-----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------

   Киноповесть






   Селекционный участок одной  из  опытных  станций  в  Сибири  -  два-три
приземистых длинных дома в окружении мелких  стелющихся  яблонь  и  вишен.
Заборик из белого штакетника да открытая  метеоплощадка  с  флюгером  и  с
невысоким настилом для приборов, похожим на ветхую трибуну.
   Возле штакетника остановился "газик", из него вышла молодая  женщина  и
крикнула в растворенное окно:
   - Мама где ты?
   В окне появилась постная сухая личность -  старик  лет  семидесяти,  он
строго поглядел на приехавшую, но, узнав ее, сразу подобрел:
   - Ты откуда, Наташа?
   - Из Батана. Где мама?
   - Да здесь она, на ближней делянке, - сказал старик.
   Наташа бегом огибает дом и вот, раскрыв руки, бежит  навстречу  матери,
стоящей в колосках с пинцетом в руке. Обнялись.
   - Здравствуй, мама!
   - Здравствуй, дочь! Ты чего такая взволнованная?
   - Сегодня же вечер. Твой вечер!
   - Ну да... юбилей, - улыбается Мария Ивановна. - За  уши  таскать  дуру
старую.
   - Я за тобой прилетела. Самолет через час уходит.
   - Ты уж лети. Сама там хозяйничай. А я к вечеру подъеду.
   - Да ты что, собственному празднику не рада?
   - Я-то рада. - Она смотрит на подходящих к ней  баб,  напарниц  ее,  их
пятеро. - Но есть дело поважнее юбилея.
   - Летите, Мария Ивановна, летите! - разноголосо загомонили бабы.  -  Мы
тут и без вас дотемна постараемся.
   - А то! Семьдесят лет не каждый день бывает... Летите!
   - Нет, бабы! Пока я буду веселиться, нас с вами закроют и распустят.
   - Как закроют?
   - А так... Одним наши цеха понадобились под конторы. А другие  экономию
наводят. Де, мол, невыгодно держать отдельный селекционный  участок.  Надо
объединить его с Тургинской станцией.
   - Она ж за тыщу верст! Питомники туда не перекинешь.
   - Они ж пропадут... - загомонили бабы.
   - А им ништо. Они их не закладывали. Они экономию наводят.
   - Но мама! Северин же обещал - не трогать вас.
   - Приехали из области. Сегодня в двенадцать совещание в горкоме.  Будут
решать судьбу нашу.
   - Ладно! - не сдается Наташа. - Я упрошу пилота, он задержится.  Только
ты из горкома давай прямо на аэродром.
   - Нет, Наталья, - твердо отвечает Мария Ивановна. - Я в  Черный  Яр,  в
Высокое съезжу. На могилу к отцу.
   - Но мама, это ж далеко! Такой крюк делать...
   - Подумаешь - две сотни километров. К вечеру приеду, не  беспокойся.  А
вы, бабы, трудитесь. После обеда помощников вам пришлю.
   Обняв дочь, она двинулась с поля.
   - Петя, у тебя все готово? - спросила у шофера "газика" Мария Ивановна.
- Минут через десять поедем.
   - Все в порядке, Мария Ивановна!
   Из дома вышел давешний  сухонький  старичок,  в  руках  у  него  стопка
журналов, газет и букет полевых цветов.
   - Маша, я слыхал, ты к Ивану Николаевичу завернуть хочешь?
   - Хочу.
   - Положи ему на могилу от меня... - старик подал  ей  цветы.  -  А  это
тебе, - он положил на выносной столик газеты  и  журналы.  -  Целый  месяц
собирал. Это все о тебе... И  об  Иване  Николаевиче,  -  говорил  старик,
перебирая газеты и журналы с портретами Марии Ивановны.
   - Мама, у тебя лицо усталое. Ты когда встала? - спросила Наташа.
   - Встала? Ты спроси у нее, когда она ложилась! -  проворчал  старик.  -
Последние ночи почти не спит... От темна до темна на поле, даже  почту  не
трогала.
   - Ничего, пустяки, - ответила Мария Ивановна.  -  Вот  поеду  -  и  все
прочту.
   Газеты веером ложились на столик, все открытые на  нужной  странице,  и
смотрела с них Мария Ивановна - все то же утомленное, спокойное  и  хмурое
лицо. А над  этими  портретами  газетные  заголовки  -  броскими  шапками:
"Сибирский  селекционер  -  народный   агроном   республики",   "Создателю
знаменитой "тверди" - неполегаемой сибирской пшеницы - 70 лет", "Присвоено
звание доктора наук без защиты диссертации"...
   А потом рядом на тот же столик легли два журнала,  открытые  где-то  на
середине, но на этих страницах была иная  фотография  -  дерзко  и  строго
глядел пожилой господин с высокими залысинами, с пышными темными усами,  с
седеющей  бородой.  И  заголовок:  "100-летие  со  дня  рождения   пионера
сибирской  селекции".  И  еще  статья:  "Иван  Твердохлебов  -  ученый   и
гражданин"...
   - Вот вы и встретились, - говорил старик, радостно поглядывая на  Марию
Ивановну.
   - Спасибо! - Она с чувством пожала ему руку.
   - Да, вот еще телеграммы... - Он  вынул  из  кармана  пачку  телеграмм,
выбрал одну из них. - И ты знаешь, от кого есть? От Лясоты.
   - От Лясоты? С чего бы это? - удивилась Мария Ивановна.
   - Время подошло  такое,  Мария  Ивановна.  Время  обнимать  -  и  время
уклоняться от объятий, - лукаво сказал старик. - Кстати,  ведь  вы  с  ним
одного выпуска?
   - Нет... Когда я училась, он был аспирантом.
   - Где?
   - Там же, в Петровской академии.


   По  пустынной  лиственничной  аллее  Тимирязевской  академии   бесшумно
катится, словно плывет по воздуху, крылатая пролетка;  вожжи  в  свободном
провисе покачиваются над облучком, их никто не держит. Кучера нет. Седок с
кожаной подушки безмолвно смотрит на нас. Мы узнаем  в  нем  знакомого  по
фотографии  Ивана  Николаевича  Твердохлебова.  А  чуть  поодаль,  посреди
лиственничной аллеи, стоит тот самый столик  с  газетами,  возле  которого
Мария Ивановна, одна.
   Твердохлебов оглядывается, вынимает из кармана жилетки серебряные часы,
открывает крышку и произносит:
   - Маша, тебе пора!
   Мария Ивановна хочет что-то сказать ему, жестом задержать,  остановить,
но... пролетка медленно удаляется, растворяясь в трепетно-зыбкой куще.
   Мария Ивановна как бы  машинально  кинулась  за  пролеткой  и...  вдруг
очутилась  в  людной  многоярусной  аудитории,  где  возбужденно   спорили
Макарьев и Лясота.
   - Дети продолжают жизнь, заложенную ранее в  их  родителей,  -  говорит
Макарьев. - Ибо и дети и родители являются  продуктом  одного  и  того  же
наследственного вещества.
   - Это схоластика, средневековая ложь! - кричит Лясота.  -  Мы  поломаем
вашу мистическую наследственность и будем управлять ею в интересах  нашего
хозяйства и общества.
   - Вам не хватит жизни для этого.
   - Мы начнем, а дети завершат!
   - К счастью, у горбатых родителей рождаются нормальные дети.
   - Овес рождается от овса, а пес от пса! - крикнул кто-то из  студентов,
и аудитория загрохотала...


   - Когда это было? - спросил тот самый старик.
   - Всю жизнь так было, - ответила Мария Ивановна.
   - Всю жизнь Лясота был аспирантом? Маша, ты о чем говоришь?
   Мария Ивановна и в самом деле как бы очнулась, смотрит с удивлением  на
старика. Она все еще стоит возле столика, рука ее по  привычке  перебирает
журналы и газеты.
   - Ты меня совсем не слушаешь, - продолжал старик. - Здорова ли ты?
   - Я, как старая лошадь, вроде бы стоя задремала,  -  усмехнулась  Мария
Ивановна и другим голосом: - Наташа, где ты?
   - Тут я! - донеслось из дому. - Плащ твой ищу.
   - Он на вешалке, за шкафом. Не забудь мою сумку на столе! В ней часы, -
крикнула Мария Ивановна и обернулась к старику: - Спасибо,  друг  мой.  До
свидания!
   Она забрала газеты  и  журналы  и  направилась  к  машине.  Наташа  тем
временем вынесла ей из дому  плащ  и  портфель.  Мария  Ивановна  раскрыла
портфель-сумку, достала серебряные часы-луковицу (те же самые, отцовские),
раскрыла крышку. Было ровно восемь утра. Послушала еще - часы тикают.
   - Ну, мы поехали.
   Она села в машину, махнула рукой, и "газик"  сорвался  с  места.  Мария
Ивановна смотрит сквозь лобовое стекло на убегающую дорогу,  на  пшеничные
поля и произносит про себя:
   - Овес от овса, а пес от пса...


   - А я вам говорю - наша наука оторвана от  практики.  Она  преклоняется
перед стойкостью видов и забывает о конкуренции, -  звенит  высокий  голос
Лясоты.
   Стоит он за трибуной; сбоку стол с президиумом, в зале полно народу, не
студентов,   а   пожилых   людей:   председателей   колхозов,   агрономов,
партработников.  Среди  них  мы  видим  Марию  Ивановну.  Идет   областное
совещание.
   - Биология не капиталистический рынок! - крикнула Мария Ивановна. -  Вы
отрицаете основное положение генетики.
   - Ваша генетика - предрассудок. И притом  буржуазный.  Нам  каждый  год
надо пахать и сеять. Весной мы с севом запаздываем. Наука должна  помогать
- как справиться с этой  задачей.  Вот  мы  и  предлагаем:  давайте  сеять
осенью. Некоторые так называемые ученые поучают нас - де, мол, нет стойких
озимых сортов. А мы им говорим: обойдемся и теми, что есть. И более  того,
будем превращать, перевоспитывать твердую пшеницу  в  мягкую,  то  есть  в
озимую. Для сибирских полей это будет революционным актом.
   - Надо выращивать новые сорта, а не манипулировать старыми! -  крикнула
опять Мария Ивановна.
   - Видимо, товарищу  Твердохлебовой  с  ее  высокой  научной  колокольни
наплевать на наши хозяйственные нужды. Поэтому она и пытается вставить нам
палки в колеса. Я предлагаю,  по  замечательному  почину  нашего  опытного
хозяйства, которое возглавляет товарищ Колотов, - кивок в  президиум,  где
один из сидящих склонил голову в ответном поклоне,  -  посеять  по  стерне
пшеницу во всем крае. Какая экономия выйдет на одной пашне!
   Лясота под аплодисменты сходит с трибуны. На трибуну  подымается  Мария
Ивановна, в руках у нее небольшой сверток; она  распаковывает  его  -  это
оказались свежие зеленя пшеницы.
   - Товарищи, эти зеленя я привезла с того самого опытного поля Колотова,
где была посеяна твердая пшеница без пахоты, по стерне.  Всходы  есть,  но
изреженные, слабые. Вот они (она подняла зеленя), полюбуйтесь! Это  же  не
твердая пшеница, не мильтурум, а обыкновенная,  вульгарная  красноколоска.
Откуда она взялась? Да оттуда же, от  стерни.  Когда  ее  жали,  произошло
самовысевание. Явление это известно  тысячу  лет.  Конечно,  можно  вместо
пахоты применить культивацию. Это еще в начале века  Овсинский  предлагал.
Но такой метод посева требует постоянного поддержания рыхлости  почвы,  то
есть больших  усилий,  иначе  все  сорняками  зарастет.  Сеять  кое-чем  и
кое-как, лишь бы отсеяться - значит обманывать себя и других.
   Она сошла с трибуны и стала раздавать зеленя - один пучок  положила  на
стол президиума, другие раздала по рядам в зале.
   Лясота отшвырнул зеленя и поднялся над столом грозной тучей:
   - Вы тут, товарищ Твердохлебова, давно занимаетесь  антигосударственной
практикой.
   - В чем она заключается? - обернулась Мария Ивановна.
   - В том, что на вашей так называемой научной  станции  вместо  кукурузы
культивируются клеверища!
   - Это единственные семенники во всем крае. И вы об этом отлично знаете!
- крикнула Мария Ивановна.
   - Травопольная система нанесла огромный ущерб государству. Надеюсь,  вы
это тоже знаете?
   - Нет, не знаю!
   - Понятно... Значит, умышленно бережете очаг  травопольной  системы  на
всякий случай!  Я  полагаю,  что  в  интересах  всего  края  ликвидировать
последние очаги травополья как опасную заразу  для  наших  полей.  Видимо,
найдутся решительные люди, которые распашут эти клеверища, а на  их  месте
товарищ Колотое посеет кукурузу. Для пользы дела. Вот так.
   Шум, хлопанье откидных сидений,  громыхание  стульев.  Публика  в  зале
поднялась и двинулась на выход. Все члены президиума сгрудились за сценой.
Массивный человек, сидевший рядом с  Лясотой,  говорит  одному  из  членов
президиума:
   - Северин, подготовьте приказ о распашке клеверища на опытной станции.
   - Я как областной агроном считаю эту акцию вредной, - отвечает Северин.
- И решительно отказываюсь подписать такой документ.
   - Хорошо,  обойдемся  без  вас,  -  раздраженно  бросил  ему  Лясота  и
массивному: - Василий  Михайлович,  поручите  это  Колотову.  Он  исполнит
аккуратно.


   На краю обширного клеверного поля урчит трактор с трехлемешным  плугом.
К нему по целине подъезжает "газик". Тракторист, заметив машину, вылез  из
кабины. Колотов, приоткрыв дверцу, кричит ему из "газика":
   - Чего ты волынишь? Начинай!
   - Дак, Семен Семенович, клеверища больно богатые. Как-то не знаю.
   - Чего не знаешь? Пахать разучился?!
   - С какого бока начинать то есть?
   - Заваливай прямо отсюда! - Колотов вылез из машины, вошел  в  хромовых
сапогах в клеверище,  потоптался.  -  Давай!  Приканчивай  эту  кабинетную
науку.
   Несмотря на осеннюю пору, клевер стоял молодым, зеленым и  ровным,  как
бархат. Тракторист взлез на сиденье, двинул рычагом управления  -  трактор
всхрапнул, как норовистая лошадь, крутнулся на месте и,  опустив  в  землю
черные плуги, ходко двинулся по зеленому полю.
   - Вот так! - ухмыльнулся Колотов, глядя на развалистую  черную  полосу,
словно траурной прошвой отбившую зеленое поле клеверища.
   Между тем от дальнего строения опытной станции бежала на  клевер  Мария
Ивановна; она часто спотыкалась,  размахивала  руками  и  что-то  кричала.
Когда она подбежала к Колотову, трактор уже сделал разворот и  приближался
вторым ходом.
   - Стойте! Что вы делаете? Варвары! - кричала она.
   - Нет, это вы варвары. А мы искореняем предрассудки от науки, -  сказал
Колотов. - Так будет точнее, товарищ Твердохлебова.
   - Вы - бандиты! Разбойники!!
   - Поосторожнее... Все ж таки я при исполнении служебных обязанностей.
   - Вы не имеете права!
   - Имеем. Все права наши. Вот - приказ  подписан.  -  Колотов  вынул  из
кармана бумагу и протянул ей.
   Мария Ивановна не стала читать, она бросилась навстречу трактору.
   - Стой! Остановитесь!! - подымая руки, кричала она.
   Тракторист, с опаской выглядывая  из  кабины,  правил  прямо  на  Марию
Ивановну. Она так и остановилась с поднятыми  руками,  с  округленными  от
негодования и ужаса глазами. Но трактор  черной  глыбой  наезжал  на  нее,
заслоняя небо.
   - Дави, мерзавец!  -  Вдруг  Мария  Ивановна  упала  ничком  в  борозду
навстречу трактору.
   Тракторист мертвенно побелел, резко потянул рычаги и с трудом остановил
гусеницы перед  лежащей  Марией  Ивановной.  Потом,  как-то  неестественно
задирая ноги, он вылез из кабины и бросился бежать. Мария Ивановна все еще
лежала ничком в  черной  борозде,  лежала  недвижно,  и  только  плечи  ее
вздрагивали от глухого рыдания.
   Колотов, не сводя с нее глаз, пятился задом к машине, нащупал  дрожащей
рукой дверцу и юркнул в нее, как в нору.
   - Гони!


   "Газик" резко тряхнуло и  занесло  в  глубокий  кювет.  Мария  Ивановна
схватилась за держальную скобу и с удивлением поглядела на Петю:
   - Что случилось?
   - Сейчас узнаем.
   Петя потянул на себя рычаг ручного тормоза и вылез из "газика".  Сперва
он поглядел под колеса сзади, присел  на  корточки,  постучал  по  скатам,
потом зашел спереди - опять присел и поглядел.
   - Не могу определить. Вроде все на месте - и колеса, и хвостовик.
   - А почему же нас в канаву занесло?
   - Не знаю. Мария Ивановна, а ну-ка, покрутите руль!
   Мария Ивановна попробовала крутить баранку. Петя глядел под колеса.
   - Не могу, - сказала Мария Ивановна.
   - Вот и я не мог свернуть. Заело.
   - Почему?
   - Сейчас определим. -  Петя  бросился  наперерез  идущему  самосвалу  с
гравием, поднял руку.
   Грузовик остановился на обочине, из кабины высунулся цыганистый  парень
в майке.
   - Тебе чего?
   - Помоги, друг... Руль заело. Не могу определить.
   Парень спрыгнул наземь, пошел к "газику".
   - Куда едешь? - спросил на ходу.
   - В город.
   - Зачем?
   - Ученого везу.
   - Не ври!
   Парень в майке заглянул в "газик", посмотрел на сумку с едой, подмигнул
Марии Ивановне, потом дернул  стопор  -  капот  открылся.  Парень  и  Петя
подошли к передку.
   - Пенсионерка? Мать начальника? - спросил  парень  Петю,  заглядывая  в
мотор.
   - Говорю - ученый.
   - Не ври. По сумкам вижу - на  базар  едете.  Так...  Головку  рулевого
управления осмотрел? Нет?! Дай разводной ключ!
   Петя быстро достал разводной ключ, и оба они уткнулись в мотор. А Мария
Ивановна поглядела в боковое окно и вдруг увидела странно одетого  мужчину
- галстук бабочкой,  старомодная  соломенная  шляпа  с  низкой  тульей,  с
прямыми полями. Усы, бородка клинышком...
   - Папа!
   - Пойдем со мной, Маша! Я хочу тебе что-то сказать. - Он поманил ее.
   - Но как же я пойду? У меня машина. Входи сюда, садись!..
   - Вы меня, что ли, Мария Ивановна? - Петя поднял голову от мотора.
   Видение исчезло. Мария Ивановна провела ладонью по  лбу,  поглядела  на
Петю.
   - Это я про себя, Петя... Так просто.
   - А-а! - Петя опять уткнулся в мотор.
   Парень меж тем отвинтил гайку на головке рулевого управления.
   - Ну, как в лагун глядел. Червяк затянут. Давай крути руль!
   Петя стал крутить баранку, парень кряхтел и завинчивал гайку.
   - Ну как?
   - Порядок, - сказал Петя.
   - И колесо  перетяни.  Видишь,  спицы  разболтались?  -  Парень  ударил
сапогом по колесу, потом с маху закрыл капот, передал ключ Пете  и  кивнул
Марии Ивановне: - С пустыми руками не возвращайтесь. Привет начальнику!
   И пошел вразвалочку.
   - Чего это он? - спросила Мария Ивановна.
   -  Узнал  вас  по  портретам...  Говорит,  для  большого  ученого  и  я
постараюсь.  Мария  Ивановна,  вот  вам  подушечка.  Располагайтесь!  А  я
подшипники подтяну. - Петя взял подушечку с заднего  сиденья  и  подал  ее
Марии Ивановне.
   - Я и в самом деле вздремну. - Мария Ивановна откинулась на  подушечку,
раскрыла журнал с портретом отца.


   Этот же портрет,  но  сильно  увеличенный,  висит  в  овальной  раме  в
гостиной. Рядом в таких же рамах висят портреты Анны  Михайловны  и  самой
Марии Ивановны - она молодая, еще студентка, и звали ее Мусей. Она  только
что вошла в квартиру. В ней трудно было узнать теперешнюю старую,  усталую
женщину: это была рослая статная девушка со спокойным взглядом пристальных
глаз, с короткой стрижкой, в сером костюме, в туфлях  на  низком  каблуке.
Было  в   ней   что-то   от   исполнительного,   подчеркнуто   опрощенного
комсомольского активиста 20-х  годов.  Она  снимала  в  прихожей  туфли  и
прислушивалась  к  голосам  -  мужскому  и  женскому,  -  доносившимся  из
гостиной, где висели видные через дверной проем портреты.
   - Понимаешь, вызывают меня  в  одно  заведение  и  говорят:  "Уважаемый
товарищ  Лясота,  ваша  селекция  может  подождать.   Сейчас   нам   нужно
разобраться  в  художественном  наследии  проклятого  прошлого,  то   есть
определить: что ценно для  рабочих  и  крестьян  в  качестве  произведений
искусства, а что есть простые предметы роскоши,  которые  надо  пустить  в
дело.  Поскольку  вы  бывший  художник  и  активист,   ваша   помощь   тут
необходима". И бросили меня как специалиста по искусству на эти коллекции.
Ну, скажу тебе - настоящий завал! - рокочет мужской тенорок.
   - Побольше бы таких завалов, - отвечает весело женский голос.
   Муся входит в гостиную. За столом сидят мать и Филипп Лясота. Он худ  и
важен - в модных широких галифе, в  сверкающих  сапогах,  с  редкой  рыжей
бороденкой и сухим, высоким, чуть свалившимся набок носом. На столе  вино,
закуски.
   - Добрый вечер, - говорит Муся.
   - Рад приветствовать надежду семьи и науки, - кривляется Филипп.
   - Муся, самовар на кухне. Горячий еще, - говорит мать. - Нет, ты только
подумай, что выкинул Филипп? - обращается к Мусе.
   Муся молча проходит на кухню.
   - Он зачислил нас в свои родственники. И бумаги выписал.
   - Какие бумаги? Что за родственники?
   - Поставил вас в  свой  распределитель  на  довольствие,  -  лениво,  с
победной ухмылкой ответил Филипп.
   - Какое еще довольствие? - с раздражением спросила Муся.
   -  Не  беспокойся,  за  картошкой  тебя  не  пошлют,  -  сказала   Анна
Михайловна. - Иди сюда, погляди.
   Муся подошла к столу.
   - Смотри, что он подарил нам! - Анна  Михайловна  приставляет  к  груди
сапфировый кулон. Потом  раскрыла  красную  коробочку  и  вынула  широкий,
крупного плетения, золотой браслет. - Это тебе.
   - Что это значит? - Муся требовательно смотрит на Филиппа.
   - Да сущий пустяк... Служебный паек, так сказать.
   - Что?!
   - Филипп, не ерничай. Я ей все поясню, -  сказала  Анна  Михайловна.  -
Понимаешь, Филипп сейчас работает в разборе конфискованных коллекций. И  в
качестве оплаты за труд они имеют право получить по одной вещи на  каждого
члена семьи.
   - Это кем же вы изволили меня зачислить? - свирепея, спросила  Муся.  -
Сестричкой? Или, может быть, кем-то другим?
   - А в нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен,
и матерей.
   - Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не
нужен.
   Она бросила браслет на стол.
   - Пардон, - сказал Филипп. И с огорчением: - Ничего лучшего я изобрести
не мог, чтобы помочь семье моего учителя.
   - Папу оставьте в покое!
   - Ну, чего ты взбеленилась? - набросилась на нее Анна Михайловна. -  Ты
что, не понимаешь? Это ж проформа. Служебная игра! И больше  ничего...  Не
все ли равно, чем платить - деньгами или пайком?
   - Ты можешь получать паек чем угодно и жить как угодно. А меня увольте!
- Муся пошла к себе в комнату.
   - Вот вам и благодарность! - обиженно развела руками  Анна  Михайловна.
Но браслет взяла и спрятала вместе с сапфировым кулоном в складках платья.
   - Но любимую  вашу  книгу...  "Дон  Кихот"  с  рисунками  Дорэ,  может,
примите? - спросил Филипп и взял с дивана роскошное издание.
   - Краденого мне не нужно, - сказала Муся с порога.
   - Глупенькая, книги не крадут - их умыкают, как девушек.


   Утро. Муся сидит за столом, пишет. Входит Анна  Михайловна  в  каком-то
странном халате, смахивающем на японское кимоно.
   - Надо все-таки объясниться, - говорит она, присаживаясь на стул.
   - В чем? - неохотно спрашивает Муся.
   - Ты подозреваешь Филиппа бог знает в каких грехах.
   - Подозрениями я не занимаюсь. Я не сыщик.
   -   Послушай,   Филипп   обыкновенный   честный   селекционер   и    по
совместительству общественный работник культурного фронта.
   - Вот как ты научилась! А еще на каком фронте он был?
   - Война - это не его стихия.
   - Потому что он - талант? - насмешливо спросила Муся.
   - А ты не смейся! Может быть, война  как  раз  и  помешала  нормальному
развитию его таланта.
   - Зато теперь он развивается во всем блеске.
   - Ты не смеешь так! Он искренне верит в построение новой культуры.
   - И присваивает чужие вещи?
   - Это же так примитивно... Упрощаешь.
   - Ах, ты хочешь обстоятельней? Пожалуйста. Ни в какую новую культуру он
не верит. И вообще, новую культуру надо делать чистыми руками. А он служит
только одному богу - собственному удовольствию. Сначала в живопись играл -
таланта не хватило. Потом в селекцию  -  терпения  нет.  Теперь  играет  в
культуру. Решил, что выгодней. Пойми ты, все  эти  несостоявшиеся  таланты
идут либо в сыщики, либо в шулера. И твой Филипп шулер. Рано или поздно он
проиграется!
   -  Какой  же  ты  жестокий  человек.  Ты  всех  душишь   своей   слепой
принципиальностью. Отцу подражаешь? Но, между прочим, он сам жил и  других
не стеснял.
   - Ну, я твою жизнь стеснять не буду. Я ухожу в общежитие.
   - Неблагодарная! - Анна Михайловна гневно выходит.


   Общежитие студентов Тимирязевки. Муся сбегает по лестнице в  вестибюль,
на руке у нее полотенце.  Навстречу  ей  Василий  Силантьев.  Черноволосый
смуглый парень лет под тридцать.
   - Здравствуйте! Вы что здесь делаете?
   - Живу.
   - Вы удивительный человек - что не явление, то новая  роль.  А  как  же
мать?
   - Вы слишком любопытный зритель.
   - Ага. А полотенце зачем?
   - Купаться иду. На пруд.
   - Вода холодная. Еще только яблоня зацвела.
   - Пока  цветет  яблоня,  пруд  чистый.  А  потом  зацветет  вода  -  не
искупаешься.
   - Разумно. А мне можно с вами?
   - Так вода же холодная!
   - А что мне, дикому тунгусу, холодная вода? Я с моржами купался.
   - А с акулами не пробовали?
   - Я могу только с  разрешения.  Но  акулы  не  моржи,  по-тунгусски  не
понимают, - улыбается Василий.
   - Это намек?
   - Ну, что вы? Так уж с ходу намекать на  ваши  зубы?  Вы  можете  когти
выпустить.
   - Выходит состязание в глупости, - Муся улыбнулась.  -  Пойдемте  лучше
купаться.


   Яркий солнечный день. Муся и Василий идут по тропинке  цветущим  садом.
Они выходят на берег пруда, поросший  раскидистыми  ветлами,  наклоненными
над водой. Муся мгновенно скинула сарафан,  и  не  успел  Василий  стянуть
сапоги, как она уже ласточкой полетела с берега в воду и поплыла по-мужски
саженками, потряхивая блестевшей от воды головой.
   Василий ловко вскарабкался на наклонную ветлу,  стал  на  толстый  сук,
балансируя руками,  выбрал  момент  равновесия  и,  сильно  оттолкнувшись,
полетел вниз головой. Бух! И надолго пропал под водой.
   Муся уже тревожно поглядывала по сторонам, когда он с  шумным  выдохом,
словно кит, вынырнул перед ее лицом.
   - Ай! - вскрикнула она от неожиданности.
   - Не бойтесь, я не морж.
   - Да ну вас! - надула она губы. - Я уж бог знает что подумала.
   - Неужели обо мне?
   - Да ну вас! - и, резко выкидывая руки, поплыла к берегу.
   Василий плыл за ней. Она вышла первой, легла  на  полотенце,  подставив
лицо, шею, грудь полуденному солнцу. Он лег рядом.
   - Скажите, Василий, может ли талант переродиться под  воздействием  так
называемой среды? И превратиться в обыкновенную серость... приспособленца.
Нет, хуже - в пиявку!
   - Как вы хотите, чтоб я ответил? По-научному или попросту?
   - Как угодно.
   - Если человек с умом и честью, то никакая среда  его  не  испортит.  А
если у негр чести нет, то нет и не было таланта. Потому что талант  -  это
прежде всего искреннее и честное отношение к жизни.  Иначе  он  не  сможет
верно отразить явления жизни. Какой же это талант?
   - Но ведь говорят же - злой гений?!
   - Там в основе не талант, а изворотливость.
   Муся надела сарафан, но оставалась сидеть,  глядя  в  воду.  И  Василий
сидел. Помолчали.
   - Кто-то перед вами оправдывался? На среду сваливал? - спросил Василий.
   - Ну, не так чтобы оправдывался... Но намекал.
   - Вся штука в том, из чего человек вырос. На какой закваске?  Из  каких
убеждений? Я шесть лет провоевал. Всякое видывал. Но такое, чтобы  честный
человек да еще талантливый превращался в подлеца - не  видел.  Такие  люди
либо ломаются, гибнут, либо выбывают из игры.
   - Да. По крайней мере, надо, чтобы так было.
   - Именно! Ведь вся ваша селекция построена  на  этой  закономерности  -
выращивать такие разновидности, такие  сорта,  которые  сопротивлялись  бы
окружающей среде, смогли бы выдержать ее напор. А для этого что берется? -
спрашивает, улыбаясь, Василий.
   - Элита.
   - Но не по видовому родству, а по качеству. - Он поднял палец.
   - С такой биологической аналогией можно далеко зайти, -  усмехнулась  и
Муся. - Яблоко не далеко падает от яблони. Или - овес рождается от овса, а
пес от пса.
   - Кстати, мы готовим комплексную экспедицию в Якутию.  На  целое  лето!
Ботаники нужны. Поедем с нами? - предложил Василий.
   - Попасть в такую экспедицию не просто.
   - Я знаком с Вольновым. Хотите, поговорю?
   - Я сама с ним знакома...
   Он усмехнулся как-то извиняюще:
   - Вы все такая же... несговорчивая. Отцовский характер.
   - А вы все еще любите в тунгуса играть?  Как  у  отца  на  практике.  У
костра потешаться?
   Он опять невесело усмехнулся:
   - Да нет, я уж натешился. Шесть лет из фронтовой шинели не вылезал.
   - У каждого своя  война,  -  сказала  она  серьезно.  -  Сколько  всего
накопилось - и слез, и злобы.
   - А я вот встретился с вами и словно в другой век перелетел,  в  старую
жизнь.
   - Туда пути заказаны.
   Они встали и пошли опять садом. Возле общежития Муся подала ему руку:
   - До свидания!
   - Подумайте насчет экспедиции.
   - Мне думать нечего. Все зависит от начальства.
   - Тогда считайте, что вы зачислены.
   Муся усмехнулась:
   - Значит, до встречи в Якутии.


   Вниз по реке Лене плывет старый рыболовецкий карбас,  похожий  на  Ноев
ковчег. Члены экспедиции - их пять человек - расположились на палубе.  Тут
же лежат палатки, рюкзаки, кухонный скарб, теодолитные  треноги,  ящики  с
гербариями и коллекциями, весла, сети рыболовецкие и даже лодка.
   Муся держится особняком. На ней шаровары, сапоги и брезентовая курточка
с капюшоном. Она даже на палубе  ухитряется  перебирать  гербарные  сетки,
заполнять листы. Из мужчин, кроме  Василия,  еще  трое;  все  они  заросли
бородой, и трудно определить, кто из них моложе, кто старше. На них сапоги
и такие же, как на Мусе, куртки. Они похожи  скорее  на  рыбаков,  чем  на
ученых.
   Худой и важный  начальник  экспедиции  Филипп  Лясота,  как  заправский
рыбак, курит трубку. Близко к  нему  держится  завхоз  экспедиции  Лебедь,
ничем не примечательный, разве что диковинной шапкой из нерпичьей шкуры да
пухлыми розовыми щеками.
   Пятый  член  экспедиции,  коренастый  светлобородый  Макарьев,   лежит,
опершись на локоть, и всю дорогу насвистывает. Кажется, ему нет ни до чего
дела.
   В рулевой  будке  за  штурвалом  в  обыкновенной  кепке  старшина  этой
посудины. Он тянет цигарку и лихо сплевывает в реку через  открытое  окно.
Время от времени он кричит в трубку трюмному:
   - Эй, машина! Ты чего там? Спишь или семечки лузгаешь? Прибавь обороты!
   Из-за кривуна  карбас  выходит  на  широкий  плес.  На  пологом  берегу
небольшая деревня, узкий клин желтеющих полей глубоко врезается в тайгу.
   - Будем приставать? - спрашивает Василий Мусю.
   - По мне везде интересно. Как начальство,  -  она  кивает  на  высокого
тощего Лясоту с редкой рыжей бороденкой.
   - Филипп, пристанем? - спрашивает Василий.
   - Местность глухая, - отвечает тот. - Надо обследовать.
   - Кузьмич! - кричит Василий старшине. - Сворачивай в  тот  затончик  за
деревню!
   Кузьмич грохнул сапогом по обшивке - из трюма высунулась в люк  чумазая
морда.
   - Ты чего? - спросил трюмный.
   - Сбавляй обороты! Причаливаем.
   Карбас зачихал и стал сворачивать к небольшой деревне.
   - Эй, там, на баке! Приготовить швартовы! - крикнул Кузьмич.
   Мужчины поднялись и засуетились... Карбас пристал к берегу.


   Ржаное поле в Якутии. Рожь невысокая, но колосья полные, как  говорится
- на подходе. Муся перебирает колоски,  срывает  изредка  и  кладет  их  в
мешочек. Рядом с ней стоит крестьянин средних лет, видимо, хозяин поля.
   - Да ты рви смелее! Чать, не обедняем, - говорит мужик.
   - Мне много не надо. Я выбираю только ярко выраженные колоски.
   - А чего их выбирать? Они все хорошо уродились. У меня  рука  верная  -
где кину, там и вырастет. Значит, для науки собираешь? Что ж там у вас,  в
Москве, ай ржи не хватает?
   - Там есть, да не такая.
   - А какая же? Рожь, она рожь и есть.
   - Ну, не скажите. Московская рожь тут не вызреет.
   - Во-он что! Видать, у московской ржи корень тугой.
   - Что? Что?!
   - Значит, не способен быстрый оборот давать. Влагу плохо гонит.  Она  и
не успевает напиваться. Вроде пашеницы.
   По ручью проходит Василий с ящиком на ремне через плечо.
   - А пшеница у вас вызревает? - спрашивает Муся мужика.
   - Здесь нет, а на заимке поспевает.
   - Далеко ваша заимка?
   - В тайге, верст пять по ручью.
   - Можно там взять колоски?
   - Берите. Я сейчас лошадку запрягу, отвезу.
   - Не надо. Мы пешком пройдем, - говорит Василий.
   Муся только теперь заметила его, смотрит вопросительно.
   - Я уже взял в низовьях образцы почвы, -  ответил  тот  как  бы  на  ее
безмолвный вопрос и качнул своим фанерным ящиком. - А теперь там, наверху,
возьму. Так что по пути.


   Они идут по лесному берегу ручья; чем дальше, тем все гуще  тайга,  все
таинственнее  ее  темные  чащобы,  все  заманчивее  ее  незнакомая  глубь.
Тоненько, скрипуче посвистывают рябчики. Василий свернул в трубочку листок
жимолости, положил на язык и засвистел, как  рябчик.  Вдруг  совсем  рядом
ухнула и заулюлюкала полярная сова.
   - Ой, что это? - вздрогнула Муся.
   - Леший. Давай руку! Ну?! - Он притянул ее к себе, хотел обнять.
   - Не надо! - она вырвалась и пошла впереди.
   Василий приотстал, спрятался за толстую сосну и вдруг  затянул  высоким
срывающимся волчьим воем. Муся замерла на ходу, обернулась  и,  не  увидев
Василия, пронзительно закричала:
   - Ва-а-ася!
   - Ай-я-яй-а! - ответил он тихонько, так,  словно  голос  его  доносился
издалека.
   - Ва-а-ася! - закричала она сильнее и помчалась в  ту  сторону,  откуда
слышался его слабый голос.
   - Вот он я! - Василий вынырнул перед ней из-за ствола  сосны,  озорной,
смеющийся, и поймал ее в объятия.
   - Дурак! Идиот!! - чуть не плача, она пыталась вырваться.
   - Будешь от меня уходить? А? Будешь? - Он все крепче и крепче  прижимал
ее к себе.
   Она долго и упорно держала его  на  отдалении,  упершись  ему  в  грудь
прямыми руками. Наконец не выдержала напряжения,  уткнулась  лицом  в  его
плечо.
   Показалась заимка. Они шли теперь взявшись за руки.
   - Уже? - спросила она, глядя на просвет в деревьях.
   Залились  хриплым  утробным  брехом   собаки.   Василий   тотчас   стал
передразнивать их.
   - Господи! Какой ты еще ребенок! - сказала она.
   - А ты бука.
   Возле длинной приземистой избы их встретил очень похожий на того мужика
во ржи седой, как лунь, старик. И одет совершенно так же: на  нем  длинная
полотняная рубаха, на ногах желтые улы из рыбьей кожи.
   - Здравствуйте, дедушка!
   - Здорово живетя! Проходите в избу.
   - Мы на часок, за колосками пшеницы. - Муся  показала  мешочек.  -  Нам
хозяин разрешил.
   - Рвитя, рвитя, - сказал дед.
   Поле было тут же. Пока Муся и Василий собирали колоски, старик сходил в
избу и принес глиняный кувшин  медовухи,  берестяную  кружечку-чумашку  да
большой кусок копченой медвежатины.
   - Подкрепитесь на дорожку-то. Вот медовуха  да  шматок  медвежатины,  -
сказал старик.
   - Нам, право, как-то неудобно...
   - Спасибо, дед! - сказал Василий, перебивая Мусю и принимая его дары.
   - Право же, неудобно, - пыталась урезонить своего напарника Муся.
   - А чего ж неудобного?  Вон  там  гумно  с  навесом,  сенцо  свежее.  И
располагайтесь как дома, - сказал старик.
   Гумно на лесной опушке -  сарай  плетневый,  молотильный  ток,  еще  не
чищенный с прошлогодней поры, омет старой  соломы.  Василий  расстилает  в
сарае на свежем сене брезентовые куртки, нарезает мясо.
   - Ну, как тебе наши якуты-тунгусы?
   - Пока мы имеем дело больше все с кержаками, - ответила Муся.
   - Они уже вполне  объякутились.  Смотри  -  чей  продукт?  -  указывает
Василий на медвежатину. - Наш, якутский.
   - Ну, такого добра и в России хватает.
   - Погоди, вот заберемся в низовья - я тебя там олениной  накормлю.  Ну,
давай за Якутию!
   Муся выпила.
   - Божественно!
   Василий налил себе.
   - Во имя твое! - и выпил.
   Они потянулись к медвежатине.  Василий  поймал  ее  руку,  крепко  сжал
пальцы и притянул к своим губам. Она  глядела  на  него  широко  открытыми
глазами.
   - Милая, милая!..
   Он стал целовать ее руку, плечо,  шею  мелкими  быстрыми  поцелуями.  И
обнял, сграбастал всю ее и заслонил плечами, спиной, всем телом своим.
   И мы видим соломенную крышу, всю в решетниках и в неошкуренных  слегах.
На краю стрехи сидит пегий зяблик с кирпичной грудкой и заливается:

   чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!
   чо-чо-чо-чок, тур-турс-во-во!

   В лагерь пришли они в сумерках. На берегу Лены возле самой  тайги  были
натянуты две палатки: маленькая для Муси  и  большая  для  мужчин.  Филипп
Лясота и Макарьев уже сидели возле костра  и  спорили.  На  треноге  висел
большой медный чайник и котел, в котором варилась уха. Рядом лежали еще не
собранные рыболовные сети. Лебедь подкладывал дрова и помешивал в котле.
   На Мусю и Василия никто не обратил  внимания;  Муся  прошла  к  себе  в
палатку, а Василий стал помогать Лебедю.
   - Просто многие из наших злаков под  воздействием  культуры  претерпели
глубокие изменения, - возбужденно говорил Лясота.
   - Я чую, куда ты метишь, - сказал Макарьев.
   - Куда?
   - В дешевую социологию, - ответил Макарьев: - Причеши, мол, идиота  или
хама, поставь его в культурные условия, и он прямо на глазах переродится.
   - Да, переродится! - крикнул Лясота.
   - И станет мудрым, чистеньким да гуманным? - язвил Макарьев.
   - Ты просто не веришь в творчество масс! - горячился Лясота.
   - Брось ты эти громкие фразы. Подражаешь самому Терентию  Лыкову!  Меня
демагогией не возьмешь. В каждой массе есть и порядочные и хамы. Давай  уж
оставим массы политикам да философам. Займемся нашими  баранами:  ты  ведь
чего хочешь?  Блеснуть  и  подскочить,  да?  Новые  сорта  пшеницы  трудно
выводить, да и долго.  А  вам  бы  что-нибудь  эдакое  отыскать.  Враз  бы
отличиться, перевернуть. Революцию в  биологии  устроить.  Эх!..  Работать
надо.
   - А я дурака валяю?
   - Нет, фокусничаешь.
   - А я тебе говорю,  -  опять  повысил  голос  Лясота,  -  многие  злаки
видоизменились, понял?
   - Ну и что из этого следует? - спрашивал Макарьев.
   - А то, что ваши толки  о  стойкости  наследственного  вещества...  эти
хромосомы, гены - мистика!
   - И все-таки виды остаются видами -  овес  остается  овсом,  а  пшеница
пшеницей. Тысячи лет! Как же ты это объяснишь?
   - А  так.  Если  принять  материалистическое  положение  о  возможности
наследования приобретенных признаков, то  выйдет:  и  овес,  и  пшеница  в
чистом виде не существуют: они частично изменяются.
   - Это не материализм, а ламаркизм.
   - Что, что?
   - А то самое. Чепуха это. Еще Декандоль не допускал возникновения видов
культурных растений от близких к ним видов в историческую эпоху. Стойкость
наследственного вещества доказана Морганом.
   - Так что ж, по-вашему, пшеница богом дана, что ли? - горячился Лясота,
переходя на крик. - Как она появилась на земле? С небес?
   - Для великих ученых мира сего это пока тайна.
   - А я говорю: никаких тайн быть не должно.
   - Что дальше?
   - А то, что от этого божеством пахнет. Чистой  метафизикой!  Диалектики
не вижу.
   - Ну-ка, покажи мне свою диалектику!
   - А диалектика говорит: изменения  в  природе  существуют  двух  родов:
количественные и  качественные.  Иными  словами,  за  счет  количественных
накоплений происходят изменения  качественные  путем  скачка.  То  есть  в
историческую эпоху и сейчас происходит перерождение одних видов в  другие.
Одни культурные растения перерождаются в другие.
   Услышав эти слова, даже Муся вылезла из палатки и подошла к костру.
   - Эй вы, мыслители! Слышали о гениальном открытии  Филиппа  Лясоты?!  -
крикнул Макарьев. - Морган отменяется!
   - Вы все ползаете на брюхе перед этими заграничными морганами. Вот оно,
мое открытие, - сказал Лясота. - А ваш учитель Вольнов молится на гены как
на икону. Буржуазное наследство вас заело. А я вам  говорю  -  дело  не  в
генах, а в среде.
   - Значит, изменяй среду  -  и  будут  изменяться  растения?  -  спросил
Василий.
   - Да. И не только будут сами изменяться, но и передавать по  наследству
изменения, вызванные средой! - Лясота выкинул свой длинный худой палец.  -
Это   и   есть   единственно   верное   материалистическое    истолкование
происхождения видов.
   - А зачем же мы тогда приехали в Якутию за образцами? - спросила  Муся.
- Давайте  здесь  изучать  среду,  а  пшеницу  привезем  сюда  из  Москвы.
Сворачивай дела!
   - Вы верно изволили заметить, - ухмыльнулся Лясота. -  Я  точно  так  и
решил: пора в обратный путь...


   - Пора, Мария Ивановна, - толкал Петя в плечо заснувшую  Твердохлебову.
- Машина готова. В путь!
   - Да! - Мария Ивановна очнулась. - Ой, господи! И долго я проспала?
   - Порядочно. - Петя хлопнул дверцей и весело крикнул: - Поехали!
   "Газик" снова выкатил  на  дорогу  и  помчался  по  широкой  неохватной
равнине. Мария Ивановна вяло перебирает телеграммы. Вот она  взяла  журнал
со статьей об отце. Портрет Ивана Николаевича. Те же усы, бородка  клином,
но без шляпы. Она долго смотрит на  портрет,  и  он  словно  оживает:  вот
подмигнул ей, как давешний шофер,  будто  сдвинулся  и  поплыл...  Бородка
куда-то пропала, усы стали короче, и вместо  прилизанного  языка  волос  -
богатая седеющая шевелюра.  Это  учитель  ее,  профессор  Никита  Иванович
Вольнов.
   - Никита Иванович! - звучит голос матери, Анны  Михайловны.  -  Вы  как
посаженый отец садитесь в центре, а жених с невестой подвинутся...
   Свадебный стол в квартире Анны Михайловны. В  центре  за  столом  сидит
Анна Михайловна, по правую руку от  нее  Никита  Иванович  Вольнов,  а  уж
потом, чуть сдвинутые на край, жених и невеста.
   Среди гостей только один Макарьев знаком нам. Все они молодые, шумные -
студенты.
   В этом окружении и Анна Михайловна помолодела и похорошела.  На  первый
взгляд  можно  подумать,  что  это  она  выходит  замуж  за  Вольнова.  Он
великолепен в черной тройке, со своей горделивой осанкой.
   - Горько! - кричат хором. - Горько!
   Муся и Василий церемонно целуются.
   - Ах, ну  кто  же  так  целуется?  -  Анна  Михайловна  даже  в  ладоши
прихлопнула (она пьяненькая). - Господа! Простите, товарищи! Да  какие  вы
мне товарищи? Дети вы  неразумные,  дети.  И  целоваться  как  следует  не
научились. Как вы жить без нас будете?
   - По закону Ньютона! - кричит кто-то. - Тело притягивается к телу.
   - Ха-ха-ха! Горько!
   - Да  погодите  вы  со  своим  "горько".  Подумаешь,  тоже  зрелище.  Я
спрашиваю о смысле жизни!
   - Ен в вине!
   - Ха-ха-ха!
   - Горько!
   - Боже мой! Да вы и в самом  деле  дети.  Поцелуев  не  видели.  Никита
Иванович, да скажите вы им слово напутствия вместо отца.
   Никита Иванович встал. Все тотчас умолкли.
   - Что же мне вам сказать? Вы связали свою судьбу с  наукой.  А  служить
науке - значит служить истине. Порой это бывает не легко. Проще  уступить,
пойти на компромисс, на сделку с совестью. Но помните - от совести, как от
истины, можно отречься, но обрести их вновь нельзя. - Он поднял  бокал.  -
За чистоту вашей совести! Передвигайте камни науки!
   Все встают, пьют.
   И вдруг раздается откуда-то другой, скрипучий голос:
   - Кто передвигает камни, тот может надсадить себя.
   Мария Ивановна вздрогнула и очнулась. Она сидит в бегущем "газике",  на
коленях ее лежат газеты, журналы, телеграммы. Одну телеграмму она держит в
руках. Невольно читает ее, звучит чуть насмешливый голос Лясоты:
   - Приветствую и поздравляю вас, передвигающую камни науки.
   И опять, вперебой, тот бесстрастный предостерегающий голос:
   - Время обнимать и время уклоняться от объятий.
   Мария Ивановна оглянулась. Слева, за рулем, сидит Петя, опустив голову.
Ей послышалось, что он всхрапнул.
   - Петя!
   - А! - Он тревожно вскинул голову. - Что такое, Мария Ивановна?
   - Ничего... Я, кажется, опять заснула?
   - Не знаю, Мария Ивановна. Я сам вроде заснул.
   - Ты шутишь?
   - Ей-богу, правда! Даже сон видел - будто  я  сижу  верхом  на  свинье,
держусь за уши. Она визжит и тянет меня в болото.
   - Эдак с тобой не то что в болото, на тот свет попадешь.
   - У меня спотыкач - шоферская болезнь. Со мной разговаривать надо.
   - Знаю я твою болезнь. С девками прогулял.
   - Да шоферская судьба такая: днем держись за баранку, а ночью бери  под
крендель.
   - Кого?
   - А это уж какая попадет...
   Бескрайняя сибирская степь с редкими березовыми колками на горизонте; и
все это безлюдное пространство заполнено зреющими хлебами. Одиноко катится
"газик" по дороге. Приоткрыто лобовое стекло, врывается  ветер  в  машину,
треплет на Марии Ивановне пеструю кофточку, раскидывает рассыпчатые  седые
волосы.
   - Петя, тебе в жизни когда-нибудь говорили: служить истине?
   - Нет, - ответил тот с ходу. - Истина, она  не  требует  доказательств.
Все ясно: истина она и есть истина. Чего же тут стараться служить?
   - Но разве так не бывает? Вам говорят - вот истина. А  на  поверку  она
оказывается ложью.
   - Почему ж не бывает? Вот третьего года  возили  мы  пшеницу  в  совхоз
"Слава целине". Прямо от комбайна возили на ток и  ссыпали  в  кучу.  Гору
Арарат навалили. Ну, мы шумели поначалу: сгорит, говорили, зерно. А нам  -
не ваше дело. Это, мол, новый метод хранения. Ладно, насыпали. Не прошло и
месяца - почернело зерно и пнем село. И кто же виноват? А никто. Вот такая
истина вышла.
   - А кто вам приказывал возить?
   - Замдиректора. Дан что ты ему сделаешь? В глаза, что ли, плюнешь?  Ну,
плюнь! Он утрется да пойдет дальше. А тебе по шее за это.
   - Ну а если этот замдиректора благодарность  вам  вынесет,  поздравлять
начнет? Обнимать за плечи? Тогда что?
   - Дак наше дело телячье: дают - бери, а бьют - беги.
   - В том-то и беда, Петя, что многие так и поступают.


   Они подъезжают к большому придорожному селу. Разбитая  дорога  зигзагом
пересекает два сельских порядка. "Газик" резко сбавил  скорость  -  ухабы.
Здесь, недалеко от дороги, прямо посреди села насыпана большая куча щебня.
Возле нее  стояли  шумной  толпой  бабы  и  ребятишки;  они  окружили  три
самосвала и что-то кричали шоферу, грозя кулаками.
   - А ну-ка, сверни! - приказала Мария Ивановна. - Что там происходит?
   "Газик" подъехал к толпе, Мария Ивановна вылезла из машины.  Ее  тотчас
окружили женщины.
   - Что за шум? - спросила она.
   - Да это же не шоферы - скоты!
   - Только коровы посреди села гадят...
   - Жеребцы они! Им на русском языке говорят, а они ржут.
   - Дикари они! Печенеги!!
   - Да в чем дело? - спросила Мария  Ивановна  крупную  женщину  в  синем
переднике, на голову возвышавшуюся среди остальных.
   - Вот мудрец! - указала она рукой на  седого  мужика  в  пиджачке  и  в
сапогах,  стоявшего  на  крыле  самосвала.  -  Облюбовал  нашу  улицу  под
щебеночный склад! Здесь дети играют.  Вон  какой  луг!  Вся  наша  отрада.
Полынь повыдергивали по былиночке, клены посадили, а он щебень валит.
   Луг и в самом деле был превосходный.
   - Ну что ты хлопаешь белками? - крикнула  ему  сухонькая  старушонка  и
погрозила кулачком. - Иль посреди  степи  места  не  нашел?  Ослиная  твоя
голова!
   - Давай без оскорблений, - отозвался тот с крыла. - А  то  придется  за
личность отвечать.
   - Твою личность надо уткнуть в  эту  кучу  да  вывозить  хорошенько!  -
крикнула могучая женщина.
   - Это что за щебень? - спросила его Мария Ивановна.
   - Обыкновенно, придорожный склад.
   - И сколько же его будет, щебня?
   - Восемьдесят тысяч центнеров.
   - Кто же вам разрешил посреди деревни открыть склад?
   - Вы сперва спросите - для чего щебень? Мы дорогу  делаем,  по  которой
повезут хлеб... Целинный!
   - Вам что, в степи места мало? - крикнула опять старушка.
   - Я вас спрашиваю: кто разрешил в деревне заложить  склад?  -  повысила
голос Мария Ивановна.
   В это время подкатил самосвал с тем знакомым нам цыганистым шофером. Он
лихо развернулся, обдав пылью собравшихся,  и  с  ходу  включил  подъемный
механизм: кузов вздрогнул и стал подниматься.
   - Остановите разгрузку! - закричала на него Мария Ивановна.
   - Привет, бабуся! - крикнул ей шофер. - Рано базаришь... До города  еще
далеко.
   - Я спрашиваю, черт вас возьми! - Мария  Ивановна  направилась  к  тому
седому на крыле. - Кто вам разрешил здесь открыть склад? И кто вы? Откуда?
   Тот нехотя слез.
   - Я прораб дорожного управления. Разрешил нам председатель  сельсовета.
С вас довольно?
   - Садитесь со мной, и поедем сейчас же к председателю сельсовета.
   - А кто вы такая?
   - Я депутат Верховного Совета.  Вот  мой  документ.  -  Мария  Ивановна
вынула красную книжицу и протянула ее прорабу.
   Тот обалдело уставился на нее и пролепетал:
   - Хорошо... Сейчас... Хорошо...
   Он, как-то пятясь задом, дошел до самосвала, мигом вскочил в кабину,  и
машина сорвалась с места. За ней понеслись, поднимая пыль,  и  два  других
самосвала. Цыганистый шофер сказал: "Вот так  базар..."  Поскорее  опустил
кузов, воровато озираясь на Марию Ивановну, и тоже укатил.
   - Чуют кошки, чье сало съели, - сказал Петя.
   - Дак они ушли-то на время, - сказали в толпе.
   - Ничего, бабы, от меня не уйдут, - сказала Мария Ивановна. - Где у вас
тут сельсовет?
   - А вот поезжайте через село, там спуститесь в ложбинку, а потом  колок
будет - березовый лес, перевалишь через бугор - тут тебе и  Голованове,  -
отвечала могучая женщина. - А там и сельсовет.
   - Поехали, Петя!
   - Опоздаем в город, Мария Ивановна.
   - Ничего, нагонишь!


   Головановский  сельский  Совет.  Пятистенный  старый  дом   с   высоким
крыльцом. Вывеска. Красный флаг  под  крышей.  Возле  крыльца  остановился
"газик". Мария Ивановна вылезла из машины и стала подыматься на крыльцо.
   Ее встретила пожилая морщинистая женщина в рябенькой кофточке:
   - Вам кого, гражданка?
   - Председателя сельсовета.
   - Я вас слушаю.
   - Меня зовут Мария Ивановна Твердохлебова. Я депутат Верховного Совета.
- Мария Ивановна подала свою книжечку.
   - Очень приятно. Меня зовут Евдокия Тихоновна. -  Она  вернула  красную
книжечку, пожала Марии Ивановне руку и показала на  стул:  -  Садитесь!  -
Сама села напротив.
   - Кто разрешил в Дербеневе заложить щебеночный склад?
   - Давыдов звонил... Заместитель  председателя  райисполкома.  Дорожники
просят. Я согласилась. Только, говорю, не валите возле  памятника.  Там  у
них площадь.
   - А вы видели, где они сваливают щебень?
   - Нет. Они должны были заехать за  мной,  чтобы  место  выбрать,  и  не
заехали.
   - Они валят посреди деревни.
   - Не может быть!
   - Звоните Давыдову!
   Председательша сняла трубку:
   - Але! Почта? Дайте мне город... Город?  Семена  Ивановича  Давыдова!..
Але! Семен Иванович? Здравствуйте! Это Евдокия  Тихоновна  из  Голованова.
Ага! Семен Иванович, дорожники щебень валят  прямо  в  Дербеневе,  посреди
деревни... Как что? Я говорю - посреди деревни! А? Я им не разрешала... До
осени? Дак они одной пылью всю деревню задушат. У  меня  вот  тут  депутат
Верховного Совета Твердохлебова. Она хочет с вами  поговорить...  Чего?  -
Евдокия Тихоновна с недоумением поглядела  на  трубку  и  положила  ее.  -
Бросил... Говорит, некогда - срочно вызывают. Звоните, говорит, в дорожное
управление.
   - Понятно, - Мария Ивановна усмехнулась. - Ну, звоните дорожникам.
   Председательша стала набирать номер, потом замешкалась:
   - Вы бы лучше сами. А то спять бросят.
   Мария Ивановна взяла трубку:
   - Кого спросить?
   - Страшнова Владилена Парфеныча.
   - Страшнов? - сказала в трубку Мария Ивановна.
   - Он самый, - басом ответила трубка.
   -  Из  Голованова  звонят...  Кто  вам   разрешил   посреди   Дербенева
закладывать щебеночный склад?
   - Я согласовал с Давыдовым и с председателем сельсовета.
   - Это неправда!
   - Что?! А кто со мной, собственно, разговаривает?  -  грозно  вопрошала
трубка.
   - Депутат Верховного Совета Твердохлебова.
   Наступила пауза. Потом трубка заговорила мягче:
   - Так, товарищ Твердохлебова, я вас слушаю.
   - Кто вам разрешил посреди села заложить щебеночный склад?
   - Понимаете, у нас срочное задание -  к  октябрю  пустить  дербеневский
участок дороги. Ну и выбрали место сподручнее.
   - А вы спросили тех людей, что в селе живут? Вы подумали: как они  жить
станут вокруг вашего склада?
   - Учтем, товарищ Твердохлебова... Учтем.
   - Так вот, щебень заберите оттуда! Пришлите в Дербенево своих людей,  а
я привезу председателя сельсовета. Выбирайте место где положено.
   Мария Ивановна сходит с крыльца и видит: по широкой деревенской  улице,
по траве-мураве, катит ее  отец  на  высоком  старомодном  велосипеде.  Он
весело смотрит на нее и машет ей рукой. На нем все та же соломенная шляпа,
белый пиджак, желтые краги. Мария Ивановна пошла к нему навстречу.
   - Мария Ивановна, вы куда? - крикнул Петя. - "Газик"-то вот он.
   Она остановилась, чуть шатнувшись, взялась рукой за сердце. Петя в один
прыжок очутился возле нее.
   - Вам плохо, Мария Ивановна?
   - Что-то сердце... Я сейчас, сейчас...
   - Может, к доктору заехать?
   - Нет, пройдет.
   Она несколько раз глубоко вздохнула и пошла к машине.
   - Зови председателя сельсовета! - сказала на ходу Пете.
   Дербенево. Возле щебеночной кучи  останавливается  "газик".  Из  машины
вылезают Мария Ивановна и Евдокия Тихоновна. Бабы, знакомые нам,  окружают
их.
   - Ну, что? Как? - спрашивают они.
   - Все в порядке,  бабы.  Вот  привезла  вам  верховную  власть.  Щебень
уберут, перевезут на новое место, - сказала Мария Ивановна.
   - Спасибо вам, Мария  Ивановна!  А  мы  давеча  спохватились  было,  да
поздно. Школьники  признали  вас.  Это,  говорят,  Твердохлебова.  Пшеницу
которая выводит, - подошла к ней могучая тетка. - Значит, вы та самая?
   - Та самая, - смеется Мария Ивановна.
   - Хоть молочка попейте, холодное молочко. Прямо из  погреба,  -  подает
Марии Ивановне старушка горшок с молоком. - По нынешней жаре это  питье  в
самый раз.
   Мария Ивановна приняла горшок:
   - Петя, кружку!
   Петя подал ей кружку. Мария Ивановна налила  себе,  а  горшок  передала
Пете. Тот залпом выпил все, что было в горшке.
   - Теперь доедем! - и хлопнул себя по животу.
   - На здоровье!
   - Счастливый путь! - раздавались голоса.
   И бабы долго махали им вслед.


   Раздался резкий хриплый гудок. Мария  Ивановна  подняла  голову  -  они
подъезжали к речному берегу. По реке  шел  буксирный  пароход,  тянул  две
баржи и гудел вовсю:
   - В пу-уть, в пу-уть!
   "Газик" спустился с откоса. Моста нет -  у  берега  торчит  бревенчатый
припаромок, отдаленно смахивающий на колодезный сруб, с настилом  поверху.
Паром - плоскодонная развалистая посудина с будкой на корме - стоит на том
берегу. Тишина и безлюдье. Река неширокая, метров двести, так что  на  тот
берег кричать -  хорошо  слышно.  Шофер  сначала  посигналил  -  никто  не
отозвался. Тогда он вылез из "газика" и закричал:
   - Па-ро-ом!
   Тишина.
   - Паро-о-ом!
   Наконец из паромной будки вышел детина в майке, босой, в засученных  по
колени штанах, упер руки в бока и зычно спросил:
   - Чего орешь?
   - Ты что, слепой? Не видишь машину? Перевези на тот берег!
   - Обождешь.
   - А я те говорю - перевези!.. Не то переплыву и по шее  тебе  надаю,  -
сказал Петя.
   - Я те надаю... - миролюбиво ответил тот. - У меня инструкция, понял?
   - Какая еще инструкция?
   -  Горючее  экономим.  Значит,  поодиночке  перевозить  нельзя.  Только
группами.
   - Не дури, слышишь?
   - Я те говорю - группами съезжайся! Объединяться надо!
   - Да с кем я тут объединюсь!
   - Подъедут... Подождешь.
   - Мы же торопимся. В райком едем!
   - Все торопятся... Вас много, а я один. - Детина подался к будке.
   - Стой, обормот! Ты грамотный?
   - Чего?! - Паромщик остановился.
   - Ты газеты читаешь? - кричал Петя.
   - Ну!
   - Про Марию Ивановну Твердохлебову читал?
   - Это которая хлеб ростит?
   - Ну! Вот я и везу ее.
   - А не врешь?
   - Чего мне врать?
   - Пусть из машины выйдет... Покажется. У меня инструкция. Понял?
   - Тьфу, мать твою! - выругался Петя. - Мария Ивановна!
   Но она уже вылезала из "газика", смеясь, кричит:
   - Паспорт нужен?
   Перевозчик ничего не ответил, ушел в будку  и  в  момент  завел  мотор.
Паром отчалил, развернулся и довольно быстро  стал  приближаться  к  этому
берегу.
   Вот  он  пришвартовался  к  припаромку,   перевозчик   быстро   натянул
причальные канаты и бросил сходни. Петя  стал  съезжать  на  паром.  Потом
поднялась и Мария Ивановна.
   - Что ж это  вы  нарушили  инструкцию?  -  спросила  она  паромщика.  -
Одиночек перевозите.
   - Вы, товарищ Твердохлебова, не подумайте, что это я из подхалимства, -
суетился паромщик. - Чистое мое уважение к науке, и больше ничего.
   - Шевелись, пустобрех! -  сказал  Петя.  -  Отчаливай!  И  так  полчаса
потерял из-за тебя.
   - Ай-я-яй, какой невоспитанный шофер! Возит  ученого,  а  ругается  как
сапожник.
   Отдали концы, взревел мотор, и паром ходко двинулся поперек реки, давя,
рассекая носом взводень на стремнине.
   Когда стали причаливать, детина-паромщик зычно крикнул:
   - Судейкин! Ты чего там, ай дрыхнешь?
   Из прибрежной избушки проворно вынырнул сухонький старичок в засученных
по колена  штанах,  в  майке  и,  выбежав  на  припаромок,  поймал  конец,
брошенный паромщиком, и накинул петлю на сваю.  Мария  Ивановна  сошла  на
берег, за ней посеменил старичок, заискивающе поглядывая на нее, сказал:
   - Здравствуйте, Мария Ивановна! Аль не узнаете? Я ж  Судейкин.  Помните
якутскую станцию?
   - Сидор Иванович! - Мария Ивановна смотрела  на  него  с  удивлением  и
скорбью, но руки не подавала.
   А он ждал с подобострастием, подавшись вперед всем корпусом.
   - Как вы здесь оказались? - спросила Мария Ивановна.
   - Дак ведь нужда заставит  сопатого  любить.  Вот  в  сторожа  нанялся,
подрабатываю. Пенсия маленькая.
   - Но почему здесь, а не в Якутии?
   - Ге-ге... Не сработались  мы  после  вас  с  Людмилой-то  Васильевной.
Тяжелый она человек и зловредный. Она ведь меня под  монастырь  подвела...
Попутала меня. Мол, казенное сено продавал. Какое оно казенное? Я сам  его
и косил. Ни за что, можно сказать, пострадал. И насиделся я, и  из  партии
исключили. Теперь вот один как перст.
   - Да, Сидор Иванович... Вот как оно все обернулось.
   - Не говорите, Мария Ивановна! Вы уж меня извините...  Ежели  я  вас  и
обидел чем тогда, так ведь исключительно по дурости. Зеленый  был,  совсем
глупой.
   - Бог вас простит. - Она пошла прочь.
   А старичок осмелел и посеменил за ней, сладко улыбаясь, опять  стараясь
заглянуть в лицо:
   - Я ведь чего хотел попросить у вас... Взяли бы меня сторожем к себе. У
вас место постоянное, тихое и в тепле все ж таки.
   - Не надо! И не просите. С меня хватит и того, что было...


   Сурова  якутская  земля:  каменистые  осыпи,  гольцы,  горные   склоны,
покрытые изреженной тайгой. Словно под крылом самолета, проплывают широкие
плесы таежной реки, редкие поселения, разбросанные по  таежным  распадкам,
да неширокие проплешины полей.
   Ранняя весна. Вдоль  берегов  реки  на  галечных  косах  еще  истлевают
голубые ноздрястые льдины,  еще  голыми  стоят  лиственницы  и  березы,  а
тальники в заводях уже  в  желтом  пуховом  налете.  Стаи  уток  постоянно
взлетают с воды и низко, долго мельтешат над волнами широкой реки. По реке
идет первый пароход. Василий и Муся стоят на палубе,  у  них  уже  дети  -
Володя и Наташа. Мальчику года три-четыре, а девочка совсем еще маленькая,
на руках у отца. Пароход дал долгий хриплый гудок  и  стал  причаливать  к
пристани. На дебаркадере надпись полукругом: "Вознесенское".
   - Вот мы и дома, - говорит Василий.


   Длинный рубленый дом барачного типа на отшибе  от  села.  Возле  дверей
фанерная дощечка с надписью:  "Вознесенская  опытная  сельскохозяйственная
станция". Василий с чемоданами, Муся с детишками, сопровождающий их старый
якут с огромными узлами подходит к двери.
   - Сюда, понимаешь. Чего стали? Стесняй не  надо.  Якуты  так  говорили:
заходи - хозяин будешь! - сказал старик.
   Они проходят в коридор. Здесь якут открывает комнату:
   - Это вам готовил. Сам печка топил!
   Он бросает посреди комнаты узлы. Трогает рукой печку:
   - Попробуй! Картошка испечь можно.
   Василий, потом Муся притрагиваются к печи, радостно отдергивают руку.
   - Как сковородка. Шашлык жарить можно, - сказал Василий.
   - А как вас зовут? - спросила Муся старика.
   - Аржакон.
   - Вася, у тебя же дядю, кажется, зовут Аржаконом?
   - А вот он и есть мой дядя,  -  сказал  Василий,  улыбаясь.  -  Правда,
Аржакон?
   - Конечно. А почему нет? Был дядя - стал дедушка, понимаешь? -  Аржакон
усмехнулся, покачал головой. - Борода  нет  -  кто  бабушкой  зовет.  Тоже
неплохо.
   Василий и Муся смеются.
   - Вы что же здесь, на работе? - спрашивает Муся.
   - Моя работа - такое дело: смотри за всеми - ничего не делай.
   - Значит, ты самый главный начальник, - говорит Василий.
   - Начальник уехал в Якутск. Моя оставил. Может,  рибка  хотите?  Свежая
есть - тала.
   - Тала? А что это такое? - удивилась Муся.
   - Строганина из сырой рыбы, - ответил Василий.
   - Да кто же ест сырую рыбу? - удивилась Муся.
   - Все едят, понимаешь, - ответил Аржакон. - Сырая рыба дух бодри.
   - Да ты попробуй! - сказал Василий.
   - Ну ладно, - соглашается Муся. - А где она, свежая рыба-то?
   - Речка плавай, - ответил Аржакон. - Сейчас ходи поймай.
   Все смеются. Аржакон уходит.
   - Кстати, а где живет твой дядя? - спросила Муся.
   - Не знаю.
   - Как не знаешь?
   - Ну, так. Он пропал в гражданскую. Ушел в  Забайкалье...  Оказался  на
территории Дальневосточной республики. А потом и след простыл...
   - Ну что ж мы стоим? Развяжи-ка этот узел! Там у меня вировские образцы
пшеницы и овса.
   - Да подожди ты с семенами. Надо расположиться сперва.
   - Располагайся, хозяйничай! А я сбегаю поля посмотреть.
   Муся хлопнула дверью и вышла.
   - Папа, пи-пи! - сказал Володя.
   - Сейчас. - Василий достал из сумки горшок и стал расстегивать штаны на
мальчике.


   Опытные поля станции раскинулись на самом берегу Лены. Пожилая женщина,
укутанная в шаль, водит Мусю по полям, отвечает равнодушно.  Это  Марфа  -
работница станции.
   - Сколько дней длится вегетационный период?
   - Не знаю. Селекционер уехал, ничего не сказал.
   - Но он же вел записи?
   - Какие там записи! Пил он целыми днями. Тут,  говорит,  не  токмо  что
пашеница - овсюг и то не созреет.
   - Но вы же собирали колоски? Образцы-то местные храните?
   - Да чего их собирать, колоски-то? Они сроду не вызревали.
   - Сеяли же рожь или овес?
   - Сеяли.
   - Куда же их девали?
   - На сено скашивали. Лошадям.
   - А чем занимались рабочие?
   - Рыбу ловили, сено заготавливали. А кто и за пушниной ходил.
   - Сколько вас было?
   - Я да Чапурин. Вон еще якут, Аржакон.
   Аржакон шел от реки и нес здоровенного ленка.
   - А из начальства которые, постоянно менялись. Тут, говорят,  озвереешь
или осатанеешь от вина. Дак ить они и пили ведрами. Тепершний, слава богу,
в рот не берет. Он комсомолец.
   - Он что, в Якутске?
   - Рыбу повез продавать... Летом рыбу, зимой сено... Оборот налажен.
   - А почему не вызревала пшеница?
   - Кто ее знает? Земля холодная.
   - Поздние заморозки случаются?
   - Бывают. Иной раз в июне иней на траву выпадает.
   - Н-да, весело живете, - сказала Муся, подняла горсть земли,  помяла  в
руке, потерла пальцами.
   Подошел Аржакон с рыбой. Муся спросила:
   - Инвентарь-то хоть есть какой?
   - Чего?
   - Ну, плуги там, сеялки?
   - Сеялок есть - колеса нет, - ответил Аржакон.
   - Куда же они делись?
   - Растащили на телеги... А может, и пропили, - ответила Марфа.
   - Ну что ж, будем сеять по доскам, - сказала Муся.
   - Как это "по доскам"?
   - Увидите.


   Первая  весенняя  посевная  на  якутской  земле.   Чапурин,   невысокий
колченогий мужик с широкой, как  ладонь,  лысиной,  идет  за  сохой.  Идет
сурово насупившись, изредка покрикивая на лошадь:
   - Ближе! Ближе!.. Вылезь, ну! Вылезь! Но!
   Аржакон боронит - сидит верхом на лошади и мурлычет свои "ырыата".
   Муся и уже знакомая нам Марфа  сеют  "по  доскам".  Муся  одной  доской
делает бороздку, высевает в нее семена, второй доской присыпает  и,  чтобы
не топтать посев, становится на эту доску. Марфа каждый  раз,  когда  Муся
прижимает ногой доску, произносит:
   - Та-ак! Та-ак! Та-ак!.. - Потом просит у Муси доски.  -  Эдак-то  и  я
сумею.
   - Ну-ну! - Муся передает ей доски.
   Василий приносит новые мешочки с семенами:
   - Здесь вировский овес...  Тут  ячмень.  А  это  вот  тобой  собрано  в
экспедиции.
   Муся берет на руку зерно из последнего мешочка:
   - Да, это олекминская пшеница. Местный сорт.
   - Ну, не совсем местный. До ее родины добрых полтыщи километров. А то и
всю тыщу намеряешь, - сказал Василий.
   - Начальника едет! - крикнул с лошади Аржакон. - Вон его катер немножко
трещит.
   Небольшой катерок, попукивая,  подходит  к  берегу.  На  поле  невольно
приостановились, смотрят на катер.
   Из катера легко выпрыгнул щеголевато одетый  молодой  человек.  На  нем
хромовые сапожки, серый френч с накладными карманами, фуражка. Он из  того
типа людей, про которых в народе говорили  "полувоенный".  Это  тот  самый
Судейкин, но  молодой  и  прыткий.  Чуть  пригнувшись,  выбрасывая  вперед
колени, поднимался он по речному берегу. У него еще и планшетка  оказалась
через плечо, на тоненьком ремешке. Он даже руку приложил к фуражке,  когда
поздоровался, подойдя:
   - Здравствуйте, товарищи!
   Но рука коснулась  фуражки  неловко,  дугой.  Василий  чуть  иронически
смерил взглядом его верткую фигуру и  крепко  тиснул  ему  руку,  так  что
"полувоенный" поморщился.
   - Давно из армии? - спросил Василий.
   - В армии не был, - чуть замялся тот. - Военобуч проходил по решению ЦК
комсомола Якутии. - И тут же, спохватившись: - Меня зовут Сидор  Иванович,
по фамилии Судейкин.
   - Силантьев Василий Никанорович, - ответил Василий.
   - Я уж в курсе. Опытную станцию мне приказано сдать вам.  А  я  остаюсь
при вас заместителем по хозяйственной части.
   - Завотделом селекции Мария Ивановна Твердохлебова, -  представил  жену
Василий.
   - Сидор Иванович,  -  протянул  руку  Судейкин.  -  Рабочих  по  отделу
селекции разрешено нанимать сезонно  -  не  более  пяти  человек.  Штатное
расписание здесь, - указал он на  планшетку,  и  обратился  к  Василию:  -
Разрешите приступить к передаче?
   - Пойдемте.
   Василий и Судейкин двинулись к конторе.
   - Извиняюсь, вы не комсомольцы? - спросил на ходу Судейкин.
   - Я член партии, а жена выбыла механически, - ответил Василий.
   - Извиняюсь, это вам минус.
   - Почему?
   - Не работали с ней по единой линии, вот она и выпала из рядов.
   - Она беспартийный большевик.
   - Ну, тогда мы и ее должны охватить.
   - Чем это ее охватить?
   - Программой всеобуча. Изучение противогаза, винтовки образца девяносто
первого дробь тридцатого годов, комплексом ГТО, стрельбой по мишени.
   - У нее теперь своя стрельба пойдет на опытном поле.
   - Какая стрельба? Неорганизованная стрельба строго запрещается.
   - Успокойтесь... У нее организованная.
   И на поле возобновилась прерванная работа.
   - Ближе! Но! Ближе! - покрикивает Чапурин на лошадь и  идет  за  сохой,
насупленно смотрит в землю.
   - Та-ак, та-ак, - повторяет Марфа, придавливая одну  за  другой  доски,
пытаясь не отставать от сноровисто сеющей Муси.
   А над их  спинами,  как  песня  жаворонка,  протяжно  льется  заунывная
"ырыата" Аржакона.
   Короткая якутская весна протекает бурно;  еще  только  вчера  на  голых
речных берегах, в глубоких и черных проемах обнаженного леса чуть  желтели
ивняковые островки,  а  сегодня  зазеленел  подлесок,  выбросила  клейкие,
резные листочки береза, окуталась салатным пушком лиственница. Еще  только
вчера табунились стайками над  рекой  утки,  а  сегодня  одинокие  селезни
тоскливо жмутся к камышовым зарослям, где на гнездах сидят их присмиревшие
подруги; еще вчера в сизом, вязком небе тянулись  частые  клинья  гусей  и
журавлей, а сегодня  по  вечерам  с  глухих  болот  на  таежных  распадках
послышались гортанные, высокие клики журавлиных песен, и на ранней светлой
зорьке почти незакатного дня с черных укромных проток  да  заводей  ударил
раскатистый трубный зов одинокого оленя.
   Весна и лето слились в одном ликующем порыве  пробуждения  -  взять  от
солнца, от земли, от этого теплого ветра, от  влаги  все  для  короткой  и
бурной жизни.
   На полях опытной станции, где еще только  вчера  сеяли,  сегодня  густо
зеленеют всходы, и две одиноких фигурки - Муси  и  Марфы  -  склонились  в
прополке и кажутся совсем точками на этом мягком огромном разливе зеленей.
   Маленький Володя подбегает к пропольщицам и кричит:
   - Мама, сегодня день давно уж кончился. Папа  говорит:  ночь  началась.
Спать пора.
   - Ах ты, мой звоночек! -  Муся  берет  его  на  руки.  -  Значит,  маму
пожалел?
   - Нет, я тебя не жалел. Это папа меня послал.
   - Слышишь, Марфа? Начальство  приказывает  бросать  работу,  -  говорит
Муся.
   Марфа встала с колен, с трудом разогнула спину, уперев руки в поясницу.
   - О господи  боже  мой!  Спина  одеревенела.  -  Оглядывает  прополотую
полосу. - Ну, Марья Ивановна, за вами и на четвереньках не угонишься.
   - Это не я тороплю, Марфа, - время гонит.  Если  трава  забьет  всходы,
тогда пиши пропало, не успеют они созреть.
   - Так-то оно так. Потянем их. Господь даст - и вызреют.
   - Тут, как говорится, на бога надейся,  но  сам  не  плошай.  А  вот  с
опылением нам вдвоем не справиться. Надо  бы  еще  кого-то  пригласить,  -
говорит Муся.
   - Хотите, я племянницу позову?
   - Где она? Что делает?
   - В школе учится, в восьмом классе.
   - Это хорошо. Это у нее вроде практики станет... Пригласи.


   Они идут к длинному бревенчатому  бараку,  к  своей  конторе  и  своему
жилью. У порога их встречает Василий:
   - Привет старательным культурхозяевам! Вы что же нас голодом морите?
   - То-то видно, как вы истомились, бедные, - отвечает Муся.
   Из-за плеча Василия выглядывает Судейкин, а в глубине стоят  Чапурин  и
Аржакон. Все в сборе.
   - Вы что, или женить кого собрались?  -  спросила  Муся.  -  По  какому
случаю сбор?
   - А вот проходите и узнаете... Мы тоже не  бездельничаем,  -  загадочно
улыбается Василий.
   Он ведет Мусю по коридору. Остальные идут за ними. Рядом с их  комнатой
над  очередной  дверью   дощечка   с   голубой   надписью:   "Селекционная
лаборатория".
   - Видишь? - указывает Василий.
   -  Солидная  вывеска,  -  улыбается  Муся.  -  Неужели  сам   сотворил?
Живописец!
   - Минуточку! -  Василий  торжественно  растворил  дверь  и  королевским
жестом пригласил: - Прошу, товарищ заведующий отделом селекции!
   Муся перешагнула порог и ахнула: на свежеструганных аккуратных полочках
стояли колбочки, пробирки, стеклянные банки, плошки, а на столе красовался
новенький, сверкающий никелем микроскоп и пачка журналов и тетрадей.
   - Откуда? Когда? - удивленно спрашивала она.
   - Оборудование доставил сегодня из Якутска, - сказал Судейкин.
   - А полки, полки-то? Какая прелесть!.. - удивлялась Муся.
   - Золотых дел мастер, - указал Василий на Чапурина. - Его работа.
   - Андрей Егорыч, вы и это умеете?
   - Дак дело нехитрое. Было бы из чего, - смущенно отвечал Чапурин.
   - И все, почитай, одним топором сработано, - сказал Василий.
   - Дак умеем топор держать. Дело нехитрое, - сказал Чапурин.
   - У нас еще и почвенная лаборатория оборудована, - сказал Судейкин.
   - Сидор Иванович, это уже разглашение военной тайны, - сказал Василий.
   - А ну-ка, ну-ка! - подхватила Муся.
   Они  перешли  в  соседнюю  комнату.  И  здесь  такие   же   полочки   с
расставленными приборами, стол, принакрытый газетами.
   - А что у вас на столе-то? - спрашивает Муся.
   - Почвенные образцы, - отвечает Василий.
   - Когда же вы успели? Покажи-ка!
   Муся подходит к столу, Василий срывает газеты. На столе - водка, вино и
закуски. В центре стола  огромная  миска,  полная  розовой  строганины  из
тайменя с луком.
   - Это главное произведение искусства  -  тала!  -  указывает  на  чашку
Василий. - Принадлежит оно Аржакону. Что есть это? Рыба. А что есть  рыба?
Аржакон, ответь!
   - Ну, риба есть - и жизня есть! Риба нет - и жизня нет.
   - Правильно! - заключил Василий.
   - Но по какому случаю? - спрашивает наконец оторопевшая Муся.
   - По случаю открытия нашей опытной селекционной станции. Все за стол! -
командует Василий.
   Люди рассаживаются; Василий разливает водку и вино:
   - За тот хлеб, который мы вырастим на этой земле!..


   Широкое поле цветущего ячменя. Шелестящие  овсы...  А  сочные  короткие
стебли пшеницы только еще начали колоситься.
   Муся стоит на краю деляны ячменя, трогает руками колосья, словно малого
ребенка гладит. К ней подходит Марфа  с  высокой,  худенькой,  но  крепкой
девушкой-подростком и говорит:
   - А вот и моя племянница!
   Муся протягивает ей руку, как взрослой:
   - Меня зовут Марией Ивановной.
   - Здравствуйте, - лепечет Люся.
   - Ты знаешь, что такое селекция?
   - Нет.
   - Вот гляди: здесь ячмень, а это пшеница. Тут колос  большой,  а  здесь
нет еще. Надо нам вырастить такую  пшеницу,  чтобы  она  созревала  раньше
ячменя.
   - А когда мы ее вырастим? - спрашивает Люся.
   - Может, через десять, а может быть, и через двадцать лет.  Не  надоест
тебе ждать?
   - Я терпеливая. Я с детства пряду... И ткать умею.
   - С самого детства! - улыбается  Муся.  -  Да,  стаж  терпения  у  тебя
большой. Тогда приступим к опылению.
   Муся берет пинцет и начинает удалять пыльники.
   -  Вот,  видишь,  как   это   делается?..   Пыльники   долой,   пестики
оставляешь... Потом  опыляем,  пыльцу  берем  отсюда...  Вот  это  и  есть
скрещивание. А теперь - под колпак. -  Муся  надевает  белый  колпачок  на
колос.
   - Как в больнице, - усмехается Люся.
   - Правильно! Здесь тоже зарождение происходит, только нового  зернышка.
- Ну, бери инструмент... Прививай.
   Люся начинает обработку колоска, от усердия прикусив губу.
   - Та-ак! - подбадривает ее Марфа.
   Они втроем начинают обработку деляны.


   Солнце уже свалилось к закату, а они все еще стоят по грудь  в  зеленом
ячмене, а за ними широкая деляна покрылась белыми колпачками.
   Быстрые пальцы ловко снимают  изоляторы  с  колосьев.  Муся,  обработав
деляну ячменя,  останавливается  опять  возле  пшеницы.  Медленно-медленно
ходит вдоль деляны.
   - Ну, что, плохо, Мария Ивановна? - спрашивает ее "из овсов" Марфа.
   - Растет, но туго, - отвечает Муся. - Только бы  похолодания  не  было.
Тогда прощай наши пшеницы...
   - Сколько трудов положено! - вздыхает Марфа.
   Люся работает рядом с Марфой, на них легкие безрукавные кофточки.
   - Что-то холодно под вечер стало, - говорит Муся. - Давайте-ка  сегодня
пораньше уйдем. А то как бы Люся не простудилась.
   - Да мне вовсе не холодно, - отзывается та.
   - Нет уж, кончайте... Хватит  на  сегодня,  -  Муся  срывает  несколько
зеленых колосков пшеницы.
   С этими колосьями она подходит к дому.  Увидев  ее,  с  громким  криком
подбежал Володя:
   - Мама, мама! Папа сказал - холодно будет.
   - Когда это сказал папа?
   - Сегодня...
   Муся  проходит  в  почвенную  лабораторию.  Василий  сидит  за  столом,
работает - смотрит в микроскоп.
   - Кто сказал Володьке, что холод будет? - спросила она.
   - Вон, сводка погоды! С метеостанции передали.  Понижение  температуры,
вплоть до заморозков.
   - Боже мой! Заморозки в августе?
   Входит Аржакон.
   - Топить будем, такое дело?
   - Да, - отвечает Василий...
   - Пропала моя пшеница... Не вызреет, - говорит Муся.
   - Я знаю такое место, где пшеница всегда поспевай, - сказал Аржакон.
   - Что за место? - спросила Муся.
   - Мой друг есть. Далеко живи. Надо на лодке ехать.
   - Кто он такой?
   - Его кержак. Пантелей зовем...
   - Вы можете со мной съездить? - спросила Муся.
   - А почему нет? Можно, такое дело.
   - Поедем завтра же, утром.


   Легкая долбленая лодка поднимается  вверх  по  лесному  ручью.  Аржакон
стоит на корме и отталкивается шестом. Ручей каменистый, порожистый, лодка
идет медленно. Муся сидит впереди.
   - Устал, наверно? - спрашивает Муся.
   - Есть такое дело, немножко, - отвечает Аржакон.
   - Давай я помогу, потолкаю, - говорит Муся.
   - Сиди смирно! Женщин имей ноги слабые. Стоять лодка нельзя.
   - Ты прямо все знаешь, Аржакон!
   - Конечно, - смиренно соглашается тот. - А почему нет?
   Укромная лесная протока. Вода тихая, темная, как машинное масло.  Лодка
идет быстро, бесшумно. Наконец Аржакон выпрыгнул на берег и вытянул лодку.
   - Вылезай! Приехали, такое дело.
   По еле заметной тропинке Аржакон пошел вперед, в лесную чащобу. Муся за
ним. Вскоре они вышли на  просторную  поляну.  Здесь  было  поле  необычно
низкорослой, по локоть, желтеющей пшеницы. Муся как увидела эту  маленькую
пшеницу с большим колосом, так и припала на колени.
   - Это же карликовая пшеница! Карликовая!  Загадка  веков...  Понимаешь,
Аржакон?
   - Конечно.
   - И колос цветет вовсю. Она созреет, непременно созреет.
   - А почему нет?
   Муся сорвала один колосок, положила на ладонь.
   - Ну, пошли к хозяину.


   На другом краю  этого  обширного  поля,  возле  самого  облесья,  стоял
добротный крестовый дом из потемневшей коричневой лиственницы,  а  за  ним
двор, амбар, поленницы и, наконец, на отшибе молотильный сарай. Все  здесь
сделано прочно, экономно.
   Когда Муся и Аржакон подходили к дому, залились собаки,  и  сам  хозяин
вышел на крыльцо. Это был еще относительно  молодой  мужик  без  шапки,  с
кудлатой рыжей головой, в оленьей  безрукавке,  в  бахилах  из  сохатиного
камуса, он высился горой на крыльце.
   - Цыц! - зычным окриком унял он собак. - Проходите, они  не  тронут,  -
прогудел и, не здороваясь, сам прошел в избу.
   В чистой передней комнате,  с  большой  русской  печью,  с  божницей  в
красном углу, он поздоровался легким поклоном:
   - Здравствуйте! Проходите к столу.
   На лавке у стола сидела миловидная женщина в длинной поневе и  в  белой
полотняной кофте с красным шитьем на рукавах. Рядом с ней сидели и  смирно
глядели на вошедших два мальчика.
   - Пантелей, я тебе привозил ученый. Его Москва ездил, - указал  Аржакон
на Мусю. - Теперь у нас на станции работай.
   - Меня зовут Мария Ивановна...
   - Милости просим, - повторил Пантелей,  приглашая  гостей  к  столу.  -
Авдотья, собери на стол!
   Хозяйка встала из-за стола, прошла к печке.
   - Может,  молочка  топленого  испробуете?  С  кашей.  Может,  мясца?  -
спросила она Мусю.
   - Спасибо, мы не хотим.
   - Тебе не хочет, моя хочет. Тебе лодка  сиди,  моя  шестом  толкай.  Не
одинаково, понимаешь.
   Все  засмеялись.  Стало  как-то  проще.  Хозяйка   накрыла   на   стол,
беседовали, рассевшись по лавкам.
   - У вас всегда вызревает пшеница? - спросила Муся.
   - Всегда, - ответил хозяин.
   - А сколько же лет вы здесь сеете?
   - Не знаю. Еще дед мой раскорчевал эту заимку. Мне  она  досталась  при
семейном разделе.
   - Значит, это заимка? А где же ваш основной дом был?
   - В Вознесенском. Там отец проживал.
   - А где же он теперь?
   - Сослали в Сибирь.
   - В Сибирь?! Куда уж еще из Якутии?
   - Лес заготовлять. Говорят, кулак.
   - Что значит - говорят?
   - Значит, так определили. А какой же кулак отец  мой?  Вон  Рындин  был
кулак! Рыбный завод держал... Работников имел. А отец мой  сам  всю  жизнь
хрип гнул, не токмо что работников нанимать. Дак мы  сами  плотники,  сами
все и смастерили. Какие же мы кулаки?
   - И вас с Авдотьей притесняют?
   - Покамест нет. Мы в середняках числимся.
   - А вы жалобу писали насчет отца?
   - Писал, да что толку? Может, отца бы и не тронули, да нужда случилась.
Артель охотничью создали, а конторы не было. Вот и заняли дом  моего  отца
под контору да под пушной склад.
   - Кто же так распорядился? Это ж нечестно!
   - Судейкин.
   - Сидор Иванович?
   - Он эту артель создавал. А потом ушел на станцию. Теперь и  спрашивать
не с кого.
   - Нет, это дело нельзя так оставить. Я мужа попрошу - пусть  съездит  в
Якутск.
   - Где уж там...
   Хозяйка меж тем накрыла на стол и даже поставку медовухи налила.
   - Кушайте на здоровье, кушайте!
   Хозяин налил медку себе и Аржакону. Муся пить отказалась.
   - Як вам с большой просьбой: нельзя ли у вас выкроить небольшую деляну?
Для моих опытов. Мы все это оплатим вам, по договору.
   - Какие же вы опыты хотите провесть? - спросил хозяин.
   - Я хочу вывести такой сорт пшеницы, чтобы он созревал  и  здесь,  и  в
Вознесенском... Повсюду в Якутии.
   - Хорошее дело! Ну что ж, столкуемся.
   - Ваше дело толковать, мое дело выпивать, -  сказал  Аржакон,  поднимая
кружку.
   - На здоровье! - сказал хозяин.


   Контора опытной станции. За столом сидит Василий. Рядом на стульях Муся
и Судейкин.
   - Как же так случилось, Сидор Иванович, что вы отобрали  дом  у  Филата
Одинцова? - спросил Василий.
   -  Очень  просто  -  экспроприация  экспроприаторов,  -  ответил  бойко
Судейкин.
   - Какой же он экспроприатор, если у него не было батраков?  -  спросила
Муся.
   - Все равно - жил на широкую  ногу.  То  есть  паразитически-буржуазный
образ вел.
   - Он плотник... Середняк! Я проверяла! - крикнула Муся.
   - За счет кого же он паразитировал? - спросил Василий. - За счет вас?
   - Ну, это не обязательно, чтобы лично  кто  ему  прислуживал.  Он  всех
обирал.
   - Каким образом? - спросил Василий.
   - Больше всех наживался за счет продажи хлеба, - ответил Судейкин.
   - Чей же он хлеб продавал? - спросила Муся.
   - Свой.
   - Ну и вы свой продавали бы, - сказал Василий.
   - А у меня его сроду не было, - с гордостью ответил Судейкин.
   - Почему? Земля-то у вас по едокам была поделена.
   - Потому что у него скота много было, навозу то есть. Две  лошади,  две
коровы да свинья с поросятами. Опять для наживы...
   - И вы бы развели скот. Что в том плохого? - спросил Василий.
   - А то, что я артель создавал, а он в сторону глядел.
   - Мало ли кто куда глядел. Это еще не основание для репрессии. И  я  бы
вам советовал написать  письмо  в  РИК,  чтобы  пересмотрели  дело  Филата
Одинцова.
   - И не подумаю. И вам не советую связываться с его сыном. Это  как  же,
оказывается, поддержка всяким элементам?
   - А вы читали статью товарища Сталина насчет головокружения от успехов?
- спросил Василий.
   - Читал. Но я теперь не занимаюсь коллективизацией, значит, она меня не
касается.
   - Правильно! - улыбнулся Василий. - А ты оборотистый!
   - Мы приехали сюда новые сорта  пшеницы  выращивать,  а  не  заниматься
глупостями! - вмешалась Муся.
   - Вот как! - Судейкин весь залился краской и встал. - Классовая  борьба
поважнее всех наших пшениц и овсов. Я свое дело сделал - предупредил  вас.
Поступайте как хотите. - Судейкин вышел.
   - Вот блоха-то на теле классовой борьбы, - усмехнулся  Василий.  -  Ну,
что будем делать?
   -  Надо  ехать  на  заимку.  У  меня  на  подходе  несколько   колосков
олекминской пшеницы. Проведу опыление там,  на  месте...  Чувствую  -  тут
что-то интересное может завариться.
   - Ну, добро! Бери Марфу, Люсю, и Аржакон вас доставит. А я  утрясу  это
дело в районе.


   Аржакон, Муся, Марфа и  Люся  подходят  к  заимке  Пантелея.  Хозяин  с
хозяйкой встречают их еще на дороге.
   - Проходите в избу! - приглашает Авдотья.
   - Нет, сегодня нам некогда, - говорит Муся. - Пантелей  Филатович,  для
начала  нам  хватит  восьмой  части   десятины.   Вы   нам   отмерьте.   А
рассчитываться будем так: подсчитаем  средний  урожай  на  вашем  поле,  и
сколько придется на осьмушку, заплатим по базарной цене. Согласны?
   - Дело, - ответил Пантелей. - Дак вы проходите  на  поле,  а  я  сейчас
принесу сажень и колья.


   Пшеничное поле.  Четыре  женщины,  пригнувшись,  начали  свое  нелегкое
кропотливое дело. А в  летнем  северном  небе  ходят  кругами  острокрылые
стрижи. Они резвятся и над затерянной в тайге заимкой, и  над  обрывистыми
берегами широкой таежной реки.
   Василий  едет  по  реке  на  катере,  смотрит  на  далекие  берега,  на
безоблачное белесоватое небо.
   Впереди показался город Якутск. Василий останавливает катер в затоне  и
говорит мотористу:
   - Ждите меня здесь. В случае необходимости справьтесь в райзо. Пока!  -
Василий уходит.


   Райземотдел. Дверь с дощечкой "Заведующий райзо".  Василий  подходит  к
двери.
   В кабинете встречает его пожилой человек, сдержанно-учтивый,  в  легком
шевиотовом костюмчике.
   - Здравствуйте, Василий Никанорович! -  протягивает  из-за  стола  руку
заведующий. - Прошу присаживаться.
   Василий, поздоровавшись, сел.
   - Что там у вас за конфликт? - спросил заведующий. -  Говорят,  что  вы
начали кампанию за возвращение кулаков?
   - А-а... Судейкин натрепал.
   - Не знаю, кто натрепал. Но мне из райисполкома звонили и предупредили,
чтобы вы занимались своим делом.
   - Кто там звонил?
   - Ну, фамилии я не спрашивал.
   - Даже не спрося фамилии, вы уже решили: кто звонит оттуда, тот и прав?
   - Я не хочу заниматься посторонними делами и вам не советую.  У  нас  и
своих хватает.
   - Если человека незаслуженно, незаконно наказали? Неужели  это  вас  не
касается? Вы что, ничего не слыхали о перегибах?
   - Есть люди, которых специально уполномочили  разбирать  эти  перегибы.
Вы-то чего волнуетесь?
   - А я волнуюсь потому, что в наших учреждениях у некоторых своя рубашка
ближе к телу. Своя хата у них с краю... А между тем партийный билет  носят
в нагрудном кармане.
   - Это намек?
   - Вы догадливы.
   - А вы невыдержанный молодой человек. Мне еще сообщили, что вы вступили
в сделку с кулацким элементом. И на его заимке чуть  ли  не  опытное  поле
открыли?!
   - Это клевета! На  заимке  Одинцова  скороспелая  пшеница,  нужная  нам
позарез.
   - Заведите себе такую же.
   - Вот этим мы и занимаемся.
   - На кулацкой заимке? - усмехнулся заведующий.
   - Где угодно. И у самого господа бога смогли  бы  подзаняться,  будь  у
него опытное поле.
   - Ну что же, ваше  дело  -  ваш  ответ.  А  вы,  между  прочим,  читали
последнюю статью товарища Лясоты "Революция в ботанике"?
   - Читал эту галиматью! - ответил Василий.
   - Вон вы как! Товарищ Лясота правильно говорит - старые методы селекции
не для нас. Черепашьи методы! А то еще и раковые! Назад пятитесь, к богу.
   - Нам некогда играть вперегонки.
   - Вот-вот...  Товарищ  Лясота  так  и  говорит  -  в  застойные  болота
превратились  опытные  станции.  Надо   заниматься   передовыми   методами
земледелия. Продукцию выдавать на-гора! Пример  показывать  для  колхозов.
Продукцией! А вы по заимкам шляетесь.
   - За свои дела мы умеем держать ответ, - сказал Василий.
   - Желаю удачи.
   Василий вышел.


   - Мария Ивановна, а почему вы на делянах  оставили  несколько  колосков
под бумажными колпачками? - спросила Люся.
   Они идут по деляне с ячменем, где когда-то  проводили  опыление.  Мария
Ивановна срывает эти редкие колоски под белыми колпачками.
   - А это чтобы проверить, как чисто мы сработали. Если в  колоске  зерен
нет, значит, мы удалили все пыльники и он не самоопылился. Вот  видишь,  -
Муся подает ей колосок из-под колпачка,  -  он  совсем  пустой,  мягкий...
Потрогай.
   Люся взяла колосок, помяла.
   - Как интересно!
   Снизу, от пристани, поднимался Василий. Муся, заметив его, быстро пошла
навстречу.
   - Ну, что стряслось? Зачем вызывали? - спросила она.
   - Судейкин накляузничал...
   - Насчет Пантелея?
   - Да.
   - Ну и что? Запретили?
   - Отстоял...
   - Спасибо, милый! - Она целует  его.  -  Значит,  можно  продолжать  на
заимке?
   - Продолжай, - говорит он весело.


   Серп режет пшеницу. Ловкие женские руки крутят свясло, вяжут снопы. Вот
уже целый крестец, второй, третий.
   Укладывают снопы Муся, Авдотья, Марфа, Люся...
   Мы видим, как летят эти снопы на телегу... Воз  растет  до  поднебесья.
Его утягивают деревом.
   Поскрипывая, телега катится по травянистой дороге. Пантелей идет сбоку.


   И вот уже цепы мелькают в воздухе... Летит зерно  во  все  стороны.  На
току лежат снопы...
   Лопата  подкидывает  зерно  высоко-высоко,  оно  опускается  на   землю
медленно, и так же медленно отлетает от  него  полова.  Ворох  золотистого
зерна все растет и растет...
   - Цены ему нет! Оно дороже золота, - говорит Муся.
   Они стоят все вшестером возле этого вороха, и каждый берет на ладонь  и
разглядывает зерно, будто бы оно и впрямь чудо.
   - Мы из него вырастим такой сорт, которому никакой  холод  нипочем.  По
всей Якутии пойдет, - говорит Муся. - Вы  его  берегите  как  зеницу  ока,
Пантелей Филатыч. Вы его в отдельный сусек ссыпьте.
   - Об чем беспокоитесь? Все будет как надо.
   - А по морозу, как только первопуток установится, мы приедем за зерном.
   - Приезжайте, милости просим.


   Василий мастерит детишкам тележку, прилаживает плетеный короб на четыре
деревянных колеса.
   - Вот сейчас наладим телегу, сядем и поедем.
   - А куда мы поедем? - спрашивает Володя.
   - Далеко... На Северный полюс.
   - Это там, где мама работает? - спрашивает Наташа.
   - Ну, мама работает чуть поближе, - отвечает отец.
   - А почему же тогда она домой не приходит?
   - Она приходит, когда вы спите.
   - А когда же она уходит? - спрашивает Володя.
   - И уходит, когда вы еще спите.
   - Значит, мама наша не спит, - решил Володя.
   Чапурин и Аржакон вносят в коридор охапки снопиков из ячменя и  овса  и
проносят их мимо Василия в лабораторию. За ними появляется Муся, в фартуке
у нее пшеничные колоски. Она остановилась:
   - Вась, погляди! Вот и все, что я смогла собрать на наших  делянках,  -
показывает она колоски Василию.
   - Это олекминский сорт?
   - Все тут. И вировские, и олекминские. Все питомники забраковала  -  не
созрели. Вот и вся элита.
   - Зато у Пантелея много.
   - Да, на Пантелееву пшеницу вся надежда.
   - Мама, ты больше не уйдешь от нас? - спрашивает Володя.
   - Милый мой! - она поцеловала его. -  Вот  подойдет  зима,  еще  надоем
тебе.
   - Мария Ивановна, а можно мне и на будущий  год  прийти?  -  спрашивает
Люся, стоявшая за ее спиной.
   - Конечно, дорогая, если тебе интересно.
   - Мне очень, очень интересно! Я поступлю обязательно  в  институт.  Вот
только школу окончу.
   - Спасибо тебе за старание! Зимой учись как следует.


   Зима. Сквозь окно  селекционной  лаборатории  видно,  как  летят  белые
снежинки. Муся и Марфа сидят, сортируют семена, пересчитывают,  ссыпают  в
бумажные пакетики. Теперь на стенах развешаны  апробационные  снопики,  на
полках колоски.
   Входит Чапурин.
   - Лошадь запряжена... Поедем, что лича?
   Чапурин и Муся подъезжают на дровнях к заимке  Пантелея.  Вот  и  поля,
теперь опустевшие, сарай, овины хлебные. А вот и дом. Но странно - не лают
собаки, не  видать  ни  хозяина,  ни  хозяйки.  На  крыльцо  вышел  ветхий
мужичонко с ведрами, в нагольном полушубке и валенках.
   - Вам кого? - спросил он Мусю.
   - А где Пантелей Филатович?
   - Хозяин что ли?
   - Да.
   - Ен теперь далеко.
   - Куда он уехал?
   - Туда, куда повезли. А куда повезли, одному богу известно. Да  вы  иль
не слыхали? - удивился он наконец. - Его же выслали.  Здесь  теперь  живет
бригада лесорубов.
   - А где Авдотья с детьми?
   - В амбаре.
   - Там же холодно?
   - Они "буржуйку" приспособили. Привыкнут!
   Муся быстро пошла к амбару. Здесь и  в  самом  деле  из  крыши  торчала
труба, из которой густо валил дым. Она постучала. Открыла  ей  Авдотья  и,
как увидела ее, закрылась углом платка и заголосила.  Муся  обняла  ее  за
плечи.
   - Как же это случилось-то?
   От "буржуйки"  поглядывали  мальчишки,  одетые  в  пиджаки  и  валенки.
Авдотья откашлялась, утихла, открыла заплаканное лицо.
   - Вечером приехали на двух подводах. Скотину увезли и его посадили... А
потом уж этих вот, лесорубов, привезли, а нас в анбар переселили...
   Авдотья прошла к сусеку.
   -  Зерно-то  ваше  в  сохранности.  Пока  не  добрались  до   зерна-то.
Забирайте...
   - Спасибо! И вот что, Авдотья, собирайся! Детей  собирай,  и  поедем  с
нами.
   - Да куда же мне ехать? - заплакала опять Авдотья. - Кому я нужна?
   - Мы вас проведем рабочей. И комнату вам дадим.
   - Спасибо вам, кормилица! Матушка-заступница... -  завопила  Авдотья  и
повалилась перед Мусей на колени. - Всю жизнь за тебя бога молить буду.
   Глядя на мать, горько заплакали дети.
   - Что вы? Что вы? Встаньте! Разве так можно? - говорила  Муся,  пытаясь
поднять Авдотью.
   - Чапурин, собирайте детей! - приказала Муся.
   Авдотья мигом встала.
   - Да вы уж не обессудьте. Я сама быстренько соберусь.  А  вы  зерно-то,
зерно грузите в мешки. Там вон и мешки приготовлены.
   Чапурин взял мешок, развернул его, пощупал и сказал:
   - Добрый мешок... Травяной! Начнем, что лича!
   Муся с Авдотьей стали держать мешок, а Чапурин насыпать зерно.
   Подвода с Мусей, Авдотьей с детьми и Чапуриным подъезжает к станции.
   - Сгружай пшеницу, - говорит Муся Чапурину и решительно идет в дверь.


   Комната Судейкина. По стенам развешаны осовиахимовские плакаты: разрезы
винтовки и противогаза, окопы полного профиля, с красноармейцами, ползущие
по-пластунски стрелки и прочее. Судейкин  сидит  за  столом,  подбрасывает
костяшки на счетах.
   Входит Муся.
   - Сидор Иванович, мы приняли новую рабочую. Квартиры пока  у  нас  нет.
Придется размещать в вашем кабинете.
   - То есть как в моем кабинете? А мне куда?
   - Переселяйтесь к директору. Зимой вам будет веселее.
   - А кого мы приняли? Что за рабочая?
   - Авдотья Одинцова.
   - Ту самую, с заимки?
   - Да.
   - А вы знаете, что их раскулачили?
   - А это меня не интересует. Приказ директора... Прошу выполнять.
   - Ну ладно, поглядим! - Судейкин уходит.
   Муся начинает снимать со стены плакаты.


   В селекционной лаборатории женщины перебирают семена. Перед  каждой  на
столе небольшая кучка, которая постепенно истаивает...
   Муся засевает семена в плошки. В иных плошках уже крупные зеленя.
   Мерзлое окно оттаивает, оплывает. В окно стучатся первые  капли  дождя.
На поле Чапурин пашет на паре лошадей двухлемешным плугом.
   Аржакон погоняет лошадь с сеялкой. Муся стоит на запятках сеялки.
   И вот  уже  комбайн  плывет.  Комбайнер  в  очках,  незнакомый  нам.  А
подручным сидит Аржакон; он дергает за веревку  копнителя.  Параллельно  с
комбайном идет грузовик - принимает зерно.
   Грузовик отходит от комбайна и катит по пыльной полевой дороге.
   Он подъезжает к пакгаузу возле реки; здесь грузчики насыпают мешки.  На
каждом мешке  крупное  табло:  "Госсортиспытание"  и  чуть  ниже,  крупно:
"Якутянка-241". Мешки несут на катер. Здесь Муся что-то говорит  приемщику
и расписывается в накладных. Приемщик тоже подписывается.
   На очередной машине подъезжает Василий, подходит к Мусе, спрашивает:
   - Нагрузились?
   - Да, - отвечает счастливая Муся.
   - Ну, поздравляю! С первым рейсом нашей "Якутянки", - Василий  жмет  ей
крепко руку.
   - Разрешите и мне присоединиться, - жмет руку  Мусе  приемщик.  -  Ваша
"Якутянка" далеко пойдет.
   - Не знаю, как "Якутянка", а вот  автор  ее  далеко  поедет...  Это  уж
точно! - Василий вынимает из папки отпускной билет и подает Мусе.
   Муся читает, сначала не понимая:
   - Отпускной билет... - И взрывается от радости: -  В  Москву  едем?  На
восемь месяцев! Вася, милый!
   И она, забывшись, целует его при всех.


   Опытная станция. Длинный северный день клонится к концу. Еще в кровавом
отсвете заходящего  солнца  полыхает  закат,  еще  в  синей  дымке  хорошо
просматриваются восточные дали, а природа уже спит: затихла до зеркального
блеска река, не видно птиц в воздухе, бормочут спросонья куры на  поветях,
тяжко вздыхают жующие сено лошади,  спят  на  подушках  дети  -  Володя  и
Наташа, и где-то далеко на  лесной  опушке  монотонно  и  протяжно  кричит
полярная совка-сплюшка:
   - Сплю-у-у... Сплю-у... Сплю-у-у...


   Василий и Муся сидят в селекционной лаборатории. На столах целые вороха
отборного зерна. И  они  утомились:  Василий  курит,  Муся  сидит,  устало
опустив руки.
   - На сегодня  хватит,  -  говорит  Василий.  -  Спать  пора.  Завтра  с
рассветом в путь.
   - Да, пора, - отзывается Муся...
   Они шли от реки. Их было трое:  один  в  военной  форме  с  пистолетом,
второй в сапогах, черном плаще и широкой кепке, третьим был Судейкин.  Они
подошли уверенно к дверям Силантьевых и постучали.
   - Кто там? - отозвался Василий.
   -  Василий  Никанорович,  откройте!  -  сказал  Судейкин.   -   К   вам
уполномоченные.
   Василий открыл дверь и те вошли, оттеснив его плечом.
   - Спокойно! - сказал человек в кепке. - Мы из Якутска.
   Он показал Василию  удостоверение  и  ордер  на  арест,  потом  коротко
приказал:
   - Собирайтесь!
   Муся, еще толком не поняв, в чем дело, спросила:
   - Куда?
   - Вас это не касается, - ответил тот, в кепке.
   Между тем он и лейтенант стали тщательно осматривать комнату. Но здесь,
ничего, кроме кроватей, да шкафа, да спящих детей не было.
   - Где ваши бумаги? - спросил старший, что был в кепке.
   - Какие бумаги?
   - Ну, записи, книги, тетради.
   - Все в лабораториях, - услужливо сказал Судейкин.
   - А вы помолчите, - оборвал его старший.
   - Есть! - вытянулся Судейкин.
   - Попрошу в лабораторию!
   Василий, все трое  пришедших  и  последней  Муся  вошли  в  лабораторию
Василия.
   - Это ваши записки? - указал старший в черном плаще и кепке  на  стопку
папок, тетрадей и черновых записок.
   - Да, - сказал Василий.
   - Забери! - коротко кивнул лейтенанту старший.
   Тот моментально сложил все в большую кожаную  сумку.  Человек  в  кепке
деловито осмотрел содержание стола, прошелся глазами  по  стенам,  оглядел
полы.
   - Вы, может быть, ответите мне, что это значит? - опять спросила Муся.
   - Ваш муж обвиняется в антисоветской деятельности,  -  холодно  ответил
человек в кепке.
   - В чем она заключается? - спросил Василий.
   Тот даже не обернулся к нему.
   - Он еще удивляется! - сказал Судейкин. -  То  кулаков  покрывал...  То
кампанию всеобщей коллективизации дискредитировал...
   - А вы помолчите! - оборвал его старший, и - Василию: - Пошли!
   Они двинулись к выходу. Муся преградила дорогу Василию, глядела на него
скорбно и потерянно.
   - Не волнуйся, - произнес Василий.  -  Это  какое-то  недоразумение.  Я
скоро вернусь.
   - Прощай, Вася! -  она  поцеловала  его  и  сказала  спокойно:  -  Вещи
необходимые пришлю.
   - Прощай, Муся!
   - Я буду ждать тебя.
   Все четверо вышли. Муся осталась недвижной и глядела куда-то в угол.


   Муся сидит одна-одинешенька на  пустынном  речном  берегу.  Уже  высоко
поднялось солнце, стремительно проносятся над речной  гладью  береговушки,
топают  на  пристани  проснувшиеся  пассажиры,  поскрипывают  сходни   под
тяжелыми сапогами грузчиков, а она не шелохнется, будто  спит.  Смотрит  в
туманную речную даль, где скользит еле различимая черная точка, похожая на
такую же шуструю береговушку. Но эта черная  точка  заметно  приближается,
вырастает и обретает знакомые  очертания  станционного  катера.  Сидит  за
рулем один Судейкин. Василия нет.
   Муся встала, спустилась по берегу к самому урезу воды. Судейкин вырулил
на песчаную отмель, лихо выпрыгнул из катера,  даже  не  поздоровавшись  с
Мусей, словно ее и не было здесь. На лице его играла злорадная усмешка.
   - Где Василий? - сухо спросила Муся.
   - Ваш муж отстранен  от  должности.  Его  попросили  задержаться...  до
выяснения обстоятельств.
   - Это какое-то недоразумение,  -  машинально  повторила  Муся  давешнюю
фразу Василия.
   - Недоразумение то, что вы руководили станцией. А я переживал.
   - Ну что ж, зато теперь вы довольны, - сказала Муся.
   - Пока еще нет. Вот когда я вас отсюда вытряхну, тогда успокоюсь. -  Он
повернулся уходить и через плечо бросил: - Почвенную  лабораторию  сегодня
же освободить. В ней будет мой кабинет. Вам подготовить дела к сдаче, -  и
ушел.


   Утро. Проснулись дети: Володя, черноголовый мальчик,  в  трусиках  и  в
майке делает зарядку, Наташа все еще лежит в своей кровати,  закинув  руки
за голову, смотрит в потолок. А  мать,  безучастная  ко  всему,  сидит  за
столом все в той же одежде, в которой  была  возле  реки,  смотрит  долгим
невидящим взглядом куда-то в окно - по всему  видно,  что  она  и  в  руки
ничего не брала.
   - Мама, а где папа? - спрашивает Володя.
   - Папа заболел. Его увезли в Якутск.
   - В больницу? - удивляется Наташа, приподняв голову.
   - Да, в больницу.
   Володя перестал делать свою гимнастику, спрашивает тревожно:
   - Мама, что-нибудь серьезное?
   - Пока еще трудно сказать, - отвечает, помедлив, Муся. - А вам придется
в Москву ехать, к бабушке.
   - Ой, в Москву! - закричала Наташа, вставая с кровати. - Да здравствует
Москва! Ура-а!
   - Значит, бабушка ждет нас? - спрашивает Володя.
   - Конечно. Она письмо прислала.
   - Мама, а наша бабушка старенькая? - Наташа подходит к матери, обнимает
ее за плечи, старается заглянуть в лицо, расшевелить ее или  насмешить.  -
Она, поди, чепец носит, как в книжках?
   - Она всегда по моде одевалась, - ответила мать, грустно улыбаясь.
   - В школе говорят, что пароход пристает прямо к лесному  берегу.  Можно
брусники набрать, пока он стоит, - сказал Володя.
   - Ой, мы наберем брусники для бабушки! - обрадовалась Наташа.
   - Вот и молодцы, - сказала мать.
   - А как же папа? - спросил Володя.
   - Я тут погляжу за ним. Поправится он - тогда и мы приедем в Москву.  А
за вами тетя Ирина прилетит. Ей телеграмму дали.
   Муся в  лаборатории  упаковывает  зерно  в  пакетики,  надписывает  их,
складывает в стопки.
   - Марфа, это вот образцы "урожайной". А здесь "магницкий овес".
   - Я боюсь перепутать... У меня голова дырявая, - говорит Марфа.
   - Я все записала... И в каталогах все есть...
   - Вы уж погодили бы до приезда новенькой, - говорит Марфа.
   - Это от меня теперь не зависит.
   Открывается дверь, входит старшая сестра  Марии  Ивановны,  Ирина.  Это
строгая располневшая женщина в сером дорожном костюме и в  шляпе.  Светлый
плащ висит на согнутой руке.
   - Муся, что случилось? - спросила от порога.
   - Ирина, милая! - Мария Ивановна кинулась к ней на шею  и  разрыдалась,
не стыдясь своих слез.
   Муся с Ириной собирают детские вещи, упаковывают чемоданы.  Детей  нет.
Ирина, заперев последний чемодан, присела на стул и сказала решительно:
   - Ты как хочешь меня ругай, но я тебе прямо скажу - во многом  ты  сама
виновата.
   - В чем же? - спрашивает Муся.
   - Да хотя бы в этой истории с кулацкой заимкой!
   - Какая же она кулацкая?
   - Ну не будем придираться к словам. Ладно, я еще понимаю тебя, когда ты
проводила там опыление пшеницы. Ну, дело требовало... Но забирать с  собой
на станцию Авдотью?.. Это уж слишком!
   - А бросить людей, которые помогли тебе... На произвол судьбы!  Это  не
слишком?
   - Но пойми же наконец, под какой удар ты ставила Василия! Станцию!  Все
свои опыты! У тебя же не частная лавочка, а государственное  заведение!  С
этим считаться надо.
   - С этим я считаюсь, - сухо сказала Муся.
   - Нет! Желание быть доброй у тебя сильнее чувства служебного долга.  Но
мы ученые. Во имя науки мы не имеем права рисковать собой  и  своим  делом
ради отвлеченных филантропических идей. Неужели тебя папина судьба  ничему
не научила?
   - Папу ты  оставь  в  покое...  И  науку  тоже.  А  насчет  отвлеченных
филантропических идей я тебе вот что скажу. Грош цена той  науке,  которая
слепа  и  глуха  к  человеческим  страданиям.  Если  мы  работаем  не  для
собственного благополучия, а для блага людей, то как же мы смеем проходить
мимо той же Авдотьи, не протянув ей руку помощи?
   - Ну, Авдотья еще не весь народ...
   - Понятно... Проще служить отвлеченному народу, чем  возиться  с  этими
Авдотьями...
   - Мы говорим на разных языках.
   - Пожалуй...


   Вознесенская пристань. Пароход готов отчаливать - раздался гудок.  Муся
чинно прощается с Ириной.
   - Поезжай в Тимирязевку: Вольнова попроси. Может, он поможет.  Все-таки
у него вес, - говорит Ирина.
   - Да, да, - машинально произносит Муся, потом целует детей.
   - До свидания, мои милые... До свидания!
   - Мама, а у тебя слезка на щеке, - говорит Наташа.
   - Да что ты? Это водой с реки брызнула капелька...
   - Мам,  приезжайте  и  вы...  Забирай  папу  с  собой.  Там  он  скорее
поправится, - говорит Володя.
   - Приедем, приедем! Целуйте бабушку.
   Опять гудок. Пассажиры ушли на пароход. Поднят трап, и Муся долго машет
отходящему пароходу.
   Потом медленно поднимается в гору, идет по полю. А поле зреющей высокой
пшеницы все ширится и ширится до самого горизонта. И нет больше ни  тайги,
ни реки, ни строений, ни дымков... Бескрайнее поле, желтое поле, бегут  по
нему размеренные волны, да вьется узкая дорога, да человек идет. Да  песня
в небе льется, грустная, с хрипотцой, будто усталый женский голос поет:

   Средь высоких хлебов затерялося
   Небогатое наше село,
   Горе горькое по свету шлялося
   И на нас невзначай набрело.

   Муся выключает радиоприемник, из которого и  разливалась  песня.  Стало
тихо. Она бесцельно прошлась по опустевшей теперь комнате, оправила одеяла
на детских кроватках и вышла в коридор.
   Здесь  она  почти  столкнулась  с  молодой  женщиной,  которая  шла   с
Судейкиным.
   - Мария Ивановна! - окликнула ее женщина.
   Муся узнала ее, улыбнулась.
   - Здравствуйте, Люсенька!
   - Здравствуйте! - Люся  подошла  к  ней,  уткнулась  в  плечо  и  вдруг
всхлипнула не то от радости, не то от горя. Но быстро оправилась и сказала
Судейкину:
   - Сидор Иванович, оставьте нас.
   Судейкин ушел.
   - Пройдем в лабораторию, - приглашает ее Мария Ивановна. - Значит, вы и
есть тот человек, которому я должна сдать дела? Ну что ж, я очень рада.
   - Мария Ивановна, я должна вам сказать... - начала в лаборатории  Люся.
- Я должна извиниться перед вами... Я глубоко виновата...
   - В чем?
   - Я только здесь узнала обо всем... Я бы никогда не  посмела  подменять
вас... Я ехала сюда с радостью, думала работать с вами...
   - К сожалению, не всегда получается так, как мы хотим.
   - Нет, я не могу от вас принимать дела...
   - Да вы успокойтесь... Почему же?
   - Потому что я не хочу работать вместе с этим подлецом. Мне  уже  здесь
рассказали, что этот Судейкин оклеветал Василия Никаноровича. Как  же  мне
работать вместе с таким?.. Я откажусь.
   - Я понимаю тебя. - Муся взяла ее за руку. - Милая девочка, в твою пору
я бы, наверное, так же поступила. Но мы с тобой для отечества стараемся, а
наше отечество не из одних Судейкиных состоит. Работай не с Судейкиным,  а
с Марфой, с Аржаконом, с Чапуриным... Работай со всеми  этими  семенами...
Мы вместе начинали... Я не могу,  ты  обязана  продолжать.  Разве  мы  для
Судейкина выращивали все это? - Она указала на столы, на полки, заваленные
снопиками, да семенами, да мешочками, да стопками  исписанных  тетрадей  и
журналов. - Так что принимай!
   - Хорошо, Мария Ивановна, я приму...  Я...  -  Люся  прикусила  губу  и
запнулась, но потом подавила нервический приступ и  сказала  твердо:  -  Я
постараюсь быть достойной вас... А вам желаю успеха там... в Москве.
   - Надо доказать, что работали мы не впустую.





   Возле трехэтажного горкома партии остановился знакомый нам "газик".  Из
него выходит Мария Ивановна.
   - Ничего, Петя... Мы им докажем, почем фунт изюма.
   -  Если  обедать  пригласят,  не  соглашайтесь.  У   меня   здесь   все
организовано, - он похлопал по термосу. -  Мы  лучше  на  вольном  воздухе
поедим.
   - Ты у меня, Петя, просто отец-кормилец. И когда ты все успеваешь?
   - Одна нога здесь - другая там.


   - Уважаемые товарищи! Дорогая Мария  Ивановна!  Вся  сложность  и  даже
некоторая деликатность  поставленного  перед  нами  вопроса  самой  жизнью
требует от нас известного мужества  при  его  решении.  Не  эмоции  должны
руководить  нами,  а  трезвый  реализм,  экономический  расчет,   реальная
необходимость. Надо уметь наступить на горло собственной песне, как сказал
поэт. Эта  закономерная  необходимость,  увы,  хорошо  знакома  не  только
поэтам, но и нам, ученым. Я сам руководил опытным хозяйством при  Академии
наук и знаю, как  мне  было  больно  закрыть  его  в  силу  более  высокой
целесообразности,   продиктованной   современной   наукой,    -    горячо,
проникновенно ораторствует  Лясота;  он  стоит  за  невысокой  трибуной  в
конференц-зале горкома партии. Он старчески сух,  аскетически  бледен,  но
темные беспокойные глаза его полны лихорадочного блеска, внутренней силы и
огня. Перед ним за столами сидит городской актив, среди которого  и  Мария
Ивановна; а председательствует секретарь горкома Северин, тот самый бывший
областной агроном, который когда-то отказался уничтожать клеверища.
   - Мы понимаем, что ваш селекционный участок, Мария Ивановна,  находится
в самой глубинке, в  окружении  полей,  которые  должны  быть  преображены
плодами  и  трудами  вашей  научной  деятельности.  В   этом,   бесспорно,
преимущество вашего участка.  Но  какова  его  производственная  мощность?
Полторы тысячи, ну две  тысячи  линий...  Это,  извините,  вчерашний  день
науки, пройденный этап. Современные  селекционные  станции  имеют  десятки
тысяч, а то и сотни тысяч линий всех разновидностей злаков и  овощей.  Вот
он, предел нашей науки сегодняшнего дня. Тургинская  селекционная  станция
может иметь исключительную перспективу развития и с радостью примет в свои
пределы ваш участок. Вы, Мария Ивановна, не чужой человек для  Турги.  Вас
там помнят и ждут, как опытного ученого, как своего учителя. Вот почему  я
голосую обеими руками за перенесение вашего участка в Тургу.  -  Лясота  в
гробовом молчании прошел на свое место.
   Встал Северин и объявил:
   - Слово имеет председатель райисполкома товарищ Колотое.
   За  трибуну  прошел  уже  известный  нам  бывший   начальник   опытного
хозяйства, он  также  сильно  постарел,  раздался  телом,  но  потерял  ту
напористость и самоуверенность,  манеры  его  теперь  отличаются  какой-то
умиротворенностью и даже мягкостью.
   - Дорогая Мария Ивановна, чествуя вас сегодня с заслуженным юбилеем, мы
надеемся,  что  эта  производственная  процедура,  совпавшая   по   чистой
случайности с вашим торжеством, не огорчит  вас.  Вы  в  достаточной  мере
доказали высокую принципиальность ученого и многим из  нас  преподнесли  в
свое время наглядный урок. Поверьте, мы оценили  его  по  достоинству.  Но
поймите нас правильно, вернее, оцените нужду нашу, - нам  необходима  ваша
помощь. Вы знаете, что мы срочно создаем откормочное хозяйство.  Без  него
трудно выполнить план по мясу. Это наше узкое место.  И  не  мне  говорить
вам, как необходимо наращивать темпы развития животноводства. Короче,  без
откормочного хозяйства нам не обойтись. Где его создавать? Нужны для этого
луговые угодья, производственные помещения, хотя бы на первое время. Кроме
вашего участка, к сожалению, у нас ничего подходящего нет. У вас и  сеяные
травы, и клевера, и  цеха  имеются.  Помогите  нам.  Ведь  не  лично  мне,
Колотову,  понадобился  ваш  участок  под  совхоз.  В   этом   проявляется
государственная  необходимость.  Вы  как  государственный  человек,  Мария
Ивановна, должны это понять. - Колотов еще что-то хотел сказать, но только
вздохнул и развел руками.
   - Понять вас не трудно, товарищ  Колотов,  -  сказала  Мария  Ивановна,
поднимаясь из-за стола, и к Северину: - Можно мне с места говорить?
   - Пожалуйста! - отозвался тот.
   - Приспело на охоту идти, тут и собак  кормить.  О  чем  же  вы  раньше
думали,  товарищ  Колотов?  Спору  нет,  откормочное  хозяйство  создавать
необходимо. И место у нас подходящее - и приволье хорошее, и контору  есть
где разместить... А вы  забыли,  чем  мы  там  занимаемся?  Мы  выращиваем
скороспелый сорт пшеницы. Не мне вам говорить, товарищи дорогие, как важно
для сибирских полей иметь сорт пшеницы, созревающей недели на две, на  три
раньше обычного. Это миллионы тонн зерна, сбереженные от осенней слякоти и
распутицы. Если мы сейчас свернем свои работы и станем перебазироваться  в
Тургу, то наверняка потеряем со сменой питомников три-четыре года, а то  и
больше времени в создании такого необходимого нам  сорта  пшеницы.  Вот  и
посчитайте, товарищ Лясота, какие миллионы может потерять при этом страна.
И ваша экономия за счет концентрации  науки  окажется  призрачной  и  даже
смехотворной. И пора бы вам уяснить наконец - наука  не  делится  на  день
вчерашний и  день  сегодняшний.  Наука  не  мода,  зависящая  от  прихотей
закройщиков и капризов шаловливой публики. Наука, как вечнозеленое  дерево
жизни,  питается  соками  человеческого  познания  беспрерывно  -  и  день
вчерашний, как и день сегодняшний, суть побеги  и  ответвления  могучей  и
единой кроны ее. Случается, что засыхают отдельные побеги. Их отымают. Так
вы хотите сказать, что наш селекционный участок и есть такой вот  засохший
побег, который отымать надо? Так, да?
   Молчание.
   - А если не так, то кто из вас, скажите мне,  хочет  резать  по  живому
телу? Вы спросили нас, целый  коллектив,  проработавший  на  этом  участке
двадцать лет?.. - Она  вдруг  смолкла  с  мучительной  гримасой  и  тяжело
оперлась руками о стол.
   - Что с  вами,  Мария  Ивановна?  Может,  доктора  позвать?  -  спросил
Северин.
   - Ничего... недомогание. - Она перемогла себя и, вздохнув,  сказала:  -
Собственно, говорить больше не о чем, - и села.
   - Я тоже так полагаю, товарищи! - поспешно согласился Северин. -  Мария
Ивановна очень впечатляюще доказала  нам  всю  преждевременность  затеи  с
перенесением селекционного участка в Тургу. Будем голосовать. Кто  за  то,
чтобы селекционный участок оставить на месте?
   Руки поднялись довольно густо.
   - Так, все ясно. Большинство за...
   Северин проводит Марию Ивановну в свой кабинет  и  произносит  на  ходу
извинительно:
   - Я виноват, Мария Ивановна. Это я настоял  на  сегодняшнем  заседании.
Честно говоря, боялся, что после юбилея  голосование  пройдет  не  в  вашу
пользу. А на юбилее, рассчитывал, постесняются обидеть вас. Да и  вы  были
молодцом. Садитесь! - указывает на кресло Северин.
   Мария Ивановна села в кресло, Северин на свой стул.
   - Приезжайте сегодня вечером к нам, -  сказала  Мария  Ивановна.  -  Мы
будем рады.
   - Мне уже Наташа звонила. Спасибо. Приеду  непременно.  Выпью  за  ваше
здоровье с удовольствием. Мы с вами друзья старинные, как в песне поется.
   - Зачем же вы пригласили на сегодняшнее  заседание  Лясоту?  Порадовать
меня?
   - Извините... Но тут я бессилен. Из области прислали. Они там  помешаны
на укрупнении научных заведений. А Лясота, как всегда, готовый к  услугам.
Он хоть и отстранен от большого дела, но все еще консультант, старается...
   - Да, все играет в науку. - Мария Ивановна невесело качнула головой.
   - В общем-то, доигрался.  С  авоськой  бегает,  на  автобусе  ездит.  А
бывало, приезжал к нам что твой министр  -  три  машины  гонит,  цугом!  А
Макарьев ему: "Разрешите к вам на запятки?" И пойдет потеха.
   - Присмирел...  Но  зато  каким  изворотливым  стал,  -  сказала  Мария
Ивановна.
   - Да, почерк изменился, - согласился Северин.  -  А  раньше  игрок  был
крупный. Ва-банк шел: или я, или никто!  Макарьев  прозвал  его  стерневым
Аракчеевым. Помните?
   - Мы с Макарьевым были друзьями.
   - Да, ведь они с Василием однокашники. А когда Василий помер?
   - Он не помер... Он ушел.
   - Куда ушел?
   - Туда... В тридцать восьмом году.
   - А Макарьев?
   - Макарьев встретил меня в Москве. Пытался помочь, утешить...
   Москва,  Тимирязевка...  Знакомая  лиственничная  аллея,  пруды.   Муся
проходит  вестибюлем  факультета  селекции,  где  когда-то   встречал   ее
внушительный швейцар. Теперь никто к дверям не приставлен.
   Муся поднимается по лестнице, - канцелярия.  Она  растворяет  дверь.  В
канцелярии много столов, за одним сидит Макарьев. Он во что-то погружен  и
не замечает Мусю, пока она не тронула его за рукав:
   - Здравствуй, Миша!
   - Ты? Откуда ты? Что нибудь случилось?
   Макарьев встал, пожал ей руку.
   - Да... Ужасное несчастье...
   Макарьев оглянулся:
   - Погоди... Пройдем со мной.
   Он вывел ее из канцелярии и остановил на какой-то  укромной  лестничной
площадке:
   - Что такое?
   - Васю посадили... Ты помоги  мне  увидеться  с  Никитой  Ивановичем...
Может, он поможет: Вася ни в чем не виноват.  Его  просто  оклеветали,  из
зависти...
   - К сожалению, не смогу твою просьбу выполнить.
   - Почему? Никита Иванович на захочет принять меня?
   - Вольнов арестован.
   - Никита Иванович? За что?
   - Неизвестно... Его взяли в экспедиции.
   Муся так и поникла.
   - Извини, Миша... У вас свое горе, а я тут со слезами.
   - Ну что ты! Просто я не знаю, как можно помочь тебе.  Вместо  Вольнова
теперь Лясота. Он стал правой рукой Терентия Лыкова. Ну, сама понимаешь...
Их не попросишь.
   - Да-а... Ну, до свидания.
   - Да погоди минутку, я провожу тебя. Только уберу со стола, -  Макарьев
быстро ушел.


   По аллее к автобусной остановке идут Муся и  Макарьев.  Макарьев  вдруг
приостанавливается:
   - Да, ты на выставке сельскохозяйственной была?
   - Какая мне теперь выставка!
   - Да погоди! Ты хоть знаешь, что выставка у нас открылась?
   - Слыхала.
   - Поехали! Я тебе приготовил сюрприз.
   - Миша, мне теперь не до сюрпризов.
   - Это совсем другое... Поехали, поехали!
   Она садятся в подошедший автобус.


   Выставка. Знакомые ворота, павильоны... Вот и павильон Сибири. Макарьев
и Муся входят в павильон. Здесь на стенде - большой Мусин портрет,  а  под
ним сноп пшеницы и  крупная  надпись:  "Выдающееся  достижение  советского
ученого  -  пшеница  перешагнула  Полярный   круг..."   И   далее   мельче
неразборчиво, только название пшеницы выделяется - "Якутянка-241".
   - Ну, узнаешь? - спрашивает Макарьев.
   Муся как-то горестно улыбается.
   - Между прочим, Лясота приказал повесить.
   - Чего это он вдруг расчувствовался?
   - Ну, Терентию угождает. А Терентий - человек не сентиментальный.
   Вокруг стал собираться народ, с удивлением глядя то на портрет,  то  на
Мусю. Она засмущалась. Макарьев взял ее под руку, вывел из павильона.
   - Лясота и Лыков все делают с расчетом, - сказал Макарьев. - Вот,  мол,
глядите - какие у нас достижения... Под нашим руководством достигнуто. Вот
так! К тому же ты теперь лицо в науке номенклатурное  и  не  соперник  для
Терентия...  Так  что  здесь  все  обдумано.  Но  попробуй  попросись   на
факультет? Лясота тебя на порог не пустит.
   - Я не факультетская, Миша. Да и что мне за кабинетным  столом  делать?
Мое дело - земля.
   - Да... Я тоже ухожу. С Терентием  нам  не  с  руки.  Поеду  в  Сибирь.
Предлагают мне главным  агрономом  в  Верхне-Тургинскую  область.  Слушай,
поезжай на Тургинскую станцию. Там как  раз  нет  селекционера.  Материалы
прекрасные. Там работал Михайлов. Макарыч. Слыхала?
   - А что с ним?
   - Ну, точно не  знаю.  Одним  словом,  пропал,  как  Василий.  А  места
суровые. Интересно!
   - Не знаю, возьмут ли?
   - О чем ты говоришь? Только заикнись.
   - Ладно, Миша, я подумаю.
   Квартира Анны Михайловны. Муся с матерью сидят за столом.
   - Ну чего ты здесь добьешься?  -  говорит  Анна  Михайловна.  -  Только
проживешься да нервы истреплешь. Поезжай работать.
   - Но я же знаю - он не виноват. Как же я стану спокойно работать,  если
он сидит ни за что?
   - Откуда ты знаешь? Может,  и  сболтнул  что  лишнее,  -  сказала  Анна
Михайловна.
   - Ну, мама, человека судят не по словам, а по делам.
   - Это раньше так было. У тебя устарелый взгляд. А теперь  вон  говорят:
болтун - находка для шпиона.
   - Да какой может быть у нас шпион на станции?
   - Ах, не говори! У нас вон в библиотеке и то плакат  висит  -  палец  к
губам. Не болтай! Дисциплина и политика - вот что теперь главное.
   - Ну какие мы политики? Наше дело - семена да поле...
   - Ах, не скажи! Ты совсем отстала от жизни. Даже у нас в  библиотеке  -
успеваемость на политзанятиях по краткому курсу есть  основной  показатель
зрелости масс.
   - Ну, ты у нас всегда была зрелой, а я отсталой, - раздражается Муся. -
Мне этого не понять.
   - Ну чего ты сердишься, глупенькая? Я  тебе  дело  говорю:  поезжай  на
новое место, приступай к работе. А с Васей разберутся... Невинного держать
не станут...
   - Да не могу я спокойно работать, когда он сидит! Я должна все сделать,
чтобы вытянуть его...
   - Феня ты упрямая! Делай, как знаешь.


   Прокуратура СССР. Приемная. Сидит на стульях  очередь.  Муся  в  черном
костюме, черной шляпке на переднем стуле. Секретарь за столом. Ждут.
   Раскрывается дверь, выходит очередной посетитель.
   - Следующий! - говорит секретарь, отрываясь от своих бумаг.
   Муся входит в кабинет.
   Ее встречает солидный,  строго  одетый  человек.  Он  очень  учтив,  но
непреклонен.
   - Садитесь, пожалуйста, - говорит начальник, указывая на стул.
   Муся, не успев присесть, порывисто произносит:
   - Як вам по делу Василия Никаноровича Силантьева... Я  подавала  жалобу
три недели назад...
   - Ваша жалоба направлена по инстанции. Дело разбирается, ждем ответа.
   - Но, понимаете... Это исключительный случай...  Мой  муж  обыкновенный
научный работник.
   - В нашем деле  каждый  случай  исключительный.  У  нас  повторений  не
бывает, - перебил  ее  начальник.  -  Разберемся...  Вам  сообщат,  будьте
терпеливы.
   - Но я хотела узнать подробности дела!
   -  К  сожалению,  пока   ничего   определенного   сказать   не   можем.
Разберемся... Сообщим. До свидания...
   Муся выходит из приемной.
   - Следующий! - вызывает секретарь.


   Приемная Верховного Совета. Очередь. Муся сидит все  в  том  же  черном
костюме и черной шляпке.
   - Твердохлебова! - выкрикивает секретарь.
   - Да! - привстает Муся.
   - На вашу жалобу еще нет ответа.
   - Но я подавала ее месяц назад.
   - Значит, разбирается...
   - Когда же мне прийти?
   - Мы вас известим.
   - До свидания! - Муся уходит.


   Она идет по летней Москве мимо ограды Александровского сада.  На  одной
из скамеек сидит одинокая старушка. Муся присаживается с краю, задумалась.
Над ней похрипывала и булькала воронка громкоговорителя, из которой  вдруг
как гаркнет во все железное горло:

   Здравствуй, страна ученых,
   Страна мечтателей, страна героев!..

   Муся вздрогнула и быстро пошла прочь. А вослед ей громыхало:

   Нам не страшны
   Ни бури, ни моря.
   Твердой стеной стоим...

   Анна Михайловна встретила Мусю вся в слезах.
   - Представляешь, он не виновен! - сказала она.
   - Как? Известили? Откуда?! - с радостью спросила Муся.
   - Да, да... Но какой  ужас!  Он  умер  от  воспаления  легких!  -  Анна
Михайловна всхлипнула и закрылась платочком.
   Муся прошла к столу. Там лежало извещение,  -  коротенькая  бумажка  со
штампом:

   "Обвинения,  выдвинутые  против   Вашего   мужа,   Силантьева   Василия
Никаноровича,  не  подтвердились.  К  сожалению,  он  умер  от  крупозного
воспаления легких.
   Справка выдана на предмет..."

   Далее слова расплылись, исчезли.  Муся  судорожно  скомкала  справку  и
только простонала, как выдохнула, да так и застыла, глядя в пустоту.
   Подошел Володя, положил ей руку на плечо:
   - Мамочка, мама... Выдержим. Мы тебе помогать будем...


   Таежная река Турга. На берегу ее опытная станция: несколько бревенчатых
домов,  вертлюги  на  метеоплощадках,  поля.  Ранняя  осень.  На   станции
пустынно, лишь на завалинке одного из домов сидят два мальчугана,  болтают
босыми ногами и упоительно тоненькими голосами поют:

   Накинув плащ, с гитарой под полою,
   Я здесь стою в безмолвии ночной.
   Не разбужу я песней удалою
   Роскошный сон красавицы мо-ей!

   Мария Ивановна тяжелой походкой, с небольшим саквояжем подходит к дому:
   - Ребятки, где здесь контора станции?
   - А вон там, в крайнем доме.
   Мария Ивановна пошла к тому крайнему дому, а ребятишки опять запели:

   Не разбужу я песней удалою
   Роскошный сон красавицы мо-ей!

   Мария Ивановна поднялась на крыльцо, открыла дверь и чуть не вскрикнула
от удивления - за столом сидел Макарьев.
   - Миша? Ты? - Она заплакала.
   - Что с тобой?
   - Васю вспомнила...
   Макарьев встал, скорбно склонил голову. Помолчали.
   - Крепись, Маша.
   Она вытерла слезы и сказала:
   - Извини... Все еще не привыкну...
   Макарьев подошел к ней, дотронулся до волос, она отвернулась и спросила
иным тоном:
   - А что ты здесь делаешь?
   - Тебя встречаю. Я  уже  второй  год  как  в  Верхнетургинске.  Главный
областной агроном, прошу любить и жаловать.
   - А здесь чего сидишь?
   -  Говорю  -  тебя  встречаю.  Директора  станции  перевели  в  совхоз.
Маркович, как ты знаешь, ушел на фронт. А здесь придется тебе властвовать.
И селекционером будешь, и начальником. Без сибирского  хлеба  не  выиграем
войну. Так что принимай дела.
   Муся оглядела стеллажи, приборы, каталоги и сказала:
   - Внушительно!
   - Маркович был работник серьезный... Он  начинал  еще  у  твоего  отца.
Гляди. - Макарьев открыл один  шкаф,  другой,  третий...  И  все  завалено
образцами - маленькие пакетики семян с надписями. - Более трех тысяч.  Вот
каталоги, - Макарьев указал на папки с каталогами. - Это элитные растения.
Здесь самоопылители... Это перекрестники. У дядюшки Якова товару всякого -
выбирай на вкус.
   - Да, скучать не придется, - сказала Муся.
   - Еще бы!.. Я тут почти  неделю  проторчал.  Богатый  материал.  Честно
говоря, завидую твоей работе.
   - Садись рядом.
   - Да где мне! У меня и пальцы не гнутся.  Какой  я  селекционер!  Между
прочим, я тут вычитал, - он указал  на  каталоги,  -  один  сорт  пшеницы,
"таежную-девятнадцать", Маркович особо  выделял.  Обрати  внимание!  -  Он
вынул из шкафа небольшой снопик и  передал  Мусе.  -  Ведет  себя  не  как
самоопылитель, а как перекрестник. Странно?
   Муся поглядела на колос, на чуть красноватое зернышко.
   - Гибрид... сложный. Пока ничего примечательного незаметно.
   - Ну, Маркович не станет зря откладывать на видное место.
   - Поживем - увидим, - сказала Муся.
   - Само собой... Да, а где твои вещи?
   - Я  пока  налегке,  -  ответила  Муся.  -  Кое-что  в  Верхнетургинске
оставила. Вот обоснуюсь, ребят вызову, тогда и  вещи  привезу.  А  ты  где
живешь? Не женился еще?..
   - Я, Маша, бобыль. Один как перст.
   - Отчего ж не женишься?
   - В экспедиции всю пору. Всю жизнь пеший. -  И  сказал  иным  тоном:  -
Надеюсь, ты мне позволишь помочь тебе...
   - Я справлюсь, Миша. Спасибо!


   И опять вороха семян на столе, и сортирующие их ловкие женские руки,  и
пакетики с образцами, и записи в каталогах,  и  высевание  в  плошки...  и
зеленя, зеленя.
   Только помогают ей другие люди, и лицо ее теперь  другое:  скорбное,  с
резкой складкой меж бровей, как надруб. И Мусей ее уж не назовешь -  Мария
Ивановна.
   От зеленей в плошках сначала через окно, потом с высоты птичьего полета
мы видим просторную весеннюю сибирскую землю - всю в зеленеющих  березовых
колках, в черных пахотных  косогорах  и  в  рыжих  от  прошлогодней  стари
низинах с блюдцами просыхающих болот.


   По полевой дороге  катит  черная  избитая  и  старая  "эмка".  Вот  она
въезжает на усадьбу опытной станции и останавливается у  крыльца  конторы.
Из  автомобиля  вышел  хотя  и  пожилой,  но  прямой  человек  в  суконной
гимнастерке и быстро пошел в контору.
   В кабинете директора сидела машинистка и стучала на машинке.
   - А где Твердохлебова? - спросил вошедший.
   - В лабораторном цехе, - ответила машинистка.
   Приезжий прошел в лабораторный цех и несколько оторопел  -  за  длинным
столом сидели шесть женщин и перебирали целый ворох семян. Среди них  была
и Мария Ивановна.
   - Мне нужна товарищ Твердохлебова!
   - Я Твердохлебова.
   - Поговорить надо.
   - Пожалуйста, говорите, - ответила Мария Ивановна, не вставая.
   - Разговор служебный. Я Титов, председатель райисполкома. - Он как бы с
обидой поглядел в сторону, подчеркивая всем корпусом своим неудовольствие.
- Вопрос ответственный. Мы должны оказать вам поддержку.
   - Хорошо, пройдемте.
   Мария Ивановна встала и провела его в кабинет.
   - Я вас слушаю, - сказала она, присаживаясь и приглашая присесть гостя.
   - Что же это получается, товарищ Твердохлебова? Вы представитель науки,
наша опора - и подводите весь район? - начал весело Титов.
   - Чем же я вас подвожу?
   - Ну как это! Вся округа сеет, а вы все еще  тянете.  -  Титов  как  бы
приглашал ее на обмен взаимной шуткой или  хотя  бы  любезностью.  -  Чего
ждете? Милости божьей?
   - Погоды... Рано еще, - сухо ответила Мария Ивановна.
   - Погода для всех одинаковая. Вон в Карагожском районе уже вовсю  сеют,
а он севернее нас. - Титов все еще улыбался.
   - Ну и что? Мало ли бывает в жизни нелепостей!
   - Какие нелепости? С  нас  план  посевной  спрашивают.  План!  А  вы  -
нелепости! - Он опять обиженно отвернулся.
   - Подойдет время - и вы посеете, выполните свой план.
   Он аж привстал и чуть ли не руками всплеснул:
   - Да вы  что,  с  неба  свалились?  Соцсоревнование  идет:  кто  раньше
отсеется - получит Красное знамя. На доску Почета заносятся! В области...
   - Кто раньше начнет зерно кидать в землю - это игра в глупость.
   - А вы слыхали, что район принял соцобязательство - закончить  весеннюю
посевную раньше, чем в прошлом  году?  -  Титов  все  более  накалялся,  и
землистого цвета лицо его покрылось багровыми пятнами.
   - Не понимаю, зачем вам нужно отсеяться непременно раньше? Вы отсейтесь
в сроки, которые природа устанавливает.
   - Не природа нам, а мы ей диктуем условия. Взять от  природы  все,  что
можно, - вот наша задача.
   - Но поймите же, сроки сева - это не прихоть, а научная закономерность.
Здесь ранний сев вреден. Земля холодная, сорняки еще спят. Надо дождаться,
пока они пойдут в рост... Спровоцировать  их  надо,  а  потом  заломать  и
посеять...
   - Не знаю, как насчет провокации сорняков, но  от  речей  ваших  отдает
провокацией сева.
   - Да куда вы гоните? Микрофлора здесь пробуждается только в июне.
   - Какая микрофлора? Саботаж - вот что это такое.
   - Извините, в таком тоне я не привыкла разговаривать.
   - А вы не извиняйтесь! Вы нарушаете сроки сева, утвержденные областью.
   - За свою станцию отвечаю я. И за свой сев.
   - Вы не на огороде сеете. У вас десятки гектаров нашей районной  земли.
По вас равняются колхозы и совхозы. Глядя  на  вас  и  они  артачатся.  Вы
подаете дурной пример. Это вы учитываете?
   - Очень хорошо! Могу только порадоваться за районы, где  есть  разумные
хозяева.
   - Вот как! В таком случае, я вас предупредил: если до пятнадцатого  мая
не отсеетесь, вызовем на бюро райкома.
   - Собирайте бюро в июне... Потому что во время посевной я просто никуда
не поеду.
   - Поглядим!
   Председатель, не прощаясь, вышел.


   Районный сибирский городок. Зеленый  сквер  перед  двухэтажным  зданием
райкома. Лето. На огромной расцвеченной доске Почета крупные  фотокарточки
передовиков весенней  посевной  и  крупно,  белым  по  красному,  названия
колхозов: "Рассвет", "Путь Ильича",  "Заветы  Ленина",  "Красный  пахарь".
Рядом с доской Почета пониже и поменьше черная доска. На ее поле  надпись:
"Тургинская опытная станция закончила сев только 3 июня. Позор отстающим!"
И еще ниже белым по черному: "Директор станции - М.И.Твердохлебова".
   Мария Ивановна стоит возле доски, читает. Подходит Макарьев.
   - Ай-я-яй! Чем это вы любуетесь, товарищ Твердохлебова? Чем гордитесь?
   Мария Ивановна обернулась:
   - Миша! И ты здесь?
   Они поздоровались.
   - А как же! Представитель области. Явился на пленум к вам  -  разбирать
итоги посевной. Наградить передовиков, наказать  отстающих.  -  Он  озорно
подмигнул.
   - Раньше  говорили:  цыплят  по  осени  считают,  -  усмехнулась  Мария
Ивановна.
   - То раньше! А теперь  у  нас  боевая  задача  на  каждый  период;  вот
кончилась посевная - намечай новые рубежи, нацеливай на уборочную. А  если
вас не нацелишь, вы, пожалуй, и убирать хлеба не станете.
   - Значит, вразумлять будете? Но кого же?
   - А это военная тайна. Что у тебя за конфликт  приключился?  -  спросил
Макарьев. - Мне уж звонили, жаловались на твою заносчивость!
   - Приезжал председатель РИКа. Это командир в фуражке. И  набросился  на
меня: "Сей незамедлительно!" Чуть ли  не  кулаком  стучал.  Ну,  я  его  и
выставила за порог.
   - Нехорошо! Он же показатель гонит.
   - Я не понимаю, чего они всполошились с этим севом?  -  спросила  Мария
Ивановна. - Да,  идет  война!  Иные  хозяйства  ослабли.  Так  пусть  сеют
пораньше. Но есть еще крепкие колхозы. Зачем их  подгонять?  Зачем  стричь
всех под одну гребенку?
   - Председатель РИКа не виноват, Маша... Это  наш  Лясота  кинул  сверху
лозунг насчет раннего сева. Вот все и стараются.
   - И откуда они только берутся?
   - Кто? Филипп, что ли?
   - Да я про этих начальников вроде председателя РИКа...
   - Эх, Маша, был бы святой, а угодники найдутся.
   - Да, пожалуй, ты прав. Ну что ж, пошли на пленум!
   - Нет, Маша... Я приехал проститься с тобой.
   - Как?
   - Еду на фронт.


   Макарьев и Твердохлебова идут по скверику.  В  пустынном  уголке  возле
скамейки они остановились, Макарьев,  как-то  полуотвернувшись,  глядя  на
свои ботинки, проговорил:
   - Я хочу тебе что-то сказать, Маша. Может, присядем?
   Она молча села. Макарьев продолжал стоять, глядя  все  так  же  косо  и
вниз.
   - Я сегодня же уеду... Завтра буду в военкомате, а там - на фронт. И  я
больше не могу молчать... Я тебя люблю, Маша...
   - Не надо об этом, Миша, не надо...
   Он опустился на скамью и  положил  голову  ей  на  грудь.  Она  как  бы
машинально гладила его волосы и  смотрела  прямо  перед  собой  невидящими
глазами.
   С таким же отсутствующим  взглядом  она  провожала  его  на  перроне  и
смотрела куда-то вдаль, поверх его головы.
   - Маша! - кричал он с подножки вагона. - Я буду писать тебе  -  ты  мне
отвечай, слышишь?
   - Да, да... Хорошо! - Она кивала,  прощально  махала  рукой.  А  взгляд
оставался все таким же - невидящим.


   Осень. На окнах первый налет морозного рисунка. Входит со двора Володя,
вносит  несколько  кружков  мороженого  молока,  потирает  руки,   говорит
радостно:
   - Ну, мама, дорожка промерзла, уф! Как по асфальту покатим.
   Мария Ивановна укладывает в рюкзаки продукты на недельный срок Володе и
Наташе. Двумя стопками разложено мороженое молоко - шесть кружков  Наташе,
шесть Володе. Потом картофельные лепешки. Тоже на две стопки.
   - Наташа, картофельные лепешки уже посолены - только разогреть надо.  А
молоко оттаивай на медленном огне. Не то  пригорать  будет,  -  наставляет
Мария Ивановна.
   - Господи, уже уяснила, - как взрослая, отвечает Наташа.
   В окно кто-то постучал. Володя выглянул в форточку и крикнул:
   - Мам, ребята уже собрались! Только нас ждут.
   - Ну, ступайте, ступайте!.. - Она затягивает рюкзаки.
   Дети одеваются.
   - Володя, уши  завяжи!  -  приказывает  Мария  Ивановна.  -  Смотри  не
обморозь!
   - Да ты что?  Каких-то  десять  километров  всего...  Мы  единым  духом
доедем.
   - Наташа, накинь еще вот  эту  шаль,  -  подает  она  дочери  клетчатую
толстую шаль с кистями.
   - Да я что, бабушка? Мне и в платке не холодно.
   - А я говорю - повяжи!
   - Ой, прямо кулема, - ворчит Наташа, но шаль повязывает.
   Кто-то опять стучит в окно.
   Володя хватает рюкзак и в дверь.
   - Если будет занос, в субботу не приезжайте, я сама  съезжу  к  вам,  -
наказывает Мария Ивановна.
   - Ну да, испугались мы твоего заноса, - говорит Наташа.


   Ушли дети, и  квартира  опустела.  Мария  Ивановна  подходит  к  столу,
машинально оправляет скатерть,  берет  треугольничком  сложенное  воинское
письмо. Развернула, пробежала глазами, улыбнулась.  Потом  выдвинула  ящик
стола, достала чистый лист бумаги, ручку, села писать письмо: "Остались мы
тут одни бабы. Работаем да  вас  вспоминаем.  Конец  лета  был  дождливый,
бурный. Не только  хлеба  -  овсы  полегли.  И  только  одна  "таежная-19"
устояла, та, что выделил Маркович. Помнишь, белесые колоски и  красноватые
зерна? Урожай дала средний, а устойчивость у нее просто поразительная. Так
вот в чем ее секрет... Буду тянуть ее, тянуть за уши. Улучшать..."


   Скрипнула дверь, на пороге показалась встревоженная машинистка:
   - Мария Ивановна, в лабораторном цехе беда...
   - Что такое? - оторвалась от письма Мария Ивановна.
   - Степанида упала со скамьи.
   - Как упала?
   - Так... Перебирала семена и вдруг повалилась,  повалилась...  На  полу
лежит. Кажись, не дышит.
   -  Позвоните  доктору,  чтобы  немедленно  явился!  -  Мария   Ивановна
бросилась из кабинета.
   Лабораторный цех. Возле длинного стола, на котором насыпан ворох семян,
суетились бабы. Входит Мария Ивановна.
   - Что с ней?
   Она отстраняет баб, наклоняется над лежащей Степанидой.
   - Омморок... Обнакновенно, - ответила одна женщина.
   - Что за обморок? Отчего?
   - От голоду...
   - Она же вакуированная...
   - Хозяйства своего нет... ни коровы, ни молока.
   - А что по карточкам получает - детям отдает...
   Бабы заговорили все враз, и Степанида слегка приоткрыла глаза.
   - Подымите меня. Я сейчас, сейчас... наверстаю...
   Ее подняли. Она попыталась было сесть к столу.
   - Нет, - сказала Мария Ивановна. - На сегодня ты  отработала.  Отведите
ее в мою комнату. Там теплее. Уложите в постель. А я сейчас принесу молока
и лепешек картофельных... Покормить ее надо.
   Две женщины уводят Степаниду под руки, остальные сели к вороху зерна.
   - Вот она, жизнь, Мария Ивановна, - сказала одна со  вздохом.  -  Сидим
возле хлеба и с голоду пухнем.
   - Это не хлеб, бабы... Это семена. Наш хлеб воюет.


   В лабораторном цехе  в  плошках  колосящаяся  пшеница.  Мария  Ивановна
занимается перекрестным опылением. Рядом с ней стоит Наташа.
   - Вот видишь, дочка, как это делается? Это пыльники. Пыльца должна быть
влажной, тогда она хорошо прорастает. Значит, пыльцу  переносишь  с  этого
колоска на другой... Вот так.
   - Мам, а тебе Володя говорил о своем решении?
   - О каком решении?
   - Он  уходит  из  десятого  класса.  В  военное  училище  поступает,  в
бронетанковое.
   Мария Ивановна роняет пинцет.


   Она  проходит  по  коридору,  выходит   на   улицу   -   раскрытая,   с
развевающимися на зимнем ветру волосами, в  одном  платье  идет  к  своему
дому.
   Володя сидел за столом, читал книгу.  По  тому,  с  каким  возбуждением
вошла мать, он понял, что его тайна открыта. И сразу нахохлился.
   - Володя, что за училище? Что ты надумал? И что это значит?
   - Просто хочу поступить в военное училище ускоренного  типа.  На  фронт
хочу.
   - Почему ты мне об этом не сказал?
   - Потому что я еще комиссии не прошел.
   - Но ты же школьник!
   - Мне скоро стукнет восемнадцать.
   Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив  руки  на  груди,
сказал твердо:
   - Подошло время, мама, когда  я  должен  решить,  мужчина  я  или  нет.
Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.
   Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.
   - Мама, что с тобой? - Он поддержал ее за локоть.
   - Ничего... - Она подняла голову и поцеловала его.


   И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут  как
солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют:  "Эх,
махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только  чубы  да  челки
выбиваются из-под шапок, да  за  плечами  не  ранцы,  а  рюкзаки,  да  шаг
нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И  Мария  Ивановна
провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго  смотрит  вслед  уходящей
колонне новобранцев.
   - Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, - говорит Наташа.  -  Поедем
домой!
   - Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город
некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна
поеду...


   По зимней таежной дороге едет одинокая подвода.  Лошадь  трусит  легкой
рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в  тулупе  Мария  Ивановна,
вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не  тревожат  лошадь.  Она
бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.
   Такими безучастными друг к другу они  и  появляются  на  пристанционной
усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела  лошадь
к воротам и стала распрягать ее:  отпустила  чересседельник,  потом  долго
развязывала супонь - узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто
отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи,  отбросила  оглобли  и  повела
лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
   Потом вышла, убрала дугу, связала  оглобли  чересседельником  и  только
после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери  что-то  белело.  Мария
Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она  прошла
в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой,  вошла  в
лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в  плошках  пшеницу  -  не
померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
   - Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша  станция
и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому,  что  ты
разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу
- устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не
придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название.
Назови ее "Твердью". В  ней  будет  и  сила  небесной  благодати,  и  вера
Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа  Марии
Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за  этой
пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" - прошу тебя...


   Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к  земле,  но
она снова и снова выпрямляется...
   Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки
и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные
стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
   И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
   Она идет  сквозь  пшеничное  поле,  направляется  к  лесной  опушке,  к
высокому речному берегу.
   В отдалении виднеется  оставленный  "газик".  В  руках  Марии  Ивановны
полевые цветы.
   Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но  ветер  все  еще  силен  и
порывист.
   На речном  берегу  раскинул  свои  удочки  древний  дед.  Увидав  Марию
Ивановну, он засуетился,  воткнул  покрепче  свои  удильники  и  пошел  ей
навстречу. Это  был  старый  работник  ее  отца,  Федот,  бывший  конюх  и
сотрудник станции.
   Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
   - Здравствуйте, Мария Ивановна! - старичок приподнял кепку, а потом  уж
подал руку.
   - Здравствуйте, Федот Максимович!
   - А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю,  сегодня  ай
нет? Все же таки  у  вас  у  самой  праздник:  правительственная  награда.
Поздравляю!
   - Спасибо. А я вот взяла да приехала. - Она достала часы, посмотрела: -
Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
   - Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на  кукане,
судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в
реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
   - Спасибо за память.
   - Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света  он  меня
выволок. Как же  тут  не  помянуть?  Ай  мы  некрещеные!  И  тебе,  Мария,
подфартило с наградой. Опять причина...
   Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы.  Старичок
снял кепку, перекрестился...
   - Тут была могила, - как бы извинительно произнес старичок.
   - Верю, Федот Максимович, - сказала Мария Ивановна.
   -  Приехал  я  после  мобилизации,  в  гражданскую  ишо,  а   тут   все
разворочено, перекопано... Батарея стояла...  Фронт,  стало  быть.  Не  то
белые, не то красные.
   Блеснула  молния,  ударил  гром,  и  с  новой  силой  зашумели   сосны,
заметалась пшеница.
   - Кабы дождь не пошел, - сказал старичок.
   - Это ничего, - отозвалась Мария Ивановна.
   Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.
   - Гляди ты, какая пшеница, - говорит старик. - Ее рвет и мечет,  влежку
кладет, а она все распрямляется. Говорят - это ваша  "Твердь".  Хорошо  вы
сработали!
   - Я только завершала... А заложил ее  он,  давным-давно.  Все  от  отца
идет...
   Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.
   - Что с вами, Мария Ивановна?
   - Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.
   - Воды! Скорее воды! - запричитал старик  и  трусцой  побежал  вниз  по
откосу.
   А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.
   Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви  и  поплыли  во  все  стороны,
растворяясь в голубом бездонном пространстве.


   Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами  уже  не
колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да  синие  вкрапины  ирисов,  да
желтые пятна купальниц.
   Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в  той  же  старомодной
соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван
Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще  подросток,
в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.
   - Папа, папа! - кричит Муся. - Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!
   От леса прямо по лугу, выметывая выше груди  ноги,  шел  запряженный  в
дрожки серый, в  крупных  яблоках  орловский  рысак.  На  дрожках,  слегка
откинувшись на натянутых ременных вожжах,  сидел  широколицый,  бородатый,
медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном
и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и  маслозаводчик,
и торговец, и прочая и прочая...
   Поравнявшись с Твердохлебовым, он  рывком  намертво  осадил  жеребца  и
молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.
   - Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда
науки!
   - Так уж все сразу! - улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.
   - Нет, не все! Еще либерал и  демократ!  -  Он  сгреб  Твердохлебова  и
облобызал трижды.
   - Ты что ж,  так  на  дрожках  и  прикатил  из  Сибири?  -  посмеивался
Твердохлебов.
   - Милый! Я к тебе не то что на дрожках - на аппарате прилететь готов. А
этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я  к  тебе
на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? - указывал он на рысака. -  Хочешь,
подарю!
   Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец  ярил
ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.
   - Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? - ахнул Смоляков.
   - А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.
   - Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! - Он  потрепал  ее
за волосы и обернулся  к  старшей  сестре:  -  Здравствуй,  Ириш!  Значит,
гербарий собираем? Отцу помогаешь?
   - Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.
   - Ишь ты какая самостоятельная!
   - А я для папы собираю! - кричит Муся.
   - Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок  трав.  -
Вот, на каникулах хоть душу  отвожу...  А  потом  опять  всякие  комиссии,
заседания, выступления...
   - Да брось ты к чертовой матери эту Думу!
   - Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как  же  бросишь?  Перед
людьми неудобно.
   - Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?
   - Нет уж, с меня довольно! - резко  сказал  Твердохлебов.  -  Откажусь,
непременно откажусь.
   - И куда же потом?
   - Опять в Сибирь, папа? Да? - крикнула Муся.
   - Это не так просто, дочь моя, - озабоченно ответил Твердохлебов. - Ну,
что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.
   Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами,
письмами,  телеграммами.  У  стола  сидят  хозяин   и   Смоляков.   Сквозь
растворенную дверь видны другие комнаты; там  раздаются  голоса,  мелькают
женские фигуры, кто-то играет на пианино.
   Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет  листы
гербария.
   - Ну уж нет... На этот раз я  от  тебя  не  отстану.  Должен  я  что-то
сказать  сибирякам,  -  говорит  Смоляков.  -  Поставку  семян,   закладку
питомника - все возьмет на себя  кооперация...  Исходный  материал  можешь
заказывать всюду, в любом месте земного шара  -  достанем.  Любые  расходы
покроем.
   - Но мне понадобится еще и метеорологическая станция.
   - Иван  Николаевич,  лабораторный  цех  для  селекции  уже  готов.  Все
остальное построим. Помощников набирай  сам  сколько  хочешь.  Оклад  тебе
положим от кооперации - десять тысяч в год, как начальнику департамента, -
смеется Смоляков.
   - А вы не боитесь прогореть на моей науке, господа кооператоры?
   - Нет, не боимся. У нас все  подсчитано...  Помнишь,  как  мы  с  тобой
голландцев побили сибирским маслом? А с чего начинали? С ярославских быков
да с вологодской коровы с одиннадцатью тысячами пудов масла. А как  только
наладили селекцию, по сто тысяч в год давали приросту! А?
   - Ну, пшеницу новую не выведешь за год.
   - Да мы и старыми сортами иностранцам нос утрем. Наши  мужики  наладили
караваны зерна в Афганистан. И по морю, и на верблюдах. И поезда фрахтуют.
Всю торговлишку англичан там порушили. До Персии  добираемся,  Индии!..  В
Китай идем. А если  нашим  мужикам  дать  новые  сорта,  засухоустойчивые,
скороспелые, урожайные... Они весь мир завалят... Дело говорю?
   - Дело!
   - Ну так едем?
   - Трудно мне сейчас  сказать  тебе  что-либо  определенное.  Видишь,  я
занят, даже здесь, в отпуске, - сказал  Твердохлебов.  Он  взял  со  стола
письмо. - Это вот жалоба от ссыльного Крючкова... Угодил в ссылку за  сбор
подписей  в  защиту  иваново-вознесенских  забастовщиков.  Я   говорил   с
министром внутренних дел... Обещал освободить. А это письмо от  тюменского
попа. Архиерей притесняет - поп на  проповеди  обличил  местные  власти  в
растратах пособий переселенцам. Надо в Синод писать.
   - И хочется тебе с этой политикой возиться? Ты  же  ученый,  друг  мой.
Учти, наука ждать не может, - сказал Смоляков.
   - Это верно, наука не ждет. И мириться с простоем  нельзя.  А  с  такой
мерзостью мириться можно? Вот, полюбуйтесь. - Твердохлебов достал из папки
телеграмму  и   подал   Смолякову.   -   Телеграмма   из   Верного.   Мать
телеграфирует...  Сына  ее,  студента  Филимонова,  предают  во  Владимире
военно-окружному суду. Будто покушался  на  урядника.  Но  это  ложь!..  Я
проверил. Его просто оговорили провокаторы. А сам Филимонов находился в то
время в Москве. И тем не менее...
   - Не понимаю, какой смысл в этом?
   - Простой... У Филимонова голова на плечах и горячее сердце. Молчать не
хочет. Проповедует. Вот это и опасно. В подлые времена мы  живем:  честных
людей увольняют, порядочных обыскивают... Так что же мы должны?  Сидеть  и
ждать - когда до нас дойдет очередь? Нет! - Твердохлебов  встал  и  нервно
прошелся по кабинету. - Нет и нет! Я завтра же еду во Владимир и сам  буду
слушать это дело.
   Муся, отложив гербарий, следит за отцом.
   - Папа, возьми меня с собой!
   Твердохлебов остановился, поглядел на нее:
   - Ну что ж, поедем. Тебе это полезно будет.


   Военно-окружной суд. Небольшое  помещение  забито  военными,  полицией.
Штатской публики мало; в гуще самой мы видим Твердохлебова с дочерью.
   За судейским столом сидят пять офицеров, в центре - председатель  суда,
полковник. Чуть сбоку в загородке стоит бритый  смуглый  молодой  человек.
Это подсудимый Филимонов. Возле него два солдата с саблями наголо. Молодой
человек говорит, обращаясь к судьям:
   - Вам хорошо известно, что ни в каком покушении я  не  участвовал,  так
как находился в то время в Москве, а не в  Шуе.  Вы  не  смогли  найти  ни
одного  свидетеля,  кроме  полицейского  осведомителя.  Вы  боитесь   даже
присяжных - вам нужно единогласие в расправе.  Даже  публику  впускали  по
пропускам, свою, доверенную. И вот вы сидите одни и  разыгрываете  комедию
суда. Вы боитесь даже признаться, за что меня судите. А судите вы меня  за
покушению, но только не на урядника, а на присвоенное вами право  -  одним
говорить открыто, а остальным  молчать.  Вы  судите  меня  за  то,  что  я
осмелился сказать рабочим людям, что они  имеют  право  свободно  выражать
свое мнение, право на собрания,  демонстрации,  право  самим  решать  свою
судьбу. Я говорил и  буду  говорить,  что  люди  должны  быть  свободны  и
никакими высокими словами о государственной необходимости нельзя оправдать
произвола и насилия. Вы меня судите за идеи. Вам нечего  выставить  против
наших идей, кроме дубинки, тюремной решетки и виселицы. Но помните -  идеи
нельзя посадить за тюремную решетку. Насилие, брошенное против  идей,  что
ветер для огня; оно может только раздуть это негасимое  пламя  в  огромный
пожар. Берегитесь! Вы сами сгорите в этом огне.
   Подсудимый сел.
   Председатель суда, вставая:
   - Суд удаляется для вынесения решения.
   Все встают и выходят в фойе.
   Твердохлебов  очень  возбужден.  К  нему  подходит  молодой   вертлявый
репортер.
   - Господин депутат, что вы думаете об этом процессе?
   - Это издевательство над правосудием. Процесс должен быть  гражданским,
с присяжными, с защитой, - ответил Твердохлебов.
   - Что вы предлагаете предпринять?
   - Подождем решения суда.
   - Папа, а почему  он  такой  спокойный?  Ведь  его  могут  засудить?  -
спрашивает Муся.
   - Он прав, поэтому и спокоен.
   В другой группе слышны голоса, но трудно уловить, кто что говорит.
   - Скажите на милость - у них еще молоко на губах не обсохло, а им подай
равноправие! А хрена тертого не хочешь?
   - Это они голос пробуют.  Не  замай!..  Откукарекают  свое  и  за  дело
возьмутся.
   -  А  если  бы  он  урядника  смазал  из  револьвера?  Это  как,   тоже
кукареканье?
   - Им, видите ли, дай свободу выражаться! Испорченная молодежь.
   - А все Запад мутит. Весь соблазн оттуда.
   - Известное дело - Европа.
   - Нет, скажите на  милость!  Дайте  им  мнение  свое  высказать!  А  ты
заслужил такое право? Где? В каком заведении? У нас государство... Порядок
то есть...
   - Шебуршат ребятки... Потому как выпить не на что.
   - Человек за идею пошел... Социалист! А ты выпивку! Тьфу!
   - А ты мне поднеси... Я  те  такое  наговорю,  что  про  весь  сицилизм
забудешь...
   - Разболтанность...
   - Глупость наша, и больше ничего.
   - И откуда такие личности взялись? Суд закрытый, публика отборная.
   - Подставные, не видишь, что ли?
   Раздается звонок.
   Публика входит в зал, занимает места.
   Вдруг зычный окрик:
   - Встать! Суд идет.
   Все встают.
   Входят судьи, стоя зачитывают приговор:

   - "Именем его Императорского Величества Самодержца Великой и Малой Руси
и прочая и прочая выездная сессия Московского губернского военно-окружного
суда, рассмотрев дело бывшего  студента  Михаила  Васильевича  Филимонова,
обвиняющегося по приказу генерал-губернатора в покушении на жизнь шуйского
урядника Репина Федора Ивановича, признала подсудимого Филимонова  Михаила
Васильевича виновным и на основании  положения  о  чрезвычайных  мерах  по
пресечению   беспорядков   и   смуты,   подписанного   его   Императорским
Величеством, постановил:  приговорить  Филимонова  Михаила  Васильевича  к
смертной казни через повешение.
   Председатель военно-полевого суда
   Полковник от инфантерии - Васильев".

   - Ну что ж, посмотрим! - сказал Твердохлебов и быстро пошел к  проходу.
Муся еле поспевает за ним.
   Почтовая контора. Твердохлебов, облокотясь на полок,  пишет  телеграмму
на фирменном бланке депутата  Думы.  В  левом  верхнем  углу  типографским
шрифтом отпечатано "Таврический дворец". Он быстрым  размашистым  почерком
пишет:

   "Срочно. Москва. Генерал-губернатору  Гершельману.  Владимирским  судом
приговорен к смерти бывший студент Михаил Филимонов.  По  прошению  матери
его обращаюсь к вам и умоляю смягчить приговор ради несчастной матери его.
Помогите. Член Г.Думы Твердохлебов".

   Газета "Биржевые ведомости"  на  столе  у  премьер-министра  Столыпина.
Красивый, гладко зачесанный,  в  прекрасном  костюме,  в  очках  в  тонкой
золотой оправе, Столыпин читает заметку:

   "В кулуарах, как мы  уже  передавали,  от  члена  Г.Думы  Твердохлебова
получена телеграмма, в которой  сообщается  об  ужасной  судебной  ошибке,
допущенной владимирским военным судом".

   В дверь входит в новеньком мундире молодой адъютант:
   - Петр Аркадьевич, к вам председатель Думы Хомяков.
   - Зови!
   Адъютант   скрывается   за   дверью   с    надписью    "Премьер-министр
П.А.Столыпин".
   Хомяков входит озабоченный,  чуть  горбясь,  пожимает  протянутую  руку
Столыпина и, узнав "Биржевые ведомости" с судебной заметкой, начинает  без
обиняков:
   - Неприятный скандал...  Левые  депутаты  волнуются.  Требуют  провести
расследование.
   - А что с этим подсудимым? Покушался он или нет?
   - По-видимому, наговор... Показывал некий Быков, а потом отрекся.  Шума
испугался, - усмехнулся Хомяков. - Так что следователи не могли найти даже
подходящего свидетеля.
   - Ослы! А кто этот Филимонов?
   - Социал-демократ... Опасный пропагандист.
   - Ослы в квадрате.
   - Пресса шумит. Что будем делать?
   - А что ж тут делать? Прессу надо успокоить. Приготовьте телеграмму  об
отмене приговора... На имя московского генерал-губернатора... А я подпишу.
   - Телеграмма уже готова. - Хомяков вынимает из  портфеля  телеграмму  и
кладет на стол Столыпину.
   Тот слегка повел бровями:
   - Твердохлебов подсунул?
   - Его работа.
   - Оборотистый этот либерал... - Подписывает  телеграмму.  -  Кстати,  в
новых списках кандидатов в Думу есть его фамилия?
   - Нет. Он наотрез отказался баллотироваться.
   - Наконец-то он понял, что его время давно прошло... Впрочем, в Думе он
сделал кое-что и полезное.
   - Очень энергичен, очень.
   - Если бы не его комиссия, нам бы ни за  что  не  утвердили  в  бюджете
двести тысяч рублей на сельскохозяйственную науку... Подумать только  -  с
одиннадцати тысяч поднять до двухсот! Клянусь  тебе,  Хомяков,  без  вашей
Думы мне бы не утвердили эту сумму.
   - Бюджет-то он пробил, да куда сам пойдет после Думы?
   - Восстановится в прежних правах губернского агронома.
   - Не думаю... Министр не простит ему этого шестилетнего либерализма.
   - Да, эти его либеральные заскоки... Хороший ученый  и  большую  пользу
мог бы принести отечеству и науке.


   Петербургская квартира Твердохлебова. Иван  Николаевич  собирает  вещи,
укладывает чемодан. Входит квартирная хозяйка,  аккуратно  одетая,  уютная
старушка, подает пачку писем и газет:
   - Почта вам, Иван Николаевич.
   - Спасибо, Надежда Яковлевна.
   Старушка   уходит.    Твердохлебов    быстро    перебирает    конверты,
останавливается на одном - обратный адрес не  заполнен,  только  помечено:
"г.Шуя". Он вскрывает конверт, читает письмо:

   "Народному представителю от рабочих г.Шуи.
   Иван Николаевич!
   Не  нахожу  слов  для  выражения  Вам  безграничной  благодарности   за
ходатайство за Михаила Васильевича Филимонова.
   Мы, рабочие г.Шуи, были ошеломлены ужасным приговором над нашим дорогим
учителем, но и  не  могли  ничего  сделать,  так  как  лишены  возможности
говорить. Сердце обливается кровью,  смотря  на  наше  правосудие.  И  это
делается в XX веке, при  наличности  Государственной  Думы.  Нас  удивляет
молчание владимирских депутатов о таких вопиющих несправедливостях..."

   В дверь постучали.
   - Войдите.
   Входит Надежда Яковлевна.
   - Я совсем забыла передать: заходил к вам высокий  бородатый  господин,
говорит - из Сибири. Сказал, что будет к вечеру...
   - Спасибо, Надежда Яковлевна. Я сейчас ухожу... Если  он  придет,  путь
непременно подождет меня.
   - А вдруг ему ждать придется долго? Что сказать?
   - Не придется... Скажите, что у министра земледелия. Тот не задержит.


   Министр земледелия - внушительных размеров мужчина с холеной окладистой
бородой. Твердохлебов сидит перед  ним  такой  неприметный,  обыденный,  и
только  глаза  настойчиво,  требовательно  смотрят  на  министра.   Хозяин
кабинета говорит басом, добродушно посмеиваясь, а глаза отводит, прячет.
   -    Мы    ценим    ваш    талант,    богатый    опыт,     но     сфера
общественно-государственного  служения,  к  сожалению,  небезгранична.   И
что-либо обещать вам в данный момент, к сожалению, не могу.
   - А что же тут обещать?  Вы  меня  восстановите  в  правах  губернского
агронома. Я имею на то право - шесть лет отработал в Думе.
   - Да, но вы были уволены раньше вашего избрания. Если не ошибаюсь  -  в
девятьсот шестом году? За революционную деятельность?
   - Я никогда  не  был  революционером.  Или  съезд  сибирских  крестьян,
который провел я, вы считаете революционным актом?
   -  Если  съезд  проходит  по  указанию  властей,  то  нет.   И   потом,
политическая  окраска  вашей  деятельности  в  Думе   имела   определенное
направление.
   - Я не принадлежал ни к одной партии.
   - И тем не менее.
   - Вы не хотите восстанавливать меня в правах?
   - Ну зачем же так категорично? Просто у нас  нет  подходящей  губернии,
где бы вы смогли развернуть во всю силу ваши организаторские дарования.
   - Но одну из тех опытных станций, которые будут заложены на деньги, что
я выхлопотал, - вы сможете доверить мне?
   - О тех станциях говорить еще рано.
   -  Хорошо!  Тогда  назначьте  меня  на  Саратовскую   опытную   станцию
помощником директора по селекции.
   - Ну что вы, Иван Николаевич, -  широко  улыбнулся  министр.  -  Такого
крупного ученого и помощником директора? Я сам бы рад был работать у вас в
помощниках. Если вы читали мои статьи, то, может, изволили  заметить  -  я
пользуюсь вашими выводами. Весьма признателен...
   - Не стоит благодарности. - Твердохлебов встал. - Честь имею!


   На людной петербургской улице торопливо идущего Твердохлебова  нагоняет
лихач. Из коляски выпрыгивает Смоляков и кричит во все горло:
   -  Что,  Иванушка,  не  весел?  Что  головушку  повесил?   -   Обнимает
Твердохлебова за плечи. - А я за тобой в министерство  катал.  Выручать...
Го-го!
   - Мерзавцы они! Мерзавцы! Я им двести тысяч на науку выхлопотал, а  они
же мне места не дают. Даже на станцию... помощником директора.
   - Да плюнь ты на них! И на их двести тысяч. Мы тебе  миллион  дадим!  И
такую станцию отгрохаем, что на весь мир загудим. А земли сколько  хочешь.
Рожалая, сибирская... Э-эх, косоплетки за спиной! - Он обернулся к лихачу:
- Эй ты, козолуп! Дорогу в кабак знаешь?
   - В какой?
   - Где цыгане.
   - Известно.
   - Ну, по рукам, что лича? - тискает он руку Твердохлебова.
   - Обговорить надо.
   - А вот там и обговорим, и отметим...  -  Они  садятся  в  пролетку.  -
Пошел!
   И лихач срывается с места.


   - Эй, чавеллы!
   - Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!
   - Что ты?.. Что ты?
   Поют цыгане, трясут плечами, звенят бубны.
   А за столиком, в укромном кабинете, сидят Смоляков и Твердохлебов и  не
столько пьют, сколько заняты разговором.
   - Так и отказал тебе министр? - спрашивает Смоляков.
   - Если бы просто так... А то еще с издевкой, - отвечает Твердохлебов. -
Сидит, бороду поглаживает, говорит басом, добродушно посмеиваясь, а  глаза
отводит в сторону. Я не выдержал и сказал:  честь  имею!..  А  за  порогом
выругался от бессилия.
   - И прекрасно! - сказал Смоляков.
   - Чего же прекрасного-то?
   - А то, что послал их к чертям собачьим. И едешь в Сибирь. Я уж  учуял,
депешу дал, чтоб встречали. И цех для твоих образцов приготовил.
   - Образцы  у  меня  собраны...  Только  по  Тобольской  губернии  около
семисот...
   - Я читал твои статьи о тобольских пшеницах. О чем говорить!
   - Дело не только в пшеницах. Я хочу заложить линии и  по  кукурузе,  по
картофелю, по конским бобам, гороху, могару, сорго, свекле...
   - Отлично!
   - Я хочу провести агротехнические опыты! Влияние томас-шлака и  селитры
на урожай картофеля,  влияние  способов  посева  овса,  сравнение  урожаев
смесей двух рас яровой пшеницы с урожаем чистой расы...
   - Превосходно!


   Кострома. Тот же самый дом Твердохлебовых на Нижней Дебре. Но теперь мы
видим просторную гостиную с растворенными дверями на  террасу.  Обстановка
довольно скромная.  В  гостиной  сидят  тетя  Феня,  Ирина,  Муся.  Сестры
тихонько наигрывают в четыре руки на пианино. Тетя Феня слушает плохо, все
поглядывает на террасу. Хозяйка Анна Михайловна с палитрой и кистями стоит
у мольберта, набрасывает портрет худого  длиннолицего  молодого  человека,
сидящего в шезлонге. Тот курит и говорит, лениво покачивая ногой:
   - Черт-те что! Не глаза получаются, а  провалы,  колодцы!  Я  пока  еще
живой.
   - А я виновата? У тебя взгляда нет, Филипп, мысли!.. Или ты спишь?
   Да, это тот же Филипп Лясота, но еще совсем молодой, без бороды.
   -  Я  забываю  мир  -  и  в  сладкой  тишине  я  сладко  усыплен   моим
воображеньем... - бормочет он.
   Тетя  Феня  заметно  нервничает,  наконец  встает,  подходит   к   Анне
Михайловне.
   - Аня! Ты можешь оторваться наконец! Я сегодня уезжаю.
   - Попробуем теперь краплак... - говорит свое Анна Михайловна  и  кладет
кистью мазок. - Вот так! - Не отрываясь от работы: - Феня, голубчик.  Ведь
ты знаешь мою привычку: когда я пишу, чувства мои трезвеют, я могу принять
самое нужное решение. Говори! Здесь все свои.
   - Но боже мой! Есть же у человека какие-то интимные вопросы.
   - И просыпается  поэзия  во  мне...  -  бормочет  Филипп,  но,  услышав
последнюю фразу, словно очнулся: - А? - Смотрит на тетю Феню, та на  него.
- Это вы мне? Пардон, мадам, пардон.
   Он встает, перешагивает через поручень балюстрады и уходит в сад.
   - Ну вот, всегда у тебя так! - с досадой говорит Анна Михайловна. - Что
тебе понадобится - сейчас же вынь да положь.
   - Не столько мне понадобилось, сколько Ивану Николаевичу, детям и тебе,
наконец.
   Сестры прекращают игру, прислушиваются.
   -  Пойми  же,  Иван  Николаевич  ушел  из   Думы,   сейчас   он   вроде
безработного... Рвется в Сибирь, и под любым  предлогом.  Все  решится  на
днях. Надо готовиться к переезду, - говорит тетя Феня.
   - Но я теперь не могу ехать в Сибирь... Теперь...
   - Почему?
   - Ну, нельзя же бросить дом... Ивану Николаевичу легко - он шестой  год
как студент, по квартирам живет. И в Сибирь налегке поедет.
   - Зачем же налегке? Езжайте все вместе. Я помогу вам.
   - А куда девать Иришу? Здесь ей полдня езды - и дома... А  Филиппа?  Он
же больной! Его в Карлсбад везти надо!
   - В Карлсбад? Но это больших денег стоит!
   - Деньги Карташов даст. Филипп -  талант,  пойми  ты.  Ему  нельзя  без
ухода, без надзора - он погибнет!
   - Но Иван Николаевич?
   - Что Иван Николаевич? Ивану Николаевичу за пятьдесят перевалило...  Он
человек выносливый, прекрасно приспосабливается к среде... И  если  хочешь
знать - мы для него обуза. По крайней мере, на первый период.
   - Тетя Феня, я еду с тобой, - говорит Муся.
   - Ну и пожалуйста! - вспыхнула мать. - И ты тоже  собирайся.  Ну,  чего
смотришь? - накинулась она на старшую дочь. - Уезжайте все! Все!
   - Мама, не шуми, - холодно произносит Ирина. - Ты же знаешь - я  поеду.
Но только на практику. Подождем отца, а там рассудим.


   Широкая сибирская равнина, по степной высокой траве  на  лошади  скачет
девушка. Она сидит без седла, по-мальчишечьи цепко обхватив голяшками бока
лошади. Вот она подъезжает к небольшой, но глубокой, прозрачной речке и  с
ходу - в воду. Поначалу лошадь лениво цедит воду сквозь зубы,  потом  идет
дальше и все дальше на быстрину. И вот уже плывет, вытянув голову и прядая
ушами.
   Муся стоит на ее спине, держась одной рукой за повод.
   Когда лошадь, уже по колена в воде, выходила на другой берег, откуда-то
из-за кустов рванулись к ней с лаем две  рослые  лохматые  собаки.  Лошадь
шарахнулась в сторону, а Муся, все еще стоявшая на ее спине, упала в воду.
   - Долой, долой,  говорю!  Фьють-тю!  -  кричал  на  собак,  подбегая  к
девушке, парень лет восемнадцати.
   Собаки, замахав  хвостами,  смущенно  отошли,  лошадь  остановилась  на
берегу и стала щипать траву, а девушка, сердитая и мокрая, чуть не  плача,
кричала на парня:
   - Распустили тут целую псарню!.. Бросаются как бешеные! Если не  умеете
воспитывать собак, так держите их на цепи.
   - Это не мои собаки. Пастушьи.
   - А вы кто такой?
   - Здрасьте! Я же к  отцу  вашему  приехал  с  группой  практикантов  из
Курганской лесной школы.
   - А почему же вы здесь, а не в питомнике? - строго спросила Муся.
   - Ого! Да ты прямо как управляющий допрашиваешь.
   - Во-первых, не ты, а вы...
   - Ишь ты как  строго!  А  вы  сами  почему  не  в  питомнике,  господин
управляющий?
   - А я пригнала лошадь попоить да выкупать... Мне дядя Федот доверяет.
   - А нам Иван Николаевич доверил земли изучать в  пойме...  И  грунтовые
воды.
   - Тогда другое дело...
   - И вы разрешаете? - усмехнулся парень.
   - Не смейтесь, пожалуйста. Из-за ваших  паршивых  собак  я  все  платье
намочила. Как я теперь домой покажусь?
   - А мы его высушим. Я для вас вот  здесь  костер  разложу.  И  пока  вы
будете обсыхать, мы уху сварим. Так что пообедаете с нами.
   - Вы рыбы наловили?
   - Нет, я только еще собираюсь.
   - А откуда вы знаете, что она сразу так и полезет к вам в сеть?
   - Нет у меня сети.
   - И вы хотите удочкой так вот с ходу поймать на уху?
   - И удочки нет у меня.
   - Чем же вы будете ловить, рубашкой?
   - Острогой... -  Он  подошел  к  тальниковому  кусту  и  достал  оттуда
трезубец, насаженный на длинный тонкий шест.
   - Этой штукой ночью бьют, с подсветом, - сказала Муся.
   - А я и днем умею.
   - Как это?
   - А вот так, смотри...
   Он скрылся за кустом. Через минуту, стоя в маленькой  долбленой  лодке,
отталкиваясь прямо острогой, он вышел на стремнину и замер  в  напряженном
внимании. Лодка тихо  скользит  по  воде,  парень  стоит,  замерев,  глаза
устремлены в воду, в согнутой руке  острога,  как  гарпун.  Вдруг  бросок,
промелькнувшая в воздухе острога - и вот уже бьется на  поверхности  реки,
поблескивая белым брюхом, пронзенная острогой нельма. Парень берет со  дна
лодки весло, подгребает и снимает нельму.
   - Видала? - показывает он Мусе.
   - Здорово! - восхищенно произносит она. - Как вас зовут?
   - Меня? Василий, Силантьев...
   - А меня Муся.
   - Слыхал.
   Костер на берегу реки. Двое молодых парней и Муся едят  уху.  Муся  уже
успела обсушиться.
   - Кто же вас выучил так бросать острогу? - спрашивает Муся.
   - Дядя Аржакон, - отвечает Василий.
   - Кто, кто? В жизни не слыхала такого имени.
   - А между прочим, про него сам Пушкин написал, - сказал Василий.
   - Где это? Не помню.
   - Ну как же! "И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус..." Так
вот тот самый дикий тунгус и есть мой  дядя.  Правда,  он  теперь  уже  не
дикий, а совсем прирученный. Домашним стал.
   - А почему вы не похожи на тунгуса?
   - Почему нет? Немножко есть такое дело. - Он приставил пальцы к  вискам
и растянул глаза.
   - Ой, и в самом деле! - засмеялась Муся. - Как интересно!
   - Чего? Тунгусом быть?
   - Нет, иметь такого дядю. А вы учитесь или уже окончили?
   - Оканчиваю лесную школу... Потом поступлю в Петровскую академию...
   - А я поступлю на высшие  Голицынские  курсы  при  этой  академии.  Там
сейчас моя сестра учится.
   - Слыхал. Серьезная барышня...
   - Ей официально засчитывают практику у папы. А мне нет.
   - Где же ты учишься?
   - В коммерческом, в Тюмени. Мне уже немного осталось.
   - Сколько?
   - Пять лет.
   - Пустяки... - говорит Василий.


   Верхом на лошади подъезжает Муся к селекционной  станции.  Вдали  виден
двухэтажный, обшитый тесом лабораторный корпус, жилые дома,  конюшни...  А
здесь, на  переднем  плане,  огромные,  на  много  десятин,  питомники;  и
пшеницы, и ржи, и овса, и кукурузы, и картофеля, и чего только нет  здесь;
все забито аккуратными рядками, всюду  таблички  с  надписями,  и  все  по
делянкам. И люди, кропотливо обрабатывающие  эти  делянки,  -  все  больше
молодежь.
   Ирина обрабатывает колосья, увидев подъезжающую Мусю, распрямляется.
   - Ты где это носишься?
   - Меня дядя Федот посылал лошадь искупать.
   - За это время и слона можно было вымыть. А кто деляну за  тебя  станет
обрабатывать? Дядя Федот? Или колоски ждать тебя станут?
   - Не беспокойся, от тебя не отстану...
   Муся шевельнула коня, и он перешел на рысь.
   Возле конюшни неподалеку стоял и ждал ее конюх Федот,  чернобородый,  в
длинной синей рубахе, перехваченной тоненьким ремешком.
   - Иль случилось что? - с тревогой спросил он подъезжавшую Мусю.
   - Да ничего особенного, - отвечала Муся. - Просто я упала в воду, ну  и
обсыхала.
   - Не ушиблась? - суетился Федот, привязывая коня.
   - Пустяки...
   -  Сестрица  на  вас  гневается.  Самая,  говорит,  кастрация  колосков
подошла, а она прохлаждается.
   - Ее просто завидки берут, что я быстрее работаю.
   - А что же это за кастрация такая? Ну, к примеру, жеребца облегчить или
там боровка - это я  понимаю...  Промежности,  значит,  вычистить.  Лишние
штуки, извиняюсь, удалить. А здесь колоски. И что  у  них  могут  быть  за
штуки? Я, конечно, извиняюсь... Мудрено...
   - Все очень просто - надо пыльники  удалить,  ну,  тычинки,  а  пестики
оставить...
   - Гм... значит, и у пашеницы есть тычинки, да ишо и  пестик?  Скажи  на
милость, всю жизнь прожил, а вот ни тычинок, ни этого самого... у пашеницы
не видал.
   - Да поглядите, я вам покажу. И научу, как делать кастрацию.
   Муся и Федот  подходят  к  пшеничной  делянке.  Муся  берет  колосок  и
пинцетом начинает отводить ость.
   - Вот видите?.. С еле  заметной  пыльцой  -  это  тычинки.  Их  удалять
надо... Вот так. А  этот  стволик  с  рыльцем  -  пестик.  Его  оставляют.
Понятно?
   - Ну-к, дайте я попробую.
   Федот робко взял пинцет и неуклюже зажал его толстенными пальцами.
   - Да вы не так... Надо чтобы он ходил... Вот так...
   Федот опять сжал пинцет, на этот  раз  с  каким-то  остервенением  стал
пырять в колосок, аж вспотел...
   - Да вы же не захватываете пыльники, - говорит Муся.
   - Нет, милая, знать, мне не дано, - сказал Федот. - Вот жеребца я  могу
завалить или борова. А здесь не дано.
   - Вот смотрите, как я...
   - Нет, нет... Да мне  и  некогда.  К  Ивану  Николаевичу  надо.  Лошадь
просили запречь.
   Федот уходит.


   Он  входит  в  лабораторный  корпус,   подходит   к   дверям   кабинета
Твердохлебова и казанком указательного пальца осторожно стучит.
   - Войдите, - раздался голос Твердохлебова.
   Иван Николаевич сидит за столом.  Перед  ним  в  пакетиках  и  вроссыпь
образцы семян... На стенах засушенные снопы пшеницы, овса, кукурузы. Стоит
микроскоп. Иван Николаевич что-то пишет.
   - Я извиняюсь, конечно... Но вы просили лошадь заложить. Дак запрягать?
   Федот хочет уйти.
   - Федот Ермолаевич, - останавливает его Твердохлебов.  -  Присядьте  на
минуту, - указывает он на жесткое кресло.
   Федот сел на самый краешек с такой осторожностью, словно  это  было  не
кресло, а горячая сковородка.
   - Я все хотел спросить у  вас,  Федот  Ермолаевич:  случалось  в  вашей
практике, что пшеница не успевала вызревать?
   - Всякое было, Иван Николаевич... Мотаешь, мотаешь соплей на  кулак,  а
она возьмет и захолонеет. Я более двадцати лет пашу и сею.
   - А не обратили внимания, какие сорта не вызревали?
   -  Больше  всего  "полтавка"...  и  "саратовскую"  осень  прихватывала.
Ломаешь-ломаешь, да так и остаешься с пустым кошелем.
   - А ваша "курганская" как себя ведет?
   - Красноколоска, что ли? Эта убористая.
   - Как вы сказали?
   - Приспосабливается то есть... Погоду чует.
   - Прекрасно! Вот именно чует.
   В дверь с грохотом влетел Смоляков.  За  ним  незаметно  проскальзывает
Муся, прошла к дальнему шкафу, затаилась там.
   - Извини за вторжение... Но  собираюсь  в  Иркутск,  завернул  попутно.
Авось нужен, - сказал Смоляков.
   - Нужен, голубчик, нужен. Я как раз к тебе  собирался.  Вот  у  него  и
лошади готовы, - кивает он на Федота.
   - Дак я тады отпущу лошадей-то, - говорит Федот, вставая.
   Федот уходит.
   - Где ты такого лешака выкопал?
   -  Здешний  хлебороб.  Светлая  голова,  и  какой  глаз!  Любые   сорта
запоминает с ходу и потом из тысячи зерен выбирает нужные.
   - Не перехватил?
   - Нисколько! Я постоянно говорю: знания у народа от векового общения  с
природой. А наука только дисциплинирует ум. Да!
   - Ну, сел на своего  конька!..  Друг  народа...  Ты  лучше  похвастайся
своими делами.
   - Похвастаться  пока  нечем...  Но  дела  идут.  Одной  пшеницы  яровой
заложено тысяча триста  пятьдесят  восемь  линий,  да  пять  коллекционных
питомников, десять питомников по селекции кормовой свеклы да картофеля. Да
питомники элитных растений по овсу, по озимой пшенице...  И  двадцать  три
сорта кукурузы.
   - А говоришь, нечем хвастаться?
   - Пока могу только сказать,  что  линии  "мильтурум-321"  и  "цезиум-3"
очень перспективны... Да, я зачем к тебе хотел  заехать?  Ты,  кажется,  в
Иркутск собираешься?
   - Еду, - сказал Смоляков.
   - У меня к тебе  просьба.  -  Твердохлебов  взял  со  стола  конверт  и
протянул его Смолякову. - Передай от меня генерал-губернатору Князеву.
   - Что это?
   - Просьба... Ну, ходатайство. Считай как угодно.
   - Поди, опять насчет политических?
   - Опять.
   - Ну, горбатого только могила исправит.
   - Мне Фатьянов написал из Германии. В Иркутском централе сидит его брат
с товарищами. Приговорены к смертной казни. Увидишь Князева - и  от  моего
имени, и сам попроси смягчить  приговор.  Я  его  знаю  по  Тобольску.  Он
человек порядочный, добрый...
   - Эх,  Иван  Николаевич,  Иван  Николаевич!  Мы  деловые  люди,  страну
обстраиваем. А эта шантрапа мокрогубая растащить ее хочет.
   - Дорогой мой! У отечества не должно быть сынков и пасынков.  Право  на
полное участие в жизни, право на свободу мысли, дела, творчества, наконец,
должны иметь все! И равноправно! И если такого равноправия  не  дают  наши
законы, то следует их пересмотреть. И не кому-либо другому, а нам  с  вами
лично... В том, что страдают эти молодые люди в Иркутском централе, есть и
доля нашей вины. И  прискорбно  слышать,  что  вам  на  это,  в  сущности,
наплевать. Очень сожалею...
   - Ну, хорошо... Я передам твою просьбу.  -  Смоляков  кладет  письмо  в
карман.
   - Премного благодарен. - Твердохлебов слегка  наклоняет  голову,  потом
сопровождает до двери гостя. Обернувшись, увидел  Мусю:  -  Ты  что  здесь
делаешь?
   - А я слушала.
   - Гм...
   Муся подошла к нему и порывисто поцеловала в щеку.
   - Ты такой молодец, папочка!.. И я клянусь тебе, что  все  буду  делать
как ты...
   - Вон как! - усмехнулся Иван Николаевич и с  притворной  строгостью:  -
Тогда марш на деляну!


   По пыльному сибирскому  большаку  катит  пароконная  бричка,  груженная
узлами и саквояжами. Федот сидит в передке, лениво помахивая кнутом, тянет
песню: "Ой да ты кал-и-и-инушка! Разма-али-инушка!" Тетя Феня и Муся сидят
на задке на сене. Лошади бегут дружно, весело,  потряхивая  головами.  Над
степью кружит одинокий коршун.
   - Дядя Федот, за сколько же дней мы доедем до Тюмени?
   - Ден за десять, за пятнадцать, бог даст, доберемся, - отвечает Федот.
   - За десять или за пятнадцать? - переспрашивает Муся.
   - А не все ли равно? Ты моли бога, чтобы колесо не отлетело.
   - Да мне же через две недели в школу идти.
   - Школа не медведь, в лес не уйдет.
   - Но и опаздывать нам негоже, - сказала тетя Феня.
   - Нагоним, Фекла Ивановна. Лошади, они дорогу знают.
   - А сколько нам еще осталось верст? - спрашивает опять Муся.
   - Кто его знает! Наши версты  мерил  черт  да  Тарас,  но  у  них  цепь
оборвалась... Но-о, залетные! Шевелись, что лича!
   Он дернул вожжами, и кони прибавили ходу.
   - Я так себе кумекаю, - рассуждает Федот,  -  ежели  ты  в  дороге,  то
выбирай день по силам. Об конце не думай. Потому как думы об конце зарасть
вызывают.
   - Это какая такая зарасть? - спрашивает Муся.
   - Чаво?
   - Ну, азарт, - отвечает за Федота тетя Феня.
   - Вроде, - соглашается Федот. - А зарасть в любом деле  помеха,  потому
как ты думаешь не о том, как бы лучше сделать да силы сохранить, а о  том,
как скорее.
   - Так ведь дорога для того и дана, чтобы ее скорее проехать, -  сказала
тетя Феня.
   - Для тебя да. Но каково лошадям? А мне? Бричке? А?!
   - Верно, дядя Федот! - Муся даже в ладоши хлопнула.
   - Пожалуй, да, - усмехнулась тетя Феня.
   - Ай да дядя Федот! - сказала Муся. - Мудрец!
   - Ты не в ладоши хлопай, а на ус мотай, - снисходительно заметил Федот.
- Кончишь свои важные учения, начнешь работу гнать -  помни  не  только  о
деле,  но  и  о  тех,  кто  тянет  твою  работу...  Н-но,   милые!   Н-но,
помаленьку!.. Ой да ты не сто-о-ой, не сто-ой на гаа-аре кру-утой...
   Навстречу им по дороге идет странная колонна: арестанты не арестанты  и
не солдаты, одеты пестро - кто в пиджаках, кто в поддевках, а кто и просто
в  полотняных  и  холщовых  рубашках.  Впереди  идут  подводы,   груженные
заплечными мешками. Идут нестройно, не  то  колонна,  не  то  толпа  -  не
поймешь. Поравнявшись с ними, Федот спрашивает головного:
   - Куда путь держите?
   Головной, насупленный военный в погонах, молча прошел мимо.
   - На работу? Али, может, по пожару собрались? - спрашивает Федот.
   Ему ответили из колонны нехотя:
   - Мобилизация.
   - Какая ишшо мобилизация? - спросил Федот.
   - Тетеря! Ай не слыхали, что война началась?
   - Германец поднялся.
   - Вот те раз... Приехали... - сказал Федот.


   Муся в сером платье с кружевным воротником и такой же вязки  кружевными
обшлагами читает письмо:

   "Дорогая казачка!
   Пишет Вам тот самый дикий тунгус, который вилкой рыбу из реки доставал.
Вы, наверное, уже приступили  к  своему  пятилетнему  курсу  обучения.  Не
сомневаюсь, что Вы его  одолеете  в  пять  прыжков.  А  вот  моя  академия
скрылась в синем тумане. Я ухожу на войну  -  мобилизован.  И  вообще  все
помощники Ивана Николаевича, которые брюки носят, за  исключением  Федота,
идут на войну бить германца. И даже сестрица Ваша,  чего  мы  не  ожидали,
добровольно пошла на курсы сестер милосердия..."

   - Тетя Феня! - кричит Муся. - Со скольких лет принимают на курсы сестер
милосердия?
   Тетя Феня появляется в дверях Мусиной комнаты в строгом костюме.
   - Должно быть, с восемнадцати. А в чем дело?
   - Ирина в добровольцы записалась...
   - Правильно сделала.
   - Литовцев в классе сказал, что воевать будут за интересы капиталистов.
   - Оно конечно... Хотя отечество состоит не из одних капиталистов.
   - Как подойдет срок, я тоже запишусь в сестры милосердия.
   - Прекрасно! А сейчас иди на собрание.


   В актовом зале коммерческого училища собрались все учащиеся, педагоги -
на сцене за столом. Из-за стола встает строгая тетя Феня и произносит:
   - Господа! Отечество наше переживает  трудное  испытание  войной...  От
того, как будут вести себя ее сыны и дочери, зависит победа  над  коварным
врагом. Это касается всех, в том числе  и  учащихся.  Больше  собранности,
больше старания и  ответственности.  Помните,  мы  начали  учебный  год  в
военное время...


   Веселыми стайками сбегают ученики с лестницы парадного крыльца.  Здесь,
неподалеку от училища, пристроился со своим огромным деревянным  аппаратом
и натянутым холстом с намалеванным озером и горами фотограф.  Он  зазывает
пробегающих учеников:
   - Аспада юноши и девицы! Античный горный  пейзаж!  Один  момент,  и  вы
перенесетесь навечно в голубые горы Кавказа. Подходите сниматься!
   Мимо фотографа пробегают два  парня  и  две  девушки.  Один  из  парней
приостанавливается:
   - А что, ребята? Сняться в такой момент. Война - и начало года!
   - Фантастика!.. - кричит второй парень.
   - Вы будете иметь удовольствие на всю жизнь, - говорит фотограф  и,  не
давая им опамятоваться, тащит всех четырех к холсту.
   - Вы потом себе просто не  простите,  если  не  сниметесь,  -  суетится
вокруг аппарата фотограф, накидывая на  голову  черную  тряпку.  -  Я  вам
сделаю вещь, вы сами удивитесь...


   Ученики стоят возле холста... И только теперь  мы  замечаем  среди  них
Мусю. Она все в том же сером платьице  с  кружевным  воротником.  Один  из
парней, почуяв на себе объектив, с улыбкой придвинулся к Мусе. Она  тотчас
же нахмурилась, надула губы и отодвинулась к подруге.


   Так она и вышла на фотокарточке -  с  надутыми  губами,  наклоненная  к
подруге.
   Фотокарточка стоит на ее письменном столе в знакомой нам комнате. Горит
настольная лампа. Муся читает учебник, а рядом фотокарточка Ирины - она  в
белом чепце с красным крестиком на лбу. За окном мечутся снежинки, и белая
мгла постепенно заволакивает весь мир.  И  видим  мы  бесконечные  снежные
просторы и холмы, холмы - не то борозды, покрытые снегом, не то могилы...
   А за столом у окна все так же сидит Муся, читает учебник. Но теперь  на
ней накинута шубейка. Переворачивается страница - и  вот  к  знакомым  нам
фотокарточкам добавилась еще одна - Василий в папахе, с медалью на груди.
   Стук в дверь. Муся, словно очнувшись, встает, кутаясь в шубу,  подходит
к двери.
   - Телеграмма! - Почтальон подает телеграмму.
   - Откуда?
   - Из Кургана. - Почтальон уходит.
   Муся читает телеграмму: "На станции тиф". И больше Ни слова.
   - Тетя Феня! - кричит Муся.
   - Что случилось? - спрашивает тетя Феня, вырастая на пороге.
   - У папы беда! Вот... - она протягивает телеграмму.
   - Странная телеграмма, - сказала тетя Феня, прочтя ее. - Впрочем,  Иван
Николаевич ни слова не скажет. Это кто-то из рабочих.
   - А почему Смоляков молчит? - спросила Муся.
   - Он в Петрограде.
   - Тетя Феня, я туда еду. Немедленно...
   - В Кургане сейчас весна, распутица...
   - Но я должна... Обязана!
   - Хорошо, поезжай! Если застрянешь, попытаюсь туда вырваться.


   Опытная станция. Весна. По грязной,  оплывшей  конским  навозом  дороге
тащатся дровни. Лошадь идет еле-еле... Правит  вожжами  баба  в  нагольном
полушубке. В дровнях сидит закутанная в тяжелую клетчатую шаль Муся. Вот и
пристанционная усадьба,  конюшня,  дом...  Но  никто  не  вышел  навстречу
подводе. Даже Федот не вышел.
   Муся встает с дровней и, оставив чемодан, бежит на крыльцо.
   В просторной комнате на железных койках двое больных: молодая женщина -
рабочая-селекционер - и конюх Федот. Возле койки Федота сидит на табуретке
в ватнике Иван Николаевич и пытается кормить с ложки больного.
   - Иван Николаевич, не идет... В горле заслонка.
   - А ты проглоти ее... Глотни, глотни. Она и откроется.
   Скрипнула дверь.
   Иван Николаевич обернулся, да так и застыл с ложкой бульона - на пороге
стояла Муся.
   - Папа!
   - Тебе нельзя сюда!
   - Папа! - крикнула она, с плачем кинулась ему на шею.
   - Успокойся, дочка! Успокойся!.. Напрасно ты приехала  сюда...  Это  же
опасно.
   - Нет, нет! Я не уеду от тебя, - плакала Муся.
   - Успокойся, успокойся... Кто тебя вызвал?
   - Телеграмма была от вас.
   - Кто давал? Федот, не твой грех?
   Федот с минуту тяжело дышал.
   - Виноват, Иван Николаевич. Внучку посылал. Жалко мне вас... Вы уж  три
недели на ногах.
   - А это тебя не касается! - сердито сказал Твердохлебов.  -  Твое  дело
принимать лекарство и еду...
   - Муся, - слабо сказал Федот, - заберите вы его  отсюда,  Христа  ради.
Помрем мы все... Двое уж преставились... Ох-хо-хо... - Федот закрыл глаза.
   - Не  говори  глупостей!  А  ты  иди  отсюда,  иди...  Расположишься  в
кабинете, - говорит Иван Николаевич.


   Кабинет Ивана Николаевича. Но теперь в нем стоят две  койки:  на  одной
лежит сам хозяин, на другой Муся.  Чуть  брезжит  утро.  Иван  Николаевич,
откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него - температура тридцать
девять с половиной. Он натягивает халат,  надевает  валенки  и  садится  к
столу, что-то пишет.
   Муся, проснувшись:
   - Папа, ты почему не спишь?
   - Я уж отдохнул... Спи, спи...
   Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:
   - Пап, да ты весь красный!
   - Это я так... Простудился малость.
   - Папа, да у тебя сыпь! - Муся кинулась к нему с постели.
   - Не подходи ко мне, слышишь?
   - Я сейчас за доктором, - засуетилась она.
   - Нет здесь доктора... А до Кургана тебе не добраться...
   - Но надо же что-то делать!..
   - Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей!
Может, предохранит! - Иван Николаевич дал ей таблетку.
   Муся выпила.
   - Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.
   Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.
   - Нет, не могу писать!
   - Да ты ложись, ложись... Папа!
   Он и в самом деле идет  покорно  в  постель...  Ложится.  И,  приподняв
голову на подушке, говорит:
   - Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.
   Муся присаживается на стул.
   - Я уже написал там, - кивнул он на стол, - Смолякову... И  ты  передай
ему... Если со мной что случится...  Весь  селекционный  материал  станции
перевези в Омск в сельскохозяйственное училище... И там продолжать начатые
работы. Ирина пусть туда переезжает... Если живой останется. А я поехал...
Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы...  Все  дым  клубится.
Земля горит...
   - Папа, папа, - плачет Муся.
   Слезы текут по ее щекам, и мы  видим,  словно  сквозь  бегущую  водяную
пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот  уже
рыжие кони несутся прямо на  нас  и  через  мгновение,  кажется,  стопчут,
сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась  клубами,
словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные  тени  перечеркивают  дымный
небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями.  И  мы
видим бескрайнюю, унылую пустыню,  всю  в  рытвинах  да  в  воронках,  как
изрытое оспой лицо.


   Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров
в горящей печке. Мусина комната в Тюмени.  Тетя  Феня  сидит  у  изголовья
кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее  почти  не
узнаем - она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика.  Она
открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.
   - Где я, тетя Феня? - спрашивает она тихо.
   - У нас, в Тюмени.
   - А где папа?
   - Ты спи, спи...
   - Нет, тетя Феня... Я хочу знать все, - сказала Муся.
   Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами...
   - Где он умер? - спрашивает Муся.
   - В Кургане, в крестьянской больнице... Я поехала вслед за  тобой...  И
нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял  к  себе  в  палату  доктор
Успенский, его знакомый... Сам ходил за ним... Но все было напрасно.
   Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.
   - Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?
   -  Двадцать  пять  лет  назад...  Мы  с  твоей  матушкой   работали   в
Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование...
И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и  смолоду
был неброской красоты, зато уж начнет  говорить  -  божий  огонь!  На  его
лекции как в театр ходили...
   - Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?
   - Да... Однажды в жизни...
   - А почему же замуж не вышла? - с наивной простотой спрашивает Муся.
   - Потому что не хотела изменять... ему... - Тетя Феня уткнулась в  свое
вязание и быстро вышла.
   - Вот оно что! - Муся встала с постели, пошатываясь, подошла к столу. -
Вот оно что! И мне больше никого не надо...  С  тобой  останусь...  -  Она
взяла со стола карточку Василия, выдвинула боковой  ящик,  достала  оттуда
тоненькую пачку писем, подошла к печке и бросила все это в огонь...
   Карточка и письма вспыхнули и на какое-то  мгновение  в  комнате  стало
светлее.
   Муся глядела, как они догорали, и прошептала:
   - Клянусь тебе, папа, я сделаю все, что ты не успел!
   И опять перед нами те же сосны, где похоронен Иван Николаевич. Но рядом
уже не поле, а тот самый луг, на котором они когда-то собирали гербарий.
   И снова та же картина: Твердохлебов в неизменной соломенной шляпе, юные
Ирина и Муся в легких пестрых платьях, в белых панамах.
   - Ну, вот мы и собрались все вместе, - говорит отец.
   - Папа, - кричит Муся. - А где же колоски? Ты обещал колоски!..
   - Поле вон там, за темным лесом, - отвечает отец.
   И в самом деле: за высоким сосновым  кряжем  открывается  беспредельное
поле. И тихо в поле - ни ветерка, ни дуновения. День клонится к закату.
   Иван Николаевич и дочери его входят в пшеницу по грудь, как в воду,  и,
оглаживая рукой колосья, уходят все дальше и дальше.
   И смотрит на них от  сосны  Мария  Ивановна,  старый  человек  с  таким
усталым и таким светлым лицом.
   Вот она сдвинулась и пошла за ними туда, к горизонту.
   Так они и растворяются среди высоких созревающих хлебов.

   1972

Популярность: 16, Last-modified: Tue, 09 Jul 2002 09:32:49 GmT