---------------------------------------------------------------
© Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001
Email: SLuknitsky(a)freemail.ru
Изд. "Русский Двор", Москва, 2005
---------------------------------------------------------------
...Ваши фруктовые часы спешат на две груши.
Михаил Федотов
Нас считают самой красивой парой на побережье, у нас четверо детей,
вышколенная прислуга, наш папа пишется шестьдесят девятым в списке самых
богатых людей мира.
На своей яхте, устав от повседневного безделья, я иногда по привычке
читаю книги. Это доставляет мне злобное наслаждение. В эти минуты я не вижу
желтого волшебного моря и коричневых, плавающих вокруг джонок. За книгами я
забываю, насколько мерзок этот мир бессмысленного комфорта, и не перестаю
думать, для чего все это тому, кто придумал этот мир. А еще я думаю о том,
прогремел или нет выстрел на Пляс д`Итали, и, как все, жду второго
пришествия. Когда Он придет, я точно знаю, о чем спрошу Его.
Меня в Париже в это время не было, и консьерж передал записки "мадам
Мелони" Московскому журналисту Тыбурскому, вероятно полагая, что все кто
приехал сюда из России, знают в лицо друг друга и ему даже в Париже легче
разыскать соотечественника. Тыбурский меня конечно не разыскал.
Записки были написаны по-русски.
Когда мы встретились, консьерж улыбался. Это был тот же самый консьерж
с Пляс д `Итали.
-Мне очень жаль, - сказал он, - что мадам Мелони ушла так внезапно, но
в последнее время она стала какой-то странной. Она писала свои записки
по-русски, говорила с акцентом, видимо это после катастрофы... и передала их
журналисту. Я не помню уже его имя, но на лице его имеется бросающаяся в
глаза, характерная родинка. Он здесь аккредитован. Если хотите, я помогу
разыскать вам телефон корреспондентской службы России. По-моему у него даже
не одна родинка.
Короче говоря, вскоре Тыбурский нашелся и передал мне записи "мадам
Менлони". Подписаны они были моим бывшим именем.
....Но вы еще ничего не знаете.
Будильник зазвонил в четверть восьмого, но так было хорошо поваляться,
что никто его выключил, и он скоро заткнулся сам. Да и некому было его
выключать. В квартире только один человек - я. Я приоткрываю глаза, но
жмурюсь от хмурого утра.
На стене бессмысленно висит отцовское ружье. По Чехову оно не должно
висеть просто так. Но убирать его не хочу, это единственная память об отце.
Он умер недавно. Мы не встречались несколько лет.
Я хочу спать, хотя бы еще только на секунду, но эта секунда
превращается в полчаса.
Мне некогда уже завтракать, некогда даже одеваться и приводить себя в
порядок.
Я вскакиваю, пинаю ногой дверцу шкафа, оттуда высовывается дамская
нога, слишком совершенная, чтобы быть настоящей.
"Хорошее начало для детектива", - думаю я, но мысли спешат в другую
сторону. Я не обращаю на ногу внимания.
Шкаф открывается опять, и нога снова выползает в коридор. Я пинаю
дверцу еще раз, как будто держит.
Наконец, одеваюсь во что попало и бегу. В аллюре вспоминаю: все ли
выключено дома, заперта ли дверь, на месте ли карторанж. У меня есть машина,
она припаркована возле дома, в гараже, но около моего института ее ставить
негде, маленький вишневый "Пежо"; им пользуется хозяин квартиры, потому что
я практически на машине не езжу. Дочь хозяина заходила ко мне однажды. Она
неплохо сложена, пару раз мы с ней поигрались в постельке. Но отныне,
встречаясь с нею на улице или в лифте, я не читаю в ее взоре острого
желания, и поэтому не навязываю ей себя. Документы, кредитная карточка как
будто с собой. На бегу вставляю квиток от карторанжа в автомат метро и не
помню, как оказываюсь возле поезда, двери которого уже закрываются. Какой-то
темнокожий придерживает их для меня. Перевожу дух. Он улыбается. Я шепчу ему
благодарность. Поезд трогается. Я пытаюсь посмотреть на часы, но их нет на
руке. Темнокожий явно заинтересовался моим видом и сообщает, что только без
двух минут восемь. Зачем тогда нужно было так спешить?
От духоты в вагоне, от спешки мое тело становится горячим и потным.
Мерзко.
На бульваре Распай я выхожу на одну станцию раньше, чтобы чуть-чуть
пройтись и освежиться на воздухе, иду по бульвару вниз, к Монпарнасу, захожу
в бар купить сигареты.
Интересно: а деньги у меня есть или тоже забыты дома?
Покупаю сигареты и иду дальше, закуриваю, перехожу на другую сторону
бульвара, взвизгивают тормоза. Я спешу, ничего не вижу и, конечно,
огрызаюсь:
- Ты что, педераст, три дня мужика не видел?
Можно было и не переходить бульвар, но на той стороне Монпарнаса есть
"Иппопотамо", где меня знают. Я там иногда завтракаю. Сегодня на это времени
нет. Вбегаю на секунду в бар. Навстречу мне выходит очень красивая китаянка
с каким-то парнем русоволосым и высоким. Я оглядываю их пристрастно -
красивая пара.
- Как всегда, виски? - улыбается гарсон.
Я молчу. Он делает мне знак и проводит за стойку, где я заглатываю
стаканчик. Почему за стойкой? Да потому что в баре бывают мои сослуживцы,
они могут меня заметить, а я не хочу терять свою последнюю работу.
На ходу звякаю о прилавок монетой и мчусь дальше вниз мимо Вавин и
памятника Бальзаку к своему институту. У меня сегодня первая группа.
Студенты из разных стран будут учиться у меня французскому.
Я филолог, но работу свою не люблю.
Внизу в вестибюле на компьютере - расписание занятий. Тут же на
принтере отрываю лист с именами и резюме своих студентов, но изучать их
некогда.
Моя аудитория на шестом этаже. Лифт, как всегда, переполнен, мчусь по
лестнице.
До начала занятий всего минута, а профессор не может опаздывать, во
всяком случае, в первый день, даже если профессору только тридцать, он не
вымыт и во что попало одет.
Впереди меня по лестнице поднимается китаянка, та, которая была десять
минут назад в баре. Классная фигура. Пока иду за ней, использую возможность
разглядеть все до мелочей. Я люблю красивых женщин, а теперь даже
останавливаюсь в изумлении. Редко увидишь такое совершенство в Париже.
Китаянку сопровождал все тот же русоволосый парень. Она назвала его Вадимом.
Она поднялась еще на несколько ступеней. Я отстаю и перевожу дух:
"Неужели в мою группу?"
И точно, они повернули туда. Я иду следом, окидываю еще раз с ног до
головы ее фигуру. "Будь я мужиком, обязательно бы тебя трахнула", - думаю
азартно. И иду на свое место за кафедрой.
Моя группа в этот раз оказалась весьма немногочисленной. Пока студенты
доставали свои блокноты, карандаши и прочую ненужную дребедень, я с
интересом наблюдала за ними. Мужчин в аудитории было трое: поляк, американец
и русский. Последний, я взглянула на распечатку резюме, носил имя Вадим:
высокий, широкоплечий, с голубыми глазами. Он чем-то даже напоминал мне
моего отца. Может быть, невоздержанностью к женщинам, ибо на Вадиме она
читалась так ясно, что опытному взгляду было трудно ошибиться.
За несколько лет работы я всегда безошибочно угадывала, какие и с кем
из студентов у меня сложатся отношения. Мой метод работы - влюбить в себя
учеников, обаять их безмерно, а потом уже они будут послушны, начнут
доверять мне полностью, и тогда мои скромные знания легко перейдут из моей
головы в их собственные.
Студенты любят за мной ухаживать, и тут нет фрейдистского синдрома
ученик - учитель. Я просто привлекательна. Не раз, не два и не десять ко мне
подходили и говорили: "Вы красивы". Я приветливо улыбалась, но всегда
думала: "Ну и что, можно подумать, что это дает вам право мною обладать. Вы
себе льстите, мсье". Но, конечно, вслух этого не говорила. Перед началом
занятий я повесила на видном месте плакатик: "Во время урока профессора
руками не трогать!" Но это исключительно для отработки профессионального
подхода к французскому...
Женщины, конечно, не липли ко мне, как мужчины, да все они, кроме
китаянки, были одномерны. Я им давала прозвища: итальянку, например, я
назвала "чинквачента".
Эту разноязыкую группу я получила потому, что владею несколькими
языками: английским, русским, немецким, а французский студенты знают и без
меня неплохо, я только корректирую, убираю им акцент.
Когда группа расселась, то оказалось, что представители восточных стран
сидят по одну сторону, а европейцы - по другую. Как все-таки сильна тяга у
людей к границам. Мне было немножко смешно, и я окрестила всю восточную
сторону своего класса "азиат к".
Началось занятие, и я стала проверять, на что способны мои студенты.
Вадим хорошо говорил по-французски. Я думаю, это большая редкость, потому
что русский, хорошо говорящий по-французски, похож на мужчину, переодетого в
дамское платье. Китаянка, наоборот, по-французски говорила весьма скверно,
она произносила "гли конкурд" как "денфер рошро".
Я стала объяснять интонационные особенности французского языка.
- Оксант сир конфлекс? - воскликнула вдруг итальянка. - Да я так
ребенка назову, когда он родится.
И наша группа повеселилась.
Я давно заметила, что многие студенты, кто-то из пижонства, или упоения
европейской вседозволенностью пишут свои письмена левой рукой. На это
смотреть очень мило, но мне было все равно, я только подумала, что, если
китаянка тоже фронда и левой рукой пишет свои непостижимые иероглифы, это
будет уже слишком. Она похожа на большую Дюймовочку.
Я попросила каждого подойти к доске и написать свое имя на родном
языке.
Иероглиф, который изобразила китаянка, был похож на фруктовые часы из
детской сказки.
Я каждому пыталась объяснить, почему некоторые гласные не произносятся
во французском языке, не говоря уж о согласных.
Иногда я бросала взгляд на Вадима. Сильный мужик. Такие не ухаживают за
женщинами, таким самим надо на шею бросаться.
Он сидел рядом с китаянкой, нарушая твердыню "азиатик", и копался в
своем пошете. Она наклонилась к нему и в чем-то с жаром его убеждала. Он
лениво обращал на нее внимание, но она не видела в его поведении позы и
продолжала на чем-то настаивать.
Я не могла еще раз не отметить, что они вместе великолепно смотрятся и
что это - очень красивая пара.
Американца, поляка, двух японок, немку, болгарку, двух кореянок,
датчанку, шведку, шри-ланкийку и алжирку я не запомнила, да и не старалась
запомнить. Они не волновали мое воображение, а это верный признак того, что
встреть я их на улице через полгода после окончания занятий, я их не узнаю.
Меня интриговала пара, сидящая передо мной, интриговала своей
гармоничностью, своим совершенством, своей цельностью.
Я не первый год преподаю, я уже говорила это, поэтому умею прекрасно с
помощью некоторых, не относящихся к занятиям реплик выудить из студентов
все, что мне заблагорассудится. Поэтому довольно быстро я стала обладателем
информации о том, что русский этот намерен здесь жить долго, что он ищет
работу и пристанище, что только отсутствие европейского жизненного опыта и
русская самостоятельность не позволяют принять, во всяком случае явно,
притязания и ухаживания влюбленной китаянки, которая, сказать по совести,
была бы для него великолепной партией. Отец ее имеет свой бизнес где-то во
Флориде, и, судя по тому, сколько на дочери навешано украшений, весьма
солидный. К тому же сама она - совершенство, может быть, немного глупенькая,
но нельзя же требовать от двадцатилетней женщины всего сразу. Я вот умная, а
что толку.
Я смотрела на китаянку, и постепенно странная злоба поднималась во мне.
Эта злоба была формой протеста против нее, хорошенькой и богатой, а я,
хорошенькая и небогатая, уже дотянула до тридцати в лицезрении чужих
счастий.
И я решила бороться. Решила, конечно, не путем логических
умозаключений, а инстинктивно, интуитивно чувствуя, что я еще могу.
Произошло это через пару дней после начала занятий. Я о чем-то, стоя
между столами, рассказывала студентам и вдруг взглянула на Вадима. Он
смотрел на меня, и, клянусь, не только я, все в аудитории увидели искру,
метнувшуюся между нами. Я запнулась, не могла говорить, и не могла даже
сойти с места. Я сдвинула ноги что, было силы и почти немедленно
почувствовала, как от бедер моих, обнимая живот, к груди, перекрещивая ее и
щекоча спину, поднимаясь к шее и дотрагиваясь до моих губ, движутся два
луча. С трудом я доковыляла до своего профессорского места и села, чтобы
скрыть это мое состояние, чтобы оно поскорее исчезло и никто бы ничего не
заметил.
Когда я смогла говорить, я поручила студентам какое-то упражнение, а
сама вышла в коридор и закурила.
К следующему занятию я готовилась основательно. Теперь отступать было
некуда, я не спала ночь, и количество потраченной на это энергии надо было
восполнить игрой.
Игра была теперь прямо противоположной той, которую я вела на
предыдущем занятии. Теперь уже в незначительных репликах я поила аудиторию
информацией о своей жизни, прекрасно понимая, что только один человек может
ею заинтересоваться и что только он один ее воспринимает. Китаянка, будь она
повнимательней, вполне могла бы предотвратить беду, но, увлеченная своей
очередной диадемой, она не подозревала об опасности, и то, что должно было
произойти, произошло.
На следующий день Вадим уже сидел не рядом с китаянкой, а ближе к моему
столу и после занятий попросил объяснить ему какую-то незначительную
грамматическую конструкцию, пригласив меня для этого в крошечный ресторанчик
как раз недалеко от моего дома. Мне стоило колоссальных усилий, чтоб
согласиться не сразу. Я все-таки парижанка, а значит, европейская особа и
стою дороже, чем мило (дыня с кремом для русских) и эскарго, которых нам
предстоит вкусить сегодня вечером за бутылочкой хорошего бургундского.
Следующий диманж мы решили провести вместе, и он превратился в длинную
неделю счастья. Я глазами Вадима смотрела на Париж, вернее смотрела на него,
а он - на Париж.
Мы еще не были близки.
После посещения острова Сите, Нотр-Дам де Пари, часовни Сент-Шапель,
Консьержи, площади Каррузель и сада Тюильри, Булонского леса, в котором мы
видели множество голых задниц, а их обладатели - нецелующихся нас; после
Монмартра, кладбища Пер-Лашез, Пантеона, Бобура, музея Клюни, дворца Шайо,
музея д`Орсе, открытого недавно в помещении бывшего вокзала, отчего родилась
острота: "Все аэродромы похожи друг на друга, каждый вокзал величественен
по-своему", - мы оба поняли, что немедленно бросимся в Сену, если не
договоримся о том, где в ближайшее же время мы сможем лечь в постель.
Я пригласила его вечером домой. Мы расстались на площади Бастилии. Он
мог бы увязаться со мной сразу, я, признаться, была готова к этому, но этого
не произошло. Я помчалась приводить себя и квартиру в порядок, готовить еду
и прочее.
Я летела домой, и мне казалось, что я парю в невесомости. Я
наслаждалась тем, что я женщина. Каждая клеточка моего тела излучала
желание. А впрочем, несмотря на мой опыт, была все равно неизвестность.
Такая же, как когда-то в детстве.
Я вспомнила себя малюткой. Мне было лет шесть. Отец раскачивал меня на
качелях. Когда качели неслись вперед и вверх, я широко даже не раскрывала, а
распахивала ноги, и воздух врывался мне под юбочку. Я обожала качели и часто
просила отца меня покачать, а он думал, что у него смелая дочь. Он гордился
тем, что я дочь солдата.
Вадим должен был появиться в семь вечера, я уже с пяти начала
беспокоиться, поминутно оглядывая свою уже прибранную квартиру, перебегая из
спальни в гостиную и на кухню, все еще смахивая какие-то только мне одной
видимые пылинки, словом, начищала перышки, ибо великолепно знала: первое
впечатление от меня в моем доме не бывает обманчиво.
Увидела я в последний момент, что кухонная полка, которую я только что
купила, валяется в углу, но идти за консьержем, чтобы он ее прикрепил, не
хотелось.
Я курила сигарету за сигаретой, будто бы от визита Вадима ко мне
всерьез что-то изменится. Я ждала его так, как любая женщина ждет любой
шанс, призванный изменить ее жизнь. Я двадцать раз переодевалась в разные
платья и костюмы, меняла тон косметики, цвет помады, переставляла лампы и
светильники то так, то эдак, обманывая саму себя. Мне нужен был интим, но я
не хотела, чтобы он сразу все понял.
Как назло, у меня в этот день еще не совсем завершились мои дамские
проблемы, я несчетное число раз бегала в ванную и, наконец, уверилась, что
все будет в порядке.
Будет ли?..
Хм! А для чего еще мужчина приходит к женщине домой вечером, ведь не
для того только, чтобы потешить ее пикантными рассказами о себе. Женщина на
это, к несчастью, не имеет права, она должна молчать и играть первую в его
жизни. Первую настоящую, иначе у нее ничего не получится.
Я вдруг развеселилась и моя нервозность исчезла. Я еще раз тронула себя
духами, еще раз оглядела, теперь уже спокойным взглядом, свою квартиру и
плюхнулась в кресло. Мне хотелось лечь на кровать животом вниз и, зарывшись
лицом в подушку, так дожидаться его прихода, но мять ложе было нельзя.
Я сидела в кресле и думала о его визите. Добрым ли будет этот визит, я
еще не знала, но, если честно, мне так надоело одиночество! Мне надо было,
чтобы мне кто-то мешал, раздражал, чтобы я могла за кем-то ухаживать,
сердиться на кого-то, ворчать, хотя бы и по поводу того, что после душа на
полу по щиколотку вода.
Я не была замужем, потому что Рене имел семью. Когда он ушел, я стала
чаще поглядывать на стену, где висело папино ружье, - так тоскливо мне было.
Если б я была мужчиной, я бы отомстила этому Рене, наставила ему рога с его
женой и любовницей. Это единственное, что его бы проняло.
Однажды, когда Рене позвонил мне и сообщил, что завел новую девочку, я
сняла ружье и согнула ствол. Там был патрон. Я пыталась приложить ружье к
своей голове и одновременно дотянуться до курка, но мне это не удалось: я
маленькая.
Но раз Вадим любит высоких, - придется носить туфли на высоченных
каблуках. Кстати, это модно во все времена.
Мой папа был конквистадором. Я выросла одна. Мама умерла через месяц
после того, как меня родила. Папу я похоронила несколько лет назад. Его
шлюха не дала мне даже его последнюю фотографию, зато охотно приняла чек на
похоронные расходы. Где она сейчас, не знаю, да мне это и неинтересно.
Несмотря на то, что я француженка, и уже одно это в глазах европейца
делает меня доступной, с мужчинами я знакомлюсь очень сложно. Никто не
поверит, что у меня не было мужчины уже почти год.
А мне до отчаяния сейчас нужно было мужское тело.
Я чуть было не пошла на Пляс Пигаль, в магазин механической любви, там
можно было приобрести все. Кроме конечно, счастья.
Я вспомнила про предательский шкаф в коридоре, который постоянно
открывается, выбежала, распахнула его. Оттуда вывалилась резиновая Сюзи. Мне
подарил эту игрушку Рене, когда я, играя с ним, назвала его девочкой. Он
заявил, что с этого момента я буду спать с ней и с ним вместе. И я в самом
деле попробовала. Потом привыкла. От нее, по крайней мере, не разило козлом,
и она не рассказывала мне интимные подробности своей гнусной жизни.
Я лихорадочно отстегнула ей руки, ноги, голову, все это вместе
забросила на антресоль. Теперь уже дверца шкафа не может меня выдать.
Я всегда одна. У меня нет подруг. Женщины, по-моему, еще хуже мужчин.
Циничнее, извращеннее, и предают чаще.
И когда я увидела Вадима, мне показалось, что он чуть напоминает мне
отца. Я, к сожалению, на отца не похожа, у него северный тип француза, он из
Кале.
Я перестала думать о том, что жду Вадима как свой единственный шанс:
после двух глотков виски мне было уже все равно.
Но, если честно, Вадим может быть для меня и хорошей партией, хотя бы
уже потому, что он не знает про меня того, что могут знать или узнать про
меня французы. Я редко вспоминаю о том, как именно я выживала, как скиталась
с цыганами, как спала в подъездах, как в четырнадцать лет узнала, что такое
мужчина. Но я ни о чем не жалею, все это дало мне не только жизненный опыт,
но и превосходство над запипишками, которые с детства одеваются в галерее
Лафайет. Уж им-то уготованы мужья с рождения, а я должна думать обо всем
сама. Но еще раз повторяю, что я не жалею: я живу в самой респектабельной
стране мира, и оттого, что я не дала себя погубить сызмальства, эта страна
меня оценила, стала уважать, и теперь я чувствую себя ее хозяйкой. Я тоже
одеваюсь в галерее Лафайет, в магазинах Самаритан или у Рифайл, если пожелаю
когда-нибудь что-то из ряда вон выходящее, кожаное, или меховое. Но у меня
есть главное, чего нет у папенькиных дочек: у меня есть свобода духа и
свобода выбора. Именно поэтому, занявшись трудностью предприятия, я
позволила себе влюбиться в этого русского.
Я, кажется, не заметила, как все-таки плюхнулась на кровать и смяла ее.
А и черт с ней, пусть думает, что хочет.
Но вот и звонок; кажется, это он. Ну что ж... я в последний раз
поправила прическу перед зеркалом и открыла дверь. Все свое усилие воли
направляю на то, что бы улыбнуться и выглядеть приветливой. И это мне
удается.
Вадим входит с цветами. Это принято во Франции, но от русского вдвойне
приятно. Я вообще-то сама покупаю себе цветы, когда хочу, чтобы моя квартира
преобразилась.
Он входит в гостиную с видом хозяина и цепко оглядывает ее. Взгляд его
несколько затуманивается, (а еще лучше - тупеет), потому что он не видит
сразу ложа. Вот они, самцы. Я ведь все понимаю не хуже его, но у меня две
комнаты, две! И если он будет себя хорошо вести, ему еще предстоит посетить
вторую.
Когда он вошел, я почувствовала, что моя квартира мала для нас двоих.
Он казался огромным, даже неуклюжим, он производил впечатление покупателя,
который вошел без нужды в крошечную фарфоровую лавку.
Видимо, он пришел все же не без нужды. Ему надо устроиться, и он ищет
женщину для пристанища. Если кто и осудит его - не я. Он красив. А мы все
прожорливы и несчастны.
Он моложе меня на три года, но я сразу не открыла ему своего возраста,
мужчина ведь - существо с бесконечными комплексами, и хотя оптимально я ему,
конечно, подхожу и все, кроме первой свежести, у меня есть, он бы
поморщился. Глупый, девичьи штучки никогда не заменят жизненного опыта и
умения ориентироваться во Франции, да и вообще в жизни, а не это ли ему
сегодня в этой чужой для него стране больше всего нужно, ведь одного взгляда
на него достаточно, чтобы понять: он убежал из своей страны, потому что,
хотя и занимался там какими-то мелкими спекуляциями, выжить и жить так, как
хотел все равно не смог и теперь приехал попытать счастья на Западе. Но
здесь другие законы. Он уже не рассчитывает на свои силы, а ищет желательно
не неприятную дамочку с условием, чтобы и накормила, и обогрела, и еще
делишки его устроила.
Мне не нравятся такие мужчины, а других не бывает...
Сначала мы сидели за столом, он хотел музыки, но оптический диск все
время выскакивал, потом, наконец, получилось. Музыка была так себе. Года
полтора назад я купила этот диск.
Он пригласил меня танцевать, немедленно обхватил меня обеими руками и
положил голову мне на плечо. Когда это произошло, я сразу забыла все, о чем
только что думала, мне стало хорошо, и я расстегнула пуговицу на его рубахе.
Раздевать его всего не имело смысла, - достаточно было расстегнуть только
одну пуговицу, и "процесс, - как часто повторял его соотечественник, великий
отступник двадцатого века, Горби, - пошел".
Когда мы, измучившись, усладили друг друга, было далеко за полночь, я
положила его на спину, а сама легла рядом.
Потолок в моей спальне резной и зеркальный, сейчас уже мода на такие
потолки проходила, тем паче последний год он мне не служил, так что
рассматривать ладную парочку в духе Родена прямо на потолке было весело:
свет бил с потолка на кровать, хрустально преломляя наши фигуры.
Я повернула рычажок, и одно из зеркал стало опускаться над нашей
кроватью, и, когда оно приблизилось достаточно, я впрыгнула на Вадима,
сказалась глупая привычка эросоюза с куклой Сюзи, и кроме того мне так
больше нравилось. Я ощутила свою неотразимость, разбудив вновь вспыхнувшее
желание Вадима.
Когда мы устали в очередной раз, я выключила лампы, оставила только
световую дорожку на полу, отвела его в ванную, и сама осторожно вымыла.
Потом включила вентилятор и, обдуваемая одной с ним струей прохлады,
дотянулась до холодильника. Холодное пиво - это как раз то, что нам обоим
было теперь нужно.
- Занятная игрушка, - сказал Вадим, показывая на зеркало, уже занявшее
свое место на потолке.
Он встал, взял сигарету, прошелся по квартире, он искал спичку, увидел
полку в углу кухни, сказал, что прибьет, я дала ему молоток, и голая парочка
в третьем часу ночи занялась прибиванием полки, грохоча на весь дом,
прибивала в кухне полку. Получилось у нас выше, чем я могла дотянуться.
- Ничего, - сказал он, успокаивая меня, - я тебе всегда помогу.
И от этого его "всегда" мне стало сразу спокойно.
Потом он вышел на балкон, взглянуть на Эйфелеву башню; она для него все
еще в диковинку.
Мы вернулись в спальню, он, увидев на стене ружье, снял его, согнул
ствол, вытащил патрон, распрямил ружье и попытался приложить к своей голове.
Рука его оставалась на курке. Хотя патрон он только что вынул, и он лежал
передо мной, было все равно неприятно. Я заставила его вложить патрон
обратно и повесить ружье на место.
После этого вечера наша любовная история стала развиваться
стремительно. Затуманенное неверием и жизненным опытом чувство вспыхнуло, и
две недели я была опьянена любовью настолько, что не могла даже думать ни о
чем другом, тем паче о занятиях. Институту пришлось искать замену, потому
что на занятия я ходить не могла. Вадим был у меня все время, а в короткие
минуты между порциями страсти мы с ним вели бесконечные диалоги о нашей, как
водится в таких случаях, будущей жизни. И чем больше они продолжались, тем
более я трезвела, понимая, что Вадим - это совсем не то, что должно было
быть рядом. Но выбирать не приходилось. Я уже была благодарна провидению,
что хоть ненадолго не одинока.
Вадим выступал с апломбом, который я вначале принимала за мальчишество,
но, повторяемые им наборы стандартных никчемных пошлых фраз наводили на меня
беспросветную тоску, все ярче обнажая безысходность, бесперспективность моей
затеи.
Мой счет в банке таял довольно быстро, потому что мне хотелось
постоянно баловать мальчика, а он не зарабатывал ничего. В конце концов, во
мне стала засыпать возлюбленная, а на ее место вставала нормальная
практичная француженка. Я как-то сказала Вадиму об этом.
На следующий день он принес мне тысячу франков.
Это показалось мне странным, но я не подала виду. Случай помог мне. Из
его пиджака, пока он валялся в кровати, выпала кредитная карточка на имя
китаянки, которую он кадрил на занятиях, и мне все стало ясно.
Но какая женщина, особенно умная, а я себя таковой считаю, даст мужчине
знать о своем открытии? К тому же я все еще была влюблена, вернее любила
свою влюбленность в него, свою отданность ему, и мне жаль было с этим
расставаться. Я стала себя упрекать в том, что вела с ним бестактные
разговоры о деньгах, и он вынужден был пойти на этот шаг, чтобы не потерять
меня. Это было глупо, но это было единственное, что я хотела, чтобы пришло
мне в голову. Я продолжала убеждать себя, что он меня все-таки любит, к тому
же в этот вечер он заявил, что хочет ребенка.
Я не буду описывать эту ночь. Она была моей и только моей.
Утром он почитал газеты, выпил кофе, вдруг позвал меня и спросил:
- Ты можешь позвонить в Военное ведомство Франции и сказать им, что я
могу, вернее, что мы можем помочь им? Помочь решить вопрос с танками.
Я опешила. Он показал мне заметку, где было сказано, что Россия продает
свое вооружение заинтересованным странам.
Я никогда не была коммерсантом, но виду не подала. Я позвонила, и (так
все просто) за три процента комиссионных мне поручили совершить сделку.
Вадим немедленно составил факс, и мы его отправили в Россию.
Через некоторое время я вылетела в Москву, имея в кармане бумажку с
телефонами и адресами людей, которые могли со мной сотрудничать.
Я отдавала себе отчет в том, что должна вернуться с победой, ведь
поражение мое было бы потерей счастья. И не только потому, что эта сделка
сулила приличное вознаграждение. Я должна была показать Вадиму свои
возможности.
А насчет китаянки он заявил мне, что я порю чушь. Ах, если бы его слова
оказались правдой ну хотя бы наполовину! Однако, в подтверждение их он
перестал сидеть с ней на занятиях и почти не общался, во всяком случае, при
мне. Но по ее взглядам, методичным и расчетливым, бросаемым на Вадима, я
понимала, что все далеко не так просто. Я ведь женщина, у меня есть на такие
дела чутье.
Утро было плохим для занятий.
Мне было тревожно, меня познабливало.
Вадим на занятия не пришел; он, правда, предупреждал заранее, ссылаясь
на визит в консульство, касающийся сроков его пребывания во Франции, но я
тогда не придала значения его объяснению и забыла о разговоре. Но -
китаянка!
Я выдержала бы неуютность - пустоту в группе "азиатик", и все было бы
ничего, если бы не китаянка. Она сидела, как всегда, напротив меня и мило
улыбалась. Одетая, на этот раз в прозрачную неприличную даже для привычного
и терпимого ко всему Парижа кофточку, похожую на целлофановую пленку для
хранения продуктов, - сия дива излучала такую эротическую ауру, сдобренную
раздражающими запахами, что я не смогла сосредоточиться.
А эта ее наглая вызывающая улыбка так усиливала возбуждение каждой
деталью, выставленного для обозрения всем ее тельца - нервной шеи,
неспокойных плечиков, торчащей грудки, разрисованного пупка, что меня забила
самая вульгарная дрожь. Я с трудом довела до конца первый час занятий и,
сославшись на лихорадку, ушла. Вид, очевидно, был у меня действительно
нездоровый - меня не держали, но еще одного предупреждения администрации по
поводу того, что я не отметила профессорскую карточку, я не избежала. А еще
- но это пустяки, день занятий остался незаполненным, а значит,
неоплаченным.
Мне было худо, я вышла на Рю де Флер, повернула на Распай и тут только
почувствовала холод. Я запахнула свою куртку и была рада, что догадалась с
утра надеть брюки. Спускаться в метро не хотелось, а гулять было теперь, не
холодно, хотя дрожь не проходила. Это был, конечно, не холод.
Не знаю почему, я потащилась на Монпарнас, прошла пару дешевых
магазинчиков Тати, облюбованных русскими туристами, арабами, цыганами и
безработными. Веселый клошар выпросил у меня пятифранковую монету. Повернула
обратно, перешла на другую сторону и оказалась у длинной стеклянной стены
дорого ресторана, он - рядом с кафе "Космос".
Ресторан назывался "Аллер". Я никогда здесь не была, да и сейчас не
собиралась заходить, потому что вряд ли обед здесь стоит даже днем менее
пятисот франков, а швырять деньги я не люблю. Вход в него был со стороны
улицы Вовин.
Возле брассери продавались жареные каштаны по три, пять франков
пакетик, и прямо около лотка стоял художник, малевавший что-то на коробке
из-под ботинок. Я не люблю таких нарочито "одержимых" уличных мазил.
Рисовать ему не на чем, ни дать, ни взять - Утрилло! Я люблю каштаны. Ими
можно быстро утолить голод и до вечера шляться, чтобы потом уже основательно
поесть дома; у меня забит холодильник, но я не гурме, я гурманка, люблю
безудержно, хорошо и вкусно поесть и почти не забочусь об изысканности блюд.
Возле "Аллер" остановился большой белый автомобиль, из которого вышел
толстый маленький человек в коричневом костюме и шляпе. Судя по его виду и
по цвету кожи, это был китаец. Меня, как это и понятно, несколько раздражало
теперь все китайское, потому что оно непроизвольно рождало в моей голове
цепь ассоциаций, приводящих к моей сопернице, что я не заметила сама, как
уставилась на него пристально. А он, истолковав мой взгляд, видимо, как
желание войти в ресторан, открыл дверь, улыбнулся и предложил мне сделать
это. Не знаю, сама для чего, я вошла.
В моих действиях не было, да и не могло быть никакой логики. Я просто
вошла и, уже войдя, сообразила, что у меня вряд ли с собой больше двухсот
пятидесяти франков.
Я села за столик у самой двери, а он прошел в зал.
"Может быть, ресторан развеет меня", - подумала я, и немедленно же ко
мне подошел официант.
Я лихорадочно вертела в руках меню, стараясь выбрать, что попроще, в
конце концов, соорудила себе сносный обед, с трудом уложившись в намеченную
сумму.
Официант почти немедленно принес мне два ломтика дыни с кремом и,
сосредоточившись на ней, я не сразу заметила чей-то пронзительный взгляд. Я
подняла голову, уже зная, что я увижу, поэтому сделала это незаметно. На
меня смотрели полные ужаса глаза Вадима. Он, конечно, никак не ожидал, что я
появлюсь здесь во время собственной лекции, да и вообще здесь. Он, может
быть, решил, что я за ним следила специально, но ни один мускул не дрогнул
на моем лице, а это, поверьте, далось мне очень трудно. Я сделала вид, что
не заметила его, а когда краем глаза взглянула в его сторону, то увидела,
что он сидит спиной к моему столику, и это для того, конечно, чтобы было,
как можно меньше шансов быть мною замеченным. Я смотрела на его спину и
видела, как она напряжена. Рядом с Вадимом сидел тот самый китаец, который
загнал меня в ресторан, и что-то вещал ему. Его французский был для меня как
говор пингвина.
Безудержная разгадка ситуации осенила меня. Конечно, этот китаец - ее
папа, а этот молодой человек, мой Вадим - ни больше, ни меньше как его
будущий зять. Я взирала на эту семейную идиллию равнодушно, отбрасывала
палочками пленки с залитых соусом гринуй и нисколько не удивилась, когда
дверь ресторана распахнулась и мимо меня к их столику, улыбаясь, как
принцесса, проплыла моя фантастическая соперница. Мне было мрачно и
неудобно, но я не могу не быть объективной и не отметить совершенство ее
движений, походки, манер; ее рост, ноги, бедра, шея, талия, цвет кожи,
умеренный макияж были совершенны настолько, что будили во мне бешенство.
Расплатившись, я выкурила прямо тут же за столиком сигарету и
отправилась к себе на Пляс д`Итали. Моего спокойствия хватило только до
подъезда дома и на то, чтобы вымученно улыбнуться консьержу. Он что-то
спросил, открывая входную дверь, но, по счастью, дверь лифта была открыта, я
вскочила в него и тут же со мной случилась истерика. Я не могла уже
нормально выйти из лифта, я буквально выползла из него, открыла дверь
ключом, который, сволочь такая, застрял и никак не хотел поворачиваться. Я
готова была уже снова спуститься и подняться по другой лестнице, чтобы войти
через балконную дверь в свою спальню, но вновь видеть добродушного консьержа
мне было не под силу.
И вдруг мне стало на секунду хорошо, очень ненадолго, ровно настолько,
что я успела снять верхнюю одежду, притащить в спальню все виски, которое у
меня оставалось, и включить видео. Я не так уж люблю его смотреть, но чтобы
ни о чем не думать. Я начала пить.
Видюшник показывал какой-то фильм про волков, и я еще не совсем пьяным
сознанием подумала, что какой бы я теперь фильм ни смотрела, все будет
рождать во мне неприятные ассоциации с моей нынешней жизнью. Я выпила еще,
отвлеклась от телевизора, оглядела спальню и увидела на стене ружье.
Нехорошая девочка-мысль промелькнула.
Я быстро выпила еще, теперь уже окончательно не глядя в телевизор.
Странный сон сморил меня, мне стало вдруг удивительно хорошо, но только
ненадолго, потому что потом вдруг затошнило, и я еле добежала до туалета. Не
знаю, как я вернулась в свою постель, но в ней, несмотря на головокружение,
несмотря на то, что все еще мутило и болела голова, мне было чуть-чуть
получше, может быть потому, что я вспомнила, что завтра суббота и не надо
идти в институт? Сознание опять замутилось, я только успела уловить, что
автоматически выключился видюшник, и, нажравшись разных таблеток, чтобы не
раскалывалась голова, отключилась сама.
Проснулась необычно рано и, зная, что в таких случаях надо делать,
полезла в горячую ванну, взяв с собой из холодильника пару стаканчиков
молочного мороженого с шоколадом. В ванне я некоторое время забавлялась с
душем, и, как ни странно, это почти привело меня в норму. Мое тело
расслабилось на некоторое время, перестало требовать запрещенных яств, а мое
отравленное алкоголем и таблетками сознание отключилось от Вадима.
Полчаса такой приятной процедуры, и я стала свежа, как листья салата.
Теперь надо было придумать, как убить время, и я решила заняться осмотром
своего гардероба. Но уже через час это занятие мне наскучило. Я все
скомкала, сунула обратно и плюхнулась в кресло.
Волна обиды снова стала подступать к горлу, и, чтобы не разреветься, я
оделась получше и вышла на улицу. Но судьбе в этот день было угодно еще раз
сделать мне больно. Я почти немедленно остановилась возле витрины небольшого
китайского магазинчика, в которой висел большой плакат, изображающий
европейского молодого человека и китаянку, которые куда-то мчались на своей
яхте. Это невинное совпадение произвело на меня сильное впечатление, будто
обдало меня ледяным душем.
Я только отошла от своего дома всего на несколько шагов и опрометью
бросилась назад. Никогда время не шло так медленно, как в те длиннющие
секунды, что я бежала к дому.
Перед самым моим домом мне под бок - опять перебегала, где попало -
ткнулся серебристый "Ситроен", и от боли, от обиды, от унижения, от
одиночества я заплакала теперь уже так горько, что села тут же на тротуар и
закрыла лицо руками.
Из "Ситроена" вышла почтенных лет дама, подошла ко мне, постояла
чуть-чуть около, а потом села рядом.
- Меня зовут Лидия, - сказала она.
- А меня Мелони, - ответила я и, неожиданно для себя зарывшись в ее
шарф своими перемазанными косметикой губами, глазами, мокрым носом, заревела
снова. Правда, плакала я уже иначе, так как плачут все, нашедшие защиту.
- Я вас не очень ушибла? - спросила Лидия.
- Нет, конечно, не беспокойтесь, тут дело в другом.
- Я вижу.
Мы довольно долго перебрасывались репликами, пока не сообразили обе,
что вовсе не хотим так быстро расставаться. Мы сперва посидели в ближайшем
кафе, потом в машине Лидии, а затем поднялись ко мне.
Когда мы распрощались, был уже очень поздний вечер. Я проводила ее до
машины, мы поцеловались, и добрая фея исчезла, не оставив адреса, потому что
у нас обеих было ощущение, что мы знакомы давно. Проводив ее, я поднялась
домой, легла в кровать и заснула спокойно и безмятежно. Утром должно было
наступить воскресение - первый с начала романа диманж, который я проведу без
Вадима.
Утром, проснувшись, я вспомнила вчерашний день, свою истерику,
прогулку, Лидию, серебристый "Ситроен"; постепенно в моей памяти стали
всплывать обрывки нашей вчерашней беседы.
- Ты плачешь, говорила она, - потому что сегодня последний день в тебе
живет рабыня. А она живет только в тех, кто думает, что время встало. Ты
забыла, что наступит другой день, завтра ты проснешься госпожой и будешь
сама решать, миловать тебе твоего Вадима или нет.
- Откуда вы знаете, как его зовут?
Глупый вопрос, я наверняка за всхлипываниями тысячу раз произнесла его
имя.
Она погладила меня по волосам и сказала:
- Я тоже была наивной и маленькой когда-то, только мне было в то время
семнадцать, и у меня уже была дочь. Я ее сделала от того, кого я
по-настоящему любила. Мы расстались тогда же, когда у меня появился живот.
Это было сорок лет назад.
Она закурила сигарету, и я тоже.
- Да, но моя глупость и мое рабство усугублялись тем еще, что в то
время верила в коммунизм.
Тут я расхохоталась, а она ободренно продолжала:
В моей жизни было много всего намешано: сцена, зарубежье, борьба,
любовь, Стелла, а я ведь, между прочим, полька по национальности. Мои
родители эмигрировали во Францию в год моего рождения. А я вот выросла и
решила туда вернуться, потому что уверовала, что можно грязными руками
построить рай. Дочь, у меня, правда, хватило ума оставить у моей матери в
Париже.
В Варшаву я приехала одна, спала там на клопином одеяле с
пятнадцатьювечовой лампочкой в коридоре и все ждала, когда он придет, этот
коммунизм.
В четырнадцать же лет я стала актрисой. В Южной Америке я пела и
играла, не без успеха, в театре. Я была очень хорошенькой. И вот пошла я в
Варшаве устраиваться на работу, потому что очень хотелось быть немедленно
полезной новому обществу.
Мне говорят: "Нет, сперва зарегистрируйтесь в НКВД".
Я спрашиваю: "А что это такое?"
Меня приняли за сумасшедшую, ибо не знать, что такое НКВД, было
невозможно. Это тайная полиция, с террористическими правами, неотъемлемая
часть того общества. Арестовывала прямо на улицах, била прилюдно.
Я пришла в НКВД встать на учет, чтобы меня легче было арестовывать в
случае надобности, а девочка-паспортистка мне говорит: "Как только я вас
зарегистрирую и документы подпишут у начальства, вы перестанете быть
француженкой и вас выгонят из гостиницы. Где вы жить будете?"
Ее звали Ига, эту паспортистку. Она привела меня в свой дом, и там я
увидела ее брата, впоследствии моего мужа.
Если ты филолог, Мелони, ты знаешь его имя, оно хорошо известно в
Сорбонне. А тогда он был загнанным страхом, арестом родителей, гибелью в
концлагерях родственников двадцатилетним грустным мальчишкой. Я этого
мальчишку превратила в мужчину, в мужа, сделала его известным, родила ему
двоих детей, увезла его во Францию. Если ты спросишь, счастлива ли я, я
скажу: да, и я не думаю, что слишком дорого заплатила за свое счастье.
Однажды я выступала на сцене, и мне показали высокого старика в
ближайшей ложе. Это был тогдашний премьер-министр Польши Циранкевич. Не
успел он подумать о хорошенькой девочке, да еще французского происхождения,
как меня к нему и привели, а я вместо того, чтобы потупить очи перед власть
предержащим, начала разглагольствовать, что тот коммунизм, который они тут
построили, ничего не имеет общего с тем, о котором они говорят.
Я, конечно, играла с огнем, но Циранкевич меня не тронул. Однако мне
приклеили ярлычок: "социально опасная эмигрантка", а тут еще Жо сделал мне
предложение.
У каждого, моя маленькая Мелони, свой чемодан проблем, - говорила
Лидия, - но у каждого проблемы не очень серьезные, потому что самая
серьезная - это только твоя собственная проблема.
Но ведь тебя не гонял голой по кабинету министр безопасности Польши
Анжеевский, хотя если бы ты существовала в его времена, то, может быть, и
гонял бы, он любил красивых женщин... В общем, так, - она вдруг приняла
решение, - нос не вешать, завтра с утра встать и сказать себе: "Я сильная!"
Если не поможет, взять ремень и себя отхлестать. Между прочим, когда мы с
мужем и крошечным Полем вырвались из этого ада арестов (причем оба
нелегально: я - на гастроли, он - в командировку), нам было хуже, чем тебе
теперь, потому что, когда мы оказались в Париже, нас тут же стали называть
коммунистами и требовали, чтобы мы убирались назад в Польшу. Все время
уходило на бесконечные разговоры в префектуре полиции. Ты знаешь, в какой мы
оба были депрессии? У нас не было французских виз, а в Польше нас бы
немедленно арестовали.
Сейчас об этом хорошо говорить за чашечкой кофе, а тогда я только
плакала.
И его, и мои родители нас прокляли, и его, и мое государство нас не
приняло. И только потому, что мы оба не предали друг друга, мы победили, и в
знак нашей победы мы через несколько лет родили Сабину.
Между прочим, завтра диманж, и вся эта банда с мужьями, женами и
внуками заявится к нам с Жозефом. Я тебе все это рассказываю для того, чтобы
ты не думала, что за всеми светящимися окнами парижских домов живут только
счастливые люди. Каждый несет свой мешок картошки, и каждый мешок тяжел
по-своему, но я на своем мешке нарисовала красивые полосы и рожицы, и от
этого всем вокруг кажется, что мой мешок немножко легче.
Он позвонит тебе завтра, - сказала Лидия, оторвавшись от своего
рассказа. - Будь с ним мягкой, приветливой и участливой. Ты только тогда
сможешь судить мужчину, если сама будешь с ним абсолютной.
...Я так увлеклась этими воспоминаниями о вчерашней встрече, что мне
даже голос послышался Лидиин, и я не заметила, что давно уже звонит телефон.
Тут я, торопясь, встала с пола, где рассматривала фамильные альбомы, и пошла
к нему через всю гостиную. Он звонил долго, но я особенно не спешила, потому
что прекрасно знала, что это он. И он дождется пока я подойду.
Я обезоружила Вадима тем, что была с ним приветлива и нежна. Он терялся
в догадках: видела я его вчера в ресторане или это ему показалось. И он
никогда не узнал о том, как я страдала в эти дни, и за это приобрела силу и
право им распоряжаться. Он сейчас придет? Хорошо. Он захочет со мной лечь в
постель? Великолепно. Я буду с ним восторженна и влюбленна. Он придумал мне
поездку в Россию, чтобы мы могли заработать денег? Прекрасно. Я сделаю это с
удовольствием, более того, для него и для нашего будущего. Отныне я никогда
не забуду, что он мужчина, как это ни парадоксально звучит. А вообще, если
честно сказать, я ужасно по нему соскучилась, по его телу и его ласкам. Надо
бы забраться в ванну до его прихода, чтобы снять лишний стресс.
Я стала раздеваться и все, что на мне было, бросила в машину стирать, и
колготки, между прочим, тоже, хотя говорят, это дурной тон - стирать
колготки. Пусть так, но они, те, что я ношу, стоят не менее пятидесяти
франков.
Я пошла в ванную, включила мой любимый душ, купленный когда-то в
Италии. Меняя конфигурацию струи, я гладила ею себя по всему телу, а когда
она стала, наконец упругой и устойчивой, легла в ванну на спину, закрыла
глаза и укрепила душ таким образом, чтобы мне было комфортно. Лампа в ванной
постепенно стала гаснуть и вскоре превратилась в мерцающую звездочку.
Создалась очень благоприятная для отдыха и снятия напряжения обстановка, и
теперь я думала обо всем на свете легко и беззаботно.
Через полчаса я включила свет, привела себя в порядок и оделась. Я
чувствовала себя сильной.
Когда пришел Вадим, он вдруг не выдержал и сам заговорил о том, что у
него было с этой китаянкой, вернее, с ее папой. Я молчала и, взяв его руку,
трогала ею себя. И мне теперь стало безразлично все китайское. У меня дома
даже где-то валялись нунчаки, которые отец когда-то привез из экспедиции.
Папа научил меня управляться с ними. Это искусство пригодилось мне
два-три раза в жизни. Зачем отец научил меня этому, я не знаю, но нет ничего
случайного. Однажды я неизвестно для чего взяла их с собой и вышла вечером
на прогулку, так немедленно ко мне пристал какой-то мерзавец, и я этими
нунчаками ткнула ему туда, где у этой дряни были глаза. Второй раз, когда у
меня угоняли машину, я пожертвовала задним ее стеклом, с силой метнув вслед
удаляющейся машине скрепленные цепочкой палочки. И весьма удачно, потому что
нунчаки пробили стекло и сломали угонщику шею. А в третий раз, когда Рене
привел ко мне шлюху. Ему хотелось посмотреть, как я буду с ней управляться.
У него долго срасталась сейчас шейка бедра, еще полгода назад я видела его
на костылях.
Через два дня я должна была ехать в Россию, а эти два дня мы провели с
Вадимом большей частью в беседах.
Нунчаки я с собой в Россию решила не брать.
Месяца полтора длилась моя странная поездка в Россию. Советские танки
приплыли, наконец, в Марсель. Это была первая партия, и, судя по всему, она
удовлетворила наших экспертов, во всяком случае, уже через два дня они дали
добро.
Счет Военного министерства был разморожен, а я по праву получила три
процента за организацию сделки.
Прежде чем позвонить в Париж Вадиму в свою собственную квартиру на Пляс
д`Итали (он в мое отсутствие жил там), я на его кредитную карточку перевела
половину заработанных денег, что-то около пяти миллионов франков.
Теперь мы оба были богатыми и вполне могли быть счастливыми. К тому же
я уже знала, что беременна. Думаю, что это случилось тогда, два месяца
назад, я уже рассказывала об этой ночи.
Пока я ждала экспертизы, время шло, и я решила поехать в Париж, потому
что очень соскучилась.
С Гар де Лион я взяла такси, привыкла, что в России меня все время
возили на автомобилях. Я остановила его возле дома и посмотрела на часы.
Был вечер, и наверняка мой Вадим теперь дома. Окна квартиры выходили
сюда, на эту улочку, и я уже было, вознамерилась крикнуть ему, чтоб шел меня
встречать, но не успела. Гарсон де порт, консьерж нашего подъезда, распахнул
дверь и улыбнулся. Теперь кричать Вадиму было невозможно, потому что
неприлично.
Гарсон донес мою сумку до лифта, и я поехала на свой этаж. Лифт
остановился, я вышла из него и почти немедленно почувствовала запах, который
мог бы обмануть мужчину, но не меня. Около моей двери пахло китайскими
духами. Я готова была поклясться, что они там, хотя это и было невероятно.
Я сжалась в комок, но тут же истерично рассмеялась. Я готова в этой
жизни ко всему и не хочу быть кроликом, я была, скорее, похожа в этот момент
на кобру, разъяренную кобру в красивом жабо.
Отдавая себе отчет в том, что я делаю, я спустилась на лифте, а когда
удивленный гарсон полюбопытствовал, что случилось, ответила:
- Я забыла ключи. Кстати, а вы не знаете, где Вадим?
- Я не видел его сегодня, мадам, - сказал он, и я поняла - не врет. В
конце концов, место привратника не обязывает его сидеть целый день сиднем.
- Я оставлю сумку у вас, - сказала я, - а сама попытаюсь пройти через
балкон, если не получится, поеду к подруге.
- Может быть, вам помочь, мадам? - спросил гарсон.
- Нет, не стоит, я все сделаю сама.
Я стала подниматься по внешней лестнице в свою квартиру. Балконная
дверь была приоткрыта, и я ясно услышала то, что хотела услышать, а именно
звуки, которые издают все возлюбленные, занимаясь вполне определенным делом.
Я даже не заглянула в комнату. Зачем? Я слишком себя люблю, чтобы
воочию убедиться в том, что она лежит теперь в моей постели, запахнув свои
бархатные глаза.
Мне не стало плохо, и я даже решила пошутить, я подумала, что будет,
если я прямо сейчас на балконе разденусь и подлягу к ним? Она-то заверещит,
это понятно, а вот как будет себя вести он? Он, который сказал, что хочет от
меня ребенка?
Я еле себя принудила не делать этого, потому что в таком случае у меня
не будет права поступить с ним при случае так же, как он того заслужил.
Секунду примерно я проигрывала ситуацию, мне снова захотелось войти, но
теперь уже для того, чтобы снять со стены ружье и попугать их, но, понимая,
что это бессмысленно, я решила, что моя ситуация, несмотря на внешние
атрибуты проигрыша, более выигрышна, чем у Вадима. На китаянку мне было
наплевать.
В таких случаях говорят, я не помнила, как оказалась на первом этаже,
но я прекрасно помнила, как я шла и о чем думала. Я спустилась к гарсону,
попросила его вызвать такси, и вскоре была уже снова на Лионском вокзале.
Я была потрясена, я устала, я хотела спать, я взяла спальное место и
утром была в Марселе.
Я позвонила Вадиму, как ни в чем не бывало, и он немедленно выехал в
Марсель. Я сняла номерок в гостинице, где стала приводить себя в порядок,
насколько это было возможно после долгого отсутствия.
Я заготовила для Вадима речь, в которой не было слов ревности, я
заказала ему самых любимых и изысканных блюд, разбросала по номеру цветы,
купила себе очень приличную одежду, такую, в которой я буду для него новой.
Я зашла в ванную и сбросила с себя все, что на мне было. В ванной
висело во всю стену большое зеркало, так же, как и в квартире, и я
придирчиво стала рассматривать каждую клеточку тела.
Немного потягивало грудь, признак того, что у меня будет ребенок, соски
чуточку набухли и стали походить на бутоны роз, грудь стала упругой и, хотя
я ношу размер лифчика 70-С, стояла, готовая ко всему.
От груди к бедрам я медленно провела руками по талии, и осталась собой
довольна. Никаких ямочек, жировиков, шероховатостей не было. Я опустила руки
по бедрам ниже, сомкнула их и провела пальцами вокруг живота. Никаких
признаков беременности, но я уже чувствовала в себе вторую жизнь.
Я стала опускать руки и вдруг обнаружила на левой ноге крошечный синяк.
Я виновато улыбнулась сама себе. Если спросит, я, совру Вадиму, что
ударилась, когда залезала в танк, но сама себе-то я врать не буду. Сделка,
которую я совершила для него, требовала известных жертв, и эти жертвы не
были чрезмерными. Офицерский корпус России за исполнение контракта по
продаже танков пожелал "поиметь" настоящую француженку. Двум высшим военным
чинам, от которых зависело все сделать побыстрее, я подарила такую
возможность. Я не могу сказать, что я очень себя за это осуждаю. В конце
концов, Бог мне судья, к тому же они были галантны, а у меня в коллекции
появились русские офицеры... и анекдот на тему, что "русский офицер с женщин
денег не берет".
Хотя теперь во Франции время осеннее и в Марселе прохладно, я накрасила
ногти на ногах, по странной прихоти моего Вадима. Ему нравилось брать мою
ногу и разглядывать каждый пальчик.
Но мои пятки и стопы меня не удовлетворили совсем. Пятки были
шершавыми, а стопы сбиты мозолями, надо немедленно лезть в ванну и распарить
их как следует. Я устала в России, и это отразилось на моих ногах.
К лицу я своему отношусь придирчиво, но если я сейчас сделаю
гетриоллиевый компресс, оно будет выглядеть значительно свежее.
Примерно через три часа я в последний раз взглянула на себя в зеркало,
и осталась собой довольна. На меня из зеркала глядела ухоженная, даже
дорогая женщина с простыми, но не дешевыми украшениями, в славном платье и
туфлях на высоких каблуках для гостей. Ходить в таких туфлях по улице
неудобно, но принять кого-то дома очень эффектно. В таких туфлях я кажусь
высокой, хотя на самом деле я среднего роста, но в Вадиме два метра
красивого мужика, и надо ему соответствовать.
Раздался телефонный звонок, звонил мой новый знакомый из военного
ведомства Франции. Он был настолько доволен произведенной сделкой, что
предложил мне, вместе с Вадимом, конечно, совершить небольшую прогулку по
Марселю на одном из танков. Это ему было нужно и для рекламы, и для
удовлетворения чувства неотреагированного хулиганства. Он любил эффекты. Я
тоже, но я не мужчина, поэтому я была вынуждена сказать, что посоветуюсь с
мужем.
Через час появился Вадим с букетом роз. Он был приветлив и мягок и не
очень-то старался доказать, что он такой, как всегда. Может быть, консьерж
сказал ему, что я приезжала. Но это вряд ли, у нас в доме так не принято.
Я понимала, что Вадиму мешала быть естественным его тайна, которой он
не мог со мной поделиться, хотя единственная его тайна написана у него на
физиономии: он продолжает искать кого-то повыгодней, а меня держит в
резерве. Разве мог он поверить, что у меня получится мой бизнес-вояж?
Я не настаивала, а он не утверждал, что он такой же, как полтора месяца
назад. Я отдала ему его кредитную карточку, и он машинально сунул ее в
карман. Я сказала ему, что нас пригласили покататься на танках. Он
согласился.
Как будто он даже доволен тем, что наша интимная встреча откладывается
до вечера.
Мы поехали в порт, а потом провели очень пикантный вечер с фейерверком,
катаясь на тяжелой грохочущей машине по залитому разноцветными огнями
городу.
- Хотите поводить советский танк, мадам? - спросил меня механик.
- Конечно, - сказала я, - но как это делается?
- Ну, это очень просто, - и он показал мне две ручки, которые давали
движение. Хорошо придумано.
Вадим думал не обо мне, я это чувствовала, ему было на все наплевать. Я
перелезла на место водителя. Он даже не помог мне. В конце концов, когда у
меня тоже уже было готово испортиться настроение, он вдруг повеселел. Эти
мужчины всегда так: чтобы привести себя в нормальное состояние, должны
извести женщину.
Я сидела на месте водителя и во все глаза смотрела в смотровую щель,
которую он раскрыл до возможных пределов, чтобы увеличить мне обзор, и
поминутно перехватывал у меня рычаги управления, когда я ошибалась или когда
ему казалось, что мы вот-вот врежемся в витрину.
Вадим сидел сзади и подавал реплики по-русски. Вскоре водитель снова
занял свое место, и тут Вадим к нему нагнулся и что-то сказал. Что именно,
за грохотом машины я не слышала.
- Уи, мсье, - сконфуженно отозвался механик, но, видимо, просьбе Вадима
внял, машину остановил, открыл верхний люк, подтянулся, вылез из него и
захлопнул его над самыми нашими головами. Последними словами его были:
- Мсье, мне очень жаль, но у вас есть только полчаса.
И вот тут Вадим наконец заключил меня в свои объятия.
Я понимала, что Вадиму тоже сейчас плохо, ему надо со мной рассчитаться
за то, что я для него сделала. Мужчины тоже считают, что могут
расплачиваться так же, как и женщины. Я была готова быть великодушной и
казалась почти счастливой, весело думала, что все, что он хочет, произойдет
именно здесь, стараясь сообразить, какую именно позу следует принять в этой
железной коробке, но он что-то нащупал в полу и вдруг открыл нижний люк.
Вот как, я и не знала, что из танка можно выходить снизу.
Он вылез через узкое отверстие и стал вытаскивать меня. Я порвала свое
платье, мои украшения рассыпались где-то, зацепившись за бесконечное
холодное железо, но я осталась равнодушной к таким мелочам.
Оставив меня лежащей на мостовой между гусеницами танка, Вадим снова
полез в люк и снял с сидения попоны, которые положены были туда, чтобы нам
было не так тряско ехать. В танке они не полагались. Попоны он подстелил под
меня на землю, а сам лег рядом со мной.
- Ну что, - рассмеялась я, - как ты это собираешься делать? Между мной
и брюхом танка совсем нет места, а на боку тоже ничего не получится, я не
могу разомкнуть ноги, может быть, мне одну ногу положить на люк, из которого
мы вылезли?
Он молча сопел и, насколько это позволяла теснота, пытался меня
погладить. Я отвечала ему. Неожиданно стало совсем тихо, только чуть слышно
потрескивали в рыхлом асфальте постепенно оседающие гусеницы.
Наконец я поняла, что он хочет, он захлопнул люк, и мы сумели сделать
то, что, не скрою, в эту минуту хотелось нам обоим... Я только думала о том,
что приобретение - это та же утрата, ибо, приобретая реального мужчину,
теряешь мечту об идеальном.
Вадим вдавливал меня в марсельскую мостовую довольно сильно, он дышал
ровно, только тело его было очень горячим. Но я еще не включилась, я была
отчего-то холодна, и, когда он выдохнул в экстазе чужое имя, я почти не
разозлилась.
Теперь я хорошо знала, что потеряла его окончательно. Я ему не нужна. Я
не постигла искусство владения мужчиной. Он меня не только не любит, но уже
и не нуждается во мне, я ведь все сделала для него и теперь должна
исчезнуть.
И в ту же секунду я вдруг поняла, что тоже потеряла к нему всякий
интерес. Я состоялась, и я победила. И мы друг другу, как платье, которое
нравится, когда ты ходишь, облизываясь, вокруг витрины и ищешь деньги, чтобы
его купить, представляешь себя в нем и когда, наконец, купишь, бывало, что в
этой же коробке сунешь подальше в шкаф, ибо так долго уже носила его в
мыслях, что оно и надоело.
Я совершенно не могу вспомнить, что произошло, потому что я задумалась
о своем и меня теперь не волновал мужчина, который, благодаря мне,
удовлетворял свою плоть.
Рев мотора нашего танка разбудил мое сознание. У меня мелькнула мысль:
"Водитель вернулся, увидел, что нас нет, и решил ехать дальше один". Это
было невероятно. Вадим тоже словно очнулся, и мы оба заорали, но, конечно,
наши голоса не были слышны в машине.
Резкая боль в ноге, как будто в нее вгоняли спицу пронеслась через все
мое тело до самой головы. Вадим вдруг резко сполз с меня, через мою голову,
как будто его бросила туда какая-то сила. Я потеряла сознание, то есть не
то, чтобы потеряла, а вдруг ощутила себя будто бы отдельно от самой себя и
от своего тела.
Я ощутила себя в каком-то немыслимом саду, заливаемом волшебным светом.
Свет этот приближался ко мне и становился все концентрированнее.
Я слышала голос, и этот голос был сладостным и неземным, и, как я ни
была поражена происходящим, я заметила, что в голосе, вещавшем мне,
проскальзывали иронические нотки. Я не помню, что он говорил мне, но если он
позволял себе шутить, то, видимо, еще не все потеряно.
Только потом я поняла, в чем состояла шутка. Я открыла глаза и
обнаружила себя в белой комнате, в которой без труда узнала стандартную
больничную палату, начиненную бесконечным количеством медицинских приборов.
Первое, что пришло в голову: реанимация прошла успешно. Я пошевелила
ногами и руками. Это мне удалось, и я успокоилась: как будто, они были на
месте.
Шум листвы за окном и то, что я узнала комнату, подсказали мне, что и
зрение, и слух у меня тоже в порядке. Позвоночник? Я поерзала, но и он
казалось был в норме. Тогда в чем же дело? Почему я здесь? Наверное, просто
был шок, из которого меня вывели, вот и все. И теперь я могу идти, куда
пожелаю.
А где Вадим? Я повернула голову. Туалетный столик мешал мне увидеть
того, кто лежал на соседней кровати.
Я не решалась пока приподниматься и только тихо его позвала. Мой голос
был непослушным, не моим и неестественно низким, но я успокоила себя, что
это, вероятно, от курения и скоро пройдет.
Вместо ответа я услышала с соседней кровати безудержное рыдание. Там
плакала женщина, и голос ее в отличие от моего собственного, показался мне
знакомым.
Тут уж я решила встать, во что бы то ни стало с кровати, приподнялась,
чтобы увидеть ее и узнать все сразу. Правой рукой откидывала одеяло, а левой
придерживала свою непослушную грудь. Я еще даже не сумела ее нащупать, как
какой-то звоночек рявкнул в моем сознании. Мои ноги торчали из-под одеяла и
касались спинки кровати.
"Я что, выросла? - испугалась я. - Почему они без маникюра? Что, смыли,
и сколько дней я тут валялась?".
Тут вдруг до меня дошло: это не мои ноги. Всемилостивый Боже!
И даже не догадка, а озарение пронзило меня насквозь: да, там, где
должна была быть моя грудь, ворсилась весьма импозантная мужская щетина.
Мне вдруг стало все понятно. Действительно, мы оба потеряли сознание,
наши души на мгновение вспорхнули в небытие, потом, словно парашютики,
соединившись, камнем пошли вниз, возвращаясь в наши тела, но перепутали их.
Перепутали?
А может быть, так было задумано, почему-то же неземной голос вещал с
юмором...
Скорее ожидая подтвердить то, что было мне ясным, нежели увидеть что-то
новое, я встала с постели. Я была совершенно раздетой, и так и прошла в
ванный отсек, где было большое, как в отеле, зеркало. Передо мной в зеркале,
как я и ожидала увидеть, стоял Вадим.
Со мной не произошло шока. Наверное, женщина должна быть готова и к
такому. Подумалось только, что управлять таким телом мне будет сперва
тяжело, но я сумею, это, верно, так же, как водить "Роллс" после "Cитроена".
Но отчего это, глядя в зеркало на его тело, я испытывала теперь смутное
волнение? Хотя тут нет ничего удивительного, ведь сознание мое осталось
женским. Но вот что странно: я не испытывала неловкости, что отныне стала
мужчиной. Странное у меня было чувство, я себе нравилась в зеркале, и вместе
с тем я знала, что теперь это тело уже мое. Может быть, виной тому мои
лесбийские наклонности? Как бы то ни было, мне было очень комфортно.
Я только с грустью подумала, что теперь Вадим будет бегать за мной.
Мне нравился его рост. Телом было управлять немного тяжело, потому что
я была рассчитана на более мелодичные движения. Я отправилась в палату.
Как и следовало ожидать, Вадим, пребывавший теперь в моем теле, смотрел
на меня с ужасом. У него были роскошные мои глаза, я и не знала, что мне так
идет пугаться и плакать.
На стуле валялась одежда Вадима и моя. Секунду примерно я раздумывала,
его или свою мне надевать, и немедленно рассмеялась.
Надела его носки, потом трусы, брюки, после некоторой заминки я поняла,
наконец, как их надевать. Затем я зачем-то взяла в руки лифчик, но...
положила его обратно. Рубаха застегивалась на правую сторону, и я несколько
секунд безуспешно искала петли. Я с удовольствием влезла в бутсы.
Вадим, глядя на все это, не произносил ни слова, он лежал, широко
раскрыв глаза. Я подошла к нему и поцеловала его в губы. Я и не знала, что
мои губы столь восхитительны. После поцелуя я решительно откинула одеяло на
его кровати.
Я смотрела на себя прошлую, и прошлая мне продолжала нравиться. Она
была очаровательна. Левая нога моего тела была перевязана, видимо, брюхо
танка прошло по кости, задев нерв, но саму кость не повредило. На этой же
ноге продолжал красоваться синяк - знак офицерской доблести Министерства
обороны России. Все остальное было в порядке.
- Я сейчас уйду, - сказала я Вадиму, - но хочу тебе дать несколько
ценных советов.
- Но как же я? - спросил он тоном капризной девчонки, с которой
произвели неравноценную мену.
Но я не слушала его. Теперь была моя очередь торжествовать.
- Совет первый, - сказала я, - желаю тебе также полюбить мужчину, как я
любила тебя.
Тут я полезла в карман пиджака и достала оттуда, как я и думала,
фотографию китаянки. Из того же бумажника выпала и кредитная карточка. Я
подняла ее и сунула обратно.
- Эту я оставлю себе. Моя - у тебя, - я запнулась, - в редикюле. Сумма
на них равная. Квартиру, как истинный джентльмен, - я хихикнула, - я оставлю
тебе, но тебе придется перевесить там полку, которую ты прибил слишком
высоко, попроси это сделать консьержа. В этом же редикюле - косметика. Тебе
показать, как ею пользоваться?
Он молчал. Вот вам и равенство мужчины и женщины. Мне ничего, а он в
трансе. Можно подумать, что женщиной быть неприлично.
Можно научиться быть кем угодно. Это так же, как учить новый язык. Надо
только не бояться ошибаться и произнести первое слово.
- Ну ладно, не молчи, - сказала я уже мягче и более миролюбиво, -
лифчик я застегиваю не поверх груди, как ты это пытался когда-то сделать, а
под ней, а потом надо осторожно его придерживать и затягивать туда грудь,
сначала одну, потом вторую. Есть лифчики на залипушках, но они неудобны,
если будет толкотня в метро, он может расстегнуться, и тебе будет неприятно.
Есть лифчики на крючках, но они сильно натирают вот здесь, - я показала ему
где. - Все размеры моей одежды указанны на ней. Они в квартире на Пляс
д`Итали. Там же в ванной разберешься с парфюмами и дезодорантами. Я
предпочитала хвойную ванну, она долго держит молодость тела. Туфли на
высоких каблуках старайся не носить, это неудобно, да и не полезно. Ну-ка
спусти с кровати ноги.
И когда он безропотно повиновался, я показала ему, как надевать
колготки, чтобы не разорвать их.
- Как рожать, - сказала я ему напоследок, - я еще сама не знаю,
научишься, но пить тебе нельзя.
С этими словами я поцеловала его еще раз и тут же вышла из палаты. За
мной погналась медсестра:
- Мсье, мсье, куда вы, ведь у вас только вчера была остановка сердца?!
Хотя я прекрасно знала, что обращаются ко мне, не оглянулась.
В номер гостиницы, который был мне теперь ни к чему, я не заходила, а
сразу же отправилась на вокзал, чтобы в тот же день уехать в Париж. Примерно
за час прогулки я, как мне казалось, сносно управляла своим телом, а вечером
была в Париже.
На Гар де Лион я взяла такси и отправилась на д`Итали. Около своего
дома я хлопнула дверцей и попала под насмешливый взгляд гарсона, который, на
этот раз не был со мной столь любезен и галантен.
"Черт побери, - подумала я, - естественно, что он меня не узнает".
Я приветливо с ним поздоровалась, и, окрыленный моим вниманием и
стофранковой бумажкой, он мне поведал о том, что три дня тому назад
приезжала мадам Мелони (я слушала это имя с усмешкой), не смогла попасть в
дом, даже поднималась по наружной лестнице, и что больше он ее не видел. Я
кивнула.
- Вам что-нибудь угодно, мсье? - спросил он меня, но я уже ехала в
лифте и думала о том, что то, что я сейчас вижу, я, вероятно, вижу в
последний раз. Я открыла квартиру. В ней было неубрано, пахло все теми же
китайскими духами, но на этот раз они не были мне неприятны.
Я проветрила комнаты и стала думать о том, что в этой новой жизни мне
пригодиться из моего бывшего барахла. Я легла на кровать и прикинула, что по
всей вероятности - ничего. Я лежала так, может быть, больше часа, потом
вдруг поднялась и отправилась в ванную. Сколько тут стояло всевозможной
косметики! Боже ты мой, для чего это все только нужно?
Я усмехнулась, наполнила ванну, на этот раз без хвойных приправ и
бальзамов, и улеглась в нее. Я не только потому не положила в ванну пены,
что шампунь был исключительно дамским, а потому, что мне хотелось, наконец,
подробно рассмотреть мое новое тело. Я уже разглядывала его, но, сейчас это
надо было сделать более основательно.
Через час примерно я закончила ревизию, и осталась собой довольна,
отметив только некоторые мелочи, которые можно легко поправить.
Хотелось еще немного поваляться, я по привычке включила душ, попыталась
сделать то же самое, что делала обыкновенно всегда, но на этот раз причинила
себе такую острую боль, что долго не могла от нее избавиться. Я поняла, что
все-таки не умею управлять своим новым телом и, наверное, на улице выгляжу
очень смешно. В конце концов, боль утихла, а я отправилась в свою постель, в
первый раз в своем новом качестве. Завтра я поеду искать себе новую
квартиру.
Внезапно я снова пошла в ванную и здесь до изнеможения упражнялась,
выделывая самые невероятные па. Потом мне это наскучило, и к тому же я
довольно сильно возбудилась от лицезрения мужского тела. Я усмехнулась. Я
вспомнила про Сюзанну. Вот кто поможет мне.
Я подошла к антресолям, теперь мне не нужен был стул, чтобы дотянуться.
Я легко достала пакет, развернула его и через пять минут, наполнив его
горячей водой, легко перенесла в свою постель. Сюзанна к этому готова была
всегда.
Я соединила ее с электрической розеткой, и она немедленно улыбнулась.
Потом она закрыла глаза и стала тихонько бить ногами по кровати и резко
поворачивать голову из стороны в сторону, как делает это нетерпеливая
женщина. Я положила ей руку на грудь, ее голова перестала болтаться, губы
вытянулись для поцелуя, а ноги, теперь чуть-чуть расставленные и согнутые в
коленях, приняли застывшее состояние.
- Сюзанна, - сказала я серьезно, - мне надо с тобой поговорить.
Кукла молчала.
- Сюзанна, - снова сказала я, - мы с тобой ладили, но пришла пора
расставания.
Я почти верила в то, что я говорю. Я подошла к бару, достала оттуда
бокал, плеснула в него виски и опрокинула себе в рот.
- Ты должна научить меня напоследок, Сюзанна.
Кукла смотрела безучастно.
Я снова пошла в ванную, на этот раз для того, чтобы побриться и начать
свою новую жизнь с очаровательной женщиной, пусть пока не настоящей, но
первой и пока единственной у меня.
- Спасибо тебе, Сюзанна, и прощай, - сказала я через два часа, я
смертельно устала, хочу спать и надеюсь, ты не будешь возражать, если мы
простимся. - И я столкнула куклу с кровати.
Заснула, но тут же, как мне показалось, мгновенно проснулась.
Непередаваемо сильно болела голова. Я попыталась встать, но перед глазами
крутились зеленые и красные точки, я включила свет и обомлела. В комнате
стоял сизый смог, и ничего не было видно. Что-то горело. Я взглянула туда,
куда я сбросила свою куклу, и увидела там только бесформенные куски
сморщенного пластика.
Это я куклу столкнула так неудачно: вылетела пробка, вода вытекла, а
нагреватель продолжал работать, мотор раскалился. Все понятно.
Я выдернула штепсель из розетки, проветрила квартиру и вынесла в
коридор то, что недавно было моей первой женщиной, затем выпила еще бокал
виски и сладко заснула.
Утором я проснулась довольно бодрой, написала записку Вадиму на тот
случай, если он сюда пожалует (а куда же еще!), положила ее вместе с
могущими пригодиться ему документами и ключами от машины на полку, нимало не
задумываясь над тем, что до нее теперь ему будет трудно дотянуться.
Последний раз оглядела свою квартиру, увидела на стене отцовское ружье,
хотела, было, взять его с собой, но раздумала, упаковала бесформенный
пластик в коридоре в большой бумажный пакет, отдала внизу консьержу ключи от
квартиры, сунула ему, подумав, еще одну бумажку в сто франков и, наказав
заботиться о мадам Мелони, вышла на улицу. Опустила пакет с остатками куклы
в близлежащий пубель.
- Пардон, мсье, - гарсон де порт выскочил к двери, - я совсем забыл: на
ваше имя пришла записка, - и он протянул мне пахнувший все теми же духами
крошечный конвертик. На конвертике стоял жирный иероглиф, который снова
напомнил мне фруктовые часы из детской сказки.
Я впервые шла по Парижу, в ином качестве. На мне был только что с
дамской придирчивостью и щепетильностью купленный костюм, и он был удобен и
элегантен. Я никогда раньше не замечала, расстегнут у мужчин пиджак или
застегнут, решила, что в расстегнутом чувствуешь себя свободней.
Мое новое тело нравилось мне, я чувствовала себя хозяином улицы. В
Париже каждый ощущает прелести согласно своему росту. И с высоты
двухметрового роста видела все прекрасным. Какие-то девицы, проходя мимо,
улыбнулись мне.
Я шла по все тому же бульвару Распай и не отказала себе в удовольствии
купить мужских сигарет.
- Мерси, мсье, - сказал мне лавочник, когда я, бросив на прилавок
двенадцать франков, повернулась к двери.
Я решила перейти Распай возле памятника Бальзаку. Бальзак смотрел на
меня утомленно. Я по привычке стала разглядывать мужчин, проходивших мимо,
стараясь подражать их движениям. Мне все еще нужно было учиться владеть
телом. Оно было ладным, крепким, но пока не моим.
Я собралась присесть на скамью, чтобы обдумать, что делать дальше, и
только теперь поняла, почему мужчины никогда не садятся резко, как женщины,
а всегда сперва поправляют штанину, особенно новых брюк.
"Ничего, - злорадно подумала я, - пусть теперь Вадим думает, как ему
носить большую грудь".
Я поднялась, перешла Распай, и оказалась на углу бульвара Монпарнас,
где был бар "Иппопотамо". В баре в этот час было много народу, но мне
нашелся свободный столик на веранде. Я села за него, на этот раз осторожно,
поправив штанину, и увидела заискивающего официанта, по неосторожности
кивнула ему, он, возможно, узнал Вадима, и принес незаказанный виски.
Пригубляя напиток, я думала о том, что будет дальше.
Одиночество Вадима и мое собственное было нам на руку обоим. Никто ни в
чем нас не заподозрит, но какой же он все-таки негодяй, этот Вадим, требовал
от меня невозможного, а сам спал с китаянкой, а я-то еще собираюсь рожать от
него ребенка.
Вдруг с поразительной ясностью я поняла, что рожать ребенка будет он,
он, который теперь лежит в больнице.
Я цинично осознала, что он мне совершенно безразличен, неприятен своей
мелочностью, постоянным враньем, немужскими капризами. Я сделала для него
все, а что он сделал для меня? Зарабатывал с моей помощью деньги для этой
шлюхи? Променял меня на эту очаровашечку только от того, что у нее папа -
миллионер? А я-то ему еще рассказывала про Лидию.
Мои размышления прервало движение. Я подняла глаза и обомлела: за мой
столик садилась "моя" китаянка и улыбалась мне как близкому другу. Я
принудила себя сделать вид, что не только ее узнала, но даже ждала.
- Ну, куда же ты пропал, милый? - сказала она своим писклявым голосом.
- Неделю тебя нет, а ты сказал, что едешь на два дня. Ты мне не звонил? Ты
получил мою записку? Папа спрашивал про тебя.
Она болтала, и бешеная злоба кипела в моем сердце.
"Вот оно как, Вадим, - думала я - значит у тебя с этими китайцами
серьезно? А деньги я тебе зарабатывала для того, чтобы ты мог показать
китайскому папе, что ты тоже что-то можешь?"
- Мы летим завтра в Майами, папа сделал тебе паспорт, - сказала
девушка.
Я не знала, что отвечать.
Она удивилась:
- Ну что ты такой странный, я же не сержусь. Гарсон! - крикнула она. -
Два виски без соды, - и почти мгновенно своей крошечной ручкой ловко и
быстро расстегнула мне пуговицу на рубашке, незаметно скользнув по животу,
стала пробираться ниже. Я в ужасе таращила на нее глаза.
- Ну, поцелуй же меня, я же здесь, я твоя.
Я инстинктивно нагнулась, было, чтобы прижаться губами к ее бархатной
щечке, но второй рукой она ловко повернула мою голову, и наши губы слились в
поцелуе.
- Мы сейчас придем ко мне, - прошептала она, почти не отрывая своих губ
от моих, - и я тебя уложу в постельку, если хочешь, Уитси тебя выкупает,
сделает тебе массаж, а потом мы будем в постельке вместе, или, если ты
хочешь, мы можем пойти в твою квартиру на Пляс д`Итали?
Я чуть не задохнулась от негодования.
"В его квартиру на Пляс д`Итали? Значит, он не раз водил туда эту
суку!"
Но тут же и успокоилась:
"Ничего, Вадим, - думала я, - теперь у тебя будет все, что ты хотел:
квартира в Париже, счет в банке (работу ты найдешь сам) и ребенок, о котором
ты столько раз притворно говорил, и много-много сыра, и роблошон, и конталь,
и блодебресс, и санэктер, и камомбер, и груер, и единственный, который ты
пока знаешь, - рокфор, Хоть объешься ими. За все это ты заплатил не так уж и
дорого. Ты стал привлекательной француженкой, а это ли не мечта твоих
соотечественниц? Не будет рядом только меня, но ведь, если честно, ты меня и
не любил вовсе, а когда у тебя родится очаровательный сын или дочь, быть
может, ты еще встретишь свое счастье? И потом, не реви: ты действительно
самая красивая женщина Парижа, ты сам говорил это, ты заставил меня
увеличить грудь, ты помнишь, как ты мерил мой лифчик? Ты говорил, что ничего
подобного не встречал на свете, может быть, ты лгал, и твои слова ничего не
стоят? "
Я еще хотела ему мысленно сказать, что теперь он отреагировал свой
комплекс, и теперь я моложе, чем он, но подумала, что это будет уж слишком.
И еще я вспомнила, что на вопрос разомлевшего в постели от неисполненного
геройства мужчины: "Тебе хорошо?" - женщина должна немедленно вскочить,
закричать: "Ты самый лучший мужчина на свете!" и осыпать его поцелуями.
Мужчинам это очень нравится, и надо это делать обязательно, даже если
потом, конечно, когда он уснет, придется идти в ванную и доделывать струей
воды то, что он не может, или не умеет, да и часто не хочет.
Я все еще не могла вымолвить ни слова, и вдруг, с ужасом для себя,
почувствовала, что со мной происходит что-то: мои брюки неожиданно стали мне
тесны, и оттого наступила такая приятная истома, какая бывает только тогда,
когда мужчина, уже готовый к последнему мгновению проявления любви, начинает
целовать кончики пальцев ног женщины, потом поднимается к ее икрам, коленям,
едва касаясь губами бедер, идет выше и, как бы нечаянно наваливается всей
своей тяжестью, осыпая возлюбленную неистовыми поцелуями.
В моем сознании возникло ружье, висящее в квартире на Пляс д`Итали. Я
поняла, что даже если Вадим и захочет его использовать, то не сможет: оно
такое большое. Я уже пробовала. Эта мысль принесла успокоение. И еще я
подумала о Рене и сообразила, что узнать адрес его новой любовницы мне будет
не так уж сложно.
Я залпом допила большой бокал виски и с удовольствием посмотрела на
матово-перламутровое тело китаянки.
Ладно, улыбнувшись, сказала я, - летим в Майами.
В Майями бы бываем часто. Как я уже говорила, там бизнес у будущего
тестя - папы Лай-Це.
Я стала собираться быть мужем.
Надо сказать - очень увлекательное занятие.
В одно из посещений прошлой своей квартиры и произошел разговор с
консьержем.
-Мне очень жаль, - сказал он, - что мадам Мелони исчезла так внезапно,
но в последнее время она была какой-то странной. Она писала свои записки
по-русски, стала говорить с акцентом, видимо это после инцидента... и
передала их журналисту. Я не помню уже его имя, но на лице его имеется,
характерная родинка. Он здесь аккредитован. Если хотите, я помогу разыскать
вам телефон корреспондентской службы России. По-моему у него даже не одна
родинка.
Вскоре Тыбурский нашелся и передал мне записи "мадам Менлони".
Подписаны они были моим бывшим именем.
"История, произошедшая со мной невероятна. Я был русским плейбоем, а
стал французской дамочкой, с плохим французским и постоянным намерением
лежать в сумасшедшем доме. Все что со мной произошло, я сто раз читал в
бульварных книжонках, на которые было глупо тратить одиннадцать франков -
столько, сколько за них просили.
Но вот тогда, после нашей последней встречи, катастрофы, я очнулся в
больнице и почувствовал, что что-то не так. Лежать после такой аварии было
неправдоподобно комфортно и легко. Я обнаружил, что хирурги ... мне
подменили все тело.
В свое время мне предложили выписаться из больницы. Признаться, я ждал
этого приговора со страхом. Я ведь еще не умею быть женщиной. И не один
мужчина не умеет. Проблема, с которой я столкнулся впервые в жизни,
оказалась не так забавна, как кажется беллетристам и импотентам.
Вы думаете, я сейчас буду описывать, как я пытался натянуть эти чертовы
колготки, изломав о них ногти. И только на третий раз понял, что сначала на
тело надевают трусики. А в них я увидел то, на что до этого тысячу раз
невнимательно смотрел по телевизору и острил по этому поводу на всех
известных мне языках. Прокладка! Но как ее приспосабливать? И когда. И
сколько времени она действует? И вообще: можно ли жить без нее, или она
нужна в определенное время. Я ничего об этом не знал. Это был пока еще
только первый звоночек о том, что женщиной быть нелегко, не просто.
Я оделся. Мне в голову не могло придти, что ни одна уважающая себя дама
не выйдет в свет без макияжа. Моя неподчипуренность, позволила персоналу
напомнить мне о моем неухоженном виде и принять соответствующие меры. Они
буквально заставили меня привести себя в порядок, постоянно задавая вопросы:
"Мадам, с вами все в порядке? Как вы открываете помаду? Что с Вами? Ваш глаз
размазан, возьмите Ваше зеркало?" И тому подобное.
А со мной было все в порядке: мне просто, потому что мне в голову не
могло придти, что бывают на свете размазанные глаза. Я впервые в жизни
открывал помаду, и не представлял себе, что среди документов и барахла,
оставленного мне в сумочке Мелони, находилось зеркало.
Я никогда не думал, что так страшно выходить на улицу в юбке. Я никогда
не мог предположить, что так может прыгать грудь, а там, где обыкновенно
припекает от наличия разросшийся плоти, как раз продувает ветерок.
И мой рост никак не устраивал меня. Я теперь не видел многого из того,
что положено было увидеть мужчине, а по-прежнему выглядывал женщин. Это
быстро стало предметом насмешек.
Когда-то в бытность мою в России существовал анекдот, про шпиона,
который переходил в целях конспирации улицу Горького ползком. Так вот,
пробираясь к себе (к себе!) на Плац д`Итали, я ощущал себя примерно также,
как персонаж того анекдота. Я не знал, как себя держать, и видимо,
окружающие решили, что я или наркоманка, или идиотка.
Но я добрался до дома.
Гарсон де порт, вечный и, как мне теперь показалось, циничный,
поприветствовал меня.
-Что-нибудь угодно, мадам? - Спросил он. Но мне было не до него.
Я поднялся теперь уже в свою квартиру и остановился как вкопанный. Все
как будто было увеличено в размерах: и швабра, и ведро, и окна. Я понял: мой
рост уменьшился, а вещи оставались прежними.
Я сел на кровать и стал думать о том, как начать грамотно женскую
жизнь. Прежде всего, надо было осознать свои уличные ошибки, например, не
надевать кроссовки с нарядным платьем, (в бальных платьях по улицам не ходят
- ездят в лимузинах), не гнать, не спешить, и не держать руки в карманах, не
плевать, не курить на ходу, ну и многое другое.
И главное - мне нужна в консультанты любая из моих прежних женщин,
любая, которая может научить меня всем таинствам дамского бытия. Но пока - с
этим затор. Это могло бы быть раньше, когда я был красивым мужиком. Тогда я
мог спросить: а как женщина надевает трусики? А какие ей больше нравятся. А
как определяется размер груди? Ну и т.д.
В этой ситуации - каждая бы расстаралась. Теперь ситуация иная: не мог
же я объяснять по телефону, что меня заколдовали и превратили в женщину. Мы
живем в Европе, и меня в лучшем случае посадили бы в сумасшедший дом. К тому
же, очевидно, что я превратился в конкурентку.
И еще одно было странно: мне невыносимо хотелось женщину. То есть, я,
быть может, и ошибался, и не верно объяснял свое желание, еще не
выстраданное, не познанное, но мне нужна была разрядка.
И вот, памятуя былые дни, я отправился в соответствующий район, где
бывал не однажды...
Там я встретил Рене. То есть я не знал, что именно этот вонючий козел и
есть Рене. Он сам ко мне подошел. Сам стал говорить сальности. Дал порошок.
А дальше я уже не помню ничего.
Он ушел утром. Я бился в истерике, состоянии доселе мною не отмеченном.
Стал вспоминать, как я впервые пришел в эту квартиру.
Сначала мы сидели за столом, я хотел музыки, но оптический диск все
время выскакивал, потом, наконец, получилось. Музыка была по теме.
Я пригласил Мелони танцевать, обнял, но ничего подсказывать было не
нужно: она сразу расстегнула пуговицу на рубахе. А потом было все как в
ускоренном кино.
Когда мы, измучили друг друга, было уже далеко за полночь, она легла
рядом, после чего включила свет, бьющий с потолка на кровать.
Потолок моей спальни зеркальный, поэтому мы имели возможность смотреть
на себя самих в духе позднего русского классицизма прямо на потолке.
До визита сюда я никогда раньше не видел зеркальных потолков. Мелони
тогда повернула рычажок, и одно из зеркал стало опускаться над нашей
кроватью, и, когда оно приблизилось достаточно, она забралась на меня,
потому что ей так больше хотелось.
Потом она выключила лампы, оставила только световую дорожку на полу, и
мы пошли в ванную.
Потом, когда мы устали еще раз, Мелони включила вентилятор и,
приподнялась, чтобы дотянуться до холодильника. Холодное пиво - это как раз
то, что нам обоим было нужно.
Мне захотелось курить. Я, нимало не стесняясь, взял сигарету, прошелся
раздетым по квартире, искал спичку, увидел полку на кухне, сказал, что
прибью. Мелони дала мне молоток, и в третьем часу ночи, мы прибивали в кухне
полку. Она оказалась выше, чем Мелони могла дотянуться.
- Ничего, - сказал я ей, - я тебе всегда помогу, - нарочно делая акцент
на слово "всегда".
Она улыбнулась и стала меня целовать.
Потом мы снова пошли в спальню, я оценил обстановку, увидел в этом
милом дамском будуаре на стене ружье, снял его, согнул ствол, вынул патрон,
распрямил ружье и приложил к своей голове. Рука моя длинная дотягивалась до
курка. Хотя патрон я только что вынул, и он лежал передо мной, было все
равно неприятно.
Что-то в этом было фатальное.
Почему я вспомнил об этом? Вероятно потому, что в ритме "дежавю" увидел
в этом страшном дамском будуаре на стене ружье, потянулся, не достал,
приставил к стене стул, снял, наконец, его, какое оно тяжелое! С трудом
согнул ствол, увидел патрон, не стал вынимать его, распрямил ружье и
попытался приложить к голове. Рука до курка не дотягивалась...
Надо срочно что-то придумать.
Пойду, попрошу у консьержа проволоку что ли, и отдам ему эти записки...
приватный дом инженера Пантуса,
51
Популярность: 10, Last-modified: Sun, 05 Feb 2006 20:52:50 GmT