---------------------------------------------------------------
     OCR Pirat
     ---------------------------------------------------------------

     Трилогия
     Книга третья.
     ВЕСНА


     








     С самого восхода  солнца -  а солнце весной просыпается  рано!  - я уже
сплю каким-то странным  сном,  - раздробленным на кусочки. Часто просыпаюсь,
еще сквозь сон вспоминаю: "Сегодня! Сегодня!.." Словно мне с вечера подарили
какую-то  радость  - и она лежит тут, у меня под  подушкой. Я  как бы на миг
ощупываю памятью  эту  радость - здесь  она,  здесь,  на месте!  -  и  снова
засыпаю.
     Нет,  радость,  которую  мне  подарили,  не  лежит  под  подушкой;  она
подмигивает мне с листка отрывного календаря на степе:
     13  мая  1899 года. Это  уже сегодняшнее число. Сердце бьется  веселыми
толчками, такими сильными, что я даже начинаю напевать:


     Мой костер в тумане светит!
     Искры гаснут на-а лету!


     Вообще-то  я не позволяю себе петь  во весь  голос -  из человеколюбия:
голос у меня... ох! Папа уверяет, будто от моего пения.

     Мухи дохнут на-а лету!


     Но  сегодня можно позволить себе даже запеть (чуть  слышно,  конечно!).
Ведь  сегодня  особенный день! Сегодня  нам выдадут последние в этом учебном
году  "Сведения об успехах и поведении", объявят фамилии тех учениц, которые
перешли в пятый класс и стали отныне - старшеклассницами!
     Сегодня мы на целых три летних месяца расстанемся с институтом, где нас
обучают, воспитывают и, как  говорят  наши синявки -  классные дамы, - "учат
всему доброму".
     Мы,  однако,  считаем,  что  учат  нас  вот  именно многому, совсем  не
доброму.  Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы
были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, - словом,  не знали
простейших вещей.
     Теперь  мы  это  умеем, ох,  умеем! И  не  бездарнее,  чем  другие.  Мы
притворяемся, будто у нас  болят зубы, или голова, или живот  (слово "живот"
синявки  считают неприличным - мы должны говорить: "У меня болит желудок!").
Мы стонем -  смотрим  удивительно честными измученными глазами прямо в глаза
обманываемых нами учителей и синявок, - наши лица выражают нестерпимую боль,
все  для  того,  чтобы  нас  отпустили с урока,  к  которому  мы  поленились
подготовиться.
     Удивительно: нашу компанию подруг - Лиду  Карцеву,  Варю Забелину, Маню
Фейгель, Катю Кандаурову, меня -  синявки считают "правдивыми девочками"!  А
мы, в общем, такие же лгуньи, как  все остальные. В чем же дело? Просто, как
объясняет наша одноклассница  Меля Норейко: "Когда вы врете, у  вас в глазах
все-таки какой-то стыд есть!"
     Словом,  у  нас  нет  недостатка   в  умении  соврать,  а  есть  только
переизбыток стыда.
     Сегодня кончается учебный год. Это был очень трудный год.
     Изо дня в день, из урока в урок нас  подгоняли напоминаниями о том, что
весной,  при переходе  в пятый  класс -  в  старшие классы!  - нам предстоят
трудные экзамены, и не только письменные, как в других классах, но и устные.
По  всем  предметам  -  по  русскому  языку  и  по  церковнославянскому,  по
французскому  и  немецкому,  по  арифметике,  истории,   географии,  физике,
алгебре, геометрии, по  ботанике  и  зоологии. Нам приходилось  очень  много
работать, да к тому же еще  изо всех сил и возможностей  помогать  отстающим
подругам, занимаясь с ними в неучебное время.
     Была  у меня  и моих подруг в этом году  еще  одна  работа:  бесплатные
уроки,  которые мы  даем разным людям.  Трудно  даже  вообразить, как  много
молодежи - да и только ли одной молодежи!  - хочет  учиться, а вот не может:
нет средств!  Чаще  всего это молодые рабочие,  работницы  или  просто  дети
бедных  людей,  за  которых  некому  платить  в  гимназии и  школы,  да и не
принимают их ни в какие гимназии.
     Мои ученики - два  типографских  наборщика. Они работают  в типографии,
где  печатается местная газета, и приходят ко  мне  ежедневно  около  восьми
часов утра - за час до моего ухода в институт. Из-за этого раннего урока мне
приходится  вставать  рано:  в половине  восьмого. А для меня  это ужас  как
трудно! Не  могу я так  рано вставать - вот, что хотите,  не могу! Именно  в
этот час у  меня оказывается самый неодолимый сон - и рада бы встать, и хочу
встать, огорчаюсь, что не встаю, - а не могу вырваться из сна...
     В  течение всей  минувшей зимы каждое утро, в половине восьмого, Юзефа,
моя бывшая няня  (теперь няня моего младшего брата, Сенечки), приходила меня
будить. Сквозь сон я слышала, как она тормошила меня:
     -  Вставай,  гультайка  (лентяйка)! Вставай! Молоко!  Пришли  твои учни
(ученики).
     Но я почти не соображала, о чем бубнит Юзефа. Какое-то молоко. Какие-то
учни... Молоко-коломо... учни-мучни-скучни...
     Молоколо... Коломоло...
     И  я  ни за что не могла заставить себя  проснуться, вылезть  из теплой
постели,  нашарить  ногами  туфли  (окаянные  туфли,  всегда  они  почему-то
успевают за ночь разбрестись по всей  комнате, ищи  их!). Не хотелось бежать
мыться -  ведь  кран  только и ждет моего появления, чтобы начать  плеваться
струей холодной воды.
     -  Ну  что  за малодушие!  - сердится  папа.  - Неужели  ты  не  можешь
вставать, как люди встают?
     - Не могу... - говорю я виновато.
     Перед папой мне было особенно стыдно. Ведь он встает так быстоо,  когда
его зовут ночью  к больным! Бывает,  что  он  лишь  незадолго перед тем лег,
только  что  возвратившись от  другого  больного,  -  устал, еле держится на
ногах, а  вот поди ты! Вскакивает,  быстро моется,  одевается, собирает свои
медицинские  инструменты  - поехал! Бывает, что  Юзефа, которая  его  будит,
делает это неохотно - ей  жалко папу: не дают ему, бедному,  поспать! Иногда
между папой и Юзефой возникают при этом короткие стычки.
     - Пане доктоже... -  говорит Юзефа  нерешительно. - Я  им скажу, чтоб к
другому доктору пошли, а?
     - Опять ваши глупости,  Юзефа!  Чем  вам  этот человек  не  понравился,
который за мной пришел?
     - Д чему ж  там  наравиться?  -  говорит Юзефа  с  сердцем,- Бахрома на
штанах, а пальтишко, как у шарманщика. Он вам и пяти копеек не заплатит - от
помяните мое слово!
     - Юзефа! - грозно рычит папа.
     - "Юзефа, Юзефа"!  Пятьдесят  лет  я Юзефа!  Приходят  голодранцы, а вы
бежите к ним со всех ног, как пожарный или солдат.
     - А по-вашему, болезнь не пожар, не война?..
     Так  относится  к  своим  обязанностям  папа.  И  от  этого  мне бывало
нестерпимо  стыдно  всякое  утро,  когда  начиналась,  как  называла  Юзефа,
"тиатра" с моим вставанием.
     - Что ты за человек? - огорчался папа. - У тебя нет воли даже для того,
чтобы заставить себя встать!
     Это и меня огорчало. Без воли  куда я гожусь? Для любого  подвига, даже
самого пустякового, -  например, для того, чтобы спасли  утопающего  в  реке
человека, -  нужна  воля! Ведь не  угадаешь,  в  какое  время  года  человек
вздумает тонуть! Вдруг осенью или даже зимой? Как же я заставлю себя, если у
меня нет сильной воли, броситься  в холодную воду или  даже вовсе в грорубь?
Или вот. Недавно  я читала об одном замечательном ученее: он сам себе привил
чуму - и до  последних минут  жизни, уже  умирая, вел наблюдения  и записи о
своем состоянии. Разве без воли такое сделаешь?
     Даже  для  того,  чтобы учиться  -  а  ведь  я мечтаю  после  окончания
института поступить на Высшие женские курсы, - для этого тоже нужна воля,  и
не малая! Надо учиться, работать, а мне вдруг захочется в театр!
     -  Через  несколько  минут  к тебе  придут  ученики,  а тебя невозможно
вытащить из постели - сердился папа.
     - Они подождут пять - десять минут!
     -  Какая гадость!  - Папа смотрел на  меня  с брезгливостью,  словно на
клопа или на жабу. - Эти люди всю ночь работали в типографии. Им, поди, тоже
хочется  спать,  еще  сильнее,  чем  тебе: ты  ночью  спала, а они  стояли у
наборной кассы. Но они не пошли домой, не легли спать - они пришли к тебе на
урок.  А  ты заставляешь их  дожидаться! Ты  оскорбляешь,  унижаешь их - вы,
дескать, бедняки, я с вас денег не беру,  значит, не обязана я  обращаться с
вами вежливо!
     Я гонимала все это. Я не  могла спорить с папой. Мне самой бы о стыдно,
даже очень. Но вот... никак не могла я вставать вовремя по утрам!
     - Воспитывай в себе волю! - настаивал папа.
     - А как это делать? Я не умею...
     - Начни с малого -  заставляй себя  делать все то,  чего тебе делать не
хочется!
     Легко сказать!  Я бы очень хотела научиться  делать все,  чего не  хoчy
делать, и даже хотя бы есть все то, чего я терпеть не  могу. Но... не дается
это мне. Никогда я не ела морковных  котлет -  косорогилась! - и, сколько ни
стараюсь, не лезут они мне в горло. И молоко с пенками как ненавидела, так и
ненавижу. И вот ни за что не  могу я  принудить самое  себя  вставать сразу,
после первой Юзефиной побудки: "Вставай, гультайка!"
     Отчаявшись  пронять  меня   доводами  разума,  папа  перешел   к  более
решительным мерам. Сперва он только грозился:
     - Не встанешь - оболью холодной водой! Честное слово, оболью!
     Но я только бормотала сквозь сон:
     - Сейчас, папочка, сейчас... Сию минуту... - и продолжала спать.
     И тогда это случилось! В одно утро  папа рассвирепел. Притащил из кухни
ведро холодной  воды  и  опрокинул  его  над  моей  головой.  Вот  это  было
пробуждение!
     Что тут началось!
     Мама плакала:
     - Боже мой, Яков, сошел с ума!
     Младший мой  братишка,  Сенечка,  прибежал  на  шум  босиком,  в ночной
рубашке. Он счастливо хохотал-заливался, хлопал в ладоши, радостно пищал:
     - Еще, папочка, еще! Облей ее еще раз!
     Совершенно  разбушевалась  Юзефа.  Громко  рыдая,  она  выкликала  свои
любимые заклинания, обрывки молитв "по-латыньски":
     - Езус-Мария! Матка боска! Остробрамска! Ченьстоховска!
     Вытащив меня, мокрую как мышь,  из залитой водой  постели, Юзефа больно
растирала меня мохнатой простыней и причитала на весь дом:
     -  Чи ж гэто не шкандал? Вода холодная,  застудится ребенок, заболеет -
тогды будете знать!
     Но папа в воинственном задоре орал-грохотал:
     - Ничего ей не сделается, здоровей будет! Хорош ребенок - в пятый класс
переходит! Четырнадцать лет скоро стукнет!
     Наконец  все  утихомирилось.  Все  ушли  из  комнаты.  Остались  только
Сенечка,  все  еще хохотавший,  да я. Я сердито, рывками,  одевалась, швыряя
вещи, не попадая пуговицами и крючками в застежки и петли.
     - У, гадюка! - шипела я на Сенечку. - Гадюка противная!
     Подвижное лицо Сенечки мгновенно изменило выражение.
     Вскинув голову  в золотых  кудрях, он от удивления даже  чуть приоткрыл
рот:
     - Это я гадюка противная?
     - Да, да! Ты  гадюка!  -  настаивала я, причесываясь и  яростно выдирая
гребенкой  волосы. - Сколько у тебя сестер? Одна  сестра! Ее  холодной водой
облили - другой заплакал бы, а ты...
     обра-а-адовался! Никогда ты не перегонишь губернатора! Никогда!
     Это страшное пророчество попало Сенечке в самое больное место. Мы живем
в  Губернаторском переулке;  в  окна  квартиры виден  губернаторский дом. По
утрам, когда  Сенечка слишком  медленно  одевается  (папа требует,  чтобы он
одевался сам), ему говорят, показывая на окно:
     - Видишь? Губернатор уже  лифчик надел.  Он уже и  штанишки  к  лифчику
пристегивает, а ты все копаешься!
     В окно, конечно, нельзя увидеть, как губернатор застегивает штанишки, -
окна нашей квартиры выходят на какие-то служебные помещения в губернаторском
доме. Но Сенечка твердо верит, что в окно виден губернатор и  что губернатор
одевается наперегонки с ним.
     Сенечка  изо всех  сил торопится, быстро-быстро  одевается -  и наконец
кричит с торжеством:
     - Вот, все готово! Я раньше, чем губернатор, да?
     А тут  вдруг  я  -  старшая  сестра  и, по  мнению  Сенечки, выдающаяся
личность!  - сказала ему, что он никогда  не перегонит губернатора.  Жалобно
скривившись, Сенечка заплакал -  разинул  рот, как галчонок,  и запищал... С
усилием, сквозь плач, он выдавил из себя:
     - Сама  гадюка! Не  Сашенька, а...  Сашка! -  И,  вконец расстроившись,
Сенечка с отчаянием обещал: - Три года буду плакать!
     Мне стало жалко братишку и стыдно того, что я срываю на нем злость.
     - Не реви, дурачок! - говорила я,  обнимая и целуя его.  - Я. пошутила.
Перегонишь ты своего губернатора, увидишь!
     Сенечка перестал скулить, но он уже приготовился обижаться, и ему  было
трудно так быстро - раз, раз - успокоиться.
     Ему хотелось сказать мне тоже какие-нибудь обидные слова.
     Я знала - сейчас он непременно вспомнит случай, когда  мы с ним, играя,
перебрасывались апельсином и я нечаянно угодила Апельсином в его, Сенечкину,
голову.  Он никак не может забыть этот  случай. При каждой ссоре припоминает
мне, какая я тогда была злая, нехорошая.
     - Я же не нарочно!
     - Все равно! Апельсином поямо в голову!
     - Тебе ведь не было больно.
     - Все равно. Я ужасно испугался. Это тоже очень вредно для здоровья!
     После этого памятного утра, когда папа  облил меня  водой, Юзефа завела
новый порядок. Каждое  утро  она  подходит  к  моей кровати,  держа  в руках
полотенце и небольшой тазик. В тазике - смотря по сезону - холодная вода или
снег. Намочив конец  полотенца в воде или набрав в него горсть снегу,  Юзефа
быстро обтирает мне, спящей,  лицо.  Эффект  волшебный  и молниеносный:  сон
мгновенно улетучивается,  словно его выпустили  в форточку. Я вскакиваю, как
встрепанная, и бегу умываться.
     С  тех пор  папа  со мной уже  больше не  воюет,  а  ученикам  моим  не
приходится дожидаться ни одной минуты: к их приходу я совершенно готова.
     Юзефа очень горда своей "придумкой"!
     - От говорили: Юзефа - мужик, Юзефа - хамук! Ну-к, что ж? Я  не доктор,
не лакей с ресторана - в храке не хожу!
     А кто удумал будить без шкандалу? Юзефа удумала!
     Но  сегодня  - в  последний  день перед каникулами - Юзефе даже не надо
пускать  в  ход  холодную  воду: к  ее приходу я  уже  не сплю, я проснулась
самостоятельно. Сегодня -  последний день в  четвертом  классе.  Ура!  Скоро
переедем на дачу. Ур-р-ра!
     Один из моих учеников - старший по возрасту - еврей. Другой - русский.
     Когда  они  пришли  ко  мне в первый раз,  старший  сам представился  и
представил своего товарища:
     - Меня зовут Шнир. Азриэл Шнир. А про него... - Он указал на  товарища.
- Вы даже не поверите, как его зовут. Он...
     Степа! И не в том дело, что Степа, а в том, что и фамилия у него Разин!
Полный Степан Разин - ни больше ни меньше!
     Тут Степан  Разин так  весело захохотал,  словно он и сам только сейчас
впервые услыхал, какая у него знаменитая фамилия.
     Обучаются  у  меня Шнир и  Разин немецкому и  французскому языкам.  Это
нужно им для того, чтобы набирать иностранный шрифт. Тогда им как работникам
более высокой категории и платить будут больше.
     У Шнира совсем серое лицо. Эта свинцовая серость никогда  не оживляется
даже самой слабой розовинкой.
     -  Это меня  буквы  съели, - показывает Шнир на  свои щеки. - Свинцовые
буквы  - они,  знаете, очень вредные! Вот Степка (показывает он на Разина) -
он  у  нас еще  молодое теля  (теленок), недавно стал наборщиком. Буквы  еще
только подбираются к нему, но кровь пока не сосут!
     И он  грубовато-ласково  шлепает Степу по  спине.  Вообще  они  дружные
парни, хотя все время поддразнивают друг друга.
     Удивляет меня, как много они знают, сколько книг прочитали.
     Ну, да  ведь  им и  книги в руки: они постоянно имеют дело с газетами и
книгами. От  этого  же, вероятно, Шнир говорит по-русски  вполне грамотно  и
чисто.
     Степа  Разин  зовет своего  товарища, Азрйэла Шнира, Азоркой.  Я как-то
спросила Шнира, не обижается ли он на собачью кличку.
     - А чего обижаться? - даже удивился Шнир. -  Собаки - это ведь милейшие
люди!
     Бывает, что Степа,  начав что-нибудь рассказывать, вдруг спохватывается
и обращается к Шниру: "Азорка, а?"
     Иногда Шнир отвечает: "Да". Тогда Степа продолжает свой рассказ. Однако
бывает и так, что Шнир спокойно и твердо режет: "Нет!"
     Тогда Степа умолкает на полуслове.
     Степа, видно, сам побаивается  своей мальчишеской  болтливости,  боится
сказать лишнее. Шнир, как старший, решает,  можно сказать то или  другое при
мне или нельзя.
     Учатся  оба  с  поразительным  упорством. Шрифт, как французский, так и
очень  трудный  готический,  немецкий, одолели очень  быстро.  Поначалу  они
просили меня, чтобы я не "мучила"
     их, не добивалась правильного произношения.
     -  Нам ведь не на  балы ходить,  - доказывал  Степа, - нам  иностранный
шрифт  набирать надо.  Вот  вы  говорите: "боку",  это  значит: "много"  или
"очень". А  мы  будем набирать не так, как это  выговаривается,  а так,  как
пишется: не "боку", а "беаюкоюп".
     - Или еще: вы говорите: "прэнтан" (весна) и "рандеву"
     (свидание). А мы будем набирать так, как эти слова пишутся:
     "принтэмпс" и "рендец-воус", - добавляет Шнир.
     Мне нелегко было убедить  их, что по  такому методу изучить иностранный
язык нельзя. Но потом  они  все-таки сдались.  Как объяснил Шнир:  подумали,
подумали - и поняли, что я права.
     Теперь  они усиленно  стараются  овладеть  не  только  тем,  как  слова
набираются, но и тем, что они означают.
     - Правда ваша: если мы не будем  понимать,  так мы  будем набирать, как
болваны. Опять  плохо!  - И Степа добавляет  мечтательно: -  Я  вам скажу по
секрету.  Есть  две-три  немецкие книжечки. Их  мы все-таки  хотим прочитать
по-немецки! Хоть когданибудь, хоть через несколько лет!
     - Какге книжечки? - спрашиваю я.
     Степа вопросительно смотрит на Шнира:
     - Азорка, а?
     - Да, Только я сам скажу. -  И  Шнир говорит  мне:  - Вы  хотите знать,
какие книжки мы хотим  прочитать по-немецки? Ну, как  вам  сказать? Про  эти
книжки вы, может,  никогда и не слыхали!.. Я вам  скажу, скажу!  - спешит он
загладить неловкость - ему кажется, что он  меня обидел. -  Я вам непременно
расскажу про  эти книжки,  только не  сегодня. В другой раз, когда мы с вами
лучше познакомимся. Ладно?
     Иногда речь  заходит у нас о тех  или  других событиях,  происходящих в
нашем городе, или вообще  в России, или даже  "в заграничном мире". Степа  и
Шнир часто  оценивают эти события не так,  как пишут в газетах, даже не так,
как иные люди, приходящие  к  нам в  дом. Когда я спрашиваю об этом папу, то
порой он думает так, как Степа и Шнир,  а иногда и не так.  Вот не так давно
Соединенные Штаты Америки вели войну  с  Испанией  изза острова  Кубы.  Одни
считали, что права Испания,  другие -  что правы Соединенные  Штаты. Шнир  и
Степа  говорили  об этой  войне  сдержанно,  словно даже неохотно.  Когда  я
спросила, кому они желают победы,  Степа усмехнулся  и по своему обыкновению
подмигнул Шниру:
     - Азорка, а?
     - Конечно! - отозвался Шнир. - Пусть она знает. Объясни ей, Степа, кому
мы с тобой сочувствуем: Испании или Америке.
     Степа посмотрел мне прямо в глаза и коротко бросил:
     - Никому!
     - Кому тут сочувствовать? - стал объяснять Шнир. - Испании, что ли?
     - В газетах пишут: Испания раньше владела Кубой... - вспомнила я.
     - Испания раньше закапала Кубу! - перебивает меня Шнир. - Испания силой
завладела  Кубой  и с тех  пор  только и умела,  что мучить  этих несчастных
кубинцев: жечь, резать, грабить их... Разобьют Испанию - так ей и  надо! Но,
если  победят американцы, тоже  радоваться нечему:  они эту Кубу обдерут как
липку! Из-за того и воюют, чтобы захватить богатства Кубы.
     - Так кому же сочувствовать? - недоумеваю я.
     - А кому вы будете сочувствовать, если при вас два вора подерутся из-за
награбленного  добра? Никому,  да?..  Правильно! Вор у  вора  дубинку украл.
Нехай они этой дубинкой друг другу башку продолбают!
     Иногда во время нашего урока в комнату  входит папа. Часто он как раз в
это время возвращается домой после бессонной ночи, проведенной у больного.
     - Здравствуйте,  шестая держава!  - здоровается папа со Степой и Шниром
("шестой державой" называют печать).
     Здороваясь с папой, мои "учни" вежливо встают.
     - Ну, что будет сегодня в газетах? - интересуется папа.
     В этот ранний  час почтальоны еще не  успели разнести местную газету, а
столичные  газеты прибывают еще  позднее  -  в середине дня. Но  мои ученики
знают все новости: они  набирали номер минувшей  ночью. И они  с готовностью
сообщают папе содержание всех телеграмм.
     А  сегодня,  сегодня  - в знаменательный день,  последний день учебного
года! -  Степа  и  Шнир  пришли  на урок  почему-то  взволнованные  и  сразу
спросили, дома ли папа.
     - Дома, дома! -  раздается голос папы, и он входит  в мою комнату. - Ну
что? Опять кто-нибудь из вас руку повредил?
     - Что руку! Что повредил! Совсем другое, господин доктор!
     - Вижу,  вижу -  шестая держава принесла новости! - И папа  с интересом
смотрит на наборщиков.
     - Да еще какие новости! - сияет Степа. - Закачаться!..
     А Шнир объявляет торжественным голосом:
     - Вчера крейсер "Сфакс" отплыл к  Чертову  Острову!.. - И, не  выдержав
торжественного тона, Шнир расплывается в счастливой  улыбке. - За Дрейфусом,
господин доктор!
     -  Значит, значит...  -  Голос  папы внезапно  словно  хрипнет.  - Дело
Дрейфуса постановили пересмотреть?
     -  Да!  -  отвечают  в  один  голос  Степа  и  Шнир. -  Да, дело  будет
пересмотрено!
     - А пока, - добавляет Шнир, - за Дрейфусом отправлен крейсер "Сфакс"!
     Папа часто-часто моргает - это бывает у него, когда он волнуется. Потом
крепко жмет руки Шниру и Степе:
     - Вот она, правда!
     - Правда! - ликует Степа. - Правда - это о-го-го!
     -  Одним  словом, - заключает Шнир, - правда - это правда! Ни больше ни
меньше.
     После  ухода наборщиков я обнаруживаю, что они забыли  у  меня на столе
свой учебник немецкого языка, - наверное, от радости, что  "Сфакс" плывет за
Дрейфусом!
     Для длинного разговора г  папой уже нет времени - мне надо отправляться
в институт. Но все-таки я хочу хоть кратенько спросить:
     - Папа, что вы тут говорили про Дрейфуса?
     - А ты разве не знаешь из газет?
     - Знаю, только не все. Газеты все гадают, будет  пересмотр его дела или
нет. Они пишут: Дрейфус невинно осужден. Это я  знаю. Я только уже не помню,
как все это началось.
     - Почти пять лет назад, - уточняет папа.
     - Вот, вот! Я тогда была маленькая, в первом классе. Ты мне расскажешь,
папа?
     - Ну как  я  тебе расскажу?  Я уже  и сам  не все  помню... Ох, был  бы
Александр  Степанович  Ветлугин!  Он  бы  нам  все  выложил  - до  последней
горошинки. Да где он, Александр Степанович!
     - А куда он пропал?
     -  Вспомнила! Он еще прошлой весной в Париж  уехал.  С богатыми купцами
Сметаниными.  На целый год.  Он там  с их  детьми  заниматься  будет,  да  и
взрослым  пригодится как  переводчик, - они не знают французского  языка. За
него-то я рад  - он ведь здесь  бедствовал: из гимназии, где  он преподавал,
его  уволили... Очень мне его  недостает! Удивительно разносторонне  знающий
человек!
     За дверью слышно покашливание: "Г-хм..." В комнату снова входят Шнир  и
Степа Разин.
     - Извиняемся. Мы тут у вас книжечку свою забыли.
     -  Когда  мы  сейчас входили, - добавляет  Степа, - вы тут говорили про
господина Ветлугина, да? Так вот - он уже приехал из-за границы.
     - Александр Степанович приехал? -  радуется папа.  - Словно угадал, что
нужен он нам! А вы его знаете?
     - Еще как  знаем! -  весело  докладывает  Степа,  но тут  же  почему-то
спохватывается. - Азорка, а?
     - Нет! - твердо обрубает разговор Шнир. - До свидания!
     Они уходят.
     - Да-а-а... - задумчиво  тянет  папа. - Вот  за  это самое,  за то, что
водит он  знакомство с рабочими,  ходят они к нему, книжки он  им, наверное,
дает,  -  вот за это и  уволили  Александра Степановича из гимназии.  Только
смотри!  -  вдруг спохватывается папа. -  Об  этом никому: ни  подружкам, ни
игрушкам!..
     Туповатый все-таки  народ  - взрослые!  Ну  когда такое  было,  чтобы я
что-нибудь секретное выболтала? Не бывало такого никогда. И пора бы уже папе
соображать! "Ни подружкам, ни игрушкам". В куклы, что ли, я играю?
     Мама входит очень недовольная:
     - Яков! Девочка опоздает в институт. Прекрати заседание!..
     А об Александре Степановиче забыла  тебе сказать. Прости, пожалуйста! Я
его вчера на улице встретила.  Вернулся из-за  границы - ну такой же,  каким
уехал! Даже шляпы новой  в Париже не купил.  Только на глазах у него  теперь
вместо абажурчика темные очки.
     - А когда он к нам придет, не говорил он тебе?
     - Сегодня  придет, сказал. Кланялся  тебе, о Сашеньке  спрашивал...  Да
пойдешь ты наконец в институт? - сердится мама. -  Пять минут десятого!.. Вы
тут о  Дрейфусе  разговаривали,  а  уж у  нее,  наверное,  муравейник так  и
работает!
     "Муравейник"  - так  мама называет мою  голову. Что ни  попади  в  этот
муравейник  извне  - жучок,  листок, щепочка, сосновая  шишка, пучок хвойных
игл,  -  со  всех  сторон  сбегаются  муравьи, осматривают  новинку-находку,
шевелят ее, переворачивают, тащат  куда-то. Так и моя голова! Прочитаю ли  о
чем-нибудь, услышу ли - и пошла работа! О Дрейфусе я помню: из-за этого дела
тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило  в  то
время: как  же так -  невинного  человека словно  зарыли заживо  в могилу на
далеком,  почти необитаемом острове!  Но мне  было  всего десять  лет, очень
многого я во всем этом просто  не понимала. Кто  сделал это черное дело, для
чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло.
Однако  и тут в моей голове еще не все дозрело для полного понимания, почему
мир волнуется из-за этого французского офицера.
     Вот сейчас я, видно, "доросла". С той  минуты, как  я услыхала разговор
папы  со  Шниром  и  Степой,  словно  лопату  воткнули  в мой  "муравейник"!
Спускаюсь по лестнице, выхожу из  подъезда на улицу - в  голове мысли бегут,
сталкиваясь, наступая друг другу на ноги... И я уже понимаю - так бывало  со
мной  не  раз, - я не успокоюсь до тех пор,  пока не узнаю, не осмыслю всего
того, что мне сейчас еще неясно.
     На улице неожиданный сюрприз! У подъезда - дедушка.
     - Дедушка, ты? - Нет! - отвечает дедушка. - Это не я, другой кавалер!
     - Ты ждешь меня, дедушка?
     - Нет, не тебя! Голландскую королеву Вильгельмину!.. Ну что ты глупости
спрашиваешь? Конечно, я жду тебя.  У тебя сегодня последний день ученья? Ну,
я провожу тебя в институт, - парадно! Ты что, не рада?
     Сказать по правде, по самой настоящей правде,  -  нет, я не рада своему
торжественному спутнику и  провожатому.  Я очень люблю  своего  дедушку - он
замечательный: и добрый, и веселый. Но ходить с ним по улицам - это мучение.
Дедушка не может - ну вот просто не может,  и все! - пройти мимо чего-либо и
кого-либо, как сторонний человек: он вмешивается во все, что видит. Кто-то с
кем-то ругается - ну какое до этого дело  дедушке? Нет, он обязательно будет
разбирать,  кто прав,  кто  виноват,  да еще  сделает участникам  перебранки
строгое  замечание:  "Ругаться  на  улице неприлично!  Человек  должен  быть
человеком, а не свиньей!"
     Это, кстати сказать, любимое дедушкино изречение.
     Если где дерутся, держите дедушку! Он тоже лезет в драку.
     Когда ему говорят:
     -  Зачем вы заступаетесь за незнакомого человека? Может быть, его  бьют
за дело.
     -  Втроем - на  одного? -  удивляется дедушка. - Это не  может быть "за
дело"! Люди должны быть людьми, а не свиньями!
     Конечно,  дедушка  справедливый  человек.  И смелый.  И  очень  сильный
физически,  даже  теперь,  когда он  уже старый. Но ходить с ним по улице  -
мука! Он вмешивается во все скандалы!
     Он  воспитывает   всех  жителей   города!  Он  учит  всех  вести   себя
пристойно... Несчастье, а не дедушка!
     - Дедушка, - спрашиваю я,  - а  если бы  генерал-губернатор  ругался  и
дрался на улице, - ты бы и ему сказал, что человек должен быть человеком?
     -  А   как  же  иначе?  -  искренне  удивляется   дедушка.  -  Если  он
генерал-губернатор, так ему можно быть свиньей?
     Случается даже так, что  дедушка обрушивается  на какую-нибудь  уличную
торговку  и  долго  отчитывает  ее  за  то,  что она  сморкается первобытным
способом: при помощи пальцев.
     - Старый вы скандалист, папаша! - укоряет дедушку мама.  - Ну не все ли
вам равно, как сморкается уличная торговка?
     - Нет, - упрямо твердит дедушка, - мне это не все равно.
     Человек должен  быть  человеком.  А  она  этими  засопленными  пальцами
трогает потом свой товар - ириски, яблоки, вареные бобы...
     - И вы должны ее судить, да?
     - Я должен ее учить, - поправляет дедушка.
     - Да ведь она темная, необразованная!
     - Я сам необразованный. Даже грамоте выучился по уличным вывескам. Если
бы  меня,  маленького, учили, - господи,  я бы знал все на свете! Людей надо
учить - ну и я тоже учу их чему могу.
     - Брось, папаша! Нашел дело  - учить  людей  сморкаться! -  вмешивается
папа. - Ступай уж лучше прямо в миссионеры!
     - В миссионеры? - переспрашивает дедушка с величайшим презрением. - Это
которые едут в Африку и учат негров всяким глупостям? Нет, не желаю!
     - Почему?
     - Потому что негры  могут мне сказать: "Господин Яновский, не мешайтесь
в чужие дела! Ступайте к  черту!" А что  я  им на  это отвечу? Они же  будут
правы.

     



     Тут в спор вступает дядя Николай:
     -  Зачем папаше быть миссионером?  - говорит он,  хитро прищурившись. -
Сам  бог  велел  папаше быть тореадором. Он  очень  талантливо обращается  с
рогатой скотиной...
     И все хохочут. Даже сам дедушка сконфуженно улыбается.
     Смеюсь  и  я,  хотя  тот  случай,  на  который намекает  дядя  Николай,
произошел, когда меня еще и на свете не было.
     Было это давно - в нашем городе жил тогда козел. Как в песенке  поется:
"Жил-был у бабушки  серенький козлик..." Только этот козел жил не у бабушки,
был не серенький, даже не козлик, а старый, грязный, вонючий козлище, весь в
репьях, со свалявшейся шерстью и длинной бородой - она тряслась, когда козел
блеял. Как у всех козлов, морда  его улыбалась  почти  насмешливо. Козел был
злой, сильный и - ничей: хозяин его был неизвестен.
     Жили тогда  дедушка  и  бабушка в пригородной  слободке. Дома  там были
почти все  деревянные, пожары бывали  часты.  Для  борьбы  с  этим бедствием
жители  устроили  так называемую  вольную  (то  есть  добровольную) пожарную
дружину. Слободка очень гордилась своей дружиной. Да и было чем гордиться!
     - Бывало, - рассказывал мне  дедушка, - мчится  на пожар дружина,  кони
(положим,  клячи,  но все-таки - кони!) везут на  двух телегах насос, кишку,
лестницы, всякую пожарную снасть.
     На передней  телеге пожарный все  время звонит в колокол, сзывает народ
на  пожар. А начальник  вольной пожарной  дружины - был  такой белорус Лявон
Пинчук - здорр-ровый мужчина, сквернослов, не приведи бог. Ну просто, я тебе
скажу, никакого театра не надо! Стоит Лявон, подбоченившись, и командует:
     "Ваду, собачьи дети! Ваду давайтя! (Воду давайте!)" Красота!
     Вот у этих "вольных пожарников" и прижился ничейный козел. Он ночевал в
пожарном  депо, то есть  в сарае,  где хранились насос с  кишкой, лестницы и
прочее  имущество дружины. Ночью козел охранял все  это лучше, чем собака, -
воры боялись свирепого козла.
     Днем козел бродил  по слободке, жрал, что попадалось. Норовил обглодать
молоденькие  фруктовые   деревца,  яблоньки,  вишни,  кусты  акаций.  Но  не
брезговал ни бумагой, ни отбросами.
     Больше всего обожал табак и махорку.
     Но где бы козел ни находился, какое бы лакомство ни послала  ему судьба
- хотя  бы  папиросы! -  стоило ему только заслышать издали  звон  пожарного
колокола, как он, бросив все, мчался сломя голову догонять телеги с насосом,
кишкой  и  пожарными  лестницами.  Козел,  видимо,  считал  своей  служебной
обязанностью присутствовать на всех пожарах.
     Остряки  уверяли даже, будто на смотрах вольной  пожарной дружины козел
важно занимает место на левом фланге пожарников!
     Звали этого  замечательного  противопожарного козла...  ну конечно, его
звали Брандмайор (так назывались тогда начальники пожарных дружин).
     Случилось  как-то,  что  дедушка,  сидя один  дома,  услыхал  со  двора
отчаянную ругань. Дедушка выглянул в  окно.  Сосед-извозчик,  пьяный, чистил
сбрую и грубо ругался, а во дворе играли дети.
     Дедушка крикнул извозчику, чтобы не ругался. Извозчик стал ругаться еще
хлеще.
     Дедушка вышел во двор:
     - Я тебе, пьяному дураку, сказал, чтоб не ругался при детях!
     - А почему же это мне не ругаться?
     - А потому, - сказал дедушка с удовольствием, - что человек должен быть
человеком, а не свиньей!
     Извозчик спьяну обиделся и полез драться.
     - Стах, - миролюбиво  остерег его  дедушка, - не дерись! Ты  пьяный, на
ногах не стоишь. Я из тебя каклет сделаю!
     Драка все-таки состоялась. Никто  не мог разнять  дерущихся -  изо всех
окон смотрели одни только женщины и дети.
     В  пылу  драки противники не  заметили,  как во дворе появился пожарный
козел  Брандмайор. Козел зашел извозчику в тыл и поддал ему рогами под  зад.
Извозчик заорал;  от удара  Брандмайоровых рогов  он отлетел, как пушинка, к
помойной  яме и  ткнулся в нее головой. Во всех  окнах исчезли лица  детей и
женщин - от ужаса они с криком присели на пол.
     Затем... затем  во дворе наступила  странная тишина. Все  понимали, что
если  извозчик и  успел крикнуть, то дедушку козел, наверное, тряханул  так,
что вышиб из старика дух.
     Осторожно, замирая от страха, женщины и дети снова  прильнули к окнам и
- остолбенели.
     Извозчик стонал, лежа  около  помойной  ямы. Дедушка сидел  на бревне в
самом углу двора и кормил козла Брандмайора папиросами.
     -  Ешь,  подлая твоя  душа! - приговаривал  дедушка.  -  Не  абы  какие
папиросы - собственной набивки. Ешь, чтоб ты подох!
     Брандмайор с  аппетитом,  с жадностью  пожирал  папиросы и - пока  ел -
никого не  задирал. Но папиросы убывали, коробок в дедушкиной руке был почти
пуст... Что произойдет после того, как Брандмайор сожрет последнюю папиросу?
     И произошло чудо! Козел вдруг перестал есть,  поднял  голову. Он словно
прислушивался к чему-то... И, раньше чем дедушка различил смутный отдаленный
звон, козел стремглав умчался прочь. А через короткое  время по  улице, мимо
дома, протарахтели пожарные телеги с насосом, кишкой и лестницами, а за ними
озабоченно бежал козел Брандмайор.
     Еще через  несколько минут  дедушка помогал  извозчику  Стаху встать на
ноги, приговаривая:
     - Эх, ты-ы-ы! Пьяный, ругаешься, лезешь  в  драку. Человек  должен быть
человеком, а не свиньей!
     - Дедушка, - спросила  я  как-то, - а почему  ты догадался усесться  на
бревне и угощать козла папиросами?
     -  Я?  Догадался?  Чтоб мои враги так о  своем счастье  догадались!  Не
догадался  я - меня козел загнал на бревно. И что мне оставалось делать, как
не угощать его, подлеца, папиросами?
     Скажете, дедушка  - молодец? Конечно, молодец! Но все-таки ходить с ним
по улице несносно. Вот и сейчас - он провожает меня в институт, а сам только
и высматривает, нет ли где поблизости таких человеков, которые не хотят быть
человеками.
     - Дедушка,  - говорю я, чтобы отвлечь его внимание от окружающего, - ты
слышал? На Чертов Остров отправили крейсер "Сфакс" за Дрейфусом!
     Дедушка внезапно останавливается как вкопанный.
     -  Что? Что? Что? - кричит он вдруг не своим голосом  и добавляет тихо,
как бы со страхом: - Ты не шутишь?
     - Какие шутки, дедушка! Это будет сегодня в газетах.
     Дедушка потрясен. Он что-то бормочет, он обнимает и целует меня.
     -  Вот умница, вот умница! - бормочет он. - Ты на меня не рассердишься,
если  я  тебя  оставлю?  Я  побегу  к бабушке - расскажу ей. Ты на  меня  не
рассердишься?..
     И, не дожидаясь моего ответа, дедушка рысью мчится к своему дому. А я -
уж так и быть! - не сержусь. Ох, без дедушки на улице спокойнее!
     И невольно я думаю: "Что же  это за "дело Дрейфуса",  которое мгновенно
укротило моего неукротимого дедушку?"








     Ну вот мы и старшеклассницы.  И, конечно, полны радости освобождения от
института. Хотя и не  навсегда - к сожалению, это еще только через  три года
наступит! - но до осени, и то хлеб!
     Выдали  нам  сегодня  последние  в  этом году "Сведения  об  успехах  и
поведении". У всех нас они хорошие.  Маня  и Лида переведены в пятый класс с
первой наградой, я - со второй. Без грусти простились мы с Моргушкой - нашей
классной дамой.
     Прозвище это дано ей за привычку часто-часто моргать по всякому поводу.
Сердится  -  моргает, довольна  - тоже,  расстроена или растрогана  -  опять
моргает.
     Прощаясь сегодня со мной, Моргушка объяснила мне:
     - До сих пор вы переходили из класса в класс с первой наградой. Но... -
тут  Моргушка заморгала, как нанятая,  - в  этом  году  педагогический совет
постановил  дать  вам только вторую  награду: из-за шалостей  и  болтовни во
время уроков! Подумайте  об этом, дружочек мой (снова морг-морг-морг)...  На
летнем досуге подумайте!
     Спасибо за "дружочка", дорогая Моргуша, но думать об  этих  вещах я "на
летнем досуге" не собираюсь! Не хочу портить себе долгожданный летний досуг.
Какие  такие числятся за  мной  шалости,  хоть  убейте, не помню!  По  моему
мнению, я  вела себя  довольно прилично. А вот болтать - это точно:  болтаю!
Ну, да ведь  без  этого  на иных из  наших  институтских уроках  и  помереть
недолго. Вот так - очень просто! - захлебнешься скукой и пойдешь  ко  дну...
Пишите, машите!
     Ну, в общем,  сейчас все это - уже дело прошлое. Такое прошлое, что его
можно забыть, не вспоминать во все время летних каникул - до конца августа.
     Когда  я,  ликуя,  прибегаю в этот  день домой...  "Перешла! Со  второй
наградой!"...  я  застаю у нас гостя,  любимого папиного  гостя,  Александра
Степановича Ветлугина. И  так удачно  пришел Александр  Степанович  - словно
подкараулил! - застал папу дома! Правда, папа, как он выражается, "заскочил"
домой  лишь  на  короткие  минуты  между  двумя  больными, но  все-таки  они
встретились,  и  оба рады,  что  могут  перекинуться хотя  бы самыми важными
мыслями, накопившимися за целый год отсутствия Александра Степановича.
     Я  очень  люблю смотреть, как папа встречается  со  своими  друзьями, с
теми, кого он любит и уважает.
     К маме  очень часто приходят и "забегают" ее знакомые. Среди них  есть,
конечно,  и  настоящие  мамины  друзья,  но чаще  всего  это  ни  к чему  не
обязывающие  знакомства  и  ничего  не  значащие,   даже  не  запоминающиеся
разговоры.  Прибежали, расцеловались с  мамой: "Ах, дорогая, вы  слыхали?" -
"Милая,  это  ужасно, совершенно  ужасно!" (или, наоборот:  "Это  прелестно,
совершенно прелестно!") - "Ах, вчера Самойлов играл Гамлета, это  невозможно
описать!"  - "Куда же вы спешите?" - "Ах, не говорите, миллион  всяких дел!"
Опять расцеловались -  и нет гостьи: убежала! Зачем она  примчалась,  почему
улетучилась, что ей было нужно, - непонятно. Через пять минут после ее ухода
мама забывает о ней.
     Только Юзефа ворчит, передразнивая гостью:
     - И ту-ту-ту! И тру-ту-ту! И чмок-чмок-чмок! А, бодай ее!..
     А вот папа встретился с Александром Степановичем: они обрадовались друг
другу  (год  не видались!),  даже обнялись,  расцеловались, хотя и по-мужски
бестолково,  неумело,  и жмут  друг другу  руки, а  папа даже ласково трясет
Александра  Степановича   за  плечи.  И  оба  взволнованы,  даже  растроганы
встречей.
     - Ну как? - спрашивает папа неизвестно о ком и о чем.
     - Шлепаем помаленьку! - весело отвечает Александр Степанович.
     Такой не очень, по правде  сказать, толковый  разговор происходит между
ними всякий раз после  какой-нибудь отлучки Александра  Степановича по своим
делам в  другой город. И всякий раз  мне  кажется - нет,  не "кажется", а  я
знаю, чувствую, - что папа почему-то беспокоился об Александре Степановиче и
радуется, что с ним все, оказывается, благополучно.
     Александра Степановича я помню очень давно -  еще когда я  была  совсем
маленькая. Все эти годы он приходил к нам почти каждый вечер.
     - Я у вас ручное домашнее животное! - говаривал он иногда шутя.
     -  Ну,  какое  вы домашнее  животное, когда вас  даже чаем не  напоишь:
брыкаетесь!  - сердилась  иногда мама. -  Терпеть  не  могу гостей,  которые
ничего не пьют и не едят!
     - Кто же виноват, Елена Семеновна, что вы, как гоголевский помещик Петр
Петрович  Петух, заявляете  своим гостям: "На что вы мне  нужны, если вы уже
пообедали?" - посмеивался Александр Степанович.
     Но,   в   самом  деле,  то  ли  от  большой  застенчивости   Александра
Степановича, то ли от его постоянной боязни, как бы не обременить, не быть в
тягость,  но  прошел  не один месяц  и даже  не один  год, пока  он  наконец
освоился у нас,  перестал дичиться и сопротивляться маминому гостеприимству:
стал пить чай, а иногда даже ужинать с нами.
     Александр  Степанович очень много знает.  Папа говорит, что  он богато,
разносторонне образованный  человек.  Вероятно, есть  и такое,  чего  он  не
знает, - ведь невозможно знать все на свете!..
     Но мы, дети, мои подруги, я и Леня Хованский (мы с Леней с детства, как
говорится, растем вместе и дружим, как брат с сестрой) - все мы уверены, что
Александр Степанович знает все  и  обо всем.  У  Александра Степановича  нам
нравятся те черты, которые отличают его от окружающих людей, - например, его
суровое, спартанское отношение к жизненным благам.  Уж  сколько лет мы видим
на нем все тот же сильно  поношенный костюм, очень пожилую шляпу, утомленные
жизнью башмаки!  Для того чтобы Александр  Степанович купил себе  что-нибудь
новое, ох, для этого надо, чтобы старое износилось вконец!
     Правда,  Александр  Степанович,  вероятно,  зарабатывает не много.  Лет
десять  назад  он  преподавал историю  в  одной из  мужских  гимназий нашего
города, но, хотя его очень любили ученики, начальство почему-то уволило его.
Несколько  лет  после  этого  Александр  Степанович еще донашивал  форменный
учительский  вицмундир  и,  лишь когда  тот  совсем  обветшал,  заменил  его
штатским  костюмом  -  самым, дешевым, какой можно купить в магазине.  Вот и
сейчас мама удивляется: был в  Париже - в Па-ри-же! - и даже шляпы  новой не
купил! Единственная  покупка, вывезенная им из-за границы,  -  очки для  его
больных глаз. Нельзя сказать, чтобы это была уж очень роскошная обновка!
     На какой заработок живет Александр  Степанович? Главным  образом на то,
что получает за свои заметки  и статьи, которые печатаются  в местной  нашей
газете, а иногда и  в столичных журналах. Статьи эти мне пока еще совсем "не
по зубам". Все больше - "вопросы экономики города и деревни", и другие в том
же роде. Наверное, это важные вопросы. И  папа уверяет,  что пишет Александр
Степанович талантливо, только все это, как говорится, не по моей башке...
     А пока оба друга продолжают радоваться своей встрече.
     -  Так, говорите,  шлепаете  помаленьку? -  спрашивает  папа и  смеется
весело, как будто "шлепанье" Александра Степановича - невесть какая радость.
     -  Шлепаем, шлепаем, - вторит ему  Александр Степанович. - Нога за ногу
задеваем!..
     - Целый год по заграницам странствовали! Воображаю, чего насмотрелись!
     - Да, - скромно подтверждает Александр  Степанович. - Кое-что видел.  И
кое-кого... Сейчас, впрочем, главная сенсация - пересмотр дела Дрейфуса. Вся
Франция - да и весь остальной мир! - кипит, как огромный котел на огне!
     - Нам-то, надеюсь, подробно расскажете?
     Вот в этот самый  момент,  когда я навостриваю уши, - сейчас  Александр
Степанович начнет  рассказывать!  - в комнату входят новые люди. Это студент
Матвей Фейгель, брат моей подруги Мани, и старая Вера Матвеевна, которую все
в городе называют "слепой учительницей" (она слепая на оба глаза).
     - Вот,  - обращается  Александр  Степанович к  вновь пришедшим,  - Яков
Ефимович просит меня рассказать о загранице, о деле Дрейфуса...
     - Ну, значит, мы пришли в самый раз! - говорит Вера Матвеевна.
     - Чудно-чудно-чудно! - хлопает в ладоши Матвей.
     Он вообще  необыкновенно радостный юноша, и "чудно-чудно-чудно" чуть ли
не любимое у него слово.
     Тут разговор начинается, собственно, о том, что Александр Степанович не
просто расскажет, но  сделает  подробный доклад  "о загранице". И  не только
нам,  маленькой  кучке  его  ближайших  друзей, но  и  более  широкому кругу
слушателей.  К  этой  деловой   беседе  привлекается  и  мама.  Обсуждают  в
подробностях,  как это  сделать,  когда,  где, перед  какими слушателями,  а
главное: как это осуществить?  Ведь публичной  лекции на такую тему - да еще
кому? Александру Степановичу Ветлугину! - полиция не разрешит.
     Оставим  ненадолго  участников  этой  беседы.  "У  нас теперь не  то  в
предмете...  - как сказано  в "Евгении Онегине". - Мы лучше поспешим на бал,
куда стремглав в ямской карете уж мой Онегин поскакал"... Бал не бал - балов
у нас не бывает, но всетаки званый вечер.
     Именно так - "званый вечер" - назвал это увеселение околоточный пристав
в  полицейском  участке,  куда  дедушка  отправился  получать  разрешение на
устройство в  нашей квартире приема гостей.  Это недавно ввели правило: если
число  приглашенных  превышает   десять  человек,  надо  иметь   специальное
разрешение от  полиции.  Иначе  могут  быть  неприятности:  явится  полиция,
прервет всякое веселье, "перепишет"  всех  присутствующих, то  есть составит
протокол  с подробным  списком  гостей  -  с  именами-отчествами, фамилиями,
адресами, - и в заключение предложит всем участникам "незаконного сборища"
     разойтись по домам.
     За разрешением  на прием  гостей  отправили в полицию  нашего  грозного
дедушку. Перед тем  его десятки раз молили, чтобы он  не спорил с приставом,
не читал ему  наставлений и, в особенности, не учил его  "быть человеком", и
так далее, и тому подобное. Дедушка даже обиделся:
     - Что это вы, скажите на милость, вгрызлись в меня, как свиньи в навоз?
Что  я,  по-вашему,  идиот?  Зачем  я  буду  учить  пристава,  чтобы  он был
человеком, когда он все равно кругом свинья, и тут уже ничем не поможешь!
     В общем, как потом рассказывал дедушка, все прошло вполне благополучно.
     - Званый вечер  у вас? - спросил пристав очень милостиво. - А по какому
случаю?
     - Внучка в старший класс  перешла! С наградой! - ответил дедушка не без
гордости.
     - А сколько гостей будет?
     -  Да  так...  - неопределенно  промямлил  дедушка  и повертел пальцами
(этого вопроса он не предвидел). - Человек тридцать.
     Может, и больше... Родни у нас много. Ну и знакомые тоже...
     - С детям придут?
     - С детям, с детям, а как же! Внучкин праздник!
     И пристав наложил резолюцию: разрешить 17  мая вечером семейное сборище
в доме врача Я. Е. Яновского.
     ...И  вот  у  нас  состоится,  как   папа  называет,  "званый  вечер  с
итальянцами". Конечно, без  итальянцев - откуда их взять, да и на что они? -
и самый "вечер" будет только "как будто бы"!
     Правда, в папиной лаборатории около кабинета поставят  два гостеприимно
раскрытых карточных  стола  с непочатыми колодами  карт, грудой мелков - для
карточных  записей - и свечами в  подсвечниках.  Но играть в  карты не будет
никто. За эти столы сядут и начнут играть "как будто бы" лишь в случае, если
полиция  все-таки нагрянет.  О  таком вероломстве  полиции (ведь пристав дал
дедушке письменное  разрешение!) нам станет  известно заранее:  у подъезда с
улицы и у черного хода со двора будут весь вечер сменяться дежурные студенты
и  гимназисты. При первом тревожном сигнале с их стороны начнется  не только
молниеносно игра в карты,  но  кто-нибудь  еще и сядет  за пианино и  станет
нажаривать  веселенькую  венгерку  или  па-де-катр,  и  пары   закружатся  в
самозабвенном танце. Мама начнет разливать чай,  гости налягут на угощение -
вот он,  званый вечер, хотя и без итальянцев! Для наибольшего "как будто бы"
кто-нибудь, поднимая  рюмку с вишневой  наливкой, громогласно возгласит: "За
здоровье Сашеньки, перешедшей в старшие классы. Ур-р-р-ра!"
     Полицейские,  смущенно переглядываясь  и  переминаясь  с ноги на  ногу,
поймут, что они ввалились зря, что здесь происходит самая настоящая семейная
"вечеруха",  и  уберутся  восвояси.  Так сказать,  "пришли, понюхали и пошли
прочь".  А все присутствующие, мгновенно прекратив  танцы  и карточную игру,
вернутся  к  тому делу, для которого они  сегодня  и  пришли: будут  слушать
продолжение доклада Александра Степановича Ветлугина.
     Такова  вечеринка  "как  будто бы"  -  не вечеринка, а  замаскированный
доклад, притом доклад на такую тему, которую полиция никогда не разрешит для
публичной лекции. Посещение  доклада платное:  каждый присутствующий  платит
известную сумму - сколько хочет и может, - кто рубль, кто и  больше. За  то,
чтобы услышать, что будет рассказывать в своем докладе Александр Степанович,
люди заплатят и дороже: о деле Дрейфуса в русских газетах - даже передовых -
сведения  очень скудны, а дело это  волнует  весь  мир.  Весь  сбор с  такой
вечеринки - рублей семьдесят  пять, редко сто - поступает на революцию, хотя
об этом не говорят. Александр Степанович, конечно,  не возьмет себе из этого
ни копейки, а хозяева квартиры, где  происходит вечеринка, берут на себя все
расходы по приему, угощению и т. д.
     Если бы такие вечеринки можно было устраивать чаще! Но это невозможно -
полиция  непременно  насторожится:  почему  это  в  городе  открылась  такая
эпидемия семейных сборищ и домашних увеселений?  Поэтому  вечеринку  сменяет
лотерея - конечно, такая же законспирированная: кто-нибудь жертвует вазу или
хорошую книгу,  которую  и разыгрывают  по рублю  за  билет. Устраиваются  и
любительские  спектакли,  концерты,   открытые   лекции  ("Женские   типы  в
произведениях  Тургенева"   или  "Что  такое  рентгеновы   лучи?").  Большая
мастерица придумывать поводы для таких замаскированных денежных сборов - моя
мама. Помогает  при  этом  учащаяся молодежь. Но  сердце, душа всего этого -
всегда Вера Матвеевна! Старая - ей больше шестидесяти лет, совершенно слепая
на оба глаза, она в общественной работе неутомима - куда молодым!
     Был случай: на рабочей окраине города вспыхнул большой пожар - выгорело
два  корпуса  "Дома  дешевых квартир". Было много человеческих  жертв.  Вера
Матвеевна  носилась  весь день  по городу, собирала для пострадавших деньги,
белье,  платье. Собрала  всех  сирот, детей погибших родителей, организовала
для них кормежку, ночлег. К полуночи она еле доплелась до нас, села в полном
изнеможении - и вдруг попросила:
     - Дайте мне хлеба...
     Ей принесли. Она ела с жадностью, ела и плакала.
     - Вера Матвеевна, - сказала мама, гладя ее растрепанную седую голову, -
вы сегодня, наверно, с раннего утра еще ничего не ели? Разве это можно?
     -  А  детям...  маленьким  детям  можно  вдруг...  без  отца-матери?  -
укоризненно ответила маме Вера Матвеевна и заплакала еще сильнее.
     За два дня, остающиеся до нашего "семейного  вечера", надо обойти всех,
кого предположено пригласить от имени  мамы и папы.  Их - человек пятьдесят;
значит, надо обойти тридцать  пять  -  сорок адресов.  Сделают это студенты,
Матвей - "чудночудно-чудно!" с товарищами, ну и, конечно, Вера Матвеевна.
     Последнее всегда беспокоит маму: ведь слепая, не случилось бы чего!
     - Вера  Матвеевна,  - говорит  ей  мама просительно,  -  с  вами пойдет
Сашенька. Хорошо?
     -  Ничего подобного!  - сердится Вера Матвеевна.  - Не  делайте из меня
калеку - терпеть не могу!
     Мама смотрит на меня умоляющими глазами.
     - А почему вы не хотите, чтобы я пошла с вами, Вера Матвеевна? - говорю
я с обидой. - Я так люблю ходить с вами и слушать, что вы рассказываете!
     Мама делает мне знаки: "Так, так, так..."
     Вера Матвеевна смягчается - и мы выходим вместе на улицу.
     Я смотрю на ее глаза. Оба они наглухо затянуты  синевато-белыми пятнами
- бельмами, -  совсем так, как  окна  пустующих  магазинов  бывают  замазаны
разведенным мелом. Но  эта  старая женщина, совершенно  слепая, ни за что не
хочет  "жить  по-слепому": ходить, осторожно возя  ногами,  словно нащупывая
путь,  нет ли  ступенек или ям.  Правда,  Вера  Матвеевна ходит  по улице  с
палкой.  Но палка  у нее служит главным  образом для того,  чтобы,  переходя
улицу, грозить этой палкой извозчикам: "Осторожно! Не сшибите меня с ног!"
     Смотреть на слепые глаза  Веры Матвеевны горько, даже немножко страшно.
Но Вера Матвеевна самое веселое, самое доброе существо,  какое  только можно
вообразить. Надо  слышать, как заливисто хохочет она над  всякой шуткой. Она
смеется, повизгивая, даже иногда всхрапывая, с радостными слезами на глазах.
     -  Милый  вы,  старый ребенок!  - сказал ей  однажды  папа, любуясь  ее
веселостью, и вдруг, неожиданно для всех (и, уж наверное, для самого себя!),
поцеловал Вере Матвеевне руку.
     - Ба-а-атюшки! - ахнула ошеломленная старуха. - Руку мне  поцеловали...
- и добавила с неожиданной грустью: - Первый раз в моей жизни!
     Конечно,  всякого человека  волнует,  трогает  это  сочетание страшного
личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни - и необыкновенной любви
к людям, доброй заботы о них, умения  побороть, превозмочь свое увечье, свою
физическую слабость.
     - Вот ты живешь дома, в семье, - сказала мне как-то Вера Матвеевна, - и
бываешь  недовольна,  даже  обижаешься:  этого тебе  не  дали, того  тебе не
позволяют. А  вот  у  меня  было детство  - у-у-у! У  бедных  людей - а  мои
родители, доню моя, были ой какие бедные! - у бедняков подслеповатый ребенок
-  это лишний рот. Хуже кошки - она  мышей ловит. Хуже собаки - она хоть  на
чужого гавкает... Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка... А меня,
маленькую, бывало, кличут: "Где ты, слепая сова!"
     Я  очень  люблю  слушать  рассказы  Веры  Матвеевны  о  ее  детстве.  В
особенности,  о том, как она училась. Она не родилась слепой -  у нее только
было   очень   слабое   зрение:   она   была,  как   она  теперь   называет,
"подслеповатая". И зрение  это явственно ухудшалось. Может быть, если  бы ее
показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но... врач! Он так же не мог
появиться в халупе  ее  родителей над  Днепром, как не  могла прийти туда  в
гости, например, звезда с неба.
     Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро  ослепнет.
И она изо всех сил торопилась учиться.
     - Я всегда знала:  скоро мне - в темноту. Значит,  надо набрать всякого
хорошего, чтобы оно со мной осталось навсегда.
     В школу  я, конечно,  попасть  не могла, но все-таки мне очень повезло:
знакомая  учительница увидела,  как я  хочу  учиться,  как стараюсь  осилить
грамоту... Дай  бог ей  здоровья, той золотой женщине,  -  она со  мной весь
гимназический курс прошла! Когда  меня при округе экзаменовали - за все семь
классов сразу! - я уже мало что видела, но все сдала наизусть...
     Так рассказывает мне Вера  Матвеевна, пока мы ходим  по квартирам  тех,
кого надо пригласить на наш "вечер".
     - А о чем доклад? - спрашивают почти все.
     - О деле Дрейфуса, - отвечает Вера Матвеевна.
     - Придем! Обязательно  придем! Поблагодари, Сашенька, маму, что позвала
нас... А кто докладчик?
     - Один журналист. Недавно из Парижа приехал...
     Нам дают деньги охотно и, как говорит Вера Матвеевна, "очень прилично".
И мы уходим дальше.
     - Ты не думай, - поучает меня Вера Матвеевна  на улице, - не воображай,
будто все люди так болеют за Дрейфуса и дрожат-ненавидят его врагов. Мы ведь
ходим только по  знакомым. А  приди мы, например,  к генералу Дроздову или к
жандармскому  ротмистру  Ланскому,  нас  бы  прогнали да еще  собак  на  нас
спустили. А может, и арестовали бы. Вот как, доню моя!
     Когда жена  доктора Вилеишиса,  поблагодарив  за  пршлашение, дает Вере
Матвеевне целых три рубля,  Вера Матвеевна  сияет и, выйдя со мной на улицу,
говорит мне:
     - Видишь, как честные люди хотят узнать правду? Видишь?
     Я и сама все  с  большим интересом жду доклада Александра  Степановича.
Ведь я о деле Дрейфуса знаю очень мало, почти ничего...
     Наше с  Верой Матвеевной хождение  едва не оканчивается бедой. Хотя  я,
как наказывала мне мама, осторожно веду Веру Матвеевну под  руку, но она все
время рвется  вперед,  как  норовистый конь.  Сходя  с  одной  очень  крутой
лестницы,  Вера Матвеевна оступается и падает. К счастью, падает невысоко: с
двухтрех ступенек. Несколько секунд,  пока она лежит неподвижно, с закрытыми
глазами и сжав челюсти от боли, я стою  над  ней в полном отчаянии. Какая-то
женщина, спускавшаяся  по лестнице вслед за нами,  помогает  мне  приподнять
Веру  Матвеевну  и  посадить ее  на ступеньку лестницы.  Эта же добрая  душа
приносит из своей квартиры тазик с холодной водой и чистые тряпочки.
     У Веры Матвеевны  рассечен  лоб:  падая, она,  видимо, ушиблась  о край
верхней  ступеньки  лестницы.  Ласково  приговаривая  попольски,  незнакомая
женщина  терпеливо  и внимательно  прикладывает  к разбитому месту  холодные
компрессы.
     - Это ты сопишь, Сашенька? - спрашивает вдруг Вера Матвеевна.
     - Я... - отвечаю я, давясь слезами.
     - Пожалуйста, не плачь. Очень прошу тебя! О чем плакать?
     Слепой упал. Что тут особенного? Я очень часто падаю.
     - Это я виновата, - казнюсь я. - Недоглядела...
     - Не  говори  глупостей! Ты  все  время держала  меня под руку.  И ведь
ничего не случилось особенного: ну, я разбила лоб, подумаешь!
     - Ох... - вздыхает женщина, прикладывая к ранке свежую тряпочку. - Ваше
счастье, пани, что вы  слепая: вы не видели, как вы упали и как вы лежали! Я
подумала, что вы убились насмерть. Ваше счастье, что вы слепая...
     - Ну конечно, я счастливая, - через силу улыбается Вера Матвеевна. - Но
все-таки,  пани,   я  хоть  и  не  видела,  как  упала,  но  кости  мои  это
почувствовали...
     Мы помогаем Вере Матвеевне встать.
     - Ступайте, пани, ступайте до дому  и ложитесь в постель! - прощается с
ней наша случайная знакомая.
     Мы выходим на улицу.
     - Сейчас я позову извозчика и отвезу вас домой,  - соображаю я. -  Или,
хотите, поедем к нам?
     -  Никуда я не  поеду. Мы пойдем с тобой в аптеку, там  мне заклеют лоб
пластырем, и мы пойдем по остальным адресам нашего списка.
     - Там всего два адреса осталось. Успеем завтра утром...
     - Нет, после аптеки обойдем всех, кто остался. Непременно сегодня!
     В  аптеке  Вере Матвеевне  смазали  ранку  йодом,  заклеили пластырем и
сказали:
     - Ваше счастье  - только  ссадина.  Чуть пониже - и остались бы  вы без
глаза!
     На это Вера Матвеевна сказала беззаботно:
     - А на кой он мне, тот глаз? Он же все равно не видит...
     Уже выйдя со мной из аптеки на улицу, она говорит:
     - Обрати внимание: сколько людей сегодня сказало мне, что я счастливая!
     Мы обошли все оставшиеся адреса. Их оказалось не два, а четыре.
     Я не соврала, когда сказала "два",  - последние адреса были написаны на
обороте списка.
     Когда мы  наконец возвращаемся домой - уже в сумерки, -  Вера Матвеевна
ступает тяжело, с утомлением. Теперь она все время шепчет про себя:
     - Луку зеленого на рубль. Чтоб на всех. Еще - редиски.
     Непременно. Мясо. Белых булок...
     Я слушаю ее шепот и леденею от  ужаса.  Неужели Вера  Матвеевна сошла с
ума?
     Она  чувствует  мой  страх  -  она  же все  видит, словно  зрячая!  - и
успокаивает меня:
     - Не обращай  на  меня внимания.  Когда  я  хочу  запомнить  что-нибудь
крепко-крепко, я несколько раз говорю это себе шепотом. Это у меня все равно
как если б я занесла в записную книжку.
     На нашей лестнице мы встречаем спускающегося Матвея. Он был у нас и уже
уходит.
     - Ну? - спрашивает у него Вера Матвеевна. - Как?
     - Чудно! - отвечает Матвей. - Семьдесят пять рублей!
     А у вас как?
     Вера Матвеевна расцветает:
     - И у нас восемьдесят! Живем, сыну?
     - И как еще живем, Вера Матвеевна!
     -  Только,  Матвей, имей в виду: рублей десять - двенадцать надо отдать
на тюремный Красный  Крест. В  Антокольской тюрьме сейчас много политических
сидит! И есть как раз возможность сделать передачи... Луку надо, сам знаешь.
Теперь  уже есть зеленый.  Редиску или редьку.  Котлет нажарим. Булок белых,
французских...
     - Все, что вы скажете, Вера Матвеевна!
     Уже в постели, засыпая, соображаю:
     "Это  Вера Матвеевна  говорила  про передачу  политическим заключенным.
Ведь в тюрьме живут голодно.  И нужен лук, мясо, а  не то  начнется цинга...
Помощь политическим заключенным  -  это делается потихоньку от полиции. Этим
ведает все та же Вера Матвеевна".
     Потом - уже в предсонном тумане - возникает мысль о завтрашнем  докладе
Александра Степановича. Интересно!
     Потом - хлоп! - словно заперли дверь, - и сон...







     



     - Не ждите  от меня, - так  начал  свой доклад Александр  Степанович, -
повторения того, что писали о деле Дрейфуса газеты пять лет назад. С тех пор
многое неизвестное стало  известным. Многое тайное  стало явным, иное темное
прояснилось.
     Конечно, мне  придется напомнить вам также  и некоторые  основные  узлы
дела Дрейфуса. Но  я расскажу вам то, что за  год пребывания  во Франции мне
удалось узнать от моих друзей - журналистов и общественных деятелей.
     Весной 1894 года военный министр Франции генерал Мерсье сделал в палате
депутатов доклад "О состоянии армии и флота".
     Мерсье нарисовал  радужную картину - все великолепно, безупречно! Армия
и флот в образцовом состоянии!
     Докладу военного министра Мерсье бурно аплодировали все депутаты, кроме
социалистов: социалисты ему не поверили.
     Социалисты  были  правы:  доклад  военного  министра   генерала  Мерсье
представлял собой сплошную ложь.  На  самом  деле  военное положение Франции
внушало тревогу. Тревожило и то,  что в Генеральном штабе Франции гнездилась
измена. Там исчезали, а  потом снова появлялись важные  документы. Очевидно,
ктото из  людей, имевших к  ним  доступ, уносил их - куда? зачем? -  а потом
снова клал их на место. Но кто делал это? Кто?
     Военный министр генерал Мерсье получил анонимное письмо:
     "...Берегитесь! В  вашу овчарню повадился волк. Может быть, даже два...
Берегитесь!"
     Стали искать. Но тщетно. Следы шпиона были неуловимы.
     И тут вдруг появилась надежда схватить виновного! Среди шпионов-агентов
французского  Генерального штаба  была  сторожиха из германского посольства.
Она приносила все,  что находила в корзинках для бумаг, в выметаемом мусоре,
в золе, выгребаемой из печей  и каминов. Осенью 1894  года  среди  обрывков,
клочков  обгорелой бумаги, принесенных сторожихой из германского посольства,
был обнаружен важный документ - так называемое бордеро, или сопроводительная
бумага:  "Посылаю  вам четыре  нижеследующих документа..."  Правда, большого
военного  значения  посылаемые  документы  не   имели,   но  ведь  это  были
французские  военные  документы,  они хранились в Генеральном  штабе! Кто-то
пересылал их в Германию. Значит, кто-то продает Германии французские военные
документы. Кто это делает?
     Военный министр генерал Мерсье пришел  в ярость. Если  все  это получит
огласку  - скандал!  Начнутся  запросы в палате  депутатов, газетная шумиха,
неизбежная отставка кабинета министров... Этого нельзя допустить!
     "Ищите!" - приказал Мерсье так  грозно, что все поняли:  надо не просто
искать, как искали  до сих  пор, - надо  найти! Во что  бы то ни стало найти
шпиона или хотя бы такого человека, которого можно объявить шпионом.
     Все, кому предъявляли  бордеро  для ознакомления, заявили,  что почерк,
каким оно написано, им незнаком.
     Только одному  человеку  этот  почерк б.ыл  хорошо  знаком - полковнику
Анри. Полковник Анри сразу узнал и почерк,  и автора бордеро,  то есть того,
кто  продает родину немцам. Этим шпионом был  майор французской  армии, граф
Шарль-МариФернан Эстергази. Полковник  Анри не  мог  не узнать его почерк: у
них с Эстергази была дружба двадцатилетней давности.
     Если бы полковник  Анри был честным человеком, он бы немедленно сообщил
военному министру Мерсье, что автор бордеро, то есть шпион, не кто иной, как
майор Эстергази.
     Если бы полковник Анри  был честным человеком... Но полковник  Анри  не
был  честным человеком! Он и не подумал  исполнить  долг француза и солдата.
Нет!  Вместо  этого  он стал лихорадочно искать  способ выгородить  из  беды
шпиона - майора Эстергази!
     Бывают же такие роковые случайности!  Почерк бордеро, почерк Эстергази,
был схож и с почерком другого французского офицера - Альфреда Дрейфуса... Ну
как  было не воспользоваться этим  совпадением, чтобы выручить своего друга,
майора Эстергази!
     Полковник Анри спасал не Эстергази, а собственную шкуру:
     он был сообщником Эстергази. Именно  он,  полковник  Генерального штаба
Анри, и доставал  те  документы, к  которым  не имел доступа  Эстергази,  не
бывший сам офицером Генерального штаба.
     Анри добывал документы, Эстергази продавал их германской  разведке, где
состоял  на постоянной шпионской службе  с жалованьем  в две тысячи немецких
марок в месяц. Эстергази продавал шпионские сведения и Италии, вообще любому
государству,  которое  могло  и  хотело  за  них заплатить.  Этими  деньгами
Эстергази  делился с Анри. И Анри знал: если Эстергази попадется,  он утопит
вместе с собой и его, полковника Анри.
     Направляя следствие по  заведомо ложному  пути, отводя удар  от себя  и
Эстергази  на неповинного  Дрейфуса, Анри учитывал и то,  что в  Генеральном
штабе не любят Дрейфуса и будут рады отделаться от него.
     За что эти люди не  любили Дрейфуса? Генеральская верхушка  французской
армии - почти сплошь аристократы, монархисты. Их деды и  прадеды сражались в
армиях  принца  Кондэ  против революции, против  республики.  А внуки  их  -
теперешная  французская военщина,  генералы -  тоже  ненавидят республику  и
презирают  народ.  Они  плетут   заговоры,  мечтая   о   контрреволюции,   о
восстановлении   любезной   их   сердцу    королевской   власти.   Все   эти
аристократы-генералы - ярые католики, и,  конечно, отцы-иезуиты всеми силами
поддерживают их. Отцы-иезуиты очень сильны во  Франции, которую они называют
"любимой дочерью святой католической церкви".
     Такова аристократическая генеральская верхушка нынешней Франции.  А кто
такой Дрейфус? Прежде всего он не аристократ, он не вхож в аристократические
салоны, - за это его, презирают.
     Дрейфус страстно предан  своему военному делу, он талантлив, образован,
ему  явно  предстоит  блестящая  военная  карьера  -  ему  завидуют. Дрейфус
неподкупно  честен  - за  это  его  ненавидят  все  те, кому нужно  взаимное
снисхождение: "Я закрою глаза на твои грехи, ты посмотришь сквозь пальцы  на
мои". Наконец Дрейфус - еврей, - по понятиям генеральской верхушки, чужак.
     По всем  этим причинам отношение  к  Дрейфусу было в  Генеральном штабе
скрыто-враждебным. Дрейфус чувствовал эту  враждебность,  а он  был горд. Он
держался  сдержанно,  с достоинство?.?,  был  вежлив  -  без  фамильярности,
почтителен - без приьг::кеннзсти. Это тоже не привлекало к нему симпатий.
     Нужно было очень дурно  относиться к Дрейфусу, чтобы поверить, будто он
шпион. Решительно все свидетельствовало против этого. Дрейфус  не нуждался в
деньгах  - у него было большое состояние. Он не играл  в карты, не увлекался
скачками, не спекулировал на бирже. Весь его  досуг принадлежал семье - жене
и детям. Он был честолюбив, и  перед ним была отличная военная карьера.  Чем
же могла прельщать его "карьера" шпиона, не  дающая славы, сулящая  в случае
провала  только позор? И,  самое  главное,  Дрейфус был  горячим французским
патриотом, как и  вся его семья.  Когда Эльзас,  где жили Дрейфусы, отошел к
Германии,  они не пожелали жить в немецком Эльзасе,  переселились  в  Париж,
хотя это наносило им большой материальный ущерб.
     Таков был капитан  Альфред  Дрейфус,  которого  полковник  Анри  избрал
жертвой для обвинения в шпионаже.
     ...Ну, а  кто таков граф Эстергази? Тот шпион, который продавал Францию
врагам?
     Как у всякого негодяя, у Эстергази  не  было ни  друзей, ни близких, ни
любимых людей - у него были только сообщники.
     А самое  главное, у него нет  и не  было родины.  Эстергази -  наемник:
отечество для него там, где ему живется хорошо, а служит он тому, кто дороже
платит,  хотя  бы  за  грязную,  бесчестную работу.  Эстергази  ненавидит  и
презирает Францию, где он родился.
     Он  ненавидит  и презирает  французский  народ,  ненавидит  и презирает
французскую армию, хотя он ее офицер и носит ее мундир.
     "Я  не  убил  бы и щенка, - писал Эстергази  в одном письме, - но  я  с
радостью расстрелял бы сто тысяч французов!" В своем дневнике  он кровожадно
предвкушает,  какое  "блистательное  поражение  постигнет французов в случае
войны!"
     Эстергази любит только одно: деньги. Всю жизнь он добывает деньги путем
мошенничеств, вымогательств, подлогов. Деньги нужны ему всегда: он страстный
игрок, азартный спекулянт, человек низкий и порочный.
     Удивительно ли, что жажда денег и ненависть к Франции привели Эстергази
к шпионажу?
     И все же Анри рассчитал  правильно: растленный шпион граф Эстергази для
реакционной аристократической вленщины - свой, а честный Дрейфус - чужой. И,
когда  Анри  сообщил  о  сходстве  почерков Дрейфуса  с тем, каким  написано
бордеро, догадка была принята благосклонно.
     Началось  следствие  по  делу  анонимного  бордеро.  И  полковник  Анри
поначалу скромно  отодвинулся в тень, уступая дирижерскую  палочку  другому:
полковнику  Генерального  штаба  маркизу  дю Пати  де  Кляму.  Это  человек,
наделенный "светскими талантами": он пишет плохие  стихи  и бездарные пьесы.
Поскольку эксперты-графологи (специалисты по исследованию почерков)
     расходились в мнениях:  одни  утверждали, что бордеро написано почерком
Дрейфуса,  а  другие  отрицали  это, -  дю  Пати де  Клям  разыграл  сложную
инсценировку,  целью которой  было заставить  самого  Дрейфуса  сознаться  в
преступлении, которого он не совершил.
     13 декабря капитан Дрейфус получил повестку: явиться в Генеральный штаб
через два дня в штатском платье. Если бы  Дрейфус был виновен, он заподозрил
бы недоброе и скрылся за границу. Ему, может быть, нарочно давали для  этого
целых два дня  - ведь бегство означало бы признание его вины. Но Дрейфус был
невиновен - ему и в голову не пришло бежать.
     15 декабря Дрейфус спокойно идет в  Генеральный штаб. Он не знает,  что
больше  не  вернется  домой, что в тюрьме "Шерш  Миди" для него  уже  готова
камера, что через час он будет вышвырнут из общества. А ведь его еще ни разу
не допрашивали, его вина еще не доказана, ее только хотят доказать!
     В  Генеральном  штабе  дю  Пати  де Клям  любезно  встречает  Дрейфуса,
усаживает его против большого зеркала так,  чтобы его было видно отовсюду (а
соглядатаи скрыты за дверями  и за  драпри). Поговорив  о том о сем, дю Пати
показывает  Дрейфусу свою руку в перчатке: такая  досада,  поранил палец, не
может писать...  Не  согласится ли капитан  Дрейфус написать  письмо под его
диктовку?
     Будь Дрейфус  виновен, он бы  понял, что  это ловушка. Рядом с  ним, на
письменном столе, как  бы  случайно лежал заряженный револьвер: Дрейфус г.юг
застрелиться  - это  было бы  тоже признанием  вины.  Но он был невиновен  и
ничего не  понял. Лежит чей-то револьвер, ну и  пусть  лежит. Дю Пати просит
написать под его диктовку письмо - что ж, выручим сослуживца, напишем...
     В  письме,  продиктованном  Дрейфусу, встречались почти  все  слова  из
бордеро. В  этом  был тоже  специальный трюк, придуманный  дю Пати:  Дрейфус
смутится, рука его задрожит. Но совесть  Дрейфуса была чиста: почерк ровный,
твердый, спокойный.
     Тогда  дю  Пати де Клям переходит к другим приемам.  Внезапно,  опустив
руку нa плечо Дрейфуса, он возглашает громовым голосом:
     -  Капитан   Дрейфус!  Именем  закона  вы  арестованы  по  обвинению  в
государственной измене!
     Дрейфус вскакивает. Он ничего не пот шает:
     - Я  не знал  за  собой  никакой зины!  Убейте меня, но  я ни в чсп  не
виноват...
     Дю Пати показывает ему на револьвер, лежащий на столе:
     - Вы мог;сте сами свершить кэд собой суд. Своей рукой.
     - Нет! - кричит Дрейфус. - Я этого не сделаю. Я ни в чем не виноват!  Я
буду жить, чтобы доказать это!
     И  вот  Дрейфус   в  тюрьме.   Он  бьется  в  отчаянии,   он  близок  к
помешательству.  При  нем  безотлучно  начальник  тюрьмы  майор  Форцинетти,
который не верит в его виновность.
     - Майор, - спросил у Форцинетти  начальник Генерального  штаба  генерал
Буадэффр, - у вас большой опыт общения с преступниками и зоркий глаз. Что вы
думаете о Дрейфусе?
     - Мой генерал, - ответил  Форцинетти, -  боюсь, что вы на  ложном пути.
Дрейфус такой же преступник, как вы и я!
     Нет,  Форцинетти ошибался:  генерал Буадэффр был преступником! Он знал,
что Дрейфус  невиновен,  что против него нет ни одной бесспорной улики. Но и
ему, и Мерсье,  и  другим  генералам нужна была именно  виновность Дрейфуса:
этим они могли доказать стране, как они бдительны, как быстро они справились
со шпионажем.
     И они продолжали свое  преступное дело.  Дю  Пати  заставлял Дрейфуса в
тюрьме писать то левой рукой, то лежа,  то сидя - он  добивался  наибольшего
сходства с почерком бордеро. Он внезапно врывался в камеру Дрейфуса, нарочно
затемненную, и наводил на него  яркий свет. Этим он хотел захватить Дрейфуса
врасплох,   заставить  его  проговориться...  Напрасно!  Твердо,  точно,  не
сбиваясь, не путаясь, Дрейфус продолжал доказывать свою невиновность.
     Его уговаривали: признайтесь, и мы дадим  вам  мягкое наказание, сошлем
вас в такое место, куда к вам приедет семья.
     Семья... День и ночь мечтал Дрейфус увидеть свою семью. Но назвать себя
для этого шпионом? Конечно, нет!
     Было ясно: обвинение построено на  пустом месте. Оно не подкреплено  ни
одним доказательством.  Даже  в вопросе  о  том,  писако  ли  бордеро  рукой
Дрейфуса, эксперты продолжают расходиться.
     Что было  делать генералам?  Признать свою ошибку, освободить Дрейфуса?
Может быть,  еще  извиниться за причиненное  ему беспокойство? Нет, этого не
могли и не хотели  генералы и, в особенности,  Анри и Эстергази! Ведь  тогда
снова станут искать неведомого шпиона и, может быть, найдут обоих сообщников
- Эстергази и Анри!  Нет, нет, надо  еще сильнее  раздувать обвинение именно
против Дрейфуса.
     До этого дня дело сохранялось в глубокой тайне - оно еще не просочилось
в прессу.  Теперь Анри  сообщил  о нем в  одну из самых  реакционных,  самых
продажных газет.
     Назавтра  все  правые   газеты  -  антиреспубликанские,   клерикальные,
антисемитские - подняли  невообразимый шум. Такого преступника, как Дрейфус,
кричали газеты, не  знала история!  Он продал  Германии все военные  планы и
документы Франции!
     Продажные правые газеты лгали, но миллионы  людей читали их, верили им,
отравлялись их ложью.
     Дрейфуса  судили  военным  судом  при  закрытых  дверях.  Беспомощность
обвинения, отсутствие бесспорных доказательств прикрыли спасительным приемом
военной тайны. Доказательства, мол, есть, но  огласить их нельзя  -  военная
тайна! Если раскрыть ее вслух, завтра разразится война!
     И  все же  был  момент,  когда  судьи  заколебались,  не  вполне  веря,
сомневаясь... Тогда,  с  ведома  военного министра  генерала Мерсье, Пати де
Клям тайно  от  всех, в  том числе  от Дрейфуса и его защитника,  передал  в
комнату,   где   совещались   судьи,  некий  "секретный  документ",  записку
германского посла, где он писал кому-то в Германию:
     Эта каналья Д. становится слишком требовательным.
     Что и говорить, этот "секретный документ" был убедителен...
     Увы,  это  была  фальшивка, грубо  сработанная  все  тем же  неутомимым
полковником Анри. К сожалению, это обнаружилось лишь несколько лет спустя. И
судьи, решавшие судьбу Дрейфуса в  1894  году, об этом не знали.  "Секретный
документ" произвел на них впечатление - он рассеял их колебания. Суд признал
Дрейфуса виновным в государственной  измене и приговорил  его  к пожизненной
ссылке на Чертов Остров (в архипелаге островов Спасения).
     Потрясенный   приговором,   защитник   Дрейфуса  мэтр   Деманж  сказал:
"Осуждение  Дрейфуса  -  величайшее  преступление нашего  века!" Так  думали
лучшие люди во всем мире.
     Дрейфус не ожидал осуждения. Он верил в суд своей родины:
     судьи разберутся, судьи поймут.  Уезжая утром из  тюрьмы в суд, Дрейфус
сказал  Форцинетти:  "Сегодня  - приговор. Вечером  я  уже  буду  дома!"  Но
вечером, после приговора, его снова привезли в тюрьму.
     Через  несколько  дней,  5  января  1895   года,  состоялось  публичное
разжалование Дрейфуса - на площади, перед войсками, общественными деятелями,
писателями, журналистами и огромной толпой парижан.
     Под гром барабанов и рокот труб четыре канонира с шашками наголо вывели
Дрейфуса на  площадь.  В  парадном мундире,  при шпаге, смертельно  бледный,
Дрейфус шел твердо, держался прямо, высоко вскинув голову.
     Среди мертвой тишины генерал Даррас сказал:
     - Альфред Дрейфус,  вы недостойны  носить  оружие! Именем  французского
народа вы разжалованы!
     На это Дрейфус, обращаясь к войскам, крикнул голосом твердым и ясным:
     - Солдаты,  клянусь  вам  -  я  невиновен!  Да  здравствует Франция! Да
здравствует армия!..
     В этот горчайший час своей жизни  Дрейфус,  ошельмованный, отверженный,
обращался   не  к  своим   палачам,   не   к   начальникамгенералам,   не  к
сослуживцам-офицерам. Это был, может быть, даже не вполне осознанный  призыв
- к народу, к  тем простым солдатским сердцам, которые  так  любил капитан -
теперь уже бывший капитан! - Дрейфус...
     С кепи Дрейфуса, с его доломана сорвали офицерские нашивки.  Бросили на
землю и куски переломленной над его головой шпаги. В  изорванной одежде, как
нищий в рубище, Дрейфус стоял все так же прямо и кричал:
     - Солдаты!  Жизнью моих  детей  клянусь -  я невиновен! Да  здравствует
армия! Да здравствует Франция!
     Дрейфуса  провели  перед войсками и толпой.  Призрак  в  лохмотьях  шел
твердо и все кричал о своей невиновности.
     Были, конечно,  в толпе  люди,  не верившие  в то, что Дрейфус - шпион.
Были  и  такие,  которые   усомнились   в  этом,  видя  его   поведение  при
разжаловании.   Но   большинство  составляли  праздные  зеваки,  любопытные,
сбежавшиеся поглазеть  на  редкое  зрелище.  Они  были отравлены  продажными
газетами, они кричали: "Смерть изменнику!", "Бросьте его в Сену!"
     Дрейфуса втолкнули в тюремную карету и увезли. С  моста Альма он увидел
окна  своей квартиры. Там была его жена  -  она  мужественно  несла их общее
несчастье. Там играли его маленькие дети - они еще ничего не знали.
     Через день-два Дрейфуса увезли с эшелоном каторжников в тюрьму крепости
Ля Рошель.
     Там  ему  дали  свидание  с  женой,  приехавшей  из  Парижа. Но  ее  не
предупредили, что  надо  иметь особое "разрешение на прикосновение", - ей не
позволили ни обнять мужа, ни даже пожать ему руку.
     - Свяжите мне руки за  спиной! - молила она. - Но дайте хоть подойти  к
мужу, хоть прислониться к его плечу!
     Ей отказали. Не разрешили и  последовать за мужем  в ссылку, на что она
имела право по закону.
     Ни Дрейфус, ни  его жена не знали,  что это свидание последнее. В ту же
ночь пароход "Билль Сен-Назер" увез Дрейфуса в другое  полушарие - на Чертов
Остров. Навсегда...
     Александр  Степанович  умолкает.  Он  говорил без  передышки  уже  часа
полтора. Он устал. Пора сделать перерыв.
     Я словно  от  сна  проснулась. Гляжу на всех -  и почему-то вижу сперва
только одни глаза.
     Александр  Степанович  снял  свои  темные  очки.  Его  глаза,  больные,
воспаленные, в  красных  прожилках -  без ресниц, беззащитные и  голые,  как
цыплята, ощипанные живьем. Но сейчас в них еще не растаяли волнение и  гнев,
зажегшиеся от его собственного доклада.
     У  некоторых из дам, как  в театре, на глазах слезы.  Они  смахивают их
платочками.
     Всегда веселые глаза Матвея  - "чудно-чудно-чудно"! -  полны  гнева. Он
смотрит на Александра Степановича не отрываясь.
     И то же выражение ненависти, готовности ринуться в бой  освещает и лицо
слепой Веры Матвеевны.
     - Я бы этого Эстергазю... я бы с этим Эстергазем... - бормочет она.
     И  никто даже  не  улыбается над тем, что она склоняет  эту ненавистную
несклоняемую фамилию.
     -  Перерыв!  -  объявляет  мама. - Александр  Степанович, я налила вам.
Выпейте, промочите горло...
     - ...Во всех письмах, - продолжает после перерыва Александр Степанович,
- Дрейфус молил своих близких: "Ищите!
     Ищите того негодяя, чье преступление я, невинный, искупаю!
     Этот преступник есть, он существует - найдите его!"
     Этот преступник, как мы с вами знаем, в самом деле существовал. Это был
майор граф Эстергази.
     Он  процветал!  Только  за  один  первый  год  после  высылки  Дрейфуса
Эстергази "заработал" шпионажем более ста  тысяч франков, которыми поделился
со своим сообщником - полковником Анри. Эстергази почти не скрывался. Зачем?
От  кого? Самые  могущественные  люди Франции  - министры ее  правительства,
генералы ее армии - были всецело в его нечистых руках.
     Если бы  Эстергази  сбежал в  Англию или в Америку и продал там, как он
иногда грозился сделать, свои мемуары и дневники, весь мир в один день узнал
бы всю меру  преступлений  французской  генеральской верхушки: и то, что они
осудили Дрейфуса без вины, и то, что они знали о том, кто именно был автором
бордеро,  и  то, что секретный документ,  убедивший  судей,  был фальшивкой,
подкинутой с их ведома в совещательскую комнату суда.
     В  один день, в один час Эстергази  мог  погубить  репутацию  виднейших
генералов, начиная  с военного  министра  Мерсье!  Они знали это  и неусыпно
оберегали покой и безопасность шпиона Эстергази.
     Дрейфусу жилось хуже... Чертов Остров - это нагромождение мрачных скал,
похожих  на   чудовищ,  высунувших  из  океана  грозные  спины.  Из-за   его
губительного  климата   Чертов  Остров  еще  задолго  до  Дрейфуса  прозвали
бескровной  гильотиной.  Перед прибытием Дрейфуса там  была вспышка чумы. Он
застал незаконченную уборку острова: сжигали трупы умерших и их жилища.
     Дрейфуса поселили в новой  хижине, где круглые сутки с него не спускали
глаз  шестеро  надсмотрщиков.  Ни ему с  ними,  ни им  с ним  не разрешалось
разговаривать.  Точно  так  же запрещено было  обменяться  хотя  бы словом с
врачом.
     Хорошо было одно - океан. Дрейфусу разрешали прогулки.
     Он смотрел на бегущие волны, слушал успокаивающий рокот прибоя.
     С первых же месяцев Дрейфус начал  хворать.  Резко сдало сердце, мучила
малярия, одышка. Но  Дрейфус  помнил: он не  смеет  умереть,  оставляя своим
детям опозоренное имя, - он должен  жить.  Прогулками,  физическим трудом он
спасал  от  смерти  свой  организм.  Умственными  занятиями  (по  памяти,  -
английским  языком,  математикой,   военными   науками)  он   сохранял  свой
интеллект. Он напрягал  все  силы, чтобы, как он говорил,  "дожить до финала
своей трагедии".
     Через год условия заключения резко ухудшились. Из Парижа пришел приказ:
"Слишком мягкий  режим  не соответствует чудовищности преступления,  которое
совершил Дрейфус, - необходимо усилить строгости и лишения".
     Дрейфусу  запретили выходить из хижины. На ночь на него  стали надевать
двойной  узел металлических цепей -  они приковывали его неподвижно к койке.
Утром  цепи  снимали,  но  Дрейфус  оставался  лежать  пластом -  руки  были
изуродованы, лодыжки  изранены, окровавлены,  позвоночник за ночь каменел от
неподвижности... Так продолжалось сорок четыре ночи.
     А когда  прекратилась  пытка  двойным  узлом  цепей  и  Дрейфусу  снова
разрешили выходить из хижины, он больше не увидел океана! Его хижину обнесли
двойной оградой вышиной в два с  половиной метра. Остался лишь глухой прибой
океанских волн, разбивавшихся о базальтовые скалы Чертова Острова...
     Если бы Дрейфус  знал о причине этих неожиданных строгостей, он был  бы
счастлив, он стал бы вновь надеяться. Но ни один  звук сб этом не долетал из
Франции. И он не знал, что ухудшение  условии его жизни вызвано тем, что его
палачи обеспокоены, они... нервничают!
     Однажды  после трехлетнего молчания  врач нарушил запрет - он  внезапно
сказал Дрейфусу:
     - Мужайтесь! Есть надежда!..
     Но комендант Чертова Острова перебил его:
     - Пусть не надеется! Во Франции все давно забыли о нем!
     Грубый  окрик перебил слова врача. Но назавтра один из вечно молчаливых
надсмотрщиков шепнул Дрейфусу:
     - Один человек во Франции занимается вашим делом...
     Он был неправ лишь в одном: таких людей во Франции  было уже много.  Их
становилось вс; больше - и они  боролись.  Это  уже была борьба не за одного
только Дрейфуса! Это  борьба  всего живого  против  мертвечины, борьба  всех
прогрессивных сил против черной реакции, против позора антисемитизма.
     Кто же боролся за Дрейфуса там, далеко, во Франции?
     Полковник Генерального штаба Пикар присутствовал на суде  и тут впервые
усомнился  в виновности  Дрейфуса. После высылки Дрейфуса  на  Чертов Остров
Пикар был назначен начальником  контрразведки Генерального  штаба. Здесь  он
изучил все детали этого страшного дела и пришел к твердому убеждению:
     произошла ошибка - шпион не Дрейфус,  а Эстергази.  По его приказу была
установлена  слежка  за  Эстергази.  Слежка  обнаружила  связь  Эстергази  с
иностранными разведками..
     Пикар  с торжеством  доложил  генералам:  найден  подлинный  шпион! Это
Эстергази! Остается - арестовать его.
     Но генералы вели себя странно:
     - Зачем раскапывать эту старую, забытую историю?
     - Но ведь рано или поздно истина все равно откроется! - сказал Пикар.
     -  Если  вы  будете молчать,  -  ответили ему,  - истина  не  откроется
никогда...
     И очень скоро после этого Пикара послали в далекую и опасную экспедицию
- в Африку.
     Но  не  так-то легко,  как  говорит  народная  мудрость, латать  прелую
одежину.  Генералы радовались тому,  что,  усылая  Пикара  из  Франции,  они
залатали гнилую  ткань  лжи, фальшивок, несправедливости.  Однако  на  месте
заплаты открылась новая грозная дыра: газета "Фигаро" поместила фотографию с
пресловутого  бордеро.  Теперь  всякий,  знакомый с почерком Эстергази,  мог
убедиться в том, что писал бордеро именно он, и, значит, шпион - тоже он!
     На этом  основании брат Дрейфуса, Матье Дрейфус, возбудил судебное дело
против   Эстергази,  как   разоблаченного  шпиона   и  предателя.  Эстергази
заметался,   как  зверь,   окруженный   облавой.   Он   пригрозил  генералам
разоблачениями в печати.
     Угроза   подействовала.   Генералы   отечески  оградили   Эстергази  от
неприятностей:  хотя Эстергази  и  судили,  но на суд  произвели  чудовищный
нажим. И, конечно, Эстергази был оправдан!
     Однако ни он, ни его  защитники из Генерального  штаба  не  успели даже
вздохнуть  с  облегчением после  перенесенных  неприятностей, как  над  ними
загремел  новый гром. Знаменитый французский писатель  Эмиль Золя выступил в
печати с открытым письмом к президенту Французской республики Феликсу Фору.
     Письмо это в тот же день облетело весь мир и вызвало везде бурю.
     Господин президент! - писал Золя. - Каким комом грязи  лег на  ваше имя
процесс Дрейфуса! А оправдание Эстергази  - неслыханная пощечина, нанесенная
истине и справедливости. Грязный след этой пощечины пятнает лик Франции!..
     Метко  и   зло  описывал  Золя,  как   пристрастно  и   недобросовестно
подбирались улики против Дрейфуса:
     Он знает иностранные языки - о, это преступник!
     При обыске у него не обнаружено ничего компрометирующего - какой ловкий
преступник!
     Он смущается - ага, это преступник!
     Он не смущается - еще бы, ведь это преступник!
     Дальше шла необыкновенно сильно  и страстно  написанная часть письма: в
ней перечислялись поименно все  те, кого Золя считал преступниками и кому он
гневно бросал в лицо свое "Я обвиняю!":
     Я  обвиняю  полковника  дю  Пати  де Кляма - он был дьявольским орудием
судебной ошибки и делал это самыми преступными средствами!
     Я  обвиняю  генерала  Мерсье:  он  был,  -   возможно  по  малоумию,  -
соучастником величайшей подлости нашего века!
     Я обвиняю  генералов Пеллье и Равари - они вели  негодяйское следствие,
чудовищно пристрастное и несправедливое!
     Я  обвиняю  оба военных  суда: один  из  них осудил невинного Дрейфуса,
второй оправдал шпиона Эстергази!
     В заключении Золя заявлял:

     ...Я не хочу быть заодно с преступниками, скрывающими истину! Я с теми,
кто не жалеет жизни, чтобы восторжествовала справедливость. Я жду!


                      Э. ЗОЛЯ


     Чего добивался Золя этим письмом? Он хотел вызвать скандал. "А,  я лгу!
Так отдайте меня  под  суд!  Там я  расскажу всю  правду, и сотни свидетелей
подтвердят ее!  А-а, вы отказываетесь пересмотреть дело Дрейфуса? Так судите
меня - дело Дрейфуса всплывет в деле Золя!"
     Золя   не  побоялся  вступить  в   единоборство   с  правительством,  с
генеральской  кликой, с  католической церковью, со всеми реакционными силами
Франции и их продажными газетами. Золя знал, что его могут осудить, заточить
в тюрьму, оклеветать, лишить доброго имени. Он не побоялся ничего!
     7  февраля 1898 года начался процесс Золя. Он вызвал необычное стечение
людей, сторонников правого дела. Здесь были лучшие люди Франции, были друзья
Золя - вождь социалистов  Жан Жорес, знаменитый писатель Анатоль Франс, люди
искусства и политические деятели.
     Но  не дремала  и  реакция  -  наемные  банды  врывались  в  зал  суда,
устраивали  овации   генералам  и   другим  противникам  Дрейфуса,  орали  и
улюлюкали, заглушая речи защитников,  пытались учинить  на улице самосуд над
Золя.
     Золя, писатель, знаток человеческой души, смотрел на этих головорезов с
удивлением: таких он еще не видывал.
     - Какие... людоеды! - сказал он брезгливо.
     Золя вызвал  двести свидетелей. Среди них  в свидетельской комнате, как
голодный волк,  метался  Эстергази. Он  говорил  без умолку,  мешая угрозы с
похвальбой,  причитая,  как  базарная  торговка,   перемежая  пафос  грязной
руганью.
     Суд начался с неожиданного заявления председателя:
     - Сейчас  начнется разбирательство дела Золя. Поэтому надлежит говорить
только о Золя. Категорически запрещается касаться Дрейфуса и его дела...
     Это был  неожиданный удар.  Ведь Золя добивался суда  над собой  именно
затем, чтобы на суде раскрылась вся правда о Дрейфусе!
     Золя встал, очень бледный:
     - Я  требую, чтобы мне было дано  то право, которое  имеют  даже воры и
убийцы: право защищаться, право говорить обо всех сторонах моего дела!
     Говоря  о знаменитом "секретном  документе",  тайно подброшенном в 1894
году в судейскую комнату, Золя усомнился в том, существует ли этот документ,
не выдумка ли он. На это свидетель генерал Пеллье сказал:
     - Зтот  документ есть! Я видел его. Если угодно,  я  могу процитировать
его на память.
     - Нет! -  возразил защитник Золя адвокат Лабори. - Документ, пока он на
словах, не документ и не доказательство.
     Предъявите его суду!
     - Невозможно! - сказал Пеллье. - Военная тайна!
     И тут раздался голос полковника Пикара: он специально прибыл из Африки,
чтобы присутствовать на процессе.
     - Генерал Пеллье прав, - сказал  Пикар спокойно.  - Документ предъявить
нельзя: это фальшивка, и она боится света!
     Александр Степанович вдруг задумывается. Затем заявляет неожиданно:
     - Я тоже присутствовал на процессе Золя...
     Волнение слушателей, и  без того сильное, нарастает... Он сам  был там!
Он сам видел это!
     -  Я видел Золя! - говорит Александр  Степанович.  - Он сидел на скамье
подсудимых так спокойно, словно судят не его.
     Я  видел  жену  Дрейфуса  Люси  - маленькую, трогательную,  в  траурном
платье. Я видел полковника  Пикара,  невозмутимого,  бесстрашного,  как сама
истина. Видел генералов Буадэффра и Пеллье, лгавших  с бесстыдной наглостью.
Но всего сильнее поразил меня допрос Эстергази.
     Эстергази вышел на  свидетельское место и стоял молча. Сморщенное лицо,
грязно-серое,  как жабья кожа, ястребиные глаза, нервные  руки в перстнях...
Он заявил, что  будет  отвечать  только суду  и  прокурору, но  отказывается
отвечать защитникам или подсудимому Золя.
     И тут начался незабываемый спектакль!
     - Скажите, свидетель, - начал защитник Золя, -  признаете ли вы,  что в
таком-то  году вы женились  на богатой невесте (такой-то), затем, обобрав ее
до нитки, развелись с нею?
     Эстергази молчит. Председатель суда, выждав паузу, обращается к нему:
     - Свидетель, вы не желаете отвечать?
     - Не желаю.

     


     Защитник задает Эстергази второй вопрос, третий... пятый.
     Вопросы начинаются словами: "Свидетель, признаете ли вы..."
     Вопросы развертывают перед  судом  свиток всех  мошеннических  проделок
Эстергази, его подлогов,  спекуляций, его  судимостей -  всех совершенных им
преступлений!
     -  Признаете ли  вы, свидетель, что  в письме (таком-то) писали:  "Этот
тупой французский народ - конечно, самая гнусная раса в мире!.. Мое терпение
истощилось: я намерен предложить свои услуги Турции"... Писали вы это?
     Защитник задал  Эстергази шестьдесят вопросов. Это  продолжалось  почти
два  часа. С  каждым вопросом  Эстергази  свирепел  все больше:  он  сверкал
глазами,  пальцы его дрожали,  щека нервно  дергалась, пот зримо струился по
его морщинистому, жабьему лицу... О,  этот допрос, на  который он не ответил
ни единым словом, стоил ему недешево! Остроумный ход защитника обнажил перед
всей Францией, перед всем  миром грязную,  мерзкую,  преступную жизнь майора
графа Шарля-Мари-Фернана Эстергази!
     Лишь близорукие люди  могли не заметить того, что  борьба идет не из-за
одного только Дрейфуса. Нет, она уже давно вышла за стены Дворца правосудия,
где шел суд  над  Золя,  -  она перекинулась в  палату  депутатов, где  люди
сражались даже кулаками и  тростями, и  пламенный оратор, вождь социалистов,
Жорес бросил в лицо реакционерам:  "Вы  предаете  Францию кучке генеральской
военщины!"
     В  самом Париже  в те  дни было  раскрыто  несколько контрреволюционных
заговоров. Банды  наемников, уголовников  бесчинствовали  на улицах  Парижа,
били  стекла  в домах  и  витринах магазинов.  Они врывались на заводы,  где
пытались избивать рабочих. Они  гроиили  магазины, принадлежащие евреям.  По
ночам они разжигали на улицах костры, жгли книги и газеты.
     Эта погромная волна прокатилась по  многим городам Франции. Французские
колонизаторы  искусственно  подогревали  ее  в  колониях,  где  имели  место
отвратительные  выходки.  Был  случай в  Алжире  - хулиганы, крича,  хохоча,
улюлюкая,  окружили  беременную арабскую  женщину. От испуга у нее  начались
роды.
     Негодяи  не  пропустили  к ней врача.  Они плясали вокруг  нее  и орали
песню,  тут  же   ими  сочиненную,  с   гнусным  припевом:  "Вот  свинья   и
опоросилась!.."
     Но против этой мерзости уже объединялись левые элементы:
     рабочие, студенты, ремесленники, интеллигенция. Над Францией занималась
заря гражданской войны.
     В  такой накаленной атмосфере настал семнадцатый  - и  последний - день
процесса Золя.
     - Подсудимый Золя!.. Вам последнее слово.
     Золя говорил спокойно. Он обратился к присяжным:
     -  Вы -  сердце Парижа. Вы - его совесть... Посмотрите  на меня.  Разве
похож я на предателя?
     Глубокое волнение охватило его, когда он заговорил о том, что заставило
его  - писателя,  пожилого  человека - ринуться  очертя голову в  борьбу  за
Дрейфуса:
     - ...Дрейфус  невиновен, клянусь  вам в этом! Клянусь моим сорокалетним
писательским трудом, клянусь  моей честью, моим добрым именем!  Если Дрейфус
виновен,  пусть погибнут  все мои книги!  Нет, он ни в  чем не  виноват,  он
страдает без всякой вины!
     Золя знал и понимал - в этом убедил его весь ход процесса и все то, что
творилось за стенами суда! - что надежды на его оправдание нет.
     - Я спокоен... -  закончил  он  свое слово.  - Правда двинулась в путь,
правду  не остановит ничто! Конечно, меня можно обвинить  и приговорить.  Но
настанет день, когда Франция скажет мне спасибо за то, что сегодня я помогал
охранять ее честь!
     Суд  вынес Эмилю Золя обвинительный приговор -  заключение в тюрьму  на
один год и штраф в три тысячи франков.
     Полковник Пикар  был посажен  в тюрьму "за  разглашение государственной
тайны".
     Казалось  бы, черные силы реакции могли  торжествовать и  считать  дело
Дрейфуса похороненным.  Но  оно только  разгоралось!  Прав  был  Золя, когда
говорил: правда идет, ее ничто не остановит. Правда продолжала свой путь, ее
поддерживала разбуженная народная совесть.
     Франция - рабочие, студенты, интеллигенция -  волновалась, митинговала,
бастовала.  Левые  газеты  печатали  Бсе  новые  данные,  все  новые  улики,
убийственные для Эстергази и Анри.
     Оба шакала чувствовали приближение катастрофы. Каждый из них  знал, что
другой, спасая себя, предаст и продаст его.
     Через  полгода после  процесса Золя Генеральный  штаб вынужден  был под
давлением  общественного   мнения  подвергнуть  допросу   полковника   Анри.
Припертый  к  стене,  Анри  сознался  во всем: в  сообщничестве с Эстергази,
шпионаже, во всех сфабрикованных им фальшивках и подлогах.
     Понимая,  что  все кончено  и ему  уже  не  уйти  от  правосудия,  Акри
зарезался бритвой в тюрьме Мон-Валерьен.
     Эстергази успел бежать за  границу,  где продал  газетам свои дневники.
Конечно,  в них было  немало лжи - ведь писал  их Эстергази!  Но все же  эти
дневники устанавливали черным по белому полную невиновность Дрейфуса.
     Это случилось почти  год  назад.  Но  только  сейчас  удалось  добиться
пересмотра дела Дрейфуса  и его  возвращения во Францию... Значит, виновники
этого страшного  дела  -  генералитет,  отцы-иезуиты,  правые  газеты  -  не
сдаются, не разоружаются.
     Чем кончится новый процесс Дрейфуса, сказать сегодня нельзя.
     Одно ясно, эта борьба будет не на жизнь, а на смерть!
     Так закончил свой доклад Александр Степанович.
     Позже  всех  гостей  уходят  самые близкие:  друг  наш  -  доктор  Иван
Константинович Рогов и его приемный внук Леня Хованский.
     - Шашура! - отзывает меня Леня в сторону. - Правда, замечательно?
     - Замечательно!
     -  Скажи-ка... -  говорит он  не сразу, помолчав. -  Ты сегодня Тамарку
звала?
     Тамарка - это его сестра, моя одноклассница.
     -  Звала,  -  отвечаю   я  неохотно.  -  Сказала:  "Приходи,  Александр
Степанович будет рассказывать про Париж, про дело Дрейфуса..."
     - А она?
     - Ну, она! Не знаешь ты ее? Сделала гримаску и говорит:
     "Ну-у-у! Хоть бы о модах парижских рассказал!  Нет,  я пойду  к Леночке
Атрошенко - у нее танцы нынче". И все!
     Проводив всех гостей, уходит и дедушка.
     Мрачно качая головой, он, по своему обыкновению, говорит на прощание:
     - Ох, попал бы я к ним, в эту ихнюю Францию!
     - Я знаю! - говорит папа очень серьезно. - Ты бы  научил их сморкаться.
И быть людьми, а не свиньями!
     - А чем это плохо? - отзывается дедушка. - Насчет сморкаться - не знаю.
Но быть человеком - это и президенту ихнему не повредило бы, поверь мне!
     На этом мы расстаемся.
     Ночью  я  сплю  очень  тревожно.  Мне  снится,  что  за  папой  гонятся
городовые. Они  кричат:  "Бордеро! Бордеро!" Они  срывают  с  папы пальто  и
пиджак. "Именем закона!" - орет толстый пристав Снитко и, выхватив у папы из
бокового кармана  стетоскоп (трубочку для выслушивания  больных), ломает его
пополам.
     Я бросаюсь к папе и просыпаюсь с отчаянным криком, на который сбегается
весь дом!
     Долго еще - много лет! - мои полуребячьи страхи будут питаться образами
страшной  повести  о  человеке,  невинно  осужденном и  сосланном  на Чертов
Остров.








     Дня через два-три начинается суета,  укладка вещей, сборы на дачу. И  в
этой суматохе немного рассеивается тяжелое впечатление от доклада Александра
Степановича, забываются ночные кошмары.
     С чердака принесли большие, вместительные тростниковые корзины, обшитые
потрескавшейся клеенкой. В эти корзины укладывают белье, платье, книги - это
делает мама, спокойно, без ненужной суеты.
     Посуду, хозяйственную утварь и всякую "хурду-мурду" укладывает Юзефа со
всегдашним своим вдохновенным азартом. Она носится по квартире, командует и,
конечно, ворчит. Ну зачем набирать с собой столько  кастрюль? Ведь дача же -
не балы задавать! А вилок столько куда? "Куды, спрашую я вас!"  Ведь дача же
- не  хватит кому  вилки,  а  пальцы на что? Не  в  губернаторском  дворце -
дача!..
     В общем, Юзефа так понимает, что "на даче"  - это отмена всех городских
"фиглей-миглей", возвращение  к  образу  жизни  первобытных  людей. Все  эти
соображения  Юзефа  пересыпает  сердитыми  вскриками:  "А бодай тебя!" -  по
адресу,  например, дачного самовара, который  расселся, по ее выражению, "як
король в бане", и мешает ей пройти.
     Очень волнуется  Сенечка  -  как бы не забыли  захватить  на  дачу  его
игрушечную лошадку Астантина. Полное имя лошадки ."Иван Константинович", так
ее назвали в честь подарившего  старого доктора Рогова,  - но  Сенечка зовет
лошадку сокращенно:
     Астантин. Сенечка не только тревожится, как  бы Астантина не  забыли  в
городе, он хочет, чтобы Астантин ехал с  удобствами, с комфортом, потому что
Астантин - лошадь болезненная. Главный недуг Астантина  - он минувшей  зимой
потерял  свой мочальный  хвост.  Сенечка  играл,  будто он скачет  верхом на
Астантине по трудной дороге и будто Астантин увяз передними ногами в болоте.
Сенечка, спешившись, мучительно вытаскивал  Астантина из  болота  за  хвост.
Болото  было,  правда, воображаемое,  но  Сенечка  очень старался  вызволить
несчастного  коня   из  беды.  Принатужившись,  он  дернул  за   хвост   так
самоотверженно, что хвост  остался у него  в руках.  Когда он увидел,  какое
увечье  получил  при этом  Астантин  -  хвост был  вырван "с  мясом",  и  на
Астантиновом заду образовалось зияющее отверстие! - Сенечка заплакал:
     - У Астантина стало теперь совсем не то лицо!
     Мы  отнесли  раненого  Астантина  в  починку (над  дверью  в мастерскую
красовалась вывеска: "Парижский  больниц  для куклов и  разных игрушков"), В
мастерской  Астантину  приделали новый  хвост - и какой! Можно сказать, всем
хвостам хвост! Густой, могучий,  длинный, не по  Астантинову росту! Хвостище
был сделан  из  свернутой  жгутом  рыжей пакли. Но  этот  устрашающий  хвост
Сенечке не понравился, он  продолжал уверять, что у  Астантина стало с  этим
хвостом "не то лицо". Тогда Юзефа подвязала хвост узлом так, как подвязывают
деревенским клячам.
     Получилось так всамделишно, что Сенечка расцвел.
     - Чудный хвост! - И, помолчав, он повторил с восторгом: - Очень чудный!
     Конечно,  Астантина, как коня,  много  пережившего на  своем веку, надо
уберечь  от  дорожной тряски и толчков, от новых несчастий  и увечий.  Обняв
Астантина  обеими руками за шею и прижимая  его  к  груди, Сенечка  пытается
запихать  его  в  корзину  с  бельем  и  платьем:  пусть  Астантин  едет "на
мяконьком". Но мама  обещает, что Астантин  поедет с нами на извозчике - ему
будет очень хорошо и удобно.
     Сенечка  успокаивается, но ненадолго. Теперь  у него новая забота:  все
заняты укладкой, ну он тоже хочет помогать.
     - Можно, - просит он, - я принесу? Можно?
     Наконец мама говорит ему очень решительно:
     - Хорошо.  Хочешь помогать? Сбегай на кухню и посмотри, есть я  там или
нет?
     Не поняв шутки - ведь  он еще маленький! - Сенечка, счастливый тем, что
ему дали поручение, устремляется на кухню.
     Через минуту он возвращается и растерянно докладывает:
     -  А  тебя  на  кухне  нету... -  Но  тут  же,  широко улыбнувшись,  он
соображает: - Мамочка, ты же вот она! Здесь!
     Все  смеются,  а  мне  жаль  бедного  мальчишку.  Я  сама недавно  была
маленькая  и очень хорошо помню, как меня обижало недоверие взрослых. Я, как
теперь Сенечка, хотела помогать, всерьез помогать, взрослые не верили, что я
гожусь на что-нибудь, и поручали мне всякие пустяки.
     - Знаешь  что? - говорю  я  Сенечке. -  Пройдись по  комнатам, погляди:
вдруг что-нибудь очень нужное забыли уложить?
     Сенечка,  радостно  кивнув  - понимаю, мол,  понимаю! -  устремляется в
папин  кабинет.  Спустя  минуту-другую  он  возвращается -  мордочка  у него
веселая. Осторожно, с большим напряжением, он что-то тащит.
     -  Вот!  - говорит  он,  довольный  собой. -  Папина  чернильница...  И
чернила... Ведь это нужно на даче, да?
     И он собирается опустить в  корзину с  бельем  и  платьем  чернильницу,
полную чернил.
     -  Ох  ты,  лихо  мое!  -  даже   взвизгивает  Юзефа,  отнимая  у  него
чернильницу. - И пальцы спачкал, и штанишки... А нос, нос!  Ты что, пил этую
чернилу или что?
     Сенечка немножко сконфужен. Но не проходит  и пяти минут, как он, пыхтя
и сопя не  столько от усилий, сколько от восхищения собственной толковостью,
приволакивает из столовой графин с водой.
     - Вот! - торжествует он. - Вода! Это на даче очень нужно.
     Вдруг - пожар? И вообще летом хочется пить.
     Мы с мамой хохочем, а Юзефа отнимает у Сенечки графин.
     - Шаматоха! - вздыхает онг. - Не хлопчик, а шаматоха!
     Наконец все уложено. Приезжает подвода за вещами.
     Юзефа  сперва поит  на кухне возчика чаем -  это уж  такой  обычай  при
переезде на дачу и с  дачи.  Напившись чаю,  возчик  Авром-Гирш  (он  всегда
перевозит наши вещи) входит в комнаты. Сенечка с завистью смотрит на длинное
кнутовище  в руке Авром-Гирша. Если  бы  Сенечке такое  кнутовище,  Астантин
бежал бы, как наскипидаренный...  За  возчиком  входит  подручный - его  сын
Рува.
     - Ой, как много вещей! Ой, какие тяжелые вещи!
     С этой фразы Авром-Гирш каждый раз начинает перевозку.
     - Такие тяжелые вещи... Мадам докторша, три рубля за подводу немислимо!
-  И  Авром-Гирш  проводит  кнутом  по  воздуху, словно  пишет это  слово. -
Не-ми-сли-мо!
     -  Авром-Гирш!  -  говорит  мама  с  упреком.  -  Мы  же  с вами  вчера
подрядились: три рубля за подводу. А теперь вы скандалите! Хорошо это?
     - Кто скандалит? Я скандалю? Божезбави! Я не скандалю - я  радуюсь, что
бог вам помогает и у вас много вещей... Но надо же иметь состриданию!
     - Пожалуйста! Я имею к вам сострадание. Довольны вы?
     Так нагружайте подводу и едем...
     Подняв глаза к потолку, Авром-Гирш трагически вопрошает:
     - Боженька, ты это слышишь? Так почему ты молчишь?
     Что я, Эстергази какой-нибудь или другой гицель (собаколов)?
     Мадам докторша, надо иметь состриданию к моей коняке! Если она животная
и не  умеет говорить,  так ее  уже и  жалеть  не  нужно? И  меня  тоже  надо
пожалеть: после  таких тяжестей коняка стрескает  черт ее  знает сколько!  А
почем  сено -  вы  знаете?  Про овес я, конечно,  уже  и не  говорю: она  не
графиня, чтобы  каждый  день кушать овес. Но кормить ее хотя бы  сеном,  как
по-вашему, надо? Без еды она же не умеет, она подохнет, а где я тогда возьму
хлеб для моих детей? У меня же четверо детей, чтоб они  были живы и здоровы!
Мадам докторша, имейте состриданию!
     Этот разговор повторяется  сегодня,  как всякий  год.  И  кончается  он
сегодня,  как всякий  раз: мама обещает  Авром-Гиршу прибавить  полтинник. И
Авром-Гирш с сыном начинают выносить вещи во двор.
     Сколько шуму производит при этом Авром-Гирш! Он кричит на сына:
     - Рува, ты заснул? Нашел время спать!
     Он  кричит  на  Юзефу,  кричит   на  коняку,  яростно  орет  на  ребят,
сбежавшихся во дворе к подводе. Авром-Гирш покрикивает  даже на своего бога,
словно призывает его к порядку:
     - Боженька, ты все это видишь? Так почему ты молчишь?
     Трудно  представить  себе  что-нибудь  более примитивное,  чем  подвода
Авром-Гирша!  Это не телега, глубокая вместительная, не широкая площадка  и,
уж конечно,  не  фургон  для перевозки  вещей. Это просто несколько досок на
вихляющихся  во все стороны колесах. Нужно в самом деле немалое умение, даже
искус - ство, чтоб на  эти шаткие мостки  погрузить матрацы, столы,  стулья,
корзины. Нужно  так  укрепить, так искусно связать все это веревками,  чтобы
вещи  не рассыпались  по  дороге. Всякая  попытка  мамы  или  Юзефы  сделать
какое-нибудь  замечание  или дать  совет вызывают  страдальческое  обращение
Авром-Гирша  к боженьке, который все  это  видит  и  почему-то молчит,  -  и
мрачное суждение о "них".
     - "Они" меня учат! "Они" же никакого  пунятья  не имеют, а  учат! Где у
них состридания, где?..
     Наконец  подвода  трогается в путь. Из-под арки ворот  в последний  раз
доносится трагический вопль Авром-Гирша:
     - Имейте состриданию!
     В квартире сразу становится тише.
     - Чудный человек этот Авром-Гирш! - вздыхает мама. - Честный, непьющий,
а какой сердечный... Но, боже мой, до чего невыносимый крикун!
     Теперь в две извозчичьи пролетки погружаемся мы: мама с Сенечкой, Юзефа
и я. И  с нами все те  вещи,  которые не  поместились на подводе: стиральное
корыто, вешалка для платья, гладильная доска. Я прижимаю к себе свой любимый
цветочный  горшок:  мне  подарила  его  папина  пациентка. У цветка  смешное
название: "Ванька-Мокрый", он очень красиво цветет, и я хочу, чтобы он пожил
на даче, поправился на свежем воздухе.
     Ну, тронулись.., В добрый час!
     Не успели мы проехать самую малость, как с передней  пролетки раздается
отчаянный плач Сенечки:
     - Астантин!  Забыли  Астантина! Он там умрет один!- И  по  свойственной
детям способности  все  запоминать  и всему подражать Сенечка заливается:  -
Имейте состриданию!
     Соскочив с остановившейся пролетки, я бегу домой за Астантином.
     Сенечка радостно сжимает Астантина в объятиях:
     - Ох ты, мой сирота! Ох ты, мой горький!
     Дача,  чистенько  вымытая  к  нашему  приезду,  сразу  приобретает  вид
неряшливого постоялого двора. По блестящим крашеным  полам  поползли грязные
следы и разводы - по дороге  подвода с  вещами попала под дождь. Мокрые вещи
похожи на испуганных купаньем  жеребят. Мой цветок  "Ванька-Мокрый" стоит на
подоконнике и с непривычки чувствует себя неуютно...
     Авром-Гирш  наполняет дачу своей  полнокровной шумливостью. Лицо у него
влажное от дождя и пота.
     Выгружая вещи и таская их в дом, Авром-Гирш все время приговаривает:
     - Ничего, Рува, от  работы человек  не умирает. Вот когда, сохрани бог,
работы нет,  вот тут человеку смерть... Ну, берись за  швейную машину. Мадам
докторша будет шить и вспоминать:
     "Ах,  кто  это  так  прэлэстно  перевез  швейную  машину?  Ну  конечно,
Авром-Гирш! Я еще тогда очень прилично дала ему на чай".
     Пока идет выгрузка вещей, я спешу к Авром-Гиршевой коняке.
     Я очень люблю животных, а папа не позволяет держать в доме ни кошек, ни
собак  -  вообще  никаких  зверей.  И  я  пользуюсь  всяким  случаем,  чтобы
погладить, накормить, приласкать хотя бы чужих животных.
     Авром-Гиршева  коняка   очень  устала.   Она  стоит  понурившись,   как
утомленная работой пожилая прачка.
     Я осторожно глажу коняку.
     Имени ее я не знаю, но в нашем крае лошадям говорят: "Кося"...
     - Кося! - приговариваю я. - Косенька... Хорошая кося!
     Она  смотрит на  меня,  скосив в  мою сторону  влажный лиловатый  глаз.
Второй глаз у  нее  слепой,  с бельмом. Я  даю коняке только  что сорванные,
свежие пучки сочной травы. Коняка берет их, высоко вскидывая верхнюю губу, и
с удовольствием  ест. В городе  ведь нет  травы -  наверное, коняке  надоело
питаться всухомятку одним сеном. Достаю из кармана  моей жакетки захваченный
для коняки еще из города  большой ломоть хлеба. Коняка аккуратненько съедает
хлеб, подхватив мягкой губой крошки с моей ладони.
     Смотрю,  Сенечка  с  усилием  тащит  своего  Астантина:  знакомиться  с
Авром-Гиршевой конякой.
     - Видишь?  - показывает он Астантину на коняку. - Это твоя мама. Шаркни
ножкой, подай ручку, скажи: "Здрасте, дядя!"
     Мама расплачивается  с  Авром-Гиршем.  Рува  в это  время  с  интересом
рассматривает выпавшую из моей корзинки классную тетрадку.
     - Арифметика... - кивает он головой на тетрадку. - Только задача решена
у вас неправильно. Видите - здесь?
     - Вы знаете арифметику?
     - Почему же мне ее не знать? Знаю.
     - А что еще вы знаете?
     - Читать знаю. Писать. Четыре действия... А что, мало?
     Меня гимназист Агроскин учит. Знаете такого?..
     Получив деньги,  Авром-Гирш  собирается  уходить.  Он  доволен -  мама,
видимо, оправдала его надежды.
     - Видишь ее? - показывает он Руве на маму. - Конечно, вещей было много,
и они  так-таки тяжелые.  Но  ничего  не скажешь: на чай  дала хорошо. Очень
приличная дама!
     Как  чудесно  на даче! День  здесь  емкий,  просторный.  Он неторопливо
поспевает, как  малина  на кусте.  До самых сумерек  день  остается  свежим,
крепким. Не  то,  что  в  городе, где день  через  несколько  часов  жухнет,
становится мятым, как ягоды на лотках у разносчиков.
     Я спешу обежать все знакомые,  милые места - я  не видела их с минувшей
осени. Медленно иду по  лесу, прижмурив глаза,  - хорошо!  Побежала -  ветер
скрипит  и трещит в ушах: т-р-р-р!  - словно  я на  бегу разрываю полотно...
Присела  отдохнуть  - легла грудью на мягкий мох  и  траву,  - перед глазами
качаются  пробивающиеся  из-под  земли серые  с изнанки  листики  земляники,
похожие на нежно-пушистые  щенячьи ушки. На кустиках черники крохотные тугие
завязи будущих ягод. А сыроватый,  чуть топкий луг  весь осыпан незабудками.
Будто ломоть голубого неба  раскрошили, как хлебный мякиш, и разбросали  для
воробьев...
     Хорошо!
     Несколько  дней спустя мы все сидим  на большом балконе у доктора Ивана
Константиновича Рогова. Мы - это мама, папа, я да сам Иван Константинович со
своими "назваными внуками":
     Леней и Тамарой.
     Балкон  выходит в сад.  Иван  Константинович разбил и  насадил  его  на
пустыре позади дома. Пестрыми  коврами лежат клумбы. Чудесно пахнут розы. Из
дома доносится томный,  жеманный голос попугая: "Ах,  бож-ж-же мой, бож-ж-же
мой!  Неуж-ж-жели  я  - птица?"  Переходя  на  свирепый  бас, Сингапур орет:
"Дурр-рак! Дур-р-рак! Дур-рак!"
     Мы сидим за столом необыкновенно  тихо, не шутим, не смеемся. Мы, дети,
даже не шалим. Правда, не такие уж мы "дети"!
     Тамара и  я перешли в пятый класс, мне - четырнадцать,  ей - пятнадцать
лет. Леня  уже в шестом классе, и ему целых шестнадцать лет. Конечно, мы еще
вполне способны  на любое озорство,  но сегодня серьезны все -  и взрослые и
дети.  Ведь мы пришли к Ивану Константиновичу не просто в гости,  как  ходим
часто,   -   нет,  сегодня  мама,  папа  и  я  позваны,   как  говорит  Иван
Константинович в серьезных случаях жизни: "на вече"!
     Если бы не  дачное время,  то  вечевым колоколом служил  бы телефон - в
нашем  городе уже есть телефоны.  Поставлен  телефон и  у  нас  в  городской
квартире. Самая ярая поклонница телефона - наша старая Юзефа.  Поначалу  она
ни за что не верила - даже не хотела поверить, - что это не шутка, что ее не
обманывают и можно, позвонив,  услыхать в телефонной трубке голос  человека,
находящегося на другом конце  города. Потом Юзефа  поверила. А  поверив, так
полюбила  телефонные  разговоры,  что  готова  вести их с  утра до ночи. Она
принесла  из  кухни  цэглу  -  большую кирпичину, положила  ее  на  пол  под
телефоном (Юзефа мала ростом, без цэглы  ей не дотянуться до трубки) и целые
дни  подкарауливает   телефонные  звонки.   Чуть   раздается  звонок,  Юзефа
становится на цэглу, снимает трубку с рычага и оглушительно кричит:
     - Хто там в таляфоне?
     Как-то мама спросила:
     - Почему, Юзефа, вы так кричите в телефонную трубку?
     Юзефа  посмотрела на  маму, как на маленькую  девочку, которая  болтает
глупости:
     - А як же ж "не кричите"? Не услышат! Чи то близко?
     Самое смешное - Юзефа уверена, что телефонный  собеседник слышит только
те слова, которые обращены непосредственно к  нему,  и не слышит всего того,
что Юзефа  говорит про  себя,  ее  мысли вслух,  хотя она орет  и их так  же
громко, как и все остальное.
     - Хто в таляфоне? А, бодай тебя, дурная  голова, ничего не слышу... Хто
говорит, спрашую я вас?
     Все это Юзефа произносит одинаково громко  -  в  самую  трубку.  "Бодай
тебя" и "дурная голова" звучат так же отчетливо, как и все остальное.
     Но телефон может служить  вечевым колоколом, только  когда мы в городе.
Сейчас мы на даче, телефона там нет. Поэтому Иван Константинович зовет нас к
себе при посредстве своего денщика Шарафутдинова (кратко: "Шарафута"). Вот и
нынче утром Шарафут притопал на дачу - с запиской:
     "Дорогие! Прошу всех вас - и Сашеньку - нынче ко мне.
     На вече!

     Ваш пеан Рогов".

     Слова "на вече" подчеркнуты. Значит, что-то серьезное.
     - Читырем часам, - добавил Шарафут. - Все прихади!
     Ниприменна!  -  И  еще   уточняет:  -  Баринам.   Барыням.   Шашинькам.
Ниприменна!
     Видя,  что   мама  тревожно  переглянулась   с  папой  -  почему   Иван
Константинович зовет нас так экстренно, среди недели? - Шарафут говорит маме
негромко:
     - Письмам получила.
     И загрохотал по ступенькам  балкона. Слышно, как, отойдя  от  дачи,  он
замурлыкал в саду:
     Тирли-тирли-солдатирли!
     Али-брави-компаньон...
     В последнее время Шарафут пристрастился к песням.  В соседней квартире,
у  офицера  Блажевича,  недавно  появился новый  денщик.  И бедняга  Шарафут
лишился  покоя.   Денщик  поет   какието  удивительные  песни  с  совершенно
непонятными словами:


     На Олимпе-д возносился
     Равных лет со мной божок!
     Тирли-тирли-д-солдатирли,
     Али-брави-компаньон!


     Шарафут мучительно старается запомнить эти нравящиеся ему  слова песни.
Чистит  на кухне ножи  или  натирает полы  -  все  время  гнусавит  под нос:
"Тирли-тйрли"... Вот  и сейчас  по удаляющемуся мурлыканью  Шарафута слышно,
как он отходит от дома все дальше и дальше...
     Вдруг "тирли-тирли-солдатирли" начинает  снова приближаться. И  Шарафут
снова всходит по ступенькам.
     - Обедай дома не нада! У нас обедай!
     После  этого  Шарафут  уходит уже окончательно,  бормоча  под нос  свое
"тирли-тирли-али-брави".
     Обед  у Ивана  Константиновича  проходит необычно,  как-то кисло.  Иван
Константинович невеселый, даже, можно  сказать, скучный.  Леня тоже какой-то
непонятный. Но  всех более взволнована Тамара.  По привычной своей  выдержке
она  этого  не  выказывает  -  еще  бы!   "Генеральская  выправка"   дедушки
Хованского!
     Тамара уверенно и умело разыгрывает роль гостеприимной хозяйки дома:
     - Елена Семеновна, возьмите, пожалуйста... Яков Ефимович, налить вам?..
Сашенька, твое любимое...
     Но я-то ведь Тамару хорошо  знаю. И явственно чувствую, что  она чем-то
взволнована.  Часто  она  краснеет  - вдруг совершенно  невпопад.  Глаза  ее
смотрят поверх наших голов и видят что-то, не видное нам... В чем дело?
     Одним  словом,  сегодня  в этом милом  доме,  знакомом-презнакомом нам,
происходит что-то непонятное. Мама, я,  даже папа, которого  смутить трудно,
держимся настороженно. Папа не шутит, мы молчим. Мы ждем, что будет.
     Обед приходит к концу. Уже подали первую клубнику (со своих гряд),  уже
Шарафут принес кофе.
     Папа начинает осторожно:
     -  Иван  Константинович,  время  идет,  мне  скоро  в  госпиталь...  Не
приступить ли к вечу?
     Иван  Константинович  словно  просыпается  от  сна.  Оглядев  нас  всех
пристально, он начинает:
     - Дело серьезное. Я получил письмо от сестры генерала Хованского... Она
Лене  и Тамарочке тетка... то есть бабушка... Нет, внучатная тетка. Тьфу ты,
запутался  я в  этом  родстве!  Одним словом,  она  графиня Уварова. Евдокия
Дионисиевна  -  так ее  величают... Письмо  она  мне  написала!..  - И  Иван
Константинович достает из бокового кармана длинный, узкий конверт сиреневого
цвета.  - Вот... Этого  письма я еще никому  не показывал. Даже Тамарочке  и
Лене,  а  письмо касается именно их  обоих. Так что содержание письма  здесь
никому, кроме меня, не известно. Хочется мне, чтобы мы обсудили его здесь...
Все вместе. Вот  и  предлагаю  я: пусть Тамарочка прочитает нам  это  письмо
вслух!
     Покраснев  так,  что даже  шея  становится  у нее густо-розовой, Тамара
вынимает из конверта письмо и,  - прокашлявшись, совсем  как в классе, перед
тем как начать отвечать урок, - читает внятно и выразительно:
     -  "Милостивый государь  мой  Иван  Константинович! Покойный  брат мой,
генерал   Хованский,   Сергей   Дионисиевич,    умирая,    назначил    своей
душеприказчицей супругу свою, Инну  Ивановну Хованскую. Вскоре  после смерти
брата  скончалась  и Инна Ивановна. Перед  смертью ей было  угодно составить
духовное  завещание,  по  которому  она  передоверила  Вам  распоряжение  ее
денежными средствами и воспитание ее внуков, Тамары и Леонида..."
     Тамара   читает   бегло,   не   запинаясь.   Непонятно,   почему   Иван
Константинович прерывает это чтение вопросом:
     - Почерк-то разбираешь ты, птуша?
     -  Вполне!  -  отвечает  Тамара,  словно даже  удивившись,  и  внезапно
добавляет,  сильно покраснев: - Мне тетушка  тоже прислала  письмо.  Сегодня
получила я его...
     - А-а-а, - тянет Иван Константинович как-то неопределенно. - Ну, читай,
птуша, читай дальше.
     - "Вот  уже  почти четыре года  Леонид и  Тамара  живут у вас, - читает
Тамара. - Судя по справкам, мною полученным, отношение ваше к ним совершенно
родственное и не оставляет желать лучшего..."
     -  Спасибо!..  -  вдруг  вырывается  у  Ивана  Константиновича  не то с
горечью, не то с иронией.
     -  "Зато, - продолжает читать  Тамара, -  оставляет  желать многого  та
обстановка,  в  какой  живут и воспитываются  эти  дорогие мне  дети. Тамара
учится  в  провинциальном институте, Леня -  в захолустной гимназии.  А ведь
брат  мой,   генерал  Хованский,  предназначал  его   для  военной  карьеры!
Знакомства  у детей, общество, в котором они вращаются, самые смешанные. Как
далеко  все  это от  той  блестящей жизни,  какая  ожидала  детей в  доме их
деда!.."
     Тамара на минутку умолкает. Словно задумалась она над тем, что пишет ее
"тетушка Евдокия Дионисиевна"...
     -  Что  же  ты  остановилась,  птиченька?  -  ласково  спрашивает  Иван
Константинович.
     И Тамара читает дальше:
     -  "Глубокоуважаемый  Иван Константинович!  Инне Ивановне  угодно  было
назначить Вас опекуном внуков - на  то была ее  воля, спорить с этим нельзя.
Однако  с  тем,  как  складывается  жизнь  моих   внучатых  племянников,   я
примириться не могу!
     Они  -  Хованские, они рождены  для  другого! Поэтому я  предлагаю  Вам
следующее: пришлите детей ко мне  в Петербург.  Здесь Тамара будет учиться в
Смольном  институте.   Леня   поступит   в   какое-нибудь  привилегированное
дворянское  учебное заведение,  смотря по его склонностям и  способностям. В
моем  доме  они  сразу вступят  в  тот блестящий светский круг,  в каком нм,
Хованским, и надлежит  вращаться. Я сама буду  вывозить  Тамару  на балы. Со
временем она выйдет замуж,  Леня  женится - все это совершится в тех высоких
рамках, какие, несомненно, одобрил бы мой покойный брат, Сергей Дионисиевич.
Опеку  над  детьми  Вам  придется  передоверить  мне  -  ведь  Вам, пожилому
человеку, она, вероятно, и в тягость. Не сомневаюсь в том, что денежные дела
детей в полном порядке: Вы человек честный и порядочный..."
     В этом  месте  у Ивана Константиновича начинает краснеть  шея, он резко
дергает плечом  и даже невнятно бурчит себе  под нос  что-то вроде  любимого
присловья: "Черт побери мои калоши с сапогами"... Но-он сдерживает себя.
     И Тамара дочитывает письмо тетки:
     - "Если  Вы, государь мой Иван  Константинович,  пришлете ко  мне детей
теперь же,  то они проведут  лето на моей  даче  в  Павловске. На  август я,
возможно,  поеду полечиться  за  границу и, конечно,  повезу  туда  и их.  В
ожидании Вашего  ответа  пребываю  с полным уважением к Вам графиня  Евдокия
Дионисиевна Уварова, урожденная Хованская.
     Адрес для ответа: Санкт-Петербург, Гагаринская ул , соб. дом".
     Тамара дочитала письмо. На балконе так  тихо,  словно никого здесь нет.
Все сидят неподвижно, и молчат.
     Шарафутдинов сунулся было накрывать на стол к чаю, но сразу уловил, что
он некстати,  и исчез,  даже не топая, - наверное, на цыпочках.  (Мы с Леней
уже не раз замечали, какой Шарафут чуткий и деликатный!)
     - Яков Ефимович, - вдруг прерывает молчание Иван Константинович, - есть
у тебя какие-нибудь мысли по поводу этого письма?
     - Милый вы мой Иван Константинович... - начинает папа, глядя на старика
с такой нежностью, что  я впервые  понимаю,  как сильно  любит  папа  своего
старого друга. -  Какие  могут у меня  быть  мысли по поводу этого письма? Я
ведь  не  урожденный Хованский. Не берусь  я с  такой  графской  легкостью и
непринужденностью  решать судьбы людей. Ведь тут  судьба и Тамары, и Лени, и
ваша - да, да, и ваша,  Иван Константинович! Думаю я, что тут имеют слово  -
даже первое  слово!  -  сами, так сказать,  заинтересованные лица, Тамара  и
Леня...

     


     -  Вот  и  мне  тоже  хочется услышать,  что  они  об  этом  думают!  -
подхватывает папину мысль Иван Константинович.  -  Птушечка, не  секрет это:
что именно тетка тебе в своем письме написала?
     - Это уже  не первое письмо... - угрюмо говорит вдруг  Леня.  - Второе.
Первое было недели две назад.
     -  Разве?   -  говорит  Иван  Константинович  каким-то  неестественным,
"нарочным" голосом. - Что же ты нам об этих письмах ничего не сказала?
     -  Да так как-то... не пришлось  к слову, - отвечает Тамара почти таким
же  "нарочным"  голосом.  И,  доставая  из кармана  два  письма  в  таких же
умопомрачительно сиреневых конвертах, Тамара равнодушно добавляет: - Тетушка
пишет мне... Ну, в общем, то же, что и вам: про Смольный институт,  про дачу
в Павловске. Ну, еще и про то,  - Тамара  слегка понижает  голос, -  что она
хочет вывозить меня на балы...
     -  Ну,  и   что  же  ты  думаешь  обо  всем  этом?  -  продолжает  Иван
Константинович все тем же странно-деревянным голосом.
     Совершенно неожиданно Тамара  плачет.  И  как плачет! Слезы бегут по ее
лицу  дождиком.  Она  всхлипывает,  даже  попискивает,  жалобно,  как  малый
ребенок.
     - Дедушка,  миленький, дорогой! Вы же  знаете,  дедушка, как я... как я
вас люблю! Ну просто очень, очень, очень... Дедушка, вы мой самый дорогой!..
     До этой минуты я, признаюсь, сидела в страхе. А вдруг, думала я, Тамара
обрадуется  предложению  тетки?  Ведь   графский  дом.   Смольный  институт.
Блестящее общество. Графиня Уварова.
     Дача  в Павловске. Поедем  за границу!  Все  это - я  же  знаю - Тамара
обожает, считает высшим счастьем жизни... Я боялась, что Тамара кинется, как
голодная, на  эти приманки и уедет от Ивана Константиновича.  Мне самой было
бы не так уж грустно  расстаться с  Тамарой -  хоть на всю  жизнь! Но просто
невыносимо думать, что Тамара может забыть, как Иван Константинович привез к
себе ее и Леню, незнакомых детей, как любил их!
     Но  этот страх  оказался напрасным: Тамара любит Ивана Константиновича,
она его ни на кого не променяет!
     Тамара  все  плачет:  "Дедушка,  дорогой мой!" Она  прижимается к нему,
словно боится, как бы он не послушался этой тетки и не  отправил их - Тамару
и Леню - в Питер!
     А  Иван  Константинович  - ох, и  недогадливый! -  не  понимает  этого.
Обнимая  Тамару, гладя  ее  растрепавшиеся  волосы,  он вдруг  берет  ее  за
подбородок, поднимает  к  себе ее  лицо и, глядя  прямо в красивые  плачущие
глаза, спрашивает тихо и печально:
     - Значит, уедешь? Да?
     Ну  какой  непонятливый!  Разве  он  не видит,  как она плачет, как она
обнимает его: "Дедушка, дорогой!  Ужас, как я вас  люблю!"  Ведь  совершенно
ясно: она любит его, она не променяет его ни на какую тетку!
     Но   тут  Тамара   начинает  бормотать  сквозь   слезы  что-то   совсем
неожиданное:
     -  Дедушка, ведь  она правду  пишет.  Конечно, в Петербурге  и институт
другой, и общество другое! И балы, дедушка!.. И  потом, ведь я вправду скоро
буду совсем большая, а за кого мне здесь выйти замуж? За Андрея-мороженщика?
Вы же сами понимаете это, дедушка, правда?
     - Понимаю, птиченька, понимаю... - кивает Иван Константинович.
     - И вы не сердитесь на меня, дедушка, правда?
     - Не сержусь, птуша.
     - И горевать не будете, когда я уеду?
     - Постараюсь,  птуша, постараюсь...  - И Иван Константинович беспомощно
озирается на нас.
     - Нет, вы мне обещайте, что не будете горевать!
     Иван  Константинович,  ссутулившись  в  своем  кресле, как-то осунулся,
словно постарел на глазах.
     А Тамара, быстро успокоившись, уже весело щебечет:
     - Я думаю, дедушка, надо ехать поскорее! Чтоб пожить нам с Леней летнее
время на даче в Павловске.
     Но тут Леня вскакивает так порывисто, как взвивающаяся в воздух ракета.
     -  "Нам с  Леней"! Почему это  такое "нам с Леней"? И  почему никто  не
спрашивает у меня, чего я хочу?
     Иван Константинович резко поворачивается к Лене:
     - А разве ты... разве ты не хочешь уехать в Питер?
     - А почему  мне этого хотеть? - почти кричит Леня. - Тетушка эта... Она
к нам два раза приезжала...  Она бабушку  нашу не любила! Я сам  слышал, она
говорила, что  дедушка бабушку  "осчастливил"! Тетка  эта за четыре  года  в
первый  раз о нас и вспомнила.  И знаете отчего? Пусть Тамара вам расскажет.
Тетка ей об этом написала.
     - Леня, - строго одергивает его Тамара, - перестань!
     - Не перестану! Тетка ей пишет:  она там спиритизмом  занимается, столы
вертит. И вдруг явился дух нашего дедушки Хованского и сказал е,й: "Евдокия!
Сестра! Спаси моих внуков!"
     Леня говорит замогильным голосом, и, как ни взволнованы все, я замечаю,
что у папы шевелятся усы и дрожит подбородок:
     ему смешно.
     -  И  мне  к  этой  тетке ехать?  -  кипятится  Леня.  -  Нужно  мне ее
"привилегированное  дворянское учебное заведение"!  И балы мне  нужны!  "Ах,
тетушка, выдайте меня замуж, пожалуйста!
     За кого мне здесь выйти замуж? За Юзефу? За бубличницу Хану?.."
     Никогда я Леню таким не видала. У него злые глаза, он зло кривляется. А
папа-то мой, папа!  Чем сильнее  Леня "хамит", тем ласковее смотрит на  него
папа.
     Вдруг Леня обрывает сам себя на полуслове:
     - Конечно, дедушка... Если вы сами не хотите, чтобы я жил  с  вами. Ну,
тогда...
     Иван Константинович охватил Леню за плечи, притянул к себе,  смотрит на
него сияющими глазами
     - Дурак! - говорит он нежно, любовно. - Я не хочу, чтобы ты жил у меня?
Дур-р-рак!..
     И тут,  когда все взволнованы, растроганы,  из дома отчетливо доносится
голос попугая Сингапура, обрадовавшегося знакомому слову:
     - Ду-у-ур-рак! Дур-р-рак! Дур-р-рак!
     Это разряжает общую взволнованность. Сразу становится шумно. Все громко
разговаривают. Папа,  простившись,  уезжает  в  госпиталь. Мама обсуждает  с
Тамарой предстоящие перед отъездом хлопоты.
     -  Я думаю, Елена Семеновна,  мне уже ничего не надо здесь ни  шить, ни
заказывать. Здешние вещи вряд ли пригодятся мне в столице...
     Я не свожу глаз с Ивана Константиновича и Лени.
     Они стоят, положив друг другу на плечи руки, и молча смотрят друг другу
в глаза. Словно разговаривают... без слов.
     - Дедушка... - бормочет Леня. - Вы понимаете, дедушка?..
     - Ш-ш-ш... - шепчет Иван Константинович, будто боится разбудить кого-то
спящего. - Все я понимаю, все!
     А попугай в доме надсадно поет голосом Шарафута:


     Тирли-тирли-д-солдатирли,
     Али-брави-компаньон!


     Возвращаемся  мы на  дачу под  вечер.  Пахнет  влажной вечерней травой,
дымком шишек от дачных самоваров, цветами табака, гордо поднимающими  головы
во всех палисадниках.
     Высокий кленок, растущий  у нашего балкона, задевает меня веткой-лапой,
и лист, коснувшийся  моей щеки,  кажется  таким родным,  как прохладная щека
друга.








     Сборы Тамары  в дорогу, приготовления к отъезду ее  в  Петербург  -  "к
тетушке  Евдокии Дионисиевне!" - идут с молниеносной быстротой.  Да и велики
ли сборы? Она сразу заявила: не хочет ничего из белья и платья  покупать или
заказывать в нашем городе... Зачем, как говорится в "Евгении Онегине":


     На суд взыскательному свету
     Представить милые черты
     Провинциальной простоты,
     И запоздалые наряды,
     И запоздалый склад речей?..


     Единственное,  что Тамара не прочь перевезти с собой в Петербург, - это
трельяж  красного дерева. "Знаете, тот,  бабушкин,  мы его сюда еще из  дома
привезли..."
     Но едва Taмapa заикнулась об этом, Иван Константинович спросил ее очень
сесьезно:
     - Ты что же, птуша, окончательно порываешь с нами? Даже приезжать к нам
сюда - хоть изредка - не намерена?
     Тамара смешалась, покраснела:
     - Нет, что вы, дедушка! Конечно, я соберусь юк-нибудь к вам в гости...
     - Ну, так не разоряй здесь  своего  гнезда! Пускай все так и стоит, как
при тебе стояло. Когда бы ты к нам ни приехала - ты у себя, дома...
     Так  трельяж  и остался  дожидаться  того дня, когда Тамара "как-нибудь
соберется" в гости к Ивану Константиновичу.
     - Не приедет  сна! -  гудит Варя Забелина своим густым голосом, низким,
как жужжаниг майского жука (сколько  беды Варе с этим голосищем! Все сиплвки
в институте  чуть  не  ежедневно  напоминают ей, что "чбас - это не  дамский
голос"!). - Вот увидите, Тамара уезжает навсегда.
     - По-моему, тоже, -  откликается Маня Фейгель. -  Она сюда возвращаться
не собирается.
     - И по-моему так, - повторяет за Маней ее "эхо", Катенька Кандаурова. -
Тамара уезжает навовсе!
     -  Ну, и  пускай уезжает с богом! Подумаешь, без нее  не  проживем? Или
будет  нам  без нее,  как у Лермонтова: "И ску...  и гру... и некому ру..."?
(Это Лида изменяет лермонтовский стих:
     "И  скучно,  и  грустно,  и   некому  руку  пожать  в  минуту  душевной
невзгоды!")
     Все мои подруги - Варя, Маня с Катей и Лида Карцева - собрались сегодня
в гости ко мне, на дачу. Мы ушли далеко в лес, аукались, хохотали по всякому
пустяку. Набрали много земляники,  малины. Кузовка у нас с собой  не было  -
забыли  захватить из  дому, -  ну,  мы нанизали  ягоды на  длинные,  крепкие
травинки.  А когда переходили через ручей, осторожно переступая по каменному
броду, и Катюша Кандаурова, сорвавшись  с мокрых,  осклизлых камней,  попала
обеими ногами в воду - тут уж нашему веселью, казалось, и конца не будет!
     Сейчас мы  сидим  на берегу реки, на золотом песочке. На ближней раките
сохнут  Катины  мокрые чулки и туфли. Это Маня  аккуратно развесила  их, как
заботливая  "Катькина  мама"  (так  мы поддразниваем  Маню). Мы  только  что
выкупались. Плавать никто  из нас не  умеет - от  этого купанье еще веселее.
Варина рубашка  уплыла  по реке,  но  Маня  ловко  подцепила рубашку длинной
жердью и вытащила из воды.
     -  Медаль  за спасение утопающих!  -  кричит  Лида  Карцева. -  Мане  -
медаль...
     -  Манечка   моя...  -  любовно  тормошит  ее  Катя.  -  Спасительница!
Избавительница! Покровительница!
     Ну, это надолго: Катюша обожает рифмы. Она может перебирать их часами -
и так складно, что иногда диву даешься.
     А вот сложить из них стихотворение - этого Катя не может.
     Даже удивительно! Впрочем, папа не находит в этом ничего удивительного.
Рифмы подбирать  - это, говорит он, может  всякий человек. А для того  чтобы
сложить стихотворение, надо,  во-первых, хотеть что-то сказать людям, иметь,
что сказать им, - да еще  такое, что может получиться только в стихах. Этого
у Катюши еще нет.
     Мы лежим на  теплом прибрежном  песке. Обсыхаем.  Наслаждаемся  еще  не
исчезнувшим ощущением чудесной свежести.
     Я  смотрю в  небо  -  там  всегда  есть  что-нибудь  интересное.  Самое
удивительное - это, что небо никогда не бывает неподвижным.
     Даже когда оно словно замерло, как нарисованное, стоит лишь всмотреться
- и увидишь в нем непрерывное движение облаков.
     Порой это  движение  еле уловимо, его  замечаешь только  по неподвижным
предметам на  земле; во-о-он  то облако стояло прежде над лесной кромкой,  а
сейчас   оно  передвинулось  влево   или  вправо.  А  иногда  облака  спешат
беспорядочной  толпой,  налезают друг на друга,  как крестьянские  телеги на
мосту: "Эй, там, впереди! Что стали? Живей, живей!.."
     До чего хорошо жить! Мы слегка  опьянели от лесных и речных запахов, от
смеха, от душистых спелых ягод и речной прохлады. Да и приустали мы - далеко
ходили. Лежим, лениво перебрасываемся словами.
     -  Мне иногда  кажется, - говорю я,  - что Тамара уже  да-аавно уехала.
Она, конечно,  еще  здесь,  но она уже никого  из нас  не замечает,  даже не
помнит. Бывает, она вдруг  вскинет глаза - вот так! -  с удивлением: "Ах,  я
все еще здесь? Ах, это все еще вы?"
     - Верно!  -  подтверждает  и  Лида.  -  Она  вчера  приходила к  нам "с
прощальным визитом". Сидели мы с ней друг против друга и молчали. Вот просто
не о  чем  было  нам  разговаривать. Как  незнакомые... А ведь  четыре  года
учились вместе, даже вроде как дружили мы с ней.
     - А почему Тамара не  приходила прощаться к нам с Маней?  -  удивляется
Катенька Кандаурова.
     - И у нас с бабушкой не была! - говорит и Варя.
     -  У нее  список  составлен,  к кому  "заехать с  визитом". И  визитные
карточки для этого заказала: "Тамара Леонидовна Хованская", - объясняю я.
     - А визитные карточки к чему?
     - "Так принято в высшем свете"! - дурашливым голосом изрекает Лида.
     - Да, - поддерживаю я, - если Тамара кого  не застанет - из тех, к кому
приехала с визитом, -  она  оставляет визитную карточку. С припиской:  "с п.
в." - значит "с прощальным визитом".
     - А к кому Тамара ходит прощаться? - интересуются все.
     -  Ну, прежде всего, конечно,  к  девочкам из первого  отделения нанято
ллзсса.  К "знатным и богатым"!  Они  ее когда-то  крепко  обидели. Помните,
с:п,е в первом классе, когда они узнали,  что она не княжна?  Вот теперь она
радуется: она  может утереть им нос. Вы, мол, мной пренебрегли, а я вот  оно
куда взлетела!
     "Петербург, Смольный институт, моя тетушка графиня Уварова, собственная
дача  в  Павловске. Ах, в  августе поедем  за  границу!.." -  кривляюсь я  с
самыми, как  мне кажется, великосветскими  интонациями  и аристократическими
жестами.
     -  Ну  хорошо,  девочки  из  первого  отделения   ее  обидели,  они  ею
пренебрегли, - недоумевает Варя. - Так ведь  мы-то ее не обижали. За  что же
она швыряется нами?
     -  А вот за это самое! - спокойно объясняет Маня Фейгель. -  За то, что
мы, дуры, тогда  пожалели ее, поддержали, приняли в свою  компанию... Вперед
будем умнее!
     -  Знаете что? - выпаливает  вдруг Катенька "вдохновенным" голосом (это
означает: сейчас  она  скажет которые-нибудь  из  своих  любимых стихов).  -
Тамара - "тучка золотая"... Вот та
     самая,  что ночевала "на груди утеса-великана", и "на заре она умчалась
рано, по лазури весело играя"!..
     - "Тучка золотая"! - ворчит Варя. - Довольно даже противная тучка... Не
тучка, а  штучка! Опять  все прежние барские фанаберии вспомнила... Визитные
карточки! "С п.в." - "с прощальным  визитом"! Ну  ее, и говорить  о  ней  не
хочу: противно!
     Этот разговор мы ведем уже по дороге домой, шагая по лесу.
     Идем  мрачно - мы сердиты. Вспомнили  Тамару - и стало нам в самом деле
противно...
     Варя,  конечно,  права:  Тамара  снова  -  и  с  каким наслаждением!  -
вспомнила свои прежние аристократические замашки.  Казалось, за  четыре года
она совершенно позабыла все это, жила среди нас, почти такая же простая, как
все   мы.  Но  нескольких  писем  "тетушки  Евдокии  Дионисиевны"  оказалось
достаточно, для того  чтобы весь  дворянский  гонор воскрес  в  ней  с новой
силой. Сейчас у нее одна  мечта:  чтобы  на вокзале ее провожало в Петербург
"избранное общество"! Не мы  - дочки обыкновенных, незнатных мам и  пап! - а
внучка городского головы Нюта Грудцова, дочки богатого фабриканта Рита и Зоя
Шабановы и другие фон-бароны из первого отделения нашего класса. В последние
дни она очень старается, готовит себе  эти блестящие проводы.  То и дело она
звонит по телефону:
     - Квартира Грудцовых?.. Можно попросить Нюту... Ты, Нюта? Это я, Тамара
Хованская... Нет, еще  не уехала. Я  уезжаю в пятницу.  Поезд отходит в семь
часов пятнадцать минут  вечера...  А разве ты собираешься провожать  меня на
вокзале? Ах, как это мило! Я  страшно тронута. Так не забудь:  в  пятницу, в
семь часов пятнадцать минут вечера! Нюточка, ты просто дуся, муся, пуся!..
     Все муси,  дуси,  пуси  жестоко  обманули надежды Тамары  на  блестящие
светские  проводы - никто из них на вокзал не пришел! Никого вообще не было:
Варя, Маня и Катюша не  пришли, - обиделись на Тамарину невежливость, а Лида
Карцева   не   пришла,   обидевшись  за   подруг.  Провожали   Тамару   Иван
Константинович с Леней и Шарафутдиновым и мы с мамой. Нам совсем не хотелось
оказывать Тамаре внимание, но мы не хотели огорчать Ивана Константиновича.
     Тамаре  было досадно, что "избранное общество"  не явилось  на  вокзал.
Чуть не до последнего звонка она все высматривала:
     не идут ли они, не несут ли ей цветы? Но никто не пришел.
     В красивых глазах Тамары были  досада и грусть. Перед последним звонком
Тамара рассеянно чмокнула  маму  и меня,  потом  стала  прощаться  с  Иваном
Константиновичем и Леней - и вдруг заплакала.
     - Дедушка, миленький мой, золотой! Я скоро приеду, скоро, непременно...
Ленечка, отчего ты не едешь со мной? Я буду так скучать без тебя!..
     Поезд  уходил.  Иван  Константинович  все  стоял, все  смотрел,  как  с
площадки  вагона  маленькая  фигурка  махала платочком.  Так  изящно...  так
грациозно!
     -  Пойдем,   дедушка!  -  И  Леня  ласково,  настойчиво   берет   Ивана
Константиновича под руку.
     Шарафут идет со мной. Вздыхает печально. Потом говорит, огорченно качая
головой:
     - А с мине Тамарам Линидовнам ни прощался...
     С вокзала мы все идем к нам. Иван Константинович очень грустный...
     - Как хорошо прощалась с вами Тамара! - говорит мама.
     Ей хочется сказать приятное милому  старику. - Так  искренне плакала...
"Скоро, говорит, приеду!"
     Иван  Константинович очень  долго не  отвечает. Словно раздумывает  над
мамиными словами. Наконец он говорит со вздохом:
     - Нет, Елена Семеновна,  голубенькая вы моя... Не  приедет она  больше,
отрезано!
     Первое  письмо  Тамары  приходит  очень  не  скоро. Все мы из-за  этого
волнуемся.  Даже  папа,  как  бы  поздно  ни  приехал  на  дачу,  непременно
справляется,  получил  ли  Иван Константинович письмо от Тамары.  И, услыхав
неизменный ответ: "Нет, не получил", папа сердито бросает:
     - Ох, чертова девчонка, чертова девчонка!
     Мы с мамой приехали  в город по разным  делам. Сидим у нас на городской
квартире за чаем. С нами дедушка и дядя Мирон  Ефимович. Дядя этот -  чудный
человек, я  его очень люблю,  но  ох  какой он  раздражительный! Что  ему ни
скажи,  на   все  он   непременно  сердито  фыркнет   и  ответит  что-нибудь
язвительное.
     Когда мне случается оказаться вместе  с  ним на улице,  я уж, помня его
характер,  изо всех сил  стараюсь не  задавать дяде Мирону  никаких  "глупых
вопросов". Но разве удержишься?
     -  Миронушка, -  спрашиваю я,  - не знаешь, кто этот человек... Вон там
идет - в серой шляпе?
     -  А  я  что,  обязан  знать  всех дураков в  серых  шляпах? -  следует
немедленное вулканическое извержение дяди Мирона.
     Я прикусываю язык  -  ведь знаю же я своего дядю! Надо же было дать ему
повод взорваться! Вот теперь буду молчать и молчать... Но через минуту опять
спрашиваю:
     -  Миронушка, смотри,  какая смешная идет.  Раскрыла  зонтик, а ведь ни
дождя, ни солнца нет... Зачем это она?
     - Сейчас побегу за ней и спрошу! - огрызается дядя Мирон.
     Я иногда думаю: в чем разница  между дядей Мироном и дедушкой? Сходство
одно: оба бывают несносными, но по-разному. Дядя Мирон раздражается и желчно
огрызается  на глупые слова и  глупые вопросы. Он -  раздражительный добряк.
Дедушка -  поучающий добряк, не раздражается, но поучает и воспитывает всех,
кто  его  об этом не просит. И  делает он  это с редким спокойствием и  даже
доброжелательством!
     - Ну, послушайте, -  говорит он на улице незнакомому человеку, -  зачем
вы   харкаете  на  тротуар?  Ведь  тут  люди  ходят   -  они  о  ваш  харчок
поскользнутся! Ведь маленький  ребенок  упадет - он прямо  ручками попадет в
это нахарканное... Надо же быть человеком, а не свиньей!
     Даже  в  драку  -  а  дедушка  это  обожает! -  он лезет  без  злобы  и
раздражения.  Когда его задирает человек,  не очень могучий  с виду, дедушка
добродушно предупреждает его:
     - Ой, не лезь! Ой, я тебя сильнее, я с тебя сделаю шнельклопс!
     Вот и сейчас... Папа пришел из госпиталя (через  полчаса мы  все поедем
на  дачу) и первым  делом спросил, получил ли Иван Константинович  письмо от
Тамары.
     Дядя Мирон сразу "выходит из берегов":
     - Есть о ком беспокоиться! О Тамаре!
     - Мы не  о Тамаре тревожимся, - вступает в разговор мама, - а об  Иване
Константиновиче. Совсем  извелся старик!  Вот уже третья  неделя  пошла, как
уехала  Тамара,   и   даже  телеграммы  о  ее   благополучном  приезде  нет.
Бессердечная девочка, бог с ней совсем!
     И тут дядя Мирон неожиданно спокойно дает совет:
     - А для чего телеграф изобретен? Пошлите ей телеграмму.
     Все    обрадовались   неожиданному   выходу.   Решают   телеграфировать
немедленно. Красивым круглым почерком мама начинает выводить:
     -  "Петербург  Гагаринская собственный  дом графине Уваровой для Тамары
Хованской"... Ну, адрес написала. Диктуйте дальше.
     - А  что там  раздумывать! - снова взрывается дядя  Мирон.  - Пиши так:
"Дрянная девчонка! Стыдно! Уморишь деда!
     Телеграфируй немедленно. Напиши подробное письмо!" Вот и все...
     - Нет,  - возражает мама, -  "дрянная девчонка" - это  слишком грубо  и
резко.
     -  А я  бы, - вступает  в спор  дедушка,  -  я  бы  написал  не  только
"дрянная", но еще и "паршивая"! Человек должен быть человеком, а не свиньей!
     - Нет, -  говорит  папа, - надо написать спокойно, без выкриков. Напиши
так: "Дедушка очень обеспокоен твоим молчанием"...
     Спор из-за текста телеграммы все разгорается. Мама хочет мягче. Мирон и
дедушка  -  резче.  Папа  настаивает: телеграмма  должна быть  деловая,  без
истерики.
     Внезапно раздается телефонный звонок: звонит Леня.
     - Шашура, вы сегодня в городе?.. У нас новость: письмо от Тамары.
     - Ну что с ней? Как она?
     -  Да  ничего  с  ней!  Никак  она!  -  нетерпеливо  отвечает  Леня.  -
Живехонька-здоровехонька!.. Дедушка просит узнать: можно ли нам с ним сейчас
прийти? Поговорить...
     Конечно, все кричат:
     - Да, да! Ждем! Пусть скорее приходят!
     Мама  достает  из  буфета  любимую Иваном  Константиновичем "апекитную"
чашку и ставит ее на стол.
     - Значит, "на вече"... - задумчиво говорит папа.
     - Что там в этом письме? - гадает мама.
     Дядя Мирон шумно встает из-за стола:
     - Ничего в этом письме нет! Сказал же Леня: "живехонька-здоровехонька"!
Просто измучился старик за три недели, хочет посидеть с друзьями...  Пойдем,
папаша, не надо его стеснять.
     Приходят Иван Константинович с Леней.
     - Вот  что, друзья мои... - начинает Иван  Константинович, как  всегда,
когда он открывает "вече" и собирается произнести речь.
     Но  тут же он  замолкает.  Растерянно обводит  нас беспомощным взглядом
своих добрых медвежьих глаз.
     Мама приходит ему на помощь:
     - Письмо получили, Иван Константинович?
     - Получил. Да.  От Тамарочки...  - отзывается  он деревянным голосом. -
Вот оно...
     И  он достает из бокового  кармана конверт - уже знакомого нам  вида, -
узкий, изящный, сиреневого цвета.
     Ох,  была  бы у меня такая  почтовая бумага,  я  бы каждый день  письма
писала! Вот только одна беда: не только бумаги такой у меня нет, но и письма
мне писать решительно некому.
     -  Сашенька,  - просит  Иван  Константинович,  - ты  Тамарочкин  почерк
знаешь? Прочитай вслух...
     Но  тут   вмешивается  Леня.  Он  все   время  не   спускал   с   Ивана
Константиновича тревожного взгляда и теперь  берет у него  из рук  сиреневый
конверт:
     - Не Надо вслух, дедушка! Пусть каждый читает про себя...
     Мы так и делаем. Вот  оно,  письмо Тамары.  К  нему нужно еще  добавить
бесчисленные кляксы, ошибки, помарки, какие-то рисуночки,  - тогда все будет
во всей красе!


     "Дорогие дедушка и Леня!
     Как вы поживаете? Отчего вы мне не пишете, аи, аи, аи, как нехорошо, вы
меня забыли, я плачу...
     (Здесь нарисована рожица, из глаз ее катятся небольшие блинчики и сбоку
приписано: "это мои слезы".)
     Я живу  чудненько! Просто сказать, роскошно! У тетушки дом в два этажа,
четырнадцать  комнат.  И весь дом занимает одна тетушка!  Вы такой квартиры,
наверное, никогда  и  не  видали, даже у  Нютки Грудцовой такой нет. В  моей
комнате обои  не  бумажные, а стены обиты  английской  материей,  называется
"чини,".
     Нютка лопнула бы от зависти, наверное, лопнула бы.
     Мы уже  переехали в Павловск на дачу, каждый вечер ездим на музыку, там
самое лучшее общество. Только, к сожалению, много всяких Дрейфусов! Но кто в
платочке или без шляпки, тех даже  не впускают в зал. Простонародье  слушает
музыку из-за мостика. А вчера днем я была  просто  счастливая, потому что  в
парке  мимо  меня  проехали   великий  князь  Константин  Константинович   с
сыновьями, и они привстали в стременах, и они  отдали мне честь, потому  что
Павловск принадлежит  им,  значит, они здесь  хозяева, а  я,  значит,  ихняя
гостья, и они меня приветствуют, это у них такой обычай. Правда, красиво?
     Скоро  уезжаем  за  границу.  Я  вам  оттуда  пришлю  адрес.   Дедушка,
миленький,  надо все-таки,  я думаю, прислать сюда бабушкин трельяж красного
дерева. Пусть тетушка видит,  что мы у дедушки Хованского жили  тоже  не как
последние какие-нибудь.
     Целую вас крепко-крепко. Привет Сингапурке, злому попугайке.

     Ваша забытая Тамара".


     Все мы прочитали письмо Тамары. Сидим, молчим. "Веча"
     сегодня не получилось - нечего обсуждать, все ясно.
     Иван Константинович прощается и идет к двери:
     - Ты, Леня, здесь оставайся. Я немного пройдусь  - пускай меня ветерком
ополоснет...
     После  его  ухода Леня бежит к окну. Смотрит на  улицу и удовлетворенно
кивает:
     -  Молодец Шарафут! Ведь он еще ничего  не знает, что за письмо,  о чем
письмо. А вот чувствует, что дедушка огорчился, и  - глядите! - идет за ним!
Крадком идет, чтобы дедушка не заметил...








     Вечернее чаепитие на даче - священнодействие!
     Оно  объединяет  не  только членов семьи,  но и друзей, приехавших  или
пришедших пешком из города (дачный поселок расположен от города недалеко). В
особенности, в такие  времена, как сейчас, когда все  волнуются из-за всяких
неожиданных  поворотов  в деле  Дрейфуса. Крейсер  "Сфакс"  уже  приплыл  во
Францию, и слушание дела уже началось в суде города Ренна, в Бретани.
     Все  недоумевают,  почему дело слушается не  в  Париже,  а в бретонском
захолустье. Все гадают: хуже это для Дрейфуса или лучше? Умные люди считают,
что хуже. Это врагам было  нужно, чтобы новый процесс слушался  не в Париже,
где   сильны  социалисты,  где   много  рабочих,  учащейся  молодежи,  много
сторонников  Дрейфуса.  Бретань - это не только  глубокая  провинция. Спокон
веку Бретань - это сердце контрреволюции, монархических  заговоров, зловещее
гнездо католических священников.
     Ничего хорошего тут ждать не приходится.
     И в нашем городе - далеко от Франции -  честные люди мечутся, стараются
узнать что-нибудь  помимо скудных газетных  телеграмм, хотят  встречаться  с
единомышленниками и друзьями, разговаривать и спорить до сипоты, засиживаясь
иногда до поздней ночи за вечерним самоваром.
     Мы сидим на балконе: мама, папа, Иван Константинович с Леней, Александр
Степанович.
     У  всех, по-видимому,  то сдержанно-сосредоточенное  настроение,  какое
обычно нападает на человека в этот час.
     - О чем вы так упорно думаете, Александр Степанович? - спрашивает папа.
     -  Я?  Да  как  будто  ни  о  чем  особенном...  -  отвечает  Александр
Степанович, словно стряхивая с  себя задумчивость.  - У меня  почему-то  все
время вертится в мыслях: "...сообщите капитану Дрейфусу..."
     Все смотрят на Александра Степановича вопросительно.
     И он поясняет:
     - Вы только подумайте: "Сообщите капитану Дрейфусу"!
     Значит,  он снова капитан? Он восстановлен в прежнем чине  и звании. Он
уже  - не  шпион! Пять лет он был  тягчайший государственный преступник -  у
него  не было ни имени,  ни фамилии! Собака и та имеет  кличку! А у него был
только  номер... Понимаете,  каково  ему было прочитать: "Сообщите  капитану
Дрейфусу"! Пять лет с ним обращались как с бессловесной скотиной...
     Пять  лет  он не смел спросить у кого-либо из  тюремщиков... ну хотя бы
который час. Даже врач не смел сказать  ему ни одного  слова! И вот он сразу
переходит на крейсер  "Сфакс", - и там все, надо полагать, обращаются  с ним
безусловно вежливо! Ведь хорошо?
     - Хорошо! - отзываемся мы с мамой и Леней.
     - Нет,  вы  вдумайтесь  поглубже  во  все это.  В  телеграмме  сказано:
"Сообщите капитану  Дрейфусу,  что  он  снова  имеет  право  носить  военный
мундир"... А он  помнит день своей гражданской смерти - своего разжалования,
-  когда  его водили,  как преступника,  перед войсками,  а  толпа  кричала:
"Смерть шпиону!
     Бросьте его  в Сену!" И вот ему снова можно надеть такой же мундир, как
тот, который тогда изорвали на нем в клочья.
     - Хорошо! Хорошо! - снова кричим мы.
     - Хорошо-то хорошо... Конечно, хорошо. А вот как будет дальше?
     -  Я  понимаю  Александра  Степановича,  - вмешивается папа.- Александр
Степанович  сомневается  -  и не  зря  сомневается. Ведь  Дрейфус  не  имеет
представления о том,  что происходило за  эти пять  лет, - о том, как лучшие
люди  боролись  за него  и буквально  вырвали  эту  победу:  новый пересмотр
судебного процесса.  А Дрейфус, может быть, надеется, что этот  пересмотр  -
одна  формальность,  что  уже  установлена  его  невиновность,  что  Франция
встретит его с распростертыми объятиями.

     


     -  Между тем,  -  продолжает Александр Степанович, -  враги Дрейфуса во
Франции  вовсе не разоружились,  они не собираются сдаваться. Признать,  что
они осудили невинного, защищали грудью  шпионов Эстергази и  Анри, покрывали
фальшивки и клевету? Никогда этого не будет!
     - Да...  - вздыхает Иван Константинович. - А Дрейфус-то  узнает об этом
только тогда, когда они приедут...
     - Да... Только когда приедут...
     - Приехали! Привезла я их! - говорит, входя на  балкон, Вера Матвеевна,
и ее доброе лицо со слепыми глазами светится радостью. - Здесь они!
     Все замолкают. У всех на секунду мелькает нелепая мысль, будто к нам на
дачу приплыл крейсер "Сфакс" с Дрейфусом!
     - Да кто приехал-то, Вера Матвеевна? - взмаливается папа.
     - Гости к вам! И какие дорогие гости! Я  их у вас на городской квартире
застала: только что приехали с вокзала. Стоят и не  знают, где вас искать. Я
их сюда привезла.
     Тут на балкон входит высокая белокурая женщина, энергичная в движениях,
с веселым вздернутым носом. И  с нею - девочка моего возраста, очень  на нее
похожая,  - такая  же рослая,  курносая и до того загорелая, как не загорают
люди в  наших  широтах. Мама и папа  бросаются  к  гостье  с поглупевшими от
радости лицами:
     - Маруся! Марусенька приехала!
     И  начинается веселый кавардак, как всегда при встрече друзей, давно не
видавшихся  и  обрадованных  встречей. Все говорят одновременно, не  слушая,
перебивая.
     Я узнала гостью сразу.
     Это   "тетя   Маруся"   Лапченко-Божедаева,   врач,   подруга   папиной
студенческой    молодости.   Они   с    папой   учились   на   одном   курсе
Военно-медицинской  академии  в  Петербурге. Тогда -  в  конце 70-х  годов -
женщин еще принимали в академию и выпускали с врачебными дипломами.
     Правда,  и тогда  их  была  считанная горсточка,  а в  80-х  годах, при
Александре III,  вышел  запрет принимать женщин в  академию. Мария  Ивановна
Лапченко успела поступить в академию и закончить курс именно в этот короткий
промежуток. Она  дружила  с  тремя  студентами,  своими однокурсниками,  - с
Яновским  (моим  папой),  Молдавцевым  и  Божедаевым.  Были   они  все  трое
неразлучные  друзья,  очень способные,  знающие,  редкостные  работяги  и...
круглые бедняки!
     Питались колбасой под заманчивым названием  "собачья радость", запивали
ее нередко  одним  кипятком  без сахару, снимали для  экономии одну  комнату
втроем.  Все трое  были  влюблены  в Марусю Лапченко,  как  она  выражается,
"чохом". По окончании курса она  вышла замуж за Божедаева. Папа и Молдавцев,
хотя  и  отвергнутые воздыхатели, считали, что Маруся - умница и  выбрала из
них  самого  стоящего.  Теперь судьба  разбросала их  по всей  России. Мария
Ивановна живет  с  мужем  в  далеком  губернском  городе и славится там  как
отличный врач. Был даже такой удивительный случай, что у нее лечился - и был
ею вылечен - сам архиерей.
     Вот какой врач расцвел в тете Марусе!
     Когда Мария Ивановна и папа встречаются - очень редко! - то обязательно
и с удовольствием вспоминают один трагикомический случай. Пришла  как-то раз
Мария  Ивановна  к  своим  трем рыцарям  -  и "заработала" замечание  от  их
квартирной  хозяйки,  финки:  она  запачкала у них пол.  День  был  осенний,
дождливый,  ботинки  у Марии  Ивановны  были прохудившиеся, "с  протекцией",
калош не  было. Ну и, конечно, она  нанесла в квартиру немало уличной грязи.
"Аи,  неланно  (неладно)!"   -  сказала  чистоплотная  хозяйка-финка.  Мария
Ивановна сконфузилась, а все три друга возмутились:  "Она посмела! Замечание
- кому?  Нашей Марусе!"  Рыцари демонстративно съехали с квартиры и купили в
складчину Марусе пару калош. Для этого  расхода  была на целую неделю сильно
урезана  порция "собачьей  радости",  приходившаяся  на каждого рыцаря, но в
молодости такие вещи не  кажутся катастрофой.  Ну, подтянули малость  пояса.
Конечно,  сосало  под  ложечкой  от  голода,  но  настроение  было отличное:
заступились за Марусю  и обули ее (сама Маруся  была не богаче их  -  калоши
были для нее труднодоступны!).
     , В первые минуты встречи все говорят слишком громко
     привыкли считать, что их разделяет огромное расстояние! - и разговор то
и дело сползает на боковые тропинки.
     - Яшка! - восторженно кричит Мария Ивановна. - Миленький, можно, я тебя
за рыжий ус потрогаю? А то не верится мне, что это вправду ты! Мы ведь к вам
только на несколько часов, на рассвете отбудем...
     - Что так мало погостите? - огорчается мама.
     -  Домой пора -  отец  у нас скучает... Ведь мы уже три месяца  дома не
были! И то крюку  дали, чтобы  к вам заехать. Ну, да уж, как говорится, "для
друга нет круга"! Милые вы мои, дорогие!
     - А где вы были? Откуда приехали? - допытывается папа.
     - На  курорт  я  свою курносую возила... Леночка, как тебе  дочка  моя?
Ничего? Она у меня тоже Александра, как и ваша.
     Только  отец  желал сына, потому и назвал  дочь Алешкой!.. Можете  себе
представить - этой  зимой  наши губернские  светила  заподозрили  у  девочки
костный туберкулез!  Я  ее, конечно, сразу сгребла в охапку и  на  курорт, в
Бретань,   в  Сен-Бриэк...  Море  там  и  ветра   -  удивительные!  Никакого
туберкулеза у нее не подтвердили, а за два с лишним  месяца на соленом ветру
Алешка вон в какой пейзаж превратилась!.. Ну,  а последние  десять дней мы с
ней прожили в  городе  Рейне. Слыхали  небось  про  такой? В  газетах  тоже,
наверное, читали? Так что, можно  сказать, мы  вам  от Дрейфуса самый свежий
привет привезли!
     При   этих  словах   Марии   Ивановны  Александр  Степанович   и   Иван
Константинович с  Леней  - начинавшие было  переглядываться между собой:  не
пора ли, мол, уходить, не мешаем ли мы встрече друзей? - усаживаются прочнее
на  своих стульях и смотрят Марии Ивановне в рот. Шутка сказать -  из  Ренна
приехала, из того самого Ренна! Конечно, про поклон  от Дрейфуса она сказала
в шутку, но кое-что интересное она, наверное, может рассказать.
     - Марусенька, - просит папа, - умоляю: перестань скакать, как блоха, от
одной темы к другой!  Объясни толком: как  это тебя из бретонского курорта в
Ренн занесло?
     - Вот именно, что занесло! - смеется Мария Ивановна. - Эта арапка Петра
Великого, дщерь моя, - знаете, кто она? Она будущий археолог! Вбила себе это
в голову. Ну, а у нее что вбито, то забито, клещами не выдернешь.
     - Еще бы, и мама такая, и папа такой!.. - вставляет папа.
     -  Кончили мы  свое  курортное  сидение.  "Поездим,  мама, немножко  по
Бретани! Древняя страна, древнее зодчество..." Ну и всякая там ерунда...
     - Мама! - укоризненно вставляет молчаливая Алеша.
     -  Да ладно  уж. Приезжаем с  Алешкой в Ренн, идем  с вокзала в  город,
обиталище  себе  приискивать.  Городок  ничего, чистенький. Смотреть в  нем,
по-моему, нечего.  Ну,  арапка моя,  конечно,  другого  мнения.  Но  до того
городок богомольный, до того запуганно-реакционный, даже у нас таких немного
сыщешь!  Ни  одной  левой  газеты в киосках  купить нельзя, даже потихоньку,
из-под полы и  то не продают.  Что ихние газеты о  Дрейфусе  пишут -  волосы
дыбом!  Я уж  потом и читать почти  перестала: одно вранье и  клевета!..  Ну
конечно, волнение у них по поводу предстоящего процесса неописуемое. Во всех
ихних церквах службы и проповеди, да и вне церквей монахи и патеры на всяком
углу  проповедуют: "Последние,  мол, времена  приспели, везут  к  нам судить
окаянного шпиона Дрейфуса. За него, мол, стоят одни только люди, продавшиеся
евреям! Так покажем им, что такое добрые, честные католики!"
     Мы  слушаем  Марию Ивановну  прямо-таки  со  страстным  вниманием. Ведь
очевидица! И рассказывает так просто, образно, вкусно!
     - Ну, идем мы с Алешкой по улице и вдруг слышим - приближается какой-то
кошачий концерт. Свист, крики, улюлюканье! И прямо на нас бежит женщина, ох,
и не женщина, а маленькая женщинка в траурном платье, убегает от целой оравы
мальчишек, и это ей они свою гнусную серенаду устраивают!
     К кому  она  ни бросится, все от нее  только отмахиваются. Увидела нас,
бросилась  к нам  и  кричит - ну,  прямо  сказать, последним заячьим голосом
кричит: "О секур! О секур! (Помогите!)"
     А на  углу  стоят  полицейские  - ажаны эти  французские, элегантные, в
пелериночках - и, ну словно  слепые и глухие, не видят и не слышат они этого
безобразия!  Я, конечно,  женщину  эту  взяла за  руку,  говорю: "Не бойтесь
ничего,  мы вас в обиду  не дадим!" А она, как перепелка подбитая, так вся и
трепыхается, руки  дрожат,  в  глазах  тоска смертная,  волосы растрепались,
шляпенка  набок съехала... Я  говорю ажану:  "Что же вы,  полиция, смотрите?
Мальчишки  озоруют,  обижают  женщину,  а  вам ништо?"  Он  очень вежливо  -
французик  ведь,  он  тебя   убьет,   не  поморщится,  но   сперва  с  тобой
раскланяется,  как мушкетер на королевском балу! -  отвечает мне:  "Это дети
шалят. Неужели детей наказывать, мадам?"  Ну тут вмешивается мой собственный
курносый ребенок - вот этот! - она уж и до этого давно хмурилась, как курица
к  дождю.  А  тут хватает  кишку  для поливки улиц  и кричит  этим проклятым
мальчишкам (она  по-французски и раньше хорошо говорила, а тут за два месяца
на курорте так навострилась, лучше не надо!): "Считаю до трех! Г  а р а в у!
(Берегитесь!)
     Оболью  водой!"  Ну,  мальчишек,   конечно,  вмиг  как   ветром  смело!
Полицейский двинулся к Алешке очень  воинственно, но я ему  с самой любезной
улыбкой  говорю: "Господин ажан, ведь  это ребенок  шалит! Ведь детей  вы не
наказываете?"
     Мы невольно смеемся. До того  нам нравится Мария Ивановна и такая милая
эта Алешка!
     - Ну, - продолжает Мария Ивановна, - пошли дальше,  и маленькая женщина
с нами.  Тут мы  и узнали, что она  приехала  сегодня из Парижа,  тоже  ищет
комнату. И зовут ее Люси Дрейфус. И завтра ночью приплывет с Чертова Острова
на крейсере "Сфакс" ее муж Альфред Дрейфус!..
     Ну, могли мы ожидать такой удачи, как приезд тети Маруси с Алешей? Ведь
они  сами там  были, своими глазами  видели все то,  что  нам  сейчас  всего
интереснее!
     - Тут, -  продолжает  свой  рассказ  Мария Ивановна,  -  тут  у  нас  и
археология,  и древнее зодчество  - все полетело  под раскат! Алешка у меня,
прямо  скажу,  ничего  человечек, и не  вовсе  глупый: понимает, что в какую
минуту важнее - средние века или несчастный человек,  которого  травит целый
город? Стали мы вместе с  Люси Дрейфус искать жилье. Наплакались! Не пускают
ни-ку-да. Ни в гостиницы, ни на частные квартиры...
     До  самого вечера искали  мы комнаты - и все тщетно. Нет комнат,  и все
тут! А при нашем  проходе  по  улице  сбиваются толпишки. И буравят они  нас
такими  взглядами,  словно  острыми  камешками  побивают.  И  нет-нет  да  и
раздастся свисточек или  песенка  этакая  паскудная:  "А вот  идет  шпионка,
шпионова жена!" Наконец, уже вечером, нашли комнату. На окраине Ренна, рядом
с кабаком.  Комната  маленькая,  одна  на троих, - мы  побоялись  Люси  одну
оставлять  хотя бы на ночь. Хозяйка комнату  сдала, но  была очень напугана:
"Ох, что-то  скажет господин кюре (католический священник)! Он всем объявил:
"Кто впустит к себе эту  еретичку и шпионку, тот попадет  прямо в ад!" Ну, я
хозяйку успокоила, как могла.  Вам, говорю, в  аду скучно не будет - увидите
спектакль, как из вашего кюре черти будут жарить отбивные котлеты!.. Комната
наша была, прямо сказать, сомнительный клад. В соседнем кабаке устроили свой
штаб все  хулиганы, воры, подонки, вся мразь, какая  есть в Ренне!  Все ночи
напролет  они пьянствовали.  Хозяйка наша  как-то проговорилась, что на  все
в.ремя процесса Дрейфуса за всех хулиганов платит полиция: пей, ешь не хочу!
До утра они горланили песни и поносили Дрейфуса, Люси,  хозяйку,  меня, даже
Алешку. Грозились расправиться с нами.
     - И вы  не боялись?  - спрашивает Иван Константинович,  глядя  на Марию
Ивановну с восхищением.
     - А вы спросите у Яши - он  меня с юности знает! -  боюсь я кого-нибудь
на свете или нет?..
     Некоторое время  за столом тихо: все  ужинают  молча. Но  уже  довольно
скоро разговор возобновляется.
     Снова сыплются вопросы.
     -  Интересно,  - говорит папа,  -  как  встретили  во  Франции прибытие
"Сфакса"?
     -  Ох, не говорите! Нам Люси Дрейфус рассказывала со  слов мужа...  Он,
бедный,  ждал,  что  его встретит  доброжелательна,!,  приветственная толпа.
"Разве  я  не  пострадал  безвинно?  Разве  кс  нанесли   мне  самое  тяжкое
оскорбление,  разве не  обвинили меня в самом  страшном преступлении?.."  Но
только  вышло  это все подругому.  Когда "Сфакс" подходил к берегам Франции,
его в  самом деле ждала на  пристани  огромная толпа - да только такая,  что
"Сфакс" не пристал к  берегу: толпа могла линчевать Дрейфуса. "Сфакс" ушел к
пустынному Киберонскому полуострову,  и там Дрейфуса ссадили в открытом море
в  шлюпку.  Это было ночью,  в  сильнейший шторм. Веревочный трап плясал  на
ветру.
     Дрейфус очень ослабел за пять лет каторжного режима на Чертовом Острове
- он  не  удержался,  сорвался с трапа  прямо  в шлюпку,  очень расшибся при
падении. Шлюпка доставила его на берег, а оттуда - тайком, тишком - привезли
его  по железной  дороге  прямо  в  Ренн, в  тюрьму...  Он-то  радовался,  -
добавляет Мария Ивановна с горечью, - что ему возвращают  родину, возвращают
Францию, но ему возвратили из всей родины только тюремную камеру.
     - А жену к нему пустили? - спрашивает Вера Матвеевна. - Увиделись они?
     -  Пустили... Мы с Алешкой ее  и провожали в тюрьму - боялись отпускать
ее одну по городу. Потом она  рассказала: когда  тюремный офицер  ввел  ее в
камеру Дрейфуса, они бросились  друг к другу так стремительно, так горестно,
что тюремный офицер заплакал и ушел,  оставив их  вдвоем... Весь первый день
они не  говорили  ни слова. Люси  сразу заметила, что ему трудно говорить  -
ведь пять лет молчал,  отвык!  И она его ни о чем не спрашивала.  Так  они и
просидели весь первый день, обнявшись, только в глаза друг другу смотрели...
     А потом  вскоре приехали в Ренн брат Дрейфуса - Матье Дрейфус, адвокаты
Деманж и Лаборй, полковник Пикар и - сам Эмиль Золя!
     - Ну,  теперь  спать,  спать! - командует мама. -  Часа через три  надо
ехать на вокзал!
     - Последний вопрос, можно? - Это говорит папа. - Марусенька,  ты была в
Ренне, видела и слышала там всяких людей...
     На что там надеются? На кого надеются?
     И Мария Ивановна, не задумываясь, отвечает.
     - На адвоката Лаборй. В сегодняшнем положении, когда правда малосильна,
а зло  и неправда  еще о-очень сильны, - исход процесса во многом зависит от
Лаборй!  Он так  талантлив,  так  находчив,  так  остроумен!  Он  так  умеет
поставить  противников в неловкое, даже  смешное положение! Он умеет прижать
клеветников  к  стене,  заставить их  беспомощно лепетать, терять почву  под
ногами, даже нечаянно выболтать какие-то крупицы правды.
     Лаборй  подхватывает эти крупицы и по  ним восстанавливает события так,
как  они имели  место на самом деле.  Лаборй  -  это главная  карта  в  деле
Дрейфуса!..
     Все  прощаются  с  Марией  Ивановной, благодарят  ее.  Шутка  ли, какие
интересные вещи она рассказала!
     Сейчас папа повезет ее и Алешку в город.
     Я прощаюсь  с  Алешкой.  Удивительное дело!  Ни  словом  мы  с  ней  не
перекинулись, да и почти  весь вечер она  молчала.  Но мне понравилась она -
смуглая, неулыбчивая, молчаливая.
     - Жалко, что ты так скоро уезжаешь!
     - И мне жалко, - кивает Алешка.
     - Я бы с тобой дружила... - говорю я.
     - И  я с  тобой тоже. - И  Алешка вдруг  улыбается  такой  же светлой и
доброй улыбкой, как ее мать.
     - Ты археологом хочешь быть?
     Алешка становится серьезной.
     - Раздумала, -  отвечает она решительно. -  Мне  теперь,  после  Ренна,
другого захотелось... Хочу быть юристом, адвокатом.
     Как Лаборй... Спасать невинных людей. Ведь хорошо?
     -  Хорошо!  - соглашаюсь я  от души и  вдруг обнаруживаю  в  себе новое
призвание:  я  тоже  хочу  быть  юристом,  как  Лаборй,  и  спасать  невинно
осужденных!
     Так зарождается у нас с Алешкой неосуществленная дружба.
     Таких будет еще в жизни много... Но эта - первая! Потому и запоминается
навсегда.
     За дружеским  прощанием никто  из нас  не  заметил, как  по  ступенькам
балкона поднялся дедушка.  Смотрю  на  него  - и пугаюсь. Никогда я  дедушку
таким не видала. Не  красный, каким он бывает, когда  рассердится,  а серый,
обмякший, как  игрушечный шарик, из которого вытекла часть наполнявшего  его
газа...
     Дедушку  усаживают,  предлагают  горячего  чаю,  холодного  молока,  он
отнекивается молча,  одним отрицательным движением  головы.  Все смотрят  на
дедушку вопросительно, с тревогой - что случилось?
     А он все молчит и только смотрит на нас  так печально, словно ему очень
не хочется ударить нас дурной вестью.
     - Да ну же, папаша!.. Что с тобой? - спрашивает папа.
     И дедушка отвечает негромко:
     - Сегодня утром в Ренне убили адвоката Лабори...








     Назавтра выясняется, что известие это  хотя и не совсем ложь, но  и  не
совсем правда: Лабори не убит - но он ранен.
     Об этом  мы узнаем рано утром,  еще  до получения  газеты, от  Шнира  и
Разина  (они приходят ко  мне на  урок трижды  в  неделю).  Их  словам можно
верить,  они-то  ведь  знают:  пришли  прямо  из  типографии,  где  набирали
сегодняшний номер газеты. Они сами  читали телеграмму. "Вчера утром в Ренне,
когда Лабори направлялся в суд,  к  нему  подошел  на набережной  незнакомый
человек и выстрелил  в него из револьвера. Лабори упал.  Стрелявший скрылся.
Полиции не удалось его найти".
     - Искали они его, как же! - говорит  Степа со злобой. - Они,  наверное,
сами  и  напустили убийцу  на Лабори: "Вон того, высокого, с лысиной,видишь?
Убей  его!"  А  потом,  после  выстрела,  притворились,  будто ищут  убийцу,
закудахтали: "Где он?
     Где он? Дайте его сюда! Уж мы его!.."
     - В телеграмме сказано, - вспоминает Шнир, - Лабори ранен легко.
     -  Дедушка! - вдруг вспоминаю я. -  Надо дедушке сказать, что Лабори не
убит.
     - Дедушке? - весело переспрашивает Степа. -  Ваш дедушка уже сегодня  в
шесть часов утра прибежал к нам в типографию узнать, что и как! Услыхал, что
Лабори  жив, чуть в  пляс не пустился! Такой  старик ваш дедушка  - дай боже
всем молодым!..
     Рана Лабори оказалась легкой: к  концу недели  он  уже снова появился в
суде. Дрейфусары встретили его  овацией.  Антидрейфусары -  звериным ревом и
градом угрожающих писем: "Если ты, мерзавец, не уберешься  из Ренна, тебе не
жить! Прикончим - На этот раз, будь спокоен, не промахнемся!"
     Процесс в Ренне продолжается. С прежним блеском ведет защиту Лабори. Но
чем дальше, тем все более становится ясно: дело безнадежное. Дрейфуса осудят
вновь.
     - Как вы не понимаете? - ворчит на нас дядя Мирон. - Чего можно ожидать
от кастового суда?
     - А что это - кастовый суд? - спрашиваю я.
     - Ну, как бы тебе это получше объяснить? Понимаешь, есть правильный суд
и неправильный. В правильном суде рассуждают  так: вот этот человек поступил
против  закона, значит, он  виноват и должен быть наказан. Кто бы он ни был,
все равно -  он  совершил преступление,  его  надо  наказать. Но мы  живем в
кастовом  обществе.  И  у нас  важно не самое преступление, а  то,  кто  его
совершил. Если преступник из высшей касты, его оправдают. Если невинный - из
низшей касты, его осудят...
     - Это очень плохо! Ужасно!
     На  следующее утро я, конечно, передаю Степе и Шниру слова дяди Мирона.
Они понимающе переглядываются, и Шнир говорит мне серьезно:
     - Ваш  дядя, конечно,  образованный  человек.  Но вот, понимаете,  есть
такие  вещи,  которых не знают и  образованные люди!  Ваш дядя сказал вам не
самую  правду, а только "около правды". Каст нету, есть классы.  Подробно об
этом вы узнаете в свое время - может быть, даже скоро. А пока вам надо знать
одно: правящий класс всегда прав  - ив жизни, и на  суде. А угнетенный класс
всегда считается неправым...
     - А нельзя сделать так, чтобы этого безобразия  не было?  - допытываюсь
я.
     -  Можно,  - отвечает  Шнир,  снова  переглянувшись со Степой.  -  Люди
борются за это. Это называется "классовая борьба"... Понимаете?
     Процесс  подходит  к  концу.  И уже  ни  у  кого  нет  надежды,  что он
завершится благополучно для Дрейфуса.
     Кончается и лето. Скоро начнутся занятия в институте.
     Большой  куст орешника под нашим  окном в  ветреные дни  уже не  просто
шуршит  ветвями, словно что-то бормочет, -  нет, теперь  ветви его стучат  в
стекло твердыми ореховыми "лапками". В каждой такой лапке  от одного до пяти
светлых пальчиков-орешков,  иногда и больше.  Лапки  стучат в стекло  -  они
зовут в лес, в поход за орехами.
     Мы  так  устали от  целого  месяца волнений, - а  что-то сегодня там, в
Ренне? - от газет, от разговоров и споров (у нас,  по обыкновению, с утра до
вечера толпится взволнованный народ), - что иногда рады отдохнуть от  всего,
уйти  в  лес за  орехами.  Мама просто гонит меня, Леню и приходящих ко  мне
подруг:
     - Довольно  вам тут слоняться среди взрослых! Ступайте в лес! Собирайте
орехи!
     28 августа  мы уходим в ореховый поход: Варя, Маня с Катюшкой, Леня и я
(Лиды Карцевой с нами нет - мама ее  заболела, папа увез  маму за границу, а
Лиду отправили до конца каникул в Петербург, к теткам-писательницам).
     После отъезда Тамары, которую у нас никто не любил, Леня стал уже вроде
не Тамарин, а мой старший брат. Все мои подруги любят Леню. Конечно, он, как
все мальчишки, и насмешник и дразнилка. Но, если бы спросить у меня и у моих
подруг, за что мы  любим Леню, мы бы,  наверное, ответили: Леня  - надежный.
Ему нельзя не верить, на него можно положиться.
     Плохого Леня ничего не сделает, он и других остережет. Леня всегда и во
всем поможет и выручит, как настоящий друг. Вот за это мы его и любим!
     В азарте охоты за орехами - их необыкновенно много!  - мы забредаем так
далеко в лес, что никто из нас уже не соображает, в какой стороне наш дом.
     - Друзья  мои! -  дурачится Ленька. -  Мы попали в  страшную  беду!  Мы
заплутались в джунглях!
     -  Что  же нам делать?  - трагически, в  тон ему,  подаю реплику  я.  -
Наступают сумерки, воют волки, свистят ядовитые змеи...
     - Шипят  гуси!  Кудахчут куры! Положение  безвыходное!  -  подхватывают
девочки.
     - И ужасно хочется пить! - жалобно стонет Катя.
     Надурачившись вдоволь, решаем идти по симпатичной тропе, вьющейся среди
леса. Бывают такие тропочки - бегут впереди человека, как собачки. Все равно
выбирать не из чего - дорогу мы потеряли; спросить в лесу  не у кого; и хотя
змеи и не свистят, шакалы не воют, но пить хочется  всем - не одной Катюшке.
Куда-нибудь да приведет нас эта славненькая тропинка. К жилью, к людям...
     Так и случается.  Вскоре мы приходим к глухому забору и останавливаемся
перед воротами с надписью:



     КУМЫСНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ А МУРАТОВА


     Никто из нас  здесь никогда  не  бывал. Я слыхала  от  папы, что  здесь
изготовляют лечебный кумыс.
     Решаем  зайти -  попросить  напиться. Узнаем,  где  мы  находимся и как
попасть домой.
     За забором маленький дом, так ослепительно  выбеленный известью, что он
похож на  снежный  сугроб. Перед  домом  молодая женщина  играет с крохотной
девочкой - видно, с дочкой.
     У   женщины  круглое  лицо,   плоское,  как   тарелка.   На  этом  лице
играют-дразнятся   раскосые   по-монгольски   глаза,   похожие   на  крупные
синевато-черные изюмины (этот сорт изюма в магазинах называется "малага"), У
девочки такое же  круглое личико и такие же изюмины-глаза, как у матери.  На
голове у  женщины  круглая,  плоская  татарская  шапочка-ободок,  с  которой
свисает назад  лоскут материи. Девочка простоволосая, на  голове у нее много
диковинных  коротышек-косичек. Косички прыгают-пляшут  на круглой девочкиной
головке.
     Отойдя от девочки шага на три, мать  протягивает  к  ней  подманивающие
руки и ласково журчит-приговаривает:
     - Ходите, ходите, ходите, ходите...
     Осторожно, как по льду,  девочка переступает босыми  ножками и,  пройдя
пространство, отделяющее ее от матери, бросается в материнские руки, закинув
головку и счастливо  крича  что-то на непонятном языке. Но, и не зная языка,
понятно, что именно она кричит:
     - А вот я и дошла! А вот я и дошла!..
     Мать крепко охватила девочку руками, прижимает ее к себе.
     И до  того они обе прелестны, что в сердце невольно поднимается горячая
волна. "Милые, какие милые!" - думаешь, глядя на них.
     И вот  Варя Забелина тоже протягивает руки к девочке и ласково манит ее
к  себе,  повторяя  те  же воркующие,  призывные  слова,  какими  перед  тем
подманивала девочку мать:
     - Ходите, ходите, ходите, ходите!
     Мы с Катюшей и  Маней делаем  то  же самое.  Девочка  смотрит  на  нас.
Синевато-черные изюмины  ее глаз выражают удивление: что это еще  за  четыре
незнакомые  растрепанные  обезъяны  зовут  ее  каждая  к   себе?  Потом  она
пристально всматривается в  каждую из нас по отдельности,  словно выбирая: к
которой направить свои еще нетвердые шажки? И выбирает Варю!
     -  Ходите,  ходите,  ходите,  ходите!  - гудит  Варя  добрым,  шмелиным
голосом.
     Девочка слезла с  материнских  колен и сторожко туп-тупает  по песку. И
вот уже Варя подхватила ее на руки.
     Я смотрю на Варю -  Варю  Забелину,  нашу Варю...  За  четыре  года  я,
казалось, выучила ее  наизусть до последней черточки. Вздор, ничего  я о ней
не знала раньше! Вот этой нежной улыбки, этих ласковых глаз - ничего этого я
прежде не  замечала!  Она  красивая,  наша  Варя!  И когда  же  расцвела эта
спокойная красота, что никто этого и не заметил?
     Радуясь новой забаве,  девчушка обходит нас всех по очереди. И снова я,
как прозревший  слепой, впервые вижу, какими прелестными стали внезапно Маня
и  Катюша!  Разве  у  Мани и вчера  были  такие огромные, задумчивые  глаза?
Вздернутый носик Катеньки Кандауровой - он,  конечно, не сегодня вздернулся,
как  гребешок у петушка, -  но  раньше  я не замечала,  какое в нем  веселое
очарование!
     Молодая женщина объясняет нам, что она - жена кумысника Муратова, зовут
ее Фатимой. А призывное:  "Ходите, ходите, ходите, ходите!"  - это совсем не
то, что "поди сюда, поди сюда, поди сюда!" Это имя девчушки - Хадити.
     Хадити с вопросительным выражением смотрит на Леню.
     Слоено хочет спросить: "Ну, а ты, мальчик, что умеешь?"
     И Леня, недолго думая, показывает свои таланты.  Он пляшет вприсядку, а
потом, встав на  руки вниз головой, ходит  вокруг  нее на руках. Впечатление
огромное! Хадити в полном восторге!
     Фатима   усаживает  нас  за  одним  из  столиков,  расставленных  перед
домом-сугробом.  Вместо воды,  о  которой  мы  просили,  Фатима  приносит на
подносе кружки с кумысом.
     - Пей, пей! - приговаривает она. - Деньга нету? Другой раз принесешь...
     Холодный - со льда - кумыс, кисленький, вкусный.
     Расшалившаяся Хадити перелезает с одних колен на другие, гладит ручками
наши лица.
     Удивительно  весело и приятно  нам здесь -  перед домомсугробом! Словно
пришли мы  к близким, родным  людям. Может быть, в первый  раз за весь  этот
мучительный месяц, когда и встаешь и ложишься  все с тем же тяжелым чувством
опасения, - а что там, в далеком Ренне, неужели не оправдают, неужели  опять
осудят? - мы сегодня на несколько часов словно  выключились из  всего этого.
Уже несколько часов  мы  бездумно веселы  и  беспечны. И это мы ощущаем  как
отдых - душа распустила напряженные мускулы, отогнала тревогу.
     Внезапно  за оградой  раздаются конский топот  и  голоса.  Наше  мирное
веселье  прерывается появлением новых  лиц. К белому домику-сугробу  идут от
ворот  спешившиеся  всадник  и  всадница  с хлыстиками  в руках.  Оба  очень
элегантные: в особенности она - в черном платье-амазонке  с длинным шлейфом,
перекинутым через руку, в блестящем маленьком черном цилиндре  на золотистых
волосах. Она к тому же и очень красива.
     Он  некрасив, у него сонное  лицо  и  глаза,  прижмуренные, как у кота,
только что пообедавшего очень вкусной райской птицей.
     В незнакомых всадниках нет ничего враждебного или злого.
     На  них  приятно  смотреть - красивые, нарядные люди.  Но с их приходом
почему-то  становится невесело,  даже неуютно.  Чувствуется  -  все  мы  это
чувствуем, - пришли чужие люди.
     Господин и дама тоже уселись  за одним  из  столиков.  Они  пьют кумыс,
перебрасываясь между собой французскими фразами.  Стараюсь не слушать, чтобы
не вышло, что я подслушиваю.
     Расшалившись  в играх с нами, маленькая Хадити приковыляла и к красивой
амазонке. Девочке понравились сверкающие  "игрушечки"  в  ушах  незнакомки -
крупные, переливающиеся огнями брильянтовые серьги. Хадити протянула ручки к
красавице. Прелестный детский жест говорит: "Возьми меня на руки.
     Я посмотрю поближе, что там у тебя в ушах..." Но красивая дама не берет
ее. Она разглядывает девочку с любопытством, как диковинное насекомое.  И не
без брезгливости: вдруг насекомое поползет по ее платью?
     Подхватив на руки маленькую Хадити, Маня относит ее к нашему столику.
     Прошло мгновение, не больше.  Но все мы сразу поднялись из-за  столика.
Уже поздно - скоро начнет темнеть. До дома еще далеко...
     К даче мы с Леней шагаем вдвоем.  Маню, Катю  и Варю пошел провожать до
города работник Муратовых.
     Мы идем, неся на палке корзинку, полную лесных орехов.
     Идем и  молчим. Все то, о чем  мы в  этот день, последний день каникул,
последний день летней радости, старались не думать, - все это  снова владеет
нашими мыслями.
     - Как ты думаешь? - спрашиваю я. - Приговор объявят завтра?
     - Неизвестно. Могут вынести и сегодня...
     Нет, нет, я не хочу думать об этом! Узнаем, когда придем домой. А  пока
поговорим о чем-нибудь приятном, милом, хорошем.
     - Правда, какие чудесные Фатима и Хадити?
     - Да... - отвечает Леня, и голос его  теплеет, он тоже рад вспомнить  о
приятном. - И такие вы все, девчонки, были милые, когда играли с девочкой!
     - И я тоже? - искренне удивляюсь я. - Я была милая?
     - Была. Очень милая... Но физиономия у тебя была, скажу я тебе, глупая,
как решето!
     От Леньки дождешься комплимента!
     Мы  молчим  до  самой калитки. Уже  взявшись  за  щеколду,  Леня  вдруг
говорит:
     - Нет, сегодня - помяни мое слово - не объявят. Завтра.
     Однако,  войдя  в наш  палисадник, мы сразу понимаем; случилось плохое,
самое плохое... Мама, папа, дядя Мирон, дядя Николай, Иван Константинович и,
конечно, дедушка сидят на садовых скамьях и стульях, очень грустные.
     Я смотрю на папу. Я не могу себя заставить выговорить свой вопрос.
     - Да... - отвечает папа так, словно бы я этот вопрос  задала и папа его
услыхал. - Обвинительный.
     - Я ж тебе говорил! - горько роняет дедушка. - Я вам  всем говорил: "Не
ждите хорошего - они сволочи!"
     Приговор Дрейфусу вынесли в самом деле обвинительный.
     Дрейфус признан виновным, но заслуживающим снисхождения.
     И  приговор  более мягкий:  уже  не ссылка -  пожизненная  - на  Чертов
Остров, а только тюремное заключение на десять лет...
     "Только"!..
     - Папа... Что же это  получилось, папа? Пять  лет  боролись, добивались
правды - и все впустую?
     - Нет, не все впустую, - говорит папа. - Да, Дрейфуса еще не оправдали,
не очистили от обвинения. Но  вот  увидишь - это еще придет! Сейчас это  уже
только  вопрос  времени... А дело Дрейфуса не прошло и  не пройдет бесследно
еще и  потому, что  миллионы людей будут помнить  его. Оно глубоко  вспахало
человеческие  души  - это хорошая  школа... И ты  смотри  помни, никогда  не
забывай!

     


     А теперь забежим вперед. Ненадолго - всего на семь лет...
     Папа  оказался  прав  -  в  1906  году  состоялось  третье и  последнее
разбирательство дела Дрейфуса.
     Эти  семь  лет  не прошли  бесследно. За  это  время во Франции  сильно
выросло  и  окрепло рабочее  движение.  Выросла  и окрепла  социалистическая
партия.  Сильнейшие  удары были  нанесены по  аристократической генеральской
верхушке, и в особенности, по отцам-иезуитам, по католическому духовенству.
     Теперь, в  1906 году, Дрейфус  был оправдан,  полностью очищен от  всех
обвинений.
     28  июля  1906 года на той площади, где  за двенадцать  лет  перед  тем
происходило разжалование Дрейфуса, состоялось  торжественное награждение его
Орденом Почетного легиона.
     Под фанфары труб старый генерал Жиллэн обратился к Дрейфусу:
     - Именем Французской республики объявляю вас кавалером ордена Почетного
легиона!
     Старый  генерал  трижды дотронулся  своей  обнаженной  шпагой до  плеча
Дрейфуса. Потом он прикрепил орден к его черному доломану, обнял и поцеловал
Дрейфуса.
     - Когда-то вы служили под моим начальством.  Я счастлив, что именно мне
выпала честь наградить вас сегодня!
     Одновременно с награждением Дрейфуса орденом происходило и производство
в генералы старого друга Дрейфуса, его мужественного защитника - Пикара.
     Торжество  было омрачено отсутствием Золя. Он скончался за  четыре года
до этого.
     Папа оказался  прав и еще в одном. Люди  моего поколения, пережившие  в
ранней  юности дело Дрейфуса,  запомнили  его на всю жизнь.  Вместе с  делом
мултанских  вотяков дело Дрейфуса воспитало  в нас  глубочайшее  уважение  к
высокому долгу  писателя-гражданина  - долгу,  которому  так  самоотверженно
служили русский  писатель  Владимир Короленко  и французский  писатель Эмиль
Золя.
     А теперь забежим и еще дальше - в наши  дни. Сегодня мы можем полностью
охватить  и понять дело Дрейфуса и все двигавшие его пружины. Мы можем  даже
точно  назвать  ту черную силу,  которая создала и вдохновила дело Дрейфуса.
Сегодня эта сила называется "фашизм".
     Дело  Дрейфуса было одной из первых схваток нарождавшегося  фашизма  со
всеми добрыми и честными силами мира.
     Сегодня фашизму противостоит мир коммунизма. Это громадная, непобедимая
армия.
     И каждый из нас - солдат этой армии.








     Вот уже мы и снова в ярме: началось учение в институте.
     Очень  грустно  думать, что до окончания курса нам еще  целых  три года
учиться. Пятый, шестой и седьмой классы.  А нынешний учебный  год  - в пятом
классе  - еще  только начинается. Он  продлится  около  девяти  месяцев - до
будущих летних каникул.
     О том, что мы  отныне  старшеклассницы, что это очень хорошо, почетно и
ответственно,  мы  услыхали от  нашего нового  преподавателя русского языка,
Василия Дмитриевича Лапшина (сокращенно  его зовут "Лапша").  Мы уже  раньше
знали  -  это знает весь институт! - что Лапша  очень  любит, просто обожает
произносить  торжественным голосом пышные  речи на  разные темы, по  всякому
поводу и даже без особо важного повода.
     Сегодня Лапша впервые знакомится с нами.  До  сих пор  мы были мелюзга,
младший класс, и русский язык преподавала у нас учительница.
     Молча, сосредоточившись, прежде чем  начать говорить, Лапша стоит перед
нами во всей  своей  красе. Он человек неопределенного возраста. Лицо у него
выцветшее, словно Лапшу долго  держали в сундуке, забыв посыпать нафталином,
и моль основательно поела его, даже бородку пощипала и обесцветила. В общем,
внешность у Лапши неувлекательная, фигура хлипкая.
     В пьесе Островского "Лес" об одном персонаже говорится:
     "Злокачественный мужчина", - вот такой и Лапша.
     Лапша  начинает  говорить.   Речь  как  речь,   но  произносит  он   ее
проникновенным голосом и, вероятно, для пущей торжественности рубит фразы на
отдельные многозначительные куски.
     - Поздравляю вас, уважаемые госпожи, с переходом в старшие классы...
     Мы очень обрадовались тому, что мы уже не просто "дети"
     или даже "медамы",  как называли нас до этих пор синявки и учительницы,
а "уважаемые госпожи"!  Мы  весело зашумели. Но Лапша поднимает указательный
палец - он еще не кончил своей речи и  просит тишины.  Мы смолкаем,  и Лапша
продолжает свое рубленое красноречие:
     -  ...и желаю вам  - от всей  души  - сил, здоровья, успехов и удач  на
вашем жизненном пути...
     И так далее. И тому подобное.
     Когда красноречие  Лапши наконец  иссякает, мы  встаем в своих  партах,
делаем  реверанс  ("макаем  свечкой",   как   это  называют  приготовишки  и
первоклашки) и  жужжим  хором,  почти  не  разжимая  губ,  очень  вежливо  и
приветливо:
     - Бз-з-зум-бзум-бзум! Бз-з-зум-бзум-бзум!
     Этот обряд вежливости тоже очень давний и почитаемый в нашем институте.
Он всегда  производит прекрасное  впечатление  на всякое  начальство.  Когда
хором,  с изысканной вежливостью, окунаясь  в глубокий реверанс, весь  класс
зудит  это  идиотское "бзум-бзум-бзум!",  всякому  ясно, что мы  удивительно
благовоспитанные  "уважаемые  госпожи"   и   растроганно  благодарим  нашего
любимого наставника за его внимание и за глубокую мудрость его поучений.
     В  старших классах все преподаватели - мужчины. Иные ученицы  этим даже
гордятся: вот, значит, мы взрослые!  Такие  ученицы даже говорят про младшие
классы пренебрежительно:
     "Ну, это у малышей, там бабы преподают..." Кто преподает лучше, мужчины
или  "бабы",  нам  пока   сказать  трудно.   Если  сравнивать  Лапшу  с  той
учительницей,  что преподавала у  нас в младших классах,  Анной  Дмитриевной
Волковой,  то у  нее  на  уроке было  гораздо интереснее,  чем у  него.  Она
преподавала горячо, она любила свой предмет, - и  это, конечно, передавалось
и некоторым  ученицам.  Некоторым, не  всем, потому  что, например,  в таких
тупых, раскормленных телят, как Меля Норейко и ей подобных, никакой учитель,
будь он хоть сам  Пущкин, не заронит даже малую искорку любви к литературе и
родному языку!
     Меле  как  раз очень  понравился  Лапша.  Она  предпочитает  его  нашей
учительнице Анне Дмитриевке Волковой!
     - Он хоть смешьной, и на том спасибо! А Волкова - шьто?
     Варьятка! [По-польски - сумасшедшая] Как начнет  завывать: "Под большим
шатром голубых небес, - вижу, даль степей расстилается..." Подумаешь!
     Меля презрительно фыркает по адресу Анны Дмитриевны - добрых чувств она
к  ней не питает. Но нам - Варе,  Мане, Катюше,  мне (Аида  Карцева  сегодня
почему-то не пришла в институт) -  сегодня стало грустно. Маленькая, страшно
худая, словно высохшая, с лицом нездорового, желтого цвета, с горящими,  как
угли,  черными  глазами,  Анна Дмитриевна  совершенно  преображалась,  когда
читала какие-нибудь  из  своих  любимых стихов.  К любимым относилось и  это
стихотворение "Русь", которое вспомнила сегодня  Меля Норейко:  "Под большим
шатром  голубых небес, - вижу,  даль степей расстилается..." Меля вспоминает
это  с  насмешкой,  мы  -  с  любовью  к учительнице, открывшей  перед  нами
поэтическую картину родной страны.
     Анна Дмитриевна любила - неразделимо любила - и родную страну, и родной
язык, и родную литературу! Она и нам передавала это чувство.
     Ничего подобного не ощутили мы на первом уроке у Лапши.
     Он и о литературе говорил  так же тягуче-скучно,  как поздравлял  нас с
переходом в старшие  классы. Объясняя нам, что такое "периоды", Лапша привел
литературные примеры.
     Скучный - из Карамзина:
     "...Юноша неблагодарен:  волнуемый  темными желаниями,  беспокойный  от
самого избытка сил  своих,  с небрежением ступает  он  на прекрасные  цветы,
которыми судьба и природа украшают  стезю его  в мире, - человек, испытанный
опытом, в самых горестях своих любит со слезами благодарить небо за малейшую
отраду!"
     И поэтический - из Батюшкова:
     "...Я видел страну, соседнюю с полюсом, близкую к Гиперборейскому морю,
где  природа  бедна  и  угрюма,  где солнце светит постоянно лишь в  течение
нескольких месяцев, - но где все же люди могут находить счастье!"
     Оттого что Лапша  читал это равнодушно,  поэтический Батюшков прозвучал
так же бесстрастно и безрадостно, как скучный Карамзин.
     Впрочем,  по  одному уроку - да  еще  первому, да еще с поздравительной
речью!  - судить  об  учителе  нельзя.  Подождем, может  быть, дальше  будет
интереснее.
     Зато утешил  нас  другой  новый учитель  - француз, мсье  Регамэ,  Иван
Людвигович Регамэ.  Он  вошел в класс  решительно, как сказала потом  Катюша
Кандаурова: "победительно".
     Лицо его, красивое, умное, говорило: "Я вас еще не знаю - и вы тоже еще
не знаете меня.  Познакомимся - вы  мне понравитесь, и я вам понравлюсь, - и
все будет великолепно!"
     Регамэ - француз  и родился во Франции,  в Париже, но с самой молодости
живет  в  России,  окончил Московский  университет. По-русски он говорит  не
только без иностранного акцента, но даже  так, как в нашем крае говорят лишь
немногие: настоящим  "московским  говором".  На  уроке  мы, по его  заданию,
читаем  стихотворение "Смерть  Жанны д'Арк"  (автор -  Казимир Делявинь) - о
том,  как Жанна,  простая французская пастушка  из  деревни  Домреми, спасла
Францию, разбила напавших на  нее англичан  и погибла на костре.  Когда-то в
детстве  я читала книжку о  Жанне д'Арк, и читала с восторгом! Теперь  Жанна
предстала передо мной в прекрасном, звучном  стихотворении Делявиня. Встреча
эта была мне радостна, и отблеск радости осветил для меня и  учителя Регамэ.
Он заставил нас читать и переводить стихотворение - по скамьям, как сидим:
     каждая  девочка  читала  по  одному четверостишию.  За один час  своего
первого урока  Регамэ  запомнил всех отвечавших ему  учениц - и в  лицо и по
фамилии! Он смотрел  на нас умными,  немного  насмешливыми глазами,  смотрел
дружелюбно и приветливо. Мы чувствовали себя свободно, не связанно, словно и
не  на уроке. Когда раздался звонок, возвещавший  конец урока, Регамэ встал,
сказал нам: "Мерси, медам!" - поклонился и ушел.
     Он понравился всему классу.
     Зато третий  из наших  новых  учителей-мужчин  -  сам  директор  нашего
института, Николай Александрович Тупицын,  не понравился у нас никому. С ним
- мы почувствовали это сразу - мы наплачемся! Преподает он самые трудные для
нас предметы:  математику  - алгебру  и  геометрию.  До  сих пор, в  младших
классах,   математику   преподавала   учительница    Аделаида   Елевфериевна
Правосудович и  делала  это  так  же  хорошо,  как Анна  Дмитриевна  Волкова
преподавала  русский язык.  Аделаида Елевфериевна была очень требовательная,
но и очень справедливая.
     "Уж такая у меня фамилия - Правосудович! - говаривала  она. - Если буду
поступать неправосудно, придется мне менять фамилию на "Кривосудович"!"
     Алгебру и геометрию мы при ней знали неплохо... Посмотрим,  как  пойдет
учение у директора.
     На  первый свой урок - по алгебре - он сегодня опоздал почти на полчаса
(а общая продолжительность урока - пятьдесят пять минут). Наша классная дама
Агриппина  Петровна Курнатович, тоже новая для нас, объяснила  нам опоздание
учителя так:
     -  Директор ведь! Забот у него, хлопот сколько... Пока дойдет до нашего
класса, его по дороге десять человек перехватят.
     Наконец  директор  явился.  Очень  тучный,  очень  грузный,  он  шел  с
перевальцем и  не столько  сел на стул,  сколько, можно сказать, пролился на
него.  С минуту он  переводил тяжелое дыхание  -  было видно, как  трудно, с
одышкой,   достается  ему  такое  физическое  усилие,  как  передвижение  по
коридору!
     Потом директор предложил нам несколько вопросов, не  вызывая по списку,
а просто тыча пальцем в направлении той или другой ученицы:
     - Вот вы... черненькая... во втором ряду...
     Или:
     - Вы, с краю скамейки... в очках... скажите...
     Это продолжалось  минут десять. После  этого директор задал нам урок  к
следующему разу,  но не  объяснил  нам  того, что  задает,  а только показал
пальцем в учебнике:
     - Вот отсюда... И досюда... К следующему уроку выучите.
     И ушел, не дожидаясь звонка, который раздался несколько минут спустя.
     На перемене  мы  с подругами молчали. Впечатлениями  не делились.  Да и
какие были у нас впечатления  от этого  коротюсенького  урока!  Только Варя,
которая немного конфузится  своего  роста (она выше всех в классе!), сказала
со вздохом:
     - А меня он будет называть так: "Вот вы, дылда..." или:
     "Вы там, коломенская верста, к доске!"
     Мы с облегчением засмеялись. С облегчением - оттого, что смех  перекрыл
нехорошее впечатление от этого первого директорского урока.
     Вечером дома я рассказываю о  наших  новых учителях-мужчинах.  При этом
присутствует Александр Степанович Ветлугин, пришедший к нам, по обыкновению,
"на огонек".
     -  А знаете,  - говорит он, - когда ваш институт  еще  только основали,
учителей-мужчин  совсем  не   было   -  это  почиталось  неприличным.  Кроме
священника,  отца-законоучителя,  преподавали  только  учительницы.  Первого
учителя-мужчину  пригласили  тогда,  когда ученицы первого приема  перешли в
старший  класс:  было  решено, что историю  и  литературу должен преподавать
мужчина.  И  вот первый  учитель-мужчина  пришел  на  свой  урок,  рассказал
ученицам о подвиге русского крестьянина Ивана Сусанина и предложил им тут же
написать короткий пересказ этого своими словами. И что бы вы думали? Ученицы
-  они,  кстати, все без  исключения были  тогда пансионерками  -  выполнили
заданное,  конечно,  по-разному, одни хуже,  другие  лучше, но все как  одна
написали везде не "Иван Сусанин", а "Иван с усами". Вот как!
     И откуда только Александр Степанович все знает? Даже про наш институт в
древности - двадцать пять лет назад! - и про это он знает!
     На следующий день мы узнаем очень печальную новость:
     Лида Карцева больше в нашем институте учиться не будет.
     Еще летом она приезжала ко мне на дачу довольно часто.
     Потом стала  приезжать все реже:  заболела  ее мама. Лида  и  за  мамой
ухаживала, и  хозяйство вела - свободного  времени  у нее стало меньше. Отец
увез больную маму за границу лечиться.
     А Лиду отправили  к ее  тете-писательнице  на дачу  около Петербурга, в
местность под названием "Мариоки", на Черной речке.
     Лида  написала мне оттуда  несколько  писем. В  последнем  письме  Лида
писала:
     Шура, дорогая!
     Уж не знаю, к добру или к худу, но моя жизнь меняется.
     Я этим огорчена, ты тоже огорчишься, мы ведь хорошо дружили. Я больше в
институт не вернусь. Мама больна, ей придется серьезно лечиться за  границей
не меньше чем до весны. Папа  не может  оставаться с нею там, ему ведь  надо
работать. Я тоже не могу быть с мамой  за границей, как прежде, когда я была
маленькая,  -  теперь  мне  надо  учиться.  Папа  поместил  маму  в  хорошую
санаторию.  А меня  решили отправить в Петербург, Обе тетки нажали,  как они
выражаются, на все педали - и меня  приняли в Смольный институт... Вот тебе,
Шурочка, и Юрьев день!
     Мне  это, конечно, очень грустно. Уж на что наш институт был противный,
но все-таки в три часа дня уроки кончались, и мы уходили домой до следующего
утра.  Могли гулять по городу (прощай, дорогая Замковая гора!), могли читать
какие хотели  книжки.  А  в Смольном,  как  в  тюрьме. Домой будут отпускать
только на каникулы, а книжки - только те, какие разрешат синявки. А главное,
подруг жалко!  Разве  там будут такие,  как ты,  Маня, Варя"  Катюшка? Зато,
просто  как  в  насмешку, там будет  со  мной  Тамара Хованская,  которую  я
презираю!
     Вот уж действительно повезло мне!
     В общем, "и ску... и гру... и некому ру,.."
     Шурочка, пожалуйста, очень тебя прошу - не забывай меня!
     И  остальные пусть не  забывают. Я  буду  вам писать,  а вы,  смотрите,
отвечайте. Только пишите не на Смольный - там синявки читают все письма, - а
на адрес тети. Будем  переписываться, а в  конце мая я приеду домой, и будем
опять дружить все лето.
     Кланяйся  своим  маме  и  папе,  дедушке,  Юзефе,  дяде  Мирону,  Ивану
Константиновичу Рогову, Лене,  Шарафуту. Поцелуй от меня Варю, Маню, Катюшку
и Сенечку.
     Шурочка, не забывай меня! Твоя "Бедная Лида".
     Пожалуйста,   напиши  мне  какие-нибудь  ругательные  слова  по-немецки
(только напиши  русскими буквами, а то я не разберу). Мне нужно отругиваться
от  двоюродного  брата,  тетиного  сына,  а то  он  ругает  меня  по-немецки
длинно-длинно, а  я  ему  отвечаю  только  "дэс швайнес"!  Одно-единственное
ругательство - и то в родительном падеже! Выручай, дорогая!
     Очень жалко, что  Лида уехала... Такая она умная, прямая, справедливая,
столько читала, так  много  знает  (вот только  с  немецкими  ругательствами
сплоховала!). Всем нам будет без нее "и ску... и гру... и некому ру...".
     Варя и Маня тоже огорчены отъездом Лиды, а Катюшка, по своей ребячливой
непосредственности,  еле удерживается от слез. И жалобным голосом повторяет:
"Вот свинство! Вот какое свинство!" А что свинство и кто именно свинья, сама
не знает.
     Зато Меля Норейко отнеслась к отъезду Лиды совсем прохладно.
     - Тебе, что ж, не жаль, что Лида уехала? - спросила Варя.
     -  Немножко жялко... -  сказала Меля.  -  Так шьто  же,  потвоему,  мне
плакать-рыдать? В голос, шьто ли, чтоб на улице слышьно было, да?
     Меля  вообще  от нас  очень отдалилась. На ней, как ни  стран-но, стало
сказываться влияние ее "тетечки". Меля очень огрубела - в разговоре у нее то
и дело пробиваются "мотивчики" явно с тетечкиного голоса.
     - Водиться, - говорит она  теперь,  - надо только с  самыми выжшими (то
есть высшими). От них и манер хороших наберешься, и всего. А с "нижших" что?
Все одно, как с нищих!
     - А вдруг, -  поддразнивает  ее Варя,  - вдруг да не захотят "выжшие" с
тобой  водиться?  Какой в  тебе интерес?  Ничего  ты не  знаешь,  ничего  не
читаешь...
     - А зато, - возражает Меля,  - у моего папы денег - дай боже всякому! И
ресторан папин - это тоже не жук начихал!
     Однако Варины  слова о том, что с нею неинтересно, что она мало читает,
все-таки задели Мелю.
     Недавно она с гордостью заявила нам:
     -  Ох,  что я  теперь читаю,  какую  книжку! Вы  такое  читали?  "Павло
Чернокрыл, или Как ревнивый муж жену убил"...
     Не  читали? Или  еще есть у меня: "Тайна Варфоломеевской  ночи"! Что ни
страница, то кто-нибудь кого-нибудь убивает...
     Прежде,  в  младших классах,  Мелино  обжорство нас  только  забавляло.
Теперь стало раздражать.
     - Ты не стильно  ешь! - укоряла Мелю  еще Лида Карцева. - На этот кусок
курицы надо бы тебе еще поставить ногу - и рычать: "Р-р-р!"
     В нашем классе -  новенькая.  Ее  приняли на  вакансию,  освободившуюся
после отъезда Лиды Карцевой.
     Новенькой, как и нам, лет  четырнадцать-пятнадцать. Про такие лица, как
у нее, Лида всегда говорила: "Приятное". Мне нравится это выражение.  Бывает
ведь,  что  иная  девочка не  красавица,  но  есть в  ее лице что-то  милое,
ласковое - одним словом, "приятное". У нашей новенькой лицо умное и веселое.
Ямочки появляются у нее на щеках не только,  когда она  улыбается,  а просто
так, в разговоре, ни с того ни с сего.  Еще нравится мне в новенькой прямой,
доверчивый взгляд красивых глаз, темнокоричневых, как ореховый пряник. "Ведь
вы свои, да? - говорит этот взгляд. - Вы меня не обидите, правда?"
     Сегодня у меня весь день, с самого утра, вертится в уме стих.
     Да  что стих,  если  бы  стих!  А то  бессмысленные  слова  из  песенки
Шарафута:


     Тирли-тирли-солдатирли!
     Али-брави-компаньон!


     Нарочно  хочу  "перебить"  это  наваждение -  мысленно  начинаю  читать
хорошие стихи:


     Мчатся тучи, вьются тучи
     Невидимкою луна.


     И вдруг  -  как  взвизг  гармошки -  в пушкинскую  стройнocть врывается
дурацкое:


     Тирли-тирли-солдатирли!
     Али-брави-компаньон!


     Хожу  злая.  И,  чем  больше  злюсь, тем  неотвязнее вертится в  голове
проклятое "тирли-тирли-али-брави"!
     Во время  первой перемены новенькая стоит в коридоре,  в  оконной нише,
одна. Она спокойно-внимательно смотрит на волну мимо идущих девочек.  Словно
высматривает  кого-то. Во  время  второй  перемены  то же самое.  Но,  когда
начинается большая перемена,  новенькая решительно преграждает  дорогу нашей
компании и говорит, глядя на нас своим открытым, доверчивым взглядом:
     - Девочки, можно мне с вами ходить?
     "Ходить с вами"  - это  выражение,  принятое в гимназиях  и институтах.
"Она  ходит с Поповой и Анощенко",  "Мы с ней  ходим".  Это означает: ходить
вместе на переменах,  держась под руки. Это еще не значит дружить - нет, это
ступенькой ниже.
     Те, кто дружат, конечно, и ходят  вместе на переменах. Но те, кто ходят
вместе, еще  не всегда  дружат - они просто "приятельствуют". Наша новенькая
во  время  первых  двух перемен  внимательно  и пытливо  смотрела, с кем  ей
хочется "ходить вместе",  и выбрала нас. Чем-то мы ей, видно, понравились, и
она подошла к нам открыто и доверчиво.
     Мы радушно отвечаем ей:
     -  Конечно,  можно!  -  и включаем  ее  в нашу  шеренгу -  между  Варей
Забелиной и мной.
     Все вместе  мы продолжаем  наш  путь  к  полутемному коридорчику  около
приготовительного класса; там стоит наша "столовая скамья"; на ней мы всегда
завтракаем на большой перемене.
     "Занимать  скамью",  чтобы  на ней не уселись другие, это всегда делает
Меля Норейко:  она больше  всех озабочена тем, чтобы "кушять  спокойненько".
Ведь на  ходу,  говорит  она, "и  собаки не  едят"! Поэтому, едва  прозвучит
звонок на большую перемену, Меля опрометью мчится к нашей заветной "столовой
скамье", занимает ее и ждет нас.
     Вот  и  сейчас,   когда  мы  подходим  вместе  с  новенькой,  Меля  уже
расположилась на скамье со всеми своими закусками и лакомствами.
     Увидев новенькую, Меля недовольно хмыкает:
     - Еще баба до воза!
     Мы сообщаем Меле  про новенькую  все, что  она успела рассказать нам по
дороге к скамейке.
     - Это Люся! - представляю я.
     - Сущевская... - дополняет Варя.
     - Она из  Вологды приехала!  - радуется Катюшка. - И  папа мой тоже был
вологжанин!
     Но Меля смотрит на новенькую неласковыми глазами:
     - Шестерым на скамье не усесться.
     Новенькая смущается:
     - А я постою. Рядом со скамейкой...
     -  Не надо!  - говорю я резко, потому что меня уже давно  бесят  Мелины
фокусы. - Всегда мы здесь вшестером сидели - с Лидой Карцевой.
     -  Даже всемером! -  подхватывает Катюша.  -  С нами еще ведь  и Тамара
Хованская сидела.
     Очень  неохотно  Меля  вынуждена  потесниться  со  своим  хозяйством  -
освобождается местечко для Люси Сущевской.
     Смеясь, толкаясь -  нам в самом деле тесновато, - усаживаемся  мы  все.
Новенькую, Люсю Сущевскую,  мы посадили посередине и, конечно,  основательно
стиснули ее.
     - Жива? - приветливо гудит ей Варя.
     - Дышу... - смеется Люся. - В тесноте, да не в обиде!
     Покончив с  завтраком, мы ходим по коридорам. Меля незаметно оттягивает
мой локоть,  чтобы поотстать со мной от остальных.  Она,  видно,  хочет  мне
что-то сказать.
     - Ну? - спрашиваю я очень неприветливо. - Что еще?
     - Вы все, честное слово, какие-то дурноватые! Сзываете  народ отовсюду.
Можно  подумать, вам сено косить надо. Ну, зачем вы  эту подхватили? -  Меля
презрительно показывает подбородком в сторону Люси Сущевской, идущей впереди
вместе с остальными  девочками. - "Это Люся Сущевская! Из Вологды}" -  очень
зло передразнивает нас Меля. - Подумаешь - герцогиня из Парижа!
     - Ну и что? - уже рычу я, еле сдерживаясь.
     - А то! Завтрак ее  видела ты? Нет,  помилуйте,  ты такими мелочами  не
интересуешься!  -  кривляется Меля. - На  черном  хлебе  вареная говядина из
супа! Вот она кто, ваша герцогиня!
     На меня - чувствую -  накатывает та волна вспыльчивой ярости, которой я
всегда страшно стыжусь потом. Просто нет сил удержаться и не ударить Мелю по
ее раскормленной физиономии! Но  тут же  это перекрывается  озорной  мыслью,
веселой и злой и такой же бессмысленной, как вертящиеся в моей голове с утра
"тирли-тирли-али-брави"!
     -  Меля! - говорю я  тем  замогильным шепотом, каким в  наших  домашних
спектаклях  мы изображаем таинственных  злодеев. - Меля, ты можешь сохранить
тайну?
     - Вот крест святой... - И Меля начинает истово креститься.
     - Нет! - продолжаю я так злодейски, что мне самой становится страшно. -
Нет, простой  клятвы мало! Повторяй  за мной: "Если  я  разболтаю эту тайну,
пусть жабы и  скорпионы  жалят мою  печень! Пусть шакалы и гиены терзают мой
труп!.."
     Повтори!
     Меля усердно и старательно бормочет:
     - Если  я  разболтаю...  пусть жябы и шякалы  скушяют мою печенку...  И
скорпиены тоже!
     -  Хорошо, - одобряю  я. - Слушай:  эта новенькая - никакая  не  Люся и
никакая не Сущевская! Она... графиня!
     - Что ты говоришь? - Меля поражена. - А как ее фамилия?
     Этого вопроса я не предвидела. Ну да не отступать же!
     - Она - графиня... графиня де Алибрави!
     - Ох! - Меля уничтожена. - А почему она об этом молчит?
     В самом деле, почему она молчит? Надо врать дальше!
     - За ней следят враги. Одного зовут Резонанс, а другого - Майонез...
     Ой, с Майонезом я дала маху! Меля не может не знать, что майонез  - это
соус, который подают посетителям в ресторане ее отца.
     - Майонез? - переспрашивает она. - Ты что-то путаешь.
     - Да, да, я спутала, его зовут  как-то иначе... Ну, да не в этом  дело!
Важно то,  что враги преследуют эту бедную  девочку. Они хотят отнять  у нее
титул и богатство.
     - Богатство?
     - Да.  У нее  сто тысяч золотых функелыпперлингов! -  продолжаю я врать
так вдохновенно, что внутри у меня все хохочет. - Понимаешь?
     Но Меля хочет знать все дотошно.
     - А какие же это деньги - эти фун-кун... шпун...
     - Мексиканские! Золотые функельшперлинги!
     - Ох, а я с ней так невежливо...  - раскаивается Меля.  - Но  я ведь не
знала, что она из "выжших"...  Да, - спохватывается она вдруг, - а почему же
в таком случае у нее на завтрак вареная говядина из супа? И с черным хлебом.
     - Это  для  отвода  глаз.  А  дома  они  с  матерью  едят  мексиканское
национальное блюдо "тирли-тирли"... Из пупков птиц киви-киви...
     - Какое, какое блюдо? Из чего?
     - Тирли-тирли. Из протертых пупков птиц киви-киви!
     - А ты у них была, что ли? И ела пупки эти самые?
     - Была... Вчера... Целую тарелку схомячила...
     Я  говорю  такими рублеными  словами, потому что  еще минута  - и я  не
выдержу, расхохочусь-разгрохочусь, по маминому выражению, "как пожарный".
     Но  тут  приходит  неожиданное спасение: служитель Степа  дает  звонок.
Конец большой перемене. Надо бежать в класс.
     Но Меля так заинтересована, что не отпускает меня. Притянув к  себе мою
голову (за четыре года нашего совместного ученья я вымахала, долговязая, как
Дон-Кихот,  а  Меля - кругленькая и приземистая, как Санчо Панса) и заглушая
звонок, Меля трубит мне в самое ухо:
     - А когда это будет? Когда она получит свои сто тысяч?
     - Когда? - переспрашиваю я страшным голосом. - Ты хочешь знать когда?
     .  И тут со мной  случается неприятность. Для того чтобы произвести  на
Мелю еще большее впечатление, я,  продолжая сверлить ее глазами, отступаю на
шаг назад, чувствую под своей ногой что-то твердое и слышу жалобный вскрик:
     - Ох, какая неуклюжая!
     Оборачиваюсь и с ужасом  вижу, что я отдавила ногу нашей классной даме,
Агриппине Петровне Курнатович.
     - Простите! - лепечу я. - Я не видела...
     - Надо  видеть! - с гримасой  боли  выдавливает она  из  себя.  -  Надо
видеть...
     Ну, как я ей объясню, что не могу видеть... затылком?
     Агриппина Петровна направляется в класс,  прихрамывая и  неодобрительно
качая головой.
     - Ты  ей  на  мозоль наступила, -  шепчет Меля. - Теперь она будет тебя
ненавидеть!
     С  этого дня Агриппина  Петровна в самом деле вроде как ненавидит меня.
"Ненавидит",  конечно,  не  то  слово: просто  я  вызываю  в ней  неприятное
воспоминание.  Мне  это очень досадно. Агриппина Петровна Курнатович чуть ли
не первая за все годы синявка, к которой у нас, учениц, нет никакой вражды.
     Больше  того, мы все считаем, что она славная.  Наказывает ока  редко и
неохотно.  Не  сует  нос  во все парты  и  сумки. Не вынюхивает,  нет  ли  у
кого-нибудь запрещенных  вещей.  Не  пытается  заводить  с  нами  "келейные"
разговоры,  чтобы  выспрашивать  об  остальных ученицах.  Еще одно  отличает
Агриппину  Петровну  от  других  синявок:   есть  в  ней  какая-то  ласковая
сердечность.
     Захворает кто-нибудь из учениц -  Агриппина Петровна сама  отведет ее в
лазарет, постоит там, пока врач или сестра милосердия скажут, в чем дело. И,
если  заболевшей  надо отправляться  домой,  Агриппина  Петровна проводит ее
вниз, в вестибюль, посмотрит, чтобы  она теплее укутала горло, и еще помашет
ей  на  прощание:  "Счастливо!  Поправляйтесь  поскорее!"  Может  быть,  это
покажется странным, но, с тех пор как у нас в синявках Агриппина Петровна, я
больше никогда не  вру, будто у меня болит  то или другое в дни, когда я  не
приготовила уроков.
     И  подруги  мои  тоже.  Нам  просто неприятно  обманывать этого  милого
человека, который так сочувственно относится к нашим болезням.
     Забыла еще сказать, что Агриппина Петровна очень беспокоится о тех, кто
по болезни  не  приходит в институт:  она  справляется у  подруг  заболевшей
девочки, передает ей приветы... Не знаю,  почему и отчего Агриппина Петровна
такая белая ворона среди черных  галок -  наших синявок. Не знаю, потому что
она в  нашем  институте  служит  первый год, приехала  из  какого-то другого
города.  О ней  ничего не знает даже  Меля, а уж  она знает всегда все и обо
всех! Но, хотя нам ничего не известно  о  прошлом Агриппины Петровны, Меля с
уверенностью  пророчит  ей  печальное  будущее: "Эта здесь  не заживется,  -
каркает Меля. - Ее живо сожрут!"
     Словом, Агриппина Петровна -  миляга. И  мы  к ней, первой из  классных
дам, относимся с симпатией.  Даже то,  что  Агриппина Петровна  выговаривает
некоторые  слова  с местным твердым белорусским акцентом:  "Почему вы  такая
роетропанная?
     Пригладьте волосы!",  "Не стойте  под дверами!", "Не  рассказывайте мне
сказку  про  курочку рабу!"  Или: "Возьмите  трапку, сотрите  мел  с грозном
доски!",  -  даже  это  кажется  нам  симпатичным.   В  этом  есть  какая-то
простонародность,  домашность,  что  ли.  Мне  Агриппина   Петровна   чем-то
напоминает Юзефу с ее говором. А главное, это будничное произношение говорит
о том, что  Агриппина Петровна не фрейлина высочайшего двора, и это нам тоже
симпатично.

     



     Конечно, мы с первых же дней присваиваем Агриппине Петровне кличку. Без
этого у нас ведь нельзя, хотя, конечно, нет ничего глупее, как давать клички
(да еще иногда насмешливые!)
     хорошим  людям.  Но  в  первые  дни  ученья мы ведь  еще не  знали, что
Агриппина  хорошая. И прозвали ее  Гренадиной Петровной. Это за могучий рост
(она  ростом гораздо выше, чем  самые высокие из наших синявок! Почти одного
роста с французом  Регамэ!). И еще за то, что  ходит она грудью  вперед, как
гренадер  на  параде.  Но это  не  злая  кличка, весь  класс  произносит  ее
добродушно.
     В  общем,  угораздило же  меня отдавить мозоль единственной симпатичной
синявке!
     Теперь я расхлебываю последствия своей неуклюжести. Гренадина не делает
мне ничего дурного, не придирается ко  мне  -  этого нет. Но  она со мной не
разговаривает,  не шутит, как с другими  девочками. Она вообще не  смотрит в
мою сторону, видно, ей и смотреть на меня неприятно...
     Своим огорчением я делюсь с папой.
     - Может быть, мне поговорить с ней, объяснить ей, а?
     -  Что  ты будешь  объяснять? Что  ты  не нарочно отдавила ей ногу? Это
слишком  глупо - это она  сама, наверное, понимает. А извиняться все снова и
снова  -  помнишь, как  у  Чехова в рассказе "Смерть  чиновника"?  Маленький
чиновничек в театре нечаянно обчихал лысину сидевшего впереди важного лица.
     Важное лицо не обратило на это внимания. Но огорченный чиновничек  стал
везде  подстерегать  важное лицо, извиняться,  умолять  о прощении.  Он  так
надоел важному  лицу, что оно вспылило, накричало на чиновника, прогнало его
к черту. Чиновник вконец расстроился - и помер!
     Мы с папой смеемся, но мне все-таки грустно.
     Так проходит  больше месяца. И настает наконец день, когда в отношениях
Гренадины   со   мной   наступает  перелом.   Враждебность,   или,   вернее,
предубежденность ее против меня, достигает высшей точки и начинает  спадать,
как полая весенняя вода...
     Вот как это происходит.








     Перед  началом урока  с парты на парту переходит  записка, нацарапанная
печатными буквами:
     ЗАНИМАЙТЕ ЛАПШУ РАЗГОВОРАМИ!

     Это означает, что сегодня многие не  приготовили  урока и надо выручать
их  всеми  силами:  задавать преподавателю глупейшие  вопросы,  слушать  его
глупейшие (и до невозможности многоречивые!) ответы, опять спрашивать, опять
внимать, а время пока будет течь да течь.
     Предмет, преподаваемый  Лапшой,  называется "Русский  язык".  Но в него
входят не только грамматика (этимология и синтаксис - с ними покончено еще в
младших  классах), но и церковнославянский язык, теория словесности, русская
литература  и даже небольшой курс  логики. Программа  как будто обширная, но
преподает  учитель  так скучно, буднично,  безрадостно, что у  нас в головах
ничего  не остается  из пройденного. Все это как овсяный отвар, который дают
детям  при сильных поносах: как будто что-то влили в рот, как  будто ребенок
что-то  глотал,  как  будто  чего-то   поел,  но,   так  как  овсяный  отвар
мнимопитательное вещество,  он создает  у больного  только иллюзию  еды (это
хорошо!) и  вместе с тем не приносит вреда (это  тоже  отлично!). Так и наши
уроки - в особенности по русской литературе: они создают впечатление  ученья
и не приносят вреда,  как мнимопитательные вещества. Но это, конечно, совсем
не хорошо...
     Сегодня  мы должны как  можно искуснее "заговаривать зубы" Лапше, чтобы
он как можно дольше не спрашивал урока.
     Незаменимой  искусницей в таких делах оказалась наша "новенькая" - Люся
Сущевская. Она и начинает представление.
     - Василий Дмитриевич, - говорит она очень вежливо и приветливо, встав в
своей парте, - пожалуйста, будьте так любезны, посоветуйте,  какие книги нам
читать дома по русской литературе... Например, Чехова?
     На  поеденном молью "фасаде" Лапши  появляется  выражение сдерживаемого
неудовольствия.
     - Чехова - нет! - отвечает он кратко. - Не рекомендую.
     - Почему,  Василий  Дмитриевич? - спешу  я на подмогу Люсе Сущевской. -
Почему не Чехова?
     Лапша обиженно пожимает плечами:
     -   Незначительный    писатель,    госпожа   Яновская!   Автор   мелких
юмористических рассказиков... Что же тут изучать?
     Мы с  Люсей, Маней, Варей  напоминаем Лапше о том,  что,  кроме "мелких
юмористических  рассказиков",  Чехов  написал  "Дуэль",  "Скучную  историю",
"Чайку"...
     В  "Чайку"  Лапша  вцепляется,  как ястреб. Сейчас ее  хрупкие косточки
захрустят под его зубами.
     -  Вот,  вот   именно!  "Чайка"   провалилась   в   Санкт-Петербургском
Императорском Александрийском  театре! С позором провалилась,  с  треском...
Приступим к нашему уроку, уважаемые госпожи!
     Дело плохо - диспут по русской литературе грозит иссякнуть.
     Варя спешит подбросить хворосту в начинающий угасать костер.
     - А Некрасова, Василий Дмитриевич, читать нам?
     -  Помилосердствуйте,  госпожа  Забелина!  -  стонет Лапша,  словно его
спросили, надо ли читать стихи поэта Кискина или романы прозаика Тютькина. -
Помилосердствуйте! После  возвышающих душу творений  Ломоносова,  Державина,
Карамзина,  Жуковского,  Пушкина, Лермонтова...  И вдруг  - Некрасов!  Певец
лаптей и  портянок! Конечно, - оговаривается  Лапша, -  "Крестьянские дети",
"Дедушка Мазай" - это недурно.
     Но все остальное... Приступим к нашему уроку.
     Люся Сущевская делает отчаянную попытку еще немного затянуть разговор с
Лапшой:
     -  А вот,  говорят, есть новый писатель...  Максим  Горький.  Я сама не
читала, но все говорят: замечательный писатель!
     Лапша начинает свирепеть.
     В  его тусклых  гляделках  загораются  обиженные огоньки. На бесцветных
щеках выступает кирпично-оранжевый румянец.
     -    Мак-си-ма   Горь-ко-го?   -   переспрашивает   он   с   величайшим
пренебрежением. - Горько-го? Такого писателя, виноват, не знаю-с. И не желаю
знать-с!  И  вам не  рекомендую  знакомиться!..  И  прекратим  бессмысленное
сотрясение воздуха - займемся нашим сегодняшним уроком.
     Сейчас польется кровь невинных жертв, не приготовивших урока. Но все же
какое-то время мы своим разговором заняли.
     В нашем литературном споре с Лапшой Агриппина Петровна - Гренадина - не
участвует,  хотя весь урок сидит тут же, в классе, за своим столиком. Бывают
такие дни, когда Гренадина вот так же, как сегодня, хотя  и присутствует, но
отсутствует:  не  слышит, что  говорят преподаватели, что отвечают  ученицы.
Гренадина  что-то  пишет  в  толстую  тетрадь  для  заметок;  иногда  читает
полученное от кого-то письмо  или сама пишет уже не в тетрадь для заметок, а
на листке почтовой бумаги - значит, ответное письмо.
     Поначалу Гренадина пишет или читает спокойно.  Мало-помалу она начинает
волноваться,  все  глубже переживает  то,  о  чем пишет  или читает.  У  нее
краснеют веки, потом кончик носа.
     Заслоняясь  от  класса газетой,  Гренадина пишет, то  и  дело  смахивая
слезы.
     Мы строим всякие догадки: что такое пишет Гренадина в свою тетрадь  для
заметок, что она читает в получаемых письмах? Что пишет в ответных?
     Почему она плачет? Может быть, она  сочиняет стихи или пишет романы и в
чувствительных   местах  не  может  удержаться   от  слез?   Кто-то  однажды
предположил,  что  Гренадина переписывается со своим возлюбленным,  -  смеху
было!  Громадная, громоздкая Гренадина  с ее грохочущей  поступью  - "словно
ветреная Геба,  кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с  неба,  смеясь, на
землю пролила"... - и вдруг ей пишет послание нежный  Ромео! И  она отвечает
ему! В конце урока Гренадина кладет тетрадь для заметок в ящик своего стола,
в последний раз вытирает слезы, запечатывает свое письмо  в конверт и уносит
его с собой...
     Дорого дали бы мы за то, чтобы  хоть одним  глазком заглянуть в писания
Гренадины!
     Иные девочки посмеиваются  над  этим, а  Меля Норейко  пренебрежительно
говорит:
     -  Стану я ломать свою деликатную голову  над тем, из-за чего  Гренадер
ревет!
     Но многие жалеют Гренадину. Я тоже ее жалею и уже в который раз думаю с
раскаянием, что Гренадина - ничего человек, и видно даже, что она - бедняга,
а я, косолапый бегемот, отдавила ей ногу.
     На уроке физики я подсказываю  своей соседке Зине Кричинской. Вчера был
день свадьбы  ее мамы и папы. Ну, найдется ли такой идиот, чтобы зубрить про
котел Папина,  когда в доме музыка, гости, танцы, вкусные вещи? Я так хорошо
подсказываю, что Зина отвечает очень  прилично, только вместо "котел Папина"
она все время говорит "котел Бабина", - так ей слышится в моем шепоте.
     Физик у нас новый. Но мы знаем, что в мужской гимназии его зовут "гиена
в сиропе": у него  ласковые  глаза,  милая улыбочка, а гадости он делает как
будто даже с удовольствием.
     Вот и сегодня он говорит Зине Кричинской, приятно улыбаясь:
     - Хорошо, госпожа Кричинская.  Хорошо  ответили. Но...  - Физик  делает
паузу.  - Отметки  я вам  не  поставлю:  вы  отвечали  по  подсказке госпожи
Яновской. Поставить пятерку госпоже Яновской тоже  не могу: она подсказывала
по учебнику Краевича. Ну, а составителю учебника физики, господину Краевичу,
отметка ведь не нужна, не так ли? Поэтому, - физик улыбается еще слаще,  - и
госпоже  Кричинской,  и  госпоже  Яновской  отмечаю  предостережение  (и  он
поставил какой-то значок). Обеих вызову отвечать в ближайшем будущем.
     Как ни  занята Гренадина своей писаниной, она  все-таки  слышала  слова
физика. После урока  физики она объявляет,  не глядя, по обыкновению, в  мою
сторону:
     - Яновская, сколько раз я вам  говорила, чтобы вы не подсказывали! А вы
все не унимаетесь... За свое упрамство останьтесь в классе на два часа после
уроков.  А  завтра  останется  Кричинская.  Пора  уже научиться  вести  себя
порадочно!
     "Остаться после уроков" - это у нас (да и в других  учебных заведениях)
наказание. В прежние времена - так рассказывают пожилые люди - провинившихся
девочек  оставляли  не на час-два и  не в классе,  а на  всю ночь  в домовой
институтской церкви.
     Одна приятельница моей мамы рассказывала, как это было страшно:
     - Всю ночь, бывало,  сидишь-трясешься!  Направо от  тебя  на  церковной
стене  ангел-блондин нарисован. Налево  -  ангелбрюнет. Смотришь  на них - и
кажется: шевелятся они. От стены отделяются, идут прямо на тебя!..
     В  других институтах  оставляли наказанных на всю ночь в  актовом зале,
под  царским портретом. В мужских гимназиях провинившихся мальчиков запирают
после уроков в карцере.
     В сравнении с этими ужасами наше "останетесь на два часа в классе после
уроков" - сущие пустяки, шуточки... Велико ли дело- два часа! Ну, пообедаешь
на два часа позднее, только и всего.
     И  все-таки  мне  неприятно,  что  меня  наказали. Не  знаю  почему,  а
неприятно.
     Последний  урок в  этот  день  - рисование. Подсел ко мне на парту  наш
милый старик учитель, поправляет мой рисунок.
     Я шепчу ему:
     - Виктор Михайлович, меня сегодня оставляют на два часа после уроков!
     -  Что  ж? -  шепчет он. - Теперь это уже  не карцер, не "на  хлеб,  на
воду". Это уже не мучительное, а только осрамительное наказание.
     - Зот, сами говорите: осрамительное! - вздыхаю я.
     - Д мужество на  что? Есть оно  у вас? Умели  шалить  - умейте  саночки
возить.
     После урока, уже уходя из класса, Виктор Михайлович  кивает мне, словно
хочет подбодрить. Бесподобный старик!
     Не знаю, есть у меня  мужество  или нет его. Но, когда после уроков все
собирают вещи, чтобы отправляться домой, а я, единственная, остаюсь в классе
(сижу,  "как дура", на своей парте!), мне  становится не по  себе. Мне  даже
неинтересно наблюдать за Мелей Норейко. После того как я замогильным голосом
рассказала  ей - месяц назад - идиотскую "тайну"  Люси Сущевской  (только  с
Мелиной глупостью  можно было  поверить!),  Меля  изо всех сил лебезит перед
Люсей  Сущевской.   Еще  бы,   графиня   де  Алибрави!  Сто  тысяч   золотых
функельшперлингов!
     И еще - Меле очень хочется,  чтобы Люся пригласила ее к себе и угостила
мексиканским   национальным  блюдом  тирли-тирли  из  тертых-тертых   пупков
киви-киви... Я врала ей, что взбрело в голову, а она, дура, поверила!
     -  Ах, как  я  люблю Мексиканию! -  говорит  Меля,  закатывая  глаза. -
Знаешь, Люся, это моя любимая страна!  И как  бы  я хотела  -  знаешь что? -
услышать пение птицы киви-киви!
     Люся,  которой  я ничего не рассказала  (мне было стыдно  моей дурацкой
выдумки!), смотрит на Мелю как на полоумную.
     А я обычно веселюсь от души, слушая Мелины разговоры.
     Но сегодня меня и это не развлекает.
     Все  ушли.  В  классе  остались  только  Гренадина  и  я.  Я  с  тоской
предвкушаю: сейчас Гренадина начнет  буравить меня нравоучениями, как зубной
врач сверлит бормашиной больной зуб. Но она почему-то молчит... Молчит и  не
уходит.
     Показалось это мне или нет? Гренадина смотрит на меня.
     Обычно  она  в  мою  сторону  не  глядит,  а тут  смотрит  как-то  даже
сочувственно. Чудачка! Сама наказала и сочувствует.
     -  Ну  вот  что, Яновская... Теперь три  часа. Когда на больших часах в
коридоре будет без трок минут  пять, можете  уходить домой. Да, вот еще что:
все это  время надо сидеть в классе, никуда не выходить. Ну, конечно, если в
уборную - это можно... - Подумав, Гренадина добавляет: - Вам, конечно, будет
скучно. Это  не бал, не танцы в Дворанском собрании,  но это  вам полезно...
Ну, до свидания!
     Гренадина уходит.  Тяжелая поступь  ее  слоновьих  ног  (одну из них я,
буйвол, отдавила!) постепенно удаляется по коридору.
     Я сижу одна в классе и отбываю наказание. Но, сколько ни внушаю я себе,
что два часа пролетят незаметно, они ползут черепахой. И мне адски скучно...
Книги для  чтения у меня с собой нет. Если  бы книга}  За хорошел  книгой до
ночи просидишь -  не заметишь.  Но я  ведь  не предвидела, что меня накажут.
Читать учебник физики Краевича -  тот самый, из-за которого меня наказали, -
спасибо!
     Смотреть в окно? Оно до половины  закрашено,  но  если встать ногами на
подоконник, то прямо против окна виден портал входа в Доминиканский костел -
костел  ордена монаховдоминиканцев.  Зрелище это мрачное. Над входом нависли
каменные складки  готики,  как грозно  насупленные,  мохнатые,  стариковские
брови. Вот,  чудится мне,  сейчас раскроются  врата  костела, оттуда  хлынет
черная волна монашеских  ряс.  Держа в  руках дымные, чадные факелы,  монахи
поведут на костер человека, одетого в белый саван, приговоренного к сожжению
живьем... Все  это было  очень интересно  в исторических романах, но увидеть
такое в жизни - нет!
     И тут... вот совсем как  в романах!., тут  я вдруг замечаю удивительную
вещь.
     Гренадина забыла ключ! Он торчит в замке ее столика.
     Она забыла запереть ящик и унести ключ - наверное, от  волнения забыла.
Ей было неприятно, что пришлось меня наказать.
     И ключ торчит в столе. Стол не заперт...
     Я отлично  помню все то,  что говорили  мне об  этом все хорошие люди и
хорошие книги. О чем - об этом? Да вот об этом самом.
     "Чужая  тайна, чужое письмо  - свято! Нарушить эту тайну бесчестно! Все
равно что  украсть". И ведь бедная Гренадина только оттого и забыла положить
ключ в карман, что она волновалась, жалея меня!
     Все это я повторяю себе просто  с отчаянием. А отчаиваюсь я оттого, что
уже вперед знаю: сейчас я эту подлость сделаю.
     Ключ, забытый Гренадиной в столике, притягивает меня к себе, манит, как
волшебный  цветок  папоротника,  открывающий  в почь  под  Ивана Купала  все
зарытые в земле клады.
     И я... открываю ящик.
     В  нем лежит знакомая  нам всем  толстая  тетрадь  в черном  клеенчатом
переплете. Обыкновенная  так называемая "Тетрадь для заметок". Я сразу узнаю
ее: она, она самая! Гренадина чтото записывает в нее во время уроков.
     Торопливо  листаю тетрадь.  Это  дневник: почти  каждый день  Гренадина
отмечает число и делает запись событий, случившихся в этот день.
     2  сентября. Господин  директор,  Николай Александрович  Тупицын, очень
сильно  бранил  Елизавету Семеновну  Слатину, классную воспитательницу  7-го
класса,  за то,  что  у  одной  из  ее учении, оказалась  запрещенная  книга
французского  писателя  Поль де Кока. Это, говорят, очень неприличный роман.
Елизавета Семеновна очень плакала. Мне было ее жаль тоже чуть не до слез. Да
и страх берет - откуда знать, какая книжка запрещенная, какая нет?
     17  сентября. Сегодня - день  Веры, Надежды, Любови и  Софии.  В каждом
классе именинницы. В моем классе тоже две.
     Настроение праздничное. Угощали  меня настоящими шоколадными конфетами.
Необыкновенно вкусно.
     2  октября.   Госпожа  начальница,  Александра   Яковлевна   Колодкина,
похвалила  воспитанниц  моего  класса  за  то, что  делают реверанс  хорошо,
стройно... Чудная, святая женщина, я ее просто обожаю!
     12  октября. Вчера  ночью девушка,  Анеля  Марцинковская, - она живет в
нашем   дворе,   цветочница,   делает  для   магазина  искусственные  цветы,
замечательно красиво, -  умерла  от чахотки.  Мне ее, бедняжку,  жаль очень.
Молодая, одинокая, умерла одна, да и за гробом никто не шел.
     22  октября.  Видела  на коридоре  -  одна из воспитанниц моего класса,
Норейко  Мелания,  ела  пирожное  с кремом.  Девочка  из  приготовительного,
Писаревская  Раиса,  смотрела ей в рот, просила: "Дай  откусить!" Норейко  с
полным ртом ответила:
     "Принеси свое!" Норейко Мелания очень жадная...
     У  меня  нет времени читать все подряд - каждую минуту может кто-нибудь
войти, да и сама Гренадина спохватится, что забыла ключ в столике.
     Последняя запись:
     20 ноября. Выдали  жалованье за  месяц.  Когда получаешь  на руки такие
большие  деньги  (все-таки  20 рублей!), кажется,  что  ужасно  богатая, все
можешь купить. А распределишь расходы на месяц - и ни,на что не хватает.
     Вот мой месячный расчет:


     в эмеритальную кассу (вычитают на старость) . . 2 руб.
     папе послать.............. 5 руб.
     за комнату.............. 3 руб.
     на еду (по 20 коп. в день)......... 6 руб.
     квартирной хозяйке в счет долга.......50 коп.
     чай и сахар.............. 1 руб.
     Итого.....17 руб. 50 коп.


     На все остальное - мыло, баня, спички,  керосин, почтовые марки, ремонт
одежды и обуви - остается мне 3 руб. Вот и все мое богатство!
     Очень  мучает меня долг хозяйке - 3 руб. Послала папе, чтобы подкормить
его после воспаления легких. Уговорились с хозяйкой, что буду выплачивать по
50 коп. в месяц в течение семи месяцев! Значит, верну ей не 3 руб., а 3 руб.
50  коп. А она имеет такой вздорный характер, что просто описать невозможно!
Я  выплачиваю очень аккуратно, но  она  каждый день напоминает, что  она моя
благодетельница. Сегодня я из-за ее характера ушла утром в институт без чая.
Когда попросила,  как всегда,  разрешения налить себе стакан  кипятку из  ее
самовара,  она  вдруг говорит со злостью:  "Заводите свой  самовар!" Я  даже
заплакала.  Очень обидно,  когда  ты  ни в чем  не  виновата, а  к тебе -  с
грубостью и злостью...
     Рядом с тетрадью в  ящике  Гренадины  лежит письмо, которое она сегодня
начала писать и оставила недописанным.
     Дорогой папа! Сегодня  получила жалованье и  посылаю  тебе  переводом 5
руб. Ты не  волнуйся, это для меня  совсем нетрудно. Я  живу  хорошо, у меня
хватает на все. И сыта - даже шоколад ем, - и  одета прилично, и  комнатка у
меня веселая, солнечная.  Только бы  ты был здоров, не  болел  и  писал  мне
письма, - больше мне нич...
     На этом письмо обрывается, - очевидно: "ничего не надо".
     Наверное,  в  этом  месте  раздался звонок к концу уроков, и  Гренадина
оставила письмо недописанным.
     Тихонько кладу тетрадь и письмо в ящик стола.
     Сижу вся красная от стыда, от раскаяния. "Хоть бы, - думаю, - и вправду
какие-нибудь тайны открылись у Гренадины!
     А  то ведь  пустяковое  все... И эту маленькую, грошовую  тайну и ту не
пощадила я, расковыряла, словно лапки у мухи оторвала!..
     Никому: ни Мане, ни Варе, даже папе не расскажу про это...
     Как бы мне хотелось быть за сто верст отсюда -  от этого столика  с его
ключом!
     Вспоминаю, что  Гренадина  сказала: в уборную наказанным ходить  можно.
Вот и  хорошо!  Сейчас  пойду  в Пингвин (так у нас  в  институте называется
уборная).  Буду там  сидеть до тех  пор, пока на  больших  часах  в коридоре
стрелки покажут "без трох минут пять".
     Очень неуютно идти  по пустынному коридору. Во всем этаже нет ни  одной
души.  Звук собственных шагов по паркету кажется  мне оглушительно громким и
заставляет оглядываться назад: кто там топает позади меня?
     Вот наконец  и  Пингвин.  Здесь  тоже  непривычно  пусто  и  тихо.  Все
приходящие  ученицы  ушли  домой, а пансионеркам  не разрешается в неучебное
время пользоваться этой уборной: для них есть другая, на третьем этаже.
     Чудится мне, что ли? Нет, не чудится - кто-то плачет. Подхожу ближе. На
подоконнике, в глубокой оконной нише,  сидит девочка. Закрыв лицо рукой, она
вся  трясется в беззвучном  плаче. Слезы просачиваются у нее между  пальцев,
капают  на нагрудник черного фартука, а другой рукой она судорожно мнет край
этого фартука - словно, падая в пропасть, пытается ухватиться за что-нибудь.
     Осторожно, тихонько касаюсь ее плеча:
     - Отчего ты плачешь?
     Девочка  резко  отнимает   руку  от  лица.   Смотрит  на   меня  злыми,
ненавидящими глазами.
     -  Тебе  чего надо? - хрипло говорит  она сквозь плач.  - Ненавижу  вас
всех! Всех, всех, до единой! Так ненавижу, что аж вот здесь, в горле, давит!
     - И меня... ненавидишь? - удивляюсь я.
     А удивительно мне потому, что эту девочку, Соню Павлихину,  я  почти не
знаю, как и она, наверное, почти не знает меня.
     Она пансионерка, учится в первом отделении нашего пятого класса, а я во
втором  отделении. Мы  знаем одна  другую по  фамилии  и в  лицо. Но  мы еще
никогда  не  сказали  друг  с другом ни  одного  слова... За  что же ей меня
ненавидеть?
     Соня  Павлихина смотрит на меня  пристально - глаза в глаза. Потом  она
неожиданно притягивает меня к себе. Я сажусь рядом с нею на подоконнике. Она
обнимает меня, кладет  голову ко  мне на  плечо. Со внезапной откровенностью
отчаяния -  вот  так иногда человек, долго молчавший, выкладывает  свое горе
первому встречному - Соня Павлихина рассказывает мне про свою беду.
     Вчера, в воскресенье, у пансионерок был день свидания с родными - "день
родных". Сколько раз Соня просила, молила свою маму, чтобы та не приезжала к
ней на свидание сюда, в институт!  И за все  эти четыре года  мама  не  была
здесь ни pasy.
     Они виделись только летом, на каникулах,  когда  Соня приезжала к маме.
Соня  знала:  если   маму  увидят  они,  это  добром   не   кончится,  будут
неприятности.  Но  недавно  Соня  болела  корью,  мама узнала об  этом  - ну
конечно, не удержалась, приехала...
     Ведь у мамы  нет  никого на свете, кроме Сони, как и  у Сони  - никого,
кроме мамы!  Мама  такая  слабенькая, тихонькая,  ее  всякий  пьяница  может
обидеть.  А  мама  не  умеет  -  вот  не  умеет,  и  все! -  прикрикнуть  на
кого-нибудь, выгнать хулиганов вон из лавки.
     Я мало понимаю в путаном Сонином  рассказе, где почему-то буянят пьяные
хулиганы,  которых надо  уметь выгнать вон  из лавки, а Сонина мама этого не
умеет. Но Соня  Павлихина так плачет, так  судорожно сжимает мои руки, что я
понимаю: случилась страшная беда.
     - Ну  и мама не выдержала! Приехала из Поневежа - она живет в Поневеже,
- чтобы своими глазами увидеть меня после кори, чтобы хоть один часок  нам с
ней вместе  побыть.  До  того  мы с ней обрадовались  встрече -  обнимаемся,
плачем,  никого вокруг  не  видим!.. Ну,  а они...  - говорит вдруг  Соня со
злобой,  -  они ви-и-идят,  они  все  видят! Гляжу, а они все  на  мою  маму
уставились. И я на нее смотрю, - всхлипывает Сокя. - Платье на  маме - я его
всю жизнь помню, такое старенькое!
     Рукава не модные - не буфф, а в обтяжку, как дудочки!
     А шляпка, ох, и шляпка - наверное, мама ее у кого-нибудь из знакомых на
этот день заняла, чтобы принарядиться, - не модная, с  облезлым крылышком. А
туфли! - Соня с  отчаянием хватается за голову. - Сидит мама и ноги под стул
поджимает...
     Такой срам, такой срам, господи!
     - Да в чем же срам-то, Соня?
     -  А  бедность  наша,  бедность,  по-твоему, не  срам?  Столько  лет  я
скрывала! Ну конечно, они не думали, что я богатая.
     Но  ведь бедность-то эту они вчера в  первый  раз увидели. А  потом еще
хуже  было.  Ушли  родные,  стала  дежурная  синявка   гостинцы   разбирать.
Родные-то,  как приходят, складывают пакеты с гостинцами на  большом столе в
углу актового зала с запиской: кому,  значит, из девочек какой пакет отдать.
А дежурная синявка вчера, знаешь, кто была! Дрыгалка! Злая моська!
     Это я понимаю: Дрыгалка была моей классной дамой  в  первом классе, и я
ее на всю жизнь возненавидела.
     В институте  правило  такое:  каждый пакет  с  родительскими гостинцами
вскрывает классная дама - нет ли там  чего недозволенного, запрещенных книг,
или вина (!!!), или еще чего-нибудь. Гостинцы вскрываются при всех девочках:
у кого гостинцев  много и  они хорошие,  богатые  - те сияют,  а у кого мало
гостинцев или скромные - те рады бы сквозь землю провалиться.
     -  Понимаешь,  - продолжает  Соня, - вскрывает Дрыгалка гостинцы  Зойки
Ланской. Пакет во  - двоим не унести! И все шелковыми ленточками перевязано!
И  таким  сладеньким  голоском расписывает Дрыгалка,  что в пакете! "Коробка
шоколаду  -  трехфунтовая!  Еще  коробка  -  такая же: шоколя миньон! Груши,
виноград, банка икры, ветчина, семга..." Ну, просто  без конца,  без  конца!
Еще бы! Отец Зойки - полковник жандармский!
     Соня  говорит  это  с  таким  уважением к  этому "великому человеку"  -
жандармскому  полковнику, - с такой мечтательной  завистью к его  счастливой
дочери Зойке, что я совсем теряюсь.
     Мой папа, когда говорит об  этом человеке -  а  папе иногда  приходится
хлопотать  перед  ним  за  арестованных, - иначе  не называет  великолепного
полковника, как "собака жандармская!".
     Но Соня рассказывает дальше:
     -  И  у всех,  у всех  роскошные сладости, фрукты. У  одной  даже  торт
"Стефания"! А у меня... у меня...
     Соня так плачет, что я начинаю холодеть от  страха. Что там оказалось в
ее гостинцах? Что там могло быть?
     - А в моем пакете, -  Дрыгалка развернула - ну, срам! Никаких, конечно,
ленточек, все простыми веревочками перевязано.
     И  всего-то  кулечек  монпансье   и  бутерброды...  с  копченым   салом
бутерброды! Подумай, с копченым салом! Дрыгалка поджала губки- вот так! "Что
же, Павлихина, ваша мама воображает  - вас  здесь  голодом морят? Что же это
она  вам  такие солдатские  гостинцы  принесла?"  И  все хохотать, гоготать:
"Солдатские гостинцы, ха, ха,  ха!" И  ведь Дрыгалке, злой моське, и богатым
этим дурам в голову  не пришло, что мама это из любви! Чтобы окрепла я после
кори...  Им, богатейкам, и дела нет, - Соня внезапно вскипает гневом, -  что
мама, может быть, неделю целую на  одном чае с хлебом сидела,  чтобы сюда ко
мне приехать (билет ведь по железной дороге сколько стоит!) и эти бутерброды
мне привезти!.. Ну,  а  теперь  уж все,  все пропало...  Все!  Весь институт
узнал!
     Соня в таком отчаянии, словно весь институт узнал, что она и ее мама по
меньшей мере воровки или убийцы!
     - Да что же они узнали-то, Соня?
     - Ах, не понимаешь ты!  - вырывается у Сони почти с криком. - Говорю же
тебе - скрывала я  это от  них! Бедность нашу  скрывала.  И что  мама моя...
служит! Сиделицей в винной лавке  служит, пьяным мужикам  водку продает!  Уж
теперь они и до этого докопаются!.. Можешь ты понять, какой это стыд?
     Нет, я не понимаю, что это стыд. Папа мой всегда говорит:
     "Кто работает - тот молодец!" Сонина мама служит, работает, значит, она
тоже молодец!
     - Ты глупости  говоришь, Соня.  Твоя  мама  хорошая,  ты  должна ужасно
сильно любить ее за это!
     Соня  прижимается ко мне. Может быть, она даже смутно  понимает, что  я
права.  Но за четыре года, проведенных в институтском пансионе, в нее крепко
вбили,  что богатство -  это  самое  великолепное в жизни,  что  бедным быть
стыдно,  а работать - еще стыднее! И  не так  просто для Сони разобраться во
всем этом мусоре и хламе, который ей внушили здесь.
     А самое главное - Соня не очень и слушает то, что я говорю. Она говорит
откровенно  - может быть,  в первый раз за  все четыре  года. Ей хочется, ей
надо выговориться, освободиться от всего, что у нее наболело.
     - Я тебе все  скажу! - говорит она  самозабвенно. - У меня и пострашнее
этого есть. Вот меня спрашивают: кто твой отец?
     Я говорю: мой отец - офицер.  А у меня...  А он вовсе... Никакой он  не
офицер. У меня отца вовсе нет, никакого!
     - Умер?
     -  Я  всем  говорю:  умер.  Нет  у  меня никакого  отца  и  не  было! Я
незаконная.  Не-за-кон-но-рож-ден-ная!  По-твоему,  и  незаконной  быть   не
стыдно?
     Я отвечаю честно:
     - Про это я не знаю... Хочешь, я у моего папы спрошу?
     Соня вдруг страшно пугается. Свою тайну, о которой она никогда ни с кем
не говорила, она вдруг выложила первой встречной девчонке, почти незнакомой.
А та может  разболтать и другим  - вот она  уже собирается рассказать своему
отцу!
     К моему  ужасу, Соня вдруг становится передо мной на колени, целует мои
руки, бормочет вне себя:
     - Вот на  коленях прошу... Умоляю -  никому! Ни одному человеку! И папе
не надо! Не надо папе!
     Я тоже бухаюсь на  колени - нельзя же разговаривать, наклоняясь к Соне,
как к малому ребенку! - я тоже плачу и бормочу:
     - Соня, папе сказать все равно что  в шкаф шепнуть! Папа -  доктор, ему
больные рассказывают  все свои  секреты.  А он этого  никогда,  никому!  Это
называется, - рыдаю я, - врачебная тайна!
     Соня успокаивается и только просит:
     - Ну хорошо - папе можно. Но другим... Поклянись!
     - Никому! - обещаю я торжественно.
     - Перекрестись! - требует Соня.
     Объясняю ей, что не могу: я ведь не христианка.
     - А кто же ты?
     - Еврейка.
     По лицу Сони проходит словно облачко. Видно, в институтском пансионе ей
внушили и  то,  что евреи - самые плохие люди на земле. Она, кажется, готова
пожалеть о том, что доверилась такой темной личности, как я...
     - Поклянись! - просит она.
     - Самое, самое, самое честное слово!
     Наверное,  со стороны  мы с Соней выглядим смешно. Стоят две девочки на
коленях - в уборной! - и торжественно клянутся!
     - Смотри, ты  поклялась:  никому! - напоминает  Соня. -  Если  здесь, в
институте, узнают, что я незаконная... Я повешусь! Вот здесь, в Пингвине, на
этом крюке повешусь!
     Конечно, мои слова  вряд ли произвели  на Соню  большое впечатление. Да
она, бедная, так убивалась,  так плакала все время, что едва ли  и дошли  до
нее мои слова. Но  все-таки оттого, что она выговорилась, выплакалась передо
мной, ей, наверное, стало немного легче.
     Соня встает с колен:
     -  Надо мне идти. Как бы они там не хватились меня... Спасибо тебе! - И
она доверчиво кладет руки  мне на плечи. - Я тебе  завтра  скажу, обошлось у
меня или нет...
     Мы целуемся, и, когда я чувствую прикосновение Сониной щеки, горячей от
слез, меня снова пронизывает жалость к ней.
     - Соня, не бойся. Умру, а никому, кроме папы, не скажу!..

     


     Выйдя  из Пингвина, смотрю на часы: без четверти пять. Я и не заметила,
как прошло время.
     Иду в класс -  досиживать свой срок. Не успеваю сесть  за парту, как по
коридору приближаются какие-то "громокипящие"
     шаги. Кто это? Неужели Гренадина?
     Да,  это она. Вбегает в класс, очень взволнованная. Даже не взглянув на
меня, бросается к своему столику. Быстро выдвигает ящик, убеждается, что все
на  месте. Поворачивает  ключ в замке,  кладет его в  карман  и только тогда
успокаивается. Лицо ее проясняется.
     - Ключ забыла, - объясняет она мне. - А вы еще здесь?
     - Еще пятнадцать минут осталось...
     Гренадина кладет руку на мою голову. Проводит рукой по моим волосам:
     -  Растрепанная  какая...  Ладно.   Ступайте  домой.   Мама,  наверное,
беспокоится.
     -  Маня Фейгель  и  Катя  Кандаурова  обещали  забежать к  нам  домой -
предупредить папу и маму.
     -  И  папа,  и  мама...  -  задумчиво  говорит  Гренадина  и  добавляет
доверчиво:  -  А у меня только папа. И  живет далеко, на Урале. Ехать оттуда
сюда или мне к нему невозможно - дорого!..
     Гренадина говорит это так дружелюбно! Стою перед  нею пень пнем. Стою и
думаю, какая она бедняга и какая я подлюга!
     Заметив слезы у меня на глазах, Гренадина  просит - да,  именно  просит
меня:
     - Пожалуйста, не подсказывайте на уроках. Вам это шалости,  а мне могут
неприятности  быть: учитель  может  пожаловаться,  пойдут  всякие  дразги...
Нехорошо, правда?
     Я понимаю: теперь начнется новая жизнь! Гренадина не станет больше меня
"ненавидеть", но и я ни за что не буду больше подсказывать.
     Почти бегу по улице и думаю: "Про Гренадину тоже тайна.
     И тоже  - никому. Как  про Соню Павлихину...  И откуда на свете столько
тайн?"
     По дороге замедляю бег около казенной винной лавки.
     В просторечии их называют "монопольками". Никакого вина там не продают,
только водку. "Монополька" - чистенькая, опрятная. Продавщица, или, как Соня
называет, "сиделица", - немолодая женщина с усталым лицом. Я думаю о Сониной
маме.
     - Папа!  - - говорю я вечером, когда он, очень  усталый (провел  полдня
около трудной больной, только сейчас возвратился домой), присаживается около
моей   кровати   для   "последнего    разговора".   -   Папа,   что    такое
незаконнорожденные дети?
     - Здрасте! Очень приятно... - отвечает папа так, словно он встретился с
кем-то очень неприятным. - Здрасте! Давно не видались...
     - Нет, ты скажи! Что такое незаконнорожденные дети? Ты это знаешь?
     - Я-то знаю. А вот где ты это подхватила?
     - Этого я тебе сказать не могу: я дала самое честное слово!
     -  Гм... Очень  глупое выражение,  самое честное слово! Если  слово  не
самое честное, значит,  оно и не очень уж честное! Честность, братец ты мой,
не мороженое, чтобы ее отпускать на копейку, на две или на целый пятак.
     Дело плохо! Когда я  почему-то оказываюсь "братец ты мой" или еще хуже:
"милостивые мои государи!", значит, папа сердится.
     Я спешу перевести беседу в другое русло:
     -  Папа,  ты же мне  все-таки  не  сказал, что такое незаконнорожденные
дети?
     Тут папа совсем сердится.
     - Это позор! - говорит он с гневом. - Это стыд и позор!
     Батюшки, вот оно! Ведь и Соня говорила, что это стыд!
     - Которые незаконнорожденные дети - так им стыд и позор? Да, папа?
     - Нет! - рычит папа. - Не им, беднягам, стыд и позор!
     Стыд и позор  тому обществу, для которых одна мать хорошая, а другая  -
плохая. Это - подлое, трусливое общество, милостивые мои государи!
     - Почему, папа? Объясни.
     - Ну вот. Живут на свете мужчина и женщина. И полюбили  они друг друга.
Бывает так, ты этого, наверное, еще не понимаешь.
     - Нет, я понимаю.
     - А понимаешь,  так тем лучше... То есть -  тьфу! - очень жаль, хотел я
сказать.  Ну вот  - обвенчаться эти люди почемулибо не могут. То ли  папа  с
мамой запрещают им пожениться, а они, дурни этакие,  слушаются их... То есть
что я такое говорю?
     Как же не слушаться родителей? Их надо  слушаться,  даже если они несут
чепуху, все  равно надо слушаться! Ох, запутался я с тобой совсем! Ну, одним
словом,  по  какой-то причине  эти  мужчина  и женщина не  могут обвенчаться
законным браком. Тогда они сходятся невенчанные и живут гражданским браком -
так это называется. И рождается у них ребенок...
     - Он и есть незаконный?
     - Вот именно! И тут  начинается. Подлое  и трусливое общество презирает
такую  мать.  На работу  ее  не  принимают.  На  улице  знакомые  с  ней  не
раскланиваются.   Ее  травят,  гонят,  преследуют!   Ребенку  в  метрическое
свидетельство  -  а  позднее  и  в   паспорт  -   пишут  это  подлое  слово:
незаконнорожденный,  как  клеймо!   Его  не  принимают  в   хорошие  учебные
заведения. Вырос,  полюбил девушку, а вот  не  всякая за  него пойдет - ведь
незаконнорожденный! Тысячами уколов и ударов преследует это подлое  общество
несчастную мать и ее незаконного ребенка!
     - Папа, почему ты так кричишь?
     - Потому что я это ненавижу!  -  орет папа уже на весь дом. - Пойми ты,
ведь я  вот именно на это жизнь отдаю: я, врач, первый принимаю на свои руки
рождающегося ребенка.
     Я  даю ему шлепка,  чтобы  он заорал, дуралей этакий. И, когда  я слышу
этот  первый крик нового человека, ей-богу, я  счастлив, я сам себе завидую!
Чем черт не шутит - может быть, родился великий человек: Менделеев, Пирогов,
Лавуазье, Ньютон, Пушкин, Толстой!.. Да если просто хороший, честный человек
родился - мало вам этого, что ли? А они - эти милстисдари мои! - пишут ему в
метрике "незаконнорожденный" и не пускают  его ни  к жизни, ни к счастью. А,
будь они неладны, эти мерзавцы!..
     Папа  внезапно умолкает: мама вошла в комнату и  встала перед  ним, как
статуя Командора.
     - Яков! -  говорит мама негромко. - Поздно, Яков.  Ночь на дворе. Ты не
спал вчерашнюю ночь, не обедал сегодня. Вопишь  на  весь дом, будишь малыша,
будоражишь девочку. Посмотри, она плачет!
     - Ничего страшного... - бормочет папа. - Пусть поплачет!
     Пусть  учится   ненавидеть   подлость!   Без  этого  она  не   вырастет
человеком...  - Папа крепко  прижимает к себе мою голову. Он  целует руку  у
мамы. И  вдруг говорит виноватым  голосом: - Вы на меня не сердитесь. У меня
сегодня неудача... Роженица была крепкая, здоровая женщина... Я старался как
мог... А ребенок родился мертвый!








     На следующий день я не вижу Соню ни на первой, ни на второй перемене и,
конечно, беспокоюсь...
     На большой  перемене мы, приходящие, завтракаем, как всегда, всухомятку
и  гуляем  по коридорам -  пансионерок  ведут парами  завтракать  наверх,  в
столовую. Тут я издали замечаю и Соню, но даже не успеваю разглядеть ее.
     Хожу по коридорам с  подругами. Но я сегодня очень молчалива, и девочки
изливают на меня потоки своего остроумия.
     -  Ксанурка!  - Это  Люся Сущевская  выкроила мне ласкательное из моего
пышного имени "Александра". - Ксанурка!
     Проснись - под извозчика попадешь!
     -  Не  трогайте  ее! - заступается Варя Забелина. - Она  не  спит - она
стихи сочиняет!
     - А, знаю, знаю! - кричит Люся. - Она влюблена! Ксанурочка, открой нам:
в кого?
     Только  Маня  Фейгель  не  подтрунивает  надо  мной.  Она  встревожена:
наверное,  понимает  она,  я  переживаю  что-то  невеселое,  а  подругам  не
говорю... Уж  это неспроста! И Маня смотрит на  меня сочувствующими, добрыми
глазами. Ну и конечно, Катенька  делает чок-в-чок, как Маня: смотрит на меня
многозначительно и вздыхает.
     -  Знаете что?  - вдруг вдохновенно гудит шмелиным  голосом  Варя. -  Я
придумала, чем развеселить Шуру: пошлем Степу за шоколадом.
     Иногда,  когда мы "при деньгах", то есть  когда мы можем всей компанией
наскрести двадцать три копейки, мы посылаем служителя  Степу в  кондитерскую
на углу,  наискосок от  нашего института. Степа приносит нам плитку шоколада
за двадцать копеек (три копейки - самому Степе за выполненное поручение).
     На плитке пять бороздок,  так что ее  можно разделить  на шесть  равных
долек. И мы наслаждаемся, откусывая шоколад маленькими-маленькими кусочками.
Обычно нас пятеро: Маня, Катя, Варя, Лида (а теперь, с ее отъездом - Люся) и
я. Меля Норейко в этой затее не участвует.
     - У меня свое,  у вас свое! - говорит она упрямо. - Я люблю кушять  мое
собственное, и пусть мне никто не мешяет!
     Каждая  из нас, остальных  пятерых,  вносит в "шоколадное  предприятие"
столько, сколько она в этот день может внести.
     У кого сегодня  денег  нет, за ту платят  остальные. В  другой  раз она
заплатит  за  других. В общем, отлично организованное и не такое  уж дорогое
счастье. Как-то Катюша Кандаурова, сося свою дольку, сказала мечтательно:
     - А неплохо, наверное, быть миллионером!
     По  правилам  нашего "акционерного общества",  шестая  долька (нас ведь
пятеро,  а  долек  в плитке  шесть)  либо  отдается  на то,  чтобы  угостить
кого-нибудь, либо делится между всеми нами.
     Однако  сегодня предложение  Вари  -  послать за  шоколадом -  никем не
поддерживается.
     - Нет! - предлагает Люся Сущевская. - Отложим до завтра. Целый месяц вы
меня угощали - у меня денег не было.
     А сегодня я получу деньги за урок и завтра угощу всех вас.
     На  том и  решаем.  Перед  самым концом  большой  перемены  пансионерки
возвращаются  из столовой. Я вижу  Соню:  она  идет  одна, опустив голову  и
упорно глядя  в  пол.  Проходя мимо  меня,  она, не останавливаясь, негромко
говорит - ив голосе ее страх:
     - Плохо... После уроков мне велено идти к Вороне...
     И проходит.
     "Ворона"  - Антонина Феликсовна  Воронец,  помощница нашей  начальницы,
Александры  Яковлевны Колодкиной  (она же "Колода"). Колоды мы не боимся. За
четыре  года ученья мы  уже давно поняли, что  она - не страшный зверь.  Она
просто  непроходимо  глупая старуха, повторяет, как  попугай,  чужие  слова,
разбавляя  их  ежеминутными  "да-а-а"...  В  молодости  в  нее  был  влюблен
знаменитый писатель И. А.  Гончаров. Колода  не может  этого забыть.  Она  и
сейчас разговаривает таким тоном, словно она молодая красотка. От этого она,
конечно, смешновата, но она не злая. Никакой доброты в ней нет, нет и злости
- и на том спасибо. Зато Ворона, помощница Колоды, - очень злая птица! У нее
всякая  вина виновата. Она ничего не прощает и ничего не забывает. Попасть в
лапы Вороны очень страшно:
     она не отпустит, не наказав, не ранив, не ощипав душу до крови...
     И вот  сегодня  Соню  Павлихину вызывают  к Вороне.  За что  еще  нужно
терзать эту  несчастную  девочку? Все  за те  же  злополучные  бутерброды  с
копченым салом? За мамину шляпку и немодные рукава?
     Все эти  мысли мучают меня тем сильнее, что ведь я  не могу  поделиться
ими ни с кем: я дала Соне слово!
     На следующее утро мчусь в институт очень рано,  чтобы  поскорее увидеть
Соню Павлихину. В  мыслях  у меня все время вертится  одно и  то же:  "Вчера
Ворона  оскорбила Соню... Соня,  наверное,  повесилась". И  не  хочу  я  так
думать, а оно само думается, даже против моей воли. "Вот приду в институт, а
Сони там уже нет... И нигде нет!.."
     Мои  опасения оказываются напрасными. Первый человек, которого я  вижу,
взлетев  единым духом  по кружевной чугунной лестнице, - Соня Павлихина! Она
стоит у перил, пристально вглядываясь во всех  приходящих, она кого-то ждет.
Увидев меня, Соня порывисто хватает мою руку:
     - Ох, слава богу! Пришла...
     Соня  ждала меня. Секунду мы  смотрим друг  на друга. Соня сегодня  еще
бледнее, чем вчера. От этой бледности веснушки на ее коротком носике кажутся
такими выпуклыми, словно нос осыпан гречневой крупой.
     - Пойдем! - И Соня увлекает меня за собой.
     В  углу  большого   коридора   есть  незаметная  дверь.   Мы  с   Соней
проскальзываем  туда. Я  иду  за Соней,  как в  сказочном  сне, - как Алиса,
попавшая в страну чудес позади зеркала.
     Мы спускаемся по темной лестнице, ведущей в сырой полуподвал. Маленькое
оконце помещается на  уровне уличного  тротуара;  в  него  все  время  видны
человеческие ноги, идущие в разных направлениях.
     Полуподвал  весь  забит  дровами,  наколотыми  для  топки.  Среди  дров
копошится  фигура, неясная в полутьме.  Фигура перетягивает веревкой большую
вязанку дров.
     - Антон Потапыч, - просит Соня, - можно нам у вас тут побыть немножко?
     - А чего ж! - отвечает знакомый голос нашего истопника, старика Антона.
- Побудьтя, барышни, побудьтя... Я не проти.
     Дрова-то авось не покрадетя!
     И, хмыкнув над собственной остротой, Антон продолжает связывать  дрова,
ругая вслух каких-то людей, которые ему в чем-то досадили:
     - Дрова сырые, как из речки выловлены... А чтоб им, ворам, как помруть,
гроб из такого сырого теса сколотили!
     Наконец Антон уходит  с вязанкой дров по той лестнице, по какой мы сюда
спустились.
     Теперь мы с Соней одни. Можно разговаривать.
     - Шура... - шепчет Соня. - У меня, кажется, все обойдется.
     - Да? Благополучно?
     - Кажется. Ворона меня  вчера полтора часа утюжила. "Неужели ваша  мать
не понимает? Я сама не видала, но все в ужасе от ее туалета. В у-жа-се!"
     Ворона  долго, со смаком,  перебирала  все подробности нищенской одежды
Сониной  матери.  "Они", как  их называет Соня, - главным  образом, конечно,
Дрыгалка!  - подметили  все: и  туфли из  порыжелой  от старости  прюнели, и
каблуки, осевшие набок, как колеса старой брички, и грубые чулки, и шляпку с
облезлым  крылышком.  И  платье,  перекрашенное,   перелицованное:  пуговицы
справа, петли слева.
     Ворона долго перебирала все эти мелочи,  жестоко раня Соню.  "Ваша мать
должна бы понимать: женщина не смеет допустить себя  до  такого  неряшества!
Посмотрите на меня.  Разве я  небрежно одета? Не бог весть  как, конечно, не
бог весть  что  на мне надето, но прилично. При-лич-но! А ведь жалованье мое
всего тридцать рублей в месяц, да из этого ежемесячно вычитывают три рубля в
эмеритальную кассу - на старость..."
     - Ох, Шура! - вздыхает Соня. - Тридцать рублей  в  месяц она  жалованья
получает, подумай, целых тридцать рублей!
     Да я таких  деньжищ в жизни не  видала, не знаю, как это и выглядит.  И
живет она при институте, значит, казенная квартира!
     И  кормят ее в институтской  столовой...  Моя мама  и половины этого не
получает.
     - А еще что тебе Ворона говорила?
     -  Ну,  она  меня грела, грела, утюжила,  утюжила... Всю мамину  одежду
переворошила, даже про то  сказала,  что пальцы у мамы красные! "Что же ваша
мама, значит, и перчаток не носит!" Перчатки! - горько говорит Соня. - Мама,
бывает, ящики  с  водочными  бутылками сама передвигает. Ну,  а  потом  она,
видно, уже насосалась моей крови - стала отваливаться от меня.
     "Надеюсь,  говорит,  вы сами понимаете,  что это не должно повторяться.
Напишите вашей  маме - ну конечно, как-нибудь деликатно, - чтобы  она  к вам
больше не приезжала.  Чтобы  вас больше  не  срамила,  а  главное,  чтобы не
компрометировала наш институт!  Потерпите обе до весны, до каникул, а там уж
все лето проведете вместе!.."
     Соня замолкает. Пальцы  ее сжаты в кулаки. Она вся напряжена, ей трудно
сдерживать свою  ненависть к  мучительнице, к Вороне.  Но  вдруг  лицо  Сони
яснеет - вот так, как из тучи внезапно брызжет солнце.
     - Шура, - говорит она с затаенной радостью, - а больше ничего Ворона не
сказала. Понимаешь, ни-че-го!
     Я не очень понимаю, чему Соня радуется. Подумаешь, Ворона больше ничего
не сказала! Достаточно наговорила  она, помоему,  даже слишком много подлых,
злых слов вылила она на Соню.
     - Я-то ведь боялась, - объясняет Соня. - Но она ни слова не сказала про
то...
     - Чего ты боялась? Про что "про то" Ворона тебе ни слова не сказала?
     И тут Соня начинает жарко-жарко шептать мне в самое ухо...
     Даже  здесь, в этом подвале, где нет никого и ничего, кроме сырых дров,
она боится,  как  бы кто не  услыхал. От горячего Сониного  дыхания, чудится
мне,  подтаивают  замерзшие  дрова, с них  каплет  вода.  С сырых  стен тоже
каплет,  даже  за оконцем  подвала начался дождик, и ноги прохожих  ускорили
свой бег по тротуару, где быстро сплываются лужицы.
     - Шура, я верю, что ты меня не предашь.
     - Предам! - сержусь я. - Обожаю предавать!
     -  Ну, Шурочка, не обижайся! Я ведь  не со  зла. Я радуюсь,  понимаешь?
Радуюсь! Шляпка мамина Вороне не  понравилась  - пускай! Наши  фон-баронессы
смеются, что  мама мне  грошовый гостинец принесла, -  пусть  их! Но  ведь я
другого боялась...  Ох,  как я  этого боялась!  Если  бы наша главная  тайна
раскрылась, тогда бы нам с мамой конец!
     Соня открывает мне последнюю и главную тайну. Метрика ее  - метрическое
свидетельство, которое выдают  при рождении, - фальшивая! Там нет  печати  о
том, что Соня незаконнорожденная. Там написано, что Соня родилась от офицера
Василия  Ивановича  Павлихина и  жены  его  - то  есть Сониной мамы,  - тоже
Павлихиной,  Любови  Андреевны.  А  офицера Павлихина никогда и  на свете не
было! То есть, может быть,  гденибудь и существовал такой, бывают же люди  с
одинаковыми  фамилиями,  но Сониного отца так не звали.  Соня даже не знает,
как  его звали, мама ей не  говорит... Никто не знает,  чего стоила  Сониной
маме  эта фальшивая метрика! Ведь за это  пришлось дать  взятку  -  и  какую
взятку!  Сонина  мама  продала  все,  что  имела, -  золотой медальон,  часы
покойного дедушки, даже шубу (с тех пор у Сониной  мамы нет шубы, она  носит
зимой летнее пальтишко, надевая под него теплую кацавейку!).
     И  они с мамой живут под вечным страхом - а вдруг все раскроется? Вдруг
кто-нибудь донесет, докопаются, что  метрика  фальшивая.  Тогда Сонину  маму
отдадут под суд, посадят в тюрьму.
     - Соня, а зачем это было нужно, чтобы у тебя не было незаконнорожденной
метрики?
     - Да ведь без этого меня бы ни за что не приняли сюда, в институт! Если
я  дочь  офицера Павлихина,  сирота,  -  ну меня  приняли на  казенный счет.
Обучение,  стол,  одежда -  все бесплатное. А разве мама  на свое  жалованье
могла бы  меня  учить,  кормить, одевать? Зато  уж  теперь,  если все сойдет
гладко, если я  институт кончу,  я буду взрослой, барышней, я  маме помогать
буду!
     -  Конечно! - радуюсь  и я.  - Ты уроки давать  будешь. Можешь  даже  в
гимназии преподавать.
     - Ну-у-у, работать, - тянет Соня без всякого восторга. - Насмотрелась я
на мамину работу. Спасибо! Жалованье копеечное, и никто тебя не уважает...
     - Так что же ты будешь делать?
     - А вдруг, - говорит Соня мечтательно, - вдруг на мне князь женится или
какой-нибудь ужасный  богач? Ведь бывает же  так - на Золушке вон даже принц
женился. Я тогда маме все,  все куплю, все новое:  ботинки  шевровые,  шляпу
самую  модную. Лорнетку на золотой цепке, как у Колоды! Кофе в  зернах самый
лучший  -  "Мокка".  Мама ведь  теперь,  бывает, кипяток один  пьет с черным
хлебом...
     Мне не очень нравится этот план с князем  или богачом.  Папе, наверное,
тоже не  понравился бы. Но я не  позволяю себе  даже думать  об  этом: такая
страшная  жизнь у Сони  и ее  мамы - под  вечным страхом,  что раскроется их
преступление  (если за  это сажают  в  тюрьму, значит, это  преступление), и
тогда они скатятся на самое дно человеческого горя!
     - Соня! -  шепчу  я,  и  слезы  колют мне глаза. - Если  я предам  твою
тайну...  если хоть кому-нибудь... Тогда  пусть мне  будет  самое  страшное!
Пусть папа мой умрет - вот!
     На  первой маленькой перемене - между  первым  и вторым уроком - ко мне
подходит в коридоре Соня Павлихина.
     - Шура, - говорит она несмело, - можно мне ходить с тобой в перемену?
     - Конечно, можно!
     Я беру Соню под  руку.  Остальные мои подруги - хорошие, чуткие. Я ведь
ничего не  рассказывала  им о Соне,  о наших разговорах  с ней  в Пингвине и
дровяном  подвале.  Но  в  институте  все  новости распространяются, как  по
телеграфу. Мои подруги уже слыхали  о том, что  Соне  была "проборка" за то,
что ее  мама плохо одета. У самой Сони такое бледное лицо, измученные глаза.
Боюсь,  что  в  нее  не влюбится  тот князь,  о  котором она  мечтает,  - не
понравится она ему.  Но  подруги мои -  Варя,  Маня,  Катя, Люся Сущевская -
приняли Соню в нашу компанию очень просто и сердечно.
     Только Меля, по  обыкновению,  недовольна. Отстав со мной от остальных,
она угрюмо говорит:
     - Сзываете нищих, как цыплят на крупу! Скажешь, эта тоже из выжших?
     - Надоела ты мне со своими "выжшими"!
     И вот Соня  ходит  с нами  по коридорам  в первую перемену и во вторую.
Внимательно  слушает  наши разговоры  и  шутки. Один раз  даже засмеялась на
что-то смешное. Сама молчит. Варя предложила ей конфетку, но Соня отказалась
наотрез, даже головой помотала - не хочет.
     - Пожалуйста, возьми... - уговаривает Варя своим низким голосом, добрым
и густым,  как сливовое варенье ее бабушки, Варвары  Дмитриевны. - Возьми, у
меня еще есть.
     Соня  вдруг  говорит -  не робко,  не застенчиво, а  так, словно гвозди
вколачивает:
     -  Мне  мама  запретила.  "Хоть  что-нибудь,  хоть  пустяк, все  равно,
говорит, не бери. Не обязывайся".
     - У тебя умная мама! - хвалит Люся Сущевская. - "Не обязывайся"! Можно,
я это слово запишу?
     - Пожалуйста... - сконфуженно разрешает Соня. - Только не пиши, что это
я рассказала. Что это моя мама...
     - Нет, нет! -  успокаивает ее Люся. - Мне просто это слово понравилось,
я  его  запишу.  "Не  обязывайся"! Моя  мама тоже часто  говорит: "Ничего  у
богатых  брать не смей!" Только, Соня, ведь мы-то здесь не богатые, мы свои.
И мы друг от друга принимаем, угощаем одна другую.
     На  большой  перемене  Соня   вместе  со   всеми  пансионерками  уходит
завтракать в институтскую столовую.
     Все мы сегодня какие-то кислые. Я - из-за Сониных тайн.
     Другие  -  из-за  того,  что  я кислая.  А у  Люси  Сущевской,  мы  это
чувствуем,  еще  какая-то своя неприятность. Вчера она была веселая, обещала
сегодня угостить нас шоколадом, а не угощает!
     -  Да-а-а,  - вдруг говорит Люся, -  от богатых добра  не жди.  Они все
жадины!
     Помолчав еще с минуту, Люся неожиданно выпаливает:
     - Девочки, простите меня! Я вас обманула...
     - Ты - нас ?
     - Ну да! Кто обещал вам плитку шоколада?  Я вчера  обещала. И обманула.
Как последняя шаромыжница!
     Слово "шаромыжница" кажется нам смешным, неожиданным.
     Мы смеемся, и сама Люся громче всех.
     - Понимаете,  - говорит она уже  обычным  своим веселым  голосом, - мне
вчера должны были заплатить за урок за целый месяц: пять рублей!
     - И не заплатили? - сочувственно ахает Катенька.
     - Обманули, шельмы!  Я готовлю в гимназию дочку кондитера Кохановского.
У  них  при кондитерской еще  и кафе.  Урок шикарный. Пять рублей в месяц  -
заниматься с девочкой ежедневно по  часу.  Как прихожу  - сейчас  мне подают
стакан  "бялой  кавы"  (кофе с  молоком)  и миндальное  пирожное.  Пирожное,
правда, чуть  с черствинкой - вчерашнее  пирожное; подавать  его посетителям
кафе сегодня нельзя, - но все равно я довольна.
     Выпиваю "бя'лу ка'ву", а пирожное уношу с собой в бумажке.
     Вечером съедаем с  мамой  пополам. Все чудно, правда? Ну,  а вчера... -
Люся  на  секунду  запинается,  потом  говорит  сердито  и  мрачно.  - Вчера
оказалось, что  кондитер Кохановский  -  скважина, сквалыга, выжига, хапуга!
Вот он кто!
     - Не заплатил за уроки?
     - Заплатил! - с  презрением говорит Люся. -  Заплатил, но вычел из пяти
рублей стоимость  двадцати шести стаканов  "бя'лой  кавы"  и  двадцати шести
миндальных пирожных. И  еще говорит: "Я вам по  своей цене считаю товар - не
так,  как посетителям  кафе:  пирожные считаю  вам по три копейки  за штуку,
бя'лу ка'ву по пяти копеек за стакан". Ну, и...
     - И что?
     -  И все!.. Принесла я маме вместо пяти рублей два рубля семьдесят пять
копеек.
     - Мама огорчилась? - спрашивает Маня.
     -  А  ты  как думала?  Ведь мы  на  эти пять  рублей рассчитывали. Мама
работает  просто  рук  не покладая.  Прислуги мы  не  держим,  а у  нас  два
квартиранта, жильцы, да еще троих столовников обедами кормим. Мама все сама:
и на базар, и полы моет,  и  одежду чистит, и  в комнатах прибирает, и обеды
стряпает, и посуду моет. А платят они все - гроши, да еще сегодня есть они у
нас,  эти жильцы и  столовники, а  завтра -  фью, ни  одного! Вот мои десять
рублей в месяц - за два урока (у меня еще и второй урок есть), -  они нам во
как нужны!
     - Твоя мама... плакала вчера? - неожиданно спрашивает Соня.
     -  Немножко  побрызгала...  -  В  голосе  Люси звучит чуть  насмешливая
нежность. - Мама  у меня как ребенок. Поплакала, перебрала  всех покойников:
"Видел бы это твой бедный папа!
     Знал бы это твой бедный дедушка!" Потом подумала и сказала:
     "Уж если нужно, чтобы кто-нибудь был  поросячья  душа,  так пусть лучше
будет  этим  твой  кондитер  Кохановский, а  не мы  с тобой!" Потом  села за
пианино, заиграла, запела: "Он  уехал,  жених - он в чужой стороне!.." А  уж
вечером,  когда  я  спать  легла,  мама поцеловала  меня: "Не горюй,  дочка!
Совесть у нас чистая, живем честно, трудимся, никаких благодетелей в плечико
не целуем!.."
     Кто-то спрашивает:
     - А как же с кондитером Кохановским? Будешь давать уроки его девочке?
     - Конечно!  Только уж  "бя'лу ка'ву" я  пить  отказываюсь. Ну,  а  пять
рублей в месяц - это деньги!








     Утром, когда мои  ученики  Разин и  Шнир, окончив урок, уже  собирались
уходить, Степа Разин  нечаянно  выронил какую-то  книжку. Она упала прямо ко
мне на  колени.  Упала в  раскрытом виде - как мы  говорим:  "раззявившись".
Обложка отогнулась,  и  я  прочитала заглавие: "Сборник задач и примеров  по
алгебре.
     Шапошников и Вальцев". Обыкновенная книжка, как все учебники, в простом
бумажном переплете: по черному полю, словно  "мраморным  узором", набрызганы
цветные кружочки. Такие  переплеты на всех наших учебниках; разница только в
цвете этих пестрых кружочков.
     Я равнодушно отдала книжку Степе Разину.
     - Знаете эту книжку? - спросил Шнир.
     - Еще бы! Мы по ней задачи решаем. Тоска!
     Разин и Шнир почему-то весело переглянулись, даже рассмеялись.
     - Азорка... - сказал, по своему обыкновению, Степа. - Азорка, а?
     - Конечно! - одобрил Шнир его невысказанную мысль. - Покажи ей, что это
за "тоска". Пусть она знает!
     Степа Разин откинул первые страницы задачника Шапошникова и Вальцова, а
там началась новая книга.

     С. Степняк-Кравчинский
     АНДРЕЙ КОЖУХОВ


     Я  уже  раньше  слыхала,  и  не  один  раз,  что революционные  книжки,
запрещенные  правительством,  нарочно  переплетают  таким образом, чтобы  их
нельзя было  распознать с  первого взгляда.  И про книжку "Андрей Кожухов" я
тоже слыхала. Все читавшие ее говорили  о книжке с восторгом.  Но сама я еще
ни разу ее не видала.
     - А можно... - говорю я просительно, - можно мне прочитать эту книгу?
     - Конечно! - отвечают они в один голос.
     - Читайте на здоровье! - поощряет меня Степа. - Понравится - мы вам еще
и другие принесем.
     - Н-н-но! - добавляет Шнир, подняв предостерегающе  указательный палец.
- Это ведь... вы знаете?
     - Знаю, знаю! - понижаю я голос. - Это запрещенная книжка, да?
     - Да. Это книжка из "летучей библиотеки". Мы можем дать  вам ее на двое
суток. Послезавтра утром, когда мы к вам придем на урок, книжка  должна быть
прочитана. На эти книги большая очередь. Люди ждут по нескольку недель, пока
книга освободится!
     - Я прочитаю. Успею.
     - Плата в "летучую библиотеку" пять копеек в сутки.
     И еще: про то, что книжка у вас, не надо никому говорить. Если кто ее у
вас увидит, если спросят, ст кого вы ее получили, что вы ответите?
     - А я отвечу: "Нашла. На улице подобрала".
     - Правильно!  - одобряет  Степа.  - Ну и,  конечно,  ее  надо  спрятать
получше. Чтобы ее не увидали всякие жук и жаба.
     - Не беспокойтесь, спрячу.
     -  Все-таки, -  настаивает  Шнир,  -  извините  меня,  но  я  бы  хотел
собственными  глазами  увидеть,  куда вы  спрячете  эту  книгу.  Пожалуйста,
покажите!
     Хор-р-рошо! Сейчас они  увидят,  какая  я толковая  и осторожная. О,  я
спрячу книгу очень ловко и хитро. Сейчас, сейчас увидите!..
     Я заворачиваю  драгоценного "Андрея Кожухова" в  старую газету.  Иду  к
печке,  открываю заслонку.  Уютно  -  и  незаметно! -  укладываю книгу между
дровами, приготовленными Юзефой  для топки. После этого  оборачиваюсь к моим
ученикам. Ага, что скажете?
     А они смеются. Весело, от души...
     Странные какие-то парни. Что тут смешного? Я даже немного обижена.
     - ПЫ  ке  обижайтесь, - словно угадав мое настроение, говорит Шнир.- Мы
вовсе не  над  вами  смеемся. Только  я,  знаете, перевидал  в  жизни  много
обысков. И полиция с жандармами  почему-то всегда ищут нелегальщину - первым
делом - в печке.
     - И  вообще в  печке держать  опасно, - объясняет Степа.  - Даже  и без
всякого обыска может приключиться беда: придет ваша Юзефа - сердитая дама! -
ничего не заметит, затопит печку... Фью-ю-ю! Пропала книжка!
     Против этого,  конечно,  не поспоришь. Но  куда  же  засунуть  заветную
книжку?  Наконец меня  осеняет.  Иду  к Юзефе, объясняю  ей,  что, вот,  эту
книжечку  надо спрятать от полиции. Полиция  ее  ищет, хочет отнять. И  все:
этого объяснения для Юзефы достаточно.
     Шесть  лет  назад,  когда  к  нам  пришел  мой  первый  учитель,  Павел
Григорьевич, - революционер,  высланный в наш  город под  надзор  полиции, -
соседские горничные  и кухарки  настрополилн Юзефу:  она отчаянно бушевала и
скандалила. Она  кричала,  что  не  хочет видеть,  как  ребенка  будет учить
"арештант",  он  ведь  "против  самого  царя  бунтовался!". Черт его  знает,
арештанта, чему он будет учить ребенка...
     Но затем  все мы пережили первомайскую демонстрацию (и  Юзефа вместе со
всеми!).  Казаки "покрошили"  людей  нагайками,  папа  ходил  ночью  по  тем
квартирам,  где  спрятали раненых,  и  оказывал  им помощь. Потом арестовали
Павла Григорьевича.
     И  Юзефа вместе  со  всеми  переживала  тревогу за  него, готовила  ему
"передачи",  очень  полюбила его  жену. Потом случилось так, что  полиция на
глазах  у  Юзефы арестовала  Володю  Свиридова, студента-революционера, сына
наших соседей. Юзефа  до  сих  пор  вспоминает  с  гордостью: "А  чумудан  с
книжками  Володиными полиция не  нашла!  Я спрятала!" В общем, Юзефа видела,
может  быть, и не  так  уж  много, но  вполне  достаточно,  для  того  чтобы
понимать: если  полиция  кого-нибудь или  чего-нибудь ищет,  значит,  надо в
лепешку разбиться, чтобы она никого и ничего не нашла! Я привела Юзефу в мою
комнату, показала ей  книжку  "Андрей  Кожухов": вот  это  надо  спрятать от
полиции.
     Юзефа с минуту подумала и ушла, ничего не сказав.
     -  Так... -  растерянно пробормотал Степа. -  Не хочет  бабушка прятать
литературу.
     -  Спрячет!  -  уверенно возразил  Шнир. -  Это такая  старуха,  я  вам
скажу!..
     И  правда,  Юзефа  скоро  вернулась,  неся  свой   заветный  старенький
баульчик.  До  него  мне еще  никогда  не  разрешалось  дотрагиваться,  даже
приближаться к нему нельзя.
     - Вот! - с торжеством сказала Юзефа, ставя свой баульчик на стул. - Это
моя смертная справа. Когда помру -  пани знает! - меня в этом похоронят. Тут
платье  светленькое. Едвабная хусточка (шелковый платочек) на голову... Ну и
еще - обувка...
     Сюда и  книжечку  вашу положу,  тут  ее  никто не  найдет.  Уж до  моей
смертной справы я полицию с ее лапами не допущу!

     


     Я молча приникаю к Юзефе, к ее умным, добрым рукам. Все они могут,  эти
руки,  все  они  умеют...  А  если  нужно,  могут  надавать  кому  следует и
подзатыльников  и оплеух - пожалуйста!  Не умом,  а всем существом  своим  я
понимаю:  Юзефа  -  это  часть  всего  ласкового,  верного,  надежного,  что
составляет родной дом...
     Ученики мои собираются уходить.
     - До свидания, мамаша! - И Шнир крепко жмет Юзефе руку. - Спасибо вам!
     А Степа Разин сердечно обнимает ее:
     - Вы - золото!
     - Кастрюльное? - усмехается растроганная Юзефа.
     - Нет, самое настоящее! Пятьдесят шестой пробы!
     В  институте учебный день проходит как в  тумане.  Хорошо, что никто из
учителей не вызвал  меня: я бы лыка не  связала, хотя знаю уроки хорошо.  Но
все мои мысли дома, около того баульчика, где среди Юзефиной смертной справы
ждет меня книжка "Андрей Кожухов"...
     Возвратившись из института, застаю новость: Сенечка нездоров. В чем его
нездоровье, толком неизвестно.
     Папа говорит:
     - Вздор! Пустяки! Оденьте его, и пускай бегает!
     И  в самом деле  - в  горлышке у Сенечки чисто, глотать ему  не больно.
Температура  почти нормальная: 36  и 7 десятых. Головка  тоже не болит. Но у
мамы свои приметы болезней. Сенечка  ей сегодня, как она выражается, "что-то
не нравится"  -  какой-то он  кислый,  квелый, глазки  невеселые. Нет, пусть
лучше полежит денек в постельке.
     Меня, маленькую, так не баловали,  не нежили - папа этого  не позволял.
Ежедневно обливали меня холодной водой, заставляли ходить по нескольку часов
в день босиком: летом - в саду, а зимой - в комнатах, по полу.
     -  Да,  -  говорит  мама,  -  с  Сашенькой  это было  можно:  она  была
здоровенькая. А Сенечка такой хрупкий, постоянно хворает.
     -  Оттого  и хворает, что  растишь ты его,  как спаржу: в  парнике, под
стеклом! А Сашенька была здорова вот именно оттого, что...
     -  ...оттого,  что  росла,  как   крапива  под  забором!  -   с  укором
подхватывает  мама.  - Вспомнить  страшно,  как  ты  над  ней мудрил! Я была
молодая, слушалась тебя, все твои выдумки исполняла.
     -  Зато теперь  ты  отыгрываешься  на  Сенечке!  А он  -  шельмец  -  и
пользуется этим.
     - Да... - подтверждает Сенечка голосом кротким и слабым. - Я - шельмец.
Я - очень шельмец... (Он считает, что "шельмец" - это название его болезни!)
И пусть мама даст мне в постель ту фарлафоровую птичку, я буду с ней играть.
     В  такие дни, когда  Сенечка лежит в  постели из-за  того, что  он маме
"что-то  не нравится", ему разрешается играть не только своими игрушками, но
и  любыми  вещами  в  доме.  Каждые  пятнадцать минут  мама  с  озабоченным,
встревоженным лицом  пробует  губами,  не  горячий  ли у  мальчика лобик,  и
беспрекословно исполняет все его прихоти.
     Никакие папины замечания и насмешки не достигают цели.
     Мама даже  приглашает к Сенечке доктора Ковальского. Ведь папа, говорит
она кротко, не специалист по детским болезням.
     Пусть Сенечку лечит специалист.
     Кто обижен этим - просто кровно оскорблен! - это Юзефа.
     Она обижается за папу!
     -  Новая  дела!  -  яростно  ворчит  она, натирая в комнате  пол. -  Не
понимает  уже наш  пан доктор  детинные хворобы.  Не понимает, ха!.. А я вам
скажу: он панские хворобы не понимает!
     Панская хвороба у Сенечки, вот что!
     - Нет, Юзенька, - говорит Сенечка все таким же слабеньким голоском, - я
больной. Сам папа говорит, что я - шельмец.
     Это очень опасная болезнь...
     Замечательно, что Сенечка не врет, не  притворяется.  Он  вообще  очень
правдивый мальчик. Но он мнительный.  Ему  передается  мамина  тревога. И он
всерьез чувствует себя слабым и больным.
     - Дай, мамочка, мне ту вазочку с буфета, я буду наливать в  нее  воду и
выливать  обратно,  это  будет  очень  смешно...  -  просит он  все  тем  же
"умирающим" голосом.
     Конечно,  мама  спешит  исполнить  волю  своего  больного  сынишки.  И,
конечно, через полчаса  Сенечка нечаянно проливает всю  воду из  вазочки  на
свою подушку и одеяло.
     - Хворый, хворый, а вещи портишь! - укоряет его Юзефа.
     - Так мне ведь скучно, - оправдывается Сенечка.
     Чтоб развеселить Сенечку, мама поет его любимую песенку:



     Вот мчится тройка удалая
     По Волге-матушке зимой...
     И колокольчик, дар Валдая,
     Звенит уныло под дугой...


     -  Мамочка, знаешь,  чего  бы  я  хотел?  Чтоб  ко мне пришел  в  гости
Дарвалдай. Со своим колокольчиком. Я бы в этот колокольчик звонил...
     Сенечка  не  понимает, что колокольчик - дар  города Валдая, где  такие
колокольчики  изготовляют.  Он  считает:  живет  где-то  человек  по   имени
Дарвалдай, у которого есть звонкий колокольчик!
     Все эти разговоры я слушаю, как говорится, вполуха. Торопливо пообедав,
я  засела  за  чтение  "Андрея   Кожухова"  -  и  все  окружающее  перестало
существовать для меня...
     Между тем в соседней  комнате Сенечка, пользуясь своей болезнью, мучает
и пиявит уже не маму, а дедушку.
     Тот пришел проведать больного внука, а внук требует от него:
     - Дедушка-а-а, расскажи что-нибудь...
     - Что я могу тебе рассказать, несчастье ты мое? - удивляется дедушка.
     - Ну, расскажи, что ты видел на улице, - подсказывает Сенечка.
     - Мадам Пумпянскую я видел! В новом пальто! С каракулевым воротником...
Тебе это интересно?
     - Не-е-ет. А что ты читал в газетах, дедушка?
     - Государь император принял итальянского посла маркиза де Монтебелло...
Интересно тебе?
     - Не-е-ет. Расскажи сказку, дедушка. Как жил-был царь.
     Громко, страдальчески вздохнув, дедушка начинает:
     - Жил-был царь...
     - С царицей? - уточняет Сенечка.
     - А на что ее, царицу? Без нее обойдемся!
     -  Нет!  -  сурово  поправляет  Сенечка. -  Царь  всегда  живетбывает с
царицей. "Жили-были царь с  царицей..."  И  у  них всегда что-нибудь  плохо.
Например, детей нету или еще что-нибудь...
     Ты забыл это, дедушка?
     - Верно. Забыл... - виновато  говорит дедушка, который понятия не имеет
ни  о  каких сказках  и не умеет придумывать их.  - Значит, жили-были царь с
царицей. Сидят они, значит, у себя в столовой. И  -  совершенно верно! - они
именно огорчаются:
     "Что за безобразие? Почему у всех людей  есть дети, а у нас нету?  Что,
мы их прокормить не можем, что ли?"
     - А как они одеты, царь с царицей?
     -  Ну,  "как  одеты"! Прилично  одеты,  конечно.  Не  хуже,  чем  мадам
Пумпянская в ее новом пальто! Царь в крахмальной сорочке,  с галстуком,  при
часах с золотой цепкой. Царица тоже - в новой шляпке...
     - Нет! - неумолимо  перебивает Сенечка. - У них  на голове не шляпки, а
золотые короны!
     - Правильно, короны. Я забыл. Ну, сидят себе царь с царицей. И вдруг...
- Дедушка мучительно старается придумать,  что  бы  такое могло случиться "и
вдруг". - И вдруг к ним во дворец вбегает...
     - ...лягушка? - Сенечка цепенеет от ужаса: он очень боится лягушек.
     - Ну-у-у, лягушка! - пренебрежительно  бросает дедушка. - Стоит ли быть
дарем, чтобы к тебе в комнату могла вползти всякая пакость!
     - Так кто же к ним вбегает, дедушка?
     Но дедушка уже окончательно иссяк:  он больше не в  состоянии придумать
ничего сказочного.
     - Кто к ним вбегает?.. - повторяет он. - А черт его  знает,  кто  к ним
вбегает! Слушай, мальчик. Давай я  тебе лучше  расскажу, как  петух испортил
яичницу, а?
     - Это такая сказка про петуха? - недоверчиво спрашивает Сенечка.
     - Что сказка! Это правда...  Такой это, я тебе скажу, петух  был! Я его
на всю жизнь запомнил. Я тогда молодой был, железной дороги  еще не было: ни
рельсов, ни вагонов, ни  паровозов - ничего! Поехал я в Ковно, как все тогда
ездили, на лошадях. Остановился по дороге  отдохнуть в  какой-то деревне. Не
то Григайцы деревню звали, не то Ланцуты - уж  не помню. Устал я -  трясся с
утра на  телеге,  под дождем, промок до костей! Прихожу  на постоялый  двор.
Дайте, говорю,  поесть - я  голодный,  как зверь! А в  хате этой постоялой -
бедность, грязь. Тут и люди, тут и коза с козленком, и петух с курами -  все
вместе... И что бы  ты думал? Нету, ничего у них нету! Чуть  не заплакал я -
голодный ведь... "Есть у нас, - вспоминает хозяйка, - пяток  яиц, последние!
Могу вам, пане, яичницу испекчи". - "Пеки!" - говорю.
     Обрадовался,  снял с себя все мокрое, повесил сушить. Жду этой яичницы,
я тебе скажу, как не знаю какого счастья. Мою руки у рукомойника, даже запел
от аппетита.  И  вот она стоит передо мной  на  сковородке, что твоя купчиха
первой гильдии! Золотая, пузырится, ну прямо дышит! И...
     - И?.. - повторяет Сенечка.
     - И не досталась она мне, та яичница!
     - Почему?
     - Петух там вертелся, пропади он совсем! Большой, красивый такой, чисто
офицер. Вскочил на стол - и плакала она, моя яичница!
     - Петух скушал? - догадывается Сенечка.
     - Не скушал -  нагадил он  в яичницу, вот  что!  Всю испаскудил, подлец
петух! Так я и уехал голодный...
     Сенечка смеется. И мама, и сам дедушка тоже.
     Но  я слышу это из своей комнаты, как сквозь сон...  То есть и  смех, и
разговоры доносятся до  меня, да и  историю с петухом и яичницей дедушка  не
раз  мне рассказывал!.. Но  тут - словно меня  нет. Вместе с  книгой "Андрей
Кожухов" я улетела далеко - в Швейцарию!
     Там,  в  Женеве,  русский  революционер Андрей Кожухов  читает  письмо,
полученное от товарищей из Петербурга.
     Что пишут ему товарищи? Из-за морозов погибли овечки...
     Сестра Катя вышла замуж... Очень несчастна... Отец в отчаянии.
     Его седые волосы...
     Что  за галиматья! Какие-то  овечки, какая-то Катя, какой-то отец с его
седыми волосами... Что все это означает?
     Это   -  конспиративное  письмо.  Андрей   Кожухов  смазывает  страницы
кисточкой, пропитанной каким-то химическим составом.
     Тотчас  же  смываются  и   исчезают  нелепые  фразы  письма;  под  ними
обнаруживается другой текст. Но и его не так просто прочитать. Это не слова,
а какие-то отдельные цифры, буквы - шифр!
     Опасаясь, как бы жандармы, в свою очередь, не додумались до химического
состава,  смывающего верхний слой письма, петербургские революционеры  еще и
зашифровали письмо. Несколько часов проводит  Андрей  Кожухов, расшифровывая
письмо при помощи особого "ключа".
     Наконец письмо прочитано. Андрей Кожухов узнает, что его друг и товарищ
по революционной работе, Борис, арестован.
     Андрей  должен  немедленно  возвратиться  в  Россию.  Его   встретят  в
пограничном  городке,  вручат  ему  фальшивый  паспорт  и помогут нелегально
перейти русскую границу...
     Дедушка давно ушел. Сенечка спит. Мама одевается -  собирается в гости,
куда должен приехать и папа, если он рано освободится.
     А я все читаю замечательную книжку.
     Вместе с Андреем Кожуховым  я приезжаю в Россию и окунаюсь в тревожную,
напряженную жизнь революционеров... Какие люди! Какие герои!
     Один из них, Борис, схвачен и сидит в тюрьме. Революционеры - среди них
его  жена  Зина  и  недавно  приехавший   из-за  границы  Андрей  Кожухов  -
предпринимают отчаянные  попытки  освободить  из тюрьмы  Бориса  и двух  его
товарищей.  Но  все  попытки в  самую последнюю минуту срываются.  Уже готов
подкоп, прорытый под зданием тюрьмы, - завтра Борис и его товарищи убегут из
тюрьмы. Но все срывается - подкоп обнаружен!
     Тогда  революционеры  решают: когда  Бориса  с  товарищами  поведут  на
допрос, напасть на конвой и отбить арестованных.
     В  назначенный  день   все   готово:   через  подкупленного   тюремного
надзирателя  Борису  и  товарищам  его  передано  оружие.  По  всему  городу
выставлены сигнальщики; готова коляска, которая увезет отбитых арестованных.
В назначенный день Андрей с  группой вооруженных революционеров  нападают на
конвой - товарищи Бориса отбиты и  увезены. Но Бориса отбить не удается - он
остается  в  руках у тюремщиков!  И теперь  -  после  вооруженной схватки  с
конвоирами - положение Бориса безнадежно: его ожидает смертная казнь...
     Уже поздно. Мама уехала в гости.  Сенечка и  Юзефа давно  спят. А я все
читаю.
     -  Загась  лямпу!  -   приказывает  мне  Юзефа,  приподняв  от  подушки
растрепанную седую голову. - Спать не даешь!
     И она снова засыпает.
     Погасить лампу? Прервать  чтение? И до  самого утра не  знать, что было
дальше с этими удивительными героями? Нет, не могу я оторваться от книги.
     Лампу я, конечно, погасила - пусть Юзефа и Сенечка спят.
     Неслышно ступая босыми ногами, я ухожу из нашей комнаты.
     Куда? Ну конечно, в единственное надежное убежище: в уборную. Вслед мне
доносится сонный голос Юзефы - она заметила, что в комнате стало темно.
     - Загасила лямпу? Ну и умница... Спи, спи!
     Нет, я не сплю. Я  сижу в уборной и при свете  маленькой коптилки читаю
свою книгу.
     ...Все  пропало!  Царский суд приговорил  к повешению  Бориса, его жену
Зину и Василия, милого  Василия,  такого веселого затейника, такого  верного
товарища и железного революционера!
     Привязанных веревками к позорной колеснице, их везут  по городу к месту
казни. Андрей Кожухов становится в толпе  так, чтобы революционеры-смертники
в последний час перед казнью увидели лицо друга. Вот колесница поравнялась с
Андреем.  Вот  их  взгляды  скрещиваются в последний  раз.  Ветер  развевает
светлые волосы Зины вокруг ее  милого лица... "Почему  у  нее стали короткие
волосы? - думает  Андрей. - Ах, да,  -  понимает он, - ее остригли для того,
чтобы палачу было удобнее повесить ее..."
     Возвратившиеся  из  гостей  мама  и папа,  не  найдя  меня  в  кровати,
встревоженные,  отправляются искать меня. Мама сразу замечает полоску света,
пробивающуюся из-под двери в уборную.
     Открыв эту дверь, мама и папа пугаются еще  больше. В длинной, до  пят,
ночной  рубашке,  поджимая  озябшие  босые ноги,  я  сижу на единственном  в
уборной  седалище и  плачу... Плачу  так сильно, что даже не  слышу,  как на
пороге появились мама и папа!
     - Пуговка...  - осторожно окликает  меня  папа полузабытым  уже  именем
моего раннего детства. - Пуговка!..
     Папа берет меня на руки, как маленькую, - и  я,  как маленькая, обнимаю
его за шею, кладу голову на его плечо.
     -  Папа, их  всех казнили...  -  шепчу я.  - Всех!..  И  самого  Андрея
Кожухова тоже!








     Утром  просыпаюсь разбитая. Голова болит и гудит, словно в  нее, как  в
колокол, ударяют чугунным билом.
     Сперва  я даже радуюсь: вот как  повезло -  я заболела!  Можно  не идти
сегодня в институт.
     Но  нет, это зряшная надежда. В горле у меня  при  глотании  не саднит,
голова хоть и болит, но не горячая: просто читала полночи "Андрея Кожухова",
не выспалась... Даже под ложечкой не сосет. Нет, к сожалению, я здорова.
     А как бы хорошо - остаться  дома, лежать с  закрытыми глазами,  снова и
снова перебирая в  памяти все, что я узнала ночью  про Андрея Кожухова и его
товарищей! В  воображении  можно даже самой  участвовать  во  всех событиях,
описанных в книге.
     Вот, например, я Зина. У меня есть маленький сынишка, и, конечно, я его
обожаю. Но он живет не при  мне, и это очень горько. Я вообще нигде не живу:
я  революционер-подпольщик,  и  потому  у меня  нет постоянного  пристанища.
Скрываюсь  от  ареста, ночую  где придется: нынче у  одних, завтра у других,
иногда в лесу  или  в поле... Разве можно при такой  жизни таскать за  собой
сынишку? Ребенок - это ребенок: ему нужна своя постоянная кроватка, и молоко
вовремя, и котлетка, и конфетка... Вот и живет мой сынишка не  со  мной, а у
моих мамы и  папы (они ведь ему дедушка и бабушка). Мне даже нельзя приехать
хоть на один  день в город, где они  живут.  Меня могут там арестовать, а от
этого пострадает самое важное - моя революционная работа.
     И  вот  однажды, мечтаю  я, меня  посылают с  революционным  поручением
(опасным  ужасно!)  и как  раз  в  тот город, где живет  у мамы и  папы  мой
сынишка. И  вот  я  приезжаю в  этот город.  До тех  пор, пока не  исполнено
революционное поручение, я  даже  не позволяю себе вспомнить  о  свидании со
своими. Наконец, продолжаю я  мечтать,  я исполнила все,  что мне  поручили,
исполнила хорошо.  Теперь  я  могу в сумерки  прокрасться  в  наш дом.  Это,
конечно, тот же дом,  где мы живем теперь. Я издали узнаю наш подъезд, узнаю
вербы, растущие цепочкой на противоположной стороне нашей улицы... "На  пять
минут! Только на пять минут!" - говорю я себе.
     Подхожу к нашему подъезду,  а там засада: полиция,  жандармы...  Сейчас
они  меня  схватят!  Но  я проворно и незаметно  проскальзываю  в магазинчик
часовщика  Свенцянера  рядом   с   нашим  подъездом.  Полицейские,  конечно,
врываются туда вслед за мной.
     Бедный старик  Свенцянер, конечно, страшно пугается,  но  я говорю  ему
совершенно спокойно:  "Господин  часовщик, вы уже починили мои  часики?" Вот
какая  я толковая: я не называю его по фамилии,  я как будто и не знаю,  что
его зовут "господин Свенцянер". Просто я отдала в починку мои часики первому
попавшемуся   часовщику,  а  теперь   пришла   за   ними...  Вот   какая   я
сообразительная!  А  сама  смотрю  на  Свенцянера пронзительно-выразительно,
словно  хочу сказать  ему:  "Поймите! Поймите!  Я как будто  бы отдала вам в
починку часики!" И Свенцянер - чудный старик! - он сразу все понимает. Он не
говорит: "Ах,  мадмазель Яновская, как вы  поживаете?  Как папа? Как мама?",
или "Какие часики вы мне давали? В первый раз слышу!" Нет, Свенцянер смотрит
на  меня равнодушно-вежливо, словно он видит меня в  первый раз  в жизни. Он
отвечает совершенно холодно, как  незнакомой  заказчице: "Приходите  завтра,
часики будут готовы..."
     А сам глазами  показывает мне на дверь в  глубине. Она ведет в чуланчик
за магазином, где Свенцянер живет со своей семьей.
     В  мгновение ока я  бросаюсь туда, вижу там дверку,  ведущую  прямо  во
двор, и  ускользаю через  эту дверку. Позади себя  я слышу  крик Свенцянера:
"Помогите! Она толкнула меня и убежала!.." Ну не чудесный ли старик?
     Или еще так: я - Таня, и мой любимый, Андрей Кожухов, прощается со мной
- он уходит  на подвиг,  на смерть... "Андрей, - говорю  я,  - я буду любить
тебя до самой смерти!"
     Меня  и Бориса вводят на помост. Сейчас нас повесят.  "Прощай, Борис! -
говорю я. - Мы счастливые: мы умрем вместе за революцию!.."
     В  общем,  все очень  похоже  на  те  мечты,  которые волновали меня  в
детстве. Тогда я мечтала, что я укротительница тигров  и львов мисс Ирма или
рыцарь Роланд, погибающий в  Ронсевальском ущелье. Это было  очень интересно
для  меня, но совершенно недостижимо: в клетку с хищниками я так же не могла
попасть, как  и  в Ронсевальское ущелье. Мужая,  человек начинает  мечтать о
вещах достижимых. И вот о революции можно мечтать: это вполне осуществимо!
     Но довольно витать в облаках мечты - надо отправляться в институт.


     Выхожу на улицу. Часовщик Свенцянер - не воображаемый,  а живой - стоит
на пороге своего  магазинчика  и равнодушновежливо  раскланивается со  мной.
"Чудный  старик! - думаю я, окончательно смешав мечты  и действительность. -
Как он хорошо играет свою роль!" И, поравнявшись со Свенцянером, я смотрю на
него пронзительно-выразительно. "Спасибо вам, - думаю,  -  чудный Свенцянер!
Вы помогли мне убежать от жандармов!.." Свенцянер,  конечно, смотрит на меня
как на сумасшедшую.
     Придя в институт, я увожу Маню для секретного разговора в Пингвин.
     - Маня, ты читала такую книгу: "Андрей Кожухов"?
     Маня  отвечает не сразу. Она  смотрит мне в глаза, словно  раздумывает:
можно отвечать откровенно или нельзя? Ну конечно, можно: я своя, я друг.
     - Читала, - отвечает Маня. - И ты?
     - Да... Маня, какие люди! Ох, какие люди!
     - Кто дал тебе книжку?
     - Из "летучей библиотеки"... А тебе?
     - Мне Матвей давал, мой брат. Он тоже из "летучей библиотеки" брал.
     - А есть там еще и другие книжки? Ты читала их, Маня?
     Маня снова отвечает не сразу.
     - ...Только знаешь, Шура, о таких вещах...
     - Знаю, знаю! - отмахиваюсь я. - Слава богу, не маленькая, где не надо,
там не  сболтну!.. Маня,  я бы хотела  перечитать все,  какие  только  есть!
Знаешь, я прочитала "Кожухова" ночью и стала сама не своя!
     В коридоре,  перед  концом большой перемены, ко мне неожиданно подходит
Зоя  Ганнибал. Она из  последнего  класса,  выпускница... Что ей может  быть
нужно от меня, пятиклассницы?
     Зоя Ганнибал у нас самая  красивая ученица. Глаза,  ротик, носик  - все
как  у красавиц,  нарисованных  на обертках  березового крема "Энглунд"  для
белизны  кожи. Впрочем, носиком  своим  Зоя  Ганнибал  не совсем довольна  -
какое-то,  считает она, есть в  нем  еле заметное  утолщение. Для того чтобы
исправить этот недостаток,  Зоя на  ночь  надевает на носик шпильку - так  и
спит  с зажатым  носиком!  Кто-то,  вероятно в шутку,  предложил  Зое вместо
шпильки надевать  на  носик  деревянный зажим, каким  укрепляют  на  веревке
белье,  развешанное  для просушки. Зое  очень понравилась  эта мысль,  и она
умоляет  всех приходящих  учениц принести ей такой  деревянный  зажим, чтобы
надевать его на носик... Может быть, она и меня хочет попросить об этом?
     Зоя Ганнибал  уводит меня в Пингвин и там,  глядя мне  в  самую печенку
своими глубокими глазами, спрашивает:
     - Вы Шура? Да, да, я знаю! Вы Шура!
     Отвечать на это мне нечего - я ведь и в самом деле Шура.
     Но что ей от меня нужно? И какое имеет значение, Шура я или Мура?
     - Шура! - продолжает Зоя. - Вы прэлэстная, да?
     Еще того не легче!
     - Не знаю... - отвечаю я с самым глупым видом. И правда, откуда я знаю,
"прэлэстная" я или нет?
     - Нет, нет! Вы прэлэстная, прэлэстная! - капризно настаивает Зоя и даже
топает ножкой. - Вы прэлэстная, и вы исполните мою просьбу. Да?
     Она протягивает мне письмо в розовом конверте. От письма пахнет духами.
На конверте написано:


     Местное
     Его Высокоблагородию
     Леониду Ивановичу
     Корнееву
     Георгиевский пр., дом Монтвилл

     - Что мне с этим делать? - недоумеваю я. - Письмо-то ведь не ко мне?
     - Ну конечно, не к вам. Какая вы смешная! Просто комик!
     - Так что же мне с ним делать?
     -  Ох, недогадливая... Вам  на-а-до, - тянет Зоя  нараспев, - взя-я-ять
письмо, хорошенько  спря-я-ятать  его, чтобы синявки не увидали! Потом выйти
на у-у-улицу и опустить письмо в почтовый ящик... Вот и все!
     Прячу  письмо в карман. Поручение мне не нравится.  И папе я про это не
расскажу. Он  рассердится  на то, что  мне,  как  пуделю, дают поноску: "На,
пудель, неси в почтовый ящик!" И я, пудель, несу...
     Зоя Ганнибал  видит,  что  я  недовольна. Ей  хочется доказать мне, что
исполнить ее поручение - доброе дело.
     - Шура, если бы вы знали, как я его люблю! Он красавец!
     И  когда  в шубе  - красавец,  и  в летнем пальто,  и  в цилиндре, и  в
фетровой шляпе...
     - Он ваш жених?
     - Ой,  что вы! -  Зоя  машет руками. - Я с ним даже не  знакома. Просто
увидела из окна и влюбилась. Страшно влюбилась!
     И... мечтаю! Вот он приходит домой обедать  - я, его жена,  в кружевном
капоте,  говорю  ему лукаво:  "А  я  тебе приготовила сюрприз: твое  любимое
блюдо". А он  смеется:  "Я  тоже приготовил тебе сюрприз -  твое любимое". И
подает мне дивную брошку!
     Брильянтовую!  -  Помолчав  секунду, Зоя  продолжает мечтательно:  -  Я
всегда смотрю на него из  окна, когда он идет со  службы. Как-то он  с дамой
шел под ручку, можете  себе представить, какой негодяй!  Я, как увидела, вся
застряслась! Ужас, какая я ревнивая, Шура!
     - Как Пушкин... - вдруг вспоминаю я. - Пушкин ведь тоже был Ганнибал.
     -  Какой  же  он  Ганнибал,  если  он  Пушкин!  - смеется  Зоя над моей
глупостью. - Вы что-то путаете, Шурочка.
     Зоя не знает, что Пушкин  был из рода Ганнибалов,  что в его жилах была
негритянская  кровь. Ничего она  не  знает...  Ну  и  я  тоже  хороша! С кем
вздумала равнять Пушкина!
     В  общем,  обычное  развлечение  наших   пансионерок-старшеклассниц.  В
закрашенных окнах дортуаров они выскабливают маленькие  кружочки - величиной
с двугривенный. И смотрят сквозь эти кружочки на  большой мир. Кто как одет,
кто  красавец, кто  урод,  влюбляются  в  проходящих по  улице мужчин.  Если
удается узнать имя, отчество и фамилию, пишут этим незнакомцам письма...
     - Вы не подумайте...  - словно оправдывается Зоя. -  Я своей фамилии не
подписала. Все-таки я не кто-нибудь: Ганнибалы - старинный дворянский род. Я
подписалась знаете как?
     "Любящая вас до гроба прекрасная незнакомка". Правда, красиво?
     "До  гроба"  она  любящая!  Понимает  она,  что такое любовь, да еще до
гроба!
     В  этот   же  день   мне   закатывает   скандал   другая   любительница
таинственности - Меля Норейко.
     Перед уроком  она подходит к  моей  парте  и бросает мне торжественно и
мрачно:
     - Я с тобой больше не водюсь!
     Я отвечаю ей в тон - мрачно и торжественно:
     - Я этого не переживу!
     Вокруг нас собираются девочки.
     -  Ты  врунья!  -  продолжает Меля. - Что  ты мне  наболтала  про птицу
киви-киви,  про тирли-тирли  из мексиканской яичницы, про золотые деньги?  Я
вчера  была у Сущевской,  нарочно пришла,  когда Люси  дома  не было. Я у ее
матери обо всем расспросила... Все - вранье!
     Но тут на Мелю нападает Люся Сущевская.
     -  Так  это  ты вчера  к  нам  приходила, когда  меня дома  не  было? -
спрашивает она. - Ну  спасибо!  Напугала мою маму  до полусмерти...  Прихожу
домой,  а  мама  плачет-разливается,  вся  трясется!  "Приходила,   говорит,
какая-то подозрительная личность (это  ты, Мелька, подозрительная личность!)
- и ну выспрашивать, и ну выспрашивать! Где вы золотые яйца держите?
     Хорошо  ли  у  вас  деньги  спрятаны?  И   все  подмигивает  мне,   все
подмаргивает, и слова  у нее все какие-то непонятные: "Трилитрили! киф-киф!"
Мама ведь у меня - как  дети малые... - Лицо Люси освещается доброй улыбкой,
как всегда,  когда она говорит о  своей матери. -  Мама никак успокоиться не
могла,  все плакала и все  уверяла: "Поверь  мне, Люсенька, она шпионка, она
приходила из полиции..." А это, оказывается, Меля Норейко была!
     Теперь хохочут уже все кругом. Если бы  не  раздался  звонок  к  началу
урока, они хохотали бы еще целый час.
     В тот же день, открывая передо мной дверь на улицу, старый институтский
швейцар Иван Федотыч - мы его зовем "Данетотыч" - говорит мне почти шепотом:
     - Вам, барышня, письмо. Из дому принесли...
     Переборщил  Данетотыч  - переложил таинственности. Если письмо в  самом
деле принесли из дому,  зачем говорить об  этом шепотом да  еще озираясь  по
сторонам, не слышит ли кто?
     Недоверчиво протягиваю  руку за письмом.  Но тут Данетотыч  делает  еще
одну ошибку, на этот раз роковую:
     - Приказали вам беспеременно прочитать. И чтоб распечатывали осторожно.
Чтоб не мяли...
     Все  ясно: очередная Ленькина проделка! Я уж  получала  от  него  такие
"письма": распечатаешь конверт, а в нем живая муха.
     Ошеломленная  своим  пребыванием  в   запечатанном  конверте,  муха  не
вылетала,  а как-то  сконфуженно,  осторожно перебирала ножками,  встряхивая
крылышками, как дама, оправляющая растрепавшуюся  прическу. Был  даже  такой
случай: из одного Ленькиного "письма" выполз... живой червяк!
     Я уже  протянула  руку, чтобы  отстранить  письмо.  И еще  хочу сказать
Данетотычу какие-нибудь величественно-гордые слова:
     отдайте, мол, обратно, мне это не нужно! Но слаб человек. Ведь знаю же,
знаю, что это Ленька чудит. Ну, а вдруг не он? Вдруг там что-нибудь путное -
вроде указания долготы  и широты в запечатанной бутылке, найденной в желудке
акулы в первой главе "Детей капитана Гранта"?
     И я  беру  письмо.  Не  распечатываю,  только ощупываю  пальцами. В нем
какой-то предметик, маленький, по форме  вроде  флакончика. Если это  Ленина
работа, то во  флакончик, может быть, налито что-нибудь противное,  вонючее,
от чего расчихаешься, как от нашатырного спирта.
     На улице  опускаю  в почтовый ящик дурацкое письмо  Зои Ганнибал, потом
иду  к  тому  месту  за  углом  кондитерской,  где,  я уже  знаю,  наверное,
дожидается меня Леня.
     Ну конечно, он там. Ухмыляется издали.
     Мрачно подаю ему нераспечатанное письмо:
     - Барыня сказал: "Ответа не будет!"
     Эту фразу мы с Леней незадолго перед тем слыхали в театре.
     Там  ее  произносил  актер, изображавший лакея  в  ливрее  с  блестящим
позументом.
     - Ах, господин лакей, какая глупая лошадь - ваша барыня! -  декламирует
Леня так громко, что на нас оглядываются прохожие. - Если бы она распечатала
письмо, она была бы в восторге!
     Слегка надавливаю  на продолговатую штучку, вложенную в конверт. Штучка
словно подается, становится мягче.
     - Что ты делаешь? - сердится Леня. - Не мни лапой, раздавишь!
     Но  я уже достаю из  конверта  завернутую  во много  бумажек шоколадную
конфету - ликерную бутылочку...
     -  Слава богу, догадалась! Я  тебе послал чудный подарок,  а ты... И  с
чего это ты сегодня такая?
     - Какая еще - такая?
     - Ну... такая, словно ты уксусу нанюхалась!.. Хочешь, я тебе  еще  один
подарок сделаю? Роскошный!
     Мы  как раз поравнялись с магазином музыкальных инструментов. В витрине
среди  балалаек, мандолин, скрипок, как  богач среди  бедных  родственников,
возвышается огромный барабан.
     -  Хочешь?  - спрашивает Леня  так,  словно речь  идет  о  какой-нибудь
свистульке. -  Самый  нарядный  из всех  музыкальных  инструментов! И  самый
громкий из всех. Хочешь - подарю?
     Для друга ничего не жалко!
     И,  не давая  мне опомниться,  Леня мгновенно вталкивает меня  в  дверь
магазина.
     - Чем могу служить? - приветливо обращается к нам продавец.
     Леня указывает на барабан:
     - Сколько стоит эта штука? Ну, вон та, круглая, пузатая, а?
     - Барабан? - удивляется приказчик.
     - Ага, ага! Вот именно - барабан. Сколько он стоит, а?
     Приказчик отчеканивает, словно предлагая прекратить неуместные шутки:
     - Вы желали бы приобрести барабан?
     - Ага... Желали бы... - отвечает Леня все с той же глупой интонацией.
     - Вы играете на барабане? Умеете?
     -  Не-е-ет! Я  пианист.  А барабан -  это для нее, - показывает Леня на
меня. - Она умеет. Она барабанщик. Понимаете, отставной козы барабанщик...
     Продолжения этого разговора я уже не слышу, потому что пулей вылетаю из
магазина на улицу. Через минуту меня догоняет Леня.
     - В  последний раз! - обрушиваюсь я на него. - Никогда в жизни никуда с
тобой не пойду! Одно безобразие, один срам!..
     Леня преувеличенно наивно хлопает глазами:
     -  Ну  почему-у-у?  Что я  такого сделал?  Вижу,  ты  сегодня  какая-то
наизнанку  вывернутая.  Я и  захотел  купить  тебе  хорошенькую, веселенькую
игрушечку.       Барабанчик,       тамбур-мажорчик.        Пыхта-пыхта-пыхта
тру-де-ру-де-рум!..
     Я молчу. Потом говорю тихо:
     - Ленечка, я вчера прочитала такую книжку! Ни о чем, ну просто ни о чем
думать не могу после этого!
     Леня  сразу  становится  серьезным.  Это   одна  из  самых   милых  его
особенностей. Вот, кажется, только сейчас он безудержно дурачился, озорничал
-  можно  было подумать: пустейший мальчишка! Но тут же услыхал какое-нибудь
невзначай брошенное слово - и сразу  преобразился: он весь внимание, а глаза
(красивые "бабушкины" глаза, как говорит Иван Константинович) светятся умом,
мыслью.

     



     - Книжку? - переспрашивает Леня. - А какую это книжку ты прочитала?
     Я беспомощно озираюсь. Нет, об этом, о  таком нельзя говорить на улице.
А  дома будут мешать. Даже не столько мешать, сколько перебивать настроение.
Юзефа усадит нас в кухне за чисто выскобленный стол  и станет угощать  нашим
любимым блюдом: картошкой, испеченной в  мундире. К этому квашеная капуста и
постное масло.  Ну разве можно  говорить о  серьезном, когда  наслаждаешься,
перекатывая  с  ладони на  ладонь горячие картофелины с кожицей, сморщенной,
как покоробившиеся, приотставшие от стен обои в старой  даче. А Юзефа, сияя,
будет подкладывать нам еще и еще.
     -   Ешь,  Леня!  Ешь,  дорогой!  И  ты,  бродяга,  ешь,  -   будет  она
приговаривать, любовно приглаживая рукой мои волосы.  - Всю  ночь  не спала,
читала... Люди в уборную за делом ходят, а она там книжки читает!
     Сенечка  тоже помешает  нам  с Леней  разговаривать. Он будет увиваться
около Лени,  который  ему,  маленькому  мальчуге, кажется  хватом,  образцом
"мужчинской" доблести.
     Нет, дома настоящего разговора у нас не получится.
     - Пойдем, Леня, на камень, а? - предлагаю я.
     И вот мы с  Леней на камне. Это у нас главное прибежище во всех случаях
жизни, веселых и печальных. Камень - это что-то вроде сверх-Пингвина.
     Огромный  серый валун прочно, как брильянт в оправу, вделан в холмистый
откос  над  железнодорожными  рельсами.  На  камне  с легкостью  усаживается
несколько  человек, а счастливцы, кому повезет,  устраиваются в естественной
впадине - углубление посреди камня, - как в кресле!
     Здесь, на камне над  железнодорожными  путями, можно  говорить о  самых
заветных вещах  - никто не подслушает. Говорить надо, понизив голос, - звуки
тут гулки, громкий голос кажется чрезмерным.
     Рельсовый  путь  делает в  этом  месте поворот, так  что приближающиеся
поезда  слышны  раньше,  чем  видны.  Оторвавшийся от трубы  паровозный  дым
клочьями растекается по окрестностям.
     Дым бредет без дороги, спотыкаясь, словно оглушенный горем, цепляясь за
кусты и деревья...
     Я негромко рассказываю Лене об "Андрее Кожухове". Леня слушает  хорошо,
внимательно, взволнованно - он уже любит замечательных героев этой повести.
     - Ты достанешь мне эту книгу, Шашура?
     - Непременно!
     - Надо всем дать. Пусть все прочитают.
     Мы долго сидим на  камне. Молчим. Далекие гудки  напоминают о  том, как
огромен мир. И - как трудно понимать жизнь!
     Число читателей "летучей библиотеки" быстро  увеличивается. Леня и  его
товарищи  гимназисты,  я  и мои  подруги  по институту -  все мы с жадностью
читаем эти  книжки,  такие новые  для нас, увлекательные, раскрывающие перед
нашими глазами мир, до этих пор для нас неведомый.
     Спустя  день-два Лене приходит в голову замечательная мысль: собрать  у
себя  вечерком своих  товарищей по гимназии и моих подруг по институту,  для
того чтобы "поговорить об "Андрее Кожухове".
     Скоро сказка сказывается: собрать людей, чтобы поговорить.
     А сколько времени ушло хотя бы на то, чтобы составить список:
     кого звать на этот разговор?
     Шнир и Степа Разин - я им рассказала о нашей затее - отнеслись к  этому
очень серьезно и сочувственно. Но они - в  два голоса! - предупреждали меня:
такие дела надо делать с умом.
     - Вы же людей не на танцы зовете! - несколько раз напоминал мне Шнир. -
Для танцев  годен всякий, у кого есть  ноги... Но  ведь вы зовете  людей для
разговора.  Для  серьезного  разговора, не  забудьте! И еще для  разговора о
запрещенной книге,  -  об этом  тоже  надо  помнить.  Это  уже  политический
разговор...
     - Тут набалмошь, с бухты-барахты, нельзя! - вторит Шниру Степа Разин. -
Обдумайте крепко, кого зовете!
     -  Одним словом, - заключил Шнир,  -  звать  только верных  людей:  про
которых вы знаете, что они не станут болтать чего не надо, и где  не надо, и
перед кем не надо.
     Из  моих  подруг  мы  позвали  Варю  Забелину,  Маню  Фейгель с Катюшей
Кандауровой и Люсю Сущевскую. Относительно Люси  -  звать  ее или нет - мы с
Леней  немножко  поспорили. Сама Люся, говорил Леня,  конечно,  не  вызывает
сомнений: она своя.
     Но  мама  ее,  Виктория  Ивановна!..  Она какая-то блаженненькая,  всем
доверяет,  - она  может проболтаться. Ведь она  даже Мелю Норейко приняла за
"шпионку из полиции", испугалась Мели до слез.
     Что же будет,  если к ней явится  всамделишный полицейский чин и станет
ее допрашивать: где  ее дочь  бывает,  у  кого, для чего? Виктория  Ивановна
может с перепугу ляпнуть:
     "Ах, Люсенька со знакомыми девочками и мальчиками книжки читает!"
     - "А-а-а... - рычит Леня, зверски выпучив глаза. - Они книжки читают? А
подать сюда Ляпкиных-Тяпкиных с их книжками!.."
     - Глупости! - вступаюсь я за Люсю. -  Да, мама ее наивная и доверчивая,
как  ребенок.  Но  откуда мы это  знаем?  Да от  самой Люси знаем. Люся  так
относится  к Виктории  Ивановне,  словно  та  ей  не мать, а  внучка. Ничего
секретного  она матери  не  говорит, чтобы  мать не  тревожилась,  чтобы  не
проболталась...
     Нет, по-моему, Люсю обязательно надо позвать.
     Так и решаем: позвать.
     Из своих товарищей Леня зовет прежде всего Гришу Ярчука.
     Это очень умный, развитой мальчик,  рыжий, как огонь. Гриша начитанный,
много знает, и вообще "симпатяга", как говорит Леня.
     Гриша, наверное, об "Андрее Кожухове" так интересно скажет, как другому
и  в  башку не залетит.  Еще  зовет Леня  одного-двух мальчиков-гимназистов.
Среди них - Макс со своей сестрой Диночкой. Диночка моложе  нас, девочек, на
один класс, учится в нашем институте.
     - И Макс и Диночка - оба симпатяги! - с увлечением рассказывает Леня. -
Макс к тому же еще и отличный скрипач, и сам музыку сочиняет. Он и математик
тоже  отличный. Хочет после гимназии учиться одновременно в университете и в
консерватории. И Диночка тоже славная, умненькая, стихи сочиняет.
     Дружные они оба  - брат и  сестра, - всюду вместе ходят. Увидишь, будет
очень  интересно.  Сперва  поговорим  о книге, поспорим. Потом Макс  нам  на
скрипке поиграет. Я буду аккомпанировать.
     И  вот в  минувшую субботу вес  мы собрались  у Лени (вместе с ним было
одиннадцать  человек).  Иван Константинович предоставил в наше  распоряжение
всю  квартиру  (кроме  тех  комнат,   где   у   него  живут  всякие  звери).
"Располагайтесь, будьте как дома!.."
     Сам Иван Константинович в этот вечер был почему-то невеселый.
     Шарафут,  улучив   минутку,   сказал  мне,   кивая   издали  на   Ивана
Константиновича:
     - Ихням благородиям - невеселая... Сдыхаит и сдыхаит...
     (в  Шарафутовом  словаре  "сдыхаит"  значит "вздыхает")... Ана  Тамарам
спаминаит!
     Мы чинно расселись в кабинете  Ивана Константиновича. Девочки стайкой -
к нам присоединилась и Диночка - расположились на большом диване. Мальчики -
вокруг письменного стола.
     Посидели. Помолчали...
     - Что ж, начнем, что ли? - спросил Леня.
     Но никто не начинал.  Никто ничего не говорил. Даже удивительно. Шла  я
сюда, думала, вот это я скажу, и еще  вот это, и непременно еще про то, -  а
пришла и  молчу.  Потому что стесняюсь.  И все, видимо, стесняются, немножко
дичатся одни других.
     - Как  же так? - недоумевает  Леня. - Мы прочитали замечательную книгу,
собрались, чтобы поговорить о ней, и почему-то молчим! Это не дело!
     -  Говори  первый, -  подсказал Гриша,  весело вскинув  на  Леню  умные
зеленоватые глаза.
     - Нет, это тоже не дело: позвать гостей и говорить первому.
     Я  предлагаю другое: давайте начнем  с музыки. Пусть Макс  нам сыграет.
Сердца наши смягчатся, и слова польются сами собой.
     Идет?
     И вот обсуждение "Андрея Кожухова" начинается с музыки.
     Макс Штейнберг нам всем нравится сразу. Как будто обыкновенный мальчик,
но заиграл - и  мы  вдруг,  неожиданно для себя, увидели его  новым!  Что-то
глубокое,  скрытно-благородное  есть в  его  глазах, похожих  на бархатистые
лепестки самых темных, почти черных  цветов  "анютиных глазок". Застенчиво и
доверчиво  к  людям смотрит  из  этих  глаз светленькое "сердце"  цветка  (у
человека оно  помещается в самом  углу глаза  - там, где слезный канал). Это
первое  впечатление  от  Макса Штейнберга  -  позднее музыканта,  известного
композитора - осталось у меня на всю жизнь, до самой его смерти в 1946 году.
     А у сестры его, Диночки, глаза задумчивые, даже чуть грустноватые, но в
самой середине  подбородка дразнится такая веселая и задорная ямочка, что на
нее  нельзя смотреть  без  улыбки. Диночка  тоже  очень талантливая девочка.
Сейчас, в детстве, она  пишет  стихи - наивные,  немудреные, - но  много лет
спустя она  станет  известным индиистом,  сотрудником  Парижского Индийского
института.  Когда  фашисты оккупировали Париж, к Диночке пришли - арестовать
ее, чтобы выслать в лагерь смерти.
     Но судьба была милостива  к  Диночке: она умерла  естественной  смертью
накануне этого страшного дня...
     Оба - и Макс и Диночка - были моими друзьями несколько десятков лет, до
самой старости.  Мы  могли не видеться  годами, не переписываться, но стоило
нам встретиться, и мы  радостно ощущали свое неистребимое братство: Замковую
гору, Ботанический сад, "Андрея Кожухова", студенческие годы...
     Но  я  забежала  далеко-далеко  вперед.  Вернемся  к  нашей  встрече на
квартире Ивана  Константиновича, где  мы  собрались  для обсуждения  "Андрея
Кожухова" и начали вечер музыкой.
     Макс - на скрипке,  Леня - на рояле. Они хорошо сыгрались, часто играют
вместе. Чудесная музыка!.. Не знаю, смягчаются ли у нас, слушателей, сердца,
но мозги (по крайней мере, у меня)
     проясняются. Я  смотрю на  задумчиво слушающего Ивана Константиновича и
понимаю,  как  правильно угадал Шарафут причину  его  грустного  настроения:
"Тамарам спаминаит"... Конечно, Иван Константинович думает о  Тамаре. Я тоже
сегодня  вспомнила  первый  Тамарин  журфикс... Было  это давно  -  мы тогда
учились в первом или втором классе, - и Тамара вздумала устраивать у себя по
субботам   журфиксы.   К  первой  же  субботе  была  куплена  новая  изящная
сервировка, цветы для украшения стола, закуски и деликатесы. Были приглашены
Тамарины знакомые, "графья и князья", все было  готово  к приему гостей -  и
вдруг  всю  затею  словно  унесло ветром,  как  сломанную  былинку.  Знатные
приглашенные не явились. Тамара билась в  истерике. Попугай  Сингапур вторил
ей в  своей  клетке,  истерически  икая  и  завывая...  И сейчас еще  смешно
вспомнить этот "бал в сумасшедшем доме".
     И хоть  очень непохоже  наше  сегодняшнее собрание на тот  журфикс, но,
наверное, Иван Константинович вспоминает  Тамару, которая  этого и не стоит.
Тамара, конечно, остается  верна себе.  Она  никого  не любит, ни  о  ком не
помнит.  Пишет так редко, что приходится телеграммой запрашивать, здорова ли
она.  Иван  Константинович  собирался  было  вместе  с   Леней  съездить  на
рождественские каникулы в Петербург - повидаться с Тамарой.
     Узнав об этом, Тамара телеграфировала: "Не приезжайте, сама собираюсь к
вам".  Иван Константинович  и  Леня обрадовались,  готовились к  ее приезду,
каждый день  ждали  телеграммы  о  том,  что Тамара выехала.  Ждали,  ждали,
каникулы   крошились  на  пустые  дни  напрасных  ожиданий.  Наконец  пришла
открыточка:
     "Дорогие  дедушка и Леня!  Простите меня за то,  что я  не приехала,  -
страшно завертелась. Каждый день с утра до вечера гости, вечером театры, два
бала, катания на тройках. Не успела выехать к вам, а каникулы уже кончаются!
Приеду на пасху или на лето..."
     - Не  приедет она! - мрачно сказал тогда Леня маме и мне. - Не поедем и
мы с  дедушкой к ней  в Петербург.  Незачем  нам  с дедушкой  изображать там
"простонародье". Вон то  самое,  которое не пускают на  барские ассамблеи...
Тамарка нарочно все это сделала: написала, что приедет, для того чтобы мы не
ехали к ней! Она нас стыдится... Ну, и нам ею гордиться тоже как будто не за
что.
     После  музыки - Леня еще сыграл соло на рояле - лед, сковывавший всех с
непривычки, треснул  и  разбился. Стало  уютнее,  непринужденнее.  Попросили
Диночку  почитать  свои стихи. Она не ломалась, не говорила: "Ах, я не знаю!
Ах,  я не помню!" Вышла на середину  комнаты, сложила  руки - ну  совсем так
просто, словно  ее вызвали  в классе отвечать урок. Откинув назад темнорусую
голову с милым личиком, она стала читать:


     Скажу я так, как умею,
     Расскажу вам в простых словах
     Про Кожухова Андрея:
     Он - навеки в наших сердцах!


     Он был благородным и смелым, -
     Не боялся он ничего:
     Он служил великому делу
     И пал в борьбе аа него!
     Андрей! Никто не забудет,
     Все будут помнить, любя!
     И всякий стараться будет
     Похожим стать на тебя!


     Наивные  Диночкины  стихи прогнали последние  льдинки: после нее  стали
говорить и другие - Варя, Леня, один из гимназистов,  Люся, я. Все говорили,
какая замечательная книга  "Андрей  Кожухов", про каких  чудесных  людей она
рассказывает!
     Мне показалось странным: почему не говорит Гриша Ярчук?
     Почему он молчит? Все мы хвалили книгу "Андрей Кожухов", мы очень любим
героев этой книги. Может  быть, Гриша  думает иначе, чем  мы?  Почему же  он
ничего не  скажет? Украдкой поглядываю на Леню - что же, мол,  твой хваленый
Гриша молчит?
     Чувствую,  что  и  Леня удивляется этому. Он все настойчивее смотрит на
Гришу и даже делает ему призывное знаки, - скажи, дескать, и ты что-нибудь.
     Наконец,  чуть  ли  не  последним  (говорили  все,  кроме  него  и Мани
Фейгель), встает Гриша Ярчук. Встряхивает густо-золотой, почти рыжей гривой.
Прокашливается.
     - Я все думал: говорить  мне или не говорить? Ведь  неприятно же -  все
хвалят, ну, просто взахлеб!  И  герои  книги хороши  -  вот такими надо быть
всем!  И .поступают они отлично - вот  всем бы так  поступать!..  Ну, а что,
если, по-моему, это не совсем так? Если я не во всем согласен с вами?
     Мы недовольно зашумели.
     Кое-кто готов был перебить Гришу негодующими выкриками.
     Леня поднял руку, словно успокаивая нас. И мы смолкли.
     - Подождите гудеть!  -  продолжал Гриша.  -  Выслушайте до конца, тогда
шумите, кричите, спорьте со мной, пожалуйста!
     Мы слушаем Гришу. Он говорит спокойно, буднично, слегка  пришепетывает.
Глаза у него умные, смешливые.
     - О том, что Кожухов, Таня,  Зина, Борис, Василий - замечательные люди,
не  может  быть  двух  мнений. Благородные люди, самоотверженные,  смелые...
Герои! С этим я не спорю. Но в оценке их поступков я с вами спорю. Поступают
они,  запохаживается,  неправильно! (Слово  "запохаживается" заменяет  Грише
"вероятно", "наверно", "я полагаю" и многие другие.)
     Тут вмешиваюсь я:
     - Неправильно? - переспрашиваю я так ядовито, как только могу.
     -  Да, неправильно! - Гриша  отрубил это  резко, словно  полено топором
расколол.
     - Конечно, порицать их легко! - продолжаю я так же насмешливо.
     -  Но восхищаться ими тоже нетрудно! -  отбивает  мой  удар Гриша. -  А
подражать им следует не во всем.
     Когда Гриша начинает волноваться, его пришепетывание усиливается. Вот и
сейчас он произносит: "фледует"...
     - Что  значит "поступать правильно"? -  продолжает Гриша. - Это значит:
поступать так, чтобы вернее  достигнуть поставленной перед собой цели. Какая
цель  была  у Андрея Кожухова и его товарищей? Чтобы  скорее была революция,
чтобы сбросить царя, господ, богачей, чтобы народу стало лучше, да?
     Это   благородная,   правильная   цель.   Но   добивались   они  этого,
запохаживается, неправильными средствами, потому и цели своей не достигли...
Пусть Фафа не смотрит на меня так презрительно, я это сейчас докажу...
     "Фафа" - это я, Саша. Но Гриша ошибается: я смотрю на
     него не презрительно,  а с интересом. Я  хочу услышать,  как он докажет
свою мысль. И такую же заинтересованность я вижу и на лицах всех остальных.
     - На чем строили свою борьбу Андрей Кожухов и его товарищи? На терроре.
Убьем, дескать, всех  царей, князей, всех помещиков и фабрикантов - и  сразу
настанет  рай на  земле! Но ведь  это наивно! Вы сами видите: в этой борьбе,
как в шашечной игре, шашка за шашку. А бывает и так, что сто шашек за одну!
     Убил революционер  царя,  за  это вешают  революционера  да  еще и  его
товарищей, сколько  удастся схватить! Андрей Кожухов  царя не убил,  даже не
ранил, он только хотел убить царя. И за  одно только это намерение  Кожухова
казнили...  Как же  можно  достигнуть революционной цели,  когда за  каждого
убитого и даже за неубитого  царя уничтожается  целая группа превосходнейших
революционеров?  В книге  "Андрей  Кожухов" события происходят  лет двадцать
назад. Революционеров тогда была горсточка.
     Неудивительно,  что  после  убийства царя Александра  II  правительство
разгромило  террористов: вешало, запирало в тюрьмы, ссылало черт знает куда.
И революционная работа их сошла, запохаживается, почти  на нет.  А чего  они
добились для народа?
     Стало ли ему легче? Нет, нисколько!..
     Мы  слушаем Гришу, не прерывая.  Мы уже не замечаем, не хотим замечать,
что Гриша пришепетывает, что он  вставляет свое "запохаживается" куда надо и
не надо,  что от  волнения он порой  начинает брызгаться слюной, как садовая
лейка. Мы чувствуем - пока еще смутно, - что Гриша знает больше, чем мы, что
он в чем-то прав.
     И тут вдруг начинает  говорить Маня. Она все время сидела в углу дивана
очень тихо, только глаза ее, чудесные глаза, горели.
     Занятая всем, что  слышу, я  даже  почему-то забыла удивиться: а что же
это все говорят и только Маня за весь вечер не проронила ни одного слова?
     - Я  тоже  скажу... - говорит Маня.  - Когда  убивают царя,  уже за его
гробом идет новый царь. И ничего не изменяется.
     Народу становится не лучше, а даже  хуже: новый царь  напуган террором,
его слуги тоже, и они угнетают народ еще сильнее. А народ ведь даже не всюду
знает, не  всюду понимает то, что происходит...  Надо  народу говорить, надо
объяснять все!
     Кое-кто из нас еще спорит с Гришей и Маней. Леня молчит.
     Я вижу, что доводы Гриши и Мани произвели на  него сильное впечатление.
Я тоже  молчу:  в  голове  у меня  каша, мне  трудно собраться  с мыслями. Я
понимаю: это очень плохо. Значит, пустая голова, не умеет думать...
     Расходимся мы поздно, решив продолжить сегодняшний разговор в следующую
субботу.
     Домой меня  провожает  Гриша Ярчук.  О политике мы с  ним на  улице  не
говорим. Он рассказывает мне о какой-то книге, а я молчу.
     - Так-то, Фафа, - прощается он со мной у нашего подъезда. -  До будущей
субботы!
     - Так-то, Грифа... - говорю я с доброй насмешкой. - Запохаживается, что
до будущей!
     На следующем уроке с моими учениками я, конечно,  подробно  рассказываю
им  о  нашей субботней  беседе у Лени: кто и что говорил,  как  Гриша  Ярчук
оказался  не согласен с нами, как его  поддержала Маня  Фейгель. Они слушают
меня с интересом, иногда переглядываются между собой.  Я этих переглядываний
терпеть не могу  - мне всегда  при этом кажется, что они говорят  друг другу
без слов, одними глазами: "Видал дуру?" - "Такую?
     Никогда не видал!"
     После моего рассказа Шнир и Степа некоторое время молчат.
     Потом Шнир говорит:
     -  Знаете  что? Я  думаю,  кто-нибудь должен прийти  к вам в  следующую
субботу и объяснить. Ну вот это самое - то, чего  вы еще  не  понимаете. Тот
парнишка, что  спорил с вами,  -  он, видать, уже соображает. Все-таки надо,
чтобы к вам пришел ктонибудь постарше и потолковее.
     -  Мы это устроим! -  уверенно  обещает  Степа. - Если, конечно, хозяин
квартиры, где вы собираетесь, не возражает.
     Я  передаю это Лене, Леня, понятно, "не возражает". Согласен  на это  и
Иван Константинович.
     Все  дни до субботы мы с Леней гадаем: кого это Шнир и Степа собираются
направить к нам для нашего вразумления?
     - Наверное, кого-нибудь из революционеров. Как ты думаешь? - спрашивает
Леня.
     Я ничего не думаю, потому что  ничего не знаю, - так же, впрочем, как и
Леня.  Но  почему-то у меня все время мелькает смутная догадка: в субботу  к
нам придет...  нет, глупости! Не надо  загадывать. Придет - тогда и  увидим,
кто пришел.
     Но в субботу,  когда все  уже собрались, приходит Александр  Степанович
Ветлугин.  А  ведь  мы  его  не  приглашали!   Правда,  он  бывает  у  Ивана
Константиновича  так  же, как  бывает  у нас,  но  в  этот  вечер  Александр
Степанович  заходит к Ивану Константиновичу лишь на минуту, только для того,
чтобы поздороваться с ним. А сам спокойно и уверенно направляется в кабинет,
где сидим мы все...
     Вот тут я наконец понимаю: да, догадки мои оказались правильными.
     - Вы, говорят, прочитали книгу "Андрей Кожухов" и у вас возникли разные
сомнения, разногласия, да? - обращается к нам Александр Степанович. - Что ж,
выкладывайте А я постараюсь помочь вам разобраться в трудных вопросах.
     Как просто и ясно объясняет Александр Степанович все трудное! Да, Гриша
во  многом был прав. События, описанные в  книге  "Андрей Кожухов",  в самом
деле происходили более чем двадцать лет назад. Герои книги - Андрей Кожухов,
Борис, Зина, Таня, Василий  - были народовольцы,  члены революционной партии
"Народная  воля".  Народовольцы   неправильно  понимали  смысл  исторических
событий  и задачи  революции.  Они  не  понимали, что революционная борьба в
России  - это классовая  борьба:  рабочий класс  борется против класса своих
угнетателей - царя, помещиков, фабрикантов. Народовольцы думали,  что борьбу
эту они, народовольцы, могут вести одни, без участия рабочего класса, помимо
самих рабочих. Народовольцы считали, что  при помощи  террора они  уничтожат
одну часть врагов рабочего класса и запугают другую часть  их, свергнут царя
и поднесут рабочим готовую победу, одержанную не с ними и без их участия.
     Однако  расчеты народовольцев не  оправдались.  Несмотря на проявленный
ими удивительный героизм,  народовольцы все-таки потерпели  поражение: после
некоторого  периода  растерянности   царское  правительство  расправилось  с
народовольцами  при  помощи  виселиц,  тюрем,  ссылки  и  почти  подавило их
деятельность.
     Сейчас   партии    "Народная    воля"   больше   нет.    Есть    партия
социалистов-революционеров, во многом продолжающих линию народовольцев.
     Социалистам-революционерам      противостоят      марксисты,     партия
социал-демократов.  Социал-демократы считают, что  борьба рабочего класса за
свое освобождение  от эксплуатации должна  быть делом  рабочего класса, а не
изолированной группы заговорщиков-террористов.
     Революционеры, социал-демократы должны помогать рабочим организоваться,
углублять  и  расширять рабочее  движение,  которое  в конце концов приведет
рабочий класс России - да и всего мира! - к полной победе!
     -  Все это,  -  заканчивает свои  объяснения Александр  Степанович, - я
рассказал вам самым беглым и кратким образом.
     Если вы интересуетесь этими вопросами, желаете узнать о них подробнее и
глубже,  -  пожалуйста,  я  к  вашим услугам.  В  субботние  вечера  я  могу
заниматься   с  вами  основами   политической  экономии,  историей  рабочего
движения, объяснениями его политических задач...
     Так рождается наш кружок.








     Мама очень недовольна И самое грустное: недовольна мной!
     Все во мне ей не нравится!
     Почему я - ведь, слава богу, девочка из приличной и культурной семьи!..
- почему я такая неприличная и некультурная?
     Невоспитанная, как дворник. Размахиваю руками, как маляр.
     Смеюсь,  как  пожарный. Топаю, как  ломовой  извозчик  и  даже  как его
лошадь. Почему?
     -  Ни капли женственности! -  огорчается мама.  -  Напялит на  себя что
попало и как попало - и побежала! Обожает старье, ненавидит новое платье.
     А конечно же ненавижу! Неудобно в новом...
     И вот мама  решает приучать меня бывать в "приличном обществе". И везет
меня с собой на вечер к нашим знакомым - Липским.
     Вообще-то я Липских люблю - в  особенности, хозяйку дома Раису Львовну,
очень  красивую  и  удивительно  нежную.  И  поначалу  мне  даже  показалось
интересно побывать у них в гостях.
     Но вышло так, что настроение мое испортилось заранее, - и все это из-за
мамы!
     Для первого моего "выезда в свет" мама велела мне  обновить голубенькую
блузочку, еще  ни  разу не надеванную. Блузка оказалась тесна. Да к  тому же
мама ядовито сострила: "Постарайся не протереть локтей в  первый же  вечер!"
Правда,  я часто  протираю  коричневое  форменное  платье именно в локтях  -
каждую новую "форму" портниха шьет мне с двумя парами запасных рукавов. Ну и
что же из этого следует? Совершенно так же обстоит дело  у всех моих подруг.
Вероятно, хрупкость рукавов - это вроде как закон природы, и тут не  над чем
насмехаться.
     Дальше  -  мама собственноручно соорудила мне для выезда  в гости новую
прическу.  Вместо  гладко  причесанной  головы  со  спускающейся   по  спине
заплетенной косой (да,  да, я  теперь гладенькая, детские  мои "кудлы" давно
позабыты,  и  коса у  меня выросла  густая,  красивая,  каштановая,  чуть  с
рыжинкой)  мама  взбила мне на лбу  челку  и заколола косу красивым узлом на
затылке.
     Все это было началом моих бедствий. Новое платье  и новую прическу надо
примерять и пробовать до того, как едешь в гости или в театр, - вот так, как
объезжают  лошадей.  А  то эти новые платья и прическа весь вечер брыкаются,
как  необъезженные  кони.  Челка  на   лбу  -  чудо  маминого  искусства!  -
растрепалась еще по дороге к Липским и чем дальше, тем все больше напоминала
небольшую  швабру.  Шпильки,  которыми  мама  так  элегантно  заколола косу,
мало-помалу,  незаметно выскользнули  на пол,  - изящный  и грациозный  узел
волос мотался на затылке из стороны в сторону, как дачная балконная парусина
под дождем и ветром. Тесная новая блузка бессовестно резала под мышками.
     Из-за  этого  я   непроизвольно  подергивала  плечами,  -  по  маминому
выражению, "чесалась, как больной мопс"...
     В довершение всего, я все время помнила, что я должна вести себя не как
дворник, не как пожарный, не как  ломовой извозчик и даже не как его лошадь,
- и это окончательно повергало меня в уныние.
     На  вечере у Липских оказалось невыносимо скучно.  Даже  мама  назавтра
говорила, что меня взяли зря, так как это был вечер "для взрослых". Взрослые
сразу уселись за карточные столы:
     играли в винт, преферанс, дамы сражались в стукалку и тертельмертель. А
молодежь... но никакой молодежи, кроме одной меня, не было.
     Но  зато  была одна старуха гостья, не играющая в  карты, и  она вконец
отравила мне вечер! Умоляя  хозяйку "не  беспокоиться" о  ней, она несколько
раз повторила:
     -  Нет,  нет,  душечка,  Раиса  Львовна!  Я  прелестно проведу вечер  с
Сашенькой! Я обожаю учащуюся молодежь, обожаю!
     Мне здесь очень уютно.
     Когда Раиса  Львовна,  послушавшись ее, ушла  и  оставила  нас  вдвоем,
Пиковая Дама (так я мысленно назвала старуху) весело подмигнула мне:
     -  Ну, расскажите,  расскажите мне  про  ваши  школьные  шалости. Я это
обожаю!
     И тут  же, удобно устроившись в большом кресле, Пиковая Дама задремала,
временами сладко всхрапывая, как старая кошка.
     Я пересмотрела все  альбомы на столе в гостиной. Родственники хозяина и
хозяйки   дома   -  декольтированные  дамы,  военные  в  пышных  эполетах  и
аксельбантах, голенькие  дети, сосредоточенно  сосущие  собственные  ноги...
Виды   Швейцарии  и   Парижской  выставки...  Знаменитые   ученые,  артисты,
писатели...
     Пиковая  Дама  иногда  просыпалась  и подавала  голос, словно продолжая
какой-то давно начатый разговор:
     - Обожаю учащуюся молодежь!.. Ну-те, ну-те, так какие же у вас школьные
проказы и проделки?
     И, подмигнув, немедленно опять засыпала.
     Я смотрела на нее с ненавистью. Ну, спроси-ка, спроси-ка еще раз, какие
у нас школьные проказы и проделки,  я тебе  наскажу, будешь довольна, старая
обезьяна!
     И, когда  при следующем  своем пробуждении Пиковая  Дама снова спросила
меня,  весело  подмигивая,  как  мы  шалим  на уроках, я ответила  ей  очень
непринужденно:
     - Да шалим понемногу... Вчера мы учителя французского языка зарезали!
     На секунду я подумала с ужасом: что же это я такое плету?
     Но  Пиковая Дама  уже снова  задремала - она так и  не узнала про  наши
"шалости и проказы".
     Я стала слоняться по всем комнатам,  тоскливо присаживаться то у одной,
то  у  другой стены...  Мама потом  с  отчаянием  рассказывала папе, будто я
вытерла пыль со всех стен своей новенькой голубой блузочкой.
     Забрела я и в  переднюю.  Увидела на вешалке  мою шубку с  торчащей  из
рукава вязаной  пуховой косынкой - и  чуть не заплакала: они показались  мне
единственно родными существами в этой пустыне скуки.
     Случайно  взглянув в большое трюмо, я  увидела...  ох,  что я  увидела!
Ходит, вижу, по пустыне скуки один до невозможности печальный верблюд, такой
взлохмаченный, словно он долго валялся в репьях! На верблюде - новая голубая
блузочка, тесная под мышками... Если бы Юзефа увидела этого верблюда, она бы
сказала про него свое любимое слово: "Чупирадло! (пугало)".
     Вид у меня был несчастный. Если бы я была коровой, я бы жалобно мычала:
"Му-у-у! Дом-м-мой! Дом-м-мой!"
     Встретившаяся  в  гостиной  хозяйка  дома Раиса  Львовна улыбнулась мне
своей  милой  улыбкой,  матерински  поправила  мою  взлохмаченную   челку  и
развалившийся узел волос на затылке.
     - Бедная Сашенька! Тебе у нас скучно?
     В  этом было такое доброе тепло, что  даже я при  всей моей "дворницкой
невоспитанности" понимала невозможность признаться:  да,  мне скучно... И  я
стала энергично уверять:
     - Нет, нет, Раиса Львовна, что вы! Мне совсем не скучно.
     И,  для   того   чтобы  совсем  правдоподобно  объяснить  причину  моей
мрачности, я уточнила:
     - Просто у меня очень болит живот...
     Надо же было, чтобы как раз в эту минуту - так порой бывает} - в шумной
гостиной стало вдруг на миг совсем тихо. Мои злополучные слова прозвучали на
редкость  отчетливо - меня  услыхали  все. И жена  доктора Томбота -  как на
грех, мамина недоброжелательница - сказала, смеясь:
     - Какая очаровательная непосредственность!
     Не стоит и говорить, что  в сторону мамы я уж тут и  не взглянула. Мама
была,   конечно,   совершенно   другого   мнения   о   моей   очаровательной
непосредственности.
     После этого  вечера у  Липских  меня,  слава богу,  больше не возят "во
взрослые гости". Но мама  очень  недовольна мною. Не  такой,  говорит она  с
грустью, мечтала она вырастить единственную дочь... И ноги  у меня непомерно
длинные, как у кенгуру.
     Как ни садись за столом, непременно натолкнешься на мои ноги.
     И говорю  я почему-то "вульгарно": охотно чертыхаюсь... И почему только
папа  позволяет  мне  читать  вместе  с  другими  девчонками  и  мальчишками
запрещенные книги?
     - Допрыгаемся еще... Придут с обыском, девочку арестуют!..
     Тогда заплачем, да поздно!

     



     Уже много месяцев продолжаются занятия в нашем кружке  под руководством
Александра  Степановича Ветлугина. Мы  уже проштудировали  "Коммунистический
Манифест", теперь занимаемся по "Эрфуртской программе".
     Я  очень подружилась с  Гришей  Ярчуком.  Такой  он всегда бодрый  -  а
живется ему совсем несладко! - свежий, неунывающий!
     Такой он весело-рыжий - словно голову его обмакнули в морковное пюре!
     - Рыжий! - поддразниваю я его. - Ты всегда веселый, да?
     - Ну  вот еще! Что я,  теленок,  что  ли?  Я бываю очень  мрачен... Но,
конечно, в основном, я считаю, жизнь - очень интересная вещь!
     В один субботний вечер, когда Гриша провожает меня домой  после занятий
в нашем кружке, я делюсь с ним моими домашними горестями.
     -  Наверное, это все происходит  оттого, что я  экономически завишу  от
мамы... -  говорю я  скучным  ученым  голосом  (Гриша  гораздо  лучше  моего
понимает эти вопросы, и я не прочь пустить ему, когда можно, пыль в глаза).
     - Скажи уж лучше сразу, - смеется Гриша, - что мама эксплуатирует тебя!
Выколачивает из тебя прибавочную стоимость!
     Конечно,  я неправильно выразилась:  "экономическая зависимость". Но  я
понимаю это так: мама не может уважать меня.
     Нельзя уважать  человека, который во всем  -  до  последнего  пустяка -
зависит  от тебя. Замерзнет, если  ты не  сошьешь  ему шубы. Умрет с голоду,
если ты его не накормишь. Вырастет болваном,  если  ты не будешь  платить за
его ученье.
     "Если  бы  я  жила отдельно  от  мамы  и папы,  -  думаю я, - работала,
содержала бы себя сама, они, конечно, уважали бы меня..." И ведь в этом нет,
по существу, ничего не возможного.
     Взять  хотя  бы  того  же Гришу.  В прошлом году  он покончил  со своей
экономической зависимостью от тупой и скучно-злой тетки.
     В  один  прекрасный  день,  когда за обедом  тетка прозрачно говорила о
"дармоедах", Гриша встал из-за стола, связал в узелок свои  нехитрые манатки
и причиндалы и ушел из дому. Снял угол на окраине в семье рабочего-кожевника
и живет  с  того дня самостоятельно, перебиваясь грошовыми уроками.  Молодец
Гриша!
     Мы все его за это  уважаем. А я вот не могу так - обрубить все канаты и
уйти из дому... Ой, какая каша у меня в голове! Маму, мою маму, такую добрую
и любящую (конечно, у нее в последнее время появились "заскоки", но ведь это
надо уметь понимать  и оправдывать!), я чуть ли не равняю с противной и злой
Гришиной теткой.
     В одной из наших бесед с папой - они у нас продолжаются, как, бывало, в
моем детстве!  - я откровенно рассказываю ему обо всех моих сомнениях... Что
сделать, чтобы стать самостоятельной, экономически независимой, а, папа?
     Папа  только что  проснулся -  он  проспал  целых  полтора  часа  после
бессонной  ночи около оперированного  больного.  Он в  отличном  настроении,
блаженно жмурит незрячие без очков глаза и даже пытается что-то мурлыкать.
     -  Чудеса!-  воркует  папа. -  Козлята алчут  самостоятельности, жаждут
экономической независимости! "Я жа-а-аж-ду!
     Я стра-а-ажду!"- вдруг пытается он запеть своим невозможным голосом.
     - Папа, с тобой говорят, как с путным, а ты...
     - А я отвечаю,  как непутевый, как путаник...  Прости, больше не  буду.
Итак, ты желала  бы получить  самостоятельную работу? Но  что же  ты  умеешь
делать? - И папа с сомнением разводит руками.
     - Гриша Ярчук  дает  уроки, -  напоминаю я  робко.  - Он  репетирует по
предметам...
     - Ми-и-лая, за каждый платный урок дерутся сотни людей,
     которым хлеб нужен - понимаешь, хлеб, - а не игра в бедность!
     Что же, ты пойдешь отбивать у них хлеб? Вот если бы ты знала что-нибудь
такое, что не всякий может преподавать... Тогда это было бы другое дело!
     После этого разговора проходит один-два дня. И вдруг за вечерним чаем я
слышу, как Юзефа говорит с кем-то по телефону:
     - Хто в таляфоне? Кого, кого? Какую мамзель? Чего  бразгаете в таляфон?
Нема у нас нияких мамзелей!
     И вешает трубку.
     - Якаясь самасшедшая звонит. Подай ей мамзель Яновскую... Нету, говорю,
у нас такой!
     -  Как  же- нету?  -  И мама показывает на  меня.  - Вот у  нас мамзель
Яновская выросла!
     Телефон снова звонит, и на этот раз трубку берет мама.
     - Мадмуазель Яновскую? Сейчас... - И, обернувшись ко  мне, мама говорит
мне с ласковой насмешкой: - Мадмуазель Яновская, вас просят к телефону.
     Покраснев  как  рак - хорошо, что  по телефону этого не  видно!  - беру
трубку.  Слышу женский  голос,  неприятно-крикливый, но старающийся говорить
"обаятельно-любезно".
     - Мадмуазель Яновская, вы?.. Здравствуйте, очень приятно.
     С вами говорит мадам Бурдес...  Слыхали  про фирму "Бурдес, Суперфайн и
Компания"? Так это мой муж.
     Вот тут  и разберись, кто ее муж - Бурдес,  Суперфайн или Компания?.. К
счастью,  мадам  не ждет от  меня ответов, она сама  задает мне вопросы, она
буквально засыпает меня вопросами.
     - Мадмуазель Яновская, к вам ходит учительница английского языка. Давно
она с вами занимается?
     - Три года.
     - И ваша мамаша довольна этой учительницей?
     - Очень довольна.
     - А почем она берет за уроки?
     - Ей платят рубль за час...
     - Что, что? - переспрашивает почти  с  ужасом мадам Бурдес, Суперфайн и
Компания. - Рубль за час? Е-же-днев-но?
     - Да. Ежедневно.
     - Это же двадцать шесть - двадцать семь рублей в месяц!
     С ума надо сойти!
     Я молчу. Я  не знаю,  надо ли сойти с  ума от такого расхода  или можно
остаться в уме. Вопрос этот у нас дома не обсуждался.
     Но мадам Бурдес продолжает:
     - Конечно,  докторам  хорошо.  Ваш  папаша  каждый  день ездит себе  по
больным,  получает  каждый день живые рубли! Он может себе  позволить  любое
баловство!
     Что отвечать ей на  это? Что папе эти  "живые рубли" достаются вовсе не
так легко, как ей  кажется? Что хотя папа работает тяжело, но  он с радостью
отдаст  последнее,  чтобы  только, как он  говорит,  вооружить  своих  детей
знаниями? Нет, как ни  мало я знаю жизнь  и людей, я все-таки соображаю, что
вести  такие разговоры  с  мадам Бурдес, Суперфайн  и Компания  неумно:  она
просто не  поймет. Как говорится:  не всякому носу рябину  клевать, рябина -
ягода нежная.
     -  Мадмуазель  Яновская... -  говорит  она после паузы. - А можно самой
заниматься английским языком с моими девочками? Можно это?
     - Конечно, можно, - разрешаю я. - Занимайтесь.
     - Ох,  что  она  говорит! -  смеется  мадам  Бурдес.  -  Чтобы  я  сама
занималась... Миленькая, я не умею по-английски. Мне это не нужно!  Где рот,
где ложка - это я найду и без английского языка. Нет, я предлагаю вам, чтобы
вы давали уроки моим Таньке и Маньке. Согласны вы?
     - Ну-у-у...  -  бормочу я, ошеломленная. - Я же не  англичанка.  Я знаю
только то, чему меня учили...
     - Будем говорить,  как серьезные люди, - предлагает  моя собеседница. -
Вас уже  три  года учат английскому языку.  Ну, пусть  мои Танька  и  Манька
узнают хотя бы то, что вы знаете!
     Я  вам  предлагаю: занимайтесь с  Танькой  и  Манькой  по  одному  часу
ежедневно - три раза в неделю с Танькой, три с Манькой.
     Вместе их учить нельзя: Таньке четырнадцать, Маньке восемь.
     И головы у них какие-то разные: что одна понимает, другая - ни бум-бум.
Учить их вместе - выброшенные  деньги. А платить я  вам  буду - ну,  скажем,
восемь  рублей в месяц...  Мало?  Ну, девять  рублей в  месяц. Это приличная
цена, не торгуйтесь со мной!
     Мне, конечно, и в голову не приходит торговаться. Девять рублей в месяц
кажутся   мне  сказочной  суммой.  Но   я  очень  взволнована  -   вот  она,
самостоятельная деятельность! - потому и молчу.
     Мадам  Бурдес  истолковывает  мое  молчание  как  несогласие  и  спешит
поставить точку:
     - Ну хорошо: окончательная цена - десять рублей в месяц.
     Каждый день по одному часу, да? Вы же должны сами понимать:
     мой муж не доктор, он не может швырять деньги в окошко...
     Доктор  сам  работает,  ни  от  кого  не  зависит  -  что заработал, то
заработал.  А у  моего мужа  рабочие. Хотят - работают,  а не  хотят  -  так
бастуют, чтоб они сгорели! Тьфу на них, паршивцев!
     Договариваемся еще: начнем уроки завтра, в шесть часов вечера.
     - Мы живем от вас в двух шагах: Жандармский переулок, собственный дом.
     Совершенно  растерянная после этого разговора, возвращаюсь  в столовую,
где мама, папа и  Сенечка  сидят  за  вечерним чаем, и с ними -  только  что
пришедшая "слепая учительница" Вера Матвеевна.
     Рассказываю о предложении мадам Бурдес. Мама и папа смеются.
     - Ты отказалась? - спрашивает мама.
     - Согласилась...
     Мама обижена:
     - Даже не посоветовалась с нами!
     Папа останавливает ее:
     - Минутку, Леночка! Тут надо поговорить о другом. Ты согласилась на это
предложение, завтра  тебе уже не будет пути  назад:  обещалась  -  свято! Но
сегодня  можно  еще подумать. И я хочу, чтобы ты подумала серьезно. Подумай,
Пуговка!..
     В серьезные минуты папа иногда называет меня этим именем моего детства.
     Папа продолжает:
     -  Я  Бурдесов лечу уже  лет пятнадцать. Это очень неприятный дом. Сама
мадам  - ты с ней  сейчас говорила по телефону - совершенная психопатка. Был
случай - при мне! - она за что-то разъярилась на мужа и вышвырнула из окна -
прямо на улицу!  - все его белье  и платье. Как-то она  распалилась на своих
дочек, на  Маньку и Таньку - а они милые, несчастные девочки! - и выплеснула
им  в  лицо  и  на  головщ огромную  бутыль канцелярских чернил...  Подумай,
Пуговка, подумай сегодня. Хлеб у тебя там будет не легкий!
     - Да ну  его, этот хлеб! - чуть не  плачет  мама. - Подумаешь,  она без
хлеба  сидит. Откажись,  пока не поздно.  Скажи  им сейчас же по телефону...
Извинись  перед ними... Скажи - не можешь у них преподавать: мама  и папа не
позволяют. Ступай звони!
     - Вы меня извините. Конечно,  я вмешиваюсь  не  в свое дело,  - говорит
вдруг Вера  Матвеевна. -  Но  все-таки  я  хочу сказать...  Подойди  ко мне,
Сашенька, дай мне руку,  чтобы я тебя чула (чувствовала, слышала)... Не надо
ее отговаривать, - обращается она  снова к маме и папе. - И не надо бояться,
что ей будет трудно. Ну  конечно, трудно, а как же иначе?  В жизни почти все
трудно! И не надо этого бояться... Да, Сашенька?
     -  Да,  - говорю я, глядя на ее  мертвые, слепые глаза (а она ими видит
все, все!). - И ведь я уже взялась, слово дала...
     А потом - мне интересно!
     Занятые  разговором, мы совсем  позабыли,  что  с нами за  столом сидит
Сенечка. Он слушает молча,  с приоткрытым ртом -  признак сильного волнения.
Больше  всего  он  поражен  тем,  что  мадам  Бурдес  облила  своих  девочек
чернилами! Когда я говорю, что все-таки  буду заниматься с девочками и пойду
завтра на первый  урок, Сенечка  бурно обнимает меня  и,  воинственно  грозя
кому-то кулаком, выпаливает:
     - Пусть она только попробует... чернилами! Я сам пойду завтра с тобой.
     Это "завтра" оказывается с  самого утра таким  многотрудным днем, что я
не забуду его, вероятно, до самой смерти!
     Утром  прихожу в институт. Меня уже дожидается внизу, в вестибюле, Люся
Сущевская. На ней, как говорится, лица нет.
     Бледная, вся дрожит.
     - Ксанурка... - бормочет она. - Ксанурка...
     - Что-нибудь случилось? - пугаюсь я.
     - Беда, Ксанурка, беда!
     Больше Люся ничего выговорить не может.
     Я понимаю: случилось что-то серьезное. Из-за каких-нибудь пустяков Люся
трагедий разыгрывать не станет. Значит, стряслось что-нибудь плохое...
     С разрешения  Данетотыча мы забираемся в его  каморку под  лестницей. Я
слушаю  рассказ  Люси с  огорчением,  даже со  страхом. От  рассказа  пахнет
близкой бедой.
     Сегодня утром  один  из жильцов, снимающих комнату в квартире Сущевских
(мы  его  не  любим  -  он  злой,  неприятный  человек),  подал Люсе  пакет,
завернутый в газету и перевязанный шпагатной веревочкой.
     - Почитайте,  Людмила Анатольевна!  -  сказал он с кривой усмешечкой. -
Очень интересная книга. Про Карла Маркса.
     Слыхали о таком?
     Люся  ответила,  что не  слыхала: не  с  таким же  человеком говорить о
Марксе!  Но этот разговор с жильцом происходил  при Люсиной матери, Виктории
Ивановне. И Люся не решилась оставить дома, в свое отсутствие, такую книжку,
наверное запрещенную. Виктория  Ивановна знает от кого-то, что Маркс -  "это
ужас как  плохо!  За такую книжку  "Люсеньку могут  исключить из института"!
Если бы Люся оставила книжку дома,  Виктория Ивановна  непременно приняла бы
свои меры: уничтожила  бы  книжку, изорвала, сожгла в печке, - и это еще был
бы не худший исход. Но  могло  быть и так: Виктория  Ивановна могла показать
книжку знакомому  священнику (а  священники вот уже года  два как задают  на
исповеди  вопрос: "Запрещенных книжек не читаете ли?"). Тут уж  нам всем был
бы  "аминь!"  - исключение из института. Поэтому Люся  ушла из  дому,  унося
книжку  с собой.  Но,  боясь  взять  книжку  в  институт -  нас  тысячи  раз
предупреждали и Александр Степанович, и Шнир,  и  Разин, и Гриша Ярчук,  что
этого  делать ни в коем  случае нельзя  - Люся собиралась по дороге оставить
книгу у Вари Забелиной.
     Однако Вари не было дома - она уже ушла в институт. А оставить книжку у
Вариной  бабушки,  Варвары  Дмитриевны,  Люся  побоялась.  Словом,  Люсе  не
оставалось  ничего  иного,  как нести книгу  с собой в  институт.  Это  была
неосторожность. И Люся знала, что  от  этого можем сильно пострадать мы все.
Но другого выхода у нее не было.
     От страха ли перед синявками - ведь если бы кто-нибудь из них обнаружил
запрещенную книгу,  что  бы тут поднялось! - но  вид у Люси  в этот день был
особенно  "неблагонадежный".  Она мчалась  по  коридору, с перепугу  потная,
растрепанная  (а  Люся всегда очень  аккуратно  одета  и причесана!), -  она
торопилась   добежать   до  класса,   как  будто  за   ней   гонится   свора
преследователей. Ну и, конечно, - надо же такое! -  в коридоре Люся налетела
прямо  на  Ворону.  Та  ни  о  чем  Люсю  не  спросила,  только,  по  своему
обыкновению, зловеще тряхнула головой. Люся стремглав влетела в  класс - там
никого  не было,  -  и, чтобы  не  бежать до  своего  места  (Люся сидит  на
последней парте), она бросилась к одной из первых парт  - это оказалась моя!
- и быстро сунула  пакет с книжкой о  Марксе в ящик моей парты. Сделав  это,
она вздохнула с  облегчением, оглянулась  и, похолодев от страха,  увидела в
дверях Ворону...
     - Это ваша парта? - проскрипела Ворона.
     - Н-н-нет...
     - А чья?
     - Яновской.
     - Хор-р-рошо!
     Одна  только  Ворона  умеет  так   каркнуть  "Хорошо!",  чтобы  всякому
послышалось: "Карр-раул! Гр-р-рабят!"
     - Извольте выйти из класса! - скомандовала Ворона.
     Пропустив Люсю в коридор, Ворона вышла следом за нею и,
     подозвав служителя Степу, приказала ему запереть  дверь в  наш класс на
ключ. После  того как Степа исполнил  ее приказание, Ворона куда-то улетела.
Наверное,  вид у нее  был довольный, как  у пушкинского  ворона,  который  с
аппетитом мечтает:
     Знаю - будет нам обед.
     В чистом поле, под ракитой,
     Богатырь лежит убитый!
     Все это я, конечно, и поняла и представила себе уже позднее.
     А тут,  в  тесной каморке  Данетотыча, Люся  плакала и рассказывала так
сбивчиво, что я поняла только одно: на нас идет беда!
     Мы бежим с Люсей наверх. Перед  запертой на  ключ дверью нашего  класса
целая толпа девочек. Все удивляются, даже беспокоятся: почему такое? С каких
это пор классы в учебное время заперты на ключ?
     Наконец  появляется Ворона. Она шествует  панихидно-торжественно. У нее
слегка шевелятся ноздри, словно она чует: сейчас нападет  на  следы каких-то
страшных  злодеяний.  От  радостного  предвкушения  у  нее   даже  чуть-чуть
порозовели уши (щеки у нее всегда восково-желтые).  В руках  у Вороны  - как
жезл злой волшебницы - большой ключ от двери в наш класс.
     За Вороной идет явно испуганная наша  Гренадина (она  перешла с нами из
пятого класса в шестой, и мы ее по-прежнему любим).
     - Вот, Агриппина Петровна, - говорит Ворона с торжеством, - полюбуйтесь
на дела своих воспитанниц. Вы за них всегда горой стоите, а они...
     Ворона отпирает дверь в класс. Все входят, но не идут по  своим местам,
а стоят, скучившись посреди класса.
     - В чем дело, Антонина Феликсовна? - спрашивает наконец Гренадина. -  Я
прамо не понимаю, почему вы...
     Ворона перебивает ее:
     - Я застала вашу воспитанницу Сущевскую в ту минуту, когда она рылась в
ящике воспитанницы  Яновской. Будьте любезны, Агриппина Петровна, обследуйте
ящик Яновской (Ворона выражается изысканно: не "обыщите", а "обследуйте").
     И пусть Яновская посмотрит, все ли вещи в ее ящике на месте...
     Мы с Гренадиной идем к моей парте. Вороне, как помощнице начальницы, не
подобает самой, своими руками "обследовать"
     вещи воспитанниц.
     В  моем  ящике,  как я и ожидала,  лежит  пакет, завернутый  в  газету,
перевязанный  шпагатной веревочкой, - это  и есть та книга о Карле Марксе, о
которой рассказывала Люся.
     - Антонина Феликсовна, - говорю я быстро, чтобы забежать вперед раньше,
чем заговорит Гренадина (мне самой противно ощущать, что меня бьет  дрожь, -
значит, я боюсь, да?), - Антонина  Феликсовна,  у меня в ящике ничего нет. Я
только  ч го пришла из дому. Вот мои книжки - в  сумке.  Я  еще не успела их
вынуть.
     - То есть как это в ящике ничего нет? - нахмуривается Ворона.
     - Ничего  нет. Ящик пустой, - повторяю я  и смотрю на  Гренадину так же
пронзительно-выразительно,  как  смотрела  во  сне на часовщика  Свенцянера.
Словно хочу внушить Гренадине:
     "Подтверди! Подтверди мои слова! Пойми меня и подтверди!"
     И Гренадина - золото Гренадина! - понимает.
     - Ничего  нет,  - повторяет она  деревянным  голосом мои слова.  - Ящик
пустой.
     - То есть как это - пустой? - сердится Ворона.
     И Ворона направляется к нам сама.
     На  меня нападают и  отчаяние и отчаянность.  В мгновение, когда Ворона
пробирается сквозь группу девочек, скучившихся - между нею  и моей партой, я
выхватываю из ящика Люсину книгу о Марксе. Еще какая-то доля секунды - и уже
книжку перехватила  у меня Гренадина, сунув ее  себе под локоть.  Лицо у нее
спокойно-безразличное,  но руки  дрожат так же,  как у  меня. Когда  Ворона,
подойдя к  нам, пытливо  заглядывает в  мой ящик, в нем действительно ничего
нет: он в самом деле пустой.
     Все это заняло какие-то малые  доли секунды. Даже из девочек, как потом
оказалось, никто ничего не заметил.
     - Ничего не понимаю... - растерянно бормочет Ворона. -
     А где ваши вещи, Яновская?
     Я молча показываю ей мою сумку.
     - Она ж только сейчас пришла из дому! - повторяет Гренадина мои прежние
слова. - Она еще не была в классе. Он был заперт. Она стояла под дверами.
     Когда  думаешь, рассуждая, мысли  двигаются медленно, неповоротливо. Но
бывает, не  столько ты  думаешь, сколько  чувствуешь  - тогда  мысли-чувства
летят с  неимоверной  быстротой. За  секунду  успеваешь и  понять многое,  и
увидеть все это словно с высокой горы! Так я внезапно понимаю, что Гренадина
только  что спасла не только Люсю  и меня (нас исключили бы мгновенно!), но,
вероятно,  и  всех  остальных членов  нашего  кружка  вместе  с  Александром
Степановичем. Если бы дознались  о том, что  он с нами занимается - читает и
разбирает запрещенные  книги, -  его  бы, наверное, арестовали,  выслали  из
города.  Во мне поднимается  горячее чувство благодарности к Гренадине...  И
злоба, на  Ворону, обида на нее! Как смеет Ворона подозревать Люсю Сущевскую
- и, значит, любую ученицу! - в воровстве?
     Стою у парты, прижимаю  к  себе сумку  с  книгами и тетрадями и, плача,
говорю Вороне:
     - Зачем вы так?  Сущевская - честная...  Мы  все  - честные... У нас за
шесть лет никогда ничего не пропадало!
     - Никогда! - кричат и другие девочки. - У нас честный класс!
     Мы с Люсей плачем, спрятав лица друг у друга на плече...
     Картина! Еще минута - и заревет весь класс!
     Ворона понимает, что ей остается только уйти. Наверное, она  чувствует,
что все ее ненавидят!
     - Уймите своих истеричек! - брезгливо бросает она Гренадине, пробираясь
к двери. - Чувствительные какие! Слова не скажи - обижаются...
     Уход  Вороны  весь  класс оценивает,  как ее поражение:  хотела сделать
очередную гадость - не удалось!
     Во  время уроков  мы  с  Люсей  нет-нет  да  взглянем  друг на  друга и
улыбаемся.  Словно  хотим  убедиться,  что  все  кончилось  благополучно,  и
радуемся  этому.  Но  чаще  мы  смотрим  на  Гренадину,  смотрим влюбленными
глазами. Синявка - наша институтская синявка! - оказалась такой  молодчиной,
такой героиней! Нет, это просто не укладывается в наших головах.
     Нас очень удивляет, когда Гренадина  на следующем уроке,  сидя за своим
столиком, вскрывает  пакет  с  книжкой о Марксе и начинает перелистывать. Но
еще больше поражает нас, что Гренадина, читая эту книгу, начинает улыбаться,
а местами даже тихонько смеется про себя. Что она там нашла смешного?
     После уроков мы с Люсей идем провожать Гренадину до ее дома.
     - Кто дал вам эту книгу? - спрашивает она.
     - Жилец, - отвечает Люся.
     - А что в книге, вы знаете?
     - Нет. Мы ее и раскрыть не успели... А вы читали, Агриппина Петровна?
     - Пустая книжка. Ее и читать-то врад ли  стоит. И бояться нечего - одни
глупости. Автор этот всякие пустяки врот!
     В самом  деле, книга, наделавшая такой переполох,  оказывается вовсе не
запрещенной.  Это  просто  юмористическая  книжонка  с  неумной  и  беззубой
насмешкой  над  марксистами.   Автор   издевается   над  какими-то   глупыми
студентами, последователями  Маркса,  тщательно  прячущими  от полиции пакет
неведомого содержания. Им  сказано,  что в пакете  находятся  сапоги  самого
Карла  Маркса.  Незадачливые  студенты относятся  к  пакету с благоговением,
попадают  все  время  во  всякие  передряги,  путаницы,  не  очень   смешные
приключения. Книжонка издана  в Петербурге, напечатана с разрешения цензуры.
Она так и называется "Сапоги Карла Маркса"...
     В общем, не то  гора страхов родила мышь, не то пустяковая  мышь родила
гору страхов.








     Торжественно  и  чудно!  Весь  дом  снаряжает  меня  на  первый урок  к
Бурдесам. Мама  внимательно, даже придирчиво, осматривает меня с  головы  до
пят:  как  я  причесана, как  одета,  что  у меня на ногах. Может быть,  мои
любимые разношенные, старые бахилы, которые я обожаю таскать дома? Нет, мама
не делает никаких замечаний: все в полном порядке.
     -  Когда  ты  хочешь, -  горько говорит мама,  - ты  бываешь прелестной
девочкой.
     - Я всегда хочу, - отвечаю я мрачно. - Только не выходит это у меня!
     Сенечка с игрушечным ружьем через плечо ждет меня в передней.
     - Пошли! - и берет меня за руку.
     - Ты куда это собрался?
     - А к этой... Которая чернилами брызгается!
     - Зачем?
     - Чтоб не  смела брызгать на  мою сестру!  - гордо заявляет Сенечка.  -
Пойдем! Ничего не бойся - я с тобой!
     С трудом удается договориться с моим героическим братишкой: он проводит
меня только до подъезда и возвратится домой.
     -  Ладно...  -  неохотно  соглашается  он.  -  До  подъезда.  Но,  если
что-нибудь, вызови меня по телефону - я прибегу!
     Мы  с Сенечкой подходим к подъезду Бурдесов.  Дом  двухэтажный.  Вверху
живут сами  Бурдесы. В  нижнем  этаже какое-то  военное учреждение,  большая
вывеска: "Штаб 13-й бригады".
     Перед тем как  нам с Сенечкой расстаться, он с тревогой смотрит  мне  в
глаза:
     - Не боишься, нет? Смотри, если будут обижать...
     - Никто ее обижать не будет! Я за нее заступлюсь! - раздается сзади нас
знакомый веселый голос.
     - Гриша! - узнаю я. - Ты куда?
     - Да, запохаживается, туда же, куда и ты: на урок к  Тане  и Мане.  Я с
ними по предметам занимаюсь...  Ну, рыцарь, -  обращается Гриша к Сенечке, -
можешь спокойно шествовать домой:
     никто  твою  сестру  не  обидит, я буду ее защищать! Даже домой провожу
после урока, если она разрешит.
     - Запохаживается, что разрешу... До свиданья, Сенюша.
     Хорошо,  что  Сенечка  ушел.  Едва  войдя   в   подъезд,  мы  с  Гришей
останавливаемся, оглушенные отчаянными визгливыми криками. Знакомый мне - по
телефонному разговору - голос мадам Бурдес вопит с площадки верхнего этажа:
     - Хамка! Мужичка! Я тебе покажу, кто здесь хозяйка!
     За этим слышен плеск, грохочущее дзынканье  чего-то металлического -  и
возмущенный мужской бас:
     - Чер-р-ртова кукла! Ах, чер-р-ртова кукла!
     Перепуганную,  ошарашенную, выталкивает меня Гриша из подъезда  обратно
на улицу.
     - Запохаживается, наша с тобой работодательница бушует!
     Подожди здесь, я разведаю, что приключилось...
     Стою на улице. Не знаю,  смеяться мне  или плакать? Сбежать ли трусливо
домой к  маме  под крыло  или  идти  в этот  неуютный  подъезд и,  "рассудку
вопреки, наперекор стихиям", провести свой первый урок?
     Спустя минуту-другую из подъезда выкатывается на  улицу Гриша.  Схватив
меня  за  руку, он вместе со мной заворачивает за  угол.  Там,  привалившись
спиной  к  забору  чьего-то  сада,  он заливается  хохотом. Конечно, я  тоже
начинаю хохотать - я еще ничего  не  знаю, и мне еще ничего не смешно, -  но
такой хохот заразителен, как насморк. Несколько  раз Гриша порывается что-то
сказать,  объяснить,  но  всякий  раз  на  него  накатывается   новая  волна
неудержимого смеха, и он только пищит что-то нечленораздельное.
     - Ох...- выговаривает он вдруг в совершенном изнеможении. - Ох...
     Но тут, когда он, кажется, уже совладал  со своей  веселостью и  сейчас
расскажет мне,  в чем дело, - тут  происходит новое бессмысленное и .смешное
обстоятельство: тряся  забор,  к которому  он  прислоняется  спиной,  Гриша,
очевидно,  трясет и растущее в  саду под самым забором  дерево. С ветвей его
внезапно  рушатся кучи  снега  и распластываются, как  круглые  лепешки,  на
Гришиной плоской гимназической фуражке...
     И мы снова хохочем.
     Наконец,  стряхнув  с  головы снег, вытерев мокрешенькое от снега лицо,
Гриша рассказывает:
     - Работодательница-то  наша...  запохаживается,  со  швейцарихой  своей
поругалась. Стоит работодательница на верхней площадке лестницы, а в руках у
нее таз с мыльной водой: голову она сынишке своему мыла. А  швейцариха внизу
стоит:  у входа в штаб  бригады. Слово за  слово, шваркнула работодательница
тазом в  швейцариху. А облила не швейцариху, а какого-то военного  - он  как
раз в эту минуту из штаба выходил... "Чертова кукла!" - это он вопил.
     У меня уже все болит от смеха, даже  под ложечкой  колет. Наконец  мы с
Гришей успокаиваемся и идем обратно к подъезду, к Бурдесам, - исполнять свои
обязанности.
     - Гриша! - останавливаюсь я внезапно, пораженная догадкой. - Это ты так
подсудобил, чтобы Бурдесы предложили мне давать у них английские уроки?
     - А кто же другой, если не я? - искренне удивляется Гриша. - Ты же сама
говорила  - хочешь работать! Горевала, клюксила: "Ах, дайте  мне  атмосферы!
Дайте мне экономической независимости!" Только, имей в виду, не осрами меня:
я им про тебя такого наплел!.. Ты и такая, ты и сякая, неписаная, немазаная,
высокоинтеллигентная! Про  то, что  ты  можешь десять минут хохотать  на всю
улицу под чужим забором, как давеча, - про это я им не говорил...
     Вспоминаю мамины  огорчения из-за меня. А я-то ведь только что ржала не
как один пожарный, а как целая пожарная команда!
     И опять начинаю смеяться.
     -  Ох, не к  добру это! - вспоминаю  я Юзефины приметы. - Не слишком ли
весело начинаю я свои уроки?
     - Здесь  тебе скучно  не будет!  - говорит  Гриша тоном самого твердого
убеждения. - Девочки Маня и Таня - миляги, они тебе понравятся, вот увидишь.
Горькие  они - страдают от мамаши своей полоумной... В общем, как говорится:
"Не робей,  воробей!"  Скучно  тебе здесь не будет.  И мне,  запохаживается,
будет теперь легче - иногда  просто  распирает меня от всего, что  я вижу, а
поделиться не с кем.
     Гришины  слова оказываются пророческими: у Бурдесов не скучно. Что-что,
а не скучно...
     Все  у  них  необычно. Не  так, как "у людей".  И  непривычно для меня,
потому что  совсем не  так, как  у  нас  дома или  у коголибо  из  знакомых.
Например,  у нас всякая комната имеет  определенное  назначение: в  кабинете
папа работает, в спальной спят, в столовой едят, в детской - мы с Сенечкой.
     Не то у  Бурдесов. Все  комнаты, выходящие окнами на  улицу - их  целая
анфилада! - служат неизвестно для  чего,  там, собственно,  никто  не живет.
Большой  зал  в  три  окна,  обставленный мебелью, обитой  красным бархатом,
зеленая  гостиная,  столовая  с  буфетом  и  полубуфетами,  массивными,  как
саркофаги  египетских  фараонов,  будуар  хозяйки  с  веселенькими голубыми,
штофными пуфиками и козетками - все это "мертвые души".
     Каждая  из  этих комнат  числится  в списке,  но  в  столовой  никто не
"столуется", в гостиной никто не "гостюет", в своем  будуаре хозяйка никогда
не бывает...
     О, хозяйка  так многообразно, многосторонне деятельна, что многотрудные
занятия ее не укладываются в рамки не то что одной какой-нибудь комнаты, а и
всей вообще  квартиры. С утра  до  ночи хозяйка носится  по всему  дому - от
погреба  до  чердака, -  по двору,  по  обеим лестницам, парадной  и черной,
заглядывает  в  сараи, в  дворницкую. Голос  ее раздается неумолчно в  самых
разнообразных местах, скандалит она с упоением, прямо сказать - вдохновенно.
     В парадных своих  комнатах мадам Софья Бурдес  (муж называет ее "Зося")
бывает  лишь в исключительных  случаях. Зато  во второй  половине квартиры -
той,  что выходит  окнами  во двор,  -  там  бурлит жизнь, клокочут страсти,
пузырятся  события, громыхают грозы  - с  криками,  слезами,  проклятиями  и
звоном пощечин.
     Спит  каждый член  семьи  ночью  на  своей  кровати.  Днем  -  где  ему
вздумается: на кушетках и диванах во всех комнатах (кроме парадных!). Точных
часов еды почти не существует. Люди едят где  хотят и когда хотят. Работают,
читают, пишут, готовят уроки точно так же: где кто хочет. Приходя на урок, я
иногда  застаю  всю  семью  за  обедом  в  маленькой  комнате,  не   имеющей
определенного   названия   и   постоянного    назначения   (я   называю   ее
"беспрозванной" комнатой).  Иногда  семья обедает  в полутемном  кабинетике,
где, случается,  работает -  что-то пишет и читает  - сам  глава  семейства.
Уроки мои  и Гришины  происходят  каждый день в другом месте.  То  я с Маней
занимаюсь  в их  -  ТанинойМаниной-  комнате,  а Гриша  в  это  самое  время
занимается с Таней в "беспрозванной" комнате, а назавтра почему-то наоборот.

     


     Часы еды соблюдаются  у Бурдесов не строго. Обедают,  когда все дома. А
вообще  едят  целый  день, когда кому  вздумается.  Иногда  во  время  урока
кто-нибудь из девочек говорит почему-то с удивлением:
     - А мне есть захотелось! Можно - я принесу чего-нибудь из кухни?
     Получив разрешение,  девочка приносит из кухни жареную гусиную ногу или
котлету и съедает тут же, над обрывком газеты.
     Иногда которая-нибудь из них вдруг соображает:
     - Дх вот отчего мне есть захотелось! Я же сегодня не обедала.
     - Почему вы не обедали? - интересуюсь я.
     - Ну-у-у, почему! С мамой поругалась. Плакала...
     Ругаются здесь всегда, все и со всеми. Дети с  матерью, и наоборот ,  и
между собой. Мать с прислугой, и наоборот, и прислуга между собой. У хозяина
два  конторщика.  У  них, казалось  бы, есть  определенная  работа:  писание
деловых писем.  "В ответ  на  Ваше  уважаемое .. имею  честь  сообщить  Вам,
что..."  Но  в промежутках  между  этими  "уважаемыми"  письмами  конторщики
яростно ругаются не только между  собой,  но и со  всеми членами семьи.  Был
случай  - в отсутствие хозяев (они были на  курорте)  к  хозяйскому сынишке,
пятилетнему  Жозьке,  вызвали по телефону  моего  папу.  Папа застал  Жозьку
сильно избитым,  в синяках.  Самым удивительным было  то,  что избил  Жозьку
пожилой  конторщик Майофис. Майофис - еврей кроткого  вида, с  необыкновенно
тоскливым  длинным носом,  который Майофис  часто поворачивает то  влево, то
вправо, как дятел точит клюв о дерево.
     - Безобразие, Майофис! - сурово сказал папа. - Взрослый человек - бьете
ребенка! Вам придется отвечать за хулиганство!
     Майофис несколько раз  переложил свой  меланхолический  носклюв  справа
налево и обратно и сказал, прижимая обе руки к груди:
     - Господин доктор,  вот вы говорите: "хулиганство"!  А я умирать буду -
вспомню, какое я сегодня получил удовольствие!
     За это и ответить не жалко... Это же черт, а не ребенок!
     Жозька в самом деле совершенно невыносимый мальчишка.
     Это пятилетний злой демон, не  способный ни  на какое доброе чувство...
Поначалу он повадился ходить на мои уроки. Сперва он сидел молча, и я делала
вид, будто не замечаю его. Потом Жозька стал вмешиваться в урок. Когда  Таня
и Маня  не сразу  отвечали на заданный мною  вопрос,  Жозька стал давать мне
педагогические советы:
     - А вы тресните ее как следует, чтобы вспомнила!
     Или:
     - Чего вы на нее смотрите? Дайте ей по морде!
     Потом  Жозька  совсем обнаглел.  Он  приходил  во  время  моего урока и
спрашивал  у  меня,  как  переводится  на  английский  язык  то  или  другое
неприличное русское слово. Что мне было делать?
     Притворяться, будто я  Жозьку не замечаю? Он  решит, что я его боюсь, и
тогда его пакостным  выходкам не будет  конца-краю.  Папе  я всего  этого не
рассказывала, только призналась как-то, что мне трудно с Жозькой.
     -  А  ты  с ним не  церемонься!  - посоветовал папа. -  Жозька, как все
распущенные    дети,    избалованные   богатыми   родителями,    привык    к
безнаказанности, но, в сущности, он трус.  Дай ему хоть раз отпор - он будет
шелковый. И мамаша его такая же трусиха:
     она самодурка только с подчиненными, зависимыми людьми...
     И  вот  однажды Жозька  вбежал в комнату,  где я давала урок, голый. Он
плясал, вертелся, кривлялся, гримасничал, он был отвратителен!
     Тут у меня наконец лопнуло терпение.
     -  Вон отсюда!  - заорала  я таким диким голосом, что сама  испугалась.
Схватив  мальчишку  за  плечи да еще  поддавая коленкой, я  вытолкала его за
дверь.
     Маня, которой я в этот день давала урок, смотрела на меня восторженными
глазами.  Она   быстро  заперла   дверь  на   ключ  -   это   была  разумная
предосторожность: Жозька ломился в дверь, орал, визжал, словно его режут.
     - Ма-ама! Прогони-и-и ее-е-е! Прогони!..
     С того дня Жозька на мои  уроки не приходит. Только, встречаясь со мной
в коридоре, он шипит мне вслед, как гусь, очевидно повторяя слова матери:
     - Подумаешь - принцесса! У нас у самих дядя образованный: зубной врач.
     Гришу Ярчука Жозька не задирает.
     -  Боится, - объясняет Гриша. - Понимает,  что я  сам зубной врач: кому
дам в зубы, - не обрадуется!
     Однажды, увидя меня издали в коридоре, Жозька шипит чтото новое:
     - Воображает! А кто она? Ей деньги платят, как нищей!
     Это   услыхал  Гриша.  Схватив  Жозьку  руками,  о  которых  сам  Гриша
выражается, что они "клешнятые", он говорит, сильно тряхнув мальчишку:
     - Да, нам деньги платят. За то, что мы работаем, за то, что мы умеем. А
ты, запохаживается,  лоботрясом  растешь:  тебе и в базарный день цена будет
грош!
     Интересно, что Гриша бывает груб только у Бурдесов.
     Последний  экспонат в бурдесовском  музее-паноптикуме - немецкая бонна,
фрейлейн Констанция (ее зовут сокращенно:
     фрейлейн  Конни). Если  мадам  Бурдес  - психопатка, то  фрейлейн Конни
настоящая сумасшедшая.  Она  ходит,  приплясывая  на ходу, как расшалившийся
ребенок, все время хихикает, подмаргивает, гримасничает.
     Почти каждый день она  перехватывает меня в темном коридоре и, прижав к
стене, жарко шепчет в лицо:
     -  Не принимайте меня  за банальную бонну!  Нет, я принадлежу к высшему
берлинскому обществу! Мой прадед был первым приближенным императора Фридриха
Великого. Родной мой дядя, брат моей покойной матери, архиепископ майнцский!
Мой  жених, мой  любимый Манфред,  -  здесь  фрейлейн  Конни  обычно  громко
всхлипывает,  -  адъютант  кронпринца!.ч Знатность  ее  рода  в  бесконечных
разветвлениях  ее  генеалогического древа -  любимая  тема  фрейлейн  Конни.
Оседлав этого конька, она не может остановиться.
     Но есть у нее и другие темы:
     - Вce мои несчастья - а  я несчастна, о, как я  несчастна! - начались с
серебряного черепа. Да, да!  На одной великосветской охоте,  в имении нашего
друга, графа Ратенау фон Цурлинден, я упала с лошади и повредила голову. Мне
сделали операцию:
     поставили серебряный череп... И вот тут, тут случилось это: мой Манфред
приревновал меня к императору  Вильгельму! Потому что император Вильгельм...
ну,  вы  меня,  конечно,  понимаете?.,  неравнодушен  к  женской  красоте, к
хорошеньким женщинам. О, императрица Августа-Виктория меня ненавидит! Можете
мне поверить, она меня ненавидит!..
     Когда  такой  любовно-великосветский  бред   лопочет  жалкое  существо,
похожее на сморщенную, больную обезьянку, это очень тяжело слушать.
     К  счастью,  меня  выручает Гриша.  Когда  я  начинаю уже задыхаться от
излияний фрейлейн  Конни в темном коридоре, появляется Гриша и  говорит  мне
изысканно-любезно:
     - Нам пора идти. Нас ждут.
     Таков  музей-паноптикум  дома  Бурдесов.  Мадам Софья  (она  же  Зося),
Жозька, фрейлейн Конни - это мрачные его  экспонаты. Но, кроме них, есть еще
те, кого Гриша Ярчук называет "миляги".
     Это  прежде  всего  наши  ученицы  Таня  и  Маня  -  добрые,  ласковые,
несчастные девчонки. Когда на мать "находит" и ее психопатическое  состояние
обостряется,  девочки  в  ужасе прячутся от  нее. Был случай, когда  я увела
девочек к нам. Они провели у нас целый день: обедали с нами, готовили уроки,
читали  книжки.  Вечером за  ними  пришла служанка. Девочки  уходили  от нас
неохотно,  с  сожалением. "У вас  - тихо..."  -  сказала  младшая,  Маня,  и
вздохнула.
     Другой  "миляга"  у Бурдесов  -  отец. Застенчивый, несчастный человек.
Обожает  своих  девочек, болеет за  них душой. Увела я тогда девочек по  его
просьбе. Придя к ним на свой  ежедневный урок, я застала его и обеих девочек
в подъезде. Сверху доносились раскаты  ругани и проклятий, изрыгаемых Софьей
Бурдес  по  адресу   мужа  и  дочерей.  В  дверях  штаба  бригады  толпились
любопытные: писаря, вестовые,  прислушивавшиеся  к этому, как  к  эстрадному
представлению.  Всякий раз, когда Зося  проклинала  мужа и дочерей  особенно
хлестко,   среди   любопытных  раздавалось  хихиканье,  а   девочки   крепче
прижимались к отцу и прятали от стыда лица в складках его шубы. Увидев меня,
отец попросил увести девочек к нам. Для этого он и увел их из  дому и вместе
с ними ждал моего прихода. Он попросил меня взять девочек "на часок-другой",
не глядел мне в глаза, стыдясь за жену.
     - Вы же знаете наше несчастье... - сказал он.
     Папа   считает,  что  с  медицинской  точки  зрения  мадам   Бурдес  не
душевнобольная  (вот   фрейлейн  Конни   -   та,   по-видимому,   психически
ненормальна). Если бы у мадам Бурдес не было ее богатства, если бы  она была
вынуждена  ходить  на поденную работу:  стирать  белье, мыть полы,  выносить
помои, для  того  чтобы прокормить своих голодных детей, - она, конечно,  не
была бы добрее, но на то, чтобы психовать,  у нее просто не было бы времени.
Но такая, как  сейчас, она  - зажравшаяся, зажиревшая богатейка, уверенная в
том, что за свои  деньги она может купить всех и вся, упоенная своей властью
над швейцарихой, дворником,  служанками, конторщиками, над дочерьми и мужем.
Если бы  она хоть раз встретила настоящий  отпор ("Грешный человек, - сказал
папа,- я  это  всегда  говорю ее мужу!"), она  бы  еще,  пожалуй,  несколько
присмирела.  А  от безнаказанности ее злое самодурство только  разрастается.
Трудно даже сказать, до чего оно может дойти.
     Девочки мягкие, безвольные - в отца.  Мать губит их не  только тем, что
они  растут  в  страхе  и побоях,  но  и впрямую: уча  их  лености, барству,
презрению к людям услужающим. Как-то во время моего урока Таня принесла себе
из кухни стакан воды - ей хотелось пить.
     - Это еще что за глупости? - заорала на нее мать. - Что, у нас прислуги
нет? Прикажи - тебе принесут!
     В тот же день,  видя,  как  Маня  сама застегивает крючком пуговицы  на
своих ботинках, мать оборвала и ее:
     - Прикажи горничной - она сделает!
     Я  была в  этот день  злая и сказала, что мама  запрещает  нам,  детям,
пользоваться  услугами  горничной: мы сами приносим себе  воду или чай, сами
стелем свои кровати, сами застегиваем пуговицы и так далее.
     Мадам Зося посмотрела на меня своими злыми глазами и сказала:
     -  Что  ж...  Кто к  чему  привык!  Ьаша  мамаша, наверное,  выросла  в
бедности. Она и вас приучает.
     - у ОТЦа моей мамы, - возразила я, - был полон дом прислуги, да еще два
денщика и кучер!
     - да? Вот как? - спросила мадам Зося с сомнением.
     - Да. Так!-  отрезала  я.  -  Мой дедушка  был  действительный статский
советник, значит, полный генерал.
     - Еврей- и генерал? Он что же, выкрестился?
     -  Нет,  конечно,  нет!  Это  было при Александре  Втором  -  тогда это
случалось...
     Если  бы мама  и папа  знали, что  я  позволила  себе нарушить  один из
строжайших  запретов -  козырнуть  дедушкиным генеральством,  -  мне  бы так
попало!.. Но уж очень меня разозлила мадам  Зося! А на  нее - тупую, злобную
мещанку  -  дедушкагенерал  не  только  произвел  сильное впечатление, но  и
рассердил ее: ей нечем было "крыть" такой козырь.
     Доброта,  мягкость, безволие  девочек - от отца.  Зато  Жозька такой же
пронзительно-злой, как мать. Она чувствует в Жозьке родственные черты.  Хотя
и бьет  его, но  обожает. А девочек,  помоему,  только бьет и мучает,  но не
любит.  После  приступов  буйства мать сажает  Жозьку  к  себе на колени  и,
раскачиваясь вместе с ним из стороны в сторону, причитает нараспев:
     - Ой, мой  сын! Ой, мой  сыночек! Ой,  куда  мы с тобой  попали! Кругом
враги, одни злые  враги!  Они  нас не любят, ой, не  любят! Им  нужны от нас
деньги, только деньги!..
     Как-то в отсутствие матери, ушедшей за покупками,  Таня рассказала мне,
что мать причитает иногда еще и по-другому:
     - "Ой, сыночек, мой  сыночек, не бери  нищую жену!  Это будет купленная
жена! Это будет жена-враг!" И Жозька, - говорит Таня, - вдруг спросил  маму:
"А  у  тебя муж тоже  купленный?" - Помолчав, Таня  шепчет: - Мама  закатила
Жозьке пощечину. Он ревел. И она плакала.
     Я не стала продолжать этот разговор. Мне было неловко уж и от того, что
Таня успела мне нашептать. Но, придя домой, я рассказала об этом папе.
     - Папа, а отчего бедный Бурдес - купленный муж?
     Папа ответил не сразу и неохотно:
     - А ну их! Болтают люди. Разное...
     Понемногу,  не в один день,  от папы, от  дедушки я  узнала, что именно
болтают люди и в чем, по-видимому, есть большая доля правды. Бурдес вовсе не
Бурдес - это фамилия его жены, а он только  Чериковер! Он был бедняк, служил
конторщиком  у  отца  своей  будущей  жены Софьи. Она  тогда не  была  такой
самодуркой,  как теперь, но злая, сварливая, взбалмошная была уже и тогда, и
женихи  ее обегали. Она  вышла замуж  за Чериковера с  горя - не было других
претендентов. А Чериковер женился  на ней сдуру - его ослепило ее богатство.
Оба  ошиблись в расчете. Она знает и помнит, что  он "купленный муж", что он
ее не  любит, а только боится. Еще больше  возмущает ее  то, что он "как был
голоштанник,  так голоштанником и  остался": не умеет  наживать  деньги,  не
умеет "быть  хозяином", участником фирмы  "Бурдес, Суперфайн и Компания", не
умеет выжимать из рабочих пот  и кровь. Он не любит жену,  а за  то, что она
мучает девочек, он, может быть,  даже ненавидит ее. "Чериковер! - кричит она
ему иногда с презрением. - Паршивый Чериковер!"
     - Помнишь сказку,  как человек женился на лягушке? - вспоминает папа. -
Но  та была лягушкой недолго и  снова превратилась в человека... А изволь-ка
жить с женой-жабой,  да  если  еще она жаба навсегда!.. Тут взвоешь! Курицей
споешь!
     Очень  забавно отношение мадам Бурдес к папе.  Она не любит его  за то,
что он видит ее насквозь, иногда  кричит на нее (на нее, Софью Бурдес!). При
нем она невольно подтягивается, становится сдержаннее, и за  это она тоже не
любит папу.
     - Отчего я терплю этого докторишку? - удивляется она
     вслух при папе. - За мои деньги я могла бы иметь не  этого грубияна, от
которого   всегда   несет   карболкой,   а   красивенького,   кучерявенького
доктора-поляка! От него пахло бы  одеколоном "Фэн-де-Съекль",  он говорил бы
мне,  что я красавица, и целовал бы мне  ручки... Я же вас не перевариваю! -
обращается она прямо к папе.
     - Я вас тоже терпеть не могу, - спокойно отвечает папа. -
     Я был бы счастлив  никогда вас не  видеть! Но вы суеверно вбили  себе в
голову, что только я  один  могу  лечить вашего обожаемого  сыночка  от всех
болезней...








     Гриша  Ярчук  оказался прав  лишь  наполовину: у  Бурдесов, конечно, не
скучно, но у них и не весело...
     ГрИша- это поистине мое спасение! Он очень помогает мне и заботится обо
мне.
     - Жалованье за первый месяц уплатили они тебе? - интересуется он.
     - Нет еще.
     - Почему?
     - Мадам Бурдес все извиняется: у нее мелочи нет! Уж который день...
     Гришин  пример во многом помогает  мне поставить себя в этом доме. Даже
удивительно, насколько Гриша во всех отношениях умнее и взрослее меня! Грише
почти восемнадцать лет  - он всего на два с половиной года старше меня. Но в
отношениях с  людьми  Гриша  проявляет замечательное умение  держать себя  с
достоинством. А я - честное  слово, самой  иногда бывает противно!- я только
пыжусь  и  стараюсь держаться  прямо, как  копченый  сиг, в который воткнута
палка с веревочкой.  Но умения  отвести от  себя неприятности у меня  ни  на
грош-копеечку.
     Например, мадам  Бурдес  завела  скучнейшее обыкновение  -  приходит во
время урока, прерывает занятия девочек  и заводит волынку:  все горести, все
обиды, нанесенные ей  кем-либо  и  когдалибо,  начиная, как говорят  в нашем
крае,  "от  короля  Яна Собесского"! И  я сижу, как кулич,  не поднявшийся в
духовке,  слушаю  вполуха и только тоскливо хлопаю глазами, как  сова. Гриша
же, когда мадам  Бурдес явилась  как-то  на  его  урок  и  стала  пространно
рассказывать,  какие  негодяи ее  жильцы:  платят  за  квартиры  неисправно,
испортили водопровод, испачкали обои...
     -  Виноват! -  сказал  Гриша очень вежливо, но решительно. - Мы  сейчас
занимаемся - прошу вас не мешать!
     И она ушла. Как миленькая...
     Нет, я тоже наберусь храбрости  и как-нибудь  отвечу не  как растяпа, а
как  человек  - с достоинством!  Может быть, это случится еще не завтра и не
послезавтра, но случится.
     Это случается гораздо скорее, чем я ожидала.
     К Бурдесам  приезжает из Лодзи брат мадам - как она говорит, "известный
мануфактурист". Мадам перед ним лебезит, говорит о нем с трелями в голосе:
     - О, мой брат Ромуальд - это голова! Министерская голова!
     Я  эту "министерскую голову" еще не видала. Брата Ромуальда поселили  в
парадных апартаментах, обедают вместе с ним в парадной столовой.
     Как уверяют девочки, их мама все время хвастает перед дядей Ромуальдом:
она дает детям воспит-т-тание! Ничего для этого не жал-л-еет! Девочки учатся
у луч-ч-чших учителей в городе!
     (Луч-ч-чшие учителя - это мы с Гришей!)
     И вот сижу я в комнате у  девочек, исправляю ошибки в Таниной диктовке.
Вдруг в  комнату  входит  какой-то человек, бесцеремонно  выхватывает у меня
из-под носа чернильницу и уносит ее вместе с зажженной керосиновой лампой. Я
остаюсь с моей ученицей без чернильницы и в полной темноте.
     - Кто это безобразничает?! - сержусь я.
     - Ш-ш-ш... - испуганно шепчет Таня. - Это ведь дядя Ромуальд!
     - Ступай к маме! - приказываю я. - Попроси ее сию минуту прийти сюда.
     Пока Таня  бежит  за  матерью,  очень  довольная,  -  все  детн обожают
скандалы! - конторщик Майофис приносит зажженную свечу, воткнутую в бутылку.
Конечно,  Майофис  тоже ожидает  скандала -  он не  уходит,  а становится за
печкой, притаившись в темном углу,  многозначительно поводя носом, как дятел
точит клюв.
     Мадам  Бурдес приходит настороженная. Таня, наверное, сказала ей, что я
рассердилась. За  спиной  мадам  виден в  дверях ее  муж.  Он  расстроен, он
встревожен, боится, как бы не вышло чего-нибудь безобразного.
     - В чем дело? - спрашивает меня мадам. - Что у вас случилось?
     - Какой-то человек вошел в комнату, не постучавшись, не поздоровавшись,
унес чернильницу и лампу, не  спросив  разрешения, не извинившись... Прервал
урок...
     - Это мой  брат  Ромуальд! - перебивает меня мадам Бурдес с укоризной в
голосе:  как  это, дескать,  я  не  распознала  сразу,  что  нахамил  мне не
кто-нибудь  (или,  как она говорит: "не абы кто!"), а великий человек! -  он
взял чернильницу и лампу, оттого что он хочет писать.
     -  Мне  неинтересно, чего  он  хочет! -  говорю  я. -  Пусть немедленно
принесет обратно чернильницу и лампу и пусть извинится передо мной!
     - Вы с ума сошли! - начинает кричать мадам Бурдес. - Вы еще девчонка!..
     - Зося! - пытается остановить ее Бурдес.
     - Молчи,  Чериковер!  Она  требует!  -  вопит  мадам  Бурдес.  -  Чтобы
Ромуальд, чтобы мой брат извинился перед ней! "Она требует"!
     - Да, я требую! - настаиваю я.
     -  Ой,   ратуйте  (по-польски:  "спасите!")!  Ратуйте!  Цыпленок  хочет
зарезать уважаемого негоцианта! - Это раздается в дверях  насмешливый  голос
самого "брата Ромуальда".
     Он  стоит  в  дверях и  смотрит на меня уничтожающим взглядом, словно я
муха, упавшая в его суп и требующая, чтобы ей говорили "вы".
     За его спиной видны прибежавшие на шум Маня и Гриша Ярчук.
     - Ну, а если я не извинюсь перед вами, что тогда?
     - Тогда  все увидят, что вы невоспитанный человек, грубиян и  невежа! -
отчеканиваю я.
     Секунду "дядя  Ромуальд"  смотрит на  меня молча. Его  толстое  лицо  с
нижней губой,  выпяченной сковородником, словно он собирается жирно рыгнуть,
выражает насмешку  и презрение. Затем все  так же молча он поворачивается  и
уходит. Сам Бурдес поспешно идет за ним.
     - Нет!  Такими словами  - моего брата  Ромуальда? - пронзительно кричит
мадам Бурдес. - Не-е-ет! Извиняться будете вы!  И сию минуту! Бегите - он  в
столовой, - бегите за ним и извиняйтесь!
     - И не  подумаю! -  говорю  я и  сама  больше  всего  удивляюсь  своему
спокойствию и тому, что я  не  только  не  плачу, но  мне  даже  не  хочется
плакать. Перед таким?.. Нет!
     В эту  минуту возвращается сам дядя  Ромуальд. Он несет  чернильницу  и
лампу. Ставит их на стол передо мной.
     -  Ну вот, я извиняюсь, - говорит он с подчеркнутой насмешливостью. - Я
же не знал. Оказывается, вы  из  приличной семьи...  Вот ваша  чернильница и
ваша лампа...
     Мадам  Бурдес и  ее  знаменитый брат -  "министерская голова"- уходят в
парадные комнаты. За ними идет Бурдес-Чериковер.
     Майофис выскользнул из комнаты раньше.
     И тут  девочки  Таня  и  Маня разыгрывают  передо мной  и Гришей  целое
представление.  Не издавая ни единого звука, чтобы  не услыхала мать, они то
бросаются ко мне на  шею,  то обнимают друг  друга, то  пляшут, гримасничая,
передразнивая надутое лицо "дяди Ромуальда" и его  выпяченную  сковородником
нижнюю губу...
     Когда мы с Гришей наконец уходим, он говорит мне на лестнице:
     - Мне надо сейчас бежать сломя голову на другой урок.
     Оставлять тебя одну я  не хочу. Я  вызвал от Бурдесов по телефону  Леню
Хованского. Сейчас он будет здесь и отведет тебя домой...
     - Никого мне не надо! Одна пойду! - говорю я очень сердито.
     Дело в том,  что я чувствую:  вся  моя храбрость, последние остатки  ее
улетучиваются,  и  мне не  хочется превратиться перед Гришей  в обыкновенную
"клкжсу" (его выражение, означает:
     "плакса").
     - Фафа! - говорит  Гриша очень серьезно и душевно. - Я, запохаживается,
даже не знаю, как тебе это сказать... Я тебя уважаю, Фафа!  Ведь этот буржуй
капитулировал перед тобой!
     Понимаешь ты это! Извинился - грубо, хамски, с насмешкой, но извинился!
Потому что почувствовал, что ты молодец!.. Ох, вот Ленька топает сюда...  До
свиданья, до завтра!
     Гриша  убежал.  Передо  мной  стоит  Леня.  Он  очень  взволнован, даже
встревожен.
     - Что такое,  Шашура? Гришка вызвал меня сюда: "Скорее, скорее!" Ничего
не объяснил... Что случилось?
     И  тут приходит конец моей выдержке. Выдержка  - это было  возможно при
чужих, даже при Грише. А Леня -  свой, такой свой, близкий, как ближе  и  не
бывает. Это  брат, друг, это дом, прибежище...  И,  прислонившись к Лениному
плечу, я веду себя "клюкса-клюксой", плачу самым постыдным образом.
     -  Ленечка... -  бормочу я  сквозь слезы. - Как хорошо,  что ты пришел,
Леня, миленький...
     Леня  обнимает  меня,  целует.  В темноте поцелуй приходится в нос и  в
плачущий глаз.
     - Перестань, дурочка! Ну чего ты, горе мое? С чего расплакалась?
     Мы  выходим  из подъезда на улицу.  И тут разыгрывается последний номер
разнообразной программы этого трудного вечера.
     Какой-то человек, без пальто, без шапки, выбегает из бурдесовских ворот
и бросается к нам. В темноте вечера я не сразу узнаю конторщика Майофиса.
     -  Спасибо!  -  говорит он, сильно тряся мои руки. -  Спасибо! Я  как в
театре побывал, ей-богу. Так им, буржуям, и надо!
     И когда только она будет, эта революция? Вы не можете мне сказать?
     Так же стремительно, как  он вылетел из ворот, Майофис снова исчезает в
их черной пасти. Это очень кстати,  потому  что ответить  ему, когда  именно
будет революция, я, конечно, затрудняюсь...
     Дома я  наконец могу связно и  подробно  рассказать маме,  папе, Лене и
Юзефе всю историю моих сегодняшних злоключений.
     Впечатление это производит на всех неодинаковое.
     -  Надо  ж  было...  -  говорит мама,  чуть  не плача.  - Надо же  было
позволить девочке давать уроки у этих богатых хамов. Нечего сказать, удачная
была выдумка!
     - А что плохого? - спокойно говорит папа. - Это жизнь.
     Разве  в жизни не бывает  богатых  хамов? Их очень много, и они считают
себя хозяевами... Я не знаю, многому ли научились поанглийски ее ученицы, но
она сама, несомненно, делает успехи.
     Кое-чему  -  очень  нужному  - она  уже  научилась...  - И папа ласково
прижимает к себе мою голову.
     Юзефа, до сих пор молчавшая, вдруг говорит  тихо, злорадно,  с каким-то
особенным смаком:
     - З-з-завтра... Пойду  до  той бар-р-рыни... И - хлесь ее  по морде! Не
обижай, паскуда, чужого ребенка!
     - Я с тобой пойду, Юзенька! И ружье  свое возьму! - просительно говорит
Сенечка.
     - Ну, и что же ты намерена делать завтра? - спрашивает меня папа.
     - Не завтра - в понедельник... - поправляю я. - А ничего.
     Пойду на  урок как ни в чем не  бывало.  Пусть  не  думают,  что  я  их
испугалась. И ведь, по правде говоря, конечно, они мне нахамили, но ведь и я
ихнему дяде Ромуальду сказала все, что хотела!
     Чего же мне прятаться?
     Просто удивительно, какая я храбрая,  когда  я  дома и  вокруг меня все
мои!
     Когда я провожаю Леню до  двери, он  говорит негромко, положив мне руки
на плечи и не глядя мне в глаза:
     -  Я  сейчас скажу тебе один секрет. Когда ты сегодня плакала - там, на
лестнице  у  Бурдесов,  - а я  тебя утешал...  Одна твоя слеза попала мне  в
рот... - Он умолкает.
     - Ну? - спрашиваю я, еле дыша.
     - Ужасно соленая! - говорит он неожиданно.
     И убегает... Ах, безобразник!
     Перегнувшись через перила лестницы, я зову ласково-ласково:
     - Ленечка... Ленечка...
     Ленька останавливает свой бег по лестнице.
     - Ну? - спрашивает он, задрав голову кверху.
     - Ленечка, поднимись сюда - на одну минуточку!
     Он поднимается ко мне на третий этаж. Смотрит на меня.
     - Ленечка, миленький, дорогой... Ты - дурак!
     Назавтра - в воскресенье - урока у Бурдесов нет.
     Днем  Юзефа  торжественно  вносит  что-то   высоконькое,  завернутое  в
папиросную бумагу.
     - Хорщочек! - объясняет  она. - Не иначе - цветы, уж я чую! Из магазина
принесли...
     В самом деле,  это  горшочек ранних  гиацинтов.  К цветам приложены две
бумажки. На одной написано: "Нюхайте на здоровье!", а на другой - "От  ваших
друзей!"
     Почерк мне хорошо знаком!
     В понедельник иду к Бурдесам на урок. Если говорить по правде, иду я не
слишком охотно.  Ведь, конечно, сегодня они объявят мне,  что  больше в моих
уроках не нуждаются...  Иду, так сказать, "выгоняться". Большой приятности в
этом нет. Но прятаться тоже не хочу, это было бы малодушием.
     Дверь открывает сама мадам и принимает меня необыкновенно любезно:
     - А, мадмуазель Яновская! Здравствуйте, дорогая!
     Девочки встречают  меня  в  своей комнате  и  смотрят  на  меня хитрыми
глазами.
     - Девочки, - шепчу я, - спасибо за цветы!
     Таня и Маня очень удивлены: как это я догадалась, что цветы от них? Они
тоже говорят со мной шепотом. Цветы, конечно, посланы без ведома матери.
     - Мы вам скажем один секрет... - шепчет Маня.
     - Только смотрите - никому! - просит Таня. - Придумали послать цветы мы
сами, а деньги дал папа...
     Бедный  "миляга" Бурдес-Чериковер!  Он, как Майофис,  обрадовался тому,
что кто-то не испугался его мучителей.
     После урока мадам входит в комнату:
     -  Я принесла вам деньги. Извините, не все.  Только  половину... У меня
нет мелочи!
     И она подает мне золотую монетку - пять рублей.
     - Остальное - завтра.  Или лучше - послезавтра. Словом, в один из ваших
следующих уроков, когда у меня будет мелочь...
     И еще я хочу вам сказать: я очень довольна вами. Вчера  девочки  читали
дяде Ромуальду вслух из английской книжки. Он был просто поражен!
     Представляю  себе,  как  это  было. Девочки  добросовестно  читали  "из
английской книжки": "Наша мама очень добрая. Мы любим нашу маму..."
     Гриши сегодня у Бурдесов нет - он получил еще один урок, и теперь  наши
с  ним  уроки совпадают  не  всякий  день.  Очень  жаль: не  с  кем делиться
впечатлениями, а  сегодня не с кем посоветоваться в предстоящем  мне трудном
деле.
     Золотую пятирублевку  я засунула в перчатку. Очень непривычно ощущать у
безымянного пальца не гривенник или двугривенный (больше собственных денег у
меня сроду не бывало!), а золотой! Да еще заработанный собственным трудом!
     Радостное возбуждение  не  покидает  меня  все время,  пока я  хожу  по
магазинам и покупаю подарки.
     Маме  - прелестную маленькую азалию, всю в розоватых цветах. Мама любит
цветы,  умеет  растить их.  Азалия будет  цвести  у  нее  ежегодно. Толстый,
румянолицый владелец  цветочного магазина Станислав Банцевич - весь круглый,
говорит  кругло,  даже  картавит  как-то  по-особенному  кругленько,  словно
перекатывает во  рту орехи! - узнав меня (папа лечил его жену), уверяет, что
продает  азалию с уступкой (возможно, конечно, что он берет с меня и  дороже
настоящей  цены -  с него станется! Мама зовет его, шутя,  в  глаза "веселым
жуликом").  Еще цветы, гиацинты,  - "хорщочек",  как называет Юзефа! -  моей
учительнице английского языка, мисс Этэль (она очень сердечно переживает мои
волнения  из-за  урока у Бурдесов). Банцевич  обещает отослать  цветы маме и
мисс Этэль тотчас же.
     Покупаю для Юзефы сатину на кофточку - ее любимого "бурдового" цвета.
     В табачной лавочке спрашиваю, какие есть у них самые  дорогие папиросы.
Покупаю  три коробки  для  дедушки и  дядей  -  Мирона Ефимовича  и  Николая
Ефимовича.
     В писчебумажном беру открытки для Сенечкиного альбома.
     Последняя новинка: вид ночного города; если смотреть на свет, то окошки
кажутся освещенными и даже полная луна светится как настоящая! Еще  новинка:
открытки с ангелочками, стоящими -  брр, смотреть  холодно! - босыми ножками
на  сверкающем   снегу  (снег  написан  светящимися  красками,  похожими  на
блестящую мелкую крупу). Наконец  еще одна открытка для Сенечки -  по словам
лавочницы, "последний крик моды", - называется "XX век": в воздухе летит над
миром некрасивая толстая женщина с выражением лица, как у не очень уверенной
в себе цирковой эквилибристки.
     Еще две плитки шоколаду: бабушке и слепой Вере Матвеевне.
     Ну, теперь осталось купить последнее, но и самое трудное:
     подарок для папы.  Есть люди,  которым не придумаешь, что подарить. Это
всегда те, которые думают о других больше, чем о себе, никогда не говорят "я
люблю то-то" или "я люблю вот что".
     И всем окружающим кажется, что  у них  нет собственных пристрастий. Вот
так и мой папа... Он не  курит.  Ест,  не  глядя и не замечая, что дадут. Ни
вина,  ни  водки папа в рот не берет, всегда говорит о себе: "Мне достаточно
съесть сардинку  и посмотреть  издали  на  бутылку  с  лимонадом  -  и я уже
распьяным-пьяно-пьяный!.." Ну что подарить такому чудаку, как мой папа?
     Вдруг  вспоминаю и  страшно  радуюсь: папа  любит моченые яблоки!  Они,
конечно, не  слишком  изысканное лакомство,  но  папа говорит: "Ну  кому это
понадобилось  выдумывать  ананас,  когда есть  такая  роскошная  штука,  как
моченые яблоки!"
     Начинаю поиски моченых яблок. Сейчас для них не сезон.
     Обхожу  подряд  всех  торговок  на  овощном   толчке,  называемом  "под
ратушей", - моченых яблок нет нигде, хоть плачь!
     И вдруг -  меня выручает друг моего детства, старуха бубличница Хана. В
одной  корзине  у  нее  горячие бублики, а в  другой - большущая  стеклянная
банка, полная веселых, золотых от собственного сока моченых яблок!
     Это дорогой товар! Товар  - люкс! Хана  даже запинается, называя  цену:
три копейки за  штуку... Я  беру все, что  у  нее есть, - десять  штук. Хана
столбенеет от моего мотовства.
     - Хана! - говорю я ей негромко, но до  чего счастливым голосом. - Хана,
мне сегодня заплатили за работу!

     


     Последнее затруднение: как доставить яблоки к нам домой?
     Я,  конечно, могу понести банку. Хана дает ее мне взаймы до  завтра. Но
ведь это  непременно кончится  плачевно. Я  ведь,  как говорит  Леня,  "черт
косолапый"!  Поскользнусь,  упаду,  банка  разобьется, яблоки  вывалятся  на
грязный тротуар, залив попутно своим соком Сенечкины  открытки, Юзефин сатин
и папиросы, купленные для  моих  дядей и  дедушки.  От  одной мысли  о такой
катастрофе я холодею.
     Выручает та же Хана:
     - Э, барышня,  мне бы ваши  заботы!.. Вот моя  внучка Шуля, она понесет
банку с яблоками... Ну конечно, дадите  ей,  сколько вам не жалко, - копейку
или две за фатыгу (за труд).
     Носительница  такого  поэтического  имени  (Шуля  -  уменьшительное  от
Суламифь) благополучно доставляет банку с мочеными  яблоками до самой  нашей
кухни. Я даю ей десять копеек.
     - А у меня сдачи нету, - говорит она с огорчением.
     - Не надо сдачи. Это тебе.
     - Мне? Все десять копеек?
     Тебе, Шуля. Тебе, милая... Ты рада? Ох, как ты  рада! Ты даже забываешь
проститься со  мной. Ты улепетываешь во всю прыть, словно боишься,  как бы я
вдруг не раскаялась в своей безумной щедрости.
     Сегодня  у меня большой день. В первый раз в  жизни я получила плату за
свой труд.








     - Мы хотели вас просить... - начинает Маня.
     - Мы хотели вас очень просить! - поправляет ее Таня.
     Разговор этот происходит у нас дома. Девочки пришли ко мне,
     как сразу заявила  Маня, "чтобы  поговорить". А  Таня поправила: "Чтобы
поговорить об очень важном деле!"
     В чем же состоит это очень важное дело?
     14 декабря - день рождения Тани и Мани.
     - Обеих в один день? - удивляюсь я.
     Нет. Они родились  в  разные  числа разных месяцев. Но празднуют в один
день.
     - Почему? - не понимаю я.
     Девочки  беспомощно переглядываются.  Я  вижу, что  вопрос мой  для них
неприятен (вскоре я понимаю и то, почему именно он  для них неприятен, и уже
не настаиваю).
     Так  вот  - 14  декабря день  их  рождения.  Им,  конечно,  хотелось бы
отпраздновать этот день.
     -  Отпраздновать по-человечески... - с горечью объясняет Таня. - Теперь
вы понимаете?
     Конечно,  понимаю.  Разве   с  их  сумасшедшей  мамашей  можно  сделать
что-нибудь по-человечески?
     Я тем сильнее жалею  бедных девочек, что для меня день моего рождения -
24  августа - один  из самых счастливых  дней  в  году! Еще недели за две до
этого я  начинаю составлять список желаний (в раннем детстве я озаглавливала
его: "список  жиланей"). В  этот  список  я  вношу все,  что мне хотелось бы
получить в подарок. Когда-то это были главным образом игрушки. "Такую куклу,
как  у Риты и Зои,  чтобы  пищала,  закрыв  глаза",  или  "не очень  большой
пистолет,  чтобы все-таки умел  чем-нибудь  стрелять  не очень  громко".  На
удивленный вопрос  мамы, зачем мне  вдруг понадобился  пистолет, я объясняю:
может на  моих кукол напасть  волк  или  другой  зверь?  Может. Надо  в него
стрелять или нет? Надо. Но, поскольку я сама страшно боюсь выстрелов, хорошо
бы, чтобы пистолет стрелял не  пороховыми пистонами, а, например, горохом...
Дней за пять до дня моего  рождения папу  ко мне не подпускают близко, чтобы
он не разболтал мне  обо всех сюрпризах, какие для меня готовят мама,  папа,
дяди, тети, дедушка, бабушка. День моего рождения обычно происходит на даче.
С утра  я  жду  всех детей  со всего  дачного поселка, но днем,  часа в два,
всегда,  ежегодно,  почему-то  начинается  дождь.  В детстве  я  принималась
реветь: "Никто ко мне не придет! До-о-ождь!"
     И  все  ребята у  себя дома  тоже волновались, зная  и понимая, что  я,
наверное, реву - боюсь, как бы дождь не испортил  мне праздник. К пяти часам
дождь обычно проходит, собираются мои гости и начинается веселье. Маленькие,
мы играли во всякие игры:
     в фанты, в носы, пословицы, "барыня прислала сто рублей".
     Подросли - стали разыгрывать шарады, танцевать.
     Но, сколько я себя помню, весь день моего  рождения с самого утра я жду
своего главного гостя, самого желанного: папу! И, как на грех, именно в этот
день  -  каждый  год! - у папы  оказываются тяжелые больные,  которых нельзя
оставить ни на один час...
     Я жду папу, и все мои гости тоже ждут его, потому что, если ему удается
вырваться хоть  на полчаса,  он вносит  необыкновенное веселье и оживление в
наш   ребячий  праздник.  Папа   умеет  комически   "обыгрывать"  даже  свою
беспомощность  и отсутствие  "светских  талантов". Например,  папа  не умеет
танцевать ничего, кроме польки, да  и ту... "унеси  ты мое горе на гороховое
поле", -  как  говорит мама. Но папа  усердно танцует  все танцы, которых не
знает  даже по названию  (падекатр, падепатинер), топает  ногами, приседает,
кружится, как медведь, - и все, глядя на него, умирают со смеху.
     Но чаще всего папе не удается вырваться в этот день даже на полчаса. Он
приезжает  поздно,  иногда  почти ночью - гости давно  разошлись, -  но мы с
мамой всегда ждем его. Мы вскакиваем с постелей, накидываем на себя халаты и
начинаем угощать папу.
     Иногда от усталости он еле держится на ногах и не очень соображает, что
он делает и что ест.
     - Яков, не начинай с шоколада - ты выпьешь его потом.
     -  А я уже выпил. Думал, бульон. То-то смотрю - он какойто сладкий! И -
коричневый почему-то...
     -  Папа, отчего  ты не ешь миндальный торт?  Мама  положила  тебе такой
аппетитный кусок!
     -  Батюшки,  я нечаянно посолил  его!  Страшно невкусно получилось... Я
думал: котлета, а Юзефа всегда забывает посолить...
     Очень часто папа не остается после этого  ночевать  дома - он  вырвался
только на полчаса и спешит к своим больным. Но  всетаки он  приехал, хоть на
считанные минуты, и это чудесно!
     -  Ну  до свидания! - прощается папа  с  нами. - Знаменитый был торт...
миндальный, что ли? - говорит он, забыв, что только что посолил его. Вряд ли
торт стал от этого вкуснее.
     Вот как радостно я всю жизнь помню день своего рождения.
     Я даже не всем рассказываю об этом  -  ведь  у очень многих  людей  нет
таких чудесных воспоминаний. И  потому мне так странно  и  грустно  слышать,
каким бессмысленным мучительством отравлен для Тани и Мани день их рождения!
     Примерно недели за две до этого дня  мадам Бурдес начинает по многу раз
в день в разговоре давать зловещие обещания и клятвы:
     - В этом году - клянусь! - никаких дурацких праздников у меня в доме не
будет!
     И Жозька злобно поддакивает:
     - Никаких дурацких дней рождения!
     О чем же девочки пришли просить меня?
     - Поговорите с мамой - пусть она позволит нам справлять день рождения!
     Конечно, их отец изо всех сил старается  ввести в  разум  свою свирепую
супругу,  но ему очень трудно: он  должен уговорить ее  не только  разрешить
празднование, но еще и не присутствовать  на нем самой, уйти на весь вечер к
родным да еще увести с собой  своего любимого Жозеньку. Все это - достаточно
трудное   дело;  неизвестно,   удастся  ли  это  бедняге  Чериковеру...  Его
поддерживает сестра, тетя Соня, как называют ее девочки, но эту бедную родню
- какую-то  Чериковер! -  мадам  Софья не ставит  ни во что. Что же тут могу
поделать я?
     -  Мама вас очень  уважает!  -  говорит Таня. - Она  говорит - сам дядя
Ромуальд сказал вам: "извиняюсь"...
     Папа,  видно, прав:  такие люди, как  мадам  Бурдес и  ее брат, уважают
только тех, кто дает им отпор.
     Сам  Бурдес-Чериковер,  вовсе не  уверенный,  конечно, в  том, что Зосю
удастся уговорить,  втихомолку успокаивает изнервничавшихся  девочек.  Пусть
девочки,  говорит  он, смело зовут гостей  на  14-е, пусть  приглашают своих
подружек и знакомых. Он дает девочкам денег - пусть заранее закупят  все для
угощения. Он, их папа, обещает: вечер состоится.
     Все действительно  покупается  и  запрятывается  в  самых невообразимых
местах: в  комоде  под  бельем, в  шкапчике, позади книг, даже  под кроватью
лежат тючки и  пакеты из  гастрономических магазинов и кондитерских. Девочки
зорко, неусыпно стерегут  это  угощение, приготовленное для  званого вечера.
Они  не  уходят из своей комнаты одновременно: одна  из  них всегда остается
охранять  провизию  от  Жозьки.  Сегодня,  за  два  дня  до  предполагаемого
торжества, девочек  зовут  обедать  обеих одновременно. Они  в растерянности
заметались по своей комнате, но тут прихожу на урок я,  а потом Гриша Ярчук.
Бросив на нас умоляющие взгляды, девочки убегают обедать.
     Не проходит и минуты, как в комнату входит Жозька. Увидев Гришу и меня,
он  несколько  смущается.  Но   тут  же,   приободрившись,  Жозька  начинает
подбираться к комоду.
     - Пошел вон! - командует Гриша.
     Жозька на  миг опешил.  Но  тут же  делает вид,  будто приказание Гриши
относится не к нему, Жозьке, а неизвестно к кому. Со скучающим,  равнодушным
лицом  Жозька  бродит  по  комнате  и  вдруг припадает  на  пол,  собираясь,
очевидно, юркнуть под Танину кровать.
     Гриша поднимается со стула:
     - Я тебе, запохаживается, сказал: пошел вон отсюда!
     И,  так  как  Жозька  уже  залез  под  кровать  (там  лежат  пакеты  из
гастрономического  магазина),  Гриша спокойно извлекает  его оттуда за ноги,
встряхивает, ставит перед собой и заявляет ему:
     - Я тебе сказал по-русски: "Пошел вон!" Ты, запохаживается, не понял. Я
тебе скажу по-латыни: "Ваде ретро"! Понял? Ваде ретро!
     И Гриша выставляет отвратительного мальчишку за дверь.
     Раздается оглушительный рев:
     - Ма-а-ама! Он меня-яя... Он меня-я-я...
     -  Золотко  мое! Звездочка моя! - вопит  мадам  Бурдес, обнимая и целуя
свое   ненаглядное   сокровище.   -  Кто  тебя  обидел,  мой  цветочек,  мой
единственный наследник?
     И мадам с Жозькой появляются в комнате, где сидим мы с Гришей.
     - Он! - ревет Жозька, показывая  пальцем на  Гришу. - Он сказал, что  я
ватерклозетро!
     -  Вы  обозвали  моего  сына... -  начинает  мадам Бурдес, задыхаясь от
ярости.
     -  Я  его  никак не обзывал!  -  перебивает ее  Гриша  с той  спокойной
наглостью, с какой он всегда разговаривает с мадам  и с  Жозькой. - Я сказал
ему по-латыни: "Ваде ретро"! Это значит:
     "Пошел   вон"!  Я  имел  право   выгнать  его  отсюда:  по  условию  я,
запохаживается, обязан заниматься только с вашими  дочерьми, с сыном вашим я
не занимаюсь.
     Мадам резко поворачивается и выходит, уводя с собой Жозьку.
     А  я-то  как раз в этот  день собираюсь  ходатайствовать перед  ней  за
девочек,  чтобы  она  разрешила  им  отпраздновать день рождения! Разговор с
Гришей очень затрудняет  это дело, так как мадам  в полном озверении.  Идя к
ней  для разговора  (после  моего урока), я сильно трушу, ведь с  Бурдесихой
никогда не знаешь, что найдешь  и где потеряешь, - никакая логика не властна
над ее психопатическими мозгами...
     Я решила говорить с ней просто и открыто: когда я пускаюсь в хитрости и
дипломатию, получается всегда удивительно глупо и неудачно. Поэтому я уважаю
английскую пословицу: "Самая лучшая политика - честность".
     Когда  я вхожу к мадам Софье, у нее в комнате находится и ее  муж - это
меня  успокаивает.  И  совершенно  неожиданно  разговор  начинается  в самом
любезном и приветливом тоне:
     - А, мадмуазель Яновская! Очень приятно. Садитесь,  пожалуйста...  Нет,
нет, не  в  это кресло  - там лежит мой  корсет... И не в это, душечка, ради
бога - там наша проклятая кошка, она вотвот окотится... вот сюда, прошу вас.
Сейчас я покажу  вам что-то  очаровательное. -  И,  сняв  с  третьего кресла
перекинутое через спинку платье, она показывает его мне, держа на весу.
     - Новое, сейчас из ателье! - любуется  она сама. - К  завтрашнему балу.
Знаете, благотворительный бал в пользу сирот.
     Ваша мама там будет?
     - Будет. Ее пригласили продавать в киоске цветы...
     -  Да. Ваша мама - красавица...  Меня, конечно, не  пригласили. Но зато
такого  платья  у  вашей  мамы  не  будет!  Посмотрите  на  него, хорошенько
посмотрите!
     Мне не нужно особенно приглядываться, чтобы  увидеть,  что платье мадам
Бурдес  -  невероятная безвкусица. Оно  того  цвета,  который  по-французски
называется "цвет раздавленной земляники", и сверху донизу  вышито узорами из
узеньких шелковых ленточек. Такая пестрядь, что глазам больно!
     - Это платье из ателье Ярошинского! - говорит мадам с гордостью. - Ваша
мама, конечно, у Ярошинского не заказывает?
     Про себя я думаю: мама и так красивая. Куда тебе! Но вслух я отвечаю:
     -  Мама  говорит:  заказывать  платье  у  Ярошинского  для  нее  не  по
средствам...
     Эти мои слова неожиданно доставляют мадам Бурдес огромное удовольствие.
     -  А  для меня  - по средствам! - говорит она  с  торжеством. - Да.  По
средствам!
     И она снова перекидывает платье через спинку кресла.
     - Я повешу платье в шкаф, - говорит ее муж.
     - Оставь там, где  оно лежит! - командует Зося. - Я  потом сама  повешу
егоТ
     - Ты можешь забыть. Тут запачкают... Такое чудное платье!
     - Оставь платье, не трогай!
     Разговор у мадам со мной  вышел такой мирный, такой дружелюбный, да еще
я, видимо,  мазнула Бурдесиху  маслом,  доставила  ей удовольствие,  дав  ей
возможность почувствовать свое богатство. А я-то боялась, что я не дипломат!
Нет, я, оказывается, дипломат!
     Момент кажется мне подходящим. И  я начинаю выкладывать мадам Софье то,
с чем я к ней пришла:
     - Мадам Бурдес, девочки учатся хорошо, ведут себя хорошо, разрешите  им
отпраздновать день рождения...
     - Ну, а ваши родители, - сощурившись, спрашивает мадам, - они празднуют
день вашего рождения?
     -  Конечно,  это  для  меня самый  веселый день  в  году! Гости, танцы,
веселье!
     - А это им по средствам? - продолжает мадам каким-то "кусучим" тоном.
     - Вероятно, да.
     -  Ну,  знаете,  если  ваш папа может себе это  позволить,  значит,  он
богатый человек!
     - Нет,  - смеюсь я,  - папа  совсем не богатый.  По вашим понятиям, он,
наверное, даже бедный. Он  трудится день  и ночь, и то, что он зарабатывает,
наверное, в сто раз меньше того, что есть у вас...
     - Так почему же он позволяет себе такие расходы, если он нищий?
     -  А  кто вам сказал, что мой папа  нищий? Нищий пр - рсит милостыню, а
папа работает!
     Я  чувствую, что порчу дело, говорю то, чего  бы не надо было говорить,
но нет сил, до чего меня раздражает эта злая баба!
     - А почему вы вообще празднуете дни рождения? Почему?
     - Ну, почему,  почему...  Мы - дружная семья, мы любим друг друга... Мы
радуемся тому, что мы есть на свете! (Черт знает что я говорю!)
     -  А  что  он вам оставит  в наследство после своей смерти,  ваш добрый
папа?
     - Зачем  вы  так говорите!  - вдруг сорвавшись,  говорю я с сердцем.  -
Пусть он живет как можно дольше, мой папа! Нам ничего не нужно оставлять, мы
тоже  будем работать.  И будем  содержать  наших родителей, как папа  и  его
братья содержат своих стариков.
     - Ну  хорошо! - меняет вдруг разговор  мадам Бурдес. - А какое вам дело
до того, разрешу ли я праздновать день рождения  Таньки и  Маньки? Почему-вы
просите об этом?
     -  Я  люблю  Таню  и  Маню.  Они  хорошие,  добрые,  ласковые  девочки,
старательные, послушные... Я их люблю.
     Я чуть не сказала: "несчастные", но вовремя сдержалась.
     Нет, я все-таки дипломат...
     - Так...  - говорит мадам  неопределенно. - Ну, а Жозеньку моего  вы не
любите?
     Ох, это коварный вопрос. Я на нем сверну себе шею...
     И я отвечаю:
     - Жозя - злой мальчик. (Нет, все-таки я не дипломат!)
     -  Ах, ах, ах! -  вдруг насмешливо причитает мадам  Бурдес. -  Сейчас я
сяду   плакать:  "Какое  несчастье,  мадмуазель  Яновская  не   любит  моего
Жозеньку!"
     (Ох,  как   испортился  разговор!  Дипломат  я  -  совершенно  ясно   -
копеечный!)
     - Ничего, - произносит мадам Бурдес с угрозой, - у Жозеньки будет такое
состояние, что его будут любить все!
     Мне бы уж молчать,  правда? Так вот нет: я как с ледяной горы на санках
качусь.
     - За деньги никто никого не любит! - говорю я гордо.
     Неуспех  моего заступничества за Таню и Маню  полный. Лучше бы  мне  не
впутываться в это  дело.  Не  только  не  помогла бедным девочкам,  но еще и
напортила. У, дура бестолковая!
     Девочки провожают меня домой, и - самое горькое! - они же меня утешают.
     - Ничего, - говорит Таня, - еще не все пропало. Вдруг...
     Вдруг что-нибудь случится замечательное, а?
     И она, оказывается, права. Это "вдруг" в самом деле происходит. Даже не
одно "вдруг", а целых два.
     Мы расстались с девочками в  пятницу вечером. В субботу я простудилась,
и мама  заставила меня  просидеть весь день дома  и пить горячее молоко, так
что я в этот день пропустила урок у Бурдесов. А  в воскресенье, в самый день
рождения, девочки  прибежали ко мне  рано утром,  сияющие,  счастливые:  все
устроилось!
     Первое  "вдруг": мадам,  конечно, забыла убрать в  шкаф свой  роскошный
туалет от Ярошинского - он остался до утра на кресле. Ночью  кошка окотилась
на   нем  четырьмя   детенышками.  Мадам   пришла   в  остервенение   -  она
собственноручно утопила котяток в ведре. Но это не спасло дорогой туалет: он
был испачкан, испакощен, нестерпимо вонял кошками, затейливые узоры, вышитые
ленточками, были  местами отпороты, оторваны. Поехать в  таком платье на бал
было невозможно.
     Это  очень  расстроило мадам Бурдес, но, конечно, одного  этого было бы
недостаточно  для того,  чтобы смягчить  ее  ласковое сердце.  Она бушевала,
щедро раздавала пощечины,  ругалась - вообще была  "в своем репертуаре", как
пишут в газетах и афишах.
     Но тут  произошло  второе "вдруг". В этот же день,  в субботу, фрейлейн
Конни,  которая в последнее  времся  вела  себя все  более  и более странно,
окончательно сошла с  ума. Она носилась по квартире в одной рубашке, то пела
басом какие-то  солдатские  песни, то величественно говорила: "Знаете ли вы,
кто  я  такая?  Я  германская   императрица  Констанция-Кунигунда-Розалинда,
супруга императора Вильгельма Второго!" Увидев  старика конторщика Майофиса,
фрейлейн Конни бросилась к нему с криком: "Дядя!
     Это мой  дядя  архиепископ  Майнцский!" Бедный  Майофис  -  архиепископ
Майнцский - спрятался от нее в уборной, заперся на задвижку и не выходил.  В
заключение фрейлейн  Конни стала буйствовать, гонялась  за всеми, размахивая
кочергой,  как алебардой,  чуть  не  пристукнула  Жозьку!.. Наконец  за  ней
приехали  из психиатрической больницы. Так и увезли ее: в  одной рубашке и с
кочергой, которую она не выпускала из рук.
     От этого второго "вдруг" дрогнуло  даже гранитное  сердце мадам Бурдес.
Может быть, она смутно почувствовала, как близка она сама к такому  психозу?
Не знаю. Но она плакала, каялась, разрешила девочкам справлять день рождения
и согласилась уехать на весь день к родным вместе с мужем и Жозькой. Правда,
уезжая, она уже в передней угрожающе подняла руку и зловеще возгласила:
     - Смотрите!  Я вернусь не поздно -  в половине двенадцатого ночи. Чтобы
ни одного мерзавца-гостя я в доме не застала!
     Смотрите! Ровно в половине двенадцатого ночи!
     Это был чудесный день и чудесный вечер!
     Сперва  все мы -  Таня,  Маня, я,  Гриша и Майофис  - верный  конторщик
Майофис, старый друг Майофис!  - бегали, делая последние  покупки.  Потом мы
накрыли на стол,  украсили его цветами. Было волшебно красиво! Майофис ходил
по  комнатам солидно  и важно, перекладывая  свой фантастический нос  справа
налево  и  обратно,  как  дятел,  который точит  клюв.  У Майофиса  оказался
замечательный  талант: цитировать  стихи так  некстати, что, слушая его,  мы
помирали   со   смеху.  Например,   войдя  в  столовую   и   увидев  красоту
сервированного стола, Майофис восторженно произнес:
     - "Где стол был яств - там гроб стоит!" - И еще добавил: - "Домового ли
хоронят? Ведьму ль замуж выдают?.."
     А когда  я,  растрепанная, вспотевшая от  хозяйственных хлопот, влетела
зачем-то  в  гостиную, Майофис  вынул  из  бокового  карманчика  белоснежный
платочек, отер мне лоб и процитировал из басни Крылова:
     - "С мартышки градом лился пот!"
     Как уютно, как весело было без мадам Бурдес и без Жозьки!
     Мы  с Гришей в лепешку разбивались, чтобы гостям было приятно и весело.
Для  младших -  подружек  Мани - устраивали в гостиной игры,  для старших  -
танцы. Сами танцевали, а  Гриша даже  пел, Майофис плясал со мной мазурку  и
так расчувствовался, что заявил мне:
     - Ах, если бы вы были, ну, хотя бы на тридцать лет старше!
     - Что было бы тогда?
     - Я бы в вас влюбился! - ответил он с чувством, перекладывая нос справа
налево.
     Это  признание  в  любви  -  первое  в  моей   жизни!  -  я  приняла  с
удовольствием.
     - Миленький Майофис, я вас очень люблю!
     - Когда вы будете постарше, - сказал  Майофис, грустно улыбаясь,  -  вы
поймете, что вы сейчас сказали одно лишнее слово...
     - Какое?
     - Слово "очень". Когда-нибудь  вы  скажете кому-то,  кого вы теперь еще
даже не знаете,  вы скажете ему: "Я вас люблю". Просто "люблю". Без "очень".
Да. А  "миленький Майофис, я вас очень люблю"  - знаете, что это значит? Это
значит: "Дедушка Майофис, вы старый болван"...
     Ровно за час до срока, назначенного хозяйкой дома, Гриша встал на стул,
хлопнул в ладоши:
     - Тиш-ш-ше! Слушать мою команду!
     - Слушаем, слушаем! - зашумели все.
     -  Так вот: пора расходиться. Встать всем  цепочкой - лицом к  двери  в
переднюю. Выходить по одному в переднюю, быстро одеваться и уходить!
     Гости разошлись.  А  мы убрали со  стола и привели в порядок  столовую,
гостиную и  зал.  Не осталось никаких следов пребывания гостей.  Нам дружно,
весело помогали горничная и кухарка.
     Они  тоже  от  всей  души  наслаждались отсутствием  своей  ненаглядной
хозяйки!
     Когда мадам с мужем и Жозькой позвонили с парадного хода, мы с Гришей и
Майофисом убежали по черной лестнице.
     Простившись с Майофисом, мы с  Гришей идем по ночной заснеженной улице.
Звезд на небе, звезд! Как крупных спелых ягод  под кустом в укромном  лесном
уголке.
     - Не пялься на небо! - строго приказывает мне Гриша. - Под ноги гляди!
     - Хорошо, - отвечаю я послушно. - Я на свои калоши смотрю. Можно это?
     - Можно, - серьезно разрешает Гриша.
     -  Благодарствуйте,  дяденька! -  говорю  я  тонким  голоском  и  делаю
книксен.
     И мы смеемся - в который раз за этот веселый день!
     - Эх... - вдруг говорит Гриша с сожалением. - Была бы ты постарше!..
     - И что тогда? - интересуюсь я. - Ты бы в меня влюбился?
     - А ты откуда это знаешь? - страшно удивляется Гриша.
     - Мне это сегодня уже говорили! - отвечаю я с гордостью.








     1 января 1901 года началось новое столетие - XX век.
     Это - важное  историческое событие. И, конечно, наш Лапша в первый свой
урок после рождественских каникул произнес по этому случаю очередную речь.
     По   его   словам,   новый   век   начинается   "при  самых  лучезарных
предзнаменованиях". Это будет счастливый век, золотой век!
     (Здесь   жиденький    тенорок   Лапши   задребезжал,   как   треснувший
колокольчик.)
     Начало  века,  говорит  Лапша,  ознаменовалось  следующими   важнейшими
событиями:
     Его святейшество римский папа Лев XIII, превозмогая старость и болезнь,
освятил начало века личным участием в богослужении...
     Его величество  германский  кайзер  Вильгельм II  произнес  речь  перед
офицерами своей армии...
     В Париже,  в  Елисейском дворце,  Его эминенция папский  нунций  принес
президенту Французской республики свои поздравления с началом нового века, в
ответ на что президент, господин Эмиль Лубэ, произнес речь.
     Люся Сущевская бросает мне на парту записку:
     Ур-р-ра! Все великие люди говорят речи по случаю нового века! И кайзер,
и президент, и римский папа, и папский нунций!
     Сейчас произнесу речь и я!
     - К  сожалению, -  Лапша делает печальное лицо, - мир понес  в  эти дни
невознаградимую  утрату.  Скончалась,  тихо  отойдя в  вечность,  английская
королева Виктория.  Она была ангелом  мира, распростершим  крылья над  всеми
странами.  Последние  дни королевы  Виктории  были омрачены войной Англии  с
бурами.
     Скорбь об этом кровопролитии подточила миролюбивое сердце королевы...
     В общем, "сладко пел душа-Лапша". Мы были в восторге:
     речь заняла почти половину урока.
     Я  думала,  что Люся  в своей  записке шутит. Неужели она в самом  деле
будет говорить  речь? Вдруг,смотрю, она  встает и просит  разрешения сказать
несколько  слов... Я обмерла.  На Люську иногда находит шальной  стих  - она
может разыграть целый спектакль.
     Был случай - учитель истории  Громаденко объяснял нам новый урок, после
чего Люся вот этак же встала и спросила:
     - Борис  Семенович,  вот вы сказали:  "после  смерти Петра Великого", а
ведь он  же  еще  не умер.  Он умрет  только на  138-й  странице, а  мы пока
проходим 126-ю...
     У Люси  было при этом искренне-идиотское лицо (первоклассная актриса!),
никто не мог бы заподозрить, что она просто дурачится и дурачит учителя.
     Я до смерти боялась,  что Люся и сейчас "отваляет" что-нибудь в этом же
роде. Но нет! Она сказала несколько прочувствованных  слов  -  так мило, так
скромно краснея и опустив озорные глаза цвета темного орехового пряника, что
на нее было приятно смотреть.
     А потом прислала мне новую записку:
     Ну, чем я хуже, чем римский папа, кайзер и панский пупций?
     Дома, за обедом, я рассказываю о речи Лапши. Папа недовольно хмыкает:
     - Манилов он, ваш Лапша! Прекраснодушный Манилов...
     - Почему?
     - Да потому, что новый  век вряд  ли  будет спокойным и мирным. Слишком
воинственное  наследие  оставил ему  ушедший девятнадцатый  век.  Ведь  одна
только Англия, за  одно только  правление королевы Виктории  - этого "ангела
мира", как  называет  ее ваш Лапша!  - вела целых сорок  войн! Из  них  лишь
Крымская  война  протекала  в  Европе,  остальные тридцать девять войн  были
хищнические  нападения  Англии   на  далекие  страны.  Англичане  порабощали
туземцев,  грабили  их, отнимали все  богатства этих  стран:  нефть,  уголь,
металлы, драгоценные камни...
     - А война с бурами, папа?
     - Вот это как  раз очень верно определяет  твой ученик - наборщик Шнир:
"Вор у  вора дубинку  украсть  хочет!" Буры - это  европейские,  голландские
переселенцы.   В  Южной  Африке  они   появились  давно.  Жителей  тамошних,
чернокожих  кафров, они  превратили  почти  в рабов, заставили  их  добывать
алмазы  в  копях.  Для  того чтобы кафры не  крали  алмазов,  их  заставляют
работать совершенно голыми да еще заковывают им руки в особые  металлические
перчатки  без пальцев! И все-таки не устерегли  буры  этого богатства! Запах
жареного - сокровищ алмазных  копей  - дошел до ноздрей главного  хищника  -
Англии! И вот уже два  года  англичане воюют  с бурами,и несчастно воюют: ни
одной настоящей победы не одержали!
     -  Ни одной! - злорадно подтверждает  дедушка. -  Англичане -  чтоб они
пропали!  -  они ведь  как  воюют? Налетят  нахрапом на  какой-нибудь черный
народ:  у  англичан  пушки и ружья, а  у черных -  луки и  стрелы. Выстрелят
англичане несколько раз - и готово: завоевали. Ну, а с бурами  этот номер не
сплясал!  Один только раз  за  все  два  года  англичане захватили  у  буров
какой-то город. Что тут было! В Лондоне от радости пели и плясали, в церквах
служили!  А  назавтра  буры  отняли свой  город обратно.  Половина  англичан
сдалась в плен, остальные разбежались, как зайцы... Вояки!
     - Смотри ты! - говорю я с удивлением. - Дедушка желает победы бурам.
     - Кто желает? Я желаю? Ни боже мой! Я одного желаю:
     чтобы эти черные - кафры или как их  там называют, - чтобы  они послали
ко  всем чертям и  англичан и буров! Чтобы они сами распоряжались  на  своей
земле!.. Но чтобы все-таки  - до тех пор пока это  случится  - буры еще хоть
разок-другой всыпали англичанам по первое число! Вот чего я желаю...
     Пока дедушка объясняет мне это, папа принес из своего кабинета  сумку с
инструментами  и  свою  меховую  шапку  (мама  всегда  кладет  ее  на  папин
письменный стол,  чтобы она была  у него под  рукой, а то он будет искать ее
целый час  по  всему дому!)  и  собрался  уезжать к больным. Но в эту минуту
Юзефа положила на стол только что полученную столичную газету. И папа, держа
в  одной  руке  сумку  с  инструментами, зажав  под мышкой  свою  шапку, "на
минуточку нырнул в газету" и, конечно, забыл обо всем на свете.
     - Яков, - осторожно напоминает мама, - ты же собирался куда-то...
     -  М-м-м...  -  бормочет  папа.  - Нет,  спасибо,  я  поел,  больше  не
наливай... - Папе, очевидно,  кажется, что мама предлагает ему еще супу, или
компоту,  или чаю.  И вдруг он кричит во весь голос: - Нет! Нет,  это  черт,
черт... черт знает  что  такое!  -  И папа  с сердцем  швыряет на стол  свою
многострадальную шапку.
     Все мы смотрим на  папу  -  не с удивлением, нет -  скорее с ожиданием:
хотим   знать  причину   папиного   вулканического  извержения.  Что   такое
возмутительное попалось ему в газете?
     Но  папа так  рассержен,  что не сразу  может  рассказать нам  об  этом
связно.
     -  Они доведут! Уже довели!..  А твой прекраснодушный Лапша  умиляется:
"Новый век начинается при лучезарных предзнаменованиях!"  А  чтоб он пропал,
дурак!.. Ты читал, папаша?
     - Читал... - мрачно подает голос дедушка.
     - Ведь катастрофа! - объясняет папа  маме и мне. (Мы стоим с глупейшими
лицами, мы не понимаем, о чем разговор.) - Голодают  уже  тридцать губерний,
треть России.  Голодный тиф  косит  целые уезды!  Люди едят траву, древесную
кору! А  правительство (эти милстисдари мои!) вот, вот,  вот! -  тычет  папа
пальцем  в газету.  - Вот  он, опять новый циркуляр...  Правительство боится
только одного: как бы кто не помог голодающим.
     Немного остынув, папа рассказывает более связно:
     -  В  России  голод усиливается  с  каждым  годом. Но ведь  нет  такого
бедствия, которому нельзя было бы помочь.  Если  есть желание помочь. А наше
правительство - вот именно, именно! - не хочет помочь голодающим и не хочет,
чтобы кто бы то ни было другой помогал  им. Вот ведь мерзость какая! Газетам
даже запрещено писать  о голоде,  самое слово "голод" запрещено: вместо него
приказано говорить и писать "недород", это звучит не так грубо!
     - А почему, - спрашивает мама, - почему надо ждать, чтобы правительство
разрешило  помогать голодающим? Надо всем вместе  взяться и помогать, вот  и
все!

     



     - Так, так,  так!..  -  иронически отзывается папа. -  Интересно, очень
даже  интересно, как это ты будешь помогать, если это  запрещено!  Ага, ага!
Земствам    запрещено,    Пироговскому    обществу     врачей     запрещено,
Вольно-экономическому обществу запрещено! Никому нельзя!
     - А кому же можно?
     - Во главе борьбы с голодом стоят губернаторы со всей ордой чиновников.
В  их  руках  теперь все дело помощи голодающим...  А  это, - тут папа снова
взрывается,  - это самые  подлые и самые воровские руки! Львиная часть того,
что жертвуют во всей России для помощи голодающим, львиная часть прилипает к
рукам царских чиновников!..
     Папа еще долго бушевал бы, но ему надо к больному.
     В  ближайшие затем дни  происходит  событие - можно сказать,  семейного
характера - в жизни  Ивана Константиновича и Лени, а через них - и  в  жизни
нашей семьи: уезжает Шарафут!
     Срок его солдатской службы кончился уже давно, но до сих пор он  все не
уезжал: уж очень прилепился сердцем к Ивану Константиновичу и  к  Лене. Да и
для  них  он  близкий  человек!  Теперь  он наконец возвращается  на родину.
"Мензелинскам уездам Уфимскам губерням", - как он называет.
     Всем нам  жалко  расставаться  с  Шарафутом.  Все  его любят,  привыкли
считать его членом семьи Ивана Константиновича Рогова.
     Сам Шарафут  переживает  свой  отъезд  двойственно.  Он  и  радуется  и
печалится.  То  и  другое  выражается  у  него   трогательнонепосредственно.
Конечно, он  счастлив,  что  едет  домой. Столько лет  он  там  не был,  а в
последнее время ему что-то и писем оттуда не шлют. Наверное, ждут его со дня
на   день   домой.   Но  очень   горько   Шарафуту  расставаться  с   Иваном
Константиновичем и Леней.
     Все эти разнообразные чувства выражаются в  разговоре Шарафута с Иваном
Константиновичем.  Шарафут  произносит   при  этом  одно  только  слово,  но
выговаривает он его на редкость разнообразно и выразительно.
     - Вот ты и уезжаешь, Шарафут! - говорит Иван Константинович.
     - Ага... - подтверждает Шарафут и вздыхает.
     - Домой поедешь. Рад?
     - Ага! - кивает Шарафут, сверкая зубами в широкой улыбке.
     - Мать-то обрадуется?
     - Ага... - Шарафут произносит это мечтательно. Он давно не видал матери
и, наверное, как все люди, вспоминает о ней светло, нежно.
     - И отец обрадуется, и братья, и сестры!
     - Ага! Ага!
     - Женишься, поди? А, Шарафут?
     - Ага... - Шарафут отвечает не сразу, с улыбкой смущения, отвернув лицо
и не глядя на Ивана Константиновича. -  Ага... -  повторяет он  еле слышно и
сконфуженно смотрит в пол.
     Конечно, он женится! Все люди женятся. Чем он хуже других? У него будет
жена, дети - все, как у людей.
     - Ну и нас смотри не забывай, Шарафут.
     -  Ага...  - Шарафут  беспомощно  приоткрывает рот  и огорченно  качает
головой.
     Но тут - словно прорвало плотину! -  Шарафут выливает в целой куче слов
свою печаль и тревогу:
     - Ох, вашам благородьям. Я уехала - ты голоднам сидела!
     Новам денщикам тибе лапшам кормила...
     Мысль о том, как плохо будет Ивану Константиновичу  с "новам денщикам",
очень угнетает  Шарафута. Как  будет  жить  Иван  Константинович  без своего
Шарафута? "Ай-яй-яй, дермам  делам.  Казань  горит!"  Ведь  новый  денщик не
знает, что  Иван Константинович не  любит лапши. Откуда ему это знать? И что
на ночной столик надо ставить вечером стакан холодного чаю, и что пуговицы к
мундиру и кителю должны быть пришиты "намертво"...
     Новый   денщик   будет   еще,  чего  доброго,  обижать   зверей   Ивана
Константиновича:  попугая Сингапура,  мопса  Барыню,  кота Папашу, золотых и
прочих рыбок, жаб, саламандр, черепах.
     Разве новый  денщик упомнит,  каких зверей и  какой пищей кормить надо?
Даст червяка  -мопсу, котлету  рыбкам, муравьиные яйца  попугаю  - и готово:
подохнут все.
     В последние дни перед отъездом Шарафут стирает, утюжит, крахмалит белье
Ивана  Константиновича  и  Лени,  вощит полы,  натирает  мебель,  чистит все
металлические  предметы  в доме  - дверные  ручки, печные  листы,  кастрюли,
самовары - до солнечного блеска.
     Пусть "ихням благородьям" и "Леням" как можно дольше помнят Шарафута!
     Уезжает  Шарафут в самом затрапезном своем виде:  в  ветхой  солдатской
шинельке,  старой круглой фуражке блином, в латаных-перелатаных сапогах.  Но
он возвращается в родную  деревню,  как  богатая  невеста:  с приданым.  Под
мышкой у  него,  в деревянном  сундучке  - бесценные сокровища! Новые брюки,
парадная, ни  разу не надеванная  гимнастерка  из чертовой кожи  и новенькие
сапоги - это подарок Ивана Константиновича. В кармане гимнастерки завернутая
в несколько рядов папиросной бумаги цепочка для часов.
     Часов у него нет, но это  неважно: была бы цепочка, а часы когда-нибудь
придут. И ведь кто видит, есть у тебя в  кармане часы или нету их. А цепочка
висит на виду, ее приметит всякий.
     Цепочка  из  неизвестного металла.  Шарафут ее купил накануне отъезда и
натер мелом ярче золота.
     - - Чепка! - показал он Лене и  от восхищения даже не сразу закрыл рот.
- Видал?
     Последние дни перед отъездом Шарафут провел  в непрерывных переходах от
радости к  печали. Но  все это - и смех, и слезы, и надежды, и грусть - было
как летний дождик: быстро налетающий и скоро высыхающий.
     За пазухой вместе с паспортом и несколькими серебряными рублями Шарафут
увез  десять  конвертов  с  наклеенной  на  каждый  семикопеечной  маркой  и
написанным рукой Лени адресом Ивана Константиновича. В каждый конверт вложен
чистый  листок бумаги. На этих  листках Шарафут  будет иногда писать письма,
состоящие из одного-двух слов (больше он не выдюжит):
     "Здоров", "Все хорошо" и т. п.
     Я иногда думаю: почему Шарафут, такой смышленый и способный, так мало и
плохо   научился  говорить   по-русски?  Вероятно,  попади  он   в  город  с
исключительно русской  окружающей средой, он научился бы  гораздо большему и
быстрее. Но в нашем городе он слыхал вокруг себя целых пять языков: русский,
польский, литовский, еврейский, белорусский, и  это сбивало его с толку. Все
же объясняется он  по-русски довольно  понятно,  по крайней мере для нас.  И
Леня научил его читать. Пишет Шарафут печатными буквами.
     Первое письмо  от Шарафутдинова  приходит скоро.  Оно, видно, опущено в
ящик на какой-то  станции по пути к "Мензелинскам уездам Уфимскам губерням".
Как  и  предполагалось,   письмо  заключает  в   себе   только  одно  слово,
нацарапанное карандашом печатными буквами: "Дарова".
     Мы расшифровываем  это,  как "здоров" (женский род Шарафут предпочитает
во  всех  частях  речи:  и  в  существительных,  и  в  прилагательных,  и  в
местоимениях,  и в глаголах). Неожиданностью для нас является лишь  то,  что
под словом "дарова"  Шарафут нацарапал еще слово "Шар" с длинным  хвостиком.
Мы  не  сразу догадываемся,  что  это  Шарафутова подпись.  Вот,  думал  он,
наверное, с каким шиком он подписывается!
     В общем, мы довольны: здоров - и ладно. Подождем дальнейших известий...
     Но дальше Шарафут  почему-то  надолго замолкает. Никаких вестей от него
нет. Что бы это значило?
     Впрочем,  думать  и  гадать  об  этом нам  некогда:  молчание  Шарафута
забылось  из-за целого потока  происшествий. Можно  подумать, что  новый век
рассердился на самого себя за бездеятельность -  и  события посыпались,  как
росинки  мака  из  созревших  головок.  Во  всей  России  начинается  полоса
сильнейших студенческих беспорядков.
     За  последние  годы  студенческие  беспорядки  и  волнения  происходили
ежегодно, главным образом весной. Потом они стали вспыхивать повсеместно еще
и осенью и зимой. Они становятся  все сильнее, бурливее, участвует в них все
большее  число   студентов.  Иногда   студенты  объявляют  забастовки:   они
отказываются посещать лекции  и занятия до тех пор,  пока не будут выполнены
их  требования.  К бастующим студентам одного университета присоединяются  и
студенты университетов в  других  городах. До сих  пор требования  студентов
чаще всего  касаются  внутренних дел университета: освобождения арестованных
товарищей,  разрешения  на   устройство   сходок,  удаления   кого-либо   из
преподавателей, заклеймивших себя недостойным поступком.
     В общем, студенты до  сих  пор боролись главным образом  за свои  чисто
студенческие - так называемые академические - права.
     Гораздо реже  их  требования выходили  за  пределы  этих  академических
вопросов.
     Царское  правительство подавляет  студенческие  беспорядки жестко, даже
жестоко. Неблагонадежных  студентов  увольняют, исключают из  университетов,
ссылают, арестовывают.  В  здание  университета  вводят  полицию  и  войска,
разгоняющие студенческие сходки. Уличные демонстрации  студентов подавляются
казачьими нагайками, "селедками" городовых (так называются плоские шашки).
     Минувшей  зимой за  участие в студенческих  беспорядках пострадал  брат
Мани  Фейгель - студент Петербургского университета  Матвей Фейгель. Все мы,
Манины подруги, и Леня с товарищами очень любим Матвея. Он для нас не только
"брат  нашей Мани",  но и  прежде всего "наш Матвей".  Каждый приезд  Матвея
домой на каникулы - праздник для всех нас. Такой  он умница, наш Матвей, так
много знает, такой по-доброму веселый, никогда  не  унывающий, такой смешной
со своим любимым словечком "чудно-чудно-чудно". И  вдруг минувшей зимой  его
сперва  арестовали,   а  затем  исключили   из  университета  и  выслали  из
Петербурга.
     - Началось у нас все с того, - рассказывал нам Матвей, - что арестовали
несколько наших студентов:  их подозревали  в том, что они революционеры. Ну
конечно, мы потребовали освобождения товарищей. В университете все  гудело и
громыхало,  как  перед  грозой. И вот  в этот  самый момент -  скажем прямо:
неудачно выбрало начальство момент праздновать!  -  назначается  на  восьмое
февраля  ежегодный   торжественный  университетский  акт...  Ах,  вы  хотите
торжествовать? А скандала не хотите? Впрочем, все равно,  хотите вы скандала
или не хотите, - вы его получите! Да еще какой чудный-чудный-чудный!..
     И Матвей весело хохочет.
     -  Конечно,  очень  неприлично безобразничать на  празднике, правда?  -
продолжает  Матвей   и   корчит   очень  смешную   строгую  гримасу,  словно
передразнивает какое-то начальство. - Но стерпеть  безропотно, без  скандала
арест наших товарищей мы тоже не могли. И вот, представьте себе, актовый зал
Петербургского университета. Торжественная обстановка  -  высшее начальство,
приглашенные - представители власти и светила  науки! Ректор  наш, профессор
Сергеевич, -  человек  почтенного  возраста,  но никем из  честных людей  не
уважаемый, как крайний правый! - поднимается на кафедру для доклада, бледный
и  взволнованный  (знает  кошка, чье мясо съела!).  Секунда  сосредоточенной
тишины. Сергеевич  раскрывает  рот, чтобы заговорить. И вдруг буря свистков,
криков:  "Долой  Сергеевича!  Вон  Сергеевича!"  Это  студенты  начали  свой
концерт. Шум, рев, крики! Сергеевич на кафедре все еще  пытается заговорить,
да где там. Видно только, как он раскрывает и закрывает рот, ни одного слова
не слышно.
     А мы  стараемся: свистим,  орем. В  общем, как говорится, бушевали - не
гуляли...  Поработали,  можно  сказать,  на  славу.  Чудночудно-чудно!  Весь
синклит гостей - начальство, профессора - в полном смятении покидает актовый
зал. Праздник испорчен, торжественный акт  сорван... И вся толпа студентов с
революционными песнями выходит  из университета на улицу... Хорошо!  Умирать
не надо!
     Вот тут,- и Матвей с огорчением почесывает затылок, - на улице пошла уж
музыка  не та: веселого  стало меньше. Петербургский университет  находится,
понимаете,  на  Васильевском  острове.  Острова-  они  ведь  со  всех сторон
окружены водой.  Это  не я  выдумал, это география уверяет... Для того чтобы
попасть  в  город  существует  несколько  мостов  и  пешеходный  переход  по
замерзшей  Неве. Ну  и, конечно,  у  каждого моста и  у  перехода  студентов
предупредительно встретили казачьи нагайки и "селедки" городовых. Побито нас
тут было немало. Многих арестовали, развезли по тюрьмам и арестным домам...
     Вот  тогда  был арестован  и  Матвей.  Его исключили из  Петербургского
университета и выслали на родину, в наш город, под надзор полиции. Матвей не
унывал, хотя положение его было  очень тяжелое. Он много читал, давал уроки,
помогал отцу с  матерью. Охотно проводил время с нами, ребятами,  пел с нами
зло-,  бодневные  песни, которых  много появилось  тогда среди  студентов. В
особенности, пародийный гимн  "Бейте!", обращенный к усмирителям с нагайками
и "селедками", - подражание некрасовскому "Сейте разумное, доброе, вечное!".


     Бейте разумное, доброе, вечное!
     Бейте! Спасибо воздаст вам сердечное
     Очень скоро русский народ!
     Бейте вы бедного,
     Бейте богатого,
     Бейте вы правого
     И виноватого, - Бог на том свете
     Всех разберет!
     Бейте нагайками,
     Бейте "селедками",
     Станут все умными,
     Станут все кроткими,
     Скоро спасибо
     Воздаст вам народ!


     Только  минувшей  осенью  Матвея приняли  в Киевский университет. И  он
уехал в Киев. Очень радовались мы за нашего Матвея.
     - Ох,  разбойник! -  говорил  папа, прощаясь  с  уезжавшим  Матвеем.  -
Постарайся хоть в Киеве усидеть на месте!
     -  Ох,  Яков  Ефимович! - ответил ему в тон Матвей,  блестя глазами.  -
Умный  вы,  хороший человек, а  не понимаете: как  удержаться,  когда вокруг
бушует буря? А ведь бури-то, ей-богу, не я выдумал!
     - Но ты их любишь! Ты сам ищешь их, беспутная голова!
     - Это вы должны понимать, Яков Ефимович. Вы сами драчливый человек!
     Нынешней   зимой   студенческие   беспорядки   и   волнения   вспыхнули
необыкновенно сильно, охватили сразу несколько университетов и шли, нарастая
и усиливаясь.
     Как всегда,  когда в стране происходят большие  события,  к  нам в  дом
приходят  вечером  всякие люди - поговорить, расспросить,  не слыхали ли  мы
чего,  рассказать  о том, что им  самим удалось  услыхать.  Ведь  мы живем в
провинции,  в  нашем  городе нет высшего учебного  заведения, мы  далеко  от
столицы и университетских городов. Даже из газет узнаем мы лишь немногое:
     на  газетах -  намордник царской цензуры. До нас доходят только  слухи,
обрывки слухов.  Кто-то кому-то о чем-то рассказал, кто-то  кому-то о чем-то
написал  в  письме...  Люди  на  все  лады  перебирают и тасуют эти  скудные
сведения, стараясь докопаться до правды.
     Одним из первых приходит к нам  всегда в такие  дни доктор Финн,  папин
товарищ  по  Военно-медицинской  академии.  Папа говорит  о  нем,  что  Финн
переживает все события "вопрошающе":  у него нет своих готовых представлений
о том, что происходит, своих решений или предложений,  - у него есть  только
вопросы: почему такое? зачем это? чем это может кончиться?
     Конечно, и сейчас приходит вместе с другими доктор Финн.
     Мрачный, как факельщик из погребальной процессии.
     - Там неспокойно! - зловеще гудит он. - Там очень неспокойно... Почему?
     - Перестань, Финн! - сердится папа. - Пей чай. Не ухай как сова!
     - Хорошо. Я буду пить чай... Спасибо, Елена Семеновна...
     Но там все-таки очень неспокойно...
     Папа пристально вглядывается в доктора Финна.
     -  Знаешь,  Финн,  ты  не простая сова.  Ты такая сова, которую обучили
арифметике, таблице умножения. И ты ухаешь:
     "Дважды  два - четыре, студенческие беспорядки - это очень неспокойно".
Ты бы что-нибудь новое сказал!
     - Откуда мне знать новое? - обижается доктор Финн. - Что я - гадалка? Я
знаю только то, что везде студенческие беспорядки. И это очень грозно!
     - Трижды три - девять, - машет на него рукой папа.
     - Нет, ты мне ответь! - наседает на папу доктор Финн. - Ведь мы с тобой
учились  когда-то в том  же Петербурге!  И студенческих  беспорядков не было
когда-то. Почему?
     - Вот  именно  потому, что  это было  когда-то!  -  возражает папа. - И
кстати сказать, они бывали и  тогда, только гораздо  реже  и  слабее.  Тогда
университеты имели  свое самоуправление,  свою  автономию - куцую, но имели.
Внутренние университетские дела решались в самом университете...
     - А теперь не так?
     - Не так? финн. Не так... Теперь автономию упразднили.
     Вместо нее ввели "Временные правила" министра Боголепова.
     И  по  этим  "Временным  правилам"  все  университетские   дела  решают
жандармерия с  охранкой.  Полиция  и казаки имеют  право врываться  в  любой
университет, арестовывать студентов... В наше с тобой время до  этого еще не
додумались. Помнишь,  Финн,  как сам  Трепов - всесильный  Трепов - приказал
жандармам занять нашу академию, а  наш старик, профессор Грубер, не  впустил
их в академию. Помнишь?
     - Еще  бы я  не помнил! Я  стоял совсем близко, видел,  как  в академию
вошел треповский  полковник  -  так  себе мужчина,  просто горсть  соплей  в
мундире, - и говорит: "Генерал Трепов  приказал мне  занять  здание академии
отрядом жандармов..."
     - Да| - подхватывает папа. - А  к полковнику  вышел наш  Грубер, весь в
орденах...
     - А их таки хватало у него, этих орденов!
     тор Финн.
     -  ...и  Грубер сказал  на своем  ломаном русско-чешско-немецком языке:
"Гэнэраль Трэпов вам приказаль?  А я,  гэнэраль Грубер, запрещаль!" Помнишь,
Финн?
     - Помню. - Совиное лицо доктора Финна так же молодеет, как лицо папы. -
У-у-у-шел  треповский полковник, как побитая  собака! А почему сегодня этого
уже нельзя?
     - Потому что "тэмпора мутантур" (времена меняются)...
     -  эт  нос мутамур  ин иллис..."  (и мы меняемся  с ними), - машинально
досказывает латинское изречение доктор Финн.
     - Времена меняются, да. И люди меняются. И студенты сегодня уже другие,
и добиваются они другого, - говорит папа.
     - Зот, вот, я  именно это хотел спросить:  чего добиваются  студенты? -
спрашивает доктор Финн с живейшим интересом.
     -  Да,  вот  именно!  -  поддерживают  доктора  Финна  остальные  люди,
пришедшие к нам в этот вечер.
     -  Надо  же все-таки  знать:  чего хотят студенты?  -  говорит  учитель
Соболь. - Ведь не из одного же озорства они буянят!
     Папа отвечает не сразу. Говорит поначалу медленно и както задумчиво:
     - Чего хотят студенты?..  Ну,  они ведь молодые! Они впервые вступают в
ту жизнь, к  которой  мы,  старики, уже  привыкли... Что там "привыкли"!  Мы
притерпелись к этой жизни, мы принюхались к  ней.  Мы уже  не замечаем,  что
жизнь у нас  затхлая, без  притока свежего воздуха,  что в ней  расплодились
клопы  и  тараканы, что мы  живем без  радости,  без  свободы,  как  рабы! А
студенты, молодежь, чувствуют эту гниль, эту вонь, это бесправие и мерзость!
И они рвутся в драку, они хотят добиться лучшей жизни...
     Внезапно из передней доносится громкий продолжительный звонок. За ним -
второй, третий... Настойчивые, нетерпеливые.
     Так звонят только пожарные или полиция.
     Но нет, это  пришел  репортер местной  газеты Крумгальз.  Наверное,  он
принес какие-то новости.
     Мама всегда говорит, что у Крумгальза "две наружности":
     одна  -  тихая,  скромная,  уныло-будничная, внешность  человека  очень
небольшого  роста. Так выглядит  репортер Крумгальз в те дни, когда в городе
не случилось ничего, кроме пустякового пожара, тут же потушенного без вызова
пожарной команды; мизерных мелких краж или часто наблюдаемых самоубийств при
помощи уксусной эссенции по причине несчастной любви...
     Но  в  большие  дни,  когда  доходят  новости  всемирного  или хотя  бы
всероссийского  масштаба,  Крумгальз  мгновенно  и  волшебно  преображается.
Крумгальз  выпрямляется,  становится  выше  ростом:   "движения  быстры,  он
прекрасен, он весь как божия  гроза!" В такие дни у Крумгальза  одна забота:
поспеть всюду, быть первым вестником сенсации!
     Страшно  возбужденный,  Крумгальз  влетает  в  столовую,  даже не  сняв
пальто.
     - Еще  не знаете?! - кричит он уже  с порога. -  Не  слыхали, нет?  Сто
восемьдесят  три  киевских  студента  арестованы  и приговорены  к  сдаче  в
солдаты! Официальная мотивировка:
     "За  участче в беспорядках, учиненных скопом"!.. Матвея Феигеля знаете?
Его - тоже в солдаты!
     И Крумгальз убегает дальше.









     Мы сидим  у нас в столовой. Сидим каждый  так,  как нас застала  весть,
сообщенная репортером Крумгальзом. И каждый из нас думает свою думу.
     Разговаривать   все  равно   нет  никакой   возможности.   Потому   что
одновременно   с  Крумгальзом  пришла   жена   доктора   Ковальского,   Анна
Григорьевна, которая обладает способностью трещать, как погремушка, не давая
никому вставить  слово и  рассказывая о  том, что,  к  сожалению,  интересно
только ей одной и никому больше.
     Интерес  мадам Ковальской -  это ее  фруктовый  сад.  Его надо  вовремя
удобрять,  расчищать, стволы  надо вовремя обмазывать известкой, яблони надо
вовремя  подрезать  - и  сильно подрезать, не  жалеть  ветвей,  - чем больше
вырежешь побегов, тем больше будет яблок... И тэпэ и тэдэ.
     Анна Григорьевна  трещит, даже не понимая, что она всех раздражает, что
никому не интересно, успела ли  она осенью вовремя подрезать  яблони, и всем
бы хотелось только,  чтобы она сама,  Анна Григорьевна, наконец, замолчала и
удалилась восвояси.
     Наконец кто-то не выдерживает и обращается к папе с вопросом:
     - Яков Ефимович, что  вы  думаете о том,  что сказал Крумгальз? Об этой
студенческой солдатчине? Это же ужас!..
     -  Еще  бы  не  ужас!..  -  говорит  папа,  словно  выходя  из  тяжелой
задумчивости. - Солдатчина, царская солдатчина - это каторга,  хуже каторги!
О солдатской  доле народ  сложил больше  горестных  песен,  чем о несчастной
любви... Царский  солдат -  бесправное  существо.  За  любую провинность его
можно прогнать по "зеленой улице", то есть попросту пороть розгами.
     А  уж  избивать его - вот  так,  походя,  за вину  и без  вины, "дать в
морду", "ткнуть в  зубы", - это  имеет право делать  не то  что  генерал или
офицер, но  и любой фельдфебель или  ефрейтор.  Так обстоит  дело с рядовыми
солдатами. А какая жизнь ожидает в армии этих злополучных студентов, сданных
в  солдаты?  Об  этом  и подумать  страшно!  Их  будут  всячески  унижать, с
особенной жестокостью топтать их человеческое достоинство...
     -  Ну что вы, дорогой Яков Ефимович!  - вдруг  прерывает папу владелица
знаменитого  фруктового   сада   Анна   Григорьевна.   -   Вы   ужасно   все
преувеличиваете!  Студентов наказывают  -  и  правильно делают! Нельзя  же в
самом деле  допускать,  чтобы в  государстве командовали дети!  Дети  должны
учиться...
     У папы такое яростное лицо, что  я  боюсь, как бы он не наговорил мадам
Ковальской дерзостей, - папа это умеет! Мама, наверное, под столом наступает
папе на ногу, чтобы напомнить ему о сдержанности.
     Но  папа  - чего это  ему  стоит!  -  отвечает мадам Ковальской  вполне
учтиво:
     - Анна Григорьевна, такие дети, которых можно  сдавать в  солдаты,  это
уже не очень дети... А вы вот о чем подумайте: у вас чудесный фруктовый сад,
и  вдруг весной, когда он весь расцветет, кто-нибудь станет палкой сбивать с
деревьев весь этот цвет, из которого должны вырасти и  созреть плоды! Что вы
скажете о таком человеке? Что он  - сумасшедший!  Вы будете треоовать, чтобы
этого сумасшедшего посадили  в психиатрическую больницу, правда? Ну, а когда
у  нас   сбивают,  уничтожают  цвет  нашей  молодежи,   как   прикажете  это
расценивать?..  Вы  меня  извините,  -  папа  встает  из-за стола,  - я,  по
обыкновению, вынужден спешить к больным...
     Папа уходит к себе в кабинет.
     Я выскальзываю за ним.
     В кабинете папа не садится и не уходит. Стоит, о чем-то думает.
     - Пойдем к Фейгелям! - вдруг предлагает он. - Пойдем, а?
     Конечно, пойдем! И как это я раньше не подумала об этом?
     В кабинет приходят из столовой Иван  Константинович  с Леней и  учитель
Соболь. Все вместе мы отправляемся к Фейгелям.
     Живут они от нас не близко. Мы идем молча. Я все время вспоминаю Матвея
- нашего  любимца! Мысленно  вижу его лицо, глаза, такие же, как  у  Мани, -
черные, дружелюбные к людям. Да и не только лицом схожи они, брат  и сестра.
Обоим  всегда  необыкновенно  интересно все,  что  они видят, слышат,  о чем
читают. Оба всегда рады прийти  на помощь всякому, кто попал в беду, хотя бы
они видели его впервые в  жизни.  Обоих - и  Маню  и Матвея - жестоко  ранит
всякая несправедливость, всякая обида,  нанесенная невинному или слабейшему.
В таких случаях оба немедленно устремляются на помощь.
     Дружны брат и сестра просто удивительно!
     Маня  и  Матвей так чутко,  с полуслова понимают друг  друга,  как  это
бывает, говорят, разве только у близнецов.
     Матвей сильный человек! Когда его год назад исключили из Петербургского
университета   и   он  в  буквальном  смысле   слова  повис  в  безвоздушном
пространстве  - "ни в тех  ни в  сех", - никто, даже Маня, никогда не  видел
Матвея подавленным, печальным. Он всегда был жизнерадостен, полон надежд.
     - Только не хандрите! - говорил он родителям.  - Вы не смеете хандрить!
Если  раскиснете вы - золотые!  -  за  вами вслед  раскиснут  все жестяные и
оловянные, они отравят жизнь всему свету!
     Мы идем к Фейгелям. Впереди шагают  папа и учитель Соболь. За ними Иван
Константинович и мы с Леней. Все мы идем молча. Никто не мешает мне думать о
Фейгелях... Какая это  чудесная семья! Вспомнить хотя  бы  случай с  Катюшей
Кандауровой... В первый день нашего ученья в институте, еще в первом классе,
среди нас обнаружилась Катюша - нечесаная, плохо умытая,  в измятом платье и
нечищенных  ботинках.  Матери  у  нее не было уже давно,  а отца  похоронили
накануне. Катюша осталась одна с пьяницей-дядькой. Она стояла в институтском
вестибюле  и  плакала так отчаянно,  что и мы, стоя вокруг, тоже плакали, на
нее глядя... Подумаешь, какие добренькие, плакали!
     Слезы - дешевая вещь, бесполезная вещь!
     И только одна Маня, не плача,  подошла  к Кате и сказала очень просто и
сердечно:
     -  Пойдем  к  нам,  Катюша!  Ты  у  нас  побудешь,  пообедаешь,  вместе
приготовим  уроки.  Умоешься хорошенько, мы с  мамой выутюжим  твое  платье.
Пойдем, Катя, к нам. У нас и переночуешь...
     - А можно? - спросила Катя с надеждой. - Мама твоя...
     и папа... Они не рассердятся, нет?
     - Ну конечно!  - уверенно сказала Маня.  - Мои папа  и мама будут очень
рады! Пойдем к нам, Катя.
     С того дня  Катя так  и осталась у Фейгелей и живет у них вот уже скоро
шесть  лет. Как  родная дочка! Она зовет Илью Абрамовича и Бэллу  Михайловну
папой и  мамой и чувствует  себя у них как в  родной семье. Маня знала своих
родителей, хорошо  знала, что  они  за люди, оттого  и звала Катю к ним  так
спокойно и уверенно.
     У Фейгелей, как я и  ожидала, внешне все спокойно и буднично.  Никто не
плачет,  не  вздыхает... Бэлла Михайловна и девочки,  Маня  и  Катя,  заняты
какими-то домашними делами. Илья Абрамович правит тетрадки своих ,учеников.
     У  них же  - слепая Вера Матвеевна. Разве может быть  гденибудъ горе, а
она не придет помочь, поддержать?
     Мы молча здороваемся со всеми. Нас усаживают и  также молча протягивают
нам письмо - для прочтения.
     Письмо - от Матвея.
     Дорогие мама, папа,  Муха  и  Катюша!  Пользуюсь,  вероятно,  последней
возможностью переслать вам письмо с окязией. Его не прочитают чужие глаза, и
я могу написать вам все и совершенно откровенно.
     Дорогие  мои!  Никогда  в  жизни  не слыхал  я  от вас  ни одного слова
неправды. И  никогда, даже в самом  малом, не  солгал и  я  вам. Не солгу  и
сегодня, не буду лгать и дальше.  Помните это и верьте всегда каждому  моему
слову.
     Так  вот:  не  беспокойтесь  о моем  здоровье.  Я совершенно  здоров. А
душевно  - это самое  главное!  - я еще никогда  в жизни не испытывал такого
полного  спокойствия, такого душевного равновесия. Я совершенно уверен,  что
ничего  плохого со мной  не случится, пока я буду самим собой.  Когда-то ты,
папа, сказал мне: "Дело не в той беде, какая обрушивается на  человека, дело
- g нем самом. Один  пройдет через войну - и оправится от самых тяжких  ран.
Другой умрет дома от пустой царапины".
     Думается мне, я пройду через все, невредимый, и все на мне заживет.
     Ничто  из  предстоящего не пугает, не  тревожит меня. Многое  мне  даже
интересно. Ведь хотя нас, солдат-студентов, и много - целых  183 человека! -
но мы,  конечно,  растворимся,  как  крупинка  соли, в  том океане,  который
называется "армия", "народ". Мы узнаем  народ, мы будем с ним и  среди него.
Наши  недруги  (а у нас с народом общие  недруги!) упустили это  из виду. Мы
радуемся этому, счастливы этим.
     А  вообще-то,  дорогие, любимые, помните: все течет, все меняется.  Кто
знает,  что будет через полгода? Может  быть,  за нас  заступится кто-нибудь
неожиданный? Может быть, произойдут какие-нибудь непредвиденные события?
     Мама и папа, верьте мне и будьте спокойны!
     Муха, береги наших "стариков", ты ведь сильная, умная, очень хорошая!
     Катюша, курносенький  мой! Когда я вернусь (очень скоро!), я скажу тебе
одно слово: оно давно живет в моей душе - для тебя...
     Помните: все будет хорошо. Не может  быть плохо! Не теряйте  веры в это
ни на один час!
     Я вас не прошу: "Простите меня за те  огорчения, которые я вам причинял
и причиняю". Я поступаю так, как приказывает мне совесть. Вы же сами научили
меня  этому. Я добиваюсь одной цели - она называется "счастье народа". Этому
тоже научили меня вы. Низко кланяюсь вам еще и за это.
     Обнимаю вас всех, любимые!
     Привет всем  друзьям,  которые, конечно, уже окружили вас, поддержали и
вместе с вами читают это мое письмо.
     Ваш Матвей.
     Мы все по очереди читаем письмо. Долго молчим.
     - Я вам одно скажу... - говорит наконец папа. - Вы счастливые люди!..
     Я смотрю на Катюшу. Она приникла к Бэлле Михайловне.
     Глаза Катюши говорят:  "Да,  мы счастливые!" Ах, Катенька, все мы давно
разгадали твою тайну! Твою и Матвея.
     Дни скачут, как взбесившиеся кони. Они полны тревоги, гнева, возмущения
- и слухов, слухов, слухов о событиях, все более удивительных.
     Весть об  отдаче  студентов в  солдаты, как  искра,  облетела весь мир,
далеко за пределами России. А внутри  России пожар все разрастается. Во всех
университетских городах студенты выходят  на улицу  с  небывало многолюдными
демонстрациями.
     Чуть ли не самая большая  демонстрация происходит 4 марта в Петербурге,
перед Казанским  собором. На этом месте уже  двадцать пять лет  устраиваются
политические демонстрации.
     Здесь  удобно   собираться  незаметно  для   полиции,  входя  вместе  с
молящимися  в огромный собор,  а  затем,  скопившись в  соборе, демонстранты
большой  толпой  выходят  на  паперть,  на  широкие  ступени,  занимают  два
полукружных крыла  крытой колоннады, расходящиеся  от собора  в обе стороны.
Площадь перед Казанским  собором удобна для  демонстраций  еще и потому, что
здесь   сходятся   большие   улицы:   Невский  проспект,   Казанская  улица,
Екатерининский канал, -  в  случае набега  полиции  или казаков демонстранты
могут рассеяться в разные стороны.
     Однако на этот раз - 4 марта 1901 года - высланные против демонстрантов
казаки, подъехав быстро,  на рысях, растягиваются  цепью, лицом к собору, от
одного  его  крыла  до  другого,  и запирают толпу  демонстрантов  в мертвом
пространстве  перед  собором,  не  оставляя  выхода  ни  в  какую   сторону.
Надвигаясь на  толпу, казаки прижимают  ее к ступеням  собора и, спешившись,
начинают избивать людей нагайками.

     



     В  официальном  сообщении  сказано,  что  казаки  вовсе  не  собирались
избивать людей, но они-де были вынуждены к этому:
     кто-то  из  демонстрантов  якобы ранил казачьего  есаула камнем в лицо.
Этой  явной  ложью  правительство  хотело  оправдать  нападение  казаков  на
безоружную толпу, треть которой составляли девушки-курсистки.
     Еще более бесстыдная ложь  -  утверждение официального сообщения, будто
толпа демонстрантов якобы "отстреливалась"
     от казацких нагаек, "кидая в казаков калошами"!
     Все  это  продолжалось минут десять.  После  этого  казаки и  городовые
повели оцепленную  толпу демонстрантов в  полицейские участки,  где все были
переписаны,  а  затем  многие  арестованы и  направлены  в тюрьмы. На  месте
побоища осталось лежать много людей, помятых  лошадьми, раненых, с  выбитыми
зубами, выхлестнутыми нагайкой глазами...
     Так  же  расправляются  со  студенческими  демонстрациями  и  в  других
городах.
     - Слушай, Яков, - говорит пришедший  к нам вечером доктор Финн,  -  ты,
конечно, в сотый  раз повторишь,  что  я  "лицо  вопрошающее", что  я  сова,
которую  научили  говорить  "дважды  два  -  четыре",  - ну  и  другие  твои
насмешки... Но все-таки я хочу задать тебе вопрос.
     - Валяй! - говорит папа. - Спрашивай!
     - Так  вот.  Студенты борются с правительством.  Но  ведь самая простая
арифметика для приготовишек возражает: с одной стороны безоружные мальчики и
девочки, а против них - вся махина российского самодержавия! Ведь это просто
смешно!
     Нет?
     - Это не очень смешно... - отвечает папа. - Это было бы даже  трагично,
если бы...
     - Вот, вот, именно трагично! Я это и говорю!
     - Маловерная  сова! На,  читай!  -  И  папа  протягивает  доктору Финну
листок.  -  Это   прокламация,  которую  выпустили  студенты  Петербургского
университета.
     Нагнув круглую  совиную голову, доктор Финн с волнением - мы видим, что
он волнуется, - читает про себя:
     - "Студенты,  разве мы  должны  протестовать только тогда,  когда  надо
защищать  лишь интересы  нашей корпорации, а до страданий людей, одетых не в
студенческие   мундиры,  нам  нет  дела?  Как!  Мы  видим  народную  нищету,
невежество,  эксплуатацию народных масс, мы видим царящий  повсюду произвол,
гонение  на  гласность,  на  просвещение,  систематическое  подавление  всех
проблесков общественной  деятельности, а  мы сидим сложа  руки, вместо  того
чтобы работать  для  устранения причины зла - современного  государственного
строя России?
     Студенты,  жизнь  идет  быстрым  ходом  вперед.  Политическое  движение
окрепло и стало твердой ногой в рабочей среде. Революционные партии растут и
множатся, и даже в инертной крестьянской массе заметны признаки брожения. Мы
стоим на пороге великих событий!
     Неужели же когда-то столь чуткое  студенчество останется глухо к голосу
времени  и  в своей  буржуазной  ограниченности удовольствуется лишь жалкими
уступками в чисто студенческих делах? Неужели студенчество не примет участия
в общей борьбе за свободу?
     Объединимся  же,  товарищи,  во  имя  общей  работы,  во  имя борьбы  с
тяготеющим над Россией гнетом, во имя Революции!
     Да здравствует революция!"
     - Финн, - говорит папа, - теперь ты понимаешь?  Понимаешь, что студенты
не одни? Они борются вместе с рабочими.
     Ты знаешь, какая это сила - рабочие? Это уже другая арифметика, Финн! А
когда поднимутся крестьяне? А когда встанет весь народ? Тогда, дорогой  мой,
окажется, что и "дважды два" - не всегда четыре, а много-много больше!
     На уроке с моими "учиями"-наборщиками мы, конечно, говорим о том же.
     -  Есть  один  замечательный  человек!  -  говорит  Шнир. - Вы  о  нем,
наверное, еще не слыхали. Но... услышите!
     - Маркс? - догадываюсь я.
     -  Маркс? Нет,  я не о нем  говорю.  Есть такой  ученик Маркса -  самый
главный.  Это  русский  революционер,  он  живет за границей.  Ленин  -  его
фамилия. Запомните, Ленин! Так  вот, Ленин  сказал свое слово - и  рабочим и
студентам...
     Но  тут Степа  Разин  прерывает  Шнира.  Жалобно, совсем  поребячьи  он
просит:
     - Азо-о-орка, дай я скажу!
     - А не перепутаешь?
     - Ну вот!
     - Ладно...- Шнир смотрит на Разина отцовским взглядом. - Ладно, говори!
     И Степа взволнованно начинает:
     -  Рабочим  Ленин  сказал  так:   "Тот   рабочий  не  достоин  названия
социалиста,  который может равнодушно  смотреть, как правительство  посылает
войска против учащейся молодежи..."
     А  про  студентов  Ленин  сказал: "Только поддержка  народа  и, главным
образом,  поддержка   рабочих  может  обеспечить   студентам  успех,  а  для
приобретения такой поддержки студенты должны выступать  на борьбу не за одну
только  академическую  студенческую  свободу,  а  за свободу  всего  народа!
Академической свободы не может быть при беспросветном рабстве народа!.."
     Верно я сказал, Азорка?
     -  Чуточку  переврал, но опечатка незначительная,  -  одобряет  Шнир. -
Главное привел правильно.
     Забежав чуточку  вперед,  скажу:  Ленин,  о  котором  я  тогда  впервые
услыхала от Шнира, оказался прав.
     Сильнейший разворот рабочего  движения  (почти не  прекращавшаяся  цепь
рабочих  забастовок, демонстраций), приведший через два-три года к революции
1905  года,  очень крепко поддержал и  студентов.  В  частности,  знаменитая
"Обуховская оборона" в Петербурге  заставила  призадуматься даже такую тупую
силу,  как царское  самодержавие. "Обуховская  оборона"  вылилась, в уличную
схватку  бастующих рабочих  Обуховского  завода  с  полицией  и  жандармами.
Безоружные рабочие, действуя одними только камнями, несколько раз заставляли
правительственные  войска отступать. Это была  уже уличная борьба.  Это, как
выражались начальствующие лица, "пахло баррикадами".
     Вот тогда  правительство пошло на  вынужденные  уступки  и  в отношении
студентов, сданных в солдаты. Под предлогом пересмотра дела студенты-солдаты
были возвращены.
     Известий о Шарафуте не было очень долго. Так долго,  что  уж и  догадок
никаких у нас не возникало, кроме самых страшных...
     Тут пришло второе и последнее письмо. На таком же листке, какие дал ему
Леня, в таком же конверте с адресом, написанным рукой Лени, - и опять только
одно слово: "Нищастям".
     Тут уж не может быть сомнений: Шарафут попал в беду. Но где он? Как ему
помочь? Где его искать?
     Все страшно взбудоражены. Растерялись, огорчены, а что делать, никто не
придумает. Даже Иван Константинович!
     Правда, он повторяет свою любимую мысль:
     - Не  знаете  вы  солдата.  Солдат  так просто,  за  здорово живешь, не
пропадет. Не-е-ет!
     Но  все-таки Иван Константинович  обеспокоен  и, пожалуй,  вовсе не так
уверен в том, что у  Шарафута найдется та сверхъестественная выдержка, какой
полагается всегда и во всех случаях жизни выручать русского солдата.
     Несколько  дней  спустя  мы  сидим  вечером у Ивана  Константиновича  в
кабинете. Разговор идет, ну, о чем может идти разговор? Конечно, о Шарафуте.
Но разговор идет лениво, как ползет по догоревшим угольям в печке догорающий
огонь. Ведь нам  ничего не известно точно, а догадки мы за эти дни исчерпали
все до одной.
     Неожиданно   из   кухни   доносится    топот   (новый    денщик   Ивана
Константиновича, Фома, - такой же мастер топать сапогами, каким был Шарафут,
если  еще не больший!), грохот резко открываемой двери, шум свалки.  Да, да,
кого-то тащат, волокут сюда по полу, а этот кто-то сопротивляется.
     - Не уйдешь! - кричит Фома. - Не уйде-о-ошь!
     Дверь  в кабинет распахивается. Фома держит какую-то темную фигуру. Она
отбивается от него.
     - Пымал! - с  торжеством кричит Фома  - Здор-р-ровый черт!  Весь вечер,
смотрю, он кругом дома шастает и шастает.
     И тут начинаются чудеса в решете.
     Вырвавшись   из   рук   Фомы,   темная   фигура   бросается   к   Ивану
Константиновичу. Фигура оборванна и грязна. Лица не видно - оно все заросло.
     Мы не успеваем даже удивиться.
     А Иван Константинович, весь просияв, радостно кричит:
     - Ах, черт побери мои калоши с сапогами! Шарафутка!
     Это в самом деле Шарафутка!
     Иван    Константинович    поднимает   его    с    полу,   целует    его
неузнаваемо-дремучее лицо. И Шарафут,  показывая на Ивана Константиновича, с
торжеством говорит Фоме:
     - Она мине целовала!
     Мы не сразу узнаем историю Шарафутовых приключений, свалившихся на него
за  эти  недели.  Сейчас  ему  - первей всего!  -  необходимо  то,  что Иван
Константинович называет санитарными мероприятиями, - баня, стрижка и прочее.
     В эти дни его никто ни о чем не расспрашивает.  Такое у него измученное
лицо, такая непривычная наивно-недоуменная печаль. Видно, хлебнул горя через
верх.
     Лишь на  третий день Шарафут приходит в себя. Все эти дни он либо спит,
либо ест. Видно, и спал не досыта, и оголодал. Денщик Фома - веселый парень,
начинающий каждое  обращение  со слов: "Так  что", -  поражается  Шарафутову
аппетиту.
     - Так что, ваше благородие, - говорит он Ивану Константиновичу, - я так
думаю: не иначе, как из татарина днище выпало. Никак не наестся!
     Все объясняется очень просто. И очень страшно.
     Родина  Шарафута  - Мензелинский уезд,  Уфимской  губернии  -  одна  из
местностей,  сильно пострадавших от голода и  эпидемий. Мы этого не  знали -
ведь подробных сведений о распространении "недорода" и болезней в газетах не
печатают.
     Шарафут слыхал, как  об этом  говорили  в вагоне, но ему и в голову  не
приходило, что это такое, какое отношение может это иметь к его семье.
     Когда со своим заветным сундучком  под мышкой Шарафут шагал проселком в
свою деревню, ему стали попадаться навстречу  односельчане  И каждый из них,
как говорит  Шарафут,  узнавал его, "плакала". Но  говорить  никто ничего не
говорил - сам, мол, увидишь.
     Ну, Шарафут и увидел...
     Больше  половины  деревни  вымерло. От  голода  и тифа.  Семья Шарафута
сперва продала  корову. Потом коня. Купил  богатый мужик из соседнего  села.
Шарафут произносит: "Ба-а-там мужикам!" Купил за гроши. Люди уже шатались от
голода, а когда же и наживаться, как не на человеческой беде!
     Когда съели то, что выручили за скот, тогда подумали: а на что теперь -
без  коня! - нужны  плуг,  соха,  борона?  Продали  и это. А затем продали и
земельный надел, то  есть тот клочок  земли, которым  владели спокон веку: к
чему  земля, если ее  нельзя  и  нечем обрабатывать? Все  скупили  "ба-а-там
мужикам"... Наконец продали с себя все - до последней тряпки... Есть-то ведь
надо! Каждый раз,  когда  Шарафут повторяет  свой вопрос: "Кушить нада?", мы
все  яснее  представляем  себе постепенное погружение крестьянской  семьи  в
трясину голода, болезней, смерти.
     Когда  все было продано, рассказывает Шарафут, все "помирала". Ели хлеб
из лебеды  и желудей. Подбавляя в  хлеб землю, даже навоз... Потом заболели,
очевидно, голодным тифом.
     Когда Шарафут  приехал, он застал  в живых  только  младшего братишку -
"она еще живая  была".  Запасливый Шарафут  вынул из  кармана остатки  своей
дорожной еды -  большой кусок хлеба. Братишка схватил хлеб обеими руками, но
он  уже не мог, не  имел  силы  есть. Мальчик  только крепко прижимал хлеб к
себе. Так, с куском в руке, и умер.
     Шарафут сидел около мертвого братишки. Вдруг слышит - шорох. Обернулся,
а  в избу вползает соседская девочка лет  десяти -  двенадцати.  Вставать на
ноги девочка  уже  не  могла, передвигалась  ползком.  На  Шарафута  она  не
смотрела,  она словно  не  видела его.  Он  подумал -  слепая. Но нет -  она
смотрела в одну точку, не отрываясь: на кусок хлеба в мертвой руке мальчика.








     У каждого времени года свои собственные призывные голоса. Самый веселый
голос,  конечно, у  весны.  Ведь  он впервые  становится  слышен после тихих
зимних  месяцев,  когда нам  уже  чуть  прискучила  тишина: уже давно  из-за
двойных рам не  было слышно уличных голосов и звуков - не говоря уже о пении
птиц!  -  давно уже  по  обледенелым  мостовым не  стучали  колеса, и только
бесшумно, еле шурша, скользили сани и падал на землю снег.
     И  вдруг...  Вслушайтесь!  Вслушайтесь  внимательно:  весенние   голоса
возникают задо-о-олго до прихода настоящей весны!
     В  какое-то удивительное солнечное утро раздается негромкий,  но  такой
веселый  голосок:  "Да!.,  да-да!.. да!.. Да-да-да!.." Это воркует капель  -
милая, застенчивая капель вежливо и деликатно напоминает вам о том, что зима
на исходе.
     Дальше  звучит уже  целый  хор: в  пение капели  вступают голоса  луж и
канавок. С каждым днем их становится все больше.
     Они уже не  смотрят остановившимся взглядом, как кукольные глаза, - они
текут,   льются.  Иногда  под   вечер  их  прихватывает  морозцем!   -   они
останавливаются, но ненадолго: утром  солнце  снова освобождает  их,  и  они
продолжают свой победный путь.
     Негромкими звоночками ручьи объявляют всему свету об открытии  ребячьей
навигации.  На этот  зов  отовсюду  спешат  мальчишки  - реже девчонки  -  с
бумажными корабликами а то и просто с пустыми коробками из-под папирос: это,
как всем  известно, отличные быстроходные катера, в особенности  если их еще
подстегивать прутиками.
     А  как  весело  стучат  ноги  там,  где  из-под  ледяной  корки  успели
обнажиться  доски и  плиты  тротуаров!  Это  уже не зимнеосеннее  старческое
покашливание  и  сморкание  простуженных  калош,  это приплясывающий дробный
перестук подошв и каблуков. И в этом  - снова голос весны! Ее самой еще нет,
но  она  приближается  и  аукается  с  нами  разными  голосами - далекими  и
близкими...
     Если  вдуматься,  то голос весны - тогда еще  очень-очень далекой -  мы
восприняли  осенью,  в самом  начале  учебного  года, когда  узнали,  что мы
абитуриенты!
     Впервые услыхали мы это слово от Лапши. Когда  осенью началось ученье в
седьмом - последнем! - классе, Лапша, конечно, сказал нам речь.
     Начал он, как всегда:
     - Уважаемые госпожи! Поздравляю вас с переходом в последний класс...  -
Вот тут Лапша и ввернул непонятное новое слово: - В этом учебном году вы уже
- не просто воспитанницы старших классов. Вы абитуриенты!..
     Дальше Лапша объяснил  нам  значение  этого незнакомого слова.  И, хотя
говорил  он,  по  своему обыкновению,  тягуче  и нудно,  мы  слушали  его  с
интересом.
     Оказалось, "абитуриент" означает  "уходящий",  "стоящий у выхода" - так
сказать, у порога, готовый перешагнуть через этот порог, чтобы уйти.
     - Окончится этот учебный  год,  - тянул Лапша,  - вы  перешагнете через
порог. И для вас начнется неведомая, новая жизнь...
     Дальше шли,  как  полагается, пожелания,  предостережения и  прочая,  и
прочая, и прочая, как пишут цари в своих манифестах.
     Дальше мы,  как  водится, благодарно макали  свечкой и  благовоспитанно
зудели "бзум-бзум-бзум".  Ну,  словом,  все было  так, как принято  в лучшем
обществе.
     Но  слово  "абитуриенты" было  произнесено,  и  мы  его  запомнили.  Мы
абитуриенты! Мы приближаемся  к окончанию нашего учения. Мы стоим у  порога,
около двери, - и она вот-вот распахнется перед нами.
     Правда, тогда, осенью, это было не очень "вот-вот"...
     Нам предстояло еще восемь-девять месяцев  ученья и выпускных экзаменов.
Но  сейчас, ранней  весной,  мы  уже близки  к осуществлению этой  радостной
мечты. Мы словно чувствуем уже в  руке  металлический холодок: это ручка той
двери, которая должна раскрыться; нам слышится характерный звук: так впервые
после долгой зимы отпирается дверь нежилой  дачи;  так, с  легким прищелком,
вырывается пробка из бутылки с лимонадом. Мы перешагнем через порог  - прямо
в жизнь!
     Робкий  голос в  душе напоминает: "Еще какая она  окажется, эта  жизнь!
Неизвестно..." Когда моешь  уши, вода шлепает, журчит и переливается в ушах,
звеня  разными  словами,  -  Юзефа  уверяет,  что  это  примета. Я  суеверно
прислушиваюсь к голосу воды. Иногда вода гремит: "Ура! Ура!"  А в другие дни
она посвистывает:  "Неизвессс...  Неизвессс..."  Но  чаще всего торжественно
предсказывает: "Прекр-р-расно, прекрасно!" Наверное, это - самое  правильное
предсказание.  Конечно,  жизнь  будет  замечательная, иначе  какой же  в ней
смысл?  Нет, давайте:  весна так  уж  весна!  Она идет,  она уже  близко, и,
конечно,  она чудесная! И кому она нужна, если она  не  самая прекрасная  из
всех самых прекрасных весен!
     Сегодня учитель немецкого языка Петр  Александрович  Изенфлям  (кстати,
один  из лучших наших преподавателей) задает нам написать тут же, на  уроке,
классную работу: пересказ "своими словами" маленькой басенки из хрестоматии.
Для многих учениц это - трудное дело: где их возьмешь, эти "свои слова",  на
чужом,  немецком  языке?  Помочь  подругам в этом  тоже нелегко. Это ведь не
диктовка, которую можно дать списать хотя бы слово в слово. Значит, остается
одно: я пишу для двух своих соседок Зины  Кричинской  и Сони  Павлихиной два
разных пересказа,  не  похожих один на  другой. Да еще эти  пересказы должны
быть  очень   простенькие,  даже   наивные,  чтобы   учителю  не  показалось
подозрительно,  почему  это две  девочки, очень слабо знающие немецкий язык,
вдруг написали свободно и "затейливо".
     Когда  я  осторожно  подсовываю  Зине  Кричинской  написанный  для  нее
пересказ, я вдруг замечаю - без всякого удовольствия или радости, - что наша
классная  дама  Елизавета Григорьевна Борейша (кратко  "Мопся")  это  видит.
Честное  слово,  видит!  На секунду замираю в неприятном ожидании  -  сейчас
Мопся нагрянет в ярости на меня и  на Зину. Полетят с нас перья!..  Но Мопся
отворачивает голову, как сытая кошка, и смотрит в другую сторону, словно она
ничего преступного у нас и не заметила.
     А ведь и я, и Зина видели, что Мопся только не захотела видеть. И это -
как хотите  - тоже голос  весны. Конечно, это не  означает, будто в Мопсиной
душе зацветают фиалки. Но мы подплываем к выпускным  экзаменам.  Зачем Мопсе
поднимать шум перед самым  выпуском? Все равно сейчас уже поздно воспитывать
и учить нас. Чему мы за семь лет не успели научиться, тому уже не научимся в
последние один-два месяца.  И  Мопся - это, говорят, бывает с синявками - по
мере приближения  выпуска  превращается  из  блюстительницы порядка  почти в
сообщницу нашу.
     Наш седьмой класс очень большой, в полном смысле слова двойной класс: в
нем  слились  воедино два  отделения  -  первое  и второе. До этого года оба
отделения  жили  каждое  своей  обособленной, самостоятельной жизнью,  имели
каждое своих учителей  (иногда разных) и  своих  классных  дам.  В последнем
классе оба отделения слились в  один  класс, и классная  дама  у  нас Мопся,
которая до сих  пор, начиная с первого класса, бессменно была классной дамой
первого  отделения. Ученицы  бывшего  первого  отделения  относятся к  Мопсе
хорошо, даже любят  ее,  поэтому  и мы,  ученицы  бывшего второго отделения,
принимаем  ее без враждебности.  Мопся как  Мопся. Не  злая,  не придира, не
имеет особенно наилюбимо-любимых любимиц. Мопся  - человек, а  не машина: не
может она любить всех учениц своего класса  одинаково. Мы понимаем и то, что
тридцать  учениц  из  бывшего  первого отделения ей ближе, чем  мы, тридцать
остальных, из второго. Ведь она  ведет их уже седьмой год, а с пансионерками
она  еще  и живет под  одной  крышей.  Но она и к нам  относится,  в  общем,
доброжелательно  и справедливо.  Ну и отлично! Многие классные дамы  гораздо
хуже, чем Мопся. А лучше  Мопси кто? Лучше была наша  милая  Гренадина, но с
ней  сбылось  пророчество  Мели  Норейко: "Съедят ее,  бедную,  помяните мое
слово, съедят!" Не  знаю, съели или нет, но ее перевели в женскую гимназию в
Гродно. Мы провожали ее на  вокзале с цветами. Она плакала, мы  плакали. Она
обещала нам писать, но не написала ни разу.
     Словом, за вычетом  Гренадины (а Гренадина ведь  была исключение, можно
сказать, редчайшее!), лучшей классной дамы, чем Мопся, в нашем институте как
будто  и  нет. Но  дружить  с  Мопсей  могут,  вероятно,  только  отдельные,
единичные девочки.
     Почему?
     Прежде  всего  потому,  что  горизонт  у  Мопси  уже  до  невозможности
малю-ю-юсенький.  Госпожа  начальница   -  господин   директор  -   господин
попечитель  учебного округа, и  над  всем  и  всеми высокая  покровительница
нашего   института,  Ее  Императорское   Высочество  Великая  Княгиня  Мария
Павловна! Всякому скучно даже называть человека, у  которого  каждое слово в
его звании пишется с прописной буквы. А Мопся произносит это имя и звание  с
молитвенным придыханием и захлебыванием.
     Царя  и царицу Мопся боготворит.  Фотография, где  они сняты  вместе со
своими "августейшими детьми", стоит на тумбочке около Мопсиной кровати.
     Когда революционеры  убили  министра просвещения  Боголепова и министра
внутренних дел Сипягина, Мопся плакала и говорила: "Ведь русские люди! Как у
них  рука поднялась на верных царских слуг!" Когда Льва Толстого  в  прошлом
году отлучили  от церкви, Мопся не  возмутилась тем, что русское духовенство
теперь всенародно  с  церковного амвона будет возглашать анафему величайшему
русскому  писателю.  Нет,  Мопся  только  крестилась  мелкими  крестиками  и
шептала: "И поделом!
     Граф, а безобразничает, как мещанин..."
     В общем,  Мопся  -  человек не злой, но ограниченный (мы уже  настолько
марксистски  сознательны,  что называем  это "классовой  ограниченностью") и
по-институтски глуповатый.
     Люся  Сущевская  уверяет,  что, если бы изобретение пороха было в  свое
время поручено Мопсе, человечество до сих пор стреляло бы камнями из пращи и
стрелами из лука.
     Вместе с тем у Мопси  имеются свои очень твердые представления о чести,
о порядочности, - правда, лишь о дворянской чести и дворянской порядочности,
но спасибо хоть на том.
     Был у нас как-то даже такой случай, когда Мопся многих из нас привела в
восхищение.
     Случилось  это  в начале  нынешнего  - абитуриентского -  года. Однажды
после  окончания  уроков Мопся  собралась  вести пансионерок  на прогулку на
Замковую  гору.  Был золотой  сентябрьский  день, чудесное  нежаркое солнце.
Настроение  у  Мопси  было растроганное. И  она предложила всем желающим  из
числа  приходящих  учениц  присоединиться  к  этой  прогулке.  Мы,  конечно,
согласились.
     Нас  построили  попарно  и  повели  по  улицам.  Выглядело   это  очень
внушительно. Впереди шел служитель Степа - в форменной ведомственной фуражке
и  "бачках-котлетках".  Он  был  похож  на "капитана Копейкина" из  "Альбома
гоголевских типов"
     художника  Агина.  Всякий раз,  когда нам  надо было  переходить  через
улицу, Степа  останавливал  уличное движение - извозчики придерживали  своих
кляч и  пропускали наше шествие. Пришли к Замковой  горе. Теперь она  уже не
та, что в пору нашего  раннего детства, когда  на ней  не было ни  путей, ни
дорожек и надо было карабкаться  чуть ли  не ползком.  Теперь  Замковую гору
опоясывает спираль  дорог-аллей. По бокам их много удобных, уютных скамеечек
- красота!
     Когда  мы поднялись примерно  до половины горы, мы увидели  сидевшую на
камнях и просто на траве компанию офицеров.
     Офицеры  производили  странное  впечатление:  говорили слишком  громко,
преувеличенно жестикулировали, хохотали, кое-кто из них  вдруг начинал петь,
другие нестройно подпевали.
     При всей нашей житейской неопытности нам было ясно, что офицеры, если и
не вовсе пьяны, то сильно "выпивши".
     Увидев  издали   наше  шествие,  офицеры  проявили  бурную   веселость,
приветливо   замахали   руками,   даже  зааплодировали.  Мы   в   недоумении
остановились.  Пары,  поднимавшиеся  сзади,  напирали  на  передних  -  ряды
смешались.
     -  Гимназисточки! -  отвесил  нам поклон молодой офицер с очень красным
лицом и трогательно-глупыми бараньими глазами. - Гимназисточек ведут!
     -  Пансион небесных ласточек! - пропел другой  приятным  баритоном. - И
какие дусеньки-пусеньки! Блондиночки-брюнеточки-конфеточки!
     Мопся остановила наше .восхождение на гору и отдала какоето  приказание
Степе.
     Очень смущенный, Степа подошел к одному из  офицеров, вероятно старшему
в чине, молодцевато вытянулся "во фронт"
     (Степа - старый солдат) и доложил ему что-то, чего мы не расслышали.
     - Как ты сказал? - переспросил офицер. - Воспитанницы?
     А это что за пугало их ведет? - показал он на Мопсю.
     Степа  явно обеспокоился: дело грозило скандалом. От этого беспокойства
и от желания,  чтобы  пьяный понял, Степа  ответил очень громко, так, что мы
услыхали его ответ:
     - Госпожа классная воспитательница Елизавета  Григорьевна Борейша. -  И
повторил по слогам: - Бо-рей-ша!
     - Как? Как? Борейша? А может быть, Гейша?
     В тот год  все  пели  арии и романсы из "Гейши"  -  самой  модной тогда
оперетты.
     Среди  офицеров  раздался хохот. Один  голос запел,  другие  подхватили
известный всем вальс из "Гейши", заменяя слово "Гейша" словом "Борейша":

     Борейша! Пой, играй, пляши!
     Скрывай печаль своей души!


     На миг  у многих из нас мелькнула мысль: вот  сейчас офицеры подлетят к
нам приглашать на вальс. Мы понимали, что офицеры пьяны. Происшествие уже не
казалось нам таким смешным.
     Мопся  неожиданно преобразилась. Никогда  мы  ее  такой не  видали. Она
встала впереди нас. Она крикнула пьяным:
     - Господа офицеры, мне стыдно за вас! Ваше поведение - не дворянское!..
     Мопся смотрела на  офицеров с  презрением, гневно выпрямившись,  -  ну,
Немезида,  а не Мопся! Мы смотрели с  удивлением на  это преображение.  Мы в
первый  раз  в  жизни увидели, что  у Мопси такой  строгий  профиль,  что ее
вылинявшие  от старости  глаза  могут метать  синие искры. Наше  отношение к
происшествию  -  оно еще  за  несколько  минут до этого казалось  нам  почти
забавным!  - резко и мгновенно изменилось. Да, Мопся права: офицеры в  самом
деле  ведут  себя  отвратительно  -  и  не  потому,  что  поведение  их  "не
дворянское", они попросту пьяные безобразники.
     -  Продолжайте  свою  прогулку,  медам!  -  приказала  нам  Мопся. - Не
бойтесь...
     И  мы  пошли вверх, в гору.  Прошли  мимо  притихших офицеров. Мы  тоже
молчали.
     Пятый урок сегодня математика. Но, как и в предыдущие месяцы, урок этот
начинается с заявления Мопси:
     - Господин преподаватель математики Серафим Григорьевич Горохов все еще
болен. Последний урок сегодня не состоится.
     Как всегда, в голове пронеслась мысль: "Ох, нехорошо! Ох, неладно как!"
Но только мелькнула и пропала. Мы стали собирать вещи, чтобы отправляться по
домам. Мопся в сто  первый раз напомнила нам, что мы взрослые барышни и она,
Мопся, нам доверяет.  Она, Мопся, пойдет с пансионерками обедать и  уверена,
что мы, взрослые барышни, самостоятельно,  без  нее, спустимся в вестибюль -
"не топать, не шаркать ногами, не  шуметь!" -  и  там  оденемся без  суеты и
суматохи. Особо просит  Мопся, чтобы в вестибюле мы соблюдали  тишину:  ведь
только наш класс  уходит домой, во всех остальных  классах  сейчас  начнется
пятый урок.
     Мы в самом деле сегодня ведем себя в  вестибюле на удивление  прилично.
Не  галдим, не хохочем,  вообще "соблюдаем благопристойность".  Но делаем мы
это  вовсе не оттого,  что  хотим  оправдать  доверие Мопси. Нет, секрет тут
иной: мы  в  вестибюле  не  одни! В темном  углу  стоит,  видимо  дожидается
кого-то, незнакомый молодой человек: высокий белокурый гимназист.
     Наверное, тоже из старших классов: у него почти взрослые усики. Мы, как
водится,    кокетничаем   перед   ним,   ломаемся    напропалую.    Движемся
преувеличенно-грациозно.  Улыбаемся  друг  другу  загадочно-симпатично.  Ну,
словом,  стараемся  доказать,  что мы  не  простые человеческие существа,  а
прелестные феи с пальцами, перепачканными чернилами.
     Только   одна   Меля  остается  верна   себе:  одеваясь,   она  "кушяет
недокушянный бутерброд с ветчинкой...".
     Как это ни обидно, незнакомый гимназист не обращает на нас ни малейшего
внимания, словно бы нас тут и не было! Он смотрит только на старого швейцара
Федотыча (Данетотыча).
     Можно подумать - он влюблен в Данетотыча. Старый швейцар сидит на своем
обычном  месте  - около  двери  в  тамбуре  подъезда, вскакивая  и  бросаясь
открывать дверь всякий раз, как ктонибудь входит с улицы.
     А незнакомый гимназист не  спускает глаз со  старика швейцара и входной
двери с улицы, словно он именно оттуда ждет чьего-то появления.
     Гимназист очень нервничает, крутит то правый,  то левый свой ус, словно
это дурная трава и ее надо выполоть из поля вон.
     Нас осталось в вестибюле всего несколько человек: Варя, Маня с Катюшей,
Люся, Стэфа Богушевич, Зина Кричинская, я и Меля, которая все никак не может
"докушять" свои бутерброды.
     Отчего мы  медлим, не уходим?  Стыдно  признаться,  но нам ужасно,  вот
прямо ужасно хочется увидеть, кого с таким нетерпением дожидается незнакомый
гимназист!
     Дверь с улицы открывается... Не спуская глаз с вошедшего, гимназист еле
заметным движением отодвигается в тень ближайшей к нему вешалки - его уже не
видно за шубами и пальто.
     Но  мы очень разочарованы - это пришел наш преподаватель русского языка
и словесности Лапша.
     Аккуратно   обтерев  мокрые  калоши  о  половичок,  Лапша  проходит   в
учительскую. Под мышкой он несет стопку  ученических тетрадок.  Очевидно, он
пришел  с урока в мужской  гимназии (он преподает и там) и  принес тетради с
классной работой или сочинением.
     Проходя мимо нас, Лапша здоровается:
     - Здравствуйте, госпожи!
     Мы делаем ему реверанс.
     Сквозь незапертую дверь учительской нам видно, как Лапша снимает с себя
шубу  и,  достав из бокового кармана вицмундира маленький  гребешок,  быстро
приглаживает свою  жидкую  шевелюру. Приосанивается и идет вверх по лестнице
на свой урок.
     Принесенная им стопка тетрадей остается лежать на столе в учительской.
     И  тут...  тут  происходит  нечто неожиданное, совершенно  невероятное!
Гимназист  выходит из-за скрывавших его  шуб, он переглядывается со стариком
Данетотычем.  Тот  делает  еле заметный  знак  глазами: "Да".  На  цыпочках,
неслышно, как подкрадывающийся леопард, гимназист одним броском  оказывается
в учительской. Что он там делает,  мы  не видим  -  он  стоит к нам  спиной,
наклонив голову над столом. Через минуту-полторы  он выходит из учительской,
запихивая  на  ходу в карман пальто тетрадку. Он  очень бледен,  руки  плохо
слушаются его  - дрожат.  Проходя мимо нас, он прикладывает палец  к  губам,
словно просит нас  не выдавать его, не болтать о том, что мы видели. Вот  он
поравнялся  с  Данетотычем, быстро  сунул  ему  что-то в  руку...  И  -  нет
гимназиста, исчез!
     Все это заняло считанные минуты. Мы стоим в полном оцепенении, не можем
выговорить  ни  одного слова.  Лишь взглянув на  Мелю  Норейко,  мы, как  по
команде,  начинаем  хохотать.   От   испуга  ли,   от  неожиданности   всего
происходящего Меля перестала  жевать свой "недокушянный"  бутерброд, челюсти
ее остановились, и по обе стороны рта у нее свисают белые полоски ветчинного
сала,  как седые  усы. Уткнувшись друг в друга, чтобы смех звучал глухо,  мы
хохочем  не  только оттого, что на Мелю  в самом деле смешно смотреть,  -  в
нашем  смехе еще и разрядка после всего, что  мы видели  и что, конечно, нас
взволновало.

     


     Пока гимназист был в учительской и рылся в стопке тетрадей, принесенных
Лапшой, мы буквально не дышали. Ведь его могли "накрыть" каждую минуту!
     Теперь гимназист исчез, он уже  в безопасности.  И мы хохочем, глядя на
Мелю, которая по-прежнему  стоит,  неподвижно держа во  рту  бутерброд,  как
собака.
     Подойдя вплотную к Меле, Люся командует мрачным полушепотом:
     - Сию минуту проглоти ветчину!
     И Меля послушно глотает, едва не подавившись неразжеванным куском.
     Тут   уж  наша  смешливость  усиливается  до   того,  что   мы,  словно
сговорившись, мчимся к выходной  двери - на улицу. Там мы еще долго не можем
успокоиться, хохочем все снова и снова.
     Первой  приходит  в  себя  Стэфа  Богушевич.  Она внезапно переходит от
бурной веселости к мрачному отчаянию.
     - Ну, а мы? - спрашивает она, обводя нас всех взглядом.
     И  все  мы,  как  оркестр,  остановленный  дирижером,  сразу  перестаем
хохотать. Мало того, в каждую из  нас впивается, как попавшая в цель стрела,
та же мысль, которую не досказала Стэфа.
     - Да... - бормочу я. - Правда... А как же мы?
     Гимназист,  выкравший  при нас  свою  тетрадь  с  неудачной,  вероятно,
классной работой, конечно,  совершил  безобразный поступок.  Никто из нас не
сделал бы этого. И  не оттого, что у нас "кишка тонка" для такого геройства,
- нет,  просто  мы такое  осуждаем. Мы  не  наябедничаем  на гимназиста,  мы
смолчим, даже если нас спросят об этом, мы  ответим, что никакого гимназиста
видом не видали, слыхом не слыхали. Но  такие приемы борьбы с учителями  нам
противны. Подсказывать - пожалуйста, списывать - сделайте одолжение, соврать
для того, чтобы выручить подругу, - обязательно! Но такое... нет!
     Вероятно, думаем мы, гимназист был в совершенно безвыходном положении.
     Но вместе с тем мы внезапно, словно от  сна проснувшись, понимаем: наше
положение тоже безвыходное!








     Неладно у нас с математикой, неладно! В прошлом ее  преподавал у нас  в
пятом классе  директор Николай  Александрович Тупицын. Сам-то  он  ее  знал,
может быть, и прекрасно,  но нам этих знаний, к сожалению, передать не умел,
да и не мог - времени не было. Очень занятый своими директорскими делами, он
приходил  с  большим  опозданием, да еще  и отрывали его  от урока по всяким
поводам: то бумаги подписать, то еще что-нибудь.
     Урок начинался с того, что директор вызывал одну-двух учениц  к доске -
отвечать заданное.  В ответы  учениц  директор  вслушивался  только в начале
учебного года, когда еще не знал ничего и ни о ком, - тут он ставил отметку,
даже,  можно сказать,  справедливую. Но  в  последующие  ответы учениц  - до
самого конца  года  - директор  уже  не  вслушивался  и механически повторял
против фамилии спрошенной ученицы ту отметку, какую сам поставил ей в первый
раз. Получишь  у него  при первом знакомстве четверку или  пятерку, так весь
год и ходишь в четверочницах или пятерочницах. Как ни  отвечай,  отметка все
равно одна и  та же. Случалось даже  так: ученица отвечает ему урок, а он не
только  не слушает, но даже  мурлычет что-то под  нос. Правда, иногда, когда
четверочница-пятерочница,  понадеявшись  на  "инерцию  первой  отметки",  не
подготовится к уроку и отвечает неверно, директор вдруг, словно проснувшись,
обрывает ее:
     - Да что вы такое несете с Дона-с моря? А еще хорошая ученица! Четверки
получали!
     И ставил ей тройку. Эта новая отметка тоже была вроде как навсегда: как
бы  ученица после этого ни  старалась, с этого  дня  директор ставил ей одни
только тройки.  Он  ведь в ответы не вслушивался, а  лишь смотрел: какова  у
спрашиваемой  ученицы  предыдущая  отметка. И  повторял ее - заслуженно  или
незаслуженно.
     Прослушав  одну-двух учениц,  директор почти  никогда  не  объяснял  то
новое, что задавал выучить к следующему уроку.
     Он только отчеркивал ногтем в чьем-либо учебнике: "от сих"  и "до сих".
После этого он уходил нередко еще до окончания урока.
     Это было, как говорила Люся Сущевская, "преподавание  с высоты птичьего
полета". Мы и не извлекли из него почти ничего.
     Кое-как, с грехом пополам, или,  вернее,  с  грехом на четыре пятых, мы
переползли из пятого в шестой и из шестого класса в седьмой - выпускной.
     Тут  началась настоящая  катастрофа.  С  самого  начала  учебного  года
директор к преподаванию уже не вернулся: он заболел тяжело и, как оказалось,
неизлечимо.  Месяца  полтора ждали его выздоровления,  нового  преподавателя
пока  не  приглашали.  В   нашей  институтской  церкви  служили   молебны  о
выздоровлении директора, но он расхворался еще пуще и наконец умер.
     Служили панихиды, нас водили "прощаться с телом". Огромный, раздувшийся
труп  директора  в  парадном  мундире,  со звездой,  при  орденах,  лежал  в
институтской церкви на высоком постаменте, среди множества цветов (каждый из
четырнадцати  классов купил в складчину  венок). Очень страшно  было поднять
глаза на  то незнакомое, желтое, что было прежде лицом директора. Хор учениц
пел, невидимый, на клиросе; голоса умоляли печально и нежно:
     - "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!"
     От   всей  этой  торжественности   -  и,  в  особенности,  от   страшно
изменившегося  лица директора  - маленькие плакали, а иные из старших учениц
даже бились в истерике. Синявки, вытирая платками сухие глаза, говорили друг
другу:
     - Ангел! Он был ангел! Смотрите, как его любили дети!..
     Все это было притворство и вранье. Никто его не любил, да и любить было
не за  что: он был не ангел, а  старый  человек,  равнодушный ко всем  и  ко
всему. И людям, и миру, и жизни  он, наверное, тоже давно поставил отметки и
больше ими не интересовался, не ожидая ничего нового или интересного.
     После смерти директора преподавание математики в нашем классе повисло в
воздухе. Все преподаватели не только у нас, но и в других учебных заведениях
оказались уже занятыми. У  всех  был свой распорядок уроков - лишних учебных
часов  ни у  кого не было.  Приехавший по  назначению новый директор  Миртов
оказался  не математиком, а физиком. На нашей шее  положительно затягивалась
петля. Ведь целых два месяца  мы не учились математике, да и раньше мало что
знали о ней...
     Наконец  -  наконец!  -  нам  объявили,  что  приглашен  новый  учитель
математики.  Он  преподает  в  Химико-техническом  училище,  но   согласился
заниматься  и  с нами,  выпускными, в такието дни и часы.  Зовут его Серафим
Григорьевич Горохов.
     Пошли разговоры, суды  и пересуды, каков он  будет, этот новый учитель.
Говорили не очень доброжелательно.  Почему-то новый учитель - еще до первого
с ним знакомства - никаких надежд не внушал.
     - Се-ра-фим? - с недоумением растягивала его имя одна из самых красивых
пансионерок,  Леля  Семилейская.  -  Ну,  что  за  имя?  "Херувим  Иваныч!",
"Архангел Трофимыч!".
     -  Он, наверное, из поповского звания!  - авторитетно  утверждала  Лена
Цыплунова.  -  Попович!  Наверное,  бывший  семинарист...  Патлатый,  ручищи
красные, хам хамом!
     - И преподает у  мальчишек! - пискнула, как  мышь, маленькая, худенькая
немочка-Эммочка фон  Таль. - Наверное,  привык  говорить мальчишкам  "ты"  и
ругаться...
     -  И  подзатыльники раздавать!  И зуботычины!  - подсказывали  со  всех
сторон.
     Такими невеселыми  предсказаниями встретили у  нас нового преподавателя
математики Серафима Григорьевича Горохова.
     А он оказался совсем не таким, каким мы его воображали!
     Молодой  - недавно окончил  институт  в  Петербурге,  -  очень  мягкий,
застенчивый, а  главное - доброжелательный. Этого недостает многим  из наших
преподавателей. У иных из них есть в душе - и мы  это чувствуем! - глубокое,
застарелое  недоверие  к  нам.  Они  считают нас способными  если не на  все
дурное,  то уж  во всяком случае на  очень  многое. Может  быть, именно изза
этого мы с ними и на самом деле дурные: лгуньи, притворщицы, насмешницы.
     Горохова мы поначалу встречаем неласково. Одни смеются над его очками с
темными стеклами, другие говорят:
     - Да он нас боится! Что же это за учитель?
     Но  вскоре  оказывается,  что Горохов отличный  учитель!  Все  девочки,
которые  любят математику,  имеют  к ней  способности, как,  например,  Маня
Фейгель,  Стэфа  Богушевич,  Лариса  Горбикова  и  несколько  других,  очень
довольны его уроками. Но и остальные, не слишком  способные к математике, не
могут  не видеть, что Горохов знает свой  предмет, любит его.  Объясняет  он
очень  понятно,  учиться  у  него  нетрудно.  Горохов  - справедливый, очень
вежливый и приветливый.
     Конечно,  после этих  открытий  мы сразу ударяемся в  другую крайность.
Поняв, что  Серафима  Григорьевича  не надо  бояться,  мы начинаем  попросту
злоупотреблять  его добротой. Уроки  готовим  когда хотим,  а кто  же  этого
когда-нибудь хочет? Когда он вызывает  нас  к  доске отвечать урок, а мы  не
приготовились,  мы врем первую пришедшую в голову глупость: "Вчера  хоронили
тетю", "Я потеряла учебник и никак не могла его найти"...
     И еще в том же роде, не лучше.
     Самое безобразное во всем этом: мы-то  врем, не краснея, - мы  привыкли
врать учителям и синявкам, - а краснеет Серафим Григорьевич:  ему  стыдно за
нас.
     -  Нет, вы только  поду-у-умайте!  - разводит  руками Стэфа  Богушевич,
повторяя  это свое любимое выражение во всех случаях жизни. - Нет, вы только
поду-у-умайте! Такой золотой достался нам учитель, а мы такие поросята!
     Отвратительнее  всего то,  что  в  эту  злую игру, обидную для  учителя
Горохова, оказываюсь почему-то втянутой и я. И умом и сердцем я понимаю, что
Горохов хороший человек, что такого учителя  у нас никогда  не было,  а  вот
все-таки участвую во всех глупых выходках против него.
     Привыкнув к тому, что покойный наш директор не знал  никого из нас ни в
лицо,  ни по фамилии,  мы без всяких оснований  думаем, что  не знает  нас и
Горохов. Где, мол, ему  - огромный класс,  около шестидесяти человек, откуда
ему так быстро всех узнать. И никто не соображает:  не может молодой учитель
со свежей памятью проявлять такую  старческую  беспамятливость, как покойный
директор.  Мы  обманываем  Серафима  Григорьевича  и  в  этом,  а  он  -  из
деликатности! - делает вид, будто верит нам.
     Конечно, долго участвовать в  этой недостойной игре с Гороховым ни один
порядочный  человек не  может.  Не могу и я. Недаром мои подруги  смотрят на
меня огорченными глазами, не понимая, какая муха меня укусила.
     Настает день, когда и я понимаю: довольно! стыдно! надо кончать!
     Как-то, придя в наш  класс на урок,  Горохов  раскрывает журнал и, водя
пальцем по списку учениц, мямлит:
     - Прошу к доске... м-м-м... м-м-м... госпожу Яновскую.
     Самое глупое: в этот день я  вполне могла бы отвечать, и даже  неплохо,
потому что накануне  приготовилась. Да и вообще я знаю предмет прилично.  Но
почему-то пойти к доске ответить, получить хорошую отметку - все это кажется
мне пресным,  "не смешным"  (можно подумать, что человек  должен обязательно
стремиться к тому, чтобы жить "смешно"!). И я,  уверенная в том, что Горохов
еще не знает меня в лицо, спокойно говорю ему с места:
     - Яновской сегодня в классе нет.
     Серафим Григорьевич краснеет, как помидор. Не поднимая на меня глаз, он
вызывает другую ученицу.
     Все смотрят на меня. Многие явно одобряют мою "лихость".
     Ни Варя, ни Люся, ни Катюша, ни Стэфка Богушевич на  меня  не  смотрят.
Маня смотрит, но, встретившись  со мной  взглядом, отводит глаза в  сторону.
Очень просто - ей за меня стыдно!
     Я сижу, продолжая нахально улыбаться, но на душе у меня погано.  "Ох, -
думаю я, - как же я расскажу об этом папе?"
     Так я  всегда думаю о  поступках,  которых стыжусь. Мысленно  я  утешаю
себя: "Ладно. Больше  не буду". Но папа всегда  говорит,  что  самоутешением
успокаивают себя только мелкие души.
     Я  понимаю, что в отношении Горохова я веду себя как мелкая душа. И это
меня никак не радует.
     После звонка случилось так -  словно нарочно! - что Горохов и я, выходя
из класса последними, сталкиваемся в дверях.
     Горохов смотрит на меня серьезно и спрашивает:
     - Значит, вас сегодня в классе нет?..
     Со всех ног бегу разыскивать Маню.
     - Маня... - шепчу я ей. - Маня, ты понимаешь?..
     Никто бы не понял, но Маня, конечно,  понимает. Она кладет свою добрую,
дружескую руку на мою.
     - Имей в виду, - говорит она, - он отлично знает всех.
     И  в лицо  и по фамилии. Это  я  говорю только тебе.  И, пожалуйста, не
рассказывай другим.
     Я ценю Манино доверие. Еще с первых дней после появления у нас Горохова
он  просил Мопсю  рекомендовать  ему которуюнибудь  из наших  лучших учениц,
чтобы заниматься  с его младшей сестренкой,  подготовить ее к поступлению  в
наш институт.
     Мопся  рекомендовала  ему  Маню   Фейгель.  Маня   бывает  у  Гороховых
ежедневно, часто встречается и с самим  Гороховым, но  она поставила себе за
правило: о том, что у Гороховых то-то или то-то, о том, что он сказал то или
другое,  Маня не рассказывает нам - даже лучшим  своим  подругам - ни одного
слова!
     Так посоветовал ей отец, Илья Абрамович:
     - Помни, если ты  будешь  болтать, рассказывать  о Гороховых,  тебе  не
дадут   покоя.   Тебя   замучают  вопросами,   будут  требовать   все  новых
подробностей.
     И непременно выйдут сплетни.
     Твои слова переиначат по-своему - и пойдут фантастические рассказы  "со
слов Мани Фейгель...". Что хорошего?
     Так Маня и поступает. Молчит.
     Сперва девочки на нее обижались, даже бранили ее. Потом, кто понял, кто
привык к Маниной сдержанности, перестали мучить ее вопросами о Гороховых.
     - Маня,  - спрашиваю я шепотом, - почему же он сегодня не изругал меня,
не поставил мне дурной отметки?
     -  Он  хочет,  чтобы девочки  сами  поняли,  - вот так,  как ты сегодня
поняла! Он говорит:
     плох тот  учитель, который  не верит в  молодежь... - Маня рассказывает
это с  таким уважением  к Горохову  как учителю и  человеку, что я  понимаю:
больше я безобразничать на его уроках не буду - не могу.
     Симпатичность   Горохова,   его  доброта,   уважение  к  нам,   хорошее
преподавание  скоро изменили отношение  к нему класса.  Глупые  институтские
выходки  прекратились,  а  главное  -  мы  стали  учиться всерьез.  С  таким
учителем, как Серафим  Григорьевич,  класс, наверное, через некоторое  время
нагнал бы  все  пропущенное  и  не  боялся  бы  оскандалиться  на  выпускных
экзаменах.
     Но тут вдруг случилась  новая  беда: Горохов заболел очень серьезно.  У
него сперпа была  инфлюэнца, потом сделалось осложнение: он почти оглох. Вот
уже больше двух месяцев как он не приходит к нам на уроки.
     За это  время  класс  успел  растерять почти  все  то, чему научился  у
Горохова.  В  головах  опять  математическая  каша.  Время  идет,  выпускные
экзамены приближаются, а Горохов все еще хворает.
     Весь  класс  -  несколько  отдельных  учениц,  особенно  интересующихся
математикой и способных к ней,  ведь не идут  в счет! - знает по геометрии и
алгебре очень мало. Даже арифметику многие  успели забыть. Экзамены начнутся
недель через  шесть. Учитель  болен  и на уроки  не  приходит.  В  общем, мы
брошены на произвол судьбы, и никто почему-то не думает о нас. А  ведь мы не
виноваты в том, что уже два года с нами никто математикой не занимался.
     - Нет, вы только  поду-у-умайте! - беспомощно вздыхает Стэфа Богушевич.
- Как же мы пойдем на экзамен?
     Лара Горбикова пожимает плечами:
     - Что нам думать? Пусть начальство думает об этом!
     -  Спасибо,  утешила!  - сердится  Люся.  - Начальство!  Что  ему?  Ну,
провалимся мы по  всем  трем экзаменам  математики, ну,  не  выдадут  никому
диплома, а только дадут "свидетельство", что мы  здесь учились. "Ах, ах, ах,
какой ужасный класс!" - и все.
     - Неужели дипломов не дадут? - всплескивает руками Варя.
     - А на что мне ихний диплом? - искренне удивляется Меля Норейко.
     - Без  диплома нельзя учиться дальше!  Не примут  ни на какие курсы!  -
объясняет ей Катюша Кандаурова.
     - Ах, убила! - кривляется Меля. - Да не желаю я "учиться  дальше"! Семь
лет  было здесь ученья-мученья,  - да  еще и опять учиться? Нет, довольно! Я
буду помогать папе  и тете  в  ресторане.  Буду стоять за  стойкой  -  одета
картинкой,  хорошенькая, как  шоколадная бутылочка  с ликером! А потом замуж
выйду...  Нужен мне этот диплом, как  собаке пятая нога! А захочу, так  папа
мне учителя наймет. За хороший  обед - пожалуйста! -  можно хоть  профессора
нанять.
     - Да? А у кого нет денег, тем как быть?
     - А как хотят, так и будут! Что мне о них волноваться?
     - Нет, вы  только  подумайте! - И Стэфка  отмахивается от Мели, как  от
мухи.  -  Ну  хорошо: директору все равно, он  у  нас  человек  новый, он за
прошлое не отвечает. Колоде тоже все равно: она просто по глупости ничего не
понимает. А Горохов?
     Что  он думает  обо всем этом?  Конечно,  он не  виноват  - он всю зиму
болел. Но ведь нам-то от этого не легче,.. Маня, ты у  Гороховых каждый день
бываешь? Что он говорит об этом?
     Маня, как всегда, отвечает очень сдержанно:
     - Он со мной об этом не говорит.
     - А если ты спросишь его?
     -  Як  нему  с разговорами не  набиваюсь.  Прихожу на урок  -  Серафима
Григорьевича даже  не всегда  и вижу: он лежит у себя в комнате. Что же, мне
его за горло брать?
     -  Ну  ладно!  - заключает разговор Варя.  -  Давайте думать,  что  нам
делать, как поступить... Думать будем до завтра.
     Неужели так ничего и не придумаем?
     - А я и думать об этом не стану! - бросает Меля.
     - От тебя никто никакой  думы и  не  ждет!  Скажите,  какой думный дьяк
выискался! - сердится Люся.
     Меля  окидывает нас всех презрительно-величественным взглядом и  уходит
не прощаясь.
     Мы  все  тоже  расходимся в разные  стороны. Невеселые, озабоченные.  К
моему удивлению, Маня идет со мной, хотя живет она в другой части города.
     Маня объясняет мне:
     - Я к сапожнику. За мамиными ботинками.
     И  я понимаю:  неправда это. Не за ботинками.  Во  всяком случае, не за
одними только ботинками. Удивительная вещь: как легко мы врем синявкам и как
трудно, как неохотно и бездарно врем друг другу!
     Некоторое время  мы  с  Маней  шагаем молча. Дойдя  до  Екатерининского
сквера - около костела Святой Екатерины, -  мы,  не сговариваясь, садимся на
скамеечку в боковой аллейке.
     Я понимаю: Маня хочет что-то сказать мне.
     - Шура! - начинает она не сразу. - Я тебе  сейчас скажу одну вещь. Даже
Катюша этого не знает!.. Ты слушаешь меня, Шура?
     Ну конечно, я слушаю. И волнуюсь. Я знаю: не такой человек  Маня, чтобы
по пустякам разводить таинственность! Наверное, у нее что-нибудь серьезное.
     - Шура, я придумала один... ну, словом, одну  штучку. С  экзаменами все
будет благополучно. Все выдержат, понимаешь, все!..
     Тут Маня вдруг останавливается. Словно она раздумала говорить то, о чем
собиралась  сказать  мне. Она гладит  мою руку и почти  шепчет  извиняющимся
голосом:
     - Не сердись, Шурочка. Я скажу тебе это в другой раз. Не сегодня.
     В первый раз за всю нашу семилетнюю дружбу я сержусь на Маню.
     -  Если  ты считаешь,  что я  не  достойна  твоей откровенности,  что я
разболтаю,  как  балаболка...  Тогда,  конечно,  не говори  мне  ничего!  Ни
сегодня,  ни  в другой раз!.. И перестань гладить мои  варежки, как будто  я
злая собака и ты хочешь меня задобрить, чтобы я на тебя не гавкала!
     - Шура, как тебе не стыдно! Я говорю об этом только с тобой...
     - "Говоришь" ты! - фыркаю я. -  Ты же вот именно ничего не говоришь, не
хочешь говорить!
     - Нет, хочу.
     - Так почему ты говоришь: "Ах, я придумала одну штучку", а потом: "Нет,
нет, я раздумала..."?
     - Не раздумала я. Просто у меня еще не все готово. Я тебе
     все  скажу,  все  до  капельки! Как  только будет можно,  так сейчас  и
скажу... Ты мне не веришь?
     - Я - тебе? Ох, какая глупая!..
     На этом мы и расстаемся в этот день.








     Очень  давно -  когда  я была совсем  маленькая - мы с папой  ехали  за
город. Только что перед  тем прошел  дождик,  такой веселый  и  светлый, что
солнце не  испугалось его и не спряталось за  облака. Солнце смотрело сквозь
дождь - оно смеялось -  и от этого на небе заиграла  радуга. Ее многоцветные
полукруглые ворота перекинулись через все небо, встали одной ногой на склоны
холмов, спускающихся  к шоссе,  а другой  уперлись в берег реки. Мы  с папой
ехали в бричке прямо к этим воротам.
     Приветливо и широко распахнутые, ворота радуги гостеприимно  звали нас:
"Пожалуйте! Пожалуйте! Ждем!" Но,  сколько мы ни ехали  все вперед и вперед,
нам не  удавалось ни проникнуть под радужные ворота, ни даже подъехать к ним
вплотную.
     - Ну-у-у... -  протянула  я  недовольно. -  Когда  же мы въедем  в  эти
ворота?
     - А ты умей смотреть! - посмеивался папа.
     Я  так  сильно  таращила глаза,  чтобы не пропустить минуты  въезда под
радужные  ворота,  что не  заметила, как  заснула,  привалившись  головой  к
папиному плечу. А когда я проснулась, радуги уже не было.
     - А где же они, ворота? - спросила я.
     - Вспомнила! Проехали мы их давно.
     Несколько лет я верила, что под радугу можно въехать или вбежать. Потом
узнала: нет, нельзя.  А теперь - в этом последнем  году ученья в институте -
меня  все  время  не  покидает  веселое  предвкушение  близкой радости. Вот,
кажется  мне, еще день, еще неделя - ну, может быть, еще месяц, - и  я нырну
под радужные ворота! Конечно, не буквально: на дворе стоит еще только март -
какая радуга в марте?
     Откуда  это ощущение близкой радости, почему я  вдруг вообразила, будто
радугу можно догнать или даже войти под нее, не знаю.
     Как-то, когда  стало  известно, что  Матвея  вместе  с  остальными  183
киевскими  студентами,  сданными  в  солдаты,  скоро  освободят,  и  все  мы
ежедневно ждали его приезда, - мы с Катюшей Кандауровой и Гришей Ярчуком шли
вместе по улице. Шли  и молчали. Был великий  пост,  от церквей плыли  волны
колокольного  звона.  Издалека, от  железной дороги,  доносились  паровозные
гудки. Невозможно  было вообразить  себе что-нибудь  более пленительное, чем
чистота этих весенних звуков. Ведь в течение  всей зимы они доходили до нас,
словно  закутанные  в  вату.  А  сейчас  они  звенели  гулко,  необыкновенно
явственно, прозрачно, как незамутненная родниковая вода.
     Бывают  такие  минуты,  когда  в  жизни,  как  в  сказке,  все  кажется
возможным, правдоподобным, ни капельки не удивляет.
     Так было  с  нами  в этот день. Когда из сизоватого, сумеречного тумана
вдруг  появился  высокий  человек, протягивавший руки к нам, мы нисколько не
удивились.  Правильнее  было  бы,  конечно,  сказать,  что  хотя  шел-то  он
навстречу нам троим, но руки протягивал Кате:
     - Катюша... Курносик!
     И Катя тоже ничуть не удивилась. Она только выдохнула:
     - Матвей!..
     И полетела к нему, как тополиная пушинка.
     Не сговариваясь, мы с  Гришей взялись за  руки и юркнули в переулок. Мы
долго бежали,  чтобы  уйти подальше  от  Кати и Матвея, чтобы  не  мешать их
встрече, оставить их вдвоем...
     Мы  напрасно так  стремительно убегали от них - они и не думали гнаться
за нами или хотя бы звать нас. Наверное, они даже не заметили, что нас вдруг
не оказалось больше возле них.
     Мы с Гришей остановились, поглядели друг на друга.
     - Матвей приехал! - радостно сказал Гриша.
     - Да...
     А про себя я подумала: "Теперь Матвей и Катюша войдут  в счастье, как в
ворота радуги".
     Минувшим летом,  в первый раз  за  два года, приехала  к родителям Лида
Карцева. Когда она пришла ко мне, мы так обрадовались друг другу, что сперва
долго  молчали. Мы только  смотрели друг на друга.  Смотрели  требовательно,
придирчиво,  словно проверяя по списку  памяти - все  те же  ли  у нас лица,
глаза, руки... Да, все было то же, и вместе с тем все было чем-то ново!
     Теперь  Аида была  выше  ростом  (как,  вероятно,  и я), стройнее,  чем
прежде. Серо-голубые глаза ее смотрели как будто еще умнее,  еще  глубже. Но
это была  она, Лида!  Я видела это и  смеялась от радости. И она радовалась,
что  я  прежняя.  Только  когда  мы заговорили  - обе  одновременно,  -  нам
показалось, чта  изменились наши голоса:  стали словно  ниже.  Но  и  к этой
перемене мы привыкли мгновенно.
     В ту  первую встречу мы говорили  с Лидой долго - ведь нам столько надо
было рассказать друг  другу! "А у нас...", "А у вас...",  "А помнишь?..", "А
где теперь?..", "А что теперь?.."
     Говорили и о смешном, и о печальном, о пустяках и о серьезном.
     За два года  Лида прочитала очень много книг, но беспорядочно: все, что
попадалось   под   руку.  У   тети-поэтессы  -  декадентскую  литературу.  У
тети-романистки - классиков, новейшие книги и  журналы. В  общем, оказалось,
что хотя и разными тропинками, но шла Лида с нами в ногу.
     И  вот  от  Лиды  я услыхала  о  тех воротах, в которые она  собирается
пройти... к счастью!
     - Он -  наш  преподаватель!  - рассказывала  Лида. -  Русского языка  и
словесности...
     "Преподаватель"? Я даже  испугалась. В моем воображении "преподаватель"
-  это кто-то из нашей  кунсткамеры: это Лапша, или бывший директор Тупицын,
или Федор  Никитич  Круглов, похожий  лицом на  незлую гориллу,  или учитель
физики с невкусной кличкой "гиена в сиропе"... Неужели Лида полюбила такого?
Брр!
     Словно угадав мою мысль, Лида спешит успокоить меня:
     - Ему двадцать шесть лет. Всего два года, как он окончил университет. Я
дам тебе почитать его книгу  о Пушкине... Нет, Шурочка, он тебе понравится -
он умный, веселый!
     Но как  же могло случиться, чтобы  воспитанница Смольного  института  и
преподаватель...  Где они  могли встретиться вне  Смольного,  познакомиться,
полюбить друг друга?
     Все  это  произошло в  доме у  тети-романистки. Во  время  прошлогодних
рождественских  каникул Лида жила у тети.  Алексей Дмитриевич приходил к ним
часто, водил и возил Лиду по пушкинским местам Петербурга  и  Царского Села.
Они с Лидой вместе  бегали на коньках, ездили в театры, бывали  в Эрмитаже и
музее Александра III.
     Каникулы  кончились, ученье в  Смольном возобновилось - и тут произошел
курьез. То есть это как посмотреть:  синявки  решили, что  это  не курьез, а
страшный скандал. Во  время каникул Лида и Алексей Дмитриевич совсем забыли,
что они  учитель и ученица,  а  не  просто знакомые.  Встретившись  с ним  в
Смольном (он подошел к ней  во время перемены),  Лида забыла, что она должна
"макнуть свечкой" - сделать реверанс, -  забыла, что  она должна держаться с
ним  "по-чужому". Она  привычно поздоровалась с ним  за  руку (то  же  и при
прощании!), и они проговорили целую маленькую перемену (пять минут).
     Что  тут  поднялось!  Чего  только  не  наговорили  ей классные дамы  и
начальница Смольного  (воспитанницы  должны  называть  ее  "маман", то  есть
"мама")!
     "Как?  Вы здоровались и прощались за руку  с преподавателе?,-? С  чужим
мужчиной? Вы разговаривали с ним "сан фасон"
     (тс есть запросто), как с добрым знакомым?"
     - Ох, Шурочка, вышел мне этот разговор с Алексеем Дмитриевичем боком! -
вздыхает Лида полушутя, полусерьезно.
     Не помогли никакие  ухищрения синявок.  Конечно, Алексей  Дмитриевич не
стал больше подходить к Лиде на переменах...
     Но ведь  они любили друг друга, а  для  того чтобы сказать это глазами,
достаточно одной секунды.  В заговор вступила тетяроманистка: она передавала
письма от Денисова - Лиде и от Лиды - ему. Пасхальные каникулы прошлого года
Лида  снова  провела у тети. Опять они  с  Алексеем Дмитриевичем встречались
ежедневно. Теперь они оба видели перед собой ту радугу, под  которую войдут,
как только Лида окончит Смольный.
     Пребывание Лиды  у  родителей  во  время  прошлогодних  летних  каникул
пролетело незаметно. Все  мы -  старые  Лидины  друзья:  Варя, Маня с Катей,
Леня, я, - все мы были рады Лиде, чувствовали себя с ней так, словно бы и не
разлучались на целых два года.
     Накануне своего отъезда  в Петербург  Лида пришла  ко мне в  сумерки  -
посидеть на прощание. Мы сели в моей комнате, как бывало в детстве: вдвоем в
одну качалку. Тогда было  просторно, теперь стало  тесно. Но нас эта теснота
не тяготила. Мы сидели, как сестры, так дружно и радостно!
     Лида снова рассказывала  мне об Алексее Дмитриевиче  Денисове. Какой он
хороший, талантливый. Одна беда: здоровье у него хрупкое. Слабые легкие...
     На прощание я спросила:
     - Будешь писать, Лида?
     - Непременно! Только не волнуйся, если  будут  провалы в  переписке.  В
Смольном - как в тюрьме... Какая-нибудь мелочь, пустяк - и я уже разобщена с
миром.  Тетя больна или уехала  на  время из Петербурга, - и вот уже  некому
опустить письмо в ящик.
     В начале августа Лида уехала в Петербург. Она писала довольно часто, но
это были пустые, ничего не значащие открытки.
     "Крепко  целую  тебя, дорогая  Шурочка! Твоя  Лида". А по краю открытки
мелконькими буковками:  "Тетя Маруся все хворает, я ее совсем не вижу". Или:
"Тетя все время на даче,  на Черной Речке..." Из этого я понимала,  что Лиде
некому дать письмо для отправки мне. "Значит, и с Алексеем Дмитриевичем Лида
не переписывается,  бедная!" - думала я.  Но  мне и  в  голову не приходило,
насколько ей трудно, моей подружке!
     Узнала я об этом совершенно случайно.  Во время недавних рождественских
каникул Ивана Константиновича и Леню осчастливила - наконец! наконец! - сама
"тучка золотая"! Впервые за целых три года к ним приехала Тамара.
     Трудно   описать,  как   ее   приезд  ВЗВОЛНОВАЛ   и  обрадовал   Ивана
Константиновича!  За эти  годы она несколько раз обманывала его  и Леню.  То
обещала "приеду на рождество", то "ждите на  пасху". Прошлым летом случилось
даже, что Тамара написала:
     "Мы с тетушкой  Евдокией Дионисиевной едем  на воды в курорт  Карлсбад.
Проедем через ваш город в ночь с 15 на 16 июля.
     Если  вам  нетрудно, дедушка  и Леня, приезжайте  повидаться со мной на
вокзал.  Поезд  стоит  двадцать минут.  Успеем  наговориться  всласть! Вагон
международный 1-го класса".
     Иван Константинович  так расцвел, засуетился с таким добрым, заботливым
теплом,  что  на него  просто приятно было смотреть. Леня тоже был веселый -
тут уж никаких сомнений быть не могло: на этот раз Тамара приедет, хотя и на
двадцать  минут всего!  Вот  и  телеграмма,  сообщающая номер поезда и номер
вагона!

     



     Поезд должен был прибыть в пять часов  утра. Задолго  до прихода поезда
Иван  Константинович и  Леня,  принаряженные,  накрахмаленные, напомаженные,
выутюженные,  начищенные  до блеска, стояли  на  платформе.  Шарафут  держал
корзину  цветов,  самую большую, какую удалось достать в цветочном магазине.
Леня ждал Тамару с красивой бонбоньеркой, а Иван Константинович - с корзиной
фруктов. Они стояли на платформе,  смотрели в  ту сторону, откуда должен был
прибыть поезд, - и ждали...
     И не дождались!
     То есть поезд-то, конечно, пришел. Но из международного вагона никто не
выглянул.  Ломиться в поезд, будить спящих пассажиров Иван  Константинович и
Леня, конечно, не стали. Вагонный проводник на их робкий вопрос:  "Не знаете
ли, в этом вагоне  едет графиня Уварова с племянницей?"  -  пожал  плечами и
внушительно сказал:
     - Пассажиры изволят почивать. Будить не положено.
     Спустя   несколько   дней   от   Тамары   получили  открытку  с   видом
"Шпрудель-Колоннаде" в Карлсбаде. В углу открытки было изображение ласточки,
несущей в клюве  символ счастья: четырехлистный трилистник. Для  письменного
сообщения места почти не было.
     "Дорогие дедушка и Леня! Какая чепуха вышла с поездом!
     Не сердитесь. Я нечаянно проспала".
     В углу открытки около ласточки было нацарапано:
     "Эта ласточка несет вам мои поцелуи!"
     Иван Константинович пережил этот случай очень тяжело.
     Такого  глубочайшего равнодушия Тамары  к нему и  Лене  он  всетаки  не
ожидал.
     - Д  к кому и  к чему она не  равнодушна, эта девочка? - сказал папа. -
Впрочем,  нет, я не прав: есть в мире одно существо, которое этот вундеркинд
Тамара  даже  обожает:  самое себя, свою  особу!  Если бы  эта графиня-тетка
внезапно обеднела, потеряла состояние, дома, дачи, имение, деньги, Тамара бы
в тот же день упорхнула от нее...
     - "По лазури весело играя..."  - произнесла я вспомнившиеся  мне  слова
Катеньки Кандауровой, сказанные несколько лет назад о Тамаре.
     - Вот именно "по лазури весело играя"! -  подхватил папа  мрачно. - Она
бы и не оглянулась на то место, где осталась ее обедневшая тетушка. Ни одной
слезы не пролила бы над ее бедой... Вундеркинд!
     Но вот после напрасных,  не выполненных ни разу обещаний Тамара в самом
деле  приехала  этой  зимой  - последней  нашей  институтской  зимой!  -  на
рождественские каникулы к Ивану Константиновичу и Лене.
     Я видела  ее только один  раз.  Мы с мамой  взбунтовались и впервые  не
согласились идти к Ивану Константиновичу для встречи с Тамарой.
     -  К  Ивану  Константиновичу  всегда  рада  пойти!  -  сказала  мама  с
неожиданным, необычным для  нее упорством. - А  к Тамаре  идти не хочу. Если
она помнит нас, если хочет увидеться с нами, пусть приходит к нам.
     Тамара в  самом деле пришла (вероятно,  настояли Иван Константинович  и
Леня). Они пришли все трое,  но говорила одна Тамара. Хорошенькая, прелестно
одетая, она трещала обо всем, что угодно, трещала без  умолку. Никогда  я не
слыхала такой неумной, пустой болтовни.
     - Ты с Аи дои Карцевой в одном классе учишься? - спросила я.
     - Увы, в одном! - Тамара сделала гримасу. - С ней ведь беда  случилась.
Вы слышали?
     - Нет, не слыхали. А что?
     - Романчик завела. Это Лида-то! Скромница, схимница!
     И с кем, спросите? С учителем нашим, словесником Денисовым.
     Правда,  он красивый, даже, можно сказать,  породистый, но всетаки... И
можете  себе представить, три месяца назад Денисов заболевает,  не  ходит на
свои  уроки, ничего  о  нем не  известно... Ну,  Лидочка  наша,  конечно,  в
грустях! Днем бледна, ночью плачет...
     И  вдруг случайно она  слышит разговор  двух наших  классных  дам между
собой,  надо ж такое!  Одна  классная дама  говорит:  "Почему это Денисов не
является на уроки?" - "Денисов?  - отвечает другая. - Разве вы не слыхали? У
него скоротечная чахотка объявилась, он  умирает!"  И что  бы  вы думали?  -
Тамара  обводит нас глазами, словно приберегая к концу самый эффектный номер
своего рассказа.  - Лида  Карцева при всех в рекреационном зале  слышит этот
разговор о своем драгоценном Денисове и - хлоп в обморок!..
     Тамара хохочет.
     - А дальше что? - спрашиваю я.
     - Чего же  еще  "дальше"? Ромео помирает, Джульетта лежит в обмороке! -
веселится Тамара.
     Перевожу глаза на Леню. У него горят уши. Он на меня не смотрит...
     В  тот  же вечер мы с Леней  бежим к  Лидиной  маме -  Марии Николаевне
Карцевой. Она подтверждает рассказ Тамары:
     Лида в самом деле лишилась чувств, услыхав разговор классных дам.
     Лида  давно не  имела  никаких  известий  о Денисове.  На  уроки он  не
являлся.  Она  знала,  что он  болен,  но чем болен,  тяжело  ли,  не знала:
тети-романистки не было в Петербурге.
     Мария Николаевна телеграфировала тете-поэтессе. Та обо всем разузнала и
сообщила: Денисов в самом деле был очень сильно болен  - у  него был тяжелый
катар легких. Тетя-поэтесса восстановила нарушенную переписку между  Лидой и
Денисовым.
     Весной, когда Лида окончит Смольный институт, она и Денисов обвенчаются
и поедут на юг - долечивать легкие Алексея Дмитриевича.
     - Шельмы-то  какие, Лидка и  Алексей Дмитриевич! Потихоньку  влюбились,
обо всем договорились, нам с отцом одно осталось - благословить!
     Милая Мария Николаевна! Она остается верной себе. Прелестная, красивая,
молодая, глаза мечтательные, а рот - по-детски большой рот девочки-лакомки.
     Значит, Лида  и Денисов после выпускных экзаменов  подадут  друг  другу
руки и войдут в ворота под радугой... Пусть будут счастливы!
     Мы идем с Леней домой, Леня очень мрачен. Я не спрашиваю почему...
     - Тамарка-то, а? - говорит он с гЪречью. - Не понравилась она тебе?
     Мне очень не хочется отвечать правду. Но ведь иначе - не по правде - мы
с Леней друг с другом не говорим.
     - Нет, - отвечаю я тихо, - не понравилась.
     - Она  ведь тоже замуж собирается! - сообщает  Леня  с какой-то  кривой
усмешечкой, на которую неприятно смотреть.
     - За кого?
     -  За  бульдога.  За старого бульдога...  У-э-э-э!  - Леня делает такую
гримасу, словно его тошнит.
     - Перестань, Ленька, противно!
     -  А  мне, думаешь,  не противно?  Она нам с  дедушкой  фотографическую
карточку жениха своего показала. Барон! Такая бульдожина, тьфу!
     - Так зачем она? - удивляюсь я.
     Леня подражает восторженной интонации Тамары:
     - Богач удивительный!  Тетушка Евдокия  Дионисиевна  говорит  про него:
"Конечно, он не Адонис, но какое богатство!.."
     Я молчу.
     -  Сказать тебе, о чем  ты сейчас думаешь?  - спрашивает Леня,  но  уже
своим собственным голосом, добрым, чуть насмешливым.
     Мы  с Леней  иногда  играем в  такую  игру:  "Хочешь,  скажу,  о чем ты
думаешь?" И ведь очень часто угадываем!
     - Хочешь, .скажу, о чем ты сейчас думаешь? - настаивает Леня.
     - Скажи! - поддразниваю я. - Скажи, давно я глупостей не слыхала!
     - Ты  думаешь: "Как же так? Лида и Денисов  скоро  войдут  под  "ворота
радуги"... И Тамара со своим бульдогом - тоже?"
     Это  ты  думаешь?   Да   ведь,  ми-и-илая!  -  вдруг   говорит  Леня  с
расстановкой.  -  Радуга-то ведь отражается и в луже! И в это  ее  отражение
даже легче войти, только, как говорится, ступи ногой - и вошел!
     - Нет, Леня, не угадал! Я о другом думала.
     - О чем?
     - О том, как тебе повезло, что ты с дедушкой остался.
     Леня отвечает не сразу.
     -  А конечно,  повезло...  - говорит он задумчиво. -  Был бы  и я такая
пустая бутылка, бесструнная балалайка, как Тамара.
     Но только - надо быть справедливым!  - тут не в одном дедушке  дело:  в
друзьях, товарищах, в Александре Степановиче. Да мало ли! В вашей семье - вы
же  мне как родные!  Даже, может  быть,  в тебе, Шашура... Хотя ты, конечно,
личность глуповатая...








     Начались экзамены. Письменные.
     Мы уже сдали письменный русский.  Тема: "Характеристика Бориса Годунова
по произведению Пушкина "Борис Годунов".
     Сдали   мы  уже  и  письменную  арифметику,   и  письменную   геометрию
благополучно. Правда, это  далось с таким напряжением, что, если рассказать,
никто не  поверит.  Впрочем,  рассказывать  мы никому не собираемся, все это
держится в совершеннейшей тайне, и знают эту тайну всего  несколько человек.
Для остальных, не посвященных,  все  должно  объясняться тем,  что  мы очень
хорошо проводим помощь отстающим.
     Всех  неуспевающих приходящих  учениц  мы  разбили на  группы по десять
человек в каждой. С ними еще с начала марта занимаются выпускные гимназисты:
решают с  ними  задачи и примеры.  Занятия эти отчасти  платные. Ведь нельзя
требовать,  чтобы,  например, Гриша Ярчук, - он живет исключительно  на свой
заработок  от частных  уроков  - даром  отдавал  нашим неуспевающим два часа
своего времени  ежедневно! Да  еще в такое время,  когда  у него самого идут
выпускные  экзамены в  гимназии.  Поэтому  каждая  неуспевающая  ученица,  с
которой занимаются в такой платной группе, уплачивает своему руководителю по
десять рублей в месяц. С теми же ученицами, кто не может платить, занимаются
Леня Хованский и Стэфа  Богушевич, тоже ежедневно, тоже по два  часа в день,
но бесплатно. Ленина группа приходит  заниматься к  нему домой.  Там же  - в
другой комнате  квартиры Ивана Константиновича  -  дает  свои  уроки и Стэфа
Богушевич.
     Группе  Гриши  Ярчука  гостеприимно предоставила свою квартиру  Варвара
Дмитриевна Забелина, Барина бабушка.
     Гораздо  труднее  было  наладить все  с пансионерками. Пришлось  прежде
всего просить у Мопси разрешения устраивать ежедневно двухчасовые занятия по
математике  в  самом  институте.  Подумав,  Мопся  пошла  доложить Колоде  и
испросить у нее разрешение.
     Против  всех  институтских  обычаев,  преследующих  "действия  скопом",
разрешение   было  дано.   Ведь  случай-то  исключительный:   с  математикой
катастрофа! Директор занимался  с нами кое-как, затем вовсе  умер, потом  не
было никого,  а новый преподаватель  почти  все время  хворал. В  результате
экзамены на носу, а знаний ни бум-бум!
     Пансионерок мы тоже разбили на две  группы. С одной  группой занимается
Лара Горбикова,  с другой - Варя Забелина.  По  их словам, пансионерки знают
еще  меньше,  чем приходящие.  Это и  понятно. Во время  каникул  почти  все
приходящие  хоть немножко да повторяют пройденное. А  пансионерки, бедняжки,
попадая ненадолго домой, хотят только наслаждаться радостью чувствовать себя
дома.  Они избегают  всего, что могло  бы напомнить им об институте, ученье,
уроках. От этого ли или  от чего другого, но среди пансионерок, рассказывают
Варя и Лара, иные не знали, что "а", помноженное на 2, составит 2а. И это за
полтора месяца до выпускных экзаменов!
     -  А  почему  же  Маня Фейгель  нынче  с отстающими  не  занимается?  -
удивляется Меля  Норейко. - Лара Горбикова у вас профессор,  Варя и Стэфка -
тоже профессора... А Маню не берете ?
     - Не берем! - отвечаем мы. - Маня недавно скарлатиной болела, ей нельзя
переутомляться: врачи запретили.
     На самом деле это  не  так. Маня не занимается  с отстающими  по другой
причине. Но это  та "штучка",  которую  Маня  сама  же и  придумала. Об этом
дальше.
     Мы  с  Люсей сидим  в саду  около  дома, где она  живет с  матерью. Сад
принадлежит  домохозяевам, но жильцы имеют  право гулять в нем.  Мы с  Люсей
занимаемся,  сидя  за круглым столом, врытым в  землю.  Перед нами разложены
тетради и учебники.
     Через два дня письменная алгебра, но мы не работаем. Нам не до того.
     Из  раскрытого  окна  доносится  тоненький  -  вот-вот  оборвется,  как
ниточка! - голосок Люсиной мамы, Виктории Ивановны:
     Он уехал, жених! Он - в чужой стороне.
     И вернется сюда он не ско-о-оро...
     - Вернется жених не скоро... Вот шельма жених! - бормочет Люся, думая о
чем-то другом.
     -  Арифметику,  конечно,  сбагрили,   геометрию  -  тоже.  А   вот  как
послезавтра с алгеброй будет? - гадаю я.
     Голос Виктории Ивановны приближается к нам:
     Он вернется, жених, когда будет весна!
     С солнцем божьим взойдет солнце радости...
     - Жених идет! - предостерегает меня Люся.
     -  "Сколько  времени понадобится  для  наполнения  бассейна, если  одна
труба..., а другая..." - говорю я вслух условие задачи.
     За моей спиной слышу шажки Виктории Ивановны по песку дорожки.
     - А труженицы мои все пишут, все учатся! - И Виктория Ивановна обнимает
в одном охвате  обе наши головы. - Скоро угощу вас чудным блюдом, называется
"гусарская  печень"!  Рецепт у меня еще от  бабушки. Вот была кулинарка, моя
бабушка!
     Столовники сегодня мне ручки расцелуют!
     - Фикторий Ифан,  -  дурачась, пищит  Люся с немецким  акцентом,  -  ви
мешайт нам работать!
     Посмеявшись, Виктория Ивановна возвращается в дом, к  плите, - стряпать
"гусарскую печень".
     - Несчастье  с мамой! - Люся не то шутит,  не то грустит. - людей купят
печенки, нарежут ломтиками, поджарят с луком,  картошкой - дешево и сердито.
А главное - все сыты. А нас душат  бабушкины  рецепты, мы  делаем  гусарскую
печень  а  ля  гоп-гоп-гоп!  Продуктов  уходит  прорва,  а  есть  эту  бурду
невозможно...
     - Есть  еще одно  хорошее  блюдо: мексиканское тирли-тирли из протертых
пупков птицы киви-киви! - напоминаю я Люсе.
     По  дорожке  торопливо идет Стэфа Богушевич.  Увидев,  что  мы  с Люсей
смеемся, она радуется:
     - Ну, слава богу! Маня, значит, принесла?
     Стэфа  всегда  говорит  громко.  Это  у  нее  такое правило:  "Если  не
приготовила  урока  и  ничего не знаешь, отвечай учителю  что хочешь  - хоть
чепуху, - но громко и очень уверенно: тройка обеспечена!" Это у нее  вошло в
привычку. Стэфа  и  сейчас спросила: "Маня, значит, принесла?" - так громко,
что в окне немедленно показывается голова Виктории Ивановны.
     - Кто пришел?.. Ах, Стэфочка. А где Маня? Что она такое принесла?
     Посмотрев на нас с отчаянием, Люся успокаивает мать:
     - Фикторий Ифан, ви мешайт нам работать!
     -  Ну  хорошо,  не буду,  -  миролюбиво  соглашается Виктория Ивановна,
отходя от окна.
     - Ну чего ты вопишь,  Стэфка?  - выговаривает ей Люся шепотом. - У моей
мамы  слух,  как  у  горной  козы!  Ты  еще  ничего не  сказала,  ты  только
собираешься сказать, а уж мама слышит! - И еще тише Люся добавляет: - А Мани
почему-то все нету...
     Но вот наконец и она,  Маня! Мы смотрим на нее - и скисаем, как стоялая
простокваша.
     Маня очень бледная, очень грустная.
     - Неудача, Маня?
     - Да. Неудача... - Тихие слова Мани слетают еле слышно с ее губ.
     - Не дал?
     - Не дал.
     - А ты у него просила, Маня?
     - Нет,  не просила.  Не такой он человек, чтобы  надо было его просить,
напоминать ему.  Он все  сам  помнит: и что алгебра через два дня, и  что мы
ждем...  Ничего я  ему  не сказала, только,  прощаясь, посмотрела на него. А
он... он отвел глаза.
     - Значит, не дает! - заключает Стэфа.
     - Значит, не может дать! - поправляет Маня.
     - Почему - не может?
     -  Не  знаю.  Старшая сестра его,  Юлия  Григорьевна,  -  замечательная
женщина, она и геометрию мне передала!  - вышла сегодня в переднюю провожать
меня.  Я  смотрю  на  нее, ничего  ке  говорю,  она сама  все  понимает. "Не
спрашивайте, говорит, Маня! Ни о чем не спрашивайте!" И ушла в комнаты.
     - Но ведь геометрию-то  он  нам дал! И так  хорошо получилось: все, как
одна, решили!
     - А может быть, именно поэтому? - гадает Маня. - Может быть, начальство
стало  догадываться?  Надо  нам  и  о  самом  Горохове  подумать:  если  все
откроется, он не  просто вылетит, а как пробка из бутылки! Его уже никуда не
пустят преподавать, ни в одно учебное заведение... А ведь у него семья!
     -  У кого семья, Манечка? -  спрашивает Виктория Ивановна,  появляясь в
окне.
     Маня не успевает ответить. Ее перебивает Люся:
     - У Данетотыча, мама, у швейцара нашего. Громадная семья! Жена и восемь
человек детей! Они в деревне живут.
     - И славные детки? - интересуется Виктория Ивановна.
     -  Прелестные! - с  жаром расписывает Люся.  - Все блондины  с  черными
глазами! А у самой маленькой девочки на ручке шесть пальчиков!
     Мы от души веселимся: никаких деток - ни с пальчиками, ни без пальчиков
- у Данетотыча нет.
     - Скажите на милость,  шесть пальчиков! - поражается  Виктория Ивановна
и, спохватившись,  спешит к  плите,  где, может  быть,  пригорает "гусарская
печень"...
     -  Вот  что я  вам скажу! - И  Стэфа отчеканивает  раздельно,  упираясь
пальцами в круглый стол и покачиваясь в такт своим слезам: - Сейчас...  Я...
Иду... К нему... К Горохову. Вот!
     - И что ты ему скажешь?
     - Что я ему скажу? Скажу: "Не-хо-ро-шо!"
     - Немного!
     - Могу сказать и больше, - продолжает Стэфа. - По арифметике, скажу, мы
вас  ни о чем  не просили, так? Так. Мы ее еще в младших классах проходили и
теперь  сами повторили. А  по геометрии и алгебре с нами никто не занимался,
так? Что же нам - пропадать? Так? Вот что я ему скажу!
     - Очень грубо! - сердится Маня. - Грубо и неблагодарно.
     Он нас  пожалел - он дал нам задачи по  геометрии.  Он  многим для  нас
рискнул! А мы...
     Но Стэфа упрямо перебивает ее:
     -  Нет, я с ним  еще о другом  поговорю, с Гороховым! Хорошо, скажу, не
давайте  нам  задач  по алгебре -  ну  и  что  получится?  Почти  весь класс
провалится, так?  И  тогда,  тогда  станет  ясно, что с геометрией дело было
нечисто. Кто-то  дал нам задачи  - мы и  решили. А по  алгебре мы  задач  не
получили - ну и утонули, как котята в помойном ведре! Так?
     Позабыв  всякую осторожность,  мы  все  в  запальчивости кричим друг на
друга не хуже, чем Стэфка.
     Она продолжает вопить:
     - Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову.
     -  Нет! - останавливает ее  Маня. - Нельзя  тебе  одной идти. Если дело
раскроется, скажут: "Какие нахалы эти поляки!"
     - Пусть со мной Саша пойдет, - предлагает Стэфа.
     -  Еще  того не легче! - недовольна Маня. - Скажут:  "Это все  поляки и
евреи воду мутят!" Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек...
     - Я! - вызывается Люся.
     Уговариваемся:  пойдем  в  пять часов. До  тех  пор,  говорит  Маня,  у
Горохова  побывает врач.  Еще  условливаемся:  к  четырем  часам я зайду  за
Стэфкой, потом  мы вместе с нею забежим  за  Люсей. И  тогда  все  втроем на
Шопеновскую улицу: к Горохову.
     В  общем, "штучка", придуманная Маней,  состояла в том, что Горохов дал
ей  экзаменационные  задачи  по  геометрии.  Она  передала  их  нам,  а мы -
руководителям всех групп для отстающих.
     Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач
- не говоря,  конечно, что именно  эти задачи будут  на экзамене!- чтобы они
решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше.
     Вот почему Маня не взяла на  себя  заниматься ни с одной из групп. Этим
она оберегала не себя, а  Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если
бы начальство дозналось, что мы от  кого-то получили экзаменационные задачи,
а с отстающими занималась бы  и Маня, - сразу стало бы  ясно,  от кого мы их
получили.  Именно  оберегая  Горохова,  Маня  осталась  по  виду  далека  от
придуманной ею "штучки".
     Дома обедаю, рассказываю маме  и папе  вкратце, что  над нашим  классом
нависла  беда и что  мы с Люсей  и Стэфкой идем к  Горохову  выручать класс,
добывать задачи. Конечно,  мама, по своему обыкновению, делает все возможное
для  того,  чтобы  придать  мне "приличный  вид":  пришивает  мне  беленький
воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и - господи, за что мне такая
мука?! - лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово!
     - Мамочка,  -  пытаюсь я отвертеться от Перчаток, -  времени у  меня  в
обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице.
     - Обещай мне, что наденешь. Обещай!
     - Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все
пуговицы с моих ботинок! Клянусь...
     - "Нет, Шуйский, не клянись!" Сделай мне удовольствие, -
     просит  мама  ласковым-ласковым голосом, - надень перчатки сейчас, а то
забудешь... По  крайней мере,  я  буду знать,  что  ты пошла  на  улицу, как
приличная девочка, в перчатках.
     Нечего делать - надеваю... Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с
ними в этот злосчастный день!
     Иду сперва за Стэфкой.
     Вхожу в квартиру с вывеской на дверях:


     ПОРТНОЙ
     ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ
     АНТОН БОГУШЕВИЧ


     В первой комнате сам  Богушевич, громадный,  громкоголосый, как Стэфка,
кроит что-то из разложенной на столе материи.
     На поклон мой  он  не  отвечает,  но молча смотрит  на  меня выжидающим
взглядом.
     Хочу пройти дальше, в следующую комнату.
     - Вам, паненка, кого надо?
     Не узнает он меня, что ли?
     - Мне - Стэфу... - отвечаю я очень растерянно.
     - Стэфании нет дома.
     В ту же минуту кто-то
     отчаянным,  дробным  громом стучит изнутри  в  запертую дверь Стэфкиной
комнаты.
     - Не верь ему, Саша! - кричит голос Стэфки. - Я здесь.
     Он меня запер! Не велит мне идти с вами...
     - Запер  я  ее. Да... - мрачно  подтверждает Богушевич,  с ожесточением
кроя ножницами материю. - Я с  себя жилы зачем тягну? Я  с себя  жилы тягну,
чтобы  дочка институт скончила, образованная была. А она вот что выдумала!..
И  зачем тебе это  надо? - кричит он, укоризненно  кивая в сторону  запертой
двери. - Ты же ж сама эту матэматику хорошо знаешь!
     -  Да-а-а! - всхлипывает  за  дверью  Стэфа. - Я выдержу, а подруги мои
пусть пропадают, да?
     - Ну, как  себе хочешь... - притворно спокойно говорит Богушевич. - А я
пойду к вашему директору, все ему расскажу.
     -  Кого  ты  накажешь? Себя  самого!  - кричит Стэфа. - Ну, донесешь ты
директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная!
     - Все равно пойду!  - упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову,  как
бык, собирающийся бодаться. - Вот сейчас надену пальто и пойду к директору!
     -  Татусь!  -  Стэфка с силой  стучит  в  дверь.  -  Если  ты  донесешь
директору,  я повешусь! Я к бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате,
сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь!
     Богушевич смотрит на меня огорченными глазами.
     - Она может...  -  шепчет он мне.  - Она всякое  галганство (окаянство)
может... А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете?
     - Конечно, папа знает!
     - И пускает вас?
     - А как же не пустить?
     Минуту-другую Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ
в замке запертой Стэфкиной двери.
     Стэфка влетает в комнату такая заплаканная,  что у нее  не видно  глаз.
Она бросается на шею отцу - и оба плачут. (Они очень  нежные, отец с дочкой,
хотя  с  утра до вечера только и делают, что  грызутся и наскакивают друг на
друга, как кошка с собакой!)
     - Но,  но... То  иди уже себе!  -  разрешает Богушевич, утирая  большим
клетчатым платком свои и Стэфкины слезы. - Иди, наказанье мое!
     - Куда я  пойду,  татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я
пойду,  ведь я  два часа  сидела запертая  и вся  распухла от слез!  Видишь,
татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти!
     - Надень и ты, пожалуйста! Нет у тебя перчаток, что ли?
     - Не могу  я идти, когда я такое чупирадло  (чучело)!  Нет уж, иди  ты,
Саша, иди, с Люсей без меня!..
     К Люсе я спешу почти бегом. Столько времени потеряно у Стэфы!
     В саду,  около круглого стола, Люси нет.  Вхожу в дом.  В углу  длинной
облезлой  кушетки сидит Люся, поджимая под себя ноги в одних чулках. Мрачная
- у-у-у! Сентябрь сентябрем!
     - Люська, - пугаюсь я, - ты что?
     - Ничего!- отвечает она  с таким  видом,  словно я перед ней  ужас  как
виновата.
     - Почему ты такая?
     - Какая еще - такая? Какая есть, такая есть...
     - Брось глупости, уже без двадцати минут пять!
     -  А  вам бы прежде  думать.  Раскричались, раскудахтались  под  окном!
Думаете, кругом одни глухие? Нет уж, ступайте со Стэфкой без меня.
     - Стэфка не может идти.
     - Почему?
     - По дороге расскажу, сейчас некогда. Идем!
     - Да не могу я идти! - рыдает Люся.
     И  такое же эхо раздается из  соседней комнаты. Голос Виктории Ивановны
пытается запеть: "Он уехал, жених..." - и обрывается рыданием.
     - Ага, теперь она плачет! - шепчет Люся.  - Как я с  тобой пойду, когда
она мои туфли в шкаф заперла!
     -  И заперла! - отзывается  из соседней  комнаты Виктория Ивановна. - И
еще  запру, и  всегда буду запирать! Ах,  ах,  "мы к Горохову пойдем! Задачу
просить"! А вы своего Горохова знаете? А вдруг он полицию позовет, чтобы вас
арестовали?
     - Нет уж, Саша, - заявляет Люся нарочно громко, явно не для меня, а для
Виктории Ивановны, - ступай  уж ты одна... - И тут  же шепотом: -  Я босиком
побегу, в  одних  чулках...  Пропадай моя  телега,  все четыре  колеса.  Ну,
простужусь! Ну, околею! Наплевать!
     И Люся выпрыгивает в одних чулках через раскрытое окно прямо в сад. Мне
остается только последовать за ней - уже без четверти пять.
     Заворачиваем с Люськой за угол дома. И тут из другого раскрытого окна в
нас летят две бомбы. Это Виктория Ивановна выбросила нам вслед Люсины туфли.
Одна  из  них попадает Люсе прямо в голову, другая  повисла, зацепившись  за
ветку, и раскачивается на кусте крыжовника.
     - Фикторий Ифан! - кричит Люся, обуваясь. -  Я фас фею жизнь обожаль  и
буду обожать!
     Мы бежим, но Люся вдруг останавливается.
     -  Фу  ты,  черт!  Она  мне одну  мою туфлю выбросила,  другую  свою...
Бестольковый Фикторий Ифан!
     - Возвращайся, перемени!
     - Ох, нет, дураков нет! Она меня уже не выпустит!
     Нельзя описать, до чего  комично  выглядит Люся, култыхаясь по  улице в
чужой туфле!
     Виктория Ивановна ростом ниже, чем Люся, ноги у нее тоже соответственно
меньше,  чем Люсины. Материнская  туфля  то соскальзывает  с ноги и отлетает
вперед, то Люська возит  этой ногой, прижимая подошву к  тротуару.  Прохожие
оглядываются  на нас с  удивлением:  я в идиотски-желтых лайковых перчатках,
Люся  тащит ногой свою  правую  туфлю,  как козу на  веревке.  Вероятно, это
страшно смешно. Но нам с Люсей не до смеха: мы опаздываем к Горохову.
     - Ох, чертобесие! Ох, чертобесие! - с отчаянием стонет Люся всякий раз,
когда ее  туфля  отскакивает  в  сторону,  как резвый жеребенок, играющий  с
матерью.
     У Горохова мы ведем себя  поначалу  до невозможности глупо.  Люся стоит
перед ним на  одной ноге. Я, конечно, забыла снять свои ненавистные перчатки
и важно  подала Горохову лапу в  желтой  лайке. Потом, спохватившись,  стала
стаскивать их с рук и положила на стул.
     Мы стоим перед  Гороховым и молчим. Понимаем, что наше поведение просто
невежливо, но не можем себя заставить разомкнуть уста.
     Горохов - милый, добрый человек! - хочет нас подбодрить.
     Он улыбается, подает нам стулья:
     - Ну, выкладывайте!
     Тут Люся вдруг выпаливает:
     - Мы к вам пришли... Ну вы сами понимаете!
     Горохов становится серьезным:
     - Нет, не понимаю. В чем дело?
     - Нас послали...
     - Кто послал?
     - Мы хотим вас просить... - вступаю я в разговор.  - Вы уже раз  давали
нам...
     - Что  я вам  давал?  -  хмурится Горохов.  - Когда? Я вас вижу здесь в
первый раз.
     Мы  гибнем!  Не  можем  придумать, как, какими  словами  выразить  свою
просьбу.
     В сказках тут полагалось бы случиться чуду. Но мы не в сказке, чудес не
бывает. В довершение  всех бед  Люся вдруг видит в  зеркале  свое отражение.
Пока  мы  бежали  по улице, ей было не до отражения  в витринах  и зеркалах.
Увидев себя,  Люся  приходит в  ужас - она  подхватывает в руки мешающую  ей
туфлю Виктории Ивановны, опрометью бежит к двери и, не простившись, убегает.
     Здрасте! Я осталась совсем одна.
     И тут - наконец! - случается чудо!
     -  Симочка...  - слышится  в  дверях ласковый голос. - Ступай, Симочка,
ляг. Я тут все скажу без тебя.
     В  комнату  входит высокая красивая  молодая женщина.  Около нее, тесно
прижимаясь к ее руке, стоит милая девочка в очках.
     Серафим Григорьевич радуется их появлению, как  утопающий спасательному
кругу.
     - Познакомьтесь: мои сестры. Юлия Григорьевна и младшая наша  - Дося...
А я, простите, в самом деле пойду лягу.
     Оставшись  с Юлией Григорьевной  и  Досей наедине,  я немного прихожу в
себя.
     Для  того  чтобы  окончательно  "разговорить" меня,  приободрить,  Юлия
Григорьевна задает  мне  несколько вопросов - посторонних, не  относящихся к
экзамену по алгебре. Я отвечаю.
     Становится уютно, как дома. Мы смеемся над тем, что смешно.
     Становится почти весело.
     - Досенька,  детка, уроки у тебя сделаны?.. Так ступай, девочка, ступай
заниматься.
     После ухода Доси Юлия Григорьевна говорит мне негромко:
     - Вы напрасно заговорили с братом. Он об этом ничего к~ должен знать. И
по  геометрии задачи  давала Мане  я...  -  Она ненадолго  замолкает,  потом
добавляет еще тише: - Сейчас дам вам алгебру.
     Прижимая к  груди драгоценную  алгебру,  спускаюсь  бегом по  лестнице.
Вдруг за мной дробно-дробно  бегут чьи-то шаги. В  уме мелькает: "Раздумала!
Бежит за мной, чтоб взять обратно!"
     И хотя эта мысль совершенно нелепая и я отлично сознаю это, но все-таки
я припускаю рыси. Преследователь  тоже ускоряет бег. Вылетаю из  подъезда  и
мчусь галопом  вниз,  по Шопеновской  улице.  К счастью, из-за угла выезжает
похоронная колесница, за нею - толпа провожающих ее людей. Это останавливает
мой марафонский бег.
     Меня догоняет раскрасневшаяся,  запыхавшаяся младшая сестра Горохова  -
Дося.
     - Вы забыли у нас перчатки...
     И она  протягивает мне  эти  стократ проклятые  орудия пытки  из желтой
лайки.
     "Никогда! Никогда в жизни!  -  яростно обещаю  я самой  себе. - Умирать
буду, а перчаток не надену!"







     


     Идут экзамены.  Волнения,  сильнейшее напряжение  всех  сил,  бессонные
ночи.  Одуряющая, отупляющая зубрежка. Иногда  мне  кажется, что  я  набиваю
мозги колбасным фаршем из цифр, дат, имен, правил, законов природы!
     Все это  воздвигло  какую-то стену между  нами, учащимися, и окружающим
миром. Что происходит по ту сторону стены, нам неизвестно. Мы не общаемся ни
с кем, кроме наших  друзей гимназистов, а они живут  в такой же оторванности
ото всего, в таком же отупении от зубрежки, как и мы.
     Мои ученики, наборщики Азриэл Шнир  и Степа  Разин, временно  перестали
ходить ко мне на уроки: очень, говорят, заняты.
     Прервал занятия с нашим кружком и Александр Степанович.
     Как-то, встретив меня и Люсю случайно в Екатерининском сквере, он очень
обрадовался нам. А уж как мы-то ему обрадовались!
     Мы садимся все трое на лавочку, чтобы немножко поговорить.
     Александр Степанович  расспрашивает  обо всех участниках кружка, о том,
как идут у нас экзамены.
     -  Скоро,  -  говорит  он,  прощаясь с  нами, -  скоро, надеюсь,  стану
посвободнее. А сейчас - уж не сердитесь! - занят, ну, просто выше головы!
     Пожав  наши руки,  он торопливо  уходит.  Как  всегда,  очень  худой  и
бледный, он, быстро растаяв, исчезает в сумеречной сизи.
     Вечерний туман сходит на землю, как "дымный занавес" в театре. От этого
все вокруг кажется ненастоящим, как театральные декорации.
     Люся вдруг говорит:
     - Мне почему-то сейчас  показалось: больше  я Александра Степановича не
увижу...
     - Не болтай вздора! - сержусь я.
     - Предчувствие у меня... - оправдывается Люся.
     - Предчувствие  у нее!  С этими экзаменами мы  понемногу превращаемся в
настоящих психопаток!
     У  меня  нет  таких мрачных предчувствий,  как  у Люси,  но  мне  вдруг
становится грустно: почему мы с Люсей не сказали Александру Степановичу, что
мы  его  часто  вспоминаем,  что нам  скучно  без занятий  с  ним?  Ему это,
наверное, было бы приятно.
     Потом  идем  к  Люсе  и  всю ночь  готовимся  к  экзамену  по  истории.
Уместились  в Люсиной  комнате на  удивительно неудобной кушетке, облезлой и
закругляющейся,  как  любимый  кот  Виктории   Ивановны,  Султан,  когда  он
потягивается,  выгибая  спину  в  виде  вопросительного  знака.  Лихорадочно
листаем учебники, задаем друг другу вопросы.
     - Теперь ты,  Люся! - предлагаю  я сонным голосом.  -  Кто  был римским
императором после Нервы?
     Люся совсем спит.
     -  После  императора Нервы...  или  Минервы?  Нет,  нет,  Нервы...  Он,
наверное, очень нервный был, как ты думаешь, Ксанурка?
     - Спроси об этом завтра экзаменаторов. А теперь отвечай на мой вопрос!
     - После  Нервы, -  вздыхает Люся, -  императором был этот... ну, вот...
как его? Ага, Урлапий.
     - Какой Урлапий? - смеюсь я.
     - А, вспомнила, вспомнила! Его звали Ульпитрий.
     - Ульпий Траян, а не Ульпитрий! Люська, не спи. Ведь провалимся!
     - Так, господи, а я что говорю? Это самое... Вот именно - Пирлитрий!
     - Ульпий Траян, а не Пирлитрий.
     -  Вот,  вот, именно Траян! Откуда ты еще какую-то Ульпу взяла?  Траян,
просто  Траян, и никаких. И он еще воевал с даками. А кто такие  были  даки?
Что-то я запамятовала... А, знаю, они жили в Дакии!
     В этой тяжелой борьбе со сном мы видим в окно,  как небо побелело перед
рассветом - "умывается молоком".
     Мы в  полном  изнеможении.  Так  же как  Люся называла Ульпия Траяна  -
Урлапием,  так   и   я   вдруг  начинаю   путать   императора  Каракаллу   с
кораблем-каравеллой, на котором Колумб плыл в Америку.
     Солнца еще не видно, но оно уже близко, оно начинает золотить маленькие
розоватые ноздри цветочков  смородины. Мы закрываем учебники - можно поспать
часа три-четыре. Спим в одежде - жалко тратить хоть минуту на раздевание.
     Я засыпаю тотчас же. Но - вот несчастье! - на Люсю как  раз в это время
нападает охота говорить о своих сердечных делах.
     - Как ты думаешь, Ксанурка?
     - М-м-м...
     - Ксанурка, ответь мне только на один вопрос!
     - На один? Пожалуйста...
     - Владя Свидерский сделает мне предложение этим летом?
     Как тебе кажется?
     Ну что может мне казаться? Я никогда не видала Владика Свидерского.  Он
живет  в  другом  городе.  Порой  у  меня  мелькает  подозрение,  что  Владя
Свидерский существует только в Люсином воображении. Ну могу я знать, сделает
он Люсе  предложение стать его  женой?  Но я так мучительно  хочу спать, так
мечтаю, чтобы Люся прекратила свои вопросы, что с жаром уверяю ее:
     - Сделает, Люсенька! Непременно сделает!
     - Что сделает? - строго допытывается Люся.
     - Предложение.
     - Кто сделает?
     - А вот этот... Федя Бендерский.
     - Не Федя Бендерский,  а Владя Свидерский. А почему ты так уверена, что
он сделает предложение?
     Но  я уже  сплю таким каменным  сном, что  больше  от  меня  ничего  не
добьешься. Сама Люся засыпает, вероятно, на  одну только минуту позднее, чем
я...
     Назавтра мы  сдаем  историю на пятерку.  Мы, оказывается, спотыкались и
путали только ночью,  со сна, а при дневном свете вспомнили все самым лучшим
образом.
     После экзамена всей компанией - Люся,  Маня,  Катюша, Варя, Стэфа, Лара
Горбикова, я - позволяем себе роскошь пожить  жизнью миллионеров! Встретив в
Ботаническом  саду  Андрея-мороженщика, покупаем  в складчину  мороженое. Мы
сидим на нашей  любимой  скамье - у  подножия  Замковой  горы, под  огромным
каштановым деревом, похожим на каравеллу, распустившую паруса.
     Здесь нас находят  наши друзья  мальчики - Леня, Гриша,  Макс. Они тоже
сдали  сегодня  очень  трудный экзамен  - греческий язык, -  сдали хорошо, и
потому они так же веселы и счастливы, как мы.
     Наговорившись,  нахохотавшись,  нагулявшись,  мы  стихаем, приумолкаем.
Сказываются усталость, бессонные ночи, волнение, пережитое на экзамене. Идем
домой, вяло перекидываясь словами. Спать, спать, спать...
     Поднимаясь  по нашей лестнице, думаю с удивлением: "Странно... Из  чего
же это сделаны мои  ноги, что их  так трудно передвигать? Свинцом их налили,
что ли?"
     Еле добредаю до постели -  и проваливаюсь в сон, успев только подумать:
"Ох, как хорошо!"
     Просыпаюсь  уже  в сумерки. Славно  поспала!  И все-таки, видно, еще не
досыта; с удовольствием проспала бы еще столько же.
     В самом веселом настроении выхожу в столовую.
     И сразу чувствую:  что-то не  то.  Об  этом  говорит и  круглая совиная
голова  доктора   Финна,  появляющегося  лишь  в  дни  грозных  событий,   и
встревоженные лица мамы, папы, Ивана Константиновича.
     Леня уводит меня в соседнюю комнату.
     - Знаешь, ведь сегодня Первое мая!
     - Как - Первое мая? Сегодня восемнадцатое апреля!
     И сразу вспоминаю,  что это по новому стилю. И это уже было  - давно, в
детстве,  когда  в  первомайскую  демонстрацию,  по выражению Юзефы,  казаки
людей,  "як  капусту   покрошили",  когда  арестовали  моего  учителя  Павла
Григорьевича...
     - Сегодня была рабочая  демонстрация,  - говорит Леня. -  Короткая,  но
народу было много, пели "Рабочую Марсельезу", несли  красное знамя,  кричали
"Долой   самодержавие!",   "Да   здравствует   революция",  "Да  здравствует
социал-демократия!"...
     Леня умолкает. - А дальше что было?
     - Ну, "что было"! - хмуро отвечает Леня. - Как всегда.
     Городовые, казаки, нагайки.  Потом  оцепили  демонстрантов,  увели их в
полицию. Говорят, что...
     Леня не успевает кончить фразу - в комнату быстро входит Варя Забелина,
запыхавшаяся, встревоженная.
     - Варя, ты откуда?
     - Я с черного хода пришла.  Шура, попроси своего папу выйти  ко  мне на
минуту. Только скорее, пожалуйста, как можно скорее!
     Привожу папу.
     - Яков Ефимович, - просит  Варя, - пойдемте со  мной к нам! Пожалуйста,
пожалуйста...
     - С бабушкой что-нибудь?
     - Нет, не с бабушкой. С Александром Степановичем.
     Оказывается, Александр  Степанович шел в шеренге демонстрации  рабочих.
Удар казацкой нагайкой сбил его с ног.  Его подхватили шедшие  рядом  Шнир и
Степа Разин. Они вывели его из толпы  - ее уже стали оцеплять полицейские  и
казаки. Степан и  Шнир вытащили Александра Степановича  в переулок и довели,
вернее  - донесли  до  домика Забелиных.  Бабушка Варвара Дмитриевна уложила
Александра Степановича и послала Варю за папой.
     - Пожалуйста, Яков Ефимович, дорогой! Пожалуйста...
     - Да что ты меня умоляешь, чудачка? Разве я упираюсь?
     Сейчас пойдем, только инструменты захвачу.
     Папа возвращается  от  Забелиных не скоро.  Об  Александре  Степановиче
говорит:
     - Не знаю, не знаю... Очень нехорош!
     Папа привел с собой Шнира и Разина. Они остаются у нас ночевать.
     Ночь проходит тревожно. Никто не спит.
     Утром выясняется - Шнир  и Разин ушли так тихо, что  никто  не заметил.
Папа страшно сердится: почему их не удержали?
     -  Как  можно  было  их отпустить? В  городе,  наверное, идут аресты. Я
хотел, чтобы они отсиделись у нас...
     Юзефа приносит  с базара новость: рано-раненько - еще не развидняло - в
полицию погнали большие возы, груженные свежими розгами...
     - Кто вам сказал, Юзефа, про эти возы?
     - Люди говорят!
     - Может, неправда?
     - Люди всегда правду говорят!
     ...Сижу у себя, готовлюсь к экзамену по французскому языку.
     Повторяю неправильные глаголы: "иметь"... "быть"... "хотеть"...
     "знать"... А  перед глазами  все время  одно:  в  мирном  розовом  утре
плывут, покачиваясь, как лодки на реке, возы с тонкими  весенними березовыми
ветками, нежно-зелеными  от первой листвы. Это и есть она - "зеленая улица",
воспетая в солдатских песнях. Российская порка!
     Ужасно думать: если сегодня схватили Шнира и Разина, то и их тоже...
     Когда  вырывают  зуб  -  это  больно.  Очень.  Но  если  удалять  зуб с
перерывами, в  течение целого  дня, рывками, а  зуб все торчит невыдернутый,
все сильнее  болит,  -  это,  наверное,  невыносимая пытка!  Когда  внезапно
узнаешь что-нибудь  такое,  от  чего с трудом  удерживаешься  на ногах, это,
вероятно, очень страшно.
     Но если пытка постепенного узнавания длится целый день, и  вечер, и еще
утро... Узнаешь  о случившемся по клочкам и обрывкам слухов,  склеиваешь эти
обрывки  в  единую картину,  от  которой  трудно дышать... Этого уже, верно,
никогда не забудешь!
     Вот  так узнаем мы  о  "зеленой улице", по  которой в полиции  прогнали
арестованных участников вчерашней рабочей демонстрации.
     Экзекуция,  как  это называется в официальных донесениях, происходила в
торжественной  обстановке: в присутствии  высокого  начальства - губернатора
фон  Валя  и полицеймейстера Назимова,  -  ну  и,  конечно, врача  Михайлова
(помилуйте,  мы порем  гуманно:  под  наблюдением  врача!). Все  эти люди  -
губернатор, полицеймейстер, прокурор и  врач - выдержали трудный экзамен  на
звание палача. Они выдержали  его отлично. Они присутствовали при  экзекуции
от начала до конца, с утра до самого вечера, - никто из них не ушел.
     Кроме  этих высоких  гостей,  при  экзекуции  присутствовали  пристава,
околоточные, городовые, яказаки и восемь пожарных с брандмейстером.
     Первого  из арестованных участников демонстрации  раздели и положили на
скамью  лицом вниз.  Один  казак сел ему  на  плечи, другой -  на  ноги. Два
казака,  вооружившись розгами,  встали  по  обе  стороны  от  наказуемого  и
приготовились хлестать его по обнаженной спине.
     Спокойно и буднично губернатор фон Валь приказал:
     - Сечь медленно!
     Каждый из  наказываемых получал,  смотря  по  выносливости, от двадцати
пяти до пятидесяти розог. Казаки  били так сильно, что после десятого удара,
нанесенного гибкой, упругой розгой, от нее оставался только голый прут - без
листьев и без коры.
     Многие истязуемые через некоторое время теряли сознание.
     Таких  приводили  в чувство, обливая  водой,  а затем продолжали порку.
Один терял сознание дважды - после десятого и после семнадцатого удара!
     При  вторичном  обмороке  к  нему подошел  полицейский  врач  Михайлов.
Пощупал пульс и сказал:
     - Ничего, выдержит! Можно добавить ему до полной порции.
     И истязаемому "додали" остальные восемь ударов: до двадцати пяти.
     Некоторые под розгами кричали от боли. Большинство переносило истязание
без криков. Были такие, что вынесли по пятидесяти розог, не издав и стона.
     Один  из  высеченных,  поляк-рабочий,  погрозил  фон Валю  кулаком. Его
избили снова. С трудом поднявшись после вторичной порки, он повернулся к фон
Валю окровавленной спиной и сказал:
     - Ты, волк!.. Хочешь крови? На, пей!
     Его высекли в третий раз. Только тут он потерял сознание.
     - Неужели это возможно?  -  спрашивает кто-то из  находящихся  у нас  и
слушающих рассказ о розгах в полиции. - Разве могут люди удержаться от крика
под такой пыткой?
     -  Могут! - говорит папа. -  Я вижу это часто при операциях. Есть люди,
которые не кричат  даже в самых  страшных мучениях. Мне кажется, это бывает,
когда какое-нибудь чувство пересиливает физическую боль...  Мать  не кричит,
чтобы  не испугать детей. Муж удерживается от криков  - щадит жену. А тут, в
полиции, избиваемым, наверное, помогала ненависть. "А, вы  мучаете меня,  вы
хотите  моего унижения  перед  вами, моих  криков  и слез, так  вот нет,  не
дождетесь вы этого!.."
     Когда экзекуция была закончена, фон Валь сказал истерзанным людям:
     - Ну вот, вчера вы поздравили меня с Первым мая, а сегодня  я поздравил
вас.
     Кто-то из арестованных крикнул фон Валю:
     - Ты еще свое получишь!
     Бросились искать крикнувшего, но не обнаружили.
     Умер Александр Степанович.
     Его больное сердце не выдержало удара нагайкой, падения на землю.  Хоть
и  бережно  несли его Шнир и  Степа, но  в иные минуты, когда вдали начинали
маячить фигуры полицейских, приходилось прислонять Александра Степановича то
к  стене, то  к  дереву или  забору. Пусть  полицейские  думают,  будто  три
человека остановились на минуту, гуляя, беседуя.
     Когда  Александра Степановича внесли в домик Забелиных, он был еще жив.
Он еще узнал папу, которого привела Варя. Он  улыбнулся папе, даже попытался
пожать ему руку.
     После Александра Степановича не осталось никакого  имущества.  Потертый
костюм был его единственным костюмом. Единственными были и пальто, и старая,
измятая шляпа, и стоптанные ботинки. В кармане у него нашли кошелек - в  нем
было восемь  рублей  семьдесят копеек.  Как  профессиональный  революционер,
Александр Степанович жил на крохотную сумму, получаемую из партийной кассы.
     В момент смерти  у  Александра Степановича не было  постоянного  жилья.
Готовя  первомайскую  демонстрацию, ожидая  возможного -  даже вероятного  -
ареста, он съехал  с квартиры, где жил. У него не было в эти дни даже имени:
он  перешел на  нелегальное положение и жил по фальшивому паспорту. Странная
случайность:  паспорт  этот  был выдан  на  имя  дворянина  Семена Ивановича
Забелина,  приезжего  из  Калуги.  Это  обстоятельство  облегчило  положение
Варвары   Дмитриевны  Забелиной.  На  вопросы  полиции,  кто  был   человек,
скончавшийся в ее доме, и какое он имел  отношение к ней, Варвара Дмитриевна
показала, что умерший  был  якобы дальний родственник ее  покойного  мужа  -
Забелин. Он-де приехал  из Калуги, но  по дороге с  вокзала  натолкнулся  на
демонстрацию и в  свалке был  сшиблен с ног. Еле  добравшись  до ее дома, он
слег и скончался.
     Хоронили  мы  Александра Степановича в тихий весенний вечер. Только тут
стало  видно, что  этот человек,  добровольно  обрекший  себя  на  нищенское
существование, был несказанно богат:
     его любило,  уважало,  горько оплакивало множество  людей!  Всю длинную
дорогу от домика бабушки Варвары Дмитриевны до кладбища гроб несли на руках.
Были, конечно, все члены нашего кружка, много незнакомых нам учащихся разных
учебных заведений нашего города. Больше всего было рабочих.
     Над свежей могилой поставили простой белооструганный крест с надписью:


     АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ

     Надпись   сделали   неправильно  -  слишком  близко  к  правому   концу
перекрестия. Из-за этого  у  левого конца оказался пробел размером  буквы на
три. Тогда кто-то прибавил к надписи эти три недостающие буквы: НАШ.
     Вся надпись получилась теперь такая:


     НАШ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ

     Для всех, кто шел за гробом Александра Степановича и стоял у свежей его
могилы, - для всех нас он был именно НАШ.
     Степу Разина  и  Азриэла Шнира  несчастье  с  Александром  Степановичем
спасло от  расправы в полиции. Пока они  выносили  Александра Степановича из
толпы и доставили  его к Варваре  Дмитриевне Забелиной, толпу  демонстрантов
оцепили и увели.
     Но Степа и Шнир пригодились для другого дела...
     Через   несколько   дней  социал-демократические   группы  -  польская,
литовская, русская, еврейская - выпустили прокламацию на четырех языках:


     Товарищи рабочие!


     В наш  край,  где  живут  презираемые  правительством поляки,  литовцы,
евреи,  оно посылает  Муравьевых  и  фон  Валей -  извергов,  которых нельзя
послать  в  другие места. Удивительно ли,  что у нас имели  место те  ужасы,
какие мы  пережили 18 и 19 апреля, что у нас применили такое отвратительное,
позорное наказание, как розги?
     Но  опозорены  не  мы.   Несмываемое   пятно  позора  легло  только  на
самодержавие и его гнусных слуг.  Теперь общественное  мнение за нас,  и все
возмущение направлено против фон Валя и его прислужников!
     Мы выставляем к позорному  столбу губернатора фон Валя, полицеймейстера
Назимова, доктора Михайлова, давшего свое ученое благословение на экзекуцию,
приставов   Снитко   и   Кончинского,   околоточного   Мартынова,  городовых
Цыбулъского и Милушу...
     Мы говорим  этим  людям: "Все  вы  равно виноваты,  одинаково  достойны
вечного презрения. Каждого из вас настигнет месть!
     Ваши имена будут прокляты во веки веков!"
     Комитет социал-демократической партии Польши.
     Комитет Литовской социал-демократической партии.
     Группа Российской социал-демократической рабочей партии.
     Социал-демократический комитет бунда.
     Эти прокламации набирали и печатали Степа и Шнир. В распространении их,
разноске  по лестницам и квартирам, расклейке  на стенах и заборах  помогали
все мы.








     Дни,  наступившие  после  событий 18  - 19  апреля,  какие-то странные.
Внешне как бы полное успокоение. Город живет обычной жизнью. На улицах,  как
всегда, людно. Магазины  и рынки торгуют. Работают фабрики. Все  делают свое
дело. В том числе и мы, учащиеся, - сдаем экзамены, зубрим, волнуемся.
     Но  во всем этом есть скрытое напряжение. Все словно  ждут чего-то, что
неизбежно должно случиться!
     Первого мая,  спустя тринадцать  дней  после  событий 18  - 19  апреля,
напряжение  ощущается  особенно  сильно.  Будет  или нет  новая первомайская
демонстрация?  Об этом  с  волнением  думают и  друзья революционеров,  и их
враги.
     Будет - не будет? Будет - не будет?
     Но день Первого  мая проходит в полном спокойствии. В стане  врагов это
вызывает ликование. Не знаю, чем проявляют это ликование губернатор фон Валь
и его соратники  - его "совет нечестивых!" - но  Юзефа слыхала, как дежурный
городовой на рынке похвалялся открыто, вслух:
     - Ишь как врагов царевых приструнили! Всыпали им жару на подхвостницу -
они и носу на улицу не кажут! Спужались!
     А люди все-таки ждут... Чего?
     "Каждого из вас настигнет месть!" Эти  слова из прокламации все читали,
и  этой  угрозе  всем хочется верить!  Из уст в уста  передается  фраза: "Не
пройдут фон Валю даром эти розги!"
     О полицейском враче Михайлове люди распускают всякие басни.
     Особенным успехом  пользуется рассказ,  будто  революционеры  напали на
него ночью, в  пустынном месте, сильно избили, причем один из них от времени
до времени  будто бы считал у  Михайлова пульс и говорил остальным: "Ничего,
выдержит!  Добавьте  ему до полной порции!" Все - и те, что рассказывают,  и
те, что слушают этот рассказ, - знают, что это выдумка, этого не было...
     Но какое удорольствие и рассказывать про это и слушать!
     Упорно  держится   слух,  будто  в  Петербург  доложено  о  событиях  и
настроениях в нашем городе:
     "Здесь  создана группа  из поляков и  евреев - их  человек 8  - 10, они
вооружены револьверами и кинжалами, следят за фон Валем..."
     Никто не знает, правда это или нет,  но это может быть  правдой,  - это
тоже радует людей!
     Такая накаленная атмосфера выматывает душу хуже, чем болезнь, хуже, чем
случившаяся уже беда. А нас, выпускных, это угнетает  и отупляет больше, чем
экзамены.
     - Ну  что  вы все ходите,  как в  воду опущенные?! -  сердится  папа. -
Сегодня  воскресенье - ступайте куда-нибудь! Хотя  бы в  цирк,  что  ли. Эх,
стыдно  сказать  -  десять лет собираюсь  я в  цирк и  не могу:  больные  не
пускают!
     Послушавшись  папиного совета, Иван Константинович  посылает Леню взять
на вечер ложу в цирк.
     Начинается представление. Оно прерывает знакомство  Сенечки с цирковыми
лампами и запахами.
     Под  бравурную  музыку  на  арене  появляются  униформисты  -  цирковые
служители - в одинаковых фраках, обшитых  серебряным позументом. Униформисты
выстраиваются двумя шпалерами. В  раздвинутый на две стороны цирковой барьер
выходит  на  арену владелец цирка - господин Чинизелли. Он  снимает с головы
ослепительно  сверкающий   цилиндр   и,   как  хозяин,  молчаливым  поклоном
приветствует собравшуюся в его цирке публику.
     По давным-давно заведенному обычаю публика отвечает ему аплодисментами,
но...
     Но   сегодня   торжественный  выход   на   арену   господина  Чинизелли
срывается...   Внимание   зрителей,   начавших   было    аплодировать   ему,
переключается  на другое:  одновременно с  выходом  на арену хозяина цирка в
губернаторской  ложе   появляется  хозяин  города  -  губернатор  фон  Валь.
Аплодисменты,  начавшиеся  было  в   адрес   господина  Чинизелли,  стихают,
рассыпаясь брызгами, как пролитая вода.
     Весь цирк, все глаза смотрят на губернатора фон Валя.
     А на что тут смотреть? Смотреть-то, собственно, и не на что.
     Обыкновенный генерал в светло-серой жандармской шинели.
     Обыкновенное      лицо,     хорошо     раскормленная     ряжка     "его
высокопревосходительства" - ни мыслей, ни чувств. О, такой вполне мог с утра
до вечера смотреть на  кровавую расправу над безоружными рабочими! Наверное,
он  совершенно  спокойно  отдал жестокую  команду:  "Сечь  медленно!"  Глядя
тяжелым взглядом  каменных зрачков на  истерзанных по его приказу  людей, он
мог тяжело и тупо острить: "Вчера вы поздравили меня с Первым мая, а сегодня
я поздравил вас".
     Представление  на арене продолжается.  Сенечка самозабвенно хохочет над
остротами  клоунов.  Раскрыв  рот,  он  смотрит  на  акробатов,  наездников,
канатоходца, на дрессированных лошадей и ученых собачек...
     Но  мы с  Леней смотрим на фон Валя.  Иногда мы переглядываемся и снова
устремляем глаза на генерала в светло-серой шинели.
     - Перестань... - шепчет мне мама. - Смотри на арену!
     Глазами  я  показываю маме  на круглый амфитеатр - большинство зрителей
смотрит туда же, куда и мы с Леней.
     Не знаю,  о чем  они думают. Может быть,  иные  из них восхищаются  фон
Валем  как  героем,  подавляющим  революцию. Но я уверена,  что очень многие
смотрят на него так же, как Леня и я:
     с  ненавистью. Не знаю, не могу объяснить, почему  меня  так неудержимо
тянет  смотреть  на  губернатора.  Когда  я  была  маленькая,  папа,  идя  к
героическому  летчику Древницкому, взял меня с собой.  "Это надо видеть! Это
надо видеть и запомнить!"  - старый друг Яков  Ефимович освободится раньше и
приедет вечером в цирк? Хоть попозднее, хоть в середине представления!
     До  начала  циркового  представления  мы ходим по только  что  открытой
ежегодной  ярмарке. Новенькие  ее  ряды, пахнущие  свежим  тесом и  краской,
выстроены  на базарной площади, рядом с  цирком.  Мы, дети, всегда  радуемся
ярмарке.  В однообразной  жизни провинциального города  словно распахиваются
окна  в  далекий  мир,  другие  города,  другие   климаты  и  широты.  Волга
приветствует  нас в лавке ярославца-мороженщика  Шульгина.  Из  лавки Масюма
Хабибулина  пахнет  вкусным  запахом  казанского  мыла  всех цветов  радуги:
зеленого - хвойного, земляничного - розового, белого - из черемухи, лилового
- из  сирени.  Еще  торгует  Масюм  Хабибулин  яркими  татарскими  халатами,
пестрыми тюбетейками,  шитыми  золотом  мягкими  туфлями-чувяками.  В другой
лавчонке - хирургически-чистенькой -  две  аккуратненькие остзейские немочки
предлагают  вниманию  покупателей  пряники  из  Митавы  и  мятные  лепешечки
"пеппермент-бомбон".  В   ташкентской   лавке  люди  в   чалмах   предлагают
изюм-сабзу, сушеные  абрикосы, чернослив, шепталу,  а  сам  владелец  лавки,
маленький старичок сморчок,  сухонький, как предлагаемые им компоты, продает
"вйхель-хвост" и "пыжмы от молей"
     (очень действенные и невыносимо вонючие средства против моли). Ласковый
старичок сморчок, увидев  среди нас моего брата  Сенечку,  закивал седенькой
головкой, зацокал языком:
     -  Ай,  ай,  ай! Беленький мальчик, волоса  золотой,  такой  миленький,
кисанька-соловейчик! - и, подавая  ему крупную черносливину,  говорит словно
поет: - Куший, мальчик, куший! Расти большой-большой!
     Сенечка взял черносливину, шаркнул ножкой, поблагодарил:
     - Мерси!
     Но мысли Сенечки не здесь, и мечтает он не  о  черносливе, а о том, что
он сегодня увидит - в первый раз в жизни! - в цирке.
     Больше  всего Сенечка боится опоздать к началу циркового представления.
Он поминутно смотрит на маму умоляющими глазами.
     - Мамочка... а не опоздаем мы?
     Из-за  Сенечки  мы  приходим  в цирк  едва  ли  не  первые.  Но Сенечка
счастлив. Не беда, что еще ничего не представляют, - тут и без представления
масса интересного. Как удивительно зажигают цирковые лампы!  Много  десятков
огромных -  не  таких,  как  дома! - круглых керосиновых  ламп  спускают  на
цепочках с потолка, зажигают и тем же путем поднимают обратно к потолку...
     Ну, где еще такое увидишь? В цирке и пахнет не так, как дома.
     Чем это пахнет?
     Расширив ноздри, Сенечка шепотом определяет цирковые ароматы:
     - Песком... Лошадками... Зверями...
     сказал тогда  папа. Сейчас,  когда я смотрю на фон  Валя,  у меня то же
чувство: это надо  видеть, надо  запомнить! Это надо ненавидеть  всегда, всю
жизнь!
     Так впервые входит в мою жизнь ненависть. Смутное  представление о том,
что такие люди - враги, их надо ненавидеть, с ними надо бороться.
     В антракте  Иван Константинович,  переглянувшись  с  мамой, просит  нас
остаться в ложе, не выходить.
     - А как же к лошадкам? - огорчается Сенечка.
     Ему  обещали, что в антракте его поведут за кулисы - смотреть красавцев
цирковых коней.
     Сенечке объясняют, что  сегодня к лошадкам не пускают: у  лошадок корь,
это заразительно. Сенечка с грустью смиряется:
     он мнителен, а корь, он знает, "это очень вредно для здоровья"!
     В середине представления в  нашу ложу входит запоздалый гость: папа! Он
освободился раньше и приехал.
     - Папа, - шепчу я, - посмотри на ту ложу, самую большую, над входом...
     -  Знаю.  Видел,  -  коротко  бросает  папа.   И  добавляет  с  детским
огорчением:  - Надо же  такое!  Десять  лет собирался  я  в цирк  - и вот...
извольте радоваться!
     Представление кончилось. Медленно вместе со всей толпой  мы подвигаемся
к выходу из цирка. Вот мы уже на площади.
     Одновременно с нами, из особого выхода - прямо из губернаторской ложи -
выходит фон Валь.
     Мы   приостанавливаемся.  Папа   переглядывается  с  мамой   и   Иваном
Константиновичем. Мы  с Леней перехватываем папин  взгляд  и  понимаем  его.
"Подождем, - говорит он, - пусть сперва уедет тот!"
     И тут, словно разрезая ножом вечерний сумрак на площади, раздаются один
за другим два выстрела.
     Стоящий впереди нас человек поворачивает к нам веселое лицо:
     -  Хтось  губернатора  стрелил!  -  И, энергично  работая  локтями,  он
пробирается к месту происшествия.
     Наступившая было на секунду тишина  внезапно взрывается шумом, криками,
полицейскими свистками.
     - Держи! Лови! - раздается в разных местах.
     И все перекрывает звериный рев стояшего неподалеку от нас городового.
     - Поймали-и-и! - торжествующе кричит он.
     -  Ох!  -  жалостливо  кричит женщина,  стоящая на ступеньках  одной из
лестниц, ведущих в цирк. Оттуда ей видно то,  чего  не видим  мы. - Хлопчика
чернявого...  Он  и стрелял... Ох  и бьют они  его! Ох  и бьют! - Женщина на
мгновение даже зажмуривается.
     - Доктора! Доктора! Губернатор ранен! - кричат где-то  очень близко  от
нас.
     Подхватив на руки перепуганного Сенечку, папа кричит нам:
     "Ступайте   за  мной"  -   и,   резко  повернув,  идет  по  площади   в
противоположную от происшествия сторону.
     Дома я спрашиваю:
     -  Папа, когда  кричали:  "Доктора!  Доктора!"  -  может быть,  это  не
губернатору надо было помочь, а тому, другому... Чернявому хлопчику... Тому,
кто стрелял!
     -  Чернявому  хлопчику!.. -  говорит  папа с горечью. -  Ему  уже никто
помочь не может!
     Назавтра  утром  газеты  печатают  экстренное  сообщение  "о злодейском
покушении  на  жизнь  губернатора  фон  Валя".  "К счастью,  -  говорится  в
экстренном сообщении, - жизнь губернатора вне опасности: он лишь легко ранен
в ногу и в руку..."
     В ближайшие дни мы узнаем подробнее о чернявом хлопчике.
     Зовут его Гирш Лекерт. Ему двадцать два года. Он сапожник.
     Шнир и Разин знают Лекерта. Они говорят: хороший паренек.
     Умный, очень способный, хотя совсем неграмотный. Был членом подпольного
профессионального  союза сапожников.  Товарищи  Лекерта  очень любят его  за
милый нрав, за смелость и находчивость, за всегдашнюю веселость.
     Два  года  назад,  рассказывают Шнир  и  Степа,  в  одном из  маленьких
городков  нашего  края арестовали  троих  молодых людей -  они  разбрасывали
революционные прокламации. Арестованных  заперли  в квартире урядника, с тем
чтобы на следующий день  отвезти их в городскую тюрьму. Но рано утром на дом
урядника  напала  большая  группа  молодежи  под предводительством  веселого
чернявого юноши Лекерта. Они подвезли к дому две тележки, груженные камнями,
и, ловко  орудуя этим нехитрым  оружием  и отбиваясь от полиции,  освободили
арестованных товарищей  и убежали вместе с ними.  Один  из участников  этого
дела,  друг  Лекерта,  был  ранен.  Полиция  его  схватила.  Его положили  в
госпиталь.

     


     Казалось,  помочь  этому   другу   -  арестованному,  раненому  -  было
невозможно: около его койки в госпитале день и ночь дежурил городовой. Через
кого-то  из  персонала  госпиталя Лекерт  доставил  раненому  другу  женское
платье. Тот переоделся  в уборной и  спокойно вышел из  госпиталя по черному
ходу. На улице дожидалась телега, которая его и увезла.
     За все это - нападение на полицию, освобождение арестованных товарищей,
за  устройство  побега раненого  революционера из госпиталя,  за  участие  в
забастовках -  Лекерта арестовали,  посадили в  тюрьму,  а  потом выслали  в
Екатеринославскую  губернию  под  надзор  полиции.  Лекерт  бежал  оттуда  и
возвратился в наш город.
     -  Сюда,  -  говорит Шнир многозначительно, -  Лекерта притягивал очень
сильный магнит: молодая жена!
     -  Совсем  девочка!  - добавляет Степа  Разин. - Семнадцать лет... И до
чего красавица! Посмотришь - ослепнешь!
     Жили Лекерт  и его молодая  жена  очень  трудно. Работы у него не было,
сколько он ни  искал...  Прямо сказать  - голодно  жили!  Но  веселые  были,
счастливые, словно и не они голодают.
     Лица Шнира и Степы омрачаются.
     -  Она,  бедная, ребеночка  ожидает, скоро уже должна родить! Подрастет
он, спросит: "Где мой папа?" А папы его и на свете нет...
     - А вы думаете, что... - спрашиваю я со страхом.
     -  Думать  нечего.  Затем  и  передали  дело  в военный  суд, чтоб  его
повесили! Гражданский суд этого не может - ведь Лекерт не убил фон  Валя, он
только легко ранил его!
     Дядя Мирон подтверждает:  передача дела Лекерта в военный  суд  обещает
самый тяжкий  приговор.  Да  Лекерт  и сам  не облегчает, а  отягощает  свое
положение. Дядя Мирон  читал в суде копию с показаний,  данных Лекертом. Все
его показания пронизаны одним  желанием: представить дело  так, будто он был
один,  у  него не  было ни  единомышленников, ни сообщников,  никто  ему  не
помогал, не  влиял на  него... "Я один  задумал убить губернатора за  подлые
розги, которыми он хотел опозорить моих товарищей.
     Для этого я купил револьвер с пятью боевыми патронами. Губернатора  я в
лицо  не знал, поэтому и стал  приходить  каждый  день  в  сквер  и сидел на
скамеечке  против  губернаторского  дворца. Видел,  как губернатор  выезжает
каждый день в своей пролетке и возвращается обратно. Поворачивая из ворот на
улицу и  обратно с улицы  в ворота, пролетка всегда замедляет  ход. Я хорошо
рассмотрел  лицо губернатора  и  запомнил  его!" По словам  дяди  Мирона, от
Лекерта все время добиваются  признания,  кто были его  сообщники.  Ему даже
намекали,  что,  если  он  назовет их,  это  очень  облегчит его участь.  Но
чернявый хлопчик упорно,  твердо настаивает на том, что никаких сообщников у
него не было.
     Даже если  бы Лекерт показал, что он не  хотел  убивать  губернатора, а
хотел только ранить,  напугать  его, это  бы изменило его  положение, но  он
упрямо и настойчиво повторяет: "Нет, я хотел убить губернатора!"
     Сообщники у  него были, это известно. Их было человек семьвосемь, целая
группа.  Они были вооружены, следили за выездами фон Валя,  изучали маршруты
его поездок. Но Лекерт упорно скрывает это.
     Суд  происходит  15 мая. Заседание суда  длится всего несколько  часов.
Ведь это не суд, это комедия суда! Не вызван ни один свидетель! Суд не ищет,
он и не  хочет найти  какие-нибудь новые обстоятельства, позволяющие ну хотя
бы сослать Лекерта на вечную каторгу, но сохранить ему жизнь. Нет, суд имеет
заранее  принятое   решение:   казнить  Лекерта   и   этим   терроризировать
революционную молодежь во всей России. Суд выносит приговор:
     смертная казнь через повешение.
     Однако с приведением приговора  в  исполнение  почему-то медлят.  Ходит
слух,   что  заминка   эта   объясняется   отсутствием   палача,  Вообще-то,
оказывается, по  указу 1742  года даже всякий небольшой уездный город должен
иметь своего профессионального палача, а губернскому городу полагаются целых
два палача.
     Палачей  очень  часто  вербуют   из  числа  наиболее  тяжких  уголовных
преступников,  осужденных, например,  за особенно  зверские убийства.  Такой
преступник,  приговоренный  к вечной каторге, берется исполнять  обязанности
палача  -  главным  образом  вешать  -  в расчете постепенно заработать себе
смягчение участи.
     Повесит  некоторое  - точно  обусловленное  - количество осужденных,  и
вечная каторга заменяется для него каторгой "на срок".
     Повесит еще сколько-то осужденных (в  большинстве - революционеров) - и
срок  каторги  ему соответственно  еще уменьшается. Кроме  того,  за каждого
повешенного палач получает - особо - немалое денежное вознаграждение.
     Так  вот:  исполнение  приговора  над  Лекертом почему-то затягивается.
Почему, никто не знает,  но говорят, что причина  заключается в том, что нет
"хорошего палача"...
     Как  уже  не раз  случалось  мне в этой книге, я сейчас забегу  вперед.
Через  двадцать  пять - тридцать  лет  после казни Лекерта,  когда Советская
власть нашла  и  раскрыла  важнейшие,  секретнейшие  документы  поверженного
царского  правительства, было  найдено письмо одного из палачей-каторжников,
А. Филипьева.
     Этот зверь,  сидя в  петербургской пересыльной тюрьме, пишет "Господину
Начальнику  Охранного Отделения"  нахальное безграмотное  письмо...  Почему,
обижается  он,  ему,  верой и  правдой  вешавшему людей,  не  стали  "давать
работу"? "В настоящее время,  - пишет палач Филипьев, - вот май, а я томлюсь
в одиночном заключении, мне  кажется, что  я не заслужил такого наказания, а
одиночное заключение влияет на  каждого  человека и его органцым"  [Сохраняю
стиль  и орфографию подлинника (А.  Б.).]. Обиженный палач-каторжник  просит
сообщить  ему,  "сколько  времени  еще  я должен буду содержатца в одиночном
заключении  на каких данных. Прошу сообщить мне не в продолжительное время и
успокоить меня, мое положение в настоящее время очень незавидное".
     Солнце всходило. Лекерт улыбнулся ему  почти  радостно. Этой улыбкой он
встретил смерть...
     Палач вышиб у него из-под ног скамейку. С криком "Готово!"
     палач  с  силой вцепился в ноги закачавшегося в  петле тела и повис  на
них.
     По  требованию врача тело оставалось в  петле в течение двадцати минут.
После этого тело было вынуто из петли, и врач констатировал смерть.
     Труп потащили к заранее  вырытой яме. Один из  городовых  сказал палачу
Филипьеву - тот был очень оживлен, помогал зарывать труп, - что на труп надо
надеть заранее приготовленный саван.
     Палач весело подмигнул:
     - Обойдется жидюга и без савана! - и спрятал саван к себе за пазуху...
     По тому месту, где  зарыли тело Лекерта,  дважды пронеслись две казачьи
сотни, - они сровняли это место с землей.
     Могилу эту искали многие и много. Ее так и не удалось найти.
     Лекерт  был повешен 28  мая  (по старому стилю) 1902  года, в 3 часа 40
минут утра.
     Все это, сейчас рассказанное, раскрылось лишь спустя много лет.
     Но тогда, в ночь с 27 на 28 мая, мы об этом  и не догадываемся. Мы даже
не знаем, что именно в  эту ночь  происходит казнь  чернявого хлопчика Гирша
Лекерта.
     Под утро  я  просыпаюсь на большом диване за ширмой, у папы в кабинете.
Сюда  меня  переселили,  когда  начались  выпускные экзамены:  папин кабинет
помещается  на  отшибе,  он  отделен  от  остальных  комнат,  и  мои  ночные
"зубрильные" бдения (иногда с Люсей Сущевской или другой подругой) не мешают
спать остальным обитателям нашей квартиры.
     В эту ночь мы тоже занимались  с Люсей.  По ее  выражению, мы "погибали
над географией"... Перед рассветом Люся побежала домой, а я легла спать.
     Просыпаюсь внезапно  оттого,  что  в  кабинет вошел папа и за  ним  еще
кто-то - чужой, незнакомый.
     Очевидно, папу пришли звать к больному.  Папа  -  сам  же называет себя
"рассеянная  башка!"  - забыл, что я  сплю  в  кабинете, и привел посетителя
туда.
     Сейчас, вероятно,  часов  пять  утра.  В  комнате  уже  совсем  светло.
Притаившись за своей ширмой, ясно вижу в просветы между ее створками  папу и
незнакомого  человека. Папа,  заспанный,  видно  только что  разбуженный,  в
накинутом на плечи пиджаке, стоит перед незнакомцем, не предлагая ему сесть.
Тот растерянно оглядывается по сторонам, словно сам толком не понимает: куда
это он забрел и  зачем он это сделал? У  него лицо, в Это  письмо  палача А.
Филипьева,  изливающего  свои  обиды и претензии, писано  15 мая  1902 года.
Палача поспешили "успокоить", как он требовал в своем письме:  через три дня
его отправили в каш город - повесить Лекерта...
     Помедлим еще немного - в  том будущем, в которое мы  забежали, -  чтобы
узнать о последних часах чернявого хлопчика Лекерта... Когда в  ночь с 27 на
28 мая его везли на место казни, с ним  в карете были раввин, пристав Снитко
и конвой.
     - Куда вы меня везете? - спросил Лекерт.
     - На  вокзал,  - внушительно  ответил Снитко.  - На  каторгу отправляем
тебя.
     Это был жестокий ответ. Дерево растет из семени десятки лет.
     Но достаточно нескольких минут, чтобы из семечка надежды выросло в душе
целое дерево  радости, ожидания, жизни! Так было,  наверное, и с Лекертом...
Значит, не смерть? Значит, жить?
     Это длилось всего минуту-другую. Лекерт увидел, что карета повернула не
налево, не к вокзалу, как обещал пристав Снитко, а направо, к Военному Полю,
где совершались казни.
     - Вы меня обманули! - сказал Лекерт приставу.
     - А  конечно ж обманул! - подтвердил тот. - На виселицу везем. Куда  же
еще?
     На Военном Поле уже был воздвигнут помост с виселицей.
     Прибытия Лекерта  уже дожидались представители  суда,  тюремный врач  и
другие лица, а также два полка пехоты и две казачьи сотни.
     Секретарь суда прочитал приговор.
     Лекерт выслушал его совершенно спокойно, словно и не о нем шла речь.
     После  оглашения  приговора  раввин  обратился  к Лекерту  с  увещанием
раскаяться:
     -  Сын  мой, ты  преступил  заповедь  господа бога  нашего  -  на  горе
Синайской он приказал нам: "Не убий!"
     Лекерт посмотрел на раввина, - до этой минуты он слушал  его равнодушно
и ничего ему не отвечал.
     -  Раввин, почему вы говорите это  мне, а не  им? - Он кивнул  на своих
палачей. - Ведь они сейчас убьют меня!..
     Товарищ  прокурора  предложил  палачу  Филипьеву  привести  приговор  в
исполнение.
     Лекерту  скрутили веревкой руки за спиной.  Видимо, это  причинило  ему
физическую боль - лицо его на  миг исказилось, - но он  ничего не сказал, не
застонал. Со связанными руками он сам твердо взошел на помост.
     Палач накинул  петлю на его  шею. Петля застряла на подбородке.  Лекерт
сделал  движение головой, чтобы петля сползла на шею. Так стоял он несколько
мгновений. Он казался совсем котором не на чем остановиться: ну, глаза,  ну,
нос, ну,  ежик  над узким лбом - в общем, как говорится, все, как у людей, -
без особых примет. Это,  видимо, очень нервный человек: в  разговоре дергает
плечом, иногда подбородком.
     -  Чем  могу  служить?  -  спрашивает папа  неприязненно.  - И  почему,
собственно, в такое неурочное время?..
     Незнакомец  опускается  на  стул  и  сидит  с  .поникшей  головой,  как
виноватый.
     И вдруг,  словно  догадавшись, папа  обеими руками  берет незнакомца за
плечи:
     - Повесили?
     - Повесили!.. Яков Ефимович, как он умер! Я ведь уже не раз видал...
     - Да, - повторяет папа жестко, - вы уже, вероятно, не раз видали!
     - Но этот... Как он умер! Как Христос на кресте!
     Секунду папа и незнакомец молчат.
     - И вы присутствовали при казни?
     - По долгу службы, Яков Ефимович...
     -  Служба   не  нос,  с  ней  не  рождаются  -  ее  берут  или  от  нее
отказываются!.. - строго говорит папа. - Вы осмотрели труп?
     Констатировали смерть?
     Незнакомец кивает.
     - Так уходите! - кричит папа. - Слышите, уходите!
     Незнакомец встает.
     - Я уйду, Яков Ефимович. Я и оттуда уйду, даю вам слово!
     - Вот когда уйдете оттуда - тогда и приходите сюда...
     А сейчас вон из моего дома!
     Заплетающимися,  как у  пьяного, ногами незнакомец долго, послепому, не
попадает в дверь...
     Потом слышно,  как  Юзефа выпускает его на  лестницу и запирает входную
дверь, громыхая цепочкой.
     Я  хочу выйти  из-за  ширмы,  подойти  к  папе. Но он  вдруг  садится к
письменному столу и - плачет. В первый раз в жизни я  вижу, как плачет папа!
И  этот беспомощный, неумелый  мужской плач, когда  слезы стекают по носу  и
попадают в рот, поражает меня,  как столбняком. Я  стою за ширмой, я  хочу к
папе, все во мне рвется к нему, а ноги не слушаются.
     Папа  перестал плакать. Вздохнув, громко, как наплакавшийся ребенок, он
вытирает глаза тыльной стороной обеих рук.
     Тут только с меня спадает оцепенение. Я подхожу к папе и обнимаю его.
     - Ты? - удивляется папа. - Что ты тут делаешь?
     Ну что за человек! Ничего  не помнит - я уже больше месяца ночую у него
в кабинете...
     - Папа, кто это был? Доктор Михайлов?
     Папа безнадежно машет рукой:
     - Нет, не Михайлов. Другая полицейская собака. Тюремный врач...
     - А зачем он к тебе приходил?
     - Спроси его! Я и руки ему не подаю. Уже давно...
     Мы  стоим с папой  у  раскрытого  окна. В  зелени больших  деревьев  на
противоположном тротуаре громко перекликаются птицы - не то здороваются,  не
то ссорятся.
     А  солнце встает,  такое сверкающее, такое новое, словно его сегодня  в
первый раз зажгли над землей!
     - Пуговка... -  Папа крепко обнимает меня. - Это  надо помнить. Всегда,
всю жизнь!








     Говорят, в столичных  институтах устраивают выпускные балы.  Выпускницы
могут  приглашать  на такой  бал своих  родных и  знакомых.  Институт  сияет
огнями.  Под  сверкающими  люстрами  актового  зала,  скользя по зеркальному
паркету, кружатся в танцах пары.
     А  есть уже,  говорят, в Петербурге  и  в Москве  новые  гимназии -  не
правительственные,   а   частные.   Там   выпуск  справляют,   как   проводы
которого-нибудь из членов доброй, дружной семьи.
     На  выпуск  приходят все учителя и  учительницы, директор,  начальница,
приходят  и родные выпускных. Вечер проходит весело, непринужденно.  Танцуют
учителя с ученицами, выпускницы с приглашенными и друг с  другом. Все знают:
связь  бывших учениц  с гимназией не  оборвется. Куда  бы  их  ни  забросила
судьба, но, приезжая  в родной город, они будут приходить в свою гимназию, к
своим старым учителям, как в отчий дом.
     Хорошо, верно, учиться в такой школе!
     У нас, в нашем институте, выпуск обставлен на редкость бездарно.
     - Скажем прямо, - говорит Люся Сущевская, - это не "проводы в жизнь", а
похороны по пятому разряду: без музыки!
     И правит погребальной колесницей сам покойник!
     Торжественность  только  в  том,  что мы приходим в этот  день в  белых
фартуках. Никого из наших учителей и учительниц нет.
     Их,  наверное,  даже  и не  позвали.  А возможно, у  них  самих не было
желания проводить нас в жизнь.
     Присутствует на  выпуске  одна только Мопся, и  она очень  взволнована.
Ведь это ее выпуск, который она вела целых семь лет!
     Мопся  очень  парадная: в новом синем платье, кружевное жабо заколото у
ворота  нарядной брошкой. На Мопсины глаза поминутно  навертываются слезы. Я
вдруг понимаю, как горько одиночество такой Мопси...
     Церемония  вручения  нам  аттестатов  самая  будничная.  Ну   вот  как,
например, нам всем, бывало, прививали в институте оспу, что ли...
     Мы  в последний раз  строимся парами. Мопся в последний раз ведет нас в
актовый зал.
     Там, недалеко  от  входной двери,  поставлен столик. На  нем  -  стопка
новеньких  аттестатов.  Около  этого столика  стоит  наш  директор  -  Федор
Дмитриевич  Миртов. Он у нас новый - всего  с осени - и еще более чужой нам,
чем прежний, ныне покойный директор Тупицын.
     Федор Дмитриевич Миртов какой-то тускло-неуловимый.
     Глаза его на тебя не  смотрят. Говорит  он скучно. За весь учебный  год
никто не видел, чтобы он улыбнулся или хотя бы разозлился.
     "Амеба!" - прозвал его кто-то из девочек, и это очень метко.
     Но вот мы  вошли в  зал. Нас остановили в нескольких шагах от столика с
аттестатами. Не громко, тягуче-серо  (так, наверное, говорила бы амеба, если
бы ей была дана способность говорить!)
     директор вызывает по списку:
     - Фейгель Мария.
     Подошедшей к  столику Мане Фейгель директор сообщает, словно  читает по
написанному:
     - По постановлению Педагогического  совета,  воспитанница Фейгель Мария
за благонравие и отличные успехи в науках награждается золотой медалью.
     Среди выпускниц оживление. Маню мы все не  просто любим, но уважительно
любим, признаем ее превосходство над всеми нами.
     Но директор уже сунул Мане аттестат и руку для пожатия:
     - Поздравляю вас.
     - Благодарю вас, - отвечает Маня, делает реверанс и отходит.
     Становится  уже скучно.  Все  одно  и  то же: выход каждой выпускницы к
столику, вручение  ей аттестата, рукопожатие  директора,  "поздравляю  вас",
"благодарю вас", реверанс и возвращение на место.
     Жду своей очереди уже без  всякого трепета - ведь  все  будет такое же,
ничего нового...
     А вот, оказывается, и нет! Когда  директор вызывает меня  и я подхожу к
столику  с  аттестатом,  меня  все-таки   ожидает  новая  подробность:  рука
директора оказывается холодной и слегка влажной - как большая сырая котлета!
     Но вот аттестаты вручены. Директор слегка поднимает руку.
     Сейчас он скажет речь.
     - Поздравляю  вас  с окончанием курса наук. Будьте  счастливы. Помните,
что Россия - отечество наше - стоит на трех вечных основах: это православие,
самодержавие  и  народность. Веруйте  в  бога, будьте хорошими семьянинками,
избегайте зла. Да будет с вами мир и божия благодать...
     Церемония кончена. Директор уходит, не взглянув в нашу сторону.
     Мы  в  последний   раз  обходим  классы,  коридоры.  Особенно  сердечно
прощаемся с Пингвином.
     Тепло  прощаемся с Мопсей. Она,  бедняга,  геройски  борется  со  своим
волнением. На лице  ее  пятна коричневого румянца; она поминутно  подносит к
губам нарядный кружевной  платочек. Обнимает  и целует  каждую из  нас -  не
только  своих, из бывшего первого отделения,  но  и  всех  нас,  из второго.
Отбросив чопорное "вы", она говорит нам матерински:
     - Ну, ну, Христос с тобой! Хорошая, хорошая девочка!..
     Дай тебе, боже...
     Вот и все. Весь выпускной праздник.
     Нет, праздник, оказывается, впереди!
     Внизу, в  вестибюле, толпа народу. Мамы, тети, родные, младшие братья и
сестры. Все они  полны гордости  за нас -  ведь  мы победили все трудности и
выдержали все испытания!
     Тут и Барина бабушка Варвара Дмитриевна Забелина.
     И  "тетечка"  Мели  Норейко,  по обыкновению  разряженная  пестро,  как
попугай.  Рядом  с  нею -  Манина мама,  Бэлла  Михайловна, скромно  одетая,
приветливая,  сияющая  радостью  за  обеих  своих  дочек:  Маню  и  Катеньку
Кандаурову. Как  васильки во ржи,  цветут добротой наивные  глаза  "Фиктории
Ифан", Люсиной  мамы. Ей нелегко "выводить дочку  в люди" -  она, труженица,
горбом и мозолями заработала сегодняшний светлый день!
     Еще спускаясь по лестнице, я вижу в толпе родных мою маму.
     Давно ли, кажется, привела она сюда  меня, десятилетнюю, экзаменоваться
в первый класс? Я тогда поднималась вверх по этой лестнице и, оглядываясь на
маму,  оставшуюся  среди других  мам, видела, как  в ее дрожащих от волнения
руках трепыхаются ленточки моей детской шляпы... Сегодня рядом с мамой стоит
Сенечка  с громадным букетом поздней персидской сирени. Папы, конечно, нет -
в этот час он  в госпитале,  -  но  вместо папы  пришел  дедушка, мой милый,
несносный скандалист дедушка. Он разглаживает на обе стороны бороду и строго
смотрит на всех окружающих: всем своим  видом дедушка напоминает  о том, что
человек должен  быть человеком, а не свиньей!  Завидев меня издали,  Сенечка
машет мне букетом в знак приветствия.
     И, наверное, дедушка делает ему строгое замечание:
     - Букет у тебя не для того, чтобы ковырять им в чужих носах!
     Толпа выпускниц с их родными выливается на улицу.
     У  подъезда  института  стоит  вереница  экипажей,  колясок,  пролеток,
извозчичьих дрожек.
     Снова объятия и поцелуи -  это уже выпускницы прощаются друг с  другом,
обещают  писать письма,  обмениваются адресами,  зовут друг  друга  в гости.
Приглашений - тьма! Даже при желании невозможно поспеть всюду.
     Хорошенькая  Леля  Семилейская  садится  со  своей  мамой в  пароконную
коляску. Очень  элегантная и  милая  Маня Ярошинская - дочь  владельца  того
шикарного ателье мод, где шили для мадам Бурдес бальный туалет, испакощенный
потом кошками, - уезжает в красивой пролетке с английской упряжью.
     - Звощик! - визгливо зовет Мелина "тетечка" и важно громоздится с Мелей
на узкое сиденье извозчичьих дрожек.
     Обе  -  и тетя и  племянница  - пухленькие,  кругленькие,  как  сладкие
пончики  с вареньем.  На сытеньких  личиках,  словно  сахарная пудра,  сияет
горделивое самодовольство: "Мы из выжших! Пусть нищие плетутся пешком, на то
они и нищие. А мы можем себе позволить..."
     У меня в  голове толкаются  неясные мысли: "А про  Соню и  ее маму папа
сказал бы, что это "нужно помнить"? Вот про этот жестокий стыд за стоптанную
обувь, за перелицованное платье?..
     И  про  гордость  Мели,  тщеславящейся  попугайным  нарядом  "тетечки",
шикарным рестораном "папульки", возможностью не ходить пешком, а ездить хотя
бы в измызганной извозчичьей пролетке?.. Да, да, это тоже надо запомнить! На
всю жизнь!
     Первый  наш  "визит"  - на Шопеновскую улицу, к  Гороховым.  Со времени
экзамена  по алгебре сюда ходила только Маня - на свои ежедневные занятия  с
Досей Гороховой.
     В подъезде, где живут Гороховы, Маня останавливает нас.
     - Вот что! - заявляет она очень  решительно. - Ни одного слова о том...
Понимаете? Можете  рассказывать, как  кто  сдал географию,  как кто чуть  не
срезался по физике. Но ни геометрии, ни алгебры у вас не было. Понимаете? Не
было! - еще раз подчеркивает Маня.
     Совершенно  замороженные  этим предисловием, мы  входим  к Гороховым  с
такими лицами, словно мы пришли на похороны.
     Но  хозяева  так радуются  нашему приходу,  что  мы  сразу оттаиваем  и
перестаем торжественно пыжиться.
     Горохов  с интересом всматривается  в каждую из нас, узнает, вспоминает
разные смешные случаи, происходившие на его уроках в нашем классе.  Конечно,
он заставляет меня  покраснеть,  припомнив, как  я  заявила ему как-то,  что
"Яновской сегодня в классе нет"!
     - А я уж тогда всех помнил, а про вас еще Юле и Досе рассказывал: "Есть
в классе этакая Жанна д'Арк - не то девочка, не то мальчик, Яновская..." - И
Серафим Григорьевич  вспоминает  это так  беззлобно  и  весело, что  я снова
обретаю равновесие и смеюсь вместе со всеми.
     Но  Люся  Сущевская продолжает  дичиться. Она  и  идти  к Гороховым  не
хотела. А теперь сидит позади всех нас, словно прячется.
     Но Горохов хитро сощуривается.
     -  Показалось мне это, -  говорит  он, обращаясь ко мне, - что вы тогда
вдвоем приходили?.. Помните?
     Еще бы не помнить! Умирать буду, вспомню, как Люська стояла тогда перед
Гороховым  на  одной ноге, а я не знала, куда девать свои треклятые лайковые
перчатки!
     А Горохов продолжает вспоминать:
     - Ваша спутница тогда меня даже испугала. Вдруг  охнула, сорвала с ноги
туфлю и убежала... Что это с ней было?
     Все хохочут. А я говорю самым кротким и невинным голоском:
     - Люсенька, это ведь ты тогда была со мной? Так объясни
     Серафиму Григорьевичу. Он интересуется...
     - Меля, - кричит вслед Люся, - приходи к нам! Я тебя угощу мексиканским
блюдом тирли-тирли!
     Меля, не отвечая, презрительно вскидывает голову. Извозчик трогается...
Прощай, Меля!
     Родные разошлись. Разошлись и  все выпускницы, кроме нашей компании. Мы
отсюда пойдем не домой, а с визитами.
     -  Прощай, институт!  - шутливо  кричит Катенька  подъезду, откуда  уже
больше никто не выходит.
     Но дверь  подъезда снова  открывается. И  из нее робко выскальзывает на
улицу Соня Павлихина с чемоданчиком в руке.
     Соня боязливо осматривается - ей  непривычно очутиться  на улице одной,
без  построенных парами  девочек, без привычного  конвоя: служителя Степы  и
классной дамы.
     Увидев нас, Соня искренне радуется:
     - Ох, хорошо, что вы здесь! А я уж горюю, что не простилась с вами!
     - А там, в вестибюле, еще кто-нибудь остался?
     Соня вдруг густо краснеет:
     - Нет. Я последняя. Сейчас за мной моя мама придет. В Поневеж поедем...
     Я понимаю - Соня  нарочно выжидала, пока  все уйдут.  Тогда к  подъезду
подойдет Сонина мама. Она, наверное, дожидается где-нибудь  за углом. Больше
всего на свете Соня боится, как бы "они" не увидели ее маму.
     Вдруг с  лица Сони исчезает привычная маска пугливого зверька, в глазах
зажигается радость.
     - Мама!  -  И Соня  бросается навстречу  торопливо  идущей  к институту
невысокой, худенькой женщине. - Мама!
     Мать и  дочь припали  друг  к другу,  смотрят  не насмотрятся  одна  на
другую.  Соня  забыла обо всем: и о своем чемоданчике, который она поставила
рядом с нами на тротуар, и о нас. Она забыла  даже свой вечный страх, как бы
кто, увидев ее маму, не понял, что они "бедные".
     Нас Соня не стесняется - три года она дружила со мной, ходила с нами по
коридору во время перемен.
     -  Мама,  -  знакомит  нас  Соня,  - это мои подруги,  я тебе говорила.
Помнишь? - И Соня смеется беспричинным счастливым смехом.
     - Как же, как же! - говорит Сонина мама, обнимая нас и тоже смеясь, как
бы отражая радость Сони. - Спасибо, милые, хорошие!
     Взявшись под руки, Соня и ее мама уходят.
     Мы смотрим вслед им. Только  я  знаю,  какую  тайну,  тяжелую, горькую,
несут они в  душе. Глядя вслед их удаляющимся фигурам, я  думаю:  "Пусть все
будет хорошо! Соня, все, все будет хорошо, вот увидишь!"
     Снова взрыв  хохота, и  обиженный голос Аюси,  спрятавшейся  за спинами
подруг:
     -  Да-а! Объясни  ему, объясни ему...  А вот я бы посмотрела, как бы он
сам, если одна туфля своя, а другая - мамина!..
     В общем, беседа течет весело, непринужденно.
     Но вдруг Горохов говорит, посерьезнев:
     -  А я  вам тоже  хочу объяснить одну вещь...  Я недавно совершил  один
поступок... ну, скажем, странный. Вы знаете, о чем я говорю...
     Мы молчим. Ведь  дело  не в нашем ответе: мы ждем обещанного  Гороховым
объяснения.
     - Если  бы вы пришли  к выпускным экзаменам с недостаточными знаниями и
происходило  это по вашей собственной вине,  я бы для вас  палец о  палец не
ударил!  Ленились, голубушки,  небрежничали?  Так извольте, как говорится, и
саночки возить:
     проваливайтесь на экзаменах - так  вам и надо! Но вы не  были виноваты,
вот в чем дело! - Помолчав  минуту, Серафим Григорьевич продолжает: - Да, вы
были невиноваты. И почему-то это никого в вашем институте не  беспокоило. Вы
шли на скандальный провал, и  никто не  хотел вам помочь!  Это -  вот именно
это! - и решило для меня все... Теперь вам понятно?
     Мы молча киваем.
     И тут же Юлия Григорьевна -  она с тревогой следила за тем, как волнует
Горохова этот  разговор! - быстро и незаметно меняет тему. Она расспрашивает
нас, где мы проведем лето, кто из нас собирается учиться дальше, чему и где.
     Мы уходим от  Гороховых совсем и  окончательно обвороженные  этими - мы
это чувствуем! - чудесными людьми.
     Уже в передней, прощаясь, Люся обещает, словно утешая хозяев:
     - Мы к вам еще придем!
     - Непременно! - подхватывает Катюша Кандаурова.
     Около кладбища нас ждут наши друзья гимназисты: Леня, Гриша Ярчук, Макс
Штейнберг.  И  Диночка с ними. У мальчиков сегодня  тоже был выпуск.  Макс и
Гриша получили золотые медали.
     Мы  стоим все у  могилы, у простого, успевшего  уже потемнеть креста  с
простой надписью:


     НАШ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ

     Стоим  и молчим. Не надо ничего говорить -  у  всех одни и те же мысли,
одни и те же воспоминания.
     Я смотрю на Люсю... "Помнишь,  - думаю, - как мы повстречались  с ним в
последний раз,  случайно,  в Екатерининском гквере?.."-  "Да, - отвечают мне
Люсины глаза. - Я еще тогда почему-то подумала: больше я егб не увижу..."
     И еще я вспоминаю,  как  я тогда  пожалела: почему мы  не  сказали  ему
ничего хорошего, приятного? Никогда, думаю, не нужно откладывать такие вещи!
Вот не сказали мы Александру Степановичу ничего, а  теперь уже  поздно! И не
узнает он никогда, как мы его любили...
     Мы  стоим   над  могилой   Александра  Степановича.  И   мне  почему-то
вспоминаются слова, сказанные как-то папой:
     "Люди отличаются друг от друга тем, какая пустота образуется после них.
Один умрет - все равно что стул  сломался: покупают  новый.  Другой  умрет -
никем его не заменишь, никогда не забудешь!"
     Пора уходить. Но Маня останавливает нас.
     -  Вот,-   тихо  говорит  Маня,   -  постояли,   вспомнили   Александра
Степановича... Все равно как поговорили с ним самим.
     Все равно как на секунду услыхали его голос...
     На улице Гриша Ярчук недовольно хмыкает:
     - Мифтика это!
     -  Грифенька,  фолныфко мое! - говорю я. - Это не мистика - это  добрая
память о человеке!
     Ту  же мысль читаю в глазах  всех  остальных. У  девочек, у  Лени...  В
глазах Макса  Штейнберга,  похожих  на  бархатные  лепестки  особенно темных
анютиных глазок. Макс даже  наморщил лоб, напряженно  думая, -  наверное, он
слышит музыку, рождающуюся в его душе.
     Последний  визит  делаем  мы  с Леней  вдвоем: к  "нашему  камню" - над
железной дорогой.
     Только опустившись в это  кресло, естественно  выдолбленное, промытое в
камне  столетиями  дождей  и снежных заносов,  мы чувствуем, как мы  устали.
Денек  выдался  бурный, пестрый. Выпуск  в институте, прощание  с подругами.
Веселый   часок  у   Гороховых.   Печальные  мысли  на   могиле   Александра
Степановича...
     От всего  этого я очень устала. Мне хочется сидеть тихо,  закрыв глаза,
слышать, как шумит соседний лесок, как поют далекие паровозные гудки.
     - Взглянет кто на тебя и меня, - мечтательно говорит Леня, - непременно
подумает: влюбленные!
     - Ну и пусть думают! На здоровье!
     - А мы, по-твоему, не влюбленные? Нет?
     - По-моему, нет!
     - Ты уверена?
     - Уверена!
     - Очень жаль... - вздыхает Леня.

     



     Мы немножко помолчали. Потом Леня снова начинает:
     - Хочешь, я тебе скажу, о чем ты  сейчас думаешь?  Ты думаешь обо  мне-
"Такой чудесный наш Леня! Такой умный, красивый, талантливый!.."
     - Ленечка, это не я о тебе думаю, это ты сам о себе думаешь! Разница?
     - Не мешай, Шашура! Так вот, ты думаешь: "Какой этот Леня хороший..."
     - И какой скромный! - подхватываю я.
     - Так почему же ты в меня не влюблена? - недоумевает Леня.
     - Не знаю, Ленечка.. - отвечаю я тихо - Давай помолчим, а?
     Со всех сторон бесшумно  ползут зеленоватые сумерки.  Внизу,  под нами,
блестит рельсовый путь.
     Мы  сидим на камне. Леня  берет меня  за руку. Я приникаю щекой  к  его
плечу. Хорошее, доброе плечо друга.
     Издали доносится шум приближающегося поезда. "Иду-у-у!"
     Из-за  поворота  показывается  он -  предвечерний  поезд  на Петербург!
Большой черный паровоз солидно, хозяйственно топает по убегающим рельсам. За
ним    длинной    змеей    разворачиваются   вагоны,   весело    постукивая:
"Идем-идем-идем! В Петербург - в Петербург!"
     Со своего камня мы провожаем поезд глазами. Вот он и ушел.
     Поманил и ушел. Под нами снова пустая рельсовая дорога.
     -  Скоро  и  мы,  -  говорю  я.  -  Уедем-уедем-уедем! В  Петербург - в
Петербург - в Петербург! Учиться-учиться-учиться!
     - Вместе-вместе-вместе! - добавляет Леня.
     Очарованными глазами смотрим мы сверху на дорогу. Она
     убегает все вперед, все вперед, далеко, далеко...
     Благословенны дороги, по которым мы уходим в даль!..


     Москва, 1958 - 1959 годы








     К ЧИТАТЕЛЯМ
     Отзывы об  этой книге просим присылать по адресу: 125047, Москва, А-47,
ул. Горького, 43.
     Дом детской книги.


     Б89 Бруштейн А. Я.


     Дорога  уходит в даль...: Трилогия/Переизд. - Рис. И. Ильинского. - М.:
Дет. лит., 1980 г. - 735 с., с ил.
     В пер.: 1 р. 60 к.
     Трилогия повествует о событиях, происходящих в одном  из  прибалтийских
городов накануне революции 1905 года


     70803 - 034
     Б-------------229-80
     М101 (03)80 Р2

     Для среднего и старшего школьного возраста

     Александра Яковлевна Бруштейн


     ДОРОГА УХОДИТ В ДАЛЬ


     Трилогия
     ИБ Э 3229


     Ответственный редактор М. Подкопаева.
     Художественный редактор М 4 Суховцева.
     Технический редактор Н Ю Крапоткина.
     Корректоры Л М Письман и Э Я Сизова.

     Сдано в набор 12 10 79 Подписано к печати  22 12  79 Формат 60х90 1/16.
Бум типогр Э2. Шрифт академический.  Печать  высокая. Усл  печ. л 46.0. Уч -
изд. л. 48.28. Тираж 75 000 экз. Заказ Э 3600. Цена 1 руб 60 коп.

     Ордена Трудового  Красного Знамени  издательство  "Детская  литература"
Государственного  комитета  РСФСР по  делам издательств полиграфии и книжной
торговли.
     Москва Центр,  М Черкасский пер, 1  Ордена  Трудового  Красного Знамени
фабрика "Детская  книга" Э 1 Росглавполиграфпрома Государственного  комитета
РСФСР по делам  издательств, полиграфии и книжной торговли Москва, Сущевский
вал, 49
     Отпечатано с фотополимерных форм "Целлофот"


     OCR Pirat


Популярность: 22, Last-modified: Tue, 17 Apr 2007 18:41:03 GmT