---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------

     



                          Советский писатель
                                МОСКВА
                                 1958

                       Художник П. Я. Павлинов.






                    Бриг "Меркурий"
                    Николка
                    Секретный вояж
                    Четверо матросов
                    Приключения моряков с бригантины "Принцесса Анна"


                         (Исторический очерк)





                  (Русско-турецкая война 1829 года)



     Фрегат "Штандарт",  бриг  "Орфей"  и  восемнадцатипушечный   бриг
"Меркурий"  были  посланы  к  Босфору  от  эскадры  линейных  кораблей
адмирала Грейга,  находившейся у Сизополя. Задачей этих дозорных судов
было следить за движениями турецкого флота.
     Вечерело. После жаркого и тихого майского дня потянуло  холодком.
С  норда  набежал  ветер,  и  гладкое  бледно-голубое море,  весь день
неподвижно дремавшее под горячим солнцем, зашевелилось и потемнело.
     Крутая волна  начала  плескать  в высокий темный борт "Меркурия".
Паруса вздулись,  натянулись снасти.  Бриг накренился.  Вдоль  бортов,
зашумев, побежали, пенясь и отставая, отвалы темно-зеленой воды. Судно
прибавило  хода.  Вдали,   почти   на   горизонте,   лиловел   далекий
Анатолийский  берег.  Между  ним  и  бригом неслись,  как белые птицы,
"Орфей" и "Штандарт".  Корабли шли в виду берегов развернутым строем в
миле друг от друга.
     На "Меркурии" вахтенные матросы прятались от  засвежевшего  ветра
между орудиями с наветренного борта. Капитан брига лейтенант Казарский
и вахтенный начальник лейтенант Скарятин,  поеживаясь,  стояли на юте.
Казарский глянул на небо,  стараясь угадать, какая будет ночью погода.
(Ют - кормовая часть верхней палубы корабля.)
     Небо было безоблачно и огромно.  Солнце склонялось к потемневшему
морю. Прозрачное тонкое стекло неба на западе плавилось и пламенело. В
зените оно было еще темно-голубое, глубокое, почти синее, а на востоке
- прозрачно-зеленоватое,  но тускнело на глазах, приобретая сумеречные
сиреневые тона.
     - Задувает свежачок,  Александр Иванович,  - сказал  Скарятин.  -
Можно сказать, привет из любезного отечества.
     - К утру уляжется, - коротко отвечал Казарский.
     - Васютин, шинель! - крикнул Скарятин.
     - Есть, ваше благородие!
     Из-за пушки  бомбой  вылетел  белокурый крепыш-матрос и стремглав
бросился к трапу, стуча каблуками.
     - Что вы, батенька, ведь май на дворе, - усмехнулся Казарский.
     - Май-то  май,  а  шинель  надевай!  -  весело  отвечал  румяный,
жизнерадостный Скарятин.
     На ют  поднялись  лейтенант  Новосельский,  мичман   Притупов   и
переводчик - грек Христофор Георгиевич, три дня тому назад поступивший
на бриг.
     - Эка благодать, господи прости! - картавя, сказал Новосельский и
набрал полную грудь влажного,  терпкого морского воздуха.  -  А  мы-то
внизу сидели, как проклятые...
     Лейтенант был не в духе. Он проиграл греку семь рублей. Христофор
Георгиевич,  не без пользы проводивший время в кают-компании, довольно
щурился, раздувая ноздри, и шевелил черными огромными усами.
     Бриг начало покачивать на нарастающей бойкой волне.
     Казарский, высокий блондин со строгой осанкой и  серьезным  узким
лицом, поглядел на переводчика.
     - Качки не боитесь, Христофор Георгиевич? - спросил он.
     - О!  Нету,  нету!  -  заторопился  грек.  -  Ми много-много моря
плавал. Ми море знаем. Наша Греция - куругом, куругом море есть.
     - У   них,   в   Греции,  Александр  Иванович,  все  капитаны,  -
подмигивая, сказал Скарятин.
     Христофор Георгиевич    с   опасением   глянул   на   лейтенанта,
допекавшего его шутками.  Казарский, пряча сдержанную улыбку на тонких
губах, поднес к глазу зрительную трубу.
     - Все шутить изволите,  господин лейтенант, - недовольно процедил
Новосельский, трогая мизинцем зуб, который начинал ныть.
     - Смеяться,  Федя,  не грешно над  тем,  что  кажется  смешно,  -
отвечал Скарятин, кивая на коренастую фигурку переводчика.
     - Вона! Вона! Эх! Эх! - закричал Притупов. - Господа, дельфины!
     Все, кроме  вахтенного начальника и Казарского,  подошли к борту.
От брига и высоких парусов  на  море  ложилась  тень.  Вода  там  была
темная,   сине-зеленая,   но   прозрачная.  Торопливые  крутые  волны,
рассыпаясь белой пеной,  одна за другой отставали от брига. Между ними
мелькнул  в  воздухе  черный  круглый  горб  спины с острым плавником,
сверкнуло белое брюхо.
     Одна за другой проносились под водою быстрые тени. Гладкие, тугие
тела вылетали на поверхность и уходили вглубь.
     - Эвона!   Эвона!   Эх,  эх!  Красота!  -  восхищенно  покрикивал
Притупов.
     - Кефаль,  кефаль!  Они кефаль гонят!  - закричал грек,  указывая
вперед.
     Серебром сверкающая кефаль стайкой прошла под киль брига.
     Скарятин не выдержал, подошел глянуть за борт.
     - Кефальчики,  толстячки!  -  с умилением сказал он,  причмокивая
полными, яркими губами.
     - Поохотиться бы,  господа, а? - оживившись, сказал Новосельский,
забывая про ноющий зуб. - Господин капитан, разрешите?
     - Что ж, пожалуй, - отвечал Казарский.
     - Васютин,  ружья  тащи!  -  радостно  закричал   Скарятин,   но,
вспомнив,  что он на вахте,  нахмурился и,  отойдя к компасу,  сердито
закричал на вахтенных: - Вперед смотреть!
     Расторопный Васютин,  неистово  топоча,  уже  тащил на ют ружья и
заряды.
     Притупов и  Новосельский  сделали  несколько выстрелов.  Движения
дельфинов были очень быстры,  а,  кроме того, преломление света в воде
обманывало,   и   офицеры   промахнулись.   Переводчик  с  вожделением
поглядывал на стрелков, не решаясь попросить ружье.
     - Мазилы!  - не утерпев, сказал Скарятин. - Вы штурмана позовите.
Он промаха не даст.
     - Верно!  - Притупов положил ружье.  - Где он?  Господин поручик!
Прокофьев!
     - Он  письмо  невесте  пишет,  -  сказал Новосельский и,  скривив
красивое лицо,  схватился за щеку.  - Ой,  проклятый зуб!  Не даст мне
спать сегодня - чувствую, что не даст!
     Лейтенант был мнителен и боялся боли.
     Скарятин посмотрел вверх, на высоко к небу вздымавшиеся паруса, и
засмеялся.
     - Ох,   любовь,  ну  и  любовь!  С  каждой  стоянки  мешок  писем
отправляет. А предмет стоит того.
     - Варвара  Петровна - девица просто прелесть,  - задумчиво сказал
Притупов.
     - Господа, господа... - укоризненно покачал головой Казарский.
     Скарятин встрепенулся,  покраснел  и  стал  в   подзорную   трубу
осматривать горизонт.
     - Господин лейтенант,  - решился наконец переводчик,  - позвольте
ружье, дельфина стрелять.
     - Промахнетесь, любезный, - холодно сказал Новосельский.
     - Пробовать надо!
     Христофор Георгиевич взял ружье, и когда круглая, блестящая спина
дельфина выскочила из воды, грянул выстрел. Дельфин ухнул в воду, вода
запенилась от его судорожных движений и окрасилась кровью.
     - Ого!  - сказал Притупов, с уважением взглядывая на толстенького
человечка, лицо которого покраснело и светилось гордостью.
     - Довольно, господа, - сказал Казарский, - на фрегате сигнал. Что
там, Нестеренко? - обратился он к сигнальщику.
     - Прибавить парусов и держать линию, - отстаете.
     Казарский густо покраснел и, отворачиваясь, сказал Скарятину:
     - Распорядитесь, Сергей Александрович.
     Парусов прибавили с быстротой почти волшебной.
     Лейтенант Казарский, вступивший во флот волонтером тринадцати лет
от роду, был образованным, опытным и заслуженным моряком, отличившимся
при  взятии  Анапы  и Варны.  У подчиненных он пользовался уважением и
безграничным авторитетом.  Судно его было в идеальном порядке, команда
натренирована  и  вышколена  великолепно.  Упрек командующего эскадрой
глубоко задел лейтенанта.
     По окончании  маневра  Скарятин  подошел  к  командиру  и  сказал
сочувственно:
     - Конечно, "Штандарт" и "Орфей" лучшие во всем флоте ходоки, но и
то надо принять в  расчет,  что  "Меркурий"  с  самого  построения  не
кренговали.  Под  брюхом  у  нас небось борода фута на три.  Какой тут
может быть ход?  (Кренговать - значит,  накренив судно,  обнажить  его
подводную часть для ремонта и очистки от ракушек и водорослей.)
     - Да,  обросли изрядно.  Это  влияет  на  скорость,  -  отрывисто
ответил Казарский.
     Смеркалось быстро. В небе затеплилась первая робкая звезда. Ветер
немного упал.  Запад, только что горевший золотыми тонами, теперь сиял
бледным серебром, а на востоке небо и море уже окутывал ночной сумрак.
     Судно, с  плеском  и  шорохом  рассекая  воду,  резво шло прежним
курсом.  Высоко в небо над головой  уходили  ярусы  парусов.  На  баке
колокол пробил склянки.
     - Охо-хо!  - вздохнул  Новосельский.  -  Пошли  в  кают-компанию,
господа. Боюсь, как бы зуб не застудить.
     Офицеры ушли.  Ночь прошла без происшествий, если не считать, что
два  раза по сигналу с фрегата меняли курс.  На исходе восьмой склянки
на юте появился Новосельский,  чтобы сменить  Скарятина,  стоявшего  с
двенадцати до четырех.  Море, по которому бежали хлопотливые некрупные
волны,  было пепельного,  серого тона.  В небе еще виднелось несколько
бледных, как будто сонных звезд. На востоке над горизонтом протянулись
длинные темно-серые облака, и между ними и морем желтела узкая щель.
     Казалось, что из нее и дует ровный, бойкий ветерок, изменивший за
ночь  направление.  В  этот  сонный,  предрассветный  час  море  пахло
особенно пряно и живительно.
     Новосельский явился с завязанной щекой.  Красивое его  лицо  было
томно,  и  говорил  он  голосом,  ослабевшим  от  страданий.  Скарятин
торопливо сдавал вахту. Он так и сиял, предвкушая отдых.
     - Александр  Иванович только что ушел к себе,  - сказал Скарятин,
закончив процедуру передачи вахты.  - Приказал в  случае  чего  будить
немедля. Ну, все. Желаю!
     Жизнерадостный лейтенант   пожал   вялую   руку    Новосельского,
причмокнул губами и, прищурив веселые карие глаза, добавил:
     - Сейчас с холоду стакан чаю горячего с ромом и лимончиком - и на
боковую, а?
     - Ты сибарит, Сережа! - томно проговорил Новосельский.
     - Федя,  Федя,  не  знай  я  твоего  характера,  да с моим добрым
сердцем,  как дурак отстоял бы за тебя вахту.  Жалость берет - на тебя
смотреть.  А ведь все фантазии, не сойти мне с места, воображение твое
- и все!
     - Глупости  какие!  -  простонал лейтенант.  - Иди уж,  не мозоль
глаза!
     Скарятин захохотал  и  бросился к трапу со стремительностью прямо
васютинской.
     - Вперед смотреть! - звонко прокричал Новосельский, но, вспомнив,
что он всю ночь "прострадал зубами",  схватился  за  щеку  и  разбитой
походкой зашагал по юту.
     Рассветало быстро.  Щель между морем и облаками стала  оранжевой,
потом  малиново  зардела.  Небо поголубело,  звезды исчезли.  Фрегат и
второй бриг пенили море вдали,  за ними  снова  возникли  розоватые  и
воздушные далекие берега Анатолии.
     - Паруса справа два румба! - прокричал часовой с салинга. (Салинг
-  вторая  снизу площадка на мачте.  Румб - одна тридцать вторая часть
компасного круга - 11 1/4гр.)
     Новосельский схватился за зрительную трубу.
     - Разбудить капитана! - приказал он.
     На ют  поспешно  поднялся Казарский.  Его бледное узкое лицо было
озабочено.
     - Что там, Федор Дмитриевич? - спросил он Новосельского.
     - Эскадра два румба справа, идет встречным курсом.
     - Оповестить "Штандарт"! - приказал Казарский.
     На "Штандарте",  шедшем на две мили дальше, эскадру видеть еще не
могли. Сигнал передали на "Орфей", а с "Орфея" известили фрегат.
     "Штандарт" изменил курс и пошел к бригу.  Некоторое время эскадры
шли на сближение, и скоро в подзорную трубу уже можно было пересчитать
встречные корабли.
     - Восемнадцать вымпелов! - крикнул часовой с салинга.
     - Да... - задумчиво сказал Казарский. - Турки.
     - Больше  некому  быть,  -  бодрым  голосом отвечал Новосельский,
страдальческий  вид  которого  изменился  мгновенно.  Незаметно   сняв
повязку  со  щеки  и спрятав ее в карман,  он выпрямился,  и глаза его
засветились энергией.
     Фрегат на всех парусах приближался к "Меркурию".  "Орфей" прежним
курсом  шел  вдалеке.  Маленькая  русская  эскадра  летела   навстречу
турецкому  флоту.  Необходимо  было поточнее выяснить количество,  тип
кораблей и, то возможности, цель их похода.
     Встречная эскадра   заметно   приближалась.   Корабли  шли  двумя
колоннами.
     - Судя  по  курсу,  идут  на Пендераклию,  - сказал Новосельский,
вопросительно глядя на капитана.
     Тот молча кивнул головой.
     Вскоре можно  было  определить  ранги  неприятельских   кораблей.
Казарский и Новосельский глядели на них, не отрывая от глаз зрительных
труб.
     - Шесть  линейных,  трехдечных,  -  вполголоса  сказал Казарский.
(Трехдечный корабль - корабль,  орудия  которого  расположены  в  трех
палубах друг под другом.)
     - Два фрегата,  два корвета,  -  продолжал  Новосельский  тем  же
тоном.
     - Бриг и семь фелюг, - закончил подсчет Казарский. - Флот-с.
     Офицеры, опустив   зрительные   трубы,   переглянулись   и,   как
сговорившись,  обернулись на фрегат.  "Штандарт",  раскрылившись всеми
парусами,  розовевшими  на утреннем солнце,  изящно кренясь,  летел по
морю кабельтовых в трех,  легкий и  могучий.  Вот  он  стал  описывать
красивую циркуляцию,  маневрируя парусами,  и поднял сигнал:  "Уходить
наиболее выгодным курсом.  Рандеву  Севастополь".  (Кабельтов  -  1/10
часть морской мили, равняется 185,2 метра.)
     - Пора,  - пробурчал Новосельский,  - с  нашим  ходом  далеко  не
уйдешь.
     Казарский холодно взглянул на лейтенанта.
     - Распорядитесь  поворотом,  господин  лейтенант,  встать под все
паруса, - сказал он.
     Засвистели дудки  боцманов,  матросы  ринулись по вантам.  На юте
появился Скарятин,  румяный и улыбающийся,  как всегда. Он щурил глаза
от  яркого  утреннего солнца и что-то жевал.  (Ванты - проволочные или
пеньковые снасти, идущие от вершины мачты к бортам.)
     - Ого!  -  сказал  он,  увидев  турецкий флот,  перестал жевать и
широко раскрыл глаза.
     - То-то "ого"!  - усмехнулся Казарский. - С приятным пробуждением
вас, Сергей Александрович.
     - Уходим? - спросил лейтенант.
     - Приходится, - ответил Новосельский.
     Скарятин глянул  на  него  и  усмехнулся.  Не  узнать было в этом
энергичном,  подтянутом офицере расслабленного страдальца,  явившегося
на рассвете принимать вахту.
     - Приободрился, Федя? Или зубки отпустили? - спросил Скарятин.
     Он посмотрел  на  "Штандарт",  быстро  уходивший в открытое море.
"Орфей" догонял его. Потом перевел взгляд на турецкий флот, ложившийся
на  курс преследования "Меркурия".  Он долго следил за неприятельскими
кораблями.  Потом поднял голову на паруса  брига,  прикинул  его  ход,
снова взглянул на турок и почесал за ухом.
     - Придется пороху понюхать, пожалуй? - спросил он Казарского.
     Тот усмехнулся своею сдержанной улыбкой.
     - Вещь допустимая-с.
     Утро разгоралось все ярче и роскошнее.  Длинные облака,  лежавшие
над горизонтом,  поднялись выше,  распушились,  округлились и, сверкая
белизной,  тихо  плыли по краю голубого неба,  как белогрудые фрегаты.
Море искрилось и блистало тысячами  солнечных  зайчиков.  Ветер  снова
переменился,  зашел  теперь  от берега и дул легонько и ласково,  едва
наполняя паруса кораблей.  "Штандарт" и "Орфей" приметно оторвались  и
ушли  вперед.  Они  обязаны  были  срочно  известить адмирала Грейга о
выходе в море турецкого флота.  От быстроты,  с какой придет известие,
зависело  многое.  Они  уходили  со  всей  скоростью,  на  какую  были
способны, вынужденные предоставить "Меркурий" его судьбе, полагаясь на
мужество и опытность Казарского.
     Долго смотрел Казарский вслед уходящим кораблям,  и  на  короткое
мгновение его серые холодные глаза затуманились грустью. Он нахмурился
и  посмотрел  на  своих  офицеров.  Командир  увидел  мужественные   и
решительные лица людей, готовых выполнить свой долг до конца. Лицо его
прояснилось, и он направил подзорную трубу в сторону неприятеля.
     Основная масса  турецкого флота держалась примерно на одном и том
же расстоянии от брига,  но два больших трехдечных корабля  отделились
от остальных и заметно приближались.
     Между тем на бриге корабельная жизнь шла  обычным,  установленным
порядком.  После  тщательной уборки судна была совершена торжественная
церемония подъема флага. Люди позавтракали и разошлись по своим боевым
постам.
     Солнце поднималось все выше и выше.
     "Штандарт" и  "Орфей"  уже  только  белыми пятнышками виднелись в
голубом  струящемся  мареве  далеко  на  горизонте...  Турецкий   флот
порядком   отстал,  но  два  корабля,  преследовавшие  бриг,  медленно
настигали его. Уже простым глазом можно было видеть все их паруса, а в
подзорную  трубу  -  рассмотреть флаги и сосчитать количество пушечных
портов.
     Казарский, тщательно  следя  за  малейшим  движением  ветра и его
направлением,  искусно маневрировал.  Ему удалось выжать из брига весь
ход, на который тот был способен. У штурвала стоял старый, заслуженный
матрос Максимыч,  помнивший еще времена Сенявина. Он чувствовал судно,
как хороший наездник коня,  и,  повинуясь каждому жесту Казарского, за
несколько часов напряженной работы не потерял ни одного порыва ветра.
     Но все было напрасно: быстроходные вражеские корабли приближались
неотвратимо.   Все   уже   видели,   что   головной    преследователь,
стодесятипушечный трехдечный корабль,  был под флагом капудан-паши,  а
второй,  семидесятипушечный  корабль,  -  под  флагом  паши.  (Паша  -
адмирал, капудан-паша - главный адмирал эскадры.)
     В полдень  поручик  корпуса  штурманов  Прокофьев,  как   обычно,
производил  на  юте  наблюдения  высоты  солнца  для определения места
корабля в море.  Это был молодой застенчивый человек,  широкоплечий  и
коренастый.   Он  стоял  спиной  к  группе  офицеров  и  ловил  солнце
секстаном.  (Секстан   -   ручной   астрономический   инструмент   для
определения местонахождения судна в море.)
     Скарятин посмотрел на него и, подмигнув Новосельскому, сказал:
     - Бог его знает,  что ждет сегодня нас,  а фрегат-то вечерком уже
прибежит к эскадре.  Что бы ему послать к нам гичку за письмами! Нет у
людей сообразительности...
     Руки Прокофьева,  державшие  секстан,   дрогнули,   шея   и   уши
покраснели.
     Казарский, улыбаясь, погрозил пальцем лейтенанту.
     - Как полагаете,  любезный Иван Прокофьевич,  - сказал Казарский,
когда  штурман  окончил  свои  наблюдения,  -  через  сколько  времени
неприятель   приблизится   до   расстояния  действительного  пушечного
выстрела?
     Штурман посмотрел на командира, потом на турецкие корабли.
     - Если ветер не переменится,  полагаю,  часов около трех будем  в
зоне действительного огня-с.
     - Да,  я тоже так думаю.  Однако я надеюсь,  что с полудня  ветер
упадет часов до четырех-пяти. Тогда мы сможем на веслах уйти подальше.
А там только бы дождаться темноты...
     - Разрешите идти?
     - Идите, благодарю вас.
     Около часу дня ветер и в самом деле начал стихать.  На бриге люди
повеселели и стали готовить весла.  Однако  затишье  не  продлилось  и
получаса.  Ветер посвежел, и около половины третьего стодесятипушечный
корабль капудан-паши открыл огонь из погонных орудий. Белый дым клубом
всплыл над бушпритом турецкого корабля,  и ядро,  не долетев до брига,
подняло на воздух белопенный столб воды.  (Погонное орудие  -  носовые
пушки,  служащие  главным  образом  для  стрельбы  по уходящему судну.
Названы от слова "погоня".  Бушприт  -  горизонтальный  или  наклонный
деревянный  брус  на  носу  судна.  К  нему  крепятся  косые  паруса -
кливера.)
     - Господа,  - сказал Казарский, - попрошу всех на ют для военного
совета.
     Вестовой Васютин помчался за Прокофьевым.
     За кормой было тихое  голубое  море  и  на  фоне  синего  неба  -
белокипенные  выпуклые  пирамиды:  паруса турецких кораблей,  резавших
воду  уже  совсем  неподалеку.  Их  черно-белые  корпуса   были   ясно
различимы.
     Время от времени над кораблями полыхали облака дыма  и  таяли  на
парусах,  расплываясь клочьями.  На воде всплескивали фонтаны, похожие
на сахарные головы. С каждым разом они возникали все ближе и ближе.
     Казарский кивнул  Прокофьеву,  торопливо  поднявшемуся  на ют,  и
выпрямился.
     - Господа, положение наше не требует пояснений. - Он указал рукой
в море.  - В сих чрезвычайных обстоятельствах я желал бы  узнать  ваше
мнение о мерах,  которые нам надлежит принять. Согласно уставу, начнем
с офицера, младшего чином. Поручик Прокофьев, прошу вас.
     Услышав свое имя, Прокофьев опустил руки по швам. Кровь отлила от
его ярких юношеских щек.  Он искоса глянул за  корму  и  увидел  белое
облако, всплывающее к реям турецкого корабля.
     Бум-м-м! - прокатилось по морю,  и белые  столбы  воды  поднялись
вверх саженях в пятидесяти от брига.
     - Мнение мое,  - твердым  голосом  сказал  Прокофьев,  подняв  на
Казарского ясные голубые глаза,  - защищаться до последней крайности и
затем взорваться вместе с бригом.
     Он густо  покраснел  и  смутился  так,  будто сказал что-то очень
нескромное.
     - Мичман Притупов?
     - Присоединяюсь к мнению поручика Прокофьева.
     - Лейтенант Скарятин?
     - Согласен с мнением штурмана.
     - Лейтенант Новосельский?
     - Согласен с господином поручиком.
     Щеки Казарского   порозовели.   Холодные   серые  глаза  блеснули
воодушевлением.
     - Благодарю  вас,  господа!  -  сказал  он.  - Иного решения я не
ожидал  от   русских   офицеров,   преданных   своему   отечеству.   Я
присоединяюсь к мнению господина поручика.  Разрешите, я прочту текст,
который мы  впишем  в  шканечный  журнал:  "На  военном  совете  брига
"Меркурий",  состоявшемся  сего  четырнадцатого  мая  тысяча восемьсот
двадцать девятого года,  в присутствии господ офицеров брига,  решено:
защищаться  до  последней  крайности,  и  если  будет сбит рангоут или
откроется течь,  до невозможности откачивать оную,  тогда свалиться  с
которым-либо неприятельским кораблем,  и тот офицер, который останется
в  живых,  должен  зажечь  крюйт-камеру.  Мнение  сие  подал   корпуса
штурманов  поручик  Прокофьев,  и  прочие  офицеры  единогласно к нему
присоединились".  Все!  А теперь,  господа,  исполним свой долг  перед
отечеством.
     У поручней стоял толстенький и коренастый переводчик и смотрел на
медленно надвигающиеся корабли.
     - Христофор Георгиевич, - сказал ему Казарский, - вы бы шли вниз,
голубчик, здесь будет жарко.
     Грек покраснел, насупился и сказал:
     - Господин капитан, дайте мне ружье.
     - Не стоит, голубчик, идите вниз, - повторил Казарский.
     - Господин  капитан!  -  переводчик  прижал  к груди оба кулака и
заговорил тонким,  срывающимся голосом. Ни в его лице, ни в его фигуре
на  этот  раз  даже  насмешливый  Скарятин  не  смог  бы  найти ничего
смешного.  - Господин капитан, дайте мне ружье! Ми солдат есть. Ми три
раза  турецкий  пуля  есть.  Ми  раньше большой семья бил.  Всех турка
убила. Братья бил, сестра бил - теперь ми одна осталась. Одна!
     Христофор поднял  кверху  палец  и  посмотрел на офицеров,  и они
отворачивались, не выдерживая этого взгляда.
     - Дайте  ружье  господину  переводчику!  -  сказал  Казарский.  -
Свистать всех наверх! Выстроить команду! - приказал он.
     Команда брига выстроилась на шканцах.
     - Братцы!  -  обратился  к  матросам  Казарский.  -  Враг  силен,
отступление  невозможно.  Мы  -  русские  моряки  и не посрамим своего
звания. Господа офицеры решили биться до последнего и затем взорваться
вместе  с  бригом.  Я  надеюсь,  что  и  матросы  не  запятнают  чести
андреевского флага.  Я не  сомневаюсь  в  вас,  боевые  мои  товарищи!
Помолимся  богу,  по  обычаю переоденемся во все чистое - и в смертный
бой за матушку Россию! Ура!
     - Ур-р-ра!  -  загремели  матросы,  и  гром  этого "ура" слился с
громом пушек турецких кораблей и заглушил их.
     Казарский, подойдя  к  шпилю,  выдернул  из-за  пояса  пистолет и
положил его на шпиль.
     - Последний,  кто уцелеет, выстрелит в крюйт-камеру, - сказал он.
- Быстро переодеться, ребята, и по местам!
     Матросы ринулись  в жилую палубу.  Казарский подошел к Максимычу.
Старый матрос,  расставив ноги,  стоял у штурвала.  Голова его была не
покрыта,  и  сивые,  будто  морской солью убеленные волосы кудрявились
тугими кольцами.  Выцветшие голубые  глаза  рулевого  с  маленькими  и
острыми  зрачками  перебегали  с  парусов на самый конец бом-утлегаря.
Могучие,  корявые,  как дубовые  корни,  руки  легко  вертели  тяжелое
рулевое колесо.  От его искусства в значительной степени зависел успех
боя:  Казарский решил маневрировать  так,  чтобы  избегать  продольных
залпов   противника,   наиболее  губительных  для  парусного  корабля.
Вражеские ядра пролетают тогда вдоль  всего  корабля,  круша  мачты  и
паруса  один  за  другим  и  поражая людей на палубе от носа до кормы.
(Бом-утлегарь - передняя часть бушприта.)
     - Ну, Максимыч, на тебя надежда, - сказал Казарский.
     Старик насупил брови.
     - Рад  стараться!  -  ответил он сиплым басом.  - Авось потрафим,
ваше благородие, - продолжал он, помолчав. - И французов бивали, а что
этой турки рыбам скормили, то даже и сказать нельзя.
     Казарский усмехнулся  и  отошел   к   офицерам,   ожидавшим   его
распоряжений.  Матросы  в  чистом  платье  один  за  другим  торопливо
выбегали из кубрика.
     - Господа офицеры!  - отрывисто заговорил Казарский. - Расставить
людей по местам...  Ял за кормой обрубить... Погонные орудия перенести
с бака...
     Бум-м-тра-рах! Ядра с корабля капудан-паши просвистели  над  ютом
и,  прорвав грот-марсель, ухнули в море. Огромный корабль, раскрыв все
паруса,  налетал с кормы,  окутавшись пороховым дымом. Второй шел чуть
подальше, еще вне пушечного выстрела. (Марсель - второй снизу парус. В
зависимости от  того,  на  какой  мачте  находится,  носит  добавочное
название:  фор-марсель  - на передней мачте,  грот-марсель - на второй
мачте)
     Казарский, прищурив глаза,  смотрел на надвигающуюся громаду, и в
памяти его вдруг встала картина из далекого детства:  огромный  черный
индюк,  взъерошив  перья,  растопырив  крылья,  грозно  наскакивает на
маленького белого петушка.
     - Веселей, веселей, ребята! - крикнул Казарский матросам, которые
под руководством румяного Скарятина быстро и  ловко  устанавливали  на
корме погонные пушки, перенесенные с бака.
     Рыжеватый крепыш Васютин,  обычно сверкающий  белозубой  улыбкой,
хмуро  схватив  топор,  прорубил  днище  у  яла  и потом двумя ударами
обрубил тали.  Ял с плеском плюхнулся в воду и,  полузатопленный, стал
быстро  отставать,  покачиваясь  между бригом и надвигающимся кораблем
капудан-паши.
     Бум-м! Снова    окутался    дымом   бело-черный   корпус   турка.
3-з-з-чах-чах-чах! - завыла и затрещала по рангоуту брига картечь.
     Щепа полетела  на  головы  моряков,  и свинцовые шарики со стуком
запрыгали по палубе.
     - Не видели,  что ли,  гороху,  ребята?  Давай,  давай! - веселым
голосом крикнул  Скарятин  замявшимся  на  секунду  матросам.  -  Так,
хорошо! - Он проверил прицел пушек. - Первая!
     Кормовые орудия брига открыли огонь  по  туркам.  На  душе  стало
веселее,  когда  загремели  свои  пушки  и  над  палубой  поплыл  свой
пороховой дым.  Скарятин ударил брандскугелем,  который завяз в сетке
бушприта вражеского корабля и задымил. Турки кучей кинулись тушить.
(Брандскугель - зажигательный снаряд.)
     - Не любишь? - засмеялся лейтенант. - Вторая!
     И картечь ударила по толпе.
     - Хорошо,   Скарятин!   -  крикнул  Казарский  и  предостерегающе
обернулся к рулевому: -Максимыч!
     Могучий турецкий корабль покатился вправо,  открывая свой высокий
и длинный борт, зияющий десятками жадно отверстых пушечных портов. Еще
несколько  секунд  -  и  загремит всесокрушающий продольный залп вдоль
брига, снося и сметая все на своем пути, от кормы до носа.
     Но Максимыч, нахмурившись, уже крутил штурвал.
     Раздался такой гром,  что,  казалось,  море отхлынуло  от  бортов
брига.  Молнии  побежали  вдоль  турецкого  корабля,  он весь окутался
багрово-серым дымом,  но "Меркурий" уже  изменил  курс,  отклоняясь  к
северу. Масса металла с могучим шумом промчалась мимо и шумно ухнула в
море, изрыв его белопенными всплесками. "Меркурий" также дал картечный
залп  всем  бортом по палубе турка,  и пока тяжелая громада вражеского
корабля медленно делала поворот,  легкий бриг быстро  уходил  из  зоны
огня, терпя урон только от погонных орудий.
     В течение  получаса   "Меркурий"   маневрировал,   уклоняясь   от
губительного огня мощной вражеской артиллерии. Но около трех часов дня
туркам с их значительным преимуществом в  ходе  удалось  загнать  бриг
между двумя кораблями.  Загремели бортовые залпы девяноста пушек.  Оба
корабля,  бриг,  море на большом пространстве окутал  едкий  пороховой
дым.
     Непрерывный грохот  и  треск  стоял  на  палубе   брига,   молнии
выстрелов то и дело пронизывали медленно расплывающиеся дымные облака.
     Турки стреляли  картечью,  брандскугелями,  книпелями,  в  клочья
рвущими   такелаж   и  разбивающими  рангоут.  (Книпель  -  два  ядра,
соединенные цепью.  Такелаж  -  общее  наименование  всех  снастей  на
корабле.  Рангоут  -  называются круглые деревянные или стальные полые
трубы на судне? предназначенные для постановки и несения парусов.)
     Отстреливаясь обоими  бортами и терпя жестокие удары,  "Меркурий"
качался и вздрагивал так,  что шатались мачты. Скарятин и Новосельский
мужественно и хладнокровно командовали бортовою артиллерией. Прокофьев
и Притупов с группой матросов во главе с Васютиным поспевали  повсюду,
заменяя порванные паруса, обрывки такелажа, на ходу чиня повреждения в
рангоуте.  Порою корабли сближались настолько,  что команды  открывали
ружейный огонь, и Христофор со своим ружьем не отставал от других. Дым
разъедал  глаза,  облаками  ходил  по  палубе,  заваленной  обломками,
залитой кровью.
     Над всем этим хаосом царил  звонкий  голос  Казарского,  в  рупор
отдающего  приказания.  Острый  глаз Максимыча,  казалось,  пронизывал
заволакивавшие море тучи дыма,  и поворотливый, легкий бриг вертелся в
дыму и пламени, отражая и нанося удары направо и налево, словно ловкий
фехтовальщик.  Несмотря  на  жестокий  огонь  вражеской  артиллерии  и
значительные  разрушения,  "Меркурий"  пока еще не получил смертельных
повреждений.
     Вдруг из   густого   серого  облака  на  расстоянии  пистолетного
выстрела вынырнул бушприт стодесяти-пушечного корабля.  Морской ветер,
разрывая  пороховой  дым,  клочьями  уносил  его между изорванных,  но
могучих парусов.  На палубе хорошо можно было  различить  закопченные,
яростные лица турецких матросов, грозивших ружьями, топорами, саблями.
     - Сдавайся,  спускай  паруса!  -  кричали  по-русски  с   корабля
капудан-паши.
     В ответ матросы на "Меркурии"  открыли  беглый  огонь  из  ружей.
Скарятин,  сердитый  и  чумазый,  как трубочист,  ударил всем бортовым
залпом. Спасаясь от губительного огня, турки повалились на палубу.
     Корабль стал разворачиваться, чтобы дать ответный залп. С другого
борта "Меркурия" показался другой корабль.
     Казарский щекой ловил ветер, определял его направление и силу. Он
посмотрел на Максимыча.  Сивые волосы рулевого слиплись от алой крови,
заливавшей  ему  лоб.  Командир  шагнул  к  нему,  но Максимыч сердито
сдвинул брови и сверкнул глазами.
     - Левым галсом! - прохрипел он и завертел штурвал.
     Казарский поднял рупор и отдал команду.  Бриг, принимая обрывками
парусов посвежевший ветер,  круто уклонился влево.  Почти одновременно
загремели залпы обоих турецких кораблей, но своим поворотом "Меркурий"
открыл их друг другу,  - большей частью снарядов,  предназначенных для
него,  турки  угодили   друг   в   друга.   Только   ничтожная   часть
сокрушительного  двойного  залпа задела корму брига.  Яростные вопли и
неистовая брань турок повисли над тучей порохового  дыма,  клубящегося
над морем, и им отвечало веселое "ура" русских моряков.
     Бриг вырвался под голубое небо,  под горячее  солнце.  Сверху,  с
мачт,  еще  валились  обломки,  трещали,  не  выдерживая напора ветра,
изорванные ядрами паруса.  В носовой части судна клубами валил  дым  -
туда  попал вражеский брандскугель,  и пламя,  треща,  разгоралось все
больше. На палубе раздавались стоны раненых. В дыму и пламени борясь с
огнем  и  исправляя  повреждения,  бешено  работали  восстановительные
команды Прокофьева и Притупова.
     Казарский, опрокинутый  на  палубу  движением  воздуха  от близко
пролетевшего ядра,  пробившего палубу в трех шагах от  него,  медленно
поднялся на ноги, оглушенный и контуженный, стирая кровь с израненного
щепой лица.  Он обвел взглядом  судно.  Все  было  в  полном  порядке.
Офицеры  брига  и  большая  часть команды были невредимы и делали свое
дело с хладнокровием и быстротою.
     Казарский глянул  на Максимыча.  Старик стоял,  припав к штурвалу
всем телом, уронив голову на колесо. Руки его разжались, колесо быстро
вертелось  само  собой.  Максимыч  медленно  соскользнул вниз,  пятная
кровью белые скобленые доски палубы.
     Бриг рыскнул,   паруса   заполоскались.  Казарский  схватился  за
штурвал,  выравнивая судно.  Из тучи дыма позади "Меркурия"  выплывали
турецкие корабли, уже оправившиеся от смятения.
     - Максимыч,  голубчик!  - позвал Казарский и,  придерживая  одной
рукой штурвал, другой тронул старика за плечо.
     Тот мягко опрокинулся навзничь,  голова его откинулась,  выставив
упрямый окровавленный подбородок. Потом рулевой шевельнулся и с трудом
разлепил залитые кровью веки.  Казарский торопливо глянул  вперед,  по
курсу, и назад, на турок, и, не выпуская из рук штурвала, перегнулся к
раненому.
     Максимыч медленно  шевелил побледневшими губами.  Выцветшие глаза
его казались совсем белыми.
     - Отслужил,  ваше благородие, - услышал Казарский слабый шепот. -
Ваше благородие...
     - Что, голубчик?
     - Васютина...  к  штурвалу...  племяш  мой...   потрафит...   Сам
обучал...
     - Спасибо, старик, - дрогнувшим голосом сказал Казарский.
     Он посмотрел  в  лицо Максимыча,  перехватил колесо левой рукою и
медленно  перекрестился.  Холодные  глаза  его  потеплели   и   влажно
блеснули.
     - Васютина на ют! - выпрямившись, крикнул он.
     - Есть!
     Крепыш, топоча,  взлетел по трапу,  с улыбкой  остановился  перед
капитаном и отдал честь.  Но тут он увидел тело, лежащее у штурвала, и
улыбка сбежала с его лица.
     - Принимай пост, Васютин, - отрывисто сказал Казарский.
     Васютин медленно  стянул   шапку   с   курчавой   русой   головы,
перекрестился  истово,  поясным поклоном поклонился Максимычу и принял
забрызганный кровью штурвал из рук Казарского.
     Стихшая было  на  четверть часа пальба опять разгорелась.  Снова,
сверкая выстрелами с обоих бортов, бриг ловко уклонялся от губительных
залпов  врагов.  Стодесятипушечный  корабль  капудан-паши  снова  стал
сближаться, стараясь поймать "Меркурий" продольным залпом.
     Казарский, выждав    надлежащее    время,   круто   повернул,   и
закопченный,  избитый, но все еще грозный бриг обратился правым бортом
к неприятелю и пошел, кренясь и пеня воду, наперерез его курсу.
     Пользуясь свободной минутой,  Скарятин, командовавший артиллерией
левого   борта,  подошел  к  бочке,  стоявшей  посреди  палубы,  чтобы
напиться.  Лицо его было закопчено и изборождено струйками  пота,  но,
как всегда, сияло жизнерадостностью, и карие глаза весело лучились.
     Набирая в ковш воды,  он увидел в нескольких шагах Новосельского,
который  стоял  спиной  к  нему,  прикидывая  на  глаз  расстояние  до
вражеского корабля и выжидая момент,  чтобы влепить ему весь  бортовой
залп.  Его  франтоватый  выутюженный мундир был разорван от обшлага до
плеча.  Шляпа отсутствовала,  модная прическа  была  встрепана,  и,  в
довершение  всего,  этот  светский  щеголь  поднял руку и рукавом стал
стирать с разгоряченного лба пот и грязь.
     Скарятин за  время боя впервые увидел приятеля,  и что-то горячее
повернулось у него в груди, глаза повлажнели, но сейчас же засветились
смехом, и он крикнул:
     - Жарко, Федя?
     - А,  Сережа,  жив?  -  с  радостной  улыбкой  оглянулся  на него
лейтенант. - Жарко, друг.
     - Ничего, пар костей не ломит! Зубкам полегчало, Федя?
     В это время  грохнули  погонные  пушки  турка,  ядра  прошли  над
головой  друзей,  обдавая  их  тугой  струей гудящего воздуха,  что-то
хрустнуло вверху,  обломок дерева ударил Новосельского в спину,  и  он
упал на палубу.
     Скарятин выронил ковш,  но  лейтенант  мигом  поднялся  на  ноги,
пошатываясь и размазывая по лицу кровь.
     - Ты ранен? - крикнул Скарятин.
     - Ерунда!  -  сердито  махнул  рукой  Новосельский.  - Антипенко,
прицел!  - крикнул  он  усатому  комендору  и  вместе  с  ним  кинулся
проверять наводку пушек. - Первая!
     Загремел бортовой залп,  и когда дым немного  разошелся,  громкое
"ура" прокатилось по морю.  Новосельский разбил у врага часть рангоута
и перебил много снастей.  От этого  вся  оснастка  судна  ослабела,  и
корабль,  опасаясь потерять мачты,  не мог уже идти полным ветром. Дав
последний залп,  не причинивший  "Меркурию"  вреда,  стодесятипушечный
корабль лег в дрейф и вышел из боя.
     Остался один  семидесятипушечный  противник.  Кренясь,  на   всех
парусах  он  выбегал  из-за  дрейфовавшего  капудан-паши,  намереваясь
добить "Меркурия".
     Неравный бой  продолжался.  Теперь  русские  моряки,  выбившие из
строя  более  мощного  врага,   дрались   еще   яростнее.   Неприятель
приблизился,   но  держал  почтительную  дистанцию.  Когда  Казарский,
маневрируя,  кидался к нему навстречу и "резал  нос",  чтобы  избежать
бортовых залпов, турецкий корабль панически отворачивал в сторону.
     Улыбка искривила тонкие губы Казарского. Он понял, что паша, видя
отчаянную решимость русских моряков,  не без основания опасается,  что
бриг свалится с ним на абордаж и взорвет себя вместе с врагом.
     Около пяти  часов  удачный  залп  брига  повредил оснастку турка.
Огромные брусья рухнули на палубу,  увлекая за собою паруса  и  оголяя
мачту.  Корабль  заметно потерял скорость.  Снова "ура" прокатилось по
морю.
     Прокофьев и    Притупов   с   матросами   лихорадочно   работали,
восстанавливая паруса,  и бриг,  все более и более окрыляясь, наддавал
ходу под ровным ветерком.
     Около половины шестого,  паша,  безнадежно отстав,  лег в дрейф и
отказался  от  преследования.  Солнце  клонилось  к потемневшему морю.
Закопченные и изорванные паруса "Меркурия"  стали  золотыми.  Гордо  и
уверенно   резало   воду  героическое  суденышко,  больше  трех  часов
сражавшееся  с  противником,  в  десять  раз  сильнейшим,  и  вышедшее
победителем в этой схватке.
     На рассвете 15  мая  шесть  линейных  кораблей  адмирала  Грейга,
шедшие на всех парусах,  чтобы отомстить за гибель "Меркурия", увидели
на горизонте идущее на всех парусах судно и с изумлением узнали в  нем
бриг, который считали погибшим.



     Когда фрегат входил на рейд  Петропавловска,  маленький  камчадал
Николка,  сын  каюра,  возившего почту в Большерецк,  ловил на взморье
крабов,  вместе с дюжиной широколицых и узкоглазых товарищей, бродя по
колено  в  холодной  воде,  среди  скользких  и  мшистых зелено-черных
камней. Первым увидел судно семилетний Баергач.
     - Транспорт из Охотска! - крикнул он.
     "Аврора", на всех парусах выбежав из-за мыса,  надвигалась теперь
неторопливо и величественно, гоня под носом белый бурун.
     Николка загоревшимися  глазами  оглядывал  многоярусные  выпуклые
паруса,  изящные  обводы  черного  корпуса,  опоясанного широкой белой
полосой с черными квадратами пушечных портов.
     - Ай-ай,  какой  молодец!  Ай-ай,  как птица летит!  - восхищенно
нараспев оказал он.
     По гладкой  воде залива далеко разнеслись трели свистков.  Черные
фигуры матросов замелькали среди пышно вздутых белых  парусов,  и  вот
паруса стали быстро таять,  обнажая мачты. Загремел, всплеснув, якорь,
и судно,  замедляя  ход,  стало  описывать  полукруг  на  натянувшемся
якорном канате. Все это произошло с чудесной быстротой.
     От фрегата отвалил вельбот и ходко  пошел  к  пристани.  Николка,
поднимая  тучи  брызг,  опрометью  выскочил  на  берег  и  во весь дух
помчался туда же.  Остальные,  позабыв про добычу, с криками понеслись
следом.
     Вельбот быстро шел к берегу.
     Ча-чак! Ча-чак! - слышен был мерный стук уключин.
     - Весла на валик! - раздалась команда.
     Узкие весла  в  один общий взмах,  как копья,  встали торчком над
головами матросов.  Вельбот,  лихо разворачиваясь,  бортом  подошел  к
пристани.
     Николка подбежал к мосткам.
     Его узкие  глаза  от удовольствия совсем превратились в щелку,  а
широкий рот растянулся в блаженной улыбке.  Николка восхищенным взором
проводил сверкающих пуговицами и эполетами офицеров, которые, выйдя на
берег,  направились  в  город.  Он  пробрался   к   самому   вельботу,
непочтительно  толкнув  трактирщика  и  подрядчика Кузьмичева,  и стал
жадно рассматривать  красивое  суденышко  с  отполированными  дубовыми
скамейками,  на которых сидели матросы,  эти удивительные люди в таких
прекрасных костюмах.  Горячее желание хотя бы только посидеть  с  ними
рядом охватило мальчика.
     Кузьмичев между тем, по праву своего более высокого общественного
положения,   прежде  других  жителей  завязал  степенный  разговор  со
старшиной вельбота.
     Загребной Синицын, немолодой матрос с серебряной сережкой в левом
ухе,  неторопливо раскуривал  трубочку.  Кузьмичев  справился,  откуда
пришло  судно,  и,  узнав,  что  из  Кронштадта,  с уважением крякнул,
погладил бороду и продолжал:
     - А не слышно ли чего, служивый, в рассуждении военных действий?
     Загребной, лениво глядя в сторону,  пососал трубку, выждал паузу,
чтобы не уронить своего достоинства, и, помолчав, ответил:
     - Четыре короля нам  войну  объявили.  Имеют  намерение  внезапно
напасть на здешние места...
     - Ай-ай!  Солдат серьгу носит,  как баба!  - воскликнул  Николка,
неожиданно обнаруживший женское украшение в ушах Синицына.
     - Брысь! - негодующе сказал Кузьмичев.
     В толпе  хихикнули.  Синицын  вынул  изо рта трубку и поглядел на
Николку.
     - Это  что  же,  у  вас  тут  вроде калмыки проживают или как?  -
спросил он Кузьмичева.
     - Брысь  ты,  сатаненок!  - снова зыкнул на Николку трактирщик и,
приятно  осклабясь  в  сторону  моряка,  пояснил:  -  Камчадалы   это,
нестоящие людишки-с.
     Невольно сделавшись   предметом   внимания   столь   значительных
личностей,  Николка  сначала  похолодел от ужаса,  но затем решился на
отчаянность, и кровь прихлынула к его смуглым щекам.
     - Дядя, можно мне тебе лодкам садиться?
     Загребной, успевший было вложить трубку в рот,  опять  вынул  ее,
снова осмотрел мальчика и, подмигнув матросам, сказал:
     - Однако шустрый! Ну, сигай сюды, коли ты такой герой!
     Замирая от счастья,  Николка перебрался через борт и уселся рядом
с Синицыным к величайшей зависти своих друзей.
     - Однако пахнет от тебя,  вроде как от дохлого дельфина, - сказал
Синицын и ободряюще погладил Николку по жестким черным волосам широкой
рукой.
     - Мы рыба много кушал,  потому,  - отвечал осмелевший Николка  и,
сделав паузу,  покраснев,  выпалил: - Большой буду, матрос буду. Морем
пойду!
     - Ну-ну,   валяй,  -  добродушно  улыбнулся  Синицын.  -  Линьков
покушаешь. Чай, не пробовал?
     - Не.
     - Ну, спробуешь! - улыбнулся Синицын.
     Так Николка  завязал  знакомство  с  моряками и стал героем среди
своих товарищей.
     "Аврора" привезла   тревожные   известия.   Вот-вот  должна  была
вспыхнуть  война,  и   Петропавловск-на-Камчатке   мог   подвергнуться
нападению вражеского флота.  Фрегат пришел из Кронштадта, минуя многие
промежуточные порты, чтобы успеть на Камчатку прежде неприятеля.
     Форсированный многомесячный  поход  неблагоприятно  отразился  на
здоровье экипажа,  но это не помешало морякам немедленно приступить  к
подготовке обороны.
     С приходом  фрегата  городок  оживился  и  закипел  тревожной   и
энергической  деятельностью.  Вокруг  Петропавловска,  на взморье и по
холмам, зажелтела земля. Возводили новые и укрепляли старые батареи.
     Жители Петропавловска   содействовали  обороне  не  только  своим
трудом и средствами.  Восемнадцать человек  -  чиновники  и  мещане  -
записались волонтерами в гарнизонную команду.
     По плану обороны "Аврору" поставили так,  что  она  одним  бортом
могла обстреливать часть Авачинской губы.  Орудия другого борта решено
было снять для усиления береговых укреплений.
     Матросы в  серых  парусиновых  куртках  под "Дубинушку" выгружали
пушки. Лошадей в Петропавловске было мало, и матросы группами, человек
по двадцать, впрягались в пушки и тащили их на батареи.
     Старший комендор Синицын  благополучно  выгрузил  на  берег  свое
седьмое  орудие  и два других.  Эти орудия предназначались для третьей
батареи, у Красного Яра, на крайнем левом фланге оборонительной линии.
     Путь предстоял  изрядный,  около двух верст.  Орудия поставили на
катки и потащили вдоль берега.  Несколько  мальчишек,  с  Николкой  во
главе, неотступно следовали за медленно двигающимися орудиями.
     Грунт был рыхлый, катки грузли, пушки тащить было тяжело.
     Синицын, озабоченный и суровый,  хлопотал то у одной, то у другой
пушки, распоряжаясь толково и внушительно.
     Муравьиное упорство и сноровка матросов брали свое,  и,  несмотря
на все трудности, черные пушки медленно, но верно подвигались вперед.
     Николке страшно  хотелось  возобновить  знакомство  с  матросами,
присоединиться к ним и тащить тяжелые орудия,  покрикивая: "Эх, взяли!
Эх,  разом!  Раз,  два - взяли!" Однако Синицын не обращал на мальчика
никакого внимания,  и когда Николка,  собравшись с духом, сказал своей
ломаной   скороговоркой:   "Дядя,  здорово!"  -  Синицын,  бросившийся
поддерживать пушку,  под которую подкладывали каток, отвечал не глядя,
с добродушным пренебрежением:
     - Айда, айда отседова, мошкара, без ног останешься!
     Катки утопали в песке,  пушки вязли, и матросы выбивались из сил.
Они остановились перевести дух.
     - Идолова дорога!  - шепелявя, сказал Бабенко, вытерев со лба пот
и скручивая цигарку. - С этой дорогой до ночи не управимся.
     - Тут  кабы  доски подкладать...  - Матрос Петров робко глянул на
Синицына.
     - Да, по доскам бы оно пошло!
     - Дозвольте на корабль слетать...
     - Это  же  сколько времени уйдет?  Да и не дадут.  Доски-то потом
пропащие будут. Нет уж, видно, страдать...
     - Дядя, я доскам принесу! - вмешался Николка.
     Синицын обернулся  и  посмотрел  на  него  своим   проницательным
взглядом.
     - А,  шустрый!  - сказал он, узнав мальчика. - Берешься? Тут ведь
доска нужна не простая - дубовая, опять же толщина...
     - Оч-ч-чень хорошая доскам есть!  - сказал Николка.  - Отойди!  -
властно  и  ревниво  приказал  он  маленькому  и любопытному Баергачу,
трогавшему пушку грязным пальцем.
     - Ну, давай неси, - разрешил Синицын.
     И Николка  в  сопровождении  стайки  товарищей  во  все   лопатки
бросился к городку и исчез за бревенчатыми магазинами военного порта.
     Не дожидаясь его  возвращения,  матросы  взялись  за  канаты,  за
выступы орудийных станков, и снова заскрипел песок...
     - Братцы, мальчонка-то доски несет! - воскликнул Петров.
     Из-за магазинов показалась вереница мальчуганов,  согнувшихся под
тяжестью досок.
     - Вот доскам! Самая крепкий!
     Задыхаясь, Николка сбросил с плеча  тяжелый  груз.  Узкоглазые  и
широколицые   товарищи   его,   освободившись  от  тяжести,  с  трудом
переводили дух.
     Доски сгодились как раз. Четыре штуки толстых, трехсаженных.
     Их поочередно подкладывали под пушки, и дело двинулось быстро.
     Николка и его товарищи,  ободренные похвалами матросов, принялись
усердно помогать.  Один тащил канат, другой подталкивал сзади. Хоть от
их  помощи  было  больше  помехи,  чем толку,  но матросы не прогоняли
мальчишек,  видя,  с каким усердием,  кряхтя и  обливаясь  потом,  они
трудятся, покрикивая: "Раз, два - взяли!" - как заправские моряки.
     Бабенко подмигнул Синицыну на Николку,  тянувшего канат так,  что
узкие глаза его стали круглыми от усилия, и сказал:
     - Ну что за сила у хлопца!  Чисто конь - как взялся,  сама орудия
пошла.
     - Не смейся,  не смейся,  - отвечал Синицын.  - Парнишка  ничего,
старается. Ничего парнишка.
     Но вот наконец и бруствер батареи,  желтеющий над  обрывом  среди
зеленых  кустов.  Орудия  втащили  по  крутому склону и расположили на
платформах.  Дула пушек глядели в гладкие голубые просторы  Авачинской
губы. (Бруствер - земляное укрепление, вал.)
     - Вот, Синицын, хозяйство твое - располагайся! - сказал мичман.
     Он указал   на   небольшую  площадку  батареи  с  холмиком  земли
посредине.  Это был пороховой погреб.  Позади батареи  прямо  вплотную
начинались кусты.
     - Хозяйство-то,  ваше  благородие,  ладно,  только  больно  высок
обрыв, - отвечал Синицын с фамильярностью старого, опытного служаки. -
В случае штурма, ежели, скажем, десант - большое мертвое пространство.
Неприятель вплоть подойдет, и картечью его не встретишь...
     - Дядя,  пить хотишь?  Вода принес!  -  перебил  его  Николка,  с
широкой  улыбкой подавая ловко свернутый из бересты бокал.  В нем была
вода, чистая как слеза.
     - Не мешайсь! - нахмурился Синицын.
     - Это что за мальчонка? - спросил мичман.
     - Калмычонок  из  тутошних,  ваше  благородие.  Как  бы  сказать,
приблудился. Мальчонка шустрый, старательный.
     - А вода-то кстати, дай-ка! - Мичман напился. - Хорошая вода! Где
взял?
     - Родника тута есть.
     - Это хорошо и вообще и на случай боя.  Молодец!  Неси-ка  теперь
комендору.
     Мичман отдал "бокал",  и  Николка  стремглав  рванулся  в  кусты.
Синицын усмехнулся, глядя вслед.
     - Шустрый!  Мы было  с  пушками  там  загрузли  в  песке  -  враз
расстарался, досок добыл. Мальчонка ничего.
     - Обедом его накорми, - сказал мичман.
     В стороне между кустов дымил костерок.  Варились щи и каша. Скоро
матросы сели артелями вокруг бачков.
     - Эй ты,  как тебя, шустрый! - крикнул Синицын, отыскивая глазами
Николку.
     Тот хлопотал у орудия, воображая себя в разгаре сражения.
     - Пумы!  Пумм! - кричал он, наклоняясь к пушке, и после выстрела,
приставляя ладонь козырьком, всматривался в даль. - Одна есть! Пумм!
     - Ишь артиллерист! А ну, иди обедать!
     Николка робко  подошел на зов и нерешительно сел между Петровым и
Бабенко. Бабенко покосился на него и спросил:
     - А ты крещеный ли? Сел тут.
     - Ладно,  не замай.  Ешь,  парень,  на ложку, - добродушно сказал
Петров.
     Синицын тоже сел к этому  же  бачку.  Наваристые  щи  так  вкусно
пахли,  что робость Николки быстро прошла, и он с усердием принялся за
дело,  уплетая за обе щеки. Изредка, облизывая ложку, он поглядывал на
Синицына   заискрившимися  от  удовольствия  глазами.  Теплое,  доброе
чувство шевельнулось в душе  старого  матроса.  Он  неуклюже  погладил
Николку по голове:
     - Ешь, зверюшка! Эка шустрый!
     В несколько  дней  батарея  приняла  обжитой,  даже  уютный  вид.
Пространство перед орудиями было усыпано песком  и  выложено  галькой.
Над  орудиями,  на  совесть надраенными,  устроены были легкие навесы.
"Кубрик" (землянка) и палатка комендора имели настоящий флотский  вид.
На  правом  фланге  батареи  высился  флагшток,  и  каждое  утро после
тщательной  уборки  "экипаж",  как  называл  себя  гарнизон   батареи,
выстраивался  "на  шканцах"  для  молитвы  и  торжественной  церемонии
подъема флага.
     Все тридцать   пять   человек   имели   точно  обозначенный  круг
обязанностей.  Жизнь была расписана по минутам, как на корабле. Как-то
само собой получилось, что Николка стал членом "экипажа". Он появлялся
на батарее чуть ли не на заре  и  проводил  там  весь  день.  Веселый,
разбитной,  всегда готовый на помощь и услуги,  он то помогал суровому
Синицыну наводить лоск на орудие (комендор снисходительно допускал  до
этого таинства),  то разводил коку огонь в очажке.  А особенно угождал
он тем,  что часто доставлял в котел для  приварка  отборную  рыбу.  В
рыбной ловле он был непревзойденным мастером.
     Матросы привыкли к мальчонку, а Синицын привязался к нему со всей
сдержанной силой суровой одинокой души.  Стесняясь своей привязанности
к  мальчику,  комендор  относился  к  нему   грубовато,   с   ласковой
насмешливостью; избегая подлинного имени, он звал его обычно: "эй, ты"
или  "эй,  шустрый",  а  в  разговорах  с  третьими   лицами   называл
калмычонком.
     Постепенно Николка  приобрел  внешний  вид,  который   не   резал
морского  глаза.  Старая матросская шапка,  куртка и штаны,  ушитые по
росту,  заменили жесткую,  лоснящуюся  от  тюленьего  и  рыбьего  жира
повседневную его одежду.
     Николка был  счастлив.  Его  давней,  недосягаемой  мечтой   было
сделаться   моряком,  плавать  на  великолепных  белокрылых  кораблях,
которые он видел только издали.  Ему казалось,  что теперь  мечта  его
начинает осуществляться.
     На батарее люди жили ожиданием боя.  С простотой, словно о чем-то
самом обыкновенном, говорили они, что надо будет сделать, когда придет
"он". Мичман и комендоры изучали позицию, делали пристрелку, расходуя,
впрочем, незначительный боевой запас скупо.
     Все это восхищало  и  занимало  Николку.  В  душе  его  вырастала
неприязнь к "нему", который должен был напасть на третью батарею, и он
все сильнее привязывался к простодушным и добрым морякам, к брустверам
и навесам родной батареи и особенно к сивому комендору с серьгой.

     - Синицын,  -  сказал  однажды  мичман,  -  собирайся.  Через час
пойдешь со мной в город, а оттуда на фрегат к начальнику артиллерии.
     - Есть, ваше благородие! - отвечал Синицын и замялся, не уходя.
     - Ты что хочешь сказать? - спросил офицер.
     - Тут, ваше благородие, такое дело... калмычонок этот... - сказал
комендор, отводя глаза в сторону.
     - Ну?
     - Да  надоел,  ваше  благородие;  на  фрегате   хотит   побывать.
Настырный  мальчишка,  прямо  сказать.  Не  иначе,  придется согнать с
батареи.
     Мичман улыбнулся:
     - Ладно, бери с собой питомца, пусть посмотрит.
     Суровое лицо комендора просветлело.
     - Повадился,  чертенок...  чисто беда...  согнать его долой...  -
ворчал  он,  в  то время как выражение его лица говорило о совсем иных
чувствах.
     Частная шлюпка доставила на фрегат мичмана,  комендора и Николку,
смотревшего на приближающийся корабль восхищенным взглядом.
     Когда мальчик,  едва дыша от волнения, поднялся по трапу и ступил
на  палубу,  расчерченную  темными  полосками  смолы   между   узкими,
выскобленными  до  белизны  досками,  и  увидел  все  сложное  могучее
снаряжение большого парусного корабля, он оцепенел.
     - Вот,  господин  лейтенант,  -  шутливо сказал мичман вахтенному
офицеру, беря за плечо Николку, - сей любознательный монголец прельщен
морскою службою и жаждет осмотреть военное судно.
     Лейтенант посмотрел на "любознательного монгольца",  улыбнулся  и
разрешил.
     - Баловство-с,  ваше благородие...  Что ж ты молчишь? Кланяйся их
благородию, - сказал Синицын.
     Он провел Николку по кораблю,  делая вид,  что  ходит  только  по
своему делу, и давал объяснения отрывистым, недовольным тоном.
     Так он показал мальчику почти все судно и даже слазил  с  ним  на
марс.
     Эта экскурсия еще больше усилила любовь Николки к морскому делу.

     В Петропавловск  прибыло  подкрепление  -  транспорт  "Двина"  из
Охотска,   привезший   сибирский   линейный   полубатальон.   Гарнизон
увеличился на триста пятьдесят человек:  теперь в нем  было  восемьсот
семьдесят девять солдат и матросов и сорок два офицера. Половину этого
количества составляла артиллерийская прислуга.
     Восемнадцатого августа большая парусная эскадра и пароход вошли в
Авачинскую  губу.  Корабли  стали  на   якоря   далеко   за   пределом
досягаемости    пушечного    выстрела.    Это    был    неприятель   -
англо-французская эскадра.
     Все семь  батарей оборонительной линии и "Аврора" с "Двиной" были
приведены в боевую готовность.
     День прошел  тревожно,  но  неприятель  вел  себя тихо,  не делая
попыток к нападению.
     Женщин и  детей  спешно  вывозили  из  города  в  село Авачу,  за
двенадцать верст от моря.
     Гарнизон третьей  батареи  весь  был на бруствере,  вглядываясь в
неприятельские суда, темневшие во мгле пасмурного дня, далеко, почти у
противоположного берега рейда.
     - Дядя, теперь она стрелять будет или ты?
     Синицын молча посмотрел в взволнованное лицо Николки.
     - Вот что,  шустрый,  - сказал он необычно мягко,  - иди-ка ты до
мамки.
     Николка, насупясь, опустил голову.
     - Слышишь ты? Команду сполнять надо!
     - Не пойду! - тихо и упрямо сказал Николка
     - Ухи надеру!
     Синицын вывел мальчика на тропинку  за  батарею  и,  порывшись  в
карманах, достал пятак.
     - Иди, пряников себе купишь. Иди, а то господину мичману скажу!
     Николка медленно  и  неохотно  пошел по тропинке вниз.  Через час
мичман,  проходивший по  батарее,  наткнулся  на  Николку,  с  усилием
тащившего охапку хвороста для кока.
     - Это что?! - сердито спросил офицер. - Ты зачем тут? Синицын!
     - Я!
     - Почему мальчишка на батарее? Отправить к родным!
     - Экой упорный!  - покачал головой Синицын. - Я, ваше благородие,
ему приказывал, а он не слушает... Ишь как юлит, чтобы остаться...
     - Пусть  Петров  сведет.  Женщин и ребят в Авачу велено отводить,
нечего тут!
     Петров за руку повел в город насупившегося Николку.
     Этот день и следующий прошли  спокойно.  Перед  вечером  Синицын,
сидя  в  амбразуре,  покуривал  трубочку,  задумчиво  глядя на простор
голубого рейда,  на  далекие  вражеские  корабли.  Вдруг  позади  него
раздался  шорох.  Комендор,  ленясь  повернуть голову,  скосил глаза и
увидел Николку, который кланялся ему, заискивающе улыбаясь. В руках он
держал  несколько серебристых рыбин чавычи,  до которой все на батарее
были большие охотники.
     - Как мне тебя понимать надо? - строго спросил комендор.
     - Дядя,  не гоняй меня,  шибко прошу.  Все  делать  буду!  Совсем
бояться не буду, как настоящий матрос. Не гоняй!
     Николка остался на батарее.
     Двадцатого числа рано утром часовой заметил движение на вражеской
эскадре.  Три больших корабля и пароход снимались с якоря.  На третьей
батарее,  на  остальных  батареях  оборонительной  линии  и  на  обоих
кораблях пробили боевую тревогу.
     С бруствера  третьей  батареи  видно  было,  как  прямо  и  влево
голубела  Авачинская  губа,   главный   рейд,   окаймленный   далекими
серо-лиловыми берегами. Вправо видна была зеленая Сигнальная гора, под
скалистым обрывом которой на  мысу  расположена  первая  батарея,  еще
правее  была  малая  губа.  У  входа  в нее стояли "Аврора" и "Двина".
Ближе,  на косе,  отделяющей от рейда бухту,  малую  губу,  находилась
большая  вторая  батарея  на  одиннадцать  орудий.  Вдали за кораблями
виднелись домики Петропавловска.
     Три неприятельских  судна,  идя  вслед за пенящим воду пароходом,
медленно приближались. Вот они развернулись бортами к Сигнальной горе,
пыхнули белыми дымками.  Над батареей Э 1,  на обрывах Сигнальной горы
встала пыль. Долго спустя донесся глухой гром.
     - Перелет, - сказал мичман, смотревший в подзорную трубу.
     Неприятельские корабли окутались дымом,  и глухой гром непрерывно
катился по морю. Беглым огнем они били по первой батарее, та отвечала.
     - Хорошее дело - восемьдесят орудий против пяти!  - сказал мичман
и вопросительно посмотрел на Синицына. - Наша не достанет?
     - Нет! - сердито отвечал комендор.
     Со второй   батареи  пробовали  поддержать  соседей,  но  снаряды
едва-едва хватали,  доставая на излете. С русских кораблей стрелять не
могли,  так  как  враг был скрыт Сигнальной горой.  Молча,  с суровыми
лицами смотрели моряки третьей батареи на неравный бой,  который  вели
их товарищи. Первая батарея защищалась храбро, нанося неприятелю урон.
Мысок Сигнальной горы был окутан дымом ее выстрелов и пылью,  поднятой
вражескими  ядрами и бомбами из мортир парохода "Вираго".  Однако силы
были слишком неравны.  Прошло около часу,  и батарея стала все реже  и
реже  отвечать  на выстрелы кораблей и наконец умолкла.  Снова запенил
воду пароход, и корабли, повернув, пошли к третьей батарее.
     - Ну, ребята... - сказал мичман, чуть побледнев, и перекрестился.
     Матросы последовали его примеру.
     Команды застыли  у  орудий.  Комендоры  медленно  крутили  винты,
опуская стволы.  Враг приближался.  Мичман следил за ним  в  подзорную
трубу.
     - Первая,  огонь!  - крикнул он,  махнув левой рукой.  -  Вторая!
Третья!
     Орудия рявкнули одно за другим.  Ядра легли недалеко от кораблей,
поднимая  белые всплески.  Матросы заряжали и быстро накатывали орудия
на место.  Николка,  морщась от боли в ушах,  подтаскивал к орудиям из
порохового погреба картузы с зарядами.  С кораблей прогремели ответные
выстрелы, но ядра вонзились в обрыв, намного ниже батареи.
     - Не достанет до нас,  ваше благородие, слабо! - крикнул комендор
второго орудия Бабенко.
     Действительно, угол  возвышения  неприятельских  орудий  не давал
возможности кидать ядра на батарею, расположенную на высоте тринадцати
сажен над морем.  Матросы повеселели. Мичман скомандовал беглый огонь,
и Николка обливался потом,  не успевая  подтаскивать  заряды.  Однако,
несмотря на беглый огонь третьей батареи и на залпы со второй, корабли
подходили все ближе.  Наконец "Вираго" отдал буксир.  Корабли стали на
шпринг,  а пароход развернулся и отошел. На палубах кораблей появились
отряды солдат,  с баканцев спускали баркасы.  (Шпринг - дополнительный
канат   от   якоря   к   корме  судна.  Шпринг  позволяет  кораблю  не
разворачиваться на якорном месте при переменах ветра или течения.)
     - Десант, - сказал мичман. - Приготовить картечь!
     - Есть! - отвечали комендоры.
     Мичман тревожно  посмотрел в сторону городка.  Из-за недостатка в
гарнизоне людей батареи не имели пехотного прикрытия.  В  распоряжении
главного  командования  находились стрелковые партии,  которые по мере
необходимости можно было посылать в  угрожаемые  места.  Мичман  снова
повернулся к заливу.  Десант быстро рассаживался по шлюпкам,  и они во
всю силу гребцов шли к берегу. Море запестрело от массы гребных судов.
Мичман  подсчитал,  что  в  десанте было не менее пятисот человек.  На
батарее же находилось только тридцать пять артиллеристов,  вооруженных
старыми кремневыми ружьями без штыков.
     Мичман переглянулся с Синицыным. Тот нахмурился.
     - Вот когда этот обрыв боком нам вылезет, - пробурчал он, намекая
на  невозможность  действовать  картечью  по  неприятелю   в   мертвом
пространстве под обрывом.
     В это время раздался нарастающий  свист  и  взрыв  где-то  позади
батареи. В кустах зазвенели по камням осколки.
     - Мортира с парохода!  - обернувшись к мичману, сказал Синицын. И
увидел  Николку,  волокущего  картуз  с порохом.  Лицо мальчика пылало
воодушевлением. Он, улыбаясь и сверкая глазами, смотрел на Синицына.
     - Иди с батареи, малый! Уходи, прошу тебя! - сказал комендор.
     Но тут мичман крикнул:
     - Первое!
     И Синицын бросился к орудию.
     - Огонь! Огонь! - то и дело кричал мичман.
     Орудия с ревом откатывались назад,  море вокруг десанта  вскипело
от картечи.  Но шлюпки набегали быстро,  скоро они должны были уйти от
огня под прикрытие обрыва.  Пьию!  Пьию!  Пьию! - завыло в воздухе над
батареей, и бруствер задымился тонкими струйками. Две шлюпки держались
в отдалении и оттуда вели огонь.  Дым заволакивал батарею.  В  грохоте
орудий  не  слышно  было,  как рвались бомбы из мортиры "Вираго",  как
звенели в воздухе  осколки.  Матросов  то  и  дело  осыпало  землей  и
камнями, но серьезно раненных пока не было.
     - Прекратить огонь! - крикнул мичман.
     Картечь уже не доставала. Матросы схватились за ружья.
     З-з-з-м-м-м! - рвануло бомбу на площадке.  Послышался стон.  Один
из  матросов  выронил из рук загремевшее ружье.  Его ранило осколком в
лопатку.  Николка,  с восьми лет ходивший на охоту вместе  с  отцом  и
бивший  пулей  птицу  влет,  подхватил упавшее ружье и лег в амбразуру
рядом  с  Синицыным.  Тот  не   стрелял,   ожидая,   пока   неприятель
приблизится.  Увидев рядом с собой Николку, комендор ничего не сказал,
только покачал головой.
     Передовые шлюпки  десанта подходили к берегу среди фонтанов пены,
поднимаемых  ядрами  со  второй  батареи   и   с   русских   кораблей.
Неприятельские  корабли перенесли свой огонь на вторую батарею,  и она
вынуждена  была  ослабить  стрельбу   по   шлюпкам,   чтобы   отвечать
противнику.  Николка,  обуреваемый  боевым  пылом,  успел  сделать два
выстрела,  один из которых достал до большого баркаса и отбил щепу  от
борта.  Николка приподнялся на колене, чтобы зарядить ружье, как вдруг
почувствовал сильный удар в руку.  Опустив глаза, он увидел, что рукав
его  парусиновой куртки оплывает черной кровью,  и тут же почувствовал
жгучую боль. Он вскрикнул, и Синицын оглянулся.
     - От-то  не  слухать  старших,  чертенок!  -  встревожено  сказал
комендор. - Иди сюда!
     Он отвел  Николку  за  бруствер,  быстро  оторвал  от  подола его
рубашки длинный лоскут,  торопливо заткнул рану  куском  тряпки,  туго
стянул руку лоскутом и, подтолкнув Николку в спину, строго сказал:
     - Ну,  малыш,  бог с тобой!  Во весь дух беги до лазарета,  а  то
помрешь! - И ласково погладил мальчика по плечу.
     Николка хотел  что-то  сказать,  поднял   на   комендора   глаза,
наполнившиеся  слезами,  но  Синицын  строго  погрозил  ему пальцем и,
нахмурясь,  бросился к амбразуре.  Пошатываясь и не разбирая  от  боли
дороги, мальчик побрел к батарее.
     Подобрав ружье, Синицын глянул вниз и увидал, как солдаты морской
пехоты прыгали со шлюпок и, поднимая брызги, бежали на берег по колено
в воде.  Выстрелы русских моряков  трещали  непрерывно.  То  один,  то
другой  солдат  спотыкался  и,  выпустив из рук ружье,  падал.  Однако
наступавших была такая масса,  что огонь гладкоствольных ружей не  мог
остановить их. Одни из них пытались взобраться прямо по обрыву, другие
бежали по берегу в обход,  чтобы обойти  батарею  с  фланга.  Синицын,
тщательно целясь,  стал стрелять. Мичман, стрелявший лежа, навалившись
животом на банкет,  положил ружье и глянул в сторону города. Он увидел
отряд,  быстро двигавшийся к Красному Яру от второй батареи.  Это была
стрелковая партия в двести человек,  бегущая  на  выручку  морякам  со
штыками наперевес. Мичман прикинул расстояние и увидел, что стрелки не
успеют. Красные помпоны на шапках атакующих мелькали в кустах слева от
батареи  не  более как в ста пятидесяти шагах,  - прежде чем сибирские
линейцы пробегут полдороги,  неприятель овладеет батареей  и  повернет
против них орудия...
     - Комендоры,  бери  ерши,  заклепывай  пушки!  -  звонко  крикнул
мичман.
     Пора было.  На левом фланге батареи несколько французских  солдат
уже взобрались на бруствер и теснили моряков, отбивавшихся прикладами.
Бабенко,  Иванов и Синицын  успели  заклепать  пушки,  прежде  чем  их
окружили.   Все   тесное   пространство   батареи  быстро  заполнилось
атакующими.  Ослабевший от цинги Петров был захвачен в плен.  Такая же
участь  постигла  и  Иванова,  комендора  третьего  орудия...  Бабенко
бросился из амбразуры, чудом удержался на откосе на ногах и, сшибив по
дороге  двух задыхающихся от подъема неприятельских солдат,  осыпая по
обрыву землю,  добрался до кустов и  спасся.  Синицын,  заклепав  свое
орудие, при котором прослужил девять лет, все же не хотел уступить его
врагу.  Схватив ружье за ствол,  он доблестно бился с врагами, пока не
разбил  приклад.  Прижатый к пушке,  исколотый штыками,  он упал возле
нее.  Остальные моряки во главе с мичманом,  отражавшим  удары  штыков
короткой   саблей,  пробились  к  кустам,  потеряв  несколько  человек
ранеными.

     Николка брел в город. Кровь перестала идти. Туго перетянутая рука
онемела,  и  боль  стала  глуше.  Сойдя с холма,  мальчик наткнулся на
сомкнутую колонну бегущих на  батарею  стрелков.  Немолодой  офицер  с
обнаженной  саблей,  увидев  раненого Николку,  остановился и,  тяжело
переводя дух, спросил:
     - Что на батарее?
     И, как бы отвечая ему, кто-то из рядов крикнул.
     - На батарее французский флаг!
     - Эх,  перебили морячков!  - скрипнул  зубами  офицер  и  побежал
дальше.
     Один за другим, тяжело и шумно дыша, молча пробегали мимо Николки
сибиряки,  держа  ружья  наперевес.  И  когда последний пробежал мимо,
смысл сказанных офицером слов дошел до сознания Николки;  он вскрикнул
и,  придерживая  простреленную  руку,  устремился  обратно на батарею.
Слезы,  оставляя грязную дорожку,  потекли по его  широкому  лицу.  На
полугоре  стрелковая  партия  встретила  отступающих моряков,  которые
сейчас же повернули обратно.
     - Дядя  Синицын  где?  -  крикнул Николка мичману,  не видя среди
матросов своего друга.
     Мичман ничего   не   ответил  мальчику.  Увидев  строящегося  для
контратаки неприятеля,  сибиряки грянули "ура" и прибавили шагу.  Удар
их был так стремителен,  что они опрокинули морских солдат прежде, чем
те успели опомниться.  Несмотря  на  то,  что  враг  более  чем  вдвое
превосходил  их  численностью,  они  погнали  его  с батареи.  Морские
солдаты бежали к своим шлюпкам,  бросив пленных и даже своих  раненых.
Николка  вслед  за  стрелками  очутился на батарее и отыскивал глазами
комендора.  Он увидел его  лежащим  навзничь  возле  своего  орудия  и
побежал к нему. Мичман стоял возле комендора, который был еще жив.
     - Синицын! - наклонился над ним мичман и, обернувшись, крикнул: -
Эй, сюда! Скорее несите на перевязочный комендора!
     - Отбили... значит... - чуть слышно оказал Синицын.
     Николка подбежал к раненому и, упав возле него на колени, смотрел
на комендора,  сотрясаясь от всхлипываний. Синицын медленно перевел на
пего взгляд.
     - А...  -  сказал  он.  -  Плачешь...   идо...   идоленок.   Ваше
благородие... не оставьте... мальчишку...
     - Не беспокойся,  братец, - сурово хмурясь, чтобы сдержать слезы,
сказал мичман.
     - Крест мой нательный снимите, на память ему...
     К раненому  подошел  фельдшер,  прибежавший вместе с отрядом.  Он
хотел расстегнуть куртку на груди Синицына,  но тот  тихо  застонал  и
сказал:
     - Не замай... зря...
     После неудачного  десанта  неприятельские  корабли  стали громить
вторую батарею.  Но, несмотря на жестокую бомбардировку, им не удалось
заставить ее замолчать. Огонь одиннадцати орудий батареи был настолько
действен,  что корабли,  получив большие повреждения,  вынуждены  были
отойти. Первая атака была блистательно отбита.
     Конец дня 20 августа Николка  провел  в  госпитале.  Он  был  без
сознания  от  потери крови,  однако врачи надеялись спасти его жизнь и
сохранить руку.
     После четырехдневного   ремонта,   приведя  себя  в  порядок,  на
рассвете 24 августа неприятель начал генеральный штурм Петропавловска.
После  ожесточенной  артиллерийской  дуэли  был  высажен в двух местах
десант общей численностью до тысячи человек.  Он  прорвался  почти  до
самого города,  но здесь его встретили стрелковые партии и дружинники.
Понеся большие потери в ожесточенном штыковом бою,  десант обратился в
бегство и был сброшен в море. Разгром был полный. Неприятель больше не
повторял попыток овладеть городом,  несмотря на то,  что  имел  двести
тридцать  шесть  орудий  против  шестидесяти  семи  русских  (сорок на
батареях и двадцать семь на кораблях),  семь  боевых  кораблей  против
двух  русских  и значительное превосходство в людях.  Два дня союзники
хоронили своих убитых на берегу Тарьинской губы. 27 августа их корабли
снялись с якорей и ушли в море.

     Во время  долгой  болезни  Николки  его навещали мичман,  Петров,
Бабенко и многие матросы.  Выздоровев,  он снова стал  членом  команды
третьей  батареи,  жившей  на  берегу на казарменном положении.  Зимою
мичман стал обучать его грамоте и арифметике.
     - Будешь штурманом, Николка, помяни мое слово, - говорил мичман.
     Ни мичман,  ни  Николка  никогда  не  говорили  о  Синицыне,   но
случалось, особенно по вечерам, Николка забивался куда-нибудь подальше
и плакал о погибшем  друге.  И  мичман  хранил  у  себя,  как  дорогую
реликвию, серьгу комендора.
     Ранней весной по  приказу  генерал-губернатора  Восточной  Сибири
Петропавловская  крепость была упразднена,  батареи срыты,  и эскадра,
забрав с собой все ценное имущество и большую часть  жителей,  ушла  к
устью  Амура,  где  в  недавно основанном городе Николаевске находился
генерал-губернатор Муравьев со своим  штабом.  Здесь  в  торжественной
обстановке героям обороны Петропавловска были вручены ордена.  В числе
награжденных был и Николка, получивший георгиевский крест.



     Есаул Мартынов  проснулся  рано,  хотя  лег он уже под утро после
кутежа: праздновали его назначение адъютантом к генерал-губернатору.
     Вчера у  майора  Красина  собралась  веселая  компания,  и друзья
придумывали,  где бы закончить нынче вечер.  Мартынову пришла в голову
несчастная мысль пригласить всех к себе. Сболтнулось это между прочим,
не очень всерьез, но друзья радостно зашумели и всей гурьбой привалили
к нему.
     Из сказанного совсем не следует,  что Мартынов был негостеприимен
или  скуп.  Наоборот,  среди  друзей  он  заслужил репутацию добряка и
рубахи-парня.  Но вся  беда  была  в  квартирной  хозяйке.  Коренастый
мужественный   офицер  до  трепета  боялся  своей  хозяйки,  чиновницы
Пряхиной, у которой уже много лет подряд снимал полдома.
     Феоктисту Романовну  Пряхину знал весь Иркутск.  Она была женщина
пожилая,  с громким голосом и бородавкой на щеке.  В  доме  своем  она
царила нераздельно, держа своего мужа Антона Ивановича под башмаком, а
всю мужскую и женскую прислугу - в страхе божьем. Когда-то она знавала
мать  есаула  и,  объявив  поэтому,  что  "Платоша  ей - все равно что
родной",  действительно привязалась к нему,  как к сыну, но так как по
натуре была деспотична и непреклонна,  то привязанность и заботливость
ее смахивали  на  тиранство.  Первое  время  есаул  по  мягкости  души
допускал  такое  к  себе  отношение,  а  когда спохватился и попытался
бунтовать, было уже поздно.
     Понятно, что  после  вчерашнего  нарушения  покоя  в доме строгой
Феоктисты  Платону  Ивановичу   спалось   плохо,   его   мучили   злые
предчувствия.
     Дверь тихонько приотворилась,  и в спальню заглянул  широколицый,
белобрысый Василий, денщик и наперсник Платона Ивановича.
     - Васька! Васька! - зашептал есаул.
     Василий вошел в комнату.
     - Проснулись, ваше благородие? Окна открыть, что ли?
     - Постой,  Вась,  а  что,  мы  вчера здорово пошумели?  - все еще
шепотом спросил  есаул,  хотя  никто,  кроме  верного  слуги,  не  мог
услышать его.
     - Было, Платон Иванович, - мрачно ответил Васька.
     - Ай-ай!  Что,  Феоктисту мы обеспокоили,  чай,  а?  Как она,  не
замечал?
     - Гневна...  Чем свет поднялась.  Палашку и Стешку прибила. Антон
Иванович без чаю на службу побегли...  Беда!  Меня увидела во дворе  и
говорит: "Что, Аника-воин твой спит еще?" - "Так точно, мол, Феоктиста
Романовна". - "Ну, ужо токо проснется, я ему теплое слово скажу".
     - Да с чего это?  Не томи ты душу,  скажи,  из чего вышло-то все?
Помнится,  было все чинно,  благородно.  Песни только пели  -  в  этом
худого нет. Что случилось-то, Васька?
     - Из-за их благородия поручика Керна все вышло, Платон Иванович.
     - Ну?
     - Не знаю, с чего это им стукнуло - пели они под гитару, да вдруг
говорят:  "Надо  Феоктисте  испанский  серенат сыграть".  Майор Красин
услыхал.  "Не ходи,  говорит,  Керн,  она тебя кипятком ошпарит". А он
отвечает:  "Вы,  аспиды,  благородство  чувств не можете понять.  Я ей
спою,  она разнежится и Платошу завтра тиранить не будет".  Тут Красин
чего-то с Хрящевым заспорили,  а они встали и в мундирчике,  как были,
шмыг во двор. Я за ними - мол, ваше благородие, как бы не простыли, не
ровен час. А они мне: "Молчи, ар-рнаут, у меня в груди палящий огонь".
И к палисаднику,  Феоктисте Романовне под окошко-с.  Я  за  ними  -  и
говорю:  "Ваше благородие,  мороз жестокий,  струны железные,  неравно
ручки изволите ознобить-с".  А они на меня гитарой:  "Отыди  от  меня,
сатана!" Ну, известно, человек пьяный, промахнулись - да на палисадник
гитару и насадили-с. Звон пошел ни с чем не сообразный-с...
     - Постой, не мою ли гитару-то? Палисандровую?
     - Вашу-с, Платон Иванович, - с грустью подтвердил Василий.
     - Ай,  вот не было печали-то!  - завздыхал бедный есаул. - Ну-ну,
дальше-то что?
     - Ну,  как,  значит,  их благородие гитару разбили, вовсе на меня
рассердились.  "Из-за тебя,  варнак,  искусство погибает! Ну ничего, я
голосом,  без кампанимента, ее сражу". И как заорут несуразно: "Ночной
зефир струит эфир!" А Феоктиста Романовна,  видать,  не ложились еще -
как закричат в форточку:  "Это что за разбой, это что за погром в моем
доме?" Ну,  словом,  поехали-с. Я - к поручику: мол, идем скорее, ваше
благородие, нехорошо, мол. Ну и увел их от греха.
     - Вот беда-то какая!  Что же делать-то, Вася? Ты бы хоть придумал
чего.
     - Я и то все утро голову ломал.
     - А может, я в постели останусь? Заболел, мол.
     - Хуже будет,  барин:  разлютеет совсем. "Допраздновался, скажет,
адъютант!" Хуже будет-с
     - Ну, беда! А гитара где же, Вася?
     - А гитара на частоколе. Висит-с.
     - Так и висит?
     - Так и висит-с.  Снимать никак не дозволяют-с.  "Пусть, говорит,
посмотрит господин адъютант, что они в честном доме произвели".
     - Ах ты,  господи!  Ну, давай, Васька, одеваться. Семь бед - один
ответ.
     Вася взялся за мундир есаула и вдруг вспомнил:
     - Ваше   благородие!   Простите    великодушно,    совсем    было
запамятовал-с.  Жандарм  от  генерал-губернатора  приходил.  Приказали
явиться к одиннадцати часам.
     - Экой ты,  братец, болван! - встревожился есаул, мигом вскакивая
с постели. - Сейчас сколько времени?
     - Десять, ваше благородие.
     - Экой ты, братец! Давай скорей!
     - За  разговором  запамятовал-с,  ваше  благородие,  шел ведь вас
будить-с.
     Есаул заставил  Василия вылить ему на голову ведро холодной воды,
растер  мохнатым  полотенцем  свое   мускулистое   тело.   Оделся   и,
подтянутый,  направился  к  выходу.  В  коридоре его встретила грозная
хозяйка.
     - Ты что же это, друг ситцевый! - начала Феоктиста.
     Но есаул с неожиданной для него твердостью отвечал:
     - Прошу  прощения.  Не имею времени для беседы.  Срочно вызван по
делам службы-с.
     - Ну,   иди,  пожалуй,  ужотко  вернешься...  -  как  нашалившему
мальчику пригрозила Феоктиста.
     Но Платон  Иванович,  не  слушая,  устремился  к выходу и быстрым
шагом направился к дому его высокопревосходительства.
     Муравьев, генерал-губернатор  Восточной  Сибири,  принял есаула в
рабочем кабинете при своем чиновнике по особым поручениям  Струве.  Он
сидел  в кресле перед обширным столом и,  чуть подергивая левой щекой,
следил,  как Струве, капая расплавленным сургучом, запечатывает пакет.
Лицо  губернатора  кривила гримаса недовольства.  У него всю ночь ныла
рука,  раненная на Кавказе.  Он не выспался и был не в духе. При входе
Мартынова  губернатор  обернулся  к  нему,  морщась от боли,  и бедный
есаул,  отнеся недовольную гримасу на  свой  счет,  почувствовал,  как
робость охватывает его, сковывая движения.
     "Чем, бишь,  я провинился,  батюшки  мои!"  -  подумал  Мартынов,
печатая шаги и становясь во фронт перед грозным генералом.
     - Есаул Мартынов.  Имею честь явиться  по  вашему  приказанию!  -
громко,  не рассчитав силы голоса,  прокричал есаул. Почувствовав это,
он окончательно струхнул и,  сделав бессмысленную мину,  "ел  глазами"
начальство.
     Но Муравьев,  к удивлению есаула,  вдруг смягчил выражение лица и
сказал ему:
     - Оставим  формальности,  есаул.  Зная   вашу   исполнительность,
закаленность и умение путешествовать в суровых условиях, я вызвал вас,
чтобы дать вам поручение чрезвычайной важности. Сядьте, есаул!
     Мартынов издал  горлом неясный звук и с неподвижным лицом,  держа
по форме на согнутой левой руке фуражку,  присел в неудобной  позе  на
краешек стула, не спуская напряженного взгляда с губернатора.
     - Вы,  конечно,  знаете о героической обороне  Петропавловска,  -
сказал  губернатор  и с невольным сомнением глянул на неподвижное лицо
Мартынова.  - У нас есть точные  сведения,  что  как  только  позволит
состояние льдов, нападение будет повторено более мощными силами. Между
тем  гарнизон  Петропавловска  и  зимующая  там   эскадра   не   имеют
достаточного  количества  припасов  и боевых снарядов,  чтобы с честью
отразить врага. Петропавловск может пасть, и русскому флагу может быть
нанесено  жестокое  оскорбление.  Мы лишены возможности оказать помощь
русской эскадре.  Ваша задача,  есаул, берегом, через Якутск, Охотск и
Гижигу,  сквозь  пургу  и  морозы,  не  теряя ни минуты,  добраться до
Петропавловска и передать Завойко этот пакет.  Здесь находится приказ:
снять крепость и порт Петропавловск,  уничтожив то, что нельзя увезти,
и  всей  эскадрой  идти  к  устью  Амура,  где  и  укрыться  во  вновь
образованных  поселениях,  в  лабиринте  рукавов реки,  как совершенно
неизвестных неприятели. Спасение эскадры и честь русского оружия будут
зависеть от вашей энергии,  мужества и настойчивости.  Во что бы то ни
стало надо быть на Камчатке ранее наступления весны...
     Муравьев прервал  свою  речь  и взглянул на неподвижное скуластое
лицо  есаула  и  на  его  светлые  глаза,  которые   с   бессмысленной
почтительностью, не мигая, уставились на начальство.
     - Испытания  вас  ждут  жестокие-с!  -  постепенно   раздражаясь,
продолжал   генерал.   -  Восемь  тысяч  верст  через  дикие  места-с!
Человеческого жилья иной раз не  встретите  на  протяжении  четырехсот
верст.  Скалистые  хребты-с.  Придется  пересекать  заливы по льду.  И
добраться до Петропавловска ранее весны-с! Вот ваша задача.
     - Слушаю-с...  Так  точно-с...  -  испуганно  прохрипел Мартынов,
чувствуя  растущее  раздражение  губернатора  и  не  понимая  причины.
Сибиряк  и  опытный путешественник,  он ясно представлял себе,  какого
рода   экскурсия   его   ожидает.   Он   понимал   тяжелое   положение
петропавловского гарнизона и не сомневался, что выполнит свой долг, но
робость перед начальством давила его.
     Муравьев сердито крякнул, пристально посмотрел на одеревеневшую в
почтительности невзрачную фигуру есаула и сказал:
     - Да  вы  понимаете  ли  всю важность того,  о чем я толкую?  Всю
серьезность и ответственность поручения?  - И,  обернувшись к  Струве,
сердито добавил:- Il n'a pas l'air gaillard, cet homme la *. (* У него
вовсе не геройский вид, у этого человека.)
     - Не   имея   чести   знать  по-французски,  я  все  понял,  ваше
превосходительство, - запинаясь, сказал Мартынов.
     Оскорбленный догадкой,   что  губернатор  сомневается  в  нем,  и
смущенный  донельзя  тем,  что  надо  говорить  о  себе,   он,   забыв
субординацию,  потирал пальцами край стола,  опустив глаза. С лица его
исчезло выражение бессмысленности,  и, покраснев, сурово глядя куда-то
на кипу бумаг, он повторил:
     - Я  все  понял-с.  Путь  тяжкий,  дело  святое-с  И   требует...
требует-с...  Однако,  -  неожиданно для себя вставая и повысив голос,
продолжал он,  - однако я русский солдат-с!  И  слуга  отечества-с!  Я
русский солдат, ваше превосходительство-с!
     И он  взглянул  прямо  в  глаза   Муравьеву.   Несколько   секунд
губернатор и есаул пристально глядели друг на друга.
     - Когда вы думаете выехать? - спросил Муравьев, опуская глаза.

     Возвратясь домой,  есаул сказал Василию о предстоящем путешествии
и  приказал  тотчас  же  собираться в путь.  Васька всегда сопровождал
Мартынова в его командировках и так же хорошо,  как и есаул, знал, что
следовало  брать с собой.  Задав несколько вопросов и убедившись,  что
Васька все сделает превосходно,  есаул,  сосредоточенный и  серьезный,
направился  на хозяйскую половину.  Увидев постояльца,  вязавшая чулок
Феоктиста Романовна сразу же сдвинула очки на лоб и,  придав себе этим
воинственным  жестом  грозный  вид,  сразу  же  закипела  справедливым
гневом, но есаул, не дав ей начать, сказал мягко:
     - Прощайте,  Феоктиста  Романовна,  и,  может  быть,  навеки.  Не
поминайте лихом.
     - Это что за комедия, сударь мой?
     - Не комедия,  а истинная  правда-с.  Получил  приказ  скакать  в
Камчатку с секретным поручением-с.
     - Будто?!  Это зимой-то, в такой мороз! Не втирай очки, не глупей
тебя, батюшка мой!
     - Истинный крест!  Спасибо вам за заботу  материнскую.  Позвольте
ручку  на  прощание - не ровен час,  что случится.  Путь опасный-с,  -
говорил растроганный есаул.
     - Ахти мне!  Да ты...  Да как же так, сразу-то? Да у тебя, чай, и
не сложено ничего.  И бельишка-то теплого нет.  Постой! Да в дорогу-то
что возьмешь? Пироги-то хоть напечь успею ли? Палашка! Стешка!.
     И Феоктиста Романовна со всей той энергией,  которая должна  была
обрушиться на повинную голову есаула лавиной гнева,  ринулась собирать
в опасный путь своего любимца.
     Проносясь через  двор  по какой-то хозяйственной надобности,  она
увидела злополучную гитару,  печально висевшую на заборе,  с  разбитой
декой и порванными струнами.
     - Васька, Васька! - закричала она неистово. - Так-то ты хозяйское
добро  бережешь,  идол  бесчувственный!  Вон гитара вся инеем обросла,
сейчас убери в комнату!
     Через несколько   часов  Мартынов  был  готов  в  путь.  Искренне
прослезившись,  простился он  с  Феоктистой  Романовной,  с  добрейшим
Антоном  Ивановичем  и  в крытом возке на курьерской тройке подъехал к
дому генерал-губернатора.  Получив в  канцелярии  пакеты,  которые  он
попутно должен был доставить в Якутск и Охотск,  есаул просил доложить
о себе Муравьеву.
     - Готов?  - ласково встретил его губернатор.  - Ну, дай тебе бог.
Благословляю тебя на славный подвиг.
     И Муравьев,  перекрестив,  обнял  и  поцеловал  растерявшегося от
такой чести есаула и сам проводил его до лестницы.
     - Дай  тебе  бог!  -  еще  раз  крикнул  он вслед сбегающему вниз
есаулу.
     Через несколько  минут  крытый  возок  мчался по ухабистым улицам
Иркутска к заставе.

     Мимо возка проносились берега Лены. То могучие скалы, то ущелья и
долины,   лесистые,   занесенные   снегом.  Есаул  и  Васька  дремали,
закутанные в меха,  одетые по-якутски - в  унтах,  в  оленьих  парках,
теплых кухлянках.
     - Эй, давай, давай ходу! - кричал иногда Мартынов.
     Но лошади и так неслись во весь опор. День и ночь, останавливаясь
только для перепряжки,  мчался крытый возок.  За те двадцать  минут  -
полчаса,  что продолжалась перепряжка,  есаул и Васька, неверно ступая
застывшими ногами,  вбегали в помещение,  торопливо выпивали водки или
чаю с ромом и, не успев обогреться и размяться, снова влезали в тесный
возок.  Полозья вновь скрипели,  возок мчался дальше, и снова мелькали
мимо лиственницы, пихты, скалистые берега.
     В Якутске впервые за  много  дней  есаул  и  его  верный  спутник
ночевали в теплом помещении и спали в постелях. Здесь пришлось пробыть
почти двое суток,  чтобы снарядить караван дальше,  до Охотска. Восемь
собачьих  упряжек везли вещи и продовольствие.  Три якута и три казака
служили конвоем и проводниками.
     Еще затемно  тронулся  караван.  Город  еще спал,  и пустые улицы
огласились лаем собак,  несущихся во всю прыть,  и  скрипом  полозьев.
Весь   короткий   зимний  день  путники  быстро  двигались  по  хорошо
накатанной узкой дороге.  Перед самыми сумерками немного в стороне  от
тракта  завиднелись  три  якутские юрты,  курившиеся белыми дымками на
черном фоне леса. Передовой каюр стал сворачивать к ним.
     - Стой, стой, куда? - закричал Мартынов, шедший со второй нартой.
     - Ночевать, тайон, - отвечал якут. (Тайон - начальник, хозяин.)
     - Не годится. Собаки еще не притомились, едем дальше.
     - Дальше всю ночь иди, еще полдня иди, юрта нету. Ночевать нету.
     - В лесу заночуем. Сворачивай обратно, живо!
     - Твоя благородия в лесу ночевал, замерзал, моя отвечать будет.
     - Ничего, сам, смотри, не замерзни. Сворачивай давай!
     - Мой привычный люди.  Целый день  ходи,  полночи  ходи,  собачка
подыхать будет. До Охотска не дойдет будет.
     Но Мартынов не хуже каюра знал предел выносливости якутских лаек.
Надежды  якута  на  ночевку в тепле не оправдались.  Нарты свернули на
прежнюю дорогу и по синеющему в сумерках снегу,  звонкому  от  мороза,
понеслись   дальше.  Каюр  вымещал  свое  неудовольствие  на  собаках,
неистово гоня их вперед.  Уже в полной темноте Мартынов решил  сделать
привал.  Якуты  кормили собак,  в то время как казаки и Васька таскали
дрова для костров,  а  сам  есаул,  не  любивший  сидеть  сложа  руки,
натягивал   полотнище  палатки  для  защиты  от  ветра,  чуть  заметно
тянувшего по долине.
     Задолго до  света  Мартынов  поднял  людей,  велел  Ваське плотно
накормить людей и собак,  из расчета на весь день.  Путники  тронулись
дальше  в  полной  темноте.  Мороз  к  утру  вовсе рассвирепел.  Люди,
застывшие за ночь,  несмотря на жарко  горевший  костер,  двигались  с
трудом.
     Быстрота движения и короткие остановки на ночлег изматывали людей
и  животных.  На  пятый  день  якуты  стали ворчать,  и старший из них
попробовал заикнуться о невозможности такой быстрой езды,  но Мартынов
страшно вспылил, и якуты притихли.
     На одной  из  ночевок  есаул,  как  всегда,  разбудил  Василия  и
приказал поднимать людей в путь. Денщик, гулко кашляя со сна, растирал
застывшие ноги. Есаул спросил его:
     - Что, Васька, ноги, чай, гудут?
     - Все разломило,  Платон Иванович.  Отвык,  жиром зарос.  Цельный
день бежать - не на печи лежать.
     - В Охотск прибежишь, как волк поджарый, а?
     - Ваше благородие, дозвольте спросить? - робко сказал Василий.
     - Ну,  говори,  - отвечал есаул,  подозрительно глянув в  широкое
лицо своего верного слуги
     - Платон Иванович, мы силы не лишимся раньше время?
     - Терпи, Васька! - хмуро ответил есаул, потом, помолчав, добавил:
- Нам до Охотска нужно в  сухое  тело  войти  и  получить  привычку  в
дороге.  До  Охотска цветочки,  после Охотска начнется настоящее дело.
Там сырому человеку погибель. А сейчас мы обтерпимся, обвыкнемся, жиры
свои  подсушим,  потом  в  Охотске  дня  два  отоспимся и,  как птицы,
долетим. Понял, дурья голова?
     - Понял, Платон Иванович.
     - Ну, коли так, ставь чайник на огонь и буди на род...
     Собаки, которым доставалось больше всего,  начали изнемогать. Уже
нескольких пришлось оставить во встречных  юртах;  взятые  взамен,  не
привыкнув еще к стае, плохо слушались и беспрестанно дрались.
     Люди уставали все больше,  и ночной сон на жестоком морозе  плохо
подкреплял их силы. А дорога становилась все труднее, - начались горы,
знаменитые "семь хребтов" Охотского тракта.  Дня  за  три  до  урочища
Аллах-юнь  одного  из  якутов пришлось оставить во встречной юрте.  Он
совершенно обессилел и обморозил  себе  лицо.  На  другой  день  самый
молодой из казаков утром не смог подняться.
     - Застыл совсем,  ваше благородие.  Ознобился,  жизни решаюсь,  -
бормотал он в ответ на брань и угрозы Мартынова.
     Пришлось разгрузить  одну  из  нарт,  груз  спрятали   в   ветвях
приметного дерева,  а заболевшего казака, завернув в медвежью полость,
служившую  постелью  Мартынову,  положили  на  нарту  и   повезли   до
ближайшего жилья.
     Путь становился  все  тяжелее.  На  опасном  и  трудном  перевале
Юдомский  Крест  не  удалось  сдержать  одну нарту,  и она свалилась с
крутизны на дно ущелья.  К счастью,  на  ней  ничего  не  было,  кроме
собачьего  корма.  Якуты  хотели достать хоть груз,  но на это ушло бы
целых полдня,  и Мартынов,  махнув рукой,  велел  трогать  дальше.  На
восемнадцатый день измученные путники очутились в долине реки Охоты, а
на двадцать первый день,  еще засветло,  караван, еле тащась, прибыл в
Охотск..  Несколько домов в снежных сугробах,  разбросанных на большом
пространстве, церковь, амбары Русско-Американской компании и на отшибе
- почернелый от времени палисад острога Охотского укрепления.
     Начальник Охотского порта,  высокий, худой старик, не выпускавший
изо рта трубки, радушно встретил путников. У него и остановились есаул
и его денщик, оба почерневшие и похудевшие. Немногочисленное население
Охотска  - офицеры,  врач,  священник,  приказчики Русско-Американской
компании - жаждало повидать и послушать человека, прибывшего с "воли",
но   начальник  порта  не  принимал  гостей,  чтобы  дать  возможность
путешественникам отдохнуть и отоспаться.
     На другой  день  Мартынов стал деятельно готовиться к дальнейшему
путешествию,  а Василий  по  данному  ему  списку  отбирал  на  складе
Охотского порта продовольствие и снаряжение.
     Вечером у начальника порта собрались гости,  и есаул был  центром
всеобщего внимания. Охотские жители на всю зиму были отрезаны от мира,
и только случайные курьеры изредка вносили разнообразие в их жизнь. Но
есаул не позволил себе ни выпить лишнее,  ни засидеться допоздна: надо
было набираться сил. Выступать решено послезавтра.

     От Охотска к Петропавловску путь идет на  протяжении  трех  тысяч
верст,   огибая  побережье  сурового  Охотского  моря.  На  всем  этом
пустынном пространстве в то время было, только два населенных пункта -
Гижига  и  Тигиль,  в  которых можно было пополнить запасы,  но и то в
очень ограниченном количестве.  До  Гижиги  считалось  полторы  тысячи
верст по безлюдному и дикому охотскому побережью.
     В пути только изредка  можно  было  встретить  случайную  стоянку
тунгусов.  Здесь  гуляла  свирепая  пурга,  набиравшая  силу и стужу в
огромных пустых просторах застывшего моря.  Морозы стояли такие, что с
громом, подобным пушечному выстрелу, лопались прибрежные скалы.
     Из Охотска Мартынов двинулся караваном из  четырех  нарт.  Тунгус
Афанасий,  сносно  говоривший  по-русски,  и какой-то его родственник,
меднолицый,  скуластый  молчаливый  человек,  отправились  в  качестве
проводников.
     Безмолвная, мрачная пустыня на многие сотни верст залегла вокруг.
Слева  от  медленно  движущегося  каравана  тянулись  невысокие холмы.
Глубокие  снега  занесли  низкий  можжевельник  и  кедровый   стланец,
стелющийся  по  земле,  чтобы  спастись  от обжигающе холодных ветров.
Справа - бесконечная,  однообразная белая равнина заледеневшего  моря.
Низкое серое небо уныло нависало над мрачным пейзажем, и плоский купол
его,  спускаясь к  горизонту,  темнел  к  краям,  как  бы  подчеркивая
бесконечность, бескрайность лежащих за горизонтом пространств.
     Холмы за холмами, мыс за мысом, черные камни из-под белого снега,
безлюдье,  пустота.  Ни  птицы,  ни живого существа.  Много-много дней
однообразного пути...  И невольно душу Мартынова охватывала тоска  при
мысли об этой ледяной бесконечности, куда все глубже и глубже проникал
караван.  И  веселый  Васька  меньше  шутил  и  почти  не  пел.  Шарф,
закрывавший его лицо, превратился в ледяную маску.
     Холод, мертвящий,  убивающий холод,  царил вокруг. Холод проникал
под  меховые  одежды  и  постепенно  овладевал  телом,  леденил кровь,
усыпляя,  туманя сознание.  То и дело путники  соскакивали  с  нарт  и
бежали рядом,  чтобы разогнать застывающую кровь. Казалось, невозможно
было день за днем,  неделю  за  неделей  выдерживать  эту  бесконечную
борьбу  со  стужей и усталостью.  Воображение отказывалось представить
себе всю бесконечность лежащего  впереди  пути.  Немного  муки,  кусок
мяса,  кружка кипятку - вот ничтожные средства, поддерживавшие тепло в
человеческом  теле  и  позволявшие  бороться  со  смертельной  стужей.
Бороться и двигаться вперед, к намеченной цели, вопреки жестоким силам
сибирской зимы.
     Тунгусы уверенно вели караван,  то идя вдоль берега, то пересекая
заливы и бухты,  то углубляясь в материк,  чтобы обогнуть непроходимые
мысы  и  торосистые  пространства.  Они  чуяли  дорогу  днем  и  ночью
непонятным Мартынову шестым чувством.  Как предсказывал  Афанасий,  на
пятый день караван достиг тунгусского становища.
     Закутанный в меха тунгус разогнал лающих,  освирепевших собак,  и
Мартынов  с  Василием,  войдя  в  юрту,  принялись  разматывать шарфы,
отрывая куски льда - замерзшее дыхание.  В юрте было тесно и дымно, но
от  горящего  камелька шло тепло,  и Мартынов,  сбросив шубу и меховую
шапку,  остался только в самоедской рубахе  из  оленьей  шкуры.  Он  с
наслаждением  отогревал  у  огня  ноющие,  захолодевшие от стужи руки.
Васька сел рядом.
     Хозяева юрты  отодвинулись  от  огня,  чтобы  дать  место гостям.
Уставясь на огонь,  не мигая узкими глазами,  они  сидели  неподвижно,
куря  коротенькие  трубки,  и  огненные  отблески озаряли их скуластые
каменные лица.
     - Ну,  народ!  -  бормотал  Василий.  -  Что земля - кроме снегу,
ничего не родит,  то и люди:  неприветные, только дым пускают, доброго
слова не молвят... В кои-то веки русских людей увидели, а молчат.
     Однако Васька ошибался,  укоряя тунгусов в равнодушии  к  гостям.
Скуластая  хозяйка  с  длинными  черными  косами  робко,  не  глядя на
приезжих,  подала им миску с морошкой и нерпичьим жиром, поставила для
них на огонь чайник.  Мартынов подумал об этих людях,  которые с такой
готовностью делились самым драгоценным,  что есть в этих краях, - едой
и  оживляющим  теплом  и  которые  всю  жизнь  ничего не видят,  кроме
безнадежной пустыни,  голода и холода,  дождей и гнуса летом,  мрака и
стужи зимой, - мрачно стало у него на душе....
     Много дней  прошло  с  тех  пор,  как  караван  покинул   Охоток.
Истомились люди,  обессилели собаки.  Несколько собак уже погибло. Два
раза пурга заставала караван в  пути.  Однажды  Мартынов  почувствовал
себя плохо. Пурга свирепела. Путники устроили нечто вроде норы из нарт
и  палатки.  Почти  двое  суток  провели  они   под   снегом.   Есаулу
нездоровилось, знобило, забытье охватывало его.
     Тунгусы, завернувшись в меха, спали, как медведи в зимней спячке.
А  Василий  отогревал  Платона  Ивановича  своей  шубой,  не давая ему
засыпать,  чтобы  он  не  замерз.  Развести  огонь  не  было   никакой
возможности.  Чтобы  дать есаулу напиться,  Василий оттаивал у себя на
груди снег,  набитый в кружку.
     Когда пурга стихла,  тунгусы и Василий с трудом откопались из-под
снега.  Есаул оправился, но ослаб и не мог идти. Тащить нарты с лишней
нагрузкой  собаки  были не в силах,  и Василий два дня сам вез нарты с
грузом и есаулом.  Теперь Мартынову было тепло и  покойно,  измученные
мышцы гудели и ныли, отходя от деревеневшей их усталости.
     - Васька, надень шубу, идол, ознобишься! - слабым голосом говорил
есаул.
     Но Васька оборачивал обмотанное до самых глаз лицо и  отвечал  со
смехом:
     - Ничего,  быстрее доедем!  Мороз - он жмет,  да и  я  не  зеваю:
нажимаю, ходу даю. Аж взопрел!
     На третий день есаул  шел  уже  сам.  К  вечеру  четвертого  дня,
поднявшись  на увал,  путники увидели внизу,  под скалистым мысом,  на
белом снегу несколько юрт и черные точки собак  возле  них.  Это  было
становище,  где  жила  семья  второго проводника,  безмолвного Макара.
Тунгусы гикнули,  собаки понеслись вниз по пологому  склону  так,  что
снег  завился  из-под  полозьев.  Скоро  неистовый  лай  и  визг собак
известили население о прибытии  путешественников.  Из  юрты  показался
человек и что-то прокричал. Афанасий и Макар стали как вкопанные.
     - Что такое? - встревожился есаул.
     - Горячка пришла,  весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер,
- сказал Афанасий,  показывая на Макара,  который с еще более каменным
лицом,  чем  всегда,  и еще более сузив глаза,  молча привязывал своих
собак.
     "Вот и  отдохнули  в  тепле...  Оспа  у  них,  что ли?" - подумал
Мартынов и сказал:
     - Васька,  Афанасий,  чтобы  не  смели  в  юрты входить!  Горячка
прилипчива. Ночевать будем под скалой. Собирайте костер.
     После ночевки,  когда  стали собираться в дорогу,  Афанасий вдруг
подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:
     - Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.
     - Чего еще?
     - Не  серчай,  бачка,  Макарка  дальше  ехать не может - его баба
больной лежит, мальчишка помирал.
     Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?
     - Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.
     - Сделаем!  Все сделаем, ваше благородие. Садись к огню, отдыхай,
а мы с Васькой все сделаем - и нарты перегрузим,  и  собачка  сменяем,
все сделаем,  - твердил Афанасий,  обрадованный, что есаул не сердится
на него.
     - Только смотри, в юрты не ходить! Замечу - убью! - сказал есаул,
поплотнее укутываясь и ложась к огню.
     К полудню  все  было  готово,  и  караван,  уменьшившись  на одну
запряжку, тронулся дальше.
     Свежие собаки  были  готовы  бежать  во  весь опор,  но дорога не
позволяла  этого.  Постоянно  приходилось  то  вязнуть  в  снегу,  идя
берегом,  то всем телом,  всеми силами сдерживать нарты на спусках. По
пути попадались им заливы верст в двадцать пять  -  тридцать  шириною;
через  них  переходили  по льду,  перебираясь через торосы,  борясь со
свирепым ветром, беспрестанно дувшим с моря мощной струей.
     И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих
лица были обожжены морозом,  несмотря на то,  что  они  закрывали  их,
оставляя только глаза,  и красная кожа была воспалена и зудела.  Глаза
слезились.  Руки распухли  и  онемели.  Все  тело  ныло  и  мучительно
чесалось от холода,  грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем
полдороги.  До Гижиги оставалось еще  дней  двенадцать  -  шестнадцать
пути.  А  тут еще,  как на грех,  новые собаки на каждой ночевке выли,
стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной,
это  и  удалось  сделать;  она  перегрызла  поводок  вместе с палкой и
удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.
     Дня через  два  после  остановки  у  зараженного  становища есаул
заметил на Василии новые унты.
     - Васька! Это что за унты на тебе?
     - Унты?  Известно,  что за унты - меховые унты,  инородческие,  -
уклончиво  отвечал Васька и поспешно встал - осмотреть,  как привязаны
собаки.
     - Ты мне дурака не строй! - закричал Платон Иванович. - А ну, иди
сюда! Говори, где взял унты?
     - Ну...  где  взял!  Известно,  где  взял...  сменял,  - смущенно
пробормотал Васька, возвращаясь к костру.
     - Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?
     - Ну да,  у бабы тунгусской,  мужик у ней  помер,  а  унты  почти
новые... А мои уж сносились совсем.
     Васька, понурясь,  ожидал,  что есаул разозлится, накричит. Но, к
удивлению  Васьки,  "поучения" не последовало.  Есаул,  бросив на снег
кружку,  из  которой  пил  чай,  мрачно  уставился  в  огонь.   Васька
подавленно молчал.
     - Вот заболеешь,  что я с  тобой  здесь  буду  делать?  -  сказал
наконец  Мартынов,  показывая рукой на снег и тьму,  тесно обступившую
неверно прыгающий свет костра.
     - Не заболею,  Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может,
неделю только носили.
     - Эх,  и  дурень  же  ты,  Васька!  - грустно сказал есаул и стал
укладываться на ночь.
     Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался
в  Ваську,  но  его  неизменно  бодрая  улыбка   успокаивала   Платона
Ивановича.
     - Ну вот,  ваше благородие,  не заболел  я,  -  напомнил  однажды
Васька.
     - Счастье твое,  дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы,
-  отвечал  есаул,  улыбаясь  в  черную  жидкую  бородку,  отросшую за
путешествие.
     По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.
     Большая часть пути  была  пройдена.  Свыше  трех  недель  шел  от
Охотска  караван,  и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней.  И пора -
все устали до предела.  Даже никогда не унывающий  Васька,  поднимаясь
однажды утром, сказал:
     - Что,  Афоня,  скоро ли Гижига?  Что-то я подбился,  как  старый
мерин, ноги не идут.
     - Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся,
отоспимся,  отъедимся! - крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя
по мере приближения к Гижиге,  несмотря на то,  что измотан был больше
всех.
     Весь этот день Василий что-то отставал, а вечером был молчалив и,
привязав  собак,  лег  спать,  почти  не притронувшись к ужину.  Этого
никогда еще не бывало.
     - Что с тобой,  Васька?  Не занемог ли? - тревожно спросил есаул,
опускаясь на корточки около его изголовья.
     - Ништо, ваше благородие. Притомился я, - упавшим голосом отвечал
Васька, пряча в мех свое пылающее лицо.
     Ночью есаул  спал  тревожно.  Собаки  лаяли и выли необыкновенно.
Наконец они утихли,  и есаул заснул.  Но  скоро  его  разбудили  крики
Афанасия.
     - Ай,  бачка!  Ай, беда, ваше благородие! - кричал тунгус, хлопая
себя  по  бедрам,  и  в отблесках потухающего костра тень его металась
фантастически.
     Такое поведение   Афанасия,   всегда  величественно-спокойного  и
молчаливого, было настолько необыкновенно, что есаул вскочил.
     - Ваше благородие! Собачка убежал!
     - Какая собачка?- немного успокаиваясь, спросил Мартынов.
     - Вся новая собачка убежал! - кричал Афанасий.
     - Врешь! - крикнул Платон Иванович, чувствуя, как покатилось вниз
сердце и слабеют ноги.
     Он кинулся к собакам и увидал только трех лаек, сидевших на снегу
с тревожно наставленными ушами. Это были те собаки, которых он получил
в Охотске.  Все взятые на становище Макара каким-то чудом отвязались и
убежали.
     - Кто привязывал  собак?  -  со  зловещей  сдержанностью  спросил
есаул,  подходя к костру,  у которого, взяв уже себя в руки, с обычной
флегмой уселся тунгус.
     - Васька привязал, - буркнул он.
     Есаул ногой стал расталкивать Василия,  но тот  только  охал,  не
просыпаясь.  Мартынов открыл его лицо, и холодный воздух привел Ваську
в чувство.  Васька глянул на есаула мутно,  от света костра  лицо  его
казалось багровым.
     - Сейчас подам-с, не извольте беспокоиться-с, - бормотал он.
     - Ты пьян, каналья? - спросил есаул, с недоумением оглядываясь на
тунгуса.
     Тот покачал головой, пристально глядя на Василия.
     - Горячка ему. Потому и собачка плохо привязал. Больной она.
     - Не может быть!  - упавшим голосом сказал есаул и, сняв варежку,
дотронулся до лба Василия. Лоб был горяч необычайно.
     - Вася, друг... Очнись, Вася... - тихо говорил есаул.
     Василий пришел в себя окончательно.  Он хотел подняться, но есаул
удержал его.
     - Оплошал, ваше благородие, виноват-с, - хриплым и слабым голосом
сказал он, валясь обратно. И снова закрыл глаза. - Испить бы...
     Мартынов был совершенно ошеломлен свалившимся на него несчастьем.
Он всей душой ощутил,  что теряет лучшего,  может быть,  друга,  какой
только был у него в жизни.  Напоив Василия,  Мартынов  сел  к  костру.
Афанасий мрачно глядел на огонь. Молчание длилось долго.
     - Ну, что будем делать, Афанасий? - проговорил наконец есаул.
     - Два нарта тут бросать надо. До Гижиги надо идти.
     - Сколько нам до Гижиги?
     - Четыре-пять дня.
     - А становища не будет по пути?
     - Нет. До самой Гижиги не будет люди.
     Тунгус замолчал. Молчал и есаул.
     - Что с Васькой делать? - спросил тунгус через некоторое время.
     - Повезем с собой, вестимо.
     - Все равно помрет. Собачка убежал, как будем везти?
     - Ну ты, смотри мне! - пригрозил есаул.
     - Не сердись, бачка, тебе сила нету, мине сила кету, собачка сила
нету.  Гижига далеко.  Васька повезем,  две недели  идти  будем.  Сами
помрем.
     - Чтоб и разговору не было об этом! - мрачно приказал есаул.
     На одну  нарту  положили  необходимые  вещи  и еду для себя и для
собак на шесть дней.  На другой нарте устроили Василия, который что-то
бормотал в забытьи.  Чтобы он не упал, привязали его ремнями. Афанасий
подчинялся есаулу молча,  и на скуластом лице его нельзя было заметить
неудовольствия.  Медленно тронулись путники. Впереди двигались нарты с
провизией,  которые  везли  оставшиеся  собаки.   Афанасий   и   есаул
поочередно тащили вторые нарты, на которых лежал Василий.
     Так брели они целый день.  Попробовали идти  в  темноте,  но  это
оказалось выше их сил.  Пока Афанасий кормил и привязывал собак, есаул
нарубил можжевельнику и устроил костер.
     Когда ужин был готов, есаул подошел к Василию с едой. Тот, видно,
очнулся и смотрел на него сознательным взглядом.
     - Платон  Иванович,  простите меня!  - срывающимся голосом сказал
денщик.
     - Что ты, Вася! На вот, поешь.
     - Не принимает душа.
     Ночь он  провел  спокойно,  но  наутро  сознание  его снова стало
мутиться.
     Днем он пришел в себя и с усилием повернулся,  чтобы осмотреться.
Он увидел бесконечную  снежную  равнину,  передние  нарты,  которые  с
усилием  тянули  три собаки,  Афанасия,  Мартынова,  который тащил его
нарты.
     - Ваше  благородие!  Ваше благородие!  - закричал он с неизвестно
откуда взявшейся силой.
     Есаул испуганно обернулся.
     - Что вы делаете,  батюшка?  - снова  закричал  Василий,  пытаясь
слезть с нарт, к которым он был привязан.
     - Что ты, Вася? - спросил есаул, наклоняясь к нему.
     - Платон   Иванович,   бросьте   меня.  Все  равно  я  не  жилец.
Надорветесь,  батюшка...  Не дойдете до Камчатки... Не погубите, отец,
дайте помереть спокойно...
     - Лежи,  Вася.  Скоро  Гижига,  там  тебя  оставлю.  Выздоровеешь
небось, ты парень молодой, крепкий... Лежи, голубчик.
     Караван тронулся дальше,  и Васька затих. Вечером Василий немного
поел и лежал,  что-то шепча про себя.  Когда есаул уже укладывался, он
вдруг позвал его.
     - Что,  Вася?  -  спросил  Платон Иванович,  садясь около него на
корточки.
     - Проститься, ваше благородие.
     - Что ты...
     - Нет уж,  знаю я...  Простите, коли чем не угодил. А вам спасибо
за доброту вашу и за хлеб-соль...  Старался я всегда.  Теперь вам  без
меня слободнее будет...
     - Что ты, Вася, поддержись! В Гижиге поправишься.
     - Нет, Платон Иванович, я знаю... Без покаяния вот... - голос его
слабел.
     - Не говори, Вася. Спи спокойно. Довезем тебя, не бойся. Встанешь
на ноги.
     Долго сидел есаул около больного. Василий спал или был в забытьи.
Он лежал с закрытыми глазами и трудно  дышал.  Есаул  оправил  на  нем
шубу,  прикрыл  его  лицо  от  мороза  и лег на свое место.  Усталость
сморила, и он заснул тревожным сном.
     Глубокой ночью  есаул  встал посмотреть на Василия и увидел,  что
шуба и парка больного лежат на месте, а его нет.
     - Афонька, Афонька! - закричал Мартынов. - Куда Васька девался?
     Тунгус испуганно вскочил.
     - Ай, ай, куда ушла? - качай головой, говорил он. - Вон, вон куда
след!  Туда пошла!  - закричал Афанасий и, взяв горящую головню, пошел
по следам.
     Есаул, захватив шубу Василия,  устремился за ним.  Следы  вели  в
сторону от лагеря.  В нескольких местах видно было, что Василий падал,
но потом вставал и шел дальше. Вот здесь он уже полз. Они прошли шагов
триста от лагеря.
     - Вот она!  Вот она!  Васька, вставай, шайтан! - закричал тунгус,
наклоняясь над темной фигурой, лежащей на снегу.
     Василий лежал ничком, в одной оленьей рубахе и без шапки. Спина и
волосы его заиндевели.
     - Мертвый, - сказал тунгус, дотронувшись до него. - Зачем ушла? -
прибавил он, помолчав.
     Но Мартынов  знал,  "зачем  ушла",  и  скупые   слезы,   медленно
скатываясь, замерзали на его щеках.
     Темнота и равнодушное безмолвие царили вокруг. Головешка трещала,
неровным  светом  озаряя  вспыхивающий  блестками  снег  и неподвижную
фигуру Василия.

     Однажды днем,  часовой,  стоявший у гижигинской  батареи,  увидел
двух людей и собаку, медленно бредущих со стороны юго-восточного мыса.
По всему,  это были "инородцы", ибо шли они налегке, без нарт. Часовой
с любопытством и недоумением следил за приближением странных путников.
Один из них шел впереди,  что-то неся на спине,  сгорбясь и  наклонясь
вперед;  он шагал медленно,  затрудненно,  но настойчиво и размеренно.
Второй отставал, спотыкаясь, покачиваясь, даже изредка останавливаясь.
За ним, мордой уткнувшись в землю, след в след, брела собака.
     Отстающий человек вдруг запнулся,  пошатнулся,  постоял,  пытаясь
восстановить равновесие,  и рухнул ничком. Передовой, не оглядываясь и
не останавливаясь, продолжал путь.
     Изумленный часовой ударил тревогу,  вызывая караул.  Весь военный
гарнизон (шесть казаков) и все население Гижиги (около сорока человек)
выскочили из казарм, домишек и юрт, пораженные необычной среди суровой
полярной зимы тревогой.
     Тучный начальник   порта,   в  расстегнутом  сюртуке  и  с  шубой
внакидку,  вышел на крыльцо своего  дома,  прожевывая  лососину,  весь
разрумянившийся от предобеденной закуски.
     К крыльцу медленно подходил человек в шубе, в унтах, с закутанным
лицом  и  с кожаной сумкой,  привязанной к спине.  Его окружила группа
гижигских жителей,  другая часть населения  теснилась  около  казаков,
которые шагах в двадцати позади несли второго пришельца.  В нескольких
шагах от крыльца незнакомец зашатался,  падая,  но  урядник  Пашков  и
приказчик  Русско-Американской  компании  подхватили  его  под  руки и
внесли в дом начальника Гижиги; второго принесли туда же.
     Это были   Мартынов  и  совершенно  обессилевший  и  обмороженный
Афанасий. Уже третий день они брели без еды, и Афанасий, человек очень
пожилой и к тому же одетый легче Мартынова, пострадал сильнее. Из всех
вещей Мартынов сохранил только генерал-губернаторский пакет и сумку  с
форменной   одеждой.  Он  не  считал  возможным  для  себя  явиться  к
губернатору  Камчатки  в  якутской  шубе  и  малахае.  Спасая  мундир,
пришлось пожертвовать частью провизии.
     В тепле, подкрепившись водкой и едой, Мартынов немного отошел. Он
сидел за столом, страшный, лохматый, заросший густой черной бородой, с
обмороженными щекой и носом и  глубоко  запавшими  глазами.  Тучный  и
радушный   капитан,   начальник   Гижиги,   потчевавший   гостя,   был
разочарован.  Он ожидал новостей  от  свежего  человека  и  думал  сам
отвести душу, поболтать, но ничего не получалось. Мартынов был мрачен,
сосредоточен и скуп на слова.  Он кратко объяснил,  кто  он  такой,  и
потребовал, чтобы ему немедля помогли двинуться дальше.
     - Батюшка мой,  рад бы душевно,  да как же могу я вас  пустить  в
таком  виде?  Ведь  до  Тигиля  не  дойдете,  батюшка,  не  то  что до
Петропавловска.  Вот отдохнете,  отлежитесь,  откормитесь,  а  мы  тем
временем надежных людей вам подберем. Так ведь с ветру их не возьмешь,
- убеждал румяный капитан.
     - Невозможно-с.  Не  позднее  завтрашнего  дня я должен следовать
дальше-с. Весна приближается, - отрезал Мартынов.
     Несмотря на резоны и уговоры тучного командира,  Мартынов настоял
на своем,  и вскоре все было готово к тому,  чтобы отправиться в путь.
Урядник  Пашков и Николай,  каюр Русско-Американской компании,  должны
были доставить Мартынова до Тигиля,  где он думал найти свежих  людей,
взять новые запряжки собак.
     Мартынов закостенел душевно и чувствовал только одно  стремление,
одно желание - это двигаться и двигаться вперед, не останавливаясь, не
давая себе возможности оттаять,  обмякнуть.  Он чувствовал,  что стоит
только пожалеть себя, - и нервы сдадут. А тогда он не сможет выдержать
этой непрерывной борьбы с холодом,  усталостью,  одиночеством и горем,
точащим его душу.
     Когда все было готово к отъезду,  Мартынов,  одетый по-походному,
вошел  в  комнату,  где  на  медвежьей шкуре лежал Афанасий.  При виде
есаула он хотел встать, но Мартынов остановил его.
     - Афанасий, ты ведь скоро оправишься?
     - Скоро, бачка, скоро! Такой беда пришел! Я старый люди стал.
     - Слушай,  вот тебе сто рублей, привези сюда... - Платон Иванович
запнулся. - Привези его сюда, когда оправишься. Ты знаешь ведь, где он
остался?
     - Знаем, бачка, все понимаем. Будь спокойна, привезем.
     - Прощай, Афанасий.
     - Прощай, бачка, час добрый тебе.
     Прощаясь перед домом с тучным капитаном, есаул сказал:
     - У меня к вам просьба генеральнейшая.
     - Рад служить, пожалуйста, рад служить, - отвечал толстяк.
     - В пути сюда погиб мой спутник,  Василий Иванов...  Тунгус  мой,
как только оправится,  привезет сюда его тело... Прошу вас, похороните
его и панихиду отслужите.  И памятник каменный. Вот деньги-с. Памятник
хороший  соорудите-с...  Век  благодарить  буду,  - прерывисто говорил
есаул, и суровое его лицо морщилось и дрожало от сдерживаемых слез.
     - Все  сделаю,  голубчик,  все  сделаю,  -  твердил  растроганный
толстяк, обеими руками пожимая руку есаулу.
     - Вот-с...  эпитафия...  -  пробормотал Мартынов и,  сунув в руки
капитана бумажку, бросился в нарты, махнул рукой, и собаки понеслись.
     На бумажке четким почерком было написано:

                 Здесь лежит солдат Василий Иванович
                               Иванов,
                           жизнь положивший
                            за други своя.
                               1855 г.

     Снова снег,  горы,  чахлые, низкие перелески. Бесконечная ледяная
дорога.  Снова ночевки в снегу, у костра. Ночной вой собак, жалующихся
на стужу,  и ощущение холода и усталости, никогда не покидающее тело и
давящее мозг.  Вперед и вперед!  Мартынов гнал и гнал,  дорожа  каждой
минутой.  Свирепые  морозы  жгли  немилосердно,  но это были последние
усилия суровой зимы. Весна приближалась неотвратимо, и Мартынов спешил
обогнать ее.
     Он был все время как в полусне.  Это странное состояние уже давно
овладело им.  Он говорил и двигался,  как лунатик,  и действительность
казалась ему нереальной,  смутной.  Шел третий месяц непрерывной гонки
по  застывшим  суровым  северным  пустыням,  и  движение,  непрерывное
движение, стало сутью всего душевного строя Мартынова. Вперед! Вперед!
Все яснее облик приближающейся весны! Вперед! Скрипят полозья, несутся
собаки.  Еда наскоро, короткий свинцовый сон и снова вперед. Казалось,
ничего нет на свете, кроме бесконечного пути, снегов и дымного костра.
И никогда не будет этому конца - это и есть жизнь.
     Тяжел был переход через гористый полуостров Тайгонос,  после него
трудно было идти  прямиком  через  торосы  и  ледяные  поля  замерзшей
Пенжинской губы.  Ночевки среди льдов,  без костра и ужина,  наконец -
обрывистые берега  Камчатки.  Еще  несколько  дней  тяжелого  пути,  и
Мартынов прибыл в Тигиль.  Переночевав там в тепле,  на другой же день
он выехал дальше.  Бородатый тигильский казак Семенов и коряк  Алексей
сопровождали его. Пройдя несколько дней по побережью, вдоль застывшего
моря,  караван свернул в глубь полуострова,  чтобы перевалить  горы  в
наиболее доступном месте. Скоро начались разлоги камчатских гор.
     Однажды, переходя замерзшую речку,  Мартынов,  как это  постоянно
приходилось делать, соскочил с нарт, чтобы удобнее направлять их между
обледенелых  камней.  Нога  его  соскользнула,  что-то  хрустнуло,   и
невыносимая  боль  заставила  его  сесть  на  снег.  Мартынов осмотрел
поврежденную  ногу.  Очевидно,  были  растянуты  и  надорваны  связки.
Ступить  на  ногу  было  почти  невозможно,  а  идти - и вовсе нельзя.
Приходилось продолжать путь, не сходя с хрупких и валких нарт.
     Застывающая нога  ныла  немилосердно.  Холод еще сильнее разжигал
боль.  Но  остановиться  и  отогреть  больную  ногу  значило  потерять
несколько часов - полтора-два десятка верст.
     Вечером ногу  пришлось  оттирать  снегом.  Мартынов  боялся,  что
отморозил  ее.  На  другой  день  стало  ясно,  что неподвижность ноги
обрекает ее на обмораживание,  а  двигать  ею  нельзя  было  от  боли.
Мартынов еще сократил время отдыха и все торопил своих спутников. Нога
распухла так,  что трудно было снимать широкий меховой сапог.  День за
днем, стиснув зубы, лежал Мартынов на валких нартах, страдая от холода
и невыносимой боли в ноге.
     Но вот  однажды  боль  стихла,  нога  онемела  и  была как чужая.
Сознание мутилось  у  Мартынова,  и  отчаяние  охватило  его.  Вечером
Мартынов  не  стал  разуваться  и  оттирать  ногу.  Утром  он подозвал
Семенова и объяснил ему всю важность кожаной сумки и  лежащего  в  ней
приказа. Он сделал это на случай, если окончательно потеряет сознание.
     Бородатый молчаливый казак кивал  головой,  слушая  слабый  голос
есаула.
     - Не сумлевайся,  ваше благородие, доставим, - сказал он и гикнул
на собак.
     Караван тронулся в путь.  Казак бежал на лыжах рядом  с  нартами.
Мартынов  забылся.  Ему  казалось,  что  он  лежит у себя в спальне на
широкой ковровой тахте и сейчас Васька придет открывать окно.
     В темноте  где-то  -  непонятно,  не то близко,  не то далеко,  -
мелькнули,  скрылись,  снова мелькнули и  тихо  затеплились  несколько
огоньков.
     - Ваше  благородие,  Петропавловск  видно,  -   сказал   Семенов,
наклоняясь к нарте, где лежал Мартынов.
     Эти слова электрическим  ударом  потрясли  есаула.  Петропавловск
видно?!  Что-то невероятное было в этих словах.  Значит, правда?! Ведь
казалось,  ничего нет в мире,  кроме холода,  снега, собачьих упряжек,
гор,  торосов,  ледяных полей, вечного движения вперед, к недостижимой
цели. Петропавловск!
     С трудом  повернув  онемевшую  ногу,  превозмогая  одеревенелость
застывших мускулов, Мартынов повернулся, приподнялся и увидел огоньки.
Собаки  неслись  во весь опор,  нарты заносило и швыряло по накатанной
дороге. Впереди - неизвестно, далеко или близко, - теплились и мерцали
огоньки.
     - Ныне  отпущаеши...  -  трясущимися  губами   прошептал   Платон
Иванович, чувствуя, как слезы выступают у него на глазах.
     Вот мимо промелькнуло что-то темное,  вроде дома.  Вот забор. Вот
светится чье-то окно.
     - Куда заехать прикажете?
     - Нет ли тут гостиницы?
     - Есть вроде трактира заведение.
     - Ну, туда!..
     Семенов и коряк под руки ввели Мартынова  на  крыльцо  и  открыли
дверь. Клубы пара повалили из теплой низкой залы, освещенной оранжевым
трепетным пламенем свечей.
     Под потолком  ходили  клубы  сизого  дыма.  Из  открытой  двери в
соседнюю комнату доносился стук биллиардных шаров.  Несколько  человек
сидели за столом,  разгоряченные,  и смеялись чему-то. Они не обратили
внимания на вошедших.  В глубине комнаты была  стойка  с  бутылками  и
самоваром.  За  нею  стоял  старик с остроконечной бородой и в жилетке
поверх розовой рубахи.
     Мартынова подвели к стойке.
     - Чего изволите-с?  Видно, издалека-с? - спросил старик, опираясь
на стойку и наклоняясь вперед.
     - Из Иркутска.  Мне нужно комнату, чтобы переодеться и побриться.
Можно ли?  - слабым голосом отвечал Мартынов,  чувствуя,  что в душном
теплом воздухе силы вот-вот оставят его.
     - Можно-с!  Можно-с,  сударь! Батюшки мои, из самого Иркутска! Да
как же вы добрались в  такую  стынь?  -  засуетился  старик.  -  Сюда,
пожалуйста, сударь!
     Говор и шум смолкли в зале.  Мартынов,  двигаясь  как  в  тумане,
заметил,  что  любопытные  лица  смотрят  на него повсюду,  а в дверях
биллиардной, глядя на него, стоят игроки с киями в руках.
     В отведенной  ему  комнате  есаул переоделся при помощи Семенова,
держа себя в руках чудовищным усилием воли.  В тепле нога его ожила, и
снова  началась  сильная  боль.  Мартынову  начинало казаться,  что он
бредит,  что сейчас очнется - и все окружающее исчезнет, и снова будет
ночь,  снег,  дымный костер и скулящие от холода собаки. Много мучений
доставила больная нога.  Она  распухла  так,  что  пришлось  разрезать
меховой  сапог,  кожа почернела и потрескалась.  Нечего было и думать,
чтобы надеть сапог.  Мартынов  был  в  отчаянии.  Однако  делать  было
нечего.  Ногу  поверх  форменных брюк обмотали мягкой оленьей шкурой и
обвязали шпагатом.  Старик  хозяин  сам  вызвался  сбрить  свалявшуюся
черную  бороду есаула и сделать из нее бачки.  Когда все было кончено,
есаул попросил зеркало.  Впервые за два с лишним месяца он увидел свое
лицо.
     Страшное, почернелое, со струпьями на щеке и носу, с ввалившимися
глазами, оно казалось непомерно скуластым.
     Он поднялся,  застонав от боли, застегнул измятый мундир и, надев
форменную фуражку,  завернулся в шубу.  Старик хозяин подал ему палку.
Семенов и коряк с помощью старика вынесли есаула и усадили на нарты.
     Снова заскрипел снег под полозьями, и через несколько минут нарты
остановились у дома с сияющими через обледеневшие стекла  окнами.  Это
был дом Завойко, губернатора Камчатки.
     Снова мучительное путешествие на крыльцо  при  помощи  спутников.
Как  во  сне,  Мартынов  открыл дверь.  Два лакея вскочили с лавок ему
навстречу.
     - Есаул Мартынов, - еле слышно сказал им Платон Иванович, отдавая
шубу и фуражку.
     - Есаул Мартынов! - прокричал лакей, распахивая перед ним двери и
с нескрываемым изумлением глядя на помятое платье и обмотанную оленьей
шкурой ногу визитера (у Завойко был вечер).
     Мартынов шагнул к раскрытым дверям,  опираясь на палку.  В глазах
потемнело от боли, но он превозмог себя.
     Навстречу ему  шел  небольшого  роста   человек   в   распахнутом
мундирном  сюртуке,  с  красивым  круглым  лицом,  на котором вместе с
любезной улыбкой было выражение недоумения.  За ним в ярко  освещенном
зале виднелись еще какие-то любопытные и удивленные лица.
     Приставив палку к стене,  есаул вытянулся во фронт, четким жестом
выдернул  из  левого  обшлага пакет и шагнул вперед.  Невыносимая боль
пронизала его, но он успел твердо сказать, подавая пакет.
     - Есаул  Мартынов,  курьером  от генерал-губернатора,  имею честь
явиться!
     Завойко принял  пакет  и невольно посторонился.  Мартынов во весь
рост рухнул перед ним на пол.
     Раздались женские   крики,   изумленные  возгласы  мужчин.  Гости
толпились к дверям, желая увидеть, что случилось.
     Два флотских офицера перенесли на диван бесчувственного есаула.
     Сквозь группу гостей поспешно протеснился доктор.  Он  расстегнул
крючки   чересчур  свободного  воротника  мундира  на  исхудавшей  шее
Мартынова, кто-то подал стакан воды; он побрызгал на есаула, но тот не
приходил в себя.
     - Предельное  истощение,  -  сказал   доктор,   щупая   пульс   и
оборачиваясь к вопросительно смотревшему на него Завойко.
     - И с ногой  у  него  что-то,  -  проговорил  капитан  транспорта
"Двина", указывая на безобразно замотанную в шкуру ногу есаула.
     - Господа, господа, прошу прощения! - проговорил доктор, которого
теснили любопытствующие гости.  - Господа,  прошу вас перейти в другую
комнату
     При есауле  осталось  несколько  офицеров,  Завойко и доктор.  Он
размотал  шкуру,  еще  больше  разорвал  штанину.  Склонившись  низко,
осмотрел ногу и, поднявшись, тихо сказал:
     - Обморожена. Следовало бы ампутировать стопу.
     Все молчали.
     - Риск огромный,  господин Мартынов слишком ослабел,  -  прибавил
доктор.
     - Надо все сделать,  чтобы спасти его и  сохранить  ему  ногу,  -
сказал Завойко.
     Мартынова немедленно перенесли в  лазарет.  И,  в  то  время  как
петропавловский  врач  и  врач  "Авроры"  хлопотали над бесчувственным
Мартыновым, в кабинете Завойко обсуждались практические мероприятия по
эвакуации Петропавловска

     Железный организм Мартынова благополучно вынес ампутацию. Уход за
ним  был  самый  тщательный.  Жена  Завойко  и  жены  других  офицеров
поочередно дежурили у его постели.  Кормили его всем, что только можно
было достать лучшего и питательного.
     В то   время  как  Мартынов  медленно,  но  верно  выздоравливал,
Петропавловский гарнизон день  и  ночь  работал,  готовясь  к  походу.
Снимали  и  срывали батареи,  разгружали склады и грузили корабли.  Во
льду Авачинской губы прорубили канал и подвели суда  ближе  к  выходу,
чтобы при первой возможности выйти из бухты.  Весна началась быстрая и
дружная.  Город  опустел,  все  официальные  лица  и   часть   жителей
перебрались  на  корабли.  Остались  только  те,  кто корнями прирос к
камчатской суровой земле.
     При первой же возможности,  прорубаясь сквозь лед на чистую воду,
корабли вышли в море и под носом  эскадры  неприятеля,  во  много  раз
сильнейшей, ушли к Амуру. Противнику случайно удалось захватить только
шлюпку   с   несколькими    матросами.    В    самом    Петропавловске
англо-французская   эскадра  нашла  лишь  пустые  склады  упраздненной
крепости.  Морская же сила России  -  корабли  по-прежнему  оставались
угрозой врагу.





     Авачинская и  Ключевская  сопки  сияли  на закате своими розовыми
снегами.  Замершие воды Авачинской губы  стекленели  в  неподвижности,
отливая  перламутром.  Противоположный  берег  как бы висел в воздухе,
отделившись от зеркальности вод.
     На мысах и отмелях в окрестностях Петропавловска стучали топоры и
звучали голоса. Всюду было необычное оживление. Желтела земля в только
что отрытых насыпях,  темнели плетеные туры батарей.  Матросы с песней
тянули по песку на батарею тяжелые корабельные пушки.  На плацу  перед
губернаторским  домом  мичман  флота  обучал строевому шагу и ружейным
приемам волонтеров из чиновников.  В порту стояли  фрегат  "Аврора"  и
транспорт "Двина". На них было тихо и безлюдно. Все были на берегу, на
работах по постройке  укреплений,  и  только  часовые  каждые  полчаса
отбивали  склянки  да на мостиках виднелись скучающие фигуры вахтенных
офицеров.
     В ожидании   нападения   соединенной   англо-французской  эскадры
гарнизон  города,   усиленный   сибирским   линейным   полубатальоном,
прибывшим на транспорте "Двина", деятельно готовился к обороне.
     Положение было очень неясно.  Могло  прийти  еще  подкрепление  -
эскадра  графа Путятина,  состоявшая из парусных фрегатов,  корветов и
паровой шхуны,  но вернее было,  что неприятель опередит  их  и  будет
здесь раньше.
     По бухте разносился равномерный стук уключин.  Это бот Э 3 шел на
веслах  к  выходу  в  Авачинскую  губу.  Боцман  Усов  и  три  матроса
Камчатской флотилии 47-го флотского экипажа были  посланы  на  нем  за
кирпичом  в  Тарьинскую  губу.  Переночевав  там,  они  должны были на
рассвете идти обратно с полным грузом.
     Боцман Усов,   коренастый,   могучий   старик  с  седыми  баками,
перешибленным носом и острыми серыми глазами  под  лохматыми  бровями,
уже  давно  служил на флоте.  Матросы Попов,  Бледных и Удалов - много
моложе.  Удалов, румяный, с русым чубом и веселыми синими глазами, был
общий   любимец   и   баловень   всего   экипажа;  даже  суровый  Усов
снисходительно относился к шуткам,  не щадившим и его почтенную особу.
Старый боцман ценил в Удалове лихого моряка.
     Сейчас Удалов  испытывал  терпение   старого   служаки   и   свою
собственную судьбу:  он бился об заклад с Сидоренко,  унтер-офицером с
"Авроры",  на штоф водки,  что в  течение  трех  дней  будет  величать
старика  "дядя Усов" вместо "господин боцман" и что тот не отвалит ему
за это линьков.



     Утренний ветерок тянул порывисто, но слабо. Тяжело груженный бот,
кренясь  под ветер,  разваливая тупым носом гладкую воду,  неторопливо
бежал  по  спокойной  воде  Тарьинской  бухты.  Медленно  отодвигались
берега, и все шире и просторнее открывался проход на главный рейд.
     - Смотри, ребята! - сказал Бледных, сидевший на баке.
     Из-за мыса  один  за  другим  открывались  корабли.  Они были еще
далеко,  почти на середине рейда;  на белых бортах  темнели  шахматные
квадраты  закрытых пушечных портов.  Неподвижно высились просушиваемые
паруса,  далеко отражаясь в зеркальной воде.  Курс бота лежал прямо на
эскадру, и громады белоснежных пирамид росли на глазах.
     Изуродованное лицо Усова  стало  серьезным,  и  он,  хмуря  седые
брови,  внимательно вглядывался в силуэты судов, твердо сжимая румпель
жилистой корявой рукой.
     - Цельная  эскадра,  - продолжал Бледных.  - Вон корвет.  Вон еще
корвет!  А это фрегат,  - здоровый, поболе нашей "Авроры" будет. А вон
еще  фрегат,  поменьше...  А  тут,  гляди,  шхуна,  барк...  (Корвет -
трехмачтовое военное судно с открытой батареей.)
     - Бриг это, - поправил Удалов.
     - Верно, бриг, - согласился Бледных.
     - А вон еще корвет,  - сказал Попов.  - Чего же это,  неприятель,
что ли, а?
     - Может быть, - сказал Усов и до боли стиснул челюсти.
     Матросы нахмурились.
     На палубах брига и корвета можно было разглядеть людей,  не спеша
заканчивающих утреннюю уборку. Флагов еще не было ни на одном корабле.
     - Нет,  ребята,  -  уверенно  сказал  Удалов,  -  это нам подмога
подошла.  Гляди,  все тихо да мирно. Ни пальбы, ни тревоги. Ишь паруса
сушат. Наши корабли.
     - А салюта почему не слыхать было? - с сомнением сказал Усов.
     - Эвона!  -  засмеялся  Удалов.  -  Из-за сопки не доносит,  звук
стороной идет.  Намедни,  как  мы  за  кирпичом  ходили,  на  "Авроре"
артиллерийское ученье было, а мы не слыхали...
     - И то...  - кивнул головой Усов, не отрывая своих маленьких глаз
от  эскадры,  которая  действительно  имела мирный вид.  - Однако надо
круга  дать,  -  сказал  старик,  отводя  румпель.  -  Не  ровен  час,
неприятель.
     - Дядя Усов, идем прямо! Охота взглянуть поближе - может, новости
какие узнаем, дядя Усов, - улыбаясь, попросил Удалов.
     - Я те не дядя,  а господин боцман!  - обрезал его  старик.  -  И
непрошеными соваться нечего, как раз под беду попадешь.
     - Да нет, видать, верно наши. Вон, гляди, с русленей рыбу удят. -
Бледных  указал на корвет,  где действительно несколько человек удили,
ловко выхватывая из  воды  сверкающую,  как  солнечный  зайчик,  рыбу.
(Руслени  - площадки по бортам парусного судна,  служащие для отвода и
укрепления вант.)
     Всем четверым   это   мирное   занятие   показалось   на  столько
неестественным для неприятеля, пришедшего штурмовать крепость, что они
переглянулись с облегченной улыбкой.
     - А что будет? - вкрадчиво сказал Удатов. - Пройдем кабельтовых в
трех,  если  наши  -  подойдем,  а  если чего другое - мы завсегда под
парусом убежим, пока они спустят шлюпки.
     - Да нет, какой неприятель, наши это! - уверенно сказал Попов.
     Усов, не глядя на товарищей, потянул румпель на себя, и суденышко
легло  на  прежний курс.  Все четверо молча смотрели на приближающиеся
корабли.
     Там, видно,  заметили  бот.  На палубе брига и корвета,  стоящего
чуть поодаль, поднялось движение.
     - Братцы, - упавшим голосом сказал Бледных, - матросы-то одеты не
по-нашему!
     - Ворочай обратно, дядя Усов! - крикнул Удалов, хватаясь за шкот.
     Старик быстро переложил руль,  парус зашумел,  бот, перевалившись
на  другой  борт,  стал  описывать  дугу  по гладкой воде.  На бриге и
корвете поспешно опускали шлюпки.  У борта брига,  поднимаясь к  реям,
всплыло белое облачко, гулкий гром прокатился по глади залива, и ядро,
не долетев, взбросило в воздух зеленовато-белый столб воды.
     - Садись по веслам,  ребята! - Усов озабоченно взглянул на парус,
заполаскивающий под неверными порывами утреннего ветра.
     Матросы кинулись  по  банкам,  длинные  весла  вспенили воду,  но
перегруженный бот почти не прибавил ходу.  Между тем четыре  шлюпки  и
баркас, полные вооруженных людей, отвалили от брига и корвета. Мерно и
сильно взмахивали весла,  легкие судна заметно приближались.  Бледных,
Удалов  и  Попов  наваливались  на  весла,  но  неприятельские  шлюпки
настигали.  Старый боцман  бросил  руль,  поднялся  на  ноги,  опустив
широкие плечи, снял с себя бескозырку и низко наклонил седую голову.
     - Простите, братцы! - хрипло сказал он. - Погубил я вас за ништо,
старый дурак!
     - Навались, навались, может, уйдем, - задыхаясь, сказал Удалов.
     - Где там! - Попов бросил весла и махнул рукой.
     Старый боцман  перекрестился,  надел  бескозырку  и  молча   стал
прикидывать на руке кирпич.
     - Господин  боцман,  -  неверными  губами  пробормотал  Попов,  -
сдаваться надо. Его ить сила, а мы безоружные... Подушит, как котят...
     - А присягу ты принимал?  - спросил с усмешкой чуть  побледневший
Удалов, беря в каждую руку по кирпичу.
     - Встретим их, ребята, по-флотоки! - сказал Усов, становясь лицом
к врагу и повернув к товарищам широкую спину в черном бушлате.
     Неприятельские шлюпки шли, как на гонках.
     Впереди летела шестерка с брига. На носу стоял с ружьем наперевес
здоровенный смуглый парень с красной повязкой на черных кудрях  и  два
матроса в бескозырках с алыми помпонами. Шлюпкой правил стоя сухопарый
лейтенант  с  узким  желтым  лицом.  Придерживая  ногами   румпель   и
пригнувшись вперед, покачиваясь в такт толчкам весел, он, подняв дулом
кверху пистолет, кричал звонким голосом:
     - Ne  tirez pas,  mes braves!  Ne tirez pas!  Il faut les prendre
vivants!. (Не стреляйте, ребята, надо их взять живыми!)
     - Ca va,  mon lieutenant!  - отвечал матрос с красной повязкой на
голове. (Ладно, господин лейтенант!)
     Шлюпка, лихо разворачиваясь, подходила вдоль борта.
     - Вот мы их и подшибем,  - сквозь зубы сказал  Усов,  и  с  силой
пущенный кирпич, загудев, полетел в голову черноволосому.
     К счастью для него,  кирпич только вскользь задел его по  черепу.
Но  сила  удара  была  такова,  что  моряк,  выронив ружье,  без звука
кувырнулся в бот.
     - A,  vieux chameau!  - закричал лейтенант и выстрелил в боцмана.
(А, старый верблюд!)
     Пуля оторвала   кусок  уха,  седые  бакенбарды  старика  залились
кровью.
     - Вот тебе за дядю!  - И кирпич, брошенный Удаловым, угодил прямо
в грудь лейтенанту.
     Ноги его  мелькнули  в  воздухе,  раздался  всплеск. Двое гребцов
сейчас же бросились за ним в воду,  остальные прыгнули в  закачавшийся
бот. Там вспыхнула жаркая, неравная рукопашная схватка. Удалов, боцман
и Бледных,  выпустив свои "заряды", отчаянно дрались кулаками, но силы
были слишком не равны.  Одна за другой подваливали шлюпки, и скоро все
четверо русских моряков  были  связаны,  спеленаты,  как  младенцы,  и
положены на дно двух шлюпок с брига "Obligado". Бот взяли на буксир, и
флотилия пошла к кораблям.  Мокрый лейтенант,  воинский  пыл  которого
после купанья значительно остыл,  правил шлюпкой,  где лежали Удалов и
Усов с залитым кровью лицом.  Но и победители,  однако, почти все были
покрыты синяками, а двое прополаскивали разбитые зубы морской водой.
     Удалов, лежа на дне,  отдышавшись после  схватки,  сосредоточенно
уставился  на курчавого смуглого матроса,  на красной повязке которого
темными пятнами проступала кровь.  Болезненно морща красивое лицо,  он
то и дело смачивал голову водой.
     - Мусью, а мусью! - обратился к нему Удалов.
     - Oui? - вежливо обернулся тот.
     - Как угощенье-то,  по вкусу ли?  -  озабоченно  спросил  Удалов,
кивая подбородком на его голову.
     Тот недоумевающе поднял брови.
     - Бламанже-то,  бламанже рюс, са ва? Бьен? - усмехаясь, продолжал
Удалов. - Закусон, значит, как оно, бьен?
     - C'est ca?* - догадался француз, указывая на свою рану. - Merci,
vous etes bien aimable.  Je me suis regale de votre bonne chere.  Etes
vous  content  pour  votre  part?**  *Вот это?  ** Спасибо,  это очень
любезно с вашей стороны.  Я в восторге от вашего угощения. А вы, мсье,
сами довольны?)
     И, добродушно смеясь, француз указал на затекший глаз Удалова.
     Тот фыркнул.
     - Дя,  а дя! - давясь смехом, повернул Удалов голову к боцману. -
А ведь понял! Здорово я могу по-ихнему? Понял ведь! Угостили, говорит,
мерси, рыгале от вашего угощенья напало, а?.. Обходительный народ!
     - Да побойсь ты бога,  ирод! - прохрипел старик. - Везут его, как
свинью связанную, а он смешки строит.



     Русских моряков привезли на бриг и, развязав, отвели в каюту. Там
их  заперли и к дверям приставили часовых.  В тесной каюте было темно,
иллюминатор был закрыт по-штормовому.
     - Чего  с  нами  сделают,  господин  боцман?  - робко,  шепелявя,
спросил Попов. В свалке ему выбили два зуба.
     - Чего бог даст, заячья твоя душа, - отвечал старик.
     Попов виновато опустил глаза и покраснел.
     - Так ить его сила, а мы безоружные, - пробормотал он снова.
     - Вот что,  ребята!  - внушительно сказал боцман. - Что бы там ни
было,  присягу  не  забывать!  Ежели  насчет  крепости и прочего спрос
начнут, отвечать всем в одно: служили, мол, на дальнем кордоне и знать
ничего  не  знаем.  Только-де знаем,  что большой силы сикурс должен в
Петропавловск подойти. Понятно?
     - Понятно. Не подкачаем, дядя Усов, - за всех отвечал Удалов.
     - То-то, понятно, шалопут! Счастье твое, что тебе неприятель рожу
поуродовал, а то всыпал бы я тебе за "дядю".
     - Я ведь шутейно,  - сказал  Удалов  и  фыркнул.  -  Оно  и  вас,
господин боцман, бог счастьем не обошел, - не удержался он.
     Боцман сердито нахмурил брови,  но в  это  время  дверь  в  каюту
отворилась  и  вошли  офицер  и два матроса.  Судя по бинтам,  ящику с
медикаментами,  тазу и кувшину с водой,  это был  врач.  Он  перевязал
Усова, дал примочек остальным.
     После этого русских моряков  возили  на  фрегат  "La  Force"  для
допроса  к адмиралу,  но никаких показаний,  кроме тех,  о которых они
условились заранее, от них не получили.
     Вечером пленным дали ужин и по кружке вина, а после вечерней зари
им сделал поверку лейтенант, захвативший их в плен. Он вошел в каюту в
сопровождении  двух  вооруженных  матросов,  которые,  не  помещаясь в
каюте,  стали в дверях.  Один из них  приподнял  над  головой  фонарь.
Лейтенант держался рукой за грудь и изредка сплевывал в белый платок.
     - Видать, и на этого рыгале напало, - подмигнул Удалов.
     Пленные засмеялись,  а  лейтенант сердито посмотрел на Удалова и,
обернувшись к караулу, спросил:
     - C'est lui qui m'a frappe? (Это он меня ударил?)
     - Oui,  mon lieutenant,  - сказал один из матросов. (Да, господин
лейтенант.)
     - Mauvais sujet,  - сказал лейтенант,  сердито пригрозив  Удалову
пальцем. (Негодяй!)
     Пленные улеглись,  но ночь прошла  беспокойно.  Хныкал  и  стонал
Попов,  и  метался старик Усов.  Рана начала сильно его беспокоить.  В
полузабытьи  он  попросил  пить,  и  Удалов  на   своем   удивительном
французском  языке  сумел объяснить часовому,  в чем дело.  Тот по его
просьбе принес целый анкерок холодной пресной воды.
     Спать Удалову не хотелось.  Он лежал в темноте, закинув за голову
руки,  и мысли его были на пятой батарее,  которую он строил до  своей
несчастной поездки за кирпичом. "Не спят небось, сердешные, - думал он
про товарищей по экипажу.  - Начеку, завтра бой... А я уж отвоевался".
Он  представил  себе,  с каким тревожным чувством слушают его товарищи
бой склянок на неприятельской эскадре.
     Усов в темноте потянулся за водой и, видно, неловко повернувшись,
глухо застонал.
     - Стой,  дядя Усов,  я помогу,  - шепотом сказал Удалов и, напоив
боцмана, подсел рядом. - Мозжит ухо-то? - сочувственно спросил он.
     - Не в ухе дело - в голову стреляет, аж в щеку да в плечо отдает,
- сердито сказал старик.
     - А ты холодной водой. Вот постой...
     Удалов снял с себя фланелевку,  смочил ее из ковша и, отжав, стал
прикладывать к незабинтованным местам на голове боцмана.
     - Так будто облегчает,  спасибо,  - тихо оказал старик.  - Да ты,
парень, ложись. Ай не спится?
     - Не спится... Смех смехом, а обидно, дуриком влетели, как кур во
щи. Ребята завтра бой примут, на смерть пойдут...
     - Не говори ты мне!  Двадцать лет боцманом,  тридцать пять лет во
флоте, два раза кругом света ходил, а тут оплошал!
     Старик заволновался,  привстал,  но боль резнула  его  через  всю
левую часть головы, и он глухо за стонал.
     - Лежи,  господин боцман, - ласково сказал Удалов. - Не бунтуйся.
Твоей вины тут нету. Кто виноват, что ветер упал? Никто. А наши, я так
считаю, что спуску неприятелю не дадут, а?
     - Его превосходительство адмирал Завойко - он орел,  он могет.  А
особливо  господин  капитан  Изыльметов,  -  хрипло   сказал   старик,
успокаиваясь. - А ребята, известно, при оружии и артиллерия.
     - Будь у нас топоры, мы бы тоже зря не дались.
     Разговор замолк. Боцман забылся и во сне глухо стонал. Угомонился
Попов,  и давно на всю жилую палубу храпел Бледных...  На другое  утро
все  четверо  проснулись  в  подавленном  настроении.  На  судне после
утренней уборки была необычная суета.  Около восьми часов  послышалась
орудийная стрельба,  которая длилась несколько часов.  Было ясно,  что
происходило сражение.  Пленные мучились неизвестностью. Боцман молился
"о  даровании победы и посрамлении супостатов".  К концу дня сражение,
видно, утихло. Бриг не принимал в нем участия.
     Вскоре по   окончании   стрельбы  дверь  открылась,  и  в  каюту,
улыбаясь,  вошел черноволосый парень, голова которого на этот раз была
не в красной повязке, а просто забинтована.
     - Alors,  comment ca va?  - обратился он к Удалову.  - Voila  une
petite  chose pour vous.  Tout de meme nous ne sommes pas des sauvages
qui mangent leurs prisonniers,  -  сказал  он  и  протянул  две  пачки
табаку.  (Ну,  как дела? Вот одна штучка для вас. Все же мы не дикари,
которые едят своих пленных.)
     - Бусурман,  а  совесть  имеет,  -  снисходительно  сказал старый
боцман,  узнав,  что находится в пачках.  - Спроси  его,  парень,  чем
кончилась  баталия,  -  обратился  он  к  Удалову,  с  полным доверием
относясь к его лингвистическим способностям.
     Это поручение не затруднило матроса.
     - Эй,  мусью,  - сказал он,  -  пальба-то,  пальба  -  бум!  бум!
Преферанс чей, а? Наша взяла ай нет! Преферанс виктория, значит, чья?
     Француз напряженно  вглядывался,  стараясь  понять,  затем  вдруг
улыбнулся и закивал головой.
     - Се  combat,   voyons.   Sans   resultat.   C'est   un   assault
preliminaire.  Ce  n'est  pas  une attaque generale.  (Ну как же,  это
битва.  Битва без  последствий.  Это  предварительная  схватка,  а  не
генеральная атака.)
     - Ага,  понял,  - сказал Удалов,  внимательно следивший за губами
француза.  - Артиллерийский, говорит, был бой, без результата. Генерал
хотел в атаку идтить, да не вышло.
     Не очень  удовлетворенный  своим  переводом,  Удалов  помолчал  и
добавил:
     - А какой такой генерал, хрен его знает.
     Узнав, что атака неприятеля  на  этот  раз  не  удалась,  пленные
повеселели.
     Прошло еще два дня.
     Усов был  тяжело  болен,  рана  его воспалилась.  Остальные стали
привыкать к своему положению.  Попов,  по целым дням  не  слезавший  с
койки,  томился  опасениями  за  свою судьбу и дурными предчувствиями.
Бледных раздобыл при помощи Удалова свайку и кусок  каната,  распустил
его  на  пряди  и  плел  веревочные  туфли.  Они имели большой успех у
команды брига и приносили доход,  а когда  Удалов  предложил  товарищу
вплетать узором разноцветные ленты,  туфли приобрели совсем щегольской
вид, и спрос на них появился даже со стороны офицеров.
     Жалея старого  боцмана,  Удалов  часто  присаживался возле него и
отвлекал  его  внимание  от  боли  разными   историями,   сказками   и
матросскими  прибаутками,  которых  он  знал  неисчислимое количество.
Порою он болтал на своем "французском" языке с  матросами  из  команды
брига,  приходившими в качестве заказчиков к Бледных.  Особенно частым
посетителем был курчавый матрос - тот,  кто принес  табак.  Его  звали
Жозеф.  Удалов  делал  во французском языке большие успехи.  Природная
сообразительность и музыкальный слух сослужили ему в этом деле хорошую
службу.
     Вечером 23  августа  пленные  узнали  от  Жозефа,  что   назавтра
назначен штурм Петропавловска.
     Еще было темно,  когда на судах всей эскадры заиграли горнисты  и
послышалось пыхтение парохода "Вираго", гулко разносящееся по воде.
     Усов завозился на своей койке.
     - Дать чего, дядя? - спросил Удалов.
     - Нет...  - хрипло отвечал старик.  -  Молитесь,  ребята,  видно,
штурм начинается.
     С рассветом началась сильная канонада,  и можно  было  расслышать
всплески русских ядер, падавших в воду неподалеку от брига.
     Час шел за  часом,  жаркая  пальба  не  прекращалась,  и  пленные
томились в неведении - что же происходит?
     Озабоченные часовые ничего не отвечали на вопросы Удалова,  да  и
знали-то  они,  впрочем,  немного.  Чем  дальше,  тем больше нарастало
волнение Усова и Удалова.  Попов заснул на своей койке, а трудолюбивый
Бледных   принялся   за   свое  плетение.  Удалов  стоял  у  закрытого
иллюминатора и,  припав к  нему  ухом,  старался  по  звукам  стрельбы
определить положение.
     - Вот наши бьют,  а это погромче - видать,  с ихних фрегатов... А
это с "Авроры", уж это я точно знаю, этот звук я знаю! - говорил он.
     Выходило, что  "Аврора",  "Двина"  и  русские   батареи   успешно
обороняются.  Новые часовые, сменившие прежних, сказали, что готовится
десант,  и скоро артиллерийская пальба  еще  больше  разгорелась  и  в
грохоты  и  раскаты  артиллерийских  залпов  вплелась  дробная россыпь
ружейной перестрелки.  Удалов, не в силах сдержать волнение, заметался
по  тесной,  полутемной  каюте  и  наконец,  бросившись на свою койку,
замолк.  Боцман приподнялся на  локте,  стараясь  вслушаться  в  звуки
стрельбы.   Бледных   оставил   свою  работу  и  поднял  на  товарищей
встревоженное лицо.
     Пушки умолкли.  Около часу, то нарастая, то затихая, продолжалась
ружейная трескотня. Но вот наступила тишина.
     - Кончилось  будто,  - сказал Бледных и вздохнул тяжело.  - Ужели
одолели наших, а, ребята?
     - Не может этого быть! - сердито буркнул боцман.
     Удалов молчал, чутко прислушиваясь к звукам, доносящимся извне.
     - Да  ведь  и  то,  у  него  - сила!  - продолжал Бледных.  - Два
фрегата,  три корвета, бриг, пароход... Небось больше двухсот пушек, а
у нас "Аврора" - и все... "Двина" - транспорт, о чем говорить?
     - Ребята,  на берегу "ура" кричат и музыка!..  Ей-богу! - крикнул
вдруг Удалов и, сорвавшись с места, бросился к иллюминатору и припал к
нему ухом.
     Бледных и Усов,  приоткрыв от напряжения рты, молча смотрели друг
на друга,  прислушиваясь.  Слабо  доносились  раскаты  "ура"  и  звуки
музыки.
     - Ура!  Отбили штурм!  Ура, ребята! - закричал Удалов так громко,
что  Попов,  проснувшись,  испуганно  сел на койке,  а часовые сердито
застучали в дверь. Боцман и Бледщых истово перекрестились.
     Скоро к   бригу  подошли  шлюпки,  раздались  стоны  раненых.  По
расстроенному и сердитому виду часовых пленные убедились,  что  Удалов
был прав.
     Штурм Петропавловска  был  блистательно  отбит   немногочисленным
русским гарнизоном.
     Неприятельская эскадра простояла в Авачинской губе еще  два  дня,
хороня  убитых  и  исправляя  повреждения  на  судах.  Не делая больше
попыток овладеть  крепостью,  соединенная  эскадра  утром  27  августа
подняла якоря и вышла в море.



     На походе  режим  для  русских  моряков  был  смягчен,  и большую
половину дня им разрешили проводить на палубе,  для чего было отведено
специальное место между двумя пушками. Усов начал поправляться, но был
еще слаб,  а кроме того,  он как-то необыкновенно  упал  духом.  Плен,
болезнь,  все несчастья,  свалившиеся на него и его товарищей,  тяжело
повлияли на душевное состояние старого моряка.  Во всем случившемся он
винил одного себя,  очень страдал от этого,  и в ослабевшем и обмякшем
молчаливом старике  трудно  было  узнать  прежнего  лихого  боцмана  и
"командера".
     Вместо него в маленьком мирке русских моряков  самым  влиятельным
стал теперь Семен Удалов.  После поражения эскадры под Петропавловском
прежнее неукротимое,  веселое, жизнерадостное состояние духа вернулось
к  нему.  К  старому  боцману  он относился бережно и внимательно,  не
поддразнивая его, как раньше, и называя не иначе, как господин боцман.
Первые дни,  когда ослабевшему от болезни Усову трудно было взбираться
по крутому трапу на палубу, он втаскивал его туда на "горбе", несмотря
на  негодование  и  гнев  почтенного  старика,  не  привыкшего к таким
нежностям.  На палубе обычно было ветрено и сыро,  но за пушкой  можно
было укрыться.  Усов сидел всегда молча,  насупив седые брови, и курил
свою неугасимую  трубку,  изредка  тяжело  вздыхая.  Попов  или  спал,
свернувшись,  как  кот,  или,  опершись  о  высокий борт и поплевывая,
поглядывал то на низкое серое небо,  то на темные крутые волны, быстро
бегущие наперегонки с бригом.
     Бледных прилежно и  неутомимо  работал,  а  Удалов  или  мастерил
что-нибудь  при  помощи  матросского  ножа,  вроде  кузнеца и медведя,
бьющих по наковальне,  или же,  собрав вокруг себя кружок подвахтенных
матросов, упражнялся в познании языка, заставляя покатываться со смеху
и веселых французов и  своих  более  серьезных  соотечественников.  Он
быстро  приобрел  популярность  и общую симпатию,  начиная от капитана
брига,  купившего у него кузнеца и медведя за пачку табаку,  и  кончая
коком-марсельцем.  Особенность  говора  этого  провансальца  он быстро
уловил своим музыкальным слухом и ловко копировал  его,  ко  всеобщему
удовольствию.
     Только старший офицер,  лейтенант,  не обращал на него  внимания,
холодно глядя поверх головы, если Удалов попадался ему на глаза. Он не
мог позабыть своего купанья в студеных водах Авачинской губы.
     Однажды в  довольно  свежую  погоду  бриг  ходко  шел в полветра,
кренясь и осыпая брызгами с бака  прикорнувших  у  русленей  матросов.
Вдруг  вахтенный  начальник  отдал команду,  боцман засвистал в дудку,
вызывая подвахтенных на палубу.  Вахтенные бросились к  брасам,  чтобы
уменьшить площадь парусов. С севера заходил шквал с дождем.
     При звуках  аврала  Усов  поднял  голову.  Загоревшимися  глазами
глядел он на работу матросов и так насасывал трубку,  что от нее искры
летели, как от паровоза.
     Удалов, Бледных  и  Попов  тоже  встрепенулись.  Курчавый  Жозеф,
вылетевший из люка на палубу, на ходу обернулся и крикнул, улыбаясь:
     - II  faut  se  rechauffer  un peu!* - и,  как-то поскользнувшись
(бриг качнуло на зашумевшей большой волне),  он плечом со  всего  маху
стукнулся о высокий борт;  лицо его искривилось, но он устоял на ногах
и ринулся вверх по вантам,  крикнув:  - Са va,  mon vieux!** (*  Нужно
немного погреться! ** Ничего старина!)
     - Всыпал бы я тебе с дюжину,  чтобы не зевал во время  аврала!  -
буркнул Усов.
     - Хорошо,  да не по-нашему,  - сказал  Удалов,  глядя  на  работу
матросов.
     Усов только иронически ухмыльнулся.
     В это время у Жозефа,  не на шутку зашибшего руку,  порывом ветра
вырвало угол  марселя.  Парус,  грозя  разорваться  на  клочки,  гулко
захлопал.   Капитан,   вцепившись   в  поручни,  заорал  на  матросов,
французский боцман кинулся с полубака к мачте, но его опередил Удалов,
кошкой  взлетевший  по вантам и побежавший по рее.  В несколько секунд
марсель  был  усмирен.  Усов,  не   отрывавший   глаз   от   товарища,
удовлетворенно крякнул и глянул в сторону мостика - знай,  мол, наших,
а Удалов,  кончив дело,  так же лихо спустился на палубу  и  присел  к
товарищам как ни в чем не бывало,  лишь слегка запыхавшись.  Капитан в
рупор крикнул что-то французскому боцману,  и тот, козырнув, кинулся к
пленным.
     - Семен, к капитану! - крикнул он Удалову.
     - Эх! Небось чарку поднесут! - с завистью сказал Попов.
     - И стоит того!  - оборвал его Усов.  - А ты бы вот  больше  жиры
належивал, лежебока!
     Капитан поблагодарил Удалова и приказал выдать ему вина.
     После недолгой  стоянки  в  Калифорнии  бриг  пошел  зимовать  на
Сандвичевы острова.  Переход длился семнадцать  дней.  После  холодных
осенних  шквалов  в северной части Тихого океана здесь была благодать,
но тем не менее и тут бриг поштормовал.  Пять дней  люди  ни  разу  не
ложились сухими,  не спали больше двух часов подряд и не имели горячей
пищи.  Ветер стих внезапно,  к вечеру,  однако бриг всю ночь мотало на
могучей  океанской  волне.  В  кубрике было сыро,  но люди спали,  как
сурки,  не обращая на это внимания.  За день судно вышло из  штормовой
полосы  и,  окрылившись  всеми парусами,  ходко шло,  чуть кренясь под
ветер и с шумом разваливая на две волны гладкую,  как  жидкое  зеленое
стекло,  воду.  Солнце  склонялось  на запад.  Высохшие за день паруса
порозовели,  и вдали,  над жемчужным простором, встали на небе розовые
облака.  Удалов,  стоя у бушприта, смотрел вперед. Жозеф, вахтенный на
баке, указал ему на облака:
     - La terre! Les iles de Sandwich! (Земля! Сандвичевы острова!)
     Поздно ночью раздалась команда,  загремела якорная цепь,  и  бриг
остановился,  как  казалось,  у  самого подножья темной,  нависшей над
судном горы.  Над горою дрожали и переливались крупные,  яркие звезды.
Веяло сладкими, пряными ароматами. С берега доносились пение и томный,
ноющий звон какого-то струнного инструмента.
     - Пахнет,  как в церкви:  ладаном и горячим воском, - тихо сказал
Удалов. - А звезды - как свечи... Хорошо на свете жить, дядя Усов!
     Оживившийся и  как  бы  помолодевший,  боцман  широкими  ноздрями
перешибленного носа жадно вдыхал в себя ароматы.
     - А  на  берегу,  брат,  -  восхищенно  сказал  он,  - этой самой
пальмовой  араки  пей  -  не  хочу.  Ну  конечно,  и  джин  английский
соответствует.  Всякой этой фрухты - и не поймешь, откуда она родится.
Иная вся,  как еж,  в иголках,  а расколешь  -  внутри  половина  лед,
половина  мед.  Народ тут - канаки называемый.  Между прочим,  по пояс
нагие ходят, а ничего, народ хороший, смирный.
     - Не пустют нас на берег,  - тоскливым голосом сказал Попов. - Не
пустют. А уж тошнехонько на судне!
     Опасения его оправдались.  Утром, в то время как вахту, к которой
приписаны были русские моряки, отпустили на берег, пленные остались на
борту.  Старший офицер,  желчный и злопамятный человек,  заставил всех
четверых отбивать ржавчину с якорной цепи.
     Расположившись в  тени  поднятого  кливера,  они неистово стучали
молотками.
     Днем к бригу подошла шлюпка с береговыми офицерами. Поднявшись на
мостик,  офицер объяснил,  что прислан с просьбой  дать  имеющихся  на
борту  военнопленных  для  работ  на  берегу:  там,  ввиду  возможного
неожиданного нападения русской эскадры,  строится форт и нужны рабочие
руки.
     - С удовольствием,  - отвечал  старший  офицер,  -  возьмите  их,
сделайте одолжение. Я сам не знал, чем их занять на борту, а они народ
ненадежный,  того и гляди сбегут,  предупреждаю вас.  Особенно один  -
Семен, отчаянная голова. Позвать сюда русских! - крикнул он вниз.
     Через несколько  минут  все  четверо  стояли  на   палубе   перед
мостиком.
     - Вот они, - сказал лейтенант.
     - Здоровые ребята, - одобрительно отозвался офицер.
     - Пойдете на берег с господином офицером  и  будете  работать  на
постройке  форта!  - крикнул им вниз лейтенант.  - И чтобы работали на
совесть! Построже с ними, - обернулся он к офицеру.
     Освоившийся с  языком Удалов понял смысл фразы,  а слова "форт" и
"работать" были понятны и остальным.  Удалов нахмурился  и  глянул  на
товарищей.
     - Не годится дело,  - вполголоса сказал он. - Форт строить велят.
Ведь это против наших.
     Старый боцман сдвинул седые брови.
     - Не годится!  - подтвердил он.  - Так и скажи ему,  собаке: мол,
крепость строить не хотим.
     - Так, ребята? - спросил Удалов.
     Бледных молча кивнул головой.
     Удалов шагнул вперед и сказал, подняв голову и глядя на мостик:
     - Форт работать нет! Не хотим!
     - Что?! - изумился лейтенант, оглядываясь на офицера.
     - Не хотим! - повторил Удалов и, обернувшись к товарищам, сказал:
- Садись,  ребята, на палубу, нехай видит, что мы всурьез! - И он сел,
по-турецки скрестив ноги.
     Остальные последовали его примеру.
     - Ах,  канальи!  - рассвирепел  лейтенант.  -  Взять  их  сейчас,
поставить на ноги!
     С десяток матросов кинулись поднимать с палубы пленных. Поднялась
возня,  раздалось  фырканье,  добродушный сдержанный смех.  Смеялись и
французы и наши.  Поднять русских матросов никак не удавалось. Те, как
параличные, подгибали ноги, валились на палубу.
     - Это заговор,  господин лейтенант,  - с  чуть  заметкой  улыбкой
сказал приезжий офицер.
     - Ах,  канальи!  Я их проучу!  - Лейтенант закусил тонкие губы. -
Принести железа - и кузнеца сюда!
     Русские моряки были закованы в цепи и посажены в карцер на хлеб и
воду.
     Пленных продержали в кандалах два дня.
     После этого  случая  пленные  все время оставались на корабле,  и
старший офицер еще суше и неприязненней относился к ним.



     Зима в этом благодатном климате прошла быстро,  и в  конце  марта
союзная  эскадра  стала  готовиться  ко  второму  походу  на Камчатку.
Общественное  мнение  союзных  держав  было   оскорблено   поражением,
понесенным   сильною   эскадрой   союзников   при   попытке   овладеть
Петропавловском, гарнизон которого был немногочислен и плохо вооружен.
     На этот  раз  силы  неприятеля  были  значительно  увеличены.  На
Камчатку шло пятнадцать боевых кораблей с общим количеством артиллерии
до четырехсот пушек.  Два вооруженных парохода были отправлены вперед,
чтобы нести дозорную службу у берегов Камчатки.
     Однажды по  всей  эскадре  засвистали боцмана,  люди пошли ходить
вокруг кабестанов,  корабли  оделись  парусами  и,  кренясь,  принимая
крепкой скулой крупную океанскую зыбь,  пошли на север.  (Кабестан или
шпиль - ворот,  которым поднимают из воды якоря.  В парусном флоте  на
этом вороте работали вручную.)
     С этого дня Удалов резко переменился.  Он  не  отвечал  на  шутки
приятелей-моряков,  по старой памяти ожидавших от него острых и метких
ответов.  По вечерам,  вместо того чтобы,  собрав вокруг  себя  кружок
слушателей в уютном уголке, между двумя пушками, восхищать их длинными
сказками  и  историями,  он  сторонился  людей.  Теперь,  прикорнув  у
бушприта, он проводил долгие молчаливые часы, тоскливо глядя на север,
туда,  куда неуклонно шли вражеские корабли.  Это  настроение  Удалова
французские  матросы  быстро заметили и решили,  что причиной его было
опасение - не заставят ли пленных  сражаться  против  своих.  Жозеф  и
другие  матросы  успокаивали его на этот счет,  но он только безмолвно
махал рукой и, не слушая, с тоскливым видом отходил в сторону.
     Однажды, когда  он  стоял  у борта,  глядя вдаль,  к нему подошел
Усов.  Облокотясь рядом,  выколотив трубку, старик помялся, покряхтел,
видно затрудняясь начать разговор, и наконец решился.
     - Ты тово...  парень... - сказал он, - замечаю я, ты малость не в
себе. Матрос ты боевой, а будто заскучал, а?
     Непривычная ласка зазвучала в хриплом голосе старого моряка.
     Удалов молча  указал  рукой  вперед.  Кильватерной  колонной  шли
могучие корабли (бриг шел во второй колонне,  параллельным курсом). То
вздымаясь  на  крупной  волне,  то припадая в разломы,  корабли пенили
океан.  Высились,  вздуваясь,  многоярусные  башни  парусов,   темнели
квадраты  бесчисленных  пушечных портов,  и от корабля к кораблю бежал
белый пенистый след.
     - Нда-а! - крякнув, промычал старый боцман.
     - Чать, мы русские люди. Душа болит... - глухо сказал Удалов.
     Боцман опустил на глаза седые брови и понурил голову.
     Заметил настроение Удалова и старший  офицер.  Однажды  во  время
учебной тревоги он остановил пробегавшего мимо Удалова и крикнул, щуря
глаза в холодной улыбке:
     - Семен!
     - Яу! - по привычке отвечал Удалов, останавливаясь.
     - Во время артиллерийской тревоги ты и твои товарищи назначаетесь
к орудиям подавать снаряды.
     Удалов побледнел  и  молча  смотрел  в  ехидно  улыбающееся  лицо
лейтенанта.
     - Невозможно! - сказал он, тряхнув головой.
     - Но,  но! - прикрикнул старший офицер и, отойдя к другой стороне
мостика, заорал на марсовых, у которых заела снасть.
     Удалов медленно пошел к своим, кучкой стоявшим у орудия.
     - Что он сказал? - мрачно спросил Усов.
     Удалов перевел слова старшего офицера. Ребята переглянулись.
     - Экие дела, господи прости! - тяжело вздохнул Попов.
     - Не будет этого,  хоть шкуру  сдери!  -  сквозь  зубы  пробурчал
Бледных.
     - Что делать, господин боцман? - обернулся к старику Попов.
     Усов задумался,  почесывая затылок.  Удалов молчал. Лицо его было
сурово,  голубые глаза сосредоточенно глядели  в  палубу.  Он  тряхнул
головою и глянул на товарищей.
     - Вот оно как... Вроде на мертвом якоре... Я так считаю - себя не
жалеть,  перед  врагом  не страмиться,  против своих не идти,  лучше в
петлю. Так?
     Ребята молчали,   но   молчание  это  красноречивей  всяких  слов
говорило об их решимости.  Удалов трудно перевел дух,  облизнул губы и
сказал тихо и застенчиво:
     - Ежели помирать надо, я желаю первый пример дать...
     В одно  сумрачное  утро,  как  только  развеялся  туман,  с борта
увидели еще далекие,  чуть отделяющиеся от моря  очертания  камчатских
гор.
     На судне пробили пробную боевую тревогу и тут же дали отбой; люди
были отпущены и столпились на баке, глядя на далекие снежные вершины.
     Удалов, привалившись к борту,  долго  смотрел  на  родную  землю,
тяжело вздохнул,  снял бескозырку, перекрестился и стал проталкиваться
от борта.  Его пропускали,  не обращая на  него  внимания.  Все  жадно
смотрели вперед.  Удалов,  никем не замеченный,  поднялся по вантам на
несколько веревочных ступенек и кинулся за борт.
     - Человек  за бортом!  - закричал вахтенный офицер и,  подбежав к
краю мостика, бросил в море спасательный круг.
     Раздалась команда   к  повороту  и  к  спуску  шлюпки.  Вахтенные
побежали по местам, свободные от вахты - к подветренному борту. Боцман
Усов  первым  очутился  у  борта  и  вцепился в деревянный брус своими
корявыми просмоленными пальцами.  Тревожно глядел он в стальные волны,
отстающие  от  брига.  Вот  саженях  в  двадцати  вынырнула белокурая,
потемневшая от воды голова Удалова с  чубом,  прилипшим  ко  лбу.  Все
видели,  как  он  перекрестился,  поднял  руки  и  ушел под воду,  под
рассыпавшийся гребень набежавшей волны.
     Кто-то толкнул Усова.  Старик обернулся - это был Жозеф.  Сбросив
куртку,  он схватился за ванты,  собираясь прыгнуть за борт, но боцман
положил ему на плечо тяжелую руку и покачал головой.
     - Конец...  не надо,  - тихо сказал он.  - Царство тебе небесное,
праведная  душа!  -  добавил  он и отвернулся,  на самые глаза опустив
седые брови.
     При входе   в   Авачинскую   губу  французская  команда,  заметно
подавленная гибелью Удалова, стала по орудиям, а Усов, Попов и Бледных
ушли  в кубрик.  Старший офицер сделал вид,  что не замечает нарушения
своего приказа.


             (Повесть на основе подлинного происшествия)



     Двухмачтовая "Принцесса  Анна",  шедшая  из  Данцига в Кронштадт,
целый день бежала в фордевинд под всеми парусами.
     Было пасмурно с утра.  Серые осенние тучи,  обложившие небо,  все
темнели и тяжелели, набухая дождем.
     К вечеру на западе,  за кормою судна, над горизонтом неспокойного
моря вдруг образовалась длинная и  узкая  золотисто-зеленоватая  щель.
Казалось,  что  все  усиливающийся ветер с напряжением оторвал наконец
темный купол туч от края чугунного моря и сдвинул его набок.
     Тучи стали  еще  темнее,  а  море посветлело.  Странно и необычно
освещенное низким скользящим светом,  оно стало  очень  просторным,  и
бригантина,  резво бежавшая по волнам туда,  где,  как бы клубясь, все
сгущался сумрак ненастья,  казалась в этом огромном и зыбком  просторе
до жути одинокой.
     Вахту правил  старший  офицер   лейтенант   Рудольф   Пеппергорн.
Офицеров было всего три, включая командира судна.
     Пеппергорн стоял  у  поручней  на  возвышении  полуюта  тощий   и
высокий,  завернувшись в длинную,  до пят,  черную епанчу и нахлобучив
черную  треуголку  с  серебряным  позументом.  Соленый  упругий  ветер
полоскал  подол  епанчи  и  как  бы  обивал  концы  ее  о  пузатенькие
полированные балясины поручней.
     Вахта кончалась.   Делать   было   нечего.   Давно   уже  надоели
Пеппергорну  и  серые  волны,  и  тучи,  и   высоко   вверх   уходящие
двухъярусные, наполненные ветром паруса.
     Все надоело Пеппергорну - весь осточертевший ему божий  свет,  по
которому судьба вот уже сорок лет гоняла его,  как гонит осенний ветер
сухой лист, оторвавшийся от ветки.
     До того  как  поступить  в российский флот,  Пеппергорн испытывал
свое счастье на других кораблях - и на французских,  и на голландских,
и даже на испанских.  Счастья своего он нигде не нашел,  но постепенно
растерял молодость,  силы и превратился в старого,  раздражительного и
обидчивого морского бродягу без родных, без близких, без отечества.
     Пеппергорн всю жизнь проплавал в подчинении.  Никогда не  испытал
он  власти  самостоятельного  командира корабля,  и она в конце концов
сделалась предметом его самых горячих вожделений.  Ему стало казаться,
что  все  дело  в  том,  чтобы  перешагнуть этот роковой порог,  стать
капитаном,  - и тогда все повернется по-иному и фортуна  сама  откроет
перед ним ларец своих даров.
     В российский флот он поступил в  надежде,  что  здесь  мечта  его
осуществится быстрее,  чем где-либо. Однако вот уже много лет он тянет
ту же лямку.
     На "Принцессе  Анне"  Пеппергорн  служил  третий  год.  Это  была
большая  мореходная  бригантина  о  шестнадцати  пушках  в  батарейной
палубе.  Она  была  красива  и  ничем  не  походила  на  те безыменные
бригантины,  что десятками пеклись на Олонецкой верфи для  плавания  в
шхерах.
     Хорошо бы для начала стать командиром этого отличного  суденышка!
Командовал  им  лейтенант Пазухин,  превосходно вышколивший матросов и
державший судно  в  образцовом  порядке.  Пеппергорн  терпеть  не  мог
Пазухина,  да  и  тот весьма холодно обходился со своим помощником,  а
дружил с третьим офицером, мичманом Аникитою Гвоздевым.
     Три недели  тому  назад  Пазухина  свезли  на берег в жесточайшей
горячке.  А  Пеппергорн  давно  уже  был  на  очереди  к  командирской
вакансии.  Очень  хотелось Пеппергорну,  чтобы Пазухин не выздоровел и
открыл ему путь.  Надежда его сбылась:  Пазухин  умер  на  берегу.  Но
командиром  бригантины  был  назначен  старый,  толстый  лентяй  князь
Борода-Капустин,  который  не  умел  даже  сделать  толком  запись   в
вахтенный  журнал...  Пеппергорн же снова остался помощником.  Вот что
значит не иметь ни денег, ни протекции! От этих неприятных мыслей лицо
Пеппергорна  стало еще длиннее и две горестные складки глубже пролегли
от носа к опущенным углам рта.
     - Шквал с подветра! - закричал часовой на марсе.
     Пэппергорн вздрогнул и  вернулся  к  действительности.  Он  отдал
команду готовиться к шквалу.
     Тяжеловесный боцман, в рубашке, распахнутой на волосатой груди, и
в  коротких  холщовых  штанах подгонял линьком матросов,  стремительно
разбегающихся по местам.
     Лихой и  отчаянный  марсовый Петров первым взбежал по вантам,  но
под самым марсом оступился,  сорвался и полетел вниз.  Рулевые ахнули,
Пеппергорн сжал кулаки.
     Но Петров упал не на палубу,  а на ванты; спружинив, они ослабили
удар.  Он перевернулся в воздухе,  еще раз ударился о ванты, ухватился
сразу обеими руками за выбленку, секунду передохнул, приходя в себя, и
снова ринулся наверх,  на марса-рею.  (Выбленка - веревочная ступенька
вант (снастей, поддерживающих мачту).)
     Шквал прошумел, пронесся, накренив судно, но не причинил никакого
ущерба.
     Боцман Иванов  просвистал  в  свою  дудку  отбой,  и подвахтенные
матросы сбежали вниз.
     Колокол пробил  склянки - восемь часов.  Наступило время вечерней
церемонии - спуска флага.
     Пеппергорн отдал  команду.  Капитон  Иванов  застегнул  на  груди
рубаху,  оправил пояс и засвистал "всех наверх". По палубам затопотали
десятки матросских ног;  придерживая шпагу, взбежал по крутым ступеням
на полуют коренастый молодой офицер  в  мундире  зеленого  бутылочного
цвета с красными обшлагами и отворотами.
     Он поднес два пальца к загибу треуголки и хотел  рапортовать,  но
Пеппергорн, не слушая его рапорта, насупясь, пробормотал:
     - К спуску флага... - и закончил фразу неясным бурчанием.
     Гвоздев бегом бросился на свое место на шканцах,  где под строгим
и бдительным присмотром Капитона Иванова  уже  строилась  в  два  ряда
команда.  Деревянные ступеньки трапа заскрипели под тяжестью дородного
тела,  и командир судна,  князь Борода-Капустин,  ухватясь за поручни,
грузно поднялся на полуют.  Ветер рванул на нем плащ, растрепал локоны
большого парика и попытался сорвать с него треуголку.  Князь поплотнее
надвинул   шляпу,  оправил  парик.  Он  принял  рапорт  Пеппергорна  и
повернулся лицом к флагу, реявшему в воздухе над завитушками огромного
кормового фонаря, откованного затейливо и искусно.
     Он отдал честь флагу, и щуплый, широкоротый трубач грянул зорю.
     Широкое, сонное  лицо  князя оживилось и расплылось в неудержимой
улыбке.  Не торжественность  церемонии,  не  быстрота  и  четкость,  с
которою   команда  приступила  к  ней,  не  бодрые  звуки  сигнала,  с
удивительным мастерством и ловкостью исполняемого  трубачом,  радовали
князя. Его радовало то, что до боли в печени огорчало Пеппергорна: вот
он - и командир судна.  Почти тридцать  лет  тянул  он  тяжелую  лямку
младшего офицера - и наконец достиг...
     Капитанство было  князю  в  новинку.  Нужно  сказать  прямо,  что
покойный  государь,  Петр  Великий,  не  жаловал  Митрофана Ильича "за
леность,  нерадение и неуспех в науках".  Он никак не пускал его  выше
унтер-лейтенантского  чина,  не  считаясь с родовитостью князя,  но не
давал абшида - отставки, стараясь приучить его к службе. Несколько раз
Борода-Капустин  имел  несчастье  ходить в море с царем - и дважды был
бит его величеством собственноручно за нерасторопность,  за  ошибки  в
командах и незнание навигации. Был бы Петр в живых - никогда не видать
Митрофану Ильичу самостоятельного над судном командирства. А сейчас он
командует бригантиной и под началом у него два офицера.
     Стоя на полуюте своего корабля  и  слушая  зорю,  Митрофан  Ильич
наслаждался  сознанием,  что  здесь  он  глава  и хозяин,  как в своей
деревне. Выше его нет никого. Захотел - скомандовал и лег в дрейф. Или
из пушек выпалить приказал всем бортом.  Захотел и...  Хотя,  впрочем,
все надо заносить в шканечный журнал - лагбух, а потом отдавать отчет,
почему  дрейфовал,  вместо  того чтобы поспешать по назначению.  Да по
какому случаю восемь картузов зелья извел на бортовой залп? Почему то,
да почему это? (Зелье - порох.)
     Эх, деревня, деревня, помещичье житие, нет тебя лучше!
     Между тем церемония кончилась,  флаг медленно спустился с гафеля,
и Гвоздев стал принимать вахту от Пеппергорна.  Князь  Митрофан  Ильич
прошел на корму и стал смотреть назад,  туда, где полоска чистого неба
под мрачными тучами,  уже не зеленоватая,  а  золотая,  как  новенький
червонец,  сияла  над  суровым  морем.  Брр!..  На  душе у князя стало
неуютно.
     За штурвал стал новый рулевой, матрос первой статьи Иван Ермаков,
и его подсменный,  тоже первой  статьи  матрос,  широколицый  Маметкул
Урасов, казанский татарин. Пеппергорн повернулся к мичману Гвоздеву.
     - Следовать оным курсом,  - указав на  компас,  проворчал  он.  -
Около  десяти часов мы обязаны быть на траверз Дагерортского маяка,  в
пяти милях от кюнста,  и  около  полуночи  усмотрим  маяк  Гоолвс  на
ост-норд-ост. Все есть понятно? (Кюнст - берег.)
     - Все понятно, Рудольф Карлович, - отвечал Гвоздев. - Только, как
изволите сами усмотреть, ветер меняется, заходя к норду, и крепчает...
Оно и по волне видать...  Не взять ли  на  румб  мористее?  Здесь  при
нордовых ветрах течение больно сносит на юг, Рудольф Карлович.
     Гвоздев принял на плечи епанчу,  принесенную ему вестовым, и стал
застегивать  пряжку,  отворачиваясь  от  ветра.  Бледное  длинное лицо
Пеппергорна  вспыхнуло,   как   бы   озаренное   отсветом   все   ярче
разгорающейся щели над морем.
     - На деке я вам не есть Рудольф Карлович, а есть господин старший
офицер!  - крикнул он.  - Извольте стать по ордеру, не застегивать при
мне пуговицу и не много рассуждать! Приказываю держать оный курс! (Дек
- палуба.)
     - Есть держать оный  курс!  -  сверкнув  главами  и  вытягиваясь,
отвечал Гвоздев.
     Искоса он свирепо посмотрел  на  бедного  вестового,  не  вовремя
подавшего ему епанчу.
     На самом деле Пеппергорн пришел в ярость не потому,  что  Гвоздев
не  отдал ему решпекта и осмелился советовать.  В поведении мичмана не
было ничего необычного.  Но давно клокотавшая злость искала выхода,  и
Пеппергорн  рад  был  всякому поводу поорать.  Его точил червь злобной
зависти к вечно сонному командиру.
     А тучный князь, не подозревая о чувствах своего старшего офицера,
стоял  возле  трапа,  ведущего  вниз,  к  дверям  его  каюты,   и   не
интересовался  ни курсом,  ни ветром,  ни течениями.  Он стоял молча в
тупой задумчивости и монументально покачивался вместе  с  бригантиною,
словно  сделанная  для  ее  украшения простодушным резчиком деревянная
статуя.
     Боцман Капитон Иванов,  вытянувшись,  как только мог, стоял подле
офицеров в ожидании вечерних  распоряжений  и  "ел  глазами"  сердитое
начальство.   Пеппергорн,   смерив   нахмурившегося  Гвоздева  грозным
взглядом, обернулся к боцману:
     - Боцман,  матросу  Петрову  двадцать кошек,  чтобы другой раз не
упадал с марса-реи.
     - Есть! - хрипло, с готовностью отвечал боцман.
     Пеппергорн помолчал и добавил:
     - А  тебе  после  вахты  -  на  два  часа под томбуй,  чтобы учил
матросов как следует.  (Томбуй - тяжелый буек,  который прикрепляют  к
якорному канату,  чтобы найти якорь в случае обрыва каната. Стоять час
или два, держа томбуй на плечах, было родом наказания.)
     - Есть! - с тою же готовностью отвечал Капитон Иванов.
     Пеппергорн почувствовал облегчение,  - злость его немного утихла.
Склонив голову набок, он подумал и, решив, что все нужные распоряжения
сделаны,  двинулся было к трапу, но остановился, не смея пройти прежде
командира.
     Митрофан Ильич между тем решал сложную проблему.  В Данциге он  -
не  совсем законно,  но с выгодою для себя - принял на судно от одного
негоцианта груз с условием доставить его в Кронштадт в  адрес  другого
негоцианта.  Этот  груз  шел как личный багаж князя.  Кроме платы,  он
получил в подарок  дюжину  бутылок  голландской  романеи.  Но  пить  в
одиночестве  было  скучно.  И  теперь  Митрофан  Ильич раздумывал,  не
пригласить ли ему в компаньоны длинного сухопарого немца?
     Так и  не  решив  вопроса,  Митрофан  Ильич  стал  опускаться  по
заскрипевшим ступенькам трапа,  а Пеппергорн, почтительно склонившись,
шел сзади, злобно думая: "Хоть бы качнуло посильнее, чтобы ты, толстый
боров, грохнулся с лестницы и сломал себе шею..."
     Внизу Митрофан  Ильич  принял  наконец  решение  и,  обернувшись,
сказал:
     - Зайди-ко   ты   ко   мне,   Рудольф  Карлович...  Угощу  доброй
голландской романеей. Небось продрог на ветру?
     Пеппергорн в  растерянности остановился.  Он собирался завалиться
спать до ночной вахты, но понимал, что расходившаяся желчь не даст ему
покоя.  Голландская  романея?..  Предложение было столь же заманчивым,
как и неожиданным.  Пеппергорн почувствовал, что ненависть его к князю
уменьшается пропорционально желанию выпить.
     - Ну,   идем,   идем,   -   сказал   Митрофан   Ильич,    заметив
нерешительность старшего офицера,  и с грубоватой веселостью подпихнул
его кулаком в бок.  В сонных глазах командира мелькнуло  что-то  вроде
искорки  юмора.  "Ишь  ты,  раздумывает,  тощий  немец,  а  сам небось
рад-радешенек на даровщинку-то. Знаем мы вас", - подумал он.
     Пеппергорн поднял  пальцы  к загнутым полям треуголки и,  вежливо
поклонившись, выразил благодарность за приглашение.
     - Ну то-то! - сказал Митрофан Ильич и, открыв дверь в свою каюту,
отшатнулся:  ему показалось,  что она объята пламенем.  Сквозь  частый
переплет   рамы   вливался  в  широкое  кормовое  окно  багряный  свет
заходящего солнца,  пробившегося  через  тучи  к  чистой  полоске  над
горизонтом.
     Судно покачивалось,  и багряные блики скользили  и  двигались  по
вылощенным  переборкам каюты,  зеленовато-красными рубинами вспыхивали
на стаканах и бутылках,  стоявших  в  гнездах  поставца,  блистали  на
стеклах  стеклянного шкафчика,  перебегали по складкам синего штофного
полога  над  капитанской  кроватью  и  -  как  бы  лужицами  пролитого
бургундского  вина  -  пятнали  синюю же бархатную скатерть на круглом
столе посредине каюты.
     Эта бурная пляска света наполняла сердце беспричинною радостью. И
даже  горестные  складки  на   длинном,   постном   лице   Пеппергорна
разгладились. А Митрофан Ильич повесил на гвоздик шляпу и плащ, весело
закинул на койку длиннокудрый парик,  воодушевлено  потер  грушевидную
лысую  голову  и,  потянувшись  к  поставцу  за  стаканами и бутылкой,
сказал:
     - Вот так-то, Рудольф Карлович... Выпьем мы с гобой романеи, и на
душе станет веселее.  Чать, нам не неделю с тобой плавать, надо друг к
     другу привыкать.  Садись,  не  мнись - гостем будешь!  Пеппергорн
снова чопорно и вежливо поклонился,  повесил верхнюю  одежду  рядом  с
хозяйской и,  пригладив жидкие,  длинные дьячковские волосы, связанные
черной ленточкой в пучок  на  затылке,  чинно  сел  на  кончик  стула:
все-таки начальство, что ни говори, надо соблюдать субординацию.
     Митрофан Ильич,  выпятив от напряжения  нижнюю  губу  и  стараясь
попасть  в  лад  качке,  благополучно  налил  гостю.  Но когда он стал
наливать себе,  волна,  покрупнее других,  поддала под корму так,  что
заскрипели дубовые переборки,  и Митрофан Ильич пролил мимо стакана на
свою драгоценную скатерть струю густой и  липкой  романеи.  Он  крепко
выругался, а Пеппергорн озабоченно нахмурился. Не прав ли, однако, был
Гвоздев?  Он малый толковый.  Ветер крепчает,  как бы  не  вылететь  с
полного хода на пологий берег острова Даго...  Но теперь уж амбиция не
позволяет менять курс. Надо выждать хотя бы часок...
     Блики на  переборках  вдруг  сразу  погасли,  в каюте потемнело и
стало сумрачно. Солнце опустилось в волны.
     - Ванька,  свечку! - заорал князь и потянулся чокаться со старшим
офицером.



     Гвоздев, оставшись  наконец  на  полуюте  с  двумя  рулевыми,   с
облегчением вздохнул.
     Он любил    бригантину,    грустил    об    умершем     командире
Сонно-равнодушный Борода-Капустин,  заменивший Пазухина, оскорблял его
чувства.  Гвоздев  окинул  взглядом  опустевшую  палубу.   Всюду   был
идеальный  порядок.  С  удовольствием проследил он взглядом за линиями
бортов.
     Начиная с  кормы  обводы корабля чуть заметно расширялись и затем
плавно закруглялись к носу.  Ни  у  одной  бригантины  не  было  таких
красивых  линий.  Гвоздев  от  удовольствия негромко запел и посмотрел
наверх, туда, где ветер свистел в снастях, мощно вздувая паруса.
     Там тоже все было в порядке. Хорошо!
     Бригантина, покачиваясь,  резво бежала,  как бы кивая  обгоняемым
волнам.
     Смеркалось. Полоска неба над  горизонтом  малиново  рдела,  потом
стала  червонной,  поблекла  и,  угасая,  долго  сияла бледно-лимонным
золотом где-то далеко за кормою.
     Сигнальщик зажег  фонари  -  ходовые  и кормовой.  Для Гвоздева и
рулевых  мир  сразу  сузился,  ограничился  пределами  полуюта,  слабо
освещенного желтоватым светом кормового фонаря,  причудливые очертания
которого возвышались над полуютом.
     За балясинами  перил  шумели  гребни  проносящихся волн,  белея в
темноте.
     На судне все успокоилось на ночь.  В жилой палубе,  покачиваясь в
своих парусиновых  гамаках,  спали  матросы,  освещаемые  единственным
фонарем.  В  его  колеблющемся свете щуплый трубач усердно работал над
какою-то  сложной  деревянной  штуковиною,  то  строгая  ее  маленьким
рубанком,   то   скобля   ножом,   то   ковыряя   каким-то  желобчатым
инструментом,  похожим  на  нож.   Возле   него,   подперев   ладонями
подбородок,  лежал  на  животе  Петров.  Стружки  летели  ему  в лицо,
застревая в  густых  золотистых  кудрях,  но  он  не  обращал  на  это
внимания.  Спина  его  горела от только что полученных двадцати ударов
шестихвостовой кошки,  кости ныли от встряски, полученной при падении,
но он забывал об этом, с тревогой следя за работой трубача.
     Уже несколько дней Петров вытачивал из дерева резную часть правой
раковины  кормы.  Ее  ободрал  в  Данциге  какой-то пузатый английский
корабль, неосторожно привалившийся к бригантине. Матрос и не надеялся,
что капитан или старший офицер пожалуют ему что-либо за труды,  но был
уверен, что Гвоздев не оставит его без награды. Работал он в свободное
от вахты время и больше по ночам. Трубач помогал ему. Сегодня, ободрав
ладони о выбленку,  Петров не мог работать и,  доверив  дело  трубачу,
беспокоился, чтобы тот не испортил удачно начатой работы.
     В жилой палубе было душно и даже жарко.  А на палубе  становилось
все неприютнее. Бригантину покачивало сильнее, ветер налетал все более
яростными порывами,  заходя слева и креня на  правый  борт  "Принцессу
Анну".
     Гвоздев приказал убавить парусов.
     Кутаясь в епанчу, он часто подходил к компасу, сверяясь с курсом,
а потом отходил в темноту,  к правому  борту,  и,  перегнувшись  через
поручни, вглядывался во мрак и вслушивался.
     Однако чуткое ухо его не улавливало ничего,  кроме плеска и  шума
белых гребней, проносящихся мимо борта. Гвоздеву казалось, что он всем
своим телом ощущает,  как боковой ветер и волнение сносят бригантину с
курса.
     - Беспокоится  Аникита  Тимофеевич,  -  шепотом  сказал  Маметкул
Ермакову, когда Гвоздев отошел в темноту.
     - Дело такое,  - быстро отвечал Ермаков. - Тут, брат ты мой, этих
камней и банок больше, чем крупы в нашей баланде...
     Рулевые понимающе  переглянулись.  Это  были   старые   товарищи,
которым  довелось  много  лет  служить вместе на одних и тех же судах.
Подружились они после Гренгамской битвы, где во время абордажа корабля
"Вахтмайстер"  Ермаков спас Маметкула от трех шведских морских солдат,
загнавших его в узкий закоулок батарейной палубы.
     Ни рулевые,  ни мичман не видели,  что на баке, над правою скулой
бригантины,  мрачный Капитон Иванов тоже не отрываясь  вглядывается  в
темноту. Он, как и Гвоздев, нетерпеливо ожидал появления Дагерортского
маяка, чтобы узнать, не снесло ли с курса "Принцессу Анну".
     Время от времени Гвоздев кричал часовым на бак:
     - Вперед смотреть!
     И они отвечали ему нестройно:
     - Есть вперед смотреть!
     Ветер, свистя  и  завывая,  заглушал  эти возгласы,  относил их в
сторону.  Иванов после одного такого оклика Гвоздева, как бы решившись
на  что-то,  тяжеловесной побежкой бросился на ют,  взбежал по трапу и
предстал перед удивленным Гвоздевым.
     - Что случилось? - спросил мичман.
     - Изволили кликать, - отвечал Иванов.
     - Почудилось тебе спросонья.  Я часовым кричал, чтобы не спали, -
раздраженно сказал Гвоздев и,  отвернувшись,  пошел к  правому  борту,
чтобы снова всматриваться в темноту.
     Но боцман не уходил.  Он осторожно, на цыпочках, как бы стесняясь
своего  присутствия  на  юте,  пошел  вслед за Гвоздевым.  Решив,  что
рулевые не могут его услышать, он просительно сказал вполголоса:
     - Дозвольте молвить, Аникита Тимофеич
     - Ну? - не оборачиваясь, проворчал мичман
     - Не прогневайтесь, ваша милость, за дерзость...
     - Да говори,  что ли!  - Гвоздев обернулся к  боцману  и  плотнее
надвинул шляпу, которую ветер так и рвал с головы.
     - Сносит нас под ветер, больно сносит.
     - Без тебя вижу, что сносит, - сумрачно сказал Гвоздев. - Иди-ка,
братец, на место.
     - Слушаюсь,  -  отвечал Иванов и,  повеселев,  насколько это было
доступно его мрачной натуре, побежал на бак.
     Следовало бы изменить курс бригантины,  взять полевее,  севернее.
Но по уставу Гвоздев без распоряжения старших офицеров не  имел  права
изменить курс бригантины.
     В капитанской каюте при свете двух  сильно  оплывающих  от  качки
свечей  Борода-Капустин и Пеппергорн,  заедая романею сыром и морскими
сухарями,  доканчивали  вторую  бутылку.  Оба  сильно   раскраснелись.
Борода-Капустин  оживился  сильнее  прежнего,  а  Пеппергорн  стал еще
прямее,  но углы рта его еще более обиженно, чем всегда, опустились, а
глаза превратились в узенькие щелочки.
     - Вот и на поди,  - говорил Борода-Капустин, отирая с лысины пот.
- Тридцать лет служу,  а что выслужил?  Почитай, что ничего. За все за
тридцать лет хоть бы деревнишку пожаловали. А?
     - Я получал в одна тысяча семьсот двадцать первом году в один год
двести гульденов, - мямлил Пеппергорн, - а сейчас я опьять получаю...
     - Подожди!  Что  я  говорю?..  Я говорю вот что...  - перебил его
Борода-Капустин.  - Вот почему Мишка Напенин командует фрегатом,  а  я
бригантиною? Мишка - человечишка самый худородный, а вон куда вышел...
Это как понимать?  Почему,  скажем,  Мишка на фрегате послан  отвозить
тело  покойного  голштинского  герцога,  а  я должен на своей посудине
везти тридцать пушек фрегатских?
     - А  в  чем  же  вы усматриваете тут преферанс господина капитана
Непенина перед вами?  - недоумевая, спросил Пеппергорн. - Чем покойник
лучше пушек?
     - Как чем?! - закричал Митрофан Ильич так яростно, что Пеппергорн
испуганно спрятал под стул свои длинные ноги.  - Как это чем?!  Да он,
Мишка,  покойника везет какого ранга?  Какие особы его сопровождают? С
кем он за стол садится?  То-то! А я вот с тобою романею должен пить да
твои глупые разговоры слушать...
     Сидя друг  против  друга,  два старых моряка уже около двух часов
мололи  что-то  нудное  об  окладах  и  служебных   неприятностях,   о
несправедливостях начальства, о неудобствах и тяготах морской жизни (в
то время,  как никакой другой жизни,  в сущности,  они не знали  и  не
помнили за давностью лет). А у каждого позади были десятилетия, полные
удивительных приключений. Оба были участниками выдающихся исторических
событий.  Но  они  прошли  мимо них,  словно ведомые на поводу вьючные
клячи,  не удосужившись поднять глаза и  окинуть  взором  все  величие
совершающегося.
     Стук в  дверь  прервал   разглагольствование   князя:   вестовой,
посланный Гвоздевым, просил собутыльников подняться наверх.
     Оба опомнились  и  слегка  оробели.  Устав   строжайше   запрещал
пьянство во время морских походов.
     Капитан и его помощник посмотрели друг на друга недоверчиво  и  с
тревогою.  Но тут же и успокоились.  Оба были виноваты и доносить один
на другого не могли. Стали торопливо одеваться.
     - Ну,  сам посуди,  Рудольф Карлович, - хныкал Борода-Капустин, -
ночь-полночь,  болен ли,  здоров,  - полезай на палубу, мокни, мерзни,
погибай.  Каторга,  а не жизнь. Легкое ли дело? А ведь я князь. Я ведь
по сану своему и титулу в боярской думе с  царем  должен  сидеть...  -
Бригантину качнуло, и князь стукнулся лбом о шкаф. - Вот! Видел? И так
я, как горошина в стручке, тридцать лет тилипаюсь, черт меня трясет...
     Но встревоженный  Пеппергорн  не  был  склонен слушать причитания
князя.  Он торопливо нахлобучил ему парик,  подал шляпу  и  епанчу  и,
подталкивая в спину, погнал наверх.
     Мрак, холод,  вой ветра и шум волн встретили их на палубе.  Князь
кряхтя полез на полуют, оробев и думая:
     "Вот и достиг капитанства... Что делать? Не знаю. Темно, страшно.
Авось немец выручит".
     На полуюте, попав в круг зыбкого света фонаря и увидев спокойного
Гвоздева в низко надвинутой шляпе и развевающемся плаще, князь немного
приободрился.  Качало так сильно,  что  оба  захмелевших  собутыльника
должны были крепко держаться за поручни.
     - Леера  протянуть!  -  проворчал  Пеппергорн.  (Леера  -  тонкие
канаты,  протягиваемые  вдоль бортов,  чтобы держаться за них во время
качки.)
     - Уже   исполнено,   господин   старший   офицер!  -  подчеркнуто
официально сказал Гвоздев.
     Он доложил  о  силе  и  направлении  ветра  и  просил  разрешения
изменить курс, потому что бригантину, несомненно, сносит на юг.
     Князь слушал  с  важным  видом,  но  плохо  понимая,  в чем дело:
романея, качка, ветер и тьма совсем затуманили его мозги.
     - Говори яснее, - сердито сказал он Гвоздеву. - Чего ты хочешь?
     Гвоздев объяснил,  что он полагает безопасным вот такой-то  курс.
Князь тупо задумался.
     Пеппергорн, почтительно склоняясь в сторону командира,  возразил.
Он находил достаточным уклониться к северу на полрумба.
     - Правильно,  -  хрипло  сказал  князь,   не   дослушав   доводов
Пеппергорна.  - Действуй,  Гвоздев!  Немец, брат, не глупее тебя. Все!
Пошли вниз!
     И он направился в свою каюту. Гвоздев отвел Пеппергорна в сторону
и  попытался  доказать,  что  этот  курс  небезопасен.  Но   лейтенант
заупрямился, и Гвоздев с досадою должен был подчиниться ему.
     Когда Пеппергорн ушел поспать перед  вахтою,  Гвоздев  вызвал  на
полуют  Иванова  и,  приказав ему самому смотреть вперед в оба,  велел
сменять часовых через каждые полчаса, чтобы не притупилось их зрение.
     И вот снова во мраке и свисте ветра он остался на полуюте с двумя
рулевыми, которые уже с усилием вертели штурвал, настолько увеличилось
волнение.
     Вскоре после этого почти одновременно часовой,  боцман и  Гвоздев
увидали огонек не справа, как ожидали, а прямо по курсу.
     В то время как боцман и часовые  кричали:  "Огонь  по  курсу!"  -
Гвоздев  уже отдавал команду к левому повороту.  Стараясь удалиться от
опасного берега,  Гвоздев вел судно  так,  что  ветер  дул  ему  почти
навстречу под острым углом.
     Тщательно наблюдая за огоньком (теперь можно было быть уверенным,
что это Дагерортский маяк),  Гвоздев убеждался,  что волнение и ветер,
снося  бригантину,  не  позволят  ей  обогнуть  мыс  Дагерорт,  далеко
выдвинувшийся на север.  Стало ясно, что необходимо отвернуть влево не
меньше чем на восемь румбов и, имея ветер уже справа, отойти в море на
безопасное  расстояние - и только после этого ложиться на прежний курс
и огибать мыс Дагерорт с его спасительным маяком. Времени для принятия
решения было мало, но по уставу для всех эволюций Гвоздев снова должен
был получить разрешение капитана.
     Но Гвоздев  понимал,  что  и  капитан и Пеппергорн сейчас в таком
состоянии, что трудно надеяться на их способность рассуждать здраво. К
тому  же  Пеппергорн  упрям  и  обидчив.  Гвоздев  решил  принять  всю
ответственность на себя и действовать самостоятельно.
     Опытный моряк   боцман   Иванов,   правильно  оценивая  опасность
положения,  нетерпеливо ждал команды и с облегчением  вздохнул,  когда
Гвоздев громко и протяжно прокричал с полуюта:
     - По местам! К повороту на оверштаг!
     Урасов и  Егоров напряженно завертели штурвал,  и далекий огонек,
светивший над волнами, стал быстро отодвигаться вправо.
     Бригантина на несколько мгновений стала против ветра, обвиснувшие
паруса заполоскали,  громко хлопая,  но тут же  снова  наполнились,  и
бригантина,  кренясь уже на левый борт,  ходко пошла в море,  оставляя
мыс Дагерорт вправо и позади.  Стоя на полуюте бригантины,  уходящей в
бушующее  море,  Гвоздев  с  острым чувством грусти смотрел на далекий
огонек маяка.  Там была твердая земля,  теплый дом,  уютная постель, а
здесь - ветер, мрак, раскачивающаяся палуба и соленые брызги волн.
     "Принцесса Анна" на этот раз благополучно избежала опасности.
     В полночь  сменилась  вахта.  Пеппергорн  проспал смену.  Гвоздев
решил его не будить и остался  вместо  него  на  вахте,  радуясь,  что
упрямый,  да еще и подвыпивший немец не помешает ему выполнить маневр,
необходимый для спасения судна и людей.
     Пеппергорн, спавший   очень   беспокойно,  проснулся  за  час  до
окончания своей вахты.  Убедившись в том,  что он проспал,  Пеппергорн
очень взволновался.  Что-что, а такой случай с ним произошел впервые в
жизни. Он заподозрил, что этот мальчишка Гвоздев, подававший ему вчера
непрошеные советы, нарочно простоял за него вахту, чтобы опорочить его
в глазах команды.
     В ярости  Пеппергорн поднялся на полуют.  Здесь гнев его дошел до
предела, когда он увидел, что судно идет не тем курсом, который был им
указан  Гвоздеву.  На  беду,  несмотря  на романею,  Пеппергорн хорошо
помнил заданный курс.
     - Так?!  Мальчишка!  Я  тридцать  лет  море,  я плавал Ост-Индия,
Вест-Индия и Малайский архипелаг, а ты будешь менять мне курс!
     - Господин  старший  офицер,  - говорил Гвоздев Пеппергорну,  - я
вовсе не хотел вас обидеть,  извольте прочесть вахтенный журнал,  и вы
увидите причину...
     - Я покажу  тебе  причину!  Под  арест!  Боцман,  в  карцер  его!
Извольте  отдать  мне  шпагу,  вы пойдете под суд!  Я вам покажу,  как
оскорблять старый заслуженный офицер!
     Пеппергорн слышать не хотел никаких оправданий, он топал ногами и
чуть не плакал от ярости и обиды.
     Видя, что  всякие  возражения  при  таком  состоянии  Пеппергорна
бесполезны,  Гвоздев тяжело  вздохнул,  отстегнул  шпагу  и  отдал  ее
Пеппергорну.  Боцман  Иванов  уже  ждал  его с ключами от арестантской
каюты.
     Гвоздев круто  повернулся и бегом сбежал с полуюта.  Открыв перед
ним дверь карцера,  боцман сказал,  смягчив,  как  умел,  свой  сиплый
голос:
     - Сейчас фонарь вам засвечу,  Аникита Тимофеич. Кушать не желаете
ли али еще чего? Прикажите, сделаю.
     - Спасибо,  Капитон, - отвечал Гвоздев, задыхаясь от негодования.
- Вот что...
     - Чего прикажете, Аникита Тимофеич?
     - Капитон Иваныч,  не уходи с бака, смотри вперед. Особенно, если
курс снова будет ост-норд-ост...
     - Понимаю, - кивнул головой боцман.
     Как только Гвоздев ушел с полуюта, Пеппергорн сейчас же взялся за
вахтенный  журнал.  Разобравшись,  он понял,  что Гвоздев маневрировал
правильно,  но это нисколько  не  уменьшило  гнева  старшего  офицера.
Мальчишка  осмелился  выставить  его посмешищем перед всем экипажем!..
Пеппергорн наорал на рулевых за то,  что судно будто бы "рыскает",  и,
все  еще  не в себе от гнева,  проложил новый курс.  "Принцесса Анна",
послушная рулю, стала резать волну в новом направлении.
     Пеппергорн принялся расхаживать по полуюту, борясь с качкою. Гнев
не проходил,  в висках стучало,  руки тряслись,  и кровь  приливала  к
голове.  На  старости  лет  дожить  до того,  чтобы молокосос учил его
навигации!
     "Принцесса Анна",  ныряя  в волнах,  все бежала и бежала во мраке
ночи. Время стало близиться к рассвету.
     Вдруг боцман зычно, перекрывая шум ветра, закричал с бака:
     - Буруны справа!
     И тут же отозвался второй часовой:
     - Буруны по курсу!
     Вцепившись в  поручни  и  сразу  забыв о своем гневе,  Пеппергорн
скомандовал к левому повороту, но из темноты с бака Иванов крикнул уже
смятенно:
     - Буруны слева!
     "Боже мой,  где  же мы очутились!" - подумал Пеппергорн,  собирая
все свое мужество и стараясь представить себе карту этой части моря  и
возможное положение корабля. Но время не ждало.
     - Свистать всех наверх! - скомандовал Пеппергорн.
     Бригантина катилась влево,  но шум бурунов уже ясно слышался чуть
ли не со всех сторон.
     "Это остров   Гоольс.   Мы  у  мыса  Люзе!"  -  сообразил  вдруг
Пеппергорн. (Название вымышленное.)



     "Принцесса Анна" оказалась в отчаянном положении. Только с севера
не  было  бурунов,  но  отсюда дул почти штормовой ветер и шел могучий
накат, набиравший силу на всем просторе Балтики.
     Кое-кто из  команды  сперва  порядком  струхнул и растерялся,  но
старые  опытные  матросы  Иванов,  Ермаков,  Урасов,   Петров   быстро
восстановили порядок,  и экипаж работал сейчас четко и решительно, как
на ученье.
     Князь Борода-Капустин,  спешно  поднятый  с койки и пребывавший в
жесточайшем похмелье,  без шляпы и парика стоял, вцепившись в поручни,
доверив все Пеппергорну. Он был совершенно растерян и ничего не мог ни
сообразить, ни предпринять.
     Видя невозможность  отлавировать  в  темноте  от  опасного места,
Пеппергорн приказал отдать оба якоря  -  дагликс  и  плехт,  и  сейчас
бригантина,  ныряя  в  огромных  волнах,  рвалась  и билась на якорных
канатах, как дикая лошадь на аркане.
     Медленно, как-то  натужно  начинало  светать.  Но  пока еще кроме
огромных гривастых волн,  в которые зарывалась носом "Принцесса Анна",
ничего не было видно.
     Пеппергорн приказал палить из пушки и жечь фальшфейер.
     - Рудольф   Карлович,   а   где  Гвоздев?  -  крикнул  вдруг  ему
Борода-Капустин, стараясь перекричать ветер.
     - Под арестом. Он есть негодяй! - свирепо рявкнул Пеппергорн.
     - Так,  так!  - тупо закивал  головою  князь,  напуганный  гневом
Пеппергорна.
     На полуют поднялся Капитон Иванов и,  пренебрегая  субординацией,
обычно строго требуемой Пеппергорном,  поманил его пальцем,  приглашая
наклонить пониже ухо.
     - Что тебе надо? - меняясь в лице, спросил Пеппергорн.
     - Якоря не держат,  - в самое ухо  ему  пробасил  боцман.  -  Нас
дрейфует на берег...  Не прикажете ли мичмана выпустить из-под ареста?
- добавил он неожиданно.
     - Пошел вон! - упавшим голосом отвечал Пеппергорн.
     Весь ужас случившегося  вдруг  встал  перед  ним  со  всею  своей
неумолимостью, и он внутренне похолодел. Неужели это конец его трудной
жизни?  Он медленно обвел взглядом знакомую палубу бригантины. Держась
за  леера  и  кнехты,  кучками трудились матросы,  обдаваемые потоками
воды,  хлеставшими через борта.  Борода-Капустин, бессмысленно выпучив
глаза,  икал  подле него,  обмякнув и повиснув на перилах,  как мешок,
изнемогая от качки, страха и мучительного похмелья.
     Вокруг в полусумраке рассвета с ревом катились могучие валы.  Над
ними Пеппергорн увидел на востоке мрачный массив  мыса  Люзе,  у  скал
которого  то  и дело взлетали вверх пенные фонтаны разбивающихся волн.
Прямо за кормою,  за  цепями  бурунов,  ходивших  по  отмелям,  смутно
виднелся  низменный берег,  изгибавшийся дугою и выступавший на западе
песчаною косою далеко в море. Ветер дул прямо в лоб бригантине. Гибель
казалась неизбежной.
     - Так, - сказал Пеппергорн, - так...
     Если бы  даже  удалось  спастись  в  бурунах  -  впереди ждал его
военный суд,  позор разжалования, а может быть, и смертная казнь. Ведь
только  из  упрямства  и  ложного  самолюбия не повел он бригантину по
безопасному курсу Гвоздева,  а склонился  к  югу,  сознавая,  что  это
рискованно.   Несколько  тягостных  минут  простоял  он  в  молчаливом
раздумье.
     - Так,  - еще раз глухо повторил Пеппергорн,  - прощай,  Рудольф,
пришел твой последний час.  - И он  почувствовал  соленый  вкус  слез,
скатившихся по горестным его морщинам к углам рта.
     Ветер сорвал с него шляпу, и она полетела над волнами, как черная
птица.
     Сутулясь, неверной походкой  Пеппергорн  направился  к  ступеням,
ведущим вниз.  Он не обратил никакого внимания на взбегающего по трапу
Гвоздева и прошел мимо него, даже не глянув. Мичман, посторонившись, с
недоумением посмотрел ему вслед.
     Освободил его  Капитон  Иванов,  наскоро   поведав   Гвоздеву   о
критическом  положении "Принцессы Анны".  Взбегая на полуют,  Гвоздев,
желая поскорее выяснить, что же случилось, не обратил особого внимания
на уход Пеппергорна.
     Теперь мичман осмотрелся и понял весь ужас положения.  "Принцесса
Анна"  держалась  только на якорях,  но ветер и волнение с такою силой
обрушивались на бригантину,  что якоря, взрывая лапами песок, медленно
ползли по дну.  Мичман чувствовал, как от страшного напряжения трещали
все связи бригантины,  а  якорные  канаты  готовы  были  лопнуть,  как
перетянутые струны.
     А позади, за кормою, были отмели, тянувшиеся в море чуть ли не на
версту.  Там с грохотом рушились огромные волны и ходили такие буруны,
что если бы "Принцессу Анну" выбросило  на  берег,  то  ее  в  полчаса
разбило бы в щепки, и ни один человек не смог бы спастись.
     Подле мыса Люзе,  чуть правее,  у начинающейся  излучины  берега,
Гвоздев  заметил  разгорающийся  костер,  дым  от  которого стлался по
земле, прижимаемый ветром.
     С правого  борта  бригантины  блеснуло  длинное  пламя  и грянула
пушка.  Разрываемый ветром пороховой дым клочьями  понесся  над  пеной
воли.  Но  кто  и  как  мог  помочь  погибающим?  Мичман  почувствовал
тошнотное  томление   страха   и   понял,   что   только   немедленная
деятельность,  борьба  с опасностью сможет побороть это отвратительное
ощущение.
     - Что прикажете делать? - торопливо спросил Гвоздев у командира.
     - Батюшка,  - плаксиво отвечал Борода-Капустин, - действуй сам...
Я, вишь ты, не в себе... Помираю... Занедужил...
     Гвоздев сжал кулаки и нетерпеливо дернул головою.  Пеппергорн  не
возвращался,  но  Капитон  Иванов  стоял  рядом,  с готовностью ожидая
распоряжений.  Мичман посмотрел вниз, на палубу, и увидел обращенные к
нему лица матросов.  Вон суровый,  решительный,  высокий Ермаков,  вон
широкоскулый Маметкул...  Десятки  знакомых  ему  лиц,  товарищей  его
плаваний,  его жизни последних лет. Иные из них были явно испуганы, но
большинство  глядели  сосредоточенно  и  сурово,  ожидая  от   мичмана
правильных,  быстрых и твердых решений, готовые, как всегда, выполнять
их,  не жалея ни сил,  ни  даже  жизни  своей  для  спасения  судна  и
товарищей.
     Мичман почувствовал, как уверенность возвращается к нему.
     - Капитон Иваныч,  командуй все реи спустить,  того гляди, сорвет
их и зашибет кого,  - сказал он боцману.  - Да  пошли  кого-нибудь  за
Пеппергорном. Время не терпит.
     - Есть! - и боцман опрометью ринулся вниз.
     Матросы, обрадованные,   что   могут  действовать,  бросились  по
вантам,  а  Петров,  как  марсовый,  выбывший  из  строя,  побежал  за
Пеппергорном.
     Становилось все светлее,  и,  оглядывая  местность,  Гвоздев  уже
почти  не  мог рассмотреть пламени костра правее мыса Люзе,  был виден
только стелющийся по земле густой дым.
     "К чему бы этот костер?  - подумал Гвоздев. - Говорят, на острове
Эзель  нарочно  зажигали  огни,  чтобы  вызвать  крушение  и  ограбить
разбившееся судно..."
     Но вдруг догадка осенила мичмана,  и он с пробудившейся  надеждою
стал пристально изучать берег там, где стлался дым от костра.
     - Сударь,  сударь!  -   услышал   он   взволнованный   голое   и,
обернувшись, увидел Петрова, смотревшего на него растерянно. - Сударь!
Господин лейтенант померли. Из пистолета себе в грудь выстрелили...
     Известие было ошеломляющее. Но заниматься покойником у мичмана не
было времени.
     - Уложи его на койке, приведи в порядок, накрой плащом, - наскоро
приказал Гвоздев матросу  и  снова  повернулся  к  костру.  Теперь  он
остался единственным офицером на судне, который мог им командовать.
     Гвоздев заметил,  что там,  где  кончаются  обрывы  мыса  Люзе  и
начинается  пологий берег,  буруны разбиваются саженях в шестидесяти -
семидесяти от него.  Следовательно, там не было далеко уходящих в море
отмелей,  которые  делали  безнадежной  всякую  попытку спасти если не
бригантину,  то хоть людей. Видимо, именно это место, где вернее всего
можно   было  выброситься  на  берег,  и  указывал  костер,  зажженный
береговыми жителями.
     Весь вопрос  был в том,  как направить судно именно туда,  в этот
узкий проход.  Если поставить штормовой парус и  обрубить  канаты,  то
можно было добиться только того,  что бригантина пошла бы к мысу Люзе.
Но успеть сделать поворот,  чтобы  судно  точно  направилось  в  узкое
место, указываемое костром, при этом ветре и волнении было невозможно.
А тогда бригантину ждала бы  еще  более  верная  гибель  на  камнях  у
отвесной стены мыса. Однако это был единственный шанс на спасение.
     Устав разрешал в опасном  положении  призывать  всю  команду  для
совета,  и  мичман  решил  поступить  по  этому правилу.  Он уже хотел
приказать,  чтоб все люди собрались на шканцах, но на полуют поднялись
Ермаков и Иванов.
     - Аникита Тимофеич,  - сказал боцман.  - Дозвольте нам от команды
иметь с вами разговор...
     - Говорите,  братцы,  я и сам хотел сейчас  созвать  матросов,  -
отвечал мичман.
     Оба моряка стояли перед мичманом,  цепко  удерживаясь  привычными
ногами на взлетающей и опускающейся палубе. Они никак не походили друг
на друга  -  пожилой  боцман,  могучий,  крепкий,  с  грубым  лицом  и
короткими  русыми  волосами,  и  высокий,  стройный  матрос с черными,
мокрыми кудрями,  сваливающимися на лоб,  - но что-то общее было в  их
решительных, смелых глазах и в выражении лиц.
     - Хотели спросить  вас,  Аникита  Тимофеич,  что  будете  делать,
потому как на вас вся наша надежда,  - отвечал мичману Ермаков. Боцман
только молча кивнул головою.
     - Дело такое,  что надо выбрасываться на берег, - отвечал мичман.
- И обязательно потрафить вон  туда,  -  указал  он  рукой  в  сторону
костра.
     Оба моряка согласно кивнули головами.
     - Вот  только я сомневаюсь,  что не успеем развернуться.  Нанесет
нас или на буруны,  или на мыс...  Трудно при таком волнении  и  ветре
угадать в узкость.
     - Дозвольте мне сказать, - выступил вперед Ермаков.
     - Говори.
     - А что ежели нам бросить с  кормы  стоп-анкер,  когда  мы  будем
аккурат  против узкости?  Нас само по себе волною развернет,  носом на
узкость, а тогда канат потравить, - так и проскочим до самого песочку.
А там сразу мачты рубить...  А кормовой якорь не подымать, чтоб нас на
мели прибоем не положило набок.  (Стоп-анкер - так назывался  один  из
якорей.)
     Боцман одобрительно кивал головою.
     - Правильно,  Ермаков,  молодец!  - сказал Гвоздев.  - Я тоже так
думал, да вот загвоздка: достанем мы тут дно? На карте ничего нет...
     - Достанем,   -  убежденно  сказал  Капитон.  -  Вода  сама  себя
оказывает, тут не глыбко... Гляньте сами.
     - Ну, братцы, собирайте команду! - решительно сказал Гвоздев. - Я
им все дело объясню. Запасной стоп-анкер на корму, канаты рубить - и в
паруса!
     - Есть! - отвечали оба моряка, оживившись.
     Гвоздев объявил о принятом решении капитану, но тот просил делать
все без него, как хотят, а его отвести поскорее в каюту.
     - Я,  видно,  тоже  душу  богу  отдам и без пистолета,  - жалобно
добавил Борода-Капустин, не вызвав никакого сочувствия у мичмана.
     Предоставив Борода-Капустина   собственной  его  участи,  Гвоздев
спеша внес в вахтенный журнал последние  записи,  собрал  все  судовые
документы и вместе с журналом тщательно спрятал у себя на груди. После
этого он обратился с короткой речью к собравшейся на шканцах команде.
     Он объяснил   создавшееся  положение  и  рассказал,  что  задумал
делать.  Матросы единодушно просили его  командовать,  обещая  сделать
все, как он прикажет.
     Ермаков, Маметкул и еще два сильных  рулевых  стали  к  штурвалу,
марсовые  приготовились  в  одну  секунду  поставить штормовой парус и
кливер,  а боцман и часть команды начали  приготавливать  на  корме  к
спуску тридцатипудовый запасной якорь.
     Когда все было готово, Гвоздеву вдруг до боли в груди стало жалко
"Принцессу   Анну",   собравшуюся  в  свой  последний  короткий  рейс.
Оглядывая судно затуманившимися глазами, он прощался с ним. Нужно было
идти на бак и "наложить руки" на якорные канаты.  По неписаным морским
законам,  ни один матрос не стал  бы  рубить  мачту  или  канат,  пока
отдавший  приказание  офицер  сам не "наложит руку".  Стоя с топором в
руке над канатом,  мичман,  обливаемый волнами,  отдал команду ставить
штормовой  парус.  Бригантина  накренилась  и  рванулась  вправо,  еще
сильнее натянув оба якорных каната. Ударив топором, мичман предоставил
матросам  кончать  начатое и бегом бросился на полуют через всю палубу
бригантины.



     Когда Гвоздев  добежал  до  полуюта,  бригантина  уже  неслась  в
бейдевинд,  наискось  к ветру.  С угрожающей быстротой вырастали утесы
мыса Люзе, на которые ветер и течение неумолимо сносили бригантину.
     Рулевые с  трудом  удерживали  судно  на курсе.  Капитон Иванов и
несколько матросов с ганшпугами в руках стояли  над  кормовым  якорем,
готовые по первому знаку Гвоздева обрушить его в волны.
     Нужно было очень точно определить  этот  важнейший  момент  всего
маневра, а это было нелегко.
     Размахи качки,  ветер,  удары волн,  обдающие потоками воды  даже
полуют,  - все это рассеивало внимание.  Но вот мичман махнул рукою, и
якорь упал за борт. Канат, свернутый в бухту, разворачивался кольцо за
кольцом и исчезал за кормою.  Теперь боцман ждал новой команды,  чтобы
сразу же закрепить канат на кнехтах  и  заставить  бригантину  описать
полукруг,   центром   которого  будет  упавший  якорь,  а  радиусом  -
вытравленный на борт канат.
     Все это  удалось  как нельзя лучше - "Принцесса Анна" направилась
носом к берегу.  По знаку Гвоздева канат стали травить,  и судно пошло
по ветру прямо на костер, в грохочущий береговой прибой. У мачт стояли
с топорами назначенные люди,  чтобы,  срубив их в  тот  момент,  когда
бригантина  коснется  дна,  облегчить  судно  и заставить его подальше
выскочить на берег.  Остальная команда сгрудилась под полуютом,  чтобы
укрыться от падающего рангоута и снастей.  Один только Борода-Капустин
находился в своей каюте,  но вовсе не в состоянии  агонии,  как  можно
было ожидать после его жалобных слов на палубе.
     Наоборот, Борода-Капустин   проявлял   усиленную    деятельность.
Успешно   преодолевая   неудобство   сильнейшей  качки,  князь  открыл
привинченный к полу железный сундук, достал из него коричневую тяжелую
шкатулку  с  корабельною  казною и стал набивать червонцами объемистые
карманы своего кафтана. Нагрузив их до отказа и с сожалением посмотрев
на  оставшиеся  в  шкатулке  золотые  монеты,  никак  не  влезающие  в
переполненные карманы,  он вложил в нее счета и документы, хранившиеся
в  его  каюте,  перепоясался  шпагою,  надел  треуголку,  выпил стакан
романеи, подумал несколько мгновений, выпил еще полстакана и, взяв под
мышку шкатулку, с трудом побрел наверх, обремененный тяжестью.
     Когда он поднялся на полуют,  бригантина находилась уже  почти  в
полосе прибоя.
     Гвоздев внимательно глядел вперед,  чтобы вовремя  отдать  приказ
рубить   мачты.   Стоявший  рядом  с  ним  Капитон  Иванов  следил  за
напряжением каната,  ведущего к якорю  за  кормою,  стараясь  поточнее
направить  судно.  Никто  не  обратил внимания на появление командира.
Борода-Капустин собрал все  свои  силы,  приосанился  и  хотел  что-то
сказать,  но  в  это  мгновение  огромная  волна,  поднявшая на гребне
бригантину,  рухнула вместе с нею,  накатившись на  отмель.  Влетев  в
бурун,  бригантина  ударилась  о песок днищем так,  что почти никто не
удержался на ногах.  Пенистая, сметающая все пелена воды пронеслась по
палубе.  Фок-мачта, переломившись, рухнула вместе со штормовым парусом
на бак,  обламывая бушприт и покрывая обломками и спутанными  снастями
переднюю часть бригантины.
     Волна схлынула.  Гвоздев   горестно   смотрел   на   опустошение,
произведенное  на  палубе  "Принцессы  Анны"  этим страшным ударом.  С
лихорадочною быстротой застучали у грот-мачты топоры матросов.
     А сзади, переливаясь мраморными прожилками, дымясь обрушивающимся
гребнем, уже нависал над полуютом новый зеленовато-бурый вал.
     - Держись, братцы! - закричал Гвоздев и, невольно втянув голову в
плечи, с замиранием сердца покрепче вцепился в перила.
     Вал обрушился  -  и  несколько  мгновений Гвоздев,  сбитый с ног,
задыхающийся в  водовороте,  ничего  не  мог  понять  среди  треска  и
грохота.  Когда  вода  схлынула  и  он  с  трудом  поднялся,  ноги его
заскользили по наклонной  палубе,  потому  что  бригантина  лежала  на
правом боку.
     Палуба представляла  собою  нагромождение   каких-то   деревянных
обломков  и  перепутанных  снастей,  но среди этого хаоса уже работали
матросы с топорами и ломами, сваливая за борт все лишнее.
     Повернувшись к  полуюту,  Гвоздев  увидел  барахтающегося у самых
перил Борода-Капустина. Мичман кинулся к нему на помощь.
     - Казна,  казна  корабельная!  -  кричал князь,  стараясь поднять
тяжелую шкатулку, лежащую на палубе у самых балясин. - Как бы казну не
потопить!..
     Но в это время новая волна поддала под корму, князь упал и (может
быть,  это  почудилось  Гвоздеву)  как  будто бы нарочно уперся обеими
руками в шкатулку так,  что балясины подломились и шкатулка скользнула
за борт.
     Князь завопил,  но тут подоспели Маметкул и рулевой  Пупков.  Они
помогли ему подняться, и Гвоздев оставил князя на их попечении.
     Новая волна поддала под  корму,  раздался  треск,  полуют  обдало
каскадами  воды.  Однако  волна не прокатилась по палубе все сметающею
стеною,  - видно,  первые два вала  так  далеко  продвинули  судно  по
отмели,  что  следующие  обламывали  гребни уже не над бригантиною,  а
позади нее,  и поэтому сила их ударов была не  так  сокрушительна  для
полуразбитого судна...
     Поняв это, Гвоздев немного успокоился. Значит, было еще некоторое
время для того,  чтобы спасти людей, а может быть, даже и часть груза.
Если шторм  не  усилится,  волны,  видно,  не  смогут  быстро  разбить
бригантину.
     Гвоздев оглянулся.
     Слева каменной   громадою   высился   мыс  Люзе,  низкие,  быстро
несущиеся тучи,  казалось, цеплялись за него. С моря шли цепи пенистых
волн.   Грозная   стена   воды   вырастала  в  пяти-шести  саженях  за
бригантиною,  но тут же  рушилась,  осыпаясь  белопенною  лавиною,  и,
ударив в корму,  проносилась по отмели, далеко выкатываясь на песчаный
берег,  сажень на пятьдесят от носа "Принцессы Анны".  Потом  вся  эта
масса  бушующей  воды  устремлялась  обратно и встречала новую лавину,
которая обрушивалась с пушечным громом.  Два встречных водных  потока,
сталкиваясь и образуя буруны бушующей пены, лишали силы новую волну, и
пока не приходил огромный "девятый вал",  возле бригантины  бестолково
металась водная толчея.  Этот могучий, все сокрушающий вал грохался на
отмель,  выбегал далеко на песчаный пляж и снова откатывался,  образуя
новую  толчею,  которая  и начала разбивать "Принцессу Анну",  глубоко
зарывшуюся носом в подводную отмель.
     На берегу возле густодымящего костра и вдоль кромки пены на песке
суетилось  до  сотни  людей.  Пока  что  они  ничем  не  могли  помочь
погибающему судну.
     Осмотревшись, Гвоздев  понял,  что  одолеть  это   ничтожное,   в
сущности,  пространство  в пятьдесят - шестьдесят сажен между судном и
твердою землею может только редкий смельчак и силач.
     Единственным средством  спасти команду было протянуть канат между
берегом  и  "Принцессой  Анной",  подвязать   к   нему   "беседку"   и
переправлять в ней людей на берег над клокочущими бурунами.
     Но чтобы передать на берег линь - тонкую веревку,  которой  потом
притянут канат, - кто-то должен был проплыть через буруны. Нечего было
и думать,  что это можно сделать на шлюпке,  даже если бы все они и не
были разбиты.
     Гвоздев вызвал боцмана и приказал собрать матросов.  Вся  команда
столпилась под полуютом.  Мичман сделал перекличку,  и оказалось,  что
трех человек нет.  Это были те,  кого снесло за  борт  первой  волной.
Пятьдесят  три  матроса,  четыре  канонира,  трубач,  парусный мастер,
боцман,  капитан (который лежал на полуюте под  охраною  Маметкула  и,
видно, был очень болен) - вот кого должен был спасти мичман.
     Между тем бригантину жесточайшим образом било  кормою  о  дно.  В
проносящихся  волнах и водоворотах то и дело мелькали изломанные доски
обшивки.
     - Братцы!  -  сказал  Гвоздев молчаливо стоящим матросам.  - Надо
передать канат на берег.  Надо плыть через буруны.  Кто может  сделать
это, чтобы спасти остальных?
     Матросы зашевелились,  но некоторое время  никто  не  двигался  с
места. Но вот вышел вперед Петров.
     - Я,  - сказал он,  встряхивая мокрыми кудрями,  но  тут  же  его
отодвинул плечом Ермаков.
     - Я могу, - мрачно проворчал он.
     - Я могу! - прокричал щуплый трубач, пролезая между ними.
     - Я проплыву, дозвольте мне!..
     Более десятка смельчаков пожелали плыть сквозь буруны. Они стояли
впереди других тесною кучкой.  Мускулистые тела  их  облепляла  мокрая
холщовая  одежда,  они  цепко  держались  на  наклонной палубе и - кто
сумрачно,  кто весело - смотрели на Гвоздева,  ожидая,  на ком из  них
остановится его выбор.
     Неожиданно сквозь эту кучку  храбрецов  протиснулся  тяжеловесный
боцман.
     - Нишкни!  - сказал он,  услышав чье-то недовольное  ворчание.  -
Сударь,  - обратился он к Гвоздеву,  - дозвольте мне сказать:  с линем
мне надо плыть.  Почему?  А потому,  что я всех лучше плаваю и, окромя
всего, к волне приучен. Бурунов не боюсь. Да и покрепше других буду...
А на судне мне,  сударь, делать нечего. Судно, сударь, уже не судно, и
боцман тут ни к чему,  помочь тут вам могут и Ермаков,  и Маметкул,  и
Петров... Вот как я, сударь, располагаю.
     Посмотрев на могучего Капитона, Гвоздев подумал, что если уж кому
плыть, то ему. И он назначил боцмана.
     Тот глубоко вздохнул,  огляделся и,  приказав,  чтобы приготовили
линь подлиннее, побежал в кубрик.
     Он вернулся  в  чистой  одежде,  неся  в руке маленький узелочек.
Подойдя к Гвоздеву, он сказал
     - Сударь, не откажите... Все в божьей воле...
     - Говори,  говори,  Капитон Иваныч, все сделаю что надо, - сказал
Гвоздев, почувствовав, как ему стеснило сердце.
     - У  меня   в   Кронштадте   жена,   тут   деньжонок   малость...
заслуженные...  Передайте ей,  в случае чего, - боцман протянул узелок
мичману, и тот спрятал его в карман.
     - Ну, прощайте, Аникита Тимофеич, - сказал боцман и поклонился.
     - Прощай,  Капитон Иваныч...  Да ты что прощаешься?  - с тревогою
спросил Гвоздев. - Доплывешь ведь?
     - Доплыть должон, - отвечал Иванов. - А в случае чего, после меня
посылайте Ермакова,  а после Ермакова - Маметкула, а после Маметкула -
Петрова...  А если уж и Петров не доплывет...  Ну,  бог  даст...  -  и
боцман бегом побежал на бак.
     Гвоздев бросился за ним. Он сам хотел проследить, как его обвяжут
и как он будет бороться с бурунами.
     Здесь, на баке, было спокойнее, чем на полуюте, - не так обдавало
волной, да и нос легче бился о дно, чем корма.
     Ермаков и Петров быстро помогли Иванову обвязаться.
     - Ну,  братцы,  не поминайте лихом, - сказал боцман, поклонившись
матросам. - А ты, Петров, на меня за вчерашние кошки не серчай.
     - Чего уж...  служба... - проворчал Петров, хмурясь, и добавил: -
Дай тебе бог удачи, боцман.
     Капитон Иванов стал на борт, придерживаясь за какую-то снасть, и,
выждав,  когда пронеслась только что рухнувшая  волна,  бросился  вниз
головою в несущуюся к берегу пенистую воду.
     Ермаков, напряженно глядя по тому направлению,  где исчез пловец,
потравливал привязанный к нему линь.
     Боцман вынырнул далеко от бригантины.  Лежа  на  боку,  он  резал
плечом воду и быстро плыл к берегу,  но волна уже откатывалась,  и его
заметно стало сносить  обратно.  Новый  вал  рассыпался  за  кормою  и
помчался мимо борта к берегу,  сталкиваясь с отступающим.  Иванов,  то
ныряя,  чтобы избежать накрывающих его гребней и отбойного течения, то
быстро  плывя  вместе  с  прибойною  волною,  боролся  за каждый дюйм,
медленно, но неуклонно приближаясь к берегу.
     Его сильно сносило вправо от мыса Люзе,  к бурунам. Петров указал
на это Гвоздеву и сказал:
     - Вот тут течение куда идет. Это от мыса волна отшибает.
     Вся команда сгрудилась на баке,  цепляясь  за  обрывки  вант,  за
борта,  за снасти, люди томились, молча и напряженно следя за отважной
борьбой Капитона Иванова
     На берегу люди тоже толпились у кромки прибоя,  многие даже вошли
по пояс в воду,  как бы желая помочь.  Гвоздев заметил,  что одного из
них, на берегу, тоже обвязывают веревкою.
     "Хочет плыть на помощь Капитону - подумал Гвоздев. - Молодец!"
     Вдруг раздался общий стон на баке.
     - Капитон Иваныч, берегись! - пронзительно закричал трубач, будто
боцман мог его услышать.
     В набегающей на боцмана волне  Гвоздев  увидал  какой-то  длинный
черный  предмет.  Это  было большое бревно - может быть,  обломок реи.
Бурлящая вода крутила его,  нанося прямо на боцмана,  который плыл, не
оборачиваясь, спеша воспользоваться накатом.
     - Капитон Иваныч! - отчаянно закричал Гвоздев.
     Но и боцман и налетевшее на него бревно уже скрылись в клокочущем
буруне.
     Гвоздев бросился к Ермакову, указывая на линь, который тот держал
в руках, но рулевой только покачал головою, напряженно глядя в волны и
ожидая  появления боцмана.  Пока его не было видно,  он не смел тянуть
обратно, опасаясь только помешать.
     Вдруг он испуганно поднял брови,  подергал линь и стал быстро его
выбирать.  Но  линь  нисколько  не  натягивался,  никакой  тяжести  не
чувствовалось на его конце. В бурунах мелькало что-то темное, и каждый
раз все с надеждою всматривались,  но узнавали все тот же обломок реи.
Боцман не появлялся.
     Ермаков, вытащил из воды линь,  показал Гвоздеву оборванный конец
и  молча перекрестился.  Не было сомнения,  что Капитон погиб.  Видно,
бревно ударило его с такою силою, что даже оборвался линь.
     Все молчали.  Те,  на  ком  были  еще вязаные матросские колпаки,
сняли их.
     Ермаков обернул   вокруг  тела  тот  же  линь,  молча  поклонился
товарищам и стал на борт, выжидая удобной минуты, чтобы прыгнуть.
     - Забирай  сразу  левее,  Ермаков,  -  сказал ему Петров,  - а то
снесет в буруны на отмели, там не вылезешь,
     Ермаков кивнул   головою  и  бросился  в  воду.  Неравная  борьба
человека со слепой и враждебной стихией началась снова.
     И опять  моряки  стали  напряженно следить за чернокудрою головою
Ермакова, то скрывающейся в белой пене, то плывущей среди водоворотов.
Наученный  опытом  боцмана,  Ермаков действовал осмотрительнее:  он то
уклонялся  от  множества  деревянных  обломков  угрожавших  ему,   то,
наоборот,  хватался  за  них для передышки.  Когда он осилил уже более
половины пути,  с  берега  кто-то  бросился  в  буруны  и  поплыл  ему
навстречу.
     Всем казалось,  что они уже долгие часы следят за  усилиями  двух
пловцов.  Но  вот  наконец  те  встретились,  тут  же  оба исчезли под
пенистым гребнем,  вынырнули и начали двигаться быстрее - с берега  их
подтягивали  на  другом  лине,  -  и через несколько минут оба были на
береговом песке.
     Моряки видели,  как  жители  сперва  сгрудились вокруг обоих,  но
сразу  же  расступились  и  стали  суетиться,  подтаскивая  бревна   и
устраивая  нечто  вроде вышки для канатной дороги.  Ермаков,  которого
можно было отличить по его росту,  трудился вместе со всеми, как будто
не он только что провел два часа в смертельной борьбе с волнами.



     Вскоре с бригантины при помощи линя, которым был обвязан Ермаков,
передали на берег канат и закрепили его одним  концом  за  бревенчатую
вышку,  а  другим - за высокий обломок фок-мачты.  Устроили "беседку",
которая могла двигаться по канату, подтягиваемая то со стороны берега,
то  со  стороны  судна.  Первым  делом  в  этой  "беседке" переправили
нескольких человек,  получивших при крушении ушибы.  С обратным рейсом
на бригантину вернулся Ермаков.
     На бак,  где было гораздо спокойнее,  чем на корме,  притащился и
капитан,  которого  под  руки вели Маметкул и рулевой Пупков.  Тяжелое
содержимое его карманов не давало ему свободно двигаться,  и он шел  с
трудом,  дрожа  в  мокрой одежде.  Отекшее лицо его посинело.  Гвоздев
приказал было матросу принести сухую одежду из каюты и помочь капитану
переодеться,  но Борода-Капустин приосанился и закричал,  что никто не
смеет ему указывать. Люди его корабля в мокрой одежде, значит и ему не
след надевать сухую.
     Отправив на   берег   раненых,   Гвоздев    предложил    капитану
переправиться туда же,  потому что он едва держится на ногах. Но князь
отказался,  заявив,  что покинет судно последним или в крайнем  случае
вместе  с  Гвоздевым.  Мичман  с искренним уважением поклонился и,  не
обращая  на  него  больше  внимания,  погрузился  в  хлопоты.  Доверив
переправу  людей Ермакову,  Гвоздев взял с собою Маметкула и Петрова и
через всю палубу пошел с ними в каюту застрелившегося лейтенанта.
     В первый  раз  он  смог  спокойно обдумать поступок Пеппергорна и
возмутился.  Действительно - вовлечь в тяжкое бедствие людей, погубить
красавицу  бригантину,  а  потом,  не  заботясь  о  их  судьбе,  таким
несложным способом выйти из игры!
     Тут мичман вспомнил и собственную обиду.
     "Еще шпагу отобрал... Навигатор!" - сердито подумал Гвоздев.
     Гвоздев и его спутники с трудом, почти по пояс в воде, пробрались
через коридорчик,  разделяющий офицерские помещения,  и вошли в  каюту
Пеппергорна.  Здесь  плещущей  и  колыхающейся  темной  воды тоже было
больше чем по  колено,  но  покойник,  укрытый  до  подбородка  черным
плащом,  лежал  на высокой койке,  выше этого уровня.  Гвоздев откинул
плащ и увидал всю длинную фигуру Пеппергорна со  сложенными  на  груди
большими костлявыми бледными руками. Он всмотрелся в его желтое, будто
костяное лицо с  длинным  печальным  носом,  горестными  складками  от
ноздрей  к  губам.  Запавшие  глаза  были закрыты как бы от непомерной
усталости. Какое же это было несчастное, измученное лицо! Гнев мичмана
сменился  презрительной жалостью.  "Сколько же горя хватил ты в жизни,
бедняга,  сколько претерпел  неудач",  -  подумал  Гвоздев,  глядя  на
большие  костлявые  руки  Пеппергорна.  Но  некогда  было  предаваться
размышлениям.  Собрав небогатое имущество самоубийцы в  узел,  Гвоздев
приказал покрепче обернуть плащом тело Пеппергорна и нести его на бак.
Здесь он погрузил Пеппергорна в "беседку",  поручил трубачу  и  самого
покойника  и  узел  с  его пожитками и отправил этот печальный груз на
берег.
     В течение  нескольких  часов удалось переправить всю команду,  за
исключением  Ермакова  и  шести  добровольцев,   которые   согласились
остаться  на  бригантине  до последней возможности,  чтобы спасти хоть
какую-нибудь часть груза и имущества.
     Между тем  непрерывные  удары волн почти совершенно разрушили всю
кормовую часть,  а все остальное едва держалось.  Можно было полагать,
что если волнение и ветер не утихнут,  то к ночи бригантины не станет,
лишь на берегу бухты Люзе будут валяться изломанные ее части.
     Около пяти часов дня корпус судна получил такие повреждения,  что
обломок фок-мачты,  к которому была пристроена канатная  дорога,  стал
шататься.
     Оставаться было  рискованно,  да  и  бесполезно.  Все   имущество
матросов  и  офицеров,  провизия,  личное  оружие  и  та часть судовых
принадлежностей - запасных парусов,  канатов,  инструментов и прочего,
что  могло быть спасено,  - уже находились на берегу.  Спасти тридцать
фрегатских пушек,  лежавших в трюме,  и собственные  пушки  бригантины
нечего было и думать.
     В два  рейса  Гвоздев  отправил  матросов  ("беседка"  брала  4-5
человек)  и  стал  готовиться  с  Ермаковым и князем покинуть разбитый
корабль.
     Князь, дрожа,  сидел на палубе у борта. Подняв колени и опустив в
них  лицо,  он  напоминал  большую  сгорбившуюся  крысу.  Шпага,   как
вытянутый голый хвост, торчала из-под плаща. Он, видимо, действительно
был очень болен.  Ермаков и Гвоздев  в  последний  раз  обошли  судно,
перелезая через обломки, по грудь в воде пробираясь под палубою.
     Грустно было  видеть  жалкое  состояние  щеголеватой   "Принцессы
Анны".  Особенно  тяжело  было  мичману.  Бригантина  стала его родным
домом.  За три года он свыкся с ней, стал гордиться ею. На бригантине,
учась  у  Пазухина,  он  научился  искренне любить морское дело и стал
настоящим моряком...  И вот Пазухин умер, а "Принцесса Анна" изувечена
вдребезги и скоро совсем перестанет существовать.
     - Ну что же, пошли, Ермаков, - сказал Гвоздев сопровождавшему его
матросу. - Прощай, "Принцесса Анна".
     Мичман и матрос усадили  в  "беседку"  и  привязали  дрожащего  и
стонущего капитана,  сели рядом, и хрупкое сооружение, раскачиваясь на
ветру и порой окуная своих пассажиров в клокочущие волны,  двинулось к
берегу. Мичман не отрываясь смотрел назад, на заливаемый волнами остов
бригантины с торчащим обломком мачты.  На душе его  было  так  тяжело,
будто бы он оставлял погибать в волнах своего беспомощного друга.
     Но вот  волны  в  последний  раз  окатили  пассажиров  "беседки".
Гвоздев  и Ермаков спрыгнули на песок и освободили князя,  который тут
же и улегся, продолжая стонать и охать.
     Береговые жители  и  матросы  бригантины  окружили прибывших.  Те
улыбались устало и неуверенно, как бы сомневаясь, что всякая опасность
уже миновала.
     Вокруг "беседки" толпилось вместе с моряками человек  тридцать  -
сорок  местных  жителей.  Все  это  были  мужчины,  крепкие,  рослые и
медлительные. Они были в толстых куртках и высоких, по бедра, рыбачьих
сапогах.
     Женщины и дети разноцветными пятнами маячили на кромке невысокого
обрыва над пляжем.
     За обрывом виднелись дюны,  поросшие  зеленым  дроком  и  чахлыми
соснами.
     Высокий голубоглазый человек,  без шапки,  босой и  весь  мокрый,
выделялся  среди  жителей  и  был среди них как бы главным.  Он сказал
Гвоздеву, улыбаясь дружелюбно, но очень солидно:
     - Ну, слафа поку. Все на переку. Мокло пыть куже!..
     Это означало: "Ну, слава богу. Все на берегу. Могло быть хуже."
     - Это он и помог мне из бурунов выбраться, - сказал Ермаков. - Он
тут вроде старосты у них, что ли. Его Густ зовут.
     - Нет, нет... не есть староста, староста там. - И высокий человек
махнул рукою в сторону дюн, за которыми, вероятно, находилась деревня.
     Удивительно ясные голубые глаза и энергичное лицо Густа,  красное
от холода, очень понравились Гвоздеву.
     Ветер трепал длинные мокрые волосы Густа, и он, отводя их от лица
рукою, сказал:
     - Шапка потерял море. О! Море шутки плоки.
     - Молодец, Густ, спасибо тебе, - хрипло сказал мичман.
     Он только  сейчас  почувствовал,  как страшно устал - и душевно и
физически.  Плечи его ныли,  будто  на  них  лежала  бог  знает  какая
тяжесть.  Глаза  слезились,  лицо  и руки,  исхлестанные и разъеденные
соленой морской водой, распухли и болели.
     Но до  отдыха  было еще далеко.  Надо было прежде всего поудобнее
устроить раненых,  из которых трое не могли двигаться сами.  Надо было
найти приют больному капиталу.  Надо было до темноты собрать и сложить
все,  что можно было  спасти  из  имущества  бригантины,  и  назначить
надежных  часовых.  Надо  было  просушить и привести в порядок судовые
документы, надо было устроить ночлег и найти пищу для матросов...
     Матросы с "Принцессы Анны" в мокрой и изорванной одежде,  озябшие
на ветру, толпились вокруг Гвоздева.
     Он снова,  как  тогда  на  полуюте,  всмотрелся в их лица и вдруг
понял,  что теперь на них не было того недоверчивого ожидания, которое
он  заметил  тогда,  перед  последним  рейсом бригантины.  Сейчас люди
смотрели на него с ласковым уважением.  Мичман понял,  что он оправдал
их доверие и что теперь они признают его своим командиром не только по
чину, но и по заслугам и по праву.
     "Какие ребята!  Какие отличные ребята!" - подумал мичман, глядя в
знакомые,  но как бы по-новому озаренные лица матросов и чувствуя, что
горячая  волна  любви  и воодушевления уносит его усталость.  Он легко
расправил поникшие было плечи,  потуже связал в пучок на затылке  свои
длинные волосы и сказал:
     - Братцы! Вы устали, голодны и озябли. Вы заслужили отдых. Только
дело наше еще не кончено.  Надо спасать все,  что можно еще спасти,  с
нашей бригантины.
     - Что  же,  Аникита  Тимофеевич,  дело  такое,  - за всех отвечал
пожилой,  сутулый матрос в рубахе с оторванным рукавом.  - Дело такое:
правильно, отдыхать рано. Приказывай!
     - Вот что, братцы, - сказал мичман. - Судно наше погибло, но флаг
и  гюйс  спасены.  Служба наша не кончилась,  и присягу с нас никто не
снимал.  Говорить мне много нечего. За честь российского флага я готов
отдать свою жизнь и от вас того же требую. Ермаков и Маметиул, ставьте
вот здесь флагшток.  Тут будет поднят наш судовой флаг - и  отныне  на
этом берегу наше судно и, пока болен капитан, я ваш командир. Ермакова
и Маметкула назначаю боцманами. Трубач, где твоя труба?
     - Здесь, господин мичман! - звонко отвечал трубач.
     - Действуйте,  ребята,  - сказал мичман Ермакову и его  товарищу,
передавая им судовой флаг.
     Флагшток тотчас был установлен.  Мичман  отдал  команду,  громкие
звуки  трубы  перекрыли  шум  бури,  и  андреевский флаг развернулся в
воздухе над головами матросов.
     - Вольно!  - по окончании церемонии скомандовал мичман. - Ну вот,
братцы, а теперь за мной, на работу!
     Узнав от  Густа,  что  всех  моряков  можно  будет  разместить  в
деревне,  до которой  было  немного  более  версты,  Гвоздев  отправил
квартирьерами расторопных Маметкула,  Петрова и трубача. Они же должны
были  прислать  лошадей,  чтобы  перевезти  князя   и   раненых.   Для
Борода-Капустина быстро была устроена палатка из паруса.  Островитяне,
помогавшие матросам,  предложили свои толстые суконные  куртки,  чтобы
устроить из них постель и переодеть князя.
     Первое было исполнено,  но когда Гвоздев хотел снять с князя  его
тяжелый  и  напитанный  водою,  как  губка,  кафтан,  Борода-Капустин,
находившийся  до  того  в   забытьи,   очнулся   и   оказал   яростное
сопротивление.
     - Прочь от меня!  - бушевал князь. - Невежи! Чтобы я, российского
флота офицер, вместо государева мундира чухонскую робу на себя надел?!
Лучше мне помереть... Прочь от меня!
     Гвоздев подчинился  капитану,  приказав  лишь  развести для князя
костер,  чтобы он мог сушиться отдельно от матросов.  Какое-то смутное
подозрение поразило его.  Помогая князю на судне, в "беседке" и здесь,
на берегу,  мичман уже несколько раз подсознательно  отмечал  странную
твердость его раздутых карманов.  Но раздумывать над тем,  что могло в
них находиться, все еще было некогда.
     Имущество бригантины,   спасенное   при  помощи  "беседки",  было
кое-как свалено на длинный песчаный пляж; море то и дела выкатывало то
бочонок неизвестно с чем, то рею с обрывками снастей, то целую стеньгу
от мачты.  Гвоздев назначил команды для вылавливания и спасения всего,
что еще могло представлять из себя ценность,  поручил Ермакову следить
за порядком,  а сам сел у костра  сушить  вахтенный  журнал,  который,
впрочем,  так  хорошо был им упаковав в просмоленную холстину вместе с
другими бумагами,  что подмок только немного с краю,  несмотря на  то,
что сам мичман был весь мокрый.
     Неподалеку горел большой костер,  который на рассвете был  зажжен
Густом и послужил спасительным маяком экипажу "Принцессы Анны". Сейчас
вокруг него,  просушиваясь и отогреваясь,  теснились  матросы,  а  кок
варил уже кашу на ужин.
     Море продолжало реветь и грохотать,  накатывая волны на  песчаный
берег, но ветер как будто стал потише.
     К мичману подошел Густ, уже переодетый в сухое платье и в сапогах
по самые бедра.
     - Косподин офицер,  - сказал он, улыбаясь своей особой солидной и
добродушной  улыбкой,  -  там  наша  староста  приехал.  Пудете  с ним
коворить?
     Мичман поднялся  и  увидел таратайку в одну лошадь,  а за нею две
телеги - видимо, для раненых и слабых.
     Таратайка подъехала  к  невысокому обрыву над пляжем,  с нее слез
полный и высокий человек в такой же  толстой  куртке,  как  и  у  всех
остальных  островитян,  но  не  в  рыбачьих  сапогах,  а  в  шерстяных
полосатых черно-белых чулках по колено.
     Островитяне почтительно   снимали   перед   ним   шляпы,   а   он
снисходительно кивал им  головою,  направляясь  к  костру,  где  сидел
мичман.
     - Это ваш староста? - спросил Гвоздев у Густа.
     - Та,  эта.  Покатый человек.  Самый покатый на острове, - сказал
Густ и,  как показалось мичману, не очень доброжелательно посмотрел на
подходившего. - Его зовут Ванаг, косподин Ванаг.
     Еще за несколько шагов староста снял шапку,  придал  своему  лицу
горестное выражение и стал покачивать головой.
     - Какое несчастье!  Какое несчастье!  -  Он  бойко  и  почти  без
акцента  говорил по-русски.  - Я надеюсь,  господин офицер,  наши люди
оказали помощь?
     Ванаг понравился  мичману  гораздо  меньше,  чем белокурый гигант
Густ,  несмотря на то,  что староста весь был радушие и приветливость.
Он  сейчас  же  приказал  везти  раненых в деревню.  На телегах у него
оказался свежий хлеб,  сало и водка.  Он сам проследил, чтобы все было
сейчас  же  передано коку и баталеру по списку,  и,  ласково улыбаясь,
попросил,  чтобы мичман  выдал  ему  квитанцию.  Он  готов  поделиться
последним,  но  все же надеется,  что адмиралтейств-коллегия возместит
ему расходы,  потому что он человек бедный.  Чернила и  пучок  гусиных
перьев староста предусмотрительно привез с собою.
     Мичман сейчас же выдал квитанцию.
     Смеркалось, матросы   с  ног  валились  от  усталости,  и  мичман
приказал им отправиться на  отдых  в  деревню,  вызвав  предварительно
десять  добровольцев,  которые  остались бы здесь вместе с ним,  чтобы
охранять спасенное,  а  с  рассветом  попытаться  снять  с  бригантины
остальное  имущество.  Ермаков и Петров вызвались остаться,  но мичман
отправил  их  в  деревню  старшими  по  команде.  Князь   не   пожелал
перебираться  в  избу  и обосновался в палатке,  где ему действительно
было довольно удобно.
     Матросы двинулись за старостой. К мичману подошел Ермаков.
     - Капитона Ивановича море тоже отдало,  - сказал он. - Нашел его,
отнес к остальным.
     И он подвел мичмана к четырем телам, лежавшим на песке.
     Это были  двое  из трех утонувших матросов и боцман.  Несколько в
стороне лежал мертвый Пеппергорн,  прикрытый  черным  плащом.  Склонив
головы, молча постояли мичман и Ермаков возле утонувших.
     "Сейчас фонарь вам засвечу,  кушать не желаете  ли?"  -  вспомнил
мичман,  как  старался уважительно смягчить свой голос старый служака,
отводя его в карцер по приказанию Пеппергорна.  Слезы  навернулись  на
глава мичману,  и он ощупал в кармане маленький узелок,  врученный ему
на хранение боцманом...



     Отправив Ермакова и распределив дежурства часовых,  мичман  снова
сел у костра и задумался.
     Было уже темно,  море шумело  где-то  недалеко,  но  уже  не  так
яростно,  а  ветер  с наступлением темноты совсем стих.  От дюн тянуло
теплом. На темном небе мерцали звезды.
     Мичман, сидя  на  берегу  пустынного острова у остатков разбитого
судна,  подле трупов своих  погибших  товарищей,  подумал,  что  всего
только вчера в это время он ходил по полуюту "Принцессы Анны", могучий
боцман был жив и здоров,  а несчастный Пеппергорн  попивал  романею  с
капитаном...  Гвоздев  тяжело  и прерывисто вздохнул.  Потом мысли его
перешли на капитана.  Вправду ли он страдает или притворяется? Шут его
знает!..  Лежит в палатке и охает на всю окрестность...  И чего он так
свой кафтан бережет?
     Пораздумав, Гвоздев  пришел  к  заключению,  что между падением в
море шкатулки с корабельною казною и набитыми  карманами  капитанского
кафтана существует прямая связь.
     Сколько испытаний свалилось на него за такой короткий срок!
     Он не мог допустить,  чтобы лентяй, погубивший судно и людей, еще
вдобавок  ограбил  казну.  Надо  непременно  заставить   его   вернуть
спрятанные червонцы.  Но как это сделать?  Хорошо еще, что князь решил
остаться здесь,  а не убрался в деревню, где он мог бы легко схоронить
деньги.  Впрочем,  и сейчас ему нетрудно отпереться. Чем докажешь, что
они - казенные деньги, а не собственные?
     Между тем  Борода-Капустин,  расхворавшийся  всерьез,  лежал  под
несколькими одеялами,  привезенными  Ванагом,  но  в  плохо  просохшей
одежде.  Однако стонал и охал он не столько от нездоровья,  сколько от
недобрых предчувствий, осаждавших его пылающий мозг.
     В деревню он не поехал, опасаясь, что матросы или же островитяне,
заметив набитые золотом карманы,  ограбят его и убьют.  Но,  с  другой
стороны,  там он, может быть, сумел бы припрятать деньги и переодеться
в сухое. Здесь же, на пустынной отмели, на глазах у десятков людей что
ему делать со своими раздутыми,  позвякивающими карманами?  Да это еще
цветики,  опасения сегодняшние, а что будет с ним дальше? Как взглянет
прокурор адмиралтейств-коллегий на крушение? Хорошо, коли разжалуют, а
то могут и казнить... И князь застонал еще пуще и заворочался.
     В палатку  вошел Гвоздев и сел на свою койку,  устроенную рядом с
капитанской.  Он поправил свечу в фонаре и  повернул  его  так,  чтобы
осветить лицо князя.
     - Ох... Кто там еще?.. Свет убери, - простонал князь.
     - Это я,  сударь,  и свет я не уберу, - твердо и многозначительно
сказал Гвоздев.
     - Как это?.. Ты что же это?.. - забормотал князь.
     "Все, - подумал он,  - конец...  Значит,  заметил...  Сейчас меня
придушит, - а денежки себе..."
     Голос князя стал визгливым:
     - Ты что же это? Ведь я сейчас закричу, я матросов кликну!
     - Не стоит, Митрофан Ильич. Сперва выслушайте меня.
     Спокойный тон мичмана убедил князя в том,  что убивать его тот не
собирается.  Но в нем возникла новая тревога:  "Придется поделиться. А
я-то думал, он из дурачков желторотых".
     - Ну,  говори,  говори...  Ох,  господи...  муки-то  какие...   -
простонал Борода-Капустин. - Дыхание перехватывает.
     И он все старался укрыться с головой,  чтобы скрыть свое лицо  от
пристального взора мичмана.
     - Я хотел  спросить  вас,  господин  лейтенант,  как  вы  думаете
распорядиться казенными деньгами,  которые вы спасли в своих карманах,
рискуя жизнью?
     - Чего?.. Какой жизнью... Чего? - прикинулся дурачком князь.
     - Рискуя жизнью,  я говорю: ведь выплыть с такою тяжестью было бы
нельзя...  Я понимаю дело так, что вы, не надеясь спасти всю шкатулку,
захватили  казенные  деньги  в  карманах,  сколько  могли,  и  сделали
правильно,  ибо шкатулка погибла.  Вот я и спрашиваю, как составить на
сии деньги надлежащий документ и заприходовать их так, чтобы на вас не
могло впоследствии пасть никаких подозрений?
     Борода-Капустин вдруг откинул одеяло и,  отдуваясь, сел на койке.
Глаза его бегали,  он не решался взглянуть в лицо мичману, смотревшему
на него в упор с холодной твердостью.
     - Это  же деньги мои...  Собственные мои.  - Князь говорил это не
очень   уверенно:   предвидение   грядущих   бедствий    лишило    его
изворотливости.  "Сколько ему дать?  Сколько дать?  Неужто пополам?" -
лихорадочно думал Борода-Капустин.
     - Митрофан Ильич,  - тихо сказал Гвоздев,  - матросы видели,  как
(мичман  подчеркнул  это  слово)  шкатулка  очутилась  за  бортом.  Не
отягчайте своей вины перед отечеством.
     Ужас охватил Борода-Капустина.  В отчаянии он  опустил  голову  и
закрыл лицо ладонями,  не зная, на что решиться. В висках его стучало,
сердце то замирало в груди, то начинало неистово биться.
     - Хорошо...  Ладно, - тусклым голосом сказал князь, не отнимая от
лица рук. - Бес попутал... Отдам все, не погуби.
     Мичман молчал.  На душе у него было так скверно,  как еще ни разу
за эти сутки, стоившие ему многих лет жизни.
     - Как   же  вы  решились  на  это,  такую  фамилию  неся,  будучи
российского  флота  офицером?  -  спросил  мичман   после   тягостного
молчания.
     Борода-Капустин поднял свое пылающее от жара лицо и в первый  раз
посмотрел на мичмана прямо.
     - Судить,  братец,  легко...  судить  легко...  -  прохрипел   он
сдавленно и неожиданно заплакал, кривя толстые свои губы и всхлипывая.
     - Что вы,  сударь,  успокойтесь,  -  встревожено  сказал  мичман,
чувствуя, что теряет свою непреклонную твердость перед жалким зрелищем
старческих слез.
     - Ох,   мичман,   мичман...   -   сквозь   всхлипывания   говорил
Борода-Капустин,  - поживи с мое да потерпи с мое...  а  тогда,  брат,
суди да рассуживай... Вот я дожил до каких лет, а что меня ждет? Позор
да плаха... А я ли один в том виноват, а?
     Слезы высохли  у князя,  он схватил мичмана за руку горячей своей
рукой  и,  возбужденный  сознанием  отчаянного,  безвыходного   своего
положения,  заговорил  торопливо  и  так  искренне,  как,  может быть,
никогда еще в жизни.
     Фонарь тускло и неверно освещал наклонные стены палатки, пылающее
лицо князя.  В палатке было душно, и мичман, уставший и телом и душой,
чувствовал,  что болезненное,  горячечное состояние князя передается и
ему. Он слушал как во сне.
     Князь говорил  о  том,  как  он  рос в родовой вотчине баловнем у
папеньки да у маменьки,  как потом  его  недорослем,  пятнадцати  лет,
взяли  во  флот  на службу,  а старший сводный брат,  хромой на правую
ногу, остался дома.
     Князь описывал,  каково  ему  пришлось на корабельной койке после
родительских пуховиков,  и мичман вспомнил, что ведь и он тоже испытал
это  жестокое  чувство  тоски  по  родному  дому и горе невозвратности
ушедших счастливых дней. Но мичман быстро свыкся с товарищами, полюбил
море, хорошо усваивал навигационную науку. Он понял значение флота для
судеб отечества,  а князь был полон боярскими предрассудками, к наукам
туп и приспособиться к новой жизни не мог.
     С болезненной горячностью князь  торопливо  рассказывал  юноше  о
всей  своей  жизни.  Мичман  ясно  представил  себе,  как  насмешки  и
оскорбления  вытравили  из  слабой  души   князя   последние   остатки
собственного достоинства. Как, приставленный насильственной строгостью
к нелюбимому,  непонятному и трудному делу,  утрачивал  он  постепенно
искренность  и  приучался к двуличию.  Как понапрасну он напрягал свои
жалкие способности,  чтобы не отставать от товарищей, от блистательных
сподвижников  Великого  Петра,  и  как,  получая  жестокие  щелчки  по
самолюбию и чувствуя ничтожество свое рядом с ними,  он в то же  время
был  убежден в своем праве на всякие преимущества по своему высокому и
знаменитому происхождению.
     - А  видел  ли ты,  мичман,  каков в гневе бывал батюшка наш царь
Петр Алексеевич, когда у него рот к уху лезет, щека дергается, а глаза
молнии мечут?  Нет?  То-то! А я, брат, видел не однажды, и гнев его на
меня был обращен.  У меня,  брат,  до сих  пор,  как  вспомню,  в  шее
трясение делается...  Князь рассказывал, как за двадцать лет службы не
мог он подняться выше унтер-лейтенантского чина.  А ведь он участвовал
в  четырех морских сражениях и сделал несколько морских кампаний.  И в
голландском флоте служил для обучения навигации и в Ост-Индии бывал.
     - А  дома  у меня был раздор,  - говорил князь.  - Батюшка помер,
братец сводный,  от первой его  жены,  все  именье  к  рукам  прибрал,
матушке  одна  деревенька  в полсотни душ осталась,  а у меня одно мое
унтер-лейтенантское жалование.  И вот ныне,  при государыне нашей Анне
Иоанновне, получил я судно, получил и чин лейтенанта майорского ранга.
Ужли же это  я  тридцатилетней  службой  своей  не  выслужил?  Сказать
правду, судном командовать я опасался с непривычки, но привыкнуть-то я
должен был иль нет?  И вот на первое  время  я  все  больше  на  немца
надеялся. Немцы народ дошлый...
     - Напрасно надеялись, - не выдержал мичман.
     Князь, каясь и снова плача,  описал свое отчаяние, когда вчера он
понял непоправимость  случившегося.  Ужасно  было  думать,  что  после
тридцати  лет  службы  (плохой ли,  хороший ли он был служака,  но эти
тридцать лет не вычеркнешь) он должен быть опозорен, подвергнут казни.
И  вот  он  решился  утаить  червонцы,  чтобы откупиться от чиновников
аудиториата,*  хоть от смерти спастись,  если уж не избежать позора...
Он  клялся,  что  действовал,  как во сне,  в бреду,  что он болен уже
несколько дней... (* Военно-морского суда.)
     Князь упал  на  колени  перед  мичманом и стал целовать его руки,
обливая их слезами и умоляя спасти его,  снять  позорное  пятно  с  их
родового  имени.  Он  обещал  вернуть  деньги  до последнего червонца,
только бы мичман помог ему оправдаться перед судом.
     Гвоздев вскочил.   Двадцатилетний   мичман  почувствовал  ужасное
смятение  при  виде  старого  и  больного  офицера,  своего  капитана,
валяющегося у него в ногах.
     - Встаньте,  встаньте!  - вскрикнул он,  помогая Борода-Капустину
подняться и усаживая его на койку.
     Тот рыдал, хрипя и задыхаясь.
     - Сколько денег вам удалось взять из шкатулки? - спросил мичман.
     - Не знаю...  Сам не знаю.  Набил карманы, а сколько - не знаю, -
всхлипывая, отвечал командир.
     - Давайте  сочтем,  свяжем  в  парусиновый  пакет,  запечатаем  и
спрячем до утра, а утром при всей команде составим на них ведомость. Я
скажу,  что не смогли вчера этого сделать  по  болезни.  Об  остальном
обещаю вам молчать.
     - А матросы?
     - И матросы тоже будут молчать.
     Князь после мучительного раздумья согласился.  Сняв наконец  свой
все еще не просохший кафтан,  он взял его за полы, потряс над койкой -
и золотые струи,  мелодично  звеня,  полились  из  обоих  карманов  на
одеяло.  Сразу  будто  бы  посветлело  в  палатке  от  жаркого  блеска
червонцев. Князь выгреб остатки рукою и протянул кафтан мичману, чтобы
он  проверил.  Мичман  отказался  жестом,  но  пристально посмотрел на
капитана.  Тот  помялся,  но  затем  достал  по  горсти  червонцев  из
карманчиков камзола.
     - Все!  - сказал он хрипло и тяжело опустился на  койку  мичмана,
дрожа от озноба,  не в силах оторвать взгляда от груды золота.  Трудно
было представить себе,  что эта жарко блестящая груда могла уместиться
в  карманах  его  кафтана.  Здесь  оказалось  двести  восемьдесят семь
червонцев.
     - Значит,  двадцать  три  осталось  в  шкатулке...  не влезли,  -
меланхолически отметил князь.
     Упаковав деньги,  тщательно перевязав их бечевкой,  мичман сделал
печати из свечного воска,  и они оба приложили  к  этим  печатям  свои
перстни.  После  этого  капитан  смог  наконец  сбросить с себя мокрую
одежду и согреться под одеялами.
     Оба улеглись,  но  мичман  долго еще не мог заснуть.  Новую,  еще
более трудную задачу поставил он перед собой.  Как поступить?  Он  мог
без  всякого  подлога  и  подтасовки  фактов  помочь капитану избежать
страшной ответственности за гибель судна. Мог и погубить его.
     Еще несколько  часов  тому назад,  когда он пришел к выводу,  что
капитан, виновный в гибели бригантины, утаил вдобавок казенные деньги,
он,  не колеблясь, способствовал бы его осуждению. Но сейчас, когда он
выслушал трагическую историю жизни этого жалкого  человека,  когда  он
видел  его слезы и искреннее раскаяние,  когда князь без борьбы вернул
червонцы, решимость мичмана поколебалась.
     "Ведь, в сущности,  для этого несчастного все тридцать лет службы
были наказанием,  каторгой, - думал мичман. - Он стар, уйдет из флота.
Вреда он больше принести не может,  а сделанного не воротишь, погибших
не воскресишь,  даже если и погубишь этого старика.  Не правильнее  ли
будет  отпустить  его  в  деревню  доживать  свой век?  Ведь настоящий
виновник гибели судна Пеппергорн, это ясно".
     В вахтенном  журнале  за позавчерашний день и вчерашнее утро были
записи о том, что капитан болен. Это была истинная правда. Он хворал с
похмелья.  Во  время  крушения  он  оставался  на  гибнущем  судне  до
последней минуты,  несмотря на  болезнь,  уже  подлинную.  Корабельную
казну  он  спас  (никто  не  будет  знать,  что  он  вернул деньги под
давлением).  Все это может очень смягчить приговор, если не послужит к
полному оправданию.
     Мичман заснул, так и не решив, как он поступит.



     На рассвете  пришли  из  деревни   отдохнувшие   матросы.   Возле
флагштока  была  расчищена  площадка  -  "палуба",  и мичман установил
обычный судовой распорядок дня.  Море утихало,  и  в  розоватом  свете
раннего  утра  мичман  и  матросы  увидели среди лениво катящихся волн
разбитый корпус "Принцессы Анны",  возвышавшийся над  жемчужным  морем
темными ребристыми обломками.
     Мичман, посоветовавшись с командой, решил спасти груз: пушки и те
из   артиллерийских   припасов,   которые   еще  могли  быть  годны  к
употреблению.
     Сделали небольшой плот,  и на нем Ермаков, Маметкул, Петров и еще
два матроса добрались вместе с самим  Гвоздевым  до  бригантины  через
волны,  которые,  утеряв свою вчерашнюю ярость, уже не были опасны для
моряков.  Они осмотрели судно и решили, что попытаются спасти все, что
уцелело, вплоть до корпуса, который надо будет разобрать.
     Следовало только поторопиться,  потому что лето было на исходе  и
погода  становилась  неустойчивой.  Мичман  и два матроса вернулись на
берег,  а  Ермаков  с  товарищами  остался  на  бригантине  налаживать
подъемные устройства для погрузки из трюма на плоты тяжелых фрегатских
пушек.
     Отдав приказание строить плоты и рассказав, как именно они должны
быть  сделаны,   мичман   прошел   к   князю,   совершенно   больному,
находившемуся   почти  в  беспамятстве.  Однако  все  формальности  по
передаче денег были закончены.  Устроив  возле  флага  денежный  ящик,
мичман  вручил  его  под  охрану  часовому  и  распорядился  доставить
Борода-Капустина в деревню, где его поместил у себя Густ.
     Уже к  вечеру князь потерял сознание и метался в постели,  сгорая
от жестокой простуды.  Мать Густа лечила его настоями трав  и  горячим
молоком с медом.
     Между тем  все  моряки  бригантины  и  сам  мичман  трудились  не
покладая рук.
     Пожилой сутулый матрос, в рубашке с оторванным рукавом - Нефедов,
умевший плотничать, и еще несколько человек были отряжены Гвоздевым на
устройство навесов и амбара для  спасенного  имущества.  Построить  их
мичман  решил  на  покатом  склоне мыса Люзе,  обращенном к внутренней
части острова.
     Началась авральная  работа.  Мичман  и  все  матросы  трудились с
рассвета до полной темноты,  торопясь  до  наступления  нового  шторма
вывезти на берег все, что только возможно.
     В эти дни,  работая плечом  к  плечу  со  своими  людьми,  мичман
незаметным  для  себя  образом очень тесно сблизился с ними.  Вместе с
матросами и наравне с ними он работал топором и ломом,  вместе с  ними
ел из одного котла.
     При разгрузке и разборке судна  перед  мичманом  и  его  командою
часто  вставали сложные вопросы,  которые они решали сообща,  и мичман
восхищался  ловкостью  и  изобретательностью  матросов.  Он  испытывал
огромное  удовольствие,  когда  кто-либо  из  работающих  вместе с ним
говорил:
     - Ай  да  Аникита  Тимофеич,  ловок ты,  брат,  топором работать!
Золотые у тебя руки!
     Или:
     - Вот тебе и барин, наш-то мичман! На любую работу мастер.
     Иногда Гвоздеву приходило в голову,  что все было бы иначе,  будь
здесь Пеппергорн или еще какой-либо офицер из курляндцев,  которые  во
множестве  поналезли  сейчас в русскую службу.  При них,  пожалуй,  он
постыдился  бы  отдирать  ломом  обшивные  доски  от   дубовых   кокор
бригантины,  вот так,  в одних штанах да в посеревшей от пота рубашке,
рядом с каким-нибудь оборванным матросом второй статьи, или налаживать
вместе  с Ермаковым полиспаст для подъема пушек из затопленного трюма.
В нынешнее царствование от офицера требовалось  умение  носить  парик,
шпагу  да построже держать матросов,  а работать на судне "своеручно",
как бывало при Петре Великом, считалось зазорным.
     Наступил наконец день,  когда больше нечего было свозить на берег
и вся команда была обращена на переноску грузов под навесы и в  амбар,
устроенный   Нефедовым.  Почти  все  имущество,  кроме  трех  пушек  с
бригантины,  которые затерялись  в  песке  под  водою,  находилось  на
берегу. Следовало подумать, как получше сохранить все это.
     Мичман был уверен,  что ранее будущего  года  ничего  не  удастся
отсюда  вывезти  пока  они  доберутся  до  ближайшего  порта - Ревеля,
наступит зима.  Думать, что здесь в скором времени появится какой-либо
русский  корабль,  было неверно.  Остров Гоольс находится в стороне от
обычных корабельных путей
     В полдень,  когда  команда  обедала,  мичман поднялся по полотому
скату мыса почти к самой его  вершине.  Он  сел  на  нагретый  солнцем
валун.  Пониже  видна  была  площадка,  которую он в первый день после
крушения выбрал для устройства  склада,  сейчас  там,  как  муравьи  в
развороченном муравейнике, копошились матросы.
     Солнце еще припекало,  но легкий ветерок,  овевавший исхудалое  и
загоревшее  лицо  мичмана,  нет-нет да и приносил холодные по-осеннему
струйки.
     Обширный вид     открывался     перед     Гвоздевым.     Просторы
белесовато-голубого моря с трех сторон занимали весь горизонт, а прямо
перед собой мичман мог обозреть с высоты почти весь остров Гоольс.
     За грядою дюн,  поросших корявыми соснами,  виднелись перелески и
возделанные  поля,  по  которым пробегали тени редких облаков.  В купе
зелени,  уже тронутой  осенним  золотом,  краснели  кровли  деревушки.
Вправо уходила излучина берега,  белели пески отмелей, обнимая блеклую
голубизну открытого залива.  На белом  песке  чернели  груды  обломков
"Принцессы Анны",  ряды пушек,  штабеля ящиков и бочонков. На одной из
дюн,  обрамлявших пески,  виднелись четыре креста над свежими могилами
погибших моряков.
     Внизу на склоне мичман увидел Ермакова и Маметкула.  Он  окликнул
их, и друзья поднялись к нему ходкой матросской побежкой.
     - Садитесь,  братцы,  -  сказал  мичман.  -  Мне  надо   с   вами
потолковать.
     Матросы позамялись, но мичман прикрикнул, и оба уселись на траву.
     Высокий чернокудрый  Ермаков  сорвал  травинку  и  покусывал  ее,
вопросительно глядя на  Гвоздева,  а  широколицый,  бронзово-загорелый
Маметкул,    присев    по-татарски    на    пятки,    стал    набивать
трубочку-носогрейку.
     - Дело  близится к концу,  ребята,  - сказал мичман.  - Скоро нам
можно  будет  отсюда  уезжать,  да  только  мне  надо   оставить   при
корабельном имуществе надежный караул.
     - Конечно,  - быстро проговорил Маметкул.  - Нельзя  без  караула
столько добра оставлять.
     - Думал я,  думал,  - продолжал мичман, - и надумал, что надежнее
вас с Ермаковым мне людей не найти. Тут ведь не просто вещи караулить.
Неизвестно,  сколько придется прожить здесь в ожидании  судна.  Может,
год,  а может, и два. Сейчас у нас мир, но надолго ли? Да и мало ли на
свете лихих людей,  охотников до чужого добра?  Нужно все  время  быть
настороже.  Старший  по  команде  должен смотреть,  чтобы дисциплина и
порядок не упали,  чтобы люди были здоровы и заняты полезной  работой,
чтобы все грузы были в целости и сохранности, пушки не ржавели, паруса
не гнили.  И вести себя люди должны так, чтобы перед здешними жителями
отечества своего не осрамить.  Я решил так: Ермаков будет за старшего,
ты,  Маметкул, вроде помощника, а остальных пятерых назовите мне сами.
Всего думаю оставить здесь семь душ.
     Матросы помолчали,  сосредоточенно  задумавшись.  Потом   Ермаков
медленно, тщательно взвешивая свои слова, сказал:
     - Чтобы такое дело людям поручить,  надо к  ним  большое  доверие
иметь. И я, Аникита Тимофеич, это очень чувствую. Я, Аникита Тимофеич,
крепко вам обещаю:  все будет в сохранности.  Мы с Маметкулом и прочие
матросы оченно вас стали уважать и, как говорится, все будем делать по
чистой совести и согласно присяге,  чтобы никто не  мог  сказать,  что
русский матрос на свое звание пятно положил.
     - Правильно говоришь,  Иваныч,  - воскликнул  Маметкул.  -  Очень
правильно говоришь.
     - Ну, спасибо вам, братцы, - сказал мичман.
     Он был  искренне  тронут  и взволнован речью Ермакова.  Ему вдруг
захотелось  поделиться  с  обоими  своими  помощниками  сомнениями   и
относительно  князя,  предоставить  ли делу идти самотеком и тем самым
содействовать спасению князя или же раскрыть суду всю истинную правду?
     Опустив глаза,  мичман  несколько  мгновений колебался,  но потом
решил,  что он сам должен обдумать это дело. Ему показалось, что никак
нельзя  матросов делать участниками в решении судьбы офицера,  хотя бы
этот офицер и оказался недостойным своего звания.
     Он поднял  глаза  и  стал  обсуждать  с  Ермаковым  и  Маметкулом
подробности их будущей жизни на острове.  Решено было, что, кроме них,
в  число караульных,  остающихся на острове,  войдут:  Петров,  трубач
Финогеша, Нефедов, Семенов и Пупков.
     Внизу на  площадке корабельная рында "Принцессы Анны" зазвонила в
знак того,  что обед закончен и пора  приступать  к  работам.  Гвоздев
отпустил матросов,  а сам решил пойти проведать князя, которого еще ни
разу не видел с того дня,  как его отвезли в  деревню.  Он  знал,  что
князю лучше и он уже вне опасности.
     Осмотрев работы   и   сделав   несколько   распоряжений,   мичман
отправился  по  тропинке  через  дюны  и  вскоре вошел в деревню.  Ему
указали маленький кирпичный  дом,  весь  обвитый  какими-то  ползучими
растениями.   Множество   цветов   в  глиняных  горшках  теснилось  на
подоконниках двух  небольших,  настежь  открытых  окон.  Не  успел  он
постучать, как дверь ему открыла пожилая статная женщина в белоснежном
чепце;  приветливо улыбаясь,  она сделала книксен и  крикнула  звонким
голосом:
     - Густ! Гу-уст!
     Мичман понял,   что   мать   Густа   зовет  сына,  чтобы  он  был
переводчиком.  Густ вышел из сарая с рубанком в руках,  весь осыпанный
стружками. Он чинил бочонки для засола осеннего улова рыбы.
     - О!  - радостно улыбаясь,  сказал он.  -  Зтраствуйте,  косподин
мичман!
     Поговорив с Густом и его матерью о  здоровье  Борода-Капустина  и
узнав, что тому через несколько дней можно будет без риска предпринять
морское путешествие, мичман вошел в комнату, где находился больной.
     Князь стоял  перед  кроватью,  опираясь  о  спинку  стула слабыми
руками.  Похудевшее лицо его с заострившимся  носом  заросло  короткой
полуседой  щетиной.  Он  смотрел  на мичмана с испуганным ожиданием и,
вероятно против воли,  улыбался  жалобной,  болезненной  улыбкой.  Эта
умоляющая, жалкая гримаса царапнула доброе сердце мичмана.
     Он уговорил князя лечь в постель и посидел с ним несколько минут.
После  расспросов о здоровье и сообщения о ходе дел на берегу разговор
оборвался.  Князь, все так же улыбаясь, страдающими глазами смотрел на
мичмана,  видимо  стараясь  прочесть у него на лице свой приговор.  Он
молчал, порывисто и хрипло дыша.
     - Ну,   поправляйтесь,  поправляйтесь  скорее,  -  сказал  мичман
вставая.  - Да не мучайтесь.  Бог вам судья, а я вас не погублю. Пусть
все идет само собою. Наверное, суд окажет вам снисхождение.
     Ничего не сказав,  князь заплакал, закрыв лицо ладонями, а мичман
быстро вышел из комнаты и направился к Ванагу,  чтобы условиться с ним
о доставке на материк.  Оказалось, что через неделю должно было прийти
судно,  которое снабжало островитян на зиму всем необходимым и скупало
предметы их производства.
     Вернувшись в  лагерь,  мичман стал торопить работы.  За несколько
дней была закончена переноска  в  склады  корабельного  имущества.  На
площадке  возле  них  был  установлен  флаг,  тут  же  повесили  рынду
"Принцессы Анны",  и отряд Ермакова, отделившись от остальной команды,
еще  при мичмане зажил размеренной и трудовою жизнью,  которую Ермаков
намерен был поддерживать и в его отсутствие.
     Был серый,  совсем осенний денек,  когда мичман и уезжающие с ним
дружески распростились с остающимися,  и пузатый  неуклюжий  парусник,
распустив все паруса, медленно отплыл от берегов острова Гоольс.
     До самых глубоких сумерек мичман стоял на корме парусника, следя,
как  медленно  уменьшается,  как бы погружаясь в море,  тяжелый массив
мыса Люзе.
     А когда смерклось,  над морем, далеко-далеко под пасмурным небом,
звездочкой засиял огонек.  Это оставшиеся  на  острове  моряки  зажгли
костер на вершине мыса, прощаясь с товарищами.
     Необыкновенно горько и грустно почему-то стало на душе у мичмана.



     Со дня гибели "Принцессы Анны" минуло более двух лет.
     В конце  мая 1736 года в Ревельском порту ошвартовался купеческий
корабль "Реизенде Тобиас" под датским флагом.
     На пристани   возле   него  быстро  собралась  толпа  любопытных.
"Реизенде Тобиас" не походил на обычные  коммерческие  суда,  а  всеми
своими  статьями  напоминал  быстроходный  военный  фрегат.  И  только
отсутствие мощной артиллерии позволяло считать его за мирного "купца".
     Портовое начальство и таможенные чиновники поднялись по трапу.
     На палубе  их  поджидал  высокий  человек  в   нарядном   кафтане
кофейного цвета и в треуголке такого же оттенка, надетой поверх черной
шелковой косынки.
     Эта косынка,  повязанная низко, по самым бровям, и страшный шрам,
пересекавший  левую  щеку  и  рассекавший  веко  так,  что  глаз   был
полуприкрыт,   придавали   человеку   в  кофейном  кафтане  мрачный  и
воинственный вид.
     - Капитан Штроле, - представился он, - прошу ко мне в каюту.
     Он говорил по-русски с легким акцентом.
     "Реизенде Тобиас"  пришел  без  груза,  и  все  формальности были
покончены быстро.
     Проводив чиновника,  Штроле набросил на плечи плащ, оправил шпагу
и,  отдав  несколько  распоряжений  своему  лейтенанту,  спустился  на
набережную,  где все еще стояли зеваки, удивляясь необычно щегольскому
виду купеческого судна.
     Штроле, чуть  прихрамывая,  зашагал прямо на людей,  глядя сквозь
них  невидящим  взглядом  желтых  волчьих  глаз.   И   люди   невольно
сторонились,  очищая  ему  дорогу.  С  набережной  он свернул в тесную
старинную улицу. Здесь было сумрачно и сыро. Заходящее солнце освещало
только верхние окна трехэтажных узких домов,  жавшихся вплотную один к
другому.
     В лавках  и харчевнях,  которых здесь было множество,  уже горели
свечи.
     Аустерия "Три  короны"  была  самым  крупным  заведением  в  этом
квартале. Зал, где облаками ходил табачный дым и слышался многоголосый
гомон,  был  переполнен,  но посетители вели себя чинно.  Штроле хотел
было повернуть  обратно,  но  негр  в  засаленном,  когда-то,  видимо,
роскошном  алом турецком костюме уже снимал с него епанчу и протягивал
руку  за  шляпой.  Капитан  отдал  ее  и,  прихрамывая,  пошел   между
столиками, отыскивая себе место по вкусу.
     В дальнем углу,  в глубокой нише стоял столик,  за которым  сидел
только  один посетитель - грузный пожилой мужчина в большом парике и в
синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом.  Спросив разрешения
сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку.
     Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана.  Штроле
чувствовал  это,  хотя  и  не  глядел  на  соседа.  Такое  любопытство
показалось Штроле неуместным,  и он, подняв глаза, уставился на невежу
своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать.
     Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал:
     - Аль тоже признал старого знакомца?
     Штроле помолчал,  вглядываясь в жирное, обрюзгшее лицо человека в
синем кафтане, потом пожал плечами и холодно ответил:
     - Нет, сударь, не имею чести...
     - Эка,  братец,  память-то у тебя плоха!  - перебил его человек в
синем кафтане.  Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку
стула,  воодушевлено  потер лысую грушевидную голову и сказал:  - Что,
брат,  загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а
с  тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году
до Тобольска сопровождал!
     - Князь  Борода-Капустин?  -  удивленно,  но без особого восторга
оказал Штроле. - Так, так... Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?..
Годы сделали над вами большую работу. Очень большую работу...
     - Так ведь и я тебя,  братец,  узнал больше по  твоим  шрамам  да
увечьям. И ты не очень-то помолодел, господин Штроле.
     - Так,  так,  - еще более холодно  сказал  капитан  и  огляделся,
отыскивая себе более удобное и спокойное место.
     - Да ты постой, - встревожился князь, заметив движение капитана и
боясь потерять собеседника,  - постой,  не уходи, побеседуем. Ты меня,
братец,  не опасайся.  Я нынче государеву службу оставил,  живу сам по
себе.  Не уходи, сделай милость, давай поговорим. Веришь, почитай, два
года с умными людьми говорить не доводилось.
     - Я не ухожу, - сказал Штроле. - Значит, вы теперь в отставке?
     Он посмотрел внимательнее в лицо  князя,  затем  окинул  взглядом
стол  и  убедился,  что  князь,  видимо,  здесь  довольно  давно и что
закусывал он далеко не всухомятку.
     - В  отставке  бы  што!  Похуже  дело,  - сказал князь и плаксиво
насупился.  - Я,  брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за
тридцать лет!
     Штроле усмехнулся.
     - Счета не сошлись? - спросил он не без язвительности.
     - Ну-ну, брат! Полегче! - оскорбился князь. - Ваш брат немец меня
подвел, вот что!
     - Я,  сударь,  не немец,  а швед,  -  поправил  князя  Штроле.  -
Впрочем, это неважно.
     - Конечно,  неважно.  Все  вы  немцы,  -  махнул  рукою  князь  и
пригорюнился.
     - Чем же, сударь, вас немец подвел? - полюбопытствовал Штроле.
     - А вот чем.  Командовал я бригантиной,  да какой!  На всех морях
поискать такого судна еще, и не найдешь...
     - Ну и что же?
     - Ну и то же.  Командовал,  да занемог.  Горячка меня свалила.  А
старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя.
     - Благодарю вас, - наклонил голову Штроле.
     - Ты  не  обижайся,  я к слову.  Так вот,  он,  проклятый,  судно
разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе.
     - Ай-яй!  - покачал головою Штроле.  - Но ведь вы же не виноваты,
вы больны были.
     - То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы
и не виноват - тем более груз-то весь  спасли!  И  такелаж  и  паруса.
Тридцать   пушек   фрегатских,   коих   везли   с  Данцигу,  да  своих
тринадцать...  Все вытащили на островок возле  Даго...  Судили,  брат,
меня  судили,  да  и  высудили.  Согнали долой со службы без пенсиона.
Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной...
     Штроле, которому  кельнер принес еду и бутылку французского вина,
хотел наполнить стакан князя, но тот отказался.
     - Я,  брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение.
Я лучше еще нашей, рассейской шкалик... Так вот, о чем, бишь, я?..
     Штроле ел  с  завидным  аппетитом.  От движения челюстей глубокий
шрам  на  его  щеке  извивался,  как  живой,  и  левый   глаз   широко
приоткрывался,  придавая лицу капитана алчно-изумленное выражение.  Он
внимательно слушал князя.
     - Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Верно я говорю? Верно! -
сам себе ответил Борода-Капустин. - Первое дело - мы с тобой моряки от
младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе - мы чуть не полгода
с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно!
     - Это когда вы меня в Сибирь провожали? - спросил Штроле.
     - А что ж Сибирь? И в Сибири люди живут.
     - Живут, действительно, - подтвердил Штроле.
     - Ну,  вот видишь!  - обрадовался князь.  - И как мы с тобою люди
свои,  а я нынче,  почитай,  два года с волками живу, то должен я тебе
свою душу открыть!
     - Ну что же, открывайте, - разрешил Штроле, и глаз его раскрылся,
как бы заранее изумляясь.
     - Вот...  Да  не пей эту кислятину,  выпей со мною рассейской!  -
возмущенно закричал князь.
     Штроле не отказался выпить "рассейской", и князь продолжал:
     - Был на нашей бригантине мичманишка один.  Молодой, но толковый,
шельмец.  Вот  когда я вовсе обеспамятел и командовать уже не мог,  он
весь груз с матросиками на берег и повытаскивал... Может, и сейчас там
валяются наши пушки.
     - Где? - спросил вдруг Штроле с неожиданным любопытством.
     - Постой,  не перебивай...  Ну вот, как суд окончился, отстранили
меня.  А я даже не очень-то и к  сердцу  принял.  Слава  богу,  думаю,
наконец-то я - вольная птица и сам себе хозяин.  Поеду, мол, в деревню
доживать свой век.  До того я,  братец,  этому обрадовался, что кафтан
свой  офицерский  на  радостях  в  печке  спалил  и  этот  вот синий с
серебряным позументом построил. А у меня из всего родительского имения
одна  деревнишка  осталась  в пятьдесят душ.  Пока я служил,  родители
померли,  и все прочее достояние богатая родня  растребушила  до  того
чисто,  что  и  концов  не  найти.  Собираюсь я вот в деревню и думаю:
ладно,  много ли мне надо?  Ведь там,  в деревне, все свое, а расходов
никаких.  Бог  с  ним и с пенсионом.  Я ведь обо всем судил по памяти,
когда я еще мальцом да недорослем у родителей как сыр в масле катался.
Мне деревня все одно как рай представлялась.  И уж коли сохранил я что
в памяти,  так это как в сирени соловьи поют,  да каково душисто травы
на сенокосе пахнут,  да как уютно у печи сидеть, когда за стеною вьюга
воет, да как вкусны пироги, да маковники, да домашние наливки... И вот
без задержки собрался, возок себе купил - рогожный, по деньгам, - да и
в путь-дорогу.  А ехать от  Питербурха  четыреста  верст  без  малого.
Выехал  я  осенью,  в распутицу.  Хляби небесные разверзлись,  и такие
пошли дожди неуемные,  что стал я думать,  уж не потоп ли всемирный за
грехи наши нам снова ниспослан?
     Князь выпил еще шкалик.
     - Еду  я  по  двадцать,  по  пятнадцать верст в день.  Это только
сказать - еду: то и дело сидим в трясине. Лошадям грязь по брюхо, а мы
- мокрые,  голодные да холодные.  Упряжь рвется, колеса ломаются. Иной
раз прямо так средь дорога в грязи и ночевали.  А как до деревни какой
доберешься да заночуешь в курной избе с телятами да ягнятами, так уж и
рад.  Вот тут-то я флот и вспомнил.  Корабельную чистоту  да  порядок.
Сижу,  бывало, ночью середь дороги, где возок застрял, дрожу, веретьем
неведомо каким накрывшись,  мокрый  да  голодный,  а  ночь  осенняя  -
длинная,  конца ей нет.  Склянки не бьют,  какой час - неведомо. То ли
полночь,  то ли светать скоро начнет...  Сижу  да  и  вспоминаю,  как,
бывало, отстоишь вахту, тоже, конечно, и намокнешь и нахолодаешься, да
потом-то сразу в каюту,  а там уже белье чистое приготовлено и горячий
пунш... Вот тебе, брат, и деревня! Бесприютная я головушка...
     Штроле усмехнулся, сверкнув приоткрывшимся глазом.
     - Значит, о флоте затосковали?
     - А вот,  ей-богу,  правда! - воскликнул князь. - Да это еще что!
Тут всякий затоскует, а вот послушай ты, что дальше было...
     - А что дальше было, я сам вам скажу. Хотите?
     - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался князь. - Скажи-ка!
     - Приехали вы домой.  Отеческий дом вы по памяти помнили большим,
просторным.  Просто  дворцом.  А  когда  из возка вылезли,  то увидели
сначала большую лужу,  а за ней покосившуюся бревенчатую большую  избу
под   соломенной   крышей.  Окна  досками  забиты  и  трап  с  крыльца
провалился...
     - Да ты что - был там, что ли? - ошалело спросил князь.
     Штроле снова усмехнулся, сверкнув глазом.
     - Дальше-то рассказать?
     - Ну-ка, ну-ка!
     - Внутри дом оказался еще менее похож на вашу мечту, чем снаружи.
Низкий, закопченный, запущенный... Так?
     - Действительно...
     - Но это еще полбеды. Дом отскоблили, отмыли, и две комнаты стали
похожи на корабельные каюты...  но не на те чертоги,  память о которых
вы хранили с детства.
     - Да ты, Штроле, колдун!
     - Постойте.  Комнаты-то хоть и были похожи на каюты, да все же не
были  каюты.  И  пахло  там  не  пенькой,  смолой и морем,  а угаром и
капустными щами...
     - Так за это я стряпуху и ключницу чуть не каждый день на конюшне
драть приказывал! - воскликнул князь.
     - Началась зима.  Стало скучно.  На счастье,  навернулись соседи.
Приехали.  Угощенье,  то-се, а говорить не о чем. Они вам про охоту на
зайцев с борзыми,  а вам - хоть бы чума их всех взяла. Вы им говорите,
как вы штормовали у острова Готланда да как удачно миновали  подводные
камни,  отвернув через фордевинд,  а они на вас глядят,  как бараны на
новые ворота...
     - А ведь так все и было.  Ну-ка,  ну-ка,  валяй дальше! Ты, брат,
прозорливец. Ведь я там монстром прослыл, ко мне и ездить перестали...
     - А летом начались посевы,  да сенокосы, да выпасы, да толоки, да
потравы,  да...  сам черт  не  разберет  что,  а  доходов  никаких,  и
крестьяне жалуются,  что оголодали,  хоть ложись да помирай.  И с едой
вам нет того раздолья, что при родителях...
     - Братец ты мой!  Как же я на вторую зиму затосковал по флоту!  -
перебил князь капитана.  -  Вот,  думаю,  сижу  я  тут,  снегами  меня
занесло.  Из угла в угол слоняюсь,  от сна опух,  делать нечего, кроме
как спать. А в Кронштадте-то! Корабли стоят разгруженные, а офицеры-то
в картишки,  а то в аустерии, а то просто так соберутся да за пуншем и
романеей  коротают  вечерок,  вспоминая  морские  походы   да   всякие
особливые случаи...  Как вспомню, так душа и встрепыхнется, на крыльях
бы туда полетел! Иной раз во сне приснится, что я на юте, корабль подо
мной качается, командир меня костит, что шквалом брамсель разорвало, а
я от счастья теплою слезой плачу...  Проснусь,  сердце бьется, подушка
мокрая,  а  в  комнате угар,  а за околицей волки воют,  и сам белугою
готов зареветь...
     Жирное лицо князя приняло человеческое, воодушевленное выражение,
глаза заблестели.
     - На людишек на своих я уж и смотреть не мог. Как будто на разных
языках говорим.  Девке приказываю вымыть палубу,  а она на меня  глаза
таращит. Велю плотнику починить трап на крыльце, а ему невдомек, что я
про лестницу.  Что ни слово,  то загвоздка.  А по весне явился  в  мою
деревню ротмистр с драгунами с мужичишек моих недоимку доправить.  Что
тут началось!  Стон стоит по деревне.  А ротмистр, немец белоглазый из
курляндцев,  того и гляди, и меня самого выпорет. Я ему, дескать: "Ты,
сударь,  тут у меня паруса не  распускай,  я  сам  флотский  офицер  и
государю тридцать лет отслужил",  а он меня срамить,  что я мужиков до
того разбаловал, что за пять лет недоимки наросли...
     - Вот тут-то вы,  сударь,  из деревни и сбежали,  - сказал Штроле
усмехаясь.
     - В  марте  месяце  бросил  все к чертям собачьим да и сбежал!  -
подтвердил князь.
     - А  теперь  слоняетесь и не знаете,  как дневное пропитание себе
добыть.
     - Ну,  это-то  пока нет.  Деньжат еще немного осталось.  Но мысли
приходят, мысли приходят... Не знаю, куда податься...
     - Такое  наше  дело,  князь,  -  сказал  Штроле.  -  Кто с юности
надышался  морским  соленым  воздухом,  кто  многие  годы   провел   в
плаваниях, тот на берегу жить не может.
     - Удивительно прямо,  - грустно согласился князь.  - Тридцать лет
мечтал  вернуться  в  деревню,  так мечтал,  аж в груди болело.  А вот
теперь обратно.  Тоскую и тоскую. И во сне все слышу, как паруса шумят
и вода у форштевня шипит и плещет...
     - Вот что, князь, - сказал Штроле и уперся своим волчьим взглядом
в   глаза   Борода-Капустина.   -  Хочешь  ко  мне  на  судно  третьим
лейтенантом?
     - Что ты,  милый,  ведь ты швед, - князь даже откинулся на спинку
стула.
     - Я-то швед,  да команда у меня со всего света набралась. И судно
мое под датским флагом плавает.
     - Ведь я человек русский, мне неловко, - продолжал князь.
     Штроле пристально глядел на Борода-Капустина,  и  бегающие  глаза
князя  никак  не могли уклониться от этого неподвижного,  прозрачного,
бездонного какого-то взгляда.  "Колдун, ей-богу, колдун!" - растерянно
думал князь
     Капитан между тем заговорил медленно и внушительно:
     - Было время,  я думал, что я швед и что отечество превыше всего.
Много лет я жил этой мыслью и нажил себе только шрамы, увечья, а также
ссылку в Сибирь. Когда же, проведя там много лет, я вернулся домой, то
как я был увечный  лейтенант  без  роду  и  племени,  так  и  остался.
Отечество ничем не наградило меня за верную службу.  И всего достояния
у меня имелось несколько соболиных шкурок и чернобурая лиса,  что я из
Сибири  вывез.  "Почему я должен проводить жизнь в скудости и в вечном
подчинении?  - подумал я. - Почему тебе не нравится в твоем отечестве,
Штроле?  Потому,  что  ты  беден.  Богатому  везде  хорошо,  ему везде
отечество".
     - Что правда, то правда, - со вздохом подтвердил князь.
     - И вот я продал свои меха,  нашел еще несколько отважных ребят с
малыми деньгами, и купили мы на паях бригантину. А на этой бригантине,
дорогой мой князь, стали мы возить всякую контрабанду. И в Швецию, и в
Россию,  и  куда  угодно.  И  тут-то  я и получил сам все то,  что мне
причиталось от моего отечества за верную службу. Понял?
     - Понять-то понял... да что-то оно не того...
     Князь мучительно   размышлял.   На   лбу   его   легли    толстые
горизонтальные складки.
     - Год шел за годом,  - продолжал Штроле,  - и  набралось  у  меня
денег  столько,  что в Балтике показалось мне тесновато,  а бригантина
наша уж очень  маленькой.  Вот  я  и  купил,  опять  на  паях,  фрегат
"Реизенде  Тобиас".  Прямо  со  стапеля  купил.  Не  судно,  а птичка.
Подводная часть обшита медью, ходит быстрее любого военного фрегата. А
знаешь, с каким намерением я его купил?
     - Откуда мне знать? - насупясь, отвечал князь.
     - О!  - воодушевлено сказал Штроле.  - Я на нем большие дела буду
делать.  Все моря мира открыты передо мною.  Команда у меня  отборная.
Начну  я с того,  что пойду в Африку за черным деревом и отвезу полный
груз в Новый Орлеан или на остров Кубу.  Там этот товар имеет  хорошую
цену.
     - Черное дерево? - недоумевая, опросил князь.
     - Да,  -  усмехнулся  Штроле,  шрам  его зазмеился,  и левый глаз
сверкнул алчно и свирепо.  - Вот такое,  - и Штроле указал  пальцем  в
сторону негра-швейцара в алом турецком костюме.
     - А! - протянул князь, тупо рассматривая негра
     - А  потом  бог  пошлет  какую-нибудь  войну.  Тогда  я беру себе
каперское свидетельство той стороны,  которая будет посильнее, и начну
рыскать по морям за добычей. Одного мне для этого не хватает...
     - Знаю я, чего, - пробурчал князь.
     - Сомневаюсь, - возразил Штроле.
     - Пушек тебе не хватает и артиллерийских припасов.  Вот в  чем  у
тебя недостача.
     Штроле озадаченно посмотрел на князя.
     - А я, признаться, думал, что ты тюлень, - сказал он.
     - Тюлень не тюлень, а видел: как я про пушки, что на песке лежат,
сказал, тебя точно кто шилом в бок кольнул.
     - Ну,  вот и хорошо, что догадался, - усмехнувшись, сказал Штроле
и вылил залпом стакан вина.  - А как ты полагаешь,  - продолжал он,  -
там ли пушки (заметь, я не спрашиваю, где именно?), там ли они, где их
вытащил на песок мичман?
     - А кто их знает,  - сказал  князь,  -  наверное,  там!  Куда  им
деваться?    Навряд    за    ними    посылали   судно   при   нынешних
обстоятельствах...  Да там не только пушки.  Там и паруса, и канаты, и
много чего... Узнать это не трудно, там ли они или нет...
     Штроле задумался.
     - Вот что,  князь,  - сказал он после долгой паузы,  - мне третий
лейтенант нужен,  я тебя и так бы взял. Но если ты мне устроишь, чтобы
весь тот груз я поднял бы на "Реизенде Тобиас",  ты,  кроме жалованья,
получаешь пять паев из шестидесяти. Идет?
     Князь, собрав на лбу толстые складки, молча глядел в свой стакан,
вращая его между пальцами.
     - Чего раньше времени шкуру делить,  - сказал он наконец.  - Надо
сперва узнать, там ли еще пушки...
     - Ну, а если там?
     - Если там,  то я с  российской  адмиралтейств-коллегией  за  все
сквитаюсь:  и  за  свой  пенсион  и  за  посрамление,  что  я  невинно
претерпел!
     - Вот теперь я слышу мужчину!  - сказал Штроле.  - Ты мне, князь,
все больше нравишься!
     - Чтобы все дело прояснить,  мне надо сто рублей,  - вдруг заявил
князь.
     Штроле возмутился.
     - Да брось ты! Куда тебе столько!
     Начался торг.



     В ревельской   адмиралтейской   конторе   у  князя  был  знакомый
канцелярист, который за мзду готов был оказать ему посильную услугу.
     На следующий  же день после встречи в аустерии "Три короны" князь
за половину суммы,  полученной от Штроле,  узнал,  что груз "Принцессы
Анны"  все  еще  лежит  на  мысе  Люзе.  За  ту  же  цену  покладистый
канцелярист припрятал все дело о крушении бригантины так,  что  о  нем
должны  были  позабыть  надолго.  И поэтому через три дня,  как только
закончилась погрузка пшеницы (на этот раз  Штроле  вез  вполне  чистый
груз), "Реизенде Тобиас" распустил паруса и покинул Ревельскую гавань.
Князь всю ночь провел на палубе, наслаждаясь знакомыми ощущениями.
     Корабль шел   на  всех  парусах,  с  плеском  и  шорохом  пластая
некрупные волны.  Ветер посвистывал в  снастях,  терпко  и  живительно
пахло морем, смолою. Вахтенный офицер протяжно покрикивал на часовых.
     Остров Гоольс открылся рано  утром,  и  около  полудня  "Реизенде
Тобиас" был подле мыса Люзе.
     Штроле, оба его лейтенанта и князь,  стоя на высоком юте фрегата,
всматривались  в пустынное,  песчаное лукоморье,  над которым высились
гранитные утесы.
     Князь молча,  с  неожиданным  для  себя  волнением  вглядывался в
места,  где произошли события,  роковым образом  повернувшие  всю  его
жизнь. Как сквозь туман, он вспоминал обстановку крушения.
     Там, где  на  длинных  подводных  отмелях  ревели  тогда  грозные
буруны, сейчас чуть рябилось под легким бризом белесо-голубое море. На
золотистом песке виднелись какие-то бурые штабеля. Это были вытащенные
на берег обломки бригантины.
     - А где же пушки и прочее? - спросил Штроле.
     - В  амбарах.  Их  не  видно.  Они за мысом,  - рассеянно отвечал
Борода-Капустин.
     Фрегат медленно подвигался по гладкому морю. На баке боцман кидал
лот и оповещал о глубине.
     - А  сколько  все  же  матросов оставили вы на острове для охраны
амбаров?
     - Кажется,  семь... Да они уже, наверное, разбежались. Ведь скоро
три года, как они живут здесь без всякого присмотра. Наш матрос хорош,
когда  над  ним  есть палка и его кормят,  а им уже давно небось жрать
нечего.
     Еще в   Ревеле  Штроле  позаботился  раздобыть  шесть  комплектов
русской матросской одежды для  гребцов  шлюпки,  которая  должна  была
доставить на берег его и князя.
     План был таков:  в случае,  если матросы "Принцессы Анны" все еще
охраняют  груз,  то  объявить  им,  что  князь  прибыл  на  фрегате за
остатками "Принцессы Анны",  которые он  и  должен  передать  капитану
фрегата  Штроле.  При  этом  русских  матросов  для верности следовало
перевезти на фрегат и там запереть.
     Все это  было  обдумано еще в Ревеле.  Но сейчас и Штроле и князь
пришли к убеждению, что все эти хитрости будут излишними. Вряд ли хоть
единая  живая  душа  охраняет  сейчас  пушки.  Даже  если матросы и не
разбежались,  - что крайне сомнительно,  - то они  наверняка  живут  в
деревне,  и прежде чем понадобится что либо им объяснять,  пушки и все
остальное будет захвачено экипажем "Реизенде Тобиаса".
     Фрегат достиг  удобного  якорного  места,  и  Штроле скомандовал:
отдать якорь и убрать паруса. Маневр выполнен был с военной четкостью.
Князь  не  преминул  сказать об этом Штроле,  и страшный шрам капитана
зазмеился от самодовольной усмешки.
     - Подожди,  князь,  - сказал Штроле,  - обзаведемся пушками, и мы
еще себя покажем на южных морях!  Через пять лет все мы до  последнего
юнги станем богачами!..
     И, хлопнув князя по плечу, Штроле, прихрамывая, направился в свою
каюту,  чтобы  переодеться  в  русский офицерский кафтан и камзол.  По
старой  привычке  Штроле,  отправляясь  на  берег,  заткнул  за   пояс
заряженный пистолет и настоял, чтобы князь сделал то же самое.
     Через четверть часа шлюпка отвалила от борта фрегата  и  во  весь
мах  длинных  весел  пошла  к берегу.  Медленно отодвигались в сторону
серые утесы мыса Люзе и постепенно разворачивался вид на его пологий и
зеленый склон, обращенный к внутренней части острова. И князь и Штроле
во все глаза глядели на открывающуюся перед ними картину.
     - Смотри,  князь,  ведь это огороды, - сказал Штроле. - Тут что -
деревня, что ли, близко? Вон и люди на них какие-то копошатся.
     - Н-нет,  -  неуверенно  промямлил  князь.  -  Деревня  как будто
далеко.  За дюнами.  Вон, вон, смотри! Вон где склад, повыше огородов,
на склоне...
     - Да ведь это целый редут! - воскликнул Штроле. - Вон на валу три
пушки, флагшток с андреевским флагом, а под ним часовой. Князь, что же
это такое?
     - Чудеса, да и только, - смущенно сказал Борода-Капустин.
     - Чудеса!  - язвительно передразнил  его  Штроле.  -  "Матросишки
разбежались, потому что-де им жрать нечего". А я-то дурак поверил! Как
будто я русских не знаю!.. Черт возьми, они на одной траве могут жить!
Ну,  делать  нечего.  Возьмем  их  обманом.  На радостях они нам сразу
поверят, а там уж будет поздно.
     Часовой у флага,  видимо, заметил шлюпку, он подошел к колоколу и
ударил тревогу.  Несколько человек, работавших на грядках между дюнами
и мысом,  оставили свою работу и бегом бросились к "редуту" с лопатами
в руках. Шлюпка между тем заскрипела дном по песку и остановилась.
     - Братцы,  братцы,  мы свои,  не полошитесь!  - закричал князь и,
встав во весь рост, замахал треуголкою. - Я ваш капитан, бра-атцы!
     Штроле тоже поднялся и замахал шляпою.
     Но русские матросы, бывшие уже на равном расстоянии и от редута и
от  шлюпки,  и  сами остановились,  видимо заметив,  что люди в шлюпке
одеты по-русски.  Они торопливо одернули рубахи,  пригладили волосы  и
снова припустили во всю прыть - на этот раз к шлюпке.
     Часовой у флагштока стойко оставался на своем  посту.  Напряженно
вглядываясь из-под ладони, он так и вытягивался, отклоняясь то вправо,
то влево, чтобы получше разглядеть, кто же это прибыл наконец к ним на
остров Гоольс?
     Четыре матроса с фрегата,  бредя  по  колена,  на  руках  вынесли
Штроле  и  князя  из  шлюпки на берег,  как раз к тому моменту,  когда
"островитяне" подбежали к самой воде.
     - Эх,  жалко,  мало мы с собой прихватили народу! - шепнул Штроле
князю. - Сейчас бы тут перевязать их, голубчиков, и конец делу...
     - Ваше  сиятельство,  господин  капитан!  - крикнул было Ермаков,
подбежавший  первым,  но  тут  же  спохватился   и,   оглянувшись   на
подбегающих  товарищей,  скомандовал:  - Стройсь!  Смирно!  - и затем,
выпрямившись,  рапортовал:  - Старший по команде матрос первой  статьи
Ермаков.  Честь имею доложить:  в команде налицо семь человек. Больных
нет. Особых происшествий не было.
     - Спасибо,  Ермаков,  спасибо  вам,  братцы,  - смятенным голосом
сказал князь. - Так... Вольно, братцы...
     Матросы окружили мрачного Штроле и смущенного князя.
     - Вот такие дела, братцы, - промямлил князь.
     Штроле искоса,  негодующе посмотрел на него, и князь, взяв себя в
руки, продолжал:
     - Мы за вами.  Вот господин Штроле,  капитан фрегата "Винд-Хунд",
примет все имущество и отвезет вас в Кронштадт.
     - Ну,  слава богу,  ваше сиятельство, - оказал Ермаков, - а то мы
тут думали: забыли нас вовсе...
     - Не  забыли,  - тускло улыбнулся князь,  которому все время было
сильно не по себе.
     - Дозвольте обратиться,  ваше сиятельство, - сказал вдруг Петров,
внимательно глядевший на фрегат,  стоявший на якоре  в  полуверсте  от
берега.
     - Говори, - отвечал ему князь.
     - Ведь это,  сударь,  будто не "Винд-Хунд".  "Винд-Хунд" я хорошо
знаю.
     - Это новый "Винд-Хунд",  - резко оказал Штроле.  - Тот в прошлом
году затонул подле Наргена.
     Ермаков пристально посмотрел на судно, потом на Штроле, но ничего
не оказал.
     Трубач между тем подошел к четырем фрегатским матросам,  стоявшим
отдельной кучкой.
     - Здорово,  братцы! - весело сказал трубач. - Ну, как там у нас в
Кронштадте - все на месте?
     - Нитшего,  нитшего,  -  торопливо  отвечал  один  из фрегатских.
Остальные молчали, напряженно улыбаясь.
     Трубач недоуменно обвел их взглядом.
     - Да вы что, братцы, не русские, что ли? - спросил он.
     - Чухна, чухна мы, - закивал головой тот, что говорил "нитшего".
     - Ну, коли разговор у нас не получается, давайте закурим, - решил
трубач. - Угощайте, ребята. С табачком у нас плохо.
     - А?  - недоуменно спросил "чухна",  но тут же сообразил,  в  чем
дело. - Табачка, табачка, - и с готовностью полез в карман за кисетом.
     Заметив этот жест,  Маметкул,  Нефедов и Петров  тоже  подошли  к
фрегатским.
     - Мамет, дело сумнительное, - шепнул Урасову трубач. - Матросы не
русские...
     - И фрегат не "Винд-Хунд",  - шепотом же отвечал Урасов.  - Скажи
Ермакову!
     - Есть!
     Штроле вдруг   достал   из-за  пояса  пистолет  и,  подняв  руку,
выстрелил в воздух. Русские матросы, схватясь за заступы, сдвинулись в
кучку.
     - Это что же, ваше благородие? - строго спросил Ермаков.
     - Сигнал  на фрегат,  чтобы посылали шлюпки с людьми на берег,  -
объяснил Штроле, пряча за пояс дымящийся пистолет.
     Действительно, стоявший  на юте фрегата человек тоже поднял руку,
белый дымок пыхнул над его  пистолетом  и  растаял  в  воздухе.  Через
несколько  секунд  долетел  до берега звук выстрела.  Фрегат ожил,  по
палубе забегали матросы,  заскрипели  тали,  и  шлюпки,  повиснув  над
бортами, стали опускаться на воду.
     - Ну,  ребята,  - обратился к матросам князь,  - поезжайте-ка  на
фрегат,  к своим.  Вас там угостят на славу.  А ты, Ермаков, пойдешь с
нами, показывай, где что.
     - Да,  да,  надо  спешить,  - подтвердил Штроле.  - Стоянка здесь
плохая, а погоде верить нельзя.
     - Не обессудьте,  ваше сиятельство, - выступил вперед Маметкул. -
Мы на радостях прибежали с работы в затрапезной  одежонке.  На  фрегат
нам так ехать совестно. Дозвольте сбегать в кубрик одеться по форме.
     - Глупости! - сказал Штроле. - Не велика беда, езжайте так.
     - Совестно,  ваше  благородие,  мы  порядок  все время соблюдали.
Неохота  напоследок  перед  людьми  срамиться,  -  поддержал   Урасова
Ермаков.
     - Ну, черт с вами, одевайтесь, только пулей! - решил Штроле.
     - Есть! - отвечали матросы и почти бегом, обгоняя князя и Штроле,
все шестеро устремились к редуту.
     Штроле по-шведски  приказал  четырем  своим матросам следовать за
собою.
     - Ты  смотри,  что они тут наделали,  - сказал Штроле,  подходя к
валу с бруствером и тремя амбразурами для легких пушек с бригантины. -
Если  бы  они  тут  вздумали  засесть и обороняться,  то отсюда их без
артиллерии и не выковырнешь!.. И ров перед валом!
     - Этого ничего не было, когда мы уезжали, - сказал князь.
     Вал прикрывал доступ на площадку,  где стояли навесы  и  амбар  с
имуществом  "Принцессы Анны".  Через ров,  глубиною в полторы сажени и
шириной в сажень, был переброшен легкий мосток.
     Ермаков в  фризовом бостроге,  с короткой саблей на портупее,  в
вязаной матросской шапке,  стоя у мостка,  уже поджидал  офицеров.  Он
отдал им честь и помог взобраться на вал по крутому деревянному трапу.
На валу уже стоял в строю и при полном параде  с  мушкетами  на  плечо
весь гарнизон "редута". (Бострог - куртка.)
     - Ты смотри пожалуйста,  - сказал князь,  - какой они тут порядок
поддерживают.
     Обернувшись к Ермакову,  князь заметил странную в  нем  перемену.
Смуглое  лицо  матроса  было  бледно до зеленоватости,  челюсти крепко
сжаты,  и мускулы на правой щеке нервно вздрагивали. Он шагнул вперед,
вытянулся и сказал хрипло, но твердо:
     - Ваше сиятельство,  команда думает так:  мы вам пушки отдать  не
могем.  Пусть  с  фрегата,  окромя  господина  Штроле,  придут русские
офицеры и хоть человек двадцать матросов русских. Мы сумлеваемся, ваше
сиятельство, не в обиду вам будет сказано...
     - Ах ты,  сукин сын!  - закричал князь. - Сдохнешь под кошками за
свою продерзость!
     Ермаков еще выше поднял голову,  и мускулы на его щеке  задрожали
еще сильнее. Никогда в жизни не приходилось ему спорить с офицерами.
     - Мы сумлеваемся, ваше сиятельство, - упрямо повторил он.
     Штроле с яростным видом огляделся.  Он увидел,  что к берегу одна
за другой подходят три шлюпки,  переполненные фрегатекими матросами. С
досадою вспомнил он, что пистолет свой уже разрядил. Он выхватил из-за
пояса князя  его  пистолет  и  выстрелил  в  Ермакова,  крикнув  своим
матросам:
     - В ножи их,  ребята!  - и сам схватился  за  шпагу,  но  ему  не
удалось вырвать ее из ножен.  Маметкул кошкой прыгнул вперед,  обернул
мушкет прикладом и ударом в плечо свалил контрабандиста на землю рядом
с обливающимся кровью Ермаковым.  Князь с невероятной при его тучности
быстротой метнулся к трапу,  скатился на мостик и пустился улепетывать
вниз  по  зеленому  склону  к  берегу,  где  на песок уже высаживались
матросы с "Реизенде Тобиаса".
     Четыре шведских   матроса,   сгрудившись   в  кучку,  с  длинными
матросскими ножами в руках,  медленно пятились к трапу под наведенными
на  них  дулами  мушкетов,  свирепо  бранясь.  Когда они были у самого
трапа,  Нефедов,  Петров  и  остальные  бросились  к  ним,  прикладами
сбросили  их в ров и мгновенно втащили на вал трап и мостик.  Маметкул
подбежал к  Ермакову,  который  поднимался,  пошатываясь  и  прикрывая
ладонью рану в боку.
     - Ребята,  пушки картечью заряжайте и стреляйте... Первый раз над
головами...  А коли не остановятся, лупи прямо по колонне, - сказал он
слабым голосом. - Трубач, труби атаку, для страху им...
     - Жив,  Иваныч?  Куда ранило тебя? - тревожно и ласково спрашивал
Маметкул, бережно поддерживая Ермакова.
     - Рана...  легкая...  Командуй,  Маметкул.  Не теряй время. Я сам
управлюсь... Гадюку эту свяжите, - отрывисто проговорил Ермаков.
     Но "гадюка"  Штроле,  лежавший  неподвижно,  как упал лицом вниз,
вдруг вскочил на ноги,  взбежал  на  бруствер  и,  пробежав  до  угла,
невероятным прыжком,  прямо с вала перемахнув через ров, кувырнулся на
откосе,  вскочил,  прихрамывая,  отбежал шагов на двадцать и, погрозив
русским  морякам  обнаженной шпагой,  не спеша пошел к своим матросам,
которые двигались вверх по  склону  двумя  густыми  цепями  с  ружьями
наперевес.
     - Какая живучая сволочь! - сказал Маметкул. - Ведь я ему не иначе
как плечо сломал, а он прыгает, как блоха. Смотри пожалуйста...
     Но времени  терять  было  нельзя  -  около   пятидесяти   человек
отчаянного сброда с "Реизенде Тобиаса" шли в атаку на редут "Принцессы
Анны".
     Ермаков заранее  продумал  оборону  редута.  На  случай нападения
подавляющего  количества  неприятеля  он  обучил  свою  команду   так:
Нефедов, канонир, наводил и стрелял по наступающим картечью, начиная с
правого угла, а остальные тут же после выстрела пробанивали и заряжали
пушку.  Когда  Нефедов  делал выстрел из последнего,  третьего орудия,
первое  уже  было  заряжено  и  вновь  готово  к  выстрелу.  Получался
непрерывный огонь.
     Трубач трубил атаку,  Нефедов сделал первый выстрел,  и  картечь,
звеня и свистя, пролетела над головами наступающих.
     Нефедов навел второе орудие прямо на цепь,  но  Штроле  остановил
своих людей и повел их обратно,  костя на нескольких языках и бога,  и
его святых,  и князя,  и русских вообще. Он решил, что при создавшихся
обстоятельствах пушки обойдутся ему слишком дорого.
     - Уходят, ребята! - прокричал трубач.
     - Жестковата наша угощения, - сказал, усмехаясь, Нефедов.
     Убедившись, что  неприятель  действительно  отступил   -   шлюпки
отваливали одна за другой и скрывались из виду, - весь гарнизон редута
бросился к раненому товарищу.
     Ермаков сидел в тени амбара,  побледнев от потери крови,  заткнув
рану  обрывком  рубахи.  Черные  волосы  свалились  на  лоб,  покрытый
бисеринками пота.
     - Надо обвязать меня  кругом,  -  оказал  он  Маметкулу.  -  Рана
сквозная. Здесь затыкаю, а кровь там, по спине бежит.
     - Молчи, Иваныч, сделаем все, что надо.
     - Рана навылет, не трудная, кровищи только много ушло.
     Маметкул и Петров сняли с Ермакова рубаху и занялись перевязкой.
     - Ты,  Финогеша,  беги  в деревню,  - сказал Маметкул трубачу.  -
Попроси Густа,  чтобы он пришел с матушкой  своей.  Она  лечить  умеет
мало-мало.  А ты, Семенов, подымись на мыс и следи за фрегатом. Может,
они еще чего против нас затеят.
     Ермакова, перевязав,  положили  поудобнее,  и  все  присели подле
раненого.
     - Ребята,  - испуганно сказал Пупков.  - А вдруг да мы над нашими
российскими офицерами такое своевольство учинили,  а они доподлинно за
пушками присланы? Пропали наши головушки!
     - Ну и видно дурня,  - сердито возразил Нефедов.  - Нешто так  бы
сразу  и  стали  в  нас  стрелять,  коли  бы  это были наши российские
офицеры?  Они бы, конешное дело, по зубам съездили, тотчас караул бы с
фрегата вызвали и нас в кандалы и под военный суд...  А эти,  вишь ты,
сразу за пистолет да за ножи - бить насмерть. Да и матросы у них разве
наши?
     - Твоя правда,  Нефедыч,  - скороговоркою проговорил Маметкул.  -
Это  нас  собака капитан продал шведу.  Не иначе,  как у нашей державы
нынче опять со шведом неустойка.
     - Нет,  - вмешался Петров, - ежели бы у нас со шведом война была,
то от нас так бы легко не  отступились.  Что  такое  семь  душ  против
целого фрегата?  Свезли бы на берег пару пушек, разбили бы наш редут и
передушили бы нас,  как цыплят.  Нет,  этот кривоглазый,  видно, капер
какой или контрабандист.  Думал с налету нас врасплох захватить,  а не
вышло, он и оставил дело.
     - Правильно, Петров, - слабым голосом поддержал Ермаков отважного
марсового. - Конечно, будь бы война, так легко бы нам не отбиться.
     Вскоре прибежал Семенов с радостной вестью,  что фрегат снимается
и уходит в море. А затем пришел Густ и с ним еще несколько рыбаков.
     Финюгеша встретил их на пути. Услыхав стрельбу, они оставили свою
работу и пошли узнать,  что делается у их друзей на мысе Люзе. Узнав о
происшествии, рыбаки, удивляясь, покачивали головами.
     - Счастливо опошлось, - сказал Густ. - Мокло пыть куже.
     Старушка, мать  Густа,  приехала  на  таратайке  с  целым запасом
целебных трав,  бинтов и примочек.  Осмотрев Ермакова, она подтвердила
его мнение о том,  что рана не опасна. Пуля прошла, не задев ни одного
важного органа.
     - Мать коворит,  - перевел Густ, - что молотец путет стороф через
тве нетели.
     На вершине   мыса  непрерывно  дежурил  кто-нибудь  из  гарнизона
редута,  следя за фрегатом.  Но судно, пользуясь поднявшимся ветерком,
быстро уходило на северо-запад и скоро скрылось за горизонтом.
     Однако матросы да рыбаки,  пришедшие  из  деревни,  считали,  что
опасность  не  миновала.  Еще  некоторое время нужно было быть начеку.
Штроле мог еще раз попытаться овладеть пушками.
     К счастью, наступали белые ночи, и опасность внезапного нападения
во мраке  исключалась.  Но  все  же  матросы  решили,  кроме  обычного
караульного  поста  у флага,  поставить еще одного часового на вершине
мыса, откуда хорошо было наблюдать за морем и за побережьем чуть ли не
всего острова Гоольс.
     Между тем "Реизенде Тобиас" пенил море далеко от острова  Гоольс.
В капитанской рубке,  голый до пояса, сидел Штроле. Левое плечо у него
вспухло, и подлекарь делал ему холодные примочки.
     Князь, понурясь,  стоял  подле  двери.  Ураган брани,  попреков и
угроз  бушевал  над  головой  князя,  пока  шлюпки  везли  на   фрегат
незадачливых  вояк.  Но  вскоре  Штроле отошел.  Его темной и свирепой
натуре не чуждо было чувство справедливости.  Он понял, что виноват во
всем  не  менее  князя.  И  сейчас  он  сменил яростную брань на едкие
насмешки над проницательностью, умом и отвагою Борода-Капустина.
     Князь стоял,  трепеща  за  свою участь.  Что теперь сделает с ним
расходившийся пират?  Ему ничего не стоит  просто  вышвырнуть  его  за
борт.
     Но беспокойство  князя  было  напрасным.  Штроле   не   собирался
расставаться   с   Борода-Капустиным.  Он  понимал,  что  после  всего
случившегося,  после того,  как русские  матросы  убедились  в  измене
своего  капитана,  тому  нет  возврата в отечество.  Сейчас Штроле был
единственной надеждой и опорой  князя,  и  тот  будет  служить  ему  с
верностью  преданного  пса,  а  в таких людях пират нуждался.  Вдоволь
поиздевавшись над трепещущим изменником,  Штроле милостиво простил его
и  успокоил  насчет  дальнейшей  участи:  князь  остается на фрегате в
прежней должности, но о паях, конечно, теперь не могло быть и речи. Да
и  жалованья  князю  придется получать в четыре раза меньше,  чем было
условленно. Впоследствии, если он заслужит... ну, там будет видно.
     С облегчением  услышал  князь  этот  приговор.  Бог  с  ним,  и с
жалованьем. Была бы шкура цела.



     Дни после кораблекрушения, прошедшие в непрерывных и небесплодных
трудах, оставили в душе мичмана прочное сознание, что он и его матросы
сделали все, что было в их силах, и достойно выполнили свой долг.
     Но чем дальше оставался остров Гоольс,  тем тревожнее становилось
мичману.  Плохо,  очень плохо начиналась его  морская  служба.  Вместо
дальних плаваний в неведомые страны,  вместо подвигов в морских боях -
нелепая гибель судна на песчаных отмелях.  Вместо  орденов  и  отличий
мичмана ожидал строгий и безжалостный военный суд.
     Но вот неказистое черное суденышко  вошло  в  Ревельский  порт  и
пришвартовалось к одному из таких же суденышек,  десятками наполнявших
каботажную гавань.
     Переходя с  судна  на  судно,  таща  на  плечах  скудные пожитки,
выбрались наконец оборванные  матросы  "Принцессы  Анны"  на  каменную
набережную.  Мичман  и  один  из  матросов  под руки вели еще слабого,
исхудавшего капитана.  Зеваки сейчас же окружили группу, сразу признав
в них потерпевших крушение.
     Не глядя по сторонам,  сгорая от стыда,  построил  Гвоздев  своих
далеко  не  щеголеватых матросов и,  наняв для князя извозчика,  пошел
впереди отряда, направляясь к адмиралтейской конторе.
     Мичман шел,   стиснув   зубы   и   опустив  глаза.  Насмешки  или
соболезнования прохожих и зевак приводили его в ярость. Нет, не такими
представлял он в мечтах возвращения свои из славных морских походов!..
     До суда и ему и князю пришлось сидеть под домашним арестом.
     Наконец день, которого с невольным трепетом ожидал бедный мичман,
наступил. Обоих офицеров бригантины ввели в сумрачную, гулкую залу под
сводами.  Председательствовал  начальник  стоявшего  в  Ревеле  отряда
кораблей, прославленный петровский адмирал Наум Акимович Сенявин.
     Сенявин был  суров и мрачен.  Борода-Капустина он давно знал и не
благоволил к нему.  Князь, совершенно потерявшийся от страха, выглядел
дряхлым, трясущимся старцем.
     Гвоздеву, которого бросало то в жар,  то в холод,  казалось,  что
все  происходит  в  каком-то  тумане.  В противоположность гражданским
делам этой эпохи,  дело о крушении бригантины не  потребовало  долгого
разбирательства. Все решилось в тот же день.
     Вахтенный журнал  и  показания  матросов  давали  ясную   картину
происшедшего.  По счастливому для князя совпадению,  а также благодаря
молчанию Гвоздева он оказался невиновным.  Но  суровый  старик-адмирал
чрезвычайно пренебрежительно обращался с князем. Он даже сказал ему во
всеуслышание:
     - А что, князь, покойный-то государь прав был, что не пускал тебя
выше унтер-лейтенантского чина.  Судном командовать - это не за пуншем
посиживать...
     О князе состоялось такое решение суда:  "Хотя в сем  деле  прямой
вины его не усмотрено,  поелику,  будучи больным, службы отправлять он
не  мог,  но  по  некоторым  обстоятельствам  полагать   должно,   что
надлежащего  смотрения за порядком на судне,  как то доброму и в своем
деле искусному капитану надлежало бы,  оный князь  не  оказал,  а  все
доверил  лейтенанту  Пеппергорну,  каковой  и  погубил  судно,  что  и
следствием    подтверждается,    а    посему    вышереченного    князя
Борода-Капустина  Митрофана,  на тридцатилетнюю его в российском флоте
службу не взирая,  согнать со  службы  домой  без  пенсиона  и  прочих
льгот".
     "От флота мичман  Гвоздев,  -  говорилось  далее,  -  хотя  он  и
поступил, не сообразуясь с регламентом, изменив курс судна самовольно,
за что его по уставу  надлежало  после  жестокого  на  теле  истязания
разжаловать в матросы навечно,  но как оный мичман регламент преступил
не для самовольства и глупости,  а к отвращению несчастья с судном,  а
далее   при   крушении  бригантины,  по  вине  лейтенанта  Пеппергорна
произошедшем,  оный мичман Гвоздев показал свое  немалое  искусство  и
неустрашимость,  почему  единственно  и  спасены команда и корабельное
имущество,  по сей причине мичмана  Гвоздева  от  всякого  штрафования
освободить и оставить в службе тем же чином".
     О матросах старый моряк Сенявин решил так:
     "Прочим морским  служителям бригантины "Принцесса Анна" объявить,
что поступали они,  как и надлежит  добрым  и  усердным  людям,  с  их
присяжною   должностью   сообразно.  И  как  оные  морские  служители,
государево имущество спасая,  свое достояние,  почитай, все потеряли -
наградить их полугодовым жалованьем".
     Мичман вышел  из  темного  и  сырого  зала  суда  как  бы   вновь
народившимся  на  свет.  Веселою гурьбою вышли вслед за ним и матросы.
Даже князь приободрился и улыбался во  весь  свой  широкий  рот.  Куда
девалась его старческая дряхлость!
     - Живем,  мичман!  - весело  подмигнув,  сказал  он  Гвоздеву.  -
Довольно в хомуте ходить. Поеду в деревню на зеленую травушку! Прощай,
мичман!  - И,  даже не пожав руки своему спасителю,  князь  свернул  в
ближайший переулок и скрылся из глаз.
     Несмотря на благоприятное решение военно-морского  суда,  карьера
мичмана была подпорчена. На нем лежало некое пятно, которое можно было
снять только подвигом,  многогодней добросовестной службой  или  же...
протекцией. Но протекции у Гвоздева не имелось...
     Мичман был переведен на  Каспийское  море,  где  ему  отдали  под
команду  небольшой  старый  гекбот,  на котором он должен был охранять
рыбные промыслы от набегов туркмен на их "косящатых"  лодках.  Но  эта
служба  мичмана  продолжалась  недолго.  Началась  война с турками,  и
мичмана перевели в Брянск, где строилась Днепровская флотилия, которая
должна была принять участие в войне.
     Так шли годы.
     Он женился на миловидной белокурой польке, и история его женитьбы
была не совсем обычна.
     В 1737 году,  после взятия Очакова, скампавея, которой командовал
Гвоздев,  крейсировала в море,  за  Кинбурнокою  косою.  (Скампавея  -
небольшая галера)
     Всю ночь Гвоздев  продержался  под  парусами  вдали  от  берегов.
Гребцы,  -  не  каторжники,  как  водилось  обычно  в  те  времена,  а
украинские казаки, - отсыпались на банках и под банками, набираясь сил
на долгий трудовой день.  Для мичмана,  привыкшего к белым ночам в эту
пору года,  южная тьма казалась необычайно долгой.  Ему не спалось,  и
хоть  это  была  не его вахта,  но он посиживал подле рулевых,  мечтая
неведомо о чем и слушая журчанье воды у  бортов  и  за  кормою.  Ветра
почти  не  было.  Небо  начинало  светлеть  на  востоке,  ветерок стал
усиливаться.  И вот тут-то,  в предутреннем сумраке, часовые увидели в
нескольких кабельтовых от скампавеи силуэт судна.  Прозвучала тревога,
гребцы,  еще неловкие  со  сна,  торопливо  разобрали  весла,  морские
гренадеры заняли свои боевые места, засветились фитили канониров.
     Светало быстро,  и Гвоздев убедился, что судно - большая турецкая
кочерма. (Кочерма - двухмачтовое судно с косыми парусами)
     На кочерме тоже заметили  опасное  соседство.  Над  сонным  морем
прокатился  гортанный  переклик  турок.  Кочерма  выкинула шестнадцать
длинных весел,  повернула по ветру и пошла наутек. Но легкая скампавея
быстро настигала тяжелую перегруженную кочерму.
     На скампавее  весла  гнулись  под  рывками  гребцов,   сонливость
которых сменилась необычайной энергией: предстояла хорошая пожива.
     Суда быстро сближались.
     В утреннем  воздухе как-то влажно,  глуховато прозвучали пушечные
выстрелы. Гвоздев вдруг заметил, что голубовато-белые клубы дыма стали
розовыми. Утренняя заря осияла небо и море.
     Турки не собирались сдаваться.  Уже одно турецкое  ядро  прорвало
парус скампавеи, и упругий утренний ветер располосовал его в клочья.
     Но вот  скампавея,  описав  циркуляцию,  с  треском  и   грохотом
врезалась  носом  в крутой борт накренившейся кочермы.  Со стуком упал
перекидной мостик, и морские гренадеры во главе с Гвоздевым перебежали
на палубу турецкого судна. Затрещали пистолетные и мушкетные выстрелы,
палуба заволоклась  дымом.  Гвоздев,  разрядивший  свой  пистолет,  со
шпагою в руке бросился на какого-то бородатого турка в длинной одежде,
но тот, не принимая боя, упал на колени.
     Кочерма была   наводнена   русскими   моряками.   Турки  сдались.
Гребцы-казаки, оставив весла, рассыпались по всем закоулкам судна. Они
отбили  крышки  люков,  закрывающих  трюм,  и оттуда на палубу,  звеня
цепями, крича и ликуя, вырвалась толпа оборванных изможденных людей.
     Оказалось, что кочерма,  принадлежавшая работорговцу Кафару-Али -
тому бородатому турку,  который упал  на  колени  перед  Гвоздевым,  -
пробиралась из Козлова (Евпатории) в Варну.
     Русские отряды генерала Ласси, ворвавшись в Крым, недавно разбили
ханские  войска под Карасу-базаром,  и татары,  опасаясь,  что русские
двинутся на Козлов,  отдавали "ясырь" и  другое  имущество  за  гроши.
Кафар-Али до отказа заполнил свою кочерму дешевым товаром и, не рискуя
пересекать море  на  перегруженном  судне,  отправился  в  путь  вдоль
побережья, надеясь проскочить мимо Кинбурнской косы под покровом ночи.
Ослабевший ночью ветер нарушил его планы,  и в предрассветном  сумраке
Кафар-Али  увидел  вдруг  скампавею  Гвоздева.  Кочерма была захвачена
после короткого боя.  Роли переменились. С невольников сняли цепи, а в
темный   трюм   были   посажены  закованные  Кафар-Али,  тридцать  его
головорезов-матросов и пятнадцать турецких аскеров, которые находились
на судне в качестве охраны и конвоя.  (Ясырь - добыча (главным образом
пленники). Аскер - солдат.)
     Оказалось, русские моряки освободили более ста пятидесяти человек
самых разных национальностей.  В двух крошечных  каютах,  запертых  на
замок,   нашли   нескольких   женщин,   которые   предназначались  для
константинопольских сералей и,  как товар более ценный,  содержались в
лучших  условиях.  Здесь-то  и  познакомился  Гвоздев со своей будущей
женой.  Среди этих пленниц оказалась панна  Марыся  Завадовская,  а  в
переполненном  трюме сидел ее брат-погодок.  Они захвачены были шайкой
конных татар,  разгромивших имение их родителей на Волыни  около  года
тому назад.
     По возвращении  в  Очаков  Гвоздев  сдал   пленных   турок   куда
следовало,  а освобожденные невольники были заново экипированы за счет
добычи,  взятой в Очакове.  Часть из них поступила в армию (брат панны
Марыси,  восемнадцатилетний Ендрусь, пошел в гусарский полк), а прочие
на той же скампавее  были  отправлены  вверх  по  Днепру,  на  родину.
Гвоздев и панна Марыся полюбили друг друга,  и вскоре, когда флот стал
на зимнюю стоянку, состоялась свадьба. Брак был на редкость счастливым
и  удачным.  Молодые  супруги  горячо  любили  друг друга,  и время не
ослабляло силы их чувства.
     Весною 1740  года Гвоздев вернулся в Балтийский флот.  Теперь это
был не юный мичман,  впервые столкнувшийся со всей суровостью  морской
службы, а боевой и заслуженный лейтенант.
     Прибыв в Петербург, Аникита Тимофеевич вместе со своей миловидною
женою  осматривал  столицу,  удивляясь переменам,  которые произошли в
городе за  время  его  отсутствия.  Панна  Марыся  восхищалась  новыми
дворцами  вельмож,  высившимися  на берегах каналов,  и с подобающей в
таком важном деле серьезностью изучала туалеты  придворных  модниц  на
прогулках в Летнем саду.
     Но отнюдь не с меньшим интересом рассматривала она военные  суда,
стоящие на Неве.  Она торопила Гвоздева, упрашивая отвезти ее скорее в
Кронштадт.  Ей не терпелось увидеть настоящие боевые корабли,  военную
гавань,  порт  - места,  где протекала юность ее обожаемого мужа,  где
обучался он морскому  делу  и  приобрел  опыт  и  познания,  благодаря
которым  панна  Марыся,  ее брат и десятки других несчастных пленников
спасены были от страшной участи.
     Гвоздев не   один   раз  подробно  рассказывал  жене  о  крушении
"Принцессы Анны".  Несмотря на  множество  приключений  и  опасностей,
испытанных  им  в  последующие  годы,  это  первое  суровое  испытание
оставило глубокий след в его душе.  С уважением и любовью вспоминал он
Капитона Иванова,  Ермакова,  Петрова и других товарищей по несчастью,
которые научили его понимать и высоко ценить русского матроса.
     У панны  Марыси  было живое воображение,  и она ярко представляла
себе все пережитое мичманом. Но отношение Гвоздева к своим матросам ее
удивляло.  Всем воспитанием своим она приучена была свысока относиться
к подлому народу,* и ей казалось, что матросы с "Принцессы Анны" были,
наверное, какими-то особенными людьми. Ей очень хотелось посмотреть на
них,  и она просила Гвоздева разыскать Ермакова и  других,  когда  они
будут  в Кронштадте.  (* Наименование людей,  принадлежавших к низшему
податному сословию,  в то время  не  имело  оскорбительного,  бранного
смысла.)
     - А что же,  Машенька,  - улыбаясь,  спросил Гвоздев (он  называл
свою  жену  русским  именем),  - может,  и князя Борода-Капустина тебе
сыскать? Может, сия персона тебе тоже любопытна?
     - Нет,  -  сердито  отвечала  панна  Марыся,  - ни за что не хочу
видеть этого вора и труса!
     Панна Марыся,  обычно признававшая авторитет мужа,  в этом случае
упорно стояла на том, что нельзя было отпускать князя безнаказанным. И
Гвоздев иногда нарочно поддразнивал жену.  Ее непреклонность забавляла
его.
     Гвоздев и  сам хотел повидаться со своими товарищами по несчастью
и   узнать,   как   провели   они   зиму   на   острове.    Придя    в
адмиралтейств-коллегию справиться,  не состоялось ли его назначение на
какое-нибудь судно,  лейтенант попросил знакомого повытчика помочь ему
отыскать   матросов,   служивших  на  "Принцессе  Анне".  (Повытчик  -
старинное название должностного лица, ведающего делопроизводством).
     - Полагать  должно,  -  сказал  Гвоздев,  -  что  это легче всего
сделать,  если сыскать,  когда доставлено было в Кронштадт или  Ревель
имущество бригантины, которое оставалось на острове Гоольс.
     Повытчик, тучный,  краснолицый человек,  посмотрел  на  Гвоздева,
сдвинул  набок  парик,  осыпанный  мукою  вместо  пудры,  и недоуменно
почесал себе висок.
     - Чего, чего? - сказал он. - Это какое же такое имущество?
     Повытчик был в своем деле большой дока,  и  возвращение  в  казну
спасенного  груза  не  могло  бы  остаться  ему  неизвестным.  Гвоздев
пояснил,  когда и при каких обстоятельствах были оставлены на  острове
Гоольс  несколько  десятков  пушек  и  другой ценный и важный груз,  и
добавил,  что все это,  вероятно,  должно  было  вернуться  обратно  в
магазины Кронштадта лет пять-шесть тому назад
     - Чего-то ты,  сударь мой,  не то говоришь,  -  покачав  головою,
сказал повытчик. - О крушении бригантины знаю, о суде над вами знаю, а
об имуществе,  ей-ей,  ничего не знаю.  Сие  меня  немало  удивляет...
Поведай, сударь, подробнее.
     Повытчик чрезвычайно заинтересовался всеми обстоятельствами дела:
он  быстро  смекнул,  что если груз,  и вправду,  позабыт на далеком и
уединенном острове,  то, разыскав концы и напомнив об этом начальству,
можно получить поощрение и выдвинуться по службе.
     Ничего не сообщив  Гвоздеву  о  возникших  у  него  соображениях,
повытчик  сказал,  что  его просьбу он выполнит и матросов разыщет,  а
также соберет все сведения о спасенном имуществе  и  сообщит  ему  дня
через три-четыре.
     Когда в назначенное время Гвоздев явился, повытчик встретил его с
необычайной приветливостью.
     - Ну вот,  сударь мой,  -  сказал  он  улыбаясь,  -  вот  тебе  и
назначение!  Будешь доволен. Получай под свою команду гукор "Кроншлот"
и отправляйся на нем на остров Гоольс за своими матросишками.
     - Шутить изволите, Иван Кузьмич, - недоверчиво улыбнулся Гвоздев.
- Как это так на остров Гоольс?
     - А  вот  так-с!  -  весело  отвечал  повытчик и сдвинул парик на
затылок,  как шапку.  - Так вот,  голубчик:  позабыли  твоих  матросов
вместе с пушками,  да и не вспоминали поболе семи лет.  Вот и плыви за
ними, коли они еще не разбежались и пушек не продали.
     - Да  как  могло это статься,  - продолжал удивляться Гвоздев,  -
чтобы семь человек да имущество на несколько тысяч рублей позабыть?..
     - А война?  Война была,  батюшка,  с туркою. Война, то да се... А
может,  еще какая причина...  Только вот тебе истинный крест: все дела
перерыл,  и  нигде  никакого  упоминания.  Получай,  сударь,  ордер да
выставляй мне угощение!



     Гукор "Кроншлот", командиром которого назначен был Гвоздев, стоял
в Кронштадте.  Это было хорошее, довольно большое судно о двух мачтах,
с двадцатью двумя шестифунтовыми пушками.
     Как только  формальности  приема  и  сдачи  гукора были окончены,
Гвоздев приготовил его к выходу в море.  Перед тем на  судне  побывала
панна  Марыся,  которую Гвоздев познакомил с двумя своими помощниками,
унтер-лейтенантами Бахметьевым и Петровым.
     На мачте управления порта поднялся сигнал на выход,  и,  поставив
паруса, "Кроншлот" покинул гавань.
     Гвоздев рассчитал  плавание  так,  чтобы прибыть на остров Гоольс
примерно к утреннему подъему флага.  Погода  благоприятствовала  этому
его  намерению и действительно в десятом часу утра,  обогнув мыс Люзе,
бросавший сумрачно-зеленую тень  на  бледно-голубые  воды,  "Кроншлот"
бросил  якорь  приблизительно  в  том  месте,  где семь лет тому назад
Капитон  Иванов  с  кормы  погибающей  бригантины  обрушил   в   волны
стоп-анкер. Солнце начало пригревать. Голубое море и белый песок зыбко
струились в легком мареве.  Расплывчато зеленели  над  белою  подковой
пляжа поросшие дроком дюны.
     Весь экипаж гукора  был  на  палубе.  Гвоздев  приказал  спускать
шлюпку,   а  сам  с  бьющимся  сердцем  оглядывал  в  подзорную  трубу
окрестности.  Вон аккуратно сложенные деревянные обломки судна.  Вон в
тени  искореженных  ветром  сосен  четыре  креста  и  на  них венки...
Гвоздеву показалось, что они из свежей весенней хвои и полевых цветов.
"Значит,  тут... Значит, живы мои ребята, раз украшены заново могилы и
крестов под соснами не прибавилось..."
     Боцман доложил,  что шлюпки готовы, и Гвоздев торопливо спустился
в свою капитанскую восьмерку.  Унтер-лейтенант Бахметьев сел за  руль
второй шлюпки. (Восьмерка - шлюпка с восемью гребцами.)
     Гвоздев с  нетерпением  оглядывал  разворачивающуюся  перед   ним
картину.  Небольшая долина между внутренним склоном мыса Люзе и дюнами
была обработана - частью вспахана,  частью разбита на гряды, и кое-где
уже зеленели всходы.
     - Молодцы! - похвалил Гвоздев. - Не сидели сложа руки... Вишь ты,
десятин  пять  обработали!  Когда я отсюда уезжал,  здесь только трава
росла по пояс... Да где же сами наши земледельцы?
     - Небось дрыхнут,  сударь,  - насмешливо сказал загребной. - Чего
им? Начальства при них нету.
     Гвоздев промолчал.  В  следующее  мгновение  ему  открылся вид на
"редут".  Вал был покрыт зеленым дерном.  Русский флаг  развевался  на
сигнальной мачте,  мосток через ров был поднят,  и за плетеными турами
бруствера виднелись пушки.
     - Смотри  ты,  какую  фортецию  соорудили!  -  восхищенно  сказал
Гвоздев,  а гребцы от удивления сбились с такта.  -  Нажимай  веселей,
ребята!  -  нетерпеливо  добавил  лейтенант  и с тревожным недоумением
приставил к глазу зрительную трубу.
     - Да куда же девались люди? - пробормотал он.
     В трубу Гвоздев заметил,  что за бруствером  кто-то,  несомненно,
есть,  он  мог различить то шапку,  то руку с фитилем.  Судя по всему,
люди притаились за бруствером у заряженных пушек.
     Высадившись на  берег,  Гвоздев,  Бахметев  и  человек пятнадцать
матросов направились вверх по зеленому склону к "редуту".
     Звонкий собачий  лай  приветствовал  их приближение.  По зеленому
валу,  перепрыгивая  через  амбразуры,   носилась   небольшая   черная
собачонка,  яростно лаявшая на приближающихся людей.  Но за бруствером
по-прежнему не было никакого движения. Гвоздеву стало не по себе.
     "Черт его знает,  что там такое? - подумал он. - Вот как шарахнут
по нас картечью - и царствие нам небесное..."
     Но тут в амбразуре, над дулом пушки, появился человек и прокричал
в рупор:
     - Стань  все на месте,  а то картечью!  Что за люди и зачем к нам
идете?
     Гвоздев узнал  Ермакова,  но  на  всякий  случай  приказал  своим
остановиться.
     - Иваныч,  здравствуй!  -  крикнул он.  - Хорошо же ты встречаешь
своего командира, нечего сказать!
     Ермаков некоторое время молчал оторопело.
     - Батюшка,  Аникита Тимофеевич! Вы ли это, сударь? - закричал он,
бросая рупор в сторону.
     - Я,  как видишь,  -  отвечал  Гвоздев.  -  Может,  ради  старого
знакомства не станешь в меня палить?
     Все семь моряков показались  над  бруствером  и  на  разные  лады
приветствовали Гвоздева.  Ермаков провалился за вал, мостик опустился,
бывший рулевой перебежал ров  и  кинулся  навстречу  Гвоздеву.  Однако
мостик  тотчас  поднялся,  и  все шесть остальных матросов не покинули
своих боевых постов:  видимо,  Ермакова не оставляла подозрительность.
Черная  собачка,  бегавшая  до  того  по  брустверу,  не  отставала от
Ермакова, следуя за ним по пятам.
     Гвоздев и  все остальные бегом бросились навстречу Ермакову.  Ему
не удалось  рапортовать  Гвоздеву,  как  князю  несколько  лет  назад.
Матросы  обступили  его  со  всех  сторон,  а  лейтенант  крепко обнял
Ермакова.
     - Сударь...  сударь...  -  проговорил до слез растроганный бывший
рулевой и  наклонился,  стараясь  поймать  и  поцеловать  руку  своего
командира.
     Черная собачка,  видимо опасаясь за Ермакова,  негодующе лаяла на
Гвоздева и его спутников.
     - Что же вы,  идолы,  чертовы дети,  по своим хотели стрелять?  -
сердито спросил у Ермакова загребной.  - С жиру,  что ли,  побесились?
Вот всыплет вам сегодня наш боцман горячих на баке, сразу мозги станут
на свое место.
     - Ну,  по разговору окончательно видать: свои, - улыбаясь, сказал
Ермаков, по лицу которого все еще текли слезы.
     - Да уж,  само собой,  не турки, - не унимался загребной. - Пошла
ты прочь,  клятая! -крикнул он на черную собачонку, норовившую куснуть
его за ноги.
     - Помолчи-ка,  братец!  - строго сказал ему Гвоздев.  - А все же,
Иваныч, в честь чего хотел ты нас угостить картечью?
     - Ох,  сударь,  -  отвечал Ермаков,  - мы уж раз своим рассейским
доверились,  да обожглись...  И второй раз нас хотели  врасплох  ночью
взять,  той же осенью.  Вот, сударь, - он показал Гвоздеву изувеченную
кисть правой руки со скрюченными пальцами  и  добавил:  -  Я-то  легко
отделался,  а Петрову глаз пулей напрочь выворотили.  Не знаю, как жив
остался.  Ежели бы не Жучка,  - кивнул он на собаку,  - всем бы нам не
быть  живыми.  И  ты  на  нее,  почтенный,  не махай,  - строго сказал
загребному Ермаков. - Она, брат, свое дело сполняет.
     - Ну-ну,  - удивился Гвоздев,  - видно,  вы тут, ребята, не как у
родной мамки жили. Занятные у вас дела...
     Окончательно убедившись,   что   на   этот   раз   его   окружают
действительно свои и никакой измены нет,  Ермаков крикнул на  "редут",
чтобы  опустили  мостик.  Через минуту "островитяне" и вновь прибывшие
моряки обнимались,  хлопали друг друга по спинам и угощались  табачком
из  дружелюбно раскрытых кисетов.  Даже сердитый загребной сменил гнев
на милость.
     Как только   миновал   первый   восторг   встречи   с  земляками,
"островитяне" столпились  около  своего  бывшего  мичмана.  Один  лишь
Петров   держался   в   сторонке,   стыдясь   показаться  с  повязкою,
прикрывающей выбитый глаз.
     Лейтенант объяснил,  что он много лет прослужил на юге и,  только
вернувшись на Балтику,  узнал,  что матросы все  еще  на  острове.  Он
расспрашивал  "островитян" и шутил с ними,  радуясь,  что встретился с
близкими и дорогими ему людьми.
     Подозвав угрюмого   Петрова,   Гвоздев  сказал,  что  нечего  ему
прятаться и стыдиться раны, полученной в бою за отечество.
     - А  как  твое  мастерство,  Петров?  -  спросил он повеселевшего
марсового.  - Я ведь помню,  какую ты  преискусную  резьбу  делал  для
покойной нашей бригантины.
     Этот вопрос снова смутил Петрова, и за него ответил Маметкул:
     - Он с одним глазом ничего, не хуже делает свое дело. Вот смотри,
пожалуйста.  Раздайсь,  братцы!  -  и  татарин  отодвинул  в   сторону
сутуловатого,  постаревшего Нефедова,  чтобы Гвоздев мог посмотреть на
изукрашенное их жилище.
     Лейтенант, еще  не успевший толком осмотреться,  тем не менее уже
заметил порядок и разумное устройство "редута". Сейчас Гвоздев оглядел
все более подробно.
     "Редут" устроен был так: на склоне перед площадкой, где находился
склад,  выкопан  был  ров.  Земля,  вынутая  из него,  образовала вал,
верхняя плоскость  которого  сходилась  с  уровнем  площадки,  образуя
небольшую  эспланаду.  Над  откосом  вала  был  устроен из хворостяных
туров,  наполненных землею,  бруствер с тремя  пушечными  амбразурами.
Грунт на эспланаде был плотно убит щебнем и посыпан песком.
     Построенный еще  при  Гвоздеве  обширный  двускатный  навес,  где
хранились фрегатские пушки и все остальное имущество,  был превращен в
закрытое здание  с  мазанковыми  стенами.  "Кубрик",  жилище  караула,
находился  в  центре  этой  постройки.  Фасад  "кубрика"  с фронтоном,
выступающим из ската кровли склада,  выдавался  вперед  из  мазанковых
стен.  На  этот фасад и обращал внимание Гвоздева Маметкул.  Наличники
окон и дверей,  карнизы и тимпан фронтона - все  это  было  изукрашено
причудливою деревянною резьбою, необыкновенно богатой и разнообразной.
Это сочное пятно на фоне  гладкой  плоскости  белой  мазанковой  стены
создавало необычайное впечатление.
     Все, даже загребной,  скептически относящийся ко всему на  свете,
молча любовались этим замечательным произведением искусства.
     - Да,  - сказал наконец Гвоздев,  - мастер  ты,  Петров.  Большой
мастер. И не марсовым бы тебе быть.
     - Я,  сударь,  ни от какого дела  не  бегаю,  -  сумрачно  сказал
Петров.  - А это баловство. У нас под Нижним многие так-то балуются. -
И Петров отошел к сторонке.
     Матросы, ничего за эти годы не знавшие о родине,  хотели услышать
от Гвоздева, как там сейчас, нет ли войны, стоят ли на месте Кронштадт
и  Петербург и почему столько лет про них никто не вспомнил.  Гвоздев,
как умел,  разъяснил им последнее обстоятельство и  прекратил  беседу:
как  ни  хотелось ему послушать о жизни и приключениях своих матросов,
прежде всего следовало озаботиться скорейшей  погрузкой  имущества  на
гукор.
     Вместе с Ермаковым и  Бахметьевым  лейтенант  обошел  склад.  Все
оставленное имущество было цело и в наилучшей сохранности.
     Для перевозки его к берегу Ермаков посоветовал обратиться к Густу
и его землякам.  Они могут дать подводы и лошадей. Финогеша был сейчас
же откомандирован в деревню.
     Погрузка началась в тот же день. Когда все было налажено, Гвоздев
позвал Ермакова и,  поднявшись с ним на вершину холма, сел на нагретый
солнцем  валун  и  усадил  подле себя бывшего рулевого.  Верная Жучка,
всюду следовавшая за Ермаковым, улеглась подле него.
     Как и  семь  лет  назад,  внизу  на  редуте  муравьями копошились
матросы. Объятый голубизною неба и моря, струился в мареве жаркого дня
зеленый остров Гоольс.
     - Ну, старина, - сказал Гвоздев, угощая Ермакова своим табаком, -
теперь  расскажи  мне,  как  же  вы тут столько лет прожили без всякой
поддержки и помощи?



     Ермаков молчал, сосредоточенно раскуривая свою трубочку.
     - С чего ж начать-то? - сказал он задумчиво. - Ну, начну с самого
с начала.  Как отъехали вы с командою,  то до вечера все мы находились
вон там, - указал Ермаков на окончание мыса.
     - А потом костер зажгли. Долго я на его огонек смотрел...
     - Видали,  значит?  - обрадовался Ермаков. - Ну, эту ночь спал я,
прямо скажу,  неважно.  Все думал,  как жить будем... Как ребята, - не
начнут ли на свободе озорничать, не отобьются ли от рук?.. Ну, однако,
все обошлось.  Как с утра начался распорядок,  так я шкот и румпель из
рук  уж  не  выпускал.  Признали меня ребята за командира.  Помня ваши
слова,  решил я первым делом,  от всяких  недобрых  людей  оберегаясь,
устроить  себе  острожек.  Обмозговали мы это дело с Маметкулом и вот,
значит,  как изволили видеть,  все в этом роде и  устроили  до  снега.
Правда,  уже  в  заморозки  пришлось  кончать.  Зиму мы прожили,  и не
заметили как.  И вот пришла весна,  и стали мы поджидать,  что за нами
судно придет.  Ждем-пождем,  а судна все нет.  Тут от этого ожидания и
работы все остановились и порядок упал.  Чего,  мол,  стараться,  коли
вот-вот нас вовсе отсюда вызволят? Но, между прочим, судна все нет как
нет,  а мы уж и провиант весь приели. Ребята ходят, затянув пояса, и с
лица  спали.  А  уж и май прошел,  июнь на дворе.  Неладно дело,  хоть
пропадай. Которые еще бродят кой-как, а Маметкул, Нефедов, Пупков уж и
с коек перестали вставать.  Вижу я, что надо ребят выручать, и пошел я
к старосте здешнему,  к Ванагу. Шел я, прямо скажу, не час и не два, а
все полдня. Иду - от ветра шатаюсь. Пройду кабельтов, сяду. Сижу, сижу
и думаю: вставать, мол, все равно надо, Иваныч. Встану да опять и иду,
а что кругом меня, то прямо как в мареве, аж в голове гудет. Немудрено
ведь, сколько дней не евши. Добрел я до мызы Ванага, смотрю - и он сам
вот   он.  Ходит  по  саду  в  колпаке  с  кисточкой  да  яблони  свои
осматривает. Я подошел к ограде, поздоровался и за кол держусь, потому
стоять мне трудно,  в голове кружение и в глазах вроде мушки.  Он эдак
приветливо  со  мною   обошелся,   колпак   за   кисточку   приподнял:
здравствуй-де,  Ермаков. Я ему, конечно, объясняю все дело и прошу, не
может ли он нам ссудить продовольствия до прихода судна, а лучше прямо
месяца  на  два,  на семь душ,  из денного матросского рациона исходя.
Казна-де  за  нас  сполна  заплатит,  а  мы,  конечно,  будем   оченно
благодарны.  Смотрю,  мой Ванаг распушился,  надулся, как голубь перед
голубкою,  и уже на меня через губу глядит.  "Что же это вы,  говорит,
господин Ермаков? Может, полагаете, что я вам оберштер-кригс-комиссар?
Я  и  так  вашему  мичману  предостаточную  сумму  под  его  квитанцию
предоставил,  и вы на сие чуть ли не цельный год кормились. И я же всю
вашу команду отправил на материк. А что-то пока не видно, чтобы мне за
сии мои труды и убытки заплатили".  Я отвечаю:  "Не может,  мол,  того
статься,  чтобы наше отечество у вас,  у  Ванага,  в  долгу  осталось.
Небось кой-как наскребут еще денег в казне, чтобы расквитаться, может,
даже самим на прожиток останется".
     - Молодец! - перебил его Гвоздев.
     - Обидно мне  показалось,  господин  лейтенант.  А  он  еще  эдак
попушистее сделался и говорит:  "Я, господин матрос Ермаков, шутить не
люблю и шутки плохо понимаю.  А скажите лучше,  сколько  вас  душ?"  -
"Семь,  отвечаю,  я  уж  и раньше вам сказал".  - "Так вот,  - говорит
Ванаг,  - чем так вам там сидеть и даром небо коптить,  идите  ко  мне
работать за пропитание.  Авось не объедите, а работы у меня на всех на
вас хватит". И посмеивается, толстая рожа, эдак неуважительно. Ах, ты,
думаю,  неладно  как  получилось.  Даже  в  жар меня бросило.  Я ему и
говорю:  "Мы работы не боимся,  небо коптим не даром  и  без  дела  не
сидим,  но  только  мы российского флота матросы,  при своей присяжной
должности состоим, и в батраки к тебе идти нам невместно". И в сердцах
повернулся  и пошел эдак быстро,  и откуда сила взялась.  Он было меня
окликать,  а я иду,  не оглядываюсь,  да про себя  всячески,  конечно,
выражаюсь.
     - Это  ты  правильно,   Ермаков,   что   ушел!..   Экая   сволочь
толстопузая! - вскричал лейтенант.
     - Настоящий кровопивец этот Ванаг,  - продолжал Ермаков.  -  Отец
его  побогаче  был  прочих  и  отправил  его в Ревель мальчонкой еще в
обучение. Там он и в русском языке понаторел. Вернулся - и незнамо как
через  несколько лет уж все его земляки ему должны-передолжны и у него
по струнке ходят.  Главная их добыча рыба, да и землицей, конечно, они
тоже занимаются,  а остров отовсюду далеко,  и сбывать им свое или что
там купить трудно.  Так этот Ванаг  судно  себе  завел.  Все,  что  им
требуется,  на  этом  судне  привозит,  других  купцов  отвадил  и так
земляками своими овладел, что только диву даешься...
     - Ну,  черт  с  ним,  с  Ванагом!..  Как  же  вы  из  вашей  беды
выпутались? - перебил Ермакова лейтенант.
     - Ну, иду я, - можно сказать, не иду, а бегу. Вбежал я в деревню,
а вечерело - все крестьянство работу покончило.  Гляжу - Густ и мужики
здешние на бревнах сидят,  покуривают.  Тут мне опять в ноги вступило,
зашатало меня,  и в глазах мухи,  едва я  до  этих  бревен  дотащился.
"Здравствуйте,  говорю, почтенные". И рядом с Густом сел. Табачный дым
на меня несет,  и я прямо им надышаться не могу. Давно уж у нас курево
кончилось. Табачку мне Густ предложил, я закурил, да и...
     Ермаков в смущении остановился.
     - Что же ты, продолжай, - сказал Гвоздев.
     - Совестно, сударь.
     - Да уж говори,  чего там...  Чай,  я вам не чужой,  не для смеха
спрашиваю.
     - Это точно, что, сударь, вы доподлинно нам свои. Одним словом, в
глазах у меня потемнело, и все. Ничего дальше не помню. Всхоманулся я,
ан лежу на травке, ворот расстегнут, и мать Густа мне какое-то питье в
рот льет,  а Густ мне голову  поддерживает.  Страм-с.  Я,  натурально,
поднимаюсь,  а  они  не дают.  "Лежи,  говорят,  обожди малость".  Ну,
понятно,  что да почему,  слово за слово.  Рассказал я Густу  свою  на
Ванага  обиду,  он даже с лица потемнел.  "Да,  говорит,  он нехороший
человек.  Он любит чужая беда на своя польза повернуть. Мы все от него
вот такими слезами плачем",  - и на пальцах наказал,  какими. Ну, Густ
человек хороший, еще при крушении от него много хорошего мы видали, да
и после,  как уехали вы, хорошо мы с ним ладили и с прочими тоже, хотя
они и по-русски не разумели,  но кое-как мы друг  друга  понимали.  Ну
вот,  я Густу нашу беседу и рассказал.  "Боюсь,  кабы матросишки мои с
голоду не перемерли,  говорю,  нескладно ведь эдак получается".  Да  и
задумался.  А Густ что-то своим: "гыр-гыр", они ему в ответ. Много они
не говорят,  сами знаете.  Слова два-три скажут,  помолчат, дым пустят
из-под  усов и опять два слова скажут.  Разговор у них не бойкий.  Вот
они так промеж себя что-то побуркотали,  а потом Густ мне говорит: "Мы
решили  вам  немножко  помогать.  Вы люди добрые.  Мы от вас-де зла не
видали, и нам неохота, чтобы вы тут померли. Дадим мы вам муки, крупы,
соленой рыбы и капусты.  Сможете - отдадите, а нагревать руки на чужой
беде - стыдно".  Ну,  что тут говорить. Я, конечно, помолчал, подумал.
Как быть?  В землю смотрю, а она, матушка, молчит, не отвечает. Самому
надо решать.  Встал я,  шапку снял и поклонился им.  Ну,  они смеются,
сами доброму делу рады и по плечу меня хлопают.  "Нитшего, нитшего"...
Это слово они все знали.  "Что ж,  - думаю я про себя,  - возьму пищу,
авось это не зазорно. В долгу мы у них не останемся". И верно. Пищу мы
взяли.  Ну,  ясное дело,  от еды повеселели,  кто и помирать собрался,
враз передумал. И вот смекаю я: как бы мне добрым людям тоже чем-ничем
помочь. Близко уж осеннее время, а корабля, заметьте, все нет.
     - Да уж как не заметить, - усмехнулся Гвоздев
     - То-то вот и оно,  - продолжал Ермаков.  - А у них осенью  самый
рыбный лов, им они и держатся. Вот тут-то им Ванаг главный свой капкан
и приготовил.
     - Какой же капкан?
     - А вот,  сударь, какой. На всю деревню у них было два бота. Один
у  Густа,  один  еще у одного.  Ну,  вот они на паях брали остальных и
ходили на путину,  а рыбу поневоле сдавали Ванагу.  Но тому,  вишь ты,
этого  мало.  Боты  от  времени  оба так обветшали,  что чинить их уже
нельзя, - латай не латай, а текут, как старые лоханки, и ходить на них
в  море  рисково.  А  на  острове починить бот кой-как могут,  а новый
сделать - никак.  На этом-то их Ванаг и поймал.  Купил он неведомо где
бот,  новый,  отличный,  и  ждет-пождет,  когда  те два совсем на слом
пойдут, - вот тогда-то земляки у него в руках и со всеми их потрохами.
Хоть  веревки из них вей.  Они ему и за четверть улова в охотку в море
пойдут,  потому как им без рыбы погибель.  Ну,  мы мозги  раскинули  и
порешили  людей  выручить.  Они  нас - мы их.  Петров,  Нефедов да и я
грешный,  нам не в диковинку бот построить, была бы только пропорция.*
А пропорция вон она - их старые шифы. Надо сказать, что лес на бот и у
Густа и у Петера,  у второго-то,  уже два года  лежит,  выдерживается.
Дело за мастерами.  Вот я с Маметкулом пришел к Густу и говорю:  "Зови
своих земляков,  надо нам сними разговор иметь".  И как они  собрались
все,  им и объясняю: "За вашу, дескать, доброту и мы вам добра желаем.
Построим мы вам новые боты.  Только везите лес к нам  поближе,  потому
что нам от нашего острожка отлучиться далеко нельзя,  надо свою службу
соблюдать". Обрадовались они, ужас как! Просто удивительно смотреть. А
я думаю: "Вот так-то, мол, господин Ванаг. Мечтал ты нас голыми руками
взять,  ан нет.  Еще и сам у нас попрыгаешь".  (* Ермаков имеет в виду
чертеж или модель.)
     - Смотри ты,  какие, - улыбаясь, сказал Гвоздев. - Значит, и сами
не пропали и людей выручили?
     - Выходит,  вроде этого,  - продолжал Ермаков.  - Ну конечно,  на
этот год мы судна уж и не ждали, а жить между тем надо. Задумался я. А
Маметкул мне и говорит:  "Иваныч, чем жить-то будем?" - "Загвоздка", -
отвечаю я ему. - "То и оно", - и показывает он мне вот этот ложок.
     Ермаков указал мичману на долину между склоном мыса и дюнами.
     - "Тут  вот,  Иваныч,  -  говорит  мне  Маметкул,  - больно земля
хороша,  и немало этой земли.  Всех нас она  прокормить  может".  Я  и
смекаю:  верно ведь.  Спросил я Густа: чья это земля? Оказалось, можно
нам ее засеять без помехи.  Вот мы с осени и взялись ее  обрабатывать.
Сами надеемся,  что не иначе как весною придет за нами судно,  а сами,
горячо раз уж хлебнув,  второй раз не хотим.  Думаем:  лучше мы  потом
наше  поле  и  огород  Густу отдадим,  чем второй раз голодною смертью
помирать.  А тут  еще  пришла  путина,  а  Пупков  и  Финогеша  у  нас
архангельские,  все  это рыболовство знают,  и напасли они нам рыбы на
всю зиму.  Густ с товарищами за наши труды нас благодарят,  нам мучицы
дали и семян на посев. Смотрю - не пропадем. А тут увидали жители, как
Петров ловко из дерева режет,  и то один просит -  ему  наличники,  то
другой  - карниз узорчатый взрезать,  и,  конечно,  - кто сальца,  кто
мясца,  кто крупы какой-нибудь.  Петров парень добрый,  все отдает  на
общий  кошт.  И все гладко.  Мы,  значит,  здешним,  - чем можем:  там
скосить,  обмолотить,  чтобы дожди хлеб им не сгубили,  они нам. И все
добрым  порядком,  без всякой зависти,  никому не обидно.  Один только
Ванаг до того злится,  что даже два раза ему  цирюльник  дурную  кровь
спущал.  Вот так наша жизнь на лад пошла,  Аникита Тимофеич,  и так мы
сами себе пропитание добывали.  Думается мне, что на свое звание пятна
не положили мы. Судите сами, а я не знаю.
     - Нет,  Иваныч,  - ответил Гвоздев.  - Я полагаю, что вы достойно
жили и пятна на вас нет.
     Ермаков помолчал,  потупясь,  потом  поднял   голову   и   широко
улыбнулся.
     - Ну,  спасибо вам, сударь, сняли вы с моей души немалую тяжесть,
- сказал он. - Дозвольте еще табачку.
     - Бери,  брат,  бери,  - с  готовностью  открыл  ему  свой  кисет
Гвоздев. - Бери и рассказывай теперь, как вы от недобрых людей оружием
отбились.
     Ермаков рассказал  Гвоздеву,  как  еще  через одну весну пришел к
острову корабль.  Он описал радость свою и товарищей  своих  при  виде
русского флага и русской одежды матросов.  Когда Ермаков сказал,  что,
подбежав к берегу,  он рядом с кривоглазым,  страшным офицером  увидел
князя, Гвоздев вздрогнул и схватил его за руку.
     - Постой, что ты говоришь?! - вскричал он. - Да ты не ошибся?
     - Что вы,  Аникита Тимофеич, - укоризненно отвечал Ермаков и, как
бы что-то сообразив, добавил: - Я ведь не пьющий.
     - Да,  да...  Глупости,  конечно... Ошибиться в этом случае ты не
мог,  - сказал Гвоздев.  - Это,  видно, я, брат, ошибся, доверился - и
ошибся... Впрочем, рассказывай дальше!
     Ермаков с удивлением  посмотрел  на  Гвоздева  и  продолжал  свой
рассказ  о  предательском  поведении  князя  и его спутников.  Гвоздев
слушал,  сурово нахмурясь,  мрачно глядя в  одну  точку.  Его  жгла  и
сверлила  мысль:  "Пожалел...  Пожалел...  Выпустил гадину на волю.  А
ежели бы замысел князя и его соучастника удался,  что  тогда?  Пулю  в
лоб, и только..."
     Ермаков рассказал обо  всем  происшествии,  умолчав  только,  что
целый месяц был без памяти и на волосок от смерти.  Он представил дело
так,  будто рана  его  оказалась  легкой,  и  с  почтительной  любовью
вспоминал, как самоотверженно выхаживала его мать Густа.
     - Но вот и лето минуло.  Началась осень,  - продолжал он.  - Ночи
пошли все длиннее да темнее.  Ох,  думаю, вернутся наши друзья опять с
нами повидаться,  надо остеречься.  А я еще весною взял себе  у  Густа
щенка  -  вот  эту  самую Жучку-с.  Стал я думать,  как бы нам,  самое
главное,  так сделать,  чтобы неприятель нас ночью врасплох  не  взял.
Днем-то еще ничего. У нас днем на мысу на вершине часовой стоял, и ему
видно всякое судно,  что к острову идет.  А вот ночью дело другое. Я и
так и сяк думаю,  но,  как говорится,  ум хорошо,  а два лучше, а нас,
сударь, семь душ. Вот мы и надумали один одно, другой другое.
     Маметкул придумал пониже рва,  саженей на пятьдесят - шестьдесят,
протянуть по земле канат и к нему навешать жестянок, вроде бубенчиков.
Ежели  кто  в  темноте  будет  подбираться,  обязательно  споткнется и
зашумит.  А Нефедов пушки навел акурат на это место.  Чуть звон, то мы
картечью,  а  там  пожалуйте  к  нам  и  дальше на угощение.  Финогеша
придумал,  чтобы нам внизу,  по сторонам,  на подступах к валу, факелы
сделать,  а  Петров  к  этим  факелам подвел такое устройство,  как на
фейерверках  в  Петербурге.  Чтобы  они  враз  засверкали.   Намудрили
столько,  что самим смешно, ну, чисто детишки играемся... Только, поди
ж ты,  пригодилось нам это устройство.  В октябре было дело,  в  самое
глухое время.  Стоял на часах Петров. А Жучку я так приучил, чтобы она
ночь коротала подле часового, на валу. А от часового у нас был шкертик
протянут в кубрик,  чтобы в случае чего нас без шуму разбудить. Ну так
вот,  стоит тебе Петров,  постаивает,  вахта - "собачья",  ночь - глаз
выколи. Ходит наш Петров вдоль бруствера, а сам задумался. Вдруг Жучка
как взлает. Чудеса! Никогда она понапрасну не лаяла, а тут на бруствер
вскочила  и  в  темноту  лает,  аж  заходится.  Взял  Петров мушкет на
изготовку и смотрит в темноту,  а  Жучка  уж  перебежала  и  с  другой
стороны лает.  Дело неладно. Дернул Петров шкертик, мы враз на ноги, а
он,  сердешный, глядит: какие-то - один, потом другой - через бруствер
да к нему.  Ну,  он хлоп одного из мушкетона, а на другого с багинетом
бросился,  багинет и вздеть на ружье не успел.  А второй-то этот - бац
из пистолета прямо Петрову в голову.  Он и завертелся, сердешный, упал
замертво.  Мы выбежали,  мушкеты на изготовку,  этого  второго  тотчас
порешили,  а тут слышим - жестянки наши гремят,  и кто-то там за валом
не по-русски бранится.  Видно,  попадали,  рожи порасшибали через нашу
ловушку.  Ну,  а у нас фитиль для пушек всегда по ночам наготове тлел.
Мы сейчас к пушкам  и  -  р-раз!  Изо  всех  из  трех!  Аж  забренчала
картечь...  Крики,  вопли.  И  оттуда  из  мушкетов  и  из  фальконета
полосуют,  аж пули взыкают,  как пчелы.  Мы сейчас  же  свою  механику
засветили.  Глядим - на нас штурмом целая рать идет.  И два фальконета
стоят поодаль и шибают по нас ядерками своими.  Они так хотели:  двоих
ловкачей послали округи,  через самые непроходимые места,  чтобы они с
флангу на редут влезли и нашего часового без шума сняли.  А остальные,
поболе их было полусотни, шли шеренгою в темноте, чтобы не растеряться
и сразу на редут вскочить.  Да не вышло у них. Наткнулись на наш канат
и  так  разом,  почитай,  все  и  споткнулися.  А  тут  мы их картечью
приголубили,  уж не знаю - сколько, но порядочно на месте уложили. Они
было  смешались,  но  потом  оправились и бегут прямо на нас.  И самое
дивное - гляжу,  и князь бежит со  шпажонкой,  не  впереди  других,  а
бежит.  Бежать трудно,  тучен,  а бежит,  сволочь! Тоже нашей кровушки
желает попробовать.  Ожесточился тут я на него пуще прежнего.  Мы  как
пошли садить по ним! Заволокло все дымом. Глядим - будто больше по нас
не палят. Перестали и мы, дым развеялся, а уж и факелы наши меркнут, а
только все же нам видать,  что неприятель уходит.  Убитые так по всему
склону и лежат,  а раненых они с собою волокут и спешно так уходят.  И
как-то  поменьше их,  как нам показалось.  Маметкул кричит:  "Ага!  Не
сладко!  А ну, дай еще им жару, Нефедыч! Ермаков, прикажи стрелять!" А
я думаю:  черт с ними.  Тоже и им солоно пришлось.  И так мы их поболе
десяти душ положили,  не считая, что изувечили. Вон сколько их волокут
и какой над полем стон стоит. Пусть уходят. Другой раз не сунутся. "Не
надо", - говорю - и вдруг вижу: ковыляет и наш Митрофан Ильич. Идет да
еще и оборачивается и шпажкой грозит.  Ах ты,  думаю!  Ну, не дам же я
тебе уйти. "Братцы, говорю, бей по нем из мушкетов!" Ну, мы хлоп, хлоп
-  все  мимо,  а уж далеко,  в темноту скрывается.  Но только,  глядь,
споткнулся,  упал.  А товарищей его уж и след простыл.  Слышно только,
как около лодок они галдят. Вдруг смотрю - поднимается князь. Встал на
четвереньки,  потом поднялся и похромал.  Спешит,  своих зовет. Уйдет,
как  пить дать - уйдет!..  Ну,  тут я не выдержал.  "Маметкул,  кричу,
бежим, схватим его. Не дадим уйти изменнику отечества!" А Маметкул уже
и  мосток  опускает.  "Ну,- я думаю,  - надо только с умом".  Я нашему
канониру говорю:  "Смоли, Нефедыч, ядрами по лодкам, чтобы у них пятки
посильнее чесались и они бы на нас не бросились", - а сам через мосток
да во все лопатки за Маметкулом,  обогнал его  и  князя  настигаю.  Он
видит,  что не уйти от меня,  давай кричать своим. Да где там! Нефедыч
им такого жару дает,  того и гляди, расшибет лодки и уйти им не на чем
будет.  Видит князь - делать нечего,  обернулся ко мне,  скалится, как
крыса,  и визжит,  и слюной брызжет,  и пистолет  вытянул,  а  я  было
нацелился  схватить пистолет за дуло,  а он - трах!  - ну и натурально
руку мне и ожег.  (Шкертик -  тонкая  веревка.  Собачья  вахта  -  так
называлась самая трудная вахта - с 0 до 4 утра.  Багинет - штык.  В те
времена не примыкался сбоку ствола,  а втыкался в  дуло.  Фальконет  -
старинная мелкокалиберная пушка.)
     Ермаков поднял и показал Гвоздеву изувеченную руку.
     - Я  тут  его левою рукой на землю свалил,  а Маметкул,  конечно,
багинетом.
     Ермаков помолчал нахмурясь.
     Гвоздев сидел мрачный как ночь.  Во всем:  и в  увечье  Ермакова,
Петрова  и  во всех их бедствиях он винил только себя,  свои юношеские
чувства: добросердечие и доверчивость...
     - Так и кончилось дело,  - продолжал Ермаков.  - Восемь тел мы на
другой день похоронили вон там вот,  в ложбинке.  А князь девятый.  Мы
его,  признаться, земле не предали. Привязали ему камень, раскачали да
с мыса Люзе в море бросили. Вот и вся, сударь, наша история.
     - А как же Петров?  - спросил лейтенант. - Да и ты, рана ведь и у
тебя не шуточная была?
     - Петрова выходили.  Правда,  уже не чаяли и живым видеть.  А все
она,  Марковна.  - Ермаков сконфузился. - Я по-ихнему не выговорю, как
ее зовут. Я ее Марковной называю, - пояснил он.
     - Мать Густа? - спросил Гвоздев.
     Ермаков кивнул головой.



     На этом  заканчивается  наша  история.  Скажем  несколько  слов о
дальнейшей судьбе ее героев.
     Через несколько дней,  закончив погрузку,  моряки покинули остров
Гоольс, сердечно распростившись со своими друзьями - Густом и другими,
оставив  им  в наследство обширные поля и огороды.  По секрету следует
сказать,  что некоторые из островитянок всплакнули втихомолку.  А наши
робинзоны  долго  не  покидали  палубу  и,  стоя  в  укромных уголках,
уединясь, тяжко вздыхали, глядя на далекий массив мыса Люзе.
     На родине  подвиг  семерых  матросов оценили не щедро:  им выдали
жалованье за все время пребывания на острове и в награду  за  верность
еще  по  рублю сверх того.  Ермакова и Петрова уволили от службы,  как
инвалидов. Гвоздев был озабочен их судьбою. Оба давно потеряли связь с
родными  местами  и  побаивались возвращаться в свои деревни.  Петрова
Гвоздев пристроил в адмиралтейство на верфь,  резчиком по дереву.  Тот
стал  хорошо  зарабатывать,  обзавелся домом и вскоре выписал к себе с
острова Гоольс белокурую рослую свою  Любушку,  о  которой  умолчал  в
своем рассказе Ермаков.
     Ермакова Гвоздев взял к себе,  и они долгие годы прожили  вместе.
Внешне - как барин и слуга, на деле - как два близких друга.
     Летом 1741  года  Гвоздев,  командуя  фрегатом,   крейсировал   у
Аландских  островов.  Он  настиг  какое-то  военного  вида  судно,  не
желавшее показать свой флаг.  Когда судно оказалось загнанным в шхеры,
на гафеле у него подняли шведский флаг.  Начался ожесточенный бой.  По
прошествии полутора часов потерявший мачту и весь избитый швед опустил
свой  флаг.  Это  оказался  шведский частный капер "Реизенде Тобиас" И
капитан Штроле,  привезенный на борт русского фрегата, яростно сверкая
левым глазом, отдал свою шпагу капитану второго ранга Гвоздеву.




                         (исторический очерк)



     Фрегат в  открытом  море,  под всеми парусами.  Крепкий,  соленый
ветер, волны гонятся одна за другой, шумя пенистыми гребнями.
     Многоярусными белыми  башнями  высятся,  упруго вздуваясь,  мощно
наполненные  паруса.  Белопенный   бурун,   рокоча,   клубится   перед
форштевнем.
     Кренясь и покачиваясь, с гулом, плеском и рокотом несется фрегат.
     В струну вытянутые снасти, звеня от напряжения, сдерживают тугие,
готовые вырваться паруса,  и это напряжение  передается  всему  судну,
заставляя  фрегат  лететь  вместе  с ветром,  вздрагивая и поскрипывая
крепким корпусом.
     Судно рассекает,  пластая,  убегающие волны,  и они, всплескивая,
торопливо и покорно лижут зеленовато-белый борт с полосой  черно-белых
шахматных квадратов.
     Вахтенный офицер на юте зорко следит за ветром,  морем,  небом  и
парусами.
     Матросы наготове.  Ветер  неожиданно  заходит  с  другого  румба,
усиливаясь порывами.
     Короткая команда,  трели боцманского свистка -  и  десятки  лихих
матросов  отчаянно  несутся  по местам,  будто только что вырвались из
преисподней и спасаются от самого дьявола.
     Они взбегают  по вантам,  разбегаются по реям на страшной высоте.
Раскачиваясь над палубой,  едва  держась,  срываемые  сильным  морским
ветром,  они  борются  с  живой,  упругой  силой,  наполняющей паруса.
(Вантами называют тросы стоячего такелажа, удерживающие мачту с боков.
(О.Курти  "Постройка  модели  судов" с.287 ккк).  Реи - деревянные или
металлические  балки.  Они  служат  для  постановки  прямых   парусов,
прикрепляемых к ним своей верхней частью (шкаториной). Реи подвешивают
к мачтам за середину горизонтально палубе.  (О.Курти "Постройка модели
судов" с.230 ккк).
     Несколько секунд,  минута,  и  часть  парусов   свернута,   часть
обуздана,    их   площадь   сокращена   "рифами".   (Рифами   называют
горизонтальный  ряд  завязок  -  риф-сезней,  продетых  сквозь  парус,
которые  позволяют  при необходимости уменьшить его площадь.  (О.Курти
"Постройка модели судов" с.259 ккк)).
     Новая команда,  и матросы уже  на  палубе,  еще  тяжело  дышащие,
разгоряченные  борьбою,  но  готовые  хоть  сейчас  по  новому приказу
нестись сломя голову по марсам и салингам.  (Марс - нижняя,  снизу, на
мачте площадка. Салинг - вторая, после марса, площадка на мачте.
По поводу  морской  терминологии - в интернете  есть  сайт  "Постройка
моделей судов"... (ккк)).
     Пусть усиливается  ветер и грознее шумят волны - фрегат неуклонно
стремит свой бег все по тому же курсу.
     Море и корабли всегда влекли к себе смелую молодежь...

     В тридцатых  годах  XIX  века  окончил морской кадетский корпус и
поступил  на  действительную  службу   во   флот   Геннадий   Иванович
Невельской.
     Он был одинок,  рано лишившись родителей,  и флот стал  для  него
второй семьей,  а корабль - родным домом. Невельской был необыкновенно
живой, кипуче-деятельный юноша, коренастый, невысокий; лицо его носило
следы перенесенной в детстве оспы.
     От переполнявшей его энергии он даже немного заикался,  и  друзья
прозвали  его "неистовый Геннадий".  Друзей у него было много,  потому
что он был прямодушен, отзывчив и добр.
     Влюбленный в морскую профессию,  молодой человек отдавал морю все
свои силы и помыслы.
     Невельской не  переставал совершенствовать образование и мичманом
поступил в высшие офицерские классы.
     Тридцатые и сороковые годы были эпохой расцвета парусного флота и
наивысшей точкой его развития.  Деревянные парусные суда  в  то  время
повсеместно составляли основное ядро военно-морских сил.
     Пароходы только  еще  начинали   свою   победоносную   борьбу   с
белокрылыми кораблями.
     Сто- и стодвадцатипушечные линейные великаны  достигали  огромных
размеров.  Десятки  разнообразных парусов,  больших и малых,  прямых и
косоугольных,  используя ветер, приводили в движение гигантское судно.
Сложное  парусное  хозяйство  требовало  сотен людей.  Чтобы управлять
таким судном,  нужны были разносторонние познания,  многолетний опыт и
мастерство.
     Хороший парусный  корабль  мог   двигаться   при   почти   полном
безветрии, ловя малейшие движения воздуха. Он мог идти против ветра, в
крутой бейдевинд, пересекать огромные водные пространства и находиться
в море месяцами, не видя земли.
     И, кроме того,  парусные корабли были  красивы,  сочетая  в  себе
легкость, изящество, мощь и благородство линий.
     Николаевская Россия,  отсталая во многих других отношениях, могла
гордиться  своим  парусным  флотом  и  особенно  своими  превосходными
моряками.  Русский военный флот, самый молодой в Европе (он насчитывал
в то время едва 140 лет существования), обладая блестящими традициями,
прославился громкими победами.
     Русские моряки   совершили  ряд  выдающихся  экспедиций,  сделали
множество крупных открытий на всех  морях  земного  шара.  Они  внесли
большой и ценный вклад в сокровищницу мировой науки.
     Все эти замечательные достижения русского флота были заслугою  не
государственного режима, но главным образом таких выдающихся деятелей,
как Головнин,  Лазарев,  Нахимов и другие,  которые воспитали в смелых
морских походах не одно поколение великолепных моряков.
     При известной самостоятельности  флота,  особенно  Черноморского,
талантливые  флотоводцы  сумели  создать  благоприятную обстановку для
правильного (если и не вполне свободного) развития прекрасных качеств,
свойственных нашему народу, тех качеств, которые поразили мир во время
обороны Севастополя  и  Камчатки.  Тех  качеств,  которые  старательно
вытравлялись в солдатах бессмысленной муштрой,  палочной дисциплиной и
беспрерывными парадами.
     Флотская служба  необходимо  требовала  от  моряка разносторонних
знаний,  образованности,  и  нужно  сказать,   что   морские   офицеры
отличались большой культурой.
     Кроме того,  постоянное общение офицеров и матросов на  судне,  а
также  прямая  зависимость  успешности  и  безопасности плавания от их
взаимного доверия и взаимного понимания поневоле  создавали  во  флоте
обстановку,   совершенно  отличную  от  той,  которая  существовала  в
армейских и особенно гвардейских частях.
     "Пора перестать считать себя помещиками,  а матросов крепостными,
- говорил Нахимов.  - Матрос... вот кого нам нужно возвышать, учить...
возбуждать  в  них  смелость  и геройство,  ежели мы не себялюбивы,  а
действительно слуги отечества".  "Матрос  есть  главный  двигатель  на
корабле, а мы только пружины, которые на него действуют".
     Необыкновенная для тех времен спаянность и демократизм объединяли
моряков.  Во  флоте между подчиненными офицерами и начальством не было
принято величание чинами. Звали друг друга просто по имени и отчеству.
     Немало, правда,   было   во   флоте   жестоких  и  невежественных
николаевских служак, но не им принадлежала ведущая роль.
     В Балтийском   флоте,  где  велика  была  прослойка  замкнутой  и
чопорной касты остзейских немцев,  таких  "деятелей"  было  больше.  В
Черноморском - меньше.
     Невельской с его горячей,  прямой и великодушной натурой  глубоко
воспринял лучшие традиции флота.
     Начиная с 1829 года, с шестнадцатилетнего возраста, Невельской ни
одного лета не провел на берегу. Он плавал на судах корпусной эскадры,
затем на  кораблях  "Михаил",  "Кульм",  "Прохор"  и  выделялся  среди
товарищей неутомимым трудолюбием и знаниями.
     В 1836 году Невельской окончил высшие  офицерские  классы  и  был
произведен   в  чин  лейтенанта.  Совершенно  неожиданно,  без  всякой
протекции и домогательств со своей стороны, Невельской был назначен на
фрегат   "Беллона".   Многие   офицеры,   стремившиеся   получить  это
назначение, теперь явно завидовали ему.
     А "неистовый  Геннадий"  не  проявлял особенного восторга.  Более
того,  ходили слухи, будто он в тесном кругу говорил, что, несмотря на
всю   лестность  этого  назначения,  предпочел  бы  пойти  в  дальнее,
многолетнее плавание.
     В чем же было преимущество этого назначения?
     Николай I все внимание уделял армии и довел ее своими  попечением
до состояния почти полной беспомощности и развала.
     К счастью для флота,  царь сам никак  не  мог  вплотную  заняться
морскими силами страны.  Но он желал и здесь проявить свою августейшую
благосклонность.
     В 1831   году   Николай   назначил   своего  четырехлетнего  сына
Константина генерал-адмиралом  флота  и  шефом  гвардейского  экипажа.
Теперь он был уверен, что дело пойдет на лад.
     Особым доверием у царя пользовался начальник морского штаба А. С.
Меншиков,  циничный  и  беспринципный  придворный остряк,  человек без
всякого морского образования.  По приказу  его  величества  он  охотно
брался за любое дело,  не имея ни малейшего представления о том, как с
ним справиться.
     "Не существовало  такой  должности,  лишь  бы она не была по чину
ниже   третьего   иерархического   класса,   которую   тщеславный    и
самоуверенный  Меншиков  затруднился бы на себя взять",  - пишет о нем
академик Тарле.
     Воспитателем Константина  был  назначен  выдающийся  ученый моряк
Федор Петрович Литке.
     Литке был  известен  своими многочисленными плаваниями и научными
исследованиями в Ледовитом и Тихом океанах. Он старался, насколько это
было  в  его возможностях,  сделать из Константина знающего моряка.  В
программу воспитания великого князя входили и  практические  плавания.
Для этой цели предназначалась "Беллона".
     Естественно, что многие честолюбцы хотели бы служить на "Беллоне"
совместно  с  девятилетним  главнокомандующим  морскими силами России.
Ведь  это  значило  быть  на  виду.  Сколько  возможностей  для  самой
блестящей карьеры!
     Случилось так,  что Невельской, вовсе не добивавшийся этой чести,
действительно  был  отмечен  опытным  и  разбирающимся в людях Литке и
назначен офицером на "Беллону".
     В следующем  году  он  снова был вместе с Константином на фрегате
"Аврора" и с тех пор  ежегодно  плавал  с  генерал-адмиралом.  Великий
князь   полюбил  Геннадия  Ивановича.  Невельской  находился  при  нем
вахтенным лейтенантом.
     В 1844   году  в  Архангельске  подполковник  Загуляев,  отличный
кораблестроитель,  вышедший из  простых  мачтовых  учеников,  закончил
постройку прекрасного корабля "Ингерманланд".
     Константин отправился   в   Архангельск,   чтобы   наблюдать   за
окончательной   отделкой  и  вооружением  "Ингерманланда"  в  качестве
старшего  офицера.  Здесь  и  он  и  Литке  высоко  оценили  знания  и
выдающийся организаторский талант Невельского.
     "Ингерманланд" совершил плавание из Архангельска  в  Кронштадт  и
затем с августа 1845 года по июль 1846 года плавал в Средиземном море.
     Вплоть до  1847  года  служба  Невельского   складывалась   самым
благоприятным  образом,  и  биография его до этого времени походила на
биографию какого-нибудь благополучнейшего  "звездоносца"  николаевской
эпохи.
     Но подлинные интересы Геннадия Ивановича  были  очень  далеки  от
жизни придворной среды и от интересов флотских карьеристов.
     Как-то случайно зимним вечером  Невельскому  попался  толстенький
томик  в старинном кожаном переплете.  Молодой офицер раскрыл книжку и
на пожелтевшей странице прочел:  "Ежемесячные сочинения и  переводы  к
пользе и увеселению служащие. 1755 год".
     Невельской решился предаться "увеселению", тем более что оно, как
предупреждало  заглавие,  сопряжено  было  с  пользою.  Он  перевернул
страницу.  Дальше следовала статья:  "История  стран  при  реке  Амуре
лежащих, когда оные находились под русским владением".
     Невельской стал читать,  вначале с трудом осваиваясь со старинным
слогом,  и  скоро  увлекся  развернувшейся  перед  ним  величественной
эпопеей.
     Книга рассказывала о подвигах землепроходцев Пояркова,  Хабарова,
Ивана Нагибы,  открывших для России Приамурье.  О многомесячной борьбе
отважного  Толбузина  и  мужественного  Бейтона с горсткою стрельцов и
казаков против десятитысячного "богдойского" войска.
     Невельской любил  морскую  историю  и хорошо знал русскую морскую
литературу.  Теперь же он стал собирать все,  что было  напечатано  по
истории Сибири, Камчатки и русских владений в Америке.
     Сначала как любознательный юнец читал  он  все,  что  только  мог
найти  по  этому  вопросу,  но  чем  глубже  вникал  в суть дела,  тем
серьезнее относился к увлекшей его теме.
     Невельской восхищался подвигами открывателей новых земель, изучал
их и все яснее  понимал  политическое  и  экономическое  значение  для
родины ее тихоокеанских владений.
     К сожалению,  земли эти,  открытые и заселенные  русскими  людьми
почти  без  всякой  поддержки  правительства,  до  времен  Невельского
оставались  заштатными  владениями,   лежащими   вне   сферы   крупных
политических   интересов   правительства.   Столь  необходимые  стране
территории, в сущности, оставлены были почти на произвол судьбы.
     Русское правительство  прежде  всего заботилось об удовлетворении
нужд господствующего класса помещиков-дворян,  интересы которого  были
связаны  со  сбытом продуктов сельского хозяйства,  в первую очередь -
хлеба.
     Поэтому и  политика русского правительства была направлена на то,
чтобы обеспечить свободный  выход  русскому  хлебу,  пеньке,  лесу  на
международный рынок.
     Этим и объяснялась напряженная борьба за Черное и Балтийское моря
и слабый интерес к Сибири, восточным окраинам ее и владениям в Америке
     Тихоокеанские владения России с их баснословно  богатыми  недрами
эксплуатировались       частным      акционерным      обществом      -
Российско-Американской компанией.
     (Российско-Американская акционерная  компания  была  основана  по
образцу Ост-Индской официальным рескриптом в 1799 году. Район действия
ее  был обширен и полномочия огромны.  Владения компании находились на
многих островах северной части Тихого океана,  а также на Аляске  и  в
Калифорнии.
     Деятели Российско-Американской компании  вписали  немало  славных
страниц  в историю русского мореплавания.  По инициативе и на средства
компании было  сделано  много  замечательных  географических  открытий
мирового  значения.  В  начальный,  блестящий  период ее существования
многие из декабристов являлись акционерами компании и служащими  в  ее
администрации (Рылеев был правителем дел).
     За период с 1804 по  1840  год  Российско-Американской  компанией
было снаряжено и совершено 13 кругосветных экспедиций (от Крузенштерна
до Зарембо).
     Она занималась здесь только добычей ценной пушнины, не заботясь о
правильном развитии производительных сил края. Читая отчеты Головнина,
Хвостова,   Давыдова   и   других   путешественников,   посещавших   и
обследовавших русские поселения на Камчатке,  Алеутских  и  Курильских
островах,  а  также в Аляске и Калифорнии,  Невельской возмущался тем,
что правительство мало заботилось о заселении этих земель и правильном
использовании их природных богатств.
     Да что говорить о развитии!  Даже охрана их была возложена на  ту
же   Российско-Американскую   компанию,  не  располагавшую  для  этого
возможностями.  А  между  тем  сотни   иностранных   хищников,   сотни
китобойных и зверобойных судов опустошали побережья, истребляя ценного
зверя.  Иностранцы спаивали алеутов  и  местные  племена  Аляски.  Они
натравливали их на русских, подготавливая почву для полного отторжения
от России этих земель.
     Невельской видел   всю   важность  для  России  ее  тихоокеанских
форпостов. В воспоминаниях его современников сохранился рассказ о том,
как  горячо  ратовал  Невельской  за необходимость укрепления русского
влияния на землях,  где русские люди поселились еще  с  середины  XVII
века. Он нашел по-суворовски краткую формулу, выражавшую первейшую, по
его мнению, задачу.
     - Флот  -  порт!  Порт  - флот!  - часто восклицал он,  доказывая
товарищам по кают-компании,  что Россия должна  создать  Тихоокеанский
флот, найти для него удобные порты и организовать там базы.
     Углубленно занимаясь   историей   и   географией    тихоокеанских
владений,  Невельской, как моряк и географ, обратил внимание на весьма
существенную причину захирения этих земель, заключавшуюся в отсутствии
удобных и защищенных от нападения морских держав путей сообщения.
     Действительно, реки Сибири (кроме Амура) текут на север и впадают
в  недоступный  для плавания Ледовитый океан.  Побережье Тихого океана
отрезано от остальной  России  почти  непроходимыми  лесными  дебрями,
болотами и горными хребтами.
     Только одна река Амур могла служить удобной и широкой  дорогой  к
океанскому побережью.
     Начинаясь в глубинах Восточной Сибири,  Амур пересекает  огромные
территории   и   впадает  в  Тихий  океан  в  широтах,  доступных  для
мореплавания значительную часть года.  Амур мог бы стать  великолепной
транспортной магистралью.
     Невельской решил отыскать путь к океану,  побудить  правительство
позаботиться о землях,  где уже двести лет жили,  боролись и совершали
подвиги русские люди.
     И вот   однажды   зимним   утром  великому  князю  доложили,  что
капитан-лейтенант Невельской ждет аудиенции.
     Невельской впервые  обращался  к  великому  князю,  и  Константин
охотно готов был оказать услугу капитан-лейтенанту.
     Однако он  изумился,  когда  узнал,  в  чем  заключается  просьба
Невельского.  Капитан-лейтенант  ходатайствовал   о   назначении   его
командиром  транспорта  "Байкал",  который  должен  был отправиться из
Кронштадта на Камчатку с грузом продовольствия и снаряжения.
     Константин не  только недоумевал,  он был задет странной просьбой
Невельского.
     Служить на  лучших  кораблях  российского  флота  совместно с его
высочеством    Константином     Николаевичем,     пользоваться     его
благосклонностью и проситься вдруг на какой-то дрянной транспорт в 250
тонн  водоизмещением!  На  транспорт,  который  и  военным-то   судном
совестно назвать.
     Имея полную  возможность  участвовать  в  интереснейших   морских
кампаниях  -  предпочитать  грузовое судно,  идущее в срочный рейс,  в
забытые, гиблые порты Восточной Сибири!
     - Признаюсь,  я  не  понимаю вас,  господин капитан-лейтенант,  -
сказал великий князь.  - Объясните мне,  какую же вы находите выгоду в
этом назначении? От такой "чести" хорошие офицеры открещиваются обычно
обеими руками.
     Невельской, чувствуя  неудовольствие  Константина и догадываясь о
его причинах,  сказал,  что он-де глубоко сожалеет... Новое назначение
лишит  его  возможности продолжать службу совместно с его высочеством,
но добиваться  этого  назначения  его  заставляет  долг  патриота.  Он
надеется,  он поставил своею целью - разрешить географическую загадку,
которую представляет собою Амур.
     Получив под командование "Байкал", Невельской рассчитывал на этом
же судне тщательно исследовать Татарский залив* и устье Амура.  (* Так
назывался в то время Татарский пролив.  Сахалин считался полуостровом.
Амур якобы терялся в песках.)
     Константин заметил,   что,   насколько  ему  известно,  "загадка"
разрешена   и   дополнительных   исследований   не   требуется.   Дело
оборачивалось плохо.  Заикаясь от волнения, Геннадий Иванович пояснил:
он долго и тщательно изучал  вопрос  и  пришел  к  убеждению,  что  на
основании прошлых исследований нельзя делать решительного заключения о
несудоходности Амурского  устья.  Невельской  увлекся,  замешательство
исчезло,  и он с жаром стал говорить о значении для России ее владений
на Тихом океане,  о  необходимости  найти  к  ним  надежные,  удобные,
недоступные для неприятеля внутренние пути сообщения.
     Константин, нахмурясь, прервал Невельского.
     - Хорошо,  - сказал он,  - я помогу вам в память нашей совместной
службы.  Но подумайте хорошенько,  Геннадий Иванович, не делаете ли вы
большой ошибки, так резко ломая свою служебную линию.
     Невельской получил   желаемую   поддержку,   но   великий   князь
чрезвычайно холодно простился с ним.
     Вскоре состоялось   официальное   назначение   капитан-лейтенанта
Невельского командиром транспорта "Байкал". Транспорт этот существовал
пока только на  бумаге.  Его  должны  были  строить  в  Гельсингфорсе.
Невельской  понимал,  что  до цели еще далеко и много препятствий надо
будет преодолеть,  прежде чем он сможет выйти в  море,  держа  курс  к
берегам Сахалина. Но первый шаг был сделан, и это было радостно.



     Удостоверившись окончательно,  что назначение состоялось и отныне
он  вполне  официально   числится   капитаном   транспорта   "Байкал",
Невельской принялся за организацию экспедиции.
     Трудов и хлопот предстояло много.
     Невельской особенно  опасался  чисто формальной стороны дела.  Он
предвидел, что нелегко будет получить разрешение на исследование устья
Амура.
     Геннадий Иванович  по  долгу   службы   представился   начальнику
главного  морского штаба Меншикову и получил от него совет встретиться
с   вновь   назначенным   генерал-губернатором    Восточной    Сибири,
находившимся тогда в Петербурге.
     Это был хороший совет.
     Николай Николаевич   Муравьев,   новый   генерал-губернатор,  еще
молодой боевой генерал,  участник нескольких сражений,  только недавно
перешел в статскую службу.  До этого своего назначения он был тульским
губернатором и прославился в определенных кругах тем,  что в 1846 году
составил  проект  уничтожения  в России крепостного права,  назвав его
"Опыт возможности приблизительного уравнения состояния  и  уничтожения
крепостного права в Русском царстве, без потрясений в государстве".
     Муравьев был  живой,  энергичный,  чрезвычайно   честолюбивый   и
самолюбивый  человек.  Принимая  назначение,  он  выговорил себе право
беспрепятственно и во всякое время сноситься  лично  или  письменно  с
Николаем I.
     Муравьев принял  Невельского   приветливо,   без   начальственной
строгости,  с  которою  отнесся  к  капитан-лейтенанту князь Меншиков.
Генерал был невысок, левая рука его висела на черной косынке, на груди
под  звездой и аксельбантами видны были газыри в серебре и драгоценных
камнях
     После формальностей    представления   Невельской   заговорил   о
сложности снабжения Камчатки и  портов  Восточной  Сибири.  Совершенно
изменилось  бы  дело,  если  бы  можно было использовать для этой цели
Амур. Необходимо решить наконец амурскую загадку.
     - Ну,  какая  же  это загадка!  - сказал генерал-губернатор.  - К
сожалению, все очень ясно. Устье Амура теряется в песках. Об этом есть
бесспорные  свидетельства.  Когда  я  позволил  себе обратить внимание
государя на этот вопрос,  то он изволил выразиться:  "Для чего нам эта
река,  когда  ныне  уже положительно доказано,  что входить в ее устье
могут только лодки". Нет, какая уж тут загадка.
     - Ваше превосходительство, - возразил Невельской, - изучая разные
сведения об этой реке,  обнародованные в настоящее время,  я пришел  к
выводу,  что,  опираясь  на  эти  сведения,  нельзя  еще делать такого
положительного заключения.  Дело не было доведено до конца ни разу.  И
притом,  посудите  сами,  ваше  превосходительство:  неужели  же такая
огромная река,  как Амур,  не могла  проложить  себе  пути  в  море  и
теряется в песках? Уж очень это неправдоподобно. Необходимо тщательное
и добросовестное исследование.
     Невельской с  увлечением изложил план действий.  Муравьев слушал,
не перебивая.  Важность вопроса была понятна генералу. Очень заманчиво
было  бы  ознаменовать начало своей деятельности открытием судоходства
по Амуру и воссоединением с Россией этой реки.
     Муравьев обещал Невельскому всемерную поддержку.
     Этот визит  окрылил  Невельского.  Опираясь  на   Муравьева,   он
рассчитывал  добиться успеха.  Однако распоряжаться транспортом помимо
его прямого назначения Невельской не имел  права.  Следовало  получить
разрешение на опись устья Амура от начальника главного морского штаба.
Нужно снова идти к Меншикову,  этому холодному и чопорному  сановнику.
Известно было, что пост начальника главного морского штаба он занимал,
не имея специального образования и изучив по-дилетантски морское дело.
Меншиков был также генерал-губернатором Финляндии. Невельской понимал,
что добиться поддержки  от  Меншикова  не  так-то  просто:  ведь  дело
считалось  уже  решенным,  сданным в архив.  Станет ли обременять себя
этот вельможа излишним  беспокойством  из-за  какой-то  там  сибирской
реки?
     Опасения Геннадия Ивановича оправдались.  Меншиков вовсе  не  был
расположен поддерживать "авантюрные" начинания капитан-лейтенанта.
     Отрапортовав, как обстоит дело с постройкой транспорта  ("Байкал"
строился в Гельсингфорсе,  на верфи Бергстрема и Сулемана), Невельской
передал вкратце свой  разговор  с  Муравьевым  и  попросил  разрешения
употребить  вверенный  ему  транспорт  на  исследование  устья Амура и
лимана,  а также на опись юго-западного берега Охотского моря, который
еще не исследован и на картах отмечается точками.  Меншиков очень сухо
выслушал просьбу Невельского.
     - Нет,  -  отвечал  он,  -  это бесполезная затея.  Транспорт еще
строится,  он выйдет в море поздней осенью, и дай бог, чтобы вы успели
прийти  в  Петропавловск  к  концу  навигации 1849 года.  На весь рейс
определена сумма из расчета плавания не более года. Следовательно, для
задуманного предприятия у вас не будет ни времени, ни средств. А кроме
того,  ваши исследования не принесут никакой пользы.  В  недоступности
Амура  убежден  сам государь.  Нечего и думать о том,  что невозможно,
господин капитан-лейтенант, а следует стараться получше выполнить свое
прямое  дело  -  снабдить  сибирские  порты.  Честь имею - и Меншиков,
слегка кивнув головою, окончил аудиенцию.
     Невельской вышел  из адмиралтейства огорченный,  но он и не думал
отказываться от начатого дела.
     Перед ним были два препятствия - время и деньги. А вернее сказать
- одно вытекало из другого.  Если транспорт придет в Петропавловск  не
осенью,  а  весною,  то все лето будет в распоряжении капитана.  Тогда
можно на те же средства,  которые отпущены для плавания от  Кронштадта
до Камчатки, исследовать Амур и юго-западное побережье Охотского моря.
Транспорт был заложен в январе 1848 года, и трудно было надеяться, что
постройка  его  закончится  ранее  сентября.  Но  Невельского  осенила
счастливая идея.  "Байкал" строится в Гельсингфорсе, владельцы верфи -
финны.  Меншиков - генерал-губернатор Финляндии.  Отлично!  И Геннадий
Иванович решился на хитрость, совершенно, впрочем, невинного свойства.
При  встрече  с  судостроителями Невельской скачал им,  что светлейший
князь был бы очень рад,  если бы транспорт  спустили  к  началу  июля.
Бергстрем и Сулеман счастливы были исполнить желание его светлости.
     Невельской воспрянул духом.  Оставив  в  Гельсингфорсе  помощника
своего,  будущего  старшего  офицера  "Байкала" лейтенанта Козакевича,
Невельской стал хлопотать,  чтобы груз для транспорта был доставлен  в
Кронштадт вовремя и надлежащим образом упакованный.
     Надо сказать,  что отправка транспорта  с  товарами  на  Камчатку
составляла  очень  существенную  статью доходов для причастных к этому
делу интендантских чиновников.  Обычно на  судах  коммерческого  флота
груз   в  целях  более  надежной  доставки  принимался  упакованным  и
запломбированным по количеству мест.  Чиновники же  сдавали  грузы  по
мере, весу и счету, в зависимости от рода грузов.
     Кроме того,  груз  составлялся  обычно  из  забракованных  вещей,
хранившихся  в  магазинах в так называемых "охотских кучках".  К месту
назначения он прибывал большей частью в совершенно непригодном виде.
     Чиновники обычно   отписывались,   ссылаясь   на  разные  морские
случайности - плохую укладку,  тесноту,  перемену климата,  взваливали
вину на капитана и выходили из воды сухими и с большим барышом.
     Материалы для  погрузки  доставлялись  в  разное  время  и  не  в
надлежащей   последовательности,   что  значительно  оттягивало  сроки
отплытия судна.
     Невельскому предстояло    столкнуться    с   этими   дрязгами   и
проволочками.  Положение еще осложнялось тем,  что обычно  транспорты,
отправлявшиеся до него,  были гораздо вместительнее,* а Невельскому на
его  небольшое  судно  груза  следовало  взять  больше,  чем   обычно.
Тщательно проверив в магазинах назначенный к отправке груз, Невельской
убедился,  что при существующем способе  упаковки  он  не  поместит  и
половины  его.  Осмотрев же на складах интендантства "охотские кучки",
Невельской возмутился:
(* Транспорт  "Байкал" - шхуна водоизмещением в 250 тонн.  В сущности,
очень маленькое суденышко,  немногим больше колумбовых каравелл. Длина
его составляет 28,5 метра, ширина - 7,5)
     - Да отдаете ли вы себе отчет в том,  что делаете,  отсылая такие
материалы  на  Камчатку  и  в  Охотск?  - спрашивал он сопровождавшего
интенданта.  - Ведь вы обрекаете  тамошние  гарнизоны  на  бедствия  и
болезни, поймите это!
     Но интендант  ничуть  не  был  огорчен  судьбою   дальневосточных
гарнизонов.
     - Напрасно горячитесь,  господин капитан-лейтенант,  - отвечал он
Невельскому.  -  Не  нами  заведено  все это.  Так делали спокон веку.
Возили такие товары туда прежде,  повезете и вы.  Ведь не  я,  сударь,
отправляю. Тут все свидетельствовано комиссией.
     Но Невельской  не  признавал  отступлений  и   компромиссов.   Он
обратился к интенданту рангом выше, - результат был тот же.
     Капитан кипел гневом. Захватив с собой образчики - расползающийся
в   пальцах   холст,   гнилую   кожу   и   т.   п.,  он  отправился  к
генерал-интенданту Васильеву.  Объяснив ему,  что на транспорт,  из-за
малых его размеров, невозможно будет поместить нужное количество груза
при  существующих  правилах  упаковки,  он  рассказал   также   и   об
отвратительном качестве материалов, показав образцы.
     Васильев сочувственно  кивал   головой,   возмущался   вместе   с
Невельским  и,  в  конце  концов,  предложил  изложить все претензии в
письменном виде. Невельской сделал это, не откладывая в долгий ящик, и
Васильев  отправил  бумагу на рассмотрение...  чиновников,  с которыми
спорил Невельской.  Немало потрудились  интенданты,  составляя  ответ.
Получилась целая диссертация,  изучив которую Васильев развел руками и
сказал, что сочувствует, но ничего поделать не может.
     Невельской снова  отправился  к  Меншикову  и  начал с того,  что
показал  письменное  обязательство  судостроителей  спустить  на  воду
"Байкал" к 1 июля, на полтора месяца раньше договорного срока.
     Меншикову это  понравилось.   Затем   Невельской   изложил   свои
соображения  о  грузе и обязался взять его полностью на борт,  на что,
казалось,  невозможно было надеяться при малой вместимости  "Байкала".
Меншиков остался очень доволен.
     - Только  для   того,   чтобы   сделать   это,   нужно   согласие
интендантского ведомства на мои требования, - сказал Невельской.
     Меншиков поинтересовался,  в  чем  заключаются  эти   требования.
Невельской  подал  записку.  Она  была составлена по пунктам,  и почти
каждый из них, в случае невыполнения или затяжек, грозил интендантским
чиновникам вычетами из жалованья.  Ознакомившись с запиской,  Меншиков
наложил революцию:  "В точности исполнить немедленно и все  дальнейшие
требования капитана,  клонящиеся к скорейшему выходу в море транспорта
и  к  обеспечению  благонадежного  плавания  и   сохранению   здоровья
команды".
     Теперь Невельской приступил к самому главному.
     - Таким  образом,  ваша светлость,  - сказал он,- я могу выйти из
Кронштадта в августе и уже в мае быть в Петропавловске.  Все лето 1849
года  у  меня  освобождается.  Это время и можно было бы употребить на
опись юго-западного берега Охотского моря.  Дело в том,  что  довольно
значительное  число  наших  судов  плавает  теперь из Охотска и Аяна в
Ситху и Петропавловск.  Непогоды могут отнести  их  к  неисследованным
берегам, и они могут оказаться в самом критическом положении.
     Меншиков взглянул на Невельского.  Вот к чему клонит этот хитрец.
Настойчив!  Затем  улыбнулся  и  сказал,  что  он охотно соглашается с
необходимостью  произвести  исследование  Амура,  но,   к   сожалению,
считается,   что   это   может   вызвать  дипломатические  осложнения.
Невельской возразил,  что по  трактатам,  заключенным  с  Китаем,  вся
область от верховья реки Уды до моря оставлена без разграничения.
     - Это правда,  - отвечал Меншиков, - и генерал-губернатор об этом
хлопотал.  Впрочем,  -  уже  раздражаясь,  добавил  он,  - вам надобно
заботиться прежде всего,  чтобы поскорее выйти в море  и  благополучно
прибыть в Камчатку.
     Казалось, опять Невельской потерпел поражение,  но по тону  князя
он  чувствовал,  что  надежда еще не потеряна.  По-видимому,  Муравьев
говорил на эту тему с Меншиковым и поколебал непреклонность начальника
морского штаба.  Необходимо было ковать железо,  пока горячо, и сейчас
же принять все меры,  чтобы получить разрешение на исследования. Придя
домой,  Невельской  написал  письмо  Муравьеву,  прося  его  помощи  в
получении инструкции для исследований. К письму прилагался проект этой
инструкции.
     В начале  июля  Невельской  получил  ответ  на  письмо:  Муравьев
уведомлял,  что ходатайствует через Меншикова о высочайшем утверждении
инструкции,  которая составлена на  основаниях,  изложенных  в  письме
Невельского,  и  высказывал надежду на то,  что при поддержке министра
внутренних дел Перовского и Меншикова инструкция будет утверждена.
     Но до   получения   этого  письма  и  спуска  на  воду  "Байкала"
Невельскому  пришлось  вести   тяжелую   борьбу   с   интендантами   и
начальниками складов. Рассвирепевшие, как крысы, потревоженные в своем
подполье,  они закопошились,  засуетились  и  пошли  писать  жалобы  и
возражения,  надеясь  отбить  у Невельского охоту тягаться с ними.  Но
записка,  поданная Меншикову Геннадием Ивановичем, была составлена так
точно  и исчерпывающе,  а резолюция начальника главного морского штаба
так безапелляционна,  что все  их  ухищрения  оказались  бесполезными.
Невельской не шел ни на какие уступки
     Его требования подкреплялись весьма ощутительными для  чиновников
угрозами.  Задерживаете доставку железа, которое должно быть уложено в
первую очередь на дне трюма?  Ваше дело.  После укладки  других  вещей
железо  все равно не будет принято,  и тогда придется отправлять его в
Охотск на коммерческом судне за счет  виновников  опоздания.  Спорите?
Спорить не о чем;  пожалуйста, посмотрите, это предусмотрено в записке
с резолюцией Меншикова.  Груз привезен  не  упрессованным  и  занимает
слишком  много места?  Везите обратно за счет "содержателя магазина" и
прессуйте,  да не задерживайтесь долго,  а то повезете на коммерческом
судне.
     Если груз оказывался дурного  качества,  Невельской  не  принимал
его, и виновники штрафовались в размере двойной стоимости груза.
     Чиновники стали  хлопотать  о  том,  как  бы  поскорее  отправить
непримиримого  капитана.  В результате все было доставлено в Кронштадт
именно того качества и в такой упаковке,  каких требовал Невельской. В
двадцатых числах июля началась погрузка.



     Оставив наблюдать   за   окончанием  погрузки  старшего  офицера,
Невельской снова отправился к Меншикову.  Он  застал  у  него  братьев
Перовских   -  Льва  и  Василия  Алексеевичей.  Первый  был  министром
внутренних дел и сочувственно относился  к  стремлениям  и  намерениям
Невельского.
     Меншиков остался доволен успешными действиями Геннадия Ивановича.
Ему  было  лестно  щегольнуть  перед  Перовскими  таким  деятельным  и
расторопным офицером.  Чувствуя,  что момент благоприятен,  Невельской
решился снова заговорить о самом главном и заветном.
     - Итак,  ваша светлость,  я сделал все возможное, чтобы прийти на
Камчатку в мае месяце. Все лето тысяча восемьсот сорок девятого года у
меня будет свободно.  Осмеливаюсь просить у вашей светлости позволения
употребить  это  время  на опись юго-западного берега Охотского моря и
побывать в лимане Амура.  Туда официально меня занесут свежие ветры  и
течения.
     Меншиков поморщился:  это  все-таки  чересчур  -  ведь  уже   был
разговор на эту тему.
     - Бесполезно идти туда.  Положительно известно,  что вход в лиман
весьма опасен,  а для твоего транспорта невозможен.  Кроме того, я уже
говорил, что граф Нессельроде не решится докладывать об этом государю,
особенно  теперь,  когда решено уже,  что эти места должны быть отданы
Китаю.
     - Как  Китаю?  -  упавшим  голосом  спросил Невельской и умоляюще
посмотрел на Льва Перовского.
     Как и   надеялся   Геннадий  Иванович,  Перовский  осторожно,  но
довольно  решительно  вступился  за  него.  Князь  Меншиков   подумал,
поколебался и сказал, что Муравьев хлопочет о том же.
     - Вот что, господин капитан, - продолжал Меншиков, - поезжайте-ка
к Лермонтову,  вице-директору инспекторского департамента,  возьмите у
него представление Муравьева и по нему составьте проект инструкции,  а
там  посмотрим,  что  можно  будет  предпринять.  Я,  конечно,  вполне
согласен, что надо бы привести в известность побережье Охотского моря.
     - Через   два   дня   Невельской   представил   Меншикову  проект
инструкции.
     Прочитав ее,  начальник  главного  морского  штаба  нахмурился  и
вычеркнул место, где говорилось об исследовании Амура и лимана. Вместо
этого он написал: "и осмотреть юго-западный берег Охотского моря между
теми  местами,  которые  были  определены   или   усмотрены   прежними
мореплавателями".
     Невельской, однако,  настаивал,  что и  при  такой  редакции,  по
существующим  там  природным  условиям,  он  будет  иметь  возможность
произвести намеченные исследования.
     - Без   высочайшего   повеления  сделать  это  невозможно,  и  вы
подверглись бы  строжайшей  ответственности.  Впрочем,  если  подобный
осмотр будет произведен случайно и без каких-либо несчастий с судном и
людьми,  то,  может,  все и обойдется благополучно.  Хлопочите  скорее
выйти  из  Кронштадта.  Чиновники весьма сердиты на вас и беспрестанно
жалуются.
     Невельской откланялся.
     Оставалась еще надежда на  то,  что  нужная  редакция  инструкции
будет утверждена с помощью Муравьева у самого царя.
     Всеми возможными   способами   Невельской   старался   обеспечить
успешность задуманного дела.
     В Кронштадте   он   повидался   с   главным   командиром   порта,
исследователем  Антарктики  Беллинсгаузеном.  При  свидании  находился
адмирал  Анжу,  друг  прославленного  путешественника  и  председателя
правления Российско-Американской компании Ф.  П.  Врангеля.  Зная, что
Беллинсгаузен в юности участвовал в экспедиции Крузенштерна и вместе с
ним  побывал у берегов Сахалина,  Невельской стал расспрашивать его об
этом плавании и,  в частности,  интересовался мнением Беллинсгаузена о
том,  существует  ли  действительно  у  восточного берега Сахалина бар
большой реки,  одного из рукавов Амура,  как об этом  предположительно
говорит Крузенштерн. (Бар - мелководная гряда или отмель в устье реки,
впадающей в море.)
     Беллинсгаузен отвечал,  что считает это очень сомнительным, как и
самую опись северной части Амурского лимана,  сделанную Крузенштерном.
Анжу,  вмешавшись  в  разговор,  сказал,  что  недавно  к этим берегам
посылалось судно Российско-Американской компании,  но  что  результаты
плавания ему не известны.
     Сообщение встревожило Невельского.  Следовало бы поточнее  узнать
об этой экспедиции и ее задачах.
     Геннадий Иванович вспомнил фразу,  оброненную Меншиковым,  что-де
"эти  места  решено  теперь отдать Китаю".  Может быть,  такое решение
вынесено на основании данных этой экспедиции?  И Беллинсгаузен и Анжу,
обсуждая  с  Невельским  условия  плавания в Охотском море и Татарском
проливе,  высказали мнение,  что тут очень полезна была  бы  алеутская
байдарка.  Анжу  даже  обещал помочь раздобыть такую байдарку и тут же
написал Геннадию Ивановичу рекомендательное письмо к барону  Врангелю,
к которому Невельской не преминул отправиться.
     Барон Врангель принял  капитан-лейтенанта  очень  приветливо,  не
предполагая,  что  Геннадий  Иванович своими открытиями доставит ему в
будущем много неприятных минут.
     С байдаркой  дело уладилось сразу и как нельзя лучше.  Оказалось,
что в распоряжении Российско-Американской  компании  есть  алеуты,  не
только умеющие управлять байдаркой,  но и знакомые с языком обитателей
охотских прибрежий.  Врангель сейчас  же  сделал  распоряжение,  чтобы
байдарку  и  при  ней  двух  алеутов  к  маю  1849  года  доставили  в
Петропавловск, где они и должны ожидать Невельского.
     Невельской спросил Врангеля,  не может ли тот сообщить каких-либо
новых данных относительно мест на юго-западе Охотского моря.
     Адмирал, немного замявшись, сказал только, что "устье Амура и его
лиман оказались недоступными".
     Невельской теперь  был  уверен  в  правоте Анжу.  Он стал просить
Врангеля  познакомить  его  с   подробностями   экспедиции.   Врангель
колебался,  но  Невельской говорил так убедительно,  что,  взяв с него
обещание хранить  тайну,  барон  достал  из  ящика  письменного  стола
большой   пакет   и   разрешил   Невельскому  здесь  же,  в  кабинете,
ознакомиться с его содержанием.
     "Дело о  плавании  штурмана  Гаврилова",  -  прочел Невельской на
обложке и дрожащими от нетерпения руками вскрыл пакет.
     Здесь оказались   копии   журнала  и  карты  штурмана  Гаврилова,
плававшего на бриге "Константин" в 1846 году к  устью  Амура  с  целью
установить, могут ли входить в реку мореходные суда.
     Ревниво и  тщательно  изучал  Невельской  попавшие  в  его   руки
материалы.
     Он увидел, что Гаврилов, в сущности, предписания не выполнил. Это
подтверждалось собственной припиской штурмана к журналу: "По краткости
времени,  ничтожеству имевшихся у меня средств и по  свежим  ветрам  и
течениям,  которые встретил,  мне не представилось никакой возможности
произвести тщательные  и  подробные  исследования,  которые  могли  бы
разрешить вопрос о состоянии устья реки Амура и ее лимана".
     Но и без такой приписки Невельскому  было  ясно,  что  вопрос  об
Амуре остался открытым. Карта и опись убеждали в этом окончательно.
     Когда он возвратил пакет Врангелю,  тот с  улыбкой  посмотрел  на
него и сказал:
     - Вот теперь вы видите сами,  что устье Амура  недоступно  и  все
дальнейшие исследования бесполезны.
     Невельской не стал оспаривать мнение адмирала,  но внутренне  еще
более утвердился в решении самому выяснить истину.
     Простившись с  Врангелем,  Геннадий  Иванович   энергично   начал
готовиться к выходу в море.
     Плавание предстояло длительное, за все время предполагалось зайти
в   три-четыре   порта.   Маршрут   был  таков:  Кронштадт,  Портсмут,
Рио-де-Жанейро,  затем  вокруг  мыса  Горн,   Вальпараисо,   Гавайские
острова, Петропавловск-на-Камчатке.
     Плавание было сопряжено с тяжелыми лишениями  и  большим  риском.
Обычно  суда  из  Европы,  обойдя мыс Горн,  приходили в Тихий океан с
командой на 30-50 процентов в цинге;  штормы и страшная океанская зыбь
наносили судам большие повреждения. Учитывая эти трудности, Невельской
заботился о создании для команды как можно более благоприятных условий
жизни.
     В своих  заметках,  касающихся  этого  вопроса,  он  впоследствии
писал:
     "Для сохранения  здоровья  команды,  мы   строго   придерживались
правила,  чтобы  люди  отнюдь  не  ложились в койки в сырой одежде или
обуви и чтобы белья,  которым запаслись  в  Англии,  было  на  каждого
матроса не менее 1,5 дюж.  Само собою разумеется, что мы не пропустили
ни  одного  случая  тщательно  просушивать  одежду  и  обувь  людей  и
проветривать  палубу  и  трюм.  Всеми  средствами старались,  чтобы не
держать людей наверху в сырую погоду;  по два и по три раза  в  неделю
люди имели свежую пищу из заготовленных резервов и постоянно, 2 раза в
сутки, получали глинтвейн. Все это имело благодетельное влияние на дух
и здоровье команды..."*
     (* Г.  И. Невельской. Подвиги русских морских офицеров на крайнем
востоке  России.  1849-55  гг.  СПБ.,  1878,  стр.  73-74.  Примечание
редакции.  Ниже выдержки из записок Г.  И.  Невельского  приводятся  в
кавычках без дополнительных сносок.)
     Наконец все было готово для дальнего плавания,  и 21 августа 1848
года транспорт "Байкал" вышел из Кронштадта.
     Ознакомимся же  подробнее  с  историей   тихоокеанских   владений
России.  Это позволит нам яснее понять всю важность задачи, за решение
которой взялся Невельской, и все величие совершенного им подвига.



     В 1582 году Ермак "поклонился Сибирью"  Ивану  Грозному.  Русские
люди перешли Камень - Уральский хребет. Открывалось необъятное поприще
для их отваги,  любознательности, предприимчивости и трудолюбия. Перед
ними     лежали     безграничные     пространства    Северной    Азии,
многотысячеверстные  дебри  тайги,  могучие  реки.  А  за  оснеженными
горными хребтами расстилался Тихий океан.
     Лезвием широкого кинжала вонзалась в его суровые воды Камчатка, а
еще дальше,  за цепью вечно туманных Алеутских островов, высились леса
и горы, простирались степи Аляски.
     Сейчас мы  легко  можем  представить себе очертания этих земель и
совершенно точно определить их протяженность в километрах.
     Но в те далекие времена культурный мир не знал,  что же находится
за легендарными "Рифейскими" (Уральскими) горами.  На картах к востоку
от  более  или  менее  известной  Московии  иной раз писали Tartaria и
изображали "великого хана",  сидящего на троне среди  шатров  примерно
там, где бы мы теперь начертили Печору.
     А иногда  меж  остроконечных  холмиков  рисовали  неведомо   куда
бегущего "песиголовца" (человека с собачьей головой),  оставляя прочие
детали   изображенной   на   карте   местности   на   волю    фантазии
интересующихся.
     Большая часть Тихого океана с прилегающими  землями,  почти  весь
материк Северной Америки изображались с той же степенью достоверности.
     Вот эти-то гигантские территории открыли  и  исследовали  русские
люди, разрешив географические загадки, волновавшие западных ученых.
     Велики научные и  практические  результаты  деятельности  русских
землепроходцев. Эпоху, когда совершались эти открытия, с полным правом
стали называть эпохою  великих  русских  географических  открытий.  Ее
можно разделить на два периода: сухопутный и морской.
     Сухопутным периодом мы назвали бы XVII век,  время  исследования,
освоения и заселения русскими северо-востока Азии.
     Морским - время от первого десятилетия XVIII века и до начала XIX
века,  то  есть  период  от  открытия "морского хода" на Камчатку и до
основания в Северной Америке постоянных русских поселений.
     Оговоримся, что  и в сухопутный период казаки совершали отдельные
морские  походы,  а  в  морской  период  бывали  некоторые  сухопутные
экспедиции  и  в  Америке  и  в Азии,  но тем не менее в основном наше
определение довольно точно характеризует положение.
     Время от  начала  XIX  века  и  до  экспедиции  Невельского можно
назвать периодом освоения и углубленного исследования  открытых  ранее
территорий.*
     (*В 1819 -1821 годах Беллинсгаузен и Лазарев открыли  Антарктиду.
Это,  несомненно, крупнейшее географическое открытие, но оно совершено
за пределами рассматриваемой нами части  земного  шара  и  поэтому  не
входит в наш обзор,  как и ряд других выдающихся открытий, совершенных
русскими путешественниками.)
     Прежде чем  перейти  к  очерку  важнейших экспедиций,  результаты
которых  поставили  на  очередь  так  называемый  "Амурский   вопрос",
разрешенный  Невельским,  отметим  одну очень существенную особенность
русских открытий.
     Русские открыватели новых земель,  люди, которые обеспечили нашей
родине  выход  на  Тихий  океан,  исследовали,  освоили   и   заселили
богатейшие,  жизненно необходимые для родины территории,  как правило,
без сколько-нибудь реальной поддержки царского правительства.
     Поистине русские  земли  по  берегам  Тихого океана можно считать
народным достоянием,  приобретенным по инициативе  народа,  почти  без
участия, а иногда и против воли правительства.
     Алексей Максимович Горький писал о русском народе:
     "Он, нар[од] этот,  без помощи государства захватил и присоединил
Москве огромную Сибирь,  руками Ермака и понизовой вольницы, беглой от
бояр.
     Он, в лице  Дежнева,  Крашенинникова,  Хабарова  и  массы  других
землепроходцев, открывал новые места, проливы - на свой счет и за свой
страх".* (* М. Горький. История русской литературы. Гослитиздат, 1939,
стр.188.)
     Академик Бэр в середине прошлого века,  отвечая на статью  одного
английского  журнала,  пытавшегося  оклеветать  русский  народ,  писал
следующее:
     "Недавно приходилось    читать...   что   в   России   варварство
простонародья  часто  губит   благие   намерения   правительства   (по
организации  экспедиций)...  Но  никогда не произносилось ничего более
неверного.  Мы никогда здесь не слыхали ни об одной экспедиции, где бы
намерения  правительства  были  погублены  варварством  простонародья.
Наоборот,  простонародье   почти   всегда   пролагало   путь   научным
изысканиям.   Вся   Сибирь   с  ее  берегами  открыта  таким  образом.
Правительство всегда только присваивало себе то, что народ открывал.
     Таким образом присоединены Камчатка и Курильские острова.  Только
позже они были осмотрены правительством...
     Предприимчивые люди  из  простонародья  впервые  открыли всю цепь
островов Берингова моря и весь русский берег северо-западной Америки.
     Смельчаки из  простонародья  впервые  прошли морской пролив между
Азией и Америкой, первыми нашли Ляховские острова и много лет посещали
пустыни  Новой Сибири до того,  как об их существовании что-либо знала
Европа...
     Всюду со  времен  Беринга  научное  мореходство  следовало  по их
стопам".
     Казаки и  служилые  люди  ходили  по неведомым землям,  не только
"приводя под цареву руку" народы  Сибири.  Они  составляли  "отписки",
"скаски",  подробные  донесения о своих странствиях.  Часто к "скаске"
прилагалась карта.
     Результаты походов   и  завоеваний  землепроходцев  правительство
старалось  держать  в  секрете,  и  поэтому  большое  количество  этих
ценнейших  документов  погибло  в  безвестности,  сгнило или сгорело в
сибирских и московских архивах.  Некоторые из них, в копиях, сохранены
для истории академиком Миллером, участником экспедиции Беринга. Многое
найдено в последнее время советскими учеными.
     Но не  все  удавалось держать под спудом царскому правительству в
XVII и  XVIII  веках.  Часть  сведений,  собранных  землепроходцами  о
географии  и  природе  Северо-Восточной Азии,  тогда же просочилась на
запад и сыграла большую роль в развитии науки землепознания.
     Итак, с  легкой  руки  Ермака  в  Сибирь один за другим пускались
небольшие отряды казаков и служилых людей.
     Им предшествовали   ватаги   "промышленных"  и  смелые  одиночки,
охотники на пушного зверя.
     Несмотря на  невообразимые  трудности и препятствия,  возникавшие
перед  землепроходцами,  они  продвигались  необыкновенно   быстро   и
успешно.
     К середине  XVII  века  вся  Сибирь  была  пронизана   маршрутами
казачьих   экспедиций.   Первые   русские  поселенцы  появились  и  на
прибрежьях Тихого океана.  После ожесточенной  борьбы  приведены  были
"под цареву руку" воинственные и храбрые народы.
     На берегах великих рек - Оби,  Енисея,  Лены, на Колыме, Анадыре,
на Амуре - возникали десятки острогов, быстро превращавшихся в города.
(Острогом называлось укрепление,  форт  или  небольшая  крепость,  как
правило, деревянная.)
     Сотни деревень основаны  были  вольными  хлебопашцами,  искавшими
здесь   убежища  от  помещичьего  притеснения,  от  приказно-боярского
разорения и от преследований религиозных.
     В трудах  члена-корреспондента Академии наук А.  В.  Ефимова есть
такое сопоставление:  "Сибирские казаки и промышленники  прошли  через
всю  Сибирь  от  Урала  до  Тихого  океана  в  60 лет,  в то время как
европейцам для того,  чтобы освоить  территорию  Северной  Америки  от
Атлантического до Тихого океана, понадобилось 350 лет".
     В этот же 60-летний промежуток времени,  все  первое  десятилетие
XVII  века,  Россия  была раздираема внутренней борьбой и подвергалась
опустошительному нашествию польских и шведских интервентов.
     Порою казалось,  что  русский народ насмерть захлебнулся в крови,
задохнулся в дыму пожарищ.  Но народное ополчение Минина и  Пожарского
изгнало,  истребило захватчиков. А неиссякаемой мощи народа хватило не
только на борьбу с внешними  врагами,  на  восстановление  разрушенных
городов  и  сел,  но  могучим  потоком  она  разливалась  все  шире по
просторам неведомых земель неудержимой  победоносной  и  преобразующей
силой.  За  пятьдесят  с  небольшим  лет  из мифической страны мрака и
загадочных песиголовцев страна была превращена в  суровую,  но  вполне
реальную русскую Сибирь, с русскими городами и селами.
     Из числа многих замечательных  экспедиций  сибирских  казаков  мы
остановимся  на трех значительнейших.  Эти экспедиции,  совершенные на
протяжении десяти лет (с 1639 по 1649 год),  охватили,  как бы  обвели
чертою  по внешним границам,  морским и сухо путным,  Северо-Восточную
Азию,  которая еще  недавно  была  в  буквальном  смысле  слова  terra
incognita.
     Речь идет об экспедициях Ивана  Москвитина,  Василия  Пояркова  и
Семена Дежнева.

     Отправившись из   недавно  основанного  Якутска,  отряд  казаков,
поднявшись по реке Мае,  перевалил хребет Джугджур и весною 1639  года
вышел  по реке Улье на берега Охотского моря,  "на Большое море-окиян,
по тунгусскому языку на Ламу".  Казаков было 30 человек,  во главе  их
стоял  Иван  Москвитин.  Отряд  построил  здесь  зимовье  и обследовал
побережье на север до Тауйской губы и на юг до реки Уды.
     Москвитин собрал  сведения  не  только  о пройденном им пути.  Он
привез в Якутск первые вести о реках Амгуни и Амуре, о богатых, теплых
и привольных землях приамурских.
     Им же составлено было  первое  географическое  и  этнографическое
описание  Охотского  побережья.  Оно называлось "Роспись рекам и имяна
людям, на которой реке какие люди живут".
     Рассказы Москвитина  и  его  спутников  об Амуре явились причиной
похода письменного головы Василия Даниловича Пояркова.
     С отрядом  в  130  человек  Поярков  в  июле  1643 года отплыл на
стругах из Якутска и по Алдану и Учуру к осени добрался до реки Гонам.
Здесь  он  оставил  40  человек  с  грузами  зимовать,  а с остальными
пустился через Становой хребет.
     После трудного  похода  он достиг Зеи и по этой реке спустился до
областей,  населенных даурами.  В построенном наскоро  острожке  отряд
Пояркова провел несколько бедственных месяцев. От голода погибло около
40 человек.  Подошедшая  партия,  остававшаяся  на  зимовке,  выручила
казаков. И Поярков, построив струги, пошел вниз по течению.
     После множества приключений казаки,  которых оставалось не  более
65 человек,  добрались до устьев Амура,  где "объясачили и привели под
цареву руку" гиляков.
     Возвращаться обратно   вверх  по  течению  с  поредевшим  отрядом
Поярков не стал,  а решил на  гиляцких  лодках  идти  к  северу  вдоль
берегов  Охотского  моря  до тех мест,  где,  как он знал,  находились
русские зимовья.
     Плавание Пояркова продолжалось около 12 недель. В устье реки Ульи
он построил острожек на месте зимовья Москвитина и снова зазимовал.
     Весною, оставив   20   человек  в  острожке  для  более  прочного
утверждения здесь русского владычества,  Поярков двинулся  сначала  по
Улье, потом волоком перетащил лодки на Маю и в июле 1646 года вернулся
в Якутск,  привезя богатый ясак,  заложников и разные трофеи.  (Ясак -
дань,  налагаемая  казаками  на  народы,  признавшие себя подвластными
России).
     Он привез также обстоятельное описание своего пути.
     Известия о богатствах Приамурья,  о  щедрости  тамошней  природы,
показавшейся  казакам  после  суровых  сибирских стран просто райскою,
всколыхнули,  взволновали  сибирских  землепроходцев.  И   не   только
землепроходцев  - многие крестьяне и поселенцы,  бросая обжитые места,
отправлялись на Амур.
     В 1651-1653 годах знаменитый сольвычегодец Ерофей Хабаров основал
в верховьях Амура город Албазин и окончательно покорил Приамурье.  Так
начался русский период истории этих земель.
     В 1648 году  Семен  Иванович  Дежнев  и  торговый  человек  Федот
Алексеев, выйдя из Колымы на семи кочах, обогнули Чукотский полуостров
и прошли через пролив,  отделяющий Азию от Америки.  (Из  семи  кочей,
вышедших в плавание,  только две прошли через пролив,  восемьдесят лет
спустя получивший имя Берингова пролива.) (Кочь -  небольшое  палубное
судно с одною мачтой и оснасткой, позволявшей идти только по ветру).
     "Участники похода,  и прежде всего сам Дежнев,  не сомневались  в
том,  что северо-восток Азии, вдоль берегов которого они прошли, нигде
не  соединен  с  другой  землей   и   омывается   тем   же...   водным
пространством... которое простирается от Архангельска до Колымы.
     В этом    своем    представлении    Дежнев    намного    опередил
западно-европейских  ученых,  еще  целое  столетие после этого события
обсуждавших вопрос о возможности соединения Азии и Америки", - пишет в
своем   чрезвычайно   интересном  исследовании  о  Дежневе  М.  Белов,
разыскавший в архиве много новых документов  о  жизни  и  деятельности
знаменитого землепроходца.
     Таким образом,  эти три экспедиции обследовали  Амур  на  большей
части  его протяжения и береговую линию Азии от Колымы до устья Амура,
исключая Камчатку с участками  побережья  от  собственно  Камчатки  до
Тауйской губы к югу и от Камчатки же до Олюторского мыса к северу.
     Северное побережье Сибири от Анабары до Колымы  уже  было  хорошо
известно казакам,  хаживавшим из устья Лены и на запад до Анабары и на
восток до Колымы.  О походах из Печоры в устье Енисея и из  Енисея  до
устья Пясины сохранились письменные свидетельства.  Несколько лет тому
назад у северного побережья Таймыра,  на острове Фаддея,  найдены были
остатки древнего русского зимовья.
     Археологические исследования   предметов,   обнаруженных   здесь,
позволяют  утверждать,  что  не  позднее  1620  года  русские мореходы
обогнули полуостров Таймыр.
     Таким образом,  Москвитин,  Поярков  и Дежнев почти замкнули круг
исследований береговой линии Азии  от  западной  границы  материка  до
устьев Амура.
     Оставшийся пробел заполнил казачий пятидесятник Владимир  Атласов
и  сопровождавшие его казаки.  В 1695-1700 годы Камчатка была покорена
Атласовым, описана и "положена на чертеж".
     Атласов привез  известия  о  Курильских  островах,  Японии и даже
живого  японского  "полоненника"  Ден-бея,  занесенного   штормом   на
Камчатку.  В  1711,  1712,  1713  годах  один  из  спутников Атласова,
Козыревский,  побывал на Курильских островах,  собрал ясак  с  жителей
четырех  островов и привел их "под цареву руку".  Козыревский составил
несколько карт Камчатки и  Курильских  островов,  сыгравших  известную
роль в развитии представлений об этих землях.
     Атласов и Козыревский  исчерпали  запас  "непроведанных  землиц",
лежавших в пределах досягаемости сухопутных казачьих экспедиций. Здесь
начинается новый этап деятельности отважных землепроходцев - морской.
     В эти  же  годы  на  крайних восточных пределах России появляются
русские деятели,  стоящие на уровне самой передовой европейской науки,
питомцы  Петра  I,  геодезисты  и навигаторы.  Но прежде чем перейти к
рассказу о дальнейших открытиях,  скажем несколько слов о  чрезвычайно
существенных  событиях,  происшедших  на  Амуре с тех пор,  как Ерофей
Павлович Хабаров основал там город Албазин и поставил ряд  укрепленных
острогов.
     Русское население в Приамурье быстро возрастало.
     Было создано Албазинское воеводство. По течению Амура и впадающим
в  него  рекам  строились  остроги   Кумарский,   Зейский,   Ачанский,
Косогорский  и  другие.  Возле  острогов  и  на  других удобных местах
выросли деревни, был построен монастырь близ урочища Брусяной Камень.
     К сожалению,  Хабаров  был  отозван с Амура,  и после его отъезда
долгое время среди казачьей вольницы господствовала анархия, что очень
повредило развитию края.
     Проникновение русских на Амур стало беспокоить китайских  купцов,
торговавших с приамурскими народами и закабалявших их экономически. Но
воспрепятствовать русским они не могли,  так как  официально  Амур  не
принадлежал  Китаю и считался пограничной рекой.  Освоение этих земель
русскими продолжалось несколько десятков лет.
     В конце  восьмидесятых  годов  XVII  века китайцы воспользовались
затруднительным внутренним положением  России  (здесь  шла  борьба  за
власть  между  юным  Петром  и Софьей) и наводнили войсками Приамурье.
Началась  ожесточенная  борьба  между  кучкой  русских  поселенцев   и
полчищами   регулярных  войск  богдыхана,  вооруженных  артиллерией  и
руководимых    европейскими    специалистами    военного    дела    из
"христолюбивого  ордена  иезуитов",  заинтересованных  в устранении из
китайских областей опасной,  по их мнению,  конкурентки - православной
церкви.
     Двукратная осада Албазина и героическая  его  оборона,  длившаяся
много месяцев,  не могли решить дела.  Русское правительство не желало
вступать в войну за 10 тысяч верст  от  столицы.  Население  на  Амуре
должно было полностью полагаться на свои силы.
     Борьба длилась несколько лет и закончилась Нерчинским трактатом в
1689 году.
     Русская делегация вела переговоры при неблагоприятно  сложившейся
обстановке.
     Пятьсот казаков, составляющих конвой Головина, ведшего переговоры
с  русской  стороны,  оказались  как  бы  в  плену у китайских послов,
приведших с собой 10 тысяч солдат.  Китайцы могли бы просто  диктовать
свои  условия,  а требования у них были огромные.  Они претендовали на
такие русские земли, где отродясь не ступала нога ни одного китайца.
     Головин проявил большое мужество и дипломатическое искусство.  Он
добился сравнительно сносных условий договора.
     Самым неприятным  было  то,  что  он  вынужден был согласиться на
отвод русских поселенцев с обжитых уже ими в течение полувека мест  на
Амуре.
     Но один пункт трактата имел особенно важное значение для будущего
Приамурья.   По  этому  пункту  земли  в  низовьях  Амура  оставлялись
неразграниченными,  и  Россия  приобретала  юридическое  право  заново
поднять вопрос о границе, когда того потребуют обстоятельства.
     Перейдем к дальнейшей истории тихоокеанских прибрежий.
     Еще с  середины  XVII века казаки плавали в Тихом океане,  но это
были случайные походы вдоль берегов на речных судах или даже просто на
небольших лодках.
     Поэтому началом русского мореплавания  на  Тихом  океане  следует
считать  1714  год,  когда  был  открыт  "морской  ход"  из Охотска на
Камчатку и  впервые  на  мореходном  судне  пересечено  Охотское  море
опытными  архангельскими  мореходами  Невейцыным и Трескою совместно с
пленным шведским матросом Андреем Вушем.  Это плавание  состоялось  по
указу  правительства,  но,  как  и обычно,  необходимость его возникла
после походов и открытий,  совершенных по собственной инициативе и  за
свой    страх    Атласовым,   Козыревским,   Москвитиным   и   другими
"простолюдинами".
     С 1717  года  сухопутная связь тогдашнего центра Восточной Сибири
Якутска  с  Камчаткою  почти  совсем  прекращается.  Более  удобный  и
безопасный морской путь осваивается с необыкновенной быстротой.
     И уже  не  только  "государевы  мореходы"  плавают   из   Охотска
впересечку Охотского моря,  но и промышленные пускаются в этот путь на
самодельных "шитиках" - судах, сшитых ремнями, за неимением гвоздей.
     Взоры предприимчивых  землепроходцев,  ставших  морепроходцами  с
легкой руки Петра I, обратились в мрачную даль "окияна", туда, где, по
слухам,  уже  полстолетья  волновавшим  сибиряков,  находится "Большая
земля",  богатая   лесами,   ценным   пушным   зверем   и   населенная
многочисленными необъясаченными народами.
     Вскоре на Тихом океане появляются  и  настоящие  русские  военные
корабли,  построенные здесь же, и первые русские ученые мореплаватели:
Беринг,  Чириков,  Шпанберг и Чаплин. В 1728 году из Нижнекамчатска на
боте   "Св.   Гавриил"  они  отправляются  в  свою  знаменитую  первую
экспедицию,  во время  которой  открыт  был  остров  св.  Лаврентия  и
вторично  открыт  пролив между Азией и Америкой.* (* Отписки Дежнева к
тому времени лежали забытыми  в  Якутском  архиве  (они  были  найдены
Миллером несколько лет спустя),  а слухи о том, что "вокруг Чукотского
носа  в  прежние  времена  хаживали   морем   в   Анадырь",   казались
правительству недостоверными.)
     Следующим летом  Беринг,  основываясь  на  рассказах  и   слухах,
ходивших  в  Сибири,  плавал  "миль  на 200" к востоку от Камчатки,  в
океан,  отыскивая "Большую землю" - Америку.  Но поход его на этот раз
был безрезультатен.
     В 1730  году  участники  экспедиции  казачьего  головы   Афанасия
Шестакова (погибшего незадолго до этого в бою с коряками),  подштурман
Федоров и геодезист Гвоздев,  на том же боте "Св. Гавриил" побывали на
островах  Диомида  и  прошли  вдоль  берега  Аляски.  Это  были первые
русские,  составившие  грамотную  карту  американского  побережья   на
основании  собственных  наблюдений.  Но  это  были  далеко  не  первые
русские, увидевшие Аляску и побывавшие в Америке.
     Губернатор Аляски Джон В.  Трой в своем отчете 1937 года сообщил,
что на Кенайском полуострове  найдено  довольно  значительное  древнее
русское  поселение  (31  дом),  которое  по исследованиям специалистов
насчитывает до 300 лет давности.
     Существует еще  несколько  бесспорных свидетельств о том,  что за
много лет до основания Шелеховым  поселений  в  Аляске  там  уже  жили
русские.
     В 1738 году участники второй экспедиции Беринга побывали в Японии
и  сделали опись Курильских островов.  В 1741 году Беринг и Чириков на
пакетботах "Петр" и "Павел" совершили плавание  в  Америку  и  открыли
некоторые из Алеутских островов.
     Это плавание было  последним  отголоском  деятельности  Петра  I.
После   него  на  десятилетия  прекращаются  всякие  правительственные
экспедиции в эти воды,  но начинаются плавания казаков и  промышленных
людей  на свой страх и риск на самодельных судах,  приспособленных для
"морского хода".
     Далекие от      научных      основ      кораблевождения,      эти
мореплаватели-самоучки очень быстро  освоили  употребление  простейших
мореходных  инструментов  и  смело  стали  ходить  в дальние океанские
походы.
     Начало этому   новому   движению   на   восток  положил  "сержант
нерегулярной камчатской команды" Емельян Басов на шитике  "Капитон"  в
1743 году. Он побывал на острове Беринга и на Медном острове.
     Мы не будем здесь перечислять десятки, если не сотни, экспедиций,
совершенных  на  шитиках,  ботах  и  галиотах  с  1743 по 1798 год (до
основания Шелеховым  Российско-Американской  компании).  В  результате
этих  плаваний  была  открыта  вся  цепь  Алеутских островов.  Андреян
Толстых,  Неводчиков,  Бечевин, Глотов, Зайков, Прибылов много сделали
для уточнения карты этой части света.
     В 1761 году Бечевин  дошел  до  Аляски  и  зимовал  в  Исанакском
проливе.  В 1784 году уроженец города Рыльска Григорий Шелехов основал
факторию на острове Кадьяк.
     Этот выдающийся    человек    видел,    что    огромная   энергия
"морепроходцев"  тратится,  в  сущности  говоря,  впустую,  никак   не
используется   в   интересах  государства,  если  не  считать  пошлин,
взимаемых  с  привозимой  промышленниками  пушнины.  Открытиям  их  не
придается  надлежащего  значения.  Никаких  признаков  государственной
власти,  никаких законов и правосудия не существовало на новых землях,
где хозяйничали ватаги промышленников.
     А между тем при  надлежащем  внимании  со  стороны  правительства
богатые  природными  ресурсами  Алеутские  острова и побережье Америки
могли бы превратиться в цветущие провинции России.
     Все представления  Шелехова  были  тщетны.  Только  после  смерти
Екатерины (в 1796 году) Шелехов добился разрешения основать "на  манер
Ост-Индской" Российско-Американскую компанию с правами государственной
власти на подведомственных ей территориях.
     Началась новая эпоха в развитии Русской Америки.
     К этому времени вся цепь Алеутских  островов  и  береговая  линия
Северной  Америки  на большом протяжении была изучена,  освоена и даже
заселена русскими промышленниками.
     Участники иностранных   экспедиций   (Кука,   Ванкувера  и  др.),
появившиеся в этих водах в конце XVIII века,  с удивлением обнаружили,
что здесь уже давно и прочно обосновались русские.  Пользуясь картами,
составленными русскими мореходами,  эти путешественники не  стеснялись
обозначать  уже  названные  русскими  мысы,  заливы  и  острова новыми
наименованиями.  Но "присоединить" эти земли к своему отечеству они не
решались,   не   подозревая,  что  русское  правительство  очень  мало
интересовалось  деятельностью  отважных  людей,  утверждавших  русское
влияние на побережье Северной Америки.
     Окончив на  этом  обзор   русских   географических   открытий   в
интересующей  нас  части  мира,  перейдем  к рассказу о том,  в чем же
заключался Амурский вопрос к моменту, когда им занялся Невельской.



     К началу XIX века Россия владела на Востоке  следующими  землями:
побережьем  Охотского  моря,  от  не разграниченных с Китаем земель по
Амуру до Камчатки;  Камчаткой,  Курильскими, Командорскими, Алеутскими
островами; Аляской и всеми прилегающими к ней островами.
     Кроме того, существовали фактория Российско-Американской компании
в  Калифорнии  и  форт Росс там же.  Была попытка основать факторию на
одном из Гавайских островов.  Правитель острова  и  население  приняли
даже  русское подданство.  Но интриги американцев помешали утвердиться
на острове русским поселенцам,  а русское правительство не оказало  им
поддержки.
     Огромные территории,   населенные   малочисленными    охотничьими
племенами,  содержали  неистощимые  запасы золота,  медных,  железных,
цинковых руд, нефти, ценных пород дерева.
     Промышленники хищнически   эксплуатировали   сказочные  богатства
пушного промыслового зверя,  охота на которого была легка и прибыльна.
Правительство  получало  некоторый  доход  в виде пошлин и налогов,  а
потому мирилось с этим "злом" - обладанием столь отдаленными землями.
     Кроме чисто   экономических   выгод,   эти  края  имели  огромное
политическое    и    стратегическое    значение    в    завязывающейся
империалистической   борьбе.   Центры   мировой   торговли  постепенно
перемещались.  В международные  отношения  вступали  Китай  и  Япония,
развивалась Австралия,  колонизировались острова южного Тихого океана.
Намечались контуры  мировых  политических  проблем.  Существует  такая
точка  зрения  на  Тихий  океан:  "Было  время,  когда  деятельность и
интересы европейских  народов  концентрировались  вокруг  Средиземного
моря,  являющегося центром мировой торговли, богатства и власти; затем
таким центром сделался Атлантический океан,  начиная с  эпохи  великих
открытий; в настоящее же время главная арена деятельности человечества
сосредоточивается на новом Средиземном море - Тихом океане".  Эта идей
в  начале  XIX  века  еще не имела хождения,  но тем не менее события,
результатом которых она явилась, развивались полным ходом.
     Каково же было отношение русского правительства к завязывающемуся
узлу тихоокеанских отношений?  Вся  история  дальневосточных  владений
России  с  начала  XIX  века  и  вплоть до Октябрьской революции - это
печальная летопись пагубного пренебрежения, непонимания правительством
всей  значительности  и ценности этих земель.  Но это же и героическая
летопись,  повествующая   об   отваге,   невиданной   выносливости   и
необыкновенной  склонности  к  рискованнейшим путешествиям в неведомые
земли простых русских людей - крестьян, мещан, купцов, солдат (сержант
Басов,  Григорий Шелехов,  Баранов,  Неводчиков и многие другие). Люди
эти  бороздили  моря,  открывали  неведомые  миру  острова   и   целые
архипелаги  и  основывали  на них русские крепости и селения,  строили
верфи, открывали школы для русских и местного населения.
     Русское правительство   своим   равнодушием   и  нерешительностью
зачастую сводило на нет результаты деятельности этих  отважных  людей.
Предоставленные   самим   себе,  они  совершали  исполинские  подвиги,
расширяя  границы   отечества   и   границы   познаваемого   мира,   а
правительство  не  оказывало  им  поддержки,  не придавало их подвигам
государственного размаха и зачастую бросало на произвол  врага,  когда
их деятельность возбуждала недовольство какой-либо европейской державы
или даже просто влиятельной  торговой  компании.  Так,  например,  был
отдан  упоминавшийся  выше  остров  из  Гавайского архипелага,  жители
которого добровольно перешли в русское подданство и который отстаивала
кучка русских людей,  не поддержанная военной силой.  Подобным образом
были потеряны опорные пункты близ залива Сан-Франциско,  которые свыше
30 лет обживались и укреплялись русскими промышленниками.
     Вообще судьба дальневосточных окраин была целиком отдана  частной
инициативе   (Российско-Американской  компании),  почти  бесконтрольно
действовавшей в  тех  краях.  Внимание  правительства  было  поглощено
европейской  большой игрой,  а по отношению к тихоокеанским прибрежьям
вся деятельность его заключалась  в  посылке  в  Петропавловск  раз  в
три-четыре    года    транспортного    судна   с   артиллерийскими   и
кораблестроительными запасами.
     Военную "мощь"  России  на  Дальнем Востоке в первой половине XIX
века представляли 100 человек "морских чинов" и две сотни  казаков,  -
это на территории,  во много раз большей,  чем вся Европа,  населенной
далеко не мирными племенами и с протяженностью границ более чем  в  10
тысяч  верст.  Защита  и  освоение  этих  территорий  были  фактически
возложены на тех же "частных лиц",  которые их открывали  и  покоряли.
Летом,  когда  Петропавловск  пустел  (промышленники  разъезжались  на
промыслы),  случалось, что иностранные китобои, бесчинствуя, разгоняли
караул и разбирали на дрова постройки.  Камчатский гарнизон состоял из
100 человек солдат-инвалидов и штрафованных да из 100 казаков, которые
являлись и рабочей силой, и строителями кораблей, и полицией - словом,
были на все руки
     Отсутствие удобных    путей    сообщения   между   тихоокеанскими
владениями России и  более  населенными  и  развитыми  в  промышленном
отношении   частями   страны   было   одною  из  причин  медленного  и
одностороннего развития этих районов.
     О том,  что  Амур  может  послужить  артерией,  способной  питать
живительными соками хиреющие окраины,  догадывались уже давно.  Еще  в
1736 году некто Василий Казанцев, бывший капитан-поручик, находившийся
в Сибири в ссылке и прикомандированный к экспедиции  Беринга,  подавал
обстоятельную   записку,   где  излагал  всю  сложность  и  неудобство
сообщений между Якутском и Охотском и обращал  внимание  правительства
на  необходимость  использовать  Амур для связи с Камчаткой и Охотским
побережьем. К записке прилагались чертежи и карты.
     Не получая долго ответа, Казанцев продолжал добиваться внимания к
поднятым им вопросам.
     Прошло свыше десяти лет, когда из сената в адмиралтейств-коллегию
поступил указ о том,  что сенат  рассмотрел  предложения  Казанцева  и
признал их "неосновательными и к делу не относящимися".  Ему запретили
впредь  подавать  такие  "доношения"  и  отправили  для  пропитания  в
монастырь  совместно  с  каким-то  мичманом Челищевым,  "находящимся в
великом  безумии  и  бешенстве".*  (*   Из   указов,   поступивших   в
адмиралтейств-коллегию  за 1736-1746 годы.  Ленинград,  Военно-морской
архив.)
     Так печально   окончилась   первая   попытка   обратить  внимание
правительства на значение Амура для России.
     Однако в 1755-1756 годах русское правительство уже по собственной
инициативе попыталось установить,  каково  же  истинное  положение  на
Амуре и возможно ли там судоходство.
     Здесь-то и начинается  цепь  небрежностей  и  ошибок,  вследствие
которых воссоединение этого края с Россией задержалось еще на 100 лет.
     Первую ошибку совершило русское правительство,  поверив сообщению
директора  русских  чайных караванов Владыкину и свидетельству русской
миссии в Пекине.  Хитрые китайские чиновники уверили их,  что по Амуру
живет много китайского населения,  а в устьях его постоянно содержится
флотилия с четырехтысячным экипажем.  В доказательство они  показывали
карту.  Все  это  было ловкой выдумкой,  но русское правительство,  не
произведя должного расследования, слепо поверило сообщению и с тех пор
проявляло  величайшую осторожность в отношении Амура,  чтобы не задеть
Китай.  На самом же  деле  низовья  Амура  многие  века  находились  в
состоянии первобытной дикости и не играли никакой роли ни в экономике,
ни в политической жизни Китая.
     Еще более курьезными были заблуждения географического порядка.  В
конце XVIII века Тихий  океан  становится  ареной  борьбы  европейских
государств за колонии.  Англичане,  французы,  голландцы, португальцы,
испанцы соперничают друг  с  другом  в  этой  малоисследованной  части
земного  шара.  Установилась определенная система овладения колониями:
сначала появлялись  научные  экспедиции,  затем  купцы  и  миссионеры.
Доверчивые   (а  также  и  недоверчивые)  местные  племена  неожиданно
оказывались подданными какого-нибудь европейского величества со  всеми
вытекающими отсюда последствиями.  Такие экспедиции стали появляться и
у русских берегов Камчатки и Америки (Кук,  Ванкувер  и  другие)  и  в
устье   Амура.   Здесь  побывал  известный  французский  мореплаватель
Лаперуз,  который прошел Татарским проливом до залива Де-Кастри * и на
основании своих впечатлений и опроса туземцев заключил,  что Сахалин -
полуостров,  отделен от материка отмелью,  что вход с юга  в  Амурский
лиман  недоступен  для морских судов и что устье Амура заперто мелями.
Через десять лет после него англичанин Браутон прошел  немного  дальше
Татарским  проливом  и  подтвердил  мнение  Лаперуза.  Таким  образом,
гигантская река Амур оказалась неинтересной с точки зрения судоходства
ни  для  России,  ни для ее соперников.  (* Любопытно,  что экспедиции
Лаперуза, Крузенштерна и Браутона, исследуя берега Татарского пролива,
не открыли,  кроме этой, ни одной из многочисленных и удобных гаваней,
находящихся на побережье.)
     В 1803  году  русское правительство поручило И.  Ф.  Крузенштерну
обследовать и описать берега Сахалина,  устье  Амура  и  юго-восточный
берег  Охотского  моря.  Выдающийся  мореплаватель  не проявил должной
настойчивости в этом вопросе.
     Первый раз  побывав в этих местах,  Крузенштерн ничего не сделал,
не найдя безопасного якорного места у берегов Сахалина. А на следующий
год  он  "сколько...  ни  желал  увидеть канал и весь берег Татарии от
устья Амура до Российских пределов, что для вернейшего географического
определения сей части почитал весьма нужным, однако не смел отважиться
на то ни под каким видом.  При  вторичном  отходе  нашем  из  Камчатки
остерегали  меня  не  приближаться  к  берегу  Татарии,  принадлежащей
китайцам,  дабы не возбудить в недоверчивом  и  боязливом  сем  народе
какого-либо  подозрения и не подать через то повода к разрыву выгодной
для России кяхтинской торговли".* (* И.  Ф.  Крузенштерн.  Путешествие
вокруг света в 1803,  1804,  1805 и 1806 годах на кораблях "Надежде" и
"Неве".  Государственное издательство географической литературы, 1950,
стр. 204.)
     Поясним, что по взаимной договоренности России с Китаем  торговля
между  этими  двумя  государствами  могла  совершаться  только в одном
пункте - в городе Кяхте.  Из своей описи и описей Лаперуза и  Браутона
Крузенштерн   решительно  заключил,  что  Сахалин  -  полуостров,  что
Амурский лиман усеян мелями и недоступен и что на  берегах  Татарского
"залива" нет гавани.
     После единогласных свидетельств таких авторитетов о непригодности
Амура  для  судоходства да еще при сведениях об охране устья этой реки
китайской военной силой русскому правительству стало очевидно, что нет
смысла домогаться права на неразграниченные земли.
     Таким образом,  казалось,  что русские владения на  Тихом  океане
совершенно  лишены  удобных средств сообщения с метрополией.  Свыше 10
тысяч  верст  пустынных  пространств,   бездорожья,   гор,   тундр   и
непроходимых  лесов  разделяли  прибрежья Тихого океана с центральными
областями.  Только Амур мог быть удобным для сообщения  между  богатой
хлебом  и  продуктами  сельского  хозяйства Сибирью и дальневосточными
краями.  Но Амур не оправдал возлагаемых на него надежд. Правительство
смотрело  на  этот  край,  как на необходимое зло,  "которое надо было
сносить,  потому что в крае находилось до  10000  туземцев  и  русских
подданных России".
     А между тем в морях,  омывающих  русские  дальневосточные  земли,
ежегодно   появлялись   сотни  иностранных  китобойных  и  зверобойных
кораблей,  привлекаемых баснословным количеством всякого  промыслового
зверя.
     В Сибири   рыскали    какие-то    иностранные    путешественники,
проявлявшие  подозрительный  интерес к состоянию путей сообщения между
метрополией и тихоокеанскими владениями России. Правительство начинало
тревожиться   за   целость  своих  территорий.  В  обществе  возникали
усиленные  толки  и  недовольство  по  поводу  продажи  калифорнийских
владений  американцам.*  (*  Фактория  и форт Росс при заливе Бодего в
Калифорнии были проданы за 30 тысяч долларов частному лицу, подданному
США.)
     А тут еще появилась статья Полевого "О приобретениях и потерях  в
царствование  дома  Романовых",  где  упоминалось  о потере Амура и об
исторических правах России на эту реку.
     Под влиянием  всех  этих  обстоятельств  Николай  I  в  1844 году
пожелал окончательно удостовериться в положении дел на Амуре.
     Предполагалось отправить   на  Амур  экспедицию  в  составе  двух
военных кораблей.  У министра финансов  потребовали  ассигнования  250
тысяч рублей для этой цели.
     Вронченко суконным канцелярским языком ответствовал так:
     "При неразвитии,   или,   лучше  сказать,  несуществовании  нашей
торговли в Тихом океане и неимении  в  виду,  чтобы  когда-либо  могла
существовать эта торговля,  без утверждения нашего в Приамурском крае,
единственно полезною целью  отправления  Путятина,  я  полагаю,  будет
удостовериться,  между прочим, в справедливости сложившегося убеждения
о недоступности устья р. Амур...
     ...Но для  разрешения этого вопроса не требуется снаряжения такой
большой и дорогостоящей  экспедиции,  а  гораздо  лучше,  в  отношении
политическом  и финансовом,  произвести исследования лимана и устья р.
Амур через Российско-Американскую компанию..."
     Традиция пренебрежения   и  невнимания  к  дальневосточным  делам
продолжалась.  Исследования  чрезвычайной  государственной   важности,
причем   ни   разу   еще   не  производившиеся  Россией  с  надлежащей
тщательностью,  поручались  частной  компании,  которая,  конечно,  не
учитывала всю серьезность и значительность для России этой проблемы.
     Председателю правления Российско-Американской  компании  Врангелю
было дано распоряжение озаботиться посылкою экспедиции.  Вместе с этим
ему была передана инструкция для начальника экспедиции.
     Тогда-то и  командировали  на  Амур  штурмана  Гаврилова,  дело о
плавании  которого  рассматривал  Невельской  в  кабинете   у   барона
Врангеля.  Но, прежде чем Гаврилов отправился в плавание, в Петербурге
появился еще один человек,  привезший новые сведения об Амуре. Это был
академик Миддендорф,  вернувшийся из своего нашумевшего путешествия по
Сибири.
     Миддендорф, не   дошедший   200  верст  до  устья  Амура,  собрал
многочисленные сведения от местных жителей.  Но дело было  не  в  этих
сведениях,  а  в его находке,  которая чуть не сыграла пагубной роли в
Амурском  вопросе.  Миддендорф  на  склонах  Станового  хребта   нашел
несколько каменных знаков в виде пирамидальных груд камней.  Он принял
их  за  китайские  пограничные  столбы,  чем  внес  новые  сомнения  в
опасливую  душу  Нессельроде.  Между  тем  эти  кучи камней обозначали
удобные перевалы,  указывали места  торга  и  обмена  между  бродячими
охотниками.  Это  были  те  самые  "обо",  что  встречаются  повсюду в
Монголии и Средней Азии.  Никакого отношения к  Китаю  они  не  имели.
Миддендорф   подал   Николаю   I   записку,   в  которой  он  "полагал
необходимым":  1) установить точную границу с Китаем,  по  возможности
согласно  найденным  им  "пограничным столбам";  2) открыть торговлю с
гиляками и основать факторию в их земле;  3) исследовать  Амур  и  его
устье.
     Записку передали  на   рассмотрение   генерал-лейтенанту   Бергу,
который  решил  командировать  в "землю гиляков" самого же Миддендорфа
для "дипломатических переговоров" об уступке куска земли для  фактории
и  немедленного  проведения  границы  с  Китаем,  приняв  за основание
пограничные столбы,  "которые были  усмотрены  Миддендорфом".  Генерал
Берг готов был жертвовать русской территорией и интересами России,  не
заботясь  о  последствиях  и  полностью  полагаясь  на   представление
ученого-немца    Миддендорфа.    Правда,   Миддендорф   настаивал   на
необходимости исследовать Амур,  но эту  деталь  генерал  игнорировал.
Впоследствии Берг был ярым противником Невельского.
     Между тем,  пока  рассматривалась  записка  Миддендорфа,   мелкий
служащий  Российско-Американской компании Гаврилов,  человек пожилой и
больной, отправился в плавание.
     Правитель американской  колонии  Российско-Американской  компании
Тебеньков,  отправляя Гаврилова за "высочайшей" инструкцией  в  Аян  к
начальнику    порта   Завойко,   который   должен   был   окончательно
инструктировать штурмана, приписал в своем приказе:
     "По сведениям   при   устье  Амура  находится  поселение  русских
беглецов из-за Байкала и большая китайская военная сила,  а потому  Вы
должны  принять  все меры предосторожности,  дабы не иметь с китайцами
неприязненных столкновений и дабы китайцы не могли  узнать,  что  Ваше
судно русское...  В случае,  если Вы при входе в лиман встретите мели,
то не должны подвергать судно опасности,  ибо  положительно  известно,
что устье реки недоступно.
     При всем том вменяется  в  непременную  обязанность,  чтобы  бриг
возвратился   в   колонию   благовременно,   снабдив   продовольствием
промышленников на Курильских островах..."
     Опытный и знающий офицер, штурман Гаврилов был, однако, связан по
рукам и ногам всей обстановкой.  Как  служащий  Российско-Американской
компании,  он должен был прежде всего стараться своевременно доставить
груз в указанные ему компанией пункты.  Он  должен  был  остерегаться,
чтобы  не  повредить  компанейского судна и не попортить груз во время
своих исследований. Эти обстоятельства помешали Гаврилову с надлежащей
тщательностью  выполнить  исследования.  Результат  произведенного  им
поверхностного осмотра Амурского лимана сводился к трем пунктам:
     1. Устье реки Амур заграждено банкою с глубиной в 1/4-1/2 сажени.
     2. Вход в лиман с севера загражден банкою в 5 футов.
     3. От   широты  52o46'  показана  поперек  всего  лимана  отмель,
представляющая собою как бы перешеек, соединяющий Сахалин с материком.
     Итак, карта  и  журнал  Гаврилова  подтвердили  мнение  Лаперуза,
Браутона и Крузенштерна.
     Как мы уже знаем, в приписке к журналу Гаврилов объяснял, что ему
не  представилось  возможным   произвести   тщательные   и   подробные
исследования  устья  реки  Амур  и ее лимана.  Кроме того,  в письме к
Врангелю Гаврилов еще раз  объяснял,  что  по  указанным  им  причинам
поручения  исполнить  он  не  смог,  а  потому  делать  из  его  описи
какие-либо окончательные заключения об устье реки Амур нельзя.
     Однако, вместо того чтобы произвести более детальное обследование
устья реки  или  хотя  бы  поставить  в  известность  правительство  о
необходимости такого исследования заново, Врангель доложил Нессельроде
так:
     "...Из приложенных при сем в подлиннике журнала и составленной по
нему  карты  северной  части  Амурского  лимана  и  устья  реки   Ваше
сиятельство  изволите  усмотреть,  что  возложенное на меня высочайшее
повеление исполнено.  Судно Р.-А. компании было послано, и г. Гаврилов
осмотрел  северную часть лимана,  и устье р.  Амур оказалось доступным
только для мелкосидящих шлюпок..."
     В таком же смысле Нессельроде сделал доклад Николаю I, прибавив в
конце, что "р. Амур не имеет для России никакого значения".
     Таким образом,  Врангель  и Нессельроде признали Амур "не имеющим
значения для России".
     А Николай I наложил резолюцию:
     "Весьма сожалею.  Вопрос  об  Амуре,  как  о  реке   бесполезной,
оставить; лиц, посылавшихся к Амуру, - наградить".
     Особый комитет министров, разбиравший все обстоятельства дела под
председательством Нессельроде, вынес следующее решение:
     "...Положить границу нашу с Китаем по южному  склону  Хинганского
Станового хребта до Охотского моря,  к Тугурской губе и отдать,  таким
образом,  навсегда Китаю весь Амурский бассейн,  как  бесполезный  для
России  по  недоступности  для  мореходных судов устья реки Амура и по
неимению на его прибрежье гавани; все же внимание обратить на Аян, как
на  самый  удобный порт в Охотском море,  и на Петропавловск,  который
должен стать главным и укрепленным портом нашим на Восточном океане".
     И вот  в  то  время,  как  транспорт  "Байкал"  огибал мыс Горн и
Невельской нетерпеливо посматривал на небо,  мечтая о свежем  попутном
ветре,  чтобы  поскорей  очутиться  на месте назначения и приступить к
исследованиям,  в Петербурге вопрос об Амуре уже  решался,  и  решался
кардинально.
     Восьмого февраля 1849 года  без  всякого  ведома  Муравьева  была
утверждена  сухопутная  экспедиция  подполковника  генерального  штаба
Ахте,  которая должна была  провести  границу  с  Китаем.  Проверяя  и
дополняя инструкцию для этой экспедиции по части уступок Китаю русских
территорий,  Нессельроде  шел  еще   дальше,   чем   решено   было   в
постановлении  Особого  комитета  министров,  причем  без всяких на то
претензий или просьб со стороны Китая.
     Ахте поручалось определить совершенно точную границу, но при этом
отнюдь не приближаться  к  Амуру  и  не  посягать  на  земли,  нам  не
принадлежащие.  А  для  верности  ему  предлагалось  попросту провести
границу даже не по южному склону Хинганского Станового  хребта,  а  по
северному, как бесспорно принадлежащему России.
     Как уже отмечалось,  Муравьев не был поставлен в  известность  об
этой экспедиции.  Подполковник Ахте прибыл в Иркутск в июне 1849 года,
когда Муравьев  находился  в  инспекционной  поездке  на  Камчатку  и,
казалось, не мог чинить ему препятствий.
     Почти одновременно с инструкцией Ахте,  под энергичным  давлением
Муравьева и Перовского, была написана и инструкция Невельскому. Однако
она была составлена так,  что если бы Невельской получил ее вовремя  и
не осмелился нарушить,  самое большее, что он имел бы право сделать, -
это отыскать на Амуре выгодный пункт,  "который со временем можно было
бы занять, если бы таковое предприятие было признано своевременным".
     Вот при каких  обстоятельствах  Невельской  приступил  к  решению
Амурского вопроса.



     Двенадцатого мая  1849  года,  в  2 часа дня,  транспорт "Байкал"
бросил якорь в гавани Петропавловска-на-Камчатке.
     Невельской нетерпеливо   устремился   к   начальнику   порта   за
корреспонденцией.  На его имя  был  секретный  конверт  от  Муравьева.
Невельской  надеялся,  что там находится инструкция,  которая даст ему
право на исследования.
     Но Муравьев  писал,  что посылает пока только копию с инструкции.
Подлинник же отправлен в  Петербург  на  утверждение.  Невельской  был
обескуражен.
     Началась разгрузка,  драгоценные дни навигации  в  Охотском  море
уходили один за другим, а ответа из Петербурга не было. Что же делать?
Идти в море без разрешения,  -  авось  инструкция  поступит  осенью  и
задним  числом  покроет его самовольство?  Но вдруг она вовсе не будет
утверждена или в нее будут внесены поправки,  которые  все  изменят  в
корне? Да мало ли "а вдруг" можно было ожидать...
     Однако время не ждет.  И Невельской решился идти  в  плавание  на
свой страх и риск.
     Но щепетильная порядочность  капитана  не  позволяла  ему  играть
судьбами  офицеров,  которые  могли бы тоже подвергнуться взысканию за
самовольные действия.  И Невельской,  пригласив всех их в  капитанскую
каюту, изложил суть дела и всю безотлагательную срочность его.
     - Господа,  -  закончил  он  свою  речь,   получив   единогласное
одобрение принятому решению,  - на нашу долю выпала важная миссия, и я
надеюсь,  что каждый из нас честно и  благородно  исполнит  свой  долг
перед отечеством.  Ныне же я прошу вас содействовать скорейшему выходу
в море.  Все, что я вам объявил, должно остаться между нами и не может
быть оглашаемо.
     - Ура капитану Невельскому!  - крикнули офицеры,  и капитан пожал
руки своим помощникам.
     Транспорт быстро подготовили к  историческому  плаванию.  29  мая
прибыла обещанная Врангелем байдарка.
     Утром 30 мая 1849 года на "Байкале" прозвучали  трели  боцманских
дудок, матросы начали вращать шпиль, "выхаживая" якорь.
     Слабый береговой ветер  наполнил  поднятые  паруса,  и  транспорт
медленно двинулся по спокойным водам Авачинской губы.
     Вскоре пройдено было "горло" бухты, океанская зыбь плавно подняла
и опустила судно.
     Ветер, усиливаясь,  накренил транспорт, вода зашумела у бортов, и
"Байкал" прибавил ходу, покачиваясь на мощных океанских волнах. Берега
Камчатки медленно сливались с горизонтом, но еще долго сияли вдали над
серым морем снеговые вершины Авачинской и Ключевской сопок.
     Восемь дней,  лавируя  против  ветра,  в  непроницаемых  холодных
туманах пробивался "Байкал" к Охотскому морю.
     К концу дня 11 июня по карте Крузенштерна до Сахалина  оставалось
35  миль.  С  рассветом  12 июня судно должно было подойти к побережью
острова.  Солнце  село  в  тяжелые  тучи,  ночь  наступила  мрачная  и
пасмурная. Места были неисследованные, и Невельской не покидал палубы.
Судно двигалось со скоростью двух-трех узлов,  через каждые  15  минут
бросали  лот,  и  протяжный  голос  вахтенного  из  темноты оповещал о
глубине и грунте.  В 11 часов ночи ветер зашел к северо-западу,  а  из
мрака  впереди  стал  доноситься рев буруна.  Лот показывал глубину 40
футов.
     "Байкал" сделал  поворот;  зашумели  от перемены курса паруса,  и
судно отошло к востоку.  Светало медленно. Ветер слабел, горизонт стал
очищаться от туч,  проглянуло солнце,  и на расстоянии около пяти миль
показался низменный берег,  а за ним - невысокие горы в клочьях низкой
облачности. Это был Сахалин.
     Весь день,  идя вдоль низменного берега с мелководными  обширными
заливами,  делали  опись берегов то со шхуны,  то с гребных судов.  По
единственной принятой карте Крузенштерна здесь  был  указан  скалистый
берег и притом от 8 до 15 миль западнее,  так что случись ночью свежая
погода и не будь Невельской так опытен и осторожен, судно разбилось бы
о берег.
     Тринадцатого июня  моряки  с  "Байкала"  увидели  на  возвышенной
отмели  над  морем три деревни.  Когда транспорт подошел ближе,  часть
жителей торопливо направилась в горы.  Оставшиеся встретили русских  с
робким любопытством.  Гиляки были одеты в собачьи шкуры шерстью вверх,
вооружены копьями и стрелами и,  судя по их поведению, привычны видеть
европейцев.  Подарив  им  несколько мелких вещей,  моряки вернулись на
судно.
     На следующий  день,  продвигаясь  к  северу  вдоль неприветливых,
почти голых берегов (лишь изредка  на  возвышенных  отмелях  виднелись
заросли можжевельника и тальника),  транспорт вступил в плавучие льды,
сильно мешавшие плаванию.
     Семнадцатого июня   прошли   мыс  Елизаветы,  положение  которого
совпало  с  картой  Крузенштерна.  Обогнув   мыс   Марии,   Невельской
направился  вдоль  западного  берега  Сахалина.  С  глубоким волнением
вступил он в заветные воды.  Здесь решалась не  только  личная  судьба
Невельского.  Он понимал, что от результатов его исследований зависело
будущее этих окраин России.
     Плавание в  проливе  было  трудным и опасным,  но все препятствия
казались ничтожными по сравнению с пройденными мытарствами. Унижение и
борьба  с  враждебными  силами царской бюрократии остались позади (как
думал Невельской),  а здесь,  на вольных морских просторах,  на палубе
послушного судна,  окруженный преданными товарищами, Геннадий Иванович
не страшился опасностей.
     Но победа далась нелегко. В проливе бурлили неправильные течения,
глубины были очень неравномерны,  и  потому  малейший  ветер,  разводя
волну на глубоких местах,  поднимал сулой, крутой отрывистый волнолом,
на частых и беспорядочно разбросанных отмелях.  Судно,  которое  могло
двигаться только при помощи ветра,  осторожно лавировало на глубине от
20 до 10 метров.  Вдруг с глубины 15 метров с резким треском транспорт
сел на крутую банку.  От толчка многие упали на палубу. Пока привели к
ветру, судно врезалось в мель. Завезли верпы.(Верп - небольшой якорь.)
     Пробовали стянуться с мели, но тщетно. Начался прилив: набегающие
волны толкали корабль на отмель.  Становой многопудовый якорь положили
в баркас и,  завезя его на глубокое место, опустили. Вся команда стала
вращать кабестан,  чтобы подтянуться к якорю.  Но судно не трогалось с
места.  Волнами его приподнимало и било о дно,  все дальше осаживая на
мель.  От  ударов  трещали  все  связи  корабля.   Люди   надрывались.
Невельской  внешне  был  спокоен,  но  душа  его томилась и трепетала.
Потеря судна грозила ему большим,  чем смерть, - она грозила позором и
полным  крушением всех планов и надежд.  Шансов на спасение было мало.
Глухие удары, шуршание раздираемой обшивки предвещало неминуемую беду.
(Кабестан  -  так  называется  шпиль,  вертикальный ворот,  при помощи
которого поднимают якорь.)
     Но люди не сдавались.  В наступившем ночном мраке они работали из
последних сил,  не теряя мужества,  то в шлюпках,  заливаемых волнами,
пробуя  завозить  и  опускать  якорь,  то у кабестана.  После 16 часов
непрерывной борьбы и тяжелого,  опасного  труда  судно  было  спасено.
Отойдя   от   банки  и  бросив  якорь,  Невельской  решил  на  шлюпках
исследовать видневшийся залив.  То отстаиваясь в тумане,  то осторожно
лавируя среди отмелей, он обследовал побережье, отыскивая лиман Амура.
Несколько раз за это время садились на мель. Наконец 27 июня, в 4 часа
дня, транспорт "Байкал" бросил якорь в северной части лимана.
     Неправильные и быстрые течения,  лабиринты подводных и  надводных
мелей  превращали огромное пространство лимана в гибельную ловушку для
парусного судна.  Плавание в Амурском лимане небезопасно и теперь, при
изученных   фарватерах  и  на  более  совершенных  судах.  Со  времени
Невельского не одно судно погибло  здесь,  сев  на  мель  в  ненастную
погоду.
     Невельской попытался на транспорте пройти через лиман. Шлюпки шли
впереди,   делая   промеры,  отыскивая  фарватер.  Но  сильные  ветры,
постоянно меняющие свое направление,  разводили непрерывное  волнение.
Работа была утомительна и опасна.  Транспорт и шлюпки часто попадали в
критическое положение.  Однажды три шлюпки отправились делать промеры,
и  на транспорте осталось только 10 человек.  Ветер внезапно засвежел,
люди  в  шлюпках  не  смогли  выгрести  против  крутой  волны,  баркас
выбросило  на  лайду,  а  вельбот отнесло к сахалинскому берегу против
огромного гиляцкого селения  Тамлево.  (Лайда  -  равнинное  побережье
моря, заливаемое приливом и обсыхающее при отливе.)
     Едва не погибнув в борьбе с ревущим ветром  и  крутым  грохочущим
прибоем,  мичман Гейсмар и матросы вытащили полузатопленный вельбот на
отмель.  Смеркалось,  низко над волнами неслись  рваные  тучи,  прибой
гремел  и  рокотал.  Нечего  было и думать о возвращении на транспорт.
Промокшие до нитки моряки развели большой костер из сухого плавника и,
развесив  мокрую  одежду,  заснули,  зарывшись в песок.  Утомленный не
менее других,  часовой тоже заснул,  а гиляки,  подобравшись во  тьме,
забрали всю одежду потерпевших крушение.
     Проснувшись на  рассвете,  моряки  обнаружили  пропажу.   Гиляки,
толпившиеся  у  деревни,  угрожали  копьями  и луками.  Моряки в одних
рубашках поспешно спустили на воду  вельбот  (благо  волнение  немного
утихло) и устремились к транспорту,  где их,  сконфуженных и сердитых,
встретили насмешками.  Между тем гиляки,  осмелев,  спустили множество
лодок  и  с  песнями  и  криками  стали  грести к транспорту,  надеясь
овладеть им.
     Невельской приготовился  к  обороне  на  крайний  случай,  но  не
стрелял,  не желая кровопролитием начинать свое знакомство  с  местным
населением.   Он  слыхал,  что  иностранные  китобои,  бесчинствуя  на
побережьях Охотского моря,  озлобили гиляков.  Невельскому  предстояло
сделать многое,  чтобы доказать,  что русские пришли сюда не грабить и
насиловать,  а защитить,  помочь, научить жить лучше. Правда, он знал,
что  если  допустить  сюда  якутских  и  иркутских кулаков-торгашей да
сибирских чиновников,  то вряд ли сбудутся его мечты  о  благоденствии
края  и местного населения.  Но Невельской надеялся,  что в новом краю
будут и новые обычаи.
     Гиляцкие лодки  нестройною  флотилией приближались к "Байкалу" со
стороны левого борта, обращенного к берегу. С правого борта, незаметно
для   гиляков,  был  спущен  вельбот.  Набирая  скорость,  он  обогнул
транспорт, гребцы навалились на весла во всю силу, и вельбот понесся к
флотилии,  как  сокол  на  стаю  уток.  Он  носом  опрокинул маленькую
лодчонку,  которая была ближе всего к "Байкалу",  гребцы выхватили  из
воды двух захлебывающихся,  перепуганных гиляков и во весь мах длинных
весел  пошли  обратно  к  транспорту.   Гиляки   на   лодках   подняли
многоголосый  вопль,  полетели  стрелы,  но  вельбот  уже огибал корму
"Байкала" и через несколько минут  был  поднят  на  палубу.  Пленников
вывели на ростры и объяснили,  что им будет очень плохо, если товарищи
их не  одумаются.  Гиляки  вступили  в  переговоры.  Воинственный  пыл
прошел.  Они  вернули  похищенные  вещи,  получили  за это подарки,  и
пленники были отпущены.
     После этого  случая  с гиляками наладились добрые отношения,  и в
дальнейшем они, дружески относясь к морякам, помогали им чем могли.


        ВХОД В РЕКУ АМУР ВОЗМОЖЕН ДЛЯ СУДОВ С СЕВЕРА И С ЮГА!

     Лето подходило к концу, а сделано было очень мало.
     После нескольких рискованных попыток  пробиться  через  лиман  на
"Байкале" и отыскать устье Амура Невельской убедился,  что сделать это
невозможно, прежде чем не будут найдены и изучены фарватеры, ведущие в
реку.
     "Байкал" стоял на якоре в безопасном северном рейде, защищенный с
одной  стороны  отмелью,  обсыхающей во время отлива,  и с трех сторон
бесплодными, увалистыми берегами Сахалина. За отмелью без конца и края
простирались пустынные и коварные воды негостеприимного лимана. Далеко
на горизонте синели горы азиатского берега.
     В глубокой  задумчивости ходил по палубе Невельской.  Трудно было
отказаться от мысли найти вход в  Амур  с  внешней,  северной  окраины
лимана.  Подробно  же исследовать лиман и нанести на карту прихотливую
вязь глубин  и  мелей  оказывалось  практически  невозможным.  Площадь
лимана   составляет   около   двух   тысяч   квадратных  километров  и
исследование его потребовало  бы  массу  времени.  Поэтому  Невельской
приступил  к решению задач только существеннейшей важности.  Следовало
найти устье Амура и убедиться,  теряется ли оно в песках,  и если нет,
то искать фарватеры, начиная от устья, а не с моря, так как здесь сама
река покажет начало фарватера. Кроме того, надо твердо, раз и навсегда
установить: остров Сахалин или полуостров.
     Невельской отправил офицеров на двух шлюпках в  первую  разведку.
Одной командовал старший офицер "Байкала" лейтенант Козакевич,  другой
- мичман Гроте.
     Гроте на западном берегу Сахалина должен был обследовать обширный
залив Байкал,  открытый Невельским, установить, не имеет ли этот залив
второго  выхода  в  Сахалинский  лиман,  а  также определить глубины и
протяженность канала,  начало которого найдено  было  в  лимане  подле
западного берега Сахалина.
     Козакевичу поручалось,  следуя  вдоль  материка,  отыскать  устье
Амура. Если же в устье обнаружатся глубины, достаточные для мореходных
судов,  то продолжать продвигаться с промерами  по  найденному  каналу
вплоть  до  выхода  из  лимана в Охотское море.  Главное - найти устье
Амура.
     Невельской взял  Козакевича под руку и указал в сторону синеющего
вдалеке мыса:
     - Вот отсюда начать, Петр Васильевич. С богом...
     Первым вернулся мичман Гроте и доложил,  что залив Байкал,  кроме
входа с севера, из Сахалинского залива, никаких других проток и входов
не имеет (это было верно).  Закончив обследование залива Байкал, Гроте
отправился  вдоль западного берега Сахалина,  но последовательную нить
глубин утерял и шел не по извивам канала,  а  напрямик,  то  пересекая
подводные  мели,  то  проходя  над  глубинами  в 10-16 метров.  Так он
подплыл к отмели,  которая тянулась от Сахалина к  темневшему  на  той
стороне пролива высокому мысу.
     Мичман, убежденный,  что это и есть та отмель,  тот перешеек, что
соединяет Сахалин с материком, повернул обратно.
     Выслушав донесение,  Невельской молча посмотрел на  Гроте  из-под
надвинутых бровей и сквозь крепко стиснутые зубы буркнул: "Можете быть
свободны".
     С тревожным  нетерпением  ожидал  Невельской  возвращения  своего
старшего офицера.
     Между тем  Козакевич  плыл  то  под парусами,  то на веслах вдоль
гористого сумрачного побережья.  Шлюпка огибала  бесчисленные  мысы  и
входила  в  заливы и бухточки,  обследуя каждый изгиб береговой линии.
При  этом  Козакевич  внимательно  оглядывал  бухту,  ожидая   увидеть
характерные очертания китайских джонок,  но все вокруг было пустынно и
безмолвно,  словно от сотворения мира здесь не ступала нога  человека.
Козакевич  и  матросы  ночевали  на  берегу,  на опушке хвойного леса,
дымными кострами спасаясь от свирепых комариных полчищ.
     Часовой, сжимая   ружье,   настороженно   вглядывался   во  тьму,
прислушиваясь к непонятным шорохам,  треску,  к чуждым для него звукам
ночной  тайги.  Наутро,  позавтракав  жидкой  кашей,  пахнущей  дымом,
поплыли дальше.
     Ни китайских   судов,   ни   крепостей,   ничего,   говорящего  о
принадлежности края Китаю,  не находили моряки.  Но не находили они  и
устья Амура.
     Наконец, обогнув  высокий,  крутой,  обрывающийся  в  море   мыс,
Козакевич  увидел  огромный  залив,  далеко,  насколько  хватал  глаз,
врезающийся в побережье.  Опытным взглядом лейтенант определил  ширину
залива   -   13  километров.  Мощное  течение,  обозначенное  крутыми,
неправильными всплесками  пенистых  волн,  шло  из  глубины  залива  и
вначале  ровной,  а  потом прихотливо петляющей дорогою пролагало себе
приметный путь,  выделяясь более темным тоном  на  светло-серых  водах
лимана.
     - Братцы,  это  Амур!  -  дрогнувшим  голосом   сказал   матросам
Козакевич, поднося к глазам зрительную трубу.
     - Дай бог,  ваше благородие! - за всех отвечал загребной. Матросы
с  любопытством  смотрели на бурные,  серые воды реки,  мощным потоком
устремляющиеся к морю.
     Козакевич отыскивал  удобное  место  на берегу,  чтобы пристать и
сделать необходимые наблюдения.  За мысом виднелись юрты и  вытащенные
на сушу лодки. Судя по всему, это было гиляцкое селение. Какие-то люди
в меховых одеждах забегали по деревне,  и скоро на возвышенности подле
берега собралась толпа местных жителей.  Шлюпка подвалила к отмели,  и
гиляки, сбежав к воде, помогли матросам вытащить ее на песок.
     Козакевич дослал  секстан  и  определил астрономическое положение
мыса,  который гиляки называли мыс Тэбах (это название  сохранилось  и
поныне).   От   местных   жителей   моряки   узнали,  что  перед  ними
действительно устье Амура - широкое,  многоводное устье огромной реки,
свободно изливающей в море свои воды.  Козакевич тщательно оглядывал в
зрительную   трубу    окрестные    возвышенности,    поросший    лесом
противоположный берег.
     Нигде никаких следов укреплений или  хотя  бы  стоянки  китайских
судов.  Только две деревушки гиляков, живших свободно, не платя никому
дани и никому не подчиняясь,  виднелись  на  лесистых  берегах  Амура.
Произведя   наблюдения,  Козакевич  поспешил  на  "Байкал".  В  лимане
лейтенант обнаружил вехи,  поставленные гиляками.  Вехи  стояли  вдоль
канала с глубинами от 7 до 10 метров.
     Выслушав донесение  Козакевича,   Невельской   побледнел,   потом
покраснел и,  от счастья не находя слов,  молча горячо пожал ему руку.
Сведения,  привезенные лейтенантом,  оправдывали все труды  и  усилия.
Вход в Амур был найден! Тяжелый камень свалился с души Невельского.
     Теперь нужно было уточнить и,  так  сказать,  заверить  сделанные
Козакевичем открытия, а также выяснить еще несколько важных вопросов:
     1. Остров Сахалин или полуостров?
     2. Судоходно устье Амура или нет?
     3. Есть ли на Амуре правительственное влияние каких-либо  крупных
государств  или  земли  эти  принадлежат  гилякам,  которые  никому не
подвластны?
     Геннадий Иванович решил сам все разведать. В поход назначены были
три шлюпки:  вельбот,  шестерка и  четверка.  Три  офицера,  доктор  и
четырнадцать  матросов  отправлялись  с Невельским.  10 июля 1848 года
началось это плавание.  Запас  продовольствия  был  рассчитан  на  три
недели.
     План Невельского заключался в следующем:  шлюпки  должны  были  с
севера по глубинам,  найденным Козакевичем, войти в Амур, подняться по
реке вдоль левого берега настолько, чтобы с несомненностью убедиться в
том, что это действительно Амур, и в том, что вход в реку возможен для
морских  судов.  Затем  предполагалось  перейти  к  правому  берегу  и
следовать  вниз  по  реке.  Не  теряя "нити глубин",  выйти в лиман и,
стараясь отыскать южный фарватер,  подвигаться к югу либо до тех  пор,
пока перешеек не помешает дальнейшему плаванию,  либо,  если перешейка
не окажется,  дойти до той широты,  до которой доходил Браутон,  и тем
самым доказать, что Сахалин остров, а не полуостров.
     Возвратиться Невельской предполагал уже не побережьем материка, а
вдоль  западного берега Сахалина.  Экспедиция отплыла рано утром.  Шли
медленно,  то и дело лотом проверяя  глубины.  Ветер  и  волны  мешали
работе.  11-го числа шлюпки обогнули мыс Тэбах и,  оставив позади воды
лимана, вошли в Амур.
     Это была  торжественная  минута  для  Невельского.  Гипотеза  его
подтверждалась:  Амур,  как и подобало такой огромной  реке,  мощно  и
свободно  вливался в море.  Никакие "пески" не смогли бы послужить ему
преградой.  И  только  Сахалин,  голубой   полоской   видневшийся   на
горизонте,  отделял  устье  Амура  от  океана,  образовывая  вместе  с
азиатским  берегом  обширный  бассейн,  названный  Амурским   лиманом.
Полюбовавшись  величественным  и суровым пейзажем,  зачерпнув в кружки
амурской воды, моряки поплыли вверх по реке.
     Они прошли  по  Амуру около тридцати километров,  делая промеры и
постоянно находя глубины,  достаточные для плавания морских  судов,  и
добрались до низменного полуострова, тянувшегося поперек реки. Матросы
удивлялись ширине Амура,  обилию  крупной  рыбы.  Невельской  одаривал
ножами,  табаком  и  всякою всячиною гиляков,  приехавших на лодках из
деревни Алом,  что лежала на том берегу реки.  Геннадий Иванович хотел
завязать  с  местным населением добрые отношения.  Попутаю он старался
собрать сведения об окрестной  стране,  насколько  это  позволяло  ему
незнание языка.  Гиляки говорили много и охотно,  стараясь понять, что
хочет от них "джан-гин" (купец),  даром дающий хорошие вещи,  а  когда
поняли,  что  Невельской  спрашивает  о  направлениях  реки и морского
побережья,  то один из них,  сев на корточки,  стал чертить  на  песке
карту.
     В устье Амура гиляк изобразил два мыса,  один из которых, как уже
знал  Невельской,  назывался  Тэбах  и  находился  на левом берегу,  а
другой,  "входной" мыс,  на правом берегу,  гиляк назвал Пронге. Перед
устьем Амура гиляк начертил длинный остров и провел к нему черту.  Это
очень не понравилось Геннадию Ивановичу, так как подтверждало известия
о  перешейке.*  Тем не менее следовало собственными глазами убедиться,
что этот перешеек  существует.  ("Входной"  мыс  -  мыс,  от  которого
начинается  устье реки.  * Впоследствии Невельской узнал,  что,  рисуя
черту между островами,  гиляки указывали  на  возможность  переезда  в
лодке.)
     Утром 13 июля Невельской со всей своей флотилией в  сопровождении
гиляцких  лодок  пересек  Амур  у мыса Мео и пошел вниз по реке к мысу
Пронге,  к выходу из Амура,  не прекращая промеры.  Здесь шлюпки  были
тщательно  подготовлены  для  плавания  в  бурном  и  опасном проливе:
фальшбортами (добавочными досками) повысили борта, осмотрели конопатку
в пазах и т. д.
     Невельской условился с офицерами о месте встречи на случай,  если
налетевшая   непогода   расшвыряет  шлюпки  и  им  придется  спасаться
врассыпную.  15 июля вышли в  плавание  вдоль  гористого  материкового
берега.  Над  покрытыми  лесом  горами  высились  конические безлесные
вершины - гольцы.
     Плавание было  трудное.  То  и дело набегали шквалы с дождями,  в
проливе поднималось крутое  волнение,  волны  захлестывали  шлюпки,  и
приходилось  спасаться  на  берегу.  Но  не  всегда  была  возможность
пристать.  Иной раз приходилось на  полузатопленных  шлюпках,  выливая
воду  ведрами  и  ковшами,  огибать  скалистые мысы,  о которые бешено
разбивался бурун,  и отыскивать среди прибрежных камней удобный клочок
берега,  чтобы  выброситься  вместе  с  набежавшей волной.  Как только
позволяла погода,  шлюпки снова шли в море.  Часто приходилось  далеко
возвращаться к месту последнего промера,  чтобы "нить глубин" нигде не
прерывалась.  Невельской со скрупулезной точностью следил за  этим.  И
матросы,  и  офицеры,  и сам командир выбивались из сил от непосильной
работы.  Отдых на берегу был еще мучительнее,  чем борьба с волнами  и
ветром.  Мириады  комаров  не  давали  сомкнуть глаз,  доводя людей до
исступления.  Костры-дымокуры не могли отогнать этих мучителей. Чехов,
побывавший  здесь  сорок лет спустя,  во время путешествия на Сахалин,
пишет:  "Я думаю, что если здесь остаться ночевать под открытым небом,
не  окружив  себя кострами,  то можно погибнуть или,  по меньшей мере,
сойти с ума".
     Шлюпки продолжали  неуклонно  двигаться к югу по Татарскому,  как
тогда говорили,  заливу,  и на  карте  у  Невельского  впервые  вместо
"белого пятна" ложилась извилистая береговая линия,  а цифры перед нею
указывали глубины,  вполне достаточные  для  прохода  крупных  морских
судов.
     После многих трудов и опасностей 22 июля шлюпки дошли  до  самого
узкого места пролива.  Все предыдущие исследователи,  от Лаперуза и до
мичмана  Гроте,  находили  здесь  перешеек,  соединяющий   Сахалин   с
материком.
     Невельской же открыл пролив шириною в 7 километров.
     Но для  того,  чтобы  окончательно убедиться в ошибочности данных
предыдущих исследователей, необходимо было дойти до широты 51o40?, где
побывали Лаперуз и Браутон. На это потребовалось два дня. Теперь уже с
несомненностью можно было утверждать, что Сахалин остров.
     После 22-дневного   плавания,  постоянно  прерываемого  шквалами,
Невельской вернулся на "Байкал",  закончив трудный поход, блистательно
доказав  справедливость  своих  предположений  и  ниспровергнув дотоле
непогрешимый авторитет известных путешественников.
     Своим дерзким    путешествием,    совершенным   вопреки   желанию
влиятельных особ,  и сделанными открытиями Невельской  задел  интересы
целой иерархической лестницы чиновников, начиная от Завойко, командира
Аянского порта,  посылавшего  экспедицию  Гаврилова,  и  кончая  самим
могущественным   и   мстительным   Нессельроде  -  канцлером  империи,
изменившим текст донесения Гаврилова и доложившим Николаю I,  что Амур
теряется в песках и для России никакого интереса не представляет.
     Невельской между тем торжествовал победу,  сияя  доброй  улыбкой,
жал руки поздравлявшим его товарищам и благодарил их за помощь.

     Третьего августа  транспорт вышел из лимана и взял курс к северу,
делая съемку побережья. У мыса Мухтель, заштилев, "Байкал" стоял среди
зеркально-неподвижных  вод  в  тиши  погожего осеннего дня,  как вдруг
вахтенный заметил две черные точки, направляющиеся от берега.



     Это оказались две байдарки,  в которых находились тунгусы и  один
человек  европейского облика.  На вопрос,  кто они,  пожилой человек в
старой    офицерской    фуражке    крикнул,    что     он     служащий
Российско-Американской  компании,  корпуса  флотских штурманов поручик
Орлов и просит принять его на борт.
     Орлов возвращался  из  большого сухопутного путешествия,  которое
совершил по заданию компании. Он обследовал прибрежье Охотского моря и
собрал  от  встречных  туземцев  сведения об Амуре и окрестных землях.
Сведения эти не были  новы  для  Невельского.  Но  сам  штурман  очень
заинтересовал  Геннадия  Ивановича  и  пришелся  ему по душе.  Это был
немногословный, неторопливый человек, небольшой, сухощавый, перенесший
столько  бедствий и лишений,  что они уже были бессильны причинить ему
какой-либо  ущерб.  Глаза  Орлова  светились  живостью   и   энергией.
Невельскому  нравилось,  как  старик  (впрочем,  это  определение мало
подходило к Орлову,  - ему с одинаковой вероятностью можно было дать и
шестьдесят  и  сорок  лет)  обращался  со  своим  спутником,  тунгусом
Афанасием.  Он  относился  к   Афанасию   без   тени   начальственного
пренебрежения. Видно, их сблизили совместные многолетние странствия по
приморским пустыням Восточной Сибири.
     Интерес к  этому забытому краю,  любовь к людям,  его населяющим,
направляли всю жизненную деятельность Орлова.  Он любил рассказывать о
простодушии,   благородной  доверчивости,  верности  и  справедливости
тунгусов, в общении с которыми провел много лет.
     Из рассказов  Орлова  о своих странствиях сама собою складывалась
история карьеры некоего лейтенанта Завойко и возникновения порта  Аян.
С интересом слушая бывалого штурмана, Невельской никак не предполагал,
что вся эта история тесно  сплетется  с  его  собственной  судьбой,  а
благодаря  Завойко  он  переживет  самые горькие и тяжкие минуты своей
жизни.
     Вот эта  история,  подкрепленная  фактами,  которых в то время не
могли знать ни Невельской, ни Орлов.
     В 1840  году  лейтенант  Завойко,  женившись на племяннице Ф.  П.
Врангеля,  председателя  правления  Российско-Американской   компании,
перешел  на  службу компании.  Случилось так,  что для него не нашлось
хорошей вакансии и он должен был первое время довольствоваться  местом
начальника Охотской конторы.  Это был перевалочный пункт компании,  не
имевший  большого  значения  и  не  дававший  надежд  на   возможность
выдвинуться.
     Корабли компании приходили сюда из Аляски и с Алеутских островов.
Начальник  Охотской конторы должен был принимать от них меха,  хранить
их на складах,  а затем сдавать комиссионеру для доставки в  Якутск  и
дальше.  Деятельность  не  очень  блистательная.  Но Завойко - человек
энергичный,  самолюбивый  и  изобретательный  -  стал  искать  пути  к
изменению такого положения.
     И путь этот  нашелся.  Охотск,  почти  полтораста  лет  служивший
единственным  портом,  при  помощи  которого  Камчатка  и американские
владения сообщались с Россией, был чрезвычайно неудобен и для кораблей
и для жителей. Корабли не имели в нем надежного убежища, часто терпели
бедствия и гибли.  Люди, вынужденные располагать свои жилища сообразно
нуждам порта,  были лишены леса для отопления,  воды и т.  д.  Все это
приходилось привозить  издалека.  Кроме  того,  случались  наводнения,
смывавшие городок вместе с людьми, скотом и завезенными грузами.
     Давно шла речь о  переносе  порта  куда-нибудь  в  более  удобное
место,  но  побережье  Охотского моря почти не имело вполне безопасных
бухт,  во-первых,  и,  во-вторых, между Охотском и Якутском был тракт,
которым пользовались,  хорошо ли,  худо ли, все же почти двести лет. В
новый же порт нужно  было  искать  и  новый  путь.  Для  решения  этих
вопросов  можно  было  попытаться открыть судоходство по Амуру и в его
устье создать порт,  как стремился сделать это Невельской.  Но Завойко
не  обладал  дальновидностью  Невельского и широтой его ума.  Он пошел
проторенным путем.
     Еще до  Завойко  начальник  Охотского  порта  Миницкий предпринял
изыскания более удобного места для порта.  Путь из Якутска  к  берегам
Охотского  моря  намечался  Фоминым в 1806 году по реке Лене и далее в
Алдомский залив.
     Благодаря своим  связям Завойко получил от Российско-Американской
компании разрешение действовать по своему  усмотрению  для  подыскания
нового места порту.  Завойко остановил свое внимание на заливе Аян и в
мае 1842 года на китобойном вельботе отправился  в  путь.  Он  взял  с
собой  Орлова,  "бывшего  штурмана",  тогда  еще ссыльнопоселенца.  По
всеобщим отзывам, Орлов был опытным путешественником и мастером своего
дела; Завойко остался доволен своим выбором.
     Но запала у Завойко хватило всего  на  несколько  дней  пути,  за
которые  пройдено  было  120 верст.  Экскурсия оказалась малоприятной.
Ночевать приходилось  на  пустынном  берегу,  среди  еще  не  стаявших
снегов.  Намокшие  и  продрогшие  за  день  путешественники сушились у
костра из сырых,  дымящих ветвей.  А тут еще в  один  прекрасный  день
неожиданно  подул с моря ветер,  и понесло на сушу целые ледяные поля,
которые едва не раздавили вельбот.  С трудом удалось вытащить  его  на
берег.
     Между тем близилось время прихода кораблей с Аляски  и  островов.
Завойко  очень  кстати  вспомнил,  что ему следовало быть на месте для
принятия  грузов.  Поручив  все  дальнейшие  труды  и  заботы  Орлову,
лейтенант  отобрал  себе  проводников  понадежнее и берегом пустился в
обратный путь на Охотск.
     Орлов же  довел  дело  до конца и,  добравшись до Аяна,  составил
карту Аянского залива,  а по пути туда  -  эскизную  карту  побережья.
Обратный путь он совершил на присланном за ним бриге компании.
     На следующий год Завойко, памятуя трудности прошлого путешествия,
не  поехал  с  Орловым,  а  отправил  его  с  тунгусом Афанасием не на
вельботе, а на простой рыбацкой лодке.
     Орлов и Афанасий довольно быстро убедились,  что лодка не годится
для плавания по бурному весеннему  морю,  среди  льдов.  Они,  однако,
успели добраться на ней до реки Ульи.
     Плыть дальше было и трудно и опасно  на  перегруженной  и  тесной
лодке.  Орлов  и Афанасий сделали длительный привал.  В несколько дней
они  перестроили  лодку,  увеличив  ее  грузоподъемность   и   улучшив
мореходные качества.
     Афанасий проявил большую ловкость и сметливость в этой работе. 10
мая путники уже могли следовать дальше. Путешествие было тяжелым. Днем
холод,  дождь,  ветер,  борьба с волнами,  течением и льдинами.  Ночью
приходилось  спать  поочередно.  Наступило  время  весенних  медвежьих
свадеб.  Медведей было столько,  что по ночам лес гудел от их  рева  и
драк.
     На десятый день пришли к реке Алдоме и встретили здесь  тунгусов,
из  которых  двое  согласились следовать в помощь Орлову и Афанасию до
самого Аянского залива.  25  мая  обогнули  высокий  скалистый  мыс  и
увидели Аянский залив.  На окружавших его горах лежали тучи, залив был
покрыт льдом.  Путники вытащили лодку на берег,  сами же  укрылись  от
непогоды под скалами у озера.
     Орлов исследовал Аянский залив и его окрестности как  только  мог
подробно  и  выбрал место для будущего поселения.  Началась рубка леса
для построек.  Пристанищем  вновь  прибывшим  послужили  юрта  и  дом,
сохранившиеся   от   работавших  здесь  за  несколько  лет  до  Орлова
исследователей.
     Орлов собрал  от  окрестных жителей сведения о времени вскрытия и
замерзания залива.  Он составил тщательную  опись  залива  и  карту  с
промерами. Работы заняли все лето.
     Одиннадцатого августа на бриге "Промысел" прибыли наконец Завойко
и охотский протоиерей для освящения нового порта.
     Завойко привез с собой рабочих и  приказал  начать  постройки  на
месте, которое выбрал Орлов.
     Орлов был  счастливой  находкой  для  Завойко.   Старый   штурман
освободил  своего начальника от многих забот.  Вот как писал об Орлове
Завойко:  "Не говоря уже о трудностях переезда в 250 миль до залива на
простой  лодке,  нельзя  не  отдать полной справедливости тому редкому
самоотвержению,  с которым Орлов действовал при всех случаях..."* (*И.
Тихменев.  Историческое обозрение образования Р.-А.  К.,  т.  II СПБ,.
1863, стр. 11-12.)
     С Орлова  сняли  судимость  и возвратили ему чин поручика корпуса
флотских штурманов.
     Штурман обеспечил   исследование  Аянского  залива  и  устройство
порта.  Для  отыскания  дороги  от  Маи  до  Аяна,  доставки  груза  и
строительных  работ  Завойко тоже нашел отличного,  редкого помощника.
Это был якутский мещанин Березин.
     Вместе с  нанятыми  в Якутске 25 мастерами и разными грузами,  на
вьючных лошадях,  Березин через снега, кормя лошадей травою "сибилла",
которую они доставали из под сугробов, добрался за 18 дней до Аяна.
     Словом, счастье улыбалось Завойко в его начинаниях.
     Орлов, оставшийся на зимовку, забросил на время свои компанейские
дела и занялся предприятием,  далеким от коммерции.  Недостаточный ход
рыбы прошедшим летом поверг тунгусов в бедственное положение.  Начался
голод.  Люди,  обессилев,  безнадежно лежали по юртам,  ожидая смерти.
Якутские  купцы-кулаки  направили  в  Аян  караваны  оленей  с разными
товарами и,  пользуясь безвыходным положением голодающих и  честностью
их в выполнении взятых на себя обязательств, закабаляли жителей. Орлов
всеми силами боролся с влиянием этих купцов. Много человеческих жизней
спас  старый  штурман.  В  последующие  годы  -  1844  и  1845 - Орлов
исследовал пути сообщения от Аяна до Якутска по  рекам  Лене,  Алдану,
Мае, Нелькану через горы в трех вариантах.
     Завойко между  тем  не  терял  времени  даром.  Он   добился   от
правительства  заселения вновь найденного Аянского тракта крестьянами;
большие   деньги   истрачены   были   на   приблизительное   хотя   бы
профилирование дороги и устройство переправ.
     Общественное положение Завойко резко изменилось. Вместо скромной,
незавидной  должности  начальника  фактории он получил пост начальника
Аянского порта,  главного  порта  на  Охотском  море.  Аян  становился
важнейшим   связующим   звеном   между  метрополией  и  тихоокеанскими
владениями России.  При этом назначении Завойко был  произведен  через
чин: из лейтенанта в капитаны 2-го ранга.
     Естественно, что,  добившись таких успешных результатов,  Завойко
был глубоко заинтересован в том,  чтобы Аянский порт не потерял своего
искусственно созданного значения.  Всякие поиски более  удобных  путей
связи  с Тихим океаном,  чем через Маю,  Нелькан,  Аян,  били прямо по
личным интересам Завойко Не  без  его  участия  результаты  неудачной,
поверхностной  экспедиции  Гаврилова  в  1847  году  были представлены
правительству как исчерпывающие данные о несудоходности Амура.
     С одной  стороны  Невельской,  желающий  только  блага родине,  с
другой - хлопочущие  о  личных,  частных  интересах  Завойко  и  члены
правления   Российско-Американской   компании,   -   вот  какова  была
расстановка сил среди русских деятелей на Дальнем Востоке.
     А над  всем  этим мрачною,  непоколебимою скалою стояли министры.
Нессельроде,  Чернышев,  Вронченко боялись несуществующего  китайского
влияния  на  Амуре  и  в  угоду призрачным опасениям не желали никаких
перемен на Дальнем Востоке.
     На самом деле "боязнь" была наигранной и вызывалась не заботами о
безопасности России, а узко личными интересами.
     И Нессельроде  и  Вронченко  получали  непосредственную выгоду от
кяхтинской торговли и потому так непримиримо и воинственно  ополчались
против  решительных  действий  на Амуре,  в местах,  на которые Россия
имела  давние  исторические  права,   в   местах,   Китаю   вовсе   не
принадлежавших.
     Эти беспринципные   стяжатели   прикидывались    осторожными    и
добродетельными дипломатами,  опасающимися "затронуть интересы Китая".
На деле же они беспокоились,  что вся  торговля  с  Китаем  и  Дальним
Востоком  утеряет  свой  монополистический  характер  и получит новое,
свободное развитие в связи с открытием судоходства на Амуре.  Вряд  ли
Нессельроде  и  другие  чиновники азиатского департамента министерства
внутренних дел были так уже не осведомлены о внутренних  делах  Китая,
чтобы  "бояться"  того,  что  правительство  Китая  станет  вступать в
конфликт с Россией из-за своих весьма сомнительных прав на Амуре.
     Вот что  писали  Маркс  и  Энгельс  в  одной из своих статей того
времени о состоянии,  до которого был доведен великий китайский  народ
своими выродившимися правителями:  "Мы здесь имели перед собой одну из
тех шатких азиатских империй,  которые,  одна  за  другой,  становятся
добычей  предприимчивости  европейцев,  -  империю,  настолько слабую,
настолько разбитую, что у нее не было даже энергии пройти через кризис
народной революции; даже острая вспышка восстаний превратилась у нее в
затяжной и явно неизлечимый недуг, - империю, настолько разложившуюся,
что  едва  ли  где-нибудь  она способна держать в руках свой народ или
оказать сопротивление  чужеземному  вторжению".*  (*  К.  Маркс  и  Ф.
Энгельс. Сочинения, т. XI ч. I, стр. 368-369.)
     Три-четыре года спустя те же  министры,  "боявшиеся"  одряхлевшей
Китайской  империи,  осмелились  единодушно  поддерживать  Николая  I,
бряцавшего оружием по адресу сильнейших в ту эпоху государств  мира  -
Англии,  Франции  и  Турции;  последняя  тоже  была страною со все еще
мощным  военным  потенциалом.  Они  не  побоялись  вовлечь  Россию   в
безнадежную войну и поставить ее на грань катастрофы.
     История порта Аян была  миниатюрным  подобием  этой  же  картины.
Здесь тоже интересы края, а может быть, даже и интересы России в целом
приносились в жертву интересам узколичным.
     Тайных пружин   и   особых  подробностей  этой  истории  не  знал
Невельской,  с глубоким интересом слушая рассказы Орлова об  основании
Аяна,  о  плаваниях  старого  штурмана вдоль опасных берегов Охотского
моря,  о его походах по занесенным снегом лесам,  о его  изысканиях  в
горных хребтах Джугджура...
     А транспорт "Байкал" все ближе и ближе подходил к Аяну,  и вскоре
под шапкою облаков завиднелись серые скалы.



     В то  время  как  Невельской в течение целого года был оторван от
родины,  Н.  Н.  Муравьев энергично и решительно старался изменить  на
свой  лад  мрачные  порядки,  царившие  в  Восточной Сибири со времени
первых воевод. Он сурово расправлялся со взяточниками и обнаглевшими в
безнаказанности казнокрадами,  действовал круто и иной раз сгоряча, но
работал, не жалея ни себя, ни помощников, ни подчиненных своих.
     К "государственным   преступникам",  отбывавшим  срок  ссылки,  и
особенно к декабристам Муравьев относился либерально.
     Он подал  Николаю  I  ходатайство о смягчении участи декабристов,
ссылаясь на давность их преступления.
     "Рано", - отвечал ему Николай.
     В первые же дни по  приезде  в  Иркутск  Муравьев  сделал  визиты
Волконской  и  Трубецкой  и  этим  поступком как бы подал пример своим
подчиненным.  "Он позволил нам смотреть на них (декабристов),  как  на
равноправных  членов  местного  общества",  -  пишет  Струве  в  своих
воспоминаниях.
     В Сибири   внимание   Муравьева   самими  обстоятельствами  снова
направлялось на амурские дела.
     В те  времена  в  Иркутске  был большой круг образованных богатых
людей. Они жили открыто, общались на балах и в общественных собраниях.
Незадолго  до  приезда  Муравьева  в  Иркутске появился некий господин
Гиль, быстро завоевавший себе общие симпатии и популярность.
     Мистер Гиль  не  очень  затруднял  себя  в объяснении причин,  по
которым он попал из Англии  в  эту  сибирскую  глушь,  так  далеко  от
"просвещенной и цивилизованной Европы".
     Господин Гиль говорил,  что он  ученый,  с  юношеских  лет  любил
путешествия и что его давно привлекала таинственная и суровая Сибирь.
     Удобства жизни и умение жить тут  таковы,  уверял  любознательный
путешественник,  что  трудно  найти  что-либо  подобное  и  в  крупных
европейских городах.  Образованность и высокий тон иркутского общества
поразили Гиля.
     Если бы  не  необходимость  продолжать  на  родине  свою   ученую
деятельность,  он ничего лучшего бы не желал,  как провести в Иркутске
остаток своих дней.
     Общительный и  жизнерадостный  путешественник  быстро сумел стать
любимцем,  душою общества. "На него" приглашали друзей и знакомых так,
как приглашают на замечательного осетра или на какую-нибудь новинку.
     Охотно бывая в русских домах,  мистер Гиль еще охотнее общался  с
ненавидевшими  Россию ссыльными поляками,  которых здесь было довольно
много и которые держались особняком, презирая местное общество.
     Проявляя разностороннюю и настойчивую любознательность, нисколько
не  удивительную  для  ученого,  господин  Гиль,  как  путешественник,
особенно  интересовался  русскими  исследованиями  на  берегах  Тихого
океана, в южной части Охотского моря и в устье Амура.
     Еще до  приезда  Муравьева  у Гиля собраны были ценные сведения и
сложилось твердое убеждение об Амурской проблеме. Довольно подробно он
узнал об исследованиях Гаврилова на бриге "Константин".
     Результаты этого  плавания   подтверждали   мнение   Лаперуза   и
Браутона.  Мистер Гиль убежден был, что соотечественник его Браутон не
мог ошибиться.  Но он исследовал подходы к устью Амура с юга.  Пытаясь
пробиться к Амуру с севера,  русские, которым жизненно необходимо было
найти  морские  фарватеры   в   устье   Амура,   свидетельствовали   о
недоступности реки с этой стороны.  Следовательно,  Амур действительно
недоступен для морских судов, а Сахалин - полуостров.
     Но как ни исчерпывающи и важны были сведения, собранные Гилем, он
не собирался возвращаться в Англию через  Петербург.  Для  него  важно
было  лично  изучить  пути  сообщения  между  центральными областями и
тихоокеанскими прибрежьями.
     Так как  теперь  путь  на  Охотск  становился  второстепенным,  а
главным должен был быть путь из Якутска на Аян, то Гиль хотел проехать
именно этим путем.
     Муравьев довольно быстро разгадал,  кто  такой  этот  очаровавший
иркутское  общество иностранец.  Он заметил,  что Гиль интересуется не
столько  "таинственной  Сибирью",  сколько  некоторыми   тайнами   ее,
особенно   любопытными   для   правительства  островного  королевства.
Муравьеву не нравилось, что любознательность господина Гиля направлена
на южную часть Охотского моря. Мистер Гиль жаждал поскорее отправиться
в Аян по только  что  устроенному  тракту,  а  уже  оттуда,  "как  бог
пошлет".
     Можно было  не  сомневаться,  что  "бог"  послал  уже  к  берегам
Восточной  Сибири  английское  китобойное  судно.  А счастливая звезда
мистера Гиля приведет его именно на это судно.
     Муравьеву неудобно было поступать решительно с английским "ученым
путешественником".  Это  могло  бы  вызвать  неприятную  переписку   с
правительством  ее  величества,  окончательно  напугать  Нессельроде и
повредить замыслам  Невельского  и  Муравьева.  Следовало  действовать
очень деликатно.
     Гиля стали убеждать,  что Аян только что  основан,  что  там  нет
никаких   удобств   для   путешественников;   что  тракт,  только  что
проложенный из Якутска,  не только плох, но и опасен, - все эти доводы
не  охлаждали  любознательного путешественника,  а,  казалось,  только
торопили его отправиться в путь.
     Гиль любезно  улыбался  в  ответ и уверял,  что самая большая его
страсть - путешествия по новым, неведомым и опасным дорогам.
     Чиновник по  особым поручениям,  удивляясь чудачеству иностранца,
сказал в конце концов, что, доведись ему самому, только служебный долг
мог бы заставить его принять такую муку,  как путешествие в Охотск или
Аян.
     Господин Гиль  умалчивал  об истинной причине своего путешествия,
не упоминая также о двойном окладе и надежде на наградные.  Выставив в
механической  улыбке  зубы и глядя на чиновника холодными глазами,  он
так объяснял свою настойчивость:
     - Когда я вижу новый,  только что проложенный через пустыню путь,
я испытываю подлинное,  ни с чем не сравнимое наслаждение.  Я чувствую
себя  участником  победы  человеческого  гения  над враждебными силами
природы.
     Наконец Муравьев  в беседе с Гилем сам решительно заявил,  что он
категорически протестует против его поездки в Аян,  так как  не  может
взять  на  себя  ответственность  за драгоценную жизнь господина Гиля.
Вот,  если угодно, на Охотск - пожалуйста. Тамошним трактом пользуются
чуть ли не 200 лет.
     Мистер Гиль скрепя сердце  согласился.  Он  не  предполагал,  что
капитан  Н.  Вонлярлярский,  начальник  Охотского  порта,  уже получил
инструкцию относительно него.  В инструкции предписывалось ни  в  коем
случае не допускать мистера Гиля к югу от Охотска.
     Гиль проделал путь  от  Иркутска  через  Якутск  до  Охотска.  Из
Охотска  он  направился  на  Камчатку  и  из  Петропавловска  отбыл  в
Сан-Франциско. В пути он не упускал случая побеседовать с чиновниками,
офицерами и даже с ямщиками и казаками,  плохо понимавшими его ломаный
русский язык.
     Капитан английского  китобойного судна,  на которое попал в конце
концов господин Гиль,  представил решающие,  окончательные доводы  для
сложившегося уже, готового донесения Гиля.
     Китобой сказал, что он несколько раз бывал у берегов Сахалина и с
севера и с юга и что это не пролив,  а "чертова пропасть".  Там тысячи
ловушек и опасностей для судна.  Несомненно, пески, отмели и подводные
банки делают устье Амура совершенно недоступным. Сам господин Гиль уже
твердо верил этому.  Кроме того, изучив лично пути сообщения Восточной
Сибири,  он  считал,  что  они  совершенно  непригодны  для регулярных
перевозок  надлежащего  числа  грузов,  чтобы   мало-мальски   оживить
тихоокеанские  владения России.  Вывод господина Гиля был таков:  пока
Россия не завела мощного флота в Тихом океане,  владения  ее  медленно
отмирают.  Флот  завести Россия не сможет,  так как не имеет для этого
баз и у правительства нет никакого желания  по-настоящему  озаботиться
созданием этих баз, даже если бы и нашлись удобные для сего бухты.
     Но сведениями   господина   Гиля   его    почтенные    шефы    не
удовлетворились.
     В Иркутск  приехал  еще  один  путешественник.   Это   был   тоже
турист-ученый,  мистер  Остей.  Он  приехал с очаровательной супругой,
которая говорила на нескольких языках.  Благодаря этому обстоятельству
мистер  Остен еще быстрее,  чем мистер Гиль,  стал любимцем иркутского
общества.  При милой общительности характера  и  счастливой  внешности
господин  Остен  не  проявлял  такой  разносторонней  и  всеобъемлющей
любознательности,  как  мистер  Гиль.  Интересы  его  были  у?же,   но
целеустремленнее.
     Мистер Остен занимался геологией.  Но и тут он не  разбрасывался.
Горы, равнины и озера не интересовали путешественника. Больше всего он
занимался берегами рек, где легко мог наблюдать геологическое строение
почвы.
     Это была,  по-видимому,  вполне  невинная  причуда.   Но   вскоре
выяснилось,  что  научный интерес внушают мистеру Остену далеко не все
сибирские реки.
     Остен и  его супруга довольно долго прожили в Иркутске.  Муравьев
разрешал им до известной степени знакомиться с  краем.  Остен  получил
возможность  побывать  в Забайкалье,  сопутствуя одному из чиновников,
направлявшемуся туда в служебную командировку.
     Расторопный и   наблюдательный   чиновник   заметил,  что  Остен,
знакомясь якобы с этнографией,  на самом деле стремится  обнаружить  в
разноплеменном    населении    антирусские    настроения.   Но   когда
"путешественник" убедился, что усилия его в этом направлении напрасны,
интерес  его  к  экскурсиям упал.  Он стал мечтать об изучении берегов
Амура и собирался плыть по течению от Нерчинска до  самого  моря.  Все
остальные  реки  Сибири  в  смысле  геологии были господину Остену без
надобности.  Муравьев отклонял Остена от этого намерения,  ссылаясь на
запрещение касаться берегов Амура.
     Собираясь отправиться  на  Камчатку  в   инспекционную   поездку,
энергично   работая   по  устройству  и  упорядочению  края,  Муравьев
пользовался всяким случаем, чтобы пробудить в правительственных кругах
интерес  к  Амуру.  Он  яснее,  чем  кто-либо  из сановников,  понимал
значение Амура.  Опасность потери этой реки для России  была  реальна.
Англия  уже  внедрилась  в  Китай,  и взоры ее были обращены на север.
Завладей она Амуром - Россия перестанет быть ее  соперницей  на  Тихом
океане.
     Настойчивое любопытство   Гиля   и   Остена   сильно   беспокоило
Муравьева.  Не  без  основания полагая,  что Нессельроде не окажет ему
действенной помощи в этом  щекотливом  случае,  Муравьев  обратился  к
Перовскому,   надеясь,   что  вмешательство  министра  внутренних  дел
заставит канцлера обратить наконец внимание на серьезность положения.
     Муравьев писал:
     "Это уже другой англичанин,  который в  кратковременную  бытность
мою  в Сибири проезжает всю ее насквозь,  под видом ученых разысканий.
Первый из них,  Гиль,  прожил тут три месяца, и я вполне убедился, что
он такой же ученый,  как и я. Он до приезда моего побывал уже в Кяхте,
а в начале мая отправился через Якутск и  Охотск  в  Камчатку,  откуда
хотел  пробраться  на Сандвичевы острова.  Я слишком подробно разобрал
Гиля,  чтобы не убедиться в истинной цели его путешествия: ему надобно
видеть только Камчатку и сообщение ее с жилою Сибирью.
     Явился второй англичанин,  Остен,  и покатился  по  другому  пути
сообщения  Сибири  с  Восточным океаном:  за Нерчинском р.  Шилка,  за
Шилкою Амур,  в устье Амура  необитаемый  Сахалин,  ожидающий  господ,
чтобы  запереть плаванье по Амуру.  С китайской стороны в Амур впадают
большие судоходные, реки; с южным Китаем англичане торгуют свободно, а
Амур доставит им возможность овладеть и северо-восточным: стоит только
укрепиться на необитаемой северной оконечности  Сахалина.  Я  на  днях
получил известие,  что китовая ловля сосредоточивается с прошлого года
в южной  части  Охотского  моря;  это  привело  туда  множество  судов
различных народов,  которые трутся около Сахалина и легко могут занять
северную часть его,  никем не обитаемую,  могут даже сделать  это  без
распоряжений  своих правительств.  Кроме того,  весь левый берег Амура
изобилует золотом,  и эти места  никому  не  принадлежат:  тут  кочуют
только по временам тунгусы, а при самом устье гиляки. Англичанам нужно
только узнать все это,  и они непременно займут Сахалин и устье Амура:
это  будет  делом  внезапным,  без  всяких  сношений  о том с Россиею,
которая однако ж лишится всей Сибири,  потому что Сибирью владеет тот,
у кого в руках левый берег и устье Амура.
     Вот зачем ездят сюда англичане.  Остен и не думает о геологии, но
он  успел  собрать  более  подробные  и  верные  сведения о кяхтинской
торговле,  чем  я  сам  доселе  имел".*  (*И.  Барсуков.  Гр.   Н.   Н
Муравьев-Амурский, кн. II. М., 1891, стр. 35.)
     Перовский, передав сообщения и запрос Муравьева  на  рассмотрение
графа Нессельроде, отвечал генерал-губернатору:
     "Не без основания Вы изволите полагать,  что надобно предупредить
англичан и что уже наступило время не откладывать,  я со своей стороны
вполне разделяю Ваше мнение,  но не так  думает  гр.  Нессельроде,  он
будет  всеми  силами  стараться  отклонить всякую решительную меру и в
этом отношении  поддержит  его  непременно  Министр  Финансов;  первый
поставит на вид опасение разрыва дружеских сношений с Англией,  второй
упрется на вредные последствия для нашей  внутренней  мануфактурной  и
торговой промышленности от разрыва с Китаем; по сему безошибочно можно
сказать,  что сочувствие со стороны тех,  от  кого  настоящий  предмет
наиболее   зависит,   Вы   ожидать  не  можете".*  (*  Б.  В.  Струве.
Воспоминания о Сибири. 1848-1854 гг. СПБ, 1889, стр. 34-35.)
     Карл Васильевич Нессельроде был встревожен сообщениями Муравьева.
С одной стороны,  не хотелось задевать Китай,  с другой - не  хотелось
обижать  Англию.  Нессельроде  набросал записку,  как,  по его мнению,
следует поступить в  этом  неприятном  случае.  В  записке,  не  подав
никакого  существенного  совета,  Нессельроде  проявил  очень странную
неосведомленность о нашей восточной границе.
     Неосведомленность эта  была  поразительна  и  свидетельствовала о
том,  что министр иностранных дел не только не знал,  но  и  не  хотел
знать подлинной обстановки на крайнем востоке России.
     Муравьев во время одной  из  своих  поездок  получил  неожиданное
известие,  что "геолог" и его обаятельная жена, не спрашивая ни у кого
разрешения,  отправились в Нерчинск и что там уже строится плот для их
путешествия  по  Амуру.  Генерал  встревожился  и  послал  в  Нерчинск
поручика корпуса топографов Ваганова с  приказом  привезти  интересную
пару в Иркутск живыми или мертвыми. Ваганов выполнил поручение. Мистер
Остен был крайне возмущен вмешательством в его "личные дела" и  ни  за
что   не   хотел   подчиниться   Ваганову.*   Таким  образом,  и  этот
"путешественник"  не  смог  побывать  на  Амуре.  (*  Поручик  корпуса
топографов Ваганов много потрудился по съемкам и изучению Сибири. Но к
сожалению,  деятельность его была непродолжительной.  Он был убит  при
загадочных обстоятельствах во время одной из своих командировок в 1850
году, вскоре после случая с Остеном.)
     Летом 1849   года,   когда  Невельской  исследовал  устье  Амура,
Муравьев отправился на Камчатку.  В  пути  он  получил  известие,  что
экспедиция подполковника Ахте прибыла в Иркутск с намерением следовать
дальше.  Муравьев на свой риск приказал Ахте задержаться  в  Иркутске,
послав  Николаю  I  рапорт и основательно мотивированное ходатайство о
том,  чтобы экспедицию эту  не  посылать  для  проведения  границы,  а
направить в Удский край для топографических изысканий.
     Поступок Муравьева вызвал взрыв  негодования  среди  министров  и
сановников, бывших инициаторами экспедиции Ахте. Самовольно остановить
экспедицию,  посланную по высочайшему повелению!  Это было неслыханно.
Особенно неистовствовал Нессельроде, обвинявший Муравьева в якобинстве
и даже измене.
     Николаю I  доложили  о  дерзком  поступке Муравьева.  Царь решил:
"Оставить  дело  до  приезда  Муравьева".   Но   тут   пришел   рапорт
генерал-губернатора, адресованный "в собственные руки его величества".
Ознакомившись с мотивами,  которыми руководствовался Муравьев, Николай
I признал их уважительными, и Нессельроде поневоле усмирил свой гнев.
     На Камчатке Муравьев ознакомился с Петропавловском  и  Авачинскою
губой.  Эта  великолепная  гавань произвела на него такое впечатление,
что он охладел к идеям Невельского,  решив,  что только  Петропавловск
может быть главным русским портом на Тихом океане и что все средства и
возможности должны быть обращены к этой цели.  С увлечением он занялся
этим  новым  проектом.  Муравьев  решил  создать на Камчатке отдельное
губернаторство.  Это было одним из мероприятий для  усиления  значения
Петропавловска.  В губернаторы он наметил Завойко.  Карьера начальника
Аянского порта становилась головокружительной.
     Приехав на  Камчатку  через  Охотск,  Муравьев решил возвращаться
через Аян,  чтобы познакомиться с  новым  трактом.  На  обратном  пути
трехмачтовый    транспорт    "Иртыш",    на    котором   путешествовал
генерал-губернатор с супругой и свитой,  заходил  к  северным  берегам
Сахалина в поисках Невельского.  Покрейсировав здесь некоторое время и
никого  не   встретив,   кроме   иностранных   китобоев,   хищничавших
безнаказанно в русских морях,  "Иртыш" направился к Аяну.  Еще зимою в
Охотск был послан М.  С.  Корсаков,  чиновник по особым поручениям при
Муравьеве,  с утвержденною инструкцией для Невельского.  Охотский рейд
долго был скован льдами,  и когда Корсаков наконец смог выйти в  море,
он  понял,  что  уже  не  успеет застать Невельского в Петропавловске.
Надеясь, как и Муравьев, встретить его у северных берегов Сахалина, он
отправился  туда на боте "Кадьяк" и долго безуспешно крейсировал там в
поисках "Байкала". По приходе в Аян "Иртыша" Муравьев застал Корсакова
уже  здесь.  Судьба  Невельского  внушала серьезные опасения.  Завойко
мрачно  покачивал  головой.  Он  уверял  Муравьева,   что   Невельской
наверняка  погиб  в  Амурском  лимане.  Со  слов  штурмана  Гаврилова,
ссылаясь на опыт Российско-Американской компании,  Завойко уверял, что
это была сумасбродная и никчемная затея. "Господин Невельской фантазер
и мечтатель.  Не к чему было  рисковать  там,  где  все  известно",  -
говорил  Завойко,  и  Муравьев уже раскаивался в том,  что поддерживал
Невельского.
     И вдруг  3  сентября,  утром,  в виду Аяна показалось судно.  Оно
направлялось прямо в порт.  Все бросились к берегу.  "Может быть,  это
"Байкал"!"  -  перекликались  люди.  "Судно  незнакомое,  под  русским
флагом". - "Неужели наконец "Байкал"?" - "Байкал" и есть!"
     Быстро были  спущены на воду шлюпки,  и не успел "Байкал" бросить
якоря,  как на борт транспорта уже взобрался Корсаков,  подошедший  на
быстроходном  вельботе;  за  ним приближался двенадцативесельный катер
Муравьева.
     - Откуда  вы?  -  крикнул Муравьев еще издали,  увидев стоящего у
трапа Невельского.
     - Сахалин   -  остров!  Вход  в  лиман  реки  Амур  возможен  для
мореходных судов с севера и с юга!  Вековое  заблуждение  положительно
рассеяно! - в мегафон отвечал Невельской.
     В тесной  каюте  командира  "Байкала"  Муравьев  со  свитой   еле
разместился.  С  волнением  и  любопытством  все  слушали Невельского,
рассказывающего о своем  плавании  и  сделанных  открытиях.  Это  были
счастливые,  неомраченные  часы  радости  для  Невельского,  часы  его
триумфа.  Радовались  и  торжествовали  все  встречавшие  его,   кроме
Завойко.  Вот что пишет в своих воспоминаниях Струве, бывший очевидцем
этой встречи:
     "Несомненно радовался вместе с нами и В.  С.  Завойко,  но нельзя
было не заметить, что, в то время как мы все с увлечением вслушивались
в  интересные  рассказы  Невельского  и  его спутников о сделанных ими
важных  открытиях,  он,  со   своей   стороны,   с   осторожностью   и
необыкновенною  сдержанностью  к ним относился.  Знакомым с ходом дела
это было вполне понятно:  через В.  С.  Завойко в конце 1846 года были
доставлены   председателю  Главного  правления  Российско-Американской
компании Ф.  П.  Врангелю, ближайшему его родственнику, журнал и карта
описи  Амурского лимана,  составленной поручиком Гавриловым..."* (* Б.
В. Струве. Воспоминания о Сибири. 1848-1854 гг. СПБ, 1889, стр 79-80.)
     Муравьев со  свитой  и  Невельской  с  офицерами  сошли на берег.
Торжественный пир и ликование длилось до глубокой ночи.
     На другой  день  из  Аяна  в  Петербург  был  отправлен  курьером
Корсаков, который вез с собой рапорт Невельского о сделанных открытиях
и донесение генерал-губернатора.
     ..."Множество предшествовавших     экспедиций      (к      берегу
Сахалинскому),  - писал Муравьев, - достигали европейской славы, но ни
одна не достигла отечественной пользы по тому истинно русскому смыслу,
с которым действовал Невельской".* (* Там же, стр. 81-82.)
     Пятого сентября  Муравьев   через   скалистый   хребет   Джугджур
отправился в Якутск и дальше,  а Невельской на своем "Байкале" пошел в
Охотск, чтобы сдать там транспорт и команду. "Байкал" медленно отходил
от берега.  Скалистые утесы закрывали Аянскую бухту и группу домиков у
подножия  скал.  Серое  гладкое  море  медленно  поглощало  обрывистые
берега. В туманные дали, чуть покачиваясь, уходил транспорт.


                      БАЛ У ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА

     Сдав в Охотске "Байкал",  Невельской с офицерами догнал Муравьева
в  Якутске.  Невельской  просил  генерал-губернатора отправить к устью
Амура этой же зимою Д.  И.  Орлова для наблюдения за  вскрытием  реки,
лимана и залива Счастья.
     Муравьев тут же послал письменное распоряжение об этом Завойко.
     В Якутске  Невельской  занялся  приведением  в порядок журналов и
карт.  Еще с дороги из Алдана Муравьев в письме  Перовскому  следующим
образом  оценивал  работу Невельского:  "...встретился и с Невельским,
который превосходно  исполнил  свое  поручение  и  с  такою  полнотою,
быстротою,  добросовестностью и смыслом,  что ему могут позавидовать и
бессмертный Крузенштерн и всеведущий  Миддендорф..."  Высоко  оценивая
подвиг  Невельского  и  как  будто достаточно понимая всю важность его
открытий,  Муравьев по  приезде  в  Иркутск  отправил  подробный  план
развития  и  укрепления  тихоокеанских владений России,  игнорируя эти
открытия и делая основной упор на лучшее устройство Аянского тракта  и
Аяна.
     В этом своем представлении о необходимости  ряда  мероприятий  на
Тихом  (Восточном,  как говорилось тогда) океане Муравьев настаивал на
всемерном  укреплении  Петропавловска,  так  как  хотел  сделать   его
первоклассной крепостью,
     Большое место отводилось мерам для  лучшего  устройства  Аянского
порта и постройке проезжей дороги отсюда до Якутска.
     Представление было составлено очень подробно,  со множеством карт
и чертежей,  некоторые из них были сделаны собственноручно Муравьевым.
Петропавловск генерал предполагал укрепить тремястами орудий  большого
калибра. Батареи он размещал сам на прилагаемом плане.
     По приезде в Иркутск Невельской был принят  генерал-губернатором.
Беседа  началась  почти  дружески.  Окрыленный  успехом  своей  первой
попытки,  Невельской горел желанием приступить к дальнейшим  действиям
по составленному им плану.  Муравьев в свою очередь жаждал понимающего
слушателя,  чтобы поделиться своими новыми планами,  возникшими у него
после посещения Камчатки. Столкновение было неизбежно. Муравьев ожидал
комплиментов,  но,  к  изумлению,  увидел  перед   собою   резкого   и
беспощадного   критика,  и  притом  критика  с  государственным  умом,
дальновидностью и всесторонне знающего предмет.
     Невельской, видя  такую  "измену"  любимому делу,  потеряв всякую
дипломатическую тонкость обращения,  с  холодной  яростью  по  пунктам
разбил  все  планы  Муравьева,  доказывая их ошибочность.  Не очень-то
приятно  выслушивать  уничтожающую  критику,  как  бы  ни   была   она
справедлива,  критику,  сводящую на нет то,  что любовно вынашивалось.
Особенно тяжко снести это человеку,  подобному Муравьеву,  обладающему
большим  самомнением  и  самолюбием.  Однако  трудно  было  спорить  с
Невельским,  когда он выступал во всеоружии глубокого знания  вопроса.
И,  вероятно,  с  этой  встречи  появилась  та  трещина  в  отношениях
Муравьева и  Невельского,  которая  выросла  впоследствии  в  глубокую
пропасть.
     Невельской доказывал,   что    так    усиливать    и    укреплять
Петропавловск,  не  имея  возможности  снабжать его в случае войны,  -
бессмысленно, ибо лишенная поддержки крепость неизбежно попадет в руки
неприятеля,  и  чем  сильнее  будет  она вооружена,  тем более богатая
добыча достанется врагу. А негодность сухопутных путей и невозможность
снабжения  Камчатки  с  моря  в  случае  войны  с  морскими  державами
несомненны.
     - Кроме  того,  -  говорил  Невельской,  - подробные и тщательные
исследования установили,  что на Охотском побережье нет сколько-нибудь
удобной гавани, включая сюда и Аянский порт, а потому и неблагоразумно
затрачивать большие средства на сооружение порта там,  где суда всегда
могут подвергнуться риску кораблекрушения.
     Он горячо убеждал Муравьева в том,  что все расходы на устройство
нового  тракта  по  реке  Мае и нового порта в Аяне непроизводительны.
Ведь сейчас,  когда выяснилось,  что Амур доступен с моря, стало ясно,
что  лучшего  пути  из глубин Сибири к побережью не найти.  Невельской
доказывал Муравьеву,  что побережье Татарского  пролива  -  дополнение
Амурского бассейна и на этом побережье следует искать удобных гаваней*
для устройства порта.  Такой порт может легко  снабжаться  и  получать
подкрепления из Восточной Сибири безопасным от врага путем. Такой порт
может действительно стать русской твердыней на Тихом океане,  и Россия
приобретет  здесь  должное  политическое  значение  с гораздо меньшими
морскими силами,  чем это потребуется для других держав в этих  водах.
Вместо  того  чтобы  тратить  огромные средства и усилия на укрепление
Петропавловска, на прокладку дороги в Аян и устройство там порта, надо
хотя  бы  часть средств отвести на подробные исследования Приамурского
края,  а усилия обратить на его освоение.  (* Интересно, что, несмотря
на  свидетельство  таких авторитетов,  как Лаперуз,  Браутон и другие,
отрицавших наличие заливов и гаваней на Татарскому берегу,  Невельской
предвидел  их  ошибку.  Он был уверен,  что гавани должны быть.  И они
действительно оказались,  и притом гавани, достойные встать в один ряд
с наилучшими гаванями мира.)
     Невельской развернул   перед   Муравьевым   обширную    программу
действий,  тут же приводя примерные цифры потребных войск, снаряжения,
судов и т.  д.  Он говорил убедительно,  но все  это  осталось  втуне,
несмотря на то,  что Муравьев как будто и был поколеблен его доводами.
На "высочайшее  имя"  уже  была  послана  бумага,  и  менять  что-либо
оказалось  поздно.  В конце декабря поступило сообщение об утверждении
плана Муравьева почти полностью.
     Вместе с   утверждением   плана  пришло  дозволение  не  посылать
экспедицию Ахте для проведения границ,  а направить ее  по  усмотрению
генерал-губернатора  для  исследования  Удского  края.  Тогда же стало
известно,  что в  Петербурге  сочли  поступок  Невельского  дерзким  и
подлежащим наказанию, а открытиям его не поверили. Несмотря на это, по
морскому ведомству за  образцовый  рейс  "Байкала"  от  Кронштадта  до
Петропавловска,  за  скорую  и  сохранную  доставку груза и сбережение
здоровья команды Невельской был произведен  в  капитаны  2-го  ранга,*
офицеры  -  в следующие чины и награждены орденами.  (* Это,  впрочем,
должно было следовать Невельскому просто за выслуженные годы. За опись
же  неисследованных земель полагалось ему получить орден Владимира 4-й
степени и пенсион, но этих наград он был лишен.)
     С приездом  в  Иркутск  генерал-губернатора,  а  затем и офицеров
"Байкала" город ожил.  Начались балы  и  вечера.  Обильной  пищей  для
разговоров  служили  приключения  участников  экспедиции  Муравьева на
Камчатку,  а главными героями были Невельской и его офицеры.  В  домах
декабристов Трубецкого и Волконского собиралась молодежь. Устраивались
домашние спектакли, танцы, катания на тройках морозными вечерами.
     С некоторых  пор  дом  генерала  Зорина стал соперничать по своей
притягательности  с  другими  домами  Иркутска.   Две   совсем   юные,
очаровательные племянницы генерала:  Екатерина и Александра - девушки,
только что окончившие Смольный институт,  приехали по  суровой  зимней
дороге из Петербурга.
     Институтское воспитание,  создававшее   блестяще   вымуштрованных
светских  кукол,  далеких  от  настоящей  жизни,  не  смогло сломить и
исковеркать по-настоящему благородную натуру  Екатерины  Ельчаниновой.
Иной раз и завидуя великолепному,  по институтским понятиям,  будущему
знатных своих подруг, перед которыми лежала широкая дорога бездумной и
блестящей светской жизни,  молодая девушка чувствовала,  что не в этом
призвание настоящего человека. Она стремилась к полноценной, полезной,
целеустремленной жизни.  Встретившись в Иркутске с женами декабристов,
Катя и ее сестра с глубоким уважением и с чисто  институтским  наивным
"обожанием" относились к прославленным героиням. Их жизнь, исполненная
самоотверженного  героизма,   являлась   идеалом   для   юных   сестер
Ельчаниновых.
     Когда в Иркутске появились офицеры с "Байкала" и история плавания
Невельского стала известна в обществе,  Катя с восхищением и гордостью
слушала рассказы о самоотверженном мужестве и настойчивости капитана и
его  сотрудников.  С  жарким  сочувствием относилась она к этим людям,
пренебрегшим  своим  благополучием  и  личной   судьбой   ради   блага
отечества.
     Однажды морозным  декабрьским  вечером  Невельской,   кутаясь   в
подбитую   мехом   шинель,   подошел   к   ярко  освещенному  подъезду
генерал-губернаторского  дома.  Подкатывали  сани,  седоки   торопливо
пробегали к дверям. Двери хлопали непрерывно, и тени от столбов навеса
метались по стенам и сверкающему снегу.  Не до бала было  Невельскому.
Бездействие томило его, и на душе было тревожно и тоскливо. Он боялся,
что каждый  день  промедления  грозит  крушением  делу  его  жизни.  А
Муравьев медлил, задерживал его в Иркутске.
     - Капитан второго ранга Невельской!  - возглашает рокочущим басом
гайдук  Муравьева  у  высоких,  настежь  распахнутых  дверей  сияющего
люстрами зала.
     Муравьев приветливо  встречает  Геннадия Ивановича,  как бы забыв
недавний резкий спор.  Иркутский губернатор Зорин знакомит Невельского
со  своими племянницами:  "Екатерина и Александра Ельчаниновы!" Музыка
гремит  с  хоров,  и   Геннадий   Иванович   танцует   с   черноглазой
жизнерадостной Катей.  Окончив вальс, он о чем-то долго говорит с ней.
Девушка с искренним интересом слушает отважного морского офицера.
     - Как завидую я вам,  - говорит она, и лицо ее делается серьезным
и грустным.  - Какое счастье быть полезным своей родине!  Действовать,
действовать, а не прозябать!
     Бал окончен. Прощаясь с Невельским, Муравьев говорит ему:
     - Ну-с,  Геннадий  Иванович,  не  томитесь,  завтра  бумаги будут
готовы - и в бой!
     На следующий день Невельской был уже в пути.  Все дальше и дальше
остается Иркутск,  несутся версты, а в душе Невельского не меркнет, не
стирается яркий образ Кати.


              НЕВЕЛЬСКОЙ ПОДНИМАЕТ НА АМУРЕ РУССКИЙ ФЛАГ

     Петербург. В  парадной  форме,  подтянутый  внутренне  и  внешне,
готовый к борьбе капитан 2-го ранга Невельской действует. Первый визит
к Меншикову.  Ему Невельской принес  все  чистые  и  черновые  журналы
плавания  и  рапорт Муравьева о том,  что ввиду сделанного им открытия
необходимо в навигацию 1850 года занять устье Амура воинской  командой
численностью  в  70  человек.  Для исполнения этого поручения Муравьев
просил назначить  Невельского  в  его  распоряжение.  Вельможа  принял
капитан-лейтенанта благосклонно, с шутливой улыбкой.
     Ознакомившись с  журналами  и   картами,   Меншиков   посоветовал
Невельскому показать все материалы Перовскому.
     Перовский встретил Геннадия Ивановича тоже приветливо.  Тщательно
ознакомившись  с результатами исследований,  он обещал свою поддержку,
но  предупредил,  что  только  он  и   Меншиков   будут   поддерживать
Невельского на заседании;  все остальные настроены враждебно, особенно
Нессельроде,   военный   министр   Чернышев,*   директор    Азиатского
департамента  Сенявин  и уже знакомый нам генерал Берг.  (* "...А.  И.
Чернышев,  известный по своему  примерному  хвастовству  и  презренным
душевным свойствам..." - так отзывался о нем знаменитый партизан, поэт
и военный писатель Денис Давыдов ("Военные записки", стр. 385).)
     Второго февраля  1850  года  Невельской  был  вызван на заседание
комитета.  Обстановка и суровый, недоброжелательный вид присутствующих
скорее напоминали судилище,  чем деловое заседание.  Невельской должен
был отвечать  стоя.  Огромный,  крытый  зеленым  сукном  стол,  мягкие
кожаные кресла. Сверкали ордена, металлическими переливами взблескивал
муар орденских лент.  В помощь тусклому свету  зимнего  петербургского
дня  были  зажжены  свечи  в  начищенных  шандалах.  На стенах - карты
различных экспедиций в район Амура, на столе - папки с документами.
     Для начала  граф  Чернышев,  не  вставая  с места,  строгим тоном
объяснил Невельскому,  какому суровому  наказанию  должен  был  бы  он
подвергнуться  за  опись  лимана  и  устья  реки без высочайшего на то
разрешения и представления Меншикова;  затем сказал, что, полагаясь на
авторитет  знаменитых  путешественников  Невельского  и  на  донесения
барона  Врангеля,  он  считает,  что   Невельской   ошибся   в   своих
исследованиях.  Нессельроде  высказался в том же духе.
     Подбадриваемый сочувственными взглядами Меншикова  и  Перовского,
выпрямившись  во  весь  рост,  Невельской  с достоинством и твердостью
отвечал:
     - Отправляясь из Петропавловска для описи лимана, я исполнил свой
долг как верноподданный его величества.  Миловать или наказывать  меня
за это может только один государь...
     Уже в третий  раз  за  эти  дни  Геннадий  Иванович  обстоятельно
изложил все, что мог, в доказательство своей правоты и закончил так:
     - Мне  и  моим  сотрудникам  бог  помог  рассеять  заблуждение  и
раскрыть истину.  Все,  что я доношу,  так же верно, как верно то, что
стою здесь.  Что же касается китайской военной силы,  то  сведения  об
этом, доставленные китайской миссией из Пекина, неправильны. Не только
китайской военной силы,  но и  малейшего  китайского  влияния  там  не
существует.  Гиляки, там обитающие, вовсе не воинственны, и я полагаю,
что не только семьдесят,  но  двадцать  пять  человек  достаточно  для
поддержания порядка. Гиляки считают себя от Китая независимыми, и весь
этот край при возможности  проникнуть  в  него  с  юга,  что  доказали
последние открытия, может сделаться добычей всякого смелого пришельца,
если мы,  согласно представлению генерал-губернатора,  не примем  ныне
решительных мер.  Я сказал все,  и правительство в справедливости мною
сказанного может легко удостовериться.
     Однако все   это   нимало   не   убедило   враждебно  настроенное
большинство комитета,  и,  несмотря на  горячие  доводы  Перовского  и
Меншикова  в  пользу  предлагаемых  Невельским  мер для освоения края,
комитет вынес постановление относительно устья Амура  в  прежнем  духе
боязливой  нерешительности:  основать  зимовье на юго-восточном берегу
Охотского моря для того,  чтобы Российско-Американская компания  могла
вести торговлю с гиляками.
     На имя  Муравьева  было  составлено  повеление   соответствующего
содержания со строжайшим запрещением касаться устья Амура.
     Комитет удовлетворил   ходатайство   Муравьева    о    назначении
Невельского  в  его  распоряжение,  и  это  служило  залогом  успеха в
дальнейшей борьбе.
     На основании положения об офицерах, служащих в Сибири, Невельской
был произведен в капитаны 1-го ранга и назначен для особых поручений к
генерал-губернатору.  Не задерживаясь,  он отправился в обратный путь;
27 марта 1850 года прибыл  в  Иркутск  и  тотчас  начал  готовиться  к
отъезду на Амур.
     За неделю пребывания в столице Восточной  Сибири  Невельской  два
раза  побывал  с визитом у Зорина и виделся с Катей Ельчаниновой,  а в
третий раз встретил ее у генерал-губернатора.  Эти встречи, короткие и
почти  безмолвные,  очень сблизили Геннадия Ивановича и Катю.  Девушке
казалось,  что она навсегда расстается с обаятельным и почему-то таким
близким  человеком,  что  страшные,  неведомые  опасности  ждут  его в
неисследованном краю. Ей было жутко и горько думать об этом.
     Невельской полагал,  что он - немолодой уже,  незаметный, рядовой
труженик и не за что полюбить его такой очаровательной девушке.  С его
отъездом  Катя  найдет  себе  мужа  среди  блестящей свиты Муравьева и
навсегда уйдет из его жизни,  оставив светлое  воспоминание  и  грусть
неразделенной  любви.  Образ  Кати и чувство к ней,  горькое,  щемящее
сердце, сливались у Невельского с тревогой за любимое дело.
     Опять дорога,  тяжелая  и  опасная,  по  весенней распутице через
пустынные места,  болота,  разлившиеся  реки,  труднопроходимые  горы.
Далекий путь длиною в 1100 верст от, Якутска до Аяна (путь от Иркутска
до Якутска по рекам не шел в счет) показался бы  трудным  путешествием
многим закаленным исследователям,  а между тем в течение почти двухсот
лет это была обычная дорога офицеров,  матросов, солдат, тысяч и тысяч
русских людей, мужчин и женщин. По этому пути туда и обратно двигались
люди,  сетуя на неудобства дороги,  но нисколько не считая эту поездку
на  край  света за "путешествие",  а тем более за подвиг,  за нечто из
ряда вон выходящее.  Они служили свою службу.  Они ехали по  "казенной
надобности"  -  вот  и  все.  А  другие  их современники ехали по иным
бесчисленным дорогам России,  делая государственное дело по  разумению
своему и блюдя "казенный интерес" по мере своих способностей и чести.
     В Аяне,  приняв команду  в  25  человек  на  транспорт  "Охотск",
Невельской отправился в залив Счастья.  Несколько дней плавания, и вот
на горизонте,  почти сливаясь с морем,  показались  невысокие  берега.
Транспорт, лавируя, подходил все ближе. Уже невооруженным глазом можно
рассмотреть  песчаные  отмели,  буруны  у  берега,  серые,  с   землей
сливающиеся юрты гиляцкого селения у опушки темного леса.
     Низкое серое небо, серое море. На берегу появились люди. Загремел
якорь,  матросы  разбежались по реям,  убирая паруса.  От берега через
буруны к судну уже двигалась байдарка. Скоро она приблизилась к борту,
и на палубу поднялся обветренный, обожженный зимними морозами Орлов. С
ним были здешний уроженец гиляк Позвейн и верный Афанасий.  Невельской
радостно  встретил почтенного штурмана и его молчаливого спутника,  не
расстающегося  со   своим   старым   ружьем,   скрепленным   какими-то
проволочками  и самодельными заклепками.  Афанасия и Позвейна поручили
заботам боцмана, а Орлова Невельской повел в кают-компанию.
     - Ну,   дорогой   Дмитрий  Иванович,  рассказывайте  скорее,  как
зимовали,  какие новости? - нетерпеливо спрашивал Невельской, усаживая
дорогого гостя.
     - Отправились мы из Аяна двадцать  третьего  февраля,  на  сорока
оленях,  - начал Орлов, набивая трубку. - Со мной пошли Афанасий и еще
два проводника.  До Уды шли хорошо,  а потом снега стали одолевать.  У
верховьев   реки   Мухтель  снег  лежал  до  десяти  четвертей.  Олени
поизнурились, и сам я того... приболел... Десять дней не мог двигаться
как следует,  перемогался,  да толку было мало.  А тут снега глубокие,
убоистые.  Олени вовсе попристали. Словом, на Амур ко вскрытию реки не
поспели...
     В первом гиляцком  селении  у  реки  Коль  жители  сообщили,  что
прошлым  летом  приходило  с юга еще какое-то судно,  кроме "Байкала".
Мерило, по их словам, море и землю.
     Орлов рассказал  о  своих  исследованиях залива Счастья и путей с
него на Амур.
     - А не прикидывали,  Дмитрий Иванович, где бы поставить на первое
время военный пост и батарею?
     - По собранным сведениям, на этот предмет лучшим местом будет мыс
Куегда. Здесь Амур всего в милю шириною, неподалеку впадает река Личь,
единственная, по которой есть береговое сообщение с гаванью Счастья, -
не далее шестидесяти -  семидесяти  верст.  В  селении  Куегда  гиляки
подтвердили мне сведения о том, что с юга приходило судно и плавало по
лиману  до  селения  Погоби.  Экипаж  судна   делал   гилякам   разные
притеснения,  и  я  должен был заверить их,  что судно не русское и мы
отныне их от иностранцев защитим.
     Вместе с Орловым Невельской осмотрел отмелистые, покрытые суровым
хвойным лесом берега  залива  Счастья.  На  восточной  стороне  залива
возвышалась песчаная "кошка". Это единственное место, к которому могли
подходить суда.  29 июня 1850 года  Невельской  основал  здесь  первое
русское селение и назвал его "Петровским".  ("Кошка" - песчаная или из
мелкого камня мель на взморье или такая же возвышенность на берегу.)
     Геннадий Иванович   отлично  понимал,  что  Петровское  не  может
способствовать укреплению русского влияния на Амуре. Оттуда невозможно
было  следить  за устьем реки,  за южной частью лимана и за прибрежьем
Приамурского края.  Прежде чем представился бы  случай  достигнуть  из
Петровского указанных мест,  иностранцы,  пришедшие с юга, легко могли
утвердиться  на  Амуре,  И,  наконец,  еще  одна  причина   заставляла
Невельского  решиться  пренебречь  строгим наказом властей не касаться
Амура:  короткое время для навигации в заливе Счастья.  До конца  июня
этот залив бывает закрыт льдом,  и поэтому зимовье, как порт, большого
значения иметь не могло.  Нелегко было решиться снова нарушить  данную
инструкцию.  Еще  не забылись - да и не могли забыться - оскорбления и
угрозы,  которым подвергся Невельской  за  свои  смелые  исследования,
сделанные хотя и согласно инструкции, но до ее получения в собственные
руки.  Однако  выбор  между  личным  благополучием  и  государственной
пользой не мог заставить Невельского колебаться. Как только наладились
работы в Петровском зимовье, он взял с собой шесть человек вооруженных
матросов,  переводчиков  Позвейна  и Афанасия и на шлюпке,  снабженной
однофунтовым фальконетом,  по северному  каналу  отправился  на  Амур,
касаться  которого  ему строжайше запрещалось.  Невельской намеревался
исследовать,  нет ли близ  устья  реки  более  удобной  местности  для
зимовки  судов;  проверить  сообщения  Орлова  о состоянии южной части
лимана;  узнать, не появлялись ли в Татарском проливе иностранные суда
и  не  подходят  ли они к лиману,  а главное - немедленно и решительно
принять меры для реального утверждения прав России на Амур.
     Отправляясь из  Петровского,  Невельской оставил Орлову следующее
распоряжение:
     "К 1  августа  на  оленях,  горою,  прислать  на  мыс  Куегда 2-х
матросов с топографом,  которые и должны там ожидать  до  10  августа;
если же к этому времени я туда не приду,  то принять энергичные меры к
нашему разысканию. Если все поиски останутся тщетными, - донести в Аян
генерал-губернатору  и,  оставив  при  себе  на  зимовку  транспорт  в
Петропавловске,  продолжать действовать  согласно  высочайшей  воле  и
ожидать дальнейших распоряжений от генерал-губернатора".
     Первого июля шлюпка  вошла  в  реку  и  направилась  вверх  вдоль
лесистого, возвышенного правого берега Амура.
     День был солнечный и почти  без  ветра.  Сидя  на  корме  шлюпки,
Невельской  вглядывался  в  пустынные  гористые  берега.  Когда  стало
смеркаться,  остановились для ночевки.  Поужинали у костра и, выставив
часового,  пытались заснуть, но комары и гнус не давали сомкнуть глаз.
С рассветом пошли дальше и к вечеру расположились на ночлег неподалеку
от  гиляцкого  селения.  Вскоре  возле  палатки Невельского столпились
гиляки с женами и детьми.  Геннадий Иванович обходился с ними ласково,
Позвейн с Афанасием были переводчиками.  Три гиляка, чем-то неуловимым
отличаясь от остальных, держались особняком, покуривая свои трубочки и
внимательно  слушая.  Афанасий  что-то  спросил,  указывая на них,  и,
получив ответ от старого гиляка, обратился к Невельскому:
     - Вот  эти  люди  не  отсюда  есть,  -  сказал  он.  - Это люди с
Сахалина-острова. Они тут приехали торговать мало-мало.
     Невельской расспрашивал  сахалинских гиляков об их жизни,  о том,
не платят ли они кому-нибудь ясак  и  не  приходили  ли  к  ним  чужие
корабли.
     Сахалинцы отвечали,  что ясак они никому  не  платят,  а  корабли
бывают - китобои - и больно их обижают:  отнимают даром,  что хотят, к
женщинам пристают.
     Невельской узнал  также,  что  этой  весною  приходили  с юга два
больших военных корабля.  Один с 20 пушками, а другой с 14. Они пришли
еще  до  вскрытия  лимана,  пробыли  полтора  месяца  и "мерили воду и
землю".
     Смеркалось. Луна  поднялась  над  пустынными берегами,  и золотая
дорожка побежала, поблескивая, по темным водам широкой реки.
     - Хватит   на  сегодня,  -  сказал  Геннадий  Иванович,  закрывая
тетрадь,  в которую он при свете фонаря записывал услышанное.  - Спать
надо. Скажи им - доброй ночи, Афанасий.
     Невельской поднялся по Амуру почти на 120  верст  от  устья,  все
время  ласково  и приветливо встречаемый гиляками,  обещая им от имени
России помощь и защиту от всех  их  притеснителей  и  врагов.  Позвейн
снабжал  экспедицию  рыбою,  а Афанасий,  отпущенный однажды на охоту,
убил из своего удивительного ружья лося и по  частям  приволок  его  к
лагерю.
     Из всех собранных сведений становилось несомненным,  что никакого
китайского  правительственного  влияния  в этих местах нет и в помине.
Сведения графа Нессельроде о китайских флотилиях и крепостях на  Амуре
оказались   мифом.   Правда,   на  Амуре  бывали  маньчжурские  купцы,
торговавшие с гиляками,  но еще ни одного пока не встретил Невельской.
Они  не  жили  здесь  оседло,  а  только  наезжали  на время для своих
коммерческих операций. Гиляки жаловались на их недобросовестность и на
то, что они увозят с собою гиляцких женщин и продают их в Маньчжурии.
     В 120 верстах от устья Амура, у селения Оги, к Невельскому пришел
пожилой гиляк Чедано вместе со всем своим семейством.  Он принес в дар
Невельскому рису, стерлядь, рисовую водку - араку и стал говорить, что
вот как-де теперь хорошо,  что тут будут жить русские и защищать их от
маньчжуров.
     Чедано рассказал,  что выше,  верстах в 80, уже за устьем Амгуни,
на берегу есть каменные столбы,  которые, по преданию, поставлены были
русскими  очень-очень  давно.  По  поверью  гиляков,  эти  камни  надо
хранить,  а если их разрушить или сбросить  в  реку,  то  река  станет
сердитая,  бурливая,  и  в  ней  нельзя  будет промышлять рыбу.  Купцы
маньчжурские пользуются этим поверьем и все грозят,  что сбросят камни
в реку, а гиляки откупаются, чтобы маньчжуры не делали этого.
     - Спроси его, - сказал Невельской Афанасию, указывая на Чедано, -
не покажет ли он мне, где эти камни.
     Чедано с  радостью   согласился   и,   оставив   семью   в   Оги,
присоединился к экспедиции.  Они доплыли вместе до Амгуни, впадающей в
Амур на 200 верст выше его устья.  Невельской поднялся вверх по Амгуни
для  осмотра  лесов и здесь встретил нейдальцев,  которые хорошо знали
русских,  торгуя с русскими якутами в верховьях Амгуни. Возвращаясь на
Амур, подле селения Тыр, Невельской увидел 8 больших лодок, не похожих
на гиляцкие.
     - Это маньчжурские джанги (купцы), - сказал Чедано.
     Действительно, на берегу виднелась  толпа  гиляков  и  среди  них
какие-то люди с косами,  вооруженные старинными ружьями и с дымящимися
фитилями в  руках.  Невельской  приказал  причалить  к  берегу.  Толпа
двинулась ему навстречу.
     Оставив матросов и Чедано в  шлюпке,  Невельской  с  Афанасием  и
Позвейном  смело  пошел навстречу маньчжурам.  Во главе маньчжуров был
старый и толстый человек, который надменно спросил Невельского, кто он
и зачем попал сюда.
     Старик важно разгладил усы и хотел сесть на  деревянный  обрубок,
обтянутый материей,  но Невельской схватил его за плечи и,  приподняв,
оказал,  что разговаривать они должны или  оба  сидя,  или  оба  стоя.
Маньчжур крикнул что-то,  товарищи его,  зашумев,  надвинулись было на
Невельского.  Афанасий  и  Позвейн  схватились  за  ножи,  а  Геннадий
Иванович  сделал  знак  матросам  и,  выхватив  из  кармана  пистолет,
приставил его ко лбу маньчжура.
     - Если кто тронется с места, я стреляю! - крикнул Невельской.
     Переводчика не требовалось.  Старик, побледнев, закричал на своих
спутников;  те  отступили.  Гиляки,  с  интересом  наблюдавшие за этой
сценой и,  по всей вероятности,  вначале  готовые  помочь  маньчжурам,
которые   казались   им  более  сильными,  стали  хохотать  и  хвалить
Невельского.
     Между тем матрос на шлюпке развернул фальконет дулом на толпу,  а
пятеро остальных с ружьями наперевес бегом  бросились  к  Невельскому.
Перепуганный  старик  умолял  пощадить его и готов был исполнить любые
приказания.
     Геннадий Иванович  усмехнулся  и  спрятал пистолет в карман.  Ему
тотчас подали деревянный обрубок, и он жестом показал собеседнику, что
тот  тоже  может  сесть.  Старик беспрестанно кланялся и говорил,  что
поступил так плохо вначале потому,  что подумал,  будто Невельской  не
русский, а "рыжий". Так называли маньчжуры англичан.
     Старый маньчжур рассказал,  что  земли  самагиров,  нейдальцев  и
гиляков маньчжурам не принадлежат. Торговля с этими народами дозволена
маньчжурам  лишь  в  местечке  Мылка,  близ  города  Готто,  на  самой
маньчжурской границе.  В Мылку приезжают гиляки, нейдальцы и самагиры,
одаривают  начальника,  и  тогда  уже  им  разрешают  вести  мену,  но
непременно в особо устроенной ограде.
     В земли  самагиров,  нейдальцев  и  гиляков  маньчжурские   купцы
приезжают  без  дозволения правительства,  якобы для похищения женщин,
так как это не  считается  предосудительным  по  отношению  к  народу,
живущему кочевой жизнью и никому не подвластному, в том числе и Китаю.
     Отпустив маньчжуров,  Невельской отправился с Чедано и  Афанасием
на  поиски  каменных  столбов.  В  трех верстах от селения,  на правом
берегу,  над самою водою,  на утесах, он увидел четыре столба. На двух
из них были высечены годы 1649, 1663 и славянская буква Б.
     Невельской зарисовал эти столбы,  а затем выбил  на  них  дату  и
вензель Николая I.
     Вернувшись в селение Тыр,  Невельской собрал  жителей,  пригласил
маньчжуров и,  выстроив во фронт своих матросов, после барабанного боя
объявил через переводчика,  что  русские  с  давнишних  времен  всегда
считали эту землю до Хингана, а также и Сахалин принадлежащими России.
Что же касается насилия,  которые чинят жителям иностранцы,  то больше
этого не будет,  так как русские поставят на берегах вооруженные посты
для  защиты  местных  жителей,  которые  теперь  становятся   русскими
подданными.  Для  того  чтобы  это  было  известно  и  приходящим сюда
иностранным судам,  он оставляет здесь следующее  объявление,  которое
приказывает  отныне предъявлять всем иностранцам,  появляющимся в этих
местах:
     "От имени   Российского   правительства   сим   объявляется  всем
иностранным судам, плавающим в Татарском заливе, что так как прибрежье
этого залива и весь Приамурский край до корейской границы,  с островом
Сахалин,  составляют  российские  владения,  то  никакие   самовольные
распоряжения,  а  равно  и  обиды  обитающим инородцам,  не могут быть
допускаемы.  Для этого ныне  поставлены  российские  военные  посты  в
заливе  Искай  и  при  устье  реки Амур.  В случае каких-либо нужд или
столкновений   с   инородцами    нижеподписавшийся,    посланный    от
правительства уполномоченным, предлагает обращаться к начальникам этих
постов".
     Объявление это   было   составлено   на   русском,  английском  и
французском языках.
     Передав документ  одному  из местных жителей,  Невельской сошел в
шлюпку и отплыл вниз по течению. У мыса Куегда его поджидал топограф.
     Невельской высадился и, расчистив место, намеченное для основания
поста,  водрузил флагшток и подготовил все для подъема флага.  1  (13)
августа  1850 года Геннадий Иванович собрал гиляков из селения Куегда,
выстроил матросов и со всеми обрядами,  при барабанном бое и салюте из
ружей и фальконета поднял русский флаг на Амуре.
     Оставив при флаге пост из шести матросов с фальконетом и  шлюпкою
под начальством топографа,  Невельской в сопровождении Позвейна и двух
матросов на оленях через горы отправился в Петровское.  Топографу было
приказано  сделать  береговую  съемку  Амура от Николаевского поста до
лимана,  северо-восточного берега лимана и берегов залива  Счастья  до
Петровского зимовья. Так был заложен город Николаевск-на-Амуре.


         АМУРСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ РОССИЙСКО-АМЕРИКАНСКОЙ КОМПАНИИ

     Через гористую тайгу  на  оленях  ехал  Невельской.  Но  вот  лес
поредел   и   за  увалом  показалось  бледно-голубое  море.  Несколько
строящихся бревенчатых домов на берегу среди мелкорослого кустарника -
это  Петровское.  На  некотором  расстоянии  от  него - юрты гиляцкого
селения Гинель-Во.  В зимовье  все  оказалось  в  образцовом  порядке.
Деятельный  и  расторопный  Орлов  прекрасно  руководил строительством
порта.  Гиляки  охотно  оказывали  ему  помощь,  заготавливая  лес   и
доставляя его на "кошку" в Петровское.
     Распорядившись о дальнейших действиях,  Невельской отправился  на
транспорт.  Орлов  провожал  его.  "Охотск"  снялся  с  якоря,  паруса
наполнились,  и транспорт,  вспенивая воду,  медленно двинулся в море.
Орлов долго шел рядом на байдарке и махал фуражкой.
     В Аяне   Невельской   погрузил   на   "Охотск"    продовольствие,
снаряжение,  всевозможные  товары и отправил транспорт в Петровское на
зимовку для содействия Орлову,  которому предписал:  когда Амур и  его
лиман  покроются  льдом,  перевести  людей  из  Николаевского  порта в
Петровское и весной,  когда река снова очистится  ото  льдов,  усилить
этот  пост  и  начать строить в нем казармы и магазины,  а с открытием
навигации 1851  года  прислать  в  Аян  транспорт  с  донесениями.  На
"Охотске"  в  Петровское  зимовье  отправилась  жена Дмитрия Ивановича
Орлова,  приехавшая из Якутска, чтобы жить вместе с мужем в Петровском
или там, куда его еще закинет судьба.
     Сделав необходимые  распоряжения  и  закончив  дела  в  Аяне,  10
сентября Невельской отправился в Иркутск. Но генерал-губернатора он не
застал там.  Муравьев уехал в Петербург и перед отъездом распорядился:
Невельскому следовать за ним немедленно.
     Но Невельской не мог быть в Иркутске и не  повидать  Катю.  После
недолгого  колебания  отправился  он  к  Зориным.  С виду суровый,  но
внутренне холодея и кляня себя за слабость,  Геннадий  Иванович  ждал,
пока  слуга  ходил  докладывать  о нем хозяевам.  Страх и недовольство
собой растаяли сразу при виде радостного смущения  Кати.  Больше  двух
часов  просидели  они в гостиной Зориных.  Взволнованно,  с увлечением
говорили Катя и Невельской.  Глаза девушки сквозь навернувшиеся  слезы
сияли   радостью   и   глубоким   чувством.  А  сколько  еще  осталось
нерассказанного,  недосказанного!  Но  надо  уходить.  Вечером   снова
дорога,   снега,  леса  и  впереди  Петербург.  Невельской,  прощаясь,
задерживает в своей руке маленькую горячую руку Кати. С новой энергией
и новой решимостью уезжает он, зная, что уже не одинок.
     Всю ночь скрипят полозья, возок швыряет по ухабам. Лошади несутся
сибирским галопом, обгоняя в темноте медленные обозы. Всю ночь не спит
Невельской,  и радостны его мысли.  А в Иркутске Катя думает о далеком
путнике.

     Донесение о  своих  действиях  в  лето 1850 года Невельской еще 4
сентября  послал  в  Петербург.  Муравьев  получил  его  и  к  приезду
Невельского  уже  успел,  как говорилось,  "повергнуть это сообщение к
стопам его величества".
     Николай I,   не   вникая  в  подробности,  передал  сообщение  на
рассмотрение  Особого  комитета.   Членами   этого   комитета,   кроме
Меншикова, Муравьева и Перовского, были Нессельроде, Чернышев и другие
противники решительных действий на Амуре.
     Возбужденный и немного встревоженный,  шел Невельской на свидание
с  Муравьевым.  Как-то  обернулось  дело?  Ведь  что  ни  говори,   он
действовал   прямо  вопреки  повелениям  свыше.  "Ну,  да  что  же!  -
подбадривал он себя.  - Что бы ни случилось со мною,  а дело  сделано.
Русский флаг на Амуре поднят, и заявление о принадлежности края России
пущено в обращение..."
     Невельской вошел  в  отель "Бокен",  где остановился Муравьев,  и
пока  лакей  докладывал  о  нем,  Геннадий  Иванович  слышал  громкий,
возбужденный голос генерал-губернатора,  что-то рассказывавшего. Потом
голос этот стих, и после короткого молчания Муравьев сказал:
     - Где же он? Ведите скорее сюда!
     Оставив всякую   официальность,   генерал   протянул    навстречу
Невельскому обе руки с серьезным и соболезнующим выражением лица.
     - Геннадий Иванович,  голубчик...  Приехали, наконец! - сказал он
как-то неуверенно, и Невельской понял, что случилась беда.
     - Несчастье, ваше высокопревосходительство? - коротко спросил он,
пожимая руку генерал-губернатора.
     Тут только Невельской  заметил  Струве,  приближенного  чиновника
Муравьева,  и  поклонился  ему.  Струве ответил на поклон с похоронным
видом.
     Случилось самое  худшее,  чего  только  мог  ожидать  Невельской.
Особый комитет постановил разжаловать его в матросы  с  лишением  всех
прав состояния, а поставленные им на Амуре посты снять, упразднить.
     Вот что рассказал Муравьев.
     Заседание комитета было бурное.  Нессельроде, совершенно выйдя из
себя,  потеряв обычную выдержку, стучал рукой по столу и кричал о том,
что занимать устье Амура опасно и преждевременно.
     - Благоразумие требует оставить этот пункт,  не ожидая никаких по
этому  поводу  вопросов  и  жалоб от китайского правительства,  чем мы
избежим крайней  опасности!  Кто  может  поручиться,  что  китайцы  не
вытеснят  оттуда  горсть  наших  людей и не нанесут оскорбления нашему
флагу?!  Для  сохранения  чести  и  достоинства  нашего  правительства
гораздо лучше теперь же удалиться оттуда...
     Нессельроде требовал немедленно разжаловать Невельского  и  снять
посты на Амуре. Муравьев защищал Геннадия Ивановича, доказывая, что он
действовал согласно с мнением генерал-губернатора, что нерешительная и
робкая  политика  на  Востоке  приведет  Россию  к  большим  потерям и
скомпрометирует в глазах Китая и европейских держав.
     Горячее выступление  Муравьева  вызвало  раздражение  против него
среди членов комитета (кроме Перовского и Меншикова).  Чернышев бросил
ему  упрек,  что он-де просто хочет воздвигнуть себе памятник и во имя
этого подвергает риску безопасность государства.
     Меншиков хотя  и  не очень-то решительно,  но промямлил несколько
слов в защиту амурских  деятелей.  Перовский  выступил  более  твердо.
Поддерживая генерал-губернатора,  он говорил, что действия Невельского
были вызваны важными обстоятельствами,  встреченными им на месте.  Что
следует не только не снимать, а усилить Николаевский пост. И не только
усилить, но в устье Амура и на лимане постоянно иметь надежное военное
судно.
     Бурное продолжительное   заседание   окончилось    без    всякого
определенного  заключения.  Ясно  было  одно:  силы  слишком неравны и
постановление будет не в  пользу  мнения  Муравьева  и  Перовского.  И
действительно,  Муравьеву  прислали журнал заседания,  уже подписанный
почти всеми членами комитета. В журнале после описания различного рода
неудобств и осложнений,  которые влечет за собой занятие Амура, стояло
решение о  снятии  русских  постов,  а  виновника  всей  этой  истории
Невельского  за  действия  в высшей мере дерзкие,  вредные и противные
высочайшей воле постановлено было разжаловать  в  матросы  с  лишением
всех  прав  состояния.  В  заключение было сказано,  что "призванный в
заседание генерал-губернатор Муравьев согласился с этим мнением".*  (*
И. Барсуков. Граф Н. Н. Муравьев-Амурский, кн. I. М., 1891, стр. 282.)
     Курьер, привезший этот  журнал,  объявил  генерал-губернатору  от
имени Нессельроде, что его просят "только подписать", а журнал требуют
немедленно возвратить.  Это было вечером, у Муравьева были гости, и он
не  исполнил  желания  Нессельроде.  Предложив  курьеру чашку чая,  он
написал  свое  особое  мнение  в  кратких,   но   весьма   решительных
выражениях, высказав принципиальное несогласие с вынесенным решением.
     Сегодня утром Муравьев просил аудиенцию  у  государя  и  вот  уже
одет, чтобы ехать в Зимний дворец.
     Вскоре после  ухода  Муравьева  пришел  Корсаков,  приехавший   с
Невельским.   Нетерпеливо   и   взволнованно   ждали  сибиряки  своего
командира.  Время тянулось медленно,  разговор не клеился. Невельской,
внешне спокойный,  но смертельно бледный, ходил по маленькой гостиной.
Наконец послышался шум шагов по коридору, голоса. Тревожно вглядываясь
в лицо входящего Муравьева, Невельской шагнул ему навстречу. Радостный
вид генерал-губернатора сразу развеял гнетущее настроение ожидавших. С
просветлевшим лицом слушал Невельской рассказ Муравьева.
     Николай I со вниманием отнесся к  докладу  генерал-губернатора  о
важных  причинах,  толкнувших  Невельского на решительные действия,  а
когда  прочел  постановление  комитета  относительно  Невельского,  то
передернул плечами и, бросив журнал на стол, сказал:
     - Поступок Невельского молодецкий,  благородный и патриотический,
и где раз поднят русский флаг, он уже опускаться не должен.
     И на   журнале   написал:   "Комитету   собраться    вновь    под
председательством наследника престола".
     Снова начались заседания комитета в том же составе,  но  уже  под
председательством будущего царя Александра II,  который принял сторону
Муравьева  и  Перовского.  Это  раскололо  единый  фронт   противников
Муравьева. Чернышев, Нессельроде и Вронченко остались в оппозиции. Они
не могли отступить от своих прежних  мнений,  не  потеряв  авторитета.
Результатом разногласий было новое двойственное решение. Оно сводилось
к   тому,   чтобы   оставить   Николаевский   пост   в   виде    лавки
Российско-Американской компании и никаких дальнейших шагов в этом крае
не предпринимать. Для охраны и других надобностей послать из сибирской
флотилии  в Петровское зимовье 60 человек при двух офицерах и доктора.
Начальником экспедиции  по  настоянию  Муравьева  был  снова  назначен
Невельской.
     Таким образом,   правительство   опять   оказалось    чрезвычайно
осторожным  и  нерешительным,  сваливая всю ответственность на частную
компанию.  Этим самым Амурская экспедиция была лишена того авторитета,
размаха,  который  она  должна была бы приобрести,  будучи экспедицией
правительственной.  А между тем эта мера ни в какой степени не ввела в
заблуждение китайцев.  Как выяснилось впоследствии,  ни китайское,  ни
другие иностранные правительства даже и представить себе не могли, что
люди,  так отважно и беззаветно действующие на Амуре,  - представители
частного акционерного  общества,  а  не  правительственные  чиновники.
Осторожная  методика  министерства иностранных дел никого не обманула,
но лишила экспедицию многих преимуществ и принесла бесчисленные беды и
неприятности,  которые  были  преодолены  только  личным  мужеством  и
самоотвержением членов этой экспедиции.
     Средства, выделенные    на    содержание   Амурской   экспедиции,
составляли всего лишь 17 тысяч рублей в  год,  считая  и  жалованье  и
расходы на питание и снаряжение.
     Как и  до  сих  пор,  Невельской  оставался  лишенным  и  прав  и
физических возможностей для выполнения своей высокой миссии.  Но он не
опустил рук и не отступил перед непреодолимым, казалось, препятствием.
С  новой энергией и твердой решимостью отправился он в дальний путь из
негостеприимного Петербурга.



     В Иркутске,  в маленькой гостиной генеральши Зориной,  Невельской
снова встретился с Катей.
     А через две недели в домовой церкви при губернаторском доме,  без
шума и блеска, в присутствии только самых близких родных да Муравьева,
была отпразднована свадьба Невельского с Катей Ельчаниновой.
     Первые дни   молодые   жили   в  доме  Зориных.  Близилось  время
отправления в экспедицию. Однажды Невельской заговорил с молодой женой
о том, как и где она будет жить в его отсутствие.
     Веселая, смешливая Катя сделалась вдруг серьезной и, твердо глядя
на мужа, сказала:
     - Мое место рядом с мужем,  куда бы ни  забросила  его  судьба  и
долг.
     Напрасно горячился  Невельской,  доказывая,  что  ей  не  вынести
лишений,   трудов   и   опасностей,  связанных  с  путешествием.  Катя
настаивала на своем, и он скрепя сердце согласился взять ее с собою.
     В начале мая Геннадий Иванович с женой отправились в путь. Родные
провожали Катю, проехав с нею несколько почтовых станций. Было ветрено
и  ненастно.  Прощаясь,  Катя не удержалась от слез.  Но вот тарантас,
крытый кожей,  покатил по грязи,  а за ним  и  подводы  с  грузом.  На
крыльце маленькой станции остались провожающие, махая платками.
     Достигнув через несколько дней Лены,  путешественники пересели  в
паузки. Лена, серая под дождливым небом, не была так красива, какой ее
описывал Невельской Кате.  В каюте было сыро.  Люди  ходили  в  мокрой
одежде. Кате стало нехорошо, но она стойко держалась и просила мужа не
беспокоиться и не отрываться от дела ради нее.  (Паузок - плоскодонное
речное судно. Обычно ходит с крупными судами и служит для снятия с них
груза, когда последние садятся на мель.)
     В письмах   с   пути  Катя  рассказывала  родственникам  о  своих
впечатлениях.

     "На корабле, 28 мая.
     Сегодня мы  провели  очень  дурную ночь,  мои дорогие друзья.  До
самого утра шел проливной дождь. Теперь прояснилось, и мой муж немного
отдыхает  после своих трудов.  Я же хотя и думала сделать то же самое,
но не могла уснуть.
     Мои мысли  и  мое  сердце унеслись к вам,  и сейчас же сон как бы
рукой сняло:  его заменило непреодолимое желание поболтать с вами хоть
письменно, к сожалению.
     Я теперь не такая печальная,  и моя веселость напоминает  времена
Иркутска.
     Если я вам об этом и пишу в каждом письме,  это потому,  что знаю
вашу  любовь  ко  мне  и  беспокойство  дяди  на  этот  счет и я спешу
успокоить вас относительно нравственного моего  состояния.  Ваша  Катя
очень счастлива, она более и более привязывается к благородному другу,
который ее выбрал между всеми.  Я вам  клянусь,  что  опасности  столь
необыкновенного путешествия меня пугают теперь меньше, чем когда-либо.
Если я еще очень страдаю от нашей разлуки,  то мой муж  всегда  найдет
средство  меня  развлечь и успокоить.  Он так нежно заботится обо мне,
имеет такую глубокую  привязанность  ко  мне,  он  такой  благородный,
безукоризненный герой.
     Ему всегда удается возвратить покой  моей  душе  и  мыслям,  и  я
делаюсь опять весела и резва, забавляя и заставляя хохотать степенного
господина Невельского, благодаря сотням шалостей, которые приходят мне
в голову.
     На коленях  благодарю  я   господа,   что   он   мне   послал   в
покровительство этого чудного человека, любовь которого - моя гордость
и будет для меня сильной опорой  в  испытаниях,  которые  меня,  может
быть, ожидают впереди".

     "Станция Аллах-Юн.
     Мы уже  сделали  половину  пути.  Все,  в  общем,   слава   богу,
благополучно, несмотря на все ужасы этой дороги. Вы знаете, что я была
готова встретить всякие препятствия и неудобства,  но действительность
превзошла  все,  что могло нарисовать мне мое воображение.  Никогда не
могла я себе представить,  что такие дороги существуют  на  свете.  То
приходится  вязнуть  в болотах,  то с величайшим трудом пробираться по
непроходимым лесным дебрям,  то  взбираться  на  скалы  по  невероятно
крутым  тропинкам,  то,  наконец,  переправляться вплавь через быстрые
реки.  Природа дика,  но величественна. Видно, что рука человеческая и
не  прикасалась  к  ней,  пытаясь  сделать дороги хотя бы мало-мальски
сносными.  Правда,  иногда  попадались   мостики   самой   первобытной
постройки... но проходить по этим сооружениям в высшей степени опасно.
В них громадные щели между бревнами,  а между тем мосты эти перекинуты
нередко  через  пропасти  или  через  глубокие  потоки;  лошадь должна
скакать  через  эти  зияющие  отверстия,  и  у  всадника  легко  может
закружиться голова.  Нельзя описать все ужасы этого путешествия!  Надо
самому  все  это  испытать,   чтобы   понять,   какой   опасности   мы
подвергались.
     Я, впрочем, не отчаиваюсь и по-прежнему предпочитаю гамак седлу,*
вопреки тому, что мне говорили в Якутске, предупреждая о бесполезности
гамака.  В опасных  местах  пути,  мне  кажется,  все-таки  безопаснее
оставаться  в  гамаке,  чем  ехать  верхом.  На  лошади легко потерять
равновесие,  если сделается головокружение,  когда посмотришь вниз, на
пропасти,  с высоты горных обрывов или между щелями мостиков.  Я делаю
верхом по 30 верст в день и до сих пор не садилась еще на  взятое  для
меня мужское седло. Дамское гораздо удобнее; мой муж также находит это
и иногда пользуется им.  Это покажется вам смешным,  но вы  понимаете,
что  потеряешь  всякое  кокетство  в этих диких краях,  где приходится
оставить  все  привычки  цивилизованного  мира,  в  особенности  после
двухнедельной   езды   по  адским  дорогам,  когда  совсем  разбит  от
усталости,  о которой,  к счастью,  вы не имеете никакого понятия. Ах,
что  мы  вытерпели!  Несмотря на все усилия над собой,  бывают минуты,
когда я ослабеваю и теряю  всякое  мужество.  Однажды,  например,  нам
пришлось   переправляться   вплавь  через  глубокую  и  быструю  реку!
Разразилась гроза,  молния ослепляла нас,  а  сильные  раскаты  грома,
которые  эхо  повторяло  со всех сторон,  отражаясь в горах Яблонового
хребта,  пугали лошадей.  Они то и дело взвивались на дыбы.  Дождь лил
как  из  ведра.  Ледяная вода текла без удержу по лицу,  по рукам,  по
ногам.  Тропинка,  по которой мы пробирались,  была,  кажется, опаснее
всех  предыдущих.  Мы  переезжали  то  по горным плоскостям,  то через
ледники,  где вязли в снегу,  то спускались с крутых  скал  по  голым,
почти  отвесным  обрывам  и пробирались по узким и скользким дорожкам,
загроможденным громадными каменными глыбами.  Напуганная,  иззябшая, с
нетерпением  ожидала  я  той  минуты,  когда  наконец  нам можно будет
остановиться.  На мое несчастье, прошло еще немало времени, пока нашли
место  для  отдыха.  Оно  оказалось  под сводом из скал,  нависших над
углублением. Наскоро устроили там палатку, и эта жалкая яма показалась
мне  раем,  когда  перед огнем я могла наконец просушить одежду и хоть
немного  обогреться.  С  каким  наслаждением  я  расположилась   после
стольких  часов  мучений на моей походной кровати.  Утром я проснулась
спокойная и веселая.  Яркое солнце освещало чудную  картину  и  свежим
радостным  блеском  изгладило мрачные впечатления вчерашнего дня.  Так
вот каким образом мы продвигаемся вперед, мои добрые друзья.
                                                                Катя".
     (* Для езды по Охотскому тракту  иногда  устраивали  нечто  вроде
конного  паланкина  или  носилок.  В такие носилки или гамак спереди и
сзади впрягались лошади.  Путешественник устраивался в гамаке лежа и в
таком  положении  проделывал этот путь,  выходя только в особо опасных
местах.)

     "Охотск, 28 июня.
     Добрая тетя!
     Если бы вы знали,  как я довольна,  что мы добрались  наконец  до
Охотска.  С тех пор как я вам писала из Аллах-Юна,  я, несмотря на все
предосторожности и всеобщие заботы обо мне, была очень больна и до сих
пор чувствую себя еще слабой.
     Мой муж очень занят.  Он  еще  не  решил,  на  каком  корабле  мы
поплывем в Аян. Кроме того, ему нужно выбрать 50 матросов и казаков из
Охотска. Они последуют за нами в Петровск со своими семьями.
     Так как  мой  муж желает выбрать самых лучших из этих людей,  то,
разумеется,  сделать это нелегко...  Нужно о стольких вещах подумать и
предугадать  всякие  случайности.  Мой  муж  распоряжается  обо всем и
осматривает сам  даже  столярный  инструмент:  на  нем  лежит  большая
ответственность.  Он думает об этом день и ночь, и заботы эти отнимают
у него сон и аппетит.  Он весь поглощен той мыслью,  чтобы  ничего  не
упустить  такого,  что  послужило  бы  в  пользу  будущей колонии,  ее
благосостоянию и сохранило бы здоровье всех тех,  которых он увозит  с
собой к неведомым еще местам у устья реки Амура.
     Еще несколько слов,  друзья мои.  Мы поплывем  на  "Байкале".  Не
правда ли,  как странно, что первый корабль, который я увидела в своей
жизни,  был именно тот, которым мой муж командовал во время его чудных
открытий?  Мы  надеемся отплыть завтра,  если ветер будет попутный.  Я
сделала несколько покупок в Охотске;  между  прочим,  купила  красивую
мебель гостиной за довольно сходную цену..."
     Геннадий Иванович был немного  смущен  покупкою.  Что  они  будут
делать  с  этой мебелью в пустынном,  диком краю,  в тесной избушке из
сырого леса?  Но Екатерина Ивановна так  счастлива  была  своей  ролью
самостоятельной хозяйки, что Невельской не стал ее разочаровывать.
     В Охотске   Невельского   ждали   неприятности.   Транспорт    из
Петровского  зимовья  должен  был  прийти  с началом навигации,  но не
пришел, хотя Орлову даны были самые точные инструкции на этот счет.
     Относительно Петровского  зимовья уже с зимы ходили дурные слухи,
и  отсутствие   "Охотска",   казалось,   подтверждало   их.   Известий
непосредственно от Орлова, исполнительного и пунктуального служаки, не
приходило. Невельской очень тревожился.
     В Аяне определенно говорили,  что зимовье разграблено, а гарнизон
истреблен.  Нельзя  было  терять  времени.  В  Аянском  порту,   кроме
транспорта  "Байкал",  на  котором Невельской с командой и материалами
должен был идти в Петровское,  стоял корабль компании  "Шелехов".  Это
был  барк  (трехмачтовое  мореходное  судно),  груженный  припасами  и
снаряжением для  русских  владений  в  Америке.  В  ближайшие  дни  он
отплывал в Ситху.
     Невельской созвал на совет офицеров Охотского порта  и  кораблей.
Решено  было  отправить  "Шелехова" вместе с "Байкалом" в Петровское в
качестве подкрепления.
     Кроме команды  этих  кораблей,  в  распоряжении  Невельского были
зимовщики -  члены  экспедиции:  лейтенант  Бошняк,  штурман  Воронин,
доктор Орлов,  топограф и 30 человек матросов и казаков. Из них пятеро
везли с собой семьи.
     Лейтенант Николай     Константинович    Бошняк    -    энергичный
двадцатидвухлетний юноша - очень нравился Геннадию  Ивановичу.  Бошняк
горел  желанием  скорее  очутиться  на  Амуре  и  все силы,  всю жизнь
посвятить подвигам во славу родины.  А пока он дельно помогал Геннадию
Ивановичу в его сборах.
     Когда все было готово, корабли отплыли в залив Счастья.
     Переход до Петровского был совершен быстро и без приключений.  Но
уже совсем невдалеке от  места  назначения  на  море  вдруг  опустился
густой туман, наступила ночь, и оба судна из предосторожности стали на
якорь.
     Утро пришло туманное, серое, "мрачность" облегала горизонт. Ветра
почти не было,  и суда медленно двигались к  входу  в  залив  Счастья.
Серое, неприветливое море лениво катило некрупную зыбь. Сквозь обрывки
тумана виднелись пустынные низкие берега.  Внезапно "Байкал"  наскочил
на песчаный риф.  Был отлив,  и корабль находился в опасном положении.
"Шелехов" медленно двигался на помощь.
     Трижды стреляли  из  пушек в надежде,  что в Петровском услышат и
придут на помощь,  но  ответа  не  было.  Между  тем  волны  прибивали
"Байкал" к подводному камню.  Опасность все возрастала.  На "Шелехове"
вдруг возникла тревожная суета. В трюме открылась течь, вода прибывала
с угрожающей быстротой.  Помпы не успевали откачивать ее,  и "Шелехов"
заметно погружался в море.
     Невельской направил  судно  к  мели.  На  палубе женщины и дети с
воплями метались в разные стороны.  Здесь же матросы равняли бочонки с
порохом и спешно выносили из трюмов груз.  Офицеры и казаки работали у
помп.  Екатерина Ивановна пробовала  успокоить  женщин,  но  никто  не
слушал ее. Невельской приказал спускать шлюпки, чтобы перевезти женщин
и детей на "Байкал".  Между тем благоприятный ветер -  на  берег  -  и
близость  мели  позволили  команде  спасти  судно.  "Шелехов",  скрипя
грузным корпусом с полощущими парусами,  наскочил на  мель.  Вода  уже
достигала русленей.  Ветер, усиливаясь, свистел в снастях, и волны шли
прямо через палубу.  Из Петровского не отвечали на выстрелы с тонущего
судна.
     Женщин и детей стали ссаживать в шлюпки.  Екатерина  Ивановна  на
просьбы  офицеров покинуть корабль отвечала,  что она жена командира и
сойдет последней.  Все время она держалась мужественно и твердо. Глядя
на нее,  никто не мог бы сказать,  что она испытывает страх.  И только
уже в шлюпке,  когда волны сорвали с палубы красивую  мебель,  которую
она  впервые  в  жизни  купила  самостоятельно,  Екатерина Ивановна не
выдержала и заплакала.  Лейтенант  Бошняк,  управлявший  лодкой,  стал
успокаивать  ее,  но  она,  улыбаясь  сквозь  слезы,  указала рукой на
мелькающие в волнах ножки новеньких кресел и уверила его,  что  плачет
не от страха.
     Женщин и детей  оставили  на  "Байкале",  а  остальные  работали,
спасая груз с полузатонувшего "Шелехова".
     На следующее  утро  ветер  стих  и   туман   рассеялся.   Гиляки,
собравшиеся   на  "кошке",  с  готовностью  помогали  выйти  на  берег
потерпевшим крушение и дали знать  в  Петровское,  где  все  оказалось
благополучно.  Оттуда пришли две шлюпки.  "Байкал" с приливом снялся с
мели.  Все слухи о несчастье в  Петровском  оказались  ложными,  а  на
сигнал  о  бедствии  (пушечные  выстрелы)  ответа не было потому,  что
транспорты сели на мель в 10 милях от зимовья.  Вследствие тумана  они
спустились к югу ниже, чем было нужно.
     Женщин и детей на баркасе  переправили  в  Петровское.  Вслед  за
баркасом на быстроходном вельботе Невельской сам повез жену.
     Между грядою рифов и мысом - окончанием  песчаной  "кошки"  -  на
отмелом входе в гавань Счастья волны Охотского моря рушились пенистыми
гребнями.
     - И  всегда-то  тут  ходят  буруны,  -  мрачно  буркнул загребной
матрос.
     Екатерина Ивановна с тревогой следила,  как тяжелый баркас, ныряя
и взлетая на грозные гребни,  пересекает опасную полосу. Баркас прошел
благополучно,  за  ним стрелою пронесся вельбот.  Наконец и спокойные,
как в озере, воды гавани Счастья. Екатерина Ивановна, забыв только что
пережитое ощущение опасности,  жадно оглядывала местность, где суждено
ей было провести, быть может, долгие годы.
     Песчаная "кошка" шириною в километр ограждала с севера тихие воды
озера-бухты.  К югу виднелись низменные острова,  а за  ними  гористый
берег материка.
     Вельбот обогнал баркас и ходко шел вдоль косы.
     Среди мелкого, чахлого кустарника выглянуло несколько бревенчатых
домиков.
     Неподалеку несколько  неуклюжих  гиляцких  юрт.  На берегу сидели
кучкой гиляки,  одетые в собачьи шкуры мехом вверх. Несколько матросов
ожидали  приближения  вельбота.  Вдоль  берега бегали и лаяли гиляцкие
псы.
     Картина была не из веселых.
     Оставив Екатерину Ивановну устраиваться в  Петровском  с  помощью
жены штурмана Орлова, Невельской занялся спасением и разгрузкой барка,
севшего на мель.
     Тридцатого июля в море показалось судно.  Еще издали по изяществу
обвода и шахматной клетке пушечных портов вдоль борта,  по ходу и всей
"повадке"  Невельской  узнал  военное  судно.  С  тревогой поднял он к
глазам подзорную трубу и увидел  андреевский  флаг.  Это  был  русский
корвет  "Оливуца",  пришедший  из Кронштадта,  чтобы нести крейсерскую
службу на Тихом океане.
     Корвет вошел   в  залив  Счастья.  Невельской  и  его  сотрудники
познакомились со вновь прибывшими.  Команда корвета обращена  была  на
разгрузку  и  разоружение  барка,  а часть офицеров вместе с офицерами
"Байкала" и "Шелехова" составили комиссию для  выяснения,  почему  так
быстро и неожиданно затонул "Шелехов".
     Обследование показало,  что  барк  имел  чрезвычайно   слабое   и
ненадежное крепление.
     Акт, подписанный капитаном Сущевым и другими  офицерами,  гласил,
что  "потопление  барка  "Шелехов" в спокойном песчаном заливе не есть
крушение,  но избавление команды и  более  половины  груза  от  весьма
вероятного крушения барка осенью в океане".
     С помощью моряков "Оливуцы" весь груз "Шелехова",  кроме  соли  и
сахара, был спасен. Сняли с барка также такелаж и рангоут.
     Из-за гибели судна,  принадлежащего компании, у Невельского могли
получиться  большие  неприятности,  но  комиссия  офицеров  флота  под
председательством   командира   корвета   капитан-лейтенанта    Сущева
установила,  что  Российско-Американская  компания при покупке барка в
Сан-Франциско была бессовестно  обманута.  Подводная  часть  его  была
скреплена  до такой степени слабо,  что от незначительной качки отошли
две доски у форштевня, отчего и образовалась течь.
     Несомненно, не случись несчастья здесь,  у берегов, оно произошло
бы позже,  при переходе  из  Петровского  в  Ситху,  и  при  океанском
волнении  и свежем ветре барк должен был бы погибнуть со всем экипажем
и грузом.
     Первый же  свежий  ветер  с  моря  не  оставил на песчаном рифе и
следов от злополучного судна. Это лишний раз подтвердило непригодность
и слабость корпуса барка.
     О гибели "Шелехова" лейтенант Бошняк в своих заметках об Амурской
экспедиции  пишет:  "Это  был едва ли не самый чувствительный удар для
начинающейся  Амурской  экспедиции,  послуживший  поводом  ко   многим
нелепым  толкам,  в  особенности,  когда  на эту экспедицию и без того
смотрели косо,  потому что она задевала много личных интересов и можно
сказать, что немногие желали ее осуществления".* (* Бошняк, лейтенант.
Экспедиция в Приамурском крае.  "Морской сборник",  1858,  Э 12,  стр.
179.)
     В спасательных работах большую энергию проявил мичман  Чихачев  с
корвета "Оливуца".  Незадолго до отхода корвета из Петровского Чихачев
вместе  с  Бошняком  (молодые  люди  успели  подружиться)   явился   к
Невельскому  и  просил  помочь  ему  списаться  с  корвета и разрешить
участвовать в экспедиции.  Невельской  был  бы  рад  оставить  у  себя
дельного  мичмана,  но  для  этого  требовалось  разрешение  командира
"Оливуцы". К счастью, Сущев быстро сдался на уговоры, и мичман Чихачев
стал офицером Амурской экспедиции.
     Девятнадцатого августа "Оливуца" ушла из Петровского.



     Немедленно по выгрузке  в  Петровском  и  ликвидации  последствий
кораблекрушения Невельской приступил к проверке сделанного зимовавшими
здесь Орловым и Гавриловым.
     В самом зимовье были построены жилые дома и складочные помещения,
хотя и тесные,  но в общем достаточные для  размещения  в  них  членов
экспедиции.  Транспорт  "Охотск" не смог выйти в море,  так как буря и
сильный  ледоход  выбросили  его  на  берег   и   серьезно   повредили
расшатанный  и  гнилой  корпус.  Самое  неприятное  известие  касалось
устройства жилья в Николаевском посту.
     Последним зимним  путем Орлов,  захватив с собой восемь матросов,
отправился  на  мыс  Куегда,  чтобы  построить   дом   для   гарнизона
Николаевского поста. Старый служака, с добродушным презрением относясь
к воинственности "инородцев",  не захватил с собой  оружия.  Когда  он
приступил  к  рубке  леса,  вокруг  собрались  гиляки  и  стали мешать
рабочим.  Маньчжуры строго приказали им не допускать русских  селиться
здесь, уверяя, что со вскрытием рек сюда придет войско для истребления
русских и наказания  тех  гиляков,  которые  будут  им  содействовать.
Возбужденная  толпа  явно  не  прочь была расправиться с русскими,  не
дожидаясь  маньчжуров.  Очень  соблазнительно   было   воспользоваться
инструментами  и снаряжением маленькой экспедиции.  Орлов,  досадуя на
свою непредусмотрительность, отступил, избегая стычки.
     Узнав подробности этого происшествия, Невельской сделал серьезный
выговор Орлову за нерешительность.
     Прежде чем   приступить   к  выполнению  программы  исследований,
необходимо  было  нейтрализовать  последствия   неудачной   экспедиции
Орлова.
     В Николаевском   посту   была   одна   четырехвесельная   шлюпка,
вооруженная  фальконетом.  Откомандировав  Чихачева и топографа Попова
для наблюдения и съемки берегов Южного пролива и южной  части  лимана,
Невельской захватил с собой лейтенанта Бошняка,  Березина и 25 человек
вооруженных матросов и отправился по Амуру на вельботе  и  байдарке  к
мысу Куегда.
     В Николаевском Невельской собрал гиляков и объяснил им,  что  они
поступили  очень  плохо,  пытаясь  повредить  русским  и  послушавшись
маньчжуров.  Ведь они же сами обращались к Невельскому за  защитой  от
несправедливостей и жестокостей маньчжурских купцов.
     Гиляки цокали языком и смущенно разводили руками.
     - Почему   вы  хотели  напасть  на  Орлов-джангина?  -  спрашивал
Геннадий Иванович.  - Разве он плохой человек?  Или он поступал с вами
хуже, чем маньчжуры?
     - Нет,  нет!  - заволновались  гиляки.  -  Они  знают,  бачка,  -
переводил  Афанасий,  - они больно хорошо знают,  Орлов-джангин больно
хороший человек. Он нам совсем, как свой человек! - Афанасий объяснил,
что  гиляки  хотели напасть на русских не по доброй воле,  их запугали
маньчжурские купцы. А сами они не хотят русским плохого.
     Дело прояснилось.
     Несколько маньчжуров находилось в одном из ближних селений, и как
раз  они  были из тех,  кто возбуждал гиляков против новых пришельцев.
Невельской потребовал их к себе и устроил суд.  Единодушные  показания
гиляков  обвинили  торговцев не только в антирусской агитации,  но и в
притеснениях и жестокостях, которые они чинили над местными жителями.
     Сделав внушение купцам,  Невельской приказал высечь нескольких из
них в присутствии толпы гиляков.
     Несмотря на  то,  что  во  флоте телесные наказания были обычны и
повседневны.  Невельской  почти  никогда  не  прибегал  к   ним.   Эта
решительная   мера   была  вызвана  чрезвычайными  обстоятельствами  и
наглядно показала маньчжурским купцам,  что  они  должны  сообразовать
свое доведение с требованиями Невельского.  Геннадий Иванович понимал,
что это,  наверное,  не последняя попытка бродячих купцов не допустить
порядков, устанавливаемых им на Амуре.
     Борьба с маньчжурскими  торгашами  была  далеко  не  единственной
проблемой  для Невельского.  Препятствия,  беды,  опасности грозили со
всех  сторон.  И  противопоставить  им  он  мог  только  свою  волю  и
самоотверженность да мужество своих помощников.
     Действительно, Невельской был  отправлен  на  Амур  с  поручением
очень незначительным:  для "расторжки с гиляками".  Ему запрещено было
"касаться"  каких-либо  местностей  на  Амуре,  кроме  Петровского   и
Николаевска.   Геннадий   Иванович  уже  испытал,  чем  может  грозить
ослушание.  Но он  предвидел,  какой  вред  может  принести  отечеству
трусливая  политика  Нессельроде  и Чернышева.  Он понимал также,  что
Муравьев недооценивает значение Амура и гаваней,  расположенных  южнее
устья  реки,  хотя  и  сознает необходимость для России иметь твердые,
надежные позиции на Тихом океане.
     Увлекшись Петропавловском и Авачинской губой, Муравьев уже в этом
году вложил большие средства в  постройку  там  крепости  и  прокладку
дороги из Якутска в Аян - для снабжения Петропавловска.
     Невельской был убежден, что затраты эти - бросовые. Видя истинное
положение   вещей   и   угадывая   тяжелые   последствия  ошибочных  и
недальновидных действий правительства и самого Муравьева,  он  не  мог
ограничиться "расторжкой с гиляками".
     Твердо решив не отступать  с  намеченного  пути  и  идти  на  все
жертвы,  Невельской  думал  над  тем,  как  привести в исполнение свое
намерение - открыть глаза правительству на важность Амура для  Сибири,
тихоокеанских  побережий  и  для  всей  России.  Как доказать то,  что
очевидно и что подтверждается  даже  маньчжурскими  купцами,  то  есть
независимость низовий Амура и племен,  здесь живущих,  от Китая? Кроме
того,  нужно найти на  берегах  Татарского  пролива  бухты  -  будущие
гавани, порты. Гиляки и гольды уверяли, что такие бухты существуют. Но
для того,  чтобы описать их, исследовать всесторонне и занять военными
постами, нужны большие средства. А в распоряжении Невельского всего 17
тысяч рублей в год,  ни одного мореходного судна, мало людей. Было еще
одно     серьезнейшее    препятствие    на    пути    Невельского    -
недоброжелательство Завойко  и  всех  деятелей  Российско-Американской
компании, недовольных его открытиями.
     Планы Невельского   не   ограничивались    рамками    инструкции.
Экономически  экспедиция  зависела от Российско-Американской компании,
то есть от того же Завойко,  благодаря его  связям  и  положению.  Как
представитель  компании,  Завойко был в первую очередь заинтересован в
доходах,  которые должны были поступать от новой фактории. Как человек
мстительный  и  недобрый,  он  не  забыл о неприятностях,  которые ему
пришлось перенести в связи с открытиями Невельского.
     Таким образом,  в смысле снабжения и снаряжения Геннадий Иванович
зависел от человека,  не только чуждого его замыслам,  но и  враждебно
настроенного.
     Невельской внимательно приглядывался к своим помощникам.
     Орлов, неутомимый,   опытный  в  зимних  и  летних  путешествиях,
закаленный и не боящийся лишений, знающий туземные языки.
     Бошняк, молодой,  полный  сил  и  энергии,  хорошо знающий основы
картографии и штурманское дело,  мечтающий о патриотическом подвиге  и
фанатически преданный самому Невельскому.
     Чихачев, мичман, ни в чем не уступающий Бошняку.
     Березин, "якутский   мещанин",   настоящий  самородок,  найденный
Завойко.  Решительный,  отважный  человек,  очень  умный,  великолепно
ориентирующийся,  легко  читающий  карту  и умеющий делать глазомерную
съемку. Березин знал тунгусский язык и был привычен к суровым условиям
летних и зимних путешествий.  Понимал задачи, стоящие перед Невельским
и с радостью готов  был  ему  помогать.  Но  по  должности  приказчика
Российско-Американской компании он обязан был заниматься торговлей,  а
не "бесцельными", с точки зрения Завойко и других, странствиями.
     Тунгус Афанасий,  человек необыкновенной выносливости и мужества.
Добряк и  всеобщий  любимец,  трогательно  привязавшийся  к  Орлову  и
полюбивший  Невельского.  Отличный  стрелок и знаток обычаев и наречий
приамурских народов. Неоценимый сотрудник.
     Гиляк Позвейн, надежный и опытный проводник и переводчик.
     Штурман Воронин, офицер знающий и старательный.
     И, наконец,  гижигинские казаки Белохвостов, Парфентьев, Васильев
и другие.  Потомки завоевателей Анадыря  и  Камчатки,  люди  отважные,
закаленные,  от рождения приученные ко всем суровостям почти полярного
климата и ко всем лишениям и трудностям,  которые неизбежны  были  при
изучении края.
     Судьба послала   Невельскому   надежных   сотрудников,   и    это
обстоятельство  во  многом способствовало успеху его трудного подвига.
Геннадий   Иванович   уехал   в   Петровское,   оставив    начальником
Николаевского поста Николая Константиновича Бошняка. Бошняк, Березин и
несколько  матросов  поселились  в  палатках.  Матросы  принялись   за
постройку зимних помещений.  Бошняк помогал им в меру сил и умения,  а
Березин торговал с гиляками.
     Несмотря на  то,  что  в  Николаевске  после  отъезда Невельского
началась  поистине  авральная  строительная  работа,  весь  ритуал   и
распорядок  военного  поста  соблюдался  очень строго.  В определенное
время суток - в восемь часов  утра  и  в  момент  захода  солнца  -  в
торжественной обстановке совершались подъем и спуск военного флага. На
батарейке,  у флагштока,  где стояло одно орудие,  день и ночь дежурил
часовой.
     В Петровское зимовье  Невельской  прибыл  в  разгар  строительных
работ.  Песчаная  "кошка"  была усеяна щепой,  стучали топоры.  Гиляки
подвозили лес,  ошкуривали его, а матросы из сырых бревен делали срубы
для  казарм,  магазина и "губернаторского дома",  в котором должен был
жить Геннадий Иванович с женой.  Это был домик размером 5X9 метров,  с
простыми глинобитными печами, с пазами, конопаченными мхом.
     Невельской строжайшим образом наблюдал  за  тем,  чтобы  гилякам,
местным и пришлым, а также гольдам, самагирам не только не причинялось
никаких обид,  но оказывалось полное уважение.  Он сурово взыскивал со
своих подчиненных за насмешки над местными обычаями или за притеснения
жителей.  Он  стремился  к  тому,  чтобы  гиляки  улучшали  свой  быт,
добровольно перенимая русские обычаи.  Невельской и Екатерина Ивановна
показывали пример человеческого, достойного отношения к ним.
     Со всеми  приезжавшими  в  зимовье  гиляками Невельской обходился
ласково,  а  Екатерина  Ивановна  сама  угощала  их  кашей  или  чаем.
Польщенные  таким  обращением "пили-джангина",  наслаждаясь угощением,
гиляки  фамильярно  трепали  по  плечу  радушную  хозяйку   и   охотно
рассказывали  все,  что  было им известно о положении края,  о реках и
путях,  по которым они ездят на нартах  и  лодках.  ("Пили-джангин"  -
большой начальник.)
     Пока Невельской при помощи  Афанасия  разговаривал  с  мужчинами,
Екатерина  Ивановна  занималась  с  женщинами.  Она  дарила  им разные
домашние вещи,  вроде ножниц,  стальных  игл  и  т.  д.,  и  учила  их
обращаться с этими предметами.
     Слава о мудром и справедливом "джангине", который защищает правых
и   наказывает   виноватых,  далеко  распространилась  по  краю,  и  в
Петровское  стали   приезжать   люди   из   дальних   селений,   чтобы
"пили-джангин" рассудил их и решил их споры.
     Невельской и его сотрудники  знакомились  с  обычаями  и  нравами
местных  жителей  и  приобретали  себе  друзей,  которые  помогали  им
впоследствии во время путешествий.  Не нужно  забывать,  что  огромные
пространства края были абсолютно неизвестны,  и сведения,  поступающие
от гиляков,  помогали в подготовке командировок и уменьшали риск  этих
опасных предприятий.
     Вскоре после  возвращения  из  Николаевска  Невельской   отправил
Орлова   и   Чихачева   в  экспедицию  на  шестивесельной  шлюпке  для
исследования реки Амгунь.
     Это была   одна   из   целой  серии  экспедиций,  задуманных  для
разрешения  двух  кардинальных  вопросов:  1)  вопрос  пограничный  (о
пределах  китайского  правительственного  влияния  и о правах Китая на
приамурские земли) и 2) вопрос морской,  то есть вопрос о  наличии  на
побережье  края,  к югу от устья Амура,  гаваней,  удобных для якорных
стоянок флота и морской  торговли.  Решение  этих  вопросов  требовало
тщательных, подробных исследований.
     Обширный край,  который Нессельроде считал  китайским  владением,
оказался, как и предполагал Невельской, вне сферы официального влияния
"Небесной империи".  Отдельные  маньчжурские  купцы,  бродившие  среди
местных  племен,  на  свой  страх  и  риск  быстро признали первенство
русских в этих местах и не смогли противостоять решительным  действиям
Невельского.
     Геннадию Ивановичу стало ясно также,  что  официального  протеста
Китая,   которого   так   страшился  Нессельроде,  не  последует.  Это
обстоятельство еще  более  укрепило  его  намерения  действовать  шире
пределов инструкции.
     Но, кроме фактического  права,  права  первенства  в  официальном
занятии    края,    не    принадлежащего   народу   с   организованной
государственной властью,  Невельской надеялся подкрепить право  России
на  Приамурье  ссылкой  на  один из пунктов Нерчинского договора.  Для
этого нужно было исследовать направления горных  хребтов  на  северной
стороне Амура. Так исчерпывался первый вопрос.
     Второй вопрос, морской, требовал также тщательных исследований.
     Однако летом 1850 года Невельской не смог развернуть деятельность
поисковых  экспедиций,  так  как  следовало  все  силы  употребить  на
окончание строительных работ в Петровском и Николаевске до наступления
холодов.
     К половине  октября  матросы  закончили  две  юрты,  окружили  их
засеками  и  перебрались  в  них  из  палаток,  где  жить  становилось
невозможно.
     В Петровском работы также подходили к концу.
     Зима надвигалась.   Но   и  зимою  Амурская  экспедиция  не  была
полностью  отрезана  от  мира.  Связь  поддерживалась  через  Аян,  до
которого берегом было не менее 1000 километров.  Связь,  правда,  была
очень ненадежной. Невельской договорился с гиляками, что дважды в зиму
они  будут  верхом  на  оленях  доставлять  почту  в  Аян  и  из Аяна.
Путешествие в один конец продолжалось 5-6 недель.  В ноябре Невельской
отправил    срочную    депешу    Муравьеву,    в    которой    сообщал
генерал-губернатору,  что  данные  ему  повеления   не   соответствуют
обстоятельствам и что он вынужден отступить от них.
     Он описывал положение в крае, скудость своих средств и трудности,
которые  переносят  в  связи  с  этим  участники экспедиции.  Геннадий
Иванович просил к весне  прислать  еще  двух  офицеров  и  50  человек
рядовых,  но  только  не  из  штрафных,  а доброго поведения и знающих
какие-нибудь мастерства.  Необходим был также паровой баркас или катер
для исследования фарватеров в Амурском лимане.
     В депеше главному правлению  Российско-Американской  компании  он
разъяснял, какие меры следует ей предпринять, чтобы получать выгоду от
торговли  в  Приамурском  крае.  Для  этого  необходимо  было   занять
факториями  еще  несколько  пунктов подле крупных селений и в местах с
удобными коммуникациями. Такой план, способствуя развитию деятельности
Российско-Американской  компании,  в  то же время должен был служить и
главной цели Невельского - утвердить за Россией Приамурье.
     Геннадий Иванович   писал   также  о  том,  что  гиляков  следует
познакомить с современными приемами рыболовства.  Это улучшит их  быт,
уменьшит  частые голодовки.  В заключение он выражал уверенность,  что
главное правление поймет всю важность для государства целей, к которым
стремятся участники Амурской экспедиции,  и примет меры к тому,  чтобы
экспедиция,  независимо от коммерческих соображений,  снабжалась  всем
необходимым и все требования Невельского, клонящиеся к достижению этих
целей, выполнялись бы своевременно.
     Но главное  правление  Российско-Американской  компании оказалось
глухо к голосу патриота.
     Оторванность от  цивилизованного  мира  была  тягостна участникам
экспедиции, лишая их связи с родными и друзьями, но делу Невельского в
общем она служила только на пользу,  оставляя время для действий, пока
тормозящие  работу  приказы  и  запреты  месяцами  путешествовали   по
сибирским дебрям.



     Прежде чем  приступить к исследованиям по морскому и пограничному
вопросам,  решено было произвести две предварительные рекогносцировки,
маршруты которых основывались на сведениях, полученных от гиляков.
     Невельской командировал  к  юго-востоку  Чихачева  с  приказчиком
Березиным,  Позвейном  и  одним  гижигинским казаком.  К юго-западу по
первому  зимнему  пути  был  отправлен  Орлов   на   двух   нартах   в
сопровождении Афанасия.
     Чихачеву поручили собирать сведения о путях,  ведущих с реки Амур
к бухтам, лежащим на побережье Татарского пролива, а также о состоянии
этого побережья и о плавающих там судах.
     Кроме того,  он  должен  был  знакомиться  с  местным населением,
образом  жизни  и  обычаями,  завязывать   дружеские   отношения   для
обеспечения    благополучия    и    безопасности    будущим    русским
исследователям.  Приказчик  Березин  организовывал  торговлю,  узнавал
потребности местных жителей и способы обмена между ними.
     Березин вначале не понравился мичману  своей  фамильярностью  (он
говорил:   ты,   ваше   благородие)   и  скептической  улыбкой,  вечно
трепетавшей в морщинках вокруг умных глаз.  Но после  нескольких  дней
трудного,  особенно  с  непривычки,  зимнего  пути  отношение  мичмана
изменилось.  Березин учил Чихачева всем мелочам,  которые должен знать
путешественник,  чтобы успешно бороться со свирепой сибирской зимой. В
разговорах с мичманом он проявлял такую умную любознательность ко всем
вопросам,   связанным   с   Амурской   экспедицией   и   деятельностью
Невельского,  что мичман,  своим воспитанием  приученный  презрительно
относиться к "простому народу", только диву давался.
     К концу командировки  это  уже  были  не  высокомерный  офицер  и
ничтожный  приказчик,  а  два  уважающих друг друга сотрудника в деле,
которое равно дорого и близко было обоим.
     Помимо прочего  спутников сближали глубокое уважение и симпатия к
Невельскому.
     Без особых  приключений и опасностей (обмороженные щеки и пальцы,
блуждание в пургу и прочие мелочи в счет не идут)  через  месяц  и  10
дней  путники  вернулись  в  зимовье.  А  вечером за кипящим самоваром
доклад прибывших слушали с интересом  все  сотрудники  экспедиции.  За
домом лежали пустынные,  дикие леса,  горы, заметенные снегом. Толстые
деревья за окнами трескались от мороза,  а в тесном, но уютном зальце,
при трепещущем свете свечей,  царила дружеская, теплая атмосфера. Даже
Березин,  смущавшийся вначале общества,  оттаял и добавлял  изредка  к
рассказу мичмана такие ценные детали,  что Невельской, прищурившись, с
интересом вглядывался в косматые заросли на его лице.
     Чихачев сообщил,  что,  следуя  по течению Амура,  они вступили в
торговые сношения с гиляками,  область заселения которых  кончалась  в
местечке Аур, после чего начались поселения нейдальцев и мангунов. Так
достигли путники Кизи, где расположились на отдых.
     Здесь они  выяснили,  что  с  правого берега Амура есть несколько
путей к морю.  Большая часть их  ведет  в  бухты  и  закрытые  заливы,
которых  на  побережье  немало.  Этими  путями жители ездят к морю для
промысла нерпы;  самый короткий и более удобный из них  -  от  селения
Кизи по озеру того же наименования. Озеро близко подходит к морю, и по
прорубленной  через  перевал  просеке,  устланной   бревнами,   жители
перетаскивают   свои  лодки  к  морю;  от  этого  перевала  в  близком
расстоянии к югу находится закрытый залив Нангмар (Де-Кастри).  Ранней
весной  в  Татарском  проливе  бывают  иностранные  суда,  и некоторые
маньчжуры,  подстрекая местных жителей вредить русским, уверяют, что с
открытием Сунгари спустятся по ней маньчжурские войска для истребления
русских и всех,  кто им помогает. Очень важно было известие о том, что
несложно  будет  устроить  удобное сообщение между заливом Де-Кастри и
селением  Кизи  на  Амуре.  При  этих  условиях  порт,  основанный   в
Де-Кастри,  по  своему положению и удобствам далеко превзошел бы Аян и
Охотск.
     Орлов проехал  свыше  шестисот верст,  и сведения,  собранные им,
заключались в следующем:  поднявшись  по  реке  Нейдаль  до  перевала,
отделяющего  от  нее  реку Тугур,  Орлов увидел большие груды камней в
виде пирамид. Жители объяснили, что они служат обозначением перевала и
места для торговли.
     Между реками Удой и Тугуром,  а также к западу  за  горами  Хинга
есть  несколько  урочищ,  и  при  этих урочищах сложены такие же груды
камней.  На вопрос Орлова,  не известны ли местному населению  в  этих
местах какие-либо иные каменные столбы,  которые осматривают маньчжуры
или китайцы,  они отвечали,  что таких столбов здесь нет и никогда  не
бывало,  а  маньчжуров  и  китайцев они никогда не видали.  Сведения о
Хинганском хребте подтверждали жители селений Ахту, Кевби и Ухтре.
     Маньчжуры не  ездили по этому краю далее селения Ухтре,  лежащего
на  берегу  Амура.  Все  это  подтверждало  ошибочность  предположений
Миддендорфа о том, что эти груды камней - китайские пограничные знаки.
     В селении Ухтре Орлов встретил маньчжурских купцов.  Они  приняли
штурмана  радушно  и  сообщили,  что горный хребет,  из которого берут
начало реки Амгунь и Горин,  а также лежащая к  югу  от  Горин  Нейда,
действительно называется Хинганским хребтом.
     На севере хребет пересекается Амуром и Сунгари и  направляется  к
югу.  Народы,  обитающие  между горами и морем,  независимы и ясака не
платят. На всем этом пространстве не только нет маньчжурских городов и
селений,    но    и    никакого   караула.   Маньчжурское   управление
распространяется только на страны,  лежащие к западу от гор,  к северу
же живут дауры.  Кроме того,  Орлов выяснил, что всюду по берегам озер
растут строевые леса,  лиственницы и ели.  Озера Ухдыль и  протока  Уй
глубоки,  и  берега  протоки  Уй  возвышенные  и  ровные,  удобные для
заселения и устройства верфи. На берегах растет много кедра.
     Результаты рекогносцировок   были   очень  важны.  Они  полностью
подтверждали предположения Невельского о наличии на побережье  удобных
мест для основания порта и о независимости Приамурского края от Китая.
Эти сведения давали основания к дальнейшим,  более точным и  подробным
исследованиям.
     Приближался Новый год.  В зимовье после тяжелых,  но плодотворных
трудов  собирались весело,  как только могли позволить обстоятельства,
провести праздник.  Ряженые матросы и казаки с музыкой и пением ходили
по  офицерским  квартирам.  Устраивались катания по заливу на собаках,
шарады и живые картины.  Екатерина Ивановна во всем принимала живейшее
участие.
     В начале января приехавшие в Петровское нейдальцы  сообщили,  что
на одном из притоков Амура, близ устья Сунгари, живут русские, которые
часто отнимают у населения одежду и пищу,  а между  собою  ссорятся  и
дерутся. По-видимому, это были беглецы из Сибири.
     Известие о них могло дурно повлиять  на  некоторых  из  матросов.
Дело  в  том,  что  команда  была  избрана  из Охотского и Камчатского
экипажей  и  в  большей  своей  части  состояла  из  штрафных   людей,
отправленных  в  эти отдаленные места за дурное поведение.  Необходимо
было выяснить,  что это за "лоча" (русские на местном наречии),  и тем
или другим способом уничтожить впечатление, произведенное слухами.
     После святок,  на  основе  уже  имеющихся  сведений,  а  также  и
собственных   предположений,   Невельской   продолжал  свою  программу
исследований.  Вновь  были  снаряжены  четыре  экспедиции,  которые  и
тронулись в путь одна за другой начиная с 10 января.
     Во главе их стояли Орлов,  Бошняк,  Чихачев и Березин,  с которым
ехал топограф Попов.  Экспедиции охватывали огромные районы Приамурья.
Они должны были  положить  начало  систематическому  изученью  края  и
установлению  в  нем  русского  влияния.  Экспедиция  Чихачева в числе
многих  других  задач  должна  была  установить,  точно  ли  названный
Лаперузом залив Де-Кастри и залив Нангмар одно и то же,  и исследовать
его.  Мичман также должен был узнать у местных жителей, не известны ли
им к югу еще какие-либо заливы.
     Невельской стремился найти гавань, годную для основания удобного,
большого порта.
     Экспедиция Бошняка направлялась к Северному Сахалину.
     Березин и Орлов также получили обширные задания.
     Таким образом,  Невельской  опять  превысил   рамки   инструкции,
запрещавшей касаться Амура, и снова поставил на карту свою судьбу.
     Пятнадцатого февраля  привезли  очередную   почту   из   Аяна   с
приказаниями из Иркутска и Петербурга.
     Невельской с нетерпением развернул конверт,  ожидая, чем порадует
его  начальство.  Может  быть,  уже  дано распоряжение об отправке ему
парового судна и приказано усилить экспедицию  офицерами  и  надежными
матросами?
     Екатерина Ивановна,  нервно кутаясь в шаль, следила за выражением
его лица. Геннадий Иванович покраснел и сурово нахмурился.
     - Что там? - спросила Екатерина Ивановна, указывая на голубоватый
листок, исписанный лихим писарским почерком и с внушительной подписью.
     Невельской посмотрел  на  жену  из-под  густых  бровей  и  горько
сказал:
     - И читать не  хочется...  Слушай:  "...никак  не  распространять
исследований  далее  земли гиляков,  обитающих по Амурскому лиману и в
окрестностях  Николаевска,  и  через  гиляков  стараться  вступать   в
торговые  сношения  со  старшинами  соседних  с  ними  инородцев..." А
Муравьев в бумаге от пятнадцатого сентября  подтверждает  это  нелепое
приказание из Петербурга.
     Вспыльчивый Геннадий  Иванович  долго  не  мог  успокоиться,  но,
наконец взяв себя в руки, написал письмо Муравьеву.
     "Пограничный вопрос ныне разъясняется... По сведениям от туземцев
разъясняется   также   и   самый   главный   здесь   вопрос,  морской.
Существование на Татарском берегу закрытых бухт,  связанных  с  реками
Амуром и Уссури внутренним путем, почти неоспоримо.
     Такие бухты  важны  для  нас  в  политическом   и   экономическом
отношениях,  потому что льды и туманы,  царствующие в Охотском море, а
также климатические и географические условия его берегов,  равно как и
берегов Камчатского полуострова,  не представляют возможности основать
в этих местах надлежащего и полезного для нас  порта.*  (*  Эти  слова
неизбежно  должны  были  покоробить Муравьева,  считавшего необходимым
развитие Петропавловска именно как главного русского  порта  на  Тихом
океане.)
     ...При настоящем состоянии Приамурского и  Приуссурийского  краев
нельзя  оставлять  их  без  бдительного  надзора  и правительственного
влияния, а потому при действиях наших здесь нельзя ограничиваться теми
только   лишь   паллиативными   мерами,  которые  мне  предлагаются  к
руководству,  так как при таких мерах мы легко можем  потерять  навеки
для России этот важный край!"
     Дальше Невельской просил разрешения занять селение Кизи  и  залив
Де-Кастри, послать экспедицию для исследования Уссури и т. д.
     К этому донесению он приложил частное письмо Муравьеву, в котором
писал:
     "Долгом моим считаю предварить Вас,  что, сознавая тяжкую лежащую
на  мне нравственную ответственность за всякое с моей стороны упущение
к отстранению могущей произойти потери для России  этого  края,  я  во
всяком  случае  решился  действовать  сообразно  обстоятельствам и тем
сведениям, которые ожидаю получить от Чихачева и Бошняка..."



     Много замечательных  по  смелости  и  настойчивости   путешествий
совершили сподвижники Невельского.  Сотни километров исхожены были ими
среди  дикой  и  суровой  природы,  по  стране,   обитатели   которой,
подстрекаемые  интригами  иностранцев,  недоверчиво  и часто враждебно
встречали мужественных исследователей.  Плодотворные  результаты  этих
путешествий   принесли  великие  блага  отечеству,  и  скромные  люди,
совершавшие их,  достойны занять место среди признанных героев русской
истории.
     Вскоре после отправки письма Муравьеву в зимовье  вернулся  Орлов
из  тяжелого  39-дневного путешествия.  На этот раз он прошел не менее
700 верст,  то на собаках,  то на оленях,  то на лыжах,  часто ночуя в
снегу и питаясь главным образом юколой и сухарями.
     Орлов первый  астрономически  определил  направление  Хинганского
хребта между истоками рек Уды и Амгунь;  он установил, что в Тугурском
и Удском краях,  а также по южному склону Хинганского  хребта  никаких
пограничных  столбов или знаков,  как представлял академик Миддендорф,
нет и никогда не существовало.
     Короткие сроки,  суровость времени года и недостаток материальных
средств не позволили Орлову произвести обстоятельных исследований.  Но
тем не менее результат его экспедиции был очень важен.
     Итак, Приамурский край,  оставленный неразграниченным  со  времен
Нерчинского  трактата,  несомненно  не был в сфере китайского влияния,
как полагали в Петербурге.  Четыре  гольда,  приехавшие  в  Петровское
зимовье незадолго до возвращения Орлова, подтвердили, что на побережье
Татарского пролива есть  несколько  закрытых  бухт,  к  которым  ведут
перевалы  через прибрежный хребет (Сихотэ-Алинь) в долину Уссури;  что
по берегам рек,  текущих с гор в пролив,  есть огромные леса и по этим
рекам,  особенно же по Самальге, могут ходить лодки. Они обещали, если
будет нужно,  проводить русских с Амура и Уссури в заливы и  бухты  на
Татарском берегу. Гольды сидели важные, меднолицые, в расшитых кожаных
одеждах и в шапочках с хвостом соболя на черных волосах, заплетенных в
косички.  Они  заявили,  что по Уссури нет китайских караулов,  жители
никому не подчиняются и ясак не платят.
     Невельскому становилось ясно,  что не только Амур,  но и Уссури и
лежащий к востоку от нее край не зависят от Китая.
     В один  из  ясных  дней  конца  марта  после  обеда  Невельской и
Екатерина Ивановна,  выйдя погулять, заметили двух человек, бредущих к
Петровскому  со  стороны  Николаевска.  Это были Бошняк и его спутник,
обессилевшие и больные. Они вернулись из экспедиции на Сахалин.
     Поручив гиляка  Позвейна  заботам  доктора,  Екатерина Ивановна и
Невельской устроили Бошняку постель у горящей печки в зале.  Екатерина
Ивановна присмотрела за тем, чтобы прибывших сытно накормили и напоили
горячим чаем.  Отдохнув после дороги,  Бошняк представил отчет о своем
путешествии.
     Он отправился в экспедицию 11 февраля 1852 года  в  сопровождении
гиляка  Позвейна,  который  служил ему и переводчиком.  Все,  чем смог
снабдить Невельской эту трудную и опасную экспедицию,  было, как писал
Бошняк,  только "нарта с собаками,  на 35 дней сухарей, чаю да сахару,
маленький ручной компас,  а  главное,  крест  капитана  Невельского  и
ободрение,  что  если  есть  сухарь утолить голод и кружка воды,  то с
божьей помощью работать еще можно".
     Но и  с  такими  скудными  средствами лейтенант достойно выполнил
поставленную перед ним задачу.
     Из Петровского  зимовья  по  торосам  Амурского  лимана  Бошняк и
Позвейн добрались до мыса Лазарева и перешли по льду Татарский пролив.
     На ночевку остановились в одной из гиляцких юрт селения Погоби.
     Юрта походила на большой сарай,  по стенам  были  сделаны  теплые
глинобитные нары.  Эти нары, по сути дела, представляли собою дымоходы
для очага,  устроенного около входа.  Дым, проходя трубами внутри этих
нар,  обогревал  их.  Посредине  юрты  находился помост между четырьмя
столбами.  К ним привязывались собаки.  Под потолком  юрты  на  жердях
висела  всякая  рухлядь  и  звериные шкуры.  В очаг у входа был вмазан
котел.  В нем варилась какая-то пища.  "Жирники" - жировые коптилки  -
тускло   освещали  небольшое  пространство  вокруг.  Причудливые  тени
шатались в юрте от каждого колебания оранжевого язычка пламени.
     Гиляки, покуривая трубки, молчаливо сгрудились на нарах поближе к
очагу.
     Бошняк с помощью Позвейна,  как переводчика,  вступил в разговор.
Он расспрашивал о дорогах,  о племенах,  населяющих Сахалин,  нравах и
обычаях орочей и сахалинских гиляков.
     Интересуясь инструментами и оружием, Бошняк попросил показать ему
нож,  висевший на поясе одного из гиляков. Нож оказался очень дрянной,
железный.  Бошняк спросил,  откуда этот нож,  не сами ли гиляки делают
такое железо?  Оказалось,  что нож был куплен на Амуре у маньчжурского
торгаша.
     Бошняк рассмеялся и сказал:
     - Ну вот,  так я и думал.  Передай им, Позвейн, что теперь, когда
мы,   русские,   поселимся  в  этом  краю,  мы  их  снабдим  отличными
инструментами,  а не такой дрянью. Да вот посмотрите, - и Бошняк вынул
из ножен свою саблю.
     Гиляки склонились над нею,  щупая пальцами  острие  и  восхищаясь
работой.  Бошняк  показал  упругую  гибкость  сабли.  Упершись в камни
очага,  он стал выгибать клинок.  Тут все гиляки  повскакали  с  мест,
подняли  страшный  крик  и,  размахивая  руками,  окружили изумленного
лейтенанта.
     - Да  что такое?  Чего они взбесились,  спроси ты их,  ради бога,
Позвейн! - закричал Бошняк переводчику.
     Оказалось, что лейтенант нарушил один из главных обычаев гиляков:
он железом коснулся очага,  а это считалось  святотатством  и  грозило
строгой карой.
     Нелегко было унять расшумевшихся гиляков.  Они требовали выкупа -
самой лучшей собаки из упряжки, чтобы ее кровью задобрить рассерженное
божество.  Бошняк ни за что не соглашался на это,  не  желая  потакать
суеверию и боясь ослабить свою упряжку.  Позвейн был очень расстроен и
сумрачно живал головой.
     Утром оказалось, что гиляки украли лучшую собаку. Бошняк пришел в
ярость. Целый день он и Позвейн потратили на то, чтобы выручить своего
пса и образумить гиляков.
     После непредвиденной задержки в Погоби Бошняк двинулся дальше, на
юг,  вдоль морского берега.  Нужно было найти каменный уголь,  образцы
которого Д.  И.  Орлов этой зимой видел  у  приезжавших  в  Петровское
сахалинских гиляков.
     Первое время  путешественники  довольно  быстро  двигались  вдоль
невысокого  по  большей  части  берега.  Низкая  облачность скрадывала
горизонт.  Справа простирался хаос ледяных глыб - замерзший  Татарский
пролив,  сливающийся  вдали  с  туманной  полосой низкого серого неба.
Мороз был  сносный,  не  жгучий.  Ровный  и  влажный  ветерок  остужал
разгоревшееся от движения лицо.
     На другой  день  идти  стало  труднее:  начались   возвышенности.
Приходилось  то и дело помогать упряжке при переходах через овраги или
русла застывших речонок.  К вечеру слева,  у темной полосы прибрежного
леса, над обрывом закурились две или три струйки дыма: селение Тык.
     Тот же вчерашний влажный ветерок тянул вдоль берега.  Взобравшись
на  мыс,  горбом  лежавший  поперек  дороги,  лейтенант понял,  почему
ветерок был влажным.  Здесь лед задерживался  только  у  прибрежья,  в
береговых впадинах, а дальше чернела открытая вода.
     От селения Тык берег  пошел  пригорками  и  увалами.  Нужно  было
обходить  крутизны  по  ледяному припаю вдоль берега.  Иногда это было
невозможно, и приходилось брать крутые подъемы, пробираться через чащу
сахалинской мрачной тайги.
     Дни шли  за  днями  в  непрерывном  движении.  Обогревая   пальцы
дыханием  или  оттирая  их  снегом,  лейтенант наносил кроки маршрута,
делал записи в путевой журнал. Мощные утесы сменили пригорки. Тяжелые,
как  из  темного стекла отлитые,  волны с грохотом и гулом дробились о
них, и брызги, застывая на морозе, глазурью покрывали скалы.
     Бошняк обследовал   побережье   Сахалина  от  Погоби  до  Дуэ  на
протяжении 160 верст.  Нигде не нашлось места,  мало-мальски  удобного
для  швартовки и погрузки судов.  Все заливы были мелководны,  открыты
для западных ветров  и  усеяны  каменными  рифами.  Зато  относительно
месторождения  каменного  угля  дело  обстоит  иначе.  В своем путевом
журнале и на карте Бошняк отметил наличие больших его запасов в разных
местах побережья и особенно подле селения Дуэ.
     Окончив осмотр каменноугольных месторождений,  Бошняк должен  был
пройти в глубь острова, проследить и нанести на карту реку Тымь, самую
большую на Сахалине,  и выйти на побережье Охотского моря,  по  дороге
отыскав места, где, по слухам, долгое время жили русские.
     Собаки были  измучены  многодневным  тяжелым  походом.   Провизии
оставалось мало.  Бошняк и Позвейн устали,  натерли ноги. На беду ни в
одном селении гиляки не соглашались отдать внаймы  еще  одну  нарту  и
продать корм для собак.
     Лейтенант оставил  часть  провизии  в  селении  Танги,  а  сам  с
облегченной нартой,  в сопровождении Позвейна, на лыжах двинулся через
перевал по сугробам,  почти сплошь  без  дороги.  Мрачный  еловый  лес
недвижимо  стоял  вокруг.  Впереди показался конус высокой (до 3 тысяч
футов) горы Чамгулен. Перейдя через хребет, Бошняк добрался до селения
Удумково,  в 29 верстах от перевала.  Отдохнув и немного обогревшись в
темной и  дымной  юрте,  подкрепившись  юколой  и  нерпичьим  жиром  с
брусникой,  лейтенант  двинулся к устью реки Прудмгим.  В 7 верстах от
Удумкова Прудмгим впадала в Тымь.
     Отсюда Бошняк начал глазомерную съемку реки.
     Пурга, сильные морозы и снегопады мешали работе.  Собаки гибли от
переутомления и голода.  Сухари,  сахар и чай были на исходе.  Позвейн
злился и ворчал.  Из селения Юткырво Бошняк отправил Позвейна с нартой
обратно в Танги, а сам с нанятым в проводники гиляком продолжал путь.
     Сто пятьдесят семь верст прошел он вдоль Тыми.  Карабкаясь  через
утесы там, где нельзя было пройти рекою, продираясь через таежные чащи
и буреломы,  Бошняк приближался к цели - к побережью  Охотского  моря.
Гиляк-проводник молча, с удивлением посматривал на странного человека,
с таким упорством идущего к морю,  когда оно еще покрыто льдом и время
для рыбной ловли не наступило.  Сил оставалось мало, но лейтенант и не
помышлял о возвращении,  пока до конца  не  выполнено  порученное  ему
дело.
     Наконец Бошняк увидел залив Ный,  а там, за островом, закрывающим
вход,  на расстоянии нескольких миль,  Охотское море. Цель достигнута.
Собрав последние силы,  коченеющими пальцами вписывал Бошняк в путевой
журнал данные о заливе Ный,  о времени вскрытия и замерзания, приливах
и отливах,  делал съемку,  насколько это позволяли ему  несовершенство
инструментов и дурная погода.
     Здесь он нашел выносной каменный уголь, образчики которого взял в
свой заплечный мешок.
     Глаза, утомленные белизной снега и иссеченные ветром,  слезились.
Голова  кружилась  от голода и усталости.  На теле и особенно на ногах
появились нарывы - результат утомления,  простуды и плохого питания. А
впереди  еще  больше двухсот верст пути через горы,  тайгу,  пустынные
дебри Сахалина, а потом еще столько же до Петровского зимовья.
     Лейтенант при мысли об этом только крепче стискивал зубы.
     Необходимо было еще  во  что  бы  то  ни  стало  разыскать  следы
пребывания  русских  на  острове,  собрать материалы об этнографии,  о
примерном  количестве  жителей,  разбросанных  по  лесам,  о  климате,
древесных  породах  и  минералах.  Журнал  Бошняка заполнялся новыми и
новыми данными.
     Обратный путь показался лейтенанту еще более трудным.  Чай, сахар
и сухари - все кончилось.  Питаясь сушеной рыбой,  в разбитой обуви, с
истертыми,   кровоточащими,   распухшими   ногами   пробирался  он  по
пройденному уже пути.
     В селении Танги Позвейн радостно бросился ему навстречу. Шатаясь,
Бошняк обнял проводника. Уже три дня он ничего не ел, кроме небольшого
количества рыбы утром перед походом.
     Немного отдохнув и подкрепившись горячим чаем с сухарями,  Бошняк
и Позвейн двинулись в путь.  Собаки отказывались идти. Кормить их было
нечем.  По всему берегу в этом году  недоставало  собачьего  корма,  и
добыть  его  было  невозможно.  А тут штормом оторвало припайки льда у
берегов, и приходилось пробираться по острым утесам.
     В селении   Виахту   Бошняку   посчастливилось  обнаружить  следы
пребывания русских  поселенцев.  Жители  говорили,  что  последний  из
русских,  Василий,  умер  недавно.  Лейтенант купил у какой-то старухи
четыре листа из старинной книги. Один из них был заглавным и гласил:
     "Мы, Иван,  Данила,  Петр,  Сергей и Василий,  высажены в айнском
селении Тамари-Анива Хвостовым 17 августа 1805 года;  перешли на  реку
Тыми в 1810 году..."
     У опушки леса Бошняку показали  остатки  трех  изб,  где  жили  и
умерли  его  неведомые земляки.  Сняв шапку,  постоял лейтенант над их
заброшенными могилами.  Ветер с Татарского пролива  стряхивал  снег  с
елей на его непокрытую голову,  шумел ветвями.  Низко налегло набухшей
снеговой тучей сизо-серое небо.  С грустью думал Бошняк о судьбе,  что
занесла  его бедных земляков в такую даль от родных мест,  в суровый и
чуждый им край.
     Здесь они жили долгие годы и здесь умерли один за другим.  Должно
быть,  особенно тяжело и одиноко было последнему из  них,  оставшемуся
среди  чужеземцев,  без надежды услышать родной язык и увидеть русские
лица...


                          ТРУДАМ НЕВЕЛЬСКОГО

     Изнуренный вид,  лихорадочно блестевшие,  запавшие глаза Бошняка,
его шаткая походка  не  на  шутку  встревожили  Геннадия  Ивановича  и
Екатерину Ивановну.
     - Ничего,  не  беспокойтесь,  ради  бога.  Отосплюсь,  отогреюсь,
отъемся, - не узнаете меня, - успокаивал их лейтенант.
     И действительно,  молодой,  здоровый организм удивительно  быстро
справился  с последствиями переутомления.  Через несколько дней Бошняк
уже отправился на лыжах в лес пострелять дичи.
     Девятого апреля,  когда  Невельской,  в  меховых сапогах и старом
мундире,  без эполет,  окутанный дымом из  своей  прокуренной  трубки,
сидел за рабочим столом, вбежал Бошняк и крикнул:
     - Геннадий Иванович,  Березин  идет  через  залив!  Сейчас  здесь
будет!
     Неистовый собачий лай раздался на улице.  Это собаки  Петровского
зимовья  встречали  упряжку  Березина.  Через  несколько  минут  и сам
Березин в гиляцкой шапке и кухлянке вошел в комнату и стал у двери.
     - Честь имею явиться,  ваше благородие,  - сказал он простуженным
голосом и, стащив с головы шапку, поклонился Невельскому.
     Березин привез   письмо  от  Чихачева.  Прежде  чем  читать  его,
Невельской попросил приказчика рассказать, как прошла экспедиция.
     Все еще  немного  смущаясь непривычной простоты командира,  жадно
прихлебывая горячий чай с ромом, Березин докладывал.
     Он вместе с Поповым, как было приказано, прошел вверх по Амуру до
селения Аур,  делая глазомерную съемку реки  и  торгуя  с  гиляками  в
попадающихся на пути селениях.
     От деревни Аур гиляк Зайвор проводил  их  к  заливу  Нангмар.  20
марта они добрались до залива,  который был покрыт льдом,  но вдали на
юге за кромкою льда виднелось чистое море.
     Осматривая ледяное поле, покрывавшее воды залива, Березин и Попов
заметили вдалеке какие-то движущиеся черные точки.  В зрительную трубу
топограф  рассмотрел  гиляков,  идущих  от  ледяной кромки с тюленьего
промысла.
     В надежде   раздобыть  у  гиляков  свежее  мясо,  путешественники
направились им навстречу.  Гиляки насторожились,  но,  узнав,  что это
русские от "пили-джангина" - Невельского, сразу переменили обращение и
радушно поделились с Березиным и Поповым чем могли.
     - Это  хорошо,  что вы тут,  - сказали охотники.  - Там,  в море,
ходит корабль и меряет землю и воду. Наверно, там недобрые люди есть.
     Попов взобрался  на  гору  и  к  югу  от  залива  на  чистой воде
действительно увидел большое судно под парусами.
     Трудно было  предположить,  что  люди  с  этого  судна через льды
станут пробираться к берегу.
     Посовещавшись, Попов и Березин решили отправиться в Кизи, надеясь
встретить там Чихачева и сообщить ему о виденном паруснике.
     Чихачева в Кизи еще не было.  Березин остался в селении, топограф
отправился дальше по маршруту Чихачева.  26 марта близ селения Оди  он
увидел  медленно  бредущую  упряжку  собак  и рядом с ней обветренных,
обмороженных Чихачева и Афанасия, державших путь к озеру Кизи.
     Уже 8  дней,  как у них вышел чай,  сахар,  сухари.  Они питались
юколой, нерпичьим жиром с морожеными ягодами. Попов узнал, что Чихачев
с  Афанасием  обследовали  Амгунь на протяжении 340 километров,  затем
перевалили на реку Горин,  по ней спустились  до  Амура,  и  по  Амуру
добрались до Оди. Всего они прошли свыше 700 километров. Большая часть
собак у них погибла от истощения и усталости.
     Невельской распечатал  письмо  Чихачева  и  быстро  пробежал его.
Мичман кратко излагал результаты экспедиции, подробный отчет о которой
обещал привезти сам.  Письмо заканчивалось сообщением, что на Амур и в
Маньчжурию являются какие-то иностранные агенты и миссионеры,  которые
пытаются возбудить против русских местное население.
     Березин готов был хоть на другой же день отправиться обратно,  но
Невельской приказал ему отдохнуть до 11 апреля, так как путь предстоял
трудный.
     Надвигалась весенняя  распутица  с непогодами и ветрами ураганной
силы.  12 апреля отправлялся  в  новую  экспедицию  Бошняк.  Лейтенант
собирался  встретить  весну  в  селении  Ухта,  где всего удобнее было
следить за важнейшими фазами вскрытия Амура.
     Зима уходила, солнце все чаще сияло над снежными далями и ледяным
заливом,  и все теплее становилось к полудню.  С крыш капало, сосульки
висели  у  карнизов  домишек  в Петровском зимовье.  Эта первая зима в
пустыне для Екатерины Ивановны прошла быстро.  Конечно,  иной раз было
тоскливо молодой женщине, привыкшей к обществу и развлечениям, слушать
долгими вечерами вой пурги,  заносившей снегом домики поселка.  Трудно
жилось  ей  в  тесной  комнате  с  заиндевевшими углами,  в доме,  где
температура не поднималась выше 5o. С улыбкой вспоминала он о том, как
наивны были ее представления о здешней жизни. Случалось, утром домишко
по  самую  крышу  оказывался  заметенным  снегом  и  пока  Невельской,
выбравшись через чердак,  вместе с матросами рыл в сугробах траншеи от
дома к дому,  она окоченевшими,  не гнущимися от холода пальцами  сама
растапливала остывшую глинобитную печь.
     Немало было лишений,  неудобств и даже опасностей,  но  Екатерина
Ивановна стойко, без единой жалобы переносила все.
     Невельской и его сотрудники были заняты постоянной и  напряженной
деятельностью.  Сколько  планов  отважных  предприятий возникало у них
вечерами при трепетном свете свечей,  сколько  рассказав,  ярких,  еще
горячих  после  пережитых  приключений,  передавалось за чайным столом
офицерами, вернувшимися из экспедиций!
     Невельской с горящими глазами узнавал о результатах исследований,
блистательно подтверждающих его смелые гипотезы. Вместо "белого пятна"
на географической карте под его рукой возникали никому еще не ведомые,
но  отныне  незыблемые  линии:  извивы  рек,  штрихи  гор  и  участков
побережья,  крайние восточные очертания материка Азии! Каждый прожитый
день приносил новые успехи делу освоения Приамурья.
     Но экспедиция  испытывала  нужду  и  в  снаряжении  и  в питании.
Огромным препятствием в трудах  экспедиции  было  отсутствие  хотя  бы
маленького,  но  надежного  судна.  Офицеры  и казаки пользовались для
своих путешествий гиляцкими лодками,  утлыми и не приспособленными для
плавания  в  лимане  и  проливе.  Даже  на Амуре они годились только в
хорошую погоду.
     Несмотря на то, что требования на плавучие средства для сообщения
по  реке,  наблюдений  и   исследований   в   проливе   были   посланы
своевременно,   Невельской   не   надеялся  что-либо  получить  в  эту
навигацию, зная недоброжелательное отношение к его экспедиции. Поэтому
он  в  первых числах апреля заложил по составленным еще зимою чертежам
палубный бот  в  29  футов  длиною  и  шестивесельный  баркас.  Работы
подвигались быстро, постройка бота и баркаса летом могла закончиться.
     В середине апреля пришла вторая почта из  Аяна.  Муравьев  писал,
что сам он сочувствует действиям Невельского,  но Петербург повелевает
капитану входить только в торговые сношения с  племенами,  живущими  в
устье  Амура,  и  никаких  дальнейших  проникновении в край не делать;
каменные,  якобы  пограничные  столбы,   найденные   Миддендорфом   на
протяжении  от  Охотского моря до истоков реки Уды и далее к западу по
южному склону Станового хребта,  считать границей  с  Китаем.  Обращая
внимание  Невельского  на  эти  обстоятельства,  Муравьев тем не менее
уведомлял его,  что он все же предписывает начальнику Аянского порта и
камчатскому губернатору усердно содействовать экспедиции.
     Вместе с письмом генерал-губернатора пришло письмо от  начальника
Аянского  порта и фактории Российско-Американской компании Кашеварова.
Оно ясно давало понять,  что интерес Муравьева к амурскому делу упал и
правление    Российско-Американской   компании   не   преминуло   этим
воспользоваться.
     Кашеваров сообщал,  что  главное  правление компании поручило ему
смотреть на Амурскую экспедицию  как  на  торговое  отделение  аянской
фактории,  а  Орлову,  Березину  и другим людям,  числящимся на службе
компании,  дать  надлежащие  инструкции  как  лицам   подчиненным;   в
снабжении  же  экспедиции  запасами  и  товарами отнюдь не выходить из
пределов той суммы,  которая была определена правительством.  Наконец,
ни  под  каким  видом  и  предлогом не посылать с этими запасами судов
компании, так как все это якобы должно перевозиться на судах казенных.
     Кашеваров, видимо,   был   смущен   враждебностью   письма,   так
решительно и грубо  проявленной  по  отношению  к  Невельскому  и  его
задачам.  От себя лично,  как бы извиняясь,  он добавлял, что вынужден
отправить инструкции и предписания Орлову и Березину,  хотя и  сознает
полную   недостаточность   снабжения  экспедиции  согласно  упомянутым
распоряжениям,  но как лицо подчиненное и зависимое иначе  действовать
не может.
     Невельской был взбешен.  Все,  от  канцлера  империи  до  низшего
чиновника,  настроены против него и прилагают все усилия к тому, чтобы
сорвать его планы! Задыхаясь от гнева, он читал полученные депеши.
     - Ну,  нет-с,  милостивые государи!  Не так просто-с!  Умру, а не
сдамся я вам,  департаментские крысы!  - твердил он,  стуча кулаком по
столу.
     Распоряжения компании   не   только   срывали    широкие    планы
Невельского, но угрожали голодной смертью всем участникам экспедиции.
     Геннадий Иванович решил немедленно послать  письмо  Кашеварову  и
донесение  генерал-губернатору.  Екатерина Ивановна,  зная неудержимую
вспыльчивость Невельского,  умоляла его подождать,  не писать в гневе,
чтобы еще больше не испортить свои отношения с компанией.
     - Не беспокойся,  - сквозь стиснутые зубы отвечал Невельской. - Я
эту породу знаю-с. Немало они выпили моей крови, но я им не мальчик-с.
Не так просто. Я им не по зубам-с.
     И через день нарочный из тунгусов повез в Аян письма.
     Кашеварову Невельской предписывал именем  генерал-губернатора  не
считаться   с   распоряжениями   правления   компании   и,  смотря  по
возможности,  на казенных или компанейских судах  снабдить  экспедицию
заблаговременно  запасами  и  товарами  по требованию,  посланному еще
прошлой осенью.  Невельской ставил его  в  известность,  что  приказал
Орлову  и  Березину  продолжать  свое  дело,  не  обращая  внимания на
инструкции Российско-Американской компании.
     В депеше в адрес главного правления Невельской писал:
     "Получив ныне  от  г.  Кашеварова  уведомление  о  распоряжениях,
сделанных  ему  главным  правлением  компании,  я  нахожу их не только
оскорбительными  для   лиц,   служащих   в   экспедиции,   но   и   не
соответствующими   тем  важным  государственным  целям,  к  достижению
которых стремится экспедиция.  Распоряжения эти могут поставить нас  в
самое   критическое  положение,  почему  я  вынужден  был,  как  лицо,
ответственное здесь за все,  дать  вместе  с  сим  же  предложение  г.
Кашеварову,  которое  просил его сообщить главному правлению компании.
Полагая,  что подобное  распоряжение  правления,  явно  препятствующее
достижению  упомянутой  государственной цели,  произошло от каких-либо
недоумений или от неизвестности  встречаемых  здесь  обстоятельств,  я
остаюсь  уверенным,  что после этого главное правление даст немедленно
приказание г.  Кашеварову  в  точности  исполнить  мои  требования  по
снабжению экспедиции товарами и запасами".
     Генерал-губернатору в   подлинниках    были    посланы    журналы
исследований Бошняка и Орлова, записка Чихачева и донесение Березина.
     Подчеркнув всю  важность  этих  материалов,  Невельской   сообщал
генерал-губернатору.
     "Из сего,   Ваше   превосходительство,   изволите   видеть    всю
неосновательность   и   фальшивость   убеждений   в   С.-Петербурге  о
Приамурском  и  Уссурийском  крае  и  острове  Сахалине,  которые,  по
изложенным данным,  должны составлять не китайскую принадлежность, как
то  думают  и  настаивают   в   С.-Петербурге,   а   русскую.   Полная
несостоятельность  с упомянутым обстоятельством данного мне повеления,
повторяемого почти каждую почту,  при  ничтожных  средствах,  которыми
располагает  экспедиция,  очевидна,  а распоряжения главного правления
могут поставить нас в самое критическое положение, которое повлечет за
собою уничтожение экспедиции.
     Поставленный здесь   в   такое   положение,   при   котором   вся
нравственная  ответственность  за недостаток самостоятельности пала бы
на меня,  и соображаясь единственно  с  упомянутыми  обстоятельствами,
несмотря на то,  что они не согласны с данною мне инструкциею и влекут
за  собой  строжайшую  ответственность,  я  решился  действовать   вне
повелений. Мне предстояло и ныне предстоит одно из двух: или, действуя
согласно инструкции,  потерять навсегда для России столь важные  края,
как  Приамурский и Приуссурийский,  или же действовать самостоятельно,
приноравливаясь к местным обстоятельствам,  и несогласно с данными мне
инструкциями. Я избрал последнее".
     Отослав письмо, Невельской немного успокоился.
     - Будь что будет,  - говорил он.  - Пусть разжалуют в матросы. Но
пока я здесь и есть у меня силы, я не поступлюсь ни на шаг.
     Уже на  берегу растаял снег и на холмах появилась зеленая травка,
но залив Счастья был забит льдом.
     Пришло известие, что 9 мая вскрылось устье Амура, а залив все еще
был подо льдом.  Однако весна уже чувствовалась,  и, несмотря на новые
невзгоды, у всех стало радостней на душе.
     Екатерина Ивановна с наступлением весны стала еще больше  времени
посвящать  гилякам.  Она  решила  научить  их  огородничеству,  но это
удалось не сразу.  Гиляки избегали уроков.  Она долго не могла  понять
причины.  Один из наиболее любознательных,  Паткен,  видя, что русские
копают землю для посадки картофеля и от этого не  умирают,*  пришел  к
Невельскому и просил, чтобы Екатерина Ивановна научила его жену сажать
картофель и ухаживать за ним.  Он же  рассказал,  почему  до  сих  пор
боялся  брать  в  руки лопату.  (* У гиляков было поверье,  что всякий
копающий землю должен умереть.)
     Екатерина Ивановна показала жене Паткена,  как надо копать землю,
сажать картофель,  и потом все лето наблюдала,  чтобы гилячка полола и
окучивала его.  И когда осенью картофель вырыли из земли, надобно было
видеть,  как благодарили Екатерину  Ивановну  Паткен  и  его  супруга.
Многие  гиляки  по  примеру Паткена решили сами на будущий год завести
огороды.
     Однажды с Амура приехал гиляк Накован и привез Екатерине Ивановне
свою жену Сакони.
     - Подержи ее. Пусть поживет у тебя, - просил он.
     Выяснилось, что  гиляки  из  селения  Лянгр  хотели  украсть  эту
женщину.
     Пока Невельской принимал  меры  для  обеспечения  безопасности  и
семейной   чести  Накована,  Сакони  жила  у  Невельских.  Ее  вымыли,
причесали и нарядили в сарафан и белую  рубаху.  Сакони,  чистая  и  в
новом  наряде,  оказалась очень миловидной.  Она берегла свою одежду и
следила за чистотой лица и рук.  Видя такое превращение Сакони, многие
гилячки  пожелали  тоже  похорошеть.  Матросские  жены  приняли в этом
большое участие и оказывали им всяческую помощь.
     Восемнадцатого июня  через  льды  северной  части лимана пробился
Бошняк,  а через два дня в  Петровском  зимовье  появились  Чихачев  и
Афанасий,  пробравшиеся через ропаки, торосы и озера талой воды. Лодку
они бросили у ледяной кромки на произвол судьбы.
     Путешествие Чихачева  и  Афанасия  охватывало  огромный  район  в
низовьях Амура.  Оно  было  особенно  ценно  тем,  что  мичман,  кроме
обычного  описания  и  глазомерных  набросков  карты  пути,  определил
множество  пунктов  астрономически,  сделал  подробную  опись   залива
Нангмар (Де-Кастри), а также путей к нему с Амура и через озеро Кизи.
     Добравшись до Амура  через  горы  и  тайгу,  Чихачев  и  Афанасий
свободно и легко побежали на лыжах,  придерживаясь за нарты, груженные
продовольствием на два месяца. Первое время сытые, неутомленные собаки
тянули  резво,  так  что  за  ними  трудно  было  поспевать.  Широкой,
многоверстной долиной казался застывший Амур, по льду которого неслись
две собачьи упряжки. Солнце красным негреющим шаром висело над розовым
морозным туманом, окутывающим приамурские сопки.
     Через несколько  дней  путешественники  свернули  в  долину  реки
Амгунь и, добравшись до селения Каур, сделали дневку.
     Продвижение вверх   по   течению   Амгуни  было  очень  нелегким.
Неистовая пурга началась почти неожиданно,  когда  путники  находились
вдали  от  человеческого  жилья.  Ветер  вздымал плотную пелену снега,
обнажая лед реки.  Сила ветра была такова,  что снежная пыль проникала
всюду,  в мельчайшие щели одежды.  Среди бела дня стало так темно, что
Чихачев не знал,  как повернуться,  куда ступить.  Где-то в  свистящем
воющем  сумраке  раздавались  треск  и  грохот:  это  ветер  с  корнем
выворачивал кедры  и  лиственницы.  Ориентируясь  непонятным  образом,
Афанасий  сумел  найти  убежище  среди  бурелома.  Здесь  деревья были
повалены  на  большом  протяжении,  и  нечего  было   опасаться,   что
какой-нибудь  лесной  великан,  падая,  прихлопнет тебя,  как муравья.
Тунгус устроил застывающего мичмана в затишье, под корнями поваленного
дерева. Нарты образовали дополнительную защиту.
     Скулящие, испуганные собаки,  замерзающие люди сбились  в  тесную
кучу,  согревая  друг  друга.  У  мичмана  почти  не остались в памяти
подробности страшных часов  борьбы  со  смертью.  Афанасий  все  время
тормошил его,  заставляя двигаться, не давая забыться; холод струйками
проникал сквозь одежду.  То и дело тунгус совал ему в рот  кусок  рыбы
или хлеб, отогретые на собственной груди, и говорил:
     - Кушай,  бачка,  человек - печка есть.  Еда - дрова есть.  Дрова
есть - печка живой, греет. Дрова нет - печка мертвый. Все время кушай,
бачка, не спи. Шайтан во сне тебя задерет - мертвый станешь.
     Благополучно переждав пургу, путники двинулись дальше.
     Около трехсот  сорока  километров  прошли  по  Амгуни  Чихачев  и
Афанасий до селения Самар.  Из расспросов им стало известно, что здесь
Амгунь ближе всего подходит к реке Горин,  по которой  путешественники
должны были спуститься обратно на Амур. Местные жители всюду встречали
Чихачева с самым радушным гостеприимством.
     Это в   значительной  степени  было  заслугой  Афанасия,  знатока
приамурских наречий;  но,  кроме того,  уже начиная от  селения  Каур,
местные  жители знали о русских.  Многие и сами бывали на Бурукане и в
других  обжитых  русскими  местах.  В  селениях  Чальбано  и  Дульбико
некоторые  с гордостью показывали Чихачеву нательные кресты.  Это были
нейдальцы,  крестившиеся на Бурукане.  Они даже немного умели говорить
по-русски.
     От селения Самар и до селения Оди Чихачев и Афанасий  прошли  еще
около трехсот шестидесяти километров до залива Нангмар.
     "По очертанию берега и по определенной мною широте я увидел,  что
это  тот  самый  залив,  который Лаперуз назвал заливом Де-Кастри",  -
писал Чихачев.
     Сделав съемку   залива,   Чихачев   решил  отправиться  навстречу
Березину, так как дорога становилась все хуже, а запас провизии иссяк.
     Был конец апреля.  Снег лежал только в лесу да по оврагам.  Земля
раскисла, всюду стояли озера мутной ледяной воды, бурой снеговой каши.
Ручьи бежали по склонам.
     Чихачев и  Афанасий,   ослабевшие   от   лишений   и   трудностей
путешествия, медленно пробирались по колена в грязи и воде. Измученные
собаки (половина которых передохла) не могли тащить  нарту.  Верст  за
тридцать не доходя до Кизи, Чихачев и Афанасий убедились, что с нартой
им дальше не пройти.  Афанасий,  выбрав на пригорке  местечко  посуше,
остался,  а  Чихачев,  с котомкой на плечах,  через непроходимую грязь
побрел дальше.
     Навстречу ему,  на выручку, из Петровского зимовья, в невероятных
условиях весенней распутицы пробивался Березин.
     Иной раз  целый  день  ему приходилось брести по колена в ледяной
воде,  проваливаясь по пояс, спасать собак и груженые нарты. Холодный,
ураганной  силы  ветер  с  океана  налетал  вместе  с дождем.  Трещали
сломанные деревья,  ветви толщиной в руку летели по воздуху.  Дождевые
струи неистово хлестали; собаки взвизгивали и завывали от их ударов.
     Ветер менял направление,  надвигалась снеговая туча,  и  пурга  с
ревом обрушивалась на бесконечные пустыни Приамурья.
     Мокрый снег слепил глаза,  тяжелыми пластами  ложился  на  плечи.
Изнемогая от холода или же обливаясь потом, когда приходилось обходить
"непропуски",  неуклонно и неудержимо день за днем пробивался  Березин
на выручку Чихачеву,  жалея лишнюю минуту потратить на сон, на отдых в
дымной  гиляцкой  юрте.  Пройдено  селение  Кизи.  Собаки  то  и  дело
останавливаются,  выбившись  из  сил.  ("Непропуски"  - так называются
скалы,  вплотную подошедшие к реке. Обойти их берегам нельзя, - они не
пропускают путников.)
     - Подь!  Подь!  - кричит  приказчик,  свистит  бич,  и  животные,
изогнувшись,  высунув языки, налегают на лямки, и нарты, покачнувшись,
двигаются дальше.
     Отчаяние охватывало  Чихачева,  силы  покидали его,  а до селения
Кизи было еще больше 20 верст.
     С завистью смотрел он на перелетных птиц, тучами летевших над его
головой.  Кряканье уток,  курлыканье журавлей стоном стояли во влажном
весеннем воздухе.
     Как легко пронесся бы он эти 20 километров, будь у него крылья! А
тут  хоть  ложись и ожидай смерти в этой бесконечной,  страшной стихии
грязи и воды.
     Но вот слух мичмана улавливает какие-то новые, знакомые звуки. Он
еще боится верить себе, прислушивается... Нет, точно! Это собачий лай,
хриплый  крик  каюра.  Чихачев  опирается  спиной об одинокое дерево и
стоит в изнеможении,  устремив  взгляд  на  пригорок,  из-за  которого
слышны  эти  звуки.  И  вот  появляются  собаки.  Они так напрягаются,
натягивая лямки, что раскрытые пасти с красными языками почти касаются
земли.
     Высокий человек,  впрягшись рядом с  псами,  помогает  им  тянуть
тяжело  груженную  нарту.  Бич  хлопает  в  воздухе,  псы надрываются,
человек кричит на них  сорванным  голосом,  и  нарта  едва  ползет  по
размокшей земле и ошметкам еще не стаявшего снега.
     - Березин... - шепчет Чихачев и, с усилием оторвавшись от дерева,
к  которому,  казалось,  приросла  его  спина,  из  последних сил идет
навстречу приказчику.  Но тот уже заметил  мичмана  и,  бросив  лямку,
тяжелой  побежкой,  оскользаясь  и  пошатываясь,  бежит ему навстречу.
Собаки, обрадовавшиеся передышке, ложатся прямо в грязь.
     Березин и Чихачев молча обнимаются.
     Отдохнув немного и подкрепившись  привезенной  провизией,  мичман
поспешил обратно. Березину он приказал возвратиться в Кизи, отдохнуть,
а потом добираться домой в Петровское.
     Собаки Березина  едва  могли  тащить  нарту,  и  только в сумерки
добрался Чихачев до Афанасия, уже смастерившего шалаш и приготовившего
все для ночевки.
     Третьего мая Чихачев и Афанасий после  невероятно  трудного  пути
возвратились к заливу Де-Кастри, уже свободному от льда. Там их ожидал
топограф Попов.
     Следовало подумать  о  возвращении  в Петровское.  Из-за весенней
распутицы решено было пробираться домой морем, на лодке.
     Этот маршрут был удобен во всех отношениях. Прежде всего плавание
на лодке сберегало силы.  Изнурительные походы и  плохое  питание  уже
достаточно ослабили путников.
     Кроме того,   возвращаясь   вдоль   побережья,   по   пути,   еще
неизвестному,  мичман  к  своей  карте  мог  добавить новые материалы.
Чихачев и Афанасий отправились к гилякам  за  лодкой.  Среди  знакомых
гиляков  было  несколько  человек,  неизвестных  и  отличающихся своей
одеждой от обитателей стойбища.  Это оказались гольды, приехавшие сюда
для  меновой  торговли  с  южной части побережья.  Чихачев обрадовался
случаю узнать подробности о стране,  лежащей  южнее  исследованной  им
области.
     Охотно отвечая на вопросы,  гольды  рассказали,  что  на  юге,  в
восьми  днях  пути  отсюда,  находится  обширный и удобный залив.  Они
рисовали на песке очертания береговой линии,  и из этого чертежа можно
было  понять,  что  залив  этот очень велик,  хорошо укрыт от ветров и
представляет удобную гавань.  Гольды утверждали, что дальше к югу есть
еще  несколько бухт и заливов и что живущие там их сородичи ни от кого
не зависят и ясака никому не платят.
     Чихачев понимал всю важность этих сведений для Невельского.  Быть
может, в этом заливе можно будет основать порт, который станет главным
портом  России на Тихом океане?  Гольды говорили,  что по рекам Тыми и
Сунгари они ездят из этого залива в селение Кизи и на  Амур.  Чихачеву
очень хотелось отправиться на поиски залива Хаджи. Но следовало трезво
подойти к делу. До залива Хаджи - восемь дней пути при хорошей погоде.
Значит,  реально,  с  учетом случайностей,  путешествие туда и обратно
займет дней двадцать - двадцать  пять.  Да  после  этого  дней  десять
потребуется на дорогу до Петровского.
     Между тем провизия на исходе,  сил мало,  одежда износилась, ноги
покрыты нарывами.  Нет,  экспедицию в залив Хаджи придется отложить до
другого раза.
     Чихачев купил у гиляков лодку и,  приведя ее, насколько позволили
обстоятельства,  в наилучший порядок,  приготовился к походу на север,
домой.
     С вечера лодка была загружена несложным имуществом экспедиции.  А
влажным,  туманным  утром  путешественники двинулись вдоль извилистого
берега.
     В разлоге между горами Чихачев заметил просеку,  уходящую в глубь
побережья.  Он решил узнать, кем и для чего проделана она в этой дикой
и пустынной местности.
     Лодку направили  к  отлогому  берегу  и  через  несколько   минут
вытащили на песок. Попов и Афанасий стали устраивать бивак, а Чихачев,
взяв ружье и компас, отправился к просеке.
     Просека шириной  до  двух  метров  тянулась  через лес.  Она была
устлана жердями.  Мичман решил,  что это волок, сделанный гиляками для
перетаскивания лодок. Пройдя по просеке около трех километров, Чихачев
вышел к реке и увидел двух нейдальцев, ловивших с лодки рыбу.
     От них  он узнал,  что река эта впадает в озеро Кизи и называется
Таба. Просека же сделана действительно для перетаскивания лодок.
     Чихачев вернулся к своим.  После короткого отдыха путешественники
продолжали путь  к  северу  вдоль  гористого,  заросшего  непроходимой
тайгой побережья.
     Холодный ветер,  разводя  волну,  нагонял  целые   стада   льдин,
которые,  сдвигаясь  с  треском  и грохотом,  грозили раздавить лодку.
Путешественники шестами расталкивали льдины,  лавировали  между  ними.
Волны заплескивали в лодку,  руки стыли,  кожа трескалась от холода, и
соленая вода разъедала трещины.  Одежда не просыхала. Короткие ночевки
почти не восстанавливали сил.
     На пятый день путники подле мыса  Сущева  едва  избежали  гибели,
спасаясь  от  надвигающихся  ледяных  полей  в бухточку.  С грохотом и
треском наползали льдины на берег и виднелись в море,  сколько  хватал
глаз. Похоже было, что плавание окончено.
     Несмотря на  давно  уменьшенный   рацион,   запас   сухарей   уже
истощился.
     Решено было бросить здесь лодку и идти  дальше  пешком,  захватив
инструменты  и  карты.  Пробирались через лес без дороги,  положась на
компас да на советы Афанасия.  Ценою невероятных усилий Чихачев и  его
товарищи преодолели два горных отрога и снова увидели море.
     За время,  что они брели по лесам и  через  горы,  сильный  шторм
разбил и отогнал от берега ледяные поля. Море освободилось.
     Надо было возвращаться к лодке и продолжать плавание.  Чихачев  и
Попов   понимали,   что   пешее   путешествие,   подобное  только  что
проделанному, им больше не по силам.
     В обратный путь двинулись вдоль берега,  по камням, под отвесными
обрывами,  по скользкому и изломанному ледяному припаю.  Когда путники
дошли  до  полного  изнеможения  и,  напрягая  остатки  сил,  обогнули
последний мысок,  то наконец увидели бухточку и свою лодку,  чернеющую
на серой гальке.
     Переночевав еще раз в этой бухте, они снова поплыли к северу.
     Провизия кончилась совершенно,  но,  к счастью,  они добрались до
Амурского лимана и остановились в гиляцкой деревне Чеме.
     Два дня путешественники отдыхали в этом селении,  подкрепляя свои
силы юколой и тюлениной,  а через две недели  невообразимых  трудов  и
опасностей   добрались  до  мыса  Тэбах.  Вся  северная  часть  лимана
оказалась забитой льдами.  С лодкой можно было распроститься  на  этот
раз  окончательно.  Через  озера  талой  воды  и ледяные нагромождения
пешком побрели они дальше.  20 июня вдали показались дымки над трубами
домов. Это было Петровское. Наконец-то они дома!
     Пока Чихачев пробирался из залива Де-Кастри в Петровское, Березин
лежал больной в селении Кизи, в юрте мангуна Ганкина. Даже его могучее
здоровье не выдержало трудностей,  перенесенных по пути из Петровского
к Де-Кастри, когда он, не жалея себя, спешил на выручку Чихачеву.
     Мангуны необыкновенно заботливо отнеслись к больному.  Они варили
ему пищу, лечили настоями каких-то трав. Березин знал, что на Амуре, в
селении Ухта,  находится Бошняк,  изучающий условия вскрытия  реки  Он
попросил  мангунов  известить  лейтенанта  о  своем  местопребывании и
состоянии здоровья. Мангуны немедленно отправили гонца к Бошняку.
     В это  время  лейтенант  находился  уже не в селении,  а на озере
Ухдыль, в шести днях пути от Кизи.
     Тридцатого мая  он отправился на помощь к Березину и 5 июня был у
него.
     Время, проведенное  в  селении,  лейтенант  употребил  на промеры
протоки из Амура в озеро Кизи  и  прилегающей  к  этой  протоке  части
озера.
     Убедившись, что Березин находится на пути к выздоровлению, Бошняк
отправился продолжать порученные ему исследования Амура.
     Лед в заливе Счастья словно  ждал,  чтобы  все  члены  экспедиции
собрались   вместе:   22  июня  залив  очистился  ото  льда,  и  вновь
выстроенный бот  торжественно  был  спущен  на  воду  при  ружейном  и
пушечном салюте. Чихачева назначили командиром бота.
     Так был  отмечен  первый  период  исследовательской  деятельности
экспедиции.
     Несмотря на недостатки всякого рода средств  и  малое  количество
людей,  экспедиция  за  зиму успела обследовать огромные территории на
материке и острове Сахалин, а также установила, что право на обладание
Сахалином  сохраняется  за  Россией,  что залив Де-Кастри представляет
ближайший к лиману рейд, и выяснила сухопутные пути оттуда к Амуру и в
Петровское,  нашла,  что на прибрежье Татарского пролива есть закрытые
бухты, более или менее связанные с реками Амуром и Уссури.
     Для окончательного  разрешения  морского  вопроса  и  дальнейшего
укрепления  русского  влияния  теперь  следовало  поставить  посты:  в
верховьях  рек  Амгунь  и  Горин,  в селениях Кизи и Сунгари,  в устье
Уссури,  в протоке Вияхту на Сахалине,  на берегу залива Де-Кастри и в
бухтах южнее этого залива.



     Восемнадцатого июля в Петровское пришел корвет "Оливуца", которым
командовал теперь лейтенант Лихачев.
     Лихачев привез       бумаги       от      главного      правления
Российско-Американской компании,  от Завойко, от генерал-губернатора и
Кашеварова.  Лейтенант  заявил,  что для экспедиции ничего не привез и
что  ему  строжайше  приказано   не   позднее   1   августа   быть   в
Петропавловске.
     От Завойко была коротенькая и резкая записка:
     "По неимению судов в Петропавловске, корвет должен быть возвращен
немедленно,  а казенное  довольствие  в  экспедицию  будет  доставлено
осенью  на  боте  "Кадьяк",  который  прежде всего должен развезти это
довольствие в Гижигу и Тигиль.  Казенных судов в Петровское  более  не
будет".
     В письме Невельскому от 14 июля 1852 года Кашеваров писал:
     "Предписание Ваше  от 14 апреля я препроводил генерал-губернатору
и в главное правление компании.  Впредь до распоряжения  правления  я,
как  начальник  аянской  фактории,  не  имею  права сделать каких-либо
распоряжений по этому предписанию и не могу выходить из той  нормы  по
снабжению экспедиции запасами и товарами, какая определена правлением.
Ныне же,  по неприбытии еще из колоний в Аян судна, ничего не могу Вам
отпустить с корветом "Оливуца" и долгом своим считаю предупредить, что
в нынешнем году едва ли буду  иметь  возможность  снабдить  экспедицию
даже  и  тем  количеством  запасов  и  товаров,  которое  прежде  было
определено правительством.  Запасы и товары эти,  вследствие  строгого
мне предписания главного правления,  никак не могут быть отправлены на
компанейском судне,  а должны быть доставлены Вам на казенном.  Что же
касается до офицеров, то они следуют в Камчатку на корвете "Оливуца" и
Вы, следовательно, сами распорядитесь".
     Главное правление Российско-Американской компании было недовольно
деятельностью    Невельского,    которая     приносила     результаты,
компрометирующие как это правление,  так и лично Врангеля и Завойко. А
после резкого письма Невельского сановные лица  в  правлении  и  вовсе
возмутились и ответили ему так:
     "Распространение круга действия экспедиции за пределы высочайшего
повеления не сходствует намерениям главного правления, тем более, что,
включая убытки,  понесенные уже компаниею по случаю затонувшего  барка
"Шелехов",  простирающиеся  до 36000 рублей,  вместе с отправленными в
1851 году  товарами  достигли  уже  до  59000  рублей,  т.  е.  суммы,
определенной на экспедицию до 1854 года. Поэтому представление Ваше об
увеличении средств экспедиции товарами и жизненными запасами правление
не  признает  ныне  своевременным,  впредь  до  получения  от торговли
прибылей,   могущих   покрыть   издержки   компании.    Но,    однако,
останавливаясь  ныне  исполнением Ваших требований,  главное правление
представляет оное на благоусмотрение генерал-губернатора".
     Экспедиция оказалась   в  бедственном  положении.  Сахару  и  чаю
оставалось только до 1 августа,  белой муки,  крупы и других продуктов
совсем не было, "казенного довольствия" могло бы хватить до 1 октября,
но этот минимум пищи при условиях жизни в  Петровском  и  Николаевском
обрекал членов экспедиции на болезни и голод.
     Мало было надежды на то,  что "Кадьяк" доставит муку и крупу, так
как  он  должен  был  сначала  снабдить  Гижигу,  а вход в реку Гижигу
возможен только в  полнолуние  во  время  наибольшего  прилива  и  при
попутном  ветре.  Нередко  суда  должны были оставаться там на зимовку
из-за мелководья.
     Невельской снял  с  корвета  "Оливуца"  мичманов  Разградского  и
Петрова,  а также 10 человек команды,  - их он оставил в  распоряжении
экспедиции.  Лихачеву  же  предписал  немедленно  следовать  в  Аян  и
требовать  от  Кашеварова,  чтобы  на  корвете  "Оливуца"  тотчас   же
отправили в Петровское муку,  крупу, соль и различные запасы и товары,
какие только найдутся в Аяне,  имея в виду, что в случае нужды Аянский
порт может быть снабжен из Якутска.
     В донесении  Муравьеву  Невельской   изложил   важность   добытых
экспедицией   сведений,  а  затем  критическое  положение,  в  которое
ставится экспедиция в связи  с  распоряжениями  Российско-Американской
компании.
     В это время в Петровском у Екатерины Ивановны  начались  роды.  В
небольшом  поселке  некому  было  оказать  молодой  женщине надлежащую
помощь  (доктор  находился  в  командировке  в   Николаевске).   Тогда
Невельской  обратился к женам матросов,  но ни одна из них не рискнула
взять на себя обязанности акушерки.  В отчаянии Невельской вызвал  всю
команду и спросил,  не может ли кто помочь его жене.  Пожилой, бывалый
матрос вышел из строя,  перекрестился и  пошел  с  Невельским.  Матрос
успешно справился с делом,  столь далеким от его профессии,  и на свет
благополучно появилась маленькая Екатерина.  Этот же  матрос  стал  ее
крестным  отцом.*  (*  Из  устных преданий семьи Невельских.  Передало
автору Верой Львовной Невельской.)
     У матери  было мало молока.  Ребенок голодал,  хирел.  Невельской
терял голову от горя,  а тут пришло известие, что из Николаевска ночью
на вельботе дезертировало пять матросов. Беды рушились одна за другой,
но Невельской не сдавался, находя в себе силы для борьбы и работы.
     Двадцать восьмого  июля  пришел  из  Аяна корвет с незначительным
количеством  запасов  и  товаров.  Кашеваров  уведомлял,  что   больше
прислать не мог, так как в Аян еще не прибыло компанейское судно.
     Невельской отправил корвет снова в Аян. Чихачев был послан на нем
с  тем,  чтобы  лично  добиться у Кашеварова товаров и продовольствия,
необходимых Амурской экспедиции.  Затем  он  должен  был  с  подробным
отчетом ехать в Иркутск к Муравьеву
     Невельской прекрасно понимал, насколько серьезна ответственность,
лежавшая  на  нем.  Он  видел,  как  болеют  и  слабеют люди,  жизнь и
благополучие которых были вверены в его руки.  Жестокая  кара  грозила
Невельскому,  если  действия его послужили бы поводом к столкновению с
Китаем.
     И это  столкновение  давно  бы случилось,  если бы были затронуты
интересы Китайской империи.  Но до сих  пор  действия  Невельского  не
вызывали  никакого  протеста  со  стороны  Китая.  И Геннадий Иванович
считал, что имеет полное моральное право продолжать свою деятельность,
направленную на пользу отечеству.
     Всем членам экспедиции даны были задания  по  обследованию  новых
районов.
     Штурман Воронин был  командирован  на  Сахалин  для  обследования
протоки Виахту и залива Дуэ в обстановке навигации. Он пошел на шлюпке
и,  помимо  этого  основного  поручения,  должен  был  посетить  залив
Де-Кастри, чтобы подготовить его к занятию военным постом.
     Мичман Разградский оставался в Николаевске,  а Бошняку была  дана
инструкция:  "Следуя  вверх  по реке Амур,  через озеро Кизи,  в залив
Де-Кастри сухим путем, делать по пути съемку местности и промер реки".
     Назначением этих  экспедиций Невельской имел в виду приготовиться
к занятию Кизи и  залива  Де-Кастри  распространить  на  обследованном
пространстве  русское  влияние и по мере возможности отстранить всякие
покушения иностранцев на Приамурский край.
     В конце  августа  сотрудники  возвращались  из  командировок.  24
августа жители селения Пуль  на  лодке  привезли  совершенно  больного
Березина. Здоровье его никак не могло наладиться с тех пор, когда он в
весеннюю распутицу по ледяной воде,  талому снегу и  грязи,  не  жалея
себя,  в течение двух с лишним недель пробивался на выручку терпевшему
бедствие Чихачеву.
     Вслед за  Березиным  прибыл  на шлюпке Воронин,  выполнивший свое
поручение и привезший карты  заснятых  местностей  и  новые  данные  о
Сахалине.
     Штурман Орлов возвратился с Амурского лимана.  Он  убедился,  что
без парового судна обследовать лиманские фарватеры невозможно.
     В половине сентября пришел в Петровское бот "Кадьяк"  с  казенным
продовольствием.  Он  был  так  расшатан  и  гнил,  что отправляться в
обратное плавание на нем было рискованно,  и его оставили на зимовку в
Петровском.
     Чихачев между   тем   в   Аяне   сражался    с    представителями
Российско-Американской   компании  и  портовым  начальством,  стараясь
получить  от  них  продовольствие  для  бедствующих  своих  товарищей.
Старания его были бы безуспешны,  если бы в Аяне,  на счастье Амурской
экспедиции,  не оказался Б.  В.  Струве, чиновник по особым поручениям
при генерал-губернаторе.  Он приехал в Аян из Якутска для того,  чтобы
найти новую дорогу в обход скалистого Джугджурского хребта.
     Муравьев не отказывал в некоторой поддержке Невельскому, но очень
скупился   на   средства,   имевшиеся   в   его   распоряжении.   Зато
генерал-губернатор  не жалел усилий на улучшение сообщений с Камчаткою
через Аян. На это было уже истрачено несколько сот тысяч рублей.
     Струве, побывавший на Камчатке и на обратном пути познакомившийся
с Невельским, сочувствовал его стремлению воссоединить Амур с Россией.
Как человек,  превосходно знающий все тайные пружины сибирских дел, он
давно заметил неприязнь  Завойко  к  Невельскому,  еще  при  самом  ее
зарождении,   в   1849   году,   когда  своими  открытиями  Невельской
скомпрометировал сведения,  за два  года  до  того  поступившие  через
Завойко  на высочайшее имя.  В безвыходном положении Невельского и его
экспедиции Струве винил Завойко.
     Вот как  описывает  он  обстоятельства,  при  которых Невельскому
удалось получить хоть  немногое  из  того,  что  было  необходимо  для
спасения от голодной смерти вверенных ему людей:
     "Здесь же я  встретился  с  крайне  грустным  фактом,  угрожавшим
весьма прискорбными последствиями, если бы не удалось отстранить их: с
отсутствием единодушия между главными  нашими  морскими  деятелями  на
Восточном    океане,    Северо-Американской    компанией,   камчатским
губернатором  Завойко,  начальником  Аянского  порта   Кашеваровым   и
трудившимся  с  величайшим  самоотвержением  на  устье Амура капитаном
Невельским,  фактом,  доказывающим,  до какой степени  личное,  жалкое
самолюбие   иногда   ослепляет   лучших   деятелей   во  вред  важному
государственному  делу.  Несмотря  на   то,   что   генерал-губернатор
предписал   начальнику   Аянского  порта  и  камчатскому  губернатору,
во-первых,  усердно  содействовать  экспедиции  Невельского,   который
должен  был  распоряжаться  совершенно  самостоятельно  всеми лицами и
средствами,  состоявшими в его ведении,  и,  во-вторых, приказать всем
казенным  и  компанейским  судам,  следующим из Аяна в Петропавловск и
Ситху,  заходить в Петровское зимовье,  - главное  правление  компании
поручило  начальнику Аянского порта смотреть на экспедицию Невельского
как  на  торговую  экспедицию  аянской  фактории  и  предписало   ему,
Кашеварову,   дать   необходимые   инструкции  лицам,  находившимся  в
непосредственном  распоряжении   Невельского,   а   с   запасами   для
Петровского  зимовья  ни  под каким видом и предлогом не посылать туда
компанейских судов.  Это распоряжение, не говоря уже о том, что оно не
соответствовало    важности    государственного    дела,   порученного
Невельскому,  и к тому же было оскорбительно для него и всех служивших
в экспедиции, прямо-таки угрожало голодною смертью всем без исключения
находившимся в Амурской экспедиции.  К  счастью,  18  июля  пришел  на
Петровский   рейд   корвет   "Оливуца"   под   командою   замечательно
рассудительного лейтенанта Лихачева,  но с предписанием от камчатского
губернатора  более  не заходить никуда и быть обратно в Петропавловске
никак не позже 1 августа.  Лихачев,  однако,  послушался Невельского и
вернулся  в  Аян.  Кашеваров,  по  неприбытию  еще в Аян компанейского
судна,  сначала не хотел было ничего отпустить из имевшихся в  аянских
магазинах  запасов для Петровского зимовья.  Лихачев обратился тогда к
моему посредничеству,  объяснив мне действительно ужасающее  положение
Амурской экспедиции, если требование Невельского не будет исполнено. С
величайшим трудом удалось мне убедить Кашеварова погрузить  на  корвет
"Оливуца" из запасов аянских если не все,  то часть того, что требовал
Невельской;  при этом для убеждения Кашеварова  я  обязался,  если  на
имеющем  прибыть  в Аян компанейском судне не будет доставлено ему то,
что он отпустил для Петровского зимовья,  пополнить все  каким  бы  ни
было способом из Якутска.  Хотя Невельской и был отчасти удовлетворен,
тем не менее он счел необходимым командировать мичмана Н.  М  Чихачева
через Аян и Якутск в Иркутск к генерал-губернатору для личного доклада
о  затруднительном  положении,  в  которое  была  поставлена   и   еще
находилась  Амурская  экспедиция".* (* Б.  В.  Струве.  Воспоминания о
Сибири. 1848-1854 гг. СПБ, 1889, стр. 147-149.)
     Невельской, Екатерина   Ивановна   и   все   участники   Амурской
экспедиции с нетерпением ожидали прихода корабля из Аяна.  Наконец  он
появился   на   Петровском  рейде,  но  с  малоутешительными  вестями.
Кашеваров писал,  что посылает всего в  малом  количестве,  но  и  это
делает на свой страх, опасаясь взыскания за самовольство. Он просил не
задерживать корабль в Петровском более двух дней.
     Когда все полученное было учтено, то оказалось, что чаю, сахару и
муки недостаточно для полного обеспечения всех до следующей навигации.
Водки,  крупы  и  медикаментов  не было вовсе,  а товаров для торговли
имелось столько,  что нечего было  думать  о  "прибылях",  на  которые
рассчитывало    правление   Российско-Американской   компании,   чтобы
возместить расходы на экспедицию. Их могло только хватить для обмена с
гиляками на корм собакам, пищу людям да получение у маньчжуров проса и
водки, необходимых для питания команды.
     Как ни тяжело было, но обстоятельства вынудили Геннадия Ивановича
на мероприятие, против которого восставала вся его душа.
     Весь провиант  разделили на порции,  причем принималось в расчет,
что те,  кто должен был зиму провести в командировках,  то есть Орлов,
Бошняк,   Березин,   Разградский,   Воронин,   Петров   и  казаки,  их
сопровождающие,  получили рацион  полностью,  но  всем  остальным,  не
исключая   самого   Невельского,  давались  сокращенные  порции,  едва
достаточные для поддержания жизни.
     Такого рода  экономия  быстро дала себя знать.  Около одной трети
людей заболели цингой.
     Гиляки в   большинстве   случаев   очень   хорошо   относились  к
Невельскому  и  его  подчиненным.  Бедственное  положение   экспедиции
особенно подчеркнуло дружественное их расположение.  Они привозили для
заболевших свежую рыбу,  черемшу и  другие  растения,  помогающие  при
цинге,   и  делали  это  охотно,  по  собственной  инициативе,  причем
бескорыстно,  ибо  средства  экспедиции  были  так   ограничены,   что
наградить их чем-либо за услуги не было возможности.
     Мрачная и грозная, надвигалась вторая зимовка для горстки русских
людей,  брошенных  на  краю  света  в жертву голоду и смерти интригами
мстительных, себялюбивых и недальновидных бюрократов.
     "Несмотря на невзгоды,- пишет Невельской об этом тяжелом времени,
- дух в командах и особенно в офицерах не ослабевал. Мы надеялись, что
после важных результатов наших исследований правительство даст наконец
экспедиции надлежащие средства для достижения предположенной цели".
     Невельской прилагал  все усилия к тому,  чтобы план исследований,
намеченный им вместе со своими помощниками, был выполнен за зиму.
     Бошняк в  сопровождении казака отправился вверх по течению Амгуни
до ее истоков.
     Мичман Разградский и Березин,  оправившийся от болезни, поднялись
по Амуру до Кизи.  Березин должен был остаться и  основать  там  склад
товаров.  Ему  было  поручено  покупать у маньчжуров водку и просо для
экспедиции  и  отправлять  купленное  в   Петровское   и   Николаевск.
Разградскому надлежало подняться до устья Сунгари и войти в сношения с
местными жителями,  чтобы подготовить все для устройства в этом пункте
военного  поста.  Кроме  того,  он  должен  был представить сведения о
реках,  лесах и о путях,  ведущих к морскому берегу и лежащим  на  нем
заливам.
     Ограничившись пока этими двумя командировками, Невельской занялся
приведением  в  порядок  официальной  стороны  для  обоснования  своих
действий.  Он отправил Муравьеву донесение, в котором сообщал обо всем
сделанном за это время экспедицией.
     Первого декабря из Аяна Невельской получил предписание  и  письмо
Муравьева  от  28  июля  1852  года  с приложением при нем высочайшего
повеления от 20 июня,  объявленного в письме к  Муравьеву  начальником
главного морского штаба Меншиковым.
     "Содержание отношения ко мне от 28  апреля  1852  года,  -  писал
князь  Меншиков,  - последовавшего вследствие донесения Вам начальника
Амурской экспедиции капитана 1-го ранга Невельского,  я  имел  счастье
докладывать Государю Императору. Его Величество, вследствие объяснения
канцлера графа Нессельроде,  остается при  желании  соблюдать  крайнюю
осторожность  и неспешность при установлении мирных и прочих отношений
наших с гиляками и другими племенами,  обитающими  только  лишь  около
устья  Амура,  о чем было уже сообщено Вам графом Нессельроде.  Ныне и
мне поручено повторить Вам,  чтобы неспешность и осторожность были  на
первом плане.  Государь Император поэтому не изволил утвердить занятие
селения Кизи, лежащего на правом берегу реки Амура и залива Де-Кастри,
а также отправления экспедиции для исследования Татарского прибрежья и
рек Амура и Уссури, что же касается до вступления в сношение с беглыми
русскими,  о поселении которых выше устья Сунгари имеются сведения, то
Его Величество,  в отклонение вреда,  который они могут принести нашим
предприятиям, приказал не возбранять вступать с ними в сношения, но не
иначе,  как через гиляков или тунгусов,  как  признается  удобным,  но
отнюдь  не  через  команды,  офицеров  или кого-нибудь из приказчиков,
посланных  по  реке  Амуру  или  берегом.  При  этом   предоставляется
объявлять  им  всемилостивейшее прощение за услуги,  которые будут ими
оказаваемы".
     В частном   письме   к  Невельскому  Муравьев  просил  дальнейших
сведений о состоянии края,  на основании  которых  он  поспешит  лично
ходатайствовать   в  Петербурге  о  некоторых  лишь  из  представлений
Невельского.  В дополнение генерал-губернатор предлагал Невельскому не
упускать  из  виду,  что граница с Китаем должна идти только по левому
берегу Амура и что  главным  портом  на  востоке  должен  быть  только
Петропавловск  (а не "фантастические" бухты в Татарском проливе),  для
которого, собственно, и полезно обладание Амуром.
     В Петербурге по-прежнему опасались каких-то призрачных осложнений
с Китаем,  а в Иркутске все еще увлекались Петропавловском.  Важнейшие
же  вопросы  значения  для России Дальневосточного края в политическом
отношении,  вопросы,  к разрешению которых все силы прилагала Амурская
экспедиция,   как   в   Петербурге,   так   и  в  Иркутске  совершенно
игнорировались.
     Геннадий Иванович, изучая материалы, привезенные его сотрудниками
из экспедиций,  по новому стал относиться к поставленной  перед  собой
задаче.
     Его кипучей натуре не свойственно было  удовлетворяться  хорошим,
если можно достигнуть лучшего.  Невельской начал понимать, что и устье
Амура и Де-Кастри хороши как базы для основания крупного порта  только
по  сравнению  с  Аяном  или  Охотском,  - так как условия навигации в
Амурском лимане,  замерзающем на  полгода  и  обладающем  прихотливыми
фарватерами, были все-таки очень тяжелы.
     Между тем  с  достоверностью  можно  было  утверждать,   что   на
побережье  к  югу  от  Де-Кастри есть еще несколько обширных и удобных
бухт.  Несомненно, что, находясь много южнее, они если и замерзают, то
ненадолго.  Да  и  лед  там  держится  такой толщины,  что не является
большим препятствием для кораблей.  По словам гольдов  и  гиляков,  из
этих  бухт  легко  попасть в бассейн реки Уссури,  а значит,  несложно
устроить и удобную дорогу, а может быть - канал.
     Амур от  места,  где впадает в него Уссури,  круто поворачивает и
впадает в Татарский пролив на тысячу  километров  севернее.  Благодаря
этому  и  Уссури  и  верхнее колено Амура освобождаются ото льда много
раньше,  чем устье Амура,  а замерзают позже. Значит, и речной путь из
глубин Сибири к этим южным бухтам удобнее, чем к Амурскому лиману.
     Бассейн Уссури,  как и низовья Амура и все  побережье  Татарского
пролива  до  корейской границы,  независим от Китая.  Эти новые данные
заставили Невельского пересмотреть свой взгляд на  значение  амурского
устья,  то  есть  оставить  Амур  только  базисом для действия,  а всю
энергию устремить на освоение южных бухт и Уссурийского бассейна.
     Невельской сообщил генерал-губернатору,  что,  вопреки приказу не
касаться Кизи и Де-Кастри,  он намерен  в  феврале  наступающего  года
занять  залив  Де-Кастри  в  селении Кизи и послать оттуда с открытием
навигации офицера с целью исследовать берег к югу от залива,  для того
чтобы  описать имеющиеся там гавани,  поставить в них военный караул и
наблюдать за появляющимися  иностранными  судами.  Невельской  извещал
генерал-губернатора  о  том,  что  объявлениями  на  разных  языках он
сообщает капитанам иностранных кораблей о принадлежности России  всего
этого края до корейской границы.
     "Только этими решительными мерами,  при  ничтожных  у  нас  здесь
средствах,  представляется возможность отстранить могущие быть на этот
край покушения.  Здесь нет и  быть  не  может  каких-либо  земель  или
владений   гиляков,  мангунов,  нейдальцев  и  т.  п.  народов  в  том
территориальном  и  отечественном  смысле,  как  то  понимается  между
образованными  нациями.  Эти  народы  не  имеют ни малейшего понятия о
территориальном разграничении.
     Что же касается до того,  возможно ли исполнить высочайшую волю о
вступлении в сношения с беглыми русскими без  посылки  по  реке  Амуру
офицеров, то я по собрании более подробных сведений не премину донести
Вашему превосходительству", - писал он в заключение.
     Десятого декабря  вернулся  Березин  и сообщил,  что он основал в
Кизи временный склад у мангуна Лебдена,  а также привез  выменянные  у
маньчжуров  водку,  чай  и  просо.  Вслед  за ним вернулся Бошняк.  Он
определил истоки реки Амгунь и  точно  установил  направление  горного
хребта между ними и истоками реки Горин.
     "Итак, - пишет Невельской,  -  Орлов  и  Бошняк  были  первыми  и
единственными  лицами,  которые  определили  астрономически истоки рек
Уда,  Тугур,  Нимелен, Амгунь и Горин, а также направление Хинганского
хребта между параллелями 54-51o..."
     К наступающему 1853 году все  сотрудники  экспедиции  были  снова
вместе и тесною дружною семьей встретили Новый год.  Не было,  правда,
того веселья,  что в прошлом году. В тяжелом настроении была Екатерина
Ивановна.  Сам Невельской, несмотря на всю свою твердость духа, не мог
преодолеть общей подавленности на вечеринке.  За несколько месяцев три
человека из состава экспедиции умерли от цинги. Трудно было забыть эти
могилы на "Петровской кошке",  но все же сподвижники Невельского  были
готовы к новым трудам и опасностям, которые готовил им 1853 год.


                  СЛУХИ ОБ АМЕРИКАНСКИХ ЭКСПЕДИЦИЯХ.
                БОШНЯК ОТКРЫВАЕТ ИМПЕРАТОРСКУЮ ГАВАНЬ

     К концу  зимы  положение с продовольствием улучшилось,  и больные
цингой стали поправляться. (* За зиму от цинги умерло 5 человек.)
     Удалось достать водку, просо, чай. Гиляки доставляли свежую рыбу,
появилось  также  свежее  оленье  мясо.  Черемша  и  мороженые   ягоды
дополняли рацион, и люди выздоравливали.
     В середине января 1853 года Невельской  отправил  в  командировку
Петрова  в  сопровождении  казака  и  тунгуса,  а также Разградского с
Березиным.
     Петрову поручалось   обследовать  реку  Биджи  и  произвести  ряд
разведок путей с Амура в южную часть  лимана.  Разградский  и  Березин
должны   были   обеспечить   запасами   экспедицию   Бошняка,  который
отправлялся после  них  для  занятия  залива  Де-Кастри  и  дальнейших
исследований побережья Татарского пролива к югу.
     Березин же,  кроме того,  должен был приготовить в  Кизи  лес  на
постройку   помещения   для   военного   поста.  Обе  экспедиции  были
благополучно и с успехом выполнены.
     Бошняк получил приказ занять залив Де-Кастри, поднять там русский
флаг и  с  открытием  навигации  начать  исследование  страны  к  югу,
объявляя  по  пути,  что  все  пространство к югу до Кореи принадлежит
России. В план его поездки включалось также обследование залива Хаджи,
сведения о котором привез Чихачев.
     Бошняка сопровождали казаки Парфентьев и Васильев,  а также  якут
Иван Мосеев.
     Десятого февраля пришла из Аяна зимняя почта.  Невельской  каждый
раз  распечатывал  пакеты с тяжелым чувством ожидания новых неприятных
сюрпризов. Но на этот раз опасения его не оправдались. Наоборот, почта
принесла радостные вести.  Муравьев уведомлял Невельского, что Николай
I,     вследствие     его     ходатайства,      приказал      уплатить
Российско-Американской   компании   убытки,   понесенные   при  гибели
"Шелехова".  Кроме этого,  отчислить 100 тысяч  рублей  на  возмещение
компании  убытков,  которые она может понести при дальнейших действиях
"по установлению сношений с гиляками".
     Вместе с  тем  Муравьев  уведомлял,  что вследствие представлений
Невельского  он  предписывает   камчатскому   губернатору   впредь   в
экспедицию  посылать людей здоровых и хорошего поведения;  всем судам,
назначенным к плаванию между Петропавловском  и  Аяном,  совершать  не
один,  а  два  рейса  и  заходить каждый раз в Петровское для оказания
экспедиции возможного  содействия,  а  командирам  судов  исполнять  в
точности и без оговорок требования Невельского;  все предметы,  нужные
для экспедиции,  доставлять своевременно;  отправку запасов, товаров и
прочего производить на судах компании.
     Правление Российско-Американской  компании  уведомляло,  что  оно
сделало  распоряжение  о доставке через Аян для экспедиции катера в 16
лошадиных сил,  двух гребных судов, запасов и товаров в соответствии с
требованием Невельского.
     Невельской, Екатерина Ивановна и все сотрудники воспрянули духом.
Значит,  не  напрасны были их труды и лишения.  Усилия и настойчивость
начали пробивать стену тупости и непонимания.
     Но дело  было  не  только  в  упорстве героев Приамурья.  Русское
правительство получило сведения,  что летом 1853 года две американские
экспедиции  должны  побывать  в Японии у берегов Татарского пролива и,
быть может,  обследовать все  побережье  Тихого  океана  до  Берингова
пролива.
     Остен, Гиль,  таинственные суда, "меряющие воду и землю", все это
было  неопределенно и сомнительно (для Нессельроде и др.) и не толкало
правительство на мероприятия по укреплению русских  позиций  на  Тихом
океане.  Тем более, что места, к которым проявляли интерес иностранные
путешественники  и  таинственные  корабли,  совершенно  неосновательно
считались китайскими.
     Но сейчас,  когда "этот шальной" капитан Невельской вот  уже  три
года  хозяйничает  на  Амуре,  такая  точка  зрения  была основательно
поколеблена.  Николай I перестал  безусловно  верить  своему  министру
иностранных  дел.  На  Амуре  уже два года как поднят русский флаг,  а
китайцы не шевелятся,  не протестуют.  Где же их амурская  флотилия  и
войска, о которых с такой настойчивостью твердил Нессельроде?
     А вот американцы зашевелились  не  на  шутку.  Это  не  одиночные
путешественники,  это  эскадра командора Перри в 10 вымпелов и эскадра
капитана Рингольда в 4 вымпела.
     Можно было    полагать,    что   они   не   ограничатся   простой
увеселительной прогулкой вдоль побережья Тихого океана.
     Ходили слухи,  что  американцы намерены занять бухты под торговые
фактории  и  станции  для  своих  китобоев.  А,  по  данным   русского
правительства,   число  этих  китобойных  судов  в  Охотском  море  за
последние годы стало достигать  двухсот.  Вот  тут-то  зашевелились  в
Петербурге, и вот почему дело Невельского сдвинулось с мертвой точки.
     Но сам он и сподвижники его до середины мая ничего  не  знали  об
этом новом обстоятельстве и продолжали начатые работы.
     В середине марта пришло  донесение  от  Бошняка,  что  он  поднял
русский  военный  флаг  в  Де-Кастри.  С  помощью гиляков Бошняк и его
спутники приступили к постройке флигеля-казармы для  помещения  в  нем
военного караула.
     В конце апреля от Бошняка пришло новое донесение.
     "К 25  марта,  -  писал лейтенант,  - лед во внешней части залива
около мыса Клостер-Камп разломался, и с этого времени эта часть залива
стала  доступной  для  судов с моря.  Лед же в самом заливе стоял до 7
апреля,  и только с этого времени,  при крепком NO ветре,  начало  его
ломать.  До сих пор залив наполнен ломаным льдом.  Вчерашний день,  14
апреля, с горы у Клостер-Кампа мы увидели в трубу к югу, на горизонте,
большое трехмачтовое судно, за которым начали следить...
     12 апреля мы перебрались во вновь выстроенную, покрытую хворостом
избушку. Это помещение после бивуачной жизни то в грязных юртах, то на
голом снегу показалось для нас раем.  В сделанном нами в этой  избушке
из  глины  камине  мы поддерживаем огонь,  дабы не заводилось сырости.
Продовольствия  при  посте  с  получением  от  Березина  и  затем   от
Разградского муки,  сухарей, сахару и чая достаточно, а вместо хлеба и
пирожного печем у камина (единственной у нас печи) лепешки  на  рыбьем
жире с рыбою; к обеду варим уху, а иногда и щи, обедаем и пьем чай все
вместе...* (* То есть офицеры и нижние чины.  Подобного рода отношения
между  начальниками  и подчиненными считаюсь почти преступными с точки
зрения николаевских служак.)
     Такова наша  жизнь и занятия.  Всей команды при посте в настоящее
время 3 казака и тунгус. Мы все здоровы и, благодаря богу, бодры.
     Имея постоянные   сношения  с  туземцами  залива  Де-Кастри  и  с
возвращающимися через этот залив с тюленьего промысла инородцами  реки
Амура,  промышляющими  вдоль  берега,  к  югу от Де-Кастри,  я,  кроме
вышеупомянутых сведений, получил еще следующее:
     По карте Крузенштерна, составленной из описи Лаперуза и Браутона,
в широте 49o показаны у берега два больших острова;  согласно с этим и
с  Вашими  указаниями,  первая  забота  моя была разузнать от туземцев
сколь  возможно  подробнее  об  этих  островах.  Из  всех   объяснений
оказалось,  что никаких по берегу островов не существует, но что около
этой  широты  должен  быть  выдающийся  в  море  полуостров  с   двумя
возвышенностями.   Лаперуз   и   Браутон,   следовавшие,  вероятно,  в
значительном расстоянии от  берега,  приняли  полуостров  за  острова.
Туземцы  сообщили  мне,  что  именно  у  этого полуострова должен быть
закрытый залив, который они называли Хаджи-ту"
     Для путешествия  к этому заливу Бошняк выменял на топор и материю
простую лодку и стал готовить ее к морскому  походу:  повысили  борта,
укрепили связи, поставили мачту и из двух простынь сшили парус.
     Второго мая Бошняк,  гижигинские казаки Парфентьев, Белохвостов и
якут Иван Мосеев отплыли из залива Де-Кастри к югу.
     Лодка, перегруженная и глубоко сидящая в воде,  стала течь  через
щели  фальшбортов.  Бошняк  пристал  к  берегу и спрятал часть груза в
приметном   месте.   После   этого   двинулись    дальше,    определяя
астрономически положение заметных пунктов, устья рек, выдающиеся мысы.
     Погода благоприятствовала, на море был штиль. Бесчисленные чайки,
бакланы  и  другие  птицы  стаями носились вокруг скал.  Несколько раз
показывались и тюлени.
     На третий  день  пути  невдалеке  от берега заметили трехмачтовый
корабль, стоящий на якоре. На берегу, за отмелью, виднелись берестяные
шалаши селения Хой. Пристав к берегу, Бошняк приказал Мосееву и одному
из казаков разбить палатку, а сам направился к китобойному вельботу, у
которого  дежурил  матрос.  От  него  Бошняк  узнал,  что трехмачтовый
корабль - китобойное судно, а капитан сейчас на берегу покупает рыбу.
     Бошняк послал Парфентьева разыскать капитана и звать его в гости.
В палатке устроили стол из  ящиков,  Белохвостов  хлопотал  у  костра,
готовя  чай.  Вскоре  явился  капитан китобоя.  Бошняк узнал от него о
готовящемся плавании американской эскадры к берегам Татарского пролива
и далее. Моряк утверждал, что американцы собираются занять здесь бухту
для пристанища китобоев и других судов,  посещающих эти места.  Бошняк
на  немецком  и  французском языках написал два объявления о том,  что
берега до  корейской  границы,  а  также  остров  Сахалин  принадлежат
России.  В общепринятой форме он предлагал учесть это всем иностранцам
и передал объявление китобою.
     Простившись с  ним,  Бошняк сейчас же написал обо всем услышанном
записку Невельскому и нанял  гиляков  для  скорейшей  доставки  ее  по
назначению.
     После двадцатидвухдневного опасного путешествия на  шлюпке  вдоль
пустынных  скалистых  берегов  экспедиция  при  свежем ветре подошла к
низменному перешейку,  за которым лежали тихие воды  обширной  гавани.
Перетащив  шлюпку  через  перешеек,  Бошняк  очутился  в одной из бухт
большого,  хорошо защищенного от штормов  залива,  который  он  назвал
Императорской гаванью.* (* Ныне порт Советская гавань.)
     Залив этот,  опоясанный   отрогами   гор,   идущими   от   хребта
Сихотэ-Алинь,  представлял  собою прекрасную стоянку для кораблей всех
рангов.  Склоны гор,  окружающих  залив,  были  покрыты  великолепными
кедровыми лесами.
     Бошняк собрал на берег бухты всех жителей (около  50  человек)  и
объявил им, что так как вся страна до корейской границы русская, то их
и  всех  жителей,  здесь  обитающих,  он  принимает   под   защиту   и
покровительство  России.  Затем  он  поставил  крест и вырезал на нем:
"Открыта и названа заливом Императора Николая  1-го,  23  мая.  Н.  К.
Бошняк". Передав жителям объявление упомянутого содержания на русском,
немецком и французском языках,  Бошняк  приказал  им  предъявлять  эту
бумагу каждому судну, которое они встретят, а тем более которое придет
в гавань.
     Тридцатого мая  Бошняк  вышел  из  гавани и направился в обратный
путь вдоль берега.  Провизии оставалось только на три  дня,  следующие
шесть дней пришлось питаться рыбой и ягодами.
     Восьмого июня Бошняк  прибыл  в  залив  Де-Кастри,  а  оттуда  по
распоряжению Невельского отправился в Николаевск.
     "Результаты открытий и исследований  Н.  К.  Бошняка  были  очень
важны,  -  писал  Невельской  об  этом  плавании.  -  Он был первым из
европейцев,  который дал  обстоятельные  сведения  о  северном  береге
Татарского   пролива  и  обнаружил  неверность  этой  части  на  карте
Крузенштерна:  он открыл на этом  берегу  одну  из  превосходнейших  и
обширнейших гаваней в мире и узнал, что имеется еще несколько гаваней,
чем разрушил сложившееся до того времени  мнение,  будто  бы  на  всем
пространстве этого берега от залива Де-Кастри до корейской границы нет
не только ни одной гавани,  но даже какой-либо  бухты,  сколько-нибудь
удобной  для  якорной  стоянки,  почему  берег этот считался опасным и
недоступным.  Наконец,  он разрешил весьма важный вопрос,  именно: что
жители,  обитающие на этом берегу, никогда от Китая зависимы не были и
китайской власти не признавали".
     В середине  мая  нарочный  из Аяна привез Невельскому предписание
генерал-адмирала великого князя  Константина  Николаевича,  в  котором
говорилось    о   предполагающемся   плавании   американских   эскадр.
Перечислялся состав эскадры и Невельскому  предлагалось  оказывать  им
"внимание   и   приветливость",   но  быть  при  этом  "благоразумным,
осторожным",  имея постоянно в виду честь русского  флага  и  проявляя
"необходимую проницательность".
     Честь русского флага и без напоминания  Константина  была  дорога
Невельскому,  а  "проницательности"  у  него  могли  бы призанять сами
вершители судеб государства.
     Сообщение генерал-адмирала  встревожило Геннадия Ивановича,  и он
немедленно отправил в Де-Кастри мичмана Разградского и  трех  матросов
для   содержания   там   официального   военного  поста.  Разградскому
Невельской дал подробную  инструкцию,  как  поступать  при  встрече  с
иностранцами.  Самое  главное  -  заявлять  им  о  принадлежности края
России.
     Сильно опасаясь,  что американцы,  имея превосходство в силах и в
возможностях,  могут постараться занять  залив  Хаджи  или  Де-Кастри,
Невельской  все  же  чувствовал облегчение при мысли,  что неоспоримое
право первенства остается за Россией.
     Как хорошо,  что  он  нарушил  строжайшее  предписание  сидеть  в
Петровском,  "не касаясь" Амура! Что было бы, если бы он подчинился? А
сейчас в Де-Кастри и Императорской гавани развевается русский флаг. Не
так-то просто теперь заставить спустить его.
     Необходимо этим  же  летом  занять военным постом Сахалин и бухты
южнее залива Хаджи.  Гиляки положительно утверждают,  что такие  бухты
есть и что ни Китаю, ни Корее они не принадлежат.

XX. НАМЕЧЕННЫЕ В ПЕТЕРБУРГЕ МЕРОПРИЯТИЯ НЕ СООТВЕТСТВУЮТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ

     В двадцатых  числах июня 1853 года Невельской получил предписание
генерал-губернатора,  которое показывало, что внимание правительства к
Приамурскому  краю  и  действующим в нем людям не ослабевает.  Вопреки
постоянным опасениям Невельского за  свои  действия  вне  повелений  и
инструкций,  он не только не подвергся никаким репрессиям,  но, "ввиду
важности результатов" его деятельности, награжден был орденом Анны 2-й
степени. Возглавляемая им экспедиция из ведения Российско-Американской
компании передавалась в ведение генерал-губернатора.
     "Ввиду важности  результатов Ваших действий,  - писал Невельскому
генерал-губернатор,  - Государь  Император,  по  представлению  моему,
Высочайше удостоил Вас наградить за оные и вместе с тем утвердить штат
вверенной Вам экспедиции, составленный на основании донесений Ваших, и
приказать  изволил  все  расчеты  с  Российско-Американской  компанией
окончить к 1 января 1854  г,  о  чем  и  сообщено  главному  правлению
компании".*   (*   Впрочем,   нужно  отметить,  что  ни  Муравьев,  ни
Петербургские власти  пока  ничего  не  знали  о  самовольном  занятии
Де-Кастри, Кизи и об открытии Императорской гавани.)
     С этой же почтой пришло резкое письмо от Завойко, еще не знавшего
об изменении отношения к делу Невельского в высших сферах. Возмущенный
тем,  что бот "Кадьяк" не возвратился осенью обратно в  Петропавловск,
Завойко,  не интересуясь причинами этой задержки, требовал немедленной
присылки бота.
     Но Невельской  не  спешил  с  исполнением.  Гораздо  более важные
проблемы занимали его.  Вот когда можно было по-настоящему  развернуть
работу  и придать ей подлинный государственный масштаб.  Теперь его не
будут донимать требованием прибылей для компании,  не будут колебаться
при  отпуске  на  экспедицию  лишнего  пуда крупы,  не будут загружать
доблестных  помощников  Невельского  указаниями  "вести  расторжку   с
инородцами" вместо исследовательской работы.
     Между тем  правление  компании  послало   Муравьеву   жалобу   на
"недопустимый   тон   писем   Невельского"   и   просило  оградить  от
"оскорблений" достоинство и честь высокого учреждения.
     Письма Невельского,  вызывавшие недовольство столь чувствительных
господ из компании, были действительно резки, но они относились к тому
периоду,  когда  Невельской увидел дело свое на краю гибели,  а себя и
сподвижников своих обреченными на голодную смерть в результате  грубой
и   бесчеловечной   формалистики   "деликатных"  господ  из  правления
Российско-Американской компании.
     Муравьев, прежняя  симпатия  которого  к  Невельскому  уже  давно
начала  сменяться  недовольством   и   желанием   обуздать   чрезмерно
энергичного   и   самостоятельного   подчиненного,   не   оставил  без
последствий  жалобу,  и  она  сыграла  свою   роль   при   отстранении
Невельского от деятельности на Дальнем Востоке.
     Но пока,  вдали от интриг, Геннадий Иванович с обычной энергией и
неутомимостью продолжал свое великое дело.  Он отправил бот "Кадьяк" в
Аян к  Кашеварову  и  просил  его,  чтобы  первое  же  военное  судно,
пришедшее  из  Петропавловска,  было  прислано в Петровское с запасами
продовольствия, какие только возможно выделить из Аяна.
     На этом   судне   Невельской  лично  хотел  осмотреть  Сахалин  и
поставить военные посты там,  а также в Императорской гавани.  По  его
дальнейшим  расчетам,  судно  должно  было  крейсировать  между  этими
постами, поджидая прихода американцев, чтобы с большей убедительностью
известить  их  о  том,  что весь этот край принадлежит России.  А пока
Невельской отправил мичмана Петрова с продовольствием и матросами  для
подкрепления  поста  в  заливе  Де-Кастри  и  основания  нового поста,
Мариинского, в селении Котово-Кизи.
     Муравьеву на   боте   "Кадьяк"   были   посланы  отчеты  Бошняка,
Разградского,   Петрова   и   Воронина.    В    очередном    донесении
генерал-губернатору Невельской писал:
     "..Немедленное занятие  Императорской  гавани,  как   гавани   на
побережье  Татарского  пролива,  находящейся посредине между лиманом и
корейской границей,  весьма важно. Кроме того, следует занять еще одну
бухту,  на  западном  берегу  Сахалина,  и  выслать  в  крейсерство  в
Татарском проливе военное судно. Все это крайне необходимо, во-первых,
ввиду  ожидаемого  прибытия  в этот пролив американской экспедиции,  а
во-вторых,  для подкрепления постов в Де-Кастри и Кизи.  Только  этими
действиями  мы фактически можем заявить американцам и всем иностранцам
о принадлежности этого края России и тем предупредить всякие на него с
их стороны покушения..."
     Больше того,  Невельской лелеял планы исследований и открытий  по
побережью к югу, до самой корейской границы.
     Между тем (не  говоря  о  петербургских  властях)  даже  Муравьев
полагал достаточным ограничиться левым берегом Амура.
     Во имя интересов родины нужно было  доказать  всю  ошибочность  и
вред точки зрения Муравьева,  по-прежнему считавшего,  что главное для
России на Тихом океане - Петропавловск.
     Невельской настойчиво  просил прислать ему достаточное количество
людей и паровых судов,  а тем временем принимал меры к постройке новых
зданий в Николаевском и Петровском для расселения матросов и офицеров,
которые должны были прибыть.
     Одиннадцатого июля пришел из Аяна транспорт "Байкал" с некоторыми
запасами,  а также 12 казаками и 5 матросами,  поступающими  в  состав
экспедиции.
     Из бумаг и предписаний,  привезенных "Байкалом",  выяснилось, что
внимание правительства направлено не на побережье Татарского пролива к
югу от устья Амура и не на бассейн  Уссури,  а  на  суровый,  лишенный
удобных   гаваней  Сахалин  и  неудобный,  на  шесть  месяцев  в  году
замерзающий залив Де-Кастри.
     Вот предписание генерал-губернатора:
     "Вследствие всеподданнейшего  доклада  моего   и   на   основании
Высочайшего  о  границе  нашей  с  Китаем  указания,  предлагаю Вам по
Высочайшему повелению занять  нынешним  же  летом  залив  Де-Кастри  и
соседственное с ним селение Кизи и о последующем мне донести. В заливе
Де-Кастри иметь караул,  по крайней мере из 10 человек, при офицере. В
Кизи  поставить  военный  пост для подкрепления и снабжения Де-Кастри.
При этом поставлю Вам на вид, что согласно с Высочайшими указаниями...
далее Де-Кастри и Кизи идти Высочайше не разрешено, а главное внимание
должно быть обращено Вами на Сахалин".
     Препровождая Невельскому это повеление и предписывая привести его
на месте в исполнение, генерал-губернатор писал:
     "Согласно Высочайшей   воле,   по   соглашению  моему  с  главным
правлением компании,  все основанные Вами в нынешнем году учреждения и
чины сахалинской экспедиции во всех отношениях до прибытия в 1854 году
правителя на Сахалин будут находиться в Вашем ведении".
     Далее следовали  указания  о том,  какие меры следует принять для
наиболее успешного выполнения решения  правительства,  и  сообщение  о
прибытии  некоего  майора  Буссе  не  позднее  1-4  августа с людьми и
запасами для экспедиции.
     Таким образом,  самовольное  занятие  Невельским Кизи и Де-Кастри
санкционировалось документом из Петербурга,  но в остальном весь план,
вместе   с   наставлениями  Муравьева,  совершенно  не  соответствовал
обстоятельствам.
     Прибрежье Татарского  пролива  с  уже  открытыми  на нем удобными
гаванями,  обусловливавшие  всю  важность  для  России   этого   края,
оставлялись без внимания.
     Занятием Де-Кастри и Кизи Невельской поставил правительство перед
уже  совершившимся  фактом  (распоряжение  сверху  пришло  значительно
позже), и в дальнейшем он решил поступать по этому испытанному методу,
так  как  не  было  иного  способа навести правительство на правильную
точку зрения.  Не дожидаясь разрешения властей,  Невельской вступил  в
Императорскую  гавань  и  продолжал дальнейшее исследование и освоение
прибрежья.
     Приказание занять   Сахалин   тоже   необходимо  было  выполнить.
Геннадий  Иванович  составил  следующий  план   действий:   немедленно
отправиться  на  "Байкале"  к  Сахалину  и  в Татарский пролив с целью
осмотреть южную часть острова  и  установить  в  Императорской  гавани
военный пост,  чтобы отсюда продолжать исследования к югу до корейской
границы.  Военный пост поставить  также  на  западном  берегу  острова
Сахалин, а с прибытием десанта с Камчатки занять главный пункт острова
в заливе Анива.
     В чиновничьих   сферах   Петербурга  и  Иркутска  быстро  уловили
перемену правительственного курса  в  отношении  Амура.  Непреоборимая
энергия  Невельского  развеяла туман косности и непонимания.  Амурский
вопрос  из  проблемы  опасной,  канительной  и  почти   анекдотической
превращался  в  дело первостепенной государственной важности.  Вот где
можно получить и продвижение по службе,  и ордена,  и почести, и даже,
быть может, славу!
     Офицер Семеновского полка,  воспитанник Пажеского корпуса Николай
Васильевич  Буссе  (немец по национальности) был строг с подчиненными,
исполнителен и сентиментален. Он жаждал продвижения по службе и мечтал
о хорошем окладе.
     Николай Васильевич, прослышав о славных делах в Восточной Сибири,
обратился   к   протекции   Муравьева  и  в  чине  майора  поступил  к
генерал-губернатору  в  чиновники  по  особым  поручениям  на  двойной
сибирский  оклад.  Ему  было  поручено  отвезти  в Иркутск награды для
Муравьева и его сотрудников.
     Как раз  в  это  время  в  Иркутске  составлялись  планы  занятия
Сахалина,  вернее  они  были  составлены  в  Петербурге,  а  здесь  их
детализировали  - учитывались всякие мелочи (кроме реальной обстановки
в крае). Кто-то должен был возглавить десантные операции.
     Майор Буссе  легко  получил  это заманчивое назначение.  Все было
очень хорошо продумано, вплоть до срубов для казарм, которые десантный
отряд  должен был везти с собою.  Оставалась только приятная экскурсия
по морю,  живописная природа,  ать! два - подъем флага, марш, пушечный
салют  -  и майор Буссе,  совершив подвиг,  с первыми признаками осени
возвращается в Иркутск,  а там и в Петербург получать награды в ореоле
покорителя новых земель.  Очень лестно получалось в мечтах,  однако не
совсем так  оказалось  в  действительности.  Невельской  и  члены  его
экспедиции,  а также лица,  знакомые с действительными возможностями и
потребностями края,  не были привлечены к работе.  Результат  сказался
немедленно,  едва  злополучный  любитель легких успехов прибыл к месту
своей деятельности.
     Вот письмо его к Геннадию Ивановичу:
     "Расчеты, сделанные в С.-Петербурге, оказались ошибочными: я с 26
мая  в  Аяне,  но  суда  компании  еще  не приходили,  и когда будут -
неизвестно.  Пять  дней  тому  назад  пришли  из  Камчатки  "Иртыш"  и
"Байкал", но вследствие данных мне инструкций и наставлений перевозить
к Вам десант непременно на  компанейских  судах  идти  за  десантом  в
Камчатку на "Иртыше" или "Байкале" я не могу; между тем время до такой
степени упущено,  что если бы,  как объясняет А Ф Кашеваров,  и сейчас
пришло компанейское судно,  то и тогда десант,  назначенный на Сахалин
из Камчатки,  вряд ли можно доставить в Петровское ранее  1  сентября.
Никаких  срубов,  о которых мне говорили в Петербурге,  здесь нет и не
делается;  между тем, мне велено и срубы эти взять и доставить к Вам в
Петровское  вместе  с  десантом  из  Камчатки со всем продовольствием,
снабжением и вооружением никак не позже 1 августа. Поставленный теперь
в  невозможность  исполнить  это приказание и не имея права перевозить
десант на казенных судах,  ибо за это  подвергся  бы  ответственности,
спешу  донести  Вам  об  этом  на  Ваше  усмотрение  и  вместе  с  тем
необходимым считаю сообщить,  что,  по словам Кашеварова,  назначенный
компаниею  бриг  "Константин"  для перевозки десанта из Петровского на
Сахалин,  во-первых,  не может поместить этого  десанта  с  тяжестями,
во-вторых,  он весьма ненадежен и,  в-третьих, если он и придет в Аян,
что невероятно,  то разве самою позднею  осенью.  На  основании  Ваших
предписаний г. Кашеварову, посылаю Вам транспорт "Байкал" и 17 человек
людей с различными запасами, какие могли набрать в Аяне, сам же с часу
на  час  ожидаю  компанейского судна,  чтобы отправиться за десантом в
Петропавловск.  Пакет  от  Вас  немедленно  отправлен  с  нарочным   к
генерал-губернатору. Бот "Кадьяк" 5 июля ушел в Петропавловск".
     Столкнувшись на  месте  с  первыми  же  трудностями,  Буссе  явно
оробел. А Геннадий Иванович, получив письмо, только весело рассмеялся,
представив себе разочарование и испуг гвардейца.  У него уже был готов
свой план действий.
     Перед отправлением  из  Петровского  Невельской  дал   инструкцию
членам  экспедиции  о  дальнейших работах во время своего отсутствия и
отправил письмо Муравьеву с изложением плана занятия Сахалина.
     В заключение этого письма Невельской высказал генерал-губернатору
свои новые взгляды об Амуре и о значении для России бассейна Уссури.
     "Не на  Сахалин,  а  на  матерой  берег  Татарского залива должно
обратить главное наше внимание потому,  что он, по неоспоримым фактам,
представленным     ныне     экспедициею,    составляет    неотъемлемую
принадлежность России.  Только  закрытая  гавань  на  этом  прибрежье,
непосредственно   связанная   внутренним   путем   с   рекою   Уссури,
обусловливает важность значения для России этого края  в  политическом
отношении;  река же Амур представляет не что иное, как базис для наших
здесь действий,  ввиду обеспечения и  подкрепления  этой  гавани,  как
важнейшего  пункта всего края.  Граница наша с Китаем поэтому никак не
может быть положена по левому берегу  реки  Амура,  как  то  видно  из
предписания  Вашего от 23 апреля.  Петропавловск никогда не может быть
главным и опорным нашим пунктом на Восточном океане,  ибо  при  первых
неприязненных столкновениях с морскими державами мы вынужденными будем
снять  этот  порт  как  совершенно  изолированный.  Неприятель   одною
блокадою  может уморить там всех с голоду".* (* Это мнение Невельского
совершенно точно подтвердилось год спустя.)
     Пятнадцатого июля Невельской,  взяв с собою 15 человек матросов и
казаков и Дмитрия Ивановича Орлова,  на транспорте "Байкал" отправился
к Сахалину, обходя его с востока. К 30 июля судно достигло мыса Анива,
на южной оконечности острова.
     На всем пространстве побережья не нашлось сколько-нибудь удобного
для  стоянки  судов  залива.  6  августа   Невельской   основал   пост
Константиновский  в  Императорской  гавани.  Он  оставил там 9 человек
казаков, приказав начать заготовку леса и постройку помещения на зиму,
и выделил им запас в 350 пудов муки и крупы. Эта предусмотрительность,
как видно будет из дальнейшего, спасла много человеческих жизней.
     Из Императорской  гавани  транспорт  пошел  в  Де-Кастри,  откуда
Невельской  должен  был  отправиться  через  Кази  в  Николаевск  и  в
Петровское.  Орлову поручалось основать пост на Сахалине в бухте около
50o северной широты и назвать его  Ильинским,  а  затем  пройти  вдоль
западного  берега  острова  к  югу  и  подыскать бухту,  пригодную для
зимовки судов.
     Предполагалось, что  к 15 сентября Орлов достигнет мыса Крильон и
там будет ожидать  Невельского,  а  20  сентября  двинется  дальше,  к
селению  Тамари-Анива,  которое  к тому времени будет занято десантом.
Командиру "Байкала" приказывалось после высадки Орлова крейсировать  в
Татарском  проливе до начала сентября и ждать американскую эскадру,  а
после  5  сентября  стараться  возвратиться   в   Петровское,   усилив
Александровский  пост  в  Де-Кастри четырьмя человеками.  Сам Геннадий
Иванович с казаком и гиляком отправился пешком на озеро Кизи, а оттуда
в селение Котово-Кизи на Амуре (Мариинский пост).  Здесь мичман Петров
и 6 человек казаков  строили  зимние  помещения.  К  середине  августа
Невельской перебрался в Петровское.
     Главная цель,  поставленная  на  1853   год,   была   достигнута.
Императорская  гавань  и  западный  берег  Сахалина заняты,  в проливе
крейсирует русский транспорт "Байкал". Покушение иностранных держав на
эти территории предупреждено. Оставалось занять главный пункт Сахалина
-  Тамари-Анива  -  и  исследовать  прибрежье  Татарского  пролива  до
корейской  границы.  В  случае  наличия  там  удобных бухт и заливов -
поставить военные посты
     Кроме того,  для  решения  пограничного вопроса Невельской считал
необходимым основать посты в нескольких пунктах по Амуру и  Уссури,  в
устье  реки  Сунгари  и  "Амурских  щеках"  - месте,  где Малый Хинган
пересекает реку Амур.  На основании сделанных открытий и  существующих
трактатов  он считал,  что с этого пункта граница наша с Китаем должна
идти к югу по вершинам хребта до Кореи и далее до моря вдоль корейской
границы.    В    Петровском    Геннадий    Иванович    нашел   корабль
Российско-Американской  компании,  доставивший  различные  запасы  для
экспедиции,  паровой катер,  десятивесельную шлюпку, а также депешу от
главного правления и от Кашеварова.
     Главное правление  просило не занимать никаких судов компании для
переброски на Сахалин войск,  кроме брига "Константин", а все товары и
запасы Амурской экспедиции перечислить в Сахалинскую и вести им особый
счет.
     Кашеваров уведомлял,  что  Буссе  2  августа  на корабле компании
"Николай I" отправился в Петропавловск за десантными войсками. Главное
правление вменило ему в непременную обязанность не посылать на Сахалин
никаких других кораблей,  кроме назначенного  туда  на  зимовку  брига
"Константин".
     "Между тем,  - писал Кашеваров, - бриг "Константин" вряд ли будет
ныне в Аяне, а если и будет, то я объяснил г. Буссе, что это последует
самою позднею осенью и что бриг этот никак не может поместить  десанта
с тяжестями,  ибо он весьма ненадежен".  Далее Кашеваров извещал,  что
"самую большую часть запасов и товаров я не успел отпустить на корабле
"Николай"  с  майором Буссе,  так как запасы и товары эти для Сахалина
доставлены в Аян только 1 августа,  а потому  они  не  могли  быть  не
только  приготовлены как следует для отправления на Сахалин,  но их не
успели даже и разобрать.  Никаких судов в Аян  ожидать  более  нельзя;
корабль же "Николай", по данной инструкции его командиру Клинкострему,
по доставлении с майором Буссе десанта из Петропавловска в Петровское,
немедленно  должен  идти  в  колонии;  почему прошу Вас не задерживать
этого корабля в Петровском".
     В ожидании  десанта из Камчатки,  чтобы не терять даром времени и
кстати опробовать присланный паровой катер, Геннадий Иванович решил на
нем  доставить  в  Николаевский,  Мариинский  и  Александровский посты
товары и запасы всего необходимого на зиму. Нагрузили бот, построенный
в Петровском,  и,  взяв его на буксир к катеру, названному "Надеждою",
пустились в плавание.
     Едва только  вышли  из залива Счастья,  катер стало заливать (это
была,  в сущности,  открытая беспалубная  шлюпка),  и  более  половины
перержавевших  дымогарных трубок в котле лопнули.  Пришлось переменить
положение. Катер взяли на буксир к парусному боту и вернулись обратно.
Запасных трубок не оказалось, а кочегар, присланный с этим катером, не
имел понятия о слесарном мастерстве.  Пришлось,  несмотря  на  позднее
время  года  и волнение в лимане и на Амуре,  развозить продовольствие
по-прежнему на боте и в гиляцких лодках.
     Вечером 26  августа  к  Петровскому  рейду  подошел  компанейский
корабль "Николай I", на котором прибыл Буссе с десантом.



     Сильное волнение мешало "Николаю  I"  приблизиться  к  берегу.  В
Петровском зимовье нетерпеливо ждали известий, привезенных кораблем, и
капитан-лейтенант Бачманов на  трехлючной  байдарке  пустился  в  море
навстречу "Николаю I". Он уговорил Буссе довериться кожаному суденышку
и переправиться  на  берег.  Отказаться  под  взглядами  моряков  было
неловко,   и   Буссе  согласился.  Вымокший  и  немного  ошалевший  от
стремительных бросков в бурунах,  он вышел  на  берег  против  домиков
Петровского зимовья.
     Невельской встретил майора приветливо, внимательно присматриваясь
к  нему.  Чопорная подтянутость и гвардейская самоуверенность Буссе не
по душе пришлись Геннадию Ивановичу. Майор доложил, что привез десант,
вполне обеспеченный для зимовки на Сахалине,  и одного только офицера,
лейтенанта Рудановского,  на том  основании,  что  якобы  офицеры  при
десанте  на  Сахалин  должны  быть  командированы  из  экспедиции.  Он
полагал, что Невельской немедленно свезет на берег отряд из 70 человек
со всем снаряжением и будет ожидать бриг "Константин",  чтобы провести
его при помощи катера "Надежда" через лиман,  а сам Буссе  на  корабле
"Николай  I"  немедленно  отправится  в Аян и далее в Иркутск получать
почести и награды.  Буссе,  не  имевшему  понятия  о  море  и  местных
условиях,   казалось  удивительным,  почему  Невельской  не  выполняет
приказаний свыше.  Многое в действиях  Невельского  и  его  помощников
коробило  вылощенного  гвардейца.  И особенно его возмущало дружеское,
деловое  сотрудничество  и  демократизм  в  отношениях  между  членами
экспедиции,   лишенных   всякого   подобия   льстивого   угодничества,
чинопочитания  и  субординации,  к  которым   привык   этот   типичный
николаевский служака, по словам Невельского.
     "Он многому удивлялся там и никак не мог понять дружеского и  как
бы родственного моего обращения с моими сотрудниками офицерами,  какое
он  вдруг  увидел.  Он  никак  не  мог  допустить,  чтобы   начальник,
облеченный  огромною  самостоятельною  властью,  каковым я был тогда в
крае,  мог дозволять подчиненным ему офицерам рассуждать с ним,  как с
товарищем,   совершенно  свободно  разбирать  все  его  предложения  и
высказывать о них с полною откровенностью свое  мнение.  Н.  В.  Буссе
было чуждо и непонятно, что всякая в то время командировка офицера для
исследования края была  совершаема  вне  повеления,  почему  и  лежала
единственно   на   моей   ответственности,  и  что  при  каждой  такой
командировке посланный  офицер  должен  был  быть  проникнут  чувством
необходимости  и  полезности  оной  для блага отечества.  Я должен был
воодушевлять моих сотрудников и постоянно повторять им, что только при
отчаянных  и преисполненных опасностей и трудностей действиях наших мы
можем не только отстранить потерю края,  но и привести правительство к
тому,  чтобы  он  навсегда  был  утвержден  за  Россией.  Вот  что нас
связывало всех тогда как бы в одну родную семью.  Весьма  естественно,
что   это  было  непонятно  не  только  г. Буссе,  но  и  всем  высшим
распорядителям в С.-Петербурге".
     В дневнике,  опубликованном  впоследствии,  Буссе  с осуждением и
явным трепетом говорит о смелости действий Невельского,  не  боящегося
выходить из рамок инструкций для пользы дела.* (* Н.  В. Буссе. Остров
Сахалин и экспедиция 1853-54 гг. СПБ, 1872.)
     Однако о  своих  бурных  протестах  против посылки на сахалинскую
зимовку и  о  своем  недовольстве  распоряжениями  Невельского  он  не
упоминает.
     Буссе мечтал вскоре покинуть ненавистный ему  край.  Но  жестокий
удар и разочарование подстерегали его.
     Рассмотрев ведомость запасав,  привезенных с Камчатки, Невельской
увидел,  что  Завойко  с  формальной  стороны  достаточно снабдил всем
отправляемых на Сахалин людей,  но на самом деле для суровой зимовки в
пустынном  и  диком  крае запасов было мало.  Совершенно отсутствовали
товары для обмена на свежую пищу, инструменты для построек. Не хватало
чаю,  водки и табаку.  Не было врача и даже медикаментов,  необходимых
для такого рода зимовки целой сотни людей.* (*  Лейтенант  Рудановский
предлагал  Буссе  взять  на  Сахалин медика М.  П.  Давыдова.  Завойко
изъявил свое согласие на это,  но  Буссе,  "блюдя  казенный  интерес",
вычеркнул  врача  из  списков.  Бедняга  тогда  еще  не знал,  что ему
придется зимовать на Сахалине самому и горько сетовать на себя за  эту
скупость.  (См.  об  этом  "Вестник  Европы"  Э  8  за 1872 г,  Н.  В.
Рудановский. По поводу воспоминаний Н. В. Буссе об острове Сахалине.))
     Геннадий Иванович,     раздраженный    преступным    легкомыслием
чиновников,  обрекающих людей на болезни и лишения в этом крае, заявил
Буссе,  что  зимовка  десанта  на  Сахалине  далеко  не  обеспечена и,
следовательно, возлагаемое на него поручение не вы полнено.
     - То   есть  как-с?  -  возразил  майор,  свысока  поглядывая  на
Невельского. - Все это есть следствие ошибочных расчетов в Петербурге,
а с моей стороны сделано все возможное.
     Геннадий Иванович шагал по комнате в раздражении. Старый потертый
сюртук  его  был  расстегнут,  полуседые волосы всклокочены,  движения
резки и порывисты.  Все это  мало  походило  на  привычную  для  Буссе
изящную  подтянутость николаевских офицеров и вызывало в нем неприязнь
и сознание собственного превосходства.
     - Ах,  вы считаете, что сделали все возможное! - вспылил Геннадий
Иванович. - Так вот извольте-с выслушать меня.
     Невельской объяснил  майору,  что  надежды  на  при  бытие  брига
"Константин" почти нет.  Двойная же переброска грузов с "Николая I" на
берег,  а  потом  снова  на бриг почти невыполнима по условиям порта и
из-за наступающего сурового времени года.  Буксировка судов  в  лимане
при помощи катера "Надежда" тоже невозможна.
     Кроме того,  высадка людей на пустынный  восточный  или  западный
берег   Сахалина,   неудовлетворительно  снабженных,  без  необходимых
инструментов,  равносильна обречению их на верную смерть от  голода  и
болезней.  Если  же  отправить  их  в Петровские,  где нет помещений и
условий,  необходимых для благополучной зимовки,  результат будет  тот
же.
     - Как в том, так и в другом случае, - сказал Геннадий Иванович, -
я  бы окончательно не исполнил высочайшей воли,  то есть не утвердился
бы на Сахалине в настоящую навигацию.  Поэтому теперь надо действовать
решительно,  не  стесняясь  никакими  петербургскими  соображениями  и
приказаниями,   тем   более   что   Сахалин    признан    неотъемлемой
принадлежностью России.  Всякие комбинации занятия пункта на восточной
или западной стороне острова,  без утверждения нашего  в  главном  его
пункте, не только не уместны, но вредны и не соответствуют достоинству
России,  ибо могут обнаружить только нашу робость и нерешительность, а
я  ни  того,  ни другого не могу допустить.  Вся ответственность перед
отечеством за возможную при таких обстоятельствах  потерю  для  России
этого  важного  края  падает на меня на том основании,  что начальник,
посланный в  неизвестный  и  отдаленный  край,  должен  действовать  в
соответствии с обстановкой,  которая может сложиться на месте,  имея в
виду только интересы и благо отечества... Тамари-Анива - главный пункт
на острове.  Там-то мы прежде всего и должны утвердиться,  несмотря на
то, что это противно данным мне предписаниям.
     - Но  как  же-с?  -  спросил  оробевший  майор.  -  Вы  решаетесь
действовать вопреки предписаниям?
     - Цель  моя  - не выполнение предписаний лиц,  плохо знающих наши
обстоятельства,  а благо России,  и во имя цели этой я  не  поступлюсь
ничем.
     Такая вольнодумная и даже крамольная постановка вопроса  ужаснула
майора,   а   дальнейшие   слова  Невельского  привели  его  в  полную
растерянность и расстройство.
     - Итак,  -  твердо сказал Геннадий Иванович,  застегивая сюртук и
принимая  официальный  вид,  -  по  всем  этим   причинам   становится
необходимым,  чтобы,  во  первых,  по  неимению  в экспедиции офицеров
отправились с  отрядом  на  Сахалин  вы  сами.  Во-вторых,  чтобы  для
пополнения необходимых запасов я пошел с вами на корабле "Николай I" в
Аян и оттуда на нем же в залив  Анива.  Вы  останетесь  зимовать  там.
В-третьих,  если  по  исследованию Орлова или по нашей рекогносцировке
окажется возможным зимовать на Сахалине судну около залива Анива или в
самом заливе,  то в случае прихода компанейского брига "Константин" он
останется на зимовку,  а в противном случае - один из  наших  казенных
транспортов: "Иртыш" или "Байкал".
     В заключение Невельской объявил Буссе,  что очень хорошо понимает
то  критическое  положение,  в  которое  задержкой корабля "Николай I"
будет поставлен Кашеваров,  вполне  зависимый  от  главного  правления
компании, но делать нечего - надобно будет уладить это.
     Понятно, что Буссе,  совсем  не  обладавший  тем  самоотверженным
чувством  долга,  которое  было  характерно для других членов Амурской
экспедиции,  был  очень  недоволен  таким  оборотом  дела.  Однако  он
вынужден  был  подчиниться  Невельскому,  в  распоряжение которого был
откомандирован.
     С этих  пор  удивление  перед  странным  для него укладом жизни и
методом  действий  перешло  в  настоящую  неприязнь  ко  всем   членам
экспедиции и особенно к начальнику ее.  Эта неприязнь выражалась в том
упорном саботаже распоряжений Невельского, который Буссе мог позволить
себе, не вызывая обвинения в дисциплинарном преступлении, и который он
проводил  систематически,  стараясь  при  этом,   чтобы   результатами
саботажа был скомпрометирован не он, а начальник экспедиции.
     Приняв решение,  Невельской в сопровождении Буссе  отправился  на
судне "Николай I" в Аян,  чтобы уладить дело с десантом без ущерба для
зимовщиков.  "Николай I",  заштилев перед входом в Аянскую бухту, стал
на якорь. Геннадий Иванович решил пригласить начальника Аянского порта
Кашеварова на судно и постараться убедить его в необходимости поскорее
погрузить  товары,  предназначенные  для  Сахалинской  экспедиции,  на
"Николая I" и отпустить этот корабль в распоряжение Невельского. Много
крови  попортил  Геннадий  Иванович,  понуждая  холодного и боязливого
служаку на поступки,  требующие решительности и отваги,  инициативы  и
беззаветного патриотизма.
     Между тем Буссе вполне сочувствовал Кашеварову.  Как  можно  было
рисковать своим положением, отпуская в Сахалинскую экспедицию "Николая
I",  когда  велено  было  отправить  "Константина"?   Мало   ли,   что
"Константин" наверняка не сможет выполнить порученное дело! Это уж его
не касается.  Это дело начальства. Сочувствуя Кашеварову в его трудном
положении,  Буссе был уверен,  что Невельской со всей свойственной ему
горячностью будет действовать в  интересах  дела.  Столкновение  между
начальником  Аянского  порта  и  начальником  Амурской экспедиции было
неизбежно.
     "...Я предвидел затруднения и столкновения, - пишет Буссе в своем
дневнике,  - которые могли бы худо  кончиться  при  горячем  характере
Невельского.   Итак,   я  решился  взять  на  себя  роль  примирителя,
намереваясь всеми способами стараться кончить дело  тихо  и  мирно  и,
следовательно,  скоро  и  порядочно.  С этими мыслями я вошел в дом г.
Кашеварова".*
     (* Но  не  только  с этими мыслями вошел в дом Кашеварова Николай
Васильевич Буссе.  Унылое настроение,  охватившее вначале  майора  при
необходимости  зимовать  на  Сахалине,  стало давно уже улетучиваться.
Некие приятные идеи зарождались в его хитроумной голове.  Он воспрянул
духом.
     Вот что писал Буссе в своем дневнике  после  того,  как  послушал
рассказы Невельского и понял значение совершенного им подвига:
     "...Невельскому надо было приготовить несколько нужных  бумаг.  Я
присутствовал   при   составлении   рапорта   к  губернатору  по  делу
Сахалинской  экспедиции...  Найдя  несколько  выражений   относительно
компании  более  нежели  жесткими,  я  предложил  изменить их,  на что
Невельской тотчас согласился.  Вообще мне  показалось,  что  обращение
Невельского с подчиненными и дух бумаг его не довольно серьезны: это и
есть причина,  почему донесения и  рассказы  его  не  внушают  к  себе
полного  доверия,  хотя  действительно  ему есть чем похвастаться.  По
моему мнению,  этот предприимчивый человек очень способен к исполнению
возложенного  на  него  поручения  -  распространить  наше  влияние  в
Приамурском  крае;  но  необходимо  поставить  подле   него   человека
благоразумного,  хладнокровного и благонамеренного. Такой товарищ взял
бы непременно верх над слишком запальчивым характером Невельского".
     Нетрудно догадаться,  на  что намекает в этих строках Буссе.  Для
полной ясности укажу, что после устранения Невельского от деятельности
в  Приамурском  крае Буссе с 1858 по 1862 год был военным губернатором
Амурской области.)
     Миссия примирителя  у  майора не получилась.  Кашеваров наговорил
ему резкостей и отказался  ехать  к  Невельскому.  Буссе  рассердился.
Возвратившись на корабль, он рассказал Невельскому о своей неудаче и о
вызывающем тоне  Кашеварова.  Геннадий  Иванович  вздохнул  и  покачал
головой.   Время  было  дорого,  и  следовало  любой  ценой  заставить
Кашеварова помочь делу. Невельской решил сам ехать в Аян.
     Кашеваров в   конце  концов,  кряхтя  и  морщась,  согласился  на
требования  Невельского.  Спешно  приступили  к  погрузке.  Зная,  что
благополучная  и  комфортабельная зимовка на Сахалине зависит от того,
какими припасами будет  снабжен  "Николай  I",  Буссе  проявил  чудеса
настойчивости и решительности, отбирая на складах то, что ему казалось
особенно необходимым.  Правда,  это касалось главным образом вещей для
питания и обихода офицеров.  Там,  где речь шла о нижних чинах, он был
сговорчивее и менее придирчив.
     Третьего сентября   "Николай  I"  закончил  погрузку  и  пошел  в
Петровское. Уже тут, на корабле, у Буссе начались нелады с лейтенантом
Рудановским.  Буссе  требовал мертвой николаевской дисциплины и не мог
мириться с самостоятельностью и инициативой подчиненного.  Несмотря на
то,  что сам майор, пехотный офицер, ничего не смыслил в морском деле,
он был недоволен тем, что Рудановский, моряк, в его присутствии отдает
приказания матросам и распекает их за неправильные действия.
     На другой день  по  приходе  "Николая  I"  в  Петровское  зимовье
подошли  "Байкал"  и "Иртыш".  Командир "Байкала" доложил Невельскому,
что поручение выполнено.  В условленном месте  на  Сахалине  высадился
Орлов с матросами и основал пост, названный Ильинским.
     Отдав распоряжения остающимся в Петровском "Байкалу" и "Иртышу" о
разгрузке  и  дальнейших  действиях,  Невельской  решил на "Николае I"
отправиться  в  Тамари-Анива.  Он   брал   с   собою   Бошняка,   едва
оправившегося  от болезни.  Распростившись с остающимися,  отплывающие
сели в шлюпки и уже огибали "кошку" на пути к "Николаю I",  как  вдруг
на берегу послышались крики и показался бегущий матрос. Оказалось, что
Буссе забыл в Петровском зимовье 6 тысяч рублей серебром -  всю  кассу
Сахалинской экспедиции. Нисколько не смущенный своей рассеянностью, он
пересел на байдарку и отправился обратно за деньгами.
     В 10 часов вечера "Николай I" наконец снялся с якоря.
     При выходе в море подул ветер штормовой силы.  Буссе, непривычный
к качке, проклинал свою судьбу, отлеживаясь в каюте.
     "Николай I"  держал  курс  к  мысу  Крильон  в  заливе  Анива  на
Сахалине,   где   Невельского   должен  был  ждать  Орлов.  Однако  на
условленном месте Орлова не оказалось,  а так  как  надвигалась  осень
(было уже 19 сентября), то Невельской вынужден был идти дальше.
     Вечером 20 сентября  "Николай  I"  бросил  якорь  против  селения
Тамари-Анива.  Смеркалось,  спускался  густой  туман.  На  берегу было
заметно движение,  вызванное, видимо, приходом судна. Сквозь туман там
и  тут  вдоль  берега  показывались  огни,  гудели гонги и раздавались
тревожные  оклики.  Невельской  приказал  на  всякий  случай  зарядить
картечью пушку и ночной вахте быть особо бдительной.
     К утру туман рассеялся,  и при красном свете низкого,  только что
поднявшегося из холодного моря солнца русские моряки увидели берег.
     Обрывистый, переходивший в невысокие возвышенности, он прерывался
долиной  там,  где  в  море  впадала  небольшая  речка.  Справа в воду
вдавался высокий мыс,  на котором  виднелось  несколько  строений.  На
берегу,  под  обрывами  лежали  вытащенные  на  сушу  лодки,  а дальше
находились склады леса.
     На холмах  вблизи  селения  было  что-то похожее на батарею;  там
толпился народ.
     Невельской на  двух шлюпках в сопровождении Буссе и Бошняка пошел
в разведку.
     Геннадий Иванович установил,  что высокий мыс, господствующий над
селением и всем побережьем,  - место,  наиболее удобное для устройства
на  нем  укрепления,  однако Буссе не соглашался с этим.  Его внимание
привлекала долина реки, которая явно не годилась для устройства поста.
С  холмов,  замыкавших  ее  на  севере,  или  же с возвышенности,  где
находилось  селение,  очень  легко  можно  было  атаковать.  Так   как
оставаться на Сахалине должен был Буссе, то Невельской предоставил ему
возможность  сделать  более   подробный   осмотр   местности.   Жители
Тамари-Анива - айны, в большом числе толпившиеся на возвышенностях, не
препятствовали  высадке.  Буссе  отправился  бродить  по   берегу,   а
Невельской  остался  около  шлюпок и закурил трубку.  В своем дневнике
Буссе приводит этот факт  как  пример  равнодушия  и  невнимательности
Невельского.
     Разочарованный осмотром   местности,   Буссе   стал   уговаривать
Невельского  не занимать селения Тамари-Анива,  ссылаясь на инструкции
Муравьева.
     Но Геннадий Иванович не согласился с Буссе.  Указав майору на то,
что Россия имеет бесспорное право на владение Сахалином  и  факт  этот
признан   русским   правительством,  Невельской  заявил,  что  никаких
колебаний и нерешительных действий допустить не может.
     Кроме того,  заняв  селение,  можно  будет  приобрести  несколько
сараев,  уплатив за это владельцам,  сколько они пожелают, и на первое
время  в  этих  сараях разместить команду поста,  пока будут выстроены
надлежащие помещения.
     Невельской приказал  капитану  "Николая I" Клинковстрему и майору
Буссе быть готовыми  в  8  часов  утра  следующего  дня  высадиться  у
Тамари-Анива.  Высадка  десанта и занятие селения прошли успешно,  без
осложнений.  При  криках  "ура"  и  залпе  из  ружей  и  обеих  пушек,
выгруженных с десантом, Невельской поднял русский военный флаг.
     К вечеру 25 сентября все было свезено с  корабля  "Николай  I"  и
размещено   в   посту.   На   берегу   поставили   батарею   из   пяти
двенадцатифунтовых каронад и трех пушек.  Экипаж разместился просторно
в  сухом  здании.  Для предстоящих построек Невельской купил более 600
бревен сухого леса, а в складских помещениях местных жителей находился
запас риса,  муки,  сухой зелени,  различных кореньев,  водки,  соли и
рыбы,  так что в случае надобности зимовщики  могли  за  установленную
плату  пользоваться всем необходимым.  Ни один пост в Приамурском крае
не был в таком безопасном и вполне  обеспеченном  положении,  в  каком
оставлен был пост Муравьевский под начальством Буссе.
     Невельской оставил Буссе  подробную  инструкцию  на  весь  зимний
период.  Она  предусматривала  проведение  целого  ряда экспедиций для
обследования острова.  Видя беспомощность майора,  Невельской старался
учесть все возможные затруднения.  Особенно тщательно были разработаны
те пункты инструкции,  которые касались обеспечения  всем  необходимым
команд  "Иртыша"  и  "Николая  I"  на  случай,  если  они  почему-либо
вынуждены будут зазимовать в этих местах.
     Невельской дал Буссе специальные указания,  какой линии поведения
надо держаться по отношению к местному населению и как уберечь команду
от заболеваний. Он писал:
     "Изучать тщательно нравы, обычаи, верования и отношения японцев к
туземцам и стараться узнавать те из их обычаев, которые составляют для
них как бы святыню.  Строго смотреть,  чтобы команды  наши  отнюдь  не
нарушали их обычаев,  и вообще избегать и не дозволять себе навязывать
туземцам наших  обычаев,  хотя  бы  они  и  представлялись,  по  Вашим
взглядам,  благодетельными для них. Иметь в виду, что мы только добрым
примером своим можем влиять на улучшение их образа жизни  и  нравов  и
что  всякие  с кашей стороны навязывания наших порядков могут привести
не к пользе, а ко вреду, и могут поселить в туземцах ненависть к нам.
     Стараться развлекать   команды   и  не  обременять  их  излишними
работами.  Заботиться,  главное,  об  их  здоровье,  бодрости  духа  и
довольстве.  На  первое  время  достаточно прикрыть батарею срубом или
частоколом,  исправить казарму и выстроить  флигель  и  баню.  Что  же
касается   башен   и   редутов,  то  это  решительно  бесполезно,  ибо
миролюбивые и робкие туземцы не будут нападать на пост".
     Вечером 26  сентября "Николай I" снялся с якоря и,  обменявшись с
новым постом салютами, направился в Татарский пролив.
     Так был занят главный пункт острова Сахалин - Тамари-Анива.



     Лето 1853  года  завершило  период  четырехлетней  деятельности и
жестокой,  неравной борьбы. Невельской победил косность правительства,
интриги  чиновников,  недостаток  средств,  беспощадно суровую и дикую
природу.  Вопреки предписаниям, вопреки прямо выраженной царской воле,
он неуклонно и методически шел к своей цели. Далекий край открылся для
России.
     На негостеприимных  берегах  Татарского  пролива  русские нашли и
исследовали замечательные гавани.  Остров Сахалин  был  присоединен  к
России.  Вековое заблуждение о несудоходности устья Амура рассеяно.  В
Нижне-Приамурском  крае  твердо  укрепилось  русское   влияние.   Была
заложена  база  для  дальнейших  исследований  в Уссурийском крае и на
побережьях Татарского пролива до корейской границы.
     Невельской возвращался   в  Петровское  следующим  маршрутом:  из
Тамари-Анива в Императорскую гавань,  а затем  в  залив  Де-Кастри  на
корабле "Николай I".  Из Де-Кастри в Мариинское пешком, а оттуда через
Николаевск  в  Петровское.  Таким  образом,   он   лично   посетил   и
проинспектировал  все  гарнизоны  занятых пунктов.  Везде команды были
обеспечены  самым  необходимым   и   хорошо   подготовлены   к   зиме.
Константиновский пост в Императорской гавани, под начальством Бошняка,
находился в наиболее тяжелых условиях.  Это был самый удаленный пост в
глубине края,  туда не проникали маньчжурские купцы,  а редкое местное
население, занимающееся охотой и рыбной ловлей, чуть ли не каждую зиму
голодало.
     Бошняк и его подчиненные  были  в  достаточной  степени  снабжены
припасами   и   одеждой,   чтобы   перезимовать  без  лишений,  но  не
исключалось, что "Иртыш" почему-либо придет на зимовку в Императорскую
гавань,   тогда   положение  осложнится.  Невельской,  предвидя  такую
случайность,  сделал  соответствующие  распоряжения  Бошняку.   Майору
Буссе,  в изобилии снабженному продовольствием и, кроме того, имевшему
возможность приобретать его у айнов и японцев,  он наказал,  если  это
понадобится, обеспечить экипаж транспорта продуктами и вещами.
     В Де-Кастри от начальника поста  Разградского  Геннадий  Иванович
узнал,  что  30  сентября  сюда  приходила шхуна "Восток" под командою
Римского-Корсакова.
     Это было  судно из экспедиции вице-адмирала Путятина,  посланного
на фрегате "Паллада" для  заключения  торгового  договора  с  Японией.
Путятин отправил шхуну затем, чтобы узнать о положении дел в Приамурье
и о средствах,  которыми  располагает  экспедиция  Невельского.  Шхуна
"Восток" вошла в реку Амур,  где и стояла на якоре у мыса Пронге, пока
Римский-Корсаков на шлюпке ходил в  Петровское,  желая  встретиться  с
Невельским.
     Шхуна "Восток" была  первым  мореходным  судном,  которое  с  юга
прошло   Татарским  проливом  в  устье  Амура  по  пути,  считавшемуся
недоступным.  Министерство иностранных дел и до сих пор полагало,  что
Невельской ошибается и вводит других в заблуждение своими настойчивыми
утверждениями.
     Не имея возможности из-за позднего времени года дождаться шхуны в
Де-Кастри,  Невельской оставил пакет для передачи Путятину и письмо на
имя  командира  шхуны,  в  котором просил Римского-Корсакова по пути в
Японию зайти в Императорскую гавань,  и  если  там  окажется  нужда  в
чем-либо,  то  помочь  зимовщикам.  Невельской приказал Клинковстрему,
командиру "Николая I",  идти по назначению согласно инструкции, данной
ему Кашеваровым,  но непременно посетить Императорскую гавань,  и если
там будет пришедший на зимовку "Иртыш",  то помочь ему  чем  возможно,
особенно же продовольствием.
     Наступил октябрь,  начинались заморозки.  Кустарники  по  берегам
залива Де-Кастри горели яркими осенними красками.
     Холодным и ветреным утром 6 октября на оленях  Геннадий  Иванович
отправился  к озеру Кизи,  где его ожидала гиляцкая лодка.  Невельской
торопился домой.  Со времени свадьбы он никогда  еще  так  надолго  не
расставался с Екатериной Ивановной и без нее чувствовал себя одиноким.
Кроме того,  беспокоило его и здоровье дочери,  для  которой  пагубным
оказались  климат  и  лишения первой голодной зимы.  Девочка постоянно
хворала.
     К 15 октября, когда реку уже начало затягивать льдом, он добрался
домой,  обнял наконец свою верную подругу и со слезами любви и жалости
расцеловал тихонькую, легкую, как соломинка, большеглазую дочь.
     Наступила на редкость морозная,  ненастная  зима.  Свирепствовали
вьюги,  поселок  заносило  снегом.  В конце октября вместе с гиляками,
везшими  почту  в  Аян,  уехал  Березин.  Он  получил   назначение   в
американские  колонии,  так  как  экспедиция  теперь  вышла из ведения
Российско-Американской компании.
     В первой половине зимы,  не имея сведений из Императорской гавани
и  беспокоясь  о  зимовщиках,  Невельской  командировал  туда  мичмана
Петрова.
     К январю 1854 года в зимовье никого из сотрудников Невельского не
осталось,  за  исключением  капитан-лейтенанта  Бачманова  и  доктора.
Вестей ни с Сахалина,  ни из  Императорской  гавани  не  поступало,  и
Невельской начал серьезно опасаться за судьбу Орлова. Однако 10 января
раздался скрип полозьев,  собачий лай, и, выйдя на крыльцо, Невельской
увидел  знакомую,  закутанную  в  меха  фигуру  своего  энергичного  и
неутомимого помощника.  Радость Геннадия  Ивановича  была  велика.  Он
обнял   штурмана  и  расцеловал  его  морщинистое,  обветренное  лицо.
Екатерина Ивановна тоже расцеловала  старика,  и  он,  растроганный  и
смущенный, потирая руки, говорил кряхтя:
     - Ох-хо,  верно ведь,  батюшка мой, говорится: в гостях хорошо, а
дома лучше...
     Старик умылся  наскоро  и,  пока  топилась  баня,   рассказал   о
положении в Тамари-Анива,  о своем путешествии по Сахалину и о мрачной
участи зимовщиков в Императорской гавани.


                   НА ПОМОЩЬ В ИМПЕРАТОРСКУЮ ГАВАНЬ

     Буссе, опасаясь   нападений,  решил  оградить  деревянной  стеной
территорию,  занятую  его  отрядом,  построить  башню  и  редут.   Для
строительных работ требовалось много леса.
     Около 600 бревен было куплено у жителей Тамари-Анива  Невельским,
но  этого  материала  едва  могло  хватить на постройку казарм,  бани,
хлебопекарни.  Для  "крепостных"  сооружений,  без  которых  Буссе  не
чувствовал   себя  в  безопасности  (особенное  значение  он  придавал
почему-то башне),  лес нужно было рубить и привозить по реке  и  затем
морем за много верст, волоком, вброд.
     Наступили холода,  люди изнурялись,  но Буссе  был  беспощаден  и
строго взыскивал за невыполненные работы.
     В конце сентября показался "Иртыш".  Буссе решил не допускать его
до  якорной  стоянки,  а  прямо  отправить  на зимовку в Императорскую
гавань.
     Сам он пишет так:
     "Надо сказать,  что мне  дана  была  власть  распоряжаться  всеми
судами  камчатской  флотилии,  приходящими  в Аниву,  и оставлять их в
порту - если обстоятельства того потребуют; у нас все было спокойно, и
поэтому я не находил нужды держать "Иртыш".* (* Н.  В.  Буссе.  Остров
Сахалин., стр. 34)
     Не находил  нужды  майор  Буссе также и в том,  чтобы справиться,
всем ли обеспечена для зимовки команда транспорта.  Вместо этого он на
шлюпке  отправил  Рудановского  с  приказанием судну идти на зимовку в
Императорскую  гавань,  не  заходя  в  Аниву.   В   результате   этого
распоряжения  за  зиму  на  "Иртыше"  умерли  от  голода из 48 человек
экипажа 1 офицер и 12 матросов.
     Не успел еще "Иртыш" скрыться за горизонтом,  как Буссе доложили,
что в селение пришел штурман Орлов с пятью якутскими казаками и  одним
матросом.  Не расспросив даже толком Орлова,  Буссе велел выстрелом из
пушки дать "Иртышу" сигнал и,  когда транспорт лег в  дрейф,  приказал
Орлову  отправляться  на  судно  и  с богом ехать к своему начальнику.
Орлову не пришлось рассказать майору о том, как и почему он очутился в
Тамари-Анива. А произошло это вот как.
     Восемнадцатого августа 1853  года  старый  штурман  высадился  на
западном  берегу  острова.  В поисках удобной местности для устройства
военного поста Орлов со своей командой поплыл на шлюпке к югу.
     Шлюпка шла вдоль гористого, густо поросшего лесом берега. Горы то
отступали на километр-полтора от моря,  то обрывались в него  крутыми,
высокими  утесами,  о  которые  с  грохотом разбивались волны,  высоко
всплескивая на темные скалы. Противные ветры и бурное море задерживали
плавание.  В  айнском  селении Котан-Кутуру Орлов четыре дня пережидал
непогоду. За это время штурман обследовал речку того же наименования.
     Когда ветер  и  волнение  утихли,  он  поплыл  дальше.  Цепь  гор
отодвинулась в глубь острова, и шлюпка шла вдоль песчаных пляжей, мимо
возвышенного  берега.  Наконец  перед  путниками  развернулась широкая
долина,  покрытая прекрасными травами. Здесь Орлов нашел большое озеро
Тарайска (Ратайсикоко) в 2-5 километрах от берега моря.
     Обследовав его, Орлов двинулся дальше вдоль побережья.
     От селения  Тукунай  горы  снова  приблизились  и  тянулись вдоль
берега примерно в одном километре от моря до устья реки  Кусунай,  где
находилось селение того же имени. В нем жили айны и орочоны. При устье
Кусуная горы обрывались возвышенным  мысом  и  дальше,  поворачивая  к
востоку,  тянулись вдоль правого берега реки. Река текла по прекрасной
долине с плодородной почвой.  Здесь  Орлов  решил  основать  Ильинский
военный  пост.  30  августа  1853 года он собрал местных жителей и при
всем положенном церемониале поднял русский военный флаг.
     Оставив караул при флаге, Орлов отплыл дальше к югу.
     В селении  Сырото,  когда   айны   вытащили   на   берег   шлюпку
путешественников   и  приветствовали  их,  улыбаясь  и  кивая  ивовыми
метелочками "иннау",  из юрты  выбежали  два  человека  в  одеждах  из
собачьих шкур и,  расталкивая айнов,  бросились к Орлову.  Орлов узнал
амурских гиляков Позвейна и Юдина.  Они были отправлены  Невельским  с
заданием  осмотреть  и собрать сведения о заливе Идунка (Невельского),
который,  по слухам,  находился где-то в южной части  Сахалина.  Орлов
предложил Позвейну отправиться вместе к югу в залив Анива.  Позвейн не
соглашался,  говоря,  что  в  такое  позднее  время  года  идти  вдоль
побережья,  усеянного рифами, опасно и что до Анивы в осенних условиях
ходу не меньше месяца.  Позвейн был обстоятельный и знающий человек, и
Орлов  доверял  ему вполне.  20 сентября на мысе Крильон Орлова должен
был  ожидать  Невельской,  с  тем  чтобы  передать  продовольствие   и
снаряжение  для  Ильинского  поста.  Теперь  это срывалось,  так как к
условленному сроку путешественники  не  успели  бы  прибыть  на  место
встречи.  Оставаться  на  зиму  в  Ильинском  посту  без  запасов было
невозможно.  Поэтому Орлов решил захватить  с  собой  оставленных  там
людей и держать путь к заливу Анива.
     Двадцать второго сентября штурман снова был в Кусунае.  Он  нанял
проводника  и  две  лодки  и  направился  по  реке  на восточный берег
острова,  откуда,  по словам местных  жителей,  только  и  можно  было
попасть в Аниву.
     Ведя обстоятельные  записки,  по  возможности  изучая   природные
богатства страны,  лежащей по пути,  Орлов и спутники его добрались до
побережья Охотского моря,  прошли вдоль берега к югу и в 3 часа дня  2
октября добрались до селения Тамари-Анива,  где встретились с Буссе, и
в тот же день были отправлены им на транспорте "Иртыш" в Императорскую
гавань.
     В Императорской гавани,  где зимовать  должны  были  10  казаков,
унтер-офицер Хороших и Бошняк,  с приходом "Иртыша" ("Николай I" стоял
на приколе и уже разоружался на зиму) оказалось 84 человека.  Пришлось
сейчас  же  рубить  лес и строить казармы.  Работала команда "Иртыша",
соединившаяся с командой  Константиновского  поста.  "Николай  I"  был
отличный и крепкий корабль с двойной палубой, рассчитанный на плавание
в северных широтах.  Экипаж "Николая I" поэтому  остался  зимовать  на
судне.  Верхнюю  палубу  завалили  ельником  и толстым слоем снега,  в
каютах  поставили  камины.  Продовольствием  корабль  был  снабжен   в
количестве,  достаточном  не  только для своей команды,  но и для всех
обитателей Императорской гавани:  мука,  крупа,  масло,  гамбургская и
аянская солонина,  чай, сахар, рис и белые сухари, водка. Но всем этим
богатством Клинковстрем почти не делился с товарищами по зимовке.*  (*
Бошняк  по  свойственной ему щепетильной,  чрезмерной в данном случае,
деликатности упоминает об этом в своих записках глухо: "...он для нас,
по  неопределенности  дальнейшего  его  назначения,  очень  скупился".
"Морской сборник", 1859, Э 10.)
     Сам он  был  служащим Российско-Американской компании,  корабль и
припасы также принадлежали этой "почтенной" ассоциации,  а  "Иртыш"  и
казаки  Бошняка  были "казенные".  С какой радости было тратить на них
имущество компании?
     Октябрь прошел   благополучно.   Но   с   каждым  днем  положение
ухудшалось.  Орлов,  Гаврилов и Бошняк жили на "Иртыше". В капитанской
каюте  целый  день  топился  камин,  а ночью вода замерзала в графине.
Свежей провизии не  было,  с  охотой  ничего  не  получалось.  Сначала
стреляли ворон, но скоро и они исчезли. Люди голодали.
     Двадцать восьмого ноября,  рано утром,  еще в темноте Орлов и его
казаки  простились  с зимовщиками,  и собачьи упряжки помчали их вдоль
берега.  С  тяжелым  чувством  оставлял  Орлов  Императорскую  гавань.
Несколько дней назад умер помощник Гаврилова Чудинов.
     Обернувшись у мыса в последний раз,  Орлов увидел понуро стоявших
моряков и занесенные снегом корабли.
     Старый штурман направил свою упряжку вверх по  реке  Тумнин  и  к
полудню  нагнал  10  человек  мангунов,  которые  объезжали побережье,
скупая меха.  С ними было 5 нарт,  тяжело  груженных  пушниной.  Орлов
присоединился  к мангунам.  Пройдя по реке Тумнин 190 километров,  они
свернули в реку  Сололи  (Чичитар)  и,  продвинувшись  по  ней  на  25
километров,  стали  подниматься  по  горному  хребту.  Глубокие  снега
задерживали и изнуряли путников и их собак.  Перевалив хребет, Орлов и
мангуны  спустились  в  долину  речки Хьюль,  по ней дошли до реки Яй,
которая впадала в озеро Кизи.  В Мариинском посту Орлов  встретился  с
Петровым и Разградским и направился в Петровское.
     Старый штурман привез  из  Императорской  гавани  грозные  вести.
"Иртыш"  и  "Николай  I"  остались на зимовку в пустынной,  отдаленной
гавани.  "Иртыш" почти  без  продовольствия  и  с  наполовину  больной
командой.
     Клинковстрем доносил,  что жестокие противные  ветры,  недостаток
людей   и   внезапно  наступившие  морозы  заставили  его  зазимовать.
"Впрочем,  - писал он - команда имеет в изобилии  как  одежды,  так  и
продовольственных предметов,  а потому я надеюсь, что зимовка эта, бог
милостив, минует благополучно".
     Начальник поста   лейтенант   Бошняк   сообщал,   что   положение
катастрофическое.  Скопление свыше восьмидесяти  человек  в  пустынном
месте,  где  выстроена  изба  лишь для восьми,  да еще без необходимых
запасов,  ставит его в критическое положение.  Окрестные  жители  сами
голодают,  ибо  в  этом  году не было осеннего хода рыбы,  кроме того,
наступили морозы до 25 градусов.
     "При таком  положении  вещей,  -  писал  Бошняк,- надобно ожидать
весьма печального исхода этой зимовки,  особливо относительно  команды
"Иртыша",  которую  г.  Буссе не позаботился снабдить всем нужным и не
переменил даже больных людей"
     Шхуна "Восток"  заходила  на  одни  сутки в Императорскую гавань.
Командир ее,  Римский-Корсаков, сочувствуя команде транспорта, оставил
сахару,  чаю,  шесть ведер вина и 112 банок консервов,  но всего этого
было  далеко  не  достаточно.  В  команде  "Иртыша"  насчитывалось  12
больных.
     Положение зимовщиков в Императорской  гавани  было  отчаянное,  и
Геннадий Иванович всю свою энергию направил на то,  чтобы облегчить их
участь.  Опытный путешественник и знаток  края,  Орлов  объяснил,  что
летний внутренний путь в эту гавань гораздо удобнее зимнего.  Для того
чтобы зимою провезти груз,  необходимо по дороге хотя бы в трех местах
иметь  запасы корма для собак.  Это требовало времени,  а в пустынной,
отдаленной гавани, среди снегов и свирепых буранов умирали от голода и
холода  люди.  Каждая  минута  промедления  могла  стоить человеческих
жизней. Буосе был виноват во всем.
     Невельской клял  себя  за то,  что доверился майору.  Сам человек
доброжелательный,  всегда стремящийся как можно лучше исполнить  дело,
порученное  ему,  и  за  свою  короткую  деятельность на берегах Амура
воспитавший такое же отношение к обязанностям и у своих помощников, он
никак  не ожидал,  что Буссе по небрежности или,  может быть,  по злой
воле посмеет подвергнуть людей смертельной опасности.
     Для того чтобы побыстрее доставить к месту бедствия муку,  сахар,
водку,  чай,  медикаменты и т.  п.,  оставалось одно, хотя и не совсем
верное  средство:  отправить  туда  груз через Сунгари,  ибо путь этот
считался менее трудным,  чем путь,  по которому  прошел  в  Петровское
Орлов.  Невельской  немедленно  вызвал  к  себе  Афанасия  и  объяснил
положение.
     Решено было,   что   Афанасий   с  помощником  на  восьми  оленях
отправятся в Мариинский пост и,  взяв оттуда запасы,  погрузят  их  на
оленей и двинутся к Бошняку. Там они оставят оленей на пищу команде, а
сами постараются охотой добыть свежего мяса.
     Орлов был так изнурен пятимесячным путешествием, что, несмотря на
его горячее желание помочь товарищам,  никак нельзя было разрешить ему
отправиться в новое странствие, прежде чем он не наберется сил. Доктор
утверждал,  что штурман не сделает и 150-200 верст,  как  окончательно
обессилеет.
     В Мариинский пост Невельской послал также Разградского,  чтобы он
попытался,  независимо  от  Афанасия,  оказать  помощь  бедствующим  в
Императорской гавани.
     Разградский и  начальник  Мариинского  поста Петров нашли гиляка,
который с  четырьмя  оленями  согласился  отправиться  к  Бошняку,  но
уверял, что раньше начала марта он не сможет пройти через рыхлые снега
на перевалах.  Договорившись с ним,  Разградский  стал  искать  других
способов  оказать  помощь бедствующим.  Он сам отправился на Сунгари и
уговорил двух гольдов везти продовольствие. За сутки до выезда гольдов
Разградский послал нарты с собачьим кормом вперед, как подставу. После
четырехдневного пути,  во время которого пройдено было  около  трехсот
километров,  в  селении  гольдов,  у истоков реки Мули,  Разградский и
гольды догнали ушедшую вперед  нарту  с  собачьим  кормом.  Отсюда  до
Императорской  гавани  оставалось  немногим  более двухсот километров.
Гольды надеялись пройти это расстояние  в  5  дней  и  4-5  февраля  с
продовольствием быть у Бошняка.
     Разградский распростился  со  своими  спутниками   и   отправился
"домой",  в Петровское,  через Сунгари и Мариинск,  а гольды поехали в
Императорскую гавань.
     Двадцать третьего  февраля они вернулись с донесением от Бошняка.
Он писал, что цинга свирепствует, пять человек уже умерло.
     "Я ожидал этого,  иначе быть и не могло, потому что сюда, где все
было приготовлено только для зимовки на 8 человек,  вдруг собралось 75
человек  и  половина из них,  т.  е.  команда "Иртыша",  буквально без
ничего. Уповаю только на бога и надеюсь, что скоро получим от Вас, что
надо для обеспечения нашей участи... Я очень сожалею, что Н. В. Буссе,
отправивший  без  продовольствия  "Иртыш"  в  пустыню  не  видит  всех
последствий своей эгоистической ошибки.  Он бы убедился тогда в полной
несостоятельности своих воззрений:  проживать в Тамари-Анива, где люди
сразу   же  были  размещены  в  сухих  зданиях  и  где  можно  достать
продовольствие, не то, что в пустыне. Он задался какими-то неуместными
политическими воззрениями,  здесь гибельными и к делу не идущими. Не в
таком же ли положении была бы и команда на Сахалине,  как здесь,  если
бы следовать его неуместным воззрениям?"
     Требовалась срочная помощь товарищам. Орлов настоял на том, чтобы
его также послали на выручку.  Он немного оправился от истощения, хотя
еще  был  слаб,  и  Невельской  согласился  наконец   отпустить   его.
Мужественный  старик  на двух тяжело груженных картах в жестокий мороз
двинулся в путь.  С Орловым на имя Бошняка была отправлена инструкция,
касающаяся  дальнейших  исследований  и  передвижения  постов  к югу с
наступлением навигации.
     Незадолго до    отъезда    Орлова    пришла    почта   из   Аяна.
Генерал-губернатор   Муравьев   уведомлял,   что   экспедиция    Ахте,
направленная  в  Удский  край,  в  результате  тщательных исследований
Яблонового хребта возле  Верховьев  реки  Уды  подтверждает  донесение
Невельского о том, что никаких китайских пограничных знаков там нет.
     Кроме того, он сообщал, что объявлена война с Турцией и ожидается
разрыв  с  Англией  и  Францией  и  что царь,  несмотря на самовольные
действия  Невельского,  занятием  Сахалина,  Де-Кастри   и   открытием
Императорской  гавани  остался  доволен  и ожидает дальнейших шагов по
окончательному утверждению во всех  занятых  пунктах.  Далее  Муравьев
извещал,  что  в  Забайкальской  области  строится  для  Амура пароход
"Аргунь".
     В этой  же  почте  оказалось  другое  письмо генерал-губернатора,
служившее первым вестником  надвигающейся  на  Невельского  опалы.  Не
принимая  во  внимание всех обстоятельств дела,  Муравьев делал резкий
выговор Геннадию Ивановичу за тон переписки с  правлением  компании  в
тот  период,  когда  Невельской  так яростно боролся,  чтобы спасти от
гибели  членов  экспедиции,   обреченных   на   голод   распоряжениями
правления.
     "Вследствие полученного мною секретного письма  и  сообщения  мне
различных официальных бумаг Ваших в главное правление, я, к сожалению,
должен заметить Вашему высокоблагородию,  что выражения и самый  смысл
этих бумаг выходят из границ приличия и,  по моему мнению,  содержание
оных,  кроме вреда для  общего  дела,  ничего  принести  не  могло;  в
заключении  этом  Вы убедитесь сами,  прочитавши прилагаемую при сем в
подлиннике записку главного правления Российско-Американской компании,
препровождаемую к Вам и для руководства. Неудовольствия Ваши не должны
были ни в коем случае давать Вам право относиться неприлично в главное
правление,   место,  признаваемое  правительством  наравне  с  высшими
правительственными  местами..."*  (*   И.   Барсуков.   Граф   Н.   Н.
Муравьев-Амурский, кн. I М., 1891, стр. 346.)
     Несмотря на это письмо,  Невельской все же  мог  быть  более  или
менее  спокойным  за  свои  действия,  но  его  жестоко мучило тяжелое
положение в Императорской гавани.  Дома тоже было не все благополучно.
Родилась вторая дочь,  Ольга, мать снова не могла кормить ее и от горя
заболела.
     Все это  было  тягостно.  Над  личной  судьбой  Невельского  тоже
собирались тучи,  и одним из мрачных вестников  грозы  был  Буссе,  за
короткий срок успевший натворить много зла.
     В конце февраля из Тамари-Анива прибыл с почтой Самарин, служащий
Российско-Американской компании,  в суровых зимних условиях пересекший
по длинной оси весь Сахалин,  по льду перешедший  Татарский  пролив  и
благополучно добравшийся до Петровского. Он привез донесение от Буссе,
а также подробный и интересный журнал Рудановского.



     После отъезда Орлова  на  "Иртыше"  жизнь  в  Тамари-Анива  пошла
по-старому.
     Рудановский готовился к экспедиции для исследования  южной  части
Сахалина, чтобы на основании полученных данных составить карту. Точной
карты острова еще не существовало.
     Но у  Буссе  были  свои  представления  о стоящих перед ним и его
помощниками задачах.  Прежде всего он хотел построить "крепость",  так
как  ожидал  с  минуты  на минуту нападения "инородцев" и боялся этого
нападения.
     Рудановский, офицер  деятельный  и знающий,  живя под начальством
Буссе,  много неприятностей  терпел  от  самонадеянного  невежества  и
мелочной придирчивости майора.  Он мечтал об исследовательской работе,
а Буссе поручил ему следить за тем,  как измученные непосильным трудом
и плохим питанием матросы таскают бревна,  то есть заниматься делом, с
которым отлично мог бы справиться любой урядник или боцман.
     Настойчивые просьбы   Рудановского  отпустить  его  в  экспедицию
раздражали майора. Плохо представляя себе, как именно следует работать
географу-исследователю,  Буссе  тем не менее и мысли не допускал,  что
следует  довериться  Рудановскому,  человеку  со  специальным  в  этой
области образованием.
     Он считал, что уронил бы свой авторитет, если бы "пошел на поводу
у подчиненного".
     "...Я все более и более  убеждался,  -  писал  в  своем  дневнике
майор,   -   что  судьба  мне  послала  беспокойного  и  малополезного
сотрудника.* Рудановский вообразил  себе,  что  он  может  действовать
совершенно  независимо  от меня и если бы еще предположения его насчет
исследования страны были бы благоразумны,  - а то он  вообразил  себе,
что  прежде  всего  надо  сделать  карту ближайших к нам берегов...  Я
убедил его наконец в пользе и необходимости исследовать  р.  Сосую..."
(*  Рудановский  был  самоотверженный  и  талантливый  исследователь и
географ, удивительно много сделавший за то короткое время, что удалось
ему отвоевать для своих экспедиций.)
     Определив, на сколько дней нужно ехать Рудановскому,  каких брать
с собою людей и количество  продовольствия,  Буссе  стал  "разъяснять"
ему,  на  что больше всего следует обратить внимание при "исследовании
неизвестной страны".  И в  заключение  сказал,  что  на  этот  предмет
Рудановский получит письменную инструкцию.
     Самоуверенное невежество гвардейца возмутило опытного и  знающего
моряка.  Рудановский заявил,  что он будет ездить и делать съемки так,
как находит нужным,  и так,  как его этому обучали. А если Буссе будет
давать ему свои нелепые инструкции и указания,  то толку от поездок не
будет и лучше он тогда вовсе не поедет.
     - В  таком  случае  я подам на вас рапорт генерал-губернатору!  -
крикнул взбешенный Буссе.
     - Подавайте, - ответил Рудановский и ушел из комнаты.
     Буссе с   упрямой  методичностью  написал  инструкцию  и,  вызвав
Рудановского к себе,  заявил,  что он не даст гребцов и продовольствия
для  похода,  если  Рудановский  будет  действовать самостоятельно,  и
вообще отчислит его от экспедиции.
     Офицер вынужден  был  покориться  и  выслушать  лицемерно-кроткие
поучения немца.
     Шестого сентября Рудановский уехал. Буссе провожал его и, стоя на
берегу,  напутственно  помахивал  рукою  в   белой   перчатке.   Когда
долговязая   его   фигура  скрылась  из  виду,  Рудановский  плюнул  и
облегченно вздохнул.
     Лейтенант тщательно  обследовал  реку  Сосую и ее бассейн на всем
течении,  выяснил, какие и куда ведут пути из ее долины, сделал карту.
Много дней шел он вверх по течению то бечевой, то на лодках, то пешком
до самых истоков Сосуи. 25 октября он вернулся в Муравьевский пост.
     После долгих споров с Буссе Рудановскому удалось все же поставить
на своем и совершать свои экспедиции  по  плану,  который  обеспечивал
отличные  результаты.  С ноября по март он обследовал и нанес на карту
весь Южный Сахалин.
     Рудановский отравлял    существование    Буссе    "непокорностью,
дерзостью  и  энергией".  Приказчик  Российско-Американской   компании
Самарин   изводил  майора  "своей  вежливостью,  ленью  и  странностью
понятий".* (* Н. В. Буссе. Остров Сахалин.., стр. 37-38. 406.)
     Оба эти  труженика  за одну зиму совершили дело поистине великое.
Рудановский обследовал и нанес на карту весь Южный Сахалин.
     Самарин, покинув  Муравьевский  пост  10  января  1854  года,  18
февраля добрался  до  Петровского  зимовья,  пройдя  весь  Сахалин  по
длинной оси.  После непродолжительного отдыха он проделал этот же путь
в обратном направлении.  Сведения, собранные в отчете Самарина, давали
представление о неизвестных до того районах острова.
     Таким образом,  за два с небольшим года трудами Бошняка,  Орлова,
Рудановского,  Самарина  и  Воронина  Сахалин  был  довольно  подробно
исследован и нанесен на карту.


                         СПЛАВ ВОЙСК ПО АМУРУ

     В начале  марта  1854  года,  когда  были приняты все возможные в
положении Невельского меры для спасения  бедствующих  в  Императорской
гавани, Геннадий Иванович в письме к Буссе писал:
     "...Остаюсь уверенным,  что в соответствии с моими приказаниями и
личными распоряжениями Вы послали, в связи с ожидаемой ранней весной в
Татарском проливе американской эскадрой,  в залив Такмака,  или Маока,
Н.  В.  Рудановского  весновать в нем и наблюдать за обстоятельствами,
сопровождающими  вскрытие  залива,   и   за   направлением   и   силой
господствующих там ветров.  Уверен также,  что Вы не преминете сделать
подобные же наблюдения в соседнем с Муравьевским постом заливе  Вашего
имени  (Тообучи).  Подобные  наблюдения,  как  я  Вам  лично объяснил,
необходимы  для  определения  степени  безопасности   зимовки   судна,
которая,  как  Вам  известно,  неминуемо  должна последовать с 1854-55
года..."
     Ни одно  из  указанных  Невельским мероприятий выполнено не было.
Рудановский пробовал настаивать на необходимости  провести  наблюдения
над  заливами ввиду предстоящей навигации,  но Буссе не расположен был
"распылять свои силы". Он ожидал неминуемого нападения японцев и начал
строить   вторую   деревянную   башню.  Кроме  того,  упряжные  собаки
понадобились для перевозки льда, которым он на лето набивал ледники.
     В своем  письме  Невельской  давал  Буссе  распоряжения на случай
войны с Англией и Францией,  которая могла разразиться со дня на день.
Разрыв  с  Турцией  был  первым  симптомом к развязыванию войны.* (* В
связи с тем, что основным театрам военных действий в течение 1854-1856
годов был Севастополь,  война эта получила наименование Крымской.  Но,
как видно будет из  дальнейшего,  и  на  Дальнем  Востоке  происходили
военные столкновения, принесшие славу русскому оружию.)
     Невельской приказывал Буссе не  оставлять  Сахалина,  но  разбить
имеющийся  в  его  распоряжении  отряд  на  группы  по  6-8  человек и
разместить их по постам в  заливах  Анива,  Такмака,  Кусунай,  Дуэ  и
Терпения.
     Внутренние пути сообщения  по  острову,  недоступные  неприятелю,
русским  были  известны,  и  снабжение  таких полупартизанских партий,
способных приковать к себе значительные силы врага, не представляло бы
невыполнимой задачи.
     В донесении генерал-губернатору  Геннадий  Иванович  обобщал  все
сведения  и  весь  опыт,  накопленный  экспедицией.  На основании этих
данных он предлагал мероприятия как по освоению края, так и по обороне
его в грядущей войне.
     С Дмитрием Ивановичем Орловым было послано в Императорскую гавань
Бошняку  распоряжение  идти  на  корабле "Николай I" к пункту 46o30' и
отсюда на шлюпке и байдарке начать исследование побережья к  югу.  Сам
Невельской  к  5 июня рассчитывал встретиться с Бошняком в условленном
месте побережья и оттуда отправиться на "Байкале" в  наиболее  удобную
из южных бухт, чтобы занять ее военным постом.
     Геннадий Иванович снова настойчиво подчеркивал идею о единственно
важном  значении  для  России  незамерзающих  бухт в Уссурийском крае,
удобно сообщающихся по рекам Уссури и Амуру  с  внутренними  областями
государства.
     Муравьев считал, что достаточно ограничиться левым берегом Амура,
чтобы  в устье его создать перевалочный пункт грузов,  предназначенных
для  развития  и  укрепления  Петропавловска.  Занятие   Де-Кастри   и
Императорской гавани казалось ему излишним.

     Но Невельской  в  своем донесении писал о необходимости поставить
пост в устье Уссури:  "Пункт этот,  как ближайший к  побережью  южного
Уссурийского  края и как пункт центральный относительно Нижнеамурского
и Уссурийского бассейнов,  представляет  такую  местность,  в  которой
должна  сосредоточиваться  вся главная наша деятельность в этом крае и
управление им".*
     (* На том месте,  о котором говорит Невельской,  ныне стоит город
Хабаровск,  столица края,  а в бухте "южного Уссурийского  края"  ныне
важнейший порт СССР на Тихом океане - Владивосток.
     В отношении Петропавловска следует сделать  вот  какую  поправку:
для  своего  временя  Невельской  был прав,  подчеркивая непригодность
Петропавловска как опорного пункта России на Тихом океане.  Но  сейчас
Петропавловск-на-Камчатке   приобрел  огромное  значение  как  порт  и
столица Камчатки. Особенно возросло значение Петропавловска с тех пор,
как   наши   советские  корабли  открыли  Северный  морской  путь  для
регулярных сообщений.)
     Геннадий Иванович   указывал  на  мероприятия,  которые,  по  его
мнению,  следовало  предпринять  в  первую  очередь  для  исследования
Сахалина  и  упрочения  его за Россией,  а затем подробно излагал план
обороны края на случай войны.
     Русская эскадра  на  Тихом океане была так незначительна,  что не
могла противостоять силам англо-французов в открытом  сражении.  Кроме
того,  она все еще не имела баз для снабжения и ремонта.  Но, с другой
стороны, неприятель ничего не знал об открытиях Невельского. Освоенные
им  прибрежья  были  врагу  совершенно неведомы Гиль и Остен не сумели
открыть тайну Амура. План Невельского заключался в том, чтобы, избегая
решительных  сражений,  привлечь  неприятеля  к  блокаде  побережья до
корейской границы и тем самым заставить его фактически  признать  край
принадлежащим России, отвлекая вместе с тем значительные силы врага на
эту блокаду.
     План Невельского  не  соответствовал ни характеру,  ни намерениям
генерал-губернатора Муравьев, воспитанный в традициях кавказских войн,
не  признавал  пассивности в обороне.  Планы Невельского и его проекты
будущего устройства края казались Муравьеву неуместной вольностью.  Он
считал,  что Невельской захватывает прерогативы, ему не принадлежащие.
Ничего  не  ответив  Невельскому  на  его   представление,   Муравьев,
препровождая  ему орден Владимира 3-й степени,  написал лишь,  что сам
намеревается  спуститься  в  низовья  Амура  из  Сретенска  вместе   с
войсками,    предназначенными   для   укомплектования   экспедиции   и
подкрепления Петропавловска.  Тем самым он давал понять,  что берет  в
свои руки дальнейшую судьбу края.
     Уже несколько  лет  длилась  борьба  Муравьева  с   министерством
иностранных  дел,  лично  с  Нессельроде.  Министр,  обычно готовый по
первому мановению  царя  черное  назвать  белым,  а  белое  черным,  в
отношении   дальневосточных   дел   проявлял   неожиданную  стойкость,
поддерживаемый Чернышевым,  Бергом и другими заинтересованными лицами.
Нессельроде руководствовался не страхом перед мифической военной мощью
Китая,  а боязнью,  что началом русского судоходства  на  Амуре  будет
нанесен ущерб кяхтинской торговле, в которой министр был заинтересован
далеко не платонически.  Всюду, где только мог, этот маленький немец в
больших  очках,  рискуя  даже  навлечь на себя неудовольствие грозного
царя,  препятствовал  энергическим  усилиям  Невельского  и  Муравьева
пробить для России свободный выход на Тихий океан.  3 января 1854 года
борьба закончилась победой Муравьева.
     Генерал-губернатор отправил  два  послания - одно царю,  а другое
великому князю Константину Николаевичу.  В них он излагал препятствия,
которые вечно воздвигало перед ним министерство иностранных дел.
     В связи с обостряющейся международной обстановкой Муравьев просил
дать  ему возможность принять необходимые меры к защите вверенного ему
края и внести ясность в Амурские дела.
     Одиннадцатого января   1854   года   Муравьеву   было  "высочайше
разрешено" сноситься непосредственно  с  китайским  правительством  по
всем  пограничным вопросам.  Ему был назначен специальный секретарь по
дипломатической   части.   Эти   обстоятельства   существенно   меняли
взаимоотношения Невельского и Муравьева.  До сих пор разногласия их по
Амурскому вопросу сглаживались перед лицом общего врага - Нессельроде,
и  они  дружно  боролись  против  него,  не  вдаваясь  в  разбор  этих
разногласий,  лишь бы спасти главное.  Но сейчас,  когда уже от одного
Муравьева,  в  сущности,  стали зависеть Амурские дела,  Невельской из
союзника превратился просто в строптивого подчиненного,  не  желающего
разделять "мудрые" соображения начальства.  Последствия такой ситуации
предугадать было нетрудно.
     Надвигающаяся война        требовала       личного       внимания
генерал-губернатора к территориям,  которые могли быть ею затронуты, и
так  как  вновь освоенные Невельским земли как раз принадлежали к этой
категории,  то естественно, что самолюбивый генерал только себя считал
компетентным  и  правомочным  во  всех  действиях  и  распоряжениях по
обороне этого края.  Муравьев не любил противоречий.  Невельской же не
мог поступить иначе там,  где он считал себя правым. Давно назревающий
конфликт между ними сделался неизбежным.
     После того  как  в  течение  многих  лет  русское правительство с
величайшей  осторожностью  и  опасливостью  относилось  к  приамурским
территориям,  запрещая  даже исследователям касаться этих мест,  вдруг
принято было решение отправить вниз по  Амуру,  из  Забайкалья,  целую
военную экспедицию во главе с генерал-губернатором.
     Это важное  событие,  знаменующее  собою  переворот   в   мнениях
правительства,    явилось    результатом    неутомимой    деятельности
Невельского. Муравьев, непосредственный начальник Невельского, являлся
как  бы  проводником  его  идей в правительственных сферах.  От него в
первую очередь зависели судьбы Амурского дела,  и Геннадий Иванович не
щадил  усилий  для того,  чтобы внушить ему правильные представления о
важности вопроса и добиться его содействия.  Для всякого, не предвзято
относящегося  к делу человека было очевидно огромное значение открытий
Невельского,  и Муравьев, несмотря на то, что тоже не совсем правильно
судил   о   значении   Амура,   много  труда  положил,  чтобы  убедить
правительство в неправильности занимаемых в этом вопросе позиций.
     Двадцать второго апреля 1854 года генерал-губернатор делал доклад
Николаю I об исследованиях Невельского,  подтвержденных и  экспедицией
Ахте.  Он (уже не в первый раз) представлял Николаю аргументы в пользу
того, что река Амур принадлежит России, а не Китаю. Генерал-губернатор
просил  разрешения  царя  на сплав вниз по реке войск и материалов для
подкрепления Петропавловска,  указывая,  что ввиду возможных  действий
вражеского  флота  иным  путем  подкрепить этот пункт нет возможности.
Николай,  нахмурясь,  выслушал  доводы   Муравьева,   просмотрел   его
письменные  представления  по  этому  же поводу.  Вдруг он взял перо и
молча  наложил  резолюцию:   о   разграничении   написать   Пекинскому
трибуналу; предложение же Муравьева о сплаве по Амуру запасов, оружия,
продовольствия и войск рассмотреть в Особом комитете.
     Царь поднялся,  огромный,  туго затянутый в мундир, и, усмехаясь,
положил  большую  белую  руку  на  голову  почтительно   склонившегося
генерала.
     - А ведь ты когда-нибудь с ума сойдешь от Амура! - проговорил он.
     Этот своеобразный   комплимент   монарха   до   слез  осчастливил
сановника.  Некоторое время спустя Особый комитет  рассмотрел  дело  и
после долгих дебатов вынес постановление - плыть по реке Амуру.
     Перед отъездом на  Дальний  Восток  Муравьев  снова  представился
царю.  Отпуская  губернатора,  Николай  I  сказал  со свойственным ему
лаконизмом:
     - Ну,  с  богом!  Плыви  по  Амуру,  но  чтобы  при этом не пахло
пороховым дымом.
     Так окончательно  решен  был  веками лежавший под спудом вопрос о
великой реке Амур, вопрос о роли России на Тихом океане.
     Известие о   том,   что   плавание  по  Амуру  разрешено,  быстро
распространилось в Сибирь и вызвало волну восторга почти во всех слоях
населения.  Отплытие  каравана  барж  во  главе  с пароходом "Аргунь",
выстроенным специально для плавания по Амуру, превратилось в настоящий
праздник.  Гремели пушечные выстрелы. Толпы народа провожали по берегу
флотилию с криками "ура",  бросая вверх шапки.  Муравьев  зачерпнул  в
стакан амурской воды и поздравил всех с открытием плавания по реке.
     Двадцатого мая подошли к месту,  где когда-то был  русский  город
Албазин. Следы вала и сгоревшего острога были еще видны. Суда пристали
к этому пустынному холму, и при торжественных звуках оркестра, обнажив
головы    в    память    отважных   предков,   десант   во   главе   с
генерал-губернатором высадился на берег.
     "Что-то родное  сказалось сердцу,  когда мы вышли на долину,  где
жили русские люди,  где они так долго и храбро отстаивали права своего
владения.   Первым   движением   каждого  было  подняться  на  остатки
албазинского вала и осмотреть его в подробности,  и первым  взошел  на
оный Н.  Н.  Муравьев.  За ним мы все преклонили колена праху почивших
храбрых и доблестных защитников Албазина".
     Так описывает   этот  торжественный  момент  один  из  участников
путешествия.
     В это  самое  время Невельской в сопровождении двух казаков через
горы, по грязи и тающему снегу пробирался из Петровского в Николаевск,
оттуда на лодке в Мариинский пост и дальше на байдарке вверх по Амуру,
заготовляя дрова для парохода  и  отыскивая  надежных  лоцманов  среди
прибрежных жителей. В пятистах верстах от поста, у архипелага островов
Оуля-Куру,  его нагнал нарочный с известием,  что  в  залив  Де-Кастри
пришли  суда  из Петропавловска и шхуна "Восток" из Японии от адмирала
Путятина с пакетами  на  имя  Невельского  и  сообщением  о  том,  что
объявлена  война  с западными державами.  Оставив Разградского ожидать
муравьевскую флотилию, Невельской поспешил в Де-Кастри.
     Разградский встретился  с  судами  Муравьева  10  июня.  Узнав от
Разградского,  что до  Мариинского  поста  еще  около  пятисот  верст,
путешественники   были  неприятно  поражены,  так  как  полагали,  что
находятся близ озера Кизи.  Продвижение по неизученной гигантской реке
было  далеко  не  легким  и  даже  небезопасным;  все порядочно успели
утомиться. Однако от архипелага Оуля-Куру, несмотря на растущую ширину
реки и обилие протоков и островов, дело пошло значительно легче.
     Генерал-губернатор сообщал в Петербург о благополучном сплаве:
     "Не доходя около 900 верст до устья реки Амура, флотилия вступила
в край,  как бы давно принадлежавший России.  Отважные  и  решительные
действия   начальника  Амурской  экспедиции  и  всех  его  сотрудников
заслуживают полной признательности.  Несмотря на  лишения,  трудности,
опасности   и   ничтожество   средств,  при  которых  действовала  эта
экспедиция, она в столь короткое время успела подчинить своему влиянию
не только дикие племена,  здесь обитающие, но даже и самих маньчжуров,
приезжающих сюда для торговли.  Она фактически указала нам  на  важное
значение  этого  края для России и рассеяла все заблуждения,  какие до
сих пор об этом крае имелись".
     Но, отдавая  должное  прошлой деятельности Невельского,  Муравьев
далеко не был удовлетворен его позицией в настоящее время.
     В письме,  переданном Муравьеву с Разградским,  Геннадий Иванович
напоминал генерал-губернатору о необходимости поставить посты в устьях
Уссури и Сунгари.  Муравьев игнорировал эту просьбу Невельского. Он не
желал слушать чужих мнений,  считая,  что никто лучше,  чем он сам, не
может знать потребностей края.


                    ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ БОШНЯКА

     Одиннадцатого июня   Геннадий   Иванович   добрался   до   залива
Де-Кастри.  Здесь  стояла  целая  эскадра  русских  судов:  транспорты
"Двина",  "Байкал", паровая шхуна "Восток" и многострадальный "Иртыш",
команда  которого  вымерла на одну треть во время бедственной зимовки.
"Иртышом" командовал лейтенант Чихачев;  прежний командир Гаврилов все
еще не мог оправиться от болезни.
     Шхуна "Восток"  была  посыльным  судном  при  адмирале  Путятине,
который на фрегате "Паллада" прибыл в Японию для заключения договора.
     В связи с разразившейся  войной  Путятин  получил  приказание  со
своими  кораблями* идти к устью Амура.  (* На смену фрегату "Паллада",
старому и пришедшему почти в негодное  состояние  после  кругосветного
плавания, был послан из Кронштадта фрегат "Диана".)
     Адмирал послал в Императорскую  гавань  корвет  "Оливуца",  чтобы
предупредить  зимующие  там  корабли  о  том,  что  объявлена  война с
Англией,  Францией  и  Турцией.  С  приходом   "Оливуцы"   бедственное
положение  зимовщиков сразу облегчилось.  В Де-Кастри Невельской нашел
всю команду Муравьевского поста во главе с Буссе. Путятин, отправляя к
Буссе  извещение  о начавшейся войне,  предложил снять пост и вместе с
командой отправиться на Амур,  "если это не противоречит распоряжениям
его  начальства".  Опасливый  майор поторопимся выполнить распоряжение
адмирала,  пренебрегая приказом Невельского разбить команду на  отряды
по   6-8   человек   и  маневрировать  с  ними,  заставляя  неприятеля
блокировать остров.
     Майор предпочел  более спокойную жизнь и поспешил эвакуироваться,
оставив с  таким  трудом  возведенные  стены  и  деревянные  башни  на
произвол судьбы.
     Адмирал Путятин находился в Императорской гавани,  которую  нашел
удобной для защиты от неприятеля и начал укреплять.
     Геннадий Иванович узнал,  что сведения,  полученные им о бухтах к
югу  от  Императорской  гавани,  подтвердились.  "Паллада"  на пути из
Японии близ корейской границы,  на южном побережье Уссурийского  края,
вышла  в  обширную,  закрытую  от ветров гавань,  которая была названа
заливом Посьета.  Севернее открыта была удобная,  но небольшая  бухта,
названная бухтой св. Ольги.
     В Де-Кастри Невельской получил известие,  что в  Мариинский  пост
уже  пришел  пароход  "Аргунь",  а  вслед  за  ним  движется  со своей
флотилией генерал-губернатор.  Геннадий Иванович поспешил обратно и 14
июня  в  7  верстах  от Мариинского поста на байдарке встретил караван
барж с "Амурским сплавом". Невельской рапортовал Муравьеву о состоянии
Амурской экспедиции,  о Сахалине и о судах,  собравшихся в Де-Кастри и
Императорской гавани.
     К полудню того же дня вся флотилия собралась у Мариинского поста,
который состоял тогда из 8 человек матросов, живших в двух избах.
     Муравьев объявил  Невельскому,  что  350  человек под начальством
назначенного  помощником  губернатора  Камчатки  и  командиром   47-го
флотского  экипажа капитана 2-го ранга Арбузова и инженерного поручика
Мровинского  должны  следовать  в  залив  Де-Кастри,   а   оттуда   на
транспортных  судах  "Иртыш"  и "Двина" в Петропавловск.  Сотня конных
казаков и горная батарея  (4  орудия)  остаются  в  Мариинском  посту,
остальные   же   150  человек  направятся  в  Николаевский  пост.  "По
Высочайшему повелению,  - сказал  Муравьев,  -  суда  отряда  адмирала
Путятина: фрегат "Паллада" и шхуна "Восток", должны войти в реку Амур,
почему все команды этих судов,  а равно  и  команда  Константиновского
поста,  должны  зимовать  в Николаевском посту;  люди же Муравьевского
поста  должны  на  компанейских  судах  отправиться  в  Ситху".  Таким
образом,  в постах Мариинском к Николаевском, где помещалось только 35
человек, должно было зимовать около 900 человек.
     Двадцать четвертого  июня отряд Арбузова на транспортах "Иртыш" и
"Двина",  с продовольствием на весь путь до Петропавловска,  а также с
провиантом,  привезенным  на  "Байкале",  вышел  по назначению.  Через
несколько часов после их ухода из Де-Кастри прибыл  из  Петропавловска
корвет "Оливуца" с донесением от В.  С. Завойко, что он не в состоянии
обеспечить вновь прибывших,  потому что провианта для  находившихся  в
Петропавловске  команд  и жителей едва только достанет до 1 ноября,  и
что ввиду военных обстоятельств снабжение порта морем на  кругосветных
судах  компании (как то делалось) весьма сомнительно,  а если суда эти
по какому-либо счастливому случаю и успеют войти в порт,  то  и  тогда
они  привезут  только  годовое продовольствие,  строго рассчитанное на
число людей, которое там находится сейчас.
     Отношения между  Муравьевым  и  Невельским портились все больше и
больше.  Совместные хлопоты по подготовке края к обороне  еще  сильнее
подчеркивали  разницу  во  мнениях.  Многие  распоряжения  Невельского
раздражали властного и самоуверенного генерал-губернатора.  Почва  для
личной   неприязни  Муравьева  была  еще  прежде  хорошо  подготовлена
многочисленными  врагами  Невельского,  а  разногласия,  происходившие
между  генерал-губернатором  и  Геннадием  Ивановичем  чуть  ли  не по
каждому вопросу, только подливали масла в огонь.
     Трагедия в  Императорской  гавани,  происшедшая  по  вине  Буссе,
бросала,  конечно, тень и на Невельского, несмотря на то, что он и его
отважные   сподвижники   сделали   все,   что  могли,  для  устранения
катастрофы.* Однако помощь пришла слишком поздно. В продолжение зимы в
Императорской гавани из 12 человек команды поста умерли 2 человека, из
48 человек команды транспорта "Иртыш" умерли 1  офицер  и  12  человек
матросов.  Из 24 человек экипажа "Николая I" умерли 4 человека.  Таким
образом, из 84 человек не стало 19.
     (* Непосредственный  виновник несчастья - майор Буссе - не только
не понес (никакого наказания,  но его преступление даже не повлияло на
ход его служебной карьеры.  Он в положенные сроки получал повышения по
службе,  и,  мало того, в 1856 году, после окончания военных действий,
ему  было  поручено  подготовить  обратный поход в Забайкалье излишков
войск.
     Это поручалось  человеку,  который  так  ярко  доказал свою прямо
преступную,  какую-то  злостную   неспособность   к   подобного   рода
деятельности.  На  этот  раз  его  "деятельность"  стоила  еще  больше
человеческих жизней.
     Будучи в  чине  полковника,  он получил приказ спуститься вниз по
Амуру и для обеспечения предстоявшего подъема войск расставить посты и
базы снабжения. Буссе поставил только три поста на левом берегу Амура:
Кумарский (против устья реки Кумары),  Зейский (близ устья реки Зеи) и
Хинганский (при входе в Малый Хинган).
     Этих трех постов недостаточно было даже для команд,  спускающихся
по течению, а для тех, которые поднимались вверх по реке, - тем более.
Буссе "не учел",  что вверх,  против течения,  гребные суда  двигаются
гораздо медленнее, чем вниз.
     На этих  трех  постах   было   оставлено   ничтожное   количество
провианта.   И   вот  отряд  войск,  возвращавшихся  на  родину  после
доблестной  кампании,  двинулся  вверх  по  Амуру  по  пути,   который
подготовил для него Буссе.
     Отряд шел на гребных лодках,  вмещавших продовольствия  не  более
как на неделю. Это продовольствие кончалось задолго до того, как отряд
достигал постов, учрежденных "легкомысленным" Николаем Васильевичем. А
в долгожданном пристанище провианта было мало.
     Страшные бедствия испытал возвращавшийся отряд. Большая часть его
погибла от голода в пути.
     Когда в Сретенск дошли вести о катастрофическом положении отряда,
на  помощь  были  высланы казаки.  Но они находили только трупы вокруг
погасших костров.
     Эта "оплошность"  Буссе  стоила  больше человеческих жизней,  чем
двухлетние военные действия в этих краях.  Однако и тут карьера майора
не прервалась. Ведь погибли нижние чины "по несчастной случайности", а
солдатская жизнь в то время стоила немного.)
     Подробное донесение  об  этом  несчастье  Невельской  получил  от
Бошняка за несколько дней до прибытия генерал-губернатора.
     "Господь бог один знает, - заканчивает Бошняк, - чем бы еще могла
кончиться эта печальная драма,  если бы Вы не оставили в Императорской
гавани  значительного  количества  муки  и  крупы,  и  если  бы  Вы по
получении сведений о таком  совершенно  неожиданном  обстоятельстве  -
сосредоточении  здесь 84 человек вместо 12 - не прислали бы нам хотя и
скудного,  но единственно возможного количества необходимых запасов  и
оленины,  и  если  бы  корвет  "Оливуца"  не  снабдил  нас запасами...
Прибытие этого корвета оживило нас всех".
     Несчастье в Императорской гавани, которое при известном освещении
и недоброжелательности можно было бы  поставить  в  вину  Невельскому,
являлось     только     поводом    для    проявления    неудовольствия
генерал-губернатора, которое на самом деле имело более глубокие корни.
     Муравьев еще   прежде,   про   себя,  решил  судьбу  Невельского.
Подобного   рода   сотрудник,   инициативный,    волевой,    способный
самостоятельно мыслить,  непоколебимый,  если считал себя правым, да к
тому же еще и имеющий  огромные  заслуги,  способные  затмить  заслуги
Муравьева  в  Амурском  деле,  был ему очень неудобен.  В то время как
Невельской,  не обращая внимания на  грозные  симптомы  неудовольствия
генерал-губернатора,  работал  не  жалея  сил,  Муравьев  писал своему
адъютанту Корсакову:
     "...Между тем  Невельской просит меня не обездолить его народом и
строит батарею в Николаевском порте на увале,  кажется,  против своего
дома,  а не там, где приказано - против входа в реку. Он, оказывается,
так же вреден,  как и атаман:  вот к чему ведет честных людей излишнее
самолюбие и эгоизм!
     ...Для успокоения Невельского я полагаю назначить  его  при  себе
исправляющим  должность  начальника штаба;  Завойко - начальником всех
морских сил...  Таким образом Невельской с громким названием не  будет
никому  мешать и докончит свое там поприще почетно".* (* И.  Барсуков.
Граф Н. Н. Муравьев-Амурский, кн. I. М., 1891, стр. 395-396.)
     Удивительна снисходительность    Муравьева,    не   отказывающего
Невельскому в честности!*
     (* Тут, пожалуй, будет уместно привести любопытную характеристику
Муравьева,   данную   его    современником,    военным    губернатором
Забайкальской  области  Запольским:  "...он людей достойных и поистине
полезных ласкает и дорожит ими до тех пор,  пока не  извлечет  из  них
того, чего по своим замыслам и расчетам достигнуть желает, и тогда уже
старается какими бы то ни было мерами удалить...  с тою только  целью,
чтобы  все  сделанное  относилось  прямо к нему самому,  а отнюдь не к
кому-либо другому" ("Русская старина", октябрь, 1881, стр. 396).
     Как известно, благодаря трудам Невельского Муравьев получил титул
графа Амурского. (Прим, редакции.))
     Отставка Невельского,   своеобразная  награда,  увенчивающая  его
замечательную деятельность, была решена. Одно обстоятельство задержало
ее: Невельской получил известие, что старшая дочь его Екатерина умерла
и жена тяжело больна.
     Муравьев проявил   достаточно   человечности   -   отставка  была
отложена. Капитан поспешил в Петровское.
     Вот как пишет об этом новом ударе сам Невельской:
     "Жену я застал едва только оправившейся от этой потери  и  тяжкой
болезни.  Тяжело было нам,  родителям,  видеть могилу нашей малютки на
пустынной Петровской кошке!  Тяжко было испытание это нам,  и без того
отрезанным  пустыней  от  всего  света,  но что делать,  - эта жертва,
тяжкая для нас,  родителей, была данью исполнения долга, направленного
к благу отечества!
     С прибытием в Петровское корабля Российско-Американской  компании
на  нем  пришел  из  Аяна  брат  жены  моей  мичман  Николай  Иванович
Ельчанинов,  которого  она  не  видела  более  6  лет.  Это   свидание
благотворно подействовало на жену мою в ее тяжкой горести.
     Пробыв трое суток в  Петровском,  я  отправился  в  Николаевское,
чтобы  встретить  там  Н.  Н.  Муравьева  и  с  ним  на шхуне "Восток"
осмотреть бар северного фарватера,  ибо ввод фрегата "Паллада" в  реку
более  всех меня озабочивал;  тем более,  что при извилистых лиманских
каналах и быстрых течениях ясно было видно,  что паровые средства наши
весьма были для этого недостаточны".
     Остаток лета прошел в работах по подготовке края к обороне.
     Муравьев, побывавший  в Императорской гавани,  познакомился там с
Бошняком - ближайшим  и  деятельным  сотрудником  Геннадия  Ивановича.
Лейтенант  Бошняк,  всю зиму державшийся бодро,  сейчас заболел и едва
мог передвигаться.  Когда миновала всякая опасность для вверенных  ему
людей  и  не  о чем было больше беспокоиться,  нервы сдали и наступила
реакция.
     Муравьев, знавший о неутомимой, многолетней деятельности Бошняка,
видя его желтым,  отекшим,  с потухшим взглядом, предложил ему отпуск.
Решено  было,  что  Бошняк  отправится на шхуне "Восток" в Петровское,
чтобы собрать вещи.  Шхуна должна была возвратиться в Де-Кастри,  а  в
начале  июля отправиться в Аян и захватить по пути лейтенанта.  Бошняк
просил отпустить в Петровское двух  верных  спутников  своих,  казаков
Семена  Парфентьева и Кирилла Белохвостова.  С ними сотни верст прошел
он по пустыням Приамурья,  с ними провел страшную зиму в Императорской
гавани.  Получив разрешение,  Бошняк,  опираясь на палочку,  торопливо
заковылял по трапу шхуны на берег, чтобы порадовать казаков.
     В те  несколько  дней,  что стояла шхуна "Восток" в Императорской
гавани,  лейтенант заметно  поправился,  поздоровел  и  повеселел.  Но
каждый  день Бошняк бывал на мыске,  где белели 19 свежих крестов.  Он
приводил в порядок могилы или просто сидел  на  каком-нибудь  дерновом
холмике и смотрел на тихие воды бухты затуманенными от слез глазами.
     "Кому из сослуживцев  придется  побывать  в  этом  месте  тяжелых
испытаний  моей  молодости,  того  прошу  не  забыть  тихим поклоном и
крестом     за     меня     почтить     память     моих     несчастных
товарищей-страдальцев..." - пишет Бошняк в своем дневнике.
     Но вот и день отплытия.  Парфентьев и  Белохвостов  весело  тащат
свои пожитки по трапу шхуны. Бошняк прощается с Императорской гаванью.
Загремела лебедка,  зашумели пары,  и шхуна направилась  к  выходу  из
гавани.  Медленно  прошло судно мимо мыска-кладбища,  бородатые казаки
сняли шапки и,  крестясь,  поклонились умершим товарищам. Бошняк надел
фуражку только тогда, когда белые кресты скрылись из виду.
     Шхуна, побывав в Де-Кастри,  отправилась в Петровское  и  бросила
якорь  на  рейде.  Погода  была  свежая,  с  моря  шли волны,  и бурун
раскатывался белой полосой вдоль берега.  Пришлось пережидать  погоду,
шлюпка не смогла бы пройти в залив Счастья. Но казакам не терпелось на
берег.  Бошняк тоже хотел поскорее побывать "дома",  увидеть людей,  с
которыми сжился,  как с родными, за годы службы в Амурской экспедиции.
Вместе с Парфентьевым  и  Белохвостовым  сошел  он  в  легкую  кожаную
байдарку. Но случилось несчастье: гребцы оплошали, кипящая пена буруна
залила байдарку,  и Бошняк с казаками оказались в ревущих и грохочущих
волнах. Головы пловцов то скрывались в пенистых гребнях, то выныривали
в промежутках между валами. Но вот прокатился вал, и из пены вынырнули
только  двое.  Еще  и  еще  валы,  и  вот только один пловец борется с
волнами недалеко от береговой отмели.  Гиляки и матросы из Петровского
вытащили изнемогающего Бошняка. Оба казака утонули.
     Через несколько дней Бошняк, простившись с Невельским, Екатериной
Ивановной и остальными, навсегда уехал с берегов Амура.


                    НЕОЖИДАННОЕ РЕШЕНИЕ МУРАВЬЕВА

     Неприятель считал,  что устье  Амура  не  судоходно  и  не  может
служить убежищем для военных кораблей.
     "Путешественники" Гиль и Остен ручались,  что входа в реку нет ни
с  севера,  ни  с  юга.  Они не сумели раскрыть тайну Амура.  Такие же
сведения приходили и из Петербурга.  Вряд ли это случилось потому, что
открытия Невельского хранились в тайне.
     Скорее всего неприятель был  введен  в  заблуждение  тем,  что  в
осведомленных  кругах  Петербурга не верили Невельскому и не придавали
значения его открытиям.
     И англичане   и  французы  полагали,  что  весь  азиатский  берег
Татарского залива скалист и неприступен.  На всем протяжении побережья
иностранцам   известна   была   только   одна   бухта   -   Де-Кастри.
Англо-французы думали,  что Сахалин - полуостров,  Амур  недоступен  с
моря,  а  главный  русский  порт  и  крепость - Петропавловск.* Только
здесь,  по мнению неприятеля,  могла базироваться русская эскадра.  (*
Владения  Российско-Американской компании - Алеутские острова и Аляска
- признаны были нейтральными.)
     Существование этой   эскадры   в  Тихом  океане  очень  тревожило
англичан. Базируясь на Петропавловск, русские корабли угрозою нависали
над  колониальными коммуникациями Великобритании.  Известно было,  что
русская эскадра состоит из старого,  но  хорошо  вооруженного  фрегата
"Паллада",   команда   и   офицеры   которого   отлично  натренированы
многолетним плаванием вокруг света.  Кроме этого устаревшего судна,  в
Тихом   океане  появился  отличный,  быстроходный  52-пушечный  фрегат
"Диана".  Корвет "Оливуца" тоже нельзя было сбросить со  счета.  Кроме
этих   судов,   представлявших  по  тем  временам  серьезную  силу,  в
распоряжении русского командования находилась паровая шхуна "Восток" и
несколько вооруженных транспортов.
     В середине лета 1854 года фрегат "Аврора" пришел из Кронштадта  в
Тихий  океан  ускоренными переходами,  почти не заходя в промежуточные
порты.  Еще до  объявления  войны  в  Каллао  "Аврора"  встретилась  с
кораблями  будущих неприятелей,  и французы с англичанами имели полную
возможность оценить  боевые  и  мореходные  качества  этого  отличного
судна.
     Военно-морские силы англо-французов на Тихом океане во много  раз
превышали силы русских.  Но неприятель вынужден был разбросать корабли
для защиты своих коммуникаций.
     Между тем  у  русского  военного  командования на Тихом океане не
было определенного военно-стратегического  плана,  и  все  мероприятия
ограничивались подготовкой к обороне Петропавловска и устья Амура.
     Общее командование военными  силами  края  осуществлял  Муравьев.
Старшим  флотским  командиром  был адмирал Путятин,  но он имел особое
задание - ведение переговоров и заключение договора с Японией. Военные
действия не должны были мешать ему в выполнении этой миссии.
     На совещании с Муравьевым в Императорской гавани было решено, что
Путятин на "Диане" отправится зимовать в Японию,  а ранней весной,  по
окончании переговоров,  возвратится в лиман,  к мысу Лазарева, и будет
действовать сообразно обстоятельствам.
     Фрегат "Паллада" после освидетельствования его комиссией оказался
настолько гнил и расшатан,  что был признан совершенно непригодным для
морских походов без капитального ремонта и тимберовки,  которые  можно
было  сделать  только на специально оборудованной верфи с сухим доком.
Такой верфи ни в Петропавловске, ни в Русской Америке не было.
     После совещания  с  Путятиным  Муравьев послал корвет "Оливуца" к
Завойко  с  приказанием  укрепиться  и  защищаться  в  Петропавловске.
Передав  этот  приказ,  "Оливуца"  пошла  в  обратный  путь  и  в море
разминулась  с   неприятельской   эскадрой,   направлявшейся   громить
Петропавловск.  В Петропавловске лихорадочно работали.  Завойко в этом
случае оказался на высоте  положения,  сделав  все,  что  было  в  его
возможностях, для защиты порта, хотя возможности эти были ничтожны.
     Петропавловск защищали 300 человек  солдат  сибирского  линейного
полубатальона  во  главе  с капитаном Арбузовым.  Этот отряд,  приплыл
вместе с Муравьевым по Амуру,  на транспорте "Двина" был  доставлен  в
Петропавловск  незадолго до нападения англо-французов.  Кроме того,  в
распоряжении Завойко были моряки:  гарнизон порта,  команда "Двины"  и
команда  "Авроры".  Команда  "Авроры" из-за спешного перехода в плохую
погоду была чуть ли не наполовину больна цингой,  но, несмотря на это,
авроровцы  во  главе  со  своим доблестным командиром,  капитаном 2-го
ранга  Изыльметьевым,  показали  чудеса  выносливости  и  отваги   при
укреплении и обороне города.  Всего защитников Петропавловска было 879
солдат и матросов и 40 офицеров.
     Фрегат "Аврора" и транспорт "Двина" стояли в гавани на якорях,  а
пушки с  бортов,  обращенных  к  берегу,  свезены  были  на  береговые
батареи. Петропавловск защищало 40 орудий на 7 береговых батареях и 27
орудий на кораблях.
     Количество пушечных   зарядов  было  ограничено.  К  счастью  для
защитников,  за три дня до прихода неприятельской эскадры в Авачинскую
губу  корабли  Российско-Американской компании привезли продовольствия
на 10 месяцев.
     Восемнадцатого августа эскадра англо-французов вошла в Авачинскую
губу.  Она состояла из шести парусных кораблей  и  парохода  "Вираго",
вооруженного  мортирами.  Эскадра  насчитывала  двести  тридцать шесть
орудий.  Среди парусных судов было:  три фрегата  -  "Форт",  "Пик"  и
"Президент", два корвета - "Амфитрита" и "Эвридика" и бриг "Облигадо".
Соединенной эскадрой командовали  английский  адмирал  Давид  Прайс  и
французский адмирал Феврие ле Пуант.
     Англо-французы дважды (20 и 24 августа) атаковали  Петропавловск,
высаживая  на берег десант и ведя по городу и укреплениям убийственный
огонь с кораблей.  Оба раза неприятель был отбит,  а штурм 24  августа
закончился  разгромом  вражеского  десанта  и бегством его на корабли.
Командир английской эскадры покончил с собой выстрелом из пистолета.
     Неприятель потерял  до 350 человек убитыми и ранеными.  Защитники
Петропавловска энергично исправляли повреждения на батареях и кораблях
и  готовились к отражению нового штурма.  25-го и 26-го англо-французы
хоронили убитых и чинили повреждения на кораблях.
     Утро 27  августа было пасмурно и туманно.  Когда туман рассеялся,
наблюдатели  с  берега  заметили,  что  вражеская  эскадра   готовится
сниматься  с якорей.  Русские были уверены,  что неприятель собирается
повторить нападение. Прозвучали сигналы тревоги.
     Но на кораблях противника поднимали на ростры гребные суда, и это
заставило усомниться в намерениях англо-французов.  Неужели неприятель
бесславно покидает бухту?
     И действительно,  развертываются паруса,  наполняются  ветром,  и
корабли,  кренясь  и  пеня  воду,  идут  к  выходу из Авачинской губы,
медленно скрываясь из виду.
     Не веря своим глазам,  петропавловцы держатся настороже, опасаясь
хитрости. Но наступает вечер, ночь, следующее утро. И становится ясно,
что неприятель ушел.
     Ликование и радость  защитников  Петропавловска  трудно  описать.
Бойцы отпущены с батарей, в торжественной обстановке отслужены молебен
и панихиды по убитым. Во все окрестные селения полетели гонцы, извещая
семьи защитников,  укрывшиеся там от опасностей осады,  что неприятель
отступил.
     Сообщение о  победе  в  Петропавловске  Невельской получил в 20-х
числах  октября  от  командира  шхуны  "Восток"  и  объявил   командам
Николаевска радостную весть.
     Неприятельская эскадра  пошла  залечивать  раны  и  зимовать   на
Гавайские  острова.  В  течение  1854  года ни одно вражеское судно не
появлялось в  Татарском  проливе  Англо-французы  считали  бесполезным
искать русские корабли в пустынных водах у негостеприимного побережья,
"лишенного гаваней".
     С ближайшей   почтой   Невельской  отправил  Муравьеву  следующее
донесение:
     "Осмеливаюсь доложить  Вашему  превосходительству,  что  в случае
продления войны и в 1855  году  скорое  сосредоточение  в  Николаевске
всего,  что находится ныне в Петропавловске и Японии, должно, по моему
мнению,  составлять единственную и главную нашу заботу,  ибо  если  мы
благовременно это сделаем,  то неприятель,  в каких бы то превосходных
силах здесь ни появился,  нам никакого вреда сделать не может,  потому
что  банки  лимана,  полная  для  него  неизвестность  здешнего  моря,
удаление его от сколько-нибудь цивилизованных портов не на одну тысячу
миль,   лесистые,   гористые   и   бездорожные,   пустынные  побережья
Приамурского  края  составляют  крепости,  непреоборимые  для   самого
сильного врага,  пришедшего с моря. Появление его сюда послужит нам не
во вред,  а в пользу,  ибо, блокируя берега Татарского залива, он этим
фактически  признает их российскими.  При сосредоточении в Николаевске
судов,  людей и всего имущества Петропавловского  порта,  единственный
неприятель для них, с которым неминуемо придется бороться, это мороз и
пустыня,  но, чтобы победить его, необходимо, чтобы все силы наши были
обращены на благовременное устройство просторных помещений и на полное
обеспечение из Забайкалья по реке Амуру  сосредоточенных  здесь  людей
хорошим и в избытке продовольствием, медикаментами и необходимою здесь
теплою одеждою.  Каждый прибывший сюда человек, без совершенно полного
довольствия пищею и одеждою и без строительных материалов (кроме леса,
разумеется) и инструментов,  будет нас здесь не  усиливать,  а  только
ослаблять и обременять, распространяя болезни и смертность; поэтому не
следует  присылать  сюда  людей  без  полного  обеспечения  всем  выше
упомянутым.  Здесь,  в настоящее время,  каждый солдат,  прежде всего,
должен был быть плотником;  самое для него необходимое  топор,  теплая
одежда и полное во всех отношениях продовольствие.  С этими средствами
он может бороться и выйти победителем неминуемого и лютого врага здесь
-  мороза и различных в пустынном крае климатических и других условий,
вредно действующих на здоровье людей и порождающих различные болезни и
смертность. Победивши этого врага, внешний враг, пришедший с моря, для
нас будет здесь уже ничтожен, ибо, прежде чем он доберется до нас, ему
придется  встретиться  с негостеприимным и богатым банками лиманом,  в
котором он или разобьется,  или уже очутится в совершенно  безвыходном
положении.  Он не решится также бесполезно терять своих людей высадкою
десантов  на  пустынные,  лесистые,  гористые  и  бездорожные   берега
Приамурского  края,  и,  таким  образом,  война здесь будет кончена со
славою,  хотя без порохового дыма и свиста пуль и ядер,  - со  славою,
потому  что  она  нанесет  огромный вред неприятелю без всякой с нашей
стороны потери:  неприятель будет всегда в страхе,  дабы суда наши  не
пробрались  отсюда  в океан для уничтожения его торговли и чрез это он
вынужденным найдется блокировать  берега  Татарского  залива  и  южной
части Охотского моря,  для чего необходимо сосредоточить здесь большое
количество  военных  судов,  что  сопряжено  с  весьма   значительными
расходами;  между  тем  как нам он всем этим принесет огромную пользу,
так как,  блокируя прибрежья,  а следовательно,  и весь Приамурский  и
Приуссурийский край, он тем самым фактически признает их русскими".
     В заключение Невельской выразил  надежду,  что  ему  дадут  знать
заранее о решении, какое будет принято относительно Петропавловска.
     После личного  свидания  с  Муравьевым  Невельской   окончательно
убедился, что генерал-губернатор придерживается иных взглядов по этому
вопросу. Все меры были приняты к тому, чтобы сделать из Петропавловска
главный  порт  на  Тихом океане,  но,  посылая это письмо,  Невельской
надеялся,  что  обстоятельства  и  факты  заставят  упрямого  генерала
изменить свое мнение.
     Однако пришла первая зимняя почта,  привезшая императорский  указ
от  26 августа 1854 года о производстве Невельского в контр-адмиралы и
выговор от Муравьева за то,  что фрегат "Палладу" не оставили зимовать
в лимане (где он погиб бы от подвижки льдов), а отвели в Императорскую
гавань.  О донесении же Невельского касательно снятия Петропавловского
порта - ничего.
     Пришла вторая и третья зимняя почта  с  русскими  и  иностранными
газетами, а от Муравьева никакого ответа. Из иностранных газет узнали,
что  общественное  мнение   на   Западе   возмущено   поражением   под
Петропавловском сильной и прекрасно оснащенной и снаряженной эскадры и
требует самых энергичных мер для уничтожения этой крепости  и  русской
эскадры на Тихом океане. Известно было, что весною эскадра неприятеля,
усиленная новыми кораблями, будет снова штурмовать Петропавловск.
     Между тем зимою в Приамурье энергично готовились к прибытию новых
поселенцев из России и к отражению  возможного  нападения  неприятеля.
Фрегат  "Паллада",  разоруженный  и зимовавший в Императорской гавани,
был подготовлен к взрыву,  на случай,  если там  появится  неприятель.
Люди на этот раз были снабжены всем необходимым в изобилии.
     В Николаевске  выстроили  две  большие  казармы,  три  офицерских
флигеля,  дом  для  помещения  гауптвахты,  казначейства и канцелярии,
склады,  кузницу, мастерскую, флигель для инженера, эллинг, на котором
строилась  шхуна-баржа  для  перевозов  грузов  по Амуру и лиману,  12
домиков для семейных солдат и т. д.
     В эту зиму в Николаевске зимовало 820 человек, в Петровском - 80,
в Мариинском - 150 человек.
     Николаевск принял  вид городка,  намечены были улицы,  на которых
пока еще торчали пни.
     Новопоселенцы на  Амуре  в свободные от работы часы развлекались:
катались с гор, устраивали спектакли, фейерверки, маскарады.
     В Николаевске возник настоящий базар.  Гиляки и гольды доставляли
в городок дичь и рыбу в изобилии.
     Невельской очень  тревожился о судьбе петропавловцев,  но так как
его не извещали о  мерах,  которые  предпринимаются  для  оказания  им
помощи, то он полагал, что все будет сделано помимо его участия.
     В начале мая из Аяна прибыл на оленях нарочный  с  извещением  от
генерал-губернатора,  что  раннею  весною  в  Де-Кастри придет судно с
семьей  Завойко  и  другими  семьями  из  Петропавловска.  Невельскому
приказывалось  озаботиться  доставкою  их  в Мариинский пост,  а судно
ввести в реку.  Это еще более уверило Геннадия Ивановича  и  всех  его
сподвижников,   что   Петропавловск   решено   защищать  до  последней
крайности.
     Однако не успел Невельской,  выехавший в Де-Кастри,  добраться до
Мариинского поста,  как получил сообщение,  что  в  Де-Кастри  прибыли
транспорты  "Иртыш",  "Байкал"  и "Двина" с семействами жителей и всем
имуществом Петропавловского порта,  а следом за ними  идет  Завойко  с
фрегатом  "Аврора"  и  корветом  "Оливуца"  (который  также  зимовал в
Петропавловске).  По распоряжению генерал-губернатора  Петропавловский
порт  снят  и  приказано  все  сосредоточить  в  Николаевске на Амуре.
Оказывается,  что  еще  зимою  Муравьев  решился   наконец   на   шаг,
неизбежность   которого   давно,   задолго   до   войны,  предсказывал
Невельской.  Тяжело было генералу видеть,  что рухнули его  проекты  о
возведении  Петропавловска в степень первоклассной крепости.  Сознание
собственной ошибки и доказанная фактами правота Невельского еще  более
увеличили все возрастающую антипатию к нему Муравьева.
     В разгар  суровой  сибирской  зимы   курьером   из   Иркутска   в
Петропавловск-на-Камчатке  был  послан  через Якутск,  Охотск и Гижигу
есаул Мартынов.  Он  вез  приказ  об  эвакуации  Петропавловска.  Этот
отважный  человек  проделал  путь  свыше  7 тысяч верст по пустынным и
диким местам в три месяца, со скоростью, еще не виданной в этих краях.
Он  вовремя  передал  приказ,  и  Завойко  раннею весною,  под носом у
вражеской эскадры, сумел со всем имуществом и кораблями уйти к Амуру.
     Невельской с  характерной для него благородной объективностью так
отзывался о действиях Завойко:
     "В. С.  Завойко  распорядился  переброскою  великолепно:  еще  не
разошелся лед в Авачинской губе,  как суда наши были  вооружены.  Лишь
только тронулся лед,  они вышли в море, забрав с собою все семейства и
все  имущество  поста.  Есаул  Мартынов   остался   в   Петропавловске
начальником.  Вскоре  по  уходе эскадры из Петропавловска туда явились
англо-французы и,  не найдя там ни  судов,  ни  команд  (кроме  есаула
Мартынова с несколькими жителями),  сожгли казенные магазины и пошли в
погоню за нашими судами в Японское море".
     События войны    1854-1856   годов   фактически   доказали,   что
Петропавловск как порт,  отрезанный от метрополии и не имеющий  с  нею
внутреннего сообщения,  не мог быть нашим главным портом на отдаленном
востоке  и  что  подобный  порт  мог  быть  только  в  Приамурском   и
Уссурийском  крае,  то есть в местностях,  непосредственно связанных с
Восточною Сибирью внутренним путем, безопасным от нападения неприятеля
с моря.  Следовательно, все затраты, сделанные на Петропавловск, чтобы
возвести его в степень главного порта,  были  совершенно  напрасны,  и
если  сосредоточенные  в нем команды и суда наши были спасены,  то это
обстоятельство нельзя не приписать особому случаю.  Оставлять эти суда
и  команды  на  Камчатке  при возможности разрыва с морскими державами
было весьма неосторожно и,  как рекомендовал Невельской,  следовало бы
весною 1854 года перевести все из Петропавловска в Николаевск.



     Неожиданный приход  эскадры,  привезшей  чуть ли не все население
Петропавловска вместе с гарнизоном,  ставил Невельского в  чрезвычайно
затруднительное  положение.  Нужно было вывезти эту массу людей (среди
которых находилось много женщин и детей)  и  ценных  грузов  в  места,
безопасные  от нападения неприятеля.  Нужно было снабдить их питанием.
Нужно  было  срочно  увезти  беззащитные  транспорты  и   "Аврору"   с
"Оливуцей" из Де-Кастри в более спокойное место,  а между тем в лимане
еще держался лед.
     Геннадий Иванович,   получив  известие  о  неожиданном  для  него
событии,  немедленно  отправил  в  Николаевск  мичмана  Ельчанинова  с
распоряжением о мерах обороны устья Амура и Петровского зимовья.
     Капитан-лейтенант Бутаков с двумя офицерами  и  командою  фрегата
"Паллада" на гребных судах должен был идти к мысу Лазарева, захватив с
собою не менее 25 патронов  на  ружье  и  как  можно  больше  пушечных
зарядов.  Если  лед  помешает  подойти к мысу Лазарева на шлюпках,  то
следовало добраться до него пешком,  устроить там батарею и удерживать
неприятеля до последней крайности.
     Римский-Корсаков, вместе  с  шхуной   "Восток"   находившийся   в
Петровском,  получил  приказание в случае появления неприятеля шхуну и
бот ввести в устье реки Лач,  сжечь все в Петровском  и,  сосредоточив
свои силы, отражать неприятеля.
     Сам Невельской поспешил в Мариинский пост.  До него дошли  слухи,
что враг показался возле залива Де-Кастри и обнаружил там наши суда.
     До Мариинского поста Невельской добрался вечером 11 мая  и  нашел
здесь около 200 человек женщин и детей с петропавловской эскадры. Люди
были  измучены   трудной   дорогой,   встревожены   судьбой   близких,
находившихся  на  кораблях.  Все здоровые из мариинской команды заняты
были перевозкою через озеро Кизи женщин и детей.
     Озеро только что вскрылось, и лодки лавировали среди льдин.
     В Мариинском подтвердились слухи о нападении неприятеля  на  наши
суда  в  Де-Кастри  8  мая.  Но  никаких  подробностей  пока  Геннадию
Ивановичу узнать не удалось.
     Невельской приказал  приготовить  и  отправить два орудия,  чтобы
занять удобное место на перевале из Кизи в  Де-Кастри.  Всех  здоровых
конных  казаков  он  послал  туда  же,  а  сам ночью на паровом катере
"Надежда" направился через озеро к перевалу в Де-Кастри.
     Здесь, среди  грязи,  воды  и  талого  снега,  в  палатках  и под
открытым небом женщины и дети ждали  очереди,  чтобы  переехать  через
озеро.  Никаких  новостей  о  Де-Кастри  они  Невельскому  сообщить не
смогли.
     Геннадий Иванович   оставил   катер  для  перевозки  беженцев  и,
захватив с собою топографа Попова и подробные карты  лимана,  пошел  в
Де-Кастри пешком, пробираясь по колена, а то и по пояс в воде, снегу и
грязи.  Измученные и перемокшие,  Невельской и Попов  к  вечеру  13-го
числа  дошли  наконец  до залива и в вечерних сумерках увидели силуэты
русских кораблей "Аврора",  "Оливуца",  "Двина",  "Иртыш"  и  "Байкал"
невредимы. Значит, атака неприятеля здесь оказалась бесплодной.
     На "Оливуце"  находился   командир   эскадры   адмирал   Завойко,
встретивший  на  этот  раз Невельского с чрезвычайной любезностью.  Он
рассказал о положении на кораблях.
     Вооружаясь спешно,  еще  в  морозы и непогоды,  корабли на пути к
берегам Амура встретили туманы и свежие штормы.  Команды были измучены
работами  по  эвакуации  порта  и  подготовкой  кораблей  к походу.  В
плавании люди окончательно изнурились, работая на обледенелых палубах,
вытягивая  и  перевязывая разбухшие и замерзшие снасти,  день и ночь в
мокрой одежде.
     В пути   от   американского   китобоя   адмирал   узнал,   что  в
Петропавловске  уже  хозяйничает  мощная  эскадра  из  восьми   боевых
кораблей,  с  двумя вооруженными пароходами в том числе.  Завойко ушел
вовремя. Путь ему собиралась отрезать английская эскадра китайских вод
под командою Стирлинга.
     Пятого мая фрегат и корвет были уже в Де-Кастри,  где  находились
транспорты и бот Э 1,  вышедшие с Камчатки раньше.  Началась разгрузка
кораблей.  На берег перевезли 236 человек  женщин  и  детей,  больных,
штурманских  учеников  и  т.  д.  Часть  из них благополучно прибыла в
Мариинск, меньшую часть Невельской встретил на берегу озера Кизи.
     Положение эскадры   осложнялось   тем,  что  лиман  от  льда  мог
очиститься только  между  20  мая  и  1  июня.  Нападения  же  эскадры
командора  Фредерика  из  Петропавловска  или  Стирлинга из Шанхая или
обоих вместе можно было ожидать с минуты на минуту.
     В предвидении   таких  возможностей  Завойко  приказал  "Авроре",
"Оливуце" и транспорту "Двине", которым командовал Чихачев, по сигналу
к  бою немедленно выпустить цепи и становиться на места у отмелей так,
чтобы неприятель не смог напасть с двух  сторон.  "Байкал"  и  "Иртыш"
должны были стать возможно ближе к берегу и в случае атаки их гребными
судами принять бой.  Если нападут пароходы,  то  транспорты  сжечь,  а
команды   с   оружием  свезти  на  берег.  Транспорты  были  вооружены
несколькими дрянными пушчонками и не  могли  противостоять  настоящему
военному судну.
     Восьмого мая с мыса Клостер-Камп  известили,  что  в  море  видна
эскадра из трех судов. Немедленно русские корабли приготовились к бою.
Фрегат, паровой корвет и бриг шли ко входу в залив под всеми парусами.
Неприятель был явно сильнее,  но,  к удивлению экипажей русских судов,
англичане (это был отряд командора Элиота), подойдя к заливу, проявили
нерешительность  и  стали  крейсировать у входа Эти маневры заставляли
думать, что прибыл только передовой отряд, который крейсирует, запирая
выход из залива и поджидая подхода главных сил.
     В 6 часов винтовой корвет осторожно вошел в бухту и с  расстояния
в  10  кабельтовых  трижды  выстрелил  по  "Оливуце",  получив в ответ
выстрел за выстрел.  Все были  убеждены,  что  сражение  началось,  но
корвет развернулся,  задымил и быстрым ходом вышел из залива. А вскоре
и все три судна скрылись из виду.
     "Тяжела и памятна была ночь с 8-го на 9-е мая,  - пишет лейтенант
Фесун,  - и хотя, без сомнения, последняя война изобильна критическими
случаями,  но  вряд ли когда-нибудь встречалось стечение обстоятельств
более неблагоприятных и едва ли многим  бывало  хуже,  чем  нам  в  то
время!  11  часов  штиль,  прекрасная  весенняя  ночь,  кругом мертвая
тишина,  изредка прерываемая ударом колокола,  бьющего склянки;  огней
неприятельских  не  видно.  В  кают-компании  долго не ложились спать;
некоторые из офицеров писали письма,  намереваясь отправить их,  через
казачьи пикеты,  перед самым началом сражения..."* (* Лейтенант Фесун,
"Из  записок  офицера,  служившего  на  фрегате   "Аврора".   "Морской
сборник", 1860, Э 8, стр. 74.)
     Выйти в открытый океан было бы очень  заманчиво  для  "Авроры"  и
"Оливуцы",  но нельзя покинуть транспорты,  груженные ценными грузами,
да и провизии для похода не было. Оставалось только ждать нападения.
     В 2 часа пополудни 3 мая англичане показались снова, все в том же
количестве.  Отлегло от сердца:  трое на трое можно  биться  с  полной
надеждой  на  победу,  хотя три неприятельских судна были сильнее трех
русских.
     Однако на  этот  раз  со  стороны англичан не раздалось ни одного
выстрела.  10 мая англичане еще крейсировали у мыса Клостер-Камп,  а с
11-го  до  самого  прибытия  Невельского  больше  никто  их  не видел.
Следовало решить, что же предпринять.
     На корвете   "Оливуца"  был  созван  военный  совет.  Большинство
предложений сводилось к тому,  чтобы ждать неприятеля в Де-Кастри (так
как не было известно состояние лимана, хотя разведчиков уже послали) и
защищаться  до  последней  крайности,  а  затем  взорвать  корабли   и
отступить на берег.
     Невельской предложил попытаться пройти к мысу Лазарева, а там уже
(в случае невозможности из-за льдов идти дальше) действовать так,  как
решил совет.  Мнение его было принято единогласно,  и на другой день в
полночь  эскадра  снялась  с  якоря  и  направилась к лиману.  Офицер,
ходивший в разведку,  сообщил,  что в лимане, к северу, льдов уже нет.
Транспорты,  неся все паруса,  шли впереди, корвет и фрегат прикрывали
их сзади.  Через несколько дней вся  эскадра  была  у  мыса  Лазарева,
благополучно скрывшись от англичан.
     Как же случилось, что командор Элиот, пославший бриг за помощью к
Стерлингу  в  Хакодате и с фрегатом и пароходом-корветом стороживший у
Де-Кастри, выпустил из рук обреченную добычу?
     Это произошло  потому,  что  англичанам  неизвестны были открытия
Невельского. Элиот, считая Татарский пролив заливом, охранял подходы к
Де-Кастри  с юга,  уверенный в том,  что на север русские суда уйти не
могут.  Когда 16 мая  пароход-корвет  заглянул  в  Де-Кастри,  русской
эскадры  там  не  оказалось.  Англичане бросились к югу (Императорская
гавань тоже не была ими обнаружена в этом году) и побывали везде,  где
могла бы оказаться русская эскадра, кроме того места, где она на самом
деле находилась.
     Невельской после  ухода из Де-Кастри Завойко с кораблями вернулся
в Мариинский пост и оттуда к мысу Лазарева на катере "Надежда",  но  у
мыса Уса льды помешали катеру идти дальше. Здесь Невельской узнал, что
Бутаков,  лейтенант Шварц,  мичман Иванов и 160 матросов с  "Паллады",
взяв  с  собою  продовольствия  на  10  дней и 200 зарядов для орудий,
пешком направились к мысу Лазарева.  Подготавливая все к вводу эскадры
в Амур,  приходилось распылять силы на постройку батарей и редутов для
защиты от неприятеля,  если он наконец разгадает загадку  исчезновения
русских судов.
     В то время как Невельской принимал меры к обороне края,  спасению
кораблей и груза, к устройству вновь прибывших более или менее сносно,
генерал-губернатор со значительным подкреплением  вновь  спустился  по
Амуру.
     Второй сплав состоял из трех отделений:  1-е -  из  26  барж  под
начальством  самого  Муравьева;  2-е  - из 52 барж и 3-е - из 35 барж.
Кроме солдат, казаков, артиллерии и военных запасов, на этот раз ехали
на Амур и первые переселенцы - крестьяне.
     Муравьев спустился по  Амуру,  имея  относительно  всех  амурских
проблем  планы  и намерения,  в большей части противоположные планам и
намерениям Невельского.
     Невельской требовал  занимать  край  к  югу,  до  самой корейской
границы, не удовлетворяться левым берегом Амура, как хотел Муравьев.
     Губернатор считал,  что  Невельской сделал свое дело и теперь уже
становится "вреден".  Кроме того,  Муравьев ни с кем не  хотел  делить
лавры и не желал,  чтобы Невельской еще и еще раз мог оказаться правым
и бросить тень на славу генерал-губернатора, будущего графа Амурского.
     Еще в  пути  Муравьев составил предписание,  которое и отправил в
Николаевск к Невельскому с мичманом Литке:
     "1. Амурская   экспедиция   заменяется   управлением  камчатского
губернатора   контр-адмирала   Завойко,   местопребыванием    которого
назначается Николаевск.
     2. Вы назначаетесь начальником штаба при главнокомандующем  всеми
морскими и сухопутными силами, сосредоточенными в Приамурском крае.
     3. Все чины,  состоящие  в  Амурской  экспедиции,  поступают  под
начальство контр-адмирала Завойко.
     4. Главною квартирою  всех  наших  войск  назначается  Мариинский
пост".
     Истинный смысл нового назначения - отстранение от  дел  -  вполне
понятен был Невельскому.  Давно назревший удар жестоко потряс Геннадия
Ивановича.  Исполняя приказ, он сдал дела и с женою и дочерью-малюткой
отправился  в  Мариинский пост,  где его поместили в двух тесных сырых
комнатках, как человека, оказавшегося не у дел.
     Период самоотверженной,  романтической борьбы окончился. Сошли со
сцены герои,  для которых выше всего в мире были благо родины и честь.
В краю утверждались нравы и принципы царской бюрократии.
     Но просто отставкою не ограничились лица,  для которых  невыгодно
было,    чтобы   истинное   значение   Невельского   стало   известно.
Биографы-панегиристы Муравьева - Барсуков,  Ефимов,  Шумахер и  др.  -
приложили немало усердия,  чтобы затушевать,  отодвинуть в тень фигуру
истинного героя бескровного воссоединения с  Россией  Дальневосточного
края.
     К концу 1855 года в устье Амура кипела жизнь.  До 5 тысяч человек
беспрепятственно  сосредоточились в местах,  где раньше бродили только
небольшие группы охотников и рыболовов.
     Фрегат, корвет, пароход "Аргунь", паровой катер "Надежда" и около
полдюжины мореходных парусных судов стояли на рейде  в  Амуре,  против
города Николаевска.
     А между тем четыре года тому назад Нессельроде и другие  министры
не  соглашались  пустить  сюда  Невельского на байдарке и вооруженного
ручным лотом,  боясь мифической китайской флотилии и  четырехтысячного
гарнизона.
     На берегу  Амура,  там,  где  недавно  в  тесной  землянке   жили
лейтенант  Бошняк  и  несколько  матросов,  раскинулся шумный городок.
Десятки палаток и вновь выстроенных домов виднелись на склоне.
     По улицам,  где  еще  торчали пни только что срубленных деревьев,
проходили отряды солдат и моряков.  Гремели песни,  с реки  доносились
пароходные гудки.
     С рассвета и дотемна стучали топоры и визжали пилы.
     Множество офицеров и чиновников распоряжались на пристани и возле
построек.
     Афанасий, принесший Невельскому в подарок дичи, растерянно бродил
между новенькими срубами, не встречая ни одного знакомого лица. Тщетно
спрашивал он у солдат и офицеров,  как найти "Невельской-джангин".  От
него досадливо отмахивались.  Никто  не  интересовался  Невельским,  и
никто  не  мог  сказать  охотнику,  что  его  "джангина"  давно  нет в
Николаевске.
     Геннадий Иванович  в  Мариинске  целые  дни  проводил за разбором
донесений,  писем  и  отчетов  своих  сподвижников,  заново  переживая
незабываемые годы борьбы и побед.
     Он был ласков с женою и дочкой, но необычайно молчалив и замкнут.
Только  осунувшееся,  еще  более  постаревшее лицо свидетельствовало о
том, как остра была боль и как горька обида.
     Ему пришлось  много  ждать,  пока у новых администраторов нашлась
возможность отправить его с семьей на родину.
     Но вот   наступил   дань  отъезда.  На  палубе  судна,  глядя  на
исчезающие навсегда гористые берега,  стоял  Невельской,  одной  рукой
обняв прижавшуюся к нему жену, а на другой держа худенькую дочь.
     Они навсегда прощались с краем, где прошли лучшие годы их жизни и
тягчайшие годы.  Надежды,  здоровье,  молодость - все было отдано этой
суровой земле,  здесь оставалась маленькая одинокая могила их ребенка.
Они стояли молча,  прижавшись друг к другу. Безмолвные слезы бежали по
поблекшим щекам Екатерины Ивановны,  сурово  сдвинулись  густые  брови
Невельского.  Они  стояли  и  смотрели в сторону ставшего родным края,
смотрели, пока далекие берега не поглотил опустившийся туман...
     Петербург недоброжелательно    встретил    Невельского.   Клевета
преследовала его и там.
     "Из слов    государя,    великого   князя,   ганерал-адмирала   и
управляющего тогда морским министерством адмирала Ф.  П.  Врангеля,  -
пишет  Невельской,  - я увидел,  что был распространен слух,  будто бы
суда наши,  фрегат "Аврора",  корвет "Оливуца" и транспорт "Двина", по
случаю  мелководья  на  баре  р.  Амур,  выйти  из реки не могут,  что
донесения мои относительно состояния этого бара ложны, и, наконец, что
будто  бы  я  виноват  в  том,  что фрегат "Паллада" не ввели в реку и
утопили в Императорской гавани.  Этот слух был так распространен,  что
даже  Государь  Император,  к  которому  я представлялся,  несмотря на
высокомилостивые слова Его Величества,  что Россия никогда не  забудет
моих,  заслуг,  изволил заметить мне, что река Амур мелка и не годится
для  плавания.  На  это  я  отвечал   Его   Величеству,   августейшему
генерал-адмиралу   и,  наконец,  управляющему  морским  министерством,
адмиралу Ф.  П. Врангелю, что слух этот ошибочен: река Амур судоходна,
плавание  по  ней  возможно  и суда наши благополучно выйдут из реки и
лимана,  о чем,  вероятно,  весьма скоро получится донесение;  что  же
касается  фрегата "Паллада",  то официальные донесения и представления
мои,  начиная с 1852 года,  ясно показывают,  что я со  своей  стороны
делал все,  чтобы ни того, ни другого не могло случиться, и если бы на
них обратили должное внимание, то, наверное бы, этого не случилось.
     Вскоре после этого,  именно в начале декабря,  прибыл в Петербург
курьером капитан-лейтенант Чихачев с известием о благополучном  выходе
в Татарский залив из реки Амура нашей эскадры. Получив это известие, я
необходимым   счел   поздравить   с   этим    событием    августейшего
генерал-адмирала и управляющего морским министерством Ф. П. Врангеля и
при этом выразился,  что после этого факта, я надеюсь, что уничтожатся
затеянные против меня интриги и сознают, что донесения мои были вполне
справедливы".
     На этом заканчивается история деятельности Невельского на Дальнем
Востоке.  Дальнейшее развитие и освоение края,  а также и  официальные
переговоры  о разграничении с Китаем происходили без всякого участия в
них Геннадия Ивановича.  Назначенный членом Ученого отделения Морского
технического комитета "в награду" за свои подвиги,  он был устранен от
всякого касательства к  дорогому  его  сердцу  краю.*  (*  Представляя
Муравьеву   отчет   о  пятилетней  деятельности  Амурской  экспедиции,
Невельской  докладывал,  что  она  обошлась  казне  в  64  000  рублей
серебром,  то есть около 12 500 рублей в год. Чтобы понять ничтожность
этой суммы,  надо припомнить,  что на жалованье и  довольствие  одного
только  губернатора Камчатки отпускалось в год гораздо больше.  (Прим.
редакции.))
     Человек действия,  горячий,  решительный и энергичный,  по натуре
исследователь,  совсем не  склонный  к  кабинетным  занятиям,  он  был
устранен   от   практической  деятельности  и  хотя  и  не  был  лишен
"продвижения по службе" (умер он в чине полного адмирала в 1876 году),
но находился как бы в опале.
     С горечью и страстным  интересом  следил  этот  поистине  великий
человек за всем, что делалось на Дальнем Востоке.
     В 1858 году  Муравьев  в  г.  Айгуне  подписал  трактат,  в  силу
которого весь левый берег Амура до устья оставался за Россией с правом
судоходства по этой реке.
     Несмотря на   исследования   Невельского,  несмотря  на  открытие
гаваней на юге Приморья,  у  корейской  границы  экспедицией  адмирала
Путятина,  Муравьев ограничился таким компромиссным решением Амурского
вопроса.  Это  решение  не  соответствовало   интересам   России,   не
соответствовало  действительному политическому положению края и далеко
не  решало  географической  сущности  Амурской   проблемы   ("морского
вопроса",   по  выражению  Невельского).  В  1860  году  был  заключен
Пекинский договор,  по  которому  весь  край  от  устья  Уссури  и  до
корейской границы признавался принадлежащим России.
     Это было похоже на то,  чего так страстно и  неутомимо  добивался
Невельской.
     Подписание договора,  правда, совершилось без его участия, однако
можно положительно утверждать,  что без пятилетней титанической работы
Невельского и его сотрудников, в результате которой в крае утвердилось
русское   влияние   и  рассеяны  были  географические  и  политические
заблуждения касательно этого края,  ни Айгунский трактат, ни Пекинский
договор не были бы подписаны вообще.
     В связи с подписанием Айгунского трактата были  награждены  лица,
содействовавшие  присоединению Приамурского края:  Муравьев возведен в
графское достоинство с титулом Амурский,  и  вся  честь  присоединения
края к России приписывалась ему.
     Значение подвига  Невельского  и   его   доблестных   сотрудников
намеренно снижалось.
     Наравне с  Геннадием  Ивановичем  был   награжден   Политковский,
председатель   правления   Российско-Американской   компании,  которая
сделала все,  что могла,  чтобы помешать делу Невельского, и Корсаков,
который,  по  сути,  в  Амурском  деле состоял не более как доверенным
курьером генерал-губернатора.
     Буссе был  признан властями одним из наиболее выдающихся деятелей
Амурской  экспедиции.  В  награду  он  получил  пенсион  больший,  чем
кто-либо из подлинных героев.
     А Чихачев, Рудановский, Березин и вовсе были обойдены.
     По поводу   подписания   Айгунского   трактата  Муравьев  прислал
Невельскому следующее письмо:
     "Любезный Геннадий  Иванович!  Сегодня подписан трактат в Айгуне.
Приамурский край утвержден за Россиею.  Спешу уведомить  Вас  об  этом
знаменательном событии.  Отечество никогда Вас не забудет, как первого
деятеля,  создавшего  основание,  на  котором  воздвигнуто   настоящее
здание.  Целую ручки Екатерины Ивановны,  разделившей наравне с Вами и
со всеми Вашими достойными сотрудниками труды,  лишения и опасности  и
поддерживавшей Вас в этом славном и трудном подвиге.  Искренне обнимаю
Вас, благодарю и еще раз поздравляю".
     На долю  Невельского  Муравьев оставлял комплименты и любезности.
Почестями и славой он не хотел делиться ни с кем.



     Антон Павлович Чехов,  побывавший  на  Амуре  тридцать  пять  лет
спустя после отъезда Невельского, так отзывался о Геннадии Ивановиче:
     "Это был энергичный, горячего темперамента человек, образованный,
самоотверженный,   гуманный,  до  мозга  костей  проникнутый  идеей  и
преданный ей фанатически, чистый нравственно".
     Такой человек  не мог противостоять интригам и проискам любителей
громкой славы и легкого труда.  Случилось то,  что часто  случалось  в
мировой истории.  Подлинные герои дела,  пионеры, преодолевшие главные
трудности, расчистившие путь, были отодвинуты в тень.
     Плодами их подвигов воспользовались другие.
     Идеи Невельского о культурном и экономическом развитии края  были
чужды людям, занявшим место Геннадия Ивановича.
     После отстранения Невельского Приморский  и  Приуссурийский  края
многие  годы  не могли выйти из состояния захирения.  Методы заселения
краев были порочны.  Выбор мест  для  новых  сел,  деревень  и  станиц
возлагался  на  чиновников,  понятия  не  имевших  о  всей сложности и
серьезности вопроса.  В результате паводки затопляли  поселения,  поля
оказывались   непригодными  для  земледелия,  люди  голодали,  умирали
сотнями,  по нескольку раз переселялись с места на место,  теряя силы,
здоровье, имущество.
     Остров Сахалин  стал  местом  ссылки  уголовных  преступников   и
превратился в гигантскую каторжную тюрьму.
     Кулаки и  торговцы  спаивали  местных  жителей,  обрекая  их   на
вымирание.
     Время генерал-губернаторства  Муравьева  было,   пожалуй,   самым
тяжелым периодом для края и для новых в нем поселенцев.
     В повременной  прессе,  местной  и  столичной,  возникла  горячая
полемика  вокруг  дела  освоения  Приамурья.  Выступали  сторонники  и
противники тогдашних методов освоения края. Ближайшее будущее показало
неправоту "муравьевцев".  Пржевальский - один из первых исследователей
края,  - побывавший там в конце шестидесятых годов  XIX  века,  рисует
очень неприглядную картину "колонизационной" деятельности Муравьева.
     Земли, воссоединенные с родиной благодаря нечеловеческим  усилиям
Невельского  и его доблестных сподвижников,  в руках бездарных царских
чиновников не послужили базисом  для  возрождения  и  нового  развития
тихоокеанских окраин России, как мечтал об этом Геннадий Иванович.
     "Крайний восток",  земли,  открытые и обжитые русскими  людьми  в
XVII,   XVIII   веках,   по-прежнему   не   имели  ценности  в  глазах
петербургских вершителей судеб.
     Со второй  половины  XIX  века  начинается  прямое разбазаривание
территорий,  приобретенных  героическими  усилиями  русских  море-   и
землепроходцев.  В  шестидесятых  годах  Японии были отданы Курильские
острова как  "компенсация"  за  никогда  ей  не  принадлежавший  Южный
Сахалин.
     Получив от незадачливых царских  дипломатов  этот  неожиданный  и
приятный  дар,  Япония  тем  самым приобретала ключ,  которым отныне в
любой момент могла запереть для русского флота выход в океан.
     В 1867  году  за семь миллионов долларов проданы были Соединенным
Штатам  Аляска  и  Алеутские  острова  вместе  со  всеми  поселениями,
верфями,  промышленными предприятиями и флотом, насчитывавшим 14 одних
лишь крупных пароходов.
     Вскоре после  заключения  сделки  американцы одного только золота
добыли на Аляске более чем на миллиард рублей.  Это  обстоятельство  в
наглядной и,  может быть, единственно понятной форме показало царскому
правительству пагубность его политики в  отношении  восточных  земель,
искони обжитых русскими людьми. Поэтому правительство наконец обратило
некоторое внимание на Приамурский и Приуссурийский края.
     В конце  XIX  века  была проложена железная дорога от Иркутска до
Владивостока,  создана  база  для  военно-морского  флота,  зародилась
частная  промышленность.  Но  отсталая царская Россия не могла создать
условий ни для подлинного развития края,  ни для его обороны.  В войне
1904-1905  годов она потерпела поражение от вероломно напавшей Японии.
"Япония же воспользовалась поражением царской России для  того,  чтобы
отхватить от России Южный Сахалин,  утвердиться на Курильских островах
и,  таким образом,  закрыть на замок для нашей страны на  Востоке  все
выходы  в  океан - следовательно,  также все выходы к портам советской
Камчатки и советской Чукотки. Было ясно, что Япония ставит себе задачу
отторгнуть от России весь ее Дальний Восток".* (* И. Сталин. О Великой
Отечественной войне Советского Союза. Госполитиздат, 1952, стр. 204. А
теперь  этим  занимается  Китай - вываливая избыток своего населения в
Дальневосточный регион. ккк).
     В таком   заброшенном   положении   находился   край  до  Великой
Октябрьской социалистической революции.
     Дальний Восток  и  Приамурье были освобождены от белогвардейцев и
интервентов в 1922 году, Северный Сахалин - в мае 1925 года.
     За время  оккупации японцы и их приспешники опустошили край.  Они
разрушили и без того небогатую  промышленность.  Но  к  власти  пришел
народ,  получивший  возможность  строить  экономику  края  на разумных
основаниях,  на благо  общее.  Впервые  в  истории  русские,  нанайцы,
эвенки, нивхи плечом к плечу, дружно встали на великую стройку.
     Под руководством    Коммунистической    партии    и    Советского
правительства   в   кратчайшие   сроки   возродился   и   преобразился
освобожденный Дальний Восток.
     В начале  XX  века,  как  и  в XVIII и XIX веках,  одним из самых
больших  препятствий  для   нормального   развития   края   была   его
оторванность  от  центральных  областей,  неудобство  путей сообщения.
Задачу эту частично решили Невельской и  его  соратники  (их  усилиями
было открыто судоходство по Амуру), положение отчасти улучшилось после
постройки  Восточно-Сибирской  железной  дороги  и  Китайско-Восточной
железной  дороги,  но  все это было только отчасти.  Большевики сумели
окончательно  и  кардинально  решить  проблему,   веками   считавшуюся
неразрешимой.
     Целый комплекс   мероприятий   приблизил   отдаленный   край    к
центральным  областям,  спаял его в одно неразрывное целое с Советской
Россией.  Эти  мероприятия  обусловили  возможность   планомерного   и
правильного использования и развития производительных сил.
     За годы  советской  власти  судоходство   по   Амуру   и   Уссури
значительно  возросло  и  упорядочилось.  В  новых  городах,  возникла
судостроительная      индустрия.      Собственная      дальневосточная
металлургическая база расширила возможности машиностроения.
     По рекам и морям Дальнего Востока поплыли корабли, построенные на
здешних  верфях руками дальневосточных мастеров.  Судоремонтные заводы
позволили во много раз улучшить использование водного транспорта.
     Пропускная способность  железных  дорог возросла,  были выстроены
новые линии. На магистрали легли вторые пути.
     Многочисленные авиационные  трассы  соединили  важнейшие  пункты,
старые и новые города края и вновь возникшие  индустриальные  поселки.
Путешествие  из Хабаровска на Сахалин,  в прежнее время продолжавшееся
чуть ли не целый месяц, сейчас совершается за несколько часов.
     Дальневосточные нефтяные  промыслы,  угольные  шахты обеспечивают
транспорт,  промышленность и сельское хозяйство собственным топливом и
горючим. Благоустроились и продолжают благоустраиваться старые города,
давно утратившие прежний облик захолустных окраинных  пунктов  царской
России.
     Растут и строятся новые города.
     В открытой Бошняком Советской гавани вырос большой порт и город с
быстро развивающейся индустрией.
     В бухтах Ольга,  Владимир,  Находка и других,  о важности которых
для   развития   края   неустанно   говорил   Невельской,   растут   и
благоустраиваются новые порты.  Николаевск,  основанный Невельским и к
началу XX века окончательно захиревший,  стал сейчас важным каботажным
портом,  связывающим  бассейн  Амура  с  портами  Советского Приморья,
Сахалина  и  Камчатки.  Большевистская  техника   побеждает   природу.
Ледокольный  флот  позволил осуществить зимнюю навигацию между портами
Татарского пролива и Охотского моря.
     В Охотском   море   вместо   влачивших   убогое  существование  и
безвременно захиревших Аяна и  Охотска  растет  и  крепнет  город-порт
Магадан - центр нового богатейшего района, пробужденного к жизни волею
советского народа.
     И еще  одно  важнейшее  мероприятие,  еще  одна  сказочная победа
настойчивости и  целеустремленности  нашего  народа  намного  улучшила
положение  края,  увеличила  его  значение в общей системе хозяйства и
обороны страны.
     Северный морской   путь,  веками  считавшийся  непроходимым,  был
превращен в нормально действующую транспортную магистраль.
     Порты Дальнего  Востока отныне надежно и удобно связаны с портами
Севера,  а через них и со всеми  другими  областями  нашей  необъятной
родины.  В  одну  навигацию  караваны судов проходят от Архангельска и
Мурманска до Петропавловска-на-Кам-чатке и Владивостока.
     Невельской, возражавший против непроизводительных, по его мнению,
затрат на укрепление  Петропавловска,  и  помыслить  не  мог  о  такой
возможности.
     Но теперь,  в условиях социалистического хозяйства,  великолепная
Авачинская  губа получила то значение,  которого она достойна по своим
природным условиям.
     Поиски полезных  ископаемых  обнаружили  огромные  запасы золота,
меди,  серебро-свинцовых руд,  цинка,  марганца. Открыты месторождения
магнитных, красных и бурых известняков. Найдены ртуть, графит, мрамор,
слюда,  сера,  нефть,  новые  месторождения  каменного,  бурого  угля,
коксующихся углей, и т. д., и т. д.
     Перспективы небывалого расцвета встают перед  молодой  индустрией
края,  продолжавшей бурно расти и развиваться и во время Отечественной
войны.
     Только за последний год второй пятилетки в строительство Дальнего
Востока вложено столько средств, сколько за все дореволюционные годы.
     Колхозный строй  позволил освоить огромные пространства свободных
земель.  Новые сорта  культурных  растений  и  новые  породы  животных
внедряются в сельскохозяйственное производство края. В лесных урочищах
возникли звероводческие фермы и питомники ценного пушного зверя.
     В крае появились сахарные, консервные заводы.
     Количество населения только в Приморском крае  по  переписи  1939
года  достигало  миллиона.  Эта цифра растет за счет новых поселенцев,
патриотов и энтузиастов прекрасного края.
     Местное коренное население - нанайцы,  эвенки,  удэхейцы,  нивхи,
которые в царское время были обречены на вымирание,  сейчас наравне со
всеми  другими  народами  нашей  родины  получили  полную  возможность
участвовать в культурной и политической жизни страны.  В  стойбищах  и
деревнях открыты национальные школы, амбулатории и медицинские пункты.
Сотни юношей и девушек обучаются в вузах  Владивостока,  Хабаровска  и
других  городов  Советского Союза.  Недавно в газетах сообщали,  что в
Аллах-Юне,  на Алдане,  открыт только что отстроенный Дворец  культуры
Это  то  самое дикое и пустынное урочище Аллах-Юн,  где когда-то через
непроходимые дикие дебри пробирался верхом  на  лошади  Невельской  со
своей молодой женой по пути из Якутска в Охотск. Тот самый Аллах-Юн, о
котором Екатерина Ивановна писала:  "Природа дика,  но  величественна.
Видно,  что рука человеческая и не прикасалась к ней,  пытаясь сделать
дороги хотя бы мало-мальски сносными..."
     Поистине грандиозны   плоды   творческих   усилий  освобожденного
народа!  Но советские люди  не  только  сумели  обновить  и  пробудить
тысячелетиями  дремавший край.  Они сумели закрепить,  охранить его от
покушений  империалистических  агрессоров.   Они   сумели   освободить
грабительски   захваченные   русские   земли.   Победив   Японию,   мы
воссоединили с родиной Курильские острова и Южный Сахалин.
     Расцветает и крепнет советский Дальний Восток, форпост социализма
на Тихом океане.
     И мы,  счастливые  современники  эпохи  строительства коммунизма,
справедливо и законно гордящиеся чудесными подвигами наших  сограждан,
окруженных вниманием и любовью народа,  мы должны отдать дань уважения
и  почета  памяти  героев   далекого   прошлого.   Памяти   патриотов,
преодолевших не только слепые силы враждебной природы, но и косность и
себялюбие современников своих. Почтим же память этих людей, все силы и
помыслы свои без остатка отдавших родине.


                    Тренев Виталий Константинович
                            ПУТЬ К ОКЕАНУ

                    Редактор Т. А Гоженко
                    Худож. редактор Е. И. Балашева
                    Техн. редактор И. М. Кахраманова
                    Корректор. В. Н. Стаханова

                  Издательство "Советский писатель"
               Москва, К-9, Б. Гнездниковский пер, 10.
                  Тип. Москва, ул. Фр. Энгельса, 46



Популярность: 7, Last-modified: Thu, 13 Nov 2003 19:50:55 GmT