочка  Агочка,  в  строю  только маршалы.  А для маршала ты довольно
легкомысленна".  Агния  Климентьевна  заверяла:   "Какие   мои   годы.
Посерьезнею".  И всем было хорошо. Все смеялись. Такой разговор в этот
день стал обязательным, как именинный пирог.
     Но сегодня   Агния  Климентьевна  выслушала  гостью  рассеянно  и
сказала со вздохом:
     - К  чему  мне отставничок?  Наливать две грелки вместо одной?  А
врачу лечить в одном доме две гипертонии?
     Настя с тревогой взглянула на нее, спросила:
     - Бабочка Агочка не в духе?  Хмуришься чего-то. И вот... замуж не
хочешь за отставничка.
     Агния Климентьевна улыбнулась с усилием:
     - Старость,  что  осень.  То  дождь,  то  ведро,  а  то и снежком
припорошит. Даст бог, все обойдется.
     Настя встречала гостей, благодарила за поздравления, но из головы
не выходило:  что стряслось с бабушкой.  Утром кружила по дому быстрее
молодой,  напевала даже вполголоса.  Потом пошла в магазин, на почту и
возвратилась сама не своя.  Лицо осунувшееся, как после болезни. Уж не
обидел ли кто-нибудь? Она же такая ранимая, незащищенная.
     Надо порасспросить бабушку да, может быть, уложить в постель.
     Вошел Глеб.
     - Поздравляю, - весело сказал он и подал Насте хохломской росписи
матрешку. Важная, надутая, она отливала позолотою и лазурью.
     Глеб отвел руку из-за спины, протянул Насте букетик лилий.
     - Твои любимые, желтые.
     "Сейчас лилии можно отыскать разве что на Касьяновском болоте,  -
прикинула  Настя.  - Это километров десять от гидравлики по тайге,  по
ручьям".  И у Насти сердце зашлось благодарностью от  того,  что  Глеб
продирался  двадцать  километров  по  тайге,  чтобы  нарвать эти самые
прекрасные на свете цветы.
     Глеб видел проворные руки Насти,  когда она наливала воду в вазу,
ставила  цветы,  но  не  мог  отделаться  от  ощущения,  что  все  это
совершается не с ним,  что он,  Глеб,  будто в детстве,  поглядывает в
щелочку на чужой праздник,  и в любую  минуту  его  могут  прогнать  с
позором.  Предчувствие  того  страшного  и  стыдного,  что  непременно
стрясется с ним,  навещало его и прежде.  Он свыкся с  этим  чувством,
старался  не  поддаваться  ему.  Но  после  разговора с Лизой ожидание
неминуемой расплаты вновь обострилось в нем.  Слабая надежда на  чудо,
на  то,  что все как-то обойдется,  исчезла окончательно.  Шилов скоро
потребует исполнения третьего желания Великого артиста.  И не  простит
ослушания.  И что станется тогда с Настей,  с Агнией Климентьевной,  с
этим таким счастливым сейчас домом?
     Может быть, пока ничего не случилось, открыть Насте правду, пусть
она вершит суд...  Нет, Настя не станет мириться с тем, что он не тот,
кем  казался...  Самое страшное для человека занимать место в жизни по
чужому билету.  А может быть,  права Лиза: главное, уметь подать себя.
Каждый  в  глазах других стоит столько,  во сколько он оценивает себя.
Каждому честь по собственному тарифу...  А вдруг  все...  проще:  Лиза
любит его и принимает таким,  какой он есть, а Настя выдумала его и не
захочет знать иного, не примет иным...
     - Ты что, Глеб? - долетел до него голос Насти. - Зову, зову, а ты
не слышишь.
     - Прости, задумался.
     "Сказать?" - Глеб зажмурился,  а когда открыл глаза,  прямо перед
собой  увидел  портрет старика.  Всмотрелся и понял,  что там вовсе не
старик. Слегка вьющиеся черные волосы разметались над просторным лбом.
Широкое лицо с крутыми скулами удлинено бородой.  Черные глаза пытливо
рассматривали Глеба,  и мерцала во взгляде  глумливая  усмешка.  Глебу
стало  не  по себе от его потаенной издевки.  Он припомнил,  как Шилов
наставлял:  "Войдешь к ним, сразу увидишь портрет. Ты всмотрись в него
да  и спроси:  не Климентий ли,  мол,  Данилович Бодылин изображен.  А
дальше разливайся насчет трагической  судьбы..."  Замирая  от  желания
ослушаться приказа Шилова, Глеб сказал:
     - Смотрю на портрет,  знаю,  что известный  человек,  а  не  могу
вспомнить, кто именно...
     - Мой прадед, Климентий Данилович Бодылин.
     Наслаждаясь неожиданной смелостью, радуясь тому, что действует не
по  сценарию  Шилова,  Глеб,  передавая  инициативу  разговора  Насте,
спросил:
     - Бодылинская тропа...  Бодылинские  отвалы,  так?  Он  кем  был,
геологом, что ли?
     - Отчасти.  А вообще-то до революции владел всем  этим  поселком.
Только  тогда  здесь  был  прииск,  Богоданный.  Но  он  был не только
золотопромышленник,  но  еще  довольно  известный   геолог,   географ,
инженер...
     - Светлая  голова,  крупная,  хотя  и  трагически  противоречивая
личность! - с пафосом произнес за спиной Глеба чей-то голос.
     Глеб дернулся, как от удара, и обернулся. За спиной у него стояли
Кашеваров   и   корреспондент  Бочарников.  Кашеваров  шагнул  вперед,
отечески улыбнулся Насте,  извлек из кармана коробочку,  взял  Настину
руку, положил коробочку ей на ладонь, пальцем приподнял крышку...
     "Светлая голова,  хотя и трагически противоречивая  личность",  -
гвоздило  в мозгу Глеба.  Сомнений не было:  именно эти слова повторял
Шилов, когда они сидели на лесине в ночной тайге.
     И опять   душу  Глеба  щемило  тоскливое  чувство:  он  на  чужом
празднике, откуда его скоро и неизбежно прогонят с позором.
     Он прижался  к стене,  бочком сделал несколько шагов к двери.  Но
дорогу ему заступили Май Севостьянович Оладышкин и художник Метелкин.
     Торжественные, запыхавшиеся,   они   водрузили   посреди  комнаты
завернутый в холстину предмет.
     - Примите,  Анастасия Николаевна, ваш портрет, от чистого сердца,
- патетически произнес Оладышкин.



     Агния Климентьевна притулилась на  краешке  тахты.  И  была  рада
тому,  что  о  ней  позабыли.  Вечер  был  в  той поре,  когда уже все
перемешалось, каждый веселился как мог.
     Май Севостьянович с бутылкой шампанского и двумя фужерами в руках
высматривал то одну,  то другую  жертву,  тянул  в  дальний  угол  для
"конфиденциального   тоста",   наполнял   фужеры  и,  захлебываясь  от
умиления,  произносил речь, столь длинную и витиеватую, что компаньон,
не дослушав, ускользал от него.
     Агния Климентьевна покачала осуждающе головой и  перевела  взгляд
на  Николая  и  его  партнершу по танцу.  Ну и заводила эта московская
гостья!  И недоумевала про себя:  чисто негры  на  ритуальном  игрище.
Настя не раз объясняла ей:
     - Наше время - время стремительных ритмов.
     Стремительных так стремительных. Старость консервативна. Когда-то
на чарльстон и фокстрот тоже брюзжали, но с каким упоением отплясывала
их Агния Климентьевна в своей ленинградской квартире...
     Пока собирались приглашенные,  Николенька сделался  рассеянным  и
все  нетерпеливо  посматривал  на  дверь.  Но едва появилась Елизавета
Ивановна,  этакая нездешняя "прекрасная дама", сын поддернул узелок на
редкость тщательно повязанного галстука,  пригладил волосы,  с улыбкой
направился к  гостье  и,  к  удивлению  Агнии  Климентьевны,  галантно
поцеловал руку и объявил:
     - Друзья,  позвольте представить вам Елизавету  Ивановну  Гущину.
Счастливый  случай  свел  нас  в самолете,  и теперь я рад видеть ее у
себя...
     "Откуда такое  красноречие и эта суетливость,  - удивлялась Агния
Климентьевна.  - Вдовел пятнадцать лет.  Сколько женщин имели на  него
виды,  он  не  дрогнул.  Однолюб  - и точка.  Матери не может простить
второго замужества.  Замужества!  Кто  бы  знал!..  И  вот,  на  тебе:
"счастливый случай в самолете..." Или верно замечено:  седина в бороду
- бес в ребро!.."
     Ох, как   бы  не  к  худу...  Худого-то  и  так  вдосталь.  Агния
Климентьевна опустила руку в карман, нащупала письмо.
     Уже много   часов   после  прочтения  письма  Агния  Климентьевна
приказывала себе позабыть, не думать о нем. Хотя бы ненадолго, хотя бы
до  завтрашнего  утра...  Не портить людям настроение своим удрученным
видом,  не омрачать Настеньке единственного  в  жизни  дня  -  дня  ее
двадцатилетия.
     Нет, отмахнуться от  полученных  известий  -  это  по-страусиному
голову прятать от опасности.  В любое мгновение в этот дом, к милым ей
людям может ворваться беда, может пролиться кровь. Ладно бы только ее,
Агнии Климентьерны - она свое отжила уже, - но ведь и Николеньки, даже
Настеньки...  А кто поручится,  что уже не ворвалась,  что злодей не в
доме...
     Но кто  же  он?  Кто?!  Этот  птенец  Глеб,  так  робко  и  вовсе
несовременно  влюбленный  в Настеньку?  Милый,  деликатный Бочарников?
Экстравагантная Елизавета  Ивановна?  Такой  обходительный  Кашеваров?
Господи, придут же в голову этакие нелепицы! И все-таки нельзя одной с
такой докукой...  Поскорее сказать обо всем Николаю. Он мужчина, воин,
сумеет заступить дорогу беде.
     Но как  открыться,  покаяться  в  таком  прегрешении  даже  перед
сыном?!  Мыслимо  ли  нарушить  клятву,  что дала умиравшему Аристарху
Николаевичу...
     И на   свои  старушечьи  плечи  взвалить  такую  ношу  немыслимо.
Подломятся...  О Настеньке и вовсе речи нет. Лучше в омут головой, чем
девочке открыть такое о прадеде и деде...
     С кем же поделиться нежданным горем? Агния Климентьевна задержала
взгляд на Кашеварове.
     Вспомнила, как впервые повстречала на  Тополиной  улице,  еще  не
зная,  что  за человек перед ней,  потянулась к нему душой,  попросила
защиты.
     А ведь сердце - вещун,  первое чувство самое верное.  И вообще, у
нее всю жизнь тонкое чутье на людей.
     Так, может быть,  довериться своему первому чувству,  не истязать
себя страхами,  а открыться  постороннему,  зато  хорошему,  надежному
человеку. Агния Климентьевна снова посмотрела на Степана Кондратьевича
и   окончательно    решила:    прирожденный    поверенный,    солиден.
Респектабелен.  Рассудителен.  А главное, хранит почтительную память о
Климентии Даниловиче.
     Прогуливались вместе  со Степаном Кондратьевичем по окрестностям,
и неизменно говорил  он  о  Бодылине,  восхищался  им,  рассказывал  о
будущем  своем  романе,  в  котором  во  всеуслышание  воздаст должное
сибирскому магнату.  Вспоминал о своем отце  Кондратии  Федоровиче.  И
получалось  по  его словам,  что и Кашеваров-старший преклонялся перед
Бодылиным.  И об  Аристархе  Николаевиче  Кашеваров  отзывался  весьма
лестно.
     От его речей теплело на душе Агнии Климентьевны.  После  стольких
лет  отчужденности,  даже  враждебности к отцу,  услыхать о нем доброе
слово. Да еще от такого достойного человека.
     А Кашеваров,  словно бы разгадав смятение Агнии Климентьевны, сам
подошел к ней и весело пригласил:
     - А не выйти ли нам с вами на круг?
     Но Агния Климентьевна оглядела его от носков  лаковых  туфель  до
седых,  все  еще  пышных  волос  и после продолжительной паузы сказала
озабоченно:
     - У меня к вам дело, не терпящее отлагательства.
     - Всегда к вашим услугам, сударыня.
     - Мне  кажется,  я  попала  в  довольно  двусмысленное положение.
Человек вы многоопытный,  как мне сдается,  искренне расположенный  ко
мне.  Ваш совет крайне ценен. Словом, сделайте одолжение, прочтите это
письмо.
     То было письмо из Москвы. Свояченица покойного ювелира Никандрова
описывала печальное событие в домике на Восьмом проезде Марьиной рощи.
     Письмо заканчивалось   так:  "Поскольку,  глубокоуважаемая  Агния
Климентьевна,  ваше поздравление Ивану Северьяновичу с днем ангела  не
застало его в живых, а я слышала от покойного о вашей к нему доброте и
внимании,  сочла своим долгом уведомить вас о его кончине  и  наказать
вам беречь себя,  не допускать к себе посторонних личностей.  Своим же
умом я так располагаю:  ежели злодеи достигли до Ивана Северьяновича и
пытали  у него про клады вашего покойного батюшки,  так доберутся и до
вас,  чтобы забрать то,  что  досталось  вам  в  наследство.  Так  что
остерегайтесь их повсечасно. Помните, что береженого бог бережет..."
     Взгляд Кашеварова  медленно  скользил  по  строчкам,  то  и  дело
останавливаясь  и  как  бы  насквозь проницая их.  Он закончил чтение,
бережно сложил письмо и машинально понес себе в карман.
     - Нет,  позвольте,  - удержала его за руку Агния Климентьевна.  -
Простите,  я не могу доверить его даже вам.  Смерть моя, может быть, в
этом письме или хуже того - бесчестие на старости лет...
     - Фантасмагория!  И не менее  того.  А  ваша  корреспондентка  не
того... не преувеличивает? Ведь, чай, в возрасте?
     - Увы,  не   преувеличивает,   -   печально   подтвердила   Агния
Климентьевна.  Как надеялась она, что Кашеваров подскажет ей выход. Но
похоже,  что и Кашеваров растерян и,  пожалуй,  напуган не  меньше  ее
самой.  Агния  Климентьевна  заслонилась  ладонью  от  света  и  почти
простонала:  - Господи, когда только развеется этот кошмар? Полвека он
тяготеет  над нашей семьей!  Это погубило отца.  Укоротило жизнь моему
мужу. Теперь, видно, мой черед... Неужели это коснется и Настеньки?..
     - Ну,  зачем же так?  - Кашеваров пожал ее сухие вялые пальцы.  -
Ведь не на необитаемом острове.  Надеюсь,  вы поставили в  известность
Николая Аристарховича?
     - К сожалению, такая откровенность с ним исключена для меня.
     - М-да,  положение...  Хотя,  коль  скоро  милиция в курсе,  они,
конечно, примут превентивные меры.
     - А  проку?  Что  они,  учредят здесь пост для моей охраны?  Да и
появление их в доме крайне нежелательно: это значит для меня открыться
Николаю и Насте...
     - Так,  может быть, уехать? - предложил Кашеваров. - Сослаться на
необходимость, ну... хотя бы срочной медицинской консультации...
     - А куда?  Куда уехать,  когда все здесь?!  - Агния  Климентьевна
покусывала губы, сдерживая слезы. - Когда в любой момент ждешь гостя.
     Кашеваров склонился почти к  самому  ее  лицу  и  спросил  одними
губами:
     - Какого еще гостя?
     На них никто не обращал внимания.  Продолжались танцы.  Кашеваров
нервно потер руки, сказал:
     - Ваша тайна - моя тайна.  Я вас не принуждаю к откровенности. Но
как же в таком случае я подам вам совет?
     - Извините меня, - просительно заговорила Агния Климентьевна. - Я
совершенно лишилась здравого смысла.  Так вот... Но только, ради бога,
никому...  Вы станете четвертым человеком,  кто осведомлен об этом. Ко
мне могут прийти от брата Афанасия. Помните его?
     - Весьма смутно, - Кашеваров осмотрелся и спросил, понизив голос:
- Как я понимаю,  к вам придут не  для  того,  чтобы  сказать  "добрый
день!"
     - Такова была воля отца.  Ну,  а я...  Вдруг я не смогу выполнить
его желания.
     - Почему же не сможете? - Кашеваров строго глядел ей в глаза.
     - Его требования могут оказаться чрезмерными.  Каждый имеет право
подумать о себе.
     - Позвольте.  А  как  вы  узнаете,  что  гость именно от Афанасия
Климентьевича? Или есть какой-то знак, пароль?
     - Есть. Я опасаюсь, что Никандрова навестил именно он! Теперь вот
сиди и жди.  Арестуют его,  узнают, куда шел, зачем... Бесчестье мне и
перед сыном позор.  И встретиться с ним страшно.  Чувствую, близок мой
смертный час...



     - Покружимся,  братец, - Лиза из-под приспущенных ресниц оглядела
Глеба и добавила насмешливо: - Кролик...
     Глеб покорно положил свою руку ей на спину,  сразу  же  сбился  с
такта. Лиза усмехнулась и скомандовала вполголоса:
     - Веди на балкон!
     Она прикрыла  за  собой  балконную  дверь.  И  Глеб задохнулся от
наступившей вдруг оглушительной  тишины,  от  нелепого  их  уединения.
Чтобы   стряхнуть  с  себя  мучительную  неловкость,  произнес  фразу,
услышанную от кого-то из гостей:
     - А партнерша-то у Николая Аристарховича безжалостная. Утанцевала
старичка до посинения...
     - Ревнуешь?
     - Тебя это удивило бы? - Глеб повернул ее за плечо.
     - Очень.  -  Она скинула со своего плеча руку Глеба.  - Я ведь не
ревную,  хотя имею основания.  Даже одобряю твой  династический  брак.
Куда спокойнее и вернее,  чем твои...  приработки. - Балконная решетка
лязгнула.  Лиза замолкла,  покосилась на Глеба.  Он  перегнулся  через
решетку,  свесился  в  черный провал.  - Я могла бы одним дыханием,  -
назидательно продолжала она, - смести твои планы. Но я не делаю этого.
Разве это не подвиг для покинутой женщины?
     - Подвиг?!  Ты вынуждена молчать.  Мы одной веревочкой связаны. И
судьба у нас одна.
     - Ну,  не скажи.  Я справлялась в Кодексе,  в худшем случае  меня
обвинят в недоносительстве. Это далеко не то, что отмерят тебе. К тому
же,  если я все расскажу,  отпадает,  естественно, и недоносительство.
Хотя,  конечно,  в  любом  случае  это сопряжено для меня с некоторыми
неудобствами.  Ты  можешь  разоблачить  меня,  предать,  так  сказать,
гласности наше прошлое...  Но нам это взаимно невыгодно. Как видишь, я
откровенна. Неужели ты и этого не оценишь?
     Глеб подался  к  ней,  будто  ударить  собрался,  но сунул руки в
карманы и заговорил сквозь зубы:
     - Хватит  красивых поз!  Они-то и загнали меня сюда.  А теперь ты
рассчитала все выгоды и нацелилась на Аксенова. И я с радостью раскрою
ему глаза...
     - И поплатишься многими годами свободы,  а то и жизнью!  - жестко
сказала  Лиза.  -  А я лишь репутацией в глазах моралистов.  В позиции
каждого из нас есть свои плюсы и минусы.  А наши интересы, как пишут в
коммюнике,   совпадают.   Придется   нам,   видимо,  забыть  некоторые
подробности друг о друге.
     Живя в Октябрьском, Лиза заставила себя примириться с охлаждением
Глеба.  Как ни горько было  ей,  но  она  понимала:  любой  нормальный
человек  поступил  бы так же на его месте.  Настя откроет перед Глебом
иные  жизненные  возможности.  Но  понять  еще  не  значило  простить,
позабыть женскую обиду.
     А может,   проявить   великодушие?   Про   таких,   как   Николай
Аристархович,  говорят: за ним, как за каменной стеной. А для женщины,
которой под тридцать,  надежность и житейская  прочность  ее  спутника
куда важнее привлекательности и пылкости.
     Разумеется, Аксенов немолод,  угловат,  грузен -  этакий  матерый
медведь на задних лапах.  Но такая внешность в Москве может показаться
даже экзотической:  сибиряк в натуральную величину.  Верно, он склонен
отказаться от предложения переехать в столицу,  но придется поднажать.
И все будет в порядке.  Хорошая квартира,  новый круг знакомств, новые
родственники.  А что?  Стать мачехой Насти и... тещей Глеба. Это будет
для него страшная месть.  Пусть смотрит,  ревнует и казнится. Вдосталь
насладиться  местью,  а лет этак через десять,  когда Аксенов выйдет в
тираж, простить.
     Так думала, так мечтала Лиза, но вот уже больше недели она здесь,
а Николай Аристархович остается для нее загадкой,  "вещью в себе", как
кокетливо  назвала  она  его  однажды,  а  он  усмехнулся иронически и
уклонился от продолжения разговора.
     Аксенов очень занятый человек,  но все-таки ежедневно находит для
нее свободные часы...  Сам,  встав за рулевого,  на своем директорском
катере прокатил ее по реке Раздольной.  Они встретили закат. По черной
маслянистой  воде  возвращались  в  поселок.  На  прощание  он   очень
пристально заглянул в глаза Лизы.  Она знала: в эту минуту глаза у нее
были глубокими и лучистыми, но Аксенов поцеловал ей руку - и только. А
когда ушел, у Лизы долго горели уши, будто кто надрал их.
     Сегодня, войдя к Аксеновым,  она по заблестевшим  глазам  Николая
Аристарховича поняла, что тот с нетерпением ожидал ее. Гордо, как свою
избранницу,  представил  гостям,  с  таким   придыханием   сказал   "о
счастливом случае в самолете", что она поверила: все сбудется...
     Оставшись с ним наедине,  она тепло и одобрительно отзывалась  об
его семье,  его доме. Он благодарно сжал пальцы ее руки. Это прибавило
смелости Лизе.  И,  придав своему тону искренность,  задушевность,  на
какие только была способна,  заговорила об одиночестве,  имея в виду и
себя, и Николая Аристарховича.
     Но Аксенов   вдруг  отпустил  ее  руку,  рассмеялся  и  грубовато
напомнил расхожую мудрость о том одиночестве,  которое приятно,  когда
есть  кто-то рядом,  кому можно пожаловаться на это одиночество.  Лизе
хотелось ответить дерзостью,  но она весело согласилась.  И опять было
стыдно, стыдно до слез...
     А сейчас Лиза,  перегнувшись через балконные  перила,  пристально
всматривалась  в  черный  провал внизу и мысленно клялась себе вновь и
вновь штурмовать Аксенова до победы.  Ведь ничего еще  не  потеряно...
Она покосилась на Глеба и сказала мечтательно:
     - Не исключено,  что я стану мамой Насти,  а значит,  и твоей.  Я
обещаю быть любящей мамой,  мой нервный,  вспыльчивый мальчик. Ты ведь
знаешь меня,  я умею быть нежной... - Она засмеялась, потрепала его по
волосам.
     Внизу серела,  точно  пеплом  усыпанная,  дорога.  Еле   разжимая
задеревенелые губы, Глеб крикнул:
     - Дрянь!  Просто невероятно,  какая ты дрянь...  - И ударом  ноги
распахнул дверь в комнату.



     Глеб бегом спустился по лестнице,  остановился у дверей подъезда:
решат, что напился и ударился в бега...
     Из окна  на  землю  падали  квадраты света,  между ними до самого
забора тянулись рваные полосы мрака.  Чернели гаражи и сарайчики. Надо
побыть   одному,   подумать,  особенно  когда  тебе  предлагают  такой
дружеский союз, какой предложила сейчас Лиза.
     На плечо   Глеба   опустилась   чья-то  рука.  В  сумраке  смутно
проступало лицо Насти.
     - Ты   здесь?  -  глаза  ее  в  зыбком  свете  были  огромными  и
настороженными.  Она тревожно заглянула  в  лицо  Глебу,  повторила  с
облегчением:   -  Хорошо,  что  ты  здесь.  Что  случилось?  Ты  плохо
чувствуешь себя?  Я подумала:  вы поссорились.  Но она такая  веселая.
Танцует с папой.
     - Танцует,  - машинально повторил Глеб и вдруг прижался  щекой  к
Настиной руке. Она стала такой горячей, что кожу на щеке обожгло.
     - А лицо у тебя  горячущее  какое,  -  Настя  ласково  пошевелила
пальцами, совсем как когда-то его отец, приложила ладонь ко лбу Глеба,
спросила тревожно:  - Ты не заболел?  Мне кажется, у тебя температура!
Пойдем  наверх!  - Настя говорила быстро,  не задумываясь над словами,
стремясь успокоить Глеба.  Она  не  знала,  что  встревожило  его,  но
чувствовала:  ему плохо, он почти в отчаянии. И сердце Насти заныло, и
ей  стало  холодно,  будто  на  хиусе  в  январе.  -   Пойдем,   Глеб,
простудишься чего доброго. Тебе надо выпить, согреться, успокоиться.
     Глеб смотрел в глаза Насти,  блестевшие не то от слез,  не то  от
внутреннего жара, и видел в них свою боль, свое смятение и разом, всем
существом мужчины понял:  вот она,  единственная, какую встретишь лишь
однажды в жизни. На шее Насти часто пульсировала жилка. Глеб испуганно
смотрел на этот трепетный голубоватый жгутик и  думал:  наверное,  это
самое  уязвимое  место  у  человека.  Чтобы  жилка не пульсировала так
часто, надо, чтобы человек меньше испытывал горя...
     Во рту  Глеба  стало сухо и терпко,  к горлу подкатил солоноватый
ком.  Глеб осторожно привлек Настю к себе,  прикрыл жгутик на  ее  шее
своей ладонью.
     - Пойдем!  - сказал Глеб осевшим голосом.  - Туда,  - он кивнул в
сторону раскрытых ворот.
     Луна словно бы стряхнула  с  себя  вялость,  раскалилась  ярко  и
щедро. Пологий глинистый взвоз к реке налился теплой желтизной спелого
хлеба,  у  береговой  кромки  заблестел  галечник.  Река   Раздольная,
притихшая,   усталая,   накрылась   лунным  рядном,  что  тянулось  от
заиндевелого березняка  таежной  опушки  к  завесе  тумана  на  другом
берегу.
     Настя и Глеб,  взявшись за руки,  почти  крадучись  спустились  к
реке.  Не разнимая рук,  сели в лодку у берега.  Плечо Насти согревало
плечо Глеба,  ее ладошка, твердая и горячая, успокоилась в его широкой
задубелой  ладони,  ее волосы колыхались от его дыхания и скользили по
щеке Глеба.
     - Никогда не видел такого,  - сказал Глеб.  - Луна,  оказывается,
живописец лучше Метелкина...
     Настя засмеялась счастливо и сказала:
     - Цепь у лодки хрустальная и облачко дышит...
     - И волосы у тебя дымятся.
     - Что ты! - Настя прикрыла ладонями волосы.
     - Это от луны, глупенькая!
     Глеб думал о том,  что до сих пор он ни черта не знал,  не  видел
вокруг.  Не  знал,  как  это  отлично,  когда  кругом тишина,  а рядом
девчонка, самая обычная, но единственная, поверившая в тебя, в то, что
ты такой, какой ей нужен, и лучшего не надо. А ты отшагал двадцать три
года и даже не знал,  что бывает такое...  Тебе некогда было постигать
это. Ты пробивал себе место под солнцем, делал деньги, о происхождении
которых  не  спрашивают  "интеллигентные  люди"...  Только  хватит  ли
добытого тобой,  чтобы оплатить право видеть, как льется вечерний свет
в открытое окошко клуба и жарко вспыхивают золотые точки в глазах той,
что  поверила  в  тебя.  Как  пламенеют на солнце и дымятся от луны ее
волосы.  А право честно пожать руку твоему товарищу, с чистой совестью
прочесть написанное о тебе в газете?
     Неужели это право ты обретешь лишь после того,  как годы  и  годы
насмотришься на лунные брызги на шипах колючей проволоки... Не слишком
ли тяжела плата за слепоту и самоуверенность?  Но ведь иной платы нет.
Так, может быть, поскорее начать расчеты?!
     - О чем ты думаешь? - тихо спросила Настя.
     - О  чем?  - заговорил Глеб,  не отводя взгляда от тревожных глаз
Насти.  - Про человека, который только сам про себя знает, кто он есть
на  самом деле,  который сжег свою юность,  а может быть,  и всю жизнь
ради...  Ради черт знает какой мишуры. Который отмерил треть жизни, но
не  знал,  что  такое любовь.  Да что там любовь!  Не знал,  что такое
лунная ночь,  когда тишина и голубая листва.  Про  человека,  которого
считают хорошим,  добрым, бывалым. В него влюбляются девушки, товарищи
ставят в пример,  а он,  только он один знает,  что на самом  деле  он
подонок...
     - Про кого ты,  Глеб? - повторила Настя еле слышно и встала перед
ним.
     Глеб напрягся.  Нет.  Если он скажет,  Настя сбежит.  Да  сначала
пощечину влепит.  Поувесистей,  похлеще... Он скривил губы в ухмылке и
сказал:
     - Бочарников,   корреспондент,  как-то  рассказывал  о  человеке,
который живет по "чужому билету".  Ну,  с той поры и заело меня.  Если
напишут про такого... Интересно, да?
     Настя, не  отвечая,  смотрела  на  него  нахмурившись,  не  уводя
взгляда, сказала, словно бы внушая себе:
     - Значит, снова разыграл меня, да? Хорошо, думаешь, постоянно так
мучить человека?
     - Прости,  - начал Глеб,  проклиная и жалея себя.  Он понял,  что
ничего  уже  не в силах изменить ни в прошлой своей жизни,  ни в своем
отношении к Насте. Ужасаясь, что сейчас, сию минуту он мог потерять ее
навсегда,  Глеб,  будто  в  земном  поклоне,  качнулся к ее бледному в
лунном свете лицу,  сомкнул на ее шее свои напрягшиеся разом  руки  и,
словно  во сне,  ощутил ее ладони на своей шее,  жадно нашел губами ее
губы.
     - Навсегда, да?
     - Навсегда! - клятвенно заверил Глеб. - Навсегда? А если болезнь,
позор, разлука, беда какая?
     - Все равно навсегда!





     Кашеваров вздрогнул, открыл глаза. Всю ночь мучили кошмары: не то
спасался от кого-то, не то гнался за кем-то. Болело сердце, не хватало
воздуха.
     "Старость, видно, - подумал Кашеваров. - Или занемог некстати".
     Он стал внушать себе,  что совершенно здоров  и  не  по  возрасту
крепок. Просто устал изрядно, и застолье у Аксеновых было обильным. Но
мысли эти не успокоили.  Лучшие годы далеко позади, и как ни храбрись,
а  настигла  одинокая  старость.  Занедужь,  застрянь он в этой глуши,
исчезни совсем,  никто не станет оплакивать,  да,  пожалуй, никто и не
заметит его исчезновения.
     Он с досадой посмотрел на часы  и  присвистнул:  оказывается  уже
полдень.  Все встало на свои места, разоспался не в меру, расслабился,
оттого и недомогание, и мрачные мысли.
     Он энергично   сделал   несколько  гимнастических  упражнений,  с
удовольствием поплескался водой под краном и встал у окна.  Так всегда
стоял по утрам, обдумывал предстоящий день. Вечером надо убедить Агнию
Клименсгьевну  отдаться  под   защиту   властей.   Старуха,   конечно,
откажется.  Придется  порекомендовать ей положиться на волю случая.  И
обязательно держать его в курсе событий.  А самому... Что же, риск так
риск.
     - А вот рыбка свежая,  своя,  не заезжая,  - долетел из  коридора
хрипловатый  голос.  -  Налетай,  покупай,  хоть в уху,  хоть в жаркое
сгодится  чудо  такое.  Сгодится  и  на  пирожок,  да  если  еще   под
"посошок"...
     Кашеваров усмехнулся:  водятся  же   еще   в   глухомани   этакие
зазывалы-балагуры. И поспешил в коридор.
     Там, прислонясь спиной к стене,  сидел на корточках рослый старик
в брезентовом дождевике. Рядом стояла плетеная корзинка. В ней чернели
спины переложенных травой стерлядей.
     - И  что  тебе неймется,  Прохорович!  - сердито выговаривала ему
коридорная.  - Сколько раз милиция предупреждала,  чтобы  не  разводил
браконьерство.
     - Мне милиция в таком деле не указ.  У реки  жить  да  без  рыбы.
Инвалид я войны Отечественной, а не браконьер. Ловлю этим, спиннингом.
А удача оттого,  что  места  рыбные  знаю.  Артельные-то  рыбаки,  они
развернутся  покудова...  А  мне  и  приработок  к  пенсии,  и людям в
удовольствие.  С доставкой на дом и цена сходная, не базарная.- Старик
отмахнулся от дежурной и возвестил на весь дом:  - А вот рыбка прямо с
воды для царской еды. Эй, налетай, покупай!
     Кашеваров порылся  у  него  в корзине,  отобрал рыбину покрупнее,
протянул деньги, спросил:
     - Значит, водится еще в Раздольной стерлядка?
     - Водится,  коли места знаешь да со старанием,  - с  достоинством
ответил рыболов. - Могу показать, ежели любопытствуете, конечно.
     - Давненько я с удочкой не сиживал.  - Кашеваров  вздохнул.  -  А
хотелось бы.
     - Чего же  проще?  Как  надумаете,  спросите  Кузьму  Прохоровича
Семенова,  всяк покажет мою избушку.  Как пожалуете, так и поплывем ко
мне на заимку. Только не близко. Это аж на Макарьевском острове.
     - На Макарьевском?! Далеконько забрался. Это почти у Валежного, в
соседнем районе.
     - А мне район не указ, - забубнил бородач. - Была бы река. У меня
зверь-моторка...



     В Северотайгинском райкоме партии Анатолию  Зубцову  посоветовали
поселиться в доме инвалида войны Егора Васильевича Ключникова.
     - У него вам будет удобно:  и до милиции рукой подать, и, кому не
надо, на глаза не попадетесь до срока.
     Ключников к просьбе секретаря райкома отнесся шутливо:
     - Не  иначе  вскорости  обяжете заезжую открыть.  Только не шибко
припекайте налогами,  не лишайте материального стимула.  -  Исподлобья
оглядел  Зубцова.  -  Вас,  если  не  секрет,  конечно,  на самом деле
Анатолием  Владимировичем  величают  или,  может  быть,  так  же,  как
объявили вот мне, что вы мой племянник по жене-покойнице?..
     - На самом деле. Паспорт могу предъявить.
     - Паспорт  что,  он  бумага.  Я  тебя,  значит,  поскольку ты мой
сродный  племянник,  стану  при  людях  Толяной  кликать,  а  ты  меня
соответственно  дядей  Егором.  В  войну  случалось  мне  ваших  ребят
провожать к немцам в тыл.  Ничего были парни,  подходящие. Строгие, на
слова  тугие.  Только  и скажут:  зовут,  мол,  Зовуткой,  а иду на ту
сторону к теще на блины...
     - Ну,  какой  я  разведчик?  Несравнимо  даже,  честное слово,  -
смутился Зубцов.
     - А  кто  же  ты  есть,  как не разведчик,  коли райком в порядке
партийного задания тебя ко мне постояльцем  ставит  да  еще  объявляет
моим племянником. Стало быть, есть причина укрыть от чужого глазу.
     За своим названным племянником Егор Васильевич ухаживал с истинно
родственной  щедростью.  Выставлял  на  стол соленых хариусов,  грибы,
моченую бруснику.
     - Ешь,  Толяна. Ешь да рассказывай свои случаи-происшествия, если
не тайна, конечно...
     - От вас не тайна.
     Ключников слушал,  подперев руками голову.  Светлые,  с желтинкой
глаза остро буравили Зубцова.
     - Ну и работенка у  тебя,  Толяна,  Все  времечко  рассматриваешь
изнанку жизни.  Зажмуриться не хочется порой? Или пообвык и глазеешь с
равнодушием?
     - Нет, не привык.
     - Вот это главное.  Нельзя  зажмуриваться  вашему  брату.  Не  то
короеды эти враз почувствуют слабинку.
     - Принимаешь гостей, Егор Васильевич? - донеслось из сеней.
     Поскрипывая протезом,  Ключников  проворно  заковылял  к  двери и
сказал радушно:
     - Входи, входи. Гостям мы всегда рады.
     - Что случилось,  Василий Васильевич? Почему сами? - встревоженно
спросил Зубцов,
     - Жарища,  чтоб  ее...  -  проворчал   подполковник   Лазебников,
усаживаясь на стул. - Новости, мне кажется, экстренные.
     - Пришла Лебедева?
     - Не была у нас Лебедева. И не собирается, по-моему. Так что ваша
ставка на ее порядочность не  оправдалась.  А  вот  ваша  идея  насчет
письма  к  Лебедевой сработала.  Теперь нет сомнений:  клад все-таки у
старухи, она сама намекнула на это...
     - Кому намекнула?
     - Кашеварову Степану  Кондратьевичу.  Дала  прочитать  письмо,  а
потом  намекнула,  что ценности у нее и что расставаться с ними она не
намерена.  И еще высказалась в том смысле, что ни к сыну, ни в милицию
обратиться с этим не может.
     - В милицию с бедой нельзя,  к сыну тоже,  а  вот  к  Кашеварову,
человеку ей не близкому, можно...
     - Ну,  Кашеваров ей родней родного,  их водой  не  разольешь.  Он
собирается в книге своей заступиться за Бодылина. Прогуливаются вместе
к  пруду  и  по  Бодылинской  тропе.  Разговоры   самые   нейтральные,
вспоминают  прошлое,  обсуждают замыслы Кашеварова.  Лебедевой это как
маслом по сердцу.
     - Это что, сообщение Бочарникова?
     - Отчасти.  А главную суть изложил сам Кашеваров.  Явился к нам в
понедельник вечером.
     - Кашеваров явился?!  - Зубцов не удержался,  быстро  заходил  по
комнате.   -  А  ведь,  конечно,  дал  Лебедевой  слово  молчать.  Это
действительно новость!
     - Что  вас  так  удивляет?  - сказал Лазебников остужающе.  - Сын
героя  гражданской  войны  товарища  Кашеварова  -  это  сын  товарища
Кашеварова.
     - А другие интересующие граждане и гражданки?  -  спросил  Зубцов
почти машинально. Наконец, приняв какое-то решение, прихлопнул ладонью
по столу и продолжал: - Чем они проявили себя в связи с письмом? Знают
они вообще о нем?
     - Обязательно.  Метелкин был на почте,  когда  Лебедева  получала
письмо и читала его.  Он даже спрашивал:  что с ней, чем расстроена? Я
считаю,  Метелкин на почте оказался не случайно.  И во время разговора
Кашеварова  с Лебедевой Метелкин все норовил присоединиться к ним.  Об
этом сообщают Бочарников и Кашеваров.  Теперь дальше  -  Метелкин  все
старается уединиться с Лебедевой,  просит позировать для портрета.  Об
интимной связи Гущиной и Карасева нам известно достоверно. А здесь они
держатся врозь.  Все свое внимание оба - семейству Аксеновых.  Словом,
воля ваша,  конечно, но, я считаю, настало время решительных действий,
а то как бы не пролилась кровь...
     Зубцов все прохаживался  по  комнате.  В  раскрытые  окна  кивали
желтыми  шляпками подсолнухи,  кружилась,  рвалась на ветру прозрачная
паутина.
     - Решим так,  Василий Васильевич,  - сказал Зубцов. - Сформируйте
немедленно оперативную группу,  держите ее в райотделе на  казарменном
положении.  Без моего приказа не тревожить никого из названных лиц,  в
то же время за всеми - неусыпное наблюдение.  Конспирации моей  конец.
Завтра с утра я у вас. Обеспечьте явку Насти Аксеновой и Карасева.



     Залязгал цепью,  зашелся  лаем  Полкан.  Ключников  заковылял  на
крыльцо,  вернулся  в  сопровождении  невысокого  паренька  с   копною
рыжеватых волос.
     - С тобой,  племяш,  не  заскучашь,  -  в  рифму  объявил  он.  -
Привратника заводить впору или швейцара.
     - Входи, Гриша, не стесняйся, - приветливо пригласил Зубцов. - Ну
и что, виделся? Рассказывай.
     ...Уже стемнело,  когда  Смородин   разглядел   возле   общежития
долговязую  фигуру.  Глеб  тоже заметил человека,  остановился,  зорко
всматриваясь в него.
     - Гриша!  - неуверенно окликнул Глеб,  подбежал и вдруг обнял.  -
Гришка! Чертушка! Откуда?
     - Из Москвы. Понежился недельку дома. Мать снова приболела.
     В Москву Григорий не летал  и  произнес  все  это  скороговоркой,
отводя взгляд от взгляда Глеба.
     - Из Москвы?! - Глеб отпрянул от Григория. - А ко мне на обратном
пути.  Побрезговал,  значит. Ну, скажем мягче: поопасался, друг Гриша,
что снаряжу дипкурьером.  Не снаряжу. У Карасева слово - олово. Можешь
спать спокойно и не вздрагивать во сне. Я покончил с тем промыслом...
     - Совсем?!
     - А   тут  нельзя  наполовину.  Тут  или-или...  Я  теперь  такой
положительный,  что  даже  привлек  внимание   прессы.   Корреспондент
Бочарников  из областной газеты очерк пишет.  И Кашеваров,  московский
писатель,  тоже обещал:  расскажу про вас в своих сибирских зарисовках
для толстого журнала.  Того и гляди, приобрету всесоюзную известность.
- Он старался говорить беспечно и шутливо,  но проскальзывали в голосе
смятение и горечь.  - Ладно, двинем-ка в так называемое вечернее кафе.
От речей пересохло во рту.
     В прошлом  году Карасев показался Григорию почти трезвенником.  И
сейчас Смородин с удивлением смотрел,  как Глеб  заказывал  все  новые
порции спиртного. Сидел прямой, громоздкий, глядел поверх голов.
     - А ты,  Глеб,  что-то  не  в  своей  тарелке,  -  пособолезновал
Григорий. - Случилось что-нибудь? Как у тебя с Лизой?
     - Случилось.  Слыхал,  может,  такую песню: "Все, что было сердцу
мило..." Ясно? Вот так!..
     Григорий встревоженно глядел на Глеба.  Он не знал,  что в  таких
случаях  полагается  говорить:  утешать  или хвалить за решительность.
Молчать было неловко.
     - Лиза сейчас в Москве? - выдавил, наконец, Григорий.
     - Здесь она.
     - Здесь? И что же?..
     - А ничего.  Я же говорю:  "Все, что было..." Теперь у нее другие
жизненные планы.
     - Значит,  из-за нее? - Григорий глазами показал на стакан в руке
Глеба.
     - Все из-за нее!  - обрадованно подхватил Глеб.  - Учиться  хотел
после армии, а сюда рванул. Я же тогда совсем был кутенком. И все, что
в прошлом году,  - сообряжаешь,  о чем я говорю,  - все из-за  нее.  А
она...  Увидал,  в общем,  я ее в полный рост,  во всем блеске... - Он
вопросительно посмотрел на Григория и договорил хмуро:  - А может, все
получилось  так  потому,  что  повстречался  здесь с одной...  местной
жительницей.  Смешно!  Вроде бы и птичка-невеличка. Но ведь человек! -
Он  вскинул  вверх  руку,  показывая  рост  этого  человека и застыл с
выгнутой рукой.
     К столику   вразвалочку  подошел  тщедушный  парень,  с  усмешкой
оглядел Глеба, потом Григория, протянул через стол руку Глебу и сказал
сипло:
     - Здорово, великомученики Глеб и Борис!
     Глеб натянуто улыбнулся, вяло пожал руку парню и заметил:
     - Он не Борис, он - Григорий.
     - Мне один хрен, - сказал парень, не глядя на Григория. - Значит,
будем знакомы.  Аркадий я,  но не Райкин...  - И  расхохотался,  очень
довольный собой.  Он по-хозяйски уселся за стол,  жадно пил, еще более
жадно ел и при этом говорил без умолку,  зло вышучивал  Глеба,  громко
хохотал и победоносно озирал слушателей.  Григорий, досадуя на то, что
их уединение так  бесцеремонно  нарушили,  уловив  момент,  спросил  с
усмешкой:
     - А ты, "не Райкин", с какого прииска?
     Взгляд Аркадия стал колючим. Он не то улыбнулся, не то ощерился и
заметил осуждающе:
     - У-у!  Какой скучный человек, какой бюрократ! Подавай ему анкету
и трудовую книжку.  А я вот  без  анкет  и  трудовых  книжек.  Я,  как
говорили раньше, человек божий...
     - Надо же...  А я по твоим ужимкам подумал,  что ты - конферансье
или коверный в цирке.
     - Конферансье.  Веселый я. Жизнерадостный такой. Поэтому смени-ка
декорацию, пойди полюбуйся звездными мирами, тебе полезна прогулка.
     Григорию стало очень обидно и за себя,  и  за  Глеба,  покорного,
пришибленного. Даже возразить не может этому нахалу...
     - А я не хочу гулять, - упрямо сказал Григорий. - Мне здесь лучше
с Глебом. Мы пришли с ним...
     - Ну,  какой же ты зануда, - Аркадий поморщился. - Это я пришел к
нему.  Ясно?  Ну,  исповедаться я хочу Глебу, в интимных подробностях.
Открыть хочу тайну разбитого сердца. В таком он у меня авторитете.
     - Действительно, Гриша... - сказал Глеб просительно.
     Случись это не сегодня,  Григорий вообще бы порвал  знакомство  с
Глебом.  Но он выполнял поручение Зубцова. Гриша поднялся и направился
к выходу.
     Минут через  двадцать  из  столовой  неожиданно  твердой походкой
вышел Аркадий.
     - Очень  рад знакомству.  Прощения просим,  если побеспокоили,  -
дурашливо сказал он на ходу.  - Вообще-то,  парень,  ты,  оказывается,
ничего. Любопытный только. А любопытной Варваре нос оторвали.
     Григорий не знал,  что,  едва он  вышел  из  зала,  Шилов,  разом
стряхнув с себя хмель, придвинулся к Глебу и, понизив голос, с угрозой
проговорил:
     - Все еще отирается здесь твоя разлюбезная.
     - Улетит завтра, - заверил Глеб.
     - Завтра-а,  -  Шилов  придвинулся  к  Глебу еще ближе.  - Я тебя
предупреждал.  А чтобы не  было  чего  между  нами,  неприятностей  то
есть...  Вот тебе сувенирчик... - С этими словами взял Глеба за руку и
положил  на  его  покорно  раскрытую  ладонь  что-то  твердое,  слегка
холодившее кожу.
     "Пистолет!" - тревожно метнулось в мыслях Глеба.  Он посмотрел на
свою ладонь, с облегчением перевел дух. Иконка. Маленькая, но тяжелая.
Смутно проступали фигуры святых, их руки сжимали эфесы мечей.
     - Тезка  твой  на этой иконе,  - прервал молчание Шилов.  - И еще
брат его Борис.  Тоже великомученик.  Как говорится, бери да помни. Да
береги  пуще  глаза.  И  не  приведи  тебя  бог  потерять или словчить
как-нибудь.  Знай точно:  в страшных снах не примерещится  тебе  такая
расплата.  Ни тебе, ни Насте, - подчеркнул он. - Нам терять нечего. Ты
про третье желание все  спрашивал  меня.  В  общем,  слушай.  Пригласи
старушку в лес на прогулку,  или для сбора...  гербариев.  С тобой она
пойдет.  Ты же свой человек в доме. Выложишь ей мой подарок, на словах
скажешь:  братец  Афанасий Климентьевич кланяется вам низко и посылает
родственное благословение.  А чтоб старушка не усомнилась ни в чем, ты
проделай  такой  фокус.  - Шилов взял икону,  повернул ее вверх задней
стенкой, нажал еле заметную скобочку. Крышка отошла и Глеб рассмотрел:
в углублении уютно свернулась узкая золотая змейка.
     - Знаменитая бодылинская!  - жарко выдохнул Шилов.  - Она у них в
семействе  как  опознавательный  знак,  чтоб  свой  своего не попутал.
Предъявишь  ее  бабушке,   а   на   словах   скажешь,   да   построже,
повнушительней:  мол,  братец  Афанасий Климентьевич очень огорчается,
что долго весточки подать о себе не  мог.  И  просит  выделить  своему
посланцу  законную  долю  по отцовскому завещанию.  В какой день вести
старушку на прогулку,  я тебе скажу.  Твое дело передать  ей  братское
благословение. Остальное - наше. Знай, что мы будем рядом. Для этой...
для подстраховки.  - Шилов облизнул  губы,  усмехнулся.  -  И  все.  И
гонорар твой. Ладно, за сим - адью!..
     Когда Григорий вернулся в зал, Глеб сидел, пьяно уронив голову на
руки. Григорий сказал раздраженно:
     - Странный он. Выламывается, кривляется.
     - Сволочь  он!  -  с  хмельной  откровенностью объявил Глеб и зло
пристукнул кулаком по столу.  - Но ты не задирайся с  ним.  Шилов,  он
сволочь беспощадная.  - Замолк,  испуганно прислушиваясь и озираясь: -
Боязно мне. Пошлет меня Шилов не сегодня-завтра в нокаут.

     ...Прощаясь с Зубцовым, Смородин сказал просительно:
     - Не арестовывайте Глеба. Не надо. Скоро он придет сам...
     - Арестовывать или нет, зависит не только от меня. А от нокаута я
попробую его уберечь.
     Едва утихли за оградой шаги  Смородина,  к  Зубцову  вошел  новый
посетитель.
     - О,  Эдик!  -  обрадовался  Анатолий.   -   Впрочем,   простите,
корреспондент областной газеты Эдуард Бочарников...
     - И,  между прочим,  корреспондентский хлеб ем не даром.  Если ты
помнишь, руководитель операции "Золотая цепочка" майор Зубцов направил
в  Северотайгинский  район  корреспондента   Бочарникова   с   двойным
заданием: психологически воздействовать на Карасева и собрать сведения
о прошлом Степана Кондратьевича Кашеварова.  Кашеваров сам помог  мне,
когда  посоветовал  заведующему клубом Оладышкину подготовить доклад о
Кондратии  Кашеварове.  Кашеваров-младший  надеялся,   что   Оладышкин
загубит  дело,  не  учел,  что  Оладышкин  из  тех,  кого заставь богу
молиться - лоб расшибет...
     На семейном  вечере  у  Аксеновых  я  вызвался  помочь Оладышкину
литературно   обработать   собранные   материалы.   Оладышкин   принес
объемистый опус.  Засел я за него.  И был вознагражден за труды.  Вот,
почитай.
     "Общеизвестно, - писал Оладышкин,  - что настоящие революционеры,
в числе которых состоял и незабвенный Кондратий  Федорович  Кашеваров,
всегда  относились  с  большой заботливостью к подрастающему поколению
детей.  Красноречивый факт  удалось  осветить  с  помощью  пенсионерки
Клавдии Ивановны Поповой".
     Зубцов читал,  и  за  витиеватыми  фразами   Мая   Севостьяновича
воскресали давние события...
     ...В 1907 году пароходом по большой воде на прииск Богоданный был
доставлен ссыльнопоселенец Кондратий Федорович Кашеваров.  Остались за
его спиной рабочие казармы за  Нарвской  заставой,  казематы  мятежной
крепости Свеаборг, одиночка в "Крестах".
     Урядник отвел поселенца на постой в  пятистенку  Якова  Филина  -
"одного из самых благонадежных обывателей прииска Богоданного".  Филин
приглашал постояльца с собой в тайгу,  но то ли слаб на ноги  оказался
тот,  то  ли  вышла  меж  ними какая проруха,  только Филин стал опять
уходить в  тайгу  один.  Кондратия  же  Кашеварова  вскорости  заметил
Бодылин  и  поставил  учителем  в  частную приисковую школу,  уряднику
строго-настрого  наказал:  на  уроки  к  Кашеварову  не   ходить,   по
начальству о нем ничего не докладывать и дома не тревожить без крайней
надобности.
     Годы шли.  Домохозяин  все реже рассуждал с квартирантом о смысле
жизни,  о грехах замолимых и незамолимых,  зато  их  сыновья-одногодки
Васька  Кашеваров  и Стенка Филин были неразлучны.  А когда от грудной
болезни померла мать Степки,  мальчишка  рядом  с  приятелем  и  дядей
Кондратием скоро позабыл горе.
     В восемнадцатом,  после отъезда с прииска старого хозяина,  исчез
Яков   Филин,  оставив  на  произвол  судьбы  шестилетнего  Степку,  и
Кондратий Федорович привел его к себе в дом.
     Степке Филину  вместе  с ним и названным братом пришлось вдосталь
подышать дымом костров на  партизанских  становищах  Филиппа  Балкина,
досыта покормить гнус на таежных тропах. Эти тропы привели ребятишек в
город Таежинск,  где партизанский комиссар  Кондратий  Кашеваров  стал
председателем уездного исполкома.
     Зной сменялся  стужей,  ее  размягчала  весенняя  ростепель.   Но
напрасно Степка Филин ждал возвращения отца.  Бывший вольный старатель
будто канул в воду.  А от прииска к прииску, от заимки к заимке ползли
слухи о Федоре Дятлове,  провозгласившем себя "императором всея тайги"
и поклявшемся "до смерти не выпускать из рук святого знамени единой  и
неделимой   России".   И   о   верном  его  наперснике  Якове  Филине,
произведенном "императором" в полковники.
     Объявленный Дятловым освободительный поход на Москву откладывался
им то из-за весенней,  то из-за осенней распутицы. Но и в летнюю жару,
и в осеннюю непогоду, и зимними вьюжными ночами дятловцы жгли бутары и
вашгерды на приисках,  сторожили  в  засадах  комиссаров,  чекистов  и
подгулявших старателей. Врывались в селения, торопливо совали в торока
все,  что ни попадало под руку.  И не мог проскользнуть  мимо  них  ни
пеший, ни конный.
     Степка слышал,  как мужики,  привозя на базар  скудную  снедь,  в
ожидании  парома  у  глинистого Таежинского взвоза,  бабы и старухи на
завалинках,  лавочках,  на церковной паперти,  возведя глаза  к  небу,
шептали истово:
     - Оборони, господи, от татей Федьки и Яшки...
     Лишь Степка  не  знал,  о  чем  молить  ему  небо.  Жутко было от
рассказов о зверствах дятловцев,  но рядом с Дятловым в двухпросветных
полковничьих погонах,  пришпиленных к нагольному полушубку,  удирал из
острогов,  экспроприировал у старателей золото,  жег,  стрелял красных
комиссаров его отец - Яков Филин.
     Мальчик во все глаза смотрел,  как по улицам Таежинска шел  отряд
милиции из Краснокаменска.  Впереди гарцевал сам начальник губернского
уголовного розыска Валдис. Потом из уст в уста полетела весть о гибели
"императора  всея тайги".  И снова шел через Таежинск отряд губернской
милиции,  поределый,  усталый.  В некрашеном гробу везли  Валдиса,  на
телегах в окружении конвоиров тряслись уцелевшие дятловцы.
     В тот вечер Кондратий Федорович Кашеваров ласково потрепал Степку
по жестким волосам и сказал:
     - Твой отец в уездном допре. Будет ждать там революционного суда.
Такая вот история, брат Степка...
     И снова мальчишка не знал:  радоваться ему вместе со  всеми,  что
пришел  конец  дятловскому разбою,  или печалиться,  что родной папаня
стал колодником. А через день-другой поползли слухи: Яшка Филин удавил
часового и бежал из тюрьмы.
     Якова еще не раз водворяли под замок,  но он уходил через стены и
решетки.  Степка  все чаще ловил себя на том,  что ему стыдно называть
свою фамилию, но и боязно за отца.
     Потом утонул  в  реке  четырнадцатилетний  Вася Кашеваров,  годом
раньше Кондратий Федорович похоронил умершую от брюшного тифа жену,  и
в опустевшем доме они остались вдвоем.
     Пареньку сравнялось  шестнадцать.  Однажды  Кондратий   Федорович
заботливо усадил Степана перед собой и сказал, глядя прямо в глаза:
     - Ты должен знать это,  Степан.  Твой  отец  причинил  много  зла
людям.  Военный трибунал приговорил его к расстрелу. Приговор приведен
в исполнение.  - Он замолк, быстро облизнул губы и заключил: - Я давно
считаю тебя сыном. Решай, что станешь делать дальше...
     Так отпрыск таежного бродяги,  налетчика и  убийцы  Якова  Филина
стал сыном старого большевика - Степаном Кондратьевичем Кашеваровым.

     Зубцов закрыл папку и сказал:
     - Действительно новость.
     - Это еще не все,  - весело заметил Эдуард.  - Навестил я Клавдию
Ивановну Попову.  Комсомолка двадцатых годов,  много  лет  работала  с
Кашеваровым   и,   видимо,   питала  к  нему  не  только  товарищескую
привязанность. Из Таежинска переехала на работу в Октябрьский вместе с
Кашеваровым,  была свидетельницей последних лет его жизни. Усыновление
Степана Филина происходило на ее глазах.  Юноша  написал  заявление  о
том,  что навсегда отрекается от своего отца,  Якова Филина, поскольку
тот оголтелый враг Советской власти,  и  признает  своим  отцом  героя
революционных битв Кондратия Федоровича Кашеварова.
     Казалось, отношения между отцом и приемным сыном ничто не  должно
было  омрачать.  Однако  Попова  вспоминает,  что  Кашеваров,  правда,
вскользь  высказывал  сомнения  в  правильности  своего  поступка.  Не
чувствовал  он  сыновней  привязанности  со стороны приемного сына.  А
незадолго до своей гибели рассказал Поповой такую историю.
     Побывал у    него    в   исполкоме   некий   Викулов.   Он   слыл
отшельником-старообрядцем.  Но оказалось,  к нему не раз  наезжали  за
харчем дятловцы, у него скрывался в бегах Яков Филин.
     Перед последним арестом Филин  в  сильном  подпитии  проговорился
Викулову,   что   тайком   наведался  в  Таежинск  в  дом  "советского
исправника" Кашеварова, вызвал своего Степку, говорил с ним за городом
с  глазу  на глаз.  В смертный час он будет спокоен:  от его семени не
быть гнилому племени...
     Кондратий Федорович не поверил Викулову, хотя тот принес повинную
и заявил: "Чую близкую смерть, а помереть хочу перед державой чистым".
     Он все-таки спросил Степана о встрече с родным отцом, тот отрекся
от всего,  но обиделся на приемного отца,  и вовсе не стало  меж  ними
душевной близости.
     В начале тридцатого года был убит Кондратий Федорович  Кашеваров.
Степан   тоже   получил   подметное  письмо  с  угрозами  и  уехал  из
Октябрьского, где и не бывал с тех пор...
     Рассказывает это Попова к тому, что не вышло по-филински: не дало
его семя бандитского племени...
     Зубцов, унимая  головную боль,  энергично растер себе лоб,  потом
сказал:
     - Все это,  как выражается Орехов, пока одни лишь психологические
нюансы.  А чтобы иметь еще и факты,  мы подкрепим твое  сообщение  вот
этим.  -  Он  положил  на стол завернутую картонную папку.  - Вот оно,
"Дело по обвинению Филина Якова  Ивановича".  Нашлось-таки  в  архивах
Военной  коллегии.  Теперь о нашем друге.  Отсюда у него три пути:  по
воздуху - исключается. Понимает, что не долетит. В тайгу. Нет. Слишком
он городской житель.  И еще...  еще через Макарьевский остров.  Там мы
его и встретим...



     - Батюшки,  Анатолий Владимирович!  - Кашеваров на ходу застегнул
домашнюю  куртку;  двумя  руками потряс руку Зубцова.  - Очень рад вас
видеть в добром здравии.  Сбылись-таки мои  предсказания.  Кофейку  не
угодно ли?  - Не дожидаясь ответа, он тщательно прополоскал кофеварку,
наполнил ее водой,  включил в розетку.  Все получилось у него ладно  и
споро. Лицо, голос, округлые жесты источали радушие. - А к кофейку-то,
к душистому  да  крепкому,  мы  еще  и  гарнирчик  сыщем.  -  Хихикнул
возбужденно,   извлек   из   шкафа   бутылку   армянского  коньяку.  -
Божественный деликатес.
     - Браво!   -   сказал  Зубцов  одобрительно.  -  Вам  бы,  Степан
Кондратьевич,  свой монолог на магнитофон,  да пленочку-то в Бразилию.
Большие деньги получите от королей кофейной рекламы.  И без риска. Это
вам не война с шелкопрядом.
     - А здесь какой же риск? В шелкопряде, то есть?
     - А гнус-то. Скитались по тайге, а таежный гнус не любит пришлого
человека.
     - И не говорите...  - Кашеваров вздохнул горестно.  - Был искусан
до крови, до волдырей.
     - Кстати,  привычкой разбавлять кофе  коньяком  не  в  экспедиции
обзавелись?  Раньше вы славили только кофе,  а теперь настаиваете и на
коньяке. Наращиваете, так сказать, стимуляторы творчества. Что, работы
много? Или нервные перегрузки?
     - Памятливы же вы,  - сказал Кашеваров с  усмешкой.  -  И  насчет
нервных  перегрузок  совершенно  правы.  Не думал,  что это все,  - он
указал рукой за окно,  - так всколыхнет меня. Не юн, не сентиментален,
жизнью потерт.  Но вот,  поди же ты... Воспоминания. Ассоциации. Итоги
прожитого.  - Кашеваров,  давая выход волнению,  прошелся по  комнате,
остановился перед Зубцовым и сказал тоном завзятого гуляки: - А что до
коньячка... В моем положении пожить здесь месяц, можно вовсе спиться с
круга.  Куда  не  появишься,  сразу  угощение  на  стол.  Как же - сын
Кашеварова!.. Ну, вот и кофе поспел! Не по-турецки, не по-варшавски, а
по-кашеваровски...  Откушайте,  Анатолий  Владимирович.  Да  коньячком
разводите. Кашу маслом не испортишь...
     Зубцов с наслаждением потягивал кофе, поставил стакан и сказал:
     - Я прочитал ваше заявление в местный райотдел.  Спасибо вам,  вы
дали ценные сведения.
     - Полноте, какие благодарности. Гражданский долг - не более того.
- Кашеваров смущенно улыбался и по своей привычке потирал руки,  будто
мыл их,  но вдруг  встрепенулся.  -  Позвольте,  когда  же  вы  успели
прочесть? Я понял, вы только что с самолета...
     - Нет,  я уже дней десять в поселке.  Прилетел в связи с делом, в
которое  вы  оказались  невольно  втянуты.  Без  вас мы бы не ведали о
письме из Москвы...
     - Так-то бы и не ведали?!  - Кашеваров прищурил один глаз, словно
бы прицеливался в Зубцова.  - Про кофе-то мы  совсем  позабыли.  Остыл
небось.  - Но лишь пригубил свой стакан,  сидел, напряженно выпрямясь,
барабанил пальцами по столу,  кривил губы, словно от потаенной боли. У
меня впечатление, что я тоже оказался объектом ваших...
     - Так вы же рисовали у дома Лебедевой, беседовали с ней...
     - И что же следует из этого? Или нельзя на улице поправить шнурок
на туфле,  заговорить с прохожим?  Не ровен час,  вступишь в контакт с
охраняемым вами или с... опекаемым.
     - Вы излишне драматизируете, Степан Кондратьевич. Но нам по долгу
службы приходится быть настороже и проверять каждую случайность.
     - Справедливо и логично,  как все  общие  принципы,  -  проворчал
Кашеваров,  хмуро  и зорко глядевший на Зубцова.  - Но когда эти общие
принципы примеришь на конкретный случай да еще на самого себя...
     - Я  понимаю  вас,  -  Зубцов  сочувственно улыбнулся.  - Но и вы
попробуйте понять нас.  Вы читали письмо из Москвы.  Знаете, как нагло
повели  себя  преступники  в  доме  Никандрова.  Мы  подняли  архивные
документы и убедились:  речь идет о больших ценностях,  которые  более
полувека утаиваются от казны.
     - А не мифические они,  ценности эти?  - Кашеваров одним  глотком
жадно допил свой кофе.  - Не похож был Климентий Данилович на тех, кто
набивает  кубышки,  а  потом  наседкою  сидит  на  золотых  яйцах.   -
Задумался,  как  бы  всматриваясь  в  свои  воспоминания,  и  заключил
убежденно:  - Нет,  не похож! Такая широкая и жизненно активная натура
не  для тайных кладов.  А если и отложил что на черный день,  так ведь
полвека...
     - Не исключен и такой исход, - покладисто согласился Зубцов. - Но
"крохи на черный день" в масштабах Бодылина могут оказаться далеко  не
крохами  на  общие  мерки.  Если  даже вы и правы,  бодылинское золото
растеклось сквозь пальцы,  опять же интересно  и  важно  знать  точно,
когда,  где  и  сквозь  чьи  пальцы.  Преступники  не  считают  золото
мифическим,  готовы пойти на все,  чтобы завладеть им.  С Лебедевой  и
Аксеновым  может  произойти несчастье.  И каждый,  кто контактировал с
этим семейством,  привлекал к себе наше внимание. Вот и вы оказались в
поле зрения милиции.
     Кашеваров засопел сердито,  вскинул к губам стакан,  не  замечая,
что он пуст, и горячо запротестовал:
     - Тогда, на Тополиной, я совершенно не знал, что передо мной дочь
Бодылина,  и  так  мало  значения  придавал этому знакомству,  что при
встрече с ней здесь даже не вспомнил ее.  Ежели бы знать,  что  попаду
под  ваше  недреманное  око,  так  бог с ней,  с резьбой и с потомками
сибирских магнатов!  Ногой бы не ступил на  Тополиную  улицу  и  Агнию
Климентьевну бы обежал за три квартала. Репутация дороже.
     - Кабы знать,  где убиться...  Но вообще-то, Степан Кондратьевич,
все   это  и  тогда  и  потом,  в  Октябрьском,  выглядело  не  совсем
случайно...
     - А теперь?
     - Теперь...  - Зубцов,  чувствуя на своем лице напряженно-острый,
как  бы обдирающий кожу взгляд Кашеварова,  размял сигарету,  медленно
раскурил и сказал  наставительно:  -  Теперь  есть  ваше  заявление  в
райотдел. Оно многое расставило по своим местам.
     - Слава богу.  -  Кашеваров  тяжело  поднялся,  устало  сутулясь,
побрел   по   комнате.  -  Страшная,  доложу  вам,  вещь  -  быть  под
подозрением.  Унизительная.  И расслабляющая. В таком состоянии в душе
обостряется комплекс неполноценности. Прошлая жизнь видится цепью улик
против тебя,  над всеми помыслами доминирует инстинкт  самосохранения,
проще сказать - страх.  - Он брезгливо передернул плечами и признался:
-  Не  могу  судить,  как  ваши  подопечные,  но  я,  зная,  что  меня
подозревают,  впал бы в панику...  Нет, я не выдержал бы, сошел с ума,
устроил истерику властям. Наконец, уехал бы отсюда немедленно...
     - И укрепили бы нас в подозрении.
     - Ох,  и логика у вас...  После чтения письма я все  размышляю  о
роли Никандрова. Вот вам сила пустейшей случайности...
     - Нет.  Закономерности нашего бытия.  У нас  нельзя,  пускаясь  в
такую авантюру, рассчитывать на игру в одни ворота... Но меня занимают
практические вопросы: как предотвратить бегство участников авантюры.
     - Бегство? Откуда?!
     - Из Октябрьского, естественно.
     - А они здесь? - Кашеваров снова медленно двинулся вокруг стола.
     - Разумеется. Завтра познакомлю с одним из них.





     Зубцов критически оглядел отведенную  ему  в  райотделе  комнату.
Хозяева   повесили  новую  штору,  принесли  из  кабинета  Лазебникова
полумягкие стулья.
     За окном  сочно  желтела песчаная дорога,  играл бликами стрежень
реки, заречные сопки еле проступали в слоистом мареве. Просохшая после
дождей трава пахла свежим снегом и парным молоком.
     Подполковник Лазебников,  гремя сапогами,  прошелся  по  комнате,
сказал хмуро:
     - Чудно,  товарищ майор.  Готовитесь изобличать  преступников,  а
хлопот, будто дорогих гостей встречаем.
     - Я  вам  уже  говорил,  что   намерен   не   просто   изобличать
преступников, а вести очень трудный разговор.
     - Ну-ну...  - хмыкнул Лазебников,  повернул стул спинкой  вперед,
уселся  на  него  верхом,  уперся  тяжелым  подбородком в сомкнутые на
спинке стула ладони.  Долго разглядывал Зубцова.  Нет,  этот  майор  в
пестреньком штатском пиджаке и в галстуке со стрелкой не укладывался в
представлении Лазебникова о посланцах министерства.  Даже сержанту или
ефрейтору - "простите",  "пожалуйста", "благодарю вас"... С теми, кого
немедля  надо  брать,  деликатничает,  собеседования   устраивает   на
душеспасительные темы и называет эту "резину" накоплением материала.
     А какие орлы,  бывало, наведывались в район! Повадки решительные,
властные,  фигуры осанистые,  видные.  Едва входит, ты уже чувствуешь,
кто перед тобой,  даст команду,  выполнять ринешься бегом,  пошутит  -
смехом зайдешься, распечет - так уж докрасна.
     Сидя все так же верхом на стуле и не сводя с Зубцова пристального
взгляда, сказал со вздохом:
     - Может,  устарел я.  Пятьдесят пять все-таки и  тридцать  лет  с
гаком - в органах. Или недопонимаю чего. Но только не одобряю я это...
- Он глубоко вдавил подбородок в скрещенные на  спинке  стула  ладони.
Круглая  голова  с  жестким  ежиком  седых волос запала меж вскинутыми
недоумевающе плечами с подполковничьими погонами.
     - Что "это", Василий Васильевич?
     - Все!  -  отрубил  Лазебников  и  выпрямился.  -  Моды   разные!
Профилактики,  уговоры,  социологические исследования, психологические
эксперименты,  подходцы всякие...  Нет,  я,  конечно,  придерживаюсь и
следую.  Приказано создать группу профилактики - есть!  Социологически
обследовать  клиентов  медвытрезвителя  -   слушаюсь!   Я   -   солдат
дисциплинированный. Но душевно одобрить, извиняюсь...
     Зубцов сказал, не сдерживая раздражения:
     - Мода,  мода...  Что сверх привычки и шаблона, то от лукавого! А
вы,  наверное,  философию изучали,  зубрили перед зачетом:  диалектика
есть  наука  о  наиболее  общих  законах  движения...  Все течет,  все
изменяется.  Зубрили,  повторяли и,  выходит,  ничего  не  поняли,  не
задумались о том,  что вместе со временем движется,  изменяется жизнь,
понятия, представления, методы работы. В том числе и нашей...
     Лазебников с   интересом   смотрел  на  Зубцова.  Таким  сердитым
нравился он ему куда больше.
     - Вы,  товарищ  майор,  все  о высоких материях,  - примирительно
сказал Лазебников,  - а я о земном,  житейском. Нянчимся мы чересчур с
разной  дрянью.  Ему  закон  - не закон,  а мы все по закону.  Носы им
утираем и печемся,  как бы не забыть побрызгать на  шелковый  платочек
духами...
     - Слышал такие суждения.  Но от работника милиции слышать, право,
неловко.  Обывательские это разговорчики и жестокие,  бездушные. Маркс
еще говорил:  плохо то общество,  которое  видит  в  преступнике  лишь
преступника  и не замечает,  не признает в нем человека...  Преступник
чаще всего сам махнул на себя рукой и не верит в перемены к лучшему  в
своей  судьбе.  Даже  в  собственных  глазах  он не человек.  В глазах
сообщников - тем  более.  Должен  же  кто-то  напомнить  ему,  что  он
человек,  что  у него были и есть мать,  нормальные товарищи,  планы и
желания, добрые начала в душе...
     - Спасать, стало быть, заблудших. Такая, значит, нынче установка.
То-то,  я смотрю,  вызвали  к  себе  матерого  ворюгу,  потенциального
убийцу,  а будто к встрече персидского шаха готовитесь.  А по мне... -
глаза Лазебникова сузились, голос сорвался на злой полушепот: - По мне
этого голубчика под конвоем доставить,  того лучше - в наручниках.  Да
сразу в камеру.  И при допросе не зашторивать решетку  на  окошке,  не
прятать. Смотрит пусть и казнится. Трепещет перед нашей формой!
     - Дрожащий и сплющенный он мне не нужен. Думающий, взволнованный,
критически осмысливающий себя - другое дело. Что толку, если он станет
трепетать передо мной?  Не лучше ли внушить ему  доверие,  вызвать  на
искренний разговор?
     - Товарищ подполковник, - в дверях появился дежурный по отделу. -
Спецсообщение из Москвы и справка нашего паспортного отделения.
     Лазебников вскрыл  конверт,  прочитал  бумагу,  подавая  Зубцову,
сказал обрадованно:
     - На фотографии Шилова,  которого мои ребята засняли  в  вечернем
кафе, старушка Максимова признала того, кто был у Никандрова под видом
Федорина.
     - А  вы предлагали Смородина в кутузку.  Как же без него вышли бы
мы на Шилова?
     Лазебников, не отрываясь от бумаги, проворчал:
     - Выйти-то вышли. Но вот найти его...
     Паспортное отделение   сообщало,   что  среди  жителей  района  в
возрасте от двадцати пяти до тридцати лет - тридцать  четыре  Аркадия,
но среди них нет Шилова. А среди сорока Шиловых нет Аркадия...
     - А может, его вообще нет у нас? - спросил Лазебников с надеждой.
- Повидался и - до свидания.
     - Здесь он,  - сказал Зубцов убежденно.  - Ему  еще  прощаться  с
Октябрьским рано.
     - Тогда не иначе,  как в тайге. А это - что малек в океане. Может
скрываться  до  второго пришествия.  Ускользнуть и водой,  и сушей.  И
вынырнуть где-нибудь за тысячу километров.
     - Перекроем.  Все  пути.  И  за  тысячу километров,  и за две,  и
дальше. Я убежден: Шилов сам появится в Октябрьском.



     Кашеваров молча поклонился Зубцову,  поставил у  дверей  раздутый
портфель, оглядел комнату и сказал с натянутой улыбкой:
     - Совершенно не компетентен в обстоятельствах  вашего  ведомства.
Последние  контакты  имел  с  ним  году в сорок шестом.  Получал после
демобилизации паспорт. Бессрочный, как фронтовик и кавалер ордена.
     Зубцов смотрел  на  этого  человека,  который причинил ему немало
беспокойства,  но лишь теперь заметил,  как стар и утомлен  Кашеваров,
как  темнеют  у него под глазами водянистые отеки,  как дрябла и желта
кожа на его лице,  как глубоки морщины на лбу и у  губ.  Зубцов  потер
себе лоб и сказал ободряюще:
     - Мужество,  наверное,  в том,  чтобы  и  в  шестьдесят  смотреть
вперед.
     Кашеваров усмешливо взглянул,  явно намереваясь вступить в  спор,
но  вошла  Настя  Аксенова.  За нею тяжело шагнул Глеб Карасев.  Настя
перевела дух и спросила:
     - Это вы нас вызывали, товарищ?
     - Я,  Настя.  Садитесь,  пожалуйста. И вы присаживайтесь, товарищ
Карасев. - Зубцов подождал, пока Глеб уселся рядом с Настей. - Позволь
и мне представиться:  Зубцов  Анатолий  Владимирович,  майор  милиции,
сотрудник министерства внутренних дел.
     Кашеваров закинул ногу за  ногу,  достал  сигарету  и  проговорил
веско:
     - Насколько я представляю характер  предстоящей  беседы,  главные
действующие лица еще отсутствуют?..
     - Нет,  все в сборе,  - сказал Зубцов.  - Я пригласил вас потому,
что  нам  стало известно:  шайка валютчиков готовится похитить золото,
принадлежавшее  приискателю  Климентию  Даниловичу  Бодылину.   Золото
хранится в тайниках, известных близким покойного...
     Настя широко раскрытыми глазами  смотрела  на  Зубцова,  рука  ее
сжимала запястье Глеба:
     - Золото?!  В тайниках?  Какая злая и  неумная  выдумка!  Близких
Бодылина,  Аксеновых то есть,  всего трое: бабушка, папа и я. Золото в
тайниках! Кто же хранит-то его? Папа, может быть?! Бабушка? Или, может
быть, я - хранитель? - Настя жалобно, почти умоляя о помощи, поглядела
на Глеба,  закаменевшего рядом с ней,  ожидая,  что он  засмеется  над
заявлением  Зубцова  и майор поймет всю чудовищность своих слов,  тоже
посмеется вместе с Настей и Глебом.
     Но Глеб не засмеялся,  не разжал губ,  только облизнул их. И хотя
пальцы Насти по-прежнему сжимали его запястье,  рука Глеба и  весь  он
был далеко-далеко от нее,  как на берегу ночью, когда он заговорил про
человека,  который живет  по  чужому  билету...  Настя  посмотрела  на
столичного  майора.  И  в  глазах этого совсем чужого человека уловила
скорбь и напряжение.
     - К  сожалению,  Настя,  ни  вы,  ни даже ваш отец не знает,  что
Бодылин перед смертью выдал  сообщнику  часть  своих  богатств,  чтобы
понадежнее  укрыть  остальное.  Не  знаете  вы  также,  что  в течение
полувека  власти  стремились  вернуть  утаенное  Бодылиным  золото,  а
разного  рода  авантюристы  до  сего  дня  не  отказались  от  попыток
завладеть им.
     - Но  почему  вы  говорите  об этом мне,  а не бабушке и отцу?  -
запротестовала Настя. - Даже странно.
     - А  вам  не  кажется  странным,  что вы узнаете обо всем лишь от
меня? Не кажется странным, что бабушка не рассказала вам ни о событиях
полувековой давности,  ни даже о том, что в день ваших именин получила
письмо,  в котором ее предупреждали об опасности. Но она скрыла его от
вас  с  отцом и от нас.  Спасибо Степану Кондратьевичу.  Не приди он к
нам, мы так бы и не узнали о письме.
     - А он... - Настя опустила голову и кивнула в сторону Кашеварова.
- Откуда узнал про письмо?
     - Агния  Климентьевна  собственноручно  дала мне письмо,  просила
прочесть,  сохранить в тайне  и  посоветовать,  как  поступить  далее.
Поскольку  к  вам  с  отцом  она  в силу каких-то причин обратиться не
может.  Мне дорого благополучие вашего семейства,  и  я  счел  должным
прибегнуть к защите.
     Зубцов вышел из-за стола, сел рядом с Настей и сказал так, словно
бы они беседовали наедине:
     - Вы взрослый человек.  Комсомолка. И даже общественный деятель в
поселке.  В  жизни  каждого  наступает пора,  когда надо отрешиться от
детских иллюзий. Агния Климентьевна не хочет или не может раскрыть нам
свою душу.  Не станем пока судить ее за это. Мы еще не знаем всего. Но
я прошу вас вместе с отцом стать опорой  и  защитой  бабушке.  Станьте
зоркой  к  людям,  которые  окружают  вас,  которые появляются рядом с
вами...  - Зубцов обернулся к Глебу.  - Я уверен, вы справитесь с этим
испытанием У вас есть верный друг. Не так ли, Глеб Карасев?
     Все, как по команде,  посмотрели на Глеба. Он сидел неестественно
прямо,  упираясь затылком в стену.  В глазах билась такая тоска, что у
Насти зашлось сердце.  Он снял со своей руки руку Насти  и,  не  меняя
позы, сказал в пространство:
     - Спасение утопающих - дело  рук  самих  утопающих.  Где  уж  мне
сторожем стоять у аксеновских дверей,  когда от меня их запирать надо.
- Глеб чувствовал неуместность,  даже  нагловатость  своего  тона,  но
добавил с вызовом: - Да и не холуй я больше никому...
     Он осознал: отступать некуда. Сейчас ему придется во всеуслышание
признаться в том,  что давило его в последние месяцы. Он желал одного:
непременно вызвать к себе отвращение Насти.  Пусть она  посчитает  его
фатом,  нахальным  и  примитивным,  только  пусть не смотрит на него с
таким испугом и состраданием...
     Однако Настя коснулась своим плечом его плеча,  заглянула Глебу в
глаза и сказала еле слышно:
     - Ничего не понимаю, Глеб! О чем ты?!
     В комнате стояла такая тишина,  что было слышно,  как на  дальнем
конце  поселка  стучит  движок  электростанции,  как плещется на пруду
гусиный выводок. В этой тишине глуховато прозвучал голос Глеба:
     - Все  правильно.  Третье желание Великого артиста-профессионала.
Правильно. Все как в сказке.
     Глеб, будто нырнуть собираясь, набрал в грудь воздуха, сунул руку
в задний карман джинсов и протянул Зубцову иконку. Однако не отдал ее,
повернул  задней стенкой вверх,  нажал скобочку,  крышка отошла,  и на
ладонь Зубцова сползла узкая золотая змейка.
     - Это что,  молодой человек, у вас за ящик Пандоры, - вяло, точно
с внезапной  дремотой  борясь,  спросил  Кашеваров,  и  только  Зубцов
заметил, как высветлила белизна его скулы.
     - Вот,  значит,  какая  она,  золотая  бодылинская   цепочка,   -
взвешивая  на  ладони  золотую змейку,  сказал Зубцов.  - Жаль старика
Никандрова.  Порадовался  бы  Иван  Северьянович  находке.  -   Зубцов
обернулся к Глебу: - И для чего вручена вам эта драгоценность?
     - Должен я был Агнию Климентьевну в тайгу заманить.  И там ей эту
штуку... Привет, мол, вам от братца Афанасия Климентьевича... А дальше
они, великие-то артисты, сами должны были управляться...
     - Господи,  Глеб! О чем ты? Кого ты должен был убить? - испуганно
воскликнула Настя.
     - Не  знаю  кого.  Может,  и тебя...  А вот бабушку твою к смерти
привести - это точно.  - Он услыхал свои слова,  и  они  обожгли  его.
Лицо, шею, глаза, руки Глеба обдало жаром. Он прислонил ладони к щекам
и,  тяжело переведя взгляд на Зубцова, заговорил: - Это я был заслан в
дом к Аксеновым.
     - С какой целью?
     - Чтобы золото взять это.  Бодылинское.  Так я понимаю теперь.  А
вообще-то Шилов мне ничего не сказал конкретного.  Крутил только мозги
насчет "трех желаний" да "сувенира" их главного... - Глеб повернулся к
Насте и,  разом позабыв свое намерение вселить ей отвращение  к  себе,
сказал торопливо: -Ты уж прости меня, Настя, если можешь. За то, что я
к тебе... по чужому билету. Подослали меня к тебе. Прости меня.
     Настя, защищаясь от его слов, прижала руки к груди и сказала:
     - Ох да и выдумщик же ты,  Глеб!  Неужели все,  что было... Мы же
поклялись: всегда вместе! Помнишь? Или тоже велено было, да?
     - Что  ты,  Настенька!  Что  уж  вовсе  я,  по-твоему,  подонок?!
Хорошее, оно потом само пришло. На берегу тогда я и хотел тебе об этом
рассказать,  чтобы все  у  нас  стало  чисто  и  честно.  Да  побоялся
расплаты, что уйдешь, побоялся...
     Зубцов посмотрел на поникшую Настю,  вздохнул печально и  сказал,
обращаясь к Карасеву:
     - Надеюсь, теперь, наконец, расскажете?
     Глеб склонился вперед и монотонно, равнодушно стал рассказывать о
встрече с Шиловым на Бодылинской тропе,  об  его  приказе  и  обещании
по-царски наградить за услугу.
     - Терять нечего мне было тогда.  - Глеб  с  тоской  посмотрел  на
Настю,  махнул  рукой  и договорил:  - И отказать Шилову я не мог.  На
крючке я у него сижу крепко.  Прошлый сезон...  баловался,  в общем, я
золотишком  в  артели.  А  Шилов  знал  подходы  к скупщикам и,  когда
появился товар, стал коммивояжером.
     - И много вы с Шиловым расторговали?
     - С килограмм приблизительно. На том и кончилось дело.
     Зубцов усмехнулся и покачал головой.
     - Ваша сестра,  Елизавета Ивановна Гущина,  прилетела сюда не  за
свежим товаром?
     - К товару она никогда не прикасалась.  И вообще  не  спрашивала,
откуда у меня деньги.  - Глеб покосился на Настю, заговорил торопливо:
- Да и не сестра мне она.  А как бы вам сказать...  подруга, словом. -
Он снова посмотрел на Настю,  договорил для нее:  - Не звал я ее сюда.
Прилетела,  потому  что  перестал  ей  писать.  А  здесь  на   Николая
Аристарховича нацелилась.  Только пустой номер получился. Уехала вчера
ни с чем.
     Совсем близко  за  окном пулеметной очередью прострочил вертолет.
Блеснула и растаяла в мареве гремучая черная стрекоза.
     Настя очнулась  от  оцепенения,  будто слепая,  нащупала пальцами
замок сумочки,  открыла ее,  достала  косынку,  по-струшечьи  затянула
узлом под подбородком, не глядя ни на кого, спросила:
     - Вы позволите мне уйти?
     Зубцов виновато  посмотрел на нее,  затоптался на месте,  сердито
шаркнул себя рукой по лбу и сказал:
     - Конечно, Настя, конечно...
     Настя поднялась медленно и осторожно,  на  мгновение  ресницы  ее
дрогнули, взгляд коснулся Глеба. Глеб рывком подался к ней, но ресницы
Насти опали. Она повернулась спиной и тихонько побрела к двери.
     Кашеваров проводил   ее   взглядом,  зачем-то  расправил  лацканы
пиджака и с ухмылкой сказал Зубцову:
     - Так  испаряется  и  тает  романтический  флер...  И  обнажается
скотское естество во всей наготе.  - Он кинул испепеляющий  взгляд  на
Глеба и продолжал патетически:  - Каков ловкач!  Я - старый воробей, и
то чуть не склевал эту мякину.  Писать о нем хотел в  своих  сибирских
этюдах.  Он за сребреники иудины душу свою готов заложить и дьяволу, и
любому бронтозавру преступного мира.  Ей-же-ей, Анатолий Владимирович,
кабы  сам  не  слыхал,  нипочем бы не поверил.  Фантасмагория!  Тайные
анналы  с  купеческими  сокровищами.  Прямо-таки  гангстерская  шайка.
Приказы, слежка. Мафия! Коза ностра! И не менее того!
     - Великий артист! - Зубцов пристукнул рукой по столу, давая выход
раздражению   и,  не  глядя  на  Кашеварова,  продолжал,  обращаясь  к
Карасеву: - Это что, кличка? Вы встречались с ним?
     Зубцов смотрел   на   Глеба,   но  даже  и  не  видя  Кашеварова,
чувствовал,  как  напряжен  Степан   Кондратьевич.   Заскрипел   стул,
Кашеваров двинулся к двери.
     - Слыхал только  от  Шилова,  что  он  щедрый  к  друзьям,  ну  и
беспощадный,  само собой.  А кто он,  где,  каков из себя,  понятия не
имею.
     - Шилов знает его?
     - Вроде бы.  Хотя не уверен.  Между ними скорей  всего  есть  еще
промежуточный человек.
     - Шилов не намекал вам или,  может  быть,  вы  почувствовали,  не
появился здесь Великий артист?
     Глеб удивленно посмотрел на Зубцова:
     - Да что вы!  Разве этакий деятель сунет свою голову в петлю.  Он
за деньги "негров" наймет или на испуг поймает дурака вроде меня...
     - Значит,  нет его здесь, в Октябрьском. А где я могу встретиться
с Шиловым? - Зубцов сел на стул рядом с Глебом.
     - Между прочим,  Шилов был мне все-таки другом...  Где он сейчас,
не знаю.  Но уверен,  не в поселке.  Хотя и недалеко,  в тайге, видно.
Находил   меня,  когда  я  был  нужен,  спрашивал,  какие  новые  люди
появляются у Аксеновых.
     - Про меня вы доложили ему? - спросил Кашеваров.
     - Сообщил, конечно.
     - И что же он?
     - Сказал:  "Этот старый хрен мне,  как  рыбке  зонтик..."  Как  я
понимаю, приберегал он меня для решающего удара.
     - Вы все честно сказали, Карасев?
     - Все.  -  Глеб  вздохнул.  - Теперь мне уж все равно.  По правде
сказать, я сам хотел прийти сюда. - Он помолчал, вдруг слабо улыбнулся
Зубцову и признался с явным облегчением:  - Вообще-то...  Не поверите,
но я рад, что уже здесь, в милиции, словом, что позади все. Я ведь мог
и до высшей меры допрыгаться...  А так...  Отработаю,  что отмеряют. И
вернусь к людям, со своим билетом вернусь. Может, и она простит...
     Зубцов пошел по комнате, рассуждая вслух:
     - Значит,  Великий  артист  предпочитает  загребать  жар   чужими
руками,  оставаясь  в  шапке-невидимке.  -  Анатолий остановился перед
Глебом,  устало  заключил:  -   Что   же,   гражданин   Карасев   Глеб
Владимирович, я вынужден взять вас под стражу.
     Глеб тяжело  поднялся  с  места,   обреченно   шагнул   навстречу
явившемуся на звонок Зубцова сержанту.
     Кашеваров проводил его безучастным взглядом:
     - Порок  наказан,  торжествует  добродетель...  Что же,  Анатолий
Владимирович, спасибо за наглядный урок. Мне пора.
     - Степан Кондратьевич, не хотите со мной навестить Аксеновых?
     Кашеваров искоса посмотрел на Зубцова,  пошевелил губами,  словно
пережевывая  что-то,  медленно  застегнул  пиджак и сказал с натянутой
улыбкой:
     - Что  же,  назвался  груздем  -  полезай  в кузов.  Всегда готов
сопутствовать, Анатолий Владимирович...





     В межгорьях  загустели  последние  сумерки.  Потеплели,  налились
желтизной окна в поселке. Только в доме Аксеновых не зажигали огня.
     - Ты плачешь,  Настенька?  -  спросила  Агния  Климентьевна  чуть
слышно.  -  Не  сдерживай слез.  Женщине когда-то непременно доводится
поплакать, даже поголосить. От этого мы становимся крепче и добрее.
     - А надо ли... добрее-то?
     - Непременно. Без сострадания да без веры в людей душа - каменная
пустыня. Я внушала тебе это, да, видно, говорила невнятно.
     - Ты еще учила меня быть откровенной, а сама...
     - Всему свой час, Настя.
     - Все отговорки!  То маленькая чересчур,  то жаль причинить боль,
то сомневаемся,  поймет ли нас другой человек.  Он тоже вот...  боялся
причинить боль.  А разве мне теперь меньше больно?!  Может,  мне и ему
сострадать?  Да  пусть буду я трижды каменной...  Я подумала:  если он
врал, то почему ты не можешь?
     - Не ожесточайся.  Когда остынешь,  вспомни: на камне только змеи
греются на солнце.
     - Не пожалеть ли его ты призываешь меня?
     - К пониманию и состраданию.  Любит он тебя,  Настя.  И  того  не
забывай,  какую  он  муку  испытал,  когда открылся во всем.  Не спеши
рубить сплеча.  Наша сестра отходчива.  Сострадаем любимому  человеку,
каков он ни есть. Такова уж наша бабья душа...
     - Не смогу я никогда позабыть, что подослали его ко мне. Для меня
он навсегда предатель! Навсегда...
     Стукнула дверь.  Вспыхнул свет.  Настя заслонилась рукой, а когда
отвела ее, увидела отца, майора Зубцова и Кашеварова.
     - Кому это,  дочка,  ты  выносишь  приговор?  -  спросил  Николай
Аристархович с напускной бодростью.
     Настя шагнула навстречу  отцу  и,  не  обращая  внимания  на  его
спутников, сказала звонко:
     - Глебу  Карасеву,  передовику  производства  и   самодеятельному
артисту! И всем проходимцам. Помнишь "счастливый случай в самолете"?..
     - Помню, Настенька. И все знаю...
     - И невозмутим?!
     Николай Аристархович,  не отводя от нее взгляда,  опустил руку на
плечо дочери - плечо дрогнуло - и сказал, приглушая голос:
     - Отволновался я уже,  дочка.  Анатолий Владимирович Зубцов сразу
после твоих именин посвятил меня.
     - И просил Николая Аристарховича хранить все в секрете,  - пришел
на помощь Аксенову Зубцов.
     Кашеваров нервно потер руки и сказал возбужденно:
     - Та-ак.  Ловко.  Обкладывали его, значит, как волка. Стало быть,
истинное лицо Карасева для вас не было  тайной.  Но  вы  ждали,  когда
созреет плод...
     Агния Климентьевна приблизилась к Зубцову,  водрузила себе на нос
очки, часто мигая, всмотрелась и сказала осуждающе:
     - Выходит,  и я волчица в вашем понятии.  Водили старуху за  нос,
играли  в прятки.  Техником сказались по сносу домов,  а сами-то аж из
Москвы,  из милиции.  Сына моего посвятили в свой  секрет,  внучке  не
постеснялись разбередить душу. Мне одной отказали в доверии...
     Зубцов взял Агнию Климентьевну под  руку,  довел  ее  до  кресла,
заботливо усадил, сел рядом и сказал:
     - К сожалению, Агния Климентьевна, у нас есть серьезные основания
считать вас хранительницей клада.
     - Любопытно проследить  ход  ваших  умозаключений,  -  с  вызовом
сказала Агния Климентьевна.
     - К осени двадцать  первого  года  в  России  из  детей  Бодылина
остались только вы. Климентий Данилович очень любил вас и, отправляя с
мужем вас в Петроград,  не мог не позаботиться о вашем будущем, не мог
скрыть от вас и Аристарха Николаевича утаенные ценности.
     Агния Климентьевна,  тяжело  опираясь  о   подлокотники   кресла,
поднялась,  подошла  к платяному шкафу,  достала из него старинный,  в
шотландскую клетку плед, закуталась и сказала надменно:
     - Мне  отец  о  ценностях  не  говорил  ничего.  А я не вникала в
секреты отца и мужа.  И Аристарх Николаевич,  и я воспитаны в  строгих
правилах:  не  выспрашивать  близкого  о  том,  о  чем он предпочитает
молчать.
     Кашеваров метнул взгляд на Зубцова и сказал благодушно:
     - А   может,   и   не   было   их   вовсе,   утаенных   богатств?
Национализировали  движимое  и  недвижимое,  а  потом  еще  и ограбили
Бодылина?
     - Ограбили уже после отъезда молодоженов,  - напомнил Зубцов. - И
вы не оригинальны,  Степан Кондратьевич. Такая точка зрения отражена и
в   некоторых  документах  двадцать  первого  года.  Но  уже  тогда  и
представители власти и разного рода авантюристы,  даже в  эмигрантских
кругах,  думали иначе.  Вы,  Агния Климентьевна,  хотите сказать,  что
ничего не знали ни о действиях властей, ни о махинациях преступников?
     - Так оно и есть на самом деле.
     - Трудно оспаривать это.  Но есть объективные данные. В конце мая
этого  года  в Москве на аллейке сквера некая старушка интеллигентного
вида задешево продала фарцовщику Светову разрезанную золотую цепочку и
разрезанный  же  фунтовый  слиток  с вытравленной печатью.  Светов был
задержан.  Экспертиза установила,  что слиток из золота,  добытого  на
прииске  Богоданном  в  1915 - 1919 годах,  и заклеймен личной печатью
вашего отца.  Цепочку в виде змейки-медянки к карманным  часам  вашего
отца  опознал  ваш  старинный  приятель  Иван  Северьянович Никандров.
Произошло это в те дни,  когда вы находились в Москве.  Это  мы  знаем
точно: авиационные билеты именные.
     - Пустила-таки Полина с торгов завещанное  ей  матерью.  -  Агния
Климентьевна гневно прихлопнула ладонью по подлокотнику кресла.
     - Какая Полина?
     - Феоктистова Полина Степановна,  Гликерии Мартыновны дочка...  -
думая о своем,  почти машинально отвечала Агния  Климентьевна.  -  Как
наказывала  ей  Гликерия  Мартыновна,  чтобы  и  в  мыслях  не держала
распродажу.  А она...  Эх, жадность да корысть... - Агния Климентьевна
вздохнула,  сказала  с  облегчением:  -  Вон,  значит,  из  каких мест
потянулась эта цепочка.  А я-то думала...  - Она взглянула на Зубцова,
заметила укоризненно:  - А вы решили:  Агния Климентьевна не молода, в
некотором  роде  интеллигентна.  Следовательно,  это  она  ринулась  в
золотую коммерцию!
     - Возможно, у вас есть право на иронию, - сказал Зубцов. - Но как
случилось,  что  умершая  в  мае  сорок третьего года и похороненная в
Кировской  области   Аксенова   Агния   Климентьевна   через   полгода
благополучно достигает Краснокаменска,  простите меня, скоропалительно
вступает в новый брак и превращается в гражданку Лебедеву?  Коль скоро
вам  нечего  скрывать  и некого опасаться,  зачем понадобилась вся эта
одиссея с исчезновениями и превращениями?
     Агния Климентьевна   тяжело   вздохнула,  скорбно  посмотрела  на
Николая Аристарховича, и сказала:
     - Сын мне доселе простить не может этого, и вот вы... По дороге в
Краснокаменск снова я захворала и  добралась  до  родного  города  еле
живехонькой.  Из вагона попала прямо в больницу,  в палату к Валерьяну
Васильевичу Лебедеву,  другу моих гимназических лет,  который еще  "на
заре  туманной  юности"  питал  ко  мне  привязанность.  А зимой сорок
третьего стал при мне и доктором,  и нянькой.  Привязалась я к нему не
из  опасений  и  страхов,  как вы трактуете,  а просто по-человечески.
Аристарх Николаевич скончался в блокаде,  сына считали  пропавшим  без
вести,  впереди у меня - ничего,  кроме одиночества.  Не из корысти, и
уж,  поверьте мне, не по страсти... - Она осуждающе посмотрела на сына
и  договорила  с  усмешкой:  - А свидетельство о смерти я сама себе не
выправляла. Спрос за него с тех канцеляристов, что сочли меня умершей,
когда сняли без сознания из эшелона в Котельниче Кировской области.  А
Гликерия Мартыновна Феоктистова,  добрая душа,  никому не  сказываясь,
забрала из санпропускника к себе домой.  Там я и отлеживалась полгода.
Время военное,  никто обо мне не запрашивал,  так  и  затерялась  я  в
тогдашней сумятице, записали меня за упокой...
     Зубцов пошел было по  комнате,  но  сразу  же  вернулся  к  Агнии
Климентьевне и спросил:
     - А Павел Елизарович Потапов не говорил вам,  что я  расспрашивал
его о бодылинском золоте?
     - Потапов?  Павел Елизарович?  Действительно,  мы познакомились с
месяц назад.  Наведал он меня,  обсказал свое происхождение, но, кроме
как на самые общие темы,  мы не говорили с  ним  ни  о  чем.  Посетили
городское  кладбище.  Куда  же  еще  нынче  идти  потомкам  Бодылина и
Потапова?..  А про ваши с ним встречи не намекал  и  звуком.  Упомянул
только,  что он,  как все, считал меня умершей и нипочем бы не сыскал,
но перед отъездом в Сибирь ему сказали, что я живехонька.
     - Кто именно сообщил ему эту новость? Он вам не называл?
     Кашеваров зашелся таким кашлем,  что побагровел и проворно закрыл
лицо носовым платком
     - От  кого  он   услыхал?   -   растерянно   переспросила   Агния
Климентьевна. - Вовсе из памяти вон... Хотя, позвольте, припоминаю, он
говорил...  Да,  однако,  вас  он  помянул,   Степан   Кондратьевич...
Явственно помню, вас...
     - Путаете  что-то,  сударыня,   -   сквозь   кашель   пробормотал
Кашеваров.  - Это я про вас услышал от Потапова. Я же вам еще сообщил,
помните, Анатолий Владимирович?
     - Помню.   -   Зубцов   усмехнулся  и  снова  обратился  к  Агнии
Климентьевне:
     - Несколько дней назад вы получили из Москвы письмо от свояченицы
покойного  Никандрова.  Вы  не  посвятили  в  содержание  письма  даже
близких,  доверили свой секрет Степану Кондратьевичу. Письмо из Москвы
отправлено с нашего ведома.  Расчет наш  был  прост:  коль  скоро  вам
нечего  таить,  то  после получения письма единственный для вас путь -
это путь в милицию или откровенный  разговор  с  вашим  сыном.  Но  вы
промолчали...
     Агния Климентьевна  сидела  неподвижно,  опустив  взгляд.  Она  с
усилием подняла голову, провела рукой по лицу, как-то зыбко улыбнулась
Зубцову:
     - Все логично у вас.  Да только не так все оно на самом деле... И
молчать мне дольше никак нельзя.  Время  рассказать  без  утайки.  Мне
кажется, все началось с того, что я разлила воду...



     ... Боль   огненной   змейкой   проскользнула   по   телу.  Агния
Климентьевна вздрогнула, испуганно ойкнула:
     - Арик!
     Никто не ответил.  Агния Климентьевна медленно открыла глаза. Над
крутобокими  завалами  грязного снега вздымались серые дома с бельмами
зашторенных окон.  Она вспомнила,  как  закачались,  пошли  хороводами
дома.  Быстрее,  быстрее, пока не сомкнулись в черную пелену... Она не
знала,  сколько времени провалялась в сугробе, - минуту, час, полдня?!
Закрыть глаза,  как в детстве,  подтянуть колени к подбородку и, пусть
на снегу, заснуть хотя бы ненадолго.
     Но Агния  Климентьевна представила,  как один-одинешенек лежит на
диване  в  кабинете  Аристарх  Николаевич,   ее   Арик,   и   тревожно
прислушивается:  не возвратилась ли она.  Запоздай она, может статься,
что Аристарха Николаевича не подбодрят  ни  кипяток,  ни  даже  ломтик
хлеба...
     Агния Климентьевна села,  суетливо зашарила  руками  по  снегу  и
замерла:  хлеб?!  Где же хлеб?! Неужели, пока она валялась в обмороке,
кто-нибудь...  Нет,  слава богу!  Цел!  Даже теряя сознание, она телом
накрыла сумку. Кончиками пальцев Агния Климентьевна трепетно коснулась
шершавой краюшки.  Рот наполнился слюной. Агния Климентьевна облизнула
губы,  вытянула  из  сумки  руку и медленно поднялась.  Она с надеждой
взглянула туда,  где,  по ее представлениям,  стоял бидончик с водой и
вскрикнула:  бидончик валялся на боку, и на Агнию Климентьевну мутно и
незряче глядела подернутая льдом лужица.
     Она подняла   бидончик,  оглянулась  на  окутанную  густым  паром
прорубь внизу, на нескончаемые, будто спуск в преисподнюю, обледенелые
ступеньки к реке, со стоном вздохнула и проговорила виновато:
     - Ты уж прости, Арик, сегодня без кипятку придется. И на растопку
не нашла ничего. Да ежели и найду, дотяну едва ли...
     В кабинете стояли запахи настылого кирпича и  промерзлой  бумаги,
рвался   из-за  штор  ветер,  метался,  трепетал  желто-черный  язычок
коптилки на столе.
     - Арик! - негромко окликнула Агния Климентьевна.
     Муж не ответил.  Она взяла коптилку,  заслонила ладонью  дрожащий
огонек,  подошла  к  дивану,  склонилась к лицу Аристарха Николаевича,
уловила его дыхание и сказала с облегчением:
     - Спит, слава богу!
     Седые брови Аристарха Николаевича,  сомкнутые веки дрогнули. Он с
усилием открыл глаза и сказал:
     - Я мыслю, следовательно, я существую.
     Агния Климентьевна присела на диван,  ласково коснулась спутанных
седых волос мужа:
     - И о чем же ты мыслишь?
     - О нашем Коле, Агочка.
     - Разве  есть  известия о Коле?  - спросила она еле слышно.  - Ты
ничего не скрываешь от меня?
     Аристарх Николаевич вздохнул:
     - Какие могут быть вести.  Почта-то...  Сама знаешь,  блокада!  О
другом я. Видение одно меня одолело.
     Он с усилием облокотился на подушки и стал  рассказывать  о  том,
что вчера еще было запретным в разговоре с женой.
     Уже много дней и ночей,  едва закрывая глаза, Аристарх Николаевич
непременно видел сына.  Девятнадцатилетний Николай второй год служил в
саперных войсках, но в видениях являлся отцу одетым в танкистский шлем
и  комбинезон.  Аристарх Николаевич спешил к Николаю,  но тот влезал в
танк, и танк сразу же трогал с места.
     Аристарх Николаевич   знал:   впереди,   в  зыбкой  синеве  леса,
затаились чужие батареи,  Николай или не  знал  этого  или  бравировал
опасностью.  Он  стоял,  как на параде,  по пояс высунувшись из башни,
сбив на затылок шлем.  Ветер путал волосы  Николая,  крыльями  вздымал
наушники шлема, и казалось, что в голову сына вцепилась хищная птица.
     Рявкали затаившиеся в лесу пушки.  Николай  по-прежнему  стоял  в
полный рост,  и на темени у него трепетала крыльями черная птица. Танк
окутывало пламя.  К Аристарху Николаевичу подкатывался  огненный  шар.
Отец слышал,  как трещит в огне одежда сына, видел его глаза, разъятые
мукой,  и угадывал в предсмертном хрипе  слова:  "Как  отомстишь?  Чем
отплатишь, отец?.."
     Едва Аристарх Николаевич замолк, Агния Климентьевна шатко побрела
к  столу,  намерзлые  валенки  стучали,  будто солдатские сапоги.  Она
сказала, заглатывая слезы:
     - Ты успокойся!  Пожалуйста,  успокойся.  Нервы все это, болезнь!
Куда ночь,  туда и сон...  Нянька Степанида  наставляла,  бывало:  "Ты
перед страшным сном не робей.  Страшен сон,  да милостив бог. Ан все и
станется наоборот..." Коленька жив-здоров. Положись на мое материнское
предчувствие...
     - Все-таки в чем смысл его  вопросов?  Что  кроется  за  ними?  -
размышлял вслух Аристарх Николаевич.
     Агния Климентьевна  села  к  столу,  распустила  узелок  шали  за
спиной,  расстегнула  полушубок.  И разом навалилась усталость,  снова
закружилась голова, тело ныло, как там, в сугробе.
     - Не  знаю,  что кроется за всем этим,  - сказала она.  Вздохнула
протяжно  и,  сама  ужасаясь  своей  отчаянной  откровенности,   стала
рассказывать о сегодняшнем выходе в город,  о том, что немецкий снаряд
угодил в их булочную и теперь за хлебом надо  добираться  так  далеко.
Рассказала и про свой обморок,  и про разлитую воду,  и про то, что не
нашла ни щепочки на топливо... И заключила просительно:
     - Может быть,  книги, Арик? Ты не возмущайся. Я понимаю: конечно,
вандализм. Но в таких-то обстоятельствах...
     - Книги?!  - Аристарх Николаевич выдохнул это слово с неожиданной
силой.  Во  взгляде   его,   отсутствующем,   устремленном   в   себя,
промелькнули  растерянность  и  испуг.  -  Книги?!  Как  же  это  я не
сообразил, старый олух?! Вот и ответ на вопрос Николая...
     Агния Климентьевна  попятилась  от него,  лихорадочно прикидывая,
как приглушить его галлюцинации:
     - Не волнуйся, если ты против, я не трону книги.
     Он с трудом всполз спиною на подушки,  выдохнул протяжно,  потом,
как в детстве,  перед прыжком с плота в ледяную круговерть Раздольной,
набрал в грудь воздуха, зажмурился и сказал:
     - Да  о  разном  мы толкуем с тобой.  Ты - о сугреве,  о спасении
тела,  я - живой души... Помнишь ли ты книги, которые подарил мне твой
отец,  а  я  после  нашего приезда отдал на сохранение моей троюродной
сестре, Дарьюшке Соломиной...
     "Надо, видно,  разыскать  врача.  Совсем  плох..."  -  с тревогой
думала Агния Климентьевна. Концами шали смахнула слезинки с глаз и щек
и сказала безразлично:
     - Припоминаю  что-то.  "Жития  святых",  изданные  чуть   ли   не
первопечатником Иоанном Федоровым.  Отец с них пылинки сдувал.  Ты всю
дорогу до Петрограда сидел на  них.  А  как  приехали,  взял  и  отвез
Дарьюшке... Так что же ты разрешишь взять мне со стеллажа?..
     - Правильно сделал,  что отдал Дарьюшке на  сохранение.  Книги-то
ведь золотые...
     Агния Климентьевна не слышала мужа,  жалеючи себя,  думала о том,
что сегодня ее не узнала при встрече бывшая парикмахерша Варенька, что
в ее внешности не осталось ничего от  прежней  моложавой  профессорши,
что в этих разношенных мужских валенках, в стянутой за спиной шали она
вылитая торговка снедью с довоенных перронов.  Было  жаль  себя,  жаль
Аристарха Николаевича: ослаб настолько, что стал заговариваться...
     - Агния, прошу тебя понять, - горячо убеждал Аристарх Николаевич,
-  я  в  своем уме.  Книги эти золотые.  В прямом смысле.  В них - сто
фунтовых слитков...
     Агния Климентьевна попробовала все обернуть в шутку:
     - Кто же их вложил, слитки-то эти? Дарьюшка, что ли?
     А он, радуясь, что жена услыхала его, сказал с облегчением:
     - Нет,  не  Дарьюшка.  Твой  отец,   Климентий   Данилович.   При
муниципализации бодылинских домов библиотеку Климентия Даниловича, как
ты знаешь, изъяли. Оставили ему лишь "Жития святых", сочли их "опиумом
для народа".  Климентий Данилович перевез фолианты в сторожку,  сделал
двойные кожаные переплеты и заложил  в  них  слитки.  А  после  нашего
венчания передал мне. Взял с меня клятву, что сберегу до малой толики,
и велел немедленно отъезжать из Краснокаменска.
     Агния Климентьевна с трудом выпрямилась, обернулась к мужу:
     - Ты не  бредишь,  Аристарх?!  Сколько,  ты  говоришь,  там?  Сто
фунтовых слитков?  Это же...  Это же два с половиной пуда золота!  - И
разом скинув  с  себя  бессилие  и  усталость,  молитвенно  воздела  к
закопченному потолку свои красные,  так похожие на гусиные лапки, руки
и выкрикнула:  - Слава тебе,  господи!  Не допустил  гибели  нашей!  -
Осеклась,  и  спросила  неприязненно:  - Но почему отцовское,  наше ты
отдал своей родственнице?
     Аристарх Николаевич с сожалением взглянул на нее: жена спрашивала
не о том, о чем должна спрашивать в такую минуту.
     - Климентий Данилович при расставании наказывал: хранить подальше
от дома.  Как в воду смотрел.  Помнишь,  налетчики трижды устраивали в
нашем  доме  полный  разгром?  Это  они  золото искали.  А у Дарьюшки,
одинокой поденщицы, кому придет в голову...
     Агния Климентьевна, заломив руки, топталась по комнате:
     - Надеюсь,  у  тебя  хватило  ума   не   посвящать   сестрицу   в
подробности?
     - Хватило.
     - Но ты уверен,  что все цело?  Что сохранился Дарьюшкин дом? Что
Дарьюшка не умерла? Когда в последний раз ты встречал свою сестрицу?
     - Встречал?!  - Испуганно переспросил он.  - Дай бог памяти...  В
конце весны. Нет, пожалуй, в начале лета...
     - Минимум  полгода  назад!  -  Агния  Климентьевна  схватилась за
голову и застонала. - Ты что же?! Не понимаешь, в какое время и где мы
с  тобой  живем?  Кстати,  исключительно  по твоей воле.  Ты отказался
эвакуироваться из Ленинграда. Теперь я догадываюсь почему...
     Аристарх Николаевич  вздрагивал и сжимался от ее слов,  точно она
била его по щекам.
     - Мы  оба  полагали:  когда  Коля  на фронте,  у нас нет права на
заботы о нашем благополучии.
     Агния Климентьевна вздрогнула, но сказала гневно:
     - Николаю после войны нужны не  героические  покойники,  а  живые
родители.  И ты,  имея исключительный шанс выжить, полагаешься на волю
случая!  Ты полгода - и это здесь,  в блокаде!  - не знаешь,  целы  ли
доверенные тебе тестем сокровища!  Господи,  и почему папенька был так
недальновиден. Ведь прекрасно сознавал твою непрактичность в житейских
делах... Доверил бы ценности мне, и наша жизнь могла пойти по-другому.
     - За  жизнь  твою  опасался   Климентий   Данилович,   потому   и
распорядился таким образом, - растерянно сказал Аристарх Николаевич.
     - Одно из двух - либо ты  лишился  рассудка,  -  наступала  Агния
Климентьевна, - либо задумал воспользоваться всем после моей смерти...
Надеюсь,  ты не станешь отрицать,  что ценности,  принадлежащие  моему
отцу, - мои по праву наследства.
     Аристарх Николаевич замигал часто и болезненно:  неужели он вовсе
не знает женщину, бок о бок с которой прошел почти четверть века, мать
своего единственного сына?  Неужели  невзгоды  и  лишения  так  меняют
людей?  Да,  суть,  конечно,  в  этом.  И  он,  конечно,  извинит свою
Агочку...
     - Господи,  неужели мы спасены! - донесся до него радостный голос
Агнии Климентьевны.  - Я слышала,  даже здесь,  в этом кромешном  аду,
есть  запасливые  и  добрые  люди...  На золото у них можно выменять и
крупу, и картофель, и хлеб, и даже, страшно сказать, жиры и сахар!.. Я
найду их.  Непременно найду!..  Дать тебе бумагу,  ты напишешь записку
Дарьюшке?
     Он заворочался на своем ложе, порываясь встать, но лишь откинулся
на подушки и спросил очень тихо:
     - И  ты,  мать  солдата,  станешь  шнырять  по  их мышиным норам,
выискивать этих мародеров?
     Агния Климентьевна    вздрогнула,    напряглась   и   проговорила
клятвенно:
     - Ради  того,  чтобы  воскресить  тебя.  Чтобы  не рухнуть самой.
Стану...
     - И при встрече открыто посмотришь в глаза сыну-фронтовику?
     - Посмотрю, - ответила она после колебания.
     - И всем ленинградцам посмотришь в глаза?  Ленинградцам,  которые
не меньше нас с тобой страдают в  блокаде,  но  не  имеют  в  тайниках
краденого золота?
     Агния Климентьевна медленно отступила в угол.  В  сумраке  смутно
белело ее лицо.
     - То есть как это краденого?! Опомнись, ведь ты говоришь...
     - Говорю о твоем отце.  О Климентии Даниловиче Бодылине, которого
любил  бесконечно,  да  и  теперь  отношусь  к   нему   с   величайшей
благодарностью.  Хотя  он  меня,  как мальчишку,  клятвой этой связал,
сообщником сделал его преступления.
     - И  давно...  -  Агния  Климентьевна  сделала усилие над собой и
все-таки усмехнулась, - ты стал так гадко думать о нем?
     Аристарх Николаевич заворошился на диване,  как бы силясь скинуть
с себя свои сорок одежек, но задохнулся и проговорил сквозь кашель:
     - Чехов говорил: выдавливать из себя по капле раба. Да, видно, не
про меня,  тугодума,  было написано.  Сколько лет,  чего уж  теперь-то
лукавить,  гордился я доверием Климентия Даниловича.  Лишь в последние
годы тяготиться стал.  А как Николенька на фронт  ушел,  мне  и  вовсе
стало невтерпеж... Я знаю, мне больше не подняться. И, кажется, понял:
ложь это,  что мертвые сраму не имут.  Судят живые  ушедших  и  строго
воздают  по  их  делам.  Не могу смириться с мыслью,  что после смерти
назовут  меня  Цербером  на  золотой  цепи!  Золотая   цепь!   Золотая
цепочка!..  -  Он вдруг осекся,  виновато взглянул на жену.  - Цепочка
золотая!.. Совсем разум мутится, из памяти вон. В книжном шкафу она, в
потайном ящике. Цепочку Климентий Данилович собственноручно раскромсал
надвое. Половину - тебе, половину - Афанасию Климентьевичу, чтобы дети
ваши и внуки могли опознать друг друга...
     - Афанасию?!  Этому бездельнику и моту!..  И как долго обязан  ты
хранить это золото?
     - Двадцать пять лет.  До сорок шестого года.  А сейчас на  исходе
сорок   второй!   Если   теперь  мы  не  вернем  утаенного  Климентием
Даниловичем  законному   хозяину,   наше   преступление   станет   еще
страшнее...



     Агния Климентьевна  оборвала свой рассказ.  Глаза ее поблескивали
горячо, сухо. Снимая оцепенение, со стоном вздохнула и сказала:
     - Утром Аристарха Николаевича не стало...
     - Ну, а вы? - спросил Кашеваров.
     Агния Климентьевна  тяжело вышла из комнаты,  вернулась,  держа в
руке  старенький  ридикюль.  Достала  из  него  и  протянула   Зубцову
пожелтевшую бумагу.
     - Вот, Анатолий Владимирович, убедитесь.
     - Тридцать первого декабря 1942 года,  - читал Зубцов вслух,  - в
контору  Госбанка...  района  города  Ленинграда   явилась   гражданка
Аксенова А.  К. и заявила, что при осмотре квартиры умершей ее дальней
родственницы,  Соломиной Д.  С.,  ею,  Аксеновой,  обнаружены  золотые
слитки   в   большом   количестве.  Сотрудники  Госбанка  совместно  с
участковым уполномоченным милиции,  понятыми и гражданкой Аксеновой А.
К. осмотрели названную квартиру.
     В чулане,  в  переплетах  старинных  книг,  обнаружены  девяносто
девять  золотых  слитков,  клейменных  выпуклой печатью с изображением
обвитого  змеей  барса,  дерева  и  ветки.   Контрольное   взвешивание
показало,  что  каждый  слиток имеет вес ровно 400 граммов.  Гражданка
Аксенова заявила,  что она желает,  чтобы  найденное  ею  золото  было
передано    для    строительства    танков    для   нашей   доблестной
Рабоче-Крестьянской  Красной  Армии.  Представители  банка  от   имени
героических   защитников   Ленинграда   выразили  гражданке  Аксеновой
благодарность за ее патриотический поступок.
     Золотые слитки  в  количестве  99  единиц общим весом 39 кг 600 г
оприходованы и обращены в доход государства..."
     - М-да! Финал. Бог экс махина, как выражались древние. Или "Сюжет
для небольшого рассказа",  как остроумно заметил Чехов... - усмехнулся
Степан   Кондратьевич,   встал   со   стула   и   побрел  к  окну.  На
маслянисто-черном куполе неба - ни искорки.  Он заговорил, и слова его
глухо падали за окно в черноту. - Все в высшей степени благородны, все
движимы самыми высокими намерениями.  Что же вы,  Агния  Климентьевна,
при  нашем с вами тэт-а-тэт умолчали о такой мажорной концовке?  Хотя,
извините,  и солнце не без пятен. Не до конца все-таки исполнили завет
Аристарха Николаевича, утаили-таки золотой фунтик на зубок.
     - Верно,  есть у вас поводы для укоров,  -  печально  согласилась
Агния  Климентьевна.  -  Ослушалась я Аристарха Николаевича.  Мечтала:
выеду из Ленинграда,  моя эвакуация была делом решенным, и после войны
восстановлю отцову цепочку. Судите, как знаете, да только отец он мне,
и эту милую его сердцу вещицу очень мне хотелось иметь в прежнем виде.
Тем более, я знала, что в Москве Иван Северьянович Никандров.
     Но через Ладогу перевезли меня еле живую. Ну, а дальше вы знаете.
Отлеживалась  я  в доме Феоктистовых в Котельниче в Кировской области.
Выходили они меня,  хотя им самим было туго. Чем я могла им воздать за
такую  доброту?  Вот  перед  отъездом  в  Сибирь  и  отдала я Гликерии
Мартыновне самое ценное, что осталось у меня, - цепочку и слиток. Ведь
Феоктистовы стали мне родными. И в конце мая не было меня дома потому,
что летала я на похороны Гликерии Мартыновны.  А Полина-то сразу после
смерти матери, выходит, пустилась в торги.
     Анатолий Зубцов   все   рассматривал    поданную    ему    Агнией
Климентьевной пожелтелую бумагу с тусклыми оттисками печатей.
     - Значит,  банк принял и оприходовал золото, найденное в квартире
умершей гражданки Соломиной...  Поди-ка,  догадайся,  чье оно на самом
деле.  Да еще в Ленинграде в декабре сорок второго.  Вот  почему  Иван
Захарович Лукьянов не обнаружил следов бодылинского золота и прекратил
розыск. Оказывается, у вас, Агния Климентьевна, недюжинные способности
конспиратора.
     - Взяла я на свою душу тяжкий грех перед Дарьюшкой-покойницей. Но
поймите  меня,  не  могла  я  хотя  бы малую тень бросить на Аристарха
Николаевича.  Поклялась над его гробом,  что никогда,  никто, даже наш
Николай,  не  узнает об этой подробности отцовой жизни.  Потому и руки
были у меня связаны,  и рот на замке.  Судите  меня,  как  хотите,  но
бодылинское   золото  вернулось-таки  к  законному  своему  хозяину  -
государству...
     - Вернулось,  но  отец  был  прав в главном,  - заговорил Николай
Аристархович.  - Не бывает лжи во спасение,  а полуправда - тоже ложь.
Вот она и опутала нас: и тебя, мать, и меня, и Настю. Помню, я приехал
с фронта,  Рядом с тобой - незнакомый мне человек.  Ты уверяла, что он
дорог  тебе,  что  ты  благодарна ему.  Но я чувствовал:  ты все время
боишься чего-то.
     - Ты прав,  Николай,  я боялась.  Боялась появления Афанасия.  Их
ведь много возвращалось тогда,  репатриантов.  Боялась,  чтобы  ты  не
дознался  правды  об  отце  и  деде.  Ты  и  без того деда за родню не
считаешь Портрет держишь в доме как произведение живописи...
     Настя вскинула   голову,  метнула  взгляд  на  портрет  Климентия
Бодылина, почти выкрикнула:
     - Да уж осчастливил прадед наследством...
     Николай Аристархович подошел к дочери, ласково опустил руку на ее
плечо, сказал успокаивающе:
     - Что же,  каждый по-своему заботится о потомках, имеет свою меру
ценностей.  Не  только  тебя,  но и меня не было на свете,  когда твой
прадед оделил нас от щедрот своих.  И  первым  рухнул  жертвой  своего
"благодеяния".  Мой отец прозрел лишь в ленинградской блокаде. Бабушка
сделала хорошее дело,  но вынуждена была солгать и очернила имя  ни  в
чем  не  повинного человека.  Я помню ее,  Дарьюшку эту.  Безответная,
полуграмотная, но в высшей степени добрая и честная женщина.
     - И  каждый  лгал  из  лучших  побуждений,  -  сказал  Зубцов.  -
Климентий Данилович солгал Советской власти,  заботясь о  благе  своих
потомков.  Аристарх Николаевич двадцать с лишним лет лгал жене,  сыну,
сослуживцам,  троюродной  сестре,   себе   самому,   чтобы   сохранить
порядочность перед тестем.  И вами, Агния Климентьевна, двигали лучшие
намерения:  спасти репутацию покойного мужа, оградить его от возможных
сыновних  упреков.  И тот,  кто охотился за бодылинским золотом,  тоже
обрек себя на сплошные утраты.  И тоже лгал, лгал, казался и... был на
самом деле!..
     Кашеваров отвернулся  от  окна,  метнулся  взглядом   к   дверям,
перехватил напряженный взгляд Зубцова, сказал печально:
     - Наверное, так, майор!
     Уткнув лицо   в   диванную   подушку,  плакала  Настя.  Горько  и
безутешно,  по-детски. О чем? О страшном ли конце своего прадеда или о
позднем  прозрении  деда.  Или от неожиданной вины перед незнакомой ей
Дарьюшкой Соломиной.
     Или стало  ей  стыдно  оттого,  что ее кристальная бабочка Агочка
оказалась такой расчетливой и такой слабой.  Или Настя  вдруг  поняла,
как тяжко быть непреклонным судьей,  и, ощутив в себе предсказанную ей
извечную бабью жалость, плакала о Глебе...





     Под ногами прохожего поскрипывали плахи ветхого тротуара. Человек
всматривался в силуэты домиков за острозубыми балясинами палисадников.
Остановился у запертых  ворот,  пошевелил  кольцо  калитки.  Во  дворе
зарычала собака. Ей тотчас же отозвались соседские псы, а через минуту
сонная улица сотрясалась от пронзительного и яростного лая.
     - Кто там? - донесся наконец из-за ворот осевший со сна голос.
     - Кузьма Прохорович, отвори, будь другом! Это я, Кашеваров.
     - Не знаю никаких Кашеваровых. Старик я, боязно мне отворять тебе
в такую полночь.
     - Ты  что,  Прохорович?  Вспомни,  в  гостинице  я у тебя покупал
стерлядку. Договорились еще, что повезешь на рыбалку.
     Из-за калитки  донеслось  напряженное  дыхание,  потом послышался
протяжный смачный зевок.
     - Это который же гостиничный постоялец?  Кондрат Степанович,  что
ли?
     - Разумеется,  я - Степан Кондратьевич.  Признался-таки, наконец,
Кузьма Прохорович.
     - Цыц,  Шайтан!  Пшел на место!  - прикрикнул Семенов на собаку и
усмехнулся:  - Лют он  больно.  Не  ровен  час,  порвет  долгожданного
гостенька.  - Он открыл калитку, стиснул руку Кашеварова своей твердой
и широкой,  как лопата, ладонью. Бережно поддерживал гостя под локоть,
помогал  взойти  на крыльцо.  - Осторожнее,  Степан Кондратьевич,  тут
порожек.
     - Водички не найдется у тебя?
     - Чего там водички,  я кваску  расстараюсь.  Собственной,  Степан
Кондратьевич,  закваски.  -  Семенов снял с гвоздя вместительный ковш,
поднял тяжелую крышку подпола и заковылял по лесенке вниз.
     Кашеваров сидел,  уперев  плечи  и  затылок в стену.  Наслаждался
минутным одиночеством, даже глаза прикрыл от удовольствия.
     - Во,  Степан  Кондратьевич,  отведай!  Справный  задался квасок.
Шипучий, ядреный. Со льда!
     Кашеваров жадно отхлебывал из ковша квас.  Заломило зубы,  сперло
дух, но он все пил, пил...



     Лодку то и дело покачивало, ровно стучал хорошо отлаженный мотор.
Кашеваров знобко натягивал на уши ворот куртки, плотнее смыкал веки. И
голова его начинала клониться на плечо Семенову.
     - Дремли,  Кондратьевич.  Добрые  люди  в  эти  поры  третий  сон
смотрят, а мы с тобой водоплавающие, поскольку рыбаки.
     Кашеваров не открывал глаз.  Все равно не различишь ничего, кроме
слабенького мерцания воды  за  бортом,  упрешься  взглядом  в  черноту
берегов и задохнешься:  покажется, что замурован в стену или положен в
гроб.  И вспомнилась часовня у бодылинских могил в Краснокаменске.  Он
распахнул  чугунную  калитку  семейного  погребения.  Вдоль  и поперек
исходил часовню,  простукал стены,  проверил их рассчитанную  на  века
прочность,  в  задумчивости  постоял  перед пустым иконостасом.  Долго
разглядывал тяжелые гранитные плиты, читал старинную вязь эпитафий...
     Но почему это так назойливо мерещится здесь,  на реке?  Не потому
ли,  что тогда над кладбищем тоже висела слепая  ночь,  и  воздух  был
вязким и редким, будто высоко в горах.
     Тогда впервые поколебалась надежда,  взяла за душу тоска до  воя.
Всю жизнь прислушивался он к голосам предчувствий. А тут отмахнулся. А
надо было повернуть восвояси. И остался бы майор при пиковом интересе.
Так нет,  взбунтовались отцовы гены. Вынырнул на поверхность. В первый
раз почти за пятнадцать лет.
     Кашеваров судорожно глотнул речной воздух и открыл глаза.  Тускло
мерцала  водная  рябь,  клубилось  чернотой  небо,  по   обе   стороны
вздымались черные стены берегов, где-то в первозданном мраке вздыхала,
охала, стонала во сне тайга.
     Кашеварову стало  не  по  себе от этой,  хоть глаз выколи,  мглы,
стонов тайги,  всплесков реки,  так похожих на всхлипывания. Он не мог
заглушить  в  себе  чувство,  что  это  причитают  над  ним,  Степаном
Кашеваровым.  Чтобы скинуть наваждение,  он прижался  своим  плечом  к
плечу Семенова и замер потрясенно:  как же это,  оказывается,  приятно
ощутить рядом плечо даже и постороннего человека.
     Навести его  раньше такое желание,  он бы самого себя засмеял.  К
врачу бы немедленно отправился.
     Кашеваров тяжело  зашевелился  на  перекладине  и  снова коснулся
плеча Семенова. Тот забубнил:
     - Дремлешь,  Кондратьевич?  Правильно, сейчас и положено дремать,
самый сон в эту пору.  - Он сладко зевнул и признался  мечтательно:  -
Славно бы прикорнуть на часок-другой.
     - Так прикорни,  а руль дай мне.  - И сразу почувствовал на  себе
осуждающий взгляд Семенова.
     - Тебе - руль? В этакую-то темень да на такой характерной реке! И
где  же я проснусь с таким надежным рулевым - на мели,  а то и вовсе -
тьфу, тьфу, тьфу! - на том свете!..
     Кашеваров до   подбородка  натянул  воротник  куртки,  попробовал
задремать,  но снова,  как частенько в эти дни,  вспомнился  Кондратий
Кашеваров,  его  слова о святости честного товарищества и тлетворности
одиночества. Кашеваров пытался оживить в своей памяти что-то приятное,
светлое,   уверял   себя,   что   за  шестьдесят  лет  пережил  немало
возвышающего, радостного, но с болью убеждался: за исключением детства
и ранней юности, в общем-то, и вспомнить добром нечего... И, наверное,
лучший исход для него - махнуть через борт - и привет,  майор  Зубцов!
Был Степан, да весь вышел... Он пододвинулся к борту. Громче забурлила
река. Вот сейчас Семенов услышит тяжелый всплеск...
     Он так  явственно  ощутил  пронзительный холод речной воды,  свое
полное  бессилие  перед  ее  нескончаемой  круговертью,  что  у   него
застучали зубы.
     А Кузьма Прохорович, будто мысли пассажира читал, заговорил:
     - Ты  чего это мостишься к борту?  Обкачнешься,  не ровен час,  а
вода-то на стрежне дюже холодная...
     - А ежели я нарочно, прыгать надумал...
     Семенов рассудительно заметил:
     - За  что же ты,  Степан Кондратьевич,  имеешь на меня такой зуб?
Ну,  втемяшилась тебе в башку этакая блажь,  - скакнешь ты,  как  я-то
должен  поступать  в  таком  разе?  Сигать следом за тобой,  чтобы два
утопленника было вместо одного,  так мне на тот свет не к спеху.  А не
скакну,  чем  потом  оправдаюсь  перед  милицией да прокурором:  куда,
скажут, девал пассажира?
     - Да полно тебе,  Прохорович!  - Кашеваров вдруг развеселился.  -
Кто станет чинить тебе спрос, кому известно про нашу поездку?
     Семенов набил трубочку, разжег ее и стал объяснять:
     - Столичный ты человек,  грамотный,  и царя в  голове  имеешь,  а
такую, господи прости, несешь околесицу: кто видел, кто спросит? Да ты
хотя бы то в расчет прими,  что встретились мы с тобой не где-нибудь у
медвежьей берлоги,  а в прилюдном месте и наш с тобой уговор о рыбалке
слыхали люди.  А ежели оно бы даже и пронесло,  не взяли  бы  меня  на
цугундер,  так  разве  сам  я не пришел бы к начальству,  не покаялся?
Молчанка-то ведь она,  по  мне,  горше  всякого  суда.  Совесть  заест
напрочь. А тебя не заест разве?
     - Ну, разумеется... Конечно, совесть, - проговорил Кашеваров.
     "Слыхали люди,  -  повторил  он про себя.  - Вот так.  Выдал тебе
раздолинский рыбак притчу:  не вздумай,  мол баловать, о нашей поездке
известно  в поселке.  А я,  случалось,  позабывал эту мудрость.  Вот и
прокололся с подставкой Потапова.  Правильно,  что в  Сибирь  Потапова
увлек.  А вот про то,  что якобы услыхал от Потапова про Бодылину, мне
докладывать Зубцову было необязательно...  Перебор. Нарочитость. И уже
совсем худо, что в Октябрьском, когда Агнии Климентьевне представляли,
сделал вид,  что впервые вижу ее.  Крупный  перебор!  Занесло.  Теперь
Зубцов об этом знает.  И это для него психологическая улика. Эх, знать
бы, сколько у него прямых..."
     Впереди, ослепительно  яркий  в  кромешной  мгле,  вспыхнул свет,
сразу же погас, вспыхнул и погас опять. И в третий раз все повторилось
снова. Сигнал был точно таким, какого ожидал Кашеваров.
     - На Макарьевском острове фонариком  забавляются.  Заплыл,  стало
быть, кто-нибудь. Случается.
     Кашеваров, не  дослушав,  выхватил  из  кармана  фонарик,  трижды
подмигнул им.
     Совсем близко обрывистый берег и силуэт стоящего у воды человека.
Кашеваров  до  рези напрягал глаза,  старался рассмотреть;  кто именно
стоит на берегу.  Прижимал фонарик к  груди,  унимал  часто  стучавшее
сердце,  убеждая  себя:  у  воды  стоит  именно тот,  кого надеялся он
застать на острове.
     - Привет  таежникам!  -  с  надеждой воскликнул Кашеваров,  когда
моторка подвалила к берегу,  и замер в ожидании  условленного  ответа:
"Здесь нет таежников, одни рыболовы".
     Но с берега донесся знакомый голос:
     - С благополучным прибытием!
     Кашеваров рассмотрел корреспондента Бочарникова и  еще  несколько
человек, молча глядевших на причалившую моторку.
     "Засада..." - Кашеваров выхватил из кармана куртки пистолет  и  в
то же время затрепыхался,  пытаясь скинуть со своих плеч медвежьи лапы
Кузьмы Прохоровича.
     - Не  балуй!  -  ребром  ладони он вышиб у Кашеварова парабеллум.
Пистолет стукнул о дно лодки.  Семенов ногой наступил на него и сказал
с угрозой:  - Ты не брыкайся. Я ведь не как товарищ старший лейтенант,
- он кивнул на прыгнувшего в лодку Бочарникова, - я не при исполнении.
Ежели  станешь  баловать  да  брыкаться,  очень свободно могу и веслом
огладить.
     - Я предупреждал вас,  Кузьма Прохорович,  - сказал Бочарников, -
пассажира повезете опасного.
     - Думал я,  грешным делом,  обознались вы, - загудел Семенов. - С
виду-то он куда с добром.
     Кашеваров не то засмеялся, не то закашлялся и сказал зло:
     - Торжественная встреча. Не пойму только, к кому угодил...
     - Старший лейтенант милиции Федорин, - представился Бочарников и,
полуобняв Кашеварова,  приподнял  его  и  вытолкнул  на  берег.  -  Вы
арестованы,  Кашеваров.  Все.  Должен огорчить вас:  ваш приказ Шилову
сегодня в полночь явиться  на  Макарьевский  остров  перехвачен  нами.
Шилов  у  нас.  Он  понимает,  что  мы спасли ему жизнь от вашей пули.
Паспорт на имя Петра Николаевича Сажина с вашей  фотографией  изъят  у
Шилова. Не по годам прыть. Вам ли исчезать в нелегалы...
     Кашеваров попробовал усмехнуться,  но лишь скривил губы и хрипло,
витиевато выругался.



     Зубцов думал:  сейчас введут Кашеварова,  и тот начнет выказывать
свое молодечество, плести словесные кружева и бессовестно лгать.
     Конвойный впустил  Кашеварова  в  комнату,  и  Зубцов понял:  его
предположения не сбудутся.
     Кашеваров стоял  у  дверей,  отведя  за  спину  руки и смотрел на
Зубцова напряженно и очень устало.  Всегда  молодцеватый,  подтянутый,
сейчас он казался много старше своих лет. Зубцов ободряюще кивнул ему:
     - Входите. Присаживайтесь.
     Блеклые губы  Кашеварова  дернулись,  он стал усаживаться тяжело,
основательно. Зубцов слышал его трудное хриплое дыхание, видел отечное
пожелтелое лицо, вздувшиеся жилы на шее и спросил участливо:
     - Вы не больны? Может быть, пригласить врача?
     Кашеваров провел  рукой по небритым щекам,  подбородку,  печально
усмехнулся:
     - Насколько я понимаю, приносить извинения вы - ни в какую... Или
меня подводит интуиция?
     Кажется, Кашеваров все-таки начнет никчемную полемику.
     - Не подводит,  Степан Кондратьевич. Наивность не по возрасту, не
по ситуации и не по стажу.
     - И что же это за тяжкая для меня ситуация?  - с вызовом  спросил
Кашеваров.  За  хранение  огнестрельного  оружия  -  два  года лишения
свободы. Как говорится, перетопчусь.
     - А валютные операции? - ввернул Зубцов.
     - А доказательства? - в тон ему отозвался Кашеваров.
     - Старший  лейтенант Федорин уже сообщил вам о задержании Шилова.
Того самого,  который,  как вы слышали в этой комнате, вручил Карасеву
бодылинскую  цепочку.  Сам  Шилов  все  в  той  же иконе получил ее от
некоего Рашида Хафизова. Он арестован в Москве. Любопытная, должен вам
сказать,   личность.   По   паспорту  и  удостоверению  рядовой  агент
Госстраха,  он под именем  бакинского  музыканта  Мамедова,  меховщика
Джафарова  и  даже  иностранного  коммерсанта Закира скупал и продавал
частным лицам драгоценные металлы. Так вот, по свидетельству Хафизова,
бодылинскую цепочку он заполучил случайно через Светова, представил ее
Хозяину,  как называет его Хафизов,  а тот немедленно направил  его  к
ювелиру Никандрову. Да что мне вам рассказывать. Вы же знаете все и во
всех подробностях.  Ведь Хозяин Хафизова - вы.  Приказали отправить  в
Сибирь  Шилова  -  опять  же вы.  Вот такая ситуация.  Такая свивается
"золотая цепочка" от мертвого купца  Бодылина  к  вам.  От  вас  через
Хафизова и Шилова к Карасеву...
     "Вот и все.  Амба!  Много же ты успела..." - Кашеваров побледнел,
схватился рукой за сердце.  Зубцов быстро налил стакан воды,  протянул
ему.
     - Выпейте. Каким вы пользуетесь лекарством?
     Кашеваров губами  выхватил  из  пластмассовой  трубочки  таблетку
валидола,  откинулся на спинку стула,  сидел,  прикрыв глаза, растирал
себе грудь. Потом выпрямился, зыбко улыбнулся Зубцову:
     - Спасибо.  Мне уже лучше.  - И, слегка сощурясь, спросил: - И вы
можете мне показать Хафизова?
     - Конечно.  В  Москве.  На  очной ставке.  Ваш верный Рашид уже с
неделю у нас. Шилов общался не с ним, а с подполковником Ореховым...
     - Верный...  -  Кашеваров  усмехнулся печально.  - Наговорил вам,
поди-ка, собственную-то шкуру спасая.
     Можно было и не отвечать. Но слишком жалок был старик, сидящий по
другую  сторону  стола,  и  отчаянье  в  его  голосе  звучало   совсем
ненаигранно.  Зубцов вздохнул и рассказал, как в поисках подручных для
себя и Кашеварова явился Хафизов к своей  подружке  Марии  Загоскиной,
вернулся   под   утро  домой,  а  минут  через  десять  его  навестили
оперативники.  Рассказал  Зубцов,  как,  потрясенный  арестом,   Рашид
признался Орехову в том,  что получил от Хозяина команду ликвидировать
ювелира  Никандрова,  но  ослушался.  Не  скрыл  Рашид  и  того,   что
Кашеваров,  отправляясь в Сибирь,  велел ему пустить в Москве "дымовую
завесу" и выделил для нее два фунтовых золотых  слитка  с  бодылинским
клеймом.  Как договорились они с Кашеваровым о том, что приказы Шилову
будет  отдавать  только  он,  Рашид.  В  свою  очередь   Шилов   будет
поддерживать  связь  с  Глебом  Карасевым.  Таким  образом,  Кашеваров
останется невидимым для сообщников.
     - Какой  разговорчивый козел!  - Кашеваров зло усмехнулся.  Давая
выход клокотавшему негодованию,  он стукнул кулаком по колену,  сквозь
зубы проговорил: - Фатальное невезение!
     - Мне кажется,  наоборот, Степан Кондратьевич, вам удивительно, я
бы  сказал,  фантастически  повезло...  Я  имею в виду те далекие дни,
когда Кондратий Федорович Кашеваров приютил  брошенного  родным  отцом
Степку Филина, а потом усыновил его.
     По лицу Кашеварова растеклись красные пятна:
     - Вон  откуда  вы  повели  меня.  Да.  Кашеваров  усыновил меня в
шестнадцать лет.  А по рождению я  -  Степан  Филин.  Но  что  в  этом
криминального?
     - Помните  раннюю  осень  двадцать  седьмого  года?  На   окраине
Таежинска Степан Кашеваров слушал исповедь Якова Филина о том, как тот
убил и ограбил  своего  благодетеля  Климентия  Бодылина,  обманул,  а
позднее  тоже  убил  нового  благодетеля  -  Валдиса,  и главное - где
спрятано награбленное Филиным золото.  И еще услыхал Степан  отцовский
наказ:  непременно  овладеть  ценностями,  которые  утаил  Бодылин  от
Советской власти.  В  тот  день  Степан  стал  владельцем  бандитского
тайника  и  начал  страшную двойную жизнь.  Он посвятил ее накоплению,
скупке,  кражам золота...  В тот день Яков Филин совершил самое тяжкое
свое преступление: искалечил душу и жизнь своему сыну.
     Впервые Кашеваров с такой силой чувствовал годы и свое не  сильно
здоровое сердце, и то, что воздух в одно мгновение может стать тугим и
редким.
     Будто через  стену  доносился голос Зубцова.  Степан Кондратьевич
слушал,  впервые в  жизни  слушал  горькую  правду  о  родном  отце  и
потрясенно сознавал,  что в душе его нет негодования и протеста против
того,  на чем настаивал майор. Более того, в глубине души он, пожалуй,
даже склонялся к тому,  чтобы согласиться с майором. И чтобы ни единым
взглядом не намекнуть Зубцову на эту  свою  надломленность,  Кашеваров
устремлял  мысль в другом направлении,  старался оживить в себе другие
картины...

     ...Это было лет сорок назад.  Никогда не  утихавшее  студенческое
общежитие,   водянистые   супы   в  столовке,  разноцветные  талончики
продовольственных карточек, хвосты очередей в продуктовых магазинах.
     В просторных дверях магазина "Торгсин" Степан вдруг оробел. Здесь
не шуршали талончики карточек и газетные завертки с  ржавой  селедкой.
Здесь белела в банках крупчатая мука, благоухали колбасы и копчености,
слезились сыры...
     Но за  все это сказочное,  похожее на сновидение великолепие надо
было платить. Платить золотом.
     Подходили к  оценщику  старики  и старушки в пропахших нафталином
ротондах,  дамы в облезлых горжетках,  со вздохом  протягивали  броши,
серьги,  колечки... Степан тоже протянул перстенек с камушком, один из
двух десятков,  что прихватил с собой из отцова клада перед бегством в
Ленинград из Сибири.
     Щелкнули аптечные  весы.  Оценщик  повертел  перстень   в   руке,
недоверчиво осмотрел Степана и спросил:
     - К нам не нагрянет уголовный розыск?
     - Не нагрянет, - заверил Степан осевшим голосом.
     - Значит, все чисто?
     - Вполне. Достался в наследство от отца.
     - И документы есть? Кто же он, ваш заботливый папаша?
     - Мой  отец  Кондратий Федорович Кашеваров,  его знают большевики
Краснокаменской губернии.  Вот копия свидетельства об его  кончине  от
кулацкой пули.
     - Прощения просим, - пробормотал оценщик и вдруг понизил голос: -
Если  еще что-нибудь надумаете продать из...  отцовских вещиц,  можете
заглянуть по этому адресочку.  Там чуть дешевле,  чем здесь,  но  зато
никаких очередей и... документов. - Он слегка подмигнул и сунул в руки
Степана бумажный жгутик.
     Степан сунул бумажку в карман.  А после того, как неделю провел в
комнатке секретарши декана Аллочки,  той самой Аллочки,  что вчера еще
смотрела мимо него, переложил адресок в студенческий билет.
     Он ездил на  автомобиле  и  рядом  была  Аллочка.  Они  сидели  в
торгсиновском ресторане... В те дни он окончательно поверил в мудрость
родного своего отца:
     - Золото,  оно, Степка, всей жизни начало и вершина. В золоте - и
сила, и власть, и любовь...
     Сорок лет он верил в эти постулаты.  Верил, таясь чужого взгляда,
верил всюду,  даже в прифронтовой полосе.  И в мирные дни,  когда стал
выступать в прессе с очерками на исторические и природоведческие темы.
Верил до последней минуты...
     ...Голова Кашеварова  склонилась совсем низко к столу.  Но вот он
медленно выпрямился.  В глазах его застыла  такая  тоска,  что  Зубцов
поспешил  отвести  свой взгляд.  Кашеваров с усилием проглотил слюну и
сказал:
     - А   вы,   однако,   фантазер!  Вы  что  же,  на  сосне  сидели?
Подсматривали и подслушивали?  А ну,  как не было ее вовсе, встречи-то
этой?  -  И  не  справился  с собой,  вперился в Зубцова с неприкрытой
тревогой.
     - Была,  - убежденно сказал Зубцов.  - И даже не одна. И разговор
там шел именно об этом.
     - Доказательства?! - потребовал Кашеваров.
     Зубцов слегка улыбнулся и ответил чуть загадочно:
     - Доказательства на дне колодца.
     - Простите, не понял.
     - На  дне  колодца.  Есть,  знаете,  на  станции Лосиноостровской
скромная на вид  дачка.  Пестренький  домик  в  три  оконца,  веранда,
сигнализация  от  воров.  Словом,  все  как быть должно.  На огороде -
колодец.  Над срубом - деревянное распятие из Бессарабии.  Хозяина  не
было  дома,  но  мои  коллеги  с  Петровки,  само собой,  с разрешения
прокурора и в присутствии понятых, заглянули в колодец. И на дне среди
прочего,  -  Зубцов  слегка  выделил  два  этих слова,  - обнаружили в
прорезиненном мешке фунтовые золотые  слитки  с  бодылинской  печатью.
Один  такой  же  слиток  изъят у Рашида Хафизова,  а получил он его от
Степана Кондратьевича Кашеварова.  Еще один  такой  слиток  изъят  три
недели  назад  у сообщника Хафизова некоего Сысоева.  В трибунале Яков
Филин показал,  что по приказу замаскированного белогвардейца  Валдиса
выманил  у Бодылина пуд золота.  Это золото у Филина якобы украли,  за
что Валдис стал преследовать своего подручного,  пока тот  в  бою  под
Таежинском не убил Валдиса. Но, как теперь ясно, Филин и перед смертью
бессовестно лгал.  Бодылинское золото преспокойно лежало в тайнике,  о
котором знал лишь его сын и наследник.
     Спина Кашеварова прогнулась,  словно бы он взвалил на себя тяжкий
груз.  Не то заслоняясь от солнечного света, не то от слов Зубцова, он
прикрыл ладонью глаза.  Отвел руку,  и взгляд  уперся  в  расчерченное
квадратами решетки,  точно шрамами изрытое, небо. Где-то далеко гудели
на ветру сосны,  всплескивала река,  но,  заглушая  звуки,  долетавшие
оттуда,  из  расчерченного  квадратами  мира,  комнату  заполнял голос
Зубцова:
     - Так  началось  ваше  падение,  ваш путь к такому вот финишу.  -
Зубцов повел головой в сторону зарешеченного окна.  - Вовсе  не  страх
перед кулацкой расправой погнал вас в тридцатом году из Октябрьского в
Ленинград.  Вы устремились туда,  чтобы пожить на широкую  ногу,  и  в
погоню  за  Аксеновым,  за бодылинскими сокровищами.  Для всех вы были
сыном героя революции,  начинающим журналистом,  но это не мешало  вам
вступать  в связи с уголовниками.  Налеты,  о которых вспоминала Агния
Климентьевна, - дело ваших рук.
     - Прямолинейная  логика,  - проворчал Кашеваров как-то нехотя.  И
снова взгляд его пристыл к решетке.
     - Сорок с лишним лет, - продолжал Зубцов, - всю свою сознательную
жизнь вы посвятили золоту.  Вы жили ради него одного.  Все  инстинкты,
все стремления подавила в вас алчность.  Золото!  Золото! Еще и еще...
Ради него вы  лгали,  двурушничали,  скупали,  воровали.  Посылали  на
гибель сообщников и медленно гибли сами...
     Кашеваров протестующе вскинул руку, но сказал вяло:
     - Я просил бы без нравоучении,  тем более без сочувствий. Чего уж
теперь...  Да и не так все мрачно,  как видится вам. Вы усматриваете в
моих  поступках  лишь  алчность,  к  тому  же  сгущаете многое:  крал,
например,  и прочее.  Ей-же-ей,  не крал. Да, хранил завещанное родным
отцом, да, прикупал кое-что, да, мечтал о бодылинском кладе, стремился
овладеть им. Но, право же, не такой уж я злодей.
     Зубцов не отвечал. Он вспомнил себя новоиспеченным лейтенантом на
Петровке.  Был промозглый  ноябрьский  вечер,  через  ветровое  стекло
машины  Анатолий  смутно  различал  в  пелене дождя у входа в ресторан
"Балчуг" высокого,  подчеркнуто  солидного  человека.  Вот  он  открыл
тяжелую  дверь  и исчез в вестибюле.  Зубцов знал:  сейчас в ресторане
высокий встретится со своим сообщником. Этой встречи Зубцов и товарищи
по оперативной группе ожидали вторую неделю.
     Зубцов в машине  нетерпеливо  посматривал  на  часы:  вот  сейчас
последует условный сигнал. Время шло. Входили в ресторан и выходили из
него люди.  Потом мокрую улицу перебежал Костя Степанов,  тоже молодой
лейтенант. Юркнул в машину, виновато сказал:
     - В общем,  Толя,  рапорт надо писать начальству. Ушел Матвейчик.
Разделся в гардеробе,  вошел в отдельный кабинет, задернул занавеску -
и как сквозь землю.
     Анатолий посмотрел  на Кашеварова,  вздохнул,  достал из портфеля
картонную папку и спросил:
     - Фамилию Матвейчик вы запамятовали, конечно?
     Кашеваров, прищурясь, взглянул на Зубцова:
     - Разве упомнишь всех встречных-поперечных?
     - Этого  поперечного  вы  должны  помнить!  -  Зубцов  пододвинул
Кашеварову фотографию.
     - Впервые вижу,  - сказал Кашеваров и опять  с  трудом  проглотил
слюну.
     - А эта фотография вам знакома?
     - Естественно. Это мой снимок.
     - Эксперты утверждают,  что на снимках один и тот  же  человек  в
разном  возрасте,  что бесследно исчезнувший пятнадцать лет назад Осип
Матвейчик и Степан Кондратьевич Кашеваров - одно и то же лицо.
     Кашеваров обшарил    взглядом    снимки,   перечитал   заключение
экспертов, развел руками и возразил упрямо:
     - Внешнее сходство между людьми - не такая уж редкость.  Для суда
сходства между мной  и  этим...  как  бишь  его...  Матвейчиком,  увы,
маловато.
     - А если к этому добавятся еще и туманы?
     - Это в каком же смысле?
     - В нумизматическом.  В 1943 году из музея  одного  прифронтового
города  похитили  уникальную коллекцию старинных золотых монет,  в том
числе и древнеперсидских туманов.  Спустя больше десятка лет несколько
монеток   промелькнули   у  спекулянтов.  Кто-то  пустил  исторические
ценности в розничную  продажу.  Спекулянты  и  навели  на  Матвейчика,
который  дал  им  монеты  на комиссию.  Но тот бесследно ушел от нас в
ресторане "Балчуг".  И вот со дна того же колодца на даче мы  извлекли
резиновый мешок, а в нем остатки музейной коллекции.
     Кашеваров быстро,  словно бы от удара,  сомкнул  веки,  сказал  с
горькой усмешкой:
     - Глубокий,  однако, колодец, прямо-таки бездонный, - он прикинул
что-то  в  уме и продолжал покладисто:  - Что же,  видно,  и впрямь вы
правы:  вселил в меня папаша преклонение перед золотым тельцом. Каюсь,
не   устоял,  слаб,  должно  быть,  оказался  душой.  Скупал.  Страсть
коллекционера. Я полагаю, суд поймет мои чувства.
     - Нет,  суд  вас  не  поймет.  Вернее,  не  поверит в благородную
страсть коллекционера.  Коллекционеры не грабят музеи.  А тот музей  в
прифронтовой полосе вы взяли собственноручно.  Кстати, по какому праву
выдаете вы себя за фронтовика? В прифронтовой полосе, в интендантствах
вы  служили,  но на передовой - ни одного дня.  И не надо благородного
негодования.  Вот посмотрите...  - Зубцов  раскрыл  перед  Кашеваровым
папку.  -  Это  отпечатки ваших пальцев на стаканах из-под кофе.  Мы с
вами выпили его порядочно. Это отпечатки на древних монетах в колодце,
а это отпечатки, оставленные грабителем на стекле шкафа, где хранились
монеты. Криминалисты утверждают, что все отпечатки принадлежат Степану
Кондратьевичу Кашеварову.
     Брови Кашеварова  всползли  вверх,  но  голос   прозвучал   почти
спокойно:
     - С наукой,  само собой,  не поспоришь.  Может,  и наследил  где.
Запамятовал уже. Ведь давность...
     - Видно,  плохо  Кодекс  читали.  -  Зубцов  усмехнулся.   -   Не
распространяется  давность  на  тех,  кто  скрылся  от  наказания  или
совершил новое преступление. А вы и скрылись, и совершили не одно.
     Кашеваров сидел  облокотись  на стол.  Подернутые дымкой,  смутно
проступали сизые таежные взгорья.  "Горит, что ли, где-то. Таежный пал
-  самое  страшное...  -  Кашеваров  поймал  себя  на этой привычной с
детства тревоге и  усмехнулся  беззвучно.  А  какое,  собственно,  ему
теперь  дело  до  лесных пожаров?  Если даже вся тайга станет сплошным
пепелищем, в судьбе Степана Кашеварова, точнее, Степана Филина, ровным
счетом ничего не изменится.  И до конца дней смотреть ему на тайгу, на
пашни,  на быстрые и на сонные реки,  на городской асфальт и на  траву
деревенских околиц только через решетку.
     Наказание! А было ли преступление?  Нет,  не по  закону.  Тут,  в
конце   концов,   кто  кого  пересилит:  закон  тебя  или  ты  сумеешь
ускользнуть.  И в этом - высшая радость. Годы и годы противоборствовал
закону,  годы и годы заставлял себя верить,  что ни в чем не преступал
перед людьми.
     И верил.  А вот в решающий момент рука дрогнула. Надо было самому
открыться Карасеву,  всучить ему цепочку,  пусть бы выложил  ее  перед
старухой.  Так нет же,  тянул, выжидал и дождался: опередил Зубцов дня
на два.  Два дня - только и всего!  Тянул.  В  милицию  явился,  думал
обелить себя. Карасева подставить, а самому... Эх, судьба-индейка..."
     Кашеваров выпрямился,  провел руками по лицу. Снова зашуршала под
пальцами запущенная щетина. Он поморщился и спросил зло:
     - А ради чего я должен был поступать иначе?
     - Вы  человек далеко не примитивный.  Отлично знаете меру добра и
зла.
     - Добро и зло, справедливость! Иметь в десятки, а может быть, и в
сотни раз больше,  чем имеют разные  законопослушные  граждане.  Иметь
потому,  что  я  не  фетишизирую  закон.  Потому  что  я предприимчив,
находчив, смел. Разве это не справедливо? В большинстве цивилизованных
стран,  в  отличие  от  нашей,  коммерция  -  отнюдь  не преступление.
Самосознание, что я владею ценностями, недоступными другим, доставляло
мне  высочайшее,  почти сладострастное наслаждение.  Пусть лишь один я
знал истинную свою цену, эта цена доставляла мне радость. А совесть...
Ведь ни я,  ни мои сподвижники никого не убили, не ограбили. Мы только
занимались коммерцией в соответствии с  законами  коммерции.  Так  что
совесть моя вполне спокойна.
     - Даже когда ломали жизни таким,  как Глеб Карасев,  - Зубцов  не
сдерживал возмущения. - Ведь Карасев не один на вашем счету.
     - Чем же это я сломал Карасева?  Самородочки-то прикарманивал  он
вполне самостоятельно.
     - По настоянию Шилова и Хафизова,  то есть практически  опять  же
для  вас.  Шилов  направил к нам анонимку об Аксенове в расчете на то,
что мы очень скоро вскроем истинное лицо Карасева,  займемся им,  а вы
тем  временем  выудите  у  Агнии  Климентьевны  ценности  и  скроетесь
незамеченным.  А  Карасев  с  цепочкой,  которой  снабдил  его  Шилов,
останется козлом отпущения. Вы же скроетесь через Макарьевский остров.
Напрасно вы надеялись,  что  нам  неизвестна  ваша  договоренность  со
здешним рыбаком Семеновым вместе попытать рыбацкого счастья. Разве это
не коварство,  не игра чужой судьбой. А вы говорите: законы коммерции.
Преступные  законы преступной коммерции!  А как старались вы набросить
тень  на  Потапова,  который  преклоняется  перед   вами   как   перед
литератором.  Неужели вы не чувствуете, что в своем отношении к людям,
в бездумной готовности ломать  их  судьбы  вы,  такой  респектабельный
внешне человек, не отличаетесь от бандита Якова Филина.
     Кашеваров закрыл руками лицо, сказал в ладони:
     - Анатолий Владимирович,  нельзя ли, чтобы дальше я значился так,
как был в свое время записан в церковных книгах - Степаном Филиным?  И
еще...  Дайте мне,  пожалуйста,  чистой бумаги и верните мою ручку.  Я
опишу вам свою золотую одиссею.





Популярность: 11, Last-modified: Tue, 06 Sep 2005 18:24:35 GmT