-----------------------------------------------------------------------
   М., "Советский писатель", 1978.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 September 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   - Ну, а теперь скажи: как ты решился? Как?!
   Они сидели в  маленьком  номере  гостиницы  "Москва",  куда  Звягинцева
только что переселили. Из Кремля Звягинцев возвращался вместе с Королевым,
и жили они вот уже пять дней вместе, то есть в одной гостинице и на  одном
этаже, только полковник Королев - в отдельном номере, а майор Звягинцев  -
в общежитии на пять коек.
   Однако сегодня, когда они проходили мимо дежурной по  этажу  и  Королев
взял ключ от своей комнаты, а Звягинцев  уже  сделал  несколько  шагов  по
коридору, полагая, что у них в номере наверняка кто-нибудь  есть,  он  был
остановлен голосом дежурной.
   -  А  вас  переселили,  товарищ  командир,  -  сказала  ему   дежурная,
невысокая, пожилая блондинка с  очень  бледным  лицом  альбиноски  и  ярко
накрашенными губами. - И вещи ваши уже перенесли. Чемоданчик. В  отдельный
номер!
   - Вы это мне? - недоуменно переспросил Звягинцев. - Но ведь мы  сегодня
вечером уезжаем. "Стрелой".
   - Не знаю, не знаю, распоряжение дирекции. - Она  протянула  Звягинцеву
ключ, многозначительно улыбаясь, так, точно желая  дать  ему  понять,  что
говорит далеко не все, что ей известно.
   - Здорово! - усмехнулся Королев. - Четко работают! А ну, давай,  майор,
пойдем, покажи свои новые владения.
   - Зачем же это? - удивленно поднял брови Звягинцев, когда они  вошли  в
номер - маленькую комнату, в которой тем не менее умещалось много  мебели:
письменный стол, два  кресла,  кровать,  застеленная  голубым  покрывалом,
другой стол - маленький, круглый, стоящий посредине комнаты под  свисающим
с потолка ярко-синим матерчатым абажуром.
   Полуоткрытая дверь вела в ванную.
   - Чего же я тут буду делать? - растерянно озираясь, сказал Звягинцев. -
Ведь через три часа...
   Он отвернул рукав гимнастерки и посмотрел на часы.
   - Что делать? - переспросил Королев. - Ха! Это ты меня спроси. Я знаю.
   Он решительно подошел к письменному  столу,  снял  трубку  телефона  и,
набрав на диске три номера, сказал:
   - Ресторан? Значит, так...
   ...И вот они сидят за круглым полированным столом. Официант только  что
принес  на  большом  подносе  заказанный  Королевым  ужин   -   бифштексы,
прикрытые, чтобы не остыли, опрокинутыми глубокими тарелками,  картошку  в
металлическом судке, селедку, обложенную колечками лука, бутылку  коньяку,
рюмки - и, расставив все это на столе, ушел.
   - А теперь вот что, - сказал Королев, усаживаясь и вытягивая под столом
ноги в до блеска начищенных, плотно облегающих икры сапогах, - и  есть  не
буду, и пить не буду. И тебе не дам. Пока не скажешь. Как же  ты  решился?
Ну, давай, давай! Рассказывай.
   Звягинцев пожал плечами и смущенно улыбнулся:
   - Послал записку в президиум. Не был даже уверен, что дойдет...  Вот  и
все.
   - Ну, знаешь!
   Королев развел руками, потом взял бутылку, пошарил взглядом по столу  в
поисках штопора. Не нашел, зажал бутылку в своем большом кулаке, энергично
покрутил ее, пока жидкость фонтанчиком не устремилась в горлышко, и резким
ударом ладони о дно бутылки вышиб пробку.
   - Сильно, - снова улыбнулся Звягинцев.
   - А у меня батька извозчиком был. Гужевым  транспортом  владел  в  одну
лошадиную силу. Так он с пробочником обращаться не  умел.  А  ведь  раньше
бутылки настоящими пробками затыкали. Так что я с детства этот университет
прошел.
   Он налил коньяк в рюмки, посмотрел на Звягинцева,  недоверчиво  покачал
головой и усмехнулся:
   - Значит, говоришь, записку? Вынул блокнотик, черкнул пару слов, и все?
   Звягинцев молчал.
   - Но хоть кто ты есть - написал? - не унимался Королев. -  Может,  тебя
за какого генерала приняли? Звание-то, звание свое указал?
   - Давай выпьем, что ли, Павел Максимович, - сказал Звягинцев,  внезапно
почувствовав неимоверную усталость, и потянулся к рюмке.
   - Нет, погоди! - воскликнул Королев и,  быстро  протянув  руку,  накрыл
рюмку Звягинцева своей широкой ладонью.  -  Хочу  уяснить.  Ну  скажи  мне
кто-нибудь, что Алешка Звягинцев первый в атаку кинулся,  -  поверю.  Мину
неизвестной  конструкции  собственноручно  разрядил...  Допускаю,   вполне
возможно. Но тут... Елки зеленые!  Сталин!  Нарком!  Маршалы!..  И  вдруг:
"Слово предоставляется товарищу Звягинцеву, Ленинградский военный  округ!"
Я сначала и не понял: как будто все свое окружное  начальство  знаю,  что,
мол, еще за Звягинцев такой! Гляжу - мать родная - его  превосходительство
Алексей Васильевич по проходу шагает... Слушай, вот тебе  слово  мое  даю:
если б я в то время стоял, а не  сидел,  -  ноги  бы  от  страха  за  тебя
подкосились!
   Королев снова развел руками, потом  тряхнул  своей  тяжелой  головой  и
сказал:
   - Ладно. Пьем. Поздравляю!  Нет,  погоди!  -  спохватился  он  и  снова
прикрыл рюмку Звягинцева ладонью. - Сначала  самое  главное.  О  чем  тебя
товарищ Сталин спросил?
   - Ты же слышал.
   - Слышал, слышал! Тут от одного факта, что лично  его  слова  слушаешь,
голову потеряешь. Всех ораторов записывал, а тут пропустил. Вот, погоди...
   И Королев, повернувшись вместе со стулом, потянулся к своему  планшету,
лежащему на письменном столе, вытащил большой блокнот и стал перелистывать
его, приговаривая:
   - Так... Мерецков... Грендаль... Кузнецов... А где же ты-то у  меня?  А
ведь я тебя пропустил, майор! Ей-богу, пропустил! Так за  тебя  переживал,
что и не записал. Ну, это потом. А сейчас ты мне реплику товарища  Сталина
повтори. Ну? Только давай слово в слово.
   И Королев вытащил  вечную  ручку  из  нагрудного  кармана  гимнастерки,
отвинтил колпачок и, встряхнув ручку, приготовился писать.
   - Слово в слово не помню, - сказал Звягинцев.
   - То,  что  Сталин  сказал,  не  помнишь?  -  с  искренним  недоумением
переспросил Королев.
   - Слово в слово не помню, - тихо повторил  Звягинцев.  -  Я  ведь  тоже
очень волновался... Погоди. Я, кажется,  сказал,  что  у  нас  не  хватало
техники, чтобы...
   - Я тебя не про то, что ты говорил, спрашиваю, -  сердито  прервал  его
Королев, - я слова Иосифа Виссарионовича записать хочу!
   - Но  я  же  об  этом  и  говорю,  -  с  неожиданным  для  самого  себя
раздражением сказал Звягинцев. - Когда  я  обо  всем  этом  рассказал,  он
прервал меня и спросил: "А скажите,  вы  считаете,  что  инженерные  части
должны обладать..."
   - Да не торопись ты! - с отчаянием воскликнул Королев. -  Что  я  тебе,
стенографистка, что ли! Давай медленнее. - Он локтем отодвинул  в  сторону
тарелку с бифштексом, положил перед собой блокнот и приготовился писать. -
"А скажите..." - сосредоточенно водя пером по бумаге, повторил Королев.
   - Я не уверен,  что  он  произнес  именно  эти  слова,  -  прервал  его
Звягинцев. - И дело, мне кажется, не в букве, а в смысле  того,  что  было
сказано.
   - Та-та-та-та! "В смысле", видите ли! - передразнил его Королев и уже с
обидой в голосе продолжал: - Ну конечно,  чего  там  майору  Звягинцеву  с
каким-то полковником Королевым возиться! Его сам товарищ Сталин слушал, не
говоря уже о разных там маршалах и генералах! - Он нахмурил  свои  густые,
чуть тронутые сединой брови  и  добавил  уже  иным,  холодно-назидательным
тоном: - А только меня  воспитывали  так,  чтобы  слова  товарища  Сталина
цитировать точно. Не знаю, как другие, а только я...
   - Павел Максимович, ну зачем  ты  так...  -  снова  прервал  Звягинцев,
чувствуя, что все его раздражение прошло, и внутренне сам  удивляясь,  как
это, в самом деле, он мог забыть слова, сказанные  Сталиным,  -  не  смысл
вопроса, нет, это он помнил отлично, но сами слова.
   Звягинцев попытался сосредоточиться, вспомнить и снова  всем  существом
своим, всеми мыслями перенесся туда, где провел последние четыре дня...


   О том, что в Москве  созывается  ответственное  совещание,  посвященное
итогам недавно закончившейся войны с Финляндией, Звягинцеву стало известно
еще две недели назад. Об этом ему сказал начальник инженерного  управления
округа, когда приказал подготовить материалы о действиях инженерных  войск
и в случае необходимости выехать с ними в Москву.
   Это было вечером, перед самым концом рабочего дня.
   Звягинцев вышел из здания штаба  и  пошел  пешком  по  проспекту  25-го
Октября, который все по старой привычке называли  Невским,  до  Литейного,
чтобы там сесть на автобус. Звягинцев  совершал  этот  путь  каждый  день,
возвращаясь  с  работы.   Каждый   день,   с   тех   пор   как   кончилась
советско-финляндская война и он вернулся домой, в Ленинград, хотя  раньше,
до войны, он экономил время и, возвращаясь с работы, садился в трамвай уже
в самом начале Невского, на углу улицы Гоголя.
   За время войны Звягинцеву удалось только один раз побывать в городе,  и
он поразил его. Вернувшись на короткое время с фронта в штаб,  он  впервые
увидел город погруженным во мрак. Ночная темень  там,  среди  сугробов  на
Карельском  перешейке,  разрываемая  лишь  призрачными  огнями  сигнальных
ракет, казалась естественной, несмотря на грохот артиллерийских разрывов и
мягкий свист снайперских пуль - точно умелая мальчишеская рука  бросает  в
воду плоские камешки.
   Но тут все воспринималось иначе. Здесь не  стреляли,  не  было  снежных
сугробов, но вид огромного города, который, сколько помнил себя Звягинцев,
каждый вечер загорался десятками тысяч огней, а теперь  стоял  погруженный
во тьму, производил тяжелое, давящее впечатление.
   И не только на него одного.  Все  ленинградцы  пережили  финскую  войну
гораздо  острее,  чем  остальные  советские  люди.   Впервые   со   времен
революционных боев и последующей разрухи город погрузился во тьму: ожидали
налетов финской авиации. В госпитали и больницы стали привозить раненых  и
обмороженных людей.
   ...Хотя прошли уже недели после того, как кончилась  война,  Звягинцеву
все еще доставляло  огромное  удовольствие  пройтись  по  Невскому,  снова
сияющему  огнями  фонарей,  окон  и  витрин,  радуясь  ощущению,  что  все
по-старому и что привычный ему мир незыблем.
   Случилось так, что Звягинцев, один из командиров управления  инженерных
войск округа, стал в военные месяцы одним из  непосредственных  помощников
начальника управления. Его предшественник уже на второй день войны получил
тяжелое осколочное ранение в голову, когда инспектировал  передовую  линию
укреплений.
   По опыту своему - ему было всего двадцать восемь лет, и он  только  два
года назад окончил военно-инженерную академию - Звягинцев,  казалось,  для
такой высокой должности не подходил. И тем не менее он оказался на  месте.
К тому же Звягинцева любили. Два раза подряд его, так же как и  полковника
Королева, избирали в бюро партийной организации штаба округа.
   И вот теперь, получив приказание готовить  материалы  для  предстоящего
совещания в Москве, Звягинцев медленно шел по Невскому в  толпе  гуляющих.
Навстречу ему и обгоняя его, спешили девушки  в  беретах,  последние  годы
вошедших в моду, в длинных, узких юбках и  в  туфлях  на  низком  каблуке,
юноши, тоже в соответствии с установившейся в  последнее  время  модой,  в
серых фланелевых брюках и темных, суженных в  талии  пиджаках,  в  голубых
рубашках с длинными, острыми углами воротников и в  галстуках,  повязанных
широким, квадратным узлом. На каждом углу продавались цветы. У знаменитого
кафе  "Норд"  стояла  небольшая  очередь...  Все  это  было  так   знакомо
Звягинцеву, так  привычно  радовало  глаз,  что  воспоминания  о  недавней
короткой, но кровопролитной, в чем-то серьезно  нарушившей  привычный  ход
мыслей войне как-то тускнели и расплывались.
   ...Что ему предстоит тоже ехать в Москву, Звягинцев узнал всего за  два
дня до отъезда.
   Все остальное произошло быстро и не оставляло времени для размышлений.
   Рано утром  автобусы  доставили  приехавших  в  "Стреле"  ленинградских
армейцев и моряков в  гостиницу  "Москва",  где  для  каждого  из  них,  в
соответствии со званием и  должностью,  были  уже  приготовлены  номера  и
общежития, они успели только поставить свои чемоданы, наскоро побриться  и
отправились в Кремль. От гостиницы до Спасских ворот было рукой  подать  -
только перейти Красную площадь, но в комендатуре у окошка, где  выдавались
пропуска, пришлось задержаться: слишком много было народу.
   Однако в  Андреевский  зал  Большого  Кремлевского  дворца  все  попали
вовремя, и только  здесь,  в  зале,  очутившись  среди  высших  командиров
Красной Армии и Флота, командующих и начальников  различных  родов  войск,
пехотинцев, артиллеристов, летчиков и моряков, Звягинцев  понял,  куда  он
так нежданно-негаданно попал.
   На совещании присутствовал Сталин.
   Когда он появился из боковой двери президиума и, сопровождаемый идущими
на два-три шага позади  маршалами  и  генералами,  пошел  вдоль  длинного,
покрытого красным сукном стола, все в зале встали со своих мест  и  грохот
аплодисментов слился со стуком откинувшихся сидений.
   Но председательское место занял не он, а Ворошилов.  Рядом  сел  Маршал
Советского Союза Тимошенко.
   Сталин же, с которого не сводил глаз Звягинцев, сел сбоку  в  одном  из
дальних рядов президиума, но уже через несколько минут  вынул  из  кармана
трубку,  встал  и  начал  медленно  прохаживаться  за  спинами  сидящих  в
президиуме людей. В сером, так хорошо известном  по  портретам  кителе,  в
прямых, невоенного покроя брюках,  заправленных  в  сапоги,  с  трубкой  в
полусогнутой  руке,  он  бесшумно  передвигался  взад  и  вперед,   иногда
присаживаясь на свое дальнее место в  ряду  -  разумеется,  его  никто  не
занимал - и  снова  вставая,  чтобы  продолжить  свое  медленное  и  тихое
хождение.
   Время от времени Сталин останавливал выступающих,  задавая  им  вопросы
или бросая короткие реплики.
   В зале стояла тишина,  но,  когда  Сталин  замедлял  свой  и  без  того
медленный бесшумный  шаг  и  пристально  смотрел  на  оратора  или  слегка
приподнимал руку с зажатой в кулаке трубкой, тишина становилась еще  более
ощутимой, потому что все понимали: он хочет что-то сказать. И  тогда  тот,
кто стоял на трибуне, невольно умолкал и оборачивался в сторону Сталина.
   Совещание длилось несколько дней. С первого же дня оно приобрело острый
дискуссионный  характер.   Один   за   другим   поднимались   на   трибуну
военачальники, чьи имена были хорошо известны Звягинцеву, чьи лица он знал
по портретам. Все выступавшие единодушно отмечали, что Красная Армия имеет
надежное вооружение. И тем не менее,  утверждали  ораторы,  личный  состав
армии, особенно пехоты, знает военную технику недостаточно и не  умеет  ее
использовать  в  зимних  условиях.  Почти  все   говорили   о   том,   что
северо-западный и северный театры военных действий были плохо подготовлены
к операциям, о нехватке минометов и лыж,  которыми  в  большом  количестве
обладали  финны,  о  ненадежности   радиотехнических   средств   связи   и
управления, о неудобстве нашего зимнего обмундирования...
   Если бы в эти минуты кто-нибудь  посоветовал  Звягинцеву  подняться  на
трибуну и выступить, то он воспринял бы  это  так,  точно  ему  предложили
прыгнуть с самолета без парашюта.
   Почему же он все-таки решился? Как все это случилось?..
   А произошло это так.
   То ли кому-то из военного руководства показалось, что совещание приняло
слишком  острый  критический  характер,  то   ли   просто   некоторые   из
военачальников  почувствовали,  что  их  самолюбию,  престижу  может  быть
нанесен слишком сильный удар, но  так  или  иначе,  в  предпоследний  день
совещания  Звягинцев  ощутил  в  речах   кое-кого   из   ораторов   новый,
несвойственный предыдущим выступлениям успокоенный тон.
   Один из маршалов всю свою речь посвятил силе и доблести Красной  Армии,
прорвавшей неприступную линию Маннергейма, при этом не сказав ни  слова  о
том, какой ценой достался нам этот прорыв.
   "Зачем он об этом здесь, на таком совещании?!" -  с  горечью  спрашивал
себя Звягинцев. Разумеется, он, всю войну проведший  в  войсках,  не  хуже
других знал и о неприступности линии Маннергейма, самом сильном укреплении
из тех, которые доселе были известны, и об отваге штурмовавших  эту  линию
красноармейцев.
   И когда об этом писали в газетах,  Звягинцев  принимал  все  слова  как
должные.
   Но здесь, на таком совещании, в  присутствии  самого  Сталина,  который
должен знать полную правду об этой войне...
   Внезапно Звягинцеву показалось, что он  снова  там,  на  Карельском,  и
тогда все, все опять встало перед его глазами: снежные сугробы, застрявшие
в них орудия, разбитые танки, обмороженные люди, затемненный  Ленинград...
В ушах засвистел ветер, и он уже не  слышал  ничего,  кроме  этого  ветра,
пулеметных очередей и взвизгиваний снайперских пуль. А потом все  исчезло,
все, кроме белого листка блокнота, лежащего перед ним на пюпитре.
   И тогда, сам еще не сознавая, что делает, почти автоматически Звягинцев
написал на этом листке: "Прошу  слова",  звание  свое  и  фамилию,  вырвал
листок и чисто механическим жестом дотронулся до плеча сидящего перед  ним
бритоголового комбрига.
   Тот чуть повернулся, скосил на Звягинцева уголок глаза и протянул из-за
плеча руку с растопыренными пальцами. И Звягинцев  передал  ему  сложенную
вчетверо записку.
   Ощущение реальности всего  происшедшего  пришло  к  Звягинцеву  минутой
позже. Он понял, что совершил теперь уже непоправимую глупость: в  отличие
от  большинства  ораторов,  не  подготовившись,  без  написанного  заранее
текста, на таком - таком! - собрании попросил слова.
   Его следующей мыслью было: задержать  записку,  не  дать  ей  дойти  до
президиума,  вернуть,  изорвать   на   мелкие   клочки.   Звягинцев   даже
приподнялся, вглядываясь в спины сидящих перед ним людей, стараясь  по  их
движениям определить, кто именно и кому  передает  в  данный  момент  этот
злосчастный листок. Но тщетно! Казалось, что все  люди  в  передних  рядах
сидят не шелохнувшись или сосредоточенно делают записи в своих блокнотах.
   Тогда  Звягинцев  стал  утешать  себя  надеждой,   что   записка   его,
путешествуя по рядам, затерялась, что кто-то, поглощенный речью очередного
оратора, отложил ее, забыл передать дальше или просто уронил.
   Звягинцев перевел свой  взгляд  туда,  к  президиуму,  точнее,  к  едва
различимому с того места, где он сидел, ящику  для  записок,  стоящему  на
маленьком столике. Но как будто никто из первых рядов не выходил  к  этому
столику.
   И когда высокий, подтянутый, с хорошей строевой  выправкой  военный,  в
очередной раз появившись откуда-то сбоку, подошел к столику и опустил руку
в ящик, чтобы вынуть накопившиеся  записки  и  передать  их  в  президиум,
Звягинцев почти успокоился: он был уверен, что  его  записки  в  ящике  не
было.
   Чисто механически он стал наблюдать за военным. Тот легким шагом, держа
перед собой вытянутую руку с записками, поднялся  по  лесенке,  ведущей  в
президиум, сделал несколько шагов, обходя ряды и, видимо, желая пробраться
к председательствующему на этот раз Тимошенко, но увидел идущего прямо  на
него Сталина, поспешно, совсем  по-граждански  повернулся,  потом  побежал
назад и, положив записки перед сидевшим у  самого  края  стола  генералом,
сбежал по лесенке вниз  и  исчез.  Генерал,  не  читая,  аккуратно  сложил
записки в стопку и передал соседу - тоже генералу,  хорошо  известному  по
портретам. Так, путешествуя по ряду, они дошли до Тимошенко.
   "А вдруг... и моя там? - снова с тревогой подумал Звягинцев. -  А  что,
если я не заметил..."
   "А, ерунда!" - успокоил он себя. Если даже  предположить,  что  записка
дойдет или уже дошла до президиума, ему все равно не дадут слова.  Кто  он
такой, кому он известен? Да и совещание, по слухам, вообще  должно  завтра
закончиться. И говорят, что еще предстоит выступление самого Сталина...
   Звягинцеву дали слово на вечернем заседании.
   В первую секунду  после  того,  как  председательствующий  объявил  его
фамилию, Звягинцев не двинулся с места. Он понял, что ведет  себя  нелепо,
глупо, лишь после того, как в зале началось легкое движение и  люди  стали
оборачиваться и поглядывать по сторонам в поисках объявленного оратора.
   И тогда Звягинцев вскочил и быстрым шагом, чуть ли не бегом  направился
по проходу к той далекой и страшной лесенке, ведущей в президиум.
   ...Он  не  помнил,  как  говорил,  но  хорошо  помнил  -  о  чем.   Без
подготовленного текста, даже без конспекта Звягинцев произнес вслух то,  о
чем думал во время так  задевшего  его  выступления  маршала  на  утреннем
заседании. В эти минуты он не видел перед собой людей, забыл и о тех,  кто
сидел за его спиной, - о маршалах, генералах и адмиралах, рядом с которыми
он в обычное время не мог бы представить себя даже мысленно.
   Звягинцев говорил о том, что совсем недавно испытал сам, о чем  столько
раз было уже переговорено с друзьями, - о том, что финны, создав предполье
перед главной полосой обороны и при отходе разрушив за собой все  мосты  и
дороги и ведя бои на промежуточных  рубежах,  обеспечили  себе  тем  самым
возможность более упорного сопротивления. Преодолеть  их  сопротивление  в
короткие  сроки  можно  было,  только   имея   полноценное   и   правильно
распределенное техническое обеспечение...
   - ...А у нас его не было, не было! - со страстью и  горечью  произносил
Звягинцев. - Каждый  метр  преодоленного  пути,  каждую  заколоченную  под
снайперским огнем противника сваю, каждый  пролет  наведенного  моста  нам
приходилось оплачивать большой кровью... Мы не жалуемся, нет, - еще  более
волнуясь, продолжал Звягинцев, - мы знаем, что  война  -  это  и  кровь  и
лишения. Но если бы мы  имели  достаточно  инженерной  техники,  имели  бы
по-настоящему подвижные саперные части, тогда...
   И в этот момент Звягинцева прервал Сталин. Звягинцев не видел Сталина и
не догадался, что тот хочет что-то сказать. Поэтому, несмотря  на  то  что
весь зал видел, как Сталин подошел к дальнему торцу стола президиума, чуть
выступив на авансцену, и плавным движением приподнял перед  собой  руку  с
зажатой в кулаке трубкой,  как  делал  тогда,  когда  хотел  обратиться  к
оратору, - Звягинцев тем не менее продолжал свою речь.  Более  того,  даже
заметив, что все взоры, все внимание вала переместилось куда-то в сторону,
даже сообразив наконец, что Сталин хочет что-то сказать, Звягинцев все  же
говорил не умолкая.
   Он просто испугался, что ему не дадут  высказать  того  главного,  ради
чего он поднялся на эту  трибуну,  и  продолжал  говорить  все  быстрее  и
быстрее.
   Он умолк только тогда, когда отчетливо увидел, что все, кто был в зале,
повернули головы влево, к  Сталину.  Тогда  наконец  Звягинцев  понял  всю
бестактность своего поведения, почувствовал, как загорелось  его  лицо,  и
остановился на полуслове, так и не закончив начатую мысль.
   И тут он услышал тихий, лишенный каких-либо интонаций голос Сталина:
   - А  скажите,  товарищ  Звягинцев,  вы,  следовательно,  считаете,  что
инженерные войска должны обладать техникой такой же подвижности, как и все
остальные рода войск? Мы вас правильно поняли?
   Несколько мгновений Звягинцев молчал. Он был настолько смущен, ошарашен
обращением к нему Сталина, что даже не вник в сущность  его  вопроса.  Ему
показалось, что Сталин намеревается еще что-то сказать и ему,  Звягинцеву,
теперь надлежит молчать. Молчать и слушать.
   Но уже очень скоро по напряженной тишине в зале, по лицам людей,  снова
обративших на него свои взоры, он понял,  что  надо  отвечать,  немедленно
отвечать.
   "Что же он меня спросил? Что?!"  -  мысленно  и  с  отчаянием  старался
вспомнить Звягинцев. "Ах да, ну конечно, подвижность инженерных войск!"  -
в следующую же секунду повторил он про себя.
   И тогда очень громко сказал:
   - Конечно, товарищ Сталин, именно так!
   И поспешно добавил, как бы беспокоясь, что Сталин не поймет смысла  его
ответа:
   - Ведь только в этом  случае  мы  сможем  обеспечить  быстрое  движение
другим родам войск, особенно танкам и артиллерии.
   Сталин сделал движение рукой с зажатой в  ней  трубкой,  которое  могло
означать все что угодно, в том числе и то, что он разделяет  точку  зрения
Звягинцева. Но тому показалось, что Сталин все же не понял его.
   И тогда, боясь, что сейчас Сталин скажет нечто такое,  что  опровергнет
его мысль, откинет ее как нечто несущественное, Звягинцев стал торопливо и
сбивчиво говорить о том,  что  происходит  на  поле  боя,  когда  танки  и
бронемашины  уходят  вперед,  а  потом  беспомощно  останавливаются  перед
взорванными мостами, надолбами и противотанковыми рвами,  потому  что  нет
саперов, потому что они остались  где-то  далеко  позади  или  у  них  нет
механизмов для скоростных работ...
   Он очнулся, только уже сидя на своем месте. Не помнил, как кончил  свою
речь, как шел по проходу к своему дальнему ряду.
   На трибуне стоял уже другой оратор, генерал, фамилию которого Звягинцев
не расслышал, да он и вообще ничего не слышал и не видел, будучи весь  под
впечатлением  всего  происшедшего  и  еще  не  чувствуя   того   огромного
облегчения, которое пришло несколькими минутами позже.
   Последним на совещании выступил Сталин.


   ...И вот теперь, сидя в номере, куда  его  так  неожиданно  перевели  и
который фактически был ему уже не нужен, слушая настойчивые вопросы своего
сослуживца по штабу округа, полковника Королева, Звягинцев снова  и  снова
пытался восстановить в своей  памяти  то,  что  сказал  Сталин,  -  не  ту
реплику, нет, а всю речь.
   Он не записывал ее, как это делали все соседи по ряду.  Сам  факт,  что
он, Звягинцев, непосредственно слушает Сталина, захватил его  целиком.  Он
только слушал и смотрел на Сталина, стараясь не пропустить  не  только  ни
одного  его  слова,  но  запомнить  все:  облик,  движение  руки,   манеру
говорить...
   Но было и нечто другое, что мешало Звягинцеву записывать речь.
   Дело заключалось в том, что уже  после  первых  произнесенных  Сталиным
фраз - и чем дальше, тем больше, сильнее - Звягинцев ощутил, что  за  всем
тем, что Сталин произносил вслух,  скрывалась  какая-то  главная,  еще  не
высказанная мысль, какой-то скрытый подтекст.
   Звягинцев понял его не сразу.
   Сталин говорил о том, что еще предстоит сделать  для  улучшения  боевой
подготовки командного, особенно младшего,  состава  армии,  о  дисциплине,
политической работе, об усилении минометного вооружения, о  взаимодействии
родов войск, о том, что культ традиций и опыта гражданской  войны  помешал
нашему командному составу быстро перестроиться на новый  лад,  перейти  на
рельсы современной войны, и многое другое, чего Звягинцев  сейчас  не  мог
вспомнить. Да, он говорил и о финской войне, и все примеры его, все факты,
на которые ссылался, были взяты из практики недавних боев.
   И все же за всем тем, что говорил Сталин, - Звягинцев хорошо ощутил это
- стояла какая-то прямо не высказанная, но главная, тревожная мысль.
   И когда она, эта мысль, дошла наконец до Звягинцева, все  его  внимание
сосредоточилось именно на ней,  на  этой  главной  мысли,  которая,  точно
подводная лодка, то чуть всплывала над поверхностью, то уходила вглубь.
   И теперь уже у Звягинцева не было сомнений в том, что, говоря о финской
кампании, Сталин все время думал  о  другой,  несравненно  более  опасной,
несравнимой по масштабам решающей битве, которая нам предстоит и о которой
все эти годы неотступно размышлял каждый военный человек:  о  неизбежности
войны с гитлеровской Германией. Мысль об этом сквозила в речи Сталина  уже
совсем очевидно, когда он стал говорить о том,  что  гитлеровская  военная
машина во много раз сильнее финской.
   Казалось, Сталин хочет, чтобы  все  присутствующие  в  этом  зале,  вся
армия, весь народ поняли, что предстоит  страшная,  истребительная  война,
противоборство двух систем, двух непримиримых идеологий - коммунистической
и фашистской.
   Под  впечатлением  этой  главной,  решающей  мысли   находился   сейчас
Звягинцев, и от  нее,  сам  того  не  сознавая,  его  настойчиво  отвлекал
Королев.
   -  ...Значит,  не  помнишь  слов  товарища  Сталина?  -  снова  спросил
полковник. - Вроде бы склероз у тебя  не  по  возрасту.  Ну  ладно,  -  он
безнадежно махнул рукой, - придется у других спросить. Ну, так или иначе -
поздравляю! Выпьем, что ли, но этому поводу?
   Они выпили. Королев подхватил  вилкой  ломтик  селедки  и,  похрустывая
луком, продолжал:
   - Конечно, если бы он в своей речи прямо тебя поддержал -  считай  себя
завтра уже подполковником. Впрочем, и так - чем черт не  шутит!  На  таком
совещании слово дали, _его_, - он с ударением произнес это местоимение,  -
внимание привлек, шутка ли! Интенданты-то, видишь, четко сработали!  -  Он
подмигнул и оглядел номер. - Есть и полковники, которых по двое расселили.
А тут... словом, давай по второй!
   Они снова выпили.
   Королев расстегнул воротник гимнастерки, расслабил  поясной  ремень  и,
откинувшись на спинку стула, спросил:
   - Ну, а какой ты сделал вывод из его речи?
   - Надо укреплять армию, - задумчиво ответил Звягинцев.
   - Ну, это ясный факт, - нетерпеливо заметил Королев, - только я  сейчас
не об этом. Как полагаешь, перемены будут?
   Звягинцев вопросительно поглядел на него.
   - Ну что ты, маленький, что ли? - недовольно продолжал Королев. - Я наш
округ имею в  виду.  Перемещения  будут?  Ну...  и  вообще.  А?  По-моему,
неизбежно.
   Он снова склонился над столом,  деловито  разлил  коньяк  по  рюмкам  и
принялся за бифштекс.
   - Я сделал иной  вывод,  -  сказал  Звягинцев.  -  По-моему,  неизбежно
другое. Придется воевать с Гитлером.
   - О-то-то-то! - рассмеялся Королев, поднимая вилку  с  куском  мяса.  -
Скажите, какой пророк! Конечно, придется! Рано или поздно. Это  и  ребенку
ясно.
   - Хорошо, если бы не рано... и не поздно, - тихо сказал Звягинцев.
   Лицо Королева внезапно стало серьезным.
   - Это ты, пожалуй,  прав,  -  сказал  Королев,  расправляя  складки  на
ставшем влажным белом подворотничке. - Сейчас, кажись бы, и  рановато,  а?
Вот кое-какие выводы для себя сделаем, тогда пускай  лезут.  Ладно,  -  он
махнул рукой, - давай мясо есть, остынет.
   Он придвинулся поближе к столу и снова принялся за бифштекс.  Некоторое
время они ели молча. Королев шумно и с аппетитом, Звягинцев нехотя ковырял
вилкой жесткое мясо. Наконец он отодвинул тарелку.
   Поведение Королева, его манера разговаривать раздражали Звягинцева.  Он
считал заместителя начальника штаба неглупым человеком и военным до  мозга
костей. Казалось, что он родился в сапогах и гимнастерке - представить его
себе в пиджаке и брюках навыпуск Звягинцев просто не мог. Вся сознательная
жизнь Королева - это было хорошо известно  работникам  штаба  -  прошла  в
армии. И все его  интересы,  все  мысли  были  всегда  связаны  с  армией.
Звягинцев знал об этом. Но то, что Королев сейчас, после такого совещания,
когда речь шла о делах, жизненно важных не только для армии, но и для всей
страны,  разговаривал  с  ним  в   такой   подчеркнуто   беспечной,   даже
фанфаронистой манере, раздражало Звягинцева. "Может быть, он  так  говорит
со мной потому, что хочет, так сказать, поставить на место? - подумал  он.
- Боится, что зазнаюсь? Хочет подчеркнуть, что хотя я и получил  слово  на
таком ответственном совещании, для него, полковника, участника гражданской
войны, все же остаюсь мальчишкой, из молодых, да ранний?"
   Эта мысль, разумеется, не только не успокоила Звягинцева, но еще больше
распалила его.
   - Не понимаю, Павел Максимович, - сказал он, - неужели именно  в  такую
минуту у тебя разыгрался аппетит?
   - А что? - грубовато переспросил Королев. - Для солдата  подзаправиться
- первое дело. Голодный солдат - не солдат, советую усвоить.
   "Не хочет говорить всерьез, - с еще большей обидой подумал Звягинцев. -
Шуточками отделывается. Полагает, что до серьезного  разговора  я  еще  не
дорос".
   И чем больше думал об этом Звягинцев, тем больше ему хотелось заставить
Королева заговорить именно всерьез.
   - Вот ты, Павел Максимович, сказал, что надо сделать для себя кое-какие
выводы, - снова пошел в наступление Звягинцев, - но какие? Что ты имеешь в
виду?
   Королев на мгновение оторвал взгляд от тарелки, поднял  голову  и,  как
показалось   Звягинцеву,   поглядел    на    него    с    едва    заметной
иронически-снисходительной усмешкой.
   - Какие выводы? -  переспросил  он,  пожимая  своими  широкими,  плотно
обтянутыми гимнастеркой плечами. - Так ведь ты эти выводы уже сам  сделал!
Придется воевать.
   И хотя он произнес эти слова  по-прежнему  иронически-беспечным  тоном,
явно противоречащим их смыслу, Звягинцев поспешно ухватился именно  за  их
смысл.
   - Вот-вот! - воскликнул он. - А мы?..
   И он настороженно-вопросительно посмотрел на Королева.
   Тот снова  поднял  голову.  Они  встретились  взглядами.  На  этот  раз
Звягинцев не увидел на лице полковника ничего, что напоминало  бы  усмешку
или даже улыбку.
   - Что мы? - неожиданно хмуро и даже подозрительно переспросил  Королев.
- Все, что страна в состоянии дать армии, она ей дает.
   - Павел Максимович, - решительно и с обидой в голосе сказал  Звягинцев,
- ну зачем ты так?! Ведь ты же отлично понимаешь, про что я  говорю!  Если
не хочешь удостоить меня серьезного разговора, тогда так и скажи.
   Королев усмехнулся.
   - У-до-стоить! - растягивая слоги, повторил он. - Вишь, слово-то  какое
придумал! Что я тебе - князь или фон-барон какой, чтобы у-до-стаивать?
   - Но тогда зачем же ты уходишь от разговора? - с горячностью воскликнул
Звягинцев.
   - А я никуда не ухожу. Видишь, здесь сижу, перед тобой.
   Плоскость этой остроты лишь подзадорила Звягинцева.
   - Нет, уходишь! - с еще большей настойчивостью повторил он. - И  это...
неправильно! С кем же мне поговорить, как  не  с  тобой!  Ведь  мы  служим
вместе, вместе были в  Кремле,  ведь  товарищ  Сталин  и  к  нам  с  тобой
обращался!.. Это же не могло не дать толчок мыслям! А ты...
   - А что я? - по-бычьи наклонив голову, прервал его Королев.  -  Я,  как
видишь, сижу, слушаю, интересуюсь, в какую сторону твои  мысли  от  толчка
тронулись. Давай докладывай, философ.
   Он произнес это слово с ироническим ударением на последнем слоге.
   - При чем тут философия! Я хочу говорить о вещах сугубо практических, о
таких, с которыми вся наша жизнь связана! И  жизнь  и  долг!  Ты  что  же,
полагаешь, если я  сапер,  инженер,  так  мне  дальше  носа  и  видеть  не
положено? И если...
   - Да хватит тебе оправдываться! - нетерпеливо прервал  его  Королев.  -
Говори, что хочешь сказать!
   - Хорошо, я скажу,  -  взволнованно  произнес  Звягинцев,  Он  помолчал
некоторое время, собираясь с мыслями. - Значит, война неизбежна. Так?
   - Ну, допустим, что так, - согласился Королев.
   - Значит, она может начаться и завтра. Верно?
   - Насчет "завтра", по-моему, загибаешь. Но теоретически -  допустим.  И
что дальше?
   - А дальше возникает неизбежный вопрос: готовы ли мы?  Я,  естественно,
про наш округ говорю, об остальных не знаю и знать не могу. Да и  в  своем
мне ближе всего инженерные войска, укрепления и все такое прочее.  Вот  мы
сейчас итоги финской кампании подводим, верно? А ты  уверен,  что  будущая
война будет во всем похожа на финскую?
   - Дураков нет так считать.
   - Но ведь, судя по всему, кое-кто так считает! Как будто нам  и  в  той
войне надо будет повсюду линии Маннергейма прорывать!
   - Не понимаю.
   - Ах, ну как же ты не понимаешь! Ведь нам сейчас в округ только  орудия
крупных калибров и гонят! А зенитки? А противотанковые? Много ты их видел?
А самолетов - ты полагаешь, их достаточно? Послушай, Павел  Максимович,  -
понижая голос и наклоняясь над столом, сказал Звягинцев, - ты уверен,  что
мы с той установкой покончили?
   - Какой еще установкой?
   - Ну вот насчет того, чтобы только "малой кровью"  и  только  на  чужой
территории?
   - Вот что, Звягинцев, - сказал Королев, и в голосе его зазвучали новые,
холодно-строгие интонации, - ты эту демагогию брось.  Тебе,  как  штабному
работнику и члену партбюро, отлично известно, что партия  такую  установку
осудила как самоуспокаивающую. Так что  болтовню  прекрати!  -  неожиданно
громко выкрикнул он и ударил по столу своей широкой ладонью.
   Звягинцев  посмотрел  на  него  недоуменно   и   растерянно,   стараясь
сообразить, что могло вызвать у Королева такую вспышку гнева.
   Но Королев молчал, только лицо его пошло красными пятнами.
   - Не понимаю, чего ты сердишься, - нерешительно произнес  Звягинцев,  -
я, кажется, не сказал ничего такого...
   Он выжидающе смотрел на Королева, но тот молчал.
   "Поразительный человек! - про себя усмехнулся Звягинцев. - Одно  только
критическое  упоминание  о  какой-либо  официальной   установке   способно
привести его в  ярость.  Даже  если  эта  установка  столь  же  официально
раскритикована".
   Да, лозунг победы "малой кровью" немедленно вслед за окончанием тяжелой
и изнурительной финской кампании был осужден  Центральным  Комитетом,  как
неправильный, ориентирующий армию на легкую победу.
   Но, внедрявшийся в течение долгих  лет,  он,  естественно,  не  мог  не
оставить следа в сознании сотен тысяч бойцов и командиров Красной Армии. И
ничего крамольного в том, что он, Звягинцев, напомнил  об  этом,  высказал
опасение, не было.
   Однако на Королева  слова  эти  произвели  совершенно  неожиданный  для
Звягинцева эффект. Он считал полковника человеком честным, неглупым,  хотя
и  с  хитрецой,  прямым,  но  свято  придерживающимся  принципов   военной
субординации. Его  реакция  на,  казалось  бы,  невинную  критику  недавно
популярной в армии установки, ныне  самой  партией  осужденной,  неприятно
поразила Звягинцева.
   А Королев все еще молчал, сосредоточенно и зло глядя на  Звягинцева,  и
тому казалось, что полковник ищет слова, которые  наиболее  полно  выразят
его возмущение. Но Звягинцев ошибался. Потому что в  эти  минуты  молчания
Королев думал совсем о другом.  О  том,  чего  в  силу  своего  невысокого
служебного положения не мог знать Звягинцев.
   Полковник вспомнил, как несколько месяцев тому назад командующий и член
Военного совета вызвали к себе  руководящий  состав  штаба  округа,  чтобы
информировать их о  состоявшемся  в  Москве  заседании  Главного  военного
совета. Речь на заседании шла о плане военных действий  против  Финляндии,
поскольку  все  попытки  правительства  разрешить  мирным  путем   вопросы
безопасности  северо-западных  границ   страны   не   дали   положительных
результатов и вооруженные провокации финнов на границе продолжались.
   Информация командующего была сухой и сжатой. Однако из  нее  следовало,
что план,  разработанный  под  руководством  начальника  Генштаба  маршала
Шапошникова, был подвергнут резкой критике Сталиным. Шапошникову ставились
в вину недооценка военной мощи Красной  Армии  и  переоценка  возможностей
армии финской. Его план был отвергнут.
   Но  главное  для  Королева  и  всех  присутствующих  на   совещании   у
командующего заключалось в  том,  что  именно  руководству  Ленинградского
военного округа и поручалось составить новый план финской  кампании,  а  в
основу его положить критику и замечания Главного военного совета.
   В составлении этого плана, в основу  которого  и  лег  принцип  воевать
"малой кровью", то есть расчет  на  быстрый  разгром  врага  ограниченными
силами и без сосредоточения необходимых резервов, приняли участие  десятки
работников штаба округа, в том числе и Звягинцев.
   Однако лишь немногие из них, и уж конечно не Звягинцев,  знали  о  том,
другом, отвергнутом плане.
   Но Королев был среди этих немногих. И мысли его возвращались к нему  не
раз, когда читал  фронтовые  сводки,  когда  беседовал  с  прибывающими  с
Карельского перешейка обмороженными, надрывно кашляющими  командирами.  Он
видел перед собой занесенные снегом  дороги,  по  которым  медленно,  неся
большие потери от артиллерии, снайперского огня и сорокаградусных морозов,
продвигались части Красной Армии. И ему, Королеву, и другим  руководителям
штаба было уже ясно, что допущена серьезная ошибка,  что,  очевидно,  тот,
другой, отвергнутый в Москве план  был  более  правильным.  И  все  же  он
никогда не позволил бы себе признать это вслух...
   Тот день, когда в Москве решили, что следует вернуться к старому плану,
когда были подтянуты необходимые резервы  и  дополнительное  вооружение  и
войска Северо-Западного фронта, созданного на базе Ленинградского военного
округа, при  поддержке  флота  и  авиации  смогли  перейти  в  решительное
наступление, - тот день был для Королева праздником.
   Прорыв линии Маннергейма, предопределивший победу  наших  войск,  помог
ему изжить горечь первых бесконечных недель войны.
   Он старался не вспоминать о прошлом, убеждая себя в том, что из событий
сделаны все необходимые выводы.
   ...Но сейчас вопрос, задиристо поставленный Звягинцевым, этим юнцом, не
знающим всего того, что пришлось молча пережить  Королеву,  привел  его  в
ярость. Он любил Звягинцева,  считал  его  способным  штабистом  и  смелым
командиром,  хотя  с  некоторой  опаской  относился  к  его  горячности  и
склонности к рассуждениям. В этих случаях он грубовато-добродушно  обрывал
Звягинцева словами: "Ладно, не завихряйся!"
   Но сейчас Королеву не удалось сдержать себя...
   А Звягинцев, которого неожиданно  больно  поразил  этот,  казалось  бы,
необъяснимый взрыв ярости Королева, глядел на него и думал: "Неужели с ним
нельзя поговорить по душам? Неужели каждый раз, когда я осмелюсь выйти  за
пределы субординации и рассуждать о делах, "не положенных" мне по чину, он
всегда будет превращаться вот в такого бурбона-службиста?..  А  ведь  я  о
многом хотел поговорить с ним. Хотел спросить, считает ли он в свете того,
что сегодня сказал Сталин, достаточными наши укрепления на  севере?  И  не
собирается ли командование придвинуть поближе к границе полевые  части?  И
можно ли надеяться, что в войска скоро поступят новые танки,  эти  "Т-34",
опытные  экземпляры  которых,  оснащенные  замечательным   вооружением   и
превосходной броней, мне однажды удалось видеть в частях?"
   ...Теперь,  после  речи  Сталина,   судя   по   всему   убежденного   в
неотвратимости  грядущей  войны,  в  мыслях  Звягинцева  роились   десятки
вопросов, в том числе и такие, которые раньше не приходили ему  в  голову.
Он смотрел на все еще  кипящего  от  негодования  Королева  и  думал:  "Ну
хорошо. Ты старый, опытный военный. А много ли  таких  осталось  в  частях
округа? Ведь кому-кому, а тебе-то хорошо известно, что  по  известным  нам
причинам почти две трети командиров дивизий  и  полков  -  это  новые,  не
больше года работающие люди. Правда, они приобрели опыт финской войны.  Но
достаточно ли этого опыта для той, грядущей?.."
   Звягинцев мысленно  усмехнулся,  представив  себе,  как  реагировал  бы
Королев на подобные мысли, если бы они были высказаны вслух.
   А Королев в то же самое время, постепенно овладевая  собой,  с  горечью
думал о том, каким странным и необъяснимым показался, наверное, Звягинцеву
его неожиданный срыв.
   Однако он ни за что,  ни  под  каким  предлогом  не  позволил  бы  себе
объяснить его истинную причину. О том, что наши расчеты на быструю  войну,
на скорую капитуляцию финнов не оправдались, знали и понимали все те,  кто
был на Карельском перешейке. Но они не знали и не должны были  знать,  что
существовал другой план войны и, возможно, будь он  принят,  мы  могли  бы
победить скорее и с меньшими  потерями.  И  не  он,  Королев,  станет  тем
человеком, который посеет в душе Звягинцева малейшие сомнения в  действиях
высшего командования.


   ...Таковы были мысли этих двух человек, сидевших друг против  друга  за
маленьким круглым столиком в ярко  освещенном  номере  гостиницы  "Москва"
весной 1940 года.
   Первым нарушил молчание Звягинцев.
   - Ладно, Павел Максимович,  -  примирительно  сказал  он,  -  может,  я
действительно что не так сказал.
   - То-то и оно, - буркнул Королев, понимая, что Звягинцев говорит сейчас
не то, что думает, а он, Королев, не то, что мог бы и  хотел  ответить.  И
добавил: - Давай жуй, а то остынет.
   Но Звягинцев по-прежнему сидел неподвижно.
   -  Чего  не  ешь?  Все  мысли  обуревают?  -  уже   в   прежней   своей
ироническо-снисходительной манере спросил Королев.
   - Обуревают, - серьезно ответил Звягинцев.
   Он уже примирился с тем,  что  Королев  не  станет  обсуждать  вопросы,
которые так или иначе, в самом ли деле или только в его воображении  могут
задеть престиж высшего командования. Теперь  майор  думал  о  другом.  Это
"другое", так же как и все волнующие его сейчас мысли, тоже было связано с
грядущей войной. Но сейчас од размышлял о ней уже не как военный, а просто
как человек, обыкновенный советский человек, со школьных лет убежденный  в
том, что нет ничего дороже и справедливее тех идеалов,  которым  посвящена
жизнь миллионов его соотечественников.
   - Послушай, Павел Максимович, - сказал Звягинцев, - а все-таки как  это
может быть?
   - Что? - настороженно переспросил Королев.
   - Ну вот... как бы тебе сказать... - Звягинцев поморщил лоб и пошевелил
пальцами, точно  пытаясь  ухватить,  сформулировать  еще  не  окончательно
созревшую в его мозгу мысль. - Ты, конечно, согласен,  что  идеи,  которые
исповедует Гитлер, - это подлые, гнусные идеи?
   - Факт, - охотно согласился Королев, внутренне довольный, что  разговор
перешел на менее рискованную тему.
   - Так неужели же немцы пойдут за них умирать? - спросил Звягинцев.
   Королев встал. Он подтянул свой ослабленный ремень, застегнул  воротник
гимнастерки и спросил в упор:
   - К чему клонишь, майор?
   - Ни к чему. Я  просто  хочу  понять:  неужели  найдется  много  людей,
готовых отдать жизнь за неправое дело?
   - Сейчас,  может  быть,  и  готовы...  -  неожиданно  задумчиво  сказал
Королев.
   - Что значит "сейчас"? - нетерпеливо спросил Звягинцев.
   - Вижу, что не понял,  -  с  усмешкой  произнес  Королев,  -  а  еще  в
психологи метишь. Ладно. Скажу яснее. Пока  за  спиной  фашиста  сила,  он
пойдет... И помереть может  сгоряча.  А  идея  настоящая  чем  измеряется?
Сознательной готовностью жизнь за нее отдать. И не только когда  на  твоей
стороне сила, и не только сгоряча, а вот так, один  на  один  со  смертью.
Коммунист может. А фашист на такое не способен.
   - Полагаешь, что руки вверх поднимут?
   - Нет, не полагаю. До поры до  времени  не  поднимут.  Будут  переть  и
орать: "Хайль Гитлер!" А вот когда мы их поскребем до самых печенок, тогда
все их идеи и кончатся.
   - И тогда руки вверх?
   - Нет. Еще нет. Страх останется. Животный страх: умирать-то  никому  не
хочется. За жизнь борясь, можно и в глотку вцепиться. Только это уж  будет
не то. Последнее издыхание. И умирать будет фашист, как собака. Да  и  что
фашисту перед смертью людям сказать? "Хайль"? Или "Да здравствует  мировое
господство"? Не получается. Не звучит!.. Вот тебе и ответ на твой  вопрос:
не идеей Гитлер свои миллионы навербовал. Сладкую  жизнь  пообещал.  Грабь
другие народы и живи, наслаждайся!
   - Но как же ему удалось?.. - упорно продолжал спрашивать Звягинцев.
   - Да что ты, дурачишь меня, что  ли,  в  самом-то  деле!  -  воскликнул
Королев. - Кто тебя в академии  учил?  Разъяснений  от  меня  хочешь?  На,
получай! - Он поднял согнутую в локте руку и  стал  говорить,  по  очереди
загибая пальцы: - Гитлер умело использовал ситуацию,  в  которой  Германия
оказалась после поражения в первой мировой. Это раз. Империализм,  вермахт
немецкий сделал свою  последнюю  ставку.  На  фашизм.  Дали  ему  миллионы
рублей...  Ну,  этих  самых...  марок.  Это  два.  И  для   международного
империализма Гитлер выгоден. Оплот против коммунизма. Это три. Вот тебе  и
вся механика. Ясно?
   Звягинцев подошел к окну, отдернул штору.
   Там, за окном, шумел Охотный. Мчались машины, пугая  гудками  прохожих,
высокие квадратные "эмки" и длинные, вытянутые "ЗИС-101", недавняя новинка
нашей автомобильной промышленности. В доме Совнаркома, напротив,  несмотря
на то что рабочий день уже кончился, были освещены почти все окна.
   И в тот  момент  другое  видение  встало  перед  глазами  Звягинцева  -
затемненный Невский.
   И он с тревогой, внезапно ощутив холод во всем теле, подумал:  "Неужели
это когда-нибудь может случиться и здесь?.. Погаснут огни,  исчезнет  весь
этот живой, светлый мир?.."
   И, подумав об этом со страхом, которого не испытывал никогда, даже там,
на  Карельском,  он  вспомнил  о  Вере,  племяннице  Королева,  с  которой
познакомился совсем  недавно,  уже  после  финской  войны,  когда  Королев
пригласил его к себе домой, чтобы отпраздновать победу.
   ...Он не обращал на нее внимания до тех  пор,  пока  Королев  не  завел
патефон и, предложив молодежи танцевать, ушел  со  своим  старшим  братом,
Иваном Максимовичем, мастером Кировского завода, в другую комнату играть в
шахматы.
   Молодежи в гостях было  мало:  кроме  него,  Звягинцева,  только  дочка
старшего Королева - Вера, ее приятельница со своим  знакомым  студентом  -
выпускником консерватории и еще две молодые женщины - соседки Королева  по
квартире со своими мужьями.
   Когда сдвинули стол к стене, чтобы больше было места, и начались танцы,
"незанятой" оказалась только Вера - ее  приятельница  танцевала  со  своим
консерваторским  парнем,  жены  -  с  мужьями,  и  Звягинцеву  ничего   не
оставалось, как подойти к одиноко сидящей на диване девушке  и  пригласить
ее.
   Она ответила:
   - Давайте лучше посидим. - И спросила: - Вы, кажется, недавно с фронта?
   Он сел на диван, Вера как-то очень естественно  и  просто  придвинулась
ближе и, глядя ему прямо в глаза, снова спросила:
   - Наверное, это очень приятно - после всего  того,  что  вы  перенесли,
посидеть вот так, в тепле, при электрическом свете, правда?
   Она задавала свои вопросы без всякой аффектации и кокетства и при  этом
глядела на Звягинцева внимательным, пристальным  взглядом,  как  бы  желая
этим подчеркнуть, что для нее очень важно услышать его ответы.
   Тем  не  менее  Звягинцев  поначалу  говорил  с   Верой   рассеянно   и
полушутливо,  украдкой  поглядывая  на  ее   красивую   подругу,   которая
самозабвенно танцевала со своим студентом под звуки танго "Черные  глаза",
- оно вот уже несколько лет не выходило из моды. Худенькая, невысокая Вера
с ее по-детски раскрытыми, пристально-любопытными глазами явно проигрывала
по сравнению со  своей  длинноногой,  красивой  подругой,  и  Звягинцев  с
сожалением подумал  о  том,  что  с  поклонником  пришла  не  Вера,  а  ее
приятельница.
   Он несколько раз безуспешно пытался поймать взгляд той другой, а потом,
заметив, что Вера по-прежнему терпеливо-выжидающе смотрит на него, сказал:
   - Конечно, война не сахар.
   И в этот момент увидел в пристальном взгляде  Веры  что-то  похожее  на
укоризну, точно она ожидала от него совсем другого ответа.
   Звягинцев несколько смутился, как человек, обманувший ожидание ребенка,
и сказал улыбаясь, что "на войне как на войне", как говорят французы, и на
этот  раз  смутился  уже  окончательно,  потому  что  понял,  что  говорит
пошлости.
   Вера покачала головой и сказала мягко, но убежденно:
   - Нет, это не ответ. Я проходила практику в одном  из  госпиталей.  Там
лечили  обмороженных.  Мне   приходилось   с   ними   разговаривать.   Они
рассказывали страшные вещи. Скажите, вы были на самом фронте?
   В первое мгновение Звягинцев даже обиделся. Но по лицу Веры было видно,
что у нее и в мыслях не  было  как-то  задеть  его.  Судя  по  всему,  она
задавала свои немного наивно звучащие вопросы совершенно искренне.
   Тогда он  сказал,  что  провел  все  три  месяца  войны  на  фронте,  в
инженерных частях.
   - А девушек там было много? - спросила Вера.
   - Каких девушек? - недоуменно переспросил Звягинцев, но тут  же  понял,
что речь идет о военнослужащих, и ответил, что были  и  девушки,  особенно
среди медперсонала.
   Понемногу и незаметно для себя Звягинцев  втянулся  в  разговор  и  уже
больше не сожалел, что не танцует с той, длинноногой.
   Он  почувствовал,  что  Вера  относится  к  нему  с  какой-то  ласковой
заинтересованностью.  Звягинцеву  это  льстило.  После  трех   бесконечных
месяцев в снежном бездорожье Карельского перешейка, после ощущения вечного
холода, от которого не спасали ни костры, ни железные  печки-времянки,  он
впервые оказался в мирной уютной домашней обстановке, и Вера  была  первой
девушкой, с которой он познакомился после войны и которая отнеслась к нему
с такой, казалось бы, искренней заинтересованностью.
   Звягинцев не был женат. Он жил вместе с родителями в далеком  сибирском
городе,  когда  после  окончания  средней  школы  его   по   комсомольской
мобилизации послали в военно-инженерные войска. Потом Звягинцев поступил в
военно-инженерную академию, успешно окончил ее и был направлен на  штабную
работу.
   Он  стал  капитаном,  получил  хорошее  назначение.  Во  время  финской
кампании Звягинцев отличился, был награжден орденом Красной  Звезды,  стал
майором... Однако он так и не успел обзавестись семьей.
   Разумеется, у него были увлечения и до Веры. Но встреча с ней произошла
именно в  тот  момент,  когда  измученный  бессонными  ночами,  смертельно
уставший Звягинцев всем своим существом  потянулся  бы  к  любой  девушке,
проявившей к нему внимание.
   ...Отец Веры ушел домой рано, а когда  стали  расходиться  и  остальные
гости, Звягинцев попросил у Веры разрешения проводить ее.
   Полковник Королев жил на Литейном, а Вера бог знает  где,  за  Нарвской
заставой, они поехали на автобусе, но остановки  за  две-три  до  Нарвской
Звягинцев уговорил Веру сойти, и остальной путь они прошли пешком.
   С полчаса посидели в  скверике.  Казалось,  что  там,  у  Королевых,  и
теперь, по дороге к Вериному дому, они уже успели поговорить обо  всем  на
свете. Звягинцев теперь знал, что Вера учится в медицинском институте, что
ей двадцать лет, что она не замужем, что в недалеком будущем станет врачом
по детским болезням, что из  недавно  прочитанных  книг  ей  больше  всего
понравился "Танкер "Дербент", что она любит стихи, из поэтов  прошлого  ей
ближе всех Блок, а из современных - Дмитрий Кедрин...
   Когда они сидели в скверике. Вера неожиданно спросила:
   - Как вы думаете, я смогла бы... ну... быть на фронте?
   Звягинцев шутливо ответил, что  раз  выбрала  такую  специальность,  то
смогла бы, поскольку женщины-врачи призываются наравне с мужчинами.
   Но Вера сказала:
   - Нет, я не о том. Просто мне интересно: смогла бы я выдержать?..
   Неожиданно для себя Звягинцев представил  себе  Веру  там,  на  вьюжных
дорогах Карелии, измученную, продрогшую, и вдруг ему стало жалко ее.
   Он дотронулся до ее руки, потом  положил  свою  широкую  ладонь  на  ее
маленькие пальцы как бы для того, чтобы согреть,  хотя  было  не  холодно,
приближалась весна.
   Она  не  убрала  руку  и,  казалось  даже  не   замечая   прикосновения
Звягинцева, глядела куда-то вдаль, занятая своими мыслями.
   Потом как будто вернулась на землю,  легким,  едва  ощутимым  движением
освободила свою руку, улыбнулась и сказала:
   - Как это, наверное, хорошо - вернуться из этого ада в ярко освещенный,
мирный город... А знаете, Алексей, я вам завидую!
   - Ну, завидовать тут нечему, - сказал Звягинцев, думая, что она имеет в
виду его пребывание на фронте, - каждый делает то, что ему положено.  А  я
человек военный.
   - Нет, я не об этом, - тихо ответила Вера. - Просто  вы  видите  теперь
все другими глазами. И эти улицы, фонари и людей...  Видите  то,  чего  не
вижу я... Вам не кажется, Алеша, что эта избитая  фраза  о  том,  что  все
познается в сравнении, приобрела теперь для вас и для всех тех, кто был на
фронте, особый смысл? Вы ведь заглянули в другой мир, ну, в какое-то  иное
измерение... А потом вернулись в наше. И вам все  должно  видеться  иначе.
Огни - светлее, краски - ярче...
   ...У подъезда дома, где жила Вера, они еще несколько минут постояли.
   - Ну вот, а теперь надо прощаться, - сказала Вера и добавила: - Я очень
рада, что мы... познакомились.
   Она протянула ему руку, он на мгновение  задержал  в  своей  ладони  ее
маленькую, узкую кисть.
   Потом Звягинцев одиноко стоял у подъезда, в  котором  несколько  секунд
назад скрылась Вера,  и  с  недоумением  прислушивался  к  овладевшему  им
ощущению пустоты.
   И все же тогда Звягинцев не придавал особого значения этой встрече.
   Он добрался домой очень поздно - хорошо, что предстояло  воскресенье  и
можно было выспаться, - лег в постель, убежденный, что, проснувшись,  даже
не вспомнит о Вере, но утром открыл глаза снова  с  мыслью  о  ней,  будто
думал о Вере даже во сне. "Чепуха, - внушал себе  Звягинцев,  -  все-то  я
придумываю. Ничего в ней нет особенного, в  этой  девице.  Впрочем,  может
быть, и есть, только я ничего этого и увидеть-то не мог. И что между  нами
было? Немного поговорили, потом ехали в автобусе, потом шли  пешком  минут
двадцать, не больше, посидели в сквере... Черт побери, да я и вел-то  себя
с ней во сто раз скромнее, чем с любой другой, которая бы мне понравилась.
Шли домой, как школьники, даже не под руку. И ни о чем таком не  говорили.
Никакого флирта, никаких слов со  значением  или,  как  теперь  становится
модным говорить, с подтекстом. Так в чем же дело? Почему  я  все  думаю  о
ней?"
   Прошло еще несколько дней, и Звягинцев понял,  что  очень  хочет  снова
увидеть Веру. Он уговаривал себя, что должен встретиться с  ней  лишь  для
того, чтобы перестать о ней думать, увидеть в последний раз и забыть.
   Но он не знал номера ее телефона, тогда, при встрече, даже не  спросил,
есть ли у нее телефон.
   Оставалась лишь одна возможность - выудить номер у Королева.
   Он зашел в кабинет полковника, поговорил о делах, потом с  подчеркнутым
безразличием сказал,  что  в  то  прошлое  воскресенье  Вера  просила  его
выяснить, продается ли в Эрмитаже цветной каталог картин,  он  согласился,
узнал, поскольку Эрмитаж рядом - вон,  виден  из  окна,  и  теперь  просит
передать...
   Разумеется,  Королев  мог  согласиться  выполнить  поручение,  и  тогда
Звягинцев оказался бы в дураках: ему оставалось бы  только  воображать,  с
каким недоумением слушала бы Вера полковника, когда тот повторял бы ей всю
эту чепуху об Эрмитаже.
   Однако был шанс  выиграть  эту  игру,  и  Звягинцев  выиграл.  Королев,
скользя взглядом по разложенным  перед  ним  на  столе  картам,  рассеянно
сказал Звягинцеву, что тот может сам доложить о выполнении поручения.
   Звягинцев равнодушно заметил, что не  знает  номера  телефона  Веры,  и
Королев автоматически этот номер назвал.
   Вечером он ей позвонил. Долго обдумывал свою первую фразу и остановился
на   грубовато-шутливой:   "Товарищ   Вера?   Докладывает   некий    майор
Звягинцев..."
   Она, видимо, обрадовалась, услышав его голос. Они встретились и  не  по
сезону поехали  на  Острова,  в  парк.  Звягинцеву  показалось,  что  Вера
выглядит гораздо привлекательнее, чем прошлый  раз.  На  ней  было  узкое,
перехваченное в талии, хорошо сшитое пальто, берет она держала в  руке,  и
ветер слегка шевелил  ее  мягкие,  расчесанные  на  косой  пробор  светлые
волосы.
   Они зашли в кафе, затем уселись на одиноко стоящей  скамейке,  и  тогда
Звягинцев попытался обнять Веру и притянуть к себе.
   Но тут произошло то, чего он вовсе не ожидал. Вера взглянула на него  с
удивлением, точно впервые увидела, потом мягко, но решительно освободилась
от его рук, посмотрела на него своими широко раскрытыми глазами,  покачала
головой и сказала:
   - Этого не надо, Алеша.
   Звягинцев не  придал  ее  жесту  и  словам  особого  значения  и  через
несколько минут повторил свою попытку. На этот  раз  Вера  не  сделала  ни
одного движения, а только сказала:
   - Я же просила вас, Алеша, не надо!
   Она произнесла  это  каким-то  новым,  изменившимся  голосом,  сухим  и
безразличным, и это подействовало на Звягинцева сильнее, чем если бы  Вера
его оттолкнула.
   Он покорно опустил руки, чувствуя, как между  ними  мгновенно  возникла
прозрачная, но непреодолимая стена.
   Некоторое время они молчали, потом Вера сказала:
   - Я все понимаю, Алеша. Я, наверное, обидела вас. Мне было очень хорошо
с вами. Но... иначе. А это - другое...
   Возникшее между ними отчуждение уже не исчезало. Он проводил Веру домой
на такси, они попрощались, не договариваясь о новой встрече.
   ...И все же он вскоре снова позвонил ей, через неделю.
   - Вера, здравствуйте, - сказал Звягинцев. - Это я... Вы,  конечно,  уже
забыли...
   Он сам напросился к ней в гости. Выдумал  какую-то  байку  о  том,  что
оказался в ее районе, совсем  недалеко,  и,  получив  согласие,  опрометью
кинулся вон  из  телефонной  будки,  чтобы  поймать  такси  и  приехать  в
правдоподобно короткий срок.
   По дороге думал о том, застанет ли Веру одну или  дома  родители,  если
да, то как ему себя с ними вести.
   Все произошло не так, как он мог себе представить. Родителей Веры  дома
не оказалось, но она была не одна. Навстречу Звягинцеву  поднялся  рослый,
красивый парень спортивного типа, чуть сощурил глаза,  протягивая  руку  и
называя себя не по имени, как принято среди молодежи, а по фамилии:
   - Валицкий...
   Уже через несколько минут Звягинцев понял, что был  здесь  лишним,  что
приглашен просто так, из вежливости, - уж слишком он был настойчив.
   Этот Валицкий,  которого  Вера  время  от  времени  называла  Толенька,
казалось, своим ростом, своим голосом, своим смехом заполнил всю  комнату.
Он как бы стоял между Звягинцевым и Верой, заслонив ее собственной  особой
всю, целиком.
   Звягинцев  вскоре  ушел.  Спускаясь  по  лестнице,   злой,   обиженный,
смущенный, он пытался успокоить себя:
   "Ну и хорошо. Ну и ладно. По крайней мере, теперь я могу  выкинуть  все
это из головы. Подумать только - свалять такого дурака! Целую неделю ходил
сам не свой только потому, что в  голову  взбрела  шальная  мысль.  Да  ей
просто наплевать на меня! На кой черт я ей позвонил, напросился  прийти...
Ладно, дураков учат".
   К концу этого внутреннего  монолога  Звягинцев  был  уже  убежден,  что
относится к Вере совершенно безразлично.
   Но он ошибся и на этот раз.
   Позднее, когда Звягинцев  снова  и  снова  пытался  анализировать  свои
чувства и спрашивать себя, что привлекает его в Вере, он отвечал  на  него
одним словом: "Беззащитность".
   Да, да, Вера казалась ему именно  такой.  Он  почувствовал  это  тогда,
когда увидел ее рядом с Анатолием. Казалось, что  огромный,  самоуверенный
парень может делать с ней все что захочет. Он подавлял ее.
   Как? Почему? Чем?.. На эти вопросы Звягинцев не смог бы  ответить.  Его
ощущение было интуитивным, не основанным на  каких-то  конкретных  фактах.
Может быть, ему даже было приятно, даже хотелось думать о  том,  что  Вера
нуждается в его помощи. Но, судя по всему, она в ней не нуждалась...
   За это время Звягинцев все же не раз  звонил  ей  по  телефону,  дважды
уговорил пойти с ним в театр...
   Он как-то свыкся с мыслью, что рано или поздно  станет  ей  нужен,  что
когда-нибудь ей будет угрожать какая-то опасность или что-то в этом роде и
тогда она посмотрит на него совсем другими глазами.
   ...Она избегала встреч. Он понимал это. И все же хотел ее видеть. Пусть
редко. Звонил ей по  телефону.  Ему  отвечали,  что  ее  нет  дома.  Снова
звонил...
   Иногда ему удавалось заставить себя не думать о ней.  Но  ненадолго.  И
тогда он опять звонил.
   Но все оставалось по-старому...
   "...И что будет тогда с ней?" - мысленно спросил себя Звягинцев, стоя у
открытого окна и глядя на ярко освещенную,  заполненную  гуляющими  людьми
улицу.
   Но в этот момент слова Королева оторвали его от тяжелых раздумий.
   - Послушай, майор, - глухим, несвойственным ему голосом сказал Королев,
- ты что  полагаешь...  он...  ну...  он  уверен,  что  придется  воевать?
Считает, что будем?.. Наверняка?
   - Думаю, что уверен, - твердо ответил Звягинцев.
   С минуту они молчали.
   - Ладно, - сказал Королев, расправляя складки своей гимнастерки и снова
подходя к столу. - Тогда давай выпьем по  последней,  и  я  пойду  чемодан
уложу. - Он посмотрел на часы. - Через сорок минут на вокзал...





   12 ноября  1940  года  по  Унтер-ден-Линден,  некогда  одной  из  самых
красивых  и  многолюдных  улиц  холодного,  чопорного  Берлина,   двигался
автомобильный кортеж - четыре черных "мерседеса".
   Впереди ехали мотоциклисты в форме СС, но в стальных касках. Над фарами
первого "мерседеса" развевались флажки: немецкий со свастикой и  советский
с серпом и молотом.
   В первой машине ехал глава советской делегации, нарком  по  иностранным
делам Советского Союза Молотов и с ним министр  иностранных  дел  Германии
Иоахим фон Риббентроп. Они  расположились  по  углам  просторного  заднего
сиденья, а их переводчики - впереди, на откидных креслах.
   Нарком молчал. Он сидел  неподвижно,  в  застегнутом  на  все  пуговицы
черном однобортном пальто, в темно-серой шляпе с твердыми, чуть  загнутыми
полями, устремив свой неподвижный взгляд вперед.
   Это раздражало Риббентропа. "Конечно, - размышлял он, - министр  обижен
тем холодно-формальным приемом, который  только  что  был  оказан  ему  на
Ангальтском вокзале". Что ж, все было разыграно как по  нотам.  Фюрер  сам
определил церемониал встречи.  Не  слишком  крепкие  рукопожатия.  Никаких
улыбок. Никого из высших сановников или  генералов,  кроме  Риббентропа  и
Кейтеля,  только  второстепенные  чиновники   министерства   и   работники
советского посольства.  Два  небольших  советских  флага  по  обе  стороны
вокзального здания. Несколько  больших,  тяжелых  знамен  со  свастикой  -
посередине. Проход почетного караула должен быть грозным, величественным и
неотвратимым, как девятый вал.
   Фюрер хотел, чтобы этот  человек,  советский  нарком,  едва  ступив  на
перрон, понял, что приехал в  центр  третьего  рейха,  в  столицу  великой
Германии.  Он  должен  быть  поражен,  подавлен  мрачным  величием   этого
государства, должен  сразу  же  понять,  что  здесь  привыкли  не  столько
слушать, сколько повелевать. Все было рассчитано на то, чтобы с первых  же
минут  подавить  воображение  этого  невысокого  педантичного  человека  в
старомодном пенсне.
   Но, казалось, нарком  был  готов  к  такому  приему.  Здороваясь,  чуть
приподнял шляпу. Пожимая руку Риббентропа, едва прикоснулся к  ней  своими
холодными, будто негнущимися пальцами. Проходя  мимо  неподвижных  солдат,
чуть скользнул по ним отсутствующим взглядом.
   Искоса посматривая  на  наркома,  Риббентроп  испытывал  чувство  злого
удовлетворения.
   Его радовало, что сделано все для того, чтобы поставить на место  этого
представителя Кремля, к тому же мысль о том, что  он,  Риббентроп,  играет
столь значительную роль  в  истории,  тешила  его  тщеславие.  А  то,  что
происходило сейчас, Риббентроп не сомневался, будет принадлежать  истории.
Как и все то, что произойдет впоследствии.
   Бывший торговец шампанскими винами страдал смешанным комплексом величия
и неполноценности. Его тогда еще никому не видимая звезда стала  восходить
в 1933 году. Однажды вечером  двое  людей,  стараясь  быть  незамеченными,
выскользнули  из  резиденции  президента  Германской  республики.  Они  не
пожелали воспользоваться служебной машиной и вскочили в первое  попавшееся
такси. Дали шоферу адрес -  захолустное  берлинское  предместье,  квартира
некоего господина Риббентропа.
   Ни один из них - а это были государственный  секретарь  Мейснер  и  сын
президента Гинденбурга Оскар -  не  знал,  как  выглядит  этот  никому  не
известный нацист. Они слышали, что он был приятелем фон Папена, с которым,
кажется, познакомился еще во время мировой войны  на  турецком  фронте,  и
только.
   Им вообще было наплевать на какого-то Риббентропа. У них  была  гораздо
более значительная цель - встретиться с другим человеком, по имени  Адольф
Гитлер, чья партия одержала победу на  последних  выборах  в  рейхстаг,  с
вождем этой партии, с тем, о ком Гинденбург  сказал,  что,  пока  жив,  не
допустит, чтобы какой-то бывший ефрейтор занял кресло немецких канцлеров.
   Дверь им открыл человек со смазливым лицом  парижского  бульвардье  или
содержателя одного из сомнительных заведений на Александерплатц;  на  лице
его играла фатоватая, всепонимающая улыбка.  Блестели  густо  напомаженные
волосы.
   Ни Мейснер, ни Оскар Гинденбург не обратили на этого пшюта ни малейшего
внимания.  Они  вообще  перестали  замечать  его  после   того,   как   он
многозначительным шепотом произнес только одно слово: "Здесь!.."
   Да, Гитлер был здесь, в этом доме, равно как и Папен, Геринг и Фрик.
   К удивлению присутствующих, и прежде всего самого Риббентропа,  который
не хуже других знал об отношении  Гинденбурга  к  фюреру,  сын  президента
Оскар уже через несколько минут уединился с Гитлером в одной из комнат.
   Никто не знал, о чем они говорили.
   Так или иначе, но одно из решающих свиданий, предшествовавших тому, что
Гинденбург, нарушив свою клятву, назначил Гитлера канцлером, происходило в
доме Риббентропа.
   Об этом с чувством неубывающей гордости всегда помнил Риббентроп,  и  -
что еще более важно  -  об  этом  не  забыл  и  сам  Гитлер.  Очень  скоро
Риббентроп распрощался с захолустьем, где жил все  эти  годы,  переехал  в
одну из роскошных квартир на Кудам - так на  берлинском  жаргоне  называли
Курфюрстендам, одну из фешенебельных улиц столицы,  -  стал  руководителем
внешнеполитического бюро нацистской партии.
   Риббентроп был необразован, ленив,  но  тщеславен  и  высокомерен,  как
прусский аристократ.
   К его великому сожалению, он не был аристократом,  и  все  его  попытки
хотя бы походить на такового кончились плачевно.
   С чувством скрытой  зависти  смотрел  он  на  лица  кадровых  генералов
рейхсвера, сухие, вытянутые, надменные лица,  покрытые  желтоватой  кожей,
точно благородным пергаментом, на их монокли, с  которыми  они,  казалось,
родились.
   Одно время он и  сам  пробовал  носить  монокль,  но  проклятое  стекло
оставляло болезненный след и поминутно выскальзывало из  глазной  впадины.
Кроме того, монокль мешал Риббентропу видеть, и это быстро раскусили те, с
кем ему ежедневно приходилось встречаться. Он никогда не мог  забыть,  как
проклятый Геринг, эта жирная свинья, насмешливый и  бесцеремонный  хам,  к
сожалению пользующийся особой любовью фюрера, сказал  однажды,  протягивая
какую-то бумагу для прочтения:
   - Только выньте монокль, Риббентроп, это важный документ...
   И тем не менее звезда Риббентропа восходила все выше  я  выше.  В  1936
году Гитлер назначил его послом в Англию с  главной  целью:  позондировать
возможность соглашения с этой страной против России.
   Говорили, что тогда-то фюрер и  произнес  фразу,  ставшую  впоследствии
известной  многим.   В   ответ   на   высказанное   кем-то   замечание   о
некомпетентности Риббентропа Гитлер сказал: "Риббентроп хорошо знает,  кто
бог и кто ему молится".
   Да  и  зачем  Риббентропу  была  нужна   компетентность   в   устарелом
интеллигентском  понимании  этого  слова!  Разве  он  не  смог  бы,   даже
разбуженный среди ночи, процитировать великие, пророческие слова фюрера из
"Майн  кампф":  "Мы,  национал-социалисты,  начинаем  с  того  места,  где
остановились семьсот лет  назад!"  Сколько  раз  на  пивных  сборищах,  на
уличных собраниях Риббентропу доводилось повторять  эти  слова!  Они  были
пророчеством,  программой,  инструкцией...  "Мы   прекращаем   бесконечное
движение немцев на юг и запад Европы и обращаем наши  взоры  к  землям  на
востоке. Когда мы говорим сегодня о новых территориях в Европе, то  должны
прежде  всего  иметь  в  виду  Россию  и  пограничные  с  ней   вассальные
государства. Сама судьба направляет нас туда". В этих  словах  заключалось
все, что должен был знать человек, посвятивший свою жизнь фюреру.
   Однако одних этих слов, хотя бы и навсегда  благоговейно  затверженных,
было мало для того, чтобы  занять  пост  немецкого  посла  в  Англии.  Но,
во-первых, за время работы во внешнеполитическом  бюро  партии  Риббентроп
кое-чему научился. Во-вторых, он хорошо знал, "кто бог и кто ему молится".
В-третьих... Это третье, но далеко не последнее по важности обстоятельство
заключалось в том, что Риббентроп имел в Лондоне связи с людьми, которых в
Берлине считали друзьями новой Германии.
   В  Лондоне  Риббентроп  не  засиделся.  В  начале  1938   года   Гитлер
реорганизовал свой кабинет, выкинув оттуда Бломберга  и  Нейрата,  которые
казались ему слишком "старомодными",  отягощенными  традициями  Веймарской
республики. Место министра иностранных  дел  оказалось  вакантным.  Гитлер
назначил  на  этот  пост  "динамичного"  Риббентропа,  хорошо   усвоившего
принципы нацистской дипломатии.
   В один из осенних  дней  Риббентроп  по  поручению  фюрера  подписал  в
Берлине антикоминтерновский пакт с Японией и вечером того же  дня  объявил
на многолюдной пресс-конференции, что отныне Германии и  Японии  предстоит
сообща защищать западную цивилизацию.
   Он не удостоил ответа  ехидный  вопрос  одного  из  журналистов,  каким
образом  Япония,  расположенная,  как  известно,   на   Дальнем   Востоке,
собирается защищать Запад, и не обратил внимания  на  сопровождавший  этот
вопрос общий смех, - в 1938 году звезда Риббентропа была уже в зените.
   ...И вот теперь, исполненный чувства гордости и  собственного  величия,
он  ехал  в  огромной  министерской  машине  по  Унтер-ден-Линден,  искоса
поглядывая на молчаливого советского наркома, с  которым  в  прошлом  году
встречался в Москве.
   Никаких признаков эмоций не  было  заметно  на  лице  Молотова.  И  это
раздражало германского министра. "Ординарное лицо гимназического  учителя,
- говорил себе Риббентроп. - Интересно, можно ли представить  себе  его  с
моноклем? И почему он предпочитает старомодное пенсне  очкам?  В  Германии
такие пенсне носили разве что только ювелиры и зубные врачи, в большинстве
своем евреи..."
   - Как дела в Москве? - с натянутой улыбкой  спросил  Риббентроп,  чтобы
нарушить тяготившее его молчание.
   - В Москве дела идут хорошо, - ответил нарком, чуть поворачивая  голову
в сторону своего собеседника.
   - Как здоровье господина Сталина?
   - Отлично.
   - Как Большой театр? - продолжал спрашивать Риббентроп.
   - Большой театр на месте.
   - Очень приятно слышать. "Лебединое озеро" - одно из моих  незабываемых
впечатлений. Конечно, театральный сезон уже начался?
   - Да. Первого сентября, - лаконично ответил человек в пенсне.
   - Как поживает несравненная Лепешинская?
   - Кто?
   - Я имею в виду вашу выдающуюся балерину.
   - Она танцует.
   Молотов рассеянно поглядел в окно. На тротуарах было много  штурмовиков
и полицейских. Риббентроп знал, что сегодня им  было  поручено  не  только
обеспечивать безопасность кортежа, но и разгонять очереди, которые  обычно
стояли у продуктовых магазинов.
   Риббентроп снова скосил глаза в его сторону, когда они  проезжали  мимо
развалин, - это были свежие следы ночной бомбежки.
   Но гость сидел по-прежнему неподвижно, снова  устремив  взгляд  вперед.
"Что ж, - подумал Риббентроп, - тем лучше". На всякий случай он сказал:
   - Несколько дней назад англичане бросили на Берлин сто самолетов.  Рейд
отчаяния. Прорвались только три. Позавчера Люфтваффе предприняло  ответную
карательную акцию. Пятьсот самолетов! Почти все они достигли цели.  Лондон
- в развалинах. Мы получили прекрасные фотоснимки.
   - Да? - сдержанно переспросил Молотов.
   "Интересно, что вы запоете, когда наши самолеты будут бомбить  Кремль!"
- злорадно подумал Риббентроп. Эта мысль  принесла  ему  некое  внутреннее
облегчение. Он стал думать  о  переговорах,  которые"  должны  были  скоро
начаться. Было приятно размышлять об этом.  Приятно,  потому  что  в  этих
переговорах на его стороне окажется огромное  преимущество.  Неважно,  что
будет сказано. Важно, исключительно важно  будет  то,  о  чем  сказано  не
будет.
   Он, этот невысокий человек в пенсне, и тот, другой, что стоит  за  ним,
усатый, в полувоенной форме, и  все  те,  что  стоят  за  обоими,  -  люди
неполноценных рас, они не знают, что их час фактически уже пробил, что все
они вместе со своей проклятой страной скоро будут уничтожены.
   Да, им, к счастью, неизвестно, что гигантская машина уже пущена в ход и
что стрелка часового механизма медленно, неотвратимо обегает положенные ей
круги... "Они все погибнут, все, все, в Гигантском катаклизме,  в  схватке
огня и льда", - мысленно произнес Риббентроп, привычно прибегая  к  широко
распространенной в высшей нацистской среде мистической терминологии.
   Впрочем, сам он  в  душе  был  далек  от  всякого  мистицизма.  Там,  в
Берхтесгадене,  высоко  среди  баварских  Альпийских  гор,  в  Бергхофе  -
загородной резиденции Гитлера - он со смиренным  вниманием  вслушивался  в
исполненные мрачной таинственности пророчества фюрера о том, что весь  мир
стоит на пороге грандиозной мутации,  которая  даст  человеку  могущество,
подобное тому, каким древние наделяли бога.
   Все эти разговоры об извечной борьбе льда  и  огня,  о  сверхчеловеках,
которые  притаились  где-то  под  землей,  в  глубоких  пещерах,  и  скоро
появятся, чтобы править людьми, были непонятны Риббентропу, -  он  начинал
чувствовать себя в своей тарелке лишь тогда, когда разговор  переходил  на
дела сугубо практические.
   Но ощущение своей причастности к некоему грандиозному  тайному  замыслу
усиливало в Риббентропе сознание собственной значительности. Он становился
как бы сродни этим  самым  демоническим  сверхчеловекам.  И  Риббентроп  с
чувством огромного превосходства посмотрел на своего бесстрастного соседа.
"Хотел бы я  увидеть  твое  лицо,  твои  немигающие,  прикрытые  овальными
стеклышками пенсне глаза, - со злорадством думал он, - если  бы  ты  узнал
то, что пока знают лишь  несколько  десятков  человек  в  Германии!  Знает
Йодль, которому фюрер еще год  назад  дал  ясно  понять,  что  завоеванная
польская территория должна рассматриваться лишь как плацдарм  для  нового,
решающего прыжка немецкой армии. Знает заместитель Йодля полковник Вальтер
Варлимонт, которому три месяца тому назад фюрер разрешил  посвятить  узкий
круг офицеров штаба вермахта в свое твердое намерение атаковать  Советский
Союз весной сорок первого года.  Знают  Гесс,  Геринг,  Геббельс,  Борман,
Кейтель, Браухич, Гальдер. Все они  посвящены  в  исполненный  нордической
хитрости грандиозный замысел фюрера, и все они умеют хранить тайну..."


   ...Резиденцией советской делегации должен был  служить  дворец  Бельвю.
Машины промчались по длинной  аллее,  образуемой  густыми  рядами  лип,  и
остановились недалеко от парадного подъезда.
   - Этот дворец, - торжественно сказал Риббентроп,  когда  он  и  Молотов
сделали несколько шагов по парку, - некогда  был  собственностью  кайзера.
Теперь он принадлежит Германии...
   Риббентроп тут же счел свои слова неудачными:  "Чего  доброго,  Молотов
подумает, что я хочу подольститься к нему, выражаясь подобным образом" - и
добавил уже значительно суше:
   - Фюрер предназначил дворец для гостей немецкого правительства.
   Он повел наркома по парадным комнатам. Они шли молча. Риббентроп искоса
поглядывал на человека в пенсне, стремясь уловить, какое  впечатление  все
же производит на него окружающее - стены, увешанные старинными гобеленами,
драгоценный фарфор, огромные  букеты  роз  в  вазах,  старинная  дворцовая
мебель и застывшие у дверей слуги в расшитой золотом одежде.
   Но Молотова все это, по-видимому, не интересовало. Он не задержался  ни
у одного гобелена, не постоял ни перед одной картиной, не  полюбовался  ни
одной розой, хотя бы из вежливости.
   Риббентроп с досадой вспомнил, что сам он не удержался  от  восхищенных
восклицаний, когда в прошлом году его провели по парадным залам Кремля.  А
сегодня этот апатичный славянин ступает  по  бесценным  коврам  одного  из
самых великолепных дворцов Германии,  мимо  картин  и  гобеленов,  которые
послужили бы украшением знаменитейших музеев  мира,  проходит  так,  точно
всего этого просто не существует.
   Перед  широкой  мраморной  лестницей,  ведущей  во  второй  этаж,   где
располагались жилые помещения, Риббентроп остановился.
   - Вы увидитесь с фюрером во второй половине дня,  господин  министр,  -
многозначительно сказал он. - Если с  вашей  стороны  нет  возражений,  мы
смогли  бы  обсудить  некоторые   вопросы   в   предварительном   порядке.
Разумеется, после того как вы отдохнете...
   - Мы будем готовы через полчаса, - сказал Молотов, и  это  были  первые
слова, произнесенные им после того, как они вошли в замок.


   Риббентроп предложил наркому сигареты и сигары, хотя знал, что  тот  не
курит. Затем сам закурил  сигару,  выпустил  клуб  дыма,  вежливо  помахал
рукой, чтобы дым не достиг  гостя,  и,  широко  улыбнувшись,  голосом,  не
лишенным некоей торжественности, сказал:
   - Итак, господин министр, настало время, чтобы четыре великих державы -
я, естественно, имею в виду Россию, Германию, Италию и Японию - определили
сферы своих интересов. По мнению фюрера, - он сделал  ударение,  произнося
это слово, - все устремления этих стран  должны  быть  направлены  на  юг.
Италия, как известно, уже пошла по этому пути. Что касается  Германии,  то
она в дальнейшем намерена расширить свое жизненное  пространство  за  счет
земель в Центральной Африке. Хотелось бы услышать о намерениях  России,  -
несколько наклоняясь в сторону своего  собеседника,  сказал  Риббентроп  и
сделал большую паузу.
   Но человек в пенсне, видимо, не собирался разомкнуть свои плотно сжатые
губы. Помолчав мгновение, Риббентроп  продолжал,  значительно  подчеркивая
слова:
   - Не считает ли Россия, что для нее было бы естественно  обратить  свои
взоры на юг, то есть к южному морю? Полагаю, что новый морской  выход  был
бы для России...
   - К какому морю? - неожиданно прервал Риббентропа нарком, и в интонации
его прозвучало нечто похожее на усмешку.  Риббентроп  удивленно  приподнял
брови, точно желая спросить:  неужели  в  Кремле  плохо  знают  географию?
Однако Молотов молчал, вопросительно глядя на Риббентропа.
   Последний невольно смешался  и  хотел  было  напомнить,  что  уточнение
географических пунктов в ситуациях, подобных сегодняшней, не  в  традициях
дипломатии. Однако счел за лучшее вообще не отвечать на столь прямолинейно
поставленный  вопрос.  Он  сделал  неопределенный  жест  рукой,  прочертив
полукруг зажатой в пальцах сигарой, и стал пространно говорить об огромных
переменах в мире, которые неизбежно произойдут после  того,  как  Германия
закончит начатую ею победоносную войну.
   - Я уверен, - зажигая потухшую сигару, закончил Риббентроп, -  что  обе
наши страны выиграли, заключив  свой  исторический  пакт.  Не  кажется  ли
господину  министру   естественным,   что   и   дальнейшее,   послевоенное
сотрудничество между Германией и Россией пошло бы на пользу нашим народам?
   Произнося эти слова, Риббентроп вспомнил о директиве фюрера, данной  им
генералу  Томасу,  начальнику  управления  военной  экономики   верховного
командования. Смысл ее заключался в том, чтобы планировать поставку России
материалов, предусмотренных германо-советским  договором,  лишь  до  весны
сорок первого года. Лишь до весны!..
   Риббентроп снова  улыбнулся,  глядя  на  представителя  страны,  судьба
которой уже была решена.
   - К какому морю? - неожиданно повторил свой вопрос этот человек,  точно
не слышал ничего из того, что только что было сказано Риббентропом.
   Немецкий министр  недовольно  передернул  плечами  и  резким  движением
потушил сигару, ткнув ею в дно хрустальной пепельницы.
   "Что ж, - подумал он, - в конце концов, я ничем не рискую".
   - Я полагаю, - сказал он, - что Россия могла бы извлечь  серьезные  для
себя выгоды, обратив взоры в  сторону  Персидского  залива  и  Аравийского
моря.
   - Вы так п-полагаете? - переспросил Молотов, впервые  обнаруживая  свою
привычку слегка заикаться,  которая  так  нервировала  Риббентропа  еще  в
Москве, потому что нередко придавала самым простым словам  этого  человека
многозначительный или ядовито-насмешливый характер.
   Риббентроп посмотрел в упор на наркома, стараясь  определить,  является
ли его вопрос чисто риторическим,  или  в  нем  заключен  какой-то  особый
смысл.
   Но лицо человека в пенсне  хранило  по-прежнему  спокойно-непроницаемое
выражение. "Уж не намерен  ли  этот  большевик  издеваться  надо  мной?  -
подумал Риббентроп. - Какого еще ответа он ждет от меня? О, интересно было
бы себе представить, какой характер  принял  бы  разговор,  если  бы  этот
бесстрастный, как и все большевики,  лишенный  воображения  человек  знал,
какая ставка сделана в этой игре!.."
   Риббентроп снова мысленно повторил слова -  приказ,  отданный  Гитлером
генералу Томасу, но в этот момент Молотов неожиданно сказал:
   - Я задал свой вопрос, потому  что  при  определении  любых  перспектив
необходима точность и... б-бдительность. В особенности когда речь  идет  о
Германии и Советском Союзе.
   Риббентроп на мгновение смутился. Ему показалось, что Молотов  каким-то
чудом  услышал  слова,  которые  он  произнес  лишь   мысленно.   "Чепуха,
совпадение", - тут же успокоил себя  Риббентроп  и,  чуть  повышая  голос,
переспросил с хорошо разыгранным недоумением:
   - Вы сказали "бдительность"? Я вас правильно понял? - На  этот  раз  он
обращался к переводчику.
   - Да. И бдительность, - повторил нарком.
   Риббентроп настороженно посмотрел на своего собеседника и подумал: "Что
он намерен этим сказать? Хочет дать понять, что  ему  что-то  известно  об
истинных  намерениях  Германии?  Нет,  этого  не  может  быть.  Он  просто
стремится набить себе цену. Просто делает вид, будто располагает какими-то
сведениями. Что ж, пусть попробует пойти по этому пути, когда встретится с
фюрером!
   О, этот человек в пенсне просто не знает, что его  ожидает!  Он  привык
иметь дело с простыми смертными.  Но  ему  предстоит  увидеть  победителя,
громовержца, услышать звук его сокрушительного удара кулаком  по  столу!..
Может быть, тогда этот человек без нервов поймет, что находится  на  земле
третьего  рейха,  перед  лицом  хозяина  Европы,  завтрашнего   властелина
мира..."
   И Риббентроп с улыбкой, подчеркнуто вежливо сказал  Молотову,  что  ему
понятен серьезный и осторожный подход  господина  министра  к  возникающим
проблемам, но он уверен, что при встрече  с  фюрером  эти  проблемы  будут
благополучно разрешены.
   Говоря все это, Риббентроп  старался  найти  ту  едва  ощутимую  грань,
черту, которая отделяет вежливость от тонкой насмешки. Он балансировал  на
этой черте,  готовый  в  зависимости  от  реакции  собеседника  немедленно
перейти по ту или другую ее сторону.
   Но Молотов, казалось, вообще никак не реагировал на слова  Риббентропа.
Невозмутимо слушал, чуть наклонив голову к переводчику, затем едва заметно
кивнул, блеснув стеклами своего пенсне, и встал.
   Предварительные переговоры были окончены.





   В последние годы Гитлер страдал  бессонницей.  Поздно  ложился  и  рано
вставал.
   В семь утра ему подавали первый завтрак - простой немецкий завтрак, без
всяких излишеств: стакан молока или  фруктового  сока,  одну-две  булочки,
ломтик мармелада. Он был неприхотлив в еде.  Потом  гулял,  думал,  иногда
писал, иногда беседовал с астрологом...  Свой  рабочий  день  он  начинает
(втайне терпеть не может это занятие) с  просмотра  бумаг  государственной
важности. При одной мысли, что это неизбежно, у него портится  настроение,
и в свой  служебный  кабинет  -  огромная  комната,  гобелены  на  стенах,
пушистый ковер на полу, широкий и длинный письменный стол,  неподалеку  от
него большой глобус на подставке из черного  дерева  -  он  входит  уже  с
испорченным настроением.
   Он  обладает  завидной  способностью  мгновенно  запоминать  содержание
документов и донесений, причем почти дословно.
   И тем не менее ненавидит бумаги, потому что они глухи и  беззвучны.  Он
презирает их, они чужды ему, потому что не  могут  кричать,  издавать  тот
единый  оглушительный,  самозабвенный,  торжествующий  вопль   восхищения,
который его уши давно уже воспринимают как лучшую на свете музыку.
   Читать, даже просто перелистывать эти скучные бумаги - для него  пытка.
Он вообще ненавидит детали. Уверен, что мыслит  масштабами  целой  страны,
Европы, вселенной, космоса. Время, предусмотренное  для  чтения  различных
документов, - самое неприятное для него время, если не считать  ночи,  тех
нескольких часов, когда он тщетно пытается заснуть.
   Покончив  с  бумагами,  он  вызывает  своего  адъютанта   и   мгновенно
преображается. Жизнь снова обретает для него смысл:  появился  собеседник,
вернее, слушатель.
   Даже за  столь  прозаическим  занятием,  как  обсуждение  с  адъютантом
программы предстоящего дня,  ему  удается  произнести  несколько  речей  о
политике, вегетарианстве, религии, большевиках, о дрессировке собак или  о
достоинствах дирижера Фуртвенглера.
   Затем он обычно принимает военных - руководителей генштаба. Выслушивает
их доклады. Не до конца, нет. Это  потребовало  бы  от  него  невероятного
напряжения сил. Те, что докладывают, давно уже научились угадывать,  когда
им следует умолкнуть и выслушать  монолог,  нередко  не  имеющий  никакого
отношения к докладу. Но иногда они не успевают  замолчать  вовремя.  Тогда
водопад слов обрушивается внезапно. Часто он сопровождается ударами кулака
по столу и полетом листков бумаги, сброшенных со стола решительным взмахом
руки громовержца. Ходили слухи, что в  таком  состоянии  он  был  способен
рвать зубами ковры и гардины.
   Но всему приходит конец. Он успокаивается и  тогда  в  состоянии  вести
нормальную беседу. Диктует решения. Это он очень  любит.  Диктует  резким,
отрывистым, хрипловатым голосом, устремив взор в пространство, и  кажется,
видит перед собой не стенографа,  не  смеющего  оторвать  свой  взгляд  от
блокнота, но все человечество -  миллионы  людей,  покорно  и  с  трепетом
ловящих каждое его слово...
   Потом обедает. Вареные овощи. Овощной суп. Омлет из овощей.  Компот  из
фруктов.
   Он вегетарианец. Не курит и не пьет.
   Обедает, как правило, в обществе нескольких лиц, хотя круг приглашенных
обычно очень узок:  личный  секретарь,  адъютант,  руководитель  ведомства
печати и командующий авиацией - полный, часто улыбающийся, добродушный  на
вид, вполне земной человек.  Обычно  говорят  двое  -  хозяин  и  толстяк:
монологи  одного,  сопровождаемые  солеными,  одобрительными   шутками   и
раскатистым смехом другого. После обеда он возвращается  в  свой  кабинет.
Начинаются  совещания.  С  министром  иностранных  дел  своей  страны.   С
министрами других стран,  дожидающихся  аудиенции.  С  членами  партийного
руководства. Иногда встречи  переносятся  в  окруженный  высокими  стенами
парк, расположенный тут же, неподалеку.
   Взрывы ярости, свирепые выкрики или торжественные декларации  время  от
времени доносятся  до  ушей  настороженных,  всегда  готовых  к  действиям
сотрудников многочисленной охраны.
   ...Вечером если он не разъезжает  по  стране  и  лающий  голос  его  не
воспроизводят тысячи  репродукторов,  то  смотрит  фильмы  -  голливудские
боевики и военную хронику -  в  своем  личном  кинозале,  расположенном  в
нескольких шагах от его служебного кабинета.
   Питает почти патологическую страсть к вагнеровским операм, хотя  иногда
посещает и "Метрополь", где танцуют хорошенькие девушки.
   Дома его обычно никто не ждет. Он не женат. Считается, что  женщины  не
играют никакой роли в  его  жизни,  целиком  отданной  борьбе  за  мировое
господство немцев.
   Он так и не женился. Женщине, имя которой посвященные связывали  теперь
с его именем, он не часто разрешает приезжать к себе: все свое время вождь
отдает народу...
   Он невысокого роста и непропорционально  сложен:  относительно  длинное
туловище и очень короткие ноги.
   По части  одежды  он  сама  скромность.  Летом  -  коричневая  рубашка,
заправленная   в   брюки   военного   образца.   Сапоги.   Иногда    френч
зеленовато-мышиного цвета. В  холодное  время  года  -  кожаное  пальто  с
поднятым воротником, фуражка с высокой тульей.
   Его соратники сверкают орденами, он же носит  только  один  -  простой,
солдатский - Железный крест.
   Давно  прошли  времена,  когда  этот  человек   был   известен   только
завсегдатаям мюнхенских пивных. Все или почти все забыли годы, когда он  и
его  немногочисленная  партия  были  бедны,  подвергались,   насмешкам   и
оскорблениям,  когда  только  немногочисленные,  но  могущественные   люди
разглядели в нем вождя.
   Первыми на  него  поставили  Фриц  Тиссен,  глава  немецкого  стального
концерна, и Эмиль Кирдорф, рурский угольный король.
   Их первый вклад был относительно скромен - сто тысяч  золотых  немецких
марок - и передан тайно, окольным путем, через генерала Людендорфа.
   Потом деньги потекли рекой: когда  речь  шла  о  борьбе  с  марксизмом,
профсоюзами и рабочим классом, те люди средств не жалели. Примеру  Тиссена
и Кирдорфа  последовали  другие:  фон  Шнитцлер  из  "И.Г.Фарбен",  Август
Ростерг и Август Диин, Куно из пароходной компании  "Гамбург  -  Америка",
Немецкий банк, Коммерческий банк, "Альянс" - крупнейшее немецкое страховое
общество...
   Но об этом более чем  скромном  начале  его  деятельности  помнят  лишь
немногие. Для остальных он богом данный спаситель Германии. Ее настоящее и
будущее.
   Его зовут Адольф Гитлер, но никто, даже самые  близкие  из  друзей,  не
смеет обращаться к нему по имени.
   Для них он "фюрер". "Мой фюрер". Так же  как  и  для  миллионов  других
немцев - полубог, которому предстоит утвердить господство над всем  миром,
над всем человечеством  одного  государства  -  Германии,  одной  нации  -
немецкой.


   ...В  тот  вечер  Гитлер  принимал  ближайших  друзей  в   Бергхофе   -
излюбленной своей резиденции, месте отдыха, убежище для размышлений.
   Может быть, Гитлер особенно любил эту большую белую виллу  потому,  что
она была расположена высоко в горах, в баварских Альпах.
   Слегка ссутулившись, опустив  руки  и  сплетя  их  кисти  ниже  живота,
мелкими шаркающими шагами, изредка подергивая правым плечом, он  ходил  из
угла в угол огромной гостиной.
   Иногда останавливался у окна, высокого и широкого. Открывающийся пейзаж
- лишь небо и горы - напоминал ему, как высоко он стоит над людьми,  ближе
к небу, чем к людям.
   Гости сидели  в  креслах,  расставленных  у  низких  длинных  столиков:
генерал-фельдмаршал Кейтель, Борман,  Ева  Браун  -  красивая  и  безликая
возлюбленная фюрера, шеф прессы доктор Отто Дитрих, имперский руководитель
трудового фронта Лей с женой и  один  из  недавно  назначенных  адъютантов
рейхсканцлера, Арним Данвиц.
   В огромном камине пылали дрова. Тонкие, одинаковые по  размеру  поленья
возвышались горкой на широком  медном  листе  перед  камином.  Неподалеку,
пригревшись у огня, лежала Блонди, любимая овчарка Гитлера.
   Время от времени фюрер  подходил  к  камину,  чтобы  погладить  собаку,
подбросить поленья или помешать угли длинными щипцами.
   Курить запрещалось. Не было и спиртных напитков.  Только  кофе  и  чай,
который время от времени разносили гостям эсэсовцы  в  ослепительно  белых
мундирах.
   Время приближалось к  полуночи.  Гости  устали.  В  течение  бесконечно
длящегося вечера они выслушали уже несколько монологов фюрера. Об Англии -
проклятой  нации  торгашей  и  надутых  снобов,  еще  в  прошлом  столетии
опозорившей себя, посадив еврея в кресло премьер-министра; о  французах  -
заживо гниющем сброде, без веры, без единства, погрязших в разврате подлых
лягушатников,  допустивших  создание  блока,  названного   "народным";   о
Рузвельте -  плутократе  с  пораженными  полиомиелитом  ногами  и  типично
прагматическим умом политического комбинатора; о великом немецком пианисте
Вальтере Гизекинге, который, не в пример гнусным писакам типа Томаса Манна
или Фейхтвангера, не только не покинул великую Германию, но  с  разрешения
Геббельса поехал в международное турне,  чтобы  ее  прославить;  о  теории
космического льда и земной пустоты...
   Он  не  коснулся  только  одной  темы.  Той  самой,   которая   сегодня
интересовала  гостей  больше,  чем  все  остальные.  Предстоящего   визита
Молотова.
   Все приглашенные сегодня к Гитлеру - обычный круг гостей  -  ждали  его
высказываний именно по этому поводу. Ведь люди, которые  здесь  собрались,
были хорошо осведомлены, посвящены в самые секретные планы фюрера.
   Они знали, например, что война с Россией  предопределена  -  фюрер  уже
принял на этот счет непоколебимое решение. Более того: она уже разразилась
бы, если бы Кейтель и Гальдер из чисто военных  соображений  не  уговорили
Гитлера перенести ее начало на будущий год.
   Нет, они не были против самого замысла - это знали все, кто был  близок
к фюреру. Просто убедили  его  в  невозможности  своевременной  переброски
необходимых войсковых контингентов с  запада  на  восток  в  такие  сжатые
сроки.  Доказали,  что  невыгодно  начинать  столь  большую   кампанию   в
преддверии зимы.
   Фюрер нехотя согласился с их доводами.  Объявил:  годом  новых  великих
побед должен отныне стать будущий, 1941 год.
   К сожалению, подозрительность Кремля - и это тоже не было секретом  для
собравшихся здесь людей - в  последнее  время  значительно  возросла.  Это
стало   совершенно   очевидным   недавно,   после    посещения    Молотова
Типпельскирхом.
   Все собравшиеся здесь люди помнят, как месяца два тому назад здесь  же,
в гостиной, стоя перед сидящим в кресле раздраженным  фюрером,  Риббентроп
рассказывал об этом посещении. Гитлер был зол уже с самого начала доклада,
обругав  Типпельскирха  при  первом  упоминании  его  имени  Риббентропом.
Непонятно почему.  Ведь  было  совершенно  естественно,  что  в  советский
Наркоминдел отправился Типпельскирх, поскольку посол граф  Шулленбург  был
тогда в Берлине, в отпуске, а временным поверенным оставался именно Вернер
фон Типпельскирх. Конечно, все,  что  произошло  дальше,  определялось  не
отсутствием  дипломатического  таланта   у   поверенного,   а   характером
поручения, кстати возложенного на него самим фюрером.
   Типпельскирху предстояло информировать Кремль о том, что Япония, Италия
и Германия в ближайшие дни собираются заключить военный союз.
   Подготовка к нему велась в глубокой тайне, однако за несколько дней  до
того, как тайному предстояло стать явным, фюрер поручил своему  посольству
в Москве информировать Советское правительство  о  предстоящем  заключении
трехстороннего договора.
   Поверенному надлежало подавить в зародыше все могущие возникнуть в этой
связи у Кремля подозрения.
   Гитлеру было свойственно недооценивать своих противников, сегодняшних и
завтрашних. Однако он был достаточно умен для  того,  чтобы  не  связывать
успех  миссии  Типпельскирха  лишь  со  способностью  поверенного   облечь
неприятное для Москвы сообщение в обтекаемые фразы. Поэтому  Типпельскирху
было поручено дополнительно сообщить советскому  Наркоминделу,  преподнеся
это сообщение как доказательство безграничного доверия  фюрера  к  Кремлю,
что  в  предполагаемом  договоре  будет  специальная   секретная   статья,
указывающая на то, что он направлен не против Советского Союза,  а  против
США.
   ...Когда Риббентроп, явившись в Бергхоф,  стал  докладывать  Гитлеру  о
результатах миссии Типпельскирха, тот их уже хорошо знал по донесениям  из
посольства, переданным представителями гестапо и абвера.
   Риббентропу предстояло лишь разыграть все это в лицах перед Гитлером, с
самого начала настроенным враждебно  против  Типпельскирха  и  уж  конечно
против Молотова.
   Итак, согласно шифрованному донесению немецкого  поверенного  в  делах,
советский  нарком  принял  его  более  чем  холодно.  Молча   выслушал   и
назидательно,  точно  учитель  провинившемуся  ученику,  прочел   короткую
нотацию. Смысл  ее  заключался  в  том,  что,  согласно  статье  четвертой
советско-германского  пакта,  текст  любого  заключаемого   в   дальнейшем
Германией  международного  соглашения  должен  быть   показан   Советскому
правительству предварительно.
   Именно "предварительно", а не "накануне", подчеркнул Молотов и добавил:
"Включая текст любого секретного протокола или  какой-либо  не  подлежащей
оглашению статьи".
   Типпельскирх пытался, продолжал свой доклад Риббентроп, отвергнуть  эти
претензии, ссылаясь на  условия  военного  времени,  в  которых  находится
Германия,  условия,  неизбежно   усложняющие   процедуру   дипломатических
согласований. Но Молотов резко прервал его неожиданным вопросом.
   Советское правительство, сказал он,  хотело  бы  знать  о  подробностях
соглашения Германии с Финляндией относительно пребывания немецких войск на
финской территории... При этих словах Риббентропа Гитлер вскочил с  кресла
и, потрясая кулаками, произнес,  точнее  прокричал,  монолог  о  том,  что
Германия никому не обязана отчетом, что если нечто  подобное  Молотов  или
кто там еще осмелился бы  сказать  ему,  Гитлеру,  то  был  бы  уничтожен,
испепелен, стерт с лица земли. Затем последовало  несколько  презрительных
фраз по адресу Маннергейма, этой старой бабы и хитрой лисы, у которой  все
еще дрожит хвост при слове "Россия", хотя  война  с  ней  закончилась  уже
несколько месяцев назад. Наградив этого последнего еще целым рядом  весьма
нелестных эпитетов, Гитлер, уже совершенно обессиленный, сел, точнее упал,
обратно в кресло, махнул рукой Риббентропу, чтобы тот продолжал.
   Риббентроп, никогда не  упускавший  случая  подставить  ножку  ближнему
своему, поспешил добавить, что Типпельскирх,  видимо,  растерялся,  потому
что в шифровке не сообщает о своем ответе Молотову, а  лишь  приводит  его
слова о недоумении Советского  правительства,  которому,  дескать,  хорошо
известно, что только в  самые  последние  дни  немецкие  вооруженные  силы
прибыли по меньшей мере в три финских порта.
   Гитлер снова взорвался. Он опять вскочил с кресла, ткнул ногой в  горку
заготовленных для камина поленьев, которая с грохотом обрушилась,  и  стал
кричать, что не потерпит этой возмутительной  подозрительности,  поскольку
Кремлю было сказано, что немецкие войска направляются не "в" Финляндию,  а
лишь "через" нее - в Норвегию...
   Гитлер кричал все громче,  все  исступленнее,  хотя  и  он  сам  и  его
приближенные знали,  что  речь  идет  о  трюке,  маневре,  камуфляже,  что
посланные в Финляндию войска имеют приказ там остаться  и  готовиться  для
нападения на Россию с севера, угрожая прежде всего Ленинграду.  Свою  речь
фюрер закончил выкриком, что раз так, то он, не ожидая будущего года,  уже
сегодня отдаст приказ стереть Россию с лица земли...
   Однако такого приказа не последовало. В этом маньяке, одержимом  жаждой
мирового господства, казалось бы не признающем никаких  трезвых  расчетов,
невежество и сумасбродство сочетались с  дьявольской  хитростью,  отличным
пониманием конкретной политической ситуации и умением играть на  неизбежно
возникающих противоречиях. Итак,  Гитлер  в  тот  день  не  отдал  приказа
"стереть Россию с лица земли". Более того, поручил  германской  дипломатии
сосредоточить все усилия на том, чтобы усыпить подозрительность Кремля.
   Теперь его ставкой было приглашение Молотова  в  Берлин  под  предлогом
нормализации германо-советских отношений, выяснения всех спорных вопросов.
Во время этой встречи необходимо было отвратить взоры  России  от  военных
приготовлений Германии и повернуть их совсем в иную сторону.
   ...И вот сегодня обычный избранный круг людей, собравшихся в  Бергхофе,
с нетерпением ждал, когда же фюрер коснется этой наиболее актуальной темы,
ведь Молотов через два дня будет в Берлине...
   Но Гитлер говорил о чем угодно, только не об этом. В конце  концов  его
утомленные гости, уже отчаявшиеся услышать что-нибудь новое, с нетерпением
ждали того момента, когда им будет позволено идти спать.
   Но Гитлер, казалось, не собирался уходить, забыв о том, что уже поздно,
забыв о своих гостях, вообще обо всем, что его окружало.
   Но о главном - о том, что  предстояло  ему  послезавтра  в  Берлине,  о
встрече с советским посланцем, - он хорошо помнил. Об этом и думал сейчас.
Думал молча, поскольку вообще презирал людей, даже тех,  наиболее  к  нему
приближенных, которые сидели сейчас в этой гостиной.
   Разумеется,  вместе  с  Герингом,  Гессом,   Борманом,   Геббельсом   и
Риббентропом он еще заранее до мельчайшей детали, от встречи до  проводов,
разработал все,  что  предстоит  осуществить  послезавтра.  Был  уверен  в
успехе.
   И все же сейчас  он  ждал  очередного  "озарения",  догадки,  внезапной
блистательной идеи, которая,  претворенная  в  действие,  помогла  бы  ему
заманить Молотова в такую западню, из которой уже не было бы выхода.
   ...Беспорядочно, меняя направление, он сновал по гостиной,  точно  ткал
паутину этого плана, в которой посланцу Москвы предстояло запутаться  и  в
конце концов повиснуть, как обессиленной мухе.
   В основном план действий  был  уже  выработан.  Он  имел  две  стороны:
политическую и, так сказать, эмоциональную. Смысл первой  состоял  в  том,
чтобы  успокоить  Россию,  усыпить  ее  подозрения,  убедить   большевиков
перевести свои взоры  о  севера  и  запада  на  юг,  дав,  таким  образом,
возможность Германии закончить приготовления к решающему удару на Востоке.
   Вторая, эмоциональная, так сказать, сторона этого плана  заключалась  в
том,  чтобы  подавить  -  нет,  скорее,  распалить  воображение  Молотова.
Советский министр должен увидеть мираж, заманчивый, влекущий, и, поверив в
него, увлечь за собой Сталина и всех остальных.
   И пока они убедятся, что открывшееся перед ними видение  -  всего  лишь
мираж,  пройдет  время.  Время,  достаточное  для  того,  чтобы   Германия
закончила необходимые приготовления к  мощному  удару,  который  решит  не
только судьбу России, но и всей так называемой  мировой  цивилизации,  чье
время уже миновало.
   Да, план был хорошо продуман. И все же Гитлеру казалось, что в  нем  не
хватает какого-то последнего, решающего штриха, рычага, нажав  на  который
можно было бы накрепко захлопнуть западню.
   Чтобы  найти  этот  рычаг,  необходимо  было  "озарение".  А   оно   не
приходило...
   Гости, уже отчаявшись услышать  от  фюрера  какие-либо  неизвестные  им
подробности о предстоящем  визите  советского  комиссара,  ждали  момента,
когда после своей очередной пробежки  по  комнате  Гитлер  не  вернется  к
камину, а, позвав собаку, направится к двери, вяло, как обычно, махнув  на
пороге рукой гостям в знак прощания.
   И только один человек из тех, что собрались в этой гостиной, не  жаждал
отдыха и не мечтал о том, чтобы фюрер наконец удалился. Он хотел  бы  если
не слышать, то хоть видеть его, видеть всегда, вечно, днем и ночью, ловить
каждое его движение, каждый взгляд... Он чувствовал, что  остальные  гости
устали, хотят поскорее разойтись по  своим  комнатам,  удивлялся  им,  был
готов презирать их за это...
   Человека, не  сводящего  преданного  взгляда  с  шагающего  по  комнате
Гитлера, звали Арним Данвиц. Этот  тридцатилетний  майор  из  штаба  Йодля
только что вернулся  из  оккупированной  Польши,  куда  ездил  по  личному
секретному поручению фюрера, особым расположением которого пользовался вот
уже несколько месяцев.
   Арним Данвиц, сын участника  мюнхенского  "пивного  путча",  одного  из
старейших членов нацистской партии,  скончавшегося  вскоре  после  прихода
Гитлера к власти, был влюблен в фюрера заочно с юношеских лет.
   Не только по  завещанию  отца,  но  в  соответствии  со  своим  горячим
желанием Арним решил посвятить свою жизнь служению фюреру.
   Член гитлерюгенда в прошлом, Арним вступил в  нацистскую  партию,  едва
достигнув уставного возраста. Дальнейшая карьера  Данвица  определилась  в
тот день, когда ему выпало счастье вместе  с  другими  молодыми  нацистами
присутствовать в здании государственной оперы  на  "хельденгеденкентаг"  -
торжестве, посвященном памяти немецких героев, погибших в  первой  мировой
войне.
   То,  что  представилось  взору  Арнима,  наполнило  его  душу  чувством
священного трепета.
   Он увидел в зале море военных мундиров, застывшие ряды солдат рейхсвера
на сцене, которые держали в  руках  немецкие  боевые  знамена,  освещенные
светом  ярких  прожекторов...  Огромный  серебряно-черный  железный  крест
колыхался над древками знамен и головами солдат. И когда  оркестр  заиграл
похоронный марш  Бетховена,  а  в  королевской  ложе  появился  Гитлер  и,
протянув руку, застыл в безмолвном приветствии своим войскам, все существо
Арнима  Данвица,  который  стоял  в  одном  из  проходов  зала,  зажав   в
окаменевших пальцах древко нацистского знамени,  замерло  в  благоговейном
восторге.
   С этого дня он уже не мыслил для себя иной карьеры,  кроме  военной,  с
отличием окончил военное училище, был замечен  и  направлен  на  работу  в
генеральный штаб сухопутных войск, который возглавлял Гальдер.  Но  мечтой
Данвица было работать в штабе оперативного  руководства  всех  вооруженных
сил Германии, потому что штаб этот возглавлял Альфред Йодль.
   Гальдер был представителем старого немецкого генералитета,  к  которому
нацисты всегда относились  со  смешанным  чувством  зависти,  неприязни  и
подозрительности. Йодль же был генералом  новой,  нацистской  формации,  и
симпатии к нему фюрера были общеизвестны.
   Данвицу удалось перейти в штаб Йодля вскоре после нападения Германии на
Польшу.
   С переменой в его судьбе была связана  тайна.  И  то,  что  Данвиц  был
посвящен в нее, переполняло его сердце гордостью.
   17 августа 1939 года его вызвал  Гальдер  и  сказал,  что  ему,  Арниму
Данвицу,  тогда  еще  только  капитану,  поручается  дело  государственной
важности, которое должно быть сохранено в глубочайшей тайне.  Он  намекнул
на то, что рейхсфюрер СС Гиммлер лично указал на  него,  Данвица,  как  на
офицера генштаба, который может быть допущен к этой секретной операции.
   Данвиц знал Гиммлера. Он был старым партийным товарищем отца и бывал  в
их доме еще задолго до 1933 года, то есть до  того,  как  фюрер  встал  во
главе Германии.
   Арним выслушал инструкции Гальдера, щелкнул каблуками, выбросил  вперед
правую руку и поспешно вышел из генеральского кабинета.
   А начальник генштаба сделал странную запись в своем  дневнике,  который
вел изо дня в  день:  "Гиммлер,  Гейдрих,  Оберзальцберг:  150  комплектов
польского обмундирования со всем необходимым для Верхней Силезии".
   Для сотен миллионов людей в Германии, Польше,  во  всем  мире  то,  что
произошло потом, стало известно лишь 31 августа,  когда  берлинское  радио
объявило, что отряд польских солдат вторгся на  немецкую  территорию  близ
Глейвица и с боем захватил немецкую радиостанцию. Но этого акта  ничем  не
вызванной  агрессии  зарвавшимся  польским   извергам   показалось   мало,
продолжал прерывающимся от возмущения голосом  диктор,  поляки  не  только
захватили немецкую  радиостанцию,  но  использовали  ее  для  антинемецкой
передачи на польском языке.  Весь  мир  мог  слышать  эту  наглую,  полную
нападок на великую Германию и ее вождя передачу...
   Да, это было правдой: такая передача прозвучала в эфире несколько часов
назад.  Так,  значит,  это  поляки   использовали   захваченную   немецкую
радиостанцию?!
   Ну конечно! Вот эти самые поляки, фотографии которых  опубликовали  все
немецкие вечерние газеты. Правда, изображенных  на  снимках  людей  нельзя
было ни о чем  спросить.  Они  лежали  мертвые  на  немецкой  земле,  близ
Глейвица, на фоне здания радиостанции. Что ж, и это казалось естественным:
часть захватчиков была перебита доблестными солдатами вермахта,  остальные
бежали обратно в Польшу.
   Фюрер приказал немецким войскам  в  ответ  на  эту  дерзкую  провокацию
перейти границу Польши...
   А убитые в бою за радиостанцию захватчики  еще  несколько  дней  лежали
там, где их застала смерть.  Фоторепортеры  -  немецкие  и  иностранные  -
запечатлели убитых для летописи войны, которая только что началась.
   И никто из них не знал, что эти "поляки" еще несколько дней назад  были
чистокровными немцами, смертниками, заключенными  в  концлагеря  в  Дахау.
Никто не знал, что им были обещаны  жизнь  и  свобода,  если  они  наденут
польскую военную форму  и  примут  участие  в  операции,  носящей  кодовое
название "Консервы".
   Да и сами они не знали, что умрут, когда немецкий военный  врач  сделал
им тут же, у здания радиостанции, предохранительные  прививки  от  сыпного
тифа. Это, сказано было им, необходимая мера предосторожности: ведь  рядом
граница с такой грязной, нищей  страной,  как  Польша.  Они  умерли  через
четыре минуты после инъекции и  от  пулевых  ранений,  которые  потом  так
хорошо были видны на фотографиях, уже не страдали, поскольку мертвые  боли
не испытывают, даже если им стреляют в голову из автомата.
   Но обо всем этом никто не знал. Ведь несколько человек,  посвященных  в
тайну и умеющих ее хранить, в счет не идут.
   Среди этих  немногих  был  и  капитан  Данвиц,  обеспечивавший  военную
сторону операции - доставку польского обмундирования и вооружения. За  все
остальное отвечало гестапо.
   Случилось так, что именно Данвицу, как очевидцу, довелось докладывать о
проведенной операции Йодлю. На вопрос последнего, какую награду  он  хотел
бы получить, Данвиц ответил: "Служить  под  вашим  руководством,  господин
генерал".
   Возможно, что перед тем, как взять Данвица с собой на  доклад  Гитлеру,
Йодль рассказал  фюреру  о  молодом  преданном  нацисте-офицере,  подающем
большие надежды и умеющем молчать. Может быть, сам Гитлер обратил внимание
на  безукоризненно  арийскую  внешность  порученца   Йодля   -   высокого,
светловолосого, с  осиной,  перетянутой  ремнем  талией  -  и  во  взгляде
устремленных на него голубых,  со  стальным  оттенком  глаз  прочел  такую
собачью преданность, что проникся к нему симпатией.
   Так или иначе, но месяцем позже Данвиц был  произведен  в  майоры,  еще
через три месяца стал одним из  адъютантов  фюрера  и  еще  через  полгода
получил от него особое задание, для выполнения которого отправился  в  уже
покоренную Польшу.
   Из командировки Данвиц  вернулся  только  сегодня  утром  и,  прибыв  в
Берлин, получил приказание немедленно явиться к фюреру в Бергхоф.
   ...И вот Арним Данвиц уже несколько часов  сидит  в  гостиной  Гитлера,
стараясь не пропустить ни одного его слова, ни единого жеста.
   Он всегда обожал своего фюрера.
   Но после участия в операции "Консервы" чувство Данвица приобрело особый
оттенок. Арним не сомневался, что вся эта идея родилась в гениальном мозгу
фюрера. Таким образом, участвуя в ее осуществлении,  он,  Данвиц,  как  бы
приобщился к тайным помыслам своего вождя, становился их  непосредственным
исполнителем.
   Следовательно, взволнованно рассуждал Данвиц, их -  великого  фюрера  и
его, Арнима, - объединяет некая тайная, невидимая людям связь. Он, Данвиц,
стал как бы частицей самого фюрера, пусть ничтожной, но все же частицей.
   Эта мысль опьяняла Данвица. Он возвращался к ней снова и  снова,  когда
видел перед собой великого человека, допустившего его, скромного майора, в
свое святая святых.
   Когда высокие стоячие часы в футляре из черного дерева пробили половину
второго, Данвиц понял, что сегодня ему уже не удастся  доложить  фюреру  о
результатах своей поездки.
   Он уже не раз пытался поймать взгляд Гитлера, когда тот проходил  мимо,
чтобы по выражению его глаз понять, следует ли ему оставаться  в  Бергхофе
или возвращаться в  Берлин  и  ждать  прибытия  фюрера  туда.  Но  Гитлер,
казалось, не замечал своего  адъютанта  и  продолжал  ходить  по  комнате,
погруженный в свои мысли.
   Наконец он направился к двери, чуть приподняв с порога в знак  прощания
правую руку с откинутой ладонью, и скрылся.
   Сразу же оживившись, гости стали шумно прощаться друг с другом.
   Кейтель, Лей с женой и, разумеется, Ева  Браун  оставались  ночевать  в
Бергхофе.
   Данвиц стоял в большом холле, стены  которого  были  украшены  оленьими
рогами и гравюрами на темы "Кольца Нибелунгов",  раздумывая,  возвращаться
ли ему в Берлин или переночевать здесь, на вилле, в помещении для  охраны,
но в это время к нему подошел личный шофер Гитлера и,  щелкнув  каблуками,
негромко сказал:
   - Фюрер ждет вас, господин майор. Он у себя в кабинете.
   ...Гитлер сидел в глубоком кожаном кресле, расстегнув френч  и  вытянув
ноги, плотно охваченные высокими сапогами. Кресло стояло у окна, и  Данвиц
уже знал, что это было любимое кресло фюрера. В  нем  он  обычно  отдыхал.
Левая часть комнаты была рабочей  -  там  стоял  широкий  письменный  стол
красного дерева и большой глобус, хотя несколько  меньший,  чем  тот,  что
Данвиц видел в официальной резиденции фюрера в Берлине, в  кабинете  новой
имперской канцелярии.
   Когда Данвиц застыл  на  пороге  и,  напряженно  выкинув  вперед  руку,
негромко,  но  с  чувством,  точно  клятву  в  верности,  произнес  "Хайль
Гитлер!", фюрер несколько мгновений, не отвечая на приветствие, смотрел на
него в упор.
   Наконец  Гитлер  едва  заметно  кивнул,  улыбнулся  и  многозначительно
спросил:
   - Ну... Данвиц?
   - Мой фюрер, я вернулся в Берлин сегодня в  четырнадцать  ноль-ноль,  -
отрапортовал Данвиц, - ваше приказание выполняется  точно,  с  соблюдением
необходимой тайны.
   - Подробнее! - резким голосом приказал Гитлер.
   Все в той же застывшей позе, прижав ладони к бедрам и слегка  оттопырив
локти, Данвиц доложил,  что  помещения  для  новых  воинских  контингентов
подготавливаются  под  видом  клубных  и  спортивных  сооружений,   роются
подземные склады для боеприпасов, все работы, как правило, производятся  с
одиннадцати вечера до трех утра, то есть глубокой  ночью,  и  нет  никаких
признаков, что они были обнаружены русскими.
   - Вы уверены? - настороженно спросил Гитлер, снова устремляя на Данвица
свой колючий подозрительный взгляд.
   - Я скорее бы умер, чем позволил себе ввести  вас  в  заблуждение,  мой
фюрер, - по-прежнему тоном военного рапорта  ответил  Данвиц,  не  опуская
головы под буравящим его взглядом.
   - Отлично! -  воскликнул  Гитлер.  Некоторое  время  он  молчал,  потом
спросил уже обычным, будничным голосом: - О чем... говорят?
   - О предстоящем приезде Молотова, - коротко ответил Данвиц.
   - Точнее.
   - Многие полагают, что переговоры укрепят наш договор и...
   Этого было достаточно,  чтобы  Гитлер  вскочил,  точно  выброшенный  из
кресла невидимой катапультой, и воскликнул, потрясая кулаками:
   - Наивные люди, глупцы! Поколение рабов! Они придают значение бумажкам,
переговорам! Впрочем, - закончил он уже спокойнее, - это  естественно  для
тех, чье сознание все еще находится во власти  глупых  предрассудков,  для
тех, кто  не  в  силах  переступить  вековую  грань,  отделяющую  раба  от
господина...
   И Гитлер опять стал торопливо шагать из  угла  в  угол,  точно  догоняя
нечто видимое только ему одному.
   Данвиц благоговейно ждал продолжения великих  высказываний  фюрера,  но
тот внезапно спросил скороговоркой:
   - Сколько эшелонов в неделю можно незаметно перебрасывать в пограничные
районы?
   - Это зависит от времени года,  от  темноты  ночей  и  от  отдаленности
конечной остановки поездов от границы, мой фюрер, - ответил Данвиц.
   Он сделал паузу и добавил уже, так сказать, на свой риск:
   - Разумеется, если переговоры с Молотовым  закончатся  неудачно  и  мой
фюрер решит...
   Но в этот момент Гитлер прервал его. Он снова воскликнул,  вкладывая  в
свои слова всю силу презрения:
   -  Переговоры,  договоры!..  Все  союзы,  которые  заключаются  не  для
совместного ведения войны, - чушь, бессмыслица, они ничего не стоят!
   Он подошел к  Данвицу  медленным,  торжественным  шагом,  взял  его  за
подбородок и, слегка приподняв голову, посмотрел ему в глаза.
   Потом тяжело опустил руку на плечо майора:
   - Слушай, мой  Данвиц,  и  запомни  на  всю  жизнь  азбуку  современной
политики. Пока  существует  большевистская  Россия,  моя  цель  -  сделать
Германию властительницей мира - недостижима. Тебе понятно это, Данвиц?
   - Да, мой фюрер, - поспешно ответил Арним и добавил;  -  Какая  нелепая
ошибка истории! Большевизм не существовал  бы  вообще,  если  бы  немецкая
армия в восемнадцатом не потерпела поражения...
   - Ложь, ложь! - фальцетом выкрикнул,  прерывая  его,  Гитлер  и  топнул
ногой. - Подлые сказки! - кричал он, потрясая кулаками. -  Немецкая  армия
не потерпела поражения! Нет, ее предали! Не Германия, не немецкие  солдаты
проиграли ту войну, - им был нанесен удар в спину,  в  спину!  -  повторял
Гитлер, задыхаясь и брызгая слюной. - Евреи и большевики - вот кто  предал
их, когда победа была уже близка!
   Он умолк, будучи не в силах продолжать из-за охватившего  его  приступа
ярости.
   Данвиц молчал, ругая себя за вырвавшиеся у него слова. Ну конечно!  Как
он мог забыть великую мысль фюрера, которую тот высказывал не раз в  своих
речах, статьях, в "Майн кампф", наконец! Ну конечно  же  в  мировой  войне
Германия  была  предана.  Ее   солдаты   уже   маршировали   по   Украине,
бронированным кулаком расправляясь с большевиками, и  готовы  были  начать
наступление на Петроград, когда в их тылу, в Берлине, в  сердце  Германии,
большевистские агенты, еврейские предатели Либкнехт  и  Люксембург  начали
восстание...
   - Простите меня, мой фюрер, - дрожащим голосом  произнес  Данвиц,  -  я
сказал глупость. Просто мысль о том, что большевизм мог  бы  быть  задушен
еще в колыбели, заслонила все остальные. Я виноват.
   Но эти слова, казалось, прошли  мимо  ушей  Гитлера.  Теперь  он  стоял
спиной к Данвицу, лицом к огромному окну,  за  толстым,  пуленепробиваемым
стеклом которого виднелись освещенные луной горы.
   И казалось, к ним, к этим залитым призрачным светом вершинам,  обращает
свои  слова  Гитлер.  Он  говорил  теперь  уже  медленно  и  весомо,   как
проповедник с церковной кафедры:
   - Только одна страна может претендовать на право  стать  самой  великой
европейской силой. Это Германия. Почти все остальные нации вырождаются. Но
вырождение идет слишком медленно.  Мы  поможем  ускорить  этот  неизбежный
процесс. Поможем им исчезнуть с лица земли или обрести участь, которую они
заслужили, - рабскую участь. Германия станет  хозяином  мира,  потому  что
государство, посвятившее себя взращиванию своих лучших расовых  элементов,
не может потерпеть поражение...
   Гитлер снова повернулся  лицом  к  Данвицу,  но  глаза  его  словно  не
замечали майора.
   В это время большие стоячие часы глухо пробили  два  раза.  Эти  звуки,
казалось, дали новый толчок мыслям фюрера.
   - Час пробил! - торжественно произнес он.  -  Вы  слышите,  Данвиц?  Мы
приняли решение и не отступим от него.  Россия  будет  раздавлена.  Первым
падет Петербург,  за  ним  -  Москва.  Лишенные  большевистской  верхушки,
русские упадут на колени. Дух тевтонский несет в себе неразгаданную тайну.
Он подчиняет себе слабых. Я предсказываю вам, Данвиц, Россия рассыплется в
прах, в пепел при первом же  столкновении  с  национал-социализмом.  Через
пять недель после того, как эта рука, - он вытянул вперед руку,  -  укажет
немецким войскам путь, мы будем праздновать победу. И ничто  не  в  силах,
остановить нас!
   - Мой фюрер! - воскликнул Данвиц.  -  Я  хочу  просить  у  вас  высокой
награды! В тот час, когда ваша рука укажет нам этот путь, я хочу быть там,
на Востоке, в первых рядах наших войск! Я хочу быть первым, кто вернется к
вам с вестью о великой победе!
   Несколько мгновений Гитлер смотрел на него в упор. Подошел ближе.  Взял
за отвороты френча, резким движением притянул к себе. Глухо, точно поверяя
тайну, произнес:
   - Тот мир, который я построю, будет принадлежать таким, как ты, Данвиц!





   ...Хотя встречать гостей из Советского Союза  в  резиденции  Гитлера  -
новой имперской канцелярии - было поручено статс-секретарю Отто  Мейснеру,
а не Данвицу, последний в качестве одного из адъютантов фюрера  придирчиво
проверил приготовления к приему.
   Вот в этих воротах появятся машины с русскими. Медленно - скорость пять
километров в час  -  проедут  по  внутреннему  двору,  выложенному  серыми
гранитными плитками.
   Вот здесь, в пятнадцати метрах от высоких, отделанных  бронзой  дверей,
Молотова и его спутников будет ждать Мейснер. Он сделает  несколько  шагов
навстречу Молотову. Но не сразу.  Даст  тому  возможность  окинуть  взором
здание  имперской  канцелярии   -   недавно   законченное   величественное
архитектурное произведение. Правда, кое-кому оно не  нравится.  Люди,  чьи
вкусы извращены  так  называемой  цивилизацией,  упрекают  архитектора  за
смешение стилей.  Пигмеи!  Им  не  понять,  что  гениальный  зодчий  Шпеер
воплотил в своем творении идеи фюрера и создал новый архитектурный стиль -
национал-социалистский.
   Итак, здесь, у хорошо  заметной  шоферу  специально  проведенной  белой
черты,  первой  машине  надлежит  остановиться.  Примерно  здесь,  в  этом
квадрате, придется минуту-другую постоять Молотову, пока к  нему  подойдет
Мейснер. Интересно,  как  почувствует  себя  большевик  в  окружении  этих
высоких серо-мраморных колонн, под взорами  уже  выстроившихся  в  шеренги
штурмовиков - солдат вермахта?
   Вот по этому пути большевистскому посланцу предстояло  взойти  на  свою
Голгофу.
   Здесь, при входе в канцелярию,  к  процессии  присоединится  и  Данвиц,
чтобы довести Молотова уже непосредственно до кабинета фюрера.
   Не таким уж коротким будет этот путь! Он пройдет через анфиладу комнат,
сквозь шпалеры застывших у  стен  офицеров  вермахта,  чинов  СС  и  СД  и
закончится у святая святых - у двери, ведущей  непосредственно  в  кабинет
фюрера. Так все это будет.


   ...Цепочка автомашин появилась в воротах внутреннего двора канцелярии в
час пятнадцать минут. Первая машина - черный длинный "мерседес" - застыла,
согласно данной шоферу инструкции, у белой черты.
   Сидевший рядом с шофером чиновник министерства иностранных дел выскочил
из машины и открыл дверь задней кабины. Оттуда не спеша  вышли  Молотов  и
те, кто его сопровождал.
   Окинув скользящим взглядом квадратный двор,  похожий  на  тюремный  или
казарменный плац, и точно не замечая ни орлов со свастиками в  когтях,  ни
застывших в  каталептических  позах  солдат.  Молотов,  так  и  не  выждав
предполагаемой паузы, резкими шагами направился к двери, ведущей в здание.
   И Мейснеру, стоявшему у подъезда, не  оставалось  ничего  другого,  как
поспешить ему навстречу,  иначе  нарком  уже  без  всякого  эскорта  через
мгновение сам достиг бы высоких, украшенных бронзовой отделкой дверей.
   Мейснеру пришлось почти бежать, чтобы успеть все же встретить  Молотова
на полдороге.
   И получилось так, что весь церемониал встречи: снятие шляп, рукопожатия
- был скомкан, Молотов поздоровался с Мейснером, не останавливаясь, только
чуть замедлив шаг, и казалось, что он лишь отдает неизбежную дань внимания
назойливому просителю.
   Данвиц, наблюдавший всю эту сцену из окна вестибюля, был  вне  себя  от
обиды и злости. Он думал,  что  это  было  ошибкой  -  поручать  встречать
Молотова именно Мейснеру, этому  холую  покойного  Гинденбурга,  человеку,
опутанному  предрассудками  старомодной  дипломатии.   Любой   офицер   СС
справился бы с этой задачей куда лучше.
   Появление в вестибюле  Мейснера,  Молотова  и  его  спутников  оторвало
Данвица от размышлений.
   В ту минуту, когда гости поравнялись с ним, он сделал строевой  поворот
и присоединился к процессии.
   Они шли по бесконечной  анфиладе  комнат  без  окон,  и  днем  и  ночью
освещаемых лишь электрическим светом.  Стоявшие  длинными  рядами  офицеры
щелкали каблуками и выбрасывали вперед правую руку  с  такой  быстротой  и
силой, что проходящим сквозь их строй людям могло показаться, что их хотят
ударить.
   Это был ритуал, подавляющий  своей  мрачной  торжественностью.  Тишина.
Только гулкое щелканье каблуков. Только резкие взмахи рук. В  этом  салюте
слились вместе и угроза и властный приказ повиноваться.
   Но на Молотова эти люди, видимо, производили  не  большее  впечатление,
чем размахивающие крыльями ветряные мельницы.
   Данвиц нарочно ускорил шаг и шел теперь почти в одном ряду с Молотовым,
конечно чуть поодаль. Теперь он мог видеть лицо наркома - желтоватую кожу,
тронутые сединой усы, плотно сжатые губы, пенсне, большой  лоб,  аккуратно
расчесанные на пробор волосы.
   Один раз Данвицу показалось, что губы Молотова  чуть  искривились  в  с
трудом скрываемой презрительной усмешке. Больше  всего  на  свете  Данвицу
хотелось бы крикнуть сейчас "Хальт!", а  потом  приказать  схватить  этого
человека, вывернуть ему руки, сбить с ног...
   Но вот впереди забрезжил дневной свет. Анфилада заканчивалась  круглым,
с большими окнами холлом.
   Он был переполнен людьми: они сидели на  диванах,  расставленных  вдоль
стен, толпились у стола с закусками, сновали  взад  и  вперед  с  толстыми
кожаными папками в руках - штатские военные...
   И только перед высокими, уходящими к потолку дверями, у которых застыли
два эсэсовца, оставалось как бы мертвое пространство. Никто не подходил  к
двери ближе чем на несколько шагов. Как только Молотов и все, кто  шел  за
ним, появились в холле, наступила тишина. Те, у кого в руках были  тарелки
с едой, торопливо поставили  их  на  стол.  Сидящие  на  диванах  поспешно
встали. Все взоры обратились на советскую делегацию. Молотов чуть наклонил
голову, вежливо, но холодно, выражение его лица не изменилось.
   В наступившей тишине раздались слова Данвица. Сдавленным  от  волнения,
от сознания величия момента голосом он сказал, что  фюрер  ждет  господина
Молотова и сопровождающих его лиц в своем кабинете.
   И тотчас же столпившиеся в  холле  люди  поспешно  отступили  назад,  к
стенам, стоящие у двери эсэсовцы распахнули  обе  ее  половины  и,  сделав
резкий поворот, выбросили вверх правые руки.
   Молотов, его заместители и переводчики вошли в кабинет Гитлера, и двери
бесшумно закрылись за ними.


   ...Пожалуй, впервые после приезда  в  Берлин  Молотов  испытал  чувство
некоторого   недоумения.   Кабинет,   казалось,   был   пуст.    Советские
представители стояли в большом, словно предназначенном для балов зале.  На
стенах висели огромные гобелены. Пушистый ковер закрывал  пол.  Справа  от
входа стоял круглый стол и несколько кресел. На столе не было ни бумаг, ни
карандашей - только зажженная большая лампа под абажуром.
   Очевидно, из-за света этой лампы все, что находилось в дальней  стороне
комнаты, было  погружено  в  полумрак,  хотя  там,  вдали,  и  угадывались
очертания  широкого  письменного  стола  и  установленного  на   подставке
огромного, в человеческий рост, глобуса.
   Пока Молотов решал, где же следует ожидать хозяина  кабинета  -  здесь,
посредине комнаты, или попросту расположиться в креслах у круглого  стола,
- там, вдали, появилась щуплая фигурка во френче. Она  возникла  откуда-то
снизу, точно из-под пола, и Молотов понял, что  просто  не  заметил  ранее
сидевшего за письменным столом Гитлера, едва различимого в  полумраке,  на
фоне  гобеленов,  глобуса,  стульев  с  высокими  спинками  -  всех   этих
преувеличенно больших вещей.
   Но постепенно глаза Молотова  привыкли  к  обстановке.  Он  видел,  что
Гитлер встал  и,  обеими  руками  опершись  на  доску  письменного  стола,
пристально смотрит на группу стоящих посреди комнаты людей.
   Это длилось всего несколько мгновений.
   Затем Гитлер вышел из-за стола и направился к Молотову.
   Теперь уже можно было различить серо-зеленый цвет его френча  и  черный
военный крест, приколотый на левой стороне груди.
   В нескольких шагах от  Молотова  Гитлер  внезапно  остановился  и  вяло
взмахнул рукой. Движение это ничем не напоминало те,  которыми  салютовали
Молотову офицеры на его пути сюда.
   Затем он подошел к Молотову и по-прежнему молча протянул ему руку.  Они
поздоровались.
   Процесс рукопожатий длился несколько минут. Гитлер подходил  поочередно
к советским представителям, к переводчикам и протягивал им руку.
   Все казалось в нем вялым, обмякшим. Его плечи были опущены, рука словно
лишена костей, кожа лица была серой, лишенной каких-либо жизненных красок.
   И только глаза, маленькие, острые глаза, полуприкрытые тяжелыми,  точно
опухшими веками, горели, будто угольки под пеплом.
   Затем Гитлер сказал быстро, но  монотонно,  точно  выполняя  неизбежную
повинность, что рад приветствовать московских гостей в Берлине.
   Незаметно появившийся, будто откуда-то  из  стены,  переводчик  так  же
бесцветно, как бы имитируя Гитлера,  повторял  по-русски  слова  холодного
приветствия.
   Молотов молча наклонил голову,  Гитлер  сделал  ленивый  жест  рукой  в
сторону круглого стола и кресел и первым засеменил туда. Никто не заметил,
как и откуда  в  комнате  неслышно  появился  Риббентроп  в  сопровождении
толстяка Шмидта,  личного  переводчика  Гитлера,  и  сухощавого  Хильгера,
советника немецкого посольства в Москве.
   После того как все расселись, некоторое время длилось молчание.  Гитлер
сидел ссутулившись, слегка навалившись на подлокотник кресла.
   Неожиданно он выпрямился. Откинув голову и ни к кому в  отдельности  не
обращаясь, устремив взор в потолок, начал говорить.
   Начало речи было спокойным, даже монотонным, манера говорить  несколько
усталая.
   Гитлер начал с того, что поражение  Англии  -  это,  по  существу,  уже
совершившийся факт. Если бы не густые туманы, которые  в  это  время  года
обычно окутывают Британские острова, английская  делегация  уже  ждала  бы
приема у порога этого здания с формальной капитуляцией в руках. Но  период
туманов скоро окончится,  и  немецкая  авиация  нанесет  свой  завершающий
удар...
   Гитлер говорил тусклым, лишенным интонации голосом,  но  гладко  и  без
запинок, точно видя перед собой заранее написанный текст. Казалось, что он
умышленно, по тонкому расчету не вкладывает никаких эмоций в  свои  слова,
чтобы подчеркнуть, что все, о чем  он  говорит,  -  в  сущности,  аксиома.
Смешно волноваться, излагая закон Архимеда. Закон  есть  закон,  о  нем  в
случае необходимости можно  напомнить,  но  доказывать  его  непреложность
нелепо.
   Именно в этом заключалась цель ораторского приема Гитлера - он  говорил
о поражении Англии как о чем-то решенном,  общеизвестном,  бесспорном,  не
нуждающемся в аргументации. Он даже не давал себе труда взглянуть на  лица
своих собеседников, чтобы определить, какое впечатление производит на  них
его речь, он не сомневался в характере этого впечатления.  Говоря,  Гитлер
смотрел куда-то поверх голов сидящих перед ним людей.
   - ...Итак, - продолжал он, - нам нет смысла тратить время на обсуждение
английской проблемы. С Англией покончено, - сказал он, чуть повышая  голос
и  делая  резкий  взмах  рукой  от  себя,  точно  откидывая,  окончательно
сбрасывая со счетов разбитую Англию. Потом на мгновение умолк и,  пожалуй,
впервые взглянул прямо на Молотова.
   Но тот сидел неподвижно,  невозмутимо,  положив  руки  на  подлокотники
кресла.
   Лишь изредка, слушая перевод, он  едва  заметно  наклонялся  в  сторону
переводчика.
   - Есть, конечно, проблема Америки, - сказал Гитлер, - но она пока имеет
лишь чисто теоретическое значение,  поскольку  Штаты  не  смогут  угрожать
"Новой Европе" до семидесятых или  восьмидесятых  годов...  Не  смогут!  -
повторил он уже несколько раздраженно, поскольку ему  показалось,  что  на
лице Молотова при словах "Новая Европа" мелькнула едва уловимая усмешка.
   Однако Гитлер  тут  же  подавил  свое  раздражение,  заставил  себя  не
поддаваться ему.
   - Теперь, - продолжал Гитлер, - в соответствии с величием исторического
момента и открывающимися перед нашими  странами  возможностями  мы  должны
обсудить вопрос первостепенной важности: что дальше?
   Он  откинулся  на  спинку  кресла  и  поочередно  обвел  взглядом  всех
присутствующих. Наступила пауза. Гитлер готовился ко  второй  части  своей
речи.
   Правда, Риббентроп всего лишь час  назад  доложил  ему,  что  во  время
предварительных переговоров с Молотовым в замке Бельвю  на  последнего  не
произвела особенного впечатления перспектива раздела мира между  Германией
и Россией.
   Но Гитлер не  придал  особого  значения  этой  информации  и  решил  не
изменять плана своей речи. Он не мог допустить мысли, что советский нарком
не ухватится за щедрое предложение, когда его выскажет сам  Гитлер,  лишит
себя удовольствия доложить Сталину,  что  успешно  выполнил  свою  миссию,
обеспечив России заманчивые перспективы.
   Однако  ставшая  теперь  красочной,  темпераментной  речь   Гитлера   о
совпадении интересов двух держав, о возможности для  России  удовлетворить
наконец свою "исторически оправданную жажду  выхода  к  океану",  судя  по
всему, также не произвела на Молотова никакого впечатления.
   И это начинало выводить Гитлера из равновесия. Ему показалось даже, что
он увидел подобие усмешки на  холеном  лице  Риббентропа.  Бросив  гневный
взгляд на своего министра, он вскочил с места и, будучи  уже  не  в  силах
совладать с приступом ярости, стал громко и сбивчиво кричать  о  том,  что
история и русский народ никогда не простят Советскому правительству,  если
оно не воспользуется открывающимися перед ним возможностями.
   Он выпаливал фразы не переводя  дыхания  и,  когда  сделал  вынужденную
паузу,  чтобы  глотнуть  воздух,  услышал  негромко  произнесенные   слова
Молотова.
   - Я х-хочу заметить, -  сказал  нарком,  -  что  рассуждения  господина
рейхсканцлера носят несколько общий характер.
   Гитлер почувствовал себя так, точно его внезапно  остановили  во  время
безудержного бега. Он нервно облизал  пересохшие  губы  и  как-то  странно
тряхнул головой, точно желая убедиться, что все происходящее не наваждение
и что этот человек в пенсне действительно осмелился произнести только  что
прозвучавшие слова.
   Но Молотов, казалось, не замечал состояния Гитлера. Он  терпеливо  ждал
ответа.
   И все, кто был в этой комнате,  -  одни  внутренне  усмехались,  другие
трепетали в предвидении неизбежной бури.
   Так и не дождавшись ответа Гитлера и теперь уже явно давая понять,  что
не придает никакого значения всему, что было сказано до сих  пор,  Молотов
заявил:
   - Советское правительство дало мне перед отъездом из Москвы  совершенно
точные инструкции, которым я и намерен следовать. Прежде всего я собираюсь
заявить о том, что в первую очередь интересует мое правительство.
   Молотов произнес  эти  слова  медленно,  как-то  отрешенно  и,  вопреки
обыкновению, почти не заикаясь.
   В кабинете и за минуту до этого стояла тишина, но сейчас  она  казалась
особенно ощутимой.  Всем  своим  тоном,  холодно-строгим  выражением  лица
Молотов как бы говорил: "То, что происходило  здесь  до  этого  мгновения,
является  несущественным.  А  теперь  начинается   главное,   ради   чего,
собственно, мы здесь и собрались".
   Так еще никто не разговаривал не только с самим Гитлером, но  и  в  его
присутствии. Начиная свой монолог, он ожидал  совсем  другой  реакции.  Он
предполагал, что если Молотов и не "клюнет"  на  подготовленную  для  него
приманку, то, во всяком случае, окажется втянутым в обсуждение, пусть даже
спор, о достоинствах и недостатках его, Гитлера, предложения.
   Но просто так взять и откинуть слова фюрера,  небрежно  отмахнуться  от
них! Это было неслыханно!
   Гитлер сделал  несколько  судорожных  движений,  беззвучно  открывая  и
закрывая рот, точно ловя воздух, хотел что-то произнести,  но  Молотов  не
дал ему вымолвить ни слова. Не дожидаясь ответа, он сказал:
   -  Советское  правительство  снова  настаивает  на  разъяснениях:   что
собираются делать немецкие войска в Финляндии? Что означает понятие "новый
порядок в Европе и Азии", неоднократно употребляемое господином Гитлером в
его речах? В чем подлинный смысл пакта трех держав?
   Его вопросы падали, как каменные глыбы. Задав последний из них, Молотов
сделал короткую паузу и, видимо удовлетворенный  замешательством  Гитлера,
добавил уже как бы между прочим:
   - Есть и другие вопросы, в которые должна  быть  внесена  ясность.  Они
связаны с будущим Балканских  стран,  точнее,  с  проблемой  независимости
Болгарии, Румынии, а также Турции.
   Он снова сделал паузу и потом сказал коротко и настойчиво:
   - Мы ждем ответов и объяснений.
   Казалось, что теперь-то уж произойдет  нечто  из  ряда  вон  выходящее.
Никто из тех, кому приходилось  наблюдать  Гитлера  после  его  прихода  к
власти, не мог представить себе его в качестве человека, которому  учиняют
допрос.
   Серовато-землистое  лицо  Гитлера  чуть  покраснело,  на  уголках   губ
выступила слюна, руки впились в подлокотники кресла...
   Но взрыва не произошло.  К  полному  удивлению  Риббентропа,  Шмидта  и
Хильгера, Гитлер внезапно как-то обмяк, его  правое  плечо  несколько  раз
дрогнуло в привычном тике, он облизал языком губы,  посмотрел  на  часы  и
неуверенно сказал:
   - Обсуждение поднятых вопросов, как  нам  кажется,  требует  времени...
Перенесем продолжение переговоров на  завтра.  Тем  более  что,  по  нашим
сведениям, скоро предстоит налет вражеской авиации...
   Он встал. Поднялись со своих  мест  и  остальные.  Встреча  окончилась,
чтобы возобновиться завтра в четыре часа дня...
   Сила ненависти в Гитлере не заглушала в  нем  способности  к  холодному
расчету. Он мог быть убедительно красноречивым,  когда  вел  переговоры  с
представителями страны,  которую  решил  захватить,  но  которая  все  еще
оставалась серьезной военной и политической силой.
   Сейчас ему нужна была хотя бы видимость дружеских отношений с  Россией.
Нужна для того, чтобы выиграть время и перебросить необходимые контингенты
войск в Финляндию, к северным границам Советского Союза, в Польшу -  к  ее
западным границам - и успеть перестроить на военный лад  промышленность  в
уже захваченных им странах.
   Поэтому  Гитлер,  несмотря  на  явный  удар,  нанесенный  его  престижу
Молотовым, был удовлетворен своим поведением, доволен тем, что не допустил
разрыва переговоров, выиграл время - пусть  всего  лишь  сутки,  для  того
чтобы подготовиться ко второму их этапу.
   ...Вечером  он  созвал  узкое  совещание:  Геринг,  Риббентроп,  Йодль,
Гальдер.
   Двое первых настаивали на "твердой линии". Сила фюрера в  том,  что  он
фюрер. Как бы ни вел себя на переговорах Молотов, в своем докладе  Сталину
он неминуемо отразит то, что необходимо Германии, даст понять, что  шутить
с ней нельзя.
   Сталин, который до сих пор не встречал достойных  ему  противников,  не
сможет не осознать, что отныне перед ним стоит человек с  железной  волей,
почувствовать, что с таким не шутят.
   Генералы,  особенно  Гальдер,  возражали.  Разумеется,  они   полностью
поддерживали Гитлера в его решении  напасть  на  Россию.  Но  фюрер  мудро
согласился дать им год - теперь уже осталось только несколько  месяцев!  -
для  подготовки.  "Твердая  линия",  разрыв  переговоров  осложнят   дело,
обострят до крайности подозрения России.  В  этих  условиях  будет  трудно
сохранить в тайне подготовительные военные мероприятия. Генералы призывали
фюрера проявить тевтонскую хитрость.
   Риббентроп высказал предположение,  что  завтра  Молотов  изменит  свою
тактику. В конце концов, сохранение мира - идефикс Кремля. И это  понятно:
Москве тоже  необходимо  выиграть  время.  Молотов  побоится  вернуться  к
Сталину ни с чем. Он сейчас наверняка сам раскаивается в своем сегодняшнем
поведении...
   На этом Гитлер прервал совещание. Он сказал, что примет решение  позже,
а  пока  предложил  посмотреть  последние  документальные   киносъемки   с
Западного фронта. Все перешли в кинозал...
   Началось с демонстрации короткометражного фильма, посвященного войне  с
Англией. Панорама английских островов. Мирное время. Улицы  полны  народа.
Потоки автомобилей.  Витрины  магазинов.  Вывеска  "Колониальные  товары".
Диктор говорит, что могущество Великобритании, ее  богатство  основаны  на
колоссальных заморских владениях. Панорама колоний и доминионов. Острова в
Тихом  океане.  Индия.  Африка.  Мальта.  Дальний   Восток.   Безграничные
территории. Миллионы людей. И всем этим  владеет  Великобритания,  точнее,
Англия. Маленькая голова на гигантском туловище...
   Немецкие самолеты над Англией. Пожары в Лондоне. Черчилль с  тростью  в
руке, с сигарой в зубах и с сумкой противогаза через плечо.  На  его  лице
явный испуг. Снова взрывы авиабомб. Люди в панике бегут по улицам. Говорит
диктор: Британская империя накануне краха. Туловище бессильно падает, если
у него отрубить голову. Голова Великобритании  готова  упасть  в  мусорную
корзину истории. Она уже еле  держится...  Еще  бомбовый  удар.  Судорожно
вздрагивает голова Черчилля на квадратном, неуклюжем туловище.
   Мелодия "Хорста Весселя" переходит  в  величественные  звуки  немецкого
гимна "Германия превыше всего...". Конец. В зале зажигается свет.
   Все встают, кроме Гитлера.  Он  сидит  неподвижно,  тихий,  задумчивый.
Остальные нерешительно опускаются обратно в кресла...
   ...А  Молотов  в  это  время  сидел  в  кабинете  советского  посла  на
Унтер-ден-Линден в окружении своих переводчиков и работал  над  донесением
ЦК и правительству, методически, шаг за шагом, деталь за деталью  описывая
все, что происходило на  переговорах.  К  вечеру  донесение  было  готово.
Незадолго до полуночи пространная шифрограмма ушла в Москву.
   Потом Молотов и члены его делегации уехали в свою  резиденцию  и  легли
спать.  И  только  один  из  переводчиков,  совсем  еще  молодой  человек,
сотрудник Наркоминдела, чье блестящее знание немецкого языка было причиной
того, что именно на нем остановил свой выбор Молотов, еще допоздна сидел в
своей маленькой комнатушке, приводя  в  порядок  сделанные  им  записи,  с
тайной надеждой, что  настанет  то  далекое  время,  когда  он  сможет  их
опубликовать...


   На другой день они встретились снова.
   Первым берет  слово  Молотов.  Вопреки  предсказаниям  Риббентропа,  он
спокоен и уверен в себе. Инструкция из Москвы - ответ на его  донесение  -
пришла еще в полдень.
   Молотова  по-прежнему  интересует  Финляндия.  Насколько   он   помнит,
господин рейхсканцлер вчера так и не ответил на его  вопросы.  Что  ж,  он
готов их повторить. Итак, на каком основании Германия тайно  перебрасывает
свои войска в Финляндию? Какова численность этих войск? Что они собираются
делать в Финляндии? Оккупировать ее? Он ждет ответа.
   Гитлер пожимает плечами. Высказывает свое недоумение по поводу странной
терминологии советского представителя. "Оккупация?" Он поражен, что Кремлю
могла прийти в голову такая мысль. Речь  идет  об  элементарном  транзите.
Немецкие части направляются в  Норвегию.  Путь  через  Финляндию  наиболее
близкий и удобный для Германии. Разве немецкий посол в Москве не разъяснял
уже все это Советскому правительству? Как известно из географии, Финляндия
граничит с Норвегией, и поэтому...
   - Финляндия граничит и  с  Советским  Союзом,  -  спокойно,  но  твердо
прерывает  Гитлера  Молотов,   -   в   частности,   крупнейший   советский
экономический и политический центр - город Ленинград находится не  так  уж
далеко от финской границы...
   Гитлер снова пожимает плечами.  Едва  речь  заходит  о  Финляндии,  как
господин Молотов проявляет странную  заинтересованность.  Это  наводит  на
тревожные мысли. Нет ли  каких-либо  особых  планов  у  самого  Советского
Союза, касающихся этой страны?
   Молотов отвечает, что речь идет о безопасности границ Советского Союза.
   Но Гитлер истолковывает это  по-своему.  Говорит,  что  ответ  Молотова
представляется ему по  меньшей  мере  уклончивым.  Он  хочет  предостеречь
правительство Советского Союза:  война  на  Балтике  сильно  осложнила  бы
отношения между  Россией  и  Германией.  Более  того,  она  привела  бы  к
непредвиденным последствиям и...
   Молотов резко прерывает его:
   - Это угроза?
   В разговор неожиданно вмешивается  Риббентроп.  На  его  лице  широкая,
обезоруживающая улыбка. Он говорит, что вряд ли стоит  уделять  так  много
времени Финляндии. В конце концов, на  фоне  общих  задач,  стоящих  перед
Германией и Россией, этот вопрос является менее чем второстепенным...
   Все разыгрывается  как  по  нотам.  Так  было  условлено  еще  вчера  в
кинозале. Если Молотов снова заговорит об отправке немецких контингентов в
Финляндию, Риббентроп вмешается и даст возможность фюреру осуществить  еще
вчера во всех деталях продуманный план.
   Гитлер встал, поднял руку,  как  бы  прося  всех  оставаться  на  своих
местах. Сделал несколько шагов по комнате. Потом  остановился  за  спинкой
своего кресла и сказал спокойно, умиротворяюще:
   - Риббентроп прав. Мы уклоняемся в сторону. Оставим все эти  мелочи  на
рассмотрение чиновников и экспертов. Наши общие враги одержали бы  слишком
легкую победу, если бы им  удалось  поссорить  Германию  с  Россией  из-за
каких-то чисто технических проблем вроде  транзита  немецких  войск  через
Финляндию.
   Он пренебрежительно махнул рукой, снова обошел стол и, остановившись  у
кресла, в котором сидел Молотов, чуть дотронулся до его  плеча  и,  сделав
приглашающее движение рукой, засеменил к стоящему в отдалении глобусу.
   Молотов встал. На лице его  отразилось  легкое  недоумение,  однако  он
последовал за Гитлером.
   Следом потянулись все остальные.
   Подойдя к укрепленному на подставке черного дерева  огромному  глобусу,
Гитлер остановился и, положив  руку  на  многоцветный  шар,  толкнул  его.
Глобус стал быстро вращаться вокруг  своей  оси.  Быстрым  движением  руки
Гитлер остановил его и торжественно произнес:
   -  Господин  Молотов!  Две  наши  великие  страны  являются  подлинными
хозяевами мира. Давайте же мыслить и говорить, как хозяева!
   Он входил в привычную для него роль пророка, цезаря, сверхчеловека.
   - Взгляните на этот глобус, -  продолжал  Гитлер,  -  вот  сюда!  -  Он
показал  пальцем  на  английские  острова.   -   Это   Англия,   вчерашняя
повелительница мира, владычица морей. Сегодня она при последнем издыхании!
Завтра она перестанет существовать! - И Гитлер, растопырив пальцы, с силой
ударил по тому месту на глобусе, где виднелись очертания Англии. Потом  он
победоносно взглянул на Молотова и с удовлетворением увидел на его широком
лице нечто похожее на смущение. Молотов и вправду был несколько смущен. Он
просто не привык к спектаклям подобного  рода.  Кроме  того,  он  вспомнил
фильм Чаплина "Диктатор". Картина только что была  выпущена  на  экран,  и
американское посольство прислало экземпляр ленты в Кремль  для  просмотра.
Фильм был смешной и злой, - впрочем, недостаточно злой и глубокий, с точки
зрения тех, кто видел его в Кремле. Картину решили не покупать.  Да  ее  и
невозможно было купить в условиях договора с Германией: это дало бы  повод
для крика о недружественном акте. К тому же фильм стоил бешеные деньги...
   Однако сейчас, наблюдая Гитлера у глобуса, Молотов вспомнил аналогичный
кадр из "Диктатора" и едва сдержал улыбку.
   Но сам фюрер истолковал выражение лица Молотова по-своему.
   Он продолжал говорить, и нотки торжества все  явственнее  проступали  в
его голосе:
   - Итак, завтра с Англией будет покончено. Но завтра же  встанет  другой
весьма  важный  вопрос:  что  делать  с  Великобританией?  Что  делать   с
гигантским обанкротившимся имением размером в сорок  миллионов  квадратных
километров?
   Он снова положил ладонь на глобус и сказал с пафосом:
   - Господин  Молотов,  Германия  предлагает  России  принять  участие  в
разделе этого имения!
   И Гитлер взмахом руки снова пригласил собравшихся к круглому столу, как
бы для того, чтобы приступить к реализации его предложения.
   Когда все опять расселись по своим местам, Гитлер  небрежным  движением
пальцев сдвинул назад прядь волос, прилипших к его вспотевшему лбу, и  уже
подчеркнуто деловым тоном сказал:
   - Необходимо, чтобы страны, заинтересованные в разделе  Великобритании,
прекратили споры между собой. От таких споров  выигрывает  только  мировая
плутократия. Мы должны сосредоточить свое внимание  на  вопросах  великого
раздела. Я имею в виду Германию, Италию, Японию и, конечно, Россию.
   Произнося все это, Гитлер  глядел  вверх,  на  потолок,  но  при  слове
"Россия" быстро перевел свой взгляд  на  Молотова,  чтобы  увидеть,  какое
впечатление  произвел  на  него  этот   козырный   ход,   это   заманчивое
предложение.
   Но вместо ожидаемого  восхищения  он  увидел  на  лице  Молотова  явное
выражение скуки. Несколько мгновений  он  равнодушно  глядел  на  Гитлера,
потом не  спеша  снял  пенсне,  подышал  на  стекла,  медленно  протер  их
ослепительной белизны платком, снова водрузил на нос и неторопливо сказал:
   - Вопрос о разделе Великобритании представляется  нам...  неактуальным.
Есть другие вопросы, которые интересуют Советский Союз в  первую  очередь.
Некоторые из них были названы еще вчера. И хотя мы и сегодня  не  получили
на них удовлетворительного ответа, нам хотелось бы присоединить  к  ним  и
ряд других.
   Он чуть наклонился над столом и уже другим, жестким тоном продолжал:
   - Давайте говорить напрямик: как известно, Германия  дала  определенные
гарантии Румынии. Туда прибывают все новые и новые немецкие части. У моего
правительства есть все основания считать, что эти так называемые  гарантии
направлены против Советского Союза.
   Гитлер изобразил на своем лице возмущение.
   - Я не понимаю, - начал он, - какие же основания...
   Но Молотов прервал его.
   - Извините, господин рейхсканцлер, но я не кончил, - сказал он все  так
же строго и назидательно. - Советское правительство поручило мне  заявить,
что оно настаивает на отмене этих гарантий.
   - Что?! - вскипел Гитлер, вскакивая  со  своего  места.  Он  разразился
длинной речью. Жаловался на неблагодарность России, отказывающейся принять
щедрое предложение Германии, на подозрительность Советского правительства,
обвинял его в неискренности, кричал, что Германия оказывается обманутой  в
своих лучших чувствах.
   Он закончил заявлением, что Германия никогда и ни при каких условиях не
возьмет обратно гарантий, данных ею Румынии.
   Наступило молчание. Молотов выжидающе посмотрел на Гитлера,  точно  все
еще сомневаясь, закончил  ли  тот  свою,  казалось,  бесконечную  речь,  и
сказал:
   -  Хорошо.  Тогда  у  меня  есть  вопрос:  допустим,  Советский   Союз,
естественно заинтересованный в  безопасности  своих  юго-западных  границ,
даст гарантии Болгарии на тех же условиях, на каких Германия и Италия дали
их Румынии...
   - Разве царь Борис просил о таких гарантиях?  -  поспешно  прервал  его
Гитлер.
   - Это второй вопрос, - ответил Молотов,  -  мне  хотелось  бы  получить
ответ на первый.
   Гитлер нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Он торопливо
обдумывал сложившуюся ситуацию. Для него было ясно, что  разработанный  им
план провалился. Именно этот факт,  а  не  последний,  чисто  полемический
вопрос Молотова беспокоил его больше всего.
   Он  настаивал  на  приезде  советского   представителя   в   Берлин   в
уверенности, что сумеет ослепить его фантастическими перспективами  и  тем
самым дезориентировать Кремль.
   Получилось же, что этот советский представитель использовал свой приезд
в Берлин для того, чтобы задать те же вопросы, которые Кремль  уже  ставил
перед немецким послом в Москве.
   Но  посол  есть  посол.  Он  всегда   мог   сослаться   на   отсутствие
соответствующей информации от своего  правительства,  попросить  время  на
необходимые консультации, наконец, придумать ту  или  иную  успокоительную
версию и отказаться от нее впоследствии, заменить  другой.  С  этой  точки
зрения приглашение Молотова в  Берлин  и  предоставление  ему  возможности
задавать свои  вопросы  непосредственно  главе  германского  правительства
казались теперь Гитлеру непростительной глупостью.
   И сейчас его буравящий и вместе с тем явно растерянный взгляд бегал  по
лицам Риббентропа, Шмидта, Хильгера, требуя от них помощи  и  одновременно
как бы обвиняя их в том, что произошло.
   Но все они молчали. Сам же Гитлер явно  выдохся.  Он  вложил  всю  свою
искусственную  страсть,  все  свое,   так   сказать,   самовозбуждение   в
подготовленный им план и теперь был обессилен.
   Глухим, бесцветным голосом он наконец пробурчал, что, прежде  чем  дать
ответ на поставленный вопрос, должен проконсультироваться с Муссолини.
   Все, что  произошло  затем,  было  беспомощным  повторением  вчерашнего
окончания встречи. Гитлер посмотрел на часы, сослался на позднее  время  и
возможность воздушного налета.
   Вторая встреча, которую Геббельс заранее приказал газетам оценивать как
"историческую",   "углубившую"   германо-советскую   дружбу,   закончилась
безрезультатно.
   Заготовленные статьи в вечерних газетах не появились.
   Поздно вечером в советском посольстве состоялся прием.
   Гитлер на прием не приехал.


   Да,  он  не  приехал  на  прием,  хотя  о  его  присутствии  там   была
предварительно   достигнута   негласная   договоренность.    Рейхсканцлера
представлял Риббентроп.
   Своим отсутствием Гитлер хотел  показать  Кремлю  крайнее  недовольство
ходом переговоров. Он понимал, что в Москве растет подозрение относительно
действий Германии и ее конечных намерений. Но вместе с тем был уверен и  в
другом - в желании Кремля во что бы то ни стало сохранить мир.
   Именно это желание Сталина выиграть время учитывалось  Гитлером  в  его
игре. Именно на нем основывал он  свою  уверенность  в  том,  что  попытки
России прижать Германию к стенке  во  время  переговоров  являются  только
блефом, тактическим приемом. Стратегией же Кремля была ставка на мир.
   Эта уверенность основывалась не только на понимании, что Сталину  нужен
мир по целому ряду причин - в том числе для развития индустриальной  мощи,
для перевооружения армии, которое, Гитлер знал, уже началось.
   Учитывал он и то, что если бы Советский Союз хотел напасть на Германию,
то  сделал  бы  это  уже  вчера  или  сегодня,  пока  часть  немецких  сил
сконцентрирована на Западе.
   Гальдер на одном из совещаний даже  позволил  себе  неумное  замечание,
что, начни сейчас Красная Армия наступление на Германию, она дошла  бы  до
Берлина, прежде чем вермахт смог бы организовать серьезное сопротивление.
   Слова Гальдера о военных возможностях России  больно  ранили  тщеславие
Гитлера, но в то же время успокаивали,  поскольку  заподозрить  Сталина  в
желании напасть на Германию  было  невозможно.  Поэтому,  полагал  Гитлер,
главное сейчас заключалось  в  том,  чтобы  убедить  Россию  в  готовности
Германии развивать и укреплять мирные с ней отношения. В этом случае ничто
не помешает Германии использовать  последующие  полгода  для  всесторонней
подготовки удара на Восток.
   Однако факты оставались фактами - на предложенные  приманки  Кремль  не
пошел. Его не соблазнила ни "свобода рук" на юге,  ни  участие  в  разделе
британского "имения".
   Поэтому половину  следующей  ночи  и  нового  дня  Гитлер,  Риббентроп,
Геринг,  Геббельс  и  Кейтель  потратили  на  выработку  нового   варианта
предложений России.
   В тот день предстояла последняя германо-советская встреча  -  советское
посольство уже уведомило  германское  министерство  иностранных  дел,  что
Молотов готовится к отъезду.
   На  этот  раз  Гитлер  решил,  что  не  будет   принимать   участия   в
заключительных переговорах. Он принял это решение не  только  потому,  что
верил  в  неотразимую  убедительность  задуманной  им  новой  демонстрации
миролюбия Германии, но и потому, что хотел своим  отсутствием  подчеркнуть
недовольство поведением Молотова и тем самым оказать давление на Кремль.
   ...Тяжелая дверь парадного  входа  в  министерство  иностранных  дел  в
ожидании  Молотова  и   его   спутников   была   открыта   настежь.   Этим
подчеркивалась торжественность  посещения,  поскольку  в  обычных  случаях
открывался лишь небольшой проход рядом.
   Молотов вошел и оказался между двумя огромными, загадочно глядящими  на
него гранитными сфинксами. Скользнув по изваяниям взглядом, он усмехнулся,
видимо в ответ на какие-то свои мысли.
   Мейснер поспешно провел гостей через белый вестибюль и жестом пригласил
подняться по широкой мраморной лестнице.
   Кабинет Риббентропа помещался в бельэтаже, и от лестничной  площадки  к
нему вела широкая красная ковровая дорожка. Может  быть,  эта  дорожка,  а
может быть, и расставленная в холлах и кабинетах массивная красного дерева
мебель была причиной того, что на  жаргоне  чиновников  министерства  этот
этаж назывался "винным".
   Встреча состоялась во второй половине дня в кабинете Риббентропа. Но ей
не  суждено  было  закончиться  там.   После   первых   же   произнесенных
Риббентропом слов - он еще раз поблагодарил за вчерашний прием в советском
посольстве, осведомился  о  самочувствии  господина  Молотова  -  раздался
сигнал сирены.
   Риббентроп развел руками, посмотрел  на  часы,  сказал,  что  англичане
прилетели в неурочное время, и предложил спуститься  в  бомбоубежище.  Оно
оказалось хорошо  обставленным  помещением,  как  бы  дублирующим  кабинет
Риббентропа, только без окон: тяжелые портьеры на стенах, широкий красного
дерева стол, мраморные бюсты Фридриха Великого и Бисмарка по углам, люстра
из бронзы и хрусталя под высоким потолком. Риббентроп  пригласил  Молотова
занять одно из  двух  глубоких  кожаных  кресел  у  письменного  стола,  а
переводчиков  -  стулья  с  высокими  спинками,   расставленные   тут   же
полукругом.
   - Итак, - с улыбкой сказал Риббентроп, когда все расселись, - никому из
наших врагов, - он поднял вверх  указательный  палец,  явно  имея  в  виду
английскую авиацию, - не удастся сорвать германо-советские переговоры. Нас
не разъединить ни там, на земле, ни здесь, под землей.
   Улыбка сохранялась  на  лице  Риббентропа  и  тогда,  когда  переводчик
переводил его слова.
   Молотов молчал, как бы  ожидая  продолжения.  Но  это  не  обескуражило
Риббентропа.
   - Здесь, - торжественно сказал он, кладя руку на левую сторону груди, -
находится   документ,   который,   я   уверен,   откроет   новую   эру   в
германо-советских отношениях...
   Молотов недоуменно приподнял брови над овальными стеклышками пенсне.
   -  Великая  Германия,  -  продолжал  Риббентроп,  -  ничего  не  Делает
наполовину. Если она заносит меч, то опускает его на  голову  врага.  Если
она протягивает руку дружбы, то для того, чтобы пожать руку друга. Вот...
   И он вытащил из внутреннего кармана пиджака  вчетверо  сложенный  лист,
развернул и, держа за уголок, потряс им в воздухе.
   В глазах Молотова,  казалось,  появилось  любопытство.  Он  внимательно
глядел на листок бумаги, которым размахивал Риббентроп, и  даже  несколько
подался вперед.
   - А теперь, - сказал Риббентроп, все еще держа бумагу в вытянутой руке,
- я хочу сделать Союзу Советских  Социалистических  Республик  предложение
чрезвычайной важности...
   Он встал. Поднялся и Молотов.
   - Мы предлагаем России, - медленно, отчеканивая каждое слово, продолжал
Риббентроп, - присоединиться к  пакту  трех  держав:  Германии,  Италии  и
Японии, который с этой минуты станет четырехсторонним. Проект  договора  у
меня в руке...
   И Риббентроп умолк, победно глядя на Молотова.  Пожалуй,  он  и  впрямь
достиг своей цели, ошеломив  последнего.  Молотов  приподнял  плечо,  снял
пенсне, стал протирать стекла, щуря свои близорукие глаза...
   - Оглашаю, - снова заговорил Риббентроп, - проект договора с тем, чтобы
его можно было обсудить и внести необходимые поправки...
   Он широким жестом указал уже надевшему свое пенсне Молотову на кресло и
сел сам.
   У Риббентропа была назойливая  привычка:  беседуя,  он  передвигал  все
лежащие на столе предметы  -  пресс-папье,  карандаши,  линейку,  скрепки,
перемещал их, соединял, снова отделял друг от друга.
   Так и сейчас, опустившись в кресло, он  быстро  расставил  перед  собой
пресс-папье, коробку с сигарами,  чернильницу  с  бронзовой  крышкой  и  в
некотором отдалении положил вечное перо.
   - Итак,  -  продолжал  Риббентроп,  -  политическая  конфигурация  мира
изменится. Разделенные сотнями и тысячами километров страны объединятся. -
Широко раскинув руки,  он  провел  ими  по  столу,  сгребая  в  одну  кучу
пресс-папье, сигарную коробку и чернильницу, однако не трогая ручку. Потом
откинулся в кресле и, снова взяв в руки документ, начал читать...
   Все еще не произнесший ни единого  слова,  Молотов  внимательно  слушал
Риббентропа, с некоторым недоумением следя за его манипуляциями на столе.
   Первые  пункты,  содержавшие  обычные   в   международных   соглашениях
перечисления и формулы, Риббентроп читал скороговоркой. Но постепенно темп
чтения замедлялся.
   - "...статья одиннадцатая, - громко произнес Риббентроп, сделал паузу и
продолжал, но теперь уже совсем медленно, тихо, даже таинственно, как если
бы поверял Молотову тайну огромного государственного  значения:  -  Статья
одиннадцатая,  секретная...   Участники   договора   обязываются   уважать
естественные сферы влияния друг друга и,  в  частности,  России,  которая,
несомненно, должна быть заинтересована в выходе к Индийскому океану..."
   Риббентроп сделал паузу и добавил:
   - Разумеется, эту и развивающие ее статьи мы публиковать не будем.  Все
остальное может быть предано гласности хотя бы завтра.
   Риббентроп положил бумагу на стол, придавил ее ладонью,  быстро  ребром
ладони придвинул лежащую в стороне ручку к трем другим, ранее сдвинутым  с
места предметам. Теперь, по его мысли, Германия, Италия, Япония  и  Россия
были объединены. И он победно взглянул на Молотова.
   Молотов сидел полуопустив веки. Затем сказал:
   - Советский Союз совершенно не заинтересован  в  Индийском  океане.  Он
расположен достаточно далеко от него...
   Потом  сделал  паузу,  неожиданно  подался  вперед,  к  Риббентропу,  и
продолжал, но теперь уже энергично:
   - А вот в европейских делах и в  безопасности  своих  южных  границ  мы
заинтересованы. И об этом уже было дважды сказано господину рейхсканцлеру.
Нас интересуют не слова  и  не  бумажки,  -  продолжал  он  все  громче  и
настойчивее, - не с-слова и не бумажки. Мы  требуем  эффективных  гарантий
нашей безопасности. Мы обеспокоены судьбой Румынии и Венгрии. Я еще и  еще
раз спрашиваю немецкую сторону: каковы намерения держав  оси  в  отношении
Югославии и Греции? Что будет  в  дальнейшем  с  Польшей?  Когда  немецкие
войска уйдут из Финляндии? Намерено ли германское правительство  считаться
с нейтралитетом Швеции?
   Молотов перечислял свои вопросы быстро и четко, как бы не желая  давать
Риббентропу время для обдумывания ответов.
   Спрашивая, он все более и более подавался вперед, приближая свое лицо к
Риббентропу, и наконец умолк.
   Наступила пауза. Откуда-то сверху  доносились  глухие  разрывы  бомб  и
очереди зениток.
   - Что это: допрос? - медленно, не то спрашивая, не то угрожая, произнес
наконец Риббентроп.
   Молотов откинулся на спинку кресла и пожал плечами:
   - Да нет, почему же? Просто Советское правительство было бы  благодарно
за соответствующие разъяснения...
   - Но все это второстепенные проблемы! - воскликнул Риббентроп  почти  с
отчаянием. - К тому же и вы до сих  пор  не  ответили  на  главный  вопрос
фюрера:  намерена  ли  Россия  сотрудничать  с  нами  в  деле   ликвидации
английской империи?
   Молотов прищурил глаза.
   - Вы действительно уверены, что с Англией покончено? - спросил он.
   - Несомненно!
   - Тогда, - уже не скрывая усмешки, сказал Молотов, -  разрешите  задать
последний вопрос: если это  так,  то  п-почему  мы  сейчас  сидим  в  этом
бомбоубежище? И чьи это бомбы падают сверху?..
   ...В тот же день вечером Риббентроп  доложил  Гитлеру,  что  переговоры
оказались безрезультатными и что Молотов, не проявивший никакого  интереса
к участию в пакте трех, объявил о своем отъезде.





   ...Я стояла у окна вагона. Поезд замедлял ход, появились  знакомые  мне
приметы Белокаменска: будка стрелочника, стоящее на пригорке здание школы,
огороженный невысоким забором стадион.
   Было так приятно, так радостно сознавать, что через несколько  минут  я
приеду, а  завтра  проснусь  рано  утром  в  маленькой,  чисто  прибранной
комнатке и буду долго лежать в постели,  не  двигаясь,  в  полудремоте,  и
слушать тиканье раскрашенных настенных часов с гирями на тонких,  длинных,
чуть тронутых ржавчиной цепочках, и крик петуха, и стук телеги, и  ленивое
цоканье копыт - все  эти  милые,  простые,  успокаивающие  звуки,  которые
никогда не услышишь в Ленинграде.
   Впереди два с половиной месяца тихой, бездумной  жизни.  Каникулы.  Как
хорошо!..
   Все осталось позади. Зачеты,  Анатолий,  Звягинцев  с  его  телефонными
звонками, отец, мама, библиотечный  зал,  анатомичка,  этот  лекарственный
запах - смесь йода,  формалина  и  карболки,  который  въедается  в  кожу,
постоянная нехватка времени, вечная спешка - все, все осталось позади!
   Сейчас поезд остановится, я выйду из вагона и увижу тетю  Машу  и  дядю
Егора, они будут, как обычно, стоять в центре перрона, под часами.  Увидев
меня, они всплеснут руками и заспешат навстречу. Я все это  знаю  наперед,
потому что уже привыкла, - так было и в прошлом году, и в позапрошлом, и в
позапозапрошлом, уже несколько лет подряд я приезжаю сюда  на  каникулы  -
когда-то школьницей, а теперь вот студенткой.
   Итак, два с половиной месяца буду жить ни о  чем  не  думая.  Ни  одной
книги не возьму в руки,  буду  рано  вставать,  долго  купаться  в  тихой,
ласковой речке  Знаменке,  спать  после  обеда,  вечером  ходить  в  кино,
смотреть по второму и третьему разу  картины,  которые  шли  в  Ленинграде
полгода, а то и год назад, рано ложиться, просыпаться  от  стука  колес  и
крика петуха... Хорошо!
   Я вернулась к  своей  полке,  стащила  с  нее  чемодан,  попрощалась  с
попутчиками и стала продвигаться к выходу.
   Ну конечно, все произошло так, как я и ожидала: через мгновение  я  уже
бежала навстречу тете Маше  и  дяде  Егору,  волоча  чемодан  по  дощатому
настилу перрона, на ходу передавая им приветы от мамы и отца... Дядя  Егор
берет мой чемодан, по  старой  привычке  вскидывает  его  на  плечо  -  он
когда-то работал носильщиком, - и вот  мы  все  трое  идем  по  пустынному
перрону туда, к маленькой привокзальной площади,  где  стоит  на  конечной
остановке в ожидании пассажиров автобус.
   Я что-то болтаю без умолку, будто мне не двадцать лет, а  четырнадцать,
как тогда, когда я в первый раз  приехала  сюда  уже  самостоятельно,  без
мамы, а дядя Егор, как обычно, вставляет время от времени свои однообразно
короткие вопросы; "Как мать-то?", "Как отец?", "Как Питер-то живет?"
   И вдруг я останавливаюсь как вкопанная. Там, в дальнем  конце  перрона,
стоит Анатолии. Чемодан в одной руке, белый плащ - мы вместе покупали  его
в Гостином - в другой.
   Он стоит, и я стою. Тетя Маша и дядя Егор смотрят на меня в недоумении:
шла, шла - и вдруг точно подошвы к доскам прилипли.
   А я не знаю, что мне делать. Как  он  попал  сюда?  Ведь  только  вчера
вечером мы попрощались  на  Варшавском  вокзале  и  он  сказал  мне,  что,
очевидно, поедет на каникулы в Сочи, даже адреса моего  белокаменского  не
попросил, и я обиделась, хотя  где-то  в  душе  почувствовала  облегчение:
немножко устала я от мыслей об Анатолии...
   А он... Значит, вот оно что! Выходит, когда мы прощались на вокзале,  у
него уже был билет на тот же поезд, и чемодан он, наверное, успел  отнести
в свой вагон перед тем, как мы встретились.
   И вот Анатолий стоит в дальнем конце перрона и  смотрит  на  меня,  как
будто мы и не расставались. Я и рассердилась и обрадовалась,  все  вместе.
"До осени, до встречи", - сказал он вчера как-то  слишком  спокойно,  даже
равнодушно. Значит, вот в чем была причина его наигранного безразличия!
   - Что с тобой, Верунька? - недоуменно спрашивает дядя Егор.
   Я отвечаю:
   - Нет, нет, ничего... С каблуком что-то, в щели застрял.
   Мы идем  вдоль  перрона.  Анатолий  все  еще  стоит  неподвижно,  потом
небрежно перекидывает свой свернутый плащ с руки на плечо и как ни  в  чем
не бывало идет нам навстречу, слегка покачивая маленьким чемоданом.
   Я отвожу глаза, стараюсь не смотреть в его сторону, но тут  же  сознаю,
отлично сознаю, как все это глупо, поворачиваю голову и смотрю на  него  в
упор. Когда нас отделяет всего лишь  несколько  шагов,  Анатолий  с  плохо
разыгранным изумлением широко раскрывает глаза, опускает  свой  чемодан  и
восклицает театрально:
   - Верочка?! Вот так встреча!..
   Я чувствую, что краснею, шага сделать не могу, тетя Маша  и  дядя  Егор
останавливаются тоже и недоуменно-вопросительно смотрят то на меня, то  на
него. Проходит несколько мгновений, прежде чем я произношу:
   - Здравствуй, Толя! Как ты попал сюда?
   Сознаю, что это тоже звучит наивно,  неестественно,  как-то  Деревянно.
Поспешно добавляю:
   - Знакомьтесь. Это Анатолий... Тоже из Ленинграда.
   Эти мои слова звучат уже совсем нелепо, просто по-детски. Но как  иначе
могла я объяснить в ту минуту наше знакомство?
   Анатолий  кланяется,  то  есть  кивает,  его   мягкие   волосы   слегка
рассыпаются при этом, он откидывает их назад быстрым движением руки.
   - Вот решил отдохнуть в  этом  богоспасаемом  городке  после  праведных
трудов, - сказал Анатолий преувеличенно небрежным тоном, обращаясь  не  то
ко мне, не то к моим спутникам. Мы все еще стояли на перроне.
   - Так, так, - отозвался после короткого молчания дядя Егор,  -  что  ж,
родственников здесь имеете или знакомых?
   - Да нет, откуда! - махнув рукой, ответил Анатолий. - Просто  ребята  с
курса в Сочи собрались, а я,  значит,  соригинальничал.  Положил  на  стол
карту,  ткнул  пальцем,  попал  в  Белокаменск.  Что  ж,  думаю,  название
красивое...
   - Так, так, - повторил дядя Егор. - И надолго пожаловали?
   - Кто знает! - беспечно ответил Анатолий.  -  Сегодня  двадцать  первое
июня, - значит, два месяца и десять дней я вольный казак.
   - Вольный, значит, - повторил дядя Егор и вскинул на плечо мой чемодан.
- Что ж, двинулись, а то автобуса долго ждать придется.
   Он и тетя Маша пошли вперед нарочито, как мне показалось, быстро. Мы  с
Анатолием шагали за ними.
   - Злишься? - тихо спросил он меня.
   - Ничего я не злюсь, - сказала я сердито,  -  только...  только  это...
авантюра какая-то! Зачем ты это сделал?
   - Затем, что хотел видеть тебя! - ответил Анатолий.
   - Ты должен сегодня же уехать обратно! - сказала я нерешительно.
   - И не подумаю. И куда мне  ехать?  В  Сочи?  Смотреть,  как  пижоны  и
людоедки Эллочки выдрючиваются на пляже?
   Не скрою, мне было приятно слушать все это. Но  я  и  виду  не  подала.
Сказала:
   - Неужели  ты  не  понимаешь,  что  это...  неприлично!  Ведь  они  мои
родственники. Тетя Маша - мамина сестра. Пальцем в карту  ткнул!..  Ты  их
что же, за детей считаешь?
   - Что же тут неприличного? - переспросил он, пожимая плечами. - Я  тебя
знаю не первый день. Бывал у вас в доме. И мама твоя меня знает. А  теперь
вот и с сестрой ее познакомился. Не понимаю, зачем ты все так усложняешь?
   - А ты упрощаешь! - ответила я, и это было все, что я нашлась ответить.
   Он понял, что победил, чуть улыбнулся и сказал:
   - Судя по всему, хороший, тихий городок. Как Торжок.
   - При чем тут Торжок?
   - Ну... "Закройщик...". Помнишь? С Игорем Ильинским.
   - Ничего не помню, - буркнула я.
   "Люблю я его или нет?"  -  спросила  я  себя,  когда  осталась  одна  в
комнате.
   ...Мы только что расстались с Анатолием, вместе  ехали  в  автобусе,  и
теперь он вместе с нами шел сюда, к знакомому домику, окруженному  зеленым
свежепокрашенным  забором-штакетником.  Он  болтал  без  умолку,  наверно,
чувствовал смущение и хотел как-то заглушить его.
   Я тоже ужасно волновалась.
   Когда мы подошли к самой двери, я совсем не знала, что делать, и слова:
"Где же ты собираешься жить, Толя?" - были уже готовы сорваться у  меня  с
языка.
   Но в этот момент дядя Егор неожиданно опустил  мой  чемодан  на  землю,
повернулся к Анатолию:
   - Ну, мы пришли. А вы что, тоже поблизости жить располагаете?
   Я увидела, что Анатолий явно смутился, покраснел и ответил невнятно:
   - Да нет... Я только так... проводить.
   - Не имеете, значит, квартиры? - неожиданно вмешалась молчавшая до  сих
пор тетя Маша, и вопрос ее прозвучал сочувственно.
   - Вот именно! - воскликнул уже энергично и даже  с  некоторой  бравадой
Анатолий. - Так сказать, бродяга беспачпортный.
   - Бродяжить сейчас - дело пустое, - назидательно промолвил дядя Егор, -
себе дороже обходится. А вот если с местожительством затруднение, то Марья
поможет. Слышь, Марья, сведи молодого человека к Денисовым, они,  кажется,
в прошлом году дачников брали.
   - Ну конечно, конечно! - захлопотала тетя Маша, обрадовавшись, что  все
так просто и благополучно разрешается. - Сейчас  и  пойдем!  Они  недалеко
отсюда живут, Денисовы, и трех кварталов  не  будет.  Вот  только  Верочку
устроим...
   - Верочку устраивать нечего, -  прервал  ее  дядя  Егор,  -  она  домой
приехала. И все для нее готово. А ты иди, время не теряй, молодой  человек
тоже с дороги отдохнуть, наверное, хочет...
   Мы расстались. Уже на ходу Анатолий крикнул мне,  что  зайдет  вечером,
часов в семь.
   ...И вот теперь я сижу в своей маленькой комнатке на втором этаже,  под
самым чердаком, французы назвали бы ее "мансардой", и задаю себе  все  тот
же мучающий меня вопрос: люблю я его или не люблю?
   В  моей  "мансарде"  метров  восемь,  не  больше,  железная  кровать  с
никелированными шишечками,  две  табуретки,  тумбочка,  на  ней  кувшин  с
цветами, над кроватью на стене  тканый  коврик  -  по  морю-окияну  плывут
лебеди, а на берегу стоит Бова Королевич, в кафтане и сапожках с  острыми,
загнутыми кверху Носками, и смотрит на лебедей.
   Я сижу на табуретке и гляжу в окно.
   Еще совсем светло, да и времени-то немного - шесть с минутами.
   Вещи свои я давно распаковала и развесила на вешалки-плечики.  Повесила
плечики на три вбитых гвоздя - вот и вся стенка занята.
   А теперь я сижу у окна,  опершись  локтями  на  подоконник  и  подперев
голову руками, наблюдаю за тем, что происходит на улице.
   А там ничего особенного не происходит. Не спеша  идут  по  своим  делам
люди, изредка проедет машина, чаще - таратайка или телега (таких теперь  в
Ленинграде и не увидишь), с шумом и визгом промчится на самокате мальчишка
- вот и все уличное движение.
   Я  сижу  и  хочу  думать  о  том,  как  хорошо  и  спокойно  здесь,   в
Белокаменске, и ничего не надо делать, и никуда не  надо  спешить,  и  так
будет и завтра, и послезавтра, и еще много, много дней.
   Мысленно  повторяю,  точно  гипнотизирую  себя:  все  волнения  позади,
впереди тихий, безмятежный отдых, но знаю, что все это уже не так.
   С той минуты, как я увидела Анатолия в дальнем углу перрона,  для  меня
все изменилось.
   ...Мы  познакомились  в  позапрошлом  году  на  проводах  белых  ночей.
Случайно, нас никто не знакомил. Я терпеть не могу уличных знакомств, хотя
понимаю, что этот факт сам по себе еще ничего дурного не означает.
   А тут так получилось, что мы целой институтской  компанией  после  кино
поехали в парк вечером, часов в десять. И мне взбрело в голову  покататься
на лодке. Все вместе мы спустились к лодочной станции, но там  у  окошечка
стояла очередь. Небольшая, правда, человека четыре, но до закрытия станции
оставалось очень немного времени. И было  ясно,  что  до  нас  очередь  не
дойдет.
   Мои спутники стали уговаривать меня бросить эту затею, пойти в кафе или
ресторан.
   Но я не двигалась с места и твердила, что хочу кататься на лодке,  хотя
сама понимала, что это глупое упрямство.
   Ребята сердились, говорили, что я  ломаю  компанию,  что  мы  достоимся
здесь до того, что не попадем ни в кафе, ни в ресторан. А  на  меня  точно
нашло что-то. Я понимала, что они правы, что надежды  получить  лодку  нет
никакой, но повторяла, как попугай: "А я буду ждать".
   - Ну и жди! - наконец со злостью крикнул мне кто-то, и  все  они  стали
подниматься по лестнице вверх.
   Я поняла, что ребята не шутят, что через минуту и впрямь останусь одна,
и уже готова была окликнуть их и побежать следом, но в это время  услышала
чей-то голос:
   - Послушайте, девушка! Лодка вас ждет!
   Я посмотрела по сторонам, чтобы  увидеть  эту  счастливую  девушку,  но
голос раздался снова:
   - Я к вам обращаюсь, девушка  в  синем  берете!  Пожалуйста,  это  ваша
лодка!
   На мне и вправду был  синий  берет.  Я  посмотрела  вниз,  на  воду,  и
увидела, что у причала колышется, слегка ударяясь бортом о сваю, маленькая
лодка, а в ней стоит,  широко  расставив  для  равновесия  ноги,  высокий,
широкоплечий парень в голубой рубашке и серых фланелевых брюках.
   Я нерешительно спустилась к причалу.
   - Это ваша лодка, -  сказал  он,  улыбаясь.  Качнулся  и,  одной  рукой
ухватившись за сваю, подтягивал лодку к причалу, а другую протянул мне.
   Я колебалась, не зная, что делать. Растерянно обернулась, но мои ребята
уже скрылись из виду.
   "А вот и поеду!" - упрямо сказала я  себе  и  шагнула  в  неустойчивую,
колеблющуюся на воде лодку.
   ...С этого все и началось. Иногда мы виделись часто, иногда реже, но не
проходило недели, чтобы мы не встретились или не поговорили по телефону.
   Однажды мне захотелось познакомить Толю с отцом,  но  из  этого  ничего
путного не получилось. Отец мой - человек сухой, неразговорчивый и к людям
подходит с какими-то старомодными, жесткими, ему одному попятными мерками.
Мне даже странным кажется, что такой человек, как он, старый член  партии,
участник революционных боев, начисто лишен  чувства  романтики.  Иногда  я
смотрю на него и думаю, что он вообще скорее похож на бухгалтера,  чем  на
кадрового рабочего, мастера  огромного  цеха.  Педант!  Утром  в  будни  и
праздники встает всегда в одно и то же  время,  минута  в  минуту;  газета
должна ждать его аккуратно сложенной, и никто не смеет к ней прикасаться -
ни я, ни мама, - пока он ее  не  прочтет;  обед,  когда  отец  приходит  с
работы, должен уже стоять на столе, а щи - он почти всегда ест  на  первое
щи - должны быть горячими, как кипяток.  Докторов  отец  не  признавал,  а
если, случалось,  заболевал,  то  лечился  травами,  которые  мать  всегда
хранила в пакетиках на отдельной полке кухонного шкафчика...
   Я кое-что рассказала Анатолию о моем отце, и он  пришел,  так  сказать,
уже подготовленный. Наверное, поэтому и  решил  польстить  отцу  и  затеял
какой-то разговор о революции. При этом, кажется, сказал: "Я всегда жалею,
что не пришлось жить в то время..."
   Отец все молчал, насупившись, и тогда Толя спросил, приходилось ли  ему
непосредственно участвовать в штурме Зимнего.
   Отец сухо и коротко ответил, что в  ту  ночь  и  близко  к  Зимнему  не
подходил, а по заданию ревкома стоял  за  Нарвской,  часовым  у  склада  с
оружием, и никаких происшествий с ним не случалось.
   Анатолий стал горячо и пространно доказывать, что суть не  в  том,  где
именно находился в ту ночь человек, а в сознании, что он участвует в общем
революционном деле. Потом спросил отца,  что  он  думал,  когда  стоял  на
посту. А тот, сощурив глава, как всегда, когда сердился, ответил, что в ту
ночь был сильный мороз и думал он о том, догадаются ли  товарищи  принести
ему тулуп или нет.
   Словом, разговора у них не получилось, и  я  предложила  Толе  пойти  в
кино.
   Когда я вернулась, отец не спал и спросил:
   - Это что же, ухажер твой, что ли?
   Я  смутилась  и  ответила,  что,  во-первых,  терпеть  не  могу   этого
мещанского слова, а во-вторых, не понимаю, чем Толя ему не понравился.
   - А кто тебе сказал, что не понравился? - ответил отец, пожал плечами и
добавил: - Говорит только много. Лет-то ему сколько?
   - Двадцать три.
   - Что ж, может, и обойдется, когда обкатку пройдет, - с усмешкой сказал
отец.
   Я обиделась, сказала,  что  Толя  не  болтун,  не  маменькин  сынок,  а
студент, будущий архитектор, член комитета комсомола в институте,  и  если
уж на то пошло, то затеял он весь разговор просто из вежливости.
   - А-а, это он мне, значит, уважение хотел сделать... А я, дурак,  и  не
понял, - снова сощурясь, сказал отец.
   - Ты, видно, многого не понимаешь, - сказала я в сердцах и отвернулась.
   Я была уверена, что отец сейчас сердито оборвет  меня,  потому  что  не
терпел, если я говорила с ним или с  матерью  без  должного  почтения,  но
вместо этого он неожиданно положил руки мне на  плечи,  повернул  к  себе,
пристально посмотрел в глаза и ушел в свою комнату.
   И тогда я поняла. Все поняла. Он просто боялся потерять  меня.  Боялся,
что настанет день и я уйду с  Анатолием...  Если  бы  он  знал!..  Ведь  я
никогда не признаюсь  ему,  что  люблю  Анатолия,  люблю  и...  боюсь  его
потерять! Мне даже самой себе страшно признаться в этом.
   ...Вдруг точно что-то толкнуло меня, и я с испугом взглянула  на  часы.
Половина седьмого. Он обещал прийти в семь. Еще полчаса!..
   Что ж я мудрю, зачем задаю себе все эти смешные  риторические  вопросы:
"Люблю - не люблю?" Разве я не понимаю, что  когда  сержусь  на  Анатолия,
даже делаю вид, что  без  него  мне  будет  лучше,  то  все  это  в  целях
самозащиты, чтобы обмануть его, не дать ему до конца понять, что я  тряпка
безвольная, готовая ради него на все.
   Когда я сердилась на него там, на перроне, когда убеждала себя  в  том,
что устала от него, - все это неправда, я обманывала и себя и его.
   А правда в том, что я боюсь потерять Толю. И знаю, что потеряю,  потому
что его увлечение мною ненадолго. Он никогда не захочет связать свою жизнь
с моей и будет прав. Он красивый,  умный,  сын  известного  ленинградского
архитектора, любой девушке будет лестно внимание такого парня.  А  кто  я?
Как  говорится,  ничего  особенного,  талантов  никаких.  И,   как   часто
напоминает отец, "если бы не советская власть", то  и  в  институт  бы  не
попала, осталась бы швеей или прислугой на всю жизнь.
   И если бы Анатолий ушел от  меня,  перестал  бы  встречаться  со  мной,
наверное, мне было бы легче. Я уговорила бы себя, убедила бы,  что  так  и
должно быть.
   Нет, наверное, не убедила бы... Я ведь  пробовала.  Представляла  себе,
что Анатолия нет, совсем нет, и старалась уговорить себя, что без него мне
легче и лучше.
   Но не могла уговорить. Не могла ни когда была  одна,  ни  тогда,  когда
рядом был Алеша Звягинцев.
   Впрочем, с Алексеем мы редко встречались. Я не хотела этого.  Часто  не
подходила к телефону, когда он звонил. Правда, он два или три раза бывал у
нас дома, случалось, ходила с ним в театр. Только очень редко. А он звонил
и звонил... Иногда мне хотелось ему сказать: "Не надо, Алеша, не надо!.."
   Ну конечно, я сама виновата. Вначале  мне  было  интересно  с  ним.  Мы
познакомились вскоре после окончания войны  с  белофиннами.  Мне  хотелось
узнать как можно больше об этой войне. Хотелось представить, смогла  бы  я
выдержать, если бы пришлось в ней участвовать. Я слушала  его  рассказы  и
пыталась вообразить, увидеть все это как бы  наяву.  И  думала:  нет,  мне
этого никогда бы не выдержать - холода, ветры, смерть, поджидающая тебя за
каждым сугробом...
   А он, Алеша, воспринял все это совсем иначе. Ему  показалось,  что  мое
отношение к нему совсем иное. Сперва мне это даже в голову  не  пришло.  Я
поняла это только там, в парке,  на  скамье,  когда  он  попытался  обнять
меня...
   Да, конечно, я сама во всем виновата. Мне надо было сразу сказать  ему,
что это совсем другое, что наши отношения должны быть  только  дружескими,
иных между нами не может быть...
   Но... как-то язык не поворачивался, боялась обидеть. А вот матери  моей
он нравится. Однажды, когда я в  очередной  раз  попросила  ее  подойти  к
телефону  и,  если  звонит  Алеша,  ответить,  что  меня  нет  дома,   она
рассердилась. Сказала: "Вот сейчас возьму и все расскажу! Врет, мол,  она!
И бросьте  вы  ей  звонить!  Такой  человек,  майор,  самостоятельный,  не
женатый! Да любая девка..."
   А я только рассмеялась в ответ. Я знала - он  хороший  человек,  Алеша.
Как он расстроился, когда я сказала ему, что  уезжаю  на  все  лето!..  Но
Анатолий заслонил для меня всех. Я люблю его и всегда боюсь, что вижу  его
в последний раз. Боюсь, что он уйдет и уже не вернется...
   ...Но он не уходит. Вот и сюда, в Белокаменск, приехал.
   Я снова посмотрела  на  часы,  сорвалась  с  места  и  стала  торопливо
одеваться, - он должен был прийти через десять минут...
   Они сидели в кино, в маленьком, летнего типа зале, и смотрели  картину,
которую и он и она видели уже по нескольку раз.
   Фильм назывался "Петер". Забавная история девушки, современной  наивной
Золушки, которая волею обстоятельств и собственного очарования пробивается
к благополучию и соединяет свою судьбу с красивым, немного  легкомысленным
молодым доктором.
   Все было так, как  и  должно  быть  в  маленьком  провинциальном  кино.
Занявшие первые ряды мальчишки звонко чмокали губами, когда герои -  он  и
она - целовались, все - и мальчишки и взрослые  -  дружно  топали  ногами,
когда рвалась лента.
   И все неотрывно следили за  событиями  на  экране,  где  развертывалась
чужая, занятная жизнь,  отраженная  в  зеркальных  витринах  магазинов,  в
стеклах элегантных автомашин, в до блеска начищенных ботинках прохожих.
   Когда  раздались  звуки  знаменитого  танго,  которое  комично  танцует
героиня,  переодетая  в  мужской  костюм,  танго,   уже   давно   ставшего
непременным "боевиком" на всех советских  танцплощадках  и  в  ресторанах,
Анатолий положил свою широкую ладонь на Верино колено.
   Она вздрогнула, но не отодвинулась, не стала убирать его руку, даже  не
прошептала обычное "не надо". Она просто не смогла этого сделать, у нее не
было для этого сил. Ей было и приятно и тревожно, гораздо более  тревожно,
чем там, в  Ленинграде,  потому  что  здесь,  в  этом  городке,  они  были
по-настоящему вдвоем и как бы отгорожены от всего света.
   Вера нерешительно положила свою ладонь сверху на кисть его руки, еще не
зная, для того ли, чтобы отодвинуть ее, или, наоборот, как-то ответить  на
прикосновение. Но, уже почувствовав тепло его руки, поняла, что не сделает
ничего для того, чтобы перестать ощущать это тепло. Так бывало  и  раньше.
Он обнимал ее в темноте кинозалов,  целовал,  когда  прощались,  но  тогда
чувство безопасности не покидало ее.
   А теперь все ощущалось иначе...
   Наконец фильм кончился, в зале зажгли свет. Они вышли на  улицу.  Около
кинотеатра толпились люди, ожидая начала следующего сеанса.
   - В третий раз смотрю эту чепуху, - сказал Анатолий, - и в третий раз с
удовольствием. Даже зло берет. А ты какой раз смотришь?
   - Тоже третий, - ответила  Вера.  -  Очень  хорошая  актриса  Франческа
Гааль. Только трудно себе представить, что это происходит в Германии.
   - Что именно?
   -  Ну  вот  вся  эта  жизнь...  И  люди   такие   мирные,   остроумные,
доброжелательные...
   - По-моему, фильм снимался не в Германии, а в Австрии.
   - Ну, в Австрии, в газетах пишут, тоже не сладко. Впрочем... Знаешь,  о
чем я сейчас подумала? А что, если мы что-то преувеличиваем?
   - В каком смысле?
   - Может быть, все, что там происходит, не затрагивает... ну как бы  это
выразить, весь народ? Где-то что-то  громят,  кого-то  бьют,  истязают,  а
народ этого и не слышит и продолжает жить своей жизнью. Ну вот той  самой,
которую мы сейчас видели. Неужели так может быть?
   -  Во-первых,  то,  что  мы  сейчас  видели,  не  народная   жизнь,   -
назидательно сказал Анатолий. -  Если  говорить  всерьез,  то  этот  самый
"Петер" не что иное, как типичный  мелкобуржуазный  фильм.  Хотят  посеять
иллюзию, что счастье доступно каждому...
   - Ты не ответил на мой вопрос.
   - А на твой вопрос  ответить  очень  легко.  Преуменьшать  опасность  и
массовость фашизма - значит впадать в серьезную ошибку.
   - Я не впадаю в "серьезную ошибку", -  с  добродушной  иронией  сказала
Вера, - просто мне  интересно,  может  ли  так  быть.  Совершается  что-то
страшное, необычное, а рядом течет спокойная жизнь. И между тем и  этим  -
как бы стена.
   - Разумеется, для обывателей жизнь всегда...
   - Очевидно, ты прав, - сказала, прерывая его, Вера.
   На главной улице шло гулянье.  Люди  медленно  двигались  по  тротуару,
толпились возле  сатуратора  с  газированной  водой,  у  бочки  с  квасом,
встречали знакомых и останавливались с ними  посреди  тротуара,  заставляя
других  гуляющих  идти  в  обход;  шныряли  мальчишки,   засунув   в   рот
леденцы-петушки так, что снаружи  торчала  лишь  одна  палочка;  невидимый
репродуктор  обрушивал  на  город  потоки  музыки  -  попурри   из   песен
Дунаевского...
   Теперь они  проходили  мимо  тира.  Он  располагался  чуть  поодаль  от
тротуара,  на  пустыре,  похожий  на  кукольный  театр  из-за  своих  ярко
освещенных, раскрашенных мишеней.
   У барьера толпились ребята.
   - Давай постреляем? - неожиданно предложил Анатолий.
   "Что за ребячество!" - подумала  Вера,  но  Анатолий  уже  тащил  ее  к
барьеру, который при ближайшем рассмотрении  оказался  широким  прилавком,
как в магазине, и приговаривал:
   -  Ты  никогда  не  видела,  как  я  стреляю,  нет?   Никогда?   Сейчас
посмотришь!..
   Анатолий протянул рублевую бумажку сидящему на табурете по  ту  сторону
прилавка человеку и сказал:
   - На все. Кутить так кутить.
   Человек поднялся - Вера заметила, что одна его нога была деревянная,  -
покопался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и  высыпал
в подставленную Анатолием ладонь пригоршню  маленьких  темно-серых  пулек.
Затем он подал ему винтовку.
   - Ну, кого для тебя убить? - спросил Анатолий, резким  движением  ломая
винтовку надвое и загоняя патрон в ствол. - Зайца?
   Вера посмотрела на мишень. Казалось, что там, метрах в десяти  от  них,
жил своей собственной жизнью какой-то  странный,  диковинный  мир.  Скалил
зубы фашист с черной, паукообразной свастикой вместо сердца. Задрав хвост,
куда-то со всех ног удирал заяц. Стоял  на  задних  лапах  бурый  медведь.
Распластав крылья, парил в голубом небе орел. Над  неестественно  зелеными
зарослями летели утки. В стороне отплясывал гопак батька Махно.
   - Не надо зайца, давай лучше фашиста, - сказала Вера.
   - Смерть фашизму! - весело откликнулся Анатолий и вскинул винтовку.
   Затихшие  ребята  настороженно  глядели  на  него.   Щелкнул   выстрел.
Фашистская свастика - сердце - повернулась и упала, переместившись  теперь
на живот фигурки в зелено-сером мундире.
   Анатолий опустил винтовку и, улыбаясь, повернулся к Вере.
   - Ну, а теперь кого? Впрочем, знаю, - он рассмеялся, - ты предпочитаешь
классовых врагов.
   Он перезарядил винтовку, поднял ее и выстрелил почти не целясь.  Папаха
на голове волосатого Махно откинулась в сторону.
   - Вот это да! - восхищенно проговорил один  из  толпившихся  у  барьера
мальчишек. Они поплотнее окружили Анатолия.
   - Ну, а теперь кого? Всех подряд?.. - спросил он. - У  меня  еще  целых
восемь патронов осталось.
   - Знаешь что, пойдем лучше гулять. В голове шум от  этих  выстрелов,  -
сказала Вера, боясь признаться, что ей стало совсем по-детски  жалко  этих
аляповатых мишек, зайцев и птиц, которым теперь предстояло стать  мишенями
для Анатолия.
   - А патроны? - в замешательстве спросил он.
   - А патроны отдай ребятам. Они тоже хотят  пострелять.  А  денег  нету.
Верно, ребята?
   - Идея! - воскликнул Анатолий и ткнул пальцем в кучку пулек, лежащих на
прилавке. - Налетайте!
   Несколько пар ребячьих рук быстрее молнии метнулись к прилавку...
   - Ну как, - с улыбкой спросил Анатолий, когда  они  вышли  из  тира,  -
талант?
   - Дай бог, чтобы этот талант никогда  тебе  не  пригодился,  -  тихо  и
как-то по-старушечьи горестно сказала Вера.
   - Ты что имеешь в виду? - сразу посерьезнел Анатолий.  -  "Если  завтра
война"? К сожалению, война неизбежна.  Это  тебе  даже  твой  майор  может
подтвердить. - Последнюю фразу он произнес не без иронии.
   Но Вера не обратила на нее внимания. Она вдруг подумала о том, что  все
последние  годы  слово  "война"  всегда  произносилось  рядом  со   словом
"неизбежна".
   Два точно приросшие друг к другу слова: "война  неизбежна"...  Это  уже
как-то само собой разумелось. Она не  помнила  ни  одной  речи,  ни  одной
посвященной  международному  положению  газетной  статьи,  в  которой   не
говорилось бы об опасности войны. Эта мысль пронизывала многие современные
романы, кинокартины, наиболее популярные песни. К ней уже все привыкли.  И
казалось, если завтра вдруг объявят, что война качалась, это уже не  будет
ни для кого неожиданностью.
   - Чего ты замолчала? - спросил Анатолий.
   - Не знаю, - ответила Вера. - Наверное, потому,  что  думала  о  войне.
Ужасно, если она все-таки начнется. Мне  кажется,  что  только  теперь  мы
начинаем жить по-настоящему.  И  отец  всегда  так  говорит.  И  мама.  То
разруха, то голод, то карточки... Того нет, этого не достать...  А  теперь
все иначе.
   - Ну, в тех витринах ширпотреба побольше, - сказал Анатолий.
   - Ты про кино? Наверное. Только я себе не  представляю,  смогла  ли  бы
жить так, как они. А ты?
   - Я ее презираю, такую жизнь, - убежденно  ответил  Анатолий,  -  тупые
мещане. Вчерашний день похож на сегодняшний. И завтрашний будет таким  же.
Все течет медленно, точно вода в узкой,  мутной  речушке...  А  знаешь,  -
сказал он, понижая голос, - мне иногда хочется, чтобы скорее была война.
   - Ты что, с ума сошел?
   - Нет, нет, я все понимаю... Любая  война  -  это  бедствие...  Но  мне
кажется, что я быстро нашел бы в ней свое место. А что? Стрелять умею...
   - Перестань!
   - Конечно, все это звучит несколько... глупо, - сказал  Анатолий.  -  И
все же мне... ну, как бы тебе это  объяснить,  хочется  настоящей  борьбы,
опасностей, что ли... Я понимаю, это звучит по-мальчишески.  Но  я  говорю
искренне. Мне иногда кажется, что, когда я окончу институт, все уже  будет
позади. Все главное будет  уже  построено,  основные  дела  сделаны...  Ты
подумай только, сколько мы уже пропустили: Комсомольск - без нас,  Кузнецк
и Магнитка - без нас, Днепрострой - без нас. Все главное - без нас. Но  уж
война без нас не обойдется!
   - Перестань, - снова сказала Вера.
   Он умолк.
   Вера тоже молчала. Но последние слова Анатолия дали толчок  ее  мыслям.
Она  подумала:  "А  что  будет,  если  война?.."  Раньше  она  никогда  не
размышляла об этом с такой тревогой. И если бы не  недавние  события,  то,
пожалуй, так и не смогла  бы  себе  представить,  что  значит  "война".  В
книгах, которые Вера  читала,  в  кинокартинах,  которые  видела,  нередко
изображались войны - мировая и гражданская. Но та, первая, была далекой  и
какой-то нереальной. Казалось, что в ней участвовали совсем  другие  люди,
не похожие на тех, среди которых жила Вера. Они были знакомы  ей  лишь  по
старым, альбомным фотографиям, усатые, бородатые, одетые  так,  как  никто
уже не одевается сегодня... Города и села,  где  жили  эти  люди,  дома  с
длинными широкими вывесками частных владельцев, улицы с  комичными,  точно
надутыми воздухом неуклюжими фигурами городовых, нечесаные, обутые в лапти
крестьяне - все это казалось Вере чем-то театральным, столь же далеким  от
нее, как и все то, о чем она читала в учебниках истории.
   Гражданская война была ей ближе: в ней участвовал отец, о  ней  нередко
вспоминали дома. Однако и эта война представлялась Вере далекой,  канувшей
в вечность, как и весь тот, опять-таки известный ей  только  по  книгам  и
кинофильмам, мир с беспризорниками, ночующими в котлах для варки асфальта,
вокзалами, переполненными мешочниками, товарными  поездами  с  едущими  на
крышах  вагонов  людьми,  лихо  мчащимися  на  конях  буденновцами   и   с
белогвардейскими офицерами,  любезно  щелкающими  портсигарами,  предлагая
папиросы захваченным в  плен  красноармейцам  перед  тем,  как  начать  их
пытать...
   Недавние события на Карельском перешейке придали в сознании Веры  слову
"война" конкретную осязаемость, потому что теперь уже  не  какой-то,  едва
знакомый ей город, а ее родной, сегодняшний Ленинград еженощно  погружался
во тьму и лишь вчера окружавшие ее люди уходили на фронт...
   Любое несчастье воспринимается человеком тем  сильнее,  чем  больше  он
может потерять. Сейчас Вера переживала свою  первую  настоящую  любовь.  И
мысль о том, что немедленным следствием новой  войны  будет  то,  что  она
потеряет Анатолия, казалась ей страшной и нестерпимой.
   Может быть, она так настойчиво, так  подробно  расспрашивала  несколько
месяцев  назад  Алексея  Звягинцева   о   недавней   войне   потому,   что
подсознательно  хотела  понять,  сможет  ли  она  и  во  время  войны   не
расставаться с Анатолием, быть там, где придется быть ему.
   А в том, что он, Анатолий, в первый же день войны окажется  на  фронте,
Вера не сомневалась.
   ...В эту  минуту  Анатолий,  то  ли  интуитивно  почувствовав  тревогу,
охватившую Веру, то ли продолжая свои мысли, убежденно сказал:
   - В общем-то, в ближайшее время никакой войны не будет.
   - Почему ты так уверен? - поспешно спросила Вера, которой в этот момент
больше всего на свете хотелось услышать такие слова, которые  погасили  бы
внезапно охватившую ее тревогу.
   - Да потому, что Гитлер побоится сейчас  полезть  к  нам,  -  убежденно
ответил Анатолий.
   - Отец недавно был на совещании в горкоме,  -  понизив  голос,  сказала
Вера, - там говорили, что все может случиться.
   - Ну, это в порядке бдительности! У нас тоже недавно было комсомольское
собрание, выступал полковой комиссар... Но для каждого, кто разбирается  в
политике, ясно, что пока что войны не будет. Ты сообщение ТАСС-то читала?
   - Да. Я читала, - тихо сказала Вера.
   - Ну так вот! Такие вещи зря не публикуют, - уверенно сказал Анатолий.
   Он  взял  Веру  под  руку.  Его   твердо   произнесенные   слова,   его
прикосновение успокоили Веру. В самом деле, чего она вдруг всполошилась? И
почему зашел разговор о войне? При  чем  тут  война?  Все  тихо  и  мирно.
Анатолий рядом. Впереди много хороших, радостных дней...
   - Куда мы идем? - спросила Вера, когда они свернули с главной  улицы  и
пошли по плохо освещенному, уходящему вниз переулку.
   - К реке, - как-то слишком уж беспечно ответил  Анатолий,  -  тут  есть
чудесная речка. Я уже днем успел искупаться. Знаменка. Знаешь?
   Еще бы ей не знать! Тихая, ласковая  речка.  Сейчас  метров  сто  вниз,
потом направо и еще  раз  направо.  Только  берег  там  довольно  высокий,
обрывистый. А если пройти подальше, то станет пологим, песчаным.
   Вера украдкой взглянула на часы. Половина одиннадцатого.
   - Послушай, Толя, уже поздно, - сказала Вера,  и  голос  ее  неожиданно
прозвучал просительно, даже жалобно.
   - Ну и что же? - весело откликнулся Анатолий. - Папы,  мамы  дома  нет,
некого бояться...
   Он шел чуть впереди Веры, ведя ее за руку.
   Асфальт кончился, и сейчас они шли в полутьме,  преодолевая  неровности
берега...


   Они шли в темноту, к обрывистому берегу реки. Вера знала этот  путь,  в
прошлые годы не  раз  ходила  здесь  одна.  Но  то  было  днем,  а  сейчас
надвигалась ночь, и небо было беззвездным, все сильнее дул ветер, и как-то
внезапно похолодало.
   - Куда мы идем? - снова спросила Вера.
   - К реке...  посидеть,  -  ответил  Анатолий,  и  голос  его  прозвучал
неожиданно глухо, с затаенным волнением.
   Внезапно он остановился и сказал:
   - Здесь!
   Он с размаху опустился на землю, потянув за руку Веру; она  тоже  села,
до боли оцарапав себе колено о какую-то колючую ветку, и в то же мгновение
он обнял ее и крепко прижал к себе.
   - Не надо... Толя! - прошептала Вера, слегка отталкивая его от себя.
   - Нет, надо, надо! - услышала она его хриплый голос. - Я устал от всего
этого, пойми, устал. Ты или не любишь меня, или не веришь...
   - Нет, нет, я люблю, я верю, - беззвучно говорила Вера.
   Но он не слышал ее, да и она сама не слышала  себя,  ее  сердце  билось
так, что заглушало все, все на свете; она ничего не видела перед  собой  и
ничего не ощущала,  ничего,  кроме  его  рук,  кроме  его  ладоней,  кроме
пальцев, которые, казалось, прикрывали теперь ее всю,  каждый  кусочек  ее
тела.
   Ей стало страшно. Но  это  был  новый,  доселе  еще  незнакомый  страх,
безотчетный, смешанный с приближением чего-то неотвратимого.
   - Толя, Толенька, подожди, подожди! - воскликнула она.
   И вдруг  она  почувствовала,  что  свободна.  Еще  мгновение  назад  ей
казалось, что заключена в клетку, зажата  в  невидимых  жарких  стенах.  А
теперь стены точно упали, порыв холодного ветра обдал ее всю, с головы  до
ног...
   - Ну хорошо, - услышала она отчужденный голос Анатолия. - Хорошо. Пусть
так.  Отсюда  и  досюда.  Все  точно.  Все  размерено.  Это  и  называется
любовью...
   Он был по-прежнему здесь, рядом, но произносимые  им  слова,  казалось,
звучали откуда-то издалека.
   - Нет, Толя, нет, - с отчаянием сказала Вера,  -  ты  неправ.  Я  люблю
тебя, у меня нет никого ближе тебя, я просто боюсь, что ты уйдешь...
   - Уйду? - с недоумением переспросил Анатолий, и Вера почувствовала, как
раздраженно передернулись его плечи. - А... ты вот о чем...
   - Нет, нет! - Она схватила его за плечи, точно желая удержать. - Ты  не
понимаешь меня. Просто я  боюсь  этого,  боюсь,  можешь  ты  меня  наконец
понять!..
   Неожиданно  Вера  почувствовала,  как  что-то  сжало  ей   горло,   она
разрыдалась.
   - Вера, Верочка, что с тобой, что с тобой? - повторял  Анатолий  не  то
испуганно, не то сочувственно. - Ну хорошо, прости меня, не будем торопить
время...
   - Нет, нет, - прервала его Вера, - пусть все будет, пусть, я  не  хочу,
чтобы ты думал, что я боюсь тебя, что я на что-то рассчитываю,  пусть  все
будет, пусть!..
   Она обвила руками его  шею  и  судорожно  притянула  к  себе.  И  снова
почувствовала, как его опять ставшие такими большими ладони прикрывают  ее
тело...
   Яркий свет внезапно ослепил Веру. Двое парней стояли совсем рядом. Один
из них держал в руках карманный фонарик.
   От неожиданности Вера  резко  оттолкнула  Анатолия,  все  еще  не  видя
ничего, кроме  бьющего  в  глаза  яркого,  резкого  луча  света.  Раздался
громкий, преувеличенно громкий, наглый смех.
   Но в следующую минуту он  неожиданно  оборвался,  потому  что  Анатолий
бросился на парня, стоявшего ближе к нему. Фонарик упал и теперь лежал  на
земле, как огромный светляк. В  стелющемся  по  земле  луче  стебли  травы
казались  неестественно  большими   и   толстыми.   Они   дрались   молча,
остервенело, но недолго. Потом Вера услышала шум падения, всплеск  воды  и
снова смех, на этот раз короткий и прерывистый.
   - Толя, Толя! - закричала Вера.
   Луч фонарика снова взметнулся  вверх,  потом  переместился  в  сторону,
вниз, и Вера увидела, что Анатолий стоит по колено в воде.
   - Толя, Толя! - в отчаянии звала его Вера, только сейчас обнаружив, что
в двух шагах от нее обрыв, вскочила на ноги, сделала  движение  вперед,  к
обрыву...
   Один из парней грубо схватил ее за плечо и сказал со смехом:
   - Могу заменить, девушка! Зачем он вам нужен такой... мокрый...
   - Я тебе сейчас покажу, сволочь! - раздался снизу голос Анатолия.
   Потом  снова  послышался  звук  падения.   Видимо,   Анатолий   пытался
вскарабкаться вверх по обрыву, но поскользнулся и снова упал.
   Те двое засмеялись.
   Вера не видела их лиц, слышала только их голоса, их наглый  смех.  Сама
не сознавая, что делает, она резко  повернулась  и  с  размаху  попыталась
ударить парня по липу. Но не  попала,  -  парень  легко  увернулся,  снова
скользнул лучом фонарика по Анатолию -  тот  теперь  растерянно  стоял  на
узкой кромке берега, и потоки воды стекали с него, - потом  снова  перевел
луч на Веру.
   - Брось ты ее, Кильтя, - лениво сказал второй  парень,  -  я  думал,  и
вправду классный товар. А она так... чижик.
   Свет фонаря погас, и Вера услышала, как хрустят ветки под  удаляющимися
шагами.
   - Развесь своего хахаля на вешалке, пусть сохнет! - раздался уже издали
голос. И снова смех. Потом все смолкло.
   - Толя, милый, как ты? - крикнула Вера.
   Она услышала его медленные, чавкающие шаги по отмели.
   - Толя, подожди, я  сейчас  спущусь  к  тебе!  -  уже  едва  не  плача,
произнесла Вера, безрезультатно пытаясь отыскать в темноте пологий спуск.
   Молчание. Никакого  ответа.  Только  удаляющиеся  чавкающие  шаги  там,
внизу.
   - Толя, Толя! - с отчаянием крикнула она еще раз.
   Анатолий не отвечал. Злясь от стыда и унижения, он молча и  быстро  шел
по берегу.
   Начался дождь. Все сильнее дул холодный ветер. Но Анатолий шел и шел по
берегу, не разбирая дороги,  стараясь  как  можно  скорее  уйти  от  этого
места...


   Она была уверена, что утром он непременно придет. Но  он  не  приходил.
Вера знала, где живет Анатолий, но заставить себя пойти к нему не могла.
   Ночь она провела без сна. Ей  казалось,  что  она  все  еще  стоит  под
безжалостным лучом фонаря, беззащитная, видная всем и отовсюду.
   Об Анатолии она думала со смешанным чувством жалости и обиды. Понимала,
что должен был переживать он, стоя по  колено  в  воде,  весь  облепленный
тиной, под градом насмешек тех хулиганов.
   И все это ему пришлось пережить из-за нее.
   Да-да,  она   понимает:   раздражение,   мужское   самолюбие,   чувство
беспомощности, комичная пошлость всей ситуации. И все же как он мог  уйти,
оставить ее одну на берегу, ночью!.. А если бы те парни вернулись?..
   Да, ей было жалко его, жалко себя. Лицо Веры охватывал жар  стыда,  как
только она вспоминала о том, что произошло.  Но  заставить  себя  пойти  к
Анатолию не могла.
   "Он придет, - говорила себе Вера, - не может не  прийти.  Не  может  не
понимать, как я сейчас себя чувствую. Он придет!"
   Но Анатолий не приходил.
   ...Вера прождала его все утро, потом не выдержала,  сказала  себе,  что
пойдет на реку, надела купальник под платье, сложила вещи в сумку - халат,
резиновую шапочку, полотенце, вышла из дому, но к реке не пошла. Сама того
не сознавая, она направилась к той улице,  где  жил  Анатолий,  в  надежде
встретить его случайно.
   Нет,  не  встретила.  Она  издали  посмотрела  на  дом,  где  поселился
Анатолий; он показал ей его еще вчера, когда они шли по городу после кино,
-  маленький,  одноэтажный,   деревянный   домик,   легко   отличимый   по
водопроводной колонке, черневшей рядом...
   Она постояла минут двадцать, наблюдая за домом, но никто не показывался
на двухступенчатом резном крыльце, никто не входил в этот домик, никто  не
выходил из него.
   До ушей  Веры  донесся  далекий  стук,  точно  удары  дятла,  и  прошло
несколько  мгновений,  пока  она  сообразила,  что  это  один  из  уличных
репродукторов передает сигналы точного времени.
   Она машинально посмотрела  на  свои  часы.  Без  минуты  одиннадцать!..
Только одиннадцать!.. Это ее немного  успокоило.  Еще  рано.  Незачем  так
волноваться. Может быть, он только что встал или даже еще  спит.  А  может
быть, недавно вышел из дому, и они разминулись.
   Вера повернулась и пошла обратно. Но не к реке, а домой. Она  подумала,
что Анатолий может прийти как раз в тот момент, когда ее не будет дома,  и
заторопилась.
   Теперь  в  невидимых  репродукторах  звучала   песня.   Мужской   голос
старательно выводил: "Любимый го-ород может спа-ать спокойно..."
   "Как это глупо, что радио гремит здесь с утра до вечера", - раздраженно
подумала Вера. Эта мысль пришла ей  в  голову  только  сейчас.  Вчера  она
просто не прислушивалась к звукам, доносившимся из репродукторов. А теперь
вспомнила, что и в прошлые годы радио звучало здесь весь день, с утра и до
полуночи. Так, видимо, было заведено. Песни, лекции, пьесы - все подряд...
   Через десять минут она была  снова  в  своей  комнате.  Нет,  никто  не
приходил, никто ее не спрашивал.
   Неожиданно Веру осенила горькая догадка: "Он уехал!" Еще сегодня  утром
уехал в Ленинград. То, чего она боялась все эти месяцы, наконец случилось.
Ему все надоело. Он уехал. Он решил уехать еще вчера там, на берегу.  Вера
посмотрела на часы. Без четверти двенадцать. Его нет. В тоске она легла на
кровать, зарыла лицо в подушку, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать.
Но яркий, острый, как кинжал, луч фонарика,  казалось,  пробивался  сквозь
подушку и слепил ей глаза.


   Все страдания, которые по разным поводам приходится переносить человеку
в течение всей его жизни,  относительны,  и  подлинную  их  глубину  можно
понять лишь в сравнении.
   И если бы Вера могла бы хоть отдаленно  представить  себе  то,  что  ей
предстоит пережить в самом ближайшем будущем,  то  все,  что  она  ощущала
сейчас, показалось бы ей не горем, а даже радостью.
   Да, она воспринимала бы как счастье и это впервые обрушившееся  на  нее
любовное потрясение, потому что оно случилось еще тогда, "в те дни", когда
небо казалось ей безоблачным, порядок жизни разумным и неизменным, когда о
больших, общенародных  горестях  и  лишениях  вспоминали  лишь  в  прошлом
времени, связывая их с  далекими  уже  гражданской  войной,  интервенцией,
разрухой.
   И хотя жизнь страны, в которую вплеталась, как одна миллионная, и жизнь
Веры, была далеко не безоблачной - ее сложности и противоречия будут много
лет спустя пытаться осознать и объяснить люди, - для Веры и для  миллионов
ее современников  эта  жизнь  представлялась  окрашенной  в  светлые  тона
созидания.
   В глазах людей отражались отблески огней первых  пятилеток.  Социальная
гордость, готовность жертвовать собой во имя общего  дела,  сознание,  что
они  стоят  в  первых  рядах  борцов  за  переустройство  мира  на  новых,
справедливых началах, определяли их поступки...
   Жить стало лучше и веселее, с этим были согласны и старые и молодые.
   Нет, это не были годы изобилия, людям еще очень многого не хватало.  Но
пожилые могли сравнивать. На их глазах ушла в прошлое карточная система, а
с нею и  пустые,  украшенные  лишь  банками  желудевого  кофе  и  муляжами
ветчинных окороков витрины, бесконечные очереди за хлебом и  картошкой,  в
которые надо было становиться с раннего утра... Жить стало лучше.
   Жить стало веселее, и это первой  почувствовала  молодежь,  заполняющая
бесчисленные танцплощадки, там и сям открывающиеся кафе. Летом по  вечерам
из   окон   домов   неслись   звуки   патефонов,   на   эстрадах   гремели
джаз-оркестры... И казалось, что так будет всегда, что с каждым годом жить
будет лучше и веселее.
   И хотя в последнее время к этому ощущению все чаще и чаще примешивалось
чувство тревоги, связанное с угрозой войны, оно  не  заглушало,  не  могло
заглушить в людях уверенность, что завтрашний день будет  лучше,  светлее,
богаче, чем сегодняшний.
   Так думала, в это верила и Вера.
   Ей еще не с чем было сравнивать  свое  сегодняшнее  маленькое  горе,  и
поэтому оно казалось ей огромным и непоправимым.


   "Я тоже поеду, - сказала себе Вера. - Я тоже вернусь в  Ленинград.  Мне
нечего делать в этом скучном, пошлом, жестоком городишке".
   "Ну, если он все же не уехал? - подумала она с  надеждой.  -  Нет,  все
равно. Тогда уеду я".
   Она вскочила и стала торопливо снимать с плечиков  свои  платья.  Потом
вытащила из-под кровати пустой чемодан, раскрыла его...
   Снизу послышался звук  открываемой  двери.  Это,  наверное,  тетя  Маша
вернулась с рынка. Только бы она не поднялась наверх, не увидела бы Верины
сборы...
   Вера застыла недвижимо. Пусть тетя Маша  подумает,  что  ее  нет  дома.
Пусть займется  хозяйством,  затопит  плиту,  начнет  звенеть  кастрюлями,
посудой. Тогда под шумок можно будет в уложиться.
   Но пока внизу было тихо.
   С  улицы  в  открытое  окно  доносился  голос   радио:   "Белокаменский
строительный техникум начинает прием заявлений от желающих поступить..."
   Слово "строительный" снова вернуло ее мысли к Анатолию - ведь он учился
в институте гражданских инженеров. Наверное, сейчас он уже едет в  поезде,
который ушел из Белокаменска в 7:30 утра. Вера  всегда  возвращалась  этим
поездом домой, в Ленинград. Кажется, есть еще и другой, более поздний. Вот
этим поездом она и  поедет  сегодня.  Нет,  не  для  того,  чтобы  увидеть
Анатолия там, в Ленинграде. Она никогда больше  не  увидит  его.  Никогда!
Сумеет  себя  перебороть.  Завтра  же  начнет  заниматься,  готовиться   к
следующему учебному году. Летом хорошо в Публичке. Залы полупустые...
   И, точно в насмешку над ней, из громкоговорителя донеслась  песня.  Пел
хор, слышимость была плохая, но слова "В путь-дорогу дальнюю"  Вера  легко
различила.
   "Что ж, в путь так в путь!" - с горечью повторила про себя Вера,  взяла
с кровати одно из платьев и бросила его в раскрытый чемодан.
   Снизу донеслись знакомые звуки - удары ножом-секачом  по  полену:  тетя
Маша  готовила  растопку  для  плиты,  -  потом  шаркающие   шаги,   звуки
расставляемой на плите кухонной посуды...
   Радио смолкло, но Вера даже не заметила этого. Она поспешно  бросала  в
чемодан свои  платья,  белье,  купальные  принадлежности,  полная  угрюмой
решимости забыть обо всем, что случилось, забыть  о  человеке,  в  котором
заключался источник всех ее  радостей  и  мучительных  сомнений,  подвести
черту и начать новый этап жизни. И если бы кто-нибудь  сказал  ей  сейчас,
что через две, нет, через одну минуту не только она. Вера, но  и  миллионы
людей на всем необозримом пространстве  страны  будут  вынуждены  подвести
черту под своей предыдущей жизнью  и  начать  ее  новый  этап,  тревожный,
страшный, полный  мрачной  неизвестности,  то  Вера  просто  пожала  бы  в
недоумении плечами.
   Занятая  своими  мыслями,  механически  укладывая  вещи,  она  даже  не
расслышала падающих, как лавина, первых слов диктора:
   - Внимание!.. Внимание!.. Говорит Москва... Работают  все  радиостанции
Советского Союза...


   Выскочив на улицу, Вера поразилась. Ничего не изменилось. Сияло солнце.
Были  открыты  двери  магазинов.  Сидел  на  табурете  возле  своей  тачки
мороженщик в несвежей, помятой белой куртке-халате. Правда, если бы у Веры
было время приглядеться к улице, то она заметила бы перемены: люди не  шли
по тротуару, а стояли. Их головы  были  повернуты  в  ту  сторону,  откуда
неслись звуки репродуктора. Говорил Молотов. Но Вера даже не дослушала его
речи. О том, что немцы напали на Советский Союз, было сказано им с  самого
начала.
   Она бежала к дому, где жил  Анатолий.  "Может  быть,  он  еще  там,  не
уехал!" - стучало у нее в висках. Но тогда они должны быть вместе! В такую
минуту они должны быть рядом. Все их размолвки  -  это  чепуха,  глупость,
пылинки в сравнении с надвигающейся на всех  страшной  бедой.  Они  должны
тотчас же ехать домой, в Ленинград.
   Уже  задыхаясь,  Вера  подбежала  к  маленькому  одноэтажному   домику,
перепрыгнула разом обе ступеньки крыльца, толкнула дверь.
   Она была заперта. Вера громко,  двумя  руками  стала  стучать.  Наконец
дверь открылась, на пороге стояла немолодая грузная женщина с полотенцем в
руках.
   - Простите, я хочу узнать... - прерывистым от бега и  волнения  голосом
заговорила Вера. - Анатолий... студент из Ленинграда... у вас живет?
   - Кто? - растерянно спросила женщина, и Вере показалось, что она хотя и
смотрит на нее, но ничего не видит перед собой.


   ...Анатолий  лежал  в  крохотной,  похожей  на  закуток  комнатке,  где
умещались только кровать и стул. Его  лоб  прикрывало  свернутое  в  узкую
полосу полотенце.
   - Это ты? - произнес Анатолий, не поворачивая головы.
   - Что с тобой, Толя? - спросила Вера испуганно.
   - Ничего. Здоровенный бугай схватил воспаление  легких.  -  Он  говорил
устало и зло, и дыхание его было тяжелым и хриплым.
   Все еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, Вера опустилась на
стул и дотронулась до полотенца, лежащего на его лбу.  Оно  было  сухим  и
теплым. Вера сняла полотенце и положила руку на его горячий и влажный лоб.
   - У тебя высокая температура, Толя! - воскликнула Вера.
   - Выше некуда, - усмехнулся Анатолий, - врач сказал - тридцать девять и
восемь. Помоги, я сейчас встану... Я знал, что ты придешь и поможешь...
   Он положил руки на Верины плечи и попытался приподняться.
   - Нет, нет,  лежи,  тебе  нельзя  вставать  при  такой  температуре,  -
настойчиво сказала Вера, снимая его  руки  со  своих  плеч,  -  ты  должен
лежать!
   - Ты... ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь! - крикнул  Анатолий.
- Неужели ты не слышала радио?! Я должен немедленно ехать в Ленинград!
   - Мы поедем завтра, - сказала Вера, прижимая его  плечи  к  подушке.  -
Завтра у тебя спадет температура, и мы поедем.
   - Позови хозяйку, скажи, чтобы дала мою одежду, -  сказал,  не  обращая
внимания на ее слова, Анатолий.
   Вера вышла в соседнюю комнату. Та  женщина  теперь  сидела  за  столом,
опустив голову, и Вере снова показалось, что мысли ее далеко отсюда и  она
по-прежнему ничего не видит перед собой.
   Вера вернулась и растерянно пожала плечами.
   - Все равно, - сказал Анатолий, - я должен...
   Он не докончил фразу, охваченный приступом жесткого, судорожного кашля.
   Потом кашель прошел. Теперь Анатолий лежал обессиленный,  на  лице  его
выступила испарина.
   - Я должен ехать... - чуть слышно произнес он, - все  это  чепуха...  Я
немедленно должен ехать...





   В  середине  июня  1941   года   командование   Ленинградского   округа
инспектировало войска и проводило тактические учения.
   Они происходили на севере, недалеко от Мурманска. Это направление,  так
же как и  Карельский  перешеек,  оставалось  для  войск  округа  важнейшим
оперативным направлением.
   Майор Звягинцев был среди тех штабных командиров,  которые  по  приказу
командования еще в первых числах июня выехали на север, чтобы  подготовить
все необходимое к началу учений.
   Однако, уже прибыв на место, Звягинцев  получил  от  своего  начальства
новое указание. Ему было приказано отправиться  в  Выборгский  укрепленный
район и принять  все  необходимые  меры  к  скорейшему  окончанию  монтажа
артиллерийских систем в новых, железобетонных оборонительных  сооружениях.
Вместе с начальником штаба УРа, подполковником  Гороховым,  Звягинцев  все
дни и большую  часть  ночей  занимался  проверкой  боеготовности  дотов  и
дзотов,  качества  работы  строительных  и  саперных  батальонов,  памятуя
главное полученное им указание о необходимости как можно скорее  закончить
монтаж.
   ...Тот  день  Звягинцев  и  Горохов  провели,   как   обычно,   вместе,
инспектируя объекты. Белые ночи были уже в разгаре, поэтому  рабочий  день
затягивался. Когда Звягинцев и Горохов попрощались, чтобы встретиться рано
утром, часы показывали полночь.
   Звягинцев вернулся в отведенную ему комнату в  командирском  общежитии,
снял гимнастерку и, по армейской привычке подпоясав себя полотенцем,  взял
мыльницу и зубную щетку, собираясь идти в умывальню. Но в это время в  его
комнату постучали. Звягинцев открыл  дверь  и  оказался  лицом  к  липу  с
красноармейцем, который, отступив на шаг и вскидывая руку к надвинутой  на
лоб пилотке, доложил, что  подполковник  Горохов  просит  товарища  майора
немедленно прибыть в штаб.
   Звягинцев недоуменно пожал плечами, однако ответил коротко:  "Доложите,
сейчас буду", - снова натянул гимнастерку, затянул ремень и вышел из дома.
   Подполковник ждал  Звягинцева  в  своем  кабинете  и,  как  только  тот
появился, сказал:
   - Вот какая петрушка случилась, товарищ майор, - вы  уж  извините,  что
спать не дал... Звонили мне сейчас от пограничников. Зовут срочно к  себе.
Там их человек на ту сторону ходил, а  теперь  вернулся.  Любопытные  вещи
рассказывает... - Горохов побарабанил пальцами по столу и повторил: - Куда
как любопытные!.. Вот  я  и  подумал,  сейчас  вы  здесь  старший  штабной
командир из  округа.  Не  худо  бы  и  вам  этого  человека  послушать.  С
пограничниками я договорился - не возражают...
   Звягинцеву не хотелось ввязываться в дела, которые не касались  его  по
службе. Однако настойчивость Горохова его насторожила. Он не мог не знать,
что пограничники, как и все, кто работал в  системе  Наркомата  внутренних
дел, обычно ревниво оберегали от  посторонних  все,  что  было  связано  с
делами их компетенции.
   Он бросил короткий, испытующий взгляд на подполковника.  Тот  был  явно
взволнован. Тонкая ниточка его пробора, всегда  тщательно  расчесанного  в
любое время дня и ночи,  когда  Звягинцеву  приходилось  видеть  Горохова,
сейчас сбилась куда-то в сторону, исчезла в волосах, спутанных на макушке.
   - Хорошо, - коротко сказал Звягинцев и встал. - Я готов.
   ...Вызванная подполковником "эмка" за пятнадцать минут доставила  их  в
расположение  пограничников.  Штаб  размещался  в  одноэтажном  здании  из
красного кирпича. Часовой, очевидно, был предупрежден о приезде командиров
и, пропуская их, сказал Горохову вполголоса:
   - Полковник приказал, чтобы вы сначала к дежурному прошли.
   Дежурный, младший лейтенант с красной повязкой на рукаве, вскочил из-за
стола:
   - Сейчас доложу, товарищ подполковник, одну минуту...
   Они присели у  дощатого  стола,  на  котором  лежала  толстая  книга  в
коричневом конторском переплете - для записи  дежурств,  шахматная  доска,
несколько потрепанных экземпляров журналов "Пограничник" и "Огонек".
   Вскоре  дверь  открылась,  и  на  пороге  появился  невысокий,  грузный
полковник. Горохов и Звягинцев встали.
   - Прибыли? - сказал полковник, кивнул Горохову и остановил свой  взгляд
на Звягинцеве. Тот представился. - Что ж, пойдемте, послушайте,  -  сказал
полковник. - О секретности, думаю, предупреждать не надо,  -  добавил  он,
обращаясь главным образом к Звягинцеву. Он еще с минуту постоял на месте и
пробормотал, ни к кому не обращаясь, точно про себя: - Голос  мне  его  не
нравится...
   Затем он махнул рукой, приглашая следовать за собой.
   В кабинете полковника на большом, старомодном письменном  столе  стояла
канцелярская лампа под зеленым стеклянным абажуром. Свет  лампы  падал  на
стол, и поэтому Звягинцев не сразу разглядел сидящего неподалеку человека.
   Когда Звягинцев и Горохов вошли, этот человек встал.
   - Сиди, сиди, Тойво, - сказал полковник с  каким-то  особым  вниманием,
даже лаской. - Товарищ подполковник - наш армейский сосед, а  майор  -  из
штаба округа...  Присаживайтесь,  товарищи,  -  добавил  он,  указывая  на
стоящие у стены стулья.
   Теперь Звягинцев мог рассмотреть того, кого полковник называл просто по
имени: "Тойво".
   Это был человек лет пятидесяти, низкого роста, в крестьянской одежде, с
невыразительным, блеклым  лицом,  на  котором  белесые  брови  были  почти
неразличимы. Казалось, все на этом лице - губы, нос, брови - намечено лишь
пунктиром.  Такое  лицо  совершенно  не  запоминалось.  Его  трудно   было
восстановить в воображении.
   Полковник сел в деревянное кресло за столом.
   - Так вот, Тойво, - сказал он, придвигая к себе блокнот, - давай начнем
сначала. Пусть товарищи тоже послушают. Итак...
   - Там... немцев много, - сказал после паузы Тойво.
   У него был тихий голос, такой же невыразительный, как и лицо.  Пожалуй,
среди остальных обычных, ничем не примечательных голосов  этот  голос  мог
выделяться лишь своим финским акцентом.
   - Нет, нет, - сказал полковник, - ты давай, товарищ Тойво, по  порядку.
Район, время - словом, все, как мне рассказывал.
   - Район Рованиеми, - все так же тускло сказал Тойво,  -  много  немцев.
Много легковых машин.
   - Сколько? - прервал полковник.
   - У здания бывшей школы, на стоянке,  двенадцать.  Шоферы  военные.  За
тридцать минут наблюдения подъехали и уехали еще десять машин.
   "Что  могло  этому  полковнику  не  понравиться  в  его  голосе?  -   с
недоумением подумал Звягинцев. - Голос как голос. Обычная речь карельского
крестьянина".
   - Так что же, по-твоему, в этой школе?.. - снова спросил полковник.
   - Штаб, - ответил Тойво.
   - Допустим. Но какой штаб? - вмешался Горохов.
   - Не знаю.
   - Так. Хорошо. Попробуем определить сами, -  сказал  полковник,  бросая
острый взгляд на Звягинцева.  -  Итак,  у  здания  на  стоянке  двенадцать
легковых автомашин. Примерно столько же за  тридцать  минут  подъезжало  к
подъезду. Офицеров немецких видел?
   -  Да.  Одиннадцать  за  тридцать  минут.  Входили  и   выходили.   Три
обер-лейтенанта. Два полковника. Один генерал. Звания других не различил.
   - Тоже офицеры?
   - Да.
   С каждым новым словом Звягинцев все внимательнее прислушивался к  тому,
что говорит этот невзрачный на вид  человек.  Он  представил  себе  такого
Тойво на улице финского городка, как он стоит, прислонившись к  стене,  и,
почти неразличимый на ее фоне, смотрит вперед своими бесцветными,  пустыми
глазами из-под белесых бровей и, казалось, ничего не замечает, а на  самом
деле видит все.
   - Что же ты еще обнаружил, Тойво? - спросил полковник.
   - Два мотоцикла фельдсвязи. Оба подъехали к зданию.
   - В течение тех же тридцати минут? - спросил Звягинцев.
   - Да.
   - Одновременно?
   - Нет. С перерывом. Сначала один. Через десять минут другой.
   - Послушай, Тойво, - сказал, перегибаясь к нему через стол,  полковник,
- а ты не преувеличиваешь все это? Ну, машины, количество офицеров?..
   - А вам хочется, чтобы  я  преуменьшил?  -  неожиданно  сердито,  точно
ударом хлыста, отпарировал Тойво.
   "А у него и впрямь неприятный голос", -  подумал  Звягинцев,  до  этого
мгновения и не подозревая, что у одного  и  того  же  человека  может  так
меняться манера говорить.
   Казалось, что и полковник был несколько смущен таким  суровым  отпором.
Он закашлялся, вытянул из лежащей  на  столе  пачки  "Беломора"  папиросу,
размял ее пальцами, сдавил мундштук посредине, закурил.
   - Ну, ладно, - примирительно сказал полковник, - раз так, значит,  так.
Спасибо тебе за важные сведения. Сейчас иди  отдыхай.  К  утру,  возможно,
товарищи сверху подъедут, еще послушать захотят. А пока иди спать. Еще раз
спасибо тебе...
   Когда они ехали обратно в машине, Горохов спросил Звягинцева:
   - Ну, майор, как думаешь?
   Звягинцев пожал плечами:
   - Сведения о концентрации немецких войск в Финляндии не  новость.  И  в
Норвегии их тоже хватает.
   - Так, - сказал Горохов, стряхивая мизинцем пепел с зажатой  большим  и
указательным пальцами папиросы, - не новость, значит...
   До штаба они ехали молча.
   - Хочу тебе пару вопросов задать, товарищ  майор  Звягинцев,  -  сказал
Горохов, когда они вышли из машины. -  Но  сначала  должен  заметить,  что
этому человеку пограничники верят, как самим себе. Он опытный разведчик  и
к тому же член партии. Ясно?
   Горохов сказал это таким тоном, будто вызывал Звягинцева на спор.
   Но тот слегка развел руками и ответил:
   - Что ж, им виднее. Разведка не моя профессия.
   - Оно и заметно, - с легкой усмешкой заметил  Горохов,  -  потому  что,
если бы разведка была твоей профессией, ты не стоял бы вот так, как  ни  в
чем не бывало. Ладно. Вот мои вопросы, - не тебя, себя проверить хочу.  Ты
район Рованиеми знаешь?
   - Чисто географически, - слегка обиженно ответил Звягинцев.
   - Я про географию  и  говорю.  В  скольких  километрах  этот  район  от
границы, представляешь?
   - Полагаю, километрах в сорока.
   - В двадцати пяти, - поправил Горохов. -  Второй  вопрос;  если  верить
этому Тойво - а я ему верю! - как бы ты определил уровень  штаба,  который
разместился в той самой школе? Ну?
   Звягинцев мысленно восстановил все, что сказал Тойво, прикинул про себя
и сказал нерешительно:
   - Может быть и штаб дивизии.
   - Подымай выше, - сказал, наклоняясь к Звягинцеву, Горохов, -  корпуса!
Генерал,  два  полковника,  два  десятка  машин,  мотоциклы  фельдсвязи...
Корпус, я тебе говорю!
   - Что  ж,  не  исключено,  что  и  корпус,  -  нерешительно  согласился
Звягинцев.
   - А если не исключено, -  понижая  голос  и  еще  ближе  придвигаясь  к
Звягинцеву, сказал Горохов, - то я хочу задать  тебе  третий  вопрос,  так
сказать,  сверх  условленных.  Какого  хрена   штабу   немецкого   корпуса
понадобилось располагаться столь близко от нашей границы, а?
   И он посмотрел в упор на Звягинцева тяжелым, подозрительным взглядом.
   Неожиданно Звягинцев почувствовал, что его охватывает чувство тревоги.
   - Это и в самом деле странно... - проговорил он как бы про себя.
   - То-то и оно, - удовлетворенно произнес Горохов. - Так что же делать?
   Звягинцев  вопросительно  посмотрел  на  подполковника,   точно   хотел
сказать, что не  понимает  вопроса.  Он  и  в  самом  деле  был  несколько
озадачен.
   - Полагаю, что пограничники донесут наверх шифровкой, - сказал  наконец
Звягинцев.
   - Умно! - с ядовитой усмешкой воскликнул Горохов. -  Значит,  говоришь,
шифровочку толкнуть. Что ж,  это,  конечно,  будет  сделано.  Пограничники
службу знают. Через час наверняка уйдет.
   Звягинцев пожал плечами.
   - Чего же ты хочешь от меня? - спросил он.
   - А вот что, - сказал Горохов, придвигаясь ближе  к  Звягинцеву.  -  Ты
коммунист, верно? Так вот, дай мне слово, что, когда  в  округ  вернешься,
явишься к командующему и лично ему доложишь обо всем, что  слышал.  Лично!
Можешь добавить, что этот Тойво  -  член  партии  с  девятнадцатого  года.
Сделаешь?
   - Постараюсь, - ответил Звягинцев.
   - Ну, тогда иди спать. И прости, что потревожил. Завтра когда начнем? В
семь, как обычно?
   - В семь.
   - Ну, бывай. Еще раз извини.
   Звягинцев пошел было к двери, но вернулся.
   - Послушай, - сказал он, - а ты понял, почему  полковнику  голос  этого
Тойво не понравился?
   Горохов помолчал, покачал головой и ответил:
   - Думаю, что понял. Слишком уверенный. Не оставляет места для сомнения.
   ...Звягинцев медленно пошел  к  общежитию.  Было  светло  как  днем.  В
призрачном свете белой ночи все здания, стоящая  у  штаба  черная  "эмка",
телеграфные столбы, радиомачта казались резко  очерченными,  подсвеченными
невидимыми лучами.
   Звягинцев посмотрел вдаль, в сторону границы. Он хорошо  знал,  сколько
дотов и дзотов, сколько бетонных укреплений сосредоточено и в лесу и среди
хаоса огромных гранитных валунов.
   Знал Звягинцев и о том, сколько сил и средств  было  затрачено  на  эти
похожие  на  кочки,  на  большие  муравьиные  кучи  возвышения,  венчающие
подземные сооружения из бетона и металлической арматуры.
   Однако ему хорошо было известно и другое:  по  новому  плану  прикрытия
границы, разработанному лишь месяц-полтора назад, этих  сооружений  должно
быть гораздо больше.
   Правда, для строительства еще оставалось время, -  план  предусматривал
окончательное  приведение  границы  в  боеготовность,   полное   ее,   как
говорится, закрытие к концу года; что ж, за четыре-пять месяцев можно  еще
очень многое сделать!..
   "А что, если война начнется раньше?" - спросил себя Звягинцев. И тут же
чувство тревоги, такое же, как то, что он ощутил во время рассказа  Тойво,
вновь охватило его...
   Работа над осуществлением плана  создавала  боевую  атмосферу  во  всех
штабах - от окружного до полкового.  Но,  как  ни  странно,  она  же,  эта
работа,  как  бы  гипнотизировала  всех,  кто   в   ней   участвовал,   ее
исполнителей...
   "Мы же работаем, все время работаем, не  спим,  не  благодушествуем!  -
говорил себе Звягинцев, стараясь заглушить тревогу,  вызванную  всем  тем,
что сообщил Тойво. - Что же мы еще можем делать, кроме того, чтобы  дни  и
ночи  напряженно  работать  над  укреплением  наших  границ?..  Разве   мы
беспечны? Да и кто вообще в нашей стране может быть беспечным?.."
   Он усмехнулся, подумав  об  этом.  Со  школьных  лет,  с  тех  пор  как
Звягинцев стал понимать подлинный смысл разговоров взрослых, с тех пор как
начал читать газеты, он привык к тому, что все в стране были заняты прежде
всего работой. Работа всегда оказывалась на первом месте. Она отнимала все
время, кроме сна. Ей жертвовали  свои  выходные  дни.  Ей  посвящались  не
только газетные статьи, но и романы и кинофильмы...
   Звягинцев вспомнил своего умершего несколько  лет  назад  отца.  Токарь
высокой квалификации, он сумел окончить втуз без отрыва от производства  и
последние  два  года  своей  жизни  работал  начальником   цеха   большого
станкостроительного завода.
   В те редкие моменты, когда все  трое  -  отец,  мать  и  он,  Алеша,  -
садились вместе за стол, отец говорил только о производстве. Если  цех  не
выполнял плана, это переживала вся семья. Если план выполнялся,  дома  был
праздник. Казалось, что от выполнения плана цеха зависело все - не  только
настроение отца, не только атмосфера в доме, но и вообще все, что окружало
Алешу, жизнь всей страны...
   И теперь воспоминания детства и ранней юности снова всплыли в  сознании
майора Звягинцева, переплетаясь с теми тревожными  мыслями,  которые  были
связаны уже с днем сегодняшним...
   Вот ведь  как  все  получается,  размышлял  Звягинцев.  Когда  директор
крупного завода получает важный  и  срочный  правительственный  заказ,  он
начинает  думать  только  о  том,  как   бы   выполнить   этот   заказ   в
предусмотренный срок.
   Вся его деятельность, все его мысли сосредоточиваются на этом. И те, от
кого зависит в конечном  итоге  выполнение  заказа,  -  начальники  цехов,
мастера, бригадиры, рабочие - тоже сосредоточивают все свои усилия  только
на одном: выполнить задание в срок.
   И тогда никто из них - от директора до рабочего - уже не думает о  том,
что ситуация может измениться, что тем,  кто  дал  этот  заказ  заводу,  -
главку, наркомату и  в  конечном  итоге  государству  -  данная  продукция
неожиданно может понадобиться быстрее, чем это предусматривает план.
   И все они, от директора до рабочего, живут уверенностью, что главное  в
том, чтобы выполнить план в срок, что ущерб стране может быть нанесен лишь
в случае нарушения этого срока.
   А пока работа идет по графику, все  будет  хорошо  и  ничего  не  может
случиться.
   "Не под таким ли гипнозом плана находятся сейчас и  десятки  генералов,
тысячи старших командиров, строевики,  политработники,  инженеры,  саперы,
строители Ленинградского военного округа?" - спросил себя Звягинцев.
   Нет, к мысли о возможности войны все они возвращались не раз.
   И все же сознание, что завершение плана назначено лишь  на  конец  1941
года и что, таким образом, в их распоряжении есть еще  несколько  месяцев,
заглушало тревогу...
   В те дни Звягинцев еще многого не знал - не знал,  что  в  штабы  самых
различных  уровней  шли  донесения  разведок   -   агентурных,   наземных,
авиационных.  Эти  донесения   были   полны   тревожными   сообщениями   о
концентрации немецких войск на советских границах. Они, эти донесения,  не
оставлялись без внимания, нет, их следствием  были  новые  подхлестывания:
торопили промышленность - чтобы быстрее  производила  необходимую  военную
технику; торопили окружные штабы - чтобы  быстрее  эту  технику  внедряли,
быстрее производили работы по укреплению границ. Однако  любые  проявления
чрезмерной  тревоги,  предложения,  связанные  с  крупными  передвижениями
войск, осуждались, ибо нельзя было давать  повод  для  провокаций,  -  так
сказал Сталин.
   И если его план предусматривает  определенный  срок,  то  ничто  раньше
этого срока случиться не должно, не может. "Ему виднее..." И в только  что
опубликованном сообщении ТАСС было сказано, что  отношения  между  СССР  и
Германией развиваются нормально.
   Всего комплекса противоречий, объективных  и  субъективных  трудностей,
естественно, не мог в то время понять, проанализировать не только командир
невысокого сравнительно ранга, каким был Звягинцев, но и те,  кто  занимал
гораздо более значительные посты.
   ...И сейчас, стоя на залитом белым, призрачным светом  небольшом  плацу
перед штабом Выборгского укрепленного района, Звягинцев не  мог  полностью
отдать себе отчет в сложном и драматическом сочетании столь противоречивых
факторов. Каждый раз, когда  в  сознании  его  мелькала  до  боли  острая,
режущая мысль о возможности внезапного  нападения,  она  тонула  в  потоке
других, связанных с практическими делами,  с  выполнением  порученной  ему
работы.  Опасение,  что  война  может   разразиться   не   сегодня-завтра,
растворялось в десятках конкретных забот - о минах, которых все  еще  было
мало, о строительстве головных складов близ границы, о мобзапасе.
   Однако  на  этот  раз  в  сознании  Звягинцева  возник  новый   фактор,
заставляющий его, пожалуй, впервые подумать о  грядущей  войне  не  как  о
событии хотя и ближайшего времени, неизбежном, но все же не завтрашнем, но
как о реальной, надвигающейся страшной беде, которая могла  обрушиться  на
страну ежеминутно.
   И этим новым фактором была встреча с Тойво. То, что немцы концентрируют
свои войска в Финляндии и Норвегии, для Звягинцева  не  было,  разумеется,
новостью  -  об  этом  неоднократно  говорилось  на   многих   оперативных
совещаниях в штабе округа.
   Но  слышать  человека,  побывавшего  на  "той  стороне",  ему  довелось
впервые.
   И теперь, после разговора  с  Гороховым,  оставшись  наедине  с  собой,
Звягинцев  уже  не  мог  совладать  с  нахлынувшим   на   него   ощущением
надвигающейся неотвратимой беды.
   "Да,  думал  Звягинцев,  не  надо  быть  ни  разведчиком,  ни   крупным
оператором, чтобы знать, в каких случаях штаб корпуса, да  к  тому  же  не
финских, а немецких войск, располагается в столь непосредственной близости
к границе. Трудно было бы найти военного человека, который не  ответил  бы
на  вопрос:  "Для  чего  так  близко  к  границе  выдвинут  штаб   корпуса
предполагаемого противника?"
   Да, разумеется, об этом надо немедленно сообщить. И не  только  в  штаб
округа, но и в Москву. Горохов сказал, что шифровка уйдет  через  час.  Ну
да, тому полковнику раньше не успеть  -  надо  ведь  составить  донесение,
поднять с постели шифровальщика...
   И тем не менее Горохов прав - по прибытии в Ленинград  надо  немедленно
пойти к командующему. Разумеется,  к  тому  времени  -  срок  командировки
Звягинцева кончался  через  неделю  -  командующий  уже  прочтет  шифровку
пограничников. А ему, Звягинцеву, может сделать замечание, чтобы не лез  в
чужие дела, когда хватает своих. И все же он  пойдет  и  скажет  все,  что
слышал.
   Звягинцев медленно направился к себе, в общежитие комсостава. Еще через
пятнадцать минут он уже лежал в постели,  пытаясь  заснуть:  до  утреннего
подъема оставалось всего пять часов.
   Но сон не шел. То ли из-за охватившего его нервного возбуждения, то  ли
потому, что в окна  лился  свет  белой  ночи,  но  заснуть  Звягинцеву  не
удавалось.
   Белая  ночь  вызывала  у  него  теперь  отвращение.  Звягинцеву   вдруг
представилось, что из-за этого  противоестественного  дневного  света  все
оказывается на  виду.  Все  -  и  его  недостроенные  доты,  и  склады,  и
расположение частей, да и сам он, Звягинцев, - все, как на ладони, со всех
сторон видное врагу.
   Он лежал и думал. И, начав размышлять, он уже не  мог  заснуть,  потому
что одна мысль цеплялась за другую, как бы вытекала из нее, в свою очередь
порождая третью...
   Звягинцев посмотрел на часы - было около двух.
   "Надо прекратить  эти  бесцельные  размышления  и  постараться  все  же
уснуть".
   ...Но проспать до утра Звягинцеву так и не удалось.
   Стук в дверь разбудил его. Звягинцев прежде всего бросил взгляд на часы
- было всего лишь половина четвертого - и недовольно спросил:
   - Кто там? В чем дело?
   - Товарища майора Звягинцева к телефону! Ленинград вызывает! Срочно!  -
раздался в ответ мальчишеский, без необходимости громкий голос.
   Через несколько минут Звягинцев, натянув бриджи и  накинув  свой  серый
прорезиненный плащ прямо на нижнюю сорочку, снова вошел,  почти  вбежал  в
помещение штаба.
   Снятая с аппарата телефонная трубка лежала на столе.  Дежурный  схватил
ее и протянул Звягинцеву, как только тот появился.
   Звягинцев дунул в микрофон, громко сказал: "Майор Звягинцев у телефона"
- и тотчас же услышал знакомый голос заместителя начальника  штаба  округа
полковника Королева:
   - Возвращайся в Ленинград, майор! Быстро!


   Через несколько часов, усталый, с красными от бессонной ночи глазами, с
чемоданчиком в руке, так и не  заезжая  домой,  Звягинцев  пошел  прямо  в
кабинет Королева, так  как  начальника  инженерного  управления,  которому
непосредственно подчинялся,  в  городе  не  было,  а  Звягинцев  по  своим
обязанностям в управлении держал постоянную деловую  связь  с  оперативным
отделом штаба по инженерным вопросам. Он не видел  Королева  всего  десять
дней, но сразу заметил, что за это время что-то в нем изменилось.
   Большой,  грузный,  но  всегда   подтянутый,   чисто   выбритый,   туго
перепоясанный, Королев на этот раз казался каким-то взъерошенным. Воротник
его гимнастерки был расстегнут, а подворотничок не совсем свеж.
   Королев стоял, склонившись  над  длинным,  заваленным  картами  столом,
выпрямился, когда вошел Звягинцев, хмуро кивнул ему в ответ на приветствие
и, как будто они не расставались, недовольно спросил:
   - Ты, надеюсь, помнишь разработанный  вами  в  управлении  план  минных
заграждений на случай экстренного прикрытия границы?
   Звягинцева такое обращение несколько покоробило.
   -  В  общих  чертах,  конечно,  помню,  товарищ  полковник,  -  сухо  и
официально доложил он, удивляясь и виду и тону Королева, с которым  считал
себя в дружеских отношениях. - Но я только что прибыл из  командировки,  а
план, как известно, хранится...
   - Ладно, - прервал его Королев, - знаю, где хранится.  Понимаю,  что  в
кармане не таскаешь. Садись.
   Звягинцев послушно опустился на стул возле письменного стола.
   Королев же подошел к двери  кабинета,  приоткрыл  ее,  снова  закрыл  и
повернул торчащий в замке ключ.
   Звягинцев с некоторым недоумением и тревогой следил за его  движениями.
И когда Королев подошел к столу и тяжело опустился в кресло, спросил:
   - Что случилось, Павел Максимович?
   - Ничего не  случилось,  -  резко,  даже,  как  показалось  Звягинцеву,
неприязненно ответил ему Королев. Но через мгновение добавил:  -  Ситуация
хреновая, вот что случилось. Как там дола, на границе?
   Звягинцев  начал  было   перечислять   состояние   работ   по   монтажу
артиллерийских систем, но Королев снова прервал его:
   - Это все  я  и  без  тебя  знаю!  "Восемьдесят  процентов  готовности,
шестьдесят процентов готовности", - передразнил он. - Я тебя не как сапера
спрашиваю, как живого человека с глазами! Что-нибудь необычное на  границе
наблюдается?
   - Вы, случаем, шифровку от тамошних  пограничников  еще  не  видели?  -
ответил вопросом на вопрос Звягинцев.
   - Не видел. Наверное, по разведотделу прошла. А что за шифровка?
   И тогда Звягинцев подробно рассказал все, что слышал от Тойво.
   - Так, так, одно к одному... - сумрачно сказал Королев, когда Звягинцев
умолк. Он потянулся к коробке "Северной Пальмиры", взял папиросу, сунул  в
рот, крепко зажал зубами и закурил. Потом выпустил густой клуб  синеватого
дыма и повторил задумчиво: - Одно к одному.
   -  Да  не  тяни  ты,  Павел  Максимович,   скажи   наконец   что-нибудь
определенное! - попросил Звягинцев.
   - А что я тебе  скажу  "определенное",  что?  -  раздраженно  отозвался
Королев. - Финны сосредоточивают войска на границе. И немцы тоже.  О  том,
что они из Норвегии своих солдат потихоньку в Финляндию перебрасывают, это
нам не сегодня стало известно. А теперь вот получается, что  не  просто  в
Финляндию, а к  самой  нашей  границе.  И  еще:  немецкие  торговые  суда,
следовавшие в Ленинград, повернули обратно, не заходя в порт.
   - Я предлагаю немедленно доложить командующему о сообщении Тойво и...
   - Зачем? - пожал плечами Королев. - Если шифровка получена,  ее  и  так
ему доложат. И в Москву передадут. К тому же  генерал  еще  с  границы  не
вернулся...
   - Но важно время! - воскликнул Звягинцев. -  Если  бы  командующий  сам
позвонил начальству...
   - Не будет он звонить, - устало произнес Королев.
   - Но почему?!
   - Звонил уже. С учений. Доложил, что немецкие самолеты больно  нахально
летают. Пересекают границу...
   - Ну а что ему ответили?
   Королев настороженно поглядел на дверь и сказал, понизив голос:
   - "Ты бы лучше, чем паниковать, огневой подготовкой занялся. Ни к черту
она в твоем округе". Вот что ответило начальство.
   Королев помолчал,  бросил  в  пепельницу  догоревшую  папиросу,  ударил
ладонью по стеклу, прикрывавшему доску письменного стола.
   - Ладно! В дела высшего командования лезть не будем. Не положено. А вот
своим делом займемся. Иди и пиши шифровки о минных заграждениях. Напишешь,
принесешь на подпись. Только быстро.
   Звягинцев встал. Несколько мгновений он стоял как бы в нерешительности,
затем сделал неуверенный шаг к двери.
   - Ну? - недовольно произнес Королев. - Чего топчешься?
   Звягинцев повернулся и снова подошел к столу.
   - Павел Максимович, - негромко сказал он,  -  не  темни.  Скажи  прямо:
что-то случилось? Почему меня так срочно вызвали?  На  границе  еще  много
неоконченных дел. Я не первый день в армии и понимаю, что если...
   - Исполняйте, майор Звягинцев, - раздраженно сказал Королев.
   Звягинцев круто повернулся.
   - Подожди! - остановил его Королев, когда Звягинцев был уже у двери.  -
Пожалуй,  ты  прав,  Алексей,  -  сказал  он,  почти  вплотную  подойдя  к
Звягинцеву, - темнить нечего.  К  тому  же  ты  член  партбюро  штаба.  Из
наркомата пришла телеграмма. Предупреждают, что в  ближайшие  два-три  дня
возможны... провокации. Приказано на провокации не поддаваться, но быть  в
полной боевой готовности. Вечером в Смольном созывают партийный актив.  Ну
вот, теперь все. Иди.





   Лица, собравшиеся в кабинете рейхсканцлера,  ждали  Гитлера  уже  около
получаса. Это были Геринг, Геббельс, фельдмаршал Кейтель, генералы  Йодль,
Браухич,  Гальдер,  несколько  офицеров  оперативного   управления   штаба
вермахта, Розенберг, двое стенографов.
   Фюрер прибыл с опозданием. Он произносил одну из своих  запланированных
на сегодня речей в западной части Берлина, увлекся,  забыл  посмотреть  на
часы. С тех пор как Германия стала подвергаться воздушным атакам  англичан
-  они  начинались  обычно  под   вечер,   -   Гитлер   решил   заниматься
пропагандистской деятельностью только в первую половину Дня.
   Частые выступления  -  в  пивном  ли  подвале  мюнхенской  "Левенбрау",
излюбленной  аудитории  фюрера,  в  берлинском  ли  "Спортпаласе"  или   в
каком-либо другом месте - были его давней потребностью.
   Теперь же, накануне "дня великого решения", они стали просто страстью.
   Гитлер утверждал, что должен каждый день вглядываться  в  глаза  своего
народа, а народ, которому так скоро предстоит  вступить  в  решающий  бой,
разумеется, не должен лишаться счастья каждый день видеть своего фюрера.
   На совещание в имперской канцелярии Гитлер опоздал. Все вызванные  были
уже в сборе, когда он, ни на кого не глядя, вошел в свой кабинет, лишь  на
мгновение чуть приподняв руку с откинутой ладонью в знак приветствия.
   Он начал говорить тотчас же, не ожидая, пока вскочившие со  своих  мест
люди вновь рассядутся. Это тоже в последнее время стало манерой Гитлера  -
начинать говорить чуть  не  с  порога,  подчеркивая  тем  самым  нежелание
тратить хотя бы минуту впустую.
   Так и сейчас  Гитлер  быстро  пересек  кабинет,  остановился  у  своего
огромного письменного стола и, как бы продолжая уже начатую речь, сказал:
   - Секретность  должна  быть  абсолютной.  Решение,  которое  вы  сейчас
услышите,  детально  продумано  мною  и  должно   стать   определяющим   в
осуществлении плана "Барбаросса". Позднее штаб Йодля оформит его приказом.
Итак... - Он сделал паузу и обвел всех присутствующих колючим взглядом.  -
Итак, первое, что необходимо усвоить всем, от генерала до  солдата:  война
против России не может вестись по-рыцарски.  Ее  нельзя  сравнивать  ни  с
одной из  войн  в  прошлом.  Это  будет  война  идеологических  и  расовых
противоположностей.  И  вести  ее   надо   беспрецедентным,   безжалостным
способом!
   Эти два последних слова Гитлер подчеркнул резким взмахом руки.
   Он сделал несколько шагов вперед и, подойдя почти вплотную к сидящим  в
креслах людям, сказал:
   -  Идеология,  которую  нам  предстоит  сокрушить,  вырвать  с  корнем,
уничтожить бесследно,  не  просто  витает  в  воздухе.  Нет!  У  нее  есть
конкретные носители. Их  много.  Но  главные  -  комиссары.  Это  слово  в
большевистском обиходе имеет широкий смысл и свою  историю.  Но  сейчас  я
имею в виду комиссаров Красной Армии. Не все они официально носят это имя.
Немалая  часть  комиссаров   действует   под   наименованием   политруков,
секретарей партийных организаций, офицеров  так  называемых  политотделов,
инструкторов и  тому  подобное.  Так  вот,  мною  принято  кардинальное  и
безоговорочное решение. Оно гласит...
   Гитлер скосил глаза на стенографов, увидел, что они пишут,  не  отрывая
карандашей от бумаги, и медленно произнес:
   - ...большевистские комиссары, как бы они ни  назывались,  должны  быть
физически уничтожены. Все. Поголовно.
   Он сделал большую паузу, точно наслаждаясь мрачным смыслом  только  что
прозвучавших слов, потом подошел к столу, повернулся лицом к собравшимся и
бросил:
   - Вопросы?
   Вопрос задал педантичный Гальдер,  начальник  штаба  сухопутных  войск.
Всем было известно, что он, невзирая на огромную загруженность оперативной
работой военного времени, тем не менее регулярно ведет дневник. Изо дня  в
день. Людям Гиммлера доводилось два-три раза заглянуть в этот дневник. Они
не нашли в нем  ничего,  кроме  записей  полученных  приказаний,  краткого
содержания  состоявшихся  в  течение  дня  бесед,  упоминания  о  вечернем
времяпрепровождении   и   часе   отхода    ко    сну.    Словом,    ничего
предосудительного.
   Гиммлер с сардонической улыбкой назвал Гальдера "генерал-бухгалтером" и
успокоился.
   Сейчас  Гальдер  высказал  свое   полное   одобрение   плану   Гитлера,
"величественному  и  колоссальному,  как  и  все  начинания  фюрера",   но
поинтересовался, как следует в дальнейшем объяснять  некоторое  неизбежное
противоречие между этим планом и Гаагской конвенцией.
   Гитлер передернул плечами и ответил, что Россия в конвенции участия  не
принимает и, следовательно, не имеет никаких прав в этой связи.
   Это  была  ложь,  потому  что  все,  кто  был  мало-мальски  знаком   с
международным правом, знали, что еще в 1918 году Советское правительство в
официальном документе,  подписанном  Лениным,  признало  все  женевские  и
гаагские конвенции. Но никто из присутствующих не  промолвил  об  этом  ни
слова. Только  Геббельс  с  места  иронически  заметил,  что  при  наличии
министерства пропаганды штабу сухопутных войск вряд ли  следует  отягощать
свою деятельность заботами, не имеющими к нему прямого отношения.
   Затем снова заговорил Гитлер. Он объявил, что  с  началом  операции  на
Востоке  необходимо  ограничить  функцию  немецких  военно-полевых  судов.
Отныне все действия немецких военнослужащих, которые в иных условиях могли
бы  считаться  незаконными,  не  подлежат  рассмотрению  в   этих   судах.
Деятельность  военно-полевых  судов   должна   сводиться   к   поддержанию
дисциплины и безопасности немецких вооруженных сил, и только.  Если  любой
русский так или иначе угрожает этой безопасности, то  только  дурак  может
настаивать на  судебной  процедуре.  Этот  русский  должен  быть  попросту
доставлен к немецкому офицеру, который единолично решит, виновен  тот  или
нет. Если виновен, то наказание может быть только одно: расстрел.
   Затем Гитлер отдал несколько важных распоряжений. Он  объявил  Гиммлера
уполномоченным по решению "специальных задач", вытекающих из борьбы  между
двумя противоположными политическими системами, с правом  действовать  под
свою личную ответственность и независимо от армии.
   Геринг назначался уполномоченным по  использованию  всех  экономических
ресурсов Советского Союза для немецкой индустрии.
   Розенбергу  поручалось  решение  задачи  несколько  более   отдаленной:
разработка проекта  государственного  устройства  России  после  окончания
военных действий. И Гитлер, подойдя к своему  огромному  глобусу,  коротко
изложил основные принципы, которые должны лечь  в  основу  этого  проекта.
Проводя ребром ладони по поверхности глобуса, он объявил, что  европейская
часть  России  должна  быть  разделена  на  государственные  протектораты,
Украина превращена  в  буферное,  союзное  с  Германией  государство.  Три
балтийских государства и  Белоруссия  будут  присоединены  к  Германии,  а
Кавказ  с  его  нефтяными  районами  перейдет  под  управление   немецкого
уполномоченного.
   Гитлер говорил еще долго, короткими, рублеными фразами, резким,  лающим
голосом. То, что он излагал,  не  было  новостью  для  людей,  собравшихся
здесь, в кабинете рейхсканцлера,  в  здании  новой  имперской  канцелярии.
Более того, и Геринг, и Гиммлер, и Геббельс, приглашенные сюда, - все  они
участвовали в разработке тех или иных частей изложенного фюрером плана.  И
тем не менее Гитлер не мог отказать себе в удовольствии  в  очередной  раз
явиться собравшимся в излюбленной  им  роли  провидца  и  вершителя  судеб
мира...


   Как правило, Гитлера считают невежественным  человеком,  и  если  слово
"образованность" означает глубокие, систематические  знания  в  какой-либо
определенной области и большую или меньшую ориентированность в других,  то
германский рейхсканцлер был, конечно, невеждой,  поскольку  ни  в  учебном
заведении,   ни   самостоятельно   не    изучал    какого-либо    предмета
последовательно и объективно. К этому следует добавить, что за  всю  жизнь
он не прочел, пожалуй, ни одного романа,  ни  одной  поэмы,  -  во  всяком
случае, так утверждали приближенные к нему люди.
   И все же невежество Гитлера было  особого  рода,  поскольку  он  прочел
много книг, главным образом по вопросам истории.
   Это было беспорядочное, бессистемное чтение. Книги, имеющие несомненную
научную  ценность,   чередовались   со   всевозможными   пропагандистскими
брошюрами или псевдонаучными изданиями безвестных авторов, рассматривающих
историю человечества с точки  зрения  расистских,  узкогеографических  или
мистических теорий.
   Уже  очень  скоро  интерес  Гитлера  к  книгам  стал  носить  отчетливо
избирательный характер. Он стал вычитывать и запоминать в них, - а  память
у него была прекрасная, - лишь то, что прямо или косвенно могло бы служить
подтверждением его, так сказать, любимых мыслей и целей. Это были мысли об
избранности арийской расы - немцев прежде  всего,  о  неполноценности  рас
других, о силе как решающем аргументе во всех исторических спорах. А  цель
сводилась к желанию утвердить господство Германии над остальным миром.
   В своем стремлении завоевать весь мир Гитлер не был оригинален.  Не  он
изобрел и расизм. Не  ему  первому  принадлежала  идея  крестового  похода
против коммунизма.
   Но никогда еще все эти замыслы и идеи не  сплетались  в  единый  клубок
столь причудливо, как в голове Гитлера.
   Разумеется, главным и решающим в поступках Гитлера была  всегда  логика
империалиста. Даже в минуты высшего упоения властью  он  всегда  помнил  о
том, кто ему эту власть вручил. Гитлер был мастером политического шантажа,
хотя осуществление его интриг значительно облегчалось тем, что  действовал
он в атмосфере мюнхенской политики западных держав, используя их ненависть
к коммунизму, к самому факту существования Советского Союза.
   Однако каждое явление в социальной  сфере  обладает  не  только  общими
закономерностями, но и своей конкретностью.


   И  то,  что  Гитлер  был  далеко  не  первым  в  истории   человечества
претендентом на мировое господство, не может заслонить  тех  специфических
его черт, которые, отнюдь не являясь решающими, тем не менее придавали его
словам и поступкам мрачную маниакальность, характерную для совершенных  им
злодеяний.
   Когда говорят о духовных истоках немецкого фашизма, нередко  вспоминают
Ницше, точнее, созданный им  образ  "белокурой  бестии",  "сверхчеловека",
признающего лишь культ силы,  попирающего  общепринятые  нормы  поведения.
Называют   также   имя   Хустона    Стюарта    Чемберлена,    англичанина,
переселившегося в прошлом веке в Германию, автора книг, проникнутых идеями
расизма.
   Гораздо менее известно людям имя человека, влияние которого на  Гитлера
было несомненным. Этого человека звали Ганс  Хербигер.  Этим  именем  были
подписаны письма одинакового содержания, которые летом 1925 года  получали
десятки, а может быть, и сотни немецких и  австрийских  ученых.  Несколько
строк в этих письмах вызвали наибольшее возмущение адресатов. Вот они, эти
строки: "Отныне вам придется выбирать, с кем вы - с нами или  против  нас.
Гитлер расчистит политику, а Ганс Хербигер сметет ложные  науки.  Символом
возрождения германской нации  будет  доктрина  вечного  льда.  Берегитесь!
Становитесь в наш строй, пока не поздно!"
   Ультиматум был встречен возмущением или насмешками, хотя автором письма
отнюдь не был обыкновенный безумец.  Ганса  Хербигера  в  Германии  многие
знали. Знали, как он выглядит, шестидесятипятилетний великан  с  громадной
белой бородой. Знали по имени: он обладал множеством различных дипломов  и
написал несколько книг. Он был автором входившей в моду в некоторых кругах
теории. Она отрицала современную астрономию  и  математику.  В  ее  основе
лежали древние мифы.
   Ганс Хербигер был создателем завораживающе-романтической абракадабры  -
так называемого учения о космическом льде "Вельтайслере",  или  сокращенно
"Вель".
   С  начала  двадцатых  годов,  после  знаменитого  мюнхенского  "пивного
путча", имя Гитлера  приобрело  относительную  известность.  О  нем  часто
писали в немецких газетах, его имя изредка упоминалось и в прессе мировой.
Его лозунги, его терминология, сколь по-разному ни  относились  бы  к  ним
разные люди, касались проблем, находившихся в центре мировой  политики,  и
поэтому вызывали естественный интерес.
   Хербигера же знали только в Германии, для остального мира  это  имя  не
значило ничего. Его утверждения, что "наука - это декадентский фетиш"  или
что "математика - грошовая ложь", казалось, могли привлечь  внимание  лишь
своей вопиющей абсурдностью. И уж конечно вначале никому  не  приходило  в
голову  устанавливать   какую-либо   связь   между   лжеученым,   мистиком
Хербигером,  чья  воспаленная   мысль   витала   где-то   в   таинственных
пространствах  "вечного  льда",  и   "барабанщиком"-практиком,   требующим
уничтожения  Версальского  договора,   избиения   евреев,   марксистов   и
вооружения Германии. Никто не улавливал этой связи.
   Впрочем, "никто" - все же преувеличение. По крайней мере  два  человека
эту поначалу неуловимую внешне связь ощущали. Одним из них был сам Гитлер.
Второй носил имя Генриха Гиммлера. Он был владельцем птичьей фермы и  пока
что скрывался в тени, которую отбрасывал первый.
   Эти два человека еще тогда, в двадцатых годах, содержали  своих  личных
астрологов,  учеников  Хербигера.  Только   много   лет   спустя   история
зафиксирует, что астролога Гитлера, по иронии  судьбы,  звали  Фюрер.  Это
произойдет тогда, когда ему в официальном порядке будет  присвоено  нелепо
звучащее  звание  -  "полнообладатель  математических,  астрономических  и
физических наук".
   Гитлер многому  научился  у  Хербигера,  если  слово  "научился"  здесь
уместно.  Но  и  для  последнего  уроки  Гитлера  не   прошли   бесследно.
Приверженцы  теории  вечного   льда   объединялись   в   группы,   подобно
штурмовикам. И если их "Вель" кем-либо не воспринимался,  они  вколачивали
его в слишком трезвую голову кулаками и кастетом.
   По удивительному на первый взгляд совпадению именно те владельцы  фирм,
которые финансировали Гитлера, один за другим стали объявлять "Вель" своей
официальной идеологией. В  то  время  как  проповедники  теорий  Хербигера
избивали ученых, называвших теорию вечного льда невежественным  бредом,  а
сам мессия расклеивал в университетских аудиториях прокламации ("Когда  мы
победим, вы будете стоять на мостовой  с  протянутой  рукой!"),  владельцы
ряда банков,  страховых  компаний  и  заводов  стали  требовать  от  своих
служащих специальной присяги,  содержащей  слова:  "Клянусь,  что  верю  в
теорию вечного льда!"
   Для тех, кто робко спрашивал, что это за "вечный лед" и  имеется  ли  в
виду Северный полюс или Антарктида, издавались популярные брошюры.  В  них
туманно, но вместе с тем энергично  излагался  смысл  этого  таинственного
учения. В одной из таких брошюр говорилось:
   "Наши нордические предки стали сильными во льдах и снегах. Поэтому вера
в  космический  лед  -  естественное  наследство  нордического   человека.
Австриец Гитлер изгнал еврейских политиканов.  Австриец  Хербигер  выгонит
еврейских ученых. Всем опытом своей жизни наш фюрер показал  превосходство
вдохновения над профессионализмом. Потребовался второй прозорливый,  чтобы
дать нам полное понимание космоса".
   Трудно себе представить, что кто-либо мог до конца разобраться  в  этой
мистической галиматье, в этой претенциозной смеси  языческой  проповеди  и
призывов к разбою.
   Однако Гитлер почитал Хербигера и, слушая  его  проповеди,  приходил  в
состояние экзальтации...
   Среди откровений Хербигера было одно,  которое  Гитлер  хорошо  усвоил.
Смысл его заключался в  том,  что  роль  науки  должна  сводиться  лишь  к
обоснованию и подтверждению того,  что  иррациональным  путем,  как  некое
озарение, открылось "сверхчеловеку".
   Эта мысль импонировала Гитлеру, поскольку ему было  необходимо  отучить
людей мыслить логически, сопоставлять причины и  следствия,  анализировать
явления. Вместо этого они должны были научиться лишь воспринимать, то есть
безоговорочно верить в каждое произнесенное фюрером слово.
   В  состоянии  наркотического  опьянения  человеком  овладевают  химеры.
Гитлеру важно было добиться, чтобы люди постоянно находились  в  состоянии
эйфории жестокости.
   Решающим был далекий от романтики расчет - коммунизм как реальная  сила
и как идеология был для фашизма естественным врагом номер один, а  геноцид
всегда является неизбежным спутником борьбы за мировое господство.  И  все
же для того, чтобы вовлечь миллионы людей в поголовное  истребление  целых
народов, для того, чтобы ввести в будничный обиход крематории  для  живых,
изобрести газовые камеры, требовалось не только объявить совесть  человека
химерой, но и постараться его от этой химеры избавить.  Если  вся  научная
история  человечества  была  не  больше  чем   интеллигентской   выдумкой,
заслоняющей  историю  "подлинную",  с   ее   потопами,   борьбой   стихий,
переселениями народов, гигантами  и  рабами,  если  таковым  было  прошлое
человечества, то почему не должно быть таким же и его будущее?
   Закончив совещание в новой имперской канцелярии,  Гитлер  направился  в
Бергхоф.
   В  Берлине,  в  Нюрнберге  он  ощущал  себя  трибуном  -  барабанщиком,
полководцем. Бергхоф же, расположенный в котловине,  среди  величественных
Альпийских гор, обычно настраивал Гитлера на торжественно-мрачный лад.  Он
представлялся себе как бы мрачным гением, недоступным  взглядам  смертных,
верховным вершителем их судеб. Гитлер  ехал  в  поезде  -  паровоз  и  два
вагона, во втором размещалась охрана, - и, сидя  у  широкого,  в  половину
вагонной стены, окна салон-вагона, снова и  снова  воспроизводил  в  своей
памяти детали только что закончившегося совещания.
   Сейчас Гитлер видел себя как бы со стороны. Он стоял у гигантского,  на
подставке из черного дерева,  глобуса  перед  группой  неподвижно  сидящих
людей, устремивших на него свои взоры.
   Гитлер прикрыл глаза, и  ему  показалось,  что  этот  глобус  вырос  до
размеров земного шара. Но внезапно перед его глазами вдруг  встала  другая
картина. Неожиданно глобус уменьшился до своих обычных размеров,  и  около
него  стоял  он,  Гитлер,  но  только  несоразмерно  маленький,  карлик  с
дергающимися в нервном тике усиками, комично  жестикулирующий,  брызгающий
слюной.
   Это был кадр из картины американского  клоуна,  жалкого  комедианта  по
имени Чаплин. В прошлом году ему все же  удалось  закончить  свою  гнусную
стряпню. Пустил ее в путешествие по экранам  мира,  несмотря  на  десятки,
сотни тысяч марок, которые затратило немецкое  правительство  для  подкупа
многих американских чиновников...
   Гитлеру докладывали, что  комиссия  по  расследованию  антиамериканской
деятельности все же начала дело против  этого  подлого  паяца,  осмеявшего
главу великой державы.
   "Комиссии,  конгрессы,  парламенты!..  -  мысленно   произнес   Гитлер,
вкладывая в эти  слова  всю  силу  ненависти  и  презрения.  -  Порождение
растленной, прогнившей цивилизации! К счастью, в большей  части  Европы  с
этим уже покончено".
   Он усмехнулся, представляя себе, как несколько дюжих  эсэсовцев  крепко
держат в руках извивающегося карлика, человечка с вывернутыми ступнями,  в
кургузом пиджачке и дурацком котелке. И  он  сам,  Гитлер,  наносит  этому
пигмею первый удар. Кулаком в морду. Ногой в пах...
   Кулаки Гитлера невольно сжались.  Несколько  мгновений  он  наслаждался
ощущением жестокой радости. Потом  усилием  воли  прогнал,  стер  в  своей
памяти и этот подлый фильм и образ комедианта-ублюдка.
   Теперь перед его мысленным  взором  раскинулась  огромная,  никогда  не
виденная им воочию территория. Города, села, леса, горы, поля, люди. И все
это было объято огнем. Пламенело небо...
   В Бергхофе Гитлера ожидал Данвиц. Любимец фюрера уже получил разрешение
принять участие в предстоящих грандиозных военных действиях. Через  неделю
ему предстояло отправиться в Восточную  Пруссию,  чтобы  занять  должность
командира пехотного батальона в  одной  из  частей  сформированной  группы
армий с кодовым названием "Север".
   Гитлер любил видеть вокруг себя  людей,  готовых  повиноваться  ему  по
первому слову, первому жесту, людей, чьи мысли и желания являлись  как  бы
продолжением его собственных.
   Данвиц был именно таким человеком, но  Гитлер  выделял  его  не  только
поэтому. Он видел в нем как бы идеальный  продукт  своей  системы,  своего
воспитания.
   Данвиц не играл никакой роли в высокой политике. Его мало кто знал.  Но
Гитлер не мог не заметить постоянного обожания в  его  глазах,  молчаливой
экзальтации при первых же обращенных  к  нему  словах,  его  поразительной
восприимчивости  к  туманно-мистическим  проповедям,  которыми  время   от
времени разражался фюрер.
   В страстной просьбе отправить его на фронт, скорее  мольбе,  с  которой
Данвиц обратился к Гитлеру, он увидел знамение времени.  Он  хотел  видеть
свою армию состоящей именно из таких людей, как  Данвиц.  Отправляя  этого
офицера на фронт, Гитлер совершал как бы символический акт  -  он  посылал
туда частицу самого себя, ничтожную, но все же частицу.
   ...Он  пристальным,  впивающимся   взором   оглядел   одетого   уже   в
военно-полевую форму Данвица, когда тот застыл  на  пороге  его  кабинета,
выбросив вперед руку.
   - Итак, ты едешь, Данвиц? - торжественно произнес Гитлер.
   - Да, мой фюрер, - мгновенно перенимая  интонации  Гитлера,  с  той  же
мрачной торжественностью в  голосе  ответил  Данвиц.  -  Я  явился,  чтобы
проститься.
   Он резко опустил руку, но все еще стоял неподвижно.
   Гитлер медленно встал и подошел к Данвицу.
   - Что бы ты хотел услышать от меня на прощание? - спросил Гитлер.
   - Только одно слово, мой фюрер: "Иди".
   - Ты услышишь больше, чем одно слово.
   В течение недавних  трех  часов  Гитлер  был  вынужден  слушать  сухие,
лишенные воображения речи генералов и сам тогда играл только одну из своих
излюбленных  ролей  -  роль  полководца,  Цезаря,  Наполеона  и   Мольтке,
соединенных вместе, -  его  слова  были  категоричными,  фразы  короткими,
реплики непререкаемыми. Теперь Гитлером овладело желание говорить долго  и
красноречиво.
   Он жестом сделал знак Данвицу следовать  за  ним  и  пошел  к  широкому
венецианскому окну. Весеннее солнце освещало альпийские  вершины,  кое-где
покрытые снегом.
   - Смотри, Данвиц, на эти горы, - громко сказал Гитлер. -  Любуйся  ими,
ведь скоро тебе придется спуститься вниз. Вместе с миллионами моих  солдат
ты отправишься в темную, мрачную страну. Слушай, Данвиц, - откидывая назад
голову, продолжал Гитлер. -  Многие  думают,  что  я  хочу  завоевать  эту
страну. Они ошибаются. Я хочу ее уничтожить. И кем бы ты ни стал на фронте
- полковником или генералом, чем бы ты ни командовал - батальоном,  полком
или дивизией, - главным для тебя должен оставаться этот  мой  замысел.  Ты
понял меня? Если нет, спрашивай. Я жду!
   - Я думаю, что понял вас, мой фюрер! - глухо сказал Данвиц, не  спуская
глаз с Гитлера. - Я должен убивать врагов. Не щадить их в бою...
   - Нет! - выкрикнул Гитлер. - Этого мало, мало! Я хочу  стереть  с  лица
земли это государство. Хочу, чтобы на месте  Москвы  и  Петербурга  стояли
озера, хочу физически уничтожить эту  славяно-монгольскую  расу,  всю  эту
смесь азиатов, евреев, цыган, недочеловеков, возомнивших себя  людьми!  Ты
можешь подумать, что не хватит снарядов и бомб? Но я уничтожу их не только
снарядами и бомбами...
   Правое плечо  его  начало  подергиваться,  белки  глаз  покраснели.  Он
приблизил свое лицо к лицу Данвица.
   - Слушай, - хрипло сказал Гитлер, понижая голос, - мой великий план уже
разработан. После того как мы разобьем большевистскую армию - на это уйдет
несколько недель, - все продовольствие, все минеральные  богатства  России
будут направляться только в Германию. В России начнется  голод.  Всеобщий,
неумолимый голод. Он будет страшнее, чем чума. Погибнут миллионы.  Но  это
входит в мой план. Выживут тысячи, может  быть,  десятки  тысяч.  Те,  кто
будет копаться в земле сохой и мотыгой. Те, кто будет обслуживать немецких
господ. Ты понял меня, Данвиц?
   Да, Данвиц понял. Он на все смотрел глазами своего фюрера.
   Сейчас перед воспаленным  мысленным  взором  Данвица  раскинулось  море
крови. Он видел самого  себя  стоящим  по  колено  в  этом  море,  подобно
Зигфриду, совершающему ритуальное омовение в черной крови поверженного  им
дракона.
   - Я понял вас, мой фюрер! - торжественно заявил он.
   Гитлер удовлетворенно кивнул и сказал:
   - Разумеется, высшие командиры будут иметь необходимые  инструкции.  Но
ты - мои глаза. Ты - мои уши. И если тебе станет известно  о  чем-то,  что
расходится с моими намерениями, ты должен немедленно известить меня. Я дам
указание фон Леебу, чтобы твои донесения немедленно передавались.
   Он сделал несколько шагов по комнате.
   - Вся кампания займет, как я уже сказал, полтора месяца, максимум  два,
- как бы про себя произнес Гитлер, не глядя  на  Данвица,  -  после  этого
останутся,  так  сказать,  детали.  Создание  администрации,   мероприятия
Гиммлера и так далее... Кое-кто пытается пугать меня русской зимой. Но  мы
не будем воевать  зимой!  -  неожиданным  фальцетом  выкрикнул  Гитлер.  -
Впрочем, - добавил он уже спокойно, -  зима  этого  года  будет  в  России
мягкой.
   - Это прогноз метеорологов? - нерешительно спросил Данвиц, которому  не
раз приходилось слышать о страшной русской зиме.
   - К черту метеорологию! -  снова  яростно  крикнул  Гитлер.  Он  провел
ладонью по влажному  лбу,  откинул  назад  прилипшую  прядь  волос.  Затем
сказал, понижая голос:
   - Мы вступаем в новый цикл. От вечного льда к циклу огня. Мои солдаты -
это первые носители магического пламени. Зима падет перед нами ниц.
   Он снова подошел к Данвицу  и,  казалось  обращаясь  не  к  нему,  а  к
каким-то другим, невидимым слушателям, воскликнул:
   -  Нет,  мы  не  будем  воевать  зимой!  Русские  не  смогут  выдержать
единоборства с немецкой армией больше чем шесть недель. Я знаю это, знаю!
   Он поднял руку с вытянутым указательным пальцем, как бы заклиная.
   - Слушай, - продолжал он, снова обращаясь к завороженно смотревшему  на
него Данвицу, - ты убедишься в правде моих слов при первой  же  встрече  с
русскими. Испытай первого же захваченного в плен русского. Его  стойкость.
Силу его духа. Найди способ проверить все это. И ты поймешь, что никто  из
них не в силах нам противостоять. Оказавшись с глазу на глаз с  нами,  все
ничтожество их  существа  предстанет  обнаженным.  Вся  их  идеология,  их
преданность коммунизму - все, как шелуха, спадет, рассыплется, едва только
над ними будет занесен меч национал-социализма. А теперь - в  путь,  майор
Данвиц! Когда прозвучит труба, ты должен быть на месте,  в  первых  рядах.
Прощай!





   Весь мир - в том числе почти все советские  люди  -  был  убежден,  что
Сталин живет в Кремле,  в  той  самой  небольшой  трехкомнатной  квартире,
которую описал в своей широкоизвестной книге Анри Барбюс.
   Но Сталин хотя и имел квартиру в Кремле - под нее было  переоборудовано
помещение с толстыми стенами и высокими потолками в старом здании  сената,
- однако вот уже много лет фактически в ней не жил.
   С начала тридцатых годов его постоянным и любимым домом была  дача  под
Москвой, в местечке Волынское, рядом с Кунцевом.
   Служебный кабинет Сталина находился на втором этаже того же здания, что
и его кремлевская квартира.
   Поэтому после работы - его  официальный  рабочий  день  заканчивался  в
семь-восемь часов вечера - Сталин спускался вниз пообедать.
   Обед  обычно  затягивался  -  Сталин  не  терпел  одиночества  и  редко
возвращался домой один, - но тем не менее он никогда не оставался ночевать
в Кремле и часов около одиннадцати вечера вставал из-за стола, чтобы ехать
в Волынское.
   Длинные черные машины выезжали из Боровицких ворот Кремля. В  одной  из
них ехал Сталин.
   Там, где кончался город и Дорогомиловская улица  переходила  в  Минское
шоссе, машины устремлялись в левую, параллельную аллею.
   Над въездом в нее висел "кирпич" - уличный знак, воспрещающий  движение
какому-либо транспорту.
   Черные  машины  на  повышенной  скорости  мчались   по   аллее,   затем
сворачивали налево, в другую аллею, перпендикулярную, затем -  направо,  в
третью, ведущую в гору...
   Подъем заканчивался у высоких деревянных сплошных  ворот  с  "глазком".
Они раскрывались при приближении машин так, чтобы  те  могли  въехать  без
минуты промедления.
   Здесь, вблизи Москвы, но  вдали  от  ее  шума,  за  высоким  деревянным
забором, к которому почти вплотную примыкал густой лес,  стоял  деревянный
дом, в котором Сталин последние годы проводил каждое утро, каждый вечер  и
каждую ночь.
   ...В ту ночь он, как обычно, работал  до  половины  третьего,  сидя  за
длинным обеденным столом,  один  конец  которого,  заваленный  бумагами  и
газетами, обычно заменял Сталину стол письменный.
   Таков был его привычный рабочий распорядок  -  около  трех  часов  ночи
Сталин переходил в маленькую комнату, стены которой были точно такими  же,
как и в его кремлевском кабинете, - фанера, отделанная под мореный дуб,  и
выше - линкруст, - и  ложился  спать  на  софе,  превращенной  на  ночь  в
постель. Рядом, на столике, стоял телефон - кремлевская "вертушка",  но  в
это время ночи он им обычно не пользовался.
   Он спал долго - часов до одиннадцати - двенадцати дня, затем вставал  и
шел в расположенную в саду  беседку.  Туда  приносили  завтрак,  газеты  и
утреннюю почту.
   В два часа дня черные машины выезжали из ворот кунцевской дачи. В одной
из них - никто не знал, в какой именно, - Сталин.
   Машины мчались по привычному маршруту и исчезали в  Боровицких  воротах
Кремля.
   Таков был распорядок дня Сталина, и поэтому он был обязателен для всех,
с кем он общался или мог  общаться,  -  для  членов  Политбюро,  наркомов,
военачальников.
   Таков был этот распорядок и в субботу двадцать первого июня 1941 года.
   ...В половине третьего ночи Сталин пошел спать. Получасом позже  лег  в
постель и невысокий, грузный генерал, начальник Управления охраны.
   Свет в окнах погас.
   Когда в комнате начальника охраны раздался телефонный  звонок,  генерал
услышал его не сразу. Он уже в течение многих  лет  привык  к  тому,  что,
когда Сталин ложился спать, время как бы останавливалось для  всех.  Никто
из знающих его привычки не решился бы звонить сюда в это время суток.
   Поэтому генерал спал крепко, а проснувшись,  не  сразу  сообразил,  что
звонит  именно  телефон.  Он  недовольно  поморщился,  протянул   руку   к
выключателю, зажег свет и посмотрел на  часы.  Стрелки  показывали  десять
минут пятого. Со смешанным  чувством  недоумения,  любопытства  и  желания
отчитать звонившего в этот неположенный час начальник охраны снял трубку и
недовольно спросил:
   - Кто?
   Он сразу узнал голос говорящего. Это был начальник  Генерального  штаба
Красной Армии.
   - Попроси товарища Сталина, - резко потребовал знакомый голос.
   - Что? Сейчас? - недоуменно ответил начальник охраны. - Товарищ  Сталин
спит.
   - Я тебе говорю: буди! - командно гаркнула трубка. - Немцы бомбят  наши
города!
   Несколько мгновений начальник охраны молчал, все крепче сжимая  в  руке
телефонную трубку. Наконец глухо сказал:
   - Подожди.
   Он положил трубку на стол,  вытер  о  рубашку  взмокшую  ладонь,  потом
накинул на плечи плащ и поспешно вышел из комнаты.
   ...Прошло несколько минут, прежде чем Сталин взял трубку.
   - Сталин, - сказал он негромко.
   - Товарищ Сталин, - раздался отчетливый голос  начальника  Генштаба,  -
звоню по поручению наркома обороны. Немцы бомбят наши города...
   Он умолк. Молчал и Сталин. Слышалось только  его  тяжелое,  хрипловатое
дыхание курильщика.
   - Где нарком? - спросил наконец Сталин,  и  генералу  на  другом  конце
провода показалось,  что  он  задал  этот  вопрос  лишь  для  того,  чтобы
остановить время, задержать, растянуть его.
   - Говорит по ВЧ с Киевским округом, - поспешно ответил начштаба.
   Снова наступило молчание.
   "Ну почему он молчит, почему?.." - в мучительном  нетерпении  спрашивал
себя начальник Генштаба. Но даже в такой момент он не посмел нарушить  это
молчание. Это был решительный, смелый человек - генерал  армии.  Казалось,
он был создан для войны, для него существовали только ее законы  -  логика
обороны страны, перед которой в решительный  момент  отступали  на  задний
план люди, звания, субординация.  Однако  и  он  не  осмеливался  нарушить
молчание Сталина.
   Генерал терпеливо ждал, пока Сталин  заговорит,  а  перед  его  глазами
неотвратимо вновь и вновь проходила  та  сцена,  свидетелем  и  участником
которой ему довелось быть вчера днем.
   ...Вместе с маршалом они прибыли к Сталину  с  сообщением  чрезвычайной
важности. В папке, которую  привез  с  собой  начальник  Генштаба,  лежала
шифровка из Киевского военного округа. Командующий докладывал о прибытии в
расположение  наших  войск  немецкого  солдата-перебежчика.  Этот   солдат
заявил, что в его части был оглашен приказ начать на рассвете  завтрашнего
дня  военные  действия  против  СССР.  По  словам  солдата,  он   является
коммунистом, другом  Советского  Союза  и  решил  рискнуть  жизнью,  чтобы
предупредить Россию о грозящей ей опасности.
   Вместе с шифровкой в папке лежал  проект  приказа  о  приведении  войск
западных округов в полную боевую готовность. Этот проект и  был  предложен
для рассмотрения Сталину.
   ...Он стоял у стены, под портретами Маркса и  Энгельса,  и  неторопливо
раскуривал  свою  трубку,  плавно  водя  зажженной  спичкой  по   табачной
поверхности, и молча слушал доклад  маршала.  Потом  медленной,  неслышной
походкой направился к длинному столу для  заседаний,  бросил  в  массивную
медную пепельницу обгорелую спичку, не спеша  повернулся  к  двум  стоящим
навытяжку военным и сухо спросил:
   - А вы можете поручиться, что этого вашего  перебежчика  не  подбросили
сами немцы?
   И он устремил холодный взгляд своих небольших, чуть прищуренных глаз на
лица стоявших почти вплотную друг к другу маршала и генерала.
   Они молчали.
   - Вы уверены, что это не провокация?  -  чуть  повышая  голос,  спросил
Сталин, обращаясь на этот раз к начальнику Генштаба.
   Из  всех  тех  людей,  что  окружали  Сталина,  имели  доступ  к  нему,
беседовали  с  ним,  наверное,  не  было  человека,  кто  решился   бы   в
категорической форме отрицательно ответить ему на подобное предположение.
   Потому что все они знали: мысль о возможной провокации - со стороны  ли
немцев, англичан или французов, - о возможной попытке втянуть СССР в войну
никогда не оставляла Сталина и была неразрывно  связана  с  другой,  давно
утвердившейся в нем мыслью - не поддаться на эту провокацию.
   И в то  же  время  каждый  человек,  которому  доводилось  говорить  со
Сталиным или хотя бы слушать  его,  считал  само  собой  разумеющимся,  не
подлежащим сомнению фактом, что Сталин знает больше его, видит дальше его,
обладает одному лишь ему известными сведениями.
   Так и на этот раз логика общения со Сталиным,  годами  укреплявшееся  в
людях сознание его интеллектуального превосходства, его способность видеть
дальше всех и глубже всех побуждали стоящих перед ним маршала  и  генерала
согласиться, признать его подозрения обоснованными.
   Но на этот раз случилось иначе.
   Начальник Генштаба чуть откинул свою тяжелую, массивную голову и твердо
сказал:
   - Нет, товарищ Сталин. Перебежчик не врет.
   Стоявшему  рядом  маршалу  показалось,  что  сейчас  произойдет   нечто
непоправимое для генерала. Он знал,  что  Сталин  не  повысит  голоса,  не
возмутится, не проявит никакого видимого  раздражения.  Но  он,  возможно,
произнесет  одну  из  своих  коротких  безапелляционных,   уничижительных,
звучащих, как афоризм, фраз, которые столь надолго уже  определили  судьбу
многих людей.
   Однако ничего подобного не произошло.
   Сталин несколько секунд молча глядел на начальника Генштаба,  не  спеша
поднес трубку ко рту, сделал глубокую затяжку, медленно  прошелся  взад  и
вперед по комнате. Казалось, что он не  проявляет  столь  естественного  в
подобной ситуации волнения ни в жестах, ни в словах, ни в походке. Наконец
Сталин остановился у длинного стола и негромко сказал:
   - Огласите ваш проект директивы войскам.
   Начальник Генштаба поспешно вынул из папки лист бумаги, огляделся,  ища
место, куда бы положить саму папку, приблизился к  столу,  положил  папку,
круто повернулся и, возвратившись на свое место, начал громко читать...
   Снова наступило молчание. Сталин сосредоточенно выковыривал из трубки в
пепельницу остатки недогоревшего табака, потом  открыл  лежащую  на  столе
коробку "Герцеговины флор", вынул две папиросы, раскрошил табак, бросил  в
пепельницу выпотрошенные бумажные гильзы и стал снова набивать трубку.
   Не спеша, опять плавным движением водя зажженной спичкой по поверхности
табака, закурил и сказал:
   -  Подобную  директиву  надо  считать...  преждевременной.  Подготовьте
другую, более короткую. Смысл должен заключаться в  том,  что  в  ночь  на
двадцать второе июня на границе могут произойти  провокации.  К  ним  надо
быть готовыми, но на них... - Он сделал паузу и, махнув рукой с зажатой  в
ней трубкой, точно отбрасывая что-то невидимое, повторил: - Но на  них  не
следует поддаваться.


   Сталин по-прежнему молчал. Молчал и генерал на другом конце провода, до
боли  в  руке  стискивая  прижатую  к  уху  телефонную   трубку   аппарата
кремлевской "вертушки", а перед глазами его стояло все то,  что  произошло
двенадцать часов назад в кремлевском кабинете Сталина.
   "О  чем  он  сейчас  думает,  о  чем?!"  -  нетерпеливо  хотел  понять,
догадаться генерал.
   А  Сталин  сидел  на  превращенной  в  кровать  софе,  навалившись   на
телефонный столик, полуодетый, чувствуя,  что  какая-то  огромная  тяжесть
придавливает его все ниже и ниже к земле. Он опустил  на  стол  телефонную
трубку, но по-прежнему держал ее зажатой в руке. И перед ним стояла та  же
картина, что привлекала к себе мысленный взор  и  того  человека,  который
сейчас, прижимая к уху телефонную  трубку  с  чувством  огромной  тревоги,
недоуменно думал: почему молчит Сталин? Да, они  видели  в  эти  мгновения
друг друга, видели такими, какими  стояли  друг  против  друга  двенадцать
часов тому назад, во время последней встречи.
   Но думали при этом каждый по-своему.
   "Это была ошибка, - думал генерал, - ошибка, что Сталин не поверил тому
немецкому солдату, не поверил нам, запретил отдать приказ, развязать  руки
командирам частей и соединений... Почему же он  молчит  сейчас,  почему  с
обычной своей решимостью не отдает единственно  возможного  в  эти  минуты
распоряжения?.."
   "Что же происходит там, на границе? - думал  в  то  же  самое  время  в
тихом, отделенном от  леса  высоким  забором  деревянном  доме  человек  с
зажатой в руке телефонной трубкой. - Не паника ли все это? Не истерика ли,
свойственная людям, не способным проникать  в  сущность  явлений,  видящих
лишь их поверхность? Они, видимо, не сомневаются в том, что тот солдат был
прав. Но разве ложь не выступает часто в обличье бесспорной правды?  Разве
эта бомбежка, размеры которой наверняка преувеличивают паникеры, не  может
быть лишь звеном хорошо продуманной провокации?
   Нет, Гитлер не может быть настолько глупым, чтобы начать  войну  против
Советского Союза, не  покончив  с  Англией.  Эта  бомбежка  -  несомненная
провокация, и именно такого грандиозного масштаба она и должна быть, чтобы
повергнуть в  панику  слабонервных  людей.  Гитлер  наверняка  ждет  таких
ответных действий, которые дадут ему возможность  убедить  немцев  и  всех
своих  сателлитов  в  агрессии  со  стороны  Советского  Союза.  Ведь   не
исключено, что он все же сумел договориться с  Англией?  Может  быть,  это
старая лиса, этот заклятый враг коммунизма Черчилль убедил немцев изменить
направление удара и теперь Гитлеру нужно оправдание своего следующего шага
в глазах мирового общественного мнения?.."
   И чем больше Сталин думал об этом, тем более убеждался в справедливости
своих предположений. Наконец он поднес к уху телефонную  трубку  и  сказал
неторопливо, но тихо, слишком тихо даже для его обычной манеры говорить:
   - Немедленно приезжайте в Кремль. Вместе с наркомом.
   Он повесил трубку, не дожидаясь ответа.
   ...Прошло не более получаса, и длинные черные  машины  выскользнули  из
раскрывшихся деревянных ворот. Предупрежденные по селектору  регулировщики
ОРУДа поспешно переключали на красный свет светофоры  на  всем  протяжении
Дорогомиловской  и  Арбата,  зазвенел  предупредительный  звонок  в  будке
часового у въезда в Боровицкие ворота. Одиночные прохожие, оказавшиеся  на
улицах в это раннее воскресное утро, с уважительным  пониманием  провожали
взглядом мчащиеся по центральной части мостовой машины, не сомневаясь, что
в одной из них находится Сталин, и думали: "Дела... дела!.. Так поздно,  а
он не спит... Он не спит!.. Дела!.."
   Люди спешили  домой  из  гостей,  ресторанов,  с  субботних  вечеринок.
Некоторые несли  в  руках  патефоны,  чемоданчики  с  пластинками,  другие
толпились на  углах,  высматривая  свободное  такси.  Все  спешили  скорее
попасть домой, мечтали о наступающем выходном,  о  том,  как  хорошо,  что
можно поспать подольше, а потом, если  погода  будет  хорошая,  поехать  в
Химки, или в Серебряный бор, или на Сельскохозяйственную выставку...
   Все, все можно будет  сделать,  потому  что  те,  от  кого  зависит  их
завтрашний день, их будущее, не спят и  ночью.  И  среди  них  только  что
промчавшийся в одной из этих черных машин Сталин  -  самый  мудрый,  самый
деятельный, все знающий наперед, не ведающий ни сна, ни отдыха,  берегущий
их от всех опасностей, от всех происков врагов, великий человек...


   Когда маршал и генерал армии  вошли  в  отделанный  дубовой  панелью  и
линкрустом кремлевский кабинет Председателя  Совнаркома,  члены  Политбюро
уже сидели по обе стороны длинного стола для заседаний.
   Сталин держал в руке набитую табаком,  но  незажженную  трубку.  Он  не
ответил на приветствие военных и глухо сказал:
   - Докладывайте.
   Маршал лаконично доложил  обстановку:  враг  бомбит  Мурманск,  Таллин,
Киев, Могилев, Одессу... Его войска атакуют  границу  по  всему  Западному
фронту.
   Он  старался  говорить  спокойно,  не  придавая  эмоциональной  окраски
произносимым словам, но тем не  менее  здесь  они  звучали  точно  раскаты
грома.  Когда   маршал   кончил,   воцарилось   молчание.   Взгляды   всех
присутствующих обратились к Сталину. Но Сталин тоже молчал, сосредоточенно
уминая большим пальцем табак в своей трубке.
   Наконец раздался его голос:
   - А скажите, вам не кажется, что все это может быть провокацией?
   Казалось, он произнес эти слова своим обычным, блеклым, почти  лишенным
интонаций голосом. Но каждый, кому часто приходилось слышать Сталина,  мог
сейчас уловить в его тоне какие-то  новые,  немыслимые  ранее,  словно  бы
просящие нотки.
   И от этого в комнате стало еще тревожнее.
   А Сталин ждал ответа. Он вопросительно смотрел на военных, чуть откинув
голову и несколько  выдвинув  подбородок;  его  рука  с  зажатой  трубкой,
подобно стрелке часов описывающая плавные полуобороты, застыла в воздухе.
   И все, кто находился сейчас в этой большой комнате, - те, кто сидел  за
столом, и особенно эти двое  военных  -  один  сухощавый,  с  маршальскими
звездами на петлицах и другой приземистый, квадратный, с массивной головой
и тяжелым подбородком генерал армии, - почувствовали, что не было сейчас у
Сталина большего желания, чем получить утвердительный ответ.
   Случайно или намеренно, но, ожидая ответа, Сталин остановил свой взгляд
именно на генерале, и тот понял, что отвечать придется ему.
   Генерал хорошо знал, что нередко люди давали этому невысокому  человеку
в серой, наглухо застегнутой куртке и в мягких сапогах, делающих его  шаги
неслышными, именно те ответы, которые, как они  безошибочно  догадывались,
он и хотел слышать.
   И может быть, под  влиянием  этого  горького  чувства  генерал  ответил
громче, резче и прямолинейнее, чем намеревался:
   - Какая же это может быть провокация,  товарищ  Сталин?  Ведь  на  наши
города бомбы падают!
   Сталин сделал нетерпеливое движение рукой и недовольно сказал:
   - Немцы - известные мастера  провокаций.  Ради  нее  они  могут  начать
бомбить даже собственные города.
   Он обвел взглядом присутствующих, точно ища привычной поддержки.
   Но все молчали.
   Сталин сделал  несколько  неслышных  шагов  по  комнате  и  остановился
напротив сидящего за столом Молотова.
   - Надо срочно связаться с Берлином, - сказал он, указывая  на  Молотова
изогнутым мундштуком своей трубки. - Надо звонить в германское посольство.
   Казалось, все облегченно вздохнули: в словах  Сталина  заключалось  уже
некоторое действие, а какого-то действия, приказа ждали сейчас от  Сталина
все.
   Молотов поспешно встал и пошел к столику с  телефонами,  расположенному
возле большого письменного стола. Сняв трубку одного из них, он вполголоса
передал указание дежурному в Наркомате иностранных дел.
   Наступила тишина. Сталин возобновил свое бесконечное движение - взад  и
вперед вдоль стены. Он ходил по-прежнему с незажженной трубкой  в  руке  и
лишь время от времени поворачивая голову, еще более  замедляя  шаг,  точно
прислушивался. И тем, кто собрался в этой комнате, казалось, что он  хочет
расслышать звуки той дальней канонады.
   Раздался телефонный звонок. Молотов, так и не  отходивший  от  столика,
поспешно взял трубку. Несколько мгновений он молча слушал. Потом произнес:
"Пусть едет", положил  трубку  и,  обернувшись  к  Сталину,  сказал,  чуть
заикаясь:
   - Ш-шулленбург хочет немедленно меня  видеть.  Говорит,  есть  в-важное
сообщение. Я сказал: пусть едет.
   - Иди, - коротко бросил Сталин.
   Молотов быстрыми шагами вышел из комнаты.
   Снова наступила тишина. Маршал  и  генерал  все  еще  стояли  посредине
комнаты. Никто не предлагал им сесть. Но на ногах был и  сам  Сталин,  так
что все выглядело естественным. Вот так же  они  стояли  двенадцать,  нет,
теперь уже тринадцать часов назад, когда шел разговор о  перебежчике.  Все
на тех же самых местах. "Если бы можно было вернуть время, остановить его,
отбросить на тринадцать часов назад!" - подумал  начальник  Генштаба  и  в
этот момент встретился взглядом со Сталиным.
   И генералу показалось, что Сталин прочел его мысли и сейчас не сводит с
него своих холодных, проницательных глаз, как бы говоря с упреком: "Это мы
еще посмотрим, товарищ генерал армии! В военных делах вы разбираетесь,  но
куда меньше смыслите в политике. Вы не в состоянии проникнуть  в  коварные
замыслы врага. А я, я вижу их насквозь. И время это докажет".
   Генералу было известно, что Сталин не терпит, когда под его пристальным
взором опускают глаза.  Способность  человека  выдержать  его  взгляд,  не
отводить глаз расценивалась Сталиным как признак  искренности,  отсутствия
задней мысли.
   Но сейчас генерал армии, этот  невысокий  человек  с  широкими  прямыми
плечами, над которыми возвышалась большая голова  с  тяжелым  подбородком,
глядел в упор на Сталина не потому, что боялся за себя.
   Нет,  ему  просто  очень  хотелось,  чтобы  Сталин  оказался  прав.   В
пристальном взоре  Сталина  генерал  хотел  прочесть  уверенность,  знание
чего-то такого, что не известно никому из присутствующих  в  этой  комнате
людей, но что в конечном счете коренным образом изменит положение вещей.
   Наконец Сталин отвел свой взгляд от генерала и снова  сделал  несколько
шагов вдоль стены. И хотя его шаги по ковру  были  совершенно  неслышными,
генералу показалось, что они отдаются в его  ушах.  Сталин  ходил  взад  и
вперед, и в повторности движений его было нечто от маятника.
   Теперь он ни на кого не глядел, но взгляды всех, кто  находился  здесь,
были прикованы к нему, казалось, соединены с ним незримыми нитями. И когда
Сталин уходил в дальний  конец  комнаты,  все  головы  поворачивались  ему
вслед. А когда он возвращался, все неотрывно  следили  за  выражением  его
лица, ждали каких-то важных, решающих слов.
   Но Сталин молчал.
   В напряженной тишине, казалось, никто не заметил, как в  комнате  снова
появился Молотов. Глухим голосом, не обращаясь ни к кому в отдельности, он
произнес:
   - Германское правительство объявило нам войну.
   Эти слова застали Сталина на его пути в дальний угол комнаты.
   Услышав их, он круто повернулся. И именно в этот  момент  все  увидели,
что в нем произошла какая-то неуловимая, но несомненная перемена.
   Он сделал несколько неуверенных  шагов,  но  не  по  своему  привычному
маршруту, а в глубь комнаты. Потом все так же, будто ничего не видя  перед
собой, подошел к столу и медленно, точно ощупью,  опустился  на  свободный
стул. Он сидел ссутулившись, опустив голову, положив на стол свою набитую,
но так и не зажженную  трубку.  В  воображении  миллионов  людей  навсегда
слитая с рукой Сталина, являющаяся как бы естественным  продолжением  этой
руки, она одиноко и никчемно лежала на широком столе - маленький изогнутый
кусок дерева. Наконец Сталин  поднял  голову  и,  протягивая  указательный
палец в сторону военных, сказал:
   - Дайте немедленно директиву, чтобы наши войска отбили атаки врага. Но,
- продолжал он,  неожиданно  повышая  голос  и  точно  споря  с  невидимым
оппонентом, - прикажите пока  не  пересекать  границу.  -  Он  помолчал  и
добавил уже тише: - Кроме авиации. Идите.
   Последнее слово он произнес почти  в  своей  обычной  спокойно-властной
манере, но тем не менее все с горечью ощутили, что на этот раз  его  голос
прозвучал как-то ненатурально.
   Сталин был подавлен, угнетен, и это поняли все.
   ...Ни на следующий день, ни в ближайшие двое суток ни  Сталин,  ни  его
ближайшие товарищи по руководству еще не могли представить себе, как будут
развиваться военные  события,  до  конца  предвидеть  масштабы  опасности,
нависшей над страной.
   И Сталин и члены Политбюро были убеждены в мощи Красной Армии.  Они  не
сомневались в том, что враг в самое ближайшее время будет отбит и выброшен
с  советской  территории,  -  сведения  о  самоотверженном   сопротивлении
пограничников и стойкой обороне войск на Украине как будто подтверждали их
уверенность.
   На Шауляйском и Рава-Русском направлениях враг,  вклинившийся  на  нашу
территорию, был разбит и отброшен за границу. На Юго-Западном  направлении
советские войска отбили захваченный немцами Перемышль...
   Но одновременно накапливались другие, тревожные, угрожающие факты.
   Еще во второй половине дня 22 июня фронтам был отдан приказ  перейти  в
решительное наступление на направлениях главных ударов  врага.  В  течение
последующих трех дней стало ясным, что предпринятое контрнаступление  хотя
и, несомненно,  задержало  продвижение  врага,  однако  явно  не  достигло
поставленных целей. Все новые и новые донесения свидетельствовали  о  том,
что замысел ответного удара и перенесения боевых  действий  на  территорию
противника не  может  быть  осуществлен.  Ослабленные  большими  потерями,
советские войска, несмотря на то что сражались самоотверженно, не  были  в
состоянии ни остановить врага,  ни  ликвидировать  его  глубокие  прорывы.
Особенно тяжелая обстановка создалась в Белоруссии.
   Поздним вечером Сталин и несколько сопровождавших его членов  Политбюро
неожиданно появились в здании Наркомата обороны на улице Фрунзе.
   Входя в кабинет наркома, Сталин был спокоен и  уверен  в  себе.  Однако
именно там, в центре военного  руководства  страны,  он  впервые  со  всей
конкретностью ощутил масштабы  надвигающейся  опасности.  Танковые  группы
противника стремились клещами охватить Минск, и казалось, ничто  не  может
противостоять их движению. Связь с нашими отступающими под  ударами  врага
войсками была нарушена...
   Обычно внешне спокойный, медлительный в разговорах и движениях,  Сталин
на этот раз не смог сдержаться. Он обрушился с гневными, обидными упреками
на руководителей наркомата  и  Генштаба.  Потом,  ни  на  кого  не  глядя,
поникший, ссутулившийся, вышел из здания, сел в  машину  и  уехал  в  свой
кунцевский дом.
   ...Никто не знал, о чем думал Сталин в течение  последующих  нескольких
десятков часов. Его никто не видел. Он не появлялся  в  Кремле.  Никто  не
слышал его голоса в телефонных трубках. Он никого не звал. И никто из тех,
кто в эти дни  ежечасно  ожидал  его  вызова,  не  решался  ехать  к  нему
незваным...
   На  членов  Политбюро,  наркомов,  руководителей   Наркомата   обороны,
Генштаба и Политического управления армии сразу же обрушились тысячи  дел,
больших и малых, связанных с осуществлением военных мероприятий в стране и
на фронтах. Никто не бездействовал.
   Однако, с утра и до глубокой ночи занятые неотложными  делами,  они  не
раз спрашивали себя: где же Сталин? Почему он молчит?
   Что же делал, о чем  думал  этот,  казалось,  всесильный  и  всезнающий
человек в те долгие, страшные часы? Об этом можно только гадать. В ту ночь
он вышел из здания Наркомата обороны точно в трансе, ничего  и  никого  не
видя. Сел в машину. Мелькнули светофоры, глухо крякали гудки-"кукушки", по
звуку которых шарахались в сторону попутные встречные автомобили. Неслышно
распахнулись глухие ворота кунцевской дачи...
   Быть может, он  молча  прошел  в  комнату,  служившую  ему  столовой  и
кабинетом, сдвинул в сторону ворох бумаг и газет,  сел  и  ощутил  сильную
боль в области сердца. С недоверием прислушался к ней. Он редко болел и  к
врачам относился с пренебрежением крепкого, здорового человека.
   Правда, один или два раза в году он все  же  разрешал  врачу  осмотреть
себя. В столовой, в буфете, стояло несколько пузырьков  с  лекарствами  на
экстренный случай. Но Сталин никогда не прибегал к ним.
   И вот сейчас, быть может в первый  раз  за  долгие  годы,  он  пошел  в
столовую, к буфету, открыл его, поглядел на пузырьки и, не дотронувшись до
них, чисто механическим движением закрыл дверцу.
   Медленно, необычной  для  него  шаркающей  походкой  пошел  по  мягкому
пушистому ковру - единственному, пожалуй, предмету роскоши, допущенному  в
этот дом, остановился у окна, посмотрел в сад.
   Он любил в начале дня сидеть и читать в беседке,  окруженной  вишневыми
деревьями, любил глядеть на белый цвет яблонь.
   Он раскрыл окно, сделал глубокий  вдох,  но  не  почувствовал  обычного
запаха смешанных ароматов растений. Ему показалось,  что  воздух  наполнен
едкой гарью. Он закрыл окно, вернулся к длинному столу, снова сел.
   "Как же это могло произойти? Как?.. Почему наши  войска  отступают?"  -
мысленно задал себе вопрос Сталин.
   И это был тот самый вопрос, который очень скоро  станут  задавать  себе
миллионы советских людей в тылу и на фронте.
   И он не мог найти ответа на этот вопрос. Рефлексия  обычно  была  чужда
Сталину. Он всегда казался решительной, даже грубой в  своей  цельности  и
устремленности  натурой.  Сомнения,  колебания  Сталин  считал   серьезным
человеческим пороком - Гамлет был тем  образом  в  мировой  литературе,  к
которому он чувствовал наибольшую неприязнь.
   И тем не менее цельному, казалось бы, характеру Сталина и его поступкам
были свойственны серьезные противоречия.
   Да, с одной стороны, он был революционером, беспредельно преданным идее
построения  коммунизма.  По  его  инициативе   принимались   и   под   его
руководством осуществлялись все  кардинальные  решения  в  стране.  С  его
именем была связана борьба  партии  против  различных  оппозиций,  которых
объединяло неверие в возможность построения социализма в России вообще или
в темпы его построения. Он стоял во главе Центрального Комитета в те годы,
когда осуществлялась коллективизация и индустриализация страны - процессы,
которые по их влиянию на психологию миллионов людей, по глубине связанного
с ними технического прогресса можно было бы назвать второй  революцией.  С
его  именем  было  связано  превращение   Советского   Союза   в   могучее
индустриальное  государство.  Казалось,  Сталин  всегда  шел  вперед,   не
оглядываясь.
   В нем жило обостренное чувство времени,  его  течения.  Лимит  времени,
сознание, что "это надо успеть", "успеть", пока есть  "передышка",  задача
использовать противоречия в стане врагов коммунизма,  выиграть  время  для
укрепления мощи Советской страны - все это лежало  в  основе  тех  главных
решений, которые принимал Сталин.
   И до сих пор казалось, что, и принимая и руководя  осуществлением  этих
решений, Сталин был всегда прав.
   Что же произошло теперь? Почему вопреки его твердой уверенности в  том,
что начало войны можно  еще  отдалить,  она  все  же  разразилась?  Почему
отступают наши войска?..
   ...Он сидел, сразу постаревший на несколько лет, так непохожий на того,
известного по портретам, которого два раза в году люди видели  на  трибуне
Ленинского мавзолея, того вечно бодрствующего Сталина,  на  чьем  лице  не
было следов  оспы,  а  черные  волосы  были  недоступны  седине,  Сталина,
казалось никогда не снимающего своей  наглухо  застегнутой  серой  куртки,
никогда не расстающегося с изогнутой трубкой, того Сталина, о  котором  он
сам иногда говорил в третьем лице...
   Он сидел, низко склонившись над столом, и задавал себе эти  мучительные
вопросы. Он  спрашивал  себя:  как  могло  случиться,  что  самое  грозное
событие,  о  котором  он  размышлял  постоянно,  об   опасности   которого
неоднократно предупреждал  партию  и  народ  в  своих  речах  и  докладах,
возможность которого, казалось, всегда учитывал, -  как  могло  случиться,
что это событие все же застало его неожиданно?
   В чем же заключалась ошибка, в чем?! Почему отступают наши войска?
   Может быть, обороне страны  не  уделялось  достаточно  внимания?  Может
быть,  на  нее  жалели  средства?  Может  быть,  лучшие  умы   страны   не
привлекались для создания новейшей военной техники? Может  быть,  армия  и
народ не воспитывались в духе постоянной мобилизационной готовности? Может
быть, недооценили  Гитлера,  его  армию,  забыли  об  опасности  немецкого
фашизма, убаюкали себя и народ мыслью о несокрушимости Красной Армии?
   "Нет, нет!" - мысленно отвечал Сталин.
   Ведь ни одно важное решение не принималось без учета военной опасности.
Каждый  час,  сутки,  месяц  воспринимались  только  как   отсрочка,   как
передышка, которую надо использовать, не щадя  сил  и  средств.  Разве  за
какие-нибудь десять  лет  наша  артиллерия  не  возросла  в  семь  раз,  а
противотанковая и танковая - в семнадцать? В семнадцать раз! По  существу,
заново созданы наши танковые войска, в шесть  раз  увеличилось  количество
самолетов! Пятьсот новых кораблей  получил  Военно-Морской  Флот  -  разве
этого мало? Разве можно было требовать  больше  от  народа,  который  имел
только каких-нибудь десять лет для  того,  чтобы  в  необозримо  огромной,
нищей, крестьянской стране создать собственную индустрию, создать, не имея
опыта, путем лишений, страданий, без всякой помощи извне?
   Разве тревожная мысль о  грядущей  войне  не  пронизывала  произведения
писателей, кинофильмы, не звучала в песнях, не кричала с  плакатов?  Разве
сам он, Сталин, произнес хотя бы одну речь, в которой не предупреждал бы о
военной опасности?
   Так почему же, почему война все  же  обрушилась,  как  лавина  с  горы?
Почему горят наши  самолеты  на  аэродромах,  почему  не  производит  свой
всесокрушающий залп артиллерия, почему отступают бойцы?
   ...Он, ссутулившись, неподвижно сидел  у  длинного,  узкого  стола  над
грудой беспорядочно сдвинутых  бумаг  и  газет.  За  широким  окном  сияло
солнце, благоухал  сад,  ни  одного  звука  не  доносилось  извне  в  этот
загородный, окруженный лесом дом.
   Никто из имевших сюда доступ никогда еще не видел Сталина  таким  -  ни
начальник охраны с его многочисленным штатом, ни старая  женщина,  которая
каждую ночь в положенный час стелила ему постель на софе и  убирала  ее  в
полдень, когда Сталин уходил в беседку...
   Тихо заглядывая в полуоткрытую дверь столовой, они  украдкой  наблюдали
за ним, неподвижно сидящим. Им казалось, что он спит.
   Но Сталин не спал. В его ушах, в его сознании звучали голоса, грохотали
артиллерийские разрывы. И ему хотелось своим внутренним голосом заглушить,
перебороть, подавить все эти звуки.
   "Нет, нет! - говорил этот внутренний голос. - Мы готовились к войне, не
дремали! Не проходило  недели,  чтобы  военные  не  докладывали  Политбюро
проекты  новых  вооружений,  каждый  месяц  мы  выезжали  на  аэродромы  и
полигоны, чтобы лично убедиться в боеспособности новой техники. Разве танк
"Т-34" не продемонстрировал совсем недавно своих замечательных достоинств?
Разве у какой-либо армии в мире есть такой  танк?  Разве  полеты  Чкалова,
Громова, Коккинаки, Гризодубовой не были объективным доказательством  мощи
нашей авиационное техники и замечательного искусства летчиков?
   Но тогда, может быть, ошибка  в  другом?  Может  быть,  она  кроется  в
советско-германском пакте?..
   Нет! Он был необходим, неизбежен, этот договор. На  него  было  нелегко
пойти, но этого требовали интересы страны.
   Разве не западные державы саботировали наши многолетние усилия  создать
коллективную безопасность против фашистской агрессии? Разве не они предали
мир в Мюнхене? Разве не Чемберлен  и  Даладье  прислали  в  Москву  пешек,
которые не имели полномочий не только на то, чтобы  заключать  действенный
пакт против Гитлера, но и на принятие хотя бы частных военных решений.
   Что ответили они, эти заклятые враги коммунизма, когда мы хотели помочь
Чехословакии и помешать захватить ее Гитлеру?  Что  сделала  Франция?  Она
отказала  в   военной   помощи   Чехословакии.   Что   ответило   польское
правительство? "Ни один советский солдат не будет пропущен через  польскую
территорию!" Как  поступил  Бенеш?  Он  предпочел  пренебречь  помощью  со
стороны Советского Союза и капитулировал перед Гитлером. Англия и  Франция
все делали для того, чтобы "ублаготворить" Гитлера, лишь бы он повернул на
Восток, против Советского Союза... Так что же нам оставалось делать, что?!
   Да, нелегко было  заключить  этот  пакт...  Но  разве  он  не  дал  нам
возможности почти два года жить в мире, когда в Европе уже полыхала война?
Разве мы не сумели далеко отодвинуть наши границы? И разве  это  был  пакт
покорности? Нет, мы зорко следили за происками врага. Когда было надо,  мы
не боялись говорить с ним голосом великой державы. Разве Молотов поехал  в
Берлин как проситель?..
   Так почему же, несмотря на все принятые  меры,  немецкий  удар  все  же
застал нас врасплох? Почему? - с яростью,  с  горечью,  с  болью  мысленно
спрашивал себя Сталин. - Допустили ли мы какой-то роковой просчет или  мне
не в чем упрекнуть себя?.."
   И он не находил ответа на этот неумолимый вопрос. В те дни  он  не  мог
найти его, ибо этого человека  отличали  не  только  сила  воли,  огромный
политический опыт, ум и преданность делу коммунизма, но  и  другие  черты,
логически, казалось, несовместимые с первыми: с каждым годом укреплявшаяся
вера в свою непогрешимость, подозрительность и неоправданная жестокость  -
не просто жесткость, необходимая в борьбе с врагами  революции,  а  именно
жестокость, с которой он так часто бил и по своим...
   Нет, не в том заключалось дело,  что  к  войне  не  готовились,  -  все
последние годы, месяцы заботы об армии были главными заботами партии,  ЦК,
правительства. Ей старались  дать  максимум  того,  что  могла  произвести
только что созданная социалистическая индустрия.
   И конечно, не в пакте с Гитлером заключался сталинский просчет, -  этот
непрочный договор был вынужденным, неизбежным, предопределенным мюнхенским
предательством великих капиталистических держав, поставивших  своей  целью
развязать руки Германии, натравить ее на Советский Союз.
   Просчет был в другом. И он отражал  именно  противоречивость  характера
Сталина,  авторитарность  его  мышления,  причудливое  сочетание   в   нем
творческих и догматических элементов.
   Убежденный с момента прихода Гитлера к  власти  в  возможности  и  даже
неотвратимости его нападения на Советский Союз, ежечасно  ожидавший  этого
нападения после того, как стало очевидным, что Англия и Франция  не  хотят
вместе с  Советским  Союзом  обуздать  Гитлера,  но,  наоборот,  стремятся
сделать  все  для  того,  чтобы   немецкий   диктатор   мог   напасть   на
социалистическую страну, не опасаясь за свой  тыл,  Сталин,  когда  Гитлер
вопреки ожиданиям начал войну на Западе, неоправданно успокоился.
   Он снова насторожился в период "странной войны" Германии с Францией, во
время подозрительного бездействия немецких войск на линии Мажино, -  мысль
о том, что Гитлер в это время ведет переговоры  с  продажными  правителями
Франции, снова обострила бдительность Сталина.
   Однако, когда началась  война  Германии  с  Англией,  Сталин  пришел  к
убеждению, что Гитлер увяз надолго. В возможность покорения Англии  силами
одной лишь немецкой авиации он, разумеется, не верил. Высадка же  немецких
войск на острова через Ла-Манш представлялась ему делом трудным, требующим
от Гитлера затраты огромных людских  резервов  и  техники,  -  недаром  от
подобной попытки  в  свое  время  отказался  даже,  казалось,  непобедимый
Наполеон.
   Так или иначе, рассуждал Сталин, если Гитлер и решится перенести  войну
на английскую территорию, у Советского  Союза  будет  как  минимум  год  в
резерве. Возможность же того, что  Германия  нападет  на  Советский  Союз,
одновременно ведя изнурительную войну с  Англией,  представлялась  Сталину
нереальной. Конечно, рассуждал он, все эти события хотя и  отодвигают,  но
отнюдь не уничтожают перспективы советско-германской войны. Однако  расчет
подсказывает, что Гитлер, даже  если  он  покорит  Англию  и,  обуреваемый
жаждой мирового господства, повернет свою армию на Восток,  то  эту  новую
войну он начнет значительно ослабленным, без реальных шансов на успех.
   Разумеется, должно  быть,  думал  Сталин,  остается  другая  опасность:
правители Великобритании до сих пор не расстались  со  своей  вожделенной,
хотя так и не реализованной, мыслью натравить Гитлера на Советский Союз. В
сложившихся условиях осуществление подобного замысла имело бы  для  Англии
исключительное значение - ведь на карту поставлено ее существование.
   Возможность сговора в  стане  империалистов  за  счет  социалистической
страны Сталин никогда не исключал. Следовательно, не исключал он  и  такой
ситуации, при которой Англии удастся уговорить Гитлера  не  ожидать,  пока
мощь Советского Союза возрастет еще более, а,  примирившись  с  Британией,
превратив ее в нейтрала, а может быть и в союзника, ударить на Восток.
   В этих  условиях,  по  убеждению  Сталина,  явная  военная  активизация
Советского  Союза,  решительное  осуществление   мобилизационного   плана,
несомненно, облегчило бы намерения Англии, стало бы козырем  в  ее  тайной
игре с Гитлером.
   Следовательно, задача заключается в том, чтобы пока что выиграть время,
- оно работает на нас, на Советский Союз. В том,  чтобы  использовать  еще
год-полтора для планомерного перевооружения  армии.  И  притом  не  давать
повода для провокаций. Таков был расчет Сталина. И у него были основания -
логические, политические и стратегические - для такого расчета.
   Однако самый  правильный  расчет,  превращаясь  в  догму,  теряет  свой
первоначальный смысл. В этом случае все новые факты, если они в какой-либо
мере противоречат заранее принятому решению, отвергаются с  пренебрежением
и раздражением.
   О фактах, свидетельствующих, что Гитлер готовится к  скорому  нападению
на  СССР,  сообщали  Сталину  советские  разведчики.  Некоторые  из   этих
сообщений он игнорировал, другим не придавал того значения,  которого  они
заслуживали. Более того, каждодневно ожидающий каких-либо хитроумных шагов
англичан или самого Гитлера, Сталин иной раз видел в этих данных  разведки
именно  отражение  их   тайных   замыслов,   был   убежден,   что   авторы
предостерегающих сообщений стали невольным орудием в руках врагов.
   Эти тайные замыслы существовали отнюдь не только в воображении Сталина.
Он хорошо помнил слова, в свое время  произнесенные  Чемберленом  в  кругу
своих единомышленников: "Для нас, конечно, было бы лучше  всего,  если  бы
Гитлер и Сталин сцепились и растерзали друг  друга".  Сталин  был  прав  в
своей настороженности.
   Но он ошибался, когда закрывал глаза на все новые факты, противоречащие
его прогнозу, его расчету.
   Логически Сталин был прав, не допуская мысли, что Гитлер  может  начать
новую войну, не окончив ту, что ведет на Западе. Он  не  считал  немецкого
диктатора настолько безрассудным, чтобы  навязать  себе  второй,  затяжной
фронт.
   Но Гитлер рассуждал иначе, чем Сталин. Он не  верил  в  сплоченность  и
стойкость советского  народа.  Не  верил  в  мощь  Красной  Армии.  Он  не
планировал затяжную войну, полагая,  что  сокрушит  Советский  Союз  путем
"блицкрига" в несколько недель.
   Однако мысль о подобном расчете Гитлера не приходила в голову  Сталину,
уверенному в мощи Советского государства, убежденному в том, что и  Гитлер
должен принимать во внимание эту мощь.
   Вел ли себя Сталин непредусмотрительно, твердо уверовав в то, что война
не может начаться раньше чем  через  год?  Нет,  утверждать  так  было  бы
неправильно. Уже в начале 1941 года, которому суждено было стать  роковым,
Генштаб совместно со штабами военных округов  и  флотов  разработал  новый
план обороны государственной границы Советского Союза.  В  том  же  месяце
правительство утвердило план мобилизации Вооруженных Сил.  Согласно  этому
плану был проведен учебный сбор приписного состава -  еще  около  миллиона
человек надели военную форму. В мае Генштаб  получил  указание  немедленно
приступить к  строительству  фронтовых  командных  пунктов  и  форсировать
строительство укрепленных районов.


   И все же удар оказался  неожиданным.  "Почему  же,  почему?  В  чем  же
заключался просчет?" - снова и снова мысленно задавал вопрос Сталин.
   Но анализ, на который мог отважиться этот человек, имел  свои  пределы.
Он не был  бы  Сталиным,  если  бы  всегда  умел  прямо  и  беспристрастно
оценивать все свои расчеты и поступки.
   А быть Сталиным означало очень многое.
   Это означало ненавидеть ложь и поддаваться на обман, ценить людей и  не
щадить их, быть спартанцем по вкусам и поощрять помпезность, быть  готовым
отдать за коммунизм собственную кровь - капля за каплей - и не верить, что
на такой же подвиг в той же мере готовы и другие,  презирать  догматизм  и
славословие и способствовать  их  распространению,  считать  культ  вождей
порождением эсеровской ереси и закрывать глаза на собственный культ.
   Годами укреплявшаяся в нем вера в свою непогрешимость, в безошибочность
своего  предвидения,  в  только   ему   присущую   способность   принимать
единственно верные решения и сегодня еще  не  давала  Сталину  возможности
найти правильный ответ на вопрос, "в чем заключался просчет".
   Ибо если бы он нашел в себе силу,  решимость  и  желание  объективно  и
беспощадно оценить все свои поступки, он неминуемо должен был бы вспомнить
и о другом. О том, что  именно  по  его  воле,  из-за  его  неоправданной,
переходившей границы здравого  смысла  подозрительности  армия  понесла  в
недавние годы такой тяжелый урон в кадрах...
   ...Но сейчас, грузно склонившись над  ворохом  бумаг,  Сталин  вряд  ли
думал обо всем этом. Возможно, что все эти горькие  мысли  придут  к  нему
позже. Во всяком случае, очень скоро его железная воля  возьмет  верх  над
потрясением и он снова станет тем Сталиным, каким его привыкли видеть.
   Но пока он сидит у длинного узкого стола, в гнетущей тишине, один.
   Где-то, за многие сотни километров  отсюда,  от  Баренцева  до  Черного
моря, уже гремела война. Где-то стояли насмерть советские люди, умирая  во
славу Родины, с именем Сталина  на  устах.  У  них  не  хватало  оружия  -
сильных, маневренных, обеспеченных  надежной  броней  танков.  Не  хватало
орудий противотанковой и зенитной артиллерии, полковых и армейских  пушек.
Не хватало автоматов... Наши войска оказались рассредоточенными на  фронте
в четыре с половиной тысячи километров и более чем на четыреста километров
в глубину, и в эти первые, трагичные дни ударным  группировкам  противника
противостояли только пограничные войска  и  лишь  отдельные,  находившиеся
близ границы, но еще не развернутые в боевые  порядки  стрелковые  дивизии
первых эшелонов армии прикрытия...
   И во всем этом вряд ли еще отдавал себе отчет  Сталин.  Но  знал  одно:
произошло нечто непредвиденное, грозное, опрокинувшее его расчеты...


   Если бы кому-либо из наших врагов  довелось  бы  чудом  увидеть  в  эти
минуты  Сталина,  он  злорадно  предвкушал   бы   победу,   крах   великой
социалистической державы.
   "Это  неизбежно,  -  наверное,  рассуждал  бы  враг,  -  ведь  миллионы
советских людей всегда привыкли видеть Сталина на гребне событий. Разве не
он изображался на всех плакатах подобно Ленину, с  рукой,  устремленной  в
будущее, указывающей путь? Разве не его речи раздавались с  самых  высоких
трибун страны? Разве не им провозглашенные лозунги лежали  в  основе  всех
свершений? Разве не он подписывал все главные решения? Разве  не  от  него
всегда ждут самого нужного, самого важного слова?
   И вот он сидит безмолвный, погруженный в  тяжелые  раздумья,  вдали  от
людей в минуты,  когда  его  страна  подвергается  смертельной  опасности.
Значит, эта страна обречена!"
   Наверное, именно так рассуждал бы наш враг, заранее предвкушая победу.
   Но это был бы грубый, роковой просчет. И  не  только  потому,  что  уже
очень скоро Сталин найдет в себе силы и решимость возглавить  и  Верховное
командование армией и Комитет Обороны страны. Дело заключалось в другом...
   Именно в эти трагические дни стало неопровержимо ясно, что не в Сталине
прежде  всего  заключается  непреоборимая  сила  нашей  страны,  а  в   ее
социальном строе, в преданности миллионов людей делу коммунизма.
   И в те самые минуты, когда  Сталин  был  еще  весь  во  власти  тяжелых
раздумий, сотни, тысячи людей, гражданских и военных  -  в  ЦК  ВКП(б),  в
центральных комитетах компартий союзных республик, в обкомах и райкомах, в
штабах и военкоматах, - были далеки от того, чтобы бездействовать. Десятки
машин мчались по пустынным московским улицам туда, на  Старую  площадь,  к
зданию ЦК, выстраивались в ряд у металлической ограды  бульвара,  и  люди,
поспешно выходя из машин, скрывались в подъездах...
   Такое же движение машин и людей можно было наблюдать в тот ранний час в
другом районе Москвы  -  на  улице  Фрунзе  и  Гоголевском  бульваре,  где
размещались Наркомат обороны,  Генеральный  штаб  и  Главное  политическое
управление Красной Армии...
   По Москве на мотоциклах и в автомашинах мчались фельдсвязисты,  собирая
подписи членов Политбюро, секретарей ЦК и народных комиссаров под проектом
решения  ЦК  и  Совнаркома  о  создании   Ставки   Главного   командования
Вооруженных Сил СССР. В Генштабе старались установить непрерывную связь со
штабами округов, которые теперь становились фронтовыми управлениями,  хотя
связь эта в новых, военных условиях была еще неустойчивой...





   В Ленинграде июньский вечер мало чем отличается от дня.  В  особенности
субботний вечер. И хотя время близилось к  одиннадцати,  Невский  проспект
был оживлен, как в полдень. На углах улиц продавали цветы - в  то  лето  в
Ленинграде было очень много цветов. У кафе "Норд" толпилась  молодежь.  На
эстрадах  переполненных  ресторанов  гостиниц  "Европейская"  и  "Астория"
рассаживались музыканты. По аллеям Сада отдыха  медленно  двигались  толпы
гуляющих. Из настежь раскрытых  окон  домов  доносились  звуки  патефонов,
всплески смеха.
   По Неве безмятежно плыли прогулочные шлюпки.  Казалось,  что  никто  не
думает о сне, что продолжается бесконечный веселый день.
   Но вдали от центра, в  районе  Смольного,  где  располагались  обком  и
горком партии, в этот поздний вечерний час царила совсем иная атмосфера.
   Одна за другой в широкие ворота въезжали машины.  Длинные,  приземистые
"ЗИС-101". Высокие, похожие на  сундуки  "эмки".  Цепочкой  шли  к  зданию
Смольного люди.
   Случайные прохожие, которым в этот час довелось быть вблизи  Смольного,
не придавали этому движению особого значения, - в течение  двух  последних
дней шел пленум горкома, об этом сообщалось в газетах, а о том, что он еще
утром закончился, знали лишь немногие.
   И только совсем уж ограниченный  круг  людей  знал,  что  в  полночь  у
секретаря горкома  Васнецова  состоится  экстренное  заседание  партийного
актива.
   Актив был созван внезапно. Во второй половине  дня,  всего  лишь  через
два-три  часа  после  того,  как  кончился  пленум  горкома,  в  кабинетах
секретарей райкомов, директоров крупнейших заводов, в парткомах  раздались
телефонные звонки.
   Тем, кого в полночь вызывали в Смольный, причину вызова не сообщали.
   Однако  майор  Звягинцев  эту  причину  знал.  В  десять  часов  вечера
полковник Королев снова вызвал его  к  себе  и  передал  приказание  члена
Военного совета отправиться к двенадцати часам  ночи  в  Смольный  и  быть
готовым ответить на возможные вопросы о состоянии оборонительных работ  на
границе, поскольку он, Звягинцев, только что вернулся оттуда, а  начальник
инженерного управления был еще в пограничном районе.
   Штабная  "эмка"  доставила  Звягинцева  к  подъезду  Смольного,  и  без
четверти двенадцать  он,  дважды  предъявив  документы  охране,  вместе  с
другими людьми поднялся по широкой каменной  лестнице  на  второй  этаж  и
пошел в конец длинного коридора, где находился кабинет секретаря горкома.
   Каких-нибудь двадцать минут назад Звягинцев выехал с Дворцовой площади,
где располагался штаб  Ленинградского  военного  округа.  Машина,  которая
везла Звягинцева, промчалась вдоль всего Невского; в открытые окна  "эмки"
до него доносился шум беспечной праздничной толпы, заполнившей тротуары.
   И именно поэтому,  очутившись  в  Смольном,  он  так  отчетливо  ощутил
царящую, здесь сгущенную, тревожную атмосферу.
   В казавшемся бесконечным коридоре неярко горели настенные  светильники,
было тихо, люди шли молча и бесшумно: широкая ковровая  дорожка  заглушала
их шаги.
   ...В ярко освещенном кабинете секретаря горкома тяжелые шторы на  окнах
были плотно задернуты.
   Когда Звягинцев вошел в эту комнату, там уже было  много  народу.  Люди
сидели на расставленных вдоль стен стульях  и  но  обе  стороны  длинного,
покрытого зеленым сукном стола для заседаний.
   Секретарь горкома Васнецов, хорошо знакомый  Звягинцеву  по  портретам,
молодой, худощавый, черноволосый, с длинным аскетическим лицом, на котором
над глубоко запавшими глазами  нависали  густые,  почти  сросшиеся  брови,
стоял,  не  выходя  из-за   письменного   стола,   глядел   на   поминутно
открывающуюся дверь и повторял негромко:
   - Входите, товарищи, входите...
   Звягинцев направился  к  еще  не  занятым  стульям  у  стены,  на  ходу
вытягиваясь в знак приветствия, и Васнецов, кивнув ему  в  ответ,  сказал:
"Проходите, товарищи, проходите..."
   Звягинцев уселся и стал наблюдать за людьми.
   Некоторых из них ему довелось встречать  лично,  фотографии  других  он
неоднократно видел на газетных страницах. Вошел полковник - начальник  ПВО
города, за ним - директор Кировского завода,  потом  начальник  управления
НКВД... Вошел и, кивнув  присутствующим,  быстро  направился  к  Васнецову
председатель Ленсовета Попков - до синевы выбритый, широкоплечий человек в
гимнастерке. И снова отворилась дверь, пропуская  на  этот  раз  высокого,
худощавого усатого старика в старомодном черном костюме и вязаном узеньком
галстуке.
   "Да ведь это Верин  отец!  -  воскликнул  про  себя  Звягинцев  и  едва
удержался, чтобы не вскочить ему навстречу. - Как он-то сюда попал?"
   Однако Звягинцев тут же ответил себе на этот вопрос. Он знал, что  отец
Веры - кадровый путиловский рабочий, а его присутствие здесь говорило и  о
том, что он был, очевидно, членом парткома завода или даже бюро райкома.
   Но все это промелькнуло в сознании Звягинцева лишь мельком и  мгновенно
было вытеснено тревожной мыслью: "Где Вера?"
   Он хотел было подойти к Ивану Максимовичу Королеву и  спросить,  уехала
ли Вера или, к счастью, так и не уезжала,  но  старик,  кивнув  Васнецову,
направился к противоположной стене, чуть покачивая своими длинными руками.
   ...Когда  все  расселись,  Васнецов  взял  со  стола  листок  бумаги  и
вполголоса сказал:
   - Бюро горкома собрало вас, товарищи, чтобы познакомить с  телеграммой,
полученной из Москвы.
   Медленно, выделяя  отдельные  фразы,  он  начал  читать.  В  телеграмме
говорилось  о  том,  что  в  течение  22-23  июня,  то  есть  завтра   или
послезавтра, возможно  внезапное  нападение  немецко-фашистских  войск  на
территорию ряда приграничных округов, в том числе и Ленинградского. Задача
-  не  поддаваться  ни  на  какие  провокации.   Однако   войскам   округа
предписывалось  в  ночь  на  22  июня  скрытно  занять  огневые  точки   в
укрепленных  районах  на  государственной  границе,  а   перед   рассветом
сосредоточить на полевых аэродромах авиацию, тщательно ее замаскировав...
   Васнецов окончил чтение, положил бумагу на стол и сел.
   Наступила тишина. Молчал  и  Васнецов,  точно  желая  дать  возможность
собравшимся оценить ситуацию, до конца ощутить нависшую угрозу.
   Молчание длилось несколько  секунд.  Люди  сидели  опустив  голову  или
устремив вперед сосредоточенный взгляд.
   Молчал и Звягинцев, в который уже раз просматривая сделанные им заметки
в блокноте и вычеркивая  ненужное,  на  случай,  если  придется  говорить.
Звягинцеву  было  приказано  ограничить  свое   сообщение   самой   сжатой
характеристикой инженерных работ в укрепленных районах на границе.
   Неожиданно  прозвучавший  голос  заставил  Звягинцева  быстро   поднять
голову.
   - Это что же? Война?!
   Спрашивал Иван Максимович Королев. Он сидел, положив на колени  широкие
ладони своих длинных рук и чуть подавшись вперед.
   - Не знаю, - без промедления ответил Васнецов. - В  телеграмме  сказано
ясно; возможны провокации. - Помолчал мгновение  и  добавил  уже  тише:  -
Может быть, Иван Максимович, и война...
   Снова наступила тишина.
   Но длилась она недолго. Васнецов перевел взгляд на Звягинцева и сказал:
   - Товарищи, здесь присутствует  майор...  товарищ  Звягинцев  из  штаба
округа. Вы знаете, что на границе с Финляндией, в укрепленных  районах,  у
нас ведутся  большие  и  срочные  работы.  Товарищ  Звягинцев  только  что
вернулся  с  границы,  где  проверял  ход  этих  работ.  Есть  предложение
послушать, как обстоят сейчас дела с оборонительным строительством.
   Люди  негромко,  но  одобрительно  зашумели,  почувствовав   облегчение
оттого, что тишина нарушилась.
   Звягинцев встал. Все необходимые заметки были им предварительно сделаны
в блокноте, и сейчас он держал этот блокнот перед собой, собираясь  начать
говорить.
   И хотя еще минуту назад Звягинцеву было ясно, с  чего  он  начнет  свое
сообщение и  чем  закончит,  теперь,  когда  все  ожидали  его  слов,  он,
казалось, в растерянности молчал.
   Прошло несколько мгновений, и Звягинцев увидел, что Васнецов смотрит на
него с некоторым недоумением, чуть приподняв свои густые брови,  и  понял,
что должен немедленно начать говорить.
   И все же молчал...
   Намеченный  Звягинцевым  и  согласованный  с  командованием  план   его
выступления был предельно краток и ясен. Ему предстояло сообщить,  что  на
границе интенсивно ведутся строительные работы, которые в надлежащие сроки
будут полностью  закончены  и,  как  принято  говорить  в  таких  случаях,
окончательно закроют границу "на замок". Однако  работы  эти  надо  сейчас
вести  намного  быстрее.   И   поскольку   в   округе   еще   не   хватает
инженеров-строителей, то было бы  весьма  желательно  призвать  из  запаса
некоторое количество гражданских инженеров.
   Словом,  смысл  речи  Звягинцева,   которую   ему   предстояло   сейчас
произнести, сводился к тому, что  хотя  границу  и  следует  укрепить  еще
сильнее, тем не менее все обстоит  благополучно,  и  если  враг  осмелится
напасть, то получит сокрушительный удар.
   Такова  была  привычная  схема  всех  выступлений   военных   людей   в
гражданской аудитории, этой схеме должен был следовать и Звягинцев.
   И еще несколько минут назад закономерность именно такого выступления не
вызывала у него никаких сомнений. В течение многих лет Звягинцев привык  к
тому, что независимо от реального положения дел, о котором военные нередко
откровенно говорили между собой и на своих служебных совещаниях, в  основе
всех выступлений перед людьми гражданскими лежал неизменный план-конспект:
необходима бдительность, надо держать порох сухим, однако  на  любой  удар
врага мы ответим тройным ударом и будем бить противника на его собственной
территории.
   Такова была схема, и Звягинцев, независимо от своих размышлений, считал
ее естественной и как бы само собой разумеющейся.
   И тем не менее в тот самый момент, когда ему предстояло начать говорить
именно по этой схеме, он вдруг понял, что не  может  произнести  привычные
слова. Не может потому, что с особой силой ощутил, что стоит сейчас  перед
Партией, что на него с тревогой и ожиданием смотрят люди, которые  избраны
сотнями  тысяч  коммунистов,  и  любая  попытка  скрыть  от  них  истинное
положение дел была бы бесчестной, преступной.
   В  комнате  уже  послышался  недоуменный  шумок.  Васнецов,  еще   выше
приподняв брови, теперь уже с выражением явного удивления  и  недовольства
глядел на Звягинцева, когда тот неожиданно для всех  и  прежде  всего  для
самого себя сказал:
   -  Товарищи,  я  только  что  вернулся  с  границы.  Положение   крайне
серьезное...
   Мгновенно снова наступила тишина. Все взгляды были неотрывно обращены к
Звягинцеву. Внимательно смотрел на него и Васнецов,  но  в  выражении  его
лица была теперь настороженность, тревожное ожидание.
   Звягинцев, казалось, не замечал всего этого. Им полностью  овладело  то
же самое чувство, какое он испытал тогда, почти полтора года назад,  когда
стоял на кремлевской трибуне и, не думая ни о  чем  -  ни  о  впечатлении,
которое сможет произвести его речь на собравшихся, ни о  своей  дальнейшей
судьбе - и на какой-то момент забыв даже  о  присутствии  самого  Сталина,
взволнованно и торопливо говорил о том, что наболело, то,  что  он  должен
был сказать, несмотря ни на что.
   И вот теперь Звягинцев рассказал о том, что слышал от разведчика Тойво,
подробно и ничего не утаивая, сообщил о степени готовности  оборонительных
сооружений и закончил предположением, что если  немцы  и  задумали  только
провокацию, то тем не менее надо быть готовыми ко всему.
   Он окончил говорить так же неожиданно,  как  и  начал,  сел  в  оглядел
присутствующих. Никто не шелохнулся. В тишине было  слышно,  как  Васнецов
тихо постукивает карандашом по стеклу, покрывавшему письменный стол.
   Звягинцев понял, что наговорил, кажется, лишнего, что его речь  если  и
не шла вразрез с оглашенной Васнецовым телеграммой, то явно выходила за ее
пределы.
   В ушах Звягинцева еще звучали его собственные, только что произнесенные
слова, и только минутой позже  до  него  как  бы  издалека  донесся  голос
Васнецова.
   Секретарь горкома никак не комментировал речь Звягинцева - точно  ее  и
не было. Он  говорил  о  том,  что  полученные  директивы  предусматривают
затемнение некоторых городов и военных объектов, установление  дежурств  и
присутствующим здесь  представителям  МПВО,  директорам  наиболее  крупных
предприятий надлежит доложить о готовности выполнить эту директиву.
   - Я понимаю, -  продолжал  Васнецов,  -  что,  поскольку  цель  данного
совещания не была заранее объявлена, вам необходимо время, чтобы собраться
с мыслями. Поэтому объявляется перерыв на десять минут.
   Он сел, придвинул  к  себе  какие-то  бумаги,  взял  из  пластмассового
стаканчика цветной карандаш и погрузился в чтение.
   Раздался негромкий гул  голосов.  Люди  встали  со  своих  мест,  стали
собираться кучками, некоторые вышли в коридор, закуривая на ходу.
   Звягинцев  растерянно  огляделся,  потом  остановил  свой   взгляд   на
Васнецове. Ему хотелось подойти к нему, спросить как бы между прочим:  "Не
слишком ли я загнул?" - понять, какое впечатление произвела его речь.
   Но Васнецов не поднимал головы.  "Разумеется,  сообщит  в  политическое
управление округа, -  с  горечью  подумал  Звягинцев,  -  придется  писать
объяснение... Ну  и  ладно!  -  сказал  он  себе  с  какой-то  бесшабашной
беспечностью. - Я не на площади говорил. Здесь сидят члены  бюро  горкома,
секретари райкомов, директора крупнейших  предприятий.  Перед  ними  врать
нельзя. Они все должны знать. Все".
   Он тряхнул головой, увидел, что к двери направляется и Иван  Максимович
Королев, снова вспомнил о Вере и устремился за ним.
   В коридоре он легонько  прикоснулся  к  плечу  Королева  и,  когда  тот
обернулся, сказал:
   - Здравствуйте, Иван Максимович, мы ведь знакомы.
   - Здорово, майор, - ответил, пристально вглядываясь в него, Королев,  -
помню. Павла сослуживец. Верно?
   - Да, да, - торопливо подтвердил Звягинцев.
   - Так что же, война? - строго спросил Королев.
   - Еще трудно сказать, - смущенный  его  требовательно-строгой  манерой,
ответил Звягинцев, - возможны провокации. Однако...
   - Что вы все заладили  -  "провокации,  провокации"...  -  пережил  его
Королев. - Я про существо, не про название спрашиваю.
   - Не думаю,  чтобы  они  решились  всерьез,  -  неуверенно  начал  было
Звягинцев, стараясь хотя бы сейчас  сгладить  впечатление  от  своей  явно
самовольной речи, но Королев снова прервал его.
   - Не думаешь!.. - слегка растягивая слова, повторил он. - А что  Гитлер
думает, ты знаешь? Это для меня сейчас важнее.
   Он сделал движение рукой, как бы отмахиваясь от Звягинцева, и,  вытащив
из кармана пачку "Ракеты", отвернулся в сторону.
   - Иван Максимович, я хочу вас  спросить...  -  с  неожиданной  робостью
произнес Звягинцев.
   Королев сосредоточенно раскуривал папиросу, не глядя на него.
   - Я хочу вас спросить, - повторил  Звягинцев,  -  о  Вере...  Где  она?
Последний раз, когда мы говорили по телефону, она сказала, что  собирается
уехать...
   Королев покрутил в желтых пальцах обгоревшую спичку, сунул ее обратно в
коробку и пробурчал:
   - Уехала. В Белокаменск. К тетке.
   - Я думаю, ее надо срочно  вызвать  обратно.  Конечно,  это  не  север,
Белокаменску ничего не грозит, но все же...
   На этот раз Королев пристально поглядел на Звягинцева.
   - Вызвать, говоришь?.. - повторил  он,  потом  ухватил  двумя  пальцами
Звягинцева за портупею, слегка притянул к себе и, понизив голос,  спросил:
- Значит, будет война, майор?
   - Боюсь, что будет, Иван Максимович, - чуть слышно ответил Звягинцев.
   - Так, так, - покачал головой Королев. Потом вынул часы, открыл крышку,
посмотрел и сказал: - Пора. Прошли наши десять минут.
   В этот момент дверь, ведущая в кабинет Васнецова,  открылась  и  чей-то
громкий голос произнес:
   - Майора Звягинцева к телефону!
   Звягинцев поспешно вернулся  в  кабинет.  Васнецов  по-прежнему  сидел,
казалось, погруженный в чтение. Трубка одного из телефонов  была  снята  и
лежала на столе.
   Когда Звягинцев подошел, Васнецов, не глядя на него, кивнул на  лежащую
трубку и коротко сказал:
   - Из штаба.
   Звягинцев схватил трубку, плотно прижал  ее  к  уху.  Незнакомый  голос
произнес:
   - Майор Звягинцев? Говорит дежурный. Вас вызывает начштаба.  Машина  за
вами вышла.
   Слова: "Что-нибудь случилось? Важное?" - были уже  готовы  сорваться  с
языка Звягинцева, но он вовремя сдержался и только спросил:
   - Меня одного?
   Наступила короткая пауза. Затем снова раздался голос дежурного, на этот
раз он прозвучал несколько глуше и не так решительно:
   - Нет... Общая тревога. Явиться через тридцать минут.
   Звягинцев подтянул рукав гимнастерки и посмотрел на свои ручные часы.
   Был час ночи. Началось 22 июня 1941 года.





   Из советского посольства начали звонить еще с утра. Звонили  по  разным
телефонам  -  в  протокольный  отдел,  в   политический   департамент,   в
секретариат министра, требуя, чтобы Риббентроп  принял  советского  посла.
Ответы были стереотипны: господина министра на месте нет. Он вне  пределов
города и неизвестно, когда вернется. Через некоторое время в  министерстве
снова раздавался  звонок...  Регулярно,  через  каждые  полчаса.  По  этим
звонкам можно было проверять время.
   Выполняя инструкцию Гитлера, Риббентроп  всю  субботу  не  появлялся  в
своем министерстве  на  Вильгельмштрассе  из  опасения,  что  кто-либо  из
чиновников увидит его и ответит русским, что господин  министр  у  себя  в
кабинете.
   Риббентроп  знал,  почему  советский  посол  так   настоятельно   хочет
встретиться с  ним.  В  последние  дни  представители  посольства  не  раз
посещали  министерство  иностранных  дел,  требуя  довести   до   сведения
германского  правительства  советские   претензии:   самолеты   германских
вооруженных сил систематически нарушают границу. На этот  раз  посольство,
очевидно,   решило   заявить    очередной    протест    самому    министру
непосредственно.
   Однако подобного рода  встреча  не  входила  в  намерения  Риббентропа,
поскольку он напряженно готовился к  другого  рода  свиданию  с  советским
представителем - 22 июня в три часа утра. Потому что именно в это время  -
через час после того, как немецкие войска нападут  на  Советский  Союз,  -
ему, Риббентропу, надлежало вызвать советского посла и объявить  ему,  что
война с его страной началась.
   Чувства, владевшие в тот субботний день Риббентропом,  были  бурными  и
противоречивыми. Он испытывал душевный подъем, радостное волнение и  в  то
же время ощущал некую не осознанную им самим до конца тревогу, даже страх.
   Это ощущение не  имело  ничего  общего  с  тем,  что  принято  называть
угрызениями совести. Риббентроп презирал само это понятие  "совесть",  как
жалкую,  либеральную,  христианскую  выдумку,  как   своего   рода   путы,
стесняющие ум и поступки истинного национал-социалиста.
   Усвоить подобное отношение к вопросам  морали  Риббентропу  было  очень
легко, потому что по натуре своей он был человеком  жестоким,  к  тому  же
хитрым и властолюбивым карьеристом.
   Подавляющее  большинство  активных  национал-социалистов  были   людьми
именно такого сорта. Однако далеко не все они являлись вдобавок и трусами.
Риббентроп же  был  трусом.  Боязнь  расплаты  почти  всегда  жила  в  его
сознании. Он напоминал человека, вознесенного на огромную высоту,  который
время от времени все же заглядывает  вниз,  в  пропасть,  и  с  замиранием
сердца переживает весь ужас возможного  падения.  Чаще  всего  Риббентропу
удавалось заглушить это чувство настолько, чтобы не ощущать его вовсе.  Но
порой оно просыпалось, и тогда все его существо охватывал страх.
   То, что именно ему предстояло сделать историческое заявление советскому
послу, наполняло все существо Риббентропа тщеславным ощущением собственной
значительности. Если до сегодняшнего дня и могли  быть  какие-то  сомнения
насчет того, войдет ли он в мировую историю или  будет  навсегда  заслонен
огромной, мрачной тенью своего фюрера, то на рассвете завтрашнего дня  все
сомнения  исчезнут.  Думать  об  этом  было   для   Риббентропа   истинным
наслаждением. Стоя перед огромным зеркалом в  своей  напоминавшей  дамский
будуар спальне, он мысленно произносил слова, которым  завтра  же  вечером
предстоит  появиться  на  страницах  всей  мировой  прессы,  рядом  с  его
портретом.
   Было приятно, радостно предвкушать это. Чтобы  придать  своим  чувствам
особую  остроту,  Риббентроп  стал  воспроизводить   в   памяти   наиболее
унизительные для себя эпизоды во время своих встреч с  Молотовым.  Как  он
страдал, как мучился оттого, что не  мог,  не  имел  права  сказать  этому
человеку в пенсне,  какое  будущее  ожидает  его  уже  обреченную  страну,
объявить ей смертный приговор!
   Риббентроп ненавидел эту страну - ее  необъятные  пространства,  равные
десяткам Германий, ее таинственные, непроходимые леса, ее людей, уверенных
в своей силе, которым он должен был  льстиво  улыбаться  во  время  своего
визита в Москву...
   И  то,  что  теперь  именно  ему,  Риббентропу,  предстояло   совершить
исторического значения акт - объявить  советскому  послу,  что  война  уже
началась и нет такой силы, которая могла  бы  остановить  лавину  немецких
войск, - делало  его  счастливым.  Он  предвкушал  ту  роль,  которую  ему
предстояло сыграть на сцене истории.
   И  все  же...  к  этому  чувству   радости,   гордости   и   злорадства
примешивалось и нечто совсем иное - страх.
   Страх был свойствен отнюдь не  только  одному  Риббентропу.  Многие  из
нацистской партийной и военной верхушки испытывали  страх  перед  будущим.
Подобно Риббентропу, эти люди гнали  от  себя  это  чувство,  глушили  его
воспоминаниями о прошлых победах, мыслями о непобедимости немецкой  армии,
об исторической миссии Германии. Но страх никогда не исчезал  окончательно
из их сознания. Это был страх игрока, делающего огромную  ставку.  И  хотя
игрок знает, что карты его крапленые, и потому уверен в выигрыше,  он  все
же боится неудачи.
   Боится потому, что ставка огромна, потому, что она включает в  себя  не
только все, чем владеет игрок, но и саму его  жизнь.  Ведь  карты  все  же
могут подвести, ведь всегда есть какая-то ничтожная возможность проигрыша,
и тогда неотвратимо настанет час расплаты.
   Именно это чувство страха, пока  еще  смутное,  безотчетное,  и  мешало
сейчас Риббентропу целиком насладиться той ролью, которую  ему  предстояло
сыграть. Он гнал его прочь, снова и снова повторяя про себя слова фюрера о
том, что с Россией будет покончено в считанные  недели,  вызывал  в  своей
памяти  руины  Варшавы,  улицы  городов  Австрии,  Чехословакии,  Бельгии,
заполненные марширующими немецкими войсками, парижскую  Эйфелеву  башню  с
венчающим ее огромным  нацистским  флагом...  И  все  же  щемящее  чувство
тревоги не проходило.
   Риббентроп  позвонил  в  министерство.  Секретарь   доложил,   что   из
советского  посольства  продолжают   настойчиво   добиваться   встречи   с
господином министром...
   Риббентроп  подтвердил  прежнюю  инструкцию:  его  нет  в  городе.  Его
местопребывание  неизвестно.  Руководящему  составу  и   переводчикам   по
окончании рабочего дня не расходиться. Никаких субботних выездов за город.
Быть на месте весь вечер. Всю ночь...
   Повесив  трубку,  он  снова   погрузился   в   размышления.   Попытался
представить себе улицы завтрашнего Берлина: выкрики  газетчиков,  ликующие
толпы людей, здание советского посольства  на  Унтер-ден-Линден  -  первая
плененная советская территория...
   Около трех  часов  утра  в  советском  посольстве  раздался  телефонный
звонок. Сухо  и  коротко  чиновник  министерства  иностранных  дел  просил
известить посла, что господин Риббентроп просит его срочно прибыть к нему.
   ...А Риббентроп в это время в своем служебном кабинете  уже  много  раз
прорепетировал все  то,  чему  предстояло  произойти  в  назначенный  час.
Садился за стол,  величественный  и  мрачный.  Медленно,  опираясь  обеими
руками о полированную поверхность, вставал, воображая, как советский посол
входит в широко раскрывшуюся перед ним дверь. Надменно, не  подавая  руки,
кивал, предлагая послу сесть, и сам первым опускался  в  кресло.  Снова  и
снова повторял слова, которые предстоит выслушать послу. И наконец,  опять
вставал,  чтобы  уже  по  всей  форме  вручить  советскому   представителю
официальный меморандум - копию того документа, который в то же самое время
Шулленбург передаст Молотову в Москве.
   Итак, казалось, все было продумано и отрепетировано заблаговременно,  и
у Риббентропа не было оснований беспокоиться за ход предстоящей церемонии.
Та роль, к которой он готовился со вчерашнего дня, -  нет,  все  последние
годы! - будет сыграна им блестяще. И тем не менее, когда  стрелки  больших
стоячих часов стали  приближаться  к  трем,  Риббентроп  вновь  ощутил  то
тошнотворное, сосущее чувство, которое называется страхом.
   Нет, он боялся не того, что может сбиться, смутиться и церемония  будет
испорчена. Он думал о другом. Ведь это ему, именно  ему,  предстоит  стать
тем человеком, который формально  объявит  войну  России!..  И  этого  уже
никогда не забудет мир. И  уже  никогда  и  ни  при  каких  условиях  ему,
Риббентропу, не удастся отрицать, что этим человеком был именно он...
   Все последние месяцы он вожделенно ждал исторического  момента.  Горячо
поддерживал все планы фюрера, касающиеся предстоящей войны с Россией. Да и
сейчас, если можно было бы  вот  здесь,  в  тишине  кабинета,  без  всяких
свидетелей просто нажать кнопку и взорвать ту страну со всеми  ее  людьми,
городами и селами, он, Риббентроп, сделал бы это с огромной  радостью,  не
испытывая  никаких  чувств,  хоть  сколько-нибудь  напоминающих  угрызения
совести.
   Угрызений  совести  Риббентроп  не  испытывал  и  теперь.   Но   страх,
подсознательное опасение, что когда-нибудь  может  настать  другой  час  и
придется держать ответ, овладевали им все больше и больше.
   Пройдут  годы,  и  переводчик  Шмидт,  наблюдавший  за  Риббентропом  в
последние минуты, предшествующие появлению советского посла, напишет,  что
никогда не видел своего шефа столь взволнованным, бегающим взад  и  вперед
по огромному кабинету, точно попавший в клетку зверь...


   Даже отдаленно не догадывающийся о причине ночного  вызова,  уверенный,
что поводом явились его собственные настойчивые просьбы,  советский  посол
появился в кабинете Риббентропа ровно в три тридцать.
   Здороваясь, он протянул  руку  вставшему  из-за  стола  министру.  Этой
возможности Риббентроп не предусмотрел и сделал  несколько  нерешительных,
нервных движений, то чуть приподнимая, то опуская руку, прежде чем решился
обменяться с послом коротким рукопожатием. Затем он величественно  кивнул,
приглашая посла сесть, и сам  первым  опустился  в  свое  кресло.  И  хотя
Риббентроп много раз прорепетировал все, что должно было сейчас произойти,
волнение его было так велико, что в первые секунды он не мог выговорить ни
слова.
   Посол истолковал молчание Риббентропа по-своему. Он решил, что  министр
просто ждет,  чтобы  ему  изложили  то  дело,  ради  которого  с  ним  так
настойчиво добивались встречи, и начал говорить первым.
   Он  заявил,  что  имеет  ряд  вопросов,   нуждающихся   в   немедленном
разъяснении, и что Советское правительство настаивает, чтобы...
   Но в этот момент Риббентроп прервал посла. Громко, даже визгливо, точно
желая  заглушить  свой  внутренний  голос,  он  сказал,  что  все,  о  чем
собирается говорить посол, теперь не имеет никакого значения. Речь  сейчас
пойдет совсем  о  другом...  И,  суматошно  передвигая  лежащие  на  столе
предметы, он обрушил на посла поток слов...
   Он кричал ему, оцепеневшему от неожиданности и недоумения, что Германия
проникла в тайные  замыслы  коварного  Советского  Союза,  что  фюреру  из
достоверных источников стало известно о готовящемся  нападении  России  на
Германию  и  он  был  вынужден  принять  действенные  контрмеры...  Затем,
задохнувшись, Риббентроп сделал паузу  и  торжественно  объявил:  немецкие
войска атаковали границу Советского Союза...
   Самого по себе факта  объявления  войны  без  повода,  без  какого-либо
предупреждения было бы достаточно, чтобы ошеломить посла.
   Но содержащаяся в словах  Риббентропа  наглая,  возмутительная  ложь  о
"тайных замыслах" и "контрмерах", ложь,  которой  не  потрудились  придать
хотя бы отдаленное правдоподобие, поразила его не в меньшей степени.
   Риббентроп наконец умолк, встал и, взяв со стола  заранее  отпечатанный
меморандум, театральным жестом вручил его послу.
   Посол тоже встал, медленно сложил бумагу вчетверо и, не читая,  опустил
ее в карман пиджака.
   Несколько секунд  длилось  молчание.  Слышно  было,  как  тяжело  дышал
Риббентроп. На кончике носа его висела крупная капля пота.
   Наконец  овладев  собой,  посол  холодно  и  внешне  спокойно  высказал
сожаление  по  поводу  событий,  ответственность  за  которые  целиком   и
полностью ложится на Германию. "Какая наглая агрессия! Вы еще пожалеете об
этом..." - сказал посол. Свои последние слова он произнес, глядя  прямо  в
глаза Риббентропу. Затем, едва кивнув, повернулся и медленно направился  к
двери.
   Но именно эти последние слова посла снова вызвали в Риббентропе  прилив
того знакомого чувства, с которым он так долго и тщетно боролся. Он нервно
передернул плечами, совсем  как  Гитлер.  Неожиданно  для  переводчика  он
вышел, почти выбежал из-за стола, догнал посла на полпути к двери и  пошел
рядом с ним, время от  времени  касаясь  рукой  рукава  его  пиджака.  Он,
видимо, хотел что-то сказать, но не находил слов.
   Так они дошли до двери - посол и  то  отстававший,  то  обгонявший  его
Риббентроп.
   И вдруг уже у самой двери Риббентроп снова придержал посла за  рукав  и
едва внятно, сбивчивой скороговоркой сказал:
   - Сообщите туда... в Москву... Я... не хотел этого...  я...  уговаривал
фюрера. Но...
   Последние слова он произнес в пустое пространство, потому что посол, не
оборачиваясь и не замедляя шага, уже вышел  из  кабинета  в  сопровождении
своего переводчика.
   Риббентроп растерянно потоптался  у  порога,  повернулся  и  направился
обратно к своему столу. По дороге он взглянул на часы. Было  без  двадцати
минут четыре. Уже час и сорок минут прошло с начала войны, и не  было  той
силы в мире, которая могла бы ее остановить.
   ...Риббентроп взглянул на все еще безмолвно стоящего  у  стены  Шмидта,
усмехнулся и сказал:
   - Жребий брошен!
   Он ждал, что переводчик что-то скажет в ответ, но тот молчал.
   - Передайте, чтобы через  десять  минут  у  меня  собрался  руководящий
состав министерства, - раздраженно приказал  Риббентроп  и,  когда  Шмидт,
поклонившись, направился к двери,  крикнул  ему  вдогонку:  -  Нет,  через
двадцать минут!
   ...Ему нужны были эти двадцать минут, чтобы прийти в себя, успокоиться.
Так убийца, вонзив нож в спину своей жертвы, смятенно ищет тихое, укромное
место, где он мог бы перевести дыхание, смыть кровь с рук, убедиться,  что
ему ничто не грозит.
   Риббентроп открыл один  из  ящиков  стола,  вынул  небольшое  овальное,
оправленное в серебро зеркало. Он всегда имел под рукой это зеркало, чтобы
в необходимый момент убедиться, что находится в полной  форме.  Риббентроп
был груб, напорист и в то же время кокетлив, считая себя  одним  из  самых
красивых мужчин Германии.  Полки  в  его  ванной  комнате  были  уставлены
флаконами духов и одеколона, банками с различными  кремами.  Он  постоянно
следил, чтобы пробор, разделяющий его гладко  прилизанные,  набриолиненные
волосы, всегда оставался безукоризненным,  а  кожа  на  лице  -  чистой  и
нежной.
   На этот раз, посмотрев в  зеркало,  Риббентроп  увидел,  что  лицо  его
покрыто каплями пота и взмокшие волосы слиплись на лбу. Он поспешно  сунул
зеркало обратно в ящик. Прошел в примыкающую к его кабинету комнату отдыха
и стал поспешно заниматься приведением себя в порядок.
   Когда Риббентроп снова появился в кабинете, до  назначенного  совещания
оставалось еще десять минут.
   Он потушил электрический свет и отдернул шторы. За окном было уже утро.
Открыл окно. Несколько мгновений пристально вглядывался в пустынную улицу.
"Ну конечно, - подумал он, - люди еще ничего не знают.  До  объявления  по
радио и до выхода утренних газет осталось два часа..."
   Дневной свет успокоил Риббентропа. Утро начиналось тихим,  безоблачным,
солнечным. Щемящее чувство страха стало проходить. Он  перешел  к  другому
окну, выходящему в парк. Это был исторический парк, как, впрочем,  и  само
здание на Вильгельмштрассе. Когда-то по  этому  парку  прогуливался  князь
Бисмарк,   обдумывая   будущее   Германии.   Этот   человек   рассматривал
германо-русский союз как огромное  достижение  своей  внешней  политики...
Риббентроп вспомнил, как почти  два  года  назад,  информируя  в  этом  же
кабинете  своих   ближайших   сотрудников   о   только   что   заключенном
германо-советском пакте, сослался на Бисмарка. Тогда он, Риббентроп, стоял
у этого же окна и, широким жестом протягивая руку в сад, сказал: "Если  бы
покойный хозяин этого парка мог бы нас  сейчас  слышать,  то  его  первыми
словами были бы слова одобрения". В  той  своей  речи  он  вообще  не  раз
ссылался на Бисмарка... "Глупости!" - мысленно оборвал себя  Риббентроп  и
отошел от окна. "Сейчас не девятнадцатый  век.  Большевистская  Россия  не
имеет ничего общего с той, царской. А фюрер выше Бисмарка. Выше, выше!"
   Ему доставляло удовольствие повторять про себя эти слова. И  не  только
потому, что они успокаивали его, укрепляли уверенность в успехе начавшейся
кампании. Была и другая причина. Каждый раз, когда  Риббентроп  вызывал  в
своем  воображении  образ  Бисмарка,  он   испытывал   смешанное   чувство
восхищения  и  неприязни.  Он  был  горд  оттого,  что  руководит  внешней
политикой  Германии,  которая   некогда   являлась   прерогативой   самого
"железного канцлера". И в  то  же  время  Риббентроп  сознавал,  что  этот
надменный и властный аристократ, высокомерный  сноб,  не  пустил  бы  его,
Риббентропа, человека без рода и племени, даже на порог своего кабинета.
   ...Шли минуты, и в его настроении происходил решительный перелом.  Нет,
у  него  не  было  причин  волноваться.  Немецкая  армия   непобедима.   А
победителей не судят. Судят они...
   И  опять-таки,  подобно  убийце,  который  в   первые   секунды   после
совершенного преступления дрожит  от  страха  при  мысли,  что  его  могли
заметить, а потом, убедившись,  что  находится  в  безопасности,  обретает
спокойствие, Риббентроп наконец полностью овладел собой.
   И когда вызванные им чиновники стали входить  в  кабинет,  они  увидели
прежнего, хорошо знакомого им  Риббентропа,  вылощенного,  самоуверенного,
высокомерного...
   Медленно, торжественно он сообщил собравшимся о начале войны с Россией.
Потом, понизив голос, таинственно добавил, что фюрер получил информацию  о
том, что Сталин прилагал огромные усилия для укрепления  Красной  Армии  и
роста ее могущества, чтобы в подходящий момент  напасть  на  Германию.  Но
фюрер разгадал и сорвал намерения большевиков. Он не мог допустить,  чтобы
благополучие Германии висело на волоске. Он ударил первым. Теперь наш  тыл
не будет находиться  в  зависимости  от  благорасположения  Сталина.  Наше
будущее в наших руках. Хайль Гитлер!
   Он милостиво разрешил задавать вопросы.  Его  спросили:  какие  имеются
прогнозы относительно длительности войны?  Риббентроп  ответил  коротко  и
определенно: максимум восемь недель. Не больше?  Ни  в  коем  случае.  Так
сказал фюрер! Значит, все же война на два фронта? Чепуха! В  течение  двух
месяцев мы сможем, если это необходимо, воевать и на два  фронта.  Значит,
полная перемена нашей внешней политики?..
   Этот последний вопрос задал некто Рихтер. Один из старейших  чиновников
министерства. Один из очень немногих оставшихся  на  службе  после  снятия
Нейрата и последовавшей за этим  чистки  личного  состава.  Тогда  Рихтера
пощадили.  Не  из  милосердия.  Просто  этот  старикашка,  прослуживший  в
министерстве без малого сорок лет, считался  живой  энциклопедией  внешней
политики Германии. Его память хранила факты и события, которые нельзя было
восстановить ни по каким архивным документам. Он считался полезным.
   Но сейчас, услышав  вопрос  Рихтера,  Риббентроп  взглянул  на  него  с
нескрываемой злобой. Несомненно, машинная память этого старикашки слово  в
слово зафиксировала то, что сказал Риббентроп тогда,  в  августе  тридцать
девятого, по случаю заключения  германо-советского  пакта.  Вот  они,  эти
слова: "Наш договор с Россией дает  возможность  не  беспокоиться  за  тыл
Германии и ликвидирует опасность войны на два фронта, которая однажды  уже
привела нашу страну к катастрофе.  Я  рассматриваю  заключенный  союз  как
величайшее достижение моей внешней политики..."
   Да, именно так заявил Риббентроп два года назад... Что же хочет сказать
этот нейратовский холуй, чей рамолический мозг опутан тенетами старомодной
либеральной дипломатии? Уж не то ли,  что  по  существующим  международным
традициям ему, Риббентропу, в создавшейся  ситуации  необходимо  подать  в
отставку?
   Он ответил на вопрос Рихтера коротко, но  злобно:  будущее  Германии  в
руках фюрера. С теми, кто в  этом  сомневается,  мы  разделаемся  железным
кулаком.
   Это было все. Риббентроп закрыл совещание. Когда все разошлись,  вызвал
начальника личного состава министерства и сказал ему, что в условиях новой
решающей войны должна  проявляться  максимальная  бдительность.  Все,  кто
вызывает малейшее сомнение в своей лояльности фюреру и  великой  Германии,
должны быть немедленно изгнаны. Например, этот Рихтер... Нет, нет, никакой
пенсии. Германия не может  позволить,  чтобы  ее  деньги  транжирились  по
пустякам, в то время как каждая марка необходима для  ведения  войны.  Это
было бы равносильно измене...
   В начале девятого  Риббентроп  покинул  министерство.  Приказал  шоферу
медленно проехать по улицам Берлина. Ведь прошло уже более  двух  часов  с
тех пор, как радио  объявило  немецкому  народу  о  величайшем  событии  в
истории Германии...
   Хотя до него и доносились выкрики продавцов утренних  газет:  "Война  с
Россией!", "Фюрер сделал решительный шаг!"  -  однако  он  не  заметил  на
берлинских улицах ни оживления, ни ликования. Скорее наоборот -  ощущалась
атмосфера какой-то тишины и подавленности. Люди шли понуро склонив головы.
Риббентроп опустил стекло, придвинулся к  краю  сиденья,  так,  чтобы  его
могли увидеть  и  узнать  прохожие.  Стоящие  на  перекрестках  штурмовики
приветствовали  Риббентропа  быстрыми  взмахами  рук.  На  Кудам  нетвердо
шагающая, ярко накрашенная  немолодая  женщина,  должно  быть  подвыпившая
проститутка, не то отдавая  нацистский  салют,  не  то  посылая  воздушный
поцелуй, громко, но хрипло крикнула: "Хайль  Гитлер!"  Однако  прохожие  -
рабочие и служащие, идущие на заводы в этот ранний  час,  -  казалось,  не
обращали никакого внимания ни на огромную черную машину Риббентропа, ни на
него самого.
   Он вспомнил  августовский  день  1939  года,  когда  радио  объявило  о
заключении германо-советского пакта.  Из  сводок  гестапо,  основанных  на
донесениях осведомителей, можно  было  заключить,  что  народ  вздохнул  с
облегчением. Да  и  в  последующем  в  этих  сводках  нередко  приводились
высказывания, сводившиеся,  по  существу,  к  одной  мысли:  "Фюрер  прав,
заключив договор с Москвой. Да и зачем нам воевать с Советами? Не лучше ли
получать от них по договору необходимое продовольствие в обмен на станки и
машины? Может быть, теперь жизнь станет полегче..."
   "Ничего, - мысленно произнес Риббентроп, -  скоро  все  изменится!  Они
быстро возликуют, наши немцы, как только услышат первые победные сводки  с
Восточного фронта, как  только  поезда  и  автомашины,  груженные  русским
маслом и свиными окороками, устремятся в Германию..."
   Он приказал шоферу проехать по Унтер-ден-Линден. Поднял стекло в кабине
и отодвинулся на середину  сиденья,  когда  машина  стала  приближаться  к
зданию советского посольства. Неожиданно  сжал  кулаки.  Он  увидел  флаг,
развевающийся  над  домом  посольства,  -  огромное  красное  полотнище  с
изображением серпа и молота.
   "Какая наглость! - пробормотал Риббентроп. - Какая самоуверенность! Это
вызов! В такой момент..." С чувством злорадного удовлетворения он заметил,
что окна в посольстве наглухо зашторены, а само здание оцеплено  полицией.
Несколько эсэсовцев  стояли  у  дома  напротив,  прислонив  к  стене  свои
мотоциклы... "Жалко, что этой картины не может увидеть  фюрер,  -  подумал
Риббентроп. - Советский Союз в миниатюре, окруженный вооруженными немцами.
Символ..."


   Да,  Гитлер  не  мог  увидеть  этой  картины,  хотя  она,   несомненно,
порадовала бы его.
   В это время он находился далеко от Берлина. Вообще  в  последнее  время
как в столице, так и в своем любимом Бергхофе Гитлер бывал лишь наездами и
на  короткое  время.  Во  время  нападения  на  Польшу  его  штаб-квартира
находилась в специальном поезде, стоявшем близ Коголина.  Несколько  позже
он переехал в отель в Сопоте.
   В начале западной кампании он перенес свою ставку  в  бункер  близ  Бад
Наухейма. А позже основал ее в Восточной  Пруссии,  в  лесу,  недалеко  от
Растенбурга.
   Эту свою ставку Гитлер назвал "Логовом волка"... Волк  был  вообще  тем
зверем, которому  наиболее  симпатизировал  фюрер.  Он  являлся  для  него
любимым поэтическим образом. Его овчарку Блонди было  трудно  отличить  от
волка. Иногда в минуты мистических размышлений Гитлер и себя представлял в
образе волка - сильного, хищного, коварного, всегда  голодного,  жаждущего
добычи зверя, обитателя мрачных лесов...
   ...В то время как Риббентроп, точно попавшийся в клетку зверь,  метался
по  своему  министерскому  кабинету,  Гитлер  уже  отдал  все  необходимые
приказания относительно предстоящего через несколько часов наступления  по
всей  германо-советской  границе.  Он  только   что   закончил   последние
переговоры с  генералами,  стоящими  во  главе  основных  армейских  групп
"Север", "Центр" и "Юг", и теперь сидел в своем "Логове", со  всех  сторон
прикрытом дремучим лесом, диктовал письмо Муссолини.
   Это  было  для  Гитлера  нелегким  делом.  Профессиональный   обманщик,
отличавшийся от обыкновенных обманщиков главным образом тем, что ложь  его
всегда была "колоссальна", он не доверял полностью никому, в том  числе  и
Муссолини.
   Поэтому  Гитлер  до  последнего  момента  скрывал  от  своего  главного
союзника дату нападения на Советский Союз и лишь двадцать первого июня,  в
одиннадцатом часу вечера,  начал  диктовать  послание  итальянскому  дуче,
которого публично не раз называл своим учителем и верным другом.
   Это был любопытный документ,  раскрывающий  одну  из  сторон  характера
Гитлера. С его страниц вставал  не  просто  лжец,  но  лжец  вдохновенный.
Казалось бы, какой смысл Гитлеру обманывать Муссолини,  человека,  отлично
знавшего  истинные  намерения  фюрера  и  все  его  побудительные  мотивы?
Итальянский диктатор был не менее кровожаден и властолюбив,  чем  диктатор
немецкий. Просто возможности дуче были более ограниченны, чем  возможности
фюрера. Между ними иногда  всплывали  некоторые  противоречия,  неизбежные
среди хищников. Однако основные планы Гитлера - а нападение  на  Советский
Союз, разумеется, входило в эти планы - Муссолини знал и одобрял.
   И тем не менее Гитлер, убежденный, что сумеет и на  этот  раз  обмануть
мир относительно своих истинных намерений,  не  сделал  исключения  и  для
Муссолини, хотя в этом не было никакой  нужды.  Может  быть,  он  все-таки
боялся суда истории и ныне пытался обмануть не только современников, но  и
потомков?..
   Гитлер ходил взад и вперед  по  обширному  кабинету  своего  подземного
штаба и диктовал:
   - "Дуче! Я пишу Вам это  письмо  в  момент,  когда  месяцы  мучительных
размышлений и нервного  напряжения  закончились  одним  из  самых  великих
решений, которые я когда-либо принимал в своей жизни..."
   Он пространно и напыщенно излагал причины, заставившие его принять  это
решение. О нет, не жестокость, не жажда  мирового  владычества  руководила
им, но неумолимая логика  событий.  Теперь,  когда  Франция  повержена,  а
Англия находится  при  последнем  издыхании,  все  ее  сопротивление,  все
надежды связаны с Россией,  на  помощь  которой  она  тайно  рассчитывает.
Покорение России автоматически означает падение  Англии.  Пока  существует
Россия, Англия будет  сопротивляться...  Англичане  всегда  хотели,  чтобы
война началась именно там, на  Востоке,  продолжая  диктовать  Гитлер,  но
раньше это было бы в их интересах. Теперь эта война будет означать для них
гибель...
   Он жаловался Муссолини, что до сих  пор  никогда  не  имел  возможности
собрать все свои силы для удара по Англии, потому что должен  был  держать
основную часть наземных войск и воздушного флота на  Востоке.  Но  теперь,
покончив с Россией...
   Затем Гитлер стал излагать свои  планы,  касающиеся  скорого  поражения
России; позицию  в  отношении  Франции,  взгляды  относительно  дальнейшей
судьбы Северной Африки, Испании,  Египта...  Он  сделал  паузу,  обдумывая
внезапно пришедшую ему в  голову  мысль.  Она  была  связана  с  возможной
реакцией Муссолини на это письмо. Потом поспешно продиктовал:
   - "Возвращаясь к вопросу о войне  с  Россией,  хочу  сказать,  что  эту
кампанию мы берем на  себя,  и  Вам  нет  необходимости  посылать  на  наш
Восточный фронт итальянские войска..."
   Снова сделал паузу. Представил себе Муссолини, читающего  письмо.  Вряд
ли ему понравятся эти последние строки. Что ж, каждому свое. Русский пирог
Германия будет есть сама. Что же касается дуче...
   - "...что же касается Италии, - снова возобновил диктовку Гитлер, -  то
она могла бы оказать нам серьезную помощь, усилив свои войска  в  Северной
Африке и сделав необходимые приготовления к походу во Францию,  если  Виши
не  будет  соблюдать  договора   или   там   возникнут   какие-либо   иные
беспорядки..."
   Он усмехнулся и подумал, что это будет неплохой приманкой для жаждущего
новых территорий дуче.
   Он подписал перепечатанное  письмо  -  оно  заканчивалось  словами:  "С
сердечным и боевым приветом" - и приказал отправить его на самолете в Рим.
   В половине второго ночи, то есть за полчаса до  нападения  Германии  на
СССР, немецкий посол в  Италии  фон  Бисмарк  поднял  с  постели  министра
иностранных дел Чиано с требованием немедленно  вручить  послание  Гитлера
находящемуся на курорте Муссолини.
   Когда Чиано разбудил дуче междугородным телефонным звонком, сказав, что
имеется послание Гитлера, тот раздраженно пробормотал, что даже своих слуг
не будят среди ночи...
   Однако Муссолини мигом забыл о сне, как только узнал от  Чиано,  о  чем
идет речь. И  следующей  его  фразой  был  приказ  немедленно  подготовить
декларацию о том, что Италия находится в состоянии войны с Россией...
   Это было в те самые минуты, когда немецкая артиллерия уже открыла огонь
по советской границе, а самолеты Люфтваффе устремились с  полной  бомбовой
нагрузкой к советским городам...


   Миллионы людей в Германии и во всем мире, узнав о немецком нападении на
Советский Союз, а затем слушая  и  читая  победные  сводки  о  продвижении
танков Гудериана на восток, были  уверены,  что  первой  и  главной  целью
Гитлера является Москва.
   Но это было верно лишь отчасти. Потому что, хотя захват Москвы и входил
в первоочередной план Гитлера, его ближайшей целью был Ленинград.
   Падению  этого  города  Гитлер  придавал  огромное   стратегическое   и
политическое значение. Ведь  Ленинград  был  вторым  по  величине  городом
Советского Союза, крупнейшим железнодорожным узлом и важной военно-морской
базой. Захватив Ленинград, Гитлер  лишил  бы  Советский  Союз  его  важных
морских баз. В этом случае немецкие корабли и подводные  лодки  не  только
стали  бы  хозяевами  Балтики,  но  и  обеспечили  бы   надежные   морские
коммуникации со своими войсками  на  всем  северо-западном  стратегическом
направлении. Наконец, падение Ленинграда означало бы  для  немецких  войск
соединение с финскими войсками.
   Именно поэтому в приказе N_21 (вариант "Барбаросса") и в "Директиве  по
сосредоточению   войск"   (план   "Барбаросса")   овладение    Ленинградом
объявлялось  "неотложной  задачей".  Ее   предполагалось   осуществить   в
максимально короткий срок путем  мощного  удара  группы  войск  "Север"  и
наступления финских войск восточное Ладожского озера.
   Но было и другое, не упоминавшееся в документах, даже в сверхсекретных,
и тем не менее  нечто  такое,  что  придавало  задаче  захвата  Ленинграда
особое, далеко выходящее за пределы чисто военных замыслов значение.
   Этим "другим" была фанатическая ненависть Гитлера к городу на Неве.
   Для  такой  ненависти  у  него  было  много  причин.  В   самом   факте
возникновения Петербурга, этих ворот славянской России  в  Европу,  Гитлер
видел нечто кощунственно-противоестественное.
   Ленинград был центром всех антиавторитарных восстаний. В его домах,  на
его улицах родились, выросли и сформировались как идеологи люди,  с  чьими
именами связывались ненавистные Гитлеру идеи просветительства,  демократии
и коммунизма в России, Именно там родилась советская власть.
   А то,  что  за  все  время  существования  Петербурга  -  Петрограда  -
Ленинграда на его территорию не ступала нога ни одного вражеского солдата,
лишь разжигало военные вожделения Гитлера и придавало идее первоочередного
захвата этого города еще и характер символический.
   Из всех завоевателей прошлого Гитлер  выделял  собственную  персону  не
только потому, что ему вообще было свойственно отдавать себе  предпочтение
при любом подобном сопоставлении.
   Он видел свою историческую исключительность в том, что  поставил  целью
не только завоевание стран  и  народов,  но  сокрушение  целой  идеологии,
владеющей умами миллионов людей. И слово "Петербург" стало для него  одним
из синонимов этой идеологии.
   Этот родившийся на таинственных, непроходимых болотах, точно  плавающий
в белых ночах город вызывал в Гитлере и страх и ненависть.
   И он хотел уничтожить вторую советскую столицу еще в первые  же  недели
войны. Не просто захватить, но уничтожить, стереть с географической карты,
вернуть земле, на которой этот  город  расположен,  ее  первозданный  вид,
превратить в непроходимые болота, над которыми  будут  клубиться  ядовитые
испарения...





   На собрании ленинградского партактива, затянувшемся почти до двух часов
ночи, было решено объявить завтра в десять часов утра  воздушную  тревогу.
Об этом было немедленно передано в Радиокомитет и в районные штабы МПВО.
   Тревога называлась учебной,  предусмотренной  графиком  ПВО,  но  легко
могла превратиться в боевую, если обстановка утром изменится.
   Затем Васнецов объявил совещание оконченным, предупредил, чтобы начиная
с этого часа у  телефонов  в  райкомах  партии  и  комсомола,  а  также  в
дирекциях предприятий круглосуточно находились дежурные, и снова углубился
в лежащие перед ним бумаги.
   Люди стали торопливо покидать кабинет.
   Прошло несколько  минут,  и  Васнецов  услышал  негромко  произнесенные
слова:
   - Сергей Афанасьевич, хочу спросить тебя...
   Васнецов,  уверенный,  что  его  кабинет   уже   пуст,   вздрогнул   от
неожиданности, поднял голову и увидел Королева. Он стоял у стола, теребя в
руках свою старенькую кепку.
   - Слушаю тебя, Иван Максимович, - устало сказал Васнецов  и  кивнул  на
глубокое кожаное кресло, стоящее возле стола. Но Королев остался стоять.
   - Где Андрей Александрович? - негромко спросил он.
   Васнецов пристально посмотрел на него, потом  опустил  голову,  как  бы
вновь погружаясь в бумаги, и, не глядя на Королева, ответил:
   - В отпуске.
   Прошло еще несколько мгновений. Васнецов поднял голову  и  увидел,  что
Королев по-прежнему безмолвно стоит у стола.
   - Ну, чего ты молчишь? - с  неожиданным  раздражением  громко  произнес
Васнецов и рывком отодвинул от себя бумаги. - Хочешь  спросить:  почему  в
такое время... да? Так я тебе скажу: у него грудная жаба, ты  знаешь,  что
это такое? Шкатулку палехскую  у  него  на  столе  заметил?  Думаешь,  для
украшения? Он там нитроглицерин держит.  Не  был  в  отпуске  четыре  года
подряд и сейчас не хотел уезжать. При мне  говорил  по  ВЧ,  убеждал,  что
обстановка не позволяет...
   - Ну... и что? - все так же негромко спросил Королев.
   - Получил ответ, что идти в  отпуск  следует  теперь.  Дескать,  вообще
история свидетельствует, что если враг начинает войну, то обычно с  осени,
когда убран  урожай.  Следовательно,  до  конца  июля  может  использовать
отпуск... Не сомневаюсь, что  при  сложившейся  обстановке  он  немедленно
вернется, - добавил Васнецов после паузы. - Есть еще вопросы?
   - Есть, - резко и требовательно сказал Королев.
   Он сел, недовольно поморщился, когда мягкое  сиденье  под  ним  глубоко
опустилось, передвинулся на более жесткий край кресла и, в упор  глядя  на
Васнецова, произнес только одно слово:
   - Война?
   Какое-то время Васнецов тоже глядел ему в глаза, потом опустил голову.
   В первое мгновение он хотел сказать, что  знает  не  больше  того,  что
содержалось в только что оглашенной  телеграмме,  и  что  сейчас  надо  не
гадать  на  кофейной  гуще,  а  быстро  проводить   в   жизнь   намеченные
оборонительные мероприятия... Хотел сказать, но не сказал.
   Перед ним сидел один из старейших питерских рабочих, член партии с 1916
года, член парткома Кировского завода, член бюро райкома, бывший  командир
красногвардейского отряда,  активный  участник  борьбы  с  зиновьевцами  и
троцкистами. Этому человеку Васнецов не мог отвечать  общими  фразами.  Не
мог. Не имел права.
   Но что же другое ответит ему он, Васнецов, один из секретарей  горкома,
всю возможную информацию  особого  секретного  характера  получавший  лишь
через Жданова, которого вот уже несколько дней не было в городе?!
   - Если то, что говорил этот майор, - правда... - начал было Королев, но
Васнецов, инстинктивно ухватившийся за возможность уйти  от  мучивших  его
самого неразрешенных вопросов, прервал:
   - Этот  Звягинцев  явно  паникует.  И  кроме  того,  он  превысил  свои
полномочия. Все-таки  здесь  присутствовали  десятки  людей.  Командование
поручило ему сделать самую общую информацию.
   - То, что сказал Звягинцев, надо  не  десяткам  -  тысячам  сказать!  -
прервал его Королев. - И чем быстрее, тем лучше! Ты что думаешь, Гитлер  -
это тебе Маннергейм?
   - Не понимаю, Иван  Максимович,  -  пожал  плечами  Васнецов,  все  еще
инстинктивно делая попытки перевести разговор с главного пути на  смежный,
второстепенный, - почему ты решил, что мы не  видим  разницы?  И  в  какой
связи...
   - А в той, - снова прервал его Королев, - что  Маннергейма  можно  было
войском придушить. А тут одним войском не обойдешься! Здесь в случае  чего
всю партию, весь народ надо поднимать. Весь народ, понял?
   Наступило молчание. Его снова нарушил Королев.
   - Слушай, товарищ секретарь,  -  сказал  он,  налегая  грудью  на  край
письменного стола, - я тебя еще комсомольцем знал.  И  речи  твои  не  раз
слыхал. И как ты Ленина Владимира Ильича цитировал, помню. Ну, а я  насчет
цитат не силен, только самого его,  Ленина,  не  один  раз  слышал.  Когда
первые  эшелоны  социалистической  армии  на   фронт   уходили,   он   нам
напутственное слово держал. Я еще  темный  тогда  был,  глупый,  потом  уж
поумнел малость, только три слова из всей его речи тогда запомнил.  Хочешь
повторю? "Товарищи, приветствую в вашем лице героев-добровольцев..."
   Он умолк.
   - Я тебя понял, Максимыч, - тихо сказал Васнецов, - но мне кажется, что
ты упускаешь из виду кое-что очень важное. Когда вы шли  добровольцами  на
фронт, в стране, по существу, не было армии.  А  сейчас  она  есть.  Самая
сильная в мире, Иван Максимович! И я убежден, если и впрямь  суждено  быть
войне, то...
   - Да не агитируй ты меня, Серега! Я в нашу армию не меньше твоего верю.
Но ведь Гитлер-то не только армию нашу  разбить  желает.  Он  ведь  народ,
народ на колени поставить хочет, поставить, да так и оставить. На коленях!
   - Но этому не бывать! - воскликнул, ударяя ладонью по столу,  Васнецов,
и его слова прозвучали звонко, непреднамеренно, совсем по-юношески,  точно
и не от разума, а из глубины сердца.
   На мгновение добрая, почти  ласковая  улыбка  появилась  на  сухощавом,
морщинистом лице Королева, но тут же исчезла.
   - Так вот, - точно не придавая значения восклицанию Васнецова и как  бы
продолжая прерванную мысль, сказал Королев, - если что  -  мы  у  себя  на
Кировском отряды создавать начнем. Об этом и  хочу  тебе  заявить.  Оружие
будет?
   - Погоди, погоди, Максимыч, - торопливо произнес Васнецов, -  но  войны
ведь еще нет! И может быть, она и не начнется.
   - А я первым в нее и не лезу. А если будет?
   - Тогда партия даст все необходимые директивы!
   - Партия? - громко и даже с какой-то угрозой в голосе повторил Королев.
- А я, по-твоему, кто, беспартийный?
   Он встал. Поднялся со своего места и Васнецов.
   - Так вот, - сказал Королев решительно, - запомни. Если что  -  рабочие
отряды. В армию возьмут тех, кто по всем статьям годен. А в отряды -  одна
статья годности: защищать страну хочешь? Оружие держать в силах? Вот  тебе
винтовка - иди!
   И он рывком протянул Васнецову руку для прощания, но так, точно  вручая
ему винтовку.
   ...Оставшись один, Васнецов снял телефонную трубку и  позвонил  в  штаб
округа. Ему ответили, что пока все спокойно,  никаких  перемен.  Тогда  он
снял трубку телефона ВЧ и позвонил в Москву. Москва ответила: "Пока ничего
нового.  Руководствоваться  полученными  директивами.   Жданов   на   днях
возвращается в Ленинград..."


   ...С этой минуты не раз дежурный по горкому партии звонил  оперативному
дежурному ЛВО.
   Но ответы были стереотипными:
   - Пока тихо...
   "Пока тихо!" - примерно такой же ответ получали  в  ту  ночь  операторы
Генштаба, связывавшиеся со штабами округов. "Пока тихо!" - докладывали они
наркому обороны и начальнику Генштаба...
   И они были правы. В те самые последние часы на всей необъятной западной
границе  Советского  Союза,  от  Баренцева  до  Черного   моря,   внезапно
воцарилась странная, необычная тишина.
   Еще днем на  той  стороне  границы  происходила  какая-то  лихорадочная
деятельность. Гудели танковые моторы, взлетали и кружились  над  границей,
часто пересекая ее, самолеты, с советских наблюдательных вышек можно  было
даже  без  бинокля  видеть  интенсивное  движение  военных  грузовиков  на
приграничных дорогах.
   Но в ночь на 22 июня  неожиданно  все  стихло.  Никаких  подозрительных
шумов   не   фиксировали    звукоулавливатели.    Тщетно    прислушивались
пограничники.  Радиооператоры,  занятые  перехватами  переговоров  немцев,
пожимали  плечами  в  ответ  на  вопросительные   взгляды   командиров   и
докладывали: "Молчат. Точно все вымерло".
   И это была правда. Потому что, согласно  приказу  немецкого  верховного
командования, в ночь на 22 июня, до того момента, пока будет  дан  сигнал,
всем полевым штабам, всем выдвинутым к границам и  готовым  для  решающего
прыжка войскам предлагалось прекратить всякое движение  и  хранить  полную
тишину.
   Немецкие офицеры сидели в  своих  палатках  или  в  штабных  автобусах,
склонясь над картами. Пользование телефонами было разрешено лишь в  случае
крайней необходимости. Мертвая тишина стояла в эфире...
   Вернувшись  в  штаб  округа,  Звягинцев  уже  застал  там   большинство
сотрудников своего отдела.
   В коридорах было шумно  от  топота  сапог  по  каменному  полу  и  гула
голосов, как бывало всегда за несколько минут до начала рабочего дня.
   Прибывали все новые и новые командиры. На лицах входящих были  написаны
и тревога и удивление. Они торопились встретиться недоуменным  взглядом  с
теми, кто пришел раньше, чтобы узнать, понять, что, собственно, случилось.
   Но и те, ранее прибывшие, еще  ничего  толком  не  знали.  В  ответ  на
вопросительные взгляды товарищей по службе они лишь разводили руками.
   Не заходя в свое управление, Звягинцев, как ему  и  было  приказано  по
телефону, направился к начальнику штаба.
   Обычно подтянутый, даже элегантный генерал, которого Звягинцев не видел
несколько недель, произвел на этот раз на него странное впечатление.
   При свете настольной лампы была хорошо видна щетинка на  его  несколько
одутловатом лице, китель выглядел помятым, точно генералу довелось спать в
нем не раздеваясь. Он сидел за письменным столом под  портретами  Сталина,
Ворошилова и Тимошенко, погрузившись в чтение каких-то бумаг, на мгновение
приподнял голову, когда Звягинцев стал докладывать  о  своем  прибытии,  и
снова погрузился в чтение.
   Окончив  доклад,  Звягинцев  несколько  секунд   стоял   молча,   затем
вполголоса спросил, какие будут приказания.
   - Ждать, - не поднимая головы, ответил генерал.
   Звягинцев, все еще не двигаясь с места, недоуменно посмотрел  на  низко
опущенную генеральскую голову и хотел было спросить, какие задания следует
дать подчиненным, но в этот момент генерал буркнул:
   - Не мешай. Иди к себе. Я сказал: ждать.
   Звягинцев круто повернулся и вышел из кабинета. Но направился он  не  к
себе, а в оперативное управление в  надежде,  что  именно  там,  пользуясь
личными знакомствами, узнает причину внезапного вызова.
   Он уже готовился войти в обитую дерматином дверь,  когда  оттуда  вышел
полковник Королев. Увидя Звягинцева, он хмуро бросил ему:
   - Явился? Почему не у себя в управлении?
   Поддаваясь    общей    напряженно-тревожной    обстановке,    Звягинцев
отрапортовал, что  был  у  начальника  штаба,  никаких  приказаний,  кроме
указания "ждать", не получил и теперь хотел...
   - Произвести самостоятельный разведывательный поиск у оперативников?  -
не без иронии перебил его Королев.
   Звягинцев молчал.
   - Ладно, - сказал Королев, - идем ко мне. Пока что у меня к тебе вопрос
есть.
   Они вошли в накуренный кабинет полковника. Королев сел за стол,  кивнул
на стул, приглашая Звягинцева садиться, и сказал:
   - Ты что там такое наговорил в Смольном?
   "Ну вот, - подумал Звягинцев, - так и есть. Доложили".
   Он подумал об этом без  страха,  без  обиды,  но  с  чувством  какой-то
безнадежной усталости.
   - Я тебя, кажется, ясно спрашиваю? - снова  заговорил,  повышая  голос,
Королев. - Десять минут назад начальнику штаба звонили из Особого  отдела.
Говорят, что ты огласил там секретные данные - ну вот, всю эту петрушку  с
разведчиком. И вообще весь тон твоего сообщения  был  паническим.  Хорошо,
что попали на меня, а не на генерала. Тем не менее я должен ему  доложить.
Сам понимаешь, такими вещами не шутят. Ну, что скажешь?
   -  Докладывайте,  товарищ  полковник,  -  сухо  и  официально   ответил
Звягинцев.
   - Ты меня не учи! - гаркнул Королев и ударил кулаком по столу.  -  Если
бы не мое  к  тебе  отношение,  ты  бы  уже  с  генералом  объяснялся!  Ты
понимаешь, что с тобой могут сделать под горячую руку и в такой момент?!
   Он умолк, откинулся на спинку стула и некоторое время пристально глядел
на Звягинцева.
   Тот молчал.
   - Значит, все правда, - сказал Королев и с досадой махнул  рукой.  -  Я
решил подождать, пока ты не явишься.  Думал,  что-нибудь  скажешь  в  свое
оправдание... Да что ты молчишь как истукан?!  -  снова  взорвался  он.  -
Говори, наплели на тебя или все правда?
   - Все правда, - равнодушно сказал Звягинцев.
   - Черт знает что! - буркнул Королев, встал и  несколько  раз  торопливо
прошелся  по  кабинету.  Потом  остановился   перед   неподвижно   сидящим
Звягинцевым. - Но как ты... посмел? -  снова  заговорил  он.  -  Нервы  не
выдержали? В панику ударился?
   Звягинцев вскочил  со  стула.  В  эту  минуту  он  ненавидел  Королева.
Ненавидел не потому,  что  боялся  наказания.  Нет,  совсем  другие  мысли
владели им сейчас...
   - Товарищ Королев, - твердо произнес он, пожалуй впервые называя его не
по званию, не по имени-отчеству, - я коммунист. И меня послали говорить  с
коммунистами. И мой долг заключался в том, чтобы сказать им правду. И я не
понимаю... как вы можете?.. А что, если... через несколько часов  начнется
война?!
   Звягинцев стоял вытянувшись, казалось, что все его нервы  напряжены  до
крайности, на лбу выступили капли пота. Он  глядел  на  Королева  в  упор.
Наступила тишина.
   Королев как-то вяло махнул рукой и  снова  сделал  несколько  шагов  по
кабинету.  Затем  он  вернулся  к  столу,   сел,   расстегнул   воротничок
гимнастерки, вытащил носовой платок и вытер им свою короткую жилистую шею.
   -  Ладно,  -  произнес  он  наконец,  -  будем  считать,  что  особисты
перегнули. До утра  генералу  докладывать  подожду.  Сядь,  не  на  смотру
стоишь...
   Звягинцев сел. И опять ощутил  огромную  усталость.  Он  не  чувствовал
облегчения от сознания, что отодвинулась лично ему грозящая опасность.  Он
сейчас не думал об этом.
   - Иди к себе, жди, - вполголоса сказал Королев.
   - Нет, - покачал головой Звягинцев, - я хочу спросить...
   - Чего еще спросить? - недовольно произнес Королев.
   - Прежде  всего,  Павел  Максимович,  -  уже  менее  официально  сказал
Звягинцев, - не  могу  ли  я  узнать  конкретную  причину  общей  тревоги?
Что-нибудь случилось?
   - Дальше.
   - Ну... что означает эта неопределенная команда "ждать"?
   - И еще?
   -  Опять  все  то  же,  Павел  Максимович.  Извини,  но  у  меня  такое
впечатление, что на границе что-то произошло, но от нас это скрывают.
   - Ясно, - усмехнулся Королев, - отвечаю  по  пунктам.  Причина  тревоги
тебе известна - содержание телеграммы наркома ты узнал от меня  еще  днем:
"возможны провокации". Это первое. Ждать тебе приказано  потому,  что  всю
необходимую работу по плану ты проделал еще днем. Ну,  а  насчет  третьего
твоего вопроса могу тебе ответить, что на границе все спокойно.
   - Спокойно? - недоуменно повторил Звягинцев.
   - Да, да, спокойно, мать их... - неожиданно громко выругался Королев. -
Первый  раз,  первую  ночь  за  целый  месяц  спокойно!  Тихо!  Точно  все
передохли.
   Он вскочил с кресла и стал торопливо шагать по комнате.
   - Что у них там происходит, хотел бы я знать!.. - тихо, будто про себя,
пробормотал Королев.
   ...Но никто в штабе Ленинградского военного округа не  знал  и  не  мог
знать, что в этот момент, в три часа двадцать минут утра по московскому  и
в час двадцать по среднеевропейскому времени, происходило  по  ту  сторону
внезапно затихшей, точно вымершей, советско-финской границы.  И  в  других
военных округах не знали и не могли знать, что делают в эти минуты немцы.
   Но факт оставался фактом  -  на  той  стороне  царила  мертвая  тишина.
Казалось, спали леса. Безлюдны были  поля.  Медленно  полз  по  брестскому
железнодорожному мосту, пересекая  советско-германскую  границу,  поезд  с
продовольствием и минеральным сырьем,  отправляемым  в  Германию  согласно
договору. Два таможенных чиновника на  ходу  вскочили  в  поезд.  Все  как
обычно. Но в эти минуты в палатке оперативных  работников  штаба  немецкой
армейской группы "Центр" раздался телефонный звонок  -  первый  за  долгие
часы, и начальник оперативного отдела 24-го  армейского  корпуса  доложил,
что "с мостом все в порядке".
   Не было сделано  никаких  комментариев,  не  было  произнесено  никаких
поясняющих слов. Но говорившие по телефону знали, что речь идет  о  мосте,
по которому танки Гудериана менее чем  через  час  ринутся  через  Буг  на
Брест.
   Шли минуты. На всех тщательно сверенных часах немецких штабных офицеров
стрелки подходили к двум часам ночи по среднеевропейскому времени.
   Внезапно гигантское  пламя  разорвало  предутренние  сумерки.  Немецкие
орудия всех калибров одновременно от Баренцева  до  Черного  моря  открыли
огонь по советской территории.
   Война началась.





   Когда на рассвете 22 июня 1941 года  около  двухсот  немецко-фашистских
дивизий - пехотных, моторизованных,  танковых,  авиационных,  объединенных
для вторжения в корпуса, армии  и  группы  армий,  упоенные  молниеносными
победами на Западе, оснащенные новейшим вооружением, которое  дни  и  ночи
ковалось для них  на  заводах  покоренной  Европы,  распаленные  ожиданием
богатейшей добычи, освобожденные Гитлером от контроля совести, которую  он
называл химерой, - когда эти миллионы солдат, руководимые десятками  тысяч
офицеров  и  многими   сотнями   генералов,   ринулись   на   пограничные,
предварительно пропаханные артиллерийскими снарядами и  фугасными  бомбами
районы Советского Союза, - в то страшное, темное от дыма земляных смерчей,
пахнущее гарью, полыхающее отблеском пожаров утро  вряд  ли  кто  в  нашей
стране  полностью  представлял  себе  дальнейший  ход  событий  и  размеры
нависшей опасности.
   Пройдут  еще  годы,  и  прольются  реки  крови,  и  двадцать  миллионов
советских людей лягут мертвыми в землю их отцов и дедов,  для  того  чтобы
миллионы других людей - их братьев - смогли погнать ненавистного  врага  и
наконец настигнуть его в самом волчьем логове, -  прежде  чем  всему  миру
станут известными два слова: план "Барбаросса" -  и  то,  что  крылось  за
этими словами.
   Но в то горькое утро никто в Советском Союзе подробностей  этого  плана
не знал. Не знали  и  не  могли  знать  о  них  и  те  люди  -  военные  и
гражданские,  -  на  которых  было   возложено   руководство   частями   и
подразделениями Прибалтийского и Ленинградского военных округов и  многими
тысячами коммунистов города, носящего имя Ленина.
   Пройдут дни, бесконечные,  как  годы,  прежде  чем  смертельная  угроза
полностью будет осознана и они узнают, что семьсот тысяч немецких солдат и
офицеров, 1500 танков и 1200 самолетов устремились на северо-запад страны,
имея перед собой главную цель - с ходу сокрушить Ленинград,  а  двенадцать
тысяч орудий и минометов были готовы своим пагубным огнем  стереть  его  с
лица земли.
   Но в то раннее июньское утро и эти цифры и эта цель  были  еще  никому,
кроме немцев, не известны.
   Не знали их и руководители партийной организации города, в том числе  и
один из секретарей горкома, Сергей Афанасьевич Васнецов.
   Этому человеку еще не исполнилось и сорока лет. Он был до болезненности
худ, прямой, острый нос  и  резко  выдающиеся  скулы  придавали  его  лицу
выражение строгости и замкнутости.
   Бывший секретарь одного из окружкомов комсомола, он  вступил  в  партию
девятнадцатилетним юношей, в конце двадцатых годов был взят  на  работу  в
Ленинградский губком  инструктором,  затем  избран  секретарем  одного  из
городских райкомов партии, а через год снова вернулся в Смольный, но уже в
качестве одного из секретарей горкома партии. На этом посту и застала  его
война.
   Многие из тех, кому приходилось работать  с  Васнецовым,  называли  его
"человек-пружина": он обладал огромной энергией и неистощимым запасом сил.
   Люди удивлялись, как этот аскетической внешности,  изможденный  на  вид
человек способен не спать напролет ночи, в течение одних и  тех  же  суток
появляться в самых различных  и  удаленных  друг  от  друга  местах  -  на
заводах, в учебных заведениях, в воинских частях, на кораблях.
   Как правило, Васнецов был тем  спокойнее,  тем  ровнее  в  обращении  с
людьми, чем более напряженной была ситуация, и  многим  казалось,  что  он
копирует Жданова. Но если Жданов старался не повышать голоса  (и  те,  кто
знал его, были уверены, что тут он подражает Сталину), то  Васнецов  часто
"взрывался" - сказывалась  комсомольская  закваска  -  и  в  этих  случаях
становился до крайности резким, казалось, даже жестоким. Однако это только
казалось, потому что жестоким Васнецов не  был  никогда.  Просто,  подобно
многим другим воспитанным в те годы партией людям, он не признавал никаких
компромиссов, когда речь шла об отношении к _делу_. И любое  противоречие,
возникающее между интересами дела и поведением человека,  решал  в  пользу
первого.
   Дисциплину, способность человека выполнить поручение, чего  бы  это  ни
стоило,  Васнецов  ценил  наряду  с  такими  важнейшими  качествами,   как
честность, преданность партии, готовность  отдавать  ей  всего  себя,  без
остатка.
   Поэтому, когда в половине пятого утра в кабинете Васнецова, который  он
так и не покидал после того, как закончилось заседание партийного  актива,
раздался телефонный звонок и начальник штаба  округа  сообщил,  что  немцы
бомбят  наши  города,  в  том  числе  и  близкие  к   Ленинграду   столицы
Прибалтийских республик, первый  вопрос  Васнецова  был:  "Какие  получены
указания?"
   Не  скрывая  своего  волнения,  торопливо,   но   одновременно   как-то
нерешительно начштаба ответил,  что  получен  приказ  наркома  дать  отпор
врагу, выбросить его с территории, на которую он  проник,  но  границу  не
переходить.
   Васнецов спросил, где командующий, получил ответ, что тот должен с часу
на час прибыть из войск, и повесил трубку.
   Перед мысленным взором Васнецова возникла вся широко разветвленная сеть
городской  партийной  организации  -  бюро  горкома,  райкомы,   заводские
партийные   комитеты,   сотни   первичных   партийных   коллективов,    их
руководители, и он испытал минутное чувство  удовлетворения  от  сознания,
что все они находятся в боевой готовности и ждут указаний.
   Он нажал кнопку звонка и поручил  появившемуся  помощнику  -  молодому,
чуть  прихрамывающему  после  ранения,  полученного  в  войне  с  финнами,
человеку - немедленно оповестить всех членов бюро горкома и  попросить  их
приехать в Смольный через тридцать минут.
   Потом он посмотрел на висящие на стене часы, автоматически засек время,
и в тот же момент тревожное беспокойство охватило его.
   Васнецов  подумал  о  том,  что,  поскольку  нет  Жданова,   руководить
заседанием бюро придется ему и, таким образом, именно  на  него  в  первую
очередь ложится ответственность за все решения, которые предстоит принять.
   Разумеется, Васнецов знал, что надо делать  в  первую  очередь,  -  все
надлежащие  меры  на  тот  случай,  если   обстановка   обострится,   были
предусмотрены не только на недавно закончившемся собрании партактива, но и
гораздо раньше: приведение в боевую  готовность  средств  противовоздушной
обороны, круглосуточные дежурства партийных руководителей -  до  парткомов
на крупнейших предприятиях  включительно,  мероприятия  по  линии  органов
государственной безопасности и многие другие.
   И тем не менее сознание, что всего намеченного будет недостаточно,  что
теперь,  когда  опасность,  нависшая  над  страной,  перестала  быть  лишь
теоретической  возможностью,  а  стала  страшной  явью,  надо  предпринять
какие-то новые, важные, не предусмотренные в мирное время действия, -  это
сознание постепенно полностью овладело  мыслями  Васнецова.  И  теперь  он
пытался предугадать, понять, что же необходимо  предпринять  еще,  и,  сам
того не замечая, погрузился в тяжелое раздумье.
   ...Еще две  недели  назад  Васнецов  не  представлял  себе,  что  война
разразится так скоро.
   Подобно миллионам советских людей, он совсем недавно прочитал в газетах
сообщение ТАСС. В коротких и категорических выражениях - в них  угадывался
стиль Сталина - оно опровергало утверждения иностранных корреспондентов  о
концентрации   немецких   войск   на   советско-германской   границе   как
злонамеренные и провокационные.
   В  сообщении  говорилось,  что  Германия   неуклонно   выполняет   свои
обязательства, вытекающие из советско-германского  пакта,  и  слухи  о  ее
намерении напасть на СССР лишены всякого основания.
   Все это не только не соответствовало  тревожной  атмосфере,  в  которой
жила страна, но и шло как бы вразрез с теми призывающими к бдительности  и
боевой готовности директивами, которые систематически приходили в обком из
ЦК.
   Васнецов спросил Жданова, как следует толковать это заявление ТАСС.
   Спокойно и методично Жданов разъяснил Васнецову, что оно преследует две
цели:  во-первых,  успокоить  возможные  опасения  Германии,  -   западная
буржуазная печать, втайне  все  еще  надеясь  натравить  на  нас  Гитлера,
регулярно публикует ложные сведения о  том,  что  СССР  собирается  начать
превентивную войну; во-вторых, оно, это заявление ТАСС, направлено на  то,
чтобы побудить Германию выступить с  аналогичным  документом  относительно
СССР.
   Разъяснение звучало убедительно, и  в  течение  нескольких  дней  после
разговора с Ждановым Васнецов с особым вниманием читал сводки  иностранной
печати и радиоперехваты финских  и  немецких  передач  в  надежде  увидеть
ожидаемое сообщение германского правительства.
   Но такого заявления не последовало. Казалось, что в Германии вообще  не
заметили сообщения ТАСС.
   Васнецов больше не задавал Жданову вопросов на  эту  тему,  ибо  каждый
такой вопрос, в какой бы форме он ни был поставлен, неизбежно  отражал  бы
не только предположение Васнецова, что публикация не достигла своей  цели,
но, следовательно, и сомнение в целесообразности заявления вообще.
   А позволить себе высказать такое сомнение  Васнецов  не  мог.  Хотя  по
положению своему он был одним из ближайших сотрудников Жданова, между ними
все же  существовала  огромная  дистанция,  поскольку  Жданов  был  членом
Политбюро и секретарем ЦК.
   Партийная дисциплина, или, точнее, "партийная воспитанность",  как  она
понималась  в  те  годы  многими  ответственными  работниками   партийного
аппарата, заключалась и в  том,  чтобы  "не  лезть"  в  дела,  входящие  в
компетенцию высшего руководства страны.
   Предполагалось - да и сам Васнецов считал именно так, - что всех,  кого
надо, проинформируют обо всем в необходимом объеме и в  надлежащее  время.
Проявлять же чрезмерную инициативу,  самовольно  пытаясь  расширить  сферу
своей информированности, не следует. Это могло бы дать  повод  ЦК  неверно
истолковать его поведение. А  сама  мысль  об  этом  была  противна  всему
характеру Васнецова.
   И вовсе не  потому,  что  он  боялся  каких-либо  неприятных  для  себя
последствий, хотя на глазах Васнецова, случалось, рушились  судьбы  людей,
которые, как считалось, переоценивали значение своей  личности  и  лелеяли
честолюбивые мечты. Нет, дело было не в боязни. Просто доверие ЦК Васнецов
ценил превыше всего и, потеряв его, потерял бы то, что  считал  главным  в
своей жизни.
   Поэтому во время последующих разговоров  с  Ждановым  Васнецов  уже  не
возвращался к  заявлению  ТАСС  от  14  июня.  Тем  более  что  директивы,
приходившие из ЦК и после  этой  даты,  требовали  все  большего  усиления
бдительности, хотя и с обязательной оговоркой  о  необходимости  соблюдать
полную  секретность  проводимых  мероприятий,  дабы  не  дать  повода  для
провокаций.  Именно   во   исполнение   этих   директив   составлялись   и
пересматривались мобилизационные планы крупнейших предприятий города,  его
наиболее  важных  центров  -  таких,  как  обком,  горком,   Радиокомитет,
телефонный узел, телеграф,  -  уточнялись  перечни  оборонных  мероприятий
райкомов и низовых партийных комитетов, а в повестку  дня  заседаний  бюро
горкома  все  чаще  включались  сообщения  руководителей   штаба   местной
противовоздушной обороны.
   Членам бюро  горкома  было  хорошо  известно  и  то,  что  аналогичные,
требующие боевой готовности директивы приходили и  в  штаб  Ленинградского
военного округа из Наркомата обороны. Именно во исполнение одной из  таких
директив руководители округа и выехали две недели назад  в  пограничные  с
Финляндией районы, чтобы провести инспекцию войск  и  тактические  учения,
потому что, согласно логике вещей, именно оттуда, с севера, только  и  мог
грозить Ленинграду, отдаленному от западных рубежей страны,  потенциальный
противник.
   И тем не менее до вчерашнего дня он,  Васнецов,  с  трудом  представлял
себе реальность надвигающейся войны.
   И не  только  потому,  что  заявление  ТАСС  все  же  оказало  на  него
определенное психологическое воздействие.
   И не только  потому,  что  ЦК  разрешил  Жданову  уехать  в  отпуск  и,
следовательно, не опасался военных событий, по крайней  мере  в  ближайшее
время...
   Было  еще  одно,  психологическое,  но  весьма  важное  обстоятельство,
способствующее убеждению, что внезапно  война  не  начнется:  в  сознании,
скорее даже в подсознании, Васнецова, как и десятков тысяч других  стоящих
на  переднем  крае  социалистического  строительства  людей,  самим  ходом
истории укоренилась мысль о всемогуществе Сталина.
   Факты, неопровержимые факты, размышлял Васнецов, вот уже на  протяжении
многих лет убеждали в том, что жизнь в стране вопреки прогнозам  маловеров
-  уклонистов  и  оппозиционеров  -  развивалась  именно  так,  как   было
предначертано партией, ЦК, Сталиным.
   Вот уже  долгие  годы  страна  развивается  в  мирных  условиях,  давая
сокрушительный отпор отдельным попыткам извне проверить  ее  мощь.  Сталин
выиграл долгую, годами длившуюся передышку, - он оказался прав.
   Сталин сказал, что единственная  возможность  по-настоящему  обеспечить
безопасность страны заключена в создании  мощной  индустриальной  базы,  -
"иначе нас сомнут".
   И опять-таки маловерам казалось  невероятным,  невозможным  решить  эту
титаническую задачу, не  имея  достаточного  количества  квалифицированных
кадров, без финансовой помощи извне.
   Но она в основном была решена менее чем за десять лет.
   Нельзя успешно строить коммунизм, имея  в  стране  два  уклада:  мощную
социалистическую  индустрию   и   раздробленное,   частнособственническое,
мелкотоварное  сельское  хозяйство,  -  и  Сталин  поставил   задачу   его
коллективизации.
   И снова нашлись люди, которым  эта  задача  казалась  невыполнимой,  во
всяком случае в обозримый период времени.
   Однако сплошная коллективизация сельского хозяйства  стала  непреложным
фактом. И на этот раз Сталин доказал свою правоту...
   Нет,  Васнецов  видел  в  Сталине  не  просто   человека,   наделенного
непререкаемой властью, личность, чья железная воля заставляла людей идти в
указанном им направлении. Такая оценка Сталина, характерная для  тех,  кто
не имел ничего общего с марксизмом, показалась бы ему нелепой.
   Васнецов был уверен, что сила Сталина заключается в его  даре  научного
предвидения, в способности находить единственно правильные решения в самой
сложной, еще неясной другим людям ситуации.
   И  когда  Васнецов  размышлял  о  возможности  войны,  эта  уверенность
автоматически направляла ход его мыслей по привычному руслу.
   Если войны можно избежать, говорил  себе  Васнецов,  то  Сталин  сумеет
сделать это. Если ей, несмотря на все принятые меры, суждено  разразиться,
то Сталин опять-таки будет знать об этом в нужный  момент  и  своевременно
укажет партии, народу, что и когда делать.
   Так размышлял Васнецов. И хотя мысли эти не рождались в его сознании  в
столь элементарно-логическом порядке, тем не менее  они  создавали  своего
рода защитный барьер. И другая, казалось бы, бесспорная мысль - о том, что
в любой войне сталкиваются две  силы  и  одна  из  них  неподвластна  даже
Сталину, - уже не могла сквозь этот барьер пробиться.
   ...Но сегодня, на рассвете 22 июня 1941 года, эта непривычная мысль  на
какое-то время овладела сознанием Васнецова.
   Он гнал ее, убеждал  себя  в  том,  что  уже  самое  ближайшее  будущее
наверняка докажет, что Сталин и на этот раз был прав, что он и теперь  все
предусмотрел и скоро, может быть уже через несколько  часов,  наглый  враг
будет разбит и отброшен...
   Перед его глазами  встали  эпизоды  из  недавно  виденного  кинофильма,
заслужившего  высокую  оценку  в  газетах:  небо,   почти   невидимое   за
эскадрильями самолетов  с  красными  пятиконечными  звездами  на  крыльях,
комбриг на  командном  пункте,  читающий  радиодонесение:  столица  врага,
который вчера посмел начать войну  против  Советского  Союза,  обращена  в
руины...
   Ему стало легче на душе.
   - Так и будет! - убежденно сказал вслух Васнецов, услышал свой голос  и
повторил, на этот раз уже про себя: "Так и будет!.."
   Он посмотрел на часы. Через пятнадцать минут соберутся члены бюро.
   Васнецов снял трубку телефона прямой связи со штабом  округа.  Знакомый
голос начальника на этот раз звучал хрипло, точно простуженный.
   - Как положение? - коротко спросил Васнецов.
   - Бомбят Ригу, Либаву, Каунас и Вильнюс, - с трудом  скрывая  волнение,
ответил начштаба.
   - А наши? - нетерпеливо прервал его Васнецов.
   - Что? - переспросил генерал.
   - Я вас спрашиваю о  наших  войсках!  -  громко,  почти  грубо  крикнул
Васнецов.
   Ответом ему было молчание.
   - Вы слышите меня? - еще  громче  произнес  Васнецов.  -  Я  спрашиваю,
каково положение наших войск?
   - Войска Прибалтийского округа ведут упорные бои, -  не  сразу  ответил
генерал.
   Теперь умолк Васнецов. Потом он тихо произнес:
   - Так... - И добавил уже обычным своим  ровным,  спокойным  голосом:  -
Через пятнадцать минут состоится заседание бюро. Вы можете приехать?
   - Так точно, - поспешно ответил генерал, - буду в пять ноль-ноль.
   Васнецов повесил трубку. Потом встал и подошел к столику  у  стены,  на
котором стоял радиоприемник. Повернул  верньер.  Раздался  мягкий  щелчок,
зажглась зеленая лампочка, освещая  шкалу;  откуда-то,  точно  из  другого
мира, послышался  постепенно  нарастающий  гул.  Затем  он  превратился  в
ровный,  мягко  гудящий  фон,  и  на  нем  раздались  громкие,   отчетливо
произнесенные слова:
   - ...рыбаки Охотского моря досрочно выполнили месячный план улова рыбы.
Начиная с понедельника труженики моря -  дальневосточники  будут  работать
уже в счет июльского плана. Но сегодня у  них  уже  в  разгаре  воскресный
день. Тысячи рыбаков со своими семьями заполнили сады и парки...
   Васнецов наклонился к приемнику. Горькая мысль о том, что страна еще не
знает о несчастье, которое на нее обрушилось, пронизала его  сознание,  но
тут же исчезла. Другая мысль целиком захватила его. Ведь этот  голос,  эти
слова звучали из вчерашнего, еще мирного дня, они  были  как  бы  границей
времени, разделенного на две части, и Васнецову на  мгновение  почудилось,
что время остановилось и еще не настало сегодняшнее, страшное утро.
   А диктор все говорил и говорил... Он произносил  обычные,  ставшие  уже
привычными слова, но для Васнецова  они  звучали  сейчас  как  исполненные
глубокого, незабываемого смысла.
   Он еще ближе прильнул к радиоприемнику, хотя слышимость была  отличной,
и жадно ловил, точно впитывал в себя, все то знакомое, будничное,  мирное,
о чем сообщал диктор...
   Потом порывистым движением выключил радиоприемник.
   И сразу услышал  через  открытое  окно  звуки  пробуждающегося  города:
редкие гудки автобусов, дребезжащие звонки трамвая...
   И никто из тех людей, что  ждали  трамвая  на  остановке,  кто  ехал  в
автобусах, никто из тех, кто быстрыми шагами шел  по  тротуару,  спеша  на
работу, - никто еще ничего не знал о нависшей над каждым из них опасности.
   Эта мысль неожиданно поразила Васнецова своей трагичностью, и ему стало
неимоверно тяжело, что он, один из тех, кому верят и  на  кого  полагаются
эти люди, не  может  ничего  сделать  для  того,  чтобы  опасность  прошла
стороной, не коснулась их...
   Раздался громкий звонок аппарата ВЧ -  междугородной  правительственной
связи.
   Васнецов бросился к нему с тайной, подсознательной надеждой,  что  этот
звонок несет за собой нечто новое, важное, дающее всем событиям надлежащий
ход.
   Он схватил трубку, назвал свою фамилию и по первому  же  произнесенному
на другом конце провода слову понял, что говорит секретарь ЦК.
   В это время в кабинет стали один  за  другим  входить  вызванные  члены
бюро.
   Васнецов внимательно слушал голос в трубке, время от времени односложно
говоря: "Так... ясно... так..." - и предостерегающе поднимал палец,  когда
в комнату входил очередной участник предстоящего заседания.
   Наконец он повесил трубку, тяжелым взглядом обвел  уже  рассевшихся  за
длинным столом людей и сказал:
   - Товарищи, сегодня в двенадцать часов по радио  будет  объявлено,  что
началась война. Решение о мобилизации уже принято. Кроме  того,  в  восьми
республиках и шестнадцати областях и краях, включая  Москву  и  Ленинград,
объявляется военное положение. ЦК предлагает нам немедленно  приступить  к
выполнению плана оборонных мероприятий. Андрей Александрович  возвращается
в город.


   В двенадцать часов дня Молотов по поручению ЦК и правительства произнес
короткую речь. Ее транслировали все радиостанции Советского Союза...
   И полдень двадцать  второго  июня  стал  началом  нового  исторического
периода в жизни советских людей.
   С этого момента все то, что случалось раньше в жизни страны, семьи  или
отдельного человека, вспоминалось с обязательной приставкой: "до войны..."
   "До войны", "во время войны", "после войны" - этим словам было  суждено
войти в обиход на целые десятилетия.
   Но в тот жаркий июньский полдень, когда на тысячах площадей и  улиц,  в
миллионах домов, в корабельных радиорубках, в шлемофонах летчиков  звучала
исполненная горечи и тревоги речь о нападении врага, люди еще не думали  о
том, как долго им предстоит воевать.
   Их мысли,  их  чувства  находились  в  те  минуты  под  всеохватывающим
влиянием одного факта: враг напал на Советский  Союз,  война  началась.  И
только три фразы звучали в их ушах уже после того, как  закончилась  речь:
"Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!"
   ...Заседание бюро закончилось относительно быстро,  уже  в  семь  часов
утра секретари горкома, заведующие отделами разъехались  по  городу  -  на
предприятия, в воинские части, каждый в  соответствии  с  возложенными  на
него поручениями.
   Из руководителей в Смольном остался один  Васнецов  -  для  поддержания
связи с командованием округа и Москвой, но через два часа после того,  как
в эфире прозвучало правительственное сообщение, выехал в город и он.
   Прежде всего Васнецов хотел объехать  несколько  райвоенкоматов,  чтобы
убедиться в их  готовности  приступить  к  мобилизации  военнообязанных  -
объявления об этом ждали с минуты на минуту.
   Ближайший к Смольному военкомат располагался на соседней улице.
   Васнецов  еще  издали  увидел  очередь  посредине  квартала,  там,  где
помещался продовольственный магазин,  -  большая  вывеска  "Бакалея"  была
хорошо видна из окна машины. "Вот и первое следствие войны", -  с  горечью
произнес он про себя и подумал,  что  введение  карточной  системы  будет,
очевидно, неизбежным.
   Однако Васнецова ожидало радостное разочарование.  У  входа  в  магазин
действительно толпились люди, но очередь осаждала соседнюю дверь, заслоняя
собою маленькую вывеску райвоенкомата.
   "Но как же так, - с недоумением,  с  облегчением,  с  радостью  подумал
Васнецов, - ведь приказ о мобилизации еще не объявлен!"
   С трудом, под  неодобрительные  возгласы  из  очереди,  он  пробился  в
маленькую приемную военкомата, по лестнице, также сплошь  забитой  людьми,
кое-как протиснулся на второй этаж, где помещался кабинет военкома.
   Двое  красноармейцев  стояли  у  двери,  с  трудом  сдерживая   натиск.
Васнецову пришлось назвать себя, прежде чем его допустили к военкому.
   Пожилой майор в хлопчатобумажной  гимнастерке,  на  которой  проступали
пятна пота, сидел за столом, заваленном стопками бумаг. Увидев  Васнецова,
он поспешно встал и с отчаянием в голосе проговорил:
   - Что делать, товарищ Васнецов?  Голова  кругом  идет!  Полторы  тысячи
заявлении только за два часа!
   - Думаю, что надо радоваться, - начал было Васнецов, но военком прервал
его:
   - Да, но приказ-то еще не объявлен! Что  делать,  как  отвечать?  -  Он
махнул рукой на стопы листков, лежащих на столе. - Тут ведь и стар и млад!
И  люди  призывных  возрастов,  и  подростки,  и  совсем   старики!   Нет,
посмотрите!
   Он пошарил в одной из стоп,  вытащил  листок  бумаги,  бросил  на  него
взгляд и протянул Васнецову. Тот прочел написанные  химическим  карандашом
торопливые строки:
   "Я участник  революционных  боев  1905  года.  Бил  Юденича  в  1918-м.
Участвовал в гражданской в качестве командира  пулеметного  взвода.  Прошу
немедленно призвать на действительную военную службу..."
   - По ведь это же  здорово!  -  воскликнул  Васнецов,  возвращая  листок
военкому.
   - Что здорово-то, что? - воскликнул военком,  выхватил  листок  из  рук
Васнецова и бросил его на стол. - Вы  знаете,  сколько  этому  пулеметчику
лет? Семьдесят третьего года рождения он - понимаете? Давно снят с учета!
   - Надо было ему разъяснить...
   - Что разъяснить, - с отчаянием снова прервал военком, - он  тут  такой
тарарам устроил!
   За дверью раздался шум, который перекрывали отдельные выкрики.
   - Слышите, товарищ Васнецов, - жалобно произнес майор, - и все только к
военкому! Минуя отделы! Им кажется, что я их тут же  вооружу  и  пошлю  на
фронт. Людей в помощь мне надо, иначе зашьемся! Я уже три раза горвоенкому
докладывал - не меньше десяти человек мне надо, чтобы этот поток расшить!
   - Хорошо, товарищ майор, постараюсь  помочь,  -  спокойно,  но  в  душе
испытывая необыкновенное удовлетворение от  только  что  услышанных  слов,
ответил Васнецов.
   ...С трудом пробившись к выходу, Васнецов сел в  машину  и  дал  шоферу
адрес еще одного военкомата. Там происходило  то  же  самое.  Сотни  людей
осаждали двери. Тут были и юноши, и девушки, и старики. Васнецов  не  стал
заходить в военкомат, понимая, что ему придется выслушать те же  жалобы  и
те же требования. Он приказал шоферу  ехать  в  ближайший  райком  партии.
Секретаря райкома не было на месте, дежурный доложил, что тот с утра уехал
на предприятия.
   Васнецов связался по телефону с горвоенкоматом.  Военком  ответил,  что
принимаются все возможные меры, не позже чем через час военкоматы  получат
необходимые пополнения, и  добавил,  что,  по  предварительным  данным,  в
течение первого часа после сообщения по радио о начале войны в  военкоматы
поступили тысячи заявлений от добровольцев.
   В бодром, приподнятом состоянии вышел Васнецов из здания райкома, сел в
машину и сказал шоферу:
   - На Кировский, Коля.
   Эти слова прозвучали так громко и даже лихо,  что  шофер  с  осуждением
посмотрел на него и спросил:
   - Чему радуетесь, Сергей Афанасьевич?..
   Но Васнецов, казалось, не расслышал его вопроса...





   Они стояли на перроне белокаменского вокзала - Вера и Анатолий.
   Прошло десять дней с тех пор, как он заболел.  И  все  это  время  Вера
провела у его постели. Из Ленинграда ее бомбардировали  телеграммами.  Она
отвечала: "Заболела, ничего серьезного,  на  днях  выезжаю".  Родственники
сердились, требовали, чтобы Вера немедленно возвращалась к  родителям,  не
волновала их. Она не поехала. Дни и почти все  ночи  проводила  у  постели
Анатолия.
   Через неделю он почувствовал себя лучше. Днем позже попробовал  встать.
На десятый день они решили ехать. Анатолий дал телеграмму  родителям,  что
возвращается. Вера с вечера купила билеты и тоже послала телеграмму домой.
Родственники попрощались с ней сухо. И вот Анатолий  и  она  стоят  ранним
утром на перроне в ожидании поезда.
   Казалось, он мало  в  чем  изменился,  этот  маленький,  тихий  дощатый
перрон. Только  стены  вокзала  теперь  покрывали  приказы,  объявления  и
плакаты.
   Приказ о всеобщей  мобилизации.  О  военном  положении.  О  затемнении.
Объявления о новом порядке  продажи  билетов  на  поезда,  о  расположении
ближайших бомбоубежищ. Плакаты: "Смерть фашизму!", "Разгромим врага!".
   Но в остальном все, казалось, было по-прежнему. Не спеша шел  по  путям
вагонный мастер в лоснящейся спецовке с масленкой в одной руке  и  длинным
молотком в другой. Поодаль одиноко сидели  на  своих  чемоданах  несколько
пассажиров. Уже взошло невидимое отсюда солнце, и  безоблачное  небо  было
ослепительно голубым.
   Вера и Анатолий тоже присели на свои чемоданы.
   - Как будто и войны нет, - задумчиво сказала Вера.
   - Ну, до войны отсюда далеко! - преувеличенно бодро ответил Анатолий.
   - Как ты себя чувствуешь, есть температура? - спросила Вера, протягивая
руку ко лбу Анатолия.
   Он недовольно отстранился и сказал:
   - Оставь! Кто сейчас думает о температуре?
   - А о чем ты сейчас думаешь?
   - Нелепый вопрос! О том, чтобы скорее добраться до Ленинграда и явиться
в военкомат. Я должен был это сделать гораздо раньше.
   - Но ты был болен! У тебя есть справка от врача.
   - Прекрасное объяснение! - раздраженно передернул плечами  Анатолий.  -
"Где вы были, когда началась  мобилизация,  товарищ  Валицкий?"  -  "А  я,
видите  ли,  болел.  Не  вовремя  искупался   в   речке.   Вот   документ,
посмотрите..."
   Он был зол на всех: на Веру, из-за которой приехал  сюда,  на  болезнь,
которая продержала его в постели, и, главное, на себя.
   Ему было горько и стыдно за то, что он не был  одним  из  первых,  нет,
самым первым из тех, кто явился в военкомат в то воскресенье, едва услышав
речь Молотова.
   Ему казалось, что и те, сидящие в отдалении пассажиры, и даже сама Вера
с чувством недоумения, смешанного с жалостью, смотрят на него  -  рослого,
здорового парня в гражданском пиджачке, в ботинках, на которых засохла так
и не очищенная прибрежная грязь и тина.
   А Вера думала совсем о другом - не о своей судьбе, мысли о  ней  просто
не приходили ей в голову, - а о том, что же, что же теперь будет...
   Она понимала: свершилось нечто огромное, небывалое, то, о чем ей всегда
напоминали, о чем предупреждали из года в год в речах, статьях, книгах,  в
песнях и кинокартинах... И следовательно, жизнь теперь должна  измениться,
стать какой-то  другой,  не  похожей  на  прежнюю...  Какой  именно,  Вера
представить себе не могла, но сознавала, что по сравнению со всем этим  ее
личная судьба столь малозначительна, что нелепо даже думать о ней.
   Еще совсем недавно, слушая рассказы о финской войне, Вера старалась как
бы "примыслить" себя к ней, представляя себя на фронте.
   Но теперь она думала о других: о матери, об отце, об Анатолии, -  не  о
его беспричинных, бессмысленных, как ей казалось, угрызениях совести, но о
том, что ему предстоит,  о  его  дальнейшей  судьбе.  Все  прошедшие  дни,
ухаживая  за  больным  Анатолием,  Вера  просто  не  имела   времени   для
размышлений. Разумеется, она, как и все, жила мыслями о войне,  ежеминутно
ожидая новых  сообщений,  прислушиваясь  к  радиоголосам,  доносящимся  из
укрепленной на стене соседней комнаты черной тарелки-репродуктора...
   И все же она не думала о войне "конкретно", она ощущала ее  просто  как
огромное, не поддающееся осознанию несчастье, обрушившееся на все то,  что
составляло ее жизнь.
   Анатолия же беспокоило другое. Война но  воспринималась  им  как  нечто
грозное, таящее для всех такие последствия, которые сейчас еще  невозможно
разгадать. Анатолий просто не думал об этом. Все его мысли вытесняла одна:
горькое ощущение, что то самое событие,  о  возможности  которого  столько
писалось и говорилось, с которым связывались понятия  мужества,  героизма,
преданности, наконец произошло, а он, Анатолий, оказался в стороне.
   Он думал не о предстоящих тяжелых  испытаниях,  неизбежно  связанных  с
войной, не о возможности смерти, которая в каждой войне незримо  стоит  за
спиной любого фронтовика, и не о том, что война разлучит его с Верой.
   Он страдал оттого, что на нем не было военной формы, и от опасения, что
по прибытии в Ленинград кто-нибудь из друзей, уже носящих эту форму, может
встретить его в таком сугубо гражданском виде.
   В линии своего дальнейшего поведения Анатолий не сомневался,  она  была
для него ясна: военкомат, фронт. На  мгновение  он  вообразил,  как  будет
плакать мать. Как будет вести себя отец, Анатолий представить себе не мог.
Разумеется, старик не снизойдет  до  слез  -  сентиментальность  была  ему
чужда. И все же интересно, как будет реагировать отец, подумал Анатолий. В
конце концов, ему до сих пор ни разу  не  приходилось  провожать  сына  на
смерть.
   Анатолий в первый раз мысленно произнес это слово "смерть", не придавая
этому  понятию  никакого  значения,  однако  испытывая   чувство   мрачной
гордости.
   Он украдкой взглянул на Веру. Как странно все получается,  подумал  он,
какой-нибудь год назад ему и в голову не  могло  прийти,  что  Вера  будет
именно той девушкой, которой предстоит провожать его на  войну.  Он  знал,
что Вера влюблена в него без памяти. Сознание этого возвышало  Анатолия  в
его собственных  глазах.  Он  представил  себе  Веру  стоящей  на  перроне
вокзала, у поезда, который через несколько  минут  повезет  его  туда,  на
запад. И ему стало ее жалко. Он представил себе этот поезд - такой,  какие
видел на киноэкранах, в фильмах, посвященных  войне,  -  бесплацкартные  и
товарные вагоны, набитые красноармейцами, табачный  дым,  звуки  гармошки,
плачущие женщины на перроне...
   Он окунется в новую, сулящую опасности и подвиги жизнь. Останется ли  в
ней место для Веры?.. Едва ли.
   И все же ему стало жалко ее. Жалко и обидно, что именно она видела  его
в течение этих десяти дней в таком беспомощном состоянии.
   Скорее бы в Ленинград! Теперь уже недолго ждать.
   - Через пятнадцать минут поезд, - сказал  Анатолий,  бросая  взгляд  на
свои ручные часы.
   - Да, еще пятнадцать минут, - повторила Вера, тоже взглянув на часы.
   По перрону медленно шел странный человек. На нем был  серый  больничный
халат, из-под которого виднелись  белые  кромки  кальсон,  заправленных  в
носки, военная пилотка. Правая его рука висела на марлевой перевязи.
   Он шел, внимательно оглядываясь по сторонам, а когда поравнялся с Толей
и Верой, неожиданно спросил:
   - Слушай, кореш, где здесь пивной ларек торгует?
   У него был хриплый голос.
   - Что? - переспросил занятый своими мыслями Анатолий.
   - "Что, что"! - передразнил его человек в халате. -  Пивом,  спрашиваю,
где торгуют? Ребята говорили - тут на вокзале ларек есть.
   Анатолий хотел было резко ответить, что сейчас не до  пива,  но,  вдруг
встретившись с ним взглядом, с внезапной отчетливостью  понял,  что  перед
ним _раненый_ и что он прибыл оттуда, с _войны_.
   - Вы... с фронта? - поспешно спросил он.
   - От тетки с  блинов  приехал,  -  грубо  ответил  человек,  и  по  его
скуластому, небритому лицу пробежала гримаса.
   - Ну как,  бьем  фашистов?  -  снова  спросил  Анатолий,  и  голос  его
прозвучал как-то залихватски и в то же время заискивающе.
   - Пока что они нас бьют, - ответил человек и сплюнул.
   Анатолию захотелось осадить этого неприятного  типа,  явного  паникера,
но, еще раз  взглянув  на  его  перевязанную  руку,  он  спросил,  вопреки
намерению, растерянно:
   - Но... почему же?
   - Тебя, браток, на фронте нет, в этом  вся  причина,  -  щуря  глаза  в
оскорбительной, злой улыбке, ответил человек в  халате,  снова  сплюнул  и
пошел дальше,  шаркая  по  доскам  своими  явно  не  по  размеру  большими
тапочками.
   Вера увидела, как бледное, исхудавшее лицо Анатолия мгновенно  залилось
краской. Она возмущенно крикнула вслед удаляющемуся человеку в халате:
   - Раз не знаете, то не говорите!
   Это прозвучало глупо, даже жалко.
   Человек обернулся,  несколько  мгновений  смотрел  на  Веру  иронически
оценивающим взглядом и сказал равнодушно:
   - Ладно. Держись за своего... забронированного.
   ...Тем временем народу  на  перроне  прибавилось.  Появилось  несколько
военных, женщины с тюками, перевязанными веревками и  ремнями,  мужчины  с
портфелями...
   А поезда все не было. Прошло уже минут  двадцать  с  тех  пор,  как  он
должен был прибыть. Люди стояли на перроне и пристально вглядывались туда,
где рельсы, казалось, сливались в одну едва различимую  линию,  в  надежде
увидеть дымок паровоза.
   Но поезда все не было.


   ...И вдруг мне захотелось, чтобы  этот  поезд  не  приходил  как  можно
дольше. Ведь пока не пришел поезд, для нас с Толей как бы еще продолжается
старая жизнь, а потом мы поедем в  новую  -  неизвестную  и  тревожную,  в
которой уже не будем вместе.
   Я вспомнила, как  еще  совсем  недавно  сидела  в  своей  "мансарде"  и
размышляла, люблю я Толю или нет. А сейчас подобный  вопрос  показался  бы
мне лицемерным и глупым. Потому что за эти дни по-настоящему поняла, как я
его люблю. Как это нелепо,  обидно,  что  по-настоящему  начинаешь  любить
человека только тогда, когда боишься потерять его!..


   А поезда все не было.


   Поезд пришел только под вечер. И люди на белокаменском перроне, которые
в мирное время вошли бы в свои  вагоны  спокойно  и  без  суматохи,  ныне,
измученные долгим ожиданием и  чувствуя,  что  сломан  обычный,  привычный
порядок их жизни, ожесточенно бросились  к  ступенькам  вагонов,  создавая
толчею и нервную суматоху.
   Вера и Анатолий кинулись было к  плацкартному  вагону,  но  на  верхней
ступеньке лестницы стоял проводник и, придерживая за  своей  спиной  ручку
закрытой двери, кричал, что мест в вагоне нет.
   Анатолий тоже что-то кричал в  ответ,  размахивал  билетами,  но  потом
понял, что это бесполезно, и потащил Веру к другому вагону.
   Наконец им удалось втиснуться в общий, битком набитый людьми вагон.
   Они влезли последними - перед  ними  на  ступеньки  взобрался  какой-то
энергичный тип в габардиновом плаще, с небольшим  чемоданом  в  руках.  Он
даже слегка оттолкнул Анатолия, который помогал Вере взобраться на высокую
вагонную ступеньку.
   Когда они втиснулись наконец в вагон, свободных мест уже не было.  Даже
на верхних, багажных полках лежали люди. Но не  это  поразило  Анатолия  и
Веру. Каждому из них приходилось ездить в переполненных вагонах.
   Нет, этот поезд отличался чем-то другим. Оттого ли,  что  в  вагоне  не
зажигали света и царил полумрак, из-за того ли, что тесно прижатые друг  к
другу люди вели себя как-то необычно тихо, или по каким-то иным признакам,
которых  ни  Анатолий,  ни  Вера  еще  не  осознали,  но  они  вдруг   оба
почувствовали, что вступили в преддверие незнакомого им мира  -  мрачного,
молчаливого и тревожного.
   Прошло несколько минут, люди "осели", "притерлись", как  всегда  бывает
после посадки, и проход освободился. Анатолий пошел вдоль вагона в поисках
свободных мест, но опять убедился в том, что все  занято.  Он  вернулся  к
Вере. Они остались стоять у двери, ведущей в тамбур, на самом  проходе,  и
проводница, пожилая женщина со свернутыми,  засунутыми  в  кожаный  футляр
флажками в  руке,  сказала,  чтобы  они  проходили  Дальше  и  приткнулись
куда-нибудь.
   Анатолий довольно резко ответил, что в вагоне нет мест,  но  проводница
оборвала его, сказав, что  "вагон  общий  и  места  тут  ни  для  кого  не
бронированные", а потом посоветовала поставить вещи под одной из полок,  а
самим пристраиваться "как знают", только не стоять в дверях.
   Анатолий пошел по проходу, держа свой и  Верин  чемоданы  перед  собой,
стараясь не задеть за торчащие с полок ноги уже улегшихся  людей.  Наконец
он наобум спросил какого-то расположившегося  на  одной  из  нижних  полок
мужчину, не разрешит ли тот поставить чемоданы под его  полку,  услышав  в
ответ короткое "валяйте", стал запихивать чемоданы и только тогда заметил,
что на полке  устроился  тот  самый  тип  в  габардиновом  плаще,  который
опередил его при посадке. Он так и лежал, не снимая плаща, положив  голову
на чемоданчик.
   Анатолия взяло зло. Если бы не этот нахал, у них с Верой была бы полка.
А теперь им предстоит всю ночь простоять в проходе.
   Он сказал, обращаясь к Вере:
   - Становись вот здесь, у окна, Верочка.  Гражданин  настолько  любезен,
что разрешает поставить вещи под его полкой.
   Слова  "гражданин"  и   "разрешает"   Анатолий   произнес   подчеркнуто
иронически.
   Поезд    тронулся.    И    уже    через    минуту    раздался    чей-то
недовольно-требовательный мужской голос:
   - Проводница, почему свет не дают?
   На него зашикали, кто-то рассмеялся коротким, невеселым смешком.
   - Света не будет, не в мирное время едем!!
   - Тоже мне... игрушки... - пробурчал первый голос, - в войну  играют...
Фронт за тысячу километров отсюда, а они...
   Стук колес заглушил голоса.
   Анатолий и Вера стояли в проходе, у покрытого  пылью  оконного  стекла.
Было  нестерпимо  душно.  Анатолий  попытался  было   открыть   окно,   но
проходившая в это время по вагону проводница сказала:
   - Окна не открывать. Не разрешается.
   - Черт знает  что...  -  раздраженно  произнес  Анатолий.  -  Света  не
зажигать, окна не открывать... В самом деле,  в  игрушки  играют...  будто
фронт рядом. Заставь дураков богу...
   - Ну раз такое правило, Толя, - примиряюще прервала его Вера.
   Он умолк.
   За  окном  в  полумраке  промелькнули  последние  домики  Белокаменска,
деревянная будка стрелочника, начался лес.
   Вера думала о том, что совсем недавно она вот так же стояла  у  окна  и
все это - дома, будка, лес -  проплывало  перед  ней,  только  в  обратном
порядке.
   Но тогда и лес, и будка, и дома были залиты летним солнцем и  выглядели
светлыми и радостными, а теперь все, что было там,  за  вагонным  стеклом,
казалось Вере чужим, тревожным, полным скрытой опасности.
   Она отвернулась от окна и тихо  спросила  Анатолия,  просто  для  того,
чтобы услышать его голос:
   - Как ты себя чувствуешь, Толя, голова не болит?
   - А... что там голова... - раздраженно ответил Анатолий.
   - Скоро мы будем дома... - сказала Вера просто для того, чтобы  сказать
что-нибудь.
   - Да, да. Не пройдет и семи часов стояния на ногах, и мы будем дома,  -
зло согласился Анатолий.
   - Но... ведь никто не виноват, Толя, что же поделаешь, - сказала Вера и
дотронулась до его руки.
   Ему вдруг стало стыдно. Он сжал ее руку и сказал:
   - Ты  прости  меня.  Просто  злюсь  на  себя.  Так  все  глупо,  нелепо
получилось. Эта дурацкая болезнь, этот набитый поезд... Вместо того  чтобы
быть сейчас там...
   Он замолчал.
   - Девушка может сесть, - раздалось неожиданно за его спиной.
   Анатолий резко обернулся. Это  сказал  тот  самый  тип  в  габардиновом
плаще. Теперь он уже полулежал, подперев голову рукой  и  свесив  ноги  на
пол.
   - Спасибо, обойдемся без вашей любезности, - едко ответил Анатолий.
   - А я вас и не приглашал, - сухо сказал, не меняя позы, человек.
   - Спасибо, спасибо, - поспешно вмешалась Вера, - только мы  уж  вместе.
Вы, пожалуйста, не беспокойтесь.
   - Любезность надо было проявлять при посадке, - не унимался Анатолий, -
не толкаться, как... - он запнулся, подыскивая слово, - как  на  базаре...
На фронте бы проявляли активность...
   Эта последняя фраза вырвалась у Анатолия неожиданно для него самого.
   - Насколько могу судить, вы еще тоже не вышли из призывного возраста, -
раздался спокойный ответ.
   - Это не ваше дело, - буркнул Анатолий.
   - Разумеется, - равнодушно согласился человек в плаще.
   Затем он неожиданно встал, поставил свой чемодан ребром к  стенке,  сел
рядом, положив руку на чемодан, и сказал:
   - Садитесь оба.
   - Мы уже ответили вам, что... - начал было Анатолий, но сидящий оборвал
его тоном приказа:
   - Я сказал: садитесь. Места хватит.
   Неожиданно вспыхнул узкий пучок света. Оказалось, что у этого  человека
в руке карманный фонарик. Он осветил освободившееся пространство на полке,
потом бесцеремонно скользнул лучом по Анатолию и Вере и выключил свет.
   - Сядем, Толя,  -  тихо  и  примиряюще  сказала  Вера,  -  раз  товарищ
предлагает... - И добавила уже совсем шепотом; - Ведь всю ночь ехать...
   ...Теперь они сидели на полке втроем: человек в плаще. Вера и Анатолий.
Он расположился на самом краешке, как бы показывая,  что  не  хочет  иметь
никакого дела с этим типом.
   Они сидели молча. На противоположной полке спала,  положив  под  голову
свой узел и укрывшись пальто, женщина.
   Взошла луна. Ее не было видно из окна, только  лес,  тянущийся  по  обе
стороны железной дороги, перестал казаться таким мрачным и  деревья  стали
различимыми. В вагоне тоже стало светлее.
   Было тихо; одни улеглись  спать,  другие  молча  сидели  в  проходе  на
чемоданах.
   На  Веру  эта  тишина,  нарушаемая  лишь  стуком   колес,   действовала
угнетающе. Она опустила голову и попробовала задремать. Но сон не шел.  Ей
очень хотелось пить.
   Человек в плаще глядел вполоборота в окно, по-прежнему облокотившись на
свой чемодан. Теперь Вера могла разглядеть его профиль. У него было  худое
лицо, кожа обтягивала острые скулы. На вид ему было лет сорок.
   Неожиданно он обернулся к Вере, полез в карман и вытащил оттуда большое
яблоко.
   - Хотите? - спросил он, протягивая яблоко Вере.
   - Нет, нет, что  вы...  -  забормотала  она  и  украдкой  взглянула  на
Анатолия. Он сидел неподвижно, низко опустив голову, и как будто дремал.
   -  Берите,  -  сказал  человек  в  плаще   по-прежнему   своим   сухим,
безразличным голосом, положил яблоко Вере на колени и снова  отвернулся  к
окну.
   Она взяла яблоко, снова посмотрела  на  Анатолия  и  откусила  кусочек.
Яблоко было сочное, и Вера еще сильнее ощутила жажду. Она стала  торопливо
есть.
   - Студенты? - неожиданно спросил, не оборачиваясь, сосед.
   - Да, - тихо ответила Вера.
   - Ленинградцы?
   - Да.
   - Как зовут?
   В его коротких сухих  вопросах  одновременно  звучали  и  властность  и
равнодушие. Он по-прежнему не глядел на Веру.
   Она ответила:
   - Вера.
   Добавила нерешительно:
   - А его - Анатолий.
   И спросила просто так, из вежливости:
   - А вас?
   - Кравцов, - коротко произнес человек в плаще.
   На этот раз он  обернулся.  Теперь  Вера  могла  разглядеть  его  лицо,
жесткое, неприятное, с тонкими,  плотно  сжатыми  губами,  со  шрамом  над
правой бровью.
   Вера доела яблоко и теперь держала в руке огрызок, не  зная,  куда  его
деть.
   - Давайте сюда, - неожиданно сказал Кравцов,  дотрагиваясь  до  Вериной
руки. Она почувствовала, что у него сухие, холодные пальцы.
   Он взял огрызок и запихал его в пепельницу,  прикрепленную  к  стене  у
окна.
   - На каникулы ездили? - спросил Кравцов, и в голосе его  Вере  на  этот
раз послышалось нечто похожее на иронию.
   - Да, - ответила она.
   - Неподходящее время, - не то осуждающе, не  то  с  сожалением  заметил
Кравцов.
   - Что же поделаешь? - поспешно ответила Вера. - Просто так  получилось.
Он, - она снова украдкой взглянула на неподвижно сидящего Анатолия,  -  он
заболел. Вот мы и задержались. Воспаление легких.
   - Муж?
   - Нет, что вы! Просто мы... ездили вместе...
   - Понятно, - коротко заметил Кравцов.
   - Вера, давай поменяемся местами, тут больше воздуха,  -  неожиданно  и
каким-то деревянным голосом произнес Анатолий и встал.
   Вера почувствовала, что покраснела. Поведение  Анатолия  показалось  ей
невежливым, бестактным, однако она покорно встала. Они поменялись местами.
   Теперь Анатолий сидел между Кравцовым и Верой, сидел неподвижно,  глядя
на противоположную стенку, всем своим видом подчеркивая,  что  по-прежнему
не хочет иметь со своим соседом по  вагонной  скамье  никакого  дела.  Все
молчали, слышался только стук колес.
   Через некоторое время Кравцов положил руки  на  укрепленную  под  окном
полочку и, казалось, задремал.
   - Толя, - шепотом сказала Вера, - зачем ты так? Ты же обидел человека!
   - Переживет, - передернул плечами Анатолий и добавил: - Нашел  время...
заигрывать...
   - Какая глупость!  -  все  так  же  шепотом  сказала  Вера,  недовольно
отодвинулась от Анатолия и посмотрела на Кравцова, чтобы  понять,  услышал
ли он его слова. Но тот, казалось, и в самом деле заснул.
   Некоторое время они ехали молча...
   - Вера, - тихо сказал Анатолий, подвигаясь к ней, - не сердись на меня!
   Она молчала.
   - Я знаю, что веду себя глупо, - продолжал шепотом Анатолий, - но пойми
меня... Мне очень обидно... очень горько... Мае кажется, что  все  смотрят
на меня как на... ну, как на уклоняющегося, понимаешь?.. И тот раненый, на
перроне... Ведь он презирал меня! И был прав. Я забыть его не могу...  Уже
больше недели идет война, а я... Тебе, наверно, стыдно за меня?
   Он говорил тихо, почти шепотом, запинаясь, но в голосе его звучали боль
и обида. Вере стало жалко его. Она взяла его руку, прижала ладонь к  своей
щеке и заговорила, торопясь и сбиваясь:
   - Нет, нет, Толенька, что ты? Как ты мог даже подумать  такое!  Ведь  я
знаю, это из-за меня все  произошло,  только  из-за  меня,  я  была  дура,
глупая, недотрога, но это потому, что я люблю тебя, так  люблю,  что  даже
сказать не могу, и всегда боялась потерять тебя, только сказать  этого  не
могла, мне стыдно было, а только я всегда боялась, с той минуты, когда  мы
познакомились, тогда, на лодке, помнишь?..
   Она понимала, что говорит не то, что нужно, что все это  сейчас,  когда
идет война, не ко времени и ее слова звучат так, будто она все еще живет в
старом, добром и  светлом  мире,  а  ведь  завтра  они,  может  быть,  уже
расстанутся, и самое главное теперь в том, чтобы он  остался  жив,  а  все
остальное  уже  неважно  и  об  этом   смешно,   глупо   говорить...   Она
почувствовала, что Толина  ладонь,  которую  она  все  сильнее  и  сильнее
прижимала к своей щеке, стала мокрой, и только тогда поняла, что плачет.
   - Вера, Верочка, ну не надо, не плачь, - повторял Анатолий, и в  голосе
его тоже звучали слезы. Он вытирал ладонью  ее  лицо,  а  другой  обнимал,
прижимая к себе, они забыли  обо  всем  -  о  битком  набитом  полутемном,
наполненном табачным дымом вагоне, о людях кругом,  которые,  может  быть,
видят их и слышат...
   И в этот момент где-то рядом раздался оглушительный взрыв. Вагон  резко
качнуло, за окном вспыхнуло пламя, на мгновение осветившее  все  в  вагоне
нестерпимо  ярким  светом,  раздался  пронзительный,   завывающий,   точно
штопором ввинчивающийся в уши звук, что-то  дробно,  градом  застучало  по
крыше вагона, зазвенели осколки разбитых окон.
   Поезд остановился внезапным, сильным толчком, грохот падающих  с  полок
вещей, крики людей -  все  это  слилось  воедино,  и  снова  где-то  рядом
раздался взрыв...
   - Из  вагона!  Быстро!  Все  из  вагона!  -  раздался  чей-то  громкий,
повелительный голос, и Вера, уже пробираясь  среди  загромождавших  проход
чемоданов и тюков, влекомая крепко держащим ее за руку Анатолием,  поняла,
что это был голос Кравцова.
   Они пробирались к выходу среди обезумевших от страха людей, в  их  ушах
звучал  детский  плач,  заглушаемый  каким-то  новым,  страшным,  гудящим,
никогда не слышанным раньше звуком,  добрались  наконец  до  тамбура,  где
другие, напиравшие сзади, вытолкнули, выбросили их наружу...
   Анатолий и Вера упали,  покатились  вниз  с  высокой  насыпи,  а  рядом
бежали, падали и тоже катились люди, а над ними,  вверху  в  низком  небе,
что-то нестерпимо громко гудело...
   И уже там, под насыпью, лежа в липкой грязи, Анатолий и  Вера  увидели,
как горят охваченные языками пламени вагоны.
   - Вера, Вера, бежим! - задыхаясь, кричал Анатолий. Он вскочил,  схватил
Веру за руку, поднял ее  рывком,  и  они  побежали,  сами  не  зная  куда,
проваливаясь в какие-то ямы, продираясь сквозь кустарник, ничего  не  видя
перед собой, с одной лишь мыслью: бежать, бежать как можно дальше от этого
ужаса.
   Но  они  не  долго  бежали.  Снова  над  их  головами   раздалось   все
усиливающееся гудение, и этот страшный, никогда  не  слышанный  ими  ранее
звук заставил их упасть  на  землю,  лицом  вниз,  потом  раздалась  дробь
пулеметной очереди, а еще минутой позже все стихло.
   Анатолий поднял голову. Вера лежала рядом, а в двух шагах от нее -  еще
какая-то женщина. Она упала лицом вниз, на ней был халат, при  падении  он
задрался, и при свете луны  были  видны  ее  голые,  толстые,  с  крупными
темными венами ноги.
   - Вера, вставай, они улетели! - уже громче, чтобы ободрить ее  и  себя,
сказал Анатолий. - Нам надо идти. Они могут снова прилететь.
   Он посмотрел на лежащую в двух шагах от них женщину и повторил:
   - Вставайте, все кончилось.
   Но женщина не двигалась. Очевидно, она все еще не могла прийти  в  себя
от страха.
   - Вставайте! - снова сказал Анатолий и дотронулся до ее плеча.
   Он почувствовал что-то липкое, теплое, в ужасе отдернул руку и крикнул:
   - Вера, она... убита!
   Превозмогая страх,  Вера  дотронулась  до  головы  женщины.  Пальцы  ее
ощутили теплую и мягкую кровавую массу.
   В этот момент откуда-то издалека опять донесся гул самолета.
   И тогда они оба - Анатолий и Вера - снова вскочили и побежали...
   ...Они остановились лишь тогда, когда Вера, будучи уже не  в  состоянии
бежать, упала. Анатолий уговаривал ее пересилить себя и  идти  дальше,  но
Вера сказала, что больше не может.
   Анатолий опустился возле нее на  колени  и  стал  вытирать  платком  ее
мокрое от грязи и слез лицо.
   Они находились на опушке небольшой рощицы. Поезда отсюда  уже  не  было
видно, но на небе все еще полыхали отблески пожара.
   Стало тихо. Они не слышали больше ни взрывов, ни ввинчивающегося в  уши
гула, ни криков людей.
   - Это был налет  авиации,  понимаешь,  налет!  -  тяжело  Дыша,  сказал
Анатолий.
   Вера молчала. Она тоже не могла перевести дыхание и все еще не отдавала
себе отчета в том, что произошло.
   Прислушалась к словам Анатолия. Налет? Да, конечно, это был налет.  Она
видела в кино, как это бывает. Но то, что случилось, не было похоже ни  на
какой кинофильм.
   Тихо, точно боясь, что ее голос может услышать где-то затаившийся враг,
Вера спросила:
   - Что же нам делать, Толя?
   - Не знаю... Надо идти, пока не встретим кого-нибудь. Может быть, здесь
вблизи деревня.
   - Я не могу идти, - жалобно сказала Вера, - у меня ноги точно чужие.
   - Мы немного отдохнем, и тебе станет лучше.
   - Я вымокла до костей...
   И только в эту минуту оба они поняли, что у них  ничего  с  собой  нет,
ведь их чемоданы остались в вагоне.
   - Да, дело плохо, - растерянно сказал Анатолий, - я тоже весь вымок.
   - Ты снова заболеешь, - тревожно сказала Вера.
   - А, чепуха! Разве об этом надо сейчас думать!
   Анатолий уже стал приходить в себя, оправляться от шока. Он осмотрелся.
Ночь была уже на исходе. Если бы небо внезапно  не  заволокло  тучами,  то
через час уже было бы совсем светло.
   Но сейчас их окутывал сумрак. Анатолий  посмотрел  на  часы  -  стрелки
показывали половину второго.
   Они сидели на мокрой от росы траве. Неподалеку виднелась роща,  вся  из
белых, тесно растущих тонких березок. Где-то квакала лягушка. Зарево в той
стороне, где находился поезд, погасло.
   - Послушай, Толя, - нерешительно сказала Вера,  -  а  может  быть,  нам
вернуться туда... к поезду? Все-таки там люди... И вещи наши, может  быть,
уцелели...
   - Ты с  ума  сошла,  -  резко  ответил  Анатолий,  -  они  снова  могут
прилететь! Нам надо отдохнуть и идти дальше. Просто сейчас еще очень рано.
А через час или два настанет утро, и мы наверняка кого-нибудь встретим.  В
конце концов, мы не на необитаемом острове, а недалеко от Ленинграда.
   Некоторое время они оба молчали.
   - Толя, как же это, - не то спрашивая, не то размышляя  вслух,  сказала
Вера, - как же они... долетели сюда? Ведь фронт где-то там, далеко?
   - Не знаю, - после паузы ответил Анатолий, - может быть... - его  голос
стал звучать глуше, - может быть, за эти сутки что-нибудь изменилось?
   Они снова умолкли, подавленные этим страшным предположением.
   - Вот что, - сказал наконец Анатолий, - давай пойдем туда, к  деревьям.
А то мы сидим здесь... как на ладони.
   Вера покорно встала. Они направились к роще.
   Анатолий шел впереди, с трудом передвигая ноги. На ботинки его  налипли
комья грязи. Насквозь промокшие брюки липли к ногам.  Вера  молча  шла  за
ним. Каблуки ее туфель были сломаны, она шла босиком, держа туфли в  руке.
Они уже  подходили  к  опушке  рощи,  как  вдруг  услышали  чей-то  голос,
раздавшийся из сумрака:
   - Кто идет?
   Анатолий вздрогнул и остановился. Голос доносился  из-за  деревьев,  но
откуда-то снизу, точно из-под земли.
   - Это мы... - растерянно ответил он и в  этот  момент  увидел  скрытого
густой травой человека. Тот приподнялся, опираясь на руку, и тогда Вера  и
Анатолий  узнали  Кравцова.  На  нем  по-прежнему  был  тот  самый   синий
габардиновый плащ, только теперь его покрывала грязь, прилипшие  листья  и
травинки.
   Вера  сделала  несколько  быстрых  шагов  к  Кравцову   и   воскликнула
облегченно, даже радостно:
   - Это вы? Вы?
   - Я, - спокойно ответил Кравцов, снова опускаясь на траву. -  Сломай-ка
мне палку, - сказал он, обращаясь к Анатолию.
   - Что? - не понял тот.
   - Палку, - резко повторил Кравцов, -  ну,  сук  какой-нибудь.  Потолще.
Ясно?
   Еще час назад Анатолий дал бы достойный отпор этому человеку,  если  бы
тот обратился к нему подобным тоном, да еще на "ты".
   Но сейчас он был рад любому указанию,  от  кого  бы  оно  ни  исходило.
Анатолий не знал,  зачем  этому  человеку  понадобилась  палка,  да  и  не
раздумывал об этом. Он быстрым шагом пошел в глубь рощи и через  несколько
минут вернулся, таща за собой большой сук.
   Он увидел, что Кравцов по-прежнему лежит,  а  Вера,  стоя  на  коленях,
склонилась над ним.
   Однако не это удивило Анатолия. Его поразило,  что  рядом  с  Кравцовым
лежал тот самый,  запомнившийся  ему  небольшой  чемодан.  То,  что  этому
человеку удалось сохранить  свой  чемодан  в  такой  катастрофе,  казалось
Анатолию необъяснимым.
   Увидя его. Вера сказала:
   - Товарищ Кравцов ранен. В ногу.
   В темноте леса Анатолий не  мог  разглядеть  рану,  только  видел,  что
штанина на одной ноге Кравцова была завернута.
   - Чепуха, - сказал Кравцов. - Палку принес?
   - Да, да, - поспешно ответил Анатолий, протягивая ему сук.
   - Этой хворостиной быков погонять, - недовольно сказал Кравцов,  -  мне
палку надо было. Ну, посох, опираться - понял?
   И, видя, что Анатолий растерянно молчит, добавил:
   - Ну ладно. Обломай его наполовину. Сойдет. - И неожиданно спросил: - У
кого из вас есть спички?
   - Спички? Закурить? - услужливо откликнулся Анатолии.  -  К  сожалению,
нет. Ни спичек, ни папирос. Некурящий.
   - Вашу рану надо перевязать, - сказала Вера, - только у нас ничего нет.
Все там осталось, в вагоне. Впрочем, может быть, в вашем чемодане...
   Она протянула руку к маленькому дерматиновому,  обитому  металлическими
угольниками чемодану.
   - Не тронь,  -  неожиданно  резко  сказал  Кравцов,  и  Вера  в  испуге
отдернула руку.
   - Я просто хотела там найти, - смущенно сказала она, -  платок  носовой
или рубашку... Вы не бойтесь, я медик, сумею.
   Кравцов усмехнулся.
   - Ну,  раз  медик,  давай  лечи,  -  сказал  он  с  несвойственной  его
холодно-равнодушной манере говорить иронией. - Подвинь чемодан... Вера.
   Она подтянула к нему чемодан и попыталась было его открыть, но  Кравцов
отстранил ее рукой и, приподнявшись, склонился над чемоданом.
   В полумраке щелкнули замки.
   - Вот, - сказал Кравцов. Он снова  захлопнул  крышку  и  протянул  Вере
что-то белое.
   Она развернула аккуратно сложенный белый прямоугольник и сказала:
   - Рубашка. Совсем новая!
   - Плевать. Рви, - сказал Кравцов.
   Но у нее не хватило сил разорвать рубашку. Ей помог Анатолий.
   - Надо бы обработать рану, - сказала Вера, снова  склоняясь  над  ногой
Кравцова, - только нечем. Может быть, у вас есть одеколон?
   - Нет, - коротко ответил Кравцов.
   - Тогда хорошо бы промыть. Вокруг раны. Тут грязь налипла. Но воды тоже
нет.
   - Есть вода! - поспешно сказал Анатолий. - Тут в десяти шагах  какая-то
канава. Или пруд. Я видел.
   - Пруд? - переспросил Кравцов. - Глубокий?
   - Я... я не знаю, - растерянно ответил Анатолий.
   -  Толя,  пойди  и  намочи  это,  -  сказала  Вера,  протягивая  лоскут
разорванной рубашки.
   - И посмотри, глубокий ли пруд. Палкой измерь! - добавил Кравцов.
   Анатолий недоуменно взял и палку.
   - Ну, давай быстро, - скомандовал Кравцов.
   Анатолий скрылся среди деревьев, а  Вера  с  удивлением  посмотрела  на
Кравцова. Он показался ей совсем непохожим на того человека, с которым она
так  недавно  сидела  рядом  на  вагонной  скамье.  Тот   был   спокойным,
равнодушно-безучастным.
   А этот Кравцов был  совсем  иным.  Если  бы  он  оказался  растерянным,
испуганным. Вера не удивилась бы:  такая  перемена  была  бы  естественной
после всего, что случилось. Но нынешний Кравцов показался ей раздраженным,
злым, не терпящим возражений. И обращался он с  ними,  как  с  детьми,  со
школьниками.
   - Вам больно? - спросила Вера.
   - Что?
   - Я спросила, не болит ли нога.
   - А... а, перестань! - только отмахнулся Кравцов.
   Вера умолкла. Через минуту вернулся Анатолий.
   - Дна не достал! - воскликнул он почему-то радостно.  Потом  бросил  на
землю палку и протянул Вере мокрые тряпки.
   Она опустилась на колени и стала осторожно обмывать кожу вокруг раны на
ноге Кравцова.
   - Это пулей? - спросила она.
   - Медику полагается отличать огнестрельные раны, -  насмешливо  ответил
Кравцов. - Никакая не пуля. На острую  железяку  напоролся.  Должно  быть,
старый лемех валялся. Так пруд, Анатолий, говоришь, глубокий?
   - Дна не достал! - поспешно повторил Анатолий.
   - Так, - удовлетворенно заметил  Кравцов.  Опираясь  обеими  руками  на
палку и морщась от боли, он встал.
   - Возьми чемодан, - приказал он Анатолию, - пошли к твоему пруду.
   Анатолий схватил чемодан и устремился было вперед, но Кравцов остановил
его негромким окриком:
   - Иди рядом!
   Кравцов шел медленно, с силой опираясь на палку и волоча  ногу.  Прошло
несколько минут, пока они дошли до воды.
   Вокруг торчали сломанные деревья, пни и острые сучья.
   Кравцов несколько мгновений смотрел на ровную мутную поверхность  воды,
потом повернулся к Анатолию и сказал:
   - Бросай. Только подальше, чтобы на середину угодить. Понял?
   - Что... бросать? - недоуменно переспросил тот.
   - "Что, что"! - передразнил его Кравцов. - Чемодан.  Ну!  На  середину.
Сил хватит?
   - Но я не понимаю... - начал было  Анатолий,  но  Кравцов  не  дал  ему
договорить.
   - Бросай, - скомандовал он, - ну, быстро. Раз!..
   И Анатолий, невольно подчиняясь, откинул назад руку  с  чемоданом  и  с
размаху швырнул его в воду.
   Раздался громкий всплеск, и чемодан исчез.
   Кравцов несколько мгновений глядел на расходящиеся круги.
   - Пруд глубокий, - сказал Анатолий, интуитивно чувствуя,  что  Кравцову
приятно это слышать.
   - Пруд, пруд... - иронически повторил Кравцов. - Это не пруд, а болото,
в которое упала тонная бомба. Понял?
   ...Некоторое время все они стояли у воды. Потом Анатолий и  Вера  робко
посмотрели на Кравцова, как бы ожидая  его  разъяснений,  но  тот  молчал.
Казалось, он и вовсе забыл об их присутствии.
   Кравцов сосредоточенно глядел на воду, кожа на  его  скулах,  казалось,
натянулась еще сильнее, а шрам над правой бровью стал глубже.
   Анатолии глядел на  этого  странного  человека  со  смешанным  чувством
уважения и неприязни. Он инстинктивно чувствовал  превосходство  Кравцова,
хотя и не отдавал себе отчета, в чем именно. И в то же время это  чувство,
как ему казалось, унижало его в глазах Веры. Анатолий не  сомневался,  что
проигрывает в сравнении с Кравцовым. Он не знал, что дальше  делать,  куда
идти, а Кравцов, судя по всему, знал.  Странная,  таинственная  история  с
чемоданом лишь подчеркивала необычность поведения этого человека. Кто  это
такой? Может быть, темная личность?  Что  находилось  в  чемодане?  Уж  не
краденые ли вещи?.. Но Анатолий чувствовал, что ни за что  не  решился  бы
спросить об этом Кравцова. Он сам не знал почему. Может быть,  в  душе  он
побаивался его.
   И  вместе  с  тем  присутствие  Кравцова   успокаивало   Анатолия.   Он
инстинктивно чувствовал, что на него можно опереться. Кто бы ни  был  этот
человек, он наверняка доведет их до какого-нибудь  населенного  пункта.  А
там о нем можно будет и забыть. Дальше все будет проще, достаточно  только
выяснить, далеко ли они находятся  от  Ленинграда  и  есть  ли  поблизости
железнодорожная станция или шоссейная дорога.
   Вера тоже думала  о  Кравцове  с  чувством  некоторого  недоумения.  Он
казался ей странным, необычным. Но больше всего ее  беспокоила  его  рана.
Большая рваная рана на ноге, которую следовало бы  немедленно  обработать,
затем ввести противостолбнячную сыворотку. Но  все  это  можно  проделать,
лишь когда они доберутся до ближайшей деревни. Там, конечно,  должен  быть
медпункт. И Толе тоже надо будет немедленно измерить  температуру,  хорошо
бы и банки поставить профилактически. В медпункте наверняка  они  есть.  С
пневмонией не шутят. Надо бы  поторопить  Кравцова,  сказать,  что  нельзя
терять время. Впрочем, вообще удивительно, как он может стоять на ногах  с
такой раной. Надо будет помочь ему идти. Взять его под руки и вести...
   - Как вы думаете... -  робко  начала  было  Вера,  но  он  оборвал  ее,
властно, но негромко сказав:
   - Тихо!
   Вера  и  Анатолий  недоуменно  переглянулись.  Потом  стали  напряженно
прислушиваться. И тогда они услышали какой-то далекий, глухой гул...
   - Что это? - встревоженно спросил Анатолий. - Ты слышишь?
   - Да, - тихо ответила Вера.
   - Не могу понять, что это за гул, - продолжал Анатолий. - Он мне что-то
напоминает, только  не  могу  вспомнить  что.  Будто  обвал  какой-то  или
водопад. - Он вопросительно посмотрел на Кравцова.
   - Пошли, - неожиданно произнес Кравцов, круто повернулся  и  упал.  Его
лицо исказилось от боли.
   Вера бросилась к нему, схватила  за  руку,  пытаясь  помочь  подняться,
говоря торопливо:
   - Видите? Видите? Ведь больно? Конечно, больно! Это всегда первое время
боли не чувствуешь, а потом все начинается. Толя, ну иди  же  сюда,  Толя,
поможем ему подняться...
   Анатолий  стоял,  вытянув  шею,  прислушивался,  стараясь  понять,  что
означает этот далекий гул. Он был убежден, что уже слышал его, и  не  раз,
только никак не мог вспомнить, где и когда.
   Теперь он сорвался с места, бросился  к  Кравцову,  подхватил  его  под
вторую руку.
   - Отставить, - оттолкнул его Кравцов.
   Они недоуменно опустили его на траву.
   Кравцов обвел пристальным взглядом со всех сторон окружающие их деревья
и уже иным, спокойно-дружеским тоном произнес:
   - Пожалуй, мне надо  малость  отдохнуть,  ребята,  а?  Вот  соберусь  с
силами, и пойдем. Ведь одного-то вы меня не бросите, верно? Да и рано еще.
Все люди спят. А место здесь хорошее, тихое. Отдохнем?
   И он посмотрел на Веру и Анатолия с просительной улыбкой.
   - Но ваша рана... - начала было Вера.
   - А шут с ней, - снова улыбнулся  Кравцов,  -  впрочем,  и  ране  лучше
будет. Успокоится малость. Ну? Садитесь.
   Они покорно сели возле него. Неожиданная перемена, происшедшая  в  этом
человеке, одновременно успокаивала и тревожила их.
   - Ну, вот и хорошо, ребята, вот и здорово, -  приговаривал  Кравцов.  -
Значит, тебя Толей зовут? -  спросил  он,  хотя  уже  раньше  обращался  к
Анатолию по имени.
   Тот кивнул.
   - Где учишься, Толя? - снова спросил Кравцов.
   Анатолий нервно передернул плечами. Ему самому  хотелось  задать  этому
человеку десятки вопросов и прежде всего спросить, откуда  взялись  здесь,
за  сотни  километров  от  фронта,  немецкие  самолеты,  но   он   молчал,
озадаченный переменой, происшедшей в Кравцове.
   Он ответил, что учится в институте гражданских инженеров.
   - Понятно, - кивнул головой Кравцов. - Значит,  на  каникулы  поехал  и
заболел?
   - У него воспаление легких было, - вмешалась Вера.
   - Так, так, - задумчиво произнес Кравцов. -  Что  ж,  может,  оно  и  к
лучшему.
   Вера недоуменно приподняла брови.
   - Что вы хотите этим сказать? - удивленно спросил  Анатолий  и  добавил
уже более решительно: - Из-за этой проклятой болезни я не  мог  явиться  в
свой военкомат.
   - Ну, значит, не судьба, явишься  позже,  -  с  примирительной  улыбкой
сказал Кравцов. - Я тебе расскажу, случай один со мной был.  Послали  меня
раз в командировку. Я в торговой  сети  работаю.  Прихожу  на  Московский.
Билетов нет - ни мягких, ни плацкартных, только общие. Ну, я тоже не рыжий
в телятнике ездить. Но, как ни говори, отправляться надо - служебный,  так
сказать, долг. Я - раз на такси и - на аэродром. Повезло - последний билет
достал! До посадки еще час, дай, думаю, в буфет зайду, сто граммов  хлебну
с прицепом, и вдруг  по  радио  слышу:  "Гражданин  Кравцов,  подойдите  к
кассе". Ну, подхожу. И что бы вы думали? Предлагают мне этот билет  сдать.
На каком таком, спрашиваю, основании? А кассирша, представляете,  какую-то
бодягу разводит, что билет этот был бронированный  и  мне  его  по  ошибке
продали. Я в ответ: знать, мол, ничего не знаю, крик поднял  -  ничего  не
выходит. Или, говорит, сдавайте билет  и  получайте  деньги  обратно,  или
храните как сувенир, все равно вас по этому билету не посадят. Плюнул я на
это дело, взял деньги, мотанул обратно на Московский, а там и в общий  уже
билетов нет. Ну, пришлось на следующий день ехать. Вот какое дело!..
   Анатолий  и  Вера  с  недоумением  слушали  этот  нелепый  и   какой-то
неуместный в данных обстоятельствах рассказ.
   Кравцов умолк, Анатолий пожал плечами и спросил:
   - Ну и что?
   На мгновение лицо Кравцова снова  передернулось  от  боли.  Но  тут  же
хитрая улыбка заиграла на нем.
   - А то, - сказал Кравцов задумчиво, -  что  самолет  этот  разбился.  В
газетах сообщали. Дошло? Выходит - счастье...
   - Не понимаю, - сказал Анатолий, - какое отношение все это имеет...
   - Погоди, - прервал Кравцов, - сейчас поймешь. Фортуна - дура,  говорит
пословица, а пуля - она еще дурее. Может быть, если бы ты в первый же день
на фронт пошел, то тебя уже и в живых не было. А ты вот живешь. Понял?
   Лицо Анатолия налилось кровью. Он сжал кулаки и громко сказал:
   - Вы... глупости говорите!
   - Толя, ну зачем ты так, - вмешалась Вера, хотя ей  тоже  стало  не  по
себе от рассказа Кравцова, - с тобой просто шутят!..
   - А я подобных шуток, да еще в такой момент, не признаю,  -  еще  более
распаляясь, воскликнул Анатолий, - я, к вашему сведению, комсомолец...
   - Тю-тю-тю! - насмешливо произнес Кравцов. - А разве комсомольцам  жить
не хочется? Ею, жизнью-то, и партийные, говорят, не бросаются. Лишний день
прожить - за это любой цепляется. Если он с головой, конечно.
   - Ну, вот что, - решительно сказал Анатолий и встал, - я вас понял. Еще
тогда, в Белокаменске, на перроне понял, когда вы нас от вагона отпихнули.
А теперь мне все ясно. До конца!  Люди,  значит,  будут  на  фронте  кровь
проливать, а вы  в  своей  торговой  сети  шахер-махеры  делать,  а  потом
чемоданы в воду бросать? Так вот, я трусов презирал и презираю, я...
   Анатолий уже не мог остановиться. Со все большей и большей  горячностью
выкрикивал он обидные слова, стремясь как можно больше уязвить лежащего  у
его ног человека. Он поносил его, испытывая чувство удовлетворения, как бы
утверждая себя, вновь обретая почву под ногами. И то, что все это  слышала
и Вера, доставляло Анатолию еще большее удовлетворение.
   - Да, да, - кричал он, - презираю трусов, которые вместе со всеми  пели
"Если завтра война", а когда война началась, то стали прятаться по  углам!
Да если бы я был председателем трибунала, то...
   Он  захлебнулся  в  потоке  слов,  умолк,  тяжело  перевел  дыхание   и
решительно сказал, как бы подводя итог:
   - Пойдем, Вера!
   Кравцов все это время внимательно слушал  Анатолия,  не  сводя  с  него
своих узких, немигающих глаз. Он ни разу не  прервал  его  ни  словом,  ни
жестом.
   И только теперь, после последних слов Анатолия, приподнялся и сказал  с
недоброй усмешкой:
   - А меня, значит, бросите?
   Анатолий молчал, отвернувшись в сторону.
   - Раненых бросать  комсомольцам  тоже  не  полагается,  -  назидательно
сказал Кравцов.
   - Вы не раненый, - зло, не глядя на Кравцова, ответил  Анатолий,  -  вы
просто драпали, да вот ногу ненароком повредили.
   - Верно, - согласился Кравцов, - но тем не менее мне одному  не  дойти.
Неужели бросите?
   - Нет, Толя, так нельзя, - сказала Вера, - мы  должны  довести...  его.
Хотя, - она повернулась к Кравцову, - скажу прямо,  мне  ваши  рассуждения
тоже... кажутся странными.
   - Ну вот и договорились, - примирительно сказал Кравцов и снова лег  на
спину.
   Наступило утро. Белесый сумрак постепенно рассеивался. Где-то  всходило
невидимое,  прикрытое  облаками  солнце.  Налетел  порыв  ветра,   деревья
зашумели, и мутная вода в пруде покрылась рябью. Кравцов по-прежнему лежал
на  спине.  Анатолий  отчужденно  стоял  в   нескольких   шагах   поодаль,
отвернувшись, всем своим видом подчеркивая, что Кравцов для него больше не
существует. Вера растерянно переминалась с  ноги  на  ногу,  глядя  то  на
Анатолия, то на лежащего в траве человека в порванном, залепленном  грязью
габардиновом плаще.
   - Ну, вот что, - сказал наконец Анатолий, - надо  идти.  До  ближайшего
жилья мы вас доведем. А там, надеюсь, обойдетесь без нас.
   Он произнес все это, по-прежнему  не  глядя  на  Кравцова,  потом  взял
лежащую в стороне палку, бросил ее рядом с Кравцовым и угрюмо сказал Вере:
   - Давай поможем ему подняться.
   - Вот и спасибо, - по-прежнему миролюбиво сказал  Кравцов  и  попытался
приподняться. Лицо его снова исказилось от боли, но он тут же улыбнулся  и
сказал: - Тут и идти-то до людей метров пятьсот, не больше. Что ж, ребята,
помогайте инвалиду.
   Анатолий и Вера недоуменно переглянулись: откуда этому  странному  типу
известно, где они находятся, а если известно, то почему он до сих  пор  об
этом молчал?
   Потом Вера сунула ему в руку палку. Вместе с Анатолием они помогли  ему
подняться. Так, медленно двигаясь, они вышли на знакомую опушку.  И  вдруг
Анатолий увидел человека. Это был бородатый мужчина в сапогах, в  широкой,
выпущенной поверх брюк синей рубахе  и  с  топором  в  руке.  Он  медленно
приближался, шагая по траве. Анатолий  увидел  его  первым  и  обрадованно
закричал:
   - Эй, товарищ!
   Человек в синей рубахе поднял голову,  увидел  приближающихся  людей  и
остановился, покачивая топором.
   Анатолий побежал к нему, спрашивая еще на ходу:
   - Скажите, товарищ, где это мы находимся?
   Человек осмотрел Анатолия с головы до  ног,  потом  перевел  взгляд  на
остановившихся в некотором отдалении Веру и Кравцова  и,  снова  глядя  на
Анатолия, ответил:
   - На земле находитесь, юноша.
   - Я понимаю, - нетерпеливо сказал Анатолий, - мы  с  поезда,  на  поезд
самолеты налетели, мы в Ленинград  ехали,  а  теперь  вот  не  знаем,  где
находимся и далеко ли от Ленинграда...
   - Так, так, - степенно сказал бородатый и пошел к все  еще  стоящему  в
стороне Кравцову и поддерживающей его под руку Вере.
   Анатолий двинулся за ним следом, говоря на ходу:
   - Вы что, разве не  знаете,  как  эта  местность  называется?  Вы  ведь
здешний колхозник, да?
   Бородач молча подошел  к  Кравцову  и  Вере,  все  тем  же  пристальным
взглядом оглядел их и потом, обращаясь к Кравцову, спросил:
   - Пулей задело?
   - Нет, - ответил Кравцов, - на железяку напоролся.
   - У него рваная рана, - торопливо вмешалась Вера, - его надо  срочно  в
медпункт доставить, здесь нет поблизости больницы или медпункта?
   - Как не быть, -  все  тем  же  спокойно-рассудительным  тоном  ответил
бородач, - все в колхозе есть. И медпункт тоже...
   Говоря, он пристально глядел в лицо Кравцову и вдруг неожиданно сказал:
   - Вот какая, значит, неприятность с вами приключилась, товарищ Кравцов.
   Вора и Анатолий переглянулись.
   -  Откуда  вы  меня  знаете?  -  спросил   Кравцов,   освобождаясь   от
поддерживавшей его Вериной руки и, тяжело опираясь на палку, делая  шаг  к
бородатому человеку.
   - Как не знать, - постукивая топором по твердому  негнущемуся  голенищу
кирзового сапога, ответил тот. - Я вас знаю, и вы меня знать должны. Жогин
моя фамилия. Жогин из Клепиков. Слыхали такую деревню?
   Наступило минутное молчание.
   - Ну вот и хорошо, Жогин,  -  сказал  наконец  Кравцов,  обеими  руками
опираясь на палку. - Если тут Клепики, выходит, нам  до  сельсовета  рукой
подать. И до Ленинграда тоже недалеко. Верно?
   - С одной стороны, товарищ  Кравцов,  оно  верно.  А  с  другой  -  как
сказать, - медленно, с расстановкой ответил Жогин. - А я вот решил  сучьев
набрать. Тут, говорят, ночью такой бурелом  прошел...  Лес-то  рубить  нам
советская власть запрещает. Ну, а если без нас нарубили...
   - Сучья наберешь в другой раз, - оборвал его Кравцов, - а сейчас  давай
в сельсовет, скажи, чтобы подводу прислали.
   - Торопитесь, значит, товарищ Кравцов? А надо ли?
   Снова наступило молчание. Теперь Кравцов и Жогин пристально,  неотрывно
глядели друг на друга.
   Первым опустил голову Кравцов. Несколько мгновений он смотрел себе  под
ноги, точно разглядывая что-то в густой траве, потом повернулся к Анатолию
и сказал:
   - Отойди в сторону, Толя. И ты, Вера, тоже. Нам надо с Жогиным  немного
поговорить.
   Анатолий хотел было возразить, сказать, что для разговоров нет времени,
и в конце концов, если у него, Кравцова,  есть  с  этим  Жогиным  какие-то
дела, то пусть ими и занимается, а они с Верой пойдут, пусть только  Жогин
укажет дорогу...
   Но в это время он встретился взглядом  с  Кравцовым  и  увидел,  скорее
почувствовал, в выражении его лица, глаз что-то такое, что  заставило  его
молча подчиниться.
   Он и Вера сделали несколько шагов в сторону рощицы.
   - Что все это значит? - тихо, но встревоженно спросила Вера.
   - А черт его знает, - как можно  беспечнее  ответил  Анатолий,  -  бред
какой-то! Словом, мы ждем пять минут, не больше, и пойдем  сами.  В  конце
концов, теперь этого Кравцова есть кому проводить. А мы и без него  дорогу
найдем. Ты слышала, что он сказал?  Отсюда  до  деревни  полкилометра,  не
больше.
   Вера молчала. По небу плыли черные, с чуть подсвеченными краями облака.
Ветер прижимал к земле высокую траву.  Шумели  деревья.  Где-то  над  ними
пронзительно кричала птица.
   - Как ты думаешь, о чем они там беседуют? -  спросила  Вера,  стараясь,
как и Анатолий, говорить бодро и беспечно. Но у нее это не получалось.
   - Понятия не имею, - пожимая  плечами,  ответил  Анатолий.  -  Странный
какой-то этот... Жогин. И говорит как-то... по-епиходовски... Ну...  -  Он
посмотрел на часы. - Все. Сейчас я им скажу.
   Но в это время Жогин повернулся и пошел в сторону.  А  Кравцов  остался
стоять, ссутулившись и по-прежнему двумя руками опираясь на палку.
   Анатолий и Вера подбежали к нему.
   - Ну? - спросил Анатолий. - Кончили  свое  производственное  совещание?
Можем мы наконец идти?
   - Придется еще немного подождать, - ответил, не  меняя  позы,  Кравцов,
казалось думая о чем-то другом, - сейчас подводу пришлют.
   - Но на кой нам черт подвода, если мы рядом с  деревней?  -  воскликнул
Анатолий.
   Вера укоризненно посмотрела на него.
   Кравцов неожиданно выпрямился, посмотрел в упор на Анатолия  и  властно
сказал:
   - Пойдемте, ребята, обратно в лес.
   Не дожидаясь ответа и без посторонней помощи, Кравцов первым  заковылял
к лесу.
   - Что это еще за глупости такие! - раздраженно сказал Анатолий.  Он  не
двинулся с места и держал за руку Веру.
   - Ребята, идите за мной, - все так же настойчиво, но  не  оборачиваясь,
произнес Кравцов.
   - Толя, пойдем за ним, - тихо сказала Вера, делая робкий шаг  вслед  за
Кравцовым.
   - Скоро,  наконец,  кончится  эта  детективная  история?  -  воскликнул
Анатолий. - Я никуда не пойду, пока мне не объяснят...
   Кравцов на мгновение остановился, обернулся и сказал:
   - Иди за мной, Анатолий, сейчас я тебе все объясню.
   Они пошли за ним. Едва  углубившись  в  рощу,  Кравцов  остановился  и,
прислонившись спиной к дереву, знаком подозвал к себе Анатолия.
   - Мне надо с тобой поговорить, Толя, - сказал он негромко и повторил: -
С тобой. А Вера пусть немножко погуляет.
   И, не дожидаясь ответа Анатолия, произнес уже чуть громче, обращаясь  к
Вере:
   - Вы не сердитесь. Просто у нас мужской разговор.
   Анатолий  приблизился  к  Кравцову,  глядя  на  него   с   нескрываемой
неприязнью.
   Кравцов подождал, пока тот подойдет  к  нему  почти  вплотную,  и  тихо
сказал:
   - Здесь немцы, Толя.
   В  первую  минуту  Анатолий  не  понял  смысла  этих  слов.  Потом  ему
показалось, что Кравцов шутит, издевается над ним. Он  уже  хотел  назвать
Кравцова трусом и паникером, но, увидев выражение его глаз, осекся.
   Кравцов смотрел на него пристально, даже сурово. Теперь перед Анатолием
стоял как бы другой человек, разительно  непохожий  на  того,  что  совсем
недавно лежал на траве и с хитренькой улыбкой рассказывал свои анекдотцы.
   Анатолий почувствовал дрожь в коленях.
   - Вы... это серьезно? - невольно переходя на шепот, спросил он.
   Кравцов молчал.
   - Но откуда тут могут быть немцы? -  продолжал  спрашивать  Анатолий  с
тайной надеждой, что он что-то не понял,  придал  не  то  значение  словам
Кравцова  и  сейчас  все  разъяснится.  -  Ведь  мы  находимся  почти  под
Ленинградом, так? Я же  только  вчера  слушал  радио,  бои  идут  еще  под
Таллином...
   - Не знаю, говорят, что они где-то поблизости,  -  нетерпеливо  прервал
его Кравцов. - В самих Клепиках немцев нет, и мы сейчас направимся туда  -
Жогин приедет на подводе. Но Сенцы - деревню в пяти километрах от Клепиков
- они захватили этой ночью...
   - Ну как, кончили ваш разговор? - издалека крикнула Вера.
   - П-подожди! - чуть запинаясь и не оборачиваясь в  ее  сторону,  бросил
Анатолий.
   - Так вот, Толя, теперь слушай меня внимательно, - сказал Кравцов, и  в
голосе его прозвучали добрые, даже задушевные нотки,  -  я  могу  доверять
тебе?
   Анатолий растерянно мигал глазами. Сердце его билось учащенно.  Он  все
еще не отдавал себе отчета в том, что только что услышал,  но  уже  верил,
понимал, что на них надвинулась новая, еще более страшная беда.
   Кравцов неожиданно положил руку на плечо  Анатолия  и  притянул  его  к
себе.
   - Так вот, я тебе доверяю, - сказал он, почти касаясь своим лицом  лица
Анатолия, - я понял, что тебе можно верить, еще  тогда,  когда  ты  честил
меня за ту историю... с самолетом. Я всю эту  чепуху  придумал.  Так  вот,
слушай. Возможно, что нам придется добираться до Ленинграда  врозь.  Может
быть, ты окажешься там раньше меня. В этом случае ты в первый же  день,  в
первый же час по прибытии в город пойдешь  на  Литейный.  В  Большой  дом.
Понял? В Бюро пропусков  снимешь  трубку  и  скажешь,  чтобы  соединили  с
майором Туликовым. Запомнил? Ту-ли-ков. Скажешь, что от Кравцова. Он  тебе
закажет пропуск.  Когда  увидишь  Туликова,  передашь:  "Товары  завезены,
магазин откроется в положенный час". Понял? Повтори!
   - ...Магазин откроется в положенный час... - механически повторил, едва
шевеля пересохшими губами, Анатолий.
   - Неверно!  -  неожиданно  зло  сказал  Кравцов  и  больно  сжал  плечи
Анатолия. - Ты пропустил, что "товары завезены".
   - Нет, нет, я помню!
   - Хорошо. Молодец, - с  явным  облегчением  произнес  Кравцов,  опуская
руки, - но это еще не все. Как твоя фамилия?
   - Валицкий.
   - Кто отец?
   - Архитектор. Работает в архитектурном управлении Ленсовета.
   - Не годится. Твоя фамилия... Авилов. Запомнил? Повтори!
   - Авилов.
   - Хорошо. Твой отец умер. В восемнадцатом году. Он был  офицером.  Тебе
известно, что его расстреляла Чека. Понял?
   - Что вы такое говорите? - негодующе воскликнул Анатолий.
   - Твой отец - Авилов, бывший офицер, участвовал в заговоре,  расстрелян
в восемнадцатом, - не обращая внимания на  возмущение  Анатолия,  медленно
повторил Кравцов. - Ты воспитывался в детском доме. Ненавидишь Чека,  НКВД
и все такое прочее. Чтишь память отца, хотя никаких  подробностей  о  нем,
естественно, не помнишь. Тебе был тогда год от роду. Узнал о нем от  дяди.
Дядя умер пять лет назад. Запомнил?
   - Но... но кому я  должен  все  это  сказать?  -  с  отчаянием  спросил
Анатолий.
   - Немцам, - жестко ответил Кравцов, - если придется. Документы с  собой
есть?
   - Остались в поезде. В чемодане.
   - Так и скажешь.
   Он помолчал немного и добавил:
   - Ты сожалел, что не попал в первый же день на фронт. Считай, что ты на
фронте. Все. Вере ни слова. Ну... о Туликове.
   - Вы... вы ей не доверяете?
   - На сто процентов доверяю. Но она девушка. Может... не выдержать. А ты
мужчина. Понял?.. А теперь запомни самое главное: что бы ни  случилось  со
мной, ты должен добраться до Ленинграда и позвонить Туликову.  Это  очень,
очень важно! Ну как, выполнишь?
   Анатолий сосредоточенно молчал. Как это было ни удивительно, теперь  он
не чувствовал страха. Скорее наоборот. Неожиданное поручение наполнило его
гордостью. Все, что он пережил  последние  часы,  и  то,  о  чем  узнал  в
последние минуты, отступило в его сознании на задний план. Для  него  было
уже ясно, кто такой Кравцов. И мысль о том,  что  с  этого  мгновения  он,
Анатолий,  тоже  причастен  к  важному,  секретному   делу,   к   которому
допускаются лишь самые проверенные, самые преданные люди, вселяла  в  него
новые силы.
   Тот факт, что где-то поблизости были немцы,  он  реально  не  мог  себе
представить. И если бы не страшные  минуты,  которые  он  пережил  там,  в
поезде, и потом, когда бежал в растерянности и страхе, то все происходящее
воспринималось бы им как  эпизод  из  книги  или  кинофильма,  посвященных
грядущей войне.
   В том, что  ему,  Анатолию,  и,  конечно,  Вере  удастся  добраться  до
Ленинграда, он не сомневался. Как и многие  ленинградцы,  он  хорошо  знал
серокаменное здание на Литейном - Большой дом. Он  уже  представлял  себе,
как замкнуто и отчужденно  входит  в  это  здание,  как  тихо  говорит  по
телефону - сухо и немногословно:
   "Это майор Туликов? Я от товарища Кравцова. По срочному делу..."
   Да, он все сделает, все выполнит в точности. Теперь он не просто парень
в  гражданской  одежде,  какой-то  студент.  У   него   важное   секретное
поручение...
   - Я вас понял, товарищ Кравцов, - твердо и даже  торжественно  произнес
Анатолий, - все будет выполнено.
   - Ну, вот и  хорошо,  -  удовлетворенно,  с  явным  облегчением  сказал
Кравцов. - Теперь позовем Веру. Вера! - громко окликнул он ее. И когда она
подошла, сказал спокойно: - Положение  чуть  осложнилось,  Верочка.  Ходят
слухи, что немцы высадили поблизости десант. Разумеется, его уничтожат,  и
очень скоро. Нам придется переждать это время в Клепиках, там немцев  нет.
Вот и все. Для беспокойства особых оснований не имеется. Единственно,  что
тебе надо запомнить... ну, на всякий случай, что ты Толю раньше не  знала.
Познакомились в поезде. А потом вместе спасались от бомбежки. Поняла?
   Вера молчала. Она стояла ошеломленная, лишившаяся дара речи.
   - Вот что, Вера, - внушительно и строго  сказал  Анатолий,  -  все  это
товарищ Кравцов говорит просто так, ну, на всякий случай. Волноваться  тут
нечего. Если даже немцы и  вправду  высадили  какой-то  десант,  то  через
несколько часов от него останется мокрое место. А мы пока  что  побудем  в
этих Клепиках, поедим, ты сможешь во что-нибудь переодеться...
   Анатолий умолк, потому что увидел,  что  Вера  глядит  на  него  широко
открытыми, полными ужаса глазами.
   - Паниковать тут нечего. В конце концов, ты  не  одна!  -  уже  сердито
прикрикнул он на нее.
   Вера покорно кивнула.
   Анатолий умолк. Он почувствовал, что страх, застывший  в  глазах  Веры,
передался и ему и не проходит. Он прислушался и снова услышал тот  далекий
и странный гул.
   - Я вспомнил! - неожиданно громко  воскликнул  Анатолий  и,  точно  сам
испугавшись звука своего голоса, закончил уже тихо: -  Я  вспомнил.  Ну...
этот гул! Это танки. Я слышал этот звук у себя дома под праздники.  Каждый
май и ноябрь! Когда они репетировали парад. Это танки, танки!
   Он умолк, ошеломленный своей догадкой. Но  через  мгновение,  озаренный
уже новой мыслью, снова воскликнул:
   - Но раз танки, значит, это наши, ведь верно?
   - Я тоже так полагаю, - негромко и растерянно ответил Кравцов, - и  все
же осторожность не помешает.
   - Но послушайте, - недоуменно произнес Анатолий, - это же нелепо! Зачем
нам идти в эти Клепики? Почему мы не  можем  провести  весь  день  и  даже
следующую ночь где-нибудь тут, в лесу? Если дело в еде, то я могу не  есть
сутки, и Вера тоже умеет терпеть, правда, Вера?
   Кравцов молчал. Все, о чем говорил сейчас Анатолий, он уже обдумал и на
все  возможные  вопросы  уже  дал  мысленные  ответы.  Нет,  он   не   мог
посоветовать этим двум  молодым,  беспомощным  в  лесу  городским  ребятам
оставаться здесь или  пробираться  к  Ленинграду  по  местности,  частично
занятой немцами. Втроем можно было бы попытаться, но  он,  Кравцов,  не  в
состоянии проковылять и нескольких десятков метров.
   - Ну хорошо, - снова заговорил Анатолий, -  а  что  будет,  если  немцы
придут и в Клепики?
   - Тогда нас спрячут у себя колхозники, - ответил Кравцов.
   - Спрячут? - с плохо скрываемой  тревогой  спросил  Анатолий.  -  А  вы
хорошо знаете этого Жогина?
   - Да. Хорошо знаю... - медленно произнес Кравцов.
   Только это он  и  мог  ответить.  Потому  что  сказать  все  -  значило
рассказать и о том, что десять лет назад он,  Кравцов,  работник  НКВД,  в
качестве  уполномоченного  областного  штаба  по   ликвидации   кулачества
конфисковал богатое имущество Жогина, а самого его  с  семьей  отправил  в
Сибирь.
   Сказать все - значило признаться, что он,  Кравцов,  и  сам  не  знает,
вернулся ли в родное село Жогин в качестве примирившегося человека или как
враг. И если он враг, то что в нем окажется  сильнее:  ненависть,  которая
побудит его в случае возможности выдать Кравцова немцам, или  страх  перед
расплатой после того, как их выбьют отсюда.
   Но всего  этого  Кравцов  сказать  не  мог.  Он  доверил  этому  парню,
Анатолию, то, чего не мог не доверить в создавшихся  обстоятельствах.  Все
остальное не имело отношения к этому главному и могло вселить в души  этих
ребят лишь страх. Он прислушался, услышал стук колес приближавшейся телеги
и бодро, почти весело сказал:
   - Ну, кажись, карета подана. Пошли!
   И, тяжело опираясь на палку, сделал шаг вперед...





   Тем,  кто  знал  Федора  Васильевича  Валицкого  поверхностно,   старый
архитектор  казался   человеком   крутого   нрава,   упрямым,   болезненно
самолюбивым - словом, малоприятным в общении.
   Немногочисленные же друзья Валицкого, единодушно сходясь во мнении, что
"характерец у Федора трудный", считали его, однако, человеком  талантливым
и честным, но вместе с тем самым большим врагом себе.
   И в самом деле,  казалось,  трудно  себе  представить  личность,  более
"несозвучную эпохе", чем шестидесятипятилетний академик архитектуры  Федор
Васильевич  Валицкий.  В  двадцатые  годы,  в  период   повального   среди
архитекторов увлечения идеями конструктивизма, Валицкий, который был лично
знаком с Корбюзье, ценил его и не  раз  получал  от  знаменитого  француза
книги с дружественными надписями, неожиданно выступил  с  резкой  критикой
зарубежного новатора и особенно его советских подражателей.
   Характер у Валицкого был желчный. Критикуя кого-либо или что-либо, он в
выражениях не стеснялся и наиболее рьяных авангардистов,  пропагандирующих
стиль Корбюзье и строительство безликих домов-коробок, "городов будущего",
оторванных  от  исторически  сложившихся  поселений,  называл  обезьянами,
попугаями и неучами.
   В основе его критики лежала верная мысль о том, что идеи Корбюзье  и  в
особенности практика осуществления его проектов за границей не могут  лечь
в основу строительства в нашей разоренной войнами стране по крайней мере в
ближайшие годы. Валицкий утверждал, что, пока промышленность  строительных
материалов у нас еще недостаточно развита и вложить в нее большие средства
при  хроническом  дефиците  во  всех  сферах  экономики  еще   невозможно,
следование   идеям   Корбюзье   неминуемо   приобретает   лишь    внешний,
подражательный характер, а  на  практике  ведет  к  возведению  непрочных,
неудобных для жилья и работы, холодных, неуютных домов.
   Коллеги  Валицкого,  особенно  молодежь,  стали  относиться  к  нему  с
неприязнью. И дело было не только в том, что свою критику Валицкий облекал
в  обидную,  саркастически-уничижительную  форму.  Главное  заключалось  в
другом. В те далекие годы очень многие люди были убеждены, что "прекрасное
будущее" не только не за горами, но где-то совсем рядом,  почти  столь  же
близко,  сколь  близко  находятся  друг  от  друга  реальные  "сегодня"  и
"завтра".
   Они были уверены, что наступление этого "завтра" зависит лишь от темпов
разрушения старых традиций  и  что  сознательно-волевым  усилием  можно  в
кратчайший  срок  создать  новую  литературу,  новую  живопись   и   новую
архитектуру.
   Критика Валицкого была принята в штыки. Его стали презрительно называть
"академиком", "традиционалистом", "рутинером", не  понимающим,  что  новая
социальная эпоха требует новых, созвучных ей архитектурных форм.
   Однако в середине тридцатых годов, когда Корбюзье был предан анафеме, а
его  наиболее  упорные  последователи  объявлены  формалистами,   Валицкий
неожиданно сделал решительный поворот, в противоположную сторону.
   На собрании ленинградских архитекторов он выступил  с  резкой  критикой
нового, становящегося господствующим направления  в  архитектуре,  которое
назвал "ложноклассическим",  "надуто-помпезным",  "дворянским  стилем  для
бедных".
   Валицкий утверждал, что мы  поступаем  неправильно,  предавая  забвению
опыт зарубежного строительства вообще и идеи Корбюзье в частности,  и  что
это тем более  непростительно  именно  теперь,  когда  наша  страна  стала
гораздо  богаче,  чем  Десятилетие  тому  назад,  и  создала   собственную
индустриальную базу.
   Валицкому дали "достойный отпор".
   То было время крайностей  во  всякого  рода  спорах,  любые  Мнения  по
профессионально-техническим     вопросам     считались      половинчатыми,
оппортунистическими, если не сочетались с  политическими  оценками.  И  за
Валицким,  который,  казалось,   и   впрямь   обладал   несчастным   даром
восстанавливать  против  себя   не   только   своих   оппонентов,   но   и
единомышленников,  прочно  укрепилась  кличка  "формалиста",  к  тому   же
упорствующего в своих заблуждениях.
   И все же с Валицким считались. Он был одним из  старейших  архитекторов
города, учеником уже ушедших  из  жизни  прославленных  мастеров  русского
зодчества. Несколько домов, возведенных Валицким в Ленинграде и  в  других
городах страны, упоминались в специальной литературе.
   В  профессиональной  среде  знали,  что  Валицкий  обладает   огромными
знаниями не только как архитектор, но и как инженер-строитель. Однако  тот
факт, что за ним прочно укрепилась репутация "формалиста",  и  к  тому  же
упрямого, чуждого самокритики, являлся решающим.
   Имя Валицкого стало одиозным, отныне оно упоминалось только в  докладах
и, как правило, лишь в том разделе, где говорилось  о  чуждых  влияниях  в
советском зодчестве.
   Валицкий уже не строил домов. Ему не поручали  ответственных  проектов,
привлекающих внимание  общественности.  В  советских  и  партийных  кругах
Ленинграда его считали высококвалифицированным специалистом, но  человеком
сугубо аполитичным и даже фрондером, не заслуживающим особого  доверия.  К
Валицкому относились холодно, хотя и с некоторой почтительностью.
   Тем  не  менее  старика  довольно  часто   привлекали   для   различных
"внутренних", технических консультаций и экспертиз, включали  в  некоторые
комиссии. Его труд хорошо оплачивался.
   Внешность Федора Васильевича Валицкого как нельзя лучше гармонировала с
его репутацией человека, несозвучного  времени.  Он  был  высок,  худощав,
любил  белые,  коробящиеся   от   крахмала   сорочки,   галстук-"бабочку",
темно-синий костюм и обязательную в любое время года  жилетку.  В  кармане
этой жилетки он носил на тонкой золотой цепочке старинные золотые  часы  с
массивной крышкой.
   У Валицкого была густая седая шевелюра, угловатые черты  лица,  плотно,
казалось, презрительно сжатые губы и длинные руки  с  тонкими,  обтянутыми
желтоватой кожей пальцами.
   Федор Васильевич с женой, сыном и домработницей  тетей  Настей  жил  на
Мойке,  в  им  самим  еще  до  революции  построенном  доме,  в   большой,
пятикомнатной квартире - ее не  коснулись  ни  реквизиции,  ни  уплотнения
благодаря  охранной  грамоте,  подписанной  человеком,  имя  которого  для
миллионов  людей  символизировало   непререкаемый   авторитет   и   высшую
справедливость.
   Жену Валицкого, тихую, безропотную, маленькую  пожилую  женщину,  звали
Мария  Антоновна,   а   сына,   двадцатитрехлетнего   студента   института
гражданских инженеров, - Анатолий.
   К жене Федор  Васильевич  относился  безразлично  и  редко  замечал  ее
присутствие, а сына, родившегося, когда Валицкому было уже за сорок, любил
странной, тщательно скрываемой любовью.
   В отличие от жены, он никогда не ласкал его, даже маленького,  хотя  не
находил себе места от волнения, если Толя - правда, это случалось не часто
- заболевал.
   Когда сын подрос, отец редко удостаивал  его  сколько-нибудь  серьезной
беседы.
   Федора   Васильевича   раздражали   неизменный   оптимизм   сына,   его
самоуверенность, а также увлечение спортом - занятием  неинтеллектуальным.
За столом Анатолию редко удавалось вымолвить фразу, которая не вызвала  бы
иронической реплики отца.
   И тем не менее Валицкий очень любил своего сына, хотя, казалось,  делал
все от него зависящее, чтобы Анатолий об этой любви даже не догадывался.
   Федор Васильевич  был  человеком  замкнутым,  после  приспособленчества
больше всего на свете  ненавидел  сентиментальность,  к  себе  в  душу  не
допускал никого и, может быть, именно поэтому никогда не пытался заглянуть
во внутренний мир, в мысли Анатолия. Он лишь издали следил за  тем,  чтобы
жизнь  сына  развивалась,  как  он   любил   выражаться,   "в   правильном
направлении".
   Это означало, что Анатолий должен был хорошо  учиться  в  школе,  затем
поступить в институт и не жениться до тех пор, пока  не  станет  на  ноги.
Такова  была  программа-минимум,  и  за  выполнение  ее  Федор  Васильевич
чувствовал себя ответственным.
   Когда по окончании школы Анатолий заявил отцу о своем намерении держать
экзамен  в  институт,   где   готовят   архитекторов,   Федор   Васильевич
иронически-равнодушно пожал плечами. Но в душе сознавал,  что  это  только
привычная поза. Втайне его уже  давно  радовали  школьные  успехи  сына  в
области рисования, черчения и математики, и он был доволен, когда заставал
его у своих шкафов, набитых монографиями и альбомами.
   Архитектура  была  богом  Валицкого,   единственным,   перед   чем   он
преклонялся, что считал незыблемым на земле. Ему  было  приятно,  что  его
чувства передались сыну.
   Однако он столь ревностно, столь свято относился к божеству, жрецом при
котором состоял, что не сразу верил в чистоту намерений неофита, даже если
им был собственный сын.
   - Не  советую,  -  коротко  бросил  Федор  Васильевич,  когда  Анатолий
сдержанно и как бы между прочим сообщил ему  о  намерении  посвятить  себя
архитектуре.
   - Почему? - так же коротко спросил Анатолий.
   - Сейчас туда привнесено много политики, -  ответил,  чуть  кривя  свои
тонкие губы, Федор Васильевич. - Боюсь, что ее хватит в излишке даже и  на
твой век. Займись медициной. Или физикой.  Больше  перспективы,  и  меньше
мешают.
   Теперь  настала  очередь  Анатолия  пожать  плечами  и   снисходительно
усмехнуться. Ему были известны фрондерские взгляды отца на многие вещи, он
относился к этому несколько иронически, хотя никогда не вступал с отцом  в
споры.
   Анатолий был комсомольцем, в школе считался активным общественником, и,
как это ни  парадоксально,  во  всем  этом  большую  роль  сыграла  именно
одиозная репутация его отца. Анатолий, может быть сам  того  не  сознавая,
всячески старался выявить свою самостоятельность, убедить всех  окружающих
в своей идейной независимости от него.
   Постепенно и, вернее всего, бессознательно он пришел к  убеждению,  что
мнение о нем людей зависит от слов, которые он произносит,  поскольку  для
совершения каких-либо особых примечательных поступков повода все как-то не
представлялось. Почему-то всегда случалось так, что, когда его  соученикам
приходилось  выезжать  в  колхоз  на  уборку  картофеля  или  в   бригадах
"Осодмила" дежурить вместе с милиционерами на улицах, "неблагополучных  по
хулиганству", Анатолий всегда оказывался  одним  из  тех,  кто  посылал  и
произносил при этом соответствующие слова и кто потом "заслушивал отчеты",
а не среди тех, кого посылали и кто потом отчитывался.
   Для создания себе отменной репутации одних слов оказывалось  совершенно
достаточно.
   Учился Анатолий хорошо,  на  различного  рода  собраниях  говорил  тоже
хорошо и правильно, окружающие считали его умным, веселым и в то же  время
выдержанным парнем, и постепенно он и сам уверился  в  том,  что  является
именно таким.
   Валицкий-старший  иногда  посмеивался  над  "твердокаменностью"  своего
сына, которую называл  эмоциональной  ограниченностью  и  интеллектуальной
нетребовательностью. Однако в душе он  был  даже  доволен:  ему  вовсе  не
хотелось, чтобы сын повторил полный тревог и ударов по самолюбию жизненный
путь своего отца.
   ...О начале войны Валицкий узнал не в полдень, как большинство людей  в
стране, а несколько позже, потому что не терпел радио, в квартире  его  не
было приемника, а повесить  на  стену  уродливую  черную  тарелку  местной
трансляции он не разрешил бы, наверное, и под угрозой смерти.
   В тот июньский воскресный день Федор Васильевич, позавтракав вдвоем  со
своей приученной к безмолвию женой, направился к себе  в  кабинет,  плотно
затворил двери, уселся за старомодный, черного дерева  письменный  стол  и
раскрыл лежащую на полированной поверхности стола книгу.
   Это была не работа, а отдых, который  Федор  Васильевич  позволял  себе
именно по воскресеньям.
   Сама мысль, что отдыхать можно не за письменным столом, а где-нибудь на
сестрорецком пляже или в парках на Островах, среди  толпы  слоняющихся  по
аллеям людей, показалась бы ему варварской.
   На это воскресенье Федор Васильевич отложил еще  со  вчерашнего  вечера
увесистый  том  Витрувия  "Десять  книг  об   архитектуре"   -   роскошное
итальянское издание, которое приобрел в Риме еще в 1910 году.
   Вчера его взгляд, пробегая по корешкам книг, заполнявших книжные шкафы,
выстроенные вдоль одной из  стен  кабинета,  остановился  именно  на  этом
классическом произведении. Федор Васильевич вспомнил, что не раскрывал его
уже много лет. Он вынул тяжелый, со множеством красочных иллюстраций том и
положил  его  на  письменный  стол,  предвкушая  предстоящее  ему   завтра
удовольствие.
   В воскресенье, не спеша позавтракав, он вошел в свой кабинет, уселся  в
потертое кожаное кресло, привычным движением выключил  телефон  и,  наугад
раскрыв  отложенную  с  вечера  книгу,  погрузился  в  созерцание  чертежа
элементов античного ордера - карнизов, фризов  и  капителей.  Очень  скоро
мысли Валицкого потекли в обычном  для  него  направлении.  Превыше  всего
ценивший  в  архитектуре  целесообразность  и  пропорциональность,  он   с
привычным раздражением вызвал в своем воображении те современные здания, в
которых колонны и капители уже не имели ничего общего с  целесообразностью
и превратились в нелепые украшения дурного вкуса.
   Около  двух  часов  дня,  погруженный  в   чтение,   Валицкий   услышал
доносившиеся из-за закрытой двери кабинета возбужденные женские голоса. Он
недоуменно и недовольно поморщился, ожидая, пока шум смолкнет,  но  в  это
время дверь распахнулась настежь, и в комнату с причитаниями и  всхлипами,
перебивая друг друга, вбежали Мария Антоновна и тетя Настя.
   Именно в этот момент Федор Васильевич Валицкий и узнал  от  вернувшейся
из магазина домработницы, что люди кругом говорят о какой-то речи по радио
насчет войны.
   Рассерженный  Федор  Васильевич  прикрикнул  на  женщин,  приказал   им
замолчать. Он не сомневался в том,  что  тетя  Настя  что-то  напутала.  В
последнее время редкая политическая статья обходилась без слова "война", к
тому же на Западе и в самом деле уже почти два года Германия  вела  боевые
действия, - возможно, что какие-то паникеры не вникли  в  смысл  очередной
радиопередачи и...
   Словом, Федор Васильевич приказал женщинам замолчать.
   Воспитанные в течение долгих лет в духе абсолютной  покорности  мужу  и
хозяину дома, обе старухи, все еще всхлипывая и причитая, пошли  к  двери,
но Мария Антоновна, дойдя до порога, внезапно бросилась обратно к  мужу  с
возгласом: "Толя! Ведь Толенька-то уехал!"
   Разумеется, в этом сообщении  для  Валицкого  не  было  ничего  нового,
поскольку он только в пятницу попрощался с сыном, который сказал, что  еще
не решил окончательно, где проведет каникулы - на юге или под Ленинградом,
но сообщит тотчас же, как только где-нибудь "осядет".
   Федор Васильевич еще раз прикрикнул на жену, сказал,  что  Анатолий  не
ребенок, и выпроводил ее из кабинета.
   Оставшись один, Валицкий подошел к  окну,  открыл  его  и  выглянул  на
улицу. Ничего необычного он не увидел. На улице было не больше народу, чем
в любой воскресный летний день. По Невскому, часть  которого  была  хорошо
видна отсюда, из окна, катились "эмки" и "ЗИСы". На углу Мойки и  Невского
(Валицкий  никогда  не  употреблял  громоздкое  название  "проспект  25-го
Октября") бойко торговал цветочный киоск.
   "Война? - произнес про себя Валицкий. - Что за глупости! Какая война?!"
   Он вернулся к столу, сел, решил продолжать чтение, но передумал и  снял
телефонную трубку. Телефон молчал. Валицкий забыл, что выключил его еще  с
утра, как делал всегда, когда садился за письменный стол.
   Он передвинул рычажок на маленькой, прикрепленной  к  стене  эбонитовой
панельке, дождался ответа станции и назвал номер одного  из  своих  старых
друзей - доктора Андрея Григорьевича Осьминина.
   Он знал этого человека, своего сверстника, уйму лет, постоянно ссорился
с ним и любил его придирчивой, эгоистической любовью.
   Когда-то  Валицкий  лечился   у   частнопрактикующего   врача-терапевта
Осьминина - это было еще до революции. Постепенно они подружились. И тогда
Осьминин сказал:
   - Вот что, Федор, ищи-ка себе другого врача, а я тебе отныне не лекарь.
Ты мне больше не веришь. Несть пророка в своем отечестве. К тому  же  тебе
нужен пророк с палкой, чтобы ты его слушал и боялся. Я тебе говорю, что  у
тебя начальная стадия гипертонии, а ты посылаешь меня к черту. Словом, чай
у тебя пить буду, если Мария  Антоновна  пригласит,  а  лечит  тебя  пусть
кто-нибудь другой.
   Так и договорились. Они  виделись  часто,  но  редко  расставались,  не
повздорив. И причина  этого  в  конечном  итоге  заключалась  в  том,  что
Осьминин слишком хорошо знал Валицкого и уже давно разглядел  в  характере
его те черты, о которых даже и не догадывались другие. Этими чертами  были
легкая ранимость, которую Валицкий искусно прятал под маской равнодушия  и
даже  высокомерия,  и  жажда  деятельности,  которую  в  силу  сложившихся
обстоятельств Валицкий также пытался скрывать.
   Доктор Осьминин был вдовцом, он жил  в  маленькой  квартире  с  внучкой
Леночкой, дочерью своего погибшего на войне с финнами сына.  Мать  Леночки
ушла от мужа через два года после рождения дочки и не давала о себе знать.
Четырнадцатилетняя Лена вела немудреное хозяйство деда; два раза в  неделю
к ним являлась приходящая домработница. Сам Осьминин  уже  давно  забросил
частную практику, не возвращался к ней, в отличие от многих  врачей,  и  в
период нэпа и последние годы заведовал больницей на Васильевском острове.
   ...И вот теперь, в воскресенье 22 июня, около двух часов дня,  Валицкий
назвал номер Осьминина и, услышав знакомый дребезжащий голос,  как  нельзя
более спокойно, не здороваясь и без всяких предисловий, спросил:
   - Ну... что нового?
   - Ты что, с ума сошел, Федор! - возмущенно воскликнул Осьминин. - Нашел
время для нелепых шуток!
   - Значит...  -  после  короткой  паузы  и  неожиданно  упавшим  голосом
произнес Валицкий, - значит, это правда?
   - У тебя что, уши ватой заткнуты? - продолжал возмущаться Осьминин. - В
конце концов, есть пределы...
   - Извини,  -  прервал  его  Валицкий,  и  голос  его  прозвучал  как-то
виновато, - я просто не мог поверить... Я позвоню тебе позже...
   Он повесил трубку и тихо произнес вслух:
   - Значит, все это правда. Война.
   Он положил руку на грудь, потому что почувствовал, как  часто  и  гулко
бьется его сердце, и несколько минут сидел неподвижно.
   Потом встал, снял  потертую,  сшитую  из  тяжелого  шелковистого  сукна
пижамную куртку, сохранившуюся с  давних  времен,  и  подошел  к  высокому
стоячему зеркалу.
   У зеркала он сосредоточенно повязал  своими  тонкими,  сухими  пальцами
галстук-"бабочку", с трудом справляясь с туго  накрахмаленным  воротником,
надел жилетку, темно-синий пиджак и вышел из кабинета.
   Мария Антоновна, услышав шаги мужа,  бросилась  к  нему,  он  молча  ее
отстранил, направился к  парадной  двери,  взял  стоящую  в  углу  толстую
орехового дерева палку и вышел на улицу.
   У него не было никакой цели, ему некуда  было  идти.  Просто  он  хотел
вырваться из внезапно охватившего его состояния оцепенения.
   Высокий, негнущийся, старомодный, Валицкий шел по улице,  не  глядя  по
сторонам, слегка пристукивая по тротуару палкой и высоко подняв свою седую
голову.
   Откуда-то издалека до него донеслись звуки радио.  Не  убыстряя  шаг  -
Валицкий всегда и при любых обстоятельствах ходил в одном и том же  темпе,
- он пошел туда, откуда доносились эти звуки.
   Он вышел на Невский, повернул направо и зашагал по проспекту. Уже очень
скоро он сообразил,  что  голос  репродуктора  раздается  из  того  самого
переулка, где помещался Дом радио.
   В переулке стояла толпа и безмолвно слушала громкий голос,  доносящийся
из похожего на огромную граммофонную трубу репродуктора,  выставленного  в
раскрытом окне третьего этажа.
   Валицкий  стал  в  стороне,  не  смешиваясь  с  толпой.  Он  напряженно
вслушивался  в  смысл  доносящихся  из  громкоговорителя  слов,   стараясь
схватить их сущность, уловить какие-то фразы, интонации, которые могли  бы
оправдать еще чуть теплящуюся в его душе надежду на  то,  что  все  это  -
недоразумение,  что  люди  неправильно   истолковали   какое-то   неудачно
составленное сообщение. Но безотчетно лелеемая им надежда была  уже  через
несколько коротких минут погребена под тяжестью неумолимых слов,  падающих
оттуда, сверху, на безмолвную, неподвижно стоящую, здесь, внизу, толпу.
   Да, это была война. Не та, воображаемая, что уже  не  первый  год,  как
призрак, как мрачная тень, давила на сознание людей, а  реальная,  ставшая
сегодняшним днем война: диктор  говорил  о  внезапном  нападении  немецких
войск с юга, запада и севера - повсюду, от Балтийского до Черного моря...
   Потом он умолк, но толпа все еще не расходилась, и Валицкий тоже стоял,
не двигаясь, ошеломленный, подавленный.
   Диктор начал говорить снова, и Валицкий не сразу понял,  что  он  опять
произносит те же самые слова, повторяя сообщение, а  когда  сообразил,  то
пошел прочь, с трудом передвигая не гнущиеся в коленях ноги.
   Он  снова  вышел  на  Невский  и  механически   повернул   в   сторону,
противоположную своему дому, к Аничкову мосту.
   Пройдя немного вперед, Федор Васильевич увидел кучку людей,  толпящихся
у стены Госбанка, подошел, остановился и, пользуясь своим высоким  ростом,
глядя  поверх  голов,  увидел  мокрое,  видимо   только   что   наклеенное
объявление.
   Он прочел набранные красным шрифтом строки - это были все те же  фразы,
которые только что раздавались по радио: "Наше  дело  правое.  Враг  будет
разбит. Победа будет за нами!"
   Валицкому  стало  душно,  он  повертел   головой,   стараясь   ослабить
впивающийся в шею туго накрахмаленный воротничок, и в соседней  зеркальной
витрине  увидел  свое  отражение.  И  пожалуй,  первый  раз  в  жизни  ему
показалось, что он выглядит как-то несовременно, чуждо всему  окружающему.
Широкие концы  его  тщательно  вывязанной  "бабочки"  торчали  подчеркнуто
вызывающе, накрахмаленная сорочка  топорщилась  из-под  жилетного  выреза,
седая, хорошо промытая шевелюра возвышалась над головой, точно нимб.
   Валицкий повернулся и пошел обратно, к своему дому.
   За обедом Мария Антоновна снова начала говорить об Анатолии,  но  Федор
Васильевич и  на  этот  раз  двумя-тремя  короткими  фразами  заставил  ее
замолчать.
   ...И тем не менее Валицкий не мог, не был в состоянии не думать  сейчас
о сыне. Ему вдруг пришла в голову мысль, что их отношения с тех  пор,  как
Анатолий стал сознательно мыслить, и до сегодняшнего  момента  развивались
не совсем естественно.
   Анатолий жил своей, не всегда понятной отцу жизнью. Иногда ему хотелось
проникнуть в эту жизнь.  Случалось,  что  у  сына  собирались  товарищи  -
девушки и юноши, но тогда Валицкий лишь плотнее закрывал  двери  кабинета,
чтобы к нему не доносился громкий смех и раздражающие его звуки патефона.
   Впрочем, однажды его охватил  приступ  любопытства.  Он  вспомнил  свою
молодость, студенческие сборища, пунш,  "Гаудеамус",  девушек-курсисток  и
все  такое  прочее,  ныне  безвозвратно  канувшее  в  прошлое,  и   Федору
Васильевичу  захотелось  пойти  и  посмотреть,  как   веселится   нынешняя
молодежь.
   В тот вечер у Анатолия  собрались  студенты,  его  однокурсники.  Когда
Валицкий появился  в  комнате  сына,  там  наступило  внезапное  молчание.
Наверно, он, вылощенный, накрахмаленный, неприступный, и  впрямь  выглядел
неуместно среди вихрастых ребят в майках и ковбойках. Они так и застыли на
своих местах - где кто был, только патефон,  который  никто  не  догадался
остановить, продолжал наигрывать "Риориту".
   Дело, по-видимому, заключалось не только в  том,  что  Валицкий  смущал
ребят своим внешним видом. Студенты-строители, они,  разумеется,  знали  о
репутации, которой пользовался старый архитектор, и, так сказать,  априори
были настроены по отношению к нему несколько драчливо.
   Может быть, Валицкий предполагал это или  интуитивно  почувствовал,  но
так или иначе стал "задираться" первым, иронически расспрашивая, "чему  же
теперь учат".
   Но в  то  время,  когда  студенты  ершисто  отвечали  на  его  вопросы,
внутренне уверенные в "непрошибаемости"  старика,  у  старика  было  очень
горько на душе. Он еще и еще раз почувствовал, что никому не нужен, что-то
пробормотал напоследок и ушел... И вот теперь он вдруг подумал,  что  если
бы ему и впрямь предстояло расстаться с сыном, то, наверное, ни он сам, ни
Анатолий не сумели бы найти нужных и важных слов.  Однако  мысль  об  этом
лишь на мгновение появилась в сознании Валицкого, ему легко было  прогнать
ее,  потому  что  все  только  что  случившееся  казалось  ему  совершенно
нереальным.
   Все мысли, все ощущения Валицкого еще были связаны со вчерашним днем. В
его  жизни  еще  не  произошло  того  особого,  личного  события,  которое
заставляет человека не только поверить, но и почувствовать, что отныне  он
вступил в совершенно новую стадию существования и что  прошедшая  ночь  не
только, как обычно, отделила вчерашний день от сегодняшнего,  но  огненной
чертой пересекла все, чем живет человек: чувства, надежды,  устремления  и
все, что его окружает.
   Поэтому возбужденное, близкое к истерическому состояние жены раздражало
Валицкого: он не видел для этого оснований.
   Война представлялась ему как нечто далекое,  неосязаемое,  происходящее
где-то "там" событие, к которому ни он, ни его "дом" не может и  не  будет
иметь прямого отношения. Разумеется, мысль об Анатолии в  связи  с  войной
приходила и ему в голову. Однако Федор Васильевич был уверен, что сын его,
как студент предпоследнего курса института, не будет призван  в  армию.  В
его подсознании все еще жило представление о войне, как о  чем-то  похожем
на то, что происходило в 1914 году, когда не только в крупных городах,  но
и в каких-нибудь ста верстах от  линии  фронта  жизнь  протекала  обычным,
мирным путем. Мысль, что война может запустить свою страшную лапу сюда,  в
Питер, казалась Валицкому противоестественной.
   Следовательно, Анатолию ничего не грозило.  А  раз  так,  то  слезливые
причитания  жены  не  имели  оправдания.  Они  лишь  унижали   достоинство
Анатолия, как будто он малый  ребенок,  маменькин  сынок.  А  все,  что  в
действительности или в воображении Федора Васильевича унижало  достоинство
его  самого  или  членов  его  семьи,  "дома",  вызывало  в  нем   резкую,
протестующую реакцию.
   Менторски, педантично разъяснил Федор  Васильевич  жене,  что  Анатолий
уехал не на Северный полюс,  а  в  населенный  пункт,  что  там  наверняка
имеется радио и, услышав о войне, он, разумеется, поспешит домой.
   Однако Мария Антоновна не успокоилась - ее пугала, угнетала мысль,  что
сына могут послать на фронт, - и этого Федор  Васильевич  уже  не  мог  ей
простить. И хотя в душе был уверен, что в армию Анатолия не призовут, да и
война эта наверняка кончится очень скорым  разгромом  немцев,  он  сердито
сказал, что его сын не слюнтяй и не трус и в свои  двадцать  три  года  не
будет держаться за юбку матери.
   Это вызвало новый поток слез Марии Антоновны.  Валицкий  резко  крикнул
ей: "Прекрати!" - и ушел в свой кабинет.
   Поздно  вечером  у  Валицких  неожиданно  появился  Андрей  Григорьевич
Осьминин. Он  сказал,  что  заехал  ненадолго,  потому  что  через  час  в
больнице, которой он заведовал, состоится экстренное общее собрание.
   Валицкий  молча  посмотрел  на  своего   мешковато   одетого,   лысого,
страдающего одышкой друга и внезапно ощутил  нечто  похожее  на  угрызения
совести оттого, что Осьминин, видимо, занят каким-то серьезным, неотложным
делом, в то время как сам он сидит  в  своем  кабинете,  будто  ничего  не
случилось.
   И, как всегда в подобных случаях, Валицкий попытался прибегнуть к своей
спасительной иронии, каждый раз забывая, что с Осьмининым это  у  него  не
получается.
   - Ну, разумеется, без тебя дело не  обойдется,  -  сказал  Валицкий.  -
Кстати, тебе еще не присвоили генеральское звание?
   - Я военврач второго ранга, - сухо сказал Осьминин. - А ты кто?
   Валицкий пожал плечами и усмехнулся.
   - Между прочим, мне исполнилось шестьдесят пять. И единственное  ружье,
которое имеется в этом доме, принадлежит Анатолию. Он играл с  ним,  когда
ему было пять лет.
   - Перестань  паясничать,  Федор,  -  сказал  Осьминин.  И  после  паузы
добавил: - Впрочем, я тебя понимаю...
   До  Валицкого  немедленно  дошел  снисходительно-обидный   смысл   этих
последних слов. Но именно на этот раз ему  захотелось  сопротивляться.  Он
прямо и с вызовом посмотрел в глаза своего друга и громко сказал:
   - Я честный человек, Андрей! И мне не в чем себя упрекнуть.
   Наверное, Осьминину в этих словах послышалось  не  только  оскорбленное
самолюбие. Может быть, он почувствовал в них и горечь и боль. И ему  стало
жалко Валицкого. Он сказал мягко:
   - Никто в этом не сомневается, Федор.
   Некоторое время царило молчание, и первым его нарушил Осьминин.
   - Лично я считаю, что все это быстро кончится, -  сказал  он,  нарочито
уходя от личной темы. - Говорят, что наши высадили большой  десант  где-то
неподалеку от Берлина. Только пока это держится в секрете.
   Однако  Валицкий  был  слишком  самолюбив,  чтобы  оценить  великодушие
Осьминина. Ухватившись было за протянутую ему руку, он  тут  же  отстранил
ее. Валицкий не мог примириться с тем, что Осьминин видел его в  состоянии
растерянности и унижения.
   - От кого же секрет? - спросил он уже снова своим  привычно-ироническим
тоном. У него не было никаких оснований сомневаться  в  реальности  такого
десанта, более того, в душе ему страстно хотелось верить в него. И тем  не
менее, когда Осьминин пожал плечами, он  снова  еще  настойчивее  повторил
свой вопрос: - От кого же секрет? От немцев или от  нас?  Полагаю,  как  в
первом, так и во втором случаях в этом вряд ли есть смысл.
   - Ну, конечно, ты  великий  стратег  и  тактик!  -  насмешливо  заметил
Осьминин. Он не смог сказать ничего другого, поскольку и впрямь не находил
убедительных причин для сохранения подобной тайны, однако  самоуверенность
Валицкого  сегодня  особенно  его  коробила.  Широкотелый,  круглоголовый,
лысый, он сидел в кресле и сердито хмурил белесые брови.
   - Я не стратег и не тактик,  -  сказал  Валицкий,  довольный,  что  его
сарказм, по-видимому, достиг  цели,  но  больше  уже  не  рискуя  выводить
Осьминина из терпения, - просто я оперирую логикой здравого смысла.
   - Немцев разобьют за несколько  дней,  -  громко  и  решительно  сказал
Осьминин.
   - Очевидно, - согласился Валицкий. - Надеюсь, что воевать-то мы  умеем.
Во всяком случае, лучше, чем строить дома.
   Этого ему не следовало говорить.  По  крайней  мере  сегодня.  Осьминин
встал.
   - Вот что, - сказал он и, пожалуй, впервые за долгие годы знакомства  с
Валицким посмотрел на него с явной неприязнью, - мне не нравится твой тон.
Сидеть в кресле и с профессорским видом рассуждать, когда  на  фронте  уже
наверняка гибнут люди...
   - Но что же мне остается делать в мои шестьдесят пять лет? - усмехнулся
Валицкий. - Для рядового я староват, в генералы меня не  произведут,  как,
впрочем, и тебя, я не медик,  латать  животы  не  умею,  -  следовательно,
единственное, что мне остается, - это именно рассуждать! Не понимаю,  чего
ты раскипятился? Как я сказал, мы, очевидно, победим...
   - Очевидно?!
   - Боже мой, не разыгрывай из себя  энтузиастического  комсомольца!  Да,
очевидно,  потому  что  война  есть  война,  и  всегда  остается  какой-то
процент...
   - Ты допускаешь мысль, что Гитлер...
   - Подожди! У меня, как ты  понимаешь,  нет  никаких  симпатий  к  этому
господину. В нем в наиболее концентрированной  форме  сосредоточилось  все
то, что я ненавижу. Он демагог, изувер -  словом,  как  принято  говорить,
реакционер.
   - Именно поэтому он обречен!
   - Довольно наивное рассуждение.  Ты  просто  малообразованный  человек,
Андрей! Если бы ты столь же усердно изучал историю, как больные  сердца  и
желудки своих пациентов, то знал бы, что в  развитии  человечества  бывали
периоды, когда  варвары  на  довольно  долгие  времена  успешно  подавляли
несравненно более высокие культуры.
   - Ты самодовольный позер, Федор, - сказал  Осьминин,  -  а  мне  сейчас
просто некогда. Я должен ехать в больницу. Надеюсь, ты не будешь  вести  с
Анатолием подобные сомнительные беседы.
   - Анатолия нет дома. Он уехал на курорт.
   - Сегодня ему полагалось бы быть здесь.
   Его слова снова задели Валицкого за живое.
   - Это не твоя забота! - надменно сказал он.
   Осьминин хлопнул дверью и ушел. Валицкий остался  один.  И  пожалуй,  в
первый раз за  долгие  годы  их  короткая  встреча  оставила  у  Валицкого
неприятный осадок. Фраза Осьминина: "Ты самодовольный позер, Федор"  -  на
этот раз почему-то больно уколола его.
   Валицкий постарался восстановить в памяти, мысленно повторить те слова,
за которыми последовала  эта  фраза.  Да,  да,  он  сказал  что-то  насчет
истории. Может быть, это прозвучало глупо. И тем не  менее  он  был  прав.
Никакая, даже самая острая ситуация не может, не должна помешать мыслящему
человеку рассуждать, анализировать, сопоставлять факты.
   И все же бывают ситуации, когда...
   Валицкий постарался не думать об этом. Он посмотрел на большие  стоячие
часы. Стрелка показывала одиннадцать. Наступала ночь. Он подошел  к  окну,
посмотрел на улицу. Там было тихо и все как обычно в полночный час, только
очень мало людей - лишь отдельные прохожие.
   "Трудно представить себе, что где-то идут бои", - подумал Валицкий.
   И в этот момент до него донеслись далекие звуки радио. Федор Васильевич
высунулся из окна, прислушался. Разобрать слова диктора он не мог, но  ему
показалось, что диктор настойчиво повторяет какую-то одну и ту же фразу.
   Потом радио смолкло. Минуту стояла полная тишина. И вдруг  ее  прорезал
пронзительный, завывающий звук.
   Федор Васильевич подумал было,  что  где-то  неподалеку  мчится  машина
"Скорой помощи" и, завывая сиреной, расчищает себе дорогу.
   Однако громкий, точно ввинчивающийся в воздух, в  уши,  в  стены  домов
звук не приближался и не затихал, как наверняка должно было бы быть,  если
бы проезжала санитарная машина.
   Казалось, что он исходит отовсюду и заполняет собою все.
   Федор Васильевич стоял у окна,  недоуменно  вглядываясь  в  прилегающие
улицы, стараясь понять, что же, в сущности, происходит.
   Внезапно сверлящий звук смолк.  На  минуту  воцарилась  полная  тишина.
Потом он услышал откуда-то снаружи крик:
   - Эй, вы там! Немедленно погасите свет! Слышите?
   Валицкий высунулся в окно. У стены противоположного дома стоял  молодой
человек в гражданском костюме, но с красной  повязкой  на  рукаве.  Увидев
Валицкого, он закричал еще громче:
   - Воздушная тревога! Вы что,  оглохли?  Немедленно  погасите  свет!  Не
то...
   И он погрозил кулаком.
   Валицкий посмотрел на окна противоположных домов и  увидел,  что  ни  в
одном из них нет света.
   Он торопливо отошел от окна, повернул выключатель. Он прошелся по  всей
квартире: электричество всюду  было  выключено,  однако  свет  белой  ночи
проникал в окна. Федор Васильевич увидел спящую на диване в столовой жену.
Он не стал ее будить и, осторожно шагая, вернулся в кабинет.
   В этот момент откуда-то издалека до него донесся глухой  удар.  За  ним
последовал второй, третий... Валицкий торопливо подошел к окну  и  увидел,
что по серо-белесому небу ползет бледный, едва различимый луч  прожектора.
Через мгновение появился еще один луч. И оба они стали медленно ползти  по
небу, потом скрестились, образуя римскую цифру "X", снова разъединились  и
затем опять сошлись, но уже где-то в высоте  и  едва  касаясь  друг  друга
остриями своих лезвий.
   Снова раздался далекий удар, а затем частая дробь пулемета.  И  в  этот
момент Федор Васильевич увидел в месте скрещения  лучей  прожекторов  едва
различимую серебристую точку. Она медленно, очень медленно плыла по  небу,
точно зажатая гигантскими щипцами и ведомая ими.
   Прошло еще несколько мгновений, и вдруг  откуда-то  снизу,  из-за  стен
домов,  вверх  поползли  пунктирные  черточки  разных  цветов  -  красные,
зеленые...
   Точно вспарывая бело-серый купол неба,  они  упорно  прокладывали  себе
путь, все ближе и ближе подбираясь к  плывущей  в  перемещающихся  лезвиях
прожекторов серебристой точке.
   Внезапно орудийный грохот раздался где-то совсем рядом,  казалось,  что
стреляли с  крыши  того  самого  дома,  где  находился  Валицкий,  в  небе
вспыхнули белые облачка, в воздухе запахло гарью и порохом...
   Валицкий торопливо закрыл окно и побежал в  столовую:  Мария  Антоновна
по-прежнему спала. Она лежала, зарывшись лицом в мокрую от  слез  подушку.
Федор Васильевич прислушался к ее едва различимому дыханию.  Он  не  знал,
что ему делать, разбудить ли жену, перевести ли ее  в  другую  комнату,  с
окнами, выходящими во двор, или, оставив спящей, избавить  от  страха,  от
новых переживаний.
   Он взял стул, тихо поставил его у изголовья жены и сел, как бы  защищая
ее от надвигающейся опасности. Но в этот момент все смолкло.
   Федор Васильевич  сидел  неподвижно,  прислушиваясь,  каждое  мгновение
ожидая новых залпов.
   Но их не было. Медленно, на цыпочках, боясь разбудить жену, еще не веря
внезапно наступившей тишине, Федор Васильевич снова вернулся в  кабинет  и
шире распахнул окно.
   Только теперь он увидел, что на пустом, будто  вымершем  Невском  стоят
посреди улицы, точно прикованные, машины.
   И небо было чистым, пустынным и безмолвным. Валицкому  показалось,  что
он единственный живой  человек  в  этом  внезапно  окаменевшем,  застывшем
городе, и ему стало страшно.
   И в этот момент он снова услышал  далекий  голос  радио.  Диктор  снова
повторял какую-то одну и ту же неразличимую фразу. Это  длилось  несколько
минут, потом голос затих, и вдруг все  ожило,  точно  в  старой  сказке  о
спящей царевне.
   Двинулись машины, откуда-то, казалось прямо из  стен  домов,  появились
люди, издалека  донесся  скрип  и  грохот  трамвая.  И  только  в  воздухе
по-прежнему пахло чем-то непривычным - это был едкий, терпкий запах.
   Внезапно Валицкий ощутил страшную усталость.
   Тяжело шагая, Федор Васильевич  подошел  к  дивану  и,  не  раздеваясь,
прилег.
   ...Он проснулся под утро и, увидев себя  одетым,  испугался,  что  жена
войдет в комнату и поймет, что этой ночью что-то произошло.
   Он поспешно встал, пошел в столовую и, с  удовлетворением  увидев,  что
Мария Антоновна все еще спит, прошмыгнул  в  спальню,  разделся  и  лег  в
постель.
   Он  пролежал  до  утра  с  открытыми  глазами,  погруженный  в  тяжелые
раздумья.
   В восемь часов Федор Васильевич встал, оделся,  оставил  жене  записку,
что вернется к завтраку, и вышел на улицу. Ему не  терпелось  узнать,  что
произошло, что изменилось в городе после этой ночи.
   Но, судя по всему, ничего не изменилось. Улицы были, как обычно,  полны
народу, Федор Васильевич не  увидел  никаких  следов  разрушений,  никаких
признаков каких-либо пугающих перемен.
   Он медленно шел по Невскому, и уже скоро ему стало казаться,  что  все,
что он пережил ночью, было только сном.
   Утренних газет, из которых он мог бы узнать новости, на стендах еще  не
вывесили. "Может быть, это  была  просто  учебная  тревога?"  -  с  тайной
надеждой подумал Федор Васильевич.
   Он ощутил острую потребность поговорить с кем-либо,  выяснить,  что  же
произошло. Решение пришло мгновенно: он пойдет в архитектурное  управление
и там узнает все новости.
   В обычное время Федор Васильевич редко бывал  в  этом  учреждении,  где
числился  консультантом.  Считалось,  что  он  работает  дома.  В   случае
необходимости Валицкому звонили по телефону, чтобы договориться о  деталях
какой-либо очередной поручаемой ему  экспертизы.  Тогда  Федор  Васильевич
являлся на короткое время в управление, чтобы ознакомиться  с  необходимой
документацией, а чаще всего - забрать ее с собой домой.
   По собственной же инициативе Валицкий в управление не ходил.  Вообще  в
последние годы он не ощущал потребности общаться с людьми, за  исключением
очень немногих. Он жил в собственном мире - мире книг и скульптур, которые
собирал в прежние годы во время своих - еще дореволюционных -  заграничных
путешествий, в строгой тишине большой квартиры, стены которой были увешаны
картинами известных петербургских художников.  Некоторые  из  этих  картин
были некогда подарены Валицкому авторами, другие он собрал сам.
   Распорядок дня был утвержден у него раз и навсегда. Никто  из  домашних
не смел его нарушить. Например, звонить ему следовало только между девятью
и одиннадцатью часами утра, в остальное же время  дня  к  телефону  он  не
подходил. И уж  конечно  никто  не  мог  бы  понудить  Валицкого  пойти  в
архитектурное управление без зова, без специального приглашения.
   ...И вот теперь Федор Васильевич медленно прошел  по  знакомым,  обычно
вызывающим у  него  неприязнь  коридорам.  Большинство  из  тех,  кого  он
встречал на пути, знали его в лицо, кланялись, однако торопливо  проходили
мимо.
   Остановить человека, который сам не сделал попытки  заговорить  с  ним,
Валицкий не мог, - это было бы против его правил.  Правда,  раза  два  или
три, увидев знакомое лицо, Федор Васильевич  несколько  замедлял  шаг,  но
никто точно не замечал этого.
   Тогда Федор Васильевич решил скрепя сердце зайти в кабинет Рослякова  -
одного из руководителей управления, человека, которого  не  любил,  потому
что  считал  его  карьеристом  и  демагогом,  но  был  вынужден,   однако,
встречаться с ним во время различных консультаций и экспертиз.
   Валицкий без стука открыл дверь кабинета, перешагнул  порог  и  увидел,
что Росляков сидит за столом, окруженный людьми, некоторые из них были уже
в военной форме. Он прервал разговор, когда вошел Валицкий, поднял  голову
и, как показалось Федору Васильевичу, посмотрел на  него  недовольно  и  с
недоумением, точно не понимая, зачем он  здесь  появился  в  такое  время.
Валицкий сказал, вернее,  пробормотал:  "Извините,  я  зайду  позже"  -  и
поспешно вышел из кабинета.
   Он еще некоторое время побродил по  коридорам  управления,  заглянул  в
несколько комнат. Никто не пригласил его зайти, никто ни о чем не спросил.
Высокий, негнущийся, несмотря на жару, в  синем  двубортном  костюме  и  в
крахмальной сорочке, он бродил здесь как неприкаянный.
   Казалось, что война, события этой ночи  в  еще  большей  мере  отдалили
Валицкого от людей, и  если  прежде  они  обращались  к  нему  с  холодной
почтительностью, то сейчас просто не замечали.  Но  если  раньше  ощущение
отчужденности было связано в сознании Федора Васильевича с уверенностью  в
своей значительности и интеллектуальном превосходстве, то теперь он  вдруг
почувствовал себя униженным и оскорбленным.
   Он вышел на улицу и увидел, что за то время, пока он был в  управлении,
на стенах  домов  появились  новые  плакаты  и  объявления.  Одно  из  них
сообщало,  что  немецко-фашистская  авиация  предприняла  минувшей   ночью
попытку прорваться к Ленинграду, но была отбита с  большими  потерями  для
врага. Рядом был наклеен Указ Президиума Верховного Совета  о  мобилизации
военнообязанных по ряду военных  округов.  Список  открывал  Ленинградский
округ.
   Валицкий  торопливо  пробежал  Указ  до  его  последней  строчки,   где
говорилось, что мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по
1918 год включительно.
   "...по 1918 год включительно", -  снова  перечитал  Валицкий  последнюю
строку Указа. И почувствовал необычную дрожь в коленях. Потом сказал себе:
"Конечно, Толя -  военнообязанный.  Но  он  имеет  отсрочку  до  окончания
института; ведь ничего не сказано о том, что отсрочки отменяются..."
   Валицкий почувствовал легкое прикосновение к  своему  плечу  и  услышал
голос: "Посторонитесь-ка, гражданин!"
   Он сделал шаг в сторону.
   Женщина с ведром в одной руке и со свернутыми  бумажными  рулонами  под
мышкой другой руки встала на его место.
   Она опустила на тротуар ведро, вынула из  него  кисть  и  стала  мазать
клеем по стене рядом с Указом Верховного Совета.
   Потом взяла один из рулонов и, обращаясь к Валицкому, сказала:
   - А ну, гражданин, подержите!
   Тот сразу понял, что от него требовалось. Вдвоем они раскрутили  рулон,
оказавшийся длинным красочным плакатом, и прижали его к стене. Женщина еще
раз провела кистью по лицевой стороне плаката,  сосредоточенно  посмотрела
на него,  взяла  ведро,  собрала  оставшиеся  рулоны  и  пошла  дальше  по
тротуару.
   Валицкий вгляделся в плакат. На нем был изображен матрос в тельняшке, в
бескозырке с развевающимися лентами и с  гранатой  в  поднятой  руке.  Под
изображением большими красными буквами было написано: "За Родину!"
   Чисто автоматически  Федор  Васильевич  отметил  недостатки  плаката  -
непропорционально большая рука матроса и не вполне естественный замах.
   Он пошел вдоль тротуара, читая  расклеенные  сводки  вчерашних  боев  -
утренние и вечерние. Подобно многим старым людям, Валицкий обладал хорошей
памятью на события далекого прошлого и  теперь  вспомнил  военные  сводки,
печатавшиеся в начале первой мировой войны.
   Нет, в них не упоминались те населенные пункты и  направления,  которые
фигурировали в сводках сегодняшних.
   Судя по всему, война шла сегодня на русской, а не на немецкой земле.
   И вот это-то обстоятельство вызвало в  Валицком  пока  еще  целиком  не
осознанный,  чисто  эмоциональный  прилив  чувства  горечи,  оскорбленного
достоинства и страстного протеста.  Как  это  может  быть?  Кто  позволил?
Почему?! Ведь получается, что немцы находятся на нашей  земле,  хотя  идут
уже вторые сутки войны. На русской земле? Но это же... это же  черт  знает
что такое!
   И тут же с привычной неприязнью подумал о том,  что,  наверное,  нашими
войсками командуют такие же некомпетентные люди, как и те, что  в  течение
многих лет пренебрегали умом, знаниями и опытом академика Валицкого.
   Эта  мысль  доставила  ему  хотя  и  горькое,  но  все   же   некоторое
удовлетворение.
   Федор Васильевич пошел домой.
   Мария Антоновна бросилась к  мужу,  как  только  тот,  щелкнув  ключом,
открыл дверь и появился на пороге. Она закидала его вопросами: правда  ли,
что ночью был налет - ведь она заснула на кушетке  и  ничего  не  слышала;
есть ли разрушения в городе и не звонил ли ночью Толя?
   Валицкий, стараясь сохранять спокойствие, ответил, что никакого  налета
не было - просто объявили учебную тревогу, а о налете пишут и говорят лишь
для того, чтобы сохранить бдительность, что же касается Анатолия, то он не
звонил, потому что наверняка уже выехал в Ленинград и будет дома  если  не
сегодня, то завтра.
   Потом Федор Васильевич сел за накрытый стол, нехотя поел и отправился в
свой кабинет. Телефон молчал.
   Вечером, едва сдерживая растущую обиду, он позвонил Осьминину, готовясь
высказать ему все, что о нем думает. Но оказалось, что Андрея Григорьевича
не было дома.
   Его внучка Леночка ответила, что дедушка не возвращался с раннего  утра
и сказал по телефону, чтобы его не ждали ни к обеду, ни к ужину.
   Валицкий снова  позвонил  своему  другу,  на  этот  раз  на  работу,  в
больницу. Осьминин взял трубку не сразу, прошло несколько минут, пока  его
разыскали, и Федор Васильевич услышал знакомый голос.
   - Ты что же, не мог позвонить? - Как  обычно,  без  всяких  приветствий
спросил Валицкий.
   - Занят, Федор, очень занят!  -  послышался  торопливый  ответ.  -  Сам
понимаешь...
   Эти последние слова Осьминина почему-то еще более  усилили  раздражение
Валицкого. Он едко сказал:
   - Ну конечно, как же мне не понять! Может быть, тебя все-таки произвели
в генералы? Готовишься вести в бой войска?
   Наступила короткая пауза. Потом - на этот раз точно  издалека  -  снова
раздался голос Осьминина:
   - Занят, Федор, очень занят. Люди ждут, извини...
   Валицкий еще несколько секунд сжимал трубку,  не  кладя  ее  на  рычаг.
Слова Осьминина прозвучали как вызов, как оскорбление:  он  отмахнулся  от
него, как от надоедливой мухи. Что он хотел такое  сказать,  повторив  два
раза, что занят? Снова подчеркнуть свое отличие от него,  Валицкого?  Свою
причастность к тому, что происходит? Что без него не могут обойтись?
   Федор Васильевич подошел к книжному шкафу, вынул наугад одну из книг  -
это  оказался  "Трактат  об  архитектуре"  Андреа  Палладио   -   и   стал
перелистывать  страницы,  пытаясь  успокоиться.  Но  успокоиться  ему   не
удавалось. В ушах его все еще звучал голос Осьминина,  эта  последняя  его
фраза: "Занят, очень занят, люди ждут..."
   Федор Васильевич раздраженно захлопнул книгу, сунул ее обратно в шкаф и
в это время услышал робкий стук в дверь. Он удивленно обернулся. Ни  жене,
ни сыну, ни домработнице не разрешалось нарушать его уединение в эти часы.
   Не отвечая на стук, Валицкий подошел к двери,  рывком  распахнул  ее  и
увидел тетю Настю.
   - Что тебе? - недовольно спросил он.
   - Спрашивают вас, Федор Васильевич, - робко, вполголоса, ответила она.
   - Кто "спрашивают"? - подчеркнуто громко переспросил Валицкий.
   - Не знаю. Гражданин какой-то. Королев, говорит, фамилия.
   - Королев? - недоуменно переспросил Валицкий. - Откуда он?
   - Не знаю, Федор Васильевич, не знаю откуда, - затараторила тетя Настя,
- с улицы пришел, в парадную  позвонил,  я  и  открыла...  Дело,  говорит,
важное...
   - Ну, хватит, - раздраженно прервал ее Валицкий. - Проси.
   Он отошел к письменному стопу, повернулся и стал выжидающе смотреть  на
дверь.
   Через мгновение на  пороге  появился  незнакомый  человек.  Валицкий  с
недоумением оглядел этого высокого, пожалуй выше,  чем  он  сам,  пожилого
мужчину,  его  потертый  старомодный  пиджак,  лацканы   которого   слегка
отгибались, белесо-синюю, должно быть  бесконечное  число  раз  стиранную,
рубаху, вязаный, свившийся жгутом галстук,  убедился,  что  никогда  ранее
этого старика не встречал, и сухо спросил:
   - Чем могу?..
   - Моя фамилия - Королев, - сказал незнакомый человек, -  а  зовут  Иван
Максимович.
   Произнеся это, он умолк, точно полагая, что его фамилия, имя и отчество
должны были что-то говорить Валицкому.
   Федор Васильевич передернул плечами и повторил:
   - Итак, чем могу?..
   Королев равнодушным взором окинул комнату, на пороге которой  стоял,  -
тяжелые бархатные портьеры, массивную бронзовую  люстру,  кожаные  кресла,
книжные шкафы - и снова устремил свой  взгляд  на  неподвижно  стоящего  у
письменного стола замкнутого, высокомерного Валицкого.
   - Я... насчет дочки, - неожиданно глухим голосом произнес Королев.
   - Простите, кого? - с недоумением переспросил Валицкий.
   - Дочка моя... Вера... - повторил Королев.
   - Но я... не имею чести... - начал было Валицкий, но Королев неожиданно
прервал его, на этот раз строго и холодно:
   - При чем тут честь? Я думал, сын вам рассказывал...
   Сперва Валицкий ничего не  понял.  Но  уже  в  следующее  мгновение  он
почувствовал, как загорелось его лицо. "Этого еще не хватало!"  -  подумал
он со смешанным чувством тревоги и  брезгливости.  Неужели  ему  предстоит
выслушать какую-то пошлую историю, в которую замешан  его  сын?!  Да,  да,
конечно!
   Как все это нелепо, глупо! Валицкого больше всего ранила мысль, что  он
узнает об этом именно теперь, в такое время!..
   Прием, который ему оказали в  управлении,  торопливо-отчужденные  слова
Осьминина по телефону, а теперь еще и эта, несомненно  пошлая,  история  -
все сплелось в сознании Валицкого в один колючий клубок. Федор  Васильевич
чувствовал, что еще минута - и он будет не в силах совладать с собой.  Ему
хотелось накричать на этого все еще стоящего в дверях человека, весь облик
которого так не гармонировал с царящей  здесь  атмосферой,  прогнать  его,
крикнуть вслед, что ему ни до чего нет дела, что ни на какой шантаж он  не
поддастся, что Анатолий - совершеннолетний, и поэтому...
   Но хотя Валицкий и был резким и  заносчивым  человеком,  в  критические
моменты полученное им воспитание  иногда  брало  верх.  Так  и  теперь  он
подавил уже готовые сорваться с языка слова, судорожно проглотил  слюну  и
сказал, делая неопределенный жест рукой:
   - Прошу садиться...





   К деревне они подъехали не по главной проселочной дороге, переходящей в
единственную деревенскую улицу, а с тыла, по целине. Когда Жогин остановил
лошадь у изгороди, из-за которой выглядывали высокие  подсолнухи,  Кравцов
сказал:
   - Отведи ребят в избу.
   - А вы? - удивленно спросила Вера.
   - И я скоро. Куда мне деться  с  костылем?  -  с  добродушной  усмешкой
ответил Кравцов, полулежа на телеге.
   Жогин молча просунул  руку  в  просвет  изгороди,  отодвинул  на  ощупь
задвижку низенькой калитки и сказал:
   - Что ж, проходите, гостями будете. Я сейчас, - бросил он Кравцову.
   Анатолий и Вера нерешительно пошли за Жогиным к дому, почти  невидимому
за яблоневыми деревьями.
   Поднявшись на крыльцо, Жогин толкнул ногой незапертую дверь.
   - Вы в сенях подождите. Я сейчас, - сказал он и, притворив за вошедшими
Анатолием и Верой дверь, исчез.
   Они осмотрелись. В сенях было прохладно и  сумрачно.  Плотно  прикрытая
дверь, очевидно, вела в горницу. На бревенчатой  стене  висел  умывальник.
Под ним, на табурете, стоял таз. В дальнем конце сеней угадывалась крутая,
уходящая вверх лестница.
   Анатолий и Вера  молчали,  прислушиваясь  к  звукам  снаружи  и  ожидая
прихода Кравцова.
   Но когда дверь снова отворилась, они увидели, что Жогин был один.
   - А где же... - почти одновременно произнесли они  оба,  но  Жогин,  не
дожидаясь конца вопроса, ответил:
   -  А  товарищ  Кравцов  в  другую  гостиницу  отправился.  Стеснять  не
пожелали. Вы, значит, у меня побудете, а  товарищ  Кравцов  решил  сам  по
себе. У него в Клепиках знакомых ку-уда как много!  А  вам  привет  просил
передать. Вот так.
   Он произнес все это не спеша, с расстановкой,  и  трудно  было  понять,
усмехался ли он про себя при этом или нет.
   "Но мы хотим быть вместе!" - чуть не вырвалось у  Анатолия,  однако  он
вовремя подавил эти слова, вспомнив инструкцию Кравцова.
   Жогин показал на лестницу и произнес:
   - Чего ждете-то? Давайте наверх.
   - Скажите, пожалуйста, - робко  произнесла  Вера,  -  это  правда,  что
немцы... - Она умолкла, так и не договорив.
   -  Коль  не  врут,  значит,  правда,  -  на  этот  раз  уже  откровенно
усмехнувшись, ответил Жогин. - А только что здесь удивительного? - как  бы
самого себя спрашивая и разводя руками, заметил он. - Война - могут и  без
разрешения появиться, раз сила есть. У вас, извините, национальность какая
будет? - неожиданно задал он вопрос.
   - Мы русские, - поспешно ответил Анатолий.
   - Ну вот и хорошо. Опять же, если в комсомоле состоите,  никто  вас  за
язык не тянет. Товарища Кравцова хорошо знаете?  -  без  всякого  перехода
спросил он.
   - Нет, нет, что вы! - торопливо ответил Анатолий. - Откуда? Мы в поезде
вместе ехали. На одной полке. А потом поезд разбомбили...
   - Ну и ладно, - готовно, почти  радостно  согласился  Жогин,  -  вот  и
товарищ Кравцов от знакомства с вами отказывается. Вот и ладно, - повторил
он. - А теперь давайте за мной.
   И он первым медленно и тяжело стал взбираться по лестнице. Через минуту
они уже были на чердаке.  Из  оставшейся  открытой  двери  на  пол  падала
широкая светлая полоса. Пол покрывали остатки сена.  В  углу  лежала  куча
какого-то тряпья. Небольшое оконце было наглухо забито досками.
   Жогин пропустил Анатолия и Веру вперед, а сам остался стоять  у  двери.
Потом сказал:
   - Ну вот что, молодые люди, - и голос его зазвучал на этот раз  сухо  и
деловито, - положение, значит,  такое.  Пока  надо  вам  будет  оставаться
здесь. Хозяйка с поля придет - принесу что-нибудь поесть.  А  чтоб  видели
вас - это ни к чему. Ни вам, ни мне.  Значит,  посидите  тут.  Если  выйти
понадобится, по нужде, скажем, - в пол ногой постучите. А так - шуму лучше
не производить.
   - Но... но немцев же наверняка уничтожат! - воскликнул Анатолий.
   - Оно, конечно, возможно, - снова в прежней своей манере - степенно и с
расстановкой - сказал Жогин, - а только береженого бог бережет. К тому  же
я за вас перед  товарищем  Кравцовым  в  ответе.  Наказ  от  него  получил
строгий. А Кравцов - мужчина серьезный. Шутить не любит.
   - Послушайте, - торопливо сказал Анатолий и сделал шаг по направлению к
Жогину, - я хочу вас спросить... вы же ведь местный и  должны  знать...  а
наши войска здесь есть? Ну как это могло получиться, что немцы...
   Он не решился произнести эти слова "оказались здесь" - и умолк.
   - Насчет войска сказать не могу, не  видел,  -  с  готовностью  ответил
Жогин. - А как оно могло получиться, вы уж лучше у самих немцев  спросите.
Если придется...
   - Неужели вы думаете... - подавленным от волнения голосом  начала  было
Вера.
   - А это, барышня, пусть лошадь думает, - неожиданно  грубо  прервал  ее
Жогин, - у нее на то голова большая. А за нас думает советская власть. Как
кому жить и что кому делать. Мы к  тому  привыкшие.  Ну...  с  новосельем,
значит.
   Он резко повернулся, перешагнул через порог и плотно прикрыл  за  собой
дверь. Через мгновение заскрипела лестница под его тяжелыми шагами.
   Некоторое время Анатолий и Вера в растерянности  стояли  молча.  Сквозь
щели между  досками,  которыми  было  забито  окно,  прорывались  узенькие
полоски  света.  Постепенно  их  глаза  привыкли  к  полумраку.   Анатолий
покопался в куче лежащего под окном тряпья, нашел жесткий порванный  тюфяк
и расстелил его у стены, под забитым окном.
   - Садись, - сказал он  Вере  и  первым  опустился  на  тюфяк.  Но  Вера
продолжала стоять.
   - Садись, - повторил Анатолий.
   - Тебе не показалось, что он улыбался?  -  тихо  и  удивленно  спросила
Вера.
   - Улыбался? Кто? Жогин? Когда?
   - Ну вот когда ты сказал, что немцев наверняка уничтожат. И о  Кравцове
он как-то странно говорил.
   - Разве он говорил что-нибудь о Кравцове?  -  настороженно  переспросил
Анатолий.
   - Ну конечно. Неужели ты не слышал?
   - А, насчет наказа, - успокоенно произнес Анатолии. - Ну,  это  у  него
просто такая манера, видимо. Ерническая, что ли... Ну садись же,  чего  ты
стоишь!
   Она медленно опустилась на  тюфяк  и  села,  поджав  под  себя  ноги  и
прислонясь спиной к стене.
   - Тебе есть не хочется? - спросил Анатолий.
   - Нет. А тебе?
   - Тоже нет. Вот странно! Последний раз мы  ели  часов  двенадцать  тому
назад, не меньше. А спать хочешь?
   - Нет.
   - И я - нет. Ни в одном глазу. А ведь мы всю ночь провели на ногах.
   - А температуры у тебя нет?
   - Ну какая тут может быть температура!..
   Они  сидели  и,  точно  сговорившись,   задавали   друг   другу   самые
незначительные, далекие от всего того, что с ними  приключилось,  вопросы.
Им обоим хотелось слышать голос друг друга, и оба они боялись,  что  может
наступить тишина.
   Он спрашивал, не холодно ли ей, хотя на чердаке было жарко и душно,  не
поранила ли себе ноги, когда бежала, удобно ли ей сидеть,  и  снова  -  не
хочется ли ей есть или спать, а она спрашивала, не болит ли у него голова,
не чувствует ли он жара и не хочет ли прилечь.
   Но наконец наступила минута, когда все эти вопросы иссякли, и  оба  они
умолкли, боясь взглянуть правде в глаза.
   Некоторое  время  они  молча  прислушивались  к   редким,   доносящимся
откуда-то  издалека  ребячьим  голосам,  к  лаю  собаки,  к  стуку   колес
проезжающей телеги.
   Первой не выдержала Вера. Она придвинулась ближе к Анатолию и  спросила
почти шепотом:
   - Толя!.. Как ты думаешь, чем все это кончится?
   Этот шепот подействовал на него подавляюще. Он ответил нарочито громко:
   - А чем это может кончиться? Немцев  наверняка  вышибут,  если  уже  не
вышибли. Я просто уверен, что их уже и в помине нет. Ты помнишь, тогда,  в
лесу, мы слышали стрельбу и этот гул? А теперь? Кругом все тихо. Я уверен,
- продолжал он бодрым, окрепшим голосом, - что все это вообще была  ложная
тревога.   В   крайнем   случае   немцам    удалось    выбросить    группу
парашютистов-смертников. Ну, чтобы создать панику. Ты  сама  подумай,  что
может сделать какая-то горстка немецких  солдат  здесь,  под  Ленинградом,
окруженная со всех сторон нашей  армией?  Да  они  с  самого  начала  были
обречены на уничтожение. Осторожность,  конечно,  не  помешает,  несколько
часов придется посидеть тут, но я уверен, что еще сегодня  вечером,  самое
позднее завтра утром мы будем в Ленинграде.
   Вера молчала, но Анатолий чувствовал, что его слова успокоили ее.
   - А где может быть Кравцов? - неожиданно спросила Вера.
   Этот вопрос вернул Анатолия, почти успокоенного своими  же  словами,  к
тревожной действительности. Он уже забыл о Кравцове, о поручении,  которое
тот возложил на него, и не хотел думать об этом. Он гнал все это из  своей
памяти: и жуткий горящий поезд,  и  катящихся  по  насыпи  обезумевших  от
страха людей, и разговор с Кравцовым, и самого Кравцова.
   Ему хотелось успокоить Веру, принять  какие-то  меры,  найти  выход  из
положения. Но больше всего  ему  хотелось  вернуть  привычное  равновесие,
вновь обрести то состояние, в котором вообще  не  надо  принимать  никаких
ответственных решений.
   В те минуты Анатолий еще ничего толком не знал. Не  знал,  в  самом  ли
деле близко немцы, не знал, как добраться  до  Ленинграда,  не  знал,  как
поведет себя в дальнейшем Вера...
   Но самым главным из того, чего он еще не знал, был  он  сам,  Анатолий.
Ибо всю свою сознательную  жизнь  привык  считать  себя  смелым,  стойким,
способным руководить людьми. Но  сейчас,  впервые  в  жизни  оказавшись  в
сложной, опасной ситуации, он вдруг понял, что не в состоянии  принять  ни
одного разумного решения, и мечтал лишь о том, чтобы  все  каким-то  чудом
само собой изменилось, стало бы на свои старые, привычные места...
   - Почему он ушел от нас? - снова спросила Вера.
   - Ну... откуда я знаю? Может быть, у него тут есть еще знакомые.
   - А почему он сказал, что мы не  должны  знать  друг  друга?  Ну,  а  в
случае...
   Он прервал Веру, чтобы не дать ей возможности договорить эту  фразу  до
конца:
   - Просто элементарная предосторожность. В таком  случае  всегда  лучше,
чтобы один - не тянул другого.
   - А ты думаешь... что такой случай... возможен?
   - Я ничего не думаю, - уже с некоторым раздражением заявил Анатолий.  -
Просто ты меня спросила, я и ответил.
   Вера пристально посмотрела на него, и хотя в полумраке Анатолий не  мог
разглядеть выражения ее глаз, он почувствовал, что она смотрит на него  со
страхом и укоризной.
   Ему стало стыдно. Он обнял Веру и сказал:
   - Не надо волноваться, ну  не  надо!  Я  уверен,  что  все  приключение
окончится благополучно.
   - Ты... не бросишь меня?
   Вопрос был неожиданным. Но уже через мгновение Анатолий понял, что стал
сейчас для Веры единственной надеждой, главной опорой. Ему было жалко  ее,
и вместе с тем он был горд от сознания, что играет  такую  большую,  такую
решающую роль в жизни другого человека.
   Он крепче и крепче обнимал Веру и думал о том, что теперь уж никогда не
бросит ее, сделает все для того, чтобы защитить ее от любой  угрозы  любой
ценой, даже ценой жизни. И чем больше он думал об этом, тем сильнее  верил
в себя, в свои силы, в свою решимость противостоять всему тому, что  может
с ними произойти.
   Это чувство переполняло Анатолия и наконец вырвалось наружу.
   - Верочка, родная моя, ничего не  бойся,  я  всегда  буду  с  тобой,  -
говорил он, и слова сами срывались с его губ. - Мы всегда будем вместе - и
здесь, и там, когда вернемся. Я только  теперь  понял,  что  ты  для  меня
значишь! Да, ты была права там, в Белокаменске, когда говорила...  ну,  ты
помнишь?.. Это верно, я и сам тогда не понимал, что люблю тебя, думал, что
это так, временно... Но теперь я знаю, на всю жизнь знаю,  что  другой  не
будет, что мы будем всегда вместе, а когда я  уйду  на  фронт,  ты  будешь
ждать, а я буду тебе писать, каждый день писать...
   Он говорил бы еще и еще, но в этот момент за дверью послышались  чьи-то
тяжелые шаги и скрип лестницы.
   Вера отпрянула от  Анатолия,  и  он  сам  подался  вперед  в  тревожном
ожидании, однако облегченно вздохнул, когда дверь открылась и он увидел на
пороге Жогина.
   Пригнувшись, чтобы не задеть головой за низкую притолоку, он шагнул  на
чердак и сказал:
   - Вот... поесть вам принес. - Он поставил  на  пол  глиняный  кувшин  и
протянул Анатолию большой ломоть хлеба. - Молоко и хлеб. Крестьянская еда.
Обед сегодня не варим. Не до обеда тут...
   Анатолий молча взял хлеб.
   Вера привстала на коленях и робко спросила:
   - Что-нибудь случилось? Вы узнали что-нибудь... плохое?
   Жогин ответил не сразу. Он потоптался в дверях и потом сказал:
   - А это, барышня, трудно наперед сказать. Плохое, хорошее  -  оно  ведь
для разных людей по-разному считается.  Скажем,  кошка  с  мышкой  играет,
кошке - радость, мышке - слезы. Так ведь оно на свете-то все выходит!
   Он помолчал.
   И Анатолий и Вера ждали от  него  еще  каких-то  слов,  объяснений,  но
вместо этого Жогин сказал:
   - Так, значит, уговор старый. Сидеть тихо. А если по нужде  -  ногой  в
пол стукнете. Три, скажем, раза.
   Он повернулся и шагнул за порог, опять-таки  плотно  прикрыв  за  собой
дверь. Заскрипела лестница.
   -  Странно,  -  вполголоса  произнес  Анатолий,  -  все  как-то   очень
странно...
   - Поешь, Толя, - тихо сказала Вера.
   Он отмахнулся.
   - Нет, ты обязательно поешь! - настойчиво повторила Вера. -  Так  можно
совсем ослабнуть. Не забудь, ведь ты после болезни.
   Анатолий пожал плечами, механически отщипнул от ломтя  хлеба  небольшой
кусочек и положил его в рот. Хлеб был свежий  и  вкусный.  Он  впервые  за
долгое время почувствовал, что голоден. Взял  высокий  глиняный  кувшин  с
узким горлом и  сделал  несколько  глотков.  Молоко  было  теплым  и  чуть
сладковатым. В течение нескольких минут он с аппетитом  ел  хлеб,  запивая
его молоком.
   Когда чувство голода стало постепенно  исчезать,  Анатолий  вспомнил  о
Вере.
   - Теперь ты, - сказал он, протягивая ей кувшин, - ну, без разговоров...
   Она покорно взяла кувшин обеими  руками,  поднесла  ко  рту  и  сделала
глоток.
   Потом поставила кувшин на пол и виновато сказала:
   - Мне не хочется, Толя... Ну совсем ничего  не  хочется.  Ни  есть,  ни
пить.
   - Но как это возможно? Ты не ела почти сутки!
   Она не ответила на его вопрос - то ли не придала ему значения, то ли не
расслышала.
   Наконец она сказала медленно, как будто сама  удивляясь  своим  словам,
своей догадке:
   - А ведь я понимаю то, что он только что сказал... Я все понимаю. А ты?
   Анатолий вздрогнул. Только что он  испытал  несколько  минут  приятного
чувства сытости, и ему ни о чем не хотелось думать, а просто закрыть глаза
и тихо сидеть или дремать, забыв обо всем.
   - Ты хочешь сказать, что... - начал было он.
   - Да, да. Толя, я именно это хочу сказать, - твердо произнесла Вера.  -
Он знает что-то, этот Жогин. Только я  боялась  его  спросить  прямо  так,
напрямик.
   - Но... но как же это может быть! - воскликнул Анатолий  и  вскочил  на
ноги. - Ведь если и в самом деле... они... ну, они... - он запнулся, боясь
произнести вслух это слово - "немцы", - если они где-то здесь, то  как  он
может быть так спокоен?! Ведь он же советский колхозник, для него  они  не
менее опасны, чем для нас?!
   Вера молчала.
   - Нет, ты ошиблась, - уже более спокойно продолжал Анатолий. - Просто у
этого Жогина такая иезуитская манера говорить. Какими-то темными намеками.
К тому же, мне кажется, он  слегка  подтрунивает  над  нами.  Ну,  знаешь,
городские ребята, привыкли к комфорту... А он - от  земли,  крестьянин  от
сохи, как раньше говорили.
   - Сядь, Толя, я хочу, чтобы ты был рядом.
   Он послушно снова опустился на тюфяк.
   - Я хочу сказать тебе одну вещь,  -  по-прежнему  отрешенно  произнесла
Вера. - Я поняла наконец, что я сейчас чувствую. Это четвертое измерение.
   - Что? - удивленно протянул Анатолий.
   - Да, да. Я не помню, где это я читала. Герберт Уэллс? Или...  Ну,  про
зеленую калитку. Мальчик вдруг увидел калитку в стене. Вошел - и  очутился
в другом мире. Совсем в другом. А потом  вернулся.  А  когда  снова  хотел
пойти туда, калитки уже не было. Ничего не было.
   - Не понимаю, какая связь... - недоуменно начал было Анатолий, но  Вера
прервала его:
   - Ну как ты не понимаешь? Ведь это так просто! Значит,  он  есть,  этот
другой мир. Был и есть. Всегда есть. Где-то  рядом.  Совсем  иной.  Только
там, в рассказе, он светлый, хороший. А  вот  мы  оказались  в  другом.  И
кажется, что наш мир, ну тот, в котором мы все  время  жили,  тоже  где-то
тут, рядом, а вернуться в него нельзя. Ни стены, ни забора  нет,  и  войти
нельзя.
   Анатолий пожал плечами и сказал недовольно:
   - Нашла время философствовать. Тот мир,  этот...  Я  тебе  сказал,  что
очень скоро мы будем в Ленинграде.
   - Ты веришь в это?
   - Перестань! - крикнул Анатолий и снова вскочил. Ему хотелось какими-то
словами,  движением  развеять,  прогнать  вновь  охватившее  его   чувство
тревоги. Он стал быстрыми шагами ходить взад и вперед по шуршащему под его
ногами сену.
   - Послушай! - сказал он наконец, останавливаясь перед Варей и сознавая,
что не в силах преодолеть охватывающий его страх.  -  Если  ты  думаешь...
если ты уверена,  что...  они  могут  прийти  сюда,  то  нам  надо  что-то
предпринять!.. Это глупо сидеть  здесь  и  ждать,  пока...  ну,  пока  они
придут, ты понимаешь, глупо! - Он говорил громко  и  с  раздражением,  как
будто из-за нее, из-за Веры, они оказались тут и она причина того, что  им
приходится здесь скрываться. - Я не намерен прятаться тут, как  мышь!  Это
чушь, какая-то нелепость: быть совсем недалеко от Ленинграда и...
   - Ты предлагаешь идти? - прервала его Вера.
   - Да, конечно! Сейчас, немедленно!
   - Но куда мы пойдем? Направо, налево? Прямо?
   - Мы не маленькие! Есть люди, мы можем спросить дорогу.
   - А если мы попадем... к ним?
   На  мгновение  Анатолий   представил   себе   страшную   картину,   как
приближаются одетые в чужую форму люди с оружием, ему показалось,  что  он
слышит немецкую речь. Губы его пересохли, и он провел по ним языком.
   - Что же нам делать? - произнес он сдавленным голосом.
   - Сядь, Толя, - сказала Вера. - Я же говорила тебе, что не могу,  когда
тебя нет рядом. Сядь и положи голову мне на колени, ну,  положи,  мне  так
будет лучше.
   Он прилег  рядом  и  положил  голову  ей  на  колени.  Юбка  Веры  была
разорвана, Анатолий щекой своей ощутил ничем не прикрытую  кожу  ее  ноги.
Вера положила руку ему на голову и стала медленно перебирать его волосы.
   - Все будет хорошо, Толя, все  будет  хорошо,  -  каким-то  монотонным,
баюкающим голосом повторяла она, и все это - ощущение живой, теплой  кожи,
к которой прикасалась его щека, звук Вериного голоса, слова,  которые  она
произносила, - успокаивало Анатолия.
   - Нам надо дождаться ночи, - все так же спокойно, как  будто  говоря  о
чем-то само собой разумеющемся, негромко говорила Вера. - Уж если идти, то
лучше, когда стемнеет. А может быть, к тому времени уже все будет  ясно...
Я убеждена, что скоро придет Жогин и скажет,  что  кругом  спокойно  и  мы
можем выходить.
   - Ты сама не веришь своим словам, -  сказал  Анатолий,  но  больше  для
того, чтобы побудить ее продолжать.
   - Нет, нет, я верю! Разве я не понимаю, что ты волнуешься  из-за  меня,
но скрываешь это? Я знаю, что без меня ты был бы совершенно  спокоен.  Вот
тогда, в поезде,  действительно  надо  было  волноваться:  ведь  мы  могли
погибнуть. А теперь?.. Ну, посидим еще час, еще два, и все кончится...
   Она говорила и говорила, тихо повторяя все  эти  мирные,  успокаивающие
слова, и Анатолий почувствовал, как его охватывает дремота.
   Он ощутил страшную усталость, тяжелый груз в ногах и закрыл глаза...
   Анатолий проснулся, точно  кто-то  изнутри  сильно  толкнул  его.  Было
совершенно темно.
   - Вера! - громко крикнул он, охваченный тревогой.
   - Тише! - услышал он в ответ.
   Он торопливо приподнялся, вытянул руки и коснулся ее плеча. Она сидела,
плотно прижавшись спиной к стене.
   - Я... кажется, заснул, - невольно снижая голос, сказал Анатолий.  -  А
ты? Ты тоже спала?
   - Да, - шепотом ответила Вера. - Слушай...
   И тогда он услышал гул. Тот самый глухой, металлический,  урчащий  гул,
который слышал еще там, в лесу. Он был далекий, будто доносился  откуда-то
из глубины, из недр земли.
   Некоторое время они сидели молча, застывшие, боясь шелохнуться.
   Потом  до  них  донеслись  звуки  выстрелов.  Эти  звуки  сначала  были
далекими, похожими на взрывы рождественских хлопушек. Прошло еще несколько
мгновений, и где-то застрекотал пулемет, только они не сразу  поняли,  что
это пулемет, и с напряжением вслушивались в похожее на звук  трещотки,  на
частую барабанную дробь стрекотание.
   Внезапно между досок,  которыми  было  забито  окно,  возникли  полоски
света. Они не были похожи на дневной свет, а скорее на линии,  проведенные
красным карандашом.
   И Анатолий и Вера напряженно, как загипнотизированные, всматривались  в
эти полоски, пока они не погасли, но уже через секунду возникли другие, на
этот раз зеленые, и где-то вдали снова  раздались  похожие  на  барабанную
дробь звуки.
   Внезапно Анатолий бросился к окну и, ухватившись за одну из досок, стал
отдирать ее.
   - Что ты делаешь, Толя, зачем?! -  воскликнула  Вера  и,  вцепившись  в
плечо Анатолия, старалась оторвать его от окна.
   - Я должен, я должен посмотреть, - повторял Анатолий, сбрасывая  Верину
руку со своего плеча. Он с силой пытался отодрать одну из досок,  а  когда
она чуть подалась, просунул пальцы в образовавшуюся щель и,  ломая  ногти,
раздирая в кровь руки, тянул на себя доску.  Наконец  доска  подалась,  он
рванул ее, она со скрипом отлетела, и в окне образовалась широкая щель.
   Они оба прильнули к ней и замерли при виде открывшегося им зрелища.  По
небу, медленно взбираясь вверх, ползли  разноцветные  линии  -  красные  и
зеленые, точно кто-то невидимый гигантским  карандашом  вычерчивал  их  на
темном небосклоне.
   - Что это, Толя, что это? - прошептала над его ухом Вера.
   Анатолий молчал. Он сам не знал, что это такое, никогда раньше не видел
ничего подобного.
   В этот момент они услышали новый звук, будто где-то далеко,  в  высоте,
лопнул детский  воздушный  шар,  только  очень  большой,  и  внезапно  все
озарилось белым, призрачным светом.
   Теперь они видели все: деревянные дома с  темными,  плотно  завешенными
изнутри  окнами  на   противоположной   сторона   улочки,   подсолнухи   в
палисадниках, колодец с журавлем, лес,  в  котором  можно  было  различить
каждое деревцо...
   Анатолий и Вера отпрянули от окна, потому что им обоим показалось,  что
они вот так  же  видны  отовсюду,  как  и  эти  дома,  колодец,  и  ведро,
подвешенное к задранному  над  колодцем  журавлю,  и  деревья,  но  в  это
мгновение  свет  в  небе  погас,  все  погрузилось  в  темноту,  и   снова
послышались далекие выстрелы и глухое металлическое урчание.
   - Это они. Толя, это  они!  -  прошептала  Вера,  крепко  прижимаясь  к
Анатолию.
   Он попытался овладеть собой и сказал:
   - Почему именно "они"? Может быть, это наши!
   - Нет... нет, это они, - с трудом выговаривая слова, повторила Вера.
   Анатолий снова прислушался. Но теперь все как-то разом стихло. Не  было
слышно ни рокота танков, ни выстрелов.
   - Ну вот видишь, - с трудом сохраняя свой назидательный  тон,  произнес
Анатолий, -  все  успокоилось.  Наверняка  это  наши  заканчивают  разгром
этих...
   Вера  молчала.  Она  по-прежнему  крепко  держала  Анатолия  за   руку,
притягивая к себе, боясь хоть на мгновение потерять ощущение его близости.
   Еще две, три, пять минут прошли в полной тишине.
   И в эти долгие, бесконечные минуты перед Верой прошла вся ее жизнь. Это
была  короткая,  ничем  не  примечательная  жизнь  обыкновенной  советской
девушки, но теперь она показалась Вере такой необычной, светлой, радостной
и такой же невозвратимой,  как  детство,  как  огромная,  вся  в  огнях  и
блестках елка во Дворце пионеров... И все, что она делала в  той,  ставшей
внезапно недостижимо далекой и прекрасной жизни - хотя Вера  жила  ею  еще
только вчера, - наполнилось для нее огромным смыслом. Пионерские  сборы  и
комсомольские собрания,  даже  те,  что  раньше  казались  Вере  скучными,
малозначительными, вспомнились ей теперь как очень важные, без которых она
не могла бы существовать. Лица институтских  преподавателей,  фасад  дома,
где она жила, аккуратно  сложенная,  еще  пахнувшая  типографской  краской
газета, ожидавшая отца на столе, уже накрытом для завтрака, первомайские и
ноябрьские демонстрации, та покачивающаяся  на  волнах  лодка,  в  которой
стоял  Анатолий,  -  все  это  в  беспорядочной   последовательности,   но
необычайно ярко проплыло в сознании Веры.
   А потом все смешалось,  потеряло  рельефность,  сохраняя  лишь  смутные
очертания, точно воспоминания о только что виденном и уже полузабытом сне,
который бесполезно стараться восстановить в  памяти.  Но  хотя  расплылись
краски, поблекла такая яркая,  такая  жгуче-зеленая  трава,  серой  дымкой
подернулось бездонное, ярко-голубое небо, все же то, что ты видел во  сне,
еще стоит перед тобой смутным видением и зовет туда, в, казалось бы, такой
близкий, но, может быть, навсегда потерянный мир. Таким миром  был  сейчас
для Веры родной Ленинград. Он точно плыл перед нею в белой  ночи,  похожий
на   гигантский   воздушный   корабль,    со    своими    шпилями-мачтами,
палубами-набережными, удаляясь все дальше и дальше.
   А потом все исчезло, все закрыл мрак, и  Вере  показалось,  что  теперь
тысячи неизведанных километров отделяют ее от мира, в  котором  она  жила.
Как вернуться туда, куда идти? Если бы знать!
   Но она не знала. Вере казалось, что от той, единственно  возможной  для
нее жизни ее отделяет глухая стена, и единственная живая связь  с  прошлым
заключалась теперь в Анатолии.
   - Ты знаешь, что это было такое? Ну, вот эти разноцветные огни в  небе?
- спросила наконец Вера.
   - Нет. Видимо, какая-нибудь условная сигнализация.
   - А мне теперь кажется, что это и был тот мир...  ну,  тот,  невидимый,
который рядом с нами... Толя! - Внезапно она с еще большей силой притянула
его к себе. - Мне все время кажется, что мы никогда, никогда не вернемся!
   - Замолчи!
   - Нет, я не буду молчать! Может быть, это и есть последние  наши  часы,
последние минуты, когда мы вместе! Зачем же ты велишь мне  молчать?  Молча
сидеть и ждать? Зачем?
   - Но что же ты хочешь... - начал было он, но Вера прервала его:
   - Нет, нет, ты ничего не говори, ты молчи, я буду  говорить,  я...  Мне
надо тебе так много сказать, так много... Я хочу, чтобы ты знал, если  нам
придется не быть вместе - ну, не быть! - что  ты  был  самым  дорогим  для
меня, самым любимым, и самой моей большой ошибкой было то, что  я  боялась
своей любви, боялась тебя, не верила, что ко мне придет счастье, а  теперь
мне жалко, жалко себя, и я все время спрашиваю себя, для чего же, для чего
же, для чего...
   Она хотела еще что-то сказать, но в  этот  момент  тишина  точно  разом
раскололась, все вокруг наполнилось каким-то шумом, треском...
   Анатолий бросился к окну и, прильнув к щели, увидел, что по улочке мимо
дома мчатся, освещая путь яркими фарами, мотоциклы и в них  сидят  люди  в
металлических шлемах, в серо-зеленой, незнакомой форме.
   - Это они, Вера, это... немцы! - в ужасе крикнул Анатолий, отпрянул  от
окна, отбежал к стене и застыл, прижавшись к ней спиной.
   ...Он не помнил, сколько времени пробыл в оцепенении -  минуту,  десять
минут, полчаса. Только спустя какое-то время он  вновь  явственно  услышал
доносившиеся  откуда-то  снизу  громкие  немецкие  выкрики,  мотоциклетные
выхлопы, детский плач.
   Прошла еще минута, другая, и немецкая речь  послышалась  совсем  рядом,
затем раздался стук в дверь, там, внизу, под полом, шум, топот ног и скрип
лестницы.
   Внезапно дверь распахнулась, белый свет фонаря ударил Анатолию в глаза,
он зажмурился, а когда снова открыл их, то увидел, что рядом, в двух шагах
от него, стоят люди в металлических шлемах.
   Тот, что стоял впереди,  направил  луч  фонаря  на  Веру.  Она  сидела,
сжавшись в комок, запрокинув голову, и луч шарил по ней, перебегая с голых
ног на лицо и с лица снова на ноги, точно жаля ее  своим  острым  лезвием.
Кто-то из немцев рассмеялся, потом они заговорили все вместе,  и  речь  их
сливалась в единый, чужой, пугающий рык; затем  тот,  что  стоял  впереди,
огромный, широкоплечий человек,  передал  свой  фонарь  другому,  стоящему
рядом, и сделал быстрый шаг по направлению к Вере.
   Сам не сознавая, что делает,  Анатолий  вскочил  и  бросился  наперерез
немцу, но тот, даже не взглянув  на  него,  ударом  ноги  отбросил  его  в
сторону, и он покатился по полу, задыхаясь от боли.
   Анатолий снова закричал, превозмогая страшную боль в паху, поднялся, но
тут же двое немцев схватили его, вывернули руки  за  спину  и  потащили  к
двери.
   ...Его проволокли по улице, рывком подняли  на  двухступенчатое  резное
крыльцо, а потом втолкнули в комнату.
   Сначала Анатолий инстинктивно зажмурился от яркого света, а когда снова
открыл глаза, то увидел прямо перед собой у противоположной стены стол, за
которым сидел высокий светловолосый немец в военной форме. На пустом столе
лежала фуражка с высокой тульей. По обе его стороны стояли другие немцы  в
такой же форме.
   Все это заставило Анатолия забыть о Вере. Ненависть к немцам, смешанная
со страхом, мысль о необходимости стойко держаться,  ощущение  собственной
беспомощности, беззащитности, стремление  наметить  какую-то  определенную
линию поведения - все это мгновенно овладело всем существом Анатолия.
   В тот же момент один из немцев,  невысокий,  полный,  с  веснушками  на
лице, сказал, обращаясь к Анатолию:
   - Сделайт три шаг вперед!
   Анатолий не сразу понял, что это относится к нему, и  продолжал  стоять
неподвижно. Но в ту же минуту его кто-то с силой толкнул сзади, он  сделал
несколько поспешных, спотыкающихся шагов в глубь комнаты и упал, не  дойдя
до середины.
   - Вставайт! - крикнул веснушчатый немец.
   Анатолий медленно поднялся. Взгляд его случайно остановился на фуражке,
одиноко лежащей на пустом столе. Она показалась  ему  невероятно  большой,
каким-то живым, нахохлившимся, раздутым существом, похожим  на  жабу.  Она
точно гипнотизировала его, он уже не мог оторвать от нее глаз.
   - Смотреть на господин  майор!  -  снова  раздался  голос  веснушчатого
немца.
   Это было как раз в тот момент, когда Анатолий, напрягая зрение, пытался
разглядеть эмблему под задранной вверх тульей фуражки и наконец  разглядел
- орла со свастикой в когтях, - поэтому он не сразу выполнил приказ  и  не
сразу понял, кто из этих людей является майором. Но долго раздумывать  ему
не пришлось. Кто-то невидимый сзади  вытянул  руку  и,  подставив  широкую
ладонь под подбородок Анатолия, коротким движением вскинул его голову.
   - Сидящий за стол официр есть майор Данвиц, -  старательно  выговаривая
слова, снова заговорил веснушчатый. - Он приказывает  говорить  тебе  одна
правда. Иначе расстрел. Ты поняль? Расстрел!
   Все эти слова донеслись до Анатолия как бы издалека. Все, кроме  одного
слова "расстрел". Это слово прогрохотало в его ушах.  И  если  всего  лишь
несколько   мгновений   назад   Анатолий   хотя   и   безотчетно,    почти
бессознательно, но все же думал о том,  как  ему  выстоять,  как  достойно
держаться перед врагом, как остаться таким, каким  он  всегда  представлял
себя в воображаемый грозный час, то теперь все заслонило  чувство  страха.
Анатолий понял, что сейчас его убьют, что пройдет совсем немного времени и
все кончится, его больше не будет на свете.
   - Нет! Нет! - громко крикнул он. - Я буду говорить правду.  Я  говорить
правда! - повторил он, сам  не  замечая,  что  коверкает  слова,  подражая
веснушчатому немцу.
   Веснушчатый склонился к плечу сидящего за столом офицера и что-то  тихо
ему сказал. Тот, не поворачивая головы, ответил.
   - Ты знайт этот человек? - снова обратился к Анатолию веснушчатый.
   Анатолий растерянно обвел взором стоящих у стола немцев.
   -  Смотреть  там!  -  приказал  веснушчатый  и  вытянул  свой   длинный
указательный палец.
   Анатолий обернулся и увидел Кравцова. Он стоял  у  стены,  недалеко  от
двери, опираясь на ту самую палку, которую тогда, в лесу, сломал для  него
Анатолий. Лицо Кравцова было в крови. На мгновение их взгляды встретились,
и Анатолию показалось,  что  Кравцов  глядит  на  него  дружески,  даже  с
ободряющей улыбкой. В двух шагах от Кравцова, у самой двери, стоял  Жогин,
опустив свои длинные, почти достигающие колен руки.
   Анатолий снова перевел  взгляд  на  Кравцова  и  вдруг  ощутил  чувство
облегчения от  сознания,  что  Кравцов  как  бы  одобряет  его,  Анатолия,
стремление жить, приказывает ему выжить во что бы то ни стало.
   И если минуту назад чувство страха безотчетно  смешивалось  в  сознании
Анатолия с чувством стыда оттого, что он не может, не в состоянии побороть
этот страх, то теперь мысль его заработала  с  удивительной  ясностью.  Он
хотел жить, только жить. Ему представилось, что он попал на дно страшного,
темного, сырого колодца, но высоко вверху виден клочок голубого неба.  Оно
было, оно существовало, это небо, и Анатолий был готов  ползти,  лезть  по
скользким,  покрытым  слизью  и  плесенью  стенам  колодца,  чтобы  только
выбраться наверх. Он был готов просить, умолять... И ему не было от  этого
стыдно, потому что  мысль  о  том,  что  он  действует  как  бы  заодно  с
Кравцовым, с его одобрения, избавляла его от чувства стыда.
   Он снова обернулся к столу, но в этот момент майор, сидевший на  стуле,
встал и вышел из-за стола. Он был  высок  ростом  и  очень  тонок  в  туго
перетянутой ремнем талии. Майор не спеша подошел к  Анатолию.  Веснушчатый
следовал за ним по пятам. Двое стоявших у  стены  солдат  приподняли  свои
черные автоматы.
   Веснушчатый повернул Анатолия снова лицом к Кравцову, Теперь они стояли
друг против друга, а майор и веснушчатый переводчик - чуть в стороне.
   - Ты знайт этот человек? - спросил переводчик и вытянул палец в сторону
Кравцова.
   - Мы... мы в поезде  встретились...  -  невнятно  ответил  Анатолий,  -
вместе ехали... случайно.
   Он нерешительно взглянул в глаза Кравцову, и ему снова показалось,  что
тот смотрит на него сочувственно, даже поощряюще.
   - Да, да, в поезде, - уже твердо повторил Анатолий. - А когда был налет
и вагон загорелся, то  побежали.  Потом  столкнулись  в  лесу.  Совершенно
случайно.
   Он вдруг почувствовал, что ему стало легко говорить.
   - Ты знайт, кто он есть такой?  -  снова  спросил  переводчик  и  опять
вытянул свой длинный палец, указывая на Кравцова.
   - А черт  его  знает,  кто  он  такой!  -  поспешно  ответил  Анатолий,
удивляясь тому, что голос его звучит так естественно и непринужденно.
   - Они в лесу были, ваше  благородие,  все  вместе,  -  вдруг  заговорил
молчавший до сих пор Жогин и сделал небольшой шаг вперед. - Все вместе,  -
повторил он. - Эти двое и девка.
   - Ну, конечно, - поспешно прервал его Анатолий, - я и говорю, мы вместе
ехали...
   - Кто есть девка?  -  резко  прервал  веснушчатый,  снова  обращаясь  к
Анатолию.
   В этот момент один из тех немцев, что привели сюда Анатолия, подошел  к
переводчику и сказал ему что-то тихо, но с  улыбкой  на  лице.  Переводчик
тоже улыбнулся, тихо воскликнул: "О-о!" Но для Анатолия все это  произошло
как бы в тумане, он думал только о том, как убедить  немцев,  что  говорит
правду.
   - Мы в поезде, в поезде познакомились, я же говорил, -  снова  повторил
Анатолий, - а потом вместе бежали. Мы...
   Он осекся и со вновь охватившим его страхом подумал о  том,  что  может
сказать  на  допросе  Вера,  помнит  ли  она,  что  должна  отрицать  свое
предварительное знакомство с ним, Анатолием.
   - Продолжайт! - приказал веснушчатый.
   - Да, да, конечно, - готовно сказал Анатолий, ободренный тем,  что  ему
разрешают говорить. - Я на каникулы ездил, в Белокаменск, понимаете? А она
- ее Верой зовут - тоже там была, понимаете? Только мы раньше  друг  друга
не знали, в поезде  познакомились...  народу,  понимаете,  в  вагоне  было
битком, и мы случайно на одной полке оказались...
   - Кто ты есть?
   - Я? Я студент, обыкновенный студент, - торопливо отвечал  Анатолий.  -
Учусь в Ленинграде, в институте, на третьем...
   - Большевик? Комсомол? - прервал веснушчатый.
   - Нет, что вы! - воскликнул Анатолий.
   Веснушчатый что-то сказал майору,  и  тот  что-то  ответил  ему,  затем
подошел к Анатолию и, слегка дотронувшись до его плеча, сказал:
   - Ка-ро-шо.
   Это слово показалось Анатолию самым  желанным,  самым  лучшим  из  всех
слов,  которые  он  когда-либо  слышал  в  жизни.  Ему   почудилось,   что
недосягаемый минуту назад клочок голубого неба приблизился.
   Но он ошибся. Майор, который только что благожелательно потрепал его по
плечу, неожиданным движением ударил Анатолия  тыльной  стороной  руки  под
подбородок и что-то быстро проговорил, словно прокаркал.
   - Господин майор утверждаль, что ты есть лгун, - сказал  переводчик.  -
Ты из одной шайки с этот чекист. Ты есть его помощник.
   - Но я... но я... Кто чекист? -  с  отчаянием  выкрикнул  Анатолий.  Он
боялся смерти, и страх перед нею придал его восклицанию оттенок  подлинной
недоуменной беспомощности.
   И тогда снова заговорил Жогин. До сих пор он неподвижно стоял у  двери,
держа в обеих руках смятую кепку. И в том, как он стоял - опустив плечи  и
угодливо склонив голову, в том,  как  слегка  перебирал  своими  большими,
толстыми пальцами кепку, держа ее на  уровне  живота,  было  для  Анатолия
что-то новое, не знаемое ранее. Он лишь в  театре  видел  подобных  людей,
стоящих в такой вот покорной позе,  видел  их  на  сцене,  в  классических
пьесах, - старые, дореволюционные крестьяне пришли на поклон к помещику...
И хотя все чувства Анатолия были в смятении,  он  невольно,  автоматически
отметил это странное, театральное превращение Жогина.
   - Значит, не  знаете,  юноша,  Кравцова  -  товарища?  -  тихо,  елейно
произнес Жогин. - А нам вот он хорошо известен. На всю жизнь запомнили.  С
тех пор как он нашего брата на телеги сажал и в путь дальний благословлял.
Десять лет прошло, а мы помним...
   Он перевел взгляд на стоявшего неподвижно Кравцова и продолжал:
   - А ты, гражданин начальничек, гепеушник проклятый, помнишь?  Как  бабы
наши голосили, как детки малые за телегами бежали? -  Голос  его  окреп  и
стал громче. - Как руки мне вязал, когда я на тебя с  топором  пошел,  как
добро мое по твоему указу из избы на колхозный двор волокли, не забыл?
   Он сжал свою кепку в руках так сильно, что стали видны вспухшие вены, и
сделал шаг по направлению к Кравцову.
   - Хальт! - крикнул майор, и Жогин застыл на месте.
   Анатолий почувствовал, как все его тело охватывает дрожь. Он  с  ужасом
сознавал, что между Кравцовым и этим налитым яростью  бородатым  человеком
существует  страшная,  непримиримая  вражда  и  что  эта   вражда   как-то
распространяется и на  него,  Анатолия,  делая  его  положение  еще  более
безнадежным. И в этот момент снова встретился взглядом с Кравцовым.
   Теперь на окровавленном лице Кравцова  ничего  нельзя  было  различить,
кроме глаз,  но  глаза  эти  глядели  на  Анатолия  по-прежнему  твердо  и
ободряюще. И тогда  он  воскликнул,  обращаясь  к  веснушчатому,  плача  и
захлебываясь словами:
   - Но, господин офицер, господин офицер, поверьте, поверьте  мне,  я  не
лгу, не лгу, я ничего не знал об этом человеке, я  его  впервые  увидел  в
поезде! И если он чекист, я ненавижу его, поймите, я не могу быть  с  ним,
ведь они расстреляли моего отца, расстреляли, я не лгу, я  говорю  правду,
правду, правду!..
   Майор с некоторым недоумением посмотрел на веснушчатого  и,  когда  тот
стал быстро говорить по-немецки, удивленно приподнял брови.
   Закончив перевод, веснушчатый снова обернулся к Анатолию.
   - Когда был  расстрелян  твой  отец?  -  спросил  он  отрывисто,  глядя
Анатолию прямо в глаза.
   - Вы поймите, поймите, - все еще всхлипывая, сказал Анатолий,  -  я  не
могу точно сказать. Но я знаю, от дяди знаю, это было во время  революции.
В восемнадцатом, кажется... Они его в заговоре  обвинили...  в  офицерском
заговоре... Я потом в детском доме рос... я...
   - Как есть твой фамилий? - по-прежнему резко и  угрожающе  перебил  его
веснушчатый.
   - Авилов, Авилов! - поспешно ответил Анатолий. - Я бы  вам  и  документ
показал, но все в поезде осталось, ведь налет был, все загорелось...
   - Интересный  ситуаций,  -  уже  мягче  и  как  бы  про  себя  произнес
веснушчатый. Затем он стал что-то быстро говорить по-немецки  майору.  Тот
слушал молча, потом бросил несколько отрывистых фраз.
   - Господин майор говорит, что ты все это враль, - сказал веснушчатый, -
ты есть молодой чекист!
   - Нет, нет! - закричал Анатолий. - Я  ненавижу  чекистов,  я  их  убить
готов, я не могу быть чекистом, я...
   Он захлебнулся, не находя больше слов.
   Они начали говорить между собой - майор и переводчик.
   "О чем, о чем они говорят? - с ужасом повторял про себя Анатолий. -  Ну
почему я не понимаю этих слов, ведь я же  учу  немецкий  в  институте,  но
ничего не  понимаю,  боже,  наверное,  они  хотят  меня  расстрелять!  Как
по-немецки  "расстрелять"?  Кажется,  "erschiefien".  Он  стал  мучительно
вслушиваться в немецкую речь, со страхом  ожидая,  что  будет  произнесено
страшное слово, но все слова были незнакомыми.
   И вдруг он вздрогнул, как от ожога. Майор произнес  именно  это  слово.
Да,  да,  он  сказал  "erschiefien".  Это  значит,  что  его  расстреляют.
Немедленно, сейчас!..
   - Слюшай, - сказал веснушчатый, - мы делаем тебе  маленький  испытаний.
Ты говоришь, что есть сын царский офицер Авилов?
   - Да, да!
   - И ненавидишь люди из Чека?
   - Ненавижу!
   - Тогда немецкий армия дает тебе хороший возможность отомстить за  твой
отец. Стреляй этот человек.
   И с этими словами веснушчатый  отстегнул  кобуру,  висящую  у  него  на
правом боку, вынул пистолет и с улыбкой протянул его Анатолию.  Тот  почти
механически взял пистолет и чуть не  уронил  его  на  пол.  Он  был  очень
тяжелый, с длинным стволом и широкой ребристой рукояткой.
   Анатолий со страхом посмотрел на пистолет, потом  на  веснушчатого.  Но
тот, видимо, неправильно истолковал его взгляд. Он сказал:
   - Это есть парабеллум, немецкий оружий. Это  есть  автомат.  Ничего  не
надо делайт. Только нажимай палец и... пафф!
   И, вытянув по направлению Кравцова указательный палец, он  одновременно
щелкнул языком.
   Анатолий стоял в оцепенении,  держа  обеими  руками  тяжелый,  холодный
пистолет. Только в эту минуту он осознал наконец,  что  от  него  требуют.
"Нет, нет, никогда! - мысленно воскликнул Анатолий. - Надо сделать другое,
совсем другое, направить пистолет на того, на майора, и  нажать  спуск..."
Но в ту же секунду он подумал о том, какая судьба  ожидает  его,  если  он
сделает это. И ему захотелось бросить пистолет и бежать, кинуться к  двери
иди прыгнуть в окно, все равно куда, только бежать!
   Но бежать было некуда. У двери стояли солдаты, окно было закрыто.
   На лбу Анатолия выступил холодный пот, когда он подумал, что был бы уже
мертв, если бы сделал хоть один шаг в сторону.
   - Schnell! - резко, точно подстегивая Анатолия кнутом, крикнул майор.
   Анатолий тупо смотрел перед собой, все еще держа пистолет  в  опущенной
руке.
   Майор произнес несколько немецких фраз, и  веснушчатый  следом  за  ним
сказал, обращаясь к Анатолию:
   - Ты есть негодный лгун. Ты не есть сын царский офицер. Господин  майор
приказал взять пистолет назад. А тебя - расстрелять. Дай!
   И он протянул руку.
   - Нет, нет! - воскликнул Анатолий, отшатываясь от протянутой  руки.  И,
сам не сознавая, что делает, рывком поднял пистолет  на  уровень  груди  и
повернулся к Кравцову.
   И в этот момент Кравцов откинул назад голову и сказал  хриплым,  лающим
голосом:
   - Ну, стреляй, сволочь, стреляй! Я  и  не  знал,  кто  ты  есть  такой,
белогвардейский последыш! Стреляй, офицерский ублюдок! Давай бей,  слизняк
проклятый!
   Анатолий  с  ужасом  вслушивался  в   его   слова.   Это   были   самые
презрительные,  самые  оскорбительные  слова,  которые   могли   бы   быть
адресованы советскому человеку. Анатолию "казалось, что его бьют  по  лицу
тонкой, рассекающей  кожу  плетью.  Он  испытывал  физическую  боль  после
каждого не произнесенного, нет, казалось, выплюнутого Кравцовым слова. Ему
захотелось крикнуть сейчас, немедленно, что все это  ложь,  ложь,  что  он
никогда не был и не  будет  белогвардейским  последышем,  что  он  честный
советский человек,  комсомолец...  Но  он  тут  же  сам  испугался  своего
желания, потому что выполнение его означало бы для него смерть.  В  первые
мгновения, ошеломленный, он даже забыл обо всем, что ему было сказано там,
в лесу. А когда понял, что Кравцов продолжает игру, страшную  игру  не  на
жизнь, а на смерть, и что  в  этой  игре  для  него,  Анатолия,  заключено
возможное спасение, то сразу почувствовал облегчение. Он стоял с поднятым,
направленным на Кравцова пистолетом, а тот говорил, не умолкая:
   - Трус,  заячья  душонка,  пальцем  шевельнуть  боишься!  Дали  бы  мне
возможность, я бы тебя и без пистолета прикончил! Ну, чего ждешь, слизняк,
ублюдок паршивый?..
   "Что мне  делать,  как  надо  поступить,  как?!"  -  стучало  в  висках
Анатолия, и он незаметно для  самого  себя  все  крепче  и  крепче  сжимал
рукоятку пистолета, инстинктивно чувствуя, что именно в нем заключено  его
спасение. А Кравцов не унимался. Он отбросил в сторону свою палку,  сделал
шаг вперед, ближе к Анатолию, вытер рукавом  кровь  с  лица  и  продолжал,
казалось, с еще большей злобой:
   - Ну бей, спускай курок, тебе же приказали!..
   Он, шатаясь, подался вперед - казалось, вот-вот упадет - и посмотрел на
Анатолия в упор. Взгляды их встретились,  и  Анатолию  представилось,  что
где-то в глубине  окруженных  кровоподтеками  и  ссадинами,  полуприкрытых
опухшими веками глаз Кравцова затаилась какая-то невысказанная мольба.
   Но это не была мольба о жизни. Анатолию показалось, что Кравцов глазами
своими, плотно сжатыми, рассеченными губами будто говорит  ему:  "Стреляй,
ну стреляй. Толя, не бойся! Другого выхода  нет.  Так  надо.  Это  я  тебе
приказываю. Не бойся, стреляй!"
   В этот момент Анатолий уголком глаза увидел, как  стоящий  несколько  в
стороне майор медленно расстегнул  кобуру  и  вытащил  из  нее  маленький,
поблескивающий  перламутровой  отделкой  пистолет.  Он  направил  его   на
Анатолия и громко произнес:
   - Schnell!..
   И в ту же минуту Анатолий зажмурил глаза, рука его задрожала, и он,  не
целясь, не  зная,  куда  стреляет,  с  отчаянием  нажал  на  спуск  своего
пистолета.
   Грянул выстрел, отдача была настолько  сильной,  что  Анатолий  выронил
пистолет.
   Когда он открыл глаза, то увидел, что Кравцов  лежит  на  полу,  широко
раскинув ноги. Анатолий с ужасом  смотрел  на  лежащего  человека.  Он  не
ощущал,  не  сознавал  какой-либо  связи  между  только  что  прозвучавшим
выстрелом и тем, что видел сейчас,  -  он  только  смотрел  остекленевшими
глазами, но уже не на Кравцова,  а  прямо  перед  собой,  боясь  наклонить
голову.
   - Плохо стреляйт! - крикнул  веснушчатый,  и  на  этот  раз  его  слова
вызвали у Анатолия подлинную радость. "Я не убил его,  не  убил,  даже  не
ранил! - с радостью, с облегчением мысленно воскликнул он. -  Он  упал  по
какой-то другой причине: не выдержала и сломалась его палка или просто  от
усталости и боли подогнулись ноги, но это не я, не я!"
   И в этот момент раздался голос Жогина:
   - Дозвольте мне, ваше благородие! Я сумею...
   И, не дожидаясь ответа, он подошел к Анатолию, поднял выпавший  из  его
рук парабеллум, зачем-то бережно обтер его полой своей рубахи и, не  спеша
прицелившись в голову лежащего Кравцова, выстрелил.





   Впервые за десять суток непрерывных боев с первой  минуты  вторжения  в
Россию танковых и моторизованных  дивизий  генерала  Хепнера  майор  Арним
Данвиц и его солдаты задержались в захудалой деревеньке,  не  обозначенной
ни на одной из подготовленных в Германии штабных карт.
   Впереди Псков. Но танки, автомашины и мотоциклы Данвица уже  оторвались
и от главных сил Хепнера и от своих бензозаправщиков. Горючее у Данвица на
исходе, его раздражает этот вынужденный отдых, но надо ждать...
   И вот он сидит за столом в бывшей конторе колхоза "Красный луч".
   Он один. Ночь. Окна  комнаты  плотно  зашторены  солдатскими  одеялами:
русская авиация время  от  времени  бомбит  этот  район.  На  полу  свежее
кровавое пятно: с тех пор, как этот крестьянин, бывший  кулак,  по-немецки
"гроссбауэр", застрелил  чекиста,  прошло  совсем  немного  времени,  труп
недавно вынесли из комнаты. Повсюду валяются обрывки каких-то  ведомостей,
растрепанные конторские книги - все это вытряхнули из столов прямо на  пол
автоматчики  Данвица.  На  стене  портрет  Сталина,  пронзенный   немецким
солдатским ножом.
   У дверей и окон конторы выставлены часовые.  Данвиц  сидит  за  столом,
склонившись над толстой тетрадью. На первой странице  написано  пока  одно
лишь сегодняшнее число. Это дневник.
   Авторучка лежит рядом.
   Но прежде чем писать, Данвиц хочет собраться с мыслями. Хочет вспомнить
все с той минуты, как он получил  приказ  явиться  к  генерал-фельдмаршалу
Риттеру фон Леебу, командующему группой армий "Север".
   ...В те часы штаб фельдмаршала еще располагался на германской земле, на
территории  Восточной  Пруссии,  в  нескольких  километрах  от   советской
границы, но большой штабной автобус, выкрашенный  в  камуфлирующие  цвета,
оборудованный радиостанцией, длинным столом для карт, мягкими  креслами  и
спальной кабиной, уже стоял неподалеку от здания  штаба.  В  этот  автобус
командующий был  намерен  переселиться  за  два  часа  до  начала  военных
действий.
   Хотя Данвицу приходилось не раз видеть фельдмаршала в приемной Гитлера,
лично он с ним знаком не был и особых симпатий к высокомерному  полководцу
не испытывал. Данвиц не  имел  реальных  причин  для  подобной  антипатии.
Просто  он  находился  под  влиянием  того  затаенного  чувства   зависти,
смешанной с недоверием, которое национал-социалистские круги испытывали по
отношению к старому кадровому офицерству.
   Правда, и для такого недоверия не было существенных  причин,  поскольку
генералитет не только поддерживал фюрера во всех его далеко идущих планах,
но и сыграл немалую роль в том, что он пришел к власти. Тем не  менее  эти
прусские аристократы, выходцы из богатых семей, полковники и генералы, чьи
отцы и деды тоже были полковниками и генералами, случалось, позволяли себе
иронические замечания по  адресу  фюрера  и  его  окружения.  В  душе  эти
кайзеровские офицеры были недовольны, что ныне ими командует  человек  без
роду и племени, бывший ефрейтор. Кто из них верит, что фюрер  совмещает  в
себе военные дарования Фридриха  Великого,  Наполеона  и  Мольтке,  вместе
взятых!
   Однако агентура фюрера действовала  безукоризненно,  и,  следовательно,
генеральские брюзжания время от времени становились известными  тем,  кому
знать о них надлежало.
   Это  и  предопределило  несколько  настороженное  отношение  нацистских
кругов к кадровым генералам, несмотря на то что они служили фюреру верой и
правдой.
   Риттер фон  Лееб  принадлежал  именно  к  таким  военачальникам  старой
формации, что не мешало ему  быть  не  только  соучастником  всех  военных
планов фюрера, но и одним из  руководителей  реализации  этих  планов.  На
Западном фронте фон Лееб командовал группой армий, с его именем связывался
прорыв линии Мажино, за который он был награжден Рыцарским  крестом,  хотя
никакого "прорыва", по существу, не было - немцы линию просто обошли.
   Именно эти  обстоятельства  послужили  причиной  назначения  фон  Лееба
командующим армейской  группой  "Север",  перед  которой  Гитлер  поставил
задачу ударом из Восточной  Пруссии  с  ходу  овладеть  Прибалтикой  и  во
взаимодействии с финской армией захватить, а затем стереть  с  лица  земли
Ленинград.
   Высокий,  худощавый,  несколько  медлительный  в  движениях,  стареющий
фельдмаршал был не только опытным  военным,  но  и  человеком,  далеко  не
чуждым дипломатии.
   Безжалостный, властолюбивый, отнюдь не безразлично относящийся к  своей
репутации в руководящих  нацистских  кругах,  он  хорошо  изучил  характер
Гитлера.  Знал,  что  любой  высший  офицер,  который  вызывал  у   фюрера
подозрения, уходил со сцены. Большой жизненный опыт и наблюдения последних
семи лет подсказывали ему, что поколение старых генералов после того,  как
оно  верноподданнически  сыграет  свою  роль  в  осуществлении  нацистских
планов, постепенно  будет  вытеснено  поколением  новых  военачальников  -
таких, как Модель, Роммель, Шернер и, конечно, Йодль, -  с  самого  начала
связавших свою судьбу с национал-социализмом.
   Риттер фон Лееб это отлично понимал. Однако, движимый логикой немецкого
милитариста, ослепляемый ею, он неуклонно шел по пути, который эта  логика
ему диктовала.
   Но при этом фон  Лееб  был  и  осторожен.  Узнав,  что  один  из  новых
адъютантов Гитлера и,  как  говорят,  его  любимец,  некий  майор  Данвиц,
прикомандирован к штабу возглавляемой им группы армий, он счел необходимым
принять надлежащие меры.
   В том, что этот  Данвиц  будет  выполнять  при  штабе  роль  соглядатая
фюрера, фон Лееб почти не сомневался.
   Разумеется, его можно купить, назначив на более  или  менее  высокую  и
относительно безопасную штабную  должность.  Однако  сведения,  полученные
Леебом о Данвице, говорили и о том, что в его  лице  он  имеет  не  просто
очередного  нацистского  карьериста,  заинтересованного  прежде  всего   в
званиях, орденах и собственной безопасности,  но  человека,  так  сказать,
идейного, убежденного в непреложности доктрин национал-социализма и к тому
же безусловно смелого. Фон Леебу доложили, что от штабной должности Данвиц
отказался, сославшись на  обещание,  данное  ему  еще  в  штабе  Йодля,  -
назначить его командиром одного из батальонов при вторжении в Россию.
   В обычных условиях судьба какого-то майора никогда не заинтересовала бы
военачальника столь высокого ранга, как фон Лееб.
   Но на этот раз случай был особый... Ему, фон Леебу,  самому  предстояло
испытать судьбу в задуманном фюрером походе...
   Ознакомившись   с   личным   дедом   Данвица,   содержащим    блестящую
характеристику  его  политической  благонадежности  и   отличные   военные
аттестации, фон Лееб принял решение, следствием которого  и  явился  вызов
майора к командующему.
   Ответив   на   нацистское   приветствие   Данвица   небрежным   взмахом
полусогнутой руки и выслушав его короткий  рапорт  о  прибытии,  фон  Лееб
некоторое время молчал, пристально всматриваясь в  майора.  "Так,  так,  -
думал Лееб, - этот молодой человек выглядит весьма эффектно. Хороший рост,
прекрасная выправка. Если бы не несколько  грубоватое  лицо  и  отсутствие
дуэльных шрамов, он мог бы легко сойти  за  офицера  времен  моей  юности,
выходца из хорошей прусской семьи кадровых военных... Впрочем, в его  лице
есть именно то, что особенно ценится именно в наши дни:  блондин,  тяжелый
подбородок, тонкая линия губ, стальной цвет пристальных, немигающих  глаз.
Что ж, приступим..."
   - Я решил, - начал фон Лееб, делая несколько  шагов  по  направлению  к
Данвицу, - возложить на вас, майор, ответственное поручение.
   Новые,  тускло   поблескивающие   сапоги   чуть   поскрипывали,   когда
фельдмаршал двигался по паркету. Тонкие голенища плотно  охватывали  икры.
Фон Лееб остановился в нескольких шагах от Данвица и  умолк,  точно  желая
увидеть, какое впечатление произвели на майора его слова.
   Но Данвиц  тоже  молчал.  Он  стоял  не  шелохнувшись,  придерживая  за
лакированный  козырек  фуражку,  лежащую   на   его   полусогнутой   руке.
Пристальным, немигающим взглядом смотрел он в лицо фельдмаршала,  стараясь
запечатлеть весь его облик - длинное, узкое лицо, темные круги под  серыми
холодными глазами,  две  глубокие  морщины-борозды,  начинающиеся  по  обе
стороны носа и заканчивающиеся почти на  подбородке,  щеточку  усов,  край
ослепительно  белого  крахмального  воротничка,  чуть  возвышающегося  над
воротом кителя, тускло поблескивающий Рыцарский крест.
   Фон Леебу  понравилось,  что  молодой  офицер  проявляет  выдержку,  не
произносит громких фраз о своей преданности фюреру и великой Германии, еще
не выслушав, в чем смысл возлагаемого на него поручения.
   Он пожевал губами - фельдмаршала раздражал недавно поставленный  зубной
протез - и сказал:
   - Не скрою, это поручение не только  ответственное  и  почетное,  но  и
весьма опасное. Вы ничего не хотите сказать в этой связи?
   - Нет, господин генерал-фельдмаршал, - отрывисто произнес Данвиц.
   - Отлично, - так же коротко сказал фон Лееб и через мгновение  добавил:
- Подойдемте к карте.
   Он первым подошел к стене, прикрытой тяжелыми шторами, и резко  потянул
за  шнурок,   заканчивающийся   пушистой   кистью.   Шторы   раздвинулись,
обнаруживая большую, укрепленную  на  стене  карту  с  черными  прямыми  и
изогнутыми стрелами.
   - Здесь, - он протянул к карте указательный палец и провел по одной  из
стрел длинным, заостренным и чуть загибающимся на конце ногтем, - показано
направление главного удара нашей группы войск. Основные  силы  русских  на
нашем участке фронта сосредоточены в Литве, Латвии и Эстонии.
   Фон Лееб на мгновение обернулся  к  стоящему  за  его  спиной  Данвицу,
убедился, что взгляд его прикован к карте, и продолжал:
   - Мы прорываем оборонительные  рубежи  Прибалтийского  округа,  который
большевики называют "особым"...
   Он сделал паузу и, переместив свой  палец  на  широкую  черную  стрелу,
полукругом идущую от германской  границы  на  юго-восток,  а  затем  круто
прочерченную на север, продолжил, чуть повышая голос:
   - ...А затем, с одновременным ударом с юга,  выходим  сюда,  к  городу,
который  называется  Остров.  Я   рассеку   всю   приграничную   советскую
группировку войск, а затем отрежу все,  что  сосредоточено  в  Прибалтике.
Захватив же Остров, а потом Псков, мы получим полный  оперативный  простор
для удара на Петербург. Мы возьмем Петербург с ходу!..
   Он обернулся к Данвицу:
   - Вам понятен замысел, майор?
   Но майор оставался безмолвным.
   "Почему он молчит?"  -  спросил  себя  фон  Лееб.  Сейчас  он  был  уже
недоволен молчанием офицера. Подумал о том, что этот Данвиц,  наверное,  в
большей   степени   напичкан   национал-социалистскими   доктринами,   чем
тактическими  знаниями.  Он  просто  не  в   силах   мыслить   категориями
оперативного искусства. А ведь у него, Риттера фон Лееба,  здесь  тридцать
две отборные дивизии, целый воздушный флот!
   Он молчал, раздражаясь  внутренне  от  сознания,  что  раскрывает  свои
замыслы какому-то майору. Но в этот момент заговорил Данвиц.
   - Я знаю, господин фельдмаршал, что в районе  Острова  проходит  "линия
Сталина". Мы пробьем ее танковым тараном... - сказал  он,  продолжая,  как
завороженный, неотрывно глядеть на карту. - От Пскова  до  Петербурга  нас
будут отделять уже только триста километров... Снова  таранный  удар  -  и
Петербург будет взят!
   Неожиданно он резко повернул голову к фон Леебу и воскликнул:
   - Это великолепно!
   Какая-либо эмоциональная оценка,  даже  положительная,  планов  высшего
командования в устах рядового офицера звучала бестактно, и это  покоробило
фон Лееба. Но в то же время неподдельное восхищение, прозвучавшее в словах
Данвица, польстило самолюбию фельдмаршала. Отметил он и то,  что,  видимо,
Данвиц внимательно изучал  карту  предстоящих  действий,  знает  о  "линии
Сталина" и более  или  менее  точно  определил  расстояние  от  Пскова  до
Ленинграда. Однако фон Лееб ничем внешне не проявил своего  удовлетворения
и сказал нарочито сухо:
   -   Задача   прорыва   возложена   на   четвертую    танковую    группу
генерал-полковника Хепнера.
   Он снова умолк. Молчал и Данвиц. Несколько  минут  тому  назад  он  был
уверен, что сейчас  узнает,  зачем  фельдмаршал  вызвал  его  к  себе.  Но
теперь?.. При чем же тут он? Не для того же, в самом деле, его вызвал  фон
Лееб, чтобы узнать мнение о своих  планах.  Даже  если  предположить,  что
фюрер сдержал свое обещание и дал понять фельдмаршалу,  что  майор  Данвиц
пользуется  его  доверием,  даже  при  этом  условии   предполагать,   что
прославленный полководец снизойдет до обсуждения своих замыслов с каким-то
майором, было бы дико.
   Поэтому Данвиц молчал. Он уже ругал себя за то,  что  не  удержался  от
пылкого восклицания, противоречащего военной субординации, но понимал, что
это не может стать причиной того, что фельдмаршал  изменил  какие-то  свои
намерения касательно его.
   - А вы не  догадываетесь,  майор,  зачем  я  приказал  вам  явиться?  -
спросил, точно читая мысли Данвица, фон Лееб.
   - Нет, господин генерал-фельдмаршал! - четко ответил Данвиц и  добавил:
- Во всех случаях это для меня незаслуженная честь.
   - Вас ожидает еще большая честь, - пряча едва уловимую усмешку,  сказал
фон Лееб. - Я приказал генералу Хепнеру создать передовой отряд  -  группу
захвата укрепленного района в глубине, у Острова. Он будет обладать  всеми
необходимыми    подвижными    средствами,    танковыми    подразделениями,
подрывниками  и  огнеметчиками.  Мне  предстоит  решить:   кому   поручить
командование этим отрядом?..
   Данвицу потребовалась вся его выдержка,  чтобы  сохранить  невозмутимое
выражение лица и не дать первым пришедшим в голову словам сорваться с губ.
   Все его существо было  охвачено  ликованием,  восторгом.  Ведь  он  уже
понял, хорошо понял, о чем идет речь!
   Все эти дни, будучи  временно  прикомандирован  к  штабу  войск  группы
"Север", ожидая, пока ему дадут обещанный  батальон,  Данвиц  молил  -  не
бога, нет, религиозность не поощрялась в национал-социалистской партии,  -
но то высшее  существо,  воплотившее  в  себе  дух  древних  тевтонов,  те
таинственные силы, которые  руководят  каждым  шагом  фюрера,  чтобы  ему,
Данвицу, была предоставлена возможность совершить подвиг  во  имя  великой
Германии. И вот теперь...
   - Вы молчите? - вскидывая монокль и глядя в упор  на  Данвица,  спросил
фон Лееб.
   - Когда офицер немецкой армии стоит перед своим  генерал-фельдмаршалом,
он имеет право только отвечать на вопросы и повиноваться,  -  вытянувшись,
до предела напрягая все свои мышцы и мускулы, ответил Данвиц.
   - Хорошо, - сказал фон  Лееб,  делая  едва  заметное  движение  бровью.
Выпавший из глазной впадины  монокль  повис  на  черном  шелковом  шнурке.
Заложив руки за спину и слегка откинув голову,  отчего  его  узкий,  точно
срезанный подбородок стал казаться еще острее, фон Лееб произнес  медленно
и раздельно: - Майор  Данвиц,  готовы  ли  вы  принять  командование  этим
отрядом?
   Данвиц быстрым движением языка облизал пересохшие губы и ответил:
   - Я почту это за великую честь, господин генерал-фельдмаршал.
   Фон Лееб слегка кивнул головой:
   - Я ожидал такого ответа. Вам надлежит явиться  к  генералу  Хепнеру  и
получить от него все дальнейшие приказания. Идите... Впрочем... подождите.
Я хочу сказать в напутствие несколько слов. Пусть вам будет известно и то,
что взятие Петербурга наш фюрер поставил первой целью  в  той  грандиозной
битве, от начала которой нас теперь отделяют только  часы.  Вашему  отряду
предстоит сыграть огромную роль с самого начала  военных  операций  против
России. Подобно лезвию меча, мы рассечем  главные  силы  противника,  а  в
укрепленном районе вы откроете дальнейший путь силам прорыва. Вы  сознаете
ответственность, которая ложится на вас?
   - Моя жизнь отдана фюреру и великой Германии, - ответил  Данвиц,  думая
лишь о том, чтобы каким-либо неудачным словом или движением не дать  повод
фельдмаршалу изменить свое решение.
   - Жизнь каждого из нас принадлежит фюреру и великой  Германии,  -  чуть
сдвигая свои густые брови, назидательно произнес фон Лееб.
   Помолчал немного, чуть покачиваясь, слегка  приподнимаясь  на  носки  и
опускаясь на пятки, сказал:
   - Мне известно, что вы пользуетесь доверием фюрера. От вас зависит  еще
раз доказать, что вы достойны этого доверия. Успех операции откроет  перед
вами, молодым офицером... неограниченные перспективы.
   Данвиц хотел было ответить, что само доверие фюрера является  для  него
высшей  наградой,  но  тут  же  понял,  что  фон  Лееб  может  неправильно
истолковать его слова. Поэтому он промолчал.
   Фельдмаршал еще раз пристально  оглядел  Данвица  с  головы  до  ног  и
сказал:
   - Выполняйте, майор. Желаю успеха.
   ...Когда Данвиц покинул кабинет, фон Лееб  некоторое  время  глядел  на
дверь, за которой только что скрылся майор. Он был доволен собой.  Живя  в
мире интриг, в атмосфере постоянной подозрительности и зная  о  неизменном
стремлении генералов выслужиться и завоевать благосклонность Гитлера,  фон
Лееб понимал, что персональное оперативное задание майору выходит за рамки
обыкновенного,  так  сказать,  формального  распоряжения.  Разумеется,  он
придавал большое значение замыслу захвата укреплений в глубине прорыва  и,
следовательно, тому, кто таким отрядом будет командовать. Пожалуй,  он  во
всех случаях вызвал бы к себе кандидата на эту роль, чтобы составить о нем
свое личное мнение.
   Но в данном случае он учел и другие немаловажные обстоятельства.  Иметь
в своем штабе соглядатая фюрера фон Лееб не  хотел.  Назначив  Данвица  на
пост командира ординарного батальона, он  мог  бы,  пожалуй,  восстановить
против себя этого майора, который - фон Лееб был уверен в этом, -  подобно
остальным  ярым  нацистам,  наверное,  втайне  мечтает   об   относительно
безопасной должности, в то же время  дающей  ему  право  считаться  боевым
офицером. Он знал немало таких.
   Сделав же Данвица командиром передового отряда в  группе  прорыва,  фон
Лееб дает ему и почетное назначение и  одновременно  убирает  подальше  от
своего штаба. Однако, будучи военным до  мозга  костей,  он  понимал,  что
успех и Хепнера и его передовых частей во многом предопределит успех всего
плана по захвату Ленинграда и, следовательно, успех  фельдмаршала  Риттера
фон Лееба. Он никогда не назначил бы командиром подобного отряда  офицера,
в котором не был бы уверен.
   Изучение личного дела Данвица и доклады адъютантов, которым он  поручил
наблюдать за молодым майором, привели  фон  Лееба  к  выводу,  что  он  не
ошибется, поручив командование отрядом этому, судя по  всему,  способному,
холодному и, видимо, отважному человеку.
   В случае успеха операции Данвица ожидают награды  и  новое  назначение.
Принимая их, он не может не вспомнить,  кому  прежде  всего  обязан  этим.
Несомненно, майор  еще  не  раз  окажется  в  ставке  Гитлера.  Иметь  там
человека, которому он открыл путь к карьере,  фон  Леебу  казалось  весьма
важным.
   Если же Данвицу не повезет и он будет убит?.. Что ж, на  войне  как  на
войне. Заменить командира отряда нетрудно.  Просто  одним  Данвицем  будет
меньше в его штабе...
   ...И вот прошло десять дней. Десять дней с тех пор, как Данвиц  побывал
у фон Лееба. Десять дней с тех  пор,  как  по  приказу  генерал-полковника
Хепнера был сформирован передовой отряд моторизованной дивизии,  усиленный
двумя   танковыми   ротами,    мотоциклистами-пулеметчиками,    оснащенный
дополнительно автомашинами с  орудиями  и  минометами.  В  отряд  вошли  и
огнеметные танки и подрывники.
   Десять суток с тех пор, как  Хепнер  поставил  перед  Данвицем  задачу:
после прорыва границы идти все время впереди, внезапным броском  захватить
плацдарм в укрепленном районе у города Острова.
   И с тех пор - десять суток непрерывных, кровопролитных боев  и  главных
сил Хепнера и отряда Данвица.


   То, что немцы высокопарно называли "линией Сталина",  расписывая  ее  в
газетах, как нечто превосходящее по своей неприступности  линию  Мажино  и
линию  Маннергейма,  вместе  взятые,  представляло  собой  на  самом  деле
частично   демонтированные    оборонительные    сооружения    на    старой
государственной границе. После 1940 года советское командование  придавало
им  уже  второстепенное  значение.  Все  усилия  были   сосредоточены   на
строительстве  укрепленных  районов  на  новой  границе  с  Германией,  на
территории  вошедших  в  состав  Советского   Союза   трех   Прибалтийских
республик. Эти  новые  укрепленные  районы,  естественно,  не  могли  быть
завершены в столь короткий срок и к 22 июня 1941 года  находились  лишь  в
стадии строительства. Германское командование отлично знало это.
   К  вечеру  22  июня  моторизованные   корпуса   4-й   танковой   группы
генерал-полковника Хепнера,  сломив  очаговое  сопротивление  приграничных
войск,  на  которые  двенадцать  часов  назад  внезапно  обрушился  мощный
артиллерийский налет и бомбовые удары  немецкой  авиации,  прорвались  уже
северо-западнее Каунаса, а  войска  3-й  танковой  группы  генерала  Зотта
форсировали  Неман,  воспользовавшись  тем,  что,  застигнутые  вероломным
нападением, советские части не успели взорвать мосты.
   Передовой отряд майора Данвица вошел  в  прорыв  сразу  с  юго-востока.
Данвиц всеми силами рвался в район Острова, к своей цели, и достиг  ее.  В
начале июля ему удалось захватить несколько бетонных дотов-бункеров в этом
укрепленном районе. Большая часть их была  без  вооружения  и  гарнизонов.
Отступающие из Прибалтики советские  войска  или  спешащие  в  этот  район
резервы не успели создать здесь линии обороны.
   Данвиц  мог  сказать  себе,  что   блестяще   выполнил   задание.   Но,
продвинувшись еще на несколько километров по направлению к Пскову, он  был
вынужден остановиться. Горючее в танках и автомашинах оказалось на исходе.
Его радиограмма в штаб  Хепнера  ушла,  и,  до  подхода  бензозаправщиков,
Данвиц получил передышку.


   Но не только нехватка горючего приостановила  путь  передового  отряда.
Точнее,  сама  эта  нехватка   явилась   следствием   обстоятельства,   не
предвиденного  и  майором  и  теми  полковниками  и  генералами,   которые
двигались несколько медленнее с главными силами вслед за отрядом Данвица.
   Прорвавшись к концу второй недели войны в  район  бетонных  укреплений,
когда-то построенных русскими на границе с  Прибалтийскими  государствами,
Данвиц не сомневался, что захватит их с ходу. Полученные по  радио  данные
воздушной  разведки  свидетельствовали,  что  здесь  не  заметно   крупных
передвижений советских войск. Во всяком случае, разведка позволяла сделать
вывод, что если отступающие  с  боями  из  Прибалтики  советские  части  и
намеревались закрепиться в этих  бетонных  дотах,  то  стремительный  рейд
отряда Данвица уже опередил такие  намерения.  Отряд  достиг  укрепленного
района  ранее,  чем  отступающие  от  границы  советские  войска.   Да   и
рассчитывали ли большевистские генералы использовать старые  доты-бункера?
Может быть, теперь они ставят целью сконцентрировать все  свои  оставшиеся
силы для обороны непосредственно Ленинграда?
   Так или иначе, но когда на пути Данвица  встретились  первые  небольшие
оборонительные сооружения,  в  каждом  из  которых  не  могло  быть  более
пяти-шести  русских  солдат,  он  не  придал  этому  препятствию  никакого
значения, уверенный, что захватит их с ходу. Никакой  "линии  Сталина"  он
пока не увидел.
   Уверенность Данвица еще более  укрепилась  после  того,  как,  к  своей
большой радости,  он  убедился  в  том,  что  первые  бункера  необитаемы.
Железобетонные коробки с  толщиной  стен  до  двух  метров  зияли  пустыми
амбразурами!
   Пересев из штабного автобуса в один из своих танков и уже отбросив  все
предосторожности, высунувшись наполовину из люка, чтобы лучше наблюдать за
движением  танков,  бронемашин  и  мотоциклистов,  Данвиц  дал  команду  к
дальнейшему стремительному броску. Его отряд свернулся в колонну.
   И вот в этот-то момент  один  из  отдаленных  бункеров,  казалось  тоже
пустой,  вдруг  открыл  по  забывшим  всякую  осторожность   мотоциклистам
яростный пулеметный огонь.
   Данвиц  успел  увидеть,  как   падают   с   седел   мотоциклисты,   как
неуправляемые машины слепо шарахаются в разные  стороны,  услышал  дробный
стук пуль по броне своего танка. Он поспешно захлопнул люк и дал по  радио
команду развернуться в боевой порядок.
   Ругая себя за беспечность, стоившую жизни  десятку  его  мотоциклистов,
вне себя от ярости, Данвиц приказал дать по проклятому  бункеру  несколько
выстрелов из танковых пушек.
   Бункер умолк. Данвиц решил, что  с  ним  покончено  и  горстка  русских
солдат если не убита, то уж, во всяком случае, лишена  боеспособности.  Он
приказал двум бронемашинам подойти к доту вплотную.
   Дот по-прежнему молчал.  Однако,  едва  солдаты  покинули  бронемашины,
чтобы  осмотреть   сооружение,   они   были   буквально   скошены   новыми
ожесточенными пулеметными очередями.
   Данвиц наблюдал всю эту картину в бинокль. Он уже  отвел  свой  танк  в
глубину боевого порядка отряда. Все, что произошло  в  какие-то  считанные
минуты, было для него ошеломляющим; он  разразился  проклятиями.  Какой-то
одинокий бункер стоит на дорожной развилке, и его невозможно обойти! Слева
тянется непроходимый для мотоколонны  лес,  справа  -  бесконечные  вязкие
болота.
   Нелепость, унизительность создавшегося положения  выводили  Данвица  из
себя. Судя по всему, люди, находившиеся в бункере, не  могли  рассчитывать
ни на какую  поддержку  извне.  Соседний  лес  молчал,  и,  следовательно,
советских частей поблизости не было. Молчали и другие доты, которые,  судя
по данным разведки, имелись еще где-то к северо-западу  от  этой  дорожной
развилки. Может быть, они пусты, так же как и те бункера, которые остались
уже в тылу отряда Данвица, а может быть,  и  выжидают,  пока  он  подойдет
ближе к ним? Так или иначе дальнейшее продвижение Данвица задерживал  пока
всего лишь один ничтожный бункер. Сознавать это было стыдно и унизительно.
   В том, что пройдет еще некоторое время и он уничтожит  русских,  Данвиц
не сомневался. Но думал он и о том, что  о  его  бесславном  "сражении"  с
полдесятком советских солдат станет известно  в  штабе  генерала  Хепнера.
Именно мысль об этом приводила  Данвица  в  ярость.  Он  вызвал  командира
танковой роты и приказал, чтобы тот  выделил  две  вооруженные  огнеметами
машины и выжег в бункерах все живое. Пусть самоубийцы сгорят!
   В эту минуту  Данвицу  доложили,  что  связисты  обнаружили  телефонную
линию, которая, возможно, связывает этот бункер с другими. Телефонисты уже
подключились к ней и слышат какие-то переговоры русских.
   Это сообщение  заставило  Данвица  приостановить  выполнение  отданного
приказа. Новая мысль захватила его: может быть, взять этих  дикарей,  этих
фанатиков живьем? Увидеть их ползающими у своих  ног  на  глазах  немецких
солдат? Это было  бы,  пожалуй,  компенсацией  за  неожиданный  просчет  и
потери. Что ж, это идея... Данвиц приказал вызвать  переводчика,  пожилого
капитана Зайдингера, вполне прилично знавшего русский язык: несколько  лет
назад тот около года проработал в военном атташате германского  посольства
в Москве.
   Когда  капитана  доставили  к  Данвицу,  они  вместе  пошли  в  лес,  к
связистам.
   Немецкий ефрейтор, стоя на  коленях,  склонился  над  едва  заметным  в
густой  траве  проводом,  прижимая  к  уху   телефонную   трубку.   Данвиц
нетерпеливым движением выхватил ее из рук ефрейтора и прислушался. На фоне
шумов, тресков и иных помех время от времени возникали  голоса.  Это  были
хриплые, надсадные  голоса,  видимо  возбужденные  до  предела.  Несколько
мгновений Данвиц напряженно вслушивался в незнакомые слова, точно  пытаясь
проникнуть в тайну того, другого,  враждебного  ему  мира,  потом  передал
трубку Зайдингеру. Опустившись на корточки, переводчик приник к трубке...
   - ...Они просят подкреплений, - сказал Зайдингер через минуту,  опуская
трубку и зажимая ее между коленями. - Говорят, что боеприпасы на исходе...
   - Дальше, дальше! - нетерпеливо потребовал Данвиц.
   Зайдингер снова приник к трубке.
   - ...Им приказывают покинуть бункер и отходить... - наконец сообщил он.
   -  Отлично!  -  воскликнул  Данвиц  и  приказал  установить  тщательное
наблюдение за бункером и любой ценой захватить  живьем  советских  солдат,
как только они попытаются уйти.
   Но прошло еще полчаса,  а  дот  молчал,  и  никто  не  выходил  оттуда.
Надвигалась ночь. Данвиц приказал включить фары у ближних к бункеру машин.
Нельзя допустить, чтобы русские уползли. Но едва блеснул свет,  как  вновь
брызнули пулеметные очереди из бункера и вдребезги разбили фары. Снова все
погрузилось в полумрак.
   Нетерпение  и  ярость  Данвица  достигли  крайних  пределов.  Он  снова
приказал переводчику включиться в телефонную связь русских и  передать  им
предложение сдаться.
   Зайдингер прижал микрофон к уху и начал говорить медленно, раздельно:
   - Русские солдаты в бункерах! Вы окружены! Вы должны убить каждый  свой
командир и комиссар и потом выходить!  Вы  сдаетесь  и  живете.  Иначе  вы
будете сожжен немецкий огнемет!
   Зайдингер говорил по-русски, но никогда не учился грамматике. Ему  было
известно, что его русский язык страдает многими погрешностями, которые  он
инстинктивно пытался компенсировать твердостью и  раздельностью  речи.  Он
повторил одни и  те  же  слова  несколько  раз,  затем  приник  к  трубке.
Некоторое время на  другой  стороне  провода  царило  молчание.  Очевидно,
русские были испуганы, ошеломлены внезапно раздавшимся чужим голосом.
   А  затем  на  Зайдингера  обрушился  поток  слов.   Он   сосредоточенно
вслушивался, пытаясь сквозь шумы и трески  вникнуть  в  их  содержание,  и
наконец понял. Это были просто ругательства!  Поток  самых  грубых,  самых
оскорбительных для немца ругательств.
   Он опустил трубку и доложил об ответе русских майору.  Кровь  бросилась
Данвицу в лицо, и он приказал командиру танковой роты  немедленно,  сейчас
же сжечь бункер. В ярости вернулся к своему танку.
   Он встал на танковую броню и смотрел, как струи  пламени  метнулись  на
амбразуры бункера, услышал, как русские солдаты ответили пулеметным огнем.
Один из огнеметных танков внезапно захлебнулся, видимо, пулеметная очередь
угодила ему в  смотровую  щель.  Второй  танк  подошел  почти  вплотную  к
бункеру, огненная струя вновь устремилась в амбразуру... И в  этот  момент
раздался глухой,  словно  из-под  земли,  взрыв.  Огнеметный  танк  словно
подпрыгнул и завертелся на одном месте;  у  него  перебило  или  заклинило
гусеницу.
   На фоне темного неба и горящих факелами кольев проволочных  заграждений
Данвиц увидел, как взлетели в воздух осколки бетона и земляные смерчи.
   Что это? Кто взорвал бункер? Кому  из  танков  Данвица  удалось  метким
пушечным ударом пробить наконец амбразуру и уничтожить дот?
   Но ни одна из машин Данвица, кроме огнеметных танков, не  вела  в  этот
момент огонь по бункеру.
   Русские солдаты, лишенные возможности  продолжать  бой,  взорвали  себя
сами.
   ...И вот Данвиц сидит в этой мертвой деревне Клепики. Ему пришлось  все
же отойти, потому что кончилось горючее. Возможно, его хватило бы  еще  на
несколько километров, если бы он не затратил столько времени и сил на этот
проклятый бункер.
   Теперь он сидит в ожидании бензозаправщиков и снова и снова  вспоминает
о недавнем унизительном для него сражении...
   Кто были они, эти фанатики? Сколько их было? Шесть,  восемь,  десять?..
Их трупы обезображены, разорваны на  куски.  Ни  одной  карты,  ни  одного
документа не осталось в развалинах бункера, все сожжено, уничтожено  огнем
и взрывом.
   Нет, не все. Нашли какой-то металлический ящик.  Крышка  приварилась  к
стенкам, и для того, чтобы открыть ящик, его пришлось прожечь автогеном.
   Содержимое - несколько листков  бумаги  и  две  красные  книжечки.  Они
покоробились, обгорели.  Зайдингер  с  трудом  разобрал  обрывки  слов  на
листках. Это были фамилии солдат - защитников бункера. Листки, разделенные
на графы: фамилии, год  рождения,  партийность,  откуда  прибыл.  Типичные
русские фамилии: Иванов,  Васильев,  Коростылев...  Против  двух  из  семи
фамилий стояли пометки: "Член  ВКП(б)",  "Канд.  ВКП(б)".  Против  двух  -
"Б/п".
   А эти обгоревшие кусочки картона и бумаги были  когда-то  партбилетами.
Между ними - желтоватый листок, клочок, обрывок газеты. И на нем  надпись:
"Смерть немецким..."
   Это было все, что осталось от бункера. От его людей. Что  же  заставило
их предпочесть смерть хотя бы попытке сохранить себе  жизнь?  Страх  перед
комиссарами? Но, судя по документам, комиссаров или коммунистов  там  было
только двое. Остальные ведь могли убить их и  этим  спасти  себя:  они  же
слышали обращение Данвица.
   Но все они предпочли смерть. Самоубийство. И их сопротивление  обошлось
Германии в  два  десятка  солдат  и  один  подбитый  танк.  Оно  задержало
продвижение отряда на несколько часов.
   Во имя чего продолжали эти люди свое бессмысленное сопротивление? Разве
поражение не было очевидно для них?..
   Да, фюрер прав. Только смерть, только уничтожение должны  стать  уделом
советских солдат. Не только комиссаров. Нет. Всех. Только мертвый  русский
хорош. Только мертвый...
   Данвиц вспомнил и другие случаи. В боях они все сливались  воедино,  но
теперь, в минуты раздумья над дневником, один за другим всплывали в памяти
Данвица. Какой-то солдат, не  успевший  закончить  минирование  моста  при
стремительном приближении немецких танков...  Он  взорвал  себя  вместе  с
мостом. Даже клочья его  разорванного  взрывчаткой  тела  невозможно  было
потом  обнаружить...  Какой-то  фанатик-крестьянин,  судя  по   донесениям
отравивший воду, бросив в колодец химикаты в тот момент, когда  изнывающие
от жажды солдаты Данвица вошли в  грязную  маленькую  деревушку...  Данвиц
приказал повесить этого мужика тут же, на колодезном журавле.
   Да, если поразмыслить,  подобных  случаев  было  много.  Плену  русские
предпочитали смерть. Впрочем, разве  у  него,  Данвица,  есть  возможность
возиться с пленными? Он должен идти вперед, только вперед!..
   Когда Данвицу доложили, что, судя по словам одного из богатых в прошлом
крестьян, бывшего "кулака" -  по  терминологии  большевиков,  -  здесь,  в
Клепиках, скрывается чекист, то есть настоящий комиссар,  и  еще  какой-то
юнец родом из Ленинграда, Данвиц приказал отыскать и привести обоих.
   Что ж, он  неплохо  использовал  донос  русского  на  русского...  Труп
комиссара только что вынесли из комнаты, пятна крови на полу еще не успели
просохнуть.
   А мальчишка этот - трус, судя по всему не державший еще оружия в руках,
но готовый ради спасения своей шкуры пристрелить комиссара. Он  заслуживал
снисхождения. Правда, он дрожал, промахнулся. Его пуля прошла на  полметра
выше головы комиссара, след ее и сейчас виден на стене...
   Он, Данвиц, позволил себе помиловать мальчишку. Приказал вывести его  к
лесу, в котором, возможно, бродят одиночные русские солдаты.
   Конечно, помиловал он этого юнца не из милосердия - такое нелепое слово
не для истинного немца. Это тевтонская хитрость. Пусть сопляк доберется до
Ленинграда. Пусть рассказывает всем встречным о  силе  и  мощи  германской
армии.  Ведь  через  какую-нибудь  неделю  она  вступит  в  Ленинград.  Он
пригодится нам там,  этот  слюнтяй  и  ему  подобные,  когда  мы  займемся
ленинградскими комиссарами...
   Говорят, что вместе с  ним  была  какая-то  девчонка.  Но  она  куда-то
исчезла. Конечно, далеко ей не уйти...
   Что ж, сейчас у него есть не меньше трех-четырех свободных часов,  пока
подойдут бензозаправщики...
   И вот он сидит в  своем  временном  штабе,  бывшей  конторе  колхозного
управления, впервые за все эти дни получив возможность обдумать,  осознать
все, что произошло...
   ...Да, фюрер прав, прав, как всегда. Удар, который они нанесли русским,
был внезапным и ошеломляющим. Это достойный  вождя  гениальный  замысел  -
нанести удар по России именно сейчас, пока она еще не успела укрепить свою
новую западную границу, перевооружить армию.
   И старик фон Лееб тоже оказался  на  высоте.  Его  план  одновременного
удара по войскам, сосредоточенным в Прибалтике,  и  обхода  этих  войск  с
юго-востока достоин  немецкого  полководца.  В  результате  удалось  сразу
получить оперативный простор и оказаться на короткой прямой к главной цели
- Ленинграду. Да, все идет хорошо...
   И все же было нечто такое, что вызывало у Данвица смутное,  безотчетное
беспокойство. Но надо ли даже в дневнике писать об этом?..
   Казалось бы, у него нет причин для тревоги.  Он  выполнил  поставленную
перед ним фон Леебом и Хепнером  задачу.  Его  отряд  рвался  вперед,  как
вихрь, как смерч... Это были лучшие дни в жизни Данвица. Следуя в середине
наступающего отряда в штабной машине, время  от  времени  пересаживаясь  в
свой  командирский  танк,  когда  отряд  вступал   в   соприкосновение   с
противником, Данвиц мог убедиться в боевых  качествах  офицеров  и  солдат
фюрера. Ему хотелось, чтобы в эти минуты его мог видеть сам фюрер!  Видеть
в тот момент, когда он, Данвиц, наполовину высунувшись из танкового  люка,
небритый, со слипшимися,  покрытыми  дорожной  пылью  волосами,  пропахший
бензином и пороховой гарью, мчался по вражеской земле.
   Они давили и жгли, расстреливали на своем пути  все:  деревни,  одиноко
стоящие лесные сторожки, людей, бегущих при их приближении... Они стреляли
в упор из орудий и пулеметов, обрушивались  огнем  из  минометов  прямо  с
машин, давили гусеницами танков беженцев, мешавших  быстрому  продвижению.
Слова фюрера о том, что Россия, это государство, не  нужное  миру,  должно
быть не просто покорено, но уничтожено,  стерто  с  географической  карты,
приобрели для Данвица не отвлеченный, а конкретный,  видимый  и  осязаемый
смысл. Он познал высшее наслаждение могущества, всевластья.
   Его мечты сбылись. На его долю выпало счастье - быть  одним  из  первых
солдат  фюрера,  его  герольдом,  возвещающим  людям  волю  вождя  великой
Германии. Эта жизнь была ему по вкусу. Он чувствовал себя как дома в среде
своих солдат, грязных, небритых, все эти дни не имевших ни минуты  отдыха,
смелых,  грубых,  обветренных,  запыленных,  с  засученными  рукавами,   с
автоматами,  раскаленными  от  стрельбы.  Его  горячил  запах  бензина   и
перегретого масла, рокот моторов.  Ему  доставляло  наслаждение  сознавать
себя властелином на чужой  земле,  над  ее  обитателями,  жизнь  и  смерть
которых зависят только от него...
   И все же...
   И все же чувство  смутной,  необъяснимой  не  тревоги,  нет,  а  скорее
недоумения, непонимания, почему так  отчаянно  сражались  его  противники,
эти, казалось бы, уже обреченные люди, осложняло  ясный,  последовательный
ход мыслей Данвица.
   Он писал, но временами откладывал ручку в сторону.
   Надо ли упоминать и об этом? Что будет,  если  его  дневник  попадет  в
чьи-либо руки?
   Вправе ли он заносить на бумагу ничего не определяющие в великой  войне
Германии эпизоды фанатического сопротивления русских, если армия  в  целом
так победно идет вперед? Все сообщения немецкого радио  лишь  подтверждают
расчеты фюрера...
   Еще несколько дней назад  радио  транслировало  пресс-конференцию  Отто
Дитриха - начальника отдела печати  германского  правительства.  От  имени
фюрера он известил весь мир, что русская армия уничтожена. "С точки зрения
военной, - сказал Дитрих, - с Советским Союзом покончено".
   ...Майор Арним Данвиц знал, что еще в походах на Польшу, на  Францию  и
Бельгию многие офицеры и генералы вермахта, обуреваемые желанием  оставить
для истории свидетельство очевидца исторических  побед  великой  Германии,
начали вести дневники. Что ж, и ему есть что написать...
   В то время Данвиц не знал, что изо дня в день ведет дневник и начальник
штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Гальдер.
   В первые дни июля он записал: "Не  будет  преувеличением  сказать,  что
кампания против России была выиграна в течение 14 дней..." Но чуть позднее
Гальдер внес новые записи: "Сведения с фронта  подтверждают,  что  русские
везде сражаются до последнего человека... На фронте группы  армий  "Север"
танки генерала Хепнера лишь медленно продвигаются вперед..."
   Это была лаконичная, протокольная запись. Но если  бы  Гальдер  решился
изложить более подробно предостерегающий немцев смысл, заключенный в  ней,
ему пришлось бы написать о многом...
   И прежде всего о  том,  что,  несмотря  на  продолжающееся  продвижение
фашистских  войск  по  всему  фронту,  темпы  этого  продвижения   ощутимо
замедлились.
   И замедлились они не потому, что у немецких войск  не  хватило  танков,
автомашин и самолетов. Не потому, что раскисшие от дождей дороги оказались
хуже, чем предполагало командование. Не потому, что вовремя  не  подвозили
горючее. И не потому, что в тактические расчеты вкрались какие-то  частные
погрешности.
   Эти темпы  замедлились  потому,  что  советские  войска,  несмотря  на,
казалось бы, всесокрушающий удар, полученный в первые часы войны, с каждым
днем, казалось, обретали все новую и новую силу.
   Все, чем немцы рассчитывали подавить эти войска и стоящий за ними народ
- снарядами,  фугасными  бомбами,  виселицами,  превосходством  в  танках,
самолетах и автоматах, - словно не только не подавляло  их,  но  разжигало
волю к сопротивлению, ненависть к врагу. И казалось, что каждый  советский
боец, умирая, передавал эту волю,  эту  ненависть  другому  бойцу  и  тот,
живой, становился в два раза сильнее.
   Отдавал ли себе Гальдер уже в те июльские дни  отчет  во  всем  этом?..
Понимал  ли,  что  в  наскоро  записанных  им  словах:  "...русские  везде
сражаются до последнего человека..." - кроется грозный для немецкой  армии
смысл, целиком осознать который ей придется в недалеком будущем? Вряд  ли.
Для этого еще не настало время. Пока что начальник штаба сухопутных  войск
Германии  с  немецкой  методичностью,  с  бухгалтерской   точностью   лишь
констатировал факт, вытекающий  из  донесений,  поступающих  с  Восточного
фронта вообще, и в частности из штаба командующего группой армий  "Север".
Очевидно, в те дни Гальдер  не  придавал  этим  сообщениям  сколько-нибудь
серьезного, решающего значения.
   Ему будет суждено перечитать свою запись несколько позже. Перечитать  и
понять до конца ее грозный смысл.





   Они стояли друг перед другом - Валицкий  и  Королев.  Королев  какое-то
время не двигался с места, потом медленно пошел по  темно-желтому,  тускло
поблескивающему паркету и остановился у глубокого кожаного кресла.
   - Садитесь же! - повелительно сказал Валицкий, но  сам  остался  стоять
даже после того, как Королев сел. - Так вот, - продолжал он, глядя  поверх
сидящего Королева, - мне бы не хотелось выслушивать... гм...  подробности.
Судя  по  вашим  словам,  мой  сын  и  ваша  дочь...  Одну  минуту!  -  Он
предостерегающе поднял руку, думая, что Королев хочет его  прервать.  -  Я
еще не все сказал! Полагаю своим долгом сообщить вам, что мой  сын  сейчас
находится  вне  пределов  Ленинграда,  иначе  я  предпочел  бы,  чтобы  он
объяснялся с вами лично. Еще раз говорю: мне  не  хотелось  бы  вникать  в
подробности. Можете не сомневаться, что по возвращении сына я поставлю его
в известность о вашем... визите.
   Федор Васильевич ожидал,  что  этот  бесцветный  старик  потупит  взор,
подавленный  уничижительной  холодностью  произнесенных  им  слов.  Но,  к
удивлению своему, заметил, что Королев, чуть  прищурив  свои  и  без  того
окруженные сетью морщин глаза, с каким-то любознательным, но в то же время
пренебрежительным недоумением рассматривает его, точно редкую диковину.
   Валицкий не помнил, чтобы его так разглядывали. Взгляды  неприязненные,
почтительные или завистливые были  для  него  не  новы.  Но  этот  человек
смотрел на него так, как  посетитель  зверинца,  стоя  у  решетки  клетки,
разглядывал бы какой-нибудь экзотический экземпляр животного мира.  Он  не
выдержал пристального, презрительного взгляда Королева,  отвернулся,  сухо
сказал:
   - Я полагаю, что на этом наш разговор можно считать оконченным.
   - Я сейчас уйду, - ровным голосом произнес Королев.  -  Мне  ведь  тоже
разговоры вести некогда. Я только спросить пришел...  вы  от  сына  своего
никаких известий не имели?
   - Мой сын уехал на каникулы, - не глядя на Королева, ответил  Валицкий,
- однако не сомневаюсь, что он вернется в самое ближайшее время,  принимая
во внимание... экстраординарность событий.
   - Значит, вы не знаете, где он?
   - Я вам сказал, что он вернется сегодня или завтра!  -  повышая  голос,
произнес Валицкий. - Уж не подозреваете ли вы... - Он хотел  было  сказать
"милостивый государь", но вовремя понял, что это прозвучало бы  не  только
нелепо, но даже комично, - уж не подозреваете ли вы, - повторил он, -  что
я скрываю местонахождение своего сына?
   Королев неожиданно встал и подошел к Валицкому.
   - Послушайте,  -  сказал  он  укоризненным  тоном  взрослого  человека,
усовещивающего не в меру расшалившегося подростка, - ваш Анатолий  с  моей
Верой уехал. В Белокаменск. Я об этом не знал, да и вы, вижу, тоже. Она  к
родственникам поехала. Я  их  к  телефону  вызывал.  Говорят,  ушла  Вера.
Анатолия вашего они раньше видели. А теперь и тот не появляется. Ну вот...
Я и зашел узнать, не известно ли вам чего.  Время-то  вон  какое...  А  вы
спектакли передо мной играете. Как в театре.
   Он махнул рукой, повернулся и направился к двери.
   - Подождите! - крикнул Валицкий, и голос его прозвучал  неожиданно  для
него самого визгливо. - Подождите, - повторив он уже тише.
   Королев остановился и посмотрел на Валицкого через плечо и сверху вниз,
точно на собачонку, цепляющуюся за брюки.
   -  Разрешите  задать  вам  несколько  вопросов,  -  несвойственным  ему
просительным тоном произнес Валицкий, боясь, что этот человек сейчас уйдет
и он так и не узнает, что же случилось с Анатолием.
   Но как только Королев вернулся обратно на середину  кабинета,  Валицкий
вновь обрел свою привычно высокомерную манеру разговаривать.
   - Мне все-таки хотелось бы знать, - сказал он, закладывая большой палец
правой руки в карман жилета, - с кем, собственно, я имею честь...
   И он вопросительно-вызывающе посмотрел на Королева.
   - Вы про что? Про место работы, что  ли?  -  переспросил  тот,  пожимая
своими острыми плечами. - Что ж, извольте. - Королев  произнес  это  слово
"извольте" с едва скрываемой насмешливой интонацией. - Мастером работаю на
Кировском, если слышали про такой завод. На бывшем Путиловском, чтобы  вам
было более понятно, - добавил он уже с явной насмешкой.
   Он снова оглядел Валицкого с головы  до  ног,  потом  пожал  плечами  и
сказал:
   - Ну, извините. Мне надо на завод возвращаться. Мы с  сегодняшнего  дня
на казарменное перешли.
   - Казарменное? Как это понимать в применении к заводу? - неожиданно для
самого себя спросил Валицкий, в котором  все  время  жило  подсознательное
желание узнать хоть какие-нибудь подробности о том, что происходит в мире,
от которого он, по существу, был оторван.
   Королев пожал плечами:
   - А чего ж тут понимать? И живем и работаем на заводе.
   - Но... с какой целью? - вырвалось у Валицкого. В  следующее  мгновение
он понял, что вопрос его прозвучал  глупо,  но  поправиться  уже  не  мог,
потому что Королев тут же холодно ответил:
   - С целью немцев разбить.
   Он пошел к двери.
   - Подождите! - снова и на  этот  раз  уже  явно  растерянно  воскликнул
Валицкий. - Вы... вы ведь так мне ничего и не рассказали... об Анатолии!
   - То, что знал, сказал, - сухо ответил  Королев.  -  Думал,  вы  больше
моего знаете.
   - Нет, нет, так нельзя, - торопливо говорил Валицкий, шагая то рядом  с
Королевым, то забегая вперед и заглядывая  ему  в  лицо.  -  Я  прошу  вас
присесть... мне необходимо выяснить... я сейчас скажу, чтобы вам  принесли
кофе или чаю, если предпочитаете... Маша! Настя! - позвал он, и голос  его
снова прозвучал визгливым фальцетом.
   - Нет, извините, некогда, - все так же сухо сказал  Королев,  -  вы  уж
сами свой кофий попивайте. А мне работать надо...
   И он вышел из кабинета. Через минуту стукнула парадная дверь.
   Валицкий остался один. Ему было  стыдно.  На  мгновение  он  представил
себе, как только что униженно упрашивал этого Королева остаться.
   "Стыдно, стыдно! - говорил себе Федор Васильевич. - Все  как  в  плохом
водевиле...  Не  дослушал  до  конца,  сразу  вообразил   невесть   что...
Разумеется,  Анатолий  замешан  в  какую-то  интрижку,  но  этот  Королев,
по-видимому, здесь ни при чем. И пришел  он  не  для  того,  чтобы...  Ах,
стыдно, очень стыдно!"
   Но если бы Федор Васильевич Валицкий был  в  состоянии  оценивать  свои
поступки более объективно, то понял бы, что  мучающее  его  чувство  стыда
возникло не только оттого, что вел он себя неуклюже, бестактно. Дело  было
в другом. Федора Васильевича унижало то, что в такое время,  когда  каждый
человек занят чем-то важным, он, Валицкий, никому не нужен, все  забыли  о
нем,  и  единственным  поводом,  по  которому  к  нему  кто-то  обратился,
оказалась любовная интрижка его сына.
   Чувство стыда и униженности усиливалось от сознания, что этот  рабочий,
мастер с Путиловского, вел себя более сдержанно и достойно,  чем  он  сам.
Судя по всему, Королева интересовало только одно: где находится его  дочь.
А он, Валицкий, подумал...
   - Стыдно! - произнес вслух Федор Васильевич и  в  этот  момент  услышал
голос жены:
   - Федя, кто этот человек?
   Мария Антоновна стояла на пороге  кабинета.  Несмотря  на  духоту,  она
куталась в  большой  оренбургский  платок  и  казалась  в  нем  еще  более
маленькой, чем обычно.
   - Не твое дело! - ответил Валицкий.
   - Нет, мое!  -  с  несвойственной  ей  настойчивостью  возразила  Мария
Антоновна. - Он про Толю что-то сказал, я слышала!
   - Подслушивала?! - с яростью воскликнул Валицкий. - Да, сказал!  Пришел
сообщить, что твой  сын  впутался  в  какую-то...  романтическую  историю.
Сошелся бог знает с кем! Что он...
   - Не смей так говорить, не смей! - неожиданно громко прервала его Мария
Антоновна. - Ему ведь на смерть предстоит идти, а ты...
   Глаза ее наполнились  слезами.  Она  плакала  беззвучно:  ведь  муж  ее
ненавидел бурные выражения горя или радости. Она  ожидала  нового  взрыва,
но, к ее удивлению, Федор Васильевич не промолвил ни слова.
   Он стоял посреди кабинета под низко  свешивающейся  бронзовой  люстрой,
почти  касаясь  ее  своей  седой  головой,  стоял  неподвижно,   точно   в
оцепенении.
   Неожиданно - казалось, сам не сознавая, что делает, - Федор  Васильевич
подошел к жене и положил руки на ее узкие плечи.
   Он   почувствовал,   как   она   вздрогнула   от   этого   непривычного
прикосновения, и впервые за долгие годы ему стало жалко жену.
   - Толе ничего не грозит, Маша, - глухо сказал он, - у него отсрочка  до
окончания института.
   - Нет, Федя, нет, - безнадежно сказала она. - Ведь это война!
   - Не говори глупостей! - снова  переходя  на  привычный,  непререкаемый
тон, прервал ее Федор Васильевич. - Эта война закончится  через  несколько
дней. Им не понадобится двадцатитрехлетний необученный мальчишка,  который
никогда не держал в руках винтовки.
   - Нет, Федя, нет, - все с той же безнадежной  настойчивостью  повторила
Мария Антоновна. - Ты сам не веришь в то, что говоришь.
   - Прекрати! - крикнул Валицкий и тут  же  отвернулся,  потому  что  ему
стало стыдно за свою резкость.
   - Хорошо, я буду молчать, - покорно сказала Мария  Антоновна.  -  Скажи
мне только одно: этот человек знает, где Толенька?
   - Он ничего не знает. Ему кажется, что  Анатолий  уехал  вместе  с  его
дочерью. Зашел узнать, не вернулся ли.
   - Но как же...
   - Не знаю! - с  явно  прозвучавшей  ноткой  отчаяния  воскликнул  Федор
Васильевич. - Можешь понять: я ничего  не  знаю!  А  теперь  оставь  меня,
пожалуйста, в покое.
   И он, не оборачиваясь, медленно пошел к письменному столу.
   Прошло еще два дня. Никто не заходил к Валицкому, никто не  звонил  ему
по телефону. Вечером Федор  Васильевич  снова  сидел  неподвижно  в  своем
кабинете, откинувшись на спинку кресла. Его руки,  ноги,  голова  внезапно
обрели непривычную тяжесть. "Что же я должен  делать?"  -  задал  он  себе
вопрос. Но ответа не находил. Медленным взглядом  обвел  он  стены  своего
кабинета, тяжелые темно-зеленые гардины,  застекленные  шкафы,  картины  в
золоченых старомодных рамах - все то, что всегда вызывало в  нем  ощущение
покоя, уверенности, сознание собственной значительности, что отделяло  его
от суетного,  крикливого,  невежественного,  несправедливого  мира  людей,
которых он не уважал.
   Но на этот раз приятное чувство не приходило.  Федор  Васильевич  вдруг
впервые заметил, что на гардинах скопилась пыль, что на  рамах  картин  во
многих  местах  отошла  позолота,  в  матовых  плафонах  бронзовой  люстры
недоставало стекол.
   Он опустил голову, ему не хотелось видеть всего этого,  и  снова  задал
себе вопрос: "Что же мне надо делать?" Внезапно в сознании  его  прозвучал
ответ: "Ничего". "Конечно, ничего! Кому ты нужен? Кто в тебе нуждается?"
   Валицкий облокотился на стол локтями,  плотно  прижав  ладони  к  ушам,
стараясь заглушить голос, казалось доносящийся откуда-то со стороны.  Если
бы кто-нибудь мог видеть его в этот момент!  Не  просто  видеть,  нет,  но
проникнуть в мысли, в чувства этого, казалось бы, холодного,  эгоистичного
человека, который сейчас сидел за своим широким,  старомодным,  с  резными
инкрустациями, черного дерева столом, обхватив голову руками.
   Он переживал минуты отчаяния и унижения.  Еще  совсем  недавно  он  был
уверен, что нет и не может быть на свете ничего, что могло бы вывести  его
из равновесия, нарушить привычный ход мыслей, систему оценок,  с  которыми
он подходил к людям,  событиям  и  вещам.  А  сейчас  он  чувствовал  себя
подавленным, разбитым. Его мучало сознание своей ненужности.
   Он вдруг понял, что не сегодня и не  вчера  сам,  по  собственной  воле
отделил себя от окружающего его мира, от людей, от  всего  того,  чем  они
жили.
   В эти минуты он ненавидел себя. Долгие годы уверенный, что является для
всех, кто его окружает, объектом зависти и хотя и скрытого,  но  уважения,
он вдруг осознал, что существовал таким только в своем воображении. И  ему
захотелось найти выход, придумать, сделать нечто такое, что разом  сломало
бы стену, которую он с такой тщательностью, с таким маниакальным упорством
воздвигал между собой и людьми вот уже много лет. Может быть, он нашел  бы
этот выход, если бы рядом был его сын, Анатолий. Может быть, через него он
смог бы приобщиться к тем грозным  событиям,  которые  ворвались  в  жизнь
людей. Ведь Анатолий жид той самой жизнью, теми интересами, теми заботами,
к которым он всегда относился с иронией, как к "суете сует", несовместимой
с той подлинной жизнью,  которую  себе  придумал.  Если  бы  Анатолий  был
рядом!.. Теперь он сумел  бы  поговорить  с  ним,  найти  общий  язык.  Но
Анатолия не было. Где же он? Почему не  присылает  телеграмму,  почему  не
возвращается?! С кем же поговорить? С Осьмининым? Но он  далеко  от  него,
несмотря на то что физически он тут, в городе, где-то рядом.  Да,  да,  он
уже там, в  бою,  несмотря  на  то  что  является  почти  ровесником  ему,
Валицкому. "Так что же мне делать?!" - снова и  снова  горестно  спрашивал
себя Федор Васильевич. И все тот же холодный,  равнодушный  голос  отвечал
ему: "Теперь уже поздно".
   Так он сидел  некоторое  время.  Голос  умолк,  и  вместо  него  теперь
доносился какой-то прерывистый звон.
   Федор Васильевич еще  плотнее  зажал  уши,  чтобы  избавиться  от  этих
звуков, и не сразу догадался, что звонит телефон.
   Он поспешно схватил трубку, громко крикнул: "Слушаю!" -  опасаясь,  что
тот, кто ему звонил, мог уже повесить трубку, долго не получая ответа.
   - Товарищ Валицкий? - раздался чей-то мужской незнакомый голос.
   - Я у телефона, - ответил Валицкий, плотнее прижимая трубку к уху.
   - Говорит  дежурный  по  архитектурному  управлению.  Товарищ  Росляков
просит вас явиться к нему завтра к девяти утра. Вы меня слышите?
   В другое время одного только слова "явиться" было бы достаточно,  чтобы
привести  Валицкого  в  бешенство.  Обычно   его   "приглашали",   просили
"заглянуть", самого назначить удобное время...
   Но теперь Федор Васильевич пропустил это слово мимо ушей.
   - Да, да, я вас слышу, - поспешно сказал он  и  повторил:  -  Завтра  в
девять. - Потом нерешительно спросил: - Вы не знаете, по какому поводу?
   - Сообщат на месте, - ответил голос.
   Раздался щелчок. Трубка была повешена.
   Валицкий тоже повесил трубку, потом вынул из  кармана  платок  и  вытер
выступившие на лбу капли пота.
   "Что понадобилось от меня Рослякову?" - подумал Валицкий, на  этот  раз
без всякого раздражения, без неприязни, даже с какой-то теплотой.
   Но тут он вспомнил, как пренебрежительно встретил его Росляков.
   Это воспоминание тотчас же вернуло ход его мыслей в привычное русло. Но
тот факт, что о нем,  сугубо  гражданском  человеке,  не  имеющем  никаких
военных знаний, не забыли в такие дни, означал, что он незаменим,  что  от
него невозможно отмахнуться не только в мирное, но и в военное время!
   Значит, все его горькие мысли не имели  под  собой  никаких  оснований?
Значит, он просто поддался минутной слабости, недооценил себя?
   Сознание, что он победил и на этот раз, вызвало  у  Федора  Васильевича
ощущение  гордости.  Он  встал,  выпрямился,  несколько  раз  прошелся  по
комнате, крикнул в открытую дверь кабинета, чтобы приготовили  кофе,  и  в
тот же момент услышал звонок у парадной двери.  Минутой  позже  в  кабинет
вбежала,  задыхаясь  от  волнения  и  протягивая  какую-то  бумагу,  Мария
Антоновна. Валицкий выхватил из ее рук серый листок - это была телеграмма.
   "Не  волнуйтесь  немного  простудился  приеду  через   несколько   дней
Анатолий".
   Валицкий с облегчением вздохнул - еще одна тяжесть упала с его плеч.


   ...На следующий день он встал, как обычно, в половине восьмого утра, не
спеша оделся с обычной тщательностью. Если тогда, когда  Федор  Васильевич
шел в управление, у него мелькнула мысль,  что,  пожалуй,  стоило  сменить
"бабочку" на галстук, а карманные золотые часы -  на  обычные  ручные,  то
сегодня он с  особым  удовлетворением  оделся  именно  так,  как  одевался
всегда.
   Мысль о том, что люди должны, вынуждены принимать его таким,  каков  он
есть, - хотя он никогда и ни в чем не сделал им  ни  малейшей  уступки,  -
сегодня была особенно приятна Валицкому.
   Точно рассчитав время, он вышел из дому без двадцати девять и  ровно  в
девять без стука вошел в  кабинет  заместителя  начальника  архитектурного
управления.
   Поздоровавшись с Росляковым едва заметным кивком головы  -  он  не  мог
простить ему тогдашнего приема, - Валицкий сел, не дожидаясь  приглашения,
на  один  из  двух  стоявших  у  письменного  стола  стульев.  С  чувством
внутреннего   удовлетворения   отметил,   что   Росляков,   этот    обычно
самоуверенный и начальственно  держащийся  тучный,  пожилой  человек,  был
сегодня  небрит  и  под  глазами  его  набухли  серые  мешки.  Он  казался
утомленным и растерянным.
   - Чем могу служить? - холодно спросил Валицкий, слегка облокачиваясь на
трость, которую держал обеими руками, и предвкушая удовольствие  выслушать
просьбу.
   Росляков молча взял со стола какую-то папку,  раскрыл  ее,  вытянул  из
пластмассового стаканчика один из остро отточенных  карандашей  и  спросил
равнодушным, бесцветным голосом, точно врач очередного  из  многочисленных
пациентов:
   - Ваша семья, Федор Васильевич, состоит из трех человек, так?
   - Простите? - недоуменно переспросил Валицкий. Ему показалось,  что  он
не понял вопроса.
   - Я спрашиваю о составе  семьи,  -  несколько  громче  и  на  этот  раз
подчеркнуто внятно повторил  Росляков.  -  В  списке  значатся:  вы,  ваша
супруга Мария Антоновна, шестидесяти лет, и сын  Анатолий,  двадцати  трех
лет, военнообязанный, так?
   - Вы абсолютно правы, - с  холодным  недоумением  ответил  Валицкий,  -
однако я не понимаю, о чем идет речь.
   Росляков поднял голову, посмотрел  на  закрытую  дверь,  снова  перевел
взгляд на Валицкого и сказал вполголоса:
   - Об эвакуации.
   - О чем? - переспросил Валицкий.
   - Ну я же сказал, об эвакуации, -  устало  повторил  Росляков.  -  Есть
решение областного комитета партии.  Разумеется,  к  вашему  сыну  это  не
относится. В ближайшие дни вас известят о месте вашего нового  жительства,
а также о дате и часе отъезда.
   - Но... но  я  никуда  не  собираюсь  ехать!  -  возмущенно  воскликнул
Валицкий, все еще не до конца отдавая себе отчет в конкретности только что
сказанных Росляковым слов, но уже сознавая их смысл.
   Росляков укоризненно покачал головой и устало сказал:
   - Эх, Федор Васильевич, когда же вы наконец поймете, что  ваше  желание
или нежелание не всегда является решающим! Я же сказал: есть решение  бюро
обкома. Вы про такое учреждение, надеюсь, слышали?
   Валицкий вскочил со своего стула.
   - Если вы, - громко сказал он тонким,  как  всегда  в  минуты  большого
волнения,  голосом,  -  являетесь  только  передаточной   инстанцией,   то
потрудитесь сообщить мне адрес... властей! Вам же,  уважаемый...  товарищ,
хочу сообщить, что я родился и вырос в этом городе. В нем мои дома  стоят!
И не в ваших силах...
   Он задохнулся от ярости, от обиды,  судорожно  проглотил  слюну,  хотел
сказать что-то еще, но не смог произнести ни слова, громко стукнул  палкой
по полу, повернулся и вышел, почти выбежал из кабинета.
   ...Он шел по скверу к Невскому, тяжело размахивая своей палкой.
   Сияло солнце. Какие-то люди рыли  канаву.  "Поразительная  страсть  все
копать и перекапывать! - подумал  Федор  Васильевич.  -  Сегодня  заливают
асфальтом, завтра ломают и перекапывают".
   Он мельком недоуменно отметил, что канаву копали люди,  не  похожие  на
обычных рабочих-строителей: молодые и пожилые, они были в пиджаках, многие
в шляпах и кепках.
   Но Валицкий не  придал  значения  этим  непривычным  деталям,  он  лишь
автоматически  зафиксировал  их  и  пошел  дальше,  по-прежнему  кипя   от
возмущения.
   Он был в таком состоянии, что даже и  не  пытался  до  конца  осмыслить
сказанное Росляковым. Федор Васильевич понял только одно: ему и  его  жене
предлагают убраться из Ленинграда, где они никому не нужны.
   Он шел по скверу,  сердито  пристукивая  палкой,  ослепленный  чувством
горькой обиды, ни на что не глядя и никого не замечая, пока дорогу ему  не
пересекла широкая, свежевырытая канава.
   Федор Васильевич чуть не свалился  в  нее,  потому  что  шел  с  высоко
поднятой головой.
   - Черт знает что! Роют дурацкие канавы в центре  города!  -  неожиданно
для самого себя громко воскликнул он, едва сохраняя равновесие, отступил и
увидел, что в стороне через канаву перекинут деревянный мостик и именно по
нему и идут люди.
   - А это, дяденька, не канава, а траншея! - раздался  где-то  за  спиной
Федора Васильевича мальчишеский голос. - От самолетов в нее пикировать!
   Валицкий обернулся и увидел мальчишку лет  двенадцати,  смотревшего  на
него с презрительным снисхождением.
   - Черт знает что! - буркнул Валицкий, но уже без прежней убежденности.
   Он влился в поток людей, перешел через мостик и вышел  на  Невский.  На
углу Литейного остановился,  стараясь  отдать  себе  отчет  в  том,  куда,
собственно, он идет.
   А идти-то ему было некуда. Он постоял на углу, раздумывая,  не  следует
ли вернуться обратно в управление и  сказать  этому  Рослякову  -  но  уже
спокойно и обдуманно, - что он никуда не поедет и пришел узнать,  намерены
ли его выдворять из города силой.
   Федор Васильевич сделал было шаг в  обратном  направлении,  но  тут  же
сказал себе: "Бесполезно. Росляков не более чем исполнитель. Он всегда был
только исполнителем. Он пешка. Но я, я не пешка, которую можно передвинуть
и вообще сбросить с доски одним движением руки!.."
   Решение было принято внезапно. Ну  конечно  же,  надо  идти  к  высшему
начальству! К тем, на чье решение ссылался Росляков!.. Однако допустят  ли
его, будут ли с ним разговаривать?
   Но одно лишь предположение, что кто-то может отказаться разговаривать с
ним, Валицким, снова  привело  Федора  Васильевича  в  состояние  крайнего
негодования. Он взмахнул своей палкой,  точно  грозя  кому-то,  решительно
пошел к остановке, дождался автобуса, втиснулся в него... И  только  голос
кондуктора: "Смольный!" - оторвал Валицкого от его мыслей.
   Он вышел из автобуса,  сделал  несколько  шагов,  завернул  за  угол  и
остановился  в  полном   недоумении.   Огромное,   широко   раскинувшееся,
образующее  два  крыла  белокаменное  здание   Смольного   было   прикрыто
гигантской зеленой сетью. Такие  сети  с  наклеенной  на  них  бутафорской
листвой и силуэтами деревьев Валицкому приходилось видеть лишь в театре.
   Однако здесь все поражало своими масштабами. Сеть прикрывала площадь во
многие сотни квадратных метров. Для столь опытного архитектора  и  знатока
живописи, каким был Валицкий, не стоило большого труда  представить  себе,
что сверху район Смольного должен  теперь  казаться  огромным  лесным  или
парковым массивом.
   Некоторое  время  он  стоял  неподвижно,   ошеломленный   масштабом   и
хитроумностью замысла этой маскировки, однако очень скоро вспомнил о  цели
своего приезда сюда и зашагал к зданию.
   Федор Васильевич не был  здесь  уже  много  лет.  В  его  представлении
Смольный являлся символом,  средоточием  тех  неприязненно  относящихся  к
нему, Валицкому, сил, по воле которых он  вот  уже  долгие  годы  считался
"опальным" и не допускался к  сколько-нибудь  ответственным  работам.  Эти
силы, по терминологии Федора Васильевича, обозначались местоимением "они".
Иногда он добавлял к нему слово "там". "Это уж пусть решают  "они",  разве
они "там" позволят!.." - не раз произносил с сарказмом Валицкий, делая при
этом неопределенный взмах рукой.
   Войдя в большой, неярко освещенный вестибюль, он растерянно осмотрелся.
В  десятке  метров  от  него  невысокая  широкая  каменная  лестница  была
перегорожена деревянным, оставляющим лишь  узкий  проход  барьером.  Возле
прохода стоял военный в фуражке с синим верхом.
   "К кому, собственно, я должен  обратиться?"  -  в  первый  раз  подумал
Валицкий.  Единственное  имя,  которое  было  ему  известно  из  тех,  что
ассоциировались с понятием "Смольный", было имя Жданова. Он не был  знаком
с этим человеком, хотя не допускал мысли,  что  Жданову  фамилия  Валицкий
ничего не говорит. Поэтому он  решил,  что  направится  непосредственно  к
Жданову.
   И Федор Васильевич, чуть откинув голову и всем своим  видом  показывая,
что он личность значительная и независимая, решительно стал подниматься по
лестнице.
   Когда он приблизился к барьеру, военный сделал шаг вперед,  загораживая
проход, и вопросительно посмотрел на странного, столь непривычно  для  его
глаз одетого человека с тростью в руке.
   - Ваш пропуск, - сказал военный.
   - Я к Жданову, - бросил, не поворачивая головы, Валицкий.
   - Пропуск, пожалуйста, - вежливо  повторил  военный,  однако  при  этом
окончательно загораживая проход.
   - Я академик архитектуры Валицкий! -  многозначительно  произнес  Федор
Васильевич, глядя сверху вниз на едва доходящего ему до плеча военного.
   - Вас ждут? - с некоторым колебанием в голосе спросил тот, не отступая,
однако, ни на шаг.
   Валицкий помедлил с ответом, обдумывая, позволительно ли ему  унизиться
до мелкой лжи.
   - Нет, - высокомерно бросил он, - но я по важному, неотложному делу.
   - Обратитесь в бюро пропусков, - сказал военный, делая  движение  рукой
куда-то вниз, и добавил: - Прошу посторониться.
   Валицкий автоматически сделал шаг в сторону, пропуская двух стоящих  за
ним командиров с планшетами в руках, и медленно спустился вниз.  В  окошке
бюро пропусков ему  сказали,  что  в  секретариат  товарища  Жданова  надо
звонить по телефону, и дали номер. Телефоны висели тут  же  на  стене,  но
возле них толпились люди. Валицкий дождался своей очереди, назвал номер и,
перечислив все свои звания, сказал, что хотел бы переговорить с  Ждановым.
Мужской голос вежливо и спокойно ответил ему, что товарища Жданова  сейчас
на месте нет и что сегодня он вряд ли будет в Смольном.
   - Как же быть? - растерянно произнес Валицкий. - У  меня  дело  крайней
необходимости...
   Наступила короткая пауза;  видимо,  человек  на  другом  конце  провода
обдумывал ответ. Наконец Валицкий услышал:
   - Подождите минуту у телефона.
   В трубке раздался далекий, приглушенный голос, однако Валицкий, как  ни
прижимал трубку к уху,  не  мог  ничего  разобрать  из  тех  явно  не  ему
адресованных слов.
   - Вы слушаете? - снова громко и внятно прозвучало в трубке.
   - Да, да! - поспешно подтвердил Валицкий.
   -  Я  договорился  с  товарищем  Васнецовым.  Он  сможет  вас  принять.
Подойдите, пожалуйста, к окошку бюро пропусков. Без очереди.
   "А кто такой товарищ Васнецов?" - хотел было  произнести  Валицкий,  но
тут же вспомнил, что не раз встречал эту фамилию в "Ленинградской  правде"
при перечислении имен руководителей города.
   - Большое спасибо! - воскликнул Валицкий  гораздо  сердечнее,  чем  ему
хотелось.
   Он повесил трубку и направился к окошку, однако очередь была  и  здесь.
Вдруг он услышал голос: "Товарищ Валицкий!" И одновременно  те  люди,  что
стояли у окна, расступились, и Федор Васильевич увидел голову  человека  в
военной фуражке, наполовину высунувшуюся из окна. Валицкий подошел.
   - Ваш партбилет, - сказал, опускаясь  на  стул,  с  которого  поднялся,
когда  высматривал  Валицкого,  военный  с  тремя  кубиками  в   петлицах.
Одновременно он склонился над столом и протянул руку к окошку, за  которым
стоял Валицкий.
   - Простите... но я не состою... - начал было тот,  но  военный  прервал
его:
   - Тогда паспорт.
   - Но... но у меня нет с собой паспорта, - в еще  большей  растерянности
произнес Валицкий. - Я академик архитектуры! Меня весь город знает!..
   Военный  поднял  голову,  недоуменно  посмотрел  на  лицо   седовласого
человека с галстуком-"бабочкой", встал,  подошел  к  другому  столу,  снял
трубку  одного  из  телефонов  и,  прикрыв  микрофон  рукой,  стал  что-то
говорить.
   Потом он вернулся к окну и, не глядя на Валицкого, сказал:
   - Вас проводят к товарищу Васнецову. Подождите у входа.
   Через несколько минут к стоящему у барьера Валицкому спустился,  слегка
прихрамывая, молодой человек в сапогах и в гимнастерке. Он  что-то  сказал
военному, проверяющему пропуска, и неожиданно  обратился  к  Валицкому  по
имени-отчеству, как будто давно был с ним знаком:
   - Прошу вас, Федор Васильевич, проходите.
   ...В конце большой, светлой комнаты,  за  столом,  расположенным  между
двумя широкими окнами, сидел худощавый,  черноволосый,  с  густыми,  почти
сросшимися на переносице бровями человек в гимнастерке, но без петлиц.
   Когда Валицкий перешагнул порог  комнаты,  этот  человек  встал,  вышел
из-за стола и сделал несколько шагов ему навстречу.
   - Здравствуйте, Федор Васильевич, -  сказал  он,  протягивая  Валицкому
руку с узкой жилистой кистью.
   То,  что  и  Васнецов  знает  его  имя-отчество,  польстило   самолюбию
Валицкого. С чувством некоторой неловкости подумав о  том,  что  не  узнал
заблаговременно, как  зовут  Васнецова,  он,  однако,  легко  подавил  это
чувство, снова сосредоточив все мысли на цели своего прихода.
   Валицкий отметил про себя, что Васнецов молод, раза  в  два,  очевидно,
моложе, чем он сам, и тот факт, что его судьба находится  в  руках  такого
молокососа, снова вызвал у Федора Васильевича чувство настороженности.
   Однако до сих пор он еще не произнес  ни  слова.  Молча  и  с  холодным
достоинством пожал он протянутую ему  руку,  однако  не  сразу,  а  выждав
какое-то мгновение -  привычка,  усвоенная  Валицким  уже  очень  давно  и
помогающая  ему  сразу  установить   дистанцию   между   собой   и   своим
собеседником, и обвел кабинет медленным взглядом, ища место, куда  бы  ему
поставить свою палку.
   - Прошу вас, - сказал Васнецов и пошел к столу.
   Так и не  решив,  где  оставить  палку,  Валицкий  последовал  за  ним,
опустился в кожаное кресло, указанное ему Васнецовым, и, держа палку между
ногами, оперся на нее.
   Васнецов сел за стол и, слегка наклонившись в сторону Валицкого, сказал
сухо, но вполне корректно:
   - Мне сказали, что у вас важное дело.
   - Я не уверен, что дело, представляющееся мне важным, покажется таковым
и  вам,  поскольку  оно  касается  моей  скромной  особы,  -  сдержанно  и
подчеркнуто официально начал Валицкий. - Я был вынужден нанести вам  визит
в связи с вопросом о моей... - Он сделал паузу, стараясь найти  какое-либо
слово взамен непривычного, недавно услышанного, но не нашел и повторил  то
же самое: - Моей эвакуации.
   Васнецов  слегка  нахмурил  брови  -  теперь  они  окончательно  скрыли
переносицу, - чуть приподнял руку и сказал:
   - Простите, одну минутку.
   Он протянул руку к краю стола, вытащил из груды лежащей там горки папок
одну, раскрыл ее, снова закрыл и сказал:
   - Этот вопрос уже решен, Федор Васильевич.  Вы  будете  эвакуированы  в
группе первой очереди. Вам нечего беспокоиться.
   Он произнес эти слова ровным,  но  каким-то  отчужденным,  безразличным
тоном.
   - Товарищ Васнецов, - с силой  опираясь  на  свою  палку,  точно  желая
пробуравить ею пол, сказал Валицкий, - я не льщу себя  надеждой,  что  вам
что-либо  говорит  мое  имя.  Поэтому  осмелюсь  заметить,   что   являюсь
академиком  архитектуры,  удостоенным  этого  звания  еще  в  одна  тысяча
девятьсот пятнадцатом году. По моим проектам в свое время, -  он  произнес
эти два слова с особым ударением,  -  в  этом  городе  построены  дома!  Я
являюсь - если это говорит в мою пользу, -  заметил  он  саркастически,  -
почетным членом ряда иностранных архитектурных обществ и...
   Он  вдруг  умолк,  увидя  на  лице  Васнецова  едва  заметную  усталую,
снисходительную улыбку. Однако она тотчас же исчезла, как только  Валицкий
замолчал.
   - Нам это известно, - по-прежнему ровно и отчужденно произнес Васнецов,
- и, поверьте, мы постарались все это учесть. Вам и  вашей  супруге  будет
предоставлено купе в международном вагоне. Вы сможете вывезти  необходимые
вам... вещи. Правительство сделает все возможное, чтобы  на  месте  нового
жительства -  им,  очевидно,  будет  Свердловск  -  вам  были  бы  созданы
максимальные удобства. Максимальные в условиях войны, - добавил он, уже не
скрывая горькую усмешку. - К тому же вы уедете в  первую  очередь.  Раньше
других. Вряд ли вы можете требовать от нас большего.
   Васнецов отдернул левый рукав гимнастерки, посмотрел на часы и, уже  не
глядя на Валицкого, сказал:
   - А теперь извините. Я очень занят.
   Валицкий слушал со все возрастающим недоумением. Он уже  несколько  раз
открывал рот, чтобы прервать Васнецова, но тот  каждый  раз,  когда  Федор
Васильевич пытался что-то сказать, предостерегающе  поднимал  руку.  Когда
Васнецов умолк, Валицкий  продолжал  глядеть  на  него  широко  раскрытыми
глазами, тяжело дыша и чувствуя,  что  у  него  голова  идет  кругом.  Ему
захотелось крикнуть: "Чушь!", "Бред!", "Нелепость!" - но вместо  этого  он
растерянно произнес:
   - Но... но... я никуда не хочу уезжать! Вы можете это понять? Никуда!
   Однако ему показалось, что Васнецов не расслышал его слов или  попросту
не придал им никакого значения. И тогда  Валицкий  вскочил,  вытянулся  во
весь свой огромный рост и, стуча палкой по полу, закричал:
   - Мне не нужны ваши международные вагоны! Мне ничего не  нужно,  можете
вы это понять?! - Он с силой отбросил в сторону свою палку и продолжал еще
громче: - Я прошу только  одного,  чтобы  меня  оставили  в  покое!  Я  не
рухлядь, не хлам, который можно сгрести лопатой и куда-то  отправить!  Вам
не дано права! Я... я Сталину телеграфирую! Это произвол! Я...
   Он осекся, увидев, что Васнецов смотрит на него пристальным и, как  ему
показалось, суровым взглядом, понял, что наговорил лишнего, что  еще  одно
слово - и этот жесткий, с аскетическим выражением лица человек, несомненно
обладающий большой властью, попросту велит ему оставить кабинет. Несколько
мгновений длилось молчание. Валицкий  стоял  неподвижно,  но  уже  не  как
прежде, вытянувшись во весь рост, а внезапно ссутулившись, по-стариковски,
безвольно опустив свои длинные руки.
   - Хорошо, - сказал он наконец глухо, едва внятно. - Видно, я мешаю  вам
работать. Простите. Все, что я сказал... неуместно. Мне просто хотелось...
узнать правду. А теперь я уйду.
   Он поискал взглядом свою отброшенную палку. Она лежала  неподалеку,  но
Валицкий почувствовал, что у него нет сил нагнуться, чтобы поднять ее.  Он
медленно повернулся и, с трудом передвигая негнущиеся ноги, пошел к двери.
   - Подождите! - раздался за его спиной негромкий голос.
   Валицкий обернулся и увидел, что Васнецов встал из-за стола  и  идет  к
нему быстрой, пружинящей походкой.
   Он подошел к Валицкому почти вплотную, дотронулся до рукава его пиджака
и сказал неожиданно мягко:
   - Извините. Мы, видимо, не поняли друг друга. Никто не  принуждает  вас
уезжать. И все же... вам лучше уехать.
   - Но почему? - снова обретая силы, воскликнул Валицкий.
   - Потому что  город...  может  подвергнуться  опасности.  Эвакуируя  из
Ленинграда наши материальные и... интеллектуальные ценности, мы  сохраняем
их для будущего. Поймите, это не эмоциональный вопрос.  Это  -  требование
военного времени.
   Он говорил твердо, но медленно, с паузами, тщательно  обдумывая  каждое
произносимое им слово.
   И  именно   это   обстоятельство,   именно   ощущение,   что   Васнецов
недоговаривает нечто очень важное,  решающее,  поразило  Валицкого  больше
всего.
   Наконец он тихо спросил:
   - Вы считаете положение столь серьезным?
   - Да, - прямо глядя ему в глаза, ответил Васнецов, помолчал  немного  и
добавил: - Вы же требовали от меня правды.
   - Но почему же... - начал было  Валицкий  и  умолк.  Целый  рой  мыслей
внезапно как бы обрушился на него. Он хотел спросить, почему мы отступаем,
где же наши  танки,  пушки,  самолеты,  кто  виноват  в  том,  что  немцев
допустили на нашу землю, что думают  маршалы  и  генералы,  что,  наконец,
делает Сталин... Но не  смог.  Не  потому,  что  боялся.  Просто  Валицкий
почувствовал, что у него нет нравственного права задавать все эти вопросы.
Он понял, что никто и ни в чем не обязан давать ему отчет, что сейчас  нет
и не может быть "спрашивающих" и "отвечающих" и что все они, в том числе и
он сам, отныне объединены общим горем и общей ответственностью.
   В этот момент дверь открылась, и чей-то громкий голос доложил с порога:
   - Сергей Афанасьевич, заседание Военного совета  начинается  через  две
минуты.
   В дверях стоял молодой военный с вытянутыми по швам руками и  выжидающе
смотрел на Васнецова.
   - Иду, - коротко сказал  тот.  Он  торопливо  вернулся  к  столу,  взял
толстую красную папку, раскрыл ее, пробежал глазами какую-то бумагу, снова
захлопнул  папку,  поднял  голову  и  сказал:  -  Мне  надо  идти,   Федор
Васильевич. Простите.
   Он сделал несколько шагов к двери, потом остановился, поднял  брошенную
Валицким палку и, протягивая ее Федору Васильевичу, сказал:
   - Я думаю, что вам надо уехать. А за то, что хотели остаться,  спасибо.
Это все, что я могу вам сейчас сказать.
   ...В  приемной  Валицкого  дожидался  все  тот  же  молодой  человек  в
гимнастерке без петлиц, который привел его сюда.  Он  сделал  приглашающее
движение рукой и, пропустив Федора Васильевича в дверь первым, пошел рядом
с ним по коридору.
   Они спустились по лестнице к  деревянному  барьеру.  Внезапно  Валицкий
остановился.
   - Простите, - сказал он, обращаясь к сопровождающему  его  человеку,  -
сколько вам лет?
   - Мне? - растерянно переспросил тот, но  тут  же  ответил:  -  Двадцать
семь.
   - Вы... не в армии?
   Он увидел, что его спутник густо покраснел.
   - Н-нет... - ответил он. И добавил: - Нога вот у меня...  Но  завтра  я
ухожу отсюда. В отряд ПВО.
   "Глупо, глупо, бестактно! - подумал Валицкий. -  Я  же  видел,  что  он
хромает".
   Они подошли к барьеру.  Молодой  человек  в  гимнастерке  и  стоящий  у
барьера военный обменялись взглядами. Военный  поднял  ладонь  к  козырьку
фуражки и сказал:
   - Прошу.
   Валицкий помедлил мгновение, потом обернулся  к  своему  провожатому  и
сказал:
   - Простите меня. Я стар и глуп.
   И, не дожидаясь ответа, стал спускаться по лестнице.
   ...Тяжело опираясь на  палку,  он  сделал  несколько  шагов  по  аллее,
прикрытой маскировочной сеткой.
   "Так, - мысленно произнес Федор Васильевич, - значит, я  стар.  Слишком
стар. Вот так".
   Он сделал еще несколько шагов  и  вдруг  почувствовал  боль  в  области
сердца.
   - Вам нехорошо? - раздался за его спиной голос.
   Валицкий обернулся, увидел идущего следом за ним  пожилого  военного  с
прямоугольниками в петлицах и отрывисто бросил:
   - Нет! С чего это вы взяли?
   Он выпрямился,  откинул  голову  и  пошел  вперед  привычными,  мерными
шагами, стараясь заглушить боль в сердце...





   ...Уже пылали западные рубежи нашей страны. Уже  в  первых  захваченных
городах и селах немцы устанавливали "новый порядок"  -  два  страшных  для
наших людей слова, по  буквам  которых  стекала  человеческая  кровь.  Уже
тысячи советских солдат и моряков предпочли смерть  жизни  на  коленях,  и
десятки летчиков уже стартовали со  своих  аэродромов  в  бессмертие.  Они
уходили из жизни как воины, как борцы, как герои. Даже тогда, когда у  них
не  хватало  вооружения,  они  стояли  насмерть,  сражаясь  с  врагом   до
последнего пушечного снаряда, до последнего  патрона,  нередко  приберегая
эту последнюю пулю для себя.
   Они не падали на колени перед врагом, не зарывали  в  землю  свои  лица
перед танковыми лавинами, как того ожидал Гитлер,  нет!  Советские  бойцы,
еще вчера видевшие над собой мирное  небо,  еще  не  привыкшие  к  грохоту
вражеских орудий и к разрывам фугасных бомб, они теперь,  в  эти  страшные
часы, с особой, всепроникающей силой почувствовали, осознали,  как  дорога
им Родина...
   Война полыхала в западных районах, но уже изменилось лицо всей страны -
улицы ее городов, шоссейные и проселочные  дороги  -  все  приняло  новое,
суровое выражение.
   В мирное время жизнь армии обычно бывает  скрыта  от  взоров  миллионов
людей. Она протекает за высокими каменными стенами казарм, на удаленных от
населенных пунктов  полигонах,  в  степных  и  лесных  пространствах,  где
происходят маневры, на аэродромах, морских просторах, в штабных кабинетах.
   Только два раза в год - на майские и ноябрьские праздники - жизнь армии
как  бы  выплескивалась  наружу,  на  центральные  городские  площади,  на
прибрежные морские воды и в обычно  тихое,  спокойное,  видимое  с  каждой
улицы, из каждого окна небо.
   Война  меняет  облик  города.   Военные   регулировщики,   стоящие   на
перекрестках на месте привычных милиционеров, идущие строем красноармейцы,
грузовики, неведомо откуда появившиеся танки и орудия - все это  заполняет
городские улицы, и  люди,  стоя  на  тротуарах,  наблюдают  с  тревогой  и
надеждой все это необычное движение, понимая, что началась совсем  другая,
неизвестно что сулящая жизнь.
   Меняется не только лицо улицы. На заводах и  фабриках,  в  директорских
кабинетах, в помещениях партийных комитетов все  чаще  и  чаще  появляются
военные.  На  некоторых  из   них   новое,   не   пригнанное   по   фигуре
обмундирование, да и по походке этих людей,  по  их  манере  разговаривать
можно легко узнать тех, кто еще вчера носил пиджаки и брюки навыпуск.
   Со стороны кажется, что отныне армия  берет  в  свои  руки  руководство
повседневной жизнью миллионов людей,  диктуя  им  новый,  сурово-тревожный
уклад,  отсекая  прошлое  от  настоящего.  Но  на  самом-то  деле   тысячи
партийных, советских  и  хозяйственных  руководителей  остаются  на  своих
постах или заменяют ушедших на фронт, и партийные органы по-прежнему несут
на себе все бремя организации и  ответственности,  бремя,  которое  в  дни
войны становится во сто крат тяжелее.
   На глазах менял свой облик и Ленинград.
   Первыми отметили это летчики, патрулирующие над городом,  -  они  стали
терять видимые ранее ориентиры. Прикрытый гигантской маскировочной  сетью.
Смольный исчез, превратился в пышущий буйной растительностью парк.
   Казалось, исчезла и площадь Урицкого вместе  с  расположенными  на  ней
Зимним дворцом и штабом округа.
   Исчез погашенный защитной краской золотой блеск  Исаакиевского  купола,
померкли знаменитые шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства...
   Уже  много  коммунистов  и  комсомольцев  ушло  в  армию  по  партийным
путевкам. Уже десятки истребительных  батальонов  -  первые  ленинградские
добровольческие  формирования,   созданные   для   борьбы   с   вражескими
парашютистами и диверсантами, - несли круглосуточную  службу  на  дорогах,
ведущих в Ленинград, на улицах города и у предприятий,  имеющих  оборонное
значение. По вечерам тысячи ленинградцев с красными повязками  на  рукавах
пиджаков и спецовок занимали  посты  в  подъездах  домов,  на  чердаках  и
крышах.
   И в то же самое время казалось, что внешне жизнь Ленинграда в те первые
дни войны не изменилась и что на улицах города царит мир и  спокойствие  и
нет и не может быть силы, способной подавить неистребимую жизнестойкость и
веру в будущее, ключами бьющие в этом городе.
   По-прежнему торговали цветами киоски  на  углах  Невского.  По-прежнему
люди заполняли по вечерам парки, рестораны и кафе.
   И казалось, что тревожные сообщения, зовущие к бдительности,  красочные
плакаты, покрывающие теперь стены домов, все еще воспринимаются людьми как
нечто временное, инородное, не способное изменить то, что еще только вчера
составляло их жизнь.
   Может быть, все это было так потому, что война шла еще  где-то  далеко,
за сотни  километров,  -  по  крайней  мере,  так  думалось  ленинградцам,
читающим запоздалые сводки Информбюро.  Слишком  сильна  была  их  вера  в
могущество Красной Армии, желание любую ее неудачу истолковать  как  нечто
несущественное, предусмотренное командованием и поэтому не  могущее  иметь
серьезных последствий. Рождались слухи об уже достигнутых нашими войсками,
но по каким-то соображениям еще не объявленных решающих победах.
   И, не находя сообщений об этих победах в  утренней  сводке  Информбюро,
люди все-таки верили, что узнают о них из сводки вечерней...
   И только в прикрытом  маскировочной  сетью  Смольном,  откуда  ни  одна
полоска света не пробивалась ночью из-за плотно зашторенных окон, только в
здании штаба ПВО на Дворцовой площади люди -  военные  и  гражданские,  не
спящие вот уже третью ночь  подряд,  охрипшие  от  бесконечных  телефонных
переговоров, склонившиеся над картами, испещренными жалами направленных на
Ленинград стрел, стоящие за согбенными спинами телеграфистов,  следя,  как
ползут узкие бумажные ленты из аппаратов "Бодо" и "СТ",  -  эти  люди  уже
понимали, как велика опасность и как быстро она приближается...
   Нет, никому из них еще не  было  известно,  что  в  планах  Гитлера,  в
приказах наступающим немецким войскам Ленинград  обозначен  первоочередной
целью начавшейся войны.
   Но они уже знали о том, что к вечеру 22 июня  танковые  дивизии  немцев
прорвали пограничные рубежи Прибалтийского военного  округа,  что  фашисты
находятся северо-западнее Каунаса, что им удалось форсировать реку Неман.
   Не принесли обнадеживающих известий и последующие два дня. Под натиском
превосходящих  сил  немецкой  группы  армии  "Север"  советские  войска  в
Прибалтике отступали с боями по расходящимся направлениям - в сторону Риги
и от Каунаса в сторону Вильнюса и далее на Полоцк.  При  этом  центральное
направление: Вильнюс, Даугавпилс, Остров - оказалось доступным для прорыва
моторизованных и танковых дивизий противника...


   Двадцать четвертого июня, около  полуночи,  Звягинцева  вызвал  к  себе
заместитель начальника штаба (теперь уже не округа,  а  фронта)  полковник
Королев. Майор с первого  же  дня  войны  был  окончательно  прикреплен  к
оперативному управлению и находился, по существу, в подчинении у Королева.
   Не здороваясь - минувшие трое  бессонных  суток  пролетели  вообще  как
несколько часов, - Королев сообщил, что в Смольном, откуда он  только  что
вернулся,  принято  важное   решение.   Там   еще   остались   заместитель
командующего и начальник инженерного управления - их задержал Жданов, -  а
для Звягинцева есть срочное задание...
   Полковник сказал об  этом  майору  сухо.  Отношения  между  ними  стали
несколько натянутыми после того, как Звягинцев в первый день  войны  подал
рапорт с  просьбой  откомандировать  его  из  штаба  в  войска  и  пытался
заручиться поддержкой в этом своем намерении заместителя начальника штаба.
Королев в обидной форме отказал, сказав, что и трусость иногда выступает в
обличье храбрости. Тогда Звягинцев молча повернулся и вышел  из  кабинета,
дрожа от обиды. Теперь, будучи вызванным к Королеву,  он  решил  про  себя
держаться, как и положено, на официальной дистанции.
   Королев взял одну из лежащих на столе карт и  жестом  пригласил  майора
подойти поближе.
   - Вот... Будем создавать рубеж обороны фронтом на юг...
   - Куда? - вырвалось у Звягинцева.
   - Я сказал - на юг! - резко повторил Королев. Провел ногтем по карте  и
добавил: - Вот так... По реке Луге.
   Королев пристально посмотрел на Звягинцева, как бы удивляясь,  что  тот
молчит. Он уже привык охлаждать горячность Звягинцева.
   А Звягинцев молчал. Недавняя обида на Королева и связанные с ней  мысли
отступили, едва Королев произнес слова: "По реке Луге..."
   Некоторое время они молча глядели друг на друга в  упор,  и  Звягинцеву
показалось, что в маленьких,  обычно  лишенных  особого  выражения  глазах
Королева он читает просьбу: "Не задавай лишних вопросов, без того горько".
   Затем Королев деловым тоном, уже не глядя на Звягинцева, продолжал:
   - Военный совет утвердил  основные  положения  по  строительству  этого
рубежа,  доложенные   заместителем   командующего   генералом   Пядышевым.
Руководство возложено на начальника инженерного  управления.  Мы  начинаем
немедленно рекогносцировку по секторам. От оперативного управления  поедет
несколько командиров. Ты назначен быть с ними.  Поедешь  с  утра.  Вопросы
есть?
   Но Звягинцев по-прежнему молчал. Потому что, хотя он и не пропустил  ни
одного слова из того, что говорил Королев, и  в  его  привычном  к  картам
представлении уже обрисовалась техническая сторона поставленной задачи, он
все  еще  не  мог  усвоить  тот  страшный  смысл,  который  заключался   в
произнесенных Королевым словах: "На Луге".
   "На Луге, на Луге!.." - повторял про себя Звягинцев. Там,  где  ни  он,
ни, конечно, сам Королев никогда не допускали и мысли о возможных  военных
действиях! Все заботы, все тревожные взгляды работников штаба округа  были
всегда обращены только на север, к границе  с  Финляндией!  Еще  несколько
дней назад само предложение строить укрепления на реке Луге, то есть мысль
о возможности вторжения врага почти в центр России, прозвучало бы в лучшем
случае нелепо, в худшем же - как проявление пораженчества.
   Последовала длинная пауза, после которой Звягинцев нашел  в  себе  силы
спросить:
   - Но... но как же так, Павел Максимович?.. Ведь у нас там...  абсолютно
ничего нет! Ни частей, ни... ведь весь  наш  план  рассчитан  на  северное
направление! А Прибалтийский округ?..
   Королев стремительно повернулся к нему.
   - Прекрати болтовню,  майор  Звягинцев!  -  гаркнул  он  с  неожиданной
злостью. - Ты что думаешь, мы с тобой в номере гостиницы  "Москва"  сидим?
Идет война, и она не на трибунах решается! Можешь ты это понять?!
   - Я все могу понять, товарищ полковник, - с глубокой  горечью  произнес
Звягинцев, глядя в упор на Королева, - именно поэтому я сейчас еще  более,
чем раньше, убежден, что мое место не в штабном кабинете, а в  войсках.  У
меня, наконец, есть опыт финской войны, я строевой командир...
   Он запнулся и умолк, увидя, как сжались огромные кулаки Королева  и  по
его полному, одутловатому лицу пошли красные пятна.
   - Ах, вот оно что!.. - медленно произнес Королев,  отступая  на  шаг  в
сторону и насмешливо меряя Звягинцева с  головы  до  ног  тяжелым,  бычьим
взглядом. -  Как  ваша  фамилия,  товарищ  майор?  Суворов?  Или  Кутузов?
Руководство войсками изволите взять на себя? Может быть,  на  белом  коне,
шашку наголо и рысью на танки марш-марш?! Я уже говорил тебе: есть  разные
трусы...
   - Товарищ полковник, - напрягаясь  каждым  своим  мускулом,  возмутился
Звягинцев, - вы... не имеете права! Я коммунист и командир Красной  Армии!
Я знаю свое место и готов принять батальон, саперную роту, наконец!
   - А дальше? - снова тоном едкой насмешки произнес Королев.
   - А дальше - не  ваша  забота!  -  ослепленный  обидой  и  возмущением,
забывая о субординации, воскликнул Звягинцев. - Во  всяком  случае,  я  не
побегу от врага, как некоторые другие, и, если надо,  сумею  умереть  там,
где буду стоять, - на своем рубеже! И вы не  имеете  права  называть  меня
трусом!
   - Имею! - опять гаркнул Королев. - Ты что думаешь, меня громкой  фразой
обмануть можно? Думаешь, я в тайную твою мыслишку проникнуть не  сумею?  А
хочешь, я ее  сейчас  тебе  вслух  разъясню?  Ты  укоров,  ответственности
боишься! Тебе важное дело поручают, оборонительный  рубеж  строить,  сотни
тысяч советских людей от врага заслонить! А ты о репутации своей печешься!
Это, мол, не я - другие отступают!  Я  за  Красную  Армию  ответственности
нести не хочу, а только за себя, за свою роту! Я насмерть  стоял,  умереть
не побоялся! А то, что моя смерть врага не остановила, -  тут  уж  с  меня
взятки гладки!
   - Кто может сказать, что стоять насмерть - значит быть трусом?! - снова
негодующе воскликнул Звягинцев.
   - А ты стой и умирай там, где тебя  партия  поставила!  Место  себе  не
выбирай! - перебил его Королев, махнул рукой и добавил: - Эх ты! И  такого
мы в партбюро выбирали!..
   Наступило молчание. Звягинцев молчал, подавленный.
   А полковник стоял в двух шагах от Звягинцева, все еще тяжело  дыша.  Он
расстегнул воротник гимнастерки,  и  стали  видны  набухшие  вены  на  его
короткой шее.
   - Что мне надлежит делать? - автоматически спросил Звягинцев.
   - Выполнять приказ, -  отрывисто  бросил  Королев.  Потом  он  покрутил
головой,  застегнул  ворот,   провел   пальцами   под   ремнем,   оправляя
гимнастерку, подошел к Звягинцеву и  положил  руку  на  его  плечо.  -  Не
обижайся. Что заслужил, то и получил, -  сказал  он  неожиданно  мягко,  -
готовностью  умереть  не  кичись.  Нам  побеждать,  а  не  помирать   надо
учиться... И рефлексии  свои  брось.  В  мирное  время  они  еще  так-сяк.
Терпимы. Кое-кому даже нравятся,  -  вот  он,  мол,  какой!  Не  бурбон  -
философ! А сейчас - война. Жестокая  вещь.  Кончится  -  в  военно-научное
управление пошлем. Будешь анализировать. А сейчас...  не  присваивай  себе
права только критиковать и спрашивать, Алексей! Спрашивать  всегда  легче,
чем отвечать. Понял, ну?..
   Он пристально посмотрел в глаза Звягинцеву. И тому показалось,  что  он
снова прочел во взгляде Королева тайную мысль: "Пойми,  ни  я,  ни  ты  не
виноваты, что все так сложилось. И выяснять все это сейчас ни к  чему.  Не
время. Получил приказ - и выполняй его. И высший смысл нашей жизни  сейчас
- это выполнять свой долг. И больше мне нечего  тебе  сказать.  Сегодня  -
больше нечего".
   - Разрешите идти? - тихо спросил Звягинцев.
   - Идите, - ответил Королев.
   Звягинцев сделал строевой поворот и вышел из кабинета.


   Не только Звягинцев, но  и  еще  ряд  командиров  штаба  и  инженерного
управления получили в тот  поздний  час  приказ  немедленно  приступить  к
рекогносцировкам  и  разработке  плана  строительства  рубежей  к  югу  от
Ленинграда.
   Звягинцеву был задан район  города  Луги  -  в  центре  направления  со
стороны Пскова.
   Вернувшись в свой маленький кабинет на  первом  этаже,  с  единственным
окном, прикрытым изнутри решеткой, а теперь еще и синей, из плотной бумаги
маскировочной шторой, Звягинцев взглянул на часы, открыл сейф, вынул карту
и разложил ее на столе.
   Как и многие командиры в инженерном управлении  округа,  Звягинцев  был
достаточно хорошо осведомлен  о  состоянии  оборонительных  сооружений  на
границе с Финляндией. В  том,  что  новый  Выборгский  укрепленный  район,
прикрывающий Ленинград на самом близком направлении, хотя и  не  полностью
оборудован, однако находится в состоянии  боевой  готовности,  он  недавно
убедился сам.
   Но с юга Ленинград не имел такого прикрытия. Об укрепленных районах под
Псковом и Островом - на бывшей границе с Латвией и  Эстонией  -  Звягинцев
знал только то, что два года назад они были законсервированы, а  часть  их
оборудования и вооружения демонтирована.
   Карта  у  Звягинцева  была  крупномасштабной,  и  он  после   некоторых
размышлений и предварительных набросков на ней встал из-за стола и подошел
к другой, висевшей на стене мелкомасштабной карте Ленинградской области  и
стал вглядываться в ее общие очертания, в расположение на  карте  городов,
рек и озер.
   Остров, Псков, река Плюсса, Луга, озеро Ильмень...  Звягинцев  бывал  в
тех местах и сейчас пытался зрительно представить разные варианты  рубежей
по  рельефу,  по  расположению  городов,  как  вдруг  вздрогнул  и,  точно
притянутый невидимой нитью, почти вплотную  приблизил  лицо  к  карте.  Он
увидел черную, едва заметную  точку,  над  которой  микроскопическими,  но
четкими буквами шла надпись: "Белокаменск".
   "Вера! - мысленно воскликнул он и повторил недоуменно, точно  сам  себе
не верил: - Как же это так? Ведь там же Вера!.."
   Звягинцев напряженно вглядывался в маленькую черную точку, и перед  его
глазами возникли  туманные  картинки  глухого  провинциального  городка  -
немощеные улицы, обсаженные деревьями, колодцы или  водоразборные  колонки
на них, садики, домики со ставнями...
   И в одном из них она, Вера,  совершенно  не  подозревающая  о  грозящей
опасности.
   Звягинцев взглянул на масштаб карты и снова на черную  точку.  Еще  час
назад он считал  эти  места  если  не  глубоким,  то,  во  всяком  случае,
достаточно отдаленным тылом. Теперь все изменилось! Полученное им  задание
свидетельствовало, что  у  командования  есть  самые  серьезные  основания
считать весь тот район возможным театром военных действий.
   Что  же  делать?  Как   предупредить   Веру,   чтобы   она   немедленно
возвращалась? Через ее отца? Но ведь они виделись два дня назад в Смольном
и говорили о том, что Вере следовало бы вернуться... Может быть,  она  уже
вернулась?.. А если нет? Что, если после сообщений в  газетах  о  попытках
налетов фашистской авиации на  Ленинград  и  родителям  Веры  и  ей  самой
показалось, что там,  в  этом  тихом  Белокаменске,  безопаснее  переждать
войну?..
   "Переждать войну!.." - мысленно повторил он с  горькой  усмешкой.  Нет,
надо немедленно выяснить, вернулась ли Вера. А если нет,  то  предупредить
ее отца. Разумеется, предупредить спокойно, не вызывая лишних  опасений  и
вопросов. Не говорить ни слова о решении строить оборонительные рубежи  на
Луге - пока это военная тайна, - но дать ему понять, что  для  Веры  будет
лучше, если она немедленно вернется в Ленинград.
   Так или иначе, но надо срочно переговорить со старшим Королевым.  Номер
телефона Веры Звягинцев  знал,  аппарат  стоял  на  столе,  он  решительно
потянулся к трубке...
   Но в этот момент другая мысль заставила  его  опустить  руку;  "Поздно!
Половина первого ночи!" Звонок в такое время неминуемо вызовет переполох в
доме Королевых!
   Но что же делать? Надо все же звонить... Не  исключено,  что  Вера  уже
вернулась и теперь сама подойдет к телефону. Тогда можно будет, не называя
себя, спокойно повесить трубку. А если ответит ее мать? Как он  сможет  ей
объяснить? Попросит разбудить Ивана Максимовича?..
   Несколько мгновений Звягинцев продолжал колебаться,  раздумывая,  стоит
ли звонить именно сейчас или дождаться утра. Посмотрел на  разложенную  на
столе карту, где  он  уже  отметил  вчерне  район  и  границы  предстоящих
рекогносцировок и работ. Потом решительным движением снял трубку и  назвал
знакомый номер. Некоторое время никто не отвечал.  Звягинцев  все  сильнее
сжимал трубку в надежде, что пройдет еще секунда и ему ответит сама  Вера,
но в трубке царило молчание.  Внезапно  раздался  щелчок,  и  приглушенный
мужской голос произнес:
   - Слушаю.
   - Товарищ Королев? Иван Максимович? - нерешительно  спросил  Звягинцев,
хотя сразу же узнал его голос.
   - Я.
   - Простите, что разбудил, - начал Звягинцев, чувствуя,  что  голос  его
звучит взволнованно, изо  всех  сил  стараясь  говорить  спокойно,  -  это
Звягинцев.
   - Кто? - недоуменно переспросил Королев.
   - Я, я, Алексей Звягинцев!.. Наверное, разбудил вас?
   - А-а, майор!.. - раздалось в трубке. - Что случилось?
   - Нет, нет, ничего, -  поспешно  ответил  Звягинцев,  все  еще  пытаясь
придать своему голосу обычное звучание. -  Я  не  разбудил  вас?  -  снова
повторил он, сознавая, что на этот раз вопрос его звучит глупо.
   - Ничего ты меня не разбудил,  -  ворчливо  ответил  Королев,  -  я  на
казарменном живу. Зашел домой белье сменить. Что случилось-то, спрашиваю?
   - Нет, нет, ничего! Просто хотел узнать... Вера вернулась?
   - Еще нет, - ответил Королев после короткой паузы.
   - Она все еще  там?..  В  Белокаменске?  -  спросил  Звягинцев  упавшим
голосом.
   - Послушай, майор! -  Голос  Королева  звучал  строго,  и  в  нем  явно
прозвучали нотки тревоги. - Я тебя спрашиваю, что случилось?
   - Иван Максимович, ей надо вернуться! Вы же  помните,  мы  еще  там,  в
горкоме, об этом говорили! Вы  должны  ей  велеть  срочно  возвратиться  в
Ленинград.
   - Ве-леть! - насмешливым тоном повторил Королев.  -  А  ты  вот  всегда
делал то, что родители велели?
   - Но поймите, это очень серьезно! - уже не думая о том, как скрыть свое
волнение, почти закричал Звягинцев. - Ведь война идет!
   - Спасибо, что объяснил, - с горечью ответил Королев, помолчал  немного
и сказал: - Для нас с тобой война, а у  нее...  Заболел  там  кто-то.  Ну,
парень ее, понял? Я сегодня с родными по междугородному разговаривал.
   - Но... разве она поехала не одна?! - вырвалось у Звягинцева.
   - Выходит, что не одна.
   - Да... да... Я понимаю, -  бессвязно  пробормотал  Звягинцев  и  вытер
рукавом гимнастерки взмокший лоб, - но вы все-таки скажите... скажите  ей,
что надо обязательно возвращаться.
   Не дожидаясь ответа, он медленно положил трубку на рычаг.
   "Ну, вот так... - мысленно произнес Звягинцев, - все ясно. Нечего мне о
ней беспокоиться..."
   Кто этот парень? Как его  зовут?  Николай?  Нет,  Анатолий.  Тот  самый
студент. Ну конечно, она поехала  с  ним.  Что  же,  значит,  у  нее  есть
надежная защита.  Высокий,  широкоплечий...  На  руках  вынесет  в  случае
чего... Заболел? Что с ним могло случиться, с этим верзилой?
   Но, странное  дело,  несмотря  на  чувство  горечи,  которое  испытывал
Звягинцев, он в то же время ощущал и облегчение от сознания, что  в  такое
время Вера не одна, что рядом с  ней  находится  человек,  который  сможет
защитить ее в трудную минуту.
   Раздался телефонный звонок. Звягинцев поспешно схватил трубку с  тайной
надеждой, что снова услышит голос Королева-старшего. Не сознавая того, что
тот позвонить ему не мог, хотя бы  потому,  что  не  знал  его  служебного
телефона, Звягинцев поспешно спросил:
   - Товарищ Королев?
   - Я, - ответил немного удивленный полковник.  -  Ты  что,  через  стены
видишь?
   - Нет, нет, простите, - сбивчиво ответил Звягинцев, - просто я  работаю
над вашим заданием и...
   - Ну и хорошо, что работаешь,  -  удовлетворенно  сказал  полковник,  -
предупреждаю: генерал  Пядышев  из  Смольного  звонил,  справлялся.  Скоро
вернется, тогда вызовет всех, кто  работает  над  заданием.  У  меня  все.
Действуй!
   - Слушаю, - сказал Звягинцев и, повесив трубку, с тревогой посмотрел на
часы...
   К заместителю командующего адъютант вызвал Звягинцева в два часа  ночи.
Генерал  выслушал  короткие   сообщения   всех   работавших   над   планом
строительства, сделал необходимые  коррективы  и,  напомнив,  что  задание
весьма срочное, приказал продолжать уточнять все расчеты.
   Звягинцев вернулся к себе, бросил взгляд  на  стоявшую  у  стены  узкую
койку-раскладушку, на которую не ложился уже третью ночь, и  погрузился  в
работу.
   Он работал  сосредоточенно,  тщательно,  но  чем  больше  углублялся  в
расчеты, тем сильнее  его  одолевала  тревога.  Теперь  уже  не  сам  факт
необходимости возводить укрепления под Лугой волновал его, с этим  он  уже
свыкся, будучи поглощен выполнением задания. Другая мысль,  другой  вопрос
неотвратимо  вставали  перед  ним:  как,  какими  средствами  можно  будет
реализовать это задание, реализовать не на картах,  не  в  расчетах,  а  в
реальности? Откуда возьмет командование целую армию? Ведь для того,  чтобы
воплотить все расчеты в бетон, металл, построить дзоты, эскарпы, блиндажи,
земляные укрепления, потребуются десятки тысяч людей, тысячи и тысячи рук!
Может  быть,  у  командования  есть  договоренность  с   Москвой   и   эту
дополнительную армию перебросят сюда, под Ленинград, из резервов?..
   ...Ночь кончалась, когда Звягинцев, чувствуя, что обозначения на  карте
и цифры расплываются перед его глазами, встал из-за стола, сел  на  койку,
снял сапоги, поясной ремень и, расстегнув ворот гимнастерки, собрался было
уже прилечь хотя бы на час, но в этот  момент  снова  раздался  телефонный
звонок.
   На этот раз  звонил  лично  генерал  Пядышев.  Он  приказал  Звягинцеву
немедленно, взяв карту и свои расчеты, выехать в Смольный, к Жданову.
   Несколько мгновений  Звягинцев  растерянно  молчал.  Затем  переспросил
генерала, правильно ли понял приказание и надлежит ли ему явиться лично  к
Жданову.
   - Не тратьте времени, товарищ майор, машина за вами послана,  -  сказал
генерал и добавил: - Член Военного совета Жданов хочет поговорить с  одним
из непосредственных исполнителей расчетов. Поедете вы.
   - Но о чем я должен докладывать товарищу Жданову? - все еще  растерянно
спросил Звягинцев.
   - Ответите на вопросы, которые будут заданы, - с некоторым  нетерпением
сказал генерал и добавил: - В пределах вашей компетенции и вашего задания.
У меня все.
   Раздался разъединяющий щелчок.
   Звягинцев повесил трубку и после нескольких  мгновений  нерешительности
стал торопливо складывать в портфель карты и расчеты, пытаясь  представить
себе, какие именно вопросы  задаст  ему  Жданов,  секретарь  ЦК  и  обкома
партии, член Военного совета фронта.
   ..."Эмка", выкрашенная в серо-зеленые, камуфлирующие цвета,  уже  ждала
Звягинцева. Сидевший за рулем молодой красноармеец при виде выходящего  из
подъезда майора потянулся к противоположной  двери  кабины  и  открыл  ее.
Звягинцев сел рядом с водителем, положил портфель на колени и сказал:
   - В Смольный. Побыстрее!..
   Шофер повернул ключ зажигания, рывком, со звоном  включил  скорость,  и
машина тронулась.
   Только сейчас Звягинцев заметил, что по небу шарят лезвия  прожекторов.
Он  прислушался.  Откуда-то  очень  издалека,  заглушаемый  шумом  мотора,
доносился гул зенитной стрельбы.
   - Сейчас объявят тревогу, - сказал он.
   - А она уже два часа как объявлена! - охотно откликнулся шофер.
   "Вот как?" -  удивленно  подумал  Звягинцев,  за  работой  он  даже  не
расслышал предупреждений по радио.
   - А я люблю ночью ездить, - продолжал словоохотливый водитель, - всегда
в разгон прошусь! Ни тебе людей, ни машин! Мчишься, как царь дорог! Но-но!
- предупреждающе воскликнул он, увидя, как с тротуара,  наперерез  машине,
шагнул было милиционер. - Глядеть надо! - И  ткнул  пальцем  в  пропуск  -
квадрат картона, прикрепленный к ветровому стеклу.
   Звягинцев с улыбкой посмотрел на своего водителя. И ему подумалось, что
этот молодой, с  белесыми  глазами  парень  в  лихо  надвинутой  на  бровь
пилотке,  наверное,  еще  воспринимает  войну  как  нечто   романтическое,
тревожно-волнующее, но отнюдь не  опасное.  "Если  бы  ты  знал,  с  каким
заданием я еду в Смольный!" - подумал Звягинцев.
   - Товарищ майор, - снова заговорил шофер, - а правду говорят, что  наши
под Берлином десант высадили? С тыла, значит?
   - Не знаю, не слышал, - ответил Звягинцев.
   - А в городе говорят! - не унимался водитель. - Я  вот  вечером  одного
генерала возил, тоже спрашивал. Молчит! По виду его чувствую, что знает, а
молчит. А вам, выходит, неизвестно?
   Эти последние слова он произнес с нотками снисхождения в  голосе,  явно
давая понять, что и не ожидал другого ответа от командира столь невысокого
по сравнению с генералом звания.
   Он гнал машину по пустым улицам, не соблюдая  правил  движения,  то  по
правой, то по  левой  стороне,  явно  наслаждаясь  своими  неограниченными
возможностями.
   За какие-нибудь пятнадцать минут они  миновали  большое  расстояние  от
штаба до Смольного. Не доезжая  метров  тридцати  до  ворот,  шофер  резко
остановил машину - она жалобно скрипнула тормозами - и сказал:
   - Приехали, товарищ майор. Дальше нельзя - новый  приказ  вышел.  Я  за
углом ждать буду, где трамвайный круг. Туда в подойдете.
   Звягинцев вышел из машины и собирался было уже захлопнуть дверцу, когда
снова раздался голос шофера. Перегнувшись через сиденье,  он  крикнул  ему
вслед:
   - А вы, товарищ майор, если к случаю придется, узнайте у начальства-то!
Ну, насчет десанта. Там-то, - он кивнул в сторону Смольного, - небось  все
известно. Вы не думайте, в случае чего я молчок. Службу знаю...


   Прошло всего трое суток с тех пор, как Звягинцев вышел из Смольного, но
ему показалось, что он не был здесь очень давно. И не только  потому,  что
за это время  неузнаваемо  изменился  внешний  вид  Смольного,  подъезд  к
которому был прикрыт гигантской маскировочной сетью,  а  для  того,  чтобы
проникнуть в само  здание,  Звягинцеву  пришлось  трижды  предъявить  свое
удостоверение на постах, начиная от ворот, и трижды молодые лейтенанты  из
охраны тщательно сверяли его фамилию со своими списками.  Изменилась  сама
атмосфера  внутри  Смольного.  Обычно  тишина  царила  в  его  бесконечных
коридорах и люди как бы терялись в них, становились незаметными.
   Правда, уже в ту предвоенную ночь, когда Звягинцев шел на  совещание  к
Васнецову, на втором этаже царило необычное оживление.
   Но сейчас  уже  весь  Смольный,  все  его  коридоры  чем-то  напоминали
Звягинцеву тот старый Смольный, который он  знал  только  по  кинофильмам,
посвященным Октябрьской революции. По коридорам озабоченно  сновали  люди,
многие из них были в военной форме, армейской и морской, и Звягинцев,  как
кадровый командир, мгновенно заметил, что  форму  эту  они  надели  совсем
недавно. Бойцы-связисты, стоя на лестницах-стремянках,  тянули  по  стене,
под карнизом, телефонный провод. Торопливой походкой, но не  смешиваясь  с
остальными людьми, обгоняя их,  проходили  фельдъегеря  -  их  легко  было
узнать по фуражкам с синим  верхом  и  по  одинаковым  большим  клеенчатым
портфелям. Время от  времени  на  пути  Звягинцева  по  длинным  коридорам
открывались двери и из комнат выходили люди, на ходу читая какие-то  листы
бумаги или узкие телеграфные  ленты,  а  вслед  им  неслась  мягкая  дробь
пишущих  машинок.  На  стенах,  обычно   гладких   и,   казалось,   всегда
свежевыкрашенных, теперь висели военные красочные плакаты... Звягинцев  не
знал, на каком этаже находится кабинет Жданова. Ему  не  пришло  в  голову
спросить  об  этом  генерала  Пядышева,  и  теперь,  бредя  по   коридорам
Смольного, он надеялся, что найдет этот кабинет по табличкам  с  указанием
фамилий, которые, как помнилось Звягинцеву, висели еще три  дня  назад  на
каждой двери.
   Но сейчас табличек не было. О них напоминали только узкие светлые следы
на дверях.
   В этой настороженной, тревожно-деловой атмосфере  Звягинцев  как-то  не
решался спросить первого встречного, где находится кабинет Жданова. Он уже
собрался вернуться на пост охраны, чтобы узнать номер нужной ему  комнаты,
повернулся и лицом к лицу столкнулся с выходящим в этот момент  из  дверей
ближайшей комнаты Васнецовым.
   Лицо Васнецова было сурово-сосредоточенным, густые  брови  сдвинуты  на
переносице.  Еще  секунда,  он  прошел  бы  мимо,  даже  не  взглянув   на
Звягинцева.
   - Товарищ Васнецов! - тихо окликнул его Звягинцев, но тут же  вытянулся
в положение "смирно" и уже громче повторил: - Разрешите обратиться...
   Васнецов остановился, рассеянно посмотрел на Звягинцева, видимо все еще
занятый своими мыслями, и сказал:
   - А-а, товарищ майор!..
   Потом чуть заметно улыбнулся и добавил:
   - Хотелось бы мне, чтобы ты тогда оказался неправ. Всем нам хотелось...
   Улыбка исчезла с его лица, брови снова сурово сдвинулись. Он сказал:
   - Впрочем, об этом сейчас говорить нечего.
   И пока Звягинцев соображал, к чему относились его  слова,  добавил  уже
суше:
   - К товарищу Жданову?
   - Да... но я не знаю, где его кабинет, - поспешно произнес Звягинцев.
   - Здесь, - сказал Васнецов, он показал в сторону двери,  из-за  которой
только что  появился,  и  добавил:  -  Доложите  его  помощнику  полковому
комиссару Кузнецову, что прибыли.
   В небольшой  комнате  за  желтым,  с  откинутой  гофрированной  крышкой
секретером сидел средних лет человек в гимнастерке. Слева  от  него  стоял
стол с телефонами.
   Звягинцев остановился на пороге и  по  укоренившейся  военной  привычке
громко произнес:
   - Разрешите?..
   Кузнецов поднял голову от бумаги, которую в этот момент читал, и, не то
спрашивая, не то утверждая, ответил:
   - Товарищ Звягинцев?.. Сейчас доложу Андрею Александровичу.
   Он встал, подошел к  расположенной  слева  от  секретера  обитой  кожей
двери, повернул торчащий в замке  маленький  плоский  ключ  и  скрылся  за
дверью. Через мгновение он вернулся в сказал:
   - Обождите немного. Товарищ Жданов сейчас закончит... Присядьте.
   Звягинцев не понял, что именно закончит Жданов - совещание или какой-то
телефонный разговор, но спрашивать, естественно, не стал и сел на один  из
стоящих вдоль стены стульев.
   Неожиданно он подумал:  "А  в  каком  звании  Жданов?  Ведь  теперь  он
является членом Военного совета..."
   Однако задавать вопросы снова погрузившемуся в чтение  бумаг  Кузнецову
Звягинцеву казалось неудобным, и он приготовился терпеливо ждать, мысленно
повторяя  слова  своего  предстоящего  доклада,  содержание  которого   он
продумал, еще когда ехал в машине. Однако ждать пришлось  недолго.  Прошло
всего лишь несколько минут, обитая кожей дверь снова раскрылась, и  оттуда
торопливо  вышел  незнакомый  Звягинцеву   генерал.   Звягинцев   вскочил,
вытягиваясь. Встал и Кузнецов.
   Дверь отворилась, пропуская  контр-адмирала  и  двух  полковников.  Они
быстро миновали приемную и скрылись.
   - Проходите, товарищ майор, - сказал Кузнецов.
   Звягинцев, открывая дверь, готовился уже произнести  уставные  слова  о
прибытии, но увидел, что оказался в небольшом темном тамбуре.  Он  вытянул
руку, нащупал следующую дверь и легонько нажал на нее...
   В большой, ярко освещенной, устланной ковром  комнате,  вдоль  стоящего
посредине длинного стола с картами, медленно прохаживался невысокий полный
человек. На нем был наглухо застегнутый френч  с  накладными  карманами  и
заправленные в сапоги брюки гражданского  покроя,  слегка  нависающие  над
голенищами. "Как  у  Сталина!"  -  мелькнуло  в  сознании  Звягинцева.  Он
вытянулся, все еще стоя у порога, и приготовился было  рапортовать,  но  в
этот момент Жданов остановился, внимательно  посмотрел  на  майора  своими
чуть выпуклыми, темными, казалось, лишенными зрачков глазами и сказал:
   - Здравствуйте, товарищ Звягинцев.
   -   Товарищ   член   Военного   совета,   по   приказанию   заместителя
командующего... - начал докладывать  Звягинцев,  но  Жданов,  который  уже
направился к нему, не дослушал рапорта и, протянув руку, снова сказал:
   - Здравствуйте.
   В правой руке Звягинцев держал портфель, поэтому он смешался, попытался
быстро перехватить портфель из правой руки  в  левую,  но  Жданов,  видимо
заметив его замешательство,  приподнял  свою  протянутую  для  рукопожатия
руку, чуть дотронулся до плеча Звягинцева и сказал:
   -  Товарищ  Пядышев  назвал  вас   как   одного   из   непосредственных
исполнителей подготовки плана работ на Лужском направлении. Его  мнение  о
намеченных  работах  нам  известно.  Хотелось   бы   услышать   и   мнение
исполнителей. Например, ваше, товарищ Звягинцев.
   У Жданова был  негромкий,  но  звучный  тенорок.  Слова  он  произносил
спокойно, размеренно и, казалось,  подчеркнуто  избегал  военных  оборотов
речи. Они все еще стояли у дверей. Но, закончив говорить, Жданов  не  стал
дожидаться ответа, а, сделав жест  по  направлению  к  стоящему  в  центре
комнаты столу, сказал:
   -  Карта  Лужского  района  -  там.  Впрочем,  вам,  возможно,  удобнее
пользоваться своей.
   Он  подошел  к  столу  и  ребром  ладони  сдвинул  лежащие  там  карты,
освобождая место.
   Молча, стремясь выиграть время и собраться с  мыслями,  Звягинцев  стал
вынимать из портфеля карту, положил ее на  стол.  Потом  вынул  блокнот  с
расчетами,  положил  его  рядом  и,  заметив,  что  Жданов  терпеливо,  но
пристально  следит  за  его   приготовлениями,   понял,   что   дальнейшее
промедление невозможно, взял из пластмассового стаканчика  один  из  остро
отточенных карандашей и начал:
   - Товарищ член Военного совета... Весь  рубеж  предусмотрен,  насколько
мне известно, по берегу реки Луги от ее устья у Финского залива и до озера
Ильмень. И еще впереди, перед городом Лугой, на рубеже реки Плюссы,  будет
полоса заграждений, мы называем ее предпольем.
   Звягинцев показал карандашом направления, уже намеченные на карте, и  с
удовлетворением отметил, что голос его звучит уверенно  и  твердо.  Жданов
склонился над картой, следя за  движением  карандаша,  и  Звягинцеву  были
видны его гладкие волосы, разделенные косым пробором.
   - Я получил задание подготовить план  работ  и  расчеты  в  центральной
части всей полосы - в районе города Луги. - Он запнулся и умолк,  заметив,
что Жданов уже не следит за движением его карандаша, а стоит выпрямившись,
глядя куда-то поверх склоненной головы Звягинцева.
   И тогда Звягинцев тоже выпрямился и вопросительно поглядел на Жданова.
   - Товарищ Звягинцев, - раздался ровный голос Жданова, - все направления
мы уже обсудили с командованием...
   Он  сделал  паузу,  точно  отвлеченный  какими-то  другими  мыслями,  и
неожиданно спросил:
   - А каково ваше личное мнение, товарищ Звягинцев?
   Звягинцев недоуменно поглядел на Жданова, стараясь понять точный  смысл
заданного вопроса. Может ли быть,  думал  он,  что  его  и  в  самом  деле
интересует мнение какого-то майора после того, как все районы  укрепленных
полос уже намечены и обсуждены с высшим  командованием!  Да,  кроме  того,
ведь и он, Жданов, сам только что сказал, что направления уже  выбраны.  О
чем  же  он  спрашивает?  Однако  Жданов  пристально-выжидающе  глядел  на
Звягинцева, и тот нерешительно сказал:
   - Я  тоже  думаю  так,  товарищ  член  Военного  совета.  Если  строить
укрепления к югу от Ленинграда, то наиболее выгодными являются те  рубежи,
о которых вам доложено.
   - Это ответ дипломата, -  чуть  щуря  темные,  выпуклые  глаза,  сказал
Жданов,  однако  в  спокойном  голосе  его,  казалось,  не  прозвучало  ни
недовольства, ни осуждения.
   - Простите,  товарищ  член  Военного  совета,  -  смущенно  пробормотал
Звягинцев, - но я не вполне понял...
   - Вы сказали: "Если строить укрепления к югу от  Ленинграда..."  У  вас
есть сомнения в том, что их надо строить?
   - Я... Я не знаю, - сказал окончательно сбитый с толку Звягинцев, - это
решает командование...  Обстановка  на  фронтах  мне  недостаточно  хорошо
известна... наши усилия были направлены на укрепление северной границы...
   Жданов пристально посмотрел на Звягинцева, помолчал немного и сказал:
   - Вы правы. Не обижайтесь. Я задал вам  этот  вопрос  потому,  что  мне
хотелось  бы  знать  настроение...   -   Он   сделал   паузу,   точно   не
удовлетворенный этим словом  и  подыскивая  другое,  -  ...психологическое
состояние работника штаба. Вы ведь  участвовали  в  войне  с  белофиннами,
верно? - неожиданно спросил он.
   - Да. С самого начала.
   - Так... - задумчиво сказал Жданов, сделал несколько шагов вдоль  стола
и, вернувшись обратно к Звягинцеву, сказал: - Вы  должны  понять,  точнее,
все мы должны понять, - повторил он на этот раз с особым ударением, -  что
эта война особая. Не похожая ни на гражданскую, ни на  Халхин-Гол,  ни  на
финскую. Эта война... не на жизнь, а на смерть.
   Таких точно сформулированных  слов  в  применении  к  этой  идущей  уже
четвертые сутки войне Звягинцев еще не слышал ни от кого.
   И если еще несколько минут назад ему хотелось задать именно Жданову тот
вопрос, который он тщетно задавал и себе  и  Королеву,  то  теперь,  после
негромко произнесенных Ждановым, но звучных и тяжелых, точно удары  молота
по наковальне, слов, Звягинцев понял, что все его вопросы излишни.
   Снова он услышал ровный голос Жданова:
   - Мы должны ожидать нападения отовсюду. С моря и с воздуха. С севера, с
запада и с юга. И поэтому задача состоит в том, чтобы встретить  врага  во
всеоружии. Откуда бы он ни появился.
   Жданов подошел к столу  и  некоторое  время  смотрел  на  карту.  Потом
обернулся к Звягинцеву и спросил:
   - Сколько же нужно времени для производства работ и сколько потребуется
людей? Вы это подсчитали в инженерном управлении?
   Именно об этом больше всего думал Звягинцев с того момента, как  узнал,
что его вызывает Жданов. Он схватил блокнот с расчетами, но тут же отложил
его в сторону. "Зачем? - подумал  Звягинцев.  -  Ведь  эти  цифры  я  знаю
наизусть".
   - Товарищ Жданов, - сказал  он,  впервые  называя  его  по  фамилии,  -
строительство укреплений силами наших инженерных войск потребует не  менее
трех месяцев.
   - А оно должно быть закончено не позже  чем  через  две-три  недели,  -
медленно, как бы продолжая его фразу, произнес Жданов.
   - Но... но это невозможно! - твердо  сказал  Звягинцев.  -  Потребуется
такое огромное количество людей,  которого  мы  не  имеем!  Конечно,  если
главнокомандование выделит нам дополнительно армию, тогда...
   - Это исключено, - строго, но по-прежнему не  повышая  голоса,  прервал
его Жданов.
   - Но поймите, - уже забывая о субординации и думая о том, что Жданов  -
партийный руководитель - не понимает, не представляет себе  ни  масштабов,
ни сложности инженерных работ, воскликнул Звягинцев,  -  ведь  потребуются
десятки тысяч человек, может быть,  даже  сто  тысяч!  Откуда  их  взять?!
Оголить северные рубежи? Кто даст нам этих людей?
   -  Партия,  -  спокойно,  без  всякого  пафоса  сказал  Жданов.  -   На
строительство   выйдут   тысячи   коммунистов   Ленинградской    партийной
организации. Тысячи беспартийных. Все, кому дорога советская власть.  Все,
кто не в армии. Все, кто может держать в руках  лопату.  Под  руководством
военных товарищей, в том числе, видимо, и под вашим руководством,  товарищ
Звягинцев, они построят эти укрепления...
   Звягинцев слушал молча. В  самом  деле,  почему  он  в  своих  расчетах
исходил из одного источника - армии, воинских частей, почему  он  исключил
все население, народ? Забыл?
   - Я знаю, у вас есть еще  вопрос,  -  снова  заговорил  Жданов.  -  Вы,
вероятно, хотели бы спросить: а зачем  тогда  я  вызвал  вас?  О  принятом
обкомом решении достаточно сообщить командованию... Так?
   Звягинцев по-прежнему молчал, думая о своем и о том, что отвечает  себе
теперь как бы словами Жданова.
   - Нет, недостаточно, - продолжал Жданов. - Не только высшие  командиры,
но и все остальные, все, до красноармейца включительно, должны знать,  что
в этой войне армия и  народ  будут  сражаться  рядом.  Вы  сказали  мне  о
масштабах работ на  рубеже.  А  я  хочу,  чтобы  вы  прониклись  мыслью  о
масштабах войны. В своих расчетах вы принимали  во  внимание  лишь  армию.
Измените их. Примите в расчет все силы  и  средства  народного  хозяйства.
Все, именно все...
   - Да, товарищ член Военного совета, - автоматически ответил  Звягинцев,
мысли  которого  словно  вернулись  в  штаб,  в   маленькую   комнатку   с
зарешеченным окном. Его  уже  захватили  иные  соображения,  он  хотел  бы
немедленно начать считать, сколько населения и  транспорта  потребуется  в
первый, второй, третий день, как вдруг снова услышал голос Жданова:
   - Но, товарищ Звягинцев, я вызвал вас не только для того, чтобы сказать
сегодня то, что вы будете все равно знать завтра.
   Он подошел к нему почти вплотную и спросил:
   - Вы располагаете сведениями о количестве  мин  и  взрывчатых  веществ,
имеющихся на ваших складах?
   Этот совсем  новый  вопрос  застал  Звягинцева,  который  полагал,  что
разговор уже закончен, врасплох.  Он  ответил,  что  взрывчатки  и  мин  в
распоряжении инженерного управления относительно  немного,  в  особенности
если принять во внимание и потребность того плана, о  котором  только  что
шла речь.
   - Так, - согласно кивнул Жданов. - А если нам придется еще создать базы
и для партизанских отрядов в лесах  и  болотах  между  Гдовом  и  Лугой?..
Правда, кое-что мы уже предприняли... - добавил он как бы про себя.
   - Партизанские отряды? - ошеломленно повторил Звягинцев.
   - Почему вас удивляет слово "партизаны", если стало ясным, что  воевать
придется не только армии, но и народу? Скажите, вы  могли  бы  указать  на
карте, где, по вашему мнению, следовало бы такие базы создать?  Исходя  из
начертания рубежей обороны? - Голос Жданова прозвучал сухо и строго.
   Звягинцев склонился к карте и после недолгого размышления  поставил  на
ней два кружка.
   Жданов внимательно посмотрел на них, потом взял из  стаканчика  красный
карандаш и обвел им эти кружки.
   - Так. Допустим, что здесь, - сказал он как бы про себя.  -  Я  попрошу
вас - доложите об этом лично вашему начальнику. Лично, - подчеркнул он.  -
Передайте,  пусть  обратится  за  недостающей  взрывчаткой  во  Взрывпром.
Гражданские работы нам, пока  не  кончим  войну,  придется  прекратить,  -
добавил он, делая жест, как бы отрубающий что-то.
   - Слушаю, - уже четко, по-строевому сказал Звягинцев. -  Ваше  указание
будет немедленно передано лично начальнику инженерного управления. Мне все
ясно, товарищ член Военного совета...
   - Нет, товарищ Звягинцев, нет, - покачал головой  Жданов,  -  вам  ясна
лишь первая часть задачи. Здесь есть и вторая. Вам придется  и  руководить
закладкой этих баз. Мы полагаем, что во время строительства укреплений это
можно будет сделать с соблюдением большей скрытности. А  командование  нам
порекомендовало  майора  Звягинцева  как  человека,  на   которого   можно
положиться. Вы, кажется, рветесь на фронт. Это верно?
   - Но...  но,  товарищ  Жданов,  -  воскликнул  Звягинцев,  -  я  просил
направить меня в действующую часть и получил отказ!
   - Так вот это и будет, возможно, ваш фронт, товарищ Звягинцев, - сказал
Жданов и поочередно указал карандашом на красные кружки. - Возможно, очень
важный фронт.
   Наступило молчание.
   - Разрешите идти? - спросил Звягинцев.
   - Да, конечно, - совсем по-граждански ответил Жданов. -  Впрочем,  одну
минуту...
   Он подошел ближе и сказал:
   - А ведь я вас помню, товарищ Звягинцев, очень  хорошо  помню.  И  речь
вашу запомнил тогда, в Кремле... Вот она и наступила - война. Не на жизнь,
а на смерть...
   ...Было раннее утро, когда Звягинцев вышел из Смольного.
   На площади среди других машин стояла и его серо-зеленая  "эмка".  Шофер
увидел Звягинцева издалека и, высунувшись из открытой двери, крикнул:
   - Сюда, товарищ майор!
   Гигантский город стоял тихий и суровый. На белесом небе  ползали  почти
уже неразличимые лучи прожекторов.
   - ...А отбоя так еще и не давали, - снова весело заговорил водитель,  -
только я из машины не уходил. Этак ног не  хватит  при  каждой  тревоге  в
подвалы сигать! Другие шоферы попрятались, а я им говорю: так,  значит,  и
будете с инвалидами и детьми грудными от Гитлера прятаться? А  они  мне  -
приказ! А я им: приказ, он не на трусов рассчитан!..
   Он помолчал немного и, видя, что погруженный в раздумье Звягинцев никак
не реагирует на его слова, сказал:
   - Товарищ майор! А насчет десанта не выяснили? Тут некоторые из шоферов
черт  знает  какие  байки  плетут!  Всю  Прибалтику,  говорят,  уже  немец
захватил... А я думаю, ладно, сороки, вот мой майор вернется, он  мне  все
как есть скажет... Ну, как товарищ майор, был наш десант под Берлином?
   И он на мгновение повернул к Звягинцеву свое молодое веснушчатое  лицо.
И тогда Звягинцев положил руку на его колено и сказал громко и зло:
   - Не было десанта, боец! Не было.  Но  будет!  Это  не  только  я  тебе
говорю, это мне в Смольном сказали! Будут наши в Берлине! Понял?  Будут!..
А теперь в штаб.

Популярность: 14, Last-modified: Thu, 27 Sep 2001 16:58:41 GmT