---------------------------------------------------------------
Источник: Когда киты уходят: Повести и рассказы. -
Ленинград, Ленинградское отделение изд-ва "Советский писатель", 1977.
OCR: Михаил Смирнов
---------------------------------------------------------------
Почему это время прошло? Она ведь видела каждую травинку, каждый
листочек и каждый камешек на морском берегу! Небесная синь была для нее
разной густоты от горизонта до зенита, и цвет морской воды менялся от ее
собственного настроения. Неужели это было только свойством детского
восприятия, способностью детского глаза?
"Почему я вижу вместо отдельных травинок сплошной зеленый покров,
галечный пляж, небосвод и океан и мне нужно напряжение и внимание, чтобы
вглядеться в очертания отдельного зеленого листочка?"
Однажды Эмуль спросила сама себя об этом и удивилась.
Новорожденную вынесли на берег моря. Дед Гальматэгин окунул ее макушку
в соленую воду Ледовитого океана и сказал:
-- Хорошо, что родилась летом. Зимой пришлось бы в снег.
Эмуль родилась почти бездыханной. Шаманке-повитухе пришлось вдохнуть ей
собственное дыхание, а чтобы синяя кожа покрылась румянцем, она велела деду
Гальматэгину окунуть внучку в студеную волну.
Все это происходило в строгом секрете от отца. Рочгын в это время
заседал в домике сельского Совета и обсуждал вопрос об искоренении старинных
вредных обрядов. Когда он узнал, было поздно: на шее дочери висел амулет,
вырезанный Гальматэгином и изображавший маленького тюлененка с белой,
серебристой шерстью.
-- Кому это мешает? -- возразил Гальматэгин на намек сына насчет того,
что не мешало бы снять с шеи внучки знак невежества и пережитка. -- Это все
равно что снять с шеи Павловны ожерелье из стеклянных бус.
Павловна была женой колхозного бухгалтера и работала продавцом в
магазине. Она усердно помогала искоренять вредные пережитки и первая пошла
по ярангам собирать бубны и старинные амулеты. В колхозном клубе она открыла
курсы современных танцев, а ее муж обучал молодых охотников и девушек игре
на балалайке, гитаре, мандолине и гармошке.
Тихими вечерами из-за тонких стен клубной яранги неслись звуки песни
"Светит месяц", и полярное сияние цветными сполохами отзывалось на дружные
аккорды.
Гальматэгин был уже стар для морской охоты и поэтому устроился работать
в местную косторезную мастерскую. Здесь сидели такие же старики, как он, да
несколько калек -- Кэрголь с искривленными с детства ногами и горбатый
Аамро, пришедший откуда-то из глубинной тундры.
Родители Эмуль были занятые люди: отец был председателем сельского
Совета, а жена его возглавляла комиссию по внедрению нового быта. Поэтому с
девочкой больше возился Гальматэгин, а когда отпала необходимость кормить ее
грудью, Эмуль полностью перешла на попечение деда, который таскал ее повсюду
с собой. Когда он пошел работать в мастерскую, то мастерская стала родным
домом для Эмуль.
Бурные годы пришлись на детство Эмуль. Прогремела Великая Отечественная
война. Она запомнилась Эмуль названиями далеких городов от Сталинграда до
Берлина, разговорами о нехватке табака и приездом американских эскимосов.
Эмуль уже ходила в школу, хорошо говорила по-русски и изучала
английский язык.
К концу войны Эмуль завершила свое семилетнее образование и получила
свидетельство, красивый лист, похожий на облигацию займа. Директор школы
уговаривал ее ехать в Анадырское педагогическое училище, а после училища
можно поступить и на северный факультет Ленинградского университета, но
Эмуль осталась в родном селении. В ее решении остаться многие увидели вполне
разумное желание помочь своим родителям: к тому времени, когда Эмуль кончила
семилетку, в сельсовет пришел другой человек, а мать больше не бралась за
внедрение нового быта, потому что за военные годы пришлось вспомнить многое
древнее, чтобы продержаться. Даже школьные классы иногда освещались
жирниками, которые в своих обличительных речах мать Эмуль называла не иначе
как "дымными", "извергающими черную копоть пережитков".
Отец оказался не очень расторопным во льдах и на вельботе. К
величайшему его огорчению и разочарованию тех, кто в свое время предлагал
его кандидатуру в председатели сельского Совета, он оказался чуть ли не на
последнем месте.
Эмуль пошла работать в столовую. Ей нравился чистый просторный зал в
новом доме, который был открыт тремя большими окнами всем утренним лучам. Но
самое интересное и привлекательное было в том, что в столовую в основном
приходили новые люди, приезжие, командированные из районного центра, из
Анадыря, из области. В отличие от постоянных посетителей, они хвалили
отбивные из нерпичьего мяса и моржовую печенку. Они любезничали с
официантками, назначали им свидания возле нового колхозного клуба,
спрашивали, у кого можно купить нерпичьи шкурки, вышитые тапочки и пиликены
из моржовой кости.
Да, пиликены в последние годы пошли в ход. Изображения сытого,
прижмурившегося божка украшали стеллажи учителей, стояли на письменных
столах и даже висели в ушах у некоторых модниц.
Они десятками изготовлялись из отходов моржовой кости и сбывались
"налево". Ни один из косторезов не избежал "пиликеновой лихорадки". Дольше
всех сопротивлялся искушению Гальматэгин, но потом плюнул и взялся за
изготовление божков.
Многие приезжие прямо в столовой подходили к Эмуль, передавали приветы
от знакомых и просили устроить десяток-другой божков-пиликенов. Эмуль
передавала заказ деду, тот по вечерам включал домашнюю бормашину, и острая
фреза с визгом вгрызалась в моржовую кость.
Однажды Эмуль спросила, что значит этот маленький божок, который
пользуется такой популярностью. Дед замялся: "Это символ невежества и
алчности. Его вешали на охотничье снаряжение, чтобы все дурное
сосредоточивалось в нем, уходя от живого обладателя. Это как бы мусорное
ведро, которое человек носил всегда с собой, как иные больные носят при себе
плевательницу. Если человек начинал чувствовать, что его одолевают темные
помыслы и нечистые желания, он заводил пиликена, а избавившись от дурных
страстей, избавлялся от него, выбрасывал его... Сейчас пиликена покупают, в
общем-то, хорошие люди, мне совестно, но ничего не могу поделать. Я им
объяснял, что значит этот бог, но меня не слушали: говорили, что пиликен
нынче очень моден".
Кончина деда была печальной неожиданностью не только для родных и
близких Гальматэгина, но и для всех жителей селения.
Старика хоронили по новому обряду, в гробу, с речами, а на могиле
поставили фанерный обелиск с красной звездочкой на вершине, и по этому
поводу кто-то проронил:
-- Словно партизан, а не косторез.
При жизни Гальматэгина никто не задумывался об этом. Но после его
смерти оказалось, что престарелый косторез, по существу, содержал всю семью.
Вдруг обнаружилось, что не на что купить чаю и сахару, из посудного шкафчика
исчезли такие лакомства, как сгущенное молоко и конфеты.
Рочгын недоуменно разводил руками и посылал жену занимать деньги к
соседям.
Однажды Эмуль заглянула в рабочий ящик Гальматэгина. Все его
инструменты -- от ножной бормашины до набора различных фрез, шильцев,
напильничков, шлифовальной бумаги -- были в идеальном порядке. В другом
отделении лежали десятка три недоделанных пиликенов и что-то тяжелое и
длинное, завернутое в мягкую оленью замшу.
Эмуль осторожно развернула сверток и вздрогнула от удивления: перед ней
лежал расписанный моржовый клык.
Эмуль пристально вгляделась в рисунки, и тихое волнение охватило ее.
Она не знала, что коснулась большого искусства и таинственные струны ее души
оказались созвучны мыслям рисовавшего.
На клыке был изображен тот мыс, на котором впоследствии построили
мощный маяк. Именно с этого мыса и открывается лучший вид на селение, когда
можно различить каждый дом и даже узнать каждого прохожего. Одна половина
клыка изображала старое селение с ярангами и с несколькими европейскими
домиками. На другой половине стоял уже современный поселок с рядом
деревянных домиков, протянувшихся от подножия мыса до старого, поставленного
еще в тридцатые годы ветродвигателя.
Возле домов можно было различить людей. У морского побережья выгружали
из вельботов моржовое мясо, а чуть поодаль, приткнувшись к берегу, стояла
баржа, и грузчики катили на берег бочки. На рейде дымил пароход. И этот
пароход тоже не был пароходом вообще. На его борту можно прочитать
выведенное маленькими буквами "Анадырь" и порт приписки -- Владивосток.
Эмуль рассматривала клык и чувствовала, как слезы застилают глаза. В
душе возникала нежная горечь от мысли, что это мгновение, запечатленное в
чуть поблекших красках дедова рисунка, уже больше никогда не вернется, как
не встанет из могилы и не заговорит дед Гальматэгин.
Разглядывая клык, Эмуль чувствовала себя возвращенной в детство, когда
она видела каждую травинку, каждый листочек и каждый камешек на морском
берегу... Ее зрение уходило в глубь моржового клыка и вызывало мысли и
чувства, образы и звуки прошлого, пережитого. И многократно усиленный луч
вдруг возвращался в настоящее и высвечивал уже в ином свете то, что казалось
таким знакомым и обыденным.
Эмуль осторожно завернула клык и положила на место.
Как-то раз в столовой к ней подошел синоптик полярной метеорологической
станции Прохоров и смущенно сказал:
-- Ваш покойный дед обещал мне сделать десять пиликенов... Может быть,
он уже и сделал их, но просто не успел передать... Тем более деньги за них
он уже получил... Извините меня. Посмотрите, пожалуйста...
Гладко выбритое лицо Прохорова, румяное, плотное, не поддавалось его
усилиям изобразить на нем жалость и неловкость, оставаясь по-прежнему
жизнерадостным, сытым и самодовольным.
-- Я посмотрю, -- склонив голову, пообещала Эмуль.
Вернувшись домой, она достала дедов рабочий ящик и стала перебирать
заготовки пиликенов. Ни одного готового не оказалось. Эмуль взяла одну
заготовку, достала инструменты и принялась обтачивать податливый моржовый
клык. Довольно легко она выточила круглое брюшко, торчащие из-под нависшего
живота ножки, отвислые груди, но на лице резец запнулся... Эмуль пыталась
воссоздать тот примелькавшийся, стандартный облик божка, но рука, еще
недавно такая уверенная, вдруг стала робкой.
Первый пиликен был отложен. И Эмуль, возможно, никогда бы к нему не
вернулась, если бы Прохоров не напомнил:
-- Дед отличался честностью и порядочностью. Когда я предложил ему
деньги вперед, он отказывался, но я сам настоял. Знаете, у меня скоро
отпуск, хочу привезти отсюда подарки. Вышитые тапочки у меня уже есть,
нерпичья шапка тоже, вот только остались пиликены, а они нынче в моде.
Неужели он так ничего и не оставил? Посмотрите, пожалуйста, хорошенько.
-- Хорошо, посмотрю, -- обещала Эмуль.
На этот раз не надо было диктовать руке. Она сама уверенно повела
резец, и Эмуль делала лишь одно усилие -- не упускала розовое и гладкое лицо
наблюдателя, который силился изобразить сочувствие и смущение.
Остальные пиликены были похожи на первый как две капли воды. Под конец
Эмуль уже не пользовалась резцом, а поставила бормашину и обтачивала божков
с помощью крутящейся фрезы.
Прохоров был очень доволен. Он долго вертел в руках пиликены, цокал от
удовольствия языком.
-- Я не ошибся, когда заказывал вашему деду пиликенов. Какие
выразительные рожицы! Сразу видна рука большого художника. И никакого тут
примитива нет! Это по существу самый честный взгляд на мир.
Но Эмуль плохо слушала наблюдателя, на душе у нее было легко и светло
от мысли, что она защитила память деда и вернула его долг.
Придя с работы, Эмуль застала отца за дедовским рабочим ящиком. Рочгын
держал перед собой разрисованный моржовый клык, и что-то новое, необычное
появилось в выражении его лица.
-- Боюсь, что за него много не дадут, -- задумчиво проговорил отец. --
Ничего особенного, выдающегося. Просто жизнь... Да, не умел соображать дед,
не умел идти в ногу со временем. Когда другие осваивали новые темы, он все
резал охотника на тюленя да зверей. Гоголя сделали из моржового клыка, а дед
оленя полировал! А что нарисовал Куннакай на моржовом клыке? Не знаешь?
Взятие новых обязательств на звероферме. Вот что значит идти в ногу со
временем!.. А это, -- Рочгын пренебрежительно пожал плечами, -- в лучшем
случае годится на премирование уходящего на пенсию. Да, много не дадут...
-- Ты хочешь продать этот клык? -- спросила Эмуль.
-- Да, -- ответил Рочгын. -- Что он будет без пользы лежать в ящике?
Глядишь, рублей двадцать за него дадут.
-- Отец, не продавай! -- взмолилась Эмуль. -- Я лучше тебе наделаю
пиликенов!
-- А на что тебе этот клык? -- усмехнулся отец. -- Ты уже не маленькая,
чтобы забавляться.
-- Я тебя очень прошу, -- притихшим голосом просила Эмуль. -- Каждый
пиликен ты можешь продать за пятерку.
-- Пиликены -- это хорошо, -- с довольным видом сказал Рочгын. -- Они
теперь в моде. Хорошо, дочка, подожду продавать клык.
Эмуль положила клык обратно в дедов ящик и принялась за работу. За
несколько дней она выточила из дедовых заготовок десятка полтора пиликенов.
Рочгын был доволен и хвалил дочь:
-- Твои пиликены самые лучшие! Так говорят знатоки. У них осмысленное
выражение.
По вечерам в домике Рочгына жужжала бормашина и белая пыль ложилась на
волосы склонившейся над куском моржового клыка Эмуль. На небольшом столике
рядком выстраивались один за другим божки и тускло отсвечивали
отполированными животами при ярком электрическом освещении. Через некоторое
время Эмуль обнаружила, что изготовление пиликенов доставляет ей
удовольствие. Ей нравилось брать холодный, мертвый клык и оживлять его
собственным теплом. И порой ранним утром, еще до того, как надо было идти в
столовую, Эмуль брала недоделанного пиликена, и он бывал еще нагрет
вчерашним теплом. В каждом из божков, с огромным, от уха до уха ртом, с
длинными, свисающими ушами, Эмуль старалась воплотить чей-нибудь облик.
Обычно это был портрет самого заказчика, но был он сделан так, что
только одна Эмуль могла узнать в веселом и самодовольном божке лицо реально
существующего человека.
Заказов становилось все больше, и Эмуль едва успевала и в столовую, и
точить вечерами уже порядочно надоевших божков.
Но отец был очень доволен и, сидя за рюмкой вина, глядя на
сосредоточенно склонившуюся голову дочери, говорил:
-- Дедово умение перешло к тебе! Странная вещь: вроде я был ближе к
нему, а сделать из кости ничего не могу -- не дано мне это мастерство!
Эмуль молча выслушивала его, выполняла свою вечернюю норму и ложилась в
постель. Электрический свет в селении выключали ровно четверть первого, и до
того, как лампочка начинала моргать в знак скорого угасания, девушка
успевала уже в который раз внимательно рассмотреть картины на моржовом
клыке.
Затаив дыхание она всматривалась в нежные голубоватые тона на белом,
чуть желтоватом полированном клыке, и перед ней возникал отчетливый,
понятный до последней травинки, до отдельной песчинки на морском берегу,
большой, прекрасный мир. Какое волшебство было в этих моржовых клыках? Какую
неведомую силу таили тонкие, наполненные красителем черточки, штрихи?
Начинала мигать лампочка, и Эмуль торопливо прятала под подушку бивень.
Она чувствовала его всю ночь и, просыпаясь, ощущала далекое тепло дедовских
рук, оставшееся в глубине моржовой кости.
Она начинала думать о себе самой, о том, что вот она живет просто так,
без мыслей о том, что должно быть в будущие годы. У всех ее подруг были
любимые или хотя бы те, по ком они вздыхали, каждая мечтала в будущем
переменить свою жизнь, уйти из столовой куда-то в другое место, а вот Эмуль
никогда не задумывалась об этом, и не было у нее парня, по которому она бы
вздыхала. Со всеми своими ухажерами она была ровна и одинакова, и парни
терялись в догадках, кому она отдает предпочтение, и выжидали или же
находили таких, кто был определеннее и умел на главный вопрос жизни дать
прямой ответ.
-- Ты какая-то странная! -- говорили Эмуль подруги, но она загадочно
улыбалась и ничего не говорила в ответ. Так было до недавнего времени, когда
в столовой появились археологи во главе со своим молодым бородатым
начальником Геннадием Барышевым.
В осенний штормовой рассвет она ушла на берег моря. Иногда зоркий глаз
мог найти в разноцветии отполированной холодной гальки осколок цветной
моржовой кости. Выпавшие клыки, пробыв долгое время в морской воде, обретали
иной цвет на всю глубину кости. Они были особенно дороги, и пиликен из
такого обломка ценился раза в два выше, чем из обыкновенной белой кости.
В темноте долгого утра светились верхушки волн, и соленая водяная пыль
освежала лицо. На галечном берегу лежали выброшенные волной морские звезды,
плети морской капусты, пустые раковины, голоспинные рачки, красные креветки.
Иногда попадались искореженные пустые консервные банки с диковинными
этикетками, и Эмуль пыталась прочитать их, вспоминая полузабытые школьные
уроки английского языка. Она жалела, что мало училась, но это сожаление
появлялось время от времени, когда она встречала в книге непонятное слово
или какой-нибудь командированный гость заводил вдруг очень ученый и
загадочный разговор. А какие слова говорил Геннадий Барышев: палеолит,
неолит, уэленско-оквикская культура...
Экспедиция Академии наук намеревалась разгадать загадку заселения
американского материка. Они приехали ранней весной, пробыли несколько дней в
селении, наняли два вельбота, нескольких рабочих и отправились в старинное
поселение на мысу, в котором уже давно никто не жил. Там они провели в
палатках все лето, изрыли лопатами все холмы и набили находками четыре
огромных ящика и с десяток мелких. Все командированные предпочитали
пользоваться воздушным транспортом, но археологи не поместились бы ни в
самолет, а тем более в вертолет, и ничего другого не оставалось, как
дожидаться парохода, который должен был завезти новые товары. Археологи
толпой явились далеко до часа открытия в столовую и шумно топтались на
высоком крыльце, время от времени нетерпеливо постукивая в запертую дверь...
Эмуль дошла до скалистого обрыва. Дальше было опасно: какая-нибудь
сильная волна могла припечатать человека к отвесной каменной стене и
навсегда отбить охоту лезть на галечную отмель, которая чем дальше, тем
больше сужалась, пока не сходила на нет.
Эмуль повернула обратно. В одной руке она несла охапку сладковатой
морской капусты -- мыргот и медленно жевала длинную плеть. Солнце уже
пробивалось узкой красной полоской под черными, низко нависшими тучами. Мрак
понемногу рассеивался, и верхушки высоких волн уже больше не светились.
Затарахтел двигатель электростанции, вспыхнули окна деревянных домов, а
вдали, где селение кончалось и начинался пустынный галечный берег, на вышке,
на которой болтался полосатый рукав указателя ветра, вспыхнул красный
фонарь, похожий издали на потухающую звездочку.
Эмуль прибавила шагу. Чуть справа и сзади ей помогал устойчивый сильный
ветер, толкая вперед ровно и напористо. Ей подумалось, что Барышеву и его
товарищам придется порядочно просидеть в селении -- в такую погоду пароход
не придет, пройдет мимо или разгрузится где-нибудь в южном пункте
полуострова, где ветер дует от берега.
Когда она дошла до столовой, к двери уже подходили подруги-официантки,
а у крыльца толпились собаки в ожидании большого бака с объедками.
-- Нашла драгоценный клык? -- спросила заведующая.
Эмуль отрицательно покачала головой и аккуратно сняла здесь же на
крыльце покрытый солеными каплями плащ-болонью. Плащи эти появились
сравнительно недавно и пользовались большим спросом у жителей побережья, где
все лето -- ветер и сырость. Эмуль стряхнула соленую влагу и вошла в
столовую, уже нагревшуюся от рано затопленной плиты. Из кухни тянуло
вкусными запахами, и Эмуль почувствовала, как от предвкушения еды ей сжало
челюсти где-то возле ушей.
До открытия столовой оставалось уже немного времени. Эмуль вместе с
подругой обтерла покрытие цветным пластиком столы, поставила стаканчики с
аккуратно нарезанными салфетками, проверила, есть ли во всех перечницах и
солонках содержимое, поставила хлеб на все столы и только после этого села
завтракать за крайний столик, стоящий у окна. Она ела горячее оленье мясо и
смотрела на высвечивающуюся из сумерек улицу селения. На горизонте, как раз
в том месте, откуда должно было подняться солнце, белела полоска чистого
неба. Она уже не была ни красной и ни алой -- в этом месте цвет был уже
дневной. Эмуль перестала есть и подождала, пока не проклюнулся первый луч
солнца. Край светила рос на глазах, и который уже раз Эмуль удивилась про
себя, как стремительно в своем начале движение солнца: оторвавшись от линии
горизонта, оно замедляет свой полет по мере удаления от него. Не успела
Эмуль допить чай, как солнце полностью вынырнуло из воды и уже верхним краем
коснулось нижнего края облака, предвещая пасмурный ветреный день.
Археологи явились за пятнадцать минут до открытия столовой. Заведующая,
выглянув в окно, разрешила:
-- Ладно уж, впустите этих копателей.
Археологи сели вместе, сдвинув два стола. Они приветливо и громко
поздоровались с девушками, и Барышев тут же заказал:
-- Все, что есть, -- по одной порции!
Это значило, что каждому надо подать по порции тюленьей печенки,
оленьего рагу, по стакану кофе со сгущенным молоком и полной тарелке оладий.
Аппетит у молодых ученых был завидный. И хотя они ни на минуту не прекращали
за столом разговора, девушки едва успевали им подавать.
В столовой не разрешалось курить, поэтому после кофе ученые не
задерживались и старались быстрее выбраться из-за стола и выйти на крыльцо,
где они еще стояли с полчаса, с наслаждением выкуривая первую утреннюю
сигарету.
Но сегодня Барышев остался. Он как-то несмело, чуть бочком подошел к
Эмуль и сказал:
-- Я давно хотел с вами познакомиться...
Услышав это, Эмуль едва не выронила стакан с горячим чаем, который она
несла бухгалтеру.
Она стояла и не знала, как ответить на эти слова, пока Барышев не
продолжил:
-- Вас-то я знаю как зовут.
В столовой завсегдатаи окликали девушку нездешним именем, полученным ею
еще в школе от учительницы, -- Эмма.
-- А меня, -- продолжал Барышев, -- зовут Геннадием. Геннадий Барышев,
-- сказал парень и протянул смущенной девушке руку.
Эмуль от неожиданности и растерянности протянула ему руку, в которой
держала стакан, потом поправилась и подала левую.
-- Вы подадите чай, -- мягко произнес Геннадий Барышев, -- а потом я
вам что-то скажу.
Эмуль почти бегом донесла стакан до столика, за которым сидел
бухгалтер, и вернулась.
-- Я узнал, что вы хорошая мастерица, -- сказал Геннадий таким голосом,
что Эмуль от смущения отвернулась в сторону. -- Да, это правда! -- горячо
продолжал археолог. -- Мне удалось кое у кого посмотреть ваших пиликенов.
Это настоящие маленькие шедевры. Они чем-то напоминают древние костяные
маски, которые иногда попадаются в неолитических захоронениях... Так вот, у
меня к вам огромная просьба: сделайте мне десяток пиликенов! Хорошо? Пусть
это будет памятью о Чукотке и о вас, -- Геннадий Барышев учтиво поклонился.
-- Конечно, мне бы хотелось увезти более характерное произведение
косторезного искусства, но времени нет. И вот я вас прошу, Эмма, сделать мне
такое, чтобы я снова захотел приехать сюда... Договорились?
Геннадий Барышев улыбнулся и ласково заглянул в глаза Эмуль.
-- Все это, разумеется, -- добавил он приглушенным голосом, -- за
соответствующее вознаграждение.
Этот день был самым длинным днем в жизни Эмуль. Она не могла дождаться
закрытия столовой, чтобы убежать к себе домой и засесть за работу... У нее
есть обломок темного клыка, найденный в прошлом году. Она уже знает, что
вырежет из него. Она вырежет такое, что Геннадий Барышев захочет вернуться
на Чукотку.
Эмуль взяла в руки обломок клыка, отполированного морскими волнами, и
вгляделась в него. Кость была почти черная, с едва заметным коричневым
отливом. В глубине просматривались легкие переходы тонов. Обломок был
большой, почти половина огромного моржового бивня. Кость была плотная,
крепкая. Эмуль долго вертела ее в руках, пока она не стала такой же горячей,
как и ее ладони.
Что же изобразить такое, что бы волновало человека, напоминало ему о
самом сокровенном и близком сердцу? Эмуль принялась перебирать впечатления
своей недолгой жизни, и вдруг словно неожиданный проблеск солнечного луча
озарил ее память.
Трудно назвать год, когда это было. Однажды дед Гальматэгин взял ее в
свою маленькую легкую байдарку. Они плыли по направлению к большой, отдельно
стоящей скале Янравыквын. В прозрачной воде висели медузы, птицы любопытными
взглядами провожали маленькую кожаную байдарку, а Эмуль не могла оторвать
глаз от прозрачного днища утлого суденышка, и от сознания того, что под этой
непрочной кожей огромная глубина, замирало сердце и какой-то сладкий сироп
бился в коленках вместо горячей крови.
Косые лучи низкого солнца стлались над морской поверхностью, и птицы
пугались собственных огромных теней. Гальматэгин греб молча и
сосредоточенно. Вода со звоном капала с лопастей весел, а нос суденышка с
журчанием рассекал морскую поверхность.
Эмуль с трудом отвела взгляд от переливающейся под тонким кожаным
днищем воды и посмотрела вперед, где в солнечных лучах купался утес
Янравыквын с заплатами зеленого мха и белыми потеками птичьего помета. Эмуль
вздрогнула от неожиданности: на одном из верхних уступов, опершись на
короткие лапы, стояло удивительно красивое животное. Его гладкое, будто
отлакированное тело блестело на солнце. Но самым прекрасным была линия
изгиба тела, -- это было такое волшебство чистой линии, что Эмуль не
сдержалась и воскликнула:
-- Как красиво!
Дед перестал грести и обернулся.
-- Это отлек -- сивуч! -- сказал он. -- Редкий гость.
Отлек шевельнул головой и вдруг взлетел! Это был необыкновенный полет.
Упругое и удлиненное тело отлека мелькнуло таким совершенством линий, что
Эмуль застонала от восторга.
-- Очень красиво полетел, -- заключил дед Гальматэгин, проследив за
тем, как сивуч вонзился в воду и ушел в глубину.
Позже много раз Эмуль с волнением вспоминала полет отлека, и сейчас,
когда она держала в руке нагретый от ладони моржовый клык, она вдруг
почувствовала: если ей удастся воспроизвести линию тела отлека, чистоту и
выразительность -- получится как раз то, что всегда будет напоминать
Геннадию Барышеву о прекрасной земле Чукотке.
Эмуль пристроилась под электрической лампочкой и принялась резать. Она
ничего не видела вокруг себя -- ни мать, ни отца, машинально выпила вечерний
чай и снова вернулась к обломку моржовой кости: перед ней стоял лишь отлек и
чистая линия сивучьего тела.
Неожиданно погасла лампочка: выключили свет. Эмуль вздохнула и, пожалев
о том, что у нее нет запаса свечей, легла в постель. Закрывая глаза,
представила она, как подаст Геннадию Барышеву сивуча на скале Янравыквын и
парень вспыхнет от удивления и счастья. А может быть, действительно будет
так, что он вернется на Чукотку, и может быть, может быть... когда-нибудь
они будут вместе. От этой мысли Эмуль стало неловко и стыдно перед собой, и
она закрыла зардевшееся лицо краем одеяла, словно кто-то мог ее видеть в
этой кромешной темноте.
На следующий день она пошла в столовую с удовольствием. Эмуль не
задумывалась над тем, что ей будет приятно увидеть еще раз Геннадия
Барышева, его улыбку, услышать его голос: просто ей было хорошо.
-- Работа идет? -- весело подмигнул он Эмуль.
Девушка кивнула.
В тот же день несколько человек из экспедиции Барышева обратились к
Эмуль с просьбой сделать для них пиликены, но девушка ответила, что она уже
взяла заказ.
Первый раз в жизни Эмуль молила погоду, чтобы ветер держался дольше и
волна била о берег: она боялась, что не успеет сделать своего отлека и
преподнести Геннадию Барышеву на память о Чукотке.
Когда уставали глаза и руки не могли держать инструмент, Эмуль
доставала дедовский клык и рассматривала рисунки. Она снова и снова
задумывалась над волшебством этих бесхитростных линий, и волнение охватывало
ее, жарко становилось в груди, и она начинала думать о Геннадии, о его
глазах. Взор заволакивался туманом, приходилось долго ждать, чтобы вернулась
зоркость и можно было продолжать работу.
Отлек обретал свои черты. Утес уже давно был готов, и даже, если
внимательно приглядеться, на каменных его боках можно было увидеть
шершавость мха.
Сзади молча подходил отец и долго стоял, наблюдая за работой дочери.
Эмуль не любила, когда за ней подсматривали, но отцу она не могла сказать,
чтобы тот отошел, и в эти минуты она водила по кости замшевым лоскутом. А
отец вздыхал и тихо, как бы про себя, недоумевал:
-- Почему отлек, а не пиликен? Пиликен был бы дороже.
Рочгын отходил, а Эмуль нужно было время, чтобы вернулось прежнее
настроение, волнение, когда рука с резцом нетерпеливо отсекала от кости все
лишнее и ненужное, что мешало выявиться стройному отлеку, который ждал так
долго, чтобы выглянуть из своего костяного плена. Отлек должен быть в таком
положении, чтобы через секунду-две он мог очутиться в воздухе. И, что самое
интересное, Эмуль не делала его таким -- он и был таким, лишь надо было
убрать все, что мешало ему изготовиться к прыжку.
Иногда, чтобы вернуть глазам зоркость и способность различать
мельчайшие детали, Эмуль вынимала драгоценный дедовский клык и подолгу его
рассматривала, обретая вместе с острым взглядом волнение нетерпения.
А времени оставалось все меньше и меньше. Пароход полным ходом шел к
берегам Чукотки, а синоптик полярной станции Прохоров сообщал об ожидаемом
улучшении погоды, ходил с таким видом, словно он сам усмирял ветер и сметал
тучи с небосвода. Приближались те несколько дней, когда природа как бы
набирает силы перед окончательным штурмом на остатки скудного северного
лета, делает передышку.
В канун того дня, когда должен был прийти пароход, Эмуль трудилась всю
ночь. Наконец она осторожно обтерла готовую скульптуру лоскутком оленьей
замши и поставила на край стола.
Тихо потрескивали свечи. За окном, смешанная с густой холодной темнотой
осенней ночи, распростерлась тишина. Только сильно напрягши слух, можно было
уловить слабый всплеск волны и сонное дыхание натрудившегося, усталого
океана.
Отлек стоял, готовый прыгнуть в родную морскую пучину, а на сердце
Эмуль вместо радости была странная пустота и горечь. Было такое ощущение,
словно она вынула из своего сердца отлека и поставила его на край стола, а
все эти дни, пока она его вырезала из моржовой кости, были днями, когда она
мучительно выдирала из собственной души запечатленный образ прекрасного.
Но когда Эмуль представила себе, как зажгутся от радости глаза
Геннадия, стало легче, и она уже критическим взглядом окинула отлека на
скале Янравыквын.
На первый взгляд в куске потемневшей моржовой кости не было ничего
особенного. Да, можно было увидеть скалу, приготовившегося к прыжку отлека.
Но надо было вглядеться, всмотреться в ту единственную линию, которую Эмуль
сумела передать, вырезая морское животное. Все было в этой линии -- и песня,
и робкий намек, и невысказанная нежность. Только надо всмотреться.
Эмуль со вздохом сожаления завернула отлека в оленью замшу и положила в
специально приготовленную деревянную коробку.
Накинув на плечи плащ, Эмуль осторожно выскользнула из дома в студеную
серость наступающего дня. В ноздри ударил запах замерзающего моря. Луч маяка
одиноко бродил по спокойной морской глади в поисках свидания с кораблем.
Эмуль шла вдоль притихшего, застывающего моря и чувствовала себя этим
световым лучом, наедине с огромным темным простором.
С берега моря она поднялась в селение и прошлась по тихой улице.
Ночевавшие на свежем воздухе собаки поднимали морды и провожали удивленным
взглядом одинокую девушку. Эмуль дошла до домика, в котором расположились
участники археологической экспедиции, постояла под темными окнами и медленно
двинулась по морской стороне улицы.
Она шла медленно, очень медленно и все же довольно скоро дошла до
своего дома. Ей не хотелось входить в помещение, и она снова повернула к
морю.
Близкое солнце развеяло тьму на море, и неожиданно Эмуль увидела
пароход, идущий к берегу. Корабль шел в тишине, словно на невидимых крыльях.
Он сверкал огнями, переливался. Эмуль побежала обратно к домику, где жили
археологи, и громко постучала в окно:
-- Пароход пришел! Пароход пришел!
В эту минуту затарахтел двигатель колхозной электростанции, и селение
вспыхнуло десятками электрических огней. Эмуль с гордостью подумала, что с
моря селение, должно быть, выглядит так же красиво и величественно, как
плывущий к берегу корабль. Раздался низкий, густой и сочный звук пароходного
гудка, и загрохотала якорная цепь.
Эмуль заторопилась домой: надо успеть переодеться -- сегодня предстоит
горячий день, в столовой будет много посетителей. В дни прихода корабля все
жители селения, от самых больших начальников до подростков, превращались в
грузчиков. Помогали им и женщины, поэтому в домах некому было готовить и все
устремлялись в столовую.
Когда Эмуль подходила к крыльцу столовой, там уже толпились люди, и
среди них, конечно, Геннадий Барышев со своими товарищами. Он приветливо,
как хорошо знакомый, кивнул Эмуль и крикнул:
-- Как мои дела?
-- Все в порядке, -- ответила Эмуль. -- Я все сделала, вечером принесу.
-- Молодец, Эмма! -- похвалил ее Барышев.
День прошел в сумятице и в беспрестанной беготне. Пришлось взять еще
несколько человек и на кухню, и на раздачу, и все равно люди ворчали и
покрикивали на сбившихся с ног официанток.
Наконец наступило время ужина.
Грузчики пришли, перемазанные в угольной пыли, оставляя на полу черные
следы. Но поделать ничего нельзя -- переодеваться некогда. Синоптик Прохоров
принес известие о том, что на берег идет ненастье. Пароход надо было
разгрузить до наступления шторма.
Пришли поужинать и археологи. Геннадий Барышев подошел к Эмуль и
напомнил о том, что ждет ее после работы в своем домике.
-- Мы сегодня уже грузимся на пароход, -- сказал Геннадий.
-- Я обязательно приду, -- обещала Эмуль.
После работы она побежала домой. В домике никого не было: отец и мать
были на разгрузке. Эмуль тщательно причесалась перед большим зеркалом и даже
тронула помадой губы. Надела новую шерстяную кофточку, купленную на
пиликены, а на ноги -- новые красные японские сапожки.
Эмуль шла по улице, и прохожие с удивлением оглядывались на нее: в этот
день никто не наряжался. Девушка дошла до домика и в нерешительности
остановилась перед дверью. В домике слышались возбужденные голоса,
передвигались какие-то тяжелые ящики, звенели бутылки. Эмуль пришлось
несколько раз постучать, прежде чем она услышала голос, разрешающий войти.
-- Эмма! -- обрадованно воскликнул Геннадий Барышев. -- Вот наконец я
дождался!
В комнате укладывали чемоданы. На кроватях лежали вещи -- белье,
фотоаппараты, обувь, расшитые бисером тапочки и огромное количество
пиликенов. Каждый вез не менее десятка костяных божков.
Эмуль заметила, что почти все божки сделаны наспех, кое-как, даже не
отполированы как следует.
-- Принесла? -- нетерпеливо спросил Геннадий.
-- Принесла, -- тихо ответила Эмуль и принялась разворачивать кусок
ткани, в которую была завернута деревянная коробка.
Товарищи Барышева бросили свою работу и столпились вокруг. Конечно,
Эмуль предпочла бы вручить отлека одному Геннадию, без посторонних
наблюдателей, но тут уж ничего не поделаешь.
-- Ого! -- сдержанно воскликнул один из археологов. -- Целая коробка!
Эмуль сняла крышку и приблизила ящик к Геннадию. Тот с недоумением
запустил руку и вытащил отлека.
Эмуль наблюдала за Геннадием. Сначала на его лице родилось выражение
любопытства и некоторого недоумения. Но то, что потом увидела Эмуль,
встревожило и огорчило ее: на лице Барышева возникло выражение глубокого
разочарования. Он вертел в руках отлека. Но неужели это так трудно увидеть?
Эту единственную линию, которая выражает все? Может быть, в комнате слишком
светло?
Геннадий Барышев был еще очень молод, и на его лице еще не загрубели
мускулы, поэтому, как он ни старался скрыть улыбкой разочарование, Эмуль все
поняла и все увидела.
-- Да, конечно, все это здорово, -- нарочито бодрым голосом протянул
Барышев, -- но ведь сегодня в моде пиликены! Как я без них покажусь в
Ленинграде?
Эмуль круто повернулась и бросилась вон из комнаты. Она слышала, что
парень кричал и даже, ей показалось, бежал за ней, но Эмуль не оглядывалась.
Она бежала прочь от этого домика, от большого парохода, мимо домов, в
тундру, туда, за маяк, где гора поднимается все выше и выше, пока не
становится вровень с облаками.
Поднявшись, Эмуль уселась на камень лицом к морю. Так она просидела до
позднего вечера. Слезы обиды и горечи застилали глаза, а там, внизу, гремел
лебедками пароход.
Зашло солнце, стало прохладно.
Эмуль вытерла слезы и встала. Пароход выбрал якорь и дал протяжный
прощальный гудок.
Она смотрела вокруг прояснившимися омытыми глазами и чувствовала, как к
ней возвращается то, что она считала навсегда утраченным: она снова видела
каждую травинку и каждый камешек. Горизонт был резко очерчен, и морская синь
была густо-черной, и облака были объемны в небе, и мысль оставалась
незамутненной, лишь с легкой грустинкой, с той линией несбывшейся нежности,
которую уносил большой пароход.
Популярность: 9, Last-modified: Sun, 12 Feb 2006 19:09:44 GmT