Рассказ
---------------------------------------------------------------------
Книга: В.В.Орлов. Собрание сочинений в 6 томах. Том 2
Издательство "ТЕРРА-Книжный клуб", Москва, 2001
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 18 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Владимир Викторович Орлов - один из самых самобытных писателей нашего
времени. Используя приемы фантастики и романтического реализма, он пишет о
творчестве, о положении художника в обществе, о любви, о любимой Москве.
Романы Владимира Орлова изданы во многих странах мира.
Во второй том Собрания сочинений вошел роман "Происшествие в
Никольском" о судьбе юной Веры Навашиной, о драме, произошедшей в ее жизни,
и о том, что никогда не поздно по-новому взглянуть на свое предназначение, а
также рассказы, написанные в разные годы "Что-то зазвенело", "Трусаки" и
"Субботники".
Жилось плохо. Полоса мокрых дождей со снегом. Напишешь что-то,
прочитают, наберут, а потом - в разбор. С просьбой о просветлении текста.
Жена угодила в больницу, и надолго. На троих в месяц выходило семьдесят
рублей. А тут субботник. Или внеси червонец в фонд. Или прояви себя в деле.
Иначе засомневаются - со всеми ты или бредешь один и неизвестно куда.
Колебания вышли краткими, полезнее для семьи и народа было идти куда
направят. А местом приложения гражданских усилий моим коллегам издавна был
определен зоопарк.
В субботу к восьми утра я поехал в зоопарк. Апрельский день был сырым,
лил дождь, трамвай выбрызгивал воду из стальных пазов, полагалось бы взять
зонт, но с зонтами в бои не ходят. "Сегодня мы не на параде", - слышалось из
динамиков по всем путям движения транспорта из Останкина к Грузинам.
Бывалые люди в плащах, резиновых сапогах втекали в служебную калитку
хозяйственного двора на Большой Грузинской. Выглядели они невыспавшимися,
обиженными - в цехе у нас больше сов, - терли глаза и позевывали надменно,
как бы с намеком на внутренние свободы и независимость. Впрочем, все давали
понять, что явились сюда, хоть и отодвинув бумаги, для вечного, но с
ощущением долга. Знакомых я увидел мало, а вот поэт, как он сам рекомендовал
себя - южно-рыльского направления, Болотин шагнул ко мне.
- И у тебя, что ли, десятки нет? - спросил Болотин.
- Нет, Красс Захарович. Вот я и...
Я смутился, будто бы оправдываться был намерен насчет десятки; птичий
глаз Болотина оживился, но тут же погас. Болотин был вял, губы облизывал, и
я понял, что нынче он меня не одолеет. И крепость не возьмет.
- Ну и правильно, - кивнул Болотин. - Главное, проследи, чтобы тебя в
списке не пропустили. У нас, сам знаешь, все идиоты и растяпы.
Красс Захарович скривился и сплюнул.
- А y кого список-то?
- У бригадирши, вон, в брезентовом плаще, Анны Владимировны,
переводчицы.
Я поспешил к списку, потоптался среди последних и, убедившись, что меня
внесли, вернулся к Болотину.
- Первый раз, что ли? - спросил Красс Захарович.
- Первый... А вы?
- Бываю тут... Через год захожу... Надо иногда надзирать над фауной.
Хотя и так видишь каждый день вокруг себя всякое зверье и насекомых гадов.
Вонь и смрад, вой шакалов. Вот и ты. Но ты хоть ладно, похож на бобра. Или
на енота. Можно и терпеть. А возьми Феклистова.
Феклистов был редактор и критик, Болотин прежде с ним дружил.
- Этот точно - игуана, есть такая ящерица в западном полушарии, дикари
с голода жрали, и тех рвало. Эдаких-то и надо сюда, и немедленно, в клетки,
я тогда бы каждый день ходил на субботники! И в морду бы им морковь тыкал! А
освобожденных отсюда тварей - кандалы прочь! - развести бы по кабинетам и
столам! Впрочем, какой и от них толк! Тоже мразь и убогость! И создатель наш
так называемый убог! - Тут Красс Захарович голову вскинул и пальцем с
чернильными пятнами на нем, дождь презрев, чуть ли по небу не постучал,
желая нечто с горних высот низвергнуть. - И создания его убоги, лживы и
жалки!
Красс Захарович имел прозвище "Кургузый", лицо его вызывало у меня
мысли о моченом яблоке или хотя бы о торговце мочеными яблоками, бывшем
банковском служащем, в часы одиночества мучающем ливенской гармоникой
"Чардаш" Монти. Однако не раз он производил себя в Исполина, должного
крушить небеса.
- Зачем вы себя-то браните, Красс Захарович? - не выдержал я. - Ладно,
мы. Но ведь и вы - создание.
Красс Захарович будто опомнился, притих. Но тут же скорострельно
спросил меня:
- Чем мы, люди-человеки, отличаемся от животных и растений?
- Красс Захарович... - развел я руками.
- Ну чем, чем, грамотей?! Инженер душ!
- Красс Захарович, это, возможно, вы инженер, а меня увольте...
- Ну что, что приобрели-то мы со всеми нашими утопиями, Томасами
Морами, партиями, трудом, склоками, казармами, чего нет у багамских вивей и
пятнистых мокриц?
Возникший возле нас минутой назад маринист Шелушной, вечно
радостно-удивленный, испугался и отступил с намерением сейчас же
размежеваться:
- Категорически и всегда! Я тебя не понимаю. Красс Захарович, нынче
всюду марши, души наши, как воздушные шары, готовые взлететь, а ты...
Красс Захарович оценил слова приятеля матерным белым стихом.
- Все. Приступаем, - услышали мы голос бригадирши Анны Владимировны. -
Фронт работ назначен, милостивые хозяева снабдят нас инвентарем, и мы
разойдемся по участкам. Кто, куда и с кем - говорю...
Шелушной отступил от нас еще на шаг, давая понять, что никакие силы,
никакие пироги не заставят его идти на один участок с Болотиным. А мужик он
был бравый, с наколкой на левой руке, свидетельствовавшей о прохождения
службы на крейсере "Бурный". Ерепениться он ерепенился, однако
производственная необходимость совместила его на одном участке именно с
Болотиным. "Возле слонов", - было объявлено. Назвали и мою фамилию. Мне
вместе с Шалуновичем и Берсеньевой следовало начинать у водяных животных.
Милостивые хозяева прежде выдали нам ломы, лопаты, носилки и
брезентовые рукавицы. Они, хозяева, были чрезвычайно предупредительны, они,
казалось, были готовы и все работы выполнить за нас, но тогда бы случилось
искажение порывов и идеи. От водяных животных нам предстояло перейти затем к
хищным. В сопровождающие нам определили зоолога Дину Сергеевну, и мы пошли.
"Не спешите, - кротко улыбнулась нам Дина Сергеевна. - У нас еще будет
время". Шалуновича, выяснилось, я встречал в чьем-то доме, знал его переводы
Верлена, он был мне приятен. Мы уложили на носилки ломы и лопаты, светская
дама Берсеньева, пребывающая в тайном возрасте и жанре, доверила нам нести
свои брезентовые рукавицы, а сама шествовала впереди, взяв под руку Дину
Сергеевну, и, будто Капица телепатриотам, что-то рассказывала ей,
рассказывала... "Вы не поверите! - обернулась она к нам. - Нашего моржа
зовут Бароном. Какая прелесть!" Возразить ей мы не могли.
Зоопарк стоял смирный и тихий. Конечно, город по-прежнему возбуждал
население музыкой пламенных моторов, кричали птицы - просто так или со
смыслом, какие-то звери лаяли, выли или вздыхали, тишина и смирность
зоопарка были внутренние. Зоопарк будто притих в некоем ожидании или
сосредоточенности. Я давно не заходил сюда. Но здешнее место держалось в
памяти шумным, с движением толпы, с радостями детей, с простодушными от
неведения забавами молодняка. Нынче взрослым было не до прогулок, дети еще
спали, ко всему прочему зоопарк жил по зимним порядкам: существам, каким
северные прохлады были неприятны, полагалось пребывать пока в помещениях.
Они и рыла не казали. А те, кто был в шерсти, в мехах, в дубленой коже, кто
сносил московские непогоды, именно присмирели в своих домах и конурах, в
углы забились или прикинулись спящими, чтобы не мешать. Понимали, что не они
сегодня здесь главные, а главные - двуногие с носилками, ломами, лопатами,
граблями, и им дано осуществлять всеобщий подъем благонравия живых
организмов.
Так мне казалось. По крайней мере этим я объяснял себе притихшие клетки
и словно бы пустые вольеры. Но вот мы приблизились к водоемам и лежбищам. И
здесь было пусто и тихо. Белые медведи не бродили по льдинам, палатка
Папанина не виднелась в дальней студености. Дождь лил по-прежнему, я
подтянул молнию куртки к подбородку. Дина Сергеевна, похоже, стояла в
смущении, она смотрела в бумаги, сверялась с местностью и не находила в
Баренцевом море остров Колгуев. "Бессонов!" - кликнула она. Явился Бессонов,
местный служитель, мужичок в плащ-палатке, обликом своим сразу же не
потрафивший лирическим интересам светской дамы Берсеньевой.
- Бессонов, где же тут куча, камни, щепа, отбросы и куски асфальта? -
строго ткнула пальцем Дина Сергеевна в бумагу.
- А убрали, - сказал Бессонов.
- Когда?
- А позавчера. Машина пришла - и убрали.
- Как же так! Что же вы!.. - взволновалась Дина Сергеевна. - Будто
вредители! Вам же не велели убирать до субботы!
- Ну забыли, - виновато сказал Бессонов. - Лежит с осени всякая
дрянь... А тут машина пришла...
- Слов нет! Нет слов! - Дина Сергеевна чуть ли не плакала. - Что же им
теперь делать?
- Да, милый! - радостно заявила Берсеньева. - Что же нам-то теперь
делать?
Бессонов размышлял медленно и совестливо.
- А вот, - сказал он. - У них ведь ломы? Ломы. А тут лед. Прямо возле
Бароновой ванны, сверху грязный снежок, а под ним лед. Пусть колют ломами и
вон туда носят, оттуда машина заберет...
- Он ведь сам растает... - задумалась Дина Сергеевна.
- Это когда растает, - сказал Бессонов. - Тут тень. И от Барона холод.
Все равно что полюс. Это он к Троицыну дню растает. А им на два часа дел
хватит.
- На два часа? - не поверила Дина Сергеевна. - Ну, если на два часа,
это в самый раз. Это хорошо. Ты, Бессонов, объясни товарищам, что и как, а я
пойду к хищным. Вдруг и там подъезжала машина...
И вот мы с Шалуновичем с трепетом в душах взяли ломы и принялись
долбить лед у каменного опояса обиталища моржей. Ученая табличка на ограде
представляла Барона как животное семейства моржей отряда ластоногих, далее
шли термины латинские и справочные слова. Светская дама Берсеньева скинула
пухлую красно-синюю куртку, и оказалось, что на ней блестящий, сжавший плоть
костюм, то ли для горных лыж, то ли для бобслея, то ли для подводных охот. А
может, и для космоса. Женщина была обильная, но стройная. Дождь ее не пугал.
"Вы сноровистые мужики! - похвалила нас Берсеньева. - Я буду вами творчески
руководить". "Не надо, - сказал Шалунович неожиданно строго и неучтиво. - Вы
отдыхайте". Он, видимо, был знаком с Берсеньевой. Берсеньева фыркнула и
вынуждена была вступить в собеседование с Бессоновым. А Бессонов все еще
сострадал нам, все еще бранил себя за оплошность.
- Забыл вот. Помнил, что надо оставить. А забыл. Надо бы мне сегодня,
дураку, хоть со своего двора принести ведра три мусора.
Он смотрел, как мы, доходяги, ухали ломами, и горестно качал головой. Я
ощущал его желание сейчас же схватить лом и переколоть весь лед. Но делать
этого было нельзя.
- А где ваши моржи? - поинтересовалась Берсеньева. - Где ваш хваленый
Барон?
- А там, - махнул рукой Бессонов. - Барон - там.
Тут, словно бы дождавшись предусмотренного этикетом запроса, явился из
вод морж Барон, вылез, выбрался на мято-серый бетонный берег, должный
изображать льдины, разлегся, фыркал, смотрел на наши труды. Я давно не видал
моржей живьем, с детских лет, наверное, а может, в ту пору моржи до Москвы и
вовсе не доплывали. Во всяком случае мне отчего-то казалось, что моржи
должны быть черными, а бивни иметь белые. И громадными представлялись мне
моржи. Барон в громадины не годился. Ну метра два с половиной в длину, а то
и меньше. А бивни у него были скорее желтые, причем левый - короче правого.
Шкуру же он носил гладкую, почти без шерсти, бурую, боровиковой, что ли,
масти, всю в складках - морщинах. И по шкуре этой на спине Барона шли пятна
голого розового подкожья. "Фу ты, пропасть какая!" - расстроился я. Морж
Барон был дряхлый и жалкий. Впрочем, возможно, жалкими казались и мы ему.
Барон, положив морду и бивни на ласты, смотрел на нас скучно и высокомерно.
"Что вы с собой делаете-то? - виделось в его глазах. - И с нами". Мы с
Шалуновичем словно бы сжались, ломы опускали вразнобой, несовершенство мира
тяготило душу. А потухшую было Берсеньеву явление Барона, несомненно,
оживило. "Милый, хороший, да какой же ты красавец! - слышали мы. - Иди ко
мне на ручки! Иди сюда! Мальчик мой!" Барон посмотрел на Берсеньеву, идти на
ручки не пожелал, отвел взгляд. Берсеньева не смутилась, она опять вступила
в беседу со служителем Бессоновым. "У меня сейчас по диете, - открывала она
свои бездны Бессонову, - час восхождения. Но что поделаешь, если в стране
такой день". Она говорила, а Бессонов молчал. Но, возможно, обращаясь к
нему, она имела в виду и иного слушателя. Но не нас же с Шалуновичем.
Неужели Барона? Отчего же и не Барона?"... а вечером, уже вне диеты, -
доносилось до нас, - сеансы медитации... но сегодня исключено, вы
понимаете..." Бессонов кивал. "...хотя отчего же пропускать день, ведь войти
в сущностное и высокое можно и с помощью бессловесных тварей, пусть и
арктических, пусть и ластоногих, почему нет? В особенности, если кому-либо
из них дано принимать и передавать сигналы энергии, да, это так, отчего же и
не попробовать..." Бессонов не возражал. "Иные убеждены, что в медитациях
главное - духовное, свет, восторг и упади на колени; нет, нет, не менее
важны и ощущения любви, причем и чисто физические, чувственные, секс. Да, и
секс, и непременно секс, а как же, вы мне поверьте. У вас есть свой домашний
гуру?.." Бессонов закурил. "Между прочим, я знакома с самим Станюковичем...
или Стасюлевичем... или Степуновичем... Это они все заварили в сортировочном
депо, я у них была - великий почин, вымпелы, подарки, бригады, мы
ремонтировали электрические локомотивы, я там горела, я с детства, еще с
пионеров, это любила, мне бабушка говорила: ты у нас общественница, красная
шапочка, пионер, не теряй ни минуты, никогда, никогда не скучай, с
пионерским салютом, ты всегда с пионерским салютом утро родины встречай,
раз, два и - четыре! Теперь мне надо делать упражнения для талии и для
пресса, у вас нет обруча? Ну тогда я так, вращения бедрами и грудью, раз,
два и - четыре, ах, Барончик, иди сюда! Ну, иди, милый, я возьму тебя на
ручки, ах, Барончик, какой же ты несносный, мальчик ты мой..."
- Она не пойдет, - сказал Бессонов.
- Кто она? - Берсеньева не прекращала движений.
- Барон. Она гордая.
- Барон - морж!
- Морж, - согласился Бессонов. - Самка-морж.
- Но как же так! - возмутилась Берсеньева. - Как посмели назвать самку
Бароном?!
- Мало ли как. По глупости. Они, когда ее грудной от мамы отнимали,
подумали, что это Барон. Делов-то.
- Гадость какая! Уродина какая! От нее ведь, наверное, и заразиться
можно. От этих мерзких лишаев! - Берсеньева стояла, оскорбленная подлым
обманом, ладонь о ладонь терла, будто только что носила Барона на руках. - У
вас хоть мыло есть?
- Есть, - сказал Бессонов. - Дома есть.
Мы тем временем с Шалуновичем раскололи весь дарованный нам материковый
лед и на носилках оттащили его к месту ожидаемого прибытия автомобиля. И
тогда у самой ограды взорам Бессонова открылся нежданный клад, от чего
служитель чуть ли не пустился в пляс. "Ну вот, а Дина Сергеевна ругалась! А
тут для вас еще какие глыбы!" Оказалось, прошлой осенью здесь ломали низкий
каменный бордюр, развалы его полагали убрать к ноябрьским, но никто и не
подумал убрать, они перезимовали в уюте под снегом и льдом и вот теперь
вовремя обнаружились. "Подарок-то вам какой! - радовался Бессонов. - А Дина
Сергеевна ругалась!" Пришла Дина Сергеевна, и она обрадовалась. Однако
следовало, и немедля, идти к хищникам, там есть что делать. Мы с Шалуновичем
ударниками первых пятилеток бросили клич: "Время, вперед!" - и за сорок
минут отволокли осенние обломки в надлежащее место. "Ну, спасибо, спасибо,
уважили, мастеровые, - благодарил нас Бессонов. - И вам, женщина, спасибо".
Берсеньева поскучнела, потеряла возраст, взглядывала на Барона с
брезгливостью и будто бы грубость желала отпустить этой плешивой ледовитой
самке, ошибке заготовителей-звероловов. Бессонов покачал головой, пообещал
Барона покормить, но моржиха не поверила, дернулась, чуть ли не подскочила и
скрылась в пучинах бетонного водоема.
А Дина Сергеевна повела нас к хищникам. И именно к хищнику тигру
Сенатору. "Тоже, небось, самка!", - поморщилась Берсеньева. "Это Сенатор-то?
Ну что вы! - улыбнулась Дина Сергеевна. - Это кот. Котяра настоящий!" "Ну
если так, - весенняя свежесть возвращалась к Берсеньевой, - я сейчас же
войду к нему в клетку!" Но в клетку к Сенатору (тигр амурский и т.д.) никого
не направили. Да и не надо было беспокоить животное. Сенатор спал. Дина
Сергеевна передала нас служителю Василию, а сама отбыла, возможно, на другой
фронт. В отличие от Бессонова, Василий был здоровенный малый, лохматый,
веселый, в расстегнутом ватнике, он то и дело похохатывал и почесывал грудь,
украшенную чайной мельхиоровой ложкой на цепочке. Похохатывал он, наблюдая и
наши неловкие с Шалуновичем усердия, и ритмические удовольствия Берсеньевой.
Порой, казалось, он подмигивал нам: "Баба-то какая шальная и моторная, чего
вы, мужики, теряетесь-то?" Мы удивлялись молча: "А сам-то?" - "Да вроде
старье. А впрочем, посмотрим, если не возражаете", - отвечал он. Сама же
Берсеньева недолго выбирала, кому оказать честь, кого произвести в
поклонники. Фаворитом ее стал Сенатор. Впрочем, и Василия она совсем не
отвергла. Тем более, что Сенатор спал. Мы же с Шалуновичем занимались делом
привычным - опять ломы и лопаты, опять носилки, опять лед из-под грязного
снега, какие-то булыжники, обломки и среди прочего - две мятые целлулоидные
куклы. Таскали мы прошлогодние залежи метров за пятьдесят, туда в кучу уже
сволок кто-то приобретения не лучше наших. "Вот ты, Василий, этого не
понимаешь, - слышали мы, - вот тигр, он и родится красивый, а человеку надо
создавать себя... нет, не говори мне комплименты, к тому же со мной случай
особый, однако же и я стараюсь... безвозмездный труд на благо всех - это
свято, устану до изнеможения, а все равно пойду сегодня на корт... телефон я
дам, ты запишешь на ватнике? Это прелестно, а он даже не ревнует; этот
негодный Сенатор, ух какой красавец Сенатор, ну проснись, милый, мальчик
мой, нет, он притворяется, он, конечно, не спит, он все видит, он страдает,
в нем переселенная душа Принца, нет, Кларка Гейбла, нет, раз он Сенатор,
значит, в нем Кеннеди, кто-нибудь из братьев... Нас принимали в пионеры, мне
повязывал галстук Шверник, это свято, этого у нас никто не отнимет, я сняла
нынче браслеты и перстни, чтобы не мешали труду, и педикюршу перенесла на
завтра... где храбрый танк не проползет, там пролетит стальная птица... и
через этого зверя можно войти в сущностное и высокое общение, ну иди ко мне,
голубчик Сенатор, ну поговори со мной, разбуди его, Василий, может, палкой
его какой ткнуть?.." - "Нет, - хохотнул Василий, - он не проснется!" Дождь
прекратился, а мы с Шалуновичем взмокли. Мой кот Тимофей совсем иной масти,
нежели Сенатор, но спит он точно, как и Сенатор. Лапы под голову, тихое,
невинное существо, ребенок. В эдакой позе пардусы вот уже лет семьсот
дремлют на белых стенах Юрьев-Польского собора князя Георгия. Но сон котов
чуток, и выбирают они для досуга места, с каких можно обозреть ближайшие
пространства, чтобы ничего не проспать, а время от времени и открывают в
целях инспекции глаз. И Сенатор иногда открывал глаз-желток. Но, кроме
светской дамы Берсеньевой, видеть он, похоже, ничего не мог. А Берсеньева
старалась, она - естественно, с паузами для бесед - и вращала невидимый
обруч, и становилась восточной девушкой, несущей, покачивая бедрами, кувшин
на голове, и извивалась в некоем жреческом танце, готовя себя к медитации,
была порой красива и заманчива и напевала нечто страстное в надежде вызвать
движения чувств переселенных в Сенатора душ, но Сенатор спал. Лишь вздыхал
иногда. Открывал глаз и закрывал. А потом он и вовсе захрапел. Но вдруг
Сенатор вскочил. Прыгнул, бросился в левый угол клетки, мордой чуть ли не
уткнулся в железные прутья, волнение было в его глазах. Поджарый, с нечистой
на боках шерстью, он будто молить был кого-то намерен. Мимо клетки Сенатора
шла женщина. Женщина не взглянула ни на Сенатора, ни на нас. Лишь что-то
коротко бросила Василию. Запомнил я ее крепкой и круглой. Главным же в ней
было фиолетовое навершие, способное укрыть табачный киоск, - мохеровый берет
луховицкой вязки. Сенатор по ходу ее шествия двигался вдоль прутьев клетки,
уперся в последний прут, стоял, замерев, пока фиолетовое не исчезло за
деревьями, тогда он то ли взревел, то ли вздохнул сладостно (были и ноты
заискивания - или уважения - в его звуках), вернулся на покинутое им место и
рухнул в сон. "Неужели фиолетовое так действует на тигров?" - подумал я.
Следовало дома произвести опыт с котом Тимофеем.
- Понятно, - надменно произнесла Берсеньева, она была теперь леди,
узнавшая о том, что ее кухарка ворует. - Эта женщина, видно, его кормит.
- Нет, она его не кормит, - хохотнул Василий. - Кормлю его я.
Он взглянул на Сенатора и добавил:
- Но от нее зависит, как его накормят. Она у нас старший бухгалтер.
Все нам назначенное мы исполнили и отправились за новыми указаниями. По
дороге Берсеньева говорила, что подумаешь - Сенатор, у нее муж тоже в своем
роде Сенатор, ну и что из этого, сейчас он в Люксембурге, в командировке, а
тут дело святое, народ в своих прорывах и испытаниях не должен быть одинок.
Вблизи хозяйственного двора она, углядев бригадиршу Анну Владимировну, чуть
ли не закричала: "Уработались всласть! Но мы бабы, привыкшие к ломам и
молоту! Что нам еще назначат?" "А ничего, - сказала Анна Владимировна. -
Все. Большое спасибо. Мы свое сделали". "Как все?" - удивились мы с
Шалуновичем, нам-то казалось, что главные подвиги и не начинались. "Все, -
подтвердила бригадир. - Уже два часа. Штаб ждет донесений". Неподалеку
курили Красс Захарович Болотин и маринист Шелушной.
- Аль еще охота раззудить плечо? - спросил Болотин. - Ишь прыткие
какие. Кубанские казаки. И так уж небось ломит в руках и спине?
- Не без этого.
- Стало быть, требуется с устатку. Пойдешь в клуб?
- Не могу, - сказал я.
- Ну тогда дай десятку, коли ты с нами брезгуешь. Ведь взял же десятку
на всякий случай, сознавайся?
- Ну взял... - промямлил я. - У меня дома сидят голодные.
- Это уже и не смешно. В день всеобщего бескорыстия - откровенная
жадность... Это, брат, знаешь...
- Нет, - твердо сказал я. - Не могу, Красс Захарович.
Болотин рассердился:
- Ладно. Это, конечно, мерзко, подло, но ладно. Тогда, чтоб тебе хоть
чуть-чуть не было стыдно, ответь все же, чем мы богаче животных. У тебя было
время подумать. Ну? Что у нас есть такое, чего у них нет и быть не может?
- Разум, что ли?
- Это мы-то богаче разумом? Рыдайте, люди, рыдайте, посыпайте главы
пеплом! Вот сейчас своими словами ты подтверждаешь людскую дурь. Человеки
этим занимаются ежесекундно. Ладно, попроще. Что мы такое за тысячелетия
придумали, чего нет у животных?
- Неужели телевизор?
- Очки, дурья башка, очки!
- Ну, Красс Захарович, - не удержался я. - Где уж очкам прийти в
голову! Именно ваш разум я имел в виду, когда пытался вам ответить.
- Ну так это мой разум... - устало сказал Болотин. Далее он
торжественно молчал и смотрел на меня, давая созреть во мне пониманию того,
что я ради благоочищения человечества обязан сейчас же вручить Крассу
Захаровичу Болотину десятку, а лучше бы - четвертной.
- Нет, не могу. Дома расстроятся.
- Экие мы с Шелушным сироты, - тихо вздохнул Болотин. - Знаешь, разреши
тогда почитать тебе свежие стихи. - И он шагнул ко мне с намерением читать
стихи - глаза в глаза.
- Нет, не надо, лучше потом! - взмолился я. - Вот вам, Красс Захарович,
десятка, и вы с Шелушным идите...
Едучи в Останкино трамваем и пристроив на коленях авоську с буханкой
хлеба, пакетом картофеля и пачкой крестьянского масла, купленными на чудесно
спасшийся в моих карманах рубль с мелочью, я клял себя за слабость характера
и неспособность вытерпеть чтение вслух свежих стихов, возможно и гениальных.
Хотя что для устатка Болотина моя десятка... "Этак, - думал я, - мы долго не
протянем".
Однако протянули и еще год. И апрельским утром я опять оказался в
зоологическом саду на красном сборе прилежных субботеев. И опять шел дождь,
но работали мы теперь под крышами. Среди прочего надо было на складе доски,
прибывшие недавно и сброшенные куда ни попадя, рассортировать, разнести и
уложить по штабелям. Доски были сырые, тяжелые и протяженные, как
пролонгации договоров. Носить их приходилось вдвоем, а то и втроем. Работы
вышли монотонные, приключений не случилось. Берсеньевой я не увидел.
Возможно, она пошла нынче на передовую. На линию огня. Запомнилось только
участие в трудовом подъеме Пети Пыльникова. Имевший опять на меня виды Красс
Захарович Болотин был отвлечен именно Пыльниковым. Мы уже час трудились,
когда на складе возник Пыльников, пострел и оптимист. "У кого список? -
прозвенел он и тут же отметился. - Что пашете-то?" "Да вот, Петечка, доски
носим, потом перейдем на горбыль". "Бог в помощь! - сказал Пыльников. -
Мне-то бежать надо, а то бы я... ну ладно, пятнадцать минут у меня есть".
Шустрый, тощий Петечка был мал - с незабвенного Карандаша, в товарищи по
субботнику он определил себе рослых Шелушного и Карабониса. Только они брали
доску на плечи, он тут же оказывался между ними, руку левую вытягивал вверх,
касался двумя пальцами доски или не касался, добросовестно сопровождал груз
к штабелям, а когда Шелушной и Карабонис сбрасывали доску, крякал смачно.
Совершив так четыре ходки, Пыльников раскланялся: "Надо бежать, надо бежать,
сами понимаете". И был таков. Красс Захарович Болотин замешкался,
задержался, но инстинкт самовосполнения все же заставил его броситься
вдогонку Пыльникову. Минут через пять Болотин вернулся и снова вызвал у меня
мысли о моченом яблоке. "Скотина! - негодовал Болотин. - Жирная свинья!
Укатил на своем "мерседесе"! Во всех храмах будет предан анафеме! Тексты его
изгонят из трактиров и ресторанов! Ему бы, аспиду, рублей триста со своих-то
пирогов и стерлядей внести в фонд, а он попрыгал под досочкой и утек на
белом "мерседесе". Полагает, что Синатра и Лайза Минелли поют его тексты;
накось выкуси, Толкунова и та не всегда берется. Насобачит сейчас что-нибудь
вроде "Мы кузнецы, и дух наш молод..."! "Ничего не дал?" - теряя надежду,
спросил Шелушной. "Мало дал! - заявил Болотин. - И так дал, будто думал не о
всеобщем братстве, а о прожиточной рифме. Еще и оскорбил. Жирная свинья! И
не только свинья, но и мышь-землеройка! И его надо держать здесь, в клетке,
рядом с тобой!" "Но одолжил все-таки", - обрадовался Шелушной. На всякий
случай я носил доски подальше от Болотина и уцелел. День закончился
благополучно. И пристойно. Если не считать мордобитий в пивном автомате на
Королева, куда я заскочил промочить горло. Отчего-то после трудов на
субботники люди в автомате бывали особенно раздраженные и грубили друг другу
без всяких на то причин...
В третий раз я приехал в зоопарк бывалым закаленным бойцом. Весна вышла
теплой, снег стаял, ночью, правда, морозец задубил землю, но небо было
ясное, улыбчивое. На хозяйственном дворе в толпе субботеев я увидел
начальника штаба по проведению Мысловатого. Он тут же указал на меня
пальцем:
- А вот и он! Вот вам бригадир!
- С чего бы вдруг? - удивился я.
- Анна Владимировна заболела, - сказал Мысловатый, - а вы, как я
слышал, заслуженный ветеран. Все здесь знаете. Будете бригадиром. Дело
государственное.
- Бригадиром так бригадиром, - согласился я. Слова "заслуженный" и
"государственное" кумачовым кушаком спеленали меня как гражданина. И знал я,
что делать бригадиру. Как я ошибался...
- И вот что, - положив мне руку на плечо, Мысловатый направил от
бригады в сторону. - Самым существенным для вас должно быть...
- Работа, - проявил я свою осведомленность.
- Работа? - поглядел на меня Мысловатый и поправил очки. - Да, работа.
Конечно, работа... Но это для бригады. А для вас... Вы зайдете к директору
или заму, они выправят документ, они сделают, они знают. Но вы, будьте
добры, проследите, чтоб там было "выражаем благодарность" и человеко-часы.
Вы меня понимаете?
- Понимаю, - неуверенно сказал я.
- В два, ну в полтретьего надо иметь сводку. Чтобы снестись с районным
штабом. А потом и с городским. Тут и нужны человеко-часы.
- Звере-человеко-часы, - возник вблизи почти секретного разговора
Болотин.
- Опять вы, Красс Захарович, в своей манере, - деликатно, но и с укором
улыбнулся Мысловатый.
- А еще лучше - озверело-человеко-часы.
- В какие, в какие часы, Демьян Владимирович, приедет сюда телевидение?
- Движением тела нас с Болотиным оттеснила от Мысловатого светская дама
Берсеньева, дотоле на хозяйственном дворе невидимая. Ее бы стоило осадить
или просто шугануть; но на Берсеньевой был недостижимо белый костюм
("Белизна ее поразительна, - пришла на ум ковенская полячка из "Тараса
Бульбы", - как сверкающая одежда серафима"), и я в беспокойстве от нее
отпрянул - как бы чего не запачкать. В подобной непорочности кителях и
фуражках, какие невозможно было унизить пятнами или помарками, вожди стояли
на авиационных праздниках в Тушине. А на груди Берсеньева повязала шелковый
алый бант, острые углы его напоминали о святом в ее детстве.
- Телевидение сюда не приедет, - сказал Мысловатый.
- Ну или кинохроника, - настаивала Берсеньева.
- И кинохроника. А телевидение, - Мысловатый полистал штабной блокнот.
- Будет снимать наших на чтении... Сейчас скажу... На "Серпе".
- Туда Жухарев полетел! Вот стервец! - воскликнула Берсеньева. - Мне
сказал, что снимать будут в зверинце. Ну это мы еще посмотрим!
Берсеньева взвилась и исчезла.
- Откуда она? - спросил я Мысловатого.
- Берсеньева-то? - удивился начальник штаба. - Из устного университета
культуры. Ну как же. Очень темпераментная особа.
- Кобыла Пржевальского! - сказал Болотин.
- Ну опять вы, Красс Захарович, - расстроился Мысловатый. - Она
темпераментная в общественном смысле. И очень отзывчивая на мероприятия.
На хозяйственном дворе нас опять снабдили лопатами, ломами, граблями,
ведрами, носилками, рукавицами и посоветовали взять топор с пилой на случай,
если из института станут перекидывать. Работать бригаде предстояло на новой
территории - через Большую Грузинскую, за пресмыкающимися и гадами, возле
обезьянника. На мой вопрос, что делать пилой и что станут перекидывать и из
какого института, ответили: "Там сами увидите. Или вам скажут". Возле
обезьянника нам открылся пустырь с разбросанными там и тут камнями и хламом.
Откуда эти камни, объяснить никто не мог. Главное: пришло время собирания
камней. Пока я прикидывал, кого и куда поставить, ко мне подбрели два чужих
мужика:
- Командир, а где здесь это?
- Туалет, что ли? - спросил я рассеянно и не подумав.
- Да нет, не туалет. А это... Что с утра...
Я вынужден был взглянуть на вопрошавших.
- Вы, похоже, заблудились, - сказал я. - Вы приезжие?
- Гусь-хрустальные.
В глазах у мужиков была тоска, утреннее желание выжить и непротивление
злу насилием. Кроме них ни один посетитель в зоопарк не забрел. "Неужели в
Гусь-Хрустальном, - подумал я в смятении, - отменили субботники?"
- На Шмитовской улице есть пивная, - сказал я, - и у Ваганьковского
рынка.
- Все закрыто. До после обеда...
- А тут этого и не было никогда.
Из сострадания я чуть было не подозвал в полезные советники Красса
Захаровича Болотина, но испугался, как бы он, натура романтическая, не
увлекся и не утек с беднягами в Гусь-Хрустальный. А мужики с тоской в глазах
побрели в невинные дебри зоологического сада. Болотину же я строго указал
места сбора камней и всех призвал к усердиям. Усердствовать, правда,
приходилось неспеша, чтобы все камни и обломки сразу не перетаскать. По
списку в бригаде числилось сорок три человека, шестнадцать из них (и Петечка
Пыльников!), записавшись, тут же и рассеялись по неотложным заботам; но и
двадцать семь были силой. Поначалу я, по дурости, не сдерживался, проявлял
бестактность и укорял казавшихся мне нерадивыми. Скажем, увидел, как две
барышни из аппарата, кряхтя и постанывая, подняли по камню с огурец-корнишон
и понесли их, надрываясь, губя здоровье, и осерчал на них вслух. Они
удивились, свободными пальцами повертели у висков. Я растерялся. Я-то
полагал, что если ты явился к делу, то и надо исполнять его по доброй
совести. Таким вырос. Впрочем, тут же я и опомнился. Руководитель работ
обязан быть стратегом и соображать, что и когда будет исполнено. А очень
скоро мы собрали все камни, хлам и возвели субботнюю горку. Был призван один
из ответственных хозяев, он, постояв минут пять в смущении и раздумьях,
сказал:
- А может, этой горке-то удобнее возвышаться в другом месте, вон там, у
обезьянника?
- Конечно, - обрадовался я. - И удобнее, и красивее. А если и там
выйдет нехорошо, мы подыщем и третье место.
- Без всяких сомнений! - согласился со мной советчик.
Краем своим пустырь утыкался в бетонную стену, за ней скучно стоял дом
с явно учрежденческими занавесками в окнах. За стеной происходило вялое
тормошение, нас не раздражавшее, порой с перебранками - их дело. Всюду, как
известно, жизнь. Но вдруг там то ли кого-то огрели кнутом, то ли пообещали
немедленный отдых на Сейшельских островах, только за стеной засвистало,
задергалось, загрохотало, а в суверенные пределы нашего зоопарка стали
перелетать неправильных форм деревянные ящики канцелярских столов, связки
бумаг и конторских журналов, чертежи какие-то и даже черные измызганные
халаты. Оставив попечителем перемещения камней бывшего моряка Шелушного, я
бросился к забору:
- Что вы делаете! Прекратите сейчас же!
- Замолкни, дядя! У нас субботник! Нам нужно очистить государственную
территорию от лишних вещей и людей!
- Зверей-то хоть пожалейте! - совсем уж растерянно ляпнул я.
- А чего жалеть твоих лимитчиков-то!
- Каких лимитчиков?
- А кто же у тебя сидит в клетках? Одни лимитчики. Понаехали в Москву,
отхватили жилплощадь в центре города, живут на всем готовом. Оккупанты!
Сукины дети! Зверье! И ты, небось, такой же лимита!
И на голову мне опустился тюк с паленым тряпьем.
- Мы вам сейчас не такое перекидаем! - разозлился я. - Мы вас сейчас
навозом забросаем из-под мускусных крыс, аллигаторы нынче поносят, и это
сейчас на вас польется. Есть у вас начальник штаба? Давайте сюда начальника!
- Ну есть начальник, - услышал я. - Ну я начальник. Насчет навоза вы
всерьез, что ли?
- А то не всерьез!
- Сейчас. Ставлю ящики. Поднимаюсь на переговоры.
Через минуту сверху глядел на меня губастый Герман Стрепухов, листригон
и торопыга, в мятой, надвинутой на брови зеленой колониальной панаме.
- Ну и где ваш навоз?
- Трепыхай! - закричал я. - Герка!
- Елки-палки!.. Это ты, что ли? - И Герман Стрепухов чуть было не
обрушился в зоопарк в порыве нежных чувств к однокласснику.
Мне тут же перебросили три ящика, сбитых из мелких досок, я влез на
них, мы с Германом обнялись. Я не видел его лет пятнадцать, что не редкость
в Москве, слышал только, что он защитил докторскую, работает в каком-то НИИ,
а по вечерам играет на банджо. Перебросы предметов на время переговоров
прекратились, Герман пригласил меня на свою территорию отметить день,
снабженцы уже вернулись, с сосудами, но я, памятуя о человеко-часах,
отказался. "А что касается наших посылок, - сказал Герман, - то вы дуетесь
зря. Мы всегда перекидываем - какой же без этого субботник, здесь уж
привыкли и понимают. У вас вон какие просторы, а у нас ущелья во дворе и
сжечь негде. Вы костерок с шашлычком из какого-нибудь тапира устройте,
топором и пилой раскурочьте стенки шкафов, пилу-то вам, небось, выдали, вон
у вас у камней костер уже затевают; зря, конечно, я дряхлый сейф для взносов
велел вам направить, он-то не сгорит, кабы я знал, что ты тут, ну да ладно,
они сами куда-нибудь его пристроят". Расстались мы с Германом Стрепуховым
хорошо, договорились созвониться и посидеть. Уже собравшись спуститься с
ящиков, он вдруг вспомнил: "Погоди, а из-за чего я сюда полез-то? У меня и
времени не было. А-а! Из-за навоза! Где навоз-то? Ты шутил, что ли?" "Не
шутил, - сказал я, - а стращал". "Нашел, чем стращать. Мы давно все
перепуганные, однако живем. А навоз мне вот так нужен. Жена элеутерококк на
даче затеяла разводить, к нему бы навозу... Эко ты меня расстроил. Я ведь
человек доверчивый, вот и полез. Ну ладно, посмотрим. Подумаем. Салют.
Созвонимся!"
Действительно, возле переехавшей ближе к обезьяннику альпийской горы
умельцы устраивали костер. Институтские бумаги и деревяшки пошли в дело,
огонь брал их сразу. В азарте, как всегда радостно удивленный, Шелушной
готов был приволочь к костру и сейф для взносов, но я приостановил его
предприятие. Устройство костра в зоопарке вообще казалось мне затеей
сомнительной. Тем временем на горку полезли поэты. Сухонькая малознакомая
женщина лет сорока и мрачно-торжественный Красс Захарович Болотин, в руке у
него синел вышедший месяц назад сборник стихотворений и поэм "Очки".
Женщина, оглаживая ладонью воздушное пространство перед собой, сообщала
нечто о Копернике и его системе. Возможно, она была сама по себе
благородная, возможно, ее побудило к тому сопение ставшего сзади коллеги, но
так или иначе через пять минут она представила слушателям Красса Захаровича
Болотина. А слушатели объявились, ими стали мужики из Гусь-Хрустального, по
всему видно, восстановившие подорванное здоровье. Порой Красс Захарович
делал паузы, и они аплодировали. Приостановить чтение Болотина я не мог. Да
и кто мне давал право душить творческие стихии? К тому же до двух оставался
час с двадцатью минутами, а перетаскивать камни в третье место обитания было
бы скучно. Тут ко мне подошли два милиционера, лейтенант и сержант.
- Вы, говорят, старшой? - спросил лейтенант и отчего-то приблизил ко
рту рацию.
- Я.
Лейтенант помялся. Мероприятие проводилось сегодня особенного
воздушного свойства, и с этими особенностями приходилось считаться. Все же
лейтенант, деликатно указав в сторону Болотина и костра, произнес:
- Это как? Порядок или непорядок?
- Культурная программа, - твердо сказал я. - Входит в план проведения.
Народ слушает.
- Вы отвечаете? - по-отечески заглянул мне в глаза лейтенант.
- Конечно. Текст канонизированный. Сборник "Очки". Разрешено цензурой.
Сам себе удивляясь, я был готов расхваливать сочинения Болотина.
- Ну ладно, - сказал лейтенант. - С этим ладно. А вот...
- Обезьяны волнуются, товарищ старшой, - покачал головой сержант. -
Плохо с ними.
- Как это? - удивился я.
- Под потолки клеток аж все залезли, прутья трясут, ревут, а ведь
здоровые обезьяны, шимпанзе, орангутаны, эдак и клетки разнесут, такого с
ними не случалось. Беда будет.
- Отчего же это?
- Может, из-за костра? - неуверенно предположил лейтенант. - Дым,
может, на них идет? Конечно, субботник, но...
- Если из-за костра, мы его сейчас прекратим. Бумаги, возможно, нам
пришлось жечь глупые или бестолковые.
Однако и после закрытия костра обезьяны не успокоились. Сержант то и
дело ходил в обезьянник и возвращался к нам с донесениями печальный. Похоже,
надвигалась драма. Послали за великим звероводом. Или дрессировщиком.
Сержант опять пошел в обезьянник укорять животных. Уставший Болотин закрыл
сборник, пробормотал: "Все. Закончил. Спасибо", вызвав шумные восторги
слушателей из Гусь-Хрустального. Сержант выскочил из обезьянника,
взбудораженный, несся к нам, восклицая:
- Отбой! Успокоились! В один миг все успокоились! Будто чудо какое! На
полы слезли, урчат, чешутся. Что случилось-то? А? В один миг.
Я поглядел на Красса Захаровича Болотина, сказал:
- Возможно, в атмосфере протекало явление...
- Возможно, - не сразу и со значением кивнул лейтенант.
В третьем часу я направился в дирекцию за ценной бумагой. Проходил мимо
знакомых мне клеток хищников. Как и два года назад, Сенатор дремал. Открыл
свой желток, не обнаружил на мне фиолетовой крыши из мохера и зевнул. Но,
может, это был и не Сенатор. Принял меня заместитель директора. Принял
доброжелательно, но отчасти и холодно. Или - служебно. На вид он был
старомоден и, по моим понятиям, походил на лейбориста первой трети столетия.
Или даже не на лейбориста, а на угрожавшего республике ультиматумами. Во
всяком случае такие типы встречались в лентах британского кинематографа, и
ничего хорошего ждать от них не приходилось. Ироничные жесткие усы,
темно-синяя тройка, из жилетного кармана дужкой свисала золотая цепочка
часов. После волнений в обезьяннике я ощущал робость мелкого просителя в
учреждении. Неизвестно зачем, может, полагая, что сделаю приятное хозяину
кабинета, я спросил, указав на одно из чучел:
- Иван Алексеевич, это альбатрос?
- Баклан, - сказал Иван Алексеевич. И душевнее не стал. Провел пальцами
по чемберленовым или керзоновым усам. - На сколько рублей, на ваш взгляд, вы
произвели сегодня работ?
Я вспомнил, как барышни из аппарата поднимали и носили камушки,
прикинул, сколько бы я заплатил приглашенному труженику за очищение пустыря,
и понял, что более пол-литры он не стоил. Ну еще следовало добавить банку
килек и бутерброд с сыром.
- На четыре рубля, - сказал я.
- Это каждый?
- Нет, все.
- Вы шутите! - нервно рассмеялся Иван Алексеевич.
Тут я ощутил, что я не сам по себе, что за мной народ, шелест знамен,
ветры, дующие в лицо и спину, гвардия рабочих и крестьян, мечта прекрасная,
пока неясная, и обезьяны пускай заткнутся, им еще шагать и шагать за нами, а
возможно, они волновались от радости, от приобщения к верхним слоям
культуры. И я согласился:
- Да, шучу, каждый на четыре рубля... И потом просили про
человеко-часы... и если можно - слова благодарности... Не обязательно,
конечно, но...
- Отчего же не обязательно? Вы, видно, начинающий бригадир... И с чего
вы взяли эти четыре рубля? Ну не четыре же! Ну хотя бы пять! Раз уж вы такой
несговорчивый. А человеко-часы... Вас было сорок три, работали вы с восьми
до двух, даже до полтретьего... Так что набирается немало. И к тому же на
этот раз вы сумели провести культурную программу... Очень будет хорошая
сводка. И для вас. И для нас.
Я вдруг почувствовал, что Иван Алексеевич готов подарить мне чучело
баклана, а куда бы мне было девать его? Я заторопился. Несся потом к нашему
Цеховому клубу ветреным, веселым Эротом, устроившим судьбу влюбленных, с
намерением передать бумагу начальнику штаба, дело свалить и пойти по книжным
магазинам. По моим наблюдениям, в дни субботников в созвучие к маршам и
биениям сердец выбрасывали редкие товары и книги. Нынче я приберег рублей
сорок в надежде приобрести мерцающие в фантазиях книга, может и из серии
"Музеи мира".
Начальнику штаба Мысловатому бумага пришлась по душе. Он шевелил губами
и будто языком желал осознать сумму вклада в районную и городскую казну.
"Ничего, ничего. Молодцы. Это же почти полторы тысячи рублей. И культурная
программа..." "Откуда полторы тысячи?" - удивился я. "Ну на пять-то рублей
каждый из вас наработал не в день, а в человеко-час..." Я начал что-то
мямлить. "Нет, нет, не спорьте. Вы человек непрактичный, что, как и почем,
вы не знаете, а мы знаем". "За что от зверей-то отбирать такие рубли? Или от
нас?" - я все пребывал в удивлении. "Это не от зверей. И не от нас. И это не
совсем рубли. Это цифры. Но политические. И они дороже рублей. Это настрой и
общее движение. Кстати, кому была адресована культурная программа?" Я назвал
слушателей Болотина. "Так, так, запишем, - торопился Мысловатый, -
трудящиеся Гусь-Хрустальненского района Владимирской области, работники и
обитатели зоопарка, персонал московской милиции. Нет, не зря, не зря вы
попали нынче в бригадиры..."
Совсем было утек я из здания, однако у самого выхода меня изловил и
задержал Красс Захарович Болотин. Оказывается, пока я добывал бумагу,
заслуженная наша бригада никуда не разбрелась, а осела в буфете и
закусывает.
- В какие еще книжные магазины! - заревел Болотин. - Старшой всегда
ставит бригаде. Но коли хочешь, чтоб тебя занесли в выскочки, подпевалы и
надзиратели, тогда катись в свои магазины!
И меня сопроводили к столу.
- Вынимай из штанов все содержимое, - приказал Болотин. - И выкладывай.
Оставь три копейки на трамвай.
Я вынул и выложил.
За столом, вернее, за несколькими столами, сдвинутыми в один, сидели и
люди, ушедшие из зоопарка рано поутру по неотложным заботам (Петечка
Пыльников, пострел и оптимист, тут как тут), и люди, мне совершенно
неизвестные. Мужики из Гусь-Хрустального показались мне в их компании чуть
ли не родственниками. "Гуси вы мои хрустальные! - обнимал их Болотин. -
Бесценные мои!" Мужики были разной масти, и теперь их за столом называли
Гусь Белый и Гусь Рыжий. "Сила человек! - сказал мне доверительно Гусь
Рыжий. - И имя редкое. Героя гражданской войны. Маршала, что ли?" "Скорее,
генерала", - подумал я. "Говорят, против Деникина ходил, а потом был
репрессированный..." "Против Деникина вряд ли. Он с другой гражданской
войны, - сказал я. - Вы устройте поход в Большой театр, там этого Красса
танцует Марис Лиепа". Порывы мои тихим образом покинуть застолье тут же
пресекались, люди ехидные и вольнодумцы грозили и впрямь произвести меня в
карьеристы и надзиратели, люди мягконравные и без затей просто недоумевали,
как я могу прекратить наслаждение. Да еще и в такой день. Пили стремительно,
закусывали домашними бутербродами и сигаретным дымом. Гусь Белый теребил
Болотина и требовал, чтобы тот спел "Броня крепка, и танки наши быстры..."
"Это вы к Петечке обращайтесь, к Пыльникову, - мрачнел Красс Захарович, -
это ему в ресторанах отстегивают". Я без горячих закусок и в чехарде тостов
был уже нетверд в мыслях и нравственных решениях. Радостный галдеж вызвало
явление светской дамы Берсеньевой с кастрюлей вареной картошки в руках,
кастрюля курилась долиной гейзеров и благоухала. "Из дома, с пылу с жару! -
рекомендовала Берсеньева (уже в красной косынке и джинсовом комбинезоне). -
К вашим жарким сердцам!" Сейчас же возник начальник штаба Мысловатый. Ему
существенное наливали и протягивали, но куда важнее был ему я. "Я опросил
участников бригады, - быстро заговорил Мысловатый, - и в зоопарк звонил. Все
говорят: вы скромничаете. Не на пять рублей в человеко-час. А на десять! Вы
там горы своротили!" "Ну уж на десять", - поморщился я. "Что вы такой
скупой? Конечно, на десять! И еще, говорят, вы вступали в соревнование и
сотрудничество с трудовым коллективом соседнего НИИ". "Ну вступали", -
сказал я. "Что же вы раньше-то молчали! Это же обязательно надо отметить.
Кстати, и тут, наверное, есть человеко-часы? Итого на две с половиной тысячи
рублей выйдет, а то и на все три!" Тремя тысячами Мысловатый меня так
ошарашил, что язык мой не смог протестовать. Берсеньева подскочила к
Мысловатому: ее, а не хама Жухарева снимало телевидение на "Серпе", и все мы
были обязаны смотреть нынче последние известия. Но Мысловатый отстранил ее и
улетел к телефонным аппаратам с исправленными и дополненными донесениями.
Дальнейшее воспринималось мной смутно, но празднично. Помню, что мы
действительно ходили к телевизору и видели, как Берсеньева вместо сталевара
направляла куда-то струю расплавленного металла и говорила потом в микрофон
о женщине вчера и теперь, о том, что нынче мы нарастили интеллектуальный
потенциал, и как важно всюду подставлять безвозмездное плечо. Потом один из
Гусей - кастрюля Берсеньевой накрыла его голову, - а с ним и барышни из
аппарата плясали на столе, и порожние бутылки покачивались и подпрыгивали.
Потом, кажется, приносили вечернюю газету с боем медных тарелок в честь
нашей бригады. И меня персонально. Болотин совсем помрачнел, и, чтоб
возродить в нем торжественный звон души, Гусь Рыжий стал показывать, как
обезьяны, взволнованные мощью слова, трясли прутья клетки. Иные, в их числе
Петечка Пыльников, нелестно для Красса Захаровича захихикали.
- Идиоты! Чему радуетесь?! - вскричал Красс Захарович. - Мразь и
убожество! Те-то хоть отважились трясти прутья клетки! А вы хоть бы раз
смогли сделать это? Никогда! А ведь все мы сидим в клетках!
- Опомнись! Что ты несешь? - перепугался Шелушной. - Мы этого не
слышим. Имя у тебя такое, а ты...
- Имя мне дали полуграмотные родители. А ты и полуграмотным никогда не
был. Игуана, и конец свой найдешь на вертеле карибских индейцев! - Болотин
стоял, голову вскинув, гремел пророком. - Да, мы все сидим в клетках,
каждый, и не в одной, а в двух, трех или семи сразу, да еще и всеобщие
прутья с невидимой сеткой выставлены для нас. Мы и так игрушки в чьих-то
развлечениях, а нас еще и держат взаперти. А ключи от замков - главный у
этого, - и палец Болотина указал в небо, - а еще один, поменьше, у того, кто
обнаружил в депо великий почин. Мы же, их создания, убоги и трусливы, однако
каковы же тогда создатели?
- Категорически и всегда! Этого-то, который на небесах, брани, сколько
хочешь, а другого-то не трожь! - урезонивал Шелушной.
- А коли их мир несовершенен и несправедлив? Мне никто не страшен! -
снова гремел Болотин. - Я буду глаголить истину!
Потом, кажется, началась свалка. Кого-то успокаивали, кого-то
разводили. Гуси-хрустальные братались с барышнями из аппарата, светская дама
Берсеньева размахивала косынкой и то призывала патронирующего ее духа
незамедлительно спуститься к нам, то брезгливо указывала на Болотина в
заявляла: "Прошлого не отдадим". Болотин же повторял: "Они хоть трясли
прутья!" Шелушной хныкал. Что-то и еще происходило...
Как я добрался до Останкино, да еще имея три копейки, дарованные мне
Крассом Захаровичем, я не помню. Благодетели мои, незримые и невидимые, как
и стражи порядка, были в ту пору благосклонны к неуверенным путникам,
понимая, что и у придремавших в трамваях горожан были основания утомиться в
субботний день.
По истечении же дня указанная благосклонность и снисходительность были
сразу упразднены, свидетельством чему - история Красса Захаровича Болотина.
Если верить устным московским хроникерам, Красс Захарович, проснувшись
утром, что-то вспомнил, уточнил подробности у смущенного Шелушного,
ужаснулся, не смог ни пить, ни есть, в чем был отправился на улицу
Неждановой в храм Воскресения Словущего, что на Успенском Вражке, и там,
рухнув на колени, долго шептал что-то перед образом Воскресшего. Далее
улицей Герцена он последовал на Красную площадь и здесь, опять же рухнув на
колени, уперся лбом в историческую брусчатку напротив Мавзолея. Милиционеры
наблюдали за ним минут пятнадцать, потом взялись поднимать его, и, не
принимая во внимание слова Болотина о необходимости раскаяния неразумному за
напраслину, возведенную в кураже и в гордыне, его при лучах солнца
совершенно несправедливо отвезли в вытрезвитель.
А время катилось. Однажды я глянул в телефонную тетрадь и увидел:
Герман Стрепухов. Набрал служебный номер. "А, это ты! - сказал Трепыхай. -
Как раз кстати. У тебя нет самосвала?" "Самосвала? - растерялся я. - Нет".
"Как же это у тебя нет самосвала, когда ты меня навел на мысль о навозе. Моя
баба с тестем дуреют от опытов в огороде. Я уже договорился с зоопарком. Мы
им - кое-что, а они нам - навоз. Сегодня как раз есть от слонов и от хищных.
А самосвалов нет. Будем добывать. А ты не пропадай. Надо, надо
повстречаться, посидеть. Созвонимся". "Созвонимся", - согласился я.
Мимолетное мое бригадирство привело к неожиданному последствию. В
майский день я сидел за столом над раскрытой тетрадью, и мне позвонили.
Звонившего я знал смутно, но все же знал.
- Читали, читали в "Вечерке" о ваших успехах, - сказал, между прочим,
звонивший. - Кстати, что вы делаете во второй половине июня? Не могли бы вы
выехать с делегацией - недели на две?
- А куда?
- Да в три страны.
Произнесено это было небрежно, человек владел миром и мог подарить мне
на две недели любые три страны.
- А в какие?
- В хорошие три страны. В очень живописные три страны.
Тут будто бы и небрежность пропала, человек желал подарить мне, видно,
на самом деле три великолепные страны и боялся, что я не смогу оценить его
преподношение.
- Конечно, - заспешил я. - Спасибо. С превеликим удовольствием.
Оформлением займусь сегодня же.
- Ну вот и замечательно. А про оформление я скажу потом...
Последовала пауза.
- Ну а как вы вообще-то? - прозвучал вопрос. В нем угадывалось
предложение оставить всякую деловую ерунду вроде оформлений и делегаций и
обратиться к материям высоким и вдохновенным. И, действительно, пошел
разговор о выставке на Волхонке приехавших из Лондона полотен Тернера, о его
пожарах Вестминстера, крушениях кораблей, о "Дожде, паре и скорости", о его
световидении, живописных пророчествах, потом вспомнились нам приятные люди,
оказавшиеся общими знакомыми, мы были довольны друг другом, добром,
исходившим от нас, разговор мог быть вечным. Однако нельзя было отягощать
телефонную сеть. Мой собеседник сказал:
- Да, чуть было не забыл спросить... Мелочь... Пустяк... Но чтобы не
возникло осложнений с оформлением... Вы член партии?
- Нет, - сказал я.
- Но... - И собеседник замолк навсегда.
- Вы извините, я забыл, - пришел я ему на помощь. - Я вспомнил. В июне
я буду занят. Обязательства перед издателями...
- Это жаль... жаль... - пробормотал собеседник, отлетая от меня в
ледяные выси межпланетий. - Может, в другой раз...
- Конечно, конечно, - успокоил я его. Но не выдержал: - А хоть в какие
страны-то?
- Да в дрянные страны! Не стоит о них и сожалеть.
- Но все-таки?
- Перу, Бразилия, Аргентина... Безобразные страны. Грязь на улицах,
фазенды нищие, немолотое кофе, стрельба на карнавалах... Бывал там
неоднократно и всегда мучился... Вы уж мне поверьте...
- Я вам верю, верю...
Я тогда схватил атлас мира, водил пальцем от верховий Амазонки до
Огненной Земли. Не я ли мальчишкой с детьми капитана Гранта и странствующим
рыцарем Паганелем одолевал Кордильеры и влюбленными глазами смотрел на
гордого индейца Талькава, не я ли бродил в пампасах, не я ли во влажных
джунглях Мату-Гроссу охотился на неполнозубых броненосцев, не я ли в пироге
из пальмового дерева проносился мимо стай пираний? Ах как хорошо там было!
Теперь, спустя годы, я уже и не знаю точно, ездил ли я после звонка в Перу,
Бразилию, Аргентину на две недели или не ездил. Столь ли это важно? Я там
был! Я закрываю глаза и вижу: пальмы на Жемчужном берегу, зелено-серые
пространства Патагонии, расплескивающиеся юбки танцующих самбу, набережные
Рио-де-Жанейро и себя в Рио-де-Жанейро, пусть и не в белых штанах. Колумб
отправлялся в плавание с желанием достичь страны Сипанго (от нее до Индии -
рукой подать!), страны, называемой нами Японией, в коей воображение
хитроумного венецианца Марко разместило приманные дворцы из золота и женщин,
чье умение любить было совершенным, но приплыл он совсем в иную страну и до
конца своей жизни не узнал, что это была Америка. В какие страны приплываем
мы, не ведая о том?
Потом нечто произошло в расположении звезд, посвященных в судьбу нашей
семьи. Над нами просветлело. Как-то с женой мы направились в путешествие в
Берлин. Мы были индивидуалами ("один плюс один") и могли чуть ли не вольно
шестнадцать дней раскатывать по стране. Я был увлечен тогда Бахом, Гете,
Лукасом Кранахом, немецкими романтиками, в частности живописцами дрезденской
школы, и прежде всего Каспаром Давидом Фридрихом. В их следы я стремился
ступить, их тени, звуки желал я увидеть и услышать. Бродил берегом
тихоструйного Ильма, сидел на репетициях мотетов Баха в соборе Эрфурта,
искал на берегу Эльбы место, где лежавшему в траве под бузиной студенту
Ансельму явились три змейки, в серо-синих сумерках стоял высоко над озером
Мюгельзее, ощущая, что туманы мироздания не придуманы К.Д.Фридрихом. И,
естественно, с помощью сравнительного метода исследовал свойства
бранденбургского, берлинского и апольдского пива. Новые мои знакомые с
пониманием относились к моим интересам. Но все они спрашивали: "А зоо вы
посетили?" Жалкие мои бормотания о том, что в одном зоопарке я уже бывал,
ничего объяснить не могли. Каждый немец - в душе Брэм. Человек, не желающий
первым делом поспешить в зоо, мог показаться странным. Или нравственно
убогим. В воскресный день в Лейпциге мы с женой пошли в зоо. Весь Лейпциг
прогуливался аллеями парка. Парка ли? Заповедной звериной страны. Долго
рассказывать не буду. Да и не помню я многие лейпцигские подробности. Но и
нынче в памяти тигриные фермы. Чуть ли не дачи с усадьбами для семей
уссурийских кошек. Чистые, здоровые, будто бы довольные существованием, они
плодились и размножались, растили сто пятьдесят тигрят для золотой торговли.
На обширных пространствах с камнями, водами и деревьями проживали стада
обезьян, средних и мелких. Часами глядели на обезьянью жизнь зрители, тут
были представления на любой вкус, все обезьянье и все людское: и борьба за
власть, и помыкание слабыми, и интриги, и любовь, и добронравие, и
подлость... Публика прогуливалась в Зоо степенно, и дети, казалось, вели
себя степенно, хотя иные озорничали и капризничали. Но к обеденному времени
началось некое брожение, все готовы были куда-то устремиться. "Что-то
случилось?" - обеспокоились мы. "Львов и тигров будут кормить", - объяснил
мальчишка с мороженым. Вот-вот должно было начаться великое ежедневное
действо - кормление владетельных хищников, царей природы, ее курфюрстов и
маркграфов. Толпа в волнении, но все же опять степенно, без московских
напряжений, перебежек и толкотни, двинулась к старому и, по здешним
понятиям, тесному строению. Внутренний двор его - зрительный зал - окружали
клетки с оголодавшими к обеду хищниками. Действо вышло из трех актов. В
первом было много драмы, движения и звуков. Звери, каждый обнаруживая
характер, а кто-то и производя впечатление на публику, ожидали и требовали
мяса. Они будто бы и собраны были в тесном павильоне ради этих ожиданий и
требований. Нервно ходили из угла в угол клеток - кто в свирепом молчании,
кто рыча и предъявляя клыки убийц. Мавр Отелло, якобы доверчивый, на самом
же деле очень расположенный выслушивать подлые наветы, вполне мог бы
получить уроки страстей у лейпцигских трагиков. Но вот начался акт второй.
Явились служители, привезли мясо на площадках автокаров. Животные при этом
совершенно озверели. Служители с пластикой герольдов саксонского двора
пиками подавали куски мяса в межпрутья решеток. Какие это были куски! С
обилием мякоти и с мозговыми костями для неспешных удовольствий. Прозаизм
человека, выросшего в очередях Мещанских улиц, заставлял меня прикидывать,
сколько в обеденных парных кусках было килограммов. Я отругал себя. Стыд
какой! Разве можно думать здесь так? Я уговорил себя увидеть в происходящем
ритуал с жертвоприношением и с признанием людской вины перед существами
менее хитрыми, нежели мы. А существа эти урчали, грызли, жевали, рвали
сочно-красную плоть существ еще более слабых. Впрочем, скоро наступил акт
третий. Лев зевнул и, положив голову на лапы, придремал. И прочие звери
успокоились, прилегли, вступили в благодушие послеобеденного сна. Один
леопард не притронулся к мясу: как бродил до обеда по клетке в тоске и
злобе, так и теперь бродил; возможно, был подан пикой ему недостойный кусок
мяса, возможно, и не мысли о трапезе терзали его душу. Страдания леопарда
уже не трогали публику, она потянулась в павильон с бегемотом - уроженцу
Танзании должны были привезти зеленые угощения. А я пошел исследовать
свойства лейпцигского пива в сочетании с горячими боквурстами.
В зоопарк на Большой Грузинской я не заглядывал лет десять. Но встретил
как-то Красса Захаровича Болотина, и меня что-то толкнуло зайти туда. А
зачем - и не знаю. Жил я теперь не в Останкине, а в Белом городе, Красса
Захаровича встретил на Тверском бульваре. Был он в клетчатом пиджаке и в
клетчатой кепке. Сообщил между прочим, что у него выходят две книжки -
"Родные хляби" и "Жизнь в клетке", - и он идет нынче в издательство за
версткой одной из них.
- "Жизнь в клетке"? - переспросил я.
- В какой клетке! - Красс Захарович будто испугался. - Ты не так
расслышал! "Жизнь в клетку"!
- А-а-а, - оценил я его кепку и пиджак.
- А что-то ты несколько лет не являешься на субботники в зоопарк?
- Десятку посылаю в фонд, - сказал я. - Так вернее.
- Экий ты барин... - поморщился Болотин.
- Отчего же барин? Наш рабочий день оценивают в десятку. А я-то и ее не
вытягиваю...
Вот тогда меня и потянуло в зоопарк. Лучше бы я туда не ходил. Грустно
мне стало у пресненских прудов. Убогим и нищим увиделся мне московский
зверинец. В детстве все в мире для меня было вольнее и просторнее, и жизнь
здесь птиц и зверей представлялась чуть ли не отрадной. Стыдно мне не было.
А было интересно. Взрослым в дни субботников я приходил сюда как бы по делу,
через двор хозяйственный, и жителей зоопарка мог во внимание не принимать.
Мог отвернуться от дикобраза или кота манула - до них ли мне? А нынче я был
посетителем, да еще и побывавшем в сытом лейпцигском зоо, нынче на дикобраза
и серого камышового кота манула я и должен был глазеть. И я загрустил.
Пришли на ум давние сетования о несовершенствах природы и людских устройств,
с ними я и бродил вдоль прудов, пока не столкнулся с мчавшимся куда-то
Германом Стрепуховым. Герман Стрепухов, доктор наук, губастый Трепыхай, все
в той же приплюснутой, надвинутой на брови зеленой колониальной панаме, был
мне рад, но спешил. "Давненько мы с тобой не виделись, давненько, - отметил
Герман. - Никак мы с тобой не посидим, школу не вспомним, а надо бы
обязательно посидеть. Но не в ближайшие дни". В ближайшие дни у Германа было
множество хлопот - симпозиум в Индианаполисе, хлопоты с чертежами
электрических каминов ("Конверсия, брат, конверсия, куда денешься!"),
осмысливание кооперативных идей, в частности, греет его мысль учредить
вместе с зоопарком кооператив "Меньшой брат" - будет куда пристраивать навоз
и прочие отходы. "Это ведь ты надоумил меня с навозом!" - напомнил
Стрепухов, то ли радуясь, то ли укоряя меня. Сразу же он сообразил, что
куда-то мчался. Жена его совершенно помешалась на трехметровых пятнистых
кабачках ("Отрежешь половину, а он растет дальше"), но оказалось, что для
них полезнее навоз не из-под хищников, а из-под парнокопытных.
Договариваться о парнокопытных Трепыхай и бежал. "Ну бывай!" - крикнул он и
унесся.
Энергия одноклассника несколько воодушевила меня и заставила подумать,
что в мире не все дурно. Морской лев, гладко-блестящий, резвился в водах,
где некогда обитала моржиха Барон, и выглядел благополучным. С отцом и
матерью ходил по осенней, но еще живой траве, тыча клювом в воду,
вылупившийся здесь же, на Грузинской, журавленок. Неподалеку под табличкой
"Лебеди текущего года рождения" грелись в спокойствии бабьего лета крупные
серо-бежевые птицы, шеи их вовсе не были хрупкими. Шумели за решеткой,
волнуя ученую птицу секретарь, перепархивая с ветки на ветку, попугаи в
зеленых, синих, желтых, красных нарядах тропических щеголей, пестрые лори,
особи амазонские и александрийские. Птица секретарь с пером писца за ухом
поводила головой, будто осуждая беззаботность попугаев. А впрочем, осуждение
это могло быть напускным. Все жили, жили, жили как могли и умели. Пусть и в
клетках. Я было возрадовался. Но тут увидел за мелкой металлической сеткой
существо знакомое, нахохленное и обиженное: "Воробей обыкновенный". Другие
воробьи обыкновенные, но упитанные и добродушно-наглые, а вместе с ними и
голуби шлялись по асфальтам дорожек, залетали ради развлечений и
продовольствия куда хотели, но ненадолго: иметь постоянную прописку
обитателей зоопарка они вряд ли желали. А вот их сородич, представляющий за
сеткой отряд воробьиных семейства ткачиковых, меня опять опечалил. Я стоял,
стоял, смотрел на него. Обыкновенный и в клетке. Не потому ли и
обыкновенный? Потом пошел дальше. Лишь у загона патагонских лам грустное
движение мое было приостановлено.
- Эй, ты еще здесь? - закричал мне из загона Герман Стрепухов. - Ты
самосвал не можешь достать?
Нас разделяли прутья ограды и мелкая решетка сетки. Я ли стоял за
прутьями, он ли - за ними, имело ли это значение? Ограда была сама по себе.
- Откуда у меня самосвал? Ты однажды спрашивал.
- Ну ладно, - сказал Герман. - Навоз хорош. То, что надо. И
мелкозернистый. Лучше усвоится. Побегу добывать транспорт.
- Удач тебе.
Герман поспешил в глубь загона мимо дремавших в крапиве лам, но
обернулся и крикнул мне:
- А ты не пропадай! Надо посидеть! Созвонимся!
- Созвонимся, - согласился я. - Отчего же и не созвониться?
Популярность: 11, Last-modified: Sat, 18 Jan 2003 21:12:38 GmT