-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Три шага к опасности". М., "Детская литература", 1969.
OCR & spellcheck by HarryFan, 26 October 2000
-----------------------------------------------------------------------
В Ялте, в доме отдыха, на веранде сидели несколько человек и
разговаривали. Там были Биолог, Физик, Техник, Медик, Поэт и еще один
отдыхающий, которого все в доме сначала приняли было тоже за поэта, но
который оказался Строителем.
Вечерело. Дневная жара спала. Внизу, под верандой, волны на пляже
медлительно таскали взад и вперед шуршащую гальку.
Биолог сказал:
- Вот именно. Я согласен с тем, что в науке происходит переворот. Но
какой? В чем он заключается? Откуда нам ждать самых поразительных
открытий, с какой стороны? В последнее время говорят, что наименее
изученной областью на земле является сама Земля, вернее, ее внутреннее
устройство. И в самом деле, космонавты уже поднялись в космос на высоту в
триста тысяч метров, а внутрь Земли никто еще не опускался глубже чем на
два с половиной километра. Мы даже не знаем сегодня, что же скрывается за
таинственной "границей Мохоровичича".
Он посмотрел на Физика, ища подтверждение своим словам, но тот молчал.
Биолог продолжал:
- Но вместе с тем это и не совсем так. Я думаю, великие открытия придут
не отсюда. По-моему, самым неисследованным феноменом на Земле и самым
перспективным является тот, который исследовался больше всего: сам
Человек. Его способности, его возможности... Действительно, что такое
мысль? Что такое мечта? Что такое воля? До сих пор мы отступаем перед
этими вопросами. Мы прячемся за формулировками, которые скорее можно
назвать отговорками, чем ответами. "Мышление есть продукт особым образом
организованной материи". Этим можно было удовлетворяться сто лет назад.
Продукт!
Биолог оглядел всех. На миг ему показалось, что Строитель хочет что-то
сказать. Но Строитель чуть заметно покачал головой.
Наступило молчание. Потом заговорил Техник:
- По-моему, мы отклонились. Речь идет не о предмете исследования, а о
сущности современного переворота в науке. Я считаю, что главное, что
сейчас происходит в науке, - это ее, так сказать, промышленнизация. Базой
научного исследования становится не лаборатория, а цех...
- Индустриализация, - прервал его Физик.
- Что вы сказали? - спросил Техник.
- Я сказал, не промышленнизация, а индустриализация.
- Да, пожалуй, - согласился Техник. - Я имею в виду ту роль, которую
играет теперь инженерное оборудование эксперимента. Сейчас невозможно
исследовать без сложнейших приборов и устройств. Раньше это существовало
отдельно: ученый и инженер. Эдисон совсем не знал современной ему науки, а
тогдашние ученые были далеки от техники. Теперь не так. И это самое
важное. Именно здесь перспектива.
Все помолчали, и Биолог опять посмотрел на Физика.
- А вы как думаете?
- Я? - Физик задумался на миг. - Та же мысль, - он кивнул Технику, - но
в другом ракурсе. Я бы назвал современный процесс не индустриализацией
науки, а онаучиванием индустрии. Вы понимаете, наоборот. Большинство
крупнейших достижений в промышленности пришло в нее сейчас именно из
науки. Кибернетические автоматы, полупроводники, полимеры - все было
сначала разработано в теории. Одним словом, наука приобретает теперь
преобразующую роль в народном хозяйстве. И благодаря этому - в жизни
общества.
Тут Поэт беспокойно задвигался в своем кресле, и все посмотрели на
него.
- Не знаю, не знаю, - сказал он и покачал седеющей головой. - Наука
приобретает преобразующую роль в жизни общества. Сомнительно... Конечно, я
дилетант, но хочу попросить вас взглянуть на вопрос с другой точки зрения.
Недавно я вернулся из поездки по Германии, побывал там в Бухенвальде. Хотя
прошло уже почти двадцать лет со времени тех страшных преступлений, все
равно душит гнев, когда смотришь на эти бараки и колючую проволоку. А ведь
в гитлеровской Германии наука была развита высоко по тем временам.
Понимаете, что я хочу сказать?.. В прошлом веке ученый обязательно
считался благодетелем рода человеческого. Автоматически. Пастер, Кох,
Менделеев... От ученых ждали только хорошего, и их любили все. А теперь?..
Я считаю, что если первая половина XX века с ее газовыми камерами и
Хиросимой и научила нас чему-нибудь, так это тому, что наука одна как
таковая бессильна разрешить проблемы, стоящие перед человечеством. Это
парадокс: чем сильнее ослепляют нас поразительные успехи знания, тем
больше надежды мы возлагаем на те уголки человеческого сердца, которые
заняты не наукой, а добротой, любовью, гуманностью. Не будем лицемерить:
каждому из нас известно, что много людей теперь попросту боится
дальнейшего прогресса науки. Они опасаются, что какой-нибудь маньяк там,
за океаном, изобретет новую бомбу, способную целиком уничтожить всю
солнечную систему. Да что там говорить! Признаюсь откровенно, когда я
читаю в газетных статьях о кибернетических автоматах, которые, по мысли
некоторых ученых, должны в недалеком будущем заменить нас, когда я слышу
этот похоронный звон над человечеством, мне самому хочется приказать
науке: "Хватит! Дай нам передохнуть, оглядеться. Остановись!"
Он замолчал, покраснел и стал закуривать папиросу.
Наступила пауза.
- Она не остановится, - сказал Биолог, - это исключено. - Он оглядел
всех сидевших на веранде. - Но мы, кажется, опять ушли от темы - будущее
науки. И вместе с тем то, что вы говорите, - он кивнул Поэту, - льет воду
на мою мельницу. - Он задумался. - Человек... Вы замечаете, что те, кто
говорит об этих кибернетических автоматах, молчаливо предполагают, будто о
Человеке нам известно все. Но они ошибаются. Они исходят из неправильной
предпосылки. В действительности мы еще почти ничего не знаем о Человеке,
именно как о Человеке - члене общества. Вот вы Врач. - Он повернулся к
Медику. - Я убежден, в вашей практике бывали случаи, которым вы не могли
найти решительно никакого объяснения.
- Бесспорно, - сказал Медик. Он встал и прошелся по веранде. - Я как
раз хотел сказать об этом. Не зная Человека, говорят, что машина
превзойдет его. Но превзойдет что или, вернее, кого?.. Вчера мы узнали,
что Человек может видеть кончиками пальцев: ведь это в течение тысячелетий
не приходило нам в голову. А что мы узнаем завтра?.. Две недели назад
приятель привез мне из Индии фотографии. Факир привязывает к ресницам гирю
в два килограмма и силой век поднимает ее. Или вторая серия фотографий.
Перед факиром насыпают дорожку из горящих, добела раскаленных углей. Он
снимает обувь, босиком идет по этой дорожке, а потом специальная комиссия
осматривает его ступни и не находит никаких следов ожога. Что это? Какими
резервами обладает организм, чтобы достигнуть такого? Причем интересно,
что сам факир ничего не может объяснить. Ему известно только, что он знал,
что не будет обожжен... Да что там факиры! Во время Отечественной войны я
был начальником госпиталя. Тысячи раненых прошли через руки моих коллег и
мои. Но мы ни разу не слышали, чтобы кто-нибудь болел язвой желудка,
гриппом, мигренями. Вы понимаете, миллионы людей на четыре года забыли о
множестве болезней. Что это, как не окошко в какую-то другую страну, где
мы с вами еще не бывали?.. В научной литературе описан случай, когда
физически слабый человек, клерк, во время пожара один вынес из горящего
здания сейф весом в двести килограммов. Я спрашиваю вас: обязателен ли
пожар?
- Вот именно, - сказал Техник, - обязателен ли пожар? - Он задумался,
потом оживился. - Однако все это было. Влияние центральной нервной системы
на организм. Об этом говорил еще Павлов.
- Да нет, - вмешался Поэт. - Речь идет о другом, если я правильно
понял. Тут перед нами массовый феномен - вот в чем дело. Скорее, влияние
центральной нервной системы всего человечества на организм отдельного
человека. Факт некоего общественного вдохновения, что ли. Однако к таким
явлениям у нас нет ключа. Приближаясь к человеку, наука останавливается на
механической сути происходящих в его организме процессов. Но ведь это все
равно, что с помощью кувалды пытаться разобрать микроскоп. Даже хуже...
По-моему, речь идет об этом.
- Да, - сказал Биолог. - Вы хотите сказать, что и к Человеку и к
остальной природе мы подходим с одними и темп же инструментами. И что это
неправильно.
- Конечно, - подхватил Поэт. - Весь арсенал точных паук исторически был
создан для изучения природы - камня, растения, животного. И вот теперь с
этими же методами мы беремся за Человека. Естественно, мы его тем самым
низводим до уровня остальной природы, и нам начинает казаться, что
кибернетическому роботу ничего не будет стоить перегнать его.
- Но почему? - не согласился Физик. - Во-первых, у нас действительно
есть методика, созданная исключительно для изучения живого, - методика
условных, рефлексов, которая нигде больше не применяется. И во-вторых,
есть науки, изучающие именно Человека: философия, история, политэкономия.
Целая область гуманитарных наук.
- Они изучают общество, - опять вступил в разговор Медик. - В том-то и
дело, что они изучают общество. Понимаете, здесь разрыв. Естествознание
изучает физиологию человека, а гуманитарные науки - человеческое общество.
И между ними нет связи, нет перехода от одной методики к другой. Мы знаем
то, что происходит в обществе, - социологию. Но нам совершенно неизвестна
та грань, в которой физиология делается социальной. Однако именно это и
есть Человек. Здесь и лежит то, что нас больше всего интересует: талант,
чувство, воля, энтузиазм, те случаи удивительного общественного
вдохновения, которые нам всем известны... Короче говоря, по-моему, будущее
науки не только в том, о чем пока шла речь. Не одна лишь "индустриализация
науки" и "онаучивание индустрии". Все это чрезвычайно важно, но это не
все. Я уверен, что вторая половина двадцатого века станет эпохой
очеловеченья науки. Вот. Точное знание приобретет человечный характер,
избавится от равнодушия к морали и станет гуманным по своей природе.
Наступило молчание. Техник поднял голову и спросил:
- А как оно к этому придет?
- Не знаю, - сказал Медик. - В том-то и вопрос. Пока наука оперирует
только отношениями количества. Но сможет ли она с одним лишь этим ключом
проникнуть в области духовного? Нет. Ей придется как бы превзойти себя.
Взять на вооружение что-то новое. Но что?
Тут в первый раз вступил в разговор Строитель:
- Такой ключ уже есть. Наука может превзойти себя и получить новое
качество.
- Как? - спросил Биолог.
Строитель помедлил. У него были блестящие глаза и быстрые легкие
движения.
- Я хотел бы, чтоб вы послушали одну историю. Она имеет прямое
отношение к тому, о чем мы говорим. Об удивительных возможностях
человека... Здесь многое может показаться вымыслом, но все действительно
так и было. Эта история начинается в столице польского государства, в
Варшаве, больше двадцати лет назад - в трагическом для польского народа
1939 году... Собственно говоря, это рассказ о человеке, который мог
летать.
...Прежде чем звонок кончил звонить, Стась с облегчением сказал себе,
что это не дверной звонок, а только будильник. Он вздохнул и засмеялся.
Нет, это не отец с экономкой вернулись с дачи в Древниц. Никто не придет
ни сегодня, ни завтра. Он один в доме.
Вскочив с постели, он с удовольствием оглядел свою комнату: занавеску
на окне, уже нагретый солнцем подоконник, где в беспорядке валялись листы
гербария, книжный шкаф с Сенкевичем, выцветшие обои десятилетней давности,
на которых ему было известно каждое пятнышко. Он один в квартире - и
здесь, и в столовой, и в гостиной, и во всех комнатах вплоть до кабинета
отца.
Никто не придет. Он наедине с тем удивительным и новым, что вошло в его
жизнь.
Стасю исполнилось семнадцать, и он в это лето впервые выпросил
разрешение остаться одному в доме и в городе. Отец, старый молчаливый
нотариус, неохотно согласился, и для юноши настали дни блаженства.
Июнь, июль, август плыли над Варшавой жаркие, сухие, пыльные. Вечерами
в нагретом душном воздухе солнце садилось за крышами медно-красное. На
центральные улицы высыпали вернувшиеся с курортов загорелые до черноты
дамы, всюду было оживленно.
Много говорили о войне, но в газетах одна партия обвиняла другую.
Любовцы, "Фаланга", национальная партия - во всем этом трудно было
разобраться. Стась тоже пережил вспышку крикливого официального
патриотизма, ходил на рытье зигзагообразных противобомбовых траншей,
жертвовал на авиацию. Но однажды сержант полевой жандармерии в зеленой
засаленной форме грубо вырвал у него лопату и оттолкнул его в сторону.
Рывших окопы снимали для газеты, и жандарму показалось, что мальчик будет
неуместен на фотографии. Стась, глубоко оскорбленный, ушел, дав себе слово
никогда не участвовать в таких представлениях.
Впрочем, он был уже не мальчик. Для него начался тот ломкий и опасный
период, когда ребенок становится юношей и в первый раз задает себе вопрос:
"Я и мир - что это?"
По утрам старая молочница, которую Стась помнил еще с тех пор, когда
ему было два года, кряхтя взбиралась к ним на третий этаж. Небольших
денег, оставленных отцом, хватало, чтобы еще забежать в скромную харчевню
и съесть лечо или рубец. Время до полудня Стась проводил дома, наслаждаясь
одиночеством и свободой после нудных гимназических занятий. Старая
квартира хранила много неожиданностей и тайн. То вдруг в сундуке в
передней среди связок писем, каких-то футлярчиков, лент обнаруживалась
пачка старинных гравюр с латинскими надписями, и можно было часами
разглядывать странные скалы среди бушующих вод, дворцы, обнаженных мужчин
и женщин, в экстазе протягивающих руки к небу, - химеры, видения и сны
давно уже умерших художников. То в гостиной останавливала потемневшая от
времени картина с потрескавшейся поверхностью. Из мрака вырисовывались
руки, плечи под сутаной, длинный нос и острый преследующий глаз. Кто этот
человек? Но ведь он был, он жил.
Таилось какое-то сладкое и вместе мучительное счастье в том, чтобы
повторять эти слова - он был, он жил.
После того как спадала дневная жара, неясная тоска гнала Стася на
улицу, к людям. Он заходил в парк, в Лазенки. На зеленой воде прудов
кораблями скользили белые лебеди. Плакучие березы склоняли над травами
свои волосы-ветви. Девушка-гимназистка сидела на скамье, задумавшись,
опустив на колени томик стихов. Брел, опираясь на палочку, старик
пенсионер. Бабочка трепетала в пронизанном солнцем и тенью воздухе.
Свершалось мгновение жизни...
Вечерами Стась отправлялся к старому учителю географии Иоганну
Фриденбергу. Начинались длинные разговоры. Старик, похожий на библейского
пророка, рассказывал о дальних странах, о великих произведениях искусства.
Он много путешествовал в молодости, а потом еще больше читал. Его
библиотека среди варшавских знатоков считалась одной из интереснейших.
Но чаще юноша просто бесцельно шагал по городу. На Свентокшискую, на
Вежбовую, Маршалковскую... Тротуары переполняла толпа, над головой висел
неумолчный шум разговоров, шаркали шаги, шуршали платья. Стась шел, сам не
зная, зачем он здесь.
Хотя в газетах одни известия сменяли другие и военная опасность то
назревала, то отходила куда-то вдаль, атмосфера в городе была тревожной,
нервозной. В ресторанах отчаянно кутили, как перед концом света. Дверь
какого-нибудь "Бристоля" отворялась, оттуда вместе со звуками бешеного
краковяка вываливался вдребезги пьяный хорунжий, миг невидяще смотрел на
прохожих, тряс головой, оглушительно кричал:
- Нех жие! Да живет Польша!
На Вежбовой толпа расступалась перед посольской машиной с флажком,
секунды, провожая ее, длилась тишина, потом начинался шепот. Очень
надеялись на союзников, на Англию и Францию.
Ночь заставала Стася где-нибудь на Аллеях Уяздовских. Оглушенный,
уставший от напряженности своих неясных желаний, он садился на скамью. Все
вокруг стучалось в душу: освещенные окна в домах, глухой ночной запах
цветов, свежее прикосновение ветерка, шелест проехавшего автомобиля,
негромкая фраза, брошенная прохожим своей спутнице.
Мертвые днем, дома и камни мостовой теперь оживали, начинали дышать,
чувствовать, слышать. Стасю казалось, что вся Вселенная - от бесконечно
далеких, огромных, молча ревущих в пустоте протуберанцев на Солнце до
самой маленькой былинки здесь рядом на газоне - пронизывается какой-то
одухотворенной материей. Тревоги надвигающейся войны, случайный женский
взгляд на улице, искаженное лицо на старинной гравюре дома в сундуке - все
чего-то просило. Требовало крика, движения, действия... Чтобы вернуть себя
к реальности, он дотрагивался до жесткой, пахнущей пылью веточки акации у
скамьи. "Ты есть, ты существуешь".
Иногда, возвращаясь домой, он задерживался у особняка, расположенного в
глубине небольшого садика. На втором этаже, за растворенным окном с
занавесью, кто-то часами сидел за роялем. Порой это были прелюдии Шопена,
часто Бах.
Дома у Стася отец играл на флейте, а на пианино исполнял
четырехголосные псалмы наподобие итальянских и даже сам сочинял небольшие
марши и танцы. Но в игре старика был какой-то сухой академизм,
раздражавший мальчика, да и самые звуки этих маршей связывались в сознании
Стася с отцовскими бледными, чисто вымытыми пальцами.
Теперь, в летние ночи 1939 года, чудесная сила музыки вдруг открылась
ему. Станислав даже страшился тех чувств, которые возбуждали в нем хоралы
Баха. Он стоял, опершись о высокий трухлявый забор, из садика несло
запахом заброшенности и сырости, а повторяющиеся аккорды возносили его все
выше и выше. Музыка обещала прозрение, раскрытие всех тайн, разрешение
всех трагедий мира...
За два месяца одиночества Стась сильно похудел и вырос. Ему чудилось,
будто через него постоянно проходят какие-то токи. Иногда он вытягивал
руку и был уверен, что, стоит ему приказать, из пальцев истечет молния и
ударит в стену.
Потом пришла любовь.
В доме напротив жила девочка. Несколько лет подряд он видел ее - зимой
в пальто, летом в синей гимназической форме, - шмыгающей в темный провал
парадной. Но теперь, в начале августа, однажды они шли навстречу друг
другу на узкой улице, и Стась почувствовал, что ему неловко смотреть на
нее. Неловкость эта не прошла, стала увеличиваться, и юноша вдруг понял,
что весь мир сосредоточился для него в этой худенькой фигурке, с черными
глазами на бледном лице.
Она каждый день ходила в Лазенки. Борясь с мучительной неловкостью, он
садился неподалеку, завидуя тем, кто оказывался рядом с ней на скамье.
Потом набрался смелости, они познакомились. Ее звали Кристя Загрудская,
она была дочерью бухгалтера. Во время второй встречи в парке она сказала,
глядя ему в глаза:
- А вы знаете, я наполовину еврейка. Мой папа поляк, а мать еврейка.
Он молчал, не зная, что говорить, и ужасаясь при мысли, что она
неправильно истолкует его молчание.
Она была взрослее его умом, хотя по возрасту они оказались ровесниками.
Часто говорила о политике, о том, что если в Польшу придут фашисты, она не
станет терпеть унижений и убьет какого-нибудь гитлеровца. Он тоже горячо
мечтал о борьбе, об опасности, о том, чтобы спасать ее или во главе
кавалерийской атаки мчаться на врага.
Но иногда во время оживленного разговора оба одновременно начинали
думать о том, что вот их свидание скоро кончится и они попрощаются за
руку. И это будущее рукопожатие делалось главным, заслоняло все другое.
Они смущались, краснели. Секунды бежали, они не знали, как начать
оборвавшийся разговор.
Потом Кристя уехала на две недели к тетке в Ченстохов. Перед отъездом
они объяснились. Стась сказал, что любит. Девушка твердо и прямо
посмотрела ему в глаза и взяла его за руку.
Дни после ее отъезда были особенно счастливыми. Юноша ходил как пьяный.
Он даже стыдился своего богатства, не верил, что она может любить его.
Он сделался очень чувствительным. Стоило ему увидеть слепого нищего у
церкви или бедно одетую женщину с золотушным ребенком на руках, как в
глазах у него появлялись слезы, и он должен был прислониться к стене,
чтобы не упасть от охватившей его огромной жалости. В другие дни он ходил
по квартире, наполненный настолько сильной радостью, что ему казалось,
даже вещи, которых он касается - стол, книги, истертые половицы паркета, -
не могут ее не чувствовать.
В таком состоянии восторженности и силы он и почувствовал первый раз,
что может летать. Просто собственной волей подниматься в воздух.
Это было поздним вечером, почти ночью. Он возвращался домой на свою
улицу из Лазенок, где, мечтая, просидел несколько часов на скамье у пруда.
В переулке из раскрытого окна особняка звучал рояль. Вернее, на этот
раз было два инструмента. Стась остановился и стал слушать. Одна вещь
кончилась - он не знал ее.
Настал миг напряженного ожидания.
Один из пианистов за окном взял несколько аккордов.
Еще миг ожидания...
И звуки полились. Это был Первый концерт Шопена, переложенный для двух
фортепьяно.
Стась слушал и вдруг почувствовал, что сейчас совершится нечто. С
каждым новым аккордом миг прозрения все приближался и ужасал своей
близостью. Юноше казалось, что еще мгновение, и он все поищет, все сможет
и взлетит над землей, над садом, над городом.
В концерте было место, Стасем особенно любимое, - тема в ми-миноре: си,
соль, ля, си, ми, фа-диез...
Он стал ждать этого места. Оно пришло.
Почти непереносимая боль ожидания пронзила тело юноши, слезы хлынули из
глаз. Что-то вдруг произошло, и он понял, что может лететь.
Звуки лились дальше, и они подтверждали и подтверждали, что это есть в
нем, есть, есть...
Он несмело отошел от ограды садика. Через дорогу в двадцати шагах,
освещенный лунным светом, белел приступок у входа в бакалейную лавочку.
Он сказал себе:
- Если я захочу, я могу быть там.
Он приказал себе, приподнялся над землей. Пыльные булыжники мостовой
проплыли под его ногами, и он стал на приступок.
А звуки рояля неслись и неслись над спящим переулком и подтверждали:
есть, есть...
Стась наметил еще место - витрину парикмахерской. Приказал себе. Опять
под ногами поплыли булыжники. Он опустился на тротуар, а за стеклом, как
из темной воды, на него глянул нелепый бюст дамы из папье-маше.
Ему захотелось подняться выше. Он сделал какое-то усилие - он сам не
знал какое - и взлетел над одиноко стоящей старой липой. Он повис в
воздухе, протянул руку и потрогал пахнущие пылью и свежестью шершавые
крепкие листья.
Потом он почувствовал, что устал. Ему было уже трудно держаться в
воздухе. Он осторожно, наискосок, чтобы не застрять в ветвях, опустился на
землю.
Чудо - но это было.
Несколько минут он стоял, набираясь сил. Он не понимал, каких именно
сил, но чувствовал, что они были ему нужны для полета. Затем глубоко
вдохнул и стал подниматься вверх. Он поравнялся с окнами второго этажа,
третьего... В незнакомом окне какой-то мужчина, худощавый и взъерошенный,
быстро писал у стола, задумался, посмотрел в потолок и потер себе щеку. В
окне четвертого этажа женщина шила, рядом девушка читала книгу,
перевернула страницу и посмотрела на Стася, не видя его.
Он поднялся выше и как бы вышел из какого-то теплого слоя. Сделалось
свежее. В новом ракурсе знакомая улица предстала внизу крышами, вся сразу
охватываемая взглядом.
Он знал, что может взлететь еще выше, и сделал новое усилие. Это было
похоже на какие-то ступени, которые он брал одну за другой.
Улица ушла далеко вниз, со всех сторон поднялся темный горизонт. Стасю
было ничуть не страшно. Сделалось еще холоднее. Под ногами у него мерцала
в провале спящая Варшава: костелы, светлая лента Вислы и мосты через нее,
черные пятна парков. А над ним было небо. Такие же далекие дрожали звезды,
а серп освещенной части луны почему-то казался таким близким, что только
протяни руку.
Потом он почувствовал, что устал, начал осторожно спускаться, вошел в
один теплый слой, в еще более теплый, спустился еще ниже, стал на ноги,
утвердился и, счастливо рассмеявшись, побрел, пошатываясь, к себе.
Он разделся в своей комнате - перед глазами у него все была ночная
Варшава: мужчина, пишущий кому-то письмо, девушка с книгой и необъяснимого
цвета светлая Висла с мостами.
Утром, проснувшись от звона будильника, Стась сразу спросил себя:
"Могу ли я повторить то, что было вчера?"
И почувствовал полную уверенность, что может.
Он полежал некоторое время, глядя, как пылинки безостановочно и
беспечно перемещаются в прорезающем занавеску солнечном луче.
Он знал, что ему предстоит удивительно счастливый день. Должна была
приехать Кристя.
Это чудо, и Кристя...
Стась поднялся, неторопливо оделся и вышел на улицу в одиннадцать
часов.
Люди бежали.
Несогласно ударяя в землю пыльными сапогами, прошел взвод
солдат-резервистов под командой подхорунжего.
Было 1 сентября 1939 года.
Повторялось слово "война".
Он почувствовал, как что-то внутри оборвалось и исчезло.
...Минуло около двух лет, и однажды Стась снова шел по Варшаве.
Ему пришлось много испытать. В начале сентября 1939 года он вместе с
группой юношей гимназистов сумел пробраться на запад и присоединиться к
армии "Познань". Однако смелость молодых поляков была уже ни к чему. 6
сентября главнокомандующий Рыдз-Смиглы и польское правительство бросили
столицу. Части познаньской армии еще сражались, но были обречены. Стась
попал в плен и там едва не умер от голода. Потом в суматохе, когда
гитлеровцы объединяли "гражданские лагеря" с лагерями для военнопленных,
ему помог бежать пожалевший его солдат из крестьян. Не имея документов,
чтобы вернуться к себе, юноша полтора года скитался по крестьянским дворам
в глухом углу возле Пшегурска. Потом он добрался до Варшавы, узнал, что
отец уже умер, и сам, заразившись где-то по дороге тифом, слег.
Старуха молочница, продавая их домашний хлам, выхаживала его. Стась
пролежал два месяца, потом поднялся, бледный, как картофельный росток.
Как это часто бывает после тифа, у него отшибло память. Незнакомыми
казались ему квартира и все вещи в ней. Надо было спрашивать себя, видел
ли он прежде эти книги, гимназическую парту, потемневшие старые портреты
на стенах. День он слонялся по комнатам, постепенно привыкая к ним и
восстанавливая по ниточкам связи с прошлым.
Потом его ударило: "Кристя!"
Он спустился на улицу и пошел в парадную напротив. Незнакомая женщина,
подозрительно посмотрев на него, сказала, что прежние жильцы уехали.
- Куда?
Она не ответила и закрыла дверь.
Стась побрел по городу, смутно надеясь, что случайно встретит девушку.
Жутко выглядела Варшава третьего года оккупации.
Стояла глубокая осень. Листья на деревьях облетели. На улицах было
пустынно. Большинство магазинов закрылось, окна нижних этажей были
задернуты решетчатыми ставнями, а то и просто забиты досками.
Стась зашел в Лазенки. Ему хотелось посидеть на той скамье, где он
познакомился с Кристей. Он приблизился к скамье и с отвращением
отшатнулся. По спинке скамьи шла отчетливая надпись: "Только для немцев".
Он огляделся и увидел, что в парке никто не садится на скамейки. Лишь
на одной развалился немецкий сержант в мундире со стоячим воротником.
Немногочисленные посетители парка шли, не останавливаясь, по аллеям, а
немец с усмешкой, сунув руки в карманы и вытянув ноги, как бы руководил
этим молчаливым хороводом.
На Маршалковской было люднее. Иногда даже попадались нарядные женщины.
Прошел пожилой Щеголь аристократического вида под руку с молоденькой
нагловатой дамочкой. Немецкий офицер презрительно перебирал поздние
хризантемы на лотке. Проезжали автомобили с военными, извозчики.
Мрачный сгорбленный мужчина с ведерком и кистью в руках обогнал Стася и
наклеил на стену листок из пачки, которая была у него в сумке.
"УБИЙЦА МАТУШЕВСКИЙ НЕ ЯВИЛСЯ!
До 18.Х.41 убийца Матушевский Збигнев, покусившийся на жизнь немецкого
военнослужащего, не явился сам и не был схвачен благодаря содействию
населения.
Поэтому я распорядился сначала о расстреле 25 заложников из местного
населения, главным образом интеллигенции, то есть врачей, учителей и
адвокатов.
От поведения и помощи населения в дальнейших розысках убийцы зависит
судьба остальных заложников.
Начальник СС и полиции г.Варшавы".
Прохожие, не останавливаясь, отводили глаза в сторону.
Пожилой щеголь взглянул на объявление и вздрогнул.
Без цели Стась свернул с Маршалковской в Сасский парк, прошел через
площадь Железной Брамы, где, продавая всякий скарб, толпился народ, и
углубился в узкие улицы Муранува.
Смутное воспоминание о чем-то хорошем, даже прекрасном в его прошлом
пробивалось в сознании юноши.
Он вышел на Налевки. Улица была вся пуста.
Станислав остановился, озадаченный.
Впереди послышался шум. Озираясь, пробежал черноволосый мужчина с
лицом, опухшим от голода.
Потом из-за поворота показалась толпа стариков, женщин и детей,
сопровождаемых эсэсовцами.
Они прошли совсем близко от Стася.
Маленькая девочка, держась за руку матери и торопясь, чтобы поспеть за
скорыми шагами взрослых, спрашивала:
- Куда нас ведут, мама? Куда?..
Эсэсовец с автоматом что есть силы толкнул Стася, и гоноша ударился о
стену.
- Эй, с дороги!
Толпа прошла.
Стась повернул на Ново-Плиски. Шли и пробегали люди, и на всех лицах
была одинаковая печать обреченности и голода. Послышался крик:
- Облава!
Стась все еще не понимал, где он находится.
Он вошел в какую-то жалкую харчевню. Несколько мужчин с бородами сидели
за пустыми столиками. Его появление удивило всех.
Стась, усталый, сел за столик.
Все молчали. Потом юноша услышал за спиной:
- Слушайте, у вас продукты?
- Может быть, он продает яд?
Стась опять обернулся:
- Какой яд? Зачем вам яд?
- Он не понимает...
Старики отвернулись от Стася, приглушенными голосами заговорили на
незнакомом языке.
Яд?.. Для чего им яд?.. И вдруг он понял, где находится. Гетто!
Варшавское гетто - вот куда он попал. Он смутно вспомнил, что проходил
через какие-то высокие ворота, все в колючей проволоке. Вспомнил, как
усмехнулись солдаты охраны, когда он миновал их.
Дверь в харчевню вдруг распахнулась. На пороге стоял тяжело дышащий
мужчина.
Он сказал:
- Облава. Сюда идут убийцы.
Поспешно пробежал в дальний угол комнаты и сел за столик.
Еще две тени скользнули с улицы. Оттуда доносились крики и стоны.
Бородатые старики съежились.
Шум и вопли на улице приблизились, потом стали уходить. Когда стало уже
почти тихо, раздались гулкие уверенные шаги и в дверях вырос эсэсовский
офицер в черной шинели.
Кто-то охнул.
Офицер холодно оглядел комнату. Потом, шагая четко и бездушно, подошел
к пустой стойке, повернулся и еще раз стал осматривать все столики.
А у двери стали два автоматчика без лиц - только с касками, где был
нарисован череп с костями.
Напряжение в комнате сделалось совсем ужасным.
И вдруг Стась почувствовал такую жалость к несчастным старикам и такую
ненависть к тому, что готовилось произойти здесь, что, сам но сознавая
этого, вскочил.
- Люди! - закричал он. - Люди, что вы делаете? Опомнитесь! Ведь я же
могу летать! Человек может летать! Смотрите!
Он подпрыгнул, повис в воздухе, повисел две секунды и стал на пол.
- Подумайте! Ведь вы же все люди. Что вы делаете?
Все молчали.
Безликие маски солдат и офицера на миг сделались человеческими лицами.
- Ну, смотрите! - крикнул Стась.
Он еще раз поднялся в воздух, над столами перелетел к стойке и
опустился возле офицера.
Тот отшатнулся, потом, показывая на юношу, закричал:
- Взять!
И стал вырывать парабеллум из кобуры.
Солдаты, расшвыривая столы, бросились к Стасю.
Секунду он смотрел, как они приближаются, сознание опасности защемило
его сердце, потом тоска овладела им - он чувствовал, что той давней
чудесной силы в нем совсем мало. Что ему не удастся бежать.
К счастью, у дверей никого не было. Неловко, как птица в тесной клетке,
он подскочил, ударился о потолок, вытирая спиной побелку, скользнул к
выходу, упал на четвереньки, вскочил и побежал по улице.
Сзади раздались выстрелы, крики. Цепь солдат с автоматами
перегораживала ему дорогу, они расставили руки. Он опять подпрыгнул, из
последних сил перелетел эту цепь, увидев на миг под собой удивленные
физиономии и разинутые рты.
Он повернул куда-то за угол, еще раз за угол, бросился в подворотню,
пробежал двор. Каменный забор преграждал ему путь, он перескочил его,
попал в другой двор и выбежал на улицу.
Было тихо. Погоня отстала.
Стась огляделся. В глаза ему бросилась табличка над воротами: "Улица
Милы". Он вспомнил, что много раз бывал здесь до войны, навещая старого
учителя гимназии Фриденберга.
Странным, нереальным получился этот разговор.
- Пан учитель, - сказал Стась, - я могу летать. Это удивительно, но это
так. Это было со мной до сентября, и теперь этот дар вернулся. Хотите, я
покажу вам?
- Нет-нет. - Старик протянул руки. - Я верю тебе. Мне не нужно
доказательств. Я сам читал, что это когда-нибудь будет...
Они разговаривали в маленькой каморке.
Когда Стась разыскал квартиру Фриденберга, он не узнал знакомых комнат.
Гетто было перенаселено. Там, где раньше жила одна или две семьи, теперь
теснилось по сорок - пятьдесят человек. И тут тоже на полу под тряпьем
повсюду лежали люди. Чей-то голос в темноте направил Стася дальше, в
другую комнату, потом в третью, в лишь в самой последней, которая прежде
была кладовкой, юноша нашел своего старого преподавателя.
Они зажгли коптилку. В ее тусклом свете старик казался еще больше, чем
раньше, похожим на пророка. Его исхудавшие щеки глубоко запали, выпуклый
лысый лоб стал еще выше, давно не стриженная борода разметалась по груди.
- Я хочу показать, как я летаю, - сказал Стась.
- Не нужно. - Старик затряс головой. - Я верю тебе. Не будем терять
времени.
Он ходил от стены до стены среди наваленных на полу книг. Полы его
халата развевались, и огонек коптилки то угасал, то оживал вновь.
- Это правда. Это должно быть. Ты понимаешь, самые удивительные
способности таятся в нашем организме. Подумай только о маленьких детях,
например. Ребенок, глядя на рисунок обоев, видит там дворцы, замки,
чудесные деревья и персонажей своих любимых сказок. А взрослые люди
смотрят на ту же стену, и для них там нет ничего, кроме грубо отпечатанных
розочек и листьев. Почему? Потому что каждый ребенок - это поэт,
живописец, танцор и актер сразу. А взрослый человек в процессе жизни и
борьбы за существование постепенно теряет многие заложенные в нем
прекрасные способности, оставляя лишь те, что помогают ему добыть кусок
хлеба... Но если бы эти способности могли проявиться? Если бы жизнь была
другой... Я хожу здесь в гетто и вижу лица истощенные, лица равнодушные,
лица циничные, лица больные и умирающие. И я знаю, что один из этих людей
мог бы быть умен, как Ньютон, другой - рисовать, как Дюрер, третий - петь,
как Шаляпин, или сочинять музыку, как Шопен. Каждый... Ой-ой-ой, идет
страшная война, в человеке открылось такое, чего не было во все века.
Людей заживо бросают в костры, убивают грудных младенцев, уничтожают целые
народы. И все-таки я понимаю сейчас, что Человек - это безгранично...
Старик почти пел, раскачиваясь на ходу. Это было похоже сразу на плач и
на молитву.
- В древних египетских папирусах я прочел указания о том, что люди
умели видеть происходящее за сотни километров от них. Также описаны
случаи, когда человек часами стоял на одной ноге на самых кончиках
пальцев, и приводились сведения о том, что некоторые особенно выдающиеся
мыслители обладали способностью видеть ближайшее будущее. А гипноз? А
удивительная способность некоторых останавливать взглядом? Вернее, не
останавливать, а заставлять оглянуться... А действие музыки на человека,
которая почти приближает его к пониманию того прекрасного, что еще никогда
не было понято нами... Слушай, мальчик, мы находимся сейчас накануне ночи.
Идет тысяча девятьсот сорок первый год. Фашисты захватили всю Европу и в
России ведут наступление на Москву. Но, заверяю тебя, будет рассвет.
Сбереги себя. Сохрани свой дар.
Старик остановился и посмотрел на Стася.
- Тебе нельзя оставаться у меня. Вчера тут в гетто две девушки и трое
юношей совершили нападение на солдат вермахта. Ночью фашисты убьют тысячи
людей. Беги... Если ты можешь лететь, лети!
За дверью раздался шум, и они оба прислушались.
Шум повторился. Теперь это был уже грохот, стучали во входные двери. В
соседних комнатах поднялись вопли и стоны.
- Это они, - сказал старик. - Пора.
В комнатах уже раздавалась гортанная немецкая речь.
...Застучали в дверь.
Стась вскочил на подоконник. Он и верил себе и не верил и оглянулся на
старика.
Тот кивнул.
Юноша прыгнул. В ушах у него засвистело. Жутко и гибельно понеслись
навстречу тускло освещенные булыжники мостовой. Но, сжимая зубы, он
замедлил падение, почти остановился в воздухе и мягко упал во дворе. Затем
встал и вышел на улицу. Цепь солдат окружила толпу полуодетых кричащих
людей, их загоняли в крытые машины.
Секунду Стась смотрел на все это, потом торопливо пошел в сторону.
- Стой! Стой, руки на затылок!
Это уже относилось к нему.
Он побежал, свернул в подворотню и оказался в глухом дворе-колодце. Он
огляделся, отчаянно прося свою чудесную силу не оставить его в такой миг,
вдохнул, оторвался от земли и стал подниматься. Солдат гулко протопал
почти под самыми его ногами, но не увидел его. Во двор вбежало еще
несколько эсэсовцев, один посмотрел наверх, закричал и вскинул автомат.
Стась поднимался мучительно медленно. Уже дико кричали все эсэсовцы.
Очередь просвистела мимо его плеча. Но рядом, к счастью, был балкон. Он
спрятался за ним, по стене - почти карабкаясь и помогая себе руками -
поднялся до третьего этажа. Теперь он уже просто боролся за жизнь,
молчаливо и упорно. Двор внизу весь наполнился гулом, как будто били по
железному листу. Станислав поднялся до четвертого этажа, перевалил на
крышу, побежал по ней, оскальзываясь и падая, потом, измученный, лег у
карниза.
Но ему не пришлось долго лежать. По всем этажам уже топали сапоги,
раздавалась гортанная тревожная речь. Из слухового окна недалеко от Стася
осторожно выглянул солдат с автоматом.
Юноша вскрикнул, вскочил и, не раздумывая, прыгнул вниз. Но теперь
странная сила уже вполне подчинялась ему. Он полетел косо, вправо, успел
на миг увидеть, как из окна два автоматчика бьют по нему и как огонь
вылетает из дул. Но автоматчики сразу пронеслись мимо, он был уже снова на
крыше, но на другой стороне улицы.
Несколько мгновений он отдыхал, затем стал подниматься все выше и выше.
Опять, как в памятную ночь перед войной, он напрягал что-то такое - он сам
не знал что - и поднялся метров на двести над домами в темноту и холод
октябрьской ночи. Варшава лежала под ним, черная, неосвещенная. В гетто
били автоматные очереди, сияли прожекторы на улицах, и в их свете метались
маленькие фигурки. А в других районах города было тихо. По Маршалковской
катила колонна автомобилей.
Стась наметил себе место за пределами гетто и направил свой полет туда.
Он опустился на какой-то незнакомой улице возле тумбы с объявлениями.
Ветер трепал край свежего, недавно наклеенного листка.
Стась подошел и прочел:
РАССТРЕЛЯНЫ!
Дальше говорилось, что за покушение на германских военнослужащих
расстреляны бандиты. Первой в списке стояла Кристина Загрудская, 1927 года
рождения.
Он стоял и смотрел на это объявление и чувствовал, как что-то
обрывается у него внутри. Но вместе с тем в нем росла уже другая сила.
Он не вернулся домой в ту ночь, а взял направление на Древницу.
Добравшись туда к утру, он отдохнул немного у знакомых, а затем лесами
пошел на восток.
У Яновского бора его остановили вооруженные в штатском.
- Ты кто?
- Поляк.
- Во что веришь?
- В Польшу верю.
Но и так можно было видеть, кто он и во что верит. Через две недели в
руках у него был пулемет, и очередь ударила по фашистской автоколонне,
совершающей торопливый марш на русский фронт, где гитлеровские войска уже
уперлись в оборону Москвы.
Станислав был в партизанах, потом присоединился к дивизии Костюшко,
участвовал в боях за Варшаву и, раненный, вместе с фронтовой
сестрой-санитаркой, ленинградской девушкой Татьяной, попал в Россию.
Молодые люди полюбили друг друга и поженились. Станислав остался в
Советском Союзе, поступил в строительный институт и окончил его. Вместе с
женой он работал на канале Волго-Дон, строил заводы в Сибири.
В 1957 году Станислав с семьей поехал на строительство Братской ГЭС...
Но вот что интересно, - сказал Строитель. (Он заканчивал свой рассказ.)
- В последнее время Станислав опять начинает ощущать это чувство. Все
сильнее и сильнее. Впервые оно возникло, когда он был участником
грандиозного митинга в честь окончания первой очереди строительства.
Попробуйте представить себе эту картину. День. Панорама огромной реки. На
двух берегах тысячные толпы людей, спаянных между собой, связанных общим
делом. Высокое голубое небо над плотиной, вспугнутая шумом косо летящая
птица на высоте, освещенная солнцем... Он, тоже участник строительства,
вбирал в себя все это и вдруг почувствовал, что снова может лететь. Просто
силой желания. Приказать чему-то и разом подняться над водохранилищем, над
лесами. Взмыть и оказаться рядом с птицей. Его только остановило чувство
неуместности полета, когда уже начался митинг... Дальше, в тот день, это
ощущение ушло от него. Но теперь оно все чаще и чаще возвращается.
Станислав еще ни разу не пробовал, но твердо знает, что, когда он захочет,
когда прикажет себе, он полетит. И этот полет будет увереннее, сильнее
того, чем это было раньше...
Рассказ кончился, и наступила пауза.
- Да-а, - протянул Техник. (Было непонятно, что означает его "да-а".)
Он усмехнулся и сказал: - Как часто у меня бывало это чувство. Помните, то
же самое, что с Наташей Ростовой. Вот, кажется, еще чуть-чуть, и ты
взлетишь. Как хотелось бы, чтоб это было.
- А я верю, - сказал Биолог. Он встал, затем сразу сел и заложил ногу
на ногу. - Вы знаете, я верю. И вот почему. Потому что мечта - я много
думал об этом - вовсе не представляется мне чем-то стоящим уже совершенно
далеко от действительности. В самом деле. Каждый ребенок мечтает летать
вот так - силой желания. Да и не только ребенок. Не может быть, чтобы это
были одни мечты. Если мы хотим быть материалистами и марксистами, мы
должны понимать, что наши желания - а особенно длительные и упорные,
проходящие через всю историю человечества, - возникают не просто так, а в
конечном счете на материальной почве заложенных в организме возможностей.
Что такое мечта? Разве она есть что-нибудь уж совсем противоположное
действительности? Конечно, нет. И разум человека, и драгоценная
способность мечтать не лежат где-то вне природы и не противоречат ей.
Мечта - это законная дочь разума, который, в свою очередь, законный сын
природы и человеческого общества. Это звучит напыщенно, но так оно и есть.
- Он посмотрел на Строителя. - Одним словом, я верю в то, что было с вашим
другом. Естественно, сейчас это кажется невероятным. Но сто лет назад
невероятностью казалось превращение энергии в материю, например. Одним
словом, я убежден, что человек полетит. И, может быть, очень скоро.
- Заметьте, - сказал Медик, - что все три раза этот человек ощущал в
себе эту способность в периоды особенно сильных общественных переживаний.
Во времена напряженного ожидания войны, в минуты любви, ненависти, жалости
и радости... Да, кстати, - он повернулся к Строителю, - вы говорили, что
уже сейчас есть ключ, который поможет очеловечить науку. Даст ей
возможность превзойти себя.
- Есть, - ответил Строитель. - Искусство.
- Искусство? - переспросил Поэт.
- Да. Метод познания действительности, который человечен по самому
своему характеру. Человековедение. Понимаете, в нем есть все, чего не
хватает сейчас науке, когда она подходит к человеку. Гуманизм,
целостность, способность мыслить более общими категориями и вместе с тем
чрезвычайно изощренные и неожиданные связи, сопоставления и отношения. Я
уверен, уже в недалеком будущем наука, для того чтобы двигаться дальше, не
сможет не позвать себе на помощь искусство. И даже не позвать на помощь, а
просто подойти и стать с ним рядом. И этот синтез двух начал, которым так
долго пришлось существовать отдельно, и будет новым шагом знания.
- Уф-ф-ф, - вздохнул Поэт. - Говорим целый вечер и наконец-то коснулись
искусства. Вот скажите, - он обратился к Физику, - кого вы любите читать?
Кто помогает вам в работе? Есть же кто-нибудь, да?
- Стендаль, - ответил Физик. - В частности "Люсьен Левен". Он мне дает
настрой.
- Вот именно, настрой. Он помогает чем-то таким, чего не выразить точно
словами... Понимаете, я долго не мог сообразить, чем раздражала меня та
дискуссия, которая прошла в молодежных газетах: "Возьмет ли человек с
собой с космос ветку сирени?" Теперь я понял и отвечаю на этот
риторический вопрос отрицательно. Не возьмет. Потому что здесь - в такой
постановке вопроса - искусство мыслится как пассивный момент любования
прекрасным. Как фактор отдыха. Но ведь дело не в этом. Искусство - ветвь
познания. Именно в этом качестве человек возьмет его повсюду. Он просто не
сможет без него. Но с ним будет не ветка сирени, а то, что воспитано
искусством: фантазия, человеколюбие, широта и богатство связей... Вы
совершенно правы. - Поэт кивнул Строителю.
Уже зашло солнце. Резко и решительно спустилась темнота. В парке
звучали голоса отдыхающих. На веранду уже два раза приходила розовощекая,
пышная девушка из столовой звать к ужину.
Все встали, и Биолог подошел к Строителю.
- Простите, мне кажется, вы сами из Варшавы?
- Да.
Биолог посмотрел на Строителя очень внимательно.
- Скажите, а вы не...
Популярность: 10, Last-modified: Mon, 30 Oct 2000 12:38:46 GmT