---------------------------------------------------------------
© Copyright Олег Павлов, 2002
WWW: http://www.pavlov.nm.ru/
---------------------------------------------------------------
Звали мы его Игорьком, а для всех чужих он был Митрофаном - простая
фамилия превращала его на слуху в зловещего мужика. Игорек был не намного
старше нас, но больше не ходил в школу, а поэтому выглядел в наших глазах
чуть ли не стариком. Хотя он и без того отличался от подростков, что льнули
к его силе, храбрости, глотая с восторгом воздух опасной жизни, - а когда
смеркалось или зазывно кричали из окон мамаши, разлетались по домам.
Дома никогда не ждал его готовый обед, да и ждать с обедом было некому.
Отца с матерью своих он не помнил. Говорил, что родился в тюрьме. Жил он у
бабки с дедом, но когда вырос, они пускали в квартиру, только если приносил
бутылку водки. Завирал он для лихости, или это было правдой, но еще говорил,
что все впитал в тюрьме с молоком матери и что дед приучил его пить водку с
шести лет.
Пропитое, казалось, вечно неумытое лицо Игорька одеревенело от шрамов,
похожее на бойцовский щит. Черные угли глаз потухли, но вдруг вспыхивали и
пылали так жарко, что он увлекал за собой одним только взглядом. Рядом с ним
исчезал страх. И взгляд этот не был угрожающим или властным. В нем подчиняло
ровное, спокойное бесстрашие. Оно было как небольшое пламя, в котором, даже
не чувствуя боли, медленно сгорал человек - или черное что-то, спрессованное
в камень.
Он был вынослив и очень силен физически. Ради фокуса, чтобы поразить
наше воображение, мог затушить о себя сигарету и не издать ни звука.
Говорить для него было мучительно. Он молчал, как будто даже перед глазами
видел все время то, что не в силах был выразить в словах. Обычно был
спокоен. Чутко слушал, живо откликался на хорошее смехом, на плохое -
сопением и нервным звуком плевков. Или вдруг отчетливо произносил, все для
себя решая: "сука", "подлюка". А если волновался и не мог уж молчать, то
голос его звучал как громкий собачий лай, разве что окрашиваясь чувствами.
Он презирал бродячих собак, потому что их легко было подманить и
приучить охранять любую свалку; любил птиц, но не попугайчиков или канареек,
о которых мало что знал, а воробьев, голубей, ворон, что могли, когда
хотели, высоко взлететь или шныряли по улицам в поисках кормежки, красиво и
ловко совершая кражу каких-нибудь крошек с чужого стола, как будто подбирали
дары. Только по ту сторону жизни все было для него понятно. Они тоже
бродяжили по улицам, в подвалах и на чердаках. Да и радость свою добывали
одинаково - воровством. Он чувствовал себя ближе к ним, а не к людям, для
большинства из которых, и даже родных, давно умер.
Кто входил в стаю, где он был вожаком, погружался в тот же таинственный
отрешенный мирок, соблюдая его ритуалы... Он выносил за хвост еще живую
крысу, оглушенную и пойманную в нашей землянке, - а случалось это что ни
день - и проделывал все молча: облил бензином из майонезной баночки, которым
всегда и разводили мы огонь, поджег, швырнул... Зрелище устраивалось для
всех. Начиная пылать, крыса судорожно оживала. Глядя, как она дико верещит и
носится по кругу огненным комком, он тихо шептал: "Горит, подлюка..." Так он
казнил какое-то зло - что-то жадное, трусливое, подлое. Все мучились, но
смотрели. Когда верещание вдруг замолкало, а пламя гасло, становилось легко.
Зло сгорало заживо, и только на земле еще дымился обугленный холмик. Крысу
не было жалко: каждый убил бы мерзкую тварь, чем смог, найдя ее в землянке.
Много лет я видел Игорька Митрофанова только мельком, потому что не
посмел бы сам с ним заговорить или подойти так близко, чтобы обратить на
себя его внимание. Всегда он ходил не один, а с дружком по фамилии Вонюкин,
что делало их похожими на братьев. Казалось, они носили одну и ту же одежду.
Одевала их одинаково бедность, и когда повзрослели, одеждой служили взрослые
обноски - добытые неведомо как и расклешенные по старой моде брюки,
армейские зеленые рубахи навыпуск да солдатские ботинки. Зимой шатались по
улицам в кирзовых сапогах и в телогрейках, пугая прохожих в сумерках своим
видом. Тогда уж они выглядели в собственных глазах лихо, красиво, чувствуя,
что наводят в районе страх.
Впрочем, Вонюкин был рыжим, поменьше ростом и тщедушней своего дружка,
волосы которого ежились чернотой, упрямые и дикие, все равно что иголки.
Скуластая сумрачная рожица одного и лоснящаяся прыщавая мордочка другого
были отражениями очень разных душ.
Вонюкин с криком и как-то судорожно всегда что-то выхватывал у малышей,
особенно если кто-то выходил из буфета после завтрака с пирожным или
котлетой, и сразу же отправлял выхваченный кусок себе в рот, будто его и не
было. Тех, кто жаловался, он запугивал, пинал. Пожалуй, только я и не
уступал сложением Вонюкину, хотя был младше. Однажды, когда он что-то отнял
у меня, я навалился на него и опрокинул на пол. И тогда к нему кинулась вся
ребятня, кто пиная, кто щипая, кто хватая за волосы и куда-то волоча.
Вонюкина с ликованием свергли. Но восстание маленьких рабов было подавлено
спустя самое короткое время. Вонюкин вдруг взбежал на этаж с еще одним
мальчишкой - и указал ему на меня. Паренек быстро подскочил и ударил меня в
живот. Он был куда сильнее, но я в каком-то отчаянном порыве все же стерпел
боль и ринулся на него. Мы даже сцепились, но тут подскочил Вонюкин, после
чего они в несколько мгновений легко справились со мной и осыпали градом
проворных ударов. На помощь никто не пришел: ребята пугливо сбились в кучку
и смотрели, как меня бьют. А когда экзекуция закончилась, кто-то с
восхищением и страхом шепнул на ухо: "Тебя бил Игорек Митрофанов!"
В моей жизни стало опасностью больше, и я временами ощущал присутствие
этих двоих где-то рядом, близко, как будто они были призраками, что могли
появиться однажды ночью, придя за мной даже в квартиру, где я жил.
Воображение окутывало этих призраков тайной. Мне казалось, что Вонюкин не
ложился по ночам спать, а тот, другой, которого все боялись, приходил в
школу откуда-то из темного сырого подвала, где ему все было можно.
Шли годы. Бывало, я вдруг видел две сцепленные сгорбленные фигурки, что
вырастали из темной точки вдалеке или появлялись прямо за поворотом, и хотя
тянуло почему-то остановиться, сворачивал на другую улицу или убыстрял шаг.
Ни Митрофанов, ни Вонюкин тогда уж не учились в школе. Но я как будто шел по
их следу, собирая в памяти всяческие доказательства их существования - слыша
и зная о них больше, чем мог рассказать о себе самом. Хотя и мне всегда было
что сказать: "А я дрался с Митрофановым!" Наверное, я даже придумывал заново
эту детскую драчку, снабжая множеством красочных подробностей. Из таких
рассказов и слагались легенды о тех, кто с малолетства совершал у всех на
виду что-то наказуемое. Все знали их по кличкам; почему-то у них исчезали
фамилии, имена. Все знали также, в каких домах они живут, с какими
девчонками гуляют, где собираются вечерами - это чтобы не оказаться у них на
пути. Они были жестоки еще с детства, и таких называли подонками, но все же
страх перед ними был неотделим от восхищения. Каждый помнил и рассказывал, с
кем и при каких обстоятельствах повстречался или был избит, - гордились даже
этим; кроме тех ребят, что чаще всего по-соседски ходили под их
покровительством - тот "митрофановский", этот "комаловский", как будто
появились отцы, - а поэтому и гордились уже иначе.
В нашем классе учился Саша Федоров - или, как его прозвали за
рассудительность и очень серьезный вид, "дядя Федор". Восьмилетка для него
была концом учебы - как и многие, дядя Федор надумал идти в училище, чтобы
получить профессию автослесаря. Почему-то он уже и был похож на работягу:
терпеливый, себе на уме. Мы ходили в школу без котомок со сменной обувью,
считая себя взрослыми - и свободными от этой унизительной обязанности. Если
дежурили по школе десятиклассники, то они еще могли не пропустить на урок и
заставить подчиниться, понимая, что унижают. Обычно, если цепляли на входе
нашего, мы тут же угрожающе обступали одинокую парочку дежурных. Каждый
казался нам глуп и смешон. Все они выглядели одинаково глупо и смешно в
своих приталенных пиджаках, выглаженных сорочках и папиных галстуках. Они
готовились стать студентами институтов и университетов - а нас ожидали
экзамены на пригодность к дальнейшей учебе. В тот год учителя поменяли позы,
в их голосах звучали насмешка и жестокость. На уроках постоянно твердили,
что из трех классов сформируют какой-то один, в котором продолжат учиться
только самые умные и воспитанные, а со всеми остальными распростятся. Как
будто учителя превратились в судей, а школа - в какое-то странное место,
откуда всех не одумавшихся за восемь лет уже по всю жизнь отправляли
отбывать наказание на заводы, фабрики, стройки, а пока что запугивали и
решали, клеймили и еще воспитывали. Но многие давно все решили сами, с
облегчением отбывая последний год в ее стенах. А кто-то подчинялся внушениям
- и всем своим опущенным, вялым видом показывал, что готов освободить место
за школьной партой. И такие обретали свободу. Таких даже начинали снова
прощать, больше не замечая их присутствия в классах.
Дядя Федор так привык к своей незаметной, спокойной и почти свободной
жизни в школе, что перестал бояться и пятиться, а поэтому, задержанный вдруг
на входе десятиклассником Стефановичем, не заметил его повелительного жеста
- руки на своем плече - и не глядя ее отпихнул как что-то обременительное.
Стефанович догнал нарушителя порядка. Схватил за рукав школьной куртки.
Потащил за собой, будто на привязи.
В школе этот десятиклассник учился всего два года, пришел однажды на
новенького в тот самый один-единственный класс, но с тех пор уже
почувствовал силу. Это в него влюблялись девочки, а учительницы - и молодые,
и постарше - сами того не замечая, по-женски кокетничали cо смуглым
мускулистым блондином. Одноклассники во всем уступали, если и не заискивали.
Фамилия, что казалась иностранной и уже поэтому волнующей, вполне
оправдывала себя. Он родился и вырос за границей. Папа его был послом в
экзотической африканской стране. Родители отослали его на родину, под надзор
бабушки - доучиваться в простой советской школе и зарабатывать комсомольскую
характеристику для поступления в потомственный институт. Но почему-то
Стефанович не принимал участия в комсомольской жизни, с вызывающей грубостью
отказываясь от лестных общественных поручений, зато стал капитаном школьной
волейбольной команды и вообще отличником по физкультуре. Если просили
рассказать об экзотической африканской стране, особенно учителя, то принимал
нарочито глуповатую позу лектора и как на политинформации докладывал о
голодающих Африки, загнивающем капитализме и системе апартеида. Гримаса
презрения всегда мучила его лицо. По школе то и время порхали слухи о
каких-то пикниках, которые он устраивал для одноклассников на пустующей
родительской даче: там смотрели стонущее видео, пили полусладкое советское
шампанское, теряли невинность. Стефанович хранил спокойствие и один молчал о
своей щедрости, этих сказочных попойках и о девушках, что становились на его
даче женщинами с теми, кто в ту же ночь становился с ними мужчинами, - а
участники пикников без промедления распускали сплетни о себе самих,
горделиво оповещая и обо всех обретенных пороках. Только если бы хотели
выяснить, что же известно о новичке, оказалось бы, что ничего о нем до сих
пор не знают, а все впечатление производили заграничные вещи, в которые он
одевался, дача, пикники, голливудская внешность. Никто из одноклассников не
мог назвать себя его приятелем; не мог вспомнить, чтобы он сам заходил к
кому-то в гости, да и вообще интересовался другими, - но это не привлекало
внимания.
Дядя Федор был обречен и все же то бодался, то брыкался, а Стефановича
забавляло, что невзрачный паренек пытался оказать сопротивление, и поэтому
он медлил, как на арене, да еще уворачивался играючи от этих жалких попыток,
держа его от себя на расстоянии вытянутой руки. Происходящее тут же собрало
зрителей. Мы тоже стояли и смотрели, хотя могли накинуться все на одного, но
было страшно побороть свое смущение перед благодушным мускулистым
красавчиком. Вдруг раздался треск - оторвался рукав. Стефанович уныло
отступил на несколько шагов. Дядя Федор оказался на свободе, и, трогая
рваный клок на плече, будто рану, только морщился и без шума плакал,
судорожно глотая воздух. Стало так жалко его, что у нас тоже выдавливались
из глаз слезы. Всех душило чувство мести. Стефанович спокойно ждал. Но дядя
Федор увидел себя окруженным толпой... и убежал. Мы нашли его в саду, где
чахли старые неухоженные яблони, посаженные когда-то давно учениками в день
первого сентября. Он отказывался вернуться в школу и не шел домой.
Оторванный рукав можно было пришить, а обиду стерпеть, но всем хотелось
правды, чтобы Стефанович был наказан за то, что сделал. Наказывать же его
было и не за что: дядя Федор хотел пройти в школу без сменной обуви, а когда
не пропустили, то сам стал вырываться из рук дежурного, который только
схватил его, чтобы остановить, и даже не ударил. И это дядю Федора ждало в
школе и новое унижение, и наказание за хулиганство.
Уже прозвенел звонок на первый урок. Возбужденные и почему-то
окрыленные, мы решили, что не пойдем в класс. Решили не все, а несколько
человек, которым было противно чувствовать себя трусами. Вдруг дядя Федор
ожил и вспомнил: "Пошли за Игорьком... Нужно рассказать Игорьку..." Впятером
мы куда-то пошли. По пути поняли, что он ведет нас прямо к Митрофану, у
которого и решил искать правду, зная к нему дорогу и ничего не боясь. В
наших глазах это было подвигом. А чувство, что все мы встали на защиту
друга, которым казался теперь каждому из нас дядя Федор, так упоительно
кружило голову, будто подвиг совершал каждый из нас.
Митрофан с Вонюкиным встречали новый день в беседке детского сада. Там
они, наверное, мыкались еще с ночи. Лежали на маленьких низких скамейках,
курили - а скоро уже должны были вывести на прогулку малышей. Взгляд Игорька
был хмурым, мутным. На заспанном лице отпечаталась какая-то паутинка.
Сначала говорил только дядя Федор. Потом все подняли голос и наперебой
докладывали о том, что произошло в школе, чувствуя, как бывший ее ученик,
проснувшийся утром на скамейке детского сада и страдающий теперь похмельем,
начинал что-то с тоской вспоминать, обдумывать и понимать: вздыхал, сопел,
сплевывал, ворочался. Вонюкин крикливо порывался тут же послать кого-то из
нас за пивом и вообще ревновал к дружку, справедливости у которого мы
просили, - а тот неожиданно ободрился и, казалось, сам уж повел нас за
собой. Вонюкин ныл, матерился, но шагал рядом.
Перемена. Пустующий первый этаж. Дежурные маются от скуки - нечего
делать. Только десятиклассники вышмыгивают перекурить в укромных нишах у
парадного подъезда. Входит дядя Федор, за ним порог школы переступает
Игорек. Стефанович хмурится при виде незнакомца. Они уходят в сад, подальше
от глаз; деловито обсуждая, решили, что драться будут там, - и больше ни
слова ни о чем. Курильщики жмутся друг к дружке, будто успели продрогнуть.
Дядя Федор остается неприкаянно стоять у школы. Они одиноко уходят по
асфальтовой дорожке между еще зеленеющих стриженых кустов - Стефанович
заметно спортивней Игорька, тот ему по плечо, и кажется, что теряет силы в
своих обносках, - и все молчаливо провожают их глазами, точно расступаются;
только Вонюкин порывался кинуться на красавчика, но услышал окрик Игорька,
вдруг взявшего Стефановича под свою защиту, и угомонился.
Яблоневый сад глухо затих. Была осень.
Стефанович еще долго не показывался в школе, а у Игорька не заживала
ссадина на разбитой губе. Он с удивлением трогал ее пальцами, будто живое
существо, и восхищался: "Вот все целое, а губищи - это у меня всегда в
кровь!" С того времени мы каждый вечер собирались в беседке детского сада
или ходили выводком за Игорьком, не понимая, что порой ему было некуда идти.
Постепенно он свыкся с нами, стал меньше пить и думал уже как будто обо
всех. Вечно недоволен был Вонюкин. Он раздавал глумливые клички, но Игорек
за ним не хотел повторять, и поэтому никто уж не откликался. Вонюкина с
детства дразнили то "рыжим", то "вонючкой". За что ему досталась такая
фамилия, он не понимал и мучился, мечтая ее при получении паспорта поменять,
а пока что придумывал подходящую. Можно сказать, Вонюкина мучило, что его не
любили. Но для окружающих было пыткой даже смотреть на него - и видеть по
всему лицу вздувшиеся гниющие прыщи.
Наше времяпрепровождение заключалось в поисках некоего важного дела,
которое мы окутывали тайной, если что-то тайное и не увлекало за собой: то
мы искали клад на берегу Яузы, то вознамерились своими силами раскрыть
убийство, когда на территории детского сада однажды был найден так и
оставшийся неопознанным труп мужчины. Не понимаю, что было игрой, а что
жизнью. Мы слушались Игорька. Не знаю, когда он был самим собой - превращая
с нами свою жизнь в какую-то военно-спортивную игру или в другое время
суток, исчезая куда-то по ночам вместе с Вонюкиным и появляясь - похожий на
мертвеца, c мертвенно-сизыми губами, мертвым взглядом. Вонюкин ухмылялся и
говорил, что он вор и умрет в тюрьме, раз уж там родился, - и это Игорьку
льстило, нравилось, как будто успокаивало нервы. Он придумал плавать на
пенопластовых плотиках по Яузе и рыть землянку на зиму. Он воображал себя
капитаном пиратской флотилии, командиром фронтового блиндажа, а мы были его
морячками и солдатиками, хотя всерьез учились терпеть боль, отвечать за cвои
поступки и даже слова. Но научить чему-то житейскому Игорек не мог, разве
что пугал рассказами о тюрьмах с лагерями, которых знал столько, будто сам
отсидел полжизни где-то там, за колючей проволокой и решетками. А потом
поучал, что надежнее всего в жизни - работа автослесаря или хотя бы
крановщика; они с Вонюкиным пошли в училище, где учили на крановщиков.
Чтобы не отличаться от него, каждый обзаводился телогрейкой да
кирзовыми сапогами. Я свою выпросил у бабушки. Она работала на почте и
получила телогрейку как униформу на зиму. А на кирзачи выклянчил у нее же
обманом десять рублей, обещая, что потрачу на покупку каких-то дефицитных
кроссовок, и долго ходил с дружками у стройбатовских казарм, подкупая
солдат, пока один служивый не перекинул пару стоптанных сапог через забор,
за что я тут же просунул в щель свой червончик, уже обмирая и от гордости за
себя, и от счастья. Это было одеждой для какой-то особенной мужской жизни;
она обнимала собой, баюкала, грела, заключала в приятную сильную тяжесть,
защищала и утешала, будто броня, была сигналом для своих и чужих.
В кинотеатре "Сатурн" каждое воскресенье последний сеанс был сходкой; а
если не приходили показать себя - тех в Свиблове не признавали за силу. В
сумерках просмотрового зала, где вставали широкоэкранные тени фильма,
выясняли под шумок накопленные за неделю обиды или сговаривались о делишках.
Но мы жадно глядели фильм, подавленные, как лилипуты, размахом экрана, и
ничего не боялись, потому что за нас все улаживал потихоньку Игорек. Его
одинокая маленькая фигура передвигалась по залу, и в конце концов он
оказывался тем человеком, что всех кое-как или укрощал, или мирил. Там, на
последнем сеансе, в тепле и под укрытием вальяжной темноты, собирались
только дворовые палачи да уличные хозяева чужих жизней. И мы тоже сидели в
их гуще, будто незваные гости, содрогаясь от того, что творилось на экране,
и от визга пьяных шлюшек, елозивших на коленях у взрослых парней. После
сеанса толпа вываливала на воздух, в ночь, и, не понимая себя, катилась
шумным дружным комом, пока постепенно не таяла. Одни исчезали в одних
улицах, другие растворялись в черноте других, тот сворачивал за угол, а этот
шел прямо или цеплялся к первой попавшейся компании, откуда пахло винцом, и
отправлялся, сам не зная куда и с кем, чтобы не пропасть в одиночку.
Праздники тоже собирали толпу, когда несколько раз в год одаривали
зрелищем - салютом под открытым небом. К десяти часам вечера в разных
уголках Москвы, где открывался хоть какой-то небесный простор, стекались на
ночь глядя тысячи и тысячи людей. Люди стояли как потерянные, забытые и
будто в ожидании пришествия устремляли свои лица в чужевато-пустое до этих
мгновений небо. Раздавался гром, взлетал и взрывался горящий желтый шар, все
кругом озаряло жаркое пульсирующее сияние, и становилось светло, как при
свете дня. Каждый удар салюта встречали победные вопли, свист, улюлюканье,
рвущиеся на свободу из людских глоток, будто совершалось что-то
бесповоротное и великое. Эти митингующие толпы держались до последних
всполохов ярких разноцветных огней. А когда небо после ударов десятка
огненных столпов вдруг гасло, народ умолкал и расходился.
Милиция следила, чтобы из толпы не доносилось опасных выкриков и не
было массовых драк, хотя этим обычно и кончалось, как и тогда, в ноябре, у
памятника Рабочему и Колхознице, когда отгремели последние орудийные залпы,
рассыпавшие кроваво-желтые конфетти. Мы знали, что Игорек купит вино и в
этот день каждый должен быть пьяным, чтобы ехать смотреть салют. Встретиться
было условлено в детском саду, где и всегда. Я еще не испытывал, что такое
быть пьяным, но почему-то не боялся того, что произойдет. Игорек пришел с
большой бутылкой за пазухой, которую называл "бомбой". Воздух уже залили
чернильные сумерки, потрескивал дождь. Слезливые огоньки окрестных домов
удаляли их же баракоподобные темные очертания. Пришла моя очередь. Я хлебнул
из пущенной по кругу бутылки, не показывая вида, что делаю это в первый раз.
Карамельная сладость запеклась во рту и на губах. Я прислушивался к
себе и ждал чего-то, схожего с ударом, но приторная жидкость из холодной
бутылки вдруг превратилась во мне в доброе тепло. Тот первый глоток был
полон доброты и тепла, от которых кружило голову, как от переизбытка
кислорода; я снова прильнул к обогретому губами ребят, теплому и влажному
сосцу грудастой бутылки, ощущая плаксивое чувство уюта и какого-то родства
со всеми, кто из нее пил.
В тихоходный пучеглазый автобус, что ходил по маршруту от улицы
Русанова до ВДНХ, ехавшие на салют пьяные компашки врывались на каждой
остановке. Помню, сжатый человеческими телами, я чувствовал себя в толще
какой-то сильной воды, которая будто бы дышала мной и плавно качала из
стороны в сторону в своих невесомых объятьях. К памятнику Мухиной
свибловские пошли толпой - и влились в огромное людское море. Меня несло со
всеми. Помню крики радости, громовые раскаты, разноцветный огненный дождь,
падающий с неба. А потом озверелые вопли и зубовный скрежет драки: после
салюта - все равно что по команде - пошел район на район, толпа на толпу,
как фокусники доставая из воздуха солдатские ремни, самодельные нунчаки,
велосипедные цепи, которые засверкали в ночи над головами. Я не успевал
опомниться в бешеной скорости кружащихся ударов и почему-то застыл с
опущенными руками, а вокруг бушевало и гудело это побоище. Казалось, я был
невидим и неуязвим. Оно не тронуло меня и не задело. В сознании медленно
возникало то, что происходило не со мной. Прямо на моих глазах дрались двое
каких-то парней. Им было так страшно, что они, будто слепые, даже не видели
друг друга. Только сжатые зубы, принимая удары кулаков, издавали сухой
хруст.
Стоило засвистеть милиционерам - и все бросились с площади перед
памятником врассыпную. Я очнулся в ночном автобусе, где было светло и
пустовато, как в больничной палате. Человек тридцать возвращались домой.
Многих недосчитались, и думали теперь, что их поймала милиция. Одни хвастали
полученными ранами, другие - собственной силой. Каждый рвался что-то
рассказать. Говорили, что в сегодняшней драке Свиблово победило Пятый
микрорайон, но мне было все равно. Воздух сверлил одобрительный гул.
Неожиданно я осознал, что мною тоже были довольны. Кто-то видел и
рассказывал, что я завалил несколько "пятаков", - обознался или соврал, но
сам я не открывал рта и опустошенно молчал.
К своему дому я шел один по вымершей улице. Вытрезвленная временем и
холодом голова была как чужая. Качались на ветру, расплескивая свой желтый
жиденький суп, фонарные тарелки. Шарахались по асфальту тени, выплеснутые
как помои. Отовсюду в мой мозг сползались по-тараканьи какие-то шорохи.
Вдруг по спине пробежал знобящий страх, а затем из темноты и шорохов повеяло
ужасом: я почувствовал чье-то присутствие, что-то живое, если не шедшее
следом, то наблюдающее за мной. Не знаю почему, но мне почудилось, что
кому-то нужна моя жизнь. Это было как предчувствие смерти, столь же
бессмысленное, сколько и пронзительное. Я больше не понимал, куда и для чего
иду, остановился и ждал: что это, когда оно покажет себя...
Сам я представлял, что сейчас из темноты навстречу мне выйдут
незнакомые парни, мне так и виделось: этой ночью, сразу же после одной
расправы, в Свиблово пришли, чтобы отомстить, они, "пятаки", у которых,
наверное, кого-то убили наши, а завтра здесь найдут труп, потому что теперь
они должны убить, - так уже было, я знаю, мне рассказывали! Справа был дом,
пятиэтажка, в которой не светилось ни одного окна. Слева тянулся не
застроенный ничем пустырь - одинокие голые кустарники, холодная земля с
остатками еще зеленой травы, по которой этой ночью в ноябре почему-то
стелился влажный тяжелый туман. Свет, опускавшийся парашютом с высоких
фонарных столбов, тоже окутывала его дымка. Вдруг за кустами уже отчетливо
послышалась возня и какое-то мужиковатое кряхтенье. На свет точно бы с
большой высоты плюхнулась огромная серая ворона. Она зыркнула в мою сторону
и выжидающе замерла, наблюдая, что я сделаю в ответ. Осевшая птица
производила впечатление больной или раненой, по крайней мере я чувствовал,
что ей трудно взлететь. Но стоило мне понять это, как она совершила над
собой усилие - и вспрыгнула, начиная толкать себя крыльями вперед, а в
коготках ее намертво было схвачено что-то дохлое. Она смогла пролететь со
своей добычей десяток метров. Но затем все повторилось опять, и я успел
заметить свесившийся в воздухе крысиный хвост... Дохлая крыса была тяжелее
этой вороны, что выбивалась из сил и куда-то переносила ее в ночи.
Все было ясно, но я бросился бежать к своему дому, как будто
наперегонки со смертью; я бежал по спящей пустынной улице и яростно ревел,
чтобы освободиться от страха, воображая, что сметаю на своем пути всех
врагов.
Зимой местом наших сборов стала землянка, где было тепло и даже светло
от самодельных свечей из колотого на куски, как сахар, заводского парафина.
Мы построили свое жилище в стороне от людей и домов. Парафин приходилось
воровать, остальное доставалось даром, со свалки... Бросовая деревянная
тара, чтобы топить "буржуйку", которую сделали из найденной там же бочки.
Выброшенный диван. Автомобильные кресла. Облезший полированный столик.
Колченогая тумбочка. Все это принадлежало только нам. В землянке был один на
всех магнитофон, который любовно называли "Электроником". Весь раздолбанный,
перемотанный изолентой, он был как маленькое переносное кладбище - в одну
выемку укладывали братскими трупиками батарейки, а в другую - похожую на
гробик кассету. Батарейки испускали дух в магнитофоне, на последнем
издыхании из черных скорбных дырочек динамика доносился один и тот же
заедающий похоронный марш, в который превращалась любая музыка, записанная
на кассетах, даже рок-н-ролл. Был и свой телевизор, только он уж совсем не
работал, стоял в углу для красоты, отражая в своем мертвом экране огоньки
самодельных свечей и наши странные лица.
Проникали в землянку ползком, через лаз, и там, на дне ямы, тоже не
разгибались, иначе можно было ушибить голову, зато она была широкой и
непотопляемой - крытая в два наката досками, полотнами почти новенького
рубероида, законопаченная паклей, засыпанная с холмиком землей. Постепенно
все свыклись, что поселили себя на свалке. Так решил Игорек и место это
выбрал сам - а ему никто не перечил. Он говорил, что оно самое спокойное.
Здесь жили крысы, стая бездомных собак и слетались кормиться птицы, порой
даже утки; cвалка обрывалась у берега Яузы, что ни в какие лютые морозы
давно уж не замерзала, нагретая заводскими стоками, и утки оставались
зимовать.
Быть может, потому что начали хозяйничать, выбором его очень скоро
оказались довольны. За свалкой никто не следил, мусорные машины опорожнялись
на этом пустыре у Яузы по ночам, скрытно; наверное, не доезжая до полигона,
экономили время и делали больше ходок - перевыполняли план. Мусор был
унылый, серый, и редко что в сваленных кучах удивляло глаз. Каждый уносил со
свалки свое, что ему понравилось. Рылись, мечтая найти, например, золотое
кольцо, - а находили ничего не стоящие частицы чужих мирков, с которыми
вдруг жалко становилось расставаться; уносили - и не понимали, почему же
какие-то люди захотели от этого избавиться.
Один раз я нашел в картонной коробке старые грампластинки. У меня был
проигрыватель, и я принес их домой. Сквозь шум и треск звучало фортепьяно -
таких пластинок у меня никогда не было, и возвышенная тоскливая музыка
казалась зовущей в какую-то другую жизнь. Я пытался себе ее представить,
закрывая глаза и долго слушая, но не мог. Видел черноту и как бы
фосфоресцирующую пыль, начиная поневоле чувствовать к себе жалость и с
удивлением думать, что было б со мной, если бы я вдруг ослеп: открыл глаза,
но увидел ту же самую пульсирующую черную пустоту. Вещи со свалки
оказывались точно бы волшебными, заставляя переживать до этого неведомое и
мучиться непонятным.
Еще помню, как раскопал в мусоре целый чемодан, в котором кто-то
выбросил письма, открытки и телефонную книжку. Все было порвано на клочки и
рассыпалось в руках - кроме этой книжицы, наверное, слишком плотной, чтобы
ее можно было разорвать. Казалось, она еще хранила чье-то прикосновение:
пухленькая, вытянутой формы, в изящном переплете, похожая на дамский
кошелек. В ней было множество телефонных номеров и фамилий, записанных
ровным гладким почерком как будто в один момент - все теми же чернилами, в
очередь, даже без помарок. Она понравилась мне сама по себе, у меня еще не
было собственной телефонной книжки. Почему-то в ней было много фамилий с
телефонами и адресами в столице Югославии Белграде. Ее страницы были
исписаны не до конца, и поэтому я не задумываясь превратил ее в свою, а для
этого, где оставалось место, похожими синими чернилами как можно ровнее
вписал телефонные номера одноклассников и маминой работы. Я ходил с ней в
школу, показывал нарочно ребятам и говорил, что у меня есть знакомые за
границей - в столице Югославии Белграде, где я будто бы когда-то бывал.
Чужие фамилии выучились почти наизусть. В моем сознании они принадлежали
каким-то мальчикам и девочкам, с которыми когда-то подружился. Я сам в это
верил, очень этого желал. Югославия стала вдруг моей самой любимой страной,
я разглядывал ее на картах, но потом уж искал и не мог найти: ее нигде не
было. Лишь однажды я увидел название своей любимой страны на афише
кинотеатра - в "Сатурне" показывали югославский фильм. Вход на "любовную
драму" был запрещен детям до шестнадцати. Никакие ухищрения не помогли
пробраться на сеанс - и уже купленный в кассе кинотеатра каким-то добрым
дядечкой или тетечкой билет, и серьезное взрослое выражение, которое я как
мог старался придать своему лицу, и ботинки на самой толстой подошве.
Возможно, я становился слишком робок прямо у порога своей мечты и к тому же
успел надоесть раздраженным одинаковым старухам, дежурившим у входа, вместо
того чтобы хоть раз суметь им понравиться или разжалобить.
Дно нашей земляной ямы, казалось, кишело мечтами. Они возникали что ни
день в замороченных куревом, кричащей из магнитофона музыкой и карточной
игрой головах, когда лишь этого становилось мало и когда пацаны начинали
бредить неисполнимыми желаниями, говорили и говорили до хрипоты, чувствуя
себя заговорщиками и тут же превращая все в тайну. Главной у всех была мечта
о каком-то путешествии. Игорек говорил, что если сделать весной плоты
получше, то по Яузе можно уплыть из Москвы, а там добраться и до
каких-нибудь больших рек; просто плыть по течению, устраивать стоянки с
кострами на берегах, питаться пойманной рыбой. Его словам верили, да на
словах все и было легко, как будто они переносили по воздуху даже не чувства
и мысли, а время, реки, плоты. Легко было ждать и далекой весны. Но
приготовления все же начались. Для побега из Москвы нужны были деньги.
Кто-то додумался, что добывать их можно здесь же, на свалке, и тогда освоили
муравьиный, но честный промысел: собирали в мусоре бутылки с банками,
сдавали в пункт приема стеклопосуды, получая за сданное когда сколько, но
всегда не меньше трех рублей.
Работать должны были все. Деньги общие хранились в землянке, о тайнике
знал каждый из нас - их прятали в пустом чреве телевизора. Сосчитали,
мечтая, что к маю можем скопить рублей пятьсот. Но скопленное то
прибавлялось, то таяло: Игорек безвольно уступал нашим же уговорам всего
разок потратиться на кино или съездить всего разок на ВДНХ и покататься на
аттракционах. К Новому году в копилке было рублей пять. Тогда на общие
деньги решили купить вино, потому что праздники мы отмечали уже вместе, как
будто семьей.
Новогодняя ночь началась для меня за праздничным столом с мамой. А
после двенадцати я быстро собрался и, сказав, что иду кататься с ребятами на
горках, побежал в землянку. Игорек восседал там уже пьяненький, щедрый,
подавая полный стакан. Я выпил, думая, что повторится все, как было в
прошлый раз, но, когда пошли веселиться на горке, пил на морозе еще и еще,
начиная куда-то улетучиваться и слабеть. Может, вино было другое, крепче,
или все кругом - стремительней и просторней, а морозный, обжигающий дыхание
воздух - свежей.
К черной излучине Яузы издалека спускались плавные склоны, у которых
выстроились последние высотные дома. В ту ночь они горели свечками в пышном
снежном торте - столько его намело к этому дню. Но та первая январская ночь
была полной глубины и покоя, и не стало метелей, чтобы их задуть. У берегов
огромной белой реки с ее застывшими снежными волнами гуляло множество семей,
подвыпивших компаний и всякий празднующий народец. С визгом и хохотом,
поднимая искристые брызги, в нее бросались на санках или ныряли в чем были,
скатываясь на животах и спинах до самой Яузы, а выползали наверх в новых
одеждах, похожие на снеговиков. Кого-то кидались спасать глупые верные
собаки, снующие всюду за хозяевами, потом начиная кружиться и лаять от
восторга, что искупались в снегу. Тут же стреляли бутылки шампанского.
Зажигались звездочки бенгальских огней, мерцающие и там, на
голубовато-серебристых склонах, по которым рассыпались, наверное, сотни
людей, - и, казалось, в небе.
В ту ночь моя душа как будто отошла от тела. Я видел перед глазами
только небо. И когда в глотку лилось вино... И когда катился с горы, а потом
бездвижно лежал на снегу... И когда хотел подняться, но падал... Небо, небо,
небо! Это было легко и приятно. Чудилось, что засыпаешь, лежа на мягкой
перине. И когда небо вдруг исчезло, а вместе с ним и явь, что-то разверзлось
подо мной и я точно бы начал падать на дно воронки, которая бешено кружила в
страшной черноте. Я рвался изо всех сил наверх - но не мог пошевельнуть даже
губами. Только душа легко выпорхнула из-под тяжести век, как будто и была
моими глазами. Черная воронка и весь ее ужас тут же исчезли: я лежал с
открытыми глазами и смотрел на небо. Я чувствовал, что живу, только пока
вижу его. Я уже не помнил, что веселился с пацанами и пил вино. Я думал, что
почему-то умираю один где-то на краю зимы. Только мороз. Только голые руки в
снегу. Ее, зиму, я даже слышал, это была ее долгая гулкая тишина. Я мог
лежать умирающим на поле какой-нибудь великой битвы в каком угодно веке и
чувствовал бы, наверное, все то же самое, что и замерзая тогда на снежной
перине парализованным маленьким человечком: я мучился лишь страхом, не
понимая, что же со мной произошло.
Последнее, что я мог увидеть в своей жизни, - это ночное январское
небо, покрытое, чудилось, льдом, все еще темным, как вода, но уже с новой
зеркальной поверхностью, в которой отражалось лишь все такое же новое,
сверкающее и блестящее.
Но обо мне вспомнили, меня нашли. Я не замерз и не захлебнулся
блевотой, о существовании которой не имел никакого представления. Когда я
исполнил чей-то приказ сунуть два пальца в рот, мне казалось, что это хлещут
мои же несчастные внутренности вперемешку с дерьмом. Я вернулся к жизни с
этим запахом во рту. Сохлая прибрежная трава выше человеческого роста понуро
стояла в сугробах. За ней чернела и мерцала незамерзающая вода, что тихо и
чуть заметно проползала стороной, по течению. Тогда, находя себя у берега
Яузы, я поневоле увидел все наоборот. Близко - этот обретенный как будто
вместе с жизнью берег, а там, далеко, где маячили высотки домов,
бессмысленное чужое копошение праздника.
Никто не помнил, когда я вдруг пропал и когда меня нашли. Я сам не
понимал, сколько же пролежал без движения на морозе. Все это могло быть и
одной минутой, показавшейся вечностью, и долгим временем, которое, однако,
пролетело в моем сознании тогда уж как мгновенье.
Наутро после новогодней ночи я валялся в постели, мучимый жаром
легочного воспаления и страхом перед самим этим состоянием умирания, которое
так легко овладевало мной и потрясло еще там, когда валялся ни живой ни
мертвый у Яузы. В постели меня качало, будто в лодочке, и все еще мутило,
наверное, от остатков алкоголя в крови. Я похлебывал горячее молоко, с
мужественным видом принимая заботливость растерянной матери, и чувствовал
себя почему-то стариком - шамкающим, дряхлым, близким к смерти. Я болел весь
январь и от безделья взялся читать учебники, не желая возвращаться в класс
инвалидом по всем предметам.
Пацаны все это время не давали знать о себе. Я вернулся в их жизнь
после месяца небытия, уже, наверное, чужой. И тоже почувствовал, что все
стало по-другому: у Игорька появилась любовь. Малолетних шлюшек было не так
уж много, и они быстро оказывались на слуху да на виду. Эту звали Галей, а
на улице Галкой-цыганкой. Она пила, курила, матерно ругалась, потому что
хотела быть похожей на пацанов. Обрюзгшей уже в четырнадцать лет девчонкой,
похожей на старую цыганку, если и соблазнялись, то спьяну - а потом гнали от
себя. Она росла с нами, у всех на глазах, мы вместе учились в школе, а
кто-то и в одном с ней классе. Но я почти не помнил ее и не замечал все
годы, кроме того времени, когда она вдруг стала обращать на себя внимание
большой грудью. Глуповатой некрасивой девочке, наверное, это было приятно.
Она, наверное, почувствовала в этом неожиданную силу, превосходство. И ее
грудь лапали взглядами даже взрослые ребята. Чтобы получить власть, увлечь,
Галке нужно было делать с ними то, что она потом уж делала со всеми, кого
еще могла соблазнить. Но ее бы не пустили после этого в общее веселье,
компанию, а уж тем более в свою жизнь. Красивые, пусть и гулящие девчонки
получали за это возможность властвовать над парнями, которых все боялись,
веселиться на их деньги если и переходя из рук в руки, то как будто по
любви. А Галка брала деньги хоть за раз, соглашаясь делать это с кем угодно.
Игорек боялся женщин. У него не было о них даже разговоров, обычных для
парней. Женщины для него были чем-то вроде милиции, о которой он тоже молчал
и которую, казалось, брезгливо, но все же боялся. Не знаю, влюблялся ли он
когда-то до этого. Думаю, это произошло с ним в первый раз - и потому, что
Галка-цыганка стала к тому же первой в его жизни женщиной. Внешность его и
повадки могли только вызвать отвращение у обыкновенных девчонок, а шлюшки к
нему тоже не липли, как и он к ним, потому что даже эти спивающиеся пропащие
душонки тянулись к шику, деньгам, комфорту, которых с Игорьком не было бы:
когда он воровал, то мучился, а мучаясь, все пропивал, ходил в обносках, жил
где попало, прятался от людей.
Игорек и всегда о ней знал, но злился, если видел и даже говорил не
раз, что Галка - "крыса". Она как будто слышала об этом, иначе было не
понять, почему же боязливо пробегала мимо, унося в своих мстительных глазках
то ли обиду, то ли злость. Болтать Галке о том, что говорит о ней за глаза
Игорек, мог только Вонюкин. Он крутился кобельком вокруг ее запахов и давно
не одалживался, получая, когда хотел, свое. В новогоднюю ночь Галка рыскала
счастья, ждала праздника, приставая то к одним, то к другим, но ей даже не
наливали. Она бы и осталась в ту ночь одна, но подвернулся Вонюкин. Своего
вина у него не было, поэтому повел в компанию, зная, что Игорек, уже
пьяненький и добренький, стакан ей все же нальет.
Галка-цыганка пила, смеялась, веселилась в обнимку с Вонюкиным, но
приглядывала за Игорьком. Вонюкин любил подпаивать дружка, чтобы чувствовать
себя потом значительней и сильней. Если Игорек выпивал в меру, то просто
становился веселеньким. Если перебирал, начинал жаловаться на свою пропащую
жизнь, а под конец плакал и жалобно мычал, не выговаривая слов. Но тронуть
его и тогда было опасно - он тут же вспыхивал, приходя в бешенство. Вонюкин
подливал ему, Игорек мычал, но что-то случилось.
Говорили, тот просто усмехнулся - и полетел от удара в снег. Добивать
Игорек не смог бы. Тут же все забыл, простил. Вонюкин затих, потом
потихоньку стал усаживать Игорька поближе с Галкой - и как будто шутя, для
веселья, начал их женить, играя в свадебку. Игорьку стало весело и хорошо. И
она смеялась, пила теперь уж с ним в обнимку, шептала "мой цыган", "мой
черныш". Когда все выпили и праздник на горке стал затухать, а пьяненькие
разбредались кто куда, Вонюкин с Галкой поволокли Игорька в землянку - и там
она осталась, а Вонюкин ушел. Сам он потом хвастался, что устроил их "первую
брачную ночь", желая от Игорька благодарности. Но, зная его, мы понимали,
что хотел он сделать что-то другое. Наутро Галка-цыганка встречала всех в
землянке как атаманша. Игорек угрюмо молчал, но почему-то терпел. А стоило
появиться выпивке и начаться поминкам по празднику, повторилось, что было.
Казалось, что Игорек с Галкой притворяются влюбленными; но оба они и
могли только притворяться, как будто вставляя вместо чувств протезы... Она -
что жалеет, он - что любит... Они притворялись, что могут быть счастливыми,
иметь детей, семью... У него уже был паспорт, он отвечал как взрослый
человек за все перед законом, но Галке-цыганке до совершеннолетия оставалось
два года. Он cам же с удивлением и восхищением говорил, что Галка, если бы
захотела, могла его посадить. Их бы расписали, если бы она вдруг
забеременела, но как было похоже, это с ней почему-то уже и не могло
произойти. На словах она "беременела" чуть не каждую неделю, приводя Игорька
всякий раз в торжественный трепет и делая неожиданно покорным, когда
чувствовала, что он выходит из подчинения. Он дрался за ее "честное имя" на
улицах, но когда сам же ревновал, то нещадно бил. Игорька страшило, что она
его однажды бросит. Галке же была страшной мысль уйти от него - но вела она
себя почему-то еще более бесстыже, как будто бесновалась, чувствуя, что он
уж не отпустит ее от себя живой.
Так как водил ее Игорек повсюду за собой или держал без выхода к свету
в землянке, то делать это Галка могла только там, в этой норе, из которой он
ее не выпускал, приставляя и нас к ней как охрану. Когда его не было, она
липла в землянке к пацанам. Но мы пугливо выбегали наверх и ждали там
Игорька - а при нем молчали. Это Вонюкин в его отсутствие делил с
Галкой-цыганкой "супружеское ложе", которым стал выброшенный кем-то когда-то
диван. Но и тогда все молчали, жалея Игорька, да и почему-то Галку с
Вонюкиным.
Игорек стыдился и не давал ей делать того, что хотела, только тогда,
когда Галка, как бы играя с пацанами, заголялась - а дразнила нарочно его,
чтобы заставить ревновать и страдать, быть потом избитой, снова орать про
свою беременность, послать покорного и поглупевшего за выпивкой, чтобы в
который раз отметить это событие, напоить до жалобного плача и стонов, а
потом убаюкать, как младенчика, что находился в полной ее власти... Помню,
однажды напившемуся уже до бесчувствия и только жалобно мычащему Игорьку она
у всех на глазах со смехом всунула в рот свою обвисшую, как у кормящей суки,
бухую грудь - и он, засыпая, начал ее блаженно сосать.
Галка-цыганка хочет споить Игорька... Он ведь сам ее крысой называл...
Скорее бы его в армию забрали, пока она ничего не сделала... А нам куда...
Пропал Игорек... Все, пора по домам... Хватит этого... Ему и дела больше нет
до нас... Так шептались пацаны. Но бесприютность, которую чувствовали, снова
и снова гнала почему-то в землянку. Мы еще верили, что придет весна, Игорек
вспомнит о реках и плотах, все станет по-прежнему и он поправится. Он никого
не обижал и не давал в обиду другим, но становился все равнодушней,
обреченный на что-то плохое. Только и знал, что твердил сам себе под нос:
приду из армии, работать буду крановщиком, женюсь на Галке... Когда у них в
землянке были мир да любовь, то из трубы, что выходила наружу, чуть
возвышаясь над покатым холмиком земли, валил густо дым: топили как в бане,
лежали там голые. И другие заходить в землянку не смели. Стояли ждали, когда
высунется уже одетый Игорек и позовет. Но могли не дождаться. Слышали
противные стоны, доносившиеся как будто из-под земли, - а там, где стояли,
чувствовали под ногами мерную сильную дрожь. Докуривали. Плевались.
Расходились кто куда, нужные только сами себе, да еще Вонюкину. Тот
незаметно становился за главного... Приказывал. Решал. Тоже возмущался,
подзуживал - и нравился.
Как-то уже весной дядя Федор нашел на свалке побитый дырявый эстрадный
барабан. На него натянули полиэтиленовую кожицу - и он зазвучал так маняще,
как если бы не хватало только синтезатора с гитарой, чтобы сделаться сразу
же знаменитыми. Но собирать бутылки стало как-то лень. Поэтому решили
обойтись без синтезатора. Будущей рок-группе тут же придумали название:
"Свалка". Кто-то смог утащить из дома гитару. Она дребезжала, надрывался
барабан, под этот гвалт, только и стараясь перекричать, дико вопили всего
одно слово: "Свалка! Свалка!" Эту песню записали кое-как на магнитофон и
трясли заедающую "Электронику", извлекая долгожданные звуки, слушая с
восторгом то загробное урчание, которое делало ее, эту песню, еще
таинственней и чудесней.
Через несколько дней мне с трепетом шепнули, что Вонюкин залез ночью в
какой-то павильон на ВДНХ и унес стереоколонку. О ней даже не мечтали. Но
теперь она оказалась в наших руках. Ее спрятали на чердаке школы - так
придумал сделать Вонюкин, опасаясь, что Игорек заставит от нее избавиться,
как только узнает о краже. В сумерках по пожарной лестнице я тоже забрался
на крышу пятиэтажного здания, потом проник на чердак - и увидел ее... Она
была огромных размеров, новенькая, с иностранными буквами на корпусе -
наверное, концертная. Прошла неделя. Хоть был уговор надолго забыть о том,
что прятали на чердаке школы, каждый день, не в силах утерпеть, мы лазали
воровато на чердак, чтобы полюбоваться своей добычей и на всякий случай
перепрятать. Но взяла с поличным на пожарке директор школы Алла Павловна:
думала разогнать куряк за школой, а наткнулась на нас. Хватило часа, чтобы
мы сознались, зачем лазали на крышу и что прячем на чердаке. Колонка
оказалась теперь в кабинете директора школы. Только мы не смогли сказать,
что не воровали ее сами, и назвать того, кто же это сделал: назвать Вонюкина
- значило стать "крысой", совершить предательство, навсегда опозорить себя.
Алла Павловна обрела равнодушный к нашим судьбам и беспощадный вид.
Сказала: "Завтра сообщу в милицию".
Мы чувствовали себя героями, думая, что не сознались в главном, и не
понимая, что главное уже известно и если не Вонюкина, так нас осудят за
воровство, когда Алла Павловна сообщит об этом в милицию. Уже с какой-то
детской наивностью верилось, что нас ни в чем не обвинят. Поверят, что мы ее
просто нашли, а если что-то произойдет и все же установят факт кражи, то
Вонюкин обязательно сам же сознается, ведь это сделал он, а не кто-то из
нас.
"Я ничего не видел, поняли? Они не докажут... Говорите, что нашли... На
свалке..." - шипел перепуганный Вонюкин, когда узнал обо всем. Это
происходило уже в землянке, где мы собрались как будто в последний раз.
Игорек, помертвевший от пьянства, валялся на диване. Он то начинал судорожно
говорить вслух, то затихал... Он говорил, что нам надо бежать... Снаряжал
куда-то на Север. Бросил тут же клич, чтобы нам отдавали деньги, какие у
кого есть... Но казалось, это он зачем-то запугивал нас, чтобы стало
страшно, - или просто бредил.
С утра Игорек встречал нас одиноко у школы: проводил на уроки и ждал
еще до полудня, сидя несколько часов на приступке, похожий на сильного
зверя, которому тяжко даже двинуться из-за какой-то глубокой раны...
Закончились уроки. Мы тягостно вышли - его многочасовое бездвижное
пребывание у школы нас уже страшило. Он сказал: "Пошли... Что ни услышите,
молчите. И своих чтобы, это... не выдавать".
Алла Павловна нас не ждала, а Игорька встретила так живо да напористо,
будто сразу поняла, зачем он появился и что задумал: "Слушать ничего не
буду. Иди вон!" Игорек переборол невольную робость и молча стоял напротив
нее, всем видом давая понять, что никуда не уйдет. Она сдалась - даже что-то
немощное, дряблое проявилось в ее лице. "Колонку я с выставки украл. Потом
сказал, чтобы спрятали на чердаке школы. А что краденая - они не знали, я им
не сказал. Все. Теперь звоните ментам". Проговорив это вызывающе спокойно,
он замолчал, но директор школы тоже молчала и уже сама с какой-то непонятной
робостью глядела на своего бывшего ученика.
"Звоните ментам!" - не вытерпел молчания Игорек.
"И позвоню, позвоню... Пусть приедут... Пусть узнают, чьи же там
отпечатки пальцев!" - заголосила возмущенно и вдруг умолкла, понимая, что
произойдет... "Не смей!" - крикнула порывисто, испуганно. Но было поздно.
Игорек, как по ее же приказу, будто еще и боясь, что не успеет, бросился
оставлять свои "отпечатки", хлопая по корпусу огромной концертной
стереоколонки... А через несколько минут, взяв себя в руки, директор школы
сердито кивнула на главную улику преступления: "Это останется в школе. У
меня".
Мы вышли на свободу. Стали смеяться, радуясь, как все легко нам сошло с
рук. Все мы думали одно и то же: Алла Павловна сделала даже очень выгодное
приобретение для школы, а концертная колонка, которую никто бы и не
догадался в ее стенах искать, наверное, окажется теперь в актовом зале, хотя
могла бы достаться не школе, а нам, если бы не глупая случайность... Игорек,
шедший впереди, вдруг развернулся - и мы успели увидеть только ужасную
нечеловеческую гримасу на его лице. Как будто заключая в объятия, он ринулся
на нас и начал избивать всех троих так быстро, что мы не успевали
продохнуть, барахтаясь под его ударами. Он расправился с нами в несколько
мгновений, а пока мы ползали по асфальту, исчез.
На месте землянки каждый потом находил черную обугленную яму. Она еще
дымилась. Никого не было кругом. Только бродили чуть в стороне голодные
собаки - и не пугались, потому что давно уж знали, привыкли, а в тесном небе
над свалкой галдело, как и всегда, воронье. Казалось, больше некуда было
идти. Но я все же очнулся и куда-то побрел.
Популярность: 10, Last-modified: Fri, 17 Jan 2003 10:55:13 GmT