QQQQQ
HHHHH
--------------------
 Игорь Акимов. Легенда о малом гарнизоне.
 Изд: приложение к журналу "Сельская молодежь" - "ПОДВИГ", т.4, 1970г.
 Второе издание вышло под названием "Дот" в 1974 году
 в переработанном, сильно сокращенном варианте.
 Последняя правка после OCR - 1 июня 1999г.
 OCR, правка - Aleksandr Evmeshenko. Если Вы обнаружите ошибки
 в этом тексте, пожалуйста, вышлите строку из текста с ошибкой
 по адресам: e-mail: A.Evmeshenko@vaz.ru
           netmail: 2:5075/10.7  Aleksandr Evmeshenko
--------------------

 
 
 
 




    Что было до этого - он не помнил. Был выключен совершенно:
ни чувств, ни мыслей. Темнота. Но в какой-то  момент  сознание
проклюнулось, пробилось и понеслось на него,  словно  утренняя
электричка. Он ощутил, что летит: не падает, а  именно  летит,
но не на самолете - он никогда не летал на самолете  и  потому
не знал, как это бывает, - а просто так летит, сам по себе,  а
навстречу свет - все ярче,  ярче.  И  звук  поднимается  снизу
знакомый - вроде бы гогот. И вот  уж  он  летит  высоко  вдоль
кромки моря, над крутыми  скалами,  над  птичьим  базаром.  Он
летит, оглушенный скрипом птичьих  глоток,  планирует,  а  они
мечутся  вокруг  и  сквозь  него,   потому   что   он   совсем
бестелесный, как тень:  весь  -  кроме  выемки  возле  правого
плеча, под ключицей, кроме этой выемки, в которую бьют  в  два
молота - гуп-гуп,  гуп-гуп,  -  совсем  не  больно,  но  удары
тяжелые, прямо в мозг отдаются. Он летит, а навстречу свет все
ярче, ярче, и вот уже не видно в этом ослепительном сиянии  ни
скал, ни птиц, только молоты ладно бьют в выемку под  ключицей
да какая-то настырная чайка пристроилась рядом, скребет воздух
простуженным горлом...
    Сознание вернулось к нему совсем.  Тимофей  это  понял  по
тому, что опять ощущал все тело, а  через  тело  -  окружающий
мир. Он понял, что лежит на земле навзничь; что под ключицей у
него рана и это пульс в ней так отдается; что солнце бьет  ему
прямо в лицо и былинка щекочет в ухе. Но шевелиться нельзя.  И
открывать  глаз  нельзя.  Он  не  знал  почему,  но   инстинкт
подсказывал: замри.
    Усилием  воли  Тимофей  выжал  из  себя  последний   туман
беспамятства, и тогда скрежет чайки трансформировался в отчет-
ливую немецкую речь.
    - Ну вот, я же говорил: он очнется. Гляди, гляди!..  Опять
веки дрогнули!
    - Да пристрели  ты  его  к  свиньям,  Петер.  Пристрели  и
пойдем. Первый взвод уже на машине.
    - Успеем... Ты погляди, какие руки. Его бы на ферму  -  он
бы один любую ферму потянул. Ах,  Харти,  почему  мне  так  не
повезло? Почему я должен был родиться именно в  этом  дурацком
столетии, когда справедливость поругана, растоптана и  забыта.
Представляешь, милый? Три века назад  эта  великолепная  особь
стала бы моим  личным  призом.  И  это  было  бы  справедливо,
поскольку именно я не поленился  нагнуться  к  навозной  куче,
именно я разглядел в ней жемчужное зерно... Ах,  Харти,  я  бы
послал этого варвара на ферму к моей доброй матушке...
    - Он что-то задумал, Петер.
    - Вижу.
    - Не можешь пристрелить его сам - дай мне. Мне  все  равно
надо будет сегодня кого-нибудь из этих ухлопать.  На  счастье.
Такая у меня система. Так было  в  Польше,  и  во  Франции,  и
каждый раз на Балканах. Я пришивал хоть  одного  в  первый  же
день - меня этому дед научил, а он самого Бисмарка  видел  два
раза! - и потом у меня все получалось в любой заварухе.
    Их двое, определил Тимофей. По голосам.  Дело  происходило
на вершине пригорка, звуки сюда как  бы  тянулись  отовсюду  -
отчетливые и сочные. Чуть пониже, в полусотне  метров,  огибая
пригорок, шла по шоссе батарея самоходок. Гусеницы лязгали  по
булыжнику, грохотали моторы;  казалось,  они  проходят  совсем
рядом, но для Тимофея они не существовали - ведь до них полста
метров, ого как далеко!  И  тупорылой  трехтонки,  стоявшей  с
заведенным мотором на съезде с шоссе, и солдат,  бродивших  по
разбитой  позиции  и  весело  галдевших,  -  ничего  этого  не
существовало сейчас для Тимофея, потому что  его  отделяло  от
них какое-то расстояние. Значит, в  данный  момент  они  не  в
счет. Сейчас  единственная  реальность:  где-то  совсем  рядом
(руку протяни - достанешь) двое врагов. Их двое.  Поначалу  он
имеет дело с этими двумя.  Он  слышит,  как  один  дышит  чуть
затрудненно:  может  быть,  сидит  на  корточках;  близко   от
Тимофеева лица: в нос так и бьет острый запах - смесь гуталина
и распаренных потных ног.
    Знать бы, о чем они говорят.  Тимофей  угадывал  отдельные
слова, но связь между ними  ускользала,  смысла  не  было,  да
Тимофей и не искал этого смысла. Не до того ему было. Их толь-
ко двое - вот  что  он  знал.  И  еще  -  что  с  двумя-то  он
управится. А что будет дальше, он не думал.
    - Не зевай, Петер! Он уже следит за тобой.
    - Вижу... Ах  какая  прелесть!  Ну  ничего  человеческого!
Дикое  животное.  Тигр.  У  него  инстинкты   заменяют   мозг.
Представляешь - и эта раса оспаривает у нас приоритет построе-
ния совершенного гармонического общества...
    - Гляди: у него правая напряглась. Внимание!
    - Ты все испортил, Хартмут! Ну кто  тебя  тянул  за  язык?
Теперь он струсит и не покажет, на что способен.
    - А если не струсит, я его пришью, согласен?
    - Нет,  нужно  по-честному.  Вот  если  ты  его  с  одного
удара...
    Немец не ошибся: слово  "внимание",  конечно  же  знакомое
Тимофею  и   прозвучавшее   с   подчеркнуто   предостерегающей
интонацией, явилось для него предупреждением.  Именно  в  этот
момент Тимофей еле заметным сокращением мышц  проверял,  может
ли рассчитывать на правую руку. Убедился: может. Но теперь  он
знал, что враги ждут его нападения.
    Они  забавлялись  его  отчаянием  и  беспомощностью.  Двое
пресыщенных котов - и жертва.
    Из-за ресниц  Тимофей  увидел  пыльные  голенища  кирзовых
сапог, а сразу за ними - веселое молодое лицо  фашиста  и  два
железных зуба за короткой верхней губой. И  автомат.  Плоский,
какой-то маленький, почти игрушечный, он  болтался  на  ремне,
закинутом через правое плечо; сдернуть его не составит  труда.
Правда, стрелять из таких Тимофею  не  приходилось;  только  в
немецкой кинохронике их видел  да  на  методических  плакатах.
Ладно, уж как-нибудь сообразим.
    Фашист поднял лицо,  что-то  обиженно  талдычит  приятелю.
Удобней момента не будет.
    По-змеиному, немыслимым образом  оттолкнувшись  спиной  от
земли, Тимофей метнулся вперед. Ствол автомата был теплым;  он
показался Тимофею тонким и хрупким, как соломинка. Фашист, как
и следовало ожидать, опрокинулся  от  легкого  толчка  плечом.
Чтобы сбить с толку второго и не дать ему  стрелять,  Тимофей,
уже завладев автоматом, перекатился  в  ту  же  сторону,  сел,
увидел этого второго - длинного, с  вытянутой  смуглой  рожей,
похожего на румына, - поднял автомат, но выстрелить не  успел.
Вдруг все пропало.
    На этот раз Тимофей очнулся быстро, почти  сразу.  Уже  не
притворялся. Тяжело перевернулся на грудь и сел. Перед глазами
плыло. И шея казалась деревянной, стянула горло и ни кровь, ни
воздух не пропускала.
    Фашист,  поблескивая  фиксами,  сидел  в  той  же  позе  и
смеялся. Его куртка была  запорошена  по  всему  боку  красной
глиной. Значит, мне это не почудилось, это было, понял Тимофей
и левой рукой осторожно помассировал шею.
    - Ты старался карашо. Зер гут!  -  показал  большой  палец
фашист. - Я довольный. Я отшень довольный... Ты Голиаф. Абер я
победил тебя в один удар. Джиу-джитс! Вперьод  наука!  Мораль:
вперьод когда видишь немец - он  для  тебя  либер  готт!  Нихт
поднимай рука контра твой либер готт!..
    Фашист не скрывал гордости оттого, что говорит  по-русски.
Но это давалось ему нелегко. Он сразу вспотел, достал из боко-
вого кармана большущий голубой платок, уже грязный, вытер шею,
лоб и особенно тщательно запотевшие глазницы. Заметил, что бок
весь в глине, опять рассмеялся и подмигнул Тимофею.
    - Я ист дер... учитель. Я люблю давать урок. Ты  запоминал
майн урок хорошо?
    Тимофей кивнул и поглядел на смуглого фашиста. Тот  держал
карабин под мышкой и  ковырял  широкими  плоскими  пальцами  в
красной  пачке  сигарет.  Значит,  он  опять  вне  игры.  Если
попытаться снова...
    Но тут он взглянул на шоссе,  и  зрелище,  которое  увидел
лишь сейчас - движение  фашистской  армады,  -  настолько  его
шокировало, что на какое-то время он забыл обо всем.  Он  даже
думать не мог толком, смотрел - и все.
    Самоходки,  танки,   машины   с   солдатами,   артиллерия,
бронетранспортеры выкатывались из  далекого,  серого  от  зноя
леса, новенькие и свежевыкрашенные, почти  без  интервалов,  а
чаще  впритык;  колонна  выползала,  как  дождевой  червь   из
рассохшейся земли, и голова этого  червя  терялась  где-то  за
спиной  у  Тимофея,  в   покрытых   аккуратными   перелесками,
распаханных  холмах,  которыми  здесь   начинались   предгорья
Карпат.
    Он не испугался. Он только запоминал - это происходило ав-
томатически, помимо  его  воли,  по  привычке,  выработавшейся
тремя годами службы на границе, хотя он  понимал,  что  никуда
эти данные сообщить не сможет, - запоминал части,  двигавшиеся
по  шоссе.  А  те  крохи  чувств  и  мыслей,  которые,  словно
оттаивая, начинали в нем шевелиться, находили выход,  отдушину
в  одном  слове:  "ладно".  Тимофей  повторял  его  про   себя
размеренно, будто медленные капли падали. Это помогало. Давало
разрядку. Так одни люди в сходных ситуациях ломают карандаши и
палочки, другие считают до десяти или до ста -  в  зависимости
от характера. Тимофей думал: ладно. Ладно - посмотрим; ладно -
дайте срок; ладно - мы вам еще такую свадьбу закатим!..
    - Ладно, - повторил он вслух.
    - Зер гут! - обрадовался фашист. - Слюшай! Я  тебя  мог  -
ды-ды-ды - и капут. Абер ты запоминал  урок,  и  я  дарю  тебе
жизнь. Вита нова! Теперь я твой второй муттер.  Твой  мама.  И
твой мама говорит тебе: будь слушным.
    - Ладно,  -  повторил  Тимофей,  чуть  повернул  голову  и
увидел, что осталось от их позиции.
    - Ты пойдешь плен в либер Дойчланд, в Германия. Германия -
о!.. Ты хорошо старался - ты хорошо кушал. Справедлив! У  тебя
отшень маленький геометрий, - он ткнул пальцем в два малиновых
треугольника на петлице Тимофея. - Хорошо!  Мало  что  жалеть.
Терпений! - и опять все начинать с айн. Цвай унд драй приходит
к тому, кто имеет терпений. Хороший мораль?
    - Гут, - сказал Тимофей и вдруг подумал, что еще  нынешним
утром ему показалась бы нелепой даже мысль о каком  бы  то  ни
было разговоре с фашистами.  А  сейчас  не  только  слушает  -
делает вид, что соглашается. Он унижен? - да. Побежден? -  да.
Сломлен и сдался?..
    Тимофей снова покосился на окопы. Во время боя и  до  него
он знал, что скорее пустит в себя последнюю пулю, чем сдастся.
Но сложилось иначе. Значит,  опять  кинуться  на  эту  гадину,
напроситься на их пулю?
    А кто отомстит за ребят?
    Другие?
    А почему не ты? А почему ты не хочешь оказаться сильней  и
хитрее  своих  врагов?  -  выжить,  вырваться   и   отомстить?
Победить, наконец? От  какого  Тимофея  Егорова  будет  больше
пользы: от погибшего гордо, но бесславно и бесполезно  или  от
активного бойца, беспощадного мстителя?..
    "Польза". Раз аргументом становится польза, значит  где-то
не прав, с досадой подумал Тимофей. С досадой на свои минутные
колебания, которые и решили все дело:  во  второй  раз  он  не
бросился на фашиста сразу, и все как-то решилось само собой.
    В его распоряжении были секунды. Ему было стыдно,  что  он
остался живым - Тимофей победил этот стыд. "Чтобы отомстить, я
должен выжить - это он усвоил твердо. - Я должен выжить.  Чего
бы это мне ни стоило. Любой ценой!.."
    Ладно.
    - Я сделаю все, как надо, герр капрал.  Фашист  заулыбался
совсем лучезарно.
    - Последний совет дер вег... на дорожка... Я залезал  твой
карман, и - майн готт!! - Он поднял  руку,  и  Тимофей  увидал
свою кандидатскую карточку. - Ты хотел стать большевик?
    "Я должен выжить... любой  ценой..."  -  стучало  в  мозгу
Тимофея.
    - Да, - сказал он.
    - Глупо!  Наш  фюрер  говорил:  большевик  -  капут.  Всех
большевик - капут. Ды-ды-ды! - он повел автоматом. - Ты  хотел
капут?
    - Я хочу жить, - сказал Тимофей, почти  физически  ощущая,
как бьется в мозг: ты должен, должен выжить.
    - Зер гут! "Хотел" - еще не "был". Это есть нюанс, который
тебя спасал. Мы оба забудем этот маленький  недоразумений.  Ты
будешь любить наш фюрер. Ты все будешь начинать с айн. Хайль -
вита нова!
    "Я должен выжить... любой ценой..."
    Фашист, улыбаясь Тимофею,  попытался  разорвать  карточку.
Это у него не получилось. Он даже чуть напрягся - опять не вы-
шло. Тогда, иронически фыркнув - мол, не очень-то и  хотелось,
- фашист отшвырнул карточку в сторону.
    "Любой ценой", - сверкнуло где-то в глубинах сознания,  но
Тимофей уже зажимал карточку в кулаке. Фиксатый еще  лежал  на
спине, следя за  Тимофеем,  и  не  глядя  нащупывал  на  земле
автомат. Но второй, смуглый - ах, досада! -  он  уже  отскочил
назад, и карабин в его руках так ловко, будто сам это  делает,
скользнул из-под мышки в ладони. Ведь убьет, сволочь!..
    Авось с первой не убьет.
    Тимофей сделал ложное движение влево, прыгнул вправо (пуля
ушла стороной), схватил горячий стальной обломок  -  все,  что
осталось от его личной трехлинейки со  знаменитым  снайперским
боем, - встретился глазами со смуглым. Тот  не  боялся.  Глаза
горят: смеется, бьет с пояса, не целясь. Будь ты проклят!
    Вторая - мимо.
    - Какой шикарный экземпляр! - воскликнул  фиксатый.  -  Он
твой, Харти... Бери!
    Тимофей метнулся в сторону - ствол пошел за ним; в  другую
- ствол тоже. Тимофей вдруг почувствовал усталость. Все, понял
он. Фашист тоже решил, что пора кончать, и выстрелил  прямо  в
лицо.



    Когда сознание  снова  прояснилось,  Тимофей  не  удивился
тому,  что  жив.  Уж  такой  это  был  день.  Не  пришлось   и
вспоминать, где он и что  с  ним:  он  знал  это  сразу,  едва
очнулся.
    Где-то  внутри  его,  независимо  от  его  воли,  организм
самостоятельно переключился  на  иной  ритм;  мобилизовался  с
единственной  целью  -  выжить.   Человек   должен   был   еще
осмысливать новую для себя ситуацию - войну; на  это  уйдет  у
него немало дней; а его природа уже заняла круговую оборону.
    Тимофей лежал в неглубокой  выемке,  на  дне,  и  какой-то
парнишка бинтовал ему голову. Это  был  тоже  пограничник,  но
незнакомый; видимо, первогодок с  одной  из  соседних  застав;
тех, что служили по второму году, Тимофей знал хотя бы в лицо.
    Пограничник наматывал бинт почти не глядя,  как  придется,
совсем не по инструкции; такая чалма если часа два продержится
- уже благо; обычно они  расползаются  кольцами  куда  раньше.
Тимофей хотел сделать замечание, но тот,  как  назло,  смотрел
теперь только в сторону, куда-то за спину Тимофея, и глаза  их
никак не могли встретиться. Парнишка тянул шею и дергался всем
телом вверх-вниз,  выглядывая  что-то  через  вспушенный  край
воронки. А руки автоматически слой за слоем накладывали бинт.
    Краем  глаза  Тимофей   заметил,   что   грудь   ему   уже
перебинтовали. Правда,  при  этом  кончилась  гимнастерка:  ее
правый бок был начисто оторван, только воротничок и уцелел.
    Тимофей пошевелил пальцами;  в  руках  пусто...  Внутренне
цепенея, Тимофей потянулся левой рукой к уцелевшему нагрудному
карману. Пусто.
    - Не дрейфь, дядя, - сказал пограничник, -  твой  билет  у
меня.
    - Давай сюда.
    - Вот невера! - Свободной рукой он достал из галифе смятую
кандидатскую карточку. - Не теряй в другой раз.
    - Я ее вот так зажимал в кулаке.
    - Может, вначале и зажимал.
    - Меня крепко ковырнуло?
    - Семечки. Только шкарябнуло по черепушке. Но картина, сам
понимаешь, жуткая. Иван Грозный убивает возлюбленное чадо.
    - Гляди ты. А я уж думал - привет. Он меня в упор  срезал.
Метров с трех. Враз выключил начисто.
    - Контузия, - сказал пограничник.
    Он  закрепил  бинт  как  придется,  еще  раз  выглянул  из
воронки, тихо охнул и медленно, тяжело сел в  подмявшуюся  под
ним землю.
    - Все. Приехали, дядя.
    Он улыбался. Улыбка была выбита на его лице усилием  воли;
он хотел в эту минуту именно улыбаться,  и  потому  совокупный
рисунок его рта и глаз складывался в улыбку. Но это  был,  так
сказать, общий план. Маска. Впечатление от нее держалось всего
лишь какую-то секунду, а затем  исчезало,  потому  что  каждая
деталь этой маски противоречила  ее  сущности:  тонкая  нижняя
губа,  перекошенная  улыбкой,  словно  конвульсией,  судорожно
вздрагивала; прыгали потерявшие вдруг осмысленность побелевшие
глаза; и  даже  значок  ГТО  первой  ступени,  перевернувшийся
изнанкой,  мелко  подрагивал  на  его   груди   скрестившимися
цепочками.
    Тимофей все понял; но ему так  хотелось,  чтобы  оказалось
иначе, что он, оттягивая страшную  правду  еще  на  мгновение,
спросил:
    - Что там?
    - Немцы.
    Пересиливая слабость, Тимофей перевернулся на четвереньки,
привстал на коленях. Справа  дорога,  и  по  ней  нескончаемой
чередой прут автомашины и  танки;  слева,  вдоль  позиции  его
взвода,  приближается  группа  немецких  солдат.  Если  сейчас
ударить в два ствола, то, пока они  разберутся,  что  к  чему,
четырех, пожалуй, можно прибрать.
    - Где твоя винтовка?
    - Ты что, дядя, спятил?
    Ясно - первогодок. Школы нет. На него  даже  по-настоящему
разозлиться нельзя.
    - Товарищ красноармеец, - как можно официальной, почти  по
слогам произнес  Тимофей,  -  вы  как  отвечаете  старшему  по
званию?
    От изумления парнишка обомлел. Улыбку стерло с лица, но  и
дрожать перестал. Ему понадобилось секунд  десять  по  меньшей
мере, чтобы осмыслить такую простую на первый взгляд ситуацию.
Потом он  выпрямился,  надел  по-уставному  снятую  перед  тем
фуражку и сказал:
    - Виноват, товарищ командир отделения.
    - Где ваша винтовка?
    - Я ее не имел, товарищ командир отделения. Я на "максиме"
работал. Первым номером. Мне винтовка не положена.
    - Ясно. Проверьте соседние окопы. Чтобы через  минуту  две
винтовки с патронами...
    - Слушаюсь...
    Парнишка закрепил ремешок фуражки  под  подбородком,  чуть
помедлил и стремительно кинулся из воронки. Он уже не думал  о
выражении лица, на котором было написано отчаяние.
    - Отставить.
    Команда застала его уже наверху; он  словно  ждал  ее:  не
глядя, плюхнулся вниз и сполз по рыхлой земле на дно. Сел. Эта
небольшая  психологическая  встряска  подействовала  на   него
благотворно: он вдруг успокоился.
    Приказ был не самый удачный;  он  был  просто  невыполним.
Если ползти от окопчика к окопчику -  не  успеешь  обернуться;
если двигаться перебежками, немцы - до  них  оставалось  сотни
полторы метров - заметят сразу. И пристрелят. И  будут  правы:
им вовсе ни к чему разбираться, что могут означать столь подо-
зрительные передвижения.
    Тимофей был доволен,  что,  не  колеблясь,  исправил  свою
ошибку. Правда, это могло произвести неблагоприятное впечатле-
ние  на  рядового,  если  тот   не   умен.   Но   вопрос   был
принципиальный: Тимофею только недавно  исполнилось  двадцать;
полутонов он не признавал -  мир  для  него  был  черно-белым;
отчетливо расчерченным на правду и ложь, на хорошее и  плохое;
компромиссы были уделом слабых; а он, Тимофей Егоров,  сильный
и прямой человек, мог поступать только правильно и хорошо;  он
себе не позволял ошибок, а если они случались, не спускал и не
прощал их; и был убежден, что эта беспощадность к самому  себе
позволяет ему  и  к  другим  относиться  требовательно  и  без
снисхождения. Потому что и  другие  -  все,  каждый  -  должны
стремиться только к хорошему и делать свое дело добросовестно.
    - Как тебя зовут? - спросил Тимофей.
    - Гера. Герман Залогин, - охотно ответил парнишка и  сразу
как-то оживился. Видно, немцы не выходили у него из головы,  и
он готов был что угодно делать и говорить, только бы не  ждать
молча, сложив  руки.  Страх  снова  начал  овладевать  им;  он
проступал  наружу  краснотой.  Кожа  у  него   была   какая-то
прозрачная, словно из чистого парафина. Краснота подступала  к
ней изнутри, но дальше ей ходу не было, и потому казалось, что
лицо Геры темнеет, обугливается.
    - С Гольцовской заставы, - добавил он.
    - Это ты  за  сегодняшний  день  километров  двадцать  уже
отмахал? - усмехнулся Тимофей.
    - Больше, товарищ комод!
    "Комод", почти не отличимое на слух от "комотд" - командир
отделения, - было обычным обращением  у  красноармейцев,  если
поблизости находились только свои.
    - В десять мы уже держались на заставе. А потом он  подвез
тяжелые минометы да как почал садить - одну  к  одной.  Может,
слышали, товарищ комод: скрежещут оте мины  -  ну  прямо  душа
вон. У меня одной миной и "максимку" и обоих номеров  положил.
Я чего уберегся: меня щитком  по  кумполу  хлопнуло,  как  его
сорвало; хорошо -  не  осколком.  Ну,  оклемался  помалу.  Ну,
кругом ни души. Ну, я и почесал к своим.
    - Всю дорогу бежал?
    - Не всю. Поначалу сил не было. А как у плотины  -  знаете
плотину? - вот  как  на  мотоциклистов  там  напоролся,  такой
классный кросс выдал!
    Гера засмеялся и повернул свой  значок  лицевой  стороной.
Только сейчас Тимофей заметил, что рядом с ГТО  у  него  висел
"Ворошиловский стрелок",  черным  чем-то  заляпанный,  похоже,
мазутом.
    - Я стайер. У меня ноги подходящие, сухие. "Оленьи"  ноги,
- похвастался он. - Хоть на лыжах, хоть  так  пробегу  сколько
надо.
    - А чего здесь задержался?
    - Из-за вас, товарищ комод.
    - Выходит, не убежал.
    - Так вы же были еще  живой!  Не  мог  я  вас  еще  живого
бросить. И тащить не мог: куда уж мне! А теперь выходит  -  вы
уж совсем живы.
    - Боишься?
    - Еще как!
    - Ничего, Залогин, главное - не раскисать.  Держись  возле
меня, и будет порядок, - сказал Тимофей и вдруг соврал, чего о
ним никогда еще не случалось: -  Я  и  не  в  такие  переделки
попадал. Почище были. И жив, как видишь. -  Он  прислушался  к
себе и с удивлением понял, что раскаяния не  испытывает.  -  А
сейчас нас двое. Выкрутимся!
    - Так точно, выкрутимся, товарищ комод.
    -  Кстати,  у  меня  есть  фамилия.  Егоров.  И  вовсе  не
обязательно обращаться ко мне только по  форме.  Мы  не  перед
строем.
    - Слушаюсь, товарищ комод.
    Чтобы сказать еще что-нибудь (в разговоре ожидание скрады-
валось и не казалось слишком тягостным и долгим), он удивился,
как так вышло, что товарища командира свои бойцы не  подобрали
при отходе, и Тимофей ответил: некому было  ни  подбирать,  ни
отходить;  и  Залогин  сказал:  "Понятно",  -  и  еще  добавил
зачем-то: "Извините". - "Ладно", - сказал Тимофей. Ему ли было
не знать своих ребят! - если бы уцелел  хоть  один...  Но  это
было невозможно. Они все  остались  здесь,  до  единого,  весь
взвод  -  поредевший,  обескровленный   после   предрассветных
схваток, но тем не менее представлявший собой  какую-то  силу;
политрук собрал их и привел на  эти  пригорки,  чтобы  сделать
последнее и самое целесообразное из всего, что  они  могли,  -
держать эту дорогу. И они  ее  держали,  и  отбили  две  атаки
немецких автоматчиков на бронетранспортерах, атаки, вторую  из
которых отбивали местами уже врукопашную. Но  что  они  могли,
когда  приползли  два   тяжелых   танка?   Немцы   как   будто
почувствовали, что  у  пограничников  не  осталось  не  только
гранат,  но  и  бутылок  с   горючей   смесью,   и   двигались
неторопливо, обстоятельно, от одного мелкого  окопчика  (какие
уж успели выкопать) к другому, вертелись  над  каждым,  заживо
хороня пограничников. А в километре от них  на  дороге  стояла
голова колонны, и по блеску биноклей  было  понятно,  что  для
фашистов это всего лишь спектакль... Тимофей уже не  испытывал
страха: для этого не осталось  сил.  Но  отчаяние  захлестнуло
его. Увидев, что танки проползли  мимо,  а  он  все  еще  жив,
Тимофей поднялся с содрогающейся земли... зажимая рану в плече
и волоча за собой винтовку, подошел сзади к одной из  машин  и
со всего маху, плача от сознания своей  беспомощности,  ударил
по запасному баку танка прикладом...
    Немцы были уже в двадцати шагах.  Тимофей  хотел  спрятать
кандидатскую карточку за голенище,  но  Гера  сказал:  "Сапоги
больно хороши. Могут сиять.  Тогда  он  заложил  карточку  под
бинты. Она легла  слева,  где  и  полагается,  и  это  утешило
Тимофея. Потом он по просьбе Геры пристроил туда же его комсо-
мольский билет.  Потом  они  пожали  друг  другу  руки  и  оба
вздохнули: ожидание сжимало грудь, не пускало в легкие воздух.
А потом на краю воронки появился немец.
    Это была не пехота - полевая жандармерия. Находка  оживила
лицо жандарма. Он цыкнул через зубы, почесал  под  распахнутым
мундиром, под бляхой, потную грудь, повернул голову и  крикнул
в сторону:
    - Аксель, с тебя бутылка, сукин ты сын. Я был прав, что мы
тут кого-нибудь найдем. Сразу двое.  Забились  в  яму,  словно
крысы.
    Он даже винтовку на них не направил: ему  и  в  голову  не
могло  прийти,  что  эти  двое  способны   еще   на   какое-то
сопротивление. Он их и  за  людей  не  считал.  Просто  особая
категория двуногих: пленные.
    "Было бы вас не больше трех  -  уж  я  бы  тебе  шею  живо
свернул; и остальных бы не  обошел  вниманием",  -  со  злобой
подумал Тимофей, но усилием воли погасил в себе вспышку.
    Захрустела  земля,  и  на  краю  воронки  появился  второй
жандарм, бледный и разочарованный, с  непокрытой  головой.  Он
заглянул вниз и плюнул.
    - Твоя взяла. Черт побери, опять вышло  по-твоему!  Ты  не
можешь мне сказать, почему ты всегда угадываешь?
    - Нюх, Аксель, сукин ты сын. Все нюх и опыт. А ты вот  сто
лет будешь ходить со мной рядом,  а  угадывать  не  научишься.
Потому что хоть ты и сукин сын, Аксель,  а  нюха  у  тебя  все
равно нет. Нет - и все тут!
    - Кончай. Пристрели вон того забинтованного, и пошли.
    - Ну уж нет. Это моя счастливая карта - и  я  в  нее  буду
стрелять? Мой бог! Счастливые карты нужно любить,  Аксель.  Их
нужно ласкать, как упрямую девку, когда ты уже понял, что  она
не слабее тебя.
    - Да он свалится на первом же километре!
    - Тогда и пристрелим. - Жандарм повернулся к пограничникам
и только теперь повел стволом винтовки, жестом  давая  понять,
чего хочет. - Эй вы, крысы, а ну пошли наверх.  Только  врозь,
по одному. Я хочу поглядеть, как этот пень стоит на  ногах.  А
то,  может,  и  впрямь  лучше  оставить  его  в  этой  могиле.
Понимаете?
    - Нихт ферштейн, - сказал Тимофей, однако выбрался  наверх
без помощи Залогина.
    - Ты слышишь, Аксель, сукин ты сын? Они не  понимают  даже
самых  примитивных  фраз.  Паршивый  мул  -  и  тот   понимает
по-немецки. Мой бог, какая дикая страна!



    Пригорок был прорезан, как  шрамами,  пологими  глинистыми
вымоинами. Глина в них была спекшаяся, но под  коркой  рыхлая:
ноги проваливались и с трудом находили опору. Пахло полынью. С
дороги наплывал машинный чад.
    Тимофей нес фуражку в руке: на забинтованную голову она не
налезала, да и больно было. Первые шаги достались  тяжело.  Но
потом он разошелся, и даже голова кружиться перестала. Залогин
шел рядом. "Если что - сразу дайте знать.  Поддержу",  -  тихо
сказал он.
    Внизу, возле дороги, на успевшей местами  пожухнуть  траве
сидела вразброс  группа  красноармейцев.  Их  было  не  меньше
трехсот человек. Раненых  почти  не  видно.  Охраняли  пленных
четверо жандармов. Жандармы  расположились  в  жиденькой  тени
единственной сливы.  На  пленных  они  не  обращали  внимания.
Только один из четырех сидел  к  ним  лицом,  курил,  поставив
карабин между колен; остальные лениво играли в кости.
    Тимофей почувствовал, как первоначальное  изумление  (удар
был тяжелый и внезапный; ему в голову не могло прийти, что  он
когда-нибудь  увидит  сразу  столько  пленных  бойцов  Красной
Армии) быстро переросло в гнев, а потом сменилось  презрением.
Может быть, у них не осталось офицеров?  Но  нет,  вон  парень
сидит в приметной гимнастерке  (индпошив;  добротный,  с  едва
уловимым красноватым налетом коверкот; фасон чуть стилизован -
и сразу смотрится иначе, за километр  видно,  что  не  "хебе";
воскресная униформа!), вон еще, и еще  сразу  двое.  У  одного
даже шпала в петлицах. Комбат. Как они могли сдаться:  столько
бойцов, столько офицеров...
    Тимофей даже не пытался бороться с нахлынувшим  презрением
и был не прав.
    Он судил их субъективно; судил с точки зрения солдата, ко-
торый уже убивал врагов, видел, как они падали под его пулями;
падали - и больше  не  вставали.  Плен  был  для  него  только
эпизодом, интервалом между схватками. Он  знал:  пройдет  час,
день, три дня - и опять настанет  его  время,  и  опять  враги
будут падать под его пулями. Он знал уже, как их побеждать.
    А эти еще не знали. Им не пришлось. Их подняли на рассвете
- обычная боевая тревога, сколько уж было таких: вырвут  прямо
из постели - и с ходу марш-бросок с полной выкладкой на полета
километров, да все по горам и колдобинам лесных дорог; сколько
уж  так  случалось,  но  на  этот  раз  слух   пошел:   война.
Действительно, стрельба вдалеке, "юнкерсы" прошли  стороной  в
направлении города. Только мало ли что бывает,  сразу  ведь  в
такое поверить не просто. Может, провокация...
    Они не протопали и трех километров, как их окружили танки.
Настоящего боя не получилось:  их  части  ПТО  шли  во  втором
эшелоне, да  еще  и  замешкались,  похоже.  Роты  бросились  в
кюветы, но танки  стали  бить  вдоль  дороги  из  пулеметов  и
осколочными. Уже через минуту половины батальона не стало...
    Все вместе они не успели убить ни одного врага...
    Их унизили столь внезапным и легким поражением.  Сейчас  в
их сознании за каждым конвоиром стояла вся гитлеровская армия.
Каждый  был  силен,  ловок  и  неуязвим.  Каждый  мог  поднять
винтовку и убить любого из них; просто так убить, из  прихоти,
потому что он сильнее, потому что он может это сделать...
    Впрочем, побыв среди них недолго, уже  через  какой-нибудь
час Тимофей понял свою неправоту. Да,  в  плен  их  взяли;  но
сломать не смогли,  даже  согнуть  не  смогли.  Им  надо  было
очнуться от шока, прийти в  себя  -  и  только.  И  тогда  они
докажут,  что  не  перестали  быть   красноармейцами,   и   не
понадобится помощи извне, и ни стократное превосходство врагов
не остановит, ни отсутствие оружия.

    Их построили в колонну по три  и  повели  вдоль  шоссе  на
запад. Они шли по ту сторону кювета, по кромке  поля.  Тимофей
знал, что сначала будет поле яровой пшеницы, потом -  овса,  а
перед самым лесом  делянка  высокого  -  хоть  сейчас  коси  -
клевера. Этот мир был знаком  Тимофею,  ведь  почти  два  года
стояли здесь, с сентября тридцать девятого, но сейчас  Тимофей
удивлялся всему: знакомому дереву, изгибу шоссе, ландшафтам по
обе стороны его. Он удивлялся, потому что как бы  открывал  их
заново. Он узнавал их, они были, значит, и он был тоже. Он был
жив, и к этому еще предстояло привыкнуть.
    Однако  нервного  возбуждения,  взвинченности,   вызванной
встречей с жандармами, благодаря которой он двигался почти без
труда,  хватило  ненадолго.  Потом  внутри  его  что-то  стало
стремительно таять, совсем опустело; он даже не заметил, когда
исчез  зримый  мир  и  летел  куда-то  в  приятной  сверкающей
невесомости, а потом так же неуловимо сознание возвратилось  к
нему, и он понял, что идет, навалившись на Герку, который  его
правую раненую  руку  перекинул  себе  через  плечо,  а  левой
поддерживает под мышкой. Герке ноша была явно не по силам,  он
таращил  глаза  и  мотал  головой,  стряхивая  с  бровей  пот;
напряжение исказило его лицо, тем не менее он успевал  следить
и за ближайшим  конвоиром,  и  за  дорогой,  и  за  состоянием
Тимофея.
    - А, дядя, еще живой? - обрадовался Залогин,  увидев,  что
сознание вернулось к Тимофею. - Ловко это у тебя выходит  -  с
открытыми глазами. Хорошо  еще  -  у  меня  во  какая  реакция
классная.
    - Я сейчас... сейчас... сам...
    - Ну, ну! Ты только ноги не  гни  в  коленях.  Это  первое
дело!
    Тимофей шел в крайнем  ряду,  дальнем  от  дороги;  только
поэтому жандармы не заметили его обморока. А может, не придали
значения. Мол, колонну не задерживает - и слава богу; хоть  на
руках друг друга несите по очереди.
    Жандармы по-прежнему почти не  уделяли  пленным  внимания;
они плелись парами по тропке, которая вилась сбоку от проезжей
части, болтали, дремали на ходу; их было одиннадцать человек -
слишком  много  для  такого  количества  пленных,   и   работа
знакомая, приевшаяся. Война только началась, а они  уже  знали
наперед, что с ними будет сегодня, и завтра,  и  через  месяц.
Они знали, что главное  -  не  зарываться,  не  лезть  вперед,
потому что на войне умный  человек  всегда  предпочитает  быть
вторым,  чего  бы  это  ни  касалось:  мнения  на  совете  или
инициативы в атаке. Правда, именно  первые  загребают  львиную
долю крестов; но среди них попадаются и березовые.
    Колонна  двигалась  медленно.  Пленные  увязали  в  рыхлой
земле; их ноги путались в  стеблях  пшеницы;  стебли  казались
липкими и  не  рвались  -  уж  если  заплело,  их  приходилось
вырывать с корнями; от этого над колонной, не  опадая,  висело
облако пыли, она оседала на губах, на небе, а  смыть  ее  было
нечем. Из заднего ряда кто-то  легонько  хлопнул  Залогина  по
плечу;  и  он  и  Тимофей  обернулись  одновременно.  Это  был
приземистый, но крепкий парнишка с круглым лицом,  белобрысый,
курносый; с таких лиц, похоже, улыбка не сходит никогда ни при
каких обстоятельствах; и  сейчас  эта  улыбка  -  добродушная,
щедрая  -   настолько   не   вязалась   с   обстановкой,   что
совместиться, ужиться они никак не могли. И улыбка брала верх.
Она опровергала самый дух плена...
    - Слышь, паря, - сказал он  Залогину,  -  давай  сменяемся
местами.
    - Ага, - задыхаясь, выдохнул Герка, - замечательная  идея.
В самую десятку.
    С этим парнем Тимофею идти было легче; он был крепче, и не
просто  вел  -  на  него  можно  было  навалиться,   опереться
по-настоящему, не боясь, что он через несколько шагов  рухнет.
Потом  Тимофей  увидел,  что  опирается  на   совсем   другого
красноармейца, но уже не удивлялся этому,  и  когда,  наконец,
после нескольких смен возле него опять  оказался  Залогин,  он
только спросил:
    - Ну как, Гера, перевел дух?
    - Шикарно провел время, товарищ комод!
    Как  ни  странно,   по   клеверу   пошли   легче.   Может,
приноровились, а  может,  подгоняла  близость  леса.  Все  уже
мечтали о передышке в тени деревьев, но метров за двадцать  от
него немцы повернули колонну влево и погнали пленных вдоль его
кромки по  заросшему  подорожником  проселку.  Там  в  двух  с
половиной километрах был совхоз,  но  это  мало  кто  знал,  и
пленные опять упали духом.
    Перед лесом у Тимофея всплыла мысль  о  побеге.  Она  была
такая же слепая и беспомощная, как и  остальные.  И  появилась
только потому, что на это  не  потребовалось  усилий:  "лес  -
побег", - эта связь была настолько прямая, чем-то уж настолько
само собою разумеющимся стереотипом, первым, что могло  прийти
в голову и пленным и конвоирам, - что особой чести  эта  мысль
не могла принести.  Вот  реализовать  ее  -  другое  дело!  Но
конвоиры отрезали пленных от леса. Чтобы пробежать эти  метры,
нужно всего несколько секунд. Шанс неплох, и все же  очевидно,
что по тебе успеют пальнуть, может, даже и  не  раз.  Выходит,
надо рисковать, а чтобы пойти на это - надо  принять  решение,
надо определиться; то, чего никто из пленных,  похоже,  просто
не успел сделать.
    А потом проселок, отжатый картофельным клином, отвернул от
леса на полторы сотни метров,  и  мимолетный  призрачный  шанс
испарился.
    Потом Тимофею стало совсем худо. Он этого не почувствовал,
но  это  было  так,  потому  что  он  почти  совсем   перестал
соображать, где он и что с  ним.  Про  него  уже  нельзя  было
сказать, что он идет; шли только  его  ноги;  ноги  несли  его
тело, между тем как  Тимофей  покоился  в  каком-то  теплом  и
светлом небытии, и  какие-то  неясные  картины  наполняли  его
сознание; должно быть,  они  были  прекрасны  или  приятны  во
всяком случае, но он не помнил ни одной, уже через секунду  не
знал, что перед тем было.
    Потом Тимофей увидел перед собой прямоугольный провал.  Он
чернел бездной на фоне ослепительно белого, и Тимофей летел  в
эту  бездну,  пока  не  очнулся  среди  благодатной  прохлады;
очнулся почти в блаженном состоянии, потому что лишь мгновение
назад  был  маленьким  мальчиком,  беззаботным   и   отчего-то
счастливым.
    Тимофей лежал в полумраке возле сырой кирпичной стены. Под
ним был смешанный с соломой навоз. По запаху понял: конюшня; и
сразу  вспомнил  только  что  забытый  эпизод  из  детства   и
улыбнулся.
    Рядом шел тихий разговор.
    - Ты нас не подбивай, граница, не подбивай,  тебе  говорю.
Тут не маневры: синие против зеленых.  Тут  чуть  не  то  -  и
проглотишь пулю. И прощай, Маруся дорогая...
    - Канешно, канешно, об чем речь! Жизня - она одна,  и  вся
тутечки. Она против рыску. Это когда ты до  бабы  подступаешь,
тогда рыскуй, скоки влезет. А жизня - она  любит  верняк,  как
говорится - сто процентов.
    - Цыть,  -  отозвался  первый,  -  чо  встряешь  со  своей
глупостью? - Он передразнил: - "Сто процентов!.."  Скажи  еще:
сто три, как в сберкассе. Так тут те, слава богу, фронт, а  не
сберкасса. Тут, дурак, своя арифметика.
    - Канешно, канешно, кто бы спорил...
    Но по голосу чувствовалось, что второй остался  при  своем
мнении, с которого не стронется.
    - Я не подбиваю. - Это Герка Залогин. - Только,  дядя,  ты
сам сообрази: сколько нас, а сколько их. И они даже не смотрят
в нашу сторону. И вот, по сигналу, все сразу...
    - Ну, ты прав,  граница,  хорошо,  считай,  все  по-твоему
получилось. Душ двадцать мы потеряем, - это, уж ты мне поверь,
как в аптеке. Но зато воля. И куда мы после того подадимся?  -
засеки: у нас только десять винтов, ну и столько же раненых.
    - Ясное дело - к своим. Оружие понадобится - отобьем.
    -  Оно,  геройство,  красота,  канешно.  Тольки  все   это
ярманок. А германец прослышит - и нам хана. Всем в одночасье.
    - Слышь, граница? - а он со страху говорит резон.  Скажем:
послали на нас взвод автоматчиков. Где мы будем после того?
    - А ну вас обоих, - разозлился  Герка.  -  Только  я  тебе
скажу, дядя: если все время оглядываться, далеко  не  убежишь.
Это я тебе как специалист говорю.
    - Нешто с лагерев бегал? - изумился  второй.  -  Шо  ж  на
границу взяли? По подлоге жил, выходит?
    -  Во  навертел!  -  засмеялся  Герка.  -   Почище   графа
МонтеКристо. А я просто стайер.
    - Стаер-шмаер... Чесать по-закордонному  вас  выучили,  да
все одно выше себя не прыгнешь. Коль в  башке  заместо  мыслей
фигушков как семечков понатыкано, так с ими и  до  господа  на
суд притопаешь.
    - Аминь, -  сказал  первый.  Очень  ты  про  себя  складно
рассказал, только нам без интересу твоя персона. Внял?
    - Канешно, канешно...
    - А ты, граница, не пори горячку и так рассуди.  Бунтовать
нам резону мало. В плену не мед, зато цел живот. А вырвемся  -
и враз вне закона. И враз всякая сука из своего  автомата  нам
начнет права качать. Ты думаешь, я не читал в  газетке:  лучше
умереть стоя, чем жить на коленях? Как же!  Только  всех  этих
товарищей, которые такие вот красоты рисуют, дальше  КП  полка
не пустят - берегут драгоценную персону. Вот.  Так  что  лучше
нашему брату жить собственным умом.  Может,  и  негусто,  зато
впору, в самый раз - и по росту соответствует, и в плечах.
    - Ты за себя говори, дядя, а за  других  не  расписывайся.
Мне, например, этот лозунг вот здесь проходит, через сердце.
    - И чем гордишься! - что живешь чужим умом? Ты себя самого
сумей понять. И верь себе больше. А хочешь  служить  России  -
для начала сумей выжить, продержаться, а то что с  тебя  будет
толку, с мертвяка? Вот я и соображаю: чем  горячку  пороть  да
лезть на рожон, куда больше резону, если переждать, пока  наши
качнутся в другой бок.
    - По-твоему, выходит, дядя, что для нас война закончена?
    - А ты не зверись.  Уж  без  тебя  и  немца  не  придавят?
Управятся  небось.  Скажи  спасибо,  что  сейчас  лето.  Ждать
веселей: и не холодно, и с харчами полегче.
    Оно канешно, - снова втесался второй, - токи в лето  нашим
германца не положить. Вона как над финном исстрадались, а  тут
одного танку преть мильен. Пока всего перепортишь -  бабцы  по
нашему брату наплачутся.
    - Ну, это ты брось, - сказал Залогин, - у  нас  танков  не
меньше.
    - Канешно, канешно, - хихикнул в ответ,  -  Т-28  или  БТ,
хрен с ним, с винта не проткнешь. А  как  по  нему  с  пушечки
почнут садить? А ты видал, какая у германца на танке калибра?
    - А про Т-34 ты слышал?
    - Канешно! Сказочков послушать - это я уважаю. Про  белого
бычка. Про деда и бабу, про курочку рябу...
    Потом Тимофей очнулся от громкого стука. Это двое  пленных
под  присмотром  жандармов  наглухо  зашивали  снаружи  оконца
конюшни. Толстые гвозди знакомо звенели под  обухами  топоров,
лихо входя в сухую сороковку.
    В конюшне было темно и душно. Спертый влажный воздух,  уже
пропущенный через многие легкие, при каждом вдохе оседал в них
как вода. Выдыхать его приходилось с силой, но  уже  следующий
вдох забивал легкие еще глуше. Люди захлебывались этой тягучей
бескислородной массой; они тонули в конюшне, словно опускались
на дно теплого зловонного болота.
    Их, впрочем,  напоили.  Не  сразу,  правда.  Когда  комбат
сказал часовому, что пленные изнемогают от  жажды,  и  пояснял
это жестами и даже вспомнил и повторил трижды  "мегте  тринк",
одновременно продолжая показывать, как все они хотят пить, тот
коротко ответил "найн" и закрыл  калитку  на  звонкий  тяжелый
засов. Калитка была вделана в ворота конюшни -  выкрашенные  в
темный сурик добротные массивные ворота, собранные из  тяжелых
брусьев и  досок,  которые  скреплялись  коваными  полосами  и
уголками, и все это на хорошей, мощнейшей клепке,  какую  даже
не на всяком танке увидишь.
    Но старшему часовой все же доложил. Тот вызвал сидевших  с
краю двоих пленных, и, когда они наполнили из колодца  длинное
темное дощатое корыто, из которого обычно поят  скот,  пленных
стали выводить группами по десять человек. Старший сидел по ту
сторону корыта на табурете,  наблюдал,  как  пленные  пьют,  и
следил по часам, чтобы каждая группа пила  не  дольше  минуты.
"Вам дается минута, чтобы  напиться",  -  говорил  подходившим
молоденький пленный  старший  сержант.  Пить  из  ведра  немцы
запретили.
    Успех первой попытки толкнул комбата на следующий шаг.  Он
опять достучался до часового и попросил  разработать  систему,
чтобы пленные могли выходить из конюшни по  нужде.  "Найн",  -
сказал часовой, но они уже знали, что старшему будет доложено,
и  тот  действительно  появился  -  черный  силуэт   в   ярком
прямоугольнике калитки. Он сказал всего несколько фраз, их тон
был спокойный и чуть раздумчивый.
    - С этим мы  можем  устраиваться  как  угодно,  -  перевел
молоденький старший сержант, - но он отдал приказ,  и  с  этой
минуты приказ вступает в силу, что впредь, по какому бы поводу
их ни побеспокоили, часовые получают право открывать огонь без
предупреждения...
    Под вечер жандармы распахнули ворота,  и  в  конюшню,  под
напором задних шагая прямо  по  телам  не  успевших  подняться
красноармейцев, ввалилась  еще  одна  толпа  пленных.  Раненых
среди этих было куда больше. И  они  успели  дать  гитлеровцам
настоящий бой! И сложись все немного иначе, возможно, их  полк
сумел бы удерживать свои позиции немало  дней,  все  глубже  и
глубже закапываясь в землю; потом их из нее немцам пришлось бы
зубами выгрызать. Но случилось так, что рядом было  подходящее
поле, на котором высокий  немецкий  штаб  наметил  оборудовать
промежуточный аэродром. Уже  на  третий  день  войны  аэродром
должен  был   принимать   самолеты.   Бензовозы,   передвижные
ремонтные мастерские и техслужбы находились уже в пути.  Ничто
не  могло  поколебать  предначертанный  свыше  график.  А  тут
какой-то наспех окопавшийся пехотный полк... Смести!  -  и  на
полк,  прошивая  из  пушек  и  пулеметов  каждый  свежевырытый
окопчик, которые были так отчетливо видны  сверху,  обрушилась
целая эскадрилья "мессершмиттов". Они налетали по трое: падали
сверху  и  шли  в  двадцати  метрах   над   землей,   рассыпая
смертоносный визг и грохот, один за другим, колесом, так что и
промежутков почти  не  оставалось.  А  потом  со  всех  сторон
навалилась, как  показалось  красноармейцам,  целая  армия.  И
все-таки они продержались почти полсуток.
    В конюшне теснота стала главной проблемой.  Лежать  хотели
все,  но  места  не  было.  Постепенно  разобрались:   раненых
положили, остальным пришлось  сидеть:  только  так  и  хватило
места на всех.
    Ночь  прошла  тяжело.  Духота,  нехватка  кислорода,  вонь
экскрементов, стоны и бред раненых; собственные  мысли  -  чем
дальше, тем мрачнее, обостренные голодом  и  усталостью.  Ночь
подчеркивала беду, возводила ее  в  степень;  детали,  которые
днем прошли незамеченными, теперь казались  многозначительными
- семенами, из которых взрастут будущие фантастические беды.
    Ночь спешила сделать то, что не успел, как он ни старался,
сделать день: разобщить  людей.  Разъединить  их.  Внушить  им
новую мораль: мол, в этих обстоятельствах старая себя  изжила,
тут уж на соседа не больно надейся, больше полагайся на  себя,
на свою силу и хитрость; каждый за себя и против всех...
    Ночь трудилась от светла и до светла и все-таки не успела.
Утром наспех слепленные из отчаяния камеры-одиночки  растаяли,
как соты тают от  жара.  Это  был  уже  сплоченный  коллектив.
Кошмар, длившийся целые сутки, не  переубедил  их,  не  сломал
веры, в которой их воспитывали с самого рождения.
    Правда,   этому   крепко   поспособствовало    еще    одно
обстоятельство. Едва затеплился свет, как до конюшни докатился
тяжелый гул. Он возник вдруг и креп с каждой минутой. Сомнений
быть  не  могло:  где-то  поблизости  шел  бой.  Красноармейцы
заволновались. "Наши!  Наши  идут!  Совсем  уже  близко!.."  -
будоражили остальные  самые  горячие.  И  уже  стали  собирать
ударные группы, хотя еще и неясно было, как вырваться из  этих
могучих стен. Но кадровые солдаты определили: бой идет далеко;
до него километров пять, если не  больше;  это  земля  доносит
звуки так явственно и скрадывает расстояние. Затем поняли  еще
одну деталь: бой идет возле шоссе. Наши прорываются! Но  куда?
Через четверть часа поняли: на ту сторону...
    Эта часть прошла где-то поблизости, может  быть  -  совсем
рядом; возможно, она только  потому  обошла  совхоз  стороной,
чтобы не всполошить немцев раньше времени.
    Бой кончился так же быстро, как и  разгорелся,  в  две-три
минуты. Только характерные выстрелы танковых  пушек  время  от
времени еще  нарушали  тишину.  Они  били  в  шоссе  -  в  ту,
противоположную от совхоза, сторону... Значит, пробились...
    Весь бой длился  каких-то  полчаса,  но  в  конюшне  никто
больше не сомкнул глаз.



    В шесть утра ворота бесшумно и легко  раскрылись;  видать,
ходил за ними добрый хозяин. В воротах стояли немцы.  Западная
часть неба за спинами немцев уже  успела  выцвести,  из  синей
стала блекло-голубой, почти побелела. День собирался жаркий  и
сухой.
    - Встать!
    Вчерашних жандармов не было. Их заменили пехотные солдаты.
Они с любопытством заглядывали в конюшню, посмеивались.  Почти
к самым воротам  подкатила  линейка,  на  ней  навалом  лежали
лопаты. Следом подъезжали еще две.
    Откуда-то появился маленький,  затянутый  в  ремни  крепыш
фельдфебель.  Он  был  с  усиками,  с  солдатским  крестом  на
выпуклой  бочкообразной  груди,   с   большим   пистолетом   в
новенькой, шоколадного цвета кобуре,  которую  он  носил  чуть
сзади.
    -  Мне  сказали,  здесь  есть   переводчик,   -   произнес
фельдфебель и быстро огляделся. Голос звенел так, словно в его
горле были  натянуты  струны.  -  Ах,  это  ты?  -  сказал  он
вышедшему вперед молоденькому старшему  сержанту,  -  Переведи
им, что они будут обслуживать аэродром. Работа простая, но  ее
много. Надо хорошо работать.  Кто  будет  работать  -  вечером
получит еду. А кто не работает, - фельдфебель  сморщил  нос  и
развел руками, - тот не ест. Ясно?
    Из толпы выдвинулся комбат.
    - Позвольте сказать, господин фельдфебель.
    - Да?
    - Согласно международному праву вы  не  можете  принуждать
нас работать, тем более на военных объектах.
    Сержант переводил лихо и туда и обратно.
    - Господин фельдфебель повторяет: кто не будет работать  -
не получит паек. А кто ослушается приказа -  будет  расстрелян
на месте.
    - Еще вопрос:  как  быть  с  ранеными?  У  нас  сорок  три
человека нуждаются в срочной госпитализации.
    - Господин фельдфебель говорит,  что  раненые  сегодня  же
будут эвакуированы.
    Может  быть,  немец  ждал  какой-то  реакции,  но  ее   не
случилось. Русские стояли немой стеной, все с  непроницаемыми,
замкнутыми лицами. Они еще не успели разобраться  окончательно
в такой сложной ситуации, как "немецкий плен", и не знали  еще
таких словосочетаний: "лагерь смерти",  "лагерь  уничтожения";
но им уже дали понять, что они вступили в пределы нового мира,
где  понятий   человечности   и   нравственности   просто   не
существует. Им дали понять, что они уже не люди, что у них нет
прав; особая разновидность домашних животных,  и  только.  Это
было внезапно. Этого не ждал никто из  них.  Сознание  искало,
как дать достойный отпор, - и не  находило.  Но  тогда  в  них
проснулось нечто  помимо  сознания.  Оно  выплывало  откуда-то
изнутри,  из  сокровеннейших  тайников  крови,   и   диктовало
древнее, скифское, славянское средство,  достойный  ответ  при
любых невзгодах: гордость и презрение.  Над  ними  можно  было
измываться, их можно было истязать,  резать,  колоть,  убивать
даже... Живые люди,  конечно  же,  их  можно  было  убить.  Но
унизить - уже было невозможно.
    Они и сами еще не знали этого (сознание неторопливо!),  но
в лицах, в глазах это уже было написано. Это  было  так  явно,
что даже фельдфебель это почувствовал, хотя и не понял, в  чем
дело. Но ему стало  не  по  себе.  Он  отступил  на  шаг,  еще
отступил, сморщился и сказал: "Ну-ну, я вот  погляжу,  как  вы
работать  будете...  а  то  разговоры  да  вопросы...  у  меня
разговор короткий..." Он попытался презрительно улыбнуться, но
у него это не получилось, он еще что-то  зло  пробормотал  под
нос, стремительно повернулся на каблуке и быстро ушел.
    - Дядя, ты должен идти, понял? - еле  слышно  прошелестело
возле уха Тимофея.
    - Знаю. Я пойду, - сказал Тимофей.  -  Ты  не  думай...  Я
пойду...
    - Будем выходить - выложись. Там уж как-нибудь. Главное  -
возле ворот чтоб не завернули, гады.
    - Ладно. Билет свой заберешь?
    - Ты что, сбесился, дядя? - разъяренно зашипел Залогин.  -
Ты должен пройти, понял?
    - Ладно. Я пройду... Ладно...
    В  воротах  конюшни  Тимофея  остановили.   Примкнутый   к
винтовке плоский штык лег плашмя на грудь и  легонько  толкнул
назад, в темноту.
    - Господин солдат говорит, что ты не можешь работать, тебя
надо эвакуировать, - перевел  стоявший  возле  другой  створки
молоденький старший сержант.
    - Их  бин  арбайтен,  -  улыбнулся  Тимофей  немцу.  -  Их
мегте...
    Немец с досадой поморщился и  залопотал  вроде  бы  то  же
самое.
    - Господин солдат говорит...
    - Да ты не смотри на бинты! - закричал солдату Тимофей.  -
За мной еще и не всякий угонится. Их бин арбайтен!
    - Швайн!
    Немец оказался заводной. Он чуть  отпрянул  и  со  злостью
упер штык прямо в середину нагрудной  повязки,  словно  он  на
учении колол чучело.  Штык  не  вошел,  как  понял  Тимофей  -
ткнулся в Геркин комсомольский билет. Но если б там была  даже
голая грудь, Тимофей все равно бы  не  отступил.  Нельзя  было
даже в мыслях уступать, иначе немец это тут  же  понял  бы,  и
тогда наверняка конец.
    Не поворачиваясь, краем глаза Тимофей видел, что Герка  не
отошел с лопатой к остальным, а, наоборот, подступает; поза  у
него праздная, будто любопытствует, чем эта сцена кончится, но
лопату держит как надо: чуть не так пойдет дело - и  немцу  не
сносить головы.
    - Айн момент, -  сказал  Тимофей  солдату,  одним  пальцем
отвел от груди штык и протянул руку к Залогину. - А ну-ка  дай
лопату.
    И не  успел  немец  опомниться,  как  лезвие  лопаты  было
свернуто  а   трубочку   до   самого   черенка;   свернуто   с
демонстративной  легкостью,  словно  это  лист  бумаги,  а  не
железо.
    - Это айн,  -  сказал  Тимофей.  -  А  теперь  цвай.  -  И
развернул железную трубочку в лист.
    Лопата, конечно, была безнадежно загублена, и при немецкой
мелочной  хозяйственности  уже  только  за  это   можно   было
напороться   на   неприятность.    Оставалось    уповать    на
психологический эффект.
    Немец глупо захихикал. Он повертел обезображенную лопату в
руках, оглядел с неприкрытым восхищением Тимофея  и  счастливо
расхохотался, будто нашел золотой самородок.
    - Камраден! - закричал он, продолжая  смеяться,  и,  когда
еще несколько солдат сбежались к нему, он им  важно  объяснил,
что тут произошло. Тимофею немедленно вручили еще одну лопату.
    - Видерхолле!
    Если б это не был тщательно отрепетированный трюк, ему б и
один раз не удалась такая штука. Трудность была в  том,  чтобы
свернуть  железо  аккуратно,  ровненько,  а  не   скомкать   в
гармошку, не сломать; тут важен  был  первый  виток.  Но  руки
знала  весь  урок  четко,  пальцы  ощущали  каждую  неровность
металла, учитывали ее и действовали без подсказки головы.
    Первую лопату Тимофей свернул и  развернул  как-то  сразу,
вроде бы и усилий не затратил, во всяком случае, раны  на  это
не отозвались. Со второй было хуже. Едва  напряг  пальцы,  как
ощутил толчок в грудь, наверное, ждал его; но он был  готов  в
боли и вытерпел, он и не такую бы вытерпел,  и  даже  виду  не
подал бы из гордости, что ему больно или тяжело;  но  тело  не
выдержало: оно защищалось от боли по-своему - включая  системы
торможения. И если б это была  не  автоматическая  реакция,  а
сознательный процесс, ему бы не  было  иного  названия,  кроме
одного: подлость. Конечно, подлость!  -  гнусная  и  мелочная.
Ведь дело идет не только о жизни твоей, но и  о  чести,  и  ты
готовишься к схватке, ты весь в кулаке зажат, в  одной  точке;
ты знаешь: что бы ни случилось, какая бы мука тебя  ни  ждала,
ты переборешь ее и  победишь.  И  ты  кидаешься  в  схватку  с
открытыми глазами, и, когда наступает момент, что уже  видишь:
вот она, победа! - вдруг  оказывается,  что  тело  твое  имеет
какую-то свою, независимую от твоей воли жизнь,  свое  чувство
меры и самое  для  тебя  роковое  -  инстинкт  самосохранения,
который в критическую минуту берет на себя все рычаги и кнопки
управления, и ты,  уже  почти  торжествовавший  победу,  вдруг
ощущаешь,  как  тело  перестает  тебя  слушаться  и   сознание
отключается - не сразу, но неумолимо и бесповоротно.  И  ты  в
оставшиеся мгновения переживаешь  такую  горечь,  такую  муку,
такой стыд за свое невольное унижение,  что  любая  физическая
боль сейчас показалась бы благом - ведь в  ней  было  бы  тебе
хоть  какое-то  оправдание!  Но  и  ее  нет  -  утешительницы,
побежденной твоею волей и отупевшим в борьбе с нею телом...
    - Колоссаль! - орали немцы, хохотали и хлопали друг  друга
и Тимофея по плечам. - Колоссаль!
    Потом побежали за фельдфебелем. Тот пришел со скептическим
выражением лица, но,  увидав  изувеченные  лопаты,  восхищенно
выпятил губы.
    - Ловкая работа! Но так он изведет нам весь инвентарь. Еще
одну лопату жалко, камрады, а? Пусть он нам свернет что-нибудь
ненужное, только потолще, потолще. - Он огляделся по  сторонам
и вдруг обрадованно как-то звякнул струнами в  своем  горле  и
даже прищелкнул пальцами. - О святой Иосиф, как я  мог  забыть
такое!  Послушайте,  камрады,  ведь  у   этих   русских   есть
национальная игра. А ну-ка притащите сюда хорошую подкову!
    У Тимофея в роду гнуть подковы считалось бы пошлым, если б
там знали такое слово; просто "эндую штуку всяк оторветь,  вот
ты что  стоящее  отчуди!".  Еще  когда  он  сворачивал  вторую
лопату, Тимофей, чтобы не упасть, отступил на шаг, прислонился
спиной к воротам и ноги поставил пошире;  уперся  в  ворота  -
какая ни есть, а подпора. Багровый занавес раскачивался  перед
глазами,  колебался,  но  в  какой-то  момент  Тимофей  увидал
подкову,  как  ему  показалось,  перед  самым  лицом.  Тусклое
окисленное железо, еще не отполированное землей. Он не знал, о
чем  говорили  немцы,  что  происходило  в  последние  две-три
минуты, они выпали из его внимания, показались ему несколькими
короткими мгновениями. Однако на подкову он среагировал сразу.
И без пояснений  он  знал,  чего  от  него  хотят.  Он  цапнул
подкову,  но  промахнулся,  потянулся  за  нею  второй  раз  и
осторожно взял ее, буквально вынул ее из пространства,  словно
она  в  нем  висела,  поддерживаемая  таинственными  незримыми
силами.
    Потом он  помедлил  немного.  Это  уже  была  сознательная
хитрость: он вовсе не собирался с силами, как думали немцы,  а
просто ждал, когда растает багровая  завеса.  Он  перекладывал
подкову  из  руки  в  руку,  словно  примерялся,   как   будет
сподручней гнуть, хотя  сразу  знал,  что  сделает  это  одной
левой,  потому  что  правой  руке   был   совсем   конец;   он
перекладывал подкову, и ничуть не спешил, и наконец  дождался,
что завеса стала рваться, расползаться  на  куски,  и  в  поле
зрения  ворвались  молодые,  возбужденные   лица   немцев,   и
оловянные  пуговицы  их   мундиров,   и   новенькая   портупея
фельдфебеля, и даже триангуляционная вышка  на  дальнем  холме
почти в двух километрах отсюда. Сколько раз, проверяя  дозоры,
Тимофей видел эту вышку то слева, то справа от себя, весной  и
осенью, в полдень и в лунные ночи...
    Пора.
    Нужна  была  не  просто  концовка:  нужна  была   концовка
эффектная.
    Тимофей небрежно  подкинул  подкову,  и  она  спланировав,
легла в левую ладонь точно так, как и требовалось. Р-раз... Он
это сделал с демонстративной легкостью, хотя в нем  напряглась
и окаменела каждая клеточка, и даже показалось, словно  внутри
что-то лопнуло. Что уж теперь...
    В  трех  шагах  от  него  стоял  все  в  той  же  позе,  с
перекошенным, обсыпанным потом лицом, с вытаращенными  глазами
и с новой лопатой  Герка  Залогин.  Увидав,  что  в  раскрытой
ладони Тимофея вместо подковы лежит неровное  ядрышко  смятого
металла, он шумно выдохнул воздух и засмеялся.  И  немцы  тоже
засмеялись,  и  пленные  красноармейцы.  Все  опять  пришло  в
движение. Тимофею вручили лопату, и он  поскорее  затесался  в
толпу, готовящуюся идти к аэродрому.
    - Ну, дядя, ну и воля у тебя! - лопотал Герка. - Ты ж  как
пьяный стоял. Один раз чуть вовсе носом не зарылся, ну, думаю,
хана нам с тобой. А ты, выходит, тактик, еще  и  спуртуешь  на
финише! Ну даешь!..
    Поле будущего аэродрома было близко. Пленных вели колонной
по пять,  они  растянулись  почти  на  двести  метров;  голова
колонны поблескивала зеркалами лопат, но  остальным  лопат  не
хватило, они шли налегке.  Солдаты  конвоировали  их  с  обеих
сторон.
    Когда колонна дошла до выгона, на котором,  собственно,  и
должен был располагаться аэродром, пленных посадили на обочине
дороги.  Мимо  шли  свежеиспятненные  камуфляжем  грузовики  и
цистерны  с  горючим.  Потом  откуда-то  примчался  на  легком
мотоцикле офицер,  уже  успевший  настолько  пропылиться,  что
невозможно было понять, в каком  он  чине.  Офицер  наорал  на
фельдфебеля, тот поднял колонну и  повел  ее  наискосок  через
выгон, к  липовой  роще,  где  на  опушке  надсадно  рычали  и
стреляли синим дымом два  экскаватора,  рывшие  узкий  длинный
котлован. Эта стрельба  доминировала  над  всеми  звуками  уже
дышавшего  зноем  утра;  она  четко  раскатывалась  по   полю,
складывая расстояние,  и  все  же  Тимофей  точно  уловил  тот
момент, когда раздался первый настоящий выстрел. Он послышался
сзади -  то  ли  от  дороги,  то  ли  от  хвоста  колонны.  Уж
выстрел-то Тимофей угадал бы где угодно, среди любого шума. Но
пули он не услышал. Тимофей замер и, когда раздались  еще  три
выстрела подряд, присел и обернулся, успев одновременно  левой
рукой швырнуть на землю Герку Залогина.
    От дороги вдоль колонны мчался немецкий военный мотоцикл с
пулеметом в коляске. Трое конвоиров уже были убиты; четвертого
пулеметчик прострочил в упор на глазах у Тимофея. Солдат  даже
не успел сорвать с плеча карабин;  пули  отшвырнули  его,  как
удар оглоблей: он свалился в траву тюком, будто и костей в нем
не осталось.
    Но  следующий  солдат  опередил  пулеметчика  и  выстрелил
первым. Правда, он тут же был сбит коляской, и  все  остальное
время, как позже вспоминал Тимофей, бился на земле, на  спине,
все время  норовил  выгнуться,  упираясь  в  землю  пятками  и
затылком, но его что-то колотило изнутри, и он все срывался  и
начинал выгибаться снова, и опять срывался и все время кричал,
кричал непрерывно.
    Однако пулеметчика он убил.
    Колонна уже лежала - и пленные, и конвоиры. По эту сторону
колонны осталось трое солдат. Двое бежали без оглядки,  втянув
головы в плечи, куда-то прочь, лишь бы подальше  от  страшного
пулемета; но третий, в голове колонны, уже стрелял  с  колена,
причем  не  спешил,  а  тщательно  прицеливался  перед  каждым
выстрелом. Он посылал пулю за пулей, только  все  зря:  такой,
видать, это был стрелок.
    Стреляли   и   остальные   конвоиры.   Пули   летали   над
распластанной колонной, тянулись к мотоциклу, стягивали вокруг
него свинцовый узел, и, судя по всему, одна из них должна была
вот-вот поставить точку в этом импровизированном спектакле.
    Но если так думали пленные, если  в  этом  не  сомневались
немцы, водителю мотоцикла, пожалуй, эта мысль и  в  голову  не
приходила.
    Увидав, что пулеметчик убит, он сбросил скорость до  самой
малой, выхватил из коляски  немецкий  танкистский  автомат  и,
положив его на сгиб локтя левой руки, которой продолжал  вести
мотоцикл, дал длинную очередь над колонной.
    - Ребята, в атаку! - закричал он. - Я буду прикрывать вас.
Вперед!
    Это был Ромка Страшных. "Вечный каторжник",  как  называли
его на заставе за то, что  он  отсиживал  на  "губе"  за  свои
бесконечные штучки-дрючки больше, чем  все  остальные,  вместе
взятые. Конечно, Ромка! - теперь уже окончательно признал  его
Тимофей. Что делает, паразит. Его же ухлопают в два счета!
    Тимофей приподнялся на локтях:
    - Красноармеец Страшных, как ведете бой!
    - Тимка! - закричал Страшных. - Что  у  тебя  за  компания
подобралась такая землеройная? Поднимай их в атаку!



    Этот бой длился, наверное, минуты две. Может быть, больше.
Может быть, даже целых десять минут. Не знаю. Когда  начинаешь
обстоятельно и последовательно перебирать события, из  которых
он слагался, получается немало. И если б записать все: кто что
делал да кто что чувствовал, вспоминал  и  пытался  понять,  и
решить, и решиться, на это не хватило бы и тысячи страниц.
    Это тем более не просто, что случился не  обычный  бой,  а
сложнейшая   трансформация:   толпа   пленных   (а   по   всем
естественнонаучным   законам,   подтвержденным    многовековой
историей всех стран и народов, пленный - это существо, которое
живет и совершает поступки,  исходя  из  единственной  задачи:
выжить, выжить любой ценой!) превратилась в коллектив, а он, в
свою  очередь,  в  воинскую  часть,  которая  умеет  все,  что
положено: наступать, и отступать, и  держать  оборону;  второй
раз превратить этих солдат в толпу пленных уже невозможно: они
не сдадутся. Просто не сдадутся, как бы ни сложился  бой  -  и
все.
    Но  ведь  для  этой  трансформации  нужно  время.  И  хоть
какие-то условия. А откуда им взяться, когда колонна лежит по-
среди выжженного солнцем поля, плоского как стол,  где  каждый
на виду, а смерть посвистывает  над  самой  головой,  чуть  по
голосам не ведет, и вдруг, забурившись  в  землю  перед  самым
носом, порошит в глаза комочками глины. А уж  следующая  летит
точно в тебя и, если опять не достанет, летит снова  и  снова:
твоя - в тебя, твоя - в тебя (о господи, сколько же это  может
продолжаться!), в тебя...
    Так умирает трус - снова и снова. И так считает свои  пули
герой.
    Это труд солдата: лежать и ждать. Это его долг. Тысячу раз
умереть, но не дрогнуть, и, дождавшись приказа,  подняться,  и
пойти вперед, и, если понадобится, умереть.
    Но прежде солдат должен знать: будет  приказ.  И  все  его
мужество под пулями сводится к этому - дождаться приказа.
    Но если он сейчас еще не солдат? - ведь он пока что только
военнопленный. Кто ему может приказать? Разве что  конвоир.  А
твой брат военнопленный, пусть он вчера сколько хошь "кубарей"
носил и даже "шпал", даже "ромбов"! - то вчера было, а сегодня
ему вчерашний генерал не указ, сегодня они одного поля  ягоды,
одно им имя - военнопленный. Сегодня  для  обоих  и  закон,  и
право, и бог, и судьба, и мать родная - конвоир.
    Где же та сила, которая поднимет этого человека на ноги  -
может быть на смерть - и бросит вперед, на врага -  на  верную
смерть, -  если  он  знает:  надо  лежать,  вжаться  в  землю,
спрятать голову и лежать, лежать, авось пронесет...
    Сложный вопрос.
    И вот секунды падают, падают в прошлое одна за  другой,  а
колонна лежит. Лежит, роет носом землю, а над нею поверх голов
ведет бой пограничник  Ромка  Страшных.  Все  свои  козыри  он
выложил. Осталось ему одно: помереть с музыкой.
    Не получилось атаки.
    Секунды тают, уже внезапность исчерпана вся.  Зашевелились
в колонне; что значит армейская школа: соблюдают субординацию,
ищут старшего. Приподнимаются: "Комбат! Кто видел комбата?"  И
еще ответа не дождались, а уже побежал слушок: убит комбат.
    А он, может, в эти секунды предстоящий бой через свой мозг
пропускает. Ищет шансы, хочет их считать. А их нет!.. Что  тут
будешь делать? Если б дело касалось  его  одного,  а  то  ведь
сотни жизней...
    Но не всех нужно подталкивать, не  каждому  нужен  приказ.
Кто поотчаянней да побезоглядней, как почуяли  случай  да  как
увидали - вот  они,  убитые  немцы,  лежат,  и  рядом  -  одна
короткая перебежка!  -  их  карабины  валяются  -  заряженные,
полуавтоматические,  с  хорошим  боем.  Эхма!  Где   наша   не
пропадала! - двум смертям не бывать... Бросились к  оружию.  И
сразу же бой разбился на  несколько  поединков.  Пули  визжат,
торопятся, обгоняют одна другую. Уцелевшие немцы лежат удобно,
как на стрельбище: ноги для устойчивости  разбросаны,  локтями
прочно в землю упираются и ведь стараются целиться,  да  разве
совладаешь с нервами? - пляшут в  руках  карабины,  пули  рвут
воздух. И у красноармейцев не лучше; эти и не хоронятся вовсе,
кто как пристроился, так и шпарят выстрел за выстрелом,  почти
не целясь, словно задались поскорее пожечь все  патроны.  Один
красноармеец уж как неудачно сидит - просто сидит на земле,  и
каждый выстрел почти опрокидывал его, но ему даже в голову  не
приходит завалиться набок и лечь  поудобней:  времени  нет,  и
мысль (даже не мысль, потому  что  он  сейчас  не  думает,  он
только стреляет, вся жизнь его в этой обойме) у него одна: вон
того, конопатого, с железными зубами, с  кольцом,  с  родинкой
под левым глазом - убить, убить, убить...
    И еще несколько пленных сорвались - чуть ли не из передней
шеренги, -  скопом  навалились  на  головного,  стрелявшего  с
колена немца. Но этим сразу не повезло:  через  колонну  мягко
перелетела, почти спланировала граната  с  длинной  деревянной
ручкой, и рыжая вспышка расшвыряла тела храбрецов.
    Смять оставшихся конвоиров просто. Но дальше, дальше  что?
Что делать потом, куда  отходить,  когда  они  останутся  одни
посреди этого гладкого поля, почти безоружные, если  из  рощи,
что впереди, уже бегут  автоматчики,  разворачиваясь  в  цепь,
веселые и решительные автоматчики, которые еще не были в  бою,
не были под обстрелом ни вчера,  ни  сегодня,  у  которых  еще
никого не убило, и они предвкушают этот бой, предвкушают,  как
в ста метрах от колонны откроют огонь,  будут  идти  в  полный
рост и поливать свинцовыми веерами: в каждой руке по автомату,
их рукояти защелкнуты в гнездах на животе, - бо-по-по-по  -  с
обеих рук, только и работы, что нажимай на спусковые крючки да
вовремя меняй опустевшие магазины,  шагая  в  полный  рост  по
выщипанной траве залитого солнцем выгона.  Ах,  как  прекрасна
жизнь, когда знаешь, что ты силен и бессмертен, что ты шагаешь
к победе, идешь, чтобы  пролить  кровь  жалкого  врага,  много
крови, тяжелый дух которой уже бьет в  твою  голову,  в  мозг,
через ноздри  -  тяжелый  и  сладкий  дух.  Эта  темная  лента
взбунтовавшихся рабов - она обречена. Им некуда бежать.  Слева
и справа - поле, там их перехватят мотоциклисты. Сзади  у  них
дорога, по которой идут  и  идут  машины,  не  так  просто  ее
пересечь; а если даже и прорвутся - орешник на той стороне  не
станет им  убежищем;  поставить  на  дороге  пулеметы  -  и  в
орешнике через несколько минут не  останется  ни  одной  живой
души.
    Лежат солдаты, все это видят. Кто может знать, что  сейчас
у каждого из них на душе? Инстинкт подсказывает: лежи, вожмись
в землю, только  выдержка  может  спасти  тебя  от  смерти.  А
сердце?.. Почему все оглядываются друг на друга?..
    Лежит пограничник Тимофей Егоров. Ждал команды в  атаку  -
уже не ждет. Лежит последние мгновения. Лежит  только  потому,
что это ох как не просто - сделать первый шаг к смерти, встать
под пули. Но он знает: еще секунда, ну, две, ну, три от  силы,
- и он все  же  поднимется  и  вступит  в  бой,  не  может  не
вступить, потому что рядом бьется  другой  пограничник,  такой
же, как он, пограничник, пограничник с  его  заставы  -  Ромка
Страшных.  Он  знал,  что  это  конец,  и  смертельная   тоска
разлилась в его теле сонной  истомой,  и  что-то  как  поршень
надавило изнутри на его глазные яблоки,  и  боль  перечеркнула
их, как бритва. Но он уже  ничего  не  мог  изменить.  Он  был
пограничником. Он знал, что и Ромка  знает,  что  он,  Тимофей
Егоров, вступит сейчас в бой; Ромка и помыслить иначе не мог -
ведь оба они пограничники! Выходит, им судьба погибать  рядом,
вдвоем.
    Впрочем, Герка! Герка на месте. Морщит нос, нюхает воздух,
как собака. Значит, их трое. Совсем весело помирать!
    - Красноармеец Страшных! - крикнул Тимофей. - Укройтесь за
машину и ведите бой из пулемета.
    - А ну тебя, комод! Не учи меня жить...
    Короткими очередями он прижимал охрану к земле, стрелял не
целясь и даже не надеясь попадать - только  прижимал;  стрелял
уверенно, потому что пули не зарывались в траву, не исчезали в
ней бесследно, как это бывает в таких случаях - они тянулись к
немцам белыми визжащими жуками, каждая пуля была видна, и  это
тем более угнетало немцев. Что и говорить, Ромке повезло,  что
автомат оказался заряженным трассирующими,  только  все  равно
это долго не могло продолжаться.
    Ромка держался еще и потому,  что  часть  конвоиров  почти
сразу невольно отвлеклась - вступила в  бой  с  вооружившимися
красноармейцами. Но и так  против  него  было  четверо.  Потом
осталось трое: фельдфебель  приподнялся,  чтобы  удобнее  было
кинуть вторую гранату, теперь уже в мотоцикл, но тут уж  Ромка
не сплоховал. Пуля сбила фельдфебеля как-то снизу, словно удар
подсечкой.  Фельдфебель  неловко  свалился  в  траву,  тут  же
приподнялся на четвереньки - видать, уже ничего не  соображал,
- переступил вперед руками, а  потом  у  него  в  правой  руке
хрустнуло  пламя,  и  взвизгнули  осколки,  оставляя  в  траве
мгновенные бороздки.
    Но уже от  липовой  рощи  бежали  автоматчики;  каждый  на
несколько секунд исчезал  в  свежевырытом  котловане  и  вдруг
выскакивал,  как  отсюда  казалось,  гораздо  ближе.  Но   уже
вырывались  из-под  деревьев  и  запылили  в  объезд,  явно  с
намерением  отрезать  путь  к  отступлению,  три  мотоцикла  с
колясками. А затем появился  бронетранспортер,  однако  дальше
котлована не пошел: его крупнокалиберный пулемет  и  на  таком
расстоянии брал хорошо.
    Тут подоспел момент (его предчувствовал  Тимофей,  который
поневоле,  по  привычке  вел  приблизительный  счет  выстрелам
автомата; и  Ромка,  который  свел  очереди  до  минимума,  до
двух-трех выстрелов каждая, и бил уже не веером,  а в  сторону
того из конвоиров,  что  рисковал  поднять  голову,  и  каждая
следующая очередь чуть мешкала по сравнению  с  предыдущей;  и
что-то неуверенное в них появилось, и росло,  росло;  и ждали,
ловили, боялись упустить этот момент  немцы),  когда  у  Ромки
должен был опустеть магазин автомата. Это был уже второй мага-
зин. Первый он и опустошил быстро,  и  заменил  как-то  сразу:
немцы еще не  успели  оправиться  от  растерянности;  интервал
почти не отразился на ритме боя. Другое  дело  теперь.  Теперь
немцы ждали именно этих  неумолимо  приближавшихся  секунд  Их
секунд. Чтобы можно было поднять голову, спокойно  прицелиться
- и увидеть, как твоя пуля сбила с мотоцикла этого  нахального
парня. И Ромка знал, что они выжидают, и дождутся, и убьют его
сейчас, и ничего не мог придумать  во  спасение;  даже  совету
Тимофея не мог последовать: упустил время, теперь ему не дадут
перебраться за  пулемет.  И  Тимофей  знал:  надо  вскочить  и
добежать до  пулемета  раньше,  чем  истощится  магазин.  Надо
сейчас бежать. Сейчас. Ну что же ты?..
    Он попытался оттолкнуться от земли, но даже  напрячь  руки
не смог. Вдруг оказалось, что сил нет. Ушла куда-то вся  сила.
Организм опять предал его: предохранительный клапан в  системе
самосохранения выпустил из него  всю  силу,  как  пар,  и  еще
кто-то  нашептывал  в  самой  черной,  самой  дальней  глубине
сознания, еле  слышно:  лежи,  лежи,  дурак;  жив  останешься,
лежи!.
    И он лежал, огромный и беспомощный,  умирая  от  стыда  за
свою неподвижность, считал выстрелы и  не  знал,  как  одолеть
этот страх, который был не в душе, не в мозгу - это  его  тело
не хотело умирать и боролось с его умом, и душой, и  волей,  И
как только Тимофей понял, что душа и воля ему  верны,  он  уже
знал, что покорит тело, заставит его подчиниться.  Только  для
этого нужно было время. Совсем-совсем немножко времени...
    Он повернул голову и приказал:
    - Красноармеец Залогин - к пулемету!
    - Есть!
    Залогин на четвереньках кинулся к коляске.
    Страшных,  прямой  и   словно   окостеневший,   не   сводя
остановившегося взгляда с шевелящихся  стволов  карабинов,  на
ощупь тыкал магазин, и это ему было еще и потому  сложно,  что
обе кисти у него были забинтованы: и ладони, и каждый палец  в
отдельности. Он тыкал магазин, но не попадал скобкой в гнездо,
и не осознавал уже, что  происходит,  отверстия  в  наведенных
стволах гипнотизировали его, и он не смел опустить взгляда  на
автомат, и все тыкал магазином, и смотрел, когда же плеснут из
этих черных дырочек беленькие огоньки.
    - Падай!..
    Кто-то, не выдержав, крикнул это совсем рядом,  сопроводив
совет ужасной матерщиной, которую, впрочем, перебили выстрелы.
Ромка опередил их на миг. Он рухнул на землю, потом  сел  -  и
уже не смотрел по  сторонам,  занимался  только  автоматом.  А
рядом с ним щедро, будто это хлынул ливень,  который  нависал,
тяготил, давил и вот, наконец, разразился - заливисто и  четко
бил пулемет. Сперва по конвоирам; потом куда-то  вдаль,  может
быть, по набегающей цепи.
    И вдруг, словно он был и в самом деле  громче  винтовок  и
пулеметов,  над  колонной  послышался   уверенный,   привычно-
командный голос:
    - Батальо-о-о-он!..
    Комбат стоял открыто,  свободно;  в  левой  руке  штыковая
лопата, правая выразительно зажата в кулак.  Он  сделал  паузу
как раз такую, что его увидели все, и, когда он понял, что его
видят все, он резко выкинул кулак в направлении автоматчиков.
    - В ата-а-а-аку-у-у! Ура!
    - А-а-а-а!.. - взметнулось над полем.
    Это был не крик - это был стон, исторгнутый и не горлом, и
не легкими, а сердцем,  в  котором  сплелись  и  ненависть,  и
отчаяние, и торжество, и уверенность, и счастье.
    Сотни людей разом бросились вперед что было  мочи.  Охрану
забили, зарубили - не задерживаясь, походя,  между  делом.  Но
главное - автоматчиков захватили врасплох. Те  сообразить  еще
не успели, что же произошло, а красноармейцы уже совсем рядом:
до них семьдесят - шестьдесят - пятьдесят метров... И  как  их
много, господи! Немецкая  цепь,  еще  несколько  секунд  назад
производившая впечатление уверенной и неудержимой мощи, как-то
вдруг,  сразу,  без  перехода,   без   остановки   попятилась,
попятилась - и  сыпанула  кто  куда.  Лишь  несколько  человек
попытались оказать сопротивление, они стояли и били  с  пояса,
прямо в лицо красноармейской ревущей  стене;  свинец  пробивал
бреши в стене, но они тотчас  же  заполнялись  новыми  людьми,
рвущимися вперед, навстречу пулям, и это было страшнее  всего.
Автоматчики поняли, что  им  не  удержаться,  однако  побежали
поздно: им не дали уйти далеко - изрубили и передушили всех до
единого.   Волна   перекатила   котловая,   ударила   в   рощу
(бронетранспортер горел; он так и не успел толком повлиять  на
судьбу боя: сначала молчал, опасаясь  побить  своих,  а  потом
даже удрать не смог на изорванных пулями  скатах;  сожгли  его
сгоряча  и,  пожалуй,  напрасно:  он   еще   мог   пригодиться
красноармейцам). В роще, собственно, боя уже не было; немцы то
ли бежали безоглядно, то ли сознательно отступали  в  стороны,
пропуская   превосходящие   силы   красных.   С   оружием    у
красноармейцев было все еще плохо: винтовку или автомат имел в
лучшем случае один из десяти, но численно они действительно  в
несколько раз превосходили аэродромную  команду,  и  атакующий
порыв умножал их силы.
    Всего этого Тимофей не видел. Он поднялся в атаку вместе с
остальными, пробежал немного и рухнул без сознания.  Опять,  в
который раз, его подвели рана в груди и потеря  крови.  Он  не
хотел с  этим  считаться,  он  судил  себя  и  свои  поступки,
примеряя их по прежнему, здоровому  Тимофею  Егорову.  Но  его
воля уже вытянула из тела все силы, и если бы  не  критическая
ситуация,  которая  время  от  времени,   вспышками   как   бы
пробуждала его, он вообще вряд ли приходил бы в сознание.
    Очнувшись, он сначала услышал рядом голоса и стук  железа.
Потом понял, что это разговаривают Страшных и Залогин,  открыл
глаза и увидел знакомый выгон - огромный, местами вытоптанный,
местами зеленевший спелой травой, уже пошедшей в метелку;  над
плешинами дрожал прогретый воздух: тела убитых казались такими
же выцветшими, как трава, и почти не приметными; в четырехстах
метрах слева по проселку, как и прежде, пылили редкие немецкие
машины: справа (хорошо разглядеть ее  мешала  спина  Залогина)
была липовая  роща,  на  опушке  суетились  немцы,  там  же  в
нескольких местах что-то чадно горело, но  стрельба  уже  ушла
далеко, пожалуй, что рощу  прошли  ребята,  прикинул  Тимофей;
теперь  бы  догадались  на  виноградник  свернуть,  а  там  до
настоящего леса рукой подать.
    Тимофей сидел, привалясь  спиною  к  колесу  мотоциклетной
коляски. Он не помнил, чтобы сам так садился;  значит,  ребята
подобрали. Из-за него остались. Как  им  теперь  выскочить  из
этой западни?
    Он хотел спросить, что у них случилось, но рот был  стянут
жаждой - слова не вымолвишь. Он  попросил  пить.  Из-за  спины
появился  Ромка,  присел  на  корточки,  отвинтил  колпачок  с
большущей, зашитой в серое  сукно  фляги,  прислонил  к  губам
Тимофея. Тот сделал четыре глотка - и вода кончилась.
    - Что ж ты не сказал, что ее мало?
    -  Через  несколько  минут  будешь   купаться   в   речке,
комод,улыбнулся Страшных.
    - А за своими никак не успеем?
    - Никак, Тима. Поздно.
    - А если под самое шоссе подвернуть?
    - Я только что оттуда, Тима.
    - Ладно. Крепко вы из-за меня вляпались.
    - Ну уж из-за тебя! Не  больно  воображай,  комод.  Просто
этот  фашист  из  крупнокалиберного  разворотил  мне  переднее
колесо. Запасное ставим. Ну и тебя, конечно, тащить - если без
мотора - нужен на первый случай хотя бы слон.
    - Он у вас прямо сатирик, товарищ  командир,  -  обернулся
Залогин.  -  Прямо  сил  нет,  какой  скорый  на  язык.  Прямо
выкопанный Салтыков-Щедрин. А все через что?..
    - Да, через что? - еще  больше  развеселился  Страшных.  -
Пожалуйста,   мерси-пардон,   поделись   глыбинами    народной
мудрости.
    - А все  через  гордость,  товарищ  командир,  -  спокойно
парировал Залогин, помогая Ромке поднять Тимофея. - В нем кило
страху накипело, пока  он  перед  фашистами  катался  на  этой
керосинке. Так он теперь на нас душу отводит, герой.
    - Это я натерпелся страху? Я?!.
    - А кто ж еще? Ты. Губы развесил прямо во как. Я уж думал:
сейчас заревешь, потому как мы все не поднимались.
    - Это ты зря на него, Гера, - вмешался Тимофей.  -  Он  же
видел нас с тобою. А пограничник пограничника в беде не бросит
- это закон. Он это знал. Ты ведь знал это, Страшных?
    - При чем здесь именно пограничники? А остальные что -  не
советские люди? Не красные бойцы? Я знал, что поднимутся все.
    Они уже почти усадили Тимофея в коляску, втиснув  рядом  с
убитым пулеметчиком, которого почему-то  не  сняли,  и  только
тогда Тимофей смог поглядеть в другую сторону и увидал немцев,
бегущих сюда от рощи, и три мотоцикла с колясками,  причем  на
каждой  пулемет;  мотоциклы  в  километре  отсюда  свернули  с
проселка  и  теперь  неторопливо,  осторожно  катили  на  них,
одновременно расползаясь веером, чтобы  не  создавать  удобную
цель.
    Страшных уже сидел на водительском  месте.  По  лицу  было
видно: что-то ему не нравится.
    - Тима, - сказал он  с  сожалением,  -  кажется,  придется
пострелять.
    - Понял, - сказал Тимофей и стал выбираться из коляски.  -
Не бойся. Если недолго - я удержусь.
    Он сел в седло позади Ромки, Залогин вскочил в коляску,  и
мотоцикл, словно только и ждал этой  расстановки,  громогласно
кашляя - глушителя на нем, конечно, по  немецкому  обыкновению
не было, -  даже  не  рванулся  -  прыгнул  вперед  и  полетел
наискосок через выгон. Они  сразу  оказались  на  одной  линии
между мотоциклами и идущими по  проселку  машинами,  и  потому
немецкие пулеметы  молчали.  Залогин  тоже  не  задирался.  Он
поглядывал то на  преследователей,  то  на  машины,  но  вдруг
повернулся к товарищам:
    - Но комбат-то какой мужик  оказался  колоссальный,  а?  -
весело кричал он: видать, эта мысль в нем все время сидела, да
только сейчас вдруг прорвалась. - Вот не ждал. Ну никак!  Я  -
то думал - рохля он,  слабак.  Народ  в  атаку  рвется,  а  он
лежит...  А  у  него,  выходит,  думка  была.  Во  как  момент
рассчитал - автоматчиков прихватили врасплох. Ты  меня  живьем
зажарь - я бы такого не придумал. Я бы сдуру совсем  в  другой
бок попер... Во мужик оказался!..



    Начало войны Ромка Страшных  встретил  на  гауптвахте.  На
гауптвахте он сидел четвертые сутки, всего полагалось пять,  и
как ему это надоело - описать невозможно.  Вырваться  досрочно
был только один путь - через лазарет, но фельдшер в  последнее
время стал бдителен и бессердечен. Правда, к этому у него были
основания. Еще в прежние свои штрафные денечки  Ромка  уж  чем
только не "покупал" его, начиная от  нарушения  вестибулярного
аппарата и кончая почти всамделишным желудочным кровотечением.
Когда же не только для всей заставы, но и для самого фельдшера
стало очевидным, что Ромкина  изобретательность  куда  мощнее,
чем его, фельдшеровы, медицинские познания, он озлобился,  как
это часто бывает  с  недалекими  людьми,  когда  им  случается
поплатиться за свое простодушие. А тут, как  назло,  и  Ромкин
арсенал иссяк. И когда он, можно сказать, с отчаяния,  но  тем
не менее не желая повторяться, наглотался  слабительного,  его
непритворные муки  вызвали  только  унизительные  насмешки.  И
поделом:   лишь   сумасшедший   способен    вообразить,    что
гауптвахтным меню можно отравиться.
    Когда  начался  бой,  о  Страшных  просто  забыли.   Немцы
наступали большими силами, как оценил потом Тимофей Егоров,  -
не меньше батальона; видать, хотели сразу сбить  пограничников
и вырваться на оперативный простор. Удар был нацелен прямо  на
заставу. Уже через пятнадцать  минут  броневики  попытались  с
ходу ворваться на  территорию.  К  сожалению,  это  им  сошло:
спросонок некоторые  парни  от  растерянности  пустили  в  ход
гранаты и бутылки с горючей жидкостью  раньше  срока,  удалось
поджечь только один броневик, да и  тот  укатил  своим  ходом;
метрах  в  семистах  от  заставы  немцы  остановились  и   под
прикрытием двух других  машин  потушили  огонь.  Тут  как  раз
подоспела их пехота, и они пошли в  атаку  снова,  теперь  уже
всерьез.
    Команду "в ружье"  Ромка  проспал.  Его  разбудили  взрывы
гранат.  Стены  дома  дрожали,  с  потолка   обвалился   кусок
штукатурки, где-то вовсе  неподалеку  били  винтовки  и  сразу
несколько пулеметов, и одна очередь, не меньше пяти пуль, при-
шлась в стену этого  дома,  хотя  и  несколько  в  стороне  от
помещения гауптвахты. Ромку это не испугало. Стены здесь  были
из  дикого  камня,  их  не  всяким   снарядом   возьмешь,   но
относительная  безопасность   скорее   огорчила   Ромку,   чем
обрадовала. Он считал - и это на самом деле так и было, -  что
не боится ничего на свете; в  риске  он  всегда  видел  только
положительную сторону, и, если бы вдруг произошло чудо и стены
из каменных превратились в картонные, и именно было бы видеть,
как - вззза! вззза! - в них то там, то здесь возникают  рваные
пулевые отверстия, он испытал бы восторг и упоение. Он бы жил!
Он метался бы от стены  к  стене,  он  вжимался  бы  в  пол  и
счастливым смехом встречал бы каждую обманутую им пулю...
    Ромка подбежал к двери и забарабанил в нее изо  всех  сил.
Часовой  не  отзывался.  Ромка  стал  кричать,  потом  схватил
табуретку и в три удара разбил ее о дверь -  в  коридоре  было
по-прежнему тихо. "Меня забыли, - понял Ромка.  -  Они  забыли
обо мне, паразитские  морды,  а  может,  и  нарочно  оставили,
назло, потому что я им плешь переел, и  теперь  они  без  меня
разобьют фашистов и  получат  ордена.  Ну  конечно,  они  меня
нарочно оставили, они ведь знают, как  я  мечтал  о  настоящем
бое, и чтобы потом меня вызвали в Москву, в Кремль,  и  Михаил
Иванович Калинин сам бы вручил мне орден".
    Он сел на приступок  возле  двери  и  понурился.  Выломать
дверь или прутья  решетки  в  маленьком  окошке  под  потолком
нечего  было  и  помышлять;  помещение  было   рассчитано   на
задержанных нарушителей, все было учтено и сделано на совесть.
Оставалось ждать.
    Тут Ромка заметил, что он пока  еще  в  одних  трусах.  Он
оделся, не без труда добрался  до  окошка  и  несколько  минут
висел, подтянувшись  на  руках  и  прижав  лицо  к  выбеленным
известкой толстым прутьям. Задний двор был пуст. Только  вдоль
волейбольной    площадки     медленно     ходил     оседланный
помкомвзводовский пегий конь Ролик; он щипал траву и никак  не
реагировал на  выстрелы.  Очевидно,  пули  сюда  не  залетали.
"Ролик! Ролик!" - позвал Ромка, но конь не  услышал,  и  тогда
Ромка понял, что даже если здесь  появится  кто-то  из  ребят,
докричаться до него будет также  невозможно.  Ромка  спустился
вниз, сел на топчан и стал думать, как  несправедливо  устроен
мир, хотя даже сейчас ему не пришло в голову, что все было  бы
иначе, если бы он вел себя, как остальные.
    Но как ни велика была обида, мысли эти едва занимали Ромку
и не доходили до сердца, были мелкими  и  несущественными.  Он
ловил звуки боя и пытался расшифровать их, и, в общем,  это  у
него получилось. Он точно угадал момент, когда немецкая пехота
залегла, крикнул "ура", вскочил и бесцельно забегал по камере,
не зная, к чему приложить рвущуюся наружу энергию.  Обреченный
на безделье, он решал бой, как задачку, и за наших и за немцев
- считал варианты. Больше всего он боялся обхода - с тылу  лес
подходил к заставе почти вплотную, держать оборону невозможно.
Что противопоставить такому маневру, Ромка не знал, и его била
дрожь от напряжения. "Ну, наш капитан, - думал  Ромка,  -  наш
капитан найдет, что им ответить! Уж он такой!  Тихий-тихий,  а
успевает в самый раз, это точно!"
    Он вполне полагался на капитана и  все  же  волновался  за
него, поскольку  сам  решения  не  знал.  И  поэтому  особенно
внимательно следил за тишиной в тылу. Но немцы приняли  другой
план, тоже простой и рациональный.  Ромка  угадал  его,  когда
раздался второй тяжелый взрыв  (первый  мог  быть  случайным).
Артобстрел, понял Ромка, и тут же поправился: нет, это тяжелый
миномет. И только после того с опозданием сообразил, как легли
мины. Вилка! И он, Ромка Страшных, в самом центре...
    Следующий залп  он  услышал.  Стрельба  вдруг  затихла,  и
сквозь стекла,  стены  и  перекрытия,  сквозь  воздух,  сквозь
Ромкино тело  вонзились  в  его  мозг  визжащие  стремительные
сверла. Ромка отпрянул к стене, распластался  на  ней,  и  она
сама не знала, куда деться, она билась у него за спиной, вдруг
ожившая на несколько предсмертных мгновений.
    Гром разрыва каким-то образом  выпал  из  сознания  Ромки,
словно его и не было, словно мины взорвались  бесшумно.  Через
лопнувшее окошко лился вязкий тротиловый смрад, он  мешался  с
известковым туманом, и эта смесь мельчайшими иглами сыпалась в
глаза и горло. А  где-то  вверху  воздух  уже  снова  скрипел,
сверла  жевали его - ближе, ближе.  Невероятным  усилием  воли
Ромка отклеился от стены,  сделал,  как ему  показалось,  один
медленный шаг... второй... сорвал матрац...  и, накинув его на
себя, скользнул под топчан...
    Пожалуй, это заняло одну, самое большее две секунды. Иначе
он бы не успел.
    Стены рухнули так легко...
    Он выбрался только под вечер.
    Солнце садилось за лесом. Восемь уже есть, прикинул Ромка.
Собственно  говоря,  это  не  имело  ровным  счетом   никакого
значения-который час и сколько времени прошло; сейчас это было
мелким, почти микроскопическим фактом по сравнению с тем,  что
он все-таки выбрался, вылез, продрался наверх из своей могилы,
и вот сидит на груде битого стекла  и  черепицы,  и  дышит,  и
водит пальцем по теплой поверхности камня, и дышит свободно, и
щурится на  солнце,  и  может  подумать,  что  бы  ему  эдакое
отчудить сейчас - необычное и резкое, чтобы встряхнуло  всего,
чтобы еще отчетливей ощутить: живой... Живой!..
    Он услышал шаги за спиной, неторопливые  тяжелые  шаги  по
хрустящему  щебню,  повернулся  -  и  полетел  в  бездну.  Все
завертелось  у  него  перед  глазами,  он  задохнулся,  словно
воздуха вдруг не стало, судорожно-мелко тянул в  себя,  тянул,
пока наконец грудь не наполнилась и  он  смог  перевести  дух.
Нет, ему не почудилось. Действительно, в нескольких  шагах  от
него по дорожке, выложенной  по  бокам  аккуратно  побеленными
кирпичными зубчиками, прогуливался  высокий  сухощавый  немец.
Это был пехотный лейтенант лет восемнадцати, в новенькой форме
и без единой орденской ленточки, совсем еще  зеленый.  Он  был
задумчив, руки с фуражкой держал за спиной, смотрел  себе  под
ноги и только  потому  не  заметил  Ромку,  Однако  стоит  ему
поднять глаза и чуть повернуться...
    Немного в стороне, поближе к уцелевшей кухне, отдыхали  на
траве еще  трое  немцев;  возле  самой  кухни  их  был  добрый
десяток; а в садике возле маленьких пушек расположился чуть ли
не взвод.
    Ромка сжался  и,  стараясь  не  выдать  себя  ни  малейшим
звуком, стал втискиваться обратно. Медленно-медленно. Он спол-
зал вниз,  а  сам  глаз  не  спускал  с  лейтенанта,  оценивая
равномерность  его  шагов,  их  уверенность,  оценивая  каждую
деталь в фигуре лейтенанта, каждое его движение, потому что он
обязан был угадать момент,  когда  лейтенант  решит  повернуть
обратно. Не когда повернет, а когда только решит это сделать.
    Сантиметр вниз, еще сантиметр, еще... Чувства так обостри-
лись,  что  стало  казаться  -  исчезли  сапоги,  и  он  кожей
обнаженных ног - пальцами, ступнями  -  ощущает  еле  уловимые
прикосновения изломов кирпича и стекло, а  это  вот,  пожалуй,
какая-то ржавая железка; опять кирпич...
    Ромка был уже по пояс в норе, когда по  фигуре  лейтенанта
вдруг понял: вот сейчас он повернется. Ну!..
    Всей тяжестью Ромка ринулся  вниз,  одновременно  стараясь
ввинчиваться наподобие штопора. Но и  это  не  помогло.  Камни
опередили  Ромку.  Он  успел  выиграть  сантиметров  двадцать,
погрузился уже по грудь, но дальше не пошло. Камни  и  камушки
всех калибров хлынули отовсюду, из  всех  пор  этой  проклятой
кучи,  сыпались  мимо  Ромкиного   тела,   а   некоторые   уже
задерживались возле груди и бедер, и Ромка уже чувствовал себя
не в норе, а в трясине, в цементной жиже,  и  с  каждой  долей
мгновения этот цемент крепчал, схватывался, уплотнялся еще миг
-  и  он  скует  Ромку,  схватит  намертво,  а  лейтенант  уже
поворачивался, сейчас повернется совсем, поднимет голову -  не
может не поднять! - ведь это естественный непроизвольный жест,
его делают все люди, каждый, когда вот так  поворачивается,  -
он поднимет голову и увидит Ромку, нелепо  торчащего  из  кучи
щебня:  эскиз  памятника   (бюст   на   насыпном   постаменте)
пограничнику-неудачнику Роману Страшных.
    Ромка уперся руками в щебень и дернулся вверх. Не помогло.
Больше того: он почувствовал,  что  от  этого  движения  грунт
вокруг его  тела  только  уплотнился.  В  голове  промелькнули
сцены, которые так пугают ребятишек: человек тонет  в  зыбучем
песке или в трясине,  и  чем  больше  он  рвется  наверх,  тем
сильнее его схватывает, держит, затягивает в смертоносную глу-
бину.
    "Да я никак испугался? - удивленно подумал  Ромка.  -  Вот
еще не хватало!.."
    Конечно, тут была никакая не трясина и не тот грунт, чтобы
затягивать, но держало дай бог как цепко.
    Ромка дернулся еще раз. Толку не было.
    Тут он вдруг вспомнил о немце. Как-то так получилось,  что
на несколько мгновений лейтенант выпал из  его  сознания.  Все
внимание сфокусировалось на схватке  с  каменным  капканом.  И
только когда выявился победитель, нашлось место и для третьего
лица - для зрителя. В данном случае - для лейтенанта.
    Ромка замер, представив, как вот сейчас повернется к немцу
и встретится с ним взглядом. Повернулся...
    Немец стоял вполоборота к нему и любовался  закатом...  "Я
был прав, - сказал себе Ромка, - это дурной  труд  -  бояться.
Бессмысленное  занятие.  Надо   дело   делать,   а   остальное
приложится".
    Тем не  менее  счет  шел  по-прежнему  на  секунды.  Ромка
прикинул,  что  бы  такое  могло  его  держать,  и  решительно
вывернул из-под левой руки пластину  из  нескольких  кирпичей;
потом начал вытаскивать кирпичи из-под правого бока, штук пять
вынул - тех, что торчали на виду и,  как  ему  казалось,  были
ключевыми. Еще  раз  покосился  на  немца,  уперся  руками  и,
извиваясь, выполз наверх и  лег  плашмя,  закрыв  грудью  яму,
чтобы хоть немного приглушить шум осыпающихся камней.
    Левый сапог остался внизу, в камнях.
    Лейтенант прошел назад, но теперь увидеть Ромку с  дорожки
было мудрено, все-таки он лежал  больше  чем  на  двухметровой
высоте, надо было  бы  становиться  на  цыпочки  и  специально
заглядывать вверх, чтобы  его  обнаружить.  Но  уже  метров  с
десяти он был виден весь преотлично.  Поэтому  Ромка  не  стал
испытывать судьбу и, как только немец  отошел  чуть  подальше,
отполз в глубину развалин, в укромное  местечко  за  уцелевшим
куском стены, которая прежде разделяла коридор и  кабинет  для
политзанятий. Масляная краска со стороны коридора  обгорела  и
полопалась, и сейчас было похоже,  что  на  эту  стену  кто-то
наляпал грязной мыльной пены, она высохла, но неопрятные круги
и разводы остались. И еще  остались  два  железных  крюка,  на
которых всегда висела фанерная  рама  для  стенгазеты.  Сейчас
рамы не было; может, сорвалась, а скорее просто сгорела.
    Яма под этими  крюками  была  вполне  приличным  убежищем;
здесь можно было даже сидеть. Ромка сел. Подумал - и стащил  с
ноги уцелевший сапог.  Пошевелил  разопревшими  пальцами.  Они
были белые, чистые. По стерне или щебенке таких ног и  на  сто
метров не хватит. Ничего, надо будет - и по стерне пойдут, как
миленькие, безжалостно решил Ромка.
    Потом он поглядел на руки.
    "Странно, что они не болят", - подумал он.  Наверное,  уже
отболели свое, а теперь у них какое-нибудь нервное  замыкание.
Шок. Паралич осязательных центров. Но это шуточки, а  все-таки
странно, почему они не болят. Вроде должны бы.
    Пальцы и ладони были изрезаны, разбиты и  измочалены;  что
называется, на них места живого  не  было.  Кровь,  замешанная
кирпичной  пылью,  засохла  хрупкой  бугристой  корой.   Ромке
показалось на миг, что пальцы оцепенели  и  он  их  теперь  не
сможет согнуть. Как бы не так! Держа руки перед лицом, он стал
сжимать пальцы нарочно медленно. Из-под сгибов между фалангами
проступила свежая кровь. Не обращая  на  нее  внимания,  Ромка
сжал пальцы в кулак, стиснул что было  силы.  Хорош!  Еще  как
послужит!
    Это было никакое не самоистязание. Просто  ему  надо  было
еще  раз,  вот  таким  способом,  убедиться,  что  он  остался
прежним, что в нем не сломалась даже  самая  маленькая,  самая
незначительная пружинка.
    Удивительное дело, думал он, так разукрасить руки -  и  не
почувствовать... со страху, что ли?  или  просто  не  до  того
было?
    Он попытался вспомнить. И не смог. Руки не отказали ему ни
разу.  Скорее  всего,  это  произошло  постепенно...  Конечно.
Теперь он стал припоминать: в самый первый момент,  когда  дом
рухнул и какая-то глыба (а может,  потолочная  балка)  пробила
нары и сунулась в матрац тупым тяжелым углом  и  давила  Ромке
между лопатками, выламывая позвонки, - в этот  момент  он  еще
успел подумать, какое счастье, что ноги ему  только  присыпало
щебнем, а не придавило, и руки  целы:  ведь  их  вполне  могло
оттяпать кирпичом.
    Насколько позволяла высота топчана, Ромка стоял под ним на
четвереньках,  уперся  в  пол  и  что  было  сил  давил  вверх
навстречу глыбе, а она ломала, ломала  ему  спину,  но  он  не
уступал,   держался   и   только   кричал   от   боли,    выл:
"А-а-а-а-а-а!!!" - кричал, но держался, потому что если  б  он
уступил и лег на пол - это был бы конец.
    Он не помнил, как это кончилось. Не знал, сколько был  без
памяти. Очнулся в темноте. Понял, что лежит на правом боку  на
остром щебне. За спиной у Ромки был все тот  же  матрац.  "Все
ясно, - подумал он, - правая рука не выдержала,  подвернулась,
и матрац вместе с глыбой соскользнул на пол.  Прямо  скажем  -
повезло..."
    Где-то совсем  рядом  гремели  разрывы  и  часто  сыпались
выстрелы.  И  горело.  Ромка  не  слышал  пламени,  зато   жар
просачивался к нему отовсюду и душил дым. Утренний  ветер  еще
не поднялся, понял Ромка, вот дым и оседает.
    Он попробовал вспомнить, когда этому ветру будет время, но
не смог: он был неважным знатоком примет, хотя  сержант,  надо
отдать ему должное, вбивал  их  в  Ромку  при  каждом  удобном
случае.
    Потом он почувствовал дурноту, заторопился, подтянул к се-
бе подвернутую правую руку, левой выгреб из-под бока щебень, и
лег, насколько позволяло  место,  плашмя,  прижавшись  лбом  и
растопыренными ладонями к прохладному крашеному  полу,  потому
что  пол  начал  крениться,  заскользил  вперед   по  какой-то
ниспадающей дуге, все быстрее и быстрее; Ромка летел  на  нем,
как на плоту  с  водопада;  площадка  была  совсем  маленькой,
только одному на ней и хватило бы места, она  летела  вниз,  и
конца этому падению не было видно...
    На этот раз он лежал без сознания довольно  долго,  потому
что бой к этому времени затих - ни единого выстрела он  больше
не слышал. Это  могло  означать  только  одно:  наши  получили
подкрепление, отбили немцев и погнали их к границе, и там либо
все успокоилось, либо наши гонят их еще  дальше,  иначе  Ромка
слышал бы отголоски боя - земля и камень проводят  звук  лучше
любого телеграфа.
    Отравление дымом было не очень  серьезным  -  выручил-таки
ветер! - но слабость отступала медленно. Она была  разлита  по
всему телу; она сидела в каждой отравленной клеточке - тяжелый
металлический комочек, - словно в  каждую  клеточку  впрыснули
шарик ртути, и кровь, обмывая  их,  силилась  -  и  не  могла,
силилась - и не могла выкатить эти шарики из клеточек, как  из
гнезд.
    Но едва Ромка почувствовал себя  мало-мальски  сносно,  он
стал выбираться. Причем очень спешил.  Последнее  было  вполне
разумно, учитывая его  положение;  но  признаемся  сразу,  что
побуждало Ромку к  этому  вовсе  не  опасение  за  собственную
жизнь,  как  может  подумать  иной  простодушный  читатель,  а
тщеславие. Да, да! В отличие от нас с вами он  знал  еще  один
выход из положения, самый простой и безопасный: просто  лежать
и ждать. Ждать, пока ребята разгребут эту кучу и доберутся  до
него.  В  том,  что  это  случится,  и  очень  скоро,  он  был
совершенно уверен. Да иначе и быть не могло! Ребята просто  не
могли  поступить  иначе;  это  было  бы  дико,  это  было   бы
противоестественно, если бы они его здесь  бросили,  под  этим
завалом, при первой же  возможности  не  разгребли  эту  кучу,
чтобы вытащить его на белый свет,  живого  или  мертвого.  Как
только у них  развяжутся  руки  хоть  немного  и  они  сделают
перекличку и вспомнят, что Ромка Страшных остался в  каталажке
и его присыпало - они тут же бросятся на выручку.  Факт!  Если
хоть один уцелеет, кто знал, что Ромка оставался здесь,  -  он
придет и разроет этот мусор. Но - мерси! -  все  это  приятно,
конечно, однако Ромка  предпочитал  обойтись  без  посторонней
помощи. Ждать, пока его спасут? - еще чего!.. Нет, сам! Только
сам. А потом они станут тянуть из него подробности, а он будет
снисходителен, но немногословен...
    Ромка  ощупал  завал  прямо  перед   собой.   Кирпичи.   И
одиночные, и слепленные цементом  в  глыбы.  Камней  не  было.
Значит, его засыпала внутренняя стена.  Перегородка.  Впрочем,
один черт.
    Некоторые  кирпичи  "дышали",  то  есть  их   можно   было
шевелить. Но тут уж Ромка не хотел рисковать. Это было  похоже
на игру с китайскими палочками, где есть единственный  запрет:
когда  вынимаешь  палочку,   ни   одна   "чужая"   не   должна
шелохнуться.  И  Ромка  едва  касался  поверхности   кирпичей,
запоминая, как они лежат и на чем держатся.  Игра  имела  одну
особенность:  из  завала   можно   было   вынуть   не   больше
четырех-пяти кирпичей подряд. Уже для шестого возле  Ромки  не
было места. Чтобы вынимать дальше, он должен был куда-то  деть
эти.  Куда?  Выход  был  один:  упорядочивать  завал.  Скажем,
складывать кирпичи столбиками. Или рядочком. Но от этого  было
бы мало толку. Потому что Ромке нужен был лаз.  Пещера.  И  он
стал выкладывать из кирпичей свод.
    Сначала он потел. От слабости, от  духоты,  от  недостатка
воздуха. Потом пот кончился -  и  стало  еще  тяжелей.  Он  не
задумывался, сколько времени прошло, сколько минут  или  часов
стоили ему очередные десять сантиметров лаза. Он ни о  чем  не
думал - просто лез.  Ощупывал  камни,  находил  слабые  места,
вынимал, складывал и перекладывал и лез, лез... И все время на
самом донышке сознания жил черный жучок -  мысль  о  возможном
обвале. Ромка гнал его, сметал - сперва -  небрежно,  а  потом
уже и со злостью, но жучок опять выбирался на свою площадку  и
ползал по ней, семенил ножками, и с ним ничего невозможно было
поделать. Потому что над  головой,  над  плечами  была  только
зыбкая кирпичная толща, неустойчивая и  предательская,  потому
что он еще не знал, что это такое - обвал: это еще предстояло,
это еще надо было пережить (если  удастся  пережить),  и  ужас
неизвестного, как Ромка ни пренебрегал им, настырно скребся  в
его душу. Это было так  же  омерзительно  и  непостижимо,  как
мысль: однажды заснешь, а проснешься в заколоченном гробу,  на
дне могилы, под двухметровым слоем земли...
    И вот настал момент,  когда  инстинкт  подсказал:  сейчас.
Может,  это  была  галлюцинация,  но  это  было:  Ромка  вдруг
услышал,  как  тонко-тонко  звенят   эти   камни,   каждый   в
отдельности - и понял, что сейчас они не выдержат и рухнут.
    Так и случилось.
    Он больше не боялся обвалов. Любой  из  них  мог  принести
гибель, но он уже знал их - и не боялся. Черный  жучок  пропал
без следа. "Должно быть, его кирпичом пришило, когда  трахнуло
меня по башке, - злорадно подумал Ромка. - Кишка тонка!"
    Он лез и лез, протискивался, вынимал и разгребал, и  скоро
наехал момент, когда ощупывание камней потеряло смысл: он  уже
не чувствовал, к чему прикасаются его разбитые пальцы,  и  это
дало себя знать - обвалы пошли один за другим, и, хоть  он  их
уже не боялся и не считал, это было чертовски сложно -  каждый
раз  начинать  сначала:  по  сантиметру,  по  самой  ничтожной
малости вновь создавать сметенный  мир...  освободить  руку...
вторую... освободить лицо... Упорядочивать  хаос,  вынимать  и
складывать,  создавать  пространство  из  ничего,  вынимать  и
складывать, укладывать, протискиваться,  лезть  вперед,  лезть
вперед, лезть...
    И вот он вылез. "Знать бы, куда  смылись  все  ребята",  -
подумал Ромка и решил, что пора двигать.



    Ночь приближалась быстро. Мучила жажда. Немцы  уходить  не
собирались. Надо было воспользоваться  сумерками  и  заметить,
где они располагаются на ночь, где  поставили  часовых.  Ромка
медленно встал во весь рост (стена это позволяла, сейчас на ее
фоне он был почти неразличим) и только теперь  увидел,  откуда
шел странный запах, который беспокоил его все время,  пока  он
сидел.
    Меньше чем в десяти метрах от  него,  на  том  месте,  где
прежде был вестибюль, а  теперь  зияла  яма,  -  мины  пробили
перекрытие котельной - навалом лежали трупы  пограничников.  У
многих из них были  видны  следы  страшных  ожогов,  больше  в
верхней части тела, особенно на лице, но некоторые обгорели  с
ног до головы. Ромка  сначала  подумал,  что  это  последствия
пожара. Однако увидел еще один труп и решил: не в пожаре дело.
Этого парня немцы не заметили, когда  стаскивали  к  яме  тела
убитых пограничников со всей заставы. Яма  была  почти  сразу,
как войти в бывший парадный вход. Двери  валялись  в  стороне,
рама обгорела до кладки. Немцы могли сбрасывать трупы почти от
входа, а этот хоть и лежал недалеко, оттуда его было не видать
- закрывала куча кирпича.
    Он лежал совсем близко от Ромки, в  трех  шагах,  а  рядом
возле оконного проема еще  валялась  его  винтовка  -  позиция
никудышная, потому что немцы могли подобраться  к  нему  почти
вплотную, что они сделали, наверное. Он лежал на спине,  и  по
тому, как у него  обгорели  голова  и  руки,  и  по  характеру
единственной раны - его пристрелили в упор, прямо в сердце, он
уже и не видел ничего, как подошли к нему, не  видел,  катался
от боли, а потом что-то ткнулось в грудь - и конец;
    Ромка понял, что дело не в пожаре. Их выжигали огнеметами,
догадался он, и, осторожно ступая босыми ногами,  пробрался  к
яме, чтобы посмотреть, нет ли там живых. Но сразу увидел,  что
это бесполезное занятие: раненых немцы добивали на месте...  в
упор из автоматов...
    Ромка возвратился назад, подобрал винтовку, достал патрон;
снял с убитого ремень с патронташем, примерил на себя  -  было
чуть свободно. Ромка стал прилаживать, передвинул бляху и  тут
увидел на внутренней стороне ремня  крупные  буквы  чернильным
карандашом: "Эдуард П.".
    Ромка сел рядом. Сидел и смотрел прямо перед  собой.  "Вот
так повернулось, - думал он, - с такого,  значит,  боку".  Вот
так повернулось...
    В отличие от сброшенных в яму у Постникова карманы не были
вывернуты. Ромка достал его простреленный комсомольский  билет
и положил в карман рядом со своим. Была еще  записная  книжка,
фотография девчонки и какие-то потертые бумажки.  Разглядывать
не  было  времени.  Ромка  просто   переложил   их   к   себе:
представится возможность - перешлю  матери.  Поколебался  -  и
стащил с Постникова левый сапог. Примерил. Великоват, а все же
лучше, чем босиком. Нашел свой правый сапог, натянул и  спустя
полчаса уже пробирался через лес.
    Прежде всего он направился к роднику. На это у  него  ушло
вдвое больше времени, чем он предполагал, поскольку по  дороге
пришлось обходить еще один  немецкий  бивак;  счастье,  что  в
последний момент повезло: только он собрался  перейти  большую
поляну, как чуть  в  стороне  из-под  деревьев  вышли  двое  и
побрели по вечерней росе, отсвечивая касками, и  навстречу  им
такой же патруль. Дальше Ромка пробирался осторожней, и, когда
напился и набрал во флягу воды, была уже полночь.
    Вода его взбодрила, но  лишь  на  несколько  минут.  Затем
наступила  реакция.  Его  неодолимо  потянуло  в  сон.   Ромка
поначалу отнесся к этому иронически, однако скоро заметил, что
едва передвигает  ноги,  а  понукания  не  помогают.  Все  его
внимание уходило на одно: не натыкаться на  деревья.  А  чтобы
следить по сторонам, высматривая немецких часовых и патрули, -
об этом и речи не было. Только сейчас,  когда  он  оказался  в
относительной   безопасности,   заявило   о    себе    нервное
перенапряжение, в котором он находился уже почти сутки.
    Ромка не стал упрямиться. Но завалиться просто под  дерево
было  рискованно:  столько  немцев  вокруг  -   ни   за   грош
попадешься. Другое дело - захорониться  наверху,  в  ветвях...
слишком много мороки: сперва надо найти  подходящую  развилку,
наломать толстых веток и сделать из них  настил...  И  тут  он
вспомнил о триангуляционной вышке.
    Это решение было вполне в Ромкином вкусе. Парадоксальность
он считал признаком высшего класса. Кому придет в голову,  что
он прячется на самом видном  месте?  Ромка  там  был  однажды.
Площадка два на два, правда, не огороженная, но,  если  лежать
(а он не лошадь, чтобы спать стоя), ни одна сволочь  снизу  не
заметит.
    До вышки было несколько сот метров. Ромка не заметил,  как
одолел их. Он спал на ходу и спал, когда, поднявшись по первой
лестнице, сопя и чертыхаясь, выломил ее из гнезда и сбросил на
землю. Следующие две лестницы он не  стал  трогать,  это  и  в
самом деле было ни  к  чему,  взобрался  наверх,  пробормотал:
"Пусто как... А я ведь один, а? Выхожу один я на дорогу..."  -
положил под голову винтовку и патронташ - и уже больше  ничего
не помнил.
    Проснулся он от оглушительного рева.  Возможно,  ему  даже
снилось что-нибудь подходящее: что за ним  гонится  лев,  или,
скажем, что его засунули в середину  танкового  двигателя,  но
если бы даже он и попытался потом вспомнить - не смог бы.  Явь
опрокинулась на него вдруг, как бочка воды. Он сразу  оказался
в ее эпицентре - без прошлого, без переходов, без нюансов.
    Солнце  поднялось  уже  довольно  высоко,  сухо  пламенел,
наливаясь белым  зноем  очередной  день,  а  вокруг  Ромки,  в
нескольких метрах от площадки, на которой он  сидел,  медленно
кружил немецкий самолет...
    Это был не "мессершмитт", и  не  "фокке-вульф",  и  вообще
далеко не современная машина - любую из них Ромка определил бы
сразу, столько раз видел в методическом кабинете на  плакатах.
Этот  был  тихоход,  какой-нибудь   связист   или   разведчик;
двухместный  моноплан-парасоль.  Даже   выглядел   он   как-то
по-домашнему. Летчик сдвинул очки на лоб, смеялся, махал рукой
и что-то кричал Ромке, может быть - гутен морген.
    Черные кресты неторопливо проплывали мимо Ромки...
    Он вдруг очнулся. Стряхнул с себя наваждение. Черт побери!
-   да   ведь   этот   паршивый   самолетик   чуть   было   не
загипнотизировал  его;   сперва   ошеломил   своим   внезапным
появлением, а потом стал внушать...
    "Что ж это я на него смотрю, на гада? - изумился Ромка.  -
Будто в кино расселся. Вон фашиста даже насмешил. Корчится. Ну
ты у меня сейчас, паскуда, покорчишься. Я  тебе  такой  покажу
гутен морген - сразу начнет икаться..."
    Ромка потянулся  за  винтовкой.  Осторожно  потянулся,  не
хотел спугнуть немца, но ведь тот не куда-то смотрел в сторону
- сюда; он сразу перестал смеяться, и лицо  у  него  даже  как
будто  вытянулось.  Однако  он  не  отвернул   самолетик;   он
продолжал делать очередной круг, словно ему это зачем-то нужно
было, а скорее всего - ему что-то в голову  ударило,  затмение
какое-нибудь, а может, гипноз,  раз  уж  с  Ромкой  ничего  не
вышло,  вдруг  на  него  переключился.  Он  продолжал   делать
очередной круг, только теперь уже не высовывался через борт, а
сидел прямо и лишь косил глазом в  Ромкину  сторону  и  дергал
ртом.
    Ромка так же медленно, без единого резкого движения поднес
винтовку к плечу, прицелился и повел ее за самолетом, ловя его
темп; потом взял небольшое упреждение и выстрелил.
    Наверное не попал в летчика, а если и попал, так не  очень
серьезно. Зато разбудил. Немец  кинул  машину  в  сторону,  на
крыло, высунулся и погрозил кулаком. Ромка разрядил ему  вслед
обойму, почти не целясь, это была пустая трата патронов, но ни
досады, ни сожаления не испытал. Он  смотрел,  как  самолетик,
набирая скорость, лезет вверх, как он  разворачивается  где-то
над совхозом, а может, и чуть подальше.
    Снова непонятная апатия  овладела  им,  но  Ромку  это  не
волновало. Он сидел на серых, рассохшихся,  промытых  дождями,
прожженных солнцем  досках,  овеваемый  легким  ветерком,  уже
прогретым, лишенным  прохлады,  уже  собирающим  запахи  зноя,
чтобы к полудню загустеть и остановиться в изнеможении;  сидел
мирно и покойно, и даже чуть ли  не  дремал,  наблюдая  сквозь
ресницы, как сердито жужжит далеко в небе маленькое насекомое,
как оно там суетится, ловчит...
    Ну, сейчас порезвимся!..
    Он поднялся, пристегнул ремень,  вставил  новую  обойму  и
передернул затвор. "Туго что-то ходит, - отметил он, - никогда
бы не подумал, что Эдька не чувствует оружия".
    Он посмотрел по сторонам; на холмы, рощи и поля -  отсюда,
с пятнадцатиметровой высоты, вид был прекрасный,  -  расставил
ноги, при этом чуть  притирая  подошвы,  словно  проверял,  не
скользят ли сапоги, словно  искал  для  каждого  сапога  самую
остойчивую, самую идеальную  точку  опоры;  нашел;  перехватил
поудобнее винтовку, чтобы сразу,  как  вскинешь  ее  к  плечу,
стрелять не прилаживаясь, и сказал себе: "Я готов".
    Немец, кажется, только этого и ждал.
    Несколько  мгновений  висевший  на  месте  самолетик  стал
расти. Он мчался в атаку прямо на Ромку, несся на него, как  с
горы.  Жужжание  перешло  в  рокот,  потом  в   вой,   который
становился все  выше,  все  пронзительней.  Вой  несся  сквозь
Ромку, но не задевал: это для психов впечатление,  а  Ромка  к
таким вещам был не  восприимчив.  Он  стоял  не  шелохнувшись,
упершись хорошо притертыми подошвами  сапог  в  серый  дощатый
настил, опустив руки с винтовкой, только руки сейчас у него  и
были расслаблены, но это необходимо - они должны быть  свежими
и  твердыми,  когда   придет   время   стрелять.   Он   следил
прищуренными глазами за надвигающимся в  солнечном  ореоле,  в
ослепительном сиянии врагом  (немец  был  хитрец,  он  заходил
точно по солнцу) и считал: "Еще далеко... далеко... вот сейчас
он выравнивает самолет как раз на  площадку...  вот  уже  я  в
паутине прицела... он меня затягивает в самый центр...  сейчас
будет нажимать на гашетку..."
    Короткий  стук  пулемета,   всего   несколько   выстрелов,
оборвался сразу, потому что Ромка, чуть опередив  его,  сделал
два маленьких шага в сторону, так что левая нога стала на край
доски.  Пули  просвистели  рядом,   а   Ромка   уже   шел   на
противоположный край площадки, и опять он чуть опередил немца,
потому что хотя вспышки новых выстрелов трепетали в  такт  его
шагам, пули прошли мимо - там,  слева.  Больше  он  не  успеет
скорректировать свою телегу, понял Ромка и засмеялся,  но  ему
тут же пришлось броситься плашмя на настил  и  даже  вцепиться
пальцами в щели между досками, чтобы не стащило,  не  сбросило
вниз, потому что летчик озверел  оттого,  как  его  простенько
провели, и, пренебрегая собственной безопасностью, пронесся  в
двух метрах над площадкой. Ромке даже показалось на  миг,  что
это конец, но все обошлось,  он  сел  и,  задыхаясь,  закричал
вслед самолетику:
    - Ах ты, гнида! Ты ж меня чуть не уронил!..
    Винтовка лежала тут же. Если б она упала вниз, пришлось бы
спускаться, и дуэли был бы конец.  А  так...  Самолетик  делал
вдали широкий круг, у Ромки было предостаточно времени,  чтобы
сбежать, по двум лестницам и спрыгнуть на землю. А там  он  бы
нашел, где схорониться.  Но  так  мог  поступить  кто  угодно,
только не Ромка Страшных.
    Он подобрал винтовку. Жаль, что не пришлось  пальнуть  ему
вслед, ведь совсем был рядом - рукой достать можно. Теперь он,
конечно, изменит тактику, отбросит джентльменство и еще издали
начнет поливать  из  пулемета.  Тяжелый  случай.  А  еще  надо
придумать,  как  уберечься  от  воздушной   волны.   Если   не
придумаешь, значит,  из  бойца,  из  поединщика  превращаешься
просто в беспомощную, безответную мишень. Это будет никакая не
дуэль - расстрел!..
    Только сейчас Ромка оценил вполне, как чудовищно не  равны
условия, в какие поставлены  он  и  немец.  Это,  впрочем,  не
поколебало его решимости. Дело в том, что если первые выстрелы
он сделал  не  задумываясь,  так  сказать,  автоматически,  то
остался  на  этой  площадке  (вместо   того,   чтобы   удрать)
совершенно сознательно. Тут и в  помине  не  было  риска  ради
риска, фатализма, желания испытать судьбу, поиграть со смертью
в "кошки-мышки". Просто он подумал, что в первом же бою  сбить
вражеский  самолет  -  это  совсем  неплохо  для  его,   Ромки
Страшных, вступления в войну. Достаточно красиво. Вполне в его
стиле. Он очень надеялся  на  свою  хитрость  и  находчивость,
считая свои шансы  ничем  не  хуже.  А  выходит  -  недооценил
немца...
    Самолетик уже мчался в атаку.
    От воздушной волны было спасение: если спуститься в люк  и
стоять на лестнице.  Но  тогда  немцу  достаточно  перейти  на
бреющий полет, и он расстреляет  Ромку  -  малоподвижного,  по
сути, распятого на этой лестнице. - как мишень в тире.
    Нет, об удобствах надо забыть.
    Он перекинул ремень винтовки  через  плечо,  чтобы  висела
стволом вперед,  а  руки  оставались  свободными,  отступил  к
заднему краю площадки и опустился  на  одно  колено.  И  когда
самолетик приблизился до трехсот метров и  можно  было  ждать,
что  вот-вот  ударит  по  площадке   свинцовый   град,   Ромка
соскользнул на уходящее вниз бревно - одно из трех, на которых
держалась эта площадка, - и прилепился к  нему,  обхватив  его
руками и ногами.
    Пули жевали настил. Казалось, кто-то со всего маху втыкает
в доски кирку - и тут же с треском,  "с  мясом"  ее  выдирает.
Последние пули шли горизонтально: немец перешел на  бреющий  и
мчался метров на пять ниже  уровня  настила  и  бил,  бил,  но
слишком поздно  он  это  затеял,  только  дважды  пули  звонко
ткнулись в бревно, да и то далеко от цели,  потому  что  Ромка
успел соскользнуть ниже на пять метров; там был треугольник из
поперечных балок, к одной  из  которых  прилепилась  маленькая
промежуточная площадка. Ромка едва успел встать  на  бревно  и
вскинуть винтовку, как из-за настила вынырнул уносящийся вверх
самолет. Ромка смачно выстрелил дважды и  засмеялся.  Все-таки
бой шел на равных!..
    Балансируя руками, он пробежал по бревну до  площадки,  но
не успел еще ступить на ведущую  вверх  лестницу,  как  вокруг
него засвистели, застучали в дерево, завизжали, рикошетируя от
железных угольников и скреп пули.
    Чертов немец успел возвратиться!
    Только теперь началось настоящее.
    Самолетик преобразился. Он ожил. Он перестал быть машиной.
Это был вепрь, носорог, крылатый огнедышащий змей, огромный  и
стремительный. Он вился клубком вокруг вышки, бросался на нее,
ревя и визжа, он сотрясал ее,  и  Ромке  казалось,  что  вышка
шатается, что это уже никакая не вышка, а  качели,  иначе  как
объяснишь, что вот всего мгновение  назад  перед  его  глазами
было небо, и уже - земля, и  снова  площадка  летит  вверх,  и
снова рушится - в визге, грохоте и реве. И  уже  чудились  ему
вокруг какие-то страшные морды, ощеренные пасти, и  хвосты,  и
хохот...
    Немец брал верх. Он уже морально уничтожил  этого  жалкого
человечишку, который вертелся юлой, метался среди бревен как в
клетке и совсем потерял голову. Осталось в последний  раз  без
спешки зайти в атаку и спокойно расстрелять эту букашку.
    Немец брал верх. Он понял это. И это же понял Ромка. Земля
колебалась перед глазами, словно крылья огромной птицы, бревна
вертелись вокруг каруселью,  горло  было  раскалено  и  забито
песком, и сердце силилось выскочить из него - и  не  могло.  И
когда   Ромка   представил,   какое   жалкое   зрелище   собой
представляет - и это он, который так красиво начал  эту  игру.
Как же вышло, что все повернулось наоборот, что немцу  удалось
его замордовать, что вместо дуэли получилась травля?..
    "Хватит", - сказал себе Ромка и встал во весь рост посреди
издерганного, расщепленного пулями настила - точно там, где он
стоял в самый первый раз и в той же позе.
    Он открыл  флягу  и  спокойно  сделал  несколько  глотков,
косясь в сторону немца.
    Самолет мчался прямо на  него,  а  Ромка  ждал,  расслабив
руки, давая им передышку,  чтобы  не  дрожали,  если  ему  так
повезет, что он  сможет  выстрелить.  Он  уже  не  прикидывал,
сколько остается до самолета и что сейчас немец делает,  когда
начнет стрелять; и что самому предпринимать  -  не  думал,  Он
просто считал: один, два, три... -  размеренно  считал,  чтобы
сосредоточиться, чтобы успокоить сердце и  нервы.  И  ему  это
удалось, он даже сумел отвлечься на несколько  мгновений;  они
выпали из его сознания, а потом он как будто очнулся  и  вдруг
понял, что самолет все еще не  стреляет.  Он  был  уже  совсем
рядом - вот-вот врежется - и не стрелял...
    Опять рокочущий смерч пронесся над Ромкой, но он не  упал;
он встал боком, уперся и  выдержал  воздушный  удар,  но  пока
восстановил равновесие и хорошенько  прицелился,  самолет  уже
был далеко. Ромка все-таки выстрелил,  не  столько  для  дела,
сколько для нервной разрядки: все же эти несколько секунд  ему
нелегко достались. Он  испытал  разочарование,  что  немец  не
стрелял; этим вроде преуменьшалась Ромкина доблесть. И еще  он
чувствовал, как опять подступает злость. Ведь немец  продолжал
с ним играть, как кошка с мышонком.
    "Ну, ты у меня доиграешься", - пробормотал Ромка,  но  тут
случилось нечто неожиданное: немец не кинулся в лобовую атаку,
а  стал  мешкать,  сбросил  скорость  и   как-то   неуверенно,
нерешительно пошел по кругу, причем  и  круг-то  он  делал  на
приличном отдалении, свыше ста  метров.  Летчик  высунулся  из
кабины и опять погрозил Ромке кулаком.
    Ромку вдруг озарило: да ведь у немца патроны вышли!
    Он захохотал и, не целясь, пальнул в сторону самолета.
    - Эй ты, паршивый змей! Гнилая требуха! Куриный огузок! Ну
давай! налетай! дави! - Еще выстрел. - Что я вижу:  ты  хочешь
оставить меня одного? Ты делаешь мне ручкой? И тебе  вовсе  не
нравится прощальный салют? Ах ты, падло!..
    Самолет уже летел прочь, но Ромка, отводя душу,  выстрелил
еще раз, и бегал по площадке, и еще что-то кричал,  размахивал
руками, и грозил винтовкой. Он кричал всякие слова,  а  иногда
просто "Ого-го-го!",  пока  самолет  не  растаял  на  востоке;
только тогда Ромка перевел  дух  и  обтер  мокрое  лицо  полой
гимнастерки, при этом он случайно глянул вниз.
    Почти у подножья  вышки,  на  тропинке,  желтевшей  тонкой
строчкой  посреди  цветущих  июньских  трав,  стоял   немецкий
мотоцикл с коляской и пулеметом. Трое немцев давились  от  еле
сдерживаемого смеха, не желая выдавать  свое  присутствие.  Но
теперь им не было смысла таиться  -  и  дружный  хохот  ударил
Ромку прямо в сердце.
    Он отскочил на середину площадки, к люку, сунул  пальцы  в
патронташ. Пусто. И в винтовке осталось только два патрона.
    Немцы не переставали смеяться, однако ка Ромкино  движение
среагировали: ствол пулемета поднялся вверх, а тот, что  сидел
позади водителя, в каске и без френча, в одной лиловой  майке,
слез с седла, отошел на несколько метров в  сторону  я  поднял
автомат.
    - Ком!  -  сказал  он  и  махнул  рукой,  предлагая  Ромке
спуститься. - Ком!
    "Летчик не мог их вызвать, - подумал Страшных. -  Это  был
наш поединок, наше вдвоем  с  ним  дело  -  чего  бы  он  стал
приглашать кого-то со стороны? Нет, эти сами приехали.  Небось
видно было со всей округи, как мы шумим".
    - Салют! - крикнул он, выдавил из себя  смешок  и  помахал
немцам рукой. Он не представлял,  как  будет  выпутываться,  и
тянул время.
    Немцы снова грохнули.
    - Ком! - уже требовательней крикнул тип в лиловой майке. -
Ты что, не понимаешь, дурак? Может, я  неясно  говорю?  Так  у
меня есть переводчик!
    Автомат  в  его  руках  чуть  дернулся,  и   четыре   пули
продырявили настил вокруг Ромки. "Ох и бьет, собака!" - восхи-
щенно подумал он и осторожно ступил на лестницу.
    Немец улыбался.
    - Эй ты, парень! -  сказал  он.  -  Только  сначала  брось
винтовку, понял?
    - Моя не понимайт, - простодушно  разводил  руками  Ромка,
осторожно спускаясь, ступенька за ступенькой; винтовку он и не
думал бросать.
    - Хальт!
    Две пули, слева и справа, тугими воздушными комочками, как
ваткой, махнули возле лица.  Но  Ромка  уже  сошел  на  первую
площадку.
    "Не бояться... Не бояться! Я и с этими справлюсь -  только
бы добраться до них..."
    О плене он не думал.
    Немец уже не улыбался.
    -  Стой,  тебе  говорят,  паяц.  Бросай  винтовку!  Ну,  в
последний раз предупреждаю!
    Он  увидел,  что  Ромка  собирается  ступить   на   вторую
лестницу, закусил губу - и лестница загудела от ударов, и  две
верхние ступеньки разлетелись в щепки.
    Ромка побледнел, взялся левой рукой за шаткое перильце - и
шагнул на уцелевшую ступеньку.
    Автомат поднялся снова.
    Раздался выстрел. Чуть отдаленный: стреляли с  полутораста
метров: может, с двухсот. Немец дернулся вверх, пошел-пошел  в
сторону, теряя на ходу автомат, запутался сапогами в  траве  и
сел.
    Ромка медленно сошел еще на пару ступеней и  тоже  присел,
держа винтовку под мышкой. Немцы словно забыли о нем,  глядели
куда-то в сторону. Сейчас бы по ним пальнуть... Ведь  их  двое
осталось, а у него как раз два  патрона.  Но  стрелять  отсюда
было   бы   ужасно   неудобно:   пока    примостишься    между
ступеньками...
    Еще выстрел - Ромка  уже  приметил  куст,  из-за  которого
стреляли, - и пулеметчик повалился из коляски.
    Опомнившись,  водитель  рывком   бросил   мотоцикл   между
опорами. И - влево-вправо, влево-вправо - пошел зигзагом через
луг вниз по  склону.  Но  сверху  все  это  выглядело  слишком
просто. Ромка медленно поднял винтовку и сбил немца с  первого
же выстрела. Мотоцикл промчался еще несколько метров, попал  в
рытвину, повернулся и заглох.
    Ромка тяжело спустился по лестнице. От нижней площадки  до
земли было больше пяти метров. В другое время это  его  бы  не
остановило:  просто  спрыгнул  бы  -  и  все.  Но  сейчас   он
чувствовал, что прыгать нельзя. Что обязательно подвернет  или
сломает ногу. Вот такое отвратное было у него самочувствие.
    Он бросил на землю винтовку, обхватил бревно и  съехал  по
нему вниз.
    К Ромке подошел маленький красноармеец. Совсем маленький -
хорошо, если метра полтора в нем наберется. Узбек. Такое лицо,
что сразу видно: не просто восточный человек, а именно узбек.
    - Мотоцикла хороший. Бистрый, - сказал он и поскреб ногтем
приклад своей  трехлинейки;  на  Ромку  он  поглядывал  как-то
мельком,  может,  от   избытка   вежливости,   а   скорее   от
застенчивости. - Мой никогда не ездил.
    - Сейчас прокачу.
    Ромка глядел на свои ладони и пальцы. С внутренней стороны
они были  ободраны  до  розового;  лишь  в  нескольких  местах
остались островки - давешняя корка.
    - Ну и работка...
    Он терпеливо ждал, пока узбек перебинтует ему руки  своими
индивидуальными пакетами, потом они подобрали автомат,  надели
для маскировки немецкие каски, подняли мотоцикл и покатили  по
тропкам в сторону шоссе.  Потом  они  выехали  на  проселок  и
увидели, как немцы гонят через  луг  большую  колонну  пленных
красноармейцев.
    - На пулемете умеешь? - спросил Ромка.
    - Это  хорошая  пулемет,  -  кивнул  узбек,  усаживаясь  в
коляске поудобней и поправляя ленту.
    И они бросились в атаку.
    Уже через несколько секунд Ромка опять остался один. Он  в
одиночку бился со всей немецкой охраной; вокруг лежали свои  -
и не поднимались: он кричал им, звал их - они не  поднимались.
Они почему-то продолжали лежать, и это длилось  ужасно  долго,
так долго, что у кого угодно нервы бы не выдержали.  Но  Ромка
знал: надо продержаться. И он дождался, что они  поднялись,  и
совсем не удивился этому: люди судят  других  по  себе,  а  уж
Ромка-то Страшных, не раздумывая, бросался в любую драку,  где
были свои. Это ведь так естественно...



    Мотоцикл  мчался  к  проселку  не  кратчайшим   путем,   а
наискосок. Маневр показался немецким мотоциклистам  очевидным;
не имея возможности стрелять, они тоже устремились к проселку,
полагая,  что  первый,  кто  на  него  выедет,  получит  перед
противником изрядную фору. Они не могли  знать,  что  проселок
Ромке вовсе и не нужен. Его привлекал орешник.
    По долгу службы ему были известны  в  этой  местности  все
входы и выходы, и он вел  мотоцикл  с  таким  расчетом,  чтобы
проскочить заросли в их самом  узком  месте;  кстати,  как  он
будет, двигаться дальше - Ромка тоже знал.
    До проселка оставалось меньше двухсот метров.
    Проселок был виден далеко в обе стороны.  По  нему  пылили
несколько немецких  машин,  правда,  с  большими  интервалами,
почти  все  бензовозы   для   завтрашних   и   послезавтрашних
самолетов,  которые  будут  здесь  базироваться.  Водители  на
маневр мотоцикла  среагировали  естественно:  те,  что  успели
миновать  незримую  точку,   где   пограничники   намеревались
пересечь проселок, наддали газу; те же, которым  до  нее  было
далеко, стали тормозить и  разворачиваться.  В  неопределенном
положении оказался только один бензовоз: он сперва гнал, потом
понял, что не  успевает,  и  стал  гасить  скорость.  Водитель
смотрел испуганно и не пытался стрелять, а когда  увидел,  что
пулемет МГ в руках скрючившегося  на  коляске  Герки  Залогина
наведен на его  машину,  он  даже  замахал  руками,  энергично
показывая, что в  них  ничего  нет  и  что  он  не  собирается
вмешиваться в события.
    - Бей! - закричал Страшных.
    - Но ты же видишь...
    - Бей, сопля! Может, он в спину хорошо стреляет.
    МГ коротко застучал, но ничего не изменилось, только немец
еще энергичнее замахал руками и разевал  рот.  Залогин  ударил
еще раз, более щедро.  И  опять  ничего  не  изменилось,  хотя
бензовоз, словно уступая дорогу, отвернул в сторону и  ткнулся
в кювет. Но когда они проезжали мимо. Страшных успел  заметить
краем глаза, что шофер уже мертв. А потом их  швырнуло  вперед
горячей волной, вбило в кусты. Прямо  чудо  какое-то,  что  не
перевернулись.
    И началось.
    Пули  защелкали  вокруг,  срезая  ветви;  встречные  кусты
хлестали  по  лицам.  Страшных  не  успел  сбросить  скорость,
отвернул один раз,  другой,  а  через  третий  куст  промчался
насквозь и затем еще через один. Это его обмануло.  Он  решил,
что,  пожалуй,  прорвется  напролом  -  и  мощность,  и  масса
мотоцикла  были  подходящие,  -  повел  машину  почти   прямо,
беспокоясь лишь, как бы не перевернуться, и они тут же застря-
ли. Куст попал между мотоциклом и коляской.
    Сбоку была небольшая выемка. Пограничники  загнали  в  нее
мотоцикл. Это было как раз вовремя,  потому  что  пули  успели
продырявить коляску.
    Яма была сырой, но просторной.  Страшных  выключил  мотор,
однако Тимофей сказал: "Пусть работает". "Конечно",  -  сказал
Страшных, досадуя на свою несообразительность, и  включил  его
снова. Мотоцикл колол воздух, как целая батарея петард.
    - Хорошо бы этого парня здесь положить, -  Тимофей  глядел
на скуластое, с пигментными подпалинами лицо убитого узбека. -
Только закопать не успеем. Жалко.
    - Нет! - отрубил Страшных.  Больше  ничего  не  добавил  и
приготовился защищать это свое "нет", уж больно  категорически
оно  прозвучало;  после  предыдущей  его  реплики  эту   могли
расценить, как попытку реванша. Но с  ним  не  спорили.  Обоих
сразу стало понятно, что убитый заслужил настоящих  похорон  с
душевной надписью  над  могилой.  Может,  это  было  не  очень
разумно и удобно, во всяком случае  -  очевидная  обуза  в  их
положении. Но одно короткое  слово  -  интонация  -  оказалось
убедительней каких бы то ни было соображений.  Глупо  спорить,
он прав, решил Тимофей и кивнул, что согласен.
    - Послушайте, - сказал Герка, - мне это  место  что-то  не
нравится. Здесь сыро. Мы в два  счета  простудимся.  А  летний
грипп, это ведь такая пакость - хуже не бывает.
    - Ладно, не нервничай, - сказал  Тимофей,  -  они  еще  не
вошли в орешник. И они еще сами не знают, будут ли входить.
    Он повернул голову к дороге; совсем недалеко  от  них  над
верхушками кустов низко  и  лениво  клубился  тяжелый  дым  от
горящего бензовоза. Выстрелы поредели. Оно и понятно: хоть как
разбирало немцев, но нельзя  же  бесконечно  вслепую  бить  по
кустам.  Мотоцикл  вколачивал  звуковой  забор,  от   которого
закладывало уши и приходилось чуть ли не кричать,  чтобы  тебя
слышали другие.
    Тимофей сделал знак, и Страшных, успевший  закрепить  вело
узбека вдоль коляски двумя ремнями, как мог плавно убрал газ.
    И сразу стихла стрельба.
    - Теперь для них загадка, - прошептал  Тимофей.  -  Может,
думают, мотоцикл подбили, а может, и еще что.
    - Ох, чует мое сердце, - вздохнул Герка, -  драпать  надо.
Помалу покатим этот драндулет, а как выгребем на чистое...
    - Красноармеец Залогин,  здесь  не  парламент,  -  оборвал
Тимофей.
    - Так точно, товарищ командир, здесь не парламент.
    - Держите свое мнение при себе. Понадобится - сам спрошу.
    - Вас понял, товарищ командир.
    - Вольно.
    - Вы думаете, они так просто отпустят наши штаны?
    - Нет. Мы для них вроде отдушины, чтобы  сердце  смягчить.
Так они нас не отпустят, - улыбнулся Тимофей.
    Страшных,  чутко  ловивший  каждый  звук,   живо   к   ним
повернулся:
    - Тим, мотоциклы вправо покатили. Надо думать, через Дурью
балку хотят нам в тыл войти.
    - Все три?
    - Похоже. Что им здесь делать?
    - Правильный маневр. Все правильно делают, черти. Сейчас в
цепь развернутся... - Тимофей затих, всем телом слушал.  Вдруг
встал. - Ну, Страшных, на тебя вся Россия смотрит.
    - Не дрейфь, комод, - оскалился Ромка. - Вот увидишь:  еще
сегодня будешь в медсанбате крахмальным бельем хрустеть. Это я
тебе говорю. Мое слово.
    - Дай-то бог! Мне в медсанбат, Рома, во как надо! Понял? У
меня с этими гадами свои счеты. И если без меня  управятся,  я
себя всю жизнь грызть буду - понял?
    - Они пошли! - перебил Залогин.
    - Значит, и нам пора. Будь готов: чуть какая драка - ты  к
пулемету.
    - Само собой, - сказал Залогин.
    - Ну, Страшных!..
    - Спокойно, ребя, со мной не пропадете. Вперед!
    Они выкатили мотоцикл из ямы.  Опять  рядом  была  смерть:
пули фыркали в листве,  вырывались  из  соседнего  куста  и  с
каким-то падающим звуком исчезали впереди, стучали по  веткам.
Это стригли  автоматы.  Немцы  вошли  в  кустарник  просторной
цепью, и по тому, как то в одном, то в  другом  месте  брызгал
выстрелами испуганный автомат, было ясно, что взялись  они  за
дело всерьез, что бредень густой - сквозь него не  проскочишь.
Потом  где-то  довольно  близко,  но  в   сторону,   пробубнил
несколько выстрелов крупнокалиберный -  откуда-то  уже  успели
подбросить.  "Залогин  прав,  -  подумал  Тимофей,  с   трудом
втискиваясь в  коляску,  -  их  по-настоящему  разобрало.  Так
просто наши штаны не отпустят..."
    Узбек был маленьким, и при жизни, наверное,  почти  совсем
не занимал места. Но убитый он словно вырос,  его  тело  стало
удивительно громоздким и каким-то твердым, неподатливым,  хотя
убило его всего несколько минут назад.  Тимофей  привалился  к
нему и закрыл глаза.
    Мотоцикл сперва катил не спеша. Об  автоматчиках  Страшных
не думал. Или попадут, или нет, - значит, будь что будет.  Как
только немцы вступили  в  орешник,  они  лишились  возможности
следить за пограничниками по шевелению кустов. А  слепых  пуль
бояться - так лучше вовсе с печи не  слезать.  Ромку  заботило
другое: немецкие  мотоциклисты.  Счастье,  что  местность  они
знают плохо. "Сейчас они уже выскочили из балки, добрались  до
речки, - раскладывал он их маршрут, -  и  повернули  в  объезд
орешника. Они надеются нас перехватить. Ну-ну! Что  они  будут
делать, когда через  две-три  минуты  упрутся  в  излучину,  в
обрыв, где им не проехать? А мы как раз  из  кустов  выскочим:
здрасьте! Прямо на глазах,  но  для  стрельбы  далековато;  и,
чтобы продолжать погоню, им придется  потерять  еще  несколько
минут, пока будут искать брод. Жаль,  брод  совсем  рядом.  Ну
ничего, кое-что мы успеем выгадать",  -  решил  Ромка,  ужасно
довольный собой и тем, как все складывалось.
    Он сдерживал мотоцикл, пока немцы  их  не  нащупали,  пока
воздух не заныл от пуль, которые потянулись  к  ним  отовсюду.
Даже Тимофей не выдержал и крикнул:  "Гони!"  -  и  он  рванул
опять напрямик, напролом, не  разбирая  дороги.  Мотор  выл  и
гремел, Герка то и дело  соскакивал,  тянул  вверх  то  заднее
колесо, то коляску, при этом так таращил глаза от напряжения и
так орал, что можно было подумать,  что  он  идет  на  побитие
мирового рекорда. И Тимофей орал, и Ромка, аж горло заскребло.
Они даже не вырвались - вывалились  на  луг  и  увидели  слева
мотоциклистов, но это было уже не страшно, главное - от облавы
оторвались, а с того берега стрелять по ним было совсем  не  с
руки - до тех пор, пока немцы не увидят их уже  на  горке.  Но
тогда тем более, ищи свищи, черта с  два  в  них  попадешь  на
таком расстоянии.
    Это были минуты блаженства. Ушли. Ушли!.. Смерть  осталась
где-то там, позади,  далеко  позади  и  внизу,  в  стрекочущих
кустах, в сердцах обескураженных немцев. Она  еще  бросила  им
вдогонку несколько свинцовых камушков, когда они  взлетали  на
прокаленный солнцем бугор, но это уже было несерьезно, а потом
стометровый шлейф пыли закрыл их, как дымовая  завеса,  и  они
испытали сладостное облегчение победы.
    Разве  теперь,  после  пережитого,  они  могли   принимать
всерьез каких-то мотоциклистов, по сути - равных  противников?
Впервые равных противников.
    Смешно  думать  об  этом;  они  проедут  еще  километр   и
отвяжутся, рассудил Страшных. И выжал из  мотоцикла  все,  что
умел, чтобы помочь немцам найти это очевидное решение.
    Потом он подкрепил свои  доводы  неким  изящным  маневром,
после которого выиграл еще сотни три метров.
    Потом он вдруг понял, что его  почти  прижали  к  границе.
Пересекать ее Ромка не собирался: если здесь он знал  все,  то
за кордоном хозяевами положения сразу становились немцы. Ромка
спохватился как раз вовремя, чтобы  успеть  вывернуться.  "Эка
настырные парни, -  подумал  он,  -  а  ведь  они  знают  свое
дело!.."
    Тут  он  впервые  поставил  себя  на  место  противника  и
признал, что ничего сверхъестественного  не  происходит.  Если
немцы - профессионалы, уверенные в себе опытные  вояки,  то  с
чего вдруг они будут уступать втрое слабейшему противнику? "Ну
конечно, ведь их втрое больше! - понял Ромка. - Я-то,  дурень,
не придал этому  значения,  а  для  них,  может,  это  главный
аргумент".
    И ему представилось, что  и  немцы,  может  быть,  вначале
думали просто догнать его, а когда сообразили, что этот  номер
не пройдет, стали зажимать его в какой-то угол.
    Ясное дело: их втрое больше, и  они  настолько  уверены  в
успехе, что для них это не поединок, не бой - гон!  Они  гонят
зайца, они просто охотятся - вот что они делают!..
    За такую самоуверенность надо наказывать, решил  Страшных,
однако вовремя вспомнил, что он не  один.  Тимофей  был  плох,
даже приглядываться не требовалось,  чтобы  понять,  чего  ему
стоит борьба со слабостью;  он  сидел  прямо,  слишком  прямо,
слишком напряженно, как сидят только  из  последних  сил.  Его
надо в лазарет сегодня, сейчас же. "Ваше  счастье,  гниды!"  -
пробормотал Ромка, и сложным зигзагом увернулся  от  немецкого
трезубца, и запутал след, и совсем было решил, что  перехитрил
немцев и ушел, но тут за рощей появился, накатываясь, точно по
адресу, коричневый шлейф, и с другой стороны - еще один, а вот
и третий клубится, и на его острие - неясный мелькающий  комок
машины...
    Такой же шлейф выдавал и  пограничников.  Пока  катишь  по
тропкам через рощу или режешь напрямик через лужок - еще  куда
ни  шло.  Но  любой  проселок,  даже  стежка,  если  она  была
мало-мальски  растоптана   и   высушена   солнцем,   буквально
всплывали  в  воздух  от  малейшего  прикосновения  острозубых
протекторов.
    Страшных снова  попытался  оторваться,  потом  еще  раз...
Немцы висели  прочно.  Однако  действовали  несогласованно,  и
только поэтому пограничникам пока что удавалось ускользать  от
прямых ударов. Правда, у немцев было оправдание: гонка  велась
на предельных  скоростях,  немцы  едва-едва  успевали,  у  них
просто не было минуты, чтобы принять  единый  план.  Но  время
работало на них. Как только они заметят, что Страшных вовсе не
свободен в выборе маршрута, а мечется в прямоугольнике два  на
пять  километров,  ему  несдобровать.  Зажмут,   как   поршнем
придавят к ферме, или к запруженному  войсками  шоссе,  или  к
тому же выгону. И все же Ромке на это было бы начхать; был  бы
он один - не задумываясь, продолжал бы эту карусель, крутил бы
ее и крутил - до визга, до огня в подшипниках - это  была  его
стихия! Его подстегивал азарт. В душе у него пело, поднималось
как радость, он наслаждался этой игрой. Ах, был бы он один!  -
вот порезвился бы он! Такие бы устроил "кошки-мышки" - на час!
а может и до вечера, если б не надоело. Он кружил  бы  до  тех
пор, пока не надоело, испытывал бы свое  счастье,  свой  фарт,
потому что в этом для него была вся жизнь, весь ее  смысл.  Он
всегда так жил...
    Но Тимофей, уж как он ни был плох,  скоро  сообразил,  что
происходит, и сказал таким тоном, что было ясно - это приказ:
    - Кончать надо с ними, Страшных.
    - Есть кончать!
    Он и сам видел: погоня уже перешла  в  стадию,  которая  у
шахматистов  называется  повторением  ходов.  Как  только  это
заметят и немцы, они смогут предвидеть его действия, и тогда -
привет бабушке! Вот и вся цена мечтам о карусели до вечера.
    Впереди показался старый грейдер,  узкий  старый  грейдер,
обсаженный высокими дуплистыми тополями. Здесь если  врага  не
убьешь сразу и он заляжет  за  такое  дерево,  его  оттуда  не
выковыряешь. Для засады не годится.
    Но если спуститься по тропинке к реке... если один заляжет
здесь, в кювете, а самому развернуться в прибрежном кустарнике
и  там  поджидать...  и  когда   они   начнут   спускаться   -
встретить...
    Страшных  начал  неприметно  сбрасывать  скорость,   давая
немцам приблизиться. Пусть войдут в визуальный контакт,  пусть
видят, что я делаю: пусть доверяют клиенту!
    Вот уж и грейдер гудит под колесами, тополя слева и справа
- совсем рядом. Да это ж совсем древняя дорога,  двум  машинам
не разминуться, понял Страшных и  почему-то  обрадовался  этой
ненужной догадке. Потому-то по ней никто и не ездит,  по  этой
дороге, ухмыльнулся он и сказал через плечо Залогину:
    - Гляди, я сейчас поворачиваю, а ты с автоматом в кювет. Я
их снизу встречу, и, если попытаются залечь, вжаришь им в зад.
    - Ну уж нет! Пулемет - мой кусок хлеба. Так что бери  свою
машинку и сам вали в засаду.
    - Да ты хоть на мотоцикле умеешь?
    - Разберусь.
    Так и вышло. Немцы едва перевалили кювет, как дали  полный
газ, причем одна машина неслась по тропинке,  а  другая  прямо
через лужок, по высокой траве,  наперехват:  немцы  уже  знали
этот порядок ходов и  хотели  выгадать  на  нем  темп.  Третья
машина отстала почти на километр, и, если бы здесь была другая
география, если б лужок был хоть чем-то  закрыт,  возможно,  и
эта кинулась бы в  бой,  чтобы,  на  худой  конец,  попытаться
выручить своих. Но, как назло, лужок с грейдера просматривался
отлично,  и  немцы  видели,  что  произошло  с  первыми  двумя
машинами.  Не   доезжая   трехсот   метров,   мотоцикл   резко
затормозил, развернулся, а Ромка вслед ему  даже  пальнуть  не
смог, хотя бы просто так, вместо соли на  хвост  -  патроны  у
него в магазине опять кончились, а запасных больше не было.
    Один мотоцикл горел. По  Ромкиной  вине:  он  увидал,  что
из-под перевернувшейся машины выбирается пулеметчик, и  ударил
по нему, не целясь. Еще двое  были  убиты  наповал,  а  одного
насмерть придавило мотоциклом.
    Страшных  постоял,  прислонясь  плечом  к  рубчатой   коре
тополя. Тихо. Трава  пахнет  -  одуреть  можно.  Жуки  летают.
Перепела  переговариваются...   Только   где-то   за   холмами
ворочается  гром.  Страшных  прислушался.   Так   и   есть   -
семидесятипятимиллиметровые. Густо бьют. Бой хорош, или просто
снарядов - бери не хочу. Но далеко это, ох далеко!..
    Мотоцикл горел с  треском,  пламя  гудело,  как  в  трубу.
Пламени почти не было видно; оно угадывалось  только  на  фоне
дыма - густого,  чадного  от  бензина  и  краски.  Дым  сперва
нерешительно расползался во  все  стороны,  но  потом,  словно
щелочку нашел, как-то весь сразу потек вниз, в сырую  ложбину,
к речке.
    - Тебя что - ранило? - крикнул Залогин,  заметив  наконец,
что Страшных все не идет.
    Он подъехал снизу на мотоцикле и  даже  успел  перевернуть
горящую машину, пытаясь погасить пламя, но  тут  же  убедился,
что это не просто, а возиться времени не было. Тимофей сидел в
коляске как-то боком,  почти  лежал;  издали  не  было  видно,
открыты его глаза или нет.
    Страшных побрел через высокую траву, волоча автомат  почти
по земле. Остановился возле немца, которого минуту назад убил.
Его обгоревший мундир  был  изорван  пулями.  И  лицо  хоть  и
немного  обгорело,  а  уже  не  разберешь,  сколько  ему  было
годочков. "Моя работа, -  подумал  Страшных.  -  Я  его  убил.
Минуту назад он был еще жив; совсем живой, он гнался за  нами,
уверенный,  что  перестреляет  нас.  А  я  его  убил.   Живого
человека.  Живого  человека",  -  еще  раз   упрямо   повторил
Страшных, прислушиваясь, не дрогнет ли у  него  в  груди  хоть
что-нибудь. Но ничего не  дрогнуло.  Пустые  слова.  Когда  он
смотрел на  этого  убитого  им  фашиста  и  произносил  "живой
человек" - это были пустые слова. Просто фашист - и эти  слова
не  совмещались.  А  может,  причиной  всему  была  та   груда
полусгоревших товарищей в провале котельной или  пристреленный
в упор Эдька Постников, которого он узнал только по надписи на
ремне.
    - Ты чего скис? - Залогин, уже  весь  вымазанный  в  саже,
попробовал заглянуть ему в глаза. -  Мучаешься,  что  укокошил
фашиста?
    - Нет. Просто устал.
    - Нашел время! Давай помоги обыскать их. А то комоду нечем
будет перевязку сделать.
    - А сам не можешь?
    Залогин посмотрел на трупы, медленно повернулся  к  Ромке,
покачал головой.
    - Не могу.
    - Мертвяков боишься?
    - При чем здесь мертвяки? Что мертвяки, что живые... Но...
лазить по чужим карманам...
    Страшных едва не рассмеялся - таким наивным это показалось
ему  поначалу.  И  уже   собрался   сказать:   "Ну,   раз   ты
щепетильный..."  -  но  представил,  как  будет   выворачивать
карманы немцев... Нет, это не так просто! Он почувствовал, что
должен сначала сломать что-то в себе. Иначе не  сможет.  Какая
глупость! - попытался он переубедить себя, потому что не хотел
ничего в себе ломать, и все-таки понял - придется.
    Их  воспитали  на  идеалах  столь  чистых,  что   малейшее
отступление от них уже казалось кощунством...
    - Давай поищем  в  багажниках,  -  предложил  Страшных.  К
горящему мотоциклу подступиться было  уже  невозможно,  и  они
побежали к уцелевшему. Шерстяное одеяло, два  пакета  НЗ,  две
банки консервированной колбасы, буханка хлеба, початая бутылка
чего-то спиртного, термос с какой-то бурдой, похоже - с  кофе,
а  дальше  насос,  запасные  камеры,  инструмент,  коробки   с
патронами - целое богатство, а индивидуальных пакетов нет.
    На  золотисто-коричневой  этикетке   бутылки   красовалась
голова оленя с густыми рогами. Страшных вынул  зубами  пробку,
старательно обтер горлышко  рукавом  и  ладонью,  сделал  один
глоток, потом еще несколько. Зажмурился.
    - Хороша штуковина! Прямо  огонь  по  жилам.  Попробуй,  -
предложил он Залогину.
    - Я не пью.
    - Да  брось  ты!  Наркомовские  тебе  положены?  Положены.
Ежедневно! Знаешь, как снимает усталость?
    - Не хочу.
    - Глупо. Ну, я твою долю  комоду  отдам,  ладно?  Ему  это
сейчас во как надо. Совсем скапустился.
    Тимофей  задремал  на  минуту,  а  может  быть,   слабость
сморила. Но Ромкины шаги он услышал и открыл глаза.
    - Почему мы задерживаемся?
    - Сейчас поедем, - сказал Страшных, отметив про себя, что,
пожалуй, Егорову хуже, чем он предполагал. -  А  ну  заглотни,
только помалу.
    - Самогон?
    -  Послабше  будет.  Но  до  санбата  на  этом   газу   ты
продержишься.
    Только  сейчас  Страшных  заглянул   в   багажник   своего
мотоцикла. Здесь тоже было припасено немало  всякого  добра  -
кроме бинтов. Он вернулся к Залогину. Герка сидел на корточках
возле задавленного лейтенанта, перед ним лежал черный  кожаный
бумажник немца, а сам он разглядывал  фирменную  фотокарточку:
этот же лейтенант, только в парадном  мундире  и  с  медалями,
рядом полненькая  блондинка,  светлоглазая,  в  перманенте,  а
между ними совсем маленькая девчушка, вся в локонах и шелке.
    - Кончай. Если те возвратятся с подмогой - худо нам будет.
    У второго пулеметчика в сумке они нашли то, что искали.
    Они забрали коробки с патронами, три автомата,  бинокль  и
"вальтер" лейтенанта. Забрали весь съестной припас  и  одеяло.
Бензином почти  не  удалось  разжиться,  видать,  вчера  немец
неплохо поездил, сразу  подзаправиться  поленился,  а  сегодня
когда ж ему было этим заниматься, а еще и к восьми не подошло,
когда началась заварушка.
    Потом они посовещались, стащили с лейтенанта френч (он был
совсем новенький, даже не порван нигде) и  предложили  Тимофею
надеть. Ведь, по сути, он был до пояса голый.  От  гимнастерки
остался лишь правый рукав, и воротничок, и клочья  материи  на
груди и спине; куда больше тела закрывал бинт.
    Но  Тимофей  даже  примерять   не   захотел.   Шнапс   уже
действовал. Егоров сидел свободно, и глаза были ясные.
    - Нет, - сказал он, заворачиваясь в  одеяло.  -  Сойдет  и
так.
    Страшных забрался в седло.
    - Ну что, на север двинем? Там вроде наши шумят.
    - Наши сейчас везде, - сказал Герка.  -  Так  что  это  не
горит. Может, сначала человека  похороним?  Гля,  место  какое
классное. Тихо, красиво.
    - Вот сейчас набегут сюда  фашисты  -  получишь  тишину  -
сказал Ромка и повернулся к Егорову. - Твое слово, командир.
    Тимофей кивнул.
    - На север сейчас невозможно - через шоссе  не  проскочим.
Ночи надо ждать... И хоронить абы  как  -  грешно.  Мы  что  -
боимся их? или удираем?.. Ладно,  давай  на  хутор  к  Шандору
Барце.



    Этого венгра хорошо знали все окрест. Он  разводил  хмель,
держал несколько коров, однако был из тех, про  кого  говорят,
что у них зимой снега не допросишься. Короче  -  куркуль.  Его
давно бы следовало отселить куда поглубже,  зона  была  такая,
что подозрительным личностям в  ней  нечего  было  делать;  но
граница только обживалась, осваивалась; до хуторянина  руки  у
начальства так и не дошли.
    Хутор стоял над речкой; не высоко, но в самый  раз  -  его
никогда не заливало,  а  холм  был  глинистый,  всегда  сухой.
Крепкий кирпичный  дом,  крепкие  сараи  и  коровник,  крепкая
ограда.  С  севера  от  реки  к  хутору  подступал   ухоженный
яблоневый сад. Сад охватывал хутор  с  трех  сторон,  оставляя
открытой только южную, солнечную, где был двор.
    Когда  пограничники  подкатили  к  воротам,   хозяин   уже
встречал их.  В  новом  костюме,  в  начищенных  сапогах  и  с
трубкой. Он слишком поздно увидел, с кем имеет  дело;  уходить
было неудобно, да и рискованно. Он сунул трубку под седые усы,
сузил белесые глаза и ждал.
    - Здорово, Барца! - весело прокричал Страшных,  затормозив
так, что венгра с ног до головы обдало пылью; тот, впрочем,  и
не поморщился.
    - А я думал, что вы уж все прошли божий суд, - сказал  он,
намеренно коверкая речь. Это была хоть и демонстрация,  однако
беззлобная:  каждый  утверждает  свою  самостоятельность,  как
умеет.
    - Для нас повесток не хватило.  Пока  новые  напечатают  -
поживем.
    - То-то, гляжу, один уж заработал вечную жизнь.
    -  Над  чем  смеешься,  змей!  -  без   всякого   перехода
рассвирепел Страшных и соскочил с мотоцикла, но Тимофей  успел
удержать его за руку.
    -  Здравствуй,  дед,  -  сказал  он.  -  Меня-то  что,  не
признаешь?
    - Трудно тебя признать, капрал, дай бог тебе здоровья.
    - Помоги, Барца. Товарища вот схоронить надо.
    - Хорошо, гляжу, бегаете.
    - Ладно тебе. Говори - выручишь али нет?
    - Небось сами  и  похороните,  -  сказал  венгр,  и  опять
ухватил трубку крепкими желтыми зубами, и все стоял,  переводя
неторопливый невыразительный взгляд с одного  пограничника  на
другого. Затем кивнул Залогину: пошли,  мол,  -  повернулся  и
заскрипел сапогами через двор.
    Герка не сразу последовал за ним. Легким скользящим  шагом
он прошел перед воротами,  согнувшись  почти  к  самой  земле,
всматриваясь  в  следы.  Вернулся  более  широким  полукругом,
расслабленно выпрямился и сказал Тимофею:
    - Сегодня здесь еще никто не проезжал.
    Но автомат все-таки перебросил из-за  спины  под  мышку  и
поставил на боевой взвод.
    Они пропадали долго. Наконец появился  Залогин,  неся  две
лопаты и маленькое ведерко с молоком, а следом венгр  с  двумя
домашними караваями, с куском сала  и  каким-то  свертком,  от
которого терпко пахнуло застоявшимся густым запахом полыни.
    - Это тебе, капрал.
    Тимофей развернул сверток. Это была  старая  кавалерийская
куртка, скажем даже больше -  драгунская,  только  Тимофей  не
знал таких тонкостей, да и все равно ему было.  Главное  -  ее
можно было и не  противно  надеть.  Шили  куртку,  видать,  из
хорошего прочного сукна; от него  теперь  осталась,  по  сути,
одна основа, но тусклый,  когда-то  шикарный  позумент  уцелел
весь, и пуговицы о орлами тоже. Реликвия! Однако  Тимофей  был
рад.
    - Здоровый был мужик, - похвально оценил  Тимофей.  -  Чья
это?
    - Небось моя.
    - Скажешь! - не поверил Тимофей. - Да в ней  двоих  таких,
как ты, спеленать можно.
    - Если б ты до моих лет дожил, небось усох бы.
    - Нет! У нас такой корень - все больше в  толщину  идем  -
улыбнулся Тимофей, влезая в куртку; она оказалась ему в  самый
раз. - А с чего ты решил, что я не проживу с твое?
    - Если с этими рыцарями не поедешь, у  меня  останешься  -
может, и проживешь. Может, еще и сто лет жить будешь.
    - А с ними, думаешь, убьют?
    - Это уж как Иисус рассудит. Только куда уж вам уберечься.
    Тимофей долго ел молча. Потом сказал:
    - Не могу, Шандор. Я за них в ответе. Понимаешь? - не могу
я их бросить... Если б еще пеши были, обузно  для  них  -  это
понимаю, обмозговать еще можно было бы. А так нет.
    - Твоя воля, капрал. Небось немец меня не тронет. А ты  на
молочке как гриб поднимешься, еще до червей.
    - А! какой сладкий! - гыркнул Страшных, отставляя ведерко.
- Выдаст он тебя, Тимош, как пить дать выдаст, старый змей.  А
себе за то пару соток под огород выклянчит. Или того больше  -
лужок для коровушек! - Он зло засмеялся. - А  ты  не  подумал,
Барца, что еще через неделю мы  возвратимся  да  как  хрястнем
тебе по шее?
    Венгр выслушал его спокойно, вынул трубку.
    - Когда я был такой же дурной, как  ты,  парубок,  я  тоже
всех людей судил по себе, - сказал  он,  еще  больше  коверкая
слова.
    - Ладно, - сказал  Тимофей,  -  посоветуй,  дед,  где  нам
товарища схоронить.
    - На погосте нельзя сейчас, - сказал венгр. - Там уже эти.
    - Ему и не обязательно на погост. Он солдат.
    - Есть хорошее  место.  Тихое.  И  земля  легкая.  Это  за
огороженным выгоном, вон там, на сходе, может, видали -  возле
двух старых груш. Было три, так одна усохла. Спилили.
    - Знаю! - оживился Герка. - Высота сорок один.
    - Это на вашем участке, - согласился Тимофей.
    - Шикарное место. Видок оттуда -  закачаешься!  Я  покажу,
как проехать. Тут просто.
    -  Ты  уж  приглядывай  за  могилкой,  -  сказал  Тимофей,
втискиваясь в коляску. - Прощай, дед.
    Венгр чуть кивнул.
    - Лопаты там оставьте. По-над вечер схожу - заберу.
    - Прощай.
    Место оказалось - себе лучше не пожелаешь. В  полчаса  они
выкопали могилу метровой глубины, тело обложили свежим  густым
лапником и закопали на совесть, плотно, чтобы не сразу  могила
просела.  Сверху  положили  припасенную  Геркой  дощечку,   на
которой  написали  все,  что  полагается  в   таких   случаях.
Получилось не очень подробно - Страшных знал только имя  этого
парня, - зато брало за душу. Дощечку закрепили камнями.  Потом
Ромка  хотел  дать  прощальный  салют  и   даже   заупрямился,
настаивая на своем, когда Тимофей сказал "нет". Тогда  Тимофей
так сказал "нет", что Ромка сдался, хотя еще долго после этого
дулся на товарищей.
    Решив дожидаться темноты,  они  нашли  укромное  местечко,
наметили порядок караулов и  завалились  отдыхать.  Но  прошел
час, прошел другой: спать не мог никто.
    - Время только зря портим, - не выдержал Страшных. -  Если
хотите знать, я улавливаю противоречие в наших рассуждениях.
    - Не в  обиду  будь  сказано,  товарищ  сержант,  -  сразу
отозвался из кустов Залогин, - плохо вы его учили. Никчемушный
он солдат, этот Страшных.
    - Поясни, - сказал Тимофей.
    - Справный солдат еще не лег, а уже спит...
    - Я к чему веду, - продолжал Страшных, словно и не  слышал
этих реплик, - ты ж какой сейчас воин, Тима?  Смешно  сказать.
Тебе в койку надо. И поскорее. А мы все  в  драку  лезем.  Где
пальба погромче.
    - Ну?
    - А надо бы туда, где тихо. До своих скорее добежим.
    - Например?
    - Хотя бы в райцентр. Его ведь так просто наши не  сдадут.
Должны держать. А там больница...
    Тимофей думал недолго.
    - Ладно. Заводи мотор.
    До райцентра было километров двадцать с  гаком,  но  места
все знакомые, и Страшных не зарывался, даже осторожничал,  так
что проскочили без  приключений.  Они  уже  решили,  что  дело
сделано, и в райцентр въехали открыто,  однако  там  оказалось
полным-полно немцев. Пограничники спаслись только потому,  что
немцы слишком поздно их разглядели - может, приняли за  своих,
а может, им и вовсе было наплевать,  кто  это,  так  они  были
уверены в своей силе и безнаказанности; короче  говоря,  когда
под свист пуль, гогот и улюлюканье они  все-таки  благополучно
заюлили в чащу, было решено двигаться на восток не  наобум,  а
держаться поближе  к  шоссе.  Этим  нисколько  не  уменьшалась
вероятность встречи с немцами, зато они  могли  быть  уверены,
что идут  к  цели  кратчайшим  путем:  это  такая  магистраль,
которую наши должны были держать. Не здесь  -  так  где-нибудь
подальше  держат.  Потому  как  этим  они  немцу  горло  жмут.
Выходит, где-то по-над шоссе должны были быть свои.
    Осуществить этот план оказалось нетрудно.  Немцы  охраняли
шоссе только в непосредственной близости, дальше  у  них  пока
руки не дошли, не до того им было - они  стремились,  мчались,
летели плотным кулаком на восток. Правда, пограничникам все же
довелось пострелять. Это случилось дважды. Похоже оба раза  им
встретились разъезды или  разведгруппы.  Оба  раза  противники
замечали друг друга еще в бинокль, и  стрельба  носила  скорее
предупредительный характер. Возможно, тут сыграло свою роль  и
некоторое равенство сил. А  рисковать  без  особой  надобности
охотников не нашлось.
    Потом пошли горы.
    Потом кончился бензин. А фронта все не было слышно. И судя
по тому, что как раз в это время далеко внизу, едва различимая
отсюда, по шоссе шла огромная, правда, на  совесть  охраняемая
интендантская колонна, фронт был еще не близко.
    Бензин кончился где-то около полудня. Страшных  ждал  этой
минуты давно, он был готов к ней - в самом деле, не  бездонные
же баки у этой машины; поэтому даже  досады  не  почувствовал,
отрулил мотоцикл с тропинки  в  удобный  просвет  между  двумя
смереками, ловко объехал торчавшие из  мха  гладкие  гранитные
зубцы и, когда пружины под сиденьями в последний раз охнули  и
затихли, сказал:
    - Вот и все.
    - Может, так оно и лучше, - сказал Тимофей. - Меньше риску
напороться на фашистов. Идти - не  ехать.  Не  так  сподручно,
зато верняк.
    - Нет, - сказал Страшных, - кабы ты здоровый был.
    - Ладно. Уже близко. Как-нибудь дойду.
    - Есть идея, -  сказал  Страшных.  -  Скромная  гениальная
идея.
    Он прошелся  возле  мотоцикла,  разминая  ноги,  тряс  ими
поочередно. Это показалось ему недостаточным, и он стал масси-
ровать икры. Здесь не было ни ветра, ни птиц,  даже  насекомые
молчали, может быть  из-за  полуденной  жары.  Только  натужно
гудели далекие  моторы  да  потрескивал  бинт,  когда  Залогин
выдирал его из бурых пятен  на  груди  Тимофея.  Геркины  руки
занемели от напряжения и начали дрожать. Чтобы скрыть это,  он
отер рукавом гимнастерки  свое  взмокшее  восковое  личико,  а
потом и совсем опустил их,
    - Дядя, хочешь расскажу, что ты придумал?
    - Валяй.
    - Очень просто, дядя. Мы с тобой сейчас берем по автомату,
спускаемся  к  шоссе,  нападаем  на  немецкую  автоколонну   и
разбиваем  ее,  захватываем  канистру  горючего,  после   чего
продолжаем путь на этой вот керосинке.
    - А у него котел варит, а?  -  не  растерялся  Страшных  и
улегся на мох, заложив руки за голову. Но  глаз  не  сводил  с
груди Тимофея; очень ему было интересно, сколько же у сержанта
ран. - Как говорится: ум хорошо, а полтора лучше.
    - Мы пойдем пешком, - сказал Тимофей.
    - Но ведь если остановить  одинокий  бензовоз  или  просто
грузовик...
    - Еще немножко, дядя, и ты  согласишься  просто  найти  на
обочине одинокую канистру. Но для себя я  решил,  что  если  и
поеду дальше, так только на "опель-адмирале".
    - Вы слышали приказ? - сказал Тимофей.
    - Так точно, - сказал Залогин.
    - Да ну тебя, Тимоша, в самом деле! - сказал Страшных.
    - Красноармеец  Страшных,  два  наряда  вне  очереди.  Как
только прибудем в часть, напомните мне о них. Ясно?
    - Еще бы.
    - Почему отвечаете не по форме?
    Страшных поднялся и, стоя довольно свободно, но не развяз-
но, ответил:
    - Виноват, товарищ командир отделения. Вас понял.
    - Ладно. Ты бы уж кончал перевязывать, что  ли,  -  сказал
Тимофей Залогину. - А то вроде пар туда  проникает.  И  дышать
вроде нечем.
    Залогин вынул из-под бинтов кандидатскую  карточку,  а  по
том и комсомольский билет. Билет был проткнут штыком  почти  у
сгиба, и задние, еще не заполненные  страницы  склеила  кровь.
Герке стало жалко своего билета, но он и виду не подал,  обтер
грудь  Тимофея  влажным  платком  и  начал  накладывать  новую
повязку,  аккуратную  и  ловкую,  словно  сдавал  экзамен   на
санинструктора. Бинт не нравился Залогину, как и  вообще  весь
немецкий индивидуальный пакет. Что-то в  нем  было  не  такое.
Однако выбирать не приходилось. "Я уж наши-то  бинты  не  буду
выбрасывать, отстираю, еще послужат, - решил он. Нужная  вещь,
сгодится в деле. Не то что это немецкой дерьмо".
    Потом они поели. Не столько из-за  голода,  сколько  из-за
невозможности унести с собой всю снедь. Действительно,  тащить
термосы было неразумно, груза  хватало  и  без  них,  а  какой
русский станет пить пустой кофе? - и не заметили за делом, как
от банки с колбасой и буханки хлеба даже крох не осталось.
    После  еды  настроение  поднялось.  Тимофей  велел  наново
перемотать портянки. Идти черт те куда, да все по  камням,  по
горкам - ноги в первую очередь беречь надо.
    Для Страшных это было тем более важно -  с  чужим  сапогом
шутки плохи. Пришлось на портянку пустить кусок одеяла.
    - А я вот все думаю,  -  сказал  Герка,  наблюдая  за  его
манипуляциями, - куда наши подевались?
    - А никуда! - сказал Страшных.  -  Еще  немец  до  них  не
добежал.
    - Я не о тех. Я о таких, как мы.
    - Беглецах?
    - Почему "беглецах"? Разве мы от страха удираем?
    - А от чего же?
    - От неравенства сил. Оттого,  что  хотим  соединиться  со
своими.
    -  Грамотный  ты  шибко,  -  сказал  Страшных.  -  Уже   и
оправдание придумал. А те, кто не придумывал себе  оправданий,
на  раздолбанных  позициях  в  последний  раз  под   солнышком
греются. Пока не закопали. Ты хотел их встретить?
    - Ладно вам, - сказал Тимофей. -  Ты  не  прав,  Страшных.
Чего на Герку зверишься? Если по совести, так я  больше  всего
опасался, что кто-нибудь из наших, из  отбившихся,  нас  же  и
шлепнет.
    - Кто спорит, - согласился Страшных, - если бы свой подшиб
- обидно.
    - Сантименты, - сказал Герка. - Какая разница, чья пуля?
    - То есть как -  какая  разница?  -  изумился  Страшных  и
кинулся в спор, но не потому, что хотел доказать противное,  а
только из чувства противоречия, из привычного желания делать в
говорить  наоборот.  А  вообще-то  он  на  минуту  позавидовал
Залогину, потому что последняя реплика, по Ромкиным  понятиям,
была  оригинальной,  и  уже  только  поэтому  ее  должен   был
произнести не кто иной, как он, Ромка Страшных, независимо  от
того, правильно это суждение или  нет;  но  раз  уж  случилось
иначе, он считал делом  чести  опровергнуть  оппонента,  пусть
даже для этого ему пришлось бы доказывать, что белое черно.
    Тимофей попытался утихомирить их  увещеваниями,  когда  не
помогло -  придумал  им  работу:  заставил  откатить  мотоцикл
подальше в кусты, в укромное место. Они  запомнили  ориентиры,
не сомневаясь, что вскоре представится случай  извлечь  машину
из тайника; уничтожить ее было  жалко  да  и  бесхозяйственно.
Спор иссяк лишь после  того,  как  они  двинулись  на  восток.
Тимофей приказал Ромке идти в  пятидесяти  метрах  впереди,  в
дозоре.  Договорились  о  звуковой  сигнализации.  Ромка  взял
автомат, бинокль и скрылся в кустах.



    Потом они встретили Чапу.
    Собственно говоря, звали его Ничипор Драбына, он это сразу
сказал, но как-то невнятно,  невыразительно,  словно  выполнил
формальность,   и   что   бесполезно   настаивать    и    быть
принципиальным - все равно не сейчас, так завтра он станет для
своих новых товарищей просто Чапой, как был Чапой всю жизнь, с
первых же лет, как был Чапой для  каждого  встречного,  словно
это имя у него на лбу от рождения вырезали. Он был  Чапа  -  и
этим сказано все. Он был не очень маленьким - вровень с Геркой
Залогиным - и уж куда сильнее Герки, здоровьем природа его  не
обделила; но  и  силачом  его  нельзя  было  назвать.  Он  был
круглолиц   и   круглоглаз,   с    широким    и    добродушным
носом-бараболей; это  было  милое  и  немножко  смешное  лицо,
довольно приметное; уж во всяком случае, когда видел его перед
собой, не возникало сомнения,  что  легко  узнаешь  его  среди
других. Но впечатление это было обманчивым. Стоило повернуться
к Чапе спиной, как он тотчас же выпадал  из  памяти,  и,  если
потом приходилось с ним сталкиваться, человек знакомился с ним
заново, и заново - узнав, что этого паренька  зовут  Ничипором
Драбыной, - нарекал его Чапой,  и  был  очень  доволен  собой,
будто бы он первым до этого  додумался.  Ему  и  в  голову  не
приходило, что он  уже  знаком  с  Чапой,  что  вся  процедура
повторяется в точности уже второй или  третий  раз.  Уж  такая
была у Чапы  планида,  на  которую,  впрочем,  он  никогда  не
обижался. Иначе он бы сразу перестал быть Чапой!
    Пограничники встретили его  вскоре.  Они  перевалили  одну
гору;  вышли  к  другой,  покруче,  уже  настоящей  горе  -  с
укутанной облаками вершиной,  с  синевой  под  ними,  -  стали
огибать ее ложбинами и вот в одной из ложбин увидели танки.
    Первым их  обнаружил  идущий  дозорным  Страшных.  Он  дал
сигнал: "Жду вас, подтягивайтесь", и когда Тимофей и Герка его
догнали...
    (Герка тащил оба автомата и боекомплект за двоих, и еду, и
еще поддерживал Тимофея, подставив ему  свободное  плечо,  все
равно Тимофей уже еле шел: к боли он  притерпелся,  и  его  не
очень пугало, что раны отвердели и  опухли,  видать,  начинали
гнить,  -  но  потеря  крови  сказывалась;  крови  он  потерял
многовато для одного человека, и стоило повернуть голову  -  и
земля переворачивалась, а ноги были такими слабыми, что каждый
шаг казался чудом, он даже  задумываться  боялся  о  том,  что
чувствует,  как  ему  удается  еще  идти;  и  он   преодолевал
головокружение,  тошноту  и   слабость   и   ведь   о   чем-то
разговаривал с Геркой, отвечал на какие-то его вопросы, а  сам
думал, как поступить, не знал, как же  сделать  лучше,  потому
что не для него сейчас была эта работа - идти; еще один  такой
переход - и конец ему, не встанет, а как быть иначе  -  он  не
знал,  уж  так  ему  не   хотелось   отрываться   от   парней,
отлеживаться в какой-нибудь избе, остаться одному;  и  он  все
думал, искал выхода, напрягая всю волю и  гордость,  чтобы  не
заикнуться: мол, хорошо бы привал сделать. "Я дойду и не стану
им обузой", - твердил он про себя, когда вдруг раздался Ромкин
сигнал,  который  для   Тимофея   прозвучал   как   сигнал   о
спасительной передышке, ведь, что бы там впереди ни случилось,
они остановятся, хоть на десять минут,  хоть  на  минуту;  они
остановятся, чтобы разобраться в смутившей Ромку  ситуации,  и
тогда можно будет сделать вид,  что  задумался,  и  прилечь...
хоть на десять минут)...
    Так вот, когда Тимофей и  Герка  догнали  Страшных,  перед
ними открылась ложбина, а на дне ее вразброс стояли  советские
танки: одна тридцатьчетверка и два БТ-7.
    И кругом ни души.
    - Страшных, разведай, что тут происходит. Только  тихо.  В
случае чего отходи прямо на нас. Прикроем.
    ...Лечь на спину и закрыть глаза...
    Возле самого лица топчутся Ромкины  сапоги.  Словно  и  не
уходил никуда.
    - Тим... Тимка, погляди, какое чудо-юдо я привел.
    Не открывать глаз. Просто лежать,  не  открывая  глаз,  не
шевелясь, ни о чем не думая, - они ведь должны  понимать,  как
ему плохо, как много крови он потерял.  Должны  ведь  когда-то
они понять, что он не железный... Просто лежать...
    Тимофей даже вздохнуть себе не позволил.  Открыл  глаза  и
сел. И увидел перед собой Чапу.  Глаза  Чапы  были  красны  от
давних слез, лицо раздергано  противоречивостью  чувств:  горе
еще наливало вниз его щеки, концы губ и глаз, но  радость  уже
давила  изнутри,  и  уже  угадывалась  ухмылка   в   пляшущих,
срывающихся чертах.
    - Почему он плачет? - расцепил губы Тимофей.
    - Вот и  я  подумал,  с  чего  бы  это  он?  Представляешь
картину: сидит возле  танка  и  ревет  чуть  ли  не  в  голос.
Аника-воин!
    - Он тебя не трогал? - спросил Тимофей у Чапы.
    - Этот? - Чапа смахнул под  носом,  а  потом  и  последние
слезы стер. - Навищо ему меня трогать? Или я на бабу схожий?
    - Ну мало ли как можно обидеть...
    - Обидеть? Он - меня?.. Та вы шуткуете, товарищ  командир.
У нашем селе я таких гавриков...
    - Понятно, - перебил Тимофей. - Где остальные?
    - Тю! Та я сам токечки сюда пришкандыбал. Другим яром. Я ж
на вас и подумал, что вы и есть оте остальные.
    - А чего ж плакал?
    - Обидно. Из сердца те слезы.
    - Понятно. Страшных, доложите обстановку.
    Ромка перестал давиться смехом, демонстративно - для Чапы,
конечно, - вытянулся по-уставному.
    - Так что, товарищ командир отделения, лощину  я  прочесал
всю. Пусто. Кроме этого героя. Но он не в счет - приблудный.
    - Разобрался, что произошло?
    - Горючее кончилось. Сухие баки. Все  машины  на  ходу,  у
каждой почти полный боекомплект - и ни грамма бензину.
    Тимофей смотрел, как дрожит воздух  над  нагретой  солнцем
тускло-зеленой броней, на вспаханное траками дно ложбины... Ни
души... И это не мираж  -  это  реальность.  Можно  подойти  и
потрогать эту угловатую броню и аккуратные клепки...
    - Но ведь это же не мотоцикл! - вдруг не выдержал он.
    - Ты думаешь, они вроде нас...
    - Конечно! - Он чуть не застонал, но  сдержался  и  сказал
себе: "Ладно... ладно..." - и почти успокоился. -  Конечно,  -
уже тихо повторил он, - думают - возвратятся... Но ведь это же
танки! И никакого прикрытия... охранения...
    - Здесь и так укромно, - сказал Залогин. -  И  в  стороне.
Случайно разве кто набредет.
    - А для обороны неспособно, - деловито добавил Страшных. -
Даже охранять - погляди сам! - и то не  с  руки.  Все  подходы
закрыты. Батальон - и тот не управится.
    Да ведь они, похоже, пытаются  как-то  его  утешить.  Его,
своего командира... Вот уж никуда не годится.
    -  Ладно...  Послушайте,  а  может,  их  заминировали?   -
встрепенулся Тимофей.
    - Ложбина не минирована, - сказал Страшных, - я проверял.
    - А если мы их взорвем?
    Он поглядел в глаза товарищам. Страшных отвел взгляд.
    И Залогин отвернулся.
    - А что - можно, - сказал Чапа. - Управимся враз. - Он  не
понял, почему так изумленно взглянули на него пограничники,  и
торопливо пояснил: - Если  не  чесать  по-дурному  языком,  то
наши, когда бы сюда ни вернулись, не  дознаются,  чья  работа.
Выходит, обойдется без шухеру. А германец что так, что этак  с
этого во что будет иметь...
    И Чапа показал, что с этого будет иметь германец.
    Цепляясь за  кусты,  они  спустились  в  лощину.  Страшных
приволок танковый брезент, расстелил в тени  терновника;  тень
была не плотная, легкая, пропускала дыхание солнца,  что  было
совсем не лишним - лощина оказалась сырой. Тимофей едва лег на
брезент - словно провалился куда-то. И уже не  слышал,  как  с
него стянули сапоги и портянки, расстегнули драгунскую  куртку
и накрыли одеялом.
    В этот день они не стали уничтожать танки. Мало ли что!  -
а вдруг завтра на шоссе появятся свои? Утро  вечера  мудренее.
Они натаскали в тридцатьчетверку молоденького лапника,  сверху
навалили  травы.  Конечно  же,  тесновато,  однако  само  ложе
получилось роскошное. На лучшем месте положили Егорова.  Когда
проснулись, чтобы поужинать, у  него  был  жар,  должно  быть,
ужасная температура, потому что он никого не узнавал и бредил,
и Чапа сказал: раз нет лекарств, надо пустить кровь, он видел,
как это делал их коновал, и всегда помогало. Но Герка  сказал,
что не позволит, мол, к ночи всегда больным  становится  хуже;
другое дело, сказал он, холодный компресс на голову и на рану;
на том и порешили.
    После ужина их опять потянуло в сон.
    - Давайте разберемся насчет дежурств, - сказал Залогин.  -
Только, чур, не я первый!
    - Мальчик шутит?  -  сказал  Страшных.  -  Зачем  нам  эта
роскошь?
    - Ну  как  же,  -  растерялся  Залогин,  -  порядок  вроде
такой... Да и за комодом присмотреть.  А  то  ведь  очнется  -
шухер будет жуткий.
    - Из-за себя он не станет.
    - Это я понимаю. Но порядок есть порядок.
    - Кончай базарить, - отрезал Страшных. - Во-первых, комоду
мы все равно не в силах помочь. А во-вторых, кто  припрется  в
эту дыру ночью? - я правильно говорю, Чапа?
    - Солдат спить, а служба идеть, - сказал Чапа.
    Этот древний аргумент оказался  и  наиболее  убедительным.
Они  забрались  в  БТ,  задраили  люки  и  на  всякий   случай
изготовили к бою пулеметы. И через несколько минут уже  спали.
Конечно же, они рисковали; но, прямо скажем, риск был невелик,
почти  ничтожен.  А  устали  все  невероятно  и   морально   и
физически. И Чапа в этом смысле не был исключением.
    История его была простая.
    Служил он в стрелковом полку  ординарцем  командира  роты.
Каким   он   был   ординарцем   -    хорошим    или    плохим,
предупредительным или растяпой - не суть важно; зато  со  всей
ответственностью можно сказать, что Чапа был  простодушен,  за
что  и  поплатился  в  первый  же  день  войны.   Естественно,
пострадавшим оказался его лейтенант. Выяснилось это не  сразу,
когда полк подняли ночью по  тревоге  и  стало  известно,  что
война,  а  несколько  погодя,   когда   после   десятичасового
непрерывного марша полк одолел чуть ли не полсотни километров,
вышел  на  исходный  рубеж  и  стал  окапываться.  Только  тут
подоспел лейтенант, догнал-таки свою роту и в первую же минуту
обнаружил Чапину оплошность.
    Этот лейтенант был личностью своеобразной, вернее - позво-
лял себе быть таковым.  Когда-то,  еще  в  начале  прохождения
службы в полку, ему случилось  отличиться  неким  оригинальным
способом, каким именно, впрочем, никто уже точно не помнил; но
репутация сохранилась. Даже командир полка и  начштаба,  когда
речь заходила о лейтенанте, всегда  говорили:  "Ах,  это  тот,
который... ну как же, помню,  помню..."  -  следовательно,  ко
всему прочему создавалось впечатление, что лейтенант на  виду.
И он позволял себе время  от  времени  высказываться  смело  и
нелицеприятно,  чем  еще  больше   укреплял   свою   репутацию
оригинала. А "раз человек такой, что с него возьмешь?" - и ему
зачастую сходило с рук то, за что крепко  пострадал  бы  любой
другой.
    В  ту  ночь,  когда  началась  война,  лейтенант  пропадал
невесть где. У него был  очередной  бурный  роман  в  заречном
селе, с кем именно роман - не знал никто из приятелей,  а  тем
более Чапа. Ему лейтенант приказал  раз  и  навсегда:  "Ты  не
знаешь, куда я иду, - внял? ты не знаешь имен моих подружек  -
внял? а если узнаешь случайно - тут же забудь от греха подаль-
ше..." Это случилось  после  того,  как  Чапа  дважды  подряд,
проявив недюжинное упорство и смекалку, находил лейтенанта по-
среди ночи - естественно, по делам службы. С тех пор лейтенант
и "темнил".
    На этот раз судьба грозила ему немалыми  карами.  Диапазон
был широк:  от  словесного  нагоняя  до  штрафбата.  Лейтенант
готовился к любому повороту событий и все же  не  учел  весьма
существенной детали - и получил удар прямо в сердце. Чтобы  не
интриговать  читателя  попусту,  скажем  сразу,  что  он   был
страстным коллекционером. Он собирал бритвы и, понятно, первым
долгом пожелал узнать, где коробка с его коллекцией. Чапа  был
прост,  не  отличался   ни   фантазией,   ни   склонностью   к
самоанализу.
    - Ваше личное  оружие,  шинель  и  смена  белья  в  ротной
линейке, товарищ лейтенант, - доложил Чапа, еще пуще  округлив
от старательности свои глаза.
    - Я тебя про коллекцию спросил. Про  коллекцию.  Ты  внял?
Лейтенант говорил тихим голосом. Если б он был злым богом,  он
превратил бы Чапу в камень. Разумеется, узнав  прежде,  что  с
коллекцией. А сейчас он глядел в непроницаемые, как  у  куклы,
Чапины глаза  и  пытался  прочесть  в  них  правду.  Знал  ее,
предчувствовал, но это знание казалось ему таким ужасным,  что
лейтенант боялся дать ему всплыть; топил его, надеясь на чудо,
ласково заглядывал в глаза ординарца; он бы молился,  если  бы
умел, но лейтенант не умел  молиться,  и  потому  механически,
бессознательно  (чем  значительно  снимается  доля  его  вины)
поминал бога в душу мать...
    - А  как  же!  Ясное  дело,  внял,  товарищ  лейтенант,  -
преданно  объяснял  Чапа.  -  Однако  я  так  понял,   товарищ
лейтенант, война...
    - Коллекция где, Чапа...
    - Ну где ж ей быть еще, товарищ лейтенант? Ну куда  ж  она
еще денется? В казарме она, товарищ лейтенант. Как  была  -  у
вашей тумбочке.
    Тут ему еще раз подумалось, что, может  быть,  он  был  не
прав, что - черт с нею! - надо было кинуть ее в линейку вместе
с остальными лейтенантовыми  шмутками.  Ну  война  -  это  все
понятно. Только ж не все время война,  не  круглые  же  сутки,
иногда  ж  захочется  человеку  душой  оттаять,  возле чего-то
погреться. Одному - письма мамкины перечесть, другому, скажем,
цветочки; а этот вот - бритвочками бы  побаловался...  Но  его
была мгновенная слабость. Чапа сказал ей - нет. Он никогда  не
думал о своих каких-то идеалах или чистоте, и  прочих  высоких
материях, но что для него было чисто - на то он пылинке  сесть
не давал, а что было свято - за то, не задумываясь,  отдал  бы
жизнь.
    Но это так - к слову...
    А  коллекция  действительно   осталась   в   той   тяжелой
казарменной тумбочке, в нижнем  отделении,  где  под  запасным
комплектом голубого байкового белья лежали пачки аккуратно ра-
зобранных по адресатам  и  перевязанных  шнурками  от  ботинок
письма лейтенантовых корреспонденток. Блокнот с их адресами  и
пометками о днях  именин  и  рождений,  какой  когда  отправил
письмо и о чем договаривался, он носил с собой; а  эти  письма
лежали довольно открыто; он не  делал  из  них  тайны  и  даже
иногда, во время сабантуев, после второй или  третьей  бутылки
читал приятелям.
    Кстати, небольшая поправочка: и бритвы-то не все  были  на
месте. Одна из них, чуть ли  не  самая  ценная,  находилась  в
мастерской. Немецкая, с грубой костяной ручкой,  с  фашистской
свастикой у основания лезвия, называлась она довольно  просто,
что-то там  было  насчет  золы,  только  Чапа  и  не  старался
запомнить, сам он еще не брился ни разу  и  был  убежден,  что
привередничать из-за бритв  -  блажь;  но  как  было  потешно,
просто слов нет, когда лейтенант, отдавая эту  бритву  мастеру
для совсем пустячного ремонта - клепка в ней  разболталась,  -
повторил раз пять, какая это ценность, и каждый  раз  добавлял
еще, что она дорога ему как память. И вот теперь эта  "память"
осталась в мастерской, может быть, насовсем, потому что с вой-
ны не удерешь, это не маневры; не  сегодня-завтра  они  пойдут
вперед, через Венгрию на  Берлин,  чтобы  задушить  фашистскую
гадину в ее собственном логове,  вот  и  выходит,  что  в  это
местечко, где были их казармы, лейтенант если  и  попадет,  то
ого как не скоро, и вряд ли тогда его признают, а скорее всего
не попадет вовсе; значит, бритва тю-тю!..
    Лейтенант держался геройски. Правда, он все-таки  высказал
Чапе все, что о нем думает, а в заключение приказал:
    - Свои вещи оставляешь здесь.  Налегке  смотаешься  домой.
Даю тебе двадцать четыре часа - чтобы  ни  минутой  позже  вся
коллекция и "Золинген" из мастерской были  здесь.  Внял?  Если
патруль задержит - сам понимаешь. Но с пустыми руками лучше не
появляйся. Внял? Ну вали!
    Чапа знал, что прав тот, кто имеет  право  приказывать,  и
еще знал, что с этим лейтенантом  ему  и  жить  и  воевать,  а
потому не спорил. Правда, приказ был еще тот, явно незаконный,
но такая уж  судьба  ординарская:  нос  высоко,  да  до  чести
далеко.
    Путь до казармы он проделал  быстро.  Сперва  на  попутной
полуторке, а за развилкой его подобрал на фуру неразговорчивый
дядько в засмальцованном жилете из овчины и в картузе на манер
конфедераток: весь углами, и козырек лаковый.  Солнце  уже  не
пекло, дорога была гладкой, шины у фуры  богатые,  на  резине.
Чапа как зарылся носом в то сено, так  только  перед  казармой
дядько еле его растолкал.
    В  расположение  полка  Чапа   возвратился   куда   раньше
назначенного  лейтенантом  срока,  хотя  от   шоссе   пришлось
свернуть сразу: на первом же километре его  чуть  не  застукал
контрольный пост; еще раз испытывать судьбу  у  Чапы  не  было
желания. Он добрался окольным путем, большей частью пешим,  но
полка на месте не обнаружил. Чапа почуял недоброе. Откуда сила
взялась - побежал к роще, где на опушке окапывалась  их  рота.
Вот и окопы, вот блиндаж лейтенанта, совсем законченный,  даже
дерном поверху обложить успели. Но людей нет. Признаков боя  -
нет. Полк словно испарился. Их  перевели  на  другой  участок,
сообразил  Чапа,  и  это  его  успокоило,  но  ненадолго.   Он
тщательно обшарил блиндаж, уверенный, что лейтенант должен был
оставить ему записку. Не нашел. Чапа выбрался  наружу,  сел  в
цветущую траву и положил рядом коробку  с  бритвами:  какое-то
оцепенение сковало мозг, потом рассеялось, и тогда Чапа понял,
что теперь он дезертир. Низкий, подлый  дезертир.  И  нет  ему
оправдания.
    Пахло  свежей  влажной  землей,  чабрецом  и  еще   чем-то
терпким, вроде лука. В густом вязком  воздухе  плавали  пчелы.
Вязы стояли на вершине холма,  как  войско,  изготовившееся  к
битве; роща кончалась вдруг, и оттого, что луга были выкошены,
а кустарник вырублен совсем, крайние деревья казались стройнее
и выше, чем были на самом деле. За  долиной  опять  начинались
холмы; из-за одного, сбоку,  четко  темнея  на  фоне  белесого
неба, выдвигался увенчанный крестом шпиль костела. Значит, там
есть городок или хотя бы большое село, подумал  Чапа,  но  это
открытие вовсе его не обрадовало. Он остался один.  "Я  теперь
совсем один", - понял Чапа, и эта мысль испугала его, как если
бы вдруг оказалось, что он остался один-единственный на земле.
Рядом не было лейтенанта, которому положено было за  него,  за
Чапу, думать; рядом  не  было  товарищей  по  роте,  вместе  с
которыми он ничего не боялся  -  вместе  они  были  силой!  Он
остался один. Сам себе командир и  сам  себе  товарищ,  сам  и
разведка, сам и основные силы. Вокруг были  мир  и  покой,  но
что-то  в  груди  Чапы   напряглось,   он   явственно   слышал
предостерегающий голос, и это был не страх, потому что  трусом
Чапа никогда не был; может быть, его мозг  воспринял  какие-то
еще неведомые науке волны, которые идут от мозга к мозгу,  уже
затопили незримым паводком  все  окружающее  пространство,  но
проявятся только через два-три дня,  проявятся  вдруг  у  всех
сразу, в образе четких черных силуэтов: "ОБХОДЯТ!",  "ТАНКИ!",
"ОКРУЖИЛИ!.."
    Гудели  разбитые,  натруженные  ноги;  связки  обеих  стоп
словно раскисли,  каждая  косточка  отделилась  от  остальных,
плавала, как в киселе,  была  сама  по  себе  и  ныла.  Манили
разбросанные по склону стожки. Завалиться сейчас под какой-ни-
будь, ноги разуть... ах разуть ноги да придавить эдак  минуток
триста - как идти после этого будет легко  да  весело!  И  как
далеко он сможет уйти! - хоть весь маршрут отмеряй сначала...
    Чапа тяжело поднялся, взял коробку с бритвами  под  мышку,
еще раз оглядел долину, какая она тихая да пригожая,  и  пошел
на север, где, как он знал, километрах в десяти  было  большое
стратегическое шоссе. "Уж там-то я  встречу  наших",  -  сонно
качал  головой  Чапа,  под  "нашими"  имея  в  виду  вовсе  не
обязательно свой полк, а нечто большее, хотя  и  неконкретное,
что  должно  было  разорвать  одиночество  и  вернуть  Чапу  в
привычную, надежную, родную атмосферу Красной Армии.
    На шоссе были немцы.
    Чапа сразу проснулся и заспешил  вдоль  шоссе  на  восток.
Первого убитого красноармейца он увидел  издалека.  Тот  сидел
почти на открытом месте,  привалясь  спиной  к  кусту  бузины;
правда, с шоссе его было не видать. Чапа не сразу  понял,  что
красноармеец  убит.  Красноармеец  вроде  бы  отдыхал,  и  это
поначалу сбило Чапу с толку. Но когда до него осталось  метров
двадцать, Чапе что-то не понравилось, хотя он и не сразу дога-
дался, что именно, а потом подошел совсем близко и увидел, что
красноармеец весь в засохшей крови, и по  ранам  на  животе  и
груди было ясно, что его добивали в упор и не жалели патронов.
А потом Чапа понял, что его насторожило раньше: вокруг  белели
бумажки, вывернутые из  карманов  красноармейца,  и  это  даже
больше диссонировало  с  окружающей  пастельной  зеленью,  чем
труп.
    Чапа впервые видел убитого человека и приблизился к нему с
неохотой. В  двух  метрах  от  красноармейца  Чапа  присел  на
корточки и долго его рассматривал, потом взял за конец  ствола
и потянул к себе его винтовку;  но  то  ли  рука  убитого  уже
оцепенела, то ли винтовку что-то  удерживало,  только  легкого
усилия оказалось мало.  Чапа  потянул  сильнее,  затем  дернул
винтовку. Убитый качнулся так по-живому,  что  у  Чапы  сердце
замерло и он сел на землю и даже вспотел. Но винтовка была уже
в его руках. Правда, оказалось, что  в  ней  нет  патронов,  и
пришлось приблизиться к убитому совсем и  осмотреть  подсумки;
они были полны, и Чапа по очереди опустошил  все,  и  в  конце
этой операции испытывал к этому парню что-то вроде симпатии  и
жалости.
    Чапа зарядил винтовку и едва обошел кусты, как  перед  ним
открылось поле недавнего боя. Бой был  встречный  -  определил
Чапа, хоть и немного в этом смыслил,  -  никто  даже  и  окопа
вырыть не успел. Убитые лежали по всему пространству: в черных
воронках, за камнями, просто посреди травы,  -  ж  сразу  было
видно, кто бился перед смертью, а кто бежал; эти в большинстве
были с пустыми руками. Но больше  всего  убитых  лежало  вдоль
склона насыпи. Это был почти непрерывный валик,  вроде  ленты,
окаймлявшей шоссе. Видать, они были убиты на самом полотне,  а
потом их сгребли в  сторону,  сбросили,  чтоб  они  не  мешали
проезду,  как  сбросили  смятые  76-миллиметровки,   и   трупы
лошадей, и разбитые повозки, и два немецких танка  -  один  из
них все еще чадил. Еще два  танка  мертво  чернели  внизу,  на
лужайке, среди маков, но  ни  одного  убитого  немца  Чапа  не
высмотрел. Уже убрали своих, успокоил он себя, и все продолжал
стоять, все смотрел из кустов на эту страшную картину, которую
перечеркивало наискосок сверкающее на солнце шоссе, а по  нему
мчались и мчались на восток торжествующие,  трубящие  моторами
орды веселых молодых убийц.
    До ближайшей точки шоссе  было  четверть  километра.  Чапа
сдвинул планку прицела,  дослал  в  ствол  патрон  и  приладил
винтовку в развилку куста. Целиться было  очень  удобно.  Чапа
отодвинул ногой коробку с  бритвами,  чтобы  не  раздавить  ее
случайно при стрельбе, перевел дух и еще раз приладился.  Взял
на мушку водителя тупорылого грузовика и повел за  ним  ствол,
прикидывая,  какое  понадобится  упреждение.  Стрелок  он  был
никудышный, а сейчас  промазать  было  бы  тем  более  обидев.
"Ничего, не первым, так вторым его достану, - подумал Чапа, но
тут же забеспокоился, сколько  же  раз  он  успеет  выстрелить
прежде, чем его обнаружат. - Раза три успею, - прикинул он,  -
а потом они начнут лить из  автоматов,  придется  залечь,  ну,
обойму я всю истрачу, а вторую, может, и зарядить не дадут..."
    Чапа опустил винтовку и  посмотрел,  какие  у  него  шансы
насчет отступления. Очень хлипкие были шансы. Кустарник такой,
что все насквозь видно; рядом  гора,  да  ведь  до  нее  и  со
свежими силами в полчаса не добежишь - сердце  зайдется,  а  у
него какие же силы, он уж который час идет не на ногах,  а  на
нервах, а фашисты - те засиделись, гады, в кузове  на  лавках,
им размяться охота, загонят как зайца.
    Чапа еще раз посмотрел на убитых, на шоссе. Только  сейчас
он  понял,  что  первый  же  его  выстрел  перечеркнет  и  его
собственную жизнь. Ну, не сразу; ну, минуты через  три,  через
пять - самое большее... А  сколько  он  врагов  успеет  убить?
Одного, двух; если очень повезет -  убьет  троих...  Вроде  бы
подходяще. Да что  там  считать,  Чапа  и  на  один  к  одному
согласился бы не колеблясь, если бы  за  этим  что-то  большее
стояло, скажем, товарищей прикрыть или спасти кого-то.  А  так
просто - ты убил да тебя убили - это почему-то не  понравилось
Чапе. Что-то в этом было мелковатое, неполноценное; Чапа  даже
не знал, как это выразить, слов у него  не  хватало;  что-то в
этом было такое, что лишало его удовлетворения, и смерть сразу
становилась чем-то бессмысленным и трагическим.
    Чапа закинул ремень винтовки  на  плечо,  взял  под  мышку
коробку с бритвами и, почти не хоронясь, пошел в сторону горы.
    Когда ему открылось еще одно  место  недавнего  боя,  Чапа
обошел его все - неторопливо, методично;  подходил  к  каждому
убитому,  смотрел,  не  уцелел  ли  кто:   очень   ему   стало
недоставать хоть какой живой души, прямо невмоготу  стало,  Но
живых не нашлось. Зато он  разжился  вполне  исправным  ППШ  и
пятью  запасными  магазинами  к  нему.  Можно  было   бы   еще
раздобыть, если поискать по солдатским торбам, только ведь  не
утянешь такой груз. Для коробки с  бритвами  да  для  запасных
магазинов Чапа приспособил  почти  новый  вещмешок,  осторожно
сняв его с огромного синеглазого помкомвзвода. Вещи убитого он
аккуратно сложил рядом с ним, только НЗ забрал, совсем еще  не
тронутый, - уж в  этом-то  Чапа  разбирался,  -  завернутый  в
субботний номер "Правды Украины".
    Винтовку он все же не хотел бросать. Ведь если пальба идет
не в упор, а на мало-мальски приличном расстоянии,  что  такое
ППШ? - так только, треск для наведения паники.  А  винтовка  -
она всегда  вещь.  Но  когда  Чапа  прошел  по  чащобе  да  по
каменистым осыпям километра два, - а каждый из них казался ему
бесконечным, потому что  они  накладывались  на  предыдущие  и
растягивались предыдущими, как резиновые; а на одном  плече  у
него винтовка весом с центнер, а на другом автомат -  тоже  не
легче; а магазины за спиной, а ботинки на ногах... - все груз,
все  тяжестью  прямо  за  сердце  тянет!..  Нет,  решил  Чапа,
винтовку надо бросить. Пока что ни на кого нападать на большом
расстоянии он не собирается, а если уж придется принимать бой,
так не иначе если столкнется с фашистами носом к носу. Так это
ж для автомата ситуация!..
    Он прислонил винтовку  к  дереву,  выгреб  из  карманов  и
высыпал патроны. И хотел идти дальше - и не смог.
    Чапа  сел  рядом,  привалился  к  дереву  спиной  и  долго
смотрел, жмурясь от солнца, на долину,  на  аспидную  излучину
шоссе, а когда устали глаза - себе под ноги, на бурые камушки,
похожие  на  кирпичный  щебень,  только  совсем  хрупкие:  они
крошились, если сильно нажать.
    "Это не моя винтовка, - говорил себе Чапа. - Не моя. Не на
меня записана. Я даже номера ее  не  знаю  (он  чуть  было  не
глянул, какой у нее  номер,  но  тут  же  спохватился  и  даже
подвинулся самую малость, почти  спиной  к  ней  повернулся  -
только бы не видеть ее, даже случайно;  ведь  он  для  того  и
сидел здесь: отвыкал от нее). Она для меня ничем  не  отличима
от миллиона других, - внушал он себе. Такая же, как все..." Но
он знал, что это не так, что их связывает тот бой, который они
так и не дали  фашистам,  тот  момент,  когда  он  вел  мушку,
наведенную точно на шею шофера,  так  отчетливо  черневшую  на
фоне этой белой шеи. Их связывали недолгие  часы,  проведенные
вместе; часы, когда они были одним целым, неотделимые друг  от
друга; просто человек и просто винтовка, а слившись, они стали
воином...
    Чапа не смотрел  на  нее.  "Я  отдыхаю,  я  просто  присел
отдохнуть", - говорил себе Чапа и осторожно,  одну  за  другой
рвал паутинки, которые их так прочно слепили. И  когда  настал
момент и  он  понял,  что  он  сильнее  излучаемого  винтовкой
магнетизма и уже достаточно отстранился от нее, Чапа  поднялся
и, так и не взглянув на нее ни разу, тяжело потопал на восток.
    Он шел недолго.  Встретил  тропинку  и  послушно  запетлял
между кустами, все больше по-над  краем  леса,  только  иногда
срезая углы чащи. А потом увидел в ложбине советские  танки  и
даже припустил к ним бегом, и  это  было  несколько  мгновений
счастья, впрочем совсем короткого. Потом он понял правду  -  и
был ошеломлен больше, чем когда потерял свой полк.  Ему  стало
плохо, тошно, одиноко. Он был такой маленький, слабый,  жалкий
и никчемный...
    Чапа сел на землю и заплакал.



    Они проснулись легко и сразу. Всех разбудил один и тот  же
звук: - над самой головой скребли по броне чьи-то  подкованные
ботинки. Человек обошел башню, заглянул, не открыт ли передний
люк, сел верхом на пушку и опять, сопя и тихо ворча,  принялся
за прерванное только что занятие - открывание верхнего люка.
    - Кончай, Ганс, - закричали ему издали. -  Какого  дьявола
ты там застрял?
    - Один момент. Видишь? - люк заклинило, никак не открою.
    - Плюнь ты на это дело. Еще на мину нарвешься.
    - Не может быть здесь мины. Они так быстро удирали, что им
такое и в голову не могло прийти. И почему именно  этот  танк,
если другие не заминированы?
    - Это, по-твоему, танк?  Ты  обознался,  милый  Ганс.  Это
мусорный ящик.
    - Нет уж, я его не пропущу. Я на всю жизнь  запомнил,  как
Бадер по дороге на Реймс у меня на глазах вытащил из  танкетки
сейф с казной.
    - Кончай, кончай, Ганс, - послышался третий голос, и рядом
с машиной прошелестела трава. - Лейтенант ждет на дороге. Если
мы задержимся, он нам такую жизнь устроит...
    - Да, да, я сейчас... Ах, где я здесь видел ломик...
    -  Ну  черт  побери!  Что  случится,  если  ты  один  танк
пропустишь?
    - Не могу его пропустить.  Понимаешь?  Не  могу.  Пусть  я
осмотрю миллион танков и  не  найду  своего  клада  -  что  ж,
такова, значит, моя удача. Но если  я  буду  знать,  что  один
пропустил из-за какого-то лейтенанта... Да мне же не будет по-
коя до самой смерти!
    - Если хочешь знать, из-за таких  вот,  как  ты,  типов  у
наших трофейных команд репутация мародеров... Через нижний люк
пробовал?
    - Нет. Задурили вы мне голову...
    Он спрыгнул на землю, обошел танк, присел  на  корточки  и
заглянул под днище. И встретился взглядом с  Ромкой,  который,
неслышно  открыв  люк  и  выбравшись   из   него,   стоял   на
четвереньках  в  нерешительности,  нападать  первым   или   же
подождать еще - авось немцы уйдут.
    Немец был маленький, толстый, с короткими полными ручками,
с тем характерным  разрезом  чуть  опущенных  к  концам  глаз,
которые придают любому лицу жалостливое  выражение.  Это  было
такое тыловое, такое мирное лицо, что военная форма  на  немце
казалась чем-то чужеродным. Кстати, он был и без  оружия.  Его
винтовка стояла здесь же, прислоненная к танку, но  до  нее  -
несколько шагов; а Ромка держал в руке "вальтер".
    Немец не пытался бежать и кричать как будто  не  собирался
тоже. Он не первый год был на войне, насмотрелся и  наслушался
всякого; перед ним было дуло "вальтера", и он терпеливо  ждал,
что за этим последует.
    Что с ним делать?
    Ромка не знал,  как  по-немецки  будет  "руки  вверх"  или
"подойди ко мне", но стоило прижать палец к губам, а затем по-
казать знаками: мол, полезай сюда, - и  немец  послушно  полез
под танк.
    Пусть  посидит  здесь,  рассудил   Ромка,   попятился   на
четвереньках, вылез наружу, только собрался встать -  и  вдруг
увидел рядом с собой на земле тень человека. Человек  стоял  у
него за спиной. Человек в каске. Ясно - немец: кому ж еще  тут
быть...
    Он  никогда  бы  не  обратил  внимания  на  эту  тень,  да
сказалась служба на границе: глаз помимо воли подмечал  каждую
мелочь.
    Это длилось доли секунды.
    Тень двигалась.  Что  делал  враг  -  Ромка  не  успел  ни
заметить, ни понять.  Он  перекатился  через  плечо  и  еще  в
падении выстрелил не глядя,  наугад  в  направлении  немца.  А
потом  выстрелил  еще  раз  -  опять  не  целясь,  потому  что
продолжал катиться; силуэт немца в бледном выгоревшем  мундире
лишь на миг мелькнул перед глазами.
    Обе пули прошли мимо.
    - Ах, собака фашистская,  -  бормотал  Страшных;  растирая
левой рукой бедро, в которое угодил удар прикладом. -  Ах  ты,
собака, да ведь если с такой силой трахнут по башке -  шариков
потом  не  соберешь!  Бьет  со  спины,  без  предупреждения...
Бандюги какие-то, а не солдаты!..
    Перед танком, на  месте  секундной  схватки,  было  пусто.
"Значит, сидит с той стороны,  ждет,  пока  я  выгляну,  чтобы
ухлопать".
    Ромка стремительно привстал, готовый тут же спрятаться.
    Никого.
    Ромка стал красться вдоль танка -  и  вдруг  увидал  сразу
всех трех немцев. Пожилой толстяк был уже  далеко,  он  тяжело
бежал к мотоциклу по рыхлому,  развороченному  гусеницами  дну
лощины и даже не оборачивался. Возле мотоцикла, спрятавшись за
него и пристроив винтовку  на  багажник,  сидел  на  корточках
второй. Третий (это он едва не убил Ромку) был ближе всех.  До
него выло метров двадцать. Он неторопливо отступал,  перебегая
от укрытия к укрытию, и  едва  увидел  Ромку  -  выстрелил  не
целясь. Тотчас же хлопнул выстрел из-за мотоцикла.
    "Пугаете? На авось хотите взять?.."
    Страшных неторопливо, старательно прицелился. Мимо...
    Прицелился еще старательней. Опять мимо! Что за дрянь ока-
зался "вальтер"!
    Не  обращая  внимания   на   выстрелы   немцев,   Страшных
забарабанил рукояткой "вальтера" по броне.
    - Герка, ты видишь их?
    - В натуральную величину.
    - А ну попробуй из пулемета.
    Но из  пулемета  не  пришлось.  Едва  башня  танка  начала
поворачиваться, немцы разом ухватились за мотоцикл и  откатили
его за крайний БТ. Третий немец тоже больше  не  появлялся.  А
потом пограничники услышали удаляющийся треск мотоцикла уже за
скалой, за которой ложбина поворачивала к шоссе.
    - Ото б и нам добра умотать - у другий бок, - сказал Чапа.
    Тимофей был без сознания.  Его  вынесли  наружу,  и,  пока
Залогин и Страшных выкладывали возле башен обоих БТ  пирамидки
из фугасных снарядов, Чапа смастерил носилки. Он сделал их  на
совесть, с ременными заплечными  петлями,  а  то  ведь  тащить
носилки  руками  -  надолго  не  хватит.  Он  еще  возился   с
носилками, когда в конце лощины появились немцы.  Хорошо,  что
их заметили вовремя. Страшных развернул башню тридцатьчетверки
и ударил по ним осколочным. Прицелиться он не  успел,  выстрел
был явно неудачным,  но  немцы  залегли.  Второй  выстрел  был
получше, а после третьего они отступили за скалу.  Тут  в  люк
заглянул Залогин и сказал, что они уже готовы, сейчас  понесут
Тимофея; через пять минут можешь с этим  делом  кончать.  Ага,
сказал Страшных, и для острастки еще дважды ударил осколочными
под  скалу,  потом  зарядил   орудие   фугасным,   старательно
прицелился под башню БТ, где лежали снаряды, и промазал. Он  и
во второй раз промазал, но после третьего рвануло так, что  от
БТ почти ничего не осталось. Другой БТ  удалось  уничтожить  с
первого  же  раза.  Страшных  еще  немного  задержался,  чтобы
взорвать тридцатьчетверку, а потом неторопливой рысью  побежал
за товарищами.
    Трудно  сказать,  сколько  они   прошли   за   этот   день
километров. Сами они считали, что не меньше двадцати, все-таки
шли  без  малого  до  сумерек;  правда,  до  настоящего  темна
оставалось еще не меньше часу,  но  им  встретился  подходящий
ночлег  -  сеновал  с  остатками  прошлогоднего   сена.   Этим
пренебрегать  не  следовало.  Единственное  село,  которое  им
довелось  обойти  стороной,  было  полно   немцев.   Кто   мог
поручиться, что в следующем будет иначе?
    - Ромка, тебе не кажется, что мы глупость спороли,  точнее
говоря, сделали  принципиальную  ошибку?  -  спросил  Залогин,
когда они после скромного ужина укладывались спать.
    Ужин был даже более чем скромен - по небольшому бутерброду
на брата. Приходилось экономить. К тому же  известно,  что  на
порожнее брюхо спокойнее спится; иное дело - завтрак, без него
и работа киснет.
    - Думаешь, зря за шоссе держимся?
    - Уже почти уверен. Ты сообрази, дядя: Гитлер мог  нанести
удар как раз вдоль шоссе, на узком фронте, а чуть в стороны  -
и его уже нет. И там Красная Армия. Ну?
    - И сколько же в этом "чуте" будет километров? -  Страшных
против обыкновения совсем не  иронизировал:  сил  не  было,  -
фронта что-то не слышно ниоткуда.
    - Ну, может, полста, а может, и больше...
    - Мне не подходит, - сказал Страшных. - Много.
    - Чудило! Это ж до линии фронта. А я  убежден:  стоит  нам
отвернуть в глубину, как сразу же повстречаем  своих.  Горемык
вроде нас. Только поумнее нас: они не лезут  черту  в  зубы  и
держатся подальше от этой проклятой дороги.
    - Мне не подходит, - сказал Страшных, - я уже во  как  сыт
одним умником.
    - Я тебе серьезно говорю.
    - А я шучу? Сообрази: встречаем какого-нибудь умного парня
с кубарями. Обрадуется он нам?  Еще  бы!  Заржет  от  счастья!
Команда, что и говорить,  дай  бог.  Только  вот  Тимош  будет
лишним.  Обуза.  Ну,  мы  с  ним  возимся  понятно  почему.  А
лейтенант не поймет.  Он  скажет:  "Целесообразнее  не  тащить
младшего сержанта товарища Егорова - мучить его и лишать  себя
мобильности,  а  оставить  на  попечение  советских  товарищей
колхозников". Ты понял? -  "це-ле-со-образ-нее",  -  отчеканил
Страшных. - Он объяснит нам: "Это не жестокость.  Это  суровая
необходимость. Война диктует свои законы". И в первой же  хате
мы сбросим Тимошу на попечение какой-нибудь бабы или  деда,  и
даже узнать не сможем, что это за  дед,  может,  он  первеющая
сука во всем  районе  и  ждет  не  дождется  своих  любимейших
фашистов.  Вот  он  обрадуется,  а?  Вот  подарочек-то  немцам
отвалит!
    - Ну, ты это зря, дядя, - сказал Залогин. - Чего вдруг  мы
его бросим? И не подумаем.
    - Прикажут - так и бросишь.
    Они замолчали, и несколько минут было слышно  только,  как
бормочет в беспамятстве Тимофей. Потом вдруг подал голос Чапа:
    - Хлопцы, а шо я вам скажу... На таком от харче  далекочки
не удерем.
    - А я думал, ты спишь, - удивился Ромка.
    - Не-а, брюхо не даеть. Говорить  со  мною.  Мысли  усякие
нашоптываеть.
    - Чревовещатель! - прыснул Залогин.
    - И какие ж  это  мысли  оно  тебе  "нашоптываеть"?  -  не
унимался Страшных.
    - А то, что бегем по-дурному. И товарища командира  жалко.
Самое время остановиться.
    - Прямо здесь? На этом вот сеновале?
    - Не-а, туточки погано. Открыто  отусель.  Немец  наскочит
сдуру - куда тикать? - усе  ж  кругом  видно...  И  за  харчем
далекочки бегать.
    - Найти бы лесника! - Залогин наконец-то сообразил, к чему
гнет Чапа. - У него и припас должен быть, и живет он небось  в
какой-нибудь дыре, на отшибе.
    - Ото ж я и говорю...
    -  Он  гений,  -  мрачно  сказал  Страшных.  -  Самородок.
Неотшлифованный бриллиант... Я его  отшлифую,  Залогин,  а  из
тебя сделаю к нему оправу. И буду носить это кольцо на большом
пальце правой ноги. Не снимая даже на ночь. Если не  доверяете
- могу дать зарок.
    Утром они пересекли старую границу.
    Тимофей преодолел кризис, и, хотя идти сам все еще не мог,
сознание больше его не покидало.
    - Теперь быстро пойду на поправку, - оправдывался он перед
товарищами, - но если  и  впрямь  повезет  найти  лесника,  да
денька три-четыре у него позагорать... красотища!
    Горы расступились, и открылась продолговатая, ускользающая
в синюю дымку долина. Обходить ее пришлось бы немало  времени,
а смысла почти никакого - ближайшие склоны были круты и  голы.
Решили пересечь ее напрямик. Но рядом  лежало  шоссе.  Тимофей
видел в бинокль, что с шоссе, особенно с  моста,  где  торчали
часовые, прекрасно просматривалась и  река,  стянувшая  долину
своей излучиной, и пляжи, и редкий кустарник за ними, и  склон
пологого холма, довольно высокого;  шоссе  почти  упиралось  в
него, но в последний момент отворачивало вправо,  огибая  холм
плавной дугой. На глаз до холма было километра три.  Километра
три довольно  открытого  пространства,  зато  дальше  холм  их
закроет  надежно.  Так  или  иначе,  риск  был  не  велик,   а
выгадывали они во времени и в расстоянии немало.
    - Проберешься до холма, -  объяснил  Тимофей  Залогину.  -
Надо проверить на всякий случай, а вдруг  там  немцы  устроили
пост. Тогда нам в эту долину нечего и думать соваться. А  если
холм свободен - на обратном пути присмотри для  меня  маршрут.
Чтобы не очень много на брюхе. Много не потяну сейчас.
    -  Кончай  эти  штучки,  комод!  -  врезался  в   разговор
Страшных. - Оклемаешься - делай что хочешь. А пока ты болен  -
слушайся старших.
    - Ладно тебе.
    - Не "ладно" - я дело говорю! Мы тебя несли не  ныли  -  и
дальше потянем. Сколько надо.
    - Баста. Дальше иду ногами.  Буду  на  вас  опираться,  но
пойду сам.
    - Если вы  мне  позволите  сказать  свое  мнение,  товарищ
командир... - начал было Залогин, но Тимофей его прервал:
    - Не позволяю. Ты получил приказ?
    - Так точно, товарищ младший сержант, - вытянулся Залогин,
впервые за эти дни упомянувший в звании  Егорова  немаловажное
определение "младший".
    - Можешь приступать к выполнению.
    Залогин едва отошел на несколько шагов, как тут же  словно
в воздухе растворился. Это у него ловко  получалось.  Похвалив
его про себя, Тимофей повернулся к Ромке и Чапе. По их  лицам,
хотя они  старались  не  выдавать  своих  чувств,  легко  было
прочитать, что они обо всем этом думают.
    -  Если  мое  решение  кому-нибудь   из   вас   показалось
безответственным, для большей убедительности приказ о  порядке
дальнейшего продвижения группы могу  изобразить  в  письменном
виде, - сказал Тимофей.
    - Можешь, - согласился Ромка. - Кто спорит?  Только...  уж
ты не обижайся, Тима, но ты не  джентльмен.  -  Он  хотел  еще
что-то добавить, но лишь рукой махнул. -  А,  что  там:  пойду
покемарю с горя.
    Чапа молча направился к носилкам, отвязал заплечные ремни,
свернул их в аккуратные рулоны и положил к себе  в  торбу.  На
всякий случай.
    Залогин  отсутствовал  больше  двух  часов:  долго   искал
подходящий брод - чтобы немцы с моста не засекли. Зато  дальше
его  задача  упростилась.  Кустарник,  осока  вдоль   болотца,
промоины - все это маскировочное богатство, уплощенное отсюда,
сверху, на месте обещало им полную безопасность.
    Вершина холма, как и почуял Тимофей,  не  пустовала.  Там,
превосходно  замаскированный  кустами  вереска  и  камуфляжем,
находился большой дот крепостного типа: наш дот, советский,  с
огромным стальным колпаком. И его охранял часовой.  Тоже  наш.
Пограничник.
    - Что он там делает? - не сразу понял Тимофей. - Прячется?
    - Он на посту, - объяснил Залогин.
    - Что за черт! Он что, не видит? - немцы кругом.
    - В том-то и дело! Сначала он ко мне  по  всей  форме:  не
подходи, стрелять буду. А потом, когда уже разговорились, чуть
не плачет: я бы тебя,  говорит,  пустил;  я  бы  не  знаю  что
сделал, только бы не загибаться здесь в одиночку, но не  могу,
говорит, у меня приказ...
    - Так он тебе даже войти  не  разрешил?  Во  где  цирк!  -
ошалел Страшных.
    -  Цыц!  -  оборвал  его  Тимофей  и  опять  повернулся  к
Залогину. - Однако он с тобой разговаривал... Грубое нарушение
устава.
    - Если уж совсем по справедливости, Тим,  так  два  наряда
вне очереди ты ему за это должен вкатать, а? Уж не  меньше,  я
так считаю.
    - Красноармеец Страшных!
    - Виноват, товарищ комод.
    Тимофей  соображал  медленно.  От  слабости;  мозг  словно
перегородками был разделен; мысль не текла свободно,  ее  надо
было подталкивать, затрачивая немалые усилия.
    Итак,   дот   крепостного   типа.   Видимо,   из   системы
оборонительных сооружений старой границы. Ее  демонтаж  начали
еще год назад, Тимофей это  знал;  выходит,  не  везде  успели
демонтировать. Этот дот не демонтировали или еще не  полностью
демонтировали, иначе незачем было его охранять.
    - Он там давно, этот парень?
    - Уже двое суток.  Позавчера  после  полудня  заступил  на
пост.  Их  было  двое.  Они  должны  были  дождаться  прибытия
гарнизона дота и возвратиться  в  часть.  Гарнизон  так  и  не
появился. А утром на шоссе уже были немцы.
    - Где второй?
    - Вчера ушел искать свою часть.  Чтобы  знать,  как  быть.
Ведь у них приказ.
    - Удрал?
    - Часовой думает, что нет.
    - Каждый судит по себе,  -  сказал  Страшных.  -  На  этом
всегда и горят порядочные люди.
    - Что ты мелешь, дядя? Тот ведь тоже пограничник!
    - Если дот в  порядке,  там  должна  быть  еда,  -  сказал
Тимофей. - Постоянный НЗ. И тогда нам ни к  чему  лесничество.
Здесь дождемся своих.
    - Там спать дуже погана, - сказал  Чапа.  -  Гостинец  под
боком. Хвашистские машины як скажени ревуть.
    - Пустое дело, - сказал Герка, - этого парня  не  уломать.
Он на посту. Поставьте себя на его  место.  Вы  бы  пустили  в
охраняемый объект приблудную шпану вроде нас?
    - Ладно, - сказал Тимофей. - Коготок увяз  -  всей  пташке
пропасть. Он один раз нарушил устав? Значит, и второй  раз  на
это пойдет. Второй раз легче. И на этом он погорит.
    И Егоров объяснил свой план.
    К  реке  они  спустились  все  вместе,  а   там   Страшных
отделился, ушел выше по течению - у него была особая задача.
    Против  ожиданий,  Егоров  держался  неплохо.  Он   честно
опирался на плечи товарищей; когда истощались  силы  -  честно
объявлял остановки. Он добился главного: не было  носилок,  Не
было  самого  факта  беспомощности,  который  унижал   Тимофея
безмерно. Он шел сам! Не без  помощи  товарищей,  но  зато  он
знал, что так им легче,  что  больше  на  его  месте  для  них
сделать невозможно.
    Он держался неплохо, и до  холма  они  добрались  довольно
легко, однако сам холм вышел из  Тимофея  десятью  потами.  Не
будь раны - какой  разговор!  -  он  и  не  заметил  бы  этого
подъема,  хотя  холм  оказался  значительно  круче,  чем   они
предполагали, глядя на него со склона горы. На каждом  шагу  -
из травы, из кустов, выпирая буграми из-под мохового ковра,  -
напоминала  о  себе  скала.  Вот  почему  шоссе  идет  вокруг,
догадался Тимофей, пробиться сквозь эту крепь было бы куда до-
роже.
    Дот венчал скалу. Он слился с нею воедино и походил на ог-
ромный заросший валун.
    На  вершине  было  просторно,  много   воздуха   и   неба.
Пограничники отвыкли от эдакой благодати; все-таки двое  суток
над головой были только сумрачные ели и  горы,  горы  со  всех
сторон.
    Тимофею простор открылся не сразу. И не  постепенно,  как,
например, Залогину, которому казалось, что  мир  раскрывается,
как перчатка, выворачиваемая наизнанку - все  границы,  стены,
препоны опрокидывались и медленно валились вниз.  Тимофей  был
задавлен усталостью и болью, кровь  застилала  ему  глаза,  он
задыхался;  вся  воля  его  сфокусировалась   на   преодолении
собственной  слабости  -  и  так  снова  и  снова,  в   каждое
бесконечно текучее  мгновение;  он  был  втиснут  в  маленький
мирок, ограниченный ничтожными на первый  взгляд  желаниями  и
поступками: "Сделать еще шаг... еще... держать  ноги  прямо...
нет - не больно, не больно... вот этот камень обойду, и... еще
шаг..." - а потом вдруг лопнула скорлупа, под которой все было
бесцветным, маленьким и тесным,  мир  взорвался,  как  вулкан,
стены упали, и вокруг открылась головокружительная голубизна.
    Он сидел на плоском широком камне.  Камень  зарос  дерном;
трава была еще молодая, мягкая; пальцы зарывались в нее, как в
ковер, и нежились в каком-то своеобразном, едва уловимом паре,
в июньском тепле, которое таилось  возле  корневищ.  Возможно,
тепло  сообщалось  самим  камнем,  но  Тимофею  было  приятней
думать, что это дышит трава.
    Залогин и Чапа сидели  рядом,  в  полный  голос  обсуждали
дальнейший маршрут. Дот был у них за спиной,  кусты  закрывали
его почти полностью, но можно  было  не  сомневаться:  часовой
где-то здесь, в укрытии, он следит за  ними,  пожалуй,  еще  с
того момента, как они перешли реку.
    Тимофей разглядывал следующий холм - до него было тоже  не
меньше трех  километров,  -  причудливую  старицу,  гармоникой
подбиравшуюся к подножию холма, болотистый луг между  старицей
и рекой, а сам думал об этом парне, о часовом. Тимофей думал о
нем с досадой, поскольку был совершенно уверен, что парень  не
выдержит и заговорит с ними,  и  эту  провинность  ему  нельзя
будет спустить; что заработал, то и получай полной мерой, и  в
то же время его было жалко. Все-таки что ни говорите, а парень
угодил в ситуацию не приведи господь. Он не знал, на каком  он
свете и что с ним будет завтра. Ему еще  повезло,  потому  что
немцы могли обнаружить дот в первый же день, и  тогда  был  бы
сразу конец. Его выручила стремительность немцев,  их  спешка.
Но стоит им остановиться и осмотреться по  сторонам  -  и  дот
будет обнаружен. Это может произойти в любую минуту, во всяком
случае, со дня на  день  произойдет,  тут  уж  сомневаться  не
приходится. Бедный парень, думал Тимофей,  представляю,  какая
ночь у него на душе. Ведь  он  один!  Даже  нам  -  бездомным,
усталым, гонимым -  лучше.  Как  же  он  может  устоять  перед
искушением и не заговорить с  нами,  когда  мы  здесь,  совсем
рядом,  его  соотечественники  и  товарищи   по   оружию;   мы
остановились на минуту, сейчас поднимемся и пойдем  дальше,  а
он опять останется здесь один, чтобы потом - завтра или  через
несколько дней - все так же в  одиночестве  и  всеми  забытому
встретить свою смерть. Его уже помотало на  качелях  надежд  и
отчаяний. Он уже не сомневается в исходе. Потому что  нет  для
него других вариантов. Плен? -  но  пограничники  не  сдаются.
Бежать? попытаться в одиночку (или вместе с  этими  случайными
товарищами) пробраться к своим? - но он на посту...
    Эти трое игнорировали часового демонстративно. Всем  своим
поведением они показывали, что его недоверие их оскорбляет. Не
впускаешь? - и не надо, не больно хотелось... Но уже  одно  их
присутствие само по себе было величайшим искусом.
    - Эй, ребята, что за чучело вы на себе волокете! - крикнул
он.
    Вот какое дело - он  пытался  шутить.  Шутка  -  это  ведь
признак силы; по крайней мере -  твердого  духа.  Ему  так  не
хотелось показывать свою слабость, но голос был напряжен, едва
не  сорвался.  Это  была  жалкая  попытка  обратить  на   себя
внимание.
    Залогин поглядел через плечо. Часового не было видно. Зна-
чит все еще в доте, говорит через какую-нибудь смотровую щель.
    - Ты полегче на поворотах, дядя. Это наш командир.
    - Ну да, наверное, маршал! - обрадовался часовой.
    - Сволочь ты, дядя, понял? Думаешь, если немцы  кругом,  а
ты в будке спрятался, так можно над сержантом потешаться?
    -  На  нем  написано,  что  он  сержант,  да?  -   Часовой
заколебался, но отступать не хотел. - А если даже  и  сержант,
так уж и пошутить нельзя? Вон как вырядился!
    - Гимнастерку  на  нем  немцы  пожгли  пулями!  -  крикнул
Залогин и отвернулся.
    Чапа тихо ахнул.
    - Ото добре! Ото сказав - як картину написав!
    Он даже позавидовал Залогину,  что  вообще-то  за  ним  не
водилось. Но как тут не позавидуешь? - мало того,  что  сказал
красиво, еще и с ходу это получилось, без подготовки; раз -  и
пожалте. Что значит - человек образование имеет...
    Видимо, на часового это тоже произвело впечатление, потому
что он молчал несколько минут. Потом предложил:
    - Слышь, сержант? У меня тут аптечка  есть,  в  ней  завал
всякой медицины. Может, что надо - так я кину...
    Бдительности он все еще не терял.
    - Ромка готов, - шепнул Залогин.
    Тимофей словно нехотя повернул голову. Ага,  Страшных  уже
на месте.
    - Ладно, сиди уж, - сказал Тимофей  в  сторону  невидимого
часового. - Если ты такой принципиальный, так нам от  тебя  не
нужно ничего. А то не дай бог с нашей помощью в ад угодишь!
    Он задохнулся: громко ему еще нельзя было говорить - грудь
не выдерживала.
    Когда боль поунялась, он сказал товарищам:  "Пошли",  -  и
они  пошли  вниз;  осторожно,  не  спеша   стали   спускаться,
придерживаясь за камни.
    Часовой не выдержал. Понял, что это конец, что сейчас  они
уйдут - и своих больше  не  будет,  потому  что  эти  -  точно
последние. Он выскочил из дога.
    - Эй, ребята! Подождите минуту.
    Они продолжали спускаться.
    - Ну постойте же! Одну минуту - подождите - что вам стоит!
Я скажу что-то...
    Только теперь они перестали  спускаться,  задрали  головы.
Часовой был здоровый детина, и совсем не  промах:  в  руках  у
него была винтовка - прихватил на всякий случай. Молодец, мыс-
ленно похвалил его Тимофей, отметив  затем,  что  остановились
они рановато. Им бы еще спуститься немного, тогда  и  часовому
пришлось бы отойти от дота; не  станет  же  он  орать  во  всю
глотку, все-таки немцы рядом.
    - Ну что же? Только покороче.
    - Ребята, вы там, как до наших доберетесь, уж разыщите мою
часть, а? Пусть они кого за мной пришлют.
    - Ты что, дядя, совсем псих? - замахал руками Герка. - Сам
посуди, кому ты сейчас нужен? Только твоей маме...
    - Сообщить - это бы и без твоей просьбы  сделали  бы.  Это
наша обязанность, - негромко сказал Тимофей. - Однако тебе  от
этого легче не будет.
    - Почему?
    - А сам не понимаешь? Кто  за  тобой  людей  пошлет  через
линию фронта? Рисковать, скажем, целым отделением, чтобы  тебя
одного снять с поста?..
    И они снова пошли вниз.
    - Сержант, а сержант! Обожди!
    Часовой затопал следом, по звуку шагов  было  слышно:  еще
метров на десять отошел от дота. Достаточно, решил Тимофей,  и
оглянулся, и с удовольствием убедился, что дело сделано.
    - Может, заляжем на  всякий  случай,  товарищ  сержант?  -
предложил Залогин. - А то ведь сгоряча нас перестреляет.
    - Ладно тебе, - сказал Тимофей.
    И они пошли обратно к доту.
    Часовой сначала откровенно обрадовался,  его  лицо  так  и
разнесло вширь. Но потом что-то почуял -  обернулся.  Люк  был
закрыт. Еще не  веря  в  свершившееся,  но  уже  опустошенный,
часовой метнулся к люку, рванул за ручку... еще раз... Конец.
    Он  замер  на  несколько  мгновений,  снова  выскочил   из
приямника.  Те  трое  поднимались  вверх  не   спеша,   как-то
по-хозяйски. Действительно, понял часовой, они теперь  хозяева
положения. Победители. Мало того,  они  вооружены  автоматами;
значит, если даже не брать в расчет того типа, который  проник
в дот, в открытом огневом бою он  не  имеет  никаких шансов на
успех.
    Выходит, это было спектаклем...
    А вдруг они не наши? Вдруг - немцы?..
    Мысль оглушила часового. И сразу  предположение  сменилось
уверенностью. Конечно, враги.  Нашим-то  зачем  спектакль?  Не
время розыгрыши устраивать и  не  место.  Наши  вели  бы  себя
иначе, проще; наши подошли бы и попросили убежища и, когда  бы
он их не  пустил,  такими  словами  его  приветили...  Часовой
забыл, что не пустил Залогина, вернее, это  виделось  ему  уже
совсем под иным  углом;  и  он  не  знал,  что  имеет  дело  с
пограничниками.
    Часовой оглянулся на дот, потом на этих  троих,  снова  на
дот, попятился, выбирая позицию - так, чтобы  из  дота  ею  не
расстреляли в спину...  присел  в  одном  месте,  перебежал  в
другое...   понял:   бессмысленно...   Его   лицо   исказилось
отчаянием. Он вдруг  метнулся  к  люку,  с  разгона  -  хрясть
плечом, охнул и заколотил по нему изо всех сил ногами.
    - Открой! Слышь ты, открой немедленно!
    -  Ой-ой,  ты   поосторожней!   Еще   дот   развалишь,   -
заволновался за массивным бронированным люком Страшных.
    - Открой!.. Открой, тебе говорят!..
    Часовой совсем потерял голову и теперь бил по люку со все-
го маху прикладом винтовки. Удивительно, как не  разнес  ее  с
первого же удара. Детина огромный. Да что толку? - внутри  еле
отзывается - цок-цок, - никакого впечатления от такой шикарной
работы.
    -  Не  шуми,  -  сказал  наконец   Страшных;   он   жаждал
разнообразия. - Оставь здесь винтовку и отойди в сторону.
    Часовой замер. Стало слышно, как  он  дышит:  глубоко,  но
ровно; словно не  он  только  что  здесь  колотился.  Вот  это
сердце! - изумился Страшных, наблюдая в глазок за парнем.  Тот
помедлил несколько секунд, потом дернул головой, сказал: "Твоя
взяла", прислонил  винтовку  к  брустверу,  быстро  отошел  на
несколько шагов и там стал: спиной к доту, с поднятыми руками.
    Это произвело на  Ромку  впечатление.  Конечно,  он  и  на
секунду не допускал, что часовой так вот просто  примирится  с
поражением. Он  мог  бы  признать  свое  поражение,  рассуждал
Ромка, хотя в конце концов ничего страшного не произошло:  все
свои. Но часовой сделал бы это не сразу. И уж наверняка  не  в
такой форме. Он  спешит,  ухмыльнулся  Страшных,  он  вынужден
считаться, что  сейчас  подойдут  остальные,  и  это  безмерно
усложнит его задачу. Вот он и спешит. Предлагается, чуть ли не
навязывается: на, мол, бери, вот он я, весь перед  тобой...  А
сам небось молится, чтобы я выглянул, вылез наружу раньше, чем
ребята подойдут. Он думает: ему это что-то даст... Хорошо!  Не
буду обижать человека, - решил Страшных, - пусть испытает свой
фарт до конца.
    Открыл люк и вышел наружу.
    Страшных знал, чем рискует. И Тимофей  не  простит  -  это
точно. Еще два наряда, подумал он и засмеялся. О  чем  жалеть!
Что такое два наряда по сравнению с  неисполнившейся  надеждой
этого парня? Да и самому хотелось еще разок испытать судьбу  и
просто-напросто получить удовольствие.
    - Вот так бы и давно, -  сказал  он  и  почувствовал,  что
голос звучит чуть неестественно.  -  Только  ломаешься  зачем?
Руки  поднял,  сдается...  К  тебе  по-человечески,  со   всем
уважением, а ты...
    Автомат  он  оставил  в  доте  -  уж  если   играть,   так
по-честному. Надо было бы и винтовку туда  вкинуть,  но  из-за
этого несколько мгновений Ромкины  руки  были  бы  заняты;  на
такое он не мог решиться. И так  шансы  не  равны,  парень  во
какой здоровенный  -  раза  в  полтора  тяжелее.  А  если  еще
винтовкой  заняться...  Нет!  -  руки  должны  быть  свободны,
рассуждал  Страшных,  продолжая  говорить  часовому   какие-то
нейтральные, благодушные слова.
    Тот мешкал, и это разочаровало Ромку. "Ну  же!  ну  давай,
прыгай!" - мысленно подбадривал  он  парня,  а  самого  так  и
передергивало:  нервы.  Он  знал  все  наперед.   Ребята   уже
подходили к часовому, чтобы  ворваться  в  дот,  у  него  была
единственная  возможность  -  прыгнуть.  Пробиться   за   счет
инерции. Ах, как это скучно, когда все знаешь  наперед,  успел
еще подумать Страшных, остальное  заняло  не  больше  секунды.
Часовой вдруг развернулся, сделал шаг, чуть присел - и  словно
катапульта его метнула - настоящее карате! - в отличном  стиле
прыгнул вперед ногами. Страшных едва  увернулся  -  и  часовой
врезался в бронированный косяк. Другой бы без ног остался,  но
это был такой парень, что Ромке, как  ни  жаль,  пришлось  еще
дважды хорошенько рубануть его по шее ребром ладони.
    Тимофей спросил только:
    - Ты ему ничего не повредил?
    - Что ты, комод, кому говоришь! Я что - не понимаю?
    - Ладно. Напомнишь мне потом: два наряда  вне  очереди  за
провокацию, - и вошел в люк.
    - Еще легко отделался,  а?  -  посмеиваясь,  шепнул  Ромка
Залогину.
    -  Это  мы  легко  отделались,  дядя.  А  если  бы  он  не
промахнулся?



    Это было знатное сооружение.  Снаружи,  впрочем,  довольно
неприметное, особенно для мимолетного  или  неопытного  глаза,
поскольку, как уже сказано, бронеколпак даже  вблизи  смахивал
на огромный валун, вросший в скалу. Камуфляж, кусты шиповника.
Бронеколпак был покатой формы, вроде шляпки гриба, и хотя имел
в  высоту  не  менее  полутора  метров,  было  очевидно,   что
артиллерии он не боится: откуда  бы  по  нему  ни  стреляли  -
снаряды  будут  рикошетировать.  Другое  дело  -  бомбы.   Но,
во-первых, прямое попадание - это не такая  простая  штука,  а
во-вторых, броня в  400  миллиметров  и  сферическая  -  самая
прочная форма купола гарантировали спокойную  жизнь  даже  при
попадании по крайней мере стокилограммовых бомб.
    Снаружи   дот   казался   небольшим,   однако   производил
впечатление мощи и величия. Было в нем нечто такое, что как бы
говорило, давало понять: я только форпост, часть целого.
    Так оно и было на самом деле.
    Дот был двухэтажный.
    Верхний этаж был боевым. Здесь  стояла  пушка  крепостного
типа калибра  105  миллиметров.  Колеса  отсутствовали.  Лафет
легко поворачивался на роликах  -  катался  по  желобу  вокруг
выступавшей из пола неподвижной стальной  оси,  насколько  это
могло понадобиться при стрельбе.  Для  пушки  имелась  длинная
амбразура,  сейчас  закрытая  мощными  стальными   заслонками.
Амбразура   была   врезана   в   железобетонную   толщу   ниже
бронеколпака; значит снаружи пробита в самой скале. Пол был из
стали,  но  не  гулкий;  очевидно,  лежал  на   железобетонном
перекрытии.
    В нижний этаж вел люк; довольно тесное отверстие; если что
понадобится подать наверх, скажем, снаряды для пушки, ого, как
намаешься, подумал Тимофей.  Он  почувствовал  досаду,  однако
вмешался здравый смысл, и Тимофей сказал себе: ладно,  парень;
то, что ты умнее других - уже  ясно;  но,  может  быть,  ты  и
порассеянней других тоже?..
    В этому времени его глаза привыкли к полумраку. Он еще раз
осмотрелся и увидел  под  стенкой  приспособление,  в  котором
легко угадывался автоматический подъемник для снарядов.

    Тимофей сидел возле пушки в креслице наводчика. Ему  опять
было плохо. Пока знал, что надо идти  -  держался;  а  сделали
дело - и прямо дух вон. Пот заливал лицо, стекал по груди,  по
рукам;  он  задыхался,   его   била   дрожь;   препротивнейшее
состояние, когда  весь  напрягаешься,  чтобы  хоть  зубами  не
стучать, а получается только хуже.
    Чапа кончил возиться с часовым (тот сидел под  стенкой  со
связанными руками и ногами и пока не проронил ни  слова,  хотя
по глазам выло видно, что сознание к нему вернулось) и подошел
к Тимофею.
    - Товарищ командир, а ну лягайте отсюда.
    Он  подхватил  Тимофея  сзади   за   плечи,   положил   на
расстеленный  орудийный  чехол   и   накрыл   своей   шинелью.
Последнее, что увидел  Тимофей,  было  как  бы  светившееся  в
полумраке  большое  никелированное  колесо.  Оно  стремительно
падало на  Тимофея,  закрыло  все  поле  зрения,  а  когда  он
очнулся, в доте было светло, шумно и пахло чем-то  знакомым  и
вкусным.
    Свет был электрический.  Ага,  вот  и  лампочка:  закрытая
густой  металлической  сеткой,  она   уютно   пристроилась   в
специальном углублении над  снарядным  подъемником.  Свет  был
прикрыт от амбразуры козырьком и не  мешал  наводке.  Толково,
похвалил Тимофей.
    А пахло кашей. Горячей  пшенкой  на  сале.  Для  тех,  кто
понимает, - мечта!
    Тимофей сел. Ему тут же наложили из  котла  полную  миску.
Держать в руках  такое  богатство  еще  приятней,  чем  просто
думать о нем.
    - Ну как, товарищ сержант?
    - Объеденье. Кто это у нас такой мастер?
    - Готовил Чапа, - кивнул головой Залогин. - Да я не о том,
товарищ сержант.
    - Что ты к человеку приклеился? - прикрикнул  Страшных.  -
Сам  не  видишь?  Гля,  как  ложкой  трудится,  подает  пример
рядовому составу.
    - То верная примета, - подтвердил Чапа. - Кто хворый, тому
ота робота без интересу.
    - А почему пленному не дали?
    - Гордый он, - объяснил Страшных. - Я ему  предложил,  как
человеку. Дай слово,  говорю,  не  рыпаться,  так  мы  тебя  и
развяжем и на  полное  довольствие,  как  полноправного  члена
коммуны, со всеми натекающими...
    - А ну, а ну погодь минуту, - перебил Тимофей и даже миску
отставил, что было воспринято всеми,  как  признак  величайшей
игры чувств. - Это кто ж тебя командовать допустил?
    - Ты же понимаешь...
    - Еще не понял.
    - Кончай разыгрывать... - начал было Страшных,  но  увидел
как дернулось лицо Тимофея, вдруг все понял и  заторопился.  -
Виноват, товарищ командир. Я так рассудил: малый ведь все-таки
наш. Поучили - и довольно. Что руки ему зазря ломать?
    - Ладно. А если он тебя в благодарность из автомата?
    - Тю!
    - Да не тю! Он часовой. Он за объект отвечает!
    - Виноват, товарищ командир. - Страшных  решил,  что  тучу
пронесло, и снова взялся за ложку. Но только поднес ее ко  рту
- и положил. - Что ты так смотришь на меня?
    - Думаю.
    - Персональная просьба, комод: или говори сразу, или думай
в сторону.
    - Ладно.  Слушай.  Вот  сказал  ты  одно  слово:  коммуна.
Красивое слово. Я бы  даже  подчеркнул  -  святое.  Желательно
узнать, что ты имел при этом в виду.
    - То и имел. Что все мы товарищи...  что  мы  вместе...  -
Страшных не скрывал досаду; тем более,  что  и  выпутаться  не
мог.
    Тимофей подождал немного. Потом ироническая улыбка сошла с
его лица; оно стало жестким, угловатым.
    - Ладно. За глупость наказывать не буду. А вперед запомни:
коммуна - это в общежитии хорошо, и в колхозе, и  вообще  -  к
месту. А  у  нас  воинское  подразделение  Рабоче-Крестьянской
Красной Армии. Ясно?
    - Так точно, товарищ комод.
    - И еще. Отставить ложки! - это касается всех... Так  вот,
раз не можете по-другому, при вас всегда будет состоять коман-
дир. Назначаю своим помощником красноармейца Залогина.
    - Слушаюсь, - покраснел от неловкости Залогин. Радости  он
не   выказал   никакой.   Типичный   случай,   когда   человек
предпочитает "быть одним из", чем командовать себе  подобными.
Тимофей это сразу понял и предупредил:
    - Учти, за дисциплину группы буду прежде всего требовать с
тебя.
    - Ясно.
    - Красноармеец Драбына, ты вроде уже покушал?
    - Управился, товарищ командир.
    - Марш наверх. Задача: наблюдаешь за дорогой и подходами к
доту.   О   малейших   подозрительных   действиях   противника
докладывать сразу. Через четыре часа тебя сменят.
    - Есть, товарищ командир.
    - Здесь имеется хороший перископ. И стереотруба, -  сказал
Залогин, когда за Чапой захлопнулся люк.
    - Обзор?
    - Шоссе. И  река.  Приблизительно  двести  сорок  градусов
берут.   Только   старица   и   тыльный,   крутой   склон   не
просматриваются.
    - Мало. Пока так обернемся.
    Тимофей снова взял миску, пристроил себе  на  коленях,  но
есть не стал - думал.
    - Составишь график смены караулов. На двое суток, - сказал
он наконец. - Меня  не  вставляй  пока  -  могу  подвести  под
монастырь. А тут риску не должно быть ни грамма.
    - Слушаюсь.
    - Ладно. И дежурства распланируй. Кухня, уборка, то да се.
Особое внимание - красноармейцу Страшных. У него полная  торба
внеочередных  нарядов.  Узнай  -  сколько.   Хватит   ему   их
коллекционировать - пустим в дело.
    - А если утаит?
    - Не посмеет. А то ведь в свободное от дежурств и караулов
время заставлю арифметику учить.
    Ромка на протяжении всего разговора  только  губы  кривил.
Можно не объяснять, как ему было обидно. Конечно, он и Тимофей
никогда не были друзьями, но - однокашники! Но - черт  возьми!
- они ведь все-таки были с одной  заставы.  Единственные,  кто
уцелел. И хотя бы в память об этом...
    Нет в мире справедливости! - думал Ромка.  Даже  на  войне
подлизам предпочтение. А  теперь  этому  жмурику,  этой  сопле
слова  поперек  не  скажи.   Закаешься.   Десять   раз   потом
пожалеешь... Еще он думал о том, что Тимофей  выбрал  Залогина
назло ему,  Ромке.  Иначе  разве  объяснишь?  -  ведь  как  ни
сравнивай - Залогин ему во всем проигрывает... Ну и жизнь!
    Обед закончился в тишине.
    Выпив чаю, Тимофей обследовал дот.  Верхний  этаж  казался
мрачным, поскольку броня купола и пол  не  были  покрашены,  а
обнаженный цемент стен только усугублял  впечатление.  Но  эта
мрачность была мнимой; уже на другой день от нее осталась лишь
одна производная; ощущение надежности, прямо скажем, на  войне
весьма приятная штука.
    В стенах, кроме входного люка (вместо  ручки  ему  служило
большое никелированное колесо; им же люк задраивали), были еще
три  люка  поменьше  -  в  разных  концах  дота.  Они  вели  к
пулеметным гнездам. Тимофей заглянул в один, увидел  собранную
из железобетонных колец трубу;  длина  -  на  глаз  не  меньше
десяти метров; передвигаться на четвереньках свободно.
    - Пулеметы турельные, ШКАСы, - сказал Залогин.
    - Это телефон? - Тимофей потрогал  закрепленный  на  своде
почти неприметный темно-серый провод.
    - Да. Связь тут у них потрясная. Даже между этажами.  Даже
у запасного выхода есть телефон!
    Аппарат был утоплен в стене  позади  орудия  и  закрывался
стальной заслонкой. Еще пара наушников полагалась наводчику  и
крепилась на спинке его креслица.
    Наконец, за одной из заслонок оказалось отверстие для при-
нудительной вентиляции...
    В нижний этаж вела стальная вертикальная лестница. Часовые
сюда не спускались, понял Тимофей,  едва  взявшись  за  ржавые
поперечины. И сразу решил: Ромка приведет ее в божеский вид. И
засмеялся. Боком выйдут парню эти наряды!
    Нижний этаж имел прямоугольную форму и площадь поменьше  -
каждая сторона по четыре метра.  Вдоль  стен  в  три  яруса  -
откидные койки  с  матрацами.  Всего  на  двенадцать  человек.
Маленький  столик  с  телефоном.  Печка-чугунка  с  коленчатой
трубой.  Стены,  пожалуй,  железобетонные  -   насколько   они
угадываются за слоем светло-зеленой масляной краски.  Наконец,
нижняя часть подъемника для снарядов  и  дверь  (железная,  во
все-таки дверь, а  не  люк)  в  следующее  помещение.  Тимофей
открыл дверь, поискал слева выключатель и, когда вспыхнула под
потолком лампочка (как  и  остальные,  она  была  заключена  в
густую металлическую  сетку),  замер  на  пороге,  восхищенный
зрелищем, которое ему открылось.
    - Это было подсобное помещение. Кладовая, склад, арсенал -
как ни назови, все правильно. Собственно  говоря,  рассчитывая
на эту подсобку, они и захватили дот. Хороши б они были,  если
б нашли здесь пустые полки. А ведь такое могло случиться, если
бы  демонтаж  дота   начали   с   эвакуации   имущества.   Для
пограничников это означало бы одно: переспали спокойно ночь, а
затем опять в путь-дорогу. Но теперь!..
    - Подсобка была узкой: в проходе  можно  разойтись  только
боком. Но полки - с обеих сторон. Пять метров полок  справа  -
боеприпасы. Вначале шли  ящики  со  снарядами,  узкие  дощатые
обоймы, выступающие торцами, поблескивающие изнутри  металлом.
Тимофей заглянул наугад. Вот с черной каемкой - бронебойные, с
красной - фугасы; а вот и шрапнель и осколочные. Были здесь  и
гранаты, два ящика: в одном  -  противотанковые,  в  другом  -
"лимонки"; Тимофей это понял, даже не заглядывая внутрь, узнал
по заводской упаковке - на заставе получали  гранаты  точно  в
такой же таре.
    В последней секции стояли патронные цинки.
    Слева  были  такие  же  полки,  только  занятые  съестными
припасами:  мешками  с  мукой,  крупой  и  сухарями;  ящики  с
консервами. Но до самой двери полки  не  доходили;  здесь  был
просвет, в котором умещались  движок  (он  еле  слышно  гудел,
рядом стояло маленькое ведро с соляркой) и ручной насос. Тимо-
фей качнул лишь дважды  и  услышал,  как  внутри,  еще  где-то
далеко, забурлила, загудела вода, поднимаясь вверх по  трубам.
Ладно! Тут же на  особо  прочной  полке  стояла  металлическая
бочка  с  горючим,  рядом  возвышались   аккуратно   уложенные
полдюжины мешков с цементом, да не просто, а с портландским, в
этом Тимофей еще с "гражданки" разбирался;  и  пучки  стальных
прутьев. Тимофей не без  труда  (прут  цеплялся  за  соседние)
выдернул один, и по загнутым крючками концам  понял,  что  это
арматура. На случай, значит, если где повреждение,  так  чтобы
сразу и залатать на совесть. "Ай да мужики! - похвалил Тимофей
неведомых старателей этой фортификации. - Вот уж действительно
все на свете предусмотрели!"
    Тут его разобрал интерес: а чем  они  предполагали  топить
чугунку? Заинтересовался этим он не по делу вовсе, а только из
любопытства; ведь понятно, до  холодов  им  здесь  не  сидеть,
выходит, и печку топить не придется. Но Тимофей не  отмахнулся
от вопроса и опять пошел вдоль полок, становился  на  цыпочки,
приседал, заглядывал за ящики и мешки -  высматривал  топливо,
хоть небольшой  запас,  что  называется,  -  на  самый  первый
случай. И быстро нашел его. Это были торфяные брикеты. Их было
немного, всего два мешка; топливо, честно  говоря,  не  высший
сорт; что уж там, конечно, можно было подобрать что и получше.
Но оно было. Оно было и ждало своего часа. О  нем  не  забыли,
его учли. Здесь все было учтено - вот  самое  главное,  в  чем
Тимофей хотел еще раз убедиться и убедился  вполне.  Все,  что
зависело от инженеров и интендантов, они сделали. Они  создали
маленький, но законченный мирок; вселенную, в которой все было
готово к приему жизни, которая сама была готова  с  появлением
этой жизни ожить и стать силой, волей  и  энергией.  Но  мирок
этот не мог существовать сам по себе. Чтобы он  ожил,  в  него
оставалось вложить последнюю и важнейшую деталь - гарнизон.  И
дать ему команду. Тогда лишь этот сплав  холодного  металла  и
камня стал бы живым. Только тогда...
    Подсобка заканчивалась не глухой стеной,  как  можно  было
ожидать по планировке дота; прямо напротив двери  был  большой
люк, сейчас закрытый.  Люк  был  вправлен  в  мощное  броневое
кольцо, и сам из толстой стали, с надежным запором,  смотровым
глазком и отверстием для стрельбы.
    - Запасной выход? - спросил Тимофей у Залогина.
    - Да. Я в нем еще не был, не успел просто.  Но  Ромка  уже
смотался туда и назад. Говорит, ход метров на сто  тянется.  К
подножию холма.
    - Ладно. Смотри, чтоб солярку не  жгли  по-дурному.  А  то
ведь может и не хватить.
    Они вышли из подсобки. Тимофей отстегнул и опустил одну из
коек, привычно  пощупал  матрац,  удовлетворенно  отметил  про
себя: морская трава, - лег  на  спину  и  несколько  минут  не
говорил ни  слова.  Залогин  сидел  напротив  и  тоже  молчал.
Пытались ли они  думать,  осмыслить  ситуацию?  Или  старались
разобраться в себе, своих мыслях и чувствах,  почему-то  вдруг
замутившихся,  потерявших  ясные  очертания;  почему-то  вдруг
заметавшихся  из  стороны  в  сторону,  как  стрелка  компаса,
внезапно попавшая в поле аномалии?..
    Первая  радость  обладания   окружающим   их   богатством;
счастливое, впервые за последние  несколько  суток  испытанное
чувство безопасности отпечатались в их душах - и схлынули. Дот
не только вселял уверенность и располагал  к  спокойствию,  не
только давал понять, что на него  можно  положиться  вполне  и
быть самими собой.  Своей  силой,  уверенностью  он  пробуждал
активное  начало  -  чувство  ответственности.   Он   как   бы
подталкивал: не только быть, но и выразить себя.



    Тимофей отдыхал  недолго.  В  нем  пробудилось  стремление
двигаться, делать что-то,  предпринимать,  весьма  неожиданное
при его физическом состоянии; тем не менее он  даже  перевязку
отложил, хотя держал ее в уме все  время,  пока  знакомился  с
дотом; даже в аптечку не заглянул: отметил для памяти, где  ее
вперед искать, и как  она  расчетливо  расположена  (сразу  за
лесенкой, соединяющей этажи, так что отовсюду  к  ней  недолго
добираться; место укромное;  здесь  же  лавка  откидная  -  не
всегда же у раненого есть  силы,  чтобы  на  ногах  держаться;
места не много, но довольно, чтобы спокойно заниматься  собой,
не мешая другим бегать с этажа на этаж да в подсобку), и полез
наверх.
    В доте электричество не горело, но золотистый дымный свет,
неожиданно яркий после сорокасвечовых, завуалированных сетками
лампочек нижних помещений, рассекал его, как  луч  прожектора.
Только этот свет был живой. Это было солнце. Оно  врывалось  в
развернутую во всю ширь амбразуру,  вдавливалось  внутрь  дота
материальными медовыми кусками  света,  невесомыми  и  ощутимо
плотными. Солнце било в  упор,  почти  горизонтально;  уже  не
палящее - мягкое, какое-то домашнее, уютное.
    Страшных даже не обернулся, когда они  появились,  хотя  и
услышал их; Тимофей уловил первое,  самопроизвольное  движение
его тела, сразу пресеченное если не  Ромкиной  волей,  то,  во
всяком случае, характером.
    Страшных стоял возле амбразуры, облокотившись на нее,  как
на подоконник. Тимофей пристроился рядом. Солнце уже перестало
быть комком огня, обрело форму. Оно еще не падало, но уже и не
парило; оно висело над горами, задержавшееся на  миг  каким-то
судорожным усилием, а может быть, неуверенностью, в  какое  из
ущелий рухнуть со своей уже неопасной высоты. Долина пока  что
была залита золотистым светом вся; впрочем, отдельные  большие
камни и кусты испятнали ее как бы рябью, четкими,  по-дневному
черными мазками; наверное - уследить за этим было трудно  -  с
каждой  минутой  мазки  вытягивались  и  расплывались,  теряли
очертания и интенсивность, чтобы к сумеркам  выцвесть  совсем.
Очень скоро они станут такими, как нависшая над рекой, сжавшая
долину излучина гор: дымчато-голубыми, вроде  бы  призрачными,
вроде бы подернутыми туманом, хотя это только казалось так,  а
на самом деле никакого тумана и быть не могло - воздух все еще
был по-дневному сух и тонок.
    Самыми яркими элементами пейзажа были река  и  шоссе.  Они
блестели, как никелированные металлические полосы, и  казались
выпуклыми, словно их надули изнутри. Шоссе было пустым - очень
непривычно, совсем как в  мирный  воскресный  день,  -  только
внизу, у подножия  холма  (надо  было  здорово  высунуться  из
амбразуры, чтобы их увидеть), уползали влево  из  поля  зрения
два громоздких тупорылых автофургона, все в  коричнево-голубых
разводах; за вторым на прицепе катила тележка, издали  похожая
на  артиллерийскую  снарядную  двуколку;  она  была  нагружена
мешками, и наверху  лежал  серый  остромордый  пес,  вроде  бы
овчарка, но они так быстро скрылись из виду, что даже  Тимофей
не смог бы это сказать наверное.
    Теперь шоссе было совсем пустым; насквозь - до моста  и  и
даже дальше. Собственно, моста они  не  видели,  он  находился
точно в створе амбразуры, и  впечатление  было  такое,  словно
шоссе с разгона перелетало через реку, да так  и  повисло  над
ней. Сразу за мостом раскрывалось устье  ущелья.  Несмотря  на
расстояние, его было видно отчетливо, однако само  ущелье  уже
терялось в тени, еще неплотной, ранней, как дымка, но  тем  не
менее непроницаемой.
    Вот из нее посыпалась какая-то мелочь. Сбоку от  амбразуры
была укреплена на консоли стереотруба.  Тимофей  повернул  ее,
подкрутил настройку. Это были самокатчики,  судя  по  числу  -
рота.  Они  ехали  долго,  смешанным  строем;  лениво  крутили
педали. Тимофей  представил,  что  б  от  них  осталось,  кабы
подпустить их метров на сто - и ударить враз из  двух  ШКАСов.
Да ничего б от них не осталось, все бы  здесь  и  полегли,  до
одного. Счастлив ваш бог, гады...
    Потом проехали еще двое, видать, от роты отбились. Но  они
не спешили догонять своих - война не убежит! Один даже за руль
не держался - руки были заняты губной гармошкой, хотя играл он
не все время: выдует несколько  пронзительных  звуков,  скажет
что-то, и оба закатываются от смеха. И опять сначала. Каски  у
них болтались поверх вещмешков на  багажниках,  винтовки  были
приторочены к рамам велосипедов...
    Потом на  сумрачном  фоне  ущелья  проявились  танки.  Две
машины. Они шли уступом, но  расстояние  скрадывало  уступ,  и
казалось, что  танки  идут  борт  к  борту;  надо  было  иметь
наметанный, хваткий к любой мелочи глаз, как у Тимофея,  чтобы
разглядеть правильно.
    Они были уже на мосту,  когда  из  тени  выступил  третий.
Тимофей понял, что это боевое  охранение,  и  ждал,  когда  же
появится сама колонна.
    Ждать пришлось недолго. Опять  появились  танки.  И  опять
только две машины; и несколько позади, в  полусотне  метров  -
третий. Опять боевое охранение, констатировал Тимофей  и  даже
вздохнул от волнения, представив, какая силища сейчас прет  по
шоссе, если даже  в  глубоком  тылу  в  боевое  охранение  они
выпускают два танковых взвода. Должно  быть,  не  меньше,  чем
дивизия, решил Тимофей и тут наконец увидел ее голову.
    Разглядеть он мог только первый танк. Остальные  слепились
в сплошную серую ленту. Танки шли впритык, интервалы на  таком
расстоянии были неразличимы совсем. Корпуса, башни, гусеницы -
все слилось, и по тому, как  они  неспешно  выползали,  -  это
движение  казалось  еще  более  грозным  и  всесокрушающим,  а
неразличимость деталей только поощряла воображение...
    Не отрываясь от стереотрубы, Тимофей сказал:
    - Рома, а ну сбегай за Чапой.
    Сосчитать  танки  было  пока  невозможно.  Разве  что   по
положению головного  попытаться  определить,  сколько  их  уже
выползло?.. Когда сзади послышались неспешные  Чапины  шаги  и
он,  запутавшись  в  простейшей  уставной  фразе,  доложил   о
прибытии, танковая колонна растянулась уже без малого на кило-
метр.
    Полк.
    - Обожди минутку, - сказал Тимофей.
    Он ждал. Он все ждал, когда же появится хвост  колонны,  и
наконец увидел его, и тут же убедился, что это не  конец.  Это
был только небольшой просвет, а затем из ущелья, все  в  таком
же плотном строю, поползли грузовики и вездеходы.
    Выходит, механизированная дивизия.
    Тимофей   медленно   распрямил   занемевшую   поясницу   и
повернулся к товарищам. Они глядели мимо него -  в  амбразуру.
Они не тянулись в нее. Они  стояли  прямые  и  какие-то  вдруг
осунувшиеся. И в глазах их была печаль и даже отчаяние. Но  не
страх. Жизнь - это такая приятная штука; что ни говорите -  ее
всегда жалко; всякую. Но долг - выше. И честь - выше. И вообще
есть много еще таких вот штуковин; о них не думаешь и даже  не
помнишь до времени, но наступает минута - они возникают вдруг,
словно дремали в тебе, пока твое  сердце  тихонько  к  ним  не
толкнулось: тут-тук... Они просыпаются и заполняют тебя всего,
как сталь заполняет форму, словно в  ней  ничего  и  не  было;
словно в ней не было твоего себялюбия,  и  робости,  и  мелких
страхов из-за  какой-то  бытовой  ерунды.  Сталь  выжигает  их
начисто. И ты перестаешь быть собой - слабым человечком.  Твое
сердце заполняет тебя всего. И вся твоя жизнь  фокусируется  в
этой минуте, и не только прошлое, но и  будущее;  и  вся  твоя
энергия фокусируется в ней, как линза фокусирует солнечный луч
в точку. И тогда как будто из ничего вдруг вспыхивает пламя...
    - Товарищи  красноармейцы,  -  сказал  Тимофей  и  замолк,
потому  что  к  концу  слова  голос  у  него  сел  совсем.  Он
осторожно, чтобы не бередить рану, прокашлялся в кулак, но это
не помогло, а воду просить ему так не хотелось; уж так он  был
бы рад скрыть свое волнение, но открыл рот - и  не  получилось
ни звука. И тогда он разозлился на себя,  сразу  успокоился  и
почти внятно выдавил:
    - Воды!
    Чапа с готовностью протянул фляжку. Тимофей отпил всласть,
жестко вытер тылом ладони рот и сказал спокойно и твердо:
    - Товарищи красноармейцы!  Сейчас,  когда  наша  Советская
Родина бьется насмерть с мировым фашизмом... - Он  понял,  что
замах вышел не по плечу,  и  замолчал.  -  Священный  воинский
долг... и просто совесть... - Он опять замолк, поглядел в лицо
одному, другому, третьему, - и вдруг рубанул воздух кулаком. -
Я так считаю, что мы им должны сейчас вжарить! Считаю - просто
обязаны. Все. Прошу высказаться, товарищи.
    - Вот это разговор! - восторженно  заорал  Страшных.  -  В
первый раз за трое суток  слышу  от  тебя  человеческую  речь,
комод. Давно бы так!
    - Нас только четверо, - сказал Залогин. - Ну,  врезать  им
хорошенько - это вещь,  кто  спорит.  Ну,  поломаем  несколько
игрушек. А как эти дяди попрут на нас? Ну? Сам дот обороняться
не  может  -  он  только   часть   системы.   Но   если   даже
попробовать... Здесь нужен гарнизон -  двенадцать  человек,  А
нас четверо.
    - Трое, - поправил Тимофей. - Меня не считай. Какой с меня
ныне вояка. Спасибо, что хожу.
    - Да я и не считал, если по правде.
    - Не разберу: ты за или против? - разозлился Ромка.
    - Если б я один был - какой разговор...
    - Ясно, - сказал Тимофей. - Твое мнение, Драбына?
    - Я шо, - глаза Чапы от возбуждения совсем  округлились  и
были на пол-лица. - Я как усе.
    - Ладно. - Тимофей снова повернулся к Залогину. -  Наводку
знаешь?
    - Нет.
    - Да что там уметь,  комод?  -  фыркнул  Страшных.  -  Бей
напрямую - и хана.
    - Тебя не спрашивают, - оборвал Тимофей. - Твои знания мне
хорошо известны.
    - Дайте я опробую, товарищ командир, - сказал Чапа. -  Так
что у меня был приятель...
    - Ладно. Слушайте приказ. - Тимофей отхлебнул еще глоток и
возвратил флягу Чапе. - Драбына садится на  наводку,  Страшных
будет замковым и заряжающим, Залогин - снарядным.
    -  Товарищ  командир,  -  послышался  из-под  стены  голос
часового, - прикажите развязать. Я тоже буду драться.
    - Чапа, твои узлы - ты и  трудись,  -  кивнул  Тимофей,  и
повернулся  к  амбразуре,  и  тут  же  отпрянул   от   нее   -
инстинктивно. Так близко были немцы. До головной машины  -  не
больше трехсот метров.
    - Отставить развязывать, - торопливо поправился Тимофей. -
Режь!
    Мотопехота была уже вся на этом  берегу,  и  теперь  через
мост двигался второй танковый полк.
    Во главе передового дозора все  так  же  уступом  шли  два
средних танка; как и раньше,  их  прикрывал  чуть  поотставший
тяжелый. Он  казался  непропорциональным;  каким-то  горбатым,
набычившимся животным.  Танкист  на  его  башне  сидел  совсем
снаружи, только ноги свисали в люк. Танкист был без шлема,  со
значками (а может, это  были  ордена?)  на  груди  -  слева  и
справа; он курил трубочку и смотрел на холм. Впечатление  было
такое, что он смотрит прямо  в  амбразуру.  Тимофею,  хотя  он
смотрел не в стереотрубу, а просто  так,  даже  показалось  на
миг, что немец и он встретились глазами; это произошло  помимо
воли, разум  тут  был  совсем  ни  при  чем:  вдруг  глаза  их
оказались совсем рядом, словно расстояние, что  их  разделяло,
необъяснимым образом потеряло свою власть. Они  смотрели  друг
на  друга,  Тимофей  ощутил  внутри  пустоту  и  замер.  Мысли
исчезли, и утратился контроль над временем. А  затем  горизонт
стал сжиматься сразу с обеих сторон; Тимофей будто  проснулся,
но делать резких движений все же  не  рискнул,  только  скосил
глаза - и  увидел,  как  стоявший  рядом  Залогин,  тоже  весь
оцепеневший, медленным вращением рукоятки  механизма  сдвигает
створки амбразуры.
    Тимофей остановил его руку:
    - Не надо. Он не видит нас.
    Это был оптический обман, небольшая шутка природы.
    Страшных уже  расчехлил  орудие,  а  Чапа  как  заправский
наводчик сидел  в  креслице,  прильнув  к  дальномеру,  крутил
ручки. Даже наушники успел зачем-то напялить.
    - Чапа, дозоры пропускаем.
    - Э! От меня они вже повтикалы.
    - Ух ты! Откуда же начинается мертвая зона?
    - А трошечки дальше, товарищ  командир.  Отам  де  ярок  и
дырка под сашше.
    - Это где водосток, - шепнул Залогин.
    - Вижу... Чапа, возьми дальше метров на сто от этой дырки.
Там их и прихватим. - Он почувствовал, что кто-то стоит сзади,
повернулся,  досадуя,  что  приходится  терять  такие   важные
секунды. Это был часовой. Он разминал кисти -  каждая  была  с
половину хорошей лопаты. И ни ростом, ни в плечах  не  уступал
самому Тимофею. Но в красивом лице парня, особенно в выражении
его  глаз  что-то  не  понравилось   Тимофею   сразу;   однако
присматриваться, разбираться  в  своих  ощущениях  времени  не
было. Подавив досаду, Тимофей спросил:
    - Фамилия?
    - Рядовой Александр Медведев.
    -  Красноармеец  Медведев,   лети   вниз,   подавай   сюда
бронебойные.  Пока   не   получишь   другого   приказа.   Одни
бронебойные. Разберешься?
    - Так я ж ничего оттуда не увижу.
    - Ты что - в кино пришел? Выполняй приказ!
    Уже и второй дозор  был  рядом,  огибал  холм.  И  колонна
совсем приблизилась. Головной  танк  -  лобастый,  упрямый,  -
покачиваясь  катил  по  серебряной  ленте,  жевал   гусеницами
собственную   черную   тень.   Тимофей   подправил   настройку
стереотрубы, определил: до линии огня  еще  метров  пятьдесят;
успеваем. А где же хвост колонны?  Второй  танковый  полк  уже
больше чем наполовину был на этом берегу, однако все  новые  и
новые танки выползали из мрака ущелья. Ладно, что откусим,  то
и наше. Не подавиться бы...
    Он услышал сзади незнакомый щелчок,  обернулся  и  увидел,
что  Залогин  вынимает  из   подъемника   снаряд.   Засуетился
Страшных, с непривычки замешкался, наконец  торопливо  лязгнул
затвор.
    - Орудие до бою готово!
    Даже без стереотрубы  видать:  пора.  Это  было  последнее
мгновение,  когда  Тимофей  своею   командирской   волей   мог
остановить  судьбу  и  отменить  атаку.  Интересно:   как   бы
сложилась их жизнь? И сложилась ли? Вспоминали бы они об  этом
мгновении  -  последнем,  за  которым  лежала  пропасть?..  Но
Тимофей даже не подумал, что это последний их шанс остановить-
ся. Он увидел: пора, и закричал:
    - Огонь!
    Вот уж чего они не ждали - это грохота.  Впечатление  было
такое, что  сидели  в  железной  бочке,  а  кто-то  знал  это,
подкрался и вдруг ахнул от всего сердца - сколько в нем только
силы наскреблось - ломом. Или еще было похоже, что это  здесь,
внутри каземата, рванул тяжелый снаряд.
    Тимофей  не  только  оглох,  но  и  ослеп   на   несколько
мгновений, и потому прозевал  разрыв  снаряда;  а  когда  смог
наконец видеть, первое, что  ему  подумалось:  мимо.  Головной
танк катил, словно ничего не произошло, к спасительной границе
мертвой зоны - к водостоку. Но затем выяснилось, что  движется
он один, а колонна  останавливается,  теснясь,  сжимаясь,  как
гармоника. Останавливается,  потому  что  стоит  второй  танк.
Стоит - и  все...  Тимофей  долго  всматривался,  пока  увидел
маленькие язычки пламени; а потом как-то сразу, будто в  танке
какую-то дырочку открыли, из него повалил густой жирный дым.
    - Куда ты в него, Чапа?
    - Тю! А я знаю? Я в першого вциляв.
    Все еще золотое, все еще чистое и ясное предвечерье лилось
долиной, и даже дым не мог его замутить; пока не мог.
    Между тем остановился и головной танк. Знай немцы, что они
уже достигли мертвой зоны или по  крайней  мере  стоят  на  ее
границе, они и держались бы соответственно. Но  пока  им  было
ясно одно: противник  напал  на  колонну,  а  они  неосторожно
оторвались от своих и  подставляют  себя  под  огонь.  И  танк
попятился. Он поднял пушку, навел ее на вершину холма,  но  не
стрелял, должно быть еще не видел цель. Он отползал  медленно.
В этом движении не было страха - лишь  мера  предосторожности.
Он только хотел соединиться со своим батальоном,  который  уже
разворачивался,   готовясь    к    бою:    несколько    танков
рассредоточились влево от шоссе, несколько -  вправо.  Колонна
осталась на дороге; ждала,  когда  передовой  батальон  сметет
преграду и расчистит путь для  дальнейшего  движения  согласно
приказу.
    По звуку затвора Тимофей понял - орудие к бою готово.
    - В которую штуку  лупить,  товарищ  командир?  -  спросил
Чапа.
    - Который пятится, того и бей.
    - Не-а. Не  можу,  -  пожаловался  Чапа.  -  Он  ач  какой
верткий. Токечки, думаю, гоп, а он уже драла дал.
    - А ты с опережением попробуй, - посоветовал Ромка.
    - Дуже  ты  розумный!  -  огрызнулся  Чапа.  -  Може,  сам
покажешь, як отое роблять?
    - Ладно вам, - сказал Тимофей. - А  по  горящему  попадешь
еще раз?
    - Спробую.
    - Целься ему в мотор. Но стрелять только по моей  команде!
Там, на шоссе, отползающий танк должен был  покрыть  последние
два десятка метров, но в стереотрубе это расстояние  умещалось
целиком сразу. Тимофей чуть-чуть подрегулировал резкость, хотя
и это было не обязательно, и, чтобы  как-то  убить  оставшиеся
секунды  и  не  жечь  понапрасну  нервы,   шептал:   "Ладно...
ладно..."  -  и  смотрел,  как  шевелится  (шалят  нервишки  у
немца!), целится прямо ему  в  лицо  все  еще  молчащее  (ждут
второго выстрела, чтобы точно засечь дот) дуло танковой пушки;
как уплывают под броневые крылья отполированные дорогой траки;
как командир танка  то  высовывается  из  башни  и  смотрит  в
бинокль на вершину холма, то что-то  говорит  вниз,  наверное,
пушкарю...  то  бишь,  как  он  у  них   называется?   -   да!
стрелку-радисту, вот кому.
    Тимофею  казалось,  что  даже  лицо  механика-водителя  он
различает в приоткрытой амбразуре танка, но это было уж  вовсе
невероятно; чтобы убедиться точно, хотя  ему  это  было  и  не
нужно  вовсе,  Тимофей  стал  всматриваться  в   темный   срез
амбразуры и чуть не прозевал момент, когда танк  стал  огибать
горящую машину.
    - Огонь!
    И опять вокруг них и внутри каждого из них -  в  мозгу,  в
костях, в каждой клеточке тела - взорвался гром, словно это  и
не снаряд был вовсе,  а  само  пространство  раскалывалось  на
куски. Но теперь Тимофей был готов к этому,  и  не  зажмурился
даже, и видел,  как  сверкнул  из-под  катков  огонь,  и  хотя
Тимофей знал, какая это сила - 105-миллиметровый  бронебойный,
а все-таки он боялся сглазить удачу и ждал более  существенных
ее аргументов: настоящего пламени,  или  дыма,  или  взрыва  -
чего-нибудь такого, что подтвердило  бы  успех.  Но  мгновения
бежали, а танк стоял целехонький,  ничего  видно  не  было,  и
Тимофей уже начал было думать, что рано обрадовался,  что  вот
сейчас танк снова сдвинется и поползет  куда-то  в  сторону  -
прочь от шоссе, занимая свое место в боевых порядках роты,  но
вдруг из башни высунулся командир, однако не выскочил, а  стал
вываливаться наружу и пополз вперед руками, цепляясь за броню;
наконец скатился на землю, но и теперь не вскочил на  ноги,  а
все продолжал ползти на одних руках, и, хотя Тимофею  не  было
видно,  что  у  немца  случилось  с  ногами,  надо   понимать,
досталось им крепко, потому что он  все  продолжал  ползти  на
одних  руках  и  кричал  беспрерывно,   может,   одно   только
"а-а-а!.." - судя по тому, как у него был раскрыт рот;  но  из
дота его не было слышно: все-таки расстояние приличное, верных
полкилометра набежит, даже больше,  да  и  моторы  там  ревели
вовсю, десятки мощных танковых дизелей, а  уши  после  второго
выстрела были все еще заложены;
    Тимофей сглотнул несколько раз, чтобы выбить пробку, но не
помогло.
    Больше из танка никто  не  вылез,  а  спустя  еще  немного
времени - наверное, через секунду, а может, и целая минута на-
бежала, - изнутри его рвануло прямо вверх высоким вертикальным
столбом, и только затем уже по-настоящему загорелось. Два дыма
слились в один, и его неровное  рваное  облако  стало  сносить
вдоль шоссе - вперед, в сторону ушедших дозорных танков.
    Шоссе было перегорожено напрочь. Специально захочешь  -  и
то так не получится.
    Теперь весь передовой танковый полк расползался  с  шоссе,
рассредоточивался  по  долине.  Первый  его  батальон,  словно
разбуженный  взрывом,  уже  бил  по  вершине  холма  в  два  с
половиной десятка стволов. Однако  цель  была  для  немцев  не
очень  удобная.  Во-первых,  стрелять  вверх  без  специальных
приборов всегда  не  с  руки;  а  во-вторых,  каждый  танк,  в
общем-то занимая какую-то определенную позицию, тем  не  менее
все  время  находился  в  непрерывном  движении   -   выполнял
противоартиллерийский маневр. В таких  условиях  спрашивать  с
наводчиков  исключительную  точность,  право  же,  грешно.   И
снаряды то летели высоко, то рвались  значительно  ниже  дота;
только однажды красноармейцы услышали, как болванка угодила  в
бронеколпак. Против  ожиданий  звук  оказался  не  ахти  какой
тяжелый: загудело низко, будто в большой  колокол,  -  и  все.
Может быть, так оно и  было  на  самом  деле,  все-таки  масса
купола  была  огромной,   в   ней   могла   раствориться   без
существенных последствий и не такая инерция; но как бы солдаты
ни  были  заняты  боем,  они  ждали  его,  это  первое  прямое
попадание, память о нем таилась где-то в  их  подсознании  все
время; оно ожидалось, преувеличенное своей неизведанностью,  и
когда случилось наконец -  сквозь  дробь  осколков  по  броне,
сквозь  глухие  удары  камней,  -  то  угадалось  сразу  -   с
облегчением,  с  торжеством,  -  и,  когда  болванка,   визжа,
рикошетом  упорхнула  прочь,  этот  отвратительный  звук   был
воспринят едва ли не как гимн победы.
    Но,  в  общем,  от  этого  обстрела   было   только   одно
неудобство: остерегаясь случайных осколков и камней, амбразуру
пришлось прикрыть, оставив минимальное отверстие - для наводки
и стрельбы. Тимофею с его стереотрубой стало и вовсе  неуютно.
Он тыкался от одного края амбразуры к другому, боялся помешать
Чапе и все не находил себе места, как бедный зять в приймах. К
тому же в воздухе висело облако сухой глины.  Она  порошила  в
глаза,  объектив  стереотрубы  приходилось   протирать   почти
непрерывно, и все-таки видимость была плохой.
    Между  тем  теперь  и  механизированный  полк   пришел   в
движение.  Правда,  грузовики  и  бронетранспортеры   остались
стоять на шоссе, поскольку в стороны им ходу почти не было: по
камням, ямам да буеракам далеко не удерешь, но  солдаты  густо
сыпались на дорогу и бежали прочь, рассасываясь по тем же ямам
и буеракам.
    - Чапа, по мосту попадешь?
    - Далеченько... - пожаловался тот на всякий случай, хотя в
прицел мост был виден превосходно и Чапа уже давно посматривал
на него с интересом.
    - Нечего прибедняться - наводи! - Тимофей  покрутил  ручку
телефона и, услышав в трубке "Медведев на проводе", крякнул: -
А ну-ка подбрось нам несколько фугасных!
    В мост они попали только с пятого снаряда. Правда,  одного
попадания оказалось достаточно;  он  рухнул  сразу,  и  в  том
месте, где темнела его полоска, открылась река.
    Немцы не все успели перебраться, и десятка полтора танков,
замыкающих походные порядки  дивизии,  подкатили  к  берегу  и
рассредоточились. Потом один танк двинулся влево вдоль берега,
другой - вправо. Искали брода.  "Сейчас  будут  здесь,  да  уж
ладно, не наша это забота, как выберутся и что будут делать, -
думал Тимофей. - У нас и без них  мороки  выше  глаз.  Вон  уж
гости в двери стучатся. Теперь только успевай принимать..."
    Со времени первого  выстрела  прошло  уже  четверть  часа.
Нельзя сказать, чтобы среди этих пятнадцати минут была  такая,
когда немцы были бы напуганы или у них началась  паника.  Нет.
Все-таки их была целая дивизия, и они  находились  в  глубоком
тылу своих  войск.  Но  они  были  обескуражены  -  это  точно
(шуточки? - два выстрела - и двух танков как не было;  к  тому
же дорога вдруг оказалась  перерезанной  и  спереди  и  сзади;
капкан!). И смущены. И только  поэтому  замешкались  поначалу.
Они с полным основанием могли подозревать, что дот - это  лишь
часть  засады.  Они  приняли  меры  предосторожности,  выждали
какое-то время. Красные больше нигде себя не проявляли. А  дот
бил хоть и  методично  и  тяжело,  но  редко.  И  тогда  немцы
бросились в атаку.
    Из боевых порядков  головного  батальона  -  он  продолжал
беглый обстрел с целью если не поразить, то хотя  бы  ослепить
дот, - выдвинулись три  средних  танка  и,  набирая  скорость,
прямо через кустарник и рытвины  устремились  к  холму.  И  не
успели еще красноармейцы перезарядить пушку, как они уже  были
в мертвой зоне.
    Тут Тимофей вспомнил о шести дозорных танках, и ему  сразу
стало  неуютно.  Они  имели  целых  пятнадцать  минут,   чтобы
разобраться в происходящем, принять решение и  ударить,  понял
Тимофей, и его фантазия услужливо нарисовала страшную картину:
вот один из этих танков выдрался на холм,  подполз  к  доту  с
тыла и наводит свою пушку прямо на люк. Этот  люк  -  надежная
штука; и пуль и осколочных гранат за ним можно не бояться.  Но
первый же снаряд вобьет его внутрь.
    Стараясь ничем не выдать своего волнения, хоть это было  и
ни к чему - не до того было красноармейцам, чтобы  следить  за
выражением лица своего командира, - Тимофей пошел к  люку.  Но
вдруг вспомнил о перископе. Вот что ему нужно! Правда,  в  нем
тут же заговорил хозяин: во время такого обстрела, как сейчас,
не мудрено сразу остаться без перископа  -  достаточно  одного
осколка. Однако не подставлять же под эти осколки себя!
    Он поднял перископ, развернул  его  на  юго-восток,  куда,
огибая холм, уходила дорога, и,  хотя  мешала  глиняная  пыль,
сразу увидел те танки. Сначала четыре машины. Они стояли прямо
на шоссе, развернувшись в сторону холма (чтобы не  подставлять
борта), но не стреляли. Не стреляли  потому,  что  два  танка,
форсируя двигатели, то и дело меняя угол атаки, иногда сползая
на несколько метров, упорно лезут вверх.
    Тимофей повернул перископ на запад. Танки, атакующие дот в
лоб, уже тоже взбирались на холм. Этим пока было легче - с  их
стороны холм был более пологим, - и потому каждый  раз,  когда
наклон башни позволял это делать, они били по доту считай  что
почти в упор.
    Тимофей убрал перископ.
    - Чапа, ты видишь этих, что подбираются?
    - Не-а. Може, когда ще трошечки выдряпаются до нас...
    - У тебя под рукой не осталось бронебойных?
    - Один есть, - сказал Ромка.
    - Заряжай. - Тимофей покрутил ручку телефона. -  Медведев!
Знаешь, где  лежат  противотанковые  гранаты?  Ага.  Так  вот:
набери в какую торбу штук десять, не меньше, понял? - и  мотай
к нам наверх. Только побыстрей!



    Когда Александр Медведев услышал  приказ  о  гранатах,  он
решил, что это уже конец. И первой его реакцией было - бежать.
Удирать отсюда, уносить поскорее ноги - прочь! прочь!  -  пока
это  возможно,  пока  еще   есть   какой-то   ничтожный   шанс
выпутаться. Сделать это было просто: до люка в запасной лаз  -
несколько шагов...
    Медведев бросился в ту сторону, но -  за  гранатами.  Свою
первую  инстинктивную  реакцию   он   оценил   одним   словом:
"Сволочь". Он выхватил с полки тяжеленный ящик, громыхнул  его
на пол посреди прохода; кончиками пальцев - дальше не  прошли:
щели узкие, а пальцы  как  сосиска  каждый  -  выдрал  верхние
дощечки с мясом, только гвозди взвизгнули. Бог  его  силой  не
обидел, да что в том толку, не в первый раз подумал он; и были
в этой мысли привычная горечь и обида привычная, и как  обычно
на том все и кончилось: он стушевался перед этой мыслью, перед
сознанием неотвратимости судьбы, а точнее сказать - жребия.
    Он зацепил одной рукой три  гранаты,  другой  столько  же.
Бросил назад. Если даже в карманы положить по гранате -  и  то
десяти не унесешь, тем более о занятыми руками  не  взберешься
по лесенке. Прав сержант - нужна торба.
    Он заметался до кладовке. Нет ничего подходящего!
    Вот так всегда; всю жизнь у него так шло: что бы ни  делал
- все навкосяк. Все комом.
    Тут самое время сказать об Александре Медведеве  несколько
слов; дальше будет  не  до  того,  да  ни  к  чему  заставлять
читателя ломать  голову  над  загадками  там,  где  их  нет  и
поведение героев вполне и просто объяснимо.
    Медведев   принадлежал   к    категории    людей    весьма
распространенной. Природа дала этим людям все. Но если другие,
имея куда меньшие возможности, развивали свои сильные стороны,
чтобы  "перекрыть"  естественные  "недостачи",  то  эти  люди,
напротив, все свое внимание сосредоточивают на слабой точке.
    Медведев  был  высок,  очень   силен.   Он   был   красив:
правильные, истинно русские  черты  лица  с  чуть  выдающимися
скулами, с румянцем, проступающим из-под чистой  кожи;  черные
кудри, голубые глаза. Кажется, уж от девчат ему точно отбоя не
должно быть, но они его не жаловали, как не жаловали и  парни.
Эти,  правда,  не  всегда  сразу  давали  ему  точную  оценку:
внешность    Медведева,    ее    очевидная     мужественность,
"выигрышность" служила как  бы  форой.  Но  проходило  немного
времени, фора иссякала, и как-то само собой получалось, что он
опять   оказывался   в   положении   подчиненном,   зависимом,
страдательном.  Кстати,   следует   отметить,   что   сержанты
угадывали  его  слабину  сразу  -  не  хуже  девушек.   Именно
сержанты, а не какого-либо иного звания военный люд; например,
офицерам он всегда нравился,  во  всяком  случае  поначалу.  А
сержанта ни внешним видом, ни выправкой не проведешь. Он  один
раз пройдет перед строем и  точно  покажет,  ткнет  пальцем  в
грудь, какой солдат самый  шустрый  да  моторный,  а  какой  -
рохля, курица мокрая, паршивая овца, пусть даже на  его  груди
лемехи ковать можно. Такой  не  обязательно  бывает  в  каждом
отделении, но уж во взводе точно сыщется, и сержант это знает,
ему нельзя не знать, не угадать этого  "типа"  сразу;  не  дай
бог, оплошаешь и пошлешь его по  какому  живому  делу  -  кому
потом отбрехиваться да шишки считать?  У  Тимофея  Егорова  не
было времени, чтобы приглядеться к новичку, раскусить его.  До
того ли ему было! - на них надвигались сотни вражеских танков,
и на что бы сейчас ни поглядел Тимофей, перед его глазами была
только эта картина. Но сержант всегда сержант! - даже в  такую
минуту  он   уловил   какую-то   ущербность,   неполноценность
часового. У Тимофея не было тех нескольких спокойных свободных
мгновений, когда бы он мог отвлечься  от  боя,  разобраться  в
своих чувствах и точно квалифицировать явление. Сейчас ему это
было еще не нужно; сейчас это ничего не решало. Но если б  его
все-таки спросили  об  этом,  он,  даже  не  глядя  больше  на
Медведева, сказал бы, с кем имеет дело. И Медведев  это  понял
по одному взгляду - еще не узнавшему его взгляду сержанта.  Он
сразу сник, почувствовал себя жалким,  каким-то  жеваным.  Все
было как всегда.
    А между тем объективно у него  не  было  оснований  такого
поведения. Он не был болен, не  имел  тайных  пороков,  а  тем
более - каких-либо тяжких, по  счастливому  случаю  оставшихся
нераскрытыми проступков в прошлом.  Но  именно  в  прошлом,  в
детстве  произошли  те  незначительные  события,   те   первые
маленькие поражения, которые наложили печать на его характер и
в юношеские годы и, судя по всему, складывалось именно так, на
всю его последующую жизнь.
    Вначале душу Медведева иссушила безотцовщина. Батю и  трех
дядьев порубали апрельской лунной ночью мальчишки  конармейцы.
Санька родился уже после, на троицу. Статью, всем своим  видом
пошел  в  отца,  но  характером  -  в  ласковую,  мягкую,  как
церковная свечка, мамашу.
    Первые годы это было неприглядно. Тем более сколько помнил
себя Медведев, он всегда выделялся среди сверстников и  ростом
и силой. Заводилой не был,  зато  в  нем  рано  наметилась  та
манера  добродушного   безразличия,   ленивого   нейтралитета,
которая зачастую присуща очень сильным людям.  У  них,  как  у
наследных лордов, сразу есть все или, по крайней  мере,  самое
важное;  им  нечего  добиваться.  Но  манера   успела   только
наметиться.  Едва  обозначился  ее  абрис  -   мальчику   было
три-четыре года, - как выяснилось, что ему  не  с  кого  брать
пример; ни во дворе, ни среди родни не оказалось  даже  самого
плюгавого мужичонки: всех унесла гражданская. А посторонние...
что посторонние! - у них и до своей мелкоты руки не  доходили,
разве что с ремнем да лозиной. Санька, может, и за  эту  плату
был бы рад, только у него не спросили; мать так и  не  привела
другого мужика в хату - на ее век перевелись  мужики  начисто.
Вот  и  тулился  Санька  к   матери,   перенимая   у   нее   и
неуверенность, и податливость, и мягкость.
    А еще через пару лет стал он понимать и иное,  что,  между
прочим, поминали ему от рождения: стал он  понимать  что  отец
его был лютей собаки - матерый  мироед,  а  последние  годы  и
вовсе душегуб: за косой взгляд порешить мог, не  говоря  -  за
партбилет. Скольких Санькиных  приятелей  осиротил  -  считать
страшно. Понятно, не вменяли это Саньке в  вину  -  он-то  чем
виноват, невинная душа? - да уж больно внешность у  него  была
знакомая: выкопанный батя.  И  слова  тут  никакие  помочь  не
могли, и утешительные рассуждения выручить  бессильны;  как-то
так получилось, что отцов грех он принял на свою душу,  а  как
искупить - не знал. Груз  был  тяжел,  явно  не  по  силам;  а
главное -  не  по  характеру.  Другой  на  его  месте,  может,
озлобился бы и тем затвердел, окаменел, нашел бы в том силу, и
опору, и даже цель. А Санька напротив. Он готов  был  за  всех
все делать, любому уступить и услужить - только бы не поминали
ему родителя. Получалось, конечно, наоборот. Он это видел,  но
переломить себя не мог; да и не хотел: он постепенно  вживался
в свою роль, и она уже казалась ему естественной и  "не  хуже,
чем у людей".
    Тем не менее (и это неким странным  образом  сочеталось  в
нем со слабостью характера)  он  знал  цену  своей  силе  и  в
общем-то держался соответственно. Сочетание получалось причуд-
ливое,  но  не  жизненное.  Первое  же  испытание  -  а  любое
испытание всегда и прежде всего - это  испытание  характера  -
должно было поставить мальчика перед выбором  и  в  результате
упростить систему. Мальчик оплошал.  Он  не  смог  подтвердить
своей силы: оказалось, что  победы  (и  естественных  упреков,
связанных с нею) он боится больше, чем поражения. Конечно,  он
не представлял себе все это столь ясно,  и  первая  осечка  не
обескуражила его, только удивила. Вторая  неудача  смутила.  А
третья посеяла зерно сомнения, которое попало  на  благодатную
почву и ударилось в рост: ведь товарищи помнили о его неудачах
- подряд! - не хуже, чем он сам. И стали им пренебрегать. А  у
него  не  нашлось  душевных  сил,  чтобы  вдруг  стать  против
течения, и выстоять, и доказать свое.
    Так и покатилось под уклон.
    В колхоз Санькина мать вступила  на  первом  же  собрании;
нажитое мужем добро у нее столько раз  трясли  да  половинили,
что записалась она, почитай, с пустыми руками; валялись  в  ее
прохудившемся амбаре и плуги, и бороны, и косилка стояла даже,
но все от времени да без хозяйского глаза в  таком  виде,  что
легче новые завести, чем эти наладить: а  худобы  -  коровенки
там или лошадки - не осталось совсем: года три,  как  в  самой
голытьбе числилась.
    Трудилась она хорошо - больше все равно некому -  и,  хотя
не богато получала, никуда б она не стронулась из родных мест,
когда б не шла за ней память о покойнике муже. Чуть  не  то  -
так и жди, что какая-нибудь подлая душа камень в  тебя  кинет.
Но не за себя сердце болело. Видела она, как Санька  тушуется;
понимала - здесь ему ходу не будет. И в  начале  тридцатых,  в
голодное время, когда каждый держался как мог,  добралась  она
до станции, села на первый поезд и поехала с сыном куда  глаза
глядят. Долго их носило, пока не осели в  Иванове  на  ткацком
комбинате. О прошлом не больно допытывались. Сама быстро вышла
в люди  -  в  ударницах  числилась,  красную  косынку  носила;
мальчик хорошо учился; в школе его в комсомол  приняли,  потом
по слесарному делу пошел. Жизнь у них наладилась, в  доме  был
достаток, но тем яснее  она  понимала  -  сына  уже  ничем  не
изменить. Что в детстве  в  нем  сложилось,  то  и  окаменело.
Опоздала она с отъездом. Что б ей раньше лет на пять!..
    В погранвойсках  Медведеву  служилось  неплохо.  Поначалу,
правда, было поинтересней: на самом кордоне  стояли.  А  потом
границу перенесли на запад,  а  их  часть  так  и  осталась  в
прежних местах - охраняла стратегически  важные  объекты.  Кто
спорит - дело тоже нужное и ответственное, но по сравнению  со
службой на самой границе это был курорт.
    Медведев  старался.  За  ним  не   числилось   ни   единой
провинности; он был ворошиловским стрелком, первым по строевой
и боевой подготовке, активным на политзанятиях. Другой на  его
месте давно бы в сержанты вышел и, уж по крайней мере,  всегда
был бы на виду, всегда считался бы образцом. Однако  Медведева
в пример другим не ставили ни разу. Отдавали ему должное  -  и
только; как будто его успехи были  его  личным  делом,  а  вот
успехи  других  -   общественным   достоянием.   Чего-то   ему
недоставало.  То  ли  темперамента;  характера  ли   -   чтобы
заставить других отдавать ему должное; а  может  быть,  просто
нахальства - кто  знает?  Одно  ясно:  все  зависело  от  него
самого, переломить инерцию  отношения  окружающих  он  мог  бы
только сам, но он привычно  нес  свой  крест,  не  жалуясь  на
судьбу, и если иногда и  думал  о  том,  что  не  все  в  мире
устроено справедливо и вот бы хорошо ему вдруг  однажды  утром
переломить себя и зажить по-новому, то никого он не  винил  за
отношение к себе, разве что себя самого, да и то редко. Даже в
этом ему недоставало характера.
    Именно в силу этого, когда встал вопрос, кому идти  искать
свою часть,  он  безропотно  остался  охранять  дот.  Этим  же
объяснялась неуверенность его действий  при  появлении  группы
Тимофея   Егорова.   Он   должен   был   принять    простейшее
самостоятельное  решение  -  и  в  который  уже  раз  оказался
неподготовленным к этому.
    Правда, трусом он не был, и, когда ситуация изменилась, он
с готовностью вызвался помочь своим новым  товарищам.  Но  его
порыв  был  сразу  охлажден.  Во-первых,  судьбу  не   удалось
провести - и здесь он  встретился  с  настоящим  сержантом!  -
значит,  и  общественное  положение  оставалось   прежним;   а
во-вторых, всю первую  часть  боя  ему  пришлось  просидеть  в
нижнем  каземате,  не  ведая,  что  творится   наверху,   лишь
догадываясь о том по звукам да по типам снарядов, которые тре-
бовал Егоров.
    Это были тягостные минуты. Время остановилось. У Медведева
не было часов, и, чтобы хоть как-то ориентироваться, он  то  и
дело начинал считать, но даже до двадцати не  дошел  ни  разу;
счет все убыстрялся, становился механическим - ведь  он  думал
совсем о другом! - пока Медведев не ловил  себя  на  том,  что
даже не знает, на какой цифре остановился.
    Редко-редко вверху била пушка. "Чего они телятся? -  думал
он. - Вот я бы стрелял! Конечно, не как из автомата, но уж  по
крайности выстрел в минуту давал бы, а эти парни  и  в  десять
минут  не  управляются.  Да  ведь  так   нас   голыми   руками
загребут!.."
    Вообще-то он не мог себе  представить,  как  они  из  этой
истории выкрутятся. Достаточно фашистам прорваться  в  мертвую
зону - и конец. Раньше мертвой зоны не было: ее предполагалось
простреливать из меньшего  дота,  который  находился  почти  у
подножия холма, метрах в сорока от дороги. В свое время его не
успели  достроить,   да   так   и   бросили,   когда   граница
переместилась. А три дня назад в  него  попала  дурная  бомба:
немцы штурмовали нашу колонну, которая отступала по  шоссе,  и
вот  одна  из  бомб  точнехонько  угодила  в  это  сооружение.
Верхнего  перекрытия  у  дота  еще  совсем  не  было,   только
заармированные и частично залитые бетоном стены. Все это добро
вывернуло взрывом наружу. С дороги  остатки  дота  были  видны
издалека; пожалуй, это и было главной причиной,  почему  немцы
не занялись холмом всерьез: остатки дота как бы давали понять,
что здесь  вся  необходимая  работа  уже  проделана  и  насчет
безопасности можно не тревожиться.
    Так и мучился Медведев в своем одиночестве: то сидел, сце-
пив пальцы, то вдруг вскакивал и  подбегал  к  люку,  стоял  и
слушал,  но  вверх  не  лез:  боялся  пропустить  команду   по
телефону, боялся, что  те,  а  особенно  сержант,  его  поймут
неправильно. Его колотил озноб, он обливался потом - и все  от
неизвестности.  И  когда  Егоров  потребовал   противотанковые
гранаты, он решил, что это уже конец. "Может, сержант не знает
о запасном выходе? - так я ему  напомню",  -  решил  Медведев,
сорвал с одной из коек суконное одеяло и, не считая, сыпанул в
него гранаты из  ящика.  Затем  связал  одеяло  узлом,  стянув
противоположные концы. Получилось ловко. Запалы  он  набрал  в
карманы, тоже не считая: в один горсть, да  в  другой  горсть;
хватит! И полез вверх.
    Как раз в тот момент,  когда  он  приподнял  крышку  люка,
немцы из опасения повредить своих прекратили обстрел, и теперь
было только слышно, как  совсем  близко  скребут  гусеницы  по
камню и ревут танковые моторы.
    Затем в его сознании случился как бы провал или  затмение.
А когда оно кончилось, Медведев был  уже  снаружи,  пробирался
между камнями. Как ни странно, он только однажды наткнулся  на
воронку, а ведь думал, что живого  места  здесь  не  осталось;
впрочем, с фронтальной части, где амбразура, их наверняка было
немало.
    За  пазухой  тускло  постукивали   одна   о   другую   три
противотанковые гранаты. Они  холодили  вроде  компресса.  Это
было даже приятно,  чем-то  навевало  чувство  безопасности  и
силы; а камни, даже из-под мха и дерна, так и дышали жаром,  и
трава была бесцветно-теплой, не говоря уже про воздух.  Воздух
был   слишком   густой,   прокаленный,    пропитанный    чадом
непрогоревшей  взрывчатки;  но  самым  страшным   была   пыль.
Коричневая пелена неподвижно висела в воздухе.  Уже  в  десяти
метрах ничего нельзя было разглядеть. Пыль ела глаза, забивала
нос, мгновенно высушила горло. Но самое неприятное: из-за пыли
невозможно было увидеть танки. И это как бы приближало их. Они
гремели камнями совсем рядом. Казалось: вот разойдись пыль еще
на метр-два - и из пелены проступят их угловатые контуры.
    Однако как раз это не очень заботило Медведева. Стоило ему
оказаться наедине с врагом, а главное -  без  "зрителей",  без
посторонних глаз, которые всегда стесняли  его  ужасно,  и  он
успокоился, почувствовал себя уверенно. Все-таки выучка у него
была классная, дело свое он знал превосходно. Он  добрался  до
приямка, который его вполне укрывал, а  мимо,  другой  дорогой
немцы с  этой  стороны  пройти  не  могли,  снарядил  гранаты,
положил их перед собой и стал ждать.
    Теперь он заметил, что глинистый туман все же  редеет.  Он
не оседал, а сползал вниз и чуть в сторону, к старице. Вот  уж
и танки стало видно. До них было метров шестьдесят, может быть
- семьдесят, но гранату не докинешь, хоть и под  уклон.  Да  и
бессмысленно: больно далеко, а попасть нужно не рядом, а точно
по ходовой части. Разве что подобраться  поближе?  -  прикинул
было Медведев, но тут же отказался от этой идеи. Получится или
нет - бабка надвое сказала, а то, что танки здесь подняться не
смогут,  -  это  уже  ясно.  Круто  для  них.  Того  и   гляди
перевернутся. Не по зубам кость.
    Медведев решил, что пора  возвращаться,  но  даже  гранаты
собрать  не  успел.  Вдруг  сзади  послышался  шорох   гравия.
Медведев резко обернулся, готовый броситься в любую сторону  -
куда потребуется, и увидел сержанта. Сержант улыбался, да  так
славно, по-особенному, что Медведев без всякой на  то  причины
почувствовал себя счастливым. Что-то такое прошло между ними -
и тот, прежний, "сержантский", узнавший его взгляд был  стерт,
а вместо него появилось что-то  новое,  одной  только  улыбкой
рожденное. Они были ровней. Они были товарищами.
    - Ладно ты здесь  устроился.  -  Сержант  присел  рядом  и
поскреб бинты под своей диковинной музейной курткой. -  Однако
здесь им не пройти.
    - Не пройти, - подтвердил Медведев, счастливо улыбаясь.  -
Разве что пехотой. Но ШКАСы здесь весь  склон  чистенько,  как
граблями, подбирают.
    - Без мертвых зон?
    - Какое! Поначалу были: кой-где  скала  выпирала,  большие
камни видимость закрывали. Так их  еще  позапрошлой  осенью  в
одну ночь рванули. Позицию, значит, готовили загодя.
    - А рыбу глушили?
    - Зачем? - удивился Медведев. - В  старице  и  на  удочку,
просто на хлеб прет как сумасшедшая. Уха  -  хоть  залейся.  А
спортивного интересу никакого. У нас любители на речку бегали.
Там даже форель есть. Во какой толщины.
    Он показал пальцами, и они оба засмеялись, собрали гранаты
и пошли к доту, потому что танки  уже  отползали  на  исходные
позиции и с минуты на минуту обстрел мог возобновиться.



    Медведев не ошибся: перемена в отношении к  нему  сержанта
действительно произошла; по крайней мере  -  внешняя;  внешняя
потому,  что,  хотя  Тимофей  и  понимал  умом   необходимость
отказаться от своей привычной манеры общения  именно  с  таким
типом солдат, это далось ему непросто и не сразу.
    О своем отношении к  Медведеву  он  задумался  дважды:  на
мгновение - когда увидел  его  впервые,  и  гораздо  дольше  и
напряженней - когда тот появился в люке с гранатами в  одеяле.
Задуматься пришлось.  Медведев  заглянул  в  каземат  с  такой
понятной  мальчишеской  жадностью,  с   нетерпением   зрителя,
опоздавшего на первую часть приключенческого фильма.  Он  даже
шею все еще тянул вверх. Его глаза были  широко  раскрыты;  не
отдавая в том себе отчета, он  хотел  зрелища!..  Но  едва  он
встретился глазами с сержантом, парня  словно  смяли,  стерли,
превратили в куклу. Он послушно делал, что  ему  говорили,  но
движения были скованными, и спина была  все  время  напряжена,
как будто сзади него стоит придирчивый экзаменатор.
    Не боец - тюря! А еще пограничник!.. - такой  была  первая
реакция Тимофея.
    Он и Чапа остались  возле  пушки,  готовые  стрелять,  как
только атакующие пересекут мертвую зону. У немцев не ладилось.
Они снова и снова пытались взобраться - и каждый раз неумолимо
сползали на исходный рубеж. Тимофей  стал  наблюдать  за  ними
куда спокойнее. Мысли опять вернулись к Медведеву.
    Ведь вот же не повезло, думал он. Ведь мог на месте  этого
рохли оказаться справный парень, пусть не такой  шустрый,  как
Ромка, но хотя бы полноценный боец, черт побери! А этот  вроде
бы не в себе, словно какой-нибудь очкарик интеллигент; тоже та
еще публика...
    Но каждый боец был нужен, каждый - незаменим; с  каждым  -
воевать. Медведева надо было наставить на путь истинный.
    Тимофей  в  своей  практике  привык   обходиться   знанием
военного  дела,  буквой  устава,  да  воспринятыми   на   веру
стереотипами, да здравым смыслом. Он был строевик, воспитывать
бойцов не входило в его прямые обязанности. Однако  сейчас  он
был не только командиром, но и политруком. Думай! - сказал  он
себе.
    Времени не было. Две-три минуты - разве это  время,  чтобы
расшифровать человека, которого видишь впервые? С  другим  пуд
соли...
    А что, если этого парня всю жизнь кнут учил, а  пряничного
вкуса он и не ведает?
    "Ладно. Погладить  можно.  Но  ради  чего  я  должен  себя
ломать?" Эту мысль он даже заканчивать не стал: мало ли  какая
дурь в голову ударит!
    Насчет немцев было ясно: просто так танкам не  взобраться.
Тимофей высунулся из амбразуры, высмотрел Залогина и  приказал
ему  разыскать  Ромку  и  отходить  в  дот.  А  сам  пошел  за
Медведевым. Когда они возвратились и задраили  за  собой  люк,
танки, пятясь, уже спустились с холма и малым ходом  отползали
к своим. Все три полка были развернуты в боевые порядки. Но  в
настроении немцев - и это было совершенно очевидно - наметился
перелом.   Они   успокоились.   Танки   уже    не    выполняли
противоартиллерийский маневр - это  было  бессмысленно:  пушка
молчала. Правда,  они  рассредоточились  -  единственная  мера
предосторожности, которая  сейчас  уже  казалась  достаточной.
Экипажи повыбирались  наружу,  отдыхали,  дышали  предвечерним
воздухом;  наблюдали,  как  их  товарищи  пробуют   заработать
Железные  кресты.  Небось   завидуют.   Дело-то   плевое,   не
серьезное, а без крестов не  обойдется:  генералу  надо  будет
оправдаться за два подбитых танка, такое напишет про этот холм
- на бумаге выйдет целый укрепрайон, почище линии Мажино! Нет,
кресты за эту славную победу будут непременно!
    Мотопехота  тоже  перестала  психовать.  Начала  неспешное
обратное движение: из ям да ложбинок потянулась к дороге. И на
самом  шоссе  зашевелились:  шоферня  ходила  между  машинами,
кто-то копался в моторе, лезли в кузова и кабины. До  головных
машин было чуть поболее километра, так что и  без  стереотрубы
была видимость лучше не надо.
    Наконец, самое любопытное происходило возле двух  подбитых
танков.  Немцы  зря   времени   не   теряли.   Пока   внимание
красноармейцев было отвлечено приступом, они  успели  погасить
огонь на одном из танков, занялись вторым, и к ним выбрался на
шоссе еще один тяжелый; от него уже заводили трос.
    Если расчистят шоссе, так ведь и прорвутся, чего доброго!
    - Чапа, а ну-ка вжарь  осколочным  в  просвет  промеж  тех
троих.
    - А у меня броневбойный туды затолканный.
    - Бей чем придется.
    - Есть.
    - Медведев!
    - Вас понял, товарищ командир! - И Медведев ловко, вроде и
не придержавшись ни за что, то ли соскользнул, то ли прыгнул в
люк.
    Первый взрыв полыхнул из-под подошедшего танка. Дал ли  он
что-нибудь, сказать трудно: немцы залегли на несколько секунд,
потом забегали вокруг, засуетились снова. Но  второй  уже  был
осколочным и угодил именно туда, куда намечал Тимофей: в центр
треугольника между танками.  Это  была  удача.  Не  только  от
прямых осколков, но от одного рикошета (броневые стены с  трех
сторон!) спастись было невозможно. Уцелевшие немцы прыснули  в
стороны. Но ведь кто-нибудь с крепкими нервами мог и остаться,
чтобы, переждав налет, все-таки сделать дело...
    - Чапа, еще один снаряд туда же, а потом по грузовикам!
    Танковые батальоны ударили  беглым  огнем,  их  тотчас  же
поддержали приданные мотопехоте  артиллерийские  батареи.  Они
были развернуты по обе стороны шоссе, совсем близко; возможно,
через те буераки не было ходу  тягачам,  а  скорее  всего  они
рассчитывали, что вот-вот двинутся дальше.
    Этот обстрел был куда интенсивней предыдущего. Вначале еще
можно было работать, используя просветы между разрывами; затем
поднимающаяся от земли  пыль  затянула  всю  видимость  тонкой
кисеей, она темнела, сгущалась, становилась все плотнее  прямо
на глазах; и вот уже все исчезло, тем  более  тусклое  позднее
солнце не в силах было пробиться; перед  амбразурой  клубилась
буря, и едва она чуть отступала, как очередной взрыв вспенивал
землю и щедро плескал осколками стали и камней.
    Тимофей взял бинокль, немецкий автомат, засунул  в  каждый
из карманов по рожку с патронами  и  неловко  полез  в  нижний
этаж. Медведев помог ему открыть люк, ведущий в запасной ход.
    - Ты не отходи от телефона, - сказал Тимофей.  -  Мало  ли
что.
    - Ага, - сказал Медведев.  -  А  что,  если  я  им  наверх
накидаю снарядов - и до вас мотнусь? Вдвоем никак веселее.
    - Нет, - сказал Тимофей, переступив через высокий стальной
порог люка. Ход железобетонной трубой полого ускользал вниз  в
темноту.  Здесь  была  прохладная  сырость.  Пожалуй,   сейчас
единственное  прохладное  место  во  всей  долине.  -  Нет,  -
повторил он, отметая на этот раз уже немую просьбу  Медведева,
и взял из его рук фонарик. - Ты здесь нужнее. Это  знаешь  как
важно, чтобы у них перебоев не было. -  Он  мотнул  головой  в
сторону потолка.
    - Ага.
    - Только телефон слушай. Если долго буду молчать - скажем,
минуты две, - сам вызывай.
    - Не помешаю?
    - Нет. А то мало ли что... и ход останется открытый...
    - Ага.
    Вверху громыхнула пушка. Это уже  третий  снаряд  вслепую,
отметил про себя Тимофей. Ему так  не  хотелось  лезть  в  эту
дыру. И риск большой, и демаскировка возможна. Но ведь кому-то
надо корректировать Чапину пальбу.
    - Ну ладно.
    Ход показался ему очень длинным. И выполнен был  не  везла
качественно:  местами  швы  между   железобетонными   кольцами
заделали плохо, из щелей, пульсируя в такт  канонаде,  сыпался
песок. Добро, что не вода, а то б много они здесь навоевали.
    Выходной люк был такой же конструкции, что и остальные:  с
таким же замком и со смотровыми щелями, пригодными для ведения
огня, только помощней штуковина: на глаз -  трехслойная  сталь
миллиметров эдак около ста.
    Тимофей заглянул в щель,  но  не  разобрал  ничего,  кроме
осыпающейся на плоские каменные плиты комьев глины.  Тогда  он
открыл замок, взял автомат наизготовку и - раз, два, пошли!  -
резким движением выскочил наружу и сразу  присел  в  простенке
между скалой слева (она играла роль естественного бруствера) и
откинутой крышкой люка.
    Никого.
    Тимофей приподнялся. Выше по  склону  били  в  небо  бурые
фонтаны; косматая  туча  клубилась,  вздыхала,  стремительными
волнами вдруг скатывалась вниз; некоторые  снаряды  рвались  в
полусотне метров, наверное, случались и  поближе,  потому  что
осколки так и шипели вокруг. Но выбирать не приходилось.
    Опасность усугублялась еще и тем, что этот выход, замаски-
рованный под скопление валунов,  приспособили  для  обороны  с
трех сторон; тыл, обращенный к вершине холма,  был  пологим  и
открыт совершенно.  Это  было  толково:  нападающие  не  могли
использовать углубление как  естественный  окоп  -  сверху  он
простреливался весь. Однако сейчас и  Тимофей  не  мог  в  нем
укрыться.
    Ладно. Что там у фашистов?
    Отсюда перспектива была не столь  замечательной,  но  враг
весь на виду.  Возле  подбитых  танков  -  никакого  движения;
третий, который должен был освободить от них шоссе, не  горел,
однако и признаков жизни не проявлял.  На  километр  дальше  в
одном месте дымили сразу три грузовика  -  результат  удачного
снаряда, когда Чапа еще имел  возможность  наводить.  Выходит,
вся пальба вслепую была зряшной. Во всяком случае,  на  немцев
она не произвела впечатления:  в  автоколонне  даже  признаков
паники не было.
    Вот в долине всплеснулся взрыв. Не совсем бестолково: где-
то там лежала мотопехота; среди ее порядков и рвануло.  Но  от
шоссе далеко.
    Тимофей передал Чапе поправку. Не угадал. Вторая оказалась
ближе к истине. Только с четвертой попытки ухватили колонну  и
пошли ее щипать, как добрая хозяйка курицу.  Когда  заполыхало
сразу в нескольких  местах,  немцы  опять  качнулись  откатной
волной. Но еще  не  всех  убедили  те  снаряды,  и  находились
храбрецы, которые пытались развести машины,  и  некоторым  это
удалось: они перебирались через глубокий кювет и  там  петляли
по целине, и все же, когда после очередного снаряда  в  хвосте
автоколонны  начался  фейерверк   -   угодило   в   фургон   с
боеприпасами, - шоферня побросала даже то, что могла спасти, и
стало очевидно: колонна обречена; разве что  единичные  машины
уцелеют.
    Корректировать  стрельбу  было  трудно.  Без  опыта,   без
сноровки. Ладно - на глазомер Тимофей  не  жаловался  никогда,
только это и выручало. Напряжение же было такое,  что  вначале
его дрожью било. Потом прошло, но  само  напряжение  не  стало
меньше, он весь ушел  в  эту  корректировку  и,  кроме  машин,
ничего  не  видел,  и  напрасно,  потому  что  неудача  первой
танковой атаки не убедила  командира  дивизии  и  немцы  снова
пошли на штурм. На этот раз дозоры  не  вмешивались,  зато  по
фронту наступали два  танковых  взвода  и  несколько  десятков
автоматчиков. Они спешили и не помышляли о маскировке,  и  все
же Тимофей их проглядел. Это было совсем на него не  похоже  и
объяснялось разве что невероятной сосредоточенностью,  которой
требовала от него корректировка, да еще тем, может  быть,  что
он почти не отрывал бинокля от глаз, так что общая панорама им
не контролировалась. Но как  ни  был  Тимофей  поглощен  своим
делом, все же он отметил какое-то незначительное  изменение  в
окружающей  обстановке.  Не  отрываясь  от  бинокля,   Тимофей
одновременно попытался  понять,  что  его  обеспокоило.  Ответ
пришел быстро: немецкие танки  уже  не  стреляли,  и  одна  за
другой замолкали батареи. Еще минута - и  вокруг  стало  тихо,
только звонко шлепались  на  землю  последние  комья  земли  и
осколки.
    Лишь  теперь  он  увидел  приближающихся  немцев.  До  них
оставалось метров триста.  Автоматчики  шли  скорым  шагом,  и
танки не спешили - старались держаться купно с ними.
    Их появления, как говорится, под самым носом,  Тимофей  не
ждал.  Тем  более  ему  было   приятно   отметить,   с   каким
спокойствием он принял эту неожиданность. Еще три  дня  назад,
видя приближающегося врага, в последние минуты перед  схваткой
с ним он испытывал не  только  решимость,  но  и  едва  ли  не
отчаяние: он не боялся умереть, но умирать так не  хотелось!..
А сейчас его сердце  молчало.  Не  только  отчаяния,  но  даже
ненависти - вообще никаких эмоций. Лишь спокойствие и холодный
расчет. Как в тире. Ни здесь, ни там нет людей с их страстями,
судьбами, талантами и  детьми.  Есть  только  задача,  которую
поставили перед тобой три дня назад; тогда ты был не  в  силах
ее выполнить, но сейчас  она  пересекла  твой  жизненный  путь
снова, как те  огненные  библейские  письмена  на  стене:  "Не
пропустить!.. Не пропустить!!!" Ради этого была вся предыдущая
жизнь - чтобы сегодня в этой уютной долине - не пропустить. От
этого зависело... Что  от  этого  зависело?  Будущее?..  Какое
бесцветное слово. Чье будущее? И почему именно  будущее?  Нет,
"будущее" - это слишком громко и красиво и скорее всего ни при
чем. Тут было что-то большее и простое, чего  Тимофей  не  мог
объять, как не мог  знать,  что  с  того  момента,  когда  он,
стреляя по фашистам, перестал думать, что он убивает людей, он
стал настоящим солдатом, а эта война стала  его  войной  -  не
только ветром его судьбы, но и частью его естества.
    Медведев ответил сразу: возле  ШКАСов  патронов  нет,  все
внизу.
    - Возьми шесть коробок, по две на каждую машинку, - сказал
Тимофей. - Залогин укажет, кому какая.
    Он хотел на этом кончить, но почувствовал: и в каземате  и
внизу ждут от него хоть одного слова, хоть намека - где враг.
    - Немцы близко. Очень, - сказал Тимофей.
    - Ага, - удовлетворенно отозвался  Медведев,  и  в  трубке
щелкнуло.
    - Тю! - сказал Чапа.
    Тимофей не стал вникать в смысл этого междометия и повесил
трубку. Ему пора было уходить. Хотя для удара  по  наступающей
цепи с фланга его позиция не имела себе равных, он  знал,  что
не воспользуется этим: для обороны дота тайна подземного  хода
значила куда больше, чем даже десяток убитых фашистов.
    Он придирчиво осмотрел свой  приямок  -  не  оставляет  ли
после себя следов, не обвалился ли маскировочный мох с  крышки
люка. Выглянул напоследок. Автоматчики  были  близко.  Молодые
парни, вверх идут легко, прыгают  с  камня  на  камень;  форма
пропыленная, но все равно видно, что  новенькая;  новую  форму
всегда издали узнаешь.
    Тимофей отступил внутрь, щелкнул замком, проверил,  хорошо
ли закрылось - и вдруг свалился: в глазах потемнело.  Он  даже
сознание потерял, но, наверное, ненадолго; может,  всего-то на
несколько мгновений выключился, а когда понял, что  произошло,
сразу  заторопился.  Он  сидел  и  щупал  вокруг  себя,  искал
фонарик, нашел наконец, однако зажигать не  стал,  а  медленно
пополз вперед на четвереньках, все время заваливаясь на правый
бок. Он решил, что это рана его валит, и перевесил автомат  на
левое плечо, чтобы уравнять силы, но тут же снова завалился, и
опять на правый бок. Это было совсем не больно. Он собрался  с
духом и  опять  пополз  -  не  поднимая  головы,  с  закрытыми
глазами.  Левую  руку  передвинуть,   правую;   теперь   левое
колено... Он спешил как только мог, спешил на помощь  к  своим
товарищам, которые там, вверху, одни уже давно,  ужасно  давно
бьются с фашистами. Он спешил -  и  вдруг  замер,  потому  что
труба, по  которой  он  полз,  которую  мотало  из  стороны  в
сторону, наконец успокоилась, и  тогда  он  почувствовал,  что
ползет вниз...
    Потом - а уж  как  хотел  сделать  все  самостоятельно  до
конца! - оказалось совершенно невозможным пролезть  через  люк
со снарядом в руках. "Я так и думал, что из этого ни черта  не
выйдет", - пробормотал Тимофей и позвал Чапу.  Тот  обернулся,
неторопливо снял наушники, слез  с  креслица,  сначала  забрал
снаряд, потом зашел  со  спины  и  ловко,  уверенно  придержал
командира под мышками.
    Тимофей перевалился через край люка и сел на полу. В  доте
было не продохнуть от дыма и пыли. И духота.  Впрочем,  только
что в трубе ему казалось,  будто  он  через  раскаленную  печь
ползет. Не стоит обращать внимания.
    Стрельбы не слыхать; только танковые моторы  ревут,  будто
ходят кругом дота голодные дикие звери.
    - Как, отбили атаку?
    - Ще не-а. Хвашисты ще тамечки.
    Тимофей попытался свести концы с концами. Не сходилось.
    - Чапа, - сказал он наконец, - как  давно  мы  говорили  с
тобой по телефону?
    - А я не знаю, товарищ  командир.  То,  може,  минута  вже
збигла. А може, и меньше.
    Ладно...
    - Там весь подъемник набит осколочными, - сказал  Тимофей,
- так я тебе на всякий случай бронебойный  приволок.  Мало  ли
что.
    - Ото добре, товарищ  командир,  -  дипломатично  похвалил
Чапа и поднял голову, потому что  где-то  рядом  в  шесть-семь
выстрелов ударил крупнокалиберный и сразу в ответ ему сыпанули
автоматы. - То не начало, - уверенно определил он. -  То  Гера
на ихних нервах грает.
    - Ну, вроде отдохнул. - Тимофей с помощью Чапы поднялся. -
Я буду тебе помогать. Пушка заряжена?
    Чапа замешкался - и вдруг чуть ли не крикнул:
    - Так броневбойный же отам.
    Он уже и не пытался скрыть досаду. Как неловко получилось!
Ведь  надеялся,  что  удастся  промолчать;  так  не   хотелось
признаваться! - ну просто слов нет. А  вот  пришлось.  Это  же
уметь надо - вляпаться в такое неловкое положение. Натурально:
командир хоть и не виновен ни в чем - он  же  сам  и  виноват.
Надо ему было спрашивать! Но опять же: откуда  он  мог  знать,
что своим вопросом ставит Чапу в глупое  положение?  Не  задай
Тимофей этого вопроса - и все бы тихо сошло; а так получается,
что раненый командир тратил последние силы, чтобы сделать  как
лучше - и все зря. И только он один, Нечипор Драбына,  в  этом
виноват...
    Тимофей засмеялся.
    -  Там  дурень  один  в   мене   под   самисеньким   носом
копырсается, - приободрился Чапа. - То я его и стережу.
    Это был средний танк с хорошим  мотором,  а  скорее  всего
просто  механик-водитель  на  нем  был  классный.   Танк   шел
уверенней других, и подъем  брал  легче,  и  техника  вождения
здесь была мастерская - сразу видать. Его цепкость и  ловкость
приводили к поразительному  эффекту:  моментами  танк  казался
гибким. Он должен был взобраться  наверх;  во  всяком  случае,
Чапу его действия  убедили  настолько,  что  он  предпочел  не
рисковать,  оставил  на  время   в   покое   полуразгромленную
автоколонну и сторожил только этого подкрадывающегося  к  нему
врага.
    Остальные танки заметно поотстали.
    Сначала они взяли слишком широко, и крайний едва не  завяз
в болоте; оно лежало справа от  холма,  по  всей  почти  пойме
между рекой и старицей. Это, впрочем,  не  остановило  немцев;
танк прошел по краю топкого места, уткнулся в старицу и  замер
на нешироком песчаном пляже; в  метре  от  него  раскачивались
потревоженные  им  кувшинки  -  словно  вдруг  предостерегающе
всплыли на  поверхность  огромное  минное  поле,  красивенькие
такие мины с белыми и желтыми взрывателями.
    Из башни неспешно, уверенно  выбрался  на  броню  танкист;
встал на капоте,  широко  расставив  ноги,  и,  закрывшись  от
бокового  солнца  ладонью,  разглядывал  холм.  Второй   вылез
сначала до пояса, затем отжался руками и сел на край башни,  и
они стали о чем-то спорить, это  даже  издали  было  ясно.  Их
поведение не было нахальным, скорее просто  беззаботным.  Ведь
система огня русских не была известна до конца; почему  бы  не
допустить в таком случае  -  а  рельеф  местности  подсказывал
именно этот вывод, - что танк уже  вошел  в  мертвую  зону  не
только для артиллерийского, но и для  стрелкового  оружия?  Но
танкистам  не  повезло.  Во-первых,  пляж  простреливался,   а
во-вторых,  сейчас  за  ШКАСом  в  этом  секторе  сидел  Герка
Залогин. Он снял  обоих  совсем  короткой  очередью  (ее-то  и
прокомментировал Чапа, и ошибся в ее смысле, как видим),  если
учесть, конечно, расстояние, которое Герку  от  них  отделяло:
шесть-семь выстрелов, не больше. Выстрелы демаскировали  Герку
раньше времени; он шел на это сознательно; внезапный  удар  по
автоматчикам стоил бы немцам лишних двух-трех человек, если не
больше,  но  и  соблазн  был  велик:  смешно  даже  сравнивать
автоматчиков и танкистов. Герка пошел  на  это  не  колеблясь.
Первые же пули сбили  обоих  танкистов  на  песок,  но  одного
словно ветром понесло: он катился по пляжу, как  бревно,  весь
вытянутый в струнку, с закинутыми над головой руками, катился,
подгоняемый черт те какой силой, может быть, даже ударами  тех
же пуль; он прокатился так несколько  метров,  но  шестая  или
седьмая пуля пригвоздила его к песку, он затих лицом вверх,  с
закинутыми за голову руками, и больше не шелохнулся ни разу.
    Третий танкист на это не отреагировал никак. Еще с  минуту
Герка поглядывал, не выберется ли он, чтобы  подобрать  убитых
товарищей, но немец попался терпеливый. А потом Герке стало не
до него, автоматчики подобрались совсем  близко  и  так  густо
лепили из своих машинок по амбразуре, что одна пуля ввинтилась
внутрь бронеколпака и рикошетом саданула Герку  по  башке.  На
счастье, не оглушила совсем, но все же это была  контузия:  он
потерял на какое-то время способность говорить, а может  быть,
ему это только казалось; как бы там  ни  было,  а  Тимофею  он
отвечал только "в  уме",  хоть  тот,  судя  по  его  голосу  в
наушниках на том конце провода,  готов  был  разнести  телефон
вдребезги.
    Герка снова вспомнил о танке лишь после того, как  отбился
от автоматчиков. Танка на месте не было.  Герка  поискал  -  и
увидел его в стороне: танк уже приближался к исходной  позиции
своего батальона; оба трупа лежали позади башни на капоте.
    Пулемет в центральном секторе обороны достался  Медведеву.
Произошло это случайно: в спешке Герка заскочил не в тот  люк,
а когда разобрался в ошибке, меняться было поздно.
    Был ли Медведев рад, что может наконец принять  участие  в
бою? Трудно сказать. Ему было не до размышлений. Его  затянуло
так стремительно - успевай поворачиваться! Единственное,  чего
он боялся, - это  отстать  от  других,  подвести  своих  новых
товарищей.  И  потому  он  излишне  суетился,  и  опять  начал
тушеваться - на этот раз перед Залогиным; он  так  волновался,
что почти ничего не видел; но  едва  нырнул  в  железобетонную
трубу и прикрыл за собой люк - едва остался наедине  с  собою,
без  командиров  и  просто  свидетелей,  -   как   уверенность
возвратилась  к  нему.  Правда:  только  уверенность,  но   не
спокойствие.
    Потому что впереди, в каких-нибудь шести метрах труба была
разбита и завалена обломками камней и  землей.  Поверх  завала
светлела узкая серповидная отдушина.
    Судя по глубине воронки - тяжелый снаряд. Миллиметров  сто
пятьдесят будет. Но откуда у этой дивизии такой калибр? - даже
у  тяжелых  танков  пушки  в  два  раза  слабее,  и  приданная
артиллерия у них тоже  должна  быть  легкой.  Неужто  три  или
четыре снаряда угодили в одну точку? Ну и дела! А еще говорят:
дважды в одну воронку не попадает. Вот  и  слушай  кого  после
такой картинки...
    Выбраться на волю, впрочем, не составило труда.  Неудобнее
всего оказалось отгибать изнутри прутья  арматуры:  лежишь  на
спине,  упираешься  в  спину,  а  ведь  под  лопатками   битый
камень... Но кто  в  бою  придает  значение  такой  ерунде?  -
Медведев только в первый момент отметил про себя: больно! -  и
больше не думал об этом.
    Цинки почти не мешали.
    Ему стало жутковато на миг, когда, выглянув из воронки, он
увидел совсем близко цепь автоматчиков; не просто немцев -  он
насмотрелся на них за последние сутки, - а немцев, которые шли
на него, которые хотели убить именно его, Саню  Медведева.  Их
было так много... А в долине - настоящий муравейник!
    Но страх только опалил - и прошел. Его вытеснил не азарт -
этому  Медведев  не   был   подвержен;   напротив:   природное
спокойствие и уверенность в себе (если он  оставался  один  на
один с любым делом). Уже иными глазами он оценил расстояние до
автоматчиков, решил - успеваю, - и теперь его  обстоятельности
хватило даже на осмотр бронеколпака снаружи, и лишь  затем  он
спустился через уцелевший огрызок трубы на свое боевое место.
    Под бронеколпаком было  душно.  Медведев  сел  в  железное
креслице и открыл амбразуру; легче не  стало.  Амбразура  была
узкая: узкий крест с короткой горизонтальной щелью и длинной -
от основания колпака до самого зенита - вертикальной. По левую
руку был штурвальчик  с  рукояткой;  если  его  крутить,  весь
колпак  поворачивался.  Медведев  проверил.  Порядок,   колпак
поворачивался очень легко, но все равно к этому надо было  еще
привыкнуть, и, окажись на месте Медведева кто  угодно  другой,
он  не  преминул  бы  побрюзжать  по   поводу   этой   сложной
конструкции, и был бы прав, потому что, когда тихо да покойно,
это   вполне   приятное   занятие:   покручивать   ручку    да
посматривать, что делается слева от тебя, а что справа; а  как
бой? да ведь и бой на бой не приходится; ведь если окружат, да
будут настырно лезть со всех сторон, несмотря ни на что, ни на
какие потери - вот уже где  помянешь  конструктора  в  Христа,
бога и душу, потому как голова кругом пойдет, за  что  сначала
хвататься: крутить штурвальчик или бить  из  пулемета...  Ведь
заклюют!
    Но именно Медведева это печалило не очень. Он был рад, что
он один. Неудобно? - что с того! Большего бы горя  не  было!..
Главное: можно расслабиться,  не  думать  о  том,  что  другие
скажут; можно быть самим собой!
    Он вставил ленту, пожалел, что  нельзя  пальнуть  разок  -
проверить, не заедает ли затвор, - вытер пот и, услышав справа
короткую очередь из ШКАСа, повернул  туда  бронеколпак,  чтобы
узнать, что же там  такое  происходит.  Но  ничего  не  понял.
Автоматчики были почти в ста метрах. Еще бы их подпустить хоть
малость! Однако те  выстрелы  вспугнули  всю  цепь;  вся  цепь
залегла  -  спокойно,  без  испуга,  готовая  в  любую  минуту
подняться, и все с любопытством поглядывали на  правый  фланг,
где наперегонки долбили автоматы и в общем что-то должно  было
происходить,   но   ничего   не   происходило,   потому    что
крупнокалиберный не отвечал и вдруг выяснилось, что он  вообще
стрелял в другую сторону, так как в цепи убитых не оказалось.
    Немцы поднялись и пошли вперед.
    Они опередили свои танки; при этом часть из них стала  еще
осторожнее -  ведь  последнее  прикрытие  оставили  позади,  -
другие  же,  обегая  буксующие   сползающие   машины,   весело
скалились, что-то кричали в темные амбразуры механиков. Только
один средний танк упрямо полз впереди цепи,  и  это  тревожило
Медведева.
    Ревом дизелей танки раскатывали холм, как  утюгами.  Ждать
было  легко.  Медведев  еле  заметно  поворачивал  бронеколпак
влево-вправо (каждый большой камень, каждая промоина были  ему
здесь знакомы, но надо было увидеть их  по-новому:  в качестве
возможных укрытий для врага),  наконец  улучил  момент,  когда
трое автоматчиков сбились почти в кучу  -  и  ударил  по  ним.
Пулемет работал легко. Медведев точно  видел:  двоих  он  убил
сразу. Что стало с третьим, он не понял; третий упал за кустом
жимолости, и там могло быть всяко. Но двоих он убил наповал, и
это раскрепостило, сняло остатки волнения. Он и дальше бил все
в том же стиле: короткими, уверенными сериями, и за  весь  бой
не дал ни единой очереди,  которая  бы  превышала  четыре-пять
выстрелов. Это принесло удовлетворение.
    Немцы отступили не сразу. Они  попытались  ослепить  обоих
пулеметчиков огнем по  амбразурам,  заблокировать  их,  и  под
прикрытием огня просочиться к доту,  тем  более,  что  условия
местности это как будто позволяли. Но ШКАСы держали их  цепко,
и тогда автоматчики, оставив прикрытие, стали сбиваться влево,
уходя из сектора обстрела Медведева. Это продолжалось недолго,
всего несколько  минут.  Бой  решился  вдруг,  двумя  ударами.
Первым был выстрел Чапы. Он ждал все-таки не зря:  танк  нашел
дорогу к вершине. Рискованную и настолько сложную, что тем  же
танкистам, возможно, ее не удалось  бы  повторить.  Весь  путь
танк проделал в мертвой зоне, пока не добрался  до  последнего
перегиба; отсюда начинался пологий легкий подъем. На нем  Чапа
мог расстрелять немца просто в лоб - калибр пушки позволял; но
он это сделал чуть раньше:  когда  танк,  вгрызаясь  в  грунт,
сантиметр за сантиметром  выдавался  все  выше  над  последним
перегибом холма и готов был каждую секунду перевалиться вперед
и занять горизонтальное положение  -  в  этот  момент  Чапа  и
врезал ему бронебойным а самое уязвимое место - в брюхо.  Танк
замер на миг, а потом взрывом его как бы  развернуло  изнутри,
он  стал  сразу  вдвое  ниже,  осел   с   вывернутыми   наружу
гусеницами, распятый, как жаба на столе у препаратора, и таким
плоским и безжизненным утюгом пополз назад, вниз, ломая кусты,
пока не ткнулся в большой валун.
    Второй удар нанес Ромка. У него хватило  выдержки  собрать
перед своим пулеметом почти треть автоматчиков;  считай,  всех
он там и положил одной длинной очередью. После этого, конечно,
остальные посыпались в долину. За пехотой попятились танки.
    Под конец  еще  раз  отличился  Чапа.  Оказывается,  среди
судорожной суеты и спешки боя, в  дыму,  за  огневой  завесой,
сквозь   которую,   казалось,   разглядеть   что-либо   вообще
невозможно,  он  успел  приметить  одну  особенность  маневров
немецких танков. Та самая промоина, из-за  которой  под  шоссе
был проложен водосток, при видимой  неказистости  представляла
собою почти идеальный противотанковый  ров.  Изрядная  ширина;
крутые,  подточенные  водой  стенки.   Увы,   местами   стенки
обрушились, и немецкие танки, выдвигаясь на исходную для атаки
позицию, пользовались одной из этих пологостей. Она была почти
на границе мертвой зоны, и Чапе пришлось  помозговать,  прежде
чем он решил, как  в  такой  ситуации  вернее  подступиться  к
немцу. Но время у него было, и когда, наконец, танк появился в
прицеле, Чапа всадил ему бронебойный. Танк загорелся не сразу,
снаряд попал в ходовую часть. Это был последний бронебойный, и
Тимофей полез вниз за снарядами, и они  потеряли  минуты  три,
потому что снаряд опять пришлось подавать  через  люк;  однако
немцев эти минуты  не  выручили:  Залогин  уже  успел  малость
оправиться от контузии и зажал танкистов  под  брюхом;  это  у
него получалось весьма убедительно, хотя он едва  напоминал  о
себе. Так они там и  сидели,  пока  машина  не  взорвалась  от
третьего снаряда.
    После этого бой как-то сразу свернулся. Вряд ли немцы при-
знали свое поражение. Для этого их было слишком много,  и  они
считали себя (и если подходить математически - так оно и  было
на самом деле) тысячекратно более сильными, чем огневая точка,
которая столь дерзко их остановила. Им  -  от  генерала  и  до
последнего солдата - и в голову не могло прийти,  что  они  не
смогут взять дот. Смогут! И  взяли  бы!..  Но,  во-первых, для
этого  нужно  какое-то  время,  а  дивизия  и  без  того   уже
безнадежно  выбилась  из  графика  движения,  когда  еще   его
наверстает, ведь, по сути, она лишилась машин и тягачей, а те,
что уцелели... им еще предстоит выбираться из этой долины  все
под тем же убийственным огнем!  Во-вторых,  чтобы  взять  дот,
необходимо всего небольшое подразделение;  во  всяком  случае,
держать возле него дивизию - под огнем! - бессмысленно и  даже
глупо. В-третьих, стало очевидно: славу здесь не  заработаешь;
скорее потеряешь то, что имел.
    Дивизия поднялась и  возобновила  свое  движение  согласно
диспозиции: на восток.
    Впереди танки - подразделение за подразделением, прямо  по
целине, широким крылом огибая холм и уже в тылу  его  выползая
на  недосягаемое   для   Чапиной   пушки   шоссе;   следом   -
артиллерийские и  пехотные  части.  Эти  шли,  по  возможности
рассредоточившись,  очень  медленно;  быстрее   местность   не
позволяла, да и пушки задерживали: добрую половину их солдатам
пришлось  катить  вручную.  Только  две  батареи  остались  на
прежних позициях и вели по вершине холма беглый огонь.
    Замыкал движение второй  танковый  полк.  Перед  дотом  он
прошел  совсем  без  потерь,  по  крайней  мере  так   считали
красноармейцы. Но как свидетельствует рапорт  командира  этого
полка (рапорт был помечен следующим днем и обнаружен во  время
изучения архива спецчасти; весь архив - грузовик  с  железными
ящиками типа сейфов - наши войска захватили  в  первых  числах
декабря где-то в районе Можайска), в описанном выше бою  погиб
экипаж тяжелого танка, а судя  по  другой  его  же  бумаге,  в
ремонтный  батальон   были   сданы   две   машины:   одна   со
специфическими  изменениями  от  долгого  пребывания  в  воде,
вторая  -  с  разломами  поворотного  круга  башни,   тяжелыми
повреждениями ходовой части и мотора. Надо полагать, оба танка
пострадали от одного и того  же  снаряда,  разрушившего  мост;
погибший экипаж просто утонул.
    Спад активности врага не мог не  отразиться  на  действиях
красноармейцев. Их успех был огромен и, очевидно,  выше  самых
оптимистических ожиданий. Он потребовал не только мужества, но
и невероятных затрат душевных сил. И когда  напряжение  упало,
какая-то  пружина  в  них  расслабилась,  и  вдруг  навалилась
усталость: неодолимое желание лечь, закрыть глаза и ни  о  чем
не думать. Да и само восприятие победы было далеко не простым:
они выиграли бой; кажется, об этом двух мнений не может  быть;
но вот в долине мимо них движется дивизия,  обломавшая  о  них
зубы, и столько в этом движении спокойствия  и  уверенности  в
собственной силе... Это  движение  -  вопреки  всему,  вопреки
любым потерям, - словно нивелировало успех красноармейцев; оно
как будто имело целью внушить: что бы вы ни делали, чего бы по
частностям ни добились, в конечном итоге выйдет по-нашему; так
было, так есть и так будет во веки  веков,  покуда  существует
германская идея и тысячелетний райх. Немцы шли  под  огнем  их
пушки, падали, сраженные осколками, звали санитаров, гибли, но
продолжали  свое   неумолимое   движение,   подразделение   за
подразделением обтекали холм и в тылу его выходили  на  шоссе,
которое вело прямо на восток.
    Как-то так получалось, что в этом марше под  смертью  было
больше угрозы и демонстрации силы, чем в самой страшной прямой
атаке.  И  чем  дольше  смотрел  на  это  Тимофей,  тем  яснее
чувствовал,  что  надо,  совершенно  необходимо  что-то  этому
противопоставить. Сейчас. Сию минуту. И не только из-за немцев
-  из-за  красноармейцев  тоже.  Тимофей  видел:  что-то  надо
сделать, чтобы сбить с парней наваждение, встряхнуть их и дать
неоспоримый аргумент их победы. Но что? Что?!.
    Бой иссякал;  сейчас  кто-то  поставит  на  нем  последнюю
точку: еще полчаса, еще час - и - если и дальше так  пойдет  -
считай, что это сделали немцы...
    Солнце между  тем  успело  исчезнуть;  когда  -  никто  не
заметил.  Закат  был  невыразительный,  слабый,  может   быть,
потому, что все небо оставалось еще очень  светлым,  и  долина
казалась ровнее и светлей,  чем  прежде,  скорее  всего  из-за
отсутствия теней: их тоже вдруг не стало.
    Но  этот  легкий   призрачный   мир   был   невелик;   его
ограничивали  горы;  их  бесцветная  стена  чернела  ущельями.
Только одно из них жило, играло сполохами; там горели немецкие
машины. Возможно,  это  было  одно  из  подразделений  той  же
механизированной  дивизии,  но  скорее  всего  какая-то  новая
часть, шедшая следом. Разрушенный мост  остановил  ее;  задние
все  напирали,  протискивались  вперед,  наконец  образовалась
типичная автомобильная  пробка.  Вот  по  ней-то,  едва  отбив
вторую атаку, и ударили красноармейцы из своей пушки. Наводить
было несложно, каждый снаряд шел в цель, в самую гущу, и через
десять минут там творилось такое, что не приведи господь.
    Потом они увидели,  что  дивизия  поднялась  и  уходит,  и
перенесли огонь на нее. На  обстрел,  который  продолжали  две
батареи, никто уже не обращал внимания. Поняли: только  прямое
попадание в амбразуру опасно. Кто же будет считаться со  столь
невероятной случайностью? И они уже не береглись и били только
по пехоте - осколочными и  шрапнелью,  -  только  по  россыпям
маленьких подвижных фигурок, которые для стратегов и штабистов
- живая  сила,  а  для  населения  оккупированных  областей  -
мародеры, бандиты, насильники и убийцы. Красноармейцы  уже  не
обращали внимания ни на танки и пушки, ни на машины и  тягачи.
Только по пехоте: огонь! Осколочными и шрапнелью.  По  пехоте.
По живой силе. По немцам,  по  гитлеровцам,  по  фашистам,  по
гадам в  человеческом  обличье,  по  убийцам:  огонь!  огонь!!
огонь!!!
    Но разве эта пушка, выпускавшая в полторы-две минуты всего
один снаряд, могла остановить целую дивизию? Конечно же,  нет.
Пушка  могла  нанести  урон,  да  и  то  незначительный,  если
сравнивать со всей массой многотысячного воинства.  А  дивизия
была столь велика и могуча, что она могла пренебречь  каким-то
дотом; могла пройти мимо - пусть даже с потерями - и при  этом
не потерять своего достоинства. Так она была велика!
    Когда  сдвинулась  и  пошла  пехота,  похоже  было:   поле
зашевелилось.
    Немцы шли, как  саранча,  как  грызуны  во  время  великих
переселений, когда какая-то  неведомая  сила  поднимает  их  и
гонит напрямик: через поля, дороги,  через  улицы  городов.  -
разве можно их остановить или заставить повернуть  в  сторону?
Их можно только уничтожить - всех, до последнего; или дать  им
пройти, но тогда после них останется нежить, мертвая земля...
    У красноармейцев крали победу. Хладнокровно и нагло.
    Надо было что-то делать. Немедленно. Ради ребят.
    Примириться с этим Тимофей не имел права. Но  что  он  мог
придумать? Что человек способен придумать  в  таком  положения
вообще? Вдруг не поумнеешь. И дело ведь не в том вовсе,  чтобы
учудить с панталыку нечто эдакое экстравагантное, невероятное;
не в том фокус, чтобы эпатировать противника. Тут: или -  или.
Кто-то  взял  верх,  а  кто-то  повержен;  одновременно   быть
победителями  оба  могут  лишь   в   хитроумных   рассуждениях
побежденного. Но если  истину  у  тебя  на  глазах  ставят  на
голову, и это оказывается убедительным,  потому  что  воин  не
побежден, пока не признал поражения, пока его дух не  сломлен;
если поединок, формально завершенный,  на  деле  продолжается,
только в иных формах - незримый - в области духа... тут уж  от
тебя сегодняшнего зависит совсем немногое - всей  твоей  жизни
дается слово, - и аргументы не ты подбираешь, а твое  прошлое,
твое  счастье,  твоя  вера,  твои  идеалы,  на  которых   тебя
воспитали. Что Тимофей мог бы придумать? - только один ответ у
него был; для него - естественный, для  него  -  единственный.
Разве он предполагал, что, отстаивая свою правоту,  экзаменует
свои идеалы, которым настал час стать в его руках оружием?..
    Тимофей  спустился  в  жилой  отсек,  достал  из  тумбочки
прорезиненный  пакет  постельного  белья,  сорвал   невесомую,
блестящую, как новенький гривенник, пломбу и достал  простыню.
Развернул - ох, велика! - разодрал пополам и сунул половину за
пазуху. Потом в кладовой выбрал из  связки  несколько  прутьев
арматуры подлиннее и ловко сплел (раны даже не завыли - не  до
них!)  длинный  прочный  стержень.  Потом  поднялся  наверх  и
скомандовал:
    - Отставить огонь!
    Четыре лица повернулись к нему - четыре маски. Пот замесил
пыль и копоть, затвердел коростой. Воспаленные глаза  выражают
внимание, и - ни единой эмоции.
    - У нас нет флага. Теперь он у нас будет. Вот он!
    Тимофей вытянул из-за пазухи кусок простыни.
    Никто не шелохнулся. Правда, глаза  ожили:  перебегали  со
стального стержня на белую тряпку и обратно...
    - Эх, комод, ты просто прелесть! -  Ромка  улыбнулся  так,
что рот ему развернуло чуть ли не на пол-лица, и  маска  сразу
полопалась. - Умница, Тима!
    - Ото вещь, - согласился Чапа. - Вчасная штучка.
    - Колоссальный фитиль им в задницу! Только  бы  успеть.  -
Герка повернулся  к  Медведеву.  -  Тащи  сюда  свою  хваленую
аптечку. Всю!
    - Есть!
    - Чапа, цыганскую иглу и дратву.
    - Завсегда тутечки, товарищ командир.
    - Пришивай полотнище, дядя, только так, чтобы и зубами  от
флагштока не оторвать.
    - Ага.
    - Товарищ сержант, я заранее знаю все ваши аргументы...
    - И не проси, Гера, - перебил Тимофей.
    - Ну хорошо. Только чуть-чуть, а? Чисто символически. А то
ведь нас же и подведете.
    - Ладно.
    Ромка не ждал других. Вынул из-за голенища финку и  легко,
словно не в первый раз ему приходилось это делать, полоснул ею
по левой руке, немного выше бинтов, которыми были затянуты его
руки по самые запястья. Крупные капли тяжело  упали  на  белую
материю и лежали на ней,  как  ртуть.  Красноармейцы  смотрели
напряженно - всем пятерым одновременно показалось,  что  кровь
так и останется лежать, не  впитываясь;  так  и  засохнет.  Но
затем увидали, как по нитям поползло  красное  -  и  вздохнули
облегченно.
    - Темноват будет матерьяльчик!  -  самодовольно  оскалился
Ромка.
    - Ничего, разберутся...
    Управились быстро. Ставить знамя пошли вдвоем (мало ли что
- снаряды рвутся рядом) Страшных и Медведев. Флагшток воткнули
в отверстие для перископа. Эх, "фотокор" бы сюда! - какой кадр
пропадает, товарищ Страшных, какой кадр!..
    Немцы признали флаг сразу: обе батареи  устроили  салют  -
наперегонки застучали, только не фугасными, как  до  этого,  а
осколочными.  Потом  остановились  те,  что  проходили   мимо,
развернулись: ах! ах! ах! Потом и до тех докатилась волна, что
уже обогнули холм и на шоссе вышли. Им-то флаг виден  на  фоне
заката - лучше не придумаешь. Повернулись  -  и  ураган  стали
затопил холм. А вот уже и пехота перестраивается, поворачивает
сюда, растекается в цепи и вдруг - броском - вперед!
    - А-а-а-а!.. - бессловесный звериный рев растет над полем.
    С двух сторон -  сразу  -  сотни  наперегонки.  Какой  там
строй! какой к черту порядок! сломались цепи - сотни  ревущих,
ненавидящих, с пеной у рта - вперед! вперед! вперед!..
    Тимофей спокойно:
    - К пулеметам.
    Закрыл наглухо  амбразуру,  взял  автомат,  верный  припас
патронов,  полдюжины  "лимонок".  Чапа  уже  готов,  ждет;   в
последний момент, правда, вернулся - шинельку прихватил; жалко
с такой шинелькой расставаться, даже напоследок.
    - Пошли?
    Бой кончился так же быстро, как и вспыхнул. Но теперь  это
означало:  победа  окончательная;  теперь  оспорить  ее   было
невозможно. А потом с реки,  со  старицы  и  от  болотца  стал
подниматься туман. Он как-то незаметно,  сразу  сгустился  над
долиной; только вершина холма, увенчанная флагом,  плыла,  как
остров,  да  сквозь  серую   муть   блестели   прямой   ниткой
бесчисленные костры - догорали машины.
    Потом упала короткая ночь.  Красноармейцы  чередовались  в
карауле, но спать  не  мог  никто.  Ждали  нападения.  Его  не
случилось, а с рассветом  снова  поднялся  туман  -  утренний,
очень легкий, такая красивенькая голубоватая дымка, а когда  и
она рассеялась, открылась  долина  -  пустая,  даже  сгоревших
танков след простыл, кроме одного, подбитого возле вершины; на
удивление пуста долина,  будто  всего  несколько  часов  назад
здесь не стояла целая  дивизия.  Потом  все  же  красноармейцы
разглядели тонкую цепь окопов.  Их  только  начали  копать,  и
сейчас всюду темнели солдатские спины.
    А ровно  в  четыре  утра  откуда-то  сбоку  появились  три
"фокке-вульфа", сделали высоко в ясном небе спокойный круг,  и
парни впервые в жизни услышали, как воют авиабомбы, когда  они
летят точно в тебя.



    1027-й стрелковый батальон  был  поднят  ночью  по  боевой
тревоге.  Случилось  это  еще   до   полуночи,   подразделения
поднимались быстро и легко; они уже вторые сутки стояли в этом
большом карпатском селе, растянувшемся  вдоль  дороги;  успели
отоспаться; впрочем, пока и отдыхать было не от чего  -  всего
три дня, как воюют, и воевать-то пока не пришлось.
    Батальон был необстрелянный, весь из новобранцев; никто из
них не придал значения,  что  взводы  посадили  на  специально
пригнанные грузовики  (свои  имелись  только  для  технических
служб) и повезли в тыл. Другое дело -  ветераны;  им  оба  эти
факта в сочетании с боевой тревогой точно пришлись  бы  не  по
вкусу.  Бывалый   солдат   знает:   если   что-то   происходит
неестественно, "не так,  как  надо",  как  подсказывает  самый
примитивный здравый смысл, так  сказать,  вопреки  натуре,  то
добра не жди, и в конечном итоге в этой игре придется  платить
именно ему, простому солдату.
    Командир батальона майор Иоахим Ортнер был тоже молод, тем
не менее настоящий смысл события  от  него  не  ускользнул.  И
когда его вызвали к командиру полка и он узнал боевую задачу -
ликвидировать возникший в  тылу  очаг  сопротивления  красных,
тяжелый артиллерийский дот,  -  первая  реакция  Ортнера  была
отрицательной. Отказаться, отказаться любой ценой. О  доте  он
знал. Уже несколько часов  село  прислушивалось  к  отдаленной
канонаде, а потом объявились и  слухи,  и  каждый  последующий
рисовал события  все  более  грандиозные,  пока  не  появились
первые очевидцы  -  офицеры  механизированной  дивизии,  -  по
словам которых от дивизии уже мало что осталось.
    Целая дивизия не управилась, сотни танков, десятки орудий.
Что же там сможет какой-то стрелковый батальон?
    И хотя устав  предусматривает  весьма  однообразный  набор
ответов на приказ! "Есть",  "Так  точно",  "Слушаюсь",  Иоахим
Ортнер имел под рукой немало оснований, чтобы отвертеться, так
называемых  благовидных  предлогов.  Во-первых,   часть   была
необстрелянная; во всяком случае, ей не  мешало  бы  начать  с
более верного дела; а так, не  дай  бог,  случись  осечка  или
просто заминка - вот тебе и комплекс неполноценности обеспечен
у  целого  коллектива.  Во-вторых,   батальон   не   имел   ни
специального оборудования, ни вооружения, которое отвечало  бы
задаче. Наконец, здесь просто-напросто требовались саперы.  И,
в-четвертых, Иоахим Ортнер еще не знал своих людей,  не  успел
их узнать, так как прибыл в батальон  лишь  накануне,  заменив
бывшего комбата гауптмана Питча. Питчу было бы куда легче;  он
сам формировал батальон, расставлял людей  и  уже  в  какой-то
степени ориентировался среди них, но,  когда  он  вчера  утром
возвращался из штаба дивизии, его новенький БМВ  был  зацеплен
на повороте дороги  груженным  в  три  яруса  глухими  ящиками
прицепом огромного встречного "мерседеса". БМВ,  смяв  колеса,
вертанулся на месте и лишь затем перекинулся в кювет. Убит был
только шофер; адъютант отделался ушибами, у Питча тоже  ничего
не было сломано, но лицо изранили осколки стекла, и  будет  ли
он видеть, врачи пока ответить не могли.
    То, что майор Иоахим Ортнер попал в зеленую часть и вместе
с нею сразу был послан в нелегкое и, прямо скажем, рискованное
дело, было следствием не только случая, но и - еще  в  большей
степени - самой обычной ошибкой, в основе которой лежал  страх
перед сильными мира сего и зауряднейшее служебное рвение.
    Секрет  простой:  во  главе  корпуса  стоял  дядя  Иоахима
Ортнера. Увы, дядя был  по  материнской  линии,  значит  носил
совсем другую фамилию;  но  этот  минус  был  единственным;  в
остальном дядя заслуживал одних похвал: он любил свою  сестру,
любил племянника, всегда о нем помнил и регулярно -  лично,  а
не через своих адъютантов, заинтересованно,  а  не  в  порядке
любезности, - следил  за  его  успехами,  сначала  в  закрытой
юнкерской школе, попасть в  которую  стоило  огромных  трудов,
поскольку  там  учились  сыновья  избранного  генералитета   и
некоторых высших наци, а затем в Академии генерального  штаба.
В промежутке между учебой в  обоих  заведениях  Иоахим  Ортнер
неплохо провел два года в Испании, и поначалу дядя считал, что
этого вполне достаточно. Но затем один за  другим  совершилось
несколько блистательных аншлюсов; из-за академии Иоахим Ортнер
не смог принять в них участия, и это было серьезным  просчетом
дяди, потому что бывшие однокашники Иоахима Ортнера  ходили  в
немалых чинах, их груди были  увешаны  орденами,  а  испанский
опыт уже котировался невысоко. Военная наука  далеко  ушла  за
это время от тех робких экспериментов,  тем  более  -  военная
практика.
    Надо было спешить. Требовались радикальные меры.
    Дядя имел  серьезный  разговор  с  племянником  и  остался
доволен. Иоахим Ортнер не считал потраченное  на  учебу  время
потерянным зря,  что  говорило  о  его  уме:  мальчик  смотрел
далеко,  детали  переднего  плана  не  мешали  ему   учитывать
перспективу.  Затем  он  был  честолюбив,  смел  и  энергичен;
наконец,  уже  шесть  лет  находясь  в  рядах  партии,  хорошо
зарекомендовав себя в ней, он тем  не  менее  дальше  не  шел:
проявлял преданность и усердие, но не фанатизм.
    - Ты будешь делать карьеру в моем штабе, - сказал дядя.  -
Но  нельзя  забывать:   биография   "правильного"   миллионера
начинается от маленького ящика чистильщика сапог. Это значит -
сначала тебе следует заработать  два-три  ордена  в  настоящих
боях.   Чтобы   иметь   репутацию   боевого   офицера.   Чтобы
застраховать себя на будущее от упреков парвеню, что ты,  мол,
тепличный цветок, штабная  крыса.  Не  беспокойся,  Иоахим,  я
прослежу, чтобы эта стажировка у тебя прошла гладко.
    Печальное приключение  гауптмана  Питча  пришлось  кстати.
Узнав  о  нем,  дядя   связался   с   командиром   дивизии   и
поинтересовался,  каков  был  у   Питча   батальон.   Батальон
превосходный, ответил комдив, не без  оснований  полагая,  что
при ином ответе с него первого взыщут за нерадивость.
    - Что ж, тем лучше, - ответствовал дядя-генерал. - У  меня
на это место есть кандидат. Он сейчас же к вам выезжает! Майор
Ортнер. Храбрый, опытный и грамотный офицер. Вот  увидите,  вы
им будете довольны. Между прочим, сын моей сестры...
    Комдив принял майора Иоахима Ортнера очень  мило;  кстати,
предложил хорошее место  в  штабе  и,  когда  майор  тактично,
однако настойчиво подтвердил свое желание поскорее  попасть  в
действующую  часть,  высказал  искреннее  сожаление  по  этому
поводу. Планы дяди Ортнера были для него  не  до  конца  ясны,
зато он отдавал себе отчет, что на  батальон  Питча  не  может
положиться вполне.
    Что было сказано  командиру  полка  -  неизвестно.  Он  не
понравился Иоахиму Ортнеру сразу.  И  не  потому  совсем,  что
принял  его  сдержанно;  они  солдаты,   и   соревноваться   в
изысканности любезностей  им  не  к  лицу.  Но  полковник  был
плебей, Иоахим Ортнер понял это с первого взгляда  и,  видимо,
чем-то неосторожно выдал свою догадку, потому что тотчас же по
глазам полковника прочел: тот понял, что майор Ортнер сразу  и
точно определил его социальные координаты, и уже за  это  одно
возненавидел Иоахима Ортнера так, как могут ненавидеть  только
плебеи: за происхождение, за положение, за умение держаться  -
просто за то, что ты не такой, как он, не плебей; за  то,  что
он не может, не имеет права сейчас,  сию  минуту,  немедленно,
вот здесь же уничтожить тебя, втоптать в грязь, унизить -  что
угодно, только бы доказать свое плебейское превосходство...
    И все это при том, что  внешними  данными  бог  не  обидел
полковника. Это  был  типичный  прибалт:  высокий,  широкий  в
кости, с резкими, будто  их  работали  одним  взмахом  топора,
решительными чертами лица; глубоко посаженные серые глаза, пе-
пельная, аккуратно подстриженная щетина волос: кисть большая и
сильная,  с  длинными  выразительными   пальцами.   Викинг   с
картинки! Что бы такую внешность  человеку  комильфо,  нет!  -
плебею досталась. Плебею во всем. Плебейство не только таилось
в глубине его настороженных глаз,  оно  и  выпирало  в  каждой
мелочи: в том, как полковник хрустел  пальцами,  как  бездарно
был пошит его тщательно выутюженный мундир, как  он  почесывал
кончик  носа  мундштуком,  а  сам   мундштук,   набранный   из
разноцветных  кружочков  прозрачного   плексигласа,   -   этот
мундштук,  даже  не  будь  всего  остального,  один  выдал  бы
полковника с головой; он сразу бросался  в  глаза,  был  вроде
яркой  рекламы,  предуведомления:  "Я   плебей!.."   Это   был
настолько крикливый мундштук, что Иоахим Ортнер  непроизвольно
поморщился. "Ну плебей, - подумал он, - ну  и  что?  Мой  бог,
нашел чем хвастать!.."
    Но, повторяем, все эти тонкости были, так сказать, за тек-
стом. Внешне майор Иоахим  Ортнер  был  принят  со  сдержанной
любезностью, хотя ему даже чашку кофе не предложили с  дороги.
Про батальон полковник сказал, что это типичная молодая  часть
- не лучше и  не  хуже  ей  подобных  (Иоахим  Ортнер  тут  же
вспомнил поговорку одного фельдфебеля, который  несколько  лет
назад вбивал на плацу училища в  кровь  курсантов  премудрости
шагистики; "Я алхимик! - говорил фельдфебель.  -  Из  зеленого
дерьма я умудряюсь выковать стальные  штыки!"),  а  уже  через
несколько часов снова вызвал майора Иоахима Ортнера (весь полк
размещался в одном селе) и приказал ему немедленно выступить с
батальоном и к 9.00 взять красный дот.
    Почему именно к девяти - было  неясно.  Как  следовало  из
приказа, в 4.00 оборонительные сооружения  красных  подвергнет
обработке   авиация,   о   чем   уже   было   согласовано    в
соответствующих  инстанциях.  После  авиации  наступал   черед
ортнеровского батальона. Хорошо: в четыре авиация,  следом  на
красных  бросаются  мои  овечки;  все  понятно,  где-то  самое
позднее к пяти мы должны с этим покончить. Но почему дают срок
с запасом - целых четыре часа! Значит, считают возможным,  что
мы сразу дот не захватим и  придется  повторить  атаку,  и  на
этот-то случай нам и придают  батарею  гауптмана  В.  Клюге  -
четыре 76-миллиметровые пушки? Сотни  танков,  десятки  орудий
ничего  не  смогли  сделать,  а  эти  четыре  пушчонки  должны
проложить нам дорогу, чтобы не позже 9.00  я  мог  доложить  о
победе?
    - Могу я узнать, оберст, кто  это  гауптман  В.  Клюге?  -
спросил Иоахим Ортнер, чтобы выгадать время на раздумье.
    Приказ застал его врасплох.  Конечно  же,  он  и  виду  не
подал, внешне был деловит и сдержан, но в мозгу его  вертелась
карусель: мысли  возникали  вдруг,  на  мгновение,  и  тут  же
исчезали, уступали место другим, заслонялись  третьими,  часто
совершенно  противоположными.  "Хладнокровие,   прежде   всего
хладнокровие, Иоахим", - приказал  себе  Ортнер,  но  его  уже
понесло, все исчезло, все мысли, все предметы  вокруг,  и  эта
гуцульская хата, посреди которой  он  разговаривает  со  своим
оберстом,  -  и  она  исчезла  тоже,  остался  только   кончик
плебейского носа господина оберста, лишь кончик носа,  который
господин  оберст  в  раздумье  почесывает   своим   плебейским
наборным мундштуком.
    - Гауптман Вилли Клюге - лучший  артиллерийский  офицер  в
приданном полку дивизионе...
    Голос уплывает в сторону, скользит  мимо  сознания.  Майор
Иоахим  Ортнер  смотрит,  как  шевелятся  жесткие  губы  герра
оберста, а твердит себе: "Не паниковать...  не  паниковать..."
Он повторяет это снова и снова, пока в  голове  не  становится
пусто, совсем чисто, и  по  этому  белому  -  четкая  надпись:
"хладнокровие". Хорошо. Пока шевелятся губы,  можно  подумать,
взвесить все про и контра... Конечно же,  риск  велик;  но,  с
другой стороны, чем труднее победа, тем больше честь. "Но имею
ли я право рисковать? - думал майор Иоахим  Ортнер  и  отвечал
себе: - Да, имею; но в небольших пределах. Я не рвусь в  герои
- мне важен послужной список. Понимает  ли  это  полковник?  А
вдруг ему еще не успели сообщить о дяде? Случая не  было  -  и
генерал не сказал. А тот хочет  унизить  меня  хотя  бы  ценой
поражения, да и приятелей своих жалеет - вот и подставляет под
удар меня... А может, и сказали, но у  него  на  будущее  есть
хорошая отговорка: мол, считал, что  дело  верное,  прекрасная
возможность отличиться... А что, если ему сейчас сказать о дя-
де?  Или  извиниться,  сослаться  на  какую-нибудь  мелочь   и
позвонить прямо отсюда... Но как  дядя  посмотрит  на  это?  А
вдруг у них с полковником все уже  согласовано  и  договорено.
Хорош я буду в глазах дяди... Да и этот плебей пустит потом  в
полку обо мне такой анекдот... Да что  в  полку  -  вся  армия
будет хохотать, а это  смерть  карьере,  ничем  не  загладишь,
ничем не искупишь... Но я ведь  не  трус,  я  только  не  хочу
напрасно рисковать, из-за того лишь, что полковнику вовремя не
сказали... А если сказали?.."
    Он вглядывался в невозмутимое лицо командира полка, но  не
прочел на нем ничего - ни утешительного, ни  настораживающего.
Так в смятении чувств он и покинул штаб и потом  терзался  всю
дорогу:  колонна  шла,  разрывая  непроглядную  ночь   полными
фарами, по совершенно пустынному шоссе, непривычно  пустынному
шоссе - майор Иоахим Ортнер  уже  и  не  помнил,  когда  видел
подобную дорогу пустынной в последний раз... много, много  лет
назад...
    Начальник штаба попавшей в засаду механизированной дивизии
- полковник с воспаленными глазами, с  гордой  посадкой  седой
головы, с отчетливым прусским выговором и прусской же фамилией
(перед нею стояло "фон" - вот и все, что  запомнилось  Иоахиму
Ортнеру; фамилия этого полковника  сразу  как-то  не  осела  в
памяти, а потом оказалось,  что  Иоахим  Ортнер  ее  забыл)  -
поджидал его на краю шоссе в своем  бежевом  "опель-капитане".
До злосчастного  холма  оставалось  три  километра.  Полковник
предложил Иоахиму Ортнеру перебраться к нему в "опель", и  там
при  ярком  свете  потолочного  плафона  объяснил   обстановку
сначала по карте, а  потом  взял  лист  великолепной  слоновой
бумаги и мягким, почти пастельным карандашом уверенно начертил
схему: вот это холм, здесь река, шоссе, старица, болото; здесь
огневые точки красных; возьмите, господин майор, вам на первое
время пригодится... Он объяснил, как действовала дивизия, и по
тому, какие при  этом  упоминал  детали,другой  на  его  месте
наверняка бы опустил их из-за ложного понимания чести  -  было
ясно, что он всей душою хочет быть  полезным  своему  молодому
товарищу по оружию. Майору Иоахиму Ортнеру было хорошо с  ним.
Они были одного круга люди; он  видел,  что  и  полковник  это
сразу понял и рад этому: они узнали друг друга, признали  друг
в друге себе подобных, и оттого, что и  другой  тебя  признал,
получали какое-то особое удовольствие.
    Впрочем, беседа заняла у  них  минут  десять,  не  больше.
Напоследок Иоахим Ортнер едва удержался,  чтобы  не  спросить,
как полковник порекомендует ему действовать. Но  что  тот  мог
посоветовать? Если б он знал радикальное средство,  дот  давно
был бы взят.
    Но полковник понимал, о чем тот думает, чего ждет.
    - Мне жаль, что я вас оставляю в столь сложном положении и
даже советом помочь не могу, - сказал полковник. - Но вас я не
жалею, и вы не жалейте себя. Не вы, так кто-нибудь другой.  Мы
солдаты и обязаны  исполнить  свой  долг  до  конца...  Но  не
делайте этого за чужой счет. Боже мой, этот  дот  будет  взят,
конечно же, иначе быть не может, но сколько немецких жизней он
уже унес и сколько еще унесет!.. Помните это, господин  майор.
Прощайте!
    Следует отдать должное майору  Иоахиму  Ортнеру.  Едва  он
остался визави  с  противником,  сомнения  и  страхи  покинули
сердце.  Но  это  не  было  результатом  какой-либо  природной
реакции,   скажем,   отчаяния,   когда   организм   в    целях
самосохранения  совсем  "выключает"  работающую   на   пределе
психику. Напротив, сейчас это состояние зависело только от его
воли; и когда он приказал себе,  что  должен  быть  спокойным,
сосредоточенным и уверенным, причем уверенным  не  только  для
других, но и для себя тоже, то есть уверенным на  самом  деле,
потому что и от этого зависел успех, - он именно таким и стал.
    В конце концов это была его работа,  которой  он  посвятил
жизнь, которую изучал всю жизнь: наконец работа, в которой  он
был мастером, причем  очень  неплохим,  во  всяком  случае  не
заурядным. А раз так, значит, как  человек  неглупый,  он  был
готов не только к успехам, но и к превратностям судьбы.
    Он понимал: ему предстояло жестокое испытание. И уму  его,
и знаниям, но прежде всего силам его души.
    Скажем сразу: майор Иоахим Ортнер к  этому  испытанию  был
готов.
    И, преодолев внутреннюю неустойчивость, он явился к  своим
подчиненным (они не без причины внимательно  наблюдали  каждый
его шаг)  в  привычной  для  них  личине  уверенного  в  себе,
решительного и грамотного  офицера.  Майор  не  стал  обходить
позицию; во тьме украинской ночи  это  было  бессмысленно.  Он
вызвал и точно показал  по  карте,  где  какой  роте  надлежит
стоять, от и до. "Остальное - ваша печаль, господа. В детали я
не вмешиваюсь". Гауптман В. Клюге получил еще больше  свободы:
"Где  ставить  пушки  -  решайте  сами,   господин   гауптман.
Единственное  пожелание:  хорошо  бы,  -   если   понадобится,
разумеется - чтобы батарея могла  обстреливать  огневые  точки
русских  прямой  наводкой".  -  "Яволь,  господин  майор".   -
"Позвольте пожелать вам доброй ночи, господа".
    И  он  действительно  отправился  спать  в   свою   низкую
одноместную  походную  палатку,  которую  успели   разбить   в
кустарнике  ординарцы,  на  резиновом  матраце,  который   ему
предупредительно надули не очень туго. И спал  три  часа.  Без
четверти четыре он сам проснулся,  как  по  будильнику  (своим
великолепно тренированным чувством времени майор Иоахим Ортнер
не щеголял, но гордился); кипяток  для  бритья  уже  шумел  на
спиртовке; и, когда точно в четыре в небе появились  обещанные
"фокке-вульфы", майор уже был гладко  выбрит  и  допивал  свой
утренний кофе.
    О  предстоящем  бое  он  старался  не  думать.  Это   было
непросто, но совершенно необходимо, поскольку,  во-первых,  не
стоило обольщаться надеждами на  легкий  успех,  а  переживать
только еще возможную неудачу глупо; во-вторых, командир  роты,
которой надлежало первой идти в атаку, узнал об этом  еще  три
часа назад от самого майора, так что обязан был соответственно
подготовить людей; к тому же начальник  штаба  (он  сразу  сел
воплощать диспозицию в форме детального приказа) не  даст  ему
спуску, если что пойдет не по писаному;  в-третьих,  следовало
поберечь нервы.
    Поэтому  все  пятнадцать  минут  он  предавался  несколько
абстрактным размышлениям, в центре которых был гауптман  Вилли
Клюге. Тема  подвернулась  случайно.  Вокруг  палатки  хватало
шумов: тягачи ворчали,  слышался  металлический  стук,  голоса
солдат; это не мешало спать, и  все-таки  Иоахим  Ортнер  даже
сквозь сон различал голос гауптмана, видимо, потому, что голос
был знакомый: он же назойливо зудел где-то рядом, за  кустами,
и после того, как майор проснулся.
    Иоахим Ортнер не вникал в смысл слов. Ни к  чему.  Если  б
это был Ницше или Сенека -  куда  ни  шло.  А  Клюге  был  ему
скучен. Он не понравился  майору  сразу,  с  первого  взгляда,
когда майор увидел его -  маленького,  рыжего,  конопатого,  с
самоуверенной ухмылкой человека, считающего,  что  знает  себе
цену я поэтому может держаться  с  тобой  запанибрата.  Иоахим
Ортнер сидел рядом с водителем в кабине грузовика, а  гауптман
стоял возле открытой дверцы; разница в уровнях была не так  уж
и велика, но то ли лампочка в кабине была тусклой, то ли рамка
двери  как-то  по-особенному  стягивала  перспективу,   только
создавалось впечатление, что В. Клюге совсем маленький человек
и стоит где-то далеко-далеко внизу. Возможно, это  впечатление
на лице Иоахима Ортнера оказалось написанным отчетливо,  и  В.
Клюге его  прочел,  а  может,  снизу  все  виделось  гауптману
чрезмерно крупным, и это его нервировало; во всяком случае, он
попытался задрать ногу и встать на приступку автомашины, одна-
ко это не получилось ни с первой,  ни  со  второй  попытки,  и
майор даже заподозрил, что В. Клюге немножко  пьян,  так  что,
когда тот весь напрягся и, неестественно улыбаясь,  готов  был
вот-вот предпринять третью попытку, Иоахим Ортнер не  выдержал
и сострил:
    - Будьте выше этого, герр гауптман.
    Но тот не принял шутки: может, не понял, а скорее всего не
захотел понимать. Его лицо потемнело  от  прилившей  крови,  а
когда она схлынула, по выражению его глаз майор понял,  что  в
лице этого плебея имеет еще одного непримиримого врага.
    Гауптман перестал задирать ногу  и  нервно  поглядывал  по
сторонам, давая понять, что беседа ему  надоела  и  майор  ему
скучен, а сам он, В.  Клюге,  крупнокалиберный  идиот:  какого
черта он гнал своих людей, гнал машины сквозь ночь? Чтобы вме-
сто благодарности услышать от этого недоноска с  неестественно
правильным прусским выговором шуточки в свой адрес?
    Иоахим Ортнер отпустил гауптмана с  легкой  душой.  "Пусть
злится, - думал  он.  -  Мне  он  не  может  ни  помешать,  ни
навредить. Слишком мал. А в бою... Кто спорит,  может  статься
так, что от действий В. Клюге в бою будет зависеть многое.  Но
в бою ему придется защищать свою жизнь... и честь, если она  у
таких, как В. Клюге, имеется. Спаси господь его душу, если  он
со мной попытается хитрить".
    Все же в этих рассуждениях была не вся истина.  А  главной
подоплекой был печальный факт - это майор  разглядел  сразу  -
что В. Клюге определенно не ариец. Документы, конечно, у  него
в порядке.  Но  в  жилах  наверняка  немало  иудейской  крови.
Правда, такое не докажешь. Они  проныры  из  проныр;  уж  если
закопались, сколько ни рой -  пустая  трата  времени;  дна  не
найдешь. Но ведь по роже видно, что жид!..
    И вот сейчас майор думал об этом снова.  "Ну,  и  полк,  -
думал он. - Их что,  нарочно  подбирали?  -  скопище  плебеев.
Помилуй бог, да  ведь  если  пробудешь  среди  них  достаточно
долго, глядишь, и сам станешь  на  них  походить.  Притворство
даром не дается. Впрочем,  разве  я  притворялся?  Нет.  Ни  с
полковником, ни с гауптманом. Притворство было бы напрасным. Я
никакой   не   актер,   а   они   оказались    на    удивление
проницательными,  эти  плебеи.   Что   ж,   тем   лучше.   Нас
объединяет... Что нас объединяет - дело? Нет. Скорее - судьба.
Прекрасно. Будем деловиты и официально любезны. На минуту наши
дороги пересеклись,  даст  бог,  разбегутся  в  бесконечность.
Прекрасно!"
    - Герр майор. - Адъютант вырос перед ним,  неловко  закрыв
своей длинной фигурой и холм и даже "фокке-вульфы" над ним.  -
Начальник штаба имеет честь пригласить вас на командный пункт.
    - Прекрасно, - сказал майор Иоахим Ортнер.  -  Как  первая
рота?
    - На исходном рубеже, герр майор.
    - Прекрасно.  -  Иоахим  Ортнер  пригубил  кофе.  За  весь
разговор он не улыбнулся ни разу.  Ни  к  чему.  -  Передайте:
пусть начинают. Я сейчас подойду.



    Первая атака получилась самой  удачной.  Если  б  она  еще
достигла цели!..
    Рота  развернулась  в  цепь  и   пошла   к   холму   почти
одновременно с тем, как упали  первые  бомбы.  Насчет  калибра
бомб уговору не было, но майор  Иоахим  Ортнер  надеялся,  что
летчики знают о характере цели и воспользуются, по меньшей ме-
ре, стокилограммовыми. Это было немаловажно и с  точки  зрения
психологии.  Взрыв   стокилограммовой   бомбы   -   достаточно
эффектное зрелище: оно бодрит солдат, придает им  уверенности.
Майор помнил еще по Испании: когда идешь в атаку  на  позиции,
которые у тебя на глазах обрабатывают тяжелыми бомбами, хоть и
знаешь,  чем  это  всегда  кончается,  всякий  раз   создается
впечатление, что уж теперь-то дело предстоит плевое:  дойти  и
занять  опустошенные  смертью  позиции.  Правда,  сколько   он
помнил, на их участке фронта такого не бывало ни  разу.  Но  в
этом очередной  раз  убеждаешься  лишь  за  полторы-две  сотни
метров  до  перерытых  и  засыпанных  рыхлой   землей   окопов
противника.
    "Фокке-вульфы" не торопились. Они медленно кружили  высоко
в небе; издали могло показаться, что они и  не  заняты  ничем;
однако холм под ними зарастал взрывами, извергал в небо дым  и
землю; бомбы ложились на вершину почти непрерывно и,  кажется,
почти ни одна не упала в стороне, на склон. Это была не только
добросовестная, но и классная работа.
    А потом произошло то, что  майор  уже  знал  из  рассказов
начальника штаба механизированной дивизии.  Когда  до  вершины
осталось около ста метров, по роте  одновременно  ударили  два
крупнокалиберных пулемета; правда, один  не  из  бронеколпака,
как ожидали, а из-под раскуроченного танка. Если это  сюрприз,
подумал Иоахим Ортнер, следя за боем в бинокль, то он  не  бог
весть какой важный.  Уязвимая  позиция.  Клюге  выковыряет  их
из-под  танка  четырьмя-пятью  снарядами.   Если   только   он
действительно так хорош, как его продавал герр оберст.
    Рота майору понравилась. Хоть как зелены были эти солдаты,
они все же не сдались сразу; они лезли и лезли; их хватило еще
на полста метров, а для  этого  нужно  огромное  мужество.  Но
потом пошло уж вовсе ничем не закрытое пространство. Лейтенант
попытался поднять их еще раз, да за ним уже следили, видать по
всему; на колени встать ему дали; он осмелел, еще приподнялся,
может, не соображал уже ничего  со  страху  -  и  тут  в  него
впились одновременно оба пулемета. В первое же  мгновение  ему
оторвало правую руку  и  он  завертелся  на  месте,  как  юла,
подхлестываемая кнутиком. Что с ним дальше было, Иоахим Ортнер
смотреть не стал. Зрелище не из самых приятных. Оно может быть
поучительным, если видишь его  впервые,  но  майору  случалось
наблюдать штуки и почище этой. Он опустил бинокль и вздохнул.
    Хотя именно с этим лейтенантом он разговаривал чуть дольше
других, обсуждая план атаки, а значит,  успел  его  в какой-то
степени узнать, - смерть его, как знакомого  человека,  совсем
не задела Иоахима Ортнера. Но  для  майора  это  была  потеря.
Атака захлебнулась; в следующую атаку  роту  придется  кому-то
вести, а у него офицеров не так уж много...
    Что касается провала атаки, майор Иоахим Ортнер  воспринял
это со спокойствием, удивившим его самого. Случилось то,  чего
он ждал; он знал, что именно так и будет. Он знал  это  с  той
самой минуты, когда сегодня, едва проснувшись,  в  первый  раз
увидел холм. Все атаки ни к чему, думал он.  Все  они  бред  и
несусветная глупость. Но их придется повторять снова и  снова,
пока что-нибудь не произойдет или пока его не осенит  гений  и
он не найдет какое-то особенное решение.
    Он чуть было не приказал дать ракету об отходе, но увидел,
как бежит рота, и передумал.  Бегство  происходило  в  тишине:
едва стало ясно, что атаке конец, как пулеметы замолчали.  Это
было необычно. Все-таки крупнокалиберный при удачном попадании
и в километре убивает наповал. Но тут же  майор догадался, что
противник бережет патроны. Что ж, это можно понять.
    Он стал думать о ключе  второй  атаки,  когда  со  стороны
холма послышалась  редкая  автоматно-пулеметная  стрельба.  На
мгновение дрогнуло сердце  Иоахима  Ортнера:  неужели?!  Резко
обернулся. И без бинокля  было  видно,  как  на  вершине  дота
красный укрепляет сорванный бомбой  флаг.  Видать,  кто-то  из
оставшихся за  камнями  автоматчиков,  скорее  всего  раненый,
попытался  его  обстрелять,  но  из  этого  ничего  не  вышло.
Пулеметы ответили сразу. А красный неторопливо  закончил  свое
дело и ушел в дот.
    Ближе к окопам рота перестала бежать. Не то  чтобы  к  ней
вернулось достоинство, но солдаты поняли, что опасность им  не
угрожает; они успокоились и шли небольшими  группами:  потные,
возбужденные,  -  обсуждали  атаку.  Иоахим  Ортнер   приказал
отвести их в тыл, в небольшой овражек.  Он  знал,  что  сейчас
пошлет их в атаку снова, именно их; но просто повторить атаку,
не разнообразя средства  и  приемы,  ему  было  противно.  Это
унижало его прежде всего в его собственных глазах. Война - это
поединок интеллектов; потом уже включались такие факторы,  как
воля, случай, характер нации... Кстати, что он знал о русских?
Да, по сути, ничего конкретного. Их литературы  он  не  читал,
личных  контактов  с  русскими   не   позволял   себе   вполне
сознательно;  а  россказням  о  них  он  не   верил   в   силу
аналитического склада ума.
    Он выбрался из КП и прошел между  кустами,  поглядывая  на
холм.  Идей  не  было.  Ну  что  ж...  Он  повернул  назад   и
неторопливо зашагал вдоль траншеи. Солдаты  уже  разделись  до
пояса - работа грела. Завидев командира,  они  вытягивались  и
смотрели на него пытливо и с надеждой. Он это отмечал, но  его
это не трогало. Он глядел мимо и сквозь них, поскольку  всегда
был убежден, что офицер  для  рядовых  должен  быть  существом
высшим;  наравне  с  богом,  только  безусловней:  бога  можно
игнорировать, а офицера - никогда; ведь одно его  слово  может
опрокинуть твою судьбу.
    Траншея вывела  его  прямо  к  овражку.  Командир  второго
взвода - и по внешнему виду и по  выговору  силезец,  -  подал
команду, и рота поднялась.  Быстро,  как  и  положено.  "Слава
богу, - подумал Иоахим Ортнер,  -  эти  молокососы  не  совсем
барахло, если после такой паршивой  атаки  красные  не  смогли
раскрутить в них гайки".
    Силезец остался единственным офицером в роте. Майор  отвел
его в сторону и попытался вытянуть из него хоть что-нибудь. Но
если он и так производил впечатление человека  недалекого,  то
известие, что ему  сейчас  придется  вести  роту  в  повторную
атаку,  оглушило  его  настолько,  что   он   вообще   утратил
способность соображать; мало того, готов был разреветься. "Лет
девятнадцать, только из училища, что с него возьмешь", - с до-
садой подумал майор и сказал сквозь зубы:
    - Возьмите себя в руки. Вы же офицер!
    И пошел к солдатам.
    Это было не так легко для него: взять о  ними  простецкий,
демократический тон. Но он решил, что именно сейчас и именно с
этими можно. Он постарался вспомнить, как это делают другие, и
говорил им: "Ну, парни, пошевелите мозгами,  черт  побери:  вы
наступали колоссально, я видел, мужества вам  не  занимать;  я
представлю к Железному кресту того, кто взорвет дот; он  будет
взорван сегодня, но придумайте что-нибудь,  ведь  вы  побывали
наверху, как перехитрить этих красных; это же последнее дело -
в лоб лезть на пулеметы..."
    Воодушевить солдат он смог - не столько  словами,  сколько
артистизмом и волей своей, - однако толку и здесь не  добился.
Все в один голос говорили, что  дот  по  зубам  лишь  авиации,
хотя, расспросив их подробнее, майор понял,  что  самого  дота
вблизи никто не видал: едва ударили пулеметы, как дот -  слава
богу, так ни разу и не подавший голоса,  -  перестал  для  них
существовать.
    - Они правы, - сказал силезец. Он  одолел  первый  приступ
отчаяния и тогда вдруг осознал, сделал  приятное  открытие:  а
ведь он уже ротный! Он пока жив, и  почему  б  ему  дальше  не
уцелеть,  вполне  возможно!  И  если  кому-то  из  его  солдат
достанется Железный крест, то уж ему-то тем более. "А  роту  у
меня, точно, не заберут, конечно, не заберут,  если  я  возьму
этот проклятый дот, а я возьму его, будь я  проклят;  клянусь,
что возьму, я это чувствую, знаю, и эти русские ничего со мной
не смогут сделать  -  пусть  они  установят  там  хоть  десять
пулеметов, хоть сто; раз мне судьба взорвать их - я их взорву,
и тогда все  будет  моим:  ордена!  звания!  деньги!  женщины!
карьера!.."
    Его колотила нервная  дрожь,  и  он,  словно  в  раздумье,
придержал рукой свой подбородок, потому что подбородок  плясал
и клацали зубы - слова невозможно произнести. Он содрогался от
нетерпения. Он готов был хоть  сейчас,  сию  минуту  выхватить
свой "вальтер" и с криком "А-а-а-а!.." побежать, броситься  на
этот холм, врезаться в него  -  напрямик,  напролом,  разрыть,
разметать, не глядя, всех подряд... всех подряд...
    - Пока...  не  подавим  пулеметы...  -  с  трудом  говорил
силезец, словно в раздумье придерживая челюсть, а левой  рукой
живо жестикулируя, - нам туда... нечего соваться, герр  майор.
- При этом майор покосился в сторону  и  чуть  повернулся,  по
мере сил прикрывая его от взоров солдат.  -  Пока  не  подавим
пулеметы... Эти пулеметы... прямо как дьяволы,  герр  майор...
Вы же понимаете... когда  перекрестный  огонь  -  от  него  не
спрячешься...
    - Очень жаль, - сказал Иоахим Ортнер. - Очень жаль, что вы
не знаете, как подступиться к ним. - Он поглядел  на  часы.  -
Атаку начнете ровно в шесть.
    - Слушаюсь... герр майор.
    - Взрывчатку, конечно, всю побросали там? - Иоахим  Ортнер
кивнул в сторону холма.
    - ...Так точно, герр майор.
    - Назначьте новых пять групп. По три человека. Да, по  три
- это как раз достаточно. Пусть они прежде всего имеют в  виду
взрывчатку. Иначе ваш пыл будет бессмысленным.
    - Так точно... герр майор...
    - Батарея будет бить  по  пулеметам.  Это  все,  чем  могу
помочь. Кстати, почему б вам не  пропустить  сейчас  стаканчик
коньяку? Утро свежее.
    - Слушаюсь, герр майор... Разрешите... дать и моим парням?
    - Конечно. Все,  что  положено  роте  -  полному  составу,
естественно, - выдайте им сразу.
    Он отдал честь и пошел к себе на КП.
    Без десяти пять. До атаки целых  семьдесят  минут.  Иоахим
Ортнер собирался употребить их с толком.  Ему  очень  хотелось
понять,  с  кем  он  имеет  дело.  Он  велел,  чтобы   позвали
фельдшера, и, когда лейтенант примчался (к счастью  для  него,
он не носил очков, чем подкупил майора; майор терпеть  не  мог
очкариков, тем более в армии), приказал выслать  к  холму  две
пары санитаров с носилками, дав каждой паре по белому флажку с
красным крестом.
    - Помилуйте, герр майор,  да  их  просто  перестреляют!  -
изумился фельдшер.
    - Может быть, - меланхолически кивнул Иоахим Ортнер,  -  а
может быть, и нет.
    - Но ведь это... Это уже пятьдесят лет никто не соблюдает!
Еще с прошлой войны. Да и флажков таких у нас нету.
    - Сделайте. И чтобы через пять минут, - майор поглядел  на
часы, - я видел, как санитары бегут к холму. Слышите? - только
бегом.  У  нас  мало  времени.  К  тому  же  там  умирают   их
товарищи!..
    - Слушаюсь, герр майор.
    - В утешение им скажите:  при  первом  же  выстреле  в  их
сторону приказ теряет силу.
    Эксперимент дал отвратительные  результаты:  по  санитарам
русские не стреляли.  И  если  в  первой  экспедиции  санитары
подобрали кого попало и тут же припустили назад, то во  второй
они уже выбирали именно тех, кому помощь нужна прежде всего, а
перед третьей парой перевязали вообще всех раненых на  склоне,
причем осмелели настолько, что осмотрели и тех,  что  добежали
почти до самых пулеметов,  но  среди  них  живых  не  было  ни
одного.
    "Дело  плохо,  -  думал  Иоахим  Ортнер.  -  Выходит,  это
идеалисты. А идеалиста победить невозможно. Его  можно  только
убить".
    Он предпочел бы даже фанатиков. Фанатизм слеп - и  его  не
сложно  одурачить;  он  предельно  напряжен  -  значит,  найди
критическую  точку,  и  он  сломается  от  легкого  удара.  Но
фанатики расстреляли бы санитаров, не задумываясь...
    Вторая атака вышла нескладной. Хотя майор и так  не  много
от нее ожидал. А что выиграл? - время, которым  не  знал,  как
воспользоваться. И цену пришлось заплатить непомерную.
    Рота поднялась и пошла к холму в полной тишине. Цепь  была
редкая и не производила впечатления силы. Но что-то  необычное
все же таилось в этом зрелище; оно  создало  напряжение,  и  с
каждой минутой закручивало его все туже. Даже с  гауптмана  В.
Клюге соскочила его показная бравада. Он то и  дело  одергивал
китель, пытался острить с  другими  офицерами,  но  получалось
нелепо, и он тут же говорил "извините"; майор поймал  на  себе
несколько  его  быстрых  взглядов,  которых  сразу  не  понял;
причина  их  выяснилась  в  самый  последний   момент,   когда
гауптман, переборов возникшую накануне антипатию, спросил его:
    - Майор, если не секрет, из каких вы мест?
    Все дело было в тоне. Он как бы говорил:  сейчас  начнется
бой, и, возможно, кто-нибудь из  нас  его  не  переживет;  так
почему бы в такую минуту не забыть мелочные  счеты?  Ведь  как
приятно, когда рядом человек если и не  близкий,  то  хотя  бы
открытый и понятный; если в отношениях - пусть лишь намеком, -
проклюнутся душевность и доброта.
    В  глазах  майора  Иоахима  Ортнера  это  было   признаком
слабости, непростительной для офицера.
    Он не только не повернулся  -  даже  бинокль  не  опустил.
Сказал отрывисто:
    - Вам пора, герр гауптман...
    Тягачи заревели  и  поволокли  пушки  из  ложбины.  И  тут
выяснилось, что гауптман дал маху: выезд из  ложбины  оказался
единственным. Батарея выдвинулась на позицию не вся  сразу,  а
поочередно, орудие за орудием. Счастье, что ни один из тягачей
не забуксовал на рыхлом склоне;  тогда  бы  вообще  ничего  не
получилось.  Да  и  красные  прозевали  начало  маневра.   Уже
вытягивали последнюю пушку, когда поблизости разорвался первый
осколочный.
    Красные не спешили. Да и наводчик у  них  был  никудышный.
Только после четвертого выстрела был ранен один из комендоров.
За это же время батарея успела осыпать  снарядами  и  танк,  и
действующий пулеметный бронеколпак. Но пятый осколочный сразил
еще двух комендоров, а шестой лег точнехонько посреди  позиции
и внес смятение.
    Телефонист подал трубку.
    - Герр  майор,  позвольте  отступить,  пока  нас  всех  не
перебили, - срывался на дискант голос Клюге.
    - Ни в коем случае. Продолжайте бой, - ровно сказал Иоахим
Ортнер. - Вы же понимаете, герр  гауптман,  сейчас  только  от
мастерства и мужества ваших людей зависит успех атаки.
    И не стал больше ни слушать, ни говорить;  отдал  пищавшую
трубку телефонисту.
    Он ничуть не лицемерил. Действительно, сейчас все зависело
от Клюге. Подави он пулеметы красных - и доту  не  удержаться,
потому что цепь уже приближалась к вершине; еще совсем немного
- и солдаты войдут в зону поражения собственных снарядов;  что
поделаешь,  приходилось  рисковать;  что  угодно,  только   бы
молчали эти проклятые пулеметы.
    Таковы были надежды.  Однако  сложилось  иначе.  Очередной
удачный выстрел  из  дота  разбил  одну  из  пушек  и  толкнул
гауптмана Клюге на самоуправство: он  вызвал  тягачи,  которые
едва успели сползти в овражек. Но тут уж красные не сплоховали
и сразу перенесли огонь. Правда, целились они долго,  зато  от
первого же снаряда  загорелся  тягач  как  раз  на  выезде  из
овражка. Одна машина внизу оказалась отрезанной от своих,  две
все же добрались  до  позиции  и  зацепили  по  пушке,  но  от
следующего снаряда один тягач вспыхнул, а пушка перевернулась.
Тогда с позиции побежали все - и водители и командоры.
    К этому времени решилось и на  холме.  Рота  не  выдержала
испытания молчанием противника  и  страшным  зрелищем  -  ведь
склон был весь усеян телами их  камрадов:  и  тех,  что  вчера
здесь погибли, и сегодня во время первой атаки. И рота залегла
еще до того, как по ней открыли огонь. А когда стало ясно, что
батарее конец, солдаты начали  отходить.  Сначала  по  одному,
ползком и перебежками, но уже через несколько минут припустили
бежать в открытую, слава  богу,  и  на  этот  раз  красные  не
расстреливали их в спину.
    Что и говорить, это была постыдная картина. Иоахим  Ортнер
поглядел  на  часы.   Начало   седьмого.   "Интересно,   когда
просыпается полковник? Если он  ранняя  пташка,  с  минуты  на
минуту надо ждать его  звонка.  Но  если  он  решит  выдержать
характер?.. Тогда звонок раздастся не скоро, а прежде девяти и
я звонить не буду: поводов к  этому  нет,  да  и  охоты  тоже.
Значит, все дело упирается в характер господина полковника,  а
пока  что  здесь  за   эти   его   плебейские   штучки   будут
расплачиваться своими жизнями ни в чем  не  повинные  немецкие
парни.
    Майору Иоахиму Ортнеру было жаль солдат,  которых  он  так
бездарно и бессмысленно гнал на пулеметы.  В  который  раз  за
сегодняшний день он размышлял, что, будь его воля, он  бы  все
устроил иначе. Не кровью, а прежде всего мыслью, интеллектом и
волей доказывать силу германского духа. Но у  него  приказ,  а
личным мнением никто не интересуется, зато  не  позже  9.00  у
него  спросят,  как  он,  майор  Иоахим  Ортнер,  этот  приказ
выполнил. И тогда он назовет число  атак,  которое  подтвердит
его настойчивость и неуемную жажду победы, и  перечислит  свои
потери; и станет безусловной его непреклонность,  никому  и  в
голову не придет  обвинить  его  в  малодушии,  никто  ему  не
скажет, что он пасует перед трудностями.
    "Как все глупо, - думал Иоахим Ортнер.  -  Солдаты  честят
меня последними словами, считают идиотом и убийцей. Полковник,
узнав о потерях, тоже решит, что  я  убийца  и  болван.  Но  я
должен играть свою роль, как бы она  ни  называлась.  Главное,
чтобы внешне я был тверд и непреклонен  и  убежден  в  правоте
своей идиотской тактики, и тогда я буду прав в  любом  случае,
перед какими угодно судьями, чего бы ни стоила моя  формальная
правота доблестной германской армии".
    Впрочем, надо заметить, что сердце у него не болело и душа
была спокойна. У него не было выбора. Как шар в кегельбане, он
катился по единственному, выбранному другими  желобу.  Чего  ж
ему было терзаться?
    Он осознавал ясно, что в его  положении  самое  опасное  -
проявить малодушие. Это  следовало  пресекать  сразу,  даже  в
мелочах. И майор Ортнер в этом преуспел. Так, ему заранее было
неприятно предстоящее объяснение с Клюге (он  не  считал  себя
виновным перед гауптманом; напротив - тот был кругом  виноват;
но что-то все же было в этом предстоящем разговоре такое,  что
майор вообще с  радостью  избег  бы  встречи,  хотя  он  и  не
осознавал ясно, что именно его смущает, и не собирался  в  это
вникать), а все вышло на удивление просто, легко и  не  только
не оставило в душе Иоахима Ортнера какого-либо следа, но  даже
и не задело ее.
    Клюге пришел без вызова. Он брел  по  неглубокой  траншее,
глядя себе под ноги, сцепив руки за спиной. Без фуражки.  Весь
в земле. Мундир справа пониже нагрудного значка был  разорван:
сукно, и бортовка, и подклад торчали мятыми  лоскутами.  Когда
он поднял глаза, Иоахим Ортнер не прочел в них ни  страха,  ни
гнева, ни озлобления - только усталость.
    - Кончено, - сказал он тихим  невыразительным  голосом.  -
Моей батарее крышка. Нет ее больше. Нет - и все.
    Вот этот его тон и облегчил задачу Иоахима Ортнера. Теперь
он был прав точно, и не только в прошлом, но и в будущем; прав
уже потому, что держался твердо, не давал воли своим чувствам.
    - Во-первых, герр гауптман, - отрывисто  отчеканил  Иоахим
Ортнер,  -  прошу  вас  обращаться  как  подобает.  Во-вторых,
потрудитесь быть конкретнее, если только это доклад офицера, а
не цитата из Вертера.
    - Виноват, герр майор, - все так же медленно и тихо сказал
Клюге.
    - На вас солдаты смотрят! Где ваша фуражка?
    - Не знаю, герр майор.
    - Так удирали, что не заметили, как...
    - Я не удирал,  герр  майор,  -  даже  перебив,  Клюге  не
повысил голоса. - Я оставался на позиции до конца. Даже  когда
кругом больше никого не осталось. Но мне не было счастья, герр
майор, и красные меня не убили.
    - Прекратите мелодраму, черт побери! Я  уже  понял:  огонь
русских, кстати, весьма бездарный, произвел на вас,  гауптман,
неизгладимое впечатление. Но как раз это меня и не интересует.
Может быть, вы все-таки доложите наконец о потерях?
    - Точно не могу знать, герр майор. Не все раненые вынесены
с позиции. Проще сказать, что уцелело.
    - Как угодно.
    -  Есть  одно  орудие  и  четырнадцать  комендоров,   герр
майор...
    -  Одно  орудие...  Видимо,  то  самое,  что  осталось  на
позиции?
    - Так точно, герр майор.
    - Брошенное в панике орудие уцелело. Значит, вы еще  могли
продолжать вести огонь и поддерживать нашу  атаку,  но  у  вас
нервы не выдержали, и только поэтому наша пехота осталась  без
прикрытия.  Вы  прямой  виновник,  герр  гауптман,   что   эта
блестящая атака была сорвана.
    - Насколько мне известно, герр майор...
    -  Ничего  не  желаю  слушать.  Гауптман  Клюге,  получите
приказ. Через  пятнадцать  минут  атака  будет  повторена.  Вы
соберете всех своих людей; как они будут распределены  -  дело
ваше, но  подмена  должна  быть  организована  безукоризненно.
Когда цепь перейдет шоссе - открываете огонь по  пулеметам.  И
будете стоять до последнего человека. Иначе  -  если  проявите
малодушие и самоуправство, как в предыдущей атаке - я  передам
ваше дело в военно-полевой суд.
    Лицо Клюге стало ровным  и  серым;  даже  веснушки,  такие
яркие, словно стерли с кожи.
    - Но это убийство, герр майор, - еле слышно сказал он.
    - Повторите.
    - Вы  посылаете  моих  людей  на  верную  и  бессмысленную
смерть, герр майор.
    -  Как  я  понял,  гауптман,  вы  отказываетесь  выполнять
приказ?
    - Мы выполним ваш приказ, герр майор!  -  яростно  крикнул
Клюге, весь как-то дернулся  вверх  и  демонстративно  щелкнул
каблуками.
    -  Идите,  -  вяло  сказал  Иоахим  Ортнер  и  отвернулся.
Предстояло  объясниться  с  ротой;  ну,  тут  он  и  вовсе  не
собирался церемониться.
    - Солдаты, - сказал он, - вы сейчас наступали  бездарно  и
трусливо. Но я не позволю вам порочить  чести  нации!  Не  дам
бросать тень на славу германского оружия! Или  нет  среди  вас
национал-социалистов? Или это не вас воспитывал "Гитлерюгенд"?
Пусть выйдет из строя тот, кто сейчас  вынес  оттуда  раненого
товарища, и я ему тут же вручу медаль за доблесть.
    Иоахим Ортнер  вызывающе,  орлиным  взором  окинул  строй.
Солдаты стояли понурясь.
    - Это позор!.. Так вот, запомните: на холм санитаров боль-
ше посылать не будем. Так  что  если  сейчас  ты  не  вынесешь
товарища, в следующий  раз,  если  уже  ранят  тебя,  ты  тоже
останешься там, умирая  от  жажды,  истекая  кровью  под  этим
солнцем без помощи. Это первое. Второе: сейчас  вы  пойдете  в
атаку снова. Предупреждаю:  у  вас  в  тылу  будет  пулеметный
взвод; и если без сигнала к  отходу  вы  побежите  от  русских
пуль, вас встретят немецкие.
    Смысл  в  этом  был   один:   если   роте   суждено   быть
уничтоженной, то произойти это должно как можно ближе к доту -
наилучшее подтверждение его, майора Иоахима Ортнера, рвения. К
нему подошел силезец. У  взводного  была  забинтована  голова;
забинтована легко, так что  над  ухом  чуть  проступило  бурое
пятно.
    - Я не смогу повести роту в атаку, герр  майор,  -  сказал
он, отводя взгляд.
    - Как это вы умудрились? - с досадой сказал Иоахим Ортнер,
придумывая на ходу, кем его заменить.  Он  так  надеялся,  что
внезапного пыла этого труса хватит хотя  бы  на  одну  хорошую
атаку. Не вышло. - Ведь русские так и не выстрелили по вас  ни
разу.
    - Это наш осколок, герр майор.
    - Но вы неплохо выглядите. И бежали хорошо, я помню. Мне в
голову не могло прийти, что вы ранены.
    - Я не смогу повести роту в  атаку,  герр  майор.  У  меня
повреждена черепная кость, герр  майор.  Мне  надо  показаться
настоящему врачу.
    - Ну что ж, господин лейтенант, с богом! -  Иоахим  Ортнер
впервые за это утро рассмеялся. - Надеюсь, что  ваша  рана  не
очень опасна и вы скоро  вернетесь  в  мой  батальон.  Это  не
последняя высота и не последний дот, который предстоит взять.
    - Так точно, герр майор. - Силезец впервые поднял на  него
глаза. - Но я очень надеюсь, что этот дот вы возьмете  еще  до
моего возвращения.
    "Его можно понять, - посмеивался Иоахим Ортнер, идя на КП.
- Он легко отделался - и счастлив. А мне все только предстоит,
все впереди..."
    Эта атака получилась лучше предыдущей. Солдаты добежали до
черты, от которой по ним били пулеметы, дальше ползли и как-то
незаметно рассосались по ямам и воронкам. Вперед не шли, но  и
не отступали - ждали сигнальной ракеты. Иоахим Ортнер даже  не
сердился на них. "Всякая тварь хочет жить,  двуногие  тоже,  -
вспомнил он банальную книжную фразу, решил для себя:  -  Пусть
полежат четверть часа, хоть пообвыкнутся с местом, глядишь,  и
раненых разберут, а там прикажу дать ракету", -  и  больше  не
интересовался ротой.
    Последняя  пушка  Клюге  успела  выпустить  только  четыре
снаряда, после чего прямым  попаданием  она  была  уничтожена.
Майор внимательно рассматривал в бинокль бывшую артиллерийскую
позицию, где сейчас возились санитары. Он видел, как  положили
на носилки безжизненное тело гауптмана Клюге.  Похоже,  бинтов
на нем не было. "Пожалуй, убит, - подумал Иоахим Ортнер, -  но
это надо было знать точно, и он послал  адъютанта,  поглядеть,
как и что.
    От полковника все не звонили.
    И майор, смирившись с мыслью, что до девяти  ему  придется
заниматься идиотской работой, стал готовить новую атаку. Но на
этот раз обошлось. Позвали к телефону: начальник штаба  полка.
Компромисс. Однако когда майор доложил, что потерял без малого
роту и батарея уничтожена  полностью,  причем  гауптман  Клюге
имеет две тяжелые раны, одна из которых в голову, так что  его
совершенно невозможно транспортировать, а  фельдшер  заявляет,
что  требуется  немедленная  операция,  прямо  порочный   круг
какой-то, - тут уж господин полковник не выдержал, подключился
к разговору и  сказал,  чтобы  майор  пока  ничего  больше  не
предпринимал, он,  полковник,  сейчас  прибудет  лично  и  они
вместе решат, как быть.
    Иоахим Ортнер не боялся этой встречи, и она  действительно
вышла  безобидной.  Полковник  прежде  всего  хотел  проведать
Клюге, но,  узнав,  что  тот  без  сознания,  смирился  и  все
остальное время был как будто  чуть-чуть  в  миноре.  Действия
майора не вызывали у него критики, планы - тем более.
    - Я сейчас еду в дивизию, - сказал он, -  постараюсь  хоть
что-то  из  них  выбить:  самолеты...  огневую   поддержку....
время...
    - Главное - время, - сказал майор Ортнер. - Будет время  -
мы что-нибудь придумаем.
    - Да, да, - согласился полковник и отвернулся, наконец, от
холма, и в ту же секунду что-то стукнуло по левой руке Иоахима
Ортнера немного пониже локтя,  а  потом  издалека,  от  холма,
прилетел слабый звук выстрела.
    Сердце Иоахима Ортнера подскочило вверх, но сразу не  было
больно, он шевельнул рукой и понял, что кость не задета.
    - У тебя при себе пакет? - спросил он адъютанта.
    - Так точно, герр майор.
    - В чем дело? - обернулся полковник.
    - Красные снайперы. Ваша пуля, герр оберст,  -  постарался
улыбнуться Иоахим Ортнер.
    - Когда вы успели? И почему думаете, что стреляли в меня?
    Ортнер объяснил.
    - Надеюсь, это не очень серьезно? - сказал полковник. -  И
вы меня не бросите в такую тяжелую минуту?
    - Можете располагать мною по-прежнему, герр оберст.
    - Благодарю вас, майор.
    "Ну, что ж, раненый офицер не покинул поле боя - орден уже
можно считать заработанным", - удовлетворенно  подумал  Иоахим
Ортнер. С полковником он продолжал держаться  сдержанно  и  на
дистанции, но полковник это уже не так  остро  воспринимал,  а
скорее всего перестал  замечать:  не  до  того  ему  было.  Он
предчувствовал, что главные события еще впереди. "Куда  делась
ваша  плебейская  спесь  и  высокомерие,   герр   оберст?"   -
посмеивался про  себя  Иоахим  Ортнер.  Всем  плебеям  присуще
чувство коллективизма, рассуждал он; и,  когда  им  приходится
туго, они ищут локоть соседа; они не  привыкли  полагаться  на
себя: они  считают,  что  общая  опасность  стирает  сословные
различия и границы. Как бы не так, герр оберст!..



    После  отъезда  командира  полка  Иоахим   Ортнер   послал
разведчиков изучить все подходы к доту. На это ушло часа  два.
Еще  через  час  позвонил  полковник;   "выбить"   авиационную
поддержку пока не удалось; тем не менее освободить  дорогу  от
него требовали.
    - Я попробую атаковать их  с  двух  направлений  сразу,  -
сказал майор.
    - Ах, - сказал полковник, - конечно же, делайте что-нибудь,
все время что-нибудь  делайте,  прошу  вас,  чего  бы  это  ни
стойло...
    Жара палила невыносимо. Солдаты, проклиная все  на  свете,
зарывались в землю, потому  что  быстро  разобрались:  красный
снайпер был не любитель - профессиональный стрелок. И то,  что
затея с одновременной атакой с двух сторон  провалилась,  было
его прямой заслугой: цепи еще только достигли подножья  холма,
а среди них уже не осталось офицеров.
    Потом майору сообщили, что  к  нему  направлена  еще  одна
батарея 75-миллиметровок, то есть такая же, как и  предыдущая,
с той только разницей, что подразделение  гауптмана  В.  Клюге
принадлежало к так называемым приданным огневым  средствам,  а
это входило в состав артиллерийского полка. На  деле  различие
оказалось куда большим. Это чувствовалось во всем. Они  быстро
развернулись на открытом месте; их огонь по амбразуре дота был
столь превосходен, что красные только четыре раза  выстрелили,
причем последний выстрел был наихудшим - они  были  ослеплены,
ничего не видели, а снаряды 75-миллиметровок ложились с  такой
устрашающей кучностью, что красные прекратили огонь и  закрыли
амбразуру.
    Зато ударили крупнокалиберные. Впервые  в  этот  день  они
били на такое большое расстояние. Им удалось  нарушить  четкий
ритм работы комендоров, но две пушки тут же  переключились  на
новые цели, каждая взяла на себя по бронеколпаку - и  пулеметы
замолчали тоже.
    Майор глазам своим не верил. Он бросил в  атаку  резервную
роту. Оказалось, напрасно. В решающий момент пулеметы пресекли
эту  попытку.  Батарея  тоже  не  избегла  потерь.  Едва   она
перестала вести огонь,  чтобы  отойти  до  следующей  атаки  в
укрытие, как ожил дот. Красные успели поджечь один из тягачей;
комендоры  оттащили  пушку  в  сторону,  здесь  она   и   была
уничтожена прямым попаданием.
    Опять появился полковник.  Видать,  ему  крепко  досталось
"наверху": недавней приветливости как не  бывало;  ни  единого
намека в духе "общая опасность стирает границы" и "сближает".
    - Майор, почему здесь так тихо? -  заорал  он  еще  издали
неожиданно сильным голосом. - Может быть, вы уже взяли дот и я
один об этом еще не знаю?
    - Герр оберст, люди отдыхают после пятой атаки.
    - Как! За весь этот  длинный  день,  с  четырех  утра,  вы
провели  только  пять  атак?  Их  должно  было  быть   десять!
пятнадцать! двадцать пять! Позвольте узнать, майор, что же  вы
делали все остальное время?
    Иоахим Ортнер едва не рубанул сплеча: "Загорал!", но этого
полковник мог и не простить.
    - Я думал, герр оберст, - сказал он.
    - И что же вы придумали замечательного - если  только  это
не секрет, конечно?
    - Пока ничего, герр оберст.
    - Довольно, майор, -  полковник  вдруг  перешел  почти  на
шепот;  возможно,  у  него  это  было  признаком   величайшего
волнения.- Немедленно... весь батальон, в полном составе...  в
атаку!
    - Слушаюсь, герр оберст.
    У   него    оставалось    меньше    трехсот    солдат    и
один-единственный  офицер,  обер-лейтенант,  командир   второй
роты; когда ранили начальника штаба, майор уже и не помнил: из
взводных не уцелел никто.
    Когда Иоахим Ортнер разыскал  ротного,  тот  сидел  позади
окопов за кустом ивы без мундира, без сапог;  портянки  сохли,
расстеленные на камне: он то жмурился на предвечернее  солнце,
то  старательно,  с  нежностью  мусолил  сухой  ваткой   между
пальцами разопревших ног, испытывая  -  об  этом  говорило  не
только  его  лицо,  но  и  все  тело,   содрогавшееся   каждый
раз,величайшее наслаждение.
    Отвратительно.  И  это  немецкий  офицер!  Иоахим   Ортнер
мобилизовал всю свою выдержку; не  выдавать  истинных  чувств,
однако и не заискивать: деловитость, и только деловитость. Как
будто он сейчас не отправит этого типа  на  верную  гибель,  а
даст ему заурядное рабочее задание. А разве  это  и  на  самом
деле не так? Оба они профессионалы. Это их, так сказать, кусок
хлеба...
    Предстояло выбраться из траншеи.  Иоахим  Ортнер  поневоле
оглянулся на холм. Если у снайпера сейчас не перекур, если  он
поджидает очередную  жертву...  Конечно,  можно  бы  окликнуть
обер-лейтенанта и отсюда. Рисковать без пользы, ради какого-то
сомнительного престижа...
    Но тут же Иоахим Ортнер понял, что это необходимо для него
самого. Для самоутверждения. Подозвал солдата, с  его  помощью
неловко - стесняла раненая рука, - взобрался  на  бруствер  и,
подавляя слабость в ногах, напряженным, но неторопливым  шагом
подошел к обер-лейтенанту.
    - С виду неплохое местечко, а? - сказал  Иоахим  Ортнер.Но
земля дрянь. Камни да глина. Разве что под виноградник сойдет.
    Обер-лейтенант неторопливо взглянул на него снизу вверх  и
улыбнулся с близорукой беспомощностью.
    - Я больше не поведу людей на дот, герр майор.  Сегодня  -
ни за что...
    Он автоматически  провел  ваткой  возле  большого  пальца,
опомнился: "Извините",  но  встать  перед  старшим  по  званию
офицером ему и в голову не пришло.
    - Ну, ну, - сказал майор, - сегодня действительно нелегкий
день. И от истерики никто не застрахован.  Но  от  этого  есть
лекарство.  Хлебните  коньяку.   Если   ваш   кончился,   могу
предложить свой.
    - Я не пью, герр майор.
    - Ну, ну, не надо  распускаться.  Возьмите  себя  в  руки,
успокойтесь.
    - А я и не волнуюсь, герр майор. Но туда я  не  пойду.  По
крайней мере, сегодня. Сегодня я успел побывать там дважды. Не
знаю, какому чуду и чьим молитвам я обязан,  что  выбрался  из
этого дерьма не только живым, но и невредимым. Герр  майор,  я
никогда не искал острых впечатлений - теперь я знаю,  что  это
такое. После них я заново открыл, как  это  прекрасно:  жизнь,
солнце, запах травы. Но испытать еще раз... Сегодня  я  дважды
поднимался на эшафот, дважды пережил свою казнь; у  меня  есть
предчувствие, что третьей атаки я не переживу. И  я  не  пойду
туда, герр майор.
    -  Все  это  довольно  интересно,  и  на  досуге  я  готов
побеседовать с вами об этом, - терпеливо сказал Иоахим Ортнер.
- Но, кроме предчувствий и страха, существует еще  и  долг.  И
приказ, который мы обязаны выполнить.
    - Правильно, герр майор. Но не такой ценой.  И  не  такими
средствами. Не мне вас учить, герр майор, но эту  штуку  можно
раскусить только тяжелыми бомбами. Или подкопом.
    - Я это понимаю, - терпеливо сказал Иоахим Ортнер, - а вот
господа из высоких штабов - вряд ли.
    Он сразу пожалел, что ляпнул это, но потом подумал:  какая
разница? Самое большее через час этого офицерика уже не будет.
И продолжал в том же тоне:
    - Но их не заставишь ползать, как вас, кстати,  по  камням
под пулями. Значит, эта истина дойдет до них не  сразу,  а  со
временем. А пока они считают, что немецкому  батальону  вполне
по  силам  взять  какой-то  паршивый  красный  дот.  И   любая
сверхподдержка - блажь. Тем более  что  самолеты  заняты  куда
более важными операциями на фронте.
    - Я не пойду туда сегодня, герр майор.
    - Батальон сосредоточивается в овражке. Через пять минут я
желаю видеть вас там.
    - Слушаюсь, герр майор.
    По его приказу был выдан весь запас шнапса.  Солдаты  пили
жадно, кружками. Они  знали,  что  их  ждет.  Когда  процедура
закончилась, их выстроили,  и  майор  прошел  вдоль  неровного
строя.   Осоловелые   глаза;   закрытые   глаза;   блуждающие,
неконтролируемые улыбки. Но пьяных вдрызг нет, хотя при других
обстоятельствах после такой "заправки" мало кто из них смог бы
держаться на  ногах,  а  уж  половину  наверняка  пришлось  бы
отправить в лазарет.
    - Солдаты! - сказал Иоахим Ортнер. - Вы  помните,  сколько
вас было утром. И видите, сколько вас  осталось  теперь.  Ваши
товарищи лежат там, на холме, хотя, если бы  самым  первым  из
них в последнюю минуту не изменило мужество, они взяли бы этот
проклятый дот. Они струсили. Они хотели схитрить. Но судьбу не
обманешь  -  они  все  остались  там.  То  же   ожидает   всех
малодушных... Солдаты! Чтобы  пережить  сегодняшний  день,  вы
должны добраться до вершины. Там, наверху,  слава,  ордена,  а
самое главное - жизнь. Солдаты! Я обращаюсь к вашему мужеству.
Если вы броситесь разом - не останавливаясь,  не  прячась,  не
глядя по сторонам - вперед, и  только  вперед!  -  красные  не
успеют многого сделать. И  если  один  из  вас  падет  смертью
героя, то десять  его  товарищей  останутся  живы  и  победят.
Помните: наверху - победа и жизнь! Вас поведет...
    -  Я  не  пойду  туда,  герр  майор,  -  спокойно   сказал
обер-лейтенант,  выходя  из  строя.  Солдаты  при  этом словно
проснулись, глядели изумленно. Строй сломался, а один  верзила
даже упал и тщетно пытался встать хотя бы на четвереньки.
    - Пойдете.
    - Нет, герр майор, на сегодня с меня хватит.
    - Трус!
    - Какой же я трус, герр майор? Я дважды ходил  сегодня  на
эти пулеметы.
    - Вы желаете погибнуть здесь? Сейчас же? -  Иоахим  Ортнер
выдрал из кобуры парабеллум и наставил на обер-лейтенанта.
    - Он у вас не взведен, герр майор, - улыбнулся ротный.
    - Негодяй! - Иоахим Ортнер неловко, оскалясь зубами, взвел
парабеллум.
    - Все равно не посмеете, герр майор.  Я  у  вас  последний
офицер...
    - Ну?!
    - Нет.
    - Ты забыл про меня! - Он выстрелил ротному в  ненавистное
лицо, отскочил к противоположной  стенке  овражка  и  закричал
срывающимся, истеричным  голосом:  -  Ну,  есть  еще  желающие
остаться здесь?
    Кто-то  всхлипнул  в  задней  шеренге.  Солдаты  испуганно
переглядывались, подравнивали строй.
    Иоахим   Ортнер   поправил   черную    косынку,    которая
поддерживала раненую руку на уровне груди.
    - Солдаты! Это будет наша последняя атака, - сказал он.  -
Мы или победим, или все останемся там, потому что пулеметчикам
отдан приказ стрелять по каждому, кто повернет,  а  сигнал  об
отходе давать некому. Докажем, что мы достойны славы отцов.  С
нами бог!
    Знаменательный день: первый убитый им  человек,  первая  в
жизни атака. Станет ли он последним? Не  должен.  Ни  на  одно
мгновение  Ортнер  не   утратил   контроля   над   собой,   но
обстоятельства сложились так -  иначе  он  поступить  не  мог;
другого выхода не было; он должен был идти.  Но  если  на  его
поведении отпечаталась истерия, голова была ясной и  холодной.
Он не думал, удастся атака или  нет;  дело  было  не  в  этом.
Главное - выжить. Он не выпил ни  грамма,  потому  что  сейчас
делал ставку не на храбрость свою, а на  хитрость  и  быстроту
реакции. Именно так. Перехитрить и опередить красного снайпера
и пулеметчиков: в этом не много доблести, зато это истинно.
    Он развернул солдат в две цепи и сначала шел  впереди.  Он
был  воплощением  спокойствия  и  уверенности;  его  шаг   был
нетороплив. И только стороннему наблюдателю  -  в  особенности
красноармейцам на холме, поскольку им и адресовалось,  -  была
заметна одна особенность: если все солдаты  шли  напрямик,  по
принципу  "кратчайшее  расстояние  между  двумя  точками  есть
прямая линия", то майор шел  замысловатейшим  зигзагом;  он  и
трех шагов не делал в  одном  направлении,  любой  камень  или
впадина служили ему поводом, чтобы повернуть  чуть  в  сторону
или изменить темп. Он не сомневался, что красный  снайпер  его
заметил, и тот наконец прислал подтверждение.  Это  случилось,
когда Иоахим Ортнер пошел вдоль цепи, горланившей в шаг Хорста
Весселя. У него было в запасе несколько чужих и пошлых, но тем
не менее подходящих к случаю шуток, и он их произносил снова и
снова, а некоторых солдат просто поощрительно хлопал по  плечу
и останавливался, обращаясь  к  другим,  только  тогда,  когда
между ним и вершиной дота была чья-нибудь спина. И вот в  один
из таких моментов, едва он остановился, спина  вдруг  исчезла:
солдат сел на землю, не понимая, что с ним произошло. Алкоголь
спас его от боли, но он не прибавит сил,  когда  этот  парень,
очнувшись наконец, попытается добраться до лазарета.
    - Не останавливаться! Он сам поможет себе. Вперед! Вперед!
- Иоахим Ортнер призывно размахивал парабеллумом, ни на миг не
забывая о своем маневре.
    Когда стали подниматься, его задача усложнилась, тем более
что пушки перестали вести слепящий огонь - осколки становились
опасными. Солдаты прибавили шагу, многие  обгоняли  его;  цепи
смешались, каждый что-то орал, каждый нес  на  эту  молчаливую
голгофу свой ужас и свое отчаяние, и только один человек среди
этих   сотен    шел    сосредоточенным,    решая    сложнейшую
математическую задачу: если раньше опасность  грозила  ему  по
одной прямой, то теперь - из трех точек; но он не  отчаивался,
он  шел  среди  своих  солдат,  что-то  кричал,  командовал  и
подбадривал, а мозг был занят одним: чтобы все три прямые были
перекрыты...
    Как завершилась атака, ему не довелось увидеть.  Он  лежал
ничком, зарывшись лицом в землю, закрытый  от  пулемета  телом
убитого еще утром солдата. От жары тело уже начало  распухать,
и все равно оно было тщедушным, а  главное  -  какая  асе  это
защита от крупнокалиберного? Если бы пулеметчик догадался, что
майор здесь прячется, он пробил бы своими тяжелыми пулями этот
распухающий труп как картон.
    Лежать пришлось долго - до темноты. Потом майор так  и  не
смог припомнить, что он передумал за эти  часы.  Скорее  всего
никаких у него мыслей не было. Он просто ждал.
    Он добрался до окопов лишь около полуночи. Какой-то капрал
- Иоахим Ортнер был уверен, что видит его впервые, -  доложил,
что полковник уехал в девятом часу, пообещав прислать  к  утру
две роты из своего резерва. Значит, с утра опять то же самое?
    Эта мысль показалась Иоахиму Ортнеру  невыносимой.  Только
этим, пожалуй, и можно  объяснить,  что  около  трех  ночи  он
предпринял еще одну попытку взять дот. Он собрал всех писарей,
телефонистов, поваров,  всю  хозяйственную  братию;  вместе  с
уцелевшими солдатами набралось сорок два человека. Их и  повел
он на приступ. Они  сначала  крались,  потом  ползли.  Красные
обнаружили их вовремя. Ракеты одна за другой полетели в  небо,
пулеметы для острастки дали по  нескольку  выстрелов  -  этого
оказалось достаточным.
    Ночь была разбита; спал  он  недолго  и  плохо.  Разбудили
сообщением от полковника: в 10.00  дот  обработают  пикирующие
бомбардировщики, скорее всего, "юнкерсы".  Роты  уже  прибыли.
Майор с первого взгляда определил опытных солдат.  Но  даже  к
офицерам не стал присматриваться, ни к чему: все  равно  через
несколько часов вместо них появятся еще другие. И они это сами
предчувствовали. На холм они глядели с ужасом. Не удивительно:
склоны были усеяны трупами немецких солдат, над  ними  кружило
воронье, и, когда ветер начинал дуть  с  той  стороны,  воздух
наполнялся трупным смрадом.
    "Юнкерсы" появились с опозданием почти на час. Три машины.
На высоте тысячи метров они сделали круг, затем спустились  до
шестисот метров, сделали  еще  круг,  и  лишь  тогда  головная
машина перевернулась через  крыло  и  пошла  в  пике.  Красные
встретили ее огнем из всех пулеметов, но бомбы легли хорошо, и
уже мчалась вниз вторая машина, и  третья  выходила  на  цель:
"юнкерсы" завертели знаменитое колесо.
    Рота уже шла в  атаку.  Уцелевшие  от  вчерашнего  побоища
пушки выехали на огневую позицию и стояли, готовые  включиться
в дело, как только авиация закончит партию. Еще заход,  еще...
Иоахим Ортнер поймал себя на странном чувстве: конечно же,  он
болел за своих, он страстно желал, чтоб под одной из бомб  дот
раскололся бы, как орех, и тогда закончился  бы  наконец  этот
кошмар; но одновременно он следил за боем и с ревностью; он не
хотел, чтобы для "юнкерсов" все обошлось  безболезненно.  Это,
бесспорно, повысило бы цену дота.  "Черт  побери,  -  бормотал
он,- вчера эти красные были куда точнее, мне ли не помнить!.."
    И майор накликал-таки беду. "Юнкерсы" успели  отбомбиться,
но на последнем заходе у головной машины вспыхнул мотор.
    - Фриц, оп-ля, давай пари! - услышал он у себя  за  спиной
торопливый голос. - Пять марок против одной, что он ковырнется
у нас на глазах.
    - А пошел ты!..
    Трагедия  закончилась  в  несколько  секунд.  Ни  один  из
летчиков выпрыгнуть не успел, да и не смог бы - земля была ря-
дом. "Так-то, господа", - иронически пробормотал майор, уловил
момент, когда стало ясно, что атака  провалилась,  и  приказал
дать сигнал к отходу.
    Сегодня он был недоволен собой. Что-то  с  ним  случилось:
или надломилось в душе, или  же  он  дал  слишком  много  воли
сомнениям, и теперь этот процесс невозможно  было  остановить,
только на душе у него делалось все тяжелей. Он знал,  как  это
опасно, попытался бороться с собой, но самовнушения  оказалось
недостаточно; требовались  куда  более  радикальные  средства,
попросту говоря - маленький успех. Но его  не  было.  И  тогда
растерянность сменилась  ощущением  беспомощности,  и  он  уже
знал,  что  затем  последует  самая   настоящая   паника;   он
засуетился, заспешил, но поскольку он  понятия  не  имел,  как
быть дальше, его действия и распоряжения выглядели со стороны,
по меньшей мере, странными. Он  вовремя  это  понял,  приказал
ротным заниматься фортификационными работами и  ушел  спать  в
свою палатку.
    На этот раз он поспал  неплохо.  Проснулся  сам.  Рядом  с
палаткой  громким  шепотом  пререкались  двое.  Иоахим  Ортнер
прислушался и понял, что новый адъютант не пропускает  к  нему
какого-то офицера, прибывшего по важному  делу.  По  отдельным
фразам офицера Ортнер понял - это человек свой: каждая реплика
его     была     заряжена      некой      приятно-барственной,
снисходительно-уверенной интонацией. "Но и адъютант молодчина,
знает свое дело, дал поспать", - отметил  Иоахим  Ортнер.  Уже
выбираясь из палатки, он  зачем-то  попытался  вспомнить  лицо
прежнего адъютанта, который ходил за ним трое суток; из  этого
ничего не вышло, а куда он делся? и  когда?  Наверное,  пустой
был человек, никакой, раз уж так бесследно  проскользнул  мимо
из ниоткуда в никуда - как тень, - решил он и напрочь  выкинул
из головы эту никчемную пустяковину.
    Перед ним стоял капитан люфтваффе, улыбчивый  верзила  лет
двадцати  двух  с  внешностью  чемпиона   по   гольфу   своего
монархического клуба.
    - Милый  гауптман,  вы  играете  в  гольф?  -  едва  успев
представиться, спросил Иоахим Ортнер.
    - Еще как! И не только в гольф. Я играю во все, черт  меня
побери! - воскликнул капитан и радостно захохотал.  -  А  что,
мессир, это и есть ваше поле для гольфа? - Он  широким  жестом
обвел долину. - На мой взгляд, лунок  многовато,  а?  -  и  он
захохотал снова, ужасно довольный своей шуткой.
    Общих знакомых у них не нашлось, тем не менее они  провели
четверть часа в приятной болтовне, пока не добрались до  дела.
А оно заключалось в следующем. В  семи  километрах  отсюда,  в
этой же долине, почти рядом с шоссе был аэродром,  на  котором
сейчас находились несколько  самолетов-разведчиков,  ожидавших
приказа о переброске ближе к линии фронта,  и  две  эскадрильи
двухместных  монопланов,   маленьких   машин,   какие   обычно
используются для  небольших  грузовых  перевозок,  для  связи,
неопасной рекогносцировки и т. п. Командиру группы  монопланов
и было поручено помочь 1027-му батальону  каким  либо  образом
взять  дот.  Конечно  же,  больше  одного-двух  звеньев  никто
выделять не собирался, да и то на один вылет.
    Что смогут эти букашки, если "фокке-вульфы" и "юнкерсы" не
смогли?
    Иоахим Ортнер придумал сразу. Бомбить не придется. У этого
дота, видать, такое  перекрытие,  что  бомбами  его  грызть  и
грызть.  Вопрос:  "Сколько  бочек  нефти  одновременно  сможет
поднять  одна  ваша  "керосинка"?"  -  "Четыре,   мессир".   -
"Прибедняетесь, милый гауптман?" - "Четыре, мессир. Ведь само-
лет должен лететь, порхать,  парить,  а  не  ползти  наподобие
утюга, не так ли?" - "Хорошо, пусть будет  по-вашему.  Сколько
же бочек нефти  понадобится,  чтобы  устроить  на  этом  холме
небольшую Этну?"  -  "Двадцать".  -  "Почему  двадцать,  а  не
тридцать или сорок?" - "А потому, мессир, что  пять  самолетов
сделают один вылет. И других цифр от нас не ждите".  -  "Ну  и
стервецы ж вы, ребята..." - "Ха-ха!.."
    Точного времени не назначили: срок зависел  от  того,  как
летчики обернутся. В шестом часу они сообщили: вылетаем. Пушки
вывернулись из овражка все разом - теперь у  каждой  был  свой
выезд - и начали ослепляющий  огонь  по  пулеметам.  Монопланы
появились неожиданно даже для Иоахима Ортнера.  Они  зашли  со
стороны солнца и скользили по пологой наклонной на дот, словно
и впрямь по  солнечным  лучам.  Красные  спохватились  поздно.
Монопланы проносились в нескольких метрах над вершиной  холма,
бочки шлепали тяжело и глухо,  сыпались  зажигательные  бомбы.
Рев моторов. Растерянные, рваные пулеметные строчки. В бинокль
было отчетливо видно, как расползается,  расплывается,  пухнет
багрово-красный огненный пирог на вершине.  Еще  миг  -  и  он
взметнется  вверх  смертоносными  языками,  и  траурный  шлейф
поднимется в предвечернее тихое небо - химерический  памятник,
зловещий мемориал. Как просто все решилось;  даже  примитивно.
Сразу бы это придумать - сколько бы сил, сколько бы нервов  он
себе сберег...
    Иоахим Ортнер увидел, как словно из-под  земли  неподалеку
от дота появилась  фигурка  человека.  Она  метнулась  в  одну
сторону, в другую. Отовсюду наползал огонь. "Не  нравится!"  -
злорадно подумал майор, и вдруг  человек  отчаянными  прыжками
бросился напрямик через пламя - на вершину дота - сорвал  флаг
и исчез, закрытый взметнувшимся сразу  отовсюду  вверх  жирным
чадным пламенем.
    Иоахим Ортнер тихонько засмеялся. "О господи, - думал  он,
- какая варварская страна!  Они  ценят  что  угодно:  красивые
слова, анекдоты из прошлого, цветные геральдические тряпки, но
только  не  саму  жизнь,  прекрасную  "и   сладостную   жизнь,
одну-единственную реальность, с которой  следует  считаться  и
которую надо благоговейно доить - и так, и сяк,  и  эдак.  Они
живут мифами, а не реальной жизнью!  Они  не  знают,  что  бог
умер, - вспомнил он слова любимого философа, -  и  что  пришел
сверхчеловек, которому принадлежит все..."
    Между тем роты поднялись только до половины холма:  дальше
не пускало пламя. Его плотная стена разъединила противников на
несколько минут, но даже издали было видно, что фронт  пламени
неровен; еще немного, и оно начнет отступать непосредственно к
доту, задерживаясь небольшими очагами в рытвинах и воронках.
    Майор покосился через плечо на адъютанта.
    - Передайте командирам рот, пусть не  жалеют  кожу,  пусть
следуют за пламенем шаг в шаг. Даже я отсюда вижу окна - пусть
в них просачиваются.
    Ему показалось, что пламя держится  очень  долго.  Наконец
оно стало  сдавать,  попятилось;  зашевелились  солдаты;  цепь
придвигалась к вершине; немцы еще никогда не  поднимались  так
высоко, никогда за эти два дня не  были  так  близко  к  цели.
Иоахим Ортнер понимал: в этом  костре  ничто  живое  не  могло
уцелеть, и все-таки гнал от себя мысль об успехе, гнал подсту-
пающее к сердцу торжество - боялся сглазить удачу.  Вот  когда
подорвут дот или хотя бы пулеметные гнезда...
    Вдруг на противоположной стороне холма,  невидимой  с  КП,
захлопали  почти  одновременно  негромкие   взрывы.   "Неужели
свершилось?!" - мысль едва  только  начала  формироваться  при
первом из этих  звуков,  но  уже  второй  остановил  ее  своей
фактурой, непохожестью  на  то,  что  ожидалось,  а  остальные
затоптали, погребли эту мысль вовсе. Минное поле? - уже  зная,
что это неправда, что это  не  так,  попытался  обмануть  себя
майор, но привычное ухо квалифицировало точно: ручные гранаты.
    Почему ручные гранаты - этим он уже не успел  озадачиться.
Из-за холма накатила новая волна  звуков:  длинные  -  значит,
бьют наверняка, в упор -  до  полного  истощения  магазинов  -
автоматные очереди.  И  среди  них,  выплывая  на  поверхность
четкой ровной строчкой, стук крупнокалиберного пулемета.
    Но с этой стороны было тихо, и солдаты  медленно,  шаг  за
шагом надвигались на дот.  "Боже,  дай  им  мужества,  дай  им
выдержки!"  -  молил  Иоахим  Ортнер,  который,   впрочем,   в
существовании божьем уверен был не вполне и потому обращался к
сей инстанции лишь в крайних ситуациях,  да  и  то  на  всякий
случай. "Боже, будь милосерден к немецким  матерям",  -  молил
он, полагая, что такой поворот будет более близок высшей силе.
    Молитва не помогла. Ожил пулемет в правом (если считать от
КП) бронеколпаке. Залечь солдаты не могли - земля была слишком
горячей.  Гранаты   бросать   не   решились:   это   было   бы
самоубийством - пулемет бил рядом. Они побежали вниз.
    К  Иоахиму  Ортнеру  подошел  полковник.  Когда  он  успел
приехать?  И  что  за  манера:  незаметно   подкрадываться   и
появляться вдруг - конечно же, в самый неподходящий момент...
    - Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник с какой-то жалкой
улыбкой,   так   не   вязавшейся   с   его   обычной    наглой
самоуверенностью преуспевшего парвеню; впрочем, пестрый набор-
ный мундштук, который полковник сейчас нервно вертел  в  своих
пальцах, вполне соответствовал именно такой интонации. Иоахима
Ортнера спасло лишь то,  что  с  детства  он  был  вышколен  в
правиле ни при каких обстоятельствах не выдавать своих чувств,
не то он вряд ли смог бы скрыть изумление.
    - Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник,  -  поверьте,  я
прекрасно понимаю, что сейчас творится  у  вас  на  душе.  Эти
ужасные дни... Эти потери... я даже слова не  могу  подобрать,
чтобы оценить их верно. Все ужасно. Все. Но прошу вас, дорогой
Ортнер, не отчаивайтесь. Не теряйте головы. Нервы  еще  успеют
пригодиться. Это война.
    - Позвольте сказать, герр оберст, - живо отозвался  Иоахим
Ортнер, - я успел заметить, что это не Монте-Карло.
    - Не надо, дорогой Ортнер, - полковник ухитрился выдержать
тон, однако мундштук едва не хрустнул в побелевшем  кулаке.  -
Не надо язвить. Я понимаю, как вам  сейчас  нелегко,  как  вас
угнетает ваша ответственность и ваша неудача...
    - Позвольте заметить, герр оберст, что мы несем этот  груз
вместе.
    - А разве я это отрицал?
    Полковник попытался  скрыть,  как  он  раздосадован  таким
поворотом разговора, как его раздражает тон собеседника, но из
этого ничего не вышло: не та  школа.  Впрочем,  он  боролся  с
собою недолго, примирился с поражением - и  еще  раз  уступил.
Взял Иоахима Ортнера под  здоровую  правую  руку  и  повел  по
траншее.
    - Дорогой Ортнер. Считаю необходимым  внести  ясность.  Не
более двух  часов  назад  совершенно  случайно  я  узнал,  что
командир нашего корпуса... э-э, как бы  сказать...  приходится
вам...
    Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.
    - Герр оберст, я такой же солдат, как и все остальные. По-
лагаю, что если даже мой дядя...
    -  Конечно  же,  конечно,  дорогой  Ортнер!   -   заспешил
полковник. - Это не меняет дела. И не снимает, так  сказать...
Мы все равны перед нашим фюрером! Но  мне  хотелось,  чтоб  вы
знали, что просто, по-человечески... -  Он  совсем  запутался;
дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда
он рубанул напрямик. - Короче, я очень сожалею, что  позавчера
мой случайный выбор пал на вас, герр майор.  Так  вышло,  черт
побери, и вот теперь я не знаю, как вам - виноват! -  как  нам
выбраться  из  этого  дерьма.  Правда,  есть  последний  шанс.
Сверху, как говорится, виднее, А что, если вы навестите дядю?
    - А как мой батальон?
    - Здесь ничего не случится, надеюсь. Во  всяком  случае  -
хуже не будет. Да и поездка  недолгая.  Шоссе  великолепное  и
сейчас  свободно  насквозь,  мой   "хорьх"   дает   полтораста
километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.
    Ну вот, наконец появилась хоть какая-то  ясность.  Высадив
полковника в знакомом  карпатском  селе  -  в  памяти  Иоахима
Ортнера оно было уже далеким-далеким,  почти  ирреальным,  как
сон, - майор остался наедине со своими думами. Он не  пробовал
представить, как повернется разговор с дядей; это  было  ни  к
чему: от  него  не  требовалось  дипломатического  дара,  даже
лести;   только   почтительность    и    послушание.    Сверху
действительно виднее. Но что дядя может предпринять? Перевести
его в другую часть? - щекотливое дело; репутацию не убережешь.
Перевести в другое место весь полк? - значит, и рана и нервы -
все зря?..
    Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о  чем
не жалеть.  Это  еще  никого  не  доводило  до  добра.  Однако
недавний пессимизм уже вошел в него снова  и  растекался,  как
чернила; и, хотя светлого, конечно же, было еще  очень  много,
внутренний взор был прикован только к  черному  пятну,  и  его
движение вширь начинало казаться неодолимым.
    Он попытался воспользоваться  испытанным  приемом  и  стал
думать, как будет славно надеть однажды  генеральские  погоны;
это будет скоро  и  случится  непременно;  пять-шесть  лет,  а
может, и меньше, зависит от того, будет ли все эти годы  война
и как она сложится, какова будет конъюнктура;  эти  ефрейторы,
эти вчерашние завсегдатаи пивных баров к тому времени отшумят,
отбуянят -  выдохнутся;  пока  что  энергии  им  не  занимать,
инерция движения огромная - чем  черт  не  шутит,  глядишь,  и
впрямь завоюют мир; но удержать?! Нет,  для  этого  у  них  не
хватит ума; сидя на золоте, они  глотки  друг  другу  перервут
из-за ломаного гроша; они опустятся и иссякнут, у  них  станет
дряблой душа  -  и  тогда  придем  мы,  люди  новой  формации,
сочетающие в себе  старые  культурные  традиции  и  завтрашний
технократический взгляд на мир, на связь вещей, железной рукой
мы вырвем у них вожжи...
    "Но как мне быть с дотом?  Смогу  ли  я  перешагнуть  этот
самый первый порог?" - вспомнил некстати  Иоахим  Ортнер.  Эта
потеря бдительности дорого ему обошлась. Он спохватился  почти
тотчас же, однако, как писали в старых романах,  демоны  мрака
уже завладели его душой, уже терзали ее, и,  когда  он  спустя
час предстал пред дядины очи, на нем  в  прямом  смысле  слова
почти лица не было, а если говорить откровенно, он был  просто
жалок.
    Такая  неустойчивость  не  была  характерна  для   Иоахима
Ортнера. Секрет прост: он устал. Устал  от  серии  ударов;  от
ожидания заключительного удара, перед которым не устоит на но-
гах. Всю жизнь его приучали  "держать  удар";  всю  жизнь  ему
внушали ненависть к  поражениям.  Если  ты  упал  -  не  беда,
говорили ему. Лишь бы имел силы и мужество подняться, и  снова
броситься в драку, и взять реванш. Пропустил удар -  не  беда,
если только ты от этого становишься злее и упрямей. Ты  должен
ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты
должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он  не
был аморфной куклой,  у  него  были  определенный  характер  и
наследственность,   и   заповедь   ненависти   к    поражениям
трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек,
чтобы не упасть,  чтобы  не  переносить  боль,  не  скрежетать
зубами, напрягаясь из  последних  сил,  подставляет  под  удар
другого. Но ведь однажды получается так, что  не  успеваешь  -
времени   не   хватает   или    обстоятельства    складываются
неблагоприятно - увернуться или поставить под удар другого.  И
чувствуешь на себе, на своих костях и  мясе  эту  безжалостную
всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?
    - Что бог ни делает, все к лучшему, - сказал дядя. - И это
не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно,  что  чем
труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
    - Даже если от них оскома?
    - Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой  мальчик.
Жаль, конечно, что ты не взял этот дот сразу. Но  какая  слава
была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты
простоишь возле него еще дней десять...
    - Дядя!
    - Да, да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то  должны
провозиться долго, чтобы все ждали этой  победы.  Чтобы  когда
это  случится,  она  прозвучала  громко   и   принесла   славу
германскому оружию... У тебя есть какой-нибудь план?
    - Самое простое - подкоп.
    - Десяти дней хватит?
    - Вполне.
    - Прекрасно, Иоахим. Давай  сейчас  вместе  подумаем,  что
тебе для этого может понадобиться.
    Специалистов по подземным работам обещали прислать  только
через сутки, но уже  и  эта  ночь  не  прошла  впустую.  Майор
выдвинул  два  взвода  на  новую  позицию  -  между  холмом  и
старицей. Здесь склон был самым крутым,  в  одном  месте  даже
обрывистым -  земля  обвалилась  во  время  высокого  паводка.
Солдаты начали окапываться еще затемно; сначала рыли траншею и
блиндаж; его делали просторным - отсюда и предполагали  тянуть
подземный ход к цели.
    Потом  пришел  день  -  бесконечно   длинный,   бесконечно
скучный. Если бы Иоахим Ортнер собирался и  дальше  воевать  с
этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон
выл для него всего лишь полустанком, и  тратить  свои  силы  и
мозговую энергию на солдат  и  младших  офицеров,  с  которыми
воевать придется кому-то другому, он не желал. Не из принципа;
просто это было неразумно по отношению к самому себе.
    Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по  окопам.
Воздух выл сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько
разрытой земли, что даже малейшее дуновение ветерка  поднимало
тончайшую едкую пыль. Делать было совершенно  нечего.  Он  еще
потомился немного; не зная, чем  себя  занять,  придумал  одну
смешную штуку, однако она вначале даже ему  самому  показалась
дикой,  и  он  тут  же  ее  отбросил,  но  вскоре  эта   мысль
возвратилась к нему снова и уже не отпускала.  Он  подумал:  а
почему бы нет, в самом деле? - вызвал начальника штаба, сказал
ему, что  попробует  вступить  в  переговоры  с  красными,  и,
поскольку  переводчика  в  батальоне  не  нашлось,  взял  свой
великолепный словарь, который накануне  войны  специально  для
него  сестра  разыскала  у   парижских   букинистов,   оставил
адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером  белым  флажком
из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.
    Он ничуть не боялся. Он  был  уверен,  что  имеет  дело  с
противником,  который  не  станет  стрелять  в   парламентера.
Правда,  в  не  меньшей  степени  он  был  убежден,  что   эти
переговоры ни к чему, да он ни одной минуты и не  надеялся  на
положительный результат. Цель  была  одна:  он  хотел  увидеть
командира этих красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого  сам  не
знал; просто ему этого очень хотелось.
    Когда он стал подниматься по склону,  у  него  закружилась
голова. От потери крови ослабел, решил он, да  и  запах  здесь
дурной. По  правде  говоря,  запах  был  ужасающий,  но  возле
вершины стало полегче.
    От красных на переговоры вышел совсем еще молодой  парень.
Он был ненамного выше майора, но  сразу  видно,  силы  ему  не
занимать. У него была перевязана голова, из-под  не  по  росту
мелкой  гимнастерки  тоже  проглядывали  бинты,   на   зеленых
петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая  гимнастерка,
понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием,  что
даже  на  минуту  не  пожелал  с  ним   расстаться.   Но   как
величественно он держится! "Будь я проклят, если среди красных
он не самый старший".
    Разговаривать им было непросто. Младший сержант  почти  не
понимал по-немецки, майор  не  знал  по-русски  и  двух  слов;
словарь переходил из рук в руки, но и от него толку было мало;
выручала,  как  и  всегда  в  подобных  случаях,  мимика.  "Вы
молодцы,  -  втолковывал  Иоахим  Ортнер,  -  вы   колоссально
дрались. Настоящие солдаты. Но согласитесь, сержант,  что  вам
до  сих  пор  еще  и  везло,  а  это  не  может   продолжаться
бесконечно".  -  "Извините,  герр  майор,  -  говорил  младший
сержант, - но здесь жарко, так что выкладывайте, с чем пришли,
да и разбежимся". - "Вы прекрасно держитесь, - говорил  майор,
- и считаете себя хозяевами положения.  Сегодня  это  так.  Но
смотрите дальше, вперед. У вас нет никакой перспективы.  Фронт
уже почти  в  двухстах  километрах  отсюда  и  с  каждым  днем
откатывается все  дальше".  -  "Ладно  врать,  герр  майор,  -
усмехнулся сержант, - у меня  вон  там  сидят  парни,  которые
умеют делать это почище. Хотите с ними посостязаться?"  -  "Вы
вольны мне не верить, - старался быть  любезным  майор,  -  но
сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а  Литва  уже  наша
целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев.  А  ведь
сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если
вы знаете географию, при такой скорости через  две  недели  мы
будем в Москве". -  "Ладно  тебе,  фашист,  надоел,  -  сказал
сержант. - Я думал,  ты  сдаваться  хочешь".  -  "Послушай,  -
сказал майор, - слово дворянина и офицера, что я не  трону  ни
тебя, ни твой гарнизон, когда вы будете выходить. С  условием,
если вы ничего здесь не испортите и захватите с  собой  только
легкое оружие". - "Ладно, - сказал сержант, - привет.  У  тебя
есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов.
Гляди, а то ведь в другой раз я не  промахнусь,"  -  засмеялся
он,  кивнул  на  подвязанную  черным  платком   руку   майора,
щегольски отдал честь и, не  дожидаясь  ответа,  повернулся  и
ушел в дот.



    К тишине они привыкли быстро; пользовались ею, но не очень
доверяли: уж таким  покоем  начинался  день  накануне,  а  как
повернуло!.. Однако по всему было видно,  что  немцы  морально
выдохлись. На арапа взять не  смогли,  дров  наломали  прорву;
теперь будут чухаться, пока в себя не придут.
    Красноармейцам передышка была тоже нужна. Правда, задача у
них  была  попроще:  отоспаться,  дот  подремонтировать,  раны
залечить. Несколько беспокоило  состояние  Сани  Медведева.  У
него обгорело лицо и  руки;  на  груди  были  тоже  ожоги,  но
несерьезные. Лечили  его  просто  по  народному  предложенному
Чапой  рецепту:  свежие  ожоги  залили  зеленкой  и  отправили
загорать, мол, солнце и не такие хворобы  врачевало.  Рядом  с
входным  люком  в  глубокой  воронке  ему  разровняли   место,
достелили одеяло, и он лежал там лицом к  солнцу,  поворачивая
руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только  по
тревоге или к столу. Он не жаловался на  боли,  но  по  ночам,
забываясь ненадолго в дремоте и утратив  контроль  над  собой,
начинал метаться и стонать. На четвертый день корка на лице  и
руках стала лопаться, его заливал гной, и он наотрез отказался
спускаться в жилой отсек, потому что запах от ран шел тяжелый,
а он все равно не мог спать. Это продолжалось  двое  суток,  а
потом однажды  утром  он  заснул  прямо  на  солнце;  товарищи
думали, что это от  измождения,  но  когда  он  проснулся  под
вечер, оказалось, что почти все язвы затянуло, и  с  того  дня
дело стремительно пошло на поправку.
    Четверо боеспособных солдат - это было не густо для такого
большого дота. Дежурили по двое; люки,  ведущие  к  пулеметам,
были все время открыты - немцы окопались рядом, в любую минуту
они могли броситься на штурм. И хотя дни тянулись в  тишине  и
покое, монотонные, усыпляющие, красноармейцев это ожидание  не
только не взвинчивало, но даже не нервировало. Пограничники  -
они привыкли к  дозорной  службе,  они  могли  ждать  столько,
сколько бы потребовалось, и вполне вероятно, что продлись  это
хоть целый год, не было бы минуты, когда  враг  застал  бы  их
врасплох.
    В первый же день, когда стало ясно, что враг  на  какое-то
время оставил их в покое, Тимофей объявил, что входит  в  силу
устав гарнизонной и караульной службы;  только  один  Чапа  не
понял, что  это  означает,  и  вечером  получил  взыскание  за
отсутствие  чистого  подворотничка.   Затем   Тимофей   провел
открытое комсомольское собрание, на повестке которого был один
вопрос:  о  текущем  моменте.  Он  объяснил  временный   успех
противника на их участке внезапностью коварного нападения.  Но
долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит  ударом
на удар и выметет врага со своей территории.
    - Кроме того, у меня лично большие надежды на  пролетариат
Германии и покоренных ею стран, - сказал Тимофей. - Я  считаю,
они  просто  обязаны  подняться  против  коричневой  чумы.  Из
солидарности с нами.
    Ремонт лаза к главному пулеметному гнезду не показался  им
обременительным:  это  было  хоть  какое-то  да  занятие.  Все
делалось на совесть: и арматура, и  опалубка.  Заливали  бетон
ночью. Поверх всего наложили столько камней, что уже одно  это
гарантировало безопасность, если не считать,  конечно,  прямых
попаданий.
    Подкоп они обнаружили  быстро.  Немцы  сбрасывали  вырытую
землю в старицу. Делали они это в начале ночи. К рассвету муть
оседала; во всяком случае, наверное, так казалось немцам. Но с
высоты рыжее облако на фоне  темной  чистой  воды  было  видно
достаточно ясно. Вмешиваться прежде времени не  имело  смысла,
каждый выигранный день Тимофей записывал в свой  актив;  но  и
слишком тянуть  было  рискованно.  Он  выжидал  неделю,  затем
решил: ладно. На операцию пошли он и  Страшных.  Три  фугасных
снаряда они заложили у внутренней стенки блиндажа, от которого
немцы копали свой ход.  Над  ними  пограничники  подвесили  за
кольцо  противотанковую  гранату,   перекинув   шнурок   через
специальную,  изготовленную  заранее  из   арматуры   рогатку.
Отползя на безопасное расстояние, они  дернули  шнурок.  Взрыв
потряс весь холм.
    А  следующей  ночью  они  услышали  далекую   долгожданную
канонаду. Ее приносило изредка и очень  глухо.  Под  утро  она
исчезла, до вскоре стала слышна гораздо  явственней  и  ближе.
Потом замирала еще дважды - и вдруг пропала совсем. Ее не было
всю вторую половину дня и всю ночь, а на рассвете пограничники
увидели, что батальон снялся и отступает  к  горам.  Немцы  не
рисковали выйти на шоссе;  они  пользовались  каждой  складкой
местности, как укрытием. При хорошем обстреле это  помогло  бы
мало,  но  Тимофей  помнил,  что  осколочных  снарядов  у  них
осталось всего восемь штук, только на черный дань. "Живите,  -
решил он, - все равно вам далеко  не  удрать".  Немцы  перешли
реку вброд и стали  окапываться  на  том  берегу,  у  входа  в
ущелье. Они спешили, но прошло еще несколько часов, прежде чем
в доге услышали далекий  рев  моторов,  а  потом  на  востоке,
перевалив горку, на шоссе появились три советских танка  Т-26.
Командир головной машины оглядывал долину в  бинокль.  Сначала
его внимание привлекли брошенные немцами окопы, затем усеянный
трупами холм и красный флаг над дотом.  Вот  уж  чего,  должно
быть, он здесь никак не ожидал. Он  заглянул  внутрь  танка  и
тотчас же рядом с ним появился второй, теперь они оба  глядели
на дот и на красноармейцев, которые сидели на  куполе  дота  и
кричали "ура!".
    -  Здорово,  хлопцы!  -  закричали  танкисты,  крутя   над
головами своими шлемами.
    - 0-го-го-го! - торжествующе неслось с холма.
    - Крепко накостыляли, дышло им в печень!
    - Кати, кати! Посмотрим, какой ты сейчас будешь хороший!
    - А что, он близко?
    - Сразу за рекой зарылся.
    - Выковыряем!
    - Счастливого пути!
    - Счастливо оставаться!
    Танки  продвинулись  почти  до  берега.  Немецкая  батарея
встретила их огнем и  даже  заставила  отступить.  Они  отошли
почти  на  километр  и  рассредоточились,  очевидно  поджидали
пехоту. Она появилась не скоро.  Сначала  это  была  небольшая
группа бойцов; пограничники обнаружили их случайно, так далеко
они шли - они появились из-за дальних  холмов  и  продвигались
вдоль берега реки по  направлению  к  ее  излучине.  Потом  на
дороге появился сразу  целый  взвод,  а  следом  и  немного  в
стороне  -  подразделение  автоматчиков,  как  нетрудно   было
догадаться, - фланговое прикрытие; затем появились  две  роты.
Когда они поравнялись с  холмом,  от  них  отделилась  группа,
человек около двадцати, и направилась к доту. Тимофей выстроил
свой гарнизон и, когда старший группы, капитан, подошел к ним,
доложил честь по чести, четко и коротко,  как  и  положено  по
уставу. Капитан  принял  его  рапорт  с  непроницаемым  лицом.
Опустив от фуражки руку, он сухо приказал:
    - Сдайте оружие.
    Это неприятно поразило Тимофея, но пререкаться он не стал.
Сдал свой "вальтер" и автомат,  так  же  поступили  остальные.
Прибывшие с капитаном красноармейцы  окружили  их,  взяли  под
стражу  и  повели  вниз.  Возле  дороги  капитан   подошел   к
переносной радиостанции, и, когда он заговорил в микрофон, Ти-
мофей с изумлением услышал немецкую речь:
    - Герр майор, докладывает капитан Неледин. Все в  порядке.
Можете приезжать.
    Майор Иоахим Ортнер  приехал  тотчас  же.  Иронически,  но
мельком взглянул на Тимофея  и,  широко  ступая,  легко  пошел
вверх.  Спускался  он  медленней.  В  нем  появилась  какая-то
рассеянность, которая улетучилась, когда он увидел перед собой
пленных красноармейцев. Его интересовал, впрочем, если  только
это ничтожное внимание можно назвать интересом, один Тимофей.
    - Дот прекрасен,- сказал он. -  Но  они  держались  вообще
выше  всяких  похвал.  Господин   Неледин,   будьте   любезны,
переведите, что  мне  было  приятно  иметь  дело  с  достойным
противником. И еще скажите ему, что я обещаю замолвить за него
слово.
    Капитан перевел. Тимофей на это не  реагировал  никак.  Он
спокойно смотрел на майора; по лицу нельзя  было  прочесть  ни
мыслей его, ни чувств.
    Иоахим Ортнер помедлил, взял  Тимофея  за  борт  куртки  и
сказал:
    - Между прочим,  в  таком  мундире,  только  генеральском,
воевал мой дед.
    Капитан перевел. Тимофей опять не реагировал никак.
    -  Ну  и  черт  с  ним!  -  сказал   майор,   забрался   в
бронетранспортер и укатил.
    Красноармейцев повели к реке.  Когда  они  проходили  мимо
передового Т-26, экипаж сидел позади башни на брезенте: играли
в "дурака". Они оторвались только на минуту, командир  крикнул
со злобой:
    - Что, красные сволочи, достукались?!
    Реку они перешли вброд. На том берегу их посадили в крытый
грузовик, предварительно связав за спиной руки, и везли долго.
Красноармейцы  не  разговаривали  ни   между   собой,   ни   с
конвоирами. Они догадались по шуму снаружи, что машина въехала
в  город.  Потом  их  вывели   на   закрытом   дворе,   позади
четырехэтажного длинного здания, но это  не  была  тюрьма,  во
всяком случае, на тюрьму не  похоже.  Пока  они  шли  длинными
коридорами, то и дело встречались немцы, чаще всего  в  черных
мундирах; на красноармейцев никто из них не обращал  внимания.
Наконец их ввели в  небольшую  комнату  с  решеткой  на  окне;
конвоиры закрыли дверь на ключ и, похоже, ушли совсем.
    В комнате были две складные железные койки без матрацев  и
шаткий стул с неловко вставленными и уже  успевшими  потемнеть
фанерками на спинке и сиденье.
    Красноармейцы по-прежнему не разговаривали, но не  потому,
что не о чем было говорить или они уже  до  дна  выговорились,
сидя в доте. Нет. Просто им не нужно было слов. Теперь это был
единый  организм  с  единым   образом   мышления,   с   единым
восприятием, когда мельком брошенный  взгляд  говорит  больше,
чем длинная аргументированная речь.
    В комнате было душновато, но крашеный пол приятно холодил.
Все стали устраиваться на нем, один Страшных, сделав два круга
по комнате и как бы принюхиваясь к окну, к стенам и немудрящей
мебели, вывернул  из  кроватной  сетки  пружину,  повозившись,
распрямил крючок на конце и осторожно стал ковырять в замочной
скважине.
    - Цурюк! - внезапно рявкнули за дверью.
    Ромка выпрямился, отошел от двери, чуть улыбнулся:
    - Уважают.
    - Не-а, - сказал Чапа,  -  это  по-ихнему  "дурак".  Ромка
подошел к нему, сел рядышком под стенку.
    - Чапа, а ну выдай народную мудрость, знаешь, какой-нибудь
колоссальный народный рецепт - уж больно кишки сводит.
    - Тю! А ты спробуй скласты, скоки  мы  о  тех  цурюков  на
горбочку ухайдакали.
    - Какой смысл? Ты думаешь, если на твою долю  придется  не
двести фашистов, а сто восемьдесят,  так  они  тебя  пожалеют?
Черта с два! Под стеночку поставят и - здрасьте, господи сусе!
    - Под стенку? - удивился Чапа. - Не-а, Рома, под стенку не
будеть. У в них же душа кровью умываеться, як они нас  видять.
Не-а, Рома! Щоб душу одвесты, они  с  нас  по  жилочке  будуть
тягты. И на нашем сердце ножичком зирочки вырезать.
    - Он правильно говорит, - вмешался Тимофей. -  Ложился  бы
ты, силы экономить надо.
    - Бесполезно все это,  -  сказал  Ромка,  -  я  вот  читал
где-то, что человек, когда кричит  от  боли,  за  одну  минуту
теряет столько нервной  энергии,  сколько  за  восемь  рабочих
часов.
    - Только что придумал? -  чуть  приоткрыв  глаза,  спросил
Медведев.
    - А что, запросто может быть, - поддержал Залогин. - Я вот
знаю, на тренировке пробегаешь сто метров двадцать раз -  хоть
бы что, а на  соревнованиях  -  дядя,  ты  слушай,  тебе  ведь
говорю, - так вот, на соревнованиях дернешь эти сто метров - и
дух из тебя вон. На трое суток полуобморочное состояние.
    Тут они услышали - звуки отчетливо передавались им по полу
- приближающийся по коридору уверенный и тяжелый топот  многих
ног. Дверь распахнулась: вошли  сначала  двое  автоматчиков  в
черном, за ними генерал в  такой  же  форме  со  свастикой  на
нарукавной повязке и молниями в петлицах  и  с  ним  господин,
как-то странно одетый. На нем были немецкие форменные  сапоги,
кавалерийские галифе и френч полувоенного покроя; он был  выше
генерала почти на голову и лицом точно никакой  не  немец.  На
красноармейцев он взглянул с интересом, а может быть,  даже  с
удовольствием.
    - Вот они, князь. Полюбуйтесь на этих героев. Я рассмотрел
из окна кабинета, когда их выбрасывали из машины, и уже  тогда
составил о них свое мнение, которое  полностью  подтвердилось,
когда мне принесли их паршивые бумаги. Честное  слово,  князь,
будь у меня хоть немножко времени, я бы докопался, какой идиот
решил,  что  это  сборище   может   заинтересовать   имперскую
контрразведку.
    - Братцы, может  быть,  вы  все-таки  встанете,  -  сказал
длинный.
    - А чего это? - нарочито медленно произнес Ромка.
    - Да вроде бы пришли  к  вам  люди,  которые  старше  вас.
Неудобно как-то разговаривать.
    Красноармейцы  поглядели  на  Тимофея.  Тот  кивнул.   Все
встали.
    - Хорошие ребята, но  они  мне  тоже  не  нужны,  господин
генерал.
    - Жаль, князь. В таком случае, не хотите ли пари?
    - Прошу вас.
    -  Ставлю   дюжину   шампанского,   что   ваши...   э-э...
контрразведка за сутки их не сломает.
    - Позвольте предложить встречное пари. Ставлю две  дюжины,
что ваши не добьются этого и за трое суток.
    - Не получится, у моих и так работы хватает.
    - Вот видите, ваше превосходительство...
    - Значит, просто расстрелять?
    - Ну уж нет. Они об этом только и мечтают,  стервецы.  Вон
как  вызывающе  держатся,  таких   не   расстреливать,   таких
совращать надо.
    - Значит, все-таки беретесь, князь?
    -  Вы  же  видите  -  уже  взялся.  -  Он   повернулся   к
красноармейцам. - В сорочке родились, братцы. Выторговал я вас
у господина генерала. У вас с собой и  вещичек,  кажется,  нет
никаких. Ничего, обзаведетесь. Идите за мной.
    Их провели теми же коридорами, посадили в бронетранспортер
и  везли  через  город  минут  пятнадцать.  Выпустили  посреди
просторного  заасфальтированного  плаца.  С  двух  сторон  его
ограничивали  совершенно  похожие  друг  на   друга   казенной
постройки здания - то ли конюшни,  то  ли  казармы.  Они  были
двухэтажные и какие-то приземистые,  массивные,  со  сводчатой
кладкой  и  окнами,  которые  легко  было  переоборудовать   в
амбразуры. Третью сторону замыкал  высокий  каменный  забор  с
глухими  железными  воротами,  с  крепким,  похожим   на   дот
контрольно-пропускным пунктом. С четвертой стороны была то  ли
высокая стена, то ли там находилось еще одно  здание,  которое
замыкало два боковых наподобие буквы "П".  В  нем  также  были
глухие железные ворота с калиткой сбоку, в которую  и  провели
красноармейцев.
    Пройдя длинную, ярко  освещенную  электрическими  фонарями
подворотню,  они  попали  в   небольшой   квадратный   дворик,
пятнадцать на пятнадцать метров. Стены здесь были еще выше, но
под ногами был песок и гравий, росло несколько головастых ив и
одна голубоватая елочка.
    Автоматчики  передали  красноармейцев  пожилому   типу   с
вислыми усами в форме какого-то непонятного рода войск. Куртка
Тимофея страшно его заинтриговала.
    - Слышь, паря, - сказал он, - никак не возьму в  толк,  за
кого же это ты, значит, воевал?
    - Ты что, из наших будешь?
    - А тут все наши.
    Прежде всего их повели мыться. Это было приятно. Но  когда
они вышли из моечной, их ожидал сюрприз: одежду  заменили.  На
тех самых местах, где они раздевались, лежали пять  комплектов
нижнего белья и немецкой полевой формы.
    Тимофей постучал в дверь. Появились давешний дядька и  еще
двое типов в такой же форме.
    - Папаша, - сказал Тимофей, - мы это  надевать  не  будем.
Гони нашу форму.
    - Мы ваше тряпье сожгли, - сказал  усатый.  -  Привыкай  к
этой. Сукно добротное, ни одной латки, сам выбирал.
    - Ладно тебе шутить, - упрямился Тимофей. - Сказано,  гони
форму.
    - Нет ее, парень. Все. Хана. Сгорела.
    - Ладно, куда нам идти?
    - Оденьтесь сначала.
    - В это одеваться не будем.
    Дверь  закрылась,  через  несколько  минут  появился   уже
знакомый им капитан Неледин.
    -  Довольно  шумно  начинаете,  молодые  люди.  Еще  и  не
осмотрелись, а уже изволите бунтовать.
    - Ты можешь с нами делать, что хочешь, сволочь, но  в  это
нас не засунешь.
    - Не больно  сволочись,  младший  сержант.  Заняться  вами
поручено мне. Боюсь, скоро икать начнете.
    Через полчаса  им  все-таки  принесли  советскую  форму  -
стираную и целую.
    Затем их принял князь. Его кабинет был  велик,  но  низок,
как и все помещения в этих казармах, и оттого кабинет  казался
еще длиннее. Он был почти  пуст,  если  не  считать  огромного
полированного письменного стола,  двух  кожаных  кресел,  двух
длинных шеренг - вдоль стен  -  казенных  стульев  с  кожаными
сиденьями и спинками и двух портретов в натуральную  величину:
Гитлер стоит на фоне нацистского прапора и Николай II, но не в
полковничьем мундире, как обычно, а в черной  сюртучной  паре;
очень странная картина, скорее всего срисованная с фотографии.
    Князь вышел к ним из-за стола. Он действительно был  очень
высок: макушка Медведева была  самое  большее  на  уровне  его
глаз. Говорил он мягко, немного в нос. Красноармейцы не  могли
знать, что это влияние французского, но то  что  этот  человек
говорит по-русски редко, они поняли еще в камере.
    - Вы мне нравитесь, волчата. Вы славно  потрепали  немцев,
и, как русский, я не могу этим не  гордиться.  И  за  то,  что
форму не захотели поменять, тоже хвалю. Мужества  и  характера
вам  не  занимать,  но  сейчас  вы  должны  полагаться  не  на
упрямство, а на свои светлые  головы.  Я  понимаю,  какой  вам
сегодня выдался  трудный  день.  Для  вас  это  катастрофа.  И
следующие дни будут не легче. Я понимаю, что  коммунистические
идеалы в вас вбивали с  детства  и  вырвать  их  не  просто  и
больно. Но поймите, волчата, вы молились на  глиняных  идолов.
Немцы разбили коммунистическую Россию в  две  недели.  Пройдет
еще две недели, и они затопчут ее всю. Они сотрут  ее  с  лица
земли,   как   Польшу,   Францию,    Чехословакию,    Бельгию,
Югославию... Нашу Россию, на  которую  мы  немцев  не  пускали
никогда дальше самых западных границ, где их всегда били. Я не
тороплю  вас,  волчата.  Вы  поживете  у  меня,   успокоитесь,
послушаете радио, вспомните  прошлое  и  подумаете  о  будущем
нашей родины. Вам предстоит сделать выбор, и вы его  сделаете,
я не сомневаюсь в вас. И тогда мы вместе, рука об руку,  будем
работать над созданием великой силы, которая  поднимет  Россию
из пепла,  бессмертную  и  прекрасную,  как  птица  Феникс.  И
когда-нибудь наступит  светлый  день,  что  никакие  орды,  ни
тевтонские, ни татаро-монгольские,  не  посмеют  посягнуть  на
нашу прекрасную землю.
    Пожалуй, князь еще долго мог бы продолжать в том же  духе,
но  что-то  в  глазах  всех  пятерых  красноармейцев  ему   не
понравилось. Он бы  понял  ненависть  или  презрение,  был  бы
доволен вниманием, уж не говоря о большем. Но в этих глазах он
не мог прочесть никакой реакции. В них вообще ничего не  было.
Пустота. "Наша скифская манера", - как-то  неуверенно  подумал
князь и остановился перед младшим сержантом.
    - Что ты скажешь на все это, командир?
    Тимофей словно очнулся, медленно произнес:
    - Знаешь что, холуй, пошел бы ты...



    Это было сложное  многоцелевое  учреждение;  его  название
было столь же пространным, как и задачи, которые  оно  решало:
спецподразделение   по    подготовке    кадров    колониальной
администрации при абверкоманде NN. В просторечье это означало,
что спецподразделение отбирает  и  просеивает  поступающий  "с
мест" человеческий материал и готовит национальные  кадры  для
служб государственной безопасности. А  поскольку  существовало
оно под эгидой абвера  и  финансировалось  им,  то  лучшие  из
лучших попадали отсюда в школы адмирала Канариса.
    Это спецподразделение существовало уже два  года.  Вначале
оно   занималось    почти    исключительно    украинскими    и
прибалтийскими националистами; затем в  нем  появился  русский
отдел.  Отдел  был  укомплектован  целиком   из   "бывших"   и
следующего  поколения  "бывших"  -  если  не  родившихся,   то
выросших  и  воспитанных  на  Западе.  Но  эти  русские  кадры
совершенно не удовлетворяли абвер.  Во-первых,  плохое  знание
нынешних  местных  условий  и  психологии  народа.  Во-вторых,
надломленность,  угнетенность,  почти   всегда   неосознанная,
отсутствие веры в себя  и,  как  следствие  этого,  недостаток
инициативы.   Наконец,   слепая   ненависть   многих    делала
близорукими или, по крайней мере, ограниченными,  неспособными
подняться  на  уровень  новых  задач,   которые   еще   только
предугадывались. Вполне естественно,  с  началом  войны  абвер
надеялся "влить свежую кровь" в  этот  отдел.  Ожидалось,  что
недостатка в людях  не  будет:  для  живого  дела  годились  и
рецидивисты (тип  людей,  у  которых  склонность  к  риску,  к
хождению по острию бритвы был в крови),  и  затаившиеся  враги
Советской власти.
    Конечно же, из Тимофея Егорова и его  товарищей  чиновники
спецподразделения не собирались готовить  ни  диверсантов,  ни
провокаторов (хотя, если бы это  удалось,  успех  считался  бы
колоссальным,  и  без  орденов  не  обошлось  бы;  но  в  это,
признаться, с самого начала мало кто  верил).  Немецкие  армии
наступали столь успешно, что в скорой победе не было сомнений.
Если абверу и потом понадобятся русские разведчики,  их  можно
будет готовить из заведомо преданных людей. Но эти пятеро были
прекрасным   материалом   для    психологов    и    социологов
подразделения,   специализировавшихся    на    психологической
обработке населения; их интересовала и массовая психология,  и
границы устойчивости отдельного индивидуума.
    К ним-то и попали красноармейцы.
    Первые три дня  ими,  по  сути,  никто  не  занимался.  Их
поселили в  длинной  казарме,  вместе  со  взводом  украинских
курсантов - людей  Бандеры.  Курсанты  целыми  днями  были  на
занятиях, собирались вместе только на завтрак,  обед  и  ужин.
Красноармейцев они  словно  не  замечали.  По  вечерам  ребята
вместе с ними смотрели фильмы. Но прежде всего  их  привлекала
кинохроника, в особенности военная, которую  показывали  перед
сеансом. Тимофей узнал Минск, Герка - Каунас и Ригу, и все они
узнали Львов. Везде были немецкие  танки,  смеющиеся  немецкие
солдаты, колонны пленных красноармейцев,  сгоревшая  советская
техника. Но самые страшные вести приносил радиоприемник. Им не
мешали слушать Москву, и в первый же день, это  было  9  июля,
они узнали, что фашисты уже в Пскове, Витебске и Жлобине,  что
они рвутся на Киев и уже дошли до Житомира  и  Бердичева.  Шли
тяжелые бои под Смоленском. Они смотрели  на  карту  и,  когда
никого чужих рядом не было, снова и снова измеряли, сколько до
Смоленска, сколько от Смоленска до Москвы.
    К  исходу  третьего  дня  Тимофей  не  выдержал  и   начал
прощупывать одного приглянувшегося ему  паренька.  Тот  решил,
что  это  грубая  провокация,  и  ответил,  не  очень  выбирая
выражения: прошелся  и  по  адресу  Тимофея,  и  по  Советской
власти.  Последнего  Тимофей  не  мог  просто  так   спустить.
Началась   перепалка.   И   вдруг   бандеровцы   поняли,   что
красноармейцы-то настоящие...
    Дежурные  офицеры  подоспели  только  минут  через   пять.
Красноармейцы к этому времени отбили отчаянный  штурм  и  сами
перешли в  наступление.  Впереди,  как  таран,  двигался  Саня
Медведев. И хотя курсанты проходили специальный курс дзю-до  и
среди них было немало  здоровых  мужиков,  все  они  отступали
перед Медведевым, который поднимал над головой и со всего маху
швырял в толпу тумбочки, табуреты и железные спинки  кроватей.
Нескольких бандеровцев он изувечил, двоих уволокли, потому что
удары пришлись в голову. Он  даже  внимания  не  обратил,  что
среди  бандеровцев  появились  немецкие  автоматчики.   Только
счастье  спасло:  пострадай  сейчас  хоть  один  немец   -   и
красноармейцы были бы изрешечены пулями.  Но  Тимофей  вовремя
приказал: "Отставить бой". Немцы были  довольны,  что  русские
перегрызлись, а для них все обошлось сравнительно просто.  Они
очистили казарму  от  бандеровцев  и  спустя  немного  времени
перевели красноармейцев в другое крыле этого же здания. Однако
уже не подселяли их ни к кому. Им  поставили  радиоприемник  и
кормили неплохо  -  и  вдруг  однажды  среди  ночи  подняли  и
развели, не предупредив, по отдельным камерам.
    Чапе  досталась  вполне  приличная  комнатка,  с   хорошей
постелью, с цветком настурцией и даже  без  решеток  на  окне.
Тимофею - узкий каменный вертикальный ящик наподобие шкафа: ни
сесть, ни даже боком повернуться;  в  нем  можно  было  только
стоять; в нем  всегда  было  темно,  так  что  уже  через  час
представление о времени переходило в категорию, которая обычно
обозначается  словами  "давно"  и  "долго".  Остальных   ребят
поместили в маленькие камеры-одиночки: нары,  тощий  матрац  с
трухой  вместо  соломы,  сырые  стены,  маленькое   запыленное
окошко, забранное толстенными прутьями.
    Им дали освоиться с новой обстановкой -  целые  сутки  для
четверых, и  трое  суток  для  Тимофея,  -  чтобы  подумать  и
сравнить. И только затем начались допросы.
    При аресте в руки немцев среди других документов  попал  и
протокол комсомольского собрания, из которого они узнали,  что
только один Чапа некомсомолец.  Именно  это  предопределило  с
самого начала особое к нему отношение. Его не только не  били,
но даже голоса при допросах ни  разу  не  повысили.  Едва  его
изолировали от  товарищей,  как  тут  же  предоставили  полную
свободу  передвижения:   он   мог   выходить   в   город   без
сопровождающего  и  находиться  там  любое  количество  часов;
правда, его предупредили, что, если он опоздает  к  обеду  или
ужину, порция ему не сохраняется, а в случае возвращения после
десяти вечера ночевать придется на КПП - контрольно-пропускном
пункте, где деревянные лавки и всю ночь  горит  свет  и  ходят
люди, - все это,  конечно,  составляет  известные  неудобства.
Было еще одно  ограничение:  по  территории  спецподразделения
Чапа мог ходить далеко не везде и только с сопровождающим;  но
тут немцев было легко понять; мера была простая и  радикальная
- они могли быть уверенными, что Чапа даже случайно не узнает,
с какой организацией имеет дело; национальные воинские части -
чем это не правдоподобно?
    Комната Чапы никогда  не  запиралась.  Правда,  снаружи  у
двери сидел охранник, но  по  своим  функциям  он  был  скорее
привратником, чем часовым.
    Беседовал с Чапой (допросом это никак не назовешь)  всегда
один  и  тот  же  следователь:  полный  губатый   украинец   с
шевченковскими усами. При первой же встрече он сказал, что  от
Чапы хотят лишь одного: чтобы он дал расписку в своем лояльном
отношении  к  немецким  властям;   после   этого   ему   будет
предоставлена свобода в выборе  деятельности  и,  может  быть,
даже какое-то содействие для успеха первых шагов.
    - А шо от хлопцев хотят? - спросил Чапа.
    - В точности то же  самое,  добродию,  -  ласково  ответил
следователь.
    - Ну, а як мы збрешемо?
    - Но это же будет неприлично! - пожурил следователь. -  Мы
доверяем вашему честному слову. Мы знаем,  как  вы  сражались,
выполняли свой воинский долг. Вы люди чести  и  если  скажете:
кончено, с прошлым завязали - так оно и будет.
    - Красиво, красиво, - тихонько засмеялся Чапа. - Ну, а  як
збрешете вы?
    - То есть?.. Вы хотите сказать, Драбына, что не  доверяете
нам? Что боитесь оказаться обманутым?
    - Ага.
    Следователь подумал.
    - Хм. Это не лишено логики. Вас можно понять, - сказал он.
- И все-таки вам придется довериться  нашему  честному  слову.
Иначе мы будем вынуждены вас расстрелять.
    - Ага.
    -  Идет  война.  Каждый  человек  становится  по  какую-то
сторону баррикады. И если вы не с нами, значит вы против нас.
    - Можно с хлопцями поговорить?
    -  Нельзя.  Это  решение  каждый  из  вас  должен  принять
самостоятельно.
    Теперь Чапа задумался.
    - Не-а, то для меня не подходит, - сказал он наконец. - Як
маленький сапог на велыку ногу. Краще босым  ходить,  чем  ота
мука.
    - Но поймите же, Драбына, что дело идет о  вашей  жизни  и
смерти!
    - Ну?
    - При чем здесь другие люди? При  чем  здесь  эти  четверо
пограничников, с которыми вас свел слепой случай? Ведь  мог  и
не свести. Ведь вы могли не встретить их, и ничего бы этого не
случилось, и вы не оказались бы втянутым в эту историю.
    - Ото було б жалко!
    - Не упрямьтесь. Поймите: дело идет о вашей жизни. Они уже
прошлое, которому нет возврата. Доверьтесь мне.  Ведь  мы  оба
украинцы.
    - Ну да, можна и так. Токи я думал, шо я россиянин.
    - Россияне - то москали. - Следователь  так  разгорячился,
что перешел на "ты". - Ты что - москаль?
    - Не-а, до Москвы далеко...
    - Не в Москве дело. Пойми, хлопец, мы с  тобой  оба  одной
крови. По сути, мы с тобой как братья. И мы, украинцы,  должны
держаться друг друга.
    - Не-а. Ты предатель, а я не хочу.
    - Какой же я предатель? Я  поступаю  так,  как  мне  велит
сердце. По убеждениям. Я вон сколько лет ждал  этой  минуты  -
чтобы им в спину нож воткнуть, отомстить за братов.
    - Я не знаю, - отмахнулся Чапа,  -  чего  там  твои  браты
наломали. А ты вот Родину продал хвашисту - это вижу. А  я  не
хочу!
    Эти беседы велись каждый день.  Диапазон  тем  был  весьма
широк.  Следователь  изучал  Чапу,  был  терпелив,  искусен  в
подыскании  все  новых  и   новых   аргументов,   которые   бы
подтверждали его  позицию.  Чапа  не  проявил  даже  малейшего
колебания. А следователь не мог этого просто так оставить  или
принять радикальные меры; ему не повезло: в его задачу входило
склонить  этого  паренька  на  свою  сторону  только  словами:
смутить - поколебать - разуверить -  убедить!  Он  должен  был
найти рецепт (увы, именно этого  ждало  от  него  начальство),
чтобы  сотни  других  его  коллег  в  сходных   ситуациях   не
испытывали затруднений. Может быть, от  этого  будет  зависеть
выбор форм работы с населением  оккупированных  областей,  или
вербовка тайных агентов, или переманивание  чужих  агентов  на
свою сторону...
    Но пока дело не  двигалось.  И  на  Чапу  решили  повлиять
иначе.
    Однажды следователь предложил ему спуститься в подвал. Они
прошли   длинным    чистым    коридором,    ярко    освещенным
электрическими лампами, в просторную комнату. В ней  тоже  был
очень сильный свет, голые  цементные  стены,  в  углу  простой
стол, три тяжелые табуретки и  железный  ящик  с  ободравшейся
краской. Больше ни в комнате, ни  на  столе  ничего  не  было.
Следователь усадил Чапу на табуретку, угостил ранним яблоком и
завел свой обычный разговор. Чапе все это не  понравилось,  он
был настороже, но виду подавать не хотел и  держался  нарочито
раскованно, был более смешлив и словоохотлив, чем  всегда,  не
догадываясь, что следователю все это было  знакомо  -  обычная
реакция крепких людей,  когда  они  думают,  что  "вот  сейчас
начнется".
    Чапа сидел спиной к двери и нарочно  не  обернулся,  когда
услышал, как она открылась и в комнату вошли  сразу  несколько
людей. Дышать стало очень трудно, однако  Чапа  заставил  себя
расслабиться и даже от яблока откусил и стал жевать.
    За спиной раздались глухой удар, стон и звук  ударившегося
об стену и оседающего на пол тела.  Чапа  обернулся.  Это  был
Ромка. Вокруг него полукругом стояло пятеро здоровенных  детин
в черном; один, волосатый, вообще раздетый до пояса, и двое  в
майках.
    Ромку  можно  было  узнать  только  по  какому-то   общему
контуру, что ли: по лицу бы его, как говорится, и родная  мать
не узнала.
    - Чапа, ах ты мой милый гений! - разлепил губы Страшных. -
Как хорошо, что и ты жив.
    - Тю! То выходит нас токи двое?
    - Вот видишь, ты и в математике король... А меня  яблочком
не угощали. Даже сначала.
    - Не жалкуй. Токечки шо кругленьке. А так дрянь.
    С Ромки тем временем срывали одежду.
    - Ты не обращай внимания. Чапа, если я буду очень шумным.
    - Кричи, Рома, кричи. А я буду споминать, как они кричали,
подыхаючи под твоим пулеметом.
    - Хорошо говоришь, Чапа. Спасибо, милый.
    Из железного ящика достали провода и железные клеммы. Руки
и ноги Ромки защелкнули наручниками,  потом  и  эти  наручники
сцепили между собою за спиной у Ромки так, что теперь он лежал
на полу, выгнувшись в дугу. Потом его окатили водой, приложили
клеммы и включили ток.
    Чапа никогда еще не слышал такого крика. Ток подключали то
к голове, то к груди, то к паху. То, что еще минуту назад было
похожим на Ромку, сейчас превратилось в клубок  извивающегося,
орущего мяса...
    Ток выключили, окатили Ромку  водой.  Он  все  еще  бился;
тогда на него вылили второе ведро, и он затих. Фашист в  майке
нагнулся над ним.
    - Ну что, собака, может быть, хватит?
    - Хватит, - прошелестел еле слышно Страшных.
    - Не нравится, да?
    - Слишком... большое напряжение...
    - А что?
    - Еще убьете ненароком... кого будете... пытать?..
    И опять все сначала.
    Потом привели Залогина.
    Он выглядел не лучше Ромки, и  первый  его  вопрос  был  о
других ребятах.
    Саня Медведев не узнал Чапу. Или сделал вид, что не узнал.
Он один не кричал под током, но видеть, чего ему  это  стоило,
было непереносимо.
    Потом приволокли Тимофея. Его даже  не  пытались  ставить,
даже под стенку; Чапа решил, что у Егорова  переломаны  кости,
но все было куда проще: Тимофей  уже  вторую  неделю  стоял  в
своем каменном гробу, не меньше двадцати  часов  в  сутки  (за
исключением тех, когда его пытали) стоял на ногах; вначале  он
даже радовался в глубине души, когда его волокли  на  допросы:
все же тело принимало какое-то иное положение и  хоть  отчасти
восстанавливалась  циркуляция  крови.  Но  потом  он  перестал
чувствовать непрерывную боль  раздавленных  собственным  телом
окаменевших ног, и ему стало все равно.
    Правда, увидев Чапу, он ожил.
    - Кого-нибудь из ребят видел?
    - Усех видел, товарищ командир. Усе в полном порядке.
    - Не врешь, Чапа?
    - Ей-богу!
    - Ладно. А ты как сам?
    - Жирую. Я вроде на закусь оставленный.
    - Ты не бойся, Чапа. Это со стороны только страшно. А  так
ничего...
    - А я и не боюся, товарищ  командир.  Они  ще  подавляться
отой закусью.
    Следователи  не  мешали  этим  разговорам.   Они   ставили
эксперимент, искали закономерности, и поскольку время еще тер-
пело, не пытались подгонять события или подтасовывать факты.
    Но пока результаты были совершенно  неудовлетворительными.
Коллектив,  даже  физически  разобщенный,  тем  не  менее   не
распадался. Испугать красноармейцев не удалось, сломить  -  не
удалось,  дезориентировать,  вселить   в   них   растерянность
парадоксальными предложениями - тоже не  удалось.  У  них  еще
оставалась возможность испытать на прочность самого  Чапу,  но
поскольку на нем  проверялись  совсем  иные  воздействия,  это
держали в резерве на самый крайний случай.
    У следователей был расчет и на  психологическую  усталость
красноармейцев.  Ведь  когда-то  же  должен  настать   момент,
считали они, когда все духовные силы иссякнут, человеку станет
все безразлично и он будет покорно выполнять что угодно, любую
волю, будет автоматически выполнять любую  команду.  Пока  что
даже признаков этого не было, но  ведь  усталость  существует,
она накапливается где-то в теле, в душе, чтобы  однажды  вдруг
что-то хрустнуло в человеке - и он сломался.
    На это и был расчет.
    Тем временем над Чапой  поставили  еще  один  эксперимент.
Однажды поздно вечером  его  вывезли  на  легковой  машине  за
город. Рядом с шофером сидел незнакомый немецкий офицер,  Чапа
со следователем сидели сзади.
    Они остановились в глухом месте, на поляне. Ждать пришлось
недолго. Подъехал закрытый автофургон, из него высыпало  много
народу. Когда они  проходили  перед  легковой  автомашиной,  в
свете ее включенных фар Чапа узнал  среди  немцев  всех  своих
четырех товарищей. Их отвели в сторону, где только сейчас Чапа
увидел свежевырытую яму. Еще  несколько  минут  там  о  чем-то
говорили, потом четверых подволокли к яме, поставили на колени
и  убили  выстрелами  в  затылок.  Потом   яму   немцы   стали
забрасывать землей и  легковая  машина  тронулась.  Когда  они
выехали с  проселка  на  шоссе,  следователь  прервал  наконец
молчание:
    - Ну вот, Драбына,  вы  видели,  чем  кончается  упорство.
Теперь вы остались один. Никто, кроме нас, не знает ни о вашем
подвиге в доте, ни о том, что вы побывали  в  наших  руках.  И
если вы сейчас дадите подписку о лояльности, ни одна  душа  не
сможет поведать миру о том, что с вами случилось на протяжении
минувшего  месяца.  Ни  одна  душа!  Вам  не  на  кого  больше
оглядываться. Вы один. И вы можете начинать новую жизнь.
    Чапа помедлил и ответил спокойно:
    - Жалко, что я пережил хлопцев... Больше вы от меня ничего
не услышите.
    И он действительно больше  не  проронил  ни  звука.  Ни  в
машине, ни в кабинете следователя, куда его привезли  с  места
казни. Следователь до полуночи пытался  его  разговорить,  но,
когда убедился, что Чапа тверд, приказал часовому увести  его.
Чапу повели совсем не в ту сторону, где была его комната, и он
подумал, что вот настал и его черед,  но  не  испугался  -  он
верил в себя, в то, что выстоит и не дрогнет.  "И  кричать  не
буду, - думал он. - Как Санька. Не буду кричать. Назло им".
    Он хорошо настроился и, когда они дошли до места, спокойно
вошел  в  комнату,  перед  которой  стояли  двое   вооруженных
автоматами часовых.
    Это  была  большая  жилая  комната.  Посредине  стол,  под
стенами пять кроватей, на четырех  лежат  его  хлопцы:  Ромка,
Санька, Герка и командир... Разговаривают... Перед комодом  на
тумбочке стакан чаю стоит.
    Чапа прошел к свободной койке, сел и сидел прямо-прямо, но
как только услышал, как закрылась дверь за  ушедшим  солдатом,
упал лицом на подушку и заплакал.
    ...На этой долгой войне фашисты еще  будут  пытать  тысячи
людей, чтобы узнать  имена  их  товарищей-подпольщиков,  номер
части, количество танков или секрет нового оружия. От этих  же
пятерых они не собирались узнать ничего. На них просто ставили
эксперимент, как на кроликах или мышах. Бросали из холодного в
горячее.  Такая  малость:  хотите  жить?  -  скажите:  да,  мы
лояльны, мы не против вас,  мы  склоняем  голову  перед  вашей
идеей и силой...
    Опять   прекратились   допросы   и    собеседования.    Их
предоставили самим себе. Они  получили  определенную  свободу:
внутренний маленький дворик был в их распоряжении, и они  этим
пользовались, проводили в нем целые дни.
    Первый  вариант  побега  возник  у  Ромки  через  полчаса,
проведенных в этом дворике.
    - У них в проходной дежурят всего три  человека.  Это  три
винтовки, ребята. Для нас это не работа.  А  с  винтовками  мы
захватим и главный КПП.
    - Дядя, но нас ведь перестреляют на плацу.
    - Ну, это еще бабушка надвое сказала.
    - Не понимаю, чего ты хочешь - погибнуть с оружием в руках
или вырваться на свободу?
    Так был похоронен первый гениальный проект.
    О втором Ромка рассказывал через полминуты после того, как
Чапа сообщил, что на главном дворе стоит большой  грузовик,  а
на нем стационарная установка - счетверенный пулемет.
    - Мы захватываем малую проходную, затем этот грузовик и не
ввязываемся в бой, а просто тараним ворота.
    - Они с добрячого железа, оте ворота.
    - Наплевать.
    - Ото як лоба об  них  расцокаешь...  Не-а,  я  на  то  не
сгодный...
    - Ну и пусть! Займем круговую оборону, будем лить из  всех
пулеметов, столько гадов набьем...
    Но и это не приняли. Уж сколько немцев положили они  перед
своим дотом, кажется,  не  только  за  себя,  за  всех  друзей
поквитались,  а  все-таки  сейчас,  здесь,  в  плену,  у   них
зародилось странное ощущение неудовлетворенности. То ли они не
сделали чего-то,  то  ли  чего-то  не  доделали,  но  они  уже
чувствовали, что сейчас главное может быть не в  числе  убитых
врагов, а в чем - пока не могли понять.
    Потом был еще один проект: выехать в багажнике  княжеского
"шевроле". Но поскольку никто не мог придумать, как  незаметно
пробраться в большой двор, а тем  более  как  четверым  парням
поместиться в одном багажнике, то и эту  идею  так  же  быстро
позабыли.
    Эта очередная Чапина отповедь - а как-то  так  получалось,
что именно он был главным оппонентом Ромки, -  вывела  его  из
себя настолько, что он сказал:
    - Чапа,  ты  такой  умный,  это  будет  такая  потеря  для
человечества, если ты, не дай бог, пропадешь с нами. Послушай-
ся меня и драпай отсюда, пока есть возможность. А мы без тебя,
дорогой, пусть будем не так расчетливы, зато в пять раз скорее
попытаем счастья. И уверяю тебя - вырвемся.
    - Не-а, - сказал Чапа. - Не хочу. Они токички и ждут,  щоб
я один до дому почвалав. А потом щоб с вас наржаться. Не хочу.
    И все-таки они убежали.
    Идею подал не Страшных, а Чапа.
    Однажды во время прогулки по городу он  остановился  возле
брезентовой палатки - посмотреть, как двое рабочих-сантехников
гнут водопроводную трубу, делают колено: наверное,  лень  было
на  склад  сходить  за  нужной  деталью.  Они   работали   так
примитивно, что Чапино сердце не выдержало, и он, бормоча:  "А
ще кажуть - Евро-о-опа..." - засучил рукава и показал, как это
делают настоящие мастера.
    Потом он повел обоих парней пить  пиво.  Разговаривать  им
было трудно, общих слов - почти ни одного. А если учесть,  что
Чапа представлял из себя фигуру,  по  меньшей  мере,  странную
(ходит в открытую в красноармейской форме, а пропуск его выдан
самим комендантом и разрешает круглосуточное  передвижение  по
городу; и то ли  он  пленный,  то  ли  на  службе  -  тоже  не
разберешь  сразу),  то  окажись  на  его  месте  любой  другой
человек, с ним бы никто и двух слов откровенных не сказал.  Но
Чапе эти  парни  поверили.  С  риском  для  жизни,  причем  не
осознавая до конца, почему идут на этот риск, но поверили. Вот
такой он был человек, Нечипор Драбына.
    Парни   подтвердили:   казарма   не    имеет    автономной
канализации, а входит в городскую сеть. Мало того, к ней ведут
не трубы, а проложенная лет пятьдесят назад подземная галерея,
которая через два квартала выходит к  центральному  городскому
коллектору - такой же галерее, только  попросторнее.  Еще  они
знали, что ведущая к  казарме  галерея  перегорожена  железной
решеткой; по слухам, дальше должна быть еще одна,  однако  это
были именно слухи - туда не пускали мастеров из  муниципальной
сантехнической службы, управлялись своими  силами;  разве  что
кто-нибудь из старых рабочих в курсе  дела.  Не  знали  они  и
самого главного: где именно в казарме есть выход в галерею. Но
попытаться разузнать можно.
    На следующий день встретились снова. Парни привели с собою
третьего - тоже работягу, только куда постарше. Он  выпил  две
кружки  пива,  прежде  чем  вступить   а   разговор,   -   все
приглядывался к Чапе. Зато он перешел прямо к делу.
    Городское антифашистское подполье было готово  устроить  и
поддержать побег.
    - Вот схема коллектора, по которому вам придется  идти,  -
чертил он на  салфетке.  -  Ваш  отросток...  а  это  основная
магистраль. А вот здесь свернете с нее - не спутаете? - и воз-
ле четвертого по счету колодца наверху вас будут ждать. Это во
дворе. Неприметное место. Учтите - все  остальные  колодцы  во
всем районе будут закрыты изнутри. Ясно?
    - Эгеж.
    Рабочий осторожно осмотрелся -  не  следят  ли  -  и  сжег
салфетку.
    - За час до побега обе решетки мы уберем.
    - Добре.
    - Галерея подходит вплотную к котельной казармы. - Он стал
чертить на другой салфетке. - Это план котельной.  Здесь  люк.
Запомнили?
    - Эгеж.
    И эта салфетка сгорела.
    - И последнее. Казарма построена вот  так,  -  на  третьей
салфетке появилась буква "П". - Котельная - в этом углу.
    - Разберемось.
    - Можете начать в 16.00.
    - Подходяще, - подумав, кивнул Чапа.
    - У нас как раз будет инструктаж. Все бригады соберутся  в
главной конторе, - пояснил рабочий. - Для всех отличное алиби.
Правда, остаются еще несколько мастеров,  но  мы  позаботимся,
чтоб никого не подвести под монастырь.
    Как и ожидалось, операция  прошла  почти  без  осложнений.
Проще всего было  обезоружить  часовых,  которые  охраняли  их
комнату и коридор. Вниз пробивались с боем. Но  внезапность  и
сноровка решили исход дела. Дверь котельной захлопнули  у  них
перед носом: ее пришлось подорвать гранатами, и это было самым
обидным - они-то надеялись за этой дверью соорудить баррикаду,
да вот не пришлось.
    Они жили в погребе у слесаря-венгра еще пять  дней.  Немцы
как сбесились - они перекрыли все выезды из  города  и  каждый
день устраивали выборочные облавы, ходили от  дома  к  дому  с
собаками. Когда страсти  поулеглись,  красноармейцы  пошли  на
восток. До границы их провожали венгры, дальше пошли сами.
    Они потеряли счет дням, оборвались и наголодались. В  село
они забрели только  однажды.  Хозяйка  угостила  их  хлебом  с
молоком и сказала, что  еще  третьего  дня  немцы  передавали,
будто вошли в Москву. По июльским передачам они  помнили,  что
немцы привирали не очень. Но  в  это  верить  они  не  хотели.
Уложив  красноармейцев  спать,  хозяйка  тут  же  побежала  за
полицаями. Они едва спаслись и больше не заходили  ни  в  одно
село.
    Наконец  однажды  горы  кончились.  Они  вышли   к   реке,
искупались и долго лежали на берегу. Потом перешли  на  другую
сторону и медленно брели через широкий луг в  высоких  пахучих
травах. Только кое-где на лугу стояли редкие дубы, и это  было
очень похоже на рисунок  саванны  из  учебника  географии  для
шестого класса.
    Потом они поднялись на холм и увидели, что на востоке раз-
ворачивается бескрайняя равнина - может быть, там уже  гор  не
было совсем. Зато на западе горы подходили близко. Река  текла
вдоль них, делая в этом месте крутую излучину.  В  этом  месте
она не была видна - ее закрывал темный  холм,  возле  подножья
которого тянулся то ли пруд, то ли старица. А с левой  стороны
ровной сверкающей ниткой лежало шоссе.
    - А вон там, за лесочком, на юге была моя казарма.
    - Так это же совсем близко, а я думал, что вы у  черта  на
куличках стоите, раз вас так редко сменяют.
    - Выходит, то и есть наш холм? Дота не видать...
    - Немцы хозяйственный народ, - сказал Тимофей. -  И  такой
знатной хоромине пропасть не дадут.
    - Особенно после уроков, что мы им  преподали,  -  добавил
Залогин.
    - Точно. Там должен быть пост. И при нем  неприкосновенный
запас.
    - Я готов идти. И Саня тоже, - вызвался Ромка. - Мы за два
часа туда и назад успеем обернуться.
    - Идет вся группа, - сказал Тимофей.
    С этой стороны подобраться к холму было не просто. Поэтому
сделали крюк - вокруг старицы:  сначала  через  камыши,  затем
через  болото.  Люк  запасного  секретного   выхода   оказался
открытым;  теперь  здесь  была  выгребная  яма.  Красноармейцы
рассудили, что раз ходом  пользуются  для  столь  прозаических
надобностей,  то  и  вверху  его  вряд  ли  запирают.  Так   и
случилось. Люк поддался легко. Немцев  в  доте  не  было.  Они
сидели снаружи, полдничали на циновке, нежась под предвечерним
мягким  солнцем.  Створки   главной   амбразуры   раздвинулись
бесшумно. Страшных и  Залогин  выпрыгнули  наружу  и  закололи
двоих прежде, чем те сообразили, что  происходит.  У  третьего
хотели узнать, когда появится смена, но от ужаса  он  чуть  не
лишился рассудка и не то что русского языка - даже  мимику  не
понимал.
    Впервые  за  много  дней  красноармейцы  поели  досыта   и
напились горячего кофе. Залогин заступил в  караул,  остальным
Тимофей позволил ложиться спать. Но никто не торопился с этим.
Парни лазали по доту,  перекликались,  показывали  друг  другу
свои мелкие вещи, сохранившиеся как-то после всех перипетий.
    Однако наибольшее впечатление  произвело  оружие.  Оружие,
которого они не держали в руках с того злосчастного дня, когда
сдали свои  автоматы  капитану  Неледину.  Тогда  оно  было  в
некотором роде их  инструментом,  продолжением  их  рук  -  не
больше. Теперь же оказалось, что оно начинается где-то в самых
дальних закутках их душ.  Оно  было  как  магнитная  аномалия,
которая уже на расстоянии влияет на стрелку компаса.
    Оно настраивало на особый лад: красноармейцы взяли  его  в
руки - и перестали быть  жалкими  полуночными  беглецами.  Они
снова стали солдатами.
    И тогда они вспомнили о шоссе.
    Оно было перед их глазами все время, но сначала  голод  не
давал  думать  ни  о  чем  другом;  потом   наступили   минуты
благодушия, и радость узнавания  окрасила  все  в  розовое:  и
графическую четкость гор, и сверкающее шоссе, и редкие машины,
которые  так  красиво  катили  по  нему.  И  лишь  затем   они
вспомнили, что красивенькие машины - это враг, а у них в руках
-  карабины...  враг  -  карабины...  И  два   пулемета,   как
выяснилось, на месте. И пушку, конечно же,  никто  не  трогал:
немцы - хозяйственный народ...
    - Товарищ командир,  докладываю,  -  взлетел  голос  Герки
Залогина и  вдруг  сорвался  в  предчувствии:  -  На  шоссе  -
фашистские танки.
    Все разом умолкли.
    Тимофей  подошел   к   стереотрубе.   Оказывается,   танки
появились давно; однако Залогин молчал, пока шли дозоры,  пока
не стало ясно, что идет большая  колонна.  Да,  точно,  как  в
июне, из ущелья выдвигалась эта темная скрежещущая  масса:  по
серебристой ленте - лента стали.
    Как тогда...
    Все, как тогда. Только тогда в доте всего было вдоволь - и
боеприпасов и еды, - и в бой они  бросились  с  радостью:  они
знали, что через день-два подойдут свои, ударят с востока -  и
погонят фашистов по этому шикарному шоссе туда, на  запад,  аж
до самого Берлина... Они ухлопали здесь врагов дай бог сколько
-  вон  целое  кладбище  внизу  в  долине  появилось.  А  чего
добились?
    Что изменится оттого, что вот сейчас, здесь,  сегодня  они
пятеро  убьют  сколько-то  фашистов?  Что  изменится  там,  на
востоке, где в бесконечном далеке, в пятистах километрах отсю-
да наступают фашисты? Наступают на юге, и на севере, и...
    Ну и что - наступают?!
    "Что мне, Тимофею Егорову,  могут  они  этим  доказать?  А
ровным счетом ничего. А нам пятерым что они могут доказать?  А
ничего. Пусть они где-то там наступают - здесь они  больше  не
пройдут. Пока я жив, пока хоть один из нас жив, пока хоть одна
винтовка стреляет - здесь они шагу вперед не сделают.
    Пусть весь мир перед  ними  отступает  -  мы  будем  здесь
стоять. Даже одни в целом свете. Самые последние".
    - Красноармеец Драбына, проверьте  и  доложите  о  наличии
снарядов.
    - Та и так звестно, товарищ  командир.  Восем  осколковых,
три  ящика  хвугасов,  три  ящика  броневбойных.  Те-те-те!  -
збрехам, товарищ командир. Один ящик розтрощеный, там  токечки
три броневбойных снаряда, а вкупе - тринадцать.
    - Ладно. Садись на наводку. Помнишь, куда? - сто метров за
водостоком.
    - Отож. Щасливе местечко.
    - Все по местам. К бою готовьсь!
    У них еще было минуты три. Тимофей подошел к амбразуре, но
не закатом он любовался. Он  закрыл  глаза,  и  тянул  в  себя
воздух всей грудью, и думал, какое это счастье  -  умереть  за
свою родную землю, и как ему повезло, что он сам  выбрал  этот
момент и сам выбрал это место, - когда он здоров и счастлив, и
рядом  его  друзья,  и  кажется   ему,   что   стоит   он   на
высокой-высокой вершине, выше некуда, и  солнце  обнимает  его
своим теплом...
    Он открыл глаза навстречу солнцу - и увидел колонну.
    Пусть наступают! Пусть где угодно наступают, хоть во  всем
свете, но здесь они будут стоять. Будут! Пока мы стоим - здесь
они будут стоять!..
    Чапа доложил о готовности.
    Тимофей увидел, что вдоль колонны мчится длинная  открытая
легковая машина, полная  людей.  Офицеры,  конечно.  Не  иначе
командование.
    - Чапа, можешь накрыть эту легковушку?
    - А мне одинаково.
    - Давай. Только упреждение возьми точно.
    Он ждал. Рано... рано... еще рано. Ну!
    И тут сверкнул гром.



    Подполковник  Иоахим  Ортнер,  кавалер  ордена   Железного
креста, был  вызван  с  центрального  фронта  по  специальному
запросу министерства пропаганды. Встречу со съемочной  группой
кинохроники назначили почему-то в Ужгороде,  оттуда  до  места
был не ближний путь, но Иоахим Ортнер не  спорил:  прилетел  в
Ужгород и всем своим видом  давал  понять,  что  доволен,  что
характер у него покладистый, и взгляды широкие, и улыбка самая
киногеничная. Когда его снимали, после каждой фразы  он  делал
паузу и улыбался...
    Через  горы  они  ехали  долго,   и   все   устали,   даже
подполковник Иоахим Ортнер  меньше  улыбался.  Но  когда  горы
кончились и  ущелье  стало  раздаваться  вширь,  и  показалась
речка, а за нею бескрайняя равнина,  он  заспешил,  затормошил
режиссера:
    - Пора, пора! Поглядите, какой удачный момент!..
    Они  обогнали  идущую  на  марше  танковую   дивизию.   На
своеобразном белесом фоне долины это было потрясающее зрелище.
    Режиссер уже все понял.
    - Курт! - орал он  на  ухо  оператору,  влипшему  лицом  в
камеру. - Держи  проезд  как  можно  дольше.  Крупным  планом:
пушки, траки, гренадеры. И потом сразу панорамируй на холм...
    Они мчались  вдоль  танков,  холм  летел  на  них,  сухой,
обугленный к вершине, и дот сейчас был виден отчетливо, и даже
амбразура. Это напоминало так много, что  подполковник  Иоахим
Ортнер привстал от волнения  и  вдруг  увидел,  как  из  мрака
амбразуры сверкнул орудийный  выстрел...  Конечно,  орудийный.
Иоахим Ортнер столько раз видел прежде  эту  вспышку.  Но  как
же?.. Но ведь...
    Удивление за какую-то  долю  мгновения  сменилось  у  него
растерянностью, потом ужасом. Он закричал "А-а-а-а!" страшным,
пронзительным голосом. Каким-то неведомым чувством  он  понял,
что целились в него, и выстрелили в него, и  не  промахнулись.
Он  кричал  от   предсмертной   тоски,   истекая   куда-то   в
пространство этим криком, и, когда, наконец,  настоящее  пламя
обволокло  его  и  настоящая  сталь  пронеслась   сквозь   его
податливое тело, он уже не чувствовал и не  слышал  этого.  Он
уже был мертв.


Популярность: 19, Last-modified: Tue, 13 Jul 2004 05:02:32 GmT