---------------------------------------------------------------
     © Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001
     Email: SLuknitsky(a)freemail.ru
     Изд. "Русский Двор", Москва, 2005
---------------------------------------------------------------

     -Так, верно, и "Юрий Милославский" ваше сочинение?
     -Да, это мое сочинение.
     -Я сейчас догадалась.
     -Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
     -Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
     -Ах  да,  это  правда:  это  точно  Загоскина;  а   есть  другой  "Юрий
Милославский", так тот уж мой.
     -Ну, это верно, я ваш читала. Как хорошо написано!


     Я  знавал  юношей,   достойных  лучшей   участи,  которые,   однако  ж,
отправлялись отсюда прямо под венец.


     Вот прием, который, верно, уж  опостылел  читателю: кому-то досталась в
наследство, или по иным  обстоятельствам явилась  на  свет Божий рукопись. И
вот этот, кому досталась, издает ее с благословения соседа, "доброжелателя",
или неутешной вдовы, или еще чище... но непременно под своим именем.
     Как  будто  сочинители и  перестали писать сами. И литературы не будет,
коль  не  подтибрить  рукопись у ближнего. В чем  дело?  Теперь  уже  даже и
покойники  записки пишут,  и  титулярные советники,  а один  говаривал,  что
"правильно писать может только дворянин".
     Так  лезли скабрезные  мыслишки в голову,  покуда не  пристало отворить
дверь посыльному,  и, словно в наказание  за  мою  дерзость  - поставить под
сомнение память светлых писателей наших, он вручил мне пакет  с письмом, без
которого читатель малопонятливый, и не разберется вовсе.
     По лености своей,  признаюсь, я и сам уже позабыл,  когда  брал перо  в
руку и писал сам. Провидение все подбрасывало и подбрасывало рукописи чужие,
издавая  которые,  я  сколотил себе  не  меньшее  имя,  чем  иной  праведный
литератор.
     И тут  как раз из письма  любезной  Марии Печориной я узнал, о том, что
среди рукописей  ее мужа имеется тетрадь и  с  ее  записями. Я не стал тогда
мудрствовать лукаво, и принялся читать дамские записки, жаждуя этим занятием
доставить себе легкое удовольствие.
     Текст, понятно,  был неровным, можно сказать  дамским, но  автору можно
простить,  по  причине  того,  что он  и есть  дама.  Чтиво,  действительно,
привнесло несколько пикантных минут в мою и без того легкомысленную жизнь.
     Особо  отметил  я  замечание госпожи Печориной,  свидетельствующее, что
оная литературная сударыня грешит вечерами чтением Гоголя и иных литераторов
весьма достойных. Одна фраза ее сочинений звучит так: "И оттого  верно,  что
древко  штандарта  со  времен  его  превосходительства генерала А.П.Ермолова
никто не ремонтировал, последний неловко наклонился,  и так оставался долгое
время перевернутым,  отчего какие-то свиньи настолько замусолили белый  край
полотнища, что теперь стало уже невозможно определить:  к какой относится он
державе".

     Итак,  я  развернул  письмо,  и,  поворотя  его  к  свету,  потому  что
разволновался  отчего-то  и  даже  свечу  зажечь  не  поспешил,  -  прочитал
обращение адресованное мне.

     Милостивый Государь Л********,
     Печальное  известие  пришло  в  дом  мой.  Умер Григорий  Александрович
Печорин, возвращаясь из Персии, светлая ему память... Царствие небесное...
     Признаться,  эта  смерть  не тронула  меня  настолько,  что я  бьюсь  в
падучей, и  не  знаю, как мне  дальше смотреть  на  свет Божий, однако,  мне
хотелось бы, чтобы Вы  приняли во мне  участие настолько, что прониклись  бы
ответственностью  за те записки, которые к Вам  попали, скажем, случайно  и,
будьте милосердны, незаслуженно.
     Незадолго до встречи моего мужа  с Максимом Максимовичем, я послала ему
вослед тетрадь и своих  записей известных кавказских событий, и дуэли  моего
мужа  с  Грушницким. Я хотела  отомстить Печорину, показав, что чувство юной
женщины сложнее  и многогранней, чем  его  претензии,  однако  если  мужчине
захотелось гульбы  и блуда, то, как  результат -  чувству не место; не может
родиться провидение. Родилась, благодарение Богу, Анжела (Аngele).
     Надеюсь, моя  досточтимая мать не оставит  меня, и семейный достаток, и
целомудренное  ее поведение позволят составить  счастье  моей  дочери Анжеле
Григорьевне   Печориной  -  внучки   Его   Высоко-Превосходительства   Князя
Лиговского.
     Объяснюсь  подробнее. Дело в  том, что  тот же час после тайного нашего
венчания,  муж уехал в Персию, и  мне ничего не оставалось, как только ждать
его.
     Мы не были близки с ним после венчания, потому, может быть, и ни к чему
все это было бы,  если бы  не людская  молва.  Она  оказалась  сильнее, и мы
принуждены были  соединить наши руки, но,  (как  Вы уясните из записок, если
осмелитесь  вопреки  моей  воле и просьбы дамы, - прочесть их)  - не сердца.
Господь не принял лжи.
     Как последнее снадобье я выслала ему эту тетрадь, чтобы разозлить  его.
Ведь разбитый кувшин, по русской поговорке, не склеишь. Но и поздно: нет его
более. Пути Господни неисповедимы.
     Мужа  нет, а  Вам,  досточтимый г-н Л********, я хочу напомнить, что  в
Ваших руках журнал господина  Печорина,  и, зная  Вашу безудержную страсть к
сочинительству  и изданиям, могу только просить Вас, умолять, как  это может
женщина:  с журналом  мужа  делайте  то, что  Вам  заблагорассудится  -  мне
безразлично, но,  красную тетрадь  в сафьяновом переплете,  зашитую нитками,
уничтожьте  не читая.  Но  ежели, мольбы женщины для Вас не означают  ровным
счетом ничего, узнайте же,  сударь, что пустяки, описываемое в тетради моей,
есть лишь первая проба моего скромного пера,  которым не  скрою, я  намерена
была поразить воображение моего мужа, который все же литератор более, нежели
аскет, коим теперь рисуют его  после  кончины.  До  меня  дошли  сведения от
высокочтимой  бабушки  Вашей, о том, что  Вы подготовили  уже предисловие  к
изданию  тетрадей  моего  покойного  мужа, и выпустили в свет Ваши  истории,
рассказанные   штабс-капитаном  Максимом   Максимовичем,  кажется   Исаевым,
впрочем, -  не имею чести знать доподлинно его фамилии и сословного  звания;
из коих историй и известно, что сочинения моего мужа находятся у Вас.
     Свет острословит, благоволя Вам, как он благоволил иным книгам Вашим, в
горечи  и  сатире  сочиненным.  И,  коли  Вам  весело рисовать  современного
человека, каким Вы его понимаете - как дело Вашей совести, -  пощадите даму.
В противном  случае,  лет  через  двести  появится какой-нибудь литературный
мессия, и тогда я не поручусь за Ваши литературные святыни.
     А от меня примите в дар и во вспомоществование сочинениям Вашим перевод
немецких  анекдотов господина  А.Печенегова  изданный в 1794  году  "Подарок
прекрасному полу, содержащей в себе наставления, как должно поступать девице
при  выборе  себе супруга...",  свидетельствующий,  по  моему  разумению, не
столько о неравности женщин в свете, сколько о боязни  самого света их часто
трезвого ума, рассудка и здравомыслия. Я читала это сочинение  аккурат в тот
момент, когда господин  Печорин поразил мое воображение настолько,  что  это
впоследствии   стало  достоянием  его  литературных  фантазий,  как  и   его
публичных, так и моих тайных, но противуположных ему.
     Меня позабавил в повести описанный портрет "Княжны Мери", но это и все,
что я могу сказать. Там много представлений в ее адрес, но это представления
писателя-мужчины.
     Оставляю Вас, - поклонница Ваших сочинений.
     Всемилостивый Господь простит Вас и всех нас тех и этих.
     Мария Печорина
     (урожд. Кн. Лиговская)

     Про прошествии  многого  времени,  я  долго  думал об истинном  смысле,
вложенном  в это  письмо,  и  пришел к тому, что запрета издавать измышления
юной, по  тем временам,  сочинительницы  у  меня  нет.  Дамская мольба здесь
скорее  кокетство, некая робость  литератора, бросающего в свет свою  первую
книгу.
     Оправданий поступку  -  преданию суду света "Дневника  Мери" я не  ищу,
мною  движет лишь вдохновение  - в очередной  раз выставить убеждение в том,
что грядет  дамская литература, от Ея  Величества Екатерины Великой  путь  в
Россию  проторившая, и  она  не  будет  невдохновенной, о  чем  литературные
периоды нашего повествования мужем и женой сочиненные в одно время, и мною в
одну книгу мною помещенные, свидетельствуют.
     Издатель.



     После  Тамани, где мы  провели неприятную ночь и, к тому  же, в ужасных
условиях, и,  где местные казаки старались отремонтировать  нашу коляску, а,
узнав,  что английская  -  запросили, как водится, вчетверо,  мы  добрались,
наконец, до Пятигорска.
     Маменька была недовольна и препиралась с мужиками, что касается меня, я
сделала  над собою  усилие  молчать  и  не  испортила себе настроения.  Пока
маменька искала вечно пьяного Тихона, нашего наследственного камердинера, и,
в конце  концов, не найдя его нигде, была принуждена  сама расплачиваться за
ремонт,  рядом  со  мной  оказался мужик, высокого  росту, с синими глазами,
который  мне жгуче  улыбнулся. Я  признаться, не  ожидала от него такого, но
потом  отнеслась  к  нему,  как  к  работнику  и  даже  не  стала изображать
негодование.  Вот  еще!  Однако, признаюсь,  он  поразил  меня, и улыбкой, и
мастерством своим. Я прошлась  по улице, а воротясь во двор, увидела, что он
еще  мастерит. Я подошла  ближе  посмотреть  не  только на то, как  спорится
работа, но и  какой он  сильный, - он  поднимал  в сей момент наши дрожки за
ось.  Опять  же улыбнулся. Последнее удивило  меня, ибо в моем представлении
силачи  обыкновенно,  неприятные  люди.  А этот был  явственно красив. Я  не
заметила,  как оказалась совсем рядом.  И  тут  вдруг  почувствовала жар его
тела, застыдилась и оглянулась,  не видит ли маменька, но по счастью она все
еще бранилась  с  работниками,  а  заодно  и появившимся  откуда-то Тихоном,
слезно  умолявшим маменьку оставить  его здесь, на этом  постоялом  дворе, в
ожидании наших родственников.
     Мне  на  мгновенье  захотелось  потрогать  это  сильное  горячее  тело,
покрытое каплями пота.
     Уже мы выехали, и взяли путь наш, а я все думала об том мужике и гнала,
гнала от себя постыдные мысли.
     Надо сказать, что в  другой карете  путешествовала с нами  наша дальняя
родственница, супруга  помещика Г-ва. Вера - в  недавнем  прошлом - вдова, у
нее  сын,  прехорошенький  мальчик, я  иногда играла с  ним, и  была  теперь
уверена, что  Вера возьмет его с собой  на воды, ан нет.  А мне  так  весело
бывает наблюдать за ним, дразнить его, обнимать его  и зацеловывать. Да и от
мыслей срамных отвлек бы.
     Когда-то Вера поверила мне  свою тайну,  что  она  едет  на воды, чтобы
встретиться с одним человеком, в которого была влюблена в юности. Сперва мне
было интересно, потому что Вера - моя подруга, но потом, по ходу событий все
изменилось.

     Поутру  мы прибыли в  Пятигорск.  Я  заметила,  как  курится  дымок над
Бештау. Маменька наняла тот  час же квартиру в казачьей  станице,  в богатом
доме Мирзоева.  Ожидались  еще Г-вы - Вера  с  мужем, поэтому дом оказался в
нашем  распоряжении полностью,  и  я  была  этому  несказанно  рада.  Тяжело
проводить время только с чужими, пусть даже и знакомыми людьми.
     После  обеда  маменька разговорилась с Мирзоевым, который  гостеприимно
предложил  нам посетить ковровую  лавку  Челахова,  и  предложил своего сына
Ассана  в  провожатые. Маменька в  ожидании приезда  родственников, да и для
того,  чтобы скоротать время, согласилась. В самом  деле, куда-то потерялась
кузина с мужем. Да и камердинер наш, Тихон, с ними.
     Магазин Челахова был  очень  живописен,  но, к несчастью, уже  заходило
солнце, и краски ковров поблекли. Что ж, придется  уговорить маменьку придти
сюда еще раз.

     Сегодня  поутру возле Екатерининского источника  я  заметила на  скамье
фигуру военного,  которого  не видала здесь  ранее.  Военный был в юнкерской
форме и  солдатской шинели, и я сразу представила себе романтическую историю
с дуэлью из-за дамы, результатом которой стало разжалование бедного офицера.
Однако, вскоре  я заметила  костыль  возле него,  а когда  он  намерен,  был
подняться, вскрикнула вместе с ним от  боли.  Гримасой исказилось его  лицо.
Мельком услыхала  я, что  ему имя Грушницкий.  И  тогда уж не  романтическая
история  с  дуэлью  стала  волновать  мое  воображение,  а какое-то  военное
сражение, в котором он совершил подвиг,  и  был  ранен. Я  читала  где-то, а
может  быть, слыхала  от папеньки,  что юнкеры, ожидающие  офицерского чина,
часто  назначаются знаменосцами, и оттого живо  представила  себе  пороховой
дым, стоны  умирающих и бедного раненого Грушницкого, водружающего знамя, на
только что завоеванном у неприятеля холме.
     Вероятно взор  мой был затуманен грезами, потому что маменька взглянула
на меня строго, и приказала завтра же без капризов показаться врачу, а  пока
что идти домой, где она уже  умудрилась созвать бомонд из местной знати. Уф,
как  это  скучно говорить правильные  слова дочери полицмейстера,  или  сыну
другого какого местного начальника.  Но маменька права,  когда  говорит, что
они  здесь хозяева,  в  том числе и  минеральных источников, и мы  должны не
выказывать никакой к ним чопорности.
     Когда я входила  во двор свой,  то заметила,  что  господин Грушницкий,
чудом вперед меня, оказавшийся неподалеку ворот  наших, опершись на костыль,
печально смотрит на меня. Я быстро отвела  взор. Может быть у меня и вправду
вид больной?..

     Утренним  часом посетил  нас доктор с  немецким  именем Вернер. Был  бы
Вертер, было бы утешительней.  Но он был  не  романтический герой, а  скорее
что-то дьявольское сквозило из его глаз и  повадок. Он насмешливо смотрел на
меня,  не задавал вопросов и резко двигался. Маменька вышла, и он  быстро и,
как  мне показалось,  умело стал  расшнуровывать  на  мне  корсет.  Я  тогда
подумала, что это тоже относится к  умению врача, потому что бывают болезни,
лечить  которые надо немедля, как можно скорее освободив  пациента от тесных
одежд. Я даже испугалась: не серьезно ли мое состояние здоровья. Расшнуровав
корсет, доктор обнажил мою грудь,  после чего рука его  зачем-то пошла вниз,
ниже  живота  и  остановилась  не  совсем там, где  мне  показалось надо.  Я
попыталась противиться, но доктор проворчал что-то о новой методе устранения
болезни  и  настойчиво  продолжал  свое дело. Пальцами  он мял мне самый низ
живота, прижавшись сухой щекой к обнаженной груди моей, вероятно вслушиваясь
в  сердцебиенье.  Так  продолжалось  около четверти часа.  И не скрою,  было
любопытно,  пока  я  не  почувствовала  внезапно  сошедшую на  меня  истому,
испытанную  ранее  не раз в моих  снах. Я даже устыдилась этому и дернулась.
Тогда он, пыхтя, выпрямился, велел мне прибраться, помог зашнуровать корсет,
и тоном не терпящим неповиновения потребовал больше бывать на воздухе и пить
воды из Екатерининского источника - по полтора стакана перед обедом и ужином
маленькими глотками.
     Доктор  удалился,  а  на  улице  представилось  какое-то   движение.  Я
осторожно  отодвинула  занавесь  и выглянула в  окно. Мой  утренний знакомец
Грушницкий, увидав меня, смутился и стал на всю улицу извиняться, что ошибся
домом. Верно, ему очень хотелось, чтобы я подарила ему общение. Увы, времена
и  нравы   не  позволяют  московской   княжне,   не  будучи  представленной,
разговаривать с армейским офицером, пусть даже и заслужившим ранение в  боях
за Отечество. Я вознаградила его, помахав рукой. Он просиял.
     В  конце  улицы  в  этот момент, из  дорожной  пыли показалась красивая
английская  бричка,  запряженная жеребцами.  Форейтор бросал  взоры  окрест,
возвышаясь  над  хозяином,  что   с  недавнего   времени   свидетельство   о
принадлежности экипажа. Чиновник двора?
     Увидев  бричку,  Грушницкий   посторонился.   Сперва  из-за   пыли  мне
показалось, что это кузина Вера,  наконец  добралась до Пятигорска.  Но  это
была не она. В бричке  сидел  господин  в походном мундире и наводил  лорнет
окрест. Бричка  пронеслась  мимо  моих окон  и остановилась возле  соседнего
двора.  Хоть и любопытен  мне был приехавший, я отошла  от окна  к великому,
верно, неудовольствию Грушницкого, который,  постояв еще немного,  поковылял
по улице, верно, не имея здесь более никакого дела.
     Я,  утомленная  от процедуры доктора, легла на кровать и стала грезить.
Темнело,  предметы  в  комнате  превращались  в  магические  тени. Я  лежала
довольно долго, наслаждаясь, пока прислуга не позвала меня к ужину.

     Поутру мы  отправились на источник. Нас  сопровождал маменькин ухажер -
Раевич. Он  из  Москвы.  У него глаза  плута, но я была рада  не одиночеству
маменьки, а тому, что занятая им, она оставит  меня  на  некоторое время,  в
покое.
     Возле источника собралось все водяное  общество. Маменька  шепнула мне,
чтобы я не пялилась на всех  без разбора,  поскольку вряд ли здесь есть люди
важнее  нас.  Мы  прошлись  раз  и  другой  вдоль  колоннады,  собирая  дань
завистливых  взоров,  и,  наконец,  остановились  выслушать  еще  одну  речь
недоевшего мне Раевича.
     Внезапно подул  ветерок, белые лепестки цветов, росшей неподалеку вишни
закружились в его легком вихре  словно теплые  снежинки а,  когда  улеглись,
среди, прогуливающихся обнаружился стройный офицер, - вероятно,  тот  самый,
что промелькнул  вчера  в  бричке,  когда я  стояла  возле окна,  притянутая
взглядом Грушницкого. Вчера только он был в походном платье.
     Я изо всех сил  пыталась совладать с собой, но  этот человек  не мог не
произвести    впечатления,    хотя    бы   и    безукоризненной   выправкой,
аристократичными  манерами  и  очевидной силой.  Мне припомнился  мастеровой
мужик и знакомое ощущение разлитого тепла.
     К несчастью,  он заметил мое  внимание,  и тогда  я поступила  так, как
поступила бы любая барышня на моем месте, о чем собственно и  повествуют нам
все женские романы на свете. Я фыркнула  и  церемонно отвернулась от  него с
негодованием,  в  особенности  обнаружив   повод:  офицер  наводил  на  меня
стеклышко. По-моему лорнет уже стал неприличен в свете.
     Правда  мне не хватило  умения  изобразить нужного негодования, хотя  я
очень хотела поставить его на место. Но разве это  возможно -  ведь  он  был
одет в сертук  петербургского покроя, а мне  не очень нравится наша северная
столица. Там, по-моему, очень заносчивые люди. Да, да, очень.
     Тут, среди прогуливающихся и попивающих серную воду,  я заметила фигуру
Грушницкого. Он  тяжело ступал, опираясь на костыль. Сперва, мне показалось,
что он направляется  ко мне, и я уже  готова была сделать равнодушное лицо и
не заметить его восторженного взора, как вдруг увидела, что отмеченный  мною
статный офицер,  сделал шаг к нему и буквально заключил его в  свои объятья.
Наблюдая сцену,  я  не заметила,  как  куда-то отлучилась  маменька. Позже я
увидела ее  в  обществе  все  того же  Раевича.  Они сидели на скамье  возле
источника.
     Грушницкий медленно опускал  свой оплетенный тесьмой стакан с изогнутой
стеклянной  трубочкой  в  колодец.  Вынув  его,  он так  же медленно  поднес
трубочку ко  рту  и принялся смаковать воду, как смакуют  хорошее вино.  При
этом он  посматривал  по сторонам. Я  медленно прохаживалась по  колоннаде и
делала вид, что не обращаю на него внимания.
     Грушницкий быстро допил воду, видимо сие действо было ему приятно лишь,
когда  он  находился  в центре  внимания,  но молодежь  исчезла, разморенная
маревом. Грустный Грушницкий - я мысленно называла его грустный Грушницкий -
вознамерился  было  спрятать  стакан,  но  внезапно  уронил его на  песчаную
дорожку и теперь силился поднять его. Рана, видимо, мешала ему. Я находилась
неподалеку,  и,  нагнувшись,  подняла стакан. По счастью маменька ничего  не
видела. Но зато я приобрела возможного воздыхателя.
     Что у него с ногой?
     В какой степени это опасно? Когда он снова станет офицером?
     В этот момент к Грушницкому снова подошел этот господин, и  я, хотя уже
и  разбираемая  любопытством, от волнения  не  расслышала  его  имя,  хотя и
нарочито громко произнесенное  Грушницким. А потом они завели непонятный мне
разговор,  при этом поглядывая  на  меня.  Я сделала  вид, что  сие  меня не
касается, раскрыла зонт и направилась к маменьке. Хотя,  конечно их  громкий
разговор был специально затеян, чтобы возбудить мое любопытство.
     Извольте. Я готова прислушаться. И  когда до меня  донеслась  очередная
фраза  Грушницкого,  не  помню  какая,  да  и  не  старалась   запомнить  ее
содержание, я обернулась и  подарила оратора взором, в  котором изо всех сил
старалась  изобразить  то чего они  ждали,  столь  нужное  им  - мужчинам  -
наигранное дамское любопытство.
     Скучно. Все время что-то изображаю. Почему нельзя  жить в  соответствии
со своими желаниями.

     11-го мая.
     Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом
     высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться
до
     моей кровли...
     Однако  пора. Пойду к  Елизаветинскому источнику: там,  говорят,  утром
собирается все водяное общество...
     ...Я  остановился,  запыхавшись, на краю  горы  и,  прислонясь  к  углу
домика,
     стал  рассматривать  окрестность,  как вдруг  слышу за  собой  знакомый
голос:
     - Печорин! давно ли здесь?
     Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в
     действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю
     прежде меня. Грушницкий - юнкер. Он только год в службе, носит, по
     особенному  роду   франтовства,  толстую  солдатскую  шинель.  У   него
георгиевский
     солдатский крестик.
     В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая
     молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками  я не разглядел, но они одеты
были
     по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего!..
     ... - Вот княгиня Лиговская,  -  сказал Грушницкий, -  и  с нею дочь ее
Мери,
     как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня...
     ...Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий
     уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять:
     больная нога  ему  мешала. Бежняжка!  как  он  ухитрялся,  опираясь  на
костыль, и
     все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.
     Княжна Мери видела все это лучше меня.
     Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала
     ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно
     покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего
не
     видала, кажется, тотчас же успокоилась.




     Наконец-то прибыли Г-вы. Кузина Вера, едва только вышла из коляски, как
тот час при чужих (во  дворе собралась вся  челядь) принялась рассказывать о
злоключениях в  Тамани. Тихон,  которого  маменька оставила Г-вым, вместо их
заболевшего  камердинера, только беспробудно пил, и потому проку от  него не
было никакого. К тому же Г-вых еще и ограбили по дороге.
     Это странная семья, у  них постоянно что-то случается. Слава Богу, наши
родственные связи не столь и сильны.
     Маменька давно уже прошла в дом, уже выгрузили вещи из коляски, сам Г-в
распоряжался  о  чем-то  на  заднем  дворе,  а  Вера   все  никак  не  могла
успокоиться. Я увела ее в дом, заодно, взглянула на обстановку.  Там как раз
подавали восточные сладости и чай. И я провела весь  вечер у  родственников.
Я, признаюсь, обожаю сладкие кренделя.
     Когда я вернулась в наш  дом, я услышала приглушенный разговор маменьки
с кем-то, кого  сперва не узнала. Прислушалась внимательно и поняла, что это
доктор  Вернер.  Он что-то  шептал маменьке, и  среди неразборчивых  слов, я
услышала свое имя.
     -Моя  дочь невинна  как голубь,  -  отчего-то доказывала  княгиня,  чем
повергла  меня в неловкость. К чему эти разговоры. Ужели  врач  должен знать
все. Я, возмущенная, не дождалась маменьки и отправилась в свою спальню.
     Ночью мне  показалось, что я  снова  слышу голос Вернера, но я гнала от
себя эти мысли и снова погрузилась в сон.

     Утром  княгиня   была  в   хорошем  настроении  и  даже  разрешила  мне
отправиться  на прогулку с местными барышнями.  Но  сей бомонд  был для меня
скучен,  поскольку, я  чувствовала,  я  мешала  им.  Может  быть московскими
манерами, может быть  княжеским титулом,  но  я чувствовала. Я  сослалась на
усталость и повернула назад. Но конечно дело было не  в усталости. Местные и
барышни и  слетки, были  похожи  на детей  которые  играют во взрослых в те,
короткие минуты, пока прислуга ненадолго вышла из детской, чтобы приготовить
им мороженое, хотя  некоторые из них уже были  невестами, или  готовились  к
военной службе.
     Я побрела обратно домой.  Один из местных юношей взялся проводить меня,
и даже позволил себе дерзость поддержать меня за локоть, когда я сделала вид
что оступилась. Мы  проходили мимо балюстрады, где толпились  "взрослые", то
есть прибывшие на воды, некоторые из них были с дамами, вероятно из местного
общества.  Они поминутно хохотали, и  я  обратила  внимание,  что  в  центре
внимания был  все тот же  господин, которого  я уже не  раз  видела. Офицеры
называли его Печориным. Мы прошли мимо. Он  посмотрел на  меня пронзительно.
Но как мне потом представлялось, немного неуверенно.
     По дороге  домой  я простилась  со  своим  спутником,  пожиравшим  меня
голодными глазами так, что от его ладони вспотел мой локоть. И вошла во двор
к Г-вым.  Вера  была во  дворе,  о чем-то  разговаривала с Мирзоевым. Увидев
меня, она  прекратила разговор, пригласила меня в  дом. Там она показала мне
купленный у того же Челахова персидский ковер.
     Вскоре разговор о коврах мне наскучил, ковер мне  не  понравился, и  мы
вышли на балкон.
     Я стояла  спиной к перилам, и  вполголоса  отвечала на  вопросы кузины.
Разговор был полусветский, как оно и положено в таких случаях: о замужестве,
о прочитанных романах, о прислуге и грядущих бомондах.
     Вере, хотя она немногим  старше меня,  но уже  опытная, даже в недавнем
прошлом - вдовствующая и потому  ментрствующая,  задавала мне вопросы,  и ей
нравилась эта игра в учителя  и  ученицу.  Вдруг она, которая стояла лицом к
улице, сильно сжала  мою  руку.  Я  сперва не поняла,  а потом обернулась  и
поглядела туда, куда был внезапно устремлен ее взор. Там я  увидела все того
же офицера, имя которого, досталось мне сегодня по случаю: Печорин.
     -Это он, - прошептала Вера.
     Я ничего не поняла.
     13-го мая
     Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что
     тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.
     ...
     Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у
     него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его
     казалась огромна:  он  стриг  волосы  под  гребенку,  и неровности  его
черепа,
     обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением
     противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда
     беспокойные, старались проникнуть в  ваши  мысли.  В его одежде заметны
были
     вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались
в
     светло-желтых перчатках.  Его сюртук, галстук  и  жилет были  постоянно
черного
     цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился
за
     это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. ...

     - Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно,
     она  вас  встречала в Петербурге,  где-нибудь в свете...  я сказал ваше
имя...
     Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума...
     Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к
     светским сплетням свои замечания... Дочка слушала с любопытством. В ее
     воображении вы сделались героем романа в новом вкусе...
     ...
     ... - княгиня - женщина сорока пяти лет, - отвечал Вернер, - у
     нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна.
     Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое
     растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда
     неприличные вещи, когда  дочери  нет в комнате.  Она  мне объявила, что
дочь ее
     невинна как голубь. Какое  мне  дело?.. Я  хотел ей отвечать,  чтоб она
была
     спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а
дочь
     бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной
воды
     и купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не
     привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая
     читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни
     пустились  в  ученость, и  хорошо  делают,  право! Наши  мужчины так не
любезны
     вообще,  что  с  ними  кокетничать,  должно  быть,  для  умной  женщины
несносно.
     Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым
     презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что
     сорокалетними остряками.



     Вера  уговорила  маменьку посетить  магазин  Челахова.  Разделавшись  с
утренними  делами, мы отправились.  За  нами  шел сын  Мирзоева -  Ассан, на
случай,  если  нужна  будет  помощь.  Он,  кажется, пожирал  меня глазами  с
момента,  как мы  сюда  приехали. Смешной. Дошел  до самого  входа  в лавку.
Остался дожидаться. Каково же  было мое удивление,  кода в  магазине я снова
увидела Печорина.
     Он торговал ковер, маменька холодно ответила  на его  приветствие.  Мне
ничего не оставалось, как подражать маменьке.
     Ковер   был  великолепен.  Я  уговаривала  маменьку  купить  его  и  не
торговаться,  и когда  уже,  казалось,  сердце княгини готово  было  вот-вот
дрогнуть,  я  услышала  внятный и  не слишком  учтивый  голос  Печорина.  Он
предлагал Челахову денег вдвое того, что стоил ковер.
     Я до сих пор корю себя за то, что повернула тогда к Печорину свое лицо,
там  он,  боюсь, смог  прочесть негодование, даже бешенство,  а  стало быть,
поражение. А я не умею и не люблю проигрывать.
     Дома, на досуге поразмыслив, я  поняла, что проиграла  не я. Ведь столь
примитивно обращать на себя внимание дам,  может лишь  очень сомневающийся в
себе мужчина.
     Уже когда сон почти  совсем подкрался ко мне, надеясь укрыть меня своим
покрывалом,  я стала  снова перебирать  в  памяти  встреченных  мною в  этом
путешествии на Кавказ, не делая различий  в  сословиях  и чинах, и отметила,
что Печорин, это конечно, самое важное, что я видела.
     И вдруг, я вспомнила холодную руку Веры. Ужель, это тот самый господин,
о котором она мне говорила, что когда-то любила его?
     С этим я заснула.

     Утром княгиня  была  резкой  и без  политесов  заявила,  что реальность
близка. Этот  мужчина, которого мельком видела и маменька, а, узнав его имя,
сказала, что  это хорошая партия,  - может стать моим  мужем. Но, так  же не
бывает.  Мужчина   по   моему,  сам  должен  все   решить,  женщина   только
подсказывает,  дает  ему наметки (так  во всяком случае  пишется  в романах.
Правда  романы  пишут  мужчины...),  но...  маменька  утверждает,  что  есть
множество  случаев, когда  мужчину  к  тому, чтобы  принять  решение, должны
вынудить обстоятельства.
     Одним таким планом она  поделилась со мной. Нужно  сделать  так,  чтобы
демонстративно избегать его. "Теперь не 18 век и женщина должна пользоваться
теми же правилами, что и мужчина, если она хочет победы", -заявила княгиня.
     После такого разговора, понятное  дело, я не  спала  ночь.  Я абсолютно
влюблена. Я так решила.
     Я все утро крутилась перед зеркалом раздетая и рассматривала свое тело.
Оно  нравилось  мне.  Я не могла  насмотреться  на  него. Но пока еще  я  не
представляла никого с ним рядом.
     По счастию, эти мысли  я не доверяю никому,  кроме сафьяновой  тетради,
которую прячу в укромном месте.
     Хотя, как знать, может  быть было бы полезно, если бы эти мои записи не
попались в руки мужчины.

     Утром пришла ко мне Вера. Она выглядела не выспавшейся.
     Без предупреждения стала говорить  о каком-то господине, которого знала
когда-то,  потом  оговорилась,  -  не знала,  а только  видела  в  одном  из
Петербургских  домов.  Ее  речь  была  столь сумбурной,  что  я, признаться,
подумала, - не помешалась ли она в рассудке.
     -Маменька действительно открывает  дом  и намерена  давать еженедельные
балы? - спросила меня Вера.
     -Вероятно, хотя я не знаю наверняка.
     -Тебя что хотят видеть невестой горца?
     Я, видимо, покраснела, потому что кузена принялась извиняться.
     -Здесь есть нимало приличных людей, - сказала я.
     -Вот именно об этом я и хотела говорить с тобой.
     А  дальше ее  слова  становились  все  витиеватее,  и  чем  больше  она
говорила, стараясь  скрыть смысл, тем  больше, я  понимала, что дело в ином.
Когда же поток ее речи коснулся все  того же Печорина, для меня уже  не было
никаких  сомнений. Вся  ее  безумная страсть, ее вдовство, неустроенность  с
новым  мужем,  его старость, наконец, делали  ее  столь  речистой.  В  конце
концов, оказалось, что  все  это утреннее представление, которое очень  мало
походило на  светских  разговор двух дам  из  света,  было устроено лишь для
того,  чтобы я  согласилась играть роль носительницы чужой тайны,  да  еще и
просила бы маменьку о помощи своей дальней родственнице.
     -Попроси маменьку принять его.
     -А Грушницкого?
     -Я  не знаю,  кто  это, но, если он -  дворянин,  то -  как  тебе будет
угодно.
     -А  ты  знаешь, Раевич организовал "поход на Кавказ". Целой кавалькадой
мы едем к Тереку, смотреть на пещеры. Приглашено уже все общество.
     Позже  я  думала о  нашем  разговоре и  поняла, что  правильно  назвала
Грушницкого. Пусть милая кузина подольше останется в своем заблуждении.

     16-го мая.
     ...
     Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный
     персидский ковер.  Княжна упрашивала свою маменьку  не  скупиться: этот
ковер
     так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его;
за
     это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное
     бешенство.  Около  обеда  я  велел  нарочно провести  мимо  ее окон мою
черкескую
     лошадь, покрытую  этим ковром. Вернер был у них в это время  и  говорил
мне,
     что   эффект   этой   сцены  был   самый  драматический.  Княжна  хочет
проповедовать
     против меня ополчение; я даже заметил,  что уж два адъютанта при ней со
мною
     очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.
     ...



     Оказывается это невероятно приятно срывать цветы любви, нимало не платя
взамен. Я с  удовольствием посвятила Грушницкого  в  пажи.  Он,  не зная, и,
надеюсь, не догадываясь, об  истинной своей роли  подле  меня, возможно  уже
вообразил невесть что, и держал своего коня таким образом, чтобы  помещаться
со мною рядом.  Наши лошади шли рядом - холка к холке. И то, что должно было
случиться, - случилось. Он меня обнял.
     Внезапно  из-за куста  выехал  черкес  и что-то гортанно  закричал.  Не
скрою,  я  испугалась,  что делать, эти горцы еще иногда нападают  на  нас -
великороссов. Желая,  видимо,  развеять мой страх, Грушницкий обнял меня еще
сильнее. Я высвободилась и посмотрела ему в глаза. Он, видимо,  увидел в них
то, чего там и не было, я же  прочитала в его глазах, что нападение  черкеса
подстроено. Для черкеса - у всадника было слишком благородное лицо. Я узнала
в нем Печорина.
     Возле источника я  приняла  вид  чопорный и обиженный. Я сумела сыграть
негодование.  Грушницкий получил "отставку", за предательство, а подошедший,
видимо, по их плану  Печорин горячо извинился, и,  конечно же  был прощен  и
приглашен  к  нам  в  дом на вечеринку. Но  надежд  я  ему  пока никаких  не
подавала.  Он,  правда, попросил танцевать  со  мной  мазурку, но пока  я не
сказала ни "да", ни "нет".
     Вечером у нас  собралось все  общество, туда же пришел и "помилованный"
Грушницкий, и уже  не понарошку, а всерьез  надоел мне  безмерно, потому что
мешал наблюдать за Верой и Печориным, что было забавно.
     В какой-то момент бомонд  разбился на группки, маменька кивнула мне и я
села к роялю. Печорин демонстративно направился  к курнику, но ел этот пирог
без удовольствия, из чего было видно, что он игнорирует меня демонстративно.
Я улыбнулась своей первой победе, а в этот момент рядом оказался Грушницкий,
и улыбка досталась ему. Я была щедра и не погасила ее, отчего он выскочил из
залы  счастливый.  Разгоряченный шампанским он бродил  по  улицам станицы  и
громко сам с собой разговаривал. Самое умное, что он сделал в этот вечер, он
встретил  Печорина  возле  нашего дома,  когда я  как раз  вышла  на  балкон
взглянуть на звезды и ночное небо, и громко спросил его: "Как  ты думаешь, у
меня есть шанс".
     Я,  едва сдерживая хохот, вернулась в комнату и уткнулась в подушку. Из
оцепенения  меня  вывела княгиня, которая пристально  посмотрела  на меня  и
спросила:
     -Ты его любишь?
     -Кого, Грушницкого,  - я расхохоталась, - простите  маменька, он  такой
смешной.
     -Я  говорю  про Григория  Александровича  Печорина, -  холодно  сказала
княгиня.
     Я не знала..., я придумала..., но я не посмела солгать.

     Я себя плохо чувствовала, и потому не выходила из дома. Доктор сообщил,
что  это  инфлюэнция.  Маменька  по  странной   логике,  в  особенности  уже
состоявшегося  с  ней  разговора  о   Печорине,  допускала  ко  мне   всегда
восторженного Грушницкого.  Он  постоянно  приносил цветы,  рассказывал  мне
какие-то, верно, забавные истории, но я не слушала его. Я думала о Печорине.
А  Грушницкого маменька допускала ко мне так близко, верно, потому  что он -
не жених, и болтовней своей должен был мне наскучить по ее плану и сам собой
получить окончательную отставку.
     В доме  происходило бесконечное движение, все  куда-то  бегали,  что-то
готовили, наконец открыли мне, что завтра в зале Благородного собрания будет
ассамблея.
     Вечером у меня с маменькой состоялся секретный разговор.
     -Ты видела, Мери,  того драгунского капитана,  - обратилась  княгиня  к
моей памяти.
     -Это, который обедал с нами утром и облил себе сливками сертук.
     -Да, он самый. Так  вот слушай, милая и запоминай. Завтра  он пригласит
тебя на мазурку.
     -Но он же противный, с бородавками на лице.
     -Поэтому  ты и откажешь ему.  Он будет  настаивать,  но ты откажешь еще
раз. Только постарайся, чтобы в  этот момент, рядом был бы господин Печорин.
Ты проверишь  его мужественность, сумеет  ли он спасти  тебя от  нежеланного
кавалера.  Не  бойся,  милая,  ты  потом  будешь танцевать с Печориным  весь
вечер...
     -Но  маменька, -  ответствовала я,  -  он  же  исчез. Я четыре  дня  не
выходила из дома, и он ни разу не полюбопытствовал о моем здоровье.
     -Это тебе так кажется,  моя маленькая. У меня есть точные сведения, что
он  думает о тебе, и чем больше  времени проходит  с момента, как он тебя не
видит, тем сложнее ему вернуть твое общение. Ты поможешь ему, дашь ему  шанс
спасти себя  от  драгунского  капитана  и заодно от  обморока на  бале.  Как
правильно падают в обморок я тебе  уже говорила... Он будет чувствовать себя
героем, мужчины это любят.
     -А откуда вы знаете, что он обо мне думает.
     -Твоя мать -  старуха,  моя милая,  мне уже  сорок лет  с  хвостиком, я
прожила долгую жизнь, и  у меня было много романов. А тебе я хочу счастья. И
тоже много увлечений. Это  так приятно и романтично. Только надо быть умной.
И скажу тебе по секрету, мужчины любят сплетничать не меньше, чем женщины. О
Печорине мне рассказал Вернер, он там часто бывает.
     Я задумалась над маменькиными словами.
     Вечером перед зеркалом тренировалась  падать  в  обморок.  Только бы  с
платьем  моим  в  этот  момент  ничего  бы  ни  случилось...  Ну,  чтобы  не
завернулось оно как-то, если рябом будут чужие, или завернулось бы, когда уж
он меня подхватит на руки...
     21-го мая
     Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного
     случая. Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговоры
     бесконечны:  когда же  он  ей  наскучит?..  Мать  не  обращает  на  это
внимания,
     потому что он не жених. Вот логика матерей!
     ...
     Вчера у колодца в первый раз явилась Вера... Она, с тех пор как мы
     встретились в гроте,  не  выходила из  дома. Мы в одно  время  опустили
стаканы,
     и, наклонясь, она мне сказала шепотом:
     - Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можем
     видеться...
     Упрек! скучно! Но я его заслужил...
     Кстати: завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с
     княжной мазурку.
     ...
     Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться и прервать
     мою  фразу. В  нескольких  шагах от  меня стояла группа мужчин, и  в их
числе
     драгунский  капитан,  изъявивший  враждебные   намерения  против  милой
княжны; он
     особенно   был  чем-то  очень  доволен,   потирал   руки,   хохотал   и
перемигивался с
     товарищами.  Вдруг  из среды их отделился господин во фраке  с длинными
усами и
     красной  рожей  и направил неверные  шаги свои прямо  к  княжне: он был
пьян.
     Остановясь  против  смутившейся  княжны  и заложив руки  за  спину,  он
уставил на
     нее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом:
     - Пермете... да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку...
     - Что вам угодно? - произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом
     умоляющий  взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых
ей
     кавалеров не  было; один адьютант, кажется, все это видел, да спрятался
за
     толпой, чтоб не быть замешану в историю.
     - Что же? - сказал пьяный господин, мигнув драгунскому капитану,
     который ободрял его знаками, - разве вам не угодно?..




     Зала Благородного собрания была  похожа  на летний  театр где-нибудь  в
Петергофе.  Прислуга  угомонилась,  все было  собрано, на антресолях  играла
музыка. И  не успела я собраться,  чтобы  ощутить силу и прелесть участия  в
таком  бале, как маменька возвестила мне внимание. Я взглянула по сторонам и
увидела томящегося Грушницкого. Едва только появился фуршет (понятие новое в
нашем обществе), он, как сумасшедший бросился к осетрине,  а когда одолел ее
всю,  вспомнил  о  прочем,  и  тут  уж  увидел  смеющуюся меня. Извинился  и
предложил танец.
     Это  был  мой   вечер,  поскольку  меня  выбирали  поминутно,  и  часто
Грушницкий, любящий  блеснуть в  обществе, не  успевал. Я внутренне хохотала
над   ним,  но   иногда  вспоминала,  что  говорила   мне  маменька.   Танцы
продолжались. Но  тут, вдруг музыка  перестала звучать, хотя все  продолжали
танцевать, и я поняла, что музыки не было только  для  меня.  Это  вошел он.
Лакей принял его фуражку и тончайшую летнюю шинель.
     Печорин огляделся. Кивнул некоторым знакомым. Увидел меня и, показалось
мне, что просиял. Но никакого вида не подал.
     Я стояла поодаль, танец кончился, подошедшему  Грушницкому я отказала в
очередном танце.  Но Печорин не  спешил подходить ко  мне  и  приглашать  на
мазурку.  Драгунский капитал преследовал  меня,  но  мне  не  было  страшно,
поскольку это входило в маменькин план. Княгиня была центром внимания. Время
от времени она делала мне знаки глазами, но я не знала, как быть. Печорин ко
мне не  подходил, а драгунского капитана, по  маменькиному  плану, надлежало
отгонять   только  в  его  присутствии.  В   конце  концов,  к  кружку,  где
"усердствовал" Печорин, я подошла сама.  Он стоял вполоборота и разговаривал
с какими-то  двумя дамами.  Видно  было что он шутит, поскольку  одна из них
постоянно  покатывалась  со  смеху,  а  вторая  шептала:  "невероятно".  Обе
пожирали его глазами.
     Оказавшийся, наконец, в этот момент рядом драгунский капитан, приступил
к своей  арии. А дальше все уже  пошло по  плану. Печорин  оглянулся на  мой
вскрик,  что-то  сказал капитану, после  чего, как капитан  удалился,  верно
осознал  себя героем, и по старой русской традиции  решил подарить спасенной
им даме танец.
     Вот теперь я  была  по  настоящему  счастлива. Он  танцует со мной,  он
трогает  меня, он ищет меня взором. Маменька благосклонно подставила ему для
поцелуя  руку,  поблагодарила  за спасение  дочери. "Пьяный", а  может  быть
действительно  пьяный драгунский капитан подошел  к ней,  и что-то шепнул на
ухо.  Видимо его  не  устроила цена  содеянного. Княгиня  грозно сказала ему
что-то.
     Из угла залы на меня смотрело, словно  маска, какое-то лицо,  которое я
не сразу узнала. Это был Грушницкий. Боже, как же он изменился.  Ненависть к
поражению  сковала  его скулы. Глаза  потускнели.  Я не  стала  его дразнить
дальше, отвернула  лицо. Он  постоял еще немного, выпил  подряд  три  бокала
шампанского и выскочил из залы.
     Уже  уходя  я  заметила  голодные  взоры  своей  кузины,  обращенные  к
Печорину. Но она - мужняя жена.  Подойти  к нему  для объяснения  чувств, не
решилась.

     На  следующий  день  выбранные  на  вчерашнем  собрании   господа,  как
говаривала  маменька,  приятные  во  всех  отношениях  пожаловали  к нам  на
вечеринку.  Шампанское  лилось  рекой,  и  к  сожалению  чаша   весов  этого
шампанского  перетягивала всяческую духовность,  если  она еще оставалась  в
этом мире.
     Это был  самый  забавный  вечер в моей памяти. Муж веры - Г-в,  куда-то
отлучился,  но  Тихон,  преданная душа,  неотступно  следил  за  Верой.  Он,
бедняжка, даже  не  могла подойти  к  Печорину, потому что  Тихон  (он снова
напился) громко и недвусмысленно блюл хозяйку.
     Тем   не  менее,  Вера  сделала  Печорину  жест,  и  нашла  возможность
встретиться с ним наедине.  Это  было возле рояля, где я снова  пела,  а она
шепталась с Печориным за бокалом вина.
     Тихона в залу не допустили.
     В конце концов, у меня разболелась голова. Я была возбуждена. Вера хоть
и говорила с Печориным,  но поминутно  отвлекала  его от  меня. Он отчего-то
демонстрировал к Вере влюбленность. Мне было хорошо.

     23-го мая
     Около семи часов вечера я гулял на бульваре. Грушницкий, увидав меня
     издали, подошел ко  мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах.
Он
     крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом:
     - Благодарю тебя, Печорин... Ты понимаешь меня?..
     - Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, - отвечал я, не
     имея точно на совести никакого благодеяния.
     - Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала...
     - А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..
     - Послушай, - сказал Грушницкий очень важно, - пожалуйста, не
     подшучивай  над  моей любовью, если хочешь  остаться моим  приятелем...
Видишь:
     я ее люблю  до безумия... и я думаю, я надеюсь, она также меня любит...
У
     меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером... обещай мне
     замечать  все; я  знаю, ты опытен  в этих  вещах,  ты лучше меня знаешь
женщин...
     Женщины! женщины!  кто их поймет? Их улыбки противоречат  их взорам, их
слова
     обещают  и  манят, а  звук  их голоса отталкивает... То  они  в  минуту
постигают и
     угадывают  самую потаенную  нашу  мысль, то  не  понимают  самых  ясных
намеков...
     Вот хоть княжна: вчера ее глаза пылали страстью, останавливаясь на мне,
     нынче они тусклы и холодны...
     - Это, может быть, следствие действия вод, - отвечал я.



     Снова  чувствовала себя  плохо.  Проспала почти  до  полудня. Голова не
проходила.  Был  доктор. Снова послушал грудь, помассировал живот, и сказал,
что это дамские  дела, которые через один-два  дня должны  завершиться. Я  и
сама это знала. Эти доктора объясняют  нам очевидные вещи с нашими недугами,
как будто сдают нам экзамен.
     Проснувшись пополудни, я встала, заколола  волосы. Прошлась по комнате.
Захотела  пройти  к княгине. Дверь в ее спальню была заперта. Это показалось
мне странным. За дверью  ощущалось движение.  Я ничего не  видела, но  верно
интуиция подсказала мне: княгиня была  не одна. С ней был мужчина. Почему-то
показалось мне, что это был Печорин.
     Я  притаилась  и  вдруг  отчетливо  услышала, словно  сдавленный  голос
Вернера:
     -Анастасия, Настя, Настенька, я никогда не испытывал такого блаженства.
     Боже мой, я и не вспомнила бы доселе, что матери моей имя Анастасия.
     Почему я ничего  не вспомнила про папеньку в  это  время.  Может  быть,
женская дружба и выручка между матерью и дочерью?

     -Я виноват перед вами, княжна, - заявил мне Печорин, появившись утром в
гостиной.
     -Отчего, - не сразу сообразила я, куда он ведет.
     -Я мало обращал внимания на Вас в Вашем доме, - отвечал он.
     -Что  делать,  но у вас, верно, мало самолюбия.  В череде поклонников я
даже не держу вас, вы вспорхнувший ангел, вы не можете ожидать очереди.
     Я говорила глупости, но мужчины, еще более, чем женщины любят ушами, им
постоянно   надо  говорить   какие   они  неотразимые,  хорошие,  какие  они
замечательные в боях и любви.
     Мне  хотелось  сказать  ему,  минуя  сонм   ненужных,  но   по  этикету
необходимых  слов, что я люблю  его, но по-моему  он уже сам сказал  мне это
глазами.
     29-го мая
     Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы. Княжне начинает
     нравиться  мой разговор; я рассказал ей  некоторые из странных  случаев
моей
     жизни, и  она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Я смеюсь
над
     всем на свете, особенно над чувствами: это начинает ее  пугать. Она при
мне
     не  смеет  пускаться  с  Грушницким  в  сентиментальные  прения  и  уже
несколько раз
     отвечала на  его  выходки  насмешливой  улыбкой;  но я всякий  раз, как
Грушницкий
     подходит к  ней, принимаю смиренный вид и  оставляю их вдвоем; в первый
раз
     была она этому рада или старалась показать; во второй - рассердилась на
     меня, в третий - на Грушницкого.



     Пыталась поговорить  с Верой, но кажется,  она  сама влюблена  и оттого
разговора не получилось.

     Я влюблена. Теперь уж я это не придумала. Что делать? Перестаралась?

     Кажется, он объяснился.
     3-го июня
     Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой
     девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К
чему
     это женское кокетство?  Вера  меня любит больше, чем княжна Мери  будет
любить
     когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может
     быть, я бы завлекся трудностью предприятия... Но ничуть не бывало!
     Следовательно,  это  не та беспокойная потребность любви,  которая  нас
мучит в
     первые годы молодости,  бросает нас  от одной женщины к другой, пока мы
найдем
     такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство -
     истинная  бесконечная  страсть, которую  математически  можно  выразить
линией,
     падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности - только в
     невозможности достигнуть цели, то есть конца.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры. Мы
     выпили шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним.
     - Я вас не поздравляю, - сказал он Грушницкому.
     - Отчего?
     - Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что
     армейский  пехотный  мундир,  сшитый здесь, на водах,  не  придаст  вам
ничего
     интересного...  Видите  ли, вы  до сих пор  были исключением, а  теперь
подойдете
     под общее правило.
     - Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не помешаете радоваться. Он не
     знает, - прибавил Грушницкий  мне на ухо, -  сколько надежд придали мне
эти
     эполеты...  О,  эполеты,  эполеты!   ваши  звездочки,   путеводительные
звездочки...
     Нет! я теперь совершенно счастлив.
     - Ты идешь с нами гулять к провалу? - спросил я его.
     - Я? ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир.
     - Прикажешь ей объявить о твоей радости?..
     - Нет, пожалуйста, не говори... Я хочу ее удивить...
     - Скажи мне, однако, как твои дела с нею?
     Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать - и было
     совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.



     Вере я сказала, что я люблю  Печорина. Но она - метр, отнеслась к этому
как к выученному уроку ученицы. Все обнаружилось позднее.
     4-го июня.
     Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала,
     кажется, ей поверять свои  сердечные  тайны: надо  признаться,  удачный
выбор!
     - Я отгадываю, к чему все это клонится, - говорила мне Вера, - лучше
     скажи мне просто теперь, что ты ее любишь.



     Трижды  приходил  Грушницкий,  маменька, ссылаясь  на  мое  нездоровье,
запретила его принимать. Он ухитрился передать с  горничной записку, которую
я тот  час  же и потеряла, что верно  свидетельствовало  о моем равнодушии к
Грушницкому.  Однако,  перед тем как потерять прочитала из любопытства, и не
испытала ни удовольствия ни восторга. Там были высокопарные  слова,  которые
так мало меня  теперь трогали, в  то время как  придуманные жесты взгляды, и
проч. иного мужчины, будили мое воображение и открывали смысл там, где верно
его  и не  было.  Меж  тем, как  теперь мне  кажется,  записка  содержала, и
ультиматум  и  угрозу   прекратить  свое  существование,  однако  она,   еще
повторюсь,  так мало  меня  тронула, что  я  лишь  подумала,  что  господину
Печорину надлежало  теперь быть осторожней, потому что шальной Грушницкий по
молодости может вызвать его на дуэль.

     5-го июня.
     За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий полном сиянии армейского
     пехотного мундира. .
     ....
     - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? - сказал он
     довольно  небрежно и  не  глядя на меня...  Я  боюсь, что мне с княжной
придется начинать мазурку, - я не знаю
     почти ни одной фигуры...
     - А ты звал ее на мазурку?
     - Нет еще...
     - Смотри, чтоб тебя не предупредили...
     - В самом деле? - сказал он, ударив себя по лбу. - Прощай... пойду
     дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.
     Через полчаса и я отправился. На улице было темно и пусто; вокруг
     собрания или трактира, как угодно, теснился  народ; окна его светились;
звуки
     полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было
     грустно... Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле -
     разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то
     всегда приводила меня к развязке чужих  драм, как будто без меня  никто
не мог
     бы ни  умереть, ни  прийти в отчаяние!  Я  был  необходимое лицо пятого
акта;
     невольно  я  разыгрывал жалкую роль палача  или предателя.  Какую  цель
имела на
     это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и
     семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей, например, для
     "Библиотеки для чтения"?..
     ...
     Грушницкий целый вечер преследовал княжну...
     ...
     После третьей кадрили она его уж ненавидела.
     - Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за
     руку.
     - Чего?
     - Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. - Она
     мне призналась...
     - Ну, так что ж? А разве это секрет?
     - Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки...
     Уж я отомщу!
     ...
     Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую
     ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
     Я возвратился в залу очень доволен собой.
     За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я
     вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала
на
     меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно
     составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого.



     Приходил Печорин я не вышла к нему.
     6-го июня.
     Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету,
     когда шел к княгине Лиговской. Она мне  кивнула головой: во взгляде  ее
был
     упрек.
     ...
     Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее!
     Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!





     В то утро маменька  была в  ванной.  Я  наверняка  уверена,  что там ее
консультировал   доктор.  Лакей  доложил   о   приходе  Печорина.  Я  хотела
объясниться, вышел вздор. Я расплакалась. У Печорина были странные глаза.

     7-го июня.
     ...Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь
     свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
     Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно,
     опершись одной  рукой на спинку кресел:  эта  рука чуть-чуть дрожала; я
тихо
     подошел к ней и сказал:
     - Вы на меня сердитесь?..
     Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы
     хотели проговорить что-то - и не могли; глаза наполнились слезами; она
     опустилась в кресла и закрыла лицо руками.
     - Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.
     - Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня ! . .
     Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее
     засверкали...
     Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:
     - Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз
     не случится: я приму свои меры... Зачем  вам  знать то, что происходило
до сих
     пор в душе моей! Вы  этого  никогда не  узнаете, и  тем лучше  для вас.
Прощайте.
     Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.
     Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и,
     пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.
     Ко мне зашел Вернер.
     - Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?
     - А что?
     - Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж
     эти больные такой народ: все знают!..



     Как мне представлялось, мы должны были прожить здесь  неделю, но прошло
уже почти три, а мои матримониальные дела и роман мой с господином Печориным
были  таковы,  что пришлось упрашивать маменьку пожить  здесь еще  несколько
дней. Мне казалось, что, теряя Печорина  из-за несвоевременного  отъезда,  я
потеряю его навсегда.
     Он странный человек,  он то  манил меня,  то жестоко отвергал. Впрочем,
это могло  мне и  показаться.  Возможно,  всему виной моя фантазия, и вообще
ничего вокруг не происходит такого, что могло бы повлиять на сияние светил.
     Маменька  пригласила  Печорина  пожаловать  на  обед.  Я  переодевалась
несчетное  число  раз  в  разные одеяния.  Надевала  диадему  бабушки своей,
какие-то еще украшения.
     Княгиня насмешливо наблюдала за мной.
     -А ты знаешь, что теперь делает господин Печорин?
     Я не знала этого.
     -То  же  самое.  Примеряет  шевроны,  аксельбанты, стараясь,  чтобы это
производило на нас впечатление.  И мы будем им восхищаться. Ордена и эполеты
-  это те же украшения,  только  для  мужчин.  И  каждая новая звездочка  на
эполетах, каждый  новый орден, это та же  подвеска.  Мужчины любят говорить,
как они заслуживают награды  на службе  или  в боях, но  ведь и мы  с тобой,
дорогая, не в меньшей степени служим, мы по большей части добываем им эти их
украшения.  А  они нам  наши...  Так,  милочка, устроен, мир. Не обольщайся.
Никому только не говори об этом. Это не принято.
     ...За столом по  больше части молчали.  Печорин рассказывал  о каком-то
романе своего  знакомого с замужней дамой, в которой я без труда узнала свою
кузину. Я стала думать  об  этом романе. Устала от бремени говорить  то, что
ему  хотелось   услышать,  но...   так  повелела   маменька,   что,   верно,
сообразовывалось с ее планом.
     11-го июня.
     Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от
     дочери... плохо! Зато Вера ревнует меня к княжне: добился же я этого
     благополучия!  Чего женщина  не  сделает,  чтоб огорчить  соперницу!  Я
помню,
     одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее
     женского ума; женщин трудно убедить  в чем-нибудь,  надо их  довести до
того,
     чтоб  они  убедили  себя  сами;  порядок  доказательств,  которыми  они
уничтожают
     свои предупреждения,  очень оригинален; чтоб  выучиться их  диалектике,
надо
     опрокинуть в уме своем все школьные правила логики.
     ...


     Он  пригласил  меня на прогулку. Он  должна  была состояться завтра. Но
случилась отчего-то  сегодня. Я не могла  понять, отчего Печорин  сторонится
меня, нашего дома.
     Наши  лошади шли  рядом.  Переходили вброд  Подкумок. Внезапно  Печорин
обнял  меня.  Это показалось мне достаточным  поводом.  Я  сказала ему слова
любви  руки. Внезапно  он высвободился, сославшись на особое  состояние.  Но
было поздно, я получила удивительное ощущение. Я послала лошадь аллюром. Все
вокруг  стало  лихорадочным.  Я примчалась  домой  и,  ни  слова  не говоря,
бросилась маменьке  на  грудь.  Переполнявшее счастье душило меня.  Маменька
обещала мне, что Печорин станет моим мужем.
     От душившего меня и мое  существо  восторга,  я велела лакеям больше не
принимать Грушницкого.
     Глупо.  Надо было поступить честно.  Но  разве влюбленная женщина может
быть таковой?
     12-го июня
     Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от
     Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая
     Кольцом; это - ворота, образованные природой; они подымаются на высоком
     холме,  и  заходящее  солнце сквозь них бросает  на мир  свой последний
пламенный
     взгляд. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат
     солнца сквозь каменное  окошко. Никто из  нас, по  правде  сказать,  не
думал о
     солнце. Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать
     Подкумок вброд. Горные речки,  самые мелкие, опасны,  особенно тем, что
дно их
     -  совершенный калейдоскоп: каждый  день от напора волн оно изменяется;
где
     был  вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел
ее в
     воду,  которая  не  была  выше  колен;  мы тихонько  стали  подвигаться
наискось
     против  течения.  Известно,  что,  переезжая быстрые речки,  не  должно
смотреть
     на  воду, ибо  тотчас голова  закружится.  Я  забыл об  этом предварить
княжну
     Мери.
     Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле
     покачнулась. "Мне дурно!" - проговорила она слабым голосом... Я быстро
     наклонился к  ней,  обвил рукою  ее  гибкую талию. "Смотрите наверх!  -
шепнул я
     ей, - это ничего, только не бойтесь; я с вами".
     Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче
     обвил ее нежный мягкий стан; моя  щека  почти касалась ее  щеки; от нее
веяло
     пламенем.
     - Что вы со мною делаете? Боже мой!..
     ...
     - Вы молчите? - продолжала она, - вы, может быть, хотите, чтоб я первая
     вам сказала, что я вас люблю?..



     От нечего  делать взялась читать "Несчастные следствия  супружества"...
Но это  уже  в  шутку. Каждая фраза этой  книги  забавляла меня,  заставляла
паясничать и увериться в том, что со мной такого произойти не может.
     "Ах!, сколь ужасно, - читала я, - когда кто вдруг допустит терзать себя
любви  и честолюбию. Сии  страсти, когда они заключатся в сердце, суть тоже,
что  воздух  и  огонь:  первый вместо  того, чтобы победить другого,  служит
только к приумножению его пламени; и когда они будут  вести всегдашнюю войну
между  собою, то сердце должно переносить тысячу  мучений. Какое болезненное
состояние стараться  беспрестанно  скрывать  то, что  открыв,  можно бы было
найти столько спокойства"!

     Мое  чтение  перебила  маменька, оказывается  она  давно  уж стояла над
креслом моим и смотрела. Потом она погладила мои волосы. Я очнулась от грез.
     -Завтра  в ресторации,  или  как некоторые  здесь представляют  -  зале
Благородного  собрания  выступает  фокусник,  оптих,  химик,  словом шут.  Я
полагаю, это позабавит Тебя.
     -А Печорин?
     -Я думаю,  этот до  смешного  чопорный  господин,  между  прочим,  твой
будущий благоверный, тоже не лишен ребячливых  желаний.  Видно, и он  пойдет
смотреть на представление.
     Я дала согласие маменьке. Дома по ее плану остается только Тихон. Когда
ему  объявили  об  этом,  он  остался  раздосадованным,  что  его  оставляют
сторожем,  потому  что  вся прислуга,  лакеи и горничные  тоже идут смотреть
фокусника.
     Вечером  я  вышла  на  балкон,  и  судьба   позволила  мне  подсмотреть
удивительное. Из дому вышла Вера, покрытая татарской шалью, но голову даю на
отсечение, - это была она.  Навстречу ей из тени вышел  черкес, и  мне стало
нехорошо.  Потому  что в  этом  черкесе я  узнала  как  раз того  господина,
которого, маменька прочила мне в женихи и которому я уже объяснилась.
     14-го июня.
     Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою,
     даже честь поставлю на карту... но свободы моей не продам...
     Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про
     меня моей матери; она мне предсказала мне смерть от злой жены; это меня
     тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к
     женитьбе... Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется;
по
     крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.



     Утром судьбе  было  угодно  сделать мне  еще один удар. За  завтракам я
узнала, что  Вера  не  намерена идти смотреть на  знаменитого фокусника.  Он
сказалась больной.  Само  небо подсказало  мне,  что у  моей  кузины с  моим
женихом  свидание. Тогда я уже  называла  Григория  Александровича  Печорина
женихом. Вечером я отказалась идти в ресторацию.
     Перед  отбытием  в ресторацию,  маменька, настойчиво поглядывая  мне  в
глаза, еще раз предложила идти смотреть представление. Но я не хочу смотреть
на  чужие  фокусы. Я хочу,  чтобы  пришел  он,  но... не  могу  это  сказать
маменьке...
     Княгиня  с  сомнением  посмотрела на мен, но настаивать не стала. Когда
все отправились,  я вспомнила про Ассана, сына Мирзоева. По  счастию, он был
дома, и мой план  удался Это так удобно, что горцы столь часто влюбляются  в
столичных  барышень...  Я постаралась воспользовалось этим. Ассан принес мне
костюм брата, и мы отправились гулять.
     Костюм мужчины, даже  юноши дает женщине значительную свободу. Мы дошли
до залы Благородного собрания, я даже  заглянула внутрь. Увидела маменьку  в
обществе  каких-то  мало знакомых людей.  В третьем ряду сиживал  Печорин, в
первом - Грушницкий. Все наши лакеи были тут же. Веры нигде не было. Неужели
я ошиблась. Я попросила Ассана  вновь отвести  меня домой, и даже предложила
ему  десять  рублей  золотом.  От отказался, обнял  меня  и стал целовать. Я
отчего-то  не противилась. Не отгоняла его. Простила его. Это все было возле
кипарисов на аллее, где стояли наши дома.
     Внезапно я увидала Печорина. Он  шел,  не таясь,  к нашему  дому. Ассан
сделал  мне  знак молчать.  Печорин  оглянулся,  и  вдруг легко,  как  юноша
вспрыгнул на балкон.  По счастью для  него  луна куда-то спряталась, и кроме
нас не было свидетелей этого действа.
     Балконная дверь открылась, глаза мои застило туманом, и я не помню, что
было дальше.
     Я очнулась от того, что Ассан тряс меня, повторяя:
     -Госпожа, очнись, госпожа, очнись...
     Не знаю отчего, но я поблагодарила его и отправилась к себе в спальню.
     Едва  раздевшись,  скоро  легла в  постель.  Некоторое время  лежала  в
темноте,  потом  зажгла  лампу. Взяла  скрижали о дамской  жизни все того же
господина  А.Печенегова, только теперь я ничего не видела  в книге. Случайно
взглянула в окно и вдруг в темном  пролете окна увидела силуэт. Я немедленно
вскочила, подбежала к балконной двери, приоткрыла ее, схватила мужскую руку,
притянула  в  балконную  дверь,  лихорадочно  стала  расстегивать китель.  Я
никогда раньше не делала этого. Он расстегивался медленно.
     Я не знаю наслаждений более жестоких. За  болью я забыла все на  свете.
Но  за  эту боль  я готова была отдать все  на свете. Я никогда  не отдавала
столько поцелуев. Я была пьяна и им и собой. Я не помню ничего.
     Так и  не произнеся ни  слова, он исчез через балконную  дверь.  Только
уходя, он показал мне свое лицо. Это был Ассан.
     Не поверите. Но...
     ...мне было все равно кто  удовлетворит мою страсть к Печорину. Я почти
не испугалась.
     Внезапно на  улице послышалась  какая-то  возня.  Я даже  подумала, что
Ассан намерен появиться здесь снова. Теперь  уж я  снова  приняла холодный и
недоступный вид, и снова легла на постель с книгой.
     На этот раз это был Печорин.
     Не  было сил даже подумать о том, что во всех романах благоверные почти
всегда опаздывают.
     Но  я  уже была  так утомлена  и снова так нерешительна,  что когда  он
приблизился к балконной двери, только и могла смотреть на него, не произнеся
не звука.
     Он  вошел  в  дверь,  припал к моей руке, лежащей на книге, описывающей
дамское целомудрие и только спросил: "Ты любишь меня".
     У  меня, право,  не было  сил даже для  того, чтобы  ответить  на такой
простой вопрос. Он объяснялся  мне в любви долго, так и не исполнив вероятно
намеченного. Около двух часов пополуночи он ушел.
     Вдруг за окном раздались выстрелы. Потом крики: "Черкесы, черкесы..."
     Но я  не  особо испугалась, разве  что  за Ассана. Мне было так хорошо.
Истома так  переполняла  меня, что я тот час же  легла в постель, не заметив
время, когда вернулась из ресторации княгиня Лиговская.
     Книга переводов  господина А.Печенегова об ужасах тайной дамской жизни,
меня  больше не  волновала. Ведь последствия необдуманных дамских  поступков
только тогда  вредны,  когда о них становится известно.  В  моем случае, они
принесли мне ощущение абсолютного торжества моего женского начала.
     15-го июня.
     Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась
     длинная  афишка,   извещающая   почтеннейшую   публику   о   том,   что
вышеименованный
     удивительный фокусник, акробат, химик и оптик будет иметь честь дать
     великолепное  представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в
зале
     Благородного собрания (иначе - в ресторации); билеты по два рубля с
     полтиной.
     ...
     В исходе десятого я встал и вышел.
     На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на
     вершиннах окрестных гор: лишь изредка умирающий ветер шумел вершинами
     тополей, окружающих ресторацию; у окон ее толпился народ. Я спустился с
     горы, и  повернув  в ворота, прибавил  шагу.  Вдруг мне показалось, что
кто-то
     идет за мной. Я остановился и осмотрелся. В темноте ничего нельзя было
     разобрать; однако я из осторожности обошел, будто гуляя, вокруг дома.
     Проходя мимо  окон  княжны,  я услышал снова  шаги  за собою;  человек,
завернутый
     в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило; однако  я прокрался
к
     крыльцу  и  поспешно взбежал  на  темную  лестницу.  Дверь  отворилась;
маленькая
     ручка схватила мою руку...
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Около двух часов пополуночи я отворил окно и, связав две шали,
     спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну
     ...



     Это был самый главный день.
     Утром  на водах  все  почему-то  только  и говорили о ночном  нападении
черкесов. Вера  отводила  свои  глаза  от моих. А я, признаться,  испугалась
только за Ассана. Но днем я увидела его во здравии  и успокоилась. А вечером
послала ему записку с сыном прислуги.
     Ночью,  когда  княгиня  уснула,  он снова принес мне костюм брата. И  в
костюме мальчика я,  гуляючи,  и  отослав под благовидным  предлогом Ассана,
свалилась как  снег на голову, отворив дверь к Печорину. Казак-слуга,  верно
был вышколен отменно, потому что тот час же и удалился. Если б я сообразила,
что господин  будет не один, я бы  струсила наперед. Я  тот я приободрилась,
бес овладел мною.  Я подарила  ему поцелуй. Он как  будто  бы ожидал меня. И
словно обо  всем уже есть уговор, овладел мной. Я  не  была никогда на такой
вершине блаженства.  Потом я долго сидела  на постели, вовсе  не  думая: что
сказать дома, если меня хватятся, а Печорин что-то писал в своей тетради.
     Отвлекшись,  он назвал меня женой,  присовокупив, что  если будет  жив,
намерен предложить мне руку и сердце.
     Он проводил меня.
     Меня  не  искали, но сильно  подозреваю, что  умная мать моя все поняла
наверняка.
     16-го июня.
     Нынче поутру у колодца только и было толков, что о ночном нападении
     черкесов.  Выпивши  положенное  число  стаканов нарзана,  пройдясь  раз
десять по
     длинной липовой аллее, я встретил мужа Веры, который только что приехал
из
     Пятигорска. Он взял меня под руку,  и мы пошли в ресторацию завтракать;
он
     ужасно беспокоился о жене. "Как она перепугалась нынче ночью! - говорил
он, - ведь надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в отсутствии".
     ...
     - Да неужели в самом деле это были черкесы? - сказал кто-то, - видел ли
     их кто-нибудь?
     - Я вам расскажу всю историю, - отвечал Грушницкий, - только,
     пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчерась один человек,
     которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в
     десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам
     заметить,  что  княгиня была  здесь, а  княжна  дома. Вот  мы  с ним  и
отправились
     под окна, чтоб подстеречь счастливца.
     ...
     Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но
     борьба совести с самолюбием была непродолжительна. Драгунский капитан,
     сидевший возле него, толкнул его локтем; он  вздрогнул и быстро отвечал
мне,
     не поднимая глаз:
     - Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов
     повторить... Я не боюсь ваших угроз и готов на все...
     ...
     Я до вечера просидел дома, запершись в своей комнате. Приходил лакей
     звать меня к княгине, - я велел сказать, что болен.
     ...
     Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал
     ни минуты.
     ...
     Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало;
     тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной
     бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою  тенью, блистали гордо
и
     неумолимо. Я остался доволен собою.
     Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в
     холодный  кипяток нарзана,  я чувствовал, как  телесные и душевные силы
мои
     возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал.
     После этого говорите, что душа не зависит от тела!..
     Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук
     и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под
     огромной  косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное,  а в этот
раз
     оно было еще длиннее обыкновенного.
     ...
     - Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.
     - Нет.
     - А если будете убиты?..
     Наследники отыщутся сами.
     ...
     ... Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и
     заснул сном Наполеона после Ватерлоо.
     ...
     Вот двери отворились, и вошла она, Боже! как переменилась с тех пор,
     как я не видал ее, - а давно ли?
     Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и
     довел ее до кресел.
     Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные
     неизъяснимой  грусти, казалось,  искали  в моих  что-нибудь  похожее на
надежду;
     ее  бледные   губы  напрасно  старались  улыбнуться;  ее  нежные  руки,
сложенные на
     коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
     ...



     Ему  предсказана смерть  от  злой  жены...  Он  не  может  погибнуть на
дуэли...
     Я провела  это раннее утро снова с Ассаном  в кустах в костюме, который
теперь уже стал мне столь привычен.
     Первое. Счастье, что мой благоверный А.Г.Печорин - жив.
     Второе.  Грушницкий упал в ложбину,  как раз неподалеку  от того места,
где пряталась я. Я, ослепленная страхом,  подбежала к нему.  Он был  ранен в
грудь. Но, судя по всему жив, и умирать не собирался.
     Когда я обнаружила, что лежит  он на толстенной  подушке  из  прутьев и
мягких  веток  туи,  используемых  горцами  как раз для  случаев  неудачного
падения  со скалы, мне  стало ясно, что это представление - не более,  чем -
продолжение  позавчерашнего  представления  в зале ресторации  с  драгунским
капитаном. Позже маменька сказала мне, что все это не моего ума дело.
     De  Jure - Грушницкий убит, и доктор Вернер  даже  готов был предъявить
пулю в  качестве  доказательства  дуэли. А  покойного, -покойного похоронили
горцы. По их законам - до захода солнца.
     Печорин, конечно, не знал, что Грушницкий жив.
     Днем  Печорин заходил  ко  мне,  но  сперва  некоторое  время говорил с
княгиней. После  нашего разговора, он  тот час же  умчался, объявив, что  не
намерен забирать  своего  слова, но  ставит условие,  что  - венчание  будет
тайным, а после этого я буду предоставлена самой себе.
     Я  не  знала как  ответить  на  это.  Подумала  только:  зачем он тогда
принимал мое тело перед дуэлью.

     В небольшой церкви состоялось наше венчание. В тот же вечер не исполнив
брачной заповеди  мой  муж  уехал.  Но я не  считаю  его чужим. Это, в конце
концов, его дело. Он, конечно,  подумал, что мы с маменькой обманули его. Но
ведь мужчина почти всегда есть жертва женщины.
     А в сущности, что еще нам - несчастным, бесправным  сестрам Евы надо от
природы,  как только не очаровать, и, как  результат,  - приманить к себе на
какое-то время  это тяжелое, грубое, и очень  слабое существо - мужчину, для
того только, чтобы  через положенные месяцы спустя появился в подлунном мире
новый  человек, столь же обреченный  на одиночество,  счастье и страдание, и
также как и все до него не могущий ответить ни на один вопрос Вселенной.


     Милостивый господин мой, Григорий Александрович!
     Отчаявшись увидеть Вас  когда-нибудь снова в нашем доме, все же,  долго
думала, что особенные обстоятельства  задерживают Вас и не  дают возможности
лицезреть  стареющую  супругу  Вашу  и  дочь,   урожденную  Печорину  Анжелу
Григорьевну.
     Не требую от Вас возвращения,  тем более, что болезнь моя, о которой Вы
даже не знаете, приближает меня к могиле, и мне не  хотелось бы, чтобы Вы на
погосте каялись и осуждали собственные Ваши поступки. Отнюдь.
     Я посылаю Вам  красную сафьяновую  тетрадь, которую прошу сжечь тот час
же по прочтении.  В  ней я даю  понять вам, как действует  женщина, когда ей
надо.  И  этой  же  тетрадью  я  вообще  хочу  дать  Вам  понять,  что такое
разгневанная женщина.
     Вы  сами  тому виной, потому что таковы  все женщины,  а Вам  случилась
оказия узнать про жену Вашу то, что составляет величайшую из дамских тайн.
     Сначала  женщина делает  глупости,  а потом уж ей объясняют  какого она
происхождения.  Поэтому, тем  более надеюсь,  Вам  не составит  труда  сжечь
написанное. Ибо, порочить сословие не в порядке дел рыцарства  Мальтийского,
откуда роды Наши с Вашим проистекают.
     Возвращаюсь к прозе. Дома все  хорошо. Маменька, благоволение Богу,  во
здравии,  Тимофей  пьянствует  беспробудно.  А  на  дому  нашем,  вследствие
присвоения  папеньке  чина  действительного  тайного  советника,  уподобился
штандарт государства Российского.
     Но   оттого,   верно,    что   древко   штандарта    со    времен   его
превосходительства, ведомого Вам, генерала Алексея Петровича Ермолова, никто
не  ремонтировал,  последний неловко  наклонился,  и  оказался перевернутым,
отчего какие-то свиньи настолько замусолили белый край его, что теперь стало
уже невозможно определить по нему, к какой относится он державе.
     Последнее замечание более относится  (Вам в надоумение) к ненаказуемому
греху  словословия, а  еще более,  моему увлечению в последнее время  новыми
трудами и литературными помыслами писателей русских.
     Покорнейше прошу, не взыщите, Милостивый государь, если супруга Ваша, -
литературными  талантами  не   постигнутая,  осмелилась   в  ярости  женской
преподать Вам урок сочинительства.
     На то была воля Божья, в Св. Евангелиях неединожды оговоренная.
     Примите и проч.
     Преданная Вам до гроба супруга Ваша -
     Мария Печорина
     (ур. Кн. Лиговская).
















     35





Популярность: 13, Last-modified: Sun, 05 Feb 2006 20:52:20 GmT