Владимир Юровицкий
АННА
ГРИГОРЬЕВНА
драма в 9 картинах с прологом и эпилогом
...ибо жизнь есть тоже художественное произведение самого творца, в окончательной и безукоризненной форме пушкинского стихотворения.
Федор Достоевский
Действующие лица:
Достоевская (Сниткина) Анна Григорьевна
-- жена писателя,Пролог
Прошло более 35 лет после смерти Федора Михайловича Достоевского. Комната в доме вдовы писателя. Убрана портретами, бюстами, фотографиями покойного.
В комнате Анна Григорьевна и горничная.
Анна Григорьевна. Попроси войти.
Горничная уходит.
Стремительным шагом в комнату врывается молодой Сергей Прокофьев.
Сергей Прокофьев. Здравствуйте. Сергей Прокофьев.
Анна Григорьевна
(идет навстречу). Здравствуйте, здравствуйте. Анна Григорьевна Достоевская (протягивает руку, композитор целует ее). Много слышала о вас...Сергей Прокофьев. Что вы слышали обо мне, Анна Григорьевна?
Анна Григорьевна. То и слышала, что вижу -- что вы молоды и талантливы. Талантливых людей я на своем веку много перевидала, талант -- он даже в походке выражается... Так какое у вас дело до меня?
Сергей Прокофьев. Мною написана опера по роману "Игрок". Мариинский театр проектирует поставить ее на сцене в нынешнем сезоне, но необходимо урегулировать некоторые вопросы, связанные с авторским правом. Вот документы.
Анна Григорьевна. Хорошо, хорошо, где поставить подпись?
Прокофьев раскрывает папку, показывает.
Анна Григорьевна. А скажите, вы действительно любите Федора Михайловича?
Сергей Прокофьев. Да разве посмел бы я без любви касаться его души? Ведь это душа его заключена в этих великих творениях, так ведь, правда?
Анна Григорьевна. Правда, молодой человек, и рада я, что вы понимаете это (подписывает и передает).
Сергей Прокофьев.
Спасибо. И разрешите преподнести вам клавир оперы как дань моей любви.Анна Григорьевна (перелистывает). Сыграйте мне что-нибудь сами.
Прокофьев садится к роялю, играет и поет монолог Полины "Я не возьму ваших денег". Кончает.
Анна Григорьевна. Немного непривычно, но что-то есть щемящее.
Сергей Прокофьев. Именно это мне и хотелось выразить. Боль души, сердечное смятение -- резкостью и диссонансом.
Анна Григорьевна. Дайте ваш клавир. Я передам его в музей Достоевского.
Сергей Прокофьев (передает). И еще последняя просьба. Напишите что-нибудь в мой альбом. Только должен предупредить вас, Анна Григорьевна. Альбом посвящен солнцу. Здесь можно писать только о солнце.
Анна Григорьевна. Что ж вам написать?.. Ну, хоть так.
Сергей Прокофьев (берет альбом, читает). "Солнце моей жизни -- Федор Достоевский". Вы замечательно написали, просто замечательно. Позвольте я вас, Анна Григорьевна, поцелую (целует). Извините, лечу, масса дел. Я получил такое удовольствие от знакомства с вами.
Анна Григорьевна. Заходите как-нибудь без приглашений, запросто. До свиданья.
Прокофьев убегает.
Анна Григорьевна сидит в креслах в задумчивости.
Картина первая
Перед мрачным многоквартирным доходным домом. Ходит Анна Григорьевна.
Анна Григорьевна. ...Неточка Незванова, Ефимов, известный скрипач Б., Катя, мадам Леотар, Александра Михайловна... "Униженные и оскорбленные"
-- Катя, Алеша, Нелли, князь Вальховский... Кажется, все перезабыла... Не вспомню больше... Да ведь за кого он меня примет, да наверное он будет вести разговоры о своих произведениях, а у меня все герои из памяти повылетели... И в библиотеку уже не успеть (смотрит на часы). Без пятнадцати. А профессор Ольхин сказал, что господин Достоевский непременно назначает "ни раньше, ни позже"... Интересно, каков он собой?.. Наверное, высокий, статный, в белом жилете и с длинными артистическими волосами... Да, да, непременно струящаяся до плеч прическа как на портрете поэта Кукольника... Ну, о чем я с ним могу говорить? Он -- такой выдающийся, а я... Что я... Нет, главное вести себя скромно, но с достоинством, сразу же встать на почтительной, но холодной ноге. Я пришла работать, а не завлекать, никаких целований ручек, флиртов и ухаживаний не допускать, дамских разговоров избегать... Показать себя настоящей эмансипированной женщиной, которая во всем равенство может иметь и соблюдать... Первая самостоятельная работа... Лишь бы справиться... Доказать, что и я могу быть не в тягость семье, что и женщина может иметь свою жизнь, а не иметь главную цель -- побыстрей выскочить замуж на содержание мужа и стать его рабыней. Современная женщина может иметь и третью дилемму, кроме родителей и мужа, и она может трудиться на общественную пользу... (Смотрит на часы). Как время ужасно тянется. Три дня в одном сплошном ожидании... Вдруг я, обычная девушка, иду к писателю, которого так люблю... Как мы плакали с мамой, когда читали историю бедной Нелли, Неточки Незвановой. Меня так дома и стали после звать "Неточкой", и в гимназии, и на курсах так только и зовут... Успокойся, возьми себя в руки, наверное, он очень добрый, умный, чуткий человек, иначе как бы он мог про все это написать так трогательно и печально... Пора.Анна Григорьевна поправляет одежду, осматривается и твердым шагом идет к дому.
Картина вторая
Кабинет Достоевского. Мрачный, неуютный. Достоевский и Майков. Вид Достоевского усталый и пришибленный. Одет небрежно.
Майков. Да ведь это же разбой, Федор Михайлович, подлинный разбой на большой дороге. Да неужели в нашем уважаемом отечестве нет никаких законов на таких пиратов с Антильских островов? Ведь этот Стелловский подлинно капкан на вас надел и защелкнул.
Достоевский. Только и утешаться стоит, что этот негодяй не одного меня преследует, его грязных рук ни Глинка, ни Писемский, ни много других не избежали... Не пират, паук, подстерегает жертву в тяжелую минуту, а затем набрасывается.
Майков. Да к чему ж вы подписали?
Достоевский. Долги, кредиторы...
Майков. Стало быть все, что вы написали, что вы напишете, что еще только замысливаете написать
-- все ему уже будет принадлежать в случае непредставления. Так ведь?Достоевский. Именно.
Майков. Ужас... Ужас... И к какому сроку надо представить?
Достоевский. К первому ноября роман в сто пятьдесят страниц большого формата.
Майков. А сегодня 4 октября... И много у вас написано?
Достоевский. Ни строчки.
Майков. Как?
Достоевский. Так вот, ни строчки. Только план разработан. Это будет роман о русских за границей, прожигающих жизнь свою около рулеточного колеса, о силе азарта, силе денег и силе женской любви... Планчик у меня составлен во всех подробностях.
Майков. И ни строчки?
Достоевский. Ни строчки.
Майков. ... У меня идея! Преотличнейшая идея. Мы этому пауку нос утрем и оставим на разорванной паутине. Слушайте. Вы разбиваете план на части и раздаете по частям. Мне, Страхову, еще двум-трем из наших. мы пишем по вашему плану, потом соединяем, вы отделываете, и роман готов! Гениально! Ведь правда, просто и гениально?
Достоевский. Да, да, планчик премиленький... Только нет, под своим именем я такую смесь не выпущу.
Майков. Федор Михайлович...
Достоевский. Не убеждайте, не убеждайте. Все отдам, от всего отрекусь, но литературной чести пред читателем не унижу. Это выше всего, ее я завоевывал двадцать лет.
Майков. Боже... Извините, то есть, благодарю вас, Федор Михайлович, вы мне преподали такой урок служению искусству... Но что же делать?
Достоевский. Я пригласил стенографа, попытаюсь диктовать, может быстрей пойдет. Что получится, не знаю, вряд ли путное. Сейчас должен подойти.
Входит Анна Григорьевна.
Анна Григорьевна. Здравствуйте. Анна Григорьевна Ситкина. Я от профессора Ольхина (подает записку
).Достоевский.
Федор Достоевский (читает).Майков.
Аполлон Майков. Не буду мешать. До свиданья (идет к выходу. Про себя). Вот от этой девчонки зависит судьба такого человека...Достоевский. Итак, вас рекомендовал профессор Ольхин?
Анна Григорьевна. Да, так.
Достоевский. Как вас звать?
Анна Григорьевна. Анна Григорьевна.
Достоевский. Да что ж вы стоите? Садитесь. Стенографию изучаете?
Анна Григорьевна. Да.
Достоевский. И прилично уже изучили?
Анна Григорьевна. Право, не могу сказать... Курс я еще не закончила, Это моя первая работа.
Достоевский. А для чего мне вас рекомендуют?
Анна Григорьевна. Я не знаю. Для меня самой это было неожиданностью... Может я не подхожу?..
Достоевский (перебивая). Я должен за двадцать шесть дней продиктовать роман в сто пятьдесят страниц большого формата, иначе я лишусь всего.
Анна Григорьевна (непроизвольно). Так быстро...
Достоевский. Да, быстро, очень быстро, всю жизнь из-под палки...
Анна Григорьевна. Извините... Но я готова приложить все усилия.
Достоевский. Уж спасибо вам, барышня, за такую озабоченность и сострадание.
Анна Григорьевна. Совсем я не барышня.
Достоевский. Да, да, понимаю... Либерате, эгалите, фратерните, женский вопрос... Да вопрос-то этот мужчинами выдуман для женского обмана, для того и выдуман, наверное, чтоб еще больше на вас тяжестей переложить... Вот увидите, опомнятся женщины от женского вопроса, увидят, что на них взвалили, да уж поделать ничего не смогут -- как же, сами ведь поднимали и дебатировали.
Анна Григорьевна. Я не знаю, но только не хочет современная женщина быть "униженной и оскорбленной", наше поколение своего достоинства желает, а не желает быть "бедной Лизой" и "онегинской Татьяной".
Достоевский. Вот, вот... Только пушкинская Татьяна может быть лучшая женщина во все времена, образец, которому и через тысячу лет будут поклоняться люди, потому что жизнь свою и счастье не пожелала строить на несчастьях другого, а сама приняла их, и тем-то и выразила великую женскую сущность, свое мировое предназначение... А теперешним все бы равенства, может вскорости чтоб равенство и в муках рождения соблюдалось, а иначе и рожать не пожелают (ходит по комнате в раздражении, закуривает). Курите?
Анна Григорьевна. Что вы.
Достоевский. Это хорошо... А то есть -- очки синие наденут, волосы обрежут, папиросу вставят -- и считают, что проявили свое вольнодумие и индивидуальность приобрели и образ мыслей оригинальный и небывалый проявили. Я уж и думал, придет вот такая бойкая нигилистка, но это хорошо, вы не такая, это хорошо... Как вас звать?
Анна Григорьевна. Анна Григорьевна.
Достоевский. Что ж, давайте, проверим вашу стенографию (берет газету и начинает весьма быстро диктовать). "На приеме, устроенном в в честь принца Фридриха Саксонского, министр двора Его Императорского Величества барон Штильмаген в высоких выражениях..."
Анна Григорьевна. Пожалуйста, не спешите так. Диктуйте в обычном темпе речи.
Достоевский (с неудовольствием). Вот как...(Откладывает газету.) Жил человек, слепой от рождения. Однажды произошло чудо. Глаза его открылись на минуту и снова закрылись, И случилось так, что в эту минуту перед ним стоял осел. С тех пор рассказывали ли о красивой девушке, он спрашивал -- "красивая, как осел"? Говорили о большом море, он спрашивал -- "большое, как осел"? Ко всему он прибавлял "как осел", ибо был для него осел мерой веса, длины, красоты и величия. Записали?
Анна Григорьевна. Да. Смешная притча.
Достоевский подходит, смотрит.
Достоевский. Какие-то крючки. Я ничего здесь не пойму.
Анна Григорьевна. Сейчас я перепишу (переписывает).
Достоевский смотрит нетерпеливо.
Достоевский. Что долго так?
Анна Григорьевна. Так я переписывать дома буду, так что вовсе и не будет на это ваше время уходить.
Анна Григорьевна заканчивает, передает. Достоевский проверяет.
Достоевский. Совсем безграмотно. Точка пропущена и твердый знак не проставлен. Совсем безграмотно. Как вас учат?..
Анна Григорьевна (глотая слезы от обиды). Я... я... спешила...
Достоевский. Хорошо, хорошо, впредь будьте внимательней.
Подходит к книжному шкафу, достает оттуда грушу и подает ей из руки в руку, что не является хорошим тоном по этикету. Анна Григорьевна, немного растерявшись поначалу, берет грушу, поняв смысл такого подношения. Ест.
Достоевский. Извините за резкость, я вас обидел?
Анна Григорьевна. Нет, нет, ничего, я просто...
Достоевский. Тогда давайте приступим. Садитесь за письменный стол.
Анна Григорьевна. Что вы... То есть я хочу сказать, что могу и здесь.
Достоевский. Садитесь. За письменным столом вам будет удобней.
Анна Григорьевна садится за письменный стол. Незаметно его поглаживает.
Анна Григорьевна. Скажите...
Достоевский.
Что?Анна Григорьевна (конфузясь). Это я так, ничего...
Достоевский. Вы хотели что-то спросить? Я готов ответить на ваши вопросы. Ну...
Анна Григорьевна. Я... я... это глупость... я хотела спросить, за этим столом вы написали "Униженных и оскорбленных"?
Достоевский (улыбаясь). Ну, конечно же. Не на потолке ж я сидел.
Анна Григорьевна. Я не то может сказала... Ерунда, конечно... Только я очень плакала, когда читала этот роман. Когда книжки с продолжениями приходили, так покойный папа первым забирал. После обеда он заснет, я книжку у него тихонько выкраду, забьюсь в самый угол сада -- мы в Павловске в это время на даче жили -- и читаю... Слезы лью. Меня ищут, кричат, а я не хочу и ответа подать. Так мне было жалко всех... Я глупенькая была, правды?
Достоевский. Наоборот. Я рад, что вам нравятся мои сочинения.
Анна Григорьевна. Мне все нравятся. И "Бедные люди", и "Записки из Мертвого Дома", и "Неточка Незванова"...
Достоевский. Давайте, начнем. "Рулетенбург". Роман. Из записок молодого человека...
Анна Григорьевна пытается расчистить себе побольше места и отодвигает тяжелую книгу. Она вдруг падает. Достоевский в это время стоит к ней спиной, вздрагивает.
Достоевский. Что это вы такая неуклюжая?
Анна Григорьевна пытается поднять книгу. Заметив, что это за книга, Достоевский начинает волноваться.
Не трогайте. Я сам. Это моя наивысшая драгоценность, с нею я может только и перетерпел свою каторжную жизнь. Когда уж совсем невыносимо было от тягот существования, когда уж готов был сорваться с моих губ крик "ИЛИ, ИЛИ, ЛАМА САВАХФАНИ" -- возглас последних мучений Искупителя -- тогда открывал я ее, горячо шептал в ночи завет "Перестрадавший -- спасется", и разрывалась завеса, доходил снова до меня луч жизни. Подарок этот от бедных изгнанниц -- жен декабристов, которые встретили нас в Тобольске, словом сострадания проводили нас на омскую каторгу и подарили каждому по "Евангелию", и милостыня -- десять рублей -- была заложена на странице, где о кресте жизненном, который всяк должен нести до конца, говорится.
Анна Григорьевна. Извините... я не знала... я больше не буду...
Достоевский. Что вы больше не будете, милое дитя?
Анна Григорьевна. Не знаю... Но все это так ужасно...
Достоевский. Много ужасного в жизни, уважаемая Анна Григорьевна, Болезнь -- ужасна, смерть -- ужасна, безверие -- ужасно. Но может еще ужасней, когда знаешь наверное, что жить осталось пять минут, да как подумаешь об этом, так уже не пять минут, а может четыре с половиной, именно совершенно точно -- четыре с половиной, И ты существом ощущаешь эти минуты и стараешься распределить их, они длинные эти минуты, если их с толком использовать, это большое богатство, за это время можно столько жизней прожить. Эти минуты запоминаются с необыкновенной ясностью, никогда их забыть невозможно. Несколько человек нас было, государственных преступников. Троих повели к столбам и надели смертный костюм в виде белого балахона, а на глаза надвинули белый колпак, а против каждого столба команда солдат с ружьями выстроилась. Я восьмым был, и когда осталось две минуты, которые я положил думать о себе, простившись с товарищами, думать стал, как же это вот есть? Через две минуты нет, не я, нечто. А что? Может вот тот луч, который отразился от позолоченного купола видневшейся за оградой церкви?... И решить надо, несомненно необходимо решить этот вопрос, потому что как уйдешь без этого? И одновременно другая мысль. Как был раньше богат минутами, днями, и не знал, что был богат, не понимал своего огромного и счастливого богатства, вот если бы воротить жизнь, то уж впредь каждую минуту по глотку бы выпил, ни одной бы не утерял. И эта мысль даже до такой злобы переродилась, что уж хотелось, чтоб поскорей застрелили...
Анна Григорьевна. Не надо... Лучше... лучше... о счастливом, ведь было же, было у вас?..
Достоевский. О счастливом?.. Да это ж и был счастливейший день. Как объявили приговор о каторге вместо смертной казни, как отвели нас в Александровский равелин, так я все по камере ходил и пел, пел во весь голос, я счастлив был, прямо-таки до неприличия счастлив был. Ведь что каторга? И на каторге жизнь можно огромную найти, и на каторге люди, если будешь любить их, то и тебя полюбят, ведь это так, ведь наверное полюбят...
Анна Григорьевна. Это непременно... вас должны были полюбить...
Достоевский. Я жить хотел. Ощущать запах клейких листочков, слышать шорох листьев в облетающем лесу, водой из ручейка брызнуть в лицо, даже шорох мышки в углу камеры -- ведь это все жизнь. Жизнь. Жизнь. И верил я, что еще смогу сказать новое и большое слово. Там узнал я русский народ, как может никто из писателей не знает... Странно... С чего это вдруг я... Давайте работать.
Анна Григорьевна. Вы не думайте, я все поняла, даже как будто сама пережила. Я буду все стараться сделать...
Достоевский. Глава первая. С красной строки. Я возвращался из моей отлучки. Нет, нет, лучше так. Наконец я возвратился из моей двухдневной отлучки. Наши уже три дня как были в Рулетенбурге. Я думал, что они Бог знает как ждут меня, однако ж ошибся. Генерал смотрел чрезвычайно независимо, поговорил со мною свысока и отослал меня к сестре, Мне показалось, что генералу совестно -- лучше -- несколько совестно -- глядеть на меня. Пожалуй, лучше переставить местами два последних предложения. Ну-ка, прочтите три последних предложения с перестановкой.
Анна Григорьевна. Генерал смотрел чрезвычайно независимо, поговорил со мною свысока и отослал меня к сестре. Было ясно, что они где-нибудь перехватили денег. Мне показалось, что генералу несколько совестно глядеть на меня.
Достоевский. Пожалуй, лучше. Так и оставьте... Марья Филипповна была в сильных... нет, больших... нет, чрезвычайных, именно, чрезвычайных хлопотах и поговорила со мною слегка, точка с запятой, деньги однако ж приняла и выслушала мой отчет... лучше, весь мой рапорт. К обеду ждали Мезенцева, француза и знакомого англичанина... Зачеркните. К обеду ждали Мезенцева, французика -- он у меня будет отрицательным героем -- французика и еще какого-то англичанина. Как водится, деньги есть, так тотчас и званый обед, точка с запятой, по-московски. Успеваете?
Анна Григорьевна. Да.
Достоевский. Пожалуй, на сегодня закончим. Вы перепишите и приходите завтра с двенадцати, мы продолжим.
Анна Григорьевна. Я перепишу крупным почерком, чтоб читать вам легче было.
Достоевский. Только без грамматических ошибок... Не обижайтесь... Право, это хорошо, что вы не мужчина.
Анна Григорьевна. Это почему так?
Достоевский. Мужчина бы запил, а вы, надеюсь, не запьете.
Анна Григорьевна. Право, я не совершенно уверена, что этого несомненно не случится. До свиданья.
Достоевский. До завтра. (Улыбаясь) И все-таки, не запивайте, умоляю.
Анна Григорьевна. Буду крепиться.
Достоевский уходит.
Анна Григорьевна собирает бумаги. На выходе встречается с Павлом Александровичем.
Павел Александрович. Вы стенографка отца? Любопытно, как это делается?
Бесцеремонно забирает портфель, начинает рыться в нем.
Анна Григорьевна. Извините, но я спешу.
Забирает портфель и выходит.
Павел Александрович провожает ее взглядом и причмокивает.
Картина третья
Через 26 дней. Та же квартира, что и в предыдущей картине. А.Майков.
Входит Анна Григорьевна.
Майков. Здравствуйте, уважаемая Анна Григорьевна (целует руку). Большое спасибо вам. Вы так много сделали для нашего друга. Мне Федор Михайлович все уши о вас прожужжал.
Анна Григорьевна. Ну, что вы. Я всего лишь скромная стенографка, скромный писец замечательных мыслей. Моих заслуг здесь совсем не много, всего на пятьдесят рублей, по таксе.
Майков. Нет, нет, не шутите. Я просто не узнаю Федора. Как-то подтянулся, даже в белый жилет вырядился. Это ваше влияние, милая скромница, не отказывайтесь. До этого он был в таких тяжелых мыслях, что я боялся за него.
Анна Григорьевна. Если вы действительно уверены, что это так, то я рада, хотя и склонна считать, что вы преувеличиваете.
Майков. Федор Михайлович сейчас будет. Он попросил меня подождать вас.
Анна Григорьевна. Прочтите тогда что-нибудь из своего. Самое любимое.
Майков. К сожалению, мое самое любимое написано не мной, а неизвестным русским поэтом семь веков назад. "Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестей о полку Игореве, Игоря Святославича. Начати же ся той песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню. Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творите, то растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы." Прекрасно, не правда ли? А этот вопль, несколько раз повторяющийся ¾ "О, Руская земля, ты уже за шеломянем еси!". Я сейчас работаю над переводом "Слова". И часто пытаюсь представить себе автора. Наверное, он был молод, соратник князя Игоря, и писал в половецком плену, и его печаль и боль по Русской земле вылилась в такие удивительные формы... Как мечтал бы я написать поэму об этом поэте, но чувствую, мой дар слишком слаб для такой задачи...
Анна Григорьевна. Скажите, что это за женщина на портрете?
Майков. Покойная жена Федора Михайловича
-- Мария Дмитриевна. Это тяжелая и печальная история. Он встретился с нею в Семипалатинске. Она была замужем и уже тогда была больная чахоткой. Между ними вспыхивает фантастический пламень какой-то мучительной любви. Первая любовь в тридцать три года, столько пережито... Наконец, она переезжает с Мужем в Кузнецк, где муж помирает. Она остается без средств и влюбляется в тамошнего учителя без места. Федор Михайлович зовет ее к себе, но она колеблется, потому что он в то время служил простым солдатом и не мог ее содержать. В отчаянии он пишет униженное письмо к товарищу по инженерному корпусу герою Севастополя Тотлебену с просьбой похлопотать об офицерском чине, ибо от этого зависит его существование. Получив производство и право печататься, он бросается в Кузнецк, умоляет учителя отказаться от Марии Дмитриевны, достает ему место, привозит ее в Семипалатинск и венчается с нею, причем на обряде венчания в убогой семипалатинской церкви присутствует и бывший любовник. Представьте эту картину, эту игру страстей, этот мучительный кошмар мыслей, обуревающих жениха -- кого все-таки любит та женщина, которую он ведет под венец... В Петербурге ее болезнь усиливается, вырванная из своего круга, она не может войти в другой, мучает мужа ужасными сценами ревности и под конец сходит с ума... Павел Александрович -- ее сын от первого брака... Кажется, идет наш хозяин. Прошу только, не выдавайте, что я вам рассказал, он горд и не любит этого. До свиданья (уходит).Входит Достоевский, Здороваются.
Анна Григорьевна. Вот последние листки романа. Спешила, даже не успела проверить по поводу ошибок, Если найдутся, уж вы не ругайтесь.
Достоевский. Успели все-таки в срок. Я вам глубоко благодарен. Ваш гонорар (передает деньги). А как вам роман?
Анна Григорьевна. Очень понравился. Особенно Полина и мистер Астлей.
Достоевский. А главный герой?
Анна Григорьевна. Ой, нет. Разве ж можно поддаваться так этой страсти к рулетке?
Достоевский. Неужели вы не можете представить, что можно обладать сильным характером, доказать это всей жизнью и, тем ни менее, не иметь в себе сил побороть страсть к игре?
Анна Григорьевна. Мне жалко его, но все-таки уважать его я не могу.
Достоевский. Да, вы знаете, этот бестия Стелловский куда-то скрылся, запретив приказчику принимать рукопись. Вы понимаете, что он замыслил?
Анна Григорьевна. Ясно, он хочет, чтобы к указанному сроку в его руках рукописи не оказалось, Тогда он сможет начать процесс.
Достоевский. А что ж делать?
Анна Григорьевна. Пожалуй, проще всего сдать ее под расписку квартальному той части, где этот мошенник проживает.
Достоевский. Вы молодчина, Я бы никогда до этого не додумался, мне б такую практичность или такого близкого друга.
Анна Григорьевна. Мне много пришлось помогать моей матушке в ведении дел по нашим доходным домам.
Из-за двери раздается шум и голоса.
Женский. Не велено никого впускать.
Мужской. Прочь, прачка. Гарпий Фомич Гадкин имеет права.
Врывается Гадкин. Обрюзгший старик и навеселе.
Достоевский. Что вам нужно, сударь?
Гадкин. Что мне нужно-с? Что изволю-с? Червь, тля. Но изволю-с получить по векселечку с уважаемого писателя, украшения земли Российской. Читал, читал, и очень даже одобрял-с. И плакал даже. Искренной слезой окропил странички бессмертного творения. И негодовал. Верьте-с, негодовал на бездушных ростовщиков и процентщиков. О, как негодовал Гадкин! Но половиночкой-с. Половиночкой-с. Высокомудрая наука утверждает, что у человека в голове две умственные доли. Так вот половиночкой я и негодовал, той, что Создатель положил обдумывать вопросы добра и зла-с. А другой половиночкой, что для материалистического промысла, хожу и сирот обираю. Слезы вытру и иду. Отчего так, писатель? Тут тайна есть человеческого организма-с. И к вам я сейчас с другой половиночкой-с. Так уж извольте удовлетворить-с.
Достоевский. Я занят. Зайдите в другой раз.
Гадкин. Срок векселечка кончается-с. А время в наше время -- деньги-с, какой-то мудрец сказал и не глупо-с. Вот и вы, писатель и промыслитель за униженных и оскорбленных, наверное, ведь наверное имеете систему счастья и всеобщего блаженства-с? Хе-хе. Сейчас все сочиняют наибудущественные системы. Так я думаю и у вас есть. И наверное, наверное, в ней денежки уничтожены-с. Похоронены. И все от того в довольстве в системе зажили-с, ибо они зло и тлетворный миазм суть-с. Хорошо без денег-с. Только вот Гадкин, червь и тля, а с вами равенство имеет и даже более. Все деньги. А без них? Тогда как-с? Стало быть, ежели на голый черепочек младенчика не подходит треуголка Наполеона, ежели он не хроменький, как Тайлеран, не картавит, как Демосфен, так сразу и зачислять его надо по разряду второстепенного человечества-с? Без денег-то? А с деньгами-то зачем мне треуголка, мне и с прямыми ножками хорошо, и картавить ни к чему, потому что с деньгами я рядом встану и не постесняюсь, равенство имею, вот и вас, промыслителя, в яму долговую засадить могу-с.
Достоевский. Извольте покинуть комнату, сударь. Я с дамой.
Гадкин. У меня и дамы подписывали векселечки, и дамы-с ходили...
Достоевский. Вон! (в ярости двигается на Гадкина).
Гадкин
(в сторону). Ведь убьет, каторжный, ей убьет. (Громко) Тихими стопами-с, Федор Михайлович, тихими стопами-с (выскакивает, пятясь).Достоевский
(потрясенный вспышкой). Зачем, зачем такое существо живет на свете? Почему такая власть у такого ничтожества? Ведь помрет же скоро, ничего с собой не унесет, а все копит, собирает в сундуки слезы сирот и честных вдов, пересчитывает за запорами свидетельства унижений и оскорблений людских сердец... Ну, скажите, дозволено ли убить такого, чтоб осушить слезы десятков невинных и обманутых, неужели не дозволено?Анна Григорьевна (тихо). Не нам решать, кто имеет право на жизнь, а кто его не имеет.
Достоевский. Что за страшный мир...
Анна Григорьевна. Успокойтесь, Федор Михайлович. Это подлец и негодяй. Одно слово -- Гадкин. И хотя я молодая, может и глупая, но не верю, что весь мир из таких негодяев состоит. Ведь есть же и хорошие люди и их, ведь наверное, больше.
Достоевский. Да, да, это хорошо, что вы так верите, это хорошо, что вы не знаете этой муки, когда в каждом человеке видишь его тень -- его собственного Гадкина. И в себе... Ведь мы с вами не расстанемся навсегда, ведь мы еще с вами поработаем, правда?
Анна Григорьевна. Конечно, Федор Михайлович. Я всегда рада буду.
Достоевский. Знаете что. Хоть это и не скромно напрашиваться, но пригласите меня к себе. Я хочу посмотреть, как вы живете.
Анна Григорьевна. Пожалуйста. Я и моя мама будем рады. Вот мой адрес.
Достоевский. Я завтра приеду.
Анна Григорьевна. Лучше... давайте послезавтра.
Достоевский. Чудесно. Послезавтра в семь.
Анна Григорьевна. Жду вас.
Достоевский. До свиданья, любезная Анна Григорьевна (целует руку).
Анна Григорьевна
. До свиданья.Достоевский уходит.
Сразу же заходит Павел Александрович, который прежде даже несколько раз заглядывал в комнату.
Павел Александрович. Что это папаша уходит от вас в каком-то блаженном виде. Учтите, папаше жениться поздно. Он должен меня и семью обеспечивать, так что никаких курбетов мы ему никак не позволим. Да куда ему жениться, когда он каждый день в припадок брякается.
Анна Григорьевна. Позвольте пройти. Разговоры такого сорта со столь любящим пасынком я вести не намерена.
Павел Александрович. Ну-ну. Только учтите. Не вздумайте его обольщать. Мы не допустим.
Анна Григорьевна уходит.
Картина четвертая
"Послезавтра". В квартире Сниткиных.
Мать и дочь. Убирают комнату.
Анна Григорьевна. Мамы, вы все купили, как я просила?
Мать. Да, Неточка.
Анна Григорьевна. А груш не забыли?
Мать. Самых лучших купила. У Елисеева.
Анна Григорьевна. Он любит их. (Вдруг прыскает от смеха.) Он так смешно угощал в первый день.
Мать. Послушай, дочка. Уж не увлеклась ли ты им?
Анна Григорьевна
(бросается на шею матери). Ой, мама, право же это совсем не то. Но он такой несчастный. И потом, после него все люди кажутся такими пресными и не интересными. Сергей Митрофанович прекрасный человек, но с ним так скучно. Ведь это же скучно, когда наперед знаешь, что человек скажет, как поступит. А с Федором Михайловичем так интересно, ты себе не представляешь, как интересно. Такие у него мысли...Мать. Ой, дочка, да ведь он стар и беден, наверное, как все сочинители.
Анна Григорьевна. Да я право же не влюбилась. Мне просто интересно с ним. Он как... конфетка (прыскает), поешь -- и все остальное уже пресно. После него все эти разговоры нашей молодежи кажутся такими скучными, глупыми, пошлыми.
Мать. Боюсь я, Неточка, за тебя, боюсь и не успокаивай. И сам он непременно должен быть несчастлив. Ведь когда сочинитель описывает обиженного, так непременно должен чувствовать себя обиженным. И когда убийцу описывает, так и сам должен ощутить себя на его месте, потому что если не ощутит, то и не напишет так, чтоб верили ему, и чтоб слеза пролилась у читателя, и волосы зашевелились, А от этого уж не будешь веселым, никак не будешь.
Анна Григорьевна. Как интересно вы сказали, мама. Непременно спрошу у Федора Михайловича так ли это?
Мать. Вот еще. Будешь всякие глупости материнские рассказывать. Пойду, помогу кухарке. (Уходит.)
Анна Григорьевна убирает комнату, напевая песенку самого несерьезного и амурного свойства.
Ах, зачем, пастушок, ты меня поцеловал?
Ах, зачем, пастушок, сердце мне разбил?
Вы, овечки белые, вы, овечки милые,
Никому не выдавайте тайну наших встреч.
У нее хороший голос и пластика, обличающая некоторые артистические задатки.
Вбегает подруга -- Варвара Евлампиевна.
Ей лет двадцать, она в синих очках, короткой прическе, одета по моде передовых женщин шестидесятых годов.
Варвара Евлампиевна (по мужски здоровается). Я на минутку. Почему это Ольхин тебя рекомендовал? Я тебя не хуже успеваю.
Анна Григорьевна. Не знаю, не знаю, вот и не знаю (веселое настроение не покидает ее).
Варвара Евлампиевна.
В следующий раз потребую, чтоб меня направил.Анна Григорьевна. Ну, и требуй... А у меня должен быть сегодня господин Достоевский.
Варвара Евлампиевна. У тебя? Здесь?
Анна Григорьевна. Именно здесь.
Варвара Евлампиевна. Тогда я остаюсь.
Анна Григорьевна.
Но... но он еще не скоро будет.Варвара Евлампиевна. Подожду. Я хочу видеть его и сказать ему все о женском вопросе, в котором он совсем не разбирается. Я ему все объясню и потребую, чтоб он его осветил в подлинном свете.
Анна Григорьевна (явно ошеломлена). Но он действительно поздно будет.
Варвара Евлампиевна. Ничего. Я ведь не помешаю, не правда ли?
Анна Григорьевна. Конечно... Подожди, я сейчас, кажется, кто-то вошел.
Варвара Евлампиевна. Не слышу.
Анна Григорьевна. Нет, нет, я слышала совершенно точно (убегает).
Варвара Евлампиевна.
Я ему скажу, что он ретроград, коли не признает женского вопроса и полной свободы в отношениях полов как господин Чернышевский. Так в глаза и скажу, что о нем передовая молодежь думает.Входит Анна Григорьевна.
Анна Григорьевна. Я должна тебя огорчить, Варя, но приходил человек от господина Достоевского и передал, что господин писатель просит его извинить, что он не может быть, так как вынужден уехать на важное заседание.
Варвара Евлампиевна. Жалко. Тогда, прощай. Когда будет -- не забудь пригласить, я ему многое сказать должна (уходит решительным шагом).
Анна Григорьевна, дождавшись ухода, прыскает со смеху и поет, припрыгивая:
Обманули дурака на четыре кулака.
Обманули дурака на четыре кулака...
Незамеченным входит Достоевский.
Смотрит и улыбается.
Наконец, Анна Григорьевна замечает его.
Анна Григорьевна. Ой, Федор Михайлович. Здравствуйте. Так незаметно. И почему так долго?
Достоевский. Здравствуйте. Извозчик меня катал целый час по каким-то разбойничьим углам. Еле нашли вас. А что вы такая веселенькая, Анна Григорьевна, кого это вы обманули?
Анна Григорьевна (прыскает). Это я... Вы меня осуждать будете... Ко мне пришла подруга -- точь-в-точь как вы описывали -- в синих очках и коротких волосах -- и когда узнала, что вы у меня быть должны, сказала, что остается. (Передразнивая) Я господину Достоевскому все высказать о женском вопросе и равноправии полов хочу. А я и обманула ее, сказала, что вы не будете. (Пародируя) Господин Достоевский на важное заседание уехать изволили. Вы скажете, что я лгунишка?
Достоевский. Непременно скажу.
Входит мать.
Анна Григорьевна. Это моя мама. Мария-Анна Мильтопеус. Она у меня шведка, но русская больше, чем мы с вами.
Достоевский. Здравствуйте. У вас прекрасная дочь, я уверен, что это ваше влияние и воспитание. Я очень рад с вами познакомиться.
Мать. Здравствуйте, Федор Михайлович. Зовите меня по-русски -- Мария Густавовна. Мне так больше нравится. А мне уж все уши про вас дочь прожужжала.
Анна Григорьевна. Мама, зачем вы?
Мать. По книгам я давно вас знаю, еще с "Бедных людей". Прошу вас (усаживает).
Анна Григорьевна.
Федор Михайлович, вот послушайте, что мама только что сказала.Мать. Оставь, Нета.
Анна Григорьевна. Нет, нет, мама, вы меня выдали, теперь и я про вас должна сказать. Мама говорит, что когда вы описываете оскорбленного человека, то и сами переживаете это оскорбление, а когда описываете какого-нибудь злодея, так чувствуете все равно как сами его совершаете? Правда это, скажите?
Достоевский. Вы действительно так сказали, Мария Густавовна? Вы даже не знаете, до какой степени правильно вы сказали, ведь об этом многие, что там многие, большинство из нашего брата-сочинителей не догадывается. Это совершенно точно, когда описываешь обиженную девушку, так у самого буквально сердце разрывается, все равно как будто только что тебя обидели и надругались над тобой. А когда пишешь о каком-нибудь злодействе, так точно сам совершаешь, нужно все ощутить, все, и холодные пальцы преступника, которые сжимаются на твоем горле, и последнюю предсмертную картину перекошенного лица и напрягшегося кадыка на шее злодея, и последнюю перед концом мысль, может даже самую ничтожную и глупую, но ощутить. Мы, писатели, может самые порочные люди, потому что все преступления через наше сердце проходят... Вы, Мария Густавовна, это так верно заметили. Я вижу, вы очень умны и, я уверен, добры, и мы обязательно полюбим друг друга, я уже вас уважаю и очень даже...
В продолжении всего этого страстного сбивчивого монолога мы ощущаем, что сам Федор Михайлович сознает неуместность своей горячности, но ничего не может сделать, от этого мучается, наконец, обрывает в совершеннейшем смущении.
Наступает томительная пауза, которая повергает его уже в окончательную тревогу.
Положение спасает Анна Григорьевна. Нарочитым жестом она подает Федору Михайловичу грушу прямо в руку.
Достоевский. Вы не сердитесь, что я слишком горячо...
Анна Григорьевна. Нет, нет, что вы. Вы очень хорошо говорили.
Мать. Вы уж побеседуйте, а я пойду чай приготовлю (уходит).
Достоевский
. Я был совершенно несносен.Анна Григорьевна. Что вы, Федор Михайлович, вы такой душка, так умно говорили. Садитесь лучше сюда, вот в это кресло, вам будет удобней (пересаживает).
Достоевский
. Анна Григорьевна, я не только приехал к вам познакомиться, но у меня и дело есть. Я задумал роман и мне нужен ваш совет.Анна Григорьевна. Разве я могу вам советовать?
Достоевский. Именно ваш совет совершенно необходим. Это будет роман о художнике с очень трудной судьбой. Детство его не баловало. Рос он с деспотичным отцом -- врачом больницы для неимущего люда -- бродяг, обитателей ночлежных домов и богаделен. Мать он потерял в самом раннем детстве. Все его детские впечатления ограничивались чахлым больничным садиком, все темные и страшные язвы жизни открывались ему слишком рано и навсегда изранили его впечатлительную душу. Он окончил военное училище, но скоро вышел в отставку и предался любимому искусству. Он был нелюдим и горд. Искусство заменило ему все -- друзей, женщин, балы и попойки -- все мирские утехи он положил на алтарь служения этой идее. Первые шаги его вызвали большой резонанс, его хвалили, о нем говорили, а один из самых влиятельных критиков -- назовем его критик Б. -- сказал, обливая слезами грудь моего героя: "Вам возвещена правда жизни! Цените же ваш дар, оставайтесь ему верными и будете великим художником". Однако, последующие его произведения стали вызывать насмешки, многочисленные завистники клеветали на нашего героя, шептались по гостиным, что весь этот шум по первому произведению есть просто недоразумение, да и сам его талант такое же недоразумение. И он снова остался одинок в своей каморке, но и туда долетал голос клеветы и насмешки. В это время роковое стечение обстоятельств заставило его покинуть столицу. Там, в одном из самых глухих уголков России на его долю выпали еще большие страдания и самое главное -- невозможность заниматься любимым искусством. Там он встретил свою первую любовь, женился, но жена вскоре умирает. Наконец, он снова в Петербурге. Его уже все забыли, никто не помнит его первых произведений. И снова он должен, как новичок, завоевывать себе имя, добиваться признания в глазах публики, но ему уже было далеко не столько лет, как в первый раз, силы его уже были не те, здоровье его уже было очень плохое, ибо от всех пережитых страданий он получил тяжелую и неизлечимую болезнь. Но упорством и мучительной работой, под громкий крик хулителей он снова приобретает известность, снова публика заговорила о моем художнике, он завоевывает одно из первых имен среди русских художников. Да, он достиг чего мечтал. Но счастья нет. Он одинок ¾ два-три друга, пустая холостяцкая квартира -- вот вся его жизнь. Да горячо любимое искусство. И вот в это время он знакомится с молодой прекрасной девушкой лет двадцати. Назовем ее для простоты "Анной". Он влюбляется в нее. Горячо, страстно. Она же... она же относится к нему с участием, с добротой. И вот я хочу посоветоваться. Может ли мой художник сделать предложение любимой девушке? Не будет ли это противоречить... художественной правде?
Анна Григорьевна. А почему нет? Если он любит ее.
Достоевский. Но он стар, болен, беден...
Анна Григорьевна. Фу, что за доблесть любить молодого, здорового и богатого... и глупого.
Достоевский. И вы думаете... вы думаете... неужто она примет предложение...
Анна Григорьевна (почти шепотом) Вы... мой Отелло.
Достоевский
. А вы... Дездемона.Анна Григорьевна. Она его за муки полюбила...
Достоевский (медленно, со слезами на глазах склоняясь к ее рукам). А он ее за состраданье к ним.
Анна Григорьевна сидит прямо со слезами на глазах.
Федор Михайлович склонился к ее коленям, целуя и обливая слезами ее руки.
Вдруг он вскакивает.
Достоевский. Но нет, нет. Я не могу. Вы молоды. У вас все впереди. Я погублю вашу жизнь.
Анна Григорьевна (не меняя положения). А может я налажу вашу.
Достоевский. Я беден, я весь в долгах.
Анна Григорьевна. У меня есть некоторые средства.
Достоевский. Я болен.
Анна Григорьевна. Я буду ухаживать за вами.
Достоевский. У меня отвратительный характер.
Анна Григорьевна (вскакивает и берет его за руки). Глупенький. Я люблю вас. Мне кажется, я полюбила вас в двенадцать лет, когда прочитала ваш первый роман. Я плакала над ним и думала о вас.
Достоевский. Боже, неужели это возможно!?
Анна Григорьевна. Возможно... если вы любите.
Достоевский. Я люблю вас! За вашу доброту, чуткость. Многие мне сочувствовали в моих несчастьях, а вот вы пришли и просто стали помогать. Я знаю, что вам пришлось ночами трудиться... Поначалу я не замечал вас, вы уходили -- я забывал вас -- ваш голос, фигуру, цвет глаз... И вдруг, недели через две я заметил, что вы красивая девушка с большими добрыми глазами.
Анна Григорьевна. Значит, две недели просто не замечали меня?
Достоевский. Да, да. А когда заметил... Мы поженимся и уедем за границу месяца на два-три. Я покажу вам мои любимые музеи, поведу к Сикстинской мадонне...
Анна Григорьевна (лукаво). А в Рулетенбург заедем?
Достоевский. Ну, может на пару дней, чтобы вы посмотрели, правильно ли мы с вами его описали. Нет, нет, никакой игры, разве что поставлю двадцать франков показать вам мою систему, которая совершенно безотказна, если играть осторожно.
Анна Григорьевна. Зовите меня Натой.
Достоевский. Нет, Ната -- это искусство. Я буду звать вас Аней, Аня ¾ это жизнь...
Входит мать, на подносе чай.
Анна Григорьевна. Мама, Федор Михайлович сделал мне предложение.
Мать. И...
Анна Григорьевна. Я приняла его.
Мать роняет поднос, чашки бьются.
Начинается какая-то суматоха. Мать пытается благословить молодых. Но жених и невеста бросаются собирать осколки и все уползают от нее. Наконец, над лужей разлитого чая, на корточках они получают материнское благословение. Льются слезы, смешиваясь с разлитым чаем.
Достоевский (с осколками в руке). Говорят, к счастью...
Картина пятая
Рулетенбург. Через несколько месяцев.
Дешевый гостиничный номер.
Анна Григорьевна. Одна.
Анна Григорьевна. ...как все хорошо было... Утром перепишу все, что Федя за ночь сочинил, и идем гулять по городу, заканчивая нашу прогулку почти всегда в Дрезденском музее и непременно у Сикстинской мадонны... Почему она его так привлекает? По часу стоит, не шелохнется. А потом уходит,
точно духовно омытый... И все повторяет: "Разбогатеем -- непременно закажу большое фото в натуральную величину"... Так все было хорошо... И занесло же нас в этот проклятый Рулетенбург...Входит Федор Михайлович. Вид пришибленный. Тяжело садится. Смотрит в пол.
Достоевский. Дьявольщина... Уже держал в руке три тысячи... и все уплыло... пока играю по системе
-- выигрываю. Но никак не могу удержаться, начинаю рисковать -- и все пропало... Есть у нас еще деньги?Анна Григорьевна. Осталось двадцать фридрихсдорфов.
Достоевский. Главное ведь уверен. Если б были деньги
-- непременно отыгрался. Главное не уклоняться от системы.Анна Григорьевна. Будешь чай пить?
Достоевский. Нет.
Анна Григорьевна. Может поработаем?
Достоевский. К черту! К черту1 Жилы из себя вытягиваешь и всю жизнь в кабале. К черту!
Анна Григорьевна. Федя, ну, что с тобой? Опомнись. Ну, проиграл...
Достоевский. Не смей меня жалеть!. Не смей!. Я знаю, что подлец, что совратил невинную девушку... О, Господи... Я знаю, что негодяй... Но все равно. Не смей меня жалеть... Еще бы двадцать фридрихсдорфов...
Анна Григорьевна. Возьми их, Федя.
Достоевский. Ты правду говоришь?
Анна Григорьевна. Возьми. Как-нибудь перебьемся. К тому же должны же мы когда-нибудь получить этот перевод.
Достоевский. Нет, нет, а как же ты?
Анна Григорьевна. Я уверена, просто уверена, что тебе не может на этот раз не повезти.
Достоевский
(подскакивает к Анне Григорьевне, целует руку). Ты у меня золото, Анечка. Я негодяй, а ты золото.Достоевский подбегает к шкатулке, лихорадочно разбрасывает бумаги, находит деньги и убегает.
Анна Григорьевна некоторое время сидит в задумчивости, тяжело вздыхает и придвигает к себе рукопись.
Входит фрау Шульц.
Фрау Шульц. Ваш муж все рулетка? Деньги не платить, а рулетка играть. Очень похож руски человек.
Анна Григорьевна. Нам должны вот-вот прислать. Тогда мы за все заплатим.
Фрау Шульц. Мой фатер помираль -- говориль на прощань: "Хочешь бедный -- принимай руски, хочешь богатый -- принимай руски. Хочешь покой -- не принимай". Вы руски есть... это... это... безлаберность.
Анна Григорьевна. Вы не волнуйтесь, фрау Шульц. Мы заплатим все, до копейки.
Фрау Шульц. Копейки ценить, а вы не ценить. Руски душа есть дики, не цивиль, не бережлив. Только дейч дух сделать Россия цивиль.
Анна Григорьевна (неожиданно взрываясь). Что вы понимаете в русской душе? В вас-то не душа, а... Вот мне сказывали совершенно верно, что на могиле какого-то великого немца изображена семнадцатиугольная фигура. Так это и есть вся ваша немецкая душа, всего семнадцать сторон, да и то может семь сторон это для гения оставлено, а вам всем десяти за глаза хватит и того будет. И потому вам и не понять, и не исчислить русской души.
Фрау Шульц (мало что поняв). Ваш муж играть. Он безум. Вы должны остановлять.
Анна Григорьевна. Не трогайте моего мужа! Мой муж гений, какого у вас может в три столетия не рождается, все ваши прямые закроет и не заметит...
Фрау Шульц. Фи, деньги не платить, а дейч нация оскорблять. Больше обед не отпускать, пока не заплатить (уходит).
Анна Григорьевна
(ходит в раздражении, вдруг разряжается каким-то нервным смехом). Ну, не дуреха... Чего вдруг я эту фрау оскорбила, русской дурью гордиться вздумала?Вбегает Федор Михайлович. Он в совершенно невменяемом состоянии. Бегает по комнате.
Достоевский. Дай, дай денег, срочно дай денег...
Анна Григорьевна.
Федя, нет, милый, ни рубля.Достоевский. Возьми, достань, укради, нужны деньги, проклятие, я знаю, сейчас пойдет зеро, я по системе вижу, много золота, много, кучи денег, богатство, вырваться, наконец, из проклятой кабалы, написать, наконец, роман, который не стыдно самому читать, роман без палки, это такая мечта, умоляю, двадцать фридрихсдорфов, достань, заложи...
Анна Григорьевна. Успокойся, успокойся, я боюсь, все заложено...
Достоевский. Проклятье, я сойду с ума, утоплюсь, деньги, где деньги...
Анна Григорьевна. Федя, что ты говоришь? Но возьми, заложи мои серьги и обручальное кольцо.
Достоевский. Давай.
Федор Михайлович подскакивает к жене. Не может дождаться, пока жена снимет свои украшения, начинает помогать, чуть ни с мясом вырывая серьги.
Убегает.
Анна Григорьевна. Боже, какой кошмар.
Без сил валится на диван. Долго лежит, Мы видим содрогания ее тела. Наконец, немного успокоившись, утирает слезы, делает несколько шагов по комнате, но вдруг издает стон и опускается на стул, прижимая руку к животу.
Анна Григорьевна. Что это?.. Неужели?.. Неужели это самое?.. И Митрофан Сергеевич говорил о таких признаках... И Феди долго нет... Что с ним?... А что если он от отчаяния бросился в реку? Надо идти искать, с ним непременно несчастье.
Начинает метаться по комнате, собираться.
В это время походкой мертвеца входит Федор Михайлович. Как-то странно валится на диван, лежит, уткнувшись лицом.
Анна Григорьевна бросается к нему.
Анна Григорьевна. Федя, Федя, ну, что с тобой? Федя, очнись. Ну, проиграл. Ну и что. Ведь это такие пустяки. Ведь мы скоро получим деньги. Выкупим все. Уплатим за номер. Непременно даже завтра получим. Милый, ну, успокойся. Погляди на свою Аннушку.
Достоевский (не поднимая головы). Я подлец, я негодяй, существо, вообще не достойное существовать.
Анна Григорьевна. Ну, что ты, глупый. Ты художник. Тебе все надо пройти, может из этого ты и извлекаешь свои великие страницы. Ну, погляди на свою Аню.
Достоевский. Ты не сердишься, скажи, ты не сердишься?
Анна Григорьевна. Нет, конечно же нет. Ты мой любимый, мой глупышонок.
Федор Михайлович бросается к Анне Григорьевне, обливая слезами ее руки и колени.
Она гладит его по волосам.
Достоевский. Ты сокровище, ты удивительная, а я подлец и негодяй. Хуже всего, что натура у меня подлая и слишком страстная, везде во всем до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил.
Анна Григорьевна. Ты хороший. А это -- эпизод, эпизод и только, не надо расстраиваться.
Достоевский. Какое мне сокровище досталось. Боже, за что ты меня наградил, недостойного?..
Анна Григорьевна. Какое я сокровище? Я глупая женщина, но тебя люблю. (Начинает вдруг тараторить и передразнивать, чтоб отвлечь его.) Здесь приходила немка, наша хозяйка, и начала -- ви руски есть люди безлабер, ви не держать своих мужей, так я ей отрезала, говорю -- мой муж такой писатель, что если б был жив ваш Гете, так за честь почел бы поцеловать туфлю моего мужа, да может еще всю дорогу бы на коленочках полз.
Достоевский. Ну уж. Так и говорила?
Анна Григорьевна. А если и не говорила, так теперь скажу... Я так испугалась, что тебя долго нет, что решила, что ты в Шпрее бросился.
Достоевский. Надо иметь слишком мало самолюбия, чтоб броситься и утонуть в Шпре -- в этой маленькой и ничтожной речонке.
Анна Григорьевна. Тебе Тихий океан подай и не меньше.
Достоевский. А ты обедала?
Анна Григорьевна. Я... да, да, конечно...
Достоевский. Ты это верно говоришь? Что ты ела?
Анна Григорьевна. Я... я съела...
Достоевский. Ты обманываешь. Ты голодная сидишь.
Анна Григорьевна. Знаешь, фрау Шульц отказалась отпускать нам, пока мы не заплатим долгов.
Достоевский. Ах, я мерзавец, скотина, ну, как такое существо может существовать, жена сидит голодная ...
Анна Григорьевна. Успокойся, Федя, я тебя хочу обрадовать. Кажется, нас скоро будет трое.
Достоевский. Как? Ты не ошиблась?
Анна Григорьевна. Пожалуй, нет.
Достоевский. О, Боже, жена ждет маленького ребеночка, а я... маленького ребеночка... маленького ребеночка... зеро... маленького ребеночка поставить на зеро... маленький ребеночек на зеро... ААААААА
Издает дикий крик "духа сотрясшего и повергшего" и падает. Анна Григорьевна в течении его бреда шепчет "Федя, не надо, Федя, успокойся". Подхватывает его на руки, гладит, пытаясь успокоить.
Картина шестая
В скитания по заграницам прошло четыре года.
Снова номер, похожий на номер в предыдущей картине. Полумрак.
За столом перед дневником сидит Анна Григорьевна, но она не работает.
Входит Федор Михайлович.
Достоевский
(подходит, целует). Что это ты пишешь своими крючочками? Наверное, какие-нибудь гадости про мужа.Анна Григорьевна. Может и гадости.
Достоевский. И свет не зажжешь.
Анна Григорьевна. Не хочется.
Достоевский. Что с тобой, Аня?
Анна Григорьевна. Ничего со мной.
Достоевский. Нет, нет, что-то произошло. Скажи, в чем дело?
Анна Григорьевна (кидает ему письмо). На, возьми письмо от своей Аполлинарии Сусловой.
Достоевский. Анна, ты ревнуешь?
Анна Григорьевна (с горячностью). Я ненавижу эту женщину, Пришла к тебе в редакцию и предложила себя в любовницы, А потом бросила тебя в Париже, променяв на какого-то хлыщеватого потомка золотоискателей с Антильских островов. Я все знаю, все. И потом я-то, дура, записывала этот роман о Рулетенбурге -- твои впечатления о путешествии с этой развратной женщиной.
Достоевский. Ты не смеешь меня ревновать. Аполлинария -- прекрасная женщина.
Анна Григорьевна. Ха, ха, я не смею ревновать. А ты? Какие ужасные сцены ты устраивал, когда у меня поцеловал ручку старичок-немец из стенографического клуба.
Достоевский. Анна, что с тобою? Ведь роман с Сусловой был еще до тебя. Клянусь, я больше с нею никогда не встречался. Эта переписка совсем не любовная, а в самом высшем смысле.
Анна Григорьевна. Ненавижу, ненавижу...
Достоевский. Аня, скажи же наконец, что случилось?
Анна Григорьевна. Все, все случилось. Я помру в этой паршивой прямолинейной Европе, выехали на три месяца, а уже четыре года, а мы все не можем вернуться. Я не могу здесь, я не выдержу, я только и вижу, как закрою глаза, русские березки. Неужели здесь и помру?
Достоевский. Ты же знаешь, я сам страдаю. Я не могу больше писать, у меня кончился материал, нет впечатлений, атмосферы, даже, кажется, стал забывать Россию. А сочинять я не могу, как все эти эмигранты, все эти Герцены, Бакунины, Тургеневы, которые дают советы, что делать России, не появляясь туда десятки лет, совершенно утеряв о ней представление. Я должен скоро получить от Стелловского, тогда мы и поедем.
Анна Григорьевна. Да этой суммы не хватит, чтобы из закладов выкупить и с долгами рассчитаться. Да и все равно, ты отошлешь все деньги родственникам и этому бездельнику Павлу Александровичу.
Достоевский. Но я должен помогать им. Я дал слово перед семьей брата после его смерти. А Павел -- мой сын. Он, в сущности, не плохой человек, это в нем наносное, поверь мне, я вижу людей.
Анна Григорьевна. Да, да, я не права, прости за этот упрек. Но что же делать? Еще несколько месяцев здесь, и я заболею чахоткой и помру. Мне все, все противно. Люди, дома, ухоженные садики, кирхи, папахены с трубками, добродетельные дочки... Все прилично, а на самом деле один чистоган, интерес и бездушие. Не могу...
Достоевский. Давай, переедем пока в Италию.
Анна Григорьевна. Никуда отсюда я не тронусь. Если хочешь поиграть -- съезди, а я не тронусь никуда. Здесь у нас хоть могилка дорогая есть, куда придти можно. Обещай, если умру, похоронить меня рядом с нашей крошкой.
Достоевский. Я же сказал тебе, что больше не играю. Эта глупая фантазия, мучившая меня почти десять лет, вдруг оставила меня, и даже сам не понимаю, как. Ведь я мечтал выиграть, мечтал серьезно, теперь я свободен и не буду думать целыми днями об игре... Но очнись Аннушка, почему ты о смерти заговорила, не разрывай мне сердце, я ведь еле креплюсь.
Анна Григорьевна (начинает вдруг горько по-детски рыдать, всхлипывая сквозь слезы). В Россию... К маме хочу.
Федор Михайлович успокаивает ее.
Входит рассыльный, подает перевод.
Достоевский. Аня, смотри, две тысячи из "Русского Вестника". Едем в Россию.
Анна Григорьевна (вскакивает). Неужели?
Достоевский. В самом деле. В самом деле.
Подхватывает жену и кружит по комнате, напевая бездарные стишки, пришедшие ему в голову.
Тук-тук стучат колеса,
В Россию едем мы.
Затем они берутся за руки и, выделывая ногами какие-то кафешантанные фигуры, поют дуэтом.
Тук-тук стучат колеса,
В Россию едем мы.
Танец Федора Михайловича и Анны Григорьевны.
Наконец, без сил падают на диван.
Отдышавшись и насмеявшись.
Достоевский. Давай собираться.
Анна Григорьевна. Нужно прежде всего упаковать бумаги.
Достоевский. Ну их. Сожжем и с концом.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя.
Достоевский. Нас с этими ящиками бумаг задержат на границе, будут искать недозволенную литературу и прокламации, из-за бумаг я и дня не желаю терять.
Начинает раскрывать шкафы, ящики комода, выбрасывать рукописи. Комната быстро покрывается толстым слоем бумаг, а он все выбрасывает и выбрасывает.
Анна Григорьевна ползает по полу, совершенно зарывшись в бумагу, и с ужасом и отчаянием кричит: "Вечный муж", "Идиот", "Бесы", "Житие великого грешника".
Федор Михайлович все выбрасывает и выбрасывает рукописи, весело крича: "Плевать! Плевать!"
Картина седьмая
1879-й год. Квартира Достоевских близ Кузнецкого рынка.
Федор Михайлович ходит по комнате, диктуя "Братьев Карамазовых" с черновых листков. Анна Григорьевна стенографирует.
Достоевский.
--
Папа, папа, поди сюда... мы... -- пролепетал Илюша в чрезвычайном возбуждении, но видимо не в силах продолжать, вдруг бросил обе свои исхудалые руки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом и Колю и папу, соединив их в одно объятье и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг задрожал и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли затряслись губы и подбородок.--
Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам из них из всех, назови его Илюшей и люби вместо меня.Вдруг Федор Михайлович подбегает к Анне Григорьевне, поднимает ее голову.
Достоевский. Ты плачешь? Значит хорошо. Думал было изменить
-- теперь так оставлю.Анна Григорьевна
(вытирая слезы). Жалко мальчишку. Пишу -- и прямо мой сын помирает... Может это грешно, Федя, так писать?Достоевский. Как?
Анна Григорьевна. Так... ощутимо и страшно.
Достоевский. Что-то странное ты говоришь и не пойму.
Анна Григорьевна. Прочтет человек, заплачет и может усомнится в божественном всемогуществе и милосердии, раз заставляет страдать невинных крошек.
Достоевский. Уж не хочешь ли ты сказать, что мой талант от дьявола?
Анна Григорьевна. Нет, я не хочу этого сказать, просто вдруг подумалось мне.
Достоевский. Ты очень глубоко сказала. В каждом сердце Бог и Сатана спорят, а в моем
-- так в рукопашную сошлись, то один пересиливает, то другой, от того и твердой точки во всей вселенной не вижу, а одни страдания до самого черного горизонта... Правда, сбоку ты меня подперла, оттого и полегчало несколько.Анна Григорьевна. А любовь?
Достоевский. А любовь
-- это факел, который непременно должен взять с собой человек, чтоб разогнать черноту, и даже из страдания счастие выплавить. Без любви заблудится и погибнет.Раздается знакомый голос:
Гадкин. Хе-хе, стало быть трудимся. Истину добываем-с. Слежу-с, слежу-с за вашим творчеством. Иногда занятные мысли нахожу-с. Хорошо у вас учителишка в "Бесах" придумал
-- Сократу выколоть глаза, Цицерону отрезать язык, Шекспир побивается каменьями. Хе-хе. Вот при таких мероприятиях и Гадкин согласится без денег-с, потому что все равны станут-с. И счастливы-с, ибо не будут Шекспиры-с глаза колоть. Ну, а пока деньги не отменены, извольте удовлетворить-с.Достоевский. Я передавал вам о своих условиях. Сейчас у меня денег нет.
Гадкин. Тогда в яму извольте-с.
Достоевский. Как я тогда заплачу вам? Ведь для того я должен работать, а вы меня хотите лишить работы и требуете еще денег. Это совершенно не натурально.
Анна Григорьевна. Федор Михайлович, оставь нас вдвоем с господином Гадкиным.
Достоевский. Попробуй ты, а то я лично ничего не понимаю. А пока поработаю над Алешкой Карамазовым, что-то он у меня не выпевается (уходит
).Анна Григорьевна.
Господин Гадкин, сколько мы вам должны?Гадкин. Двенадцать тысяч с процентиками натекло-с.
Анна Григорьевна. Федор Михайлович у вас сам занимал?
Гадкин. Никак нет-с. Это они векселечком должок братца покойного покрыли. Замечательной души был человек (прикладывает платок к глазам).
Анна Григорьевна.
Это излишне. У вас была расписка Михаила Михайловича?Гадкин. Под честное слово давалось, под честное благородное слово. Да уж не сомневаетесь ли вы в благородном сердце Гадкина?
Анна Григорьевна. Я почти не сомневаюсь в вас. А если мы откажемся платить?
Гадкин. С приставом всю обстановку опишу-с.
Анна Григорьевна. Обстановка записана на меня.
Гадкин. В долговую яму засажу.
Анна Григорьевна. На сколько?
Гадкин. На три месяца, три месяца как один день.
Анна Григорьевна. А теперь слушайте меня внимательно, господин Гадкин. Если вы не согласитесь на наши условия, то я лично упрошу Федора Михайловича сесть в долговую яму, сама с детьми сниму поблизости квартиру и буду его каждый день навещать. А вы не только денег лишитесь, но и еще прокормочные на содержание Федора Михайловича вам придется платить. Выбирайте.
Гадкин. Сражен, многоуважаемая Анна Григорьевна, повержен, как библейский мудрец Соломон царицей Савской. Умная вы женщина и уважаю-с.
Анна Григорьевна. А теперь прошу оставить дом.
Гадкин. Тихими стопами-с, тихими стопами-с.
Перед дверью сталкивается с входящим Павлом Александровичем. К нему.
Нехорошо забывать старых друзей, молодой человек.
Павел Александрович. Сегодня же непременно забегу, уважаемый Гарпий Фомич. У меня и дельце есть к вам.
Гадкин уходит.
Мне к папе.
Анна Григорьевна. Он работает.
Павел Александрович. Я хочу попросить у него сорок рублей на пальто.
Анна Григорьевна. У вас же есть.
Павел Александрович. Не модно-с.
Анна Григорьевна. У нас нет денег в доме. Всего сорок рублей.
Павел Александрович. Заложите что-нибудь.
Анна Григорьевна. Что можно, уже заложено.
Павел Александрович. Ну, это не мое дело. Я скажу папе, а там, что ответит.
Анна Григорьевна. Вы нахлебник, молодой человек. Я давно бы могла настоять перед Федором Михайловичем, чтобы он вам отказал от дома. За все дерзости, что мне пришлось от вас услышать, за распродажу его библиотеки, которую он собирал столько лет. Но я не делала этого, никогда не жаловалась на вас, хотя вы и этого частенько желали, чтобы не расстраивать Федора Михайловича. И потому, прошу вас не вынуждайте меня и попросите у него двадцать рублей.
Павел Александрович. Давайте ваши двадцать рублей (берет деньги). Спасибо, мачеха (уходит).
Входит Федор Михайлович.
Достоевский. Что-то не выпевается у меня Алешка.
Анна Григорьевна. С Гадкиным улажено. Сейчас должны принести книги из типографии, что мы решили сами издавать. Я думаю не отдавать их на комиссию, где берут из пятидесяти процентов, а самим продавать.
Достоевский. Прогорим мы, Аня. Опыта у нас нет, а по мне коммерция -- та же рулетка.
Анна Григорьевна. Ничего. ты же сам говорил, что твое имя стоит миллионы. Вот и проверим, милый, сколько оно стоит.
Вносят кипы книг.
Достоевский. Уж не захотелось ли тебе Ротшильдом стать?
Анна Григорьевна. Ротшильдом не желаю, мне титул "Достоевской" весьма нравится, а из долговой кабалы вырваться и ту самую палку разломать желаю.
Достоевский. Будь по твоему. Я пойду погуляю с деточками, редко их вижу (уходит).
Входит покупатель.
Покупатель. Я по объявлению от Сабичевского. Здесь можно купить сочинения г-на Достоевского? Дайте пятьдесят книжек, клиенты постоянно его спрашивают.
Отдает деньги, забирает книги. Уходит.
Один за другим безмолвно подходят покупатели. Отдают деньги Анне Григорьевне, забирает книги. Гора книг значительно поуменьшилась.
Анна Григорьевна (подойдя к двери, говорит громко). Позовите господина Гадкина.
Входит Федор Михайлович.
Достоевский. Дикарями у нас дети растут, сущими ирокезами.
Анна Григорьевна. Ты прав, я сама чувствую, что мало им времени уделяю.
Достоевский. Как, продала хоть три книжки?
Анна Григорьевна. Значительно больше (показывает деньги).
Достоевский
. Ну-у. Вот не думал. Есть в тебе практическая сметка, я всегда восхищался твоей легкостью в складывании больших чисел и владении тяжелым нотариальным языком... Стоит, видишь, мое имя миллион... Я тебе куплю бриллиантовые сережки, недавно видел премиленькие в Пассаже.Анна Григорьевна. Спасибо, Федя, но может обождать.
Достоевский. Неужели первый русский писатель не может позволить купить своей жене бриллиантовые серьги?.. Впрочем, ты права, у тебя и пальтишко худое. Я лучше посмотрю тебе салопчик на зиму.
Анна Григорьевна (усмехается). Да кто их носит теперь?
Достоевский. Наши бабушки носили, матушки носили, а они не глупы были. Не модно, но уютно-с. Салопчик непременно изобиходим. А теперь полетел в университет.
Анна Григорьевна. Что у тебя за привычка говорить цитатами из своих романов.
Достоевский. Ты устала, маточка?
Анна Григорьевна. Опять...
Достоевский. Ладно, ладно придираться. В университете должна сегодня состояться драка с кровью между западниками и славянофилами. А потом в магазинчик. Лечу (убегает, прихватив денег).
Анна Григорьевна.
Неисправим.Входит Гадкин.
Гадкин. Гадкин прибыл по первому слову. Чем могу служить? Кредит-с?
Анна Григорьевна. Дайте сюда наш вексель.
Гадкин. Это зачем?
Анна Григорьевна. Вот ваши деньги.
Гадкин. Хе-хе... Много денег-с... Может они вам самим нужны-с?
Анна Григорьевна. Давайте вексель и берите.
Гадкин. Подумайте, Анна Григорьевна. У Гадкина благородное сердце, и он решил еще подождать.
Анна Григорьевна. Давайте прекратим.
Гадкин. Значит снова Гадкин червь и тля... Возьмите, Вы жестокая женщина, Анна Григорьевна, и не ощущаете вы страданий человеческого сердца, бьющегося в самой порочной груди.
Анна Григорьевна. И извольте оставить наш дом и забыть его совершенно.
Гадкин. Тихими сто...
Обрывает себя на полуслове и идет к двери, с силой ударяя в пол ступнями.
Анна Григорьевна смотрит на вексель, затем медленно его разрывает.
Картина восьмая
Июнь 1880 года. Квартира Достоевских.
Служанка и Вера Евлампиевна.
Служанка. Барыня сегодня не принимают.
Варвара Евлампиевна. Вздор. Поди, объяви, что Варвара Евлампиевна видеть желают.
Служанка уходит.
Входит Анна Григорьевна.
Варвара Евлампиевна. Нета, боже, как я тебя давно не видела? (Целуются, усаживаются) Боже, как это давно было. Помнишь, как ты меня еще тогда обманула, когда Федор Михайлович был у тебя.
Анна Григорьевна. Рассказывай, как ты?
Варвара Евлампиевна. Что говорить. Губернаторша, Муж
-- статский генерал. Молод, красив и карьера. Приемы, балы, общественная польза. Две девочки.Анна Григорьевна. Счастлива?
Варвара Евлампиевна. Все это так скучно, Нета. Муж у меня под каблуком и пикнуть не смеет, не то что равенства требовать. Помнишь, какими мы глупыми были девчонками. Эти ужасные очки, фантазии о равенстве полов... Глупыми мы были ужасно. Да никакого равенства и быть не может, я твердо поняла, мужчины еще не доросли до него... А как ты? Что это ты в таком ужасном наряде и прическа... Ты ведь просто старишь себя, ведь ты еще любому мужчине страсть внушить можешь.
Анна Григорьевна. Ты посмеешься, но я специально одеваюсь так, чтоб постарше выглядеть, чтоб Федору не было неудобно.
Варвара Евлампиевна. Чуткость в тебе была всегда. За то и любила.
Анна Григорьевна. Он у меня ужасно ревнив, прямо мавр, чистый африканец. Как пойдем в какое-нибудь собрание
-- уж вижу -- страдает, мучается, если заметит возле меня какого молодого человека. Да что там молодого, он, кажется, меня к шкафу готов ревновать.Варвара Евлампиевна. А горло что замотано?
Анна Григорьевна. Да это так, пустяки, царапина, в общем, тоже след его ревности.
Варвара Евлампиевна. Да ты расскажи. Не бойся. Варвара не побежит трепать имя твоего мужа по свету.
Анна Григорьевна. Сама виновата. Прочитал он однажды рукопись какого-то глупого романа, да и принес его домой. Я взяла почитать, а там приведено анонимное письмо к герою, что жена ему, мол, изменяет, и пусть он проверит, чей портрет она хранит в медальоне. Смешно мне стало, и решила я подшутить. Переписала подчистую это письмо чуть измененным почерком и подкинула в кабинет. Думаю, догадается, ведь только что читал. Вдруг зовет в кабинет, а сам туча тучей. Как крикнет
-- покажи медальон, да подскакивает ко мне и срывает вместе с цепочкой, даже шею до крови поранил. Тут уж я ему объяснила, так он умолял. Не шути, Аня, с этим, ты знаешь, я сам не свой становлюсь и за себя не отвечаю.Варвара Евлампиевна. Мой тоже ревнует. Но я и вида ему подавать не дозволяю. Все они одинаковы. Глупы и скучны, так наперед и знаешь все их слова. И все их оригинальные мысли и великие дела
-- всего перья, которыми они расцвечивают себя перед нашей сестрой. Я их насквозь вижу... Скажи, счастлива, не сожалеешь, что молодость сгубила?Анна Григорьевна. Трудно так вот ответить... Но если бы пришлось выбирать из всех людей
-- его бы выбрала, Он у меня очень добрый, внимательный, заботливый. Ревнив, правда. Но ведь это от любви. Это не обидно.Варвара Евлампиевна. А где он сейчас?
Анна Григорьевна. В Москве, на открытии памятника Пушкину. Задерживается, и я беспокоюсь, не начались бы у него приступы падучей от волнений. Здесь-то я его оберегаю от неприятных людей, которые могут его взволновать, а как там?
Варвара Евлампиевна. Не поймешь, кто ты есть. Жена, мать, нянька, сестра милосердия, издательница
-- я уж слышала про твою книгоиздательскую деятельность... Может ты и дура, как была в молодости, а может, наоборот, всех умней. По крайней мере, вижу, что тебе не скучно, А это великое дело. Вокруг меня крутятся толпы блестящих молодых людей, за один мой взгляд готовых броситься в реку, а мне скучно. Понимаешь, скучно и не знаю, что поделать, Я уж за себя стала бояться, как бы не выкинуть какую-нибудь штуку...Входит Федор Михайлович во главе большой группы людей. Анна Григорьевна бросается навстречу, целуются. После этого кружок собирается вокруг писателя, он залезает на стул и начинает витийствовать с некоторым даже мальчишеским тщеславием, но с большой горячностью и сбивчиво.
Достоевский. Триумф, друзья, подлинный триумф! Я сказал, что Пушкин есть явление мировое, потому что глубоко национальное, талант для Европы небывалый, потому что талант синтетический, а не аналитический, талант, с равной мощью охвативший все роды литературы, все жанры, талант, с равной мощью проникший в глубины национального духа всех народов, потому что в русскую душу проник, как никто до него. И он главную суть русской души показал в вечных борениях двух начал
-- начала добра и начала зла -- и ту силу, которая скрепляет ее и не дает ей разорваться от этой борьбы -- силу сострадания. Она погибает, как погиб гордый Алеко, когда бежит от своего народа, отказывается сострадать с ним, она возрождается, как у Татьяны, которая на себя приняла страдания, не пожелала построить свое счастье на счастьи близкого. Да, друзья, уже в силу своего положения на скрещении бурных, но не весьма глубоких потоков европейской мысли с бездонным стоячим омутом восточного жизнесозерцания Россия призвана объединить мир. В этом ее космическое, провиденциальное назначение. Но не через силу, друзья, нет, а через сострадание, через принятие на себя боли всего человечества. Да, да, друзья, я верю в ее великую миссию -- объединить людей и утешить, всех понять и всех простить, утолить их жажду и принять за них может быть новые и невиданные страдания. Потому что не может русский человек быть счастлив без счастья всего мира, любовь к России предполагает непременно и любовь ко всему человечеству, и пламя вселенской любви, я верю, засветит в России и зальет мир.Неожиданно его тело принимает фигуру, как будто он мучительно хочет расслышать нечто, еще не слышимое, и замирает в этой позе. Замирают все собравшиеся. В полной тишине и неподвижности раздается "Бога глас".
"Бога глас". Дорогой товарищ, Надежда Константиновна! Мы, женщины сибирских равнин и долин нашего Большевистского колхоза, собравшись в международный наш женский день праздника 8 марта, вспомнив о Вас, решили написать наше крестьянское письмо Вам, пожелав много лет здравствовать Мы хотим знать из советских книг и журналов, кто такие подлинные стахановцы. Приезжие из Омска об этом нам говорили, но без книг все забыли. Сколько в советских организациях и учреждениях работает женщин и велики ли их достижения? Сколько в заграничных тюрьмах, застенках есть женщин, сторонников большевизма, и как и сможем ли мы им помочь? Сколько безработных в зарубежных странах? И если знаете Вы, Надежда Константиновна, об этом, то напишите нам, пожалуйста, почему это так происходит? Есть ли голодные, где и сколько, и как это сделать так, чтобы все люди были сыты, довольны и счастливы? И, главное, хватит ли для всех людей, живущих на земном шаре, хлеба и пищи всякой. Последний вопрос: есть ли где хуже или такой царь, как у нас был и сколько и почему их не сбросят, как мы своего Кольку? Может вздумаете прокатиться до Сибири, то милости просим к нам в гости, накормим Вас все досыта пшеничным хлебом. Добрый хлеб.
"Бога глас" умолкает. Федор Михайлович продолжает витийствовать.
Достоевский. Что тут произошло, друзья, я не смогу описать. Овации, слезы, все вскочили, и мне несомненно сказывали, что были даже упавшие в обморок. Мне преподнесли лавровый венок, весьма большой и тяжелый. А ночью я взял извозчика, привез и возложил его к монументу. Спала вся Москва, а я стоял у подножия славы России и шептал его "Пророка", здесь тайна есть, превосходящая ум человеческий, как смогли излиться такие величественные строки из души двадцатисемилетнего светского повесы,
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне возвал:
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".
А теперь, друзья, прошу оставить меня, потому что я устал с дороги, но мы еще встретимся и поговорим, побеседуем подробно и долго.
Все уходят кроме Анны Григорьевны.
Анна Григорьевна. Я так рада за тебя.
Достоевский. Я счастлив. Наконец Россия признала меня. Да еще в такой день.
Анна Григорьевна. Я рада, рада...
Достоевский. Но те же люди, что плакали тогда, теперь уже обливают меня грязью в своих журнальчиках. Они стыдятся своих слез, стыдятся, что раскрыли на мгновение свое сердце. Ведь это их душа. Эти слезы самое верное доказательство, да, да, самое надежное доказательство, хоть его и легко опровергнуть носовым платочком.
Анна Григорьевна. Ничего, Федя, все равно хорошо.
Достоевский
(достает лавровую ветку). А это тебе от того венка.Анна Григорьевна. Что ты, Федя. Ведь это символ. Я недостойна. Это даже кощунственно
Достоевский. Достойна! Достойна!
Прикалывает ей на платье лавровую ветку.
Картина девятая
28 января 1881 года. Спальня в квартире Достоевских. Полумрак. На кровати, на высоких подушках лежит Федор Михайлович. Он не спит, а пристально смотрит на Анну Григорьевну, которая задремала в кресле, утомившись в круглосуточных бдениях у постели больного. Над Федором Михайловичем
-- фото в натуральную величину Сикстинской мадонны.Анна Григорьевна
(просыпаясь). Что ты не позвал, Федя? Тебе что-нибудь нужно?Достоевский. Сядь поближе. Дай руку. Ухожу я, чувствую.
Анна Григорьевна. Что ты, Федя, ты еще выздоровеешь.
Достоевский. Не перебивай меня. Я знаю. С завещанием ты знакома... Всю жизнь мечтал я выиграть главный выигрыш, и выиграл-таки, но не в рулетку. Ты мой главный выигрыш, Неточка... Единственно знаю, в браке три четверти человеческого счастья, а в остальном -- едва ли четверть... Верь, никогда не изменял тебе, даже в помысле. Ты мне дала все, к чему стремился, И если за четырнадцать лет написал большую часть, в том числе и "Карамазовых" -- то твоя заслуга. Хвалиться мне уже не перед кем, знаю твердо, что "Карамазовы" одна из лучших в человеческой истории книг. И через тысячу лет в ней будут истину искать. Там твоя доля велика. Алешка весь твой. Хотел его совратить -- не дала и права была... Ты лучше всех моих героинь, такую, как ты, написать у меня духа не хватило... Ухожу, но без горечи. Была ты, были "Карамазовы", была "Пушкинская речь"...
Анна Григорьевна. К чему, Федя. У тебя болезнь-то пустяковая...
Достоевский. Не утешай. Счастье не только в хорошей жизни состоит, но и в хорошей смерти... Дай декабристское "Евангелие". Оно мне жизнь спасло на каторге, пусть и сейчас решит.
Анна Григорьевна подает "Евангелие".
Федор Михайлович раскрывает наугад, читает.
"Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит исполнить великую правду". Ты слышишь -- не удерживай, значит, я умру... "Восполнивши тайну свою"... Береги детей. Позови прощаться.
Падает на подушки.
Анна Григорьевна бежит к двери. Сталкивается с доктором.
Анна Григорьевна. Доктор, посмотрите, что с мужем?
Доктор подходит, осматривает, говорит; "Кончается".
Анна Григорьевна выскакивает, через некоторое время возвращается во главе большой группы людей.
Доктор (встречает перед входом). Прошу соблюдать полную тишину. Больной в таком состоянии, что малейший звук может вызвать смерть.
Доктор подходит к постели умирающего и берет его руку.
В полном безмолвии раздаются усиленные на весь зал последние прерывающиеся удары сердца великого писателя.
Народ прибывает. Безмолвно текут слезы.
Последний такт сердца.
Эпилог
Раздвигается занавес. В той же самой комнате, что и в прологе, в том же самом кресле сидит старенькая Анна Григорьевна. Вся погруженная в прошлое, она не замечает течения времени. Постепенно гаснет свет.
з а н а в е с
4.7.69. Москва.
Популярность: 3, Last-modified: Tue, 03 Aug 1999 20:25:34 GmT