В старые времена, когда нешуточным делом было разжиться гаечным ключом
десять на двенадцать и следовало ждать неприятностей за политический
анекдот, в нашей лаборатории как-то вплотную подошли к синтезу жировой
клетки, однако работы уперлись в дефенолантрацетную кислоту. То есть никак
мы не могли раздобыть эту самую кислоту, которая вообще употребляется для
обработки промежуточных материалов, хотя ее и нужно-то было - литр; и в
министерстве мы все пороги пообивали, и справлялись по
научно-исследовательским институтам, и на военных заводах искали, и даже
пытались заказать ее в Йельском университете, но все наши усилия, как
говорится, ушли в песок. Наконец узнаем стороной, что есть такой заштатный
городок Мордасов, Сердобского района, Пензенской области, а в нем
существует заводец, который, в частности, производит дефенолантрацетную
кислоту. Я потом вспомнил, что названный городок фигурирует у Федора
Достоевского то ли в "Дядюшкином сне", то ли еще где-то, а впрочем, это
обстоятельство никак не отразилось на ходе дел.
Разумеется, в Мордасов послали меня, поскольку у Загадкина безнадежно
болела теща, Комиссаровой нужно было срочно делать аборт, а Воробьев как
нарочно ждал родню из Курган-Тюбе. С грехом пополам достал я билет по
райкомовской брони, собрал свой клетчатый командировочный чемодан,
запихнул в авоську вареную курицу, с полдюжины яиц, банку судака в
томатном соусе, на которого потом облизывалось все купе, и отправился к
месту назначения фирменным экспрессом. Дорогой ничего интересного не
случилось; как я забрался на верхнюю полку с книгой в руках, так и читал
все время; читал я, кстати заметить, "Город солнца" Томмазо Кампанеллы,
хотя велел жене положить в чемодан "Розу ветров", которая ходила тогда в
машинописном виде по цене десять целковых за экземпляр. Впрочем, нет: на
одной станции я вышел проветриться и немного потолковал с подгулявшим
пассажиром, видимо, тоже из командированных; он ко мне ни с того ни с сего
подходит и говорит:
- Погода шепчет: выпей и удавись!
Климат наш в тот день действительно распоясался: не то чтобы с неба, а
как-то сбоку сыпал колючий, мелкий-премелкий снег, подгоняемый сырым
ветром, под ногами хлюпало, сосульки слезоточили, ко всему противно пахло
угольной пылью и как будто кирзовым сапогом.
- Хоть я и не еврей, - в свою очередь говорю я, - но если и в Пензе
такая погода, то я с вами за компанию удавлюсь.
Пассажир спрашивает:
- Вы, собственно, до Пензы?
- Я, - отвечаю, - собственно, до Мордасова; есть такой населенный
пункт.
- Гм!.. - последовало в ответ.
- Доводилось бывать?..
- Даже не знаю, что вам сказать на это: и да и нет...
Вроде бы ничего стоящего внимания не содержал в себе наш мимолетный,
необязательный разговор, однако же осталось от него на душе что-то
нехорошее, настораживающее, отчасти даже предвещающее беду. Но вскоре это
наваждение растаяло без следа, поскольку я снова забрался на свою полку и
взялся за "Город солнца", вместо того чтобы упиваться "Розой ветров" ценою
десять целковых за экземпляр. Временами я засматривался в окошко, за
которым бежали бесконечные сараи, заборы да провода, и, так как нам тогда
не полагалось ничего экзотичнее поездки на Сахалин, то я с тоской
размышлял о том, что род людской прозябает на довольно скучной планете,
что весь-то наш подлунный мир - все сараи, заборы да провода.
Прибыв в Пензу, я не задержался, а тут же на вокзале сел в электричку и
поехал себе в Сердобск. Судя по карте Пензенской области, которую я
предусмотрительно прихватил, город Мордасов стоял на реке Хопер, в стороне
от железной дороги, не доезжая до Сердобска километров пятнадцати -
двадцати. И эта часть моего путешествия не была отмечена чем-либо
достойным упоминания, разве что у меня сильно разболелась голова и дорогою
я соснул.
Но прежде я измерил себе кровяное давление при помощи тонометра,
который всегда при мне; давление было в норме, и я с легкой душой заснул.
Просыпаюсь - какая-то станция за окном, а напротив меня сидят двое
престарелых попутчиков и едят. Я их спросил:
- Если человеку нужно попасть в Мордасов, ему, часом, не здесь следует
вылезать?
Старики переглянулись между собой и сказали:
- Здесь.
Зачем они меня обманули - этого я долго не мог понять. Выходить
следовало через две станции, но тогда мне это было, разумеется, невдомек,
и я опрометью выскочил на платформу, обнимая свой клетчатый чемодан. С
неба уже не сыпало, ветер как будто стих, еще был не вечер, но в воздухе
чувствовалось нечто сумрачное, предвосхищающее тоскливый осенний мрак; уже
над окошком кассы горел фонарь, и почему-то это безвременное освещение
нагоняло особенную тоску. Пустынно кругом, безлюдно, и сердце сжимается,
как подумаешь, что вот ты обретаешься невесть где, за многие сотни
километров от дома, жены и любимой женщины, а в родной лаборатории
товарищи в эту пору пьют чай из электрического самовара, причем Загадкин
рассказывает неостроумные анекдоты, Комиссарова вяжет из шерсти шапочку, а
Воробьев последними словами поносит родню из Курган-Тюбе...
В кассе никого не было, даром что над окошком горел фонарь. Я дошел до
конца платформы, по железным ступенькам спустился вниз, обогнул осиновую
рощицу и увидел обыкновенный пристанционный дом, вернее, строение в восемь
окон, приземистое, крытое вечным шифером, который местами тронулся
зеленцой, и явно поделенное между двумя семьями железнодорожников, так как
одна половина здания была выкрашена светло-серым колером, а другая -
чем-то похожим на голубой. Четыре окна слева были безжизненны и темны, но
четыре окна справа радовали глаз занавесками в мелкий цветочек, из-за
которых струился приятный свет. Я обошел это строение справа и обнаружил
входную дверь, обитую дерматином, с медной профессорской табличкой,
обозначающей имя и фамилию тутошнего жильца; фамилия была обыкновенная -
Кузнецов.
Я сдержанно постучал. Кто-то сказал: "Открыто!" - и я вошел. В довольно
просторной комнате, за непокрытым столом, на котором стояла только
керосиновая лампа, сидел человек лет сорока и шил. Я попросил прощения за
беспокойство, справился у хозяина, как мне добраться до города Мордасова,
и ни к селу ни к городу, вероятно от неловкости, пояснил, что в Мордасове
меня интересует исключительно дефенолантрацетная кислота. Хозяин
внимательно на меня посмотрел и вот что сказал в ответ:
- Всем нужна дефенолантрацетная кислота! - Чего-чего, а такого я от
него нимало не ожидал. - Всем нужна дефенолантрацетная кислота, только вот
какая вещь: до Мордасова вам сегодня не добраться, потому что регулярного
транспорта туда нет. Не пойдете же вы в самом деле туда пешком, да на ночь
глядя, да еще по щиколотки в грязи... Вот завтра утром придет на станцию
молоковоз, и, как говорится, - счастливый путь.
Поскольку хозяин уж очень меня подивил ответом, я к нему присмотрелся:
мужик как мужик, курчавый, лопоухий, с передними зубами из нержавейки,
которые производили то обманное впечатление, как будто у него на лице
гуляет улыбка, а он ее стесняется показать.
- А что, - нерешительно спросил я, - дорога на Мордасов совсем плоха?
- Хуже некуда! - сказал Кузнецов, перекусив нитку. - Это не дорога, а
чистая Сибирь! Ни по какой погоде проезду нет! Только я думаю, что это они
нарочно...
- Что нарочно? - воскликнул я. - Почему нарочно? И, собственно, кто
они?!
- Слушай, мужик: давай я тебя лучше чем-нибудь покормлю?..
Я охотно принял это предложение, тем более что за весь световой день
съел только пару крутых яиц. И четверти часа не прошло, как хозяин
выставил на стол кастрюлю супа - это была куриная лапша, сковородку
картошки с салом (сало было, по всей видимости, свое) и буханку теплого
еще хлеба (стало быть, хлеб тут пекли самосильно), и мы с Кузнецовым
принялись за еду.
Мой визави продовольствовался настолько сосредоточенно, как если бы это
было главное дело жизни, и я не осмелился заговорить с ним за обедом, как
это вообще водится у людей.
Когда с обоими блюдами было покончено, я сказал:
- Вот что значит - подсобное хозяйство! По крайней мере, в Москву не
надо ездить за колбасой...
Кузнецов отвечает:
- Да нету у меня никакого подсобного хозяйства! В доме кошки ободранной
и то нет!
- Тогда откуда у вас такая экстренная еда?
- Да все оттуда же...
- Да откуда?!
- Из Мордасова возом возят: картошку, хлеб, мясо, птицу, пиво в
железных банках, вареную колбасу.
- Про пиво в железных банках я даже и не слыхал.
- А я его пью и за честь не считаю, как тот же самый медовый квас!
- Квас тоже из Мордасова возят?
- Ну!
Разумеется, мне показалось странным, что какой-то глухой пензенский
городок, о существовании которого я не подозревал еще неделю тому назад,
снабжается так обильно, что тамошнее начальство подкармливает всю округу,
что у них водится пиво в железных банках и даже какой-то медовый квас...
Впрочем, по-настоящему удивиться я не успел, поскольку меня что-то стало
клонить ко сну; Кузнецов постелил мне на огромном, старинном кованом
сундуке, похожем на саркофаг, и в скором времени я заснул.
Продрал глаза я довольно рано, за окошком только-только мутнела мгла.
Хозяина дома не было; я подождал его с полчаса, потом подхватил свой
клетчатый чемодан и пошел на станцию встречать обещанный накануне
молоковоз. Действительно, в девятом часу утра, когда воздух уже посерел,
проявился пейзаж и оконтурились окружающие предметы, к станции, по-утиному
покачиваясь на ухабах, подрулил грузовик с цистерной, на которой было
написано - "Молоко".
Шофер молоковоза представился так:
- Колян!
Я сказал:
- Как бы мне добраться до Мордасова, Николай?..
- Как добраться... Сядем и поедем! До самого химзавода вас довезу.
- А откуда вы знаете, что мне нужно на химзавод?
- Догадался! - сказал Колян и завел мотор. - Только по пути заедем в
одно село. Там у них свадьбу играют четвертый день, так вот нужно забрать,
пока живой, начальника ПМК.
- О чем разговор, - согласился я.
Дорогой мы больше молчали; Колян, как и полагается шоферу, таращился
прямо перед собой, а я наблюдал заснеженный пейзаж: кособокие поля, пьяную
череду столбов, которые заваливались в разные стороны, перелески, синевшие
вдалеке, редкие полуразвалившиеся строения, - или просто смотрел на
дорогу, из тех, что Афанасий Фет называл "довольно фантастическими", то
есть на коричневое месиво, змеившееся перед взором и уходившее, сужаясь,
за горизонт. От этой картины веяло сыростью, неприкаянностью, и почему-то
все время хотелось закрыть глаза.
До того самого села, где четвертые сутки играли свадьбу, мы тащились
приблизительно часа три; село было как село - две улицы сборных домов,
выкрашенных светло-зеленой краской, заброшенная церковь, из которой
торчали кустики, дом культуры, выстроенный из силикатного кирпича. Свадьбу
мы приметили еще издали, по толпе ряженых, которые топтались посреди улицы
под гармонь. Подъехали, и только Колян заглушил мотор, как нас окружили
пьяные мужики, нарядившиеся в женские летние платья, с криками, с матерком
повытаскивали из кабины и насильно - что называется, под белы руки -
повели в дом.
Я когда трезвый, то пьяных не люблю; по этой простой причине мне
пришлась не по сердцу и свадьба вообще, и в частности хмельные рожи,
низкие потолки, обстановка с претензией, загаженные полы, но особенно -
тяжелый запах вчерашнего винегрета, злых папирос и свекольного первача.
Однако время сердце лечит: один лафитничек пропустил, другой, третий - и
дело пошло на лад. Гляжу: ну симпатичные все физиономии, попадаются даже
лица, явно тронутые сильной мыслью, и разговоры у них ведутся о непорядках
на молоканке и преимуществах клевера перед люцерной, а не о повышении цен
на водку и не о том, что вот баба Маня украла у бабы Фени беремя дров.
Потом даже зашел разговор о том, как некий Хорошьянц вывел на чистую воду
компанию мошенников и воров.
- Да откуда же они у него взялись?! - недоумевал один из моих соседей,
кажется, тот самый начальник ПМК, за которым приехал в село Колян, и при
этом изобразил на лице такую уморительную мешанину из вопроса и
возмущения, на какую способен хотя и пьяный, но покуда соображающий
человек.
- Да, наверное, просочились, сволочи, как-нибудь... - предположил
несмело другой сосед. - А так, конечно, откуда у него взяться мошенникам
да ворам?!
- У Хорошьянца не забалуешь, - вступил в беседу сосед напротив, - это
все же не наш совхоз.
- А что наш совхоз? Наш совхоз идет в ногу со всей страной!..
- Это точно: совсем заворовалась страна, моя бы власть, я бы, наверное,
провернул вторую Октябрьскую революцию, чтобы всех этих рвачей по новой
прижать к ногтю!
- А что говорит по этому поводу Хорошьянц?
- Хорошьянц говорит: нет такой политической проблемы, решение которой в
ту или иную сторону стоило бы одного отрезанного мизинца.
- Да... Хорошьянц - центральный человек, это как дважды два!
Тут я не выдержал характера и сказал:
- Послушайте, мужики! Откуда вы такой антисоветчины набрались?! Страна
шестой десяток лет живет святой верой в четвертый сон Веры Павловны, а вы
тут разводите злостный либерализм!
Мне сказали:
- А ты молчи!
Как мне сказали, так я на всякий случай и сделал: сижу молчу. Десять
минут молчу, двадцать молчу, уже полсвадьбы выходило на двор плясать и
опять разобралось по своим местам, уже подали сладкий пирог и картофельные
оладьи с яблочным киселем, когда хмель сделал свое дело и у меня
приключилось помутнение в голове; отчасти помню, как пел песенку герцога,
делал сомнительные комплименты невесте, как свалил горшок с цветами,
стоявший на подоконнике, и как меня выводили бить.
Проснулся в тесной, но светлой клетушке, как будто на чердаке; это
подозрение мне оттого закралось, что солнце кучно било через экстренно
маленькое окно. Первая мысль: кто таков этот загадочный Хорошьянц? Вторая
мысль: дефенолантрацетная кислота!
Рядом со мной причудливо храпели, как-то подвывая, два мужика, оба
одетые да еще почему-то в резиновых сапогах, прямо над головой висела
голая лампочка, справа в стене выделялась дверь. Оказалось, что я и
вправду обретался на чердаке, так как за дверью была шаткая лестница,
ведущая круто вниз; я спустился, держась за перильца, ибо с похмелья стоял
на ногах непрочно, в большой низкой комнате, где мы накануне играли
свадьбу, какая-то старушка меня напоила чаем, я выкурил подряд две
сигареты и вышел вон.
Солнце стояло уже высоко, жемчужно белели поля окрест, из печных труб
там и сям валили густо-серые, какие-то ватиновые дымы, с задов доносились
истерические женские голоса, со стороны дома напротив остро несло соляркой
- там мальчишка-подросток пытался завести трактор, остервенело, совершенно
по-взрослому матерясь. Хлопнула дверь, и появился один из моих товарищей
по ночлегу; он прошел мимо, кашляя и давясь, вышел за калитку, приблизился
к голубому "уазику", стоявшему у ворот, и, глядя в небо, долго мочился на
колесо. Я подошел к нему и спросил:
- Вы, случаем, едете не в Мордасов?
- В Мордасов-то в Мордасов, - отозвался он, застегивая штаны.
- Пожалуйста, возьмите меня с собой!
Мой давешний сосед ничего не сказал в ответ, однако по выражению его
спины я понял, что он меня в попутчики нехотя, но берет.
По профессии он оказался зубным врачом, я это зачем-то перво-наперво
выяснил, как только мы выехали за околицу, которую символизировал столб с
подвешенным к нему билом; затем мы взяли правее, вдоль коровника,
зерносушилки и сельского кладбища, утыканного надгробиями из органического
стекла, затем вырулили на столбовую дорогу и потащились на второй
передаче, то и дело увязая в грязи цвета шоколада, консистенции кислого
молока. По сторонам дороги кружили стаи ворон, как-то меланхолически
кружили, точно со скуки, от нечем себя занять.
- А кто такой Хорошьянц? - завел я разговор, чтобы тоже как-то себя
занять.
- Маг и волшебник, - последовало в ответ. - Вообще он директор
химзавода, но прежде всего кудесник, каких еще поискать...
- В таком случае его-то мне и нужно! - отметил я.
Потом мы долго ехали молча, и только однажды зубной врач ни с того ни с
сего запел. Сразу за березовой рощей, давно уже голой и как бы в
растерянности стоявшей от внезапно грянувших холодов, повернули направо и
вдруг увидели на дороге какого-то мужика с распростертыми руками и
женщину, сидевшую у обочины прямо в грязи, которая отрешенно и вместе с
тем предельно внимательно смотрела на носок своего левого сапога. Зубной
врач посигналил, - замечательно, что клаксон у него не гудел, а отчетливо
выводил одно неприличное выражение, - но незнакомец не дал дороги, и нам
пришлось вдарить по тормозам. Мужик, подскочив к водительскому окошку,
стал умолять доставить в медпункт его беременную жену; по его словам, и
роды были преждевременные, и медпункт находился на лесопилке, то есть
недалеко.
- Как будто я не знаю!.. - с раздражением сказал ему зубной врач. - Я
тут каждую бабку-знахарку знаю, не то что медпункт, ведь там у них
фельдшером вроде Захар Ильич?..
- Именно что Захар Ильич! - чуть ли не в восторге воскликнул незнакомец
и неожиданно сделал ручкой: - Ну, я, мужики, побег! У меня как назло
собрание партактива.
Мы на пару с зубным врачом поместили беременную на заднем сиденье,
кое-как развернулись и взяли обратный курс.
- Вот сукин сын! - сравнительно добродушно констатировал зубной врач. -
Партактив у него!.. А бабы хоть окончательно не рожай!
По дороге на лесопилку я думал о том, что поделывают сейчас наши;
Загадкин, может быть, рассуждает о III программе партии, Комиссарова
описывает ужасы, связанные с искусственным пресечением беременности,
Воробьев опять же клянет свою родню из Курган-Тюбе. Вообще приходится
удивляться, как при таком режиме дня наука у нас худо-бедно идет вперед.
Долго ли, коротко ли, приехали мы на лесопилку, которая представляла
собой небольшой населенный пункт, разбитый при двух ангарах, сиявших
ослепительным серебром, дебаркадере, заваленном березовыми стволами, и
приземистом бараке конторы, неравномерно тонувшем в грязи на манер
терпящего бедствие корабля. Сначала искали медпункт, потом фельдшера
Захара Ильича, потом общими усилиями выгружали роженицу и препровождали ее
в стационар на две койки, - бедняга тем временем, словно по обету, ни
"ох", ни "ах".
Это отчасти странно, но фельдшер Захар Ильич принудил меня остаться,
использовав тот предлог, что вся округа четвертые сутки играет свадьбу и
некому даже подать воды. Зубной врач укатил в Мордасов, а меня фельдшер
послал стерилизовать хирургический инструмент. Я от себя такой
покладистости нимало не ожидал и после хорошенько присмотрелся к Захару
Ильичу, полагая обнаружить в его внешности какие-то сверхъестественные
черты. Лицо у него, правда, было не крестьянское, породистое, уши
предлинные, глаза близорукие и посему точно удивленные, волосы хохолком,
но ничего прямо магнетического я в его внешности не нашел.
Через три часа мы с фельдшером приняли лысую девочку, ростом в сорок
семь сантиметров, весом в два с половиной килограмма, всю какую-то
склизлую и сильно похожую на зверька; после этих родов я настолько
укрепился в материалистическом мировоззрении, что потом даже подарил
фамильную Библию с иллюстрациями Доре соседу по этажу.
- Одной вертихвосткой больше, - заметил я.
- В Мордасове нам за это спасибо не скажут, - отозвался фельдшер Захар
Ильич. - Потому что Хорошьянц с мужиками всегда справляется, а с бабами не
всегда.
- Кстати о Мордасове: как бы туда попасть?
- А вот завтра трактор пойдет до фермы, - ответил Захар Ильич. - От
фермы до города, мы считаем, подать рукой.
Ночевал я в стационаре, подле роженицы, на второй койке, поскольку
больше было негде заночевать. Молодая мать темноты боялась, и я чуть ли не
до утра читал "Город солнца", пока милые фантазии Кампанеллы не вогнали
меня в неприятный сон.
Утром, часу в десятом, где-то поблизости зарокотал трактор, и я побежал
его ловить, чуть было не забыв свой клетчатый чемодан. Трактор был
огромный, голубой, - я, кстати заметить, тогда подумал, отчего это на Руси
так любят голубой цвет, - с прицепом, на котором кое-как было навалено
сено, спрессованное в брикеты, тракторист был пьян. Поначалу меня смутило
это чреватое обстоятельство, но другого способа добраться до Мордасова не
предвиделось, и я скрепя сердце насилу залез в кабину, поскольку
располагалась она неудобно и высоко.
Тракторист сказал:
- Я с тебя рубль возьму, - это имей в виду!
- Хоть два! - с раздражением сказал я, а сам подумал: у нас ведь как
ведется: или ты пьяница, или жлоб, но чтобы и пьяница и жлоб одновременно
- такого феномена поискать...
Трактор взревел, прицеп дернулся, и мы отправились в путь, выделывая в
грязи несложные кренделя. По той причине, что и мне тракторист не
понравился, и я ему, кажется, не понравился, дорогой мы все молчали;
тракторист рулил и посапывал, я смотрел. То, что было вокруг - божеской
фабрикации: убеленное ли поле, вздымающееся, точно оно набухло, перелески
ли, просвечивающие, как стекло, или холодно темневшая вода небольшой реки,
- это как раз умиляло взор, но то, что было человеческих рук дело, на это
бы глаза мои не смотрели - такая дрянь. Стоит зачем-то сарай посреди поля
с ободранной крышей, торчит у обочины ржавая сеялка, похожая на скелет,
подпирает небо вдалеке водонапорная башня и вконец отравляет пейзаж, почти
на физиологический манер, как, положим, отравляет желудок испорченная еда.
Тракторист сказал - кажется, сам себе:
- Как бы, е-мое, окончательно бросить пить?! Прямо хоть в магометанство
переходи!
Тут мы повернули налево, за электрической подстанцией опять повернули
налево, одолели еще километра два и, наконец, въехали во двор фермы,
спугнув компанию совсем молодых бычков. Дальше мне предстояло идти пешком;
тракторист бессловесно указал мне тропинку, ведущую к городу, и я из
принципа дал ему два рубля.
По словам фельдшера Захара Ильича, идти мне предстояло максимум
полчаса. Оставив позади ферму, я какое-то время двигался убитой тропинкой,
вьющейся перелеском, а затем посреди поля, где стелились едва прикрытые
снегом озимые зеленя, после обогнул пруд, местами позатянувшийся тонким
льдом, после тропинка ввела меня в дремучий еловый лес. Неприютным мне
показался лес о ноябрьскую пору года: гигантские ели стоят и точно думают,
под ногами похрустывает трава, перемешанная со льдом, режет глаз ядреного
защитного цвета мох, изредка попадаются мухоморы, высохшие от мороза, и
господствует абсолютная, какая-то нездоровая тишина. Час иду таким
порядком, два иду, уже и третий час на исходе, а долгожданной панорамы
города Мордасова нет как нет. Между тем воздух стал мало-помалу меркнуть,
и меня всего передернуло при мысли, что, может быть, мне предстоит
ночевать в лесу. Но, слава богу, вскоре я увидел просвет сквозь ветки
подлеска и примерно через четверть часа, кажется, вышел на верный путь.
Гляжу: поскотина, бревенчатый коровник, компания молодых бычков и голубой
трактор стоит с прицепом, навевая все тот же дурной вопрос: отчего это на
Руси так любят голубой цвет... цвет ожидания и мечты?
Тракторист, увидя меня, сказал:
- Во, блин, городские! Самостоятельно ни ногой!
Я напыжился, но смолчал.
- Ладно, сейчас довезу тебя до места, только окончательно разгружусь.
С этими словами тракторист подхватил вилами брикет сена, но
поскользнулся и рухнул в грязь. Я про себя отметил: давеча он был еще не
пьян, а вот сейчас, хотя он и членораздельно объясняется, - точно пьян.
Как бы там ни было, через самое короткое время мы уже ехали в Мордасов,
держа направление на восток. Понемногу наваливались сумерки, которые в
ноябре приобретают что-то от нестираного белья, предметы стали темнеть,
мутнеть, но небо очистилось, и вдруг прорезалась небольшая, хитро
подмигивающая звезда. Тракторист сказал:
- Нам бы только на один вредный мосток ненароком не заскочить...
- Кто же вам мешает его объехать?
- Жизни ты не знаешь, как я погляжу!
Оказалось, что о жизни я точно имею смутное представление, поскольку
миновать опасный мосток нам и вправду не удалось; едем, едем, выделывая в
грязи несложные кренделя, вдруг что-то хряснуло под колесами, трактор
страшно накренился, вздрогнул всем своим металлическим телом и завалился
на левый бок.
Я кое-как открыл дверцу кабины, вылез наружу и первым делом ощупал себя
всего: голова, конечности, грудная клетка - все было в целости, и я
произвел облегченный вздох. Затем я сторожко обошел трактор кругом, и
каково же было мое удивление, когда я увидел, что тракторист мирно
посапывает, положа голову на переднее колесо. Эта картина меня настолько
подивила, что я раздумал его будить.
Уже полная ночь стояла над Сердобским районом Пензенской области,
ударил морозец, и грязь под ногами похрустывала, как бутылочное стекло, -
то есть следовало позаботиться о поддержании жизни, и я решил развести
костер. Откуда только взялось смекалки: нащипал сенца из первого
попавшегося брикета, раздобыл валежника у ближайших кустов, нашел в кювете
какой-то дрын, высосал из бака немного солярки через шланг от тонометра,
развел огонь, сел на корточки и сижу. Пламя костра страшно озаряет
взломанные бревна мостка и трактор, похожий на поверженного слона, где-то
поблизости ветер завывает в голых ветвях деревьев, иногда доносятся
непонятные звуки, похожие на скрип рассохшихся половиц, а я сижу себе на
корточках и сижу. За временем я, разумеется, не следил, но часа, похоже,
через два к моему костру присоседился тракторист.
- Негодяй ты! - держась добродушного тона, заметил я. - Пьяная морда и
негодяй!..
- Это не я негодяй, - отвечает он, - это такая жизнь!
В свете костра лицо его как-то вытянулось, истончилось некоторым
образом даже иконописно, или, может быть, у него с похмелья всегда бывает
такое возвышенное лицо.
Я ему сообщил:
- Какие мы сами, такая у нас и жизнь.
- Не скажи. Вот и в Мордасове, и у нас на лесопилке вроде бы одна и та
же живет нация - русаки. Только у нас на лесопилке вчера какие-то
злопыхатели украли подъемник, а в Мордасове, по слухам, народ валом валит
на музыкальные вечера!
- Вот я уже в который раз слышу, что в этом городе творятся какие-то
экстренные дела!.. Но что именно там творится - без ста пятидесяти граммов
точно не разберешь!
- Это и нам, то есть местным, то же самое - невдомек. Ты не поверишь:
ведь я в Мордасове даже ни разу и не бывал! И не поеду, хоть ты меня
золотом осыпь, принципиально не поеду, потому что, может быть, для меня
самое главное знать: не везде такой мрак, как у нас на лесопилке, - и
сразу как-то сподручней жить!
- Нет, все-таки интересно, какие именно достижения стали в Мордасове
нормой жизни...
- Ну, говорят, например, что у них пиво течет по трубам и у каждого на
кухне есть для него специальный кран.
- А еще чего говорят?
- Еще говорят, милиции у них нет, только для вида один гаишник сидит в
"стакане" и делает всем рукой...
С этими словами тракторист широко зевнул, потом заморгал-заморгал
глазами и через минуту с присвистом захрапел, положа голову на переднее
колесо. Была уже глубокая ночь; вероятно, взошла луна, скрытая ломаной
линией горизонта, поскольку стало видно, как по черному небу передвигаются
дымчатые облака, время от времени налетал сыро-морозный ветер и, что
называется, пронизывал до костей, в костре дотлевали ярко-оранжевые
головешки, иногда доносился все тот же звук: как будто скрипят рассохшиеся
половицы, - слева над лесом висела голубая, ясноокая, предутренняя звезда.
Заснуть в таких экстренных условиях казалось мне немыслимым, но с течением
времени я заснул.
Когда я проснулся, сияло солнце, и на душе сразу сделалось хорошо, хотя
давеча я намучился с трактористом, был голоден и продрог. Кстати сказать,
тракториста не было: то ли отправился за подмогой, то ли просто-напросто
бросил все и ушел. Я минут пять помахал руками, чтобы согреться, подхватил
свой клетчатый чемодан и двинулся обочиной вдоль дороги. Снег слепил,
грязь была точно каменная, вокруг ни души, и только та развлекала мысль,
что далеко-далеко, за многие сотни километров, Загадкин, Комиссарова и
Воробьев, проклиная все на свете, давились сейчас в метро.
Солнце стояло уже высоко, когда справа от дороги я увидел деревеньку
дворов в пятнадцать, к которой вела не сказать чтобы торная колея. Эта
деревня производила впечатление положительно нежилое, словно все в
одночасье бежали от какой-то напасти, бросив свои дома. Однако вскоре-таки
послышались звуки жизни: где-то тюкали топором, вроде бы радио говорило,
вскрикнул и сразу замолк петух. Я приглядел избу, более прочих похожую на
обитаемую, отворил калитку, подошел к двери и постучал; долго я стучал,
наконец звякнул засов, дверь приоткрылась, и я увидел старушку, которая в
свою очередь смотрела на меня недоброжелательно, даже зло.
- Ну чего стучишь?! - спросила меня хозяйка.
- Я, бабушка, хотел только разузнать у вас про дорогу на Мордасов, -
ответил я.
- Какая я тебе бабушка, обормот?!
Действительно, при ближайшем рассмотрении старушка оказалась не так
стара.
- Ну вот: сразу и обормот!.. Ни "здравствуйте", ни "как поживаете", а в
первую голову - обормот...
Дверь захлопнулась, засов звякнул, наступила, как говорится, мертвая
тишина.
Я еще немного постоял на крыльце, поглаживая волосы на затылке и думая
о том, какое иногда встречается вредное старичье, как дверь вдруг широко
распахнулась, и я снова увидел хозяйку дома; но вот какое дело: передо
мной стояла женщина в годах, симпатичная, улыбчивая, кокетливо поджавшая
губки, - одним словом, настолько не похожая на прежнюю фурию, точно она
была не она.
- Вот это метаморфоза! - воскликнул я.
Видимо, хозяйке было неизвестно слово "метаморфоза", поскольку на лицо
ее легла тень размышления, но когда мы вместе вошли в избу и оказались в
приютной горнице, убранной главным образом салфеточками, вырезанными из
бумаги, она меня, кажется, поняла и завела небольшую речь:
- Я, по совести говоря, пока с утра таблеточку не приму - прямо не
человек! Мне сын присылает из Мордасова такие таблетки, навроде витаминов,
которые принимаются натощак, чтобы я поддерживала свой стареющий организм.
Сын у меня отличный, про свою мать не забывает, прямо золото, а не сын!
И она указала рукой на большой фотографический портрет, висевший на
правой стене между пуком какой-то сушеной травки и вышивкой под стеклом: с
портрета на меня посмотрел приятный молодой человек, неуловимо похожий на
химика Менделеева, во всяком случае, у него было такое же,
строго-одухотворенное, профессорское лицо. Это был первый гражданин города
Мордасова, которого мне довелось узреть, и облик его, замечу, навевал, с
одной стороны, непонятное беспокойство, а с другой стороны, беспочвенные
мечты.
Потом мы с хозяйкою пили чай и закусывали яичницей на сметане, причем
мой взгляд то и дело упирался в бутылку из-под вина, стоявшую на
подоконнике, точно что-то значительное было в этой бутылке из-под вина.
Между тем хозяйка подробнейшим образом объяснила мне дорогу на Мордасов, а
после, когда мы уже вышли в сени, ни с того ни с сего подарила мне
подростковый велосипед. Я был польщен, но, в сущности, попал в сложное
положение: по ноябрьской погоде передвигаться на таком сугубо летнем виде
транспорта было крайне неудобно, но еще неудобнее было бы отказаться от
неслыханного подарка, и, как говорится, рассыпавшись в благодарностях, я
приторочил к багажнику свой клетчатый чемодан.
Первым ориентиром по пути в Мордасов был песчаный карьер, откуда
начиналась правильная дорога; иду себе не спеша, качу без особых усилий
велосипед и размышляю о тайне человеческого сознания: вот велосипед - вещь
в моем положении ненужная, даже обременительная, но поскольку он мне
достался даром, на душе было как-то содержательно, окрыленно, говоря
попросту - хорошо. Или, может быть, это на меня так подействовал пейзаж:
справа, на просторе, виднелись три причудливо изогнутые сосны, которые
радовали глаз зеленью своей хвои, слева глухой стеной стоял смешанный лес,
а впереди вилась коричневая дорога, постепенно терявшаяся в далекой,
белесой мгле. Как бы там ни было, но думалось о возвышенном, хотя ногам
было холодно, постоянно звенело в ушах и давало о себе знать давно не
менянное белье. Но это еще что: Томмазо Кампанелла написал свой "Город
солнца", отбывая двадцатисемилетний срок заключения, томясь в подземной
тюрьме, сидючи на хлебе да на воде...
Вдруг - точно что-то щелкнуло у меня в голове, включив ослепительное
жемчужное освещение, и сами собой родились стихи:
На окне стоит сосуд,
Из него вино сосут...
Это были первые сочиненные мною самим стихи, и я так обрадовался
внезапно прорезавшемуся таланту, как, вероятно, не радовался никогда.
Но веселился я недолго: на подходе к песчаному карьеру откуда ни
возьмись выскочили два мерзавца и отобрали велосипед, предварительно
показав мне предлинный столовый нож. Хотя по-настоящему было жалко только
тонометра, лежавшего в чемодане, этот грабеж среди бела дня настолько меня
рассердил, что я пошел вслед за мерзавцами, строя им дорогой укоризненные
глаза.
Наконец один из мерзавцев мне говорит:
- Шел бы ты, парень, Христос с тобой.
- Ага! - отвечаю. - Так вы еще и верующие!
- В нашем положении без этого ни ногой.
С этими словами они исчезли; еще минуту тому назад мерзавцы спускались
к балочке, заросшей высохшим камышом, и вдруг исчезли, точно давешнее
приключение привиделось мне во сне. Я огляделся по сторонам: впереди
лежала балочка, слева и справа расстилались заснеженные поля, сзади вилась
тропинка, вернее, целая сеть тропинок, которые причудливо путались меж
собой. Я выбрал самую торную и пошел; час иду, другой иду, уже остался
позади лес, свежевспаханное поле, небольшая речка, посадки молодой ели, и
даже мне попался на пути какой-то заброшенный завод, уже и солнце стало
приметно катиться к западу, когда я понял, что окончательно заплутал. Но
делать было нечего, и дальше я отправился наугад; одно было хорошо, именно
то, что я двигался налегке, - в неведомом направлении, обобранный,
голодный, а все-таки налегке.
К вечеру я приплелся на ту самую станцию, откуда начались мои скитания
по мордасовским местам что-то с неделю тому назад. На платформе было
пусто, за окошком кассы тоже было пусто, впрочем, на этот раз я углядел
такую заманчивую деталь: над стулом кассирши висел большой фотографический
портрет, изображавший мужчину волевой восточной наружности, - ставлю все
против ничего, что это был загадочный Хорошьянц!
Кузнецов сидел за столом и шил. Моему появлению он нисколько не
удивился, даже ни о чем расспрашивать не стал, а сразу притащил из кухни
кастрюлю с супом и сковородку жареных макарон. Вообще отличный мужик был
этот самый Кузнецов, я у него потом комнатенку снял с той задней мыслью,
чтобы повторить свое движение на Мордасов, отнюдь не имея в виду
дефенолантрацетную кислоту. По-настоящему меня волновали тайны
социально-экономического порядка, хотя я потом надумал, что, может быть,
вовсе не в тайнах дело, а в том, что попутно я приобрел множество свежих
навыков, как-то: научился высасывать топливо через шланг, принимал роды,
начал писать стихи, и меня даже водили бить.
Я еще трижды ездил в Мордасов, но так в этот заколдованный город и не
попал. В последний раз я отправился туда в марте девяносто второго года,
когда приказала долго жить наша лаборатория и мне пришлось открыть
розничную торговлю мануфактурой; шатаясь по Сердобскому району Пензенской
области, я так насобачился в делах товарооборота, что вскоре сколотил себе
порядочный капитал.
Популярность: 7, Last-modified: Sun, 04 Aug 2002 13:04:10 GmT