-----------------------------------------------------------------------
   Избранное в двух томах. М., "Молодая гвардия", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------




                                      Этих мест, куда я забрался, пожалуй,
                                   не знает и сам дьявол.
                                                            Н.Пржевальский

   Эх, Казыр, Казыр, злая непутевая  река!  Мало  людей  прошло  по  твоим
берегам от истоков до устья, и ни один человек еще не пробился  через  все
твои шиверы и  пороги.  О  чем  бормочет  твоя  говорливая  вода?  Что  ты
рассказываешь,  Казыр,  -  единственный  свидетель  и  недобрый   участник
трагедии, о которой вот уже много лет помнят тысячи сибиряков...
   Чтобы найти исток Казыра, надо от знаменитых красноярских Столбов брать
к центру  Саян.  Причудливые  голые  скалы  вскоре  переходят  в  лесистые
округлые  "шеломы",  глубоко  и  густо  изрезанные  притоками  красивейшей
сибирской реки Маны. И вот уже высится обширное Белогорье -  издали  видны
лишь  сизые  гольцы,  белесый  олений  мох  на  крутых  склонах  да   снег
ослепительной свежести. Не вздумай туда зимой  -  пропадешь  ни  за  понюх
табаку. Да и летом эти места можно пройти лишь звериными  тропами.  Горные
кабарожьи тропы приведут к Фигуристым и  Агульским  белкам,  в  гигантские
мраморные башни и цирки, каких нигде больше не увидишь.
   А еще дальше -  первозданная  стихия  камня.  Сюда,  к  этому  намертво
запутанному каменному узлу, тянется с запада островерхий хребет Крыжина, с
востока  -  Хонда-Джуглымский,   а   с   юга   -   неприступный   дремучий
Ергак-Таргак-Тайга. Сталкиваются, сплетаются, пересекаются  мощные  горные
цепи, выбрасывая за облака гору  Пирамиду,  пик  Грандиозный,  Поднебесный
голец, Кулак-белок. Кажется, не будет конца царству скал, отвесным стенам,
глубоким и темным, как преисподняя, провалам, диким утесам выразительных и
странных форм.
   Здесь-то, в самом центре каменного хаоса, рождается  Казыр,  отсюда  он
начинает свой стремительный бег к Енисею.  Жизнь  этой  реке  дают  лед  и
солнце, и казырская вода унаследовала от них  заоблачный  холод  и  вечную
энергию. Силен Казыр, не везде перебродишь его,  не  везде  переплывешь  -
упругая струя подхватит смельчака, разобьет на рыжих ослизлых валунах...
   Есть на Казыре бурливые перекаты - шиверы, вода тут серебрится и что-то
невнятно лопочет,  есть  тихие  глубокие  плесы,  где  танцует  златоперый
хариус, есть мутные водовороты,  ямы  и  воронки.  Подмоет,  повалит  река
высокий кедр, дотащит его до  такого  бучила,  поставит  корнями  вверх  и
медленно всосет, утопит, чтобы вскоре  выбросить  этого  лесного  красавца
помятым и бездыханным.
   Но главное препятствие на Казыре -  пороги.  В  одном  месте  вся  река
собирается в узком гранитном горле, в другом -  прорывается  по  длинному,
извилистому коридору, в третьем - прыгает по ступенчатым лбам. Есть порог,
который тянется на семь километров, и в солнечный день  стоит  над  каждым
его сливом цветистая радуга...
   Долго беснуется  Казыр,  пока  не  расступятся  горы  и  плавные  увалы
Минусинской покати не смирят его буйный норов.
   Вдоль Казыра - непролазная черневая тайга. На взгорках  стоят  лохматые
кедровники, распадки забиты сбежистыми  кронами  елей,  к  сырым  низинным
местам собираются пахучие пихты, чтобы в полую  воду  вволю  пошлепать  по
мутной волне широкими лапами. В таком  лесу  тихо  и  сумрачно.  До  земли
свисает с веток седой  мох,  гниют  внизу  остатки  поживших  свое  лесных
великанов. Встречаются по берегам Казыра  черные  гари,  на  добрую  сотню
километров протянулся  гибник  -  лес,  съеденный  залетными  вредителями:
сибирским  шелкопрядом  и  монашенкой.  Древесные  скелеты   подтачиваются
червями и падают от ветра. Ни зверь не живет на этом лесном  кладбище,  ни
птица. Только вечный труженик дятел долбит и долбит сухие стволы.
   Первые люди пришли на Казыр за соболиными шкурками.  Это  было  не  так
давно.  Потом  сюда  потянулись  рыбаки,  топографы,  ботаники,   геологи,
оставляя после себя просеки, затесы,  вешки.  И  все-таки  можно  неделями
брести по казырской долине и не встретить  ни  одного  зимовья,  ни  одной
меты...
   Зима памятного сорок  второго  нагрянула  в  Южную  Сибирь  неожиданно,
вдруг. В казырской долине забуранило звериные  тропы,  кусты  и  колодник.
Пышные снежные шапки пригнули ветки елей и пихт.  Даже  Казыр  смирился  -
заковало льдом его уловы и ямы. Ни птичьего гомона, ни собачьего  лая,  ни
человеческих голосов.
   Но вот в безмолвие зимней тайги ворвался посторонний,  нездешний  звук.
Он шел с неба. Низко, у  самых  вершин  кедров,  пролетел  самолет.  Потом
другой. Самолеты до  сумерек  кружили  над  Казыром.  Назавтра  они  снова
прилетели, а потом еще и еще.
   На все вопросы с земли радисты отвечали:
   - Продолжаем поиски.
   Сотни людей в Абакане, Новосибирске и Нижнеудинске нетерпеливо  ожидали
известий с Казыра. "Наверно, не смогли пройти Щеки", - говорили  одни.  "В
этот порог они не сунутся, там сразу видно, что только  берегом  можно,  -
высказывались другие. - А вот в Базыбае действительно могли сгинуть -  это
же  такая  мясорубка!"  -  "А  вдруг  они  отклонились  от   маршрута?   -
предполагали третьи. - И границу перешли..."
   Снова надвинулись на Саяны  низкие  тучи,  и  повалила  кидь  -  густой
непроглядный снег.  Пурга  прогнала  самолеты  на  базы.  Теперь  было  не
подступиться к казырской долине. Вскоре о  результатах  поисков  запросила
Москва. В Новосибирске, откуда была послана пропавшая  экспедиция,  жил  в
это время московский профессор. Его сын возглавлял ушедшую группу.  Старик
никому не верил, что сын может пропасть. Смертельную обиду нанес  ему  тот
человек, который сказал, что люди, возможно, ушли за границу...
   Проходили дни,  а  сына  все  не  было.  Из  поселка  Верх-Гутары,  что
расположен  в  Центральных  Саянах,  передали  по  радио  протокол  опроса
проводника. Экспедиция брала этого проводника с условием, что  он  выведет
людей к Минусинску. Однако проводник быстро вернулся  из  тайги  вместе  с
оленями. Он объяснил, что его отправили назад от места слияния  Правого  и
Левого Казыра.
   Проводник был последним человеком, который  видел  исчезнувшую  группу.
Отец начальника экспедиции рвался в Саяны, чтобы поговорить с ним, но  все
перевалы забило рыхлым снегом, и путь в горы был отрезан, по крайней  мере
для человека, которому уже под семьдесят.
   Экспедиция исчезла. Однако старик все не терял надежды, зная,  что  сын
не раз бывал в трудных переплетах. Писал в конце ноября  домой  в  Москву:
"Отсутствие от него  сведений  наделало  здесь  большой  переполох.  Снова
собираются посылать самолеты. Я-то думаю,  что  он  по  зиме,  как  совсем
замерзнут реки, выберется. Пройдет забережками,  как  по  тротуару.  Такой
мужик едва ли пропадет".
   Друзья  пропавших  и  пограничники,  живущие  на  Казыре,  организовали
наземные поиски. Ушли в тайгу на "камысных" - подбитых лосем -  лыжах  два
отряда. Главный поисковый отряд, которым руководил верный  друг  и  ученик
начальника экспедиции,  двигался  с  верховьев  Казыра.  Следов  пропавшей
экспедиции было много: в одном месте -  затес,  в  другом  -  кострище,  в
третьем - плот, застрявший в камнях. Вначале показалось, что люди  погибли
в пороге Щеки - бешеная вода вздыбила плот на острых каменюках, и он стоял
сейчас в крутом наклоне, намертво вмерзнув в рваный лед, а вокруг  свирепо
клокотала вода. Конечно, целым из такого пекла не  вылезешь!  Однако  ниже
порога раскопали под снегом остатки костра  и  свежие  пни  -  видно,  тут
строился новый плот. Этот  плот  из  пихтового  сушняка  был  обнаружен  в
Китатском пороге. Потом затесы исчезли. На деревьях, растущих  по  берегам
Казыра, не было уже ни одной меты.
   А вскоре натолкнулись на странную находку.  Над  заметной  скалой  были
подвешены  к  вывороту  кедра  мешки.  Огромное  корневище  выступало  над
берегом, и любой человек, проходящий долиной мимо, обратил бы внимание  на
этот лабаз. Мешки сняли. В них были образцы камней, замерзшее оленье мясо,
дробь, соль, телогрейки. Почему все это было  оставлено?  Перерыли  все  -
никакой записки. В чем дело?
   Потом поисковый отряд нашел в долине еще несколько стоянок экспедиции -
кострища, лежаки из  пихтовых  веток,  срубленный  вокруг  сухостой.  Ниже
Базыбая под глубоким снегом дорылись до последнего лагеря.  Дальше  всякие
следы исчезли. От этого места  до  пограничной  заставы  оставалось  всего
около сорока километров. Экспедиция могла пройти это расстояние при  любых
обстоятельствах. Ведь  она  преодолела  самые  трудные  казырские  пороги!
Оставался пустяк, но куда делись люди?
   Уже около месяца шли по тайге лыжники. Устали от бесконечного  труда  и
бесконечных неудач. Собрались было на заставу, однако руководитель  отряда
решил посмотреть долину Нижнего Китата. Этот большой правобережный  приток
Казыра тек с хребта Крыжина,  за  которым  бежал  Кизир.  Старик-профессор
говорил в Новосибирске, что  сын  писал  ему  о  возможности  исследования
Кизира,  если  в  казырской  долине   экспедиция   получит   отрицательный
результат. Может быть, действительно экспедиция по Нижнему  Китату  прошла
на Кизир?
   Ночью поисковый отряд остался без проводника  -  тот  сбежал,  стремясь
скорее выбраться к жилью. Два инженера двинулись вверх по Нижнему  Китату,
внимательно осматривая долину. Здесь была  девственная  заснеженная  тайга
без конца и края,  и  абсолютно  никаких  следов  человека.  Продукты  уже
кончались. Вскоре выдался добрый денек, и в небе показался самолет. Может,
нашли? Нет, самолет не качал  крыльями.  Быстро  разложили  два  костра  -
условный знак. Самолет сбросил вымпел и разочарованно нырнул  за  гору.  В
записке значилось: "Все поисковые отряды вернулись. Экспедиция не найдена.
Ждем вас. Необходимо выходить из тайги, ожидается метель".
   Через несколько дней донельзя измученные  люди  были  на  заставе.  Они
виновато качали головами:
   - Нету.
   Вскоре прибыли и пограничники, обследовавшие район  последней  стоянки.
Действительно, этот лагерь был последним. Ниже по реке  -  ничего.  Что  с
экспедицией? Где  она?  Может,  преступление?  Время  военное,  тревожное,
разные люди бродят по тайге...
   Летом поиски возобновились. Отряд опытных  таежников  снова  исследовал
Казыр от истоков до устья - безрезультатно. Все  местные  охотники  знали,
насколько важно любое  известие.  Районная  газета  "Артемовский  рабочий"
напечатала об этом статью. Приезжал в Саяны и московский  профессор,  отец
начальника пропавшей экспедиции. Он назначил от себя большую награду тому,
кто найдет сына живым или мертвым. Однако тайна оставалась нераскрытой.
   Прошло около года. Родные  и  друзья  погибших  не  могли  смириться  с
утратой, но что было делать? Пограничники тоже перестали искать,  хотя  их
застава стояла всего в двух днях ходьбы от последней  ночевки  исчезнувшей
экспедиции.  За  этот   год   они   излазили   все   подступы   к   хребту
Ергак-Таргак-Тайга, по которому проходила тогда государственная граница, и
пришли к выводу, что  проникнуть  за  хребет  люди  не  могли.  Начальника
пограничной заставы вызвали в Новосибирск с подробным отчетом. Но что было
толку в этой бумаге?
   А когда пришла  коренная  вода,  заставу  взволновала  одна  загадочная
находка. С пограничного катера увидели на дне реки какой-то поблескивающий
предмет. Привязавшись веревкой, прыгнули в  воду  и  вытащили  заржавевшее
ружье. Отчистив находку, установили, что ружье было бельгийского завода. С
трудом разобрали  номер.  Кому  принадлежала  эта  бельгийка  двенадцатого
калибра N_76087? Никто в окрестных селах не мог ответить на  этот  вопрос.
Обнаружили ружье почему-то совсем рядом с  заставой.  Перерыли  архивы  за
долгие годы. Нет, никто из командиров  и  красноармейцев  заставы  не  был
владельцем  этого  охотничьего  ружья.  Для  выяснения  загадки  начальник
заставы Переверзев отправил находку в Артемовск...
   О  тревожных  радиограммах,  что  сыпались  год  назад  на  заставу,  о
неудачных поисках, о приезде старика профессора, о загадочном ружье  знали
и рыбаки, живущие неподалеку. Это были  суровые  деды,  коренные  саянские
жители. Проводив сынов на войну, они и сами не  захотели  сидеть  в  такое
время сложа руки: снабжали казырским омулем и хариусом отдаленные  золотые
прииски. В поисках уловистых омутов  старики  не  раз  хаживали  вверх  по
Казыру, за Базыбайский  порог.  Они  хорошо  знали  низовья  реки.  Каждый
приметный камень имел  у  них  свое  имя  -  Лоб,  Чалый,  Братья,  Пьющий
Камень...
   Еще  по  весне  рыбаки  оглядели  Казыр.  Особенно  тщательно,  как   и
пограничники, они изучали район последней стоянки исчезнувшей экспедиции.
   - Нету, - говорили они Переверзеву. - Стало, в Тазараму ушли.
   Тазарамой    они    по-старинному    называли    пограничный     хребет
Ергак-Таргак-Тайга. Может, действительно люди ушли за границу? Однако  это
предположение ничем не подкреплялось  и  не  могло  разрешить  загадки.  В
половодье приемыш рыбака Андрея Бякова  двенадцатилетний  Санька  Баштаков
увидел вмерзший в лед маленький плот, который стремительно  пронесся  мимо
заставы. Этот же плот видела Лиза Степанова, дочь другого рыбака.  Девушка
прибежала тогда к начальнику заставы Переверзеву и со  слезами  на  глазах
требовала, чтобы послали вдогонку  катер.  Но  мало  ли  чей  салик  может
притащить река с верховьев? Да и как его поймаешь?  К  концу  лета  рыбаки
перестали строить догадки, отчаявшись, прекратили поиски.
   Наступила  осень  1943  года.  Снова  поредел  лес,  потемнела  голубая
казырская вода. Однажды рыбак Иннокентий Степанов толкался  левым  берегом
на лодке к Базыбаю - под этот порог вчера ушли его товарищи с сетями. Река
сузилась, началась быстрина. Лодка вертелась, шла плохо.
   "Проклятая Баня! - ругался про себя старик. - Взопреешь, пока пройдешь.
Одно слово - Баня. Однако, вон уже и Кедровый остров!"
   Степанов налег на  шест,  и  лодка  вышла  на  тихое  место.  Вдруг  он
остановился - сквозь воду виднелся листочек  бумаги,  прилипший  к  камню.
"Однако, кто-нибудь из пограничников  тушенку  раскрывал",  -  предположил
Степанов, но все же внимательно осмотрел дно реки. Неподалеку в прозрачной
струе трепетал еще один такой же листок. Старик подплыл ближе к  берегу  и
отшатнулся - на мелководье в прибрежных кустах лежал полузанесенный песком
человек.  Лица  нельзя  было  различить.  Сквозь  воду  хорошо  был  виден
форменный синий китель.
   Старик выбрался на берег, предусмотрительно поставил вешку,  на  кустах
ольшаника сделал заметную вязь.  "Мало  ли  что  со  мной  в  тайге  может
случиться, - подумал он, - а так люди заметят".
   Назавтра он приплыл к Кедровому острову со своими старыми товарищами  -
Киприяном Лихачевым и Андреем Бяковым. В лодке был и вертлявый белоголовый
Санька Баштаков. Мальчишка свесился с кормы и звонко закричал:
   - Бумаг-то, бумаг! Дядя Иннокентий, бумаг!
   - Не колготи! - одернул его Бяков, и Санька присмирел.
   В  суровом  молчании  они  подплыли  к  кустам.  На  берегу   глухо   и
торжественно шумели по-осеннему черные кедры, в воде зыбились  их  неясные
тени.
   - Ишь застругивает, - кивнул на  воду  Лихачев.  -  Песок  тянет.  Чуть
погодя намыло бы косу на него - и с концом...
   - Давно лежит, - заметил Бяков. - А я, паря, мимо Кедрового  сколь  раз
сей год проходил, да все правым берегом,  протокой.  А  он  левым.  Дурной
Матерой шел...
   - Тут, на приверхе, с ним и приключилось, - вернувшись с берега, сказал
Иннокентий. - А гляньте, перед быстриной лег.  Еще  б  десять  сажен  вниз
ступил, полая вода  снесла  б  его  в  воду,  и  Баня  размочалила  бы  по
косточкам.
   - В Артемовск надо сообщить, Кеша. Трогать его нельзя сейчас, самим-то.
   - А мы прямо отсюда на заставу. Только  вот  что,  мужики.  -  Степанов
прошел вдоль берега. - Бумаг-то сколько в воде! Нешто собрать  их  сейчас?
Пропадут же! А может, в них есть что?
   Старики начали доставать со дна реки одинаковые продолговатые листочки.
   - Рукой написано. Цифры на уголках, - сказал Киприян Лихачев.  -  И  не
смыло, разобрать можно. Карандаш,  верно,  особый  у  него  был.  Приедем,
берестой переложим. Ну-ка, Саня, прочитай - у тебя глаза острее.
   Мальчишка осторожно взял в руки сырой листочек.
   - Понимаю! - крикнул он и поднял глаза на Лихачева. - Читать?  "Имеются
граниты серые крупно- и мел...  мелкозернистые...  исключительно  красивые
розовые граниты и гранит-пор... порфиры, зеленые  серпат...  сер-пентины".
Непонятные какие-то слова...
   Санька передохнул и взял из рук Лихачева еще один листок.
   - "На всякий слу-чай ружье держу все время при  себе  и  наготове  пару
патронов, заряженных разрывными  пулями.  Это  тем  более  не-об-ходимо...
что... что пользуется дурной репу... ре-пу-та-цией". Дядя Киприян,  а  что
это "репутацией"?
   - Умный человек писал, Саня. На-ка еще почитай.
   - "Терраса заросла многовековой тайгой, - едва разбирал парнишка, - что
дает возможность трас... си...  трассировать  по  ней  линию  без  особого
укрепления берегов и регу... регуляционных соор-ру-же-ний". Опять  длинные
слова. А вот снова понятно. "Прошли одиннадцать километров. Выехали  утром
в восемь часов. Была морозная ночь, что нам кстати, а  то  мясо  мокрое  и
могло бы испортиться. Сейчас его подморозило".
   - Рисунок! - крикнул издали Бяков. В поисках листочков он  спустился  к
началу Бани. - Это же Саянский порог у него срисован, о пяти сливах...
   - А что могло приключиться? А, мужики? - спросил  Иннокентий  Степанов,
когда они уже ничего не могли увидеть на дне реки и собрались обсушиться у
костра. - Ни ружья при нем, ни припасу. И потом на заставе  говорили,  что
они втроем шли. Где еще двое? Молодые-то ребята где?
   Никто не ответил. Старики молчали, грея руки у костра. С каждой минутой
сгущалась тьма. Лес застыл в неподвижности  и  безмолвии.  Уже  в  темноте
старики ломали пихтарник для ночлега...
   - А может, это и не он? - выразил утром сомнение Киприян Лихачев.  -  В
тайге все может быть. А тут граница рядом, и война идет.
   - Так китель же на нем.
   - Мало ли что, - строго сказал Лихачев. -  В  общем,  мужики,  надо  на
заставу скорей. Переверзев и документы с него возьмет, целы небось...
   Через день в Новосибирск и Артемовск была передана радиограмма:
   "Согласно  сообщению  бригадира   рыболовной   артели   Золотопродснаба
Степанова И.Ф., находившегося 4 октября 1943  года  на  рыбалке  в  районе
острова Кедровый (4 км выше устья реки Нижний Китат), на дне реки Казыр им
был обнаружен труп неизвестного гражданина. Тут же рассеяны бумаги по  дну
реки. На неизвестном виден форменный железнодорожный китель с петлицами  и
знаками отличия (две звездочки). Необходимо следствие".
   ...Эх, Казыр, Казыр, злая, непутевая река!





                                 Что-то неведомое тянуло вдаль, на труды и
                              опасности. Обеспеченная, но обыденная  жизнь
                              не удовлетворяла жажды деятельности. Молодая
                              кровь била горячо...
                                                            Н.Пржевальский

   Шла первая военная весна. Но не до весны было москвичам. Большой  город
боролся с врагом, окольцованный сетями  воздушного  заграждения  и  лучами
прожекторов, глубокими рвами и стальными ежами.
   За темными шторами не было видно огня. Но  в  этой  просторной  комнате
люди работали всю  ночь  -  отвечали  на  резкие,  требовательные  звонки,
советовались,  подсчитывали,  решали.  Их  покрасневшие   от   постоянного
недосыпания глаза  время  от  времени  обращались  к  разноцветным  картам
фронтов и тыловых районов, к огромной, во всю стену, схеме железных  дорог
страны. Были намечены меры по ускорению строительства железной  дороги  на
Воркуту,  к  заполярному  углю,  подписан  приказ  об  организации   новых
восстановительных поездов, найдены на дальних магистралях  тысячи  вагонов
для прифронтовых дорог. К утру состоялся один короткий разговор.
   - Пора, товарищи, начинать изыскания в Саянах.
   - Да, расправляет плечи Сибирь...
   - То ли будет после победы! А в Саяны сильного мужика надо посылать.
   - Начальником экспедиции предлагают Кошурникова.
   - Как! Старик? Михаил Николаевич?
   - Нет. Сын его, Александр. Знаем его, умеет работать. Кулунду в прошлом
году сделал, помните?
   - Ну, если в отца пошел - будет к зиме трасса. Затвердили?
   ...Изыскателю российских железных дорог Михаилу Кошурникову с детьми не
везло - за Надеждой родилась Вера, потом Нина, Елена. Мрачный стоял  он  у
своей палатки в калмыцкой степи меж Царицыном и  Астраханью.  Работы  было
невпроворот, а тут жена рожала, наверное, очередную, пятую по счету, дочь.
Михаил ушел в степь и бродил там,  пока  кухарка,  единственная  в  партии
женщина, не окликнула его.
   - Николаич! С сыном вас!
   Он прибежал. Скинул тужурку  с  орлеными  пуговицами.  Топоча  тяжелыми
сапожищами, пустился в пляс  вокруг  палатки.  Собрались  рабочие  партии.
Улыбаясь, смотрели на своего начальника. Им нравилось, что он не  таит  от
них ни горя, ни радости, и чуяли - поставит им сегодня Николаич не  меньше
ведра: ведь инженерша сыном разрешилась! А вечером счастливый  отец  палил
из берданки в степи, восторженно крича перед каждым выстрелом:
   - Сын! Мужик! Изыскатель!


   Не было и нет, наверно, на свете такого мальчишки, которого  не  манили
бы морские дали  и  неведомые  края.  Побывать  бы  в  далеких  странах  и
совершить там такое, чтоб все ахнули! Всегда  мечтали  о  соленой  воде  и
маленькие сибиряки, хотя как ни крути  глобус,  а  нету  больше  на  земле
города, который так же далеко, как Томск, отстоял бы от морей и океанов.
   Но Саша Кошурников не хотел ни на море, ни в заморские страны. Ему б  к
отцу! Парнишке часто грезилось, как далеко-далеко за горами и реками  идет
через тайгу отец - веселый бородатый гигант.  В  руках  у  него  волшебная
медная трубка на треноге. Он направляет трубку на лесную чащобу,  и  тайга
покорно расступается перед ним.
   Обычно отец все лето вел вдалеке таинственную, полную опасностей жизнь.
Возвращался поздней осенью,  к  снегу.  Медленно  стаскивал  мокрый  плащ,
огромные, в ошметках грязи сапоги. Для Саши не было большего  удовольствия
подхватить за ушки эти "бахилы", как называл их отец, выбежать на улицу  к
первой луже и вымыть их до жирного  блеска.  После  бани  отец  спускал  с
потолка самую большую в доме лампу,  доливал  в  нее  керосину  и  садился
чертить. Белые хрустящие листы покрывались загадочными линиями и значками.
   Учился Саша шутя, над учебниками не корпел. Любил убегать  из  гимназии
на  речку  Басандайку,  вечерами  засиживался  в   отцовской   библиотеке,
пробираясь с Миклухо-Маклаем сквозь тропические джунгли или путешествуя  с
Пржевальским в легендарную страну тангутов. Еще интереснее  были  рассказы
отца.  Высоко  подняв  кудрявую  голову   и   раздувая   крупные   ноздри,
завороженный парнишка слушал, как отец с товарищем  и  проводником  где-то
между Енисейском и Томском перетаскивали на брезенте лошадей через болота,
как в Манском белогорье на них напали с дробовиками старообрядцы,  требуя,
чтобы  "антихристы"  со  своими  инструментами  убирались  из  тайги,  как
наткнулся однажды отец на бешеного, так называемого "червивого" медведя  и
уходил его топором.
   Отец,  по  мнению  знавших  его  людей,  был  со  странностями.  Он  до
беспамятства любил природу и живопись. Самым прекрасным  местом  на  земле
для него был  Алтай,  а  самым  лучшим  художником  он  считал  никому  не
известного Гуркина, самородка-ойрота, который якобы заткнул за  пояс  даже
Шишкина, своего учителя.  В  доме  Кошурниковых  на  стенах  висели  копии
гуркинских  полотен:  "Хан  Алтай",  "Озеро  горных  духов",   "Камлание",
"Черневая тайга".
   Всю жизнь отец стремился воспитывать  детей  в  труде,  и  когда  перед
революцией он  оставил  бродячую  жизнь  и  перешел  на  преподавательскую
работу, то срубил на Алтае, в верховьях Катуни,  дом-пятистенок,  куда  на
лето семья переезжала из Томска. Отец с сыном раскорчевали  там  небольшой
участок, дочери развели огород. Отец часто  брал  Сашу  в  тайгу.  Паренек
научился вязать салики, делать балаганы, жечь в непогоду  костер.  Он  уже
неплохо стрелял и моментально взбирался на самые высокие кедры. А один раз
отец отпустил его на целый месяц с артелью "золотничков". В соседнем  селе
у Саши завелись друзья-приятели, и он подолгу пропадал  с  ними  в  тайге,
забредая в далекие урочища.
   - С нами, Санька, куда хошь в тайге, - говорили ему деревенские ребята.
   И  томский  гимназистик  не  раз  убеждался,  что  это  так.  Маленькие
кержачата умели самым чудесным образом вскипятить  чай  в  бересте,  одним
топором сделать надежную "кулему"  -  кротовую  ловушку,  выдоить  в  лесу
отбившуюся  от  стада  какого-нибудь  богатея  корову,  испечь  в   костре
ароматного  рябчика.  По  весне  Санька  ездил  с  ними   на   лошадях   к
кулакам-мараловодам зарабатывать дробь и мед. Ребята как черти носились по
тайге, загоняя маралов в станок, где лесные красавцы в муках  прощались  с
драгоценными пантами. Потом ребята заманивали Саньку  на  горные  речки  -
вязать и ставить на хариуса "морды" из лозняка. Осенью парнишки нанимались
на купецкие хлеба бить кедровые шишки, потому что их отцам не на что  было
купить муки на зиму и не на чем было привезти ее из хлебородных мест.
   Времена менялись и здесь. Молодежь в этом далеком таежном селе  уже  не
могла  жить  по  древним  старообрядческим  заветам  -  "тихо  и  смирно".
Приходили с германской искалеченные парни, привозили с  собой  табачище  и
вольные  разговоры,  вводя  в  ярость  степенных   аскетических   старцев.
Подрастающие "неслухи"  уже  отлынивали  от  молитв,  дрались  насмерть  с
кулацкими сынками, а самые отчаянные убегали посмотреть жизнь  в  Бийск  и
еще дальше - на шахты, на железную дорогу.
   Саша Кошурников смотрел и слушал. На селе одни его почитали, потому что
он соглашался  написать  бесплатно  любую  бумагу,  другие  внушали  своим
сыновьям, чтобы они не водились с этим "нехристем",  потому  что  бабка  у
него каторжанка и до самой войны получала из неметчины письма...
   Докатился и сюда гром революции. Алтай заполыхал. Кошурниковы поспешили
в Томск, оставив Сашу свертывать хозяйство, заколачивать дом.  Но  сын  не
вернулся домой. Отец кинулся разыскивать  его.  Бабы  из  ближайшего  села
шепнули, что Санька-грамотей ушел с мужиками в партизаны,  и  отсоветовали
ехать в горы - там хозяйничала  банда  белогвардейца  Кайгородова.  Темнее
тучи отец приехал обратно.
   Вернулся Александр, когда его уже перестали ждать. В грязном  полушубке
и папахе с красной звездой он выглядел старше своих  шестнадцати  лет.  Не
раздеваясь, он сидел в прихожей, пока сбегали за отцом. Тот шумно ворвался
в дом.
   - Тише, тише, - освободился он от объятий сына. - Старые кости  ломкие.
Как? Уже бреешься?
   - Ага. Ну чего плакать-то, пап?
   - И курить, чую, научился?
   - Смолю почем зря!
   - И водку пил?
   - Нет. Самогон пробовал.
   - А дело ладно ли делал?
   - Кайгородова ликвидировали.
   - Хорошо, потом расскажешь. Учиться думаешь, блудный сын?
   - За этим и приехал.


   К экзаменам Александр готовился самостоятельно и через два года упорных
занятий поступил в Томский политехнический институт. Каждое лето он  бывал
у своих алтайских друзей и после первого курса  привез  оттуда  девушку  -
маленькую, черноглазую  и  пугливую.  Молодые  сняли  комнату  на  окраине
Томска.  Там  всегда  было  шумно  и  весело.  В  ней  постоянно   торчали
однокашники хозяина. Уж больно артельский парень был этот Сашка Кошурников
- гитарист, хохотун и заводила.
   Летом отцу не сиделось дома, и три года подряд  он  ездил  с  сыном  на
Север, проектируя лесовозные дороги в  бассейнах  Вычегды,  Мезени,  Емцы.
Александр совсем отказался от отцовских дотаций, перешел на свои хлеба. За
комнатенку он не платил - зато всю зиму отапливал бесплатно большой дом, в
котором жил. Нередко уходил на ночь грузить лес  на  баржи  или  подметать
базарную площадь.
   На первые самостоятельные изыскания Александра Кошурникова  послали  за
Томск, в сырые и сумрачные урманы.
   В глухой таежной деревушке ему присоветовали хожалого старика.
   - Есть дальше дорога, папаша?
   - Шибко, однако, торная дорога, паря! - сощурился тот. - Мой  отец  лет
сорок тому с собакой прошел.
   - Темнишь, старина! - засмеялся Александр. - Цену набиваешь.  Мой  отец
лет двадцать назад с проводником и помощником трех лошадей тут протащил.
   - Сынок Николаича! - воскликнул засуетившийся старик. - Дак я ж с  ними
и ходил! Как это я, старый пень, сразу не признал - такой же  кучерявый  и
ухватистый. Ради памяти родителя задарма проведу, Михалыч!  Будешь  деньги
давать - ищи другого проводника...
   После трудного похода по заболоченной тайге  Александр  щедро  заплатил
старику, который всхлипнул на прощанье, однако деньги взял.
   Технические изыскания  железной  дороги  Томск  -  Асино  были  началом
беспокойной скитальческой жизни Александра Кошурникова. С этого момента он
почти не бывал в городах.  Охотничье  зимовье  либо  палатка  служили  ему
квартирой где-нибудь в тайге, горах  или  степи,  потому  что  чаще  всего
изыскатели идут нехожеными тропами и живут  в  таких  местах,  которые  не
отмечены кружком ни на одной карте.


   Нелегка изыскательская планшетка!  Прежде  чем  трасса  будущей  дороги
ляжет на бумагу, изыскатель не раз проедет вдоль нее,  пролетит,  пройдет,
проползет. Геолог обогнет болото, где зудят миллионы комаров, не полезет в
густой ельник, с которого сыплются за шиворот клещи. А изыскателю железной
дороги  нужен  кратчайший  путь.  Поэтому  он  не  может  миновать  гнилую
мочажину, хотя в ней подступает под самое сердце студеная водица.  Поэтому
он пробирается через густейший кустарник-мордохлест, подстраховываясь, как
альпинист,  лезет  по  отвесной  скале,   преодолевает   многокилометровые
древесные завалы, оставляя на острых поторчинах клочья одежды.
   Геологу нечего делать в поле зимой,  а  изыскатель  должен  знать,  как
ведут себя в разное время года камень, вода, снег. В зимнюю  стужу  иногда
приходится даже тянуть трассу. Чтобы добраться тогда до стылой земли, надо
рыть в сугробах глубокие ямы.
   И  как  часто  на  полевой  работе  возникают  трудности,  которых   не
предусмотреть, не избежать! Вот отрывок из письма  А.Кошурникова,  которое
писалось в 1933 году студенту-практиканту:
   "Пишу из Братска, где сижу в ожидании своего хвоста-обоза.  У  меня  за
этот сезон много всяких новостей - и приятных, а больше неприятных. Вскоре
после твоего отъезда соседняя  партия  позорно  бросила  работу.  С  Илима
вернулся 29 октября, а 1-го добрался до них, для чего пришлось  заночевать
на сентухе (то есть в снегу - это для меня новое чалдонское слово).  Помог
ребятам наладить дело - и дальше. В ночь  с  3-го  на  4-е  мороз  был  33
градуса. Но надо было поддержать  вниманием  людей  на  перевале.  7-го  к
вечеру был там. Открыл торжественное заседание по  поводу  15-й  годовщины
Октября. Оттуда за  сотню  километров  подался  на  коне  к  вершине  реки
Чебочанки, где ребята запутались с трассой. В ночь с 17-го на  18-е  мы  с
Женькой  Алексеевым   опять   ночевали   на   сентухе   во   время   нашей
рекогносцировки к истокам Киренги. В его отряде работали Домрачев Ленька и
Матвей Коренблюм. Они все время жили в палатке. Ленька обморозил себе ноги
и был отправлен в Игирму недвижимым. Матвей сбежал, а Женька остался  один
и мужественно перенес трудности. Сейчас  послал  к  нему  Володю  Козлова.
Вдвоем эти парни гору свернут. Самая большая моя неприятность за  сезон  -
беда с Реутским. Он шел из тайги и давал  сигнальные  выстрелы.  Винчестер
разорвало. Петрович, наверно, лишится левого глаза. Такая досада - свой бы
отдал.
   Ход  на  Верею  я  все  же  переделал  после  твоего  отъезда.   Славно
получилось! Обязательно приезжай ко мне  на  будущий  год  -  разжуем  еще
какое-нибудь дело".
   Мог ли не приехать к нему после этого письма  днепропетровский  студент
Исидор Казимиров? Техники Евгений  Алексеев  и  Владимир  Козлов,  молодые
инженеры и рабочие, получая такие послания, снова  и  Снова  стремились  в
партию к Михалычу.
   Почему? Что особенного в этих письмах? Подробные  технические  описания
перемежаются незатейливыми рассказами о печальных и веселых происшествиях.
Александр писал о том, как он переправился через реку,  стоя  в  седле,  и
даже не замочил ног, как устроил на морозе в ельничке добрую баню, как ему
подарили старинную фузею-гусятницу и ее пушечным  выстрелом  он  будит  по
утрам партию. В другом письме он комично описывал,  как  прямо  из  тайги,
оборванный, грязный - на одной ноге сапог, на другой валенок, -  он  полез
согласно казенному билету в мягкий вагон, а перепуганный проводник  принял
его за бродягу и вызвал милицию. Кажется,  что  привлекательного  в  такой
жизни, когда слишком много тяжкого труда и риска, слишком мало культурного
отдыха и развлечений, а высшее счастье -  увидеть  семью  или  поспать  на
вагонной полке? Однако шли годы, немало железных дорог и  веток  в  Сибири
трассировал  Михалыч,  но  по-прежнему  требовал  новых  и  новых  трудных
заданий, таская за собой по тайге группу молодых инженеров, верных  друзей
и надежных помощников.
   В звоне пятилеток ветвилась Великая Сибирская магистраль - так ветвится
в тайге молодая береза, когда ураган  повалит  перед  ней  старую,  гнилую
пихту, которая загораживала солнце...
   Быть может, изыскателя тянет в тайгу сибирское  приволье?  Отчасти  да.
Александру не по душе была буйная, слишком жирная зелень юга, не нравились
ему степные равнины, где глазу не на чем остановиться и тишина такая,  что
ушам больно. Не любил он и больших городов, особенно если по  городу  надо
было тянуть трассу. Кидаются под ноги собаки, целый день  вокруг  толпятся
ребятишки, - того и гляди, что-нибудь стащат.
   То ли  дело  тайга!  Никто  не  мешает  работать.  Шмели  гудят,  речки
бормочут, кедры шумят, по веткам, будто  сатана,  бурундук  скачет.  Хотя,
сказать по чести, изыскателю даже некогда любоваться этой красотой, не  то
что с удочкой посидеть или там с ружьишком побаловаться:  сроки  изысканий
всегда до предела сжаты...
   Возможно, большие деньги зарабатывает в тайге изыскатель? Нельзя  этого
сказать.
   - Зато я сплю спокойно, - успокаивал Александр Кошурников жену.
   - Не всегда, - улыбаясь, возражала Надежда Андреевна.
   Отчего же не спится изыскателю? Чем забита его головушка? Нет,  нелегка
изыскательская планшетка! Разведочные, рекогносцировочные изыскания - лишь
начало. За так  называемыми  камеральными  работами,  когда  вычерчивается
примерная трасса, идут  предварительные  изыскания,  с  инструментами.  На
трассе ставятся "пикеты", забиваются "сторожки"  и  колышки,  определяются
углы поворотов. И снова ночи напролет над  чертежной  доской,  бесконечные
согласования, увязки, утверждения. Затем окончательные  изыскания.  Обычно
руководитель изысканий становится автором технического, а потом и рабочего
проектов дороги и не раз будет  еще  приезжать  на  трассу  с  поправками,
улучшениями, новыми, более выгодными решениями...
   К чему эти муки?
   Есть у изыскателя идеал, к которому он постоянно стремится:  кратчайшее
расстояние и минимальные уклоны. Удлинишь дорогу - поезда будут  пробегать
лишнее расстояние,  заложишь  крутой  подъем  -  потребуется  снижать  вес
составов, вводить толкача, двойную тягу. А сокращение длины  дороги  всего
на один километр дает при среднем грузообороте сто тысяч рублей экономии в
год. За это  стоит  побороться!  И  вот  изыскатель  перебирает  множество
вариантов, отыскивая самый выгодный.
   Рассказ о том, будто дорога между Москвой и Ленинградом построена точно
по царской линейке, не больше как анекдот. Это  было  бы  слишком  дорого.
Самый выгодный вариант не должен  удорожать  и  задерживать  строительство
дороги,  усложнять  ее  эксплуатацию.  Далеко  ли   местные   строительные
материалы, вода? Не будут ли полотну  угрожать  оползни,  каменные  осыпи,
снежные окаты и вешние потоки? Все  это  должен  учесть  изыскатель.  Этот
инженер  обязан  иметь  обширные   знания   и   опыт   в   проектировании,
строительстве, организации работ. В  середине  тридцатых  годов  Александр
Кошурников выбрал очень сложный горно-таежный участок Рубцовка  -  Риддер,
который должен был  строиться  сразу  после  изысканий,  и  несколько  лет
проработал здесь в качестве начальника изыскательской  экспедиции,  автора
проекта и главного инженера стройки.
   Идеала достичь невозможно. Ведь дорога состоит из множества отрезков. И
направление каждого из них может иметь свои варианты. Взорвать перевал или
пробит-д тоннель? Построить акведук через падь или засыпать ее? Переходить
мостом на другой берег реки или рубить полку в утесе, преградившем путь? И
как можно меньше мостов и тоннелей, резких поворотов  и  полок,  выемок  и
подъемов!  На  основании   бесконечных   расчетов,   инженерной   интуиции
изыскатель выбирает какой-то один вариант и дерется  за  него.  Изыскатель
должен бесконечно верить в свой вариант - ведь он предлагает его на  века,
и подтвердить правоту этого инженера  могут  только  потомки,  потому  что
дорога строится обычно лет через  двадцать-тридцать  после  того,  как  ее
наметили.
   Многие  варианты   Александра   Кошурникова   считаются   классическими
образцами изыскательских решений. Он первым в Сибири сел  на  самолет  для
проведения рекогносцировочных изысканий. Его  метод  попыток  при  поисках
лучшего варианта требовал много работы, зато давал желаемый  результат.  О
творческой  силе  и  работоспособности  Михалыча  ходили  среди  сибирских
изыскателей легенды. Ради счастья  инженерного  поиска  он  мог  несколько
ночей подряд делать работу за товарища, не требуя  ни  благодарностей,  ни
наград. Вот один отрывок из его письма: "Последние дни в основном  помогал
ребятам. Подсчитал, что применение двойной тяги  на  двух  перегонах  дает
сокращение длины на 14 километров. Разве можно было упустить этот вариант?
Распутал также перевальные петли - чрезвычайно интересное и  трудное  было
дело! Сейчас чувствую полное удовлетворение, а это высшая награда".
   Если его насильно оттаскивали от чертежной доски, когда работа  еще  не
была закончена, он с  мукой  смотрел  на  друзей  своими  серыми  детскими
глазами и говорил:
   - Я же вечно буду думать, что здесь построят не то, что надо!


   Самое верное дело - ценить человека по его отношению к работе, по  тому
вкладу, который он вносит в общий труд. Как работник Александр  Кошурников
был бесценным человеком, однако люди подчеркивали и другие  его  качества.
Причем каждый, в зависимости от своего взгляда на вещи, сам судил,  плохие
это были качества или хорошие. Во всяком случае,  до  сего  дня  сибирские
изыскатели, зная Михалыча во плоти и крови, возмущаются,  если  кто-нибудь
стремится преподнести его как идеального  человека,  этакого  бестелесного
трудящегося херувима.
   Приземистый, почти квадратный, Михалыч при  встрече  очень  крепко  жал
руку, смотрел широко открытыми глазами прямо в зрачки собеседнику,  быстро
увлекался и начинал хлопать его по спине, ощупывать  плечи.  Рука  у  него
была кургузая, тяжелая, сильная. Он  принципиально  писал  только  длинные
письма, любил, трассируя ход в тайге, петь  во  весь  голос,  самозабвенно
резаться до утра в преферанс, ненавидел охоту, свирепел, если при нем били
лошадь, и мог показать свою удаль там, где не следовало бы. Ему ничего  не
стоило самым  невыгодным  образом  обменять  мыло  экспедиции  на  барана,
выписать завхозу такой счет, что вся бухгалтерия умирала со смеху, отдать,
конечно, без  возврата,  часть  получки  попавшему  в  беду  полузнакомому
человеку.
   К  деньгам  он  вообще  относился  снисходительно.  Однажды  в   глухой
приленской тайге встретил однорукого тунгуса с древней кремневкой. Угостил
махоркой, расспросил о ближайших речках и тропах.
   - Куда путь-то держишь, старина?
   - На медведя, начальник. Купи шкуру.
   Михалыч от смеха едва не вывалился из седла.
   - Сколько просишь?
   - Однако, пятьдесят рублей, начальник.
   - Бери, - сказал Александр и стал подробно объяснять, как  разыскать  в
тайге изыскательскую партию.
   - Найду, - оборвал его тунгус, пряча деньги.
   И он долго стоял, не  понимая,  почему  этот  здоровенный  начальник  в
глянцевой кожаной куртке  хохочет  на  всю  тайгу,  запрокидывая  кудрявую
голову.
   Через неделю тунгус принес свой товар в лагерь. Он недоуменно оглядывал
хохочущих людей и страшно рассердился, когда кудрявый начальник  предложил
ему забрать шкуру обратно.  Изыскатели  потом  рассказывали,  что  Михалыч
отвел тунгуса в кусты, угостил спиртом и долго уговаривал поступить к  ним
завхозом, однако выяснилось, что тот не умеет ни считать, ни писать...
   Перед войной Михалыча пригласили  в  Новосибирский  институт  инженеров
транспорта на студенческое собрание. Он вышел на трибуну и  сразу  заявил,
что никого не будет уговаривать в изыскатели, хотя его  за  этим  позвали.
Похохатывая, он рассказал о работе молодых инженеров на  дороге  Тайшет  -
Братск - Лена, на  трассе  Янаул  -  Шадринск.  На  следующий  день  вдруг
обнаружилось, что весь поток хочет специализироваться на изыскателей.
   Начальство не раз пробирало Михалыча  за  то,  что  он  чересчур  много
возится с молодыми специалистами и студентами-практикантами,  доверяет  им
слишком, хотя не раз имел из-за этого неприятности. В этой связи постоянно
вспоминали один случай.
   Партия ушла "в поле", а студент, которого оставили дежурить  в  лагере,
томился от безделья. Он пробовал читать в палатке, но  не  было  спасу  от
комаров. Недолго думая, новичок взял в костре головешку и стал выгонять ею
комаров из палатки. Убедившись, что это мартышкин труд, ушел в  гарь  есть
малину.  А  в  это  время  отскочивший  от  головешки  уголек  спалил  все
хозяйство. Ни жив ни мертв ожидал "поджигатель"  возвращения  изыскателей.
Главное, полопались от огня линзы теодолита и дорогой инструмент пришел  в
негодность. Никаких стипендий не хватит, чтобы рассчитаться...
   - Эх, голова  садовая!  -  сказал  Кошурников  вечером.  -  Так  теперь
спланируем твою практику - будешь караулить теодолит соседней партии.  Как
инструмент освободится - на горбу сюда его. Потом назад.
   - Михалыч...
   - Возьми-ка логарифмическую  линейку.  Умножь  пятьдесят  восемь...  Не
умеешь? Эх ты, инженер! Дай сюда!
   Он взял линейку из рук подавленного студента и через минуту сказал:
   - Примерно тысячу сто километров придется тебе за лето тайгой натопать.
Согласен?
   - Согласен.
   - Если бежать думаешь - валяй завтра утром. Харчей на дорогу дам.
   - Не сбегу, Михалыч, сдохнуть легче.
   Ущерб от пожара был отнесен за  счет  Кошурникова.  Сберкнижки  у  него
сроду не водилось, и он долго не мог внести эти три тысячи рублей, которые
спустя несколько лет стали  официально  именоваться  "растратой".  Не  раз
просил:
   - Спишите. Верну в сто раз больше.
   - Из каких доходов? - смеялись бухгалтера.
   - Верну! - Михалыч остервенело хлопал дверью.
   Наконец его  вызвали  с  трассы  в  Новосибирск,  как  было  сказано  в
радиограмме,  "по  поводу  знакомой  вам  растраты".  Пришла  в   квартиру
комиссия. Жена беззвучно плакала.
   - Надя, не смей! - сказал Александр и обратился  к  вошедшим:  -  Дайте
неделю отпуска. Рассчитаюсь.
   Он исчез из города, а через неделю пришел с пачкой денег,  улыбающийся,
счастливый.
   - Вот. Три.
   - Где взял?
   - Украл. Но еще двести девяносто семь тысяч за мной, как обещал.
   Жене он, посмеиваясь, рассказал, что только что с Алтая, где вместе  со
старыми друзьями продал лесничеству отцовское наследство - дом  на  берегу
Катуни.
   -  Смеху  было!  Дают  больше,  уговаривают:  дом-то,  мол,  крестовый,
крепкий, сто лет еще простоит. А я им  толкую,  что  мне  надо  ровно  три
тысячи. Умора!
   И он заразительно захохотал, расстегивая на  могучей  груди  неизменную
косоворотку.


   Михалыч мало считался с условностями, часто  ошибался,  но  никогда  не
лгал. Моралисты разных сортов пробовали исправить этот стихийный характер,
бесцеремонно вмешивались в личную жизнь Михалыча. Однако с  того  все  это
сходило как с гуся вода. Он оставался таким же  заводилой,  весельчаком  и
балагуром, пока речь шла не о работе. Но если ему  надо  было  драться  за
свой вариант, доказывать его выгодность,  то  он  буквально  заболевал.  В
случае неудачи бешено крутил головой, зажмурив глаза, кричал:
   - Бюрократы! Чертов круг!
   Перед  войной  его  настойчиво  звали  работать  в  аппарат  проектного
института, предлагали должность начальника отдела,  соблазняли  квартирой,
окладом, премиальными. Он решительно  отказывался.  А  когда  "молнии"  на
трассу стали чересчур назойливыми, он отправил в  Новосибирск  телеграмму:
"Повторяю. Не хочу в психиатричку. Кошурников. Точка".


   Но грянула война, остепенился Кошурников, отдал всего себя одному  делу
- изысканиям. Сразу после начала войны послали его начальником  экспедиции
на срочные предпостроечные изыскания линии Кулунда - Барнаул.
   Трудно было с ним людям на этой трассе. Михалыч не щадил  ни  себя,  ни
других. Целыми  днями  в  поле,  а  по  ночам  делал  камеральные  работы.
Осунулся, похудел, смеяться перестал.
   Не было в экспедиции главного  инженера,  и  он  взвалил  на  себя  его
работу. Укрупнил  изыскательские  партии,  вдвое  сократив  их  число.  На
паспортизацию уже действующего участка дороги вместо целого отряда  послал
одного опытного инженера.  Для  ускорения  рекогносцировки  достал  где-то
новинку  -  нивелир-автомат  Артанова.  Ямы  под  столбы  использовал  для
геотехнических исследований. Неделю Михалыч не слезал с коня, но  все-таки
нашел в степи близ Кучукского  озера  месторождение  гравия,  необходимого
строителям. Экспедиция собрала полные данные о других местных строительных
материалах,  об   источниках   водоснабжения,   произвела   химические   и
бактериологические анализы вод Кулундинской степи.  А  главное,  начальник
экспедиции предложил новый вариант дороги, который стал  на  целых  десять
километров короче прежнего, хотя вначале  казалось,  что  на  этой  прямой
степной трассе нечего сокращать. Закончив все работы  к  зиме,  экспедиция
А.М.Кошурникова сэкономила государству 311,5 тысячи рублей.
   Если молодые изыскатели заинтересуются сейчас, как работали их  старшие
товарищи на первой трассе военного времени, пусть, когда будут  в  Москве,
зайдут в Центральный архив МПС, что на улице Обуха, и полистают в деле N_5
по описи N_143 отчет Сибтранспроекта за 1941 год...


   Осенью 1941 года Кошурникова перебросили на изыскания дороги Сталинск -
Абакан, но вскоре отозвали оттуда и поручили более срочное и трудное  дело
- за зиму надо было наметить трассы по  очень  сложному  рельефу  в  горах
Хакасии. Железные дороги  должны  были  подойти  к  тейским  и  абазинским
железорудным месторождениям. Он писал из Абакана другу:
   "Работаю продуктивно - днем в  поле,  ночами  камеральничаю.  Полностью
освоил этот военный стиль. Косогоры снял хорошо, с любовью,  трасса  легла
славно, хотя такого результата здесь не ждали. Вариант получается очень  и
очень конкурентоспособным - "назло надменному соседу"!"
   Когда все расчеты были закончены, Михалыч начал борьбу за свой вариант.
Он предлагал принципиально новое решение  -  перекинуть  трассу  на  левый
берег реки Абакан. К лету  1942  года  отстоял  этот  вариант.  Строителям
теперь не надо было укреплять слабую правобережную пойму и  сооружать  два
моста...
   И вот требовательная радиограмма из Новосибирска.
   Начальник Сибтранспроекта с нетерпением ждал Кошурникова  и,  когда  он
пришел, раскрыл дефицитную в то время пачку "Норда".
   - Саяны, Михалыч, - сказал он, - как смотрите?
   - Уговаривать собрались? - Инженер пустил над столом синий дым,  глянул
сквозь него на начальника. - Вариант к зиме нужен?
   - Да. И прямо тебе скажу: мало кому это дело по зубам. Разжуешь?
   - Будем еще о чем-нибудь говорить? - спросил Кошурников, вставая.
   Начальник Сибтранспроекта ласково посмотрел на  его  непомерно  широкую
спину, вздрогнул, когда Кошурников шумно прикрыл  за  собой  дверь,  хотел
было закурить, но вдруг рассмеялся - на столе было  пусто,  пачка  папирос
исчезла...





                             Мы пускались тогда в глубь азиатских пустынь,
                          имея с собою одного лишь союзника - отвагу;  все
                          остальное стояло против нас...
                                                            Н.Пржевальский

   Шел незабываемый сорок второй  -  тревожный,  огневой  год.  Наш  народ
накапливал силы, чтобы сломать хребет фашистскому зверю. Стальной пружиной
напрягся фронт к осени, когда  вместе  со  всей  армией  под  Сталинградом
насмерть встали полки сибирских стрелков. Но Родине надо было, чтобы в это
грозовое время люди шли не только на запад, к фронту, но и на восток  -  в
горы и тайгу. И вместе со всеми разведчики  будущего  несли  тяжелую  ношу
войны...
   Было их трое.
   Знакомясь с начальником, Алеша Журавлев чуть не охнул от боли.
   Кошурников отступил на шаг, оглядел статного парня  с  ног  до  головы,
уважительно протянул:
   - Ничего!
   - Что "ничего"? - спросил Алексей.
   - У некоторых пальчики враз  белеют,  по  неделе  потом  за  гитару  не
берутся. А ты ничего.
   - Какой там "ничего"! -  Алеша  рассмеялся.  -  Думал,  копыта  откину.
Только с Костей вы так не знакомьтесь. Ладно?
   Журавлева взяли в проектный институт перед войной прямо со студенческой
скамьи. Студенты любили этого покладистого, немногословного  парня.  Умных
разговоров он не переваривал. Стоило в студенческой компании затеять  спор
о жизни, любви, подвиге и прочих высоких материях, как Алеша протискивался
к дверям, чтобы в общежитском дворе крутануть на турнике  "солнышко"  либо
покидать двухпудовку. Лишь временами, когда  переговорившие  обо  всем  на
свете друзья сидели обалдевшие, Алеша заводил к потолку глаза и произносил
мечтательно:
   - Эх, ребята! Встретиться бы лет через тридцать! Какая жизнь будет!
   Дружить с ним было необременительно и просто, а в дружбе  он  оставался
верным до конца. Может быть, поэтому ребята шли за ним  гуртом,  если  ему
надо было что-то провернуть, как говорится, по общественной линии.
   Все знали упорство и какую-то  странную  скрытность  Алешки  Журавлева.
Незадолго до выпускного вечера  Выяснилось,  например,  что  Алешка  может
летать на самолете. Вскоре после защиты диплома  он  пригласил  друзей  на
аэродром:
   - Пойдемте, корешки, со мной. Летать буду первый раз...
   Диплом он получил обыкновенный, без отличия, но Алешку хорошо  знали  в
изыскательских партиях, и сейчас Кошурников без звука взял его  в  трудный
поход.
   Другое  дело  Костя  Стофато.  Кошурников  не  вдруг   раскусил   этого
узкоплечего парня, типичного горожанина. Главное, Костя ни разу не бывал в
тайге, не хлебнул  изыскательской  жизни.  Хорошо  бы  взять  вместо  него
опытного геолога - Казыр в геологическом  отношении  был  для  Кошурникова
сплошным "белым пятном". Но надежного специалиста  сейчас  не  находилось.
Экспедиции  был  нужен  и  сметчик  для  подсчета  примерных   затрат   на
строительство будущей дороги. Выбор пал на Стофато.  Костя  сам  рвался  в
тайгу - одна камеральная работа ограничивает кругозор изыскателя.
   Молодые инженеры еще не оперились, однако Кошурников не захотел в такое
время, когда каждый человек  был  на  счету,  брать  ни  одного  из  своих
учеников - все они сейчас расправляли крылья  в  самостоятельных  полетах.
Если б можно было захватить с собой Женьку Алексеева или Володьку Козлова!
   С Алексеевым они побратались на памятных ангарских изысканиях.  Что  за
время было! Братск тогда считался глухоманью. Но весной  тридцать  второго
года нагрянули на Ангару  пришлые  люди  -  гидрологи,  лесные  таксаторы,
изыскатели,  геологи.  Раскинули  свои  палатки  москвичи  и  ленинградцы,
по-хозяйски расположились сибиряки. По городу ходили слухи, что  леса  тут
будут сводить, протянут с ходу железную дорогу и вроде бы даже  собираются
перегораживать Ангару у Падуна. Местные старики посмеивались -  Ангару-то,
однако, нипочем не остановить, - но охотно нанимались проводниками к  этим
веселым, бесшабашным пришельцам.
   Поисковые партии экипировались в Братске и уходили в тайгу.  Ни  одному
инженеру  и  технику  в  партии  Кошурникова  не  стукнуло  еще  тридцати.
Двадцатисемилетний начальник партии был,  казалось,  моложе  всех  -  чаще
других смеялся,  предпринимал  самые  отчаянные  вылазки  в  лес,  быстрее
остальных умел тратить деньги, а когда в поле изыскателей так свирепо  ели
комары, что можно  было  взбеситься,  Кошурников,  неподвижно  замерший  у
нивелира, говорил:
   - Пусть жрут! Крови у меня хватит.
   Он приходил в лагерь с опухшим, расчесанным лицом и  все  равно  громче
других пел вечерами в палатке. Неуемного, живого начальника уравновешивали
старший  техник  Женька  Алексеев  -  рассудительный,  упорный,  спокойный
парень,  и  техник  Володька  Козлов  -  молчун,  здоровяк  и  безответный
работяга.
   Володьку Кошурников подобрал где-то в тайге семнадцатилетним  парнишкой
и сделал добрым изыскателем. На него можно было положиться, как на  самого
себя. Козлов вечно просился на самые сложные участки трассы, силушка в нем
играла, как в самом Кошурникове. Дружба троих изыскателей крепла потом  на
других  трассах.  Это  была  мужская  дружба  хорошей  закваски.   Не   та
легковесная дружба, когда у иного человека бывает "фотографический"  друг,
друг-собутыльник или "друг с баяном". Каждый из троих товарищей знал,  что
двое других поделятся с ним последним сухарем,  сделают  за  него  работу,
если будет в этом нужда, в случае чего потащат на себе из тайги...
   Если б Женьку и Володьку с собой! Но Алексеев  был  далеко.  Он  сильно
вырос в предвоенные  годы,  стал  первоклассным  инженером  и  сейчас  сам
выполнял ответственное задание. Зато Козлов ни минуты не  сомневался,  что
Михалыч возьмет его в Саянскую экспедицию.
   - Вдвоем пройдем, Михалыч! - уверял он. - Без проводника пройдем!
   Вначале Кошурников и сам думал взять его в компаньоны. Но когда  изучил
предварительный вариант, то выяснилось, что судьба всей  экспедиции  будет
зависеть от одного важнейшего  обстоятельства.  Дело  в  том,  что  трассу
будущей дороги от Абакана до Нижнеудинска он решил  наметить  по  наиболее
короткому пути. Сама природа подсказала маршрут экспедиции  -  вдоль  реки
Казыр. Легче строить дорогу вдоль реки - всегда над берегом есть  терраса,
всегда под руками надежное транспортное средство, всегда полно рыбы, леса,
питьевой  и  технической  воды.  Долина  Казыра  составила  бы  две  трети
условного варианта - это было редким и счастливым совпадением.
   Но чтобы перевалить с верховьев  Казыра  на  восток,  к  Транссибирской
магистрали, надо было преодолеть высокий хребет - один из кряжей Агульских
белков. Кошурников наметил, как ему казалось,  самое  глубокое  седло  для
перевала и решил послать туда Козлова, чтобы тот срочно  определил,  какой
длины потребуется перевальный тоннель. Володя Козлов с партией,  состоящей
в основном из студентов НИВИТа, выехал в Саяны. Он торопился,  потому  что
перед отъездом состоялся у них с Михалычем решительный разговор.
   - Если дам нужную отметку, берете? - спросил Володя.
   - Ты сначала дай отметку, - пробовал отшутиться Кошурников. Он пока  не
верил, что может быть такое счастье. - Там посмотрим.
   - Нет, я хочу знать, - настаивал Володя, а потом  рассмеялся.  -  Седло
разрою лопатой, но дам отметку. Возьмете?
   Он был почти уверен, что Кошурников включит  его  в  казырскую  группу,
если через Салаирский  хребет  можно  пробить  тоннель.  Через  неделю  он
радировал с водораздела Иден  -  Кишта:  "К  работе  приступил.  Чую,  что
возьмете меня на Казыр, поэтому сушу сухари. Когда выезжаете?"
   Но   отъезд   задерживался.   Надо   было   скомплектовать   еще   одну
изыскательскую  партию  для  работы   в   районе   Нижнеудинска,   сделать
предварительное камеральное трассирование варианта, изучить  по  имеющимся
источникам район работы, экипировать экспедицию. Выяснилось, что никто  из
бывалых людей Новосибирска по Казыру не ходил,  а  карты,  которые  как-то
могут помочь в работе, сняты еще в 1909 году.  Кошурников  хорошо  понимал
сложность  задачи,   он   писал   в   пояснительной   записке   к   смете:
"Немногочисленные экспедиции, которые проходили Центральные Саяны,  всегда
сопровождались человеческими жертвами - в порогах при  сплаве  на  плотах,
при переправах через реки, в горных обвалах и лавинах".
   Удивительный  был  этот  человек!  Перед  каждым  новым  трудным  делом
Кошурников преображался. Забывалось, отодвигалось на задний план все  -  и
семейные неурядицы, и  муки  предыдущей  работы,  и  постоянное  тягостное
ощущение того, что живешь не так, как надо бы, делаешь не все, что можешь.
Одно оставалось, главное. И пусть тугие двери, пусть крутые лестницы!  Как
раз за эти вот минуты, когда летит  сердце  и  цветет  душа,  он  и  ценил
жизнь...
   Так было  и  теперь  -  для  него  все  перестало  существовать,  кроме
подготовки к экспедиции. Но трудности, с которыми  он  столкнулся  сейчас,
были необычными.
   Бывалые изыскатели и геологи помнят, что стоило  в  те  годы  снарядить
далекую экспедицию. Все шло на запад, где решались судьбы Родины. А  здесь
был на строгом учете каждый килограмм крупы, каждая буханка хлеба.  Недели
проходили в хлопотах, а изыскателям  еще  многого  недоставало.  Только  в
конце лета в партию Козлова выехал Алексей Журавлев. Но  он  вынужден  был
задержаться в Нижнеудинске. Оттуда  Журавлев  писал  жене,  тоже  молодому
изыскателю: "Ох и надоело мне ходить  по  всем  начальникам,  маленьким  и
большим! Из-за несчастных топоров  бегаешь  2-3  дня,  а  если  что-нибудь
поважнее, так и того больше. В общем, трудно сейчас  оснащать  экспедицию.
Очевидно,  в  конце  августа  -  начале  сентября  отправляюсь  в   тайгу.
Договорился здесь, что тебя возьмут в партию N_1. Работы тут много".
   Задержку вызвали особые строгости военного времени.  Экспедиция  должна
была работать вблизи государственной границы, и не могло быть речи о  том,
чтобы  получить  разрешение  на  пользование  рацией.  Да  и   пропуск   в
пограничный район оказалось достать не просто. 1 сентября Алеша сообщал  в
Новосибирск: "Вчера наконец-то получил пропуск. Но, как назло, испортилось
небо - низкая облачность, дождит. В общем, нелетная погодка была. Сегодня,
правда, солнышко  показалось.  Если  продержится  так,  завтра,  возможно,
улетаю на прииск Покровский, а там к начальному пункту нашей  работы  -  к
Верх-Гутарам".
   Алеша вылетел в Саяны и вскоре был уже в Верх-Гутарах. А Кошурников все
сидел в Новосибирске. Не было обуви. Он писал другу: "Сколько еще  просижу
здесь - неизвестно. Главное, что не могу поехать без сапог,  на  остальное
бы наплевал".
   Сейчас, может быть, смешно, что такая важная  экспедиция  задерживалась
из-за пустяков. Но мы, наверное,  подзабыли  войну  и  не  учитываем,  что
победы на фронте давались  дорогой  ценой,  что  железный  режим  экономии
пронизывал  тогда  все  закоулки  сложного  народного  хозяйства,  касался
каждого человека. Это было  время,  когда  в  столовые  ходили  со  своими
ложками, в гости - со своим хлебом, когда иждивенец получал на день триста
граммов хлеба, да и тот был с примесью  картошки,  проса  и  еще  каких-то
остьев, которые царапали горло. Сахар тогда был желтый, крупнозернистый, а
его месячная норма уничтожалась, бывало,  за  один  присест,  промтоварные
карточки не всегда отоваривались, и на толкучих базарчиках платили бешеные
деньги за коробку спичек, обмылок, стакан соли.
   Нелегко доставалось тогда лесным бродягам - изыскателям и геологам.  Не
секрет, что нередко  приходилось  им  отправляться  в  тайгу  в  обуви  на
деревянном ходу.
   Перед отъездом Кошурников получил письмо от отца, который тоже уехал из
Новосибирска на восток, -  неугомонный  старик  подрядился  спроектировать
подъездные пути к какому-то эвакуированному заводу. "Сын! - писал он. -  Я
узнал,  что  ты  идешь  в  Саяны.  Интереснейшее  задание!   Надеюсь,   не
подкачаешь. Смотри, будь мужиком! Что я еще  хотел  тебе  сказать?  Да!  В
Ачинске у дежурного по станции я оставил для тебя свой спальный мешок,  по
пути заберешь. Хотя ему много  лет,  однако  он  еще  крепкий,  на  теплом
собачьем меху. Больше нечем помочь, извини".
   Оставив Костю Стофато заканчивать дела, Кошурников  наконец  выехал.  В
Ачинске он отстал от поезда, чтобы взять отцовский подарок, а  через  день
был уже в Нижнеудинске. Здесь он продолжил дневник, который начал вести  в
поезде.


   "17 сентября.
   Приехал в 6 часов утра. Сразу задержала милиция для выяснения  личности
-  шел  по   путям.   В   Нижнеудинской   изыскательской   партии   полная
бесхозяйственность. Нужно  будет  наладить  дело.  Исключительно  плохо  с
питанием. Совершенно не использованы резервы местного  снабжения.  Имеется
рудоуправление (завтра зайду к ним), у них свое хозяйство, есть на  Бирюсе
база. С ними никто из искателей не познакомился, в райкоме, в райисполкоме
никто не был - игнорируют местные  власти  и  партийную  организацию.  Так
далеко не уедешь.
   Был у секретаря райкома, у него  застал  председателя  райисполкома;  в
короткой  беседе  обрисовал  цель  и  назначение   нашей   дороги.   Очень
заинтересовались, обещали помогать. Получил для партии бумажку за подписью
председателя  райисполкома  к  местным  организациям  об  оказании  помощи
рабсилой, транспортом, жильем и пр.
   Проживу здесь дней пять-шесть, оживлю  их  работу,  иначе  нельзя.  Они
технически  неверно  приступили  к  работе.   Вместо   рекогносцировочного
обследования железной дороги на Бирюсу занялись трассированием  подхода  к
Нижнеудинску. Если бы не приехал сюда, провал работы  партии  N_1  был  бы
неизбежен.
   Выяснил, что получение пропуска Стофато связано с большими трудностями,
нужно запрашивать Иркутск. Дал телеграмму  оформить  его  в  Новосибирске.
Вероятно, он приедет дней через шесть. Уеду без него - пусть догоняет.
   Получил от Журавлева письмо  из  Верх-Гутар.  За  партию  N_2  спокоен:
работу сделают. Хорошие, надежные  люди.  Нужно  помочь  им  только  своим
вниманием и присутствием. Дал телеграмму, что нахожусь  в  Нижнеудинске  и
скоро еду к ним. Будут хорошо работать".


   Но телеграмма не застала Алешу, он выехал к  Володе  Козлову  в  партию
N_2, которая работала на Салаирском хребте  Агульских  белков.  Изыскатели
этой партии уже подходили  трассой  к  перевалу.  Им  надо  было  выяснить
важнейший вопрос: как высоко лежит перевальное седло, можно ли бить сквозь
хребет тоннель.


   "15 сентября.
   Был в Госбанке,  получил  перевод  на  5000  рублей.  Очень  приветливо
встретил меня управляющий. Большой патриот Нижнеудинска. По-детски  наивно
упрашивает меня дать выход железной дороге именно на Нижнеудинск, а не  на
Тайшет. В Верх-Гутары директору Саянского соболиного  заповедника  Громову
написал рекомендательное письмо с просьбой оказать мне содействие".

   "25 сентября.
   Больше недели просидел  в  Нижнеудинске.  Настроение  вообще  скверное,
основная причина - волокита с пропуском Стофато. Из-за нее может сорваться
поездка по Казыру. Очень плохо, что время  вдет  и  наступают  холода.  По
замерзающей реке не поеду - слишком большой риск. Написал об этом  жене  -
она-то будет рада..."


   Послал он письмо и сыну Женьке. Парнишка ходил только в пятый класс, но
Кошурников уже разговаривал с ним как  со  взрослым:  "Поздравляю  с  днем
рождения.  Теперь  ты  уже,  можно  сказать,   мужик.   Я   задержался   в
Нижнеудинске. Завтра утром  вылетаю  самолетом  на  Покровский  прииск.  В
Саянах постараюсь купить тебе на зиму унты и Нинке тоже.  Если  задержусь,
то, возможно, вернусь назад. Будь умником. Отец".
   Надежда Андреевна ответила: "Хорошо, если бы ты  вернулся.  Правда,  ты
мечтал об изысканиях в Саянах, говорил, что раз в жизни такое выпадает. Но
я бы не беспокоилась, что ты там замерзнешь, и была бы только рада..."
   Но будет ли рад он? И как это не поехать? Ведь экспедиция могла на  год
раньше определить направление важнейшей сибирской  магистрали!  На  Тайшет
пойдет дорога от Абакана или на Нижнеудинск? Последний вариант  был  очень
привлекательным - более короткая трасса долго шла  вдоль  Казыра,  который
тысячелетия прокладывал себе путь в горах. Можно ли  построить  дорогу  по
казырской долине и сколько она будет стоить? Как проложить железнодорожное
полотно  через  Тофаларию,  по  поднебесью?  Есть  ли   там   строительные
материалы,  местная  рабочая  сила?  Удастся  ли  пробить  тоннель   через
Салаирский хребет? Не будет ли он чрезмерно длинным? Осилят  ли  строители
сложный горный район у главного казырского порога  Щеки?  На  эти  вопросы
должны были ответить три инженера, пройдя Саяны насквозь.
   Ожидая Стофато, Кошурников  не  терял  времени  даром.  Он  облетал  на
самолете участок нижнеудинской партии, сделал аэросъемку  и  обработал  ее
результаты. Но ждать было уже нельзя. Тревожили  метеосводки,  поступающие
из Саян. На перевалах уже лежал снег. Если зима спустится в долину  Казыра
- поездка не состоится, ответственнейшее задание будет сорвано.


   "26 сентября.
   Вылетел из Нижнеудинска в 7 часов утра по местному  времени.  Затолкали
меня в брюхо самолета и закрыли  крышку.  Противно,  едешь  как  в  гробу.
Обидно, что ничего не видно. Хотелось посмотреть для общего знакомства, но
ничего не поделаешь.
   Прилетел в Покровск с восходом солнца.  Местность  очень  оригинальная.
Чувствуется  большая  высота.  Растительность   скудная,   преимущественно
лиственница. Травяной покров жиденький, много мха,  часто  на  поверхность
выступают камни.
   19 сентября здесь выпал глубокий снег и в затененных местах не стаял до
сегодня. В тени днем температура держится ниже 0ь. На солнце жарко даже  в
одной рубашке - характерно для высокогорной местности".


   Кошурников нанял на прииске лошадей, уложил в мешки  снаряжение.  Кости
все не было. Может, он вообще спасовал? Жена у него как будто ждет второго
ребенка. Но ведь и у  Кошурникова  двое.  Алеша  тоже  оставил  маленького
сынишку и давно уже в горах...
   Начальник экспедиции рассеянно бродил вокруг поселка меж тонких корявых
лиственниц, пинал сапогами камушки,  с  надеждой  поглядывал  на  небо.  К
вечеру тучи сгустились, закрыли гольцы. Пошел мелкий снег. Пропал еще один
день.


   "28 сентября.
   Был у директора  прииска.  Получил  необходимые  сведения  об  условиях
работы. Транспорт только зимой, нагрузка на лошадь 350  килограммов.  Рейс
Нижнеудинск - Верх-Гутары 7-8 дней.  На  одну  транспортную  лошадь  нужно
вести одну лошадь с фуражом, чтобы хватило на дорогу туда и обратно. Самая
хорошая дорога в декабре и до половины января, потом появляются наледи  на
реке Бирюсе. Местной рабсилы нет. Нужно ориентироваться  исключительно  на
привозную.
   В Покровске есть метеорологическая станция,  существует  с  1937  года.
Одновременно с ней открыты метеостанции в Алыгджере и  Верх-Гутарах.  Есть
метеостанция в Нерое. На Бирюсе гидроствор установлен в  1941  году.  Ныне
створ  пронивелирован,  установлены  два  водпоста,  по  которым   ведутся
регулярные наблюдения  за  температурой  воды  и  горизонтом.  Расходы  не
определялись. Все данные по этим станциям нужно запросить  и  получить  из
Иркутска.
   Вчера весь день была пасмурная погода, шел мелкий снег. Внизу  выпал  и
стаял, на горах  держится.  Сегодня  облачно,  однако  самолеты  летают  -
облачность высокая. Осадков нет".


   Назавтра совсем прояснилось. Кошурников побрел  к  длинной  поляне  над
рекой, куда садились самолеты. Костя прилетел со вторым рейсом. Кошурников
видел, как он потер занемевшие плечи, повертел своим  греческим  носом  по
сторонам. Заметив начальника, изменил выражение лица.
   - О, Михалыч! Привет! Дали мне все же пропуск.
   Кошурников в восторге схватил Костю за плечи. Ему стало стыдно, что  он
мог подумать о Косте плохо. Спросил:
   - Родила?
   - Да нет еще. - Косте было очень приятно, что начальник поинтересовался
этим. - Куда мы направим свои стопы теперь?
   - В Тофаларию, - кивнул Кошурников на гольцы.
   - А что это такое?
   - Вроде Тибета, только поменьше. Все государство - пятьсот душ.  Живут,
как боги, под самым небом - оленей разводят, белку бьют...
   - Журавлев там?
   - Алешка еще дальше, на главном перевале. - Кошурников потянул  цепочку
увесистых часов. - Пошли, Костя, времени у нас в обрез...
   До Тофаларии было недалеко.


   "2 октября.
   Из Покровска выехали 29 сентября. Выехали поздно.  Доехали  до  нижнего
брода через реку Мурхой и ночевали. Вдоль Мурхоя тропа ниже третьего брода
идет около 5 километров,  после  чего  поворачивает  влево  на  водораздел
Мурхой - Гутара. До подъема на водораздел тропа сухая,  легко  проходимая.
Начиная с водораздела и до Гутарских озер  тропа  топкая,  почти  на  всем
протяжении настланы сланцы, которые местами  разрушены  и  непригодны  для
езды. Здесь объезжают стороной по топкому болоту. Лошади  идут  с  трудом.
Тропа не разрублена, и с широким вьюком пройти по  ней  трудно.  Пересекая
три частых водораздела, тропа  подходит  к  Гутарским  озерам.  Эти  озера
расположены в котловане на водоразделе Мурхой - Гутара и имеют сток в  обе
долины. Между собой озера имеют  сообщение.  Дно  каменистое,  на  отмелях
поросло лопушником. Рыба  не  водится.  Говорят,  что  со  дна  выделяются
какие-то газы, и рыба дохнет. На озерах много уток.
   Поселок тофов расположен на левом берегу реки, на широкой  надпойменной
террасе. В поселке около двадцати пяти дворов. Дома хорошие, рубленные  из
лиственницы. Русских печей нет".


   Про Тофаларию Кошурникову рассказывали, будто там нечего делать милиции
и судье, так как преступлений испокон веков не бывало. Все  племя  состоит
из пятисот человек. До революции оно вымирало, а сейчас тофы не болеют,  и
врач томится без клиентуры. Тофские семьи очень дружные, и разводов  якобы
совсем не бывает. Дома в Тофаларии не запираются,  и  замков  тут  нет.  О
честности тофов ходят в  Саянах  анекдоты.  После  революции  племя  очень
удивилось, что никто не требует  с  них  ясак.  Тофы  сами  тогда  послали
пушнину в Москву, но она вернулась. Новая жизнь пришла в Саяны...
   Здесь, в гофаларском поселке Верх-Гутары, Кошурников предполагал быстро
завершить подготовку к экспедиции, но не вышло. Он шел  по  поселку  своей
стремительной походкой с ружьем и рюкзаком за плечами.
   -  Ружьишко-то  придется  сдать,  товарищ!  -  остановил  его  какой-то
человек. - Прошу со мной.
   - Полегче, полегче, - Кошурников поправил ремень своей бельгийки. - Кто
вы такой?
   - Начальник охраны соболиного заповедника. По нашей территории с ружьем
нельзя.
   - Так мы же в Казыр идем, миляга человек! Как  можно  туда  без  ружья?
Медведь наскочит, а то еще и кто пострашней. Время-то какое...
   - Знаю. Однако я разрешения дата" не могу.
   - А кто может? Мы же спешим.
   - Громов, исполняющий обязанности  директора.  Но  он  в  горы  ушел  и
оставил строгий приказ - никаких исключений. Пройдемте со мной.


   "Я не получил разрешения на провоз ружья. Директор  заповедника  Громов
ушел в тайгу, так что повидать его не удастся. Даже острогу  не  разрешают
взять. Головотяпски-бюрократическое  отношение  работников  заповедника  к
экспедициям, работающим в этом районе..."


   - Может, дать ему надо, Михалыч? - спросил утром Костя.
   - А вот за это я до войны морду бил! - Кошурников с трудом взял себя  в
руки. - Я сейчас доставлю сюда этого охранника...
   Он развязал мешки, стал доставать оттуда припасы экспедиции.
   Начальник охраны сначала  отказывался  идти  к  изыскателям.  Но  скоро
понял, что этот кряжистый решительный человек не  шутит,  грозясь  утащить
его на себе. Пришлось согласиться.
   Дорогой разговора не получилось.
   - Без Громова я все равно ничего не смогу.
   - Бюрократ ваш Громов! - отрезал Кошурников.  -  Зимой  я  снова  здесь
буду, поговорю тогда с этим дуроломом, исполняющим обязанности.
   - Так соболь же, валюта,  -  тянул  начальник  охраны.  -  С  нас  тоже
требуют. Соболь - это же...
   - Нужны мне ваши соболя!
   В избе, где остановились изыскатели, лежали  на  лавках  сухари,  соль,
крупа, спички, ножи, хлеб, дробь, порох и другие припасы.
   Кошурников шепнул Косте, чтоб тот вышел и подпер дверь колом.
   - Ищите! - потребовал Кошурников, когда они остались вдвоем.
   - Чего искать? - не понял гость.
   - Ищите, чем я могу соболя добыть! У нас же только "жакан"  на  медведя
да крупная дробь. Соболя в клочья разнесет. Отдайте ружье, иначе не выпущу
отсюда.
   - С меня же Громов шкуру спустит, - грустно сказал  пленник,  опускаясь
на скамью. - Ну, видно, ваша взяла...
   В тот же день возникло новое затруднение.


   "3 октября.
   С нашим продвижением дальше дело осложняется.  Нет  проводника,  а  без
него я на оленях ехать не берусь - не умею с ними управляться  и  за  ними
ухаживать. Оленей дают, а вот проводника нет. Дело плохо.
   Для  поездки  имеем  весьма  ограниченное  снаряжение.  Продовольствие:
сухарей 30 кг, хлеба 20 кг, крупы перловой 5 кг, масла 2 кг, сахару 4  кг,
соли 7,5 кг, табаку 1,3 кг, чаю 100 г, спичек 50 коробок,  спирту  750  г,
омуля 2,3 кг, перцу 200 г, лаврового листа 3 пачки, луку 1,5 кг, мыла  0,5
кг и кусок туалетного, мяса соленого возьму на дорогу в колхозе 5 кг.
   Имею ружье 12-го калибра, при нем патронташ заряженных патронов, 400  г
пороху и 2 кг дроби.
   С одеждой благополучно. Нет палатки - не дали в Новосибирске.  Спальные
мешки не беру сам - громоздко. Очень плохо с мешками. Из  Новосибирска  не
получил ни одного мешка. Не знаю, как буду вьючить. Имею 1 топор,  1  пилу
поперечную, 1 долото, 4 ножа, 1 кастрюлю (котелков и ведер в  Новосибирске
не дали), 2 кружки, 2 ложки. Имею 4,5 кг манильского каната  (40  метров).
Нет остроги и "козы", возможно, из-за этого придется  немного  поголодать,
так как на охоту я не особенно надеюсь".


   С гор подул холодный ветер. Зима уже опалила своим  дыханием  древесную
листву, и осенние цветы вокруг поселка  пожухли,  не  успев  отцвести.  До
позднего  вечера  Кошурников  ходил  по  поселку.  Мешков   он   насобирал
кое-каких, но успех дела зависел сейчас от проводника. Нет, не  находилось
человека, который бы решился сопровождать экспедицию в ее долгом  пути  по
Казыру. Старые тофы отказывались.
   - Казыр? Шайтан-река? Нет. Идут туда люди и пропадают.
   -  Но  ведь  государственное  же  задание!  -  доказывал  Кошурников  в
правлении колхоза. - Приказ Москвы.
   - Старики прослышали, что железную дорогу сюда  тянуть  будут,  -  и  в
кусты, -  объяснил  председатель  колхоза.  -  Белку,  говорят,  распугают
инженеры, кедрачи погубят. Пошел бы я с вами...
   - Так пойдемте! - обрадовался Кошурников. - До зимней охоты далеко еще.
Идет? Все, что мое, - ваше.
   - В Казыре я не был, но среди оленей с  детства.  Не  могу  я  идти  по
другой причине. Предупредили меня - на фронт скоро. Так что не белок зимой
стрелять придется. Сами знаете,  что  сейчас  под  Сталинградом  делается.
Однако помочь вам необходимо.


   "4 октября.
   Воскресенье. Пишу, чтобы не сбиться в счете дней. Вчера  договорился  с
проводником. Берется проводить Холлмоев Александр Иванович. Старик 57 лет.
В Казыре не бывал, но мне главное, чтобы ходил за оленями.  Договорился  с
ним на кабальных для меня условиях: 16 рублей в день, из которых  половину
колхозу, а половину ему на руки; бесплатное питание во время пути  туда  и
обратно, доставка его с провожатым от Абакана до Нижнеудинска  с  посадкой
на самолет; кроме того - и главное, - обязан дать ему бесплатно в  Абакане
полушубок и пимы. Дорого будет стоить  мне  этот  Александр  Иванович!  Но
ничего не поделаешь, придется часть расхода отнести за  счет  мяса.  Ехать
нужно, и с этим считаться не приходится.
   Заключил с колхозом договор, в  котором  перечислены  все  эти  пункты,
получилась довольно  оригинальная  бумага.  Сегодня  председатель  колхоза
преподнес мне счет за оленей. Оценил по 900 рублей штуку, а когда пил  мой
спирт, то обещал отдать по 700 рублей. Отпустил из кладовой колхоза  3  кг
масла топленого из оленьего молока по 28 рублей за килограмм. С виду масло
как масло, а на вкус мне не понравилось  -  какой-то  специфический  вкус,
вернее, запах. Зверь - он зверь  и  есть.  Председатель  колхоза  дал  мне
острогу. Имеет два недостатка: 1) трехзубка - годится  преимущественно  на
крупную рыбу и 2) сломана трубка.
   Теперь почти всем обеспечен. Подобрали 9 оленей и упряжек к ним.  Плохо
обстоит дело с сумами, имею только две  пары,  а  набирается  5-6  вьюков.
Придется все везти в мешках, а это гиблое дело.
   Я буквально остался без гроша в кармане. Призывали в армию председателя
колхоза, пришлось дать ему 1000 рублей, да на 1000 купил всякого  барахла,
1000 взял Костя и 2000 истратил по дороге за проезд, аэросъемку,  продукты
и пр.
   Завтра выезжаем".


   Кошурников спрятал дневник,  придерживая  стекло,  поболтал  керосин  в
лампе, начал писать письма. "Здравствуй, друг, и  до  свиданья!  Завтра  в
путь. Уезжаю с чувством полного успеха. Надеюсь Казыр  проскочить  быстро.
Постараюсь сократить остановки..."





                                     Одно радует, что прежняя энергия меня
                                  не покидает.
                                                            Н.Пржевальский

   Отправляясь  в  путь,  изыскатели  не  знали,  есть  ли  вдоль   Казыра
какая-нибудь дорога или хотя бы охотничья тропа, благополучно  ли  пройдут
по долине олени с грузом. Инженеры не могли точно сказать, за какое время,
преодолеют  они  расстояние  до  Абакана.  Абакан,  собственно,  был  лишь
конечной, а не главной целью. Добраться бы только до  первого  селения  на
Нижнем Казыре! Ведь все сложные и неясные вопросы, связанные с изысканиями
и строительством будущей дороги,  разрешались  в  безлюдной  горно-таежной
местности  между  Верх-Гутарами  и  пограничной  заставой.  Крайний  срок,
который установил Кошурников для выхода к жилью, истекал  20  октября.  Он
сообщил в Новосибирск, чтобы до этого момента  о  нем  не  тревожились.  В
распоряжении экспедиции оставалось полмесяца...
   Поздно  вечером  накануне  отъезда  Кошурников  узнал,  что  в  поселке
появился еще один работник заповедника - единственный в Тофаларии человек,
который бывал на Казыре. Оказалось, что Колодезников только  что  вернулся
из тайги смертельно уставший, голодный и не мог держаться на ногах.
   - Завтра, все завтра, -  бормотал  он  сквозь  сон,  поматывая  жесткой
бородой. - Бриться завтра, в баню завтра, дела завтра.
   Кошурников тряхнул его за плечи, приподнял на руках.
   - Спишь? Слушай, товарищ! Проснись! Нам же  выезжать  надо.  Война  же,
пойми...
   - А? Что такое? - Колодезников с трудом приходил в себя. -  Да  отпусти
ты меня! Держишь как малого ребенка...
   Кошурников коротко высказал свои сомнения.
   - Издохнут! - услышал он категорический ответ. - Жрать в Казыре  оленям
нечего. Мы с Громовым сплавлялись на плотах. Несколько порогов непроходимы
вообще, бросать плот придется. Заходите завтра утром, расскажу  подробнее,
а сейчас не могу. Прости, товарищ...
   Утром быстро приладили вьюки, и караван  тронулся  вдоль  реки  Гутары.
Широкая битая тропа постепенно поднималась в гору. Олени шли ходко. Только
в одном месте задержались, когда замыкающий олень, обходя  камень,  порвал
мешок.  Посыпались  по  крутому  косогору  драгоценные  сухари.   Пришлось
собирать их, ползая между  камней,  зашивать  гнилой,  подопревший  мешок,
снова вьючить оленя.
   Кошурников всю дорогу с любопытством осматривал местность. Опытный глаз
подмечал мельчайшие детали. Радовало, что  долиной  Гутары  было  довольно
удобно тянуть дорогу.


   "5 октября. Понедельник.
   Наконец-то отправились по основному маршруту. Выехали в 12 часов дня по
местному времени и остановились на ночлег в 6 часов  вечера.  Проехали  23
км, по словам проводника Александра Ивановича да и по-моему тоже.
   Нижняя терраса реки поросла ерником, заболочена,  налицо  все  признаки
вечной мерзлоты. Чем ближе к Идену,  тем  беднее  слой  рыхлых  отложений.
Сверху все покрыто лесным мхом. Лишь на небольших отдельных участках можно
встретить незначительные участки грунта, пригодного для земляного полотна.
Во всяком случае, здесь следует ориентироваться на продольную возку  земли
при средней  дальности  до  1,2  км.  Строительный  камень  есть  на  всем
протяжении. Песок  встречается  на  первой  террасе.  Качество  -  чистый,
кварцевый, средне- и крупнозернистый. Строевой лес - лиственница - на всем
протяжении".


   - Не разбегутся? - спросил вечером  Кошурников  проводника,  когда  тот
пустил оленей в листяг. - Без привязи-то, Александр Иванович, а?
   - Оннахо, никуда не денутся, - ответил старик, не поворачивая от костра
своего темного и неподвижного лица. Слово "однако" он, как  все  сибиряки,
очень любил, но произносил его по-своему. - Мха тут мдого, оннахо...
   - А спят они когда?
   - Оннахо, никогда не снят. Это же не человек,  -  он  кивнул  на  Костю
Стофато, который устал за день и сейчас спал у костра.
   Молодому инженеру явно не понравился этот доисторический транспорт. Всю
дорогу Костя ерзал на олене, будто ему больно было сидеть, а один раз даже
свалился с него.
   На рассвете пошел густой снег.
   - Ладно ли? - сказал проводник,  который  почти  всю  ночь  бесстрастно
курил у костра. - Не поедем, оннахо...
   - Поедем. Верно, Костя?
   Стофато ничего не ответил, пожал плечами.
   Пока кипятили чай и  вьючили  оленей,  выглянуло  солнце,  жаркое,  как
всегда в горах, и  быстро  растопило  снег.  Приток  Гутары  -  река  Иден
стремительно сбегала с хребта. Везде тут был камень. Пенистые струи  Идена
пришлифовались к своему каменистому ложу и стремительно скользили вниз,  к
Гутаре.
   Олени сейчас ступали осторожно, чтобы  не  поранить  копыта  об  острые
камни. По склонам  тоже  лежали  сыпучие  курумники,  то  и  дело  караван
преодолевал неустойчивые и опасные каменные окаты. Как тут тянуть  дорогу?
Конечно, если только Иден имеет такую долину, то ничего. А вдруг  каменные
россыпи и вдоль Малой Кишты и вдоль Казыра?..
   -  Не  шибко  идет  олень-то  твой,  -  спокойно  сказал  проводник,  и
Кошурников вздрогнул. - Скоро он, оннахо, ляжет.
   - Почему? - спросил Кошурников, почуяв неладное.
   - Тяжелый ты, начальник, оннахо, - сказал Холлмоев.
   Олень и вправду вскоре лег. Его подняли, но он снова  лег  через  сотню
метров.
   - Не дойдет, - сказал проводник.
   Тропа брала все круче.  Кошурников  шел  пешком  рядом  с  оленем  и  с
волнением разглядывал рисунок хребта на горизонте. Вот он, этот Салаир!  В
Новосибирске начальник экспедиции  пытался  по  темно-коричневым  разводам
десятиверстки зрительно представить себе контуры хребта.  И  сейчас  он  с
удивлением и надеждой смотрел на горизонт  -  ему  казалось,  что  он  уже
когда-то видел эти горы, и эту низкую падь  впереди,  и  это  серое  небо,
Срезанное полукружьем седла.
   Где-то за седлом Идеи - Кишта караван поджидал Алеша Журавлев. Там  же,
в дремучей тайге, работала группа изыскателей, среди которых  был  друг  и
ученик начальника экспедиции Володя Козлов. Ребята, наверно, уже выяснили,
можно ли пройти перевал тоннелем, - за  день  до  отъезда  Кошурникова  из
Новосибирска Козлов предупредил его по радио, что это окончательно  станет
ясно через две недели, а прошло уже три. Козлов умеет держать слово.
   Только бы не отрицательный результат! А вдруг ребята  делают  напрасную
работу? Мог же он ошибиться, послав их в это седло. И где гарантия, что не
соврали старые карты?
   Вот и перевал.  Здесь  особенно  чувствовалось  приближение  зимы.  Уже
затянуло льдом озеро, из которого вытекала  Малая  Кишта,  а  снег  плотно
прикрыл скудный лишайник.
   Этот  нехороший  признак  недолго   тревожил   Кошурникова.   Начальник
экспедиции был счастлив сейчас. Десятки раз за свою жизнь он поднимался на
перевалы, но никак не мог  привыкнуть  к  этому  -  его  всегда  по-новому
захватывало необъяснимое чувство торжества, и будто бы прибавлялось сил, и
кровь будто бы становилась свежее и чище.
   Он услышал, как охнул сзади Костя. Кошурников обернулся. Стофато  замер
на олене, будто изваяние, и смотрел безотрывно и жадно  на  панораму,  что
открылась с хребта. Небо раздвинулось вдруг, открыв необъятные дали.  Глаз
не задерживался на сизых вершинах  у  края  небосвода,  его  тянуло  вниз.
Тайга, казалось, имела бездонную глубину. Темно-зеленая бездна притягивала
и пугала. По ней бродили черные тени.
   ...Нет, бесспорно, это самое низкое седло Салаира. Неужели  тут  нельзя
будет пробить короткий тоннель? Знать бы сейчас отметку в метрах! Ведь  от
нее зависит вся дальнейшая работа экспедиции, судьба варианта. Козлов уже,
должно быть, определил отметку и теперь сидит в  палатке,  ждет  меня.  Но
нет, это не такой парень, чтобы сидел сложа  руки.  Если  слишком  высокое
седло, он бы уже двинулся навстречу. Но его нет. Где же  он?  Конечно  же!
Узнаю Володьку. Он получил  положительный  результат  и  не  теряет  даром
времени - врубается в тайгу, тянет теодолитный ход  к  Казыру.  Постой,  а
может, это только мои мечты? Но  если  так,  то  лучше  Козлова  никто  не
привяжет трассу к долине Казыра. Не придется брать его с собой,  хотя  бой
он даст - только держись...
   Кошурников тронул своего усталого оленя, обернулся к Косте:
   - Первый раз на перевале?
   - Первый, Михалыч! - Костя был возбужден. Он догнал Кошурникова, поехал
рядом, не сводя глаз с глубокой долины. - Там Казыр, Михалыч?
   - Вот он, - Кошурников показал на черную полосу далеко внизу, прикрытую
едва заметным серым туманом. - Скоро тайга начнется. Где-то  тут  недалеко
лагерь наш...
   Солнце уже склонялось к  закату,  когда  изыскатели  въехали  в  тайгу.
Быстро кончилось мелколесье, и караван обступили толстые  стволы,  похожие
на чугунные колонны, глубоко и прочно вкопанные в землю.
   Костя крутил головой по сторонам, то и дело вскрикивая:
   - Вот это елка! Вот это деревцо! Михалыч, вы только  посмотрите,  какая
елка!
   - Какая же это тебе елка? - усмехнулся Кошурников.
   - А что же?
   - Лиственница. Это надо знать.
   - Зачем?
   - Некоторые ее свойства нам полезны.
   Кошурников мог бы прочитать о каждом таежном дереве целую лекцию. Взять
ту же лиственницу. Кошурников любил это могучее дерево за его удивительную
жизнеспособность. Есть вода - растет, нет воды - растет.  От  Монголии  до
Чукотки растет. Хвоя нежная, шелковистая. А хитрое дерево  до  чего!  Прет
метров до сорока, хотя держится за поверхность земли. Кажется,  что  зимой
повалит его ветер, но не тут-то было - "листвяг" сбрасывает осенью хвою, и
ветер пронизывает его насквозь.  Смолы  из  нее,  как  из  бочки,  поэтому
причалы строят из лиственницы - не гниют. Кержаки первые накаты изб делают
тоже из нее, а самые закоренелые в своей вере  старики  загодя  долбят  из
лиственницы колоды-домовины - двести лет будет  лежать  в  ней  запасливый
кержак, не боясь тлена и червя.
   Лиственнице цены нет, потому что древесина у нее прочна  и  упруга,  из
коры можно делать дубители, а из смолы - "венецианский терпентин",  но  не
дается она человеку. По рекам плавить нельзя - тонет, а  вывозить  тяжело:
могучие "листвяги" окружают себя настоящим защитным валом из  вывороченных
ветром деревьев. Иногда такие валы тянутся на десятки километров,  и  даже
сам черт там сломал бы ногу, если б вздумал заняться лесозаготовками...
   Кошурников улыбнулся и сказал Косте:
   - Для костра  лиственница  хороша.  Вот  когда  оборвешься  в  тайге  и
захочешь одежду починить - пали почем зря лиственницу. Горит ярко и совсем
искры не дает. Смола!
   - Понятно, - отозвался Стофато и вскрикнул: - А вот это уже точно елка!
Теперь-то я вижу разницу.
   - Ты считаешь, что это елка? - спросил начальник экспедиции.
   - Конечно.
   - Это пихта.
   - А какая разница?
   - Огромная. Смотри. Вот тебе елка и вот пихта.  У  пихты  хвоя  темнее,
мягче, а кора глаже и синего цвета, чуешь? К воде тянется  она.  Древесина
мягкая, как репа, и на плот годится. А в  ветках  хорошо  ноги  парить  от
ревматизма...
   Кошурников замолчал. Снова им овладели мысли о дороге. "Если перевал не
преграда, то долину соседней реки Кизира исследую на  будущий  год  только
для того, чтобы подтвердить этот вариант -  уж  больно  он  соблазнителен!
Придется, наверно, и в обход  Центрального  Саяна,  по  северным  хребтам,
провести рекогносцировочные изыскания. Но это уже пустяки. Где же  лагерь?
Уже темнеет. Что это там за дымок? Конечно, это они. Только вот олешек мой
совсем выбился из сил. Привязать его тут, что ли? Завтра пошлю кого-нибудь
за ним".
   - Лагерь! - крикнул он. - Километров пять отсюда.
   - Дойдем,  оннахо,  -  сказал  подъехавший  проводник.  И  взглянул  на
головного оленя. - Нет, не дойдем. Запалится оленка...


   "6 октября. Вторник.
   Выехали утром в 10 часов. По дороге случилась одна неприятность: олень,
который шел подо мной, два раза ложился, а на третий раз лег -  и  поднять
его не могли. Пришлось расседлать  и  пересесть  на  резервного,  а  этого
беднягу оставили привязанным к кустику ночевать. Завтра за ним  отправятся
от Козлова и переведут его на мясо, если за ночь не сдохнет.  Хороший  был
оленка!
   Верховья Идена неблагоприятны для проведения железной дороги - все  дно
долины и борта заполнены  курумником,  покрытым  мхом.  Растительный  слой
почти совсем отсутствует.
   В 3 часа дня перевалили через основной Салаирский хребет в седле Иден -
Кишта. Ярко выраженное седло, ниже хребта на 500-600 м.  Отметка  седла  -
1557 м, то есть то, что я и ожидал. Оказывается, я угадал, в  какое  седло
идти. Еще раз в жизни повезло! С этого момента становится вполне  реальным
нижнеудинское  направление.  Теперь  остальные  ходы  нужны   только   для
оправдания правильности выбранного направления.
   У Козлова работа идет хорошо.  Объявил  ему  в  приказе  благодарность.
Козлов очень огорчен тем, что не беру его с собой на Казыр. Мне его жалко,
но если его взять - провалится так хорошо начатая работа".


   Проснулся Кошурников рано, оглядел  в  полутьме  палатку.  У  изголовья
увидел бритву в стареньком футляре и осколок зеркала. "Молодчина Володька!
- подумал он. - Спасибо тебе".
   Стараясь не шуметь, выполз наружу. Костер уже погас, но  кострище  было
теплым, под серой золой тлели угли. Кошурников разгреб пепел, погрел руки,
огляделся. Козлов умел выбирать место для  лагеря.  Рядом  бежал  ручей  с
чистой горной водой, крутой склон защищал лагерь  от  ветра,  две  палатки
стояли под  высокими,  сомкнувшими  кроны  кедрами.  Вокруг  палаток  были
выкопаны канавы для стока дождевой воды. Кошурников  все  лето  не  был  в
тайге и сейчас наслаждался привычной обстановкой.
   Он медленно направился к ручью,  приспособил  на  камне  зеркальце,  не
спеша намылился. Вчера некогда было бриться, да и темнело уже. К тому же в
лагере они никого не застали, все были  "в  поле".  Не  дожидаясь  хозяев,
Кошурников начал варить суп.
   Козлов со  своими  ребятами  пришел  уже  в  темноте.  Студенты  устало
воткнули топоры в пенек,  присели  у  костра,  во  все  глаза  разглядывая
начальника экспедиции, о котором они так  много  слышали.  Алеша  Журавлев
радостно  отчитался  о  своей  работе  и  устроился  поодаль   с   Костей,
рассказывая ему о здешних местах.
   А Кошурников, стараясь не  показать  радости  от  встречи  с  Козловым,
хлопотал с ужином.
   - Уж я вас угощу, ребята! Вы такого супа даже у мамы не ели. Вот только
погодите - заправлю маслом сейчас, и порядок.
   Студентам казалось странным, что начальник,  можно  сказать,  важнейшей
сейчас в стране изыскательской экспедиции, у которого в  подчинении  сотни
людей, готовит для них суп, хотя и несолидно это, и, должно быть, устал он
с дороги. Понимал Кошурникова один Володя Козлов. Сдержанно  улыбаясь,  он
не сводил влюбленных глаз с начальника, приговаривающего у костра:
   - Вот сейчас лучку  еще  туда  покрошить,  да  лаврового  листа  сбегаю
принесу. А потом телогрейкой котел  обернуть,  чтоб  упрел  суп,  -  языки
проглотите!
   Кошурников весь светился радостью. Ведь он по двум-трем  словам  Володи
понял,  что  перевал  можно  пробить  тоннелем,  что  партия   уже   ведет
теодолитный ход к Казыру и вариант, таким образом, начинает  жить,  а  все
остальное трын-трава.
   Когда все уснули, от  костра  долго  еще  доносились  два  приглушенных
голоса. Козлов о чем-то просил, умолял, а Кошурников терпеливо  и  ласково
убеждал товарища...
   Светало медленно, потому что  не  так-то  просто  было  солнцу  выгнать
темноту из всех таежных закоулков. Кошурников почуял, как потянуло дымом с
горы, - туда ушел  ночевать  с  оленями  проводник.  Сейчас  он,  наверно,
продрог, проснулся и запалил огонек. Высоко, должно  быть,  над  вершинами
кедров, запела какая-то пичуга, за ней другая.  Кошурников  умылся,  шумно
расплескивая воду, пошел к палаткам. Здесь он  набрал  воздуху  в  могучие
легкие и запел приятным баритоном:

   На заре ты ее не буди -
   На заре она сладко так спит...

   Вылезли из палатки Алеша,  Козлов,  Костя.  Один  за  другим  выползали
студенты. Начался новый день изыскательской партии.
   Завтрак готовил  Алеша  Журавлев,  а  все  грелись  у  костра,  курили,
перекидываясь редкими словами.
   - Так как же, Михалыч? - в который уже  раз  спрашивал  Володя  Козлов,
сидевший у костра, как вросший в землю кряж. - Может, все же...
   Кошурников любил своего воспитанника, трудно было отказать ему, но  что
поделаешь? А пригодился бы на Казыре Козлов: в работе он бешеный,  силенка
есть. Если б он не был так нужен здесь! Партии N_2  надо  пройти  до  зимы
теодолитным ходом к Казыру и, сколько успеет, по долине. Нет, нельзя брать
Володю...
   - Так как же, Михалыч? А?
   - Слушай, ты мой спирт пил?
   - Ну, пил.
   - То-то! Я же всю дорогу мучился, тебе берег. - Кошурников засмеялся  и
обнял друга. - Старый крот! Слушай, сделаешь работу  здесь,  полную  флягу
зимой получишь. А со мной пойдешь - ничего не дам!
   - Да нет, кроме шуток, Михалыч...
   - Все, Володя! Прекратим этот разговор. Ребят  этих  сам  протащу  -  я
немало таких привечал. А тебе мы поможем привязаться к Казыру. Доволен?
   - Нет! - свел густые брови Козлов.
   После завтрака он ушел с теодолитом и топором в тайгу  рубить  просеку.
Кошурников тоже подхватил топор и побежал догонять товарища.


   "9 октября. Пятница.
   7.Х Журавлев ходил фотографировать долину Кишты от перевала до  лагеря.
Снял седло и водопад. Я пошел на  работу  вместе  с  Козловым  в  качестве
рубщика. Стофато с проводником перевозил лагерь.  За  день  работы  прошли
теодолитным ходом 3,780 км фактически при одном рубщике (рубил я), немного
помогал рубить передний реечник. Это при данной ситуации и  рельефе  очень
хорошо. Вчера тоже за день прошли 2,900 - рубил Стофато. 6.Х прошли 3,700,
рубил Журавлев. Сегодня идет Козлов с тремя студентами. Осталось пройти до
Казыра метров 700.
   Долина Кишты в противоположность долине Идена гораздо мягче и лучше для
трассирования;  уже  начиная  с  первого  лагеря  Козлова,  в  который  мы
приехали, по бортам долины имеются рыхлые отложения.
   По долине Малой Кишты наблюдал 6 окатов, из которых 4 с левого берега и
2 с правого. Окаты, очевидно, громадной силы, так  как  снег,  скатываясь,
заваливает  всю  долину  и  перекидывается   на   противоположный   берег,
поднимаясь над рекой на высоту до 20 м".


   Надо было ехать. Когда приладили вьюки и попрощались, Кошурников сказал
Володе:
   - Будешь в Верх-Гутарах - возьми мой спальный мешок. Отцовский подарок.
Правда, он старый, но греет хорошо.
   - Ладно.
   - Ты же знаешь, какой теплый собачий мех.
   - Ладно, спасибо. Может быть, Михалыч, все же?..
   - Нет.
   Володя побежал в палатку, притащил какой-то мешочек.
   - Тут сухари. Берите.
   - Ты же от пайка своего отрывал! Не надо!
   - Берите. Ну, я провожу вас, Михалыч.
   И он, сумрачно смотря в землю, пошел рядом с оленем Кошурникова. Больше
не сказал ни слова.  Вдоль  Малой  Кишты  тянулась  заброшенная  охотничья
тропа,  по  которой  и  отправилась  экспедиция.  Алеша   Журавлев   бодро
покрикивал на оленей, будто век ими правил. Подходил иногда к Кошурникову,
говорил:
   - Сейчас каньон будет.  Метров  тридцать  глубины,  а  в  ширину  пять.
Речонка, бедная, хрипит там, как в удавке.
   - А следы окатов попадаются?
   - Нет. Лес густой по склонам. Снег держит.
   Через каньон работниками соболиного заповедника был переброшен  мостик.
Внизу в полусумраке глухо ревела река. Олени не  шли  на  мост,  тряслись,
мотали рогами.
   - Оннахо, глаза им надо закрывать, - сказал проводник, звякая кресалом,
- у него все время гасла трубка.
   Набросили телогрейки на головы  животным,  и  они  спокойно  прошли  по
жиденькому настилу моста. Отсюда Володя Козлов вернулся. Когда он  отошел,
Кошурников поднял кулак над головой и крикнул:
   - Европа поднимется и скажет: ты хорошо роешь, старый крот!
   Володя слабо улыбнулся. Он стоял на  мосту,  пока  последний  олень  не
исчез в лесной чащобе.
   Тропа там пошла плохая. Олени часто спотыкались о корни деревьев, мешки
цеплялись за сучья и пни, рвались. Приходилось останавливаться.  В  мешках
была главная ценность - десять буханок хлеба и 30 килограммов сухарей.  На
четверых едоков, конечно, не густо, да еще при такой работе - то один,  то
другой изыскатель брался за топор, чтобы расчистить тропу.
   "Дорога тяжелая; разрублена в 1941 году, но не для  транспорта,  а  для
случайных поездок наблюдателей заповедника. Чтобы привести тропу в порядок
для вьючного транспорта, необходимо местами изменить ее  трассу  и  вообще
расчистить шире. Сейчас по ней  с  трудом  проходят  олени  с  минимальным
вьюком".
   Казыр встретил изыскателей шумом. В узкое горло река врывалась плотной,
упругой массой, а потом разбегалась по камням, шипела, рычала,  выкидывала
на берег клочья пены.
   - Бешеная собака, - сказал Алеша.
   - Шайтан-река, - поддержал проводник, посасывая трубку, и добавил  свое
неизменное: - Оннахо...
   Дорога вдоль Казыра вскоре кончилась,  перед  караваном  стеной  стояла
дикая, неприютная тайга.
   Иной бывалый сибиряк скажет, что  тайга,  мол,  всегда  и  приветит,  и
накормит, и согреет, а дикой и неприютной она кажется  городским  жителям,
да и то лишь тем, кто ее сроду не видывал. Эх, землячок! Одно дело,  когда
идешь по тайге гуляючи - пострелять рябчиков, глухаришек  либо  шишковать.
Но другую песенку запоешь, если тебе  надо  протащить  десяток  олешек  по
бурелому и колоднику, если сыплется с каждой ветки холодный душ, и нет  на
тебе сухой нитки, да если ты еще спешишь при этом, будто уносишь  ноги  от
верхового пожара...
   Тяжелее всех было Стофато. Костя уже не оглядывался по  сторонам,  шел,
не отрывая глаз от земли. Ступал  неуверенно,  несмело.  Черт  его  знает,
какая кочка выдержит, какая сломится! Где гнилое бревно, где здоровое? Как
это Кошурников вышагивает - легко и  свободно?  Костя  в  первый  же  день
проклял и кочки, и преграждающие  дорогу  квелые  стволы,  и  оленей,  что
цеплялись вьюками за каждую колоду. Когда пошел дождь, холодный и  шумный.
Костя проклял дождь. Начали рубить ветки, чтоб расчистить дорогу каравану,
- Костя проклял их. Скоро уже не осталось в тайге ничего такого, что можно
было  бы  еще  проклясть.  Со  злостью  оттаскивал  сучья,   что   обрубал
Кошурников; сумрачно насупясь, перелезал через колдобины, с тоской думал о
том, что впереди на многие километры такие же заросли и колдобины.
   Уже два часа подряд они прорубались сквозь сырой, заросший зеленым мхом
ельник. Намокшая одежда стала тяжелой и холодной. Хотелось бросить все  и,
вернувшись по следу назад, поискать обходный путь. Но не будет ли там  еще
более густого ельника? На проводника положиться  было  нельзя  -  Холлмоев
совсем не знал дороги, и польза от него была сейчас минимальной.
   Оленей приходилось чуть  ли  не  толкать  в  кусты,  петому  что  вьюки
цеплялись за ветки, а животные не умели бороться с их упругой  и  неверной
силой. Больно было видеть, как олень прыгал через колоду, но зацеплялся по
пути за какой-нибудь сук  и  падал,  рискуя  сломать  шею  или  ноги.  Его
поднимали, а он смотрел печальными глазами, будто спрашивал: "Зачем же  вы
мучаете меня, люди?"
   Хотя бы не было этого  трижды  распроклятого  дождя,  от  которого  уже
начинает ломить  кости!  Кошурников  шел  впереди,  работая  топором,  как
машина, за ним медленно тянулся весь караван. Серое небо низко нависло над
лесом, дождь приглушал звуки, не было видно ни птиц, ни зверюшек...
   - Э-хо-хой! - раздался вдруг в тайге далекий и слабый голос.
   - Кого это тут носит? - сказал Кошурников, опуская топор.  Прислушался.
- Дайте-ка ружье, ребята.
   Ясно, за ними шел какой-то человек.
   -  Без  оружия,  -  прошептал  Костя,  когда  незнакомец  мелькнул   за
деревьями.
   Это был пожилой тоф, изможденный и робкий.
   - Я проводник, а там начальник, - сказал он, махнув рукой назад.  -  Мы
были далеко, камни искали. По вашему следу меня послали, хлеба нет давно.
   - Надо сходить, Михалыч, - сказал Алеша. - Наши люди.
   Кошурников кивнул головой, направился  к  вьюку,  окликнул  Алешу.  Они
двинулись обратно  по  просеке.  Вскоре  пришли  к  небольшому  костру,  у
которого сидел человек.  Высокий,  сухой  и  морщинистый,  он  поднялся  с
трудом, протянул руку.
   - Громов.
   - Директор заповедника? - удивился Кошурников.
   - Нет, за  соболем  гляжу  по  совместительству.  Геолог  я.  Все  горы
излазил, сейчас с Агульских белков иду. Приходится - война. Как там?
   - Туго. В Сталинграде бьются.
   - Уже в городе?
   - Да.
   Они помолчали.
   - А у меня к вам письмо есть, -  вдруг  вспомнил  Кошурников  и  достал
помятый конверт. - Вот...
   -   Комическая   ситуация,   -   мрачно   сказал    Громов,    прочитав
рекомендательное письмо управляющего Нижнеудинским банком. - Все  наоборот
- пришлось мне к вам за содействием обратиться...
   - Бывает.
   - Вы, значит, на Казыр? -  внимательно,  оценивающе  глянул  Громов  на
Кошурникова. - По следу видно, с оленями. Где  думаете  их  бросать?  Ведь
скоро гиблая тайга начнется. Ни зверя, ни мха.  Километров  на  сто  голый
лес...
   - Да, Колодезников говорил.
   - Выцарапался он все  же  из  тайги?  -  оживился  Громов.  -  Это  май
коллектор. Выбрался, значит?
   - Пришел. Еле живой.
   - Образцы принес?
   - Не знаю. Трудно сейчас геологам...
   - Всем нелегко. Ружье есть?
   - Взяли.
   - Кто разрешил?
   - Сами. С боем.
   - Доберусь, строгача дам. Ваши далеко работают?  Я  послал  к  перевалу
человека вчера.
   - Козлов у меня здесь. Недалеко. Вы ему помогите в случае чего.
   - Ладно. Казыр плохо знаете? Давайте-ка блокнот ваш сюда.
   Они  проговорили  целый  час.  Вернулся  на  олене  еще  один   геолог,
побывавший в лагере Козлова. Прощаясь, Кошурников попросил:
   - Вы уж не наказывайте начальника охраны  за  ружье.  Человеку  другого
выхода не было.
   - Посмотрим. А за хлеб спасибо...
   Возвращаясь в лагерь, изыскатели выработал-и окончательный  план:  идти
тайгой вдоль Казыра, пока не начнется  спокойная  вода,  а  там,  отправив
оленей обратно, сесть на плот.
   - Громов говорит: водой не больше двенадцати дней до  жилья,  -  сказал
Кошурников. - Это уже хорошо.
   - А человек-то какой! - восхитился  Алеша.  -  С  Агула  идет,  столько
времени хлеба не ел, а при нас даже не взглянул на него.
   - Да. Сильный мужик.
   "Встретился с директором  заповедника  Громовым.  Он  едет  с  Агула  и
случайно попал в Среднюю Кишту. У него уже 10 дней, как вышел весь хлеб, и
едут, питаясь одним оленьим мясом. Спустились в Малую Кишту,  увидели  наш
след и послали проводника к нам за хлебом. Выделил из своего  запаса  одну
булку, и Володя дал ему 6 кг муки. Я к  нему  ходил  с  Журавлевым.  Очень
симпатичный человек. Дал мне описание основных порогов на  Казыре.  Сделал
на память зарисовки порогов и рассказал, где нужно выходить на берег и где
делать плоты. Я ежу заказал написать  для  меня  геоморфологический  очерк
долины Казыра. Очерк написать обещал. Пришлет его в Новосибирск.  Дал  мне
несколько практических советов, как плыть,  основываясь  на  своем  опыте.
Обещал побывать у нас в Новосибирске и в Минусинске.
   Погода стоит хорошая. В ночь с 8-го на 9-е  моросил  дождик,  но  утром
перестал. Сегодня днем несколько раз  начинала  идти  крупа,  но  снег  не
пошел. Сейчас тепло. К сожалению,  нет  термометра.  Не  могу  фиксировать
температуру воздуха, а главное, температуру воды, что особенно  важно  для
определения начала шуги".
   Олени шли плохо - они, видно, чуяли, как туго  им  скоро  придется.  На
земле все реже попадались мшаники. Олени останавливались, тянулись мордами
к островкам мха. Костю бесило это, и он выломал добрую палку.
   - Брось погоняло! - сказал Кошурников. - Он же сдачи дать не может.
   - Оннахо, верно, - поддержал проводник. - Бьешь его - молчит, кормишь -
молчит, режешь - опять молчит.
   - Давайте ночевать.


   "10 октября. Суббота.
   Выехали в 11 часов. Задержались утром из-за того, что  олени  всю  ночь
простояли голодные. Нет мха, а  отпустить  их  нельзя  -  пойдут  шляться,
искать мох. Утром немного пощипали листья на пойме  и  этим  ограничились.
Без  мха  олень  может  работать  не  более  трех  дней,  потом  худеет  и
обессиливает.
   Плохо, что проводник не знает дорогу. Потеряли из-за  этого  часа  три.
Шли с ночевки горой, в то время как нужно было идти поймой.  6  км  шли  5
часов. Километра два рубил тропу.
   Брод через Казыр выбрал удачно.  Сначала  перебрели  протоку,  а  потом
основное русло. Дальше тропы нет. Вел по звериной тропе. Сначала по  сухим
пойменным протокам, а  потом  по  надпойменной  террасе.  Дорога  тяжелая.
Густая тайга с завалами, часто приходится рубить. Ниже встречалась  тропа,
которой пользовались охотники лет 15-20 назад. Здесь редкий лес, но  тропа
за последнее время не расчищалась и сильно завалена - почти непроходима.
   Таким образом, прошли за день 13 км и то с большим  трудом.  На  ночлег
пришли усталые. Разрешил зарезать оленя.  Зарезали  комолого.  Он  жирный,
малоезженый и устал, несколько раз в дороге ложился. Получив разрешение на
убой, все воспрянули духом в предвкушении шашлыка. Поели, попили чаю, и  у
всех восстановилось хорошее настроение. Оленя забить было необходимо,  так
как продуктов у нас мало. Удивительно быстро  расходуется  крупа,  правда,
она у нас самая непрактичная. Нужно брать  с  собой  рис  и  пшено  -  они
гораздо экономнее.
   Ночевка опять без мха. Срубили два дерева и немного  подкормили  оленей
древесным мхом.
   На Казыре исключительно  много  зверя.  Сплошь  все  исхожено  изюбром,
сохатым и медведем. Местами тропы так хорошо пробиты, что трудно поверить,
что это зверь. Нам еще зверь не встречался, да и медведь уже не бродит, на
днях он ложится в берлогу и сейчас ведет себя спокойно.
   Вечером прошелся немного по берегу. Заколол хариуса граммов 700  весом,
а другого смазал. Рыбы в Казыре очень много.
   Река Казыр с того места, как я ее знаю, то есть с  устья  Малой  Кишты,
сначала представляет  собой  бурную  речку,  быстро  падающую  по  камням.
Принимая в себя притоки, Казыр становится многоводнее и уже  ниже  Прямого
Казыра течет довольно мощным потоком по перекатам и порогам. Тихих  плесов
почти нет".
   Идти было трудно. Напоенная водой тайга пропитывала одежду на первом же
километре пути. Ехали молча, слышался только характерный хруст; как сказал
Алеша, у оленей над копытами есть какая-то  хрустелка.  В  таежной  тишине
этот звук раздавался зловеще, незнакомо. Больше шли пешком, рубили  тропу.
Только проводник  совсем  не  слезал  с  оленя,  без  конца  клацал  своим
кресалом, высекая для трубки огонь. Вечером снова свалили несколько  елей,
покормили оленей древесным мхом. "Бородач", однако, не пришелся по вкусу -
животные сгрудились и всю ночь робко постукивали рогами.
   Радовало лишь  то,  что  долина  Казыра  годилась  пока  для  прокладки
магистрали. Правда, по левому  берегу  шла  более  удобная  терраса.  А  в
Новосибирске Кошурников условно наметил трассу по правому  берегу,  разбил
ее от Абакана на стометровки и  сейчас  начал  отмечать  пройденный  путь.
Ночевали против пикета 2655. До Абакана,  стало  быть,  оставалось  двести
шестьдесят пять с половиной километров...


   "11 октября. Воскресенье.
   Ночевка на левом берегу Казыра примерно против пикета 2655.  Прошли  за
день километров 9-10, но со сплошной рубкой. Километров 8 рубил я, пока не
устал, потом меня сменил Журавлев.
   На всем протяжении левобережного  хода  имеется  надпойменная  терраса,
удобная для проведения железнодорожной  линии.  Встречаются  два  или  три
небольших скальных мыска, которые пройти не представляет  никакого  труда.
Терраса сухая, сложена тощими суглинками  или  суглинками  с  галечниками.
Незаметно  перешли  в  зону  изверженных  пород.  Каледонские  интрузии  в
нескольких местах прорезают кембрийские известняки, основную горную породу
Казыра. Где проходит контакт - не проследил.
   Завтра отправляемся на плоту, а оленей возвращаю обратно.  Сухая  пихта
для плота есть".


   Почти весь следующий день мастерили плот. Молодые инженеры  первый  раз
занимались этим делом. Костя вообще ни  разу  не  сплавлялся,  а  Журавлев
бывал раньше в партиях, но с  рабочими.  Правда,  Алешка  быстро  осваивал
плотничную работу, а  Костя  почему-то  был  рассеян  и  молчалив.  Иногда
тревожно оглядывал лес. Такой же взгляд, такое же напряженное и чужое лицо
бывает у таежного либо степного паренька,  когда  он  впервые  попадает  в
большой и шумный город.
   Тайга не просыхала. Шумела глухо и мощно.  Правда,  у  земли  ветер  не
чувствовался, но вершины огромных елей ходили так  сильно,  что  кружилась
голова. Порывы ветра сбрасывали  на  спины  изыскателей  холодные  крупные
капли.


   "12 октября. Понедельник.
   Завтра утром подниму всех пораньше, сплотим плот (все  заготовлено)  и,
надеюсь, отплывем часов в 10-11 утра.  Костя  забыл  в  предыдущем  лагере
иголки, нитки, дратву,  долото  и  гвозди.  Все  это  находилось  в  одном
мешочке. Особенно жаль долото и гвозди - нечем долбить проушины в  гребях.
Приспособился делать это топором. У Кости отстают от сапог подошвы, на что
он смотрит с философским спокойствием. Придется приказать  прибить,  а  то
останется босиком...
   Проводник с оленями уехал в 12 часов дня. Погода испортилась. Днем  был
очень сильный ветер, в тайге только треск стоял от падающих деревьев. Днем
шел дождь, а сейчас (10 часов вечера) идет какая-то изморозь, над  костром
тает и падает мелкими капельками на тетрадь..."


   С проводником изыскатели отправили последние письма.  Кошурников  писал
жене:


   "Пользуюсь последним случаем написать тебе пару слов. Нахожусь в 15  км
ниже слияния Правого и Левого Казыра. Отправляю письмо с проводником, хотя
уверен, что придет оно после моего приезда.  Хотел  проехать  насквозь  на
оленях, но отказался от этой мысли, так как нет корма и дороги. 25 октября
рассчитываю быть дома. Едем втроем - Журавлев, Стофато и я. Плохо, что нет
геолога. С производственной точки зрения он был бы полезнее,  чем  сметчик
Стофато.
   На изысканиях перевала получил положительный результат.  Очень  был  бы
доволен,  если  бы  на  будущий   год   мне   дали   эти   изыскания   как
предварительные. Очень тут интересные места, есть над чем  поработать.  Не
скучай, скоро увидимся. Если меня долго не будет, то жди спокойно - не раз
я выходил из тайги даже среди зимы. Не могу я погибнуть,  у  меня  слишком
большая жажда жизни..."


   Впереди лежал трудный путь по стынущей горно-таежной реке. И  на  сотни
верст - ни одного приветного огонька.





                                 Что будет, то будет, а мы пойдем далее...
                                                            Н.Пржевальский

   Костя Стофато обрадовался больше всех, что ушли олени. Засыпая ночью  у
костра, он пробормотал:
   - Все руки  отмотали  с  этой  рогатой  тварью.  На  плоту-то  сиди  да
поплевывай. Верно, Михалыч? Только как поплывем? Туман-то - кошмар...
   Густой  туман,  что  заполнил  с  вечера  долину  Казыра,  не  тревожил
Кашурникова - утром ветер разгонит его. Лишь  бы  тепло  продержалось  еще
недельку-другую! Изыскатели, изучая долину реки, быстро  добрались  бы  до
пограничников. А пока было пройдено по  основному  маршруту  около  сорока
километров. Как  же  все-таки  ляжет  дорога?  В  Новосибирске  Кошурников
ориентировочно наметил трассу по правому берегу, потому  что  левобережный
хребет Ергак-Таргак-Тайга  отпугивал  своей  крутизной  и  многочисленными
стоками. И было большой неожиданностью, что в верховьях реки  левый  берег
оказался более удобным для прокладки железной дороги.  Что  будет  дальше?
Какие сюрпризы еще приготовил Казыр? Интересно, как выпутаться из  гордого
сплетения в районе Щек? Посмотрим...
   Кошурников спрятал карту, подложил в костер дров и, натянув  на  голову
брезентовый капюшон плаща, забылся в полудреме.
   Среди ночи проснулся. В воздухе уже не было мятущейся водяной пыли,  на
догорающий костер медленно опускались едва заметные  снежинки.  Кошурников
взглянул на ребят.  Они  подрагивали  от  холода,  подвигались  к  костру,
который уже подернулся сизым пеплом.  Их  телогрейки  намокли  от  тающего
снега, потемнели.
   Какие все-таки разные подобрались у него спутники! Алеша все делал сам,
молча и споро, а Костя советовался по мелочам, без конца просил подсобить.
Все бы ничего, но тайгу он плохо знал. Несмотря  на  предупреждение,  этот
красивый городской  парень  скинул  вчера  при  рубке  рукавицы  и  мокрым
топорищем натер на  ладонях  кровавые  мозоли.  А  когда  Кошурников  стал
заливать ему руки спиртом -  единственным  лекарством  изыскателей,  Костя
мучительно сморщился и закряхтел.
   - Будто медведь сжевал, - неодобрительно буркнул Алеша, но Костя его не
понял.
   - Какой медведь?
   - Скулишь ты так, будто медведь тебе руку испортил.
   Костя промолчал.
   ...Светает. Надо скорей просушиться и доделывать плот.
   - Ты когда-нибудь сплавлялся? - спросил вчера Кошурников Костю. -  Нет?
И не знаешь, как вяжется плот?  Ну,  ничего,  враз  научишься.  Изыскатель
должен владеть этим древним ремеслом.
   Еще вечером они свалили несколько сухостойных пихт. Ни крепкая  береза,
ни тяжелая лиственница не годились для става, только пихта. Бревна они уже
подтащили к воде, засветло успели вырубить березовые поперечины - ронжины,
которые войдут в клиновые пазы и намертво свяжут став. Потом надо было  на
подгребках укрепить длинные греби, взять на борт крепкие колья - стяжки.
   Вчера, когда дошла очередь до гребей, Кошурников сказал Алеше:
   - Принеси-ка долото!
   Алеша долго и безрезультатно рылся  в  мешках.  Он  точно  помнил,  что
долото лежало в подшефном мешке Стофато. Но там ничего не было.
   - Костя! Ты не видел наше долото?
   - Нет, - неуверенно ответил тот, и  вдруг  у  него  екнуло  сердце:  он
достал мешочек с долотом на вчерашней ночевке и во время сборов забыл  его
положить в большой мешок! Так он и лежит сейчас там на  пенечке.  Что  ему
будет за это? Сказал: - Нет, не видел...
   - Ладно, потом найдем, - остановил их  поиски  Кошурников.  -  Некогда.
Топором приспособился. Костя, подержи гребь.
   Придерживая гребь, которая крутилась и подрагивала под  топором,  Костя
несколько раз порывался сказать Кошурникову,  что  это  он.  Костя,  забыл
долото на привале.
   - Что это ты не в себе? - понимающе  спросил  один  раз  Кошурников.  -
Будто потерял что-то.
   - Да вот, - начал Костя, насупившись. - Понимаете...
   - Ну?
   - Ничего. Это я так...
   Костя лежал сейчас у костра, едва слышно посапывал, ежился  во  сне  от
сырости, но не просыпался. В изыскательской жизни  Кости  это  был  первый
плот, и Кошурников понимал уставшего парня: нелегко таскать  с  непривычки
тяжелые бревна. Начальник экспедиции вспомнил свой первый плот.  Это  было
на Алтае. Отец дал топор, сел у костра и приказал делать такой плот,  чтоб
нес двоих. Отец только советовал, а сам пальцем не шевельнул. Ну,  правда,
он тогда связал небольшой салик на вицах, но  тоже  досталось.  Кошурников
помнил все до мельчайших  подробностей:  как  парил  над  костром  толстые
черемуховые прутья, как гнул из них кольца - вицы, как с помощью этих  виц
и клиньев - нагелей - скреплял став...
   Как всегда по утрам, Кошурников завел свою луковицу.  Проснулся  Костя.
Он с усилием выгнул спину и стал внимательно рассматривать ладони.
   - Болит? - спросил Кошурников.
   - Болит.
   - Привыкай! - подал голос Алеша. - Сгодится в тайге.
   - Да, в городе спокойнее, - сказал Костя.
   - Это кому как! - возразил Кошурников. - Тоже мне спокойствие -  воздух
с грязью, милиционеры свистят,  балконы  падают.  Ну,  правда,  зато  есть
сапожные мастерские...
   Костя глянул на свои сапоги, которые "просили каши".
   - Сейчас прибью.
   Он пошел к мешкам, но вдруг вспомнил, что гвоздики-то лежали  вместе  с
долотом! Начал рыться в мешке, зная,  что  ничего  не  найдет.  Оглянулся.
Товарищи сидели к нему спиной, не замечая, как ему трудно. Он  вернулся  к
костру.
   - Бери ложку, - сказал Кошурников. - И снимай свои бахилы.
   Пока  ребята  завтракали,  Кошурников  наковырял  ножом  гвоздиков   из
Костиных сапог, прибил кое-как подметки. Потом взял у Алеши ложку - у  них
было две ложки на троих, - доел суп.
   Отчалили уже днем. На переднюю гребь  встал  Кошурников,  а  на  задней
ребята менялись. И лишь тут Костя понял,  какая  это  морока  -  вести  по
горной реке плот. Чуть зазевался - прижмет тебя к берегу "дером".  Посушил
несколько секунд гребь - и плот  воткнется  в  берег  торцом.  А  пока  он
разворачивается и "оттуривается", вода бежит мимо, время идет...
   Время сейчас было дороже  всего.  В  долину  Казыра  уже  спустилась  с
гольцов  поздняя  осень.  Кошурников  знал,   что   такие   узкие   долины
южносибирских рек  имеют  свой  микроклимат.  Обычно  тут  много  осадков,
больше,  чем  где  бы  то  ни  было  в  Сибири.  Зима   наступает   вдруг,
катастрофически. Плотное высокотравье  жухнет.  Медвежья  дудка  и  пучки,
которые совсем недавно  покровительственно  раскидывали  над  разнотравьем
свои зонты, усыхают,  становятся  ломкими.  Налитые  сладким  соком  ягоды
малины чернеют, будто пораженные гангреной. Под снег уходят  живые  цветы.
Исчезают все запахи - и дурманящий, тяжелый дух в  травостоях  и  медвяный
цветочный аромат на лесных еланях. Зверье  спешит  подкормиться,  нагулять
жиру, заготовить харчей на долгую зиму. А  голосистые  гуси,  пролетая  на
недосягаемой высоте южным курсом, будто кричат: "Быстрей, быстрей! Зима!"
   Надо было спешить и изыскателям. Но что поделаешь? В этом  месте  Казыр
причудливо извивался, вплетаясь голубой лентой в темную  тайгу.  Лоцманить
на плоту было трудно. То  и  дело  над  водой  слышались  протяжные  крики
Кошурникова: "Креп-ше!", "Лег-ше!", "Шабаш!" До  ночевки  прошли  рекой  с
десяток километров, продвинувшись по трассе лишь на четыре, -  так  сильно
петлял тут Казыр. И уже начало темнеть, когда чуть не случилась беда.
   Плот подошел к руслу реки Запевалихи. Быстрая поперечная струя швырнула
его к правому берегу, а через десяток метров Казыр начинал крутой поворот.
Выскочив из-за каменного мыска, изыскатели оцепенели -  плот  стремительно
мчался на залом. Поваленные ураганом кедры и пихты перегородили всю  реку,
покорежили друг друга. Бивнями торчали высохшие белые сучья,  а  под  ними
бешено бурлила вода,  будто  хрипело  и  захлебывалось  какое-то  свирепое
чудовище.
   - Бей лево! - в ярости закричал Кошурников. - Оба на гребь!  Еще  лево!
Крепше!!!
   Ребята даже не успели  заметить,  что  слева  есть  небольшая  протока,
просто изо всех сил били задней гребью. Только слышали,  как,  налегая  на
гребь, скрипит зубами Кошурников, да видели несущуюся на них смерть...
   В дневнике это было описано предельно коротко и просто.


   "13 октября. Вторник.
   Ночевка на пикете 2640. Не обошлось  без  приключения  на  первый  день
поездки. Ниже Запевалихи через всю реку заломы  и  лишь  с  левого  берега
мелкий косой перекат. Так вот, пришлось через этот  перекат  стяжками,  по
колено в воде, перегонять плот.  Конечно,  вымокли,  но  зато  прошли  без
аварии, которая была бы неизбежной, если бы прозевал. Вся река с шумом  на
повороте идет под залом, и вряд ли кому удалось бы  выцарапаться  из  него
благополучно.
   Плот получился хороший, хотя и много мы положили сил на его  постройку:
в общей сложности затратили  36  человеко-часов.  На  этом  участке  Казыр
сильно  петляет,  что  отнимает  много  времени  при  поездке   по   нему.
Продвинулись на 4 км, а исколесили километров 10. Жалею, что  не  захватил
пару пикетажных книжек. У нас на плоту один человек  свободный  и  мог  бы
составить прекрасную глазомерную лоцманскую карту.
   Сегодня 13.Х, по существу уже 14.Х, так как три часа ночи.  Покров,  и,
как полагается в Сибири, в этот день всегда  снег.  Вчера  провели  плохую
ночь. Всю ночь шел снег, и нас  изрядно  вымочило.  Виноват,  конечно,  я.
Нужно было сделать балаган, а не полагаться на  милость  божию.  При  всем
моем опыте просто поленился - в результате вымокли. Поделом вору мука.
   Нужно поторапливаться, а то остались считанные дни до шуги, а  тогда  с
плотом амба, придется идти пешком. Сегодня ночуем  очень  хорошо.  Сделали
балаган, заготовили много дров, пополам лиственница и пихта. Сухо,  тепло.
Завтра подниму всех в 6 часов, чтобы не позднее 7:30 или 8 отплыть.  Нужно
во что бы то ни стало добраться до Саянского порога - это по трассе 32 км.
Боюсь, что за день не доедем.
   Пока  едем,  на  всем  протяжении  левый   берег   более   удобен   для
железнодорожной  трассы,  так  что  линия,  камерально  трассированная  по
правому берегу, намечена неверно. Как и прежде, по  обоим  берегам  тайга.
Преимущественно  ель,  кедр,  пихта,  лиственница.  Сейчас  стало   больше
попадаться березы. По склонам - кедр, ель,  пихта.  На  левом  берегу,  не
доезжая ночевки полкилометра, на мысу, - гарь. На  правом,  ниже  ночевки,
тоже начинается гарь.
   Грунты - легкие суглинки. В реке  мощные  отложения  песчано-галечника,
вполне пригодного для балласта".


   Вечером Кошурников  собрался  поучить  ребят  заготавливать  дрова  для
костра.
   - Подумаешь, премудрость! - сказал Костя. - Сами нарубим, Михалыч.
   - Нарубите, да не того. Вот гляди - у Тебя уже дыра  на  телогрейке.  А
отчего? Еловые сучья горели, они  отскакивают.  Или  вот  две  сухостойные
лесники, видишь? Одна прямая, другая наклонилась. Какую срубишь?
   - Это я уже по опыту знаю! - обрадовался Костя. -  Конечно,  наклонную:
она в корне подгнила, и взять ее легче. Это я уже по опыту...
   - По опыту! - Кошурников вывернул из земли деревце и швырнул в кусты. -
Она же сырая, волглая. А ты бери, которая свечкой стоит. Гореть будет - ай
да ну!
   Для Кости раскрывался новый мир. Оказывается,  и  балаган  надо  делать
умеючи. Основные колья лучше всего делать из березы - они долго не гниют.
   - А пойдет по твоему следу человек, - говорил  Кошурников,  -  застанет
его  тут  ночь  -  спасибо  скажет.  Закон  тайги.  Только  бересту   надо
обязательно снять топором, а то кол моментально сгниет, превратится внутри
коры в труху.
   А один раз Кошурников показал ребятам старое кострище соболятников. Оно
давно обросло травой, на плотной, слежавшейся  золе  лежала  полуистлевшая
палочка с зарубками.
   - Вчетвером шли, - заметил начальник экспедиции. - Русские - не тувинцы
и не тофы. Лет двадцать назад. Еще живая тайга на Казыре сплошь стояла...
   И он рассказал, как прочел эту старую страничку  лесной  книги.  Ребята
уже беспрекословно слушались Кошурникова - в тайге он был хозяин.  Сегодня
дрова заготовили - лучше не надо, да и работой  Кошурникова  они  остались
довольны: шалаш получился на славу, непродуваемый, уютный. Все  спали  эту
ночь без просыпу и, хорошо отдохнув, встали пораньше.
   Еще в полутьме вышли  на  берег,  к  плоту.  От  реки  тянуло  холодом,
наискось бил снег - мелкий, сухой и колючий. Алеша зябко поежился:
   - Форменная скотина.
   - Кто?
   - Саянский бог.
   - Ничего, на гребях согреемся, - сказал Кошурников, спрыгнув на плот.
   - Лишь бы в залом не врезаться. - Костя еще не опомнился от  вчерашнего
испуга.
   Но сегодня плот не мог разогнаться - мешал ветер. На  тихих  плесах  он
останавливался совсем, и приходилось толкаться шестами. А у русла  Катуна,
где стремительная  речушка  образовала  шиверу,  плот  ударился  о  камни,
накренился и застрял. Вода залила сапоги, мешки с  продуктами.  Кошурников
первым спрыгнул в ледяную воду. Скользя на камнях, нажали плечами  стяжки.
Столкнули быстро, но Костя никак не мог унять дрожь, которая сотрясала все
тело. Руки не держали гребь.
   - А что скажет Европа? - спросил Кошурников, улыбаясь. У него тоже  зуб
на зуб не попадал, но передняя гребь ходила широким полукругом - начальник
грелся. - Европа-то что скажет?
   Костя не ответил. Он сел на мешки, втянул голову в плечи и  стал  похож
на воробья зимой. Пришлось приставать к берегу, кипятить чай  и  сушиться.
Пропало два часа драгоценного дневного времени.
   К вечеру ветер стих, плот  пошел  лучше.  Изыскатели  повеселели,  хотя
берега Казыра в этих местах представляли собой безотрадную, жуткую картину
- начался гибник, о котором  говорил  Громов.  Лесные  вредители  когда-то
сожрали  всю  зелень,  и  сейчас  тайга  погибала:  темные  голые   стволы
подтачивались  червями  и  падали  наземь.  Неприятно  было  смотреть   на
костлявые деревья: обреченностью, смертью веяло от них. Среди этих  лесных
скелетов пришлось и ночевать. Когда ребята отошли от  костра  за  дровами.
Костя шепнул:
   - Ты знаешь, Алеша, бок у меня что-то болит...
   Журавлев  расширенными  глазами  глянул  на  товарища.  Вверху  зловеще
поскрипывали мертвые сучья.
   - Дышать тяжело...
   - Ты не руби, Костя, я сам. Дуй к костру. Михалычу надо сказать.
   - Если не пройдет, завтра скажу.
   Кошурников хлопотал с ужином.
   - Сколько нам еще плыть, Михалыч?
   - Да половины еще нет. Ты  понимаешь.  Костя,  коренной  водой  тут  за
недельку проскочить можно - день подлиннее, да и река опупком, как говорят
сибирские плотогоны. А сейчас воды мало, река  корытом  идет.  Но  ничего,
проскочим! Давай-ка за супец...
   Кошурников снял с костра ведро,  из  которого  дразняще  пахло  оленьим
мясом. За ужином Костя  был  необычно  молчаливым,  ел  неохотно  и  мало.
Кошурников внимательно взглянул на него раза два,  но  ничего  не  сказал.
Скрутили козьи  ножки,  задымили.  Вскоре  Костя  закашлялся,  сплюнул  на
вишневые угли, полез в полушубок. Кошурников хотел было сказать ему, что в
костер плевать нельзя - есть такие добрые законы тайги: в костер не  плюй,
ручей не погань, хлеб не кидай, зря не убивай, в зимовье не свисти.  Но  с
Костей творилось что-то неладное, и Кошурников промолчал. Подхватил  ведро
и спустился к реке потереть  его  песочком.  Когда  вернулся,  ребята  уже
дремали, и ему не хотелось тревожить их. Но сам он  был  неспокоен.  Снова
пошел снег, а главное, вода у берега покрылась  тонкой  ледяной  корочкой.
Оттают или нет эти забережки завтра?


   "14 октября. Среда.
   Ночевка на правом берегу реки Казыр на  пикете  2480.  Весь  день  была
отвратительная погода, шел снег, и дул сильный  встречный  ветер,  который
очень задерживает плот...
   К вечеру ветер стих, плот пошел лучше. В четырех километрах ниже Катуна
долина Казыра  сжимается.  Начинают  показываться  скалы,  непосредственно
падающие в реку то с правого, то с левого берега. Скалы невысокие,  метров
10-12, а выше идет спокойный косогор градусов  8-12.  Склоны  гор  покрыты
погибшим лесом, начиная чуть не с самой Запевалихи..."


   Забереги не оттаяли к утру, плот обтянуло тонким льдом, будто  стеклом,
и Алеша долго скалывал его с бревен,  чтобы  не  было  скользко  стоять  у
греби. Только отплыли - пошел снег, редкий и  неприятный.  Пахнуло  зимой.
Черные берега на глазах становились пестрыми, а под берегом  уже  тянулась
сплошная белая полоска снега.
   "Неужели зима? - тревожно думал  Кошурников.  -  Еще  бы  дней  десяток
погожих, и проскочили бы".  Но  непредвиденные  задержки  подстерегали  на
каждом шагу. Кто мог знать, что в начале их пути Казыр будет так  петлять?
Изыскатели ведь плыли целый день, а на самом деле крутились почти на одном
месте. Потом встречный ветер. Сколько километров  потеряли  они,  толкаясь
шестами? Плот еле двигался вперед, и, чтобы  сэкономить  силы  и  обсушить
захандрившего Костю, они вынуждены были пристать к берегу. Что же ждет  их
сегодня? Какой подвох подготовил Казыр?
   Плот стремительно несся вперед. Сквозь  снегопад  стали  видны  впереди
белые барашки.
   "Шивера! - мелькнуло у Кошурникова. - Только бы не сесть!" Удар! Бревна
зацепились за  камни,  вода  плеснула  поверх,  но  вот  плот  развернуло,
столкнуло с переката.
   А день только начался. Вскоре изыскателей подстерегла коварная шивера -
плот намертво заклинило посреди реки в камнях.
   Если бы Косте рассказали раньше,  что  сможет  он  во  время  снегопада
спрыгнуть в ледяную  воду  по  пояс  и  мучительно  долго  толкать  плечом
тяжеленные бревна, то  он  не  поверил  бы.  Главное,  эти  бревна  ни  на
миллиметр не поддавались, будто примерзли к скользким  казырским  валунам.
Но другого выхода у изыскателей не было. Плот не бросишь посреди реки хотя
бы потому, что до берега живым не доберешься. Кроме того, на  плоту  хлеб,
мясо и табак...
   Кошурников с  холодной  яростью  подавал  команду,  налегая  плечом  на
толстую стяжку. Они раскачивали плот  постепенно.  Сначала  одну  сторону,
потом другую. Выворотили впереди два камня, но конца мучениям не  видно  -
нагруженный  плот  сидел  прочно.  Так  прошел  почти  час.  Ледяная  вода
парализовала всякую волю. Костя уже не мог стоять в  воде  -  его  сбивало
струей.
   Кошурников прыгнул на плот, в который раз переместил груз,  положил  на
плечи Алеше  два  самых  тяжелых  мешка  и  снова  взялся  за  вагу.  Плот
неожиданно  поддался,  потом  всплыл,  будто  оторвался  от  дна  реки,  и
Кошурников с Костей кое-как его протолкали за камни. Силы у них  иссякали.
Еще полчаса в воде, и едва ли они бы снялись...
   Изыскатели понимали, что пережили сейчас смертельную опасность,  но  не
хотелось думать об этом, потому что было слишком холодно. Избегая смотреть
друг на  друга,  они  подбивали  плот  к  берегу.  Дрожащими,  скрюченными
пальцами Кошурников достал  из-под  рубашки  резиновый  мешочек  с  сухими
спичками.
   А снег все шел и шел, устилая землю. Зима. Но река была чистой  -  шуга
еще на ней  не  появлялась,  а  Кошурников  знал,  что  пока  нет  шуги  -
паниковать рано. Он уже пришел в себя и мог рассуждать...


   "15 октября. Четверг.
   Ночевка на левом берегу Казыра на пикете 2385.  День  не  обошелся  без
приключений. Выехали в 8 часов 30 минут. Прошли две шиверы благополучно, а
на третьей сели, да так плотно, что пришлось всем лезть в воду и по пояс в
воде сталкивать плот. Ванна не особенно  приятная.  Протолкали  почти  два
часа, а потом спустили еще  через  две  шиверы  и  вылезли  на  берег  для
капитальной  сушки.  Просушились  3,5  часа  и  поплыли   дальше.   Прошли
благополучно еще четыре шиверы.
   Эти аварии нельзя приписать моему неумению водить  плоты.  Единственная
причина - слишком мало в реке воды. Будь ее сантиметров на  10  больше,  и
все обошлось бы благополучно. Сегодня во время аварии подмочили  сухари  и
соль, остальные продукты в порядке. Сейчас соль сушим,  а  сухари  положил
морозить. По ночам настолько холодно, что застывают в тихих местах большие
забереги и днем не оттаивают.
   Сегодня весь день температура ниже 0ь. Выпавший вчера снег  в  лесу  не
растаял.  Погода  улучшилась,  весь  день  светило   солнышко,   и   ветер
переменился с западного на восточный - дует нам попутно и помогает плыть.
   Прошли Прорву. От Катуна до Прорвы Казыр имеет очень  большое  падение,
частые  перекаты,  чередующиеся  с  глубокими  плесами,  глубина   которых
достигает 6-7 м. Перекаты имеют падение до 1,5-2 м на протяжении 50-70  м.
Образуется стремительный поток, очень опасный в малую воду  из-за  крупных
камней, разбросанных по руслу.
   При впадении Прорвы в Казыр широкая пойма на правом  берегу.  От  устья
Прорвы Казыр течет более спокойно, есть небольшие перекаты, но они  опасны
только тем, что очень мелкие.
   Казыр течет по узкой долине, чем и объясняется  крутое  его  падение  и
обилие перекатов. Все-таки  на  всем  протяжении  левый  берег  лучше  для
трассирования, чем правый".


   Для  ночлега  нашли  на  этот  раз  островок  живой  тайги,  сделали  в
кедровнике  плотный  шалаш.  Костя  подавленно  молчал,  тоскливо  смотрел
запавшими глазами.
   После ужина ребята влезли в шалаш.
   - Михалыч, - спросил Алеша, - а вы раньше в таких переплетах бывали?
   - На Ангаре пропадал в тридцать втором с Козловым. Да и в других местах
тоже. Помню, с Володькой шли три дня - саранки  копали  да  кедровый  орех
грызли. Он еще заболел тогда. Ну, конечно, сразу сказал об этом -  приняли
меры...
   - А правда, что вы мостовик?
   - Что это  тебя  вдруг  заинтересовало?  Два  отделения  я  закончил  -
изыскательское и мостовое. Но я не только учился, - засмеялся  Кошурников,
- за пять лет получил, можно сказать, пять  специальностей  -  изыскателя,
мостовика, грузчика, кочегара и подметалы. Ты сам,  говорят,  из  того  же
теста. А? Алеша! Слышишь, что ли? Заснул, цыпленок...
   Кошурников еще долго  маячил  у  костра,  писал,  пошевеливал  сипевшие
сучья.
   А утром поднялась шуга, покрыла почти всю  реку.  Но  только  начальник
экспедиции ясно представлял себе, чем грозит новая беда. Шуга на сибирских
реках возвещает начало зимы.
   Мороз сразу меняет  тайгу.  Вдруг  покрываются  белым  пухом,  замирают
неподвижно, как кучевые  облака,  закуржавевшие  кедры,  трава  становится
хрусткой, земля неподатливой, твердой. И только вода по-прежнему  чиста  и
прозрачна. Но бурлящая  на  порогах  и  перекатах  река  медленно  стынет,
переохлаждается. На тихих  плесах  в  воде  образуются  первые  кристаллы.
Неприметные ледяные иголочки растут, слипаются  с  другими,  всплывают  на
поверхность, соединяются тут со снежинками, падающими с неба, и вот уже по
всей ширине реки плывет сплошная белая масса.
   - Сало, - говорят рыбаки и вытаскивают свои лодки на берег до весны.
   - Сало пошло, язви его в душу! - ругаются припоздавшие плотогоны.
   У них теперь одна забота: скорей заякорить заготовленный лес -  и  ходу
из тайги, пока есть сухари. И даже бродяга сохатый, для которого  в  тайге
нет препятствий, подойдет к  зашугованной  реке,  понюхает  плывущее  мимо
"сало" - и назад, хотя еще с лета присмотрел  на  той  стороне  нетронутый
аппетитный осинничек, в котором столько горькой коры.
   По зашугованной реке на плоту нельзя -  став  и  греби  обрастут  белым
льдом, который потянет плот  ко  дну,  и  люди  будут  бессильны  что-либо
сделать...
   - Костя, - сказал утром Кошурников, - жар у тебя?
   - Нет.
   - Скажи сразу, если будет. Это очень важно.
   Днем потеплело, и шуга исчезла. Плот пошел хорошо, ровно -  ни  шиверы,
ни залома, ни  уловы.  Но  река  набухала  -  видно,  впереди  был  порог.
Кошурников бросил гребь, развернул карту.
   - К Саянскому порогу идем. - Он  посмотрел  вперед.  -  Да  вон  он!  К
берегу, Алеша, правой бей. Не надо спешить, подойдем поближе. Это не порог
- семечки...
   Камни загромождали русло Казыра в  пяти  местах.  Вода  шла  не  шибко,
сливалась плавно.
   - Попробуем спустить, -  сказал  Кошурников.  -  Барахло-го  все  равно
обносить...
   Они разгрузились на берегу, запустили порожний плот в порог. Однако  он
намертво сел на втором сливе. Теперь за два с лишним километра  надо  было
таскать берегом нехитрое изыскательское хозяйство, которого набралось  все
же пудов двенадцать.
   Алеша с первым мешком ушел вперед, мягко ставя сильные ноги в  кукушкин
лен. Этот мох густо затянул гарь, которая  обступала  порог,  и  не  давал
прижиться семенам. Обгоревшие деревья стояли черные, в глубоких продольных
трещинах.
   Костя Стофато не мог  ничего  нести,  едва  побрел  пустой.  Кошурников
вскоре догнал его, сбросил груз на землю.
   - Цепляйся за шею!
   - Да бросьте вы, - слабо отстранился Костя, однако подчинился.
   Железная рука властно обняла его. И легко стало  на  душе,  и  к  горлу
подкатил комок...


   "16 октября. Пятница.
   Пикет 2316. Прошли Саянский порог. Выехали в 8 часов 30 минут. Один раз
сели на мелкой шивере по моей вине. Можно было легко пройти, а я зазевался
и посадил плот. Слезал в воду один и легко его столкнул. Ночь  была  очень
холодная. Вероятно, температура падала ниже 10ь. К утру на реке  поднялась
шуга и покрыла почти всю поверхность, правда, шуга тонкая,  мелкая,  но  и
это уже  плохо.  Часов  с  двух  шуги  стало  меньше,  а  потом  и  совсем
прекратилась.
   Свое имущество, а его у нас около 200 килограммов, перетаскали на  себе
по правому берегу. Таскать далеко - километра два с  половиной,  но  можно
идти берегом, не пробираясь на горы. В окрестностях Саянского порога гарь.
Наверно, какой-то предприимчивый охотник умышленно поджег тайгу  -  "чтобы
зверь лучше водился". От последней ночевки до  Саяна,  как  и  раньше,  по
берегам много  погибшего  леса.  Местами  -  гари.  Живого  леса  примерно
процентов 30 от всей площади. Правый  берег  опять-таки  хуже  левого  для
трассы...
   Саянский порог в такую воду, как сейчас, для плотов, безусловно,  легко
проходим, и, будь бы со мной Козлов, мы, конечно, не бросили  бы  плот,  а
спустили бы его, возможно, без имущества, но зато не пришлось  бы  строить
новый. Пытался поймать плот. Сделал ниже 5-го слива салик  и  приготовился
ловить, но на втором сливе плот сел и дальше не пошел. Будем делать новый.
Сухая пихта есть ниже порога недалеко от берега. Надеюсь, 18-го будем ниже
Петровского порога.
   Очередная и большая неприятность. "Расписался" Костя Стофато. Еще вчера
жаловался, что у него болит бок. Говорит, что он упал с оленя на камень, и
с тех пор бок болит. По-моему, здесь дело хуже. Он простудился, и  у  него
плеврит. Пока он сам двигается - не беда, потащим за  собой,  ну,  а  если
сляжет - тогда придется его оставить, вместе  с  ним  оставить  для  ухода
Журавлева,  а  мне  пешком  отправляться  до   погранзаставы,   добиваться
получения гидросамолета и вывозить  их  до  наступления  зимы.  Обстановка
очень незавидная.
   Единственно, о чем сейчас мечтаю,  -  как  можно  скорее  добраться  до
порога Щеки, а там 100 км уж как-нибудь дойду пешком".


   Он приготовился, как ему казалось, к худшему, не зная границ худшего.





                                      Да, таких трудных дней, как теперь и
                                   вообще в нынешнюю зиму, еще не было  во
                                   всей моей жизни.
                                                            Н.Пржевальский

   Плот застрял в  Саянском  пороге,  и  надо  было  вязать  новый.  Утром
Кошурников с Алешей побродили по берегу. Было много  хорошей,  просушенной
до звона пихты. Они свалили несколько лесин,  запилили  по  концам  бревен
клиновые пазы, прогнали насквозь добрые березовые кряжи. Долбить  проушины
в гребях снова пришлось топором. Досадно все-таки, что Костя забыл долото!
   - Баба-растрясуха, - ворчал  Алеша,  отесывая  подгребки.  -  Тоже  мне
изыскатель...
   - Не вздумай сказать ему об этом. - Кошурников развел могучие плечи.  -
Понимать надо. Да и не вернешь.
   - К слову пришлось...


   "18 октября. Воскресенье.
   Сделали новый плот из сухостойной пихты в 8 бревен длиной  около  6  м.
Получился легкий крепкий плот большой  подъемной  силы.  Делали  вдвоем  с
Журавлевым. Стофато едва шевелится. Помогает нам по  хозяйству  -  готовит
обед и понемногу ковыряется на лагере.
   Отплыли в 15 часов 30 минут. В 17 часов 15 минут пристали к  берегу  на
ночлег, потому что начало сильно темнеть, а впереди шумит большой  перекат
- побоялся идти на него в потемках. Вообще этот участок реки  неспокойный,
от Саянского порога до ночлега за сегодняшний день прошли 13 перекатов, из
которых 4 довольно серьезных.
   Видели  на  берегу  медведя.  Костя  стрелял  в  него,  но  промазал  с
каких-нибудь 50-60 м. Медведь очень большой, черный,  вероятно,  не  менее
15-18 пудов чистого мяса было бы. Обидно, что такой лакомый кусок ушел.
   В Казыре очень много рыбы. Плывем на плоту, и  все  время  видно  рыбу.
Видели одного большого тайменя - килограммов  на  30,  одного  поменьше  -
килограммов 10, несколько ленков и много хариусов. Жалею, что  нет  лодки.
Ели бы все время рыбу. Ходил по берегу с  берестом  и  то  заколол  одного
хариуса и маленького таймешонка. Обидно иметь под  боком  столько  рыбы  и
только смотреть на нее.
   В двух километрах ниже Саянского порога гибник кончился, началась живая
тайга. Породы те же, что и раньше, - кедр, ель, пихта, немного  лиственных
- береза, осина, ольха, рябина. Лиственницы почти нет.
   Грунты, как и прежде, - легкие  суглинки,  песок  с  галькой  и  чистый
галечник. Мысы, подходящие близко к Казыру, скальные, изверженных пород. С
поверхности скалы разрушены выветриванием".


   Разбили лагерь под густым кедром. Немало ночей в своей жизни Кошурников
провел вот так - над головой плотный хвойный шатер, который  не  пропустит
ливня и словно бы держит тепло от костра. Кедровые сучья горят  жарко,  не
искрят, не сипят, не раскидывают угольков. Хорошее дерево! И молния  -  от
стариков слыхал - почему-то не  бьет  в  этого  царя  сибирской  тайги,  и
кормится им все лесное население, и  ветер  в  кедре  шумит  по-особому  -
успокаивает и баюкает...
   Кошурников оглядел товарищей. Здоровяк Алешка неплохо переносил  тяготы
похода. Каждый день он просил Кошурникова сфотографировать  его  -  то  на
камне, то на плоту и обязательно  так,  чтобы  видно  было  его  темную  и
жесткую бороду. А Костя был никуда. Осунулся, еще больше похудел, надрывно
кашлял, молчал часами. Пока плыли, он сидел среди мешков  в  теплых  сухих
валенках, закрывшись брезентом от водяных брызг.  К  ночлегу  с  реки  его
притащил на себе Алеша. А сейчас Кошурников распалил  для  него  еще  один
костер.  Когда  дрова  прогорели,  отгреб  головешки,   устелил   кострище
пихтовыми веточками и опавшей кедровой хвоей.
   - Ложись.
   К нижнему суку кедра с  наветренной  стороны  Алеша  привалил  мохнатые
пихтовые лапы, отдал больному  товарищу  свою  телогрейку.  Костя  глотнул
спирта из фляги Кошурникова,  поел  дымящейся  оленины,  молча  улегся  на
горячую землю.
   Кошурников решил еще соорудить для Кости "надью".
   - Не надо больше ничего, Михалыч! - попросил Костя. - Забот еще вам  со
мной. Не надо...
   - Погоди, погоди, паря! - торопился Кошурников, насекая топором лесину.
- Ты же не знаешь, какая это великая вещь!
   Он положил одно бревно на другое, укрепил их колышками. Бревна касались
друг друга продольными пазами, в  которых  были  взрыхленные,  рассеченные
топором древесные волокна.
   - А вот теперь угольков сюда, бересты,  -  приговаривал  Кошурников  и,
когда лесины занялись огнем, удовлетворенно откинулся в сторону... - Вот и
порядок! Как у радиатора будешь всю ночь...
   "Надья" горела жарко, ровно.
   Спустя полчаса Костя неожиданно заговорил невнятным, бредовым голосом:
   - Михалыч! Слышите, Михалыч? Вы любите море?
   - Люблю, Костя, - отозвался тот. - Только, понимаешь, я его ни разу  не
видел. Говорят, впечатление производит почти такое же, как тайга...
   "Захмелел малость наш Костя, - думал Кошурников. - Это  хорошо.  Сейчас
пропотеет на кострище, как в бане.  А  в  Сочи  действительно  надо  будет
съездить. Ведь ни одного отпуска так и не использовал за всю жизнь. Но это
уже после победы. Как там сейчас, под Сталинградом? Вот ведь  просился  на
фронт - не пустили.  А  Журавлева  отдел  кадров  вернул  уже  из  эшелона
сибирских стрелков. Его тогда только в кандидаты партии приняли,  а  он  с
собрания - в военкомат. Эх, Алешка, Алешка, что бы я без тебя  сейчас  тут
делал?"
   На перекате едва слышно шумела вода.
   - Как вы думаете, Михалыч? - подал вдруг голос с другой стороны  костра
Алеша, и Кошурников вздрогнул. - Как, по-вашему, сдадут  наши  Сталинград?
Вы знаете, мне почему-то кажется, что будь я там - все было бы в  порядке.
Ну, просто чувство такое. Интересно, правда?
   - Интересно, - отозвался Кошурников и подумал о том, что Алеша  был  бы
добрым солдатом - пилот, парашютист, пловец, ворошиловский стрелок...
   - А верно говорят, Михалыч, будто вы в гражданскую воевали?
   - Да ну, наговорят тоже. Мальчишкой я был у партизан. Больше  вот  этим
делом занимался. - Кошурников громыхнул сапогом по ведру. -  Кашеварил.  И
еще писал под диктовку командира. Санькой-грамотеем меня в  отряде  звали.
Правда, в одной операции участвовал,  за  дружком  своим  увязался,  одним
алтайским парнишкой. Через Яломанский белок зимой перелезли и зашли в  тыл
бандиту Кайгородову, который долину запер. Много  офицеров  вместе  с  ним
ликвидировали в Катанде. Нас человек триста ходило. Где они сейчас все?..
   -  У  меня  отец  тоже  красный  партизан  был,  -  сказал   Алеша.   -
Забайкальский казак.
   - Михалыч! - снова окликнул Стофато. - А я ведь на море родился. Сейчас
во сне его видел, и так не хотелось просыпаться!
   - Спи, Костя, спи...
   Вскоре заснул и Алеша, пригревшись с другой стороны "надьи".
   Кошурников ушел в воспоминания. Потом мысли  незаметно  перескочили  на
будущую  дорогу,  трассу  которой  экспедиция  так   удачно   в   общем-то
разведывала. Только вот что будет в Щеках? Чем ближе подплывали инженеры к
этому совершенно непреодолимому по  воде  порогу,  тем  больше  Кошурников
волновался за исход всех изысканий.  "Вдруг  нельзя  там  взять  скалы  ни
взрывчаткой, ни экскаваторами? Скорей бы уж добраться! Только бы Костя  не
подвел, трудно будет с ним, если сляжет окончательно. Но ничего, где  наша
не пропадала...
   А на море сейчас здорово, должно быть! Обязательно съезжу  посмотрю,  а
то в Сибири все время. Но  мне,  правда,  тут  всегда  было  хорошо.  А  в
Приморье или на Урале тосковал не хуже Дианки..."
   Дианка была больной совестью Кошурникова. Эту  чистопородную  сибирскую
лайку он вывез с Ангары - не мог расстаться с таким умным псом. Черная,  с
белой шалью и белыми стоячими ушами, она не бегала по пятам  за  хозяином.
"В поле" Дианка неслышно, как  зверь,  следовала  кустами,  не  спуская  с
Кошурникова диковатых медвежьих глаз. В палатку ее  нельзя  было  заманить
никакими средствами. В самый лютый мороз лежала в  снегу,  укрывшись,  как
одеялом, пушистым хвостом. На людей она  никогда  не  лаяла,  и  никто  из
партии Кошурникова не видел, как  она  ест,  -  кроме  Михалыча,  ни  один
человек не рисковал подходить к кустам, где она разгрызала кости.
   Кошурников увез ее в Челябинск. Во дворе дома,  где  жили  Кошурниковы,
она покалечила несколько собак и до смерти перепугала какого-то мальчишку,
который кинулся на Женьку с кулаками.  Пришлось  держать  ее  в  коридоре.
Дианка молчала, но в глазах у нее застыла вечная мука. Она стала  сохнуть,
худеть. Кошурников возил ее  за  город,  чтобы  пристрелить,  но  рука  не
поднялась - так выразительно и скорбно смотрела Дианка в глаза хозяину.
   Потом Дианка сдохла.  Женька  тогда  плакал  навзрыд,  да  и  у  самого
Кошурникова было тяжело на душе. Вскоре ему стало невмоготу в городе, и он
начал хлопотать о переводе в Сибирь...
   "Надья" тихо тлела до утра и до самого утра грела, поистине как батарея
парового отопления. Костя поднялся раньше всех. Белое, снежное  утро  было
необыкновенно свежим и чистым. Подложил в костер дров, побрел с  ведром  к
реке.
   - Эй вы, сони! Светает! - крикнул он, вернувшись с водой, и  неожиданно
запел слабым еще голосом:

   На заре ты ее не буди -
   На заре она сладко так спит.

   Это был любимый романс Кошурникова, и он много  лет  утрами  будил  так
товарищей по партии. Начальник экспедиции раскрыл глаза, вскочил, радостно
растолкал Журавлева.
   - Поет наш Костя! Алексей, хватит дрыхнуть! Костя воды принес! Поет!  -
захохотал раскатисто и неудержимо, осторожно ощупал Костю своими  сильными
короткопалыми руками. - Ну, что теперь Европа скажет, а? Европа поднимется
и скажет: ты хорошо р-роешь, старый крот! Хорошо р-р-роешь!
   Кошурников был  явно  довольнее  и  веселее  самого  выздоравливающего.
Счастливо  посмеиваясь,  он  ушел  осматривать  перекат,  из-за   которого
остановились ночевать. На карте была ошибка -  это  шумел  не  перекат,  а
очередной. Петровский порог. Река с разгона ударялась в рыжую скалу на том
берегу и делилась надвое. Слева от скалы вода попадала в пенную улову.  Из
водяного месива этой воронки плот не выцарапать  бы  никакими  силами.  Но
основную часть реки скала бросала вправо, на крутой слив. Этот слив не был
страшен. Главное - скала. Судя по  тому,  как  проплыли  палки,  брошенные
сейчас Кошурниковым,  каменный  лоб  мог  разнести  плот  в  щепки.  А  на
постройку нового уйдет еще один драгоценный день.
   И Кошурников решил сам спуститься в порог. Плот разгрузили, привязали к
нему  сорокаметровый  манильский  канат.  В  горле  порога  сильная  струя
подхватила Кошурникова, развернула плот, понесла на скалу. Трос натянулся,
и ребят потащило к воде.
   - За дерево! - крикнул с плота Кошурников.
   Алеша захлестнул канат за березку.  Она  нагнулась,  но  устояла.  Плот
запрыгал на отбойных волнах, почти у самой скалы, и медленно пошел вправо,
к сливу.
   - Бросай! Зальет! - донеслось с реки.
   Они отпустили канат. Плот нырнул в бучило.  Кошурникова  накрыло  серой
водой. Но вот он показался, сидя верхом  на  греби,  крепко  вцепившись  в
подгребки руками.
   - Замерзли, Михалыч? - Костя лихорадочно  разжигал  костер  на  берегу,
ломал красный, высохший, должно быть этим летом, пихтарник. - Трудно  вам,
Михалыч?
   Кошурников разжал трясущиеся губы.
   - Это зависит от пороха.
   - Не приставай! - сказал Алеша Косте. - Давайте, Михалыч, я сапоги  вам
стяну. Воду выльем.
   Кошурников обсох немного  у  костра,  и  экспедиция  тронулась  дальше.
Радость от того, что поднялся Костя, что сберегли плот, омрачалась погодой
- дул сильный встречный ветер со снегом, который на широких плесах  совсем
останавливал плот.  Пришлось  потерять  четыре  дневных  часа.  Сидели  на
берегу, грелись. Снег так и не перестал до темноты.
   Зима догоняла изыскателей. Кошурников чувствовал, что не сегодня-завтра
реку забьет шугой. Как тогда быть? Об этом не хотелось даже думать. Но  во
время томительной стоянки так было трудно отогнать эти  неприятные  мысли!
Чайку, что ли, вскипятить?..
   - Медведь-то, - сказал Алеша. - Медведь-то еще не лег,  бродит.  Может,
задержится зима?
   - Наверняка. Первый признак, - сказал Кошурников.
   "Вот дьявол Алешка! - восхитился он про  себя.  -  Понимает,  о  чем  я
думаю. Да, медведь не лег, но скоро ляжет. А может быть,  это  шатун  был?
Только с чего бы тут шатуну взяться? Кто в этих местах  мишку  потревожит?
Жалко, что Костя упустил первого медведя - поели бы  сейчас  медвежатинки!
Алешка бы его срезал. Он и сохатого сегодня зацепил, хоть и далеко было".
   - Михалыч! А какие вы еще приметы знаете?
   - Вокруг солнца круги или дым  столбом  -  к  морозу.  Собаки  в  снегу
катаются - к метели. Но я больше летние приметы знаю...
   - Ну, какие, например? - не отставал Алеша.
   - А вот если птицы заливаются, как оркестр, или муравьи от  муравейника
далеко расползаются - к ведру. - Кошурников обрадовался, что нашел тему. -
Но для изыскателя важнее знать, когда непогоду можно  ожидать.  Тут  много
примет. Тайга шумит глухо, эхо не откликается, туман тянет по горам вверх,
дым стелется. А лучше всего за живностью  наблюдать.  Жди  ненастья,  если
мухи на землю садятся,  птицы  поют  вяло,  бурундук  тревожно  квохчет  -
старики говорят, нору ищет, чтобы от дождя спрятаться.
   - Вот это, я понимаю, бюро прогнозов! - восхитился Костя. - Всего и  не
запомнишь. Я запишу.
   - А если лагерем стоишь, -  продолжал  Кошурников,  -  то  сделай  себе
еловый барометр.
   - Что за барометр?
   - Сруби нижний сук у сырой  елки.  Да  подлиннее,  метра  этак  в  три.
Комельком укрепи на лесине, а за тонким концом следи. К  дождю  сук  будет
распрямляться, а к хорошей погоде - наоборот. Надежный инструмент!..


   "19 октября. Понедельник.
   12 часов. Устье речки Татарки, пикет 2191. Остановка из-за ветра, никак
не дает плыть, дует с запада и на  плесах  останавливает  плот.  На  карте
указано ошибочно: тот перекат, из-за которого остановились вчера ночевать,
был Петровским порогом. Утром я его просмотрел и решил вещи  перенести,  а
плот спустить. Так и сделали. Петровский  порог  проплыли  на  плоту,  чем
сэкономила себе постройку целого плота.  От  Петровского  порога  до  реки
Татарки 11 перекатов. Перекаты проходимые, правда, три из них мелкие, плот
задевает за камни, но проходит.
   В карте нашей не полностью отражена ситуация, однако можно сказать, что
с  1909  года  до  настоящего  времени  река  не  изменила  своего  русла.
Заливаемая нижняя пойменная терраса заросла многовековой тайгой, что  дает
возможность трассировать по ней линию без  особого  укрепления  берегов  и
регуляционных сооружений. Затруднения будут представлять мостовые переходы
боковых притоков, так как они несут с собой  много  валунов  и  галечника,
который будет загромождать отверстия.
   В одном километре выше Татарки  на  берегу  увидел  сохатого.  Журавлев
стрелял, ранил, но, очевидно, легко - зверь ушел. Почти  у  самой  Татарки
через реку перебегал медведь, хорошо было видно, как он  прыгал,  а  потом
поплыл. Было далеко, стрелять нельзя.
   Погода стоит плохая. С 16-го по 17-е всю ночь шел снег, с 17-го на 18-е
тоже. Сегодня ночью снега не было, зато идет сейчас крупными хлопьями,  со
встречным ветром. Плыть нельзя. Просидели до 16 часов. Ветер полностью так
и не стих. Поплыли искать себе ночлег.
   От реки Татарки прошли  еще  два  переката,  из  которых  второй  очень
мелкий, так что плот пройти не смог, пришлось опять лезть в воду,  толкать
стяжками. Это по счету четвертая ванна".


   Когда застряли последний раз, спрыгнул в  воду  и  Костя,  уверяя,  что
чувствует себя великолепно. Однако его прогнали на плот, и там он сразу же
зашелся в мучительном кашле. Обсушились только к полуночи, а  Костю  снова
лечили таежным способом. Перед сном закурили тоненькие  цигарки  -  табаку
оставалось мало.
   - Что день грядущий нам готовит? - спросил шутливо Кошурников, стараясь
скрыть от Алеши тревогу за исход изысканий в  районе  главного  Казырского
порога.
   - Грядущий день нам готовит Щеки,  -  сказал  Журавлев.  -  Опасаетесь,
Михалыч?
   - На карте этот порог  Стеной  называется.  Громов  говорит:  казырское
пугало.
   - Посмотрим.
   - Любопытное, должно быть, это место! - Кошурников наклонился с  картой
к костру. - Но подсечь нашу работу может под корень.
   Костя проснулся на рассвете, долго не мог просморкаться.
   - Уже встали? - спросил он Кошурникова, который сидел у костра, повесив
голову.
   - А? Что? -  очнулся  начальник  экспедиции.  -  Да  я  так,  вздремнул
малость. Как чувствуешь себя?
   - И не ложились совсем?
   - Костер палил, писал, пикеты считал по карте. Ты знаешь,  сколько  нам
до жилья? Всего километров сто!
   Отчалили на рассвете. Костя хватался за гребь, но  Кошурников  приказал
ему стоять и считать шиверы. Здесь был очень шиверистый участок - двадцать
четыре переката засек Костя до обеда. Потом изыскатели заметили, что  река
начала выпрямляться, воды в ней будто прибавилось.
   - Набирает! - крикнул Кошурников, хлюпая гребью. - Гляди, как набирает!
   Казыр действительно набирал  силу.  Загустел,  напрягся,  потащил  плот
быстрее. На поверхность воды стали выскакивать "глаза", упругие  выпучины,
на которых подкидывало плот. Вскоре увидели впереди темную каменную  стену
с рваными зазубринами наверху. Это были Щеки...
   Подбили к берегу,  в  нетерпении  двинулись  к  порогу.  Река  с  шумом
прорывалась в узкую кривую щель, высоко закидывая пену.
   - Ну, дает! - уважительно проговорил Алеша. - Хана плоту.
   - А давайте попробуем, - предложил Кошурников. - Где наша не пропадала!
Засветло бы успеть...
   Как и два дня назад, они разгрузили  плот,  протащили  свободный  конец
троса на скалы. Все произошло в несколько  секунд.  Кошурникова  с  плотом
швырнуло в одну сторону, потом  в  другую,  сбило  с  ног  плотным  валом,
вынесло за гранитную стену.
   Он подбился к берегу, выцарапался на  берег,  опрокинувшись  на  спину,
вылил из сапог воду. Греться и сушиться не захотел. Как бы "то  не  видать
ребятам своего волнения? Сейчас должно было все решаться. А что, если  все
их муки зря?
   - Полезли на террасу, - сказал. - Тут  должна  быть  интересная  горная
ситуация.
   Они стали карабкаться вверх, к небу.

   В гольцы высокие,
   В края далекие,
   По тропам тем,
   Где дохнут ишаки...

   Это запел Алеша. Голос у него был  неважный,  но  Кошурникову  от  этой
залихватской песенки сразу стало легче. Алешка определенно чувствовал, что
творится на душе у начальника экспедиции. Кошурников очень устал, продрог,
и ему было бы слишком тяжело узнать, что прокладка  дороги  в  районе  Щек
невозможна. Наконец они вылезли на террасу. Вот это да!
   Все здесь напоминало много раз  виденное  -  округлые,  поросшие  лесом
"шеломы" вдалеке, под ногами обычный курумник -  сыпучий  камень,  ровные,
будто  оструганные  гигантским  рубанком  площадки  у   скал.   Это   было
замечательно! Правда, скалы подавляли все вокруг, пугали своим диким видом
и массивностью, но дорога-то пойдет у их подножия, по хорошей террасе! Все
это казалось чудом. Будто  мрачные  скалы  смилостивились  и  перед  самым
приходом изыскателей подвинулись в глубь тайги.
   - Нам везет, - повеселев, заметил Кошурников: ему словно теплее  стало.
- Так что мы можем с трассой с левого берега и не уходить.
   - И довольно дешево обойдется это место, -  прикинул  Костя,  -  просто
здорово!
   - Халтурщики, - сказал вдруг Алеша, и товарищи удивленно  взглянули  на
него - они никак не могли  привыкнуть  к  Алешиной  манере  выражать  свои
мысли. - Я говорю: почему  на  карте  другое?  -  пояснил  Алеша,  заметив
недоумение друзей. - Что это за халтурщики тут работали?
   - Не скажи, - возразил Кошурников. - Герои! Учти, это же  было  в  1909
году. Инструменты  не  те,  да  и  надо  было  тогда  каким-то  безвестным
прапорщикам первым забраться в эту дичь...
   Темнело. Черные горы будто снова подвинулись к реке.  Казыр  бесновался
внизу.  Метров  через  пятьсот  ниже  по  течению  река  снова  исчезла  в
расщелине.  Оттуда  доносился  гневный  бычий   рев   Казыра.   Изыскатели
спустились к берегу. С темнотой  Казыр  стало  слышней,  скалы  стонали  и
гудели,  отражая  бешеный  натиск  воды.  Расположились  лагерем  у  этого
чудовища, которое словно пришло сюда из древнего мифа.
   Кошурникова трясло. Холодная  липкая  одежда  забирала  остатки  тепла.
Начальник  экспедиции  стискивал  зубы,  напрягал  мускулы  груди  и  шеи,
противная унизительная дрожь не унималась. Он стыдился этой  слабости,  но
никто сейчас не смотрел на него - Алеша ушел  в  лесок  драть  бересту,  а
Костя не спеша рылся в мешках, разыскивая топор. Кошурников больше не  мог
терпеть - прыгнул за густой пихтарник, пошел  вприсядку,  замахал  руками,
шумно дыша, стал выворачивать из земли молодую осинку.  Отломил  у  корня,
взялся за вторую. Потом он кланялся в землю, расшвыривал камни, прыгал  на
месте, хлопая по бедрам деревенеющими руками.  Он  украдкой  поглядывал  в
сторону лагеря - ему не хотелось, чтобы ребята видели его в  этот  момент.
Сердце постепенно согревалось, грудь теплела,  но  уже  давал  себя  знать
ночной морозец  -  телогрейка  совсем  задубенела,  охватив  тело  тяжелым
панцирем.
   Прибежал к лагерю, схватил топор  и  кинулся  в  горельник,  где  долго
крушил черные деревья, стоящие строго и немо.
   - Хватит, Михалыч, - сказал Алеша, появившийся рядом. - Идите к костру,
я стаскаю. Обсушиться вам надо.
   Костя  возился  у  костра  с  ужином.  Запыхавшийся   Кошурников   стал
разуваться - ноги у него зашлись совсем.
   - Михалыч, а что вы в пихтарнике-то-бушевали? - спросил Стофато.
   - Танцевал, Костя. Есть  такой  танец  один  полезный  -  танец  живота
своего. Модный танец в зимней  тайге,  кровь  разгоняет.  Ты  его  еще  не
постиг...
   - Постигну, Михалыч. Еще не все потеряно.
   - Да, я думаю...
   После ужина Костя целый час перетряхивал  в  мешках  скарб,  разыскивая
вьючку из сыромятины. Нашел, разрезал вдоль и  терпеливо  стал  обматывать
ремешками свои разваливающиеся сапоги. Потом и он улегся рядом с Алешей. У
огня остался один Кошурников. Лишь к полуночи Михалыч согрелся  настолько,
что мог держать в руках карандаш.


   "20 октября. Вторник.
   Ночь. Порог Щеки, или, как значится на карте, Стена. Доехали до  порога
к 16 часам. Прошли еще после дневного чая  6  перекатов.  Итого,  за  день
провел через 24 переката, из которых не все уж такие простые.
   В порог запустили плот на веревке. Двое вели по  берегу,  а  я  шел  на
плоту. Думаю завтра провести плот таким образом, сколько только  можно,  а
потом отпустить. Надеюсь, что плот пройдет целым и мне удастся его поймать
ниже порога.
   Место в окрестностях порога исключительно интересное. Правда,  горы  не
такие  мощные,  как  в  Центральных  Саянах,  но   все-таки   представляют
достаточно внушительное зрелище. Река прорывается в узкую щель,  зажата  с
боков в сильно извилистом ущелье. Повороты есть более чем под прямым углом
при ширине реки метров 7-10. Спад очень большой. К сожалению, у  меня  нет
никакого инструмента, которым я мог бы определить высоту падения.
   Исключительно интересен порог в большую воду, когда река заполняет  все
ущелье, Глубина ущелья метров 15-20, а выше - по обоим берегам -  террасы,
которые не отражены на карте. Рельеф и ситуация в  этом  месте  изображены
неверно. Для трассирования линии место не представляет никакого труда. Ход
по террасе по своей сложности ничем не будет отличаться от других участков
трассы, а я при  камеральном  трассировании  представлял  себе  это  место
исключительно сложным. Можно легко трассировать линию  и  левым  и  правым
берегами, в зависимости от того, как это потребуется  на  других  участках
линии.
   На  Щеках  завтра   возьму   образец   N_6   порфира,   который   здесь
преимущественно распространен.  Вообще  рассчитываю  на  Громова,  который
обещал дать геоморфологическое описание долины Казыра,  так  как  по  моим
данным вряд ли удастся составить хоть бы приближенное понятие  о  геологии
района.
   До жилья остается 99 км, то есть такое расстояние, которое можно пройти
при любых условиях - зимой, летом, в распутицу, без продовольствия и т.д.,
так что надеюсь на благополучное завершение своей поездки.
   Главное, что меня  беспокоит,  -  это  то,  что  я  обещал  20  октября
приехать. Сегодня уже 20-е, а я еще далек до конца. Будут волноваться,  но
я ничем не могу дать о себе знать.
   С продовольствием дело обстоит благополучно. Нет только крупы  -  нечем
заправлять суп и не из чего варить кашу. Хлеба и сухарей  имею  30-35  кг,
мяса килограммов 50, масла килограмма 2,  есть  соль,  чай;  табаку  мало.
Других продуктов нет, но и с тем, что есть, можно еще свободно  жить  дней
двадцать.
   Исключительно  плохо  с  обувью  у  товарищей.  У  Кости  сапоги  почти
развалились. Он ходит, подвязывая  их  веревочками  (я  их  принял  за  75
процентов годности), есть у него валенки, но у них пятки дырявые, так  что
можно обувать только на лагере. У Алеши сапоги  тоже  никуда  не  годятся,
зато есть крепкие ботинки, которые могут его выручить.  У  меня  с  обувью
благополучно.
   У нас ни одного рабочего. Все приходится делать  самим,  а  это  сильно
утомляет. Взять хотя бы ежедневную заготовку дров на ночь. Нужно  напилить
и стаскать к лагерю кубометра 2-2,5. Самим  приходится  готовить  пищу,  а
из-за этого один должен вставать в 5 часов утра. Самим  приходится  делать
плоты и перетаскивать имущество через пороги, а это тоже тяжелая работа  -
без дороги, по камням, бурелому километра 2-3 тащить на  себе  килограммов
200-250 груза. В таких поездках необходимо  иметь  двух  рабочих,  которые
могли бы и плот сплотить и вести его по реке.
   Лоцманские обязанности лежат на мне, а это исключает возможность в пути
на плоту  делать  записи.  Многие  детали  забываются,  и  вечером  их  не
зафиксируешь.
   Здоровье Кости лучше".


   Кошурников стал укладываться у костра. Алеша услышал, спросил:
   - Еще не спали?
   - Ложусь.
   - Писали?
   - Да.
   Они помолчали.
   - Интересно, как там дела, - сказал Алеша, - под Сталинградом?
   - Думаю, порядок. Сибиряки туда поехали.
   - А Япония не начнет?
   - Что ты! Завязла. А хотя и начнет - ни черта они не сделают с нами!
   - А знаете, Михалыч, мы с женой получили дипломы, и на следующий день -
война. Знаете, я другим человеком сразу сделался...
   Кошурников вспомнил, что и он за один день  переменился  так,  что  его
перестали узнавать  самые  близкие  друзья.  Исчезла  безмятежная  улыбка,
отчаянная бесшабашность, с которой не было сладу.  Как  все  началось  для
него?
   Кошурников  приехал  на  недельку  в  Новосибирск,  чтобы  утвердить  в
институте очередной вариант. В субботу они с сыном Женькой подались на Обь
порыбачить. Успели еще к  вечернему  клеву.  После  ухи  Женька  заснул  у
костра, разметав, как дома, короткопалые ручонки. Кошурникову было  хорошо
- радовала ночь, дымящаяся  сонная  река,  звездная  россыпь  на  небе,  а
главное - его вариант одобрили, и сын,  которого  он  не  видел  несколько
месяцев, был рядом.  Лобастый,  кудрявый,  похожий  на  отца,  Женька  рос
заядлым собачником  и  рыболовом.  Кошурников  улыбался,  разглядывая  его
крепко сбитую фигурку, думал о будущем сына, мечтал о  том,  чтобы  Женька
повторил его жизнь, как сам Кошурников повторял жизнь своего отца.
   Незаметно сошлись заря с зарей, наступило прозрачное  утро.  К  полудню
отец с сыном надергали из реки полное ведро окунишек и щурят, забрались  в
кусты отдыхать. Но неподалеку появились  люди  с  гармошками  и  гитарами,
завели песни, полезли в Обь купаться. Отец с сыном отошли подальше от них,
но вскоре и сюда приехала на массовку какая-то фабрика - женщины заливисто
смеялись и пронзительно визжали, редкие мужские голоса звучали восторженно
и дико.
   Кошурников забылся под эти крики, под писк патефона.  "В  поле"  он  не
замечал воскресений -  все  дни  там  походили  друг  на  друга.  А  здесь
неумолчный гомон отдыхающих  людей  напоминал,  что  есть  такой  день  на
неделе, когда можно петь, плясать и дурачиться, и никто за это не осудит.
   Вдруг он резко  поднял  голову  -  за  кустами  наступила  неожиданная,
пугающая тишина. Женька недоуменно смотрел на  него.  Серые,  чистые,  как
небо в тот день, глаза  сына  запомнились  навсегда.  Кошурников  вскочил,
побежал вдоль берега к людям. Он быстро вернулся, выплеснул в  реку  улов,
заторопил сына. Женька стал деловито собираться. Он ни о чем не спрашивал:
если отец что-то делает, значит, так надо.
   Вагоны пригородного поезда были набиты битком.  Встревоженные  женщины,
враз  посуровевшие  мужчины  перебрасывались  короткими  фразами.   Женька
слышал; "война", "Гитлер", "фашисты". На вокзальной  площади  Новосибирска
шел митинг. Кошурников с сыном  постояли  в  толпе,  но  до  трибуны  было
слишком далеко, и они ничего не услышали.
   Дома их встретили огромные черные глаза матери, которые  не  отрывались
от Кошурникова, пока он переодевался.
   Отец уже был у двери, когда она спросила:
   - Пошел?
   Кошурников кивнул, хлопнул дверью и загромыхал  сапогами  по  лестнице.
Вокруг военкомата стояла густая толпа. Женщин здесь  не  было.  Кошурников
пробился к столам, стоявшим прямо на улице. Но ему сказали, чтобы он  пока
занимался своим делом. Он побежал в институт. Начальник огорошил:
   - Собирайся в Кулунду, Михалыч. Срочно, к осени, нужен  проект  участка
Кулунда - Барнаул. Людей у тебя, чувствую, будет вдвое меньше обычного.
   В Кулунде он получил первое боевое крещение. Не легче было  Кошурникову
и в горах Кузнецкого Алатау. Потом это задание, самое важное и трудное  за
всю его изыскательскую жизнь. Однако надо было выдержать это,  как  должны
были устоять люди там, на западе, где не выдерживало - гнулось и горело  -
железо...


   На рассвете они полезли дальше по  скалам.  Что  еще  им  готовит  этот
мрачный бесконечный порог? Не  преждевременно  ли  они  радовались  вчера?
Может, щербатые, нависающие скалы образуют ниже ненавистный изыскателям  и
строителям "прижим"? Нет, не видно, чтобы горы вплотную подступали к реке.
Только в самом конце порога выдается будто бы скалистый мысок. Это уже  не
страшно.
   Но Казыр гневался здесь справедливо.  Каменные  щеки  сжимали  реку,  в
десять раз уменьшая ее ширину. Тесный километровый коридор в  иных  местах
поворачивал под острым углом, и брызги тут вылетали даже вверх. Ничем  это
будущей дороге не грозило, она по-прежнему хорошо укладывалась по террасе.
Однако Щеки, вначале порадовав инженеров,  нанесли  им  все-таки  коварный
удар.
   В  расширениях  коридора  вода  крутилась  на  месте,   перемешивалась,
кидалась на отвесные скалы, но в двух узких местах взбитая  пена  застыла,
как мороженое  молоко,  и  вода  стремительно  проскакивала  под  крепкими
ледяными перемычками. Значит, на Казыре начался ледостав.  Зима,  необычно
рано наступившая, все-таки догнала изыскателей...
   "Почему так рано? - думалось Кошурникову. - Ведь, по  сводкам,  здешние
реки встают примерно через две недели. Может, будут еще  оттепели?  Берега
чистые - ни одной примерзиночки нет, а тут перехватило. Место здесь узкое,
и пену взбило - вот в чем загвоздка. А вдруг в этом году ранняя зима?  Чем
черт не шутит? Что тогда делать? Выйдем мы или..."
   Один Кошурников понимал всю опасность их положения. Стоять  и  смотреть
сейчас на лед было нельзя - начнутся ненужные разговоры, и  кто-нибудь  из
ребят выскажет то, что он сам от себя скрывал. Сказал:
   - Километра три будет от лагеря? Что ж, начнем вещички таскать.
   Они вернулись к месту ночевки, подхватили на плечи  по  мешку  и  пошли
назад, обходя камни, поваленные деревья, кусты. Вскоре Кошурников с  самым
тяжелым мешком обогнал их. Ребята остановились отдыхать.
   - Ты так делай, как я, - говорил Алеша.  -  Наметил  впереди  колдобину
либо камень и дуй, пока не дойдешь. Не обращай внимания, что плечи больно.
Дошел до места - следующий ориентир намечай. И шаги считай. Все полегче...
   Костя носил вещи наравне с Алешей. Он совсем оправился от болезни, даже
сморкаться перестал. Но как все-таки тяжел этот мешок! Поднимешь - ничего,
все начинается потом. На отдыхе  ноги  бессильно  подгибались  и  дрожали.
Казалось, их уже никакими силами не распрямить. Но  Костя  ни  за  что  на
свете не бросил бы сейчас работу! Особенно тяжелым был конец пути. К этому
моменту деревенела спина и глаза совсем заливал соленый пот. Но главное, к
реке в этом месте спускалась крутая скала. Мелкие,  покрытые  инеем  камни
скользили под ногами, и Косте казалось, что  здесь  куда  разумнее  катить
мешок. Но этого было делать нельзя - порвется,  посыплется  все.  К  концу
второго рейса он уже шел, почти ничего не видя,  слизывая  с  губ  соленую
влагу, которая натекала и натекала со лба...
   - Ты хорошо роешь, старый крот!  -  услышал  он  голос  Кошурникова.  -
Давай-ка сюда свой мешок. Последний?
   Костя мотнул головой, пошел дальше, а Кошурников шуршал камнем сзади  и
просил:
   - Ну, брось дурака валять. Костя! Давай подсоблю. Я  же  отдохнул  уже.
Вот упрямец! Ну ладно, разжигайте там костер, а я схожу греби и  подгребки
заберу, чтобы не вырубать завтра - только одни  проушины  топором  долбить
целый час надо. Ведь мы посеяли где-то долото...


   "21 октября. Среда.
   Изумительно красивое место этот  порог!  Вчера  мы  видели  только  его
начало. Дальше, через небольшой промежуток,  всего  метров  600-700,  река
снова входит в узкие щели и течет почти на протяжении целого километра  по
извилистому узкому коридору. Ширина коридора  местами  достигает  вряд  ли
более 10 метров.
   Очень интересно здесь во  время  паводка,  когда  вода  заполняет  этот
коридор до самого верха, а он в некоторых местах достигает  глубины  20  и
более метров. В таком высоком подъеме воды я убедился по наносам,  которые
лежат на верху скал, ограждающих коридор.
   По левому берегу есть разрубленная  дорога,  которой  пользовались  для
перетаскивания лодок волоком, в обход порога.  Сюда  заходили  минусинские
охотники-соболятники лет 20 назад. Сейчас тропой никто  не  пользуется,  и
она местами завалена и заросла.  Тянется  эта  дорога  только  в  пределах
самого порога, а дальше нет, и вот здесь с  вещами  идти  очень  плохо.  В
конце  порога  с  левого  берега  вплотную  к  реке  спускается  скала   -
единственное препятствие для трассирования линии левым берегом.  Здесь  на
протяжении метров 70 нужно или рубить полку, или идти  в  тоннель  той  же
длины, или выше в пазухе класть линию на подпорную стенку длиной тоже 70 м
при высоте 8 м. В этом отношении правый берег здесь лучше.
   В пределах порога на всем протяжении имеется терраса, по которой  можно
легко уложить трассу.
   В  полной  гармонии  с  красотой  природы  и   геологическое   строение
образующих порог скал. Я здесь  собрал  очень  интересные  образцы  горных
пород. Имеются граниты,  серые  крупно-  и  мелкозернистые,  исключительно
красивые розовые граниты и гранит-порфиры, зеленые серпентины и змеевики.
   Ночуем ниже порога Щеки. За целый день только и сделали, что перетащили
свои манатки на 3 км.
   С плотом пришлось проститься. Как будто получается то,  чего  я  больше
всего боялся. В пороге в двух узких тихих  коридорах  река  стала.  Забило
шугой, и вряд ли до весны растает. Если так будет дальше, то перспектива у
нас не особенно завидная..."


   Неужели  они  не  убегут  от  зимы,  наступающей  так  необычно   рано?
Кошурников долго сидел  и  думал.  Планируя  работу  на  завтра,  вспомнил
Громова и его советы насчет того, где за Щеками лучше всего  делать  плот.
Громов почему-то говорил,  что  плот  надо  вязать  ниже  Мастки,  притока
Казыра. Что за непонятный совет? Ведь если так, то нужно будет  тащить  на
себе вещи еще километра полтора! И так устали все  до  изнеможения.  Костя
спит у костра, даже не пошевельнется. А морозит! Надо будет накрыть парня,
а то опять простынет.
   Начальник снял с себя полушубок,  надел  телогрейку  и  плащ,  набросил
теплую овчину на Костю.
   - Старый крот, - сказал он шепотом, - хорошо роешь...
   Костя  не  проснулся.  До  утра  не  проснулся.  А  на  реке  всю  ночь
потрескивало.





                                       Пьем до дна горькую чашу испытаний.
                                                            Н.Пржевальский

   Утром стало ясно, почему трещал Казыр. За ночь замерзла  вода,  которая
оставалась в котелке. Такого еще не было. Да, догнала их зима-злодейка...
   И когда Кошурников с Алешей осмотрели  реку,  то  обнаружилась  главная
беда: под порогом, на глубоком и тихом плесе, Казыр  был  скован  сплошным
неровным льдом. Пройти бы ниже, но путь перерезала Мастка  -  левобережный
приток Казыра. С правого берега в омут вливалась Малая  Мастка.  Наверное,
за ночь эти-то речонки и притащили с  гор  "сало",  которое  смерзлось  на
плесе, отрезало путь к низовьям Казыра.  "Сало"  и  сейчас  еще  плыло  по
Мастке сплошной массой.
   - Главное, зашуговано - дна не видно, - сказал  Алеша.  -  А  то  бы  я
попробовал перебрести ее с шестом.
   - Еще чего! - возразил Кошурников. - Пропадешь как  пить  дать.  Лесину
надо валить на ту сторону...
   Они прошли вверх по Мастке - подходящего  дерева  не  было,  здесь  рос
только ольшаник. Так вот почему Громов указал место постройки  плота  ниже
Мастки! Но как же быть? Как прорваться  к  чистой  казырской  воде,  чтобы
срубить там новый плот?
   - Ледяной мешок,  -  обронил  Журавлев.  -  Михалыч,  нет  ли  с  собой
махорочки?
   - Кури. Еще денька на три у нас табаку, а до  жилья  дней  пять.  -  Он
отсыпал товарищу щепотку коричневых крошек.  -  Действительно,  мешок.  Но
дырочка есть в этом мешке.
   И он изложил свой план: перенести вещи по льду на правый берег  Казыра,
если лед, конечно, выдержит, перекинуть через Малую Мастку дерево -  речка
течет по кедровнику - и там выйти к воде. Сощурясь, Кошурников вглядывался
в противоположный берег.
   - Только что-то не видно там  ни  пихты,  ни  ели.  Этого  нам  еще  не
хватало!
   - Так я пойду туда, пожалуй, погляжу, - сказал Алеша. - Я полегче вас.
   Он подобрал длинную палку,  ступил  на  лед.  Отошел  метров  двадцать,
поплясал.
   - Крепкий, Михалыч! Ступайте за барахлом - я мигом!
   Кошурников следил за ним,  пока  тот  не  выбрался  на  противоположный
берег.
   До ночлега было километра два. Костя сразу помрачнел, когда  Кошурников
объяснил ему обстановку. Он с тоской подумал о  том,  что  снова  придется
гнуться целый день  под  мешками,  слизывать  грязный  пот,  скользить  на
округлых, подернутых изморозью камнях. Однако теперь он  был  уверен,  что
выдержит эту каторгу.
   Они собирались долго, тщательно  перекладывали  сухари,  мясо,  посуду,
инструмент - хотелось сделать мешки более компактными.  Ведь  теперь  надо
было таскать груз не только по камням, но и по льду и по  дереву,  которое
они думали свалить на правом берегу через Малую Мастку.  Наконец,  взвалив
на плечи по мешку, полезли по камням наверх, потому что к воде здесь скалы
падали отвесно.
   - Что-то Алеши долго нет, - сказал на отдыхе Костя.
   - Ничего! Парень на  добром  тесте  замешен,  -  отозвался  Кошурников,
однако и ему в сердце закралась тревога. - Сейчас  подойдем  к  перемычке.
Пошли скорей.
   Из-за мыска показался лед. Солнце, которое только что взошло, серебрило
его мелкими блестками. Вдруг Кошурников заметил, что вдалеке из-под берега
выползает темная фигурка.
   - Алеша-а! - закричал Кошурников, бросил мешок, кинулся к берегу.
   Но Алексей уже поднялся и затрусил мелкой рысцой ему навстречу. Он  был
мокрый с ног до головы, руки поцарапаны до крови, и скрюченные  пальцы  не
разгибались.
   - Как это ты провалился? Хорошо, что живой еще! Что случилось?
   Трясясь от холода и приплясывая, Алеша едва проговорил:
   - Щеки.
   - Что Щеки?
   - Пропали Щеки. Пленку замочил. Запалите мне костерок - руки  судорогой
свело. У меня в холодной воде всегда судороги...
   Алеша согрелся немного, дождался, когда Костя уйдет за новым мешком,  и
сказал:
   - Беда, Михалыч, еще одна...
   - Что такое?
   - Вы правы - пихты там нет. Один кедр.
   - Ничего, Алеша, кедровый сделаем. Главное, ты цел.


   "22 октября. Четверг.
   Неудачный день. Утром с Алешей пошли смотреть реку. Оказалось, что выше
Мастки река замерзла на протяжении свыше 200 м. Мастку перейти  не  могли.
Речка большая, вся зашугована, перейти можно только по пояс в воде, на что
мы, разумеется, не рискнули. Нужно делать мост, но у нас с собой  не  было
топора, да и поблизости нет подходящего дерева, чтобы перебросить сразу  с
берега на берег.
   Решили перейти на правый берег и там делать плот, что  чуть  не  стоило
жизни Журавлеву, который провалился под лед и едва выцарапался  на  берег.
Главное, плохо то, что был он один, и если бы  не  вылез  сам,  то  мы  со
Стофато хватились бы его не раньше чем часа через два. Однако все обошлось
благополучно, если не считать того, что он подмочил  пленку  и,  вероятно,
пропала пленка со съемкой порога Щеки.
   На правом берегу опять неудача. Нет сухостойной  пихты.  Придется  плот
делать кедровый, а он гораздо хуже пихтового.
   Ходил вниз по реке ниже Малой Мастки. В одном месте река почти насквозь
промерзла, остался узенький проливчик. Если будет  мерзнуть  таким  темпом
дальше, то не может быть и речи о дальнейшем путешествии на  плоту.  Делаю
последнюю попытку с плотом".


   Кошурников не мог больше писать - так устал за день. Не всякий  грузчик
согласится на эту работу - таскать мешки  по  камням,  шершавому,  но  все
равно очень скользкому льду, балансировать  с  грузом  на  зыбкой  молодой
кедрушке, перекинутой через глубокую быструю речку. Опасное это было дело.
Ведь стоило сорваться с мешком вниз - и все,  крышка!  Накроет  с  головой
ледяная  вода,  остудит  моментально,  завертит,   забьет   стремительными
струями. По льду было тоже не сладко идти. Весь день  грело  солнце,  и  с
каждым часом ледяное поле подтаивало. Лед становился  скользким  посредине
реки и ненадежным у берегов.
   Изыскатели спешили - могла  повториться  вчерашняя  история,  только  с
более печальным концом. Они теперь ходили втроем на  некотором  расстоянии
друг от друга, а у берегов Казыра накидали на лед длинных осиновых жердей.
Алеша таскал груз наравне со всеми, но иногда сбрасывал  мешок  и  натужно
кашлял - он все-таки здорово простыл вчера. Между прочим,  по  собственной
вине. Оказывается, чтобы убедиться в прочности льда, он прыгнул на него  с
крутого берега и ухнул  по  шею.  Спасла  палка,  что  была  в  руках,  да
сравнительно мелкое место.
   Сейчас он храпел у самого огня, подвигался к костру  и  отодвигался  от
него с закрытыми глазами, не просыпаясь. А лесу  на  дрова  они  натаскали
какого попало, в основном это был гибник.


   "23 октября. Пятница.
   Весь день делали плот. Леса под руками нет, приходится рубить далеко от
берега и на себе таскать бревна, а кедровые бревна очень тяжелые. Не знаю,
как будет плот держаться на воде. Если  будет  сидеть  глубоко,  вероятно,
придется сделать новый там, где есть пихта.
   Погода сегодня исключительно хорошая.  Тепло,  как  летом.  Работали  в
одних рубашках. Лед на реке немного подтаивает. Шуги утром не  было.  Если
такая погода простоит дней 5-6, то поспеем проплыть  на  плотах,  если  же
опять заморозит, то плоты придется оставить и идти пешком.
   Всего по Казыру на сегодняшний день пройдено 100 км, из которых  64  на
плоту и 36 на оленях. Эти расстояния, конечно, по трассе. В  натуре  нужно
считать с коэффициентом 1,5. Очень короткий день. Всего  светлого  времени
10 часов, а за это время много не сделаешь.
   Сегодня вечером починка одежды. У всех что-нибудь да надо починить -  у
кого обувь, у кого одежду. Рвется очень сильно да вдобавок у костра  горит
ночью. Почти каждую ночь погорельцы. В частности, вчера ночью прогорели  у
Алеши ватные брюки, а у  меня  стеганка.  Чувствуется  общее  утомление  у
ребят, да и у меня тоже. Правда, никто об этом не говорит, однако заметно.
Я тоже что-то начал сдавать, нет уже той неутомимой энергии, которая  была
раньше. Очевидно, сказываются годы".


   Плечи ныли - наверно, он набил бревнами синяки.  Нет,  такая  нагрузка,
как в эти несколько дней, была явно чрезмерной. Это почувствовал даже  он.
Что же говорить о Косте? Вечером, шатаясь от  усталости.  Костя  пришел  к
костру с последней порцией дров. Кошурников думал, что он свалится сейчас,
не дожидаясь ужина. Однако Стофато терпеливо  сидел  у  костра  вместе  со
всеми, потом поел супу из оленьего мяса и стоически уселся чинить сапоги.
   -  Однако,  и  я  свои  дыры  позашиваю,  -  сказал  Кошурников,  -  за
компанию...
   - И я тоже штаны прожег, - подал голос Алеша.
   Костя связывал и рвал ремешки и снова связывал. Время от  времени  грел
руки в костре, сплевывал  в  темноту,  поглядывал  на  товарищей,  которые
бережно, будто бесценный алмаз, передавали друг другу единственную  иголку
экспедиции.
   Вскоре после того, как  Стофато  забыл  мешочек  с  долотом,  гвоздями,
нитками, иголками и дратвой, Кошурников обнаружил иголку в своей шапке,  а
в мешке у Кости нашел завалящий моток белых ниток. Костя  некоторое  время
следил, как  осторожно,  чтобы  не  сломать,  Кошурников  втыкает  иглу  в
телогрейку, и вдруг сказал:
   - Это меня проклинать надо.  Я  иголки  и  дратву  посеял.  Растяпа  я,
свинья...
   Алеша медленно поднял  голову,  хотел  что-то  сказать,  но  Кошурников
опередил его:
   - Никто из нас тебе этих слов не говорил. Костя.
   - Вместе с долотом, - упрямо продолжал Стофато. - Это я.
   - Н-но? - притворно удивился Алеша, будто только что узнал об этом.
   - А ты не тужи, Костя, - сказал Кошурников, - не убивайся - не  вернешь
же теперь.
   ...Кошурников спрятал дневник,  глянул  на  ребят.  Они  лежали  рядом,
прижавшись друг  к  другу.  Но  Стофато  все  вздыхал  почему-то,  кашлял,
поднимал иногда голову и снова кидал ее на мешок.
   - Михалыч! - вдруг окликнул он. Голос его был свежий и крепкий. - Что я
вам скажу, Михалыч! Алексей! Жене не сказал  бы,  а  вам  скажу.  Вот  ты,
Алеша, ты бы пошел сейчас под Сталинград? Ну, вообще на фронт?
   Журавлев рывком приподнялся. Спросонья он ошалело моргал глазами, дышал
коротко, отрывисто, и при каждом выдохе грудь его тяжело опадала.
   - На фронт? А че? Было б курево...
   - Но это ты, Алешка, это вы! Вы не знали,  а  я  ведь  был  другой.  Но
теперь... товарищи! Михалыч! У меня вот на днях, я сейчас высчитал, должен
ребенок родиться. А я пойду! Мне не страшно. Я узнал, какие  бывают  люди.
Михалыч! Дайте вашу руку...
   От неожиданности Кошурников не мог  сказать  ни  слова,  только  ощутил
большие и твердые мозоли на тонкой ладони товарища.
   - Да ложись ты, чумовой, - заворчал Алеша низким, охрипшим  голосом.  -
Тоже мне философ...
   Назавтра они миновали такие же, как перед Щеками, водяные грибы,  очень
удачно проскочили безымянный  порог,  хорошо  провели  плот  через  четыре
шиверы, хотя зацепляли за камни не раз.  И  тут  увидели,  что  на  мягком
повороте реку от берега до берега стянуло льдом.
   Снова  бросать  плот?  Плот,  который  достался  таким   нечеловеческим
напряжением сил!
   В молчании прошло несколько тягостных  минут.  У  кромки  предательской
перемычки звонко  хлюпала  сизая  волна.  Вода  была  и  за  этим  ледяным
перехватом.  Три  обросших,  усталых  человека  жадно  смотрели  на   нее,
желанную, но недосягаемую. Плот глубоко осел под берегом. Он был  для  них
самой большой драгоценностью. Неужели придется за перехватом опять  валить
смоляные лесины, таскать по колоднику тяжелые,  будто  свинцовые,  бревна?
Силы-то уж не те, и покрытые синяками плечи болят от  вчерашней  каторжной
работы. А главное, уйдет время. Им  дорог  был  теперь  каждый  час.  Если
морозы  не  скуют  реку,  через  несколько  дней   изыскатели   будут   на
погранзаставе.
   -  Недолго  же  он  нам  послужил,  -  сказал  наконец  Костя  Стофато,
закуривая. Едва слышно пискнула спичка, брошенная в воду.
   - А пихты и здесь нет, -  оглядев  берега,  проговорил  Кошурников.  Он
глубоко затянулся табачным дымом. - Хотя гибник и кончился. Снова  таскать
за перехватом кедровые комли...
   - Надоело, по правде говоря, - сказал Алеша. - Плечи болят.
   Кошурников в задумчивости пошел к  берегу,  а  Журавлев  скинул  мокрый
плащ, спрыгнул на лед и в ярости начал бить  стяжком  по  ледяной  кромке.
Отломился большой кусок. Бездействие  сейчас  было  хуже  всего,  и  Алеша
кинулся на лед, наверно, для того, чтобы отогнать тяжелые мысли.
   - Попробуем прорубиться, ребята, - сказал Кошурников, возвратившись.  -
Где наша не пропадала! Тем более что лед подтаял...
   Алеша стал насекать  топором  глянцевитую  белую  поверхность,  а  двое
обламывали кромку. Богатырски размахиваясь, Кошурников крушил лед  тяжелой
вагой. Ознобили неловкими ударами руки, вымокли,  а  за  два  часа  работы
прошли лишь  половину  перемычки.  Во  время  чая  Кошурников  внимательно
оглядел небо.
   - Тучи идут, снова теплеет, - повеселев, сказал он. - Нам бы  пробиться
к Базыбаю. От этого порога до жилья рукой подать. Скоро, правда, Китатский
будет - крепкий орешек. Но Громов говорил, что его  можно  пройти  боковой
протокой. А от Базыбайского три дня, дольше не протянемся. Там  километров
пятьдесят всего до погранзаставы...
   Он достал мешочек с табаком, отсыпал всем по маленькой  щепотке.  Алеша
отрицательно мотнул жесткой свалявшейся бородой:
   - Все!
   - Что "все"? Ты это что, паря?
   - Бросил, - просипел Алеша. У него после "купания" совсем пропал голос.
- Давно собирался, а сейчас - все! И не растравляйте меня, Михалыч.  Слово
дал...
   Кошурников начал курить еще мальчишкой, в партизанском отряде, и  дымил
напропалую всю жизнь, заменяя в случае  нужды  ужин  доброй  затяжкой.  Он
вечно посмеивался над бросающими  курить,  однако  в  душе  завидовал  им.
Правда, здоровье у него было железное, и он продолжал дымить почем зря. Но
неужели Алеша так силен, что в такой момент решился?
   Снова ступили на лед. Дело пошло хуже  -  давала  себя  знать  нагрузка
последних дней. Стало темнеть. Кошурников сказал:
   - Идите, ребята, на берег. Дрова собирайте. Придется и ночевать  здесь.
А я подолблю еще, пока видно.
   Через полчаса он пришел к костру мокрый, ссутулившийся. Ребята лежали у
жаркого огня на кедровых ветках.
   - Метров десять осталось. Завтра утром продолбим, -  сказал  Кошурников
виновато. - К костру, знаете, тянет, сил нет...
   Но молодые инженеры не слышали  его,  спали.  На  огне  стояла  большая
кастрюля, и вода в ней уже наполовину выкипела. Кошурников сходил на плот,
принес мешок с продуктами, отрубил мяса. Еще вчера у них кончилось  масло.
Кончились вообще все продукты, кроме сухарей, оленины и соли.  Оставалась,
правда, одна буханка  хлеба,  но  трогать  ее  не  хотелось.  Каждый  ужин
Кошурников говорил:
   - У нас, ребята, еще целая буханка хлеба. Жить можно...
   Хотел и сейчас он это сказать, но товарищи спали. И хорошо, пусть спят!
Молодцы, что под кедром лагерь разбили, а то начал накрапывать дождь.
   Вскоре дождь усилился, сплошной водяной стеной обгородил могучий  кедр,
плотная хвоя которого до утра будет  держать  воду,  не  пустит  к  нижним
сучкам. Какое это все-таки золотое дерево! Правда, смоляное  очень  оно  и
поэтому тяжелое, однако в остальном к нему претензий быть не может.
   Главное, ночевать под ним  сухо.  Дождевые  капельки  мягко  падают  на
длинные кедровые иглы, расплываются по сучьям,  пропитывают  кору  ствола,
зеленый мох. Дерево стоит, налитое водой, но под ним сухо, мягко, покойно.
А вокруг все шумит, трепещет под дождем. Каждая капелька падает  неслышно.
Десять капель издают мышиный шорох, а  миллиард  -  такой  шум,  что  надо
действительно устать, чтобы спать под этот глухой таежный гул...
   Как всегда по вечерам, Кошурников достал блокнот.


   "24 октября. Суббота.
   Ночевка на правом берегу Казыра, на устье ручья, что впадает в Казыр на
1918-м пикете. Опять не повезло  сегодня.  Отплыли  хорошо.  Хорошо,  даже
очень хорошо прошли порог ниже устья Малой Мастки. Благополучно прошли еще
4 шиверы, и на повороте реки нас постигла неудача.
   Река замерзла на протяжении около 200 м. Сначала думали  бросить  плот,
но потом осмотрел место, посмотрел лед и решил прорубаться. Прошли  сквозь
лед метров 150-170. Выручили два теплых дня - вчера и сегодня. Лед подтаял
и довольно легко долбился. Очень хотелось сегодня пройти Китатский  порог,
но ничего не поделаешь, против природы не попрешь. Сейчас идет дождь - это
хорошо.  Поднимется  температура  воды,  и  растают  перехваты,   которые,
вероятно, ожидают нас еще впереди. Плохо только  то,  что  вместе  с  этим
растает и наше мясо, которое за последнее время так хорошо замерзло.
   Ниже впадения Малой Мастки опять пошла живая тайга  по  обоим  берегам.
Ехать приятнее. Уж очень безотрадное впечатление производит этот  погибший
лес.
   Против  впадения  Большой  Мастки  на  правом   берегу   взял   образцы
гранит-порфира и жилы, которая прорезает его.
   Ребятки  намаялись  на  льду  и  спят.  Я  готовлю  ужин.  Завтра   при
благоприятных условиях пройдем километров 20".


   Мясо сварилось. Кошурников растолкал товарищей.
   - К столу прошу! К столу!
   Когда поели и откинулись на ветки, Кошурников сказал сквозь сон:
   - У нас еще целая буханка хлеба есть. Жить можно, ребята.
   Дождь среди ночи перестал. Однако вода не успела уйти  в  землю.  Мороз
остановил ее и превратил на поверхности в широкие ледяные  окна.  Мох,  из
которого вчера, как из губки, отжималась под ногами  вода,  стал  твердым,
будто камень. Мороз показал, кто  сейчас  в  тайге  настоящий  хозяин.  Он
хватал и останавливал воду на лету. На деревьях и кустах висели прозрачные
гирлянды. Они едва слышно позванивали под ветерком.
   Изыскатели поели холодной оленины, погрелись чайком  и,  спустившись  к
реке, быстро прорубили остаток ледяной перемычки.
   - Ну, ребята, Китат скоро! -  сказал  Кошурников,  берясь  за  переднюю
гребь. - Если протащим плот протокой, о которой говорил Громов, то  денька
через три-четыре в бане будем мыться. С заставы в Абакан двинем, а  оттуда
- домой...
   - Деньги есть у нас, Михалыч?
   - Туго с этим делом. Шестьдесят два рубля всего осталось.
   - Не беда, - сказал Алеша. - До людей бы добраться...
   Кошурников оттолкнул плот от берега и подумал о том, что  людей  хорошо
бы и сейчас встретить. Он внимательно оглядывал берега: нет ли где костра?
Но мимо проплывали безлюдные скалы и лес, лес и скалы,  а  в  синей  дымке
впереди виднелись все те же округлые, поросшие лесом горы. И  все  так  же
тянулась над берегом удобная и ровная терраса.
   Прошли три шиверы и даже не царапнули плотом о камни, хотя  под  грузом
кедровый плот давал глубокую осадку.
   - Скоро Братья будут, а там и Китат, - сказал Кошурников.  -  Вот  они.
Братья!
   Из воды торчали два очень похожих друг на  друга  камня.  Громов  велел
идти между ними.
   - Бей лево! Крепше!
   Камни стремительно побежали навстречу. Они  стояли  как  раз  посредине
реки и имели, наверно, солидную подводную часть, потому что вода тут  была
черной, а река сжималась между ними, "набирала". Если держаться с  помощью
гребей  точно  посредине,  то  ничего  страшного  собой   эти   камни   не
представляли. Но лоб каждого из Братьев дробил и разбрызгивал воду,  и  на
отбойных волнах зыбилась и металась пена.
   Братья расступились, пропустив плот, который тут же нырнул неглубоко на
сливе.
   - Громов говорил, что Братьями эти камни не зря  зовутся,  -  обернулся
Кошурников с передней греби. - Ему кержаки рассказывали, будто  с  первыми
соболятниками - лет пятьдесят назад - пришли в  верховья  два  брата.  Они
ограбили лабаз с пушниной товарищей, но их перехватили у Щек и пустили  по
Казыру на салике без гребей. Где эти камни стоят, они и погибли...
   Ребята  посмотрели  назад,  но  Братья  уже  скрылись   за   поворотом.
Кошурников сказал:
   - А сейчас Китат будет. Красота, говорят, неописуемая.
   Все были уверены,  что  Китатский  порог,  который  показался  впереди,
удастся пройти.  Если  нельзя  будет  спустить  плот  на  канате,  то  его
перегонят по протоке. Ведь у Кошурникова в  блокноте  был  нарисован  план
порога. И Громов советовал сразу бить вправо, к протоке.
   Подбили к берегу. Ребята начали разгружать  плот,  а  Кошурников  пошел
осматривать порог. Нет, спустить плот не удастся -  порог  был  совершенно
непроходим. Скалистый остров из черного и белого камня сбивал Казыр влево.
Если направить плот этой матерой, то  он  погибнет  на  огромном  камне  с
водяной подушкой. Но даже  если  он  чудом  минует  это  препятствие,  его
раскатают потом по бревнышку причудливые скалы, где пенистая вода металась
и не находила выхода. За тысячелетия камни-вертуны выточили в этих  скалах
фантастические  бутоны,  гроты  и  купола.  Сейчас,  в  малую  воду,   эта
удивительная сказка Саян была видна во всей своей красе...
   Но Кошурникова больше интересовала протока. Однако где же она?  Никакой
протоки не было. Было каменное русло,  по  всей  ширине  которого  торчали
острые гранитные глыбы. Может, в большую воду,  когда  шел  здесь  Громов,
плот и протаскивался, но сейчас это было невозможно. Кошурников вернулся к
плоту.
   - Ну? - нетерпеливо спросил Костя. - Михалыч, как? Пройдем?
   Начальник  экспедиции  отрицательно   покачал   головой,   молча   стал
сбрасывать мешки на берег. Ему  не  хотелось  ничего  объяснять  -  ребята
сейчас все увидят сами.  Втроем  пошли  с  мешками  к  порогу.  У  протоки
остановились, сбросили груз с плеч. Алеша долго смотрел  на  серые  камни,
сплюнул и прохрипел:
   - Целуйте.
   - Что такое? Кого целовать?
   - Меня.
   Они глянули на черную и  жесткую,  похожую  на  грязное  помело  бороду
Алеши, засмеялись. Это была хорошая разрядка.
   - Целуйте, - серьезно повторил Алеша, не спуская глаз с реки.
   - За  что  тебя  целовать-то,  Лешенька?  -  все  еще  смеясь,  спросил
Кошурников.
   - Можно спасти плот.
   Кошурников внимательно посмотрел на товарища. Уж не спятил  ли  Алешка?
Да нет, незаметно будто бы. Дурачится, может быть?
   - Шутишь, Алеша.
   - Не до шуток, Михалыч.
   - Да брось, на самом-то деле!
   - Смотрите, - протянул руку Алеша к реке, -  мы  загоняем  плот  в  эти
камни, расшиваем его и переносим по бревнышку. Тут недалеко нести,  совсем
рядом - это же не Щеки.
   Как это Кошурников сам не додумался? Мороки, конечно,  тоже  много,  но
ведь не валить новые кедровые лесины, не таскать их из лесу, не запиливать
пазы! И ронжины можно сохранить и подгребки!
   Кошурников ринулся к Алеше.
   - Ну-ка, наклонись!..
   Алеша сопротивлялся, но Кошурников сгреб  его  своими  руками-рычагами,
звонко поцеловал в губы.
   Алеша вытерся рукавицей, сказал:
   - Не то.
   - Мало тебе? А ну, Костя, добавь!
   - Да я не про это, Михалыч. Я про другое. - Алеша понизил голос. - Сила
не та у вас в руках стала, Михалыч.
   - С этой силой еще жить можно! - сразу помрачнев, сказал Кошурников.
   Они пошли  дальше,  в  обход  порога.  Кошурников  шел  впереди,  бодро
покрикивал на отставших. Но вот он побежал, потом сбросил с плеч мешок,  в
котором громыхнула посуда, и сел бессильно на землю. За его спиной застыли
товарищи, не отрывая взгляда от реки,  -  широкий  плес  под  порогом  был
затянут льдом. Проклятый Китат, наверно, давно уже наморозил шуги, которая
туго  забила  реку,   намертво   схватив   серые   берега   -   монолитный
мелкозернистый гранит. Алеша, у которого скорбно сжались губы, сказал:
   - Напиться бы сейчас, чтоб на бровях ходить.
   - Да нет, нам еще надо плот построить да доплыть на нем до  заставы.  -
Кошурников был серьезен, как никогда. Он знал, что нервы у всех  напряжены
до крайности, но ничего не мог придумать, чтобы смягчить  удар,  возродить
надежду, которую развеял Китат. - А зачем жалеть наш плот?  Кедровый  был,
тяжелый. За перехватом пихта сухая под самым  берегом,  видите?  Несколько
дней нам до пограничников осталось...
   Он говорил и говорил,  не  давая  ребятам  сосредоточиться  на  мыслях,
которые он, говоря, гнал и от себя.
   - Мы сейчас классный плот соорудим. Гарь у  перехвата,  а  пихта  очень
легкая, если пройдет верховой пал и она еще постоит  пару  лет,  посохнет.
Обед сварим - буханку нашу употребим. А то она весит порядочно...
   - Не надо, Михалыч, - попросил Алеша, - все понятно.
   - Может быть, это одно такое гиблое место? - сказал Костя. - Плес здесь
очень широкий и спокойный. Вот она и замерзла...
   - Конечно, здесь гиблое место, - подхватил Кошурников.  -  Порог  выбил
яму, вода в ней успокаивается и на плесе застывает.  Но  главное  -  шуга.
Китат воду месит и сало бьет, как в маслобойке...
   Он говорил это, хотя точно знал, что ниже их ждут другие перехваты. Все
объяснялось просто: после Щек, где был очень большой перепад,  Казыр  стал
посмирнее, и ледостав тут идет быстрее, чем в верховьях. Да  и  зима  уже,
видно, прочно вступила в свои права, хотя по времени еще рано.  Но  как  и
чем придать ребятам сил?
   Но ребята уже сами  понимали,  что  до  жилья  придется  пробиваться  с
муками, перед которыми, может быть, побледнеет  все  предыдущее.  Костя  и
Алеша мужественно боролись с бедой.  Безостановочно  таскали  вещи,  потом
быстро повалили две пихты, напилили  бревна  для  става,  разделали  пазы.
Кошурников один таскал бревна к берегу, готовил дрова для ночлега,  принес
греби с брошенного плота. Во время обеда  он  достал  заветную  буханку  и
разрезал ее, а под вечер долго ходил по берегу один, осматривая террасу  и
что-то записывая в блокнот.


   "25 октября. Воскресенье.
   Опять неудача. Ночуем ниже Китатского порога, примерно на пикете  1895.
До порога дошли очень скоро и благополучно. Примерно в 800 м  выше  порога
имеется крутой слив, однако к нему хороший заход и  посредине  только  два
камня, которых легко избежать. Этот слив прошли хорошо, хотя вал  довольно
значительный, на плот плещет почти по колено.
   Кроме этого слива, от пикета 1918 до Китатского порога имеются еще  три
переката, которые легко проходимы.
   Выше порога пристали к берегу, и я пошел  посмотреть  порог.  Посредине
реки скалистый  остров,  основное  русло  идет  слева,  где  и  находится,
собственно, Китатский порог, а справа  небольшая  протока,  загроможденная
камнями. В большую воду протокой можно спустить  плот,  а  при  теперешнем
уровне это почти немыслимо. Кроме того, ниже порога река  замерзла  шугой,
так что пройти с плотом совершенно невозможно. Сам  порог  непроходим  при
любой воде.
   Вещи пронесли по правому берегу  и  на  правом  же  берегу  в  рекордно
короткий срок - за 5 часов - срубили новый пихтовый плот. На  утро  работы
осталось максимум на 1-1,5 часа, и поплывем дальше.
   На берегу около порога выступают скалы серого мелкозернистого  гранита.
Обращает на себя внимание его монолитность. Имеются массивы, совершенно не
расчлененные трещинами, объемом в несколько сот кубометров.
   В 50 м ниже нашей ночевки, в гранитной скале у ее подошвы, есть  пещера
глубиной 5 м, шириной 2,5 м, при высоте около  1,5  м.  В  пещере  остатки
костра, очевидно, кто-то в ней ночевал. Интересно, ниже  пещеры  метрах  в
10-15 (по течению реки)  из-под  скалы  бьет  родник.  Кругом  много  пней
срубленных деревьев.  В  пределах  самого  порога,  на  протяжении  метров
400-500, гарь по обоим берегам реки. Ниже порога живая тайга.
   Как по тому, так и по другому берегу легко можно Трассировать линию при
небольшом количестве скальных работ  на  разработке  отдельных  выдающихся
скал. В том и другом случае трасса ляжет  по  надпойменной  террасе.  Есть
камень, песок, лес.
   Завтра дальше в путь.  Мало  продуктов.  Сегодня  доели  хлеб,  сухарей
осталось дня на четыре, табаку на два дня. Имеем  килограммов  30  мяса  и
соль. С этим еще можно жить. До жилья  остается  90  км,  если  раньше  не
встретим рыбаков артемовского Золотопродснаба. Нужно торопиться. Если река
со своими  ледяными  перехватами  не  подведет,  то  все  кончится  вполне
благополучно, в противном  случае  придется  немного  поголодать,  вернее,
посидеть без хлеба.  Неприятно,  что  опаздываю.  Вероятно,  обо  мне  уже
по-настоящему беспокоятся".


   "...Уже пять дней лишних в тайге. Наверное, друзья в  Новосибирске  шум
подняли - я всегда был точен в своих расчетах. Но кто же  мог  знать,  что
эта река такая работная? Кто же предполагал, что зима нас застанет  здесь?
Рацию вот не дали нам с собой, а то бы все  упростилось.  Хотя  какая  тут
рация! Мы бы давно ее угробили на плоту. А как теперь?  Если  река  встала
выше заставы, то рыбаки  уже  не  пройдут  сюда  и  пограничный  катер  не
пробьется. А охотники будут ждать крепкого снега - без лыж сюда не  суйся.
Самое противное время  в  году.  Только  самолет,  конечно.  Друзья  могут
учудить - нанять "кукурузника". Но это будет слишком дорого, и я всыплю им
за расходование денег экспедиции, когда отсюда выйду. Ведь все  равно  нас
будет трудно найти - пикета своего я же  не  могу  им  сообщить.  Впрочем,
пролетит один раз - костер  будем  палить.  Хотя  бы  хлеба  буханок  пять
сбросили да сапоги..."


   Он дописал дневник уже ночью, когда ребята спали. А вдруг на самом деле
нет больше льда на реке? Ведь впереди Базыбай - почти водопад, да и  здесь
Казыр бежит хорошо. Может, это под Китатом только такое  гиблое  место,  а
ледостав на Казыре еще не начался?..
   От реки, как всегда по утрам, поднимался пар. Три измученных изыскателя
спустили на воду новый плот. На  него  сейчас  был  весь  расчет.  Быстрый
Казыр, который вымотал из друзей столько сил, мог стать и единственным  их
спасителем.
   Река охотно подхватила утлый плотишко, понесла, понесла...
   - Шивера, Михалыч! - крикнул глазастый Алеша.
   - Вижу. Ерунда. Проскочим. Бей лево! Крепше! - кричал Кошурников в такт
ритмичному покачиванию греби.
   - Дайте сменю, - попросил у него гребь Костя.
   Миновали еще один  перекат.  Река  на  нем  сильно  бурлила  и  тут  же
разворачивалась на плавной косе. Казыр понес плот неохотно, лениво.
   - Ну, друзья, - сказал Кошурников, - если чисто за этой  излучиной,  то
дальше...
   Он не успел договорить. Плот выскочил  на  прямую.  Изыскатели  бросили
греби и безучастно  смотрели,  как  холодная  зеленая  струя  несет  их  к
ледяному  полю.  Плот  ударился  о  кромку,  нырнул  было  под   лед,   но
застопорился на подгребках.
   - Метров триста, не меньше.
   - Не пробиться. Лед толстый.
   - Может, под перехватом новый свяжем? Смотрите, какой тут пихтач...
   - День потратим, а через два-три километра такой же сюрприз.
   - Что ж делать?
   Эх, Казыр, Казыр! Ну, скажи, как быть-то?  Назад  ходу  нет.  Справа  и
слева - заснеженная тайга, неприступные хребты, гольцы в облаках.  Впереди
- лед. Мешок, ледяной мешок...





                                      Жаль только, что быстро идти нельзя:
                                   устали мы сильно... Но все-таки  пойдем
                                   вперед до последней возможности.
                                                            Н.Пржевальский

   Кошурников ушел на ледяной перехват. Ребятам казалось, что он  движется
слишком медленно. Вот добрался до конца ледяного поля, постоял  у  кромки,
направился к берегу.
   - Переживает, - сказал Костя. - Есть от чего...
   - Бывал он в переплетах, видел всякое.
   - Да нет, все равно переживает.
   - Если переживает, - сказал Алеша, - то только за тебя.
   - Почему за меня? - повысил голос Стофато.
   Подошел Кошурников.
   - Нет, ребята, крепко сковало реку. Закурим?
   - Я не буду. - Алеша глубоко втянул носом воздух, прохрипел: - Сказал -
все!
   - Пропадем мы тут, Михалыч, - сказал Костя и сразу осекся, поджал губы:
промашку дал.
   - Вот что, Костя, - Кошурников нахмурился и выразительно  посмотрел  на
товарища, - будем считать, что ты этого не говорил.
   - Хорошо, Михалыч, будем так считать, - тоже насупясь, сказал  Стофато.
- Но что делать?
   - Сейчас, ребята, остается одно. - Кошурников курил частыми  затяжками.
- Захватить еды и дуть пешком. На погранзаставе будем дней через пять. Как
считаете?
   - Пошли, - сказал Журавлев. - Где  наша  не  пропадала!  Только  вот  в
ботинках моих по снегу не особенно приятно идти будет.
   - Какое там приятно! Они же у тебя совсем сгнили, - уточнил Костя. -  У
меня хоть валенки есть...
   Имущество сортировали молча. Только  Алеша  вступил  с  Кошурниковым  в
перебранку.
   - Не возьму я ваши пимы!
   - Возьмешь. Твои ботинки совсем пропали.
   - Это вы называете пропали? В них до Москвы  топать  можно.  Посмотрите
лучше на свои сапоги. - Алеша говорил с усилием, лицо его напряглось.
   - А я приказываю! - оборвал разговор Кошурников.
   И уже тронулись с места и полезли в черные скалы, преградившие путь,  а
Журавлев, вышагивая впереди в новых валенках Кошурникова, все  хрипел  под
нос:
   - Тоже мне! Пропали! Шпагатом замотать, и порядок. Тоже мне...
   - Замолчи! - крикнул сзади Костя. - Надоел.
   Кошурников шел замыкающим и все оглядывался  назад,  где  на  корневище
упавшего от  бури  кедра  остались  их  вещи.  Он  вспоминал  всю  историю
экспедиции, мысленно представляя карту. Начиная от  Новосибирска  их  путь
лежал по замкнутому четырехугольнику. Одна его сторона была  преодолена  в
поезде, другая - на самом современном виде транспорта - самолете. И только
главный маршрут экспедиции: Покровский прииск - Тофалария -  погранзастава
- Абакан потребовал  древнейших  средств  передвижения.  Сначала  ехали  в
пароконной повозке, потом верхом на  оленях,  долго  плыли  на  плотах,  а
сейчас вынуждены были перемещаться "на своих двоих".
   Кошурников ясно увидел на карте Сибири тоненькую жилку, что тянулась из
Саян к  западу,  -  Казыр,  и  три  крохотные  точки,  которые  совершенно
незаметно для глаза двигаются  по  направлению  к  Абакану.  Что  их  ждет
впереди? Когда они дойдут? Неизвестно.
   Идти было тяжело. Изыскатели скорее не шли, а  карабкались  по  крутому
косогору, покрытому горелым лесом.
   - Зря мы, наверно, левым берегом,  -  обернулся  Костя.  -  Тут  и  шею
свернуть недолго.
   - На правом берегу делать нечего, - возразил Кошурников. - Трасса здесь
ляжет. Да и хочется посмотреть левую  террасу  возле  Базыбая.  А  на  той
стороне, Костя, то же самое...
   Алеша не оборачивался, осыпал и осыпал впереди мелкие камни. Молчал  он
и на отдыхе, когда товарищи курили. Пошел снег, но Алеша  не  поддержал  и
разговора о погоде. Наверно, ему было очень трудно говорить.
   Снег то начинался, то переставал. Но  под  белым  пухом  камни  уже  не
различались, и ноги ступали неуверенно.
   - Бить меня надо, - сказал Костя вечером,  когда  они  расположились  у
костра. - Пятки-то у моих пимов того. А будь бы дратва сейчас...
   - Да брось ты. Костя, - тихо отозвался Алеша.
   - Не понимаю этой манеры, - поддержал его  Кошурников.  -  Ну  забыл  и
забыл! Не воротишь...
   - Это правильно. Но стоит только вспомнить пенек, на котором я  оставил
тот мешочек, и все переворачивается во мне.
   - В твоих валенках еще можно жить, лишь бы не раскисло.


   "26 октября. Понедельник.
   Изменили способ  передвижения,  бросили  плот  и  пошли  пешком.  Утром
доделали плот, спустили его на  воду.  Отплыли  в  13  часов.  Прошли  две
шиверы, и после  второй  река  оказалась  опять  замерзшей  на  протяжении
примерно 300 м при толстом  льде.  Сходил  посмотреть,  вернулся  и  решил
дальше не плыть. Если делать новый плот, то это займет целый день,  и  нет
гарантии, что через 2-3 км его снова не придется оставить. Пересортировали
свое имущество, взяли на человека килограммов по  15  груза,  а  остальной
сложили в три мешка и подвесили на видном месте над рекой - на  утесе,  на
корне выворота.
   Рассчитываю зимой послать охотника  с  нартами  и  имущество  привезти.
Остались наши личные вещи, собранные образцы камней, мяса килограммов  20,
соль, охотничьи принадлежности, острога, веревка и пр. и пр. Взяли с собой
одну  заднюю  ногу  оленя,  килограммов  15,   оставшиеся   сухари   4-4,5
килограмма, соли килограмма 3 - вот и все наше продовольствие.
   Надеюсь через 5-6 дней дойти до погранзаставы, а  оттуда  уж  доберемся
домой. Из одежды взял каждый по полушубку и плащу. Телогрейки оставили.  Я
иду в сапогах. Журавлеву  дал  свои  валенки.  Кроме  того,  у  него  есть
ботинки, которые требуют ремонта. Стофато идет в валенках, сапоги  у  него
совершенно развалились, валенки требуют ремонта - протерты пятки.
   На первых же шагах досталось идти по очень трудному  месту  -  гарь  по
скалам. Продвигаться исключительно тяжело, особенно с грузом. Пошли  левым
берегом, почти наугад, так как судить о  преимуществах  и  недостатках  по
нашей карте нельзя. Руководствовался тем, что Базыбай  нужно  обходить  по
левому берегу, с левого берега меньше притоков и как  будто  короче  путь.
Возможно, если будут благоприятные условия, ниже Базыбая  поплывем  снова.
Для этого взяли с собой пилу и топор.
   Погода исправилась. Вчера всю ночь шел снег,  днем  было  переменно,  а
сейчас прояснилось, очень холодно, и светит луна".


   Короток  предзимний  сибирский   день.   После   сумеречного   рассвета
появляется из-за Саян солнце без лучей. Оно  не  успевает  даже  разогнать
туман в речной долине. Быстро бледнеет и опускается, спеша, наверное, в те
края, что не так суровы и требуют больше ласки.
   Изыскатели шли, шурша опавшими листьями, спотыкаясь о валежины. Забрели
в большой завал. Обомшелые гниющие древесные стволы, волглые упругие сучья
и трухлявые пни выматывали силы. Идти по  такому  завалу  было  не  только
трудно, но и опасно - того и гляди, острая  поторчина  выткнет  глаз  либо
предательская колодина вывихнет ногу. А Кошурников все  лез  и  лез  вдоль
берега - до ночлега надо было пройти как можно больше.
   После полудня дорогу пересекла быстрая речушка. Даже не  верилось,  что
мороз сможет остановить ее бег. Спилили  дерево  на  берегу  и  перекинули
вершиной на другую сторону. А потом увидели  вдалеке  избушку.  Кошурников
втайне надеялся, что, может быть, это  охотничья  артель  заготовила  себе
жилье, рассчитывая среди зимы прийти сюда на лыжах.
   Тогда поблизости должен быть лабаз с  продуктами  и,  возможно,  зимней
обувью. Ведь чтобы белковать в сорокаградусные морозы,  надо  одеваться  и
обуваться как следует. Изыскатели были бы спасены. Конечно, они возьмут  в
лабазе все необходимое, а потом найдут хозяев и вернут все - с доплатой за
нарушение таежного закона, с благодарностями и извинениями.
   Низенькая дверь зимовья была завалена  камнями.  Изыскатели  расшвыряли
их, нагнувшись, пролезли в избушку. В ней было сухо. Когда глаза  привыкли
к темноте, Кошурников сказал:
   - Тут много лет никто не был. Однако смотрите...
   Он достал заклиненный в потолочной щели свиток бересты.
   - Спички. Соль.
   Бережно свернул бересту и укрепил на старое место.
   - Пойдем, ребята.
   И они снова шли по колоднику и мордохлесту. На открытых  участках  тоже
было не сладко - берега  здесь  поросли  упругим  и  колючим  кустарником.
Кошурников называл его "гачедером".
   - Почему гачедер? - спросил Алеша.
   - Раздерут эти прутики твои валенки совсем - поймешь...
   - А при чем тут все же "гачи"?
   - Это крепления сыромятные на камысных лыжах...
   Алеша  начал  что-то  говорить  о  точных  и  сильных  словах,  которые
употребляют сибирские охотники, но голова Кошурникова была  сейчас  занята
другим - его  все  больше  тревожил  исход  экспедиции.  Идти  становилось
невмоготу. Сегодня утром он урезал порцию сухарей и мяса.
   Надо было, наверно, взять  побольше  оленины,  хотя  ему  очень  трудно
сейчас нести этот быстро убывающий кусок. Основной груз  они  распределили
по настоянию Кошурникова так: начальник  экспедиции  нес  мясо  и  сухари,
Алеша - ружье, соль и посуду. Костя - пилу, топор, спички,  табак.  Тяжело
было Кошурникову, за день пудовый груз оттягивал плечи. Но мяса  можно  бы
добавить.
   - А зачем камысные лыжи обивают лосем?
   Это спросил опять Алеша, который к чему-то затевал  совсем  посторонние
разговоры.
   - На гору в них хорошо. Кроме того,  по  сырому  снегу  скользят  и  не
скрипит под ними в мороз - зверя не спугнешь. Ну, вы идите, я догоню...
   От тяжелых мыслей Кошурников всю жизнь лечился работой. Сейчас он полез
в сторону, загребая сапогами рыхлый сухой снег. Как  здесь  ляжет  трасса?
Ведь независимо ни от чего дело надо делать...
   Он возвращался на след и снова поднимался на террасу. Постепенно  мысли
принимали другой оборот. Догнал ребят. Они шли медленно, экономя силы.
   - Михалыч, сколько там накачало? - спросил Костя Стофато, который часто
спотыкался и падал.
   - На моих отцовских-то? - Кошурников достал из кармана  увесистые  часы
фирмы "Павел Буре" - давнишний подарок отца. - Скоро семнадцать. Устали?
   - Да нет, ничего.
   Они снова пошли, уже почти в потемках. И когда Кошурникову  показалось,
что он не сможет сделать больше и десятка шагов, его окликнул Алеша:
   - Сколько на отцовских накачало, Михалыч?
   Расположились на  ночлег.  Разожгли  костер,  сварили  в  ведре  жидкую
болтанку на оленьем мясе, взяли по паре сухарей. Потом Кошурников  насыпал
себе и Косте аптекарскую порцию табаку - его оставалось совсем мало. Алеша
отворачивался, сцепив зубы. Кошурников видел, что  парню  зверски  хочется
курить, и поражался его выдержке.
   Кошурников курил, не отрывая взгляда от  костра.  Начальник  экспедиции
всегда любил хороший костер.  С  ним  спокойнее.  Темнота  и  таинственный
мертвый лес отступают куда-то, перед глазами -  движение  и  свет.  Костер
шуршит, легко потрескивает, будто говорит: "Брось, друг,  тосковать!  Пока
мы с тобой - ничего не случится. Тепла тебе еще? Пожалуйста! Жизнь никогда
не кончается, однако..."
   Начальник экспедиции думал о товарищах. Изменились они сильно во  время
похода. Возмужали. Хотя и малоприспособленная это была публика  для  такой
жизни. Особенно Стофато. Но сейчас даже будто бы раздались его  кости.  Он
теперь больше помалкивал. И замечательно, что это молчание мужавшего парня
не было отчужденным и тревожным, как в дни болезни. Зато  Алеша  почему-то
разговорился, хотя у него  болело  горло.  Если  раньше  он  с  грубоватой
категоричностью отметал всякие, как он выражался, "философские" разговоры,
то сегодня все чаще сам их заводил. Чем это объяснить?
   Он глянул на Журавлева. Тот вскипятил воды, подвинул к себе кастрюлю  и
дышал над паром, двигая свалявшейся черной  бородой.  Вот  он  откашлялся.
Сейчас что-нибудь спросит...
   - Читал я Джека Лондона, - сказал натужным голосом Алеша, ни к кому  не
обращаясь. - Запоем читал.
   - Сильный мужик был, - откликнулся Кошурников.
   - Читал я его, Михалыч, безотрывно, а вот сейчас  думаю:  ну  что  было
расписывать этого Беллью? Тоже мне герой - таскает по ровной дороге мешки.
И не так уж тяжелые. Я переводил фунты на килограммы. В общем не так много
таскал. А расписано-то!..
   - За золотом лезли, - Кошурников сплюнул в сторону. - Как будто счастье
в нем...
   - И нигде я не встречал у Лондона, - продолжал Алеша, - чтоб его героев
жрали комары, гнус, мухи-глазобойки либо мурыжила  река  вроде  Казыра.  И
леса в Америке будто другие - колодника в них нету...
   Начальник экспедиции  долго  смотрел  в  огонь.  Костер  слабо  шуршал,
потрескивал и, казалось, задыхался от недостатка воздуха.
   - Не бывал Джек Лондон в Сибири, - наконец сказал Кошурников.
   Журавлев повернулся к костру.
   - Михалыч! А счастье - что это такое, по-вашему? А, Михалыч?
   - У каждого на этот вопрос свои слова, Алеша, - задумчиво произнес  он.
- Вот мой отец по-латыни отвечал: "Per aspera ad astra".
   - А что это за выражение?
   - Давай завтра об этом, поспать же тебе надо,  -  сказал  Кошурников  и
полез в карман за блокнотом.
   Подложив дров, нагнулся к костру.
   - Опять пишете? - приподнял голову Алеша. - Отдыхали бы,  Михалыч!  Что
пишете-то? Как мы вкалываем тут?
   - Да нет! Помнишь, днем я отклонился и догонял  вас?  Террасу  смотрел.
Строителей здесь  все  будет  интересовать.  Могут  сказать  -  халтурщики
прошли. А записать надо сейчас... Завтра некогда, и детали забудутся. Спи,
Алексей...


   "27 октября. Вторник.
   Осматривал первую  надпойменную  террасу  левого  берега.  Она  местами
достигает ширины более одного  километра.  Под  тонким  замшелым  дерновым
слоем залегают легкие суглинки, безусловно пригодные для распашки и засева
любыми культурами. Лес по-прежнему частью  погиб,  частью  стоит  зеленый.
Больше пошло лиственных. Из хвойных -  пихта,  ель,  кедр.  Лиственница  с
Петровского порога исчезла совершенно.
   Дошли до пикета 1762. Утром перешли речку Воскресенку. Речка маленькая.
Положили одну тонкую пихту и по ней перешли. С  правого  берега  встретили
Верхний Китат и на правом его берегу при устье избушку.
   Верхний Китат в противоположность остальным притокам впадает в Казыр  в
одном уровне. Подобно Верхнему Китату, имеем  еще  притоки:  Малую  Кишту,
Верхнюю Кишту, Прямой Казыр, Левый Казыр и Прорву. Все эти притоки первого
порядка, жизнь которых идет параллельно реке Казыру".


   ...Но  мостов  потребуется  меньше,  думал  Кошурников,  только   через
левобережные притоки. Мелкие речушки надо будет в  трубы  взять.  Лишь  бы
каменные наносы не забивали отверстий. Хотя с Тазарамы  речки  быстрые,  в
Казыр потащат галечник...


   "Левый берег для трассирования лучше правого".


   ...Весной тут с техническими изысканиями пойдут.  Записка  моя  поэтому
будет представлять особый интерес. Люди тоже пойдут на плотах  да  пешком.
Правда, в тайге тогда зверья полно будет, ягод. Но Казыр их тоже покрутит,
крепкие тут есть орешки...


   "...Бачуринская шивера - легкий  порог,  проходимый  в  любую  воду  на
плотах и на лодках. Идти нужно под правым берегом,  там  прямой  слив  без
камней".


   ...Геология этих мест, конечно, очень интересна. Молодые горы, сильные.
Жалко все-таки, что нет с нами  геолога.  Но  Громов  как  будто  надежный
человек - пришлет что надо...


   "От речки Воскресенки до Верхнего  Китата  выходят  обнажения  коренных
пород  -  граниты,  гнейсо-граниты,  серпентины,  порфириты  и   базальты.
Осадочных нет".


   ...Не буду писать о наших бедах.  Строителям  разве  это  интересно?  А
добра тут в горах, наверно! Громов намекал.  В  Щеках  можно  гидростанцию
соорудить,  сколько  тут  энергии  пропадает  дешевой!  Потом  электровозы
пустить...
   - Кидь, - сказал Кошурников утром. - С шести часов валит.
   Медленно падали крупные и мокрые снежные хлопья. За  белой  пеленой  не
было видно даже ближайших пихт.  Но  все  равно  надо  было  идти.  И  чем
быстрее, тем лучше. Нога уже вязла в снегу. Пошли  не  торопясь,  медленно
переставляя ноги.
   Часа  через  два  Кошурников  приотстал,  устало  присел   на   колоду,
критически осмотрел свои сапоги. У одного  совсем  развалился  передок,  и
портянка вылезла наружу.  Подошва  другого  сапога  отстала,  мокрый  снег
набивался под ступню.  Кошурников  отрезал  ножом  полу  плаща,  навил  из
брезента веревочек, обмотал сапоги. Потом встал, с усилием  поднял  ружье,
пошел.
   Утром они перераспределили груз. Кошурников взял  себе  ружье,  посуду,
пилу и соль. Мясо разрубили на две части.
   - Тоже мне! - возмутился Алеша. -  Это  вы  называете  "поровну"?  Этот
кусочек мяса ребенок может тащить! Давайте хоть кастрюлю...
   - Нет.
   - А я не понесу такой легкий груз.
   - Понесешь!
   - Костя, давай тогда твой топор сюда.
   Особенно был доволен Кошурников, что избавил  Костю  Стофато  от  пилы.
Костя часто падал, и начальник экспедиции боялся, что парень  порвет  себя
зубьями пилы.
   Днем Кошурников обнаружил еще одну серьезную ошибку на карте 1909 года.
По карте значился очень  крутой  косогор  над  Казыром.  Здесь  строителям
пришлось бы рубить в скалах большую полку для  полотна.  Сейчас  он  стоял
примерно в середине этого косогора, но  никакого  косогора  не  было,  шла
ровная широкая терраса.
   - Ребята, смотрите-ка! - окликнул он молодых инженеров, доставая карту.
- Видите, как на карте идут горизонтали?
   - Ошибка, - сказал Алеша. - Халтурщики.
   - Кто знает? Может, их тоже тут зима захватила, - возразил  Кошурников,
хотя и его злила небрежная работа безвестных топографов.
   - На царя работали, - сказал Костя. - Зачем было стараться?
   - Это спорное положение. - Кошурников свернул карту. -  Как  бы  то  ни
было, а нам надо работать не так. Все-таки насколько необходимой была наша
экспедиция, ребята! Чуете? Тут же надо отойти от Казыра, срезать по ровной
площадке излучину. Больше двух километров трассы выгадаем.
   - Жалко только, что и мы не можем  отойти  от  берега,  сэкономить  два
километра. - Это сказал Алеша, который весь промок. Он кашлял беспрерывно,
не убирая с ресниц выступающих крупных слез.
   - Да, ветровал там жуткий, -  поддержал  Кошурников.  -  А  кидь-то  не
кончается, ребята. Двинулись?
   Плохой это был день. На пути сплошь лежал бурелом. Иногда передвигались
на высоте двух метров от земли, перелезая с одного поваленного  ствола  на
другой. Все это обледенело и покрылось снегом. Преодоление  таких  завалов
требовало огромного напряжения сил. Однако  особенно  много  неприятностей
доставила кухта. Снежные шапки повисли на ветках и осыпались при  малейшем
прикосновении.  Кухта  сыпалась  и  с  "ворот",  образованных  поваленными
стволами. К вечеру изыскатели промокли до нитки.  По  трассе  продвинулись
всего на десять километров, хотя на самом деле прошли около пятнадцати.
   Когда разгорелся костер и Кошурников ушел за водой, Алеша вдруг схватил
топор и начал сечь на  мелкие  кусочки  свои  запасные  ботинки.  Костя  с
испугом вцепился в него:
   - Что ты! Что делаешь? Что с тобой?
   - Чудак ты. Костя, - остановился Алеша и кивнул на реку. -  У  него  же
сапоги совсем развалились, вот мы сейчас гвоздики и достанем...
   Пришел  Кошурников,  увидел  гвоздики  на  разостланном  плаще.   Молча
поставил кастрюлю в огонь. Закурил.
   - Ребята, - голос Кошурникова дрогнул. - Ребята, вы знаете, какая самая
сильная сила?
   Алеша невозмутимо поворачивал перед костром полушубок, распялив его  на
рогатом сушиле - большом осиновом суку.
   - Какая? - спросил Костя. - Какая сила, Михалыч?
   Кошурников молча кивнул на гвоздики.
   Костя  понял.  За  время  похода  он   понял   многое.   Кошурников   с
удовлетворением отмечал, что уже может тяжесть экспедиции разделить на три
равные части. Тяжело вот только топить одному. Ребята  как-то  привыкли  к
этому, да и Кошурников тоже. Оставалось до конца их трудов несколько дней,
и начальнику экспедиции не  хотелось  ломать  установленного  порядка.  Но
каким бы это было облегчением, если  б  кто-нибудь  из  молодых  инженеров
подменял его ночью у костра! Кошурников усилием  воли  гнал  от  себя  эти
мысли. Ему казалось, что, даже  думая  об  этом,  он  проявляет  слабость.
Впрочем, ребята ведь никогда  не  узнают,  что  он  думает.  И  в  дневник
Кошурников старался не пустить ни одного "жалкого" слова, и в разговоры.
   Определенно это приносило свои плоды.  Сдержаннее,  проще  стал  Костя.
Хотя до сих пор Кошурников до конца не был уверен в нем. Характер  Стофато
еще не устоялся, и от парня  можно  было  ждать  и  внезапной  вспышки,  и
резкого упадка духа, и -  Кошурников  был  в  этом  уверен  -  безрассудно
смелого поступка... Что это он порывается сказать?
   - Михалыч, - начал неуверенно. Костя. -  Я  не  хотел  говорить  вам  -
думал, что мне показалось...
   - Что? - насторожился Кошурников.
   - Когда вы ушли террасу смотреть, я слышал гул в небе...
   - Н-но?
   - Вы, наверно, увлеклись, а Журавлев впереди кустами трещал. Гул прошел
в стороне.
   - Это почудилось тебе. Костя, - решительно сказал Кошурников. - В такую
кидь ни один летчик не рискнет подняться.
   - Слышал, - упрямо повторил Костя. - Алеша, ты не слышал?
   - Ерунда это! - просипел Алеша. - С какой стати нас спасать?
   - Не может этого быть! - еще решительнее сказал Кошурников, и вдруг ему
припомнилось, что будто бы действительно слышал на террасе глухой шум.  Он
тогда не обратил на него внимания, думая, что это гудит на  ветру  стоящая
на косогоре куртинка кедров. Но неужели их уже  ищут?  Бесполезно:  долину
Казыра забили мощные снежные тучи, и сейчас ему и  ребятам  вредно  думать
обо всем этом.
   - Не может быть! - еще раз повторил Кошурников. - Послышалось...
   Весь вечер шел снег, однако под кедром было сухо - мокрые  хлопья  сюда
не долетали, оседая вверху на густых разлапистых ветках. От  костра  веяло
живительным теплом, но Кошурникова не брал сон.
   Неужели они не выйдут? Ведь осталось совсем немного.
   Свою  задачу   экспедиция,   можно   сказать,   выполнила.   Изыскатели
установили, что через Салаирский хребет можно бить тоннель,  он  не  будет
слишком длинным. Нетрудно будет строителям протянуть  дорогу  и  в  районе
Щек. Главное же,  трасса  хорошо  укладывалась  по  долине  Казыра,  левым
берегом. Правый берег, как выяснила экспедиция, был выбран в  Новосибирске
ошибочно. Группа изучила реку, ее надпойменные террасы, установила наличие
местных строительных материалов,  определила  условия  работы  транспорта,
снабжения и связи, уточнила карту. Казырский вариант, таким  образом,  был
изучен на год раньше, как того требовало военное время. Еще бы  спуститься
по Кизиру, что тек за хребтом Крыжина, да сделать северный обход Саян.  Но
для этого надо отсюда выйти во что бы то ни стало! Как это  сделать?  Силы
уходят, продуктов почти нет, табаку пол-осьмушки.  Днем  оттягивают  плечи
раскисшие  от  сырости  полушубки,   морозными   ночами   они   становятся
заскорузлыми, каляными и почти не греют...
   Он долго еще лежал с открытыми глазами, подрагивая от холода.
   - О чем думаете, Михалыч? - спросил  сиплым  голосом  Алеша,  которому,
видно, тоже не спалось.
   - Да ни о чем.  -  Кошурников  постарался  придать  спокойствие  своему
голосу. - А когда мне не  о  чем  думать,  Алеша,  я  решаю  одну  задачку
шахматную. Заковыристая трехходовка Самуэля Лойда. Вот  уже  пять  лет  не
решается, все варианты попробовал. Чувствую, какой-то бешеный ход нужен. У
него все задачки такие. Ты играешь в шахматы?
   - Нет, - почему-то рассмеялся в темноте Алеша и шумно вздохнул:  -  Эх,
Михалыч...
   - Жаль, что ты не шахматист, порешали бы вместе. Ну, спокойной ночи.
   И он сделал вид, что засыпает.





                                 Но, видно, судьба хотела, чтобы мы вконец
                              испытали все невзгоды, которые могут грянуть
                              в здешних странах над головой путника.
                                                            Н.Пржевальский

   Когда ребята заснули, Кошурников разулся. Он долго грел у костра  босые
ноги и сушил прокисшие грязные портянки.  Потом  собрал  остатки  Алешиных
ботинок, взял с плаща гвоздики.
   Обувь была сейчас для изыскателей проблемой номер один. Ведь тайга есть
тайга. Будь у тебя даже сколько угодно еды, одежды и сил - пропадешь ни за
грош в зимней тайге без хорошей обувки.  Сейчас  бы  изыскателей  выручила
любая обувь: пусть ботинки на деревянном  ходу,  пусть  стеганые  бурки  с
шахтерскими галошами или даже лапти - ведь носили их деды и не жаловались.
   Кошурников отхватил от полушубка продолговатый кусок овчины, сделал  из
него стельки. Потом порезал на тонкие ремешки пояс от патронташа,  обмотал
ими передки сапог, стал обуваться. Вдруг он заметил, что ноги у него будто
потяжелели. Потянул штанину, надавил пальцем на  лодыжку.  Осталась  ямка.
Почти спокойно пришел к выводу, что ноги стали пухнуть.  Что  же  тогда  с
ногами у Кости? Стофато уже  не  сушил  свои  пропитанные  водой  валенки.
Сегодня вечером он попросил Кошурникова вынести пимы на ветерок, чтобы они
замерзли. Пимы были тяжеленными, из них пахло падалью...
   Вечер все тянулся и тянулся. Кошурников достал  часы.  Не  было  еще  и
полуночи. Какими долгими стали вечера! Зато  день  уменьшался  на  глазах.
Странная получалась ситуация: изыскатели спешили, торопились, чтоб уйти от
зимы, но вынуждены были большую часть суток сидеть, не продвигаясь  ни  на
один метр. Ведь в темноте не пойдешь - пара пустяков сломать ногу. К  тому
же вечером резко понижалась температура, и  промокшие  плащи  и  полушубки
вставали колом...
   Кошурников нащупал в кармане кителя блокнот и карандаш.


   "28 октября. Среда.
   Левый берег Казыра, пикет 1666. Исключительно тяжелый в  смысле  ходьбы
день. С 6 часов утра пошел снег и шел хлопьями весь день и сейчас идет (23
часа). Навалило сантиметров 15, а главное - все это повисло на деревьях  и
падает при малейшем прикосновении. В результате к вечеру все  были  мокрые
до нитки. Журавлев шел без плаща и промок насквозь.  Меня  несколько  спас
плащ. За день прошли всего 10 км по трассе. В натуре это километров 12-15.
   Завтра пройдем Базыбай, а там, если река не имеет тенденции замерзнуть,
сделаем плот и поплывем. У меня сегодня за день пропали сапоги. Или  я  их
сжег во время сушки, или на подошвах была гнилая  кожа,  но  в  результате
подошвы на обоих сапогах пропали.
   Утром перешли речку Бачуринку по льду на устье, днем прошли  мимо  реки
Соболинки, впадающей с правого берега. Около  устья  Соболинки  на  правом
берегу зимовье. Соболинка впадает в Казыр на одном уровне.
   По левому берегу все время тянется широкая терраса. От пикета  1660  до
пикета 1690 горизонтали изображены неверно, здесь ровная  терраса  шириной
1-1,5  км,  а  на  карте  указан  довольно  крутой  подъем  от  реки.  При
трассировании не следует идти берегом, а излучину  Казыра  нужно  срезать,
что даст сокращение длины километра на 2,5 при минимальных работах.
   Продовольствия  осталось  мало,  хлеба  на  два   дня   при   экономном
расходовании. Табаку на один день. Полагаемся на мясо".


   ...С продуктами худо. Хлеба, главное, нет  совсем.  Придется,  наверно,
теперь есть по одному сухарю в день. Утром - бульон  на  оленьем  мясе,  в
обед - мясо от завтрака и чай. Вечером горячее мясо, бульон и сухарь. Надо
меньше тратить времени на обед, а то и так день короткий...
   Кошурников заснул незаметно и увидел во сне, будто варит он в  кастрюле
картошку-рассыпку, а потом  ест  ее,  бархатистую,  горячую  и  невыразимо
вкусную. Ночью он просыпался от холода, поправлял костер, грелся  и  снова
укладывался на пихтовые ветки.
   Утром сказал:
   - Какой я сон видел! -  Он  хотел  было  рассказать  про  картошку,  но
вовремя спохватился. - Сына видел, Женьку. Дерется будто бы с Ниночкой,  а
я их разнимаю.
   Он насупился и спрятал глаза. Ну  зачем  ребят  расстраивать,  когда  с
продуктами такая беда? А если б им сейчас картошки! Вот было  бы  радости!
Однако чудо не могло произойти...
   Днем Кошурников снова отстал от своих товарищей.
   - Идите потихоньку, ребята. Догоню.
   Они побрели дальше, а он полез на приверху, где  из-под  снега  торчали
густые метлы малинника. Но черные, гнилые ягоды есть не будешь  -  отрава.
Засохший шиповник под берегом тоже был безвкусным и жестким,  как  опилки.
Если б лето! В низинках растет  сочная  и  острая  черемша,  или,  как  ее
называют под Томском, калба. А рядом кислица, черная смородина, костяника,
малина, черемуха - да разве перечислишь все таежные дикоросы! А  по  весне
можно есть корешки кандыка, вкусные пучки, мучнистые  и  сладкие  луковицы
саранок...
   Сейчас все это пропало, скрылось под снегом. Правда, луковица саранки и
зимой живет, но как ее найдешь? Один раз ему  показалось,  что  он  увидел
стебель саранки. Сдвинул вокруг снег, копнул топором мерзлую землю, однако
это оказался стебелек не то горицвета, не то сон-травы. Разорить бы  дупло
белки либо бурундука - там полно крупных  ядреных  орехов.  Да  разве  эти
шустрые зверушки поселятся у реки, на бойком  месте,  куда  все  население
тайги сбегается на водопой? Может, поискать шишку-падунец?
   Кошурников выбрал кедр поразвесистее, порылся палкой в жухлой траве, но
ничего не нашел. Под другим кедром тоже. Обрадовала стоящая подле  молодая
кедрушка - выкатил из-под корня пару  шишек.  Однако  орешки  в  них  были
склеваны кедровкой - пестрой хлопотливой пичугой. Нет, если нельзя  добыть
зверя, не пропитаешься в зимней тайге! Сейчас что-то ни птицы не видно, ни
зверя. Хоть бы дятла снять либо белку. Нет ничего...
   У елки осторожно чиркнул спичкой, поджег янтарную смолу, натопил вязкой
серки. Ребят догонял долго, взмок даже весь. Они шли молча, тяжело  волоча
ноги.
   - Пожуйте серки.
   Алеша попробовал.
   - Еловая, - сказал он. - С лиственницы-то помягче будет.
   - Нету лиственницы здесь. Пошли, что ли? Базыбай скоро...
   Загребая ногами  свежий  снег,  они  двинулись  дальше  по  гачедеру  и
колоднику.
   Во время дневного чая Кошурников сказал:
   - Видел я сегодня зубы лося на осине. Но, правда, несвежие.  А  если  б
убить сейчас сохатого...
   Потом Алеша шел рядом с Кошурниковым и расспрашивал его  об  изысканиях
разных дорог. А Кошурникову хотелось мечтать о том, как бы хорошо на самом
деле сейчас свалить сохатого. Они бы тогда никуда не пошли. Заготовили  бы
дров, сделали плотный шалаш и жгли бы добрый костер.  Ведь  их  все  равно
скоро начнут искать. А то дождаться, когда забережки прочные образуются, и
по ним, как по асфальту, можно пройти эти  оставшиеся  несколько  десятков
километров.
   Но все это зависело от лося. А следов его нет. Наверно, весь зверь ушел
в гольцы. Там нет глубоких снегов - ветры все в долину сдувают, и волки не
доберутся туда...
   ...Скоро ли Базыбай?  Громов  велел  бросать  перед  ним  плот  -  это,
говорил, не порог, а чертова мельница. Но неужели после Щек  и  Китата  их
можно чем-то удивить? Интересно...
   К вечеру дошли до Базыбайского порога. Казыр собирался  здесь  в  узком
гранитном горле, падал почти с трехметровой  высоты.  По  камням  бился  в
судорогах и глухо  ревел.  В  рыбацком  домике  под  порогом,  куда  вошли
изыскатели, лежали старые, сгнившие  сети,  берестяные  поплавки,  в  углу
стояло запыленное полведерко дегтя. Пищи никакой,  одежды  и  обуви  тоже.
Изнутри стены домика, будто бархатом, были покрыты толстым слоем сажи.
   Но у них была хоть  крыша  над  головой.  Дом  отапливался  по-черному.
Сложенная из камней грубая печка стояла посреди избушки. Ее  затопили,  но
пришлось бежать наружу - дым невыносимо ел глаза.
   - Под кедром лучше, - сказал Кошурников, - хотя и  стосковались  мы  по
жилищу - спасу нет.
   - Кто хочет, пусть идет под кедр. - Костя был явно не в духе.
   - В избушке не дует и снега нет, - поспешил все загладить Алеша. - Хотя
можно и под кедром. Где, как говорит Михалыч, наша не пропадала!..
   Кошурников обнял Журавлева. Они вдвоем сейчас очень были  нужны  Косте,
характер которого подвергался главному испытанию.
   В домике Кошурников долго перебирал брошенные  сети,  разыскивая  более
или менее крепкие бечевки. Потом взялся за дневник. Писать было лучше лежа
- не так щипало глаза.


   "29 октября. Четверг.
   Пикет 1585. Порог Базыбай. Дом рыбака. За день пройдено по трассе 8 км,
что составляет километров 12 в натуре. Порог проходили уже в потемках, так
что видел его плохо.  Обратило  на  себя  внимание,  что  вся  река  здесь
собирается в сливе шириной не более 7-10 м. Шуму много. Собственно,  порог
состоит из одного главного слива, совершенно непроходимого ни  на  плотах,
ни на лодках. Выше  этого  слива  имеются  несколько  шивер  и  перекатов,
которые при малой воде легко проходимы.
   Перешли реку Сиетку. Речка маленькая, и в самое половодье, вероятно, ее
можно перейти бродом. Начиная со Спиридоновской шиверы  по  левому  берегу
большие заросли малины. В нынешнем году было очень много ягод, и  все  они
посохли и висят почерневшие и никуда не годные. Начал  попадаться  крупный
березняк и осинник. Встречаются экземпляры диаметром до 70 см. Из  хвойных
преимущественно пихта и кедр, меньше ель, лиственницы совсем нет.
   Зверя мало. Медведь лег, его следов  давно  уже  не  видно,  сохатый  и
изюбр, вероятно, подались на зиму на северные склоны Саян, так  как  здесь
очень много снегу. Кстати, снег продолжает валить. Выпало уже очень много,
что очень мешает идти. Мы буквально за собой с Саян тянем зиму.  Снег  нас
просто преследует и не дает убежать. Однако надеюсь, что в районе Курагино
- Минусинск снега еще нет и я застану осень, очень  позднюю,  но  все-таки
без снега".


   Вечер этот казался  длинным-длинным.  Разделили  на  три  равные  части
последний сухарь. Поделали из бересты  треугольные  стаканчики  -  чуманы,
зачерпывали из кастрюли и медленно  пили  соленую  воду  с  едва  уловимым
запахом оленины. Кошурников знал, что с потом у них выходит много соли,  и
щедро солил суп. Он и чай стал пить соленым.
   Хотелось курить. Как о несбыточном счастье, Кошурников грезил о щепотке
самосада. Легкие, сердце, мозг, кровь, жилы, кости требовали хотя бы одной
затяжки, после которой по телу разливается горькая сладостная истома...
   Дневник отвлек  его  немного.  Неужели  ребята  не  мучаются,  особенно
Алешка, который не курит уже с неделю? Кошурников взглянул  на  товарищей.
Костя весь  вечер  методично  и  неторопливо  жевал  серку,  во  сейчас  с
отвращением выплюнул ее:
   - Еще больше есть хочется от этой штуки. И курить...
   К горлу Кошурникова мгновенно  подступила  тошнота.  Было  бы  счастьем
встретить сейчас пограничников, у которых  рюкзаки  набиты  консервами,  а
кисеты - томской либо  канской  махорочкой!  Счастьем  было  бы  встретить
медведя. Кошурников, не задумываясь, пошел бы на него  с  топором.  А  еще
лучше, если бы лето сейчас! В крайнем случае пошли бы босиком  по  отмелям
Казыра и ели бы всю дорогу малину.
   Кошурников долго смотрел на темный снег и вдруг отчетливо увидел лесную
поляну, покрытую синими колокольцами водосбора  и  розовыми  горлянками...
"Стоп! Уж не галлюцинация ли? Не хватало еще спятить мне. А  ребятам  надо
сейчас силу показать. Костя особенно нуждается в этом". Кошурников  открыл
глаза, встряхнул головой, и сразу все стало  на  свои  места:  заснеженная
чужая тайга,  тяжелые  черные  холмы,  дымная  изба,  утомленные  голодные
товарищи...
   - Может быть, о другом поговорим? - спросил Алеша, не  отрывая  взгляда
от вишневых углей в печке.  -  Михалыч,  помните,  мы  начали  разговор  о
счастье? Что это ваш отец по-латыни говорил насчет счастья?
   Кошурникова  вдруг  пронзила  мысль:  "Ведь  Алешка  все  понимает!   А
разговоры, которые он затевает, не жалея своего простуженного горла, - это
же для всех нас! Чтоб не  было  тягостного  молчания  -  страшной  болезни
одиночества. И курить он бросил,  чтобы  нам  с  Костей  досталась  лишняя
крошка махорки! Умница ты, Алеша, но Что же отвечать тебе?"
   - Костя, - сказал Кошурников. - Костя, что ты считаешь счастьем?
   - Увидеть  сына  либо  дочку.  В  общем,  что  там  родилось.  -  Костя
мечтательно посмотрел в темноту, с опаской оглянулся на Алешу. - И  поесть
бы, как до войны...
   - Ну и что, Михалыч? - снова подал голос Алеша. - Как вы-то смотрите на
счастье? Я ведь о другом счастье спрашиваю, понимаете?
   - Понимаю.
   Кошурникову думалось с трудом. Он слишком  устал.  Начало  сказываться,
что он всю дорогу лоцманил на  передней  греби,  плотничал,  палил  ночами
костер, вел записки экспедиции. Но отец бы одобрил его работу.  Кошурников
вспомнил, как отец  первый  раз  показал  ему  теодолит.  Мальчишка  нашел
Полярную звезду и заявил, что хочет все время  смотреть  в  эту  волшебную
трубу. "Per aspera ad astra!" - смешно вскричал тогда отец, подняв руки  к
небу.
   Спустя годы сын  тоже  стал  прокладывать  железные  дороги.  Свертывая
изыскательскую партию где-нибудь в Кузбассе  или  Хакасии,  на  Урале  или
Алтае, он в  последнюю  ночь  выносил  из  палатки  теодолит,  и  рабочие,
техники, кухарки смотрели через него  на  звезды.  Невыразимо  прекрасными
были эти минуты. Они возвышали мысли, помогали людям осознавать свое место
на земле. Ведь идеал изыскателя  -  кратчайшее  расстояние  и  минимальные
уклоны - давался тяжким и бесконечно честным трудом,  результаты  которого
скажутся не скоро, и только будущие поколения соотечественников  рассудят,
любил ли тот инженер свою Родину и свой народ...
   Но как  все  это  объяснить  ребятам?  Кошурников  чувствовал  на  себе
вопросительный взгляд Журавлева и понимал, что должен отвечать.
   - Счастье! Я никогда на эту тему не говорил, Алеша, - начал он,  подняв
тяжелую голову. - Понимаешь, счастье, о  котором  ты  спрашиваешь,  -  это
осуществление мечты, достижение цели, идеала, что ли. До войны я на каждый
год планировал себе счастье. Сейчас надо хорошо делать все, что  заставят.
А после победы мечтаю проложить невиданную трассу.  Непонятное  объяснение
счастья, Алеша?
   - Вы настоящий человек, Михалыч! - Прикрыв широкой ладонью глаза, Алеша
придвинулся вплотную к горячим камням.
   В избушке было тихо, а на дворе разгулялась непогода. С  неба  падал  и
падал густой снег. Оседал на елках и пихтах, вил воронки  вокруг  осиновых
комлей, собирался в кустах рыхлыми сувоями. А в логу, что тянулся у самого
домика, уже намело по пояс, и вряд ли этот забой теперь растает до лета...
   ...Рыбаки не придут  сюда.  Хариуса,  омуля  и  тайменя  полно  и  ниже
Базыбая. А белковать еще  рано,  так  что  охотники  тоже  не  встретятся.
Пограничники могли бы выручить, но ведь катер не пройдет  сюда  -  ледяные
перехваты не пустят. На лыжах только...


   "До жилья осталось 58  км,  а  может  быть,  и  меньше,  если  встретим
рыбаков, охотников или пограничников. И  то,  и  другое,  и  третье  очень
желательно, так как  с  продуктами  дело  обстоит  очень  плохо.  Сухарей,
собственно сухарных крошек, осталось на один день. Мяса в той  норме,  как
мы его потребляем, - на четыре дня. Табак  сегодня  кончился.  Это  портит
настроение. Идти очень тяжело, несмотря на небольшой груз,  который  несет
каждый из нас. Хуже всех чувствует себя Стофато, он идет очень плохо,  все
время падает и сильно устает.  Стал  раздражительным,  а  это  уже  плохой
признак. Лучше всех чувствует себя Журавлев, а я средний. Правда, мне идти
значительно тяжелее, так как я в сапогах, а Алеша в пимах".


   Кошурников, подкладывая дрова, обжег руку, помотал ею в воздухе.
   - Михалыч! - сказал вдруг Алеша. - Вам ведь невмоготу  огонь  всю  ночь
поддерживать.
   - Да ничего.
   - Нет, давайте уж так: половину ночи я топлю, половину вы.
   - Ну давай. Только трудно это тебе будет.
   - Вы что? - раздался высокий голос Кости. - Вы что, меня за человека не
считаете? Я тоже дежурить буду.
   -  Тогда  совсем  хорошо,  -  обрадовался  Кошурников,  и   глаза   его
заблестели. - Знаешь, что сейчас скажет Европа? А?
   - Знаю, - коротко отозвался Костя и будто переменился сразу, повеселел.
   "С сегодняшнего дня установили трехсменное ночное дежурство:  с  21  до
24, 0-3, 3-6;  это  в  отношении  присмотра  за  костром  и  приготовления
завтрака, а то до сего времени я был штатным кочегаром - топил всю ночь, а
ребята спали, как суслики.
   Завтра день еще пойдем пешком - хочу посмотреть, как ведет  себя  река.
Во всяком случае, пока ничего радостного  не  предвидится,  так  как  выше
порога есть  перехват  и  ниже  порога  река  тоже  замерзла,  на  большом
протяжении или нет - не знаю. Ниже порога долина Казыра расширяется,  горы
отступают, и вообще  такое  впечатление,  что  горная  часть  кончилась  и
началось предгорье.
   Как-то мы его одолеем, почти без продовольствия и без дороги?"


   Назавтра прошли километра два по сплошным заснеженным  завалам.  Больше
всего хотелось перелезть через последнюю колодину и  посидеть,  отдохнуть,
минутку поспать. "Колодник, валежник, заваль, - вяло думал Кошурников. - А
в других местах Сибири эти завалы называют  не  так.  Ветровал,  чертолом,
каторга... Нет, надо делать плот... Дурнина, гибельник..."
   - Нет, надо делать плот, - сказал он товарищам.  -  Пока  здесь  чистая
река...
   Сделали небольшой салик - груза-то у них не было никакого. Решили,  что
один пойдет по берегу, чуть впереди, чтобы сигналить о шиверах  и  ледяных
перехватах. Ведь если они сядут на перекате,  у  них  уже  не  хватит  сил
сняться и они останутся навсегда посреди реки...
   Первым  пошел  Алеша  -  у  него  были  еще  довольно  крепкие  валенки
Кошурникова. Когда отплыли, Алеша уже  был  далеко  впереди.  Салик  пошел
хорошо, хотя гребь плохо слушалась ослабевших рук.
   Плыли около часа. Далеко от берега салик не пускали - вдруг перекат?
   Кошурников зорко смотрел вперед. Там, в синей влекущей дали, все так же
наплывали друг на друга знакомые "шеломы",  только  стали  они  плавней  и
ниже. Начальник экспедиции - он остался им,  хотя  судьба  сейчас  равняла
всех троих, - внимательно оглядывал и берега. Но  нет,  никаких  признаков
жизни не было на этих  лесистых,  застывших  в  морозном  воздухе  кручах.
Фигурка Алеши еле двигалась по террасе, и  Кошурников  старался  держаться
поближе к берегу,  где  течение  было  послабее.  Не  раз  останавливался,
поджидая, пока Алеша снова опередит их.
   В их положении это был, конечно, самый лучший способ  передвижения.  Уж
больно надоел бурелом! Выматывая последние силы, он тянулся  бесконечно  и
однообразно.  Сейчас,  правда,  бурелом  кончился,  и  Алеша  идет  мелким
кустарником, но на плоту все же лучше - работает, отмеривает пикеты Казыр,
двое на гребях фактически отдыхают и, что сейчас стало  очень  важным,  не
треплют обувь, если можно было назвать обувью остатки сапог Кошурникова  и
расползающиеся на  глазах  валенки  Стофато.  Алеше  вот  только  несладко
достается, но надо будет сейчас его сменить.  Что  это,  однако,  его  там
беспокоит?
   - Алеша руками машет, -  всмотревшись,  сказал  Кошурников.  -  Неужели
Поворотную яму перехватило? Бей лево. Костя!
   Изыскателей несло на перехват. К берегу все равно не успели - уткнулись
в лед. Это был даже не  лед,  а  снег.  Кошурников,  изучая  вчера  карту,
опасался за это место - Казыр здесь уширялся, вода текла медленнее,  и  ее
могло остановить. Да, опасения оправдались. Наверно, несколько дней  назад
в этой излучине был широкий спокойный плес, а сейчас от берега  до  берега
Поворотную яму зашуговало, заморозило,  а  сверху  насыпало  толстый  слой
снега. Проклятье!
   Кое-как выбрались  на  берег,  молча  надрали  бересты,  собрали  сухих
сучьев, развели костер.
   Темнело. Сверху спустился промокший  насквозь  Алеша,  без  сил  лег  у
костра.
   - Тоже мне! - презрительно сказал он. - В  Сибири  не  был,  а  берется
судить...
   - Кто?
   - Да Джек Лондон. - Алеша сунул руки прямо в огонь.
   - Все равно это был хороший писатель, - обронил Кошурников.
   Молча сварили небольшой кусочек мяса, разделили его, выпили бульон.
   - Михалыч, - сказал Алеша, - а каких вы еще писателей любите?
   - Пржевальского. Только это не писатель. Однако пишет  хорошо:  "Сибирь
совсем меня поразила: дикость, ширь, свобода бесконечно мне  понравились".
- Кошурников прикрыл глаза тяжелыми веками. - И еще Пушкина любил...
   Костер вздыхал и тонко попискивал, будто жаловался на свое одиночество.





                             Товарищи! Дело, которое мы теперь начинаем, -
                          великое дело. Не пощадим же ни сил, ни здоровья,
                          ни  самой  жизни,  если  то  потребуется,  чтобы
                          выполнить нашу громкую задачу  и  сослужить  тем
                          службу как для науки, так и для  славы  дорогого
                          Отечества.
                                                            Н.Пржевальский

   Кошурникову никогда в жизни так сильно не хотелось спать,  как  сейчас.
Он разулся. Ноги за день распухли еще больше. Потер снегом  лодыжку.  Кожа
была какого-то лилового оттенка.
   Изыскатели стали лагерем под тощей елкой: у них не было  сил  подняться
на приверху, к кедрам. Снег вокруг костра обтаял.  Порывы  ветра  заносили
сюда острые мелкие снежинки. Балагана изыскатели в этот  раз  не  ставили,
дров заготовили мало.
   Костер гас. Сырые сучья горели плохо.  Желтое  дымное  пламя  с  каждой
минутой укорачивалось и уже перестало греть.
   Кошурников пересилил себя,  обулся  без  портянок,  полез  по  снегу  к
валежнику. Он мог нести две-три  палки,  не  больше.  Пока  таскал  дрова,
костер совсем погас.  Кошурников  добрался  до  молодой  березки,  раскрыл
зубами нож, надрал бересты. Превозмогая легкое головокружение, огляделся.
   В тайге царила ночь. Елки стояли чинно и строго - их рисунок угадывался
по белым шапкам кухты. Иногда ветер сбрасывал  с  высоты  слежавшийся  ком
снега. Он не рассыпался в воздухе, а долетал до земли  и  падал  с  мягким
хлопком. С ледяного перехвата доносились всплески Казыра. А в глубине леса
стояла враждебная тишина. Оттуда, как из могилы, несло холодом.
   Костер разгорался медленно. У Кошурникова совсем зашлись руки. Он сунул
пальцы в огонь. Костер сейчас был у изыскателей единственной защитой. Если
раньше они грелись работой и ели мясо, то сейчас у них не было ни того, ни
другого. Только костер. Кошурников попробовал закрыть нож. Лезвие в  форме
финки было на тугой защелке. И он не мог сейчас вдавить  в  ручку  сильную
пластинчатую пружину. Попросить бы Алешку,  но  тот  спал,  подрагивая  от
озноба.
   Кошурников еще подложил дров. Костер зашелестел, запыхал. Закрыв глаза,
Кошурников грелся.  Он  думал  о  том,  что  точно  так  будут  шуршать  и
полоскаться под ветром его рубахи-косоворотки,  когда  он  возвратится  из
тайги и жена перестирает все и вывесит на дворе - от  телеграфного  столба
до сарайчика...
   ...Однако скоро Алешке дежурить. А какое сегодня число?  Совсем  память
отшибло, что ли? Ах да!..


   "31 октября. Суббота.
   Ночуем на пикете 1516. Дело плохо, очень  плохо,  даже  скверно,  можно
сказать. Продовольствие  кончилось,  осталось  мяса  каких-то  два  жалких
кусочка - сварить два раза, и все.
   Идти нельзя. По бурелому, по колоднику, без дороги и при  наличии  слоя
снега в 70-80 см, да вдобавок еще мокрого, идти  -  безумие.  Единственный
выход - плыть по реке от перехвата, пока она еще не замерзла совсем.
   Так вчера и сделали. Прошли пешком  от  Базыбая  три  километра,  потом
сделали плот  и  проплыли  сегодня  на  нем  до  пикета  1520.  Здесь,  на
перехвате, по колено забило снегом, и... плот пришлось  бросить.  Это  уже
пятый наш плот! Завтра будем делать  новый.  Какая-то  просто  насмешка  -
осталось до жилья всего 52  км,  и  настолько  они  непреодолимы,  что  не
исключена возможность, что совсем не выйдем.
   Заметно слабеем. Это выражается в чрезмерной сонливости.  Стоит  только
остановиться и сесть, как сейчас  же  начинаешь  засыпать.  От  небольшого
усилия кружится голова. К тому же все совершенно мокрые  уже  трое  суток.
Просушиться нет никакой возможности.
   Сейчас пишу, руку жжет от костра до волдырей, а на листе вода. Но самое
страшное наступит тогда, когда мы не в  состоянии  будем  заготовить  себе
дров".


   Утром Кошурников долго не мог прийти в себя. Он слышал, что ребята  уже
встали, сложили в костер остатки дров, сходили на речку за водой, о чем-то
заговорили. Их голоса были смутными, будто все  это  происходило  во  сне.
Костя говорил что-то  о  бане,  которая  их  ждет  через  два-три  дня  на
погранзаставе, о "любительском" табаке, что появился в Новосибирске  перед
их отъездом, о жене и  ребенке.  Потом  Журавлев  завел  речь  о  каких-то
рельсах.
   - Михалыч! - Алеша пробовал повысить голос, но  сорвался  на  шепот.  -
Оказывается, Костя не видел, как стыкуют серебряные рельсы...
   Кошурников окончательно очнулся.
   Говорил Костя:
   - А вы, Михалыч, когда-нибудь серебряные рельсы  пришивали?  Интересно,
где их проложат на этой дороге? Посмотреть бы, Михалыч! Слышите? Почему вы
не встаете?
   - Идите, ребята, за перехват, начинайте плот делать. Я попозже пойду. В
голове какая-то карусель...
   Ребята ушли, захватив топор и пилу. Было тепло. Шел снег. Но не  такой,
как вечером. Крупный и мягкий, он погасил костер  и  неторопливо  застилал
пихтовые лежаки, с которых поднялись ребята. Кошурников  откинулся  назад,
долго лежал с закрытыми глазами. Потом с усилием открыл их.  Вершины  елей
едва различались. Зыбкая снежная кисея создавала  иллюзию,  будто  деревья
падают, падают  и  не  могут  упасть.  Невесомые  снежинки  опускались  на
ресницы. Они были лохматыми, огромными. "Снова кидь, - подумал  Кошурников
и закрыл глаза. - Сейчас начну вставать, понесу ребятам кастрюлю".
   Однако пролежал он до  полудня,  прислушиваясь  к  своему  сердцу  и  к
отдаленному потюкиванию топора.
   - Михалы-ы-ыч! - услышал он тонкий голос Кости. Алеша, наверно, не  мог
кричать.
   Он поднялся, долго-долго всовывал ноги в голенища сапог, которые  стали
очень узкими. Пошел к  ребятам,  присаживаясь  на  кастрюлю  через  каждые
десять шагов. "Нет, эту ночь  надо  выспаться,  отдохнуть  как  следует  -
завтра плыть. Балаган надо делать. А кидь все идет..."


   "1 ноября. Воскресенье.
   Перенесли лагерь к месту постройки плота на пикет 1512, против впадения
реки Базыбай. Все ослабели настолько, что за день не смогли сделать  плот.
Я совсем не работал. Утром не мог  встать,  тошнило  и  кружилась  голова.
Встал в 12 часов и к двум дошел до товарищей. Заготовили  лес  на  плот  и
таскали его к реке. Заготовили на ночь  дров  -  вот  и  вся  работа  двух
человек за день.  Я  расчистил  в  снегу  место  под  лагерь  площадью  18
квадратных метров и поставил балаган - тоже все, что сделал за день.
   Все погорели. Буквально нет ни одной несожженной одежды,  и  все  равно
все мокрые до нитки.
   Снег не перестает, идет все время, однако тепло, летит мокрый, садится,
на  него  падает  новый,  и  таким  образом  поддерживается  ровный   слой
сантиметров 80 мокрого тяжелого снега.
   У всех опухли лица, руки и, главное, ноги. Я с громадным  трудом  утром
надел сапоги и решил их больше не снимать, так как еще раз мне их  уже  не
надеть".


   Над тайгой снова сгущалась тьма. Каким  все-таки  стал  коротким  день!
Изыскатели давно уже не видели солнышка. Низкие белые тучи, сеявшие  сырой
снег, плотно закрывали его с рассвета до сумерек.
   В балагане было относительно сухо - снег не падал сверху. Костер  горел
хорошо. Изыскатели окружили его сушилами и развесили  на  них  одежду,  от
которой шел пар. Черная кастрюля валялась в снегу - друзья сварили  сейчас
кусочек оленины величиной со  спичечный  коробок,  разрезали  его  на  три
равные части, выпили соленую воду.


   "Продовольствие кончилось, остался маленький кусочек мяса, от  которого
понемногу отрезаем и варим два раза в день. Табаку  нет,  курим  древесный
мох".


   Бесчувственные  обожженные  пальцы  не  держали  карандаша.  Кошурников
достал брезентовую сумочку  с  документами.  Там  были  паспорт,  пропуск,
охотничье удостоверение, деньги, письма.  Он  перечитал  последние  письма
жены,  хотя  помнил  каждое  слово.  Потом   зачем-то   внимательно   стал
разглядывать деньги - две тридцатки.  Он  прочел  надпись  с  обозначением
купюры по-украински и по-белорусски. На других языках он читать не умел и,
перевернув  бумажку,  увидел  портрет  Ленина.  Долго  рассматривал   его.
Подкладывал дрова, подвинулся совсем близко к  костру.  Закрыл  глаза,  но
красный портрет в красном овале не исчезал, а стал даже четче, объемнее.
   ...В конце концов кому будет интересно, как  мы  тут  шли?  Важны  ведь
сведения, которые мы принесем из тайги...
   Он стиснул зубы, низко наклонился над блокнотом.


   "Базыбай - большая река, впадает в Казыр справа в  одном  уровне.  Воды
несет много".


   Всю ночь шла кидь. Большие мокрые снежные хлопья совсем закидали  плот.
Его очистили, кое-как столкнули в воду.
   Плот был короче прежних, и став его состоял всего из четырех бревен. Но
этого было вполне достаточно - груза на салике не было, да и плыли на  нем
только двое.
   Берегом снова пошел Алеша, с трудом передвигая тяжелые валенки. Главным
препятствием на берегу был в этом месте не ветровал,  а  снег.  На  первой
террасе, ровной и низкой, росли осины и березы. А эти деревья, имея жидкую
крону, пропускают ветер и обычно сгнивают еще на корню.  Хоть  ненавистная
древесная падаль не преграждала уже путь, однако в разбухших валенках идти
было очень трудно по мокрому и глубокому снегу.
   Кошурников с Костей дважды подбивали плот к берегу,  чтобы  Алеша  ушел
вперед. Начальника мучили дьявольские  противоречия.  Ослабевшие  донельзя
люди сильнее,  когда  они  вместе,  а  изыскатели  вынуждены  разделиться,
уменьшить тем самым силу каждого.  Они  могли  бы  сейчас  спокойно  ждать
помощи на берегу, однако у них  не  было  продуктов.  Им  оставалось  лишь
несколько десятков километров, но  они  не  могли  полностью  использовать
быстроту Казыра, потому что отставал Алеша.  Посадить  на  салик  Алешу  -
можно застрять на камнях, и тогда они ни за что уже не столкнут плот,  так
и застынут на нем. Самая большая скорость в середине реки, а они вынуждены
плыть под берегом. Но здесь грозит другая беда - шивера наиболее опасна  у
берегов, где громоздятся крупные камни, а течение слабее...
   Но  вот  салик  благополучно  миновал  одну  шиверу,  потом   небольшой
перекатик. Днем собрались  все  вместе,  сварили  чай,  прокипятив  в  нем
малиновые прутики да чагу - коричневый окаменевший нарост на березе.
   - Устал, Алеша? - спросил Кошурников. - Может, сменимся?  Ты  на  гребь
встанешь, а я - берегом. Отдохнешь на плоту немного. Алеша! О чем  это  ты
думаешь?
   Алеша рассеянно кивнул и просипел:
   - Все! Начхал я на нее.
   - На кого? На кого ты начхал, Алексей?
   - На бронь вашу. - Алеша громко высморкался. - Выйдем отсюда - я  сразу
на фронт. И не уговаривайте меня, Михалыч. Если я решил - бесполезно...
   Кошурников погрузился в глубокую задумчивость. Он думал  о  ребятах,  о
том, что полюбил их всей душой за это время. И неизвестно сейчас было,  он
им нужнее или они ему.
   Костя сказал:
   - Скорей бы закончить эти изыскания.
   - Да? - спросил Кошурников, думая о своем.
   - Закончить, говорю, скорей бы их, Михалыч!
   - Да? О чем ты?
   - Изыскания. Закончить бы побыстрее.
   - А они на этом не кончаются. Это  только  начало,  Костя.  Там  пойдут
технические, предпостроечные...
   - А  я,  Михалыч,  мечтаю!  -  с  надеждой  в  голосе  сказал  Костя  и
отвернулся. - Мечтаю  на  этой  дороге  проект  организации  строительства
сделать. Только вы мне не поручите - вы же меня узнали...
   - Узнал, - качнул головой Кошурников. - Поручу.
   Костя встал, молча пошел к плоту, занял  место  на  передней  греби.  А
когда Кошурников помог им оттолкнуться, Алеша спросил с воды:
   - Михалыч, а что это по-латыни ваш отец говорил? Как перевести?
   - О чем  это  ты?  -  Начальник  экспедиции  не  сразу  понял,  сощурил
воспаленные глаза. - А! Per aspera ad astra? Это значит: через тернии -  к
звездам...
   Он выбрался на террасу и побрел вперед, не  сводя  глаз  с  реки.  Ведь
стоило сейчас посадить плот на ерундовской шивере, и конец.  Замерзнут  на
плоту ребята, погибнет на берегу  он  без  ружья  и  неоценимой  поддержки
Алеши...
   "...Алешка, Алешка! Спасибо тебе, что про отца напомнил.  Отец  помогал
мне весь этот трудный поход, и сейчас он будто бы со мной рядом шагает. Он
учил меня не распускать нюни, когда я был мальчишкой, и рано  выпустил  из
гнезда. Через тернии... Отец - человек дела и знает цену  словам.  Как  он
еще говорил? "Мысль - драгоценное цветение материи. Нет мысли - и  человек
становится скотом". Через тернии... Без обуви и без хлеба.  Выдюжу!  Война
идет, многим еще тяжелее. Сколько сейчас людей без хлеба и  без  крова!  И
как жалки те, что позалезали в щели, в теплые комнаты. Я счастлив, что  не
задерживался никогда в щелях, что всю жизнь топтал сапогами земной  шар...
Через тернии..."
   Кошурников шел, увязая в снегу. Лоскуты сопревшей кожи, которые были  у
него на ногах, уже не защищали от снега. Полушубок, прокопченный у костра,
был весь в дырах и желтых подпалинах. Но все это ерунда.  Лишь  бы  сердце
билось нормально, а то появились какие-то задержки и торопливые толчки.
   С террасы было видно, как медленно ребята  бьют  гребями.  Но  и  этого
хватало, чтобы держать плот поближе к берегу. Кошурников видел, что  Алеша
все время наблюдает за ним с задней гребя. "Все в порядке,  Алеша,  ничего
такого не предвидится".
   Но вот показался впереди остров, покрытый высокими и  мощными  кедрами.
Он резал реку на две части: протока - справа, матера  -  слева.  Плот  шел
вблизи левого берега. За кедрами не было видно,  как  ведет  себя  матера,
однако Кошурников заметил, что река тут берет легкий разгон.
   - К берегу! - крикнул он, махнув рукой. - Быстрина!
   Ребята захлюпали гребями. Однако река подхватила легкий салик, потянула
к острову, понесла вниз.
   - Бей лево! - закричал он. - Перехват!
   Этот тихий плес под островом, наверно, давно уже забило шугой, затянуло
льдом, засыпало снегом.  Туда,  к  рыхлой  кромке,  мягко  подпрыгивая  на
быстрине, мчался плот. Ничего нельзя было сделать. Реку стянуло прямо  под
островом, и она с разгона, плескаясь и бурля, уходила под белое поле.
   - Прыгай!
   Он с ужасом увидел, что плот вдруг нырнул под лед, а  с  ним  -  Костя.
Журавлев, который стоял на задней греби, метнулся за товарищем, провалился
по шею, но стремительный Казыр уже поглотил Костю, жадно тащил под  лед  и
Алешу. Еще секунда, и откажут его немеющие руки, еще мгновение, и  ледяная
вода остановит сердце.
   - Держись, Алеша-а-а!
   Кошурников ухнул в  реку,  пополз  навстречу  товарищу,  разгребая  эту
дьявольскую кашу  из  снега,  воды  и  льда.  Потянул  Алешу  за  воротник
полушубка,  а  тот  почему-то  едва  передвигался,  неестественно  скрючив
сведенные судорогой руки. Кошурников лихорадочно, рывками подвигал друга к
берегу, не замечая, что Алеша  -  наверное,  он  ударился  о  плот  -  уже
перестал бороться, обмяк, завел стекленеющие  глаза.  До  берега  было  не
больше метра. Начальник экспедиции не мог поверить, что остался один. Силы
его были на исходе. Под самым берегом он  долго  и  безрезультатно  дергал
Алешу, который уже не подавал  никаких  признаков  жизни.  Казыр  намертво
схватил тяжелые валенки товарища, всасывал все глубже.
   Кошурников  медленно  пополз  вверх,  к  кедрам.  Кое-как   достал   из
нагрудного кармана кителя спички, но головки их превратились в  коричневую
кашицу.
   С него текла вода. Едва передвигаясь, побрел  вдоль  берега  на  запад,
туда, куда бежал Казыр. Часто останавливался отдыхать.  Голова  кружилась.
Что-то шумело вокруг, он не мог понять, уши ли ему залило водой, или кедры
ходят под ветром.
   Кошурников добыл бы огонь, будь с ним ружье. Но оно вместе с  патронами
осталось на плоту. И Костя там же, под  этой  ледяной  перемычкой.  А  еще
вчера Кошурников передал ему непромокаемый резиновый мешочек со  спичками,
чтоб Костя чувствовал себя более нужным  товарищам.  Как  разжечь  костер?
Погреться, хоть немного обсохнуть. Мозжили кости, мокрая одежда прилипла к
спине, тяжким грузом давила на плечи. Если б знал все это Володька Козлов!
Он бы уже давно пробивался сюда на лыжах...
   ...Нашел! У него сейчас будет огонь! Ведь с ним нож! Друг один подарил.
Говорил,  что  лезвие  отковано  из  наружной  обоймы  роликоподшипника  и
закалено в масле...
   Кошурников собрал под снегом с десяток разных камней, снес их под кедр.
Еще разгреб снег и снова набрал камешков. Неужели ни один из них  не  даст
искры?  Ударил  по  камню  вскользь  тупой  стороной   лезвия.   Неудачно.
Трясущиеся руки не держали ножа. Еще раз.  Брызнули  искры.  Подумал:  "Ты
хорошо роешь, старый крот! - вот что скажет Европа".
   Кресало и огниво у него были. Теперь трут. Он вспорол  ватные  брюки  в
том месте, где, как ему казалось, было посуше. Но нет, вата  была  влажной
даже на ощупь. Он положил кусочек ваты под меховую шапку, в густые волосы.
Нет, едва ли высохнет - там потно и сыро.
   Быстро темнело. Кошурников отломил от березы чагу, думая сделать  трут.
Но чага была насквозь пропитана водой. Он остановился под кедром,  отложил
два сухих сучка и тер  их  до  рассвета  обожженными,  грязными,  опухшими
руками. Утром кинул в снег почерневшие теплые палочки. Попробовал  вату  -
она была влажной. Выбросил ненужный нож. Сверху падали все те же огромные,
будто из ваты, снежинки.
   Ни на что уже не надеясь, пошел дальше. На ноги он избегал смотреть, он
их давно уже не чувствовал. Каждый  шаг  требовал  чудовищного  напряжения
воли. Сердце тяжелело, росло, подступало к горлу и ни капельки  не  грело.
Хотелось сесть и заснуть. Однако он шел вперед - Кошурников знал,  что  не
должен садиться. Снег тут же заметал его след...
   За островом река снова соединилась, сузилась.  Льда  на  ней  не  было.
Серая вода тут опять ускоряла свой бег. Даже на  глаз  было  заметно,  что
река идет под гору. Впереди на воде пузырились белые барашки.
   Кошурников все же присел на плотный,  забитый  снегом  куст  ольшаника.
Нет, спать он не будет. Он затем присел, чтобы  обдумать  свое  положение.
Кошурников достал карандаш и блокнот. Развернул  влажные  страницы.  Опять
долго не мог вспомнить, какое число. Пролистал блокнот назад.
   ...Последняя запись первого числа, в  воскресенье.  Про  речку  Базыбай
записал - для строителей. Это лишний аргумент за левобережную трассу. А то
мост пришлось бы строить через Базыбай. Это, значит,  я  писал  позавчера.
Катастрофа произошла вчера. Сегодня, стало быть, вторник...


   Подступающий к сердцу холод путал мысли.
   ...Совсем не слушаются меня руки, будто не мои, а ног словно и нету.  А
надо идти. Тут быстрина. Длинная. Меня же весной  снесет  в  нее,  записки
пропадут. Пойду назад. Вон на той приверхе отдохну...
   Что еще не доделал? Многое. Эта дорога  и  другие.  В  море  теплом  не
покупался. Надо было  перед  войной  бросить  курить,  сейчас  бы  не  так
страдал. Любовь матери  и  жены  принимал  как  должное,  и  некогда  было
отблагодарить - в тайге все время. Детям унты не привезу тофаларские. Хотя
ведь на эти деньги мы наши гнилые мешки купили...
   ...Золотые ребята были, хорошо в  общем  шли.  Какими  бы  изыскателями
стали, мужиками! А трасса все время левым берегом, все левым.
   Дятел, что ли? Или часы отцовские? Алешка, чудак  такой,  говорил:  "Не
часы у вас, Михалыч, а трактор". Вот чудак! Нет,  это  не  часы,  а  дятел
долбит. Всю жизнь долбит. Вот работяга! И лезет только вверх. Все вверх  и
вверх...
   ...Ветер подул - хиус. Тучи гонит.  Значит,  кидь  кончится.  С  ветром
холод, а мне тепло...
   ...Стемнеет скоро. Вызвездит. Большие звезды, близкие.
   Если присяду сейчас в снег, то легко и сладостно станет. Но так нельзя.
Пойду, пока не разорвется сердце.
   Эх, Казыр, Казыр - злая, непутевая река!





                              ...Заходит солнце, и сумерки быстро ложатся.
                                                            Н.Пржевальский

   "3 ноября. Вторник.
   Пишу,  вероятно,  последний  раз.  Замерзаю.  Вчера,  2.XI,   произошла
катастрофа. Погибли Костя и Алеша. Плот задернуло под лед, и  Костя  сразу
ушел вместе с плотом. Алеша выскочил на лед и полз метров  25  по  льду  с
водой. К берегу добиться помог я ему, но на берег вытащить не мог, так  он
и закоченел наполовину в воде.  Я  иду  пешком.  Очень  тяжело.  Голодный,
мокрый, без огня и без пищи. Вероятно, сегодня замерзну".





                            ...Перед глазами являются одни и те же образы.
                                                            Н.Пржевальский

   Много лет под стеклом моего письменного стола лежит фотокопия последней
страницы дневника Александра Кошурникова. Эта запись, сделанная коченеющей
рукой, исполнена эпической  простоты  и  силы.  "...Я  иду  пешком.  Очень
тяжело.  Голодный,  мокрый,  без  огня  и  без  пищи.  Вероятно,   сегодня
замерзну". Он написал - "иду". Иду!..
   Хранятся у меня и копии других  документов.  По  телеграммам,  письмам,
докладным запискам, протоколам: заседаний видно,  какие  усилия  прилагали
тогда сотни людей, чтоб найти, спасти, выручить из  беды  трех  инженеров.
Первым забеспокоился ученик Михалыча и лучший его друг  Володя  Козлов.  В
радиограмме из Тофаларии он просит: "Запросите погранзаставу, проезжал или
нет отряд Кошурникова, и  сообщите  мне".  Через  несколько  дней:  "Кроме
поисков со стороны Минусинска, считаю целесообразным организовать поиск со
стороны Гутар". А вскоре: "Мой отряд четыре человека  готов  к  выезду  на
поиски. Оленями ехать по Казыру невозможно, нет корма. Выходим  на  лыжах.
Немедленно телеграфируйте согласие".  И  наконец:  "Вышли  поиски.  Доехал
Левого Казыра. Дорога тяжелая. Двигаемся 15 километров  день.  Иду  следом
Кошурникова".
   А вот руководители Сибтранспроекта обращаются к секретарю  Артемовского
райкома ВКП(б) с просьбой срочно оповестить о  несчастье  всех  охотников,
пограничников, рыбаков  и  работников  связи.  Главный  инженер  института
Хвостик телеграфирует на  заставу:  "Для  вторичного  обследования  долины
Казыра отправьте проводников Козлова обратным ходом". Он же даст  указание
Козлову и  Несмелову  обследовать  перевал  через  хребет  Крыжина:  вдруг
экспедиция отклонилась от маршрута?
   Помощник Кошурникова по хозяйственной части Соловейчик  пишет  Михалычу
записку, вкладывает ее в вымпел и вручает пилоту: "Козлов  и  три  опытных
проводника вышли на лыжах из Гутар вашим следом. Полеты будут продолжаться
ежедневно. Установите место для сбрасывания продуктов, площадку  и  костры
по углам. Дайте о себе знать - три костра. Козлову установлено два костра.
Оба отряда вместе - один".
   С таежной поисковой базы доносит пилот: "Вчера пролетел до  Прорвы.  За
все время на протяжении всего полета - никаких признаков жизни. Посадочных
площадок нигде нет. В верховьях место "скучное", горы теснят, и на душе не
особенно весело - при  случае  совсем  некуда  сесть.  Устроились  жить  в
зимовье. Надо чай, ложки, вазелину, меховые  чулки,  антенну  и  тару  под
продукты для лыжников".
   Многие люди рвались в тайгу. Но все было напрасно. Приведу  выписки  из
протокола совещания, которое собралось на  погранзаставе  в  декабре  1942
года:


   Начальник поискового отряда Козлов.  Кошурников  выехал  9  октября  на
девяти оленях, надеясь добраться до устья реки Запевалихи. Туда он  прибыл
11 октября 1942 года. Делал плот 12 октября и поплыл на нем по реке Казыр,
о чем говорит его надпись на зимовье у Запевалихи.
   На Саянском пороге я нашел плот Кошурникова и лагерь. Ниже порога  Щеки
тоже нашел лагерь. Потом на плоту отряд  плыл  до  Китатского  порога.  На
левой стороне Казыра мы нашли вещи  группы  Кошурникова.  Затем  на  камне
"Барка" встретил отряд Мазуренко. Вместе с ним ниже реки  Бачуринки  также
находили лагеря. На  Базыбайском  пороге  тоже  увидели  следы  пребывания
изыскателей. В трех километрах ниже по  бревнам  в  полынье  нашли  лагерь
Кошурникова и место, где он делал плот. А еще через  три  километра  перед
Поворотной ямой плот был брошен.  Осмотром  установил,  что  плот  бросили
потому, что Поворотная яма замерзла. Потом отряд, пройдя немного  берегом,
снова поплыл по Казыру  на  плоту  с  места,  расположенного  примерно  за
километр до устья реки Поперечная.
   Осмотр берегов ниже Поперечной ничего не дал. Потом  на  пороге  Нижний
Китат найден шест, судя по зарубкам, принадлежащий  Кошурникову,  а  также
следы рубки  сухого  дерева  для  костра.  Ниже  этого  места  до  заставы
километров 30 ничего не обнаружено.
   Вывод: отряд Кошурникова, видимо, погиб в реке Казыр.
   Начальник поискового отряда Мазуренко. На своем  пути,  за  исключением
реки Запевалихи, отряд Кошурникова никаких следов не оставил.  Мой  вывод:
отряд Кошурникова был зашугован и погиб в реке примерно в  конце  октября,
на  16-17-й  день  своего  пути.  Авария  произошла  приблизительно  в  35
километрах от заставы.
   Начальник  погранзаставы  Переверзев.  Рыбаки  вернулись  с  Казыра  20
октября. Они прекратили рыбную ловлю из-за шуги и похолодания,  вследствие
которого на спокойных местах Казыр покрылся льдом. На обратном пути рыбаки
вынуждены были прорубать через лед проходы для лодки.


   Решили в зимнее время поиски прекратить и возобновить их в апреле - мае
1943 года. И когда осенью были найдены и погребены останки Кошурникова,  к
его друзьям и родным стали  приходить  с  Казыра  простые  и  трогательные
письма.
   "Мой папа и его товарищи, - писала Надежде Андреевне Лиза Степанова,  -
выбрали светлое и сухое место для  Александра  Михайловича.  Я  никогда  в
жизни не забуду того дня. Нести  было  очень  тяжело,  потому  что  рыбаки
свалили самые крепкие  кедры  и  обтесали  их  топорами.  Дорогая  Надежда
Андреевна! Читали ли вы дневник? Когда мы  его  просушили,  то  приехавшие
изыскатели говорили, что Кошурников выполнил свой долг. Мы все  на  Казыре
гордимся подвигом вашего мужа, который он совершил для Родины. Вам  должны
были передать часы "Павел Буре", которые мой отец  нашел  в  воде.  Он  их
завел, и они пошли. А стояли они на без десяти минут одиннадцать. Идут  ли
они сейчас?"
   Письма от Лизы Степановой шли всю зиму, весну и  лето.  Вот  строки  из
этих писем: "Казыр еще стоит, но скоро тронется, и я  побываю  на  могилке
Александра Михайловича". "Снег на могилке стаял.  А  кругом  из-под  снега
пробиваются кандыки и подснежники. Я украсила  холмик  зеленой  пихтой,  а
звездочку нарядила свежей вербой. Я делала все это, и все  время  текли  у
меня слезы, а я не могла  с  ними  ничего  сделать.  Пока  я  здесь,  буду
навещать Александра Михайловича". "Я  часто  бываю  на  могиле  Александра
Михайловича. Приходили геологи, спрашивали про него. Я показала им, и  они
долго стояли возле него..."
   Папки с  архивными  материалами,  с  письмами  родственников  погибших,
блокноты с записями о моих поездках в  Саяны...  Листая  их,  я  вспоминаю
встречи с друзьями Александра Кошурникова, долгие разговоры  с  сибирскими
изыскателями, которым я посвятил эту повесть. Немало дней и ночей я провел
в их палатках,  полюбил  этот  скромный  народ  глубокой  и  стеснительной
любовью, которая не требует слов.
   Да, изыскательскую планшетку не  носят  ровными  и  гладкими  дорогами.
Изыскатель должен шагать по острым каменюкам, гнилым и зыбучим  топям,  по
едва заметным кабарожьим тропкам, а иногда и по первой пороше, под которой
прячутся все тропы... Однако "полевая" работа - лишь  начало.  Прежде  чем
наметить окончательную  трассу,  изыскатель  учтет  тысячу  обстоятельств,
рассмотрит  множество  вариантов,  проведет  над  листом  ватмана   немало
бесконечно тяжких и сладостных ночей. Но и на этом  не  заканчивается  его
добровольный подвижнический труд. Позднее, когда уже надо выдавать рабочий
проект, изыскатель предлагает новые и новые улучшенные  варианты,  вызывая
проклятия строителей, нервируя заказчика,  отравляя  жизнь  себе  и  своим
ближним...
   Нелегка  изыскательская   планшетка,   но   есть   в   ней   неодолимая
притягательная сила! И никогда  изыскатель  не  бросит  ни  "полевую",  ни
"камеральную" работу. Он сам до мельчайших деталей изучит  лицо  земли,  а
потом, забыв обо всем на свете, погрузится в стихию инженерного поиска.  И
недаром найденная в муках железная дорога предстанет перед его глазами как
сказочная красавица.
   "Я разыскал мою красавицу в этой бездне скал  и  утесов,  вырвал  ее  у
природы, как Руслан вырвал у Черномора свою Людмилу". Так говорит  молодой
инженер, отстоявший свой вариант  железной  дороги.  Изыскатель  сибирских
железных  дорог  Н.Гарин-Михайловский   не   пожалел   этого   прекрасного
сравнения, чтобы возвеличить труд разведчика новых магистралей.  Известный
русский писатель хорошо понимал смысл этого труда, знал и  любил  нелегкие
будни инженера-первопроходца, глубоко чувствовал их романтику...
   Изыскатели железных дорог венчают труд путешественников -  открывателей
новых земель, ученых, топографов, геологов, экономистов. Это они  намечают
стальные пути к природным богатствам отдаленных районов нашей Родины.  Это
с  их  помощью  становится   сейчас   землей-сказкой   родимая   сибирская
сторонушка.
   Почти четыре века назад пришли сюда  наши  предки.  Это  были  простые,
сильные, нетребовательные люди, и их подвиг еще по-настоящему  не  воспет.
Стремительно пройдя неизведанными  путями  величайший  из  материков,  они
начали обживать "угожие, крепкие и рыбные" сибирские  "землицы".  Но,  как
оказалось, Сибирь - это не только "мягкая рухлядь", кондовые леса, икряная
рыба да жирные земли. На восток стали сбывать сибирскую мамонтовую  кость,
на запад повезли "мусковит" - так по имени Москвы называли тогда слюду. То
там, то здесь русские рудознатцы  находили  соль,  золото,  железо,  медь,
каменный уголь.
   А когда позднее пришли в Сибирь ученые и  геологи,  они  открыли  в  ее
недрах несметные, почти фантастические сокровища, и сейчас наш народ  стал
единственным  в  мире  народом,  который  располагает   всеми   элементами
периодической    системы    Менделеева,    нужными     для     современной
промышленности...
   И наконец, третий эшелон  -  изыскатели  и  строители  железных  дорог,
блестящим  представителем  которых  был  Александр  Кошурников.  Этот   на
редкость одаренный человек прожил на свете всего  тридцать  семь  лет,  но
успел  изыскать,  спроектировать  или  построить  около  двадцати  крупных
железнодорожных объектов. В их числе дороги  Томск  -  Асино,  Рубцовск  -
Риддер, Новосибирск - Полысаево, Темир-Тау - Таштагол, ветки к  Абазинским
и Сучанским рудникам, к порту  Находка.  Кроме  того,  он  наметил  дорогу
Синарская - Челябинск и  третий  железнодорожный  переход  через  Урал.  С
именем замечательного инженера связано строительство сортировочной горки в
Свердловске, моста в Забайкалье и самое главное - изыскания всей восточной
части Южсиба, от Кулунды до Лены. Многие  ли  люди  оставляют  после  себя
столь заметный след на земле?..
   Построена и дорога Абакан  -  Тайшет,  на  изысканиях  которой  погибли
Александр Кошурников и его друзья. Молодые строители  окрасили  последние,
венчающие дело рельсы  суриком,  торжественно  состыковали  их  и  пришили
такими  же  белыми,  "серебряными",  костылями.  Вдоль  трассы  во  многих
палатках и домах висел портрет первого ее  изыскателя.  И  еще  до  начала
строительства было решено назвать самую большую станцию магистрали  именем
Кошурникова, а два соседних разъезда именами молодых инженеров, погибших с
ним, - Журавлева и Стофато...
   Погибли герои, однако жизнь не кончается. Их нет, но они  помогают  нам
идти своими дорогами, намечать свои трассы. Память их товарищей  сохранила
от тлена светлый и совсем не  иконописный  образ  Александра  Кошурникова.
Прошло много лет, но сотни людей находятся под  обаянием  этого  цельного,
своеобычного, истинно русского характера.
   "Первые мои изыскания прошли в 1940 году на линии Янаул - Шадринск  под
руководством А.М.Кошурникова, - пишет из Алма-Аты В.И.Сербенко. - Я хорошо
знал  Михалыча,  Алешу  Журавлева  и  Костю  Стофато.  Это  были  скромные
труженики, простые и славные люди, однако всем нам следовало бы  поучиться
у них, как надо стоять до конца во имя долга. Даже тогда, в самый  трудный
период войны, когда не было числа подвигам простых советских  людей,  сила
духа А.М.Кошурникова поразила  всех  нас.  Ведь  за  скупыми,  сдержанными
строчками дневника А.М.Кошурникова  изыскатели  видят  много  такого,  что
ускользает от внимания других людей.  Помните  предпоследнюю  запись?  Две
строки, в которых он пишет накануне смерти о реке Базыбай, - это же  целая
поэма! А немного выше он пишет, что "встал в 12 часов и к  двум  дошел  до
товарищей". По пикетам я подсчитал, что до нового лагеря  было  всего  400
метров! А последние его строки? Помните отмеченные с неизменной инженерной
точностью 25 метров, которые прополз Алеша?..
   Сейчас, когда прошло время, подвиг  Кошурникова  приобрел  еще  большее
величие. Так, спускаясь с гор, яснее видишь главный пик. Подвиг его, перед
которым каждый человек должен склонить голову, заключался в великом труде.
А ведь самые великие люди на  земле  -  это  самые  великие  труженики.  И
молодежи надо учиться жить на таких примерах.
   Конечно,  сейчас  времена  изменились.  Для  предварительных  изысканий
теперь есть у нашего брата и точные карты и доброе снаряжение, а в  случае
нужды и вертолет можно достать. Но  изыскатели  остаются  изыскателями.  И
сейчас эти люди тянут лямки нарт по перевалам, "поднимают" на шестах лодки
по бурным рекам, "плавят" салики через  пороги,  спасаются  дымокурами  от
гнуса в тайге, вместо подушки подкладывают на ночлеге под голову футляр от
нивелира и радуются, когда над головой есть крыша.  Жаль  только,  что  не
вспоминают их, когда пришивают серебряные рельсы..."
   Семнадцать  комсомольцев  отдела  изысканий   и   инженерной   геологии
Уралгипротранса пишут из Свердловска;  "Вся  карта  нашей  страны  покрыта
тонкими нитями железных дорог. И по каждому километру любой дороги  первым
прошел изыскатель. Работа его трудна, но благородна и очень нужна  Родине.
Какие бы препятствия ни встретились на пути изыскателя, он наметит трассу,
на  которую  уложат  рельсы,  в  том  числе  и   несколько   "серебряных".
А.М.Кошурников, А.Д.Журавлев и К.А.Стофато живут среди нас".
   "Строитель - почетная профессия, - говорит в своем  письме  Г.В.Королев
из Тамбова. - Строитель создает конкретные вещи, его  работа  на  виду,  и
трудится он всегда в большом коллективе, чувствуя локоть товарища.
   А изыскателей мало, и они первые. Правда, они всегда придут  на  помощь
друг другу, рискуя собственной жизнью, но ведь каждый из  них  знает,  что
эта помощь не всегда может быть сильной и достаточной. Изыскатели  -  люди
профессии  незаметной,  но  полной  глубоких   переживаний,   своеобразных
радостей. Какое, оказывается, это счастье - после 8-10-месячных скитаний в
тайге или степи сесть за стол и получить уже кем-то  приготовленный  обед!
Между прочим, это трудно понять тому, кто не испытал такого.
   И зря мы не помним тех, кто торил нам дороги, - людей с горячей кровью.
Многие ли жители ныне цветущей Вахшской  долины  знают,  как  трудно  было
работать там изыскателям, когда каждый человек получал в сутки  один  литр
воды? Едва ли уже помнят там Луковникова, зверски убитого басмачами. Погиб
в Каракумах и изыскатель М.Бекаревич, не успев прожить на свете и 21 года.
   Письмо мое путаное, рука скачет, как джейран, я очень  волнуюсь,  когда
вспоминаю о скромных и честных тружениках, которые о себе  ничего  уже  не
расскажут..."
   Из Якутии прислала  интересное  письмо  геолог  Л.Куханова:  "Александр
Кошурников - герой нашего времени, и его образ бесконечно близок мне. Этот
человек дорог мне потому, что это  не  выдуманный  литературный  герой,  а
живой, земной, реальный человек. Вокруг меня постоянно  меняются  люди,  я
вижу, какая бездна добросердечия, воли,  таланта  и  трудолюбия  скрыта  в
безвестных геологах, рабочих, охотниках, но Кошурников будто вобрал в себя
все лучшее, что есть у них.
   Его жизнь типична для нашего поколения. И не только жизнь. Родился он в
палатке, вдали от городов, жил в десятках различных мест, никогда, правда,
не выезжая из-под родного сибирского неба, и умер тоже в походе, на берегу
далекой саянской реки.
   Через тернии - к звездам! Эти слова приобрели  сейчас  изумительный  по
своей конкретности смысл. Наш народ уже наметил к звездам первую тропку, а
А.Кошурников, как и каждый из нас,  помог  творить  ее.  Этот  богатырский
характер запал мне в душу, и я обязательно побываю у его памятника".
   "Замечательно, что Советское правительство решило назвать  три  станции
новой дороги именами изыскателей, - пишет учитель А.Плетнев из Горького. -
Не нужно скупиться на такую дань памяти рядовым строителям  коммунизма.  У
нас часто дрожат над каждой строкой среднего поэта, но очень редко  отдают
должное тем, кто оставил после себя материальные  памятники  нашей  эпохи.
Ведь для того чтобы  спроектировать  железную  дорогу,  большой  мост  или
завод, нужно не меньше таланта и труда, чем  написать  книгу.  А  железная
дорога, например, по моему глубокому убеждению, - более весомый  кирпич  в
здании коммунизма, чем посредственная книга. Когда люди построят коммунизм
на земле и у них будет время оглянуться назад, они крепко ругнут нас, если
мы не донесем до них имен подвижников великой стройки,  не  вспомним  тех,
кто клал кирпичи..."
   Нет,  донесем!  Вспомним.  Все  и   всех   вспомним,   хотя   понимание
героического, должно быть, к тем временам изменится. Уже сейчас отходит  в
прошлое романтика палаток и тяжелых пеших переходов, не за  горами  время,
когда выбирать оптимальные варианты начнут кибернетические машины, суровый
климат и расстояния перестанут быть проблемами Сибири, а цена жизни любого
человека неизмеримо возрастет. Всем этим мы будем обязаны не только  себе,
но и первопроходцам, тем, кто нам торил дорогу, кто погиб в  пути.  Пал  в
бою первый сибиряк Ермак Тимофеевич; умер  от  цинги  на  Таймыре  Василий
Прончищев, открывший острова, которые ныне названы  именем  "Комсомольской
правды"; бесследно пропал во льдах неутомимый искатель  "Земли  Санникова"
Эдуард Васильевич Толль; на далекой Колыме похоронен ученый и бунтарь Иван
Черский; на  берегу  Иссык-Куля  навек  успокоился  Николай  Пржевальский,
который до последнего дня  своей  ослепительной  жизни  рвался  дальше  за
Сибирь, в глубины Азии; в  заполярной  тундре  лежит  легендарный  боцман,
цусимский герой и землепроходец нового времени Никифор Бегичев.
   Немало хаживали по белу свету русские люди - водой и  сушей,  реками  и
океанами,  горами  и  пустынями.  И  когда  будет  открыт  у   нас   Музей
путешествий, когда развесят там карты и поставят  глобусы,  то,  возможно,
поместят где-то под стекло портрет и потрясающий человеческий  документ  -
дневник  изыскателя  сибирских  железных  дорог  Александра   Кошурникова,
который жил и умер  для  того,  чтобы  быстрее  на  нашей  земле  ложились
серебряные рельсы.
   Правда, и сейчас этот дневник в хорошем месте - его  взял  на  хранение
Центральный музей революции, где  сделан  специальный  стенд,  посвященный
последней экспедиции Александра Кошурникова.  Мемориальные  музеи  открыты
также в Новосибирске и Кошурникове. А недавно советские  географы  назвали
именем замечательного изыскателя хребет вдоль Левого Казыра. Теперь каждое
лето, а иногда и зимами проходят, проверяя себя, путем Кошурникова десятки
молодежных групп, и святая могила в конце маршрута стала местом усиленного
паломничества.  Там  сама  собой  сложилась  традиция  -  давать  залп   у
памятника, а в пустые гильзы вкладывать записки...
   Этот обычай сделался символом веры  и  долга,  хотя  я  хорошо  понимаю
молодого  сибирского  инженера-изыскателя  Юрия  Иванова,  который   писал
однажды в газете: "Изыскатели ревниво хранят память о товарищах, нетерпимо
относятся к фальши, умаляющей или  чересчур  возвеличивающей  подвиг  этих
простых  советских  людей".  Да,  Александр  Кошурников   был   совершенно
обыкновенный,  можно  сказать,  рядовой  строитель  коммунизма.  Но   этот
скромный рядовой прекрасно знал и делал свое дело.  Вспоминаются  стихи  о
рядовом турецкого поэта-коммуниста Назыма Хикмета:

   Он начал дело.
   Он кончил дело.
   Он, начиная, в трубы не трубил.
   Закончив, не кричал...

   Он шел всю жизнь теми дорогами, которые больше всего были нужны  людям.
Шел и упал. Лежит он на высоком берегу Казыра, торжественно шумят над  ним
кедры. Написано просто: "Изыскатель А.М.Кошурников. 1905-1942".

   Ни слез не надо, ни венков,
   ни прочего...
   Друзья, ни слова.
   Не разбудите рядового!

   Саяны - Москва, 1957-1960

Популярность: 25, Last-modified: Wed, 11 Oct 2000 04:35:22 GmT